Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


«Я – писатель Михалков…»

Из книги «Я был советским писателем»[1]

Я, гражданин бывшего Советского Союза, бывший советский писатель Сергей Владимирович Михалков, родился в царской России, в городе Москве тринадцатого марта (двадцать восьмого февраля по ст. ст.) 1913 года. Первые свои шаги сделал в доме № 6 по улице Волхонке, что неподалеку от Кремля. В старом справочнике московских домовладельцев сказано: «Волхонка. Дом № 6. Домовладелец Сергей Владимирович Михалков (брат моего деда). Строительная контора С. Маршак». Странное предзнаменование, связавшее эти две фамилии спустя двадцать лет!

Помню, как няня Груша водила меня гулять в Александровский сад, к храму Христа Спасителя… Но прежде несколько слов о моем отце.

«Владимира Александровича Михалкова я знаю в течение двадцати лет. Судьбе было угодно за это время сталкивать нас в самых разнообразных жизненных положениях. Я был его учителем, добрым знакомым, поверенным в делах и, наконец, подчиненным. Владимир Александрович глубоко порядочный человек, неутомимый работник, весьма опытный и талантливый администратор. Я совершенно уверен в том, что Владимир Александрович будет ценнейшим работником у Вас в Управлении».

Я держу в руках пожелтевшую от времени служебную записку, датированную тридцать первым марта 1923 года, и память воскрешает образ моего отца, не дожившего даже до своего пятидесятилетия. Умер он в городе Геогриевске на Северном Кавказе от крупозного воспаления легких двадцать четвертого декабря 1932 года. Были бы тогда, в начале тридцатых годов, на вооружении нашей медицины антибиотики, может, и дожил бы до наших дней этот полный творческой энергии, целеустремленный и бесконечно преданный своему любимому делу человек.

Когда я думаю об отце, мысль невольно ведет меня в более отдаленное прошлое. Хочется вспомнить об отце отца, о дедах, прадедах, пращурах. На ум приходят пушкинские строки «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», за которыми – мысль поэта о том, что каждый человек должен быть неравнодушен к истории своей семьи, своего рода, знать, какое участие принимали его предки в истории Отечества.

Со временем это побудило меня заинтересоваться моей родословной. Оказалось, что в различных архивах нашей страны хранится большое количество старинных документов Михалковых.

Михалковы – древний русский род, ведущий свое начало, согласно старинному преданию, из Литвы. Как известно, в XIV веке западные русские земли оказались под властью великого княжества Литовского. В XV веке многие русские жители этого края, избегая притеснений со стороны литовских феодалов, не желая переходить в католичество, растворяться в чужой им этнической среде и терять свою принадлежность к русскому народу, переселялись на Русь – в Москву, Тверь и другие города.

Выехал в первой половине XV века из Литвы в Тверь, на службу к великому князю Ивану Михайловичу Тверскому, и некто Марк Демидович. От его потомков Киндыревых «ответвились» Михалковы.

«Михалковы в свойстве с Шестовыми, родом Великой Старицы Марфы Ивановны, матери Царя Михаила Федоровича. Первым «постельничим» вновь избранного Царя был человек ему не сторонний, а именно Михалков.

Связи Михалкова с Шестовым не объясняют ли этот выбор, так как постельничие были люди Царям не чужие».

Так записано в сборнике «Старина и новизна» (книга XVII, 1914 г.).

Боковые ответвления генеалогического древа рода Михалковых ведут к ближайшим родственным связям с Толстыми и к дальним… выходят к Янковским (к Н.В. Гоголю).

В разное время Михалковы проявляли себя на самых разных поприщах военной и государственной службы. Многие из них пролили свою кровь в боях за Отечество, иные оставили о себе память как видные деятели русской культуры.

В допетровские времена были среди Михалковых и простые воины, и «служилые люди», и в разных чинах «люди начальные».

Первый постельничий молодого царя Михаила Федоровича – Константин Иванович Михалков – был наместником трети Московской (умер в 1628 г.).

Федор Иванович Михалков служил воеводой в Романове, Тотьме и Чебоксарах. В Смутное время, в годы иноземного нашествия на Русь, он, по выражению тех времен, «не покривил» и сохранил верность Отечеству, за что ему в 1613 году «за службу против польских и литовских людей» и за «московское сидение» была пожалована вотчина «по приговору» боярина князя Дмитрия Трубецкого и князя Дмитрия Пожарского.

В Государственном Историческом музее в Москве, Российском государственном историческом архиве Санкт-Петербурга, Государственном архиве Ярославской области, в ряде других архивов России, в том числе и в ЦГАЛИ, хранится большой семейный архив Михалковых (грамоты, челобитные, около 14 тысяч листов семейной переписки от середины XVII до начала XX века). По этим документам можно проследить жизненный путь многих представителей древнего русского рода. В г. Рыбинске, рядом с которым в селе Петровское была усадьба моих предков, есть музей, почти полностью состоящий из предметов, когда-то принадлежащих нашему роду. Так вот в запасниках этого музея обнаружены иконы, которые являют собой духовную ценность нашей семьи. Думаю, особый интерес представляют две иконы, а именно: «Спас Нерукотворный» и «Богоматерь Владимирская».

На обороте первой иконы написано: «Сим образом благословил сына своего Сергей Владимирович Михалков двадцать девятого августа 1881 года. Этот образ принадлежал стольнику и постельничему Константину Михалкову – четвероюродному брату царя Михаила Федоровича Романова».

На обороте второй иконы есть надпись чернилами: «Сим образом благословили служителя своего Феофана Григорьева г-н Сергей Владимирович Михалков и супруга его Мария Сергеевна Михалкова в 1830 году апреля двадцать седьмого дня, а написан оный образ около 1650 года прадедушкой Сергея Владимировича Михалкова Петром Дмитриевичем Михалковым, что в Петровском близ Рыбинска».

Даже в лихие годы октябрьского переворота, когда национализировалось имущество владельцев усадеб, единственное, что им оставляли, – это духовную ценность, семейные иконы. Полагаю, что данным иконам не место в запаснике краеведческого музея: они должны находиться в нашей семье и переходить по семейной линии от поколения к поколению. У меня есть дети, внуки и даже правнуки, и я хотел бы, чтобы жизнь их была освящена той духовной Верой, которую несли семейные иконы их славным предкам.

Как пример служения нашему Отечеству можно привести судьбу Дмитрия Васильевича Михалкова, умершего в 1684 году. За свою сорокалетнюю службу Отечеству этот русский воин участвовал во многих походах во время русско-шведской и русско-польской войн середины XVII века. В неудачном для России Конотопском сражении 1659 года был тяжело ранен. «И на том Конотопском бою в приход хана Крымского, – пишет своей рукой Д.В. Михалков, – я… тяжело ранен саблею великою раною – больше половины пересечена шея на великую… силу и голова на плечах удержалась». Несмотря на тяжелое ранение, воин оставался в строю и вновь был ранен во время жарких боев между русскими войсками и татарской армией везира Кара-Мустафы под Чигирином летом 1678 года.

Продолжали Михалковы служить Родине в разных армейских чинах в допетровское и послепетровское время.

В эпоху Петра в знаменитый Семеновский полк был записан солдатом Петр Дмитриевич Михалков. В этом полку он, как гласит документ о его отставке, «во всех походах был везде безотлучно» и вышел в отставку в 1715 году в чине подпоручика.

Мой прапрадед, Сергей Владимирович Михалков (1789–1843), прошел путь в Семеновском полку от унтер-офицера до подпоручика, отличился в сражениях против наполеоновских войск под Аустерлицем в 1805 году, при Фридланде в 1807 году, за что был награжден боевыми орденами России.

Заметный след в истории русской культуры оставил его сын и мой прадед, действительный статский советник Владимир Сергеевич Михалков (1817–1900), женатый на княжне Елизавете Николаевне Голицыной. Он блестяще окончил в 1839 году Дерптский университет. В архиве этого университета (г. Тарту) до сих пор хранится его конкурсное сочинение на тему «Об американской системе наказания», удостоенное золотой медали. Высокообразованный человек, он посвятил себя деятельности на ниве народного образования, приобрел широкую известность как крупный коллекционер и владелец одной из лучших частных библиотек России.

«Достигнув преклонного возраста, желая не только сохранить свое собрание, но и предоставить его в общественное пользование, B.C. Михалков позаботился о его будущем и сделал соответствующие завещательные распоряжения», – писала рыбинская «Верхневолжская правда» (двенадцатого октября 1986 года) в статье «Село Петровское и его обитатели», сопровождая статью портретом моего прадеда.

Мой дед, Александр Владимирович Михалков, штаб-ротмистр Кавалергардского полка, страдал душевным заболеванием, связанным с потрясением после смерти жены, и потому сам он был в отставке, а имущество его под опекой. Опекуном был назначен генерал-лейтенант В.Ф. Джунковский. Будучи в должности товарища министра внутренних дел, Джунковский снискал уважение в революционных рабочих кругах, и когда в первые послереволюционные годы он был арестован Чека, делегация рабочих добилась его освобождения. Последние годы своей жизни Джунковский был церковным старостой в одном из приходов Москвы. В тридцать седьмом году его вновь арестовали, и он разделил участь многих представителей своего класса. В.Ф. Джунковский был моим крестным отцом.

Мой отец, Владимир Александрович Михалков, получил образование на юридическом факультете Московского университета. Он выполнил волю своего деда, и родовая библиотека в 1910 году влилась в основной фонд Библиотеки Академии наук в Петербурге, где и хранится по сей день.

Помню себя ребенком в родовом имении Назарьево под Москвой. Я стою с няней возле дома, а отец со второго этажа бросает мне красивую конфету – «Чернослив в шоколаде».

Помню октябрьские дни семнадцатого года, когда с улицы доносилось «Вихри враждебные веют над нами» и мама уводила детей в комнаты с окнами, выходящими во двор.

Помню усатого городового Петра Васильевича с «селедкой» на боку, навещавшего нашу квартиру по престольным праздникам. Ему подносили чарку.

Помню себя в имении Ольгино в Амбросиевске, области войска Донского. В комнате пахнет персиками, разложенными по всему полу большой комнаты с выходом в сад, и охрану из донских казаков.

До сих пор целы и находятся под охраной государства могилы моих предков: прадеда, прабабки и брата прадеда, похороненных возле Назарьевского храма. Храм, до сих пор не восстановленный, занят под всевозможные бытовые службы, а сам дом усадьбы вошел в комплекс санатория им. Куйбышева. Я недавно отдыхал в этом санатории и гулял по тем же дорожкам, по которым когда-то бегал в коротких штанишках.

Мне было одиннадцать лет, когда умер В.И. Ленин. Спустя пятнадцать лет, в 1939 году, мне был вручен в Кремле первый орден Ленина…

* * *

В первые годы становления советской власти разрушенное народное хозяйство страны нуждалось в помощи образованных специалистов – представителей русской интеллигенции.

Мой отец оказался в их числе. Энергичный, деловой и дальновидный человек, начав фактически с нуля, отец стал впоследствии одним из основоположников промышленного птицеводства страны. В 1932 году ему была предложена кафедра профессора в Воронежском сельскохозяйственном институте. Он дал согласие, но в Воронеж переехать не успел. В том же году он умер в г. Георгиевске от воспаления легких.

Двадцать шестого декабря 1986 года в Тимирязевской сельскохозяйственной академии состоялось юбилейное заседание, посвященное 100-летию со дня рождения известного ученого-птицевода В.А Михалкова.

* * *

1925-й год.

Мне двенадцать лет. Я хожу по домам подмосковного поселка Жаворонки и предлагаю приобрести брошюру под названием «Что нужно знать крестьянину-птицеводу». Брошюра издана Книгосоюзом. Автор ее – мой отец.

Человек по своей натуре масштабный и инициативный, он был одержим идеей перестройки мелкого крестьянского птицеводства в крупное государственное. Уже вторая книга отца называлась: «Почему в Америке куры хорошо несутся?»

Однажды мы получили из-за границы, кажется, из Лондона, оригинальную посылку: в ней лежал упакованный в вату десяток крупных яиц. Яйца поделили между курами-наседками. Три яйца оказались «болтунами», зато из остальных вывелись… утята! Это были предвестники ставшей потом столь популярной у нас в стране породы яйценосных уток «индийский бегун», ярым поклонником и пропагандистом которых был мой отец.

Вспоминается и другой семейный случай, на этот раз характеризующий моральные устои моего отца. Мне, тринадцатилетнему юнцу, посчастливилось выиграть в лотерее московского ГУМа… бутылку портвейна! Гордый своей удачей, я вернулся домой и простодушно протянул ее отцу:

– Это тебе, папа!

– Где ты ее взял? – спросил отец.

– Выиграл в лотерее!

Отец молча вышел во двор, на моих глазах отбил горлышко бутылки об угол мусорного ящика и, вылив вино на землю, спокойно, но веско сказал:

– Никогда не играй! Запомни!

И я на всю жизнь запомнил…

* * *

Моя мать, Ольга Михайловна Михалкова, урожденная Глебова. Ее предки тоже служили на военной и государственной службе, активно участвовали в походах и войнах, которые приходилось вести России. Достаточно вспомнить прадеда моей матери. Михаила Петровича Глебова (1789–1852), участника Отечественной войны 1812 года, заслужившего в сражении при Гельзберге двадцать девятого мая 1814 года золотое оружие с надписью «За храбрость». Женщина безгранично добрая, мягкая и беззаветно преданная семье, она в прошлом была сестрой милосердия, некоторое время учительствовала, а затем целиком посвятила себя мужу и детям. Семья наша жила очень скромно – всегда на что-то недоставало денег, и матери хватало забот: надо было воспитывать меня и моих младших братьев, Александра и Михаила, помогать отцу в его неутомимом изобретательстве всевозможных механических кормушек и других приспособлений для разведения домашней птицы. Большую часть своих гонораров за книги отец тратил на осуществление своих изобретений.

За заслуги отца мать получала персональную пенсию. Умерла мама в Москве, в 1943 году.

* * *

Писать стихи я начал рано. Мне было немногим больше десяти лет, когда беспризорники, проникшие в нашу квартиру, похитили шкатулку с моими «сокровищами», среди которых, вместе с перочинным ножом и рогаткой, хранилась общая тетрадь с начисто переписанными первыми моими стихотворениями.

В 1945 году, в Горьком, после моего выступления в зале Горьковской филармонии знавшая когда-то нашу семью А.Н. Румянцева передала мне бог весть как сохранившиеся у нее восемь моих стихотворений, датированных 1924–1925 годами. Была среди них и моя первая басня. Она заканчивалась моралью:

Мораль сей басни такова:
Что много тех людей на свете белом,
Которым надо рассказать,
Что людям лучше помогать
Не только словом, но и делом.

Жили мы тогда круглый год в Подмосковье на даче, принадлежавшей неким Яковлевым, занимая первый этаж дома, одиноко стоявшего в запущенном парке. Ходить в школу было далеко, и потому первоначальное образование я получил в семье.

Рядом с дачей Яковлевых в небольшом флигеле жила семья, с которой мы дружили. Мы не знали, чем занимаются наши соседи, возвращающиеся порой ночью из города. Время было неспокойное, полное всевозможных слухов. Однажды осенней ночью дача и флигель были неожиданно окружены вооруженными людьми, а соседи арестованы. Они оказались членами преступной банды, орудовавшей в Москве.

Кто-то из знакомых порекомендовал родителям взять для присмотра за детьми оставшуюся без работы прибалтийскую немку. Эмма Ивановна Розенберг вошла в нашу семью и с присущей ей немецкой педантичностью взялась за воспитание своих подопечных. Я с душевной теплотой вспоминаю эту сухопарую, жилистую старую деву, заложившую в мой характер основы самодисциплины и обучившую меня немецкому языку настолько, что я еще в детстве мог свободно в первоисточнике читать Шиллера и Гете. Не прошли мимо меня и приключенческие романы немецкого автора Карла Мая. Я зачитывался ими при свете карманного фонаря, накрывшись с головой одеялом, в те часы, когда детям было положено спать.

Не обошлось в моем домашнем воспитании и без сельского священника. Две зимы кряду наезжал к нам на своей лошадке три раза в неделю молодой о. Борис, он же Борис Васильевич Смирнов (впоследствии был арестован и расстрелян). В его задачу входило преподавать мне основы географии, истории и русского языка.

По своей инициативе он попытался было занять меня и Законом Божьим, однако старания его были безуспешны, ибо «агитки» Демьяна Бедного начисто вытеснили из моей головы и Новый, и Ветхий Заветы.

В обычную школу я пошел с четвертого класса, после переезда семьи в Москву.

Я читал Маяковского, Есенина, Демьяна Бедного в газете «Копейка». Влияние именно этих поэтов наиболее сильно сказалось на моих детских поэтических опытах. Но больше всего я любил сказки Пушкина, басни Крылова, стихи Лермонтова и Некрасова.

Коротая вечера, я выпускал домашний «литературно-художественный» журнал, будучи одновременно и редактором, и художником, и единственным автором этого издания. Читателями моего журнала были домашние и ближайшие родственники, посещавшие нас.

Приведу одно их стихотворений, «опубликованных» в моем «журнале».


РЕКА

Как змея извиваясь
Меж крутыми брегами,
Течет речка в озера
Голубыми водами.
По брегам растут ивы,
Что раскинули ветки,
Посредине же речки
Рыбаки тащат сети.
Ее воды прозрачны.
Дно песчано, глубоко.
По брегам же местами
Растет кучкой осока.
Верхоплавки играют.
Щуки ходят кругами,
Течет речка в озера
Голубыми водами.

Отец без моего ведома послал несколько стихотворений на отзыв известному московскому поэту Александру Безыменскому.

«У мальчика есть способности. Однако трудно сказать, будет ли он поэтом. Могу только посоветовать: пусть больше читает и продолжает писать стихи», – гласил ответ.

Домашние публикации меня не удовлетворяли. Я мечтал напечататься по-настоящему.

Сочинив однажды в стихах «Сказку про медведя», я переписал ее печатными буквами и направился в одно из московских издательств. Оно помещалось в небольшом особняке под № 7 по Гоголевскому бульвару. Это было частное издательство Мириманова, выпускавшее детские книжки. Волнуясь, вошел я в помещение, в котором приятно пахло типографской краской. Меня провели к «самому главному». Маленький щуплый старичок с козлиной бородкой, в толстовке, принял меня как настоящего автора. Он предложил мне сесть, мельком просмотрел рукопись и попросил оставить на несколько дней. На прощанье он протянул мне три рубля. Это был мой первый денежный аванс! Надо ли рассказывать, что я, выйдя за ворота, тут же оставил его у моссельпромщицы, торговавшей с лотка ирисками и соевыми батончиками. А спустя неделю я держал дрожащими пальцами напечатанный на издательском бланке ответ, в краткой, но убедительной форме отклонявший мою рукопись как непригодную для издания. Письмо было адресовано мне, однако сперва случайно попало в руки отца. Он не обратил внимания на инициалы адресата и вскрыл его. Не разобравшись, отец принял ответ издательства на свой счет – он как раз ждал письма из какого-то журнала, куда послал свою статью.

Сколько еще подобных отказов получил я из разных редакций, пока наконец в июльской книжке журнала «На подъеме» за 1928 год (г. Ростов-на-Дону) не появились мои первые «по-настоящему» напечатанные стихи!


ДОРОГА

Черный ветер гнет сухой ковыль.
Плачет иволгой и днем и ночью,
И рассказывают седую быль
Зеленеющие бугры и кочки.
Гнутся шпалы, опрокидываясь вдаль,
Убегая серыми столбами.
И когда мне ничего не жаль,
Кочки кажутся верблюжьими горбами.

«Очень не восхищайтесь, учитесь работать и шлите нам свои стихи», – писал мне, пятнадцатилетнему начинающему поэту, секретарь редакции, высылая в Пятигорск номер журнала (к этому времени наша семья переехала из Москвы в Пятигорск).

Город мой, Пятигорск!
Мой приветливый город
Руки к солнцу простер,
Украшая Кавказ.
И не зря говорят:
Ты и близок и дорог
Тем, кто видел тебя
Хоть один только раз!
Город мой, Пятигорск!
Это в сумраке синем
Неподвижный орел
На заветной скале.
Здесь великий поэт —
Сын великой России —
В смертный час остывал
На горячей земле!
Пятигорск, Пятигорск!
Ставрополье родное!
Золотые дубы на груди Машука,
Строгий профиль Бештау —
Вы повсюду со мною,
Память сердца о вас
Глубока и крепка!

Как я уже упоминал, в 1927 году Терселькредсоюзом на постоянную работу была приглашена из Москвы группа специалистов-птицеводов. Одним из первых откликнулся на этот призыв мой отец. Думаю, что он оставил Москву не без умысла: лучше было быть подальше от органов, следящих за «бывшими».

Мы поселились на окраине Ново-Пятигорска, в небольшом одноэтажном, сложенном из самана доме № 231 по Февральской улице, в непосредственной близости от ипподрома.

Большой знаток и любитель лошадей, отец брал нас – меня и моих братьев, Михаила и Александра, – по воскресеньям на скачки. В высоких желтых сапогах и в таком же желтом кожаном картузе, он сам походил скорее на заядлого «лошадника», чем на птицевода. Общительный и веселый, не терпящий никакой грубости в обращении, взыскательный к себе и другим, он всегда был окружен единомышленниками и учениками.

– Мне бы и в голову не пришло поехать работать на Терек, да разве устоишь, если Владимир Александрович приглашает?! – признался мне много лет спустя верный друг моего отца, зоотехник-селекционер И.Г. Зайцевский.

Отец целыми днями пропадал на птицефермах, на организованной им в первой в СССР инкубаторно-птицеводческой станции, в командировках по Терскому краю. В свободное время он изобретал, писал. Наибольшей известностью у птицеводов пользовались его работы: «Чем хороши и почему доходны белые леггорны», «Предварительное кормление яйценосных кур», «Что такое пекинская утка и какая от нее польза», «Новые пути кооперирования птицеводства», «Разведение уток, гусей, индеек» и другие популярные брошюры. Менее чем за десять лет было опубликовано около тридцати его работ.

Много лет спустя в журнале «Птицеводство» (№ 10, 1967 г.) я в числе ветеранов советского птицеводства увидел имя отца:

«В конце двадцатых годов Владимир Александрович переехал в г. Пятигорск, он стал работать в окружном животноводческом кооперативном союзе. Человек, обладавший исключительной творческой энергией, постоянным стремлением принести максимальную пользу, он не жалел времени и сил для внедрения в практику всего нового, прогрессивного, передачи своих знаний и опыта молодым специалистам. Его деятельность оставила заметный след в развитии птицеводства в Ставропольском крае…»

В 1966 году решением исполкома Пятигорского городского Совета депутатов трудящихся мне было присвоено звание «Почетный гражданин города Пятигорска», а в 1981 году – звание «Почетный гражданин города Георгиевска». Эти звания я мысленно делю сегодня со своим отцом.

Благосклонно относясь к моим литературным упражнениям, отец предложил мне как-то написать десяток четверостиший для сельскохозяйственных плакатов, посвященных птицеводству, автором которых он являлся. Я охотно выполнил заказ. Четверостишия, прославлявшие птицеводов и агитирующие за современные методы птицеводства, были опубликованы. Отец крепко пожал мне руку, и это рукопожатие было для меня дороже всякого гонорара.

К тому времени я уже стал автором краевой газеты «Терек», выходившей в Пятигорске. Первой моей публикацией в этой газете была «Казачья песня» (1929):

Качалась степь осокою.
Гармонь рвала бока…
Казачка черноокая
Любила казака…

Я был зачислен в актив при Терской ассоциации пролетарских писателей (ТАПП), которой руководил в те годы известный на Тереке драматург Алексей Славянский. Это была колоритная фигура. Он ходил в черкеске с газырями, затянутый серебряным наборным поясом, при кинжале, и от всего его облика так и веяло казачьей удалью и гражданской войной.

Вспоминаются литературные вечера, на которых читали свои произведения пятигорские литераторы Воробьев, Трумпельдор и другие. Все они были значительно старше меня, чаще публиковались, но, к сожалению, не оставили большого следа в литературе последующих лет.

Многим обязан я моему школьному учителю русского языка и литературы А. Сафроненко, по-отечески поддержавшему меня в стремлении стать настоящим писателем.

– У нас был Лермонтов, теперь у нас Михалков! – любил он пошутить в нашей школьной аудитории.

Мне не довелось встречаться ни с М. Горьким, ни с В. Маяковским. Потрясенный смертью великого поэта, я написал стихи и послал их в редакцию одной из московских газет с просьбою не высылать мне гонорар. Стихи напечатаны не были.

В 1930 году, по окончании пятигорской школы 2-й ступени имени 25 октября, я решил начать самостоятельную жизнь.

«…Посылаю сына в Москву, чтобы попытаться поставить его на ноги. Его задача получить нужное для писателя образование – путем работы в библиотеке, посещение театров, диспутов и общения с людьми, причастными к культуре. Если в течение года он сумеет двинуться вперед и будут какие-либо надежды, то возможно учение в литературном техникуме, если нет – он поступит на завод рабочим и потом будет учиться по какой-нибудь специальности…» – писал отец в письме своей сестре М.А. Глебовой, проживавшей в столице[2].

Мне исполнилось семнадцать лет.

– Больше всего ты любишь писать стихи. Пробуй свои силы. Учись дальше. Попробуй вылечиться от заикания. Работай над собой. Может быть, со временем из тебя что-нибудь и выйдет. Но главное, чтобы из тебя вышел человек! – напутствовал он меня, провожая в Москву.

Страдая с детства дефектом речи – заиканием, я никогда не стеснялся своего недостатка. В определенных трагикомических обстоятельствах я так умел обыграть свое заикание, что в школе никому из моих сверстников и в голову не могло прийти посмеяться надо мной

Человек, лишенный чувства юмора, чаще всего обидчив и потому несчастен. Ему трудно жить среди людей. Он мнителен и любую безобидную шутку в свой адрес может воспринять как оскорбление. Зато бесценно свойство человека, умеющего посмеяться над собой. Это я хорошо усвоил с детства.

Полный надежд, готовый преодолеть любые житейские невзгоды, я покинул отчий дом.

* * *

Существовать на литературный заработок было трудно. В течение трех последующих лет я сменил ряд профессий: работал разнорабочим на Москворецкой ткацкоотделочной фабрике, был помощником топографа в геологоразведочной экспедиции в Восточном Казахстане и в изыскательской партии Московского управления воздушных линий на Волге. Мне пришлась по душе дружная кочевая жизнь геологоизыскателей – жизнь, полная романтических неожиданностей, трудностей и приключений. Но я не оставлял мечты о литературном творчестве.

С 1933 года я стал более или менее часто печататься в столичной периодике. Опубликованная в «Огоньке» песня «Марш эскадрилий» была неожиданно перепечатана «Правдой». К этому времени относится начало моей долголетней дружбы с такими выдающимися мастерами советской эстрады и театра, как Рина Зеленая и Игорь Ильинский. В их исполнении впервые зазвучали со сцены и по радио мои стихи для детей.

Меня зачислили на внештатную работу в отдел писем редакции «Известий». Здесь я впервые встретил ставшего на многие годы моим близким другом молодого, но уже популярного писателя и фельетониста, доброго, умного, талантливого Льва Кассиля. На всю жизнь останется для меня примером этот чудесный человек, один из зачинателей советской детской литературы. Он был вторым браком женат на дочери великого русского певца Леонида Собинова – Светлане, и в их доме всегда царила неповторимая атмосфера счастья, любви и творчества. Лева Кассиль вел семинары молодых писателей, и многие литераторы должны быть ему благодарны за бесценные советы и помощь.

Молодые поэты и прозаики тридцатых годов выступали на страницах многотиражек, в рабочих и студенческих аудиториях, по командировкам редакций выезжали на новостройки и в колхозы страны. Для меня, как и для многих моих товарищей и сверстников по литературному объединению при журнале «Огонек» (А. Недогонов, Е. Долматовский, Л. Ошанин и др.), равно как и по Литературному институту имени А.М. Горького (К. Симонов, М. Алигер, П. Васильев и др.), стало насущной потребностью творчески откликаться на события времени. Я писал стихи о челюскинцах, о перелете Чкалова, о пограничниках, о событиях в Испании и Абиссинии – обо всем, чем жило тогда наше поколение.

Вслед за первым сборником стихов, выпущенным в библиотечке «Огонька», стали выходить мои книжки, в которых все больше место занимали стихи для детей.

Мои творческие начинания в области детской литературы были замечены. В 1937 году я был принят в члены Союза советских писателей.

* * *

Наступило тревожное время.

Газеты захлебывались гневом и негодованием, клеймя в своих публикациях «врагов народа», «шпионов» и «диверсантов». По стране шли судебные процессы. Навсегда исчезали люди любых профессий. Исчезли поэты – Павел Васильев, Борис Корнилов, Ярослав Смеляков.

Я знал их, дружил с ними. За что их арестовали? Кто следующий? Может быть, и до меня дошла уже очередь, невольно думал я. Думал и боялся, что однажды ночью придут и за мной.

Мы боялись не верить тому, что писали газеты, передавало радио. «Может быть, они действительно в чем-то виноваты?» – утешал я себя, узнавая о новых арестах. Доживи мой отец до 1937-го и последующих лет разгула сталинских, бериевских и ежовских беззаконий, не исключено, что наша семья разделила бы участь многих семей «врагов народа», «вредителей» и «классовых врагов».

Аргументов для расправы над моим отцом по тем временам было бы предостаточно: знание английского языка, книга с подозрительным названием «Почему в Америке куры хорошо несутся?» (а у нас плохо?!), дворянское происхождение – все это могло сыграть трагическую роль в судьбе нашей семьи. Но как говорится, Бог миловал! Пронесло!

1939 год. В противовес арестам публикуется первый Указ правительства о награждении большой группы писателей: Шолохов, Катаев, А. Толстой, Стальский, Фадеев… Среди молодых – Симонов, Алигер, Долматовский… Самуил Маршак и я награждены орденами Ленина. Полная неожиданность! Такой высокий орден начинающему литератору!

Через год мне присуждают Сталинскую премию «за стихи для детей». Еще через год – вторую Сталинскую премию за фильм «Фронтовые подруги». Это ли не «охранные грамоты» по тем временам? Ну, теперь уж не посадят, думал я.

* * *

В отличие от большинства своих соратников, Сталин много читал. Он был в курсе всех литературных событий, принимал личное участие в награждении орденами деятелей литературы и искусства, присуждении премий своего имени. Его непредсказуемые оценки художественных произведений приносили авторам не только поощрения, но и беспощадно-разносную критику в партийной печати, партийных документах. Невозможно было предугадать реакцию Сталина на ту или иную прочитанную книгу, на просмотренный им фильм в кремлевском просмотровом зале. И легко себе представить душевное потрясение тех творцов, которым пришлось испытать на себе и пережить сталинские «проработки». Долгое время они не могли потом прийти в себя, войти в нормальное творческое состояние.

Известно, что не без ведома «Хозяина» попадали в тюремные застенки многие талантливые представители литературы и искусства всех национальностей, навлекшие на себя гнев и недоверие главного вершителя судеб миллионов советских граждан. Зачастую репрессивные санкции против честных и невинных людей принимались с подачи ближайшего окружения вождя. И нетрудно предположить, чем бы в свое время могла завершиться судьба Л. Леонова, М. Булгакова, Б. Пастернака, И. Эренбурга и Ю. Олеши, избежавших Гулага. Подозрительность и коварство Сталина не имели предела…

Но были художники, чье творчество отвечало вкусам Сталина, нравилось ему, и он не обходил их своим благосклонным вниманием, которое могло оказаться и временным. Здесь можно в первую очередь назвать писателей Н. Вирту, А. Толстого, К. Симонова, А. Корнейчука, режиссеров кино М. Чиаурели, Г. Александрова и И. Пырьева, актрис Любовь Орлову, Марину Ладынину, актера Бориса Андреева и некоторых других. Видимо, к этим именам справедливо причислить и мое – имя детского писателя.

Двадцать второго мая 1941 года в Кремле состоялся правительственный прием по случаю первого присуждения Сталинских премий.

По окончании приема ко мне подошел человек в штатском и предложил последовать за ним. Мы прошли через Георгиевский зал и очутились в небольшой гостиной. Здесь уже находились писатели А. Корнейчук, Н. Вирта, кинорежиссер Г. Александров с Любовью Орловой. Помнится, был еще С. Герасимов с Тамарой Макаровой.

Нас принимал Сталин.

Сталин: Давайте посмотрим с вами один фильм! Он называется «Если завтра война». Располагайтесь, товарищи!

Мы разместились в креслах. Погас свет. Зажегся киноэкран. После просмотра довольно посредственного фильма в гостиной появился А. Жданов. Между присутствующими завязалась беседа.

Вирта: Товарищ Сталин! А как выдумаете, будет война?

Сталин (сухо): Вы, товарищ Вирта, занимайтесь своим делом, а мы будем заниматься своим.

Корнейчук: Товарищ Сталин! Вы бы не могли поручить мне какую-нибудь ответственную работу?

Сталин: Посмотрим, товарищ Корнейчук.

Я в разговор не вступал. Впервые я видел Сталина так близко, что мог дотронуться до него рукой. Этого было для меня достаточно.

Тем временем Жданов сел за рояль. Начались танцы.

Воспользовавшись паузой, Сталин подошел к роялю и сказал что-то Жданову. Тотулыбнулся и заиграл частушечную мелодию. Сталин вполголоса, но так, что я его хорошо слышал, пропел несколько нецензурных русских частушек.

Ровно через месяц началась Великая Отечественная война.

Корнейчук получил назначение в МИД СССР на пост заместителя министра.

Что хотел сказать нам Сталин, пригласив на просмотр фильма с таким названием? Почему он пригласил именно нас? Это так и осталось для меня загадкой.


На примере собственной литературной судьбы у меня сложилось представление о том, что большинство людей родятся с задатками каких-либо способностей. Важно только, чтобы среда, в которую попадает человек, способствовала их выявлению. Любая способность может превратиться в дарование, если ее вовремя доброжелательно заметить, точно направить и разумно поддержать. Но направлять и поддерживать – это тоже талант, доступный не всем. Мы знаем, как иные доброжелательные литераторы, стремясь выпестовать молодого автора, начинают дописывать, «дотягивать» его слабые произведения вместо того, чтобы помочь начинающему понять, в чем слабость его творений. Если автор не дает себе труда исправить недостатки самостоятельно, а с удовольствием принимает в подарок чужие строчки, мысли и образы, он ничему не научится и повторит свои ошибки. Если же начинающий литератор вам заявляет, что ему легче написать новое произведение, чем исправить уже написанное, знайте, что он безнадежен, – писателя-профессионала из него не выйдет.

Сколько мы знаем одаренных художников, которые пишут посредственные пейзажи или натюрморты, в то время как пафос их дарования – в сатирическом жанре! Как часто артист, обладая острокомедийным талантом, мнит себя на сцене героем-любовником. Один из любимейших и прославленных актеров, будучи юношей, пришел в Московский Художественный театр держать экзамен. Он читал, конечно, то, что ему казалось наиболее выигрышным, – героическое стихотворение «Человек», начинавшееся следующими строками:

Пусть перл создания Ты, могучий царь творенья,
Кто дал Тебе венец твой золотой?

Представляете эти стихи, полные ложного пафоса, в исполнении… Михаила Михайловича Яншина, ибо речь идет именно о нем. Явное несоответствие характера произведения и данных исполнителя было настолько разительным, что экзаменаторы во главе с Лужским дружно засмеялись и попросили Яншина прочитать басню Крылова. Она-то и помогла увидеть яркое комедийное дарование этого актера Божьей милостью. Все сказанное имеет прямое отношение к автору этих строк. В двадцать лет я писал стихи для взрослых – довольно посредственные стихи. Одни были немного лучше, другие – немного хуже. Они публиковались в газетах и журналах, но все это был, так сказать, поэтический «середняк». Это я понимал.

* * *

С Самуилом Яковлевичем Маршаком я познакомился в середине тридцатых годов.

Пионерский отдел Московского комитета комсомола предложил мне принять участие в конкурсе на пионерскую песню. С комсомольской путевкой в кармане я выехал в один из пионерских лагерей Подмосковья, где прожил с ребятами около месяца. Вместе с ними ходил в походы, купался, удил рыбу, зажигал пионерские костры.

По возвращении я написал несколько песен и, совершенно неожиданно для себя, несколько веселых стихов, которые отнес «на пробу» в редакцию журнала «Пионер». Редактором журнала был талантливый писатель и журналист, один из неутомимых организаторов детской литературы Борис Ивантер (погиб на фронте в первые же месяцы войны).

Мои стихи «Три гражданина» Ивантеру понравились, и они появились на страницах журнала. Успех меня окрылил. Теперь я дерзнул сочинить целую поэму для ребят. Это был первый вариант «Дяди Степы».

Прочитав поэму, Ивантер мне сказал:

– Ну вот! Теперь мы начали всерьез писать для детей. Надо бы вас познакомить с Маршаком.

Маршак жил в Ленинграде. И вот редакция «Пионера» командирует меня с рукописью «Дяди Степы» на консультацию к Маршаку. Это была вторая в моей жизни творческая командировка. Признаться, не без душевного трепета вошел я в здание ленинградского Дома книги на Невском проспекте, где в нескольких тесных комнатах размещалась редакция детского отдела, возглавляемого С. Маршаком.

Высказав мне несколько точных, проницательных суждений, он обычно добавлял в конце:

– И никогда не забывайте, голубчик, что по книгам детских писателей ребенок учится не только читать, но и говорить, мыслить, чувствовать.

«Друг мой Маршак!» – так говорил о Самуиле Яковлевиче Горький.

Со смертью Самуила Яковлевича Маршака опустел капитанский мостик большого корабля советской детской литературы. Но корабль уверенно продолжал свой путь по солнечному курсу, по-прежнему открывая детям чудесные архипелаги Новых стихов, Новых повестей, Новых сказок.

Мы знали бойца – Маршака,
И вдруг его рядом не стало —
Упал знаменосец полка,
Но знамя полка не упало!
Бойцы продолжают поход,
На знамени солнце играет.
Маршак с нами рядом идет:
Поэзия не умирает!
* * *

Мне не забыть Корнея Ивановича Чуковского, который, узнав о том, что я награжден орденом Ленина (1939 г.), приехал ко мне домой, чтобы поздравить с высокой наградой. Веселый и озорной Мойдодыр, добрый и мудрый Айболит, Корней Иванович отличался от Маршака большей академичностью и несколько меньшей общественной активностью. Оставаясь кумиром для всех поколений малышей, он последние десятилетия мало писал для них, посвятил себя главным образом литературоведческой работе, однако его выступления по вопросам и проблемам детской литературы, его уникальная книга «От двух до пяти» навсегда останутся яркими страницами истории «суверенной державы» – литературы юного поколения.

Последнее время Корней Иванович жил в подмосковном дачном поселке писателей Переделкино, наезжая в Москву только по самым неотложным делам. Он вел жизнь литератора-труженика, начиная свой рабочий день чуть ли не с восходом солнца. Незваных гостей он умел со свойственной лишь ему одному лукавой учтивостью вовремя выпроваживать за ворота, однако с приглашенными был неизменно радушен и остроумен.

Многие годы Чуковский вел своеобразный дневник-альбом автографов, известный под названием «Чукоккала». Заполняя его записями, стихами, пародиями и рисунками своих современников, чем-либо заинтересовавших его на жизненном пути. Попасть на рукописные страницы этой книги считалось честью.

Восемнадцатого апреля 1937 года, при очередном посещении дома Чуковских, мне была предоставлена возможность записать что-либо в «Чукоккале». И вот что я написал:

Я хожу по городу,
длинный и худой,
неуравновешенный,
очень молодой.
Ростом удивленные,
среди бела дня
мальчики и девочки
смотрят на меня.
На трамвайных поручнях
граждане висят.
«Мясо», «Рыба», «Овощи» —
вывески гласят.
Я вхожу в кондитерскую,
выбиваю чек.
Мне дает пирожное
белый человек.
Я беру пирожное
и гляжу на крем,
на глазах у публики
с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю:
через тридцать лет
покупать пирожное
буду или нет?
Повезут по городу
очень длинный гроб.
Люди роста среднего
скажут: он усоп.
Он среди покойников
вынужден лежать,
он лишен возможности
воздухом дышать.
Пользоваться транспортом,
надевать пальто,
книжки перечитывать
Агнии Барто.
Собственные опусы
где-то издавать,
в урны и плевательницы
вежливо плевать.
Посещать Чуковского,
автора поэм,
с дочкой Кончаловского,
нравящейся всем.
Я прошу товарищей
среди бела дня
с большим уважением
хоронить меня.

Естественно, подобные стихи можно было написать только в том возрасте, в каком я пребывал в первые годы моего знакомства с Корнеем Ивановичем Чуковским.

С гордостью храню я письмо мудрого Корнея, в котором он пишет:

«…Я с большим волнением прочитал, не отрываясь, всю Вашу книгу «Вчера, сегодня, завтра…». Раньше всего я прочитал те классические стихотворения, которые знают наизусть с самого дня их рождения… и бессмертного «Дядю Степу»».

* * *

Москва. Малый Черкасский переулок, дом № 1. Третий этаж. Это – Детгиз. Детиздат, издательство «Детская литература».

Отсюда в 1936 году вышел и зашагал по свету изданный отдельной книжкой с рисунками А. Каневского мой «Дядя Степа». Здесь я свел знакомство и завязал дружбу с неуемным и легендарным, самым юным командиром полка времен гражданской войны – Аркадием Гайдаром. Здесь в коридоре издательства я впервые был представлен тогда уже популярной детской писательнице Агнии Барто и почтительно пожал руку познавшему тайны природы волшебнику слова Михаилу Пришвину.

Созданное при непосредственном участии М. Горького и руководимое в разные годы талантливыми организаторами и издателями детской книги, издательство детской литературы стало в ряд крупнейших издательств мира, выпуская из года в год многомиллионными тиражами лучшие произведения русской, национальной и мировой классики, современных советских и зарубежных авторов.

С благодарностью вспоминаю и энергичную и волевую женщину, Людмилу Викторовну Дубровину. Сменив военный китель на гражданское платье, она возглавила после войны самое мирное учреждение на свете – Детиздат. Я высоко ценю ее доверие ко мне.

Особое уважение и признательность вызывает у меня образ другого фронтовика, тяжело раненного в боях, бывшего минометчика, Константина Федоровича Пискунова. Он двадцать шесть лет руководил издательством. Человек исключительной скромности и большого личного обаяния, беззаветно преданный любимому делу, он удачно сочетал в себе деловые и моральные качества умелого администратора и вдумчивого, талантливого воспитателя не только вверенного ему коллектива редакторов, но и многих литераторов и художников, ставших впоследствии известными писателями и иллюстраторами книг для детей. Я редко встречал человека, который мог бы так искренне радоваться и считать для себя праздником каждую новую творческую удачу молодого, начинающего или уже маститого, признанного автора. Многие из нас обязаны его вниманию, его советам и дружеской принципиальной критике, продиктованной лишь одним желанием: подарить ребенку новую, добротную книжку!

* * *

Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в походе наших войск в Западную Украину. Это явилось началом моей литературной деятельности военного писателя-корреспондента.

Двадцать второго июня 1941 года я с группой литераторов находился в Риге. Услышав рано утром сообщение о том, что нужно ждать важных известий – выступления Молотова, я тут же покинул гостиницу и первым же поездом уехал в Москву. Я понял: вот-вот начнется война, если уже не началась, потому что услышал по радио на немецком языке фразу: «Всем судам немедленно вернуться в порты своей приписки».

Бомбили станцию Даугавпилс, но наш состав благополучно ее проскочил.

Двадцать седьмого июня по предписанию ГЛАВПУРа я выехал на южный фронт. Мне 28 лет. Я получил назначение в редакцию армейской газеты 22-й армии, позднее попавшей в окружение.

– Почему не в одну из центральных газет? – возмущаюсь я.

– От службы не отказывайся, на службу не навязывайся! – говорит мне мать, провожая на войну.

В Виннице меня перехватывает редакция фронтовой газеты «Во славу Родины». Приказом Политуправления меня зачисляют в штат ее сотрудников. В Одессе я контужен во время налета вражеской авиации.

* * *

Мы познакомились накануне, на одном из последних спектаклей одесского Театра оперетты, понравились друг другу, и вот мы одни, в полутемной большой комнате старинного особняка, душным июльским вечером, при раскрытых во двор окнах, за которыми звездное небо над притихшим приморским прифронтовым городом.

– Знаешь, – полушепотом говорит мне Марина, – больше всего я боюсь, что достанусь немцам. А потом они меня убьют, когда узнают, что я дочь бригадного комиссара… Оставайся сегодня у меня. Кто знает, что будет завтра…

Я глажу ее теплую, девичью руку и молчу. Я вспоминаю жену Наташу. Ее прекрасное заплаканное лицо и прощальный поцелуй. Ее крестное знамение, которым она меня благословила при последнем «Я буду тебя ждать!».

Я поднимаюсь, обнимаю девушку, прижимаю ее голову к своей груди.

– Завтра! Приходи ко мне завтра в гостиницу «Красная», – говорю я. – Спросишь внизу меня. Нет, лучше я встречу тебя у подъезда, на улице. Пойдем к морю…

– Я приду! – шепчет она и целует меня в губы…

…Пять. Пять с половиной… Шесть без четверти… Шесть! Она не пришла.

– Кого ты тут поджидаешь? – не без намека спрашивает меня капитан Друз.

– Назначил свидание одной прекрасной незнакомке! – в тон заданного вопроса отвечаю я.

– Не пришла, значит, и не придет! – уверенно парирует капитан. – Пошли к морю! Подышим!

Мы идем по Пушкинской улице вниз, в сторону набережной. И вдруг до меня доносится едва уловимое шмелиное гудение. Я непроизвольно поднимаю голову и вижу заходящее на большой высоте с моря на город звено немецких самолетов. И в тот же момент сливаются в одно свист и разрывы бомб, вой сирен, стрельба зениток, грохот разрушающихся зданий, и нет уже ни солнца, ни света…

Взрывная волна бросает меня на землю. Что-то рушится, падает, бьет меня по спине, по животу. В рот набивается известковая пыль. И так же внезапно все стихает. Я слышу отбой «воздушной тревоги» и начинаю ощущать себя. И тут я замечаю, что моя гимнастерка, мои брюки в теплой крови.

Первая мысль: если ранен в живот – застрелюсь!

Достаю пистолет. Еще раз ощупываю себя. Нет, я не ранен. Это не моя кровь. Это кровь капитана Друза. Он мертв.

Я выбираюсь из-под обломков стены разрушенного здания, возле которого нас застал налет. Бреду с пистолетом в руке назад, по Пушкинской улице. И тут я вижу ее! Она лежит на асфальте, раскинув руки. Я узнал ее по зеленой кофточке, в которой она была в театре…

Она боялась, что ее убьют немцы. Они убили ее… Если бы Марина не опоздала ко мне на свидание 22-го июля 1941 года!


Вместе с редакцией отступаем до Сталинграда. После контузии, новым приказом Политуправления меня переводят в редакцию центральной газеты Военно-воздушных сил Красной Армии «Сталинский сокол», где я служу до конца войны. За выполнение заданий командования меня награждают орденами «Красной звезды» и «Красного Знамени».

Работа в военной печати сблизила меня с такими видными журналистами, как Николай Кружков и Габриэль Эль-Регистан.

В газете «Во славу Родины» работали вместе со мной известные писатели – Борис Горбатов, Константин Паустовский, Илья Френкель, Николай Кружков, Владимир Поляков. Некоторые из них уже побывали на Карельском перешейке. В «Сталинском соколе» был не менее авторитетный писательский коллектив: братья Тур, Натан Рыбак, Габо Эль-Регистан.

Выполняя задание командования, я писал очерки, заметки, а также стихи и юмористические рассказы, тексты к политическим карикатурам и листовки. Мы, армейские журналисты, не просили у редактора двух недель для того, чтобы написать стихотворение или очерк. Мы писали, сидя где-нибудь на пеньке в лесу или в землянке, все, что тогда было нужно нашему читателю в солдатской шинели. И пусть не многое из того, что в те годы написано, осталось жить в наших авторских сборниках, но это была великолепная школа оперативности, внутренней собранности, воспитания чувства ответственности и медленного, трудного, капля за каплей, накопления опыта.

Здесь уместно вспомнить известное суждение А. Пушкина: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство: не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Памятна мне морозная ночь на полевом аэродроме, когда я с непередаваемым волнением провожал на боевое задание моих друзей – летчиков Северо-Западного фронта, вылетавших в партизанский край. На борт самолета грузили пачки сочиненных мной листовок. Помню их заголовки: «Пусть не дрогнет твоя рука!», «Ты победишь!», «Не быть России покоренной!».

…Забудь сегодня слово «жалость»
И ненависть зажги в груди.
Враги сильны. И их осталось
Еще немало впереди.
Так бей врага без сожаленья,
Не пощади и не прости.
К несовершенным преступленьям,
К еще не тронутым селеньям
Орду убийц не допусти!
Нам ночи жгла зола пожарищ.
Дым пепелищ слепил глаза,
Но не от дыма мне, товарищ,
Зрачок туманила слеза.
И нам с тобой забыть едва ли,
Как на асфальте площадей
Мы жертвы с виселиц снимали
И в детских лицах узнавали
Черты родных своих детей.
Вот почему мы твердо знаем.
За что деремся на фронтах,
За что ночей не досыпаем
В сырых, холодным блиндажах.
Шагами меряем болота,
Седеем, мерзнем, устаем
И неприступные высоты
Своими жизнями берем.

Представляя в 1942 году на Северо-Западном фронте редакцию центральной газеты Военно-воздушных сил Красной Армии «Сталинский сокол», я подружился с коллективом фронтовой газеты «За Родину» и не раз выступал на страницах этой газеты.

В конце лета военные летчики вывозили из партизанского края осиротевших детей. Вместе с корреспондентами фронтовой газеты и я поехал на полевой аэродром встречать сирот.

Среди детей была дочь зверски замученного фашистами учителя из села Быстрый берег Белобелковского района Валя Петрова, двух с половиной лет. Фотокорреспондент П. Бернштейн сделал снимки. Когда снимки были отпечатаны, я попросил его дать мне портрет Вали Петровой, и девятого сентября 1942 года он появился на первой полосе фронтовой газеты Северо-Западного фронта «За Родину» с моими стихами:

Посмотри хорошенько на этот портрет
Русской девочки двух с половиной лет.
Быстрый берег – лесная деревня звалась,
Та деревня, где жизнь у нее началась,
Где ее молодая крестьянская мать
Научила ходить и слова понимать,
Где ее Валентиной с рожденья назвали.
Где росла она, русская девочка Валя.
Посмотри хорошенько на этот портрет
Русской девочки двух с половиной лет.
Шоколадом маня, подзывая к себе,
Немец бил ее плетью, ночуя в избе.
Поднимал над землею за пряди волос,
Вырвал куклу из рук и с собою унес.
Это немцы ее «партизанкой» назвали.
Это немцы отца у нее расстреляли.
Разве сердце не скажет тебе: «Отомсти!»?
Разве совесть не скажет тебе: «Не прости!»?
Слышишь, матери просят: «Она не одна!
Отомсти за таких же других, как она!»
Посмотри и запомни, товарищ, портрет
Этой девочки двух с половиной лет!

В ходе наступательной операции 4-го Украинского фронта по освобождению Крыма 2-я гвардейская армия восьмого апреля 1944 года освободила город Армянск. В это время мы с Эль-Регистаном находились при штабе 17-й Воздушной армии в Аскании Нова.

Одиннадцатого апреля 19-й танковый корпус с ходу взял Джанкой и пошел на Симферополь. Вслед за танками тем же путем двинулись и мы на нашем «джипе», в сопровождении двух автоматчиков.

По всему фронту развернулось преследование отступающего противника. Немецкие и румынские войсковые соединения были деморализованы. Отрезанные друг от друга и потерявшие связь войска плохо ориентировались в положении на фронте.

– Давай свернем налево к тому населенному пункту! – предложил я Габо, когда мы остановились на перекур.

Недолго думая, мы сошли с основной трассы, по которой еще утром прошли наши танки, и вскоре оказались на тихой окраине населенного пункта. Через несколько минут мы выскочили из переулка на небольшую площадь и резко затормозили – площадь кишела солдатами в зеленых шинелях. Группа румынских офицеров обратила на нас внимание.

Что делать? Еще мгновение, и мы в руках противника!

– Не глуши мотор! – только успел сказать Габо водителю, когда к нам уже приблизился пожилой румынский офицер.

Не успел он раскрыть рот, как Габо огорошил его по-французски:

– Какая часть? Кто командир?

Офицер растерянно, тоже по-французски, отрапортовал. Он хотел что-то спросить, но Габо приложил руку к козырьку и толкнул локтем водителя, тот понял, дал полный газ, и мы рванули в тот же переулок, из которого только что вынырнули. Одеты мы были в меховые летные куртки, на головах офицерские фуражки с «крабами». Только при внимательном рассмотрении можно было на них заметить красные звездочки. Наши солдаты были в плащ-палатках. А армянин Эль-Регистан был сам похож скорее на румына, чем на советского офицера. Его смелость и находчивость помогли нам избежать в лучшем случае плена.

– Это надо отметить! – сказал Габо, доставая флягу. И мы ЭТО достойно отметили по пути в Симферополь.

Через два дня столица Крыма была освобождена.

* * *

Официально Вена была взята тринадцатого апреля 1945 года. Четвертая Гвардейская армия под командованием генерал-полковника Н. Захватаева вела уличные бои, когда одиннадцатого апреля мы с Эль-Регистаном, в сопровождении двух автоматчиков, искали в аристократическом квартале Пратер место для ночлега.

Небольшие комфортабельные особнячки, покинутые наспех бежавшими хозяевами, зияли раскрытыми окнами. Двухспальные кровати, казалось, хранили еще тепло человеческих тел. Подушки пахли дорогими лосьонами. Предметы дамского туалета были разбросаны по комнатам. В шкафах висели немецкие военные мундиры с орденскими колодками вперемежку с вечерними дамскими платьями.

В одном из домов мы наткнулись на полулежавшего в кресле мертвого военного в форме войск «СС». У его ног на ковре валялся офицерский «Вальтер». На тахте, лицом вниз, лежала убитая выстрелом в висок молодая обнаженная женщина.

Видимо, не надеясь спастись бегством от стремительно наступавших гвардейцев Захватаева, эта немецкая пара покончила жизнь самоубийством.

Мы заняли соседний дом. На той же улице остановился и член Военного Совета армии генерал-майор Дмитрий Трофимович Шепилов.

Утром мы зашли к Шепилову. В одной из комнат наше внимание привлекла горка с коллекцией охотничьих ружей. Заядлый охотник, Эль-Регистан не удержался от восклицания:

– Дмитрий Трофимович! Да тут ведь у нас целый клад! Вам повезло! Смотрите, какие ружья! Какие трофеи!

– Я не занимаюсь на войне барахольством! – твердо ответил Шепилов.

В отличие от известных нам фронтовых генералов, Шепилов брезговал добыванием трофеев в освобождаемых от фашистов городах.

Из книги «Что такое счастье»[3]

Дары судьбы

Каким я был в двадцать три года, когда только-только входил в писательскую среду? Бедным и беззаботным, ездил по Москве на велосипеде, гулял в сандалиях на босу ногу и без устали сочинял стихи. Их уже начали печатать, и я поступил в Литературный институт, а по совместительству устроился в отдел писем газеты «Известия», изредка публикуя свои вирши и на страницах этой уже в те времена солидной газеты.

Конечно, аскетом, полностью отрешенным от мирских удовольствий, этаким «синим чулком» в брюках, я тоже не был. Молодость брала свое, мы с друзьями нередко застольничали, хотя и скромно по недостатку средств. Но поскольку этот вид развлечений весьма популярен в писательской среде, порой приобретая форму недуга, то сразу хочу сказать, что в роду Михалковых никогда не было, нет и, надеюсь, впредь не будет людей, не знающих меры по части рюмочных удовольствий. Это в полной мере относится и ко мне самому. В молодости я любил и умел быть навеселе, но знал меру – никогда и никто не видел меня в состоянии опьянения. Так было и в зрелые годы, да и сейчас я изредка поднимаю бокал, когда этому благоприятствует семейная или товарищеская обстановка.

Ну и конечно, кто в двадцать три года не ухаживает за девушками!

Помню, в Лнтннституте училась девушка по имени Светлана, к которой я испытывал нежные чувства, к сожалению, безответные. Однажды, пытаясь завоевать ее благорасположение, я сказал, что написал стихотворение, которое хочу посвятить ей лично. Причем поклялся напечатать его в завтрашнем же номере «Известий». Светлана, конечно, не приняла мои заверения всерьез. Зато я отлично знал, что делал, и вовсе не собирался нарушать клятву: стихотворение уже стояло в завтрашнем номере газеты, и мне оставалось лишь дошагать до «Известий» – совсем неподалеку! – чтобы изменить название стихотворения: первоначально оно называлось «Колыбельная», а я переделал его на «Светлана» и вставил это имя в текст.

На следующий день стихотворение было опубликовано – с соответствующим посвящением. Но этот «поэтический подвиг» не оказал никакого влияния на мои отношения со светловолосой Светланой. Тем не менее хочу привести его здесь, поскольку считаю его в художественном смысле удачным, оно нежное, лирическое, к тому же эта история имела самое неожиданное продолжение. Благодаря тому случаю я приобрел еще одного почитателя своих стихов, причем отнюдь не рядового.


СВЕТЛАНА

Ты не спишь,
Подушка смята,
Одеяло на весу…
Носит ветер запах мяты,
Звезды падают в росу.
На березах спят синицы,
А во ржи перепела…
Почему тебе не спится?
Ты же сонная легла!
Ты же выросла большая,
Не боишься темноты…
Может, звезды спать мешают?
Может, вынести цветы?
Под кустом лежит зайчиха,
Спать и мы с тобой должны.
Друг за дружкой Тихо-тихо
По квартирам ходят сны.
Где-то плещут океаны,
Спят медузы на волне.
В зоопарке пеликаны
Видят Африку во сне.
Черепаха рядом дремлет,
Слон стоит, закрыв глаза,
Снятся им родные земли
И над землями гроза.
Ветры к югу повернули,
В переулках – ни души,
Сонно на реке Амуре
Шевельнулись камыши,
Тонкие качнулись травы,
Лес как вкопанный стоит…
У далекой
У заставы
Часовой в лесу не спит.
Он стоит —
Над ним зарницы,
Он глядит на облака:
Над его ружьем границу
Переходят облака.
На зверей они похожи,
Только их нельзя поймать…
Спи. Тебя не потревожат.
Ты спокойно можешь спать.
Я тебя будить не стану:
Ты до утренней зари
В темной комнате,
Светлана,
Сны веселые смотри.
От больших дорог усталый,
Теплый ветер лег в степи.
Накрывайся одеялом,
Спи…

Да, ни само стихотворение, ни специальное посвящение, ни удивительная быстрота, с какой оно было опубликовано, – ничто не произвело впечатления на предмет моего тогдашнего обожания. Но совершенно неожиданно этим стихотворением заинтересовался другой читатель. Меня пригласили в ЦК КПСС, и некий весьма ответственный сотрудник сообщил, что стихотворение понравилось товарищу Сталину, который поручил встретиться с поэтом, узнать, в каких условиях он живет, и, если потребуется, оказать ему помощь.

