Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Несколько слов во вступление

Эта книга, посвященная поколению режиссеров, вступивших в творческую жизнь на рубеже 60—70-х годов, рассказывает о времени, которое пережито лично. Поэтому и отношение мое к театру семидесятников личное. При этом мне хотелось отразить реальную картину театра с 70-х и по настоящее время. И вписать поколение семидесятников в контекст истории и культуры. Ведь оно возникло не на голом месте. У него были предшественники, учителя и оппоненты. Были очень непростые связи с эпохой культа Сталина. Эта эпоха – болевая точка всей послевоенной режиссуры (и в целом всей послевоенной интеллигенции). Для семидесятников эта эпоха тоже полна негативного смысла.

Поэтому, оттолкнувшись от 30—40-х годов, периода сталинизма, я перейду к оттепели. Это начало золотого века театра, который связан с деятельность шестидесятников и продлится до конца 80-х годов, до перестройки. Оттепель породила очень яркое и сильное театральное движение, суть которого заключалась в отрицании и преодолении предыдущего сталинского периода развития. Антитоталитарный пафос шестидесятников как раз и подхватило поколение Анатолия Васильева, Камы Гинкаса, Льва Додина, Михаила Левитина, Валерия Фокина, Генриетты Яновской. Вместе с тем эти режиссеры обогатили искусство театра новыми идеями, смыслами и эстетикой.

Меня вообще очень интересует логика художественных процессов, смены художественного мировоззрения, стилей. Этим я начала заниматься еще в книге, посвященной режиссерам-шестидесятникам¹. Книга о семидесятниках – продолжение той. Как от десятилетия к десятилетию, от поколения к поколению движется театр? Чем обусловлены появления тех или иных театральных идей, преемственность или отторжение? С чего вообще начинается тот или иной этап в театре и к чему в результате приходит? Эти вопросы меня волновали, когда я работала над этой книгой. Мне ясно, что в своем развитии искусство проходит определенные циклы, в каждый из таких циклов умещается жизнь трех-четырех поколений художников.

В разговоре о поколении режиссеров-семидесятников мне были важны и интересны не только общие черты, характеризующие их как генерацию, художественное мышление которой во многом определило время, но и индивидуальные: своеобразие личности, неповторимость судьбы. Поэтому, начав с общих рассуждений, я перешла к жанру творческих портретов. Они и занимают основной объем книги.

Вкусы партийной элиты

Нападки на Мейерхольда со стороны партийной элиты начались довольно рано. Но пока речь шла только о вкусах, о которых, как известно, не спорят. Так, Надежда Крупская, «воспитанная на передвижниках», как заметил И. Эренбург, разнесла в «Правде» спектакль Мейерхольда «Зори», воплощавший идеи «Театрального Октября». Ленин, как известно, тоже не слишком жаловал всякого рода футуристов, представителей левого фронта искусств. «Я имею смелость заявить себя “варваром”, – говорил он. – Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих “измов” высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости»².

А по поводу «Великодушного рогоносца», лучшего спектакля Мейерхольда первой половины 20-х годов, в «Известиях» выступил Луначарский. Хочется привести почти целиком его очень любопытное письмо: «Наконец, я увидел этот спектакль. Сначала я не хотел писать о нем, но, подумав, решил, что должен. Уже самую пьесу я считаю издевательством над мужчиной, женщиной, любовью и ревностью. Издевательством, простите, гнусно подчеркнутым театром. Я ушел после второго акта с тяжелым чувством, словно мне в душу наплевали. Не в непристойности сюжета тут дело; можно быть более или менее терпимым и к порнографии, – а в грубости формы и чудовищной безвкусности, с которой она преподносилась… жаль всю эту сбитую с толку “исканиями” актерскую молодежь. <…> Для театра как такового, для театрального искусства это падение, ибо это захват его области эксцентризмом мюзик-холла.

Что же, разве плох мюзик-холл?

Терпимо, иногда забавно, но что сказали бы, если бы гривуазный канкан стал вытеснять Бетховена и Скрябина на концертах? Все на своем месте. Здесь же дешевое искусство для пошляков или жаждущих развлечения, пытаются возвести в “академизм без кавычек” – выражение одного серьезного партийного критика.

Все это тяжело и стыдно, потому что это не индивидуальный уклон, а целая довольно грязная и в то же время грозная американствующая волна в быту искусства.

Страшно уже, когда слышишь, что по этой дорожке катастрофически покатилась евро-американская буржуазная цивилизация, но когда, при аплодисментах коммунистов, мы сами валимся в эту яму, становится совсем жутко.

Это я считаю своим долгом сказать»³.

Это еще не было политическим обвинением. Просто один из самых художественно образованных ленинских наркомов обнаруживал свои взгляды на искусство. Ему в большей степени, чем революционный авангард, были понятны Бетховен и Скрябин, искусство классическое. В этом он вполне солидаризовался с Лениным, которому тоже претили всякие новые формы.

«В одном был прав Луначарский. “Великодушный рогоносец” действительно катился, и весьма быстро, по одной дорожке вместе с “евро-американской цивилизацией” – катился в эру джаза Уайтмена, кино Гриффитса и Чаплина и стеклянных дворцов Ле Корбюзье»⁴. Мейерхольд в силу своего исключительного таланта и интуиции ощущал тенденции, которые развивались в искусстве Европы и Америки, и мог бы отстаивать свои театральные идеи дальше. Но история распорядилась так, что от свободного спортивно-индустриального духа биомеханики и предощущений радужного будущего он должен был перейти к сатире «Мандата», «Клопа» и «Бани», чтобы выразить свое разочарование в революционной действительности.

Но если Мейерхольд не нравился наркому Луначарскому, что же говорить о вкусах Иосифа Сталина, который тоже не отличался изысканностью художественных пристрастий? В стране постепенно устанавливался такой режим, когда вкусы руководителей государства приобретали силу закона.

Некоторые особенности советской культуры зрели в недрах культуры буржуазной, дореволюционной, но утвердились и пустили корни не в один день. На их утверждение ушло более десяти лет, хотя для истории это срок очень небольшой. Еще в дореволюционные времена известный в те времена философ А. Богданов говорил о пришествии массы. Шел кризис индивидуализма. Вскоре произошел окончательный отказ от личностного искусства. Хотя уже после революции писали и Михаил Булгаков, и Юрий Олеша, и Николай Эрдман. Писали о трагедии личности в новом мире, о том, что моду на личность отменили, как моду на длинные платья. Но этих стонов новая пролетарская публика уже не слышала. Эту публику хорошо изобразил Маяковский в двух сатирических комедиях, создав новый тип, утвердившийся в жизни, – преуспевающего мещанина, маскирующегося под революционную действительность и нацепившего красный бант. В 20-е годы еще шла борьба. Окончательная тишина настала в 1934-м на 1-м съезде советских писателей, где было провозглашено новое направление социалистического реализма. Всех, кто не подходил под мерки этого направления, сметали с дороги, лишали права голоса, а то и права на жизнь.

Соцреализм возник и утвердился на базе реализма. Реализм и был тем стилем, который больше импонировал не только Ленину и Крупской, но и Сталину. Именно поэтому Сталин больше любил консервативный реалистический МХАТ, чем авангардные театры.

В 1926 году МХАТ поставил «Дни Турбиных». Этот спектакль очень понравился Сталину. Известно, что он смотрел спектакль 15 раз. По его мнению, эта пьеса «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда», и является демонстрацией «всесокрушающей силы большевизма». Хотя нельзя сказать, что этот отзыв обеспечивал Булгакову зеленую улицу на всю его дальнейшую творческую жизнь. Отнюдь нет. Он, как и очень многие, в дальнейшем стал жертвой набравшей силу тоталитарной машины.

В июле 1928 года была обнародована сталинская теория усиления классовой борьбы. Творческая свобода начала подвергаться все более сильному зажиму со стороны партийной цензуры, все более и более грубой и безжалостной критике с «классовых пролетарских позиций».

В 30-е годы во МХАТе была тяжелая кризисная атмосфера. Актеры разных поколений были настроены очень отрицательно к руководству Станиславского и Немировича-Данченко. Сегодня раскрыта очень интересная переписка, которая шла между заведующим отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б) А.С. Щербаковым и Сталиным, а также Станиславским и Сталиным. В результате этой переписки, в которой выявлялись все «отрицательные» стороны работы одного из ведущих театров страны, был назначен новый директор – М.П. Аркадьев, которому надлежало проводить государственную политику в театре и в отношении репертуара, и в отношении режиссуры (через несколько лет он будет арестован и расстрелян). Интересно, что Аркадьев в своем письме, напоминающем политический донос, подчеркивал, что «особую остроту к моменту моего прихода в театр придавало то обстоятельство, что почти всю творческую работу (режиссура и общее художественное руководство) нес Немирович-Данченко, а хозяином театра был Станиславский. Понятно, формально только хозяином, потому что на деле фактическим хозяином театра стал некий Егоров, бывший доверенный фирмы Алексеевых, бухгалтер по специальности, ставленник Станиславского, человек безграмотный в искусстве и отменный интриган. Начиная с 1928 года по настоящее время театр сделал 22 постановки, из них 14 сделал Немирович-Данченко и 2 Станиславский (“Мертвые души”, “Таланты и поклонники”). В это число новых постановок входит 10 постановок современных советских писателей. Немирович из 10-ти поставил 8 постановок, Станиславский ни одной. Последняя постановка Станиславского (“Таланты и поклонники”) относится к 1932 году. После этой работы Станиславский вследствие болезни в театре ни разу не был. Как видно из этих цифр, театр целиком зависел от творческой работоспособности В.И. Немирович-Данченко. Зависит он и сейчас, несмотря на то, что Владимиру Ивановичу уже 78 лет. Так в этом году театр предполагает выпустить 4 постановки (“Любовь Яровая”, “Анна Каренина”, “Борис Годунов”, “Банкиры” Корнейчука), – все постановки проводятся при непосредственном участии Вл. Немировича-Данченко»⁵.

Всячески подчеркивая ведущую роль Вл. Немировича-Данченко в деле руководства МХАТом, новый директор в своем следующем письме тов. Сталину пишет о состоявшейся 21 апреля 1937 года премьере спектакля «Анна Каренина» (режиссеры В.И. Немирович-Данченко и В.Г. Сахновский). Этот спектакль посетили Сталин, В.М. Молотов, А.А. Жданов, Л.М. Каганович и К.Е. Ворошилов. Исполнителям главных ролей в спектакле А.К. Тарасовой, Н.П. Хмелеву и Б.Г. Добронравову по указанию Сталина были присвоены звания народных артистов СССР. Воплотив в «Анне Карениной» имперский стиль большого спектакля, МХАТ стал придворным театром ЦК ВКП(б).

Как говорят, история не знает сослагательного наклонения. Все произошло так, как произошло. Мейерхольд был расстрелян в застенках НКВД. Станиславский, последние годы жизни не приходивший в Художественный театр, где резко изменился политический климат, доживал свои дни в особняке в Леонтьевском переулке, завершая свои труды по актерской методологии. Его «система» была канонизирована и предложена в качестве единственной правильной методологии во всей театральных учебных заведениях страны. Канонизировав «систему», Сталин по законам того славного времени превратил ее в систему тотальную, всеохватную, утвердив ведущий стиль в театре – психологического реализма. А модель МХАТа, модель репертуарного театра с постоянной труппой в штате, с руководителем, стоявшим во главе коллектива, была узаконена и распространена на все прочие театры. В принципе воцарилась система опять же тотальной крепостной зависимости. Но, с другой стороны, у нее оказались и некоторые положительные стороны, от которых наши театры не могут отказаться и по сей день. Во-первых, постоянная и гарантированная зарплата для всего театрального штата. Во-вторых, возможность проводить и развивать некую единую линию художественных поисков, исходящую от лидера театрального организма. Все поколения режиссеров и актеров, получавших профессиональное образование с 30-х годов, станут носителями методологии Станиславского. Насильственное внедрение в практику театров этой методологии было, правда, не абсолютным. У Станиславского и без Сталина нашлись бы последователи и продолжатели, носители принципов психологической школы. И это было бы естественным развитием традиций, браком по любви. А то, что система была внедрена в театральное образование сверху, привело ко многим издержкам в театральном процессе, к игнорированию иных, непсихологических, театральных жанров и стилей, к однообразию театрального процесса последующих десятилетий. Хотя, с другой стороны, школа Станиславского выдвинула к жизни многих уникальных режиссеров и актеров уже в послевоенном театре, и не только на территории Российской Федерации, но и в Прибалтике (так тогда называли страны Балтии), Грузии, Белоруссии и других республиках.

Немирович-Данченко с 30-х годов практически стал художественным руководителем МХАТа. Им в это и последующее десятилетие (до 43 года) были выпущены главные решающие постановки. Помимо «Анны Карениной» – «Воскресение», горьковские «Враги», которые были включены в репертуар по настоянию Сталина, «Егор Булычев». А в 40-м году – легендарные «Три сестры». Не надо произносить много слов, чтобы сказать, что горьковские пьесы 30-х годов, поставленные во МХАТе, относятся к направлению соцреализма и неукоснительно проводят мысль о торжестве нового строя. Не случайно «Враги» в постановке МХАТа были признаны эталоном соцреализма. Стоит сказать, что и легендарные «Три сестры» при всем своем художественном совершенстве – спектакль, в котором драмы чеховских героев разрешит советская эпоха. И «тоску» «Трех сестер» по лучшей жизни, которая заменила собой «мечту» чеховских героинь в начале века, можно было трактовать как ожидание того светлого будущего, которое и обещал вождь народов своим согражданам. Смелые пророчества Тузенбаха о том, что через двадцать—двадцать пять лет работать будет каждый и труд будет приносить людям удовлетворение, относились именно к послереволюционной действительности. Это спектакль-загадка, о котором впоследствии сложили много легенд, назвав его вершиной достижений МХАТа 40-х годов. Очевидно, так оно и было с точки зрения исполнительского мастерства, ансамблевости, знаменитого «второго плана», общей атмосферы. Но неужели на алтарь служения вождю народов дипломатичный и мудрый Немирович-Данченко положил то священное «жертвенное животное», Антона Чехова, некогда составившего подлинную славу молодого Художественного театра, ставшего главным выразителем мхатовского стиля? Да, конечно, положение Немировича в 30-е годы, когда он встал у руля МХАТа, было трагическим. И, несомненно, прав А. Смелянский, написавший: «…мы до сих пор не знаем, что стоило Немировичу-Данченко “зажать” собственную душу, с какой изумляющей пластичностью вписаться в театральный интерьер сталинской эпохи»⁶.

Итак, соцреализм вырос на почве реализма, но отбросил его «критическую» сторону. Вместо критического отношения к действительности соцреализм утвердил метод мифологизации действительности. «Исходным пунктом тоталитарной эстетики является реализм литературы и искусства ХIХ века, у которого главным образом и были заимствованы стилевые приемы. Однако сверхреализм не стремится к аналитической картине действительности, но лишь пользуется реалистической драпировкой для своих целей. Ему не нужен реализм описательного, “натуралистического” склада, но реализм высшего, идеального типа. Фактически мы имеем дело не с реализмом, а с мифологией, облеченной в реалистическую одежду»⁷.

Мифологизация, как подчеркивает ряд исследователей, соцреализма обнаруживает свое происхождение от ницшеанских идей, которые еще в ранний период своего творчества воспринял Горький. Отсюда его постулаты об утешающей лжи в пьесе «На дне». Отсюда его высказывания о новом человеке⁸ и многое другое, что легло в основу разрабатываемого им метода соцреализма. Новый герой, «высший человек», стал основой советского культа. Стахановцы, летчики-полярники, спортсмены и другие выдающиеся личности, прославившиеся на почве ударного труда или героического покорения природы, стали выразителями духа времени. Им всем было присуще мужество, твердость, «стальная» воля. Вместе с тем осуждались всяческая расхлябанность, интеллигентская слабость, излишняя рефлексия – все это воспринималось как черты болезни. В этом тоже сказывался ницшеанский дух, идеология сверхчеловека, отринувшего все гуманистические ценности буржуазного мира и утверждавшего волю к власти.

Герой в соцреализме был связан с народной массой, коллективом. Всякого рода одиночки подвергались осуждению. А сплоченность с коллективом делала героя борцом за общенародное дело.

Такого рода демагогии в новом художественном методе соцреализма было очень много. Соцреализм в целом выступал как метод, пропагандирующий определенную идеологию, идеологию вождя, связанного со своим народом и ведущего его по пути строительства нового мира. Поэтому искусство периода сталинизма приобрело то качество, коим еще не обладало в истории. Оно стало идеологичным, основываясь на категориях идейности, классовости, партийности. Художник выступал не просто как творческая натура, служащая красоте, природе или кругу нравственных идей. Художник стал прежде всего политически ангажированным идеологом жизни. И в этом качестве утвердился в советском искусстве на несколько десятилетий.

Философия марксизма, которая легла в основу новой идеологии, в изображении человека предписывала следовать социальному, классовому подходу. Видеть в нем не просто набор психологических, нравственных черт, а его социальную роль – рабочего, колхозника, интеллигента или буржуа. Последние два естественно переходили в отряд врагов.

Мир в соцреализме, таким образом, четко делился на своих и чужих, на представителей прогрессивного и реакционного лагеря, на выразителей нового и старого мировоззрения. Эти оппозиции закладывались во все произведения соцреализма.

Литературе и вообще искусству Сталин придавал очень большое значение. Именно потому, что искусство проводило в жизнь политику и идеологию тоталитарного режима. Чрезвычайно повысилась роль художника, правда, не всякого, а такого, кто служил режиму. В соответствии с этим репрессиям подвергались те писатели и художники, кто проводил чуждую с точки зрения соцреализма идеологию.

В соответствии со всеми этими установками психологический реализм МХАТа был признан ведущим театральным направлением и стилем. Противоположная театральная система – игровая, – которую вернул к жизни модернизм (к нему принадлежит не только Мейерхольд, но и А. Таиров, М. Чехов, счастливо эмигрировавший еще в 1928 году), была вычеркнута из сознания театральных художников.

В ситуации триумфальных успехов новой власти выживет Художественный театр, потому что вкусы большевиков, воспитанных на передвижниках, окажутся более приемлемыми для новой послереволюционной действительности. Реализм будет насажден насильственными средствами. А все, что шло от модернизма, подвергнется уничтожению. Но это только в Советском Союзе. Европа, которая будет находиться в стороне от идей большевизма и их реализации в действительности, будет развиваться свободно, продвигая художественные идеи модернизма дальше. В свое время придет к экзистенциализму. Но смычка с ним российских режиссеров произойдет только после краха социализма, в 90-е годы, когда театр российский начнет развиваться в русле экзистенциалистских и метафизических идей.

Шестидесятники. Отказ от сталинизма

Шестидесятники вошли в творческую жизнь в послевоенное время, когда жизнь стала меняться и размыкаться. После войны, закончившейся победой, люди думали, что жить так, как они жили до войны, уже невозможно. В 1956-м состоялся знаменитый съезд партии, на котором Хрущев начал разоблачение культа Сталина. Оттепель, которая началась в середине 50-х годов, стала новым этапом в жизни социума, когда страна пошла по более демократическому пути развития. Оттепель, правда, быстро закончилась и вообще не принесла каких-то кардинальных изменений к лучшему. Тоталитарное государство оставалось таковым еще три долгих десятилетия, до прихода М. Горбачева. Но определенный толчок оттепель все же дала. Именно этот период связан с тенденциями обновления в культуре и искусстве. Многое, что закладывалось в этот период, было направлено на развенчание и пересмотр тоталитарного мифа.

Искусство, в частности театральное, стало меняться. Но полностью отказаться от наследия тоталитаризма оно еще не могло. Многие категории мышления, сформированные сталинизмом, еще работали в сознании и подсознании. Поэтому в определенных отношениях шестидесятники продолжали традиции театра, утвердившиеся в 30—50-е годы. И в первую очередь в отношении понимания самого искусства театра как искусства прежде всего идеологического. Г. Товстоногов или О. Ефремов были такими же крупными идеологами в своей творческой деятельности, как художники сталинской эпохи. Но если идеология сталинизма строилась на принципах идейности, классовости и партийности, то шестидесятники, не отказавшись от идейности, отказались от двух других – классовости и партийности.

Классовый подход в искусстве шестидесятников был преодолен. Равно как был преодолен и так называемый классовый, точнее, пролетарский, гуманизм. Что касается партийности, то лучшие художники эпохи, такие как Г. Товстоногов, О. Ефремов, А. Эфрос, Ю. Любимов, на деле тоже отказались от этого принципа. Но на уровне демагогии, то есть взаимоотношений с властью, с Министерством культуры и партийными органами, они этого принципа придерживались или по крайней мере старались ему явно не противоречить. В иных случаях именно принцип партийности, использованный в спектакле или пьесе намеренно, в стратегических целях, помогал «протащить» другие острые вещи. Так, в пьесе А. Гельмана «Заседание парткома» решающая роль была отдана парторгу завода, который занимал чрезвычайно прогрессивную позицию. Это нужно было драматургу для того, что поднять другие более важные и острые проблемы советского производства, которые «без прикрытия» этим парторгом цензура могла бы не пропустить.

Что касается первого принципа – идейности, то шестидесятники не только не отказались от него, но, напротив, положили во главу угла. Их искусство было прежде всего идейным искусством. А сами они, как и художники эпохи тоталитаризма, выступали в роли идеологов. Именно поэтому они были такими крупными масштабными личностями, ориентировавшими свое искусство очень широко, на весь социум. Отсюда такой широкий захват аудитории. «Современник», Таганку и БДТ знало все общество, а не только его отдельные слои и представители.

Отсюда такая большая, даже преувеличенная роль искусства в 60—80-е годы. И такая важная ведущая роль художника. Все это можно сравнить только со сталинистским этапом, когда искусству и культуре был отдана важнейшая из ролей в пропаганде нового строя.

Постепенно, с течением времени, в постсоветскую эпоху все это будет утеряно и искусство вернется к себе самому. Став средством выражения художника не как инженера и строителя светлого будущего, а как творческой индивидуальности, равной самой себе и не претендующей на роль идеолога жизни. Искусство станет легче, чем у шестидесятников. Не столь идейно насыщенным, не столь гражданственным и общественно актуальным. Но все это произойдет постепенно.

Пока в середине 50-х – в 60-е годы шестидесятники будут строить идеологию своего искусства, положив в основу качественно другие идеи, чем у соцреалистов. Вообще вся база идеологии шестидесятников будет другая. Развенчивая тоталитарный миф как средоточие ложных идей, шестидесятники положат в основу своего искусства принцип правды. «Правду, ничего, кроме правды» – так называлась одна из репертуарных пьес на сцене 60-х годов.

Принцип правды заключался в том, чтобы поднимать острые злободневные темы современности без демагогии и лжи, называть вещи своими именами, основываться на правдивом принципе изображения реальности.

В драматургии В. Розова и А. Володина, двух ведущих драматургов оттепели, последовательно были проанализированы и отринуты те понятия и моральные нормы, которые были характерны для эпохи сталинизма. Это делалось в целях утверждения демократических идей и ценностей. Эти ценности в пьесах В. Розова провозглашались от имени молодого поколения, которое не хотело повторять ошибки 40-х годов и утверждало свое право на жизненный выбор.

Отринув массу, коллектив, который был в центре соцреалистических произведений, шестидесятники вернулись к личностному искусству. В центре их внимания снова, как и в дореволюционное время, оказалась внутренне богатая сложная человеческая индивидуальность.

«Стальные» качества характера героев сталинского времени сменились обыденными человеческими. А. Володин изображал не сильных, а скорее слабых героев, которым, однако, были свойственны духовность и богатство внутреннего мира, талант («Фабричная девчонка», «Похождения зубного врача», «Фокусник»). В «Фабричной девчонке», первой пьесе А. Володина, которая прошла почти по всем театрам страны, противостояние личности и коллектива решалось в пользу личности. Коллектив был изображен как начало репрессивное, подавляющее личность героини Женьки Шульженко.

Шестидесятники исходили из осуждения культа Сталина, однако еще не разочаровывались в самой идее социализма. Проявляли положительное отношение к фигуре Ленина как основоположника социалистического государства. И верили в то, что если бы не Сталин, то история страны сложилась иначе. Это нашло отражение в творчестве Шатрова, с которым на протяжении всей жизни сотрудничал О. Ефремов, поставив две пьесы этого драматурга – «Большевики» в «Современнике» (1968) и «Так победим!» во МХАТе (1983). В «Большевиках» впервые на советской сцене стали подвергаться анализу и проверке на нравственность постулаты социализма и революции. Речь шла о красном терроре, который объявила ленинская гвардия в ответ на активные выступления врагов революции. Красный террор трактовался в спектакле и пьесе как вынужденная мера, на которую пошли ленинские соратники, принимая на себя всю ответственность за нее.

В спектакле МХАТа начала 80-х годов «Так победим!» речь шла о секретном завещании Ленина, в котором он предупреждал товарищей об отрицательных качествах Сталина и предостерегал от того, чтобы отдать ему власть в стране. Однако история, а точнее, борьба между различными политическими группировками, не брезговавшая никакими средствами, и кровавые интриги принесли победу именно Сталину. В этом обстоятельстве М. Шатров и О. Ефремов видели трагическую подоплеку социализма.

У шестидесятников была выраженная общественная, социальная позиция. Человек рассматривался в отношении с социумом. Как Чацкий С. Юрского, которого Г. Товстоногов трактовал как интеллигента с передовыми взглядами, со стремлением к свободе, но терпящего поражение в мире Молчалиных (читай – в современной действительности).

Поэтому в позднем периоде своего творчества А. Эфрос из спектакля в спектакль рассматривал драму интеллигента в несвободном мире. Поэтому стал любимым режиссером интеллигенции, выразителем ее чувств и настроений. Актер Н. Волков, эфросовский протагонист, и играл роли таких интеллигентов, со своей «неактерской» наружностью, некоторой неуклюжестью, но цепким и острым умом и особым обаянием интеллекта. Даже мавр Отелло у Эфроса в исполнении Волкова был таким интеллигентом. Героинь в труппе А. Эфроса играла Ольга Яковлева. Актриса необычной индивидуальности, с очень чутким внутренним аппаратом, с остротой реакций, внутренним драматизмом. Она играла Джульетту, гибнущую в замкнутом мире вражды: ажурные решетки балкона, с которого она разговаривала с Ромео, были символом этого несвободного мира. Играла героиню тургеневского «Месяца в деревне», Наталью Петровну, тоже существующую словно в клетке, из которой не вырваться. Образ клетки, олицетворяющий мир, окружающий и подавляющий героя или героиню, часто встречавшийся в творчестве Эфроса в его поздний период работы в Театре на Малой Бронной, ассоциировался с советским социумом.

Шестидесятники, занимавшиеся пересмотром сталинской идеологии, обладали выраженным этическим пафосом. Решение нравственных вопросов было на первом месте. В «Современнике» рассматривали нравственную проблему красного террора. В БДТ Г. Товстоногов вершил нравственный суд над мещанством в постановке «Мещан» Горького. Интеллигенты А. Эфроса тоже обладали своей нравственной позицией, что нашло выражение, в частности, в таком известном спектакле, как «Брат Алеша» (инсценировка В. Розова главы из «Братьев Карамазовых» Ф. Достоевского). Даже необходимость мести Гамлета за смерть отца подвергалась нравственному суду в спектакле Таганки. Возвращение к традиционным гуманистическим ценностям преодолевало ницшеанский пафос соцреализма.

Принцип правды был ведущим принципом эстетики в середине 50-х – начале 60-х годов. Поскольку в наследие шестидесятникам был оставлен мхатовский реализм, провозглашенный главным направлением сценического искусства, то шестидесятники поначалу не могли предложить ничего другого. Но мхатовский реализм тоже был подвергнут пересмотру и обновлению. «Мы стали работать в искусстве, – вспоминал А. Эфрос, – как нам казалось, из любви к МХАТ и в протесте против него»⁹. И на этой почве искусство шестидесятников достигло очень выразительных и больших результатов. По существу, это было возрождение школы психологического театра, только без необходимости соотносить эту школу с ложными идеями времени, как это было в 30-е и 40-е годы.

Обновленная психологическая школа, основанная на «системе» К. Станиславского, породила целую плеяду первоклассных артистов: И. Смоктуновского, О. Ефремова, Т. Доронину, Е. Лебедева, Н. Волкова, О. Яковлеву, Л. Толмачеву, И. Квашу и др.

В возвращении традиций подлинного Станиславского большую роль сыграла педагогическая деятельность ученицы Станиславского Марии Кнебель, создавшей свой этюдный метод. Этому методу она обучила А. Эфроса, актеры которого в ранних спектаклях ЦДТ поражали своей реактивностью и естественность. И впоследствии одного из ведущих режиссеров следующего за шестидесятниками поколения, Анатолия Васильева.

Однако 60-е годы уже не были ориентированы только на традиции Станиславского. Г. Товстоногов, получивший эту школу из рук замечательного режиссера и педагога Лобанова, обогатил ее также элементами системы Б. Брехта. Актеры Г. Товстоногова, с одной стороны, владели психологическим методом, умением проникать в глубины образа, с другой – научились эстетике остранения, то есть игровой системе, что наиболее наглядно проявилось в таком спектакле, как «История лошади».

Ю. Любимов, приступивший к режиссуре в начале 60-х, еще сильнее расширил эстетическое поле традиций, опираясь и на опыт Вс. Мейерхольда, Е. Вахтангова и в первую очередь Б. Брехта. Его первый спектакль, который Любимов сделал еще в Щукинском училище со своими учениками, «Добрый человек из Сезуана», поразил обилием и выразительностью условных приемов постановки и игровой природой актерского существования, когда актер то пребывал «в шкуре» персонажа, то выходил из нее, выступая от своего собственного имени как гражданин и художник.

Шестидесятники успешно работали в модели репертуарного театра (что, кстати сказать, с трудом удается тем режиссерам, которые вошли в профессию в 90-е годы, эти режиссеры уже не обладают столь мощной деятельной натурой, чтобы управлять большим организмом театра; некоторые из генерации 90-х вообще говорят об отказе от этой модели), создавая внутри свой коллектив или компанию актеров, разделяющих с режиссером театральную веру, который получил название «коллектива единомышленников». Такой коллектив был в «Современнике», в Театре на Таганке у Ю. Любимова, у А. Эфроса в период его работы еще в ЦДТ, затем в Ленкоме и Театре на Малой Бронной. А также у Г. Товстоногова, который собрал и воспитал труппу первоклассных мастеров.

* * *

Итак, шестидесятники, дети ХХ съезда, развенчавшего культ личности Сталина, и стали тем поколением, которое должно было освободиться от наследия социалистического реализма и тоталитарного сознания. Отказ от всего этого не мог произойти в один день. Шестидесятники противопоставили канону новые представления о действительности и человеке, делая упор уже не на массу, а на личность. Но некоторые положения эпохи соцреализма еще преодолеть не могли. По-прежнему самым главным основанием при анализе жизненных явлений был строгий социальный подход. Сознание шестидесятников было насквозь социальным, но теперь они стали решать проблемы нового социума, очищенного от культа вождя и взявшего курс на демократические преобразования.

В своей молодости шестидесятники были очень воодушевлены решением новых исторических и социальных задач. На волне этого воодушевления возник «Современник», в ЦДТ работал А. Эфрос, выводя на сцену розовских мальчиков, ищущих свою новую дорогу в жизни и не желавших жить по меркам отцов. Мальчики вступали в «неравный бой» и побеждали.

Однако иллюзиям шестидесятников довольно скоро пришел конец. Тоталитарное государство освободилось только от культа личности, но в основном это была та же сильная бюрократически-партийная машина, которая не давала вздохнуть. А печальные события Пражской весны окончательно развеяли идеалистические иллюзии. И тогда шестидесятники заговорили по-другому. Тот же Эфрос, поняв, что с этим режимом ничего не поделаешь, стал петь песнь о желанной свободе и страдать от несвободы личной и художнической. А Ефремов во МХАТе вел игру с партаппаратчиками, обличая их в своих спектаклях и входя с ними в компромиссы в своей политике руководителя театра. А параллельно переживая драму человека, утерявшего общественную идею. Любимов, который, по его собственному выражению, успел «проскочить в дверь, которая тут же захлопнулась», был меньше подвержен иллюзиям. Дипломатичный и мудрый Товстоногов тоже не возлагал особенных надежд на перемены, ставил острые спектакли, когда это было можно. А когда было нужно, выпускал премьеры, в которых поднимались важные советские темы.

Так бывает в истории, когда начинается какой-то ее новый этап. На этом этапе в жизнь вступает поколение, которое очень широко смотрит вокруг себя и в качестве первостепенных ставит перед собой крупные общественные, социальные задачи. Это люди слишком ответственные и с довольно раннего возраста – зрелые, чтобы заниматься такими мелочами, как собственные настроения и душевные травмы. Они, в общем, не заглядывают внутрь самих себя, у них есть дела поважнее. Это поколение обычно рождает больших ученых или больших художников и вообще – больших, волевых людей. Они обладают, как правило, высокой моралью, для них на первом месте стоят дружеские, любовные и, что не менее значимо, общественные связи. Они все обладают единством веры и принципов. Это поколение гигантов. Таким было поколение режиссеров-шестидесятников.

Шестидесятникам условия игры диктовала как будто сама история. Они только должны были услышать ее призывы. Они и услышали. И начали в театре (и других искусствах) процесс обновления.

Семидесятники. Поколение без иллюзий

После поколения гигантов приходят другие поколения, их младшие братья и сыновья. Эти поколения как будто состоят из личностей менее крупных. Не столь цельных, не столь мужественных. Они уже не ставят перед собой таких грандиозных социальных задач. Если они и выступают в своих произведениях с общественными темами, то решают их по-новому. Их больше интересует человеческая личность, и проблемы социума они решают изнутри этой личности. Они больше заняты своими субъективными переживаниями, своим внутренним миром. Они менее крупные, но зато более утонченные, острее воспринимают красоту, искусство. И если это поколения художников, то они достигают новых неожиданных результатов в стиле своего творчества, в эстетике. Их гораздо меньше, чем предыдущее поколение, интересует политика. У них, конечно, есть свои политические убеждения, но все же они читают их менее важными для себя.

Семидесятники, младшие братья шестидесятников, – вторая мощная театральная генерация режиссеров послевоенного периода развития советского театра. Они вошли в профессиональную жизнь на волне разочарования и неверия, потому что оттепель закончилась крахом. Ведь «семидесятые годы начались с Праги, с удушения “пражской весны”. Мечты шестидесятников оказались иллюзиями»¹⁰. Жизнь значительно ужесточилась «…власти [даже. – П.Б.] предприняли попытки вернуться к методам и идеологии сталинизма. Скорее позитивный образ Сталина, характерный для конца 60-х годов, стал нормой для стабильной официальной оценки диктатора в 70-е годы. <…> Официальный поэт Феликс Чуев умолял в стихах “Верните Сталина на пьедестал – для молодежи нужен идеал”»¹¹. Однако эта кампания за возвращение культа Сталина нашла отпор у советской общественности. Деятели науки и культуры написали Брежневу письмо, в «котором выражали беспокойство по поводу предстоящей реабилитации Сталина»¹². Письмо подписали 25 человек, в их числе академики П.Л. Капица, И.Е. Тамм, М.А. Леонтович, писатели В.П. Катаев, К.Г. Паустовский, театральные деятели О.Н. Ефремов, И.М. Смоктуновский, Г.А. Товстоногов, кинорежиссер М.И. Ромм и др. Однако позиция прогрессивной, демократически настроенной общественности все равно не нашла поддержки в правительственных кругах. В 70-е уже не было культа Сталина, но его фигура в официальных кругах была весьма и весьма авторитетной.

70-е годы – мрачное и угнетающее сознание десятилетие. Запреты, аресты, разгромы, насильственная эмиграция – вот приметы начала брежневского режима. Соответственно, можно себе представить, что у интеллигенции это мрачное время не могло не породить внешние и внутренние формы протеста. На открытый протест решались немногие. Гораздо больше было таких, которые сопротивлялись внутренне, что выражалось в чтении запрещенной литературы, в знаменитых кухонных обсуждениях политической и общественной ситуации в стране, в широко ходящих по стране анекдотах. В значительном усилении андеграунда, маргинальных форм существования. В андеграунд уходили для того, чтобы не участвовать в жизни официальной. Но были и такие, кто принимал законы игры и шел в услужение к системе, получая за это соответствующие привилегии, были и те, кто отказывался подчиняться политическому и общественному режиму, обрекая себя на неустойчивое, шаткое положение. Кто-то умудрялся найти компромисс и соединить то, что хотелось, с тем, что надо.

При этом надо учесть, что искусство в условиях 60-х и 70-х говорило не открыто, не прямо, это было невозможно. Искусство в этот период существовало на мощной энергии внутреннего сопротивления системе. Оно все, по сути, было оппозиционным, исключая, конечно, ту его часть, которая поддерживала советский истеблишмент.

Режиссеры-семидесятники, еще будучи молодыми начинающими профессионалами, уже должны были занять в общественной жизни какую-то позицию. Те режиссеры, о которых идет речь в этой книге, не уходили в андеграунд, предпочитая заниматься своей профессией официально и достигать в ней определенных творческих результатов. Поэтому этим режиссерам были свойственны формы не столько внешней, сколько внутренней оппозиционности, что выражалось в том, что они очень осторожно выбирали материал для постановок, избегая всякого рода идеологической конъюнктуры. Каждый решал для себя коллизию индивидуально: как остаться честным и не переступить опасной грани, за которой открывается возможность преуспеть, но потерять совесть. В целом та группа режиссеров, которым посвящена эта книга, в своей молодости действовала практически безупречно в нравственном отношении. Хотя никто из этой группы не ушел в диссиденты или андеграунд, то есть не выражал свое неприятие советского режима в открытой форме. Все они так или иначе, более или менее успешно начинали работать в системе официального театра и именно здесь должны были утверждать свои творческие и человеческие позиции. Другое дело, что во времена их молодости официальный театр не спешил распахивать перед ними свои двери.

Вовсе не случайно режиссеры-семидесятники уже в тот период, когда приобретали некоторое право на высказывание, начинали в своих спектаклях размышлять о судьбе страны, о революции, тоталитаризме. Выяснять свои отношения с советской жизнью.

И вот интересный исторический парадокс: в несвободной стране, в условиях ужесточения тоталитарного режима мощные обороты набирало искусство, художественное творчество. Расцветали литература, кино, театр, изобразительное искусство, музыка. Чем сильнее были зажимы со стороны государства и власти, тем активнее становились художники. Вообще вся культурная, художественная жизнь находились на подъеме. Самые первые крупные достижения режиссеров-семидесятников пришлись на конец 70-х. В этот период Анатолий Васильев выпустил свои знаменитые спектакли – «Первый вариант “Вассы Железновой”» Горького и «Взрослую дочь молодого человека» В. Славкина. У Льва Додина вышли «Братья и сестры» Ф. Абрамова. У Валерия Фокина – «Монумент» Э. Ветемаа.

Та огромная, во многом преувеличенная роль литературы и искусства, которую утвердил Сталин, видя в них мощные средства для пропаганды социализма, перешла и в 60-е, и дальше – в 70-е и 80-е, то есть распространилась на весь советский период. Только в 60-е пропагандистские функции творчества в среде демократически, антисталински ориентированных художников уже не служили режиму, а были направлены против режима. И вот это демократическое искусство в обществе обладало огромным престижем. Было престижно читать хорошую литературу, и чуть ли не в первую очередь – там– и самиздатскую. Было престижно ходить на Таганку, в «Современник», другие театры. В большой чести были литературно-художественные журналы. Огромным авторитетом пользовались сами творческие профессии: актера, режиссера, живописца… Это так не похоже на тот период, который наша страна стала переживать с 90-х годов, когда престиж искусства и творчества резко упал. И молодым людям первых десятилетий нового века уже трудно представить, каким неподдельным уважением пользовались творческие профессии в советские времена. Художник тогда был натурой избранной, стоящей выше обывательской массы, притязал на права социального лидера.

Избранность в сочетании с оппозиционностью порой (главным образом в сфере андеграунда, хотя эти свойства в какой-то мере встречались и у художников, реализующих себя в официальной сфере) порождала особый комплекс переживаний художника. Комплекс изгойства, в большей или меньшей степени выраженный. Образ художника воспринимался «в романтическом ореоле», «…гений, бунтарь или юродивый. Отсюда культ экстравагантного поведения, “шизоидности” <…> Сознание изгоев <…> сочетается с чувством своего избранничества и уникальности. Творчество – это крошечный священный островок в море профанного»¹³.

Этот комплекс переживаний был присущ некоторым представителям именно поколения семидесятников, отнюдь не шестидесятников, которые всегда рассматривали себя в центре социальной и общественной жизни.

Поэтому молодая режиссура 70-х входила в творчество, неся в себе это зерно оппозиционности, несогласия, в определенной мере изгойства, отторжения от навязываемых тоталитарной идеологией ценностей.

Старшее поколение переживало крах оттепели драматически и сменило палитру красок в своем творчестве, стало говорить о несвободе личности в современной реальности, хотя интерпретировало ее обобщенно, в концептуальном духе. «Шестидесятники, дети великой Победы, в большинстве своем начинали как исторические оптимисты, они еще полагали, что, несмотря ни на что, могут гордиться своей страной – от “комиссаров в пыльных шлемах” до “зарытых в шар земной” победителей фашизма, что у них, в большинстве своем интеллигентов в первом, иногда во втором поколении, впереди огромные небывалые перспективы»¹⁴.

Семидесятники не были оптимистами и с самого начала своего пути уже ни на какие демократические преобразования не надеялись, у них не было тех надежд, которые испытывали «Современник» и Анатолий Эфрос в эпоху оттепели. Не верили они и в Ленина, как их старшие коллеги, считавшие, что его наследие было искажено последующей историей страны, в первую очередь культом Сталина. Семидесятники вообще отрицали нравственность революции и всей советской власти. Это было поколение без иллюзий.

Шестидесятники «не были оппозиционерами или, не дай Бог, диссидентами (они поначалу и слова такого не знали), они боролись не со строем, а только с бюрократами, ретроградами, сталинистами и еще – с мещанами, которые вместо того, чтобы заниматься настоящим делом – улучшать мир, бездарно тратят жизнь на улучшение своих жизненных условий»¹⁵.

Семидесятники, будучи оппозиционерами, по крайней мере внутренне, свою критику социализма проводили радикальнее. В результате они окончательно развеяли тоталитарные мифы.

Семидесятников всегда привлекали некие большие темы времени. О чем бы они ни говорили в своих спектаклях, особенно в советский период, все в них было пронизано воздухом и атмосферой страны, в которой они жили. Они тоже, как и шестидесятники, отражали в своем творчестве социальные проблемы. Особенно в этом отношении преуспел Л. Додин, который ставил романы Ф. Абрамова, В. Гроссмана, Ф. Достоевского, отвечающие на коренные вопросы российской и советской действительности. Додин вообще больше других всегда был озабочен социальной проблематикой. Даже в 90-е годы, когда это поколение выйдет за границы социума, в спектаклях, например, В. Фокина все же будет присутствовать социальный контекст. Семидесятникам всегда важно было понимать, каково место и положение человека в обществе в тот или иной период истории, времени. Отсюда масштабность их спектаклей. Отсюда их общественный вес и значимость. Отсюда охват некоего тотального театра, как у А. Васильева, Л. Додина.

Лев Додин провел анализ революционной болезни с момента ее зарождения в России («Бесы» Ф. Достоевского) и до сталинских времен (абрамовские спектакли «Дом» и «Братья и сестры»; «Жизнь и судьба» В. Гроссмана).

Другие режиссеры, как Анатолий Васильев или Михаил Левитин, выставляли некую культурную оппозицию сталинизму.

Так, Васильев, словно через голову всей советской эпохи, в спектакле «Серсо» протянул нить от героев 80-х к Серебряному веку, названному Горьким «самым постыдным десятилетием в русской истории». Но именно в этом десятилетии режиссер обнаружил те высокие смыслы и ценности, которые были утеряны в результате послереволюционного развития страны.

Анатолий Васильев рассчитался с советизмом еще и на уровне методологии, проведя деконструкцию метода действенного анализа в том виде, в каком он сложился в теории одного из ведущих режиссеров сталинского времени А. Попова¹⁶.

Михаил Левитин всем своим творчеством последовательно проводил миссию возвращения забытого, уничтоженного культурной политикой Сталина культурного наследия 20-х годов. Ставил обэриутов: Д. Хармса, А. Введенского, Н. Олейникова, Н. Заболоцкого, – а также Ю. Олешу и других авторов названной эпохи.

Преодоление реализма

Более радикальным поколение семидесятников оказалось и в отношении эстетики. Развивая новые художественные идеи, они сделали следующий шаг, окончательно преодолев реализм, который был повсеместно насажден во времена культа личности.

«Негативное отношение к советской действительности порождает специфический “эдипов комплекс” сознания, толкающий на негативистскую жизненную позицию. “Безотцовщина” в смысле отторженности от неприемлемых, пронизанных идеологией власти знаков заставляет людей творчества искать “новые” языковые средства»¹⁷. Отсюда понятен и совершенно невероятный творческий раж режиссеров-семидесятников, предпочитавших искать новые средства художественной выразительности, противопоставлять себя предыдущему поколению, утверждаться в качестве новаторов.

Эстетические пристрастия и открытия режиссеров-семидесятников и стали их главным вкладом в историю сценического искусства. Поэтому новаторским это поколение можно назвать с полным правом.

В театре сталинский реализм превратился в бескрылую, безжизненную бытовую эстетику, аморфную и лишенную формы, которую и продемонстрировал МХАТ 40—50-х годов, уже после смерти Вл. Немировича-Данченко руководимый М. Кедровым.

Семидесятники со всей страстью молодости и обрушились на бытовой реализм. Быту они противопоставили язык образа и метафоры, а отсутствию формы – ее непременное и обязательное наличие. Семидесятники заострили формальный язык театра, доводя его до совершенства, вкладывая очень много смысла и пафоса в свои формалистические изыски.

Уйдя от бытового стиля, осваивая язык образов и метафор, семидесятники подошли к новым жанрам, в которых возникала не узнаваемая жизненная реальность, а ирреальность, мир фантазии и воображения.

Лев Додин по поводу спектакля «Бесы» говорил: человек «существует не на этой лестничной площадке, не в этой комнате, а на планете Земля, а еще больше – в Божьем мире. Нереальность побеждает реальность»¹⁸.

В спектаклях Анатолия Васильева реальность тоже была побеждена. Еще в «Шести персонажах в поисках автора» режиссер ушел от реальности в мир воображения. Больше он к реальности не возвращался. Тоже существовал «в Божьем мире», но несколько иначе, чем Додин.

Генриетта Яновская, которая тоже сразу перешагнула через бытовой реализм, строила свои спектакли в концептуальном ключе. Так же, в сущности, работали и Лев Додин, и Кама Гинкас.

Михаил Левитин, который к быту и реальности даже не прикасался и которому с самого начала был ближе игровой театр, резко продвинул вперед репертуарные границы, захватив не тронутых шестидесятниками авторов – обэриутов. Для шестидесятников эти авторы были закрыты. Авангард для шестидесятников – некая вещь в себе, странная и не поддающаяся эстетике психологического реализма.

Валерий Фокин, начав с «Человека из подполья» Ф. Достоевского, впоследствии обратился к Ф. Кафке и Н. Гоголю – авторам, тяготеющим к гротеску, острой художественной форме, едкой палитре красок, тоже далеким от реализма.

Вот когда вкусы вождей революции оказались решительно забыты. И советская сцена догнала европейскую, от которой прежде так сильно отставала. Театр 70—80-х годов, резко оторвавшись от бытового реализма, ушел к образному языку, метафоре, игре стилями. И если ранние додинские постановки по произведениям Ф. Абрамова еще можно было как-то связать с реализмом, хотя и они в основном говорили языком образных обобщений и метафоры, то реализм Анатолия Васильева в раннем горьковском спектакле «Первый вариант “Вассы Железновой”» был насквозь субъективным и подчинялся исключительно образной системе театрального языка. Взгляд на мир с субъективных позиций и обеспечивает искусству фантазию, образность, оригинальность художественного стиля. Вообще субъективизм – это то же, что было в искусстве Серебряного века, когда царил дух режиссерского воображения, образности, когда искусство модерна поражало своими изысканными композициями, нащупывая связи актера и пространства. В спектаклях Мейерхольда это находило богатое выражение.

Выход из социума

Шестидесятники не выходили за границы социума, больше того – советского социума. Их сознание было сформировано социалистическими ценностями и категориями. Они просто хотели это сознание очистить от лжи, демагогии и фальши. Задача, в общем, была идеалистической. Шестидесятники во многих отношениях и были идеалистами.

Семидесятники уже в 90-е годы (хотя кто-то из них и раньше) вышли за границы социума вообще и советского в частности. В их спектаклях социальное пространство расширилось, появилась не только горизонтальная, но и вертикальная плоскость. Режиссеры стали решать вопросы взаимоотношения человека и Бога, человека и высшего смысла. На этом этапе истории стало понятно, что человеческая жизнь не определяется только социумом. Выход за границы социального пространства и обращение к кругу экзистенциальных и метафизических проблем – важный и решительный шаг театра, продвинувший его сразу на несколько десятилетий вперед. И одновременно это выход из пространства советского театра как такового. Это конец советского театра.

Сегодня уже не все верят в возможность социальных преобразований. И не все надеются на них, как надеялись еще в советские времена. Сегодня многие решают проблемы своей внутренней вселенной, ведь человеческое счастье или несчастье определяется в первую очередь внутренней гармонией или дисгармонией личности.

В центре внимания экзистенциализма – проблемы смысла жизни, индивидуальной свободы и ответственности. Экзистенция «заключает в себе нерасчлененную целостность субъекта и объекта»¹⁹, показывает человека в пограничной ситуации – перед лицом нравственного выбора, перед лицом смерти, болезни, катастрофы. Чтобы понять такого человека и сыграть его, режиссеры погружаются в пространство его внутреннего мира, его души, его сознания. Именно там заложены все победы и поражения, правда и ложь, Бог и дьявол. «Обсуждение проблем взаимодействия личности и социального целого приводит к понятию абсурда, к поиску путей изживания абсурда»²⁰.

Абсурдистскому театру отдали дань Фокин и Левитин.

Додин, Васильев и Гинкас в 90-е годы пришли к экзистенциальному театру, решая вопросы смысла, веры.

Один из главных авторов для семидесятников – Достоевский. Васильев много занимался Достоевским в театре на Поварской, не прошел мимо этого автора и Фокин. Внутренний мир героев Достоевского привлекал режиссеров и давал им возможность высказаться на экзистенциальные и метафизические темы. Гинкас делал попытки прочтения драматургии Кольтеса, западного интеллектуала и экзистенциалиста. Фокин тоже обращался к творчеству западного экзистенциалиста Ф. Кафки. Семидесятники осваивают европейскую литературу и драматургию, и это о многом говорит, прежде всего, конечно, о более сложном мышлении, которое преодолевает границы государств.

В центре творчества режиссеров-семидесятников, как и их старших коллег, тоже стоит личность. Только не такая цельная и волевая, по советским меркам, как у ранних героев Ефремова, к примеру. Личность, которую анализируют семидесятники, – с внутренним надломом, как в ранних спектаклях Камы Гинкаса, Анатолия Васильева, Льва Додина. Их герои уже не выступают социальными альтруистами, служа прежде всего общественным нуждам. Их в первую очередь волнуют внутренние переживания.

Достаточно наглядно разница поколений проявляется в интерпретации чеховских пьес. Чехов для интеллигенция – икона, как говорила Анна Ахматова. Особенно определенно это проявилось в 60-е годы, когда Чехов занял первое место среди постановок русских классиков. Его ставили Эфрос, Товстоногов, Ефремов, кроме, пожалуй, Любимова. Сложность духовного склада чеховских героев в тот период ассоциировалась со сложностью склада советских интеллигентов. Может, в этом было некоторое преувеличение, но все же советский интеллигент хотел видеть себя в образе страдающего духовно дяди Вани, жизнь которого прошла напрасно, но который мог бы стать Шопенгауэром. Или чеховских трех сестер с их страстным стремлением к лучшей участи. Тяготы современной реальности, социальная несвобода и масса обстоятельств быта только сильнее выявляли неудовлетворенность героев и их страстные призывы к изменению жизни. Вообще шестидесятники, в частности А. Эфрос, драму чеховских интеллигентов соотносили почти впрямую с советской действительностью, с тоталитарным режимом, лишавшим человека свободы. И ни в коем случае не винили их самих. Поэтому его сестры были как будто в лагере для политзаключенных («интеллигенты на нарах», как выражался Эфрос). Но самая глубина души чеховских героев с ее идеализмом, мечтательностью и презрением к материальному была тем главным, что хотел донести театр, и не просто донести, но утвердить и противопоставить современности. Чеховское было синонимом всего идеального, презирающего всякую прозу и грубую силу. Беззащитность, слабость чеховских интеллигентов перед лицом пошлости и здравого смысла почитались лучшими из их душевных свойств. Духовно возвышенные герои противостояли тем, кто умеет жить и приспосабливаться. То есть Чехов для шестидесятников был протестный автор, олицетворявший крик души человека 60-х, его самообольщение и самооправдание.

Драматург и режиссер Михаил Угаров, представитель третьего после шестидесятников поколения, высказывал мнение о том, что Чехов устарел, он больше не отвечает духовным запросам времени, да и само понятие духовных запросов в определенном смысле исчезло.

Но семидесятники еще любят Чехова и активно ставят его. Он для них тоже – идеальное и протестное начало в новых обстоятельствах истории. Семидесятники во многом пересмотрели особенности чеховской драмы и чеховских героев. Додин, к примеру, считает, что «Достоевский, а потом и Чехов – пусть в других психологических параметрах, но и он показывает нам, что более всего в несчастьях человека виноват сам человек. И за свою судьбу больше всего отвечает человек. За судьбу народа отвечает народ. За судьбу города отвечает город. За судьбу своей истории отвечает нация. Валить все на плохих начальников не вполне справедливо, потому что каких вождей мы терпели, такие и остались»²¹. В этом высказывании – отказ от иллюзий шестидесятников, от их привычек все валить на советскую власть, от их самообольщения.

Кама Гинкас в «Скрипке Ротшильда» тоже исследовал внутреннюю вину героя. Семидесятники приблизились к более взыскательному и требовательному Чехову, который размышляет об иллюзиях и заблуждениях человека.

Но вместе с тем семидесятники тоже разделяют этот чеховский миф о прекрасных, духовных и возвышенных натурах. О презрении к прозе и материальному. О ненависти к пошлости и хамству. О приоритете духа вообще. И Додин пьесу за пьесой ставит Чехова, углубляясь в поиски смысла жизни его героев. Но теперь Чехов – это экзистенциальная драма, драма, вышедшая за пределы социума. Драма о человеке как одинокой трагической душе, открытой всем ветрам истории и, как Соня («Дядя Ваня» в постановке Л. Додина), уповающей только на Бога, на некую высшую справедливость и милосердие, дающее покой истерзанным людским душам.

Реминисценции модернизма

Если еще Товстоногов и Любимов в 60-е годы обращались к традициям дореволюционного театра (они сумели достичь синтеза психологического театра и театра игрового, театра формы, зрелищности, как у Вахтангова, Мейерхольда), то поколение семидесятников продолжило эту линию и словно бы сомкнулось с театральным искусством дореволюционной поры. Основной вклад тут внес Анатолий Васильев, который обратился к Серебряному веку. И игровые идеи тоже черпал из дореволюционной театральной эстетики, опираясь не только на Михаила Чехова, но и на идеи религиозного философа Павла Флоренского. Постмодернистский театр Васильева включил в себя огромный вековой опыт сцены. Культуролог М. Липовецкий усматривал в обращении советских художников к Серебряному веку признаки постмодерна²².

В творчестве и других режиссеров-семидесятников, не только Васильева, просматриваются связи с эстетикой модернизм. Так, Валерий Фокин видит истоки своих режиссерских идей в творчестве Мейерхольда. Михаил Левитин содержанием своих спектаклей и их формой, как уже говорилось, связан с обэриутами и вообще авангардом 20-х годов.

Но дело не только в формальных связях. Режиссеры-семидесятники унаследовали от модернизма главное – ту позицию художника, которую можно назвать позицией демиурга. Силу и мощь самой художнической миссии. Отношение к искусству как к средству преобразовывать реальность.

Модернизм видел в художнике именно демиурга, воплощающего большой художественный проект по переустройству жизни. Именно такими художниками были футуристы, Мейерхольд, Таиров и другие. Художник эпохи модернизма встал на место творца, чтобы создать свою собственную художническую вселенную, преодолеть реализм, всего-навсего копирующий жизнь. Поставив себя на место творца, художник стал фигурой авторитарной, а его власть над сотворенной художественной реальностью стала тотальной.

Вот основа тотального театра. А вместе с тем и авторской режиссуры. Она была рождена именно в эпоху модернизма.

Богоборческий пафос, присущий модернизму, проявил себя не только в художественной сфере, но и в политической. Ибо что такое большевики, как не политические демиурги, перекраивающие жизнь по собственному идеологическому проекту?

Переустройство реальности – самая большая и опасная иллюзия модернизма. Ибо история показала, к чему это приводит. В политике и общественной сфере эта иллюзия привела к катастрофе целой страны, к тысячам и сотням тысяч жертв тоталитарного режима, к кастрации нации, к утопическим мечтаниям, разбивающимся о реальность.

Но в эпоху своего утверждения и расцвета, в эпоху Серебряного века, так ностальгически воспринятую советским режиссером Васильевым, модернизм показал изощренность и красоту художественного творчества, яркую оригинальность и уникальность самой личности художника. Художник-модернист был противопоставлен толпе филистеров и обывателей, его душа сосредотачивала в себе большое внутреннее богатство, его поведение подчинялось свободной воле, его интерпретация реальности исходила из глубин сложной, изощренной художественной психики. Воображение и фантазия заняли место трезвой наблюдательности.

Сначала советская оттепель, а потом деятельность поколения Васильева, Фокина, Левитина стали своего рода реабилитацией модернизма и модернистов. В эпоху оттепели, впервые за несколько десятилетий, вспомнили о великих русских режиссерах, поэтах и писателях. Хотя, конечно, советская оттепель – это бледный оттиск с эпохи модернизма, и оттепель расцветала в духовно обедневшей, обескровленной стране, в которой лучшие представители нации и культуры были уничтожены. Советские интеллигенты в первом поколении типа О. Ефремова и Ю. Любимова не могли обладать тем изощренным художническим вкусом, каким обладали художники Серебряного века.

И все же шестидесятники, как и художники-модернисты, обладали яркой личностной уникальностью. Так же как и художники-модернисты, придавали своему искусству значение художественно-общественного проекта по улучшению жизни. В этом смысле были носителями миссионерского искусства.

Ранее я говорила, что семидесятники уже не стремятся, как шестидесятники, усовершенствовать социализм и вообще не питают никаких социальных иллюзий, их больше волнуют эстетические и художественные идеи. Но стремления А. Васильева к идеалу «человека играющего» – тоже своеобразный культурный проект. Во всяком случае, Васильев – тоже в духе модернизма – понимал искусство как возможность преобразить реальность. Поэтому, стремясь на сцене создать новый тип человека, «человека играющего», он надеялся, что со сцены тот может перейти в жизнь. Своей идее о новом человеке он придавал значение, ни много ни мало, национальное. Когда он говорил о преодолении психологизма в театре, он видел в этом возможность повлиять на человека в жизни, который должен расстаться со своими душевными травмами и комплексами, ошибками и стать человеком свободным, легким, пишущим жизнь как творческое сочинение. Проще говоря, Васильев хотел расстаться в творчестве с советским человеком, не обладающим той духовной высотой, какой должен обладать человек Возрождения.

Режиссеры-семидесятники наследовали главную художественную стратегию искусства дореволюционной поры – субъективизм, примат личностного, авторского восприятия режиссера, власть воображения, фантазии над простой копией действительности.

Все-таки шестидесятники были по большей части представителями объективистского искусства. Для них не было первостепенным их творческое «я», их видение, причудливое и неповторимое. Законы объективной действительности для них были важнее. Проще говоря, в своем творчестве они шли за жизнью. Семидесятники тоже, естественно, переживали реальность, но она пропускалась сквозь личностное восприятие, в результате чего приобретала чисто образное, субъективное выражение. Эту особенность стиля я описывала в своей работе об Анатолии Васильеве «Театр Анатолия Васильева 1970—1980-х годов: метод и эстетика»²³. Но сейчас хочу сказать, что субъективистские стратегии не в меньшей степени, хотя и иначе выраженные, характерны для таких режиссеров, как Валерий Фокин, Кама Гинкас, Михаил Левитин.

Cубъективизм – тоже одна из главных особенностей авторской режиссуры.

Черты постмодерна

Выраженный антитоталитарный пафос поколения семидесятников определяет их принадлежность к культуре постмодерна. Ибо постмодерн – это отрицание любой тотальности.

Деконструкция метода действенного анализа, произведенная А. Васильевым²⁴, также говорит о постмодернистском мышлении режиссера. Сюда можно отнести и интерес к подсознательному, отказ от власти разума, признание иррационализма как одного из ведущих механизмов человеческого сознания.

Постмодернизм – это также и культура игры, чему отдали дань А. Васильев и М. Левитин.

Одна из ведущих черт постмодернизма – полистилистика. Это находит свое выражение в спектаклях всех режиссеров поколения семидесятников.

Б. Гройс писал, что современный художник «не производит, а отбирает», приспосабливает к новым условиям и восприятию. Это можно обнаружить во многих постановках 1970—2000-х годов.

Постмодернизм – это и победа над реализмом, обращение к эстетике модерна, становящегося той культурной традицией, которая подвергается рефлексии, переосмыслению, игровым манипуляциям, цитированию в творчестве режиссеров семидесятников.

Вместе с тем постмодернизм – это философия неоконсерватизма, что можно с наглядностью обнаружить и в творчестве А. Васильева, и в творчестве В. Фокина.

Однако режиссеров поколения семидесятников нельзя целиком и полностью отнести к культуре постмодернизма. Эти режиссеры соединяют в себе черты модернизма и постмодернизма, о чем более подробно поговорим впоследствии.

Политика и культура

Поколению режиссеров, о которых идет речь в этой книге, присущ пафос защиты культуры. Культура интересует их значительно больше, чем политика. К последней режиссеры, вступившие в профессию на рубеже 70-х годов, часто относятся индифферентно. Вот высказывание Льва Додина по этому поводу: «Часто содержание политическое в “Бесах” ставят выше человеческого смысла, а политика – это всего лишь часть жизни человеческой»²⁵. Или такое: «Художник должен пытаться говорить правду – именно как художник. Художник должен любить и не может ненавидеть. Это главное, потому, мне кажется, не надо требовать от человека искусства участия в лозунговой, митинговой стихии. Он начнет орать и сорвет голос, а ведь он должен брать верные ноты»²⁶.