Видимо, вожди тоже подвержены отцовским чувствам: дочь Сталина звали Светланой, и он принял мое лирическое стихотворение близко к сердцу.

Поскольку эта глава названа мною «Дары судьбы», то читатель вправе подумать, будто тот случай я отношу к разряду неких судьбоносных подарков. Однако в действительности это не так. В моей долгой жизни много было подобного рода случайных удач – когда не надеясь ни на что, вдруг пожинаешь успех, и наоборот, роковых неудач – когда кажется, что вот-вот на тебя посыплется манна небесная, а на самом деле все оборачивается провалом. Такого рода случайные удачи я никогда не относил к подаркам судьбы, считая их обыкновенным везеньем и с усмешкой вспоминая при этом знаменитые слова, приписываемые то ли Гарибальди, то ли Наполеону: «Нет великого человека без везенья».

Но были в моей жизни и настоящие дары судьбы.

Один из них – встреча с Наташей Кончаловской, моей будущей женой, с которой мы прожили пятьдесят три года и были счастливы.

Наталья Петровна Кончаловская – внучка великого русского художника Василия Сурикова и дочь другого замечательного художника Петра Петровича Кончаловского.

Когда Ермак шел с Дона завоевывать Сибирь, в его отряде был казачий есаул по фамилии Суриков. Этот казачий род Суриковых поселился в Сибири и нес караульную службу. А в 1878 году потомок ермаковского есаула, ставший великим русским художником, Василий Иванович Суриков женился на француженке Елизавете Шарэ, жившей в Петербурге. От этого брака родилась Ольга Васильевна Сурикова, моя будущая теща, у которой неожиданное смешение кровей проявилось в сочетании «суровой твердости сибирских казаков с тонкостью восприятий и деликатностью предков французов». Именно так впоследствии писала о своей матери Наталья Кончаловская.

Отец Наташи художник Петр Кончаловский был сыном Петра Петровича Кончаловского, который возглавлял книжное издательство. Кончаловский-старший был человеком высокообразованным, дружил с Поленовым, Суриковым, Репиным, Васнецовым, Серовым, Врубелем, Коровиным. Его дом считался в Москве одним из очагов русской культуры, и именно здесь однажды познакомились Оля Сурикова и Петя Кончаловский, который впоследствии стал известным русским художником. Вскоре они поженились, и в 1903 году у них родилась дочь Наташа, моя будущая супруга.

Она была старше меня на десять лет и имела пятилетнюю дочь Катю от первого брака. Красивая зрелая женщина, Наташа уже успела пожить несколько лет в Америке со своим первым мужем. Ее брак с двадцатитрехлетним юношей явился полной неожиданностью как для ее родителей, так и для многих друзей.

Вокруг нее всегда кружился народ, в том числе и поклонники. За ней ухаживали и добивались ее благосклонности известные московские художники, поэты – среди них горячий, талантливый Павел Васильев. Одно из его стихотворений так и называется «Наталье».

Надо честно признаться: Наташа не хотела выходить за меня замуж – ее конечно же сбивала с толку разница в нашем возрасте. Но я ее любил, и она меня любила.

Наташа с детства получила отменное воспитание и образование. По ее воспоминаниям я знаю, что она «с младенчества привыкла шаркать по каменным плитам соборов и резным паркетам знаменитых галерей». Это сохранилось в ней до преклонных лет. Ее шарм был особого свойства, в нем словно присутствовал аромат давно ушедшего времени. Он ощущался во всем: в манере держать себя, в речи – чистой, безукоризненно грамотной, даже в интонации. Окруженная множеством поклонников, она вышла замуж за Алексея Богданова, сына крупного чаеторговца. При советской власти в 1928 году его направили представителем «Армторга» в Америку – вместе с ним уехала и Наташа. Она присылала родителям десятки писем, и одно из них я воспроизведу – во-первых, чтобы показать богатый внутренний мир автора этого письма, во-вторых, чтобы не очень-то обольщались современные нувориши, которые взахлеб восторгаются низкопробными образцами заокеанской культуры, а нашу культуру, русскую, ни во что не ставят.

В том письме Наташа писала:

«Сейчас у меня такой сумбур в голове, что я ничего не соображаю. Тут еще сыграло роль то, что у американцев все страшно бестолково устроено, например, рядом с рубенсовской картиной развешана такая американская пакость, что прямо стыдно смотреть. Вкуса у американцев нет совершенно, и они скверно воспитаны. Наши русские воспитаны много лучше… До чего же американцы тупы в музыке и до чего у них музыка бездарна, везде одни фокстроты. Вообще Америка так бедна в отношении искусств, так бездарна, что здесь тяжело жить. Здесь ничего не ценят, кроме долларов. В Нью-Йорке улицы по номерам, словно неживые. У каждой улицы должно быть название, тогда она живая, например, Кривой переулок, Кузнецкий мост, Неглинка или даже шоссе Энтузиастов. А здесь номера… И во главе всего – доллар. Ужасная страна, и здесь все общие интересы настолько мелки, что они невольно тащат книзу, а не кверху. Грустно и противно, когда наглотаешься этой гадости, и страшно хочется уехать».

За полвека нашей совместной жизни Наталья Петровна в целом не изменила своего отношения к заокеанскому образу жизни, хотя и признавала, что отдельные достижения высокой культуры в Америке есть. Но, повторяю, сам американский образ жизни был чужд ей, воспитанной на великих ценностях русской культуры, знакомой с шедеврами европейских музеев. Дочь и внучка больших художников, она была очень взыскательна. И это относилось не только непосредственно к культуре, но и к ее носителям – к людям.

А люди ее с юности окружали незаурядные. В дом Петра Петровича Кончаловского, находившийся в Буграх, в ста километрах от Москвы, приезжали погостить немало знаменитостей. Среди них писатели Алексей Толстой и Александр Фадеев, академик Петр Капица, пианисты Владимир Софроницкий и Святослав Рихтер, режиссеры Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Александр Довженко, Сергей Герасимов, актеры Иван Москвин и Борис Ливанов. Прямо там, в Буграх, Петр Петрович писал портреты некоторых из них. Например, известный портрет Сергея Прокофьева в белом плетеном кресле в саду.

Столь изысканное общество, конечно, наложило свой отпечаток на умозрения семьи Кончаловских. И вдруг – Наташа выходит замуж за долговязого детского поэта, который на десять лет моложе да вдобавок заикается. Помню, Ольга Васильевна, моя будущая теща, познакомившись со мной, воскликнула: «Господи, мы все начнем заикаться!» В обществе как-то легче воспринимается брак, если муж значительно старше жены, чем обратный вариант… Да и Ольга Васильевна, урожденная Сурикова, как уже сказано, не слишком одобряла сложившиеся отношения своей взрослой дочери с начинающим поэтом, ездившим по Москве на велосипеде. Зато Петр Петрович Кончаловский всегда весьма радушно принимал меня в своем доме и признавался, что ему нравятся мои стихи для детей.

Как я мог горячо полюбить женщину, которая была на десять лет старше меня? А я отвечу: «Самое главное – не глазами увидеть, все основное постигается только сердцем». Наталья Кончаловская уже при первом взгляде на нее поражала воображение – она была мила и очень обаятельна, а обаяние – это такая сила, с которой не поспоришь. Дается оно редким людям, и объяснить, что это такое, сложно. Что-то вроде гипноза? Пожалуй. Но обаятельным может быть и очень даже некрасивый человек… А если и красота, и обаяние, и ум, и остроумие, и превосходная образованность, и воспитанность еще дореволюционная, когда понятие «интеллигентность» подразумевало доброжелательность, учтивость, радушие?! Все это было присуще Наталье Кончаловской в высшей степени. С нее глаз не хотелось спускать… А если добавить к этому, что она была веселым, искристым человеком, то меня можно понять. Все яркое, талантливое, совершенное моя Наташа принимала близко к сердцу. И если мое новое стихотворение казалось ей удачным, она могла радоваться до слез. И ее мнение было для меня годы и годы решающим.

Поэтому я настаивал на регистрации брака, боясь потерять любимую, обаятельную, умную женщину, и в конце концов Наташа сдалась. Перед тем как отправиться в загс, мы зашли в забегаловку, выпили водки, а после регистрации купили четверть белого свирского вина и пошли отмечать событие к нашему другу.

Маленькую Катю я, конечно, удочерил.

Конечно, начало нашей совместной жизни не было ни безоблачным, ни безмятежным. И дело тут не в возрастной разнице. Мы оказались людьми очень разными, но при этом каждый был сильной личностью. Вдобавок я очень уж быстро, как говорится, шел в гору, и уже через три года, в 1939-м, был удостоен высшей награды нашей страны – ордена Ленина. Причем попал в компанию самых талантливых писателей – награждали меня вместе с Михаилом Шолоховым, Алексеем Толстым, Александром Фадеевым, Валентином Катаевым. В литературной среде мое награждение восприняли как сенсацию.

Но любопытно, что реакция близких родственников на это чрезвычайное, по семейным понятиям, событие была диаметрально противоположной. Моя мама Ольга Михайловна очень обрадовалась и считала, что жизнь теперь станет поспокойнее, ведь сыну вручили как бы «охранную грамоту». В узком семейном кругу она говорила: «Ну теперь-то уж точно не посадят». Зато другая мама, то есть теща Ольга Васильевна Кончаловская, наоборот, огорчилась. Узнав о том, как щедра власть к зятю, она мрачно сказала: «Это конец, это катастрофа». Ольга Васильевна жила по принципу: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»

А что касается меня лично… Я, конечно, не ожидал таких великих и внезапно свалившихся на меня почестей и откровенно признавался друзьям, что не предполагал в столь короткий срок стать известным детским поэтом, что мечтать не мечтал о том, чтоб мои стихи дети стали с удовольствием читать наизусть. Впрочем, мои стихотворения начали читать не только дети – их декламировали со сцены Рина Зеленая и Игорь Ильинский, признанные, любимые артисты того времени.

Короче говоря, мой творческий рост был стремительным, молодость не стала помехой. И Наташа, которая была конечно же мудрее меня, радуясь за мужа, все-таки ощущала душевный дискомфорт: она оказалась как бы на периферии моего успеха, к тому же разница в возрасте теперь могла сказаться «наоборот». Ведь у меня появились молодые поклонницы.

По прошествии многих лет, когда подросли сыновья, когда десятилетия совместной жизни сплотили нас в единое целое, Наташа спокойно, без надрыва говорила мне, как непросто дались ей те первые годы замужества. Выходя за меня, она не думала, что рядом окажется хотя и молодой, но очень успешный, талантливый и сверхзанятый муж. Однако, обладая сильным характером и светлой головой, она никогда не пыталась соперничать со мной в семье, у нас никогда не было борьбы амбиций и честолюбий. И в то же время Наташа не стала для меня неким безликим дополнением и сумела найти свое место не только в семье, но и в литературе.

Список ее литературных трудов весьма обширен. Книга Натальи Кончаловской «Наша древняя столица» – история Москвы в стихах – до сих пор остается едва ли не лучшим произведением о прекрасном городе. Она автор биографических романов «Дар бесценный» о своем великом деде В.И. Сурикове и «В поисках Вишневского» – о знаменитом хирурге. Наталья Петровна открыла нашим слушателям знаменитую французскую певицу Эдит Пиаф и написала о ней книгу. Именно ей наш читатель обязан знакомством с поэтическим гением Мистраля – она перевела на русский язык его поэму «Мирей». Ее перу принадлежат переводы либретто опер «Дон Жуан», «Фальстаф», «Фра Дьявол о». А ведь Наташа еще писала книги для детей, стихи, повести и воспоминания. Очень одаренная, духовно богатая и разносторонняя личность, оставившая заметный след в русской культуре!

А я, скажу откровенно, был безмерно счастлив и бесконечно благодарен судьбе за такой щедрый подарок. Я испытывал полное душевное равновесие: творческую карьеру делал сам, без помощи влиятельных родственников жены, очень свою жену любил, и к тому же она была для меня самым верным другом. Верным и мудрым. И я всегда был благодарен ей за это. Наталья Петровна Кончаловская не только вырастила моих детей, но и мне самому, особенно в первые годы совместной жизни, помогла возмужать, избежать головокружения от успехов.

Наташа, как говорят, вела дом и несомненно была его главой. Никто не помнит ее сидящей без дела. Если она не работала за письменным столом, то была занята вышиванием или садовыми заботами – обожала цветы! Она умела готовить вкусные блюда и с удовольствием этим занималась. Ее знаменитую «кончаловку» – водку, настоенную на ягодах или почках черной смородины, помнят многие мои друзья, как, впрочем, помнят и ее пирожки с капустой. Она отменно шила и вязала для своих подруг и маленьких внуков. Вообще у нее были талантливые руки. Она сама спроектировала дачный дом, расписала печные изразцы в нем. Она умела обустраивать любое пространство, где ей предстояло жить, даже временно. В эвакуации в Алма-Ате она мгновенно превратила две гостиничные комнатки в уютное жилье.

Она умела обходиться малым, хотя любила комфорт и создавала его, когда предоставлялась такая возможность. Но была человеком практичным и, несмотря на материальную обеспеченность, никогда не позволяла себе пустых, бессмысленных трат.

«Весь порядок в доме строился на маме, – вспоминал потом Никита. – Она держалась до последних дней… У нее был очень сильный эмоциональный аппарат и невероятная жизнеспособность. Никогда и ничего она не оставляла незаконченным, касалось ли это книги, статьи или домашних дел… в ней никогда не было дурного вкуса, ее вкус был изысканным, здоровым, народным. Вся жизнь нашей большой семьи держалась на ней…»

Но, как известно, у жизни есть и материальная сторона. И здесь опорой семьи, гарантом нашего спокойствия и благополучия оставался я. Она понимала это и ценила. «Только за большой доброй Сережиной спиной я писала то, что хотела, а не то, что было нужно. Я низко кланяюсь за это моему Сереже», – написала она впоследствии, спустя пол века, когда мы отпраздновали золотую свадьбу.

Человек очень гордый, самостоятельный, Наташа не сносила унижений и всегда умела отстоять свое достоинство. В этой связи вспоминается случай, происшедший с ней в Париже в середине 1960-х годов. Готовясь делать переводы песен известной французской певицы Жюльетт Греко, Наталья Петровна пришла на ее концерт в зал Шайо, однако все билеты оказались проданы. Пришлось обратиться непосредственно к певице, которая тут же послала свою секретаршу к администратору за билетом для «русской мадам». Секретарша вернулась с билетом, но сказала, что, к сожалению, место удалось достать только стоячее. Наталья Петровна с достоинством и скрытой иронией ответила: «Стоя я слушаю только Гимн Советского Союза». Тогда секретарша, ничуть не смутившись, предложила сесть на ступеньки. «А на ступеньках я слушала только Эдит Пиаф», – немедленно парировала Наталья Петровна. После этого Жюльетт Греко сама бросилась к администратору и вернулась с билетом в первый ряд. Вот такой была моя Наташа.

Человек глубоко интеллигентный, с детства приученный к интеллектуальному труду, она аккуратно вела семейный архив, раскладывала по конвертам газетные вырезки, всевозможную корреспонденцию и, конечно, письма от меня и детей. Кружась в жизненном вихре, я не был приспособлен к усидчивой работе с документами разного рода, и этот пробел всегда возмещала Наташа. С какой благодарностью я впоследствии брал из ее рук бережно сохраненные папки с надписью «Письма Сережи с фронта», «Письма-рецензии», «Письма от Сергея». Здесь же были вырезки из фронтовых газет, боевые листовки с моими стихами. Все это она аккуратно сохранила, и все это станет продолжением истории рода Михалковых.

В ее комнате над старым бюро, за которым она обычно работала, висела на стене моя большая фотография с надписью: «Когда я так на тебя смотрю, значит, я тебя люблю…»

Да, я отвечал ей полной взаимностью во всем.

Долгие годы Наталья Петровна старательно вела дневник, и впоследствии на его основе вышла книга, получившая широкое признание в среде творческой интеллигенции. Но мне хочется привести лишь несколько страничек из ее дневника – о том, как моя жена, знавшая меня лучше всех на свете, полвека со мной прожившая, меня оценивала.

Вообще говоря, обо мне написано немало, многие литературные критики и мемуаристы посвящали и продолжают посвящать мне страницы своих книг. Большинство из них делают это доброжелательно, иные – каверзно. Но если говорить обобщенно, литературная критика позитивно оценивает мое творчество, за что я искренне признателен всем, кто писал обо мне. А к некоторым из критиков испытываю чувство особой благодарности – в частности, к Владимиру Александрову, который очень тонко, глубоко анализировал и мою поэзию, в том числе фронтовую, и мой творческий путь в целом.

Но мнение Натальи Петровны Кончаловской для меня особенно ценно, ибо оно самое объективное. Потому что она не умела кривить душой даже тогда, когда писала о любимом муже. А писала она так:

«Это, конечно, личность совершенно из ряда вон выходящая. С ним трудно и легко. С одной стороны, он эгоцентрик цинический, а с другой стороны, его жизнь не принадлежит ему. Все для всех: всегда и везде. Очень добр и отзывчив. Зло помнит недолго, добро тоже помнит недолго и не придает особого значения ни тому, что сделал сам, ни тому, что получил от кого-то. Талантлив необычайно. Одни «Раки» чего стоят! Папа говорил, что это наравне с Гоголем. Но при всем таланте нет усидчивости, нет умения работать и довести до конца. Доводить до конца – это для него пытка. Абы начать, а там как ни пойдет – все равно. Острит талантливо, тут же на ходу: едем по шоссе, Сережа гудит мальчишкам, играющим на дороге, и говорит: «Лучше два раза погудеть, чем два года просидеть».

Конечно, не все тут мед, есть и перец.

А вот насчет того, что все для всех всегда и везде, тут Наташа, пожалуй, особенно права. Про меня ведь как говорили? В шутку называли «пиджаком с ногами». Квартиры, путевки, больницы, издание книг, даже билеты на футбольный матч – о чем только ни просили меня знакомые и совсем малознакомые люди, а порой и просто случайные, не имевшие никакого отношения к писательскому труду. И я звонил, ходил, ездил… А если понимал, что просьба серьезная, непростая, то действительно призывал на помощь свой пиджак с Золотой звездой Героя Социалистического Труда. И шел в высокие, порой в самые высокие кабинеты. Бывали случаи, когда вмешивался и без всяких просьб. Помню, вернулся из сталинских лагерей прекрасный писатель-фронтовик Радий Погодин. Его реабилитировали, а вот боевые награды почему-то не вернули. Погодин разозлился: «Просить, унижаться не буду! Я эти ордена кровью своей заслужил…» Пришлось мне в тот раз надеть «пиджак с ногами» и пойти по инстанциям. Ордена Погодину, конечно, вернули.

В конце 1945 года я вдруг получил весточку от старшего брата Михаила: «Я здесь…»А весточка-то – из Лефортовской тюрьмы. Сразу стал хлопотать, обратился непосредственно к Берии, хотя это было очень даже небезопасно, тут и для меня самого могли быть непредсказуемые последствия. Ни ордена, ни Сталинские премии, ни авторство Гимна не спасли бы. Но я отчаянно бился за брата, и хотя освободить его не удалось, дали ему в результате не высшую меру и не двадцать пять лет, а только пять. Конечно, я его и в лагере навещал, очень помогал после реабилитации. Но это уж само собой…

Возвращаясь к воспоминаниям о Наташе, снова не могу с благодарностью не думать о ее архивариусной педантичности: она сумела сберечь все-все бумажки нашего с ней времени, все-все письма-весточки.

Разве мог я помнить свои бесчисленные письма, которые ей посылал? А вот она сохранила, уложила в семейный архив, и потом я с радостным волнением читал самого себя:

«Любимая моя Наташа! Очень по тебе скучаю, люблю и тоскую. Иногда невыразимое беспокойство и тоска охватывают меня. Что это? Почему? Нет, это не ревность, это чувство потерять ощущение близости с настоящим, большим человеком, с тобой… Пусть нам иногда трудно, но лучше трудно, чем никак. Вчера шел с Миусской мимо загса, где мы повенчались. Как-то даже растрогался. Хорошо мы тогда поступили. Очень правильно».

А она мне отвечала – совсем в другие годы, совсем по иному поводу, но кажется, – будто именно в ответ на то письмо:

«Мой дорогой Сережа! Сегодня особенно захотелось написать… Утром говорили мы по телефону так бестолково, и все-таки было мне хорошо после этого весь день. Я много думаю о тебе, и хочется, чтобы ты был счастлив, здоров, ухожен, обласкан… Сереженька, хочу радоваться и радоваться без конца, потому что скоро уткнусь тебе в ребра всем лицом… И все это так дорого, так мило, так ценно!»

Перечитываешь такие письма, вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь… И каждый раз думаешь: безусловно, Наташа, Наталья Петровна Кончаловская – это был для меня великий дар судьбы.

Евдокия Языкова вспоминает, как однажды Наталья Кончаловская рассказывала второклассникам о моем стихотворении «Бараны». Это была беседа с маленькими читателями о том, почему поэты пишут стихи и какие разные бывают стихи (то есть о стиле разных поэтов), о том, что есть темы, о которых просто невозможно рассказать в прозе, а только в стихах, причем у разных авторов один и тот же случай вызывает разные поэтические ассоциации. Если даже мысль одного подхватит другой и допишет по-своему, то это уже будет совсем другое стихотворение.

– Вот какой случай произошел как-то со мной, – говорила Кончаловская. – Я начала стихотворение:

По крутой тропинке горной
Шел домой барашек черный…

Что случилось дальше, я еще не придумала, оставила листок с этими строчками на столе и пошла гулять. Возвращаюсь домой. Мне открывает дверь мой муж и смущенно говорит:

– А я дописал стихотворение.

– Так весело и остроумно написать о встрече черного барашка с белым мог только Сергей Михалков… С тех пор я не оставляю на столе недописанных стихов, – пошутила Н. Кончаловская.

Детям было интересно отметить разницу между началом стихотворения, написанным Натальей Петровной с неторопливым созерцанием, и его продолжением, точным, деловым, где чувствовалась другая – моя манера. Картина – словно в кадре мультфильма: вот стоят – рога к рогам – белый и черный барашки, в горах, на горбатом мостике. И вдруг в следующем четверостишии кадр словно оживает.

Вспоминаю, что когда я увидел на Наташином столе те первые две строчки про черного барашка, в моем сознании сразу возникла четкая, ясная мысль: милый, безобидный барашек должен в итоге превратиться в барана – символ глупости, тупости и упрямства. Так уж сработал мой «творческий механизм», настроенный не на спокойное идиллическое восприятие действительности, а на активное, неожиданное для читателя развитие событий. И я с наслаждением написал экспромт:

И сказал барашек белый:
«Братец, вот какое дело:
Здесь вдвоем нельзя пройти —
Ты стоишь мне на пути».
Черный брат ответил: «Ме-е,
Ты в своем, баран, уме-е?
Пусть мои отсохнут ноги,
Не сойду с твоей дороги!»
Помотал один рогами.
Уперся другой ногами…
Как рогами ни крути,
А вдвоем нельзя пройти.

Ну, тут уж мне не оставалось ничего другого, как утопить этих двух глупых упрямцев, что я и сделал, пока Наташа гуляла. Экспромт получился удачным: последние две строчки стихотворения стали не только знаменитыми, но даже превратились в известный афоризм.

Сверху солнышко печет,
А внизу река течет.
В этой речке утром рано
Утонули два барана.

В 2003 году, к столетию Натальи Петровны Никита сделал фильм «Мама». На премьерный просмотр в Фонде культуры пришло много людей: были те, кто хорошо знал Наташу, были и те, кто лишь читал ее книги. Вся ее жизнь прошла на экране, большая, не такая уж и легкая, но творчески богатая и насыщенная событиями жизнь. Конечно, я всегда понимал, что имя Натальи Кончаловской благодаря ее литературной, просветительской, переводческой деятельности навсегда будет вписано в историю русской культуры. Она не растворилась в славе мужа, а сумела найти свое собственное «я». Но лишь посмотрев киноповесть Никиты, я осознал, сколь справедливы есенинские строки – «Большое видится на расстояньи». С годами, особенно на фоне той эрзац-культуры, которая нахлынула на нас в избытке, масштаб личности Натальи Кончаловской, хранительницы отечественных культурных ценностей и тонкого знатока лучших европейских достижений, причем в разных жанрах – от живописи до шансона, – выглядит еще значительней. Она достойно пронесла по жизни и продолжила славу двух старинных русских фамилий, обогативших нашу культуру, – Суриковых и Кончаловских.

Об этом же, на мой взгляд, очень точно написал Андрон в книге «Низкие истины» – в той ее части, где рассказывает об атмосфере, царившей в нашем доме. И хотя создавалась эта атмосфера старшим поколением Кончаловских, но поддерживала, я бы даже сказал, лелеяла ее именно Наташа. Потом Никита очень верно скажет, что дом держался именно на Наталье Петровне. Адом – в широком, обобщенном смысле – был, конечно, необычным. Вот что пишет о нем мой старший сын:

«Мое детство окружали очень разные, выдающиеся, яркие люди, редкие «дореволюционные» запахи, удивительные разговоры – о Тициане, о Веронезе. Мне было невдомек, что я жил на отделенном от советского мира острове.

Не все на нем было безоблачно для всех его обитателей. Естественно, и для меня. Однажды я ушел на реку один, куда одному мне ходить не разрешалось, но я все-таки ушел, да еще сделал себе лук со стрелами, в стрелы вколотил иголки. Когда собрался идти домой, вижу, навстречу идет дядя Миша, в панике – племянник ушел и пропал. Меня привели домой. Для начала посадили задом в большой коровий лепех – я отчаянно сопротивлялся, мне было уже девять лет. Потом заперли меня на чердаке…

Дед никогда не входил в конфликт с советской властью, обо всем говорил иронически. Конечно, больной раной было, что у него ни одной его персональной выставки, а у Александра Герасимова – чуть не каждые пол года. Когда после смерти Сталина его выставка, наконец, состоялась, он улыбался, посмеивался: «Нуда, вот так вот…» Понимаю, сколько за этим было спрятано. Ведь он же был очень крупный художник!

На излете опальных времен, когда в Москву приехал де Голль, деда не могли не пригласить на прием. Надо было явиться во фраке, он и пошел во фраке и лакированных туфлях, сделанных на заказ еще в 1910 году в Лондоне. Эти туфли у меня и по сей день целы, в них каждый раз я встречаю Новый год.

Только потом я понял, каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы, было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи и из комнаты в комнату переносят керосиновые лампы, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры. Странно было бы, живя в этом мире, не впитать в себя из него что-то важное для будущей жизни, для профессии. Многое было почерпнуто не из книг, а чисто на генетическом уровне. Есть то, чему я долгие годы учился, и то, что подспудно входило в подсознание».


Когда мне было восемьдесят три года, я встретил женщину. Она мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не могу жить. Я люблю ее как человека, как женщину, которую ни с кем не могу сравнить. И я женился вновь. Женился на привлекательной, умной, обаятельной женщине – Юлии Валериевне Субботиной. По профессии она физик-теоретик, дочь академика Российской академии наук Валерия Ивановича Субботина. Воспитанная в лучших традициях русской интеллигенции, Юля стала для меня не только женой, но и прекрасным, все понимающим другом… Да, странно все-таки сложилась моя жизнь.

В первом браке я был на десять лет моложе своей жены. А во втором – на сорок семь лет старше, ведь Юле в день свадьбы было тридцать шесть. И как тогда, в далекие-далекие тридцатые, друзья и знакомые сомневались в прочности моей первой женитьбы, так и спустя шестьдесят лет, в 1990-е годы, когда мы с Юлей поженились, уже другие друзья и другие знакомые тоже высказывали сомнения относительно надежности нашего брака – при столь существенной разнице в возрасте.

Но прошло больше десяти лет, а мы с Юлей не только не рассорились, но сплотились духовно. Мы почти не расстаемся, вместе ездим в зарубежные поездки. И вот еще что. Я всегда очень любил водить машину. Но лет двадцать назад, сидя за рулем, вдруг почувствовал недомогание, потерял управление и слегка «вмазал» в фонарный столб. С тех пор мне приходилось ездить только с шофером. А сегодня за рулем автомобиля – обязательно Юля, хотя ничто не мешает нам нанять профессионального водителя. Пишу это к тому, что мы даже в дороге вместе, нам очень хорошо вдвоем. Ездит она порой «с ветерком», и нам обоим это доставляет огромное удовольствие.

Сегодня я с полным правом могу утверждать: если бы не Юля, вряд ли я сейчас был бы жив. Она влила в меня новый заряд бодрости и духовной энергии. Именно благодаря Юле я живу полноценной, активной жизнью, по-прежнему принимаю самое активное участие в делах писательских. А дела эти в силу различных причин за последние годы весьма и весьма усложнились, и руководить Международным сообществом писательских союзов (МСПС) стало намного труднее, чем раньше. Приходится упорно бороться в судах за сохранение писательской собственности, противостоять различным авантюристам, которые хотели поживиться в смутную пору писательских разладов. Для этого нужны и физические, и моральные силы, а прежде всего духовная поддержка дома, в семье. И Юля со своей врожденной деликатностью и логическим умом физика очень помогает мне стойко выдерживать нешуточные морально – психологические нагрузки, которыми, увы, так обильна нынешняя литературная среда России. И снова могу с чистой совестью, от всей души сказать: опять дар судьбы! Да, моя жена Юля стала для меня еще одним таким даром, и я благодарен судьбе за это. Впрочем…

Помнится, в киноповести «Отец» Никита брал у меня интервью и спросил:

– Отец, почему ты все время говоришь слово «судьба» и не говоришь «Бог»?

Я ответил:

– А потому что все от Бога – и судьба от Бога.

Это верно, ведь слово «судьба» означает: суд Бога.

Славься, Отечество!

Я скептически отношусь к Книге рекордов Гиннесса, считая, что рекорды, фиксируемые ею, – это игра, отражающая стремление некоторых людей прославиться любым способом. Хотя бы дальше всех в мире плюнуть. Но вот случилось так, что друзья и знакомые начали наперебой твердить: тебя нужно внести в Книгу рекордов Гиннесса: нет и не было в мире человека, который стал бы автором текста трех государственных гимнов своей страны.

Это действительно так. В этом отношении судьба была ко мне удивительно щедрой: трижды мои тексты признавались лучшими и официально утверждались в качестве гимна. Причем в разные исторические эпохи, которые выпали на мою долгую жизнь.

Возможно, кто-то думает, что и тут мне просто везло, что срабатывали какие-то невидимые пружины и механизмы, именуемые «связями». Но на самом деле каждый раз конкурсные соревнования за право стать автором государственного гимна проходили не только в честной, но и весьма драматической борьбе. У меня хватало поклонников, однако недоброжелателей было куда больше. О чем уж тут говорить, если в тот период, когда шло творческое соперничество между поэтами за написание гимна новой России – того гимна, который исполняется сегодня, – некая популярная газета устами некоего писателя оскорбительно назвала меня «гимнюком».

Потом, правда, главный редактор извинился. Но оскорбили-то прилюдно, публично, а извинились – по телефону…

Этот случай показывает, насколько напряженной была борьба за авторство гимна. Все решали не связи и даже неудача, а политическая воля главы государства – во всех трех случаях! – и верное понимание мною того, что именно в данную историческую эпоху должна выражать «гражданская молитва народа». А именно так в энциклопедиях характеризуется жанр гимна.

История создания гимнов нашей страны в XX веке очень интересна и весьма поучительна. Никто сегодня не знает ее лучше, чем я. Тут переплелось многое: песенное творчество и политика, идеология и личные качества лидеров СССР, а затем России. Каждый раз вокруг текстов гимна бушевали крутые идейные страсти, – такая уж это особая песня, не случайно при ее исполнении все наши соотечественники всегда встают, ибо гимн и слушают и поют только стоя.

Я хочу рассказать о том, как все было на самом деле, по правде. Все три раза. О том, с какими сложностями утверждался текст гимна, как тщательно разные лидеры страны – в разные эпохи – обдумывали каждую строку гимна (даже знаки препинания имели значения!), какой замысел вкладывали они в слова. Ибо тексты гимнов пишутся конечно же по заказу – в том смысле, что они должны отражать определенные идеи, которые на данном историческом этапе руководители государства хотят утвердить в сознании соотечественников и всего мира. Но и сами лидеры не свободны в своем заказе, в своем выборе – их ответственность состоит в том, чтобы наиболее точно и прозорливо предвидеть настроения народа и будущее страны. Ибо гимн должен вдохновлять народ, внушать ему гордость за свою Родину, уверенность в завтрашнем дне.

В общем, создание государственного гимна – дело чрезвычайно ответственное. Для всех – и для руководителей страны, и для общественности, и для различных политических сил, и конечно, для авторов текста. Поэтому правильнее будет сказать, что создание гимна – дело по-настоящему коллективное, затрагивающее интересы и даже судьбы миллионов людей. Ведь если «заказчики» гимна ошибутся и народ примет главную торжественную песнь без энтузиазма, без эмоций, без гордости за свою страну, это может негативно отразиться на судьбах Отечества…

Летом 1943 года, в самый разгар военных событий, правительство страны приняло решение о создании нового Государственного гимна СССР взамен «Интернационала», который должен был остаться партийным гимном.

В тот период я и мой давний друг Габо (Габриэль Аркадьевич Уракелян, выступавший в печати под псевдонимом Г. Эль-Регистан) большую часть времени находились на фронте и лишь наездами появлялись в столице. Габо останавливался в гостинице «Москва», а я – на своей квартире.

Заглянув как-то в ресторан «Арагви» за «подкреплением», я встретил там группу известных московских поэтов, которые собрались пообедать после важного совещания у Ворошилова.

– Что за важное совещание? – поинтересовался я.

– Будет создаваться новый гимн Советского Союза. Объявлен конкурс на лучший текст! – ответил кто-то. – Были приглашены все «песенники».

По возвращении в гостиницу я поделился этой новостью с Габо.

– Но почему же не пригласили меня? – не без некоторой обиды спросил я своего друга.

– Ты же сам сказал, что пригласили «песенников», а ты детский поэт! – ответил Эль-Регистан.

– Но я же все-таки сочинил несколько песен, – возразил я.

Вечером отправился домой, а в ранний утренний час следующего дня звонок в дверь поднял меня с постели. На пороге стоял Габо.

– Мне приснился сон, будто мы с тобой стали авторами гимна! – с порога обескуражил он. – Я даже записал несколько слов, которые мне приснились!

Габо протянул мне гостиничный счет, на обороте которого я прочитал: «Великая Русь», «Дружба народов», «Ленин»…

«А почему бы нам действительно не попробовать свои силы? – подумал я. – Ведь не боги же горшки обжигают».

Но как пишутся гимны, мы понятия не имели. Каково должно быть содержание гимна? Какую стихотворную форму лучше избрать?

Первым делом заглянули в энциклопедию:

«Гимн – торжественная песнь… Гражданская молитва народа…»

Содержание? Надо взять за основу Конституцию СССР.

Стихотворный размер? Мы вспомнили часто звучавший по радио «Гимн партии большевиков» со словами В.И. Лебедева-Кумача на музыку A.B. Александрова. Решили взять за основу стихотворного размера первый куплет этой торжественной песни.

И тут же принялись за работу. Я сочинял, Габо вносил предложения, редактировал формулировки.

В общем, сказано – сделано.

Сочиненный текст послали по почте Д.Д. Шостаковичу.

Вернувшись из очередной поездки на фронт, мы узнали, что великий композитор написал музыку на наши слова и что все варианты текстов и музыки, представленные на рассмотрение высокой комиссии во главе с К.Е. Ворошиловым, в самом разнообразном исполнении еженедельно прослушиваются в Бетховенском зале Большого театра СССР.

Нам удалось попасть на одно из таких прослушиваний.

Правительственная комиссия после исполнения очередного варианта гимна выносила свое предварительное суждение: «Представленные варианты гимна пока не отвечают необходимым требованиям. Надо продолжать работу».

Не имея возможности долго находиться в Москве, мы снова по заданию военного командования вылетели на фронт. И вдруг получаем приказ срочно вернуться в столицу. Нас вызывают в Кремль, к Ворошилову.

Клим Ворошилов! В нашем представлении – легендарный полководец, с именем которого связано многое в истории нашей страны: гражданская война, военные парады на Красной площади. Тогда мы были далеки от мысли, что не без его ведома, а подчас не без его прямого участия уходили в небытие действительно легендарные военачальники, маршалы Советского Союза, командующие армиями. Его подпись скрепляла документы, становившиеся смертными приговорами многим соратникам. Только смерть Сталина уберегла его самого от подобной трагической участи.

Рассказывают, что однажды Сталин, испытывая на верность своего товарища по партии и по руководству страной, спросил Ворошилова:

– Ты можешь застрелить ради меня свою любимую собаку?

И Ворошилов на глазах у Сталина застрелил своего любимого пса.

Сама судьба свела счеты с верным клевретом Верховного Главнокомандующего. Ворошилов полностью оглох. В глубоком безмолвии, наедине со своими мыслями, медленно уходил он из жизни, увенчанный многими высшими наградами за подвиги, которых не совершал. И ушел, оставив после себя недобрую память…

Но правду истории мы узнали много позже.

А осенью 1943 года, едва прилетев с фронта, мы явились в Кремль, к Ворошилову.

– Товарищ Сталин обратил внимание на ваш вариант текста! – говорил, обращаясь к нам, Ворошилов. – Очень не зазнавайтесь. Будем работать с вами.

Перед маршалом на столе лежала отпечатанная в типографии книга в красной обложке. В ней были собраны все варианты будущего гимна СССР, представленные на конкурс десятками авторов. На 83-й странице закладка: наш текст с пометками Сталина.

– Основа есть, – продолжал Ворошилов. – Но вот, посмотрите замечания товарища Сталина. Вы пишите: «Свободных народов союз благородный». Товарищ Сталин делает пометку: «Ваше благородие?» Или вот здесь: «…созданный волей народной». Товарищ Сталин делает пометку: «Народная воля»? Была такая организация в царское время. В гимне все должно быть предельно ясно. Товарищ Сталин считает, что называть его в гимне «избранником народа» не следует, а вот о Ленине нужно сказать, что он был «великим».

До поздней осени мы были заняты доработкой текста. Пишем новый припев. Уточняем, переписываем заново. Всем композиторам страны предложено писать музыку на наши слова. Продолжается прослушивание вариантов музыки, но теперь уже только на наш текст.

Пошли первые отклики. Нам приходилось слышать от собратьев по перу, что, дескать, не стоило в советском гимне употреблять слово «Русь», поскольку это понятие архаическое, древнее и сегодня звучит диковато. Но нам казалось, что именно это слово и привлекло внимание Сталина. «Великая Русь» – понятие собирательное, в нем есть и сегодняшний день. За этим понятием – слава и история русского народа. Как не вспомнить здесь по несомненной ассоциации некрасовские строки:

Сила народная,
Сила могучая,
Совесть спокойная,
Правда живучая.

Много позже, примерно в середине 90-х годов, когда стали известны новые исторические подробности о тридцатых годах и появилась возможность глубже осмыслить тот трагический период, я пришел к выводу, что сама идея создания нового Государственного гимна СССР возникла у Сталина отнюдь не случайно. В этот же ряд надо поставить «возвращение» на военную форму офицерских погонов – вместо геометрических знаков различия, придуманных когда-то футуристами, повышенное внимание к истории и культуре России. «Интернационал», напоминавший о мировой революции, уже не вписывался в новую государственную идеологию. А вот слово «Русь» в нашем тексте гимна как раз отвечало запросам времени. Мы с Регистаном это поняли, а другие «песенники» сочиняли главную торжественную песнь народа в отрыве от новых веяний эпохи.

Двадцать шестого октября 1943 года в десять часов вечера состоялось очередное прослушивание музыки Государственного гимна. Мы с Эль-Регистаном сидели в пустом зале Большого театра. В правительственной ложе находились руководители партии и правительства во главе со Сталиным. Варианты гимна исполнял Краснознаменный ансамбль песни и пляски Красной армии под руководством профессора A.B. Александрова.

Около двенадцати часов ночи прослушивание окончилось. Было ясно, что хоровое исполнение не дает полного представления о музыке. Принимается решение назначить еще одно прослушивание в исполнении симфонического и духового оркестров.

Мы с Габо сидели дома за чайным столом и делились впечатлениями о минувшем вечере. Многое нам казалось необъяснимым и удивительным. В те дни в Москве проходила конференция глав трех великих держав-союзниц. На фронте разворачивались ожесточенные сражения. Позади были Сталинградская и Курская битвы, сражение за Днепр, впереди – окончательное снятие блокады Ленинграда, освобождение Белоруссии, советской Прибалтики, выход Советской армии на государственную границу, начало изгнания врага за пределы СССР. Народное хозяйство прилагало героические усилия для выполнения напряженного плана. И в это время правительство уделяет столько внимания созданию Гимна Советского Союза!

Наши размышления прервал телефонный звонок:

– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!

– Надеюсь, не разбудил? (знакомый голос с явным грузинским акцентом)… Прослушали мы сегодня гимн. Куце получается.

– Как понять, товарищ Сталин?

– Мало слов. Ничего не сказано о Красной армии. Надо добавить еще один куплет. Отразить роль нашей армии в героической борьбе против захватчиков. Показать нашу мощь и веру в победу.

– Когда это нужно? – спрашиваю я.

– Когда напишете – пришлите. А мы посмотрим, – сухо ответил Сталин и положил трубку.

До рассвета мы сочиняли и варьировали новый куплет гимна. Поработав еще целый день, передали Ворошилову новое четверостишие, а заодно и несколько вариантов строф и отдельных строк нового третьего куплета.

Двадцать восьмого октября главный редактор газеты «Сталинский сокол», бригадный комиссар В.П. Московский находит нас по телефону и сообщает о срочном вызове к Сталину.

За нами послан автомобиль «линкольн». Уже знакомый нам полковник из охраны Сталина нервничает:

– Никак не могли вас найти! Вас ждут!

Чекисты, а не могли найти! Въезжаем в Кремль.

Подъезжаем к одному из подъездов. У нас не проверяют документов. Проводят прямо в приемную Сталина. Здесь в ожидании вызова на доклад к Главнокомандующему сидят два прославленных военачальника. Мы узнаем их. Маршалы не без удивления смотрят на майора и капитана в нечищеных сапогах, навстречу которым поднимается из-за стола помощник Сталина Поскребышев.

Указывая нам на массивную дверь с большой бронзовой ручкой, он сухо говорит:

– Проходите. Вас ждут. Где вы пропадаете?

В темном тамбуре между дверьми машинально крестимся и переступаем порог державного кабинета.

На часах 22 часа 30 минут.

У стены, под портретами Суворова и Кутузова, длинный стол для совещаний. Справа вдали столик с разноцветными телефонными аппаратами.

За длинным столом в каком-то напряженном молчании сидят «живые портреты»: Молотов, Берия, Ворошилов, Маленков, Щербаков…

Прямо против нас стоит с листом бумаги в руках сам Сталин.

Мы здороваемся:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

Сталин не отвечает. Он явно не в духе.

– Ознакомьтесь! – говорит Сталин, кивая на лист с пометками. – Нет ли у вас возражений? Главное, сохранить эти мысли. Возможно это?

– Можно нам подумать до завтра? – отвечаю я.

– Нет, нам это нужно сегодня. Вот карандаши, бумага… – приглашает нас к столу Сталин.

Мы садимся против «живых портретов». Необычная обстановка смущает.

– Что? Неудобно здесь работать? – спрашивает Сталин, улыбаясь. – Сейчас вам дадут другое место.

Майора и капитана проводят в комнату рядом с приемной. Приносят чай, бутерброды. Сначала едим, пьем чай.

Запев третьего куплета не ложится в размер предыдущих. Однако выход из положения есть. Множество вариантов этого четверостишия, написанных накануне, помогают нам быстро решить задачу. Но мы не торопимся. Для солидности выдерживаем время. Возвращаемся в кабинет Сталина. Маршалы все еще ждут приема у Главнокомандующего. Но тот занят: утверждается новый Гимн Советского Союза!

После короткого обсуждения нового варианта четверостишия Сталин обращается к членам Политбюро:

– Каких захватчиков? Подлых? Как выдумаете, товарищи?

– Правильно, товарищ Сталин! Подлых! – соглашается Берия.

– На этом и остановимся! Товарищ Щербаков, пусть этот текст отпечатают сейчас на машинке. А вы пока посидите с нами, – обращается к нам Сталин.

Так появился куплет, в котором были строки:

Мы армию нашу растили в сраженьях,
Захватчиков подлых с дороги сметем!

В приемную мы выходим вместе с Берия.

– А если мы вас отсюда не выпустим? – зловеще шутит кремлевский инквизитор.

В иных обстоятельствах эта «шутка» могла оказаться правдой.

Очередной вариант текста был передан в ансамбль A.B. Александрова. Наиболее удачно звучала музыка ДД. Шостаковича и А.И. Хачатуряна. Однако имелась в виду возможность использования уже известной музыки A.B. Александрова для «Гимна партии большевиков». Куплеты нового варианта текста, кроме припева, хорошо ложились на эту мелодию, ибо авторы слов еще на первой стадии работы взяли за образец его стихотворный размер. Переписать припев в нужном размере удалось быстро.

Итак, в соревнование вступили два варианта гимна. Один, основной, – тот, на который писали музыку многие композиторы, и второй как бы запасной, на музыку A.B. Александрова. Таким образом, мелодия «Гимна партии большевиков» могла стать мелодией Гимна Советского Союза.

…Однажды в музее Сталина в Гори меня попросили оставить запись в книге посетителей. Я написал: «Я в него верил, он мне доверял». Так ведь оно и было! Это только теперь история открывает нам глаза, и мы убеждаемся в том, что именно он, Сталин, был непосредственно повинен во многих страшных злодеяниях. Режиссер кровавых политических спектаклей и сам непревзойденный актер в жизни, снискавший фантастическую любовь народных масс и уважение государственных деятелей мира. Не человек, а явление. Персонаж, достойный пера Шекспира.

Через много лет после описываемых событий, в мае 1965 года, когда писателям-фронтовикам вручали медали к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне, я возглавлял Московскую писательскую организацию. В ту пору нас, бывших фронтовиков, было еще много, и награждение длилось долго. Но потом выяснилось, что восьмерых писателей на торжествах не оказалось – они болели. И я решил вручить им награды, что называется, на дому. Мы отправились в эту памятную поездку по Москве вместе с писателем, Героем Советского Союза, бывшим летчиком Генрихом Гофманом, и в каждом доме, естественно, накрывали на радостях стол, шли дружеские разговоры, воспоминания. А меня, конечно, спрашивали про обстоятельства утверждения Гимна Советского Союза у Сталина. Какими на самом деле были эти обстоятельства, я уже рассказал. Но в тот радостный и веселый майский день 1965 года я решил пошутить и сам придумал анекдот про то, как нас с Эль-Регистаном привели к Сталину.

Начало было вполне правдивым: в приемной сидят маршалы, а майора и капитана сразу проводят в кабинет Главнокомандующего. Но дальше… «Даем мы Сталину текст, – рассказывал я. – Он читает. И один куплет ему не понравился. Сталин спрашивает: «А кто написал этот куплет?» И надо же, этот куплет как раз написал я. Я говорю: «Из-звините, т-товарищ Сталин, я з-заикаюсь…» А Сталин говорит: «А вы, товарищ Михалков, не заикайтесь». Так я неделю после этого не заикался!»

Вот такой анекдот-экспромт, который отразил тот страх, который невольно испытывали люди перед Сталиным… Хотя должен искренне признаться, что в основу анекдота лег действительный случай. Но был он не в кабинете Сталина, а на торжественном ужине после утверждения нового гимна, куда пригласили авторов текста. Во время этого ужина член Политбюро Щербаков подал Сталину проект документа об утверждении гимна. Сталин начал читать его и вдруг говорит мне, сидевшему рядом:

– А вы, Михалков, не заглядывайте! Здесь мы без вас обойдемся.

– Извините, товарищ Сталин! Я случайно…

И тут Сталин сказал:

– И не заикайтесь! Я сказал Молотову, чтобы он перестал заикаться, он и перестал.

Вот так было на самом деле.

Но вернусь к истории утверждения гимна. Мы с Эль-Регистаном снова вылетели на фронт, но вскоре меня опять экстренно разыскали и привезли к командующему фронтом генерал-лейтенанту Курочкину. Тот говорит: «Срочно звоните Ворошилову, он интересуется, где вы пропадаете».

Дозваниваюсь до Ворошилова, слышу в трубке: «Товарищ Сталин просит у вас узнать, можно ли изменить знак препинания в такой-то строке?»

Естественно, я не возражал. Но что это? Блажь? Актерство? Или в этом факте заключен какой-то скрытый смысл?

Наступил день окончательного утверждения гимна.

В пустом зале Большого театра сидели оба автора текста. Это был последний экзамен. В правительственной ложе – члены правительства и Политбюро.

В исполнении симфонического оркестра Большого театра под управлением А.Ш. Мелик-Пашаева, военного оркестра под управлением генерал-майора С.А.Чернецкого, Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной армии под управлением A.B. Александрова один за другим звучат для сравнения гимны иностранных держав, исполняется старый русский гимн «Боже, царя храни!», гимны Д.Д. Шостаковича и А.И. Хачатуряна на слова С. Михалкова и Г. Эль-Регистана. Наконец, на музыку «Гимна партии большевиков» звучит отдельный вариант нашего текста с новым припевом. Этот вариант иутверждается правительством. Авторов приглашают в гостиную правительственной ложи. Здесь расположились руководители партии и правительства. Присутствуют В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Н.С. Хрущев. Здесь же М.Б. Храпченко – председатель Комитета по делам искусств, дирижеры А.Ш. Мелик-Пашаев, С.А. Чернецкий и A.B. Александров, композитор ДД. Шостакович.

В гостиной щедро накрыт стол.

– Ну что же, по старому русскому обычаю надо «обмыть» принятый Гимн! – говорит Сталин и приглашает всех к столу.

Меня и Эль-Регистана он сажает по правую и левую руку.

Здесь рассказ следует продолжить в форме диалога. Как драматургу, мне это удобнее.


Регистан (пытается положить на тарелку Сталина кусок ветчины): Разрешите за вами поухаживать, товарищ Сталин?

Сталин (отодвигает свою тарелку): Это я за вами должен ухаживать, а не вы за мной. Здесь я хозяин… Кстати, кто вы по национальности?

Регистан: Я армянин.

Сталин (с иронией): А почему вы Эль-Регистан? Вы кому подчиняетесь: муфтию или католикосу?

Регистан: Католикосу, товарищ Сталин.

Сталин: А я думал, муфтию…

Регистан (встает, поднимает бокал): Разрешите мне произнести тост.

Сталин: Разрешаем.

Регистан: Я хочу поднять этот бокал за тех, кто с нами работал: за товарища Ворошилова, за товарища Молотова и, наконец, за товарища Сталина…

Щербаков (резко): С этого надо было начинать.

Регистан (растерянно): Я хотел сказать…

Сталин (перебивает Регистана): Разрешите мне реплику. У Чехова есть рассказ про купца, который больше всех пожертвовал на храм, а его фамилию в газете написали последней. Купец обиделся. Я не купец… Продолжайте, товарищ Регистан!

Регистан (оправдываясь): Я хотел назвать по порядку тех, кто с нами работал…

Сталин (обращаясь ко всем): Мы приняли новый гимн страны. Это большое событие… Александр Васильевич Александров создал в свое время музыку «Гимна партии большевиков», которая больше всего подошла для Гимна Советского Союза. (Обращаясь к Шостаковичу): Ваша музыка звучит очень мелодично, но что поделать, гимн Александрова более подходит по своему торжественному звучанию. Это гимн могучей страны, в нем отражена мощь государства и вера в нашу победу. Товарищ Щербаков! Нам, видимо, надо принять постановление Совнаркома? И назначить день первого исполнения гимна. Мы можем успеть дать команду нашему радио исполнить гимн в новогоднюю ночь?

После очередного тоста – а их было немало – Сталин повернулся ко мне и сказал:

– Не надо пить до дна за каждый тост. С вами неинтересно будет разговаривать. И не робейте!

– Я не робею, товарищ Сталин!

– Мы нахалов не любим, – продолжал Сталин, – но и робких тоже не любим. Вы член партии?

– Беспартийный.

Сталин помолчал и заметил:

– Это ничего. Я тоже был беспартийный.

Потом я читал стихи про дядю Степу, и Сталин весело смеялся.


В ночь на Новый, 1944 год, по Всесоюзному радио прозвучал новый Гимн Советского Союза. Он звучал мощной здравицей в честь советского народа, армия которого освобождала оккупированную территорию и ломала хребет фашизму во время самой кровопролитной в истории человечества войны.

Спустя много лет мне в руки попали очень любопытные материалы, имеющие прямое отношение к истории Гимна Советского Союза. Речь идет об опубликованной переписке И.В. Сталина с Уинстоном Черчиллем в годы Великой Отечественной войны. И среди посланий, которыми обменивались руководители союзников по антигитлеровской коалиции, есть несколько телеграмм, непосредственно связанных с Гимном СССР. Думаю, читателям небезынтересно ознакомиться с ними.


«№ 219. Получено 1 января 1944 года.

Личное послание от г-на Уинстона Черчилля

маршалу Сталину


Весьма Вам благодарен. Я сообщу адмиралу Фрэзеру, его офицерам и рядовым о Ваших поздравлениях. Они будут приветствовать похвалу от храброго и прославленного союзника. Если Вы перешлете мне ноты нового советского Гимна, я бы мог позаботиться о том, чтобы Британская Радиовещательная Корпорация передавала его во всех случаях, когда будут передаваться сообщения о важных русских победах».


«№ 220.

Личное послание от премьера

И.В. Сталина премьер-министру

г-ну Уинстону Черчиллю

Ноты нового советского Гимна я Вам пошлю с ближайшей почтой. В.М. Молотов передает Вам благодарность за привет и свои наилучшие пожелания. Я вполне разделяю Вашу мысль о желательности наших частых встреч.

2 января 1944 года».


«№ 226.

Получено 15 января 1944 года.

Личное послание от г-на Уинстона Черчилля

для маршала Сталина

Ноты, обещанные в Вашем послании от 2 января, в настоящее время получены, и Гимн будет исполнен полным симфоническим оркестром Британской Радиовещательной Корпорации перед передачей известий в 9 часов вечера в воскресенье».


«№ 239.

Маршалу И.В. Сталину

Уважаемый маршал Сталин,

Я получил от Советского Посла текст и ноты Советского Государственного Гимна, которые Вы соблаговолили послать по моей просьбе.

Волнующая музыка этого Гимна несколько раз передавалась Британской Радиовещательной Корпорацией и будет и в дальнейшем передаваться в ознаменование русских побед. Поэтому я не сомневаюсь, что британский народ в скором времени очень хорошо будет знать Гимн. Я горжусь тем, что являюсь обладателем этого Гимна.

Искренне Ваш

Уинстон Черчилль

10 февраля 1944 года.

Получено 19 февраля».


Вот какое огромное значение придавалось в те годы Гимну СССР. В самый разгар войны у глав двух союзнических государств нашлось время и желание оперативно обсудить советский гимн при помощи самого засекреченного и дорогостоящего канала связи – дипломатической почты.

Мог ли я тогда предположить, что спустя двадцать семь лет, в 1970 году, мне придется по решению новых руководителей партии и правительства убирать из текста Гимна имя Сталина и вносить в него другие коррективы?

А спустя еще двадцать лет, в 1990 году, читать в советских газетах нелестные замечания в свой адрес и рекомендации, предлагающие заменить текст гимна как не соответствующий политике партии и государства? Нет, этого я предвидеть не мог! Впрочем, действительно, какая уж в это время была «дружба народов»? Какая «сила народная»? Какой «союз нерушимый»?

В год создания Гимна СССР мне было тридцать лет, а Эль-Регистану – сорок четыре года.

Невысокого роста, стройный, худощавый, Эль-Регистан был олицетворением стремительной энергии и искрящегося жизнелюбия. Но близкие друзья знали, какие огромные физические нагрузки выдерживали его по-мальчишески хрупкие плечи, какое огромное эмоциональное перенапряжение выдерживало подчас его неугомонное сердце.

Армянин по национальности, он родился в Самарканде пятнадцатого декабря 1899 года.

Журналистом Эль-Регистан был выдающимся. Недаром Алексей Толстой в одной из своих статей назвал его одним из лучших журналистов страны.

Мы были близкими друзьями, такими, о которых говорят, что они и часа не могут обойтись друг без друга. И все-таки я видел его урывками. Он стремительно врывался в мой дом, бросал на тахту какой-нибудь необычный сувенир – расплющенную о скалу пулю басмача, привезенную с памирской погранзаставы, или обломок фюзеляжа самолета Молокова, на котором они совершили вынужденную посадку во льдах в районе Таймыра, обрушивал на нас лавину блестящих рассказов о своем недавнем путешествии и, не успев даже записать их в блокнот, снова куда-то спешил – убегал, уезжал, улетал.

За те короткие двадцать лет, что отпустила ему судьба на творчество, он написал десятки рассказов, очерков, фельетонов, которые чуть ли не ежедневно появлялись во всех газетах Средней Азии и во многих центральных газетах и журналах. В них бился пульс времени; они были убедительно достоверны; в них всегда присутствовал автор – не только очевидец, но и участник событий.

Беломорканал, Балхаш, Караганда, Кузбасс, Магнитка, Сталинградский тракторный, Уралмаш, Сибмаш – таким был репортерский маршрут Эль-Регистана.

Его полеты на север описаны в книгах «Необычайное путешествие» и «Следопыты далекого Севера». Тянынаньские впечатления легли в основу сборника «Стальной коготь». В 1930-е годы вышли книги очерков «Большой Ферганский канал» и «Москва – Каракум – Москва»; фильм «Джульбарс». Только один раз он позволил себе не отрываться от письменного стола целых два месяца. Это было тогда, когда мы сочиняли гимн. Я часто вспоминал то время, работая над новой его редакцией.

Умер Габриэль Эль-Регистан совсем молодым – в сорок пять лет, вскоре после Победы. Его смерть была тем более нелепа, что он прошел невредимым всю войну – от первых дней до последних. Прошел не только как военный корреспондент, но и как беззаветно храбрый офицер, всегда стремившийся попасть туда, где было особенно трудно. Лишь фронтовики могут в полной мере оценить его боевой путь. Болота Калининского фронта, горящие леса и нивы Западного. А потом победное наступление наших войск: с Третьим Украинским фронтом он прошел от Сиваша до Черного моря; с Третьим Белорусским – Румынию и Венгрию.

Вот таким был мой соавтор по работе над гимном.


После разоблачения культа личности Сталина в 1956 году актуальность текста Государственного гимна отпала сама собой. Народ узнал правду о жестоком тиране, и восславлять его имя в главной песне страны было уже невозможно. Не помню, существовало ли какое-нибудь «высочайшее» постановление на этот счет, но факт остается фактом: советский гимн вдруг стал бессловесным, музыка без слов, и только.

До меня доходили слухи – не знаю, насколько они достоверны, – что руководство страны обдумывало планы создания нового гимна. С новыми словами и новой музыкой. Но в те годы у партийной верхушки было слишком много забот: то арест Берии, то разоблачение антипартийной группы Молотова – Маленкова, то разделение партийных органов на городские и сельские… В общем, веселое в некотором смысле было время, и у Хрущева руки до нового гимна так и не дошли, весь хрущевский период прекрасная и торжественная музыка Александрова звучала без слов. Целое поколение советских людей вошло в жизнь без настоящего гимна страны.

В то время многие мои коллеги по писательскому цеху, в том числе незабвенный мой товарищ и наставник Лев Кассиль, пристрастились ездить на Олимпийские игры, проходившие в разных частях света. Возвращаясь домой, они с горечью рассказывали, как завидовали тем болельщикам из разных стран, которые при победе своих спортсменов с горячим энтузиазмом распевали родной гимн. А вот когда побеждали советские спортсмены – а победу нас в то время было очень много, – наши болельщики, к удивлению окружающих, молчали. У них не было слов – в самом буквальном смысле.

Видимо, не до гимна было партийным руководителям и после снятия Хрущева в 1964 году. Только к концу шестидесятых, когда начался брежневский период, получивший впоследствии неточное название «застойного», – только тогда руководство партии и страны сочло необходимым вернуться к вопросу о государственном гимне.

Насколько мне известно, предложения о том, чтобы обновить его в целом, тоже были: кое-кому хотелось вписать свое имя в историю, а создание нового гимна – прекрасный повод для этого. Однако горячих дебатов на этот счет, а тем более споров – опять-таки по моим сведениям – не было. Брежнев вообще избегал крутых поворотов во внутренней политике, а объявление конкурса на новый гимн как раз и породило бы в обществе ожидание каких-то перемен. Поэтому в ЦК КПСС решили, что нужно просто подкорректировать прежний текст, кое-что (прежде всего имя Сталина!) из него убрать, а кое-что добавить. И когда это принципиальное решение наверху приняли, то вполне естественно, что с идеей доработки, а вернее, переработки текста обратились ко мне.

К этому времени (в 1970 году) я был человеком уже весьма опытным, хорошо понимал особенности наступившего времени, понимал задачи, стоявшие перед страной. И скажу откровенно, переработка советского гимна не вызвала у меня каких-то особых творческих мук. Хотя, памятуя наш с Эль-Регистаном опыт, я, конечно, приготовил несколько вариантов текста, предложил для возможного выбора те или иные слова, строчки, эпитеты. Но поскольку в целом в основе своей текст гимна должен был остаться прежним, то, повторяю, для опытного поэта, каким я был к тому времени, эта задача не представлялась чрезвычайно трудной.

Сомнения оставались лишь по одному вопросу: не передумают ли наверху? Не решат ли все-таки взяться за создание принципиально нового гимна с другими словами и другой музыкой?

Помню, передав свои тексты в ЦК КПСС, я уехал в командировку в Болгарию. И именно там услышал сообщение о том, что мой текст гимна утвержден, принят и теперь музыка Александрова снова обрела слова. Сначала мне об этом сообщили по телефону друзья, потом пришло официальное подтверждение, посыпались поздравительные телеграммы… В Москву я вернулся уже автором текста второго гимна Советского Союза.

Так что особых треволнений и напряжений при подписании и утверждении текста второго гимна у меня не было. Не то что с Гимном России!

Гимн новой России создавался в такой обстановке и в такой атмосфере, которая по накалу, пожалуй, превосходила даже то, что творилось при Сталине. Впрочем, прямые сравнения тут, конечно, некорректны. Но вот что поразительно: единоличная воля тирана, утверждавшего текст гимна в жесткие тоталитарные времена, оказалась менее деспотична, нежели разнузданная вакханалия так называемого общественного мнения в эпоху, провозгласившую себя демократической.

Я уже упоминал, что после смены общественного строя и распада СССР в 1991 году радикальные приверженцы крутых перемен стремились искоренить из народного сознания память о прошлом. По сути, это были необольшевики, которые сожгли свои партийные билеты, но действовали точно так же, как их предшественники после 1917 года. Те, давние, пытались выкорчевать все, что было так или иначе связано с памятью об эпохе русских царей. Нынешние, в свою очередь, тужились отправить на свалку истории все советское. Гимн СССР перестал существовать как бы автоматически, его слова полностью утратили свое значение. Главная торжественная песня новой России снова оказалась бессловесной.

Я приветствовал приход новых демократических времен, но не одобрял стремление некоторых политиков полностью расправиться с советским прошлым, вычеркнуть его из великой истории России. И именно в нелегкие девяностые годы я написал книжку воспоминаний, в названии которой выразил свое принципиальное кредо: «Я был советским писателем». В отличие от былых времен, когда мои книги издавались на мелованной бумаге, в переплетах и с прекрасными иллюстрациями, эта тоненькая книжица вышла в виде брошюры, на серой бумаге и в малоизвестном издательстве «ИНСОФТ». Но я очень горжусь этой книжкой, написанной и опубликованной в сложное, переломное время – в 1992 году. Я не поддался соблазну ломать и крушить все прошлое ради того, чтобы заново утвердиться в новой постсоветской России. И не отмолчался. Более того, не только написал то, что думал о прошедшем времени – со всеми его достоинствами и недостатками, – но и в самом заглавии книги четко и ясно обозначил свою позицию.

Именно поэтому могу с незапятнанной совестью повторить: все, что писал и делал в жизни, я делал чистыми руками.

Как и в стародавние хрущевские времена, Ельцину тоже было не до гимна. Суд над КПСС, расстрел парламента, принятие новой Конституции, президентские выборы, дефолт… До гимна ли здесь? К тому же в ельцинский период началось то глубокое пренебрежение к теоретическим вопросам развития государства, которое, к сожалению, полностью не преодолено по сей день.

В те нелегкие годы, когда меня поддерживали лишь вера в торжество справедливости, немногочисленные близкие друзья – писатели, а главное, жена Юля, я думать не думал, что мне придется снова, уже в третий раз участвовать в конкурсе на написание текста государственного Гимна и – победить в нем.

Я уже писал, что государственный гимн – это прежде всего политика. Большая политика. Самая большая политика. Сталин это понимал прекрасно, а потому в самые напряженные дни Великой Отечественной войны не жалел времени на подготовку первого советского гимна, лично занимался этим важнейшим вопросом.

Но скажу сразу: Сталину было гораздо легче, чем Путину, когда новый президент новой России поставил вопрос о создании Государственного гимна страны. Многие, наверное, помнят – события-то недавние! – какая вакханалия протестов поднялась в средствах массовой информации, едва президент упомянул о том, что неплохо бы сохранить для гимна прекрасную музыку Александрова, то есть музыку Гимна Советского Союза.

И тут я должен сделать небольшое отступление. Я упомянул, что у Хрущева так и не дошли руки до обновления гимна, а Брежнев осознал необходимость этого лишь на шестом году своего правления. Ельцин и вовсе позабыл про гимн, хотя новая страна остро нуждалась в новой торжественной песне. Впрочем, я думаю, что Ельцин просто не знал, не представлял себе, какого рода гимн нужен теперь России, и помнил полный провал своего поручения о разработке национальной идеи. А потому предпочел не прикасаться к столь важной государственной проблеме. Да ведь и Сталин «созрел» для подготовки гимна лишь спустя много лет после прихода к власти.

Путин, наоборот, с этого начал.

Причем начал в очень трудных условиях, едва став президентом страны, катившейся в пропасть распада. Не буду здесь перечислять серьезнейшие угрозы, которые выдвинула в тот момент история перед новой Россией, ставя под вопрос само ее существование, – все мы хорошо помним это недавнее время. А Путин все же взялся за проблему нового гимна!

Это был мудрый и мужественный шаг.

Впрочем, здесь я должен сделать еще одно отступление, на мой взгляд, принципиально важное. В том-то и дело, что президент Путин поставил вопрос не просто о новом гимне страны, а задумал заново сформировать всю государственную символику России в целом: речь шла о гимне, гербе и флаге. Флаг, впрочем, уже был, и теперь предстояло исходя из него выстроить логику остальных символов. По сути, речь шла о восстановлении исторической преемственности Российского государства, особенно порушенной в годы перестроечной и постперестроечной ломки всего и вся. Вот этого-то никак и не могли осознать ярые противники нового российского гимна на прежнюю советскую музыку Александрова. Они рассматривали гимн изолированно от остальной государственной символики и насмерть бились против идеи президента сохранить советскую музыку.

Это противодействие порой доходило до крайних форм. Радикалы от демократии яростно обвиняли президента в «повороте назад», в стремлении к авторитаризму советского образца и прочее и прочее.

Не понимая общего замысла, а исходя исключительно из стремления искоренить все советское прошлое, некоторые настойчиво предлагали использовать в качестве Государственного гимна торжественную песнь Михаила Глинки «Славься!». Музыка действительно прекрасная, но эпоха, которую она как бы несет в себе и отражает, уже была запечатлена российским триколором, возведенным в ранг Государственного флага. Видимо, Владимир Владимирович Путин хорошо понимал это и выбрал музыку Александрова не только из эстетических, но главным образом, из принципиальных идейно-политических и исторических соображений. Именно поэтому, вопреки отчаянному нажиму радикалов, президент упорно настаивал на сохранении музыки советского гимна.

И я снова принял участие в конкурсе на лучший текст гимна – уже Российского. И вот когда из всех вариантов текста опять самым удачным признали вариант Михалкова, автора советских гимнов, тут-то на меня обрушилась поистине лавина непристойных обвинений. Та заметочка в популярной газете, озаглавленная «Гимнюк», была отнюдь не единственной и не самой оскорбительной.

Но мне, прошедшему к тому времени хорошую школу жизни, и не просто школу жизни, а науку государственного управления, казалось, что я понимаю замысел президента Путина. Да, президент поставил своей первоочередной задачей восстановить государственную символику в целом, причем восстановить ее так, чтобы она одновременно отражала разные периоды исторической жизни России, в совокупности выстраивая единую, неразрывную связь времен. И если флаг нового государства напоминал о преемственности с дореволюционной эпохой, а герб в виде двуглавого орла символизировал связь с эпохой еще более ранней, то на гимн в его музыкальной части падала советская составляющая истории. А уж слова этого гимна, само собой, должны были соответствовать устремлениям и надеждам современной России.

Это был истинно государственный подход, мудрый и ответственный, который позднее проявил себя еще и в том, что Знамя Вооруженных сил новой России осталось красным, подчеркивая преемственность с ратными подвигами Великой Отечественной войны.

Да, именно так я понимал замысел президента и, судя по всему, не ошибся. Сегодня, когда давно забыты вопли протестовавших радикалов, государственная символика новой России прочно прижилась в народе и во всем мире. Привычным и родным стал флаг-триколор. Двуглавый орел на гербе помог сформировать новую международную и экономическую политику, сочетающую интересы и на Западе, и на Востоке. А могучая, родная для десятков миллионов людей мелодия советского гимна, которую знал весь мир, символизирует преемственность с предыдущей эпохой. Что же касается текста нового гимна…

Признаюсь откровенно, что написать новый текст на знакомую, я бы сказал, родную для меня музыку, не было таким уж сложным делом. Я русский человек и всей душой люблю Россию, считаю ее историю единой, непрерывной, несмотря на драматические повороты в ее исторической жизни. Да, я был советским писателем, что не мешало мне видеть недостатки прежней советской системы. Но я всей душой принял и новую Россию, что, кстати, тоже не мешает мне видеть недостатки, огрехи сегодняшней нашей жизни. И я с огромным душевным подъемом писал текст к новому гимну.

Впрочем, сказать по правде, я никак не рассчитывал на то, что будет принят именно мой вариант российского гимна. Слишком уж напряженной была обстановка вокруг этого вопроса, дня не проходило, чтобы СМИ, в том числе телевидение, не критиковали бы президента за «откат» в советское прошлое. Бывшие прорабы перестройки разбушевались не на шутку. Поэтому я предполагал, что президент, возможно, отложит вопрос о гимне на некоторое время, пока не утихнут страсти.

Но Владимир Владимирович проявил истинно государственный подход и, что называется, выдержал характер. Новый государственный Гимн России был принят. Гимн на слова Сергея Михалкова.

О том, какая атмосфера царила в те дни вокруг Гимна, свидетельствует поразительный факт: при его первом исполнении в Государственной Думе нашлись депутаты, которые не пожелали встать, тем самым нарушив Закон…

А я был по-настоящему счастлив от того, что мне в очень трудном, упорном соревновании в третий раз удалось стать автором текста Государственного Гимна.

Война (отрывок)

…После войны я часто встречался с друзьями фронтовых лет. Но шли годы, десятилетия, и я с грустью стал замечать, что их ряды постепенно стали редеть. Сегодня из той славной когорты фронтовых корреспондентов остался, пожалуй, я один…

Но разве думали мы об этом в день Победы?! Или двадцать четвертого июня 1945 года, когда на Красной площади состоялся Главный парад?! Мне посчастливилось быть на этом незабываемом параде, слушать удары древков фашистских штандартов, которые наши солдаты небрежно, с презрением швыряли к подножию Мавзолея.

Был я приглашен и на знаменитый прием в Кремль в честь командующих войсками Советской армии, где Сталин провозгласил знаменитый тост: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».

Впрочем, ныне я подумываю: а вся ли правда в терпении? На благо ли самого народа столь бесконечное, подчас просто оцепенелое терпение?..

На том приеме в Кремле я видел многих знаменитых людей – прославленных военачальников, партизан, иностранных послов, артистов, писателей. Встретил и Всеволода Вишневского. На его кителе вместе с советскими орденами поблескивал Георгиевский крест… Уже носилось в воздухе: Слава русского оружия, ковавшего победу Отечества, что до революции, что теперь – все та же Слава…

Помню, на приеме кто-то случайно толкнул меня под локоть и я невольно плеснул из своего бокала красным вином на белый генеральский китель одного из гостей. Вместе с ним мы только посмеялись над этим происшествием – такое было необыкновенное настроение, такой всеобщий душевный подъем! Все, все пустяки по сравнению с главным: мы – народ Победителей!

Помимо военкоровской работы «на свою газету», работы, каждодневно связанной с риском для жизни, писатели на войне никогда не забывали, что само их пребывание на фронте, зачастую на передовой, их поступки оказывают огромное влияние на моральное самочувствие миллионов людей – и воюющих, и тех, кто кует победу в тылу. Писатель – особенно крупный, известный, – фигура общественная, в годы войны каждый из нас как бы находился под увеличительным стеклом: читатели не только вдохновлялись нашим патриотическим творчеством, но и внимательно следили за нашими судьбами, публичными действиями. Наши слова не должны были расходиться с нашими делами.

В этой связи вспоминаю важное событие, происшедшее в начале 1942 года. В те дни было опубликовано сообщение о присуждении Сталинских премий большой группе работников искусств, писателей – в их числе был и я. А вскоре по Всесоюзному радио выступил поэт Николай Тихонов. Он говорил:

– В этот тяжелый час испытаний, когда наше социалистическое Отечество в опасности, писатели и художники должны идти в авангарде борьбы с фашизмом.

И тут же сообщил, что присужденную ему денежную премию полностью отдает в Фонд обороны.

На следующее утро в моей квартире – а я как раз на несколько дней вернулся с фронта – собрались поэт В. Гусев и художники Кукрыниксы (М. Куприянов, П. Крылов и Н. Соколов). Без долгих обсуждений мы единодушно решили поддержать почин Николая Тихонова и передать свои денежные премии на покупку тяжелого танка КВ. Танк, по общему мнению, задумали назвать «Беспощадный». Кукрыниксы тут же придумали политический шарж и изобразили на его броне фюрера, в клочья разорванного снарядом. А Самуил Яковлевич Маршак, присоединившийся к нам, написал четверостишие:

Штурмовой огонь веди,
Наш бессмертный танк.
В тыл фашистам заходи,
Бей его во фланг!

Танк передали экипажу в торжественной обстановке, и было это в одной из бронетанковых частей под Москвой. Причем на церемонии присутствовали все лауреаты Сталинской премии, перечислившие средства в фонд обороны. Маршак по праву старшинства вручил экипажу и специальный диплом, в котором было сказано:

«Мы, советские поэты и художники, передаем вам тяжелый танк «Беспощадный». Пусть его грозное оружие в ваших руках беспощадно уничтожает врагов нашей Родины. Мы знаем, что экипаж «Беспощадного» с честью выполнит наказ Родины и в решительном бою обратит в бегство грабителей и убийц, посягнувших на нашу свободу».


В моем архиве до сих пор хранятся письма из действующей армии, рассказывающие о боевом пути «Беспощадного», а его макет хранится в Центральном доме литераторов.

Но не зря говорят: почин – дело благородное. Осенью 1942 года по всей стране начались митинги, участники которых выступали с призывом собрать средства на строительство танковой колонны для сражения под Сталинградом. И таким мощным было это движение, что на народные деньги строились целые танковые соединения, в том числе знаменитый Уральский добровольческий танковый корпус. В это благородное дело вложила свою творческую энергию и моя жена Наташа Кончаловская.

В свое время на экранах страны гремел знаменитый кинофильм «Трактористы» с Николаем Крючковым, которого знала вся страна. А слова песни для следующего фильма с его участием, которую с огромным успехом исполнял Крючков, написала Наташа. И вот была выпущена специальная листовка, которая называлась так: «День танка. Двацать седьмого сентября 1942 года». А на листовке – фотография Крючкова и фамилии авторов песни: Николай Крючков и Наталья Кончаловская. Так песня из знаменитого в то время кинофильма «Парень из нашего города» помогла собирать средства на строительство танков для фронта, потому что листовку распространяли на митингах.

Как и для других фронтовиков, война стала для меня принципиальным рубежом в становлении личности. В те тяжелейшие годы сражений боевые награды просто так не давали. И я горжусь тем, что в самый разгар войны, в 1943 году, меня удостоили ордена Красной Звезды – фронтовики знают цену этой награде! А позднее я был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Казалось бы, немного наград в сравнении с теми регалиями, какие я получил за десятилетия мирного труда. Но ордена военных лет особенно дороги. И та скупость, с которой награждали писателей-военкоров, несмотря на их былые заслуги (кавалер ордена Ленина, автор текста Гимна Советского Союза, дважды лауреат Сталинской премии!), говорит о том, что на войне учитывались не прежние доблести, а только тот вклад, который ты непосредственно вносишь в дело победы над врагом. Для корреспондента фронтовой газеты два боевых ордена – это высокая оценка его ратного труда.

Пройдя сквозь огонь, повидав столько человеческих трагедий, в том числе гибель друзей, сам чудом избежав смерти, я вернулся к мирной жизни другим человеком. Я сражался за Родину, я защищал Родину! – это чувство всегда жило и продолжает жить во мне, помогая стойко переносить испытания, каких всегда было немало, да и сейчас хватает. И каждый раз, когда речь заходит об увековечении памяти фронтовиков, я испытываю внутреннюю потребность внести свой творческий вклад в это благородное дело.

Так было, когда ко мне обратились с просьбой сделать надпись на памятнике советским солдатам – освободителям Европы[4]. И в Вене стоит этот памятник с моими словами, высеченными на гранитном постаменте:

Гвардейцы! Вы честно служили Отчизне,
От стен Сталинграда вы к Вене пришли.
Для счастья народа вы отдали жизни
Вдали от родимой Советской земли.
Слава вам, храбрые русские воины!
Ваше бессмертье над вами встает.
Доблестно павшие, спите спокойно,
Вас никогда не забудет народ.

Весной 2007 года, когда мы с Юлей находились в Вене, власти австрийской столицы пригласили меня на встречу с послами некоторых европейских государств. Она состоялась именно около обелиска советским воинам. Я вновь увидел этот знаменитый славный памятник, на постаменте которого выбиты мои строки.

И здесь очень кстати заметить, что в Австрии с большим уважением относятся к памятникам советским солдатам, погибшим в борьбе с фашизмом, в том числе к венскому памятнику. И не случайно именно около него проходила моя встреча с послами некоторых европейских государств. Подчеркиваю это особо в связи с событиями, разыгравшимися вокруг памятника советским воинам-освободителям в Эстонии, в Таллине. Не буду повторять того, что многократно говорилось по этому поводу в Государственной Думе, в печати, во время московских митингов и пикетов. Скажу лишь о том, что лично я, как ветеран Великой Отечественной войны, испытываю чувство глубокого разочарования от того, что происходит в Эстонии. И вспоминаю старую истину о том, что камень, брошенный в прошлое, бумерангом возвращается в будущее. Историю можно извратить лишь в текущих политических целях, но по крупному счету она всегда берет свое, превращая сиюминутных суетливых политиканов в пигмеев, которых будут презирать потомки, – на то она и История с большой буквы.

Вот о чем думал я, когда вместе с гостеприимными венцами и послами европейских стран стоял около ухоженного памятника советским воинам в австрийской столице. Мне казалось, что сама эта встреча по обоюдному умолчанию проводится как бы в пику эстонским радикалам. Очень уж примечательные для нее были выбраны дни – те дни, когда решалась судьба памятника в Таллине.

А теперь – о другом…

Конечно же я принял участие в конкурсе на лучшую надпись для могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены. История этого памятного захоронения непростая, не случайно оно было произведено лишь в 1967 году, только через двадцать два года после Победы. Но зато все было сделано с соответствующими почестями: останки Неизвестного солдата на пушечном лафете в сопровождении воинского эскорта провезли по Ленинградскому шоссе и по всей улице Горького. Десятки тысяч людей стояли вдоль тротуаров, отдавая дань уважения всем тем советским солдатам, кто не вернулся с войны и не нашел пристанища в могиле под красной звездой, но жизнью своею спас Родину от порабощения.

Я навсегда запомнил тот торжественный день, потому что участвовал в захоронении останков Неизвестного солдата у Кремлевской стены, у Вечного огня. И позднее я много-много раз приходил к этому святому для меня месту, подолгу стоял перед монументом, у подножия которого выбита надпись:


ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО —

ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН


Я счастлив, что это мои слова, что в 1962 году именно я выиграл открытый конкурс на лучшую надпись для этого монумента и тем самым как бы воздал личные почести всем со славою погибшим в Великой Отечественной войне советским солдатам, которых – без различия чинов и званий – считаю своими однополчанами.

Но сейчас мне порой становится грустно от того, что молодые журналисты слишком уж торопливо, я бы сказал, дежурно отмечающие такие великие боевые даты, как, например, 65-летие разгрома фашистов под Москвой, подходя к памятнику Неизвестному солдату у Кремлевской стены, даже не обращают внимания на эту важную надпись, выбитую на постаменте…

Однако на могиле Неизвестного солдата не напрасно горит Вечный огонь. Вечный! И в это понятие вложено не только время суток – день и ночь. В это понятие вложено историческое время – огню на могиле Неизвестного солдата гореть вечно, напоминая всем грядущим поколениям о бессмертном подвиге беззаветных защитников Родины.

Да, как бывший фронтовик, я особенно счастлив от того, что именно мои слова выбиты на постаменте памятника Неизвестному солдату и вместе с ним войдут в славную летопись нашей Родины.

Но в этой связи особо хочу сказать о том, что задолго, а если быть точным, за пятнадцать лет до того, как у Кремлевской стены был открыт величественный памятник Неизвестному солдату, нашими, михалковскими, заботами такого же рода памятник – конечно, очень скромный, непритязательный, однако столь же священный! – уже был воздвигнут! И не где-нибудь, а вблизи нашей дачи на Николиной горе, в Никологорском лесу. Прежде всего это стало заслугой Натальи Петровны Кончаловской, которая много сил вложила в его создание, и, как ни странно, еще маленького в те далекие годы Никиты. Однако на завершающем этапе к делу подключился и я.

Не скажу, что все было очень уж просто. Шел 1952-й год, понятия «Неизвестный солдат» тогда, по сути, не существовало, по сталинской логике, пропавших без вести зачисляли в предатели… И все-таки нам удалось соорудить, а потом в торжественной обстановке, в присутствии многочисленных гостей открыть первый в стране памятник Неизвестному солдату.

Но во всех подробностях эту, не побоюсь сказать, нашу семейную эпопею знала, конечно, Наташа. Ей я и предоставляю слово, поскольку впоследствии она в деталях описала происходившие в ту пору события.

Кстати, самую первую надпись на памятнике Неизвестному солдату – в Никологорском лесу – тоже сделала именно Наташа.

«Было на нашем участке особое место, отличающее его ото всех дачных участков на Николиной горе. В дальнем углу сада была могила погибшего в первый год войны сибирского стрелка лейтенанта Сурменева. Низенькая деревянная пирамидка с надписью притулилась к молодой березке. Видимо, березка эта была прутиком, когда бойцы принесли завернутого в плащ-палатку девятнадцатилетнего товарища, раненного в деревне Аксиньино, в трех километрах от Николиной горы. Лейтенанта несли в полевой госпиталь, размещавшийся в этом доме. Он скончался по дороге и так, завернутым в плащ-палатку, был похоронен здесь, в саду. Таких могил на дачах Николиной горы было несколько; возвращавшимся хозяевам предлагали перенести их в лес, в общую братскую. Люди соглашались, а в лесу за последними дачами вырос холмик. Но бывший хозяин нашего дома не захотел тревожить прах молодого воина, и могила сохранилась.

Первое, что мы сделали, – убрали полусгнивший столбик надгробия. Пригласили никологорского печника Давида, украинца огромного роста, и попросили его возвести над могилой постамент из кирпича и облицевать его цементом. Когда постамент был готов, мы водрузили наверх большую цементную чашу, сохранившуюся в саду. На Ваганьковском кладбище заказали черную гранитную доску с выгравированными на ней стихами моего сочинения.

В чаше летом цветут настурции, а над могилой – большой куст жасмина. Береза за сорок лет вытянулась в высокое ветвистое дерево, и представляется мне, что она своими корнями, как мать руками, обвила останки воина. Это место стало для нас священным.

Тридцать лет тому назад Никита, мой семилетний сын, постоянно разглядывая иллюстрации в журнале «Огонек», решил непременно установить возле нашего памятника почетный караул. И часто днем можно видеть двух мальцов, Никиту и внука Отто Юльевича Шмидта – Федю, вытянувшихся в струнку и держащих у плеча самодельные деревянные ружья.

…Как-то на лыжной прогулке Никита усмотрел в лесу неподалеку от нашей дачи холмик под сосной и на нем грубо сколоченный из двух бревен крест с яркой пятиконечной звездой посередине.

– Кто это?

– А это такая же могила, как у нас в саду. Только там один лейтенант похоронен, а здесь их несколько.

– А почему здесь только одна звездочка?

Вот это непроизвольное детское «почему» и положило начало дальнейшим событиям, которым я и посвящаю этот рассказ.

В самом деле, почему было не воздвигнуть на братской могиле настоящий памятник? И решено было привлечь к постройке памятника никологорских школьников.

Передо мной встала серьезная задача – организовать сбор средств на материалы для памятника. Нельзя забывать, что после военных лет многие члены дачного кооператива были неустроены. Деньги шли туго, но все же я набрала 700 рублей на покупку кирпича, цемента и на другие расходы. Но самое трудное было собрать и уговорить ребят пожертвовать частью своих летних каникул на трудную, изнурительную работу и заставить их «захотеть» построить памятник. А тут – купанье, футбол, влюбленности, ревности и просто летняя лень. Ежедневно с утра я начинала гоняться за своими строителями. Трудно было собрать их, бесполезно назначать часы, у всех были личные, дачные дела. И тут на помощь пришел Николай Семенович Селезнев, тогда преподаватель Московского института декоративного искусства. В тот год он часто бывал у нас, молодой художник с приветливым, мягким русским лицом, со светлой шевелюрой.

Николай Семенович работал над моделью обелиска, учитывая каждую деталь. Надо было решать размеры обелиска, чтобы он был виден среди высоченных сосен, а в то же время мы не могли рассчитывать на крупный монумент. Помню, как мы втыкали в землю холма четырехметровый шест и потом, отходя, со всех сторон просматривали его видимость сквозь лес.

Яму для фундамента рыли осторожно – поодаль от креста со звездочкой. Рыли на два с половиной метра глубиной, и комья земли и песка выбрасывали тоже по определенному плану. Эта насыпь должна была стать квадратным холмом вокруг памятника. Впоследствии девочки выкладывали его кусками дерна, закрепляли, и холм этот по сей день стоит зеленый и плотный.

Сначала собирали булыжник, а потом Николай Семенович, рыская по окрестностям в поисках материала, усмотрел странный черный грунт в воде возле моста; он влез в воду и к восторгу своему обнаружил крупные куски и осколки черного гранита.

Потом мы с Селезневым поехали в Звенигород и отыскали лучшего каменщика, Ивана Павловича Кудряшова. Он был на вид ленив и медлителен, настроен скептически, но за плату согласился выложить вместо печной трубы колонну для обелиска по расчетам Селезнева. Но когда, приехав, он увидел могилу с крестом из бревен, а рядом роскошный цоколь на холме, что-то в нем всполохнулось, он тоже загорелся и принялся за кладку.

Шли дни, обелиск поднимался ввысь. Селезнев командовал кладкой. Кудряшов стоял на лестнице, ребята подносили ему кирпичи так быстро, что он едва успевал укладывать. Даже самые маленькие, такие как Верочка, Федя и Никита, хоть по одному кирпичу, но тоже носили.

Было решено окружить площадку столбиками со вделанными в них кольцами для цепей.

По вечерам, дома, Коля лепил из глины модель мемориальной доски для обелиска, на тему – оборона Москвы в 1941 году. Он решал эту тему так: придорожный столб со стрелкой, вокруг запушенные снегом ели. Советский боец в тулупе и ушанке, с молодым гневным лицом, замахивается автоматом над перекладиной с указанием направления на Москву. Выразительность и динамика движения дают представление, где и что происходит…

На второй доске, помещенной ниже, были стихи, написанные мною специально:

Бойцы, защитники столицы,
Вы жизнь отдали в грозный час,
Так пусть навеки сохранится
Здесь память светлая о вас…

Доски были отлиты из гипса, а затем мы собрали по задворкам и чуланам весь медный лом – старые чайники, краны, колонки от ванн, а четверо наших мальчиков где-то в лесу отрыли сорок метров свинцового кабеля военного времени. Все это было отправлено в одну из московских мастерских и перелито в бронзовые доски. И до чего же они были красивы, эти доски, горящие медью! Было чем гордиться.

Легкий, безупречных пропорций обелиск вознесся между сосен, заканчиваясь бронзовым лавровым венком со звездой посредине. В нем воплотилось вдохновение и возвышенное искусство молодых строителей.

Интересна судьба того лаврового венка, увенчивающего памятник. Когда маршал Жуков заказал Московскому институту декоративного искусства новую модель для общевоенного значка вместо прежней: два перекрещенных ружья и посредине кружок – мишень, и это было поручено Николаю Семеновичу Селезневу, то он использовал модель нашего лаврового венка со звездой посредине.

Работа подходила к концу. Надо было еще достать цепи для ограды. Тут мы с мужем, Сергеем Владимировичем, хватили хлопот. Сначала поехали в Министерство морского флота – узнать, где можно достать якорных цепей.

На нас с удивлением посмотрели:

– Придется вам в какой-нибудь морской порт ехать. Мы здесь цепей не держим…

В Министерстве речного флота нам ответили примерно то же самое, но вдруг лифтер в министерстве, слушая наши сетования, посмеиваясь, сказал:

– А вы съездили бы в трамвайный парк, там этих цепей горы лежат.

Через два дня нам разрешили взять за наличный расчет двадцать пять метров цепей. Цепи покрыли черным лаком и прикрепили к столбикам. Памятник был закончен. Девочки принесли из леса молодых елочек и посадили их вдоль дорожки. Вышла прямая как стрела аллея. Принесли горшки с пышными гортензиями, посадили в клумбу астры и герани. Дорожка, усыпанная песком от самого шоссе, подводила к стройному обелиску, чудом выросшему среди сосен.

Никогда никологорские школьники не думали, что это будет так красиво. Завороженно смотрели на дело рук своих. Теперь каждый гордился своим участием в строительстве.

И вот двадцать второго августа 1952 года состоялось торжественное открытие нашего памятника. Готовились сутра, завесили обелиск холстом. Накануне ребята убрали весь строительный мусор и размели дорожку. О приглашенных позаботился Сергей Владимирович, и к двум часам дня съехались генерал-лейтенант Пронин и генерал Московский. Во главе с Заславским съехались журналисты, корреспонденты, фотографы, под барабанный бой пришли пионеры села Успенского. Ну и конечно, никологорские папы и мамы, не очень-то поощрявшие нашу затею и мало верившие в такой блестящий результат. Пятьдесят моих ребят линейкой выстроились возле памятника. Все они были подтянуты, причесаны, с лицами, озаренными волнением и гордостью.

Да. Теперь мои строители уже взрослые люди. Где они? Что делают? Разбрелись по разным местам. А памятник стоит. Посаженные девочками елочки разрослись в густую аллею. И каждый год, не говоря уже о юбилейных и памятных днях с парадными церемониями и искусственными венками, от весны до осени всегда кто-нибудь кладет садовые или полевые цветы к подножию одного из самых первых памятников, созданного трудом молодых рук по велению молодых сердец».

Вожди и нравы

Я всю жизнь занимался общественной деятельностью. И конечно, не раз встречался с руководителями нашего государства, как принято теперь говорить, с «первыми персонами».

Встречался и на официальных мероприятиях и в неформальном общении. Всех встреч упомнить невозможно, к тому же далеко не всегда они были интересными. Для меня гораздо важнее было составить свое личное представление о лидерах страны; говоря по-писательски, нарисовать в своем сознании их человеческий и нравственный облик. А уж что касается политического облика вождей, то на этот счет у нас умельцев хватает и без меня. Особенно много таких «мастеров» среди тех, кто видел вождей лишь по телевидению или на портретах. Я же, как уже сказано, общался с ними лично. Но по вышеназванным причинам в память врезались те встречи и те беседы, зачастую неформальные, которые оставляли определенное впечатление и давали представления о личности того или иного лидера.

Мне представляется, что мои впечатления могут в какой-то мере дополнить те мемуарные воспоминания, которыми с 1990-х годов буквально переполнен наш книжный рынок.

О Сталине я уже писал в связи с историей создания Гимна Советского Союза.

Теперь – о Никите Сергеевиче Хрущеве, с которым судьба сводила меня не раз. Кстати, мой сын Никита – тезка Никиты Сергеевича, и злые языки, коих у нас предостаточно, распространяли слухи, будто бы я намеренно назвал сына Никитой, чтобы «угодить» вождю. Забывают при этом, что мой Никита родился задолго до того, как Хрущев стал руководителем государства, когда это никому и присниться не могло. Ну, да что поделаешь с зубоскалами? – на чужой роток не накинешь платок.

Итак – Хрущев. Поначалу мне нравилась эта самобытная фигура, нравилось его мужество, когда он первым осмелился восстать против культа Сталина, против сталинских репрессий. Именно Хрущев первым заговорил о всеобщем разоружении, с его именем связывают и так называемую «оттепель» – такое название этого периода нашей истории связано с одноименным романом Ильи Эренбурга. С приходом Хрущева на пост первого секретаря ЦК КПСС явно начала меняться обстановка в стране.

Мне запомнилось, как Никита Сергеевич сам взялся сделать доклад на одном из писательских съездов – к писателям в то время руководство страны относилось с большим уважением, и доклад Хрущева свидетельствовал о том огромном внимании, какое проявляли «наверху» к писательскому сообществу.

Но конечно же сам текст доклада писали помощники Хрущева, и, видимо, этот текст Никиту Сергеевича не удовлетворил. Выйдя на трибуну, он сразу же отложил заготовленный заранее доклад в сторону и начал говорить «от себя». Говорил долго, в целом интересно, однако не всегда грамотно и обо всем. Но кое-что важное, на мой взгляд, упустил. В частности, говоря о литературе, он ничего не сказал о таком жанре, как сатира. По моему мнению, это было политически неверно. К тому же этот вопрос имел для меня особое значение, поскольку я в то время выпускал Всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль».

Этот киножурнал был острым, а потому далеко не всем нравился. После доклада Хрущева ко мне сразу подошли наши чиновники от литературы и недвусмысленно заметили: «Никита Сергеевич ничего не сказал о сатире… Нужна ли она теперь?»

Чиновник – на то и чиновник, чтобы прислушиваться к каждому слову свыше и «реагировать» на него: не сказано о сатире – значит, сатира не нужна.

Я понимал: положение надо исправить. И немедленно.

Поэтому на приеме в Георгиевском зале по случаю писательского съезда подошел к Хрущеву и сказал:

– Вы не упомянули о сатире.

– Что такое? – удивился Хрущев. – А почему я должен был еще о чем-то упоминать?

– А потому, – ответил я, – что вы же знаете, что каждое ваше слово будут теперь цитировать, изучать. И если вы ничего не сказали о сатире, то значит вы, Никита Сергеевич, к этому жанру плохо относитесь, и это может иметь роковые последствия не только для литературы…

– А где же мне это сказать? – заинтересованно спросил Хрущев.

– А вот прямо сейчас скажите в микрофон!

Хрущев подошел к микрофону и обратился к собравшимся:

– Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает! – И повернулся в мою сторону: – Ну, вот я и сказал!

Но я снова обратился к нему:

– Надо, Никита Сергеевич, чтобы ваши слова попали в стенограмму вашего доклада, тогда о них узнают все.

Хрущев тут же подозвал главного редактора «Правды»

А.П. Сатюкова и дал указание:

– То, что я сказал сейчас о сатире, вставьте в доклад!

Этот эпизод только с виду кажется простым, любопытным, да и только. На самом деле, за ним встает и прежнее, и сегодняшнее чиновничье политиканство. Я, конечно, не читал тот текст, который загодя подготовили для Никиты Сергеевича в качестве доклада на писательском съезде, но уверен, что в нем ни слова о сатире сказано не было. Поэтому не очень сведущий в литературных вопросах Хрущев о сатире и не вспомнил. А сегодня, когда я не слышу в речах наших лидеров ни одной цитаты из русской литературной классики, даже из Салтыкова-Щедрина, который так и просится в доклады любой важности, я тоже думаю о том, что это позиция каких-то чиновников. А подсказать лидеру мысль о том, сколь важна литература в наши дни для воспитания нравственности, поступить так, как я когда-то заступился за сатиру перед Хрущевым, – видимо, некому. Хотя, конечно, возможны тут и другие объяснения…

А вот другой эпизод, тоже связанный с Хрущевым.

Раньше на пленумы ЦК КПСС приглашали много гостей, в том числе писателей. Меня тоже приглашали неоднократно.

И однажды перед началом очередного Пленума ЦК ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины, – это истинно писательская позиция. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать Общество охраны памятников культуры. Ведь я не только присутствовал на том Пленуме, но мне даже предоставили слово. И вот, выступая с трибуны, я передал письмо в президиум, лично товарищу Хрущеву[5].

Передаю письмо в президиум, а Хрущев не берет. И громко говорит:

– Не возьму!

Я в дурацком положении: на глазах всего Пленума идет обмен репликами с первым секретарем ЦК КПСС. Но отступать мне некуда, и я все-таки дожал его: в конце концов Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. Я вернулся в зал и жду, чтобы кто-нибудь из выступающих после меня поддержал идею о создании Общества охраны памятников культуры. Ни один человек не поддержал! Все в кусты ушли!

А в заключительном слове Хрущев вдруг говорит:

– Вот тут Михалков защищает памятники старины…

Он резко раскритиковал содержание переданного мною письма.

И тут же, прямо на трибуне в своей экспрессивной манере что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли свои заметки.

Я, конечно, знал, что Хрущев выступает против церкви, что он нанес ей много вреда. Но памятники старины… Не думал я, что его гнев распространяется и на историко-культурные ценности. А по всей Москве уже поползли слухи: дескать, Михалков вылез на Пленуме, а ему дали по мозгам. Снова хочется повторить: злые языки, в таких случаях всегда находятся.

И тем не менее общество охраны памятников истории и культуры все же было создано и достойно служит Отечеству. Я горжусь тем, что, по сути дела, стоял у его истоков и первым поставил о нем вопрос с самой высокой трибуны страны.

Вот таким был Хрущев – сложным, противоречивым человеком. Но – человеком! С ним можно было спорить, его порой можно было переубеждать. А порой он проявлял упрямство, непростительное для лидера великой страны, который обязан не эмоционально, а очень вдумчиво подходить к любому вопросу, который волнует общественность.

Впрочем, что касается Пленумов ЦК, то сохранился в памяти и веселый эпизод, прямого отношения к Хрущеву не имеющий. Был случай, когда два секретаря крайкомов, сидя в зале во время Пленума, вдруг начали хохотать. Хрущев из президиума сердито их одернул: «Вы что, на концерт пришли? Что вы там смеетесь?» Один из секретарей и ответил: «Извините, Никита Сергеевич, мы тут басни Михалкова читали!» Оказывается, во время перерыва они купили в киоске мою книжку. Открыли, прочитали одну из басен – и расхохотались. Вот так всегда: серьезное и смешное часто идут рядом.


Не раз приходилось мне встречаться и с Брежневым, который производил на меня впечатление доброжелательного и контактного человека.

Применительно к Леониду Ильичу не могу не вспомнить еще одну «литературную» ситуацию.

Было время, когда Ленинские и Государственные премии обходили своим вниманием произведения литературы и искусства для детей. Им предлагалось соревноваться в общем потоке, на равных условиях с произведениями для взрослого читателя и зрителя. Но в общественном мнении произведение для детей, даже очень и очень талантливое, как говорится, по определению не могло встать вровень с объемным романом известного автора или симфонией знаменитого композитора. Это было явно несправедливо. Но несмотря на мои неоднократные обращения к чиновникам, от которых могло зависеть изменение Положения о присуждении Государственных премий, ситуация не менялась, старания мои были безуспешными. Тогда я решил обратиться непосредственно к Брежневу. Заготовив предварительно целый пакет проблем, касающихся детской литературы и искусства, я записался на прием к Генеральному.

В назначенный день и час меня принял Леонид Ильич.

– Что там у тебя! – добродушно обратился ко мне Брежнев. – Рассказывай, с чем пришел!

– Детская литература нуждается в авторитетной поддержке! – говорю я. – Многие издательства отмечены правительственными наградами – да, многие, но только не те, которые выпускают книги для детей и юношества. Нуждается во внимании и театр для детей. У нас великолепный профессиональный детский театр, пользующийся популярностью не только в нашей стране, но и за рубежом. Почему почетные звания народных артистов СССР дают главным образом актерам взрослого театра? А ведь в детском театре есть непревзойденные мастера сцены!

Брежнев слушал внимательно, и по выражению его лица я понимал, что пришел не зря.

– Ну, все у тебя? – спросил Брежнев, когда я закончил свою вдохновенную речь.

– Пока все! – ответил я, собирая свои записки.

– Давай сюда все твои бумажки! Я их еще потом сам посмотрю, – сказал Генеральный и протянул руку за моими заметками.

А вскоре были утверждены специальные Ленинские и Государственные премии за произведения для детей и юношества. Ведущие издательства детской и молодежной литературы получили правительственные награды. Лучшим актерам детского театра были присвоены почетные звания народных артистов СССР.

Но на этом дело не кончилось. Однажды в издательстве «Детская литература» меня настиг звонок из ЦК. На том конце провода был Брежнев.

– Ну как, будут еще указания? – не без юмора спросил меня знакомый голос. – Я, кажется, все выполнил? Вопрос о награждении детских писателей решим несколько позже.

Мне оставалось только поблагодарить Генерального за внимание, проявленное и лично ко мне, и к детской литературе в целом.

Но именно в этом смысле и примечательно то внимание к детской литературе, какое после моих разъяснений проявил Брежнев. Как бы ни относиться к Леониду Ильичу, но в данном конкретном случае был продемонстрирован истинно государственный подход.

В связи с Брежневым вспоминаю и другой эпизод, более личный и более, я бы сказал, забавный.

В день моего шестидесятилетия Указом Президиума Верховного Совета СССР мне присвоили звание Героя Социалистического Труда с вручением Золотой звезды и ордена Ленина. Этому предшествовал звонок по телефону из ЦК КПСС.

– С вами будет говорить Леонид Ильич! – предупредил меня помощник Генерального. – Не занимайте телефон.

Но напрасно просидел я возле телефона до позднего вечера. Ожидаемого звонка так и не последовало. Посторонних звонков было множество, но звонка от Брежнева я так и не дождался.

Не скрою, награждение высоким почетным званием Героя Социалистического Труда лишило меня спокойного сна. И я утром встал пораньше. Но только встал, сразу услышал телефонный звонок – первый в это утро.

– Слушаю! Кто это? – не слишком любезно спросил я, подняв трубку.

– Ты чего с утра лаешься? – ответил мне чей-то знакомый голос.

– Кто это? – переспросил я.

– Не узнаешь? Зазнался? – ответил тот же голос.

Только тут до меня дошло: это же звонит Брежнев!

– Простите, не узнал! – извинился я. – Слушаю вас, Леонид Ильич!

– Вчера никак не мог до тебя дозвониться! – сказал Брежнев. – Я уже чекистам велел тебя разыскать. Ты что, был на даче, что ли?

– Дома сидел. Вашего звонка ждал, – ответил я.

– У тебя весь вечер телефон был занят, – повторил Брежнев. – Ну, поздравляю тебя с «Героем». Мы решали этот вопрос на Политбюро, чем тебя наградить. Твои книги для детей есть в каждой школе, в каждой семье. Тебя знает вся страна. Решение приняли единогласно, так что, поздравляю. Вчера тоже о тебе у меня на даче говорили. Был у меня кое-кто, ты их знаешь. Как-нибудь еще увидимся. Дел у меня, понимаешь, навалом, все – от коров до послов. Ну, бывай здоров, Сережа!

И еще. Помню, на одном из кремлевских приемов секретарь Союза писателей поэт Николай Тихонов предложил присутствующим выпить за здоровье Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Но неожиданно стоявший рядом со мной с бокалом в руке, немного уже подвыпивший балкарский поэт Кайсын Кулиев громко произнес:

– А я не могу!

– Почему? – спросил Брежнев.

– Пора кончать с очковтирательством! – невозмутимо ответил Кайсын.

– С каким очковтирательством? – уже серьезно спросил Брежнев.

– Михалков пьет лимонад! – пояснил Кулиев.

Все вокруг рассмеялись, а Брежнев тоном, не терпящим возражений, сказал:

– За мое здоровье не пьют лимонад!

Оправдываться, а тем более пререкаться не имело смысла. Я был вынужден принять и осушить до дна протянутый мне бокал с коньяком. Вот так, даже за праздничным столом, партийное руководство страны вынуждало нас идти на компромиссы!

А теперь мне хочется рассказать об одном очень и очень важном вопросе, который был «завязан» на Константина Устиновича Черненко, человека малообразованного, тяжело больного.

В то время, о котором я веду речь, Черненко был членом Политбюро и имел очень большое влияние в партийном и государственном аппарате. По сути, он был правой рукой Генерального секретаря и пользовался его особым доверием, получая из рук Брежнева высокие правительственные награды. В общении со мной Черненко всегда был доступен и доброжелателен. Я не раз обращался к нему с различными вопросами, касавшимися тех или иных людей, и всегда добивался положительных решений. Он говорил мне, что у него в семье тоже читают мои книги. Вот поэтому я взял на себя миссию весьма деликатного свойства и отправился по этому поводу именно к Черненко.

Дело было вот какое. На одном приеме в итальянском посольстве я разговорился с митрополитом Белорусским и Минским Филаретом. В беседе он поделился со мной заботами Русской Православной Церкви в связи с приближающимся тысячелетием Крещения Руси. Святейший Синод ставил перед Советом по делам религий вопрос о передачи РПЦ одного из московских монастырей. Но для этого необходимо было принять решение Совета Министров СССР и других вышестоящих инстанций. Совет по делам религий, благосклонно отнесясь к просьбе, тем не менее не решался поднять этот деликатный вопрос на уровне ЦК и Совмина, опасаясь получить прямой отказ. Тем более что член Политбюро Гришин, тогдашний первый секретарь Московского горкома партии, был категорически против открытия в Москве каких-либо новых культовых центров. Вопрос, что называется, повис.

– Вы бываете в верхах, – закончил свою «исповедь» Митрополит Филарет. – Не могли бы вы нам помочь?

Обдумав все, я попросился на прием к Черненко и рассказал ему о разговоре с митрополитом.

– Почему же патриарх Пимен сам не обратился с этой просьбой? – удивился Черненко.

– Он не имеет на это права, – пояснил я. – Церковь отделена от государства, и все церковные дела вершатся через Совет по делам религий.

Поскольку моя семья была очень близка к церкви, а я, будучи коммунистом, лишь делал вид, что об этом ведать не ведаю, мне тем не менее была прекрасно известна ситуация в церковно-государственных отношениях.

– Так чего же Куроедов не помогает? – спросил Черненко.

– Куроедов как руководитель Совета по делам религий боится, что ему откажут. Вы же знаете Гришина, – сказал я. – Константин Устинович, вы русский человек, помогите в решении этого вопроса!

– Ладно, – согласился Черненко. – Скажите Куроедову, что я разрешил патриарху Пимену обратиться лично к Брежневу. Он напишет, а мы тут разберемся…

Я незамедлительно передал содержание разговора с Черненко В.А. Куроедову. И вскоре на послании святейшего патриарха Московского и всея Руси Пимена Генеральный секретарь ЦК КПСС начертал: «Внести предложение». Эта резолюция по сути означала, что вопрос будет решен положительно. Мнение Гришина уже не имело значения.

В итоге Русской Православной Церкви был передан Свято-Данилов монастырь в центре Москвы. И этот факт в немалой степени повлиял на то, что через несколько лет и великий праздник тысячелетия Крещения Руси по всей стране прошел с должной торжественностью. Праздничный концерт в Большом театре СССР, состоявшийся в присутствии представителей всех традиционных конфессий нашей страны, а также партийной и советской общественности, был открыт хоровым песнопением «С нами Бог!».

Мне не раз приходилось слышать от священнослужителей разного ранга, что фактически именно с передачи Свято-Данилова монастыря РПЦ началось возрождение православия в России…

Но вспоминается и грустное. 11 ноября 1988 года в Троицком соборе Свято-Данилова монастыря митрополит Филарет сказал слово на отпевании моей жены Натальи Петровны Кончаловской. А здравствовавший в то время патриарх Московский и всея Руси Пимен прислал мне свое соболезнование:

«…Молюсь об упокоении Вашей супруги, новопреставленной Натальи Петровны. Призываю Божие благословение на Вас, Вашу семью и на труды Ваши».

А что касается Брежнева… К концу жизни генсек, продолжая оставаться на своем посту, уже не мог полноценно общаться с политическими собеседниками без заранее подготовленных текстов. Он плохо слышал, еще хуже говорил. Состояние его здоровья давало повод сочинять анекдоты, не слишком уж далекие от истины.

Я сам однажды попал с Брежневым в анекдотическую ситуацию.

Вернувшись из Софии, где проходила детская ассамблея, я привез Леониду Ильичу медаль участника этого детского праздника. И будучи у него на приеме, вручил ему этот знак – на память.

– С какой стороны ее носить? – спросил Генеральный, рассматривая красивую медаль на голубой ленте.

– Видимо, справа! – ответил я.

– Справа у меня уже нет места, – задумчиво сказал Брежнев и с сожалением отложил медаль в сторону.

Думается, места не оказалось бы и на левой стороне.

Необъяснимо быстро Брежнев утратил связи с реальностью. Наверное, потому, что по характеру он был сибаритом и «красиво жить» ему никто запретить не мог. Но когда такой личности дается фактически бесконтрольная власть, то создаются все условия для удовлетворения любых амбиций. А угодничество окружающих как бы стимулирует вседозволенность и безнаказанность в тех слоях общества, для которых личное благополучие превыше всего. Нарушения законности – приписки, казнокрадство и коррупция, парадная показуха, тотальный бюрократизм разъедали общество. Здоровые же силы практически не имели возможности противостоять беспринципности чиновников и руководителей. Колесо истории катилось не в ту сторону. Рождалось недоверие и к тому, что провозглашалось с трибун, и к средствам массовой информации, и к руководству страны.


Когда Брежнев скатился в склеротическую прострацию, еще более возросла роль М.А. Суслова, «серого кардинала» партийной верхушки. Его боялись, перед ним заискивали, его не любили. Многие годы держал он в своих руках нити идеологического правления страной. Ни одно важное решение не принималось без его участия. Касалось ли это награждения какого-либо писателя, издания собрания сочинений, выдвижения на ответственную должность в идеологической сфере или проведения съезда творческого союза. Он ходил в галошах и ездил с дачи в Москву со скоростью 50 километров в час, что создавало большие пробки: кто осмелится обгонять члена Политбюро?

Я бывал на приеме у Суслова нечасто, но по важным, как мне казалось, поводам. В частности, я был убежден, что русской поэзии должно быть возвращено имя Гумилева, и с этим вопросом пришел на прием к Суслову. Он равнодушно выслушал меня и сказал: «Посмотрим, посмотрим…»[6]

Но в отношении реабилитации Гумилева так ничего и не было сделано, пока само время не распорядилось иначе, и имя большого русского поэта было возвращено отечественной литературе. Как и имена многих других писателей, незаслуженно преданных забвению в советские годы.

Не случилось бы нечто похожее и сейчас, когда так называемое общественное мнение намеренно замалчивает имена других писателей, тоже талантливых… Впрочем, история учит: время все равно возьмет свое! А тех, кто действует на манер Суслова, хотя и в другом обличье, потомки помянут недобрым словом…

Анекдоты складывали и про Суслова. Но может быть, это были вовсе не анекдоты, а настоящая правда. Например, профессор Рыбаков, известнейший стоматолог, рассказывал мне, как его однажды пригласили к Суслову, у которого заболел зуб. Усадив пациента в кресло, профессор попросил его открыть рот.

– А нельзя ли как-нибудь без этого? – вдруг спросил Суслов. Видимо, ему казалось недостойным сидеть с открытым ртом перед стоматологом.

Умер Суслов, как известно, от тяжелого нарушения мозгового кровообращения…


– Твои сочинения я знаю с детства! – сказал мне однажды Михаил Сергеевич Горбачев и протянул свою книжку «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира», изданную в 1987 году. На титульном листе автограф: «Дорогому Сергею Владимировичу Михалкову с чувством дружбы и уважения. М. Горбачев».

Мне неоднократно приходилось общаться с этим улыбчивым партийным руководителем «с человеческим лицом», встречать с его стороны понимание и поддержку. Я верил в его преданность социалистическим идеалам, видел в нем убежденного партийного деятеля, взявшегося за коренные преобразования в партии, за решительные перемены в жизни советского общества. Однако в последующие годы, поднявшись на высшую ступень государственного и партийного руководства, Горбачев под давлением обстоятельств, а возможно, и по каким-то иным причинам, трансформировал свои политические взгляды, изменил позицию и в итоге стал в глазах народа чуть ли не главным виновником развала великой Советской Державы. Полагаю, что Михаил Сергеевич не мог предвидеть финала и своей личной судьбы политического деятеля, и судьбы нашего общества. Отсюда и разительная перемена отношения наших граждан к имени Горбачева – от признания заслуг до открытой ненависти. Но бесспорно одно: имя Горбачева во многом определяет непредвиденный исторический поворот, через который пришлось пройти нашей стране.

В 1992 году, работая над книгой «Я был советским писателем», я написал в ней так:

«Будущее моего Отечества на сегодняшний день непредсказуемо.

Да поможет нам Бог!»

Но сегодня я бы уже не стал писать в столь пессимистическом тоне. После провала 1990-х годов Россия вновь возрождается. Стратегическое отступление закончилось, с нашей страной вновь считаются во всем мире. Растет ее экономический потенциал и оборонная мощь.

Пожалуй, только в сфере идеологической все еще сказываются издержки провальных, разнузданных 1990-х годов, мешая нашему талантливому многонациональному народу обрести веру в победный завтрашний день. Повальная власть денег захлестнула средства массовой информации, искусство, литературу. Но вечно так продолжаться не может. Убежден, что недалек тот день, когда государство вновь обратит внимание на воспитание нравственности, которая для России всегда имела огромное значение. Как представитель детской литературы, хорошо понимающий вопросы воспитания подрастающих поколений, я уверен, что «на верхах» власти скоро поймут особую важность государственной идеологии. Не политической, нет, а именно государственной. Тем более у государства в этом отношении появился теперь могучий союзник – Русская Православная Церковь и другие традиционные для нашей страны конфессии, единым фронтом выступающие за возвращение нравственных начал в жизнь народа.

Да поможет нам Бог!

Сыновья

Андрей Кончаловский Отец[7]

– У меня было очень мало друзей, – сказал мне отец. – Много было приятелей и знакомых, но друзей мало. Кто у меня был настоящий друг? Эль-Регистан, с которым войну прошел. Миша Кирсанов (он был военный медик). Мы с ним на охоту выезжали. Три-четыре человека.

У мамы друзей было много. Ее все обожали, общение с ней всем очень много давало. Папа дать столько не мог. Он был продукт времени.

Родился он в дворянской семье, дворян после революции не жаловали, от былого богатства ничего не осталось. Отцу рано пришлось зарабатывать на жизнь. Работал сначала разнорабочим на ткацкой фабрике, потом – в геологоразведочной экспедиции в Восточном Казахстане.

От прежних владений, домов в Москве и имений ничего не осталось. Свое происхождение скрывали. Отец в анкетах писал: «Из служащих».

Как-то отец долечивал перелом бедра в санатории в Назарьево. Я приехал к нему. Двухэтажный старый особняк, достроенный и перестроенный, отделанный туфом и мрамором, алюминиевые двери со стеклами – архитектура брежневских времен.

– Видишь это окно? – сказал отец. – Из него папа кидал мне шоколадные конфеты. А я стоял вот здесь. Это было наше родовое имение, наш дом. А возле церкви похоронен твой прапрадед, его супруга и многие из нашей родни.

Надо же было, чтобы именно в этот санаторий он попал!

Отец мне однажды рассказывал, что его недолюбливал Алексей Сурков, его родители были когда-то крепостными у Михалковых.

Любопытно, как забытые, еще от «той жизни» связи оживают в недавнем прошлом. В 60-е годы в «Метрополе» меня, тогда двадцатипятилетнего студента, всегда заботливо-нежно встречал седенький швейцар, надевал пальто, говорил: «Андрей Сергеевич»…

– Что это вы так? – спросил я его с привычной своей вгиковской наглостью.

– Так я же вашего дедушку знал, Владимира Александровича. Мне ваш дедушка конфеты давал.

Он был из семьи дворовых в михалковском имении.