А. Васильев в своем творчестве еще в большей степени игнорировал политическую конъюнктуру. Его внимание всецело занимали проблемы культуры. Это нашло отражение, в частности, в спектакле «Серсо».

М. Левитин в своем творчестве тоже шел главным образом от культурных переживаний, защищая культурную традицию авангарда, уничтоженного в период сталинизма.

Запад как обетование

Надо сказать, что большую роль в утверждении своего стиля и языка для режиссеров-семидесятников сыграло западное искусство, сквозь призму которого семидесятники восприняли и русский модернизм. Западное искусство в Советском Союзе впервые продемонстрировало себя на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году, затем на американской национальной выставке 1959 года, выставке Пикассо в начале 60-х. «Парадоксальность ситуации заключается в том, что культурная экспансия Запада представила русской общественности официальный модернизм, к 60-м годам уже музеизированный и ставший знаменем западной демократии»²⁷. Интересно также и то, что уроки западной демократии в большей степени восприняло именно поколение семидесятников. Некоторые из них впрямую и непосредственно учились у западного искусства, как учился Анатолий Васильев у западного кинематографа или Кама Гинкас у польского театра, который тогда, в 70-е годы, воспринимался в большей степени как западный. С западным театром устанавливал тесные контакты и Валерий Фокин уже в 90-е годы.

Искусствовед А. Жигалов видит в восприятии Серебряного века, равно как и западного искусства, проявление «общенационального инфантилизма страны, пребывающей в детском раю победившего социализма». «Все взоры, естественно, обращаются к Другому как воплощению некоррумпированной Истины и Справедливости. Земля обетованная – русская культура, особенно Серебряный век и Запад»²⁸, – пишет он. Эти два материка, русская дореволюционная и западная культура, являются воплощением обетования и в постсоветской действительности. И этот инфантилизм, если принять такой диагноз, будет свойственен России до тех пор, пока она не обретет свою собственную национальную идентичность.

В свете сказанного стоит заметить, что Анатолий Васильев России предпочитает Запад, куда он уезжал в свое «добровольное изгнание» в конце первого десятилетия ХХI века. Таков путь бывшего советского полуизгоя, не признаваемого официальной московской властью, который предпочел «изгнанничество» построссийской карьере. На Западе Васильев, очевидно, нашел ту профессиональную среду, которая в большей степени способствовала его творческой реализации. С другой стороны, тут крылся и комплекс «безотцовщины», проявляющийся в негативном отношении к родным берегам.

Ансамблевость, театр-дом

Что еще является отличительной особенностью искусства семидесятников? Выдвижение на первый план актера, ансамблевая природа игры.

Лев Додин работает в русле психологической школы. В русле этой школы, воспринятой от Марии Кнебель, в первом периоде своего творчества, до «Школы драматического искусства», работал Анатолий Васильев. Но и уйдя от психологического театра в область экспериментов с игровой эстетикой, Васильев не отказался от главного в системе Станиславского – от живого актера и от того, о чем говорил Станиславский: «…переживаемое чувство передается не только видимыми, но и неуловимыми средствами и путями и непосредственно из души в душу»²⁹.

Эта же игра «из души в душу» сплотила и додинских актеров, создавших уникальный ансамбль, второго такого сегодня уже нет.

Вообще ансамблевое искусство, идущее от К. Станиславского и МХТ, воспринятое и старшим поколением шестидесятников, создавших уникальные ансамбли в своих театрах, – одно из базовых понятий и в эстетике семидесятников. Анатолий Васильев уже в начале второго десятилетия ХХI века, уехав из России в «добровольное изгнание», так объяснил главную причину своего отъезда: «одна из причин моего добровольного изгнания – это разрушение ансамблевой природы российского театра» (так называется интервью Анатолия Васильева, опубликованное во французском театральном сборнике)³⁰.

Ансамблевость потому является базовым понятием в работе режиссуры, что в ней проявляются главные принципы взаимодействия режиссера с актерами, принципы самого актерского творчества, взаимоотношений актеров в ролях, стиль репетиций и многое другое. Не случайно ансамблевый театр всегда был связан с длительным репетиционным периодом. Лев Додин, к примеру, репетировал свои спектакли 80—90-х годов по несколько лет. Анатолий Васильев работал над «Серсо» два года. Углубленная работа актера с образом, постижение роли изнутри, усложненные методологические задачи – весь этот комплекс серьезного основательного театра, в котором важнее процесс, а не результат, с 90-х годов начал постепенно уходить из практики режиссуры. Стал утверждаться стиль быстрой – фастфуд – работы, рассчитанной именно на результат. Эти тенденции связаны с коммерциализацией театра, с эрой потребления, когда искусство из душевной и духовной потребности перешло в разряд потребительских услуг, развлечения, отдыха.

Театр-дом, наличие своей труппы характеризуют работу коллектива и Льва Додина, и Михаила Левитина, и Валерия Фокина последнего периода Александринского театра, и Генриетты Яновской. У Анатолия Васильева было несколько своих коллективов в разные периоды деятельности.

Но с 90-х годов появился стиль работы со звездой. Это уже примета изменившегося театрального мышления, более свободной позиции режиссера, который имеет возможность приглашать исполнителя со стороны, и некоторое ослабление «крепостной зависимости». С другой стороны, в постоянном коллективе происходит и рост актеров, ведется так называемая воспитательная работа, больше внимания уделяется развитию профессиональных качеств члена труппы.

Интересно, что режиссеры поколения, о котором идет речь в этой книге, работали в разные периоды с таким актером, как Виктор Гвоздицкий. Сначала он сыграл роли у К. Гинкаса в спектаклях «Пушкин и Натали», «Человеке из подполья», почти десять лет работал в «Эрмитаже» с Михаилом Левитиным, в 90-е годы участвовал в спектакле Валерия Фокина «Арто и его двойник», через десятилетие – в его «Двойнике» в Александринском театре, репетировал Подколесина в «Женитьбе». Но умер, не сыграв этой роли, в 2007 году.

Виктор Гвоздицкий был актером острой формы, ему был подвластен несколько гротесковый игровой стиль. Кроме того, Гвоздицкий нес в себе дух романтического индивидуализма, подвижничества в творчестве, повышенной требовательности к себе, полной отдачи в профессии, а вместе с тем невозможность сродниться и срастись с каким-то коллективом. Он всегда – отдельно, даже внутри какого-то спектакля. Играл инфернальные образы, в сложных жанрах, с острой подачей, некоторой бравадой уверенного в себе профессионала и вместе с тем кроткой преданностью послушного ученика.

Гвоздицкий был не из разряда звезд, как О. Меньшиков или Е. Миронов. Гвоздицкий скорее был просто ищущим актером, которому хотелось попробовать свои силы с режиссерами разной индивидуальности, открыть в себе что-то новое. И совсем не случайно он сотрудничал именно с семидесятниками, которые тоже искали новизну и стремились наиболее полно реализовать в творчестве свою индивидуальность.

Перестройка

В начале своей творческой биографии семидесятники переживали невзгоды. На работу в театры было попасть нелегко. Нелегко было и получить постановку. Все места были заняты. Старшее поколение зорко охраняло свои цитадели от чужой творческой воли. Кама Гинкас в Ленинграде долго существовал на положении изгоя, его учитель Товстоногов не спешил давать ему работу. Генриетта Яновская, его сокурсница и жена, как женщина более терпимая, ставила в самом маленьком, непрестижном театре на ул. Рубинштейна. Там же начинал и Лев Додин. Они шли с окраин, пробиваясь к центру, но центр был окружен неприступной стеной, и попасть в него было не так просто.

Олег Ефремов сделал для ленинградцев важный шаг – пустил во МХАТ, которому не хватало своих идей и репертуара. Там на малой сцене появился Кама Гинкас с пьесой Н. Павловой «Вагончик», большой спектакль «Господа Головлевы» поставил Лев Додин.

Настоящий прорыв произошел только в перестройку, когда этому поколению режиссеров дали наконец свои театры. Михаил Левитин стал сначала главным режиссером, а потом и художественным руководителем Театра миниатюр, который он переименовал в театр «Эрмитаж», Анатолию Васильеву с его актерами предоставили помещение на Поварской улице, где они открыли «Школу драматического искусства». Несколько раньше Малый драматический театр на ул. Рубинштейна в Ленинграде получил Лев Додин. Генриетта Яновская с Камой Гинкасом пришли в московский ТЮЗ (она – в качестве главного режиссера, он – режиссера на постановки). Валерий Фокин самостоятельно осуществил сложный коммерческий проект, построив здание Центра Мейерхольда в Москве. А позднее, уже в 2000-х годах, возглавил Александринский театр в Петербурге.

Крах советской системы способствовал открытию границ между государствами. Театры Васильева, Додина, Гинкаса, Фокина, Левитина стали выезжать на зарубежные гастроли. Режиссеры получили многие престижные европейские премии. Театр Льва Додина стал Театром Европы. Признание заслуг режиссеров-семидесятников за рубежом значительно превзошло признание режиссеров предыдущего поколения. И А. Эфрос, и Г. Товстоногов, и Ю. Любимов много ставили в странах Европы и Америки. Но столь престижных премий, как Высшая театральная премия Европы «Европа – театру», присужденная Льву Додину, или «Новая театральная реальность», присужденная Анатолию Васильеву, не получили ни Эфрос, ни Товстоногов, ни даже Любимов, проведший за границей довольно значительный срок в период своей политической эмиграции. Правда, в дела награждения российских режиссеров, разумеется, вмешалась и политика. Западные деятели искусства стали присуждать награды российским режиссерам еще и потому, что Россия отказалась от социализма и получила шанс стать свободной демократической страной.

Позиции серьезного театра

Семидесятники, как и их старшие коллеги, работают во имя серьезного и содержательного искусства. Решают кардинальные вопросы человеческого существования, обращаются к большой литературе и погружаются в нее глубоко, ища в ней источник глубоких смыслов. И тоже рассматривают искусство как средоточие актуальных идей, только другого толка, чем идеи шестидесятников.

Еще в начале своего творческого пути семидесятники, особенно те из них, кто всерьез озабочен художественными проблемами, стали работать на более искушенного в художественных проблемах зрителя. Можно сказать, что они сузили возможности восприятия своего искусства, а можно сказать – углубили по сравнению со старшим поколением. Васильевский спектакль «Первый вариант “Вассы Железновой”» был ориентирован на образованного и тонко воспринимающего искусство зрителя. Гинкас тоже искал углубленный контакт с публикой, пусть и не столь многочисленной. Додин как будто всегда прекрасно чувствовал себя в своем маленьком театре на ул. Рубинштейна. На зарубежных гастролях его спектакли между тем шли и на больших сценах со значительным количеством публики. Я, правда, не видела там эти спектакли и не могу сказать, как это выглядит, ведь все-таки они рассчитаны на восприятие более интимное, глаза в глаза.

Семидесятники – последнее в истории ХХ—ХХI веков крупное поколение художников, проникнутых миссионерским сознанием, испытывающим недоверие и презрение к легкому искусству, к искусству как светскому удовольствию или грубому развлечению. Они стоят за искусство со смыслом, отвечающее на коренные вопросы человеческого существования. Они – за театр сложный, возможно, труднодоступный. За театр, анализирующий жизнь, исследующий духовные процессы общества, открывающий душу человека, погружающийся в тайники его сознания.

Эти режиссеры – не такие значительные общественно и политически ангажированные фигуры, как Юрий Любимов, Олег Ефремов или Георгий Товстоногов. Семидесятники в большей степени просто художники, которым удалось высказаться от собственного имени, что совсем не мало. Их имена со временем стали звучать громко и значимо, как имена больших режиссеров, создателей авторских театров ХХ—ХХI веков.

Новые сорокалетние

Только в 90-е годы, уже после перестройки, искусство и культура перестанут обладать тем влиянием и весом, каким они обладали практически на всем протяжении советской истории. И, что самое главное, искусство утратит свое идеологическое значение, вернувшись к самому себе. Художник тоже перестанет быть идеологом жизни и станет просто художником, субъектом своей среды, выразителем ее художественных, а не идеологических интересов и предпочтений. Общественный статус художника понизится, он перестанет претендовать на роль общественного лидера. С другой стороны, искусство будет подвержено коммерческому влиянию и перейдет в разряд развлекательной формы досуга. Исчезнувший еще в 90-е театральный центр, разрушенные старые цитадели типа БДТ в Ленинграде или Таганки в Москве приведут театральную среду к расслоению. И отныне режиссер будет связан только со своим зрителем. Настанет время зрелого постмодерна. Одной-единственной истины не будет, будет множество разных голосов и истин.

Возникнут третье и четвертое поколения режиссуры. Кто-то будет продолжать заниматься экзистенциальным театром, как Миндаугас Карбаускис. Кто-то станет претендовать на роль ниспровергателя жизненных, культурных и духовных стереотипов, как Константин Богомолов 90-е и 2000-е годы продолжат интерес к закрытому лабораторному эксперименту, им займется такой режиссер новой генерации, как Николай Рощин.

Вообще сегодня, в середине второго десятилетия ХХI века, успешно заявило о себе поколение сорокалетних режиссеров. Это тот же Карбаускис, Богомолов, Серебренников, Вырыпаев, Рощин… Сорок лет – пик творческой зрелости. Именно в этот период поколение семидесятников выпустило свои самые громкие театральные работы. Тема сорокалетних вообще активно обсуждалась в 80-е годы. Подойдя к сорокалетнему возрасту, Валерий Фокин начал свои активные шаги по реорганизации театрального дела в Театре Ермоловой. В сорок два года Анатолий Васильев приступил к репетициям «Серсо» и поначалу хотел дать характерное название спектаклю «Мне сорок лет, но я молодо выгляжу».

Сегодняшние сорокалетние демонстрируют новый подход к творчеству и профессии. С одной стороны, можно наблюдать, что личность режиссера как будто утеряла былой вес. С другой стороны, она приобрела неожиданные качества и свойства. Если поколение семидесятников создавало свои художественные миры, объемные и целостные, которые погружают зрителя внутрь себя, подчиняют его и провозглашают свою тотальную власть над ним, то режиссеры новой генерации уже не претендуют на тотальную власть над публикой. Они часто, как К. Богомолов, избегают прямого высказывания и закрываются иронией, предоставляя публике свободу в выборе позиции. Они избегают экстатического напряжения в служении своей театральной вере и вообще как будто не склонны рассматривать свое творчество как средство спасения от несовершенств мира, не собираются выдавать рецепты и рекомендации, как жить. Они склонны скорее принять этот мир и утверждать ценности своего личного независимого «я» или своей обычной человеческой жизни, которая в своей значимости для них самих отнюдь не уступает творчеству. «Главный источник моей надежды в жизни – не работа, не творчество. На первом месте моя дочь», – признается в одном из интервью К. Богомолов, создавая имидж художника, легко относящегося к профессии и не делающего из нее главной ставки в жизни. Такого заявления не сделал бы семидесятник. Для многих из них творчество – это главный источник личностного самоутверждения. Нынешние сорокалетние к самим себе как художникам тоже относятся с долей иронии, утверждая относительность всякого притязания на избранность. Эта поза сегодня уже выглядит неубедительно. Новые сорокалетние человечески и творчески более свободны, чем старшее поколение режиссеров. И можно сказать – более «нормальны». Они прошли этап становления в более свободной стране, чем семидесятники. И поэтому на их личности не наложила отпечаток уродливая социальная реальность. Поэтому они не испытывают и комплекса изгойства. Но, с другой стороны, они тоже должны стремиться к признанию и добиваться этого признания, тратя на это большие запасы энергии и сил.

Если в 70-е годы молодой Валерий Фокин удивлял поражающей искренностью в спектакле по Достоевскому с молодым Константином Райкиным, то сегодня такой театральный режиссер, как К. Богомолов, призван удивлять отстраненностью игровой позиции, которая допускает все, и в большей степени – стеб, иронию, вплоть до как будто недопустимых издевательств над тем, к чему мы привыкли относиться с почтением и даже и что мы привыкли даже заносить в разряд святынь. Но сегодняшний режиссер бравирует своей смелостью и не боится упреков в святотатстве, не идет на поводу у сантиментов, ложных авторитетов и насаждаемых культурой и моралью ценностей. Он сознательно идет на провокации, пускает в ход шоковые приемы. Эти провокации – намеренная и увлекательная игра в постмодернистском культурном поле.

Новые режиссеры окончательно эмансипировались от политики и социума. Но единственное, от чего они не могут освободиться, – это художественный рынок, новое образование, возникшее в 90-е годы.

В обществе потребления все искусство, в том числе и театральное, превратилось в товар и начало «продаваться», получая ту или иную стоимость в зависимости не столько от своего художественного качества, сколько от уровня запросов той или иной зрительской аудитории. Поэтому театр в гораздо большей степени, чем прежде, ориентирован именно на спрос, на вкусы той или иной категории публики. Режиссер, утеряв роль общественного лидера, поднимающего в своих спектаклях «темы дня», затрагивающие интересы передовой публики (или того, что от нее осталось), тоже превратится в товар, которому зритель назначает цену.

В общем, эпоха потребления кардинально изменила и поставила режиссера в новую зависимость, которой не знали предыдущие поколения, те зависели от власти, цензуры, диктата идеологии. Новые режиссеры зависят от денег. Деньги надо или заработать, или получить от спонсора. Первый путь ставит перед режиссерами задачу удовлетворять запросы публики, пусть даже не слишком высокие. Второй более предпочтителен, дело только в том, чтобы найти нужного спонсора. Сегодня подлинное искусство могут поддержать только образованные в художественном отношении меценаты. Государство все меньше и меньше заинтересовано в успехах искусства. Искусство перестает служить целям государственной политики, как это было в эпоху Сталина и последующие советские десятилетий. И со временем окончательно превратится в частную инициативу самих творцов. Похоже на то, что в ощутимом будущем собственно государственными останутся три-четыре драматических театра типа Малого или Александринского. От прочих государство уже сейчас готово отказаться. В этом отношении мы как будто тоже возвращаемся в дореволюционные времена, в ту буржуазную Россию, когда новые театры возникали от инициативы «снизу» и поддерживались частными деньгами и меценатами, как Художественный театр, детище двух независимых энтузиастов, Станиславского и Немировича-Данченко.

Анатолий Васильев:
к метафизическому театру

Анатолий Васильев – необычная фигура в нашем театре. Режиссер, которым восхищаются и которого не понимают. Все признают его огромные заслуги, ведь его спектакли с 70-х годов лидировали в театральном процессе. Но суть театральных идей Васильева, которых у него всегда было много, оставалась непонятной, вернее сказать, недоступной, в чем была львиная доля и его вины, поскольку он после своих триумфальных успехов 70—80-х годов уехал в длинное путешествие по Европе и Америке, а вернувшись, закрыл двери своего театра на Поварской улице и углубился в таинственную исследовательскую деятельность. При этом он не стремился раскрывать секреты этих опытов, которые длились в общей сложности два десятилетия. Впрочем, в первом периоде творчества, в 70-е и 80-е годы, он был значительно более открытым человеком и готов был поделиться своими мыслями о театре, о котором с самых первых шагов профессии высказывался чрезвычайно интересно и оригинально. Но все-таки и тогда был не до конца понят. Почему? Потому что его талант был ориентирован на будущее. Это был талант в чем-то пророческий, провидческий. Он отличался от таланта многих других режиссеров, которые «работали» на настоящее театра.

Поэтому о Васильеве просто не расскажешь, тут нельзя ограничиться только его спектаклями. Помимо практики у него существует и интересная теория, основанная на глубоком освоении эстетических, художественных и культурологических аспектов творчества. Во второй половине его деятельности, после создания «Школы драматического искусства», теория, а точнее, сопутствующие ей лабораторные опыты стали для Васильева важнее практики. Ему уже было не так интересно ставить спектакли, хотя обычно режиссеры ничем другим и не занимаются, кроме как своими постановками. Думаю, что своими практическими успехами Васильев в определенный момент жизни вполне удовлетворился, доказав миру и самому себе, что его возможности как режиссера находятся на достаточно высоком уровне. Перед ним встала задача создания некой методики, аналогичной методике Станиславского, только не в области психологического, а в области игрового театра. Но и до создания «Школы» он уделял особое внимание проблемам теории и методологии. Анализировал драматическую структуру, искал новые подходы к передаче действия. То есть углублялся в самую суть театра, умея объять его как целостную культуру, корректировать предыдущие практические и теоретические положения, развивать в соответствии с движением времени.

У Васильева в результате всего в настоящее время накоплен неординарный теоретический запас знаний и представлений о театре, который он развивал на протяжении десятилетий. Его знания могли бы быть положены в основу серьезного театрального образования режиссеров, актеров, театроведов, культурологов. Это говорит о ярком своеобразии театрального мышления Анатолия Васильева.

* * *

В 1971 году, после окончания ГИТИСа, Васильев по рекомендации его педагога М.О. Кнебель попал в ефремовский МХАТ на должность стажера. О Васильеве уже тогда ходила слава очень талантливого режиссера. Эту яркую талантливость надо представить себе с поправкой на его резкость, которая тогда проявлялась в излишней откровенности суждений и негативных оценок. Впрочем, эта черта осталась с ним на всю жизнь. Он говорил то, что думал. Во МХАТе в лице его лидера Олега Ефремова Васильев нашел человека и художника, которым восхищался и которого глубоко и искренно уважал. Это, правда, не мешало ему вступать с ним в эстетические споры и противоречия.

Во МХАТе Васильев уже проявил свою самостоятельность. И в ряде спектаклей мог бы обнаружить потенциал художника следующего поколения, обладающего новаторскими взглядами на театр. Но ему это удалось в полной мере только в спектакле «Соло для часов с боем». Художественным руководителем постановки значился Олег Ефремов, а Васильеву была предложена скромная роль режиссера. Хотя на самом деле этим спектаклем занимался в большей степени он сам, нежели Ефремов. Работа с мхатовскими стариками, прошедшими школу еще у К. Станиславского, – А. Грибовым, М. Яншиным, М. Прудкиным, В. Станицыным, О. Андровской – принесла Васильеву серьезные плоды. Из рук М.О. Кнебель Васильев получил хорошее образование в духе именно традиций Станиславского. Поэтому работать с легендарными актерами, носителями этой традиции, полученной из первых рук, Васильеву, очевидно, было интересно. Кроме того, традиции школы Станиславского Васильев умел развивать в условиях новой социальной и культурной реальности.

В общем, спектакль «Соло для часов с боем» О. Заградника стал заметным явлением в театральной жизни Москвы. Затем у Васильева было несколько лет свободного существования, не связанного ни с каким театром. Вообще, как уже говорилось, режиссерам васильевского поколения было не так просто попасть в театр. Все театры Москвы и Ленинграда возглавлялись лидерами часто с очень громкими именами, не желающими впускать в свои коллективы режиссуру со стороны. Это было время, когда художественная политика театра строилась одним режиссером, проводившим в жизнь, как тогда говорили, собственную программу. Уже только после 90-х, после глубокого и продолжительного кризиса шестидесятнической модели с ее монопрограммой двери театров открылись и художественная политика стала строиться иначе – на соединении и сочетании спектаклей разных режиссеров, у каждого из которых могли быть собственные художественные взгляды. В 70-е, повторяем, была другая жизнь. Молодой режиссер был фигурой зависимой, он мог вполне соответствовать требованиям профессии, но его старшие коллеги, уже добившиеся успеха и признания, не спешили поделиться с ним славой. Зависимое положение было у Камы Гинкаса в Ленинграде. Вернувшись из Красноярска, где он вместе со своей женой и соратницей Генриеттой Яновской создал очень интересный ТЮЗ, Гинкас, ученик знаменитого Г. Товстоногова, был вынужден скитаться по разным театрам, ставить то здесь, то там, и не всегда успешно. Неуспех был результатом недоверия к молодому режиссеру и грубых вмешательств в его постановки, купюр и перекраиваний, которые, конечно, снижали их художественное качество. Гинкас, правда, сам нес в себе зерно своей несвободы, он в своих спектаклях все время выяснял отношения с властью, чего власть, конечно, простить не могла. Васильев, как уже говорилось, никогда не играл с властью в кошки-мышки, поэтому был более свободен в своем творчестве. Но не более успешен в карьере. Потому что его, как и многих других собратьев по поколению, в театры не допускали или допускали с трудом.

В 70-е годы Васильев был связан с арбузовской студией, в которую входили молодые драматурги, определявшие стиль своего времени, внешне благополучной и спокойной, внутренне несвободной, подавляющей брежневской эпохи. Впрочем, эту несвободу ощущали в большей мере творческие люди, которые не могли говорить открыто о том, о чем думали. Этой несвободе они внутренне сопротивлялись, и тем сильнее, чем ощутимее было ее давление. Это порождало и особый, закрытый стиль письма. Не все, что было важно сказать драматургу, лежало на поверхности. Многое уходило в глубину, концентрируясь там и создавая особое напряжение действия. Такие драматурги, как Л. Петрушевская, В. Славкин, А. Ремез, В. Коркия, А. Родионова, О. Кучкина, становились известны в театральных кругах (на сцену они почти не попадали или попадали очень редко). Они писали пьесы, не похожие на пьесы своих старших коллег, в первую очередь В. Розова, признанного лидера советской драматургии того периода. Молодые драматурги обнаруживали свои взгляды на действительность, свои драматургические принципы. Именно этим и заинтересовался молодой Васильев, который уже тогда был ориентирован на театр нового поколения. Его, как и других молодых режиссеров, не смущало то, что эти пьесы были «непроходными». Он стремился к тому, чтобы поставить их на сцене. В его деятельности, как и в деятельности драматургов, было заложено внутреннее сопротивление официальным запретам.

В арбузовской студии могло произойти чудо, но, по условиям того мрачного времени, чуда не произошло. Драматурги получили подвальное помещение на Мытной улице и собирались создать здесь свой театр. Театр, который будет ставить новые пьесы. А. Васильев, И. Райхельгауз и некоторые другие режиссеры уже приступили к репетициям. Но подвал на Мытной неожиданно сгорел. А с ним были погребены и надежды молодых драматургов и режиссеров.

Это для всех был сильный удар, в том числе и для Васильева. Но судьба дала ему еще один шанс. На этот раз он выиграл в творческом отношении, потому что именно спектакли Театра им. К.С. Станиславского, куда он вскоре пришел на работу, принесли ему заслуженную славу.

В драматическом Театре им. К.С. Станиславского в тот период не было главного режиссера. Три ученика М. Кнебель и А. Попова – А. Васильев, Б. Морозов и И. Райхельгауз, – прикрывшись именем народного артиста СССР Андрея Попова, который должен был занять должность художественного руководителя в Театре им. К.С. Станиславского, организовали коллегию и приступили к исполнению своих обязанностей. Фактически они стали управлять театром самостоятельно. Это было самое счастливое время для молодых профессионалов. Театр им. К.С. Станиславского силами Васильева, Морозова и Райхельгауза подготовил и развернул театральную революцию. Спектакли молодых режиссеров заявили о новой театральной эпохе. Васильев поставил здесь «Первый вариант “Вассы Железновой”» М. Горького, «Взрослую дочь молодого человека» В. Славкина. Морозов – «Брысь, костлявая, брысь» и «Сирано де Бержерака» Э. Ростана. Райхельгауз отрепетировал и сделал прогоны на публике пьесы А. Ремеза «Автопортрет». Но молодецкая удаль не знала осторожности. Пьеса А. Ремеза не имела лита, то есть цензурного разрешения, а Райхельгауз повез ее на гастроли на родину Васильева, в Ростов-на-Дону, и показал там зрителю. Это была роковая ошибка молодой коллегии, за которую они и поплатились очень дорого. И. Райхельгауза Управление культуры изгнало из театра. Потом с должности художественного руководителя ушел А. Попов, который по своему складу отнюдь не был революционером. И вся затея с Театром им. К.С. Станиславского была похоронена.

Васильев, который начал работу над новой пьесой В. Славкина «Серсо», перешел на малую сцену Таганки, где его приютил Ю. Любимов. За это Васильев был ему очень благодарен. За Васильевым из Театра им. К.С. Станиславского ушли и актеры – Л. Полякова, А. Филозов, Ю. Гребенщиков, Б. Романов, А. Балтер. Все они вместе с приглашенными Н. Андрейченко и А. Петренко составили своего рода независимую труппу. Так Васильев и его актеры оказались в некоем безвоздушном пространстве, на перекрестке дорог, как одинокие путники. Потому что к Театру на Таганке они, по существу, имели мало отношения, а никакой другой театр не мог принять их к себе в полном составе и создать условия для работы, это было нереально. После двух лет трудных репетиций спектакль вышел, имел успех и завершил собой первый период васильевского творчества.

Затем подоспела перестройка. Прошумел ветерок свободы. Бывшим молодым режиссерам новая власть дала свои театры.

Все это, правда, произошло не в один день и стоило больших хлопот и тяжелой работы. И тем не менее…

Васильев к тому времени с курсом М. Буткевича в ГИТИСе, своего бывшего педагога, сделал спектакль «Шесть персонажей в поисках автора» Л. Пиранделло. Это были уже новые интересные актеры, новая труппа. С ними и со своей прежней труппой, родом из Театра им. К.С. Станиславского, занятой в «Серсо», Васильев поехал на длительные гастроли по всему миру. Это был период, когда Европа и Америка восхищались русскими и открывали их для себя. Васильев получил международное признание и несколько престижных театральных премий. В Москве ему тоже разрешили открыть собственный театр, который он назвал «Школа драматического искусства». С этого театра начался второй период творчества режиссера.

Обретение своего театра отнюдь не означало для Васильева того, что он перестал быть оппозиционным и пришел к гармонии с новой реальностью. Напротив, его черты и свойства натуры только заострились. Он с новой силой бросился в эксперименты, теперь желая отказаться от всего, что обрел и наработал в первый период творчества. То есть он закончил отношения с психологическим театром и стал экспериментировать в области театра игрового. Через двадцать лет углубленных и усиленных поисков за закрытыми дверями своего монастыря, отрезав все контакты с действительностью, власти которой он так был предан в период пьес В. Славкина, Васильев пришел к новой методике работы, к новому театральному языку и новому художественному мировоззрению.

Но его сложная натура и тут показала себя. Не умея устанавливать отношения с чиновниками, с мэром города, который построил ему новое здание театра по его собственному с И. Поповым проекту, Васильев вошел с ним в конфликт и в результате был лишен старого помещения на Поварской, где родилась «Школа драматического искусства», и был вынужден покинуть театр, страну и уехать на несколько лет в Европу, назвав себя «добровольным изгнанником». Лужков не мог понять, почему Васильев не работает на зрителя, так же как не мог уяснить, что же все-таки такое лабораторная деятельность. В советском и постсоветском театре еще не было других столь же крупных прецедентов.

Прошло несколько лет. Юрий Лужков ушел с поста мэра. Новое московское правительство и новый глава комитета по культуре обещали Васильеву вернуть несправедливо утраченное. Однако и тут повторилась та же история. Васильев представил комитету по культуре проект под названием «Кафедра лабораторных исследований теории и техник театра», а комитет по культуре ждал от него проекта театра, включающего в себя спектакли, то есть работу все с тем же зрителем, который был яблоком раздора еще во времена Лужкова.

Проблема в том, что нынешние чиновники от культуры плохо разбираются в гуманитарных проблемах и гуманитарных науках. Престиж науки и культуры в обществе вообще резко упал. И теперь трудно сказать, найдет ли Анатолий Васильев достойное применение себе на родине.

* * *

В 1981 году в журнале «Искусство кино» вышло интервью с Васильевым под названием «Разомкнутое пространство действительности». Тогда Васильев отдавал предпочтение современной пьесе перед классикой и говорил, что заниматься современностью – значит быть молодым, а перейти на классику – это уже старость. Так вот, он говорил не просто о современной пьесе, а об особой современной пьесе. Он тогда ввел термин «разомкнутая» структура и сказал, что эта пьеса с «разомкнутой» структурой не похожа на традиционную. Что она представляет собой аномалию. Строится по совершенно особым законам. И конфликт в ней особый, и персонажи, и прочее. Он назвал направление драматургов, пишущих «разомкнутые» пьесы, «новой волной» и отнес к нему Виктора Славкина, которого так удачно поставил в Театре им. Станиславского, и Людмилу Петрушевскую, которую так и не поставил, а также других драматургов, в основном выходцев из арбузовской студии.

И вот прошло более двадцати лет, и обнаружилось, что Васильев со своей «разомкнутой» пьесой предощущал появление того, что с 90-х годов именуется «новой драмой». Эта «новая драма» – тоже аномалия и не похожа на традиционную драматургию. У нее тоже особый конфликт, особые персонажи, особая лексика. «Все другое», как тогда подчеркивал Васильев. Только если в 80-е годы разомкнутая драма была представлена именами нескольких драматургов, то с 90-х годов их появилось множество, целое движение.

«Новой драме» была открыта зеленая улица. Ею стали заниматься три театра в Москве, несколько театров на периферии, различные фестивали, десятки молодых режиссеров, актеров, продюсеров, критиков. На проекты, связанные с «новой драмой», государством, различными коммерческими структурами и частными лицами по сей день даются немалые деньги.

В 80-е Петрушевскую ставили в основном по подвалам, на полусамодеятельной сцене. Ее пьесы «пробивали» редкие одиночки. Но только один Васильев тогда знал, как ставить такую трудную нетрадиционную драматургию. Его, правда, мало кто услышал, мало кто воспользовался его теоретическим опытом, добытым на постановке пьесы В. Славкина «Взрослая дочь молодого человека». Об особенностях нетрадиционной драмы в те десятилетия никто, кроме Васильева, не думал.

Аномальная драма 70-х отразила подспудные процессы разложения советского общества, которое становилось все более и более сложным образованием, теряющим свои устойчивые основания. Аномальная драма 90-х – результат уже окончательного краха советской жизни, перехода в другой социум, появления множества новых слоев, отсутствия центра, отсутствия большой общей идеи, традиционной системы ценностей. Васильев как человек талантливый, чуткий, обладающий особой интуицией, увлеченный нетрадиционными пьесами «новой волны», предощущал распад нашего социума еще в конце 70-х годов. Об этом он, собственно, и говорил. Просто тогда никто, и он в том числе, не мог думать о том, что этот распад примет такие невероятные масштабы. Что это будет распад СССР и последующие за ним десятилетия жизни постсоветского общества. Мы будем жить в этой релятивистской (так называл ее Васильев), то есть распадающейся, реальности еще неизвестно сколько времени. Конечно, эта эпоха пройдет и настанет другая, более цельная, с новыми ценностями и порядком жизни. Как будет выглядеть эта эпоха? Останутся ли в ней все эти пьесы, зафиксировавшие разложение жизни, или их выбросят как старый, ненужный хлам? Будет ли это новое общество, построенное по типу «замкнутой» структуры, обществом нового тоталитаризма, мы не знаем.

* * *

Анатолий Васильев почти с самых первых шагов в режиссуре хотел занять позицию новатора. Так он себя и позиционировал, когда в уже упомянутом мною интервью в журнале «Искусство кино» стал проводить параллель с поколением шестидесятников. Дескать, те вошли в жизнь с новой драматургией Розова и Володина, открыв новый стиль и ознаменовав новый этап в театре. И он тоже входит в профессию с новой драматургией уже следующего десятилетия. Это рассуждение о шестидесятых и семидесятых было подкреплено тезисом о том, что новый этап в жизни театра рождается именно с новых пьес. Утверждение было верное, спорить с ним вряд ли кто-то бы взялся.

Два спектакля 70—80-х годов на современную тему по пьесам Виктора Славкина создали ему громкое имя. Особенно – первый, «Взрослая дочь молодого человека», который тогда поразил свежестью материала, грацией режиссерского решения и тонкостью и очарованием актерской игры. В спектакле раскрылся талант таких актеров, как Альберт Филозов, Юрий Гребенщиков, Лидия Савченко, Эммануил Виторган. Эти актеры прежде не были широко известны. Только Альберт Филозов что-то играл в кино, предъявляя миру свои несколько сумеречные образы современных интеллигентов. Впрочем, большого успеха эти роли не имели. А тут талант актера вдруг раскрылся. Филозов в роли бывшего стиляги Бэмса поразил богатством и свежестью игры, переключениями из одного жанра в другой, которые давались ему с поразительной легкостью. Из сцен бытовой дружеской вечеринки он переходил в оглушающий танец буги-вуги под музыку знаменитой «Чатануги-чучи», которая в нашей стране стала известна после войны, когда по экранам прошел голливудский фильм «Серенада Солнечной долины». А потом он перемещался к черному порталу огромной, казавшейся пустой сцены, где на заднем плане маячила развертка стандартной двухкомнатной квартиры, она застывала там в глубине размытым пятном и уже не казалась столь осязаемой и реальной, как прежде. Черный портал образовывал совсем другое пространство. Здесь Бэмс преображался и как будто сбрасывал с себя облик скромного стосорокарублевого инженера в домашней кофте тусклого серого цвета, советского обитателя хрущевки и любителя болгарских Золотых Песков – ничего более интересного в те годы советская публика не знала. Бэмс у черного портала, вырванный из густого и несколько пародийного быта, – это был новый поворот темы современного героя, новое измерение человеческой судьбы.

Спектакль тем и был знаменит, что он постоянно переключался из одного жанра в другой, переходил из пространства в пространство. Эту возможность давала театральная ширма, развернутая на сцене по диагонали (художник И. Попов). Когда персонажи приближались к ней, то оказывались в пространстве малогабаритной двухкомнатной квартиры с резко раскрашенными обоями и стандартным набором мебели. Когда ширма отъезжала в глубь сцены, она из бытовой превращалась в театральную декорацию. На ее фоне и разворачивались оглушительные танцевальные номера, в которых герои тоже преображались, превращаясь в роскошных и зажигательных американских мачо.

Спектакль поначалу рассказывал о человеке не в привычном измерении социально-бытового сюжета. Но потом этот пласт режиссер сбрасывал, как змеиную кожу, и переходил не то чтобы к обобщениям, а скорее к разговору, очищенному от социально-бытовых наслоений, от конкретности жизни вообще, и показывал человека как чистую экзистенцию.

Вот это и было важно. Бэмс у портала говорил о том, что хотел бы затеряться между двух нот Дюка Эллингтона. Где располагалась эти две ноты? Уж, конечно, не в той кухне, где так достоверно чистили яйца и готовили салат оливье, неизменную составляющую любого праздника в советские времена. Можно сказать, что они располагались в душе у скромного советского инженера. А можно сказать, что в этом спектакле главным превращением Бэмса было то, что в определенный момент он переставал быть советским инженером и становился поистине свободным человеком, существующим в некой экзистенциальной реальности. Она не решала всех внутренних проблем личности, но зато помогала уйти от быта, от политики, от идеологических споров и конфликтов, от социального измерения вообще. Васильев пытался прорваться к человеку вне его связи с политическим режимом, с фасоном одежды, размером зарплаты и так далее.

В спектакле разговор шел о свободе, о праве знать и любить, как тогда выражались, буржуазного художника Пикассо, носить узкие стиляжьи брюки и ботинки на «манной каше». О конфликте с комсомольским активистом Ивченко (Э. Виторган), который и в более поздние времена сделал неплохую карьеру, став проректором того института, где они с Бэмсом когда-то учились. Тогда это было актуально. Коллизия быть советским конформистом или занимать противоположную позицию, утверждая свою свободу, пусть она даже выражается в скромном желании носить экстравагантную одежду и слушать джазовую музыку, эта коллизия была понятна каждому, кто хоть как-то задумывался о жизни в стране под названием Советский Союз. Быть левым, как тогда говорили, иметь антисоветские взгляды, не любить страну, в которой живешь, – это был очень распространенный комплекс переживаний в среде интеллигенции. Именно этим комплексом настроений отличался герой спектакля Бэмс. Но что характерно, Васильев ставил «Взрослую дочь» не для того, чтобы провозгласить правоту Бэмса и осудить его оппонента Ивченко. Нет, Васильев был далек от прямолинейных идеологических противопоставлений. К финалу спектакля он снимал идейный спор двух героев и отправлял их в кино, желая показать, что все подобные споры остались в прошлом. А сейчас, уже в 70-е годы, эти споры не актуальны.

Отход от социального театра шестидесятников, от рассмотрения взаимоотношений между личностью и социумом, вообще резкий отход от социальности как основополагающей характеристики человека и заявил себя во «Взрослой дочери». Этот спектакль Анатолия Васильева вошел в историю театра благодаря этому обстоятельству.

Социальность конфликта «Взрослой дочери» привела бы к подчеркнутому противостоянию героев из разных лагерей, Бэмса и Ивченко. Тогда спектакль, предположим, получился бы о «прогрессивном» борце за свободу Бэмсе и «ретрограде» Ивченко. Но Альберт Филозов не играл «борца». А Эммануил Виторган не играл «ретрограда». Славкина, автора пьесы, и Васильева, постановщика спектакля, нельзя было обвинить в тенденциозности.

Когда Бэмс произносил свой знаменитый монолог о том, что хотел бы затеряться между двух нот Дюка Эллингтона, он был похож скорее на поэта с тонкой, светлой, лирической душой, а вовсе не на общественного обвинителя.

«Взрослая дочь молодого человека» и заканчивалась тем, что конфликт между Бэмсом и Ивченко разрешался словно самой жизнью, которая мудрее нас и не может быть уложена в жесткие идеологические схемы.

Вот этот уход от идеологии шестидесятых и обнаруживал в Анатолии Васильеве представителя следующего поколения. Художника, больше интересовавшегося внутренним миром человека и его взаимоотношениями с окружающими, а не его идеологической борьбой. Чуть позднее, в спектакле «Серсо», Васильев эту борьбу назовет «советской коммунальностью», от которой тоже захотят уйти его герои.

С Васильевым многие могли бы тогда поспорить. Потому что в советской реальности проблема конформизма и нонконформизм была актуальной еще очень долгое время. Если бы эта коллизия исчезла, рассосалась, тогда не надо было бы устраивать перестройку, а потом вообще свергать советский режим. Что его свергать, если он уже трансформировался изнутри и погасил все прежние острые противоречия? С позиций критики и отрицания советского режима в те годы выступали Лев Додин, Кама Гинкас. У Васильева была другая позиция. Не потому, что он был конформистом и готов был согласиться на идеологическое давление со стороны системы. Просто он из этих споров уже тогда, в 70-е годы, выходил, они, очевидно, не казались ему важными. Он не вставал на сторону ни левых, ни правых, ни конформистов, ни нонконформистов, он знал другое измерение конфликтов, другую сферу, в которой располагается человек. Эта сфера, по его логике, была сферой внутренней. Той, которая и диктовала прежде всего то или иное самоощущение человека. Можно сказать, что это была внутренняя сфера художника, знающего иные радости, живущего иными настроениями, чем настроения идеологической и политической борьбы.

Ведь и Бэмс был если не в прямом смысле художником, то, во всяком случае, художественной натурой, и его чувство музыки, джаза было утонченным чувством подлинной артистической личности. Именно это утонченное чувство музыки, ритма и было главной характеристикой героя Альберта Филозова. Полнее всего он раскрывал себя именно с этой стороны.

«Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, // Мы рождены для вдохновенья…» – эти пушкинские строфы значительно позднее прозвучат в спектакле Васильева, который создаст целый пушкинский цикл. Он будет во многом посвящен теме художника. Художник для Васильева предстанет в романтическом ореоле гения. Ведь не только Моцарт, но и Дон Гуан у Васильева будет обладать чертами художнической личности. Васильева никогда не привлекала тема художника, ангажированного социумом. Для него художественное творчество с самого начала было сферой исключительно внутренней, сферой духа. «Как таковая чистая идеология или чистая политика меня не интересуют, – говорил он еще в ранний период работы. – Я много раз на репетициях говорил актерам о том, что ваша идеология – это прежде всего ваше самочувствие, ваша атмосфера. Научитесь играть среду, играть атмосферу. Не слова и не борьба, а мир вокруг вас и есть идеология, то есть доминанта художественного мышления, художественного образа. Я думаю, что не изменю этому своему чувству, этому желанию. Тем более что всякие попытки идти в театре от голой политики, голой идеологии равняются нулю. И только попытки художественные запечатлеются в душе навечно. Я думаю, что сила художественного образа не сравнима с силой слова».

В 70—80-е годы Васильев любил употреблять слова «коммунальные отношения», «коммунальная борьба». Так он именовал советские идеологические споры. Поэтому в самом слове «коммунальный» уже крылось пренебрежение, отрицание. За ним стоял отказ от всего советского, которое всегда прежде всего и было связано с идеологической борьбой. Васильев пытался вырваться из советских споров и советской жизни, найти более высокую позицию, более достойную человека.

Эта тема затрагивалась и в следующем спектакле по пьесе, написанной совместно с Виктором Славкиным, «Серсо». Васильев начал репетиции в 82-м году. Год выпуска спектакля – 84—85-й. Премьеры игрались постепенно, акт за актом.

Компания, собранная героем по прозвищу Петушок (А. Филозов) из случайных, не знакомых между собой людей, приезжала на выходные в загородный дом, доставшийся Петушку по наследству от двоюродной бабушки – дворянки. Идея Петушка заключалась в том, чтобы поселиться в этом доме, уйдя от привычной и надоевшей жизни. От ее проблем, ее противоречий, конфликтов. Создать некую коммуну.

Это был тот же поворот темы – уход от советского социально-бытового пространства в некую мечту. Но мечту эту компании Петушка реализовать не удалось. Они уезжали из дома, в котором могли бы прожить несколько иную жизнь, чем ту, к которой они привыкли. Они уезжали потому, что внутренне оказались не готовы подняться над собой и своей жизнью.

«Серсо» – спектакль о людях, живущих в трех культурных пластах, связанных с тремя культурными традициями. Традицией дореволюционного дворянства – это как некий идеал, некая точка отсчета для советского интеллигента, который этим идеалом не обладает, но к нему стремится в своем сознании, в чтении книг, вообще в своих культурных переживаниях. Поэтому во втором акте, который был выполнен подчеркнуто красиво и эстетично, герои в статичных благородных позах, как на каком-нибудь старинном дагеротипе, сидели за большим, покрытым белой скатертью столом со свечами и массивными красными бокалами и читали письма, которые нашли на чердаке дома. Эти письма писала бабушка своему возлюбленному Коке. Письма были полны утонченных чувств и покоряли духом утраченной навсегда культуры.

Вторая традиция – это традиция американской и западной культуры, к которой так или иначе тоже приобщался советский интеллигент. Он приобщался к ней через танцы, которые танцевал с друзьями, через фильмы, которые смотрел, то есть опять же через определенные культурные переживания и артефакты. Поэтому первый акт, когда герои появлялись в загородном доме, был построен на джазе, буги-вуги, танцевальных движениях, кружениях друг вокруг друга, легких касаниях, то есть флирте, игре, иронии.

И третья традиция – это собственно советская традиция с ее моральной и материальной бедностью, плохими товарами, ужасающими коммунальными условиями. Вот от этой унылой советской жизни им и хотелось оторваться. Когда Кока (А. Петренко) с гордостью показывал, какие соски он достал по случаю своему будущему правнуку, Паша (Д. Щербаков) с презрением их выбрасывал, обещая подарить шведские, и произносил целую тираду по поводу того, что с младых ногтей человек должен пользоваться качественными вещами, которые обеспечат ему комфорт и удобство.

Правда, тогда в 80-е никто, в том числе и Васильев, не могли предположить, что приобщение к комфорту по западной модели приведет наше общество к потребительской эре, к фетишизации вещей. Эра эта принесет новые проблемы.

Во втором акте звуки опереточного советского хита «Севастопольский вальс», который ностальгически и чуть надрывно исполнял Кока, соединялись с изящной песенкой Бориса Гребенщикова, сопровождавшей элегантную дворянскую игру в серсо, и с известным европейским хитом Элвиса Пресли. В какой-то момент все это зазвучало в едином регистре. Это была емкая музыкально-пластическая метафора жизни героев этого спектакля. Жизни, в которой переплелись разные культурные пласты и человеческие переживания, включавшие и ложную сентиментальную патетику «Севастопольского вальса», и благородство изящной игры в серсо – парящих бросков легких колец, набрасываемых на тонкие деревянные шпажки в форме креста, что само по себе было уже символично – и томительную чувственность голоса европейского барда.

Герои спектакля покидали старинный дом. Из них не получилось компании. Они по-прежнему оставались одинокими людьми, ведущими свою нескончаемую войну с такими же, как и они сами, одиночками. Они не умели быть счастливыми. Не умели любить. Не верили в то, что их жизни могли бы измениться. В своем неверии они были виноваты сами. Оно крылось внутри их непростых натур.

Идею отрыва от советской жизни Васильев не оставит. Он будет пытаться реализовывать ее, но уже в другой эстетике. Он уйдет от психологического театра, который для него и означал эту советскую коммунальность с ее лобовыми конфликтами. Перешагнет в другую область – в игру, метафизику.

* * *

Васильев советского периода и вошел в историю театра как новатор и постановщик «разомкнутой», или релятивистской, драмы. В релятивистском мире не было какой-то одной всеобъемлющей истины, воли или культурной традиции, а было равновеликое множество воль и традиций, которые человек был вынужден примирять в своем каждодневном существовании.

Творчески исследуя драматургию 1970—1980-х годов, обрисовав особенности ее действия, конфликта и героя, Васильев обогатит теорию драмы, а режиссуре даст ключ к воплощению нетрадиционных пьес.

Основная проблема, которую ставили эти пьесы перед театром, – это проблема действия. «Оно почти неуловимо», – констатировал Васильев и назвал его «камуфлированным действием». «Камуфлированное» потому, что оно залегает на большой глубине, а на поверхности – треп, разговоры о жизни, какие-то мелкие коммунальные отношения, препирательства, шутки. Как же играть такие пьесы? Как «достать» из глубины это действие? Васильев это знал, он с первых шагов в профессии отличался уникальными способностями в разборах драматургии. Он говорил, что «верхний» слой (треп, разговоры) и «нижний» (там, где и пролегает действие) нужно очень сильно «растянуть». В образовавшейся зоне между верхом и низом аккумулируется энергия. Сложность для актеров заключается в том, чтобы «держать» этот разрыв между нижним и верхним слоем. «Вот только когда мне удалось “растянуть” верх и низ, научить артиста удерживать разрыв, исподволь “тянуть” сквозной ход, тогда и получился новый эффект, – говорил Васильев. – Вот пример из “Взрослой дочери…” с точки зрения актерской техники. Бэмс и Ивченко. Встречаются, разговаривают, шутят, кажутся друзьями и причем при этом не лгут ни себе, ни друг другу. Здесь это очень важно – не лгать. И А. Филозов, к примеру, не играет так: я тебя ненавижу, но делаю вид, что люблю. Это прием из арсенала старой драмы. Он играет другое: я встречаю Ивченко, он неприятен мне, он меня раздражает, я его не люблю. Внутри накапливаются отрицательные эмоции. Но “сверху”: мне нравится Ивченко, нравится его встречать, угощать, разговаривать с ним, он мой друг. То есть внизу идет параллельное накопление отрицательных эмоций, а сверху – нормальное, обычное существование в обычных, нормальных условиях дружеской встречи.

Актер как будто играет атмосферой, он учится излучать атмосферу. Но в театре это трудно фиксировать, трудно воспроизводить».

Для того чтобы воплотить и сыграть такого героя, потребовалось чрезвычайно изощренное и тонкое умение режиссера и актера. Надо сказать, что такой изощренный и тонкий психологический театр не был свойственен другим режиссерам из генерации Васильева. Он в силу специфики своего таланта умел воплощать и размытость существования, и тонкость атмосферы, и глубинность действия, которое не назовешь словом, настолько оно неуловимо.

В принципе особенности релятивистской драматургии во многом напоминают особенности чеховских пьес, которые в начале ХХ века ставили Станиславский и Немирович-Данченко. Чехов – это тоже «разомкнутая», или романная, драма. Это тоже большой разрыв текста и действия, тоже размытые конфликты, залегающие на глубине, и т.д. И тот тип театра, который создал МХТ на рубеже ХIХ—ХХ веков на основе чеховской драматургии, и наследовал Васильев. Потому что пьесы «новой волны» 70-х годов можно с полным основанием назвать постчеховскими. Только их нетрадиционность, «еретичность» значительно превосходили чеховскую, ибо прошло время, почти целый век, и процессы, которые некогда привели к возникновению «новой драмы», в последние десятилетия ХХ столетия только усугубились.

Школу Станиславского Васильев воспринял из рук его ученицы Марии Кнебель. Васильев уже в начале своего творчества, как мы видим, проявлял интерес к утонченному, глубинному психологизму. И можно представить себе, какие сложные спектакли он ставил. Во «Взрослой дочери» сорок минут сценического времени актеры «держали» сцену застолья: на поверхности – бесконфликтное существование, сопровождаемое трепом, шутками и перепалками, а исподволь развивалась драматическая история, которая в определенный момент обнажалась и открывала конфликт между героями. Это была очень тонкая работа и со стороны режиссера, и со стороны актеров. Она вызывала в зале шоковую реакцию.

Справедливости ради следует сказать, что «Взрослая дочь» была создана не только в стилистике психологического театра, тут Васильев уже начал пробовать силы актеров и в стилистике игрового театра, которому он целиком и полностью посвятит себя во втором периоде творчества, после создания «Школы драматического искусства». Но сейчас речь все-таки о мхатовской традиции, о Станиславском, которого Васильев не отставит и когда перейдет в противоположную театральную школу, игровую.

В связи со Станиславским Васильев не раз говорил, что в советское время из него сделали материалиста, поставив во главу угла в его методологии сознательное начало как подход к творческому акту. Действительно, Станиславский говорил не столько о сознании, сколько о «сверхсознании», о «невидимых чувствах и ощущениях». «Сверхсознание», то, что передается «невидимыми душевными токами, излучениями чувства, вибрациями, приказами воли», – это не то, что можно передать словами и жестами, это некая д р у г а я субстанция. «Сверхсознательное начинается там, где кончается реальное или, вернее, ультранатуральное (если производить это слово от натуры)». Вопрос о происхождении этих идей Станиславского, для которого внутреннее важнее внешнего, на мой взгляд, упирается в духовную традицию русской культуры, в том числе и религиозную. Впрочем, это отдельная и специальная тема, я здесь высказываю лишь свое ощущение. Впрочем, в самое последнее время и в театральной педагогике стали звучать мысли о том, что система Станиславского, к примеру, многое взяла из йоги. И что «Мою жизнь в искусстве» советские редакторы решительно «поправили», поменяв терминологию и переведя все на материалистические рельсы. Сделав из Станиславского материалиста, советские педагоги, режиссеры и методологи значительно огрубили, утяжелили его теорию, свели все к логичной, причинно-следственной, жизненно обусловленной психологии. Хотя нельзя сказать, что на этом пути наш театр не знал достижений. Практика таких режиссеров, как А. Эфрос, Г. Товстоногов, О. Ефремов, тоже давала образцы тонкого и глубокого психологического театра. Но Васильев по дороге психологического театра пошел дальше этих режиссеров. В каком смысле?

Он этот театр «размыл», уйдя от всякой определенности и однозначности актерских задач, он рассредоточил действие, вернее, он стал «добывать» его иным способом, чем тот, которым пользовались театральные традиционалисты. В результате он действие преобразовал.

Еще в начальный период своей работы Васильев стал рассматривать действие иначе, чем это делала, скажем, школа «Современника». В связи с этим он писал: «В советское время наследие Станиславского исказили, исказили вместе с тем и то, что он, собственно, понимал под действием. Действие – сложный, спонтанный, подсознательный акт, который невозможно определить каким-либо словом, словом можно только убить всю эту сложность действия. И как получилось так, что само понимание действия как процесса неосознанного и глубинного, на который затрачивается вся сущность человека, включая и интеллект и душу, действие как сложный энергетический узел в движении, сложное ядро в движении было интерпретировано лишь на самых поверхностных уровнях?

Сначала в теории режиссуры 40-х годов появился метод физических действий, который очень грубо отражал сущность системы Станиславского. Потом на смену методу физических действий, который завел весь театр в тупик в 50-е годы, пришла система задач. Ее принес “Современник”. Система задач на какой-то период обновила театр. Но этот период был кратким. Вскоре театр оказался под руинами этой системы. Ефремов в некоторых своих спектаклях пытался приблизиться к действию как акту, но лишь интуитивно. В какой-то момент спохватывался и возвращался к системе задач. Так произошло на спектакле “Медная бабушка”. Поначалу спектакль был срепетирован на глубинном понимании самого акта действия. Акта движения энергии. Он в какие-то мгновения как застывал и останавливался, как предгрозовое облако. Для меня было ясно, что в теории спектакль находится на глубинном понимании самого акта действия. Но Ефремов, выслушав многочисленные советы друзей и приближенных, усмотревших во всем отсутствие динамики, взял и полностью перестроил всю систему действий и взаимоотношений внутри спектакля. Он все перевел на язык ответов на вопрос: “что я делаю?”, на язык задач. Что получилось? Спектакль лишился своей глубины, оказался на самом верхнем слое, ушла сосредоточенность, ушла интеллигентность, появилась хамская логика, почти что коммунальные взаимоотношения. Все это не могло отразить ни века, в котором жил Пушкин, ни стилистику пьесы.

С тех пор я сознательно стал уходить от традиционной системы задач, как системы исключительно внешней, не вовлекающей человека в подлинный акт действия.

Я всегда старался разбирать так, чтобы актер слышал поведение из моего разбора. Я не называю поведение, а обрисовываю ситуацию, обрисовываю историю, атмосферу. Ситуацию, атмосферу пытаюсь напрячь так, чтобы они сами выталкивали действие. Надо, чтобы действие актером услышалось. Это, кстати, соответствует методике, предложенной Станиславским в последние годы жизни, которая называется методом действенного анализа».

Я привела эту довольно длинную цитату, чтобы обратить внимание на то понимание действия, которое было близко Васильеву, создавшему уникальные постановки, поражавшие зрителей тонкостью, глубиной и особой атмосферой игры. Он вообще стал говорить «об атмосферном театре» как следующей ступени психологического. Надо понять в его практике это особое стремление к глубинности построения, к созданию зрелища, построенного энергетически, которое не сводится только к видимой стороне, мизансценам и внешнему рисунку. Надо понять, что это театр, работающий через актера, прежде всего его психику и энергетику. Все это как раз и идет от Станиславского и вместе с тем дополняет и углубляет его положения.

Еще в период своих психологических опытов («Васса», «Взрослая дочь») Васильев занимался пересмотром метода действенного анализа и поиском его соотношений с изменившимся временем. Тогда он делал упор на исходное событие и строил действие таким образом, что исходное событие «выталкивало» все последующие действия героев. Он сильно «нагружал» исходное событие, потому что именно в нем видел основной и главный источник всей последующей драмы. Если привести аналогию, то можно сказать, что, по Васильеву, жизнь человека целиком и полностью определяется его ранними детскими впечатлениями и травмами. Человек, получивший тот или иной заряд эмоций и опыта в детстве, в дальнейшем расплачивается за это всю последующую жизнь. События собственно жизни уже не могли изменить того, что было заложено в исходе, напротив, они возникали и окрашивались именно в тона самых ранних детских впечатлений. Это некий психический детерминизм, который был положен в основу поведения героев «Первого варианта “Вассы Железновой”» М. Горького и стал наряду с другими особенностями режиссуры Васильева его вкладом в систему Станиславского, а точнее, в метод действенного анализа, возникший в практике и теории последователей Станиславского.

Обращение к подсознанию в практике А. Васильева приводило к значительному углублению действия, которое, по теории Станиславского, развивается в психике человека. И в соответствии с этим – к значительному углублению актерского переживания. Оно становилось не просто глубинным, но во многом меняло игру актеров.

В «Серсо» Васильев опирался именно на подсознание актеров. Вообще этот спектакль для режиссера был переходным. Уже здесь он пробовал включить игровое поведение. Искал способ ухода «от борьбы». Ответом на агрессию в спектакле становилась игра. Таким образом, конфликт снимался и переходил в иную плоскость. Это и был уход от советской «коммунальности», а также от того традиционного театра, в стилистике которого многие режиссеры работают и по сей день. Кроме того, Васильев в связи с этим спектаклем говорил о том, что действие «не называлось», «потому что оно является, но не делается. Делается причина для того, чтобы оно явилось, но не само действие». Все эти тонкости методологии, о которых заботился Васильев, свидетельствовали о том, что режиссер уходил в своей работе в области, подвластные далеко не всем профессионалам. Васильев умел экспериментировать с традиционной актерской техникой, менять способ существования актера и тем самым создавать на сцене нового, соответствующего времени человека. И не пользоваться техникой, уже наработанной.

* * *

Продемонстрировав свои достижения в освоении и развитии мхатовской школы, Васильев поднял ее достижения на качественно новую ступень, обогатив школу не только новой методологией, но и новой эстетикой, в которой важную роль играло внутреннее субъективное чувство художника.

То новое эстетическое качество, которое привнес Васильев в театр, можно обозначить термином «субъективный реализм». «Субъективный реализм» – это способность к созданию живой полнокровной реальности, но пропущенной сквозь образное субъективное видение художника, которое в конечном счете видоизменяет эту реальность, придавая ей необычные, особенные, чисто художественные свойства.

Субъективизм, ведущая художественная стратегия модернистского искусства, в режиссуре Васильева нашел очень яркое выражение. Способность к образному, метафорическому мышлению, к созданию сложного образного времени и пространства, умение соединять в ткани одного спектакля различные жанры и стили, создавая пульсирующую, постоянно меняющуюся, развивающуюся художественную реальность, обнаружила себя еще в «Вассе Железновой». А уже в «Шести персонажах в поисках автора» привела к изумляющей своей изысканностью и смыслом игре двух реальностей – реальности действительной жизни и реальности воображаемой. В этой игре победа оставалась за реальностью воображаемой, за изощренной творческой фантазией и подчеркнуто субъективистским видением. А это уже был выход в идеалистическую философию и эстетику, которым он как раз и посвятит свои закрытые опыты на Поварской.

Васильев как представитель следующего за шестидесятниками поколения не признавал голый реализм, передвижничество и эстетику узнаваемого жизнеподобия. Режиссер соединял реализм с фантазией и красотой, что давало ошеломляющие результаты. Такого совершенного владения формой спектакля, такого богатства воображения не знал никакой другой режиссер его поколения.

Власть «красоты» – собственно эстетического качества, самодостаточного и неутилитарного – режиссер в полной мере выявил в спектакле «Серсо», завершающем первый период творчества режиссера. Идеал красоты режиссер связал с русским Серебряным веком, который представлялся Васильеву совершенной культурной моделью.

Тема Серебряного века – это своеобразное художественное мифотворчество, выразившее преклонение художника не только перед красотой, но и перед особым аристократизмом чувств, утонченностью переживаний художественной богемы дореволюционной поры, игровым стилем жизненного поведения. Этот спектакль обозначил переход Васильева к новой художественной идеологии, которую он стал проводить с конца 1980-х годов в «Школе драматического искусства», где в первую очередь велись поиски идеального, гармоничного человека – «человека играющего». Игра как основа и цель творчества стала выражать для режиссера важные начала в жизни и искусстве.

* * *

В творчестве Васильева, как, впрочем, и других режиссеров его поколения, безусловно, проявлялась та система ценностей, которая присуща эпохе постмодернизма. «Культура постмодерна уже не предполагает социальный мир как некий логично и рационально организованный мир, он выступает только как продолжение внутреннего и поэтому подвержен не собственной логике, а внутренней логике человека».

В принципе то, что Васильев в своих теоретических работах называет релятивизмом, можно с определенностью отнести к постмодернизму. Просто сам этот термин в 1970—1980-е годы еще не употреблялся. И васильевский герой Бэмс из «Взрослой дочери» – яркий представитель эпохи постмодерна в театре.

Некоторые другие стороны режиссерской практики Васильева также обнаруживают в нем принадлежность к постмодернизму. Именно в этом ключе происходил его пересмотр (на языке постмодернизма – «деконструкция») метода действенного анализа в его классическом варианте. Обращение к сфере подсознания и попытка преодоления системного рационализма мышления тоже является выражением постмодернистского подхода, «ориентированного на мир воображения, сновидений, бессознательного, как наиболее соответствующий хаотичности, абсурдности, эфемерности постмодернистской картины мира». В постмодернистском ключе была проанализирована Васильевым и драматургия «новой волны» 1970-х годов.

Черты посмодернистского мышления проявились и в эстетике Васильева. В спектакле «Первый вариант “Вассы Железновой”» в соответствии с постмодернистскими установками режиссер подверг радикальному пересмотру традиционный для русской и советской сцены реализм. А во «Взрослой дочери молодого человека» и «Серсо» уже вступила в полную силу постмодернистская игра стилями: оба спектакля представляли собой жанрово-стилевые коллажи. И сам идеал игрового театра, к которому Васильев шел постепенно, тоже выражает философию постмодернизма, которую можно определить как «культуру игры».

Однако нельзя утверждать, что Анатолий Васильев, как, впрочем, и другие режиссеры его поколения, в частности Михаил Левитин, тоже отдавший дань эстетике и идеологии игры, а также К. Гинкас и В. Фокин, полностью принадлежат философии и культуре постмодернизма. Эти режиссеры, как я уже говорила, конечно, фигуры переходные. Выраженный субъективизм их художественной позиции, «авторство» как основа творчества, установка на новаторство, на открытие нового стиля и языка – черты культуры модерна, для которой характерны мировосприятие тотальности бытия и глубокое личностное своеобразие.

Противоречия художественной идеологии Васильева, в которой совмещаются черты, характеризующие его как модерниста, с параметрами постмодернизма, будут отличать и дальнейшее творчество режиссера, когда широта его культурных цитаций, обращение к идеям П.А. Флоренского, Вяч.И. Иванова с его интересом к древним архаичным формам театра, ритуалу, мистерии только увеличатся. Васильев и сам отдаст дань увлечению архаикой, очень углубленно и серьезно начнет изучать мистерию.

И в конечном счете обратится к большому пространству русской и мировой культуры.

* * *

При наличии особой чуткой интуиции художника Васильев проявлял и особый талант аналитика, способного подводить теорию под свое творчество. Другие режиссеры работают только интуитивно и не создают никаких теорий. Васильев все должен был понимать не только в ощущении, но и, как говорил он сам, «в структуре». За счет структурного анализа он сам очень отчетливо определил свое место в театральном процессе. Место в расщелине между двумя историческими пластами, в зыбкой сфере релятивизма с его плавающими принципами, ни на один из которых нельзя опереться так, чтобы почувствовать твердую почву под ногами.

Но Васильев не захотел останавливаться на релятивистском герое, на современной пьесе. Он предпринял еще одно титаническое усилие по поводу создания новой театральной методики, которую назвал игровой. Этому были всякие объяснения. Одно из них такое: современный человек накопил много внутренней гадости, он не умеет управлять течением своей жизни. А Васильева тянуло к более совершенному типу человека, к человеку Возрождения, который стоит «над схваткой» и управляет потоком своей жизни, потому что умеет играть.

Вот этот идеал игры, связанный с прекрасной эпохой русского Серебряного века, заявленный в «Серсо», и стал новым маяком для Васильева. К нему он и направил свои усилия.

Стремление стать новатором и тут двигало им. Он захотел создать некую новую систему как аналог системе Станиславского. Дать ключ к таким авторам, как Томас Манн, Пушкин, Достоевский. Васильев захотел уйти от психологической драмы. От т е а т р а ч е л о в е к а. Васильев устал от театра человека, от его переживаний и его предлагаемых обстоятельств, особенно от его «я». Еще Михаил Чехов писал, что личность актера не так интересна, чтобы ставить ее в центр искусства. Но пока существовали такие актеры-гиганты, как Качалов и Москвин, Хмелев и Тарасова, Ефремов и Смоктуновский, то с этим «я» зрители не просто мирились. Они им восхищались. Но уже сегодня, во втором десятилетии нового века, личностное искусство как будто исчерпало себя. В театре нет личностей масштаба даже Олега Ефремова.

В общем, Васильев захотел приблизиться к метафизике или театру идей, аналогичных платоновским. Он и начал с Платона. И пошел к противоположной культуре – идеалистической. Если своим Бэмсом он вышел за границы советских идейных конфликтов, то теперь он вообще вышел из материалистического пространства.

И сейчас мы можем сказать, что Анатолий Васильев – представитель идеалистической ветви театрального искусства. Идеализм – это его мировоззрение и это его эстетика. В полной мере идеализм выявил себя во втором периоде творчества режиссера.

Если в период психологического театра он мог сосредоточить усилия в области человеческого чувства и подсознания, то в период игрового театра он ушел от человека в метафизические пространства. Он не оставил школу Станиславского, отнюдь нет, он стал развивать ее положения уже в новых направлениях.

Но перейти к игровому театру для Васильева было не так просто. Этот режиссер никогда не занимался чисто интуитивными поисками, ему важно было подложить под них определенную теорию, методологию. Вот на поиск этой методологии ушло еще двадцать лет жизни Васильева.

Васильева стал привлекать актер, для которого доступна сфера духа. Можно было бы написать Дух с большой буквы, ибо он стал пониматься Васильевым как первопричина всего, как субстанция, из которой возникло мироздание. То есть Васильев перешел в область чистого идеализма.

Но как войти в сферу Духа? Как передать ее? Этот круг задач и встал перед режиссером в период его работы на Поварской улице, когда была создана «Школа драматического искусства».

И началось поэтапное освоение сферы духа, или метафизического пространства. В это пространство Васильев вошел через отца идеалистической философии Платона с его миром идей. Основное положение философии Платона хорошо известно, оно сводится к тому, что где-то в мировом пространстве живут идеи, они и есть первичная субстанция, а предметы и вещи на Земле являются лишь их отражением. Платон и в своих диалогах писал не о людях, а об идеях. Например, об идее справедливости. Рассмотрению этой идеи был как раз посвящен спектакль Васильева «Государство». Героями спектакля были Сократ и его оппоненты, но их человеческие или психологические отношения здесь не рассматривались. В теории Васильева есть положение о Персоне и персонаже, дихотомии, на которой Васильев стал строить игру. Сократ как Персона (А. Онуров) прекрасно разбирался в идее справедливости и блистательно находил доказательства, демонстрируя свое понимание этой идеи. Его оппоненты – другие Персоны пытались представить свои понимания. Так скрещивались разные идеи. Побеждала идея Сократа. А что можно было сказать о Сократе как о человеке? Только самые общие вещи: то, что он умен, то, что он блистательно ведет споры и т.д. Такое впечатление возникало оттого, что актер Онуров очень увлекательно играл, прибегая, как и полагается в любой игре, к провокациям, обманным ходам, особой тактике нападения и защиты. Человеческие качества Сократа актер не рассматривал, не погружался в образ по системе психологического театра. Важнее, чем персонаж Сократ, был сам актер, Персона. Зрители приходили на этот спектакль не для того, чтобы что-то узнать о человеке Сократе, а для того, чтобы послушать рассуждения о справедливости.

Игорь Яцко рассказывал: «Васильев сначала сконцентрировался на Платоне, организовал фундамент для школы диалога. То есть, взяв Платона, убрал драматические подпорки, человеческие подпорки. И определил доминирующий канал как канал вербальный, канал текста. Это самое главное, что дает возможность организации действия. И причем взял текст чистый, свободный от персонажа, от человека, от ситуации. Но наполненный идеями. И на этом тексте стал разрабатывать теорию игровой структуры, фундамент игрового театра».

Васильев экспериментировал не только на материале Платона, он разыгрывал со своими актерами такие необычные и как будто не поддающиеся сценической интерпретации произведения, как трактаты Эразма Роттердамского и Оскара Уайльда, а также прозу Достоевского и Томаса Манна, поэтические произведения Пушкина.

Область идей – это не материалистический мир явлений. Область идей достаточно широка, сюда может входить и воображение художника, его внутреннее видение вещей, и мифологические образы, и молитва, в общем, тот невидимый, но ощутимый мир, который доступен только нашему духовному зрению.

Почему Васильев пошел в эту сторону? Что заставило его уйти от реалий обыденной жизни и обратиться к миру горнему? На мой взгляд, на Васильева в этом отношении повлияли два фактора: его религиозность и идеи Серебряного века, идеи эпохи модернизма, к которым он обратился. В принципе, все это было недалеко и от Станиславского, ведь Станиславский – тоже представитель эпохи модернизма, а реалистом его сделали опять же в советские времена. И как представитель эпохи модернизма, и как верующий православный человек он тоже обладал идеалистическим сознанием.

Васильев как теоретик и методолог, а эта сторона его натуры, как я уже говорила, не менее, если не более, важна, чем практическая режиссура, разрабатывая теорию игрового театра, ввел понятие о б р а т н о й п е р с п е к т и в ы.

В традиционном психологическом театре существует понятие п р я м о й перспективы. Актер, играющий роль, должен в процессе игры иметь в виду перспективу роли, то, куда она движется. Перспектива в психологическом театре движется от начала к концу. Игра начинается с исходного события.

Эти положения разработаны в системе Станиславского, который вообще мыслил в прямой перспективе, то есть в развитии от прошлого к будущему, от начала к концу. В принципе, это очень понятные вещи. Как же иначе? Ведь речь идет о драматическом действии, которое тоже развивается от начала к концу, от прошлого к будущему. Драматический узел заложен в прошлом, далее вскрывается конфликт и действие движется к своему разрешению, которое происходит в финале.

Эта модель соответствует реалистической психологической драме, рожденной в буржуазную эпоху (Лессинг) и выдвинувшей активного героя, носителя индивидуальной воли, борющегося за осуществление своих намерений и вступающего в конфликтные отношения с другими героями, также являющимися носителями индивидуальной воли (в терминологии Васильева театр, построенный по модели драмы, называется «театром борьбы»). Эта модель соответствует и теории материально-технического прогресса, возникшей также в буржуазную эпоху, когда на арену истории и вышел этот индивидуум с его способностью к действию, утверждающий себя в социальной, исторической жизни.

В принципе, все драматические произведения, которые вот уже три столетия идут на сценах театров, имеют основанием эту модель. Даже те произведения, которые написаны до возникновения среднего жанра драмы (Софокл, к примеру, или Мольер), в режиссерской интерпретации, разобранные традиционным методом действенного анализа, становятся драмами (Л. Додин, к примеру, и разрабатывает шекспировского «Лира» как драму).

В общем, чтобы подытожить разговор о прямой перспективе, необходимо сказать, что она связана с буржуазным индивидуализмом и теорией материально-технического прогресса. Но в эстетике существует и понятие о б р а т н о й п е р с п е к т и в ы.

Статья с таким названием есть у одного из видных мыслителей эпохи модернизма отца Павла Флоренского. Он рассматривает это понятие на материале изобразительного искусства.

Обратная перспектива использовалась в иконописи. Если по законам прямой перспективы изображение на переднем плане увеличено в масштабе, а на заднем идет постепенное уменьшение этого масштаба, то по законам обратной перспективы наоборот – на переднем плане изображаются маленькие фигуры, а на заднем фигуры и предметы увеличиваются.

П. Флоренский подтверждает положение о том, что искусство прямой перспективы имеет отношение к буржуазной цивилизации. А искусство обратной перспективы он соотносит с древним Египтом, европейским Средневековьем. Это мы сейчас, зараженные идеей буржуазного прогресса, считаем, что то, что находится ближе к нашему времени, лучше и сложнее, а то, что отстоит от него, хуже и примитивнее. П. Флоренский как православный мыслитель и богослов жил в большом времени всечеловеческой культуры и не разделял теорию буржуазного прогресса. Поэтому для него древняя египетская цивилизация – вовсе не тот примитивный доисторический мир, к которому можно отнестись снисходительно. П. Флоренский не просто верил в мудрость древних египтян, но законы духовной реальности, отраженные в древних культурах, в том числе и египетской, считал всеобщими. А законы земной реальности, основанные на реалистическом соотношении пропорций и отражающие душные, замкнутые интерьеры современных нам зданий, рассматривал как частные.

Вот искусство обратной перспективы, по мысли Флоренского, и отражает это «пространство духовной реальности». В этом пространстве не действуют законы земного притяжения, в нем нет индивидуума, носителя своей индивидуальной воли, нет веры в научный и технический прогресс. В этом пространстве действуют метафизические законы, то есть законы Духа. «Отсутствие прямой перспективы у египтян, как, хотя в другом смысле, и у китайцев, доказывает скорее зрелость и даже старческую перезрелость их искусства, нежели младенческую его неопытность, – освобождение от перспективы или изначальное непризнание ее власти, как увидим, характерной для субъективизма и иллюзионизма, – ради религиозной объективности и сверхличной метафизичности», – писал Флоренский.

Далее он приводил пример картины Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», в которой художник «незаметно, но верно <…> прибегнул к перспективо-нарушению, хорошо известному со времен египетских: <…> тем самым возвеличил людей и придал скромному прощальному ужину значимость всемирно-исторического события и, более того, центра истории». Тайная вечеря в материальной реальности – центральный эпизод христианского мифа, тайная вечеря в духовной реальности, как утверждает П. Флоренский, – центр истории, которая имеет в своем истоке божественное сотворение мира и завершится вторым пришествием. Войти в духовную реальность и существовать в ней – это значит изменить все понятия о цели и смысле человеческой жизни. Вот эту реальность и возможно передать, пользуясь построением обратной перспективы.

Васильев, который очень тщательно изучал эстетику и философию эпохи модернизма, не мог пройти мимо П. Флоренского. Не думаю, что он просто заимствовал положения этой статьи и перенес их в свою методологию. Но, как правильно говорил он сам, искусство тем отличается от науки, что в нем колесо каждый раз у каждого художника должно быть открыто заново, а не заимствовано у предшественника. Об обратной перспективе режиссер писал еще в ранний период своего творчества, в 70—80-е годы. А когда в первое десятилетие нового века учил своих лионских студентов разбирать тексты Платона, то вновь рассматривал понятие обратной перспективы.

Понятие обратной перспективы связано у Васильева с «игрой вперед», «с игрой от основного события», то есть с движением от конца к началу. Игорь Яцко приводил такой пример: человек едет к морю, и все движение, начиная от того момента, когда он покупает билет, потом садится в поезд и так далее, окрашено этим ожиданием моря.

«Игру вперед», движение к основному событию можно проиллюстрировать и жизнью Иисуса Христа, который движется к Голгофе. Путь к Голгофе и есть то духовное пространство, в котором существует Христос. В этом пространстве действуют не земные законы, а метафизические.

Вот на уровень этой метафизики и вышел Анатолий Васильев в период своих лабораторных опытов, которые проходили на Поварской.

Что это за театр? Трудно ли его понять? Измерить? Чрезвычайно трудно. Такой театр, располагающийся в духовном пространстве, за счет понятий и вещей невидимых, чрезвычайно труден для восприятия. Труден в силу своей специфики: зрителю тоже надо быть расположенным в духовном пространстве.

В общем, проходя путь от поисков глубинного действия в актерской психике, опирающейся все-таки на реальные вещи, Васильев пришел к действию в духовном, или метафизическом пространстве.

Его путь тем не менее в определенном отношении смыкается с путем Ежи Гротовского, который тоже развивал его в неожиданных направлениях. Только Гротовский оказался еще более радикальным художником, чем Васильев. Гротовский вообще отказался от зрелищной стороны театра и стал заниматься не постановками спектаклей, а акциями. Акция – это аналог некоего «внутреннего делания», которое проживается участниками акции, но не рассчитано на демонстрацию. При акции существует не зритель, а просто свидетель. А это «внутреннее делание» в определенном смысле напоминает духовные аскетические практики древних монахов или йогов. Эти практики осуществляются только в личном опыте и не могут быть проверены или измерены никакими внешними «приборами» или средствами именно потому, что они соприкасаются с некой иной духовной реальностью и не соприкасаются с реальностью обыденной жизни. Древние монахи и йоги уходили в дремучие леса, пустыни и горные местности и там, вдали от цивилизации, предавались этим недоступным обычному человеку духовным занятиям.

Ежи Гротовский для Васильева с определенного времени стал путеводной звездой, и поиски Гротовского заставляли и Васильева двигаться в сторону этого необычного художника, перешедшего границы искусства и обратившегося к опыту личного проживания некой реальности, не соприкасающейся с реальностью обыденной жизни.

Уходя в метафизические пространства, Васильев значительно расширял возможности театра. Теперь ему становились доступны не только жанр драмы, но и философские (и, можно сказать, метафизические) трагедии Пушкина. Они разворачивались не в пространстве обыденной жизни, а в пространстве духовном. Ведь гибель Дон Гуана от пожатия руки статуи Командора, рассмотренная по законам обычной психологической драмы, какая-то условность и не поддается психологическому объяснению и оправданию. А в метафизическом пространстве этому жесту можно найти свое объяснение, о чем мы еще поговорим. Замечу по ходу рассуждения, что русская литература ХIХ века, и в частности произведения Пушкина, рождалась и получала бытование в русле духовной идеалистической религиозной традиции. Просто советское литературоведение этот факт проигнорировало, лишив корней и соков русскую культуру позапрошлого столетия. Только сегодня начинаются попытки вернуть утраченное.

Васильев и поставил Пушкина в контекст духовной идеалистической культуры. Он понял такую возможность одним из первых в театре и создал целую пушкиниану («Дон Гуан, или “Каменный гость” и другие стихи»; «Моцарт и Сальери»; «Путешествие Онегина»; «Дон Гуан мертв»). Васильева интересовали те высокие проблемы духа, которые затронуты в пушкинских произведениях.

Освоение духовного пространства, проникновение в мир чистых идей совершает огромный скачок в театральной эстетике и театральном мировоззрении. И открывает дорогу к таким сложным писателям, занимавшимся поиском духовных начал, как Томас Манн, произведение которого «Иосиф и его братья» Васильев ставил еще на Поварской. А также к целой плеяде мировых гениев, таких как Ф. Достоевский, которого Васильев тоже ставил в период опытов на Поварской. Этот список можно продолжить и назвать имена О. Уайльда, Э. Роттердамского и др. Ко всей этой нереалистической литературе невозможно подойти с законами психологического театра. Васильев тем самым вышел за границы той обширной культурной эпохи, которая началась с Просвещения, ознаменовалась появлением среднего жанра драмы и заканчивается сегодня в опусах затянувшегося постмодерна, приведшего к окончательному разложению просвещенческой парадигмы. Васильев ушел от «т е а т р а ч е л о в е к а» (мы можем сказать, буржуазного человека, то есть рожденного и сформированного буржуазной цивилизацией), которым сегодня и вполне успешно, занимаются другие режиссеры, в частности такой крупный режиссер, как Лев Додин, словно в последний раз в истории напрягший возможности такого театра и показавший все очарование и мощь актерско-человеческого переживания.

* * *

Еще к разговору об обратной перспективе. В психологическом театре персонаж не знает, что будет в будущем. Он движется под воздействием обстоятельств, своих внутренних конфликтов, своего исходного события, которое, как выражается Васильева, «толкает его в спину». В игровом театре персонаж тоже не знает, какое событие произойдет в будущем. Но в игровом театре об этом знает Персона. И она идет к будущему, как бы играя с ним. Эта игра может быть окрашена как угодно. Условимся, что это будущее – основное событие, от которого играет Персона. Играть от основного события и есть краеугольный камень методологии игровых структур. «Сама по себе игра есть игра с чем-то. Точно так же, как игра с ситуацией, игра с персонажем, игра с идеей, так же точно и игра с основным событием. Как бы это движение предполагает всегда отрицание основного события. Это и есть игра. Это я называю иронизмом. Это – основной эстетический прием Платона и всех игровых структур. Тогда, когда мы встречаемся с тем, что мы отрицаем, это всегда неожиданно. Это – самый важный момент в игровых структурах. Если мы начинаем двигаться в сторону основного события, то мы обязательно где-то должны начать отрицать его. Как мы его отрицаем? Мы отрицаем не системой логики, а чувством игры, то есть иронизмом», – рассуждает А. Васильев. И еще: «Как только мы сделали маленькую игру с ситуацией, <…> актер приобретает все большее влияние на ситуацию, персона актера начинает влиять на драму».

Васильев понял, когда занимался психологическим театром, театром человека, что этот человек идет к смерти. Новая «новая драма», рожденная 90-ми, последовавшая за «новой волной» 70-х, окончательно разложила и уничтожила человека. Он оказался лишенным цели, мотивов движения, он целиком слился с потоком, растворился в нем и практически перестал существовать как индивидуальность. Человек, которого подняла на щит оттепель, пришел к поражению. Вот это интуитивно, очевидно, и почувствовал Васильев. Поэтому его уход от психологического театра – это попытка уйти от смерти. И попытка играть с нею. Попытка украсить жизнь, найти новый источник вдохновения – в самой игре. А кроме того, и попытка пересмотреть само понимание смерти, которая в идеалистической духовной традиции не есть окончание человеческой жизни. Душа бессмертна – будет утверждать Сократ, легко принимая казнь и не боясь ее (такую концепцию предлагал Васильев в разборе одного из платоновских диалогов).

Персона для Васильева – поэт. «Меня интересует актер, который не является персонажем. Мне более не интересно, чтобы актер представлял какой-то персонаж. Я хочу его видеть как персону, как поэта, как личность. Его самого и больше никого. Я не хочу, чтоб он был исполнителем воли режиссера, я не хочу, чтобы актер был рабом персонажа, я даже не хочу, чтобы актер был рабом пьесы. Я хочу войти в зал и увидеть исключительную личность, я ожидаю от этой личности открытий, театр я перестал понимать как средство для того, чтобы воспитывать публику. Мне кажется, что театр – это опыт, который делают сами актеры», – говорит Васильев.

Персона – тот, кто з н а е т. Кому открыты тайны мира. Он несет свое знание людям, готовый открыть им глаза на какие-то важные вещи. Персона знает столько же, сколько знает автор. В этом смысле она равна автору, равновелика автору. Она – носитель его идей. «Построение от цели, игровое построение очень обязывает актера понимать, зачем он выходит на сцену, что он хочет сказать, – говорит Игорь Яцко. – Потому что самым главным перевоплощением в игровой структуре является перевоплощение не в персонажа, а скорее в автора. Нужно представить себе этот акт перевоплощения в автора или скорее в авторскую мысль. Это означает присвоить самому себе авторскую мысль. А она ведь не лежит на поверхности, она запечатана. Она является тайной, и нужно иметь ключи, чтобы попытаться эту тайну вскрыть. Дальше эту мысль нужно присвоить себе эмоционально и воспользоваться всей технологией, какую дает театр, чтобы эту мысль выразить. Не интеллектуально, а эмоционально, чувственно. То есть на всех уровнях. Смысл заключается в этом».

Сама Персона – это медиум, проводник между землей и небом. Сквозь нее проходят токи большого надмирного пространства. Как достигается это в актерской технике, вопрос к самому Васильеву. Ясно только, что это сопряжено с вхождением в особое поле. Как-то Васильев обронил фразу о том, что он экспериментирует в поле, «в котором живут мифы, в котором живет Бог». Для материалиста эти слова ничего не значат. Он не слышит их. Васильев и его актеры – люди идеалистического сознания. Они слышат.

В метафизическом театре «актер представляет собой медиум, он соединяет высшие метафизические силы и мир людей. Связь неба и земли происходит через актера. Поэтому на нем лежит громадная ответственность. Медиумом чего он является, какие силы он пропускает, решается выбором материала, разбором, постепенным проникновением и в конце концов идеей, ради чего все это, что ты хочешь этим сказать».

В 90-е годы А. Васильев вместе с актерами подготовил тренинг по «Илиаде» Гомера. Этот тренинг много раз показывали публике. Суть его заключалась в том, чтобы создать такую форму, «которая позволяла бы содержанию проходить сквозь нее. Не психологическому, а метафизическому содержанию. С помощью Гомера возникла необходимость организовать актера как некий сосуд, который пропускает через себя метафизическое содержание. Пропускает через свое тело. При этом не разрушается его психика. То есть Платон и Гомер шли навстречу друг другу. Платон со стороны содержания к форме. А Гомер со стороны формы к содержанию».

* * *

Обратимся к разбору «Каменного гостя». Об этом разборе мне рассказал Игорь Яцко.

Дон Гуан и Командор – две противоположности. Два мира. Две идеи. Если Командор – закон, то Дон Гуан – беззаконие. Если командор нравственность, то Дон Гуан – безнравственность. И вот важная антиномия – дух и красота. Если для Командора дух доминирует над красотой, то для Гуана дух рождается внутри красоты. Командор боится красоты и заковывает ее в приличие, утверждая, что такая красота духовна. Дон Гуан пытается провозгласить свою веру в духовность, рождаемую внутри красоты. Духовность, рождаемая внутри красоты, – это, как разбирал Васильев, – идея Возрождения, когда умерла догма и проснулось живое человеческое чувство, человеческая плоть, красота, и все это оказалось духовным. Мадонна Рафаэля – это и есть дух внутри красоты.

Командор – это, таким образом, не подлинный дух, он на самом деле узурпатор духа. Но он, будучи мертвецом, владеет миром. Дон Гуан существует в мире живых.

На их конфликт нанизано все.

Кто кого преследует? Командор Дон Гуана? Или Дон Гуан командора? Все строится на том, что дон Гуан преследует Командора. Вот цель Дон Гуана. Дон Гуан должен вскрыть, взломать тайну Командора. Проникнуть на его территорию Командора, войти в его алтарь. И взломать этот алтарь.

Он это может сделать через сердца женщин. Главная женщина – Дон Анна. Она прекрасна, но служит она командору. Она – дух внутри красоты, но узурпирована Командором. И Дона Анна становится полем боя между идеей Дон Гуана и идеей Командора. Трагедией Доны Анны становится то, что она является супругой двоих. У нее два мужа. Потому что сначала Дон Гуан проникает к ней под именем Дона Диего, и она влюбляется в Дона Диего. Но в этом нет никакого противоречия, потому что Дон Диего и Командор совместимы. Между ними нет конфликта. А когда Дон Диего оказывается Дон Гуаном, то возникает непреодолимый конфликт, который приводит Дону Анну к обмороку, к падению в смерть. В этой точке открывается весь концепт этого поведения. В реплике «я Дон Гуан, и я тебя люблю» открывается главный смысл трагедии. Это для Доны Анны как удар ножом.

Дона Анна выходит из обморока на реплике «один холодный мирный поцелуй». «Какой ты неотвязчивый! на, вот он». В тот момент, когда Дона Анна целует Дон Гуана, она перестает быть супругой двоих. Становится супругой одного Дон Гуана. И в этот момент является Командор. Он не может не явиться. Он должен заявить свои права. И собственно на этом действие и обрывается.

Дон Гуан и Командор будут антагонистами и за порогом смерти. Этот конфликт исчерпать невозможно. Он присущ нашей цивилизации как ее основное свойство. Так получается в концепции Васильева.

Игорь Яцко прокомментировал эту концепцию так: «…мы должны осознать эту эмоцию, что это такое, когда мир принадлежит узурпатору, когда догма правит сознанием, когда подлинная живая мысль находится в изгнании. Когда запрещен вход в ее собственный город. Мы должны осознать, чем является это беззаконие, которое преследует догму и не останавливается, даже если надо прийти на порог смерти. Ведь эта встреча Дон Гуана и Командора происходит на пороге смерти. За пределами смерти. Потому что Командора можно встретить только на территории смерти».

* * *

Эти идеи борьбы духа и красоты, аскезы и красоты звучали еще во «Фьоренце» Томаса Манна. «Фьоренце» ставили ученики Васильева на Поварской в 90-е годы. Актер – Персона играл от идеи Савонаролы – аскета и догматика, уничтожавшего искусство, красоту и плоть. Ему противостояла идея Лоренцо Медичи, идея защиты красоты. Все это были не абстрактные идеи. В этом, если угодно, прочитывалось движение христианской культуры и цивилизации.

Васильев оперирует глобальными категориями и не разменивается на мелкие житейские переживания и чувства. Дух вне красоты – это еще и идея русского христианства, того «черного христианства», которое, по мысли Д. Мережковского, убило Гоголя. А Пушкин – это античный дух, это поэт, ценящий прекрасное, разрушитель догмы. Но он в конце жизни пришел к православию. Сегодня эта тема имеет более широкое хождение в умах, чем прежде. Васильев начал приобщаться к этой теме уже в 90-е годы, когда все силы, существовавшие в обществе и человеческом сознании, – и добрые, и злые – получили энергию ускорения и развития. 90-е годы – время, когда была предоставлена свобода, и на волне этой свободы многое было постигнуто и завоевано. Эпоха разрушения, а это разрушение в тот миг, когда совершается, содержит в себе огромную энергию и способно двигать горы. После этого начинается постепенное сжатие свободы, обретения новой кардинальной идеи, процесс этого сжатия закончится новой догмой. Ее снова нужно будет разрушать. Так что концепция «Каменного гостя» – это еще и концепция хода человеческой истории, ее движущего механизма. Эту концепцию Васильев высказывал еще тогда, когда говорил о чередовании разомкнутых и замкнутых структур в истории и культуре. Он сторонник идеи циклического развития человеческой цивилизации.

Театр Васильева имеет дело не с человеческими переживаниями персонажей, а с идеями или концептами автора произведения, с теми смыслами, которые автор вложил в свое создание. Васильев идет к этим смыслам напрямую, опирается на них непосредственно. Эти смыслы или идеи, как правило, лежат в области метафизики. Поэтому театр Васильева рассказывает не о людях, а о таких целостных культурных, эстетических или религиозных понятиях, как красота, дух, догма, божественная правда, дар, гениальность. Игра понятиями, а не чувствами создает жанр концептуального театра. Аналогом такого театра в литературе является интеллектуальная философская проза масштаба Пушкина или Томаса Манна.

* * *

Интересный момент в теории игровых структур. Когда актер попадает в область основного события, он переходит в психологический театр. Он попадает в ситуацию как персонаж, он переживает эту ситуацию. И является ч е л о в е к. Смысл и заключается именно в том, чтобы появился человек. Весь смысл игры идеями заключается в понимании того, как эти идеи воздействуют на людей. На мир людей, что происходит с людьми в результате этой игры идей. А это уже психологическое понимание.

«Игровой театр должен делать некие психологические прививки, – говорит Игорь Яцко, – чтобы не утратить человечность. Не потерять связи с землей, с реальностью. Потому что, находясь в сетях Платона и Гомера, актеру легко уйти в некую эйфорию. Оторваться от земли, потерять возможность контакта с людьми. Поэтому и нужна психологическая прививка, чтобы не происходило подмены человеческой природы, чтобы актер не выхолащивался как человек».

* * *

В «Моцарте и Сальери» Васильев рассматривал «непреодолимое противоречие между путем земным, по которому идет Сальери, и путем небесным, по которому шел Моцарт», – рассказывал Игорь Яцко. Путь небесный – путь по благодати. А путь земной – это когда человек делает себя сам. Сальери, идя путем земным, поднимается на те же самые высоты, что и Моцарт, но приходит к богоборческим идеям. Он начинает с того, что у небес нет правды («но правды нет и выше»), а заканчивает свой путь сумасшествием, не в силах соотнести правду земную и правду небесную.

Театр Анатолия Васильева, несмотря на всю свою сложность и глубину, а в общем, именно благодаря им – театр труднодоступный для воспринимающего. В спектакле «Государство» по Платону игра идей прочитывалась легко и во всей своей полноте. С такими спектаклями, как «Каменный гость» или «Моцарт и Сальери», дело обстояло сложнее. Было понятно, что эти спектакли обладают совершенством формы, что они наполнены чувством, что в них живут некие идеи, но все равно это был з а к р ы т ы й театр. Вся сложность и полнота содержания не доходила до зрителя. Помню, как критик Е. Ямпольская писала рецензию на «Моцарта и Сальери». Она язвительно высмеивала странную манеру речи, описывала мизансцены, но не понимала, что это все означает. Несмотря на некорректность своих описаний, в существе она была права. Спектакль было трудно воспринять и прочитать во всей полноте его замысла.

Об этой проблеме мы говорили и с Игорем Яцко. В чем дело? Почему Васильев позволял себе такое высокомерие? А все это действительно выглядело как высокомерие, как то, что режиссер не заботится о зрителе, игнорирует его. Опять всплывала старая васильевская идея «театра без людей». Я уже однажды пыталась объяснить себе эту идею в книге о Васильеве «Логика перемен». Но, оказывается, она продолжала быть не до конца понятой и объясненной. Я помню «Плач Иеремии», который тоже совсем не нуждался в зрителе. Но все-таки это был ясный и легко прочитывающийся спектакль в силу того, что там была образная, о многом говорящая декорация И. Попова, были выразительные мизансцены, рисунок и, кроме всего прочего, пение хора, которое и заключало в себе основное содержание. Но «Каменный гость», несмотря на всю свою красоту и совершенство, оставался загадкой. Хотя та ключевая фраза, о которой говорил Игорь Яцко, «Я Дон Гуан, и я тебя люблю», долго оставалась в памяти. Игра актеров была великолепной.

Причину всей этой загадочности васильевских спектаклей периода Поварской объяснил Игорь Яцко. «Зритель для Васильева был важен. Он всегда спрашивал: а как зритель? А как контакт? Он искал понимания. Другое дело, что ради этого понимания, он не хотел спускаться со своей вершины. И все ждал того отшельника, который поднимется туда, к нему, в его хижину, и он встретит его дарами и угощением. Это особенности характера», – говорил Игорь. Да, конечно, это понятно – «особенности характера». Васильев сам внутренне поднялся на такую высоту, что ему трудно было раскрыть себя, для этого ему бы потребовалось себя адаптировать. Если бы он был писатель, то такая особенность натуры не мешала бы ему самому. А он режиссер, который очень тесно связан и с актерами, и со зрителями. Это другое искусство. Оно требует от человека, художника особых качеств. Хотя авторская режиссура, которой занимаются и Васильев, и другие режиссеры его поколения, – это позиция «над», это «не опуститься до зрителя, а поднять его до себя». Просто у Васильева такие особенности профессиональной психологии и методологии выражены несколько сильнее, чем, может, у остальных.

Мы продолжали с Игорем обсуждать эту проблему. И вдруг он сказал главное, то, что сразу все объяснило, все поставило на свои места. «В спектаклях Васильева – другой источник энергии. И этот источник находится внутри, между играющими актерами. А не снаружи, не у зрителя». Да, конечно, Васильев не строит свои спектакли с точки зрения зрителя, как это делают многие режиссеры. В этом смысле он тоже продолжатель традиций Станиславского, театр которого тоже весь располагался внутри и не разворачивался на зрительный зал. Это театр, в котором художественная реальность приобретает автономное, самостоятельное значение. Это театр, в котором устанавливаются очень тесные внутренние связи. Это театр особого ансамбля. Особой профессиональной этики. Исключающий всякую эстрадность, «чего изволите?». Это, как правило, очень серьезный театр.

Хотя Васильев в своей жизни ставил и такие спектакли, которые были открыты публике и устанавливали с ней очень тесный контакт. Такими были «Взрослая дочь», «Шесть персонажей в поисках автора». Просто потом он ушел с этой дороги. Пошел в сторону лаборатории.

«Сначала нужно научиться плавать в спокойной воде. Чтобы потом смочь плыть в шторм», – продолжал Игорь Яцко. И добавлял, что если актеры научатся свободе в спокойной, свободной ситуации, без зрителя, то потом, когда он появится, они сумеют сохранить и удерживать свою независимость и в присутствии публики. «Тогда получится сногсшибательный театр, настоящий праздник».

И еще одна важная особенность спектаклей Васильева периода Поварской. Помимо того, что их источник энергии находится внутри, между играющими актерами, спектакль лишен и всякого изобразительного языка: сценография, мизансцены ничего зрителю не подсказывают, ничего не символизируют, ничего не обозначают. Сценография и весь внешний декор спектакля выполнены как эскизный набросок, без цели сообщить зрителю концепт режиссера. То есть режиссер тут не работает как постановщик. Он сознательно уходит от постановочного решения. Это тоже в значительной степени осложняет задачу зрительского восприятия.

Конечно, когда Васильеву предъявляли претензии в том, что он мало работает для зрителя, он мог бы ответить, что делает это сознательно. Это и есть лаборатория. Постоянный репетиционный режим. Процесс исследования, а не результат. И хотя те, кто профессионально занимается театром, хорошо знают предостережение Станиславского не играть результат, но на практике почему-то об этом забывают. Все хотят именно результата. И желательно незамедлительного и эффектного. У нас очень изменились понятия об искусстве, о творчестве, о художественной жизни вообще. Коммерческая эпоха потребления прививает свои вкусы. И очень многие театры им следуют. В первую очередь такие, как МХТ им. Чехова. Вместо того чтобы придерживаться классической мхатовской традиции, ведь МХТ – колыбель русской театральной школы, этот театр работает как обыкновенная коммерческая антреприза, правда, и надо отдать ей должное, время от времени демонстрируя возможности новых оригинальных постановщиков.

Васильев – один из очень немногих профессионалов, которые создают театр процесса и основным принципом работы делают именно процесс. Поэтому он и настаивает на лаборатории. Это и есть основной и очень простой аргумент тем, кто обвиняет театр Васильева в отсутствии зрителя. Это не театр в привычном нам смысле, это именно – лаборатория. Ведь все очень просто.

О том, что такое лаборатория в науке, мы, в общем, знаем. Мы понимаем, что, прежде чем появилась атомная бомба, многие институты и лаборатории работали над проблемой расщепления ядра. Васильев занимается театром как наукой. В этом особенность его таланта, мышления и интересов.

Лаборатория – это исследование с неизвестным результатом. Васильев, нащупывая какие-то вещи в начале пути, шел постепенно, двигаясь с помощью интуиции, а не пользовался готовой методикой. Ему нужно было посмотреть, как эта методика ложится на актера прежде всего. О зрителе он пока не думал. Не потому, что не хотел или не любил его, презирал или недооценивал, а потому, что хотел иметь чистое пространство эксперимента, эксперимента в стерильной среде. Зритель мог мешать, воздействовать на актера. Для чистоты эксперимента Васильеву надо было исключить зрителя. А от него ждали работы с готовой апробированной методикой, как работает большинство режиссеров и актеров. Но Васильев – фигура, которая открывает новый тип театра, и, чтобы подойти к нему, необходимо что-то проверить, сделать пробу, исследовать, изучить. Те, кто возражал против его работы, попросту ничего в ней не поняли, рассуждали трафаретно. Васильев не пользуется готовым результатом, он всю жизнь шел в экспериментальном режиме, только с годами эксперимент занимал все больше и больше места в его работе, наконец полностью подчинил ее себе. И сегодня необходимость продолжить лабораторную деятельность у него существует. Он в процессе. И таковым останется до конца своих дней. Надо отдать должное этому неисправимому одиночке, который идет смело, ставя перед собой вполне бескорыстную цель – проникновение к неведомое, в неизученное. Надо оценить в нем это бескорыстие, чтобы отнестись к его личности с уважением.

Васильев – аристократ в искусстве. Ему поэтому трудно найти массовую аудиторию, да он ее никогда и не искал. Он вышел за рамки советского материализма и стал исследовать способы выражения в той художественной плоскости, в которой сегодня из существующих режиссеров никто не работает. Возможно, что его опыты будут продолжены кем-то еще, а возможно, забыты, потому что театральная методология, изложенная только на бумаге и не имеющая живых носителей традиции, трудно поддается практическому использованию. Когда мы наконец перейдем в ожидаемую нами новую художественную (и не только художественную) эпоху, на пороге которой мы не столько стоим, сколько топчемся уже довольно продолжительное время, мы, возможно, поймем, чем был для российского и европейского театра опыт Васильева последнего периода его творчества. Породит ли он новую театральную традицию, создаст ли новых учеников и продолжателей, или деятельность Васильева останется очередной красивой театральной легендой, а он сам – оригинальным театральным философом и методологом, все тем же неисправимым одиночкой, который всегда стремился вперед, оставляя за спиной учеников и соратников, следуя своим неожиданным интуитивным прозрениям, опережавшим время?

Соло Камы Гинкаса

Лучшие свои спектакли по Чехову, которые составили трилогию, Кама Гинкас озаглавил так: «Жизнь прекрасна, по Чехову». Но не надо думать, что он имел в виду буквальный смысл этих слов. Он имел в виду скорее смысл иронический. Да-да, вот оно, избитое выражение, но мы-то с вами хорошо знаем, что это вовсе не так. Потому что на самом деле жизнь довольно сложна и не всегда складывается счастливо. Тем более что Гинкас сделал это уточнение «по Чехову», очевидно, для того, чтобы с самого себя снять ответственность за чересчур оптимистическое утверждение.

Гинкас с самого раннего возраста жил в дисгармоничном мире. Он – дитя войны, ребенок из еврейского гетто, которого чудом спасли. Литовская семья, а дело происходило в Литве, рискуя собственной жизнью, вывела семью Гинкас из гетто. Потом все детство Камы его мать говорила ему: «Гитлер пришел в город Каунас, чтобы убить тебя, Кама. Ты живешь назло Гитлеру». А в своем отрочестве он часто представлял себе, как он будет проходными дворами скрываться от немцев. Все это немножко напоминает тему знаменитого фильма Тарковского «Иваново детство», где запечатлено сознание ребенка, искореженное войной, ребенка, который уже не может жить в обычном мире. Внутренний надлом, произошедший в сознании маленького Камы, был, конечно, не столь устрашающим. Но след от ранних детских переживаний, должно быть, остался на всю жизнь. Иначе зачем так часто в интервью вспоминать эти эпизоды, возвращаться к ним вновь? То, что жизнь, вопреки известному выражению, не прекрасна, а порой ужасающа, сопряжена с большими опасностями, Гинкас узнал с самых пеленок. Если учитывать это исходное событие его биографии, то не станешь удивляться его нервозности, внутренней напряженности, которые существуют словно для того, чтобы сдержать скрытую глубоко рану. Не станешь удивляться и тому, что в своем творчестве режиссера он создает не идиллические мирные картины, а картины дисгармоничные, отражающие глубокие тектонические сдвиги человеческого сознания.

А вообще его художественной индивидуальности подошел был образ печального лирического поэта с дисгармоничной душой. Потому что он прежде всего и по существу лирик. Предельно субъективный художник, которому впасть в крайний субъективизм мешает только школа его учителя Георгия Товстоногова. Об этом он сам говорил в нашей беседе. Объективистская реалистическая школа знаменитого режиссера, одного из столпов эпохи шестидесятничества, которая заставляла его быть беспристрастным и столь же объективным, как сам учитель, всегда мешала прорваться и заговорить в полную силу его напряженному внутреннему чувству. Поэтому он признавался, что пять лет осваивал школу Товстоногова и всю последующую жизнь преодолевал ее.

Предметом восхищения для Гинкаса был Анатолий Эфрос, которому театральная молва тоже приписала лирические свойства. Но что можно было принять за этот лиризм, так это предельное, сильное, сдавливающее, стесняющее дыхание чувство, которое испытывал режиссер в несвободной стране. Гинкас этим с самого начала был похож на Эфроса. Только Эфрос пришел к своей боли через крушение оттепельных иллюзий. А Гинкас испытывал боль почти с самого рождения. Но, собственно, этим и отличаются семидесятники от предыдущего поколения: драматизм мироощущения является исходным событием их жизни. И если продолжать использовать театральную терминологию, то драматизм мироощущения щестидесятников был событием основным. Тем, к которому они пришли в результате и которое поменяло палитру их творчества и отношение к реальности. А сфомированы они были как борцы за справедливый, более демократический строй, как носители внутренней свободы.

Семидесятник Гинкас всегда отражал в своем творчестве самого себя, свои ощущения от жизни и свои личные переживания. И только это волновало его и побуждало к творчеству. В его творчестве определенное место заняла лирическая еврейская тема («Сны изгнания», «Скрипка Ротшильда»). А когда он еще был молодым режиссером и жил в Ленинграде, он ставил спектакли, в которых была отражена часть прожитого духовного опыта. Об этом же опыте, который оказывал влияние на творчество, говорил и Анатолий Васильев. Эта общая черта поколения.

Гинкас, как и Васильев, – постмодернист, ибо исходит из ощущения «эфемерности, абсурдности реальности», уповая только на свои собственные чувства и субъективные переживания.

В своем интервью, которое Гинкас давал несколько лет назад, он подробно рассказывал о своих автобиографических мотивах в ранних спектаклях. Не буду это повторять. Скажу только, что помню Каму Гинкаса с ленинградских времен, когда году в 72-м он вместе с красноярским ТЮЗом, который тогда возглавлял, приехал на гастроли. Привезли спектакли его и Генриетты Яновской, его жены и соратницы. Не знаю, были ли эти гастроли событием для всего города, но для студентов театрального института они точно были очень важным событием. Мы ходили смотреть «Гамлета» (и не только) в постановке Гинкаса, спектакль, в котором были заняты совсем молодые актеры. Александр Коваленко, который играл самого датского принца, Владимир Рожин – Клавдий. По замыслу режиссера, все персонажи, окружавшие Гамлета, были его однокурсниками. И Клавдий, и Лаэрт, не говоря уже о Розенкранце и Гильденстерне. И вот они окончили свой университет, и жизнь выявила в них то, что было заложено с самого начала, одни оказались приспособленцами, которые стремились к преуспеянию любой ценой, вплоть до убийства. Другие, а этих других, собственно, было не много, практически один Гамлет, жили нравственными понятиями и оказались жертвой жестокого мира.

В те времена, в 70-е годы, вопросы о порядочности и непорядочности, о приспособленчестве и честности, о карьеризме и неподкупности нравственных принципов были очень актуальны в среде интеллигенции. Эти проблемы, собственно, начали обсуждать еще шестидесятники. В частности, драматург Виктор Розов, чья пьеса «Традиционный сбор» обошла почти все сцены страны. Ставил ее, кстати, и Кама Гинкас. Там тоже была показана история бывших однокашников, которые встретились лет через десять после окончания школы. Жизнь тоже выявила в них разные качества. Одни оказались карьеристами, лишенными души. Другие – бескорыстными романтиками и рыцарями фортуны. В принципе, все эти противопоставления и антиномии имели под собой идейные споры, которые породила мощная струя демократических настроений, ими подспудно жило общество. По понятиям того времени, нельзя стремиться к выживанию любой ценой. Конформизм, особенно для интеллигенции, был понятием резко отрицательным. Театр подобные проблемы и выносил на всеобщее рассмотрение.

Так и молодой тогда режиссер Кама Гинкас был включен в них. Им и посвятил своего «Гамлета».

Еще Гинкас ставил в Красноярске «451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери. А Яновская – «Сотворившая чудо» (о слепоглухонемой девочке) и другие спектакли. Все это было пронизано духом молодости, говорило о наличии своих собственных взглядов на театр. Театр юного зрителя Гинкас с Яновской превратили в театр для более зрелой публики. Потом, через много лет, они этот свой опыт повторят в Москве и тоже уберут всяческую «тюзятину», чтобы создать полноценный и полноправный взрослый театр. В нем, конечно, будут спектакли и для маленьких зрителей, но репертуарная политика все же будет определяться не ими.

В Красноярске Гинкас с Яновской создали свою компанию актеров, которые потом поехали за ними в Ленинград. Кое-кто направился еще дальше – в Псков, где Яновская тоже в начале 70-х годов ставила «Женитьбу Фигаро» Бомарше. Мы с моими однокурсниками туда ездили на премьеру, смотрели этот очень хороший спектакль с необычным решением. Тогда «решение», или «трактовка», значили практически все. Это был период концептуализма. Это направление породили сценографы, Д. Боровский, Э. Кочергин и др. И подхватили режиссеры, начавшие глобальную деконструкцию классики. Концептуалистами были и Анатолий Эфрос, и Юрий Любимов. А из более молодого поколения – практически все. Генриетта Яновская и по сей день ставит спектакли в концептуалистском духе.

Ту поездку в Псков я помню до сих пор. Благодаря театру я тогда впервые побывала в Псково-Печерском монастыре, нам даже показали знаменитые пещеры, в которых нет запахов тления, несмотря на то что пещеры несколько столетий назад стали местом захоронения монахов. Помню молодую Гету, натуру удивительно талантливую и живую. Как она под одобряющий смех нашей студенческой компании в театральном буфете, где обедали актеры, с юмором, артистично исполняла «Ах, мамочка, на саночках каталась я не с тем», сколько в этом было веселья, ума, жизни.

В 70-е годы не было уважающих себя режиссеров, которые бы не создали или не стремились создать свою труппу. Другое дело, что этим замыслам не всегда было дано реализоваться. Ведь Гинкас с Яновской, после того как покинули Красноярский ТЮЗ и осели в Ленинграде, не получили и не могли получить своего театра. Об этом даже невозможно было мечтать.

Гинкас, в ту пору практически безработный режиссер с одиозной репутацией, в послужном списке которого был не один закрытый по идеологическим соображениям спектакль, ходил по городу в своей вызывающе кричащей шубе из контрастно раскрашенного собачьего меха и в фетровой широкополой шляпе. Был пижоном. Но это пижонство шло от советской бедности. И приобретало налет маргинальности. Собственно, Кама Гинкас, ученик знаменитого Товстоногова, слывший талантливым режиссером и самым перспективным учеником мастера, и был маргинальной личностью, не попавшей и не имеющей шансов попасть в некий большой круг мастеров. Туда допускали далеко не всех, потому что места были прочно заняты.

Имея за спиной литовское прошлое, а Литва, как и вся Прибалтика, ощущала себя оккупированной территорией, отчего у жителей этих земель антисоветский настрой во сто крат увеличивался по сравнению с жителями законных российских территорий (хотя и здесь в те годы среди интеллигенции были в ходу антисоветские настроения), Кама Гинкас с его репутацией маргинала и антисоветчика не мог рассчитывать ни на что серьезное. Пойти по другой дороге и встроиться в советский истеблишмент Гинкас не просто не хотел, но не допускал даже такой мысли в самые отчаянные моменты своей жизни. Нравственный императив, который советский интеллигент перенял, конечно же, не от Канта, а от условий своей несвободной отчизны, был жестким и суровым законом, запрещавшим любые компромиссы совести.

По этому же жесткому нравственному закону я, к примеру, не вступала в партию. И таких, как я, особенно в Ленинграде, было не так уж мало. Ленинград в отличие от Москвы был городом более ригористичным. Нравственные табу здесь были сильнее. В Ленинграде действовал гораздо более активный и обширный андеграунд. А андеграунд – это и есть маргинальная среда. Поэтому среди ленинградской интеллигенции и студенчества 70-х было очень много маргиналов. В столице процветало чиновничество, было много редакций, театров и, соответственно, работы и заработков. Поэтому и жизнь казалась более благодушной и благополучной. Но те, кто впоследствии переезжал в Москву, как Гинкас с Яновской, конечно, теряли эти маргинальные свойства, приобретая более устойчивое и успешное существование. Внутренняя перестройка не для всех проходила благополучно. Такой актер, как Сергей Юрский, к примеру, который в Ленинграде слыл одним из образцов настоящего интеллигента и был кумиром для многих, в Москве потерял свой ореол свободолюбивой и гонимой (а он был гоним и, собственно, выжит из города тогдашним партийным чиновником – антисемитом Романовым) личности. Просто потому, что напор сопротивления окружающему пространству, который существовал в Ленинграде, в Москве значительно ослабевал, градус сопротивления снижался, а количество открывавшихся жизненных возможностей возрастало.

Тяготы ленинградской жизни 70-х годов для Гинкаса и Яновской оборачивались полной безработицей. Дошло до того, что на жизнь Яновская зарабатывала вязанием. Оглядываясь назад, видишь, что суровая жизненная школа, отсутствие работы, не говоря уже о признании, к которому стремится всякая творческая натура, в результате сыграли свою положительную роль в судьбе художников. Потому что излишнее благополучие и отсутствие проблем, необходимости преодолевать сложности создают натуры изнеженные и не способные к достижениям. Хотя я очень люблю слова Пушкина о том, что несчастье – хорошая жизненная школа, но счастье есть лучший университет. Поколение Гинкаса, пережив немало сложностей в молодости, создало тревожное искусство, искусство больных вопросов, искусство, полное внутренней дисгармонии.

* * *

Помню ранний спектакль Гинкаса «Похожий на льва» Р. Ибрагимбекова. В нем нашли отражение внутренние автобиографические мотивы, как говорил Гинкас. Но со стороны, конечно, эти мотивы не прочитывались. У меня, когда я смотрела этот спектакль, создавалось впечатление чего-то очень драматичного и неустойчивого. На сцене художник Э. Кочергин соорудил комнату, которая имела покатый пол и словно бы падала прямо на зрителя. От этого и возникало ощущение неустойчивости мира. Еще помню сиреневый и блекло-серебристый цвет, тоже добавлявший минора. И помню, что герой был очень слабым и легко травмируемым человеком. Ни в коем случае не борцом и не победителем, а скорее побежденным, проигравшим сражение с жизнью. Вот эти минорные драматические ноты и выражали тогда наше мироощущение. Оно не было благодушным и оптимистическим. Человек 70-х годов жил с чувством какой-то несвершимости. Но внутренне как будто бы любил в себе это чувство. Успешность и достижения считались привилегией «других» людей, тех, которых честный интеллигент в глубине души недолюбливал. Эти же чувства отличали и героя спектакля Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» – стосорокарублевого инженера по кличке Бэмс. И как в связи с этим рассказывал автор пьесы Виктор Славкин, шестидесятникам Олегу Ефремову и Марку Захарову, которым не были свойственны эти чувства, потому что они ощущали себя в центре жизни, на коне, герой не слишком пришелся по душе. Чувство неуспешности и тяготы внутренних коллизий (войти в эту жизнь или остаться в стороне, на обочине, в андеграунде, но войти – значит допустить компромиссы, принять условия игры, а игра была только одна – вступить в партию) были свойственны только семидесятникам. Пафос обочины, присущий Васильеву и Гинкасу, по своему типу крайне субъективным художникам с автобиографическим началом в творчестве, в этом отношении делал их похожими.

В Театре комедии Гинкас поставил «Монолог о браке» Э. Радзинского, спектакль, который претендовал на некий новый стиль. В нем были употреблены почти шоковые приемы, но сказать что-либо определенное об этом спектакле было невозможно. Он был сильно порезан и сокращен ленинградским Управлением культуры, ведь у Гинкаса к тому времени уже сложилась прочная репутация антисоветчика. И в отсутствии лояльности его подозревали и в этой работе.

Потом я увидела постановку Гинкаса уже в Москве, в гостиной ВТО. Игрался «Пушкин и Натали» с молодым ленинградским актером Виктором Гвоздицким, который позднее тоже осел в Москве. Театральная Москва, щедрая и падкая на зрелища, приняла спектакль с восторгом. Вообще вхождение в московскую жизнь для Гинкаса с Яновской было безболезненным. Так, по крайней мере, казалось со стороны. И еще позднее об этой паре москвичи говорили с неподдельной симпатией, называя их любовно «Камочка и Геточка».

Виктор Гвоздицкий в роли Пушкина поразил своим неподдельным сходством с поэтом и внутренней интеллигентностью в сочетании с какой-то особой вдохновенностью. Эта вдохновенность была его собственным, не наигранным внутренним свойством. Он был из породы тех молодых актеров, которым, несмотря на наличие ролей, трудно было реализовать себя в творчестве по-настоящему. Он работал в рижском ТЮЗе, потом переехал в Ленинград и поступил в Театр комедии, где провел десять лет. Играл разные роли, но чего-то главного в его профессиональной жизни как будто не было. Поэтому он был готов искать и экспериментировать. Поколение режиссеров-семидесятников, которым такие актеры, как Гвоздицкий, были нужны как воздух, находилось еще в бесправном положении и ничего не могло предложить, кроме риска самостоятельной работы. Так что на самостоятельную работу – спектакль «Пушкин и Натали» – и актер, и режиссер возлагали надежды. Гинкас в интервью, правда, говорил о том, что крайняя нужда и неприкаянность толкнули его на этот шаг. Гета при этом думала, что пусть лучше занимается бесплатными репетициями, чем просто слоняется без дела.

Но спектакль «Пушкин и Натали» сыграл судьбоносную роль в биографии Гинкаса. Как он рассуждал в одной из бесед на канале «Культура», в жизни существует один любопытный закон. Когда ты тонешь, нужно опуститься до самого дна, чтобы оттолкнуться и выплыть на поверхность. Этот закон действует в судьбах очень многих людей. Я тоже не понаслышке с ним знакома. Ощущение предела, когда дальше опускаться уже некуда, дает тебе энергию и решимость двигаться в противоположном направлении. Так что самостоятельная работа над спектаклем «Пушкин и Натали», не обеспеченная ни деньгами, ни принадлежностью к какому-либо театру, для Гинкаса и стала, очевидно, той предельной точкой, после которой начиналось движение наверх. А может, здесь действовал другой закон, по которому, когда тебе очень и очень надо, Богом ли, судьбой ли дается. Потому что ты заслужил. Несчастьями, лишениями, но других шансов, кроме надежды на судьбу или счастливый случай, у тебя не осталось.

Пушкина Виктор Гвоздицкий играл без грима. Никаких наклеенных бакенбард, неестественно завитых волос. Гвоздицкий проживал кусок жизни поэта, словно подкладывая под это свой личный опыт. Это был некий, если можно так сказать, культурный опыт, за которым стояли имена старших и более молодых современников. Наверное, Пастернака, не в последнюю очередь – Бродского (с ним дружил сам Гинкас), коллег и друзей по Ленинграду, его непарадной жизни с ее невозможностью и несвершениями. Во всем был драматизм ощущения судьбы, подспудные уколы как звоночки неминуемого несчастья, которое должно случиться силой роковой предопределенности. Гинкас, опять же, вносил в эту историю автобиографические мотивы, переживал ее как свою собственную. И тем самым приближал ее к нам, и атмосфера, воздух этого спектакля наполнялись живой энергией, которая и покоряла зрителя.

Этот спектакль увидела актриса Театра им. Моссовета Нина Дробышева. И захотела, чтобы Гинкас поставил спектакль с ней. Опускаю те сложности и перипетии, которые следовали за ее просьбой к Гинкасу. Спектакль «Пять углов» С. Коковкина он с Дробышевой в конечном итоге поставил. И это была его первая работа в Москве. Потом его пригласил Олег Ефремов во МХАТ на малую сцену, где Гинкас сделал спектакль по пьесе Нины Павловой «Вагончик». Пьеса была не слишком совершенной, но дело тогда было не в этом. А в том, что это вторая московская постановка, да еще в таком крупном, благополучном, по крайней мере внешне, театре. Кроме того, пьеса давала материал для живой актерской игры. Гинкас занял хороших мхатовских актеров: Екатерину Васильеву, Владимира Кашпура… Постановка вышла удачной и получила одобрение прессы.

В 1986 году появился спектакль «Тамада» по пьесе Александра Галина уже в филиале МХАТа. Это был крупный спектакль, интересный и свежий по своей проблематике. Галин начинал фиксировать новые тенденции в социальной жизни, появление своего рода предпринимательской инициативы, частного бизнеса по обслуживанию заказчиков. Этим новым бизнесменом оказался грузин по имени Гия, выступавший тамадой на свадьбах и первых корпоративах. Александр Галин тоже был ленинградцем. Тоже почти не имел предложений от театров в постановке своих пьес. Тоже нуждался в продвижении. Проще говоря, был таким же маргиналом, как Кама Гинкас.

Исторической заслугой МХАТа и его художественного руководителя Олега Ефремова стало то, что он вводил такого рода талантливых и неприкаянных профессионалов в большую театральную жизнь. Кстати сказать, Льву Додину, который в тот период тоже еще не определился в карьере, после его удачи с постановкой «Господ Головлевых» на большой сцене МХАТа последовало приглашение от Ефремова войти в штат театра. Додин, правда, отказался. Потому что в это же время ему уже предлагали возглавить маленький областной театр на ул. Рубинштейна в Ленинграде. Тем самым Додин проявил дальновидность и мудрость. Ведь лучше быть хозяином в своем небольшом хозяйстве, чем подчиненным в чужом крупном предприятии. Режиссер еще не знал тогда, что его маленький областной театр со временем получит почетный международный статус Театра Европы.

Прошло еще несколько лет. Началась перестройка. И Генриетте Яновской дали московский ТЮЗ, где она стала главным режиссером. Гинкас оставался свободным художником, избавленным от необходимости административной работы. Но практически все свои московские спектакли он поставил в ТЮЗе, где работает и по сей день.

* * *

Гинкас со времен своей молодости практически не изменился. Это все тот же лирический поэт с дисгармоничной душой. Тот же крайне субъективный художник, изливающий в своем творчестве опыт прожитой жизни. Только со временем выяснилось, что он не такой уж крупный театральный организатор, как тот же Лев Додин. Что по сути своей он художник-одиночка, ограничивший свое творческое существование кругом внутренних переживаний. И что возможности свободно творить он во многом обязан своей жене и соратнице Генриетте Яновской, взявшей на себя все административно-хозяйственные проблемы ТЮЗа, а также, очевидно, во многом и дипломатическую сторону творческой деятельности. Эта сторона таким свободным творческим натурам, как Кама Гинкас, удается гораздо в меньшей степени.

Важной роли жены в своей творческой карьере Гинкас и не скрывает. Он прямо говорит о том, что женщина для него – ведущая сторона, а мужчина – ведомая. Кроме того, рассказывает почти анекдотический, хотя и вполне серьезный и неприятный эпизод: как Гета в троллейбусе, заслышав в адрес своего мужа выражение «жидовская морда», тут же бросилась в драку, сорвала шапку с оскорбившего их человека и так мужественно и активно отрегулировала ситуацию.