Михалковы – род старый, восходящий корнями к первой половине XV века. Мой прапрадед B.C. Михалков владел одной из лучших частных библиотек в России, насчитывавшей пятьдесят тысяч томов. Библиотеку он завещал Академии наук в Петербурге. Часть ее, книги по краеведению, осталась в Рыбинске, там, где находилось его имение.

Для начала XIX века несколько десятков тысяч томов – собрание огромное. Такую библиотеку могли иметь только очень образованные и состоятельные люди. А в Государственном историческом музее от XVIII века сохранилась семейная переписка Михалковых – несколько сот писем, в том числе и моего прапра-прадеда, офицера, писанные с войны. Писанные, как то было принято в дворянском кругу, по-французски. Письма тех лет – большая редкость и ценность. Надеюсь, со временем эти письма расшифруют, переведут – тогда узнаю из них побольше о своем роде.

А Фридрих Горенштейн нашел о роде Михалковых документы, вообще относящиеся к XVI веку. Ко мне Горенштейн был всегда неравнодушен и в добром и в дурном смысле слова, это особый род приятельства-неприятельства. Как-то, встретив меня, он сказал: «Ну я напишу о Михалковых!» Он тогда работал над книгой об Иване Грозном и нашел где-то запись, будто бы Иван Васильевич по поводу какого-то опасного предприятия сказал: «Послать туда Михалковых! Убьют, так не жалко». Фридрих был страшно доволен. Я тоже обрадовался: «Ой, как хорошо! Хоть что-то Иван Грозный про моих предков сказал. А про твоих он, часом, не говорил? О них слыхивал?..»

Странно осознавать, что все это старались забыть. Не помнить. И вот, наконец, разрешили вспомнить.

Сергей Владимирович свою родословную стал собирать уже давно, к своим корням относится очень бережно. И нас к тому же всегда приваживал.

Папина судьба – случай редкий. После революции дворяне как представители ранее привилегированного класса были объявлены лишенцами, при каждой новой волне советских чисток и перетрясок им попасть под репрессии было проще простого. Михалковых это миновало, но могло и не миновать. Думаю, папиного отца, моего деда, не посадили только потому, что он в 1932 году умер. А до того уехал в Пятигорск, по партийному призыву – поднимать сельское хозяйство. Разводил там кур – он был крупным специалистом в этом деле, автором многих книг по промышленному птицеводству.

Не знаю, как ощущают себя другие, но мне часто кажется, что живу во сне. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Сама жизнь в доме поэта, любимого народом и правительством, казалась какой-то неправдой – тем более в послевоенные годы, когда все вокруг жили в коммуналках небогато, нередко просто голодно.

…1947-й год. Мне десять лет. Отцу – тридцать четыре года. Он совсем молодой, по советским понятиям привилегированный человек.

А рядом – мир моего деда, где говорят по-французски, куда приходят Грабарь, Прокофьев, Алексей Толстой, Эйзенштейн, Ромм, Софроницкий, граф Игнатьев, Москвин, Ливанов. Здесь с иронией и скепсисом относятся к действительности, именуемой советской, здесь каким-то чудом сохраняется почти помещичий уклад жизни. Даже в трудные, нищие годы, когда у деда ничего официально не покупали, он продавал картины немногим знакомым – тому же Алексею Толстому.

К нам домой звонят высокие партийные деятели. В этом же доме на кухне сидит семидесятилетняя тетка отца – Марица Глебова. Ее первому мужу, сыну московского губернатора, пришлось бежать «за бугор», как сказали бы сегодня. Все из-за того, что по дороге в Новочеркасск он, застав в ее купе князя Трубецкого, застрелил его. Пока дело замнут, ему пришлось дожидаться в Бессарабии. Тетка ведет разговор о светских сплетнях дореволюционных времен, о людях из какого-то другого, исчезнувшего мира, о материях, которые будущему режиссеру Кончаловскому, в ту пору школьнику и пионеру, трудно понять и представить.

Тут же на кухне сидит приятель дедушки по папиной линии, прихлебатель, изобретатель-неудачник, вспоминает стародавние времена. Вздыхает, когда речь заходит о нынешних. Единственное, что из нынешнего его интересует, – охота.

Приходят какие-то партийные деятели. Приходят писатели. Приходит Рина Зеленая со своим мужем, архитектором Котэ Топуридзе, «Котиком». Как-то среди ночи приходит пьяный Фадеев, его мутит, мама укладывает его в маленькой комнате. Приходит Алексей Крученых, в далеком прошлом поэт-футурист, автор знаменитого «Дыр-бул-щел», с портфелем букинистических редкостей – папа его очень любил, как мог поддерживал.

Отец получил орден Ленина за свои детские стихи в 1939 году, ему тогда было двадцать шесть лет. Даже Чуковский, к тому времени уже великий классик детской литературы, и тот пришел с поздравлениями. Отец сам не может толком объяснить, почему вдруг на него свалилась такая награда. Подозревает, как сам мне говорил, следующее.

В Литературном институте училась очень красивая блондинка по имени Светлана. Отец красивых девушек не пропускал, пытался за ней приударить. Встретил ее в Доме литераторов, выпил бутылку вина, подошел:

– Хочешь, завтра в «Известиях» будут напечатаны стихи, которые я посвятил тебе?

– Глупости какие!

– Вот увидишь.

Незадолго до этого он отнес свои стихи в «Известия», два стихотворения взяли, предупредили отца, что будут публиковать.

Отец позвонил в редакцию:

– Назовите стихотворение «Светлана».

На следующий день газета вышла со стихотворением «Светлана»:

Ты не спишь, подушка смята,
Одеяло на весу,
Ветер носит запах мяты,
Звезды падают в росу…

Очень красивые стихи. Случайность, но имя девушки совпало с именем дочери Сталина.

Через несколько дней отца вызвали в ЦК ВКП(б) к ответственному товарищу Динамову.

– Товарищу Сталину понравились ваши стихи, – сказал Динамов. – Он просил меня встретиться с вами и поинтересоваться условиями, в которых вы живете.

Через три года – орден Ленина. Бабушка, Ольга Васильевна, узнав об этом, сказала:

– Это конец. Это катастрофа.

Характерная реакция. Кончаловские очень любили отца. Позже, когда он стал известной фигурой, много печатался, хорошо зарабатывал, мать была очень благодарна ему за то, что он дал ей возможность жить как бы на острове – не знать, не вникать, что происходит вокруг, оставаться внутри своего мира.

Надо же! Сталин дал орден Ленина человеку, у которого теща – несдержанная на язык дочь Сурикова, тесть – брат человека, проклявшего коммунизм, спрятавшегося в Минске и ждавшего немцев как освободителей России. Другой брат деда, Максим Петрович, крупнейший кардиолог, работал врачом в Кремлевке. Одним словом, фактура неординарная.

…В годы более поздние, в конце 50-х, отец уже не обошелся без участия в политических играх, но во времена сталинские предпочитал быть просто детским поэтом. Он много добра сделал людям – вытаскивал из тюрем, лагерей (не всегда получалось, но, бывало, и получалось), устраивал в больницы, «пробивал» квартиры, пенсии, награды, – порой вовсе не тем, кто помнит добро. Последнее, кстати, отца никак не переменило. Его жизненным принципом как было, так и осталось: «Если можешь, помоги». Вообще он человек редких качеств, хотя, конечно, все речи, какие полагалось произносить председателю писательского союза и депутату разнообразных советов, произносил и, что полагалось подписывать, подписывал.

– Коммунистом не был. Членом партии, да, был, – недавно сказал мне отец. – Трудно было не быть. А вот Фадеев был коммунистом. Потому и застрелился. Многие прежде думали – потому что стали возвращаться из лагерей люди, которых он «сдал». А сейчас опубликовано его предсмертное письмо в ЦК ВКП(б), стали приходить документы из архива, и по ним видно, скольких он пытался спасти, сколько писем писал в защиту посаженных писателей! Нет, он мог не бояться смотреть людям в глаза. Он просто не мог пережить крушения своей веры…

Нормальная семья не бывает без конфликтов, больше того – должна быть конфликтной, если ее составляют личности.

Конфликты были. Были скандалы. Во времена ждановщины отец написал «Илью Головина», пьесу конъюнктурную, он и сам того не отрицает. Пьесу поставили во МХАТе. Обличительное ее острие было направлено против композитора, отдалившегося от родного народа, сочиняющего прозападническую музыку. Прототипами послужило все семейство Кончаловских, только героем отец сделал композитора, а не художника. Естественно, Кончаловские себя узнали; не скажу, что были оскорблены, но обижены уж точно были. В то время я не понимал смысла разговоров, происходивших вокруг этого сочинения. Отголоски какие-то доходили, но я еще был слишком мал, чтобы что-то уразуметь. Во времена недавние мне захотелось в этой пьесе разобраться. Как? Единственный способ – ее поставить. Хотелось сделать кич, но в то же время и вникнуть, что же отцом двигало: только ли конъюнктура или было какое-то еще желание высказать вещи, в то время казавшиеся правильными? Замысел этот пришлось оставить – слишком сложной оказалась задача…

Отец мало на нас обращал внимания. Он как бы сторонне присутствовал. Отношения с ним, в общем, всегда были хорошие. Он был постоянный антагонист, но антагонист любимый. Сближаться с ним я начал с возрастом – чем дальше, тем больше. По-настоящему любовное чувство пришло лишь в зрелые годы…

Никита Михалков Отец (киноповесть)[8]

От составителя

Перед вами почти полное воспроизведение текста фильма «Отец». Убирать бытовое косноязычие прямой речи и диалогов – значит лишить этот текст живого дыхания, искренности и волнения. И мы не стали заниматься этим кощунством.

Отец

Этот снимок сделан в 1952 году. Такой была наша семья тогда. В центре дед наш – Петр Петрович Кончаловский, замечательный живописец. Внуки называли его Дадочка. Рядом с ним Ольга Васильевна Кончаловская, его жена, Лелечка – так мы ее назвали, дочь великого русского художника Василия Ивановича Сурикова. А на коленях у деда – Лаврушка – наш двоюродный брат, сын Миши Кончаловского – Михал Петровича. А это Марго – старшая дочь Миши. Над ней Катенька – старшая дочь Миши. Над ней Катенька – наша сводная сестра, дочь нашей мамы, Натальи Петровны Кончаловской, от первого брака. Вот наша мама. Рядом с ней – Леша Кончаловский – сын Миши от первого брака. А это Эспе Родригес, испанка, жена Михал Петровича. Вот. Он был замечательным художником, но все-таки прожил в тени своего отца – великого Петра Петровича. Рядом с ним – мой брат, Андрон, тогда студент музыкального училища в Мерзляковском переулке.


НИКИТА МИХАЛКОВ. Знаменитое заикание Сергея Михалкова стало как бы его визитной карточкой.

СЕРГЕИ МИХАЛКОВ. Ну, я никогда не стеснялся своего заикания, и даже наоборот, – я им пользовался, особенно в школе, когда на уроках химии учительница меня что-то спрашивала, я начинал заикаться, она меня жалела и ставила мне «удовлетворительно».

H. М. Какое твое первое ощущение в жизни? Вот первое. Первое воспоминание. Вот первое, что помнишь – в запахе, в образе, – вот что это такое?

С. М. Ну, самое первое – это, пожалуй… Это, пожалуй, семнадцатый год. Это когда мы жили на Волхонке, дом номер шесть, и наши окна выходили на Кремль, а по улицам шли демонстранты. Мне было четыре года, я хорошо помню, как они пели «Вихри враждебные веют над нами», и наша мама уводила нас в другую часть квартиры – с окнами во двор. Она боялась, что будут стрелять, опасалась. Я помню, что няня Груша водила меня гулять утром к храму Христа Спасителя, и я помню эти гранитные шары, мимо которых мы проходили, и сам храм Спасителя помню. Вот это первое такое ощущение жизни.

H. М. Очень трудно говорить о Михалкове… мне. Очень трудно говорить об отце. Трудно и легко одновременно. Трудно потому, что его много раз снимали, и я очень не хотел, чтобы это превратилось в те же рассказы и в те же вопросы относительно гимна, относительно общественной деятельности и того, другого, пятого, десятого, что практически, в общем, известно всем. С другой стороны, мне самому, в общем, хотелось поговорить с отцом. Ведь, как говорится в русской пословице: «Что имеем, не храним, потерявши – плачем». И времени задуматься о том, а кто ж такой этот твой папа, кто он, – возможности такой практически нет.

Удивительно, и это действительно удивительно – его не знали, и до сих пор мы его не знаем. Я поймал себя на мысли, что я не знаю моего отца, – я его чувствую, люблю, но до конца не знаю. Хотя, может быть, чувства важнее знания. Скажи мне: дома наказывали, били, пороли?

С. М. Нет, нет.

H. М. Никогда?

С. М. Нет, не пороли.

H. М. А почему ты меня порол тогда?

С. М. А я тебя тоже не порол.

H. М. Как это не порол? Как это не порол? Что это вы тут такое рассказываете, Сергей Владимирович? Вот ваше письмо: «Занят я тут очень с Никитой. С ним вот гораздо труднее, чем с Андреем, – живости непомерной мальчик, драчун и лентяй. За ним нужен все время глаз и глаз. Подрался он с Сашей Егоровым, причем неизвестно еще, кто первый начал. Ну и не стал думать – взял да и выдрал его…» Это я помню на своей, так сказать, попе.

С. М. Ну…

H. М. Нет, я без претензий, я не жалуюсь.

С. М. Да я понимаю… Я этого не помню, во-первых, а во-вторых, таких наказаний, какие описаны вообще у наших классиков, что там раздевали, снимали штаны, драли ремнем до крови… я говорю – этого не было.

H. М. Нет, ну у нас… с нашим классиком это было, с тобой то есть. Ты с меня снял штаны и меня выдрал.

С. М. Да нет, ну это все… это все домашние дела такие…


Он сказал – «домашние дела». Это значит, что он не хочет об этом говорить. Но вот именно об этих-то домашних делах мне и хотелось с ним разговаривать. Но отец не давался. Эта его долгая жизнь на людях, причем на людях разных и в разные времена, научила его создавать некий образ – и детского поэта, и общественного деятеля, лауреата множества премий, автора гимна, руководителя Союза писателей в течение двадцати лет, Героя Социалистического Труда, – и понять, где проходит эта граница между тем Михалковым, которого мы с мамой и братом вместе со всеми наблюдали из зала, когда он стоял на сцене или на трибуне, и тем веселым, смешливым человеком, который писал замечательные, легкие стихи, – понять, где же проходит эта граница, было чрезвычайно трудно. Этот панцирь, который защищал его от внешних сил, за которым он прятал свои эмоции, мысли, чувства – а вернее всего, я так думаю, свой талант, – существовал не только для тех, кто был вне семьи, вне нашего дома, но порой и для нас, для нас для всех. Меня самого удивляло, что я никогда об этом раньше не думал. И тогда я решил спросить у наших детей, его внуков, – может быть, он им приоткрылся больше, чем нам? Может быть, они знают его лучше?


СТЕПАН. Я не могу вспомнить какой-то его со мной серьезный разговор или какой-то его поступок. Он как-то присутствовал всегда, и это давало такое состояние покоя и семьи…

НАДЕЖДА. Действительно, да, когда спрашивают у меня… там… я не знаю… вот твой дедушка написал гимн, а какой он? Я говорю – я не знаю. Говорят: как же ты не знаешь? Почему? Я им говорю: потому что мне кажется, что Дадочку узнать полностью невозможно.

АННА. Очень глубокий человек, очень глубокий… Я думаю, что его по-настоящему не знает никто, по крайней мере из нас, внуков. Мы видим только небольшую часть этого айсберга, и… потому что он никогда не любит рассказывать о себе, всегда говорит, что то, что надо было, я уже, мол, написал.

АРТЕМ. Егор и Степа… нет, особенно Егор – он с дедом очень близок, как никто другой, общается намного ближе, чем я… чем я, и даже, наверное, чем Степан.

ЕГОР. Если о базовых качествах говорить, то у меня такое ощущение, что он всегда был очень честным и достаточно чистым… Вообще мне кажется, что человек с недостаточно чистой душой не сможет писать детские стихи такого качества и такого обаяния. Сколько поколений выросло на его стихах, и сколько их еще будет!

Что за шум? Кого так радостно приветствуют ребята? Это детский писатель Сергей Михалков в гостях у московских школьников.


Я моего отца таким, каким вы видите его в киножурнале «Пионерия», не видел никогда. Но именно таким был его образ для основного населения всего Советского Союза, и он хотел быть именно таким для всех.

Молодой любимец детей и вождей, да еще с орденом Ленина – высшей наградой страны на лацкане пиджака, – и это в двадцать-то шесть лет! Я попытался представить себя в двадцать шесть лет с орденом Ленина на груди – не получилось.


H. М. А почему ты получил орден Ленина?

С. М. Ну, я думаю, потому, что мои стихи очень быстро стали популярными, и я не исключаю, что Светлана, дочь Сталина, читала мои стихи, и, наверное, Сталин читал мои стихи, потому что они печатались в «Правде». А когда в «Известиях» было напечатано стихотворение «Светлана», которое не имело отношения к дочери Сталина, а просто я был увлечен студенткой Литературного института, ее звали Светлана, и у меня было набрано «Известиях» стихотворение «Колыбельная», я, встретив ее и желая победить своим вниманием, спросил: «А хочешь, я завтра напечатаю стихи, посвященные тебе?» Но никакой реакции не последовало. Я поехал в редакцию, и стихотворение, которое называлось «Колыбельная», назвал «Светлана». И меня неожиданно пригласили в ЦК партии, на Старую площадь, и руководитель отдела агитации и пропаганды сказал мне, что товарищу Сталину понравились мои стихи «Светлана».

H. М. Скажи, а повлияло это стихотворение на ваши отношения со Светланой, с той, кому ты посвятил?

С. М. Нет, нет, никак.

H. М. Никак?

С. М. Никак.

H. М. То есть она, так сказать, пропустила это мимо.

С. М. Она пропустила мимо, никак не реагировала на публикацию эту, так что… это была судьба. Вообще я очень верю судьбе – и на войне, где я был пять лет и благодаря судьбе не попал в плен, благодаря судьбе я остался жив и не был убит, и не был ранен, а только контужен. Судьба у меня была очень удачная, потому что даже в трудные моменты жизни судьба исправляла как-то мой жизненный путь и спасала меня от всяких неприятностей.

H. М. А почему ты говоришь «судьба» и не говоришь «Бог»?

С. М. А потому что все от Бога – и судьба от Бога.


Одним из удивительнейших качеств Сергея Михалкова была его легкость. Легкость, защищенная талантом, то есть легкость, которую можно было себе позволить, только ощущая, может быть, даже подсознательно ощущая, огромный потенциал своих творческих возможностей. И потому он с равной степенью легкомысленности порою общался и с премьерами, и с дедушкой Калининым, и с другими партийными бонзами того времени, по-моему, даже не понимая разницы между ними. Ну кто мог еще написать такие летящие строки:

Я хожу по городу,
длинный и худой,
неуравновешенный,
очень молодой.
Ростом удивленные,
среди бела дня
мальчики и девочки
смотрят на меня.
На трамвайных поручнях
граждане висят.
«Мясо», «Рыба», «Овощи» —
вывески гласят.
Я вхожу в кондитерскую,
выбиваю чек.
Мне дает пирожное
белый человек.
Я беру пирожное
и гляжу на крем,
на глазах у публики
с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю:
через тридцать лет
покупать пирожное
буду или нет?
Повезут по городу
очень длинный гроб
Люди роста среднего
скажут: он усоп.
Он среди покойников
вынужден лежать,
он лишен возможности
воздухом дышать.
Пользоваться транспортом
надевать пальто,
книжки перечитывать
Агнии Барто.
Собственные опусы
где-то издавать,
в урны и плевательницы
вежливо плевать.
Посещать Чуковского,
автора поэм,
с дочкой Кончаловского,
нравящейся всем.
Я прошу товарищей
среди бела дня
с большим уважением
хоронить меня.

Это стихи написаны человеком летящим, летящим и совсем не похожим на того Сергея Владимировича Михалкова, лауреата, депутата, председателя, правительственного, так сказать, чиновника от литературы – и так далее и так далее. И как можно было соединить в себе и эти стихи, которые практически никогда не кончались по духу, и вот эту общественную и общественно-значимую работу


С. М. Я общественную работу люблю, любил и буду любить. Я отдал много сил Содружеству писательских союзов, национальной литературе, я был во всех республиках.

H. М. Но ты бы мог в это время писать свои стихи, пьесы, басни…

C. M. Я мог бы писать свои стихи, но я понимал, что надо поднимать национальную литературу, что надо уважать… Надо поднимать ее авторитет у читателей, в обществе, и я это делал двадцать лет подряд. И делаю это сегодня.


Все, что отец говорил о своей общественной деятельности, было правдой, и он говорил об этом искренне, увлеченно и честно. Я не хотел его перебивать, хотя чувствовал, что мы вновь уходим от самого главного, что при всей значимости того, что он мог сказать, и при всей значимости его фигуры для жизни страны, для нас, его детей и внуков. Любовь к нему зиждилась совершенно на другом.


ЕГОР. Очень смешная история была с ним один раз у меня, очень смешная. У него была машина – прекрасная, «Мерседес», – на то время особенно. Тогда «Мерседесов» было мало, и была эта машина у него довольно долго. Там всегда играла у него она кассета – «Тум балалайка». Я как-то, года три поездив с ним на этом «Мерседесе» под эту кассету, говорю: «Слушай, а что ты все время слушаешь эту кассету, все одну и ту же, почему ты другую не возьмешь?» Он говорит: «Как?! Тут кассета? А я думал – это просто музыка, которая в машине существует». Я ему показал, что кассету можно вынуть… Очень смешно… То есть вот такой он человек. Мне кажется, он вообще с бытом очень на «вы». Я думаю, что он к нему вообще никакого отношения не имеет и никогда не пытался иметь.

АНДРОН. Помню, мне рассказывал мой сын – значит, внук Сергея Владимировича, – как они вместе ехали ко мне на спектакль, на «Чайку», мой сын тогда учился в Париже. И вот Егор рассказывает, что папа, приехав в Париж, пошел сначала куда-то в город, погулять. Вернулся в отель. И моему Егору говорит, вынимая вдруг из кармана пачку сигарет: «Кури. Покурим?» Егор говорит: «Дед, ты что?!» – «А что?» Ложится на диван в пальто, вытаскивает сигарету: «Да бери, угощайся». Егор ему: «Дед, да я не курю, да ты же и сам не куришь». А он говорит: «А они без никотина, я их в аптеке купил». – «А зачем же курить?» Он говорит: «Ну а так, повыдрючиваться немножко». Закурил сигарету – ему было уже тогда под восемьдесят лет, – лежит в пальто на постели в парижском отеле и курит сигарету – выдрючивается. Ну вообще! Это же студент, даже школьник, это в поведении чистый тинейджер! И вот эта легкость, с которой он такие вещи делает иногда, она, конечно, определяет во многом его характер. Он счастливый человек.

Н.М. Скажи, почему сегодня никто почти не знает твоих взрослых, по-моему, замечательных стихов:

Люблю ли я тебя?
Я по тебе тоскую.
Но что поделаешь,
раз полюбил такую.
Ты ночью мне жена,
проснешься утром – дочь.
И это чувство я не в силах превозмочь…

С. М. Не читай дальше. Это стихотворение я написал в припадке увлеченности, эта увлеченность ушла, и я не хочу эти стихи вспоминать, потому что…

H. М. «Безучастно ты смотрела/ на людское оживленье, / и вино тебя не грело/ в час дурного настроенья./ Незаметно, осторожно/ я твою погладил руку, / но при этом ты, возможно,/ ощутила только скуку…»

С. М. Это я тоже знаю… когда я писал, тогда я тоже был влюблен. Но я не считаю, что это такие шедевры.

H. М. Но это ты.

С. М. Это я.

H. M. Это ты.

С. М. Это я.

АННА. Очень хорошая история была, когда, я не помню, кто об этом рассказывал… А! Лидия Смирнова, актриса… Кто-то к ней подошел и спросил: «Вы не видели Сергея Владимировича?» Она сказала: «Там, где вы увидите самых красивых женщин, – там Сергей Владимирович». Он и сам очень хорош собой. И был всегда настоящим джентльменом.

H. М. А ты влюбчивый был?

С. М. А?

H. М. Влюбчивый?

С. М. Да, влюбчивый.

H. М. Влюбчивый мгновенно, быстро, неожиданно?

С. М. Нуда. Тогда увлекался. Это все было, но это все не так интересно.

H. М. Это как раз очень интересно. Потому что дело же не в том, чтобы копаться в чьем-то белье, – разговор о другом. Ты умел ухаживать, ты был гусаром, в общем.

С. М. Ну да. Но должен сказать, что за теми девушками или женщинами молодыми, за кем я ухаживал… я ни на одной из них не мог жениться.

H. М. Почему?

С. М. Ну, потому что что-то в чем-то не совпадало. Жениться надо тогда, когда чувствуешь, что одинаково думаешь о чем-то, одинаково воспринимаешь окружающий мир и так далее.


Мама всегда считала, что он сделал ее, то есть создал ее как личность. Он, будучи на 10 лет ее младше, 23-летним юношей попросившим руки у 33-летней женщины, уже бывшей замужем, родившей дочку, которой было к тому времени 4 года… Да еще на ком женится – на дочке художника Кончаловского, внучке Василия Ивановича Сурикова, такой видной, с прекрасным образованием, с тремя иностранными языками… И он – ездящий по городу на велосипеде и работающий чернорабочим на каком-то комбинате! Но он влюбился, и он решил, что женится, несмотря на то что все были против. Он женился, потому что был легок, обаятелен и настойчив. В семье Кончаловских это было принято как нонсенс какой-то: что за мальчик, откуда, 23 года! Наташа, он на 10 лет тебя младше, как можно! Но талант, обаяние и энергия сделали свое дело – в 1936 году они поженились. «Милой моей, дорогой, любимой Наташе. Когда я так на тебя смотрю – значит, я тебя люблю. Сергей» (Надпись на фотографии).


СТЕПАН. Он как бы всегда присутствовал как хозяин дома, хотя на самом деле хозяйкой была Наталья Петровна. Но она никогда этого не показывала, никогда не пыталась, когда приходили гости или когда были семейные застолья, встречи, – она никогда не пыталась показать, что вот я хозяйка в доме, я всем руковожу, – это нет! Наоборот, она всегда делала так, чтобы все понимали, кто хозяин в доме. Это большая мудрость на самом деле.

H. М. Ты встречал женщину в жизни, о которой бы ты подумал: «Да, все-таки, наверное, мне лучше было бы жениться на ней, а не на Наталье»?

С. М. Нет.

Н. М. А?

С. М. Нет.

H. М. Никогда?

С. М. Не встречал.

H. М. Как ты компенсировал все-таки такую разность интересов между тобой и мамой?

C. M. Не знаю. Не знаю, трудно сказать. Она была очень умным человеком, она это все регулировала как-то сама. Но это трудно объяснить, если я в браке с ней был 54 года… 53 года. В браке. Я бы давно ушел, наверное, если бы было по-другому.

H. М. А когда ты встречаешь где-нибудь на улице женщину сегодня, которой ты был увлечен много лет назад, что ты испытываешь?

С. М. Жалость к самому себе, что я ее встретил. Это древние старухи все, если я их встречаю. Древние… Я с ужасом думаю: а что было бы, если бы я на ней женился, ушел бы от Натальи Петровны? Ужас, ужас! Не буду вспоминать их, господи…


Вот такого его, наверное, кроме нас, почти никто не знает – неожиданно откровенного, веселого, по-детски циничного – именно по-детски. В том, что он сказал, не было ни злости, ни грубости. Это была совершенно наивная реакция, лишенная какой бы то ни было цензуры, и в эту минуту он и не думал о том, что кто-нибудь из этих женщин может его услышать. Он среагировал по-ребячьи – искренне, наивно и мгновенно. Вообще, реакции Михалкова, их точность и скорость абсолютно уникальны. Если перевести эти реакции в спорт, скажем в бокс, я думаю, он был бы великим боксером.

…53 года он прожил с нашей мамой. Было много чего… И были романы, и были увлечения, и были сплетни и звонки анонимные – все было. Были ли у них потом с отцом разговоры? Наверняка. Слышал ли я их когда-нибудь? Никогда. Они берегли наши души, не втаскивая нас в свои отношения. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы мама мне сказала: с кем ты, с ним или со мной? Или он мне про маму… Никогда! Это было табу. Мудрость матери сумела переработать это в отходы. В фарш. Мама, которая говорила: «Сереженька, какие чудесные стихи!» – и это его вдохновляло. При том что он, совершенно спонтанно, не желая ничего дурного, вдруг делал невероятные вещи.

Мамочка начинала писать лирические стихи. «По крутой дорожке горной шел домой барашек черный и на мостике горбатом повстречался с белым братом. Говорит барашек белый…», – пишет мама, ставит двоеточие и идет гулять, обдумывая, что будет дальше. Отец приходит с работы откуда-то. Видит на столе эти стихи и за 10 минут – «Говорит барашек белый: «Братец, вот какое дело, тут с тобой нам не пройти…» – и пошло, и в конце – «в этой речке утром рано утонули два барана». Мама приготовилась писать лирические стихи о двух барашках, а тут… Она пришла домой, оба барана утонули, потому что один не уступил место другому! И в этом весь Михалков. Она говорит: «Сережа, что ты сделал?!» Он говорит: «А что, Наташенька? По-моему, неплохие стихи получились». – «Но я же про другое писала!» Он говорит: «Ну прости». И это все улетало, и эти стихи оставались такими, потому что он легко-легко, шутя и играя, касался пером, касался крылом своим талантливым жизни, и освящалось это все, и превращалось в прекрасные стихи.


H. М. Я никогда, папа, я никогда не видел, я не понимал – откуда ты берешь детские стихи? Детей ты терпеть не можешь – ты с нами не общался никогда, не сюсюкал, не играл, никогда внешне в тебе не было никакого такого детского поэта – вот там вокруг него дети сидят, – ты же этого терпеть не можешь.

С. М. Терпеть не могу.


А ведь он совершенно искренне сказал, что не терпит этого детского сюсюканья, пионерских костров, линеек и так далее. Но тем не менее он пишет для этих детей именно то, что им надо, то, что их интересует, то, что они любят, то, что они с удовольствием читают и заучивают. И опять возникают две параллельные жизни: одна жизнь внешняя – с пожатием рук пионерам и с достаточно наигранным весельем, которое нравится секретарям обкомов, пионервожатым, директорам школ и так далее. А с другой стороны – глубинная реальная жизнь самого ребенка в нем, в нем самом, которому шесть, семь, восемь и так далее лет. С одной стороны – тот, кто на экране и на сцене декларирует свою любовь к детям, не испытывая ее в том виде, в каком он ее декларирует. А с другой стороны – человек, который реально знает, что такое дети, какие они, и реально понимает, что им надо. Потому что самому ему, как говорила мама, всегда было 13 лет.


H. М. Сто процентов людей, живущих сегодня, которым за двадцать пять лет, воспитывались на твоих стихах. В чем феномен? Ну в чем он?

С. М. Хм. Если человек знает, в чем феномен, то он уже не писатель.

H. М. Замечательно. Сколько у тебя внуков?

С. М. Ой, не знаю.

H. М. А правнуков?

С. М. Ну, я точно не могу сказать.

H. М. А ты следишь вот так вот, общим таким взглядом за семьей – кто? Где? Внуки? Правнуки?

С. М. Внуки, правнуки – нет. Внуки – еще туда-сюда, еще меня интересуют, а вообще правнуки – нет. Я не люблю этих маленьких, которые… Я знаю, что они будут стариками… грязными… А я вообще стариков не люблю.

H. М. Не любишь?

С. М. Не-а.

H. М. Но себя ты стариком не чувствуешь?

C. M. А?

Н. М. А себя ты стариком не чувствуешь?

С. М. Нет, я себя стариком-то, может быть, иногда и чувствую… Но я стариков не люблю.


Вот это опять удивительно. Это удивительно – 90-летний человек, который совершенно искренне говорит, что он не любит стариков, у которых есть свои заботы, проблемы, жалобы и так далее. Что это – цинизм, жестокосердие, провокация, ложь? Ни то, ни другое, ни третье. Это совершенно искреннее осознание того, что, если он, 90-летний старик, умом и понимает тяжесть старости, внутри себя он-то ее не ощущает.


АРТЕМ. Иногда он приезжал, он приезжал, и мы все, значит, внуки его, вокруг него становились и его всегда спрашивали: «Да-дочка, дадочка, ты где был?» А он говорит: «А вам какое дело?»

АННА. Я помню, я к нему подошла и спросила: «Дадочка, скажи, пожалуйста, почему ты так редко к нам приезжаешь?» Он посмотрел на меня, посмотрел и сказал: «Чтоб вас поменьше видеть всех».

СТЕПАН. Не знаю, рассказывал ли мой отец эту историю, но когда родился мой первый ребенок, Саша, дочка, я весь в слезах приехал с утра к отцу, переполненный чувствами, что родилась дочь. Мы с отцом выпили по рюмке, он позвонил деду и говорит: «Ну что, я тебя поздравляю». Он говорит: «С чем?» «У тебя родилась… Прадед! Ты стал прадедом». Он говорит: «В каком смысле?» – «Ну, у Степана родилась дочь – моя внучка, твоя правнучка. Ты прадед». Он говорит: «Понятно. Ну а вообще какие новости?»

То есть он вот такой – но не потому что безразличный или что ему не радостно, – просто он такой человек. Он ребенок сам, до сих пор ребенком и остался.

АНДРОН. Вообще он к своим детям и к внукам относится, как и ко всем любимым людям, но никогда не показывает свою любовь, свои чувства. Он бывает даже нарочито грубоват, нарочито снисходителен. Но только к близким людям. С людьми, к которым он относится не очень хорошо, он куда более вежлив и лицеприятен. Короче: если папа разговаривает грубовато – значит, у него хорошее настроение, и он к тебе хорошо относится.

H. М. Я помню историю, которая мне очень много про тебя рассказала. Она меня очень поразила. Я как-то тебя по-другому понял. Даже не то что по-другому – я понял глубину твоего отношения и в то же время сдержанность выражения его. Мама жила уже на даче все время, а ты в Москве, один. Я тогда заболел корью, у меня уже было двое детей, я был взрослый, но очень тяжело болеть корью, ты сам знаешь, и я не мог лежать в своей квартире, чтобы не заразить детей. И я попросил тебя, чтобы ты меня пустил к себе. И ты меня пустил. Я лег у мамы в комнате. Ты жил один, была и наша старинная домработница Поля, которая за мной и ухаживала… Поначалу ты забывал совершенно, что я есть в доме, потому что ты не привык, что в доме кроме няни летом кто-то есть. И день, и два ты ко мне не приходил. Я слышал, – ты уже дома, уже в кабинете, потом разговаривал с Полей, потом ложился спать. Потом вспоминал, что я здесь. Вставал, открывал мою дверь: «Как ты себя чувствуешь?» Я был плохой, с температурой. Я говорил: «Все нормально». И вот так день за днем, постепенно ты привык к тому, что я живу в доме, что я рядом, хотя мне было уже под сорок лет. А уж потом ты стал сразу от дверей заходить ко мне: «Как дела? Как ты себя чувствуешь?», что-то рассказывал. Помню, ты писал речь по поводу Шолохова и давал мне читать, и я тебе давал какие-то советы… Я пробыл у тебя больше месяца, и как-то удивительно мы с тобой заново срослись. Мне уже становилось лучше, я уже вставал, ходил к тебе в кабинет, мы с тобой сидели, ты что-то рассказывал, мы с тобой хохотали. Но время шло, и нужно было мне уже возвращаться. И вот я должен уйти. Ты мне говоришь: «Почему сегодня, уже поздно, давай завтра». И завтра то же самое. Я опять оттягивал свой уход. И каждый раз вечером ты приходил и кричал: «Никита!». И я, когда отвечал тебе, что я здесь, то чувствовал, что ты доволен, ты рад, что я не ушел. Но настал момент… настал момент – надо уходить, надо!.. Я уже оделся: «Я ухожу». Я тебя уже предупредил об этом утром. Захожу к тебе в кабинет – ты сидишь с телефонной трубкой, с кет-то разговариваешь. «Пап, я ухожу». Ты держишь трубку и показываешь жестом: ну, мол, давай. И опять с кем-то – та-та-та… Как-то мне странно – ни «до свиданья», ни обниманья. Сидишь с трубкой. Я опять: пап, ну я, мол, пошел? А ты мне снова жестом: мол, давай. Было даже обидно. Но с другой стороны, думаю: ну и ладно. Не дай бог, еще чего доброго прослезимся. Что я, на фронт ухожу, что ли? Четыре улицы перейти.

Но когда я шел по коридору, почему-то невольно поднял трубку параллельного телефона, и меня словно подкосило, потрясло: в трубке был длинный, длинный гудок. Ты ни с кем не разговаривал. Ты держал трубку…

С. М. Да. Ну да…


Вот такого Сергея Михалкова из ныне живущих почти никто не знает. Как же мы все это обожаем! И не было большего счастья, чем вот так вот хохотать вместе с отцом – до истерики, до слез, – а потом даже и не помнить, с чего все началось


H. M. Ты помнишь, как мы с тобой… когда у нас была истерика смеховая, в Красноярске?

С. М. Да-да-да.

H. М. Помнишь, что было: весь стол начал падать со стульев? Я не помню, с чего началось.

С. М. Я помню.

H. М. С чего?

С. М. Я помню. Я вообще очень люблю смеяться, и могу смеяться до слез, и смеялся до слез на спектаклях Художественного театра. И я с ужасом думаю, что все умерли, что Художественного театра не существует. Я знал всех актеров, всех. Лично знал. Они все умерли, все. Все до одного, и никто не дожил до девяноста. Я не думал, что доживу до девяноста. Меня спасла Юля, это точно.

H. М. Я тоже так думаю, – Юля тебя спасла.

С. М. Да. Я в восемьдесят три года встретил женщину, которая мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не могу жить. Она от меня радости тоже имеет не много, потому что жить с таким, как я, довольно сложно. Но я люблю ее как человека, как женщину, которую я не могу ни с кем сравнить.

ЕГОР. Я думаю, что если его полюбила такая молодая женщина, как Юля, которая скорее по возрасту ближе ко мне, даже не к моему отцу… Серьезно, это о многом свидетельствует. То есть он во многих вещах остался очень молодым человеком. И я с ним иногда, когда разговариваю, в этом еще раз убеждаюсь.

АРТЕМ. Мы приехали к моей сестре на дачу, там был какой-то обед, и приехал… такой «Мерседес» небольшой открытый, и я думаю: блин, ни фига себе, наверное, к Ане кто-то приехал… Вижу – дедушка, значит, сидит, Юля сидит… Ну, пошли к столу, поели-попили, пришла пора прощаться… Юля за руль, дедушка рядом – открытый «Мерседес»! – дедушке девяносто лет, – а они с ветерком, с ветерком удалились от дачи. Я просто обалдел. Стою и думаю: «Дадочка, ты просто новый русский! Просто старый новый русский. Просто молодец».

АННА. Вот путешествуют, ездят отдыхать куда-то они, любят смотреть на мир – это же большая все-таки редкость, когда в девяносто лет ты не лежишь и не ждешь, когда же Бог возьмет тебя, а просто живешь абсолютно полноценной жизнью. Ходят в театры, ходят во все публичные места. А ведь он до сих пор посматривает на красивых девушек, хотя у него прекрасная молодая жена. В общем, просто живет жизнью, которой можно позавидовать, даже очень молодому человеку.

H. М. Скажи, отец, а что для тебя самое главное в жизни?

С. М. Я вообще считаю, что главное в жизни человека – это творчество, когда он видит результат своих мучений, своих страданий… Ты понимаешь, не каждый может ночью встать и сесть к столу, потому что ему показалось, что он придумал удачную строку. Это очень важно, если ты это можешь. Это значит – ты творец.

АНДРОН. Это было посвящено… Это было написано тогда, когда Михалков ухаживал за моей мамой. У мамы была дочка от первого брака, Катенька, Катя. Вот тогда он написал эти стихи:

Ты гора моя, забура моя,
в тебе сердца нет,
в тебе дверцы нет» —
так сказала девочка
четырех от роду лет.
Так сказала девочка,
повторила, спать легла.
Только я сидел до полночи
у круглого стола.
Только я сидел до полночи
под шорохи мышей
и под шорохи оттачивал
острия карандашей.
И потом я их обламывал
и оттачивал опять,
 ничего не в силах выдумать,
чтобы лечь спокойно спать.

«Ты гора моя, забура моя…» Удивительно… Ни мама, которой было тридцать три года, ни тем более Катенька, которой было четыре, не обратили никакого внимания на эти строки. Только отец ими был настолько потрясен, что всю ночь пытался что-то выдумать такое же. Почему? Что он увидел в них, в этих строчках? А увидел он самое главное – совершенную независимость их от внешнего мира. Он видел в них поразительную силу и гениальность детского взгляда. Почему «гора»? Почему «забура»? И почему маленькой Катеньке оказалось важно, что нет в ней ни дверцы, ни сердца? Для любого прохожего эти строки были бы обыкновенной детской абракадаброй – но не для Михалкова. Он уловил в них то, что не смог бы увидеть никто другой. Именно в этом и кроется талант детского поэта Сергея Михалкова, кроется до сих пор. А самый главный его секрет заключается в том, что он не покинул страну детства, что он равнозначно легко относится как к орденам и медалям, так и к злобе и зависти, всегда сопровождавшим его жизнь. И даже сегодня, когда ему девяносто, личность его не дает покоя тем, кто не хочет смириться с его масштабом, с силой его таланта. Тем лучше. Как говорили сибирские казаки: «Если на меня громко лают собаки, значит, я еще крепко сижу в седле». Автор двух государственных гимнов двух стран в двух веках, книги которого изданы почти во всех странах мира и количество которых превышает триста миллионов экземпляров, на вопрос, чувствует ли он свое значение, отвечает: «Это должен чувствовать не я». Ничто – ни награды, ни звания, ни должности не заставили его покинуть тот мир детства, с которым и в котором он прожил всю свою жизнь.


H. М. Скажи, пожалуйста, вот тебе девяносто… О чем жалеешь?

С. М. Что не сто.


Едва ли тот неизвестный бородатый мужик, поймавший мчавшуюся под гору коляску с младенцем, мог знать, что спас не только маленького мальчика Сережу, но целую ветвь большого древнего рода Михалковых, глубоко вросшую корнями в русскую землю. Предки наши воевали, учили, лечили, писали иконы, работали на земле, и кем вырастут и кем будут маленькие Андрюша, и Сергей, и Наташа, Александр и Василий – одному Богу известно. Но хочется верить, что опорой и защитой для них всегда будут эти корни большого и, надеюсь, сильного дерева.

* * *

«Дорогой отец! Я пишу тебе эти строки в день твоего 90-летия от имени всех твоих детей и внуков, от всех правнуков, многие из которых еще не умеют ни писать, ни читать, и многих из которых ты почти просто не знаешь. Но важно, что они узнают тебя по твоим замечательным и добрым книжкам. Бог дал дожить тебе до 90 лет, и он хранил тебя на фронте, берег и потом, он сохранил тебе светлый ум, ясную память и удивительный внутренний покой и достоинство. Ты никогда не играл с нами и не говорил ласковых слов – мы принимали это как должное, не роптали и тоже никогда ничего не говорили. Но пришла пора. Отец, только теперь, имея уже четырех детей и шесть внуков, я могу сказать: ты самый добрый человек, какого я встречал в своей жизни. Только сейчас я понимаю, как велика и глубока была твоя к нам любовь, которую ты так искусно прятал за внешней иронией и непроницаемостью. По себе знаю, как тяжело это дается, но также знаю теперь, что это единственный – тяжелый и жертвенный – путь мудрого воспитания. Он заставляет детей искать свои пути и собственные решения, он учит полагаться на себя, он учит тому, что твое имя – это не крылья, на которых ты паришь над землей к славе, а крест, который ты по земле этой несешь. Он воспитывает собственный иммунитет к жизни, полной неожиданностей, опасностей, предательства, слабости и всего того, что может оказаться на пути у каждого и к чему нужно быть готовым, не имея возможности положиться ни на кого, кроме Бога и себя. Мы мало видели тебя, отец, но ты всегда появлялся тогда, когда более всего был нам необходим, когда без тебя было нельзя. Прости, что только сейчас, дожив до собственных седин, я смог это понять. Но понял я это, поверь, всем сердцем и навсегда. Воспитанный тобою, я не смог бы сказать тебе это в лицо. Но я знаю, что так думаем мы все, твои дети и внуки, все, кто тебя по-настоящему чувствует. И чувство это сильнее знания».

«Он хороший человек! Хороший!»

Людмила Салтыкова[9]

Впервые я услышала имя Михалкова в Ленинграде, где родилась и выросла. Мне нравилось читать своим младшим сестрам его стихи, особенно любимое «Тридцать шесть и пять». Тогда я еще не догадывалась, что этот человек станет частью моей судьбы и жизни, что мне выпадет счастье проработать с ним бок о бок сорок прекрасных лет.

Летом 1972 года ЦК ВЛКСМ проводил международный детский фестиваль «Пусть всегда будет солнце!» в знаменитом пионерском лагере «Артек». Мне поручили пригласить на фестиваль Сергея Владимировича Михалкова. Я ему позвонила, ожидая сложных переговоров. Писатели ведь народ капризный, привередливый, требуют к себе особого отношения, чуть прославился – и уже недоступный, общается только через секретарей или помощников… А тут трубку поднимает сам Михалков. Я представилась, мол, так и так, какие пожелания. «Да никаких, номер только выделите попросторней», – отвечает. Я, хоть и понимала, что общаюсь с классиком русской советской литературы, но справедливость для меня была превыше всего. По своему складу я никогда не прогибалась ни перед какими авторитетами (может, это и оценил он во мне позднее больше всего), поэтому оборвала: «У нас все номера стандартные, попросторней, как вы хотите, нет». – «Ну, тогда дайте мне два стандартных номера, по той только причине, что я приеду не один», – последовало в ответ.

Я побежала к начальству советоваться: ведь не положено два номера для одного-то! Но Е. Тяжельников, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, не дослушав меня, улыбнулся: «Дайте, Людмила, дайте два номера. Михалкову можно все!»

Вспоминать эту историю мне и смешно, и грустно. Как нетребователен был Михалков в быту, как довольствовался всегда только необходимым и как смешны его, автора гимнов СССР и России, прекрасных пьес, стихов, басен, эти маленькие прихоти сегодня, когда каждая мелкая сошка, чуть засветившись в телевизоре, издав бесталанную книжку или спев пару песенок, уже требует себе номеров-апартаментов и «мерседесов» к подъезду!

И вот он передо мной – высокий, элегантный, настоящий потомственный дворянин, но без тени высокомерия или пренебрежения. При этом ироничный, остроумный, порой не поймешь, шутит или говорит серьезно. Причем он общался ровно и учтиво со всеми: с начальством и подчиненными, со взрослыми и детьми, с которыми никогда не заигрывал и не сюсюкал. Много лет спустя я увидела, что точно также он относится и к своим собственным детям, сыновьям и многочисленным внукам, – относится всегда серьезно и уважительно, видя в каждом прежде всего личность. Не такое ли отношение – причина гениальности его детей, всемирно известных кинорежиссеров Никиты Михалкова и Андрона Кончаловского, со своей стороны плативших выдающемуся отцу искренней сыновней любовью и уважением?..

С того лета в Артеке и началась наша с ним дружба и работа, которая длилась многие десятилетия. За эти годы мы не общались с ним всего две недели – в 2000 году, когда ему позвонил В.В. Путин, попросивший написать слова к новому гимну. Михалков заперся у себя дома в кабинете, отключив телефоны и уведомив меня, чтоб его никто не беспокоил. А так – не было дня, чтобы мы не общались или по телефону, или на службе, или у него дома, на Поварской, – как раз напротив Союза писателей СССР. Пока Сергей Владимирович работал, я, в свою очередь, получала и разбирала тысячи писем со всей России от писателей с вариантами текста нового гимна. Но правительством новой России выбран был, как мы знаем, прекрасный и яркий михалковский текст.

Я стала его помощником, единомышленником и по убеждениям, и по службе. Это не значит, что мы не спорили или на все смотрели одинаково. Нет, порой спорили до хрипоты, оставаясь при том каждый при своем мнении, и даже ссорились. Но содержанием наших споров было всегда лишь одно – работа. Мы болели за дело, только за дело. Разве что, в отличие от меня, Сергей Владимирович был человек мудрый и абсолютно незлопамятный. Я всегда поражалась его принципиальности, безукоризненной честности.

Пройдя всю войну, получив два боевых ордена, Михалков ценил и уважал мужество в других людях. Узнав в 1993 году, что писатель Юрий Колесников, представленный в 1943 году к званию Героя Советского Союза за подбитые немецкие танки, так и не получил это звание, Сергей Владимирович расстроился. Он поднял архивы, перелопатил десятки документов и добился справедливости: спустя 50 лет Колесников получил звание Героя России.

Михалков умел отстаивать свою точку зрения: он всегда доводил начатое до конца. В трудные 90-е годы он сумел реорганизовать разваливающийся Союз писателей СССР в Международное сообщество писательских союзов, отстоять принадлежащий писателям особняк, писательский литфонд, писательский дачный поселок в Переделкино. С помощью Михалкова была сохранена Российская государственная детская библиотека.

Сколько нервов и времени ему это стоило – не передать! Сколько врагов он себе нажил, какие препоны ему только не ставили – взять того же бывшего мэра Москвы! При всем своем громадном авторитете Михалков не чурался лично годами ходить по судам, по кабинетам чиновников, исписывать горы писем и всячески отстаивать писательское достояние. Причем – не для себя. У него самого не было ни дачи, ни замков на Лазурном берегу. Все, что он делал, – он делал только для других. Помогал «выбивать» квартиры и устанавливать телефоны, оформлять президентские пенсии и награды заслуженным людям, издавать книги, устраивать больных писателей в хорошие больницы. Практически ежедневно к нему обращались литераторы с разными личными просьбами. И не было случая, чтобы Михалков кому-нибудь отказал.

Он повторял, что его миссия – помогать…

Я прошла с ним настоящую школу жизни, мужества, принципиальности и благородства. Он учил меня быть отзывчивой на чужую боль, учил умению прощать и не помнить зла, учил милосердию. По существу, не будучи воцерковленным человеком, он, тем не менее, всегда поступал по любви и по совести.

В те же 90-е, когда разгонялся Союз писателей СССР, в первых рядах погромщиков был Евг. Евтушенко, который вел себя крайне заносчиво и агрессивно. Он заявил, что Союз писателей больше не нужен, что его следует заменить евтушенковским творческим союзом под названием «Апрель» (который, к слову сказать, давно и тихо почил). Прошло много лет, и в 2002 году мне позвонил министра культуры М. Швыдкой, сообщив, что Евтушенко скоро будет 70 лет и надо бы подготовить документы для присвоения ему Ордена за заслуги перед Отечеством. Прихожу к Михалкову, говорю: «Как хотите, но я ничего оформлять этому перебежчику не буду, он столько плохого сделал нашему Союзу!» На что Михалков возразил: «Будь выше обид. Евтушенко хороший поэт, а талант надо чтить, даже если носитель таланта нравственно ниже своего дара».

Может, мое мнение чрезмерно категорично, но я не знаю за Сергеем Владимировичем никаких недостатков. Мне все в нем нравилось: и как трогательно он относился к своим женам Наталье Петровне Кончаловской (с которой прожил пятьдесят два года) и Юлии Валериевне Субботиной, и как любил свою большую семью – заботился о всех, никого не забывал. При мне ему как-то позвонил его сын Андрон из-за границы и сообщил, что они с женой (Юлией Высоцкой) попали в аварию.

Сергей Владимирович первым делом спросил: «Боже, а Юлечка очень ушиблась?» Он философски относился ко всем жизненным проблемам, никогда никому не завидовал, никогда никого не осуждал, ни перед кем не заискивал. И еще он любил и ценил красивых женщин, но для поэта любовь к прекрасному никогда не недостаток.

Сергей Владимирович был заядлым автомобилистом: 58 лет за рулем! Он ездил бы и дальше, если бы не попал в страшнейшую аварию и не разбил бы свое любимое рябиновое «вольво» в лепешку. Сам он чудом остался жить: пять переломов, сплошь ссадины и синяки. Но он держался стойко и переносил боль мужественно. Его кредо было – по возможности никого не обременять своими проблемами.

Он был неприхотлив. И в нем присутствовало какое-то мальчишество, легкость восприятия жизни при всей серьезности подхода ко всему, за что бы он ни брался. Михалков как ребенок радовался своим наградам, особенно гордился Орденом Андрея Первозванного (за № 9), который ему вручили в 2008 году на 95-летие. Он часто рассматривал высокую государственную награду и спрашивал: «Правда, красивый?»

Еще он был патриотом, обожал Москву, знал ее лучше всякого экскурсовода. Рожденный на Волхонке, он мог часами рассказывать о каждом доме на этой улице и о людях, которые жили в этих домах. Сходно он знал истории и многих других московских особняков. Я, ленинградка, слушала его рассказы, открыв рот.

Михалков гордился историей своей семьи как частью истории своей Родины. Он всегда ощущал себя человеком государственным, всегда старался соответствовать тем канонам верности Отечеству и гражданского долга, которые завещали ему предки.


В августе, за две недели до смерти, он, позвонив мне, попросил прийти. Придя, я услышала: «Люда, я ухожу…» Я пыталась шутить, мол, я тоже вот-вот «уйду с работы», уже, мол, нашла себе замену. Он поддерживал мои шутки, потом вздохнул, и в глазах его отразилась нездешняя даль. Но все-таки он нашел в себе силы отдать последнее свое распоряжение в качестве главы Международного сообщества писательских союзов и на мой вопрос, кто будет его преемником, ответил: «Мой первый зам, Иван Иванович Переверзин… Пусть принимает эстафету… вместо меня…» – с трудом уже закончил Сергей Владимирович.

Вскоре его положили в больницу.

Двадцать седьмого августа 2009 года Сергея Владимировича Михалкова не стало.

Прошло три года, как его нет.
Говорят, незаменимых не бывает.
Бывает.
С его уходом моя жизнь потускнела. Как будто погас свет.
В моей жизни он был – незаменим.

Иван Переверзин[10] Великий гражданин Отечества

Марина Цветаева считала, что у поэта есть только имя и судьба.

Имя поэта, баснописца, прозаика, драматурга, автора двух государственных гимнов СССР и России, общественного деятеля, Героя Социалистического Труда Сергея Михалкова ещё при его жизни стало легендой, а судьба, пожалуй, настолько огромна и многообразна, что может быть охвачена, пожалуй, только благодарным воображением читателя!

Державный муж, Сергей Владимирович родился при царизме, творил во многие времена и эпохи, писал для детей и взрослых, общался с вождями и руководителями страны… Все в нем было в чудесном изобилии – и изумительно высокий рост (казалось, он движется, как живой памятник самому себе), и дворянский дух, и любовь к людям, и желание услышать каждого, кто к нему обращался. Слова: «Если сможешь – помоги!» – были лозунгом его жизни. Он до последнего дня помогал людям. Возглавляя Московскую писательскую организацию, правление Союза писателей РСФСР, правление Союза писателей СССР, руководя Международным сообществом писательских союзов, он в случае острой необходимости мог смело обратиться к первым лицам государства…

Тираж его книг – гигантский – к 2008 году, по разным оценкам, составил 500 миллионов экземпляров! Это больше чем в три раза превышает население России, как отметил Президент РФ Владимир Путин во время визита в московскую квартиру поэта в день его 90-летия, чтобы лично вручить орден «За заслуги перед Отечеством». Принимая большую награду, Михалков произнес: «Служу России». Так оно и было… Он всю жизнь служил Отечеству словом и делом. С начала Великой Отечественной войны корреспондентом он отправился на Южный фронт и до Победы был в боевом строю. Во фронтовой и центральной печати публиковались его яркие агитационные статьи и остроумные подписи к карикатурам. Создавались комедии и интермедии, пьесы и сценарии, в том числе сценарий знаменитого фильма «Фронтовые подруги» об участии в Великой Отечественной войне советских женщин…

Наградной список Михалкова займет не одну страницу! Лауреат трех Сталинских премий, четырех Государственных премий СССР, Государственной премии РСФСР… За книгу «Стихи для детей», вместе с мэтрами советской литературы Михаилом Шолоховым, Алексеем Толстым, Александром Фадеевым, Валентином Катаевым, 26-летний Михалков в 1939 году был удостоен высшей награды нашей родины – ордена Ленина. Это было сенсацией!

Имя Сергея Михалкова – в сердце каждого человека нашей страны с первых его шагов. Не одно поколение выросло на его добрых мультфильмах, которые вошли в сокровищницу анимационного искусства советской эпохи: «На лесной эстраде», «Хочу бодаться!», «Шел трамвай десятый номер», «Как старик корову продавал»… В детстве, подобно миллионам сверстников затаив дыхание, я из материнских уст слушал книгу про «Дядю Степу», стихи «А что у вас?», «Мы с приятелем»… Помню, как замирало сердце – да и, признаюсь, сейчас замирает – при торжественных звуках гимнов СССР и России на слова Михалкова. Они вечны, как вечен Огонь у памятника Неизвестному Солдату у Кремлёвской стены. Строчки на монументе, ставшие покаянным поклоном павшему воину, также принадлежат Михалкову: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен»…


В финале поэмы про дядю Степу Михалков смело заявил, что его герой будет вечным:

Знают взрослые и дети,
Весь читающий народ,
Что, живя на белом свете,
Дядя Степа не умрет!

Строчки эти можно отнести и к самому Сергею Владимировичу – дело его живет!

Продолжает работать в напряжённом ритме Международное сообщество писательских союзов, которым он руководил.

Я рад, что был знаком, общался и трудился с великим Михалковым. Считаю своим долгом продолжить традиции и дела, которые он заложил, много лет работая в МСПС: укреплять дружбу между писателями разных национальностей России и зарубежных стран…

Живет и набирает популярность литературная премия «Облака», инициатором которой выступил Сергей Владимирович. Учреждённая в 2007 году Международным сообществом писательских союзов и издательством «Кислеркомпани», премия отмечает достижения во всех жанрах русскоязычной литературы. Она вручается мастерам слова России, стран ближнего и дальнего зарубежья. Конкурсный отбор – открытый, гласный и демократический – осуществляет жюри, состоящее из представителей различных сфер культуры и образования. Обсуждение книг-претендентов проходит на страницах «Общеписательской литературной газеты» – печатного органа МСПС. Мне кажется, название премии ярко характеризует романтическую сущность Михалкова. Он признавался, что время от времени возвращается в заоблачную великую Страну детства, где ему «и пять, и десять лет».

Этот его дар обитания в Стране детства в свое время высоко оценил Самуил Маршак. В статье к 50-летию Сергея Владимировича он писал, что «любимыми становятся только те детские писатели, которые по-настоящему наделены живым воображением, непосредственностью чувств, способностью играть всерьёз, оставаясь детьми в зрелые годы…»

Михалков обладал великим множеством секретов мастерства, был писателем жизнелюбия, успеха, обаяния, счастья, стойкости, долголетия… И в этой уникальной книге разные люди, знавшие Михалкова, помогают раскрыть его волшебные секреты.