* * *

Очень важную роль в творчестве Камы Гинкаса играют его спектакли по Достоевскому: «Записки из подполья» (1988) с Виктором Гвоздицким, «Играем “Преступление”», «К.И. Из “Преступления”» с Оксаной Мысиной и «Нелепая поэмка» с Ясуловичем. Все это в большинстве своем моноспектакли, сыгранные одним актером. Даже «Нелепая поэмка», в которой занята и массовка, и два актера, играющие Алешу и Ивана Карамазовых, по сути – моноспектакль, потому что Ясулович тут солирует. Эта постановка предназначена ему. И с момента своего появления на сцене он властно берет на себя внимание зала, и все, что важно было сказать Гинкасу этим спектаклем, высказывает Великий инквизитор Ясуловича.

Моноспектакль или спектакль с центральной солирующей ударной ролью – это стиль Гинкаса. Он не делает ансамблевых постановок, в которых обычно прослеживаются сложные внутренние взаимосвязи между многими персонажами, которые важны своей сыгранностью, взаимодействием и, как правило, отражают какую-то сложную картину реальности. Учитель Гинкаса Товстоногов работал с большими ансамблями. У него была сильная труппа с исполнителями разных индивидуальностей, больше половины которых стали знамениты. Спектакли поражали атмосферой, возникавшей в результате энергетического обмена актеров, сыгранностью, глубиной. У Товстоногова, пожалуй, была самая мощная труппа, если сравнивать его с другими шестидесятниками. В «Современнике» тоже были превосходные актеры, но все же их возможности были ограничены ролями в основном современного плана, они хорошо знали, как играть в новых пьесах, и труднее осваивали классику. У Анатолия Эфроса в последний период его творчества, когда он работал в Театре на Малой Бронной, тоже был коллектив своих актеров. Но эти актеры из спектакля в спектакль исполняли роли, в общем, одноплановые, у каждого яркого представителя эфросовской труппы было своего рода амплуа, как у Николая Волкова, игравшего интеллигентов, или драматической героини Ольги Яковлевой. Но все же и Эфрос, и Товстоногов были прежде всего ансамблевыми режиссерами.

Гинкас – режиссер-индивидуалист по своей сущности. Он и в жизни чувствует себя отдельно от остального мира, и в творчестве. Поэтому его спектакли, в которых всегда есть солирующий герой, – это пейзажи с резко возвышающейся одинокой скалой. Такие пейзажи не умиротворяют. Напротив, напрягают все ваши чувства, часто заставляют испытать тревогу, передают ощущение опасности.

В крайнем индивидуализме Гинкаса есть и определенная узость его художественной натуры. Неумение или нежелание вжиться в чужую судьбу и боль, что так хорошо удается ансамблевым режиссерам его поколения Анатолию Васильеву и Льву Додину. Театр Васильева или Додина при всей изощренности режиссерских приемов всегда был и остается театром актера. В этом и заключена сила этих режиссеров. Театр Камы Гинкаса – театр в большей степени режиссерский, ограничивающий свободу исполнителей или в иных случаях, когда режиссер репетирует с актером известным, с именем, слишком полагающийся на его, актера, собственные силы (как-то в одном из интервью у Гинкаса промелькнуло замечание о том, что, когда у него играют такие актеры, как С. Маковецкий или И. Ясулович, весь успех принадлежит лично им, а он как режиссер как будто имеет к этому меньше отношения). Поэтому часто роли второго и третьего плана в его спектаклях получаются значительно более несовершенными по сравнению с центральной ролью. Так происходит, в частности, в «Нелепой поэмке», спектакле, который идет на сцене много лет и держится только за счет Ясуловича. В чеховской трилогии, особенно в двух ее постановках – «Скрипке Ротшильда» и «Даме с собачкой», – ситуация более гармоничная: там играют хорошо практически все актеры.

Солирующий исполнитель у Гинкаса чаще всего приглашается со стороны. Из другого театра. Как Валерий Баринов в «Скрипке Ротшильда», Сергей Маковецкий в «Черном монахе», Олег Табаков в «Русской народной почте», Екатерина Карпушина в «Медее». Все это очень известные актеры – звезды. С ними работать, с одной стороны, труднее, с другой – легче. Всегда есть гарантия, что роль получится интересной.

В 70-е годы, когда Гинкас возглавлял ТЮЗ в Красноярске, у него была компания своих актеров. Но жизнь разбросала их в разные стороны. В дальнейшем судьба разового постановщика, очевидно, приучила его к такому стилю работы, который сохранился до сих пор. В труппе московского ТЮЗа есть хорошие актеры и даже очень хорошие, как Игорь Гордин или Юлия Свежакова (правда, в самое последнее время эта актриса ушла из ТЮЗа), но звездной эту труппу не назовешь. Генриетта Яновская в большей степени, чем Гинкас, нуждается в ансамбле. И работает ровнее, учитывая индивидуальность каждого исполнителя в своем спектакле. Сильных актеров в своей труппе находит и воспитывает именно она, и уже потом они переходят в спектакли ее мужа, как та же Свежакова, тот же Гордин, начинавшие со спектаклей Яновской.

Но вернемся к Достоевскому, которого так любил ставить Гинкас. Этот автор очень полно отражает ту внутреннюю дисгармонию, которая так характерна для этого режиссера. Герой Достоевского у Гинкаса – это не маленький человек, жертва социального мира, нуждающийся в сострадании, каким он предстает у защитников натуральной школы. Вопрос о сострадании Гинкас вообще отодвигает в сторону. Это театр не социальный, а экзистенциальный. Поэтому герой Достоевского у Гинкаса – некое обобщенное понятие, некая каверза, большая аномалия, личность, стоящая на краю обрыва или загнанная в тесную клетку, из которой нет выхода. Это – больная личность, крайне неприятная, вплоть до отвращения, какое она вызывает своими физиологическими отправлениями: человек из подполья набивает рот едой, а потом сплевывает ее, давясь ею, исторгает из себя, на что смотреть крайне неприятно. Это – личность, утерявшая свою идентичность, превратившаяся в «никто», как, опять же, характеризует себя человек из подполья. А поскольку он «никто», постольку его просто нет в мире, он доведен до крайности самоотрицания.

Но за этим самоотрицанием стоит противоположное чувство – гордости, бунта. Да, я «никто», как бы говорит герой Гвоздицкого, но это вы виноваты в этом. А кто это «вы»? Это люди, принимающие условия жизни. Точнее, «жизнь» виновата (под понятием «жизнь» можно было подразумевать «систему», советской систему или мир вообще и т.д.). Поэтому герой Гвоздицкого готов был мстить – в сущности, кому попало, хотя бы тому офицеру, который проходил мимо. Он столкнулся с этим офицером на Невском и не уступил ему дорогу. Вот это злое, мстительное чувство и направлено на окружающих. Месть за свое ничтожество, за свое унижение, за то, что он «никто».

Поэтому герой подполья яростно отрицал всеобщее благоразумие, те правила игры, которые помогали окружающим комфортно существовать в жизни. А он, человек из подполья, считает, что лучше быть сумасшедшим, чем принять это благоразумие. Тут та же позиция, что и в более ранних спектаклях: несогласие с условиями жизни, нонконформизмом.

Человеком из подполья двигал пафос отрицания, глобального отрицания всего. А как же иначе? Если жизнь превратила его в «никто», значит, долой эту жизнь, он с ней не согласен, он ее презирает и даже ненавидит. Он не хочет быть клавишей рояля, из которого исторгаются нужные звуки. Нет, он хочет проявить свою самость. Ему нужна свобода.

В общем, бунт человека из подполья Достоевского – это бунт семидесятника со всем набором позиций, главные из которых – глобальное отрицание всеобщего благоразумия, стремление утвердить свое «я» и желание свободы. «Я злой человек… неприятный я человек», – говорит о себе человек из подполья. Кама Гинкас тоже называл себя неприятным человеком. Автобиографический мотив тут, что называется, налицо. Да и как быть приятным человеком в условиях тотальной безработицы и безденежья?

Весь этот комплекс переживаний и был в игре Виктора Гвоздицкого. Он играл, конечно, не в бытовом ключе. Его герой не имел принадлежности ко времени, эпохе, стране, городу и так далее. Гвоздицкий играл некую метафору человека, доведенного до последней степени самоотрицания и скрытой агрессии к окружающему, человека, который есть «никто». Хотя, конечно, за этой метафорой скрывались вполне осязаемые понятия и вещи и, главное – атмосфера мрачного, депрессивного советского пространства, породившего столь странное и больное сознание. И, конечно, как я уже сказала, биография самого режиссера, в силу обстоятельств и условий жизни лишенного возможности творческого самоутверждения.

Достоевский у Гинкаса – это крик, крик существа, доведенного до последней степени отчаяния. Это вызов умиротворенному, комфортному самоощущению себя в реальности. Это скрежет камня по железу, что-то неприятное и невыносимое. Театр запредельного самоощущения, театр, далекий от благополучия. Театр не просто дисгармоничный, но ощущающий дисгармонию как единственно осязаемую реальность бытия. Театр, намеренно и вызывающе не эстетичный. Театр человека, испытывающего боль.

Криком боли была роль Катерины Ивановны в исполнении актрисы Оксаны Мысиной в спектакле «К.И. Из “Преступления”». Гинкас всегда любил актеров нестандартной индивидуальности, как Гвоздицкий или Мысина. Она – женщина-клоун – с ее очень сильным протестным нутром и агрессивным исповедничеством, словно испытывающим нервы зрителя, как раз соответствовала роли этой женщины, существующей уже не на грани, а за гранью отчаяния, бедности и одиночества. Но это был, опять же, не социальный протест. Не призыв к состраданию униженным и оскорбленным. Оскорбленность героя или героини Гинкаса – иного свойства. Она имеет не горизонтальный, а вертикальный вектор. Это вызов человека небу, тому, что над человеком, что находится выше. Парадоксальность этой ситуации в том, что высшего начала человек в своем бунте и протесте не обнаруживает. Стремясь ввысь, в небо, со своей болью и претензиями не в переносном, а в буквальном смысле, героиня в финале спектакля лезла вверх по лестнице, чтобы там, наверху, достучаться до Бога. «Это я!» – кричала она. Но наверху была каменная плита потолка, словно крышка гроба. Вот эта безысходность жизни, этот призыв, остающийся без ответа, и выражали крайнее, тотальное неверие режиссера в возможности человека обрести справедливость

В театре Гинкаса порой не хватает воздуха, чтобы можно было дышать полной грудью, в его атмосфере – невероятное напряжение. Словно человек помещен в ядро атома, которое разрывается изнутри от силы человеческого крика.

Сегодня наступило время приятного и комфортного театра. Такой театр, с точки зрения Гинкаса, – дикость и нелепость. Ведь Гинкас своим беспокойным театром хочет поднять серьезные вопросы, указать на больные темы. И в этом смысле он, так же как и его собратья по поколению, строит театр, который заставляет думать и чувствовать, испытывать боль, а не веселиться и развлекаться.

Но Кама Гинкас, который остается верен себе, хорошо понимает пределы в восприятии своего искусства. Он не обольщается и не обманывает себя, когда говорит: «Последние несколько лет я кажусь сам себе монстром, динозавром, ископаемым, который продолжает жить, но уже не нужны ни эти бивни, ни эта кожа, ни щетина дыбом, ни размеры – ничего не нужно. Прекрасно рядом существуют зайчики, козочки, лягушки. Все, что в течение жизни нашим поколением доказывалось, – необходимость исповедального мотива, осмысленная форма, говорящая о личности режиссера, форма яркая, отрицающая примат жизнеподобия, соответствующая острому и индивидуальному содержанию, – сейчас никому не нужно». Признание, что лучше быть «монстром», чем «зайчиком», выдает в Гинкасе раздражение и несогласие с театральной действительностью. Так было и в прошлом, так остается и в настоящем.

Гинкас как истинный семидесятник не любит ничего бездумного. Как он не любит человека, для которого важны только материальные вещи и кусок хлеба. Гинкас презирает такого человека. Об этом его спектакль «Нелепая поэмка», в котором умудренный жизнью Инквизитор, хорошо понимающий и знающий людскую природу, спорит с Христом, стоящим за свободу человека. Инквизитор устало утверждает, что человеку не нужна свобода. Он легко продаст ее за кусок хлеба. Реплики Инквизитора, обращенные к невидимому Христу, звучат очень убедительно и весомо. Ясулович вообще очень убедителен в этой роли. Инквизитор одет в рясу и телогрейку, почти по-домашнему. И сам весь какой-то домашний, не величественный, не грозный, даже добродушный. Но не лицемерный в своем добродушии, как могло бы быть с человеком такого ранга. А очень простой, как будто даже сострадающий людской немощи.

Да, людям нужны хлеб и чудо. И тогда они пойдут, покорные и довольные, туда, куда их поведут. Высказывая этот тезис Достоевского, Гинкас, конечно же, имел в виду реальность ХХ века, которая самому Достоевскому еще была не знакома, но которую он, конечно же, силой своего гения предвидел. В реальности ХХ века, окончательно отказавшейся от Христа, людей сбивали в стадо и помещали за железный занавес, заставляли маршировать на военных парадах и есть похлебку в концентрационных лагерях. Гинкас своей «Нелепой поэмкой» выступал, конечно, против тоталитарных режимов, основой которых была покорная толпа, жаждущая хлеба.

На сцене и была помещена эта толпа, убогая и унылая, состоящая из хромых, увечных людей. Гинкас в живописании людского стада не проявлял доброты и сострадания. Стадо есть стадо, и оно достойно только презрения, как бы говорил режиссер, по существу, далекий от той любви к человеку, которую выказывал в этом спектакле Алеша, в финале целующий Ивана, автора «поэмки», и прощающий ему ее пафос, потому что за ним у Ивана были претензии к самому мироустройству. Иван не согласен оплатить всеобщую гармонию ценой слезинки даже одного ребеночка. И вот из-за этой-то слезинки и целует его в финале Алеша. В спектакле он практически не имел текста, и его финальный поцелуй был лишь формальностью. Гинкасу ближе была бунтарская позиция Ивана. Режиссер и сам, как русский мальчик, «мира божьего не принимал» и апеллировал не к гармонии и вере Алеши, а к протесту и богоборчеству его старшего брата. В этом протесте и этом богоборчестве, опять же, крылась оппозиция советского интеллигента, который поставил этот спектакль не столько из любви к Христу, сколько из ненависти к людскому стаду и режимам, которое оно поддерживает.

В оформлении использовались образы креста и буханки хлеба (художник С. Бархин). На сцене в левом углу были помещены массивные кресты из свежеструганого дерева. Они стояли, прислоненные к стене, как будто забытые кем-то или выброшенные за ненадобностью. На кресты по четырем сторонам в течение действия водружались буханки хлеба. И это было символично.

* * *

Ненависть и презрение к миру и толпе, которые испытывал режиссер Гинкас, весь набор отрицательных эмоций, отсутствие обтекаемости, приятности (как у Гоголя – во всех отношениях), комфортности ощущения себя в реальности – все это то, с чем Гинкас пришел и утвердился в режиссуре. Но он не всегда будет таким. Стереотип окажется сломанным в чеховской трилогии «Жизнь прекрасна». Это самое совершенное и гармоничное создание Гинкаса. Здесь прозвучат новые, неожиданные мотивы и темы. И сам тон разговора, более уравновешенный, углубленный в себя, размышляющий, покажет, что режиссер занял другую позицию в жизни. Нет, он не изменится кардинально. Впереди будет еще «Медея», самый мощный и страстный протест режиссера-индивидуалиста. Но все-таки постепенно Гинкас будет обретать новый голос и новую манеру.

В трилогии заняты прекрасные актеры, приглашенные на роли: Сергей Маковецкий, Валерий Баринов. Одна из частей трилогии – «Дама с собачкой» – была сыграна силами лучших тюзовских актеров – Игоря Гордина и Юлии Свежаковой (в последнее время на эту роль пришла актриса М. Луговая). Создается такое впечатление, что в трилогии Гинкас поднялся над самим собой и вышел за границы лирической исповеди. Хотя спектакль «Черный монах», первая часть трилогии, – самый загадочный спектакль Гинкаса. И чего здесь больше – субъективных раздумий, которые более характерны для юности, или трезвых и зрелых наблюдений над жизнью, результата прожитого опыта, сказать трудно. Гинкас признавался, что все эти чеховские повести, которые он объединил в свою трилогию, он задумал еще давно, живя в Ленинграде и будучи безработным режиссером. Но все-таки прошло время. И режиссерское мастерство не то чтобы возросло (это, разумеется, так), а обогатилось опытом прожитой жизни и потому принесло новые плоды. Впрочем, может, во всем виноват Чехов, его лаконичный и емкий стиль, его знание человека и жизни, его объективизм, кажущийся бесстрастным и точным, словно он, как хороший хирург, работал не пером, а скальпелем.

Итак, «Черный монах». Первая часть трилогии. Спектакль выстроен как музыкальное произведение. Так же точно и емко. Тема безумия героя в начале едва звучит, постепенно расширяется и становится громче, в кульминационный момент – крещендо под музыку Верди, бурное и оглушающее, затем, опять же, постепенно сходит на нет, отыгрывая уже знакомые мелодии как напоминания, а в самом конце разрешается громким и опять бурным аккордом: болезнь, которая была как будто заглушена в Коврине, охватила его вновь, он впал в экстаз, снова увидев свою галлюцинацию – черного монаха, – и упал замертво с блаженной улыбкой на лице.

Кто этот черный монах? Что это за образ? Продукт воспаленного воображения героя? Галлюцинация человека, лишенного рассудка? Вторая часть раздвоенного человеческого «я» Коврина? Скорей всего, это. Об этом говорят и мизансцены, и весь строй повествования. Но что Гинкас подразумевает под этой болезнью? Можно ли верить возбужденным заявлениям Коврина о том, что болезнь настигает избранные натуры? И вообще, болезнь ли это в точном медицинском смысле или можно согласиться с утверждением о том, что гений и помешательство – вещи родственные? О болезни ли этот спектакль или о сложной психике человека, подсознательно стремящегося вырваться из общего ряда, пережить минуты подъема и вдохновения, испытать экстаз, который испытывают только гении? И, может, эта болезнь для Коврина – прорыв к свободе, желание вырваться из клетки, в которую посадило его общество с его здравым смыслом и тихими обывательскими восторгами, переживаемыми его невестой Таней (Ю. Свежакова, первой исполнительницей этой роли была Ваксберг) и ее отцом Песоцким (Владимир Кашпур)?

Сергей Маковецкий играет Коврина превосходно. Прием Гинкаса, когда актер действует не только от лица героя, но и от лица автора, читая ремарки и комментарии к повествованию, найденный им еще тогда, когда в Ленинграде он ставил один из первых своих спектаклей по письмам Чехова и Лики Мизиновой «Насмешливое мое счастье», помогает актеру отстраниться от образа и смотреть на него со стороны. То есть существовать попеременно, то вживаться в героя, то занимать позицию наблюдателя. Это делает игру более точной и более сдержанной и как будто более бесстрастной. Сильные охватывающие персонажа эмоции, допускающие значительный подъем чувств и переходящие чуть ли не в крик, сменяются периодами сосредоточенного, бесстрастного существования. Сергей Маковецкий рисует портрет Коврина так, что мы постоянно ощущаем тонкий комментарий актера: вот Коврин испытывает интерес к Тане, вот постепенно влюбляется в нее, вот делает ей предложение, но актер все время дает понять, что все это – неправда, причина этого – обман чувств, болезненная экзальтация, это не любовь, а только иллюзия любви, и счастья ждать не приходится. Такая игра возвышает актера над образом, актер не растворяется в герое, а остается свободным. Маковецкому этот стиль удается как нельзя лучше. Его глаза, направление взгляда, повороты головы и, конечно же, сопровождающий все это авторский текст дают исчерпывающую и тонкую характеристику человека, живущего на границе двух миров.

В том же стиле работают и другие исполнители – Юлия Свежакова и Владимир Кашпур. Эта пара, отец и дочь, по-своему очень милые люди и любят Коврина. Но то, что Таня не может справиться с наплывом чувств и все время плачет, о чем актриса сообщает в своем комментарии, создает чуть приземленный образ очень обыкновенной, хотя и доброй, искренней девушки. А излишние восторги ее отца по поводу своего сада, который составляет смысл всей его жизни, и желание иметь внука, из которого он тоже собирается воспитать садовника, рисуют тоже некоторую ограниченность этого доброго и чистого сердцем человека. Коврин будет перебирать тетради Песоцкого, каждая из которых имеет свое замысловатое и понятное только страстному садоводу название, и чуть ироничное отношение Коврина ко всей этой «священной» науке еще раз подчеркнет легкий комизм страсти садовода-любителя.

Выдерживая стиль авторского комментария, актеры, по существу, передают отношение к происходящему самого Чехова, ирония которого трудно вмещается в слова, настолько она тонкая и емкая. И этот чеховский взгляд на персонажей и происходящее с ними и придает сценическому повествованию объективность, от которой всегда так бежал Гинкас.

Но есть здесь, как уже говорилось, и моменты вчувствования, вживания в душу героев. Как будто эти души внезапно раскрываются, распахиваются в какие-то острые мгновения существования. Эти мгновения порождают эмоциональные уколы или даже удары, резкие и внезапные, что лишает все повествование монотонной ровности и однообразия. Оно приобретает пульсацию, рисуя сложную кардиограмму душевной жизни героев.

Роль черного монаха в исполнении Игоря Ясуловича несколько отличается по стилю от остальных. Она более открыта эмоционально. Вообще, образ черного монаха создается и игрой Ясуловича, и игрой Маковецкого в их сочетании. Ведь черный монах – это второе «я» сознания Коврина, связанное с наивысшими эмоциональными моментами его жизни. Черный монах – это и страх, и вдохновение, и чувство полета, и чувство кошмара. Соединение этих противоположных начал и раскрывает существование Коврина как существование над бездной. А оно, в свою очередь, воплощено в пространственной метафоре (художник С. Бархин). Спектакль играется на балконе зрительного зала, так, что краем сцены становится ограничивающий портик над партером. Игра на этом портике, «падения», срывы вниз и выражают зримо эту метафору.

На сцене посажен сад из цветных красивых павлиньих перьев. Постепенно, с усилением болезни Коврина, этот сад будет опустошаться, пока не превратится в голое, пустое место. Болезнь Коврина разрушит жизнь и надежды его близких.

Так что же такое эта болезнь? Это, на мой взгляд, выражение сложной, дисгармоничной (как это всегда было у Гинкаса) личности творческого человека, которой враждебна жизнь людей обыкновенных, возлагающих свои надежды на простые людские радости: замужество, рождение детей, семейное счастье и т.д.

Сложная, дисгармоничная личность человека делает обыкновенных людей несчастными, лишает их надежд. А эти обыкновенные люди, в свою очередь, пытаются выправить, вылечить в дисгармоничном человеке то, что они принимают за болезнь. И так лишают человека его индивидуальности, его сложного «я».

Эпизоды, в которых Коврин появляется как будто выздоравливающим, принимающим бром и пьющим молоко, показывают зажатого в угол человека, связанного по рукам и ногам здравым смыслом и родственной заботой.

В финале он вновь вырывается из оков. Наглухо заколоченные доски, образующие замкнутое пространство и перекрывающие дорогу к «бездне», к краю обрыва, раскрываются с треском, словно разрываются изнутри, и из этого дупла появляется фигура черного монаха. Коврин возвращается к своей галлюцинации, вновь переживает подъем духа и сил и так умирает, счастливый, вернувший себе свое «я», свою свободу.

«Дама с собачкой», кажется, первый спектакль Гинкаса, в котором он ушел от привычной для себя концепции жизни. Эта концепция всегда так или иначе сводилась к тому, что жизнь представляет собой некий замкнутый круг и герой в ней терпит поражение. Это исходило из чувства безнадежности. Чувство было рождено 70-ми годами, когда Гинкас начинал свой профессиональный путь. В «Даме с собачкой» Гинкасу удается утвердить новый для себя взгляд на реальность. Гинкас делает это на материале прозаического произведения, не приемлющего однозначности и представляющего некую модель сложной, вариантной, многообразной жизни. Жизни, в которой есть и мрачные, и светлые стороны, и беды, и радости, и боль, и надежда и которая течет неостановимо и открыта в перспективу. Тут нет жирной точки, срыва, падения в бездну, последнего вопля отчаяния, остающегося без ответа, как в «К.И.» или «Черном монахе». Есть мотив продолжения, ибо история любви Гурова (И. Гордин) и Анны Сергеевны (Ю. Свежакова) закончится еще очень не скоро. Любви, давшей им так много счастья и смысла и в то же время принесшей столько страдания, ибо они разлучены судьбой и не могут соединиться.

Прозаическое произведение, взятое за основу спектакля и выразившее объемность, вместимость жизни, – это, несомненно, достижение более зрелого, более философичного взгляда на реальность, преодоление прежней затянувшейся «подростковости», романтизма, замешанного на советском изгойстве и душевных лишениях.

И это опять Чехов. Опять не потому, что «Даму с собачкой» Гинкас ставит после «Черного монаха». А потому, что и «Дама и собачкой», и «Черный монах» – выражение приверженности, любви к этому самому большому и самому главному мифу советской творческой интеллигенции, который еще требует своего изучения и осмысления. Чехов стал главным выразителем интеллигентского сознания во второй половине 60-х годов, со спектаклей Г. Товстоногова и А. Эфроса, а затем очень и очень многих. И просуществовал на сцене не одно десятилетие.

Чувства героя в этом спектакле – в неопределенности: с одной стороны, все в жизни складывается так, как надо и как быть должно, а с другой – все как-то не так. Нет чего-то главного. Какой-то правды, того, что бы занимало всерьез. У Гурова есть жена, на которой его женили слишком рано и которой он теперь тяготится. Но поделать ничего не может. У него есть романы на стороне, увлечения женщинами, призванными отогнать душевную скуку, но не приносящими в его жизнь ничего важного. Есть служба в банке, приемы гостей. Но все это не приносит Гурову большого удовлетворения. Роман с Анной Сергеевной начинался для него так, как и другие, – с банальной истории, призванной отогнать курортную скуку. Но потом перерос в большое и настоящее чувство и составил вторую, скрытую, главную сторону жизни. Перевернул все его существо.

Это спектакль о любви, но не только. Он о том, что любовь, случайная, запретная, которую бы не одобрил и не воспринял всерьез никто из гуровских знакомых и сослуживцев, раздвинула для героя сферу жизненных переживаний. В конце концов, жизнь одного человечка отличается от жизни другого не тем, что один богаче, а другой беднее или один сделал успешную карьеру, а другой нет. А тем, какие чувства и переживания сопровождают человека в жизни. Насколько они полны, правдивы, истинны. Или банальны, лживы, расхожи. В своей семье Гуров испытывает банальные, неискренние чувства. И только с Анной Сергеевной он искренен и правдив.

Спектакль выражает взгляд на человека изнутри. На его душу, внутренний мир. На его жизненное самочувствие. Вот что здесь главное, а не то, соединится ли он когда-нибудь с Анной Сергеевной или нет. Смогут ли они постоянно быть вместе, не столь важно. Режиссер не сокрушается по поводу того, что они не смогут быть вместе, не строит из этого фатального вывода о жизни вообще, которая безнадежна. Важно то, что Анна Сергеевна уже оставила в жизни Гурова неизгладимый след. Гинкас приводит героев к одной внутренней плоскости, в которой они, несомненно, объединены, – в любовных переживаниях, в чувстве близости. Это единство ощущений передано очень простой и вместе с тем выразительной мизансценой в финале, когда Гуров и Анна Сергеевна сидят на скамье перед высоким забором – два темных силуэта, жмущиеся друг к другу, обремененные своей любовью, счастьем и одновременно страданием.

Здесь есть и другая новация для Гинкаса. Он больше не обвиняет внешний мир, обстоятельства времени, систему жизни. Он в своем спектакле говорит о том, что человек сам виноват во всех своих несчастьях и просчетах. Человек сам отвечает за себя и не может свалить ответственность на других или на окружающую реальность. Это новая постановка проблемы взаимосвязей человека и мира, которую нащупали семидесятники. У Анатолия Васильева еще в «Вассе Железновой», а потом в «Серсо» была заявлена точно такая же позиция. Такая же позиция будет и у Льва Додина, который теме личной ответственности и личной вины посвятит не один спектакль. Эта позиция более зрелая, чем та, когда человек обвиняет какие-то обстоятельства или законы, вне его лежащие. Когда снимает с себя вину и ответственность.

Гуров, который до сорока лет жил по инерции, как принято в кругу его знакомых, и не сталкивался в жизни ни с настоящей любовью, ни с настоящими чувствами, только при встрече с Анной Сергеевной смог испытать их. Испытать благодарность, сострадание, потребность в другом человеке. Это перевернуло его жизнь.

«Дама с собачкой», так же как и «Черный монах», да, по существу, и вся трилогия, демонстрирует самые сильные стороны режиссуры Камы Гинкаса. Его умение и желание создавать очень четкий и объемный рисунок (хотя тут речь не только о внешнем рисунке, но и о внутреннем, о создании того, что на профессиональном языке зовется психофизикой). Тут как будто снова жесткая режиссерская рука. Но при хорошей полнокровной актерской игре эта рука не становится рукой диктатора, действующего насильственными средствами. Юлия Свежакова и Игорь Гордин хорошо «слышат» режиссера. И внутренне очень наполнены, поэтому переживают свои роли глубоко. А постоянная смена эмоций, вся партитура душевной жизни героев поражают своей подвижностью, взлетами и падениями, паузами и высокими эмоциональными нотами, чередованием «тихих» и «громких» зон, своим изяществом и открытой эмоциональностью. Театр Гинкаса в «Даме с собачкой» не столь нервозен и сдавлен, как в «К.И.» , здесь царят полнота и грация душевных движений.

Игорь Гордин – тонкий актер. Ему не свойственны бурные выражения чувств, чрезмерность; напротив, он кажется предельно сдержанным, «тихим». Переживания его героев отличаются интеллигентностью и мягкостью. Гордин не создает решительные, активные характеры. Ему хорошо удается стиль игры в прозе, с авторскими комментариями, изложением событий от третьего лица. Это все то, что держит его, что называется, в форме. В роли Гурова он играет не столько характер, сколько тему, если можно так выразиться. Он ведет героя по линии жизни, постоянно размышляя об этой жизни, ее просчетах, ошибках и переменах. Мы не можем сказать про его героя, какой он человек: грубый, безразличный, банальный; мы можем сказать только, как он проживает свою жизнь, как он реагирует на то или иное событие, происшествие, поведение. Это опять стиль некоего психологического комментария, как в «Черном монахе», сдержанного, бесстрастного, но ни в коем случае не безразличного. И если у Маковецкого в роли были оглушающе «громкие» моменты, бурные проявления эмоций, переживаний, то у Гордина все значительно спокойнее. Образ его героя мягче.

Юлия Свежакова существует в той же стилистике чуть отстраненного психологического комментария. При этом ей самой свойственна открытость и эмоциональность. В роли нет сантиментов, хотя есть слезы, горькие сожаления, но без отчаяния и истерики. В ее игре покоряют изящество и полнокровность чувств.

В целом эта пара, Свежакова и Гордин, производят очень хорошее впечатление. Лишенные бесстрашия и самоуверенности звезд, они покоряют искренностью и свежестью игры. И вместе с тем полнотой самоотдачи, которую сегодня уже редко встретишь на сценах.

Тема вины человека за неправильно прожитую жизнь есть и в «Скрипке Ротшильда», финальной части трилогии. В этом спектакле – прекрасно сыгранная актером В. Бариновым роль гробовщика Якова, уже обычное для режиссера соло. Хотя и тут оно поддержано другими исполнителями – А. Нестеровой в роли Марфы (эта актриса обращает на себя внимание и в других ролях), И. Ясуловичем в роли Ротшильда, А. Дубровским в роли фельдшера. Этот спектакль – самое ясное создание Гинкаса. Герой спектакля, гробовщик Бонза, привык считать убытки. В его скучной, однообразной жизни нет никаких светлых моментов, только эти унылые мелочные подсчеты. Смерть жены заставляет его иначе посмотреть на себя и на прожитые годы.

Взгляд на человека, который ощутил ответственность за свое существование перед самим собой, – это и есть выражение зрелой и далекой от романтизма позиции художника. Это не потакание своей слабости, не жалобы и не претензии к миру, а обращение к себе как к единственному арбитру и инстанции в глухой безмолвной реальности, не отвечающей на наши вопрошания и призывы. Это позиция истинной зрелости и одновременно выражение тотального одиночества индивидуума, ибо у него нет никого, кроме самого себя, к кому он мог бы апеллировать. Эта позиция очень близка философии экзистенциализма, в русле которой и стало работать поколение Камы Гинкаса в 90-е и нулевые годы. Поэтому «Скрипка Ротшильда» смыкается с более поздней постановкой режиссера – «Медеей» Ж. Ануйя.

* * *

На роль Медеи режиссер пригласил актрису Екатерину Карпушину из театра Романа Виктюка. Опять соло, на сей раз не герой, а героиня ярко индивидуалистического склада. Героиня экзистенциальной драмы Ж. Ануйя, хотя эта драма в спектакле соединена с текстами Сенеки и стихами И. Бродского. Когда герои разговаривают языком драмы Ж. Ануйя, они словно бы пребывают в прозаической, обыденной жизни, в каждодневной реальности. На тексты Сенеки и Бродского Медея переходит в особые моменты подъема чувств, это придает роли возвышенный трагический пафос, словно перенося Медею в некие заоблачные выси. Но она и есть героиня не обыденной жизни, а жизни ее мятежного духа, ее высоких страстных порывов, разрушающих границы дозволенного. И то, что для простых смертных невозможно, для нее естественно и легко.

Медея Карпушиной – некоторое возвращение на новом уровне к прежним героям-индивидуалистам. К тому же человеку из подполья, как ни покажется странным такое сравнение. Медею и человека из подполья объединяет их выражение крайней степени самости, их одиночество и их заброшенность в мире. Медея, от которой отказался Ясон (И. Гордин) ради другой женщины, утверждает эту самость, сжигая за собой все мосты (в прямом и переносном смысле – на сцене появлялось живое пламя), убивая собственных детей и так нанося и себе, и ему незаживающую рану. Тут выражается, опять же, крайняя гордыня, ощущение своей экстерриториальности, своей избранности, своего «я», своей демонстративной и отчаянной природы. Карпушина как актриса наделена сильной и резкой индивидуальностью. Экзистенциальную, то есть предельно рационализированную, личность, осуществляющую философский тезис «быть самим собой», «выбрать себя», она играет не рационально, а органически, природно. Она играет женщину с очень сильной женской сущностью, чувственную, с почти животными инстинктами, в любви преданную до такой степени, что любовь превращается в сообщничество, а преступления, на которые она идет ради этой любви, не осмысляются ею с морально-этической точки зрения, они для нее естественны, как глоток воды, как подтверждение ее преданности возлюбленному. Она – варвар не в смысле своей дикости, а в смысле своей первозданной природной силы и органики существования. Она – женщина в смысле своей нутряной связанности с мужчиной, и похоже, что именно она родилась из его ребра. Она не мыслит себя отдельно от Ясона. Она всецело принадлежит ему. Это и есть ее выбор. Поэтому она и выбирает эту свою принадлежность, свою связанность с ним, свое сообщничество.

Образ Медеи в этом спектакле – самый крупный образ героя, в данном случае героини-индивидуалистки, если сравнить с прежними спектаклями Гинкаса. По своему пафосу образ Медеи превосходит и образ Катерины Ивановны с ее протестным нутром, и образ Коврина с его прорывами в бездну, и образ любого из героев режиссера с пафосом самоутверждения, с пафосом бунтарства и изгойства. Медея – бунтарь и изгой какого-то предельного, космического масштаба. Этот образ мощный и за счет своей философии, и за счет актерской индивидуальности. Это открытый и непосредственный выход в экзистенциализм, который и есть пространство реализации поколения режиссеров-семидесятников. Пьесы Ж.П. Сартра, Ж. Ануйя были переведены и напечатаны у нас как раз в 70-е годы, в период профессионального становления этой режиссерской генерации. Она, очевидно, еще в молодости впитала воздух этого трагического мировоззрения, связанного с утверждением свободного выбора себя героем одиночкой. Экзистенциализм совпал и с драматическим ощущением покинутости, отсутствия опоры в абсурде советского существовании. Новые после шестидесятников поколения людей ощупью выходили в пугающее открытое пространство, в котором нельзя обрести смысл; первыми из этих поколений стали как раз семидесятники. Они накопили достаточно личностного содержания, чтобы состояться, и имели для этого недостаточно возможностей во внешнем мире, поэтому образ внешнего мира в их сознании вырос до некоего пугающего вселенского масштаба, в котором веру в нравственный прогресс и добрые человеческие намерения уничтожило то, чему экзистенциалисты не нашли названия и просто обозвали его словом «Ничто» с большой буквы, ставшее причиной прострации индивидуума и заставившее его искать опоры в самом себе и так провозгласить свою свободу и самость. Экзистенциализм, помноженный на советский и постсоветский абсурд, и лег в основу мироощущения художников на рубеже ХХI века.

Этот спектакль – гимн индивидуализму и одновременно разговор о его трагичности. Для Гинкаса пафос индивидуалистического протеста, который звучит в его творчестве постоянно, – основа мироощущения. Сегодня, во втором десятилетии ХХI века, этот пафос не столько устарел, сколько поменял направленность, адресность. Сегодня он обращен против века потребления, породившего среднего человека (эту перспективу философы и поэты видели еще в начале ХХ века), стандартизацию, культ вещи, примитивный арифметический подход ко всему, меряющий все количеством (денег, в театре – зрителей и пр.).

Несмотря на то что в спектакле существует яркая центральная роль – обычное для Гинкаса соло, – она хорошо поддержана и сыграна другими актерами, которые существуют с Карпушиной практически на равных. Очень интересен Ясон в исполнении Игоря Гордина. Герой этого актера, как обычно, «негромкий» и сдержанный, тем не менее покоряет зал, вызывая абсолютную тишину во время своего монолога, когда Ясон рассказывает о любви к Медее. А сейчас Ясон хочет покоя и опоры в этом пугающем, опасном и бессмысленном мире, то есть он хочет стать не героем, а просто человеком. Конечно, такой любви у него уже не будет, не будет и такой женщины, как Медея, но он очень убедителен в своем стремлении поменять жизнь. Он тоже сделал свой выбор.

И Креонт Игоря Ясуловича хочет обычной и простой человеческой жизни, хочет выдать замуж свою дочь и исполнить желание Ясона: не причинив Медее никакого зла, отпустить ее на все четыре стороны. Он тоже в прошлом переживал мятежные бури, но сейчас он стар и избрал другой способ существования. Впрочем, он и сейчас мог бы действовать более решительно по отношению к Медее, но он исполняет желание Ясона и все время теребит какие-то бумажки, инструкции, которые обязывают его быть лояльным. Сейчас он чиновник, а не воин, обыватель, а не герой.

Кормилица Г. Моргачевой, казалось бы, служебная роль и могла бы быть сыграна формально и неопределенно. Но исполнительница поддерживает мятежный дух своей госпожи, и ее короткие реплики, замечания и возражения Медее полны какой-то особой мудрости и вдохновения.

* * *

Если посмотреть на режиссуру Гинкаса в движении и развитии, то можно обнаружить, что режиссер постепенно терял свою резкость и напряженность в высказывании и приобретал все большую уравновешенность и выдержку. Нет, он не изменился кардинально. Скрытый источник боли и драматизма в нем существует и поныне. Но все же этот драматизм облекается в несколько другие формы.

Он не перестал создавать исповедническое искусство, искусство, замешанное на личном духовном и биографическом опыте. В этом он остался прежним и не изменил самому себе.

Изменилась манера подачи или сама форма спектаклей. Гинкас приобрел большую власть над этой формой. Форма стала более отчетливой и стала выражаться зримо. В «Снах изгнания», спектакле, поставленном по мотивам картин Шагала, пластическая ткань представления приобретала очень выразительную зрелищную природу. Слов здесь практически не было, как не было и психологической игры. Гинкас вместе со своими студентами (а спектакль вырос именно из студенческой работы) словно бы учился управлять самой изобразительной стихией и развивать ее через неожиданные и причудливые поэтические, образные метафоры. В «Счастливом принце» О. Уайльда, поэтической притче о самоотверженной любви, пластический рисунок тоже значил очень много, а слова умещались в довольно сжатое, скупое лирическое повествование. Вместо слов использовались и обыкновенные звуки, которые актеры (толпа прохожих на улице, введенная режиссером в действие) напевали как ритмические фразы: та-та, та-та-та, – что создавало воздушную и словно парящую музыкальную партитуру. Режиссер выступал в качестве дирижера, который властной и вместе с тем легкой рукой управлял своим оркестром. Гинкас, который любому актерскому движению давал свою огранку, не то чтобы не доверял актерам, но просто хотел приподнять их над землей и научить парить в воздухе. В трилогии он очень определенно обозначал моменты подъемов и спадов и опять «прописывал» всю мелодику действия, все движение человеческих эмоций, отчего они становились подвижней, выразительней и словно бы теряли часть земного притяжения.

В режиссуре Гинкаса, развивающейся во времени, явственно ощущается неприятие жизнеподобия и стремление к высоким поэтическим, лирическим жанрам. Во всяком случае, именно эти жанры раскрывают лучшие стороны его режиссерской индивидуальности. Именно желание подняться над землей объясняет и то, что в «Медею» Ж. Ануйя были введены высокопарный поэтический текст Сенеки и философические размышления Иосифа Бродского. Медея была важна Гинкасу как высокая трагическая героиня. И ее финальный победный полет над сценой в золотом воинском облачении явился очень органичным завершением всей истории, в которой намеренно прозаические вещи типа подержанной, откровенно старой бытовой газовой плиты сочетались с внебытовым пейзажем: грубой, с высеченными каменными ступенями скалой, у подножия которой был сооружен бассейн с настоящей водой, Медея бесстрашно шлепала по ней, и низ ее юбки становился мокрым (художник С. Бархин).

«Медея» для Гинкаса – самый крупный спектакль. Он поставлен на основе драматического произведения, а не прозы . В нем диалогическое общение как будто преобладает над монологическим. Но и тут Гинкас, разворачивая актера лицом к залу, строит его речь как монолог. Связи между персонажами, бытовые, психологические связи не столь интересуют режиссера, он строит действие почти вне общения, вернее, общение возникает на каком-то другом, более высоком уровне. Когда Ясон говорит о своем выборе, он развернут на зал. И эта поза, а в большей степени сам строй его речи подчеркивают его выключенность из обыденного бытового пространства, его включенность в пространство смысла, идеи.

* * *

Когда я шла на спектакль Камы Гинкаса по «Запискам сумасшедшего» Гоголя, я боялась увидеть зрелище нервное, мрачное, безысходное. Мне думалось, что умалишенный Поприщин будет оглашать окружающее пространство выкриками, стонами и проклятьями и выглядеть бесноватым. Но Девотченко в роли Поприщина удивил совсем другим. В нем не было никакой агрессии, никакого ажиотажа. Хотя нельзя сказать, что он пребывал в состоянии умиротворения. Этот высокого роста, бритый наголо человек в исподней рубашке и кальсонах (так он сразу предстал персонажем из психлечебницы), босой, пребывал в каком-то внутреннем удивлении, в каком-то недоумении. Все словно расползалось у него на глазах и никак не собиралось в нечто целостное. Это было существование словно в театре абсурда. У героя исчезали связи с окружающей реальностью. Он пребывал в некоем междумирье, где нет логики, где рассыпаются слова и понятия. Сыграть это состояние между здоровьем и болезнью, при этом не выглядеть патологичным, явить собой некое существо без возраста, характера, социального положения – чистую экзистенцию, человека вообще, человека как такового, брошенного в мир без опоры, – вот это было неожиданностью.

Тут опять была снята социальная тема маленького человека. Персонажа Девотченко, как некогда и персонажа Гвоздицкого, не назовешь маленьким человеком, жертвой мира, где есть бедные и богатые. Девотченко в роли Поприщина – человек, взятый в ином измерении.

Постепенно, когда его болезнь приобретала все более определенные формы, он вдруг становился смешным. Видите ли, король Фердинанд VIII в белых подштанниках! Это выглядело забавно. Это его новое состояние было точно и изящно выражено в мизансцене, когда вся нехитрая мебель, составлявшая достояние желтого дома, где происходило действие (художник С. Бархин), вдруг словно поднималась на дыбы. Вставала на попа козетка, на нее взгромождался стул, а рядом, в узкой щели стены, – фигура Поприщина, комического персонажа, почти клоуна, вообразившего себя испанским королем.

Но самое поразительно было в финале, когда Поприщин, на которого надели железный ошейник с цепью, приковывавшей его к кровати, стал выглядеть вдруг маленьким и беспомощным рядом с мощной фигурой дворника из дома умалишенных, одетого в балетную пачку и держащего в руках метлу. Поприщин стал жаловаться на то, что его бьют. Сам он в этот момент лежал наверху, в горизонтальной нише, проделанной в стене, и чем-то отдаленно напоминал положенного во гроб Спасителя на картине Г. Гольбейна Младшего, которая потрясала Достоевского. Полная нежности и страдания речь Поприщина, обращенная к маменьке, жалостливые нотки его голоса и почти детское наивное недоумение: почему с ним обращаются так жестоко? – поднимали тему этого спектакля, завершая его гимном человеку, его одинокой, лишенной любви и сострадания душе, человеку, брошенному в безумный мир. Как раз в этот момент по стене поползла кинопроекция, на которой с бешеной скоростью сменяли друг друга кадры современного Содома, облаченного в глянец.

* * *

Гинкас наконец как будто преодолел объективизм своего учителя Георгия Товстоногова. Хотя Товстоногов не закрепощал себя в какой-то одной манере, в разных спектаклях он был разным. Он мог построить такое зрелище, как «Мещане» или «Три сестры», где связи между персонажами приобретали сложное внутреннее развитие; режиссер словно бы умирал в актере, а точнее, высказывался целиком и полностью через него, если не считать тех внешних мизансценических «подсказок», которые выражали его, режиссера, видение ситуации. А мог создать такой спектакль, как «История лошади», в котором были совсем другая природа игры, другая природа чувств и другие законы зрелищной пластической выразительности.

Гинкас – представитель более однообразной манеры, но его режиссерский «голос» и видение являются для него тем главным, ради чего он и работает. Всех персонажей он как будто размещает в некой вертикальной плоскости, как картинки на листе бумаги. Фокус находится в зрительном зале. Все в спектакле, таким образом, строится с точки зрения зрителя. Вертикальная плоскость и есть поле «военных» маневров режиссера. Такой театр больше похож на театр Марка Захарова, который тоже все строит с точки зрения зрителя, играет на зал, а не Георгия Товстоногова, который сосредоточивал свое внимание на обнаружении внутренних связей между персонажами и располагал действие в некой горизонтальной плоскости; зритель наблюдал происходящее за рампой. Жизнь на сцене развивалась будто бы сама по себе, а режиссер словно не имел к этому никакого отношения. Поэтому спектакли Товстоногова, развивавшиеся по своим внутренним законам, и приобретали ту объективность, о которой говорил Кама Гинкас.

В спектаклях Гинкаса мы все время «помним» о режиссере, видим его властную направляющую руку, ощущаем его волю. И все сценические события разворачиваются словно бы в поле его, режиссера, зрения. Они окрашены его отношением. Плоскость, в которой строит действие Гинкас, может с одной стороны, закрепостить актеров, с другой – увеличить их возможности. Все зависит от самого режиссера, от того, насколько он гибок, пластичен; в конечном счете, насколько художественен его рисунок. В лучших своих спектаклях Гинкас демонстрирует тонкое, грациозное умение, и спектакль приобретает свободу, воздух и способность к ровному дыханию.

Режиссер закрепил за собой выбранную манеру и старается не упускать ее возможностей. С каждым шагом, с каждым новым спектаклем он свою манеру совершенствует, придавая ей все большую пластичность. Его последний на сегодня спектакль, «Ноктюрн», поставленный по американской пьесе А. Раппа в обработке Максима Курочкина, несмотря на свои литературные огрехи (Максим Курочкин, утонченный и интеллигентный автор, иногда именно благодаря своей утонченности высказывается не слишком внятно) и некоторую заторможенность, все же покоряет грацией, с которой режиссер строит повествование.

Это опять монолог, на сей раз почти абсолютный: прочие персонажи только подыгрывают главному герою, подавая реплики (вроде бы актеры и стараются обрисовать некие образы, но у них нет достаточно материала, поэтому образы получаются схематичными). Опять на излюбленную тему: автобиографичность творчества. Опять в стиле прозаического комментария от третьего лица. Опять с Игорем Гординым в главной роли, актером, которому Гинкас дает самые важные для себя роли.

Спектакль идет в сопровождении музыки Грига, которая сообщает всему особое настроение грусти и размышления. Интонация, с которой герой повествует о себе, предельно сдержанная, даже почти спокойная. Спокойная не оттого, что ничто не тревожит, а оттого, что все уже пережито и осталась только вот эта скупая исповедь о том, что некогда составляло источник свербящей и пронзительной боли, а теперь глубоко закрыто внутри, хотя на самом деле руководит всеми ощущениями и эмоциями в жизни. Воспоминание о гибели маленькой сестры, которую герой по неосторожности, оттого что отказали тормоза, сбил свой машиной, постоянно с ним. В самые щемящие моменты ее образ вырисовывается перед его взором и напоминает о том давнем роковом случае. Девочка со смеющимися глазами (А. Стебунова) выезжает на своих роликах и делает круг – это его воспоминание, это его крест, страшное событие, не заглушающее в нем мучительного, неотвязного чувства боли.

По сравнению с ранним героем режиссера, человеком из подполья, которого играл Виктор Гвоздицкий, героем с внутренним надломом и массой отрицательных эмоций, героем протеста и едкой иронии, этот – как будто олицетворение самой нежности, утонченной сдержанности и скрытых переживаний. Как будто бы он достиг того порога человеческой мудрости, когда накопленный опыт жизни, пусть отрицательный и болезненный, все же ведет человека к смирению и покою. Герой Гинкаса изменился в благоприятную сторону. Все, что мешало ему в молодости и заставляло негодовать и проявлять бурные чувства, теперь преодолено за счет хотя бы даже относительного благополучия, пережитого опыта, наступившей зрелости.

И прослеживается путь режиссера – от бурления озлобленного, загнанного в угол существа до исповеди художника, умеющего переплавлять опыт внутренней боли в творчество и постоянно совершенствовать его. От протеста – к приятию сложности мира. От ненависти – к смирению и любви. Герой «Ноктюрна» от пережитой беды, наложившей печать на всю его личность и лишившей его возможности быть полноценным мужчиной, идет не к депрессии, не к отказу от жизни, а к надежде, к приятию жизни во всей ее неоднозначной и болезненной сути.

Гинкас, достигший возраста человеческой зрелости, вырос в художника, которому удалось ощутить, как он признавался сам, чувство покоя. Очевидно, это покой пушкинского толка, которого достигает человек, прошедший длительный путь сомнений, неудач и борьбы. Хотя думаю, что этот покой в любой, самый неожиданный момент может взорваться и выплеснуть наружу все ту же глубоко спрятанную боль, которая придаст очередному созданию режиссера сумрачность и беспокойство.

Лев Додин:
театр человека

Додин один из немногих, кто в нашем театре занимается не имитацией, а подлинным переживанием, театром процесса, держит уровень русской психологической школы. Хотя, когда кто-то произносит эти слова, «русская психологическая школа», Додин яростно возражает: «Когда говорят “русская психологическая школа”, мне кажется, что это жутко советское определение, жутко советский штамп, потому что большего формалиста, говоря опять советским языком, чем Станиславский, трудно себе представить». И еще: «Когда пишут о моих спектаклях, о наших спектаклях, как о типичной русской психологической школе, о типичном проявлении русской психологической школы, я всегда немножко теряюсь и удивляюсь, потому что там каждый шаг просчитан, там действуют жестокие формальные законы.

Еще когда я был совсем мальчишкой и работал в театре на Литейном, делал “Недоросля”, мне один старый артист, народный артист, которого я хотел занять в роли, сказал: “Лев Абрамович, я не буду с вами работать”. Я не мог тогда еще определять, я мог только просить. “Я знаю, чего вы будете добиваться, не хочу…” Я думал он скажет: “Правды”. “Вы будете хотеть, чтобы вот я говорил, а потом возникала музыка, она возникала бы из той ноты, которую я говорю, а потом я бы продолжил бы и был бы на той ноте, которая продолжает музыку, а я хочу говорить, как у меня получается”. То есть этот старый артист, такой советской закалки, очень точно понял, что это совсем никакая не чистая психология, а это психология, выведенная в некую абсолютную абстракцию».

Додин очень настаивает на том, что он называет «формальные законы», «абсолютная абстракция», и мне это понятно. Потому что я помню, как начинало это поколение, Додин, Гинкас, Яновская. У Додина в 1974 году вышел спектакль «Разбойник» в маленьком областном театре на ул. Рубинштейна (теперь это тот же Театр Европы). Там же Г. Яновская примерно в эти годы поставила «Вкус меда» Ш. Делани. Первое, что тогда еще бросалось в глаза в спектаклях тогдашних молодых, – это огромное количество каких-то физических приспособлений и предметов – лестниц, канатов, веревок, клеток, в общем, всего того, с чем актеру нужно было взаимодействовать, как-то это все обыгрывать. Как-то с этим существовать, а не просто участвовать в диалогах с другими актерами. По тогдашним, действительно советским, меркам, все это тянуло на «формализм». Так думал, например, печально известный в те времена критик Марк Любомудров, аналог московского Юрия Зубкова, свято охранявшего мертвые идеологические заветы. «Формализм» и в 70-е годы был еще бранным словом, почти приговором, что шло от тех самых славных времен, когда за «формализм» в искусстве могли расстрелять и действительно расстреливали, как расстреляли Мейерхольда. Поэтому в этом приятии формы молодой режиссурой 70-х годов, в этой потребности владения формой, в этом языке пространства, рисунка и мизансцен и был заключен их боевой пафос. Тогда это действительно было прорывом. За это стоило бороться.

Но сегодня так яростно защищать форму уже нет необходимости. Язык пространства, мизансцен, пластики, света, музыки, в общем, всех средств внешней сценической выразительности освоен прочно и очень многими. Поколения режиссуры, идущие вслед за поколением Л. Додина, могут продемонстрировать чудеса того, что Додин называет «формальными законами».

Сегодня поражает другое. То, что мы за отсутствием строгой терминологии и из-за путаницы понятий все-таки называем «психологической школой». Глаза актера, весь его внутренний аппарат, его живая энергетика на нас воздействуют неизмеримо сильнее, чем любые мизансцены, сколь бы изощренными и выразительными они ни были. Поэтому сегодня Додин театр плохой и хороший, настоящий и ненастоящий определяет иначе, он говорит: «…есть попытка искусства, а есть уверенная имитация. Вот здесь, мне кажется, и проходит разделительная черта. И весь ужас в том, что одно от другого очень непросто отличить, а сегодня время сплошной имитации».

Додин не аристократ в искусстве. Он демократичен и очень ценит простое человеческое «я». Его актеры в игре идут от себя и при этом настолько погружаются в глубину образов, что поражаешься этому как будто давно забытому искусству.

У Додина и на гастролях, и дома всегда аншлаги, в его маленький театр на ул. Рубинштейна не попасть, билеты на премьеры стоят невероятно дорого. Зритель, видно, истосковался по полноценным человеческим переживаниям, по человечности вообще. Среди агрессивной «желтой» режиссуры Додин с его традиционализмом, глубиной, обстоятельностью выглядит фигурой полноценной и в хорошем смысле нормальной на фоне аномалий некоторых театральных экспериментов.

Додин в театре решает вопросы личностного плана, вопросы смысла жизни, познания себя, в чем не раз признавался в своих интервью. И о чем бы он ни говорил, какой бы эпохи ни касался, он прежде всего касается вопросов познания, в том числе познания и своего внутреннего «я», противоречивого и вовсе не однозначного.

Он всегда был тяжеловесом в профессии. И как будто подавлял силой своей личности, несмотря на всю свою кажущуюся мягкость. Подавляли силой и страстью и его спектакли, которые шли по два вечера и своей протяженностью и густонаселенностью создавали образцы тотального театра. Режиссер не мог высказаться короче, идти на поводу у публики. которая пришла в театр отдыхать. Додин, скорей всего, считал, что публика пришла в театр для того, чтобы думать и постигать те смыслы, которые заложены художником.

Додин требователен не только к публике, но и к своим актерам. Воспитав не одно поколение исполнителей и привив им свою театральную веру, Додин сейчас – уже единственный из режиссеров, кто обладает труппой единомышленников. На чем держится это единомыслие – вопрос слишком интимный, чтобы в него погружаться. Но ясно одно: такую труппу может сплотить и вести за собой только сильная личность. Можно назвать эту личность авторитарной. Но режиссура в истоке своем – именно авторитарная профессия. И как-то Додин в одном из интервью сравнивал себя с Товстоноговым, известным своим крутым и твердым нравом, и говорил, что во многом уступает ему в твердости. Вообще все поколение Додина уступает в твердости предшественникам – шестидесятникам. Эти, следующие, обладают натурой гораздо более ранимой и чувственной, чем социально ориентированные художники. Эти ориентированы в большей степени на самих себя и порождают искусство гораздо более изощренное и тонкое. Хотя нельзя сказать, что спектаклям того же Товстоногова не хватало изощренности, отнюдь нет. Товстоногов был гигантом в режиссуре, его зоркий глаз был устремлен в окружающее пространство, копаться в себе для людей его поколения было делом зазорным и слишком мелким. Но для поколения Додина это отнюдь не зазорно. Васильев признавался, что в режиссуре работает как писатель, проживая какой-то отрезок жизни, и затем нажитый духовный опыт отражает в творчестве. Кама Гинкас сокрушался, что объективистская школа Товстоногова всегда мешала ему быть лириком в театре, автобиографичным и субъективным художником.

Школу Станиславского Додин воспринял от замечательного педагога Бориса Зона, увлекавшегося системой Станиславского и освоившего ее очень глубоко. Кроме того, Додин вместе с Аркадием Кацманом, известным ленинградским педагогом, работал на курсе Г. Товстоногова и подкрепил свои профессиональные умения еще и его школой, в которой традиции психологического театра сочетались с брехтовским остранением.

Да, Додин – представитель русской психологической школы, как Анатолий Эфрос, Георгий Товстоногов, как лучшие режиссеры «золотого века» театра – 60—80-х годов. Поэтому он воспитывает своих актеров, преданных ему безраздельно, в традициях и понятиях именно этой школы. «Художественный репертуарный театр открыл Станиславский, – говорил Додин в одном из интервью. – А мы его старательно затаптываем. А суть в том, что есть связи между художниками внутри театра, внутренние, душевные, и чем крупнее личности, тем теснее связи между ними. С каждой работой эти связи утончаются, углубляются».

Додин против того, чтобы артисты подчиняли свою жизнь посторонним вещам – кино, сериалам. Не потому, что это отнимает их время, а потому, что это их меняет человечески. Они становятся другими людьми и уже не способны отдавать себя творчеству.

Вообще модель театра-дома, которую воссоздает Додин, – очень русская по своей природе. В ней есть что-то от дореволюционной студийности Художественного театра, который периодически уходил от производственной гонки и погружался в исследование и эксперимент, от шестидесятнических компаний, в которых все строилось на единстве взглядов и принципов, профессиональных и человеческих. Может, в этом «доме» есть и чисто советский феномен коммуналки, где все не то чтобы равны, но уравнены. И в лучших своих выражениях эта уравненность скрепляла человеческую общность. Театр-дом – конечно, форма идеалистическая, она далека от западной деловитости и стремления к успеху. Театр-дом создается не ради успеха, не ради медийной популярности, что сейчас все больше и больше завоевывает свое право на жизнь, а ради разговора по душам в тесной комнате, утопающей в сигаретном дыму. Ради человеческого самораскрытия, глубинного душевного обнажения. Самообнажение, очевидно, страшно, но когда компания сбита, собрана, то это становится нормой. Во всяком случае, здесь преодолевается отчуждение и одиночество современного человека и приобретается братское, товарищеское отношение к общему делу. Так вырабатывается другая ответственность, преодолевается актерский индивидуализм. Так рождается «прекрасное безумие каждого дня… Возможность самовыражения. Моменты, когда чувствуешь, что весь зал замирает, потому что ты как-то так сыграл, так посмотрел… Когда все сходится, когда включается твоя актерская интуиция…» – говорит Петр Семак.

В театре-доме есть понимание того, что общность маленькой компании важнее внешнего мира. Но тесная спаянность компании позволяет улавливать сигналы из «большой» жизни, держать с ней невидимую, но ощутимую связь.

«В национальных российских условиях, вероятно, лишь Театр-дом позволяет создать спектакль – продукт большой культуры, а не просто что-то дорогостоящее. Только труппа, выращенная с установкой на духовное единство ансамбля, способна мыслить в категориях жизни и времени. Лишь с такой труппой можно мало-помалу творить некий духовный контекст, из которого рождается “одухотворенное целое”, – писал соратник Л. Додина В. Галендеев.

Стремительно прививаемая нам американизация и европеизация сцены, которая у нас получается в опошленном неорганичном виде, конечно, проигрывает рядом с таким вот театром, порождающим ансамблевость игры, что в Европе и Америке в принципе недостижимо. Справедливости ради следует сказать, что сегодня это едва ли удается и у нас. Просто Додин, очевидно, последний из могикан, преданный лучшей из традиций нашего театра. Вся наша подражательная и потому неорганичная, лишенная культуры медиаиндустрия, вся эта музыка и фейерверк жизненного удовольствия меркнут рядом с этой чуть старомодной компанией, в которой взрослых, по сути, людей лидер Лев Абрамович Додин ограждает от соблазнов внешнего мира.

Но не стоит и преувеличивать достоинство такой формы театра. Во-первых, потому, что такой театр – штучный товар и в наше время получается только у отдельных особенно одаренных лидеров. Во-вторых, потому, что Лев Додин – не толстовец Леопольд Сулержицкий, умевший во всем видеть и ценить только любовь и в период Первой мировой войны создавший студийное братство – оазис, противостоящий грубости и злу окружающей реальности. Токи реального и вовсе не идиллического мира все же проникают внутрь додинского сообщества. Одни актеры соблазняются успехами наших отечественных звезд и рвутся в столицу. Другие, менее востребованные, страдают от незанятости, простоев. Театр есть театр, и в нем распоряжается режиссер. Актеры всегда в подчиненном положении и часто страдают.