Эта книга – наша вечная память о великом Гражданине Отечества…

Лариса Васильева[11] Предмет зависти

Оценить человека по достоинству не так-то просто, особенно если он знаменит, пользуется успехом у женщин и всегда шутит. Зависть, ревность, прочие «благородные» чувства охотно гнездятся в душах тех, кто хотел бы оказаться на месте этого счастливчика.

Сергей Михалков – еще бы! Богач, выскочка, балагур, пролаза. Осыпан премиями и орденами. Чего только не возглавляет. Где только не председательствует. С каким только начальством на дружеской ноге не находится. При любой власти он – тут как тут. И знаков отличия, вплоть до знака почетного чекиста, полно. При этом умудрился, будучи от рождения «из бывших», не скрывать происхождения. Ему все сходит с рук.

Он – автор гимна СССР и он же автор (слегка переделанного) того же гимна, но России. Прочно затмил соавтора по гимну поэта Эль-Регистана.

– Твой гимн – дерьмо! – злобно сказал Сергею Михалкову один из его «доброжелателей».

– Да, – дружелюбно ответил, заикаясь на каждом звуке, нисколько не обиженный автор гимна, – но слушать будешь стоя.

Остроумие, острочувствие, острословие – всем этим Сергей Михалков до краев богат. Сколько себя помню, а мое детство пришлось на годы войны, столько помню на страницах газет – по ним читать училась – долговязую, усатую, смешную, добродушную карикатуру и очень ясные, без выкрутас, строки стихов для детей. Они запоминались сходу.

Однажды, уже будучи взрослой и выступая в одном с ним вечере, я услыхала вопрос из зала, обращенный к нему:

– Как удалось вам быть на плаву в самые разные годы?

– Я очень хитрый. Всегда пишу для детей, а дети обладают способностью вырастать. Вырастая, многие шустро продвигаются по службе, становятся большими начальниками. Они-то с раннего возраста любят меня. Вот и весь секрет моих связей в верхах.

В следующий раз некто другой, обеспокоенный успехами Михалкова, публично спросил, как ему удается устраиваться при всех режимах.

– Волга течет при всех режимах. Я как Волга.

И впрямь, он всегда был самим собой, разносторонне талантливым человеком. И чувствующим талант другого. Многим помог получить квартиру, дачу, купить автомашину, издать книгу. Сколько раз, пользуясь его добрым к себе отношением, я отлавливала Сергея Владимировича на любых дорогах: то выходящим из кабинета, то входящим в него, то садящимся в автомобиль. То посылала ему записку в президиум: «Помогите талантливому человеку, подпишите свою просьбу по поводу его вопроса». Ни разу не отказал. Сколько же таких облагодетельствованных его поддержкой в дни развала писательской организации пытались оскорбить его, унизить. Он не замечал нападок, словно не слышал их.

– Подумать только, эта, с позволения сказать, поэтесса, благодаря вам квартиру получала. Она поносит вас. Я сама вам ходатайство по ее поводу носила. Вы подписали не глядя.

– Полно, пусть. Она бездарна. Вижу талант ее мужа, инвалида, из-за него я и подписал просьбу. И некрасивая. Ее жалко.

Никогда ничего я у него для себя не просила – не было нужды. Наверно поэтому легко просила за других.

Доброта Михалкова, бывало виделось мне, граничила с равнодушием, но это моя придирка, оттого что не находила в нем ни одной отрицательной черты. Он, словно посмеиваясь, парил над всем этим мирком писательской жизни, таким, на поверку, обыкновенным, серым, хотя полагались бы мирку блистание и шарм.

Сплетни о Михалкове ходили крутые: то пишут за него литературные рабы, то женщин у него немерено, достойно Книги рекордов Гиннеса.

Наталья Петровна Кончаловская, яркая, большая умница, собрав вокруг своего и михалковского общего дома самых разных, но непременно талантливых людей, была старше Сергея Владимировича на десять лет, и в ту пору, когда я встретилась с нею, возраст уже отяжелил ее образ, но она считала ниже своего достоинства излишне следить за собой, молодиться, исправлять лицо и фигуру.

«Какая есть. Желаю вам другую…» – изредка напоминала она строку Анны Ахматовой.

Однажды Наталья Петровна позвала меня к себе надень рождения. Было это в 1978 году. Помню, в огромной квартире углового дома на улице Воровского кроме меня и телекомментатора Юрия Фокина никаких гостей не было. Стол, однако, ломился от яств. В центре стола стоял хрустальный графин с прославленной «кончаловкой», водкой, настоенной, кажется, на смородиновых почках. Фокин часа два развлекал нас обеих рассказами о Сергее Михалкове. Было смешно, и казалось, весь Сергей Владимирович на ладони. Наталья Петровна удивлялась:

– А я этой истории не знаю. И этой тоже. Молодец, Сережка. Не зря я его полюбила. С первого взгляда. Талант. Порода в нем видна. И смелость.

Когда Фокин ушел, мы с Натальей Петровной долго говорили о поэзии Серебряного века. Откровенно делились не всегда комплиментарными наблюдениями. Я сказала ей, что получила назначение быть главным редактором альманаха «День поэзии» и хочу напечатать в нем ряд стихов не слишком разрешенных поэтов. Николая Гумилева, например.

– За тем я тебя и позвала к себе на день рождения, – сообщила мне Наталья Петровна, как-то сразу лишив меня загадки: почему я оказалась здесь. – Хотела тебя отговорить, но думаю, ты не послушала бы меня. Дерзай. Трудно будет. Кремлевские старцы – косный народ. Советую тебе Сергея Владимировича попросить помочь, он с ними умеет обращаться.

Моя попытка опубликовать стихи Николая Степановича Гумилева – отдельная история. В ней были задействованы Николай Тихонов, Анатолий Софронов, Константин Симонов, Алексей Сурков, Сергей Наровчатов, Виталий Озеров.

Потерпев фиаско со всеми перечисленными деятелями советской литературы, по разным причинам не захотевшими помогать мне публиковать стихи официально не запрещенного, но и официально не разрешенного поэта, я, случайно встретив Михалкова, решила использовать его, как последнюю надежду.

Он выслушал меня внимательно, не перебивал. Ни о чем не спросил. Сказал следующее:

– Пойду к «вешалке». Надежды никакой. Небось, Наталья Петровна посоветовала тебе включить меня в розетку.

– Небось.

– Молодец она, но никакой надежды.


Рассказала мужу об этом разговоре. Пожал плечами.

– Забудет Михалков. Он всюду нарасхват, собой занят. Некогда ему Гумилевым заниматься.

Через несколько дней вхожу в свою квартиру под звуки мужнина голоса:

– Быстрей, Михалков звонит.

И я услышала знаменитое заикание:

– Старуха, выйди на улицу. Я случайно оказался в твоем доме. Есть разговор.

Вылетела, уверенная, что разговор про Гумилева.

– Был я у «вешалки». Двадцать минут. Десять из них говорил о Гумилеве. Пустое. Сначала он с трудом понял, кто это такой, но, поняв, проявил знание предмета: «белогвардеец», «заговорщик», «еще не время его реабилитировать».

– Но ведь… – начала я объяснять Михалкову свое понимание вопроса.

Он прервал меня:

– Все ясно, что все плохо. Ты совершенно права, но «вешалка» имеет свою правоту.


Кто такой «вешалка»? Главный идеолог СССР Михаил Андреевич Суслов.

Несколько раз оказывалась я в писательских поездках, которые возглавлял Сергей Владимирович. И всегда он был центром события, самым остроумным, самым смелым в суждениях и характеристиках человеком.

В конце своего воспоминания хочу возразить самой себе: я не нуждалась в его житейской помощи, но получилось так, что он все-таки помог мне.

Летом 1966 года вышла в свет первая книжка моих стихотворений «Льняная Луна». Я не ждала отзывов, но надеялась на них, какими бы они ни были. Недели через три после выхода сборника разворачиваю «Литературную газету» и вижу небольшой, но и не маленький отзыв о «Льняной Луне». Называется «Открытие добра». И внизу подпись: Сергей Михалков. Первый отзыв о моем сборнике! Собралась, было, то ли написать ему благодарность, то ли позвонить, но вскорости встретились мы на сцене поэтического вечера.

– Вот ты какая, старуха. Ну что, довольна моими словами? Знал бы, что ты симпатичная, побольше бы написал. Особенно не радуйся. Мои враги теперь автоматом станут твоими. И еще скажут, что ты… сама понимаешь. У меня репутация ловелаca. Не беспокойся, ты не в моем вкусе, не люблю очкастых толстух.

«Старухой» он всегда назвал меня по совершенно непонятной мне причине. Я была молодая. Как-то не слишком приятно, даже, может, обидно, но думаю, «старуха» ставила между нами некую преграду: если кто-то так называет женщину, значит она не может рассчитывать на его мужское внимание. Я и не рассчитывала. И все-таки…

Однажды он рассказал мне:

– Сидел с сыновьями. Не помню, как ты всплыла в разговоре, но Андрон и Никита заспорили, кто из них тебе больше нравится. Чепуху несли. Я послушал и сказал: «Хватит. Из вас двоих она предпочитает меня!»

И это была правда.

Сергей Степашин[12]

С Сергеем Владимировичем Михалковым у меня по жизни было три памятные встречи.

Самая первая, как у подавляющего большинства советских людей, в детстве. Среди первых книг, которые читал мне отец, были рассказы Виталия Бианки, русские сказки и, конечно, стихи – Пушкина, Маршака, Агнии Барто и Сергея Михалкова. Особенно мне запомнилась у последнего героическая история про милиционера дядю Степу. Потом я и сам, научившись читать, с удовольствием ее перечитывал.

Думаю, многие, под впечатлением обаятельной личности дяди Степы, выбрали потом в жизни нелегкую стезю охраны порядка. У современных писателей подобных литературных героев днем с огнем не найдешь. Поневоле молодежь находит себе образцы для подражания там, где они есть, – в компьютерных играх… Результат откровенно удручает.

Вторая встреча с классиком советской детской литературы произошла в конце лихих, как теперь принято говорить, девяностых годов.

В 1998 году (я был тогда Министром внутренних дел) в связи с Днем милиции 11 ноября на торжественной церемонии я вручал премии МВД России большой группе творческих работников за создание лучших произведений, посвященных милиции. В этот год было решено наградить в числе литераторов Сергея Михалкова за создание образа сотрудника милиции в стихотворении «Дядя Степа», до этого как-то не удосужились. Тогда я впервые с ним познакомился лично и навсегда подпал под его обаяние.

После вручения ему премии он сказал хорошие слова о необходимости постоянно создавать позитивный образ милиционера и привел пример из американской жизни, где в голливудских боевиках полицейские всегда герои. Надо сказать, что его слова не устарели и сегодня.

Самым тесным образом мы общались с Сергеем Владимировичем в период возрождения киножурнала «Фитиль».

Первый выпуск этого популярного сатирического журнала вышел на экран в 1962 году. Цель создания киножурнала – борьба с негативными явлениями в жизни страны – взяточничеством, разгильдяйством, бюрократией и расхищением государственного имущества и т. п.

В советские времена киножурнал показывали перед каждым сеансом в кинотеатре вместо рекламы. Самым же главным человеком в деле создания «Фитиля» с первого дня был Сергей Михалков. Всего за сорок пять лет существования киножурнала появились четыреста двадцать выпусков.

В новой России при переходе к рыночным отношениям «Фитиль» из кинотеатров, к сожалению, вытеснила реклама. Прокатчикам так было выгоднее. Но идея возродить киножурнал в обществе не угасла окончательно.

Идею вернуть «Фитиль» на экраны поддержали в Госдуме и Правительстве. Я возглавил инициативную группу, которая занялась разработкой проекта. «Мотором», главным редактором, как и прежде, был Сергей Владимирович. Его энергия всех поражала и заряжала.

Помимо реставрации старых сюжетов требовались и новые, а что-то лучшее, чем обыграть сатирически результаты некоторых проверок Счетной палаты, «пройтись» по расхитителям государственной собственности и нерадивым чиновникам, придумать было сложно.

Мы с Сергеем Владимировичем Михалковым договорились, что вторая часть тележурнала будет делаться по материалам Счетной палаты. А острых сюжетов у нас было достаточно. Регулярно мы обсуждали планы очередных выпусков, сценарии и варианты подачи. Мы с ним совместно участвовали в конкурсах на лучший сюжет для журнала, открывали юбилейную выставку, посвященную полувековой его истории.

Если не ошибаюсь, в 2004 году мы с некоторыми из аудиторов Счетной палаты вошли в общественный совет нового «Фитиля». Общими усилиями добились передачи под киноклуб «Фитиль» старого кинотеатра.

Вплоть до кончины Сергея Владимировича мы плодотворно сотрудничали, и надеюсь, нам удалось вернуть былую славу «Фитилю», хоть и не на долгий срок. Как-то Сергей Владимирович мне сказал: «В СССР нас несколько раз пытались закрыть, но как ни странно, мы выстояли. Сейчас, в новой демократической России (здесь он по-михалковски ухмыльнулся), им будет сложнее». Как в воду смотрел… В общем, нас закрыли. Сатира сегодня не в моде, увы!

Не раз мне приходилось бывать у Сергея Владимировича дома (он даже как-то сказал, что Никита реже заходит). Что в нем поразило – потрясающая память, логика и чувство юмора уже не молодого, но очень элегантного мужчины. Красивый был человек.

Сентябрь, 2012 г.

Виталий Максимов[13]

Он всегда был в моей жизни.

Так, наверное, может утверждать любой из нас, кто с детства был знаком с творчеством Сергея Михалкова. Мы, рожденные в СССР, – точно.

Личное знакомство произошло в 1995 году на юбилее его младшего сына, который отмечался в концертном зале гостиницы «Россия». Я к тому времени уже третий год работал в студии «ТРИТЭ».

Сергей Владимирович меня тогда в юбилейной суете вряд ли запомнил. Но к сыну на работу он частенько заглядывал, поэтому там я ему, видимо, глаза и «намозолил».

Жилось ему в начале 90-х, как и многим, – трудно. По всем статьям.

Тектонический разлом, названный «перестройкой», плавно перешедшей в «перестрелку», катком прошелся по судьбам большинства людей распавшейся страны.

Талантливый и успешный писатель, поэт, драматург, лауреат и депутат, гордый отец своих сыновей не стал исключением.

Нарождающаяся «демократия» спешила свергать без разбора героев вчерашнего дня. Сергей Михалков, автор гимна «раздербаненного» СССР, в этот момент перестал быть интересен новоявленным «демократическим» СМИ.

Зависть, сопровождавшая всю его бурную, кипучую, творческую жизнь, наконец-то, получила вожделенное удовлетворение.

Он пропал из информационного пространства. Тиражи его детских книг сократились. От него отвернулись увлеченные ниспровержением культурных авторитетов недавнего прошлого «поборники демократии», «прорабы перестройки».

«Патриарх» детской литературы, последний из «могикан» угасал на глазах.

Еще в 1978 из страны уехал его старший сын Андрон. Тогда думалось, что навсегда.

В 1988 не стало Натальи Петровны Кончаловской, жены и друга, матери двух сыновей.

В 1991 он лишился страны. Во второй раз в своей жизни, начавшейся 13 марта 1913 года еще в Российской Империи. Любил шутить по поводу этого числа:

«Я родился в 13 году, 13 числа. Если бы я пошел на ипподром, то поставил бы на лошадь под номером 13. Она бы тринадцатой и пришла».

Рядом оставался младший сын со своей семьей, но «Дада», как звали его внуки, предпочитал собой не обременять, понимая «бурность и кипучесть творческой жизни» своего сына Никиты. Он уже привык к одиночеству.

В довершение всего, с ним происходили всякие несчастья. Сначала он врезался на своем стареньком красном «Вольво» в бетонный разделитель на Кутузовском проспекте, чудом оставшись живым. Затем произошел инцидент криминального характера: его ограбили прямо в квартире.

Накануне пятидесятилетия Дня Победы кто-то позвонил в дверь и представился: «из Собеса». Сергей Владимирович открыл дверь, в нее ворвались люди, отшвырнули пожилого человека и в момент вынесли все ценное, что успели схватить.

Именно, в этот тяжелый период в его жизни возникла Юлия Валериевна Субботина, красивая, умная молодая женщина, дочь академика, известного физика-ядерщика. Она и сама, физик-теоретик, шла по отцовским стопам, работая и преподавая в той же научной сфере. Михалков встретил ее, полюбил. Она – его. Они поженились, несмотря на разницу в возрасте. Вот и все.

Прошло немного времени.

И вот как-то застаю Сергея Владимировича в шикарном черном кашемировом пальто, в модной зимней кепке, с красивой тростью в руке в одном туристическом бюро.

– Что вы здесь делаете, Сергей Владимирович?

– Н-ну вот, собираюсь отправиться н-на Канары. С Юлией Валериевной.

– Туда же очень тяжело лететь, далеко, семь с половиной часов в самолете!

– Ну и, ф-фиг с ним!..

Было понятно, что он влюблен. И что этот неожиданный поворот судьбы для него – дар божий. Ему было все равно, куда и сколько лететь, лишь бы с ней, лишь бы рядом.

Жизнь стала приобретать новый смысл. Благодаря Юлии, наладился быт. Он стал часто бывать с ней на важных культурных мероприятиях. Жить полноценной, наполненной жизнью, достойной настоящего классика отечественной литературы и поэзии.

Каким-то образом я попал в «ближний круг», во всяком случае, круг людей, которым он доверял. Начало этому положил его предстоящий юбилей.

В Колонном зале Дома Союзов собирались отмечать его 85-летие, а меня пригласили режиссером-постановщиком. В этом зале проходили почти все предыдущие его юбилеи. С этим местом были у него связаны всякие воспоминания. На дворе – 1998 год.

Стал я снимать к его юбилею еще и документальный фильм[14].

Степень доверия Михалкова-старшего ко мне иногда удивляла.

Никите Сергеевичу порой было непросто убедить его в некоторых организационных вопросах. Он стал просить меня воздействовать на отца, потому что Сергей Владимирович больше прислушивался к моим словам. Мне от этого было неловко перед его младшим сыном, которого Сергей Владимирович в интервью называл «лучшим своим произведением».

Когда готовилось юбилейное торжество, параллельно шли съемки фильма. Открывались факты, о которых я даже не знал. Вот один из них.

В то время, помимо всего прочего, я служил артистом в театре «Русская антреприза» Михаила Козакова. Усиленно шли репетиции предстоящей премьеры спектакля. Геннадий Хазанов предоставил нам помещение «Театра эстрады».

И вот утром еду на репетицию через Кремлевский мост к театру, смотрю на этот знаменитый, описанный в романе Юрия Трифонова Дом на набережной, и думаю: «Господи, сколько же у Сергея Владимировича там в свое время знакомцев-то было?!» На нем установлено сорок мемориальных досок, да еще и внутри, у квартир.

Дом, в котором жили писатели, военные начальники, партийные функционеры и так далее. И ведь многих он знал лично, встречался. К сожалению, никого уже не проинтервьюируешь, никого не осталось, кто мог бы рассказать о Михалкове.

А интересно, что могли бы о нем рассказать, скажем, кинорежиссер Григорий Александров, или первый главный редактор «Огонька», основатель сатирического журнала «Крокодил», журналист и писатель Михаил Кольцов, или Никита Сергеевич Хрущев?

Мои фантастические размышления по этому поводу внезапно прервал мобильный телефон:

– Алло, В-виталик? Привет, это – С-сережа Михалков…

Я от неожиданности чуть не врезался с моста в этот дом. Думаю про себя: «Сережа! Ничего себе! Во шутник…»

– Да, Сергей Владимирович, слушаю вас.

– С-скажи, пожалуйста, а когда мы с тобой поедем на могилу Неизвестного солдата?

Удивляюсь про себя, зачем нам туда ехать-то? Что он придумал?

– Не понял, зачем, Сергей Владимирович?

– Ну, как же? «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен». Это же я придумал, д-дурила!

Действительно, «дурила»!

К своему стыду не знал, что именно он – автор этих, знакомых с детства слов. Простая вроде бы фраза, но отражает всю скорбь людей, потерявших на той войне близких, солдат, пропавших в неизвестности, без вести, как тогда говорили.

Потом мы сняли эпизод для фильма в Александровском саду, у стен Кремля, где он рассказал о том, как был объявлен конкурс, как из предложений огромного числа поэтов и писателей победила именно его фраза: «Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен».


Самуил Маршак, Алексей Толстой, Корней Чуковский, Александр Фадеев, Лев Кассиль, Агния Барто – круг людей, повлиявших на его писательское и гражданское становление. Из Красногорского архива привезли пленки для нашего фильма. Я отсматривал их на монтажном столе и не верил своим глазам!

1934 год. Первый съезд писателей СССР. Проходил он в том же Колонном зале Дома Союзов, где мы, спустя шестьдесят четыре года, готовились провести его 85-летие.

В кадре – Максим Горький, Алексей Толстой, Илья Эренбург и… Сергей Михалков. Есть такая игра, в нее, кстати, Михалковы любят играть: через сколько рукопожатий ты знаком с Пушкиным? Через рукопожатие с Сергеем Владимировичем Михалковым ты оказываешься знакомым… В общем, до Пушкина недалеко получается.

Были там и другие кадры. «Всесоюзный староста» Михаил Калинин в торжественной обстановке вручает 26-летнему поэту Сергею Михалкову высшую государственную награду СССР – Орден Ленина. Это был его первый Орден Ленина.

Прошло немного времени. Началась война.

Сергей Михалков со своим другом Габо – журналистом и писателем Габриэлем Эль-Регистаном, как многим известно, работали над текстом гимна СССР. Случайно узнав об объявленном конкурсе на лучший текст, они написали свой вариант, послали его композитору Дмитрию Шостаковичу(!) и уехали на фронт.

Через некоторое время их вызвали с фронта к маршалу Ворошилову, а затем и к самому Сталину.

Андрей Сергеевич Кончаловский вспоминал, как однажды ночью его разбудил отец, чтобы он помог ему срочно собраться на встречу со Сталиным в Кремле, и попросил быстро натереть сапоги гуталином. Шестилетний сын, спросонок, «нагуталинил» не только разношенные офицерские сапоги отца, но и их подошвы. Сергей Владимирович, «чертыхаясь», надел другую, еще не растоптанную пару сапог и бросился бежать на встречу, опоздать на которую было равносильно самоубийству.

Конечно, подвести «вождя всех народов» в написании нового гимна было опасно для жизни. Тем более в самый разгар войны. Но молодой поэт, служивший в то время во фронтовой газете, нравился Сталину.

«Лучший друг поэтов и писателей» вносил в текст поправки, согласуя с авторами каждую из них, включая и знаки препинания.

А Лаврентий Берия по поводу частых рабочих визитов Михалкова с Эль-Регистаном в Кремль как-то пошутил: «Может быть, вас больше отсюда не выпускать?» – и слегка улыбнулся при этом.

Гимн в результате был положен на музыку композитора Александра Александрова.

Первого января 1944 года в новогоднюю ночь по радио состоялась его премьера.


Ни слава, ни внезапная близость к «власть предержащим» не испортили молодого Михалкова. Для друзей он по-прежнему оставался Сережей.

Драматург Виктор Сергеевич Розов повторял всегда в его адрес одну и ту же фразу и вкладывал в нее огромный смысл: «Он – хороший человек! Хороший!» С этим невозможно не согласиться.


К 2003 году жизнь литературного «патриарха» совершенно не напоминала еще недавнее прошлое. Оказавшись в надежных женских руках, он стал жить, как и положено классику: в тепле, любви и уюте.

Братья Никита и Андрон благодарны Юлии за то, что она продлила жизнь их отца.

Когда появилась Юля, как в песне, «все стало вокруг голубым и зеленым». Настоящая большая любовь! Удивительно, неповторимо.

Она направляла его очень правильно, когда дело касалось его здоровья. И тут бывали смешные ситуации. Захожу к нему в кабинет, он сидит на тренажере, крутит ногами педали велосипеда, руками работает на рычагах. Тренируется и со мной разговаривает: «Как дела?» Я про себя радуюсь: первый раз такое вижу, чтоб в девяносто лет человек на тренажере занимался. Говорим мы, говорим, вдруг Юлия Валериевна появляется. Она его иногда Кисой называла, в честь Кисы Воробьянинова. И из-за бабочки, которая ему очень шла. Вообще, Юлия Валериевна его стильно одевала. Он при ней таким красавцем стал!

И вот «Киса» оживляется и говорит: «Ю-Ю-лечка! Может быть, уже д-д-достаточно?» Она отвечает строго: «Нет, Сережа, еще десять минут!» Ему нужно было просидеть на тренажере сорок минут. Она понимала, что делает, и заставляла его заниматься как следует. И он в этих вопросах безропотно подчинялся. Все питание его было продумано, все таблетки принимались вовремя. «Ну, х-хорошо. Значит, еще десять…» – И крутит педали дальше…

При ней он вернулся к творчеству. Писал прекрасную лирику. Закончил работу над текстом гимна России. Погрузился в сложную жизнь созданного им еще в 1992 году МСПС – Международного Сообщества Писательских Союзов. Все появившиеся вновь силы отдавал проблемам национальных литератур России, полагая, что, переведенные на русский язык, они становятся достоянием мировой культуры.


Выше я упомянул о жильцах Дома на набережной. Среди них был Михаил Кольцов. В 1940 году, обвиненный в шпионаже в пользу иностранной разведки, он был расстрелян. Его родным братом был художник-карикатурист Борис Ефимов. После взятия Москвы Адольф Гитлер обещал расстрелять его в первую очередь, включив в «черный список врагов третьего рейха» за хлесткие, беспощадные, талантливые шаржи на фюрера в советской центральной печати.

Также, как и в истории создания гимна СССР, брату расстрелянного писателя в своих карикатурах приходилось учитывать и принимать поправки «лучшего друга художников». В 60-е годы Ефимов стал Народным художником СССР, как и Сергей Владимирович, – Героем Социалистического труда. Пережил и Сталина, и Гитлера, и многие страшные события XX века, сохранив при этом любовь к хорошим людям, преданность искусству, творчеству. Его судьба в какой-то мере схожа с судьбой Михалкова. Их связала дружба уже тогда, когда из ровесников никого почти не осталось.

Наступил год, когда Сергею Михалкову исполнялось 90 лет.

Мы стали обсуждать место для проведения грядущего юбилея. По инициативе писательских союзов был выбран Большой Кремлевский Дворец. Мне было поручено написать сценарий, а также режиссировать его проведение и телевизионную версию на ОРТ. Я с огромным удовольствием принялся за решение этой ответственной задачи, подключив к написанию сценария молодых авторов из КВН Евгения Куратова и Игоря Шарова. Все, к кому мы обращались, откликнулись на предложение принять участие в торжественном вечере – концерте Сергея Михалкова в Кремле. Ровно через шестьдесят лет после незабываемых встреч со Сталиным Сергею Владимировичу предстояло вновь встретиться с «ним».

Геннадий Хазанов приготовил для этого номер: он, в образе «лучшего друга всех юбиляров», поздравлял Сергея Михалкова со сцены Кремлевского Дворца.

Номер длился 18 минут (!). Поначалу зрителям старшего поколения стало даже жутковато: Иосиф Сталин снова в Кремле… Юбиляр аж заерзал в своем кресле на первом ряду. Но сейчас не об этом. Вернемся к Борису Ефимову.

Сергей Владимирович в одном из наших разговоров наедине вдруг обронил фразу: «Наверное, этот юбилей будет моим последним». Я, честно говоря, растерялся, не зная, что на это ответить. Девяносто лет – серьезный возраст. Тут не поспоришь. И тут в голове мелькнул один-единственный аргумент: «Сергей Владимирович! Что за настроение?! А как же ваш друг – Борис Ефимов? Ему исполнилось 103 года! Он вовсю работает, рисует, выставку недавно открыл, бегает по разным телевизионным передачам, а вы что – хуже?»

Михалков ничего не ответил, но я почувствовал, что мои доводы оказали на него некоторое влияние. Он глубоко задумался, и больше эту тему мы не обсуждали. А у меня возникла идея расширить успех на пути к укреплению его воли к жизни. Ну, так мне, во всяком случае, тогда казалось.

Я обратился к Борису Ефимовичу Ефимову с просьбой выйти на сцену и поздравить своего друга-юбиляра. И сделать так, чтобы это поздравление запомнилось и послужило Михалкову стимулом к жизни. Он согласился. Мы нарядили Ефимова в смокинг с бабочкой, приставили к нему двух высоких красавиц-моделей, которым он оказался почти по пояс, дали в руки фужер с шампанским и вложили в уста репризу, с которой он должен был начать: «Сережа! Когда мне исполнилось, как и тебе, 90 лет, я очень волновался. Когда исполнилось 95, я уже не волновался. Зато волновались все остальные вокруг. Когда же мне исполнилось 100 лет – не волновался уже никто! Сейчас мне 103 года (аплодисменты)… И вот что я хочу сказать тебе, мой мальчик!..»

Мы договорились, что дальше он произносит свой текст, и он с огромным юмором, с хорошей актерской подачей рассказал, как они за сорок лет до этого, вместе с писателем Львом Кассилем, поздравляли Михалкова с пятидесятилетием в зале ЦДРИ. После этого вечера в ресторане был устроен банкет. Но они на него не попали, поскольку организаторы юбилея забыли их туда пригласить. «Постарайся, чтобы этого не повторилось сегодня!» – заключил он, уходя вместе с топ-моделями под хохот и бурные аплодисменты зала.

Вернусь еще раз назад.

Торжественный вечер мы готовили сюрпризом, чтобы Сергей Владимирович заранее не волновался. Я ему сказал: «Ваша задача – прийти, расслабиться и получить удовольствие. Поверьте, все силы отдам, чтобы вам было интересно, приятно и не стыдно за себя и меня». И он сдался.

Единственное, что от него требовалось: в финале выйти на сцену и коротко, буквально, за сорок секунд, произнести финальные слова вечера. Мне как режиссеру нужны были эти секунды для того, чтобы успеть произвести перестановку на сцене и открыть занавес. «Сергей Владимирович! – попросил я, – придумайте короткую, на сорок секунд речь, и больше ни о чем не беспокойтесь». И потом я у него ничего и не спрашивал. Подумал: как получится, так и будет. В конце концов, это его вечер. Он имеет право не обращать внимания на мои режиссерские наставления и говорить столько, сколько захочет.

И вот Сергей Владимирович выходит на авансцену и говорит ровно тридцать девять секунд:

– Мне сегодня желали очень многого, и спасибо вам за это. А что я себе могу пожелать? Вступая в следующую пятилетку, не завершать ее досрочно!

Что тут скажешь? Эпоха, юмор, самоирония, мудрость и суть.

Занавес открылся, а за ним – тысяча(!) человек. Сводный хор, состоявший из военных, детских и профессиональных коллективов, впервые «живьем», публично исполнял Гимн Российской Федерации с новым текстом Сергея Михалкова.

Впереди, на авансцене, лицом к залу стоял Автор. Красиво, гордо, торжественно. Мурашки по телу!

Перечитывая его стихотворение «Мой секрет», я вдруг понял, что в нем идет речь не только о стране, которая зовется детством. Жизнь внесла в эти стихи дополнительный смысл, и теперь они и том, что мы из одной страны, которая называлась СССР.

В той удивительной Стране,
Где я увидел свет,
Как многим, исполнялось мне
И пять, и десять лет.
В Стране Фантазий и Проказ
И озорных Затей
Когда-то каждый был из нас
Одним из тех детей.
Все те, кто рос тогда со мной
И набирал года,
Однажды с этою страной
Простился навсегда.
Держава Детства далеко
Осталась позади.
«Хочу назад!» – сказать легко.
Попробуй, попади!
А я могу! Но свой секрет
Я не открою вам,
Как я уже десятки лет
Живу и тут, и там.
Мне стоит лишь собрать багаж!
А долго ли собрать
Бумагу, ручку, карандаш
И общую тетрадь?
И вот уже я в той Стране,
Где я увидел свет,
И, как ни странно, снова мне
И пять, и десять лет.

Советский Союз сменился на Россию, но все равно мы родом-то оттуда. И старшее поколение все равно «…уже десятки лет живет и тут, и там…» Многие живут и невольно сравнивают прежнюю жизнь с новой. Кто-то тоскует по советскому детству, кто-то нет.

Снимая фильм под названием: «Так кто же такой Сергей Михалков?», я решил попробовать записать это стихотворение в исполнении нескольких совершенно разных людей. На монтаже нарезал их по строфам. Начал Сергей Владимирович, продолжил Михаил Горбачев, за ним: Юрий Лужков, Борис Немцов, Геннадий Зюганов, Егор Гайдар, Владимир Жириновский, Александр Руцкой. Последнюю строфу читал опять Михалков.

Получилось так, что творчество Сергея Михалкова и в сегодняшней «предапокалиптической» жизни объединяет людей с разными политическими взглядами. Неважно, принимаем мы эти перемены или осуждаем. История сама рассудит. А мы получаем еще один ответ на вопрос: так кто же такой Сергей Михалков для нас всех, таких противоречивых и разных?

Когда задаешься этим вопросом, то к двум гимнам добавляются и «Дядя Степа», и мудрые басни, и чудесная лирика, и поставленные в театрах пьесы, и киносценарии таких прекрасных фильмов как «Три плюс два», и эта фраза у Вечного огня, и сатирический киножурнал «Фитиль», и…


Популярный и любимый зрителями разных поколений киножурнал «Фитиль», который в советское время показывался в кинотеатрах перед фильмами, придумал и возглавил Сергей Михалков в 1962 году. Это было его уникальное «детище». После «хрущевской оттепели» мало кому было позволено что-либо критиковать в СССР. Только выходившему огромным тиражом журналу «Крокодил» и примкнувшему к нему киножурналу «Фитиль».

Когда принималось решение о его учреждении, Михалкова вызвали в ЦК КПСС и спросили: «Как вам помочь с вашим новым киножурналом?»

Главный редактор в одно касание, как он это часто делал, без паузы выпалил: «Не мешать!»

Удивительно, но не мешали. За весь советский период существования «Фитиля» военной цензурой были запрещены только два сюжета. В первом – в кадр попал еще засекреченный истребитель. А во втором – какое-то оборонное предприятие. Заметьте, что это не касалось нежелательных тем или неприкасаемых лиц. Конечно, оставались неприкосновенными члены Политбюро, «первые лица», силовые структуры, правоохранительные органы, суд – это все понятно. Но изъяны в экономике, экологии, народном хозяйстве, торговле, обслуживании, морально-этической сфере, а именно пьянство, взятки, воровство и т. д., – пожалуйста, критикуй и высмеивай сколько хочешь.

Конечно, для среднего и старшего поколений – это воспоминание и ностальгия. Для меня, в том числе. Как было раньше? Приходишь в кинотеатр на какой-то фильм, в зале гаснет свет, и все ждут, что появится на экране – «Новости дня» с очередным сюжетом о визите Л.И.Брежнева куда-нибудь, или «Фитиль». И когда появлялась заставка «Фитиля», сразу наблюдалось оживление в зале, потому что это был некий бонус, который получали зрители перед кинофильмом. Это нравилось всем.

Во время «перестройки» «Фитиль» стал производиться и демонстрироваться в кинотеатрах все реже и реже. Естественно, он уступал средствам массовой информации по уровню гласности, доступности материалов. И тут Сергею Михалкову была предложена идея вывести «Фитиль» на телеэкран. Начался новый этап. Михалков призвал меня стать добровольной «жертвой» претворения этой идеи. Почему «жертвой»? Потому что формат «Фитиля» раньше предполагал двенадцать десятиминутных выпусков в год. Туда входили документальный сюжет, мультик и игровой. В среднем готовилась эта десятиминутка месяц.

Руководство «Российского ТВ» решило еженедельно (!) выдавать 39 минут, в которые входили бы старые, снятые за сорок пять лет существования киножурнала сюжеты, два-три новых и публицистика. А публицистика была такая, что жизнь в бронежилете уже не казалась фантастикой. Потому что вопросы, поднимавшиеся в этих сюжетах, затрагивали интересы очень серьезных людей, которые могли неадекватно, точнее, определенным образом среагировать.

К примеру, среди тем – приватизация атомного флота России. Каким-то образом наш гражданский атомный флот был приватизирован частными лицами. О последствиях не подумал никто. Понятно, что решения по этой «прихватизации» принимались на недосягаемом уровне. После показа этого сюжета В.В. Путин принял решение, и все встало на свои места. Что за этой приватизацией могло последовать, совершенно непредсказуемо.

Или еще тема – вывоз не всегда праведно нажитого капитала за границу. Сумасшедшие суммы. Этот процесс начался давно, никто о нем не говорил, а мы показали, как это делается.

Или афера с «закромами Родины». Закрома Родины – это место, куда сдается урожай, стратегический запас зерна и других вещей на случай войны, неурожая и т. д.

Мошенники из числа чиновников придумали замечательную схему. Зерно хранится в огромных цистернах, содержащих сотни тонн зерна. Нашелся умелец, который сделал второе дно в цистерне. Засыпается зерно сверху, а внизу пустота. По отчетным документам цистерна полная, а на самом деле – заполнена только верхушка. Остальное уходило налево. Человек наживался, а деньги переправлял на Запад. После показа таких сюжетов действительно следовало в бронежилетах ходить.


Откуда мы все это брали? Тут сыграло большую роль отношение Степашина Сергея Вадимовича к Сергею Владимировичу Михалкову: редакция «Фитиля» работала в связке с журналом «Финансовый контроль» и по материалам Счетной палаты РФ. Счетная палата делилась материалами, информация поступала нам в редакцию, а «Фитиль» уже проводил журналистские расследования, снимал необходимые комментарии. Выпуски монтировались, сдавались телеканалу «Россия», и все это, разбавленное игровыми сюжетами, показывалось им под маркой михалковского «Фитиля».

Конечно, в то время в средствах массовой информации появлялось огромное количество изобличающих материалов. Но сюжеты «Фитиля» отличались тем, что переводились в жанр фельетона, кинопублицистического произведения. Там обязательно был фельетонный ход, авторская ирония. В общем, это было не так просто. И конечно, «на гора» выдавать еженедельно такой объем да плюс еще снимать игровые сюжеты…

Была целая редакция, в которую входили журналисты, сценаристы, режиссеры, операторы и т. д. Мне довелось быть художественным руководителем и режиссером-постановщиком этой «фабрики», а потом еще и продюсером.

А что делал Сергей Владимирович? Какова его роль? Никто не верил и не думал, что человек, которому к тому времени исполнился девяносто один год, сможет реально руководить процессом. Но это так. Он реально руководил и прикрывал проект своим авторитетным именем.

Я принес первый пилотный выпуск «Фитиля» к нему домой на Поварскую, поставил кассету, и он смотрел сорок минут с «каменным» лицом.

У него манера была выглядеть внешне спокойным, ровным, непроницаемым. И шутил он тоже с «каменным» лицом, отчего становилось еще смешнее. Никогда не поймешь, что там внутри. На самом деле, все там правильно внутри.

Через паузу после просмотра спрашиваю: ну, что скажете, Сергей Владимирович?

Процитирую классика, из песни слова не выкинешь: «Сорок пять лет не умели снимать «Фитиль», и вы ни хрена н-не умеете!»

Конечно, сразу же опустились уши, хвост и крылья, но делать все равно надо. А что делать? Что не так? Начался анализ. Тогда он назвал три вещи, которые были и стали основными принципами «Фитиля». И все они на букву «С»: С.С.С. Буквы «Р» только не хватало. Это значит: «сатиричность», «социальность» и «синематографичность». Это принципы, которые должны соблюдаться в каждом сюжете киножурнала.


Был и до сих пор есть такой клуб – «Фитиль». Бывший кинотеатр на Фрунзенской набережной Москвы-реки. Киножурнал как-то устроил там вечеринку.

Встречаю Сергея Владимировича на улице. Подъезжает председатель Счетной палаты Сергей Вадимович Степашин, здоровается, спрашивает, чего я тут топчусь. Говорю: «Жду, сейчас Сергей Владимирович с Юлией подъедут».

Тут к крыльцу подъезжает спортивный черный «Мерседес» с открытым верхом.

Степашин буквально подбегает, открывает дверь, подает руку, помогает Сергею Владимировичу выйти.

Оглядев машину, Юлю и весь антураж, говорит ему: «Сергей Владимирович, знаете, кто вы?» – «К-кто я?» – не понял вопроса Михалков. «Да вы просто новый русский!»

Сергей Владимирович: «Нет-нет, я, к сожалению, уже не новый, а с-старый русский». А сам стоит и улыбается, такой импозантный, красивый, модный, и дверь машины ему теперь открывает сам председатель Счетной палаты РФ.


Огромные требования у него были к качеству игрового сценария. Публицистику он иногда правил, что-то подсказывал, но сильно туда не вмешивался. Да и мы старались его от этого ограждать. А вот игровые сюжеты его волновали. Как это выражалось? Все сценарии он читал. За время его руководства новой редакцией, в которую входили из старой «фитилевской» гвардии только писатель Владимир Панков и старейший кинооператор «Мосфильма» Анатолий Климачев, он прочитал более тысячи сценариев. И на каждом из них он оставлял свои замечания. Но. Если поначалу они касались того, как надо строить драматургию, где должна быть реприза, и так далее, то потом он перестал разжевывать, разъяснять, потому что мы уже «набили руку». И он стал, как в школе, ставить оценки по пятибалльной системе. Требовательность была высочайшая. Пятерку он поставил за все время только двум сценариям. Преобладали тройки, тройки с минусом, тройки с плюсом. Четверку мог заслужить редкий сценарий.

Конечно, это была фабрика. Приходилось, к сожалению, пользоваться и слабыми сценариями. Двум его заместителям – всем известному барду и юмористу Леониду Сергееву и безвременно ушедшему писателю-сатирику, моему близкому другу Сергею Кондратьеву – приходилось постоянно пытаться исправлять двойки и пересдавать слабые сценарии с поправками. Но, повторюсь, «телефабрика» частенько работала с драматургическими сбоями, и художественная планка, установленная Михалковым для редакционного совета нового «Фитиля», состоявшего, порой, из людей некомпетентных, была слишком высокой.

Был такой эпизод с известным кинорежиссером Исааком Магетоном. Кстати, до нас в «Фитиле» всегда участвовали очень известные режиссеры. Снимали игровые сюжеты и Леонид Гайдай, и Георгий Данелия, и Элем Климов, и Александр Митта. Никита Сергеевич Михалков начался как режиссер с «Фитиля». Шесть сюжетов снял, в одном снялся как артист.

Помимо всего прочего, работа в «Фитиле» давала возможность заработка в период собственного простоя. Поэтому он пользовался у режиссеров и артистов повышенным спросом.

Так вот, по поводу качества сценариев, режиссуры и сроков.

Исаак Магетон, один из режиссеров старого «Фитиля», в начале шестидесятых годов снял некий сюжет. В нем принимал участие еще молодой, малоизвестный в то время актер Лев Дуров. Снималось это все на Гоголевском бульваре. И мы придумали историю – продолжение старого сюжета. Герой постарел, прошло сорок пять лет, и на том же месте с тем же актером разыгрывается новая ситуация. Нам казалось, что в этом что-то есть. Решили, естественно, обратиться к тому же самому режиссеру.

Магетон ознакомился со сценарием, который ему понравился, но посчитал, что кое-что нужно изменить.

– Как мы будем планировать подготовку?

Я отвечаю: сегодня понедельник, в пятницу нужно снимать. Пауза.

– Виталий, вы что? Как это возможно?!

– Ну, так, у нас такой график. Каждую неделю выходит очередной номер на Российском телеканале.

– Да что вы! У нас в старом «Фитиле» на подготовку уходило полтора месяца!

И отказался снимать.

Это просто для сравнения. Поэтому, когда смотришь старые сюжеты, которые не все шедевры, конечно, но есть и шедевры, – ты понимаешь, что на их создание было время. Да и артисты какие! Лучшие из лучших! Фаина Раневская, Михаил Яншин, Игорь Ильинский, Алексей Грибов, Николай Крючков, Сергей Филиппов, Евгений Леонов, Евгений Евстигнеев, Леонид Быков, Ролан Быков, Андрей Миронов, Мария Владимировна Миронова, Олег Ефремов, Ефим Копелян, Николай Парфенов, Борис Новиков, Евгений Весник, Юрий Никулин, Георгий Бурков, Петр Щербаков, Вадим Медведев, Леонид Куравлев, Олег Табаков, и конечно же, Всеволод Ларионов – неподражаемый закадровый голос «Фитиля»…

Киноклассик Георгий Николаевич Данелия, например, хитрил, потому что во всех его сюжетах снимался Евгений Павлович Леонов. Достаточно великого артиста посадить перед камерой, и больше ничего не надо делать: он удержит три с половиной минуты внимания на себе, и это будет шедевром. Это будет феерично, талантливо, смешно.

Мы с огромной радостью подхватили традицию снимать в «Фитиле» лучших артистов страны. Этот далеко не полный список приведу с не меньшим удовольствием: Михаил Пуговкин, Ия Саввина, Людмила Касаткина, Александр Лазарев, Александр Калягин, Светлана Немоляева, Лидия Федосеева-Шукшина, Мария Шукшина, Валерий Гаркалин, Александр Панкратов-Черный, Владимир Ильин, Михаил Ефремов, Виктор Сухоруков, Василий Мищенко, Юрий Чернов, Саид Багов, Сергей Рубеко, Вячеслав Гришечкин, Владимир Еремин – актер и достойный продолжатель закадрового голоса старого «Фитиля»…

За четыре года существования «Фитиля» на телеэкране было снято такое же количество игровых сюжетов, как за предыдущие сорок пять лет. Лично мне довелось снять сто шестьдесят два из них.


Важная вещь, которую я осознал в этой истории: чем отличается расхожий юмор от настоящей сатиры.

Вот что Сергей Владимирович сам говорил об этом в одном из интервью:

«Фитиль» – уникальное явление культуры нашей страны. Ни в одном государстве мира нет, да, пожалуй, и не будет ничего подобного. В СССР наблюдался дефицит морали и нравственности. Сейчас же ситуация намного ухудшилась. Не уверен, что «Фитиль» может что-то изменить в этом плане, но попытаться определить ориентиры необходимо. Очень надеюсь, что сатира у нас есть… Правда, она почти незаметна, ее подменил площадной юмор, компромат всех видов и мастей. Писатели-сатирики, якобы борясь с пороками, шутят ниже пояса. И этим второсортным товаром заполнены буквально все телевизионные каналы… Люди приучаются смотреть всю эту дрянь и, в конце концов, верить, что это и есть настоящая сатира! А сатира – это умное, ироничное, если хотите, злое осмеяние действительно насущных проблем – вот, что такое сатира! Ей надо учиться, ее надо чувствовать. В 60-е годы наш сатирический журнал был создан для целенаправленной борьбы с негативными явлениями в жизни страны. Даже трудно себе представить, сколько взяточников, разгильдяев, расхитителей и прочих негодяев, «благодаря» «Фитилю», пошли под суд или лишились своих постов. Каждый выстрел – сюжет «Фитиля» – был стопроцентно снайперским. Года не прошло со дня выхода первого номера киножурнала, как съемочные группы «Фитиля» стали самыми нежеланными гостями там, где творилось беззаконие. Ревизоров и контролеров боялись меньше, чем безобидных внешне корреспондентов с кинокамерой».


Сказано исчерпывающе.

Когда начались тяжелые времена для «Фитиля», мы их переносили вместе с ним. Тяжелыми они стали потому, что конкурировать было сложно, интриги плелись через властные структуры, поскольку мы задевали интересы очень сильных людей. Ну и масса других обстоятельств и людей, о которых вспоминать не хочется. Они привели к тому, что «Фитиль», как бы мягче сказать, стал не очень желанным на телеканале. Смысл «Фитиля», и об этом все время Михалков говорил, – быть зубастым. Нельзя сатиру превращать в юмор: нам дозволили, и мы под видом сатиры что-то критикуем. Должны быть острые материалы, как это было при советской власти. Они кусались, и никто не одергивал. В новейшей истории все оказалось несколько по-другому.

Сергей Владимирович делал попытки сохранить «Фитиль». Но когда все это разрушилось и никто не помог, было очень обидно…

Сергей Владимирович любил носить звезду Героя Социалистического труда. Это была часть его имиджа. Он ее всегда надевал, кстати, не из любви к наградам. Награды он любил, это тоже не секрет. Но, повторяю, что он носил эту Звезду не из любви к ней. Это отдельная история о том, как С.В. помогал людям.

Вообще, он поражает своей искренностью, чистотой помыслов.

Мне кажется, он – лучший из всех Михалковых. Самый искренний. Самый настоящий. Не зря он их родоначальник. Он разделил свои нравственные качества, свой талант между Михалковыми-младшими. Наталья Петровна помогла, конечно. Этого сгустка всего самого хорошего, доброго, талантливого хватило на всех.

Илья Глазунов о нем говорил очень правдиво и, как большой художник, очень образно: «Если собрать всех людей, которым он в своей жизни помог, и попросить их взяться за руки, то они могли бы по экватору всю землю замкнуть». Это то, к чему я говорил о Звезде Героя: он ее надевал, чтобы пойти в министерство, или коммунальное хозяйство, или театр, или еще куда-нибудь, сесть в приемной, дождаться приема у какого-нибудь начальника и добиться от него чего-то. Не обязательно для знакомого человека. Это мог быть любой, кто обратился к нему с просьбой. С письмом, с заявлением к нему, как к депутату, к «Фитилю» или как-то иначе. Михалков проникался и помогал даже незнакомому человеку. Шел добывать кому телефон, кому квартиру, кому лекарство, которое не продается в Советском Союзе и его нужно привезти по линии «Внешторга»… И так далее. Для него никогда не было никаких внутренних табу на помощь людям. В этом смысле он просто поразителен. Никита Сергеевич в него в этом плане. Он сам старается, как и отец, об этом не говорить, но это так. Взять хотя бы благотворительный фонд «Урга» при Союзе кинематографистов. Он помогает оперировать, лечить, хоронить уходящих деятелей нашего кино. И многое другое…

Я несколько раз интервьюировал Сергея Владимировича как журналист, как человек, которого он подпускал к себе. Его оценки бывали очень смешные, иногда грустные. Вообще он старался, как я уже рассказывал, эмоций не проявлять. Когда он подошел уже к девяностолетнему возрасту, я ему задал вопрос: кто ваши друзья? Он ответил, у меня друзей нет. Почему? Они все умерли. Он действительно пережил всех своих старых друзей. Я говорю: «А каково жить человеку без друзей?» Он на меня очень внимательно посмотрел и ничего не ответил. Но этот взгляд выразил то, что, не знаю, с каким взглядом в мировой живописи можно сравнить.

У нас был разговор на тему: а где все те, которым вы помогали? Они возникают в вашей жизни? Он сказал: практически ни одного. И в голосе не было горечи. Может быть, в сердце была, но в голосе нет. «Мавр сделал свое дело, мавр может отдыхать». Он к этому относился легко. На его примере я окончательно убедился, что самые негативные человеческие качества – это зависть и неблагодарность. А уж зависть, сопровождавшая жизнь Сергея Владимировича – гипертрофирована. Ну как? В двадцать шесть лет получить Орден Ленина! Зависть преследовала все успехи, все достижения, как любого талантливого человека, а он с младых ногтей, что называется, был «в фаворе». Меня раздражают эти разговоры про то, что он царедворец, а теперь и его дети умеют в коридорах власти дружить, с кем надо, и так далее. Я считаю, что не он тянулся к власти, а власть тянулась к нему. Как настоящий, крупный художник он покорял власть своим талантом «…и лучше выдумать не мог!» Но не останавливался на этом. Одарил нас, читателей, зрителей очень многим, в силу чего его помнят и будут помнить. В фильме он сказал: «Я никакой не «патриарх». Если человек перешел рубеж в восемьдесят лет, то тогда любого можно назвать «патриархом». Дай Бог, если соберется хотя бы одна моя книжка, когда меня не станет, и проживет после меня пятьдесят лет…» Думаю, это возможно!

Истории о нем есть правдивые, а есть легенды. Эту мне Олег Янковский рассказал. Молотов пригласил Михалкова в Кремль после принятия текста гимна в 1944 году. Вячеслав Молотов, как известно, также заикался. Он спрашивает:

– Скажите, С-Сергей Владимирович, у вас к-квартира есть?

– Д-да, к-квартира у меня есть.

– Мы бы хотели вас поощрить. Ад-дача у вас есть?

– Д-да-дача у меня есть.

– А а-автомобиль есть?

– И ав-втомобиль у меня т-тоже есть. А вот с-с-самолет…

На что Молотов перебивает:

– А в-в-вот о с-самолете даже не заикайтесь!

А вот другая история.

Кто-то из его друзей сходил в театр, и у него там украли пальто из гардероба. Михалков позвонил ему и говорит: «Теперь ты понимаешь, что «Гамлет» – это настоящая трагедия!»

Сам Сергей Владимирович был очень смешливый. Я ему задавал вопрос: «Сергей Владимирович, когда вы последний раз плакали?» Он говорит: «Последний раз плакал, когда смеялся». И, действительно, если засмеется, – остановить невозможно. Смеется до слез и минут пять. Как ребенок. Это совершенно ребяческая система восприятия. Я однажды в кинохронике нашел кадры, как они поехали с семейством в Красноярск отмечать юбилей Сурикова. За праздничным столом Никита отпустил какую-то шутку. Отец так зашелся, что не мог остановиться, а вместе с ним все уже падали от хохота. А он говорил: «Во-вот, все будут думать, что я – алкоголик, а я пью воду!»

Подписывая нашу совместную фотографию, Сергей Владимирович сначала формально написал: «На добрую память о совместной работе». Поскольку не любил проявлять эмоций. Но я попросил: вы все-таки напишите что-то личное, для меня. Он дописал: «Желаю жить и радоваться жизни». Просто и ясно. Я понял: это его кредо – жить и радоваться жизни. Ни в коем случае не впадать ни в мерехлюндию, ни в какие депрессии, ни на чем не зацикливаться, надеяться на Господа, на то, что Он все по-своему управит. Вот и все.

Его друг художник Борис Ефимов прожил 108 лет. Его не стало 1 октября 2008 года.

27 августа следующего 2009-го ушел от нас и Сергей Владимирович Михалков. Ему было 96 лет.

Я думаю, ему хотелось дожить до 100 лет. Хотелось этого и всем нам. Господь управил по-своему.

Облака,
Облака —
Кучерявые бока,
Облака кудрявые,
Целые,
Дырявые,
Легкие,
Воздушные —
Ветерку послушные…
На полянке я лежу
Из травы на вас гляжу.
Я лежу себе мечтаю:
Почему я не летаю
Вроде этих облаков,
Я – Сережа Михалков?..

Таких людей больше нет. Не делают больше таких.

Борис Ефимов[15] Гимн оптимизму

Сергея Владимировича Михалкова я знаю лет шестьдесят, не меньше. И когда мне предложили открыть его юбилейный вечер в Кремле, я, конечно, сразу согласился. Надо отметить, жизнь идет, но Михалков остается Михалковым. Он мне не сам позвонил, для этого он слишком крупная фигура. Позвонили от него: «Сергей Владимирович просит вас… У вас есть смокинг?»

Просто черный костюм его, очевидно, не устраивает. Из чего я сделал вывод: юбилей обещает быть на великосветском уровне. Я честно признался, что смокинга отродясь не имел. Ну тогда, сказали по телефону, мы к вам подъедем. Приезжает портниха, привозит смокинг, начинает примерять – выясняется, рукава длинны, в спине широковато, но быстро все подгоняется по фигуре. И как апофеоз – мне подбирают галстук-бабочку. А я даже не знаю, как его повязывать, за 102 года жизни так и не научился. В мою молодость в них щеголяли одни пижоны. Короче, суета, но ради Сергея Владимировича я готов потерпеть и «бабочку». Надо же соответствовать моменту, когда выйду на кремлевскую сцену поздравлять юбиляра, да еще в окружении двух длинных красавиц.

В свое время, когда Михалков был невероятно знаменит и популярен, я сделал на него много дружеских шаржей, которые ему нравились. По приглашению режиссера Рубена Симонова я даже оформлял спектакль по пьесе Михалкова «Раки» в Вахтанговском театре. Это была вариация на тему гоголевского «Ревизора»: в провинцию из столицы приезжал чиновник-пройдоха и всех одурачивал. Кстати, в этом спектакле дебютировал в роли шофера начинающий артист Михаил Ульянов, он выходил на сцену со словами: «Машина подана». На репетициях эту реплику его заставляли произносить на разные лады, чтобы, не дай Бог, не задеть, как говорили на худсовете, достоинство советского человека, что сильно смешило Михалкова. Я старался по части оформления и был рад, что оно понравилось.

А вот иллюстрации к произведениям Михалкова я рисовал всего один раз, это была знаменитая басня «Заяц во хмелю». Была даже выпущена открытка с моим рисунком. Лев лежит, укрывшись одеялом, а рядом заяц со словами: «А что мне лев, чего его бояться? Да я семь шкур с него спущу и голым в Африку гулять пушу!» Рисунок Михалкову очень понравился. О том периоде нашей творческой дружбы у меня сохранилось фото: мы с ним сидим вдвоем и что-то читаем.

Но об этом в Кремле я, конечно, рассказывать не буду. Я приготовил маленький спич. Знаменитая актриса Малого театра Александра Яблочкина, благополучно дожившая до ста лет, отмечая свое восьмидесятилетие, пригласила всех гостей прийти к ней на ее девяностолетие. А когда справляла девяностолетие, пригласила всех на свой столетний юбилей. Многие в зале, естественно, скептически улыбнулись. А когда актриса праздновала столетие, она вышла на сцену и сказала: «Рада, что до моего юбилея дожили одни оптимисты». Вот и я хочу выйти на сцену Кремлевского дворца и пожелать Михалкову на правах старшего друга: «Сережа, поскольку я оптимист, я жду приглашения на твой столетний юбилей».

Владимир Панков[16]

Однажды, в 1972 году, когда Сергею Владимировичу Михалкову было всего-то пятьдесят девять лет, собрался на семинаре «Фитиля» в Болшево весь цвет советской сатиры. Существовала в советское время такая профессия – писатель-сатирик. Чем хороша была профессия писателя-сатирика? Он мог говорить правду. Правда, эту правду он должен был изысканно выстроить, ловко упрятать, сделать смешной и остроумной.

Приведу в пример сюжет А.Хайта и А. Курляндского «Закон природы». Человек приходит с цветами в родильный дом, где у него должен родиться ребенок. Человек ждет, а другим ожидающим уже объявляют: у вас мальчик, у вас тоже мальчик, четыре кило… Наконец доходит очередь до нашего героя. Ему объявляют: у вас девочка… Он возмущается: «Вон тот позже меня пришел, но ему вы устроили мальчика…» Медсестра оправдывается: «Это не от нас зависит, закон природы…» Но герой продолжает возмущаться и требует главврача, но тот тоже разводит руками: «Почему вы требуете невозможного от нас? Это же ваша жена рожает…» Но наш герой не сдается и продолжает настаивать на выдаче ему мальчика… Наконец снова появляется медсестра: «У вас двойня. Теперь еще и мальчик!» Герой торжествует: вот всегда так, пока за горло не возьмешь, своего не добьешься!..

И зрители прекрасно понимают, что это история не про родильный дом.


Остроумных людей у нас не много. Это я вам как бывший редактор говорю. Точнее, редактор бывшего «Фитиля». Повторюсь, остроумных людей у нас немного. Это остряков много. Остряки знают миллионы анекдотов, приколов, примочек и прибабахов. А остроумные люди даже не всегда шутят, они просто остры умом, быстро и легко во всем разбираются, быстро реагируют, именно поэтому и становятся душой общества. Они делают анекдоты из жизни, а не пересказывают старые с бородой.


Вот в Болшево и собрались писатели-сатирики, профессиональные остроумцы. Открыл семинар сам Сергей Владимирович:

– Я не буду рассказывать о рождении идеи нашего «Фитиля». От кого она исходила: от меня ли, от министра культуры, от правительства… Пусть это останется тайной и легендой. Но так или иначе, люди получили возможность узнавать то, что… нет, не скрывалось, а просто не упоминалось. Отсюда такой интерес к нам. Мы говорили о том, о чем никто не говорил. И не только говорили, но и показывали, а это уже выглядело истиной в последней инстанции. Поэтому, товарищи авторы, запомните наши требования к вашим произведениям. Это наши три С. Сценарий должен быть смешным, обязательно со смешной концовкой. Сценарий должен быть социальным, то есть отражать интерес общества в данный момент, иначе говоря, остро современным. И третье С: он должен быть синематографичным, в нем обязательно должно что-то происходить, двигаться, в том числе и в первую очередь – мысль.

Как мы до всего этого дошли? Самое трудное было в начале. Мы сами не знали, чего мы хотим. Писали сценарии – вроде правильные, а снимали что-то не то… Только за первые полгода списали в убыток семь сюжетов – сами понимали, что они никуда не годятся. Это не считая денег, пущенных на ветер. И поучиться было не у кого. Во всем мире нигде и никогда такого не делали. Потом это стало называться «сатирической публицистикой», диссертации об этом стали писать.

Объем работы был гигантский. Мы потом подсчитали: проходил один сюжет из ста. Даже этот один приходилось дорабатывать – исправлять драматургию, добавлять текст актеру для выявления характера, обострять концовку. А потом мы просматривали черновой монтаж, и вдруг обнаруживалось, что опять чего-то не хватает. Придумывали это недостающее, организовывали досъемки, а потом снова смотрели уже новый монтаж. И при этом мы так до конца и не знали, что мы хотим получить «на выходе». Только через пару лет напряженной работы мы поняли, чего добиваемся.


– Расскажите, – раздался веселый, но наглый голос из зала, – мы вот пока не понимаем, чего вы от нас-то хотите.

Сергей Владимирович смолк, объявил перерыв, а потом и вовсе не захотел продолжать беседу, подключив редакторов к практической работе над просмотром новых номеров киножурнала.

И только через несколько дней как-то вечерком предложил прогуляться по окрестностям. Часть сатириков, уже настроившихся на выпивку, проманкировали предложение, но остальные пошли. Мы нашли удобное местечко в рощице, разожгли костер и расселись вокруг главного редактора.

– Вот теперь продолжим без ушей, – начал Сергей Владимирович. – Мы остановились, как вы помните, на том, что мы сами не знали, чего хотим… Мы двигались скорее интуитивно. Только с годами мы стали понимать, что ищем и снимаем абсурд. Не в смысле «театра абсурда», а реальный вздор, нелепость, несуразность, несообразность, реальную ахинею современной жизни, то, что мы называем «фуфло». Вон мои ребята, редакторы, даже называют наш киножурнал в узком кругу, по аналогии с газетными «дублоидами», – фуфлоидом Смехалкова… Одну букву в фамилии изменили, а уже смешно… Только про абсурд, про фуфло, про ахинею мы никому не говорим. А начальство даже довольно, что есть клапан, который выпускает излишний пар. У людей ощущение, что есть свобода слова. А начальству мы говорим, что подвергаем критике недостатки общества, которые ассоциируются с пресловутым словечком «отдельные». Отдельные недостатки! Сейчас мы нашли более емкое словосочетание – «пороки общества».

У костра никто записей не вел, не с руки, да и альбомы с собой не взяли, но засиделись до утра. Только потом мы поняли, зачем главный редактор вывел нас на чистый воздух из помещения, где все давно было приспособлено к прослушиванию и записи.

Это произвело на каждого из нас впечатление, которое перечеркнуло протоколы всех собраний.

Юрий Кушак[17] Феноменальный дар

Глядя однажды на портрет Михалкова, написанный Петром Кончаловским, я вдруг понял, вернее, почувствовал, что художник уловил и передал на картине истинный масштаб личности Михалкова. Несмотря на то, что на портрете Сергей Владимирович изображен сидящим, то есть его двухметровая антропология в данном случае абсолютно ни при чем. А все же ощущаешь громадность и прочность изображенной на полотне фигуры.

Михалков сам себя сделал большой личностью. Конечно, этому способствовала семья, необыкновенная родословная, которую в революционном беспределе пришлось утаивать. Да и его ранний отъезд из родительского дома в надежде и с уверенностью, что станет поэтом и только поэтом, и благословение на это отца. Его талант, остроумие, любопытство, а то и наивность, умение слушать и слышать, чувство собственного достоинства помогли ему стать крупным поэтом, неординарной личностью.

Однажды Никита Михалков спросил отца:

– На твоих стихах столько людей воспитывались. Миллионы. Почему тебя читали и продолжают читать? В чем феномен?

Михалков усмехнулся и сказал:

– Знаешь, если человек знает, в чем феномен, то он уже не писатель.

Это потрясающе мудрая фраза, а по сути – диагноз всякой заносчивой бездари. Мало встречалось мне за долгую жизнь счастливцев, которые в одно мгновение прямо из воздуха умели вытащить остроту, шутку, незабываемый афоризм. Такими были Аркадий Аверченко, Илья Ильф, Михаил Светлов… Этот феноменальный дар, наверное, помогал с молодых лет и Михалкову ощущать себя человеком, отличающимся от окружения, потому что талант всегда произносит вроде то же, что и все, но по другому сложенными словами.


Расскажу, как я познакомился с Михалковым. Был 1944 год. Я учился в начальных классах. И уже тогда написал несколько стишков. Поссорившись со своим приятелем, я хотел как-то остроумно выразить ему свою неприязнь. Но как? Как-как? Конечно, как Михалков! И я написал басню. А тут мне, отличнику, дают билет в Колонный зал на открытие Недели детской книги. Боже, какое это было счастье!

Тогда порядки был и другие, более демократичные, не то что поз – же, когда я уже стал писателем и сам выступал на открытиях Недели детской книги. Тогда перед началом праздника в фойе Колонного зала писатели ходили среди детей. Вот навстречу идет сама Агния Барто, гуляет себе, обнимает детей, разговаривает с ними, стихи читает. Вот Лев Кассиль, про которого я думал, что он маленького роста, а он оказался человеком очень высоким. Но еще выше него был Михалков, настоящий дядя Степа, автор басен, которым, понятное дело, я подражал, когда писал свои детские вирши.

И вот сам Михалков оказался передо мной. Я крепко схватил его за руку.

– Мальчик, отпусти! – говорит Сергей Владимирович и пытается освободиться от меня.

Но не тут-то было. Я схватил его за палец. Он отбивался, пытался меня стряхнуть, как стряхивают температуру на термометре. Я же испытывал такой восторг, который невозможно было выразить иначе, чем ухватив за палец Михалкова, самого дядю Степу… Может, через этот палец я получил творческий импульс. Все может быть…


Прошло много лет. Однажды я спросил у Михалкова, помнит ли он эту чудовищную историю? Сергей Владимирович жутко смеялся, когда я ему рассказывал. Оказывается, он помнил, а может и притворился, что помнит: «Так это был ты?!»

В общем, в моей жизни он сыграл большую роль. Он, Барто, а еще Наталья Петровна Кончаловская. Проходил семинар объединения детских писателей. На семинаре выступали молодые авторы. Я тоже читал там свои стихи. Читал много. На семинаре присутствовала Наталья Петровна. И тут открывается дверь, заходит Михалков. Видимо, он пришел за ней. Наталья Петровна показала ему: «Присядь!», а я тем временем уже дочитывал стихи.

Михалков сел и стал слушать, я же, несмотря на то, что был вполне взрослым человеком, на флоте отслужил, – неожиданно сбился. Но все обошлось.

Семинар закончился. Народ стал расходиться. Ко мне подходит Наталья Петровна и говорит, что пора бы мне в Союз писателей вступить и она сама даст рекомендацию. Что вскоре и исполнила.

Прошло много лет. Мои переводы с языков народов СССР издавались успешно и в переплетах, и в брошюрах, получали разные премии. Но пробить издание собственной книги стихов было довольно трудно. Нет, небольшие книги в мягкой обложке выходили (по негласному распоряжению Госкомиздата – одна в год, а переводы без ограничений!). Но наконец-то разрешение на мой авторский сборник «Плывет кораблик в гости» – в твердом переплете! – было получено.

И вдруг Леокадия Либет, заведующая редакцией в издательстве «Детская литература», сообщает: «Знаете, нам придется из книги убрать стихотворение «Игра в солдатики»».

А это огромное стихотворение, можно сказать, целая поэма, которая была очень дорога мне, потому что отражала мое детское восприятие войны, воспоминания, связанные с ранением отца, с похоронкой, которая, как позже выяснилось, оказалась ошибочной.

Стихотворение о том, как мальчик играет в солдатики, а солдатики у меня самого были разных времен: старинные кавалергарды, революционные красноармейцы, чапаевская конница, солдатики Великой Отечественной… Одна война сменяла другую, и вот уже:

Воют в небе «мессершмиты»,
Бьют зенитки по врагу…
Это я, совсем убитый,
Умираю на снегу.
За тебя, родная школа,
И за мир на всей земле…
Вот тогда-то уж, Мешкова,
Ты поплачешь обо мне!
В честь отважного героя
В парке памятник откроют.
А народу – как на матче!
Все друг другу – как родня!..
«Ах, мой мальчик,
Храбрый мальчик! —
Скажет мама про меня. —
Мало мы его любили,
Даже клюшку не купили…»

Так вот, Либет мне говорит:

– Мы получили две рецензии, и в обеих указано на один ваш просчет. Как вы посмели в своем опусе убить нашего советского мальчика?..

Я потом узнал, кто написал эти рецензии. Это был сговор. Рукопись попала к людям, которые откровенно меня недолюбливали.

В это время, как в сказке, открывается дверь и входит Михалков – в пальто, в шапке, с тростью.

– К-кушак, а ты что такой красный?

– Да вот, у меня из книги хотят выкинуть новое стихотворение…

Михалков прошел, сел в кресло, как был – в верхней одежде, поставил свою трость и говорит:

– Слушай, а ты мне его п-прочитай!

Я ему говорю:

– Сергей Владимирович, оно большое. Не могу.

– Читай!

А вокруг вся обескураженная редакция, заведующая, Леокадия Яковлевна, коршуном смотрит, но я стал читать. И чем дальше – тем уверенней.

…Мама в комнату вошла:
– Убирай-ка со стола!
До сих пор ещё не спишь,
Весь зарёванный сидишь…
Аты-баты,
Виноваты,
Аты-баты,
Марш ко сну!
И уходят спать солдаты,
Защитившие страну.

Тишина. Михалков посидел так, посидел и говорит:

– К-кушак, а жаль, что не я н-написал эти стихи.

Вот и всё! Какая там рецензия!

Он говорит:

– Леокадия, я забираю рукопись.

…Вскоре мне позвонил помощник Михалкова Володя Александров:

– У меня рукопись твоей книжки. С предисловием Сергея Владимировича.

Ничего там особенного не было. Михалков написал, что вот уже новое поколение поэтов приходит на смену, и все в таком духе. И подпись: «Сергей Михалков. Герой Социалистического труда».

Но результат был неожиданный: книга вышла без купюр. Более того, издательство напечатало отдельной брошюрой «Игру в солдатики» миллионным тиражом. Она быстро разошлась и была переиздана тиражом уже в два миллиона. Где и когда бы я ни выступал, дети знали «Игру в солдатики», потому что стихотворение включили и во внеклассную школьную программу.

Я был среди выступающих писателей на Неделе детской книги. И Михалков представил меня так:

– А сейчас будет выступать человек, который написал:

Аты-баты, по Арбату,
Аты-баты, на войну,
Аты-баты, шли солдаты
Защищать свою страну…

Позже, в семидесятых, по инициативе Михалкова Недели детской книги стали перемещаться по разным республикам. Открытия проходили в столицах – Баку, Ташкент, Ереван… – а там уже наши выступления продолжались по малым городам, аулам, поселкам. Это было очень серьезное решение и, как оказалось, очень действенное. Оно сближало не только читателей с авторами, но и самих национальных авторов друг с другом. Для Михалкова, возглавлявшего Союз писателей России, понятие «дружбы народов» было, как, наверное, ни у кого, понятием не вещательно-политическим, но человеческим и писательским. Благодаря его патронажу национальные литературы были воcтребованы читателями всей огромной страны, а в круг детского чтения входили произведения авторов, которыми мы по праву гордились. Их творения были не только талантливы и любимы детворой, – они служили зарождению чувства интернационализма, взаимопроникновению культур, способствовали узнаванию и уважению своеобразных, дотоле незнакомых особенностей культуры и быта разных народов. Да вспомните хотя бы переводы с еврейского самого Михалкова из поэта Льва Квитко, хотя бы вот это: «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят!» – эти стихи знали все дети того времени.

Что произошло сейчас, без Михалкова?! С его уходом даже литература народов Российской Федерации начисто изъята из дошкольных и школьных программ, вообще из круга детского чтения. Ее в переводах на русский сегодня просто не существует. За чертой нашей культуры в последние годы оказались произведения для детей и юношества Мусы Джалиля (Татария), Мустая Карима и Муссы Гали (Башкирия), Раисы Сарби (Чувашия), Юрия Рытхэу и Антонины Кымытваль (Чукотка), Германа Ходырева (Марий Эл), Расула Гамзатова, Газим-Бег Багандова (Дагестан), Михаила Хонинова и Давида Кугультдинова (Калмыкия) – список этот огромен.

Не здесь ли корни не только обеднения национальных литератур России, но и непонимания младшими поколениями своих инородных сверстников? И не здесь ли берут начало межнациональная рознь, презрение ко всему нерусскому – псевдопатриотизм бритоголовых юнцов с железными прутьями в руках?

Это симптомы страшной болезни, лечить которую должны не только и не столько карающие органы, это большая беда и вина всего нашего общества, и в частности, недальновидность кураторов нашей культуры. Вы можете вспомнить, кого, например, из национальных писателей хоть раз наградили в наши времена медалью Лауреата государственной премии? Так ведь кто ж читает по-удмуртски или, скажем, по-аварски, среди власть предержащих, да и нас грешных, пусть даже эти произведения по силе таланта не уступают самой Донцовой!

В свое время Сергей Владимирович на пресс-конференции по поводу выхода его книги в «Антологии сатиры и юмора», затронув тему национальных литератур, обратился ко мне с просьбой подготовить соответствующий документ. И вскоре это письмо, адресованное в Администрацию Президента, министру культуры и министру образования лежало на столе Михалкова и с некоторой правкой было им одобрено. Жаль, что оно не было сразу отправлено названным адресатам, но на то были свои причины. А без Михалкова хоть все Союзы писателей вместе не способны решить эту вопиющую этическую и политическую проблему. По крайней мере, могу сослаться на свой личный опыт, свидетельствующий как минимум о глухоте административных деятелей этих организаций.


Общественная и политическая жизнь Михалкова – это одна его миссия. Другое и главное служение – его собственное творчество.

Когда я занимался подготовкой к изданию книги Сергея Михалкова в серии «Антология сатиры и юмора XX века», которая вышла в 2006 году, я внимательно изучал его творчество. И в книгу собрал «моего любимого» Михалкова. И вот о чем я думал: его творчество, как никакое другое, повлияло на всю нашу детскую литературу. Это я утверждаю.

Все, что есть в этой антологической книге, – высочайшей пробы. Это высочайшее искусство, начиная от первой части поэмы «Дядя Степа». Стихи уникальные, как будто взялись неизвестно откуда и были всегда-всегда: сразу запоминаемые, легкие, со своей узнаваемой музыкой. Потому что дядя Степа – он сам. Несколько неловкий, даже застенчивый – оттого что такой большой! А по-настоящему большой всегда придет на помощь и старому, и малому.

Самостоятельная же часть «степаниады», «Дядя Степа – милиционер», скорее всего, написана по личному заказу автора самому себе. К милиции в то время население относилось с явным пренебрежением. Это были послевоенные, не только трудные, но и жутковатые воровские времена. И бедным милиционерам, которые получали гроши и не умели брать взяток (а кто бы им дал?), при той небольшой численности и явной их неопытности (не много кадровых хранителей порядка вернулись с войны) приходилось ох, как туго!

И все же чудо через не очень долгое время после выхода поэмы произошло: отношение к милиции постепенно стало меняться – в том числе и во властных структурах, и в обществе. И куда-то однажды исчезло бранное, блатное, обидное словечко «мусор». Написав «Дядю Степу – милиционера», Михалков проявил себя не только как поэт, но и какхудожник с широким гражданским кругозором. К слову, последнее замечание относится не только к его детским стихам, но и кдраматургии, и к басенному его творчеству…


Михалков творчески рос в то время, когда в детской литературе сама собой установилась атмосфера соперничества. Но какого соперничества!!! Маршак, Хармс, Чуковский, Барто… Высочайший уровень поэзии.

Маршак написал великолепный цикл о цирке – и Михалков написал «Цирк». Не только иначе, но, по мне, – веселей, заразительней что ли… А стихотворение «Фома»?! Тут только Хармс мог бы соперничать с Михалковым. Но что говорить: каждый из них был единичной, узнаваемой личностью. Да и кто бы, кроме Михалкова, мог написать стихотворение «Рисунок», или «Мы с приятелем вдвоем», или «А что у вас?»:

– А у меня в кармане гвоздь.
А у вас?
– А у нас сегодня гость.
А у вас?

Оно интересно и как игра, как диалог, дворовое веселье. Обсуждаются домашние, по сути, новости. А новости-то на всю страну: «А у нас в квартире газ… А у нас водопровод! Вот!» Это гордые новости! Но еще больше ребята гордятся своими мамами: пилотами, вагоновожатыми, поварами… И дети приходят к примиряющему всех выводу: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны!» И это самая главная новость! А кто озвучил ее первым? Михалков! На многие поколения вперед.

Уверен, что Михалков оказал и непосредственное влияние на последующие поколения писателей, адресующих свое творчество детям. Подражателей у него очень много, но сейчас не о них. А о тех, кто, впитывая в себя с детства поэзию, был особенно впечатлен своеобычной поэтикой, интонацией, смешливостью Михалкова. И таким образом не без его влияния нашли и вышли на свою тропу ли, дорогу… Как когда-то свой путь Сергей Есенин расслышал, угадал через поэзию Блока и Клюева.


Следует учитывать, что послереволюционная детская поэзия была совершенно самостийной, новой. Она пришла на смену талантливому Саше Черному и набившей оскомину сентиментальной Чарской. Корней Чуковский и С.Маршак (он писал свое имя только так) придали детской поэзии совершенно иное, жизнерадостное звучание: один воскресил в детской поэзии позабытый русский раёшник, другой привнес в нее интеллигентность, остроумие и балладность. Правда, и тот, и другой – не без влияния английской поэзии, которую оба любили и переводили с блеском.

А вот Михалков – как с чистого листа! Разумеется, он был абсолютно литературным человеком, с чутким слухом и отменным вкусом. И как писатель, обладающий большой культурой, разумеется, постиг и достижения своих предшественников. Но его ямбы и хореи зазвучали как-то необычайно молодо, на свой манер, новизна окружавшей его жизни врывалась в его стихи и поэмы – и становилась сама талантливой новизной детской литературы. Вот именно это, как мне кажется, и влияло на творчество писателей последующего поколения. Думаю, среди них очень талантливый и любимый детьми Григорий Остер.

Письмо Наташи Зыковой Сергею Михалкову


Вот одна, очевидная, на мой взгляд, перекличка. Перекличка прежде всего в приеме. Перекличка литературная:

Шел трамвай десятый номер
По бульварному кольцу.
В нем сидело и стояло
Сто пятнадцать человек.
Люди входят и выходят,
Продвигаются вперед.
Пионеру Николаю
Ехать очень хорошо.
Вдруг на пятой остановке,
Опираясь на клюку,
Бабка дряхлая влезает
В переполненный вагон.
Люди входят и выходят,
Продвигаются вперед.
Николай сидит, скучает,
Бабка рядышком стоит.

Но вот этот пионер вылезает из вагона, и только хотела бабка сесть, глядь, а уже местечко занято другим пионером. «Пионеру Валентину ехать очень хорошо…», и «Валентин сидит, скучает, бабка рядышком стоит…»

Это единственное детское стихотворение Михалкова, написанное белым стихом. В нем высмеиваются хамоватые школьники, безразличные даже к старым, больным людям, и автор не выдерживает:

Этот случай про старушку
Можно дальше продолжать,
Но давайте скажем в рифму:
Старость надо уважать!

Этот совет «вредным» никак не назовешь. Но когда я впервые прочитал «Вредные советы» Григория Остера, то поневоле вспомнил написанное таким же белым стихом сатирическое стихотворение Михалкова «Одна рифма» и даже пожалел, что Григорий не воспользовался михалковским приемом единственной рифмы. Хотя, конечно, – это только литературная перекличка, и конечно, Остер, бесспорно, автор нового и острого жанра.


Помню времена, когда каждое драматургическое произведение Михалкова вызывало ажиотаж, на «Балалайкина и Ко», на «Пену» или «Памятник себе» билеты можно было купить разве что у спекулянтов. Да и детская его драматургия принималась восторженно – например, «Сомбреро» или «Праздник непослушания» (это название стало теперь расхожим афоризмом).

«Мы едем, едем, едем в далекие края – хорошие соседи, веселые друзья…» и посейчас поют детсадовцы, а то и наш брат в пьяненькой компании, со всем душевным восторгом, даже не зная, кто автор этой забавной песенки. Да и редко кто вспоминает, что сказку «Три поросенка» – одну из самых любимых в каждом детстве – пересказал с английского все тот же Сергей Михалков.


И еще об общественной деятельности Михалкова.

Самая почетная награда в детской литературе – международная премия Андерсена. Ее еще называют Малой нобелевской. Каждый год ею награждают писателей и художников за вклад в мировую детскую литературу. Премию Андерсена у нас не получал никто, кроме художницы Мавриной. Даже Барто и Михалков.

Российское отделение IBBY (Международное объединение детских писателей), сколько помню, всегда возглавлял Сергей Владимирович. Национальные комитеты выдвигали своих кандидатов, а Международное жюри объявляло победителя – Андерсеновского лауреата. Наши кандидаты чаще всего даже не входили в окончательный шорт-лист. Называть их сейчас, кроме Юрия Коваля, не буду – их мало кто помнит, а молодежь и вовсе не знает. Коваля же в то время еще недостаточно много переводили, за исключением Франции и стран Варшавского договора.

А лет восемь-девять тому назад я решил, что буду добиваться выдвижения на премию кандидатуры Эдуарда Успенского. Хотя все в нашем «цеху» знали о его сложных отношениях с Михалковым. Да и на заседания национального отделения IBBY меня по каким-то причинам приглашать перестали. Но я позвонил Сергею Владимировичу и таким образом оказался среди знающих себе цену заседателей и выдвигателей. И вот подошло время выдвигать на премию Андерсена кандидатуру от России. При всеобщем выжидательном молчании зала Михалков предлагает известную писательницу Ирину Петровну Токмакову, только недавно получившую Государственную премию. И все послушное большинство взахлеб, один за другим, воздавало ей хвалы, которые, как мне показалось, ей были не в радость. Тяну руку, но Михалков не видит, а может быть, и не хочет замечать мое нетерпение.

Вот тут я вскочил и сказал, что Ирину Петровну, конечно, издают за границей и писатель она известный, но знают ли коллеги, кто самый переводимый и издаваемый за рубежом детский русский писатель?

Михалков говорит с усмешкой:

– Эт-то я.

Я говорю:

– Это не совсем так…

Я предлагаю выдвинуть Эдуарда Успенского и объясняю, почему это делаю.

И тут поднимается Ирина Токмакова:

– Я снимаю свою кандидатуру и поддерживаю кандидатуру Успенского…

Этого никто не мог предвидеть, это был поступок, достойный всяческого уважения!

Вижу, что Сергей Владимирович в растерянности. Но я, между тем, настаиваю на том, чтобы это предложение внес именно Михалков, как наш глава, наш литературный патриарх.

Михалков колебался. Зал черт знает что орал, уговаривая Ирину, и ругал меня.

И тут Михалков произнес:

– Если Токмакова сняла свою кандидатуру, предлагаю Успенского.

Встал и, ничего не говоря, движением руки предложил всем следовать за ним в соседний зал, где, как оказалось, были накрыты столы…


Михалков или принимал человека или не принимал. Это я на себе почувствовал. Меня он принял и никогда не отторгал, несмотря на мои добрые отношения с Успенским.

Теперь, с высоты прожитых лет, зная и Михалкова и Успенского, могу сказать: они в чем-то – воля ваша! – невероятно похожи! Своим упорством. Убежденностью. Неповторимым талантом. Оригинальностью. Непредсказуемостью. И даже неприятием друг друга.


Записала Ольга Муравьева

Генрих Боровик[18]

Я благодарю судьбу, что она в свое время каким-то образом протянула ниточку между мной, еще мальчишкой, и уже известным легендарным человеком Сергеем Владимировичем Михалковым.

Мне было приятно узнать (правда, узнал я об этом, когда стал взрослым), что, оказывается, мы с ним учились в одной и той же школе № 1 в городе Пятигорске. Правда, почти с двадцатилетней разницей во времени. Так судьба распорядилась, что и он, и я стали почетными гражданами Пятигорска.

Михалков был очень умным человеком и жил честно. Его жизненным кредо с юности было: «Если можешь – помоги». Расскажу одну историю.

После окончания МГИМО меня приняли на работу в международный отдел редакции журнала «Огонек». Отдел возглавляли два очень симпатичных человека, которых и звали тоже очень симпатично: редактора – Александр Сергеевич, а его зама – Лев Николаевич. Оба были весьма образованными, интеллигентными людьми. Единственным недостатком обоих был весьма солидный возраст, из-за чего в редакции «Огонька» международный отдел в шутку называли «отдел усопших классиков».

Насколько я понял, меня взяли в этот отдел в надежде на то, что я расшевелю «усопших классиков». Я уже печатался в некоторых газетах(в частности, в «Комсомолке» и «Вечерке», в которых проходил практику) и вообще мечтал быть журналистом. В журнале я был самым молодым сотрудником, и старшее поколение относилось ко мне как минимум с интересом и трогательной заботой.

В «Огоньке» работали прекрасные люди, почти все – фронтовые журналисты: известный поэт Алексей Сурков (главный редактор), его зам – Борис Бурков, который всю Отечественную войну был главным редактором «Комсомолки», отделом очерка заведовал Николай Кружков, который почти всю войну был главным редактором фронтовой газеты «За Советскую Родину». В редакцию часто заходили совершенно легендарные люди – Константин Симонов, Борис Полевой, Сергей Михалков и многие другие.

Однажды Николай Николаевич Кружков рассказал мне о том, как его арестовали во время войны и как ему удалось остаться живым. Во время войны Сергей Владимирович часто печатал свои стихи во фронтовой газете, которую возглавлял Кружков. Они были в дружеских отношениях. Время было сложное, жестокое. И вот какой-то подонок, ненавидевший Кружкова, завидовавший ему, написал на него «куда надо» донос, полный клеветы. Кружкова тут же арестовали. Когда он мне это рассказал, я спросил:

– Как же вы остались живы?

– Как-как… Хороший человек помог.

– Кто?

– Михалков Сережа.

– А что он сделал?

– Он написал письмо Сталину.

В то время, обращаясь с таким письмом к Сталину, человек должен был испытывать ужас. Инициатива могла обернуться для Михалкова трагедией, даже концом жизни. Как так – поддержать врага народа! А он написал, что ручается за Кружкова, что Кружков – честнейший человек.

И Кружкова освободили.

Михалков помогал очень многим. В том сложном мире, в котором все мы жили, он занял такую позицию, при которой не врал и помогал людям.

Вот пример: Зоя Федорова, наша выдающаяся актриса, выйдя из тюрьмы – а деваться ей было некуда, – пришла в дом не к кому-нибудь, а к Сергею Владимировичу[19] и Наталье Петровне и прожила у них какое-то время.

Сергей Владимирович очень по-доброму относился к людям. И помогал многим.

Я оказался среди таких, кому помог Сергей Владимирович. Благодаря ему я стал не только журналистом, но и драматургом.

В «Огоньке» я довольно быстро начал печататься. По молодости лет я предпочитал ездить в командировки в «горячие точки». К середине пятидесятых я уже побывал во Вьетнаме, где шла война против французских колонизаторов, в Бирме, где шла гражданская война. А в 1958-м году полетел в Индонезию, где на Суматре с помощью нескольких западных государств были сформированы и вооружены военные части для свержения режима президента Сукарно, совсем недавно освободившего Индонезию от долгой колониальной зависимости.

Вернувшись из Индонезии, я написал несколько очерков для «Огонька» и, поскольку отзывы были хорошие, решил собрать их, подработать и опубликовать отдельной книжкой, как повесть.

Однажды в редакции появился Михалков. Мы, естественно, были знакомы. Он несколько раз хвалил мои очерки перед огоньковским начальством. Я подошел к нему и сказал:

– Сергей Владимирович, я собрал свои очерки, немножко переделал, и у меня такое ощущение, что получилась повесть. Можно, я попрошу вас ее прочесть.

– Я чи-читал т-твои очерки. Х-хорошие о-очерки. Н-ну, д-давай, только т-ты имей ввиду, что это долгое дело. У меня времени мало. Б-буду ч-читать недели д-две, т-три, м-может, м-месяц.

В рукописи было страничек сто. Но для меня важно было, чтобы Михалков прочел ее, может быть, внес свои замечания, предложения. Это же счастье… И я сказал:

– Любое время.

На другой день Сергей Владимирович приходит по своим делам в «Огонек», заходит в международный отдел, подзывает меня пальцем:

– И-иди-ка сюда.

Подхожу к нему.

– С-слушай, – говорит он, – я в-вчера вечером начал ч-читать. И знаешь, прочел все, что ты н-называешь повестью. Только это н-никакая не п-повесть.

Ну, тут у меня внутри все обрушилось. Он сделал паузу, посмотрел на меня и говорит:

– Это – г-готовая п-пьеса.

Я совершенно опешил, не пойму – розыгрыш или всерьез?

– Т-только ее н-надо пе-переписать. Ты знаешь, как пишутся пьесы?

Я стою, сами понимаете, ни жив, ни мертв. Сказать «нет, не знаю», – как-то глупо: что я, пьес не читал?! Но он видит, что я молчу, и начинает с серьезным видом объяснять:

– П-пьса п-ишется так. Слева п-пишешь имя того, кто говорит. Справа – ч-что говорит. Ам-между этим: «встает», «улыбается», «уходит» – ну, в-все, что т-тебе нужно. П-перепиши – и неси в театр.

Я ответил на этот совет самым идиотским вопросом, который можно было задать:

– В какой театр? – спросил я

– К-как в какой? К-который б-ближе к дому.

Все это было сказано очень по-доброму, я был счастлив и принялся за пьесу. Работал с большим удовольствием и довольно быстро. Отнес в Театр на Малой Бронной, где главным режиссером был гениальный Андрей Гончаров. Спектакль прошел с успехом. Я был счастлив!

Так что сами понимаете мое отношение к Михалкову.

Михалков, конечно, выдающийся человек. Не только талантливый поэт, писатель, но и активный человек, гражданин. Он никогда не был просто САМ ПО СЕБЕ. Если он понимал, что дело хорошее, надо помочь ему осуществиться, то – помогал, действовал.

Времена были сложные. В печати, на радио, а тем более, на телевидении, сатиры и сатирических передач было мало. Михалков – первый, кто придумал идею создания сатирического киножурнала «Фитиль» и осуществил ее. Другому бы не дали такой возможности. У другого бы не получилось. Михалков пробивал «Фитиль», заставлял всех вокруг себя работать на общее дело, и… оно пошло. Говорят, Брежнев после просмотра очередного «Фитиля» не мог спать по трое суток, но не пропускал ни одного выпуска.

Об отзывчивости Михалкова ходили легенды, но лучше всего об этом качестве Сергея Владимировича скажут слова из «Дяди Степы»:

Мне не надо ничего,
Я задаром спас его.

Говорили, что Михалков не очень любил давать деньги взаймы[20]. Он отвечал просителю так:

– Ну, з-зачем т-ты берешь от меня деньги взаймы? Ведь пропьешь! Чт-то т-тебе н-надо? Тебе что, от-тремонт-тировать квартиру, д-давай я позвоню кому-нибудь. Ах, у т-тебя квартиры нет?! Ну, давай подумаем, как ее получить…

Михалков действительно не очень любил давать деньги взаймы, но помочь человеку был готов всегда. Он помогал не только писателям получить квартиру или попасть в хорошую больницу. Ему звонили по всяким самым разным житейским мелочам. И просили, просили, просили. Михалков в помощи не отказывал. Звонил в разные инстанции самым добросовестным образом и добивался нужного, расходуя на это личное время.

Михалков, как мудрый человек, был выше суеты, но при этом к жизни относился, по-моему, очень искренно.

Я уважаю Сергея Владимировича за слова гимна Российской Федерации, которые он написал. Считаю, что он писал их искренне, хотя понимал все недостатки, проблемы нашего времени. Но наши люди обожают ругать все. Вот и Михалкова не обошли стороной, и кое-кто ругает его всякими нехорошими словами. Когда я слышу подобное, всегда вспоминаю четыре строчки, написанные одним писателем:

Что за странная пора,
Что за век у нас такой:
То вопили всем «ура!»,
А теперь кричим «долой!».[21]

Догадайтесь, в каком году написаны эти строчки. Не догадаетесь! И я не догадался, пока не узнал, кто это написал. Просто не мог поверить, что это Куприн, наш замечательный русский писатель. И написал он это четверостишие в 1905 году, когда большевиками еще и не пахло. Значит, это присуще нашим людям – сначала восхвалять, а потом тех же хваленых – ругать.

Уже несколько поколений выросло на стихах и баснях Михалкова, талантливого поэта, писателя, сатирика. Образ дяди Степы, созданный в 30-е годы XX века, дети и взрослые будут любить долгие годы.

Ведь Михалкову принадлежат очень точные слова: «Сегодня – дети. А завтра они – народ».

В Сергее Владимировиче совмещались замечательные качества умного, ироничного и талантливого писателя, честного гражданина и просто очень доброго, отзывчивого человека.

Имена двух его сыновей, кинорежиссеров, знает весь мир.

Позволю себе закончить свой короткий рассказ о Сергее Владимировиче словами Николая Николаевича Кружкова. Он говорил о том, что Михалков спас жизнь многих людей, и этого достаточно для того, чтобы говорить о нем с восхищением и огромным уважением, и помнить его добрые дела всегда.


Записала Ольга Муравьева

Александр Проханов[22]

Когда я думаю о Сергее Владимировиче Михалкове, во мне подымаются целые пласты переживаний, и моих личных, и переживаний, которые витают вокруг его имени и которые разделяют близкие мне люди. Хотя я не был слишком с ним близок, общался с ним только как секретарь Союза писателей России на наших пленумах, в поездках, например на Северный Флот, или в ресторане он иногда подсаживался, мы пили вино, шутили, вели куртуазные разговоры… Но эти мои впечатления, переживания, связанные с Михалковым, расслаиваются на три составляющие.

Первая связана с тем, что он, будучи детским писателем, детским поэтом, сказочником, – сам был ребенком. В нем всегда присутствовало дитя. Он был наивен, мог испугаться, мог стушеваться, у него была очаровательная улыбка – чуть виноватая и немножко испуганная, как это бывает у детей. Ему удавались детские произведения, которые теперь читаются всеми, на которых теперь воспитываются дети новых поколений. Они удавались ему именно потому, что он сам был дитя. Писал для детей и немножко о себе. Вот эта наивность, доброта, беззащитность делали его очень добрым человеком, который откликался на бесконечные просьбы о помощи. Он всем помогал, даже тем, кому не следовало помогать. Потому что вокруг него полно было всяких «приживалок» в мужских брюках, которые вечно у него что-то выклянчивали, что-то вымаливали, просили квартиры, блага, досрочное издание книг, творческие вечера, какую-то другую помощь. Мне все время казалось, что он как такое большое дерево, на котором растет большое количество древесных грибов, а ему страшно стряхнуть с себя всю эту шелуху. Но среди тех, кому он помогал, были люди, действительно заслуживающие эту помощь, например, почитаемый мною Илья Сергеевич Глазунов, который своей, в итоге блистательной карьерой русского художника, русского маэстро обязан Сергею Владимировичу Михалкову. Он в трудную минуту его поддержал, дал ему дорогу, расчистил ему коридор на вершины политической власти, сумел внушить таким людям, как Фурцева (министр культуры СССР), мысль о том, что речь идет об очень талантливом, перспективном русском художнике. Глазунов всегда с благодарностью и большим пиететом говорил об этой заслуге и никогда не забывал своего изумительного благодетеля.

Это первое, что мне чудилось в Сергее Михалкове.

Вторая составляющая его личности – аристократизм. Причем он был неподдельно аристократичен: его генеалогическое древо уходит в XVII, а может в XVI век. И он сам говорил, что ведет свой род от постельничих или от сокольничих чуть ли не «Тишайшего» (царя Алексея Михайловича). Он очень этим гордился и не скрывал свои дворянские корни, как многие из тех, кто сжигали свои дворянские дипломы, уничтожали камергерские ленты…

Будичи истинным аристократом, не мнимым, а настоящим, он был также наделен большим количеством исторических калорий. Он был очень ими обилен и поэтому охотно раздавал их в общении. Я никогда не видел его чванливым, никогда не видел величественным, гордым. Он всегда был чрезвычайно обходителен, мил, человечен и никогда в общении не унижал другого своим величием, своими титулами, своими орденами… Я видел его сердитым, я видел его топающим ногами. Видел орущим на человека, но человек от этого не превращался в раба, в смерда. Этот его аристократизм восхитителен, потому что в то время настоящих аристократов почти не осталось. Были поздние аристократы, были героические аристократы сталинских времен, а он-то вел свою родословную тогда, когда еще никто и не помышлял об этих новых империях. Этот аристократизм, я надеюсь, он передал своим детям. А может быть, и не передал…

Я называл его камергером. Он удивлялся: почему я камергер? Я ему объяснял, почему он камергер, вот именно этими словами: хоть на нем и нет камергерской ленты, Станислава Первой или Третьей степени, но он человек Двора, человек, близкий к Его Императорскому Величеству. Как бы этого императора ни звали – Алексей Михайлович, Петр Алексеевич или Иосиф Виссарионович. Это ему нравилось.

И третий его пласт – очень важный пласт. Михалков – это эмблема века. Как творец гимна, носитель в себе этого гимна, он столь же значителен, как, например, Днепрогэс, или битва под Курском, или космодром Байконур. Он имеет такое же эмблематическое значение для эпохи, потому что он создал свой магический гимн. Он создал оружие, которое мощнее любых авианосцев, любых подводных лодок. Потому что любой строй, любая эра, любая эпоха, любая государственность, не говоря уже о красной государственности, сталинской эре, – она имеет свою метафизику, мистику, свое таинственное предназначение, таинственные связи с прошлым, с будущим, с небесами, а может быть, и с преисподней. И этот гимн, созданный Михалковым, и является такой эмблемой. В этом имперском гимне есть потрясающая квинтэссенция всего, из чего состоит империя. И сила этого гимна именно в том, что он кочует из эпохи в эпоху. В нем меняют слова, меняют интонации, Михалков сам и меняет, понимая, что имперский характер русской истории, времени – незыблем. Изобретя эту потрясающую магическую машину – Гимн Советского Союза, – он придумал ее так, что эта машина, модернизируясь, будет работать и в следующие исторические эпохи.

В этом смысле он колоссальный изобретатель и великий красный «формулист». Он создал формулу, в которую вместилось все: Революция. Победа. Вся галерея вождей во главе с самым главным красным вождем. И в нее уместилось еще и то, что не может уместиться, то есть будущее. И эта машина – его уже нет, а она все еще летит. Это, конечно, грандиозная вещь, и в этом его имперское значение для страны и для культуры в целом. Акт создания такого гимна – это акт религии в советских красных смыслах. Акт красной мистической веры, красной религиозности.

И вся его судьба, а он прожил долгий век, и судьба его щадила, над ним была какая-то длань, – говорит об этом. Сколько его сверстников погибли до войны от репрессий, сколько погибли на войне, где он был, сколько погибли потом, после войны, особенно во время всех этих переделок, перестроек. Многие сломались, выпали из обоймы, многие изменились. А он все это время прошел как древо, которое само идет по земле и благовествует. Он нес этот благовест собой. И его значение в том, что он, ведя свой род от Московского царства и от ранних годов Романовской империи, он пронес себя и свой род, свою михалковскую энергию через несколько имперских эпох. В этом смысле он, конечно, – великий архитектор империи. Он имперский человек. А поскольку главная его жизнь все же совпала с советским строем, конечно, он сталинист. Он – сталинист. Он был любимец Сталина. Сталин нашел его среди сотен или даже тысяч поэтов, он в него всматривался все время ястребиным рыжим оком, вглядывался в него и нашел в нем все, что заставило Сталина поверить ему. И Михалков ни разу не изменил Сталину. Михалков рассказывал, как создавался этот гимн, немножко иронизировал и над теми, кто его слушал в Кремле, над собой и над Эль-Регистаном. Но он никогда, даже в самые гнусные антисталинские времена, когда быть сталинистом означало подвергаться остракизму, – он никогда не кинул ни в красное свое время, ни в своего вождя ни камушка. Он остался аристократом во всем.

Это 100-летие, которое к нам придвинулось, – я его приветствую и в этот день буду стоя пить за здоровье великого Михалкова, который и поныне здравствует где-то в Царстве Небесном, смотрит на нас милыми, детскими, очень внимательными и достаточно проницательными очами.


Записал Виталий Максимов

Олег Табаков[23]

Сергей Владимирович Михалков вошёл в мою сознательную детскую жизнь своими баснями. Моя бабушка, по всей вероятности, соотнося многократные женитьбы моего папы с литературными произведениями, часто цитировала басню Михалкова «Лиса и бобёр»:

«Лиса приметила бобра.
И в шубе у него довольно серебра.
И он – один из тех бобров,
Что из семейства мастеров.
Ну, словом, с некоторых пор
Лисе понравился бобёр…»

Естественно, под бобром моя бабушка предполагала моего папу, а под лисицей тех самых злокозненных женщин, которые уводили его от жены нынешней к жене будущей… И моя бабушка разделяла тот гнев, который источал Сергей Владимирович, осуждая лис разного окраса и возраста. И вместе с тем:

«…Смысл басни сей полезен и здоров
Не так для рыжих лис,
Как для седых бобров».

Вот так я в довольно раннем возрасте познал творчество Михалкова.

А личная встреча с Сергеем Владимировичем произошла, когда я стал директором театра «Современник» в 70-м году. То есть после того, как Олег Николаевич Ефремов неожиданно, так сказать, покинул нас, своих единомышленников, как он говорил, и переселился в Московский Художественный театр, дабы помочь ему воспрять и восстать. Я не мог перенести, что пятнадцать лучших лет моей жизни провалятся в небытие, и поэтому решил стать директором, подчеркиваю, не художественным руководителем, не главным режиссером, а именно директором. Люди из Московского городского комитета партии не то что поддержали, а даже обрадовались: «Ну дурачок, сам идет в «стойло». Тем не менее, назначение состоялось, и ради справедливости должен заметить, что акции театра «Современник» были не так уж заоблачны к этому моменту. Было немало спектаклей в тогдашнем «Современнике»… скажем так, средних. Я начал с того, что решил показать весь репертуар. Мне говорили: дурак, что ты делаешь, люди вообще перестанут ходить в театр! Но оказалось все с точностью до наоборот. На плохие спектакли действительно ходили плохо, на хорошие стали ходить лучше. Все это время мы пребывали в поиске значительной литературы, которая бы соответствовала нашим вкусам и так или иначе выражала бы проблемы дня сегодняшнего. Так возникла работа над книгой М.Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия». До этого «Современник» достаточно громко прозвучал со спектаклем по роману Гончарова «Обыкновенная история» в переложении Виктора Розова.

И вот я задался целью перенести события романа «Современная идиллия» на сценические подмостки. Будучи от природы человеком сообразительным – не скажу умным, но хитрым, – человеком, понимающим систематику и способы прохождения репертуара через цензуру, я понимал, что требуется фигура, которая бы вызывала безусловное доверие при более чем пятидесятипроцентном недоверии, которое вызывали наши фигуры – моя и главного режиссера. Я тогда был еще настолько легкомыслен, что проталкивал на должность главного режиссера женщину не арийского происхождения, к тому же не члена партии Галину Волчек. Но логику человека определяют поступки, а не слова. И вот то, что мы делали с Галей Волчек, было очень последовательно. Мы освобождались от старого неуспешного репертуара. Мы набирали новых людей, по сути дела, следующее поколение нынешних ветеранов труда – Марину Неелову, Константина Райкина, чуть раньше были взяты – Авангард Леонтьев, Сергей Сазонтьев, Владимир Поглазов, Рогволд Суховерко, ну и так далее.

Вот в ряду этих событий и поступков едва ли не козырной картой был роман Салтыкова-Щедрина. Я понимал, что стойкого характера, веселости нерастраченной, писательского и редакторского профессионализма – всего этого было в Сергее Владимировиче Михалкове предостаточно. И он был мною ангажирован.

Всё, что он писал для театра, мне казалось интересным, но к «Современнику» не подходящим, поэтому я не посягал на это, а вот в сочетании с Салтыковым-Щедриным… Кто-то там писал: «Нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали…»[24]. Сергей Михалков как раз трогал, и иногда достаточно безбашенно.

Затея удалась вполне. Пьеса по этой книге была написана быстро, легко и в театре воспринята с благодарностью. Возник только один вопрос: а кто это будет делать? И тогда хитроумный провинциал (я то бишь) вспомнил про Георгия Александровича Товстоногова. Некоторое время назад он похоронил одну затею в театре «Современник», но теперь, как и Михалков, тоже дал согласие. Эти два паровоза довели спектакль до премьеры. Я был занят в нем в роли Балалайкина, и спектакль назывался «Балалайкин и К?». Из талантливых мотиваций на эту тему – интервью по поводу грядущей премьеры, где со свойственным ему очаровательным заиканием Сергей Владимирович сказал: «Да-да-давно русский царизм не по-по-получал такой опле-оплеухи!». Эти его искромётные экспромты, конечно, иногда поражали.

Но и этих слов, разумеется, было недостаточно. Как говорится, туча пришла и почти накрыла нашу затею. Но надо сказать, что Сергей Владимирович как-то вот сумел её отстоять. Он был намного старше меня и иногда напоминал мне Екатерину Алексеевну Фурцеву, которая, войдя в дело, из дела не выходила и шла напролом до конца. В конечном итоге все это обернулось несомненным и шумнымуспехом. Произведение классика русской сатиры в переложении Михалкова, в постановке Товстоногова, в театре «Современник» увенчалось повышенным вниманием со стороны общественности, и на самом деле, долгие годы кормило наш театр.

Не думаю, что успех объяснялся только перекличкой с современностью, которую безусловно улавливал зритель. У спектакля было достаточно и других художественных достоинств. Однако термин «надо годить» вошел в лексикон, в обиход некоторых советских граждан именно после этой премьеры. А в семидесятые «годили» мно-о-огие. Те, кто были поумней, те и «годили».

Должен сказать, что представить себе, что в годы застоя может выйти спектакль, автором которого будет Сергей Михалков, а режиссером – постановщиком Георгий Товстоногов, и не в Малом театре, не в Художественном, а в театре «Современник»… – это из рода небывальщины. Высокая репутация этих двух значительных художников как-то сама собой не предполагала такой возможности. Да и репутация «Современника», со своей стороны, не предполагала этого тоже. И всё же в октябре 1973 года премьера состоялась. В том же году Сергею Михалкову было присвоено звание «Героя социалистического труда» за его определённые заслуги.

И Валентин Гафт написал эпиграмму:

«Чеканна поступь. Речь тверда
У Лелика у Табакова.
Горит, горит его Звезда
На пиджаке у Михалкова!»

Что это значит? Что я, русский, член партии, что вся моя жизнь была связана с жизнью этого молодого театра. Я был кооптирован в члены правления, то есть в коллегиальный директорский орган этого театра в двадцать один год. Потом был комсоргом, потом парторгом, председателем местного комитета… Таким образом Валя подчеркнул мои заслуги перед театром и невнимание властей, вручавших подобные награды. А ещё это перекликалось с названием кинофильма, в котором я незадолго до «Балалайкина» принимал непосредственное участие. Он назывался – «Гори, гори, моя звезда».

Можно просто порадоваться таланту Валюшкиному, который как-то многозначно вот такие стишата сочинил и увязал всё это всего в четыре строки.

Была у Михалкова ещё одна очень важная черта.

Я знал немало людей молодых, талантливых, которым реально и последовательно Михалков помогал. И в мелочах, и в более сложных ситуациях, таких как с жильём. Тут можно привести большой список. Назову хотя бы Фридриха Горенштейна.

Фигура Михалкова как автора гимна вместе с Эль-Регистаном – это одно, а последовательность человеческих проявлений – это другое. Ведь Виктор Сергеевич Розов недаром про него говорил: «Он – хороший человек. Хороший». А от Розова такие слова получить – это не лесть, не комплимент. Виктор Сергеевич твердо знал, что такое человек хороший и что такое человек плохой. Но повторяю: занимаемое положение председателя Правления Союза писателей РСФСР – само собой, а человеческие качества – сами собой.

Справедливости ради, вспоминается также, что после смерти моей мамы в 1978 году Наталья Петровна Кончаловская, жена Сергея Владимировича, решила меня, как бы это назвать, взять в «нахлебники», что ли. То есть– приласкать и обогреть. В результате произошло мое эмоциональное сближение со всей его семьей. Я посмею сказать, Сергею Владимировичу очень повезло, что его женой была Наталья Кончаловская. Не буду характеризовать ни одного, ни другого. Но спина у него была прикрыта.

Что касается опять же меня. В момент, когда после этих шумных премьер в «Современнике» шли слухи о том, чтобы убрать «этого киноартиста» с должности, позвонил дядя Сережа и сказал: позвони пожалуйста… и назвал фамилию заместителя министра, заместителя председателя КГБ, генерала армии, с которым я встретился, и как-то… может, от того, что сын его относился с добрым ко мне вниманием… – но Филипп Денисович Бобков с этого момента стал одним из добрых моих знакомых. А сделал это Сергей Владимирович Михалков, дядя Сережа, как я его называл. Почему так называл? Потому что он был смешной, с огромным и моментальным юмором. Он видел многое. О многом не говорил. «Высоко сижу, далеко гляжу», как в сказке о девочке Маше, которая с медведем сотрудничала. Вот так он сидел и глядел. А поскольку, героями его басен были медведи, бобры, лисы и козлы, мне припоминается одна злая на него эпиграмма в приложении к журналу «Крокодил»:

«Учтя в развитии логическом
Заслуги острого пера,
Поставить памятник ему пора
Давно в саду зоологическом».

А теперь, когда ему исполняется 100 лет, памятник обязательно должен появиться, и, наверное, не только в зоологическом саду. Советская власть прожила сколько? 72 года. Ну, сорок – пятьдесят лет-то точно из этого отрезка времени он писал и доставлял радость, приглашая к сомыслию молодую поросль российскую. Конечно, его детские стихи на первом месте, несомненно. Все остальное, – об этом должны судить специалисты. Вот так.

А сам он уже в новые времена издал книгу под замечательно точным названием: «Я был советским писателем». Тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить.


Записал Виталий Максимов

Валентин Гафт[25]

…Он улыбался. Всегда был уверенный, сильный и спокойный. И никогда не заискивал. Его обаяние и ум сыграли свою роль. Они растопили даже злость людей из Кремля.

Его способность говорить с детьми в своих стихах на равных, на одном с ними языке держалась на том, что он сумел очиститься от идеологии приспособленцев, от идеологии ложных патриотов страны. Он прививал детям любовь к родине не через лозунги, а через свои детские стихи, пионерские песни и пьесы. В этом уже был знак честности и порядочности. Могу признаться, что даже я носил в то время красный галстук с гордостью. И даже был случай, когда подрался за него.

В отношениях с властью он ходил по проволоке. Мог оступиться – и всё. При этом он не казался человеком, умеющим приспосабливаться. Он производил впечатление порядочного человека, и его творчество, в свою очередь, ложилось на душу других порядочных людей.

В театре «Современник» очень долго шёл спектакль «Балалайкин и К°» по пьесе Михалкова, написанной для театра по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия». Эта постановка 1973 года все время была под угрозой закрытия. На очередное обсуждение спектакля всегда приходили Георгий Товстоногов и Сергей Михалков при всех своих регалиях. (Кстати сказать, Михалкову очень шли ордена, несмотря на его насмешливую физиономию. У него даже фигура была совсем особенной. Не рабочий, не колхозник, не какой-нибудь утонченный интеллигент. Он был как нарисованный. Забавный и красивый. Вообще, мне он казался похожим на своего литературного персонажа – дядю Степу.) Михалков, отстаивая спектакль, говорил чиновникам: «Товарищи! Вы обратили внимание, какую пощечину мы влепили сегодня царизму?». Он их убеждал в том, что без Салтыкова невозможно понять революцию 1917 года. И убедил до поры, до определенного времени.

Спектакль был очень острым. Телевидение, снимая его, вырезало многие острые вещи. И все равно он сохранял свой критический, сатирический дух. Когда его все-таки сняли с репертуара, мы с Игорем Квашой, принимая участие в юбилеях Михалкова, всегда играли большую сцену из этого прекрасного спектакля.

Михалков за столом всегда был самым веселым, самым остроумным собеседником. Присутствие Михалкова поднимало уровень застолья на большую высоту. Мне довелось вместе с ним принимать участие в театральных банкетах по поводу премьерных спектаклей. Однажды он прослушал за столом мою эпиграмму в адрес режиссера Андрея Гончарова и сказал мне: «Не читай эпиграммы так, будто читаешь Маяковского». Мне его замечание запомнилось.

А ко мне лично он относился очень хорошо. Он звонил мне по телефону. Хвалил за то, как мы играли в «Балалайкине». Всегда говорил очень хорошие слова.

Как-то позвонил и сказал: «Валентин, сочиняй, пиши больше. У тебя это здорово получается. А я буду тебя издавать». Это было для меня началом всех начал. Я еще не был тогда поэтом.


Я считаю, что его басни будут жить столько же, сколько живет творчество И.А.Крылова. О драматургии не буду говорить, потому что она была хороша для своего времени. Сейчас, при совершенно другой структуре современного государства, понять его пьесы трудно. Из нашей жизни ушли навсегда некоторые понятия – пионерия, комсомол и т. д. Но при этом драматургические законы, по которым он писал, были человеческими. Очень ловко он сумел поймать взаимосвязь естественности с обязанностью личности. Когда человека обязывало к чему-то хорошему ношение красного галстука. То, чего, к сожалению, теперь нет. Это не означает, что надо призвать к тому, чтобы люди стояли и отдавали приказы. Внутри была какая-то вера, что человека это улучшает. Формирует его, очищает от гадости. Там и любовь детская, и юношеская, и всё остальное. Сергей Михалков будет жить очень долго.


Потом, какие корни у этой семьи? Суриков, Пётр Кончаловский, его дочь и жена Сергея Владимировича – Наталья Петровна, которая многое значила в культуре… И их дети – один лучше другого… Они подарили России талантливых людей, будучи сами высоко одаренными. Это семейство дало столько, сколько не вырабатывает само государство. Когда я слышу, как их ругают, я недоумеваю: как можно быть такими несправедливыми? Я сам никогда никому не завидовал, но мне кажется, что именно это чувство в основе нападок на Михалковых.


Мне долго приписывали эпиграмму, которой я не писал. Она была написана в XVII веке. В тексте поменяли фамилию и стали утверждать, что это я сочинил: «Россия! Слышишь этот зуд? Все трое по тебе ползут»… Она, может, неплоха была, но посвятили ее совсем другой семье. Я этого не писал и не хочу, чтобы меня с этим ассоциировали. Я отказываюсь от такой славы, потому что она как раз на руку завистникам Михалкова.


Однажды, когда мы еще не были знакомы, я увидел его на улице, узнал и прошел за ним целых пять кварталов по улице Горького. И очень благодарен судьбе за то, что потом она связала меня с ним и его детьми. Вот так.


Записал Виталий Максимов

Светлана Врагова[26]

Михалкова мало знают, потому что он не хотел, чтобы его знали. Видимо, так сказалось воспитание, сложилась судьба, ведь он перешел из одной рации, как говорил его сын, в другую. Надо было как-то нивелировать свое высокое происхождение.

Но я думаю, что он ведь и принимал кое-что из того, что было в советские времена, по крайней мере, когда речь шла о социальной справедливости в ее советском понимании, о социальной защите детей. Он понимал, что нигде такого нет, как у нас в Советском Союзе.

Я сама каждый год, с тех пор как начала читать, а значит с трех лет, ходила на встречи с Сергеем Владимировичем Михалковым в Колонный зал Дома Союзов. Мы слушали его, мы его обожали, и все его читали, все его знали…

Маршак, Барто, Михалков, Чуковский – это были фигуры, которые жили с нами в наших домах на книжных полках. Надо сказать, что Сергей Владимирович очень хорошо общался с детьми. Он разговаривал с нами абсолютно как со взрослыми. Я имею в виду свои детские впечатления. Общаясь с ним в Колонном зале, я подтягивалась, делалась умнее, а сам он никогда не сюсюкал, разговаривал с нами, как с людьми взрослыми, высшего сорта. Видимо, он и со своими детьми так общался: никогда с ними не сюсюкал. И мне это очень нравилось, потому что меня держали за человека. Мои родители всегда водили меня на встречи с нашими замечательными поэтами и писателями. Это очень отразилось на нашем (я имею в виду тех, кто ходил на такие встречи) воспитании.