«Я очень боюсь театра, в котором занимаются постановкой так: вот такого-то будет премьера, а вот такого-то числа начнутся новые репетиции и т.д. – то, о чем гордятся многие театры, особенно на Западе, а теперь и у нас – как с конвейера сходит то, что положено. Я не верю в театральный конвейер, мне кажется, все гораздо сложнее, путанее. И это нормально, потому что это – живая жизнь», – говорит Додин.

Не веря в театральный конвейер, Додин устанавливает совершенно особую систему репетиций, подготовки спектакля. В театре Додина, по крайней мере до недавнего времени, не вывешивается на доску распределение ролей. Актеры пробуют разные роли и часто подолгу репетируют какую-то одну. Но если кто-то с ролью не справляется или справляется не слишком хорошо, его отстраняют. В этой роли пробуется другой исполнитель. Актеру, которого отстранили, конечно, бывает до слез обидно. Но Додин именно так добивается нужного ему качества работы.

Интересно, что эта необычная методика репетиций исходит из того, что у Додина нет первоначального строгого замысла, как у многих других режиссеров. Додин содержание будущего спектакля нащупывает в процессе. Идя с закрытыми глазами, двигаясь интуитивно. Поэтому замысел будущего спектакля у Додина и его актеров возникает в родовых муках, проистекает из глубины, из нутра художников. Поэтому спектакли Додина, так основательно пропаханные, живут даже не годами, а десятилетиями, как «Братья и сестры», «Бесы».

Роскошь додинских репетиций, развивающихся вглубь и вширь, предоставляет режиссеру репертуарный театр, который пока еще худо-бедно финансируется государством. Додин может не думать о коммерческой составной творчества. Но рано или поздно у нас прочно утвердится коммерческая форма театра, создаваемая по принципу антрепризы и того конвейера, который Додин так не любит, когда актеры будут приглашаться либо на краткосрочные договоры, либо просто на роль. И мы вернемся в те времена, которые были до рождения МХТ, создавшего репертуарный театр, ансамблевость, эстетику переживания.

Так что и с этой точки зрения театр-дом Льва Додина – одно из счастливых образований уходящей культуры. С его исчезновением последующие поколения, несомненно, потеряют уникальные завоевания русской сцены ХХ столетия и займутся архивными изысканиями, чем-то вроде археологических раскопок, чтобы узнать, как это было.

* * *

Начинал Додин с ТЮЗа З. Корогодского, работая тут очередным режиссером, которому предоставляли возможность делать самостоятельные постановки. Одна из нашумевших в те годы – «Свои люди – сочтемся» А. Островского. Но Додин ушел из ТЮЗа.

«В последний год работы в ТЮЗе, – вспоминал он, – я подпольно поставил “Мать Иисуса” Володина. Замечательная пьеса! Сегодня она показалась бы недостаточно религиозной и слишком светской, а тогда воспринималась как непозволительная клерикальная пропаганда и была официально запрещена. Мы репетировали по ночам в зале на пятом этаже (теперь это Малая сцена ТЮЗа), потом точно так же под покровом темноты я устраивал закрытые просмотры, проводя зрителей за руку и уговаривая охрану театра никому не рассказывать о происходящем. Но шила в мешке не утаишь. О вольнодумстве в ТЮЗе стало известно кому положено. Это поссорило меня с главным режиссером Зиновием Корогодским. В довершение ко всему за мной закрепилась репутация молодого экстремиста…» В общем, «творческий союз с Зиновием Яковлевичем разрушился».

И, по законам того времени, Додин оказался на обочине ленинградской театральной жизни. «После ухода из ТЮЗа, где прослужил, а точнее сказать – прожил восемь или девять сезонов, угодил в немилость к начальству, и меня никуда не рисковали брать, – продолжал рассказывать Додин. – По сути, десять лет не имел постоянной работы. Ставил то там, то здесь. Два спектакля в Театре драмы и комедии на Литейном, несколько – в Малом драматическом… С 1970 года по 83-й работал в Театральном институте, оставаясь педагогом-почасовиком, получая порядка сорока двух рублей – на них и несколько дней прожить было нельзя. Чудовищное время, если задуматься!»

В маленьком областном театре на ул. Рубинштейна он поставил «Разбойника» К. Чапека (1974).

Этот спектакль я видела. На фоне основательной режиссуры старшего поколения «Разбойник» удивлял своей раскованностью, метафоричностью и подвижными мизансценами. Основная метафора – клетка, олицетворявшая тот мир, который сковывал свободу героя. Его играл Николай Лавров, первый додинский протагонист, с которым режиссер успеет многое сделать. Но Николай Лавров рано уйдет из жизни.

Тема свободы – одна из ведущих в театре 70-х годов. А чувство несвободы – одно из доминантных в самочувствии творческого человека, художника той эпохи. Спектакль «Разбойник» был лирическим высказыванием режиссера. За ним могли последовать признания более интимные и глубокие.

Они и последовали – вместе с Аркадием Кацманом Додин поставит учебный спектакль «Братья и сестры» по трилогии Федора Абрамова «Пряслины». В 1980 году из этой работы родится первый значительный спектакль Льва Додина «Дом» все в том же маленьком театре на ул. Рубинштейна.

Конец 70-х годов – период, когда поколение семидесятников вошло в свою силу. В 78-м году Анатолий Васильев поставил «Первый вариант “Вассы Железновой”», а в 79-м – «Взрослую дочь молодого человека», которая принесла ему широкую известность.

А шестидесятники именно в это время переживали кризис. Начинали рушиться их компании единомышленников. Спектакли казались уже повторением того, что они делали раньше. Анатолий Эфрос, к примеру, в 70-е годы занимался темой трагедии интеллигента в условиях советской власти, хотя делал это не прямо, а завуалированно, через язык образной концептуальной режиссуры. Шестидесятники во всех бедах вообще склонны были обвинять советскую власть. Семидесятники ответственность брали на себя.

В общем, рубеж 70—80-х годов – это рождение не просто нового более молодого поколения, но рождение нового витка театральной истории. Кризис социального театра. Утверждение театра экзистенциального, посвященного внутренним проблемам человека и художника. И если шестидесятники верили, что внешний мир, социум определяет человека, то следующее поколение стало исходить из положения о том, что сам человек определяет социум. Это ставило вопрос о личной ответственности за свою судьбу и судьбу страны по-новому.

* * *

Если Васильев с 90-х годов перестал заниматься советской культурой и ушел в поиск «мира горнего», то Додин на протяжении всей своей творческой жизни ничем другим и не занимался, как только советской культурой, начиная от «Дома» и «Братьев и сестер» и продолжая «Жизнью и судьбой» Гроссмана. Его всерьез интересовали трагические этапы истории страны, судьбы людей, брошенных в горнило истории, ставших ее заложниками и жертвами. Тема революции как исходного события советской трагедии звучала еще в «Доме». Затем была тема Отечественной войны, тыла с его непосильными трудоднями и выжиманием всех жизненных соков из деревенских женщин, превращенных в рабочую скотину. Потом, уже в 90-е годы, Додин как бы подвел итог своим исследованиям тоталитаризма и его влияния на человеческую жизнь. Собственно, эта тема – тоталитаризм – и является центральной в советском цикле спектаклей Додина. В «Бесах» Достоевского режиссер будет анализировать исторические и духовные истоки этой «русской идеи», впоследствии приведшей к революции, которая, в свою очередь, и породила тоталитаризм.

Додину присуще чувство некоего глобализма. Он не разменивается по мелочам, не занимается частностями, он пишет эпопею русско-советского строя, охватывая вековой масштаб исторических и духовных событий.

Поэтому он ставит прозу, причем большую прозу, на которую из режиссеров замахивались немногие. Проза дает Додину масштаб, дает возможность охвата множества человеческих судеб, вместе составляющих народ. Один из критиков справедливо писал о литературоцентричности творчества Додина. Додин обращается в основном к великой литературе, литературе больших вопросов, чтобы включить самого себя и своих актеров в соразмышление. Для него автор не менее значим, чем он сам, режиссер.

Он как художник и раскрыл себя на материале основательной многогеройной сочной прозы писателя Федора Абрамова, деревенщика, прошедшего войну, нутряного человека, любившего свою землю.

Но это со стороны могло показаться странным. Как это сочетается – Лев Додин, ленинградский интеллигент еврейского происхождения, и Федор Абрамов, представитель русской деревни, народной стихии, далекой от интеллигентских настроений?

«Дом» – это лирический рассказ режиссера, но рассказ, вмещающий огромные временные и пространственные пласты. Это реквием по России и в то же время признание своей ответственности за страну. Тут заявлена позиция от своего собственного лица. Я отвечаю за эту жизнь, за этот народ, потому что я понимаю, в чем его трагедия. Я – художник, а не только гражданин. Или не столько гражданин. Я пропускаю через свое сердце трагедию этого народа. Я понимаю его.

В спектакле был прекрасный эпизод, будто бы отдельная новелла, о человеке, который верил в революцию. И всю свою жизнь ездил по стране из конца в конец, туда, где строят новую жизнь. Потом он был объявлен врагом народа. И вот в спектакле – сцена его похорон. Под мелодию его любимой песни «Там, вдали, за рекой» движется траурная процессия, и постепенно, все нарастая и нарастая, звучат аккорды похоронного марша. И эта пронзительная песня о «сотне юных бойцов», и эти траурные аккорды похоронного марша сливаются воедино и звучат еще на октаву выше. И эпизод становится метафорическим: это не просто похороны человека, это похороны всей революции, всех ее ошибок, просчетов, всей трагедии, бессмыслицы и вины. И кажется, что хоронят всю советскую историю, обернувшуюся великим обманом.

Из эпизодов складывается мозаика жизни страны. Ее прошлого и ее настоящего. И что тут главное – победы или поражения, ошибки или достижения, не важно. Важно то, что в финале у Михаила Пряслина (Николая Лаврова) на глазах появляются слезы. Он прощает свою обиду на сестру, без отца родившую двух близнецов, которую считал непутевой. И вот она погибла по нелепой случайности, и Михаил берет на себя ответственность за племянников, которых прежде признавать не хотел. И этот финал тоже метафорический. Потому что Михаил берет ответственность не просто за племянников, но за свой дом, за свою страну, за Россию с ее социальными болезнями, отсталостью и поисками света.

То же чувство ответственности за страну было и у Олега Ефремова. «Государство – это мы», – говорил Шурик Горяев Игоря Кваши в раннем знаменитом современниковском спектакле «Два цвета». «Мы», – говорили шестидесятники. Они тоже были компания, но несколько другая. Чувство общности со всем народом было чувством коллективистским. У Льва Додина другой акцент. Не «мы» вместе со всеми, а «я» вместе со всеми.

Шестидесятник Олег Ефремов ставил «Большевиков» Михаила Шатрова. Это была заключительная часть трилогии, посвященной пятидесятилетию революции. Спектакль по тем временам казался чрезвычайно смелым, потому что, возможно, впервые за всю советскую историю поднимал вопрос о красном терроре, который бросал тень на революцию и ставил под сомнение ее достижения. Но все же шестидесятники не отрицали значение самой революции и верили в Ленина, проводя мысль о том, что ленинская политика была искажена культом Сталина. Если бы Ленин и первые большевики остались у власти, была бы другая страна. Это, конечно, идеалистический миф. Революция не могла привести ни к чему, кроме тоталитаризма. Он утвердился с неизбежностью фатума, как стало ясно уже поколению Льва Додина.

Семидесятники не верили в Ленина и не оправдывали его. Они не верили во всю советскую власть, в советской истории видели кровь, террор, трагедию народа. Об этом тоже был додинский спектакль.

Додин как представитель следующего за шестидесятниками поколения уже не живет в мифе: «если бы не Сталин, то жизнь была бы иная». Нет, он все зло и весь ужас советской жизни видит в Ленине, революции и последующем тоталитаризме. Эти темы останутся с Додиным на годы. К ним он вернемся еще в 90-е, когда поставит «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана.

Лев Додин, и в этом надо отдать ему должное, ни разу в своей творческой жизни не прибег к конъюнктуре. Ни разу не сфальшивил, не солгал, не пытался угодить власти. В советское время это было непросто. Как ему это удавалось? Стоило бы задать вопрос ему самому. Пока скажу, что и «Дом», и «Братья и сестры» были поставлены не как героические эпопеи. Тут не было ни единой героической ноты. «Братья и сестры» Додин ставил скорее о покорности народа. В иные моменты спектакля перехватывало дыхание, и я думала – мы же рабы. Рабы, у которых можно все отнимать – последние рубли, скопленные за тяжелые трудодни, хлеб, которым предполагалось кормить семью и детей, физические силы. И этот народ все отдает и отдает, почти безропотно, поддаваясь сначала на уверения, что надо потерпеть, пока война кончится, потом, когда она уже кончилась, что надо потерпеть, чтобы восстановить страну. И так до бесконечности: надо, надо, надо. Разве тут речь о героизме? Или о вековой униженности, отсутствии достоинства, боязни сопротивляться? Хотя как сопротивляться, если за малейший проступок – десять лет без права переписки?

Но у этого народа были и своя гордость, своя красота. Очень сильным был в спектакле эпизод деревенской свадьбы. Свадебный обряд говорил о русской деревне гораздо больше, чем колхозные собрания с представителем городского райкома с его фальшивыми, демагогическими речами и ложью. Гораздо больше, чем даже тот непосильный труд, которым изо дня в день жила деревня.

Свадьба была веселой. В танцах и хороводах кружились парни и девки, впереди в красном платье, как лебедушка, выступала невеста (Н. Акимова), за ней с залихватским чубом жених; они кружились и кружились в счастливом праздничном танце. Потом невеста сидела на сундуке и, как в стародавние времена, коих уже никто здесь и не упомнит, начинала по-бабьи причитать, оплакивая свое девичество. И откуда в этой обыкновенной молодой девке память о старинных обрядах? Тут возникал тот же эффект, какой описан у Толстого, когда Наташа среди множества народа, заполнившего дом, – здесь была не только ее родня, но и простые крепостные женщины и девки, – в разгар шумного веселья вдруг пошла танцевать русского. Откуда в «этой графинечке, – восклицал Толстой, – воспитанной эмигранткой-француженкой, этот дух»? Так же можно спросить и здесь: откуда в этой девице, которая, кроме работы, ничего другого в жизни не видела, этот дух, эта память о народной поэзии свадьбы с ее красотой, глубиной и величавостью?

И откуда у этого режиссера знание русского фольклора, понимание самобытности северной деревни?

Предыстория этого спектакля хорошо известна. Молодые актеры вместе с режиссером ездили в деревню Веркола, где жил и умер писатель Федор Абрамов. Там они учились народному северному говору с твердым произнесением «Г» («чеГо тебе?»), с этими «знашь», «понимашь», с деревенским бытом. Знакомились с людьми, стараясь вникнуть не только во внешнюю, но и во внутреннюю сторону их жизни. Хотели понять деревенский народ, вдуматься не только в его тяжелые будни, но и в радостные праздники. Живы ли до сих пор те давние традиции? Навряд ли.

После сталинских были хрущевские времена, которые стирали грань между городом и деревней. А значит, окончательно уничтожали деревенскую жизнь, обескровливали ее.

Случайно или нет возник этот замысел поставить эпическое произведение о России? Додина, очевидно, тянуло к анализу российской, советской истории. К вскрытию основных, корневых проблем народа, запуганного, измученного, обманутого. Деревня была принесена Сталиным в жертву городу. Город рос и крепчал на костях деревни. Эта жестокая политика по отношению к самим основам российского народа, как показывал спектакль, была политикой варварской, безжалостной, неуважительной по отношению к человеку. Человек – щепка, ею можно растопить огонь в печи.

Спектакль, который показывал картины беспросветной деревенской жизни после войны, как будто всматриваясь в лица деревенских баб и мужиков, спрашивал: откуда эта жестокость власти и государства в середине ХХ столетия, после грандиозного подъема классической русской культуры, после Толстого и Достоевского?

Додинские спектакли заставляют размышлять и внедряться все глубже и глубже в прошлое нашей страны. И думается, если бы не крепостное право, которое закончилась только за восемь десятилетий до начала Великой Отечественной войны, наш народ, возможно, был бы другой. Такой, какого нельзя превратить в раба.

* * *

Чувство несвободы не только во внешнем мире с его почти тюремным режимом, но и в душах самих людей, причем самых лучших из них. Так в душе Анфисы (Т. Шестакова) и родилось злое чувство ненависти к той любовной страсти, которая возникла между Варварой (Н. Фоменко), еще не старой бабой, и Михаилом Пряслиным (П. Семак), молодым восемнадцатилетним парнем. Анфиса не поверила их чувству, приняла его за что-то безнравственное. И разрушила их любовь. Потом, когда пострадала сама, когда ее мужа арестовали и посадили, приехала к Варваре, которая уже жила в городе. И вот – две бабы, каждая со своей судьбой, горем, отнятой любовью. У одной любовь отняли органы госбезопасности. У другой – своя же односельчанка, такая же деревенская баба, как и она сама. Варвара в слезах повалится на тюфяк, потому что та старая боль за поруганное чувство и жалось от его потери все еще не улеглись в ней. А Анфиса будет на коленях каяться и просить прощения.

А вот эпизод Варвары и Михаила на сеновале. Два сильных молодых тела, которые тянет друг к другу. Это любовь-страсть, любовь-пожар. Вопреки всему – времени и обстоятельствам, разнице в возрасте; любовь, которую отнимут.

Додин не пишет пастельными красками, его манера – это крупные, сочные, насыщенные мазки. Любовь как страсть, как бурное плотское проявление чувств, в которых своя красота, – красота и сила обнаженного тела. У Додина и в «Дяде Ване» будет бурная, страстная сцена разлуки Астрова и Елены Андреевны, двух красивых людей, будто созданных для этой страсти, но гасящих ее. Отказывающихся от нее. Режиссер часто говорит о чувствах невоплотимых, запретных, составляющих драму человека.

В абрамовских спектаклях игра актеров глубока и органична. В образах русских баб с некрасивыми лицами и фигурами, в которых нет ничего женского, потому что женское погибло под тяжестью физической работы по восемнадцать часов в день, – такая сила внутреннего чувства, что возникает удивление. Как можно было так глубоко и органично перевоплотиться? И это не внешняя характерность или не столько внешняя характерность, это перевоплощение изнутри, это вживание в судьбу простой русской бабы и в конечном итоге оправдание ее судьбы. Потому что, несмотря на те рабские покорные чувства, которые живут в этих бабах, они каким-то чудом выживают, сохраняют жизнь и растят детей. Они справляются в конце концов с этим изнурительным рабским трудом, с этим отношением к себе почетного гостя из райкома, который не видит в них людей.

Это был настоящий театр переживания, но не спокойно достоверный и простодушно бытовой, а обуреваемый страстями, сильными чувствами.

Татьяна Шестакова настолько вживалась в роль Анфисы, настолько глубоко и полно погружалась в предлагаемые обстоятельства, что ее игра покоряла органикой, естественностью, человечностью.

Додин призывал играть себя. И это опять традиционное «я в предлагаемых обстоятельствах», но в послевоенном театре делавшее акцент не на характерности, а на личностном актерском начале, на самораскрытии. Отчего образы спектакля и приобретали такую силу.

В раннем спектакле «Дом» у Татьяны Шестаковой – тоже превосходная роль. Роль молодой деревенской бабы, у которой ушел муж, умер сын, а потом возник неожиданный короткий роман с постояльцем, о котором она сама говорила, что и не знала, как это могло случиться. В результате всего этого у нее остались двое близнецов и одиночество. Брат Михаил, а особенно его жена, осуждали ее, считали беспутной.

Потом появился ее пропавший муженек (И. Иванов). Спившийся, непутевый человек. И стало понятно, что женского счастья у нее никогда не было.

Брат Михаил в исполнении Н. Лаврова – сильная личность. Он привык во всем чувствовать себя правым. Живет по совести, растит дочерей, мечтает о сыне. Единственное, что его в жизни подвело, – это его сестра с ее мальчишками без отца.

Приезд двух младших братьев-близнецов показал героиню Т. Шестаковой еще с одной стороны. «Мы не судьи тебе, а братья», – сказали они. Стало быть, не осуждают они сестру. Она впервые расслабилась, на лице появилась улыбка, и все лицо будто бы разгладилось. Маленькая, быстрая, очень нежная и женственная, она такой и останется в памяти после своей гибели.

* * *

«Братья и сестры» – так обращался тов. Сталин к своим согражданам, когда началась Отечественная война. У бывшего семинариста это обращение, которое обычно произносит священник с амвона, возникло как христианский призыв к единению. Было ли оно искренним или только демагогическим, сказать трудно. Но у Абрамова и Додина словосочетание «братья и сестры» наполнено именно христианским чувством. В этом чувстве – любовь, доверие, воззвание к сплочению, к стойкости и милосердию. В этом и заключен пафос этого спектакля.

Но есть здесь и другой смысл, который проявляет себя в финале. После того как посадили нового председателя, Михаил Пряслин написал письмо в органы с просьбой разобраться в этом деле, не обвинять напрасно честного человека, коммуниста. И обратился к своим односельчанам с просьбой поставить подписи под этим письмом. Все отказались. Потому что боялись. Потому что было такое время, когда «за коллективку» могли даже расстрелять. Не отказалась только сестра Михаила Пряслина, Лизавета, молодая женщина, в которой была гражданская смелость. И она произнесла фразу о совести, которая и обозначила нравственный итог этого спектакля.

Лев Додин ставил «Братьев и сестер» о том, что в народе-рабе, в народе, угнетенном властью, должно проснуться гражданское чувство, чувство сопротивления. Ибо это единственное, что может избавить народ от рабства.

* * *

«Жизнь и судьба» В. Гроссмана – это уже 90-е годы. И после падения социализма Льва Додина продолжали волновать исторические судьбы страны. Снова в центре внимания – тоталитаризм. Только теперь об этом можно говорить более свободно и открыто. Поэтому режиссер, анализируя природу советского тоталитарного строя, сближает его с немецким фашизмом. И конечная мысль напрашивается сама собой: обе системы, уничтожавшие человека, организованные культом вождя, агрессивные по своей сути и безжалостные, – системы нового социально-политического феномена ХХ столетия, фашизма. Это приговор советской истории, окончательный отказ от ее мифологии и самооправдания, от ее ложных идеалов, от сложно организованной машины подавления личности, которая работает и в самом низу, и в самом верху и включает и домоуправление, и кабинет в Кремле, в котором заседает хозяин покоренной страны, Сталин.

Середину сцены разделяет волейбольная сетка. Тут же, в едином пространстве и времени, разворачиваются и эпизоды жизни в квартире физика Штрума, и военный штаб накануне Сталинградской битвы, и лагерь советских зэков, и немецкий концлагерь. Это объединенное время-пространство – образ неразделенного мира, – мира, в котором и советский лагерь, и немецкий абсолютно подобны и зеркально отражают друг друга. Мира, в котором под разными политическими марками и ярлыками страдает одна и та же обнаженная человеческая сущность. Поэтому оркестр обнаженных узников в финале спектакля, исполняющих на духовых инструментах знаменитую серенаду Шуберта «Песнь моя летит с мольбою», – ее до этого исполняли советские зэки, – как бы подытоживает разговор о человеческой трагедии в условиях фашистского строя России и Германии.

Обнаженные люди – это тоже метафора. Метафора человеческой незащищенности, уязвимости, хрупкости. Человека очень легко уничтожить, лишить жизни, свободы. Об этом спектакль.

Опять разговор о свободе, которой нет у человека, перекликается даже с ранним додинским спектаклем «Разбойник». Очевидно, эта тема – одна из постоянных и главных для режиссера. Лев Додин как представитель поколения, лишенного идеализма своих старших коллег, хорошо понимает, в каких условиях существует и мир его детства и юности, и мир художнической зрелости, когда он ставил прозу Федора Абрамова, и мир его отца и матери, его родных и близких, его предков. Ибо отец Льва Додина, как он сам рассказывал в одном из интервью, вырос в еврейском местечке, и мать тоже еврейка по национальности – поэтому это для Додина не просто история. Это его личная история, личная биография. В «Жизни и судьбе» он поднимает разговор о Холокосте, который в советское время был невозможен на сцене театра, ставит запрещенный в советское время роман Василия Гроссмана как разговор не только о судьбе нации, но и о своей собственной судьбе.

Основная мысль спектакля – о том, как фашистская советская система ломает личность талантливого физика, чьи разработки нужны Советскому Союзу не в одних научных, а прежде всего в политических целях. Штрум был обласкан Сталиным, возвращен к работе, которой его было уже лишили умевшие бдить сатрапы системы. Но за полученные блага, за коньяк из распределителя НКВД, за то, что он получил свободу, он должен был расплатиться.

И вот долгий эпизод, построенный режиссером, который заканчивается тем, что Штрум ставит свою подпись под письмом, являющимся, по сути, политическим приговором. Он ставит подпись, потому что другого выхода у него нет. Он, должно быть, перебирал в уме обстоятельства своей жизни. Жена, дочь, работа… важные открытия, которые он сделал и еще сможет сделать. Он думал и соотносил. Нет, у него нет другого выхода. Он ставил подпись. Он компрометировал свое имя, вычеркивал его из списка порядочных людей. Он становился жертвой системы, жестокой, бесчеловечной системы фашистского государства.

Предательство – это всегда серьезный проступок, преступление против нравственности. Додин и осуждает, и не осуждает своего героя. Он изображает его именно как жертву. Такую же жертву, как и те политические заключенные в советском и немецком концлагерях, которые маршируют под музыку Шуберта. Жертвы в этом спектакле уравнены уже одним тем обстоятельством, что все они лишены свободы волеизъявления. Сопротивляться фашизму очень трудно. Нужно особое мужество. Но у тех, кто посажен в железную клетку, мужества уже нет.

Весь спектакль идет как будто в сопровождении одной грустной и пронзительной мелодии. Эта мелодия – те письма, которые читает вслух мать Штрума (Т. Шестакова), живущая далеко от него, в одном из российских городов, и загнанная немцами, оккупировавшими этот город, в еврейское гетто. Немцы собираются всех евреев уничтожить. Поэтому письма матери – это ее последние письма, написанные перед смертью. В них боль, но нет отчаяния. Мать произносит слова любви, обращенные к сыну, она хочет, чтобы после ее смерти эта ее любовь осталась с ним, укрепляла его в тяжелые минуты, питала его чувства и волю. Она не знает ни об успехах сына в науке, ни о его трагическом положении. Так же как и он не знает о ее трагической участи. Голос матери, высокий, исполненный переживаний, идущих из самой глубины ее существа, эмоционально поднимает спектакль. В этом голосе слышится не только боль, но и человеческое достоинство, то достоинство, с которым ничего не может поделать система насилия.

В 60-е годы был очень актуальным разговор о честности. Честность – это не просто не положить себе в карман чужой рубль, это знамя, под которое становились те, кто считали себя людьми новой эпохи, эпохи, изживающей тоталитаризм. В этом разговоре активное участие принимали такие режиссеры, как Олег Ефремов, Юрий Любимов.

И Додин как будто поддержал этот разговор, тем самым оказавшись близким шестидесятникам. Но все же он как представитель следующего поколения пошел дальше. Тем более что он уже вышел из советской эпохи. Оглядываясь назад, он констатировал ее абсолютную безнравственность, ее смертельную опасность для человека.

* * *

Сила театра Додина заключена в том, что режиссер и его актеры с огромным вниманием, интересом и любовью вглядываются в человека. Именно человек – центр и мерило всего. Додин – представитель гуманистического искусства, которое сегодня выглядит традиционным, но от того не менее, а может быть, и более привлекательным. При этом Додину свойственны пафос исследователя, въедливость и одержимость погружения в человеческие души. Он в них и ищет ответы на все больные и большие философские вопросы времени. Все заключено в человеке – вот главный постулат Додина: и правда, и ложь, и Бог, и дьявол. Человек творит историю изнутри своей личности, он окрашивает все цветом своей души.

Театр Додина обладает огромной силой воздействия. Погружение актеров в глубины человека порой потрясает, как потрясает это в «Бесах». Это театр не холодной схемы, не режиссерских попыток все сказать за актера, которому либо не доверяют, либо боятся, либо просто не могут с ним справиться. Додин с абсолютным бесстрашием и отсутствием горделивой позы все отдает во власть актеру, но и требует от него очень много. Он идет путем долгих, возможно, изнурительных и мучительных поисков, занимается тем, что он называет «самопознанием», то есть погружением актера вглубь самого себя, откровенностью в самообнажении, бесстрашием и глубиной. В «Бесах» Додин демонстрирует максимальные возможности театра человека на сегодня.

Поэтому «Бесы» – лучшее произведение Додина и его актеров. Это даже нельзя назвать спектаклем, который зрители наблюдают со стороны. «Бесы» вводят нас внутрь действия, заставляют ощутить его повороты так, словно мы находимся в том же пространстве и времени, что и актеры. Спектакль – это то, что вам показывают. Это всегда все-таки некая демонстрация чего-то. Тут вы оказываетесь очевидцами и почти участниками душевной жизни героев. Вы ощущаете внутреннюю жизнь людских душ как нечто осязаемо реальное, раскрытое для вас, как книга. Вам предлагают вместе с актерами прожить какой-то кусок жизни, прочувствовать его, испытать на себе все взлеты и падения судеб героев, все их головокружительные выкрутасы и сжигающие изнутри исповеди. И тут ничего не поставлено в смысле расположения актеров на площадке, внутри декораций и мизансцен, которые что-то подчеркивают и что-то выявляют. Нет, тут подчеркивают и выявляют не мизансцены (хотя они есть и располагаются очень умно и строго в прекрасной декорации Эдуарда Кочергина), а, опять же, глаза актеров, их лица, голоса, их энергия переживания.

Этот театр тоже силен своим внутренним действием. Поэтому это тоже Станиславский, но в новых обстоятельствах времени, с акцентом на «я» актера, на его самораскрытии. Васильев в определенный момент своей деятельности, а именно после постановок «Вассы» и пьес В. Славкина, отшатнулся от этого актерского «я», счел, что оно не столь привлекательно. Он говорил в тот период, что современный человек «накопил много внутренней гадости». Он захотел обратиться к иному, более свободному и легкому человеку и тогда стал экспериментировать в области игры. Додина человеческое нутро как будто не пугает, он не отворачивается от него и не пытается его облагородить и приподнять. Додин не боится обнаружения страшных вещей в душе человека, его бесов, его страстей. Но, обнаруживая их внутри человека-актера, он их тем самым как будто преодолевает. Кроме того, он, по всей вероятности, считает важным указать на то, что человек накопил внутри себя много несовершенств. Додин указывает на это для того, чтобы провести мысль о нашей ответственности не только за самих себя, но и за мир вокруг нас.

В принципе, позиция Додина и позиция Васильева в определенной плоскости смыкаются. А именно в той плоскости, где ставится вопрос о нашей ответственности. Это типичная позиция семидесятников. Зрелая, мудрая личностная позиция художников, которые должны осмыслить проблему взаимодействия человека с реальностью, миром. Ведь театр семидесятников – это очень серьезный театр.

* * *

Исповедь Николая Ставрогина (Петр Семак) ошеломляет. Перед кем он исповедуется? Перед зрителями? Нет. Перед священником? Нет, священник слушает очень внимательно, повернувшись к залу спиной. Перед самим собой исповедуется Ставрогин или все же перед Богом? Нет, нет и нет. Ответить на этот вопрос трудно. Потому что Ставрогин в течение своей исповеди погружен внутрь самого себя настолько, что его душевное состояние обнажается и его внутренний мир виден как на ладони. Он не просто вспоминает прошлые события, которые обжигают его своей чудовищностью и ужасом. Он находится внутри этих событий. Конечно, он не лукавит, он правдив до невероятности, до последней капли. Он исповедуется так, как будто сам себе говорит: да, все это сделал я сам, да, все это чудовищное и ужасное – и насилие над ребенком, и толчок к ее самоубийству. Он разматывал перед нами всю цепочку своих мыслей и ощущений: и то, как он подготовил это насилие, и то, как потом выжидал, да, выжидал ее самоубийства, заранее зная, что оно состоится. И ее бессильные кулачки, которыми эта маленькая девочка грозила ему. Вот эти кулачки он хорошо запомнил. Была ли у Ставрогина совесть, какие-то нравственные запреты? Запретов не было, но совесть – или то, что от нее осталось, – у него все-таки была. Иначе он не вспоминал бы этот случай с девочкой.

Ставрогин в этом спектакле – человек, который хорошо знает, что творит его необузданная, развращенная натура. Но он ничего не может с собой поделать. Что-то в нем оказывается сильнее. Его бес, сидящий внутри. Бес, который им управляет. А что такое бес? Это мы сами, наши темные стороны, наши страсти и похоть.

Лев Додин в интервью рассказывал, что они репетировали этот спектакль три года, занимаясь не чем иным, как самопознанием. «Наш театр три года болен Достоевским, этим вечным задавальщиком вопросов, на которые нет ответа. И если нам даже ничего никому не удастся сказать, мы не в обиде. Три года мы отравлялись и утешалась самопознанием», – говорил режиссер. До такой откровенности и глубины погрузиться в самих себя, чтобы обнаружить беса, могут далеко не все современные актеры. Для этого нужны какие-то особенные мотивировки. Чтобы заниматься исследованием и анализом самих себя, идти до самого дна и найти там, на дне, беса, нужно, как это ни парадоксально, нравственное чувство. Это нравственное чувство и двигало режиссером Додины и его актерами, которых он, конечно, заразил им.

И вот что интересно: актеры, обнажающие свои души, на дне которых лежат пороки и темные страсти, не выглядят патологично. При том что Додин со своими актерами погружается во внутреннюю тьму, спектакль не становится натуралистичным. Это, как ни парадоксально, светлый театр. Очевидно, потому, что им движет это нравственное чувство, эта честность перед самим собой и откровенность в признаниях. И сознание того, что существует не только дьявол, но и Бог, не только низменные страсти, но и высокие. В конечном итоге здесь заключена вера в человека, даже в преступника. Поэтому очень интересен в этом отношении эпизод с Федькой Каторжным (И. Скляр). В душе Федьки тоже борются Бог и дьявол. С одной стороны, он – преступник и убийца, с другой – обладает каким-то своим нравственным кодексом, пародией на честность. Читая молитву «Отче наш», он подтверждает, что подчиняется высшему божественному закону, что в его черной душе копошится понятие о святости.

Видя весь разгул бесовщины в этом спектакле, не только у Ставрогина, но и у Лебядкина (И. Иванов), юродствующего, карикатурного человека; у членов тайного общества, где каждый персонаж выписан рельефно, зло, заостренно, и, уж конечно, у Петра Верховенского (О. Дмитриев), который своим интриганством, совершая убийство за убийством, повязывает все тайное общество пролитой кровью и страхом, постоянно ощущаешь этот нравственный суд. Додину для того и нужны картины крайних проявлений бесовщины, чтобы показать ее ужас, ее недопустимость, ее кошмар. Режиссер при этом не выглядит скучным моралистом. Он скорее выглядит трезвым аналитиком, исследующим симптомы и причины болезни. И поскольку эта болезнь неизлечимая, а режиссерский диагноз поставлен очень точно, постольку судьбы людей в этом спектакле становятся трагическими.

Болезнь, течение которой прослеживается в спектакле, для России носит перманентный характер. Ее зарождение обнаружил Достоевский. Ее проявления можем обнаружить и мы в наше время.

Лев Додин не христианский подвижник, но, берясь за Достоевского, он не мог не заговорить о Боге. Ведь, по мысли Достоевского, «если Бога нет, то все позволено». Для Додина как для современного режиссера с демократическими убеждениями Богом является некий нравственный закон еще бывшего советского интеллигента, разделяющего этические принципы человеколюбия и гуманизма. Другое дело, что эти принципы уже в последующих поколениях стираются, в 90-х годах наступает эпоха нравственного релятивизма. Это нашло свое отражение и в режиссерах (и художниках вообще), они утеряли безусловность нравственного императива. Но поколение Льва Додина еще придерживается его. И «Бесы» для Додина – книга пророческая, книга предупреждающая. Додин услышал пророческий голос русского классика и поставил спектакль, который идет девять часов и держит зрителя в своем магнитном поле очень цепко. Современная сценическая версия «Бесов» – это уже не предупреждение, а констатация.

Здесь никуда не уйдешь от дебатов по поводу шигалевщины, учения, которое исходит из безграничной свободы и закономерно приходит к деспотизму как новому социальному строю, где девять десятых населения – рабы. Всю эту уже не кажущуюся нам хитрой метаморфозу мы хорошо знаем по своей истории, в которой была революция как обещание этой свободы и деспотизм сталинизма как логическое завершение насильственного изменения строя. Сегодня нам очень близок Достоевский, который оказался многократно прав в своих пророчествах. Но спектакль тем не менее не публицистическое произведение. Спектакль исследует прежде всего человеческие души в их высоких и низких проявлениях, в их крайностях и метаниях.

Здесь нет нервного, с трясущимися руками стиля игры Достоевского, который некогда царил не только на сцене, но и в кинематографе. У Додина не сказать, что Достоевский был сыгран спокойно. Он сыгран с огромным внутренним погружением и напряжением, которое тем не менее не рождает истерик. Все чувства и мысли героев проживаются актерами полно и до дна. Здесь не истерика, а страсть внутреннего переживания. Поэтому так полнокровна игра актеров.

Блестящая сцена с Верховенским и Кирилловым (С. Курышев) перед его самоубийством. Кто здесь этот Кириллов? Маньяк, как его называет Шатов? Психически больной человек, одержимый странной идеей? Или просто носитель некой идеи, суть которой в том, что если Бога нет, значит, человек становится Богом? И высшее проявление его самости и волеизъявления – самоубийство? Кем бы ни был Кириллов, в любом случае его идея есть результат работы крайне возбужденного сознания. А сам он – порядочный, добрый человек, и его порядочностью и его возбужденным сознанием пользуется Верховенский в своих низких и преступных целях, заставляя Кириллова перед смертью написать признание в убийстве Шатова. В этот момент, когда Кириллов в почти сомнамбулическом состоянии, одержимый своими фантастическими мыслями, переживая крайний восторг и эмоциональный подъем, пишет это чудовищное письмо, покрывающее настоящего убийцу, он выглядит недопустимо, преступно наивным и слепым. И возникает очень живой, емкий портрет чисто русского типа – безумца с идеалистическими устремлениями и абсолютной детскостью души.

А Верховенский (О. Дмитриев)? Интриган, преступник, циник и бесстыдник? Как можно проникнуть внутрь его существа и при этом избегнуть сатирических красок? С какой легкостью и безответственностью он провоцирует убийства и убивает сам! Как у него просто вылетают лживые и неправдоподобные обвинения в чей-либо адрес! До какой степени он открыт в своем цинизме! В финале, когда он убивает Шатова, повязав всех членов своей организации этим преступлением, когда он вымогает у Кириллова письмо и, чтобы подстраховаться, сам стоит за дверью с револьвером, чтобы выстрелить в Кириллова, если тот вдруг передумает убивать себя, Верховенский достигает вершины подлости. Окончательно запутает всех, кто еще жив, в свои сети и предстанет образчиком беса-разрушителя.

Шатов (С. Власов), как и Кириллов, – из породы русских идеалистов. Сцена с возвратившейся к нему женой (Н. Фоменко), у которой почти с порога начались роды, сыграна великолепно. И хотя в спектакле нет никаких внешних примет истории, актерам удается создать исторически точные образы. Он – русский разночинец из крепостных, и она, его жена, похожая на первых русских женщин-эмансипе, читающих прокламации Герцена и Бакунина; она разговаривает, не особенно выбирая слова, не сдерживая гнева, ведет себя резко и властно. А Шатов, от которого она ушла три года назад, как никогда счастлив. Помогает ей согреться, угощает чаем, который одалживает у Кириллова, приглашает акушерку, в общем, делает все, чтобы помочь ей и поддержать в эти трудные часы и минуты. Сам находится на верху блаженства, готов все простить и забыть, стать отцом чужому ребенку и начать новую полноценную жизнь, которой ему так не хватало. И его невероятное счастье, и состояние подъема воспринимаются с особенным щемящим чувством, потому что мы знаем, что через несколько часов он будет убит.

Есть еще два важных героя в этом спектакле – это брат и сестра Лебядкины. Марья Тимофеевна (Т. Шестакова) и Иван Тимофеевич (И. Иванов ) – из породы странных людей. Она юродивая и блаженная. Он тоже по-своему юродивый, но при этом нечист на руку, подловат.

Она начинает спектакль, и ее взволнованные, из глубины души идущие речи, сбивчивые и маловразумительные, какие-то плавающие и настраивающие вас почему-то на возвышенный лад, становятся камертоном спектакля. Это некое закрытое сознание, оно и соприкасается, и не соприкасается с окружающим. Она вроде бы находится в диалоге и вместе с тем остается вещью в себе. Вроде бы участвует в общем скандале в доме матери Ставрогина (Г. Филимонова), посылает какие-то реплики, на что-то реагирует, но одновременно с этим находится в каком-то своем пространстве. Она, конечно, праведница и в этом смысле выше всех остальных. Блаженные на Руси всегда почитались как святые. Но она же и жертва с ее выспренностью, напыщенным и жалким благородством.

Ее брат, капитан Лебядкин, несмотря на низкие качества души, обладает почти сатанинской гордостью. Тип, созданный Достоевским, виртуозно сыгран актером. Как он, имитируя вдохновение, читает свои бездарные стихи, как искусно унижается, как держит всеобщее внимание, будучи ничтожеством и шутом! Во всем этом он черпает ему одному понятное удовольствие и наслаждение.

Раскрыть сложные, парадоксальные образы героев Достоевского, не просто вживаясь в них, но ища их в себе, ведь Додин говорил о самопознании, которым они занимались с актерами в период репетиций, – путь рискованный и смелый. Но он принес результат. Труппа актеров Льва Додина в этом спектакле продемонстрировала максимум своих возможностей, создав грандиозный спектакль, в котором глубокие и яркие психологические портреты соединились с точной аналитической мыслью. Тут Додина волновали не внешние социальные обстоятельства, а внутренние механизмы людских душ, в которых может крыться и святость, и порок.

«Самым интересным для меня остается человек, его душа, его природа в своей изменчивости. Природа, которая диктует ему самые высокие запросы к жизни. И чем он выше в своих устремлениях, тем труднее ему бороться с тем низким, что в нем есть. Никто не может так высоко подняться, как человек, никто не может так широко размахнуться, как человек, и никто не может так низко пасть, как человек. И нам интересно не то, как один человек с другим конфликтует, а как в душе человека конфликтуют между собой разные начала», – говорил Л. Додин.

Эти слова режиссера можно было бы отнести и к его прочтению романа Достоевского, и к интерпретации чеховских пьес, а более всего – к «Пьесе без названия». Это был третий опыт работы над драматургией А. Чехова. До этого был «Вишневый сад» и репетиции «Трех сестер», которые длились два года, но так и не дошли до премьеры.

* * *

«Пьеса без названия» мне показалась похожей на «Утиную охоту». (В подтверждение своей мысли о близости этих произведений я позднее прочла в одном из додинских интервью.) Интересно, что «Утиной охотой» в начале 80-х годов занимался Анатолий Васильев на своем курсе в ГИТИСе. Показательно и то, что у двух разных режиссеров одного поколения независимо друг от друга взгляды на вампиловский или близкий ему ранний чеховский образ оказались схожи.

Васильев в разборе пьесы А. Вампилова говорил о «беге по жизни», который характеризует героя. «Бег по жизни» – формула его существования на предельном внутреннем напряжении, связанном с борьбой двух противоположных начал в его душе, как «быть» и «не быть». Это было выражением его внутреннего конфликта, который не мог прийти к разрешению. Конфликт был мучительным, поглощающим все силы его существа, изматывающим, доводящим до безумия. И Зилов бежал от этого конфликта, бросаясь из крайности в крайность. Он мчался в бешеной гонке, а рядом умирали друзья, уходили любимые, а он только увеличивал скорость своего бега. Бега от себя самого.

Мне показалось, что и Сергей Курышев в роли Платонова играл что-то похожее. Та же жизнь на предельном напряжении нервов. Та же мучительная внутренняя борьба, которая не знает исхода. Те же броски из стороны в сторону, то к одной женщине, потом к другой, к третьей. Во всем и искренность, и жажда обретения, и усталость, неверие, апатия. Платонов в исполнении Курышева – сочетание двух взаимоисключающих свойств. Отсюда такая невероятная нагрузка на нервы и психику, такое сильное нагнетание эмоций.

Спектакль игрался в необычном пространстве (художник А. Порай-Кошиц), посреди сцены было озеро с настоящей водой. А наверху – подобие летней веранды, где размещался настоящий оркестр, исполнявший музыку. Актеры часто прыгали в озеро, некоторые сцены игрались прямо в воде. Любовная встреча Платонова и Софьи тоже разыгрывалась в озере: два обнаженных тела, сплетаясь одно с другим, демонстрировали силу страсти. Потом в этой воде будет болтаться тело мертвого Платонова, в которого выстрелит Софья. Его жизнь оборвется внезапно.

Что это за история? Что лежит в ее истоке? Каковы причины болезни Платонова, если это можно так назвать? Мы не застаем Платонова в начале его пути. Мы застаем его, когда он уже подошел к некой предельной черте существования, словно к обрыву. И его жизнь в спектакле – это балансирование над этим обрывом, и нужен был только один маленький толчок, чтобы он туда свалился. Платонов был смертником. И его приближения и уходы от роковой черты и показывали резкую кривую его существования. Его лицо и тело, погруженные в воду, волосы, прилипшие к черепу, создавали страшную картину – качающегося в воде трупа. Это был итог его жизни, которую сопровождало невыносимое страдание.

Но кто был виноват в этом страдании? Додин не говорил в этом спектакле ни о каких внешних обстоятельствах и причинах. Страдание, внутренний конфликт были производными личности самого Платонова. Конфликт этот зародился в нем, очевидно, уже давно. И если в юности он казался человеком неординарным, человеком, подававшим надежды, то довольно скоро превратился в спивающегося, лишенного воли и выдержки человека, носителя своей вины и беды одновременно.

А женщины, которые льнули к нему с невероятной силой? Софья (И. Тычинина), красивая, с рыжими волосами, похожая на русалку? Анна Петровна (Т. Шестакова) – умная, еще очень обаятельная и привлекательная в своем уже немолодом возрасте? Мария Ефимовна (Е. Калинина) – не слишком далекая барышня, которая сама провоцировала Платонова? Наконец, его жена (М. Никифорова), ординарная, бескрылая и очень обыкновенная особа, – что она могла в нем понять? Ими двигали обыденные женские страсти, самонадеянность, как у Софьи, которая очень неправдоподобно убеждала Платонова в том, что сумеет его спасти. Одиночество и еще какая-то неиспользованная женская потребность в любви, превратившаяся в одержимость у Анны Петровны, видевшей в Платонове человека, достойного ее чувств. Провинциальная глупость барышни, горячо желающей завести роман, не имея на это никаких оснований со стороны предмета своей страсти. В этой ранней чеховской пьесе, написанной автором в восемнадцатилетнем возрасте, дана убийственная характеристика женщин. Вот этот трезвый, без сантиментов, проницательный взгляд Чехова, отнюдь не лирика и идеалиста, а уже настоящего зрелого писателя, срывающего покровы с жизни. Анна Петровна произнесет очень важную для общего смысла фразу о том, что в происходящем с Платоновым виноваты все, потому что у всех есть свои страсти.

Такую пьесу никогда бы не поставил шестидесятник, Олег Ефремов к примеру, которому бы недоставало в ней краха «общественной идеи», как у Иванова. Здесь, в додинской постановке, «общественной идеей» даже не пахнет. Нет воздуха и аромата окружающего пространства, нет стесняющего свободные движения социального механизма. Есть только человек и его душа, в которой, как говорил Додин, «конфликтуют разные начала». Исследование человека и его драмы, кроющейся в нем самом, и есть важная тема режиссера, которую он проводит на материале не только пьес Чехова, но и ибсеновского «Доктора Стокмана», и голдингского «Повелителя мух».

А что касается Чехова, то такой подход к его творчеству, какой заявлен Додиным, на мой взгляд, является не просто наиболее современным, но и наиболее адекватным. Чеховские герои все же существуют не в конфликте с действительностью – эти идеи и питали собой режиссерские концепции 60—80-х годов, – а в потоке действительности. Это очень существенное уточнение, которое приближает к нам Чехова. Именно так к героям его пьес относились в молодом Художественном театре. Только такими словами свой подход к Чехову МХТ не формулировал. Театр подходил к Чехову интуитивно, поскольку Чехов был современником. Вспомним знаменитую характеристику чеховских героев, данную Немировичем-Данченко: «В соприкосновении с грубой действительностью чувства вянут, как нежные цветы». Жизнь обманывала ожидания чеховских героев. Но носителями своей драмы они чаще всего оказывались сами. И дело не в том, что Чехов осуждал своих героев. Он показывал их, как они есть, объективно и беспристрастно. Такой взгляд может раскрыть и тайну «Вишневого сада», который Чехов называл комедией. ХХ век не только в советском театре, но и во всем мире сделал из «Вишневого сада» драму или даже трагедию. А сам символ сада расшифровал как возвышенную гибнущую красоту. Оставалось только выяснить одно обстоятельство: кто же или что же губило эту красоту? Представители вульгарной социологии отвечали – грубая развивающаяся буржуазия в лице Лопахина. Режиссер-шестидесятник Анатолий Эфрос в 70-е годы видел в образе сада кладбище в белом саване, что говорило о неминуемости, фатальности смерти прекрасного мира: в условиях советского безвременья символы савана и смерти наиболее точно выражали умонастроения интеллигенции. А само безвременье вырастало в символ Времени с большой буквы, то есть некоего всеобщего тотального механизма бытия. И, как писал критик-шестидесятник К. Рудницкий, время движется с неуклонностью механизма. Глобальные обобщения и преувеличенные, гипертрофированные образы были очень характерны для того чувства отчаяния, которое переживал советский интеллигент в своей несвободной стране.

Платонов несколько раз покушался на самоубийство, но погиб от выстрела Софьи, как птица, подстреленная на лету. Это и есть поток. Поток – это когда герой гибнет не в силу каких-то закономерностей, а по глупой случайности, на бегу, так и не успев произнести положенных герою сентенций, венчающих собой настоящую драму. В потоке нет закономерностей, есть только случайности. И есть сам человек с его внутренним миром, полным противоречий. Человека несет поток, и сам человек не в состоянии управлять его течением. В этом и заключена драма.

Чехов писал по поводу «Дяди Вани»: «Драма у Сони была до выстрела, будет после выстрела. А выстрел – не драма, а только случай, случай из жизни».

«Дядя Ваня» в постановке Льва Додина – спектакль о несостоявшихся жизнях. Дядя Ваня с горьким чувством, которому веришь, говорит, что очень жалеет, что когда-то, когда Елене Андреевне было семнадцать и она была свободна, не сделал ей предложение. Ведь счастье было так возможно. Теперь ему сорок семь лет, жизнь прошла, и любовь к этой красивой и обольстительной женщине оказалась такой же смешной и нелепой, как в водевиле, где герой приходит к возлюбленной с букетом роз, а возлюбленная в этот момент страстно обнимается с другим кавалером. Дядя Ваня навязчив со своей любовью к Елене Андреевне. Говорит и говорит, у него как будто атрофия воли, не может взять себя в руки. Елена Андреевна реагирует на его признания в бессилии: «Когда вы говорите о своей любви, я тупею». «Поймите меня» – словно хочет сказать: «Оставьте в покое». Но он ее не оставляет. Сам не осознает своей навязчивости, как будто потерял контроль над собой.

Дядя Ваня Курышева – вовсе не водевильный персонаж, а чудак, как его называет Астров, который прожил нелепую жизнь. Он при этом очень страдает. Но в его страданиях можно винить разве что его самого. Он сотворил себе кумира и был предан ему безраздельно. А теперь, когда осознал, что кумир – вовсе не кумир, а обыкновенный смертный, к тому же немолодой и нездоровый человек, дядя Ваня оказался в пустоте. Но гнев свой обрушивает на себя самого.

И. Смоктуновский в знаменитом фильме А. Кончаловского играл такого человека, которому веришь, когда он говорит, что мог бы стать Шопенгауэром. Дяде Ване Курышева не то чтобы не веришь, просто над ним нет ореола значительной духовной личности, ставшей жертвой времени. Смоктуновский очень укрупнял героя, и его драма выглядела закономерной исходя из особенностей 60-х, когда фильм был снят. Дядя Ваня в спектакле Л. Додина не столько значительная личность, сколько ординарная. Впрочем, вполне возможно, что он таким стал с течением времени. Но он вовсе не жертва. В своих несчастьях, как уже говорилось, он виноват сам. Поэтому спивается. Поэтому сожалеет о том, что могло бы быть и что прошло мимо. Он действительно в один момент напоминает водевильный персонаж, но страдания его отнюдь не водевильны. Они глубоко драматичны. Вообще интересно, что Додин в этом спектакле, так же как и в «Пьесе без названия», рассматривает схожую мужскую болезнь – ненужность, никчемность жизни человека, полного жизненных сил. И в первом, и во втором случае герой покушается на самоубийство. Но в первом случае его жизнь кончается смертью от пули, которую выпустила в него женщина. Во втором герой продолжает влачить свою нелепую и ненужную жизнь, не то чтобы мужественно смиряясь с обстоятельствами, а скорее падая еще ниже, имея перед собой единственную перспективу – спиться. Прошлого не вернуть, его сожаления пусты и не имеют смысла. Это тоже своего рода смерть, только духовная.

В спектакле режиссер рассматривает два варианта мужской драмы. Первый – дядя Ваня. Второй – Астров (П. Семак). Астров в своей жизни уездного врача не видит ничего, кроме нужды, болезней и грязи. Существование его бескрыло и пусто, и он не может утешаться мыслями о пользе, служении и прочих возвышенных глупостях, в которые могут верить только восторженные барышни. Но в нем еще жива душа, он может сильно чувствовать. Его увлечение Еленой Андреевной – увлечение человека, в котором есть настоящие страсти. Но жизнь такова, что их любви невозможно реализоваться. Сцены Астрова – Петра Семака и Елены Андреевны – Ксении Раппопорт удивительны по своей чувственности и силе любовных переживаний. Они под стать друг другу, этот уже не очень молодой, но красивый человек и эта молодая и тоже красивая женщина. Их роман мог бы всколыхнуть однообразную скуку и развеять мрак существования. Но она боится своего чувства. Кроме того, есть и другие обстоятельства, которые не дадут осуществиться этой любви. Елена Андреевна уедет ни с чем. Вспыхнувшую в ней страсть она подавит, откажется от нее. Потому что такова жизнь, и есть тысяча причин, которые мешают человеку, в том числе и внутренних. Елена не так смела, чтобы броситься в роман очертя голову. Но она отнюдь не рациональна, просто осторожна от привычки к праздному, бедному событиями существованию. В ее возрасте, а ей двадцать семь, можно быть смелее, решительнее. Но она такова, какова есть, натура мешает ей, тормозит эмоции. И эта цветущая женщина с редким обаянием так же напрасно проведет свою жизнь, как дядя Ваня, как Астров. Участь тут у всех одна.

Муж Елены Андреевны, профессор Серебряков (И. Иванов), вовсе не монстр и не ученая вобла, каким его обычно играли. Он в своей старости выглядит еще привлекательным мужчиной, кроме того, он умен, но страдает от того, что становится обузой и жене, и себе самому. Серебряков вызывает сочувствие своими переживаниями. Он сам над собой иронизирует, потому что прекрасно понимает, что его молодая жена еще полна сил и жизни, а он уже не в состоянии ничего ей дать. Его предложение продать имение нелепо и абсурдно, он и сам высказывает это не с очень большой уверенностью. Он вовсе не хотел оставить дядю Ваню и Соню на улице. Просто он не сведущ в житейских проблемах. А когда дядя Ваня набрасывается на него с револьвером, то не бежит, не прячется, а держится спокойно, быть может, в глубине души надеясь на то, что выстрел дяди Вани – это то, что может решить проблемы его, Серебрякова, жизни.

Еще одна драма – Сони (Е. Калинина), которая любит Астрова чистой девической любовью, но остается в одиночестве. «Я верую», – произносит она в финале настойчиво и твердо. «Я верую» – как будто уговаривает себя. «Я верую», чтобы обрести смысл в своем печальном существовании. Вера действительно спасает. В этом смысле Соня тут единственный человек, который нашел выход.

Так же несчастен Вафля (А. Завьялов), утешающий себя своей порядочностью: я посылал деньги «деточкам, которых она прижила от любимого человека». Причина его несчастья самая простая – его «рябая наружность».

У женщин в этом спектакле – несостоявшаяся любовь. У мужчин – несостоявшаяся жизнь. Как одни с другими могут соединиться?

В чем разница между театрами, один из которых делает акцент на внешних обстоятельствах драмы, вскрывая ее закономерности, а другой опирается на внутреннее содержание героев? Первый тип театра причины драмы обнаруживает не в самом человеке, а в том, что его окружает: это может быть социальное устройство, некие надличностные законы жизни. Такой театр обвиняет фашизм, тоталитаризм, социализм и пр. Другой тип театра говорит о личной ответственности человека. Поэтому Додин и говорит, что «более всего в несчастьях человека виноват сам человек. И за свою судьбу больше всего отвечает человек». Это и есть экзистенциальный театр последних десятилетий, театр, вышедший за пределы социума, который сегодня – слишком малая величина, чтобы ею можно было измерять размеры человеческой драмы. Сегодня масштаб рассмотрения проблем значительно увеличился.

Несмотря на грустные судьбы, которые показаны в этом спектакле, сам спектакль не оставляет тяжелого чувства. Он полон эмоций, разнообразных переживаний, даже некоторого едва намеченного комизма, рождаемого в общем не унылой и не скучной игрой, ее оттенками и сменами настроений. Театр Додина удивительно полнокровный. Очень интересно следить за героями, как они смотрят, как реагируют, что читается во взгляде или улыбке. Что сказано в словах, а что оставлено в подтексте. Все образы удивительно объемны, наполнены чувствами. Так и просматривается прошлое и будущее этих людей. Это театр не рационалистической идеи, а живой жизни – настоящий психологический театр, который сегодня уже большая редкость.

Откуда в век сильных, покоряющих жизнь бизнесменов, для которых вопросы нравственности имеют относительный смысл, такой слабак и гуманист дядя Ваня? Устаревший тип? В этом спектакле нет прямых аналогий с современностью, нет типов, которые могли бы быть помещены на обложки глянцевых журналов. Лев Додин – не из другого времени, но из другой культурной реальности. Из той, где вопросы смысла жизни очень существенны и не сводятся к материальным вещам. В нынешний коммерческий век существование определяется потреблением товаров и услуг, в том числе и искусства. Но театр Льва Додина, так же как театр любого из режиссеров его поколения, – это театр не потребительский. Он исходит из традиционной гуманистической традиции и говорит о вещах, значимых для каждого мало-мальски мыслящего человека.

Продолжая свои чеховские постановки, Додин обратился к чеховским «Трем сестрам». Когда смотришь спектакль, то создается впечатление, что Додин поднял своих героев над историей, над конкретностью времени, эпохи. Он показал экзистенциальную драму, которая заключается в том, что человек мучительно пытается узнать смысл своего существования, найти ответ на вопрос о том, почему он страдает, но не находит. Его вопросы остаются без ответа. А фраза Чебутыкина (А. Завьялов) о том, что, может быть, нам только кажется, что мы существуем, повторяется в спектакле дважды и звучит обобщенно. Эту фразу можно отнести ко всем героям. Потому что их существование лишено какой-либо опоры, почвы. Словно они парят в темном пространстве холодного космоса. И их существование действительно только иллюзия существования. Ибо оно лишено опоры, почвы, цели и смысла. Додин в этом спектакле занял крайнюю позицию.

От акта к акту нарастает трагедия, уходят надежды, рушатся иллюзии. Но кто виноват в этой трагедии? В этом спектакле виноватых нет. Это ни в коем случае не Наташа с ее расчетливостью и практицизмом. Это не наступление пошлости на жизнь одухотворенных сестер, как считали в 60—70-е годы. Это трагедия как выражение состояния мира, мира в большом измерении, значительно превосходящем масштаб какого-то отдельного государства. Это трагедия человеческого существования как такового, человеческой экзистенции, некая изначальная данность, сокрытая в самом истоке бытия. Тут нет Бога и нет высшего смысла. Как нет первопричины – с чего все началось? Поэтому не будет и финального ответа – чем все кончится?

На сцене – стена деревянного двухэтажного дома с прорезанными окнами (художник А. Боровский). Сквозь эти окна в первом акте виден стол, накрытый белой скатертью, – это именины Ирины, и кажется, что в жизни трех сестер все еще может состояться. Хотя отдельные реплики, странные звуки, внезапные паузы создают какой-то тревожный фон.

Потом стена дома приближается к зрителю. Теперь в доме темные окна, за ними – пустота. Уже в финале первого акта на авансцене лежит Ирина и хриплым голосом стонет: «В Москву, в Москву».

Сестры, Ольга (И. Тычинина), Маша (Е. Калинина) и Ирина (Е. Боярская), одержимы желанием переменить свою участь. Вырваться из мучительного состояния, в котором пребывают почти с самого начала (пожалуй, только Ирина в своем белом платье вначале еще питает какие-то иллюзии относительно перемен), но их голоса становятся все глуше, звуки, произносимые ими, все резче. Маша еще в сцене именин в своем марионеточном танце кружится и кружится, словно подхваченная каким-то вихрем. Присутствующие на именинах гости пытаются танцевать плавный красивый вальс, но в движениях и во всей атмосфере нет гармонии и покоя. Этот вальс напоминает марионеточный танец: словно рок неслышно и невидимо стоит за спинами танцующих.

Сильная сцена перед дуэлью. Тузенбах С. Курышева знает, что идет умирать. И его слова о том, что он, как мертвое засохшее дерево, будет каким-то образом участвовать в жизни, полны трагизма. Человек перед лицом смерти – это тоже экзистенциальная тема. Режиссер изымает героев из конкретных житейских обстоятельств, это спектакль какой-то безбытный, словно все происходит в некоем спрессованном, плотном пространстве и времени, лишенном примет обыденной жизни. Актеры как будто поднимаются над сюжетом и житейскими коллизиями, во всяком случае, их игра не столь подробна и обстоятельна в житейском смысле. Чувства и переживания усугублены. Это кривая подъемов и спадов, надежды и отчаяния, иллюзий и крушений. От всего спектакля остается впечатление какого-то хриплого, срывающегося, резкого – все ниже и ниже – стона. И еще ощущение глухой тотальной неизвестности – зачем все это, все страдания, и в чем смысл и существует ли он? Это чувство непонимания, этот вопрос из самой глубины человеческого существа – зачем? – пожалуй, самое сильное переживание спектакля.

А реплики Ирины в финале о том, что она будет работать, несмотря ни на что – работать, и мужественно сносить страдания, не звучат убедительно. Безысходность ситуации, созданной режиссером в этом спектакле, не может разрешиться с помощью мужества, стойкости и каких-то иных человеческих усилий. Эта ситуация может закончиться только последним и окончательным срывом в пустоту и гулким эхом от падения человеческого тела в бездну. «Если бы знать, – повторяют сестры, – если бы знать…» Но мы не знаем, откуда все и как протекает наша жизнь, есть в ней смысл, есть ли какой-то высший смысл в страданиях. Л. Додин в «Трех сестрах» сильно усугубляет чеховский драматизм, прессует чувства героев, изымает их из житейского времени и тем самым обобщает масштаб трагедии.

* * *

Развивая тему личной вины и ответственности человека, Л. Додин выпустил «Повелителя мух» У. Голдинга (вторая редакция спектакля). Здесь эта тема повернута в сторону рассмотрения проблемы зла, рождения фашистского режима. Зло таится внутри человеческой личности, утверждает спектакль. Это положение английский писатель, а вслед за ним и российский режиссер анализируют на примере детской психики, которая еще как будто не испорчена жизнью и ее жестокими законами.

Отряд мальчишек подросткового возраста, выброшенный разбившимся самолетом на необитаемый остров, в своих попытках освоить необычные условия существования и выжить проходит любопытную эволюцию. Сначала мальчишки на основе открытого голосования по всем законам цивилизованного демократического мира выбирают себе вожака, которым становится Ральф (Д. Козловский), лучший по своим нравственным и интеллектуальным качествам мальчик. Он знает, как организовать жизнь на острове для того, чтобы спастись. Предлагает разжечь и постоянно поддерживать костер: огонь и поднимающийся дым могут издалека увидеть проплывающие мимо корабли, и это будет служить им сигналом об опасности, которая нависла над неизвестными обитателями острова. Поддержание костра – это та разумная и общая для всех задача, которая должна правильно организовать жизнь детей на необитаемом острове. Но постепенно в среде ребят выделяется другой лидер, Джек (В. Селезнев), который сплачивает вокруг себя группу охотников по добыче мяса. Эта группа объединяется на основе совсем иных инстинктов – кровожадных, зверских, обнаруживающих в детях те начала, что очень скоро приведут к созданию отряда кровожадных охотников. Сначала прольется кровь диких животных, которые пойдут в пищу, потом кровь двух мальчишек из своей же среды, и модель сообщества, возникшего стихийно, согласно внутренним качествам детей, неожиданно проснувшихся в сложной обстановке выживания, определится окончательно. Это будет модель фашиствующего племени. Все разумные доводы и человеческие нравственные нормы будут попраны. Отряд обезумевших подростков изгонит из своей среды прежнего демократического лидера.

«Зверь – в каждом из нас», – несколько раз повторит тот мальчик, который первым пал жертвой разнузданных, потерявших контроль над своими чувствами детей. Это и будет тот основной тезис спектакля, ради которого он был создан.

Причины возникновения фашистских режимов и их природа сегодня, на дистанции нескольких десятилетий, прошедших со времен гитлеризма и сталинизма, видятся несколько иначе, чем еще пару десятилетий назад. В возникновении сталинизма в нашей стране мы винили что угодно и кого угодно, только не наш собственный народ. Ведь культ личности и сопровождавший его массовый террор, геноцид нации были бы невозможны, если бы не были поддержаны снизу. Ведь бесчисленная и безымянная армия работников НКВД, проводивших допросы и пытки, была набрана из обыкновенных представителей российского населения, из таких же людей, как и те, которые становились их жертвами. А те, кто писал доносы на своих коллег и соседей, кем они были? Разве можно говорить, что в сталинизме был виноват один Сталин?

Постановка вопроса о внутреннем звере, который может проснуться в душе каждого человека при благоприятных условиях, – это, опять же, к разговору о личной ответственности. Не система определяет людей, а люди – систему. Не социальный строй порождает армии рабов, а рабы вызывают к жизни соответствующий социальный строй. А наша революция, обернувшаяся крахом для всей страны и ее лучших людей, разве была совершена одними большевиками и не поддержана армией русской интеллигенции с ее иллюзиями, о которой как раз и писал Достоевский в «Бесах»?

Спектакли Льва Додина, часто затрагивая ту или иную тему, выходят на большие обобщения и провоцируют разговоры об истории, национальном менталитете и других важных вещах. Додин не публицист, но режиссер, очень зорко озирающий мир в его прошлом и настоящем, в его закономерностях, трагедиях, роковых ошибках и ведущих идеях. Это началось еще с абрамовской эпопеи и сохранилось до сегодняшнего дня.

* * *

Разговор о том, как устроены человек и общество, продолжен Додиным в последней премьере – «Докторе Стокмане» Г. Ибсена. Пьесу Додин серьезно переработал, оголив ее основной конфликт, развернув фронтально и в прямом (художник А. Боровский), и в переносном смысле. Пьеса играется в вытянутом вдоль рампы пространстве гостиной в доме доктора Стокмана, в которой царит не домашняя обстановка, а скорее обстановка зала заседаний. Гостиная задрапирована полупрозрачной занавеской, и когда ее закрывают, действие переносится на авансцену. Собственно, для этого открыто публицистического приема и затеян весь спектакль. Додину в данном случае важнее высказать принципиальные для себя тезисы, упустив и выпрямив все возможные нюансы психологии и отношений. Ради главного, того, что содержится в двух монологах доктора Стокмана – Сергея Курышева.

Конфликт, как уже было сказано, оголен и преподнесен почти в лоб, чтобы сильнее прозвучал пафос речей Стокмана, который так важен режиссеру. Стокман, его жена и дочь, являющиеся его сторонниками в конфликте с городскими властями, одеты в вязаные домашние вещи. Тут словно подчеркивается частный, приватный характер Стокмана и его семьи. Его противники, представители городского начальства, прессы и пр., одеты в подчеркнуто официальные черные строгие костюмы.

Ситуация, обсуждаемая в пьесе и спектакле, касается зараженной грязью и бактериями воды в лечебнице, составляющей главный источник доходов города. Стокман как честный человек не может обойти этот факт молчанием, он собирается выступить на эту тему в городской газете. И если поначалу с ним некоторые из представителей города выражают согласие, то постепенно, поняв, что обнаружение дефекта лечебницы попросту приведет город и всех его граждан, которые так или иначе имеют доходы от этой лечебницы, к нищете, выступают против него. В результате происходит сговор городских заправил, прессы и прочих официальных учреждений, а Стокман оказывается в одиночестве. Но это не останавливает его в решении объявить правду. И вот тут-то и звучат столь важные для театра тезисы. Первый из них формулируется следующим образом: «Истина не у большинства, а у меньшинства». Стокман обвиняет городскую верхушку в том, что она сплотилась в сообщество, основанное на нравственных компромиссах и взаимных корыстных интересах. Возникновение такого рода сообществ – общий закон жизни: в любой стране, при любом политическом режиме всегда выделяется некое сообщество, которое служит своим личным амбициям и интересам. Такого рода сообщества очень сильны, ибо действуют согласованно и в сговоре.

Стокман выдвигает следующий важный тезис. Дело не только в том, что истина, как правило, находится у меньшинства. Но и меньшинство, а точнее, одинокий человек, имеющий нравственную позицию, сильнее сообщества. Провозглашая нравственное и моральное превосходство одиночек, Стокман заявляет свой глобальный протест против мира корысти и выгоды.

Мораль индивидуалиста Ибсена Додину пригодилась как никогда. Ведь и К. Станиславский, который некогда играл роль доктора Стокмана и которому посвящен этот спектакль, тоже был индивидуалистом, борцом-одиночкой в трагическую эпоху, ее смоет волна русской революции, но революцию Станиславский не принял именно в силу своего неизлечимого индивидуализма.

Здесь есть тема внутренней вины личности, а точнее, «внутреннего рабства». Именно оно заставляет людей сплотиться в прочные сообщества, которые снимают степень ответственности отдельного человека.

Стокман Курышева, стоя на авансцене, произносит свой пламенный монолог о том, что вся общественная атмосфера страны отравлена и полна миазмов. Это, конечно, прямой публицистический выпад. Стокман как будто обращается к современному нам обществу.

Здесь виден поворот театра в новому типу героя – горячему поборнику истины. К новой общественной и нравственной философии. К протесту против филистеров, обывателей и прочих социальных и общественных образований, защищающих свои узкие эгоистические интересы. К правде отдельного человека, сильного самой нравственностью и истиной своей позиции.

Философия доктора Стокмана – закономерный итог многолетних размышлений Льва Додина о человеке и обществе, ходе истории, общественных заблуждениях и болезнях. Очень важно, что это позиция личностная, а не коллективная, в чем сказывается мировоззрение режиссера-семидесятника. Он всегда говорит о личности – о личной ответственности и личной вине, о личной драме и личном мировоззрении.

* * *

Пафосу защиты частной жизни посвящен спектакль Додина «Коварство и любовь» по трагедии Ф. Шиллера – это тоже одна из последних работ театра. «Коварство и любовь» – удивительно совершенный и тонкий спектакль, выстроенный грациозно и красиво. Это спектакль в защиту чувств приватного человека, который может стать жертвой политической интриги. Превосходны роли – И. Иванова (президент фон Вальтер), Д. Козловского (Фердинанд), Е. Боярской (Луиза), К. Раппопорт (леди Мильфорд). Две женщины, леди Мильфорд и Луиза, являются антиподами. Одна красива, умна, обольстительна и коварна. Ей дан особый вычурный пластический рисунок – танец, который она постоянно танцует, завораживая и покоряя всех вокруг. Другая – простушка, наивная девушка, искренно любящая своего Фердинанда. А он такой же неиспорченный юноша, как и она. Фердинанд стойко сопротивляется отцу, блестящему царедворцу, умному, циничному человеку, который хочет женить сына на леди Мильфорд в политических целях. Финал трагический, любовники погибают, выпив яд. И их тела так и остаются лежать на столах в роскошном зале, где готовится блестящий придворный прием. Слуги молча расстилают белые скатерти, вносят подсвечники со свечами. Это внешняя парадная сторона официальной политической жизни, губящей простое человеческое чувство.

Если «Братья и сестры», «Бесы», «Жизнь и судьба» – это спектакли-эпохи, то «Коварство и любовь» – просто красивая шкатулка, выполненная мастером с присущим ему профессиональным совершенством и вкусом. Впрочем, точность и ясность актерских образов, как всегда в театре Додина, делает спектакль очень значительным явлением. При этом надо учесть, что в «Коварстве и любви» центральные роли в основном (кроме И. Иванова) исполняются актерами молодого поколения. К. Раппопорт и Е. Боярская, Д. Козловский – из поколения нынешних сериальных и кинематографических звезд. Они и придают спектаклю несколько иной дух, чем классические додинские исполнители. У них больше чисто внешней красоты и выразительности, «звездного» дыхания, более свободного и легкого. Это несколько меняет привычный стиль спектаклей Додина, на который не могло не оказать влияние изменившееся время.

* * *

Театр Льва Додина – удивительно целостное явление. В нем все увязывается одно с другим, одно из другого вытекает. Важные для режиссера темы развиваются на протяжении целого ряда лет. И все вместе складывается в единое произведение, построенное на внутренних связях и скрепленное общим мировоззрением и философией.

Додин, как и его собратья по поколению, – лирик с исповедническим началом в творчестве. Вместе с тем он занимается жизнью в ее историческом, общественном, политическом аспектах, беспощадным анализом тоталитарных режимов. А также человеком с его внутренним миром, душевными противоречиями.

Додин во многом традиционалист и наследует традиционные ценности. Он отгораживает себя и своих актеров от соблазнов эпохи потребления и хочет удержать хрупкое творческое и человеческое содружество от разрушения. Это, пожалуй, его главная забота как режиссера и руководителя театра.

Михаил Левитин:
хочу счастья игры

Помню в конце 70-х годов, когда у Васильева вышел «Первый вариант “Вассы Железновой”», который принес ему первый громкий успех, мы с Михаилом Левитиным случайно встретились на Тверском бульваре. И Левитин с некоторой досадой сказал мне, вот, дескать, Васильев – режиссер мхатовской школы, и в этой стране эта школа всегда будет в чести и будет поддержана официально. А я – родом из противоположной театральной традиции (он имел в виду авангардный театр 20-х годов, который в сталинские времена был вырван с корнем и уничтожен). Левитин тогда как будто переживал свою чужеродность. Не скажу, чтобы Левитин при этом кому-то завидовал. Нет, конечно, нет, просто он, что называется, с младых ногтей уже любил обэриутов и их хулиганское искусство. И, очевидно, трагизм судьбы этого художественного направления, от которого он многое взял в своем творчестве, переживал и сам.

Мы оба не знали тогда, что через десятилетие Васильев расстанется с (говоря условно) мхатовским направлением и начнет эксперименты в противоположной театральной системе – игровой, а Левитин уже в 80-е, а потом в 90-е годы будет успешно ставить не признанных сталинской властью авторов, Хармса и Введенского. А еще через десять лет Васильев покинет Россию и отправится в свое «добровольное изгнание». А Михаил Левитин будет успешным руководителем театра «Эрмитаж», который приобретет свою преданную публику. Что касается мхатовского направления, то оно почти что канет в Лету, растворится, и уже мало кто из режиссуры будет владеть методологией глубинного психологизма, процесса и прочими приметами этой школы, некогда составившей славу отечественного театра. И вообще, на границе первого и второго десятилетия нового столетия, когда это поколение перейдет черту, отделяющую молодость от старости, выяснится, что судьбу художника определяет не столько направление, к которому он принадлежит, и даже не степень владения мастерством, а натура, сложная или счастливая, умение адаптироваться в жизни, взаимодействовать с другими людьми. Правильно говорится, что наша судьба заключена в нашем характере. У Левитина счастливая судьба.

В конце 70-х за плечами Левитина был дипломный спектакль «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился» по пьесе Петера Вайса в театре на Таганке. Затем он, как и все его собратья по поколению, скитался, ставил и здесь и там. Правда, каждый раз в довольно приличных театрах. Помню «Концерт для…» по Михаилу Жванецкому в ленинградском Театре комедии (1973), где тогда работал Петр Фоменко, «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой в Театре Советской армии (1975), «Странствия Билли Пилигрима» по Курту Воннегуту в том же театре (1976). Те, кто следил за театральными новинками, также слышали и о спектакле «Мерси, или Похождения Шипова» по Булату Окуджаве в рижском ТЮЗе (1974), возглавляемом Адольфом Шапиро. То есть у Левитина было что предъявить. Он для постановок выбирал только те драматургию и прозу, которые обладают художественными достоинствами, и не шел по пути советской конъюнктуры.

С 1978 года он оказался в Театре миниатюр, куда пришел в качестве очередного режиссера. Его будут держать тут в этой роли целых двенадцать лет и только в 1987 году сделают художественным руководителем. Здесь, в этом театре, которому Левитин даст название «Эрмитаж», и произойдут все главные события левитинской режиссерской биографии.

В 1982 году Левитин в театре «Эрмитаж» выпустит самый громкий свой спектакль «Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов». Вот когда он заявит о своем собственном направлении. Это будет первая постановка обэриутов в Советском Союзе. Поэтому она приобретет историческое значение. Вообще творчество обэриутов и других драматургов 20-х годов – не оконченной автором и не известной доселе пьесы Ю. Олеши «Нищий, или Смерть Занда» – и станет вкладом Михаила Левитина в историю театра.

Обэриуты – это не та литература, которая была широко известна. В советское время таких авторов, как Д. Хармс, А. Введенский, Н. Заболоцкий, входившие в группу ОБЭРИУ (Объединение реального искусства), начавшую свою деятельность в Ленинграде в 26 году, почти не печатали. Уж не говоря о том, что они никогда не попадали на сцену. Стиль поэзии обэриутов ничего общего не имел с реализмом. А их взгляды на действительность были далеки от официальной советской идеологии. Именно поэтому они имели довольно сложную судьбу, многие из них в 30-е годы были репрессированы, многие погибли в заключении. Поэтому в 60-е и 70-е они вообще были известны только тем, кто ими специально интересовался, читал главным образом в там– и самиздате. Левитин оказался в числе этих последних.

Предыдущему театральному поколению – шестидесятникам литература обэриутов по стилистике и языку не была доступна, поскольку они были ограничены кругом реалистических авторов. Так называемая «заумь» обэриутов, алогизмы и абсурд никак не соотносились с социально прямолинейным искусством шестидесятников.

Левитин как режиссер не отличался социальной прямолинейностью, не интересовался текущей политикой и не сводил счеты с властью. Он не любил быт на сцене и то, что он называл улицей, то есть так называемые актуальные пьесы, демонстрирующие проблемы и язвы общества. Избегал публицистики и морализаторства. Никого ничему не учил и в последнее время стал говорить о себе как о легкомысленном человеке. Его легкомыслие, правда, не более чем артистичная поза. А он, несомненно, позер, потому что человек насквозь театральный. А театр он понимает именно как театр, как представление, игру, карнавал, цирк. А не как стремление сорвать покровы с этого мира и сказать о нем последнюю правду. Михаил Левитин в своем творчестве идет не от «улицы», а скорее от культуры. Ему свойственно переживать судьбу культуры как судьбу человека. К взлетам культуры, ее победам и поражениям он относится очень лично. Из всех культурных эпох он предпочитает авангард 20-х годов, к которому и относится творчество обэриутов. Это творчество стало для него источником вдохновения на долгие годы.

Все же культура 20-х годов очень тесно переплетена с политикой. Ибо политика ее и уничтожила. В этом смысле Левитину свойственны и политические настроения, антитоталитарный пафос, как Додину, Гинкасу, Васильеву. У Левитина есть спектакли, напрямую связанные с разговором о тоталитарном режиме, как, например, «Они меня убить хотели, эти суки» по Ю. Домбровскому, ассоциации с эпохой черных воронков и ночных визитов представителей НКВД с понятыми есть и в «Белой овце» по Хармсу, и в других работах.

В целом у Левитина как у режиссера – две основные темы. Первая связана с отталкиванием от тоталитаризма. Вторая – с защитой обэриутства как особого культурного материка. Если все это объединить, то можно сказать, что Левитин всегда защищал театр и театральную игру от несвободы во всех ее формах, в том числе и политической. Игра и выражала для него эту свободу. Свободу творчества, свободу стиля, свободу выражения. Ведь играющий человек и есть человек свободный. Игра – это еще в каком-то смысле и протестное начало. Но выраженное совершенно особым образом, не в лоб, не агрессивно, не зло, а с высоты своей игровой позиции. Потому что игра – это всегда позиция «над схваткой». А то, что это постмодернистская позиция, – об этом я уже говорила.

Поэтому Левитину не надо было как, предположим, Гинкасу, становиться диссидентствующим маргиналом. Поэтому Левитина не интересовал подпольный человек, конфликтно настроенный к окружающему. Из конфликтов Левитин и как режиссер, и как человек всегда умел выходить без потерь, не сотрясая воздуха проклятиями. Спор Левитина с психологическим театром мхатовского толка и его переживания по поводу своей чужеродности могли быть актуальными только для 70—80-х. Уже в 90-е игровое начало окончательно победило. Изменилась жизнь. И в ее хаосе и пестроте мнений и истин спасало только игровое поведение, только смех, который всегда сопровождает игру, в том числе и над самим собой.

Вообще страсть Левитина к игре очень помогла ему в тот период, когда он стал зрелым человеком с именем и начал вести свои авторские программы на телевидении. Эти программы – «Счастливое поколение», «…и другие» – особый театр. Театр одного актера, Михаила Левитина. С одной стороны, они очень познавательны, потому что в «Счастливом поколении» Левитин много рассказал о себе самом, а в цикле «…и другие» – об интересных, но почти забытых или просто мало известных людях 20-х годов. С другой – эти передачи дарят особое удовольствие наблюдать очень артистичную игровую манеру их автора и рассказчика. Он остроумен, ироничен, в меру откровенен, ведь не обо всем можно поведать телевизионной аудитории, поражает легкостью импровизации. И потом, он всегда «в плюсе» – никаких сомнений, стенаний, критики и прочих негативных вещей. Называет свое поколение «счастливым» и очень изящно это комментирует: его жизнь связана со счастливыми эпохами – это поколение родилось после войны, поступило в институт в эпоху оттепели, получило театры в перестройку. Что было между этими славными вехами или, скажем, чем закончилась эта самая оттепель, Левитин не говорит. Это не его стиль. Он не говорит о плохом, трагическом, некрасивом. Потому что он, с одной стороны, вполне позитивный человек. А с другой – человек далеко не глупый.

У Левитина как у режиссера есть еще одна особенность – общая с его собратьями по поколению. Это выраженный автобиографизм в творчестве. Он сам заявлял не раз, что его театр весь вышел из детства. А детство Левитина прошло в Одессе, совершенно особым городе, с особым колоритом, особым юмором и особой культурой. Одесса – родина многих знаменитых людей: писателей Бабеля, Ильфа и Петрова, поэта Эдуарда Багрицкого, скрипача Давида Ойстраха, художника Леонида Пастернака, пианиста Эмиля Гилельса, певца Леонида Утесова, сатирика Михаила Жванецкого, актера Романа Карцева. С Одессой была связана жизнь Ю. Олеши. Здесь, в Одессе, учился и Виктор Ильченко, который вместе с Михаилом Жванецким и Романом Карцевым участвовал в работе самодеятельного студенческого театра. Позднее вся эта знаменитая компания сатириков оказалась в Ленинграде у Аркадия Райкина в его Театре миниатюр. А в 79-м году, когда Михаил Левитин пришел в московский Театр миниатюр, он пригласил и сюда эту троицу. Они играли в его спектаклях «Когда мы отдыхали», «Хармс! Чармс! Шардам!», «Чехонте в “Эрмитаже”».

То есть Левитин свой театр начинал с Одессы, с ее искрометных реприз, которыми восхищалась вся страна. А Одесса – город прежде всего еврейской культуры, и весь особый одесский юмор во многом строится на пародировании еврейской лексики, интонаций, мышления и парадоксов. Это очень здоровый юмор, юмор неунывающих оптимистов, жизнерадостных, мудрых чудаков. Одесские базары, одесские улицы, одесские коммунальные дворы, одесский цирк и одесская оперетта – весь этот пестрый густонаселенный мир, полный особой красоты, особого шарма и опасностей, и питал детство Михаила Левитина, о чем он рассказывал в своей авторской телевизионной программе «Счастливое поколение» с большой нежностью и любовью.

И к петербургским хулиганствующим поэтам объединения ОБЭРИУ Левитин тоже шел через Одессу, через ее жизнерадостность и смех. У него есть интересное, немного шутливое, но, в общем, вполне серьезное рассуждение о Петербурге и Одессе: «Петербург – город, умудренный опытом безумия. Одесса же сошла с ума от возможностей и веселья. В Петербурге сумасшедшие сошлись. Одесса же обезумела от счастья. Главное желание Петербурга – чтобы его оставили в покое, отсюда ослепшие окна домов, могучие щеколды на дверях, порывы сырости из переулков; Одесса жаждет общения. Ее сумасшедшие назойливы и болтливы, не отличить от здоровых». И еще: «Тень петербургской литературы лежит на нашей жизни, и ее не перешибет солнце одесской, потому что мы склонны верить мраку». Но сам Михаил Левитин мраку не верит. Он одессит до корней волос. Любимое его слово и понятие – «счастье»: «…хочу игры – не знаний, я хочу с ч а с т ь я (разрядка моя. – П.Б.) игры». Или о своем первом спектакле по Хармсу, который, в принципе, могли бы и закрыть, настолько он был необычен и не ко двору в те тяжелые и скучные 80-е: «…и ничего не могло поделать управление культуры с этим воплем с ч а с т ь я (разрядка моя. – П.Б.), вырвавшимся из груди маленького несчастного театра». А когда его совсем недавно спросили, в какую сторону будет развиваться его театр, он ответил – в сторону «абсолютного с ч а с т ь я».

Это, конечно, редкостное мироощущение для современного человека и художника. Мы больше привыкли к глубоким переживаниям и внутренним драмам, к дисгармонии и самокопаниям. Левитинская счастливая безмятежность – это то, что он предъявляет миру. Внутренне он, конечно, не так прост. И наверняка главные свои переживания носит глубоко в себе. Но это, опять же, не мешает ему быть исключительно театральным человеком, который умеет играть, а потому всегда знает больше, чем говорит.

Его девиз в творчестве – это обэриутство. Левитин не любит слова «абсурд», оно ему кажется слишком заумным и литературоведческим. Он предпочитает говорить об обэриутстве как о жизненной философии без философствования, как о мировоззрении без сложных мировоззренческих категорий, как о позиции, которая ничего не позиционирует. «Обэриутство – это попытка мрака вышутить самого себя. Наконец-то заняться пустяками. А пустяки-то по морде, по морде! Никогда я не читал у обэриутов осуждения советской действительности, они не удостаивали происходящее оценки».

Вот и Левитин не удостаивает происходящее оценки. Характеризуя обэриутов, он, конечно, пишет прежде всего о самом себе. Его спектакль «Хармс! Чармс! Шардам!» настолько не соприкасался с происходящим, что было трудно понять, как удавалось режиссеру в то не самое веселое московское десятилетие 80-х сохранить в себе столько нравственного здоровья. Уже сегодня, когда приходишь на «Карло – честный авантюрист» и попадаешь в атмосферу абсолютно безмятежного веселья и головокружительного остроумия и чувствуешь за спиной зрительскую аудиторию, состоящую из молодых людей, которые ведут себя как дети на детских представлениях, подсказывая персонажу, придуривающемуся, что забыл, как зовут его невесту, ее имя, то опять поражаешься. Откуда все это? Почему актеры, эти, в общем, взрослые люди, с таким азартом отдаются игре? Очевидно, для театра Левитина игра – единственное устойчивое положение в неустойчивом, колеблющемся мире. Настоящую игру нельзя сымитировать, нельзя подменить ложным подобием игры. Такой ложный театр сразу же обнаружит свою фальшь и пошлость. Играть нужно серьезно, с отдачей и подлинным проживанием процесса этой игры. И только такой театр может подарить то ощущение счастья, к которому так стремится Михаил Левитин.

Театр Левитина нельзя в полном смысле назвать драматическим театром, в котором режиссер берет какую-то пьесу и ставит ее. Левитин на протяжении всей своей режиссерской биографии пьес выпустил не так уж много, а если и выпустил, то скорее своего собственного сочинения. А такие авторы, как Шекспир или Чехов с его драмами (Левитин из Чехова ставил только повесть «Скучная история», в которую ввел реплики из «Чайки», и рассказ «Враги», но это опять была его собственная, Михаила Левитина, пьеса), уж не говоря о каком-нибудь Шиллере или, упаси Боже, новой драме, рожденной в лихие 90-е (как я уже говорила, Левитин не любит улицу), его особенно не интересовали. Правда, сейчас Левитин репетирует «Короля Лира», что для такого режиссера очень неожиданный шаг. Но, конечно, он поставит Шекспира по-своему, не в том стиле психологизма, как это принято на наших сценах, а, скорей всего, в игровом стиле. У Левитина – особый театр, театр эксцентрики и гротеска. Особая форма – свободная, жестко не закрепленная ни в каких канонах, воздух, атмосфера создаются импровизацией и, конечно, стихией игры, которую Левитин часто сам называет карнавалом. Этот театр очень демократичен, он весь – в зоне контакта с публикой. Он раскрыт, распахнут и обрушивается на зал каскадом виртуозных номеров и трюков.

Излюбленное актерское амплуа в театре Левитина – клоун. «Мне не нужен артист, похожий на нашего с вами современника, – говорит Михаил Левитин. – Мне нужен человек из другого мира. Поэтому в театр сразу беру людей с художественным сдвигом. Какие-то странные люди, все музыканты, все с особой пластикой. Все – индивидуальности. Все немножко клоуны. Все-таки клоунада – самая важная опора для драматического искусства. Сильная, мощная клоунада. Выше клоунады, на мой взгляд, ничего быть не может». Из актеров, похожих на наших с вами современников, у Левитина на протяжении его режиссерской жизни был разве что Михаил Филиппов. Его с Левитиным связывают долгие годы дружбы и общие истоки: оба когда-то в молодости были членами театральной студии при МГУ «Наш дом». Михаил Филиппов – не клоун, но и то, как он играл в спектакле «Тайные записки тайного советника» (а сейчас именно он репетирует Лира), нельзя было назвать в чистом виде психологическим стилем. Это было что-то между психологизмом и эксцентрикой. Более заостренная подача, более локальные переживания. И вся сложная жизненная канва умудренного жизнью профессора, достигшего заслуженного признания со стороны коллег, все непростые отношения с женой и дочерью, от претензий и волнений которых профессор очень устал, нужны были в этом спектакле только для одного, главного признания в финале. Признания в том, что все эти годы, всю свою неустроенную старость профессор любил только одно существо на свете: Катю (О. Левитина), молодую девушку, терзающуюся вопросами, которыми всегда терзается молодость. Это было не совсем по Чехову, потому что у Чехова мотива любви профессора к Кате нет, а есть только растерянность перед жизнью и неумение помочь другому человеку, несмотря на всю свою долгую жизнь и, казалось бы, нажитый опыт. Но Левитину, очевидно, не хотелось копаться в с к у ч н о й, тривиальной житейской истории. Ему нужно было более возвышенное переживание. Левитину не интересен мотив несостоявшейся жизни, ему более интересен мотив несостоявшейся любви. Вообще эта тема – любви – занимает свое место в его прозе. В романах Левитин бесконечно на эту тему изъясняется. И в театре он говорит об этом тоже часто.

Но вернемся к актерам-клоунам. Интересно, что лучшими клоунами в театре Михаила Левитина всегда были женщины. Если исключить, конечно, из этого клоунского ряда Р. Карцева, но это особый случай: Карцев – готовый, сложившийся актер, настоящий клоун, которым он был и до театра Левитина, и после. Самая известная из женщин-клоунов – Любовь Полищук. В театр Левитина она пришла с эстрады, с подачи того же Карцева и Ильченко. Здесь, в «Эрмитаже», она обрела истинное свое призвание. Можно даже сказать, что именно Левитин ее сделал такой актрисой, какой она стала. Левитин говорил про нее, что она сама была – карнавал. Мощная энергетически, умевшая вложить себя в любую, самую неожиданную форму, смешная до невероятного, обладающая каким-то особым вдохновением, она была звездой знаменитого спектакля Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!» и других работ этого театра. Полищук уходила от Левитина и снова возвращалась. Но там, куда она уходила, ей не довелось создать столь же блестящие роли. Она рано умерла, и до сих пор Левитин не может не вспоминать о ней. Потому что его театру нужны актеры именно такого плана и уровня.

Были и есть в «Эрмитаже» и другие клоунессы. Дарья Белоусова, Ирина Богданова, Ольга Левитина – это костяк левитинской труппы.

Ироничная и острая Белоусова, она очень интересна в роли Зойки из «Зойкиной квартиры», бабушки из спектакля «Снимок Бога» и других. Везде – заостренная форма, ирония, едкость, особый шарм (без блеска и великолепного умения владеть собой и аудиторией, без очарования Левитин не представляет себе актеров, ему нужны именно такие) и обаяние женщины, которая умеет насмехаться над другими и собой.

Ирина Богданова может быть и смешной, и трогательно-лиричной, каковой она предстала в спектакле «Белая овца». В «Моей тени» она играет очаровательную пошлячку, сохраняющую равновесие между фривольностью и скабрезностью, и не выглядит при этом грубой и безвкусной. Вообще у Богдановой интересная внешность, которая ей, как всякой настоящей актрисе, позволяет лепить из себя совершенно разные образы.

Ольга Левитина часто играет центральные роли в спектаклях «Эрмитажа». Она разноплановая актриса. Может сыграть и натуральную бабушку, почти сколок из жизни, как в спектакле «Про Ваксу…». Может – коварную красавицу Идалию Полетику, всю жизнь преследовавшую Пушкина («Изверг»). Может – маленькую девочку, преданную своей деспотичной бабушке до такой степени, что полностью теряет свое «я» («Снимок Бога»).

Театр Левитина очень зависит от актеров. Исполнители, которые не могут поддержать высокую степень накала эмоций и необычную игровую форму, сразу «сажают» спектакли. Были спектакли, когда казалось, что Левитину не хватает нужных ему актеров, что это театр одного режиссера, который мыслит интересной формой, но не в состоянии поддержать это актерской игрой. Спектакли эти выглядели скучноватыми. Но буквально в последнее десятилетие что-то произошло с этим театром, он вдруг заиграл гранями разных актерских дарований. Возможно, что это произошло не только с театром, но прежде всего с публикой, пришли новые молодые зрители, которым такой театр оказался интересен. Да, действительно, это так. Мне кажется, это заметил и сам Левитин, во всяком случае, в одном из интервью он признавался, что зритель его театра изменился и помолодел. Зритель, как ничто другое, определяет состояние театра, насколько этот театр жив, насколько современен. Спектакли иных режиссеров солидного возраста почти не имеют молодежной публики, их смотрят только лишь немногочисленные поклонники старших возрастов.

А театр Левитина как будто переживает вторую молодость. И думаю, что это можно сказать и о самом Левитине. У него была вероятность все большего погружения в себя, усиления художнического эгоцентризма. Но он, как некогда его давний друг и коллега Петр Фоменко, взошедший на новую творческую высоту после шестидесяти лет, тоже, достигнув весьма солидного возраста, приобрел как будто более широкий взгляд на мир. Как будто бы прорвался из мешавшей ему оболочки своего замкнутого творческого «я». Сегодня, во второе десятилетие нового века, у театра Левитина появились новые перспективы. Доказательством чему служат последние по времени и очень интересные постановки – «Карло – честный авантюрист», «Тень».

У Левитина очень своеобразная труппа. Актеры должны не только уметь играть роли, как в обычном драматическом театре, но и участвовать в таких постановках, где надо только читать стихи («О сущности любви») или только петь и танцевать («Безразмерное Ким-танго»). Они должны быть и смешными до колик, как актер Д. Назаренко в «Карло – честный авантюрист», и обворожительными, как французский шансонье, каким представал актер С. Олексяк в спектакле «Безразмерное Ким-танго». В общем, совершенно разными и часто трудноузнаваемыми. Ведь Левитин предпочитает спектакли-фантазии, или, как он называет их сам, карнавалы, полные движения, блеска, поэтических образов.

Мужская часть труппы очень многочисленна. И трудно назвать всех актеров, обративших на себя внимание в разных постановках. Но все же нельзя не выделить роли А. Пожарова, Б. Романова, С. Сухарева, А. Ливанова, Ю. Амиго, Е. Фроленкова и других.

Один период длительностью в десятилетие в театре работал В. Гвоздицкий. Он пришел в «Эрмитаж» после ролей, которые сыграл в спектаклях К. Гинкаса «Пушкин и Натали» и «Записки из подполья». У Левитина Гвоздицкий великолепно сыграл в «Вечере в сумасшедшем доме», в «Нищем, или Смерти Занда». Он актер необычной индивидуальности. И «странности» левитинского театра его преобразили, придав вдохновение и как будто чувство полета.

* * *

Спектакль «Хармс! Чармс! Шардам!» был поставлен в 82-м году, более тридцати лет назад. В нем были заняты такие первоклассные исполнители, как Р. Карцев, Л. Полищук, Е. Герчаков (в 92-м году ушедший из театра), бессменный старожил А. Пожаров, Ю. Чернов (работавший в «Эрмитаже» до 94-го года) и др. Здесь Левитин со своими актерами нашел ключ к такому необычному материалу, в котором многие видели только сложную заумь. Левитин уверял, что понял Хармса прежде всего сердцем. Но как все-таки перевести все это на сценический язык? Всю эту бессмыслицу, чушь и алогизмы, какой-то особый, не поддающийся определению юмор? Бесконечно, как будто до идиотизма повторяющиеся реплики? Как подойти ко всем этим персонажам, для которых слово «чудак» кажется слишком слабым? А ведь там, во всей этой белиберде, есть и некие философические вещи. Как сделать так, чтобы они зазвучали, были просты и понятны?

Левитин уловил какой-то скрытый механизм этих не поддающихся объяснению персонажей. Вот эпизод о том, как один чудак пишет письмо, бесконечно повторяя одни и те же фразы, никак не может выпутаться из начала, возвращается к тому, что уже написал, в желании сказать, наконец, что же он всем этим хотел сказать: «…когда я получил это письмо от тебя, я понял, что оно от тебя…» И возникает очень смешной, ироничный образ человеческого косноязычия, неумения владеть словом, скудости мышления и человеческого идиотизма. Пародия? Гротеск? Да, все это так и еще какое-то удивительное веселое чувство. Этот эпизод играл Р. Карцев, актер, которому несложно было рассмешить публику. Он и раньше изображал всякого рода недоумков и идиотов. Но этот, хармсовский, был очень веселым, мажорным идиотом. И был сыгран с каким-то добрым чувством. Так, по крайней мере, казалось. Спектакль вызывал не злой, а добрый смех.

Философия, если можно так назвать, сквозь этот смех вполне прочитывалась. Как в эпизоде, рассказывающем о том, что связь между людьми бывает совершенно необыкновенной. Тут следовала череда случайных и идиотических событий, о которых рассказывали разные персонажи. События начинались с того, что один скрипач купил себе магнит. Почему именно магнит – это не обсуждалось. Был только этот странный и неизвестно для чего предназначенный факт. Скрипач купил себе магнит. Затем следовали различные происшествия с различными людьми, которые не были знакомы друг с другом, но своими чаще всего нелепыми действиями невольно готовили следующие невероятные или столь же нелепые события. Как, например, то, что у сторожа на кладбище сгорел дом. Эти события в результате замыкались в единое кольцо, как бы подтверждая мысль о том, что все в этой жизни находится во взаимодействии. И мелкий или нелепый случай с одним человеком каким-то странным или мистическим образом связан с непредвиденными событиями других людей. Таким образом, все проживают какую-то одну общую жизнь. Вполне серьезная и глубокая мысль, как это и бывает у Хармса, выражена через череду случайностей и нелепиц.

В спектакле было много и других достаточно глубоких мыслей, тоже выраженных через чепуху и нелепицу. Все игралось легко, вдохновенно.

У Левитина был еще один спектакль по Д. Хармсу – «Белая овца» (2000). Но это было несколько иное по характеру произведение. Очень трудно описать этот спектакль, так же трудно, как пересказать стихи и прозу Даниила Хармса. Эти стихи и проза, так же как, собственно, и спектакль на их основе, воспринимаются через ассоциации и поэтические образы. Тут нет сюжетной истории. Это открытое произведение, как будто безграничное, постоянно играющее разными смыслами и метафорами, то поднимающее вас в высокую лирику, то бросающее в черную бездну иррациональных страхов. Переживания, и радостные, наполненные чувствами и любовью, и тяжелые, в которых живут эти страхи, возникают в сознании Писателя (Ю. Беляев), главного героя этого спектакля. Если попытаться подыскать какие-то житейские ассоциации, то тут рассказывается о жизни Писателя, у которого есть возлюбленная (И. Богданова), есть реальность внезапных ночных визитов уполномоченных властью людей, которые увозят эту возлюбленную, запечатывая двери ее комнаты, есть занятия творческим трудом и так далее. Но история эта разыгрывается не в бытовом, житейском ключе, а в ключе поэтическом, когда возникают какие-то странные вещи, как, например, неожиданный визит страшной, уродливой старухи, появляющейся в жилище писателя. Старуха эта превращается в покойника. Возникает игра, и смешная, и страшная, с трупом старухи. А перед самым финалом происходит еще одно превращение: из-под тряпья уродливой, безобразной старухи открывается ясное лицо возлюбленной, но теперь как будто постаревшее, со следами пережитого, словно возлюбленная возвратилась к Писателю после многих лет разлуки.

Центральный поэтический образ – белая овца в облике маленькой девочки в белом платьице с пышными, стоящими на голове как сноп курчавыми волосами. Эта белая овца и эта уродливая мертвая старуха – как два полюса мира, в котором живет Писатель.

Тут есть и пронзительная лирика разговоров Писателя и его возлюбленной, и карнавальный смех превращений светлых образов в темные и наоборот, и легкие штрихи, рисующие эпоху сталинского времени, и короткие, почти жанровые зарисовки быта 20-х годов. Режиссер работает пластическими, музыкальными, стихотворными средствами, воссоздавая емкий поэтический образ мира.

Композиция спектакля закольцована, и сцену высокой любовной лирики разговора Писателя с его возлюбленной прерывает внезапный и резкий стук в дверь, который был в начале спектакля, когда в комнату вошли люди в черном, чтобы арестовать возлюбленную и Писателя. Стук в дверь как знак несвободы, несвободы любви и несвободы творчества в той стране, в которой на трибуне реет хор звонких детских голосов, исполняющих наступательный военный марш.

В этом мире есть и свет, и тьма, одно соседствует с другим, одно перетекает в другое. Но в конечном итоге этот мир режиссер принимает.

Такую свободу и гибкость поэтического языка, какую продемонстрировал этот спектакль, такую тонкую ассоциативную игру образов редко встретишь на современной сцене. Это уже не цирк, хотя легкие цирковые элементы присутствуют в этом спектакле, это настоящая, полноценная поэзия. Мне думается, «Белая овца» – лучшее создание Михаила Левитина. Это тоже игровой театр, но в нем преобладает не рациональное, а именно поэтическое чувство, которое трудно разъять на составные части, настолько оно целостно и объемно.

Михаил Левитин на протяжении своей режиссерской биографии поставил не один и не два спектакля по обэриутам. В разные годы у него вышли «Чиж и Еж» по текстам А. Введенского, Ю. Владимирова, Н. Олейникова, Д. Хармса, К. Чуковского, Е. Шварца (1986); «Вечер в сумасшедшем доме» по текстам А. Введенского, Н. Олейникова, Н. Заболоцкого (1989); «Кругом, возможно, Бог» А. Введенского (1994); «Спасение» по Д. Хармсу (2003).

«Вечер в сумасшедшем доме» – тоже одна из лучших работ Левитина. Это опять открытое поэтическое создание, развивающееся ассоциативно, имеющее свободную композицию, в которой объединены тексты разных поэтов.

Главным своим достижением сам Левитин считает спектакль «Нищий, или Смерть Занда» по черновикам неоконченной пьесы Ю. Олеши. Это очень мощное, полное драматизма создание на фоне сравнительно коротких, веселых, хотя внутренне и не столь простодушных, работ режиссера. Опять произведение 20-х годов, в котором звучат темы времени. И сквозь эти темы проступают контуры сложной трагической судьбы этого писателя-интеллигента, от которого победившая советская власть требовала компромиссов, внутренних переделок, так трудно дающихся человеческой натуре, необходимости шагать в одном строю с теми, кто был чужд и непонятен. «Все опровергнуто, и все стало несериозно после того, как ценой нашей молодости, жизни – установлена единственная истина: революция», – писал Олеша. И еще: «…та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна – не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику».

Вот этот конфликт с эпохой нашел отражение и в неоконченной пьесе. Левитин из ее вариантов сделал собственную композицию, в которой тема писательской судьбы Модеста Занда проигрывается дважды. В первом варианте Модест Занд (А. Пономарев), преуспевающий писатель, проникнутый духом и пафосом героического времени, выковывающего нового человека технической и индустриальной эры, которым движет разум и который возвышается над хлюпиками старой формации, переживает конфликт с самим собой. Этот конфликт рождается в нем от постыдного чувства ревности, от которой новый человек должен был бы отказаться. Дело в том, что жена Занда Маша (М. Шиманская) уходит от него к другому мужчине по фамилии Шлиппенбах (В. Гвоздицкий).

Есть тут еще один представитель писательского мира – Федор Мицкевич (В. Гусев), человек, который не может встроиться в эпоху и потому занимает положение нищего, изгоя.

В 20-е годы действительно существовало два типа творческих людей, первый тип – успешный, идущий в ногу со временем, второй тип – маргинал, время выбросило его из своей орбиты. Маша тоже не нашла дороги в новую жизнь. Ее монолог о том, как она всегда ждет трамвая, который не приходит, говорит именно об этом.

Тема ревности проигрывается и во втором варианте истории с писателем Модестом Зандом. Его бывшая возлюбленная Маша (М. Шиманская) живет с другим человеком (В. Гвоздицкий). А он часами простаивает под ее окнами в желании ее увидеть. Модест Занд – преуспевающий писатель, который собирается ехать туда, где героические представители эпохи созидают будущее. А внутренне его тянет посмотреть на человека, который из ревности покушался на убийство соперника. То есть в Занде есть эта скрытая страсть, с которой ему трудно справиться.

Оба варианта объединены фигурой автора (А. Пономарев), которому и принадлежат черновики пьесы. В обоих этих вариантах автор появляется под именем Модест Занд.

В этом спектакле был интересен его необычный стиль и очень необычная манера игры актеров. Нельзя сказать, что это был психологический театр, хотя тут все роли были сыграны превосходно, точно раскрывали характеры и натуру героев. Нельзя сказать, что это был сатирический театр, хотя здесь было много намеренно утрированной подачи персонажей и речей, которая вскрывала комизм и чудовищную сущность всей фразеологии времени, уверенного в своей правоте. Для зрителей 86-го года – а спектакль был поставлен именно в этом году – вся трескучая фразеология 20-х годов воспринималась комично. Но сколько судеб было уничтожено носителями этой фразеологии в то бурное и тревожное время! Поэтому несколько шаржированная, утрированная игра актеров спектакля была нужна режиссеру, очевидно, для того, чтобы выразить свое отношение к этой эпохе, враждебной человеку, уничтожающей человека, всю его сложность, всю не поддающуюся контролю одного разума, противоречивую сущность. Спектакль был полон внутреннего, скрытого сарказма и ненависти к стране победившего социализма. И внутренней боли за человека, который – и спектакль это многократно подчеркивал и выявлял – не может превратиться в рационально организованную машину. Удивительным образом «Нищий, или Смерть Занда» вскрывал главное качество времени, тогда праздновавшего свою победу, – его чудовищный, не поддающийся объяснению утопизм. Да, утопия! утопия человека-машины, непобедимого строителя светлого будущего, и была главным качеством этого времени, новой идеологемой, которую так едко изобразил Юрий Олеша. Левитин, нашедший старые забытые черновики, вчитавшись в них и осуществив в своей композиции на сцене, передал главный нерв автора.

Черновики пьесы Ю. Олеши не были опубликованы, Левитин взял их у вдовы писателя. Так что именно ему принадлежит честь открытия этого интересного текста. Ставить прежде не попадавшие на сцену произведения писателей 20-х годов, возвращать забытые имена стало своего рода миссией режиссера. В этом прочитывается желание вернуть не просто имена, но целый культурный пласт, ушедший из жизни, насильственно уничтоженный. Восстановить традиции, которые были прерваны по идеологическим соображениям государства, насаждавшего антихудожественный стиль в литературе и театре. Бороться с этой идеологией, которая была еще жива и в послевоенное время, мешала свободе творчества и после разоблачения культа Сталина, въелась в кровь советских чиновников, руководивших искусством. Свобода творчества и была одной из главных тем Михаила Левитина, питала пафос его творчества.

А творчество для Левитина – это особая сфера жизни. Ей подчиняется все остальное. Левитин наделен от природы талантом режиссера и талантом писателя. Он реализует себя и в слове, которым владеет прекрасно, и в сценических композициях. У него вышло уже 16 книг, в которые вошли разные повести и рассказы. Есть книга о режиссере Александре Таирове, вышедшая в серии «ЖЗЛ». Писательство и режиссура для него не просто профессии, но прежде всего способы выражения себя. Особенно это касается литературы. Он в ней автобиографичен. Но он по-своему автобиографичен и в театре. Он создает здесь личностное искусство. Поэтому часто рассказывает о творческих натурах. Это основной герой его художественного мира. Ему понятны и близки творческие переживания, творческие трагедии, творческие намерения. У Левитина и в «Занде», и в «Белой овце», и в «Вечере в сумасшедшем доме», в спектакле «О сущности любви» и некоторых других работах в центре – личность писателя или поэта. Это далеко не случайно. Левитина меньше интересуют переживания людей другого сорта. Они для него почти не существуют. В этом и сила, и слабость его художественной индивидуальности. Из всех типов творческих натур он не случайно выбрал художников 20-х годов, наследников модернизма, для которых сама жизнь, способ ее проживания были творчеством. Именно модернизм, а в него входит и авангард, на своем взлете породил интереснейший феномен творческого человека, для которого и его жизнь становится творческим актом, творческим сочинением. Взлет этот, правда, был оборван. Но это не значит, что такой тип художника исчез из культурного обихода. Он остался в нашей культурной памяти.

Левитин и сам представляет собой похожий тип. Достаточно увидеть его в его авторских программах, чтобы понять, что он сам себе театр. Конечно, мы живем в другую эпоху. Это не 20-е годы, когда искусство было без преувеличения главным занятием людей. Такой пир художественных открытий и художественных акций был только еще в Серебряном веке, но 20-е годы и есть во многом продолжение Серебряного века, но через барьер революции, поначалу активизировавшей творческий пафос. В 70-е годы, когда поколение Левитина входило в профессиональную жизнь, искусство и культура тоже многое определяли в жизни общества и были на взлете. Но в первые десятилетия ХХI века их роль упала. Однако поколение Левитина продолжает нести свою миссию, считая, что достижения культуры и искусства – основное дело их жизни.

* * *

Из последних по времени работ Михаила Левитина назову детский спектакль «История про Ваксу для любящих родителей и любимых детей» и «Мою тень» Е. Шварца.

Левитин остается верен себе. Он тот же автобиографический художник, в том смысле, что рассказывает о себе, своих переживаниях и волнениях. Но теперь он объединил театр и литературу, поставив детскую повесть, которую сочинил вместе со своей маленькой дочкой. Сам выходит на сцену в роли самого себя, писателя и папы восьмилетней Маши. В этом же спектакле играют и двое его уже взрослых детей от первого брака – Ольга Левитина (заслуженная артистка России, актриса театра «Эрмитаж») и Михаил Левитин. Это дружное семейство демонстрирует главное качество папы – режиссера и писателя: любовь и способность к творчеству, которые он передал и своим детям. Тут, опять же, соединились театр и жизнь, и трудно сказать, чего тут больше – жизни в театре Левитина или театра в его жизни.

Но надо иметь дерзость, чтобы вот так вывести на сцену троих детей, только одна из которых – профессиональная актриса. У Левитина есть эта дерзость. И еще не иссякла потребность в игре, которая преобразует мир. Спектакль про Ваксу очень показателен для Михаила Левитина в том смысле, что он продолжает, как это ни покажется странным, линию его обэриутских опусов, линию авангарда, создавшего особый тип творческого человека, который свое творчество переносит в жизнь и проживает ее как художественное сочинение.

«Моя тень» Е. Шварца подтверждает те же присущие Михаилу Левитину качества – юмор, любовь к игре, веселое карнавальное мироощущение. В этот спектакль Левитин пригласил очень интересного актера из РАМТа Е. Редько, который виртуозно исполняет и роль честного ученого-идеалиста, и его вторую скрытую сущность – коварную тень. Сказочное государство, в которое попал ученый, рисуется не без некоторых смешных намеков на нашу реальность. И на реальность вообще, которая всегда далека от совершенства. В сказочном государстве вовсе не сказочные законы. Министр финансов (Д. Назаренко) и Первый министр (С. Олексяк) коррумпированы, творческая богема в лице певички Юлии Джули (И. Богданова), обладающей добрым сердцем, но вынужденной примериваться к обстоятельствам, продажна. Принцесса (О. Левитина), от которой зависит процветание страны, плохо разбирается в людях и попадается в сети к подлецу. Многомудрый доктор (Б. Романов) предпочитает на все махнуть рукой, чтобы не попадать в сложные положения. Он когда-то изобрел эликсир жизни, но это открытие было замолчано, и талантливый человек после этого сдался. А ученый, влюбленный в Принцессу, – персонаж двойственный. Его идеальное начало вступает в конфликт с темной стороной его личности. И именно эта, темная сторона его личности пользуется успехом у окружающих, которые с удовольствием возводят ее в ранг короля. В финале ученый, перенесший тяжелейшие испытания и оттого несколько поникший, с видом не победителя, но побежденного вместе с простодушной, наивной и преданной ему девушкой Аннунциатой (А. Черных) бежит из сказочного государства, в котором не может восторжествовать ничто хорошее.

Но в этой печальной истории, рассказанной со сцены, все-таки побеждает юмор, с которым говорится о грустных вещах, какая-то мудрая веселость, которая не удивляется злу, поскольку обладает горьким, но глубоким пониманием того, что оно существует в мире. Веселый, искрометный карнавал с драматическим финалом – это тоже Левитин, который не так прост, как любит себя подавать. Он по-одесски насмешлив и ироничен. А о том, что скрывается за этой насмешливостью и иронией, мы можем только догадываться.

Два Фокина

Валерий Фокин сегодня представляет собой образец театрального деятеля нового типа. Он сочетает в себе талант режиссера и менеджера. Это довольно редкое сочетание, потому что мы знаем много хороших менеджеров, которые являются довольно слабыми художниками. Равно как и хороших художников, являющихся слабыми менеджерами. В Фокине ни одна из этих составляющих не перевешивает: менеджер не побеждает художника, а художник – менеджера. Но кому все-таки отдать предпочтение? Прекрасному организатору, доказавшему свою способность к созданию новых театральных моделей, или лирику с исповедническим началом в творчестве? Тонкому дипломату, успешному в делах и карьере, или беспокойному художнику, стремящемуся к воплощению оригинальных театральных идей? Умному в отношениях с властью политику или нелицемерному и резкому оппоненту, категорично отзывающемуся о тех, кого в театральной среде не принято трогать? Жесткому, несентиментальному профессионалу, жаждущему не любви, а понимания, или ранимому творческому человеку, болезненно переживающему уколы со стороны? «Во мне всегда было два Фокина», – говорит он о себе. Его двойственность – целая тема, которой он даже посвятил некоторые свои спектакли.

* * *

Валерий Фокин начинал как молодой, но вполне уверенный в себе профессионал, которого пригласили в солидный театр. Этим театром был «Современник». Сам Фокин вместе со своими однокурсниками Константином Райкиным, Юрием Богатыревым и Владимиром Поглазовым только-только закончил Щукинское училище. Но в «Современнике» он не растерялся, нашел свое место. Ставил и то, что ему поручали в интересах дела, и то, что ему было важно самому. Иногда выпускал вещи средних достоинств, но, очевидно, необходимых для каких-то тактических целей. Но были среди работ Фокина и другие примеры. «И пойду! И пойду!» с К. Райкиным и Е. Кореневой. Спектакль был поставлен по «Запискам из подполья» и «Сну смешного человека» Ф. Достоевского. Помню, как в середине 70– х мы ходили на этот спектакль. Он игрался «на пятом этаже» «Современника», на малой сцене, а малые сцены только-только начинали входить в моду. Молодые Фокин и Райкин открывали в «Современнике» следующую страницу жизни. Для «Современника», который начинал с обаятельного и обыкновенного в своей героичности (именно так любили играть в «Современнике», героическое показывая без пафоса, через житейски обыденное: из «Вечно живых» добровольца Бориса, уходящего на войну, в исполнении Олега Ефремова), герой Достоевского был вызовом. У Райкина тоже было обаяние, но другое, оно привлекало своей необычностью, отсутствием милоты, мимикой и поразительно подвижной пластикой. Резкое обаяние и сокрушающая искренность молодого Райкина обезоруживали и подчиняли себе.

Руководитель «Современника» Галина Волчек всегда отличалась демократизмом. Она позволяла существование «другого» стиля и взгляда. Поэтому она не возражал против спектакля Фокина, по духу и стилистике не похожего на «большой» «Современник». Правда, не все в труппе театра, как свидетельствует сам Фокин, безоговорочно приняли его. Тогда была такая форма – «самостоятельная работа». Это для тех, главным образом молодых актеров и режиссеров, которые хотят высказаться. Не знаю, был ли спектакль Фокина именно «самостоятельной работой», но он выглядел именно как продукт самостоятельного и не зависимого от генеральной линии коллектива творчества.

Фокин в «Современнике» сразу получил возможность поставить спектакль на большой сцене – «Валентин и Валентина» М. Рощина. Это была самая первая его постановка в этом театре, еще до спектакля по Достоевскому. «Валентина и Валентину» с воодушевлением приняли пресса и зритель. Но все же для молодого режиссера «Современник» был сложный театр, к которому необходимо адаптироваться: «…“Современник” <…> – это другая школа, другая природа, другой язык, и мне пришлось довольно долго всему этому учиться. Бывали и болезненные, очень жестокие подчас столкновения, обиды, переживания. Я считаю, что … в этом смысле мне повезло, потому что жестокая практика режиссеру очень полезна».

Да, это была другая школа. Актеры «Современника» – это актеры в основном мхатовского направления, театра житейского правдоподобия, театра узнаваемого, списанного с реальности. Но при этом надо подчеркнуть, что в большинстве своем это были превосходные актеры. «Современник» вообще прежде всего актерский театр. Так было со дня его основания, с Олега Ефремова, который тоже был прежде всего актером и имел актерскую биографию. Можно сказать, что «Современнику» при этом не хватало режиссуры. В том смысле, что не хватало формы и концептуального мышления. Режиссура Галины Волчек, которая возглавила театр после ухода Ефремова, несмотря на все обаяние этой прекрасной актрисы и деловой женщины, была особая, не ограниченная строгим замыслом, без интеллектуальных претензий, но зато полнокровная в отношении проживания жизненных ситуаций, предоставляющая большую свободу актерам, что и было ее основным достоинством. А Фокин еще в Щукинском училище увлекался Мейерхольдом и вообще был научен более яркому театру, в котором выразительность формы считалась обязательной. В более поздний период своей работы режиссер и продемонстрирует «другую» режиссуру, более четкую в отношении формы, образно и концептуально насыщенную.

Между тем к Фокину в труппе относились с уважением. Он здесь много ставил, его имя и в театральной среде было на слуху. А ставил он то, что в то время считалось лучшим в советской литературе и драматургии, – В. Розова, А. Вампилова, Б. Васильева, А. Володина.

Иногда Фокин выпускал абсолютно самостоятельные спектакли, как «Провинциальные анекдоты» А. Вампилова или «Четыре капли» В. Розова, иногда работал «в команде» с Галиной Волчек и ее подмастерьями – М. Али-Хусейном или И. Райхельгаузом, как, к примеру, в спектакле «Погода на завтра» М. Шатрова. Сам Фокин подмастерьем не был – ни по статусу, ни по таланту. Ему доверяли большие серьезные постановки, и в них он не нарушал стиль «Современника», главным образом его актеров, да и побороть их, изменить было трудно, и он, конечно, не ставил перед собой такой задачи.

Фокин работал с ними вполне успешно, но, конечно, ближе ему были его ровесники – тот же К. Райкин, С. Сазонтьев, затем М. Неелова, которая пришла в театр позже, чем он, но которую он успешно ввел в «Валентина и Валентину» и др. На них режиссер и делал основную ставку.

В собственно современниковских спектаклях, таких как «Четыре капли» или «Провинциальные анекдоты», голос поколения Фокина был не слишком различим. Это были вполне удачные профессиональные работы, в которых, как всегда в «Современнике», хорошо играли актеры. С грамотной и четкой режиссурой, но без особенной остроты темы. Впрочем, «Провинциальные анекдоты» могли бы у Фокина получиться злее, поскольку это был его жанр, близкий к абсурду и гротеску, но сочная бытовая игра исполнителей все приближала к бытовому анекдоту. И железные зубы, которые сверкали во рту у Табакова неприятным стальным блеском, не прибавляли к образу его героя остроты, а выглядели просто актерской хохмой.

Но иногда Фокину удавалось взять верх и продемонстрировать свой индивидуальный вкус и умение, как это и произошло в спектакле «И пойду! И пойду!», затем в «Монументе».

Спектакль «И пойду! И пойду!» видел Ежи Гротовский и очень высоко оценил его, о чем Фокин рассказал в своей книге «Беседы о профессии». Гротовский «мгновенно уловил ту внутреннюю правду, которая была в существовании» К. Райкина. Фокин со своими единомышленниками, молодыми, как и он сам, профессионалами, в «Современнике» занимался лабораторной работой, которая происходила по вечерам и по ночам после репетиций. Лаборатория была его собственной внутренней вселенной, в которой он пытался решить важные для себя законы профессии. Но, как признавался он сам, он тогда постоянно ощущал конфликт между тем, что он делает для театра, и тем, что он делает для себя. Это была «мучившая его двойственность», от которой он никак не мог избавиться. Но Гротовский помог разрешить этот внутренний конфликт. Фокин тогда сблизился с этим известным театральным гуру и имел с ним несколько встреч и довольно откровенных бесед. Гротовский сказал, что ни в коем случае нельзя оставлять театр, уходить в подполье и работать только над тем, что важно самому. Театр даст ему тот важный опыт, который обязательно пригодится в дальнейшем. Поэтому этот опыт надо использовать.

Но не только этот совет Гротовского поразил тогда молодого Валерия Фокина, которого очень удивили «прагматизм» и «какие-то рационально-менеджерские формулировки» польского режиссера. Гротовский дал Фокину еще один совет, который у некоторых и сегодня может вызвать большое изумление. «…Он сказал одну важную вещь о том, – вспоминает Фокин, – что все мы должны идти на какие-то компромиссы в жизни ради сохранения высокой цели. “Вот, например, я. Я ведь был членом вроцлавского горкома партии. <…> А почему? Потому что создание Театра-лаборатории было для меня важнейшей целью”».

Проблема компромисса очень остро стояла перед советской интеллигенцией в 60–70-е годы. Ее решал, к примеру, и молодой режиссер Кама Гинкас. Будучи молодым ленинградским маргиналом, он решал ее в отрицательном смысле, то есть возможность компромисса полностью исключая. Так ее решали и некоторые другие художники, а также те, кто не принадлежал к художественным профессиям. Это была форма советского нравственного ригоризма.

Валерий Фокин как будто мучился над этой проблемой всю жизнь. Во всяком случае, продолжал внутренне упрекать себя за свою «двойственность». Ведь он не ушел в подпольное существование. И стремился к успеху и признанию на ниве официального театра, проявляя те гибкость и дипломатичность, которые так необходимы на пути профессионального самоутверждения. Признавая за собой эту «двойственность», он и говорил о себе, что нем всегда было два Фокина.

Поэтому у него были сложные герои, тоже по-своему двойственные, потому что к ним нельзя было отнестись однозначно. Таким героем стал Свен Вооре из «Монумента» Э. Ветемаа. Это был опять спектакль-монолог с К. Райкиным, поставленный уже на большой сцене.