Потом, уже в школе, ходили в Центральный детский театр, смотрели его пьесы – «Красный галстук», «Сомбреро» и так далее. Я смотрела все его детские спектакли. Это входило в школьную программу. Не то чтобы мы ее сдавали, но в школе обязательно обсуждали. И его язык, его стихи заложили в нас какую-то аристократичность. Он заложил в нас своими стихами понимание чего-то большего, чем просто детские стихи.


Мои встречи с ним были немногочисленны. С такими людьми, как Сергей Владимирович, видеться часто и не нужно, потому что это люди закрытые, особенные, живущие какой-то особой внутренней жизнью. Они совершенно не нуждаются в том, чтобы без конца общаться и разговаривать, они самодостаточны, такая обособленность необходима для добывания энергии…

Мои встречи с Сергеем Владимировичем были всегда по делу. Он просил меня поставить одну его пьесу по Достоевскому, «Пассаж в Пассаже»[27]. А я никак не могла собраться, у меня актеров такого состава нет. И так до сих пор она у меня лежит в портфеле, надеюсь, что когда-нибудь я это сделаю, но как-то пока она у меня не выходит.

У нас в театре идут три его сказки. Вот сейчас репетируем «Трех поросят». Немножко финал переделываем, пишем от себя, потому что там волк падает через трубу в кипящий котел. На сцене это нереально сделать, и мы немножко изменили финальную сцену.

В «Трусохвостике» звери в падающем самолете поют гимн. Мы придумали это, когда только что был принят гимн РФ. И все это так и исполняется до сих пор.

Сейчас, перед началом спектаклей, мы говорим: эту сказку написал замечательный писатель и поэт Сергей Владимирович

Михалков. Повторите, дети! И дети повторяют. Так мы начинаем для того, чтобы дети запомнили его имя.

Когда я сама стала ставить его пьесы для детей, стало ясно, что он писал о взрослых. Там ни о каких детях речь не идет. «Три поросенка», например, – это сказка о лентяях, которые хотят красиво жить, веселиться, вкусно есть и ничего не делать. Труд для них – это кошмар! В другой детской пьесе зайцы занимаются рэкетом, выбивая лису из ее честно построенного домика. Тоже хотели ничего не делать и чтоб на них все работали. Абсолютно сегодняшний капитализм! Видимо, он писал детям о взрослых. О том, что если они будут такими, то вырастут мерзавцами. А цену мерзавцам он знал точно. Так я думаю, когда прикасаюсь к его детскому творчеству.

Михалков приходил на репетиции, сидел смотрел «Трусохвостика», «Зайку-зазнайку». Какая у него реакция была – чтоб я поняла! Он был абсолютно непроницаем. Вообще, он обладал необыкновенным юмором. Юмор этот заключался в том, что сам Михалков был совершенно отстраненным. Он как бы шутил вовнутрь себя.

Одна девочка в антракте подошла к нему и сказала: «Хочу прочитать тебе стихотворение». Он сказал, ну прочитай. Она запела: «Артиллеристы! Сталин дал приказ!..» До конца все спела, он сказал: «Молодец», и она ушла. Вот кто ее научил? Тоже была какая-то провокация. Ну и что? Он знал великого тирана. А мы кого знаем?

Выстоять во времени было очень непросто. Для этого нужно было обладать недюжинным умом, совсем не царедворческим. Мой учитель Юрий Александрович Завадский был сродни Сергею Владимировичу Михалкову. Это были люди одной породы. Они никогда не теряли чувства собственного достоинства. Они встречались с великими тиранами, и тираны любили их вовсе не за лизоблюдство, а за ум. Ум ценится во все времена. Михалков ни перед кем не гнул шеи. Как? Не знаю. Как Юрий Александрович

Завадский – не гнул шею. Как? Понятия не имею. Но я была ученицей Юрия Александровича, и я знаю, как он входил с прямой спиной и как сам его облик – человека не отсюда – вызывал уважение и интерес. Это огромные личности.

Помню, как Михалков стоял посреди Кремля, глядел поверх всех голов и был совершенно отстраненный. И с Путиным разговаривал абсолютно в той же манере. Не прогибаясь.

И я уверяю вас, что гимн Советского Союза – гимн гениальный. Правда, я все равно пою первый вариант слов: «Союз нерушимый республик свободных…» Мне нравится, что Союз – нерушимый. «Республик свободных сплотила навеки ВЕЛИКАЯ РУСЬ»! Это замечательный текст! Это мистический, сказочный гимн! Неужели кто-то не понимает, что этот замечательный поэт знал всегда, что мы – русские, и ни на секунду об этом не забывал. На русской культуре, и ни на какой другой, держится вся великая Россия.

Как человек, живший при монархии, Михалков прекрасно понимал, что люди должны быть послушны царю. А как же? Есть иерархическая лестница, она существует, везде, и в храме тоже. Написано в Евангелии: уважай начальство. Там так и написано! Иначе рушится порядок вещей. Что хорошего получилось, когда мы стали плевать в лицо начальникам? У нас разрушился порядок вещей.

Что я могу сказать? Что в лице Михалкова нас посетил инопланетянин, живущий совсем в другом времени, в другом отсчете; гуманоид, умудрившийся попасть на эту прекрасную планету, который каким-то образом адаптировался на нашей грешной земле, принял наши условия, но жил совершенно по своим законам. Он действительно инопланетянин, в этом я совершенно уверена. Пришелец, человек не от мира сего, что бы про него ни говорили. Это мои впечатления от него. Он не был забытовлен, он глядел на всех такими глазами, какими никто не глядел.

Он совершенно изумительно женился. Так жениться, как Сергей Владимирович, мало кто умеет. Он был верен своей жене до конца, верен в том смысле, что он ее не бросал. Остальное – это поэтические увлечения. Это обязательно. Без этого поэта нет. Из поэтов не выходят подкаблучники. Пушкин тоже был такой, поэтому погиб. И Михалков с Натальей Петровной Кончаловской понимали друг друга. Михалков был человеком, который понимал и принимал женский пол, а это тоже очень полезная вещь для накопления энергии. Как это можно Пушкина представить без всех его увлечений?! Никак нельзя. И даже такой достаточно острый критик, как Станислав Рассадин, который о Михалкове писал по-разному, отмечал, что Михалков – тончайший лирик и изумительный поэт.

Говорить о Сергее Владимировиче Михалкове в бытовом смысле невозможно! Он умел скрывать все свои слабости. Может, только Наталья Петровна знала по молодости. Вот кто мог сказать – это его жена. Скорее всего, по молодости он был хулиган, очень похоже. Но это было тогда, а потом вдруг… В мир иной он ушел гораздо раньше, чем умер. Помню, как сидел он с таким же отчужденным видом в каком-то посольстве, и к нему подошел Егор. Вот тут Михалков расцвел, стал с ним разговаривать, интересоваться, где он был, куда собирается… Интерес вспыхнул. А потом он опять закрылся. Вот только один раз я видела его включенным и семейным. Наверняка его дети и внуки знают его другим, но я таким видела его один раз. Больше никогда.


Записала Светлана Младова

Виктория Токарева[28] А врать нехорошо![29]

Однажды мне было двадцать пять лет, и я работала учительницей музыки. Директор школы мне сказала:

– Ты заведуешь культмассовым сектором, пригласи детского поэта на встречу с учениками.

– Кого? – спросила я.

– Самого знаменитого.

Самых знаменитых, на мой взгляд, было трое. Я позвонила каждому по очереди: один отказался по причине высокомерия, другой – по причине запоя, а третий был Сергей Михалков.

– А вы кто? – спросил он меня.

– Я учительница музыки. – Потом подумала и добавила: – И студентка института кинематографии, сценарного факультета.

Это было частичной правдой. Я хотела поступить во ВГИК, но еще не училась там. Просто я думала, что быть учительницей мало. Надо как-то прикасаться к искусству. Тогда мы на равных. Михалков – поэт, я – сценарист.

– Ладно, – согласился Сергей Владимирович. – Когда прийти?

– В среду. В шесть часов вечера.

– Позвоните мне в среду в десять часов утра и напомните.

– Спасибо, – обрадовалась я.

– Но учтите: если трубку снимут и будут молчать – это я. Я – заикаюсь.

В среду я позвонила, но не в десять а в десять тридцать. Я почему-то решила, что десять – рано. Я набрала номер. Трубку тут же сняли и сразу закричали:

– Почему вы не звоните вовремя? Я же сижу и жду, а у меня дела!

Я поразилась. Не ожидала, что сам Михалков сидит и ждет звонка малозначительной учительницы музыки.

Я не сразу сообразила, что точность и обязательность – свойства аристократа.

Один и тот же человек может оборачиваться разными сторонами. У моих современников был свой Михалков. А у меня – СВОИ. И я рассказываю о том, которого запомнила.

Сергей Владимирович пришел и выступил. Мой авторитет в школе вырос. Михалков тоже проникся ко мне уважением: учительница, играет на фортепьянах, зарабатывает на хлеб честным красивым трудом. Мы не подружились. Но познакомились. Знали друг друга в лицо.

Летом я поступала во ВГИК, сдавала экзамены, недобрала балл, и меня, естественно, не приняли. И я, естественно, заплакала. И позвонила Михалкову.

– Так ты же учишься во ВГИКе, – удивился Михалков. – Ты же сказала, что ты на сценарном.

– Я наврала, – созналась я.

Он помолчал и сказал:

– А врать нехорошо. Это твоя ошибка.

– Мало ли у меня ошибок? Пусть будет еще одна.

– Да? – Он подумал и решил. – Ну, что ж, это позиция.

Михалков позвонил директору ВГИКа Грошеву. Грошев проверил возможности и выяснил, что одно место свободно – кто-то не приехал, или заболел, или передумал. Это место отдали мне. Я стала студенткой.

Что изменилось в моей жизни? Все. Я бросила школу, меня тут же заменили на другую учительницу. Отряд не заметил потери бойца. Я стала каждый день по четыре часа склоняться над листом бумаги и ставить слово после слова. И через два года написала рассказ «День без вранья». Рассказ вышел в среду. А через неделю, в следующую среду мне предложили вступить в Союз писателей, выпустить книгу и сделать фильм.

Все это происходило на хвосте хрущевской перестройки. Рассказ вышел в июле, а уже в октябре Хрущева сняли с работы. И начался застой. Но я успела вскочить в последний вагон литературного трамвая. Меня запомнили. Я уже была.

А что произошло с моими ровесниками, которые не успели? Как они жили? Ждали, пили, тосковали, уезжали в эмиграцию, разводились по четыре раза, размывали на страстях свою творческую энергию, пускали в обход основного русла.

В конце концов они состоялись. Встретились со своим именем через двадцать лет, когда им было сорок пять. Сорок пять – хороший возраст, но уже накапливается скепсис. Как сказал режиссер Анатолий Васильев: «Художник должен быть наивным». А наивность бывает только в молодости.

Меня могут спросить: «А при чем тут Михалков? Он ведь не был твоим учителем…»

Это верно. В литературе никто никого и ничему не может научить. Но можно вспахать почву, на которой взрастают все твои лучшие ростки. Моей нивой был ВГИК. А дал мне его Михалков Сергей Владимирович. Он сэкономил двадцать лет моей творческой жизни. И я из сегодняшнего дня говорю ему:

– Спасибо, Сергей Владимирович. Дай Бог вам здоровья и многих лет жизни.

Именно эти слова могут сказать со мной сегодня еще человек восемьсот, а может, и тысяча. Не знаю, никто не считал. Но я помню, что Сергей Михалков был по горло завален чужими поручениями: давал квартиры, помогал с работой, клал в больницы, извлекал из тюрьмы, останавливал разгромные публикации.

И когда однажды приехал в Лондон, то устроил там какого-то англичанина на лондонское телевидение.

Однажды я заметила:

– Вас просто растаскивают на части. Зачем вам это?

– Ус-страиваю свою загробную жизнь.

– В каком смысле? – не поняла я.

– Там стоят весы. Надо, чтобы добро перевешивало. Вот я и кидаю на весы.

– Вы и тут хорошо живете, и ТАМ хотите устроиться. Хитрый.

– К-конечно, – согласился Михалков.

Я тогда не догадывалась, что Михалков – человек верующий. Он верил в Бога, что не принято было среди членов партии.

Однажды он побывал в гостях у редактора и сказал мне с грустью:

– В полу щели, по ногам дует, с потолка каплет. Ну какую работу я могу с него спрашивать, если он живет в таких условиях… Прежде чем требовать, надо обеспечить человека нормальной жизнью.

И дал квартиру. Вернее, помог получить.

Встречались мы редко и случайно. Перекидывались парой слов. Но все, о чем говорили, я запомнила по сей день.

Например, мы в ресторане. Подходит драматург. Пьяный, естественно, а потому смелый.

– Твой гимн – дерьмо, – объявляет драматург.

– П-правильно, – соглашается Михалков. – Д-дерьмо. А петь будешь стоя…

Однажды встретились в коридоре журнала «Юность». Михалков узнал меня и поделился впечатлением:

– У-у, какая ты стала… Ничего от тебя не осталось.

– На себя посмотрите, – предложила я.

– Богатый мужчина старым не бывает! – объявил Михалков.

Я тогда не обиделась. Я действительно стала другая. Я уже не считала, что учительница музыки меньше, чем сценарист.

Мой первый в жизни режиссер Андрей Ладынин сказал так: «Сценаристы такие же люди, как и все остальные, с той разницей, что у них совести нет». Ладынин не Маркс. Его цитаты могут быть ошибочны, но все же…

Зима. Снег стоит высоко. К зданию иностранной комиссии протоптана узкая тропинка. Мы встретились с Сергеем Владимировичем на узкой дорожке. Разговор зашел о двух прекрасных женщинах, общих знакомых.

– А кто вам больше нравился? – спросила я.

– У к-каждой свои преимущества. Но обе не то.

– А может быть, сделать последний зигзаг и найти ТУ?

– Т-тех – НЕТ.

Поиск идеала и бессмысленность этого поиска – тема всей мировой литературы. А Михалков сформулировал в двух словах: ТЕХ НЕТ.

Совещание в «Фитиле». Он ведет совещание и раздает сюжеты налево и направо. Сыплет сюжеты, как крупу птицам.

За этим стоит щедрость таланта. Что беречь, еще придумается.

Я заметила, что люди с ограниченными способностями берегут свои задумки, прячут. И правильно, еще украдут. А где взять новый замысел?

Сергею Михалкову приходилось писать и заказную литературу, стихи к событиям. Но даже «туфта» была с искрами таланта. Однако это уже другая тема.

…На киностудии обсуждается фильм «Первый учитель». Это первая работа старшего сына, Андрея Кончаловского. На дворе застой.

Михалков-отец поднимается и выступает:

– Яблоко от яблони далеко падает…

Все смеются. Но это не так.

У яблони прекрасные корни и редкие плоды. Я говорю о родителях и детях. Просто отцу и детям досталось разное время.

– Как ваши дети? – спрашиваю я сегодня, из периода смутного времени.

– Ты «Ургу» смотрела?

– Смотрела.

– А «Ближний круг» смотрела?

– Смотрела.

– Ну так что ты спрашиваешь? Мои дети известны всем на свете…

Однажды я заметила:

– У вас в семье у всех большие рты. От кого они достались, от Михалковых или от Суриковых?

– Уд-добнее «ура» кричать, – мрачно заметил Михалков.

Этот разговор происходил в семидесятых годах. Сергей Владимирович не скрывал цинизма. Цинизм в те времена – единственное прибежище умного человека.

Мне возразят: «А Солженицын?»

Но Солженицын – один. Один на миллионы интеллигенции. И почему надо требовать от Михалкова чужой судьбы…

Недавно я прочитала в журнале «Огонек», что Михалков зажимал детскую литературу…

В детской литературе я не работала, не знаю. Но я знаю Михалкова.

Не только «Огонек», сейчас и телевидение себе позволяет. Недавно я включила какую-то программу и увидела знакомого драматурга. Есть люди – ручьи, люди – полянки, люди – моря. А это – человек-помойка. Чего только там нет: и картофельные очистки, и серебряные ниточки от елки, и внутренности рыбы.

Я не знала, о чем он говорит, но почему-то догадалась: «Сейчас денег попросит»…

Так и оказалось. Он поругал Михалкова, и попросил денег, и продиктовал счет.

Так раньше нищие ходили по вагонам, пели песню и подставляли кепку.

Сейчас стало модной песней кидать грязь в прежних сильных мира сего. А где вы раньше были, обличители, когда было

НЕЛЬЗЯ?

Боялись? Ну почему же? Ведь вы такие храбрые.

Пишут частичную правду. А значит – ложь. И хочется сказать словами Михалкова: «А врать нехорошо…»

Однажды мне было пятьдесят лет. И опять что-то понадобилось. Кирпич для гаража. А кирпич – дефицит. Страна не дает. Не положено. У меня уже восемь книг, четырнадцать фильмов. А все равно не положено. К кому обратиться? И я по привычке звоню Михалкову. Он в больнице. После операции. Голос слабый. Я слышу этот голос, и у меня сердце обрывается, язык не поворачивается.

– Ну г-говори, чего надо, – догадывается Михалков.

– Кирпич…

– К-кому звонить?

Я называю телефон и имя начальника.


Нашему знакомству почти четверть века. Сергею Владимировичу – восемьдесят. За это время изменился политический строй. В ионосфере образовались озоновые дыры. Выросло новое поколение. А я иду за защитой к тому же Михалкову…

Страна разваливается на глазах и превращается в большую груду кирпичей.

Что хочешь, то и строй.

А Сергей Михалков возвышается над этой грудой – красивый, восьмидесятилетний, сохранивший «товарный вид» и дворянскую стать. И становится очевидным: талантливый человек старым не бывает.

Александр Стефанович[30] Человек в облаках

Сергей Владимирович Михалков был одним из самых ярких людей, с которыми меня свела жизнь.

Во время работы над очередным сценарием мы встретились в Ленинграде. Он пригласил меня пообедать вместе в ресторане гостиницы «Астория». Мы вошли в этот огромный зал под куполом, но никто не спешил нас обслуживать. У входа похрапывал толстый человек в смокинге. Официанты бегали мимо с подносами, не обращая на нас никакого внимания. На столиках таблички с надписью «Зарезервировано».

Так мы и стояли посреди зала. И вот, когда пятый или шестой сотрудник общепита отмахнулся от нас, как от надоедливых мух, Сергей Владимирович набрал в грудь воздуха и истошным голосом закричал на весь ресторан:

– М-м-ме-трдоте-е-е-е-ль!!!

Присутствующие остолбенели. У едоков из рук попадали ложки, ножи и вилки. А, толстяк, спавший у двери, вскочил и понесся к нам, как бешеный хряк. Возле Михалкова он притормозил на своих копытцах и угрожающе захрюкал:

– Что случилось? Кто кричал?

Я ожидал, что возмущенный Михалков сейчас наорет на него.

Но, Сергей Владимирович посмотрел на толстяка с высоты своего почти двухметрового роста и тихо спросил:

– М-м-м-етрдотель? Вы п-п-очему не встретили п-п-о-се-тителей у двери?

То есть, не спустил на него всех собак, а просто и спокойно указал на неисполнение сотрудником ресторана своих должностных обязанностей.

Метр мгновенно пришел в себя, поднял глаза, увидел значок депутата Верховного совета СССР, звезду Героя социалистического труда и тоже окаменел. А когда до него дошло, что передним стоит главный редактор сатирического киножурнала «Фитиль», то он вообще будто стал еще ниже ростом и залепетал:

– Простите, простите, совсем замотался…

– Я з-заметил… – ответил ему с усмешкой Михалков.

Метрдотель засуетился. Нас усадили за специальный столик

на подиуме для почетных гостей. Официанты, выстроившись гуськом, принялись нас обслуживать, уставили весь стол деликатесами.

В конце обеда Сергей Владимирович поманил пальцем метрдотеля:

– С-сколько с нас?

– Одиннадцать рублей, двенадцать копеечек. Вот счет, – услужливо ответил тот.

– В-вы уверены? – спросил Михалков с некоторым сомнением, ознакомившись с калькуляцией.

– Абсолютно! – последовал ответ.

Михалков достал бумажник, протянул ему одиннадцать рублей и обратился ко мне.

– С-саша! У т-тебя м-мелочи при с-себе нет?

Я порылся в карманах:

– Вот восемьдесят с чем-то копеек… Дать на чай?

Но Михалков меня остановил:

– Д-дай д-двенадцать. Он н-на чай н-не заработал!

Общение с Михалковым всегда было занятным. Иногда неожиданным. С детства я знал его смешные сатирические басни. Некоторые помнил наизусть – про «Зайца во хмелю» или про то, что «есть у нас еще семейки, где с умилением глядят на заграничные наклейки…» И вот меня знакомят с ним, представляют как с режиссера будущего фильма по его сценарию (это был мой дебют в игровом кино – «Вид на жительство»). В просмотровом зале «Мосфильма» он посмотрел мою дипломную работу и, судя по всему, остался доволен, проникся. Одобрительно покачал головой и доверительно сказал почему-то:

– Я в-вчера т-только из Лондона прилетел. П-пиджак там новый купил. Т-твидовый. П-прямо в «Харродсе» брал…

И, как ребенок хвастается новой игрушкой, показывает мне лейбл самого роскошного английского магазина.

Сергей Владимирович был для меня не только соавтором, (а я снял три фильма по его сценариям и написал два сценария в соавторстве), но и учителем жизни. Больше всего меня в нем поражало какое-то невообразимое сочетание почти детской наивности и мудрости.


Помню, такой забавный случай. Я только что закончил фильм по мотивам его пьесы «Дорогой мальчик», сценарий которого мы с ним написали вместе. Это был первый советский мюзикл на музыку Давида Тухманова. Фильм получился необычный, озорной, с первыми снятыми в нашей стране музыкальными «клипами». Просмотр для Михалкова мы организовали в специальном зале «Мосфильма», где когда-то показывали картины самому Сталину. И вот появляется Сергей Владимирович, да не один, а с каким-то серьезным мужчиной в черном костюме и при галстуке. Садимся в зале, и я шепотом спрашиваю:

– Сергей Владимирович, это кто?

– Самый главный для тебя человек, – так же шепотом отвечает он.

Я думаю: «Неужели кто-то из отдела культуры ЦК КПСС? Или из Госкино? Может, новый министр?»

Гаснет свет, звучит веселая музыка, мелькают лихие кадры. Я поглядываю на товарища в черном костюме. Он сначала сохраняет серьезность, потом начинает хихикать, а в конце просмотра уже хохочет в голос и хлопает себя по коленкам. Зажигается свет, и Сергей Владимирович спрашивает его:

– Ну как?

– Смотрится, – отвечает мужик. – На такой фильм можно с женой сходить и детей привести. Музыка хорошая, и артисты отлично играют.

– Н-ну и л-ладушки, – произносит Михалков.

Мы спускаемся по лестнице, и я ему шепчу:

– Так кто это?

– Я же с-сказал – т-твой главный зритель, – отвечает он.

– Из ЦК? – уточняю я.

– Из к-какого еще ЦК?! – усмехается Михалков. – Это м-мой шофер, Гена.

– Вы меня обманули, – обиделся я.

– Я т-тебя н-не обманывал, Саша, – объяснил Сергей Владимирович. – Т-тычто, для ЦК фильм д-делал? Или, может, для министра кинематографии Ермаша? Т-ты кино для зрителей делал – т-таких, как Гена. И если он к-картину похвалил, значит, будет у-успех. Ач-что там Ермаш с-скажет – д-дел о десятое.


Он был большим человеком, в прямом и переносном смысле слова – председателем Союза писателей России, депутатом Верховного Совета СССР, Героем труда, многократным лауреатом Госпремий и т. д и т. п. При этом природа наградила его высоким ростом, и он всегда возвышался над толпой. Одевался элегантно. Быть в центре внимания ему нравилось. Однажды, в модном тогда клубе-ресторане Союза журналистов, он, стараясь произвести за столом впечатление на одну красивую даму, почти два часа поддерживал с ней беседу в стихотворной форме и отвечал на любые вопросы в рифму. Михалков делал это играючи. Пусть кто-нибудь попробует повторить и поймет, насколько это сложно, но зато как эффектно!

Он всегда имел свое мнение. Конечно, его положение давало ему независимость, и Сергей Владимирович мог позволить себе то, на что другие не решились бы. Как-то один высокопоставленный чиновник пожелал вступить в творческий союз и написал заявление: «Прошу принять меня в Союз пЕсателей». Прочтя заявление, Михалков поставил резолюцию: «В пЕзду таких пЕсателей»!


Михалков очень гордился своим детищем – сатирическим киножурналом «Фитиль», но даже ему «пробивать» некоторые темы было непросто. Он мне рассказывал, что однажды для «Фитиля» был снят сюжет про спекулянтов, торговавших золотом у известного ювелирного магазина на Арбате. И вдруг раздается звонок из Министерства внутренних дел:

– Вы ошиблись, в Москве, в образцовом коммунистическом городе, никакой спекуляции золотом быть не может. Такой сюжет на экраны не выйдет!

Тогда Сергей Владимирович позвонил министру внутренних дел Щелокову, договорился о встрече, приехал в МВД и предложил:

– Николай Анисимович, поехали на Арбат, но только не в вашей служебной, а в моей личной машине и без охраны. Я тебе покажу кое-что интересное…

Остановились они у магазина и из машины Михалкова стали наблюдать. Щелоков сам увидел, кто стоит с золотишком, а кто его покупает. На следующий день министр звонит:

– Сергей Владимирович, сюжет можно оставить. У МВД нет возражений.

Результат был достигнут.


Удостоенный всех высших наград и званий, Сергей Владимирович в жизни был человеком открытым и доброжелательным. Вероятно, именно эти качества так подкупали его маленьких читателей, которые зачитывались приключениями доброго милиционера «Дяди Степы». В одном из изданий этой маленькой поэмы в качестве иллюстрации было использовано портретное сходство с самим Михалковым. Но нарисовали его таким высоким, что он доставал до самого неба.

Сергей Владимирович помогал очень многим, в том числе и тем писателям, литературные пристрастия которых были от него весьма далеки. Так, совсем недавно Зоя Богуславская рассказала в телепередаче, что именно Михалков помог с квартирой Андрею Вознесенскому, когда им негде было жить. Работая с Сергеем Владимировичем в его кабинете, я был невольным свидетелем того, как люди звонили ему с разными просьбами и он никогда не отказывал в помощи.

Иногда ему звонили и по государственным делам. Помню, как он просил ответственного работника ЦК КПСС донести до высшего руководства страны необходимость утверждения нового текста гимна Советского Союза. В этом вопросе мнения в высших эшелонах власти разделились. Против выступал осторожный Суслов, главный идеолог партии. Михалков отстаивал свою позицию:

– СССР – единственная в мире страна, где у государственного гимна нет слов. У великой державы должна быть своя главная торжественная песня.


Сергей Владимирович – автор нашего государственного гимна. Напомню, что этот текст сочинялся и переделывался Михалковым несколько раз. Музыка А. Александрова уже существовала в 1938 г. в виде «Гимна большевиков». А спустя пять лет, в 1943-м, в самый разгар Великой Отечественной войны, новый текст был представлен на конкурс и утвержден как гимн Советского Союза. С 1955-го по 1977-й гимн исполнялся без слов. С 1977-го по 1991-й звучала новая редакция текста.


ГИМН

Союза Советских Социалистических Республик

Текст С. Михалкова и Г. Эль-Регистана Музыка А. В. Александрова


В 1991-м году Ельцин уничтожил великий Советский Союз, и этот гимн перестал звучать. Когда же униженная страна опомнилась и стала подниматься, музыка гимна была возвращена и Сергей Михалков написал новый текст: «Россия – великая наша держава! Россия великая наша страна!» Далеко не всем «доброжелателям» нравилась позиция Михалкова. Когда один из них язвительно сказал: «Сергей Владимирович! А стихи-то не того…», – Михалков ответил: «Может, и «не того», а слушать будешь стоя!»

Но к гимну страны всюду отношение особое. А вот что касается сатирических произведений, то Сергею Михалкову часто приходилось преодолевать серьезное сопротивление, чтобы довести их до зрителей или читателей. Существует миф о том, что все его произведения тут же печатались, ставились, инсценировались, а критики заранее сочиняли хвалебные статьи. Так говорят люди, не имеющие представления о реальности. Чтобы не быть голословным, я приведу выдержки из статьи в газете «Нью-Йорк тайме». Опубликовано 2 декабря 1979 года. Автор Энтони Остин.


«МОСКВА БОИТСЯ САТИРИЧЕСКОГО ФИЛЬМА».


«Едкая киносатира на коррупцию и привилегии советских высокопоставленных кругов была показана ограниченной московской аудитории, несмотря на явную неуверенность – будет ли разрешен её показ в центральных кинотеатрах.

«Пена» – адаптация для кинематографа одноименной пьесы Сергея Михалкова, находящейся в театральном репертуаре в течение двух лет. Но этот литературный материал был настолько осовременен и заострен, что имеет гораздо большее воздействие. Отсюда неопределенная судьба фильма.

Законченная десять месяцев назад, с участием ведущих советских кинозвезд под руководством Александра Стефановича, 35-летнего режиссера, отмеченного рядом призов за свои талантливые ленты, эта картина была показана в ряде больших и малых городов. Но, кажется, это не было замечено прессой, и фильм держали подальше от Москвы. Такой запрет в СССР часто распостраняется на работы, затрагивающие болезненные темы. На данном примере мы убеждаемся, что стоит затронуть основы общественно-политической системы, произведению уготовано только скромное существование.

Двадцать третьего ноября «Пена» была показана в московском Доме кино в присутствии двух тысяч кинематографистов и избранных гостей. Смех, который наполнял зал, не оставлял сомнения в успехе фильма. Но, тем не менее, нигде в московской прессе не было упоминания об этом. Не было также и намеков на то, чтобы запланировать показ фильма в городских кинотеатрах, предложить его на экспорт или заявить для участия в международных фестивалях. В любом случае, «Пена» – это первая советская сатира за 10 лет, которая «режет мясо близко к кости». Объектами сатиры в этом незаметном в Советском Союзе жанре обычно бывают бюрократы низкого уровня. Сценарий же мистера Михалкова и мистера Стефановича метит гораздо выше. Центральная фигура фильма – Павел Павлович Махонин (в блистательном исполнении Анатолия Папанова) имеет ранг, приближенный к министерскому.

В огромной московской квартире Махонин купается в роскоши. Датское пиво, американские джинсы и модные побрякушки его жены и дочери говорят о закрытых для широкой публики магазинах, где необходимы специальные купоны, которые доступны только тем, кто занимает высокое положение. Отдельная тема – наличие в Москве «черного рынка».

Этот фильм выгодно отличается от заурядной советской пропаганды. Он направлен против социально вредных явлений, благодаря острому взгляду его авторов, их изобретательности и современному сценарному решению»[31].


Работать с Михалковым было легко и весело. Он часто рассказывал занимательные и поучительные истории. При этом, несмотря на существенную разницу в возрасте и «весовых категориях», если я отвергал что-то из его сценарных предложений, то это воспринималось им без всяких амбиций. Помню, как однажды во время работы над сценарием той же «Пены» я забраковал «сценку на охоте», которую Сергей Владимирович написал без моего участия, просто по вдохновению. Мне показалось, что она выпадает из гротескового жанра будущего фильма.

– Н-не хочешь, не снимай! – примирительно сказал Михалков. – Я эту с-сценку в другую свою пьесу вставлю, о-очень она мне нравится.


А пьесы у него были талантливые, так и просились на экран. Достаточно вспомнить неувядающую комедию «Три плюс два» с Андреем Мироновым, Евгением Жариковым, Натальей Кустинской и Натальей Фатеевой по его пьесе «Дикари».

Мы с ним обсуждали экранизацию его трагикомедии «Эцитоны Бурчелли» и даже собирались написать оригинальный сценарий народной драмы «Алена Арзамасская» о сожженной на костре бунтарке, сподвижнице Степана Разина, где в главной роли должна была сняться моя тогдашняя жена Алла Пугачева.


Кстати, к нашему с Аллой браку Сергей Владимирович тоже приложил руку. Когда у нас дело дошло до свадьбы, то я открыл свои сберкнижки и обнаружил, что выплату довольно приличных «авторских» задержали, а после покупки новой машины нужно было срочно пополнять кошелек. Обратился к Михалкову: мол, поиздержался я за лето, не дадите мне тысячу рублей? (Это была средняя зарплата советского человека за год). В долг, разумеется… Он выручил. Так что, можно сказать, нашу свадьбу мы гуляли на деньги Сергея Михалкова.


Правда, в другой раз он не смог мне помочь, хотя и пытался. Однажды, на меня «наехал» сотрудник Комитета государственной безопасности. По какому поводу – долго рассказывать. Но в результате меня уволили с «Мосфильма». Я оказался наули-це. Ходил весь черный. Туда ткнулся, сюда – везде отказ. Люди разводят руками. Ты же понимаешь, кто против тебя – КГБ!

В отчаянии, обратился к Михалкову.

– Н-н-не отчаивайся, сссейчас п-позвоню… – сказал он и потянулся к «вертушке». – Иван Павлович? Здравствуйте! М-мми-халков говорит. С-с-лушайте, что-то это ввваше ведомство обижает мммоего соавтора? Не тттрогайте его, хороший человек, я за нннего ручаюсь. Фамилия? Стефанович. Да, режиссер «М-ммосфильма». Да? Ч-что вы говорите? Понятно…

Поворачивается ко мне и произносит с некоторым удивлением:

– Саш, я ннничего не могу сделать…

А звонил он зампреду Пятого управления КГБ. И чтобы тот отказал самому Михалкову! Я понял, что дела мои совсем плохи.


Правда, потом все разрешилось. Но Сергею Владимировичу я был очень благодарен за то, что он, не раздумывая, сразу вызвался помочь. И вообще, я благодарен судьбе за то, что мне повезло общаться и работать с этим выдающимся человеком.

Я уже говорил, а, сейчас повторю еще раз – меня удивляло в нём поразительное сочетание почти детской непосредственности, наивности и мудрости. Как-то мы заговорили о границах, о «железном занавесе», который был тогда суровой реальностью. И он неожиданно прочитал мне свое очень грустное стихотворение, где шла речь и о свободе передвижения, и о смысле человеческой жизни:

Облака, облака —
Кучерявые бока,
Облака кудрявые,
Целые,
Дырявые,
Лёгкие,
Воздушные —
Ветерку послушные…
На полянке я лежу,
Из травы на вас гляжу.
Я лежу себе мечтаю:
Почему я не летаю,
Вроде этих облаков,
Я – Сережа Михалков?!
Это было бы чудесно,
Чрезвычайно интересно,
Если б облако любое
Я увидел над собою,
И, движением одним,
Оказался рядом с ним!
Это вам не самолёт,
Что летает «до» и «от».
«От» Москвы «до» Еревана
Рейсом номер двадцать пять…
Облака в любые страны,
Через горы, океаны
Могут запросто летать.
Выше, ниже – как угодно!
Тёмной ночью, без огня!
Небо всё для них свободно!
И в любое время дня!
Скажем, облако решило,
Посмотреть Владивосток.
И поплыло,
И поплыло…
Дул бы в спину ветерок!..
Плохо только, что бывает,
Вдруг, такая ерунда:
В небе облако летает,
А потом, возьмёт, растает,
Не оставив и следа!
Я не верю чудесам,
Но такое видел сам!
Лично!
Лёжа на спине.
Даже страшно стало мне!

Как-то Сергей Владимирович подарил мне текст государственного гимна СССР с надписью: «На память моему режиссеру, Саше Стефановичу, от автора». Его подарок всегда висит у меня в квартире на видном месте.

Александр Шевченко[32]

Я горжусь знакомством, дружбой, многолетней совместной деятельностью и временем, проведённым в откровенных беседах с Сергеем Владимировичем Михалковым – прекрасным детским писателем, большим государственным деятелем, патриотом своей страны, замечательным ЧЕЛОВЕКОМ…

* * *

– Сергей Владимирович, вы прожили долгую, трудную, интересную жизнь, было ли у вас какое-то жизненное правило?

– Д-да, было… «М-можешь – помоги!» Понимаешь, многие берегут право звонка или просьбы для себя и семьи – вдруг что случится… А я просил из-за других…

(Сергей Владимирович немного заикался, особенно когда волновался, здесь мне хотелось передать его живую интонацию, но далее я уберу повторы букв в тексте для удобного чтения и восприятия, а те, кто знал Сергея Владимировича, сами легко представят с какой интонацией он говорил те или иные слова…)

* * *

– Сергей Владимирович, а как вам удалось вырастить и воспитать таких замечательных, гениальных, известных во всём мире сыновей? Поделитесь «рецептом»…

– Да я что… Их жена воспитывала…

* * *

Сергей Владимирович, подробно, с поражающими для его возраста деталями, рассказывал историю создания Гимна Советского Союза в 1943 году…

О том, как был объявлен конкурс на создание Гимна. О том, как Эль-Регистану приснилось, что они с Михалковым написали Гимн, Эль-Регистан ранним утром прибежал с этим к Сергею Владимировичу, а тот ответил: «Тебе приснилось, ты и пиши!»

О том, как их вариант понравился товарищу Сталину, и их, молодых офицеров, фронтовых корреспондентов, вызывали в ставку Верховного главнокомандующего для работы над Гимном.

О том, как никто не хотел брать ответственность за выбор музыки для Гимна, и Сталин дал указание исполнить все существующие варианты мелодий на слова С.Михалкова и Эль-Регистана хору в Большом театре перед комиссией, накануне нового 1944 года…

И вот выбрана музыка композитора Александра Александрова, Гимн утверждён, в подвале Большого театра накрыт праздничный стол… Во главе стола – товарщ Сталин, слева от него – Эль-Регистан, справа – Михалков, за столом также товарищи Калинин, Молотов, Берия, Ворошилов…

– Но, знаешь, что самое интересное? – вдруг спрашивает меня Сергей Владимироваич.

– ?

– В-все умерли… Можно рассказывать, что хочешь!

* * *

Февраль, 2001 год. Сергею Владимировичу – не полных 88. Мы снимаем в помещении издательства телерепортаж для новостей о первом Фестивале русской сказки в городе Суздале, Сергей Владимирович говорит на телекамеру напутсвенные слова – очень чистая, красивая речь, что называется, без помарок, – он даже не заикается!

Тонко, с юмором отвечает на вопросы молодой, стройной, красивой корреспондентки Наташи… Его интервью заканчивается аплодисментами всех присутствующих. Когда я подхожу снять петличку с микрофоном, Сергей Владимирович задумчиво произносит:

– А Наташа – ничего, симпатичная…

* * *

Осень 2000 года. Базель, Швейцария. Юбилейный, посвящённый 50-летию данной организации, 28-й Конгресс IBBY (Международного совета по детской книге, объединяющего на то время 108 стран). Сергей Владимирович Михалков – глава российской делегации, патриарх мировой детской литературы, автор произведений, переведённых на очень-очень многие языки мира, человек лично много сделавший для IBBY, принимается с большим почётом и ему предоставляется право выступить на открытии Конгресса.

Сергей Владимирович долго не может принять решение, на каком языке обратиться к Конгрессу – на русском или немецком? Немецкий он знал прекрасно, и для него не составило бы труда выступить на немецком, тем самым проявив уважение к принимающей стороне, но в последний момент он принял решение:

– Я – русский писатель и буду выступать на р-русском языке!

* * *

– Сергей Владимирович, как вам удалось сделать, что острый сатирический киножурнал «Фитиль» просуществовал такое долгое время, несмотря на острые, критические, нелицеприятные материалы? Как вам удалось не нажить влиятельных врагов?

– Понимаешь, мы снимали всегда больше, чем показывали, и когда приходили обиженные, мы им показывали, что могло бы еще быть в киножурнале… И они уходили обрадованные!

* * *

Ноябрь 2000 года. Сергей Владимирович приехал в издательство взволнованный, выпили символические «по пятьдесят» за встречу:

– Гимн пишу, в-вот послушай…

Могучие крылья расправив над нами,
Российский орёл совершает полёт,
И символ Отчизны – трёхцветное знамя
Народы России к победе ведёт!
Славься, Отечество наше свободное,
Братских народов союз вековой!
Предками данная мудрость народная!
Родина, славься! Господь над тобой!
От южных морей до полярного края
Раскинулись наши леса и поля.
Одна ты на свете! Одна ты такая —
Хранимая Богом родная земля!
Славься, Отечество наше свободное,
Братских народов союз вековой,
Предками данная мудрость народная!
Славься, страна! Мы гордимся тобой!
Широкий простор для мечты и для жизни
Грядущие нам открывают года.
Нам силу даёт наша верность Отчизне.
Так было, так есть и так будет всегда!

– Что, разве плохо? – В глазах у Сергея Владимировича стояли слезы.

– Сергей Владимирович… – Я не знал, как выразиться помягче, мне казалось, что это просто нереально… – Понимаете, и так уже Гимну вернули музыку Александрова, если ещё и слова Михалкова, то будет вообще…

– Вот и будет «вообще»…

* * *

– Сергей Владимирович, как же так? Вы из знатного дворянского рода Михалковых, во время революции семья потеряла все… Никогда не было обиды за утраченное? Как же вы служили Советской власти?

– Мой народ выбрал Советскую власть, а моя семья и я всегда служили русскому народу… И я считаю, что Советская власть – это лучший период в истории русского народа!

* * *

– Сергей Владимирович, как пришла идея написать «Дядю Степу»?

– Я часто слышал, как мамаши говорили расшалившимся малышам: «Вот придёт дядя милиционер и заберёт тебя»!

Я был не согласен с тем, что милицией пугают… Милиция, наоборот, должна всегда приходить на помощь, и я написал книжку про доброго милиционера «дядю Степу».

* * *

– Ваш сын Андрон Сергеевич написал скандально-откровенную книгу о своих любовных отношениях с женщинами…

– Да ну… Если бы я об этом писал!..

* * *

Сергей Владимирович подарил мне книгу своих басен и рассказал:

– Мне хотелось писать басни в традициях Крылова, но я побаивался, потому что знал – все, кто писали басни в советское время, плохо заканчивали… Я думал, как получить у Сталина разрешение, и отправил ему лично басню «Заяц во хмелю». Сталин мне не ответил, но эту басню напечатали в газете «Правда», и я понял, что мне разрешено писать басни… Потом, когда меня выдвинули на Сталинскую премию за басни и в Кремле заседал комитет, как мне позже рассказал один товарищ, Сталин долго ходил за спинами молчаливо сидящих за столом членов комитета и, наконец, сказал: «Михалков – очень хороший детский писатель…»

И премию за басни мне не дали… но я их очень люблю!

* * *

К очередному дню рождения издательства я попросил авторов написать по несколько строк. Сергей Владимирович написал:

«Самовар» – очень хорошее детское издательство. Здесь выпускаются очень хорошие книжки для детей, в том числе и мои… В издательстве всегда предложат автору чаю… водочки…

* * *

В 1994 году, к 60-летнему юбилею замечательного, веселого художника Чижикова, автора олимпийского медвежонка, мы готовили серию книг, проиллюстрированных Виктором Александровичем – «В гостях у Виктора Чижикова». Планировалась к выпуску в серии и книга Сергея Михалкова «Сон с продолжением». Я первый раз позвонил Сергею Владимировичу и спросил, можно ли к нему подъехать в удобное для него время, чтобы обсудить возможность сотрудничества и авторские условия…

– Я сам подъеду в издательство… – неожиданно для меня ответил Сергей Владимирович.

Так началось наше многолетнее сотрудничество…

* * *

Виктория Токарева мне рассказывала:

– На каком-то мероприятии встретила Михалкова: «Здравствуйте», – говорю, – «Сергей Владимирович…» – «A-а, это ты… Жива ещё?!»

* * *

Сергей Владимирович выступал на дне рождения очень известного художника-карикатуриста Бориса Ефимовича Ефимова и в конце речи пожелал виновнику торжества ста лет жизни.

– Серёжа, но мне уже сто?..

Михалков не растерялся:

– А я желаю тебе ЕЩЁ сто лет!

* * *

Сергей Владимирович Михалков прошёл по долгому, труднейшему жизненному пути с величайшим достоинством и гордой осанкой, любимый друзьями и уважаемый недругами. Несмотря на тяжёлые испытания временем, он остался верен своим убеждениям, идеалам, он сохранил интерес к окружающим людям и событиям, ему чужд был эгоцентризм, он знал цену себе и умел ценить других.

Он был выдающимся государственным деятелем своей страны, прекрасным, умным организатором, и при этом в душе он всегда оставался маленьким мальчиком – Сережей Михалковым, который писал стихи…

Облака,
Облака —
Кучерявые бока,
Облака кудрявые,
Целые,
Дырявые,
Легкие,
Воздушные —
Ветерку послушные…
На полянке я лежу,
Из травы на вас гляжу.
Я лежу себе, мечтаю: Почему я не летаю,
Вроде этих облаков,
Я – Сережа Михалков?..

12.12.2012 скорблю, скучаю…

Александр Адабашьян[34]

Я не могу сказать, что я очень близко был с ним знаком и имею право говорить о Сергее Владимировиче. Все мои суждения все равно будут основаны на том, что мне рассказывала Наталья Петровна Кончаловская, с которой я значительно больше общался, потому что мы с ней несколько книжек вместе сделали – я как художник, она как автор, в том числе поэму Фредерика Мистраля «Мирей» – первый перевод на русский язык.

В то время я служил в армии, поэтому в кино не был занят, и была возможность полтора месяца фактически безвылазно жить на даче на Николиной горе у Натальи Петровны. Ну и помимо того, что работали вместе, болтали на всякие посторонние темы. Она довольно много рассказывала о Сергее Владимировиче. У Льва Николаевича Толстого есть в «Войне и мире» три или четыре таких больших российских, русских фамилии: Болконские, Ростовы, Курагины – своеобразные архетипы. Болконские – это семья, живущая в тяжелом напряженном интеллектуальном труде, и взаимоотношения их тоже сложные, внешне очень холодные. На самом деле за этой холодностью скрывается напряженная духовная жизнь всего этого семейства. Ростовы – очень открытое, легкое, дружное, веселое семейство, не задающее себе сложных вопросов, но в поступках, в основном, не всегда логичных, всегда прямое и честное. Семья Курагиных – это своеобразный клан, где теплых, чувственных отношений друг с другом нет, но в нужный момент все они совершают поступки для пользы клана – такое, в общем, содружество, можно сказать.

И у Сергея Владимировича я обнаруживал такой конгломерат, не смесь, а именно конгломерат всего этого, то есть не перемешивающиеся между собой черты глав всех этих трех фамилий. Он мог быть государственным или общественным деятелем, практичным, быстро принимающим правильные деловые решения, стратегически рассчитывающим свои поступки, направляющим деятельность организации, которой он руководил. И с другой стороны – необычайная нежность в отношениях с членами семьи.

Он был членом партии, депутатом Верховного совета, но в то же время побывал в Греции на Афоне еще в советские времена и обнаружил, что греки потихонечку, естественным путем, выживают оттуда российское подворье. То есть они не пускали туда молодых русских монахов, ожидая, когда вымрет поколение, которое еще с досоветских времен существовало в монастыре, и таким образом этот монастырь перейдет к ним в руки.

Вернувшись в СССР, Михалков на самом высоком верху объяснил необходимость спасения монастыря. По просьбе московского Патриархата он обратился непосредственно к Брежневу. Михалков добился того, что на Афон поехала целая команда молодых монахов, и монастырь таким образом остался в российской юрисдикции. То есть поступок, совершенно никак не совместимый со статусом депутата Верховного совета, члена КПСС и так далее.

Ну и плюс совершенно потрясающее чувство юмора, такое легкое, замечательное, ситуационное. Мгновенная реакция. Разница в возрасте у нас была слишком большой для того, чтобы я мог общаться с ним наравне и иметь какое-то собственное о нем представление. Мне было тридцать, а ему – шестьдесят.

Даже когда мне предложили написать что-то в эту юбилейную книжку воспоминаний о нем, я сначала рьяно за это взялся, но потом обнаружил, что пересказываю чужие истории, и это похоже на плохой перевод с иностранного языка, на многочисленные воспоминания людей, которые один раз видели кого-то и потом пишут о своих встречах… Ну как сонмы друзей Высоцкого, или воспоминания человека, который один раз видел Чехова, ехал с ним в одном вагоне, и с тех пор пишет о нем.

Написать о себе, как о человеке, неоднократно беседовавшем с Сергеем Владимировичем Михалковым, было бы преувеличением. Как говорил Пушкин, «мы ленивы и нелюбопытны». При общении с личностью такого масштаба, а личность действительно потрясающая, многое из того немногого, что было, следовало бы записывать…

Помню, когда он уже не очень хорошо себя чувствовал и на дачу приезжал крайне редко, но иногда все-таки приезжал, он отправлялся гулять. И один раз я его сопровождал. Не помню уж, в каком контексте, но зашел разговор по поводу гимна. Он говорил, что его поносят за то, что он написал и первый гимн, и редакцию второго, и третий… При этом огромное количество людей пытались самостоятельно, по своей инициативе, писать варианты и присылать их, однако теперь очень многие из них яростно его за это критикуют. Я, к сожалению, не запомнил, хотя там были довольно известные имена. У Михалкова была идея переделать гимн полностью, даже был конкурс на музыку, который выиграл, если я не ошибаюсь, военный композитор и дирижер Петров. По каким-то причинам, мне не известным, эта идея была похоронена, хотя конкурс действительно был, участвовали в нем очень многие композиторы, которые впоследствии поносили и Хрущева, и всю советскую власть.

Михалков, в общем, не совершил ни одного поступка, после которого бы каялся и от которого отрекался, рассказывая, как его мучили и заставляли. Как-то умел он, прожив такую долгую жизнь, остаться при своих убеждениях и ни разу не совершить за это время каких-то резких движений… Уж можно было столько совершить… Огромное количество людей и за меньший срок совершили пять-шесть кульбитов, и в данный момент флюгер их повернут в необходимую сторону. А в линии его жизни никаких крутых поворотов не было. Он самому себе не изменил.

Очень жалею, что упустил возможность более тесного общения с ним, но упущенного, к сожалению, не воротишь.


Записал Виталий Максимов

Илья Глазунов[35]

Я многим обязан в своей жизни художника и гражданина великому в своей многогранности талантливой души Сергею Владимировичу Михалкову.

Это было давно, в 1958 году, когда мой приятель, тогда студент консерватории Андрон Михалков-Кончаловский познакомил меня со своим знаменитым отцом, секретарем Союза писателей СССР, автором гимна СССР, стихотворения о дяде Степе, высоким и красивым человеком из рода бояр Михалковых.

После моей, студента из Ленинграда, первой триумфальной выставки в Москве, после получения гран-при на международном конкурсе молодых художников и студентов в Праге, я был допущен к защите диплома, но в результате получил назначение учителем черчения в начале в Ижевск, а потом в Иваново, где тоже оказался не нужен. Из моего родного и столь любимого мною Петрограда я был изгнан и, благодаря новым московским друзьям, ютился в кладовке за кухней в большой коммунальной квартире. Кладовка была два метра на два. Открыв дверь, в нее шагнул могучий и высокий Сергей Владимирович и сказал: «Да, нечего говорить, умеют у нас разделаться с талантливым человеком, когда хотят!» Глядя на койку из алюминиевых трубок и газеты, постеленные на полу, спросил: «А на что живешь и где работаешь? Я был на твоей выставке в ЦДРИ, в очереди не стоял – я член ЦДРИ, а работы мне понравились. Ты – человек дерзкого таланта».

Я и моя жена, которой было тогда чуть больше двадцати лет, восторженно смотрели на Сергея Владимировича. Нина ответила: «Ильюша работает грузчиком и нанимается в бойлерную. Говорят, комнату дадут, как общежитие». Михалков сказал: «Я постараюсь помочь тебе, Илья, хоть это будет очень трудно»… Так прошла моя первая встреча с великим Сергеем Михалковым, которого я называл и называю моим Благодетелем.

По прихоти судьбы дом, где мы жили в чулане за кухней на седьмом этаже, был в нескольких шагах от дома Михалковых, его подъезд выходил на знаменитый старинный особняк, где по преданию Наташа Ростова приказывала снимать свое имущество с подвод, чтобы положить туда раненых. В квартире Сергея Владимировича меня потрясли картины Сурикова и Кончаловского, а также мраморный бюст работы Коненкова, так похожий на супругу Благодетеля Наталью Петровну Кончаловскую, внучку моего кумира В.И.Сурикова. Целуя ей руку, я заметил на ее столе много гравюр старой Москвы. «Я работаю над книгой «Москва– наша древняя столица», – пояснила интеллигентная и красивая Наталья Петровна. А за ней в комнате я увидел юношу с выразительными глазами на благородном лице. Это был Никита Михалков, к которому должна была прийти учительница испанского языка.

В кабинете Сергея Владимировича неустанно звонил телефон, и он разговаривал с разными людьми, как я потом понял, с большими начальниками, и с другом Мишей договаривался о поездке на охоту. На стенах висели старые фотографии родственников Сергея Владимировича – Глебовых. Какой-то Союз писателей из братской республики подарил, очевидно, в день юбилея, вышитый восточный ковер с портретом знаменитого и чтимого русского писателя Михалкова. К нему пришел молодой черный как смоль, с доброй улыбкой, детский писатель Толя Алексин по «важному делу», как сказал он, тоже протеже Благодетеля.

Во время новогоднего бала, танцуя с Екатериной Фурцевой, министром культуры СССР, Сергей Владимирович попросил помочь «опальному молодому художнику из Ленинграда». Прошел год с нашей судьбоносной для меня встречи с С.В. Михалковым, и я получил однокомнатную квартиру в целых восемнадцать квадратных метров в блочном доме на первом этаже у площади Ромена Роллана…

Более тридцати лет мне выпало счастье общаться со столь дорогим моему сердцу Сергеем Владимировичем Михалковым. Мы с ним бывали в разных городах, с разными людьми и в разных ситуациях. Меня поражало в нем волевое умение действовать в той или иной ситуации, никогда не изменяя себе и своему желанию творить добро окружающим его людям. Он был очень раним, как все талантливые люди, но тщательно умел скрывать это, и поэтому многие видели в нем только государственного преуспевающего литератора, не подвластного законам окружающей нас суровой и безжалостной жизни.

За все эти десятилетия я, общаясь с моим великим другом, не переставал восхищаться ясностью его ума, умением принимать правильные решения, порою в очень сложных политических и жизненных ситуациях, и никогда Сергею Владимировичу не изменяло чувство юмора и доброты. Он уцелел в сталинскую эпоху – его семь раз принимал сам товарищ Сталин. И как мне рассказывали, будучи приглашенным на один из кремлевских приемов Н.С.Хрущевым, он взял с собой сына Никиту и шутливо представил генсеку: «А вот еще один Никита Сергеевич».

Для меня всегда было загадкой, как С.В. Михалков, представитель старинной дворянской фамилии, сумел завоевать положение на несокрушимой высоте в советском обществе. Мне запомнилось высказывание его Святейшества патриарха Алексия II, что он благодарит Господа, который вразумил его найти слова для общения с власть предержащими. Это же умение меня всегда восхищало и в Сергее Владимировиче.

Когда во времена Л.И. Брежнева разрушалась наша древняя столица Москва под лозунгом «Превратим Москву в образцовый коммунистический город», я вместе с другими представителями нашей общественности чуть не в рукопашную бились за охрану памятников истории и культуры. Мы сделали большого размера альбом с документальными фотографиями взорванных и обреченных на гибель памятников русской культуры. Сергей Владимирович передал его Л.И. Брежневу. Тотальный погром Москвы был приостановлен, и, более того, было создано Всероссийское общество по охране памятников и культуры (ВООПИК), существующее и по сей день. «Ну, вот видишь, правда восторжествовала, – сказал Михалков. – А помнишь, как Хрущев публично разорвал переданное мной твое письмо об охране памятников нашей культуры».

В суровое время атеизма С.В. Михалков старался помочь русской православной церкви. Я просил его, как всегда ожидая помощи Благодетеля, вступиться за судьбу Данилова монастыря, где была детская колония. С.В. Михалков тут же стал звонить министру внутренних дел Щелокову. Колонию выселили, Данилов монастырь стали реставрировать. В 1983 г. он был возвращен Русской Православной Церкви.

В Ново-Спасском монастыре, расположенном на берегу Москва-реки и являющемся вершиной мирового зодчества, Спаса-Преображенский храм был превращен советской властью в архив НКВД, а усыпальница бояр Романовых – в медвытрезвитель. На территории монастыря разместилась также мебельная фабрика. Когда я привел туда Сергея Владимировича, он был возмущен мерзостью запустения и принял активное участие в выселении всех этих «учреждений» и начале реставрации. К сожалению, эта деятельность Сергея Владимировича многим не известна.

Однажды Сергей Владимирович мне сказал: «Ты заикаешься, когда нервничаешь. И я заикаюсь. Давай поедем в Харьков к гениальному врачу K.M. Дубровскому. Он был до посадки любимым учеником Бехтерева, который называл его надеждой русской науки. Он излечивает людей от заикания, курения, алкоголизма и других нервных болезней».

Мы были с Сергеем Владимировичем в Харькове, и этот гениальный врач произвел на него огромное впечатление. «Ему надо помочь, как он помогает людям», – сказал Михалков. K.M. Дубровский был приглашен в Москву, о нем стали писать в газетах.

Сколько добрых великих и малых дел свершил в своей жизни этот удивительный человек, тайна души которого для меня так и осталась тайной, несмотря на его кажущуюся доступность и легкость в общении со всеми людьми, которые встречались на его сложном жизненном пути!

Я всегда чтил и, пока жив, буду чтить моего Благодетеля, великого гражданина России, несущего добро людям и своей жизнью явившего пример гражданского служения.

Как нам не хватает таких людей сегодня, в наше безучастное, эгоистическое время!

Вечная память дорогому Сергею Владимировичу Михалкову – человеку-эпохе.

Юрий Варшавский[36]

Дружили с Сергеем Владимировичем мои старики[37].

Во-первых он был очень талантливый человек. Очень. Во всем. У нас был друг семьи Барн, Лёка его звали. Сценарист, драматург. Он делал какую-то четырехчастевку для детей, мультфильм, и она должна была быть рифмованной. Ни у кого ничего не получалось. Мой отец ему сказал: «Позвони Сергею Владимировичу. Он профессионал». Пришел Сергей Владимирович, посмотрел общий сценарий и говорит: «У т-тебя кабинет есть?». – «Есть». – «Чай будут давать?» Он сидел весь день, к вечеру принес. По-моему, только в трех или четырех местах они поменяли рифмы. Все было в десятку. Профессионал! Спросил: «А с-сколько заплатят?» Лёка говорит: «Ну, у нас потолок такой-то такой-то, а если выше, учитывая все ваши регалии, надо идти к начальству». – «П-пойду к начальству».

Человек с колоссальным юмором. Сводя его личность и время…

У товарища Сталина были своеобразные привычки. Как ни странно, ему нравилось, чтобы в каждой сфере, скажем так, народного хозяйства были плейбои. И они были. Им все разрешалось. В литературе это были Михалков, Симонов. Им позволялось иметь конюшни, иностранные машины, эпатажных дам. У Сергея Владимировича была масса дам за его жизнь. Юля последняя.

Михалков был находчивый безумно! Вы знаете, что Аркадий Вайнер был в свое время, еще до того, как стал профессиональным писателем, сотрудником уголовного розыска. Однажды он звонит и говорит: «Сергей Владимирович, извините, что беспокою. Нам нужно, чтобы вы приехали, дали некоторые разъяснения». – «А что случилось?» – «Спекулянты продавали косметику, всякие вещи». – «А я тут при чем?» – «Ну как же, нам известно, что вы взяли целую коробку «Шанели»». – «Какую еще шинель? Я штатский!» – рявкнул Михалков. Моментальная реакция!

Он был человек очень лукавый. Вообще, это свойство интеллигенции тех лет. Наша семья до этой квартиры жила в первом доме литераторов на улице Фурманова. Соседи по этажу – Габрилович, Финн. Квартира в квартиру – Долматовский. Над нами была квартира Булгакова. Я прекрасно помню Елену Сергеевну, она дружила с моими родителями. Еще выше этажом – Алексей Михайлович Файко, драматург, в основном делал пьесы для Бабановой – «Озеро Лю», «Человек с портфелем». В следующем подъезде жил начинающий Нагибин. На втором этаже жил человек, который тридцать лет возглавлял «Американ пресс» в России – Шапиро. Лев Никулин. Александр Жаров.

Пятого марта 1953 года я спускаюсь по лестнице, иду в школу. Вижу, что поднимается Сергей Владимирович. «Доброе, Сергей Владимирович», – говорю я. «Доброе утро, Юрочка», – отвечает Сергей Владимирович. «Слышали, товарищ Сталин умер?» – говорю я. «Слышал…» Мы поравнялись, я прислонился к стене. Он смотрит на меня и говорит: «Ты девочек обижаешь?» – «Ну что вы, Сергей Владимирович!» – отвечаю. «Напрасно!» – сказал Михалков и пошел дальше.

Он все понимал. В это время, когда вся страна рыдала…

Последние годы мы часто встречались на даче. Он очень любил, чтоб я сидел рядом с ним. За столом говорили о том, что происходит в стране, о воровстве… А Михалков молчит и только поворачивает к говорящему голову. Я тихонько спрашиваю: «Сергей Владимирович, а почему вы не участвуете в разговоре?» Он на меня посмотрел внимательно и сказал: «Юрочка, я с возрастом хуже вижу и слышу». Класс!

Мне рассказывали, что он приехал куда-то по приглашению, как детский писатель. Вышел на сцену. С чего начать? «Друзья, я дурная фигура для вас. В Советском Союзе детская литература – это удел евреев. Маршак, Барто, Заходер… А я русский человек»… И все, аудитория завоевана!

Потрясающая сцена. Мне тогда было лет 14. Никите лет 7, а может и меньше. Сергей Владимирович всегда любил красивые вещи – одежду, обстановку… Покупал их в дом. И вот купил шкаф карельской березы. Сидит Никита и вырезает ножиком на боковой стенке шкафа: НИКИТА. Вдруг в отражении полированной стенки – тень отца. С чашкой. Никита притих. Сергей Владимирович посмотрел и сказал: «Н-никита, это мой шкаф. Вырезай СЕРЕЖА».


В принципе, я ни разу не слышал, чтобы он кому-то делал плохо. Он мог не вмешиваться – это да. Будучи секретарем Союза писателей, кому-то в чем-то отказывал, но не давил никого. Было два человека, которые могли пробить что-то, что никому не удавалось. Он был второй. Первый – Симонов. Когда он входил куда и к кому угодно, он получал все, что ему было нужно. Тогда, конечно, было поколение другое: война, «Жди меня». Ну и харизма, конечно, с элементом актерства. Не случайно же ребята такими получились. Связи связями, а гены генами. Михалков красивый человек был. Очень остроумный. Когда компания собиралась, он был украшением. Талантливый.

Когда он узнал, что у меня внук родился, они с Юлей собрали мешок книжек! Вот его уже нет, а еще многие поколения будут его читать. А казалось бы, все написано в советское время. Когда ничего нельзя было. А сейчас все можно, а ничего нет. Загадка для меня. Политическая. Можно все. Но – нет!

Была у моих родителей и их друзей такая традиция: раз в две недели семьями ходили обедать в ВТО. Сидим за большим столом. Обязательно присаживался к нам человек, его звали Борода, директор ресторана ВТО. А во время НЭПа он был директором, а может быть и хозяином, «Яра» в Гнездниковском. Посидит немножко, чаек попьет… Вот мы сидим – я с родителями, Александр Семенович Менакер, Мария Владимировна Миронова, Андрюша. По-моему Сергей Владимирович был с Никитой. Мария Владимировна кокетничает, повернулась к Сергею Владимировичу и говорит: «Сережа, посмотри, какие мне Саша купил сережки с изумрудами, под цвет моих глаз!» – Она зеленоглазая была. Сережа посмотрел. «Маша, а Саша не мог тебе купить добрые глаза?». Она не обиделась, ведь они были знакомы двадцать лет.


Все замечал. Умный. Или молчал, или отшучивался. Лукавство – это чисто русское слово. И свойство российской, советской интеллигенции.

Папа, мама и я поехали гулять в Переделкино. Поселок был тогда не такой, как сейчас, – заросший, весь в зелени, как теперь километров за восемьдесят от Москвы. Мама водила машину, и мы выезжали за город. Гуляем. И тут навстречу идет Корней Иванович Чуковский. «Ой, доктор, как я рад вас видеть! Немедленно ко мне, будем чай пить!» – очень любил гостей. По дороге еще кого-то захватили. Когда пришли, там уже кто-то сидел. В саду огромный стол из толстых досок. Два самовара. А публика разношерстная, общего разговора не получается. Тогда Корней Иванович говорит: «У меня есть предложение. Пусть каждый из нас расскажет, что он хотя бы один раз в жизни украл». Все съежились, но он первый рассказал безумно смешную историю, все хохотали. Языки развязались, каждый хотел рассказать, перебивали друг друга. Вот уже вечер, луна поднялась. Стоит Корней Иванович у калитки, мама моя обнимает его, целует: «Спасибо, Корней Иванович, какой чудесный вечер!» Он говорит: «Ну, видите, Дусенька, а то бы об Солженицыне весь вечер говорили…» Вот это лукавство. И вот такой же был Сергей Владимирович. Он или молчал, или отшучивался.

Он скрывал свое дворянство, но, конечно, все знали. В КГБ знали. Его дворянство в крови чувствовалось. Он породистый был мужик. Не просто внешне.

Я помню, как Сергей Владимирович с моим отцом послали поздравительную телеграмму Дыховичному– старшему[38], дяде Володе. Кстати, Дыховичный с Михалковым были похожи, оба хулиганы. Только Сергей Владимирович был более сдержанным. У Дыховичного масса спектаклей шла по всему Союзу, и в день собственного рождения он должен был присутствовать на каком-то там сотом или трехсотом спектакле в Тюмени что ли. Отец и Сергей Владимирович послали телеграмму: «В связи со славным юбилеем ходатайствуем перед соответствующими органами о переименовании города Владимира в город Владимир Абрамович». Дошла телеграмма.


В Михалкове было все. Дыховичный был более лихой, а Михалков более сдержанный. Но Дыховичный был свободным художником. А Михалков… Депутат, секретарь Союза писателей ну и так далее. Ему мундир не позволял.

Казалось бы, давили. А песни пела вся страна. Сейчас такие песни редко пишут. Иногда. Есть несколько композиторов, которые пишут хорошие вещи. Но такого количества – Соловьев-Седой, Дунаевский, Блантер… Это очень серьезная тема. При страхе, при рамках, при том, что они все понимали…


Записала Светлана Младова

Абрам Сыркин[39]

В начале 80-х годов сложилась ситуация, для меня крайне неприятная, в которой Сергей Владимирович сыграл ключевую роль. Вокруг совершенно надуманного повода развернули грязную историю, в которую пытались впутать несколько человек и меня, в частности. В результате меня отстранили от преподавания, потому что у меня «низкий нравственный уровень», я могу плохо повлиять на студентов.

Я периодически подлечивал Сергея Владимировича, у него были небольшие проблемы с сердцем, он приезжал в клинику пару-тройку раз, и я несколько раз был у него дома. Я ему про свои неприятности не рассказывал, мы этого не касались. Но каким-то образом выплыло, что я сейчас лекций не читаю, студентов не веду. Он меня спросил, в чем дело. Мне пришлось рассказать эту историю. Нашу клинику пытались припутать к тому, что одна из больных якобы неправильно оформила завещание. На мне в результате отыгрались.

Если бы Сергей Владимирович просто выразил мне свое сочувствие, этого было бы совершенно достаточно. Но он вдруг, неожиданно для меня, очень близко принял к сердцу мою проблему, возмутился и в следующую мою консультацию сказал: «Абрам Львович, это не надо так оставлять. Вот что я надумал. Давайте я и Ульянов, два героя соцтруда (а таких было немного), обратимся к Лигачеву, потому что в политбюро эту область курирует он. Я поговорю с Ульяновым».

А я очень дружил с Галиной Борисовной Волчек, она была в курсе моих дел, я рассказал об этом разговоре, и она предложила: «Я тоже попрошу Мишу, он согласится». Она поговорила с Ульяновым, тот сказал, да, конечно, это безобразие. Они с Сергеем Владимировичем объединились, написали письмо Лигачеву, и Сергей Владимирович через помощника Лигачева это письмо ему передал.

Проходит буквально несколько дней, и Сергей Владимирович, немножко взволнованный, мне говорит: «Абрам Львович, я знаю, что письмо было у Лигачева на столе, я знаю, что он наложил какую-то резолюцию, но вот дальше, простите, что будет, я не знаю».

Проходит еще несколько дней, меня вызывает мое институтское начальство: «Абрам Львович, недоразумение улажено, вы полностью восстановлены на вашей прежней работе».

Разумеется, меня никто не убивал, работы не лишал, и так далее, но насколько могли доброе имя запачкать, настолько постарались это сделать, и лишили меня возможности преподавать на какое-то время. Если бы не Сергей Владимирович, эта история не имела бы такого счастливого конца. Так что, во-первых, я ему бесконечно признателен, а во-вторых, Сергей Владимирович открылся для меня с совершенно неожиданной стороны. Потому что посочувствовать может каждый, а вот так деятельно во все вмешаться и реально переломить ход событий – это надо, во-первых, хотеть, а во-вторых, иметь определенную нравственную позицию.

Кстати, Сергей Владимирович в одной из своих автобиографических книг эту историю описал, причем, оцените еще раз его деликатность, он писал вообще о враче, не называя фамилию. Он же мог написать: Абрам Львович Сыркин, а я и тогда уже был достаточно известный кардиолог… Его деликатность проявилась в том, что он об этом умолчал.


Записала Светлана Младова

Тимофей Баженов[40] Дядя Серёжа

Я от некоторых слышу, что Сергей Владимирович детей не замечал. И общаться с ними не умел. Когда есть возможность, я рассказываю этим людям про свои отношения с Михалковым. И рад тому, что сейчас у меня есть возможность рассказать об этих отношениях сразу многим.

Моя мама – журналист. Когда я собрался у неё родиться, она поняла, что в командировки ездить больше не должна. И, видимо, долго не сможет. Мама всегда была жадным читателем. В те годы (семидесятые) издавалась масса толстых литературно-художественных журналов. И, ожидая моего появления на свет, мама подписалась десятка на два таких журналов. С тех пор она стала открывателем писательских имен в русской провинции. Как я понимаю, это было уникально: московские критики читали в основном московские журналы. И все дружно писали об одних и тех же писателях. А мама открывала читающей публике замечательные, но никому не известные имена.

Тогда-то ее и заметил Михалков. Все это я знаю только по рассказам. Мама писала обзоры журналов и носила их Сергею Владимировичу. У него, конечно, не было времени самому читать такие кипы.

Но вот настало такое время, когда мы с мамой стали неразлучны не только дома и на прогулках, но и в поездках по городу. Я с четырех лет сам читал. И пойти туда, где бывают писатели, мне было уже тогда интересно. Мама и Михалков встречались в какой-нибудь редакции. Отлично помню нашу первую ветречу с Михалковым. Он вошел, я вылез из редакционного кресла и встал – руки по швам. Михалков протянул мне руку:

– Здравствуй. Как тебя зовут?

– Тима…

– Неправильно. Тебя зовут Тимофей. А меня как зовут, знаешь?

– Знаю. Вы – Дядя Степа. А зовут вас Сергей Владимирович.

– Молодец, – сказал Михалков, – Но для тебя я буду дядя Сережа. Договорились?

Мы «договорились» на очень много лет вперед.

Я рос, встречаясь с дядей Сережей не реже раза в неделю. А если он уезжал в командировку, неделя пропускалась. И тогда на следующей неделе мама приносила обзор вдвое больше, и подросший я нес дяде Сереже целую сумку толстых журналов с закладками. Они беседовали о литературе не час, а два, или три. И я не мешал. Тихо сидел и слушал.

Мне никогда не бывало скучно. Дядя Сережа заботился об этом. Он говорил:

– Тимофей, Таня (это мама) вот такое стихотворение для меня подчеркнула в журнале (читал вслух). Нравится тебе?

– Вообще не очень… – отвечал я (точно помню, что шестилетний).

– А ты можешь мне прочитать стихотворение, которое тебе очень нравится?… Прочитай, пожалуйста.

И я, не сбиваясь, с выражением (руки по швам) читал целиком «Бородино».

Меня не останавливали, не перебивали. Я сказал: «Все…» И дядя Сережа очень меня хвалил. А потом говорил нам обоим (мне и маме): «Да… Это стихи, детки… Очень это хорошие стихи».

Помню, я был смущен. Мне показалось, что я сделал неправильно. При чем тут Лермонтов, когда рядом великий поэт Михалков. И у нас есть все его книжки. И я, конечно, знаю их наизусть. Надо было читать «Дядю Степу». А я…

И я спешил поправить ошибку.

– Дядя Сережа! Я могу и «Дядю Степу» наизусть, прямо сейчас…

Он засмеялся. Он смеялся тихо и нечасто. Но шутил постоянно с серьезным лицом. И мы смеялись его шуткам. А тут вдруг – я же не шутил! – он засмеялся.

– В другой раз, «Дядю Степу», Тимофей. В другой раз. Я верю, ты знаешь. Но после «Бородина» оно как-то некстати, понимаешь?

– Но я и басни ваши знаю, – мне не казалось, что можно сдаться. – Я могу басни прочесть.

И пока не поздно, я начал: «Лиса приметила Бобра. И в шкуре у него довольно серебра….»

Меня слушали с серьезным вниманием.

– Вот вы какие, ребята, – дядя Сережа был тронут. – Такие старые басни сейчас мало кто и помнит…

Когда мне было десять лет, я ходил с мамой в Союз писателей РСФСР, а иногда и один ездил, доставить дяде Сереже журналы.

Мы встречались в Большом Союзе писателей. Потому что дядя Сережа рассказал Юрию Николаевичу Верченко и Владимиру Карпову, «какие мы с мамой ребята». И Верченко с Карповым тоже захотели читать мамины журнальные обзоры. Дядя Сережа заходил к ним, видел меня и говорил: «А, Тимофей, старый друг!»

Однажды Карпов просил маму разобрать и расставить по уму его колоссальную библиотеку в рабочем кабинете. Я был уже большой, лет тринадцать мне было. Я залезал на лестницу и подавал маме книги с верхних полок. Мы разбирали их «по уму»: отдельно проза, отдельно поэзия, отдельно драматургия. Внутри разделов по алфавиту. Ну и, само собой, картотеку делали.

Ух, тогда я познакомился лично со всеми известными советскими писателями. Потому что они постоянно заглядывали к нам. А Сергей Владимирович ходил каждый день. Он ведь жил через дорогу. Ему были интересны книжки, которые я снимал с самых верхних полок. Они были старые. Предвоенные, военные. Многие он снизу узнавал по корешкам. Говорил: «Сними-ка мне вот эту, Тимофей». И листал. Иногда углублялся в чтение. Вспоминал войну. Я как-то чувствовал, что он всегда боится двух вещей: надоесть с воспоминаниями, стать скучным. И показаться хвастливым. А напрасно. Его воспоминания о войне были мне очень интересны. И я отлично понимал, кто передо мной: лауреат всех главных премий и самых почетных орденов страны. Автор гимна страны. Великий, словом, человек. Но дядя Сережа был по-русски застенчив…

Почти каждый день мы ходили пить кофе. «Тимофею мороженое, пожалуйста», – говорил дядя Сережа. И потом я делался все старше, и официанты, подходя к нам говорили: «Тимофею – мороженое». Я кивал.

Думаю, во многом благодаря дяде Сереже я стал журналистом. Он часто заводил со мной разговор о выборе пути. Не помню, чтобы кто-то еще также серьезно и внимательно слушал, почему я не разумею в точных науках, а в гуманитарных, кажется, разумею.

Я рано пошел в школу, и мне не было шестнадцати, когда я ее закончил.

– Может, ты будешь писателем? – спросил дядя Сережа. И прибавил: – Давай-ка, друг, ты попробуешь писать.

Я думал, он скажет: «Пойди в такую-то газету, скажи, что ты от Михалкова». Но нет. Он сказал иначе: «Напиши, как ты из двух старых велосипедов с помойки сделал один новый. Так напиши, как мне рассказывал. Понимаешь? В точности так. Пиши и представляй себе меня. Вот я слушаю… Значит, хорошо пишешь. Вот я заскучал… Значит, ты впал в занудство. Зачеркни.

Переделай. Потом обязательно напечатай свой рассказ на машинке. Кому хочется там почерк разбирать?… Должно получиться три странички. Не больше. Понял? И неси в редакцию. Если им не понравится, приноси, я посмотрю, в чем там дело».

Я так и сделал. Все получилось с первого раза. И моя судьба определилась. Я принес напечатанную в газете заметочку дяде Сереже. Он сказал: «Поздравляю. Вот тебе на счастье. Береги старикашку. Старичков надо беречь, они удачу приносят». Он вложил мне в ладонь маленький брелок. И я никогда не расстаюсь с ним.

Он мне приносит удачу.

Юрий Сбитнев[41] ОН помогал всем…

Кто не знает дядю Степу? Дядю Степу знают все! Мне было два с небольшим, когда родился дядя Степа. В три мама прочла мне книжку с картинками об этом дяде, в четыре я ее прочитал сам. А в восемнадцать без малого стал сам дядей Степой. Дело в том, что среди своих сверстников был я чуть ли не самым маленьким, заморышем. И вдруг всего за год вымахал в почти двухметрового дылду, естественно, получив кличку Дядя Степа, и она сопровождала меня еще очень долго. Так что с Сергеем Владимировичем Михалковым я был повязан крепко – с детских лет до возмужания.

Будучи уже в звании «молодого поэта», попал впервые на какое-то очень серьезное писательское собрание. Оно происходило в только что открывшемся Большом зале ЦДЛ. На сцене стол президиума, за ним человек двадцать известных московских писателей. Мы с моим другом Колей Анциферовым сидим на галерке, весьма гордые тем, что приобщены к жизни писательского союза. Я всматриваюсь в лица президиума, многих знаю по книгам стихов и прозы, по портретам и фотографиям в печати. Все они – небожители, самые главные из писателей, достигшие права быть избранными… Они поочередно поднимаются на трибуну, и глагол их жжет сердца людей – зал аплодирует, восторженно принимает каждого. Нет пока и в помине ни скептиков, ни ниспровергателей, ни сомневающихся и тэ дэ и тому подобных. Все едины в верности происходящему и произносимому с трибуны. И вдруг Коля Анциферов наклоняется ко мне и шепчет в самое ухо: «Юра, ты можешь вспомнить по имени хотя бы одного из героев книг выступающих и сидящих в президиуме?»

Тогда, в послевоенное десятилетие, появилось много достойных книг, интерес к литературной периодике рос не по дням – по часам, в стране был несомненный читательский бум, я и сам читал многое запоем… Но, увы! В тот момент не мог определенно назвать ни одного литературного героя, ставшего всенародно известным. Ни одного! Кроме… дяди Степы! Так случилось тогда… Но так всегда происходило в русской национальной литературе. Много званых, но мало избранных.

Историческая личность Сергея Владимировича громадна, он во многом – отражение и истории Советской страны, и государственного безвременья, которое мы все еще переживаем. Он в сути своей многогранен, скажу более – многолик в самом добром понимании этого определения. Многое говорено о его необыкновенной судьбе, о непростом жизненном пути, о его «непотопляемости» в любые времена, сказано много правды, приплетено много лжи, злопыхательства, зависти… Но одно несомненно: Сергей Владимирович Михалков, являя миру многие подлинные лица свои, никогда не пользовался личиной – маской, кою с большой охотой и даже восторгом пялили на себя его современники. Был он суть от сути и плоть от плоти носителем национального русского характера. Как известно, сие считалось в мире вековечной загадкой. Было и, слава Богу, остается до сих пор…

В пору работы Михалкова в Союзе писателей России мы почасту называли его дядя Сережа. Ему это нравилось. Но панибратства и амикошонства он не терпел. Умел поставить нахала на место какой-либо удивительно яркой шуткой либо острым словом. Не многим позволял называть себя по имени и только тем, кого считал друзьями. Помню, как один из подвыпивших писателей за праздничным столом, прилепившись к Сергею Владимировичу, постоянно повторял: «Сережа, Сережа». Тот безмятежно пропускал это мимо ушей и словно бы не замечал новоявленного друга, но вдруг в какой-то момент привлек к себе и добродушно, с милым своим заиканием, сказал: «Д-дорогой, я разрешаю тебе называть меня просто: С-сергей Владимирович…»

Однажды один из друзей, работавших в Союзе писателей с Михалковым, уговорил меня сменить «вольные писательские хлеба» на штатную должность, тогда только появившуюся – помощник председателя правления Союза писателей России. Лично Сергея Владимировича я тогда не знал да и не очень жаждал ответственной службы, мне всего дороже была моя писательская свобода. Однако на уговоры друга поддался, уважая его искреннее отношение ко мне и заботу о бытовом благополучии. Писательскую судьбу я тогда только начинал, и прокормиться тем самым «вольным хлебом» было трудно.

К встрече с Сергеем Владимировичем для собеседования я решил подготовиться тщательно. Перечитал всю его публицистику, стихи, басни, драматургию, даже стенографические записи выступлений прочитал… Друг мой сообщил, что Михалков хочет встретиться со мной глаз на глаз. Мы и встретились. Я уже не помню подробностей того разговора, но меня поразило то, что он тоже, как и я, подготовился к беседе. Сергей Владимирович явно прочитал то немногое, что я успел написать. Интересовался, над чем сейчас работаю, собираюсь ли лететь в Сибирь (это было в пору моих странствий по Нижней Тунгуске). Я честно ответил, что сплю и вижу этот край. Разговаривать с ним было легко, хотя и непросто: то и дело звонил прямой телефон и даже «вертушка» – кремлевская связь. После этого звонка он явно озаботился и попросил секретаршу вызвать машину. Я понял, что время, отведенное на собеседование со мной, истекло, но не было и слова произнесено о моей предстоящей работе. И вдруг он, уже поднимаясь из-за стола, сказал очень просто и ясно, обращаясь ко мне на «ты» и по имени: «На кой ляд тебе работать помощником у Михалкова. Я писатель и ты, Юрий, писатель! Тебе что, деньги нужны на жизнь?» В деньгах я тогда действительно нуждался, но у меня хватило ума в этом не признаться. Как-то само собой высказалось: «Да мне и самому не хочется становиться служивым человеком…». – «Зачем понадобилось ему… – он назвал имя моего друга, – тебя из писателей разжаловать?». И засмеялся совершенно неожиданно, как это умел только он. Через несколько дней я получил долгосрочную творческую командировку от Союза в северо-восточные области Сибири. Там я впервые осознал себя профессиональным писателем, Нижняя Тунгуска стала моей творческой родиной.

Не буду говорить о сложных аппаратных играх между творческими союзами и ЦК партии, в которых Михалков был великим докой, но знаю точно, что в них наш Председатель правления всегда отстаивал писательские интересы и, поелику возможно, защищал многих от немилости все и всех предержащих в «Большом доме». И делал он это, всегда согласуясь со своими убеждениями.

Будучи избранным одним из секретарей Союза писателей, я имел возможность ближе узнать Сергея Владимировича в разных проявлениях его удивительного характера, оценить его уникальные качества руководителя, способность – тоже редкую – виртуозно, без криков и насилия добиваться необходимых решений, убеждать сомневающихся и обезоруживать сопротивляющихся… Об этом можно долго и много говорить, но для меня он интересен и дорог своими, редкими теперь, человеческими качествами. Их в характере дяди Сережи было немало. Хотя бы такое – помогать людям. Сергей Владимирович помогал всем – от уборщицы до самых высокопоставленных лиц, которым необходима была его помощь. Он постоянно вызванивал, выхаживал кому-то квартиру, пенсию, работу, награду, кого-то защищал, подписывал бесконечные письма в разные инстанции, дабы выполнить просьбу почти незнакомого, а то и вовсе незнакомого человека. О нем говорили: Михалков помогает всем. И он действительно помогал.

Расскажу о себе. В самом начале восьмидесятых я решил жить в деревне «среди народа». Какое-то время меня так и звали в шутку среди писателей – «народник». В моей так называемой «неперспективной деревне» не было ни дорог, ни каких-либо бытовых благ, кроме электрических проводов на деревянных столбах со времен «лампочки Ильича». А мне никаких других благ и не нужно было, кроме связи с миром и с Союзом писателей, телефон нужен был до зареза. Не для роскоши… Рядом с деревней – войсковая спецчасть, там прямая городская связь со столицей. Познакомился с командиром части, провели творческую встречу с офицерами, люди все образованные, с высшим образованием и даже несколько кандидатов наук. Подружились… Командир части говорит: «Если будет письмо от Союза писателей, обращусь к командованию, может, что-нибудь и придумаем…» В первый же приезд в Москву иду к Михалкову, объясняю свою просьбу. Выслушал. «Давай номер части. Выясним, к каким войскам относится. Тогда и напишем письмо на командование». Относилась часть к техническим спецслужбам Комитета безопасности. «Посиди, – говорит Михалков, – попробуем решить». Берет трубку «кремлевки», на память набирает номер. На том конце отвечают. Сергей Владимирович здоровается, начинает рассказывать о моей просьбе, и кто я такой, и как необходима ему связь с секретарем Союза, то есть со мной… Я слушаю и несколько одуреваю. Сергей Владимирович рассказывает о моей просьбе по «кремлевке» не кому-нибудь – председателю КГБ Ю.В. Андропову… Кладет трубку и с легким заиканием: «Ж-жди, должны помочь». На следующий день у калитки – подполковник и два майора. Как говаривалось раньше – отдают честь. Я тоже прикладываю ладонь к фуражке. Подполковник: «Юрий Николаевич, нам приказано обеспечить вас бесперебойной телефонной связью». О, эта писательская всемогущая значимость! Говорю спокойно, как будто мне уже десятки раз обеспечивали бесперебойную телефонную связь: «Раз приказано, обеспечивайте». Но дальше важную мину держать не могу, расплываюсь в улыбке: «Спасибо вам от души! Так необходима связь…» – Уже и оправдываюсь. А душа ликует.

Назавтра звоню Михалкову по бесперебойной связи со всеми телячьими восторгами. Он: «Я же сказал тебе – должны помочь. – И начальственно: – На секретариате будь обязательно. Ты мне нужен». Положил трубку. Недоумеваю, и зачем я понадобился лично Михалкову?

На секретариате один из вопросов – прием в Союз писателей. Секретариат обычно утверждает протоколы заседаний приемной комиссии – чисто технический вопрос. А тут секретарь Союза Егор Исаев оспаривает принятое комиссией решение: рекомендованный им критик Мильков в Союз писателей не принят. Владимир Ильич Мильков, мало что мой земляк и добрый товарищ, он еще и руководитель литературного объединения при районной газете, в котором я участвовал в дни рабочей юности. «Ты меня поддержи», – просит Егор. «Несомненно». Но нашла коса на камень: одна часть секретариата за прием, другая против. Михалков выслушивает тех и других. Невозмутим. Я выступил за прием В. Милькова, но о своих личных отношениях с ним ничего не сказал. И вдруг Исаев, человек страстный, неукротимо наступающий на противников, изрекает: «Сергей Владимирович, Милькова нужно принять в союз только за то, что он учитель Сбитнева!» Наступает тишина. Дядя Сережа держит паузу, и вдруг: «Юра, это правда, что он твой учитель?» – «Да». Сергей Владимирович обводит всех лучезарным взглядом, в глазах добрейшие смешинки: «Ну, товарищи, ну дорогие мои, тут выход единственный – принимать! Я за!» – и поднимает руку. Владимиру Ильичу Милькову вступление в Союз писателей было тогда жизненно необходимо. Об этом хорошо знал Михалков и помог…

Пока я жил безвыездно в Тал еже, квартиру в Москве ограбили. Я потерял самое дорогое для меня – собранную за долгие годы по всем российским весям коллекцию древнерусской живописи. Пропали и другие вещи. Когда приехал из деревни, половина МУРа толкалась в квартире с распахнутой дверью. Сыщики вынюхивали каждый уголок – ни следов, ни отпечатков, ни взлома. Квартира находилась на электронной охране, но и на пульт тревога не поступала. Следствие шло безрезультатно несколько месяцев, потом и вовсе заглохло. Как-то в присутствии Михалкова зашел об этом разговор. «Ты коллекцию оценил?» – спросил Сергей Владимирович. «А что ее оценивать? Утраченного не вернешь». – «Она денег немалых стоит. Тебе должны компенсировать урон». Деньги он умел ценить, умел зарабатывать, но не был скрягой.

Многим помогал и деньгами своими кровными. «Оцени коллекцию!» – распорядился. Я оценил. Каждая вещь из нее была известна замечательному реставратору и подвижнику древнего русского искусства Савве Ямщикову. Мы составили опись и подсчитали примерную цену. Оформили документ, как того требовал закон. С этой бумагой я пришел к Сергею Владимировичу. И, как в прошлый раз, он просто сказал: «Жд-ди, помогут…» Как я потом убедился, он никогда не говорил «помогу», но всегда возлагал надежду на тех, кто может, а в этом случае и должен помочь. Помогли. Коллекция не вернулась, грабитель не был найден, но милиция полностью возместила понесенный ущерб.

Три крохотных эпизода из моей жизни. Может быть, кому-то покажутся эти события ничтожными, но они были, и в них, малых, участвовал Большой человек, который до конца своей долгой жизни считал себя обязанным помогать людям. И помогал очень и очень многим…

Андрей Дементьев[42]

Сергея Владимировича Михалкова я увидел впервые в Литературном институте, когда он приехал к нам, студентам, для творческой встречи, какие случались у нас постоянно с классиками отечественной словесности. Все в нем показалось мне необычным – от дяди-Степиного роста до удивительной по своей застенчивости улыбки. Перемежая неторопливую речь вопросительными обращениями к нам (вы, мол, согласны?), он остроумно и как-то очень зримо вычерчивал на наших глазах героев своих книг. И мы заново влюблялись в них. От него исходил свет доброты и внутреннего веселья…

Но по-настоящему я узнал Михалкова спустя много лет, когда редактировал журнал «Юность» и нам приходилось часто встречаться на заседаниях правления Союза писателей, поэтических вечерах, вместе ездить в творческие командировки и просто общаться. Он иногда звонил мне в редакцию, чтобы похлопотать за начинающего автора или посмотреть чью-то рукопись.

Помню наш долгий разговор о повести Юрия Полякова «Сто дней до приказа», которая была посвящена запретной в то время теме дедовщины в Советской армии. А чуть раньше я уже опубликовал тоже очень острую Юрину вещь о комсомоле – «ЧП районного масштаба». И потому удивился, что Сергей Владимирович просит за нашего автора, который хорошо знал дорогу в «Юность» и с которым у меня сложились добрые отношения, хотя мне и досталось от высшего начальства за ту публикацию. Но Михалков все объяснил: «Если будут сложности и вообще поставят заслон, рассчитывай на мою помощь…» Он знал о своих возможностях и непререкаемом авторитете, в чем я не раз убеждался….

Запомнилась мне творческая встреча с делегатами какого-то профсоюзного съезда в Доме литераторов. Я опоздал и когда вышел на сцену, где сидели мои коллеги, сразу же увидел Михалкова. Он с присущей ему иронией сказал мне: «А я тут для тебя уже час место держу… Садись…». Зал был переполнен. Один за другим выступали известные писатели. Сергей Владимирович полушепотом отпускал свои безобидные шутки и вдруг наклонился ко мне и очень серьезно сказал: «Слушай… Они ведь только что с заседания. Наверное, устали… Надо бы им что-то веселенькое рассказать. Есть у меня одна история. Со мной приключилась. Послушай. Если одобришь – я им тоже расскажу…» И рассказал.

«Приехали мы как-то в один крупный областной центр, где решили провести пленум Союза писателей. Собрались в драматическом театре. Народу битком – писатели, учителя, библиотекари… Я вышел к трибуне с написанным докладом и успел произнести только одно слово «Товарищи!», как сцена вдруг вместе со мной, моим докладом и всем президиумом уехала за кулисы… А дальше было самое страшное – мы вернулись… Пришлось объявить перерыв…».


Вообще, Сергей Владимирович не мог жить без шуток. Он был невероятно остроумен и находчив, даже в самые неудобные для юмора моменты. Как-то на одном из писательских собраний он резко высказался о только что опубликованных стихах очень популярного тогда молодого поэта. Тот был в зале и, вскочив с места, так же резко ответил Сергею Владимировичу. «Раньше за такие слова, товарищ Михалков, вызывали к барьеру…» Реакция мэтра была мгновенной: «Я, к вашему сведению, дворянин и с кем попало не стреляюсь…».

Но главное, в нем была безмерная любовь к отечественной литературе и ее творцам, которая чувствовалась во всем – от постоянной помощи юным талантам до устройства житейских дел многочисленных коллег. Он был настолько известен в нашей стране и уважаем, что каждое его слово много значило. Книги, написанные Михалковым для детей, пользовались таким успехом, что их тиражи не успевали за вселенским спросом…Сколько поколений читателей выросло на веселой доброте бессмертного дяди Степы. И пьесы, и стихи, и остроумнейший журнал «Фитиль», и встречи с детьми, и его выступления по радио были просто необходимы нашему детству, нашей жизни…

Однажды он попросил меня написать предисловие к одной из своих книг. Я почел это за высокую честь. Видимо, Сергею Владимировичу понравилась моя статья, и через какое-то время он обратился ко мне с такой же просьбой по поводу другой книги.

Вообще, он очень уважал и ценил своих собратьев по перу и никогда не показывал им своей великой значимости. С ним было очень просто общаться. Но завистников у него было немало. Время от времени в печати появлялись злобные пасквили. Как-то он мне грустно признался: «Знаешь, у нас не очень любят успешных людей… Вот если у тебя с трудом за десять лет выйдет одна маленькая книжечка, а не каждый год по тому, если тебя бросит жена и сгорит дача, или ты безнадежно заболеешь, тогда тебя будут любить…». Он говорил это с какой-то затаенной печалью, но я засмеялся, потому что очень уж колоритно прозвучало это признание. Впрочем, Михалков тут же улыбнулся и сам. Однако тему мы не продолжили. Я тогда подумал, что классика опять кто-то упрекнул за успех.

Помню, как долго злословили и по поводу державного гимна, придумав для автора обидное слово – «гимнюк». А мне вспомнились мемуары великого Микеланджело, где он рассказал о недоброжелательстве, царившем в тогдашней художнической среде. Видимо, человеческая натура – постоянная величина, а не продукт времени…

И все-таки он был счастливый человек. И прожил яркую, интересную жизнь, полную творческих радостей и радостей житейских. Он гордился своими сыновьями – Никитой и Андреем, уважая их не только за талант, к которому был причастен, но и за искреннее служение искусству и литературе, что роднило их, может быть, больше, чем гены.

Его насмешливые глаза смотрят на нас с портретов и всякий раз как бы предупреждают – «Что бы ни случилось, я всегда с вами…». И всем нам – его старым и юным читателям – очень важно и дорого, что Сергей Владимирович Михалков, легенда двух веков, XX и XXI, никуда от нас не уходил и никогда не уйдет…

Владимир Александров[43] Фронтовая муза

Началом литературной деятельности Михалкова как военного писателя-корреспондента стала осень 1939 года. Поэта призвали на действительную службу, и он участвовал в походе частей Красной Армии в Западную Украину.

В ноябре 1939 года начался конфликт на советско-финской границе. В Ленинграде создается редакция фронтовой газеты (линия Маннергейма находилась всего в тридцати двух километрах от города). Писательскую бригаду редакции возглавил Николай Тихонов. В разгар боев к ним присоединился двадцатисемилетний Сергей Михалков. Правда, поэт прибыл на фронт с другим заданием: он должен был собрать материал для сценария художественного кинофильма о военных санитарках, медсестрах и женщинах-врачах. Это была первая попытка поэта заняться кинодраматургией.

Михалков рассказал о своем замысле Н. Тихонову, А. Твардовскому, В. Саянову, С. Вашенцеву, Ц. Солодарю, Н. Щербакову – словом, всей без исключения редакции, читал эпизоды будущего сценария. Ему было важно выслушать пожелания товарищей по перу, уже понюхавших пороху «на той войне незнаменитой» (А. Твардовский), но нелегкой.

Поглощенный поездками в действующие части, Михалков редко бывал в редакции; он с трудом выкроил время лишь для того, чтобы навестить приехавшего в Ленинград Маршака. Самуила Яковлевича очень заинтересовала коллективная работа фронтовой писательской бригады над циклом «Похождений смекалистого бойца Васи Теркина», где каждая серия смешных рисунков В. Фомичева и В. Брискина сопровождалась стихотворными текстовками. Маршак даже написал по просьбе Александра Твардовского шутливую биографию Васи Теркина для сборника «Похождений».

Тем не менее, все авторы сознавали, что тематика «Похождений» начинает как-то повторяться и даже настойчивый, изобретательный Василий Фомичев уже не может выжать из авторов свежих, остроумных текстовок.

Цезарь Солодарь[44] вспоминает:

«И тут мы с Фомичевым услышали от Твардовского:

– Эх вы, горе-организаторы! Варитесь в собственном соку, а рядом ходит поэт, способный влить горячую кровь в Васю Теркина. Немедля к Самуилу Яковлевичу – уж он-то заставит Михалкова оторваться от сценария и сказать свежее словцо о Васе!»

Когда Цезарь Солодарь завел об этом разговор с Маршаком, тот сразу же оживился:

– Саша Твардовский, как всегда, прав. Сереже Михалкову завещано от бога вдохнуть жизнь в вашего Васю. Напишет смешно и, извольте не сомневаться, голубчик, не банально. Говорю вам это как полковой командир Михалкова.

Заметив недоумение собеседника, Маршак показал ему дарственную надпись на только что вышедшей книге стихов Михалкова:

Командиру по полку
Дорогому Маршаку.
Править каждую строку
Разрешаю Маршаку.

– Командиру, довольно строгому, правкой заниматься не пришлось, – заметил Маршак. И вздохнул: – К сожалению, не все бойцы у меня в полку такие.

В. Фомичев разыскал Михалкова, запер его у себя в комнате, и они придумали несколько новых тем «Похождений Васи Теркина». Писать о них Михалкову, однако, не пришлось: через два дня (в марте 1940 года) военные действия закончились, белофинны капитулировали.

Афильм «Боевые подруги» вышел уже в дни Великой Отечественной.

Михалков в годы войны, как и в последующие годы, предстал перед читателем и как поэт, и как идеологический работник. Уже 4 июля 1941 года газета Южного фронта «Во славу Родины» публикует стихотворение Сергея Михалкова «Отчизной мобилизован» («Народ богатырский мой»):

Отчизной мобилизован
Народ богатырский мой.
Не дай облакам грозовым
Сомкнуться над головой!..

7 июля здесь же печатается стихотворение «Фронтовые подруги»:

Родная армия послала за тобой
И назвала военною сестрой.
Спешите, девушки:
На грозном поле боя
Красноармеец ранен молодой.
…Он не жалел ни крови и ни жизни,
Не отступал под натиском свинца.
И ты должна вернуть его Отчизне:
Как сына – матери, как армии – бойца.

Фронтовая муза поэта удивительно метко служила Победе. Правдивая, оперативная поэтическая переработка событий дня стала ее определяющим признаком.

Уже в первые месяцы войны во фронтовой газете были опубликованы всем памятные произведения: «О жизни и смерти» Б. Горбатова, песня «Давай закурим!» И. Френкеля, «Приключения разведчика Ивана Петрова» В. Полякова. Читатели любили газету, ждали. Ждали даже с неба: летчица редакционного звена самолетов Клава Коростышева в любую погоду доставляла «Во славу Родины» на передовую.

Михалков работал с завидной хваткой и сразу во всех жанрах, живо откликаясь на требования боевой обстановки, на большие и маленькие темы, диктуемые армейской печати войной: он писал очерки и заметки, стихи и юмористические рассказы, тексты к политическим карикатурам и листовкам.

В шеститомное собрание своихсочинений[45], каки в два предыдущих, Михалков включил значительную часть фронтового творчества. Здесь веселые «Случаи из жизни красноармейца Мухина», «Из рассказов старшины Игрушкина», цикл «Война» – более семидесяти стихотворений. И мы, и, разумеется, сам автор отчетливо видим слабости и шероховатости в том, что писалось в те годы. Сейчас можно было бы отредактировать, переработать и даже переписать заново те или иные вещи. Но, согласимся, это был бы Михалков «образца 1985 года», а не писатель военных лет, каким без всякого приглаживания и причесывания он решается предстать перед сегодняшними читателями. В конце концов, военное творчество художника – не только неповторимый этап в его собственной биографии, но и частичка – пусть скромная – общей нашей истории. А историю, как известно, не рекомендуется переписывать и даже «подправлять».

С чего все-таки «началось» творчество Михалкова – военного писателя, если говорить о июне-июле 1941 года и о чьем-то возможном влиянии на двадцативосьмилетнего литератора, попавшего в действующую армию? Сам Михалков считает началом своего фронтового творчества появление статьи Алексея Толстого из публицистического цикла «Что мы защищаем?».

Истоки народной стойкости. Для фронтовой музы Михалкова эта тема стала основной.

– Боец! Товарищ раненый,
Крепись, тебя найдут!
Твою поднимут голову,
Напиться подадут!
– Я верным сердцем чувствую,
Что рана нелегка,
Что мне не нужно доктора,
Что смерть моя близка.
Вы мне могилу выройте
Под деревом-сосной,
Родную землю холмиком
Насыпьте надо мной…
(«Боец лежит за хатами…»)

Интонация классической русской солдатской песни стала в творчестве поэта новым, сильным качеством его поэтики, органично в нее вошедшим. Основой этой интонации был совершенно очевидный дух товарищества – сильнейшее эмоциональное ощущение при чтении всей военной лирики Михалкова, всей его поэтической и прозаической публицистики. На Южном фронте сразу приобрели популярность стихотворения «Фронтовые подруги», «Письмо на фронт», «Письмо с фронта», «Письмо домой!» («Письмо жене»):

Мы были в городе развалин и воронок,
Разграбленного немцами жилья.
Я видел мальчика. Лет четырех ребенок.
Он был убит. И сына вспомнил я.
И я подумал: как же быть такому?
Быть может, кто-нибудь на фронте ждет сейчас
Каракуль детских – весточку из дома
И детский незатейливый рассказ…
Мой верный друг, товарищ мой надежный!
Мы на войне. Идет жестокий бой
За каждый дом, за каждый столб дорожный,
За то, чтоб мы увиделись с тобой!

Каждый день редакцию осаждали мальчишки и девчонки. Они вызнали, что где-то близко автор «Дяди Степы». Они требовали встречи с ним, верили – он поможет им попасть на фронт. Как-то трое мальчишек принесли в редакцию заявление: «Пошлите нас на войну, мы будем разведчиками…»

Сергей Михалков долго толковал с ребятами и почти доказал им, что надо учиться. Они вежливо слушали, поглядывали то на поэта, то на Орден Ленина на его гимнастерке, а потом все-таки заставили его «лично» проводить их в военкомат. Там с ними говорил уставший от подобных ребячьих просьб военком.

10 сентября 1941 года газета напечатала стихотворение Михалкова «Братья»:

Они пришли в военкомат
И обратились к военкому…

Творческой «конкуренции» в редакции не знали: работы и места на полосах хватало всем. Но и здесь легкость на подъем и удивительная контактность Михалкова делали его особенно заметным. Товарищи-газетчики шутили, что Михалков не скрывал свое довоенное прошлое: слава детского поэта пришла за ним на фронт. В солдатской или генеральской землянке (для него это никогда не имело значения) он первым делом спрашивал:

– Дядю Степу знаете?

Он мог войти в любую строгую штабную канцелярию и сказать: «Здрас-с-с-те, я детский писатель Михалков». И даже крупные военачальники, привыкшие к неукоснительному соблюдению уставных требований, улыбались. Всю войну Михалков представлялся только как «детский писатель».

В редакции Михалков бывал редко – мотался по передовой и всюду был дорогим гостем. Популярность часто опережала его появление. Как-то в редакцию пришло письмо: солдат прислал заметку, в которой рассказывалось о встрече с Михалковым. Заметка была озаглавлена «Дядя Степа на передовой»! Автор другого письма просил: «Пришлите газету с поэмой «Быль для детей», – хочу послать своим детям, пусть почитают». Поэма создавалась частями и охватывает события 1941–1945 годов. Выросла она из стихотворения 1941 года «В том краю, где ты живешь», и обусловили это необычные обстоятельства. Михалков вспоминает, как в конце ноября 1943 года, то есть на завершающей стадии его и Г. Эль-Регистана работы над текстом Государственного Гимна СССР, ему довелось читать И.В. Сталину свои стихи. Прослушав стихотворение «Письмо домой» (оно называлось тогда «Письмо жене»), Сталин неожиданно сказал:

– Вы прочитали стихи с настроением 1941 года. Попробуйте написать стихи с настроением 1944 года и пришлите нам.

Михалков пообещал («Письмо жене» действительно было написано в июле 1941 года) и выполнил обещание.

…Не расскажешь даже в сказке,
Ни словами, ни пером,
Как с врагов летели каски
Под Москвой и под Орлом.
Как, на запад наступая,
Бились красные бойцы
Наша армия родная,
Наши братья и отцы.
Как сражались партизаны —
Ими Родина горда!
Как залечивают раны
Боевые города.
Не опишешь в этой были
Всех боев, какие были,
Немцев били так и тут,
Как побили – так салют!..

Поэму «Быль для детей» (вариант 1944 года) 11 февраля 1944 года одновременно опубликовали «Правда» и «Комсомольская правда», а 15 февраля «Пионерская правда».

В 1942 году на страницах газеты «За Родину!» поэт сделал многим запомнившийся обзор детских писем, приходивших на фронт.

Адреса на детских конвертах были приблизительно одинаковые: «Северо-Западный фронт. Красная Армия. Получить бойцу». В конверты вкладывались засушенные цветы, стихи, рисунки. Письма приходили и в посылках с подарками:

«Я посылаю вам две пачки бумаги, четыре коробки зубного порошка, два платка и двадцать конвертов, – перечисляет Лиля Ведерникова из Красновишерска. – Папа у меня тоже в армии политруком в части, но я не знаю в какой…»

«У нас в школе собрали деньги на танковую колонну, и я внесла одиннадцать рублей», – сообщает из Перми ученица 4 класса Тамара Фролова.

А семилетняя Фаня Хазина рассказывает: «Они стреляли в нас с самолета, когда мы ехали в поезде. И мне пулей попали в ногу. Я не могу ходить и лежу сейчас в детской больнице».

Михалков озаглавил обзор «Пишут дети». Художник редакции Виктор Васильев поместил заголовок на фоне листка из школьной тетради в косую линейку, а под ним – рисунок пионера Вани Кириллова из деревни Никулино Ярославской области (он был вложен в одно из писем, пришедших на фронт). Ваня изобразил воздушный бой. Это была, пожалуй, самая излюбленная тема детских рисунков. Далее следовал отрывок из письма ученицы третьего класса Ани Артеменко: «Мой папа тоже ушел на фронт. А мы ничего не знаем о нем, где он сейчас. Может быть, я осталась уже сиротка. И мое детское сердце просит вас отомстить за моего папу и за всех убитых на войне с фашистами. И я вас прошу, дорогой боец, написать мне письмо на дом. Я буду ждать».

Генерал-лейтенант Окороков вспоминает: «Очень популярен среди воинов был Сергей Михалков. Его знали идо войны – как детского поэта, с «Дядей Степой» были знакомы, наверное, все ребята. Но война дала поэту иные темы.

Горит Кубань, Майкоп в ночи пылает,
Защиты просят женщины с детьми,
Тебя, боец, Отчизна призывает,
Останови врага!
Отбрось
И разгроми!..

Не верится даже, что эти строки написаны тем же человеком, который с мягким юмором написал о кумире малышей – дяде Степе…»

Дети, испытавшие все лишения при эвакуации из родных городов и сел, маленькие живые свидетели фашистских зверств – бомбежек мирного населения, пожаров, насилия, – призывают бойцов к мщению. Михалковский обзор детских писем заканчивался так:

Прочитал письмо военный летчик,
Бережно вложил в планшет листочек,
Шлем надел, пошел к своей машине.
Влез в кабину. Посмотрел кругом.
Полетел.
И, думая о сыне,
Беспощаден был в бою с врагом.

В конце лета 1942 года военные летчики вывозили из партизанского края осиротевших детей. Вместе с корреспондентами фронтовой газеты Михалков встречал сирот на полевом аэродроме. Среди сирот была дочь зверски замученного фашистами учителя из села Быстрый Берег Белобелковского района Валя Петрова двух с половиной лет. Фотокорреспондент П. Бернштейн сделал снимки. Михалков попросил дать ему портрет Вали Петровой, и 8 сентября портрет появился на первой полосе газеты «За Родину!» со стихами «Запомни!»:

Посмотри хорошенько на этот портрет
Русской девочки двух с половиной лет.
Это немцы ее «партизанкой» назвали,
Это немцы отца у нее расстреляли.
Разве сердце не скажет тебе: «Отомсти!»?
Разве совесть не скажет тебе: «Не прости!»?
Слышишь, матери просят: «Она не одна!
Отомсти за таких же других, как она!»
Посмотри и запомни, товарищ, портрет
Этой девочки двух с половиною лет!

«В обойму» газетной полосы, – вспоминает однополчанин поэта по Северо-Западному фронту С. Савельев, – часто входили у нас стихи, напечатанные рядом с документальной, сильной своей достоверностью фотографией: то был двойной заряд ненависти и гнева. Под многими из фотоснимков стояли строки, написанные Сергеем Михалковым. Написанные так, что и теперь я не могу читать их спокойно»[46].

Михалков сразу же поддержал идею Маршака «объединить стих и рисунок». С передовой от солдат и офицеров сыпались сюжеты для карикатур, текстов подписей, просьбы о коротких стихотворениях на ту или иную тему. Острые карикатуры и подписи вызывали смех. А смех – по замечанию одного из героев книги А. Бека «Волоколамское шоссе» – «самое серьезное дело на фронте. Когда на поле боя, на передний край приходит смех, страх улепетывает оттуда»[47].

Имя Сергея Михалкова, как и Кукрыниксов, Б. Ефимова, С. Маршака, было родным и близким миллионам людей, боровшихся за победу. В «Правду», в «Известия», в «Крокодил» шли письма фронтовиков – самые дорогие рецензии, которых фронтовой поэт или художник может когда-либо удостоиться.

Как-то автомобилисты одного из полков подобрали в придорожной канаве одиннадцатилетнего мальчика Вову Николаева. Его мать убило осколком фашистской бомбы, он сидел возле мертвой матери, сжавшись в комочек. Солдаты похоронили мать, а Вову взяли к себе летчики.

– А где твой отец? – спросили Вову.

– На фронте убили.

Связистки сшили ему гимнастерку, подобрали пилотку. Парнишка стал сыном полка. Он помогал летчикам и техникам. Однажды перед вылетом кто-то из техников вытащил из кармана кусок мела и попросил Вову написать на бомбах, подвезенных к самолетам, по два слова: «За папу!», «За маму!». Сделали фотографию и поместили ее в армейской газете. Сергей Михалков сопроводил фотографию подписью:

Лишившийся отца и материнской ласки,
Приют нашедший в части фронтовой,
Он на литом боку таящей смерть фугаски
Как приговор врагу оставил почерк свой.
И в яростный момент бомбометанья.
Вселяя страх в немецкие сердца,
Священным будет мщенье в сочетанье
Руки ребенка и руки бойца.

Одним из первых и, пожалуй, больше, чем кто-либо другой из военных писателей-корреспондентов, Сергей Михалков писал в годы войны о тружениках тыла, о семье советского солдата, его родном городе, селе, доме. В 1942 году он создает суровую и трогательную поэму «Мать солдатская»:

…Косили хлеб. Она снопы вязала
Без устали. Ей все казалось мало!
Быстрее надо! Жаль, не те года!
И солнце жгло, и спину ей ломило,
И мать-крестьянка людям говорила:
«Там – сыновья. И хлеб идет туда».
…Седая мать по-своему воюет
И по ночам о сыновьях тоскует,
И молится за них наедине.

В 1959 году поэт напишет:

В дни войны служили все мы
Нашей Музе фронтовой,
Очень часто ради темы
Рисковали головой.
(«Наша Муза фронтовая»)

И это была сущая правда…

Виктор Чижиков[48]

Попался мне на глаза экземпляр журнала «Мурзилка» за 1963 год. Естественно, я начал его листать, вспоминать друзей, художников, писателей, в то время работавших, с которыми я дружил, с которыми прошла моя жизнь.

Привлек мое внимание материал о юбилее С.В.Михалкова, которому тогда исполнилось 50 лет. Статью о нем Льва Кассиля сопровождал мой рисунок. Какдавно это было, подумал я. Сейчас грядет уже столетие со дня рождения Сергея Владимировича, сколько нарисовано иллюстраций в журналах, газетах и книгах за эти прошедшие пятьдесят лет!

Сотрудничество наше возникло вполне естественно. Во-первых, мы были современниками, во-вторых, работали в области сатиры и юмора, то есть занимались тем делом, где требуется гротеск, гипербола, преувеличение. Степень гротеска, степень условности в юмористических стихах Сергея Владимировича и моих рисунках совпадали, как мне кажется. Это и свело нас за рабочим столом.

В обыденной жизни мы виделись редко, сближались только при интенсивной работе над книгами. Разногласий по поводу рисунков почти не было, Михалков обычно доверял художнику абсолютно. Это доверие провоцировало меня на какие-то нестандартные, неожиданные решения, что обычно делает работу иллюстратора еще более интересной и захватывающей.

Встречались мы также на выступлениях перед детьми на Книжкиной неделе или на презентациях только что вышедших наших книг, например, мы вместе ездили в Ленинград (тогда еще не Санкт-Петербург) на презентацию трехтомника издательства «Комета». Там в огромном зале мы выступали перед детьми, Сергей Владимирович читал свои стихи. Он произносил первую строчку стихотворения, а двухтысячный зал хором продолжал текст. Знают – значит, любят.

Георгий Юдин[49] Михалков

По-детски простой, по-детски искренний и добрый, по-детски влюбчивый. Именно эти, так необходимые детскому поэту качества, ценили любящие Михалкова люди и прощали ему и его высокое положение, и приближенность к властям, и неимоверное количество званий и наград, и его дворянское происхождение.

И эти же качества и особенности его биографии вызывали и до сих пор вызывают резкую, негативную реакцию у тех, кто не любил Михалкова. «Да какой же он простой и добрый?! – кривятся они. – Все под себя загребал, никому продыху не давал». А ведь именно при Михалкове расцвели и были им поддержаны большинство известных ныне писателей и поэтов. Да, он и про себя не забывал, но он же был не святым Сергием Радонежским, а просто Сергеем Михалковым, которому, как любому писателю, свойственны желание издаваться, нравиться и отмечаться наградами.

Вспоминаю забавный случай. Однажды, в Дни славянской письменности, я встречал Сергея Владимировича в Центральной детской библиотеке. В честь торжественного праздника на мне красовался орден преподобного Сергия Радонежского, врученный патриархом Алексием II. Михалков глянул на орден и спросил: «У тебя к-какой степени?» – «Третьей» – отвечаю. «Ха! А у меня – второй!»

На каждой встрече дети окружали его, теребили, спрашивали, смеялись или просто с восторгом смотрели на живого дядю

Степу. Недоброжелатели же, не веря в искренность такой любви, возмущались: «Да если бы Михалков не был депутатом и не возглавлял Союз писателей, никто бы не издавал его стихов! Стихи-то слабенькие!» Вранье. Разве мало было в советское время высокопоставленных писателей-чиновников, издававшихся миллионными тиражами, которые затем, в связи с их беспросветной бездарностью, отправляли под нож? А вот миллионные тиражи Михалкова не залеживались на прилавках не из-за его высокого положения. Люди любили и продолжают любить его книги по простой причине – они талантливы.

Его стихи подкупают своей простотой и бесхитростностью, певучестью – качествами, которыми всегда славилась русская литература. Именно отсутствие в стихах Михалкова «мудрой» зауми, витиеватого диссидентского подтекста и усталой вековой тоски, воспринимаются критиками Михалкова как «ненастоящая» поэзия, «слабенькие стишки». Слабенькие по сравнению с кем из детских поэтов?

Прочтите одно из ранних его стихотворений «Веселый турист» и убедитесь, насколько оно просто, светло, в традициях русской поэзии, написано.

Крутыми тропинками в горы,
Вдоль быстрых и медленных рек,
Минуя большие озера,
Веселый шагал человек.
Четырнадцать лет ему было,
И нес он дорожный мешок,
А в нем полотенце и мыло
Да белый зубной порошок.
…Он шел без ружья и без палки
Высокой зеленой травой.
Летали кукушки да галки
Над самой его головой.
…Он слышал и зверя и птицу,
В колючие лазил кусты.
Он трогал руками пшеницу,
Чудесные нюхал цветы.
И туча над ним вместо крыши,
А вместо будильника – гром.
И все, что он видел и слышал,
В тетрадку записывал он.
А чтобы еще интересней
И легче казалось идти,
Он пел, и веселая песня
Ему помогала в пути.

Многочасовые сидения на всевозможных съездах, пленумах, заседаниях, конференциях, хождения по высоким кабинетам, обязанность как депутата и общественного деятеля прочитывать и писать бесконечные «важные» бумаги – все эти дела отняли у поэта десяток лет так нужного для творчества времени. Упрекая Михалкова за «вхождение во власть», захотели бы сами злопыхатели такой тяжкой участи в ущерб своему творчеству? А если бы и пошли в депутаты или секретари союза писателей, стали ли бы помогать, как Михалков, тысячам нуждающимся в квартирах, санаториях, больницах, лекарствах, трудоустройстве, поступлении в институт, поездке за границу, издании книги, написании положительных рецензий, защите невинных от произвола милиции?

Когда я бывал у него дома на