Скульптор Свен Вооре был членом партии и отчаянным подлецом, который предавал своего более талантливого друга. Игра К. Райкина производила сильное впечатление. Искренняя исповедь человека, который не отличался высокими моральными качествами, обезоруживала. От некоторых признаний становилось не по себе. Они вскрывали порочную систему жизни как таковой. А герой словно бы стремился к тому, чтобы его выслушали и попытались понять. Это был спектакль острый, в те времена он многими воспринимался как антисоветский. Поэтому у Фокина были трудности с его прохождением на сцену.

Лучшие спектакли Валерия Фокина – «И пойду! И пойду!» и «Монумент» – тяготели к камерной подаче, строились в жанре исповеди и вскрывали довольно сложный внутренний мир героя, к которому нельзя было отнестись однозначно. Человек – не просто общественное существо, назначение которого навести порядок в стране, принимая ее дела как свои личные. Таким был герой молодого Игоря Кваши в спектакле «Два цвета». Человек – это проблема, что и демонстрировали спектакли Фокина. Изменилось отношение к стране. В ней вскрылись такие вещи, которые значительно затрудняли жизнь отдельных личностей. Социальный оптимизм шестидесятников исчерпал себя. Идеализм уступил место трезвому реализму, конечно, более эгоистическому, направленному на решение внутренних проблем и коллизий, своей собственной индивидуальной судьбы. Судьба эта не могла реализоваться в той общественной атмосфере, которая прочно утвердилась после 68-го года. Возникло чувство неудобства, дискомфорта, драматизма существования. Вот этот драматический сдвиг в человеке и призван был выразить театр Валерия Фокина в 70–80-е годы.

В 1984 году Фокин поставил пьесу американца Э. Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?» с Галиной Волчек, Валентином Гафтом и Мариной Нееловой. Очень сильный спектакль с очень сильными актерскими работами. Психологический поединок Вирджинии с мужем Джорджем, их нескончаемая игра в нападение и защиту, болезненные удары, которыми они награждали друг друга, унижения и подножки в финале открывали бездну драматизма этих двух любящих, уже не молодых и одиноких людей. Героиня Нееловой к финалу тоже переживала большое душевное потрясение: снимала с себя все украшения, которые призваны были сделать из нее благополучную замужнюю американку, и обнаруживалось, что не все в ее жизни так просто, она превращалась в испуганную и растерянную девочку. Этот спектакль и сегодня обладает большим эмоциональным воздействием. (Его можно посмотреть в записи на DVD.)

Главным достоинством режиссера в этой постановке была его работа с актерами. Это и был истинно современниковский спектакль – общее решение, а оно тут присутствовало, было направлено на выявление глубины ролей, на человеческое содержание. Возможно, именно в этой работе Валерий Фокин достиг истинной гармонии с «Современником».

«Кто боится Вирджинии Вульф?» – 1984 год. А в 1985-м Валерий Фокин пришел в Театр им. Ермоловой главным режиссером.

* * *

Конечно, он с самого начала по натуре был лидером. И, конечно, получить свой театр было его заветным желанием. Эту новую для себя страницу жизни Фокин прожил сполна, отдав много сил, энергии и замыслов театру, который он захотел реформировать и перестроить по своему собственному проекту. Надо сказать, что это было довольно смелое желание. Но Фокин поверил перестройке и ее посулам о том, что жизнь в стране изменяется в лучшую сторону, становится более свободной. В Театре им. Ермоловой Фокин поставил довольно громкий спектакль – «Говори» А. Буравского. Молодой автор сочинил пьесу на основе журналистских очерков В. Овечкина о колхозных буднях. Пьеса была по тем временам острой. В ней звучал призыв – говорить! Говорить обо всем, что происходит в стране, обо всем, что нуждается в перестройке и обновлении. В общем, в этом сказывалась уверенность авторов спектакля, что общественная и политическая жизнь должна быть демократичнее, ошибки советской системы необходимо исправить, а всякую ложь и демагогию – преодолеть.

Этот спектакль – любопытный документ времени. Он возвращал зрителей в эпоху оттепели. Действие спектакля происходило именно в те годы, когда умер Сталин и жизнь в стране стала меняться. Мартынов (А. Жарков), умный и гуманный человек, был назначен на должность первого секретаря райкома как раз на волне обновления общественной жизни. И он со всем пылом своей честной натуры начал вникать в те проблемы работы колхозов, которые прежним руководством игнорировались, поскольку прежнее руководство работало в стиле жесткой бюрократии. Мартынов открыто и доверительно разговаривал с народом, с колхозниками, пытался узнать, что их тревожит, что в их работе требует усовершенствования и переделок. Но каждый раз он неизменно сталкивался либо с равнодушием людей, либо с их страхами и неверием в то, что жизнь можно изменить в лучшую сторону. В забитом народе с рабской психологией положительный первый секретарь райкома пытался разбудить гражданское чувство. Заканчивался спектакль красноречивой сценой. Мартынов отбирал у женщины, выступавшей на общем собрании колхозников, листки, где были записаны привычные для такого рода случаев трафаретные, лживые фразы об успехах и достижениях, и предлагал ей говорить от своего имени.

Мы тогда и верили, и не верили в перестройку. Верили, потому что действительно хотели перемен. Не верили – из боязни и сомнений, потому что тогда было такое чувство, что советская власть – это навсегда. Но Фокин, в котором желание действовать и быть активным было, очевидно, очень сильным, воспользовался призывами к демократизации и гласности, произносимыми с высоких трибун, и выступил в духе времени. Но никто не знал тогда, что попытка реформировать и оживить мертвую советскую систему очень скоро приведет к ее полному и окончательному краху. А вся говорильня, которой будет очень много в газетах и на телевидении в конце 80-х и в 90-е годы, в которой, кстати, наиболее активное участие примут шестидесятники, не будет содержать в себе конструктивных идей. И страна начнет развиваться по непредвиденному сценарию, спонтанно и хаотично и почти до неузнаваемости изменит облик бывшего советского общества. Сейчас не будем останавливаться на всех взлетах и падениях постсоветской истории. Скажем только то, что уже сегодня, через два с лишним десятилетия после начала всех этих процессов, понятно, что все призывы честных, граждански ориентированных личностей к улучшению и демократизации жизни – очередной приступ революционного идеализма, на который так падка наша интеллигенция. Поэтому и спектакль Фокина выглядит сегодня явлением исторически оправданным, но отражающим ошибки сознания советской интеллигенции. Потому что проблема вовсе не в том, чтобы «говорить». На историю не действуют прекраснодушные разговоры. Российская история развивается не по тому пути, который ей предначертала сначала оттепель, потом перестройка с их идеалистическими призывами. И Фокин уже сегодня говорит не о демократии, а о «русской демократии». В своей осторожной и тактичной формулировке он прав. Рост самосознания нашего народа – проблема не одного десятилетия, если не сказать – столетия.

Позднее Валерий Фокин будет вспоминать: «Двадцать лет назад у меня был спектакль “Говори” в Театре Ермоловой – знаменитый спектакль, который даже называли визитной карточкой перестройки. Потому что он вышел в 1985 году и был весь про это. Но тогда мы все жили в ощущении, что говорим правду, что мы вышли из кухни и можем говорить вслух. Нам казалось, что все завтра поменяется, потому что мы это говорим. Сейчас мы понимаем, что ничего не поменялось, хоть мы и говорили. Сейчас у меня нет задачи реагировать на внешние события. Меня скорее интересуют духовные ориентиры человека и его внутренний мир, который существует вне зависимости от погоды и от того, что мы строим, – коммунизм или капитализм».

Больше у режиссера не будет подобных спектаклей. Валерий Фокин займется другим – в основном классикой, Гоголем, Достоевским. Обратится к темам общекультурным, более далеким от горячих социальных проблем дня.

В Театре им Ермоловой он еще выпустит две редакции «Приглашения на казнь» В. Набокова, пьесу Э. Радзинского «Спортивные сцены 1981 года». А потом в течение нескольких лет будет много ставить за границей – в Германии, Швейцарии, а главным образом – в Польше. Здесь он, кстати, получит статус заслуженного деятеля культуры, и, может быть, в результате всего прожитого за эти годы у него возникнут новые взгляды на театр и режиссуру, которые он и реализует в своих спектаклях 90-х годов.

* * *

В Театре им. Ермоловой Валерий Фокин уже проявил себя как театральный реформатор, хорошо разбирающийся в организационных формах театра. Он одним из первых понял, что репертуарный театр находится в кризисе, и захотел создать иную театральную модель.

Время было хотя и перестроечное, но все же еще советское, поэтому инициатива Фокина столкнулась с немалыми сложностями.

Фокина не устраивало, что театр открывается для публики только по вечерам и ограничивается показом спектаклей. Он задумал создание некоего театрального центра, сочетающего в себе различные формы – клуба, кинотеатра, экспериментальной площадки. И в связи с этим захотел построить новое здание этого центра за Театром им. Ермоловой. Эта его инициатива встретила бурную реакцию со стороны труппы, которая не была готова к переменам, тем более что какая-то ее часть была отодвинута Фокиным на периферию и могла бы и вовсе покинуть театр, если бы от ненужных актеров в штате можно было бы отказаться, а остальных перевести на контрактную систему.

Кстати, эта контрактная система является камнем преткновения для руководителей театров и по сей день. И когда у нас говорят о сохранении репертуарного театра, то заботятся при этом не столько о сохранении постоянного репертуара, сколько о сохранении постоянных зарплат актеров. То есть, защищая идею репертуарного театра, созданного Станиславским и Немировичем-Данченко, у нас защищают, по сути, не дореволюционную, а сталинскую модель этого театра. Потому что именно Сталин поставил репертуарный театр на государственную дотацию и распространил систему постоянного штата на все театры страны. Ведь когда свой репертуарный театр создавали Станиславский и Немирович-Данченко, они приводили в театр своих актеров – из Общества искусства и литературы, где до этого работал Станиславский, и из Филармонического училища, где преподавал Немирович. Сегодня все еще жива именно сталинская модель. По сей день новый руководитель, приходя в репертуарный театр, получает в обязательном порядке уже готовую и не им созданную труппу, проработавшую в театре часто не одно десятилетие, обросшую штампами и нередко готовую во что бы то ни стало «съесть» этого руководителя.

Поэтому по сей день Фокин, и не он один, борется за систему контрактов. Правда, сегодня он считает, что с этой системой нужно обходиться более гибко, не рубить с плеча, а внедрить поначалу переходный переаттестационный период.

Идеи реформировать театральную систему сталинского образца в период перестройки возникла совершенно закономерно. Первым с этой идеей выступил Олег Ефремов, который в результате долгой и сложной борьбы внутри непомерно раздутой, во многом сохранившей дух имперского сталинского театра труппы разделил МХАТ на две части, лучшую часть, наиболее дееспособную, он объединил во МХАТ им. Чехова, а другую отдал Т. Дорониной, возглавившей МХАТ им. Горького. Это была довольно кровавая история, шлейф от которой тянулся долгие годы. Для актеров, всю жизнь получавших зарплату в штате театра, пусть даже и почти не выходящих на сцену, лишиться этой зарплаты казалось делом невозможным.

Но если Ефремову удалось довести свою реформу до конца, не обращая внимания на шквал обвинений в свой адрес, то Фокину не удалось. Тогда он был еще довольно молодым – ему исполнилось 39 лет, когда он пришел в ермоловский театр, – а следовательно, не столь авторитетным, как создатель «Современника» и главный режиссер первого театра страны. Фокину не разрешили построить новое здание театрального центра рядом с Манежной площадью. А ермоловский театр, хотя и был разделен на две части (в результате той же ожесточенной и кровавой борьбы внутри труппы), как и МХАТ, но Фокин вскоре покинул театр. Он был разочарован в результатах своих предприятий, потому что действовать свободно и так, как он считал нужным, ему не позволили, а довольствоваться половинчатыми результатами он, очевидно, не захотел. «Тогда, в Театре Ермоловой, – вспоминал он уже впоследствии, – мне часто не хватало гибкости, мудрости. Я шел напролом там, где сейчас использовал бы какой-нибудь обходной маневр. Я был стратегически – до сих пор в этом уверен – полностью прав, а вот в тактике часто ошибался. Я тогда верил в перестройку и считал, что все мою веру разделяют. Верил, что все должно перемениться и преобразиться сейчас и разом…»

* * *

В дальнейшем Валерий Фокин не откажется от идеи создания новой модели театра. И когда настанет более благоприятный момент, он эту идею начнет осуществлять. В лихие 90-е, не убоявшись осложнений, которые в это криминальное время могли грозить отнюдь не мелкими неприятностями, Фокин инициировал строительство Театрального центра им. Мейерхольда.

В начале 90-х годов Центр стал работать и как экспериментальная, и как прокатная, и как учебная площадка, где игрались необычные спектакли, где проходили фестивали, где шло обучение некоторым театральным профессиям. Фокин приобрел абсолютную автономию и самостоятельность, а также финансовую независимость от государства, потому что отныне зарабатывал деньги сам. Вот тогда-то я и подумала, что Фокин явил собой особый тип театрального деятеля, которому вполне подходит новое слово «менеджер». Это слово нельзя было применить к Олегу Ефремову или Георгию Товстоногову. Они были руководителями другого типа. У них много энергии, сил и предприимчивости уходило на взаимоотношения с властью – министерством или управлением культуры. Они должны были лавировать между Сциллой и Харибдой. Ставить острые пьесы, которые могли понравиться интеллигенции (а искусство тогда работало именно на интеллигенцию как на наиболее передовую прослойку общества), и при этом не конфликтовать, по крайней мере открыто, с официальной идеологией. Они целиком и полностью зависели от государства, им был нужен высокий статус и высокий авторитет, чтобы с ними считались. И основная тяжба с чиновниками, которую они вели, была именно по поводу идеологии: чиновники служили идеологии официальной, обросшей коростой демагогии, а театральные режиссеры пытались «протащить» свою, которая более соответствовала сознанию мыслящего, стремящегося к политической и иной свободе человека. Кроме того, все свои спектакли – и в пику власти, и в ее защиту – они ставили на государственные деньги.

Валерий Фокин, который стал зарабатывать сам, должен заботиться уже не об идеологии, а об экономической и финансовой эффективности.

Руководитель театра, в том случае если он получает дотацию от государства, должен эту дотацию оправдать, то есть показать, что чужие деньги он тратит не зря. Чиновники в этой ситуации стали упирать на такие показатели, как кассовый сбор и количество зрителей. Именно это обстоятельство и осложнило жизнь Анатолия Васильева, который в течение двадцати лет вел закрытую лабораторную деятельность и почти не имел зрителя и, соответственно, кассы. Валерий Фокин уже в начале второго десятилетия нового века, напротив, продемонстрирует чудеса эффективности. Так, после окончания строительства новой сцены Александринского театра он сумеет сэкономить 18 миллионов рублей и вернуть их в бюджет государства. Сейчас не будем вдаваться в подробности, как ему это удалось (он рассказывает об этом в нескольких интервью), а остановимся на другой проблеме, которая возникла в театрах в связи с эффективностью. Эту проблему уже не как менеджер, а как художник прекрасно понимает Валерий Фокин. Он понимает, что к искусству нельзя подходить с количественными показателями. Совершенный по художественным критериям спектакль для 50 или 100 человек нельзя считать работой менее эффективной, чем совершенный по художественным критериям спектакль для 1000 человек. Для тех, кто хоть немножко разбирается в театре, хорошо понятно, что спектакли, рассчитанные на огромные залы, как правило, бывают работой в большей мере коммерческой, нежели художественной. «Заполнить большой зал несложно: несколько популярных имен, бойкая пьеса, занятное постановочное решение, – говорит Фокин.– Если ты последуешь этим рецептам, то легко соберешь тысячу зрителей – другое дело, насколько все это будет художественно».

* * *

Идеал режиссера для Валерия Фокина – это Мейерхольд. Совсем не случайно он стал председателем комиссии по его наследию и создал театральный центр его имени. И даже в Александринский театр, как он считает, он попал именно благодаря Мейерхольду (Фокин немножко мистик).

Судя по достаточно скупым высказываниям Фокина о своем методе работы (в отличие как раз от подробного обсуждения проблем реформы и организации театрального дела), он «взял» у Мейерхольда принцип первичности формы. И форму, считает Фокин, актер должен оправдать изнутри. Фокину нужен готовый и гибкий профессионал. Он не тратит время на исследование и познание с неизвестным результатом, которыми так упорно из года в год занимается Лев Додин. Фокин как будто репетирует в более сжатые сроки. И к началу репетиций у него в голове уже готовы образ и композиция будущего спектакля (воплощаемые в партитуре – этот термин, как он мне рассказал, он взял у Мейерхольда), которые, конечно, в чем-то могут измениться (если, скажем, этого потребует индивидуальность исполнителя), но в целом он должен быть воплощен так, как задуман.

Прошло десять лет после ухода Фокина из «Современника», и перед нами – уже другой режиссер. Он не прервет связи с современниковскими актерами, прежде всего с К. Райкиным, позднее он поставит спектакль с М. Нееловой. Займет в спектаклях и таких актеров, как С. Сазонтьев, И. Кваша. А откроет свой репертуар в ЦИМе Фокин тоже с современниковского актера – Авангарда Леонтьева, который выступит в роли Чичикова в спектакле «Нумер в гостинице города NN». Это актеры в основном среднего поколения, уже не совсем молодые. По большей части это поколение самого Валерия Фокина. Им будет понятен язык режиссера, необходимость взаимодействия с необычной формой.

У Фокина в ЦИМе вообще не будет постоянной труппы. Актеры будут приглашаться на роль. Это даст возможность работать с лучшими, наиболее сильными исполнителями. Даст также определенную свободу маневра. Избавит от необходимости проводить в коллективе чистку, отбор, лишать работы, вступая тем самым в конфликты. И вообще 90-е годы – это особое десятилетие. Все прежние модели рухнули, сильно покачнулась и модель репертуарного театра. Фокину нравится свободная форма театрального центра, где можно заниматься проектами, приглашать других режиссеров, устраивать различные учебные процессы, проводить эксперименты. Фокин в 90-е годы будет много ездить за границу, работать и с московскими, и с даже периферийными театрами, создавая спектакли как совместную продукцию. Спектаклей собственно ЦИМа будет не так много – два-три, остальные, как «Превращение», будут совместной продукцией с другими театрами (с «Сатириконом», со студией под руководством О. Табакова, с «Современником»). В «Современник» Фокин теперь придет как постановщик на один спектакль. Займет необходимых актеров и выпустит премьеру. В общей сложности за десятилетие он поставит примерно 25 спектаклей в разных театрах, в том числе и за рубежом.

И как постановщик Фокин попробует разные формы и стили. Не будет останавливаться на каком-то одном. Но что бы он ни делал, он больше не вернется к современниковскому жизнеподобию. Он обретет самостоятельность как режиссер новаторской формы. Первым спектаклем в это десятилетие в ЦИМе станет «Нумер в гостинице города NN». Спектакль обратит на себя внимание и прессы, и фестивалей. Это будет для Фокина совершенно новая стезя.

Авангард Леонтьев в роли Чичикова в спектакле «Нумер в гостинице города NN» показан в необычной проекции – проекции его внутреннего мира. У него нет других партнеров – полноценных и объемных психологических персонажей. Есть только лакей Петрушка (С. Сазонтьев) и кучер Селифан (В. Еремичев). Но взаимодействие с ними нельзя назвать полноценным психологическим общением. Они тут – скорее некие знаки бессмысленного и косноязычного холопства, как Петрушка, который читает книгу, испуская звуки, похожие на мычание. Это эпизоды короткие, но выразительные и в смысловом отношении важные. Фокин в этом спектакле рисует мир странный, мир полунаваждения, полусна, населенный всякого рода чертовщиной, мертвецами. Мир, рожденный в сознании господина средних лет с довольно невыразительной наружностью, который предается сладостным мечтам и переживаниям своего необычного предприятия – покупки мертвых душ.

Все, что появляется на сцене, появляется как бы в сознании Чичикова. Это он своим внутренним взором видит выплывающую словно из тумана, из какого-то фантастического марева шеренгу мертвецов. Это он почти в болезненном экстазе, в крайнем возбуждении, перебирая фамилии купленных им умерших крестьян, предается размышлениям о том, как жили и как умерли эти несчастные. От слепого ли случая, попав под колесо проезжающей телеги? Или напившись допьяна с деревенском трактире, а потом ринувшись головой в омут? Невеселая картина встает перед нами от этих размышлений, и одолевают грустные мысли о бессмысленности и пустоте жизни человеческой.

Вот словно в мареве проплывает невеста в белом платье и фате. Это мечта Чичикова, то, ради чего он пустился в свое странное и постыдное предприятие. И кажется, что все вещи и мебель в комнате сдвинулись со своих привычных мест. Возникли странные то цокающие, то ухающие, словно рассыпающиеся, разлетающиеся звуки (композитор А. Бакши). И в этом звенящем и гудящем пространстве словно из небытия, из какой-то черноты возникают фантастические персонажи со свиными рылами: нос пятачком, бессмысленные глазки. Это тоже выражение внутреннего мира Чичикова. Бедового предпринимателя, торговавшего мертвые души и продавшего душу черту.

Театр, который демонстрировал Фокин в спектакле «Нумер в гостинице города NN», можно назвать субъективистским. Он является творческим продуктом поколения 70-х с его особым восприятием реальности. Такой театр демонстрируют и А. Васильев, и К. Гинкас. Это театр не жизненной правды, а правды образа, воображения. В нем свои законы и логика – логика художественной фантазии.

Фокин ставил Гоголя еще в Щукинском училище («Нос»). Потом «Вечера на хуторе близ Диканьки» в Центральном детском театре в середине 70-х годов. Затем «Ревизор» в Польше, через несколько лет – в «Современнике». Затем «Женитьбу» и «Мертвые души» – в Польше в 90-е годы. После «Нумера в гостинице города NN» будут еще гоголевские постановки.

Гоголь – любимый автор Валерия Фокина. К постижению мира этого автора режиссер идет не через привычный нашей сцене реализм и сатиру, которые начались еще со Щепкина. Он идет к Гоголю через восприятие ХХ века, через символистов, Мережковского, Мейерхольда. Через тему «черта» и «грядущего хама». Через традицию эпохи модернизма.

К такому театру Фокин пришел как будто закономерно, по логике развивающегося времени, которое выдвигало новые требования к искусству. У Фокина в полную силу заявила о себе собственная индивидуальность, которая уже не должна была считаться с принятым стилем чужого театра. И эта индивидуальность обнаружила, с одной стороны, свое своеобразие, с другой – сходство с собратьями по поколению. Поколению, которое более интересовалось внутренними проблемами человека, вне их связи с социальной реальностью (как выразился сам Фокин, неважно, что мы строим – коммунизм или капитализм). Валерий Фокин, как и Анатолий Васильев, как Лев Додин или Кама Гинкас, стал размышлять о частном, а не об общественном человеке. О том, что вся окружающая реальность сосредоточена в душе, и эта душа окрашивает ее в те или иные тона. Первично наше внутреннее индивидуальное восприятие. Наш мир – это проекция нашего «я». Отсюда, из этих ощущений, я думаю, и возник такой спектакль, как «Нумер в гостинице города NN».

Еще одно качество театра Фокина 90-х годов. Я уже его отмечала, но повторю еще раз, поскольку это важно. Фокин отныне резко уходит от бытовой реальности в сторону фантастического мира. Ему ближе и интереснее среда, наводненная странными звуками, которые ему теперь сочиняет композитор А. Бакши. Мир наваждения, размещающийся на границе реального и ирреального. Мир, в котором происходят невероятные, необъяснимые с точки зрения нормальной логики события, – как превращение обыкновенного клерка по имени Грегор в большое насекомое, повергающее в ужас всех домашних («Превращение» Ф. Кафки).

В этом спектакле главную роль исполнил Константин Райкин, у которого к этому времени уже появился собственный театр «Сатирикон». Поэтому спектакль Фокина – это совместная продукция ЦИМа и «Сатирикона».

«Превращение», как и «Нумер в гостинице», – тоже почти моноспектакль. Правда, в «Превращении» помимо основного героя, который однажды, проснувшись утром в своей постели, обнаружил, что преобразился в некое немыслимое существо со щупальцами, способное произносить только нечеловеческие цокающие звуки, действуют и члены его семьи – мать, отец, сестра и приходящие к ним в дом гости. Но это спектакль почти без текста. Он весь выстроен на коротких репликах, почти междометиях. А основной герой и вовсе лишен речей. Все действие при этом разворачивается за стеклом, в пространстве комнаты, где живет несчастное насекомое, на это пространство зрители смотрят сверху вниз – через стекло. Столовая, в которой семья героя собирается за большим столом, тоже помещается за стеклом. Таким образом возникает эффект плоскостного театра почти что с рисованными силуэтами. И только героя, который находится внизу, в своей комнате, зрители видят объемно.

Здесь режиссер вместе с композитором А. Бакши снова создает особую звуковую партитуру зрелища. Движение фигур и силуэтов происходит под странные позванивающие и словно дребезжащие звуки. Возникает не бытовая картинка, а снова фантастической мир, как будто удаленный от нас временем и расстоянием. Некоторые лаконичные детали – лампа с большим красивым абажуром над столом и сам стол с белой скатертью – создают образ некогда благополучного буржуазного дома, в котором произошло нечто необычное, что изменило его облик и наводнило зыбким, тревожным настроением.

Спектакль выстроен прежде всего пластически, это почти пантомима. Пластически играет свою роль и К. Райкин, его руки и ноги превратились в щупальца и постоянно шевелятся, имитируя движения насекомого, ползающего по своей комнате, переворачивающегося со спины на живот и поднимающего шум, которого пугаются все домочадцы. Очень выразительно его лицо, глаза – вытаращенные, округлившиеся, говорящие о переживаниях этого странного существа, попавшего в трудное, необъяснимо трагическое положение.

Самая щемящая драматическая сцена – та, где насекомое вылезает из своей комнаты и ползет в столовую, чтобы послушать вместе со всей семьей и гостями, как его сестра играет на скрипке. Он уже как будто смирился со своим положением и готов жить в таком странном обличье, но вместе со своими родными, ведь у него нет сомнения в том, что они его по-прежнему любят. И вот он появляется и располагается у стола, показывая своими лапками-щупальцами, добродушным выражением глаз и всем своим довольным и мирным видом, что готов наслаждаться музыкой. Но в этот момент идиллия, не начавшись, обрывается. Резкая односложная фраза сестры бьет наотмашь и заставляет его стушеваться и понуро уползти восвояси. И именно после этого случая последует известие о его внезапной смерти.

Этот трагический спектакль об абсурде человеческой жизни, о тотальном одиночестве, о жестокости людского сообщества – очень важная веха в линии творчества Валерия Фокина. Фокин раскрыл в нем свое трагическое мировосприятие. Лучшие его спектакли будут тоже пронизаны этим трагическим чувством, это чувство, как и у других режиссеров поколения, – экзистенциальной природы. Оно выражает ощущение покинутого человека, не имеющего опоры в окружающем пространстве, человека, который может погрузиться только в бездну своего беспокойного и часто больного сознания. Таким человеком будет Николай Гоголь, главный герой Валерия Фокина, о котором он поставит пронзительный и необычный спектакль в Александринском театре. В других работах режиссер словно будет искать выход для человека из его трагического положения, какую-то внутреннюю опору, как в постановке гоголевской «Женитьбы». Но все это будет позже.

* * *

Прошло еще десять лет, и Фокин опять оказался в репертуарном театре, с которым отношения закончил, казалось бы, навсегда. Но так сложились обстоятельства, что в Александринском театре в рамках программы «Новая жизнь традиции» он поставил гоголевского «Ревизора» и почувствовал интерес к труппе, понял, что с ней можно работать, и вскоре стал здесь художественным руководителем. Со временем он, очевидно, ощутил, что репертуарный театр – более устойчивая модель и обладает своими преимуществами. Или просто настало время творческой зрелости и потянуло к чему-то более стабильному. В репертуарном театре появилась возможность сосредоточенной работы и постепенных накоплений от постановки к постановке. Появилась также возможность проводить определенную целостную программу.

У Фокина теперь в результате тщательного отбора актеров, ухода одних и пополнения за счет других образовалась постоянная труппа. Художественному руководителю большого коллектива предстояло заниматься тем, чем прежде заниматься не приходилось, – и воспитанием актеров, и заботой об их творческом росте.

Характерно, что в Александринском театре Фокин за десятилетие поставил в два раза меньше спектаклей, чем за тот же период в ЦИМе. Тогда он как будто разбрасывался. Проявлял жадность, хотел успеть и там, и здесь. Теперь он существует размеренно. И живет на два города, утверждает, что Петербург хорош для сосредоточенной работы, в то время как Москва годится для тех, кто хочет сделать карьеру. А поскольку карьера Фокина уже, в общем, состоялась, он может теперь сполна отдаться творчеству.

Правда, раж реформатора и в Петербурге не оставил его. Фокин создал новый театрально-культурный комплекс на улице Росси, за основным зданием театра. Теперь он стал обладать площадками двух типов – традиционной репертуарной, каковой является сцена Александринки, и нетрадиционной, принадлежащей многофункциональному центру, каковым стала новая сцена на улице Росси. На эту сцену Фокин пригласил главного режиссера Марата Гацалова, одного из наиболее интересных профессионалов молодого поколения.

Центр на улице Росси – это трансформирующаяся сцена на 300 мест, школа и медиацентр театральных технологий (интернет-театр). Как считает Фокин, такого уникального центра нет ни в России, ни даже в Европе. Центр работает в круглосуточном режиме и рассчитан в основном на молодежь.

Фокин утверждает, что, создав новый многофункциональный театральный центр, он возродил тот театрально-культурный комплекс, который был организован еще Карлом Росси в 1830 году. На одной из красивейших улиц города, которая расположена за Александринским театром, издавна размещалась балетная школа, а ныне располагаются Академия русского балета, театральные мастерские и театральная библиотека.

Деловитость Фокина, способность подчинить работу театра дисциплине и ответственности выделяют его на фоне режиссеров его поколения. Пожалуй, только Лев Додин имеет столь же образцовое театральное хозяйство и держит коллектив тоже в определенных деловых рамках. Но Додин, по крайней мере внешне, выглядит все же мягче и подчиняет коллектив своей театральной вере, стилю своей работы с ансамблем, требуя от актеров душевной отдачи. Фокин в большей степени представляет тип другого руководителя, для которого душевные моменты, на мой взгляд, значат меньше, а нужны дисциплина, ответственность, исполнительность. Когда его спросили, чего бы он желал больше – любви или понимания, он ответил: «Понимания». Это характерно для него. Фокин по натуре более жесткий человек, который не разменивается на мелочи и не отличается сентиментальностью. Про Александринский театр он не без гордости говорит так: «Театр отлажен с точки зрения того, что я называю художественным порядком. Художественный порядок – это термин, распространяющийся и на репетиции, и на спектакли, и на взаимодействие всех служб в угоду тому, чем мы занимаемся. И Андрей Щербан, и Кристиан Люпа, и Михаэль Тальхаймер (это те режиссеры, которые ставили в Александринском театре. – П.Б.) – все в один голос говорили мне, что такой организации они не видели ни в одном европейском театре».

* * *

Гоголь – любимый автор Валерия Фокина. Как я уже написала, режиссер шел к Гоголю через традицию эпохи модернизма, через Мережковского и Мейерхольда. Но сейчас хочу добавить – и не только. Потому что Валерий Фокин шел к Гоголю прежде всего, конечно, от себя самого, от своих личных ощущений и размышлений о жизни, в какой-то мере – от автобиографических моментов. В общем, любовь Фокина к Гоголю носит отнюдь не литературный или культурный, а прежде всего личный характер.

Позднее он в одном из интервью высказал следующее: «Дело в том, что последние годы я все-таки стараюсь соизмерять свою работу с личными ощущениями, с тем, как я живу и что со мной происходит. <…> Ведь любой спектакль тебя как-то меняет или подтверждает твои мысли – это своего рода исповедь. Бывает, что спектакль носит некий профессионально-эстетический характер, но в идеале он должен быть исповедью». Для Фокина – это достаточно неожиданное признание. Хотя оно вполне в духе высказываний поколения семидесятников. Оказывается, и такой волевой и предприимчивый театральный лидер – лирик в душе. Но, кажется, это качество в нем не развилось или усугубилось с годами, а было присуще еще со времен «Современника». Трудно сказать. Но то, что в последнее десятилетие Фокин ставит спектакли, очень близкие ему лично, мне кажется, бесспорно. В них как будто и заложена рефлексия Фокина по поводу себя самого, по поводу современной жизни и всех ее соблазнов для человека и художника. Фокин рефлектирует, чтобы удержаться от искушений, чтобы сохранить нетронутым свое обостренное художническое чутье и не пойти по пути тех, кто, достигнув преуспевания в деловой сфере, потерял себя как художник. Фокин об этой проблеме думал уже давно.

Но продолжим о постановках Гоголя. О «Шинели», совместной продукции ЦИМа и «Современника», которую Фокин посвятит, как признавался он сам, теме соблазна.

Стилистически «Шинель» близка «Нумеру в гостинице» и «Превращению». Это тоже почти бессловесный спектакль – фантазия, разворачивающаяся в полуреальном мире, мире наваждения и сна. И герой – маленькое существо, лишенное признаков пола, с лысой головкой и большими удивленными глазами, в которых очень часто появляется выражение испуга. Башмачкина играла Марина Неелова. Существо кряхтело, издавало какие-то ухающие звуки и произносило односложные фразы, поражая своей немощью и даже убожеством. К нему трудно было испытать сострадание, ведь человеческое в нем как будто давно исчезло, а осталось только нечто несуразное и убогое.

Башмачкин в спектакле Фокина не был персонажем натуральной школы. Так к Гоголю подходили еще в ХIХ веке. Но в ХХI веке театр изымает его из этой традиции и создает другой образ Башмачкина. Не маленького человека, задавленного равнодушным столичным городом, за фасадом которого совершались человеческие трагедии, а фантазийным существом среднего рода, живущим в мире своей грезы, своего наваждения, своего соблазна. Этим соблазном стала для него новая шинель. Существо обожествило ее, и потому образ шинели в его сознании вырос до невероятных размеров и значительности. Огромная шинель плыла по сцене, как большой корабль. Рядом с этой шинелью существо выглядело еще меньше, еще неказистее.

Фокин в этом спектакле живописал душевную страсть Башмачкина, соблазненного желанием обладания шинелью. И поэтому весь спектакль был словно материализацией этой страсти, материализацией внутреннего мира Башмачкина. Этот мир представал как образ полуфантастического города, города пугающих миражей и наваждений, центральным из которых была невероятных размеров шинель. Визуальный ряд дополняла звуковая партитура (А. Бакши), созданная из странных гулких, тоже пугающих звуков.

Все это, опять же, было далеко от бытового реализма. С этой дороги Фокин ушел уже давно. В спектаклях, подобных «Нумеру в гостинице» и «Шинели», он следовал скорее стилю «фантастического реализма», основанному на образах внутреннего мира человека, часто причудливых и гротескных. «Фантастический реализм» связывают с искусством Е. Вахтангова. Ведь не случайно же Фокин – выпускник Щукинского училища. И в начале ХХ века «фантастический реализм» вовсе не предполагал копию жизни. Ведь Вахтангову были присущи богатая фантазия и яркие образы, тяготеющие к гротеску. У режиссера вахтанговской школы фантазия работает в том же направлении, которое раскрывает богатое воображение художника. Это выражение все того же субъективизма, на котором стоит искусство режиссеров-семидесятников, обнаруживших свою близость к традициям театрального модернизма.

И вместе с тем Валерий Фокин, так же как и Анатолий Васильев и другие режиссеры этого поколения, является постмодернистом, сочетающим в своей эстетике черты модерна и постмодерна. Последний проявляется, в частности, в том, что режиссер второй половины ХХ – ХХI века очень свободно обращается со всем арсеналом выразительных средств театра начала ХХ века, включая и опыт Е. Вахтангова, и в большей степени опыт Вс. Мейерхольда, к которому обращается напрямую, вводя цитаты из его спектаклей (особенно наглядно это проявится в «Ревизоре»). Порывает с реализмом, с которым еще очень тесно было связано поколение шестидесятников. Выходит за границы социального пространства (начиная с 90-х годов) в сферу субъективных личностных (в том числе и автобиографических) переживаний, внутреннего мира человека, материализуя в своих спектаклях видения и образы, возникающие в сознании и подсознании персонажей. Выражает в своем творчестве (еще начального периода: «Современник» и Театр им. Ермоловой) антитоталитарный пафос, в этом случае продолжая традицию шестидесятников.

Так переплетаются в творчестве современного режиссера прошлое и настоящее, традиция и новаторство, личностное и общекультурное.

Смысл спектаклей Валерия Фокина не лежит на поверхности. Режиссер мыслит концептуально. Хотя, с другой стороны, спектакли Фокина, особенно такие, как «Шинель», «Нумер в гостинице», полны выразительных визуальных образов и вместе с тем полноты человеческих переживаний. Последнее Фокин считает обязательным. Человеческое содержание в любом, даже самом необычном персонаже должно быть вскрыто.

Как уже было сказано, свою деятельность в Александринском театре Валерий Фокин начал с «Ревизора». «Ревизор» принес ему удачу и ознаменовал собой новый творческий этап. Хотя Фокин, приступая к этой гоголевской комедии, еще не знал, что вскоре займет в театре должность художественного руководителя. Он решил реализовать грандиозный и необычный замысел, чтобы открыть им программу «Новая жизнь традиции» и поставить «Ревизора» в сценической редакции Вс. Мейерхольда.

Вот открытый постмодернистский ход – ввести в своего «Ревизора» какое-то количество цитат из постановки 1926 года. Очевидно, все это было рассчитано на неожиданные сопоставления и переклички. На некую изощренную театральную игру, которая могла бы придать зрелищу особое очарование. Но замысел был трудный. Хотя надо сказать, что мейерхольдовский сценарий значительно оживил заигранную комедию. Исчезли длинноты, некоторые сцены (как, например, та, где чиновники дают Хлестакову взятки) были соединены в одну, некоторые (как сцены с женой и дочерью Городничего) сильно сокращены. Вообще спектакль приобрел динамику и наполнился новой энергией. Сколько я видела «Ревизоров», но признаюсь, что в некоторых местах меня охватывала невероятная скука, все это было видано-перевидано и уже не звучало свежо и неожиданно. В этом спектакле скуки нет. Динамизм и стремительность зрелища позволяли воспринимать все на одном дыхании.

Как свидетельствуют первые рецензии на эту постановку (которую мне удалось посмотреть значительно позднее), самым большим удивлением в спектакле была роль Хлестакова в исполнении А. Девотченко. Это очень интересный актер-гастролер, который нарасхват у многих театров. Особенную любовь питали к нему как раз семидесятники. У Л. Додина он играл Шута в «Короле Лире». У К. Гинкаса – Поприщина в «Записках сумасшедшего». У В. Фокина – Хлестакова.

Бритая голова бандита-рецидивиста, крепкое жилистое тело, ухватки грубияна и насильника – этот образ был навеян уголовной романтикой 90-х. Когда голодный Хлестаков со своим подельником Осипом (П. Юринов), сидя в трактире под лестничным номером безо всяких надежд на то, что получат обед, в грусти и тоске напевали себе под нос тюремную песню, становилось понятно, что за птицы залетели в это Богом забытое местечко.

Вторым удивлением был Городничий (С. Паршин), вполне симпатичный человек, вовсе не чурбан, а хозяин, запыхавшийся от дел, которые валятся на его голову, он, конечно, и взятки берет, и допускает нарушения законности и порядка в своем хозяйстве, но как иначе? Он живет, как десятилетиями и даже столетиями жили его предшественники, в городе и стране, в которой все так живут. Фокин Городничего не то чтобы оправдал, а просто сделал из него не карикатурного, а реального человека.

И возникла несколько иная картина России, чем та, к которой мы привыкли, смотря на сцене «Ревизора». Не сатирическое изображение условного ХIХ века с чиновниками в однообразно зеленых мундирах, а картина более реальная, рисующая Россию обобщенно, какой она была и в ХIХ веке, какой предстает и в ХХI: чиновники пьют, берут взятки, все тянут себе в карман. И только когда грядет очередная проверка и появляется начальство, городской голова и весь его штат начинают суетиться. Городничий со своими подчиненными и живет от одного ревизора до другого. Как только пройдет слух, что кто-то едет, Городничий собирается, чистит сапоги и, перекрестясь, идет с распростертыми объятьями встречать очередное важное лицо. Но фокус в том, что теперь в России в качестве важного лица, ревизора приезжает бандит, карточный шулер, который как комета пронесется над городом, сорвет свои цветы удовольствия и сгинет в неизвестном направлении, только его и видели. А Городничий, еще не успев оправиться от этой встряски, готовится к следующей, опять готов бежать, и встречать, и чествовать. Спектакль заканчивается не бессловесной сценой, когда в одно мгновение все обманутые, опростоволосившиеся персонажи комедии застывают в молчаливых карикатурных позах, а энергичной гоголевской репликой, с которой начинается «Ревизор»: «Я пригласил вас, господа…»

А. Девотченко со временем ушел из спектакля, и роль Хлестакова стал играть актер Д. Лысенков. У этого Хлестакова не столь устрашающая внешность. Чем-то он даже напоминает Э. Гарина, который играл Хлестакова в спектакле Мейерхольда. Но если Хлестаков Э. Гарина был лицом инфернальным, меняющим лики и маски, то Хлестаков Лысенкова, как кукла с механическим заводом, протанцовывает свой бешеный танец, кажется, на одном дыхании и не может остановиться, и только его напарник Осип, соображающий более здраво, подхватывает его и увозит с глаз долой.

Обычно «Ревизор» строился с упором на роль Хлестакова, который появился неизвестно откуда и сгинул неизвестно куда, перевернув все в доме Городничего с ног на голову. Апогеем роли становилась знаменитая сцена вранья, где одна на другую наслаивались очевидные небылицы, которые прямо на ходу сочинял Хлестаков и которые заставляли чиновников содрогаться от страха и восторга. Хлестаков в исполнении Лысенкова тоже с блеском проводит знаменитую сцену. И все сильнее и сильнее входит в раж, начинает врать все менее и менее правдоподобно, производя при этом все более и более сильный эффект. В целом ведет себя предельно нагло и цинично. Вводит присутствующих в состояние транса. Делает пассы руками над их головами, и они впадают в сомнамбулическое состояние. А в это время бандит ловко вытаскивает бумажник у Городничего, вынимает дорогие серьги из ушей Анны Андреевны и Марьи Антоновны. В общем, хорошо обчищает честную компанию. Его подельник Осип только успевает принимать из рук Хлестакова краденое и прятать его. Все, что происходит в этом спектакле с Хлестаковым, интересно. Но более-менее традиционно, в этой роли нет резкого отхода от традиции. Новшество есть в линии Городничего и чиновников. По крайней мере, именно в этой линии в спектакле выстроен развивающийся сюжет.

Начинается все с почти бытовой сцены, в которой с полотенцем в руках появляется Городничий, еще не завершивший свой утренний туалет, выходит в приемную, где его подчиненные, как говорится в таких случаях, лыка не вяжут, поскольку погружены в пьяный сон после бурно проведенной ночи. Затем следует сцена в трактире, где озлобленные и голодные Хлестаков и Осип быстро и без заминок согласятся на все, что предложит им Городничий, и действие понесется дальше. Все будет стремиться к кульминационной сцене, в которой Хлестаков, достигнув апогея в своей бессвязной, но устрашающей всех присутствующих речи, заговорит о Петербурге. Тут же сверху, с колосников, спустятся массивные колонны, обозначающие богатый интерьер петербургского дома. И сознание чиновников и Городничего затуманится, они мысленно перенесутся в этот неизъяснимо величественный и прекрасный столичный мир. Ситуация будет нарастать, и Хлестаков Лысенкова проведет свою знаменитую сцену с маменькой и дочкой, которая окажется гораздо более динамичной, чем при традиционном прочтении комедии: играется все не попеременно, то с одной, то с другой, а одновременно, отчего сцена становится более условной и вместе с тем более оглушительной. Дамы до такой степени очарованы столичной штучкой, что потеряли всякий рассудок и буквально ползают у него под ногами, позволяя вертеть собой в прямом и переносном смысле. А Городничий, обезумевший окончательно и уже не зная, как еще угодить важному столичному вельможе, будет подкладывать под него свою дочь. А после предложения, сделанного Хлестаковым Марье Антоновне, уже вознесется в своем воображении до самых небес и будет представлять себя генералом, близким родственником важного чиновного лица, так счастливо встретившегося ему на жизненном пути. Будет представлять себе, как взойдет на самую вершину славы. Его подчиненные в благоговении встанут за спинами высокородного семейства, испытывая понятные чувства восторга перед особами, столь счастливо вознесенными судьбой. Этот подъем чувств у Городничего и чиновников – наивысшая эмоциональная точка всего спектакля. Их чувства граничат с безумием.

Но затем следует спад, который возвращает всех в реальность. Падение с высоты грез будет столь резким, что Городничего станет жалко. Присутствующие, которые за несколько минут до этого выражали свои восторги и преданность, начнут громко хохотать прямо в лицо Городничему. А он в своей знаменитой речи о том, как опростоволосился и дал себя обмануть ничтожеству, дойдет до предельной степени откровенности и самообнажения. Эту драматическую ноту подхватит Марья Антоновна (Я. Лакоба), которая слабым детским голоском пропоет жалостливую песенку. На ее лице с большими удивленными глазами появится выражение недоумения, растерянности и обиды. Как же так? За что?

Но на этом действие не остановится. Начинается следующий круг – с исходной мизансцены, когда Городничий появляется на пороге своей приемной с полотенцем на плече, произнося сакраментальную фразу: «Я пригласил вас, господа…» Эта фраза означает новый поворот того же самого сюжета, в котором неутомимый Городничий, поднося кулак к носу своего подчиненного, примется за обычные дела и заботы, готовый встретить очередное важное лицо и так еще раз проиграть свой жизненный сценарий. В этом сценарии всегда в скрытом виде будет присутствовать мечта о генеральском чине и блестящей столичной жизни. Это тот же Гоголь, только в этой версии мы больше узнали о Городничем, о его внутренних мотивах. Фокин в своем спектакле выявил внутреннюю страсть персонажа, что оказалось интересным и неожиданным. Вместо привычной карикатуры на типичного служаку николаевских времен – живое лицо, реальный человек.

Так или иначе, но подробная и точно мотивированная разработка роли Городничего выводит этого персонажа вперед и тем самым дает новый поворот гоголевской комедии.

Чтобы продолжить разговор о любви Фокина к Гоголю, стоит поговорить о «Женитьбе», спектакле еще более интересном, чем «Ревизор». Пьеса имеет не такую богатую сценическую историю. Все-таки «Женитьбу» ставили реже. Но и тут возникали свои штампы, от которых Фокин решительно ушел, поставив очень живой, динамичный и остроумный спектакль.

Никто из актеров не играет социальные комические типы – купцов, дворян и представителей прочих сословий ХIХ века. Образы нельзя сказать, чтоб были приближены к нашему времени. Нет, они, опять же, продукт фантазии постановщика, существующие словно бы вне времени и пространства и вместе с тем очень близкие нам и понятные. Тут не обстоятельные подробные психологические портреты, а словно некие беглые, но выразительные зарисовки. Без второго плана, все выведено во внешний рисунок и поведение. Иногда кажется, что какой-то персонаж обрисован с помощью слишком простого приема, как Жевакин, который потерял ноги в тех военных кампаниях, о которых так много рассказывает: он как инвалид ездит на маленькой платформе с колесиками. Таких инвалидов, просящих милостыню, можно встретить в современном метро. Актер В. Захаров прекрасно играет человека с открытой душой, этакого рубаху-парня, страстно желающего жениться на Агафье Тихоновне. Это уже его семнадцатая попытка. Все прочие кончались неудачей. И когда он терпит фиаско и на этот раз, он очень искренне, доверительно и с неподдельным недоумением спрашивает: в чем же дело, почему опять все сорвалось? При этом режиссер выводит его вперед и показывает крупным планом. Вопрос Жевакина звучит и комично, и драматично одновременно. А ответ на него напрашивается сам собой – этот человек не видит причины в себе, хотя эти причины, что называется, налицо. Такой немного жесткий юмор присутствует в этом спектакле.

Но что вкладывает режиссер в понятие женитьбы? Какие намерения и цели преследуют персонажи в своей активной погоне за невестой? В спектакле большинство сцен происходит на катке. Агафья Тихоновна и все женихи, приходящие в ее дом, попадают на этот каток и начинают делать на льду виражи и пируэты. Похоже, что каток – это образ нашей жизни, которая напоминает спорт. Все суетятся, толкаются, вступают в конкуренцию, пытаясь столкнуть другого с дистанции. Ради чего они кружатся на этом катке, нарезая круги? Так уж устроена жизнь, она заключается в неудержимом, часто неосознанном, как у Кочкарева, стремлении к достижению чего-либо. Каждый вкладывает в понятие женитьбы какое-то свое содержание: одному нужен дом на каменном фундаменте, другому жена, которая говорит по-французски. А в целом все стремятся к жизненному успеху, преуспеянию и счастью, как они его понимают.

Что же Подколесин (И. Волков), загадочный гоголевский персонаж, который в финале убегает от невесты, выпрыгивая в окно? Окно это в спектакле присутствует с самого начала. Под ним на диване лежит Подколесин и читает книгу. Но это не тип бездеятельного человека, неспособного совершить поступок. Просто Подколесин живет в своем ритме и не участвует во всеобщей гонке. При этом он отнюдь не аутсайдер. Скорее человек, не лишенный мудрости, и, скорее всего, он предается иным, чем все прочие, занятиям, требующим и сосредоточенности, и самоуглубления. У него, по замыслу режиссера, есть своя частная жизнь. «Оставьте меня», – словно бы говорит Подколесин. И с невестой он ведет себя не так напористо, как прочие. Словно бы ему неудобно проявлять те же глупые бурные страсти. Он не может относиться к невесте как к предмету купли-продажи. Он не хам и не стремится вырвать у ближнего кусок изо рта. Он другой, чем все прочие, человек. Он, быть может, и желал бы сблизиться с Агафьей Тихоновной, узнать ее получше, но не может действовать с таким нахрапом, на который его толкает Кочкарев.

Кочкарев (Д. Лысенков) здесь проявляет свою активность, как он говорит сам, черт знает отчего. Действительно, словно его попутал лукавый. Впрочем, в этой жизни, на этом катке все кружатся тоже черт знает отчего. Вот эта тема черта, как в «Нумере в гостинице города NN», присутствует и здесь. Никому из персонажей, кроме Подколесина, не приходит в голову остановиться на мгновение и оценить смысл своей неуемной бессмысленной деятельности. Роль Кочкарева – одна из наиболее ярких в спектакле. Кочкарев во что бы то ни стало хочет женить Подколесина, развивает бешеную активность, уничтожает всех прочих конкурентов, но, спроси его, зачем он это делает, он навряд ли назовет какую-то вразумительную причину.

Агафья Тихоновна (Ю. Марченко) тоже живет по законам спортивных жизненных состязаний. То есть она хотела бы так жить. Она делает пируэты на льду и становится в картинную позу, какую обычно принимают фигуристы, сделав какой-то сложный трюк. Но она только еще учится жизни и еще не овладела всеми ее премудростями. И чаще всего пребывает в растерянности, не зная, что делать, как сказать, как поступить. Но в целом она вполне приятная девица, и на ее лице часто возникает неподдельно серьезное выражение. Кроме того, она красива и совсем не глупа. Просто часто конфузится. Такие, как Кочкарев, берутся устраивать ее судьбу, и она подчиняется их бешеному напору, принимая его за дружеское участие.

Ее тетка (Е. Липец) – выразительный тип простоватой, недалекой, но, должно быть, доброй старухи.

Спектакль ни на минуту не заставляет скучать. Действие развивается очень стремительно. Движение актеров на коньках придает всему еще и чисто внешнюю динамику. Женихи вызывают улыбку, каждый обрисован с юмором, но не карикатурно. Вечно пьяная сваха (М. Кузнецова) с заплетающимся языком придает всей истории со сватовством черты абсурда. Здесь вообще обрисован именно абсурдный мир, в котором первопричина – с чего все началось – давно забыта и люди, поддавшись своим мелким, корыстным интересам, суетятся, толкают друг друга и готовы перепрыгнуть через противника. Так они и кружатся в погоне каждый за своим миражом счастья и удачи.

Все-таки не случайно Фокину нравится Гоголь. Хотя режиссер и утверждает, что не относится к писателю только как к комедиографу и сатирику, все же скрытая едкая сатира на человеческие слабости присутствует в его спектаклях. Только она иначе выражена. Не в лоб и не с помощью известных театральных штампов. Фокин придает произведениям Гоголя словно бы первозданную свежесть, если и смеется над чем-либо, то делает это тонко, остроумно. Если и рисует абсурдный мир, то тоже с юмором, с улыбкой. Хотя если хорошенько вникнуть в смысл происходящего, то понимаешь, что оно не столь уж безобидно.

Осуществляя постановку на сцене многих произведений Гоголя, Валерий Фокин не мог не задумываться о личности самого писателя. А личность эта весьма сложная, и, чтобы подступиться к ней, необходимо представлять ее скрытую боль, заблуждения, а они, по мнению Фокина, были характерны для этой фигуры. Режиссера интересовал Гоголь-«мученик», «страдалец», а не тот приглаженный и причесанный образ «большого реалиста» из школьных и даже вузовских учебников, который существует в сознании многих и по сей день. Фокин и тут ушел от стереотипа и представил образ русского писателя как образ человека, который пребывал в невероятном болезненном напряжении, переживая свою миссию писателя и христианина как назначенную Богом и судьбой Голгофу. Нравственный, христианский смысл творчества был для Гоголя первостепенным. Он не был светским писателем, литературным и драматургическим гением, легко и вдохновенно сочиняющим свои произведения. Мысли об истинном назначении человека и писателя Гоголю внушала его вера. И он так и не смог разрешить конфликт между своим писательским даром и верой. Этот конфликт раздваивал его личность. В этом и состояла его трагедия.

Спектакль «Ваш Гоголь» играется в пространстве небольшого зала под крышей Александринского театра. Из зала через окно можно сразу попасть на фронтон здания, украшенный знаменитыми скульптурными группами с конями. Местом для игры служит помост, который упирается в маленькую сцену, на ней режиссер выстраивает интересные зрелищные картинки. Среди них – виды Петербурга, Невского проспекта с силуэтами гуляющих дам в пышных кринолинах. Потом участников венецианского карнавала в масках. В какой-то момент действия здесь появляются изображения рыб с дрожащими плавниками. Все образы так или иначе навеяны миром и биографией Гоголя.

А сам он вначале лежит на помосте в белом больничном белье, вокруг суетятся доктора. Напряженная поза Гоголя, дрожание тела, рук и ног сразу создают образ слабого, немощного человека, терзаемого внутренней мукой, от которой нет избавления. Текста почти нет. Но актер Игорь Волков, исполняющий роль Гоголя, постоянно пребывает в смятенном состоянии, ни на секунду не дающем отдыха израненной и мятущейся душе героя. Эта напряженность, болезненность состояния не прекратятся на протяжении всего спектакля. Гоголь будет смотреть в пространство пронзительным тревожным взглядом и невероятно напрягаться всем телом – страдание сопровождало его до последнего часа.

В спектакле есть сцена, в которой двух актеров – Игоря Волкова и Александра Паламишева – гримируют прямо на глазах у зрителей. Надевают гоголевский парик, приклеивают усы. Возникает портретное сходство с писателем. Но Гоголь здесь – только знак Гоголя. Некий абрис облика, некий легкий росчерк.

В игровых эпизодах Игорь Волков работает без грима, но внутренне перевоплощается в писателя, проживая его страдания как подлинные.

Фокин любит театр с малым количеством текста. Его спектакли часто обходятся не развернутыми диалогами, а почти междометиями. Зато превалирующее значение приобретает зрелищная выразительность. Через мизансцену и рисунок режиссер и передает основное содержание.

* * *

В первые десятилетия нового века в Александринском театре у режиссера появились сильные исполнители – Д. Лысенков, Ю. Марченко, И. Волков, С. Паршин. Но начиналось все с гастролеров – актеров, приглашенных на роль: А. Девотченко (в «Ревизоре») и В. Гвоздицкого в «Двойнике» Ф. Достоевского. На этих актеров Фокин, очевидно, делал ставку. Но Девотченко, сыграв две роли, покинул театр. Гвоздицкий, которому предназначалась еще и роль Подколесина, неожиданно ушел из жизни, он был болен неизлечимой болезнью.

Достоевский – второй писатель, произведения которого чаще всего ставит Валерий Фокин. «Двойник» появился еще в 2005 году, после «Ревизора». И в «Двойнике» вторую роль (после Хлестакова) получил А. Девотченко – Голядкина-младшего. Голядкина-старшего сыграл В. Гвоздицкий. Это был самый первый звездный состав этого очень необычного и сильного спектакля.

Тема двойника в творчестве Фокина возникла во второй раз. В первый – в спектакле «Арто и его двойник» по пьесе В. Семеновского. Это была одна из заметных работ ЦИМа. Спектакль игрался в свободном пространстве кафе, где зрители сидели за столиками. Здесь было два Арто. Один – больной и полусумасшедший одиночка, порождающий гениальные театральные идеи. Его играл Виктор Гвоздицкий. Второй – вполне благополучный и даже блестящий господин, баловень удачи. Блестящего господина играл Игорь Костолевский. Арто Гвоздицкого – весь вдохновение, полет и виражи больного сознания. Арто Костолевского – обаяние и шарм. Парный конферанс Гвоздицкого и Костолевского в этом спектакле был полон актерского блеска.

Лучшие, наиболее сложные образы в спектаклях Фокина всегда приобретали трагическое звучание. Как образ Гоголя, Арто и теперь вот Голядкина-старшего в «Двойнике».

Виктор Гвоздицкий играл эту роль особенно сильно. Его персонаж был подлинно трагической фигурой.

Фокин вспоминал о том, как актер в последний раз вышел на сцену в роли Голядкина: «…на следующий день Виктор Гвоздицкий уехал в Москву, попал в больницу и уже больше не вернулся. Я знал, что он болен, у него была высокая температура, мы думали, что это просто какая-то инфекция, не понимали, что происходит. Я зашел в зрительный зал где-то в середине “Двойника” – думал, зайду просто на секунду, взгляну и уйду. И я простоял, наверное, минут тридцать, потому что он играл потрясающе. Он играл как в последний раз. Интуитивно я это почувствовал. Может быть, даже и от физического состояния шла какая-то воспаленнность в роли, которая легла на Достоевского, лихорадка, безумие от него прямо исходило. Зал сидел как вкопанный. Я смотрю иногда на ярусы, на зрителей – так вот, в тот раз тишина была гробовая. Тысяча человек, а как будто пустой зал, как будто нет ни одного человека. Он здорово играл. Я ему потом еще успел сказать: слушай, это было потрясающе. А ему уже было очень тяжело, он действительно как будто прощался. Прощался с этой ролью, с театром…»

Спектакль выстроен сложно. В нем две центральные роли: Голядкина-старшего и Голядкина-младшего. А остальное – это некий хор или кордебалет, существующий в строгом пластическом рисунке и передающий ощущение некой фантасмагорической реальности, реальности миражей, двойников, отражающихся в больших зеркалах сцены; метаморфоз чиновничьего мира, где голова значительного начальствующего лица, окруженная красивой виньеткой, как на парадном портрете, вдруг превращается в голову попугая; потом некой гофманиады, где хор превращается в массу странных персонажей с зловеще карикатурными лицами, окружающими Голядкина в самые последние трагические моменты его жизни. Кордебалет этот действует на сцене постоянно и, как кошмар, являющийся человеку в страшном беспокойном сне, сопровождает путь героя, приведший его к воспаленному бреду, который закончится смирительной рубахой.

Фокин говорил, что ему было важно показать расколотость сознания героя: второй Голядкин, по мысли режиссера, – одновременно и плод сознания главного персонажа, и очень реальный герой. Поэтому поединок двойников можно было рассмотреть как материализацию внутренней борьбы, происходящей в сознании Голядкина. Этот спектакль лежит в линии постановок, подобных не только «Шинели» (о чем говорил сам Фокин, подчеркивая, что это две части петербургской дилогии), но и «Нумеру в гостинице» и «Превращению», то есть постановкам, рисующим мир наваждения, существующего на границе реального и ирреального, мир, в котором происходят невероятные, не объяснимые с точки зрения нормальной логики события.

Замысел, в котором Голядкин-младший возникает как материализация внутреннего кошмара Голядкина-старшего, гораздо интереснее, чем замысел, где Голядкин-младший – реальное лицо (эта трактовка возникала в некоторых рецензиях на спектакль). В первом случае – это трагедия и фантасмагория, во втором – социальная драма о том, как более удачливый и пронырливый чиновник обошел и вытолкнул из жизненного круга другого, более слабого.

После В. Гвоздицкого и А. Девотченко в спектакле стали играть Коваленко и Лысенков. И если в игре Лысенкова присутствует это фантасмагорическое начало, он действует как существо не столько из реального мира, сколько из мира воображения, мира наваждения и бреда, то актер Коваленко весь – из мира реального. И тем не менее спектакль сохраняет свое напряжение и разворачивается как завораживающее зрелище появляющихся и множащихся двойников, зеркально отражающих друг друга. Здесь тема двойника возникает как проявление внутреннего «я» героя.

В какой момент жизнь обыкновенного маленького человека, скромного чиновника, обладающего определенными нравственными качествами, превратилась в кошмар и наваждение? В какой момент его сознание раскололось и в нем стал действовать его двойник? Вначале угодливый и льстивый, готовый на любую услугу, потом агрессивный и высокомерный, унижающий его достоинство? Двойник Лысенкова появился как проявление внутренних заблуждений Голядкина-старшего, как воплощение его необоснованных амбиций. Появился как каверза, как знак большого вопроса, обращенного на самого себя. Как изощренная и пугающая галлюцинация, превратившая все существование Голядкина-старшего в сплошной кошмар. Раздвоение личности, когда герой не мог понять, кто же он истинный и откуда в нем эти странные, вдруг резко проявившиеся черты, и привело его к конечному безумию и смирительной рубашке. Процесс внутренней борьбы, заканчивающейся победой Двойника, в спектакле развивался действенно и зримо, рисуя кривую взлетов и падений больного раздвоенного сознания. На мой взгляд, этот спектакль с точки зрения режиссерского мастерства, гармонии формы и содержания, сложности и глубины развития темы – наивысшее достижение Фокина.

В 90-е годы в ЦИМе у Фокина был спектакль по Достоевскому «Карамазовы и ад» Климонтовича, в котором Дмитрия Карамазова прекрасно играл Евгений Миронов. В роли отца Федора Павловича выступал Игорь Кваша. Ивана играл Сергей Гармаш. Это был Достоевский больных вопросов, вопросов веры, нравственности, смысла жизни. Основным обвиняемым выступал Дмитрий Карамазов, который был замешан в убийстве отца не фактически, а, так сказать, ментально. Он в своем сознании допускал мысль об убийстве, словно снимая с этого тягчайшего преступления нравственный запрет, тем самым позволял Смердякову, не склонному к сложным нравственным коллизиям, совершить это убийство. Дмитрий Карамазов носил ад внутри себя самого, в своем сознании. Это было связано с его неверием в Бога.

Тема внутреннего ада вполне соответствовала содержанию романа Достоевского. Спектакль был силен своей идейной стороной, спором, диспутом о вере и Боге, разворачивающимся на глазах у зрителей. Он был силен глубиной актерских образов, энергией переживания, силой темпераментов, эмоциональным накалом игры. С режиссерской стороны – силой интеллекта, властностью и свободой разработки темы.

Достоевский первых десятилетий ХХI века у Фокина пропущен не через реалистическую, а через фантастическую, романтическую традицию. Этот Достоевский может быть выражен не только и не столько с помощью слова, но и через яркие живописные образы. Для Фокина характерно не просто пространственное мышление, но еще и живописное, ведь в свое время до Щукинского училища он закончил художественное. Живописность нашла очень яркое проявление в спектакле «Ваш Гоголь» с его богатым визуальным рядом, а также в «Двойнике» с его сложной графикой мизансцен и общих планов, с его живописью, по настроению своему мрачной и пугающей. «Двойник», кстати сказать, не в меньшей степени, чем «Ревизор», обнаруживает родство с Мейерхольдом, изощренным художником-модернистом, у которого живописное начало подчас играло чуть ли не первостепенную роль.

Второй спектакль по Достоевскому, «Литургия zero», выполнен в иной стилистике, чем «Двойник». Он ближе как раз постановке 90-х годов «Карамазовы и ад». Потому что весь его смысл и пафос целиком и полностью выражаются через актерскую игру. Насколько она сильна и глубока, настолько сильно и глубоко содержание всей постановки. Играется все в плетеных креслах, двигающихся по кругу. В них помещаются герои.

В спектакле заняты такие актеры, как А. Шагин (театр Ленком), А. Большакова, С. Паршин, Э. Зиганшина. Центральная и наиболее трудная роль у А. Шагина, играющего человека страстного, одержимого. С равной силой он предается и любви к Полине, и своим игорным занятиям. В финале перед нами – человек погибший, безнадежно порабощенный рулеткой.

Валерий Фокин своими спектаклями по классике говорит прежде всего о современности. Он выносит на обсуждение вопросы о том, как жить в нынешнем мире. И каждый спектакль словно бы продолжает разговор на эту тему. Если в «Женитьбе» Фокин раскрыл позицию современного человека, который не хочет участвовать во всеобщей гонке за миражами, настаивает на своем отдельном частном внутреннем пространстве, то «Гамлет», поставленный через несколько лет, говорит о том, что человек не должен участвовать в борьбе с государством, которое все равно сильнее его. Режиссер снимает с Гамлета ореол борца, равно как снимает ореол философа. Фокин сегодня, в первые десятилетия ХХI века, отрицает все те протестные формы и настроения, которые были характеры еще для советского периода развития общества. Эти протестные настроения и были основными настроениями интеллигенции. Сегодня нас не интересуют политика и формы политической борьбы. Они, с одной стороны, скомпрометировали себя, с другой – не оправдали тех надежд, которые на них возлагались. Первые десятилетия ХХI века – время частной жизни и частного человека. Искусство обращается к внутренним проблемам этого человека, к его духовным, нравственным, религиозным поискам. К его экзистенции. Положение такого человека, если оно не защищено какими-то внутренними упованиями, верой, личностными убеждениями, трагично. Как трагично положение Гамлета, которого втянули в политическую интригу и сделали из него игрушку в политической борьбе.

Валерий Фокин отрицает привычный для нас подход к «Гамлету». В 70-е годы Юрием Любимовым был поставлен знаменитый спектакль по этой шекспировской трагедии, где главную роль играл Владимир Высоцкий. Этот Гамлет был человеком, противостоящим кровавому режиму Клавдия, человеком, бросающим вызов судьбе и погибающим в неравной схватке. Его образ тогда словно бы призывал к сопротивлению. Гамлет Высоцкого в черном свитере, с гитарой, в начале спектакля читающий знаменитое стихотворение Б. Пастернака «Гул затих, я вышел на подмостки…», был выражением протеста в мрачную брежневскую эпоху.

Шлейф прежних протестных настроений все еще тянется за нами. Но уже становится понятным, что благоприятные для всего общества изменения в социальном и политическом климате должны возникнуть естественным эволюционным путем. Путь революционных преобразований и жесткой борьбы в ХХ веке скомпрометировал себя. Поэтому позиция Фокина, которую можно назвать новым консерватизмом, мне лично кажется здравой и понятной. Новый консерватизм ХХI века раскрывает суть новых отношений с социумом. Нынешний этап жизни в большей степени обращает нас к самим себе, к своему собственному пространству, к своему личному выбору. У Фокина в период его творческой молодости, когда он работал в Ермоловском театре, на какое-то время возникали социальные иллюзии. Но потом он ушел от них. И с 90-х годов, как и другие режиссеры его поколения, перестал обращаться к социальным протестным темам. Защита частной жизни отдельного человека от враждебного социума сегодня представляется более ответственной. И эта ответственность обращена к себе.

Проблему личной ответственности ставил еще в середине 80-х годов А. Васильев в спектакле «Серсо». И тот же Л. Додин в своих более ранних спектаклях по прозе Ф. Абрамова. Поэтому можно утверждать, что это базовая позиция поколения семидесятников. К ней они пришли довольно рано. Они не переживали ту трагедию, которую переживал Иванов из спектакля Олега Ефремова, а отсюда и сам Ефремов. Трагедию кризиса общественной идеи, которая произошла после событий 1968 года. Семидесятники вошли в искусство театра не с общественной, а с личностной идеей, идеей личного выбора и решения. Во всяком случае, именно об этом в первые десятилетия ХХI века в своих спектаклях рассуждает Валерий Фокин. Поэтому он и утверждает, что больше не верит в человека, «который может взять на себя ответственность в плане общественно-политическом. Я ведь это сказал во время перестройки, в которую верил на все сто процентов. Сегодня я бы сказал, что поступки нужно совершать по отношению к самому себе. И это гораздо сложнее».

Итак, «Гамлет», заигранная, как и «Ревизор», трагедия, в постановке Фокина предстает значительно обновленной. Прежде всего за счет языка. Фокин соединил многие переводы, и Лозинского, и Пастернака, и подстрочник Морозова. А главное, предложил словесно обработать текст трагедии современному драматургу В. Ливанову (недавно умершему от рака). Получился блестящий результат. «Гамлет» зазвучал свежо и резко.

Перемонтировав сцены, Фокин добился и неожиданностей в развитии интриги. Но главное здесь – само решение. В Гамлете, у которого провокацией (его напоили пьяным и выпустили перед ним человека в латах, якобы призрак его отца) вызвали жажду мести, втянули его в борьбу с Клавдием, в которой он и погиб бесславно, что повлекло за собой и другие жертвы. «Главное для меня в “Гамлете”, – говорит Валерий Фокин, – история человека, который вступил на путь борьбы и проиграл. Ключевой вопрос, который волнует меня сегодня: а нужно ли вступать на этот путь? Нужно ли бороться с этим миром? Может быть, вовсе и не нужно? Может быть, напротив, мужество требуется как раз для того, чтобы не бороться вовсе. Может быть, современному человеку не хватает мужества уйти, отстраниться – как сделал, скажем, Федя Протасов. Или Подколесин, у которого есть его диван, его малая родина – и которому на ней хорошо».

Внешнее пространство трагедии очень интересно решено художником А. Боровским, постоянным соавтором В. Фокина. Тут словно бы реализована метафора «Дания – тюрьма»: сплошные лестницы – центральная, спускающаяся вперед, к авансцене, и боковые, ведущие назад, к кулисам, – представляют собой площадку для игры. В начале и конце спектакля тут проходят молчаливые фигуры охранников с овчарками, и возникает образ фашистского тоталитарного государства. Это государство живет политическими интригами, борьбой за власть. Тут Гертруда (М. Игнатова, БДТ им. Г. Товстоногова) вместе с Клавдием (А. Шимко) осуществили убийство короля и заняли трон. Гертруда – очень жесткая и несентиментальная особа, которая не испытывает любви к сыну и готова убить его так же, как и его отца, осуществляя свои политические планы. Клавдий по своему внешнему облику, рано облысевшей голове и глазам, которые не смотрят прямо и открыто, представляет из себя ничтожество, игрушку в руках Гертруды. Инициатива во всех начинаниях тут принадлежит именно ей.

Политика тут – грязное дело, и те, кто занимается ею, не обладают высокими моральными качествами.

Гамлета играет Д. Лысенков. Вначале он – еле держащийся на ногах подросток, резко выделяющийся своим разболтанным и несолидным видом на фоне представительной публики в торжественных черных костюмах. Поэтому Гамлета на руках волокут два приставленных к нему телохранителя, выполняющих еще и роль осведомителей: государство, в котором происходит действие, очень тщательно следит за умами и настроениями людей, не брезгуя средствами жесткого политического контроля и нажима. После видения призрака Гамлет начинает изображать сумасшедшего. Выходит в длинной белой рубахе с кастрюлей на голове и держит в руках муляж жареного поросенка и морковку. В таком виде является перед Офелией (Я. Лакоба) и Клавдием. Но, убедившись в том, что Клавдий убил его отца, надевает на себя свои привычные одежды и начинает выступать уже как будто от своего лица.

Этот Гамлет отличается не столько склонностью к рассуждениям, сколько готовностью к реальным действиям. Он здесь, как уже говорилось, не философ. Фокин снимает с шеспировской трагедии эту традиционную трактовку, по которой активность Гамлета приостанавливается его нерешительностью и склонностью к философствованию. Именно так всегда понимался знаменитый монолог «Быть или не быть»: Гамлет не может решить этот вопрос, поэтому медлит с местью. Фокин отказывается от излишнего психологизма, навязанного Шекспиру русской традицией прочтения, и не утруждает своего Гамлета ненужными паузами и нерешительностью. В этом отношении режиссер оказывается ближе к Шекспиру, потому что Шекспир вовсе не психологический автор. Трагедия в постановке Александринского театра приобретает динамику и стремительность, за счет чего значительно облегчается ее восприятие. Следить за развитием действия становится интересно.

В этой связи стоит поговорить и о спектакле «Живой труп» по пьесе Л. Толстого. При всей пространственной и смысловой ясности решения постановка страдает одним недостатком. Пьеса Л. Толстого – это тот самый случай, когда роль Федора Протасова требует именно углубленного психологического решения и развития. Однако Протасов в исполнении С. Паршина остается статичной фигурой, носителем, смысла, необходимого режиссеру, но не соответствующего природе толстовской драмы. Роль Протасова, по законам психологической драмы, должна быть прожита в своем внутреннем развитии. А это уже не театр Фокина. Фокин часто, хотя и не всегда, решает внутреннее содержание роли через визуальные пространственные образы, через рисунок, музыкальный, звуковой ряд. В этой манере режиссер утвердился уже давно и достиг определенных успехов. Поэтому, в принципе, ему ближе Гоголь и Шекспир, а не Толстой или, скажем, Островский.

Театр Валерия Фокина – театр динамичный, в котором психология персонажа адекватно выражается в рисунке, поведении и ярких отдельных деталях, помогающих раскрытию внутреннего смысла его действий. Это театр активной образной формы, говорящий пространственными метафорами, движением фигур, четкостью в прорисовке образов. Это театр, в котором актер должен соответствовать режиссеру, наполняя режиссерский рисунок живой жизнью. Фокину требуются актеры-профессионалы, готовые работать в сложном режиссерском замысле. Чем самостоятельнее, интереснее и глубже актер, тем точнее и объемнее он может выполнить этот замысел. Поэтому Фокин долгое время работал с такими интересными и самостоятельными актерами, как Е. Миронов, М. Неелова, В. Гвоздицкий, А. Девотченко. Я не упоминаю в этом ряду имя К. Райкина, потому что с К. Райкиным Фокин шел вместе от Щукинского училища, набирая профессионализм и мастерство. По методу работы с актером и стилю построения действия театр Валерия Фокина близок театру Камы Гинкаса. Тот тоже нуждается в сильных самостоятельных актерах. Кроме того, является таким же режиссером-лириком, монологичным по своей природе, как и Валерий Фокин. Монологичность – это обращенность к себе самому, лиричность, субъективизм, который и является основной чертой поколения. Поэтому в чем-то главном разные режиссеры, создатели своих авторских театров, оказываются близкими друг другу.

В Александринском театре после ухода А. Девотченко и смерти В. Гвоздицкого Фокин стал приглашать других исполнителей и вместе с тем опираться на актеров труппы. Гастролеров в его спектаклях стало значительно меньше. Репертуарный театр все-таки требует другого стиля. Такого, когда актеры труппы переходят из одного спектакля в другой. И со стороны можно проследить судьбу исполнителя, увидеть его развитие. От режиссера постоянная труппа требует более пристального внимания к себе, воспитательных моментов, заботы не об одном ярком гастролере, а о целостном коллективе.

В александринский период своей деятельности Валерий Фокин вырос в очень крупную режиссерскую личность, которую можно сопоставить с такими мощными лидерами, руководителями театров, как Любимов или Ефремов. Фокин соединил в себе талант художника-лирика, субъективиста с талантом крупного организатора, возглавляющего большой театральный коллектив.

* * *

Сегодня Валерий Фокин являет в своем лице руководителя сразу нескольких структур: Центра им. Мейерхольда в Москве, где он занимает должность президента, Александринского театра в Петербурге, недавно он стал членом президентского Совета по культуре и искусству, возглавил режиссерскую гильдию в Союзе театральных деятелей. Присутствие в столь разных структурах такого деятельного человека, как Валерий Фокин, говорит о том, что времена меняются, и возможно, скоро мы станем свидетелями значительного оживления новых центростремительных процессов в культуре и жизни. Эпоха постмодерна с его хаосом, пестротой, множеством несоприкасающихся сфер и отсутствием единой цементирующей идеи как будто проходит. Новому времени потребуются руководители и организаторы такого крупного масштаба, какими были шестидесятники и каким сегодня стал Валерий Фокин. Его энергии, ума и предприимчивости хватит на то, чтобы воплотить в жизнь свои идеи и найти приемлемые решения для взаимодействия театра и нового социума. «В обществе сегодня наблюдается агрессия раскола, так этот раскол есть и в нашем театральном сообществе. Критериев почти никаких нет, все отстаивают свое. И поэтому сегодня просто необходим вот этот, как я называю, художественный центризм – чтобы нам не потерять главное, ради чего все», – говорит Фокин.

Успешность только в 60-е годы была отрицательным понятием. Тогда это могли назвать даже обидным словом «карьеризм». Тогда существовало внутреннее сопротивление системе и соблазняться всеми ее благами было неприлично. Хотя можно было насчитать огромное количество людей, кто не верил этим демагогическим рассуждениям, преспокойно двигался вверх по служебной лестнице и чувствовал себя комфортно в тех предлагаемых обстоятельствах, какие создавало время. Сегодня тем более важно добиваться успеха и создавать имидж позитивного человека. Это новые требования времени. Валерий Фокин им вполне соответствует.

Сегодня «два Фокина», как видно, не находятся в конфликте друг с другом. Объединившись, две природы, организаторская и художническая, породили тип яркой и сильной режиссерской личности.

Генриетта Яновская:
у нас нет причин меняться

Триумфальные гастроли Красноярского ТЮЗа, руководимого Камой Гинкасом и привезшего в Ленинград его спектакли и спектакли Генриетты Яновской, закончились тем, что Гинкас с Яновской остались в Ленинграде.

Они уволились из Красноярского ТЮЗа за несколько месяцев до этих гастролей. У них были планы осесть в родном городе Геты, городе, где они вместе с Камой учились в театральном институте на курсе Г. Товстоногова. Супруги-режиссеры возлагали на Ленинград определенные надежды. Ведь вместе с ними из Красноярского ТЮЗа ушла почти вся труппа и тоже осела в Ленинграде. После гастролей никто не уехал в Красноярск. В Ленинграде остались даже декорации. То есть можно было создавать театр. Театр, уже успевший получить признание, ведь спектакли Гинкаса и Яновской на гастролях прошли с большим успехом. Актеры, в них занятые, были молоды и талантливы. А главное, уже составили свой коллектив, труппу единомышленников, объединенных общими вкусами и взглядами. И, что важнее всего, имеющих столь одаренных руководителей, режиссеров, чувствующих запросы времени, сумевших создать умный и содержательный театр.

Но новый театр в те годы, а это было начало 70-х, создать было невозможно. Все новое, талантливое, отличное от усредненного, поддерживаемого официозом советского стиля, царящего в большинстве театров, не могло пробить себе дорогу. Новое и талантливое даже вызывало подозрение и, уж конечно, неуважение со стороны тех чиновников от культуры, которые пристально следили за тем, чтобы в театральную жизнь не проникали никакие чуждые веяния. Чиновники охраняли застой.

А Гинкас и Яновская должны были отступить, оставить свои надежды и обречь себя на долгие годы безработицы. Нет, конечно, они время от времени ставили спектакли. Но не в крупных театрах, а в маленьких, областного подчинения, каким был театр на ул. Рубинштейна. Здесь Гета и поставила свой первый после гастролей ленинградский спектакль «Вкус меда» Ш. Дилани. До этого, еще до Красноярска, у нее были выпущены две заметные постановки в том же маленьком областном театре – «Варшавская мелодия» Л. Зорина и «Бал воров» Ж. Ануйя. Но я, к сожалению, их не видела.

Мое знакомство с режиссурой Яновской началось со спектаклей «Сотворившая чудо» и «Плутни Скапена» Ж.Б. Мольера, показанных на гастролях Красноярского ТЮЗа. Прекрасных спектаклей с великолепными актерскими работами. «Сотворившая чудо» – спектакль о слепоглухонемой девочке и ее мужественной преданной воспитательнице, полный неподдельных человеческих эмоций, переживаний и трагизма. А «Плутни Скапена» – спектакль-игра, но игра со смыслом, вводящая зрителей в атмосферу чисто театрального озорства и шуток.

Затем, уже в ленинградском театре, Яновская поставила «Вкус меда». Эта работа, очень характерная для времени и для ментальности тогдашнего молодого режиссера, стоит того, чтобы о ней сказать подробнее.

Спектакль очень точно и тонко передавал атмосферу мрачного десятилетия, человеческой неприкаянности, потерянности и одиночества. Английская пьеса, написанная автором из поколения «рассерженных молодых людей», у себя на родине была вызовом сытому и самодостаточному буржуазному обществу, которое ничего не хотело знать о том, что на его задворках обитают странные молодые люди, изгои и маргиналы, нуждающиеся в человеческом участии, заботе и любви. У нас эта пьеса в официальном смысле могла пройти под эгидой критики их нравов. Но по факту она была поставлена о нас. Только это не был вызов советскому истеблишменту. Такой дерзости наше молодое искусство тогда себе не позволяло. Спектакль Яновской был не вызовом, а скорее скрытым выражением боли, приглушенным стоном отчаяния, в его героях была очень ощутимая потребность в обретении любви, ответного чувства, в преодолении одиночества.

Поиск любви в условиях неласковой, равнодушной, а то и угрожающей советской реальности, по-моему, было главной темой Генриетты Яновской. Об уходе в любовь от грубой действительности она вслед за «Вкусом меда» поставит «Женитьбу Фигаро». Вообще, мотивы любви и одиночества будут и в более поздних спектаклях Яновской, вплоть до последних.

Здесь, во «Вкусе меда», играли актеры из Красноярского ТЮЗа, оставшиеся в Ленинграде в надежде обрести свой театр. Эля Осипова играла Джо, Владимир Рожин играл Джефри. В пространстве чердака (художник Э. Кочергин), темном и гулком, поселились двое странных молодых людей. Она, брошенная матерью, ожидающая ребенка от чернокожего, к которому она испытала то сильное и настоящее чувство любви, в коем так нуждалась. И он, нежный, женственный молодой человек, гей и отщепенец, старательно и неутомимо крутивший ручку швейной машинки, готовя распашонки для ребенка, появления которого на свет он очень ждал. И эта атмосфера покинутости молодых людей, неприкаянности и затерянности в большом мире наполняла спектакль печалью и болью.

Это был очень ленинградский спектакль. Потому что в Ленинграде существовал андеграунд, гораздо более представительный, чем в Москве. В центральных кафе города, знаменитых «Сайгоне» и «Ханое», в любое время дня и вечера можно было встретить бедно, но причудливо и даже вызывающе экстравагантно одетых молодых людей, очень похожих на персонажей «Вкуса меда». Поэтому этот спектакль вписывался в городской пейзаж очень органично.

Яновская не принадлежала к маргинальной среде андеграунда. Она стремилась попасть в сферу официального театра. Но это не значило, что среда андеграунда ей была чужда или неизвестна. Настроения у молодых режиссеров, чувствующих себя на обочине официальной жизни, с андеграундом были схожи.

Итак, во «Вкусе меда» прозвучала тема преодоления одиночества и поиска любви, человеческой близости при общей неустроенности жизни, отсутствии твердой почвы под ногами. Надо еще добавить, что пьеса эта для советского театра была вовсе не простым орешком. Это не Розов и даже не Володин, которого впоследствии Яновская так любила ставить. Тут не было демонстрации ранней гражданской и человеческой зрелости розовских мальчиков, пусть даже переведенных в регистр увлечения поэзией и презрения к прозе жизни, как в спектаклях молодого Анатолия Эфроса. Тут все было без советского оптимизма. Тут мать бросала дочь и уходила к своему любовнику. Тут появлялся первый на советской сцене «голубой». Тут были странные неблагополучные люди. С точки зрения привычной советской конъюнктуры все это казалось недопустимым. Но с точки зрения той реальности, которая не попадала на страницы официальных газет, все это было правдой. Правдивость и честность в изображении жизни и людей Яновская сохранит на все последующие годы своей профессиональной жизни.

В спектакле впервые в Советском Союзе публично прозвучала музыка «Битлз» и «Deep purple». Это было громкое событие, которое, правда, не отмечала официальная пресса. Но на самом деле это было огромным завоеванием нашей сцены.

Яновская очень интересно рассказывала, как она достала эту музыку, как сидела в уголочке одной из странных ленинградских квартир, в которых обитали рокеры, имевшие большую коллекцию современной западной музыки. Она сидела, стараясь не привлекать к себе внимания, и слушала эту музыку, пытаясь войти в незнакомое для себя пространство, ощутить его вкус и ритмы. Здесь она и нашла записи «Deep purple», которые зазвучали в финале ее спектакля.

А некто Коля Васин, тоже фанат западной музыки, дал ей бесценные по тем временам пластинки «Битлз», которые она бережно, опасаясь потерять или испортить понесла в БДТ, чтобы сделать профессиональную запись для сцены.

У поколения Генриетты Яновской были свои идеалы, несмотря на то что действительность, в которой жило это поколение, казалось, не способствовала вере во что-то хорошее. И все-таки именно общая неустроенность и изгойство содействовали тому, что люди искали близости и старались обрести ее. Семидесятники тоже, как и их старшие товарищи, учителя и наставники, стремились к компанейскому существованию. Но они уже не считали, что их компания – это все общество, как считали шестидесятники. Компании семидесятников были более замкнутые, гораздо менее представительные, но тоже обладающие чувством общности и поиска единомышленников. По существу, это были компании одиноких людей, о которых потом, уже в 80-х, расскажет Анатолий Васильев в спектакле «Серсо». Компанией одиноких людей можно было назвать и маленькую компанию персонажей из «Вкуса меда».

Несмотря на весь этот минор как основу мироощущения семидесятников, Генриетта Яновская как представительница этого поколения вовсе не обладала хмурой, замкнутой натурой. Напротив, она была очень жизнерадостным, общительным человеком, который щедро дарил свою заботу окружающим. Кого только не было в их с Камой квартире, людей самого разного сорта, и знаменитых, и не очень, и тех, кто уже состоялся в жизни и не нуждался в опеке, и тех, кто в жизни пробивался с трудом, еле стоял на ногах, но имел при этом какие-то творческие претензии. Некоторых Гета просто селила у себя и становилась для них наставницей, помощницей и просто добрым, неравнодушным человеком. Так, довольно продолжительное время в квартире Геты и Камы жил начинающий драматург Саша Попов, личность странная, маргинальная. Позже он заболел шизофренией и покончил с собой – вполне ленинградская история того времени, можно сказать, типичная история для среды ленинградского андеграунда. Так вот, этот Саша Попов, проживая в квартире Геты и Камы, писал свою чуть ли не единственную пьесу, которая тоже рассказывала о ленинградских маргиналах и называлась «Потом, потом, потом…». Гета помогла Саше эту пьесу закончить, и позже она каким-то образом попала в БДТ, ее читала знаменитая Дина Шварц, товстоноговский завлит, и пьеса ей нравилась. Правда, тогда она не была поставлена. Но известный ленинградский критик Елена Горфункель позже, уже в 90-е годы, написала очерк о Саше Попове, который был опубликован в «Современной драматургии». Этот автор со своей практически единственной пьесой – очень характерная фигура для ленинградских 70-х.

А почему я вспомнила о Саше Попове и о его пьесе? Потому что в ней была запечатлена атмосфера жизни, очень похожей на жизнь персонажей «Вкуса меда». У нас тоже было свое поколение «рассерженных». Из московских авторов к ним относилась Петрушевская, живописавшая удушающий бедный советский быт и открывшая внутренние экзистенциальные конфликты в героях 70-х. Но наши «рассерженные», если пользоваться этой аналогией, в 70-е и 80-е годы практически не попадали на сцену. Пьесы Петрушевской ставили в основном по подвалам и в далекой провинции. Тем большим удивлением стало то, что пьесу молодого английского автора, труднопроходимую в советских условиях, все-таки увидели зрители Ленинграда, пусть не в центральном, а в маленьком областном театре, театре на обочине. Правда, справедливости ради следует сказать, что мы тогда ориентировались не только на большие театры типа БДТ, но и на театры не столь крупные, но способные воплотить тот материал, который большим театрам был уже не по зубам. Товстоногов уже не мог озаботиться проблемами брошенной в житейское море, лишенной опоры маргинальной молодежи. Ее проблемы были далеки от этого крупного художника. Ему были ближе личности, по советским меркам более зрелые, глубже укорененные в жизни, решающие более ответственные социальные задачи. Ниже проблем героев из «Пяти вечеров» Володина, тоже личностей отнюдь не героических, но переживающих свою социальную отверженность, в определенном смысле изгойство, Товстоногов не опускался. Но все-таки эти личности, худо-бедно, были встроены в советскую жизнь. Тамара не покладая рук работала на заводе. Ильин – шофером на Крайнем Севере. И по своей сути это были хорошие и честные советские люди. Только в прошлом Ильина была какая-то трагическая история, о которой драматург очень сдержанно и закрыто сообщал в ремарке. Написать открытым текстом, что Ильин был репрессирован, тогда было нельзя. Ильин хотел вернуться к нормальной жизни, к своей первой любви, вернуть себе человеческое достоинство. Это Товстоногову было понятно, и он поставил свой знаменитый спектакль «Пять вечеров», в котором Тамару и Ильина превосходно играли два замечательных ленинградских актера – З. Шарко и Е. Копелян. Но уходить за границы советского круга существования Товстоногов не мог. Это сумело сделать только следующее за шестидесятниками поколение. Оно хотело прорваться за колючую проволоку советских запретов. Поэтому в своих сверстниках из загнивающего капиталистического мира, как тогда выражалась советская пропаганда, они смогли увидеть схожие со своими проблемы.

Заботу и материнскую опеку Яновская, мне кажется, она перенесла и на своего мужа, теперь знаменитого режиссера Каму Гинкаса, и на актеров ТЮЗа, в который она придет главным режиссеров в 1987 году. Здесь она создаст хорошую труппу, откроет не одно актерское имя. И возьмет на себя все бремя административных, творческих и психологических забот. Гинкас так и останется одиночкой и индивидуалистом в своем творчестве. Яновская всегда отличалась от него своей деятельной неугомонной натурой, стремящейся учить, заботиться, опекать, проявлять любовь.

В режиссуре Генриетта Яновская пришла не со школьной скамьи. Она много где и кем работала до того, как решила поступать в театральный институт на курс к Товстоногову. В одном из интервью Яновская вспоминала: «После окончания школы меня разрывало между театром и математикой. Я пришла на консультацию в театральный институт, что-то такое сильное, страстное прочитала, и мне сказали – так же, как говорили сотням других абитуриентов, – про несоответствие внешних данных внутренним. В результате я закончила радиотехнический техникум. Моя специальность по первому диплому – “конструктор телевизионной и радиолокационной аппаратуры”. Дикое стремление к самостоятельности заставило меня попросить распределение куда-нибудь подальше от Ленинграда, и я уехала в город Ижевск, где работала на мотозаводе. У меня была секретность три «с» – «секретно совершенно секретно». Меня могли тогда пытать, выдергивать мне ногти – я бы ничего не рассказала, потому что понятия не имела, что у нас делали. Потом я работала на Карельском перешейке в поселке Ровное, сначала электромонтером, потом дежурным инженером пульта управления. Среди скал, озер, зимой, в резиновых сапогах, с постоянным бронхитом. У меня в подчинении было около двадцати пяти монтеров в возрасте от восемнадцати до тридцати лет, а мне было двадцать. Они меня звали Генка, охраняли, замечательно ко мне относились. Потому что я, во-первых, с ними в клубе поставила какой-то скетч, а во-вторых, из Ленинграда я привозила книжки и читала им стихи. Я сейчас думаю, что они на меня смотрели как на сумасшедшую. Потом я работала полгода в НИИ в Ленинграде. Каждый день до пяти вечера я сидела на работе, ничего не делая. Это была пытка адская. Тогда я положила диплом в шкаф и ушла работать продавщицей в книжный магазин. У меня был замечательный отдел: литература, изобразительное искусство, история, философия. Я думаю, что я ничего в жизни не делала лучше, чем продавала книжки. Я продала все неликвиды. Потом, на вступительных экзаменах, на вопрос Товстоногова: “А почему книжный магазин?” – я объясняла: “Что может быть лучше, чем сочетание книг и людей? Если я не поступлю, я обязательно вернусь туда же”». Так что Яновская со студенческой скамьи уже обладала некоторым знанием жизни и пониманием людей. Все это не могло не пригодиться в профессии режиссера. У нее как у режиссера есть, на мой взгляд, два основополагающих качества – способность слышать время и знание человеческой психологии.

После «Вкуса меда» Яновская ездила в Псковский драматический театр, поставила там два спектакля: «Прощание в июне» А. Вампилова и «Женитьба Фигаро» П. Бомарше. На Бомарше я приехала с несколькими своими однокурсниками. Мы уже тогда не просто знали Яновскую, но считали ее ярким, интересным режиссером. «Женитьба Фигаро» была решена нетрадиционно. Тогда уже в полную силу процветал концептуализм, режиссер отвоевал себе полную свободу в обращении с классической пьесой. Самым интересным теперь становилась «трактовка», или «решение». Охранительный академизм, ставящий во главу угла автора пьесы, в то время сдал свои позиции. В Москве расцветало творчество Анатолия Эфроса, который как раз в 70-е создаст свои знаменитые постановки по классике с очень неожиданными трактовками.

Концептуализм предполагал в режиссере и сценографе наличие рационального, интеллектуального начала. Это было направление, в котором главным было общее решение, концепция. Яновскую никогда нельзя было упрекнуть в излишнем рационализме. Как-то Кама Гинкас в своей беседе с критиком Натальей Казьминой, к сожалению, рано умершей, говоря о своей жене Гете Яновской, рассуждал о женской и мужской режиссуре. Он говорил, что мужская режиссура – это режиссура целого, а для женской больше характеры частности, детали. Наверное, действительно Яновская – представитель женской режиссуры. Но, на мой взгляд, это проявляется прежде всего в умении работать с актером. Правда, мы знаем и некоторых режиссеров-мужчин, которые в превосходной степени обладают этим умением. И все-таки… Женщина-режиссер все решает изнутри человека и, соответственно, актера. Спектакли Галины Волчек, к примеру, всегда отличались этим качеством. Она давала почти неограниченное пространство для актерской игры и гораздо меньше при этом заботилась об общем решении. Генриетта Яновская тоже высказывается в большей степени через актера. Они понимает актеров превосходно и умеет находить и выращивать таланты. Она как бы идет в режиссуре снизу. А вот Кама Гинкас как будто «вставляет» актера в уже готовое решение, рисунок. Так же, кстати, работает и Валерий Фокин. И уже от степени таланта актера зависит, возьмет он ту высоту, которую предлагает режиссер, или нет. Если это крупный самобытный актер, получается превосходный результат. Если актер слабый, роль садится. Яновская действует как будто изнутри актера. Поэтому в ее спектаклях всегда так много превосходных ролей.

В «Женитьбе Фигаро» она заняла своих актеров, приехавших из Красноярска, затем занятых в ленинградском «Вкусе меда», – Э. Осипову и В. Рожина. Она играла Сюзанну, он – Фигаро. Обе роли были превосходны. Графа играл тоже очень интересный псковский актер, выпускник ленинградского театрального института, С. Мучеников. Все были молоды, обаятельны и с помощью полнокровной, обращенной к актеру режиссуры в полную силу раскрыли свои таланты.

Основная тема спектакля – тема ухода от действительности, в которой невозможно себя реализовать. Эта тема была связана с Фигаро, который в этом спектакле был умным, даже талантливым человеком. Но именно в силу ума и таланта он был обречен. Единственное, в чем он видел выход, была любовь Сюзанны. Он надеялся, что брак с этой девушкой придаст его жизни тот недостающий смысл, который так нужен любому человеку.

Тема ухода от действительности, от любой из форм жизненной, социальной активности в контексте 70-х означала одно – неверие. Все напрасно, ничто не сулит перспектив, жизнь, в сущности, проиграна, как скажет вампиловский Зилов, герой, появившийся в драматургии тоже в переломную эпоху, когда начавшаяся в стране реакция лишила интеллигенцию выхода. Таково было чувство очень и очень многих. Не думаю, что Яновская, выстраивая новую систему отношений в классической комедии, имела в виду мотивы, родственные Вампилову. Общность рождало время.

Нет, конечно, не стоило понимать буквально, что все, о чем повествуется в этом спектакле, является прямой моделью советской действительности. Яновская хотела рассмотреть эту тему несколько шире. О сложности реализации таланта вообще. Действительно, это тема на все времена. И дело, может быть, не только в зажимах советской власти. И тем не менее то, что эта тема появилась у молодого режиссера в 70-е годы, было симптоматично. Хочешь не хочешь, но она была созвучна времени. Настроениям эскапизма, социальной подавленности, психологического стресса оттого, что человеческая личность оказалась зажатой в тиски. Выход в этой ситуации тогда был только один – принять законы игры, стать в полную меру советским человеком, пойти на компромисс. Но та группа творческих или вообще интеллигентных людей, к которым принадлежала Яновская, были нонконформистами, ни о каких компромиссах с действительностью тут не могло быть и речи.

Из комедии Бомарше Яновская сделала драму, хотя в спектакле было много живых, смешных моментов. Но все-таки драму, заключавшуюся в том, что Фигаро в результате предавали самые близкие его люди. Возлюбленная Сюзанна, затем граф Альмавива, лучший друг Фигаро, человек, тоже далеко не глупый и хорошо понимающий, что почем. Он не раз говорил Фигаро, что тот с его умом мог бы далеко продвинуться в жизни. Продвинуться? «Шутить изволите», – неизменно отвечал Фигаро, абсолютно не веривший в такую возможность. В графе была только одна черта, которая у Фигаро вызывала досаду. Граф любил произносить фразу «Я так хочу». И эта фраза водружала между ними стену. В ней можно было усмотреть и каприз богатого синьора, и самодовольство эгоистичного человека. «Я так хочу», и точка. Дружбе, равенству – конец.

Этот спектакль производил очень свежее впечатление. И за счет необычности решения хрестоматийной классической комедии. И за счет легкости и юмора, чего здесь было много. И за счет актерской игры – тоже легкой и умной, вызывающей массу ассоциаций. Спектакль, в сущности, рассказывал о современных молодых людях. Ничего специфически французского и исторического тут не было. Ритмы, лексика, пластика, атмосфера – все дышало современной жизнью.

Два спектакля, «Вкус меда» и «Женитьба Фигаро», даже если бы у Яновской больше ничего не было, уже бы создали ей имя. И ввели ее в круг современной думающей режиссуры. Эти спектакли – уже история театра, и история весьма показательная. Мало кто из режиссеров в молодости выглядел столь бескомпромиссно и брал столь чистые ноты. Конечно, у Яновской, вслед за ее героем Фигаро, после всего этого было мало перспектив реализации в большом театре. Честность, бескомпромиссность обрекали молодого профессионала на тот же самый эскапизм, уход от действительности.

Но у Яновской на самом деле была деятельная и живая натура. Ей не давали хода в профессиональном театре. Она открывала самодеятельный, который назывался «Синий мост», и ставила тут то, что хотела. Любимым автором для нее становился А. Володин. Она в одном из интервью говорила о том, что ей казалось в Володине ценным: «…это внезапное, просто оглушительное отношение к человеку! Для советской драматургии действительно невероятное внимание к просто человеку, его судьбе. Не лозунги, не хорошая или плохая работа, а просто судьба! Особенно женские судьбы». Внимание к «просто человеку» было свойственно именно советской драматургии со времен оттепели. Именно оттепель вернула театру человечность, обратила внимание на обыкновенных людей, но тогда верили в то, что каждый, буквально каждый, кого мы можем встретить в толпе на улице, уникален и талантлив. Таланты в людях и умел открывать Александр Володин. Отсюда – то бережное, любовное чувство к героям, которое и отличало этого автора. Именно это чувство привлекало к нему режиссера Яновскую. Человеческая боль, человеческие чувства – все это казалось ей важным и интересным.

Острым социальным режиссером Генриетта Яновская не стала. Свой социальный пафос она позднее перенесет на общественную деятельность, не связанную с театром, когда вместе с Гинкасом будет подписывать письма за освобождение политзаключенных, поздравлять сидящего в тюрьме Ходорковского с днем рождения, с присуждением ему литературной премии, писать ему и по другим поводам, в общем, поддерживать и выражать ему свою солидарность; выступать на различных публичных митингах и говорить о человеческом и гражданском достоинстве. Но это будет уже в Москве в 2000-е годы, когда она возглавит ТЮЗ и приобретет прочное имя в режиссуре.

Гражданская смелость, а иначе это качество не назовешь, была привита ей, очевидно, с молодости. В молодости она, так же как и многие ее сверстники, хорошо понимала, в какой стране живет. И чего только не претерпели граждане этой страны за славные десятилетия советской истории. Больше всего ее сверстники и единомышленники ненавидели времена культа. И те потери, которые понесли интеллигенция и представители старого мира, пусть даже они соглашались служить новой эпохе, не могли оставить равнодушными очень и очень многих, кто вырос и сформировался в более спокойные, но не менее коварные брежневские времена. Тогда уже не сажали всех подряд, но расправлялись с самыми заметными, лидерами литературного, политического, научного сообщества. Поэтому не случайно в одном из лучших спектаклей Яновской – в «Собачьем сердце» по М. Булгакову – была тема доносов и НКВД.

Театральное поколение Яновской с самого начала не рассматривало свои переживания и ощущения как сугубо личное дело. Они были задеты страной, социальное начало жило в них, как жило оно в Льве Додине, тоже ненавидевшем тоталитаризм. Как жило оно в ее муже и соратнике Гинкасе, который в молодости вообще не мог удержаться от скрытой антисоветчины. Это была даже своего рода игра, но игра опасная. Расплачиваться за свои убеждения в молодости приходилось безработицей, безденежьем, чувством безнадежности. Но в более зрелые годы, в постсоветские времена гражданские убеждения уже проявлялись более свободно. Хотя и в начале ХХI века были свои «но», могли возникнуть осложнения. Гражданская смелость по-прежнему была по силам только отдельным наиболее бесстрашным личностям. Каждый делал свой выбор самостоятельно. Яновская сделала тот выбор, который сделала.

У Генриетты Яновской есть одна черта, которая отличает ее человеческую индивидуальность. Это непримиримость, идущая от чувства справедливости. Так же точно, как она расправилась с трамвайным хамом, назвавшим ее мужа жидовской мордой, она расправлялась и с людьми, уважаемыми и обличенными даже определенной властью, но, правда, в более спокойных обстоятельствах. Так она боролась против попыток чиновников и экономистов, окружавших Германа Грефа, которые пытались закрепить за театрами несвойственные им коммерческие функции. Она очень боялась, что театры превратятся в сферу обслуживания наряду с ресторанами, кафе и ночными клубами. Она боялась и потому на собрании СТД вела себя бурно, выходила на трибуну и била наотмашь. Говорила, почти не выбирая выражений, почти кричала. Да, она была доведена до крайности. Она была готова драться.

А рассуждая о своей профессии, по-прежнему спокойно настаивала на том, что ей интереснее и важнее всего человек и его человеческая жизнь, а вовсе не политика. «Я не люблю политический театр, я не люблю политических высказываний на сцене. Мы занимаемся человеком, мы занимаемся тем, что внутри человека, из чего состоит человек и каким образом он входит во взаимоотношения с миром. Но впрямую отражать политическую ситуацию на сцене мне всегда казалось неинтересным», – говорит Яновская.

Ей интересна «просто судьба». В тех пьесах, которые она будет ставить, она главным образом сосредоточится на двух излюбленных темах, которые прозвучали еще во «Вкусе меда», – любви и одиночестве. И даже в остром социальном сюжете М. Булгакова «Собачье сердце», которым она начнет свою жизнь в ТЮЗе, она расскажет, что ее волновало не столько противостояние интеллигента профессора Преображенского и недочеловека Шарикова, сколько совсем другие вещи. «“Собачье сердце” воспринималось во многом как спектакль политический, – говорила Яновская, – и он превозносился как политический. А он был о возникновении в человеке любви.

У Преображенского, который всегда занимался только своей наукой, которому человек всегда был безразличен, вдруг появился “ребенок”, может быть, и не очень привлекательный, даже в чем-то гадкий, но его. Он его создал, полюбил… и уничтожил. И этим самым погиб внутренне, как человек». Мне показалось это заявление очень неожиданным, а с другой стороны, очень характерным для Яновской.

Ведь даже детектив А. Кристи «Свидетель обвинения» она поставит – о любви. Критика будет поздравлять ее с победой на ниве коммерческого театра, а она заявит, что для нее главное в этом спектакле – любовные взаимоотношения героев.

Действительно, этот детектив, в котором Яновская хотела уловить дух Лондона с его дождями и туманами, дух несколько чопорной Англии, поначалу выглядел несколько игривым и шутливым настроением. И, как и положено настоящему детективу, где главным является интрига и все сводится к вопросу «кто убийца?», был четко и ритмично выстроен. Но, как оказалось в финале, вовсе не детективная интрига волновала режиссера. В финале Яновская дала волю чувствам и разыграла сногсшибательную любовную историю, в которой уже не слишком молодая дама по имени Ромэйн (О. Демидова) признавалась в своей безнадежной любви к красивому юноше Леонарду (И. Гордин). В качестве платы за его благосклонность Ромэйн брала на себя вину за преступление, в котором на самом деле был повинен он. Неожиданность такого поворота в финале производила шоковую реакцию. Но шок возникал не оттого, что зрители наконец получали ответ на вопрос «кто убил?», а оттого, что глубина и сила чувств этой уже не молодой дамы покоряли своей неподдельностью.

Яновская утверждает, что к пьесам подходит «просто», вычитывает в них прежде всего человеческую историю. И в соответствии с этим уже меняет и жанр, и структуру. Иногда получаются революционные изменения. Так произошло с «Грозой», в которой режиссер все перевернула с ног на голову, напрочь проигнорировала традиционное «луч света в темном царстве» и поставила спектакль о семье, где мать очень переживает, что сын безответно любит свою жену Катерину, а сама Катерина влюбляется в чужого приезжего человека. В общем, сложную семейную драму, где нет тиранов, узурпаторов и их жертв, а есть обычные люди со своими драмами.

Кабаниху, которую Яновская в разговорах об этом спектакле любовно называла по имени отчеству – Марфа Игнатьевна, – играла приглашенная из Петербурга известная актриса Эра Зиганшина. У Марфы Игнатьевны были свои вполне понятные представления о порядке, который она не хотела нарушать. И в соответствии с этими представлениями невестка должна любить своего мужа, муж этот должен быть уважаемым человеком, мужчиной, главой семьи. Вот умрем мы, старики, как дети-то будут жить одни, своей волей? Порядок для нее – это основа жизни, уклада. Не послушается ее сын, настигнет его несчастье, и действительно, она оказывалась права. Несчастье настигало Тихона.

Очень хороши были домашние сцены, особенно первая, с Катериной, Варварой и Тихоном. Она учила их уму-разуму, и было видно, что на самом деле у нее за них сердце болит, ведь не чужие. Обаятельна, смешлива. Тип не грозной, деспотичной женщины, но женщины с характером. Она была права в своем требовании порядка.

У сильной, властной матери очень часто вырастают дети со сломленной волей. Мать подавляет их еще в детстве. Таков Тихон. Прекрасная роль И. Гордина. Тихон И. Гордина (который только потом сыграет не одну роль в спектаклях Гинкаса) был человеком мягким и деликатным, любил свою Катерину как-то отчаянно, был постоянно подавлен и сильно переживал. Главное, чтоб жена не боялась, а любила, – это было ему важно. Катерине готов был простить и ее измену. Почти плакал, когда говорил о ней Кулигину. Он и Бориса готов был если не простить, то по крайней мере понять. Видел, как тот страдает. Тихона мать подавляла, но спорить с ней он не мог, не умел, характер не тот. Слишком интеллигентен для купеческого звания. Следующее поколение в этом спектакле все вышло из-под власти родителей.

Варвара, тоже превосходная роль В. Верберг, тип сильной, властной личности. Ее мать не подавила, но научила хитрить, изворачиваться, говорить неправду и добиваться, в общем, своего. У нее были прекрасные отношения с Катериной, и родственные, и женские. Она была вообще вторая Катерина – в сцене с Кудряшом повторяла слова Катерины: «Почему люди не летают». Эти слова запали ей в душу. Но она по-своему решала свою судьбу, просто уходила из дома.

Если Варвара была властная и сильная, то Катерина – мягкая, но независимая. Катерина в исполнении Ю. Свежаковой (которая после этой первой чрезвычайно удачной роли на довольно продолжительное время станет одной из ведущих актрис ТЮЗа и тоже будет играть в спектаклях Гинкаса) была личностью светлой, часто в приподнятом настроении, пребывала в своих счастливых воспоминаниях девической поры, как хорошо она жила у маменьки, как любила ходить в церковь и молиться; все это было окрашено солнечным, ясным чувством полнокровной и очень живой натуры. При этом у нее был довольно решительный и смелый характер. Она говорила, что все равно не подчинится, хоть умрет, но не подчинится. В любви к Борису с самого начала предчувствовала плохой конец. Знала, что любовь запретная, что нарушает порядок, уничтожает все, на чем держалась эта семья, все же шла на свидание к Борису – чувство было сильнее, толкало ее вперед. «Она обидела меня» – это она говорила мужу о свекрови. Смеялась, когда мать учила, как надо с мужем разговаривать. Они были бы даже неплохой парой с Тихоном, если б она его любила, чувствовала в нем мужчину. В Борисе ее привлек не ум, не свобода, а что-то иное, что пробудило в ней женскую страсть. В Тихоне она не чувствовала мужчину. Выдали замуж, не спросили, а потом увидела того, кто так сильно ее привлек к себе, в чем же вина?

Спектакль брал в плен своими живыми пульсирующими чувствами, правдивостью в проживании человеческих судеб. Здесь было много хороших, даже превосходных актерских работ. И. Ясулович – Кулигин, В. Сальников – Дикой, В. Верберг – Варвара. Совсем ушел из памяти образ Бориса в исполнении М. Виторгана. Но общее ощущение от этого спектакля осталось. На сцене не было ни поэтической, ни какой другой Волги. Не было темного захудалого города Калинова. А было неуютное пространство, прилепленное к кирпичной стене (художник С. Бархин), узкое, вытянутое. Спектакль игрался не на большой сцене, а в выгородке, помещенной перед малым зрительным залом. О кирпичную стену с разбегу ударялась Катерина, когда произносила свое знаменитое «почему люди не летают?». Трагедия финала была как будто запрограммирована заранее и крылась в некоем детерминирующем обстоятельстве жизни как таковой. Этот детерминизм был принадлежностью советской ментальности 70-х и 80-х, хотя спектакль вышел в 97-м году. Яновская к этому времени работала в ТЮЗе уже десять лет.

Был у Яновской еще один спектакль, который она сама рассматривает как один из лучших, – «Трамвай “Желание”» по пьесе Т. Уильямса. 2006 год. Тогда в труппе появилась новая молодая актриса О. Понизова, которая могла сыграть Бланш Дюбуа. Была и другая исполнительница – Е. Лядова, ей Яновская дала роль Стеллы. Опять в Яновской проявилось это качество – находить талантливых актеров и включать их в работу. Это качество помогало ей на протяжении ряда лет удерживать дееспособную труппу. Правда, в этой труппе никогда не было звезд, сериальных или кинематографических. Как только актер или актриса начинали сниматься в кино или в сериалах, они, как правило, уходили из театра. Оставались менее востребованные, но это не значит, что менее талантливые. Яновская сама, очевидно, не любит звездных исполнителей. Из звезд она только однажды пригласила С. Шакурова на роль Иванова. Гинкас в отличие от Яновской в основном ставил только со звездами. С Табаковым, Маковецким, Карпушиной. Правда, в разряд звезд ему удалось перевести и двух актеров из тюзовской труппы – Свежакову и Гордина. Они так удачно сыграли в чеховской трилогии «Жизнь прекрасна», что стали очень известными исполнителями. Сегодня Свежакова тоже покинула труппу ТЮЗа. Ушли и О. Понизова (Бланш) с Е. Лядовой (Стелла) – сниматься в кино.

Поэтому «Трамвай “Желание”» больше не идет. Но рассказать об этом спектакле стоит, поскольку он стал определенной вехой в нашем театре. Как рассказывала Яновская, поначалу она хотела отнестись к этой пьесе традиционно. Поставить об интеллигентах и плебеях. Пропеть очередную песнь традиционным в нашем сознании носителям духовности. Но, посмотрев на пьесу, как она выражается, «просто», режиссер обнаружила, что дело вовсе не в этом противопоставлении. А о том, что Бланш со всей ее кажущейся или истинной духовностью, приехав в дом своей сестры Стеллы, стала разрушать ее личную жизнь с мужем Стэнли Ковальским, которого мы традиционно считали плебеем, грубияном и мужланом, не доросшим до возвышенных чувств, коими по праву рождения и воспитания обладали сестры Дюбуа.

У Стеллы и Стэнли сложилась неплохая семья. Эти двое, несмотря на разницу в культурном уровне и жизненных привычках, нашли друг друга. А Бланш им только мешала, создавала мучительные коллизии своей любимой сестре, которая оказалась между двух огней – Бланш и Стэнли. Обзывала Стэнли обезьяной, унижая его.

Яновскую в таком решении опять привлекло то, что это не социальная драма, а человеческая, проистекающая из разности положений, сложности обстоятельств и своеобразия характеров.

Параллельно тут развивалась и тема американского «вишневого сада», гибели имения, забвения памяти предков и родовой чести. Эта тема перекликалась с темой русского «вишневого сада», которая в нас традиционно вызывала грустные, щемящие чувства и сожаления об уходящей красоте. В спектакле звучали реплики из чеховской пьесы.

Тут были три сильные роли – О. Понизовой, Е. Лядовой и Э. Трухменева. Как лучшие спектакли Яновской, «Трамвай “Желание”» был наполнен живой атмосферой, игрой чувств и эмоций. Понизова читала очень хорошие стихи (Э. По), была натурой поэтической и эгоистической одновременно, жаждала любви и, как она говорила сама, откликалась на зов любого, кто протягивал ей руку. В целом американская пьеса, которая почти не поддавалась интерпретации русской сценой, обретала полнозвучность и сложное психологическое наполнение.

Напоследок еще раз о труппе. Наличие в ней малоизвестных, но крепких, талантливых актеров не делает ее старомодной, хотя зрителей настойчиво приучают к медийным лицам, к глянцу, ко всему необузданному оптимизму коммерческой культуры. Зрители при этом могут заметить, что российские достижения в области художественной коммерции порой выглядят жалко и дешево. И тем не менее ведущие наши театры предпочитают звездные постановки. Спектакли Яновской на этом фоне выглядят довольно скромно. Режиссер не расстается со вкусами и представлениями своей молодости.

Яновская по-прежнему любит Володина и ставит его. По-прежнему озабочена проблемами любви и человеческого одиночества. «С любимыми не расставайтесь» А. Володина – ее последний спектакль. Тоже достаточно скромный, хотя бы потому, что все персонажи одеты в соответствии со старыми советскими фасонами (вещи все, как говорила Яновская, – из подбора). Это не добавляет спектаклю блеска, но делает его правдивым. На сцене оживает старая советская жизнь, немножко унылая, хмурая, происходят встречи и расставания, звучат слова признаний и обид.

Но все это не то, что диктует театральная мода. Спектакль за ней и не гонится. Он рассчитан совсем на другое, на то, что Яновская считает главным и необходимым для обсуждения со сцены. А главное для нее – это человек и его человеческий поиск счастья, тепла и взаимопонимания. Кто уже перестал верить во все это, сюда не придет.

В нашей беседе Генриетта Яновская произнесла такие слова: «Мы прожили свою жизнь, у нас нет причин меняться. Мы сидели без работы, но не ставили того, чего не хотели. Мы не выпустили ни одной пьесы, за которую мы бы не несли ответственность». Ленинградская честность, которая отличала режиссера и в ее трудной безработной молодости, никуда не ушла и в более зрелые и благополучные годы. Яновская остается верной себе.

Сегодня мы переживаем предзакатную эпоху поколения семидесятников. Возможно, некоторые из них устали от бега времени. Но, честное слово, это была не худшая из эпох.

Иллюстрации

Портрет Анатолия Васильева.

Архив Фонда режиссера и педагога А. Васильева

«Моцарт и Сальери». Сальери – Владимир Лавров.

Фото А. Васильева. Предоставлено Фондом режиссера и педагога А. Васильева

«Дон Гуан, или “Каменный гость” и другие стихи».

Дон Гуан – Игорь Яцко, Сганарель – Александр Онуров.

Фото А. Васильева. Предоставлено Фондом режиссера и педагога А. Васильева

«Дон Гуан, или “Каменный гость” и другие стихи».

Дона Анна – Наталья Коляканова.

Фото А. Васильева. Предоставлено Фондом режиссера и педагога А. Васильева

«Дон Гуан, или “Каменный гость” и другие стихи». Сцена из спектакля.

Фото А. Васильева. Предоставлено Фондом режиссера и педагога А. Васильева

«Шесть персонажей в поисках автора». Сцена из спектакля.

Архив Фонда режиссера и педагога А. Васильева

Кама Гинкас. Архив МТЮЗа

«Черный монах». Коврин – Сергей Маковецкий, Черный монах – Игорь Ясулович.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

«Дама с собачкой». Анна Сергеевна – Юлия Свежакова, Гуров – Игорь Гордин.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

«Скрипка Ротшильда». Яков – Валерий Баринов.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

«Медея». Медея – Екатерина Карпушина.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

Кама Гинкас и Генриетта Яновская. Архив МТЮЗа

Лев Додин.

Фото В. Плотникова. Предоставлено МДТ – Театром Европы

«Братья и сестры». Сцена из спектакля.

Фото В. Васильева. Предоставлено МДТ – Театром Европы

«Бесы». Кириллов – Сергей Курышев, Ставрогин – Петр Семак.

Фото В. Васильева. Предоставлено МДТ – Театром Европы

«Бесы». Лизавета – Татьяна Шестакова.

Фото В. Васильева. Предоставлено МДТ – Театром Европы

«Дядя Ваня». Серебряков – Игорь Иванов, Елена Андреевна – Ксения Раппопорт.

Фото В. Васильева. Предоставлено МДТ – Театром Европы

«Три сестры». Ирина – Елизавета Боярская, Маша – Елена Калинина,

Ольга – Ирина Тычинина.

Фото В. Васильева. Предоставлено МДТ – Театром Европы

Михаил Левитин.

Фото Е. Цветковой. Предоставлено театром «Эрмитаж»

«Хармс! Чармс! Шардам!» Любовь Полищук. Архив театра «Эрмитаж»

После спектакля «Хармс! Чармс! Шардам!»

Сверху: Евгений Герчаков, Любовь Полищук, Александр Пожаров, Игорь Легин

Снизу: Юрий Чернов, Виктор Шкловский, Роман Карцев, Михаил Левитин

Фото Л. Палладина. Архив театра «Эрмитаж»

«Нищий, или Смерть Занда». Шлиппенбах – Виктор Гвоздицкий.

Архив театра «Эрмитаж»

«Тайные записки тайного советника». Николай Степaнович – Михаил Филиппов.

Фото И. Мурзина. Предоставлено театром «Эрмитаж»

«Моя тень». Юлия Джули – Ирина Богданова, Доктор – Борис Романов.

Фото Д. Хованского. Предоставлено театром «Эрмитаж»

Валерий Фокин.

Фото О. Кутейникова. Предоставлено Александринским театром

«Нумер в гостинице города NN». Чичиков – Авангард Леонтьев. Архив ЦИМа

«Превращение». Грегор – Константин Райкин, Грета – Наталья Вдовина.

Архив ЦИМа

«Женитьба». Кочкарев – Дмитрий Лысенков, Агафья Тихоновна – Юлия Марченко.

Фото В. Сенцова. Предоставлено Александринским театром

«Женитьба». Подколесин – Игорь Волков, Кочкарев – Дмитрий Лысенков,

Агафья Тихоновна – Юлия Марченко.

Фото В. Сенцова. Предоставлено Александринским театром

Валерий Фокин и Сергей Паршин на репетиции.

Фото О. Кутейникова. Предоставлено Александринским театром

Генриетта Яновская. Архив МТЮЗа

«Гроза». Катерина – Юлия Свежакова.

Фото К. Рейнолдс. Предоставлено МТЮЗом

«Гроза». Тихон – Игорь Гордин.

Фото К. Рейнолдс. Предоставлено МТЮЗом

«Гроза». Кулигин – Игорь Ясулович.

Фото К. Рейнолдс. Предоставлено МТЮЗом

«Трамвай желание». Бланш – Ольга Понизова.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

«Трамвай желание». Стелла – Елена Лядова, Стенли – Эдуард Трухменев.

Фото Е. Лапиной. Предоставлено МТЮЗом

1

Богданова П. Режиссеры-шестидесятники. М.: Новое литературное обозрение, 2010.

(обратно)

2

Zetkin C. Leben und Lehrcn einer Revolution?rin. Berlin, 1949. S. 52—54. Цит. по: http://leninism.su/index.php?option=com_content&view=article&id=4109%3Azhizn-lenina-tom-2&catid=30%3Alibrary&Itemid=37&limitstart=16.

(обратно)

3

Цит. по кн.: Елагин Ю. Всеволод Мейерхольд. Темный гений. М., 1998. С. 215.

(обратно)

4

Там же.

(обратно)

5

Докладная записка заведующего отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП (б) А.С. Щербакова секретарям ЦК ВКП (б) о положении в МХАТе // http://on-island.net/Other/MHAT.htm.

(обратно)

6

Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1989. С. 331.

(обратно)

7

Гюнтер Х. Тоталитарное искусство как синтез искусств // Соцреалистический канон. СПб., 2000. С. 10.

(обратно)

8

Горький М. О новом человеке // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 27. С. 483—487.

(обратно)

9

Эфрос А. Репетиция – любовь моя. М., 1993. С. 24.

(обратно)

10

Клецкин А. Искусство и власть в условиях эрозии тоталитарной идеологии // Художественная жизнь России 1970-х годов. СПб., 2001. С. 300.

(обратно)

11

Соколов К. Городской фольклор против официальной картины мира // Художественная жизнь России 1970-х годов. С. 228.

(обратно)

12

Там же.

(обратно)

13

Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене // Художественная жизнь России 1970-х годов. С. 210.

(обратно)

14

Клецкин А. Искусство и власть в условиях эрозии тоталитарной идеологии. С. 301.

(обратно)

15

Там же.

(обратно)

16

См. подробнее: Богданова П. Театр Анатолия Васильева 1970—1980-х годов: метод и эстетика. LAP (Германия), 2011. Или: http://lit.lib.ru/editors/b/bogdanowa_p_b/teatranatoliyavasilyeva70-80ggmetodiestetika.shtml.

(обратно)

17

Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене. С. 208.

(обратно)

18

Додин Л. Репетиции спектакля «Бесы» // Додин Л. Путешествие без конца. СПб., 2009. С. 99.

(обратно)

19

Краткий философский словарь. М., 2008. С. 455.

(обратно)

20

Там же.

(обратно)

21

Додин Л. «Дядя Ваня». До выхода на сцену // Додин Л. Путешествие без конца. С. 302.

(обратно)

22

Липовецкий М.Н. Постмодернизм в русской литературе: агрессия симулякров и саморегуляция хаоса // Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Ежегодник – 2006. Постмодернизм. Пардоксы бытия. М., 2006. С. 81.

(обратно)

23

Богданова П. Театр Анатолия Васильева 1970—1980-х годов: метод и эстетика.

(обратно)

24

Там же.

(обратно)

25

Додин Л. Репетиция спектакля «Бесы» // Додин Л. Путешествие без конца. С. 13.

(обратно)

26

Лев Додин: многое вызывает тревогу. Интервью Д. Целикина // Деловой Петербург. 2012. 13 авг. // http://www.dp.ru/101nd1/

(обратно)

27

Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене. С. 209.

(обратно)

28

Там же. С. 208.

(обратно)

29

Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1957. Т. 4. С. 183.

(обратно)

30

La communautre impossible ou la derniere de mon exil volontaire // Creer, ensemble. Sous la direction de Marie-Christine Autant-Mathieu. L’entretemps. P. 435—448.

(обратно)

Оглавление

Несколько слов во вступление

Вкусы партийной элиты

Шестидесятники. Отказ от сталинизма

Семидесятники. Поколение без иллюзий

Анатолий Васильев: к метафизическому театру

Соло Камы Гинкаса

Лев Додин: театр человека

Михаил Левитин: хочу счастья игры

Два Фокина

Генриетта Яновская: у нас нет причин меняться

Иллюстрации

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно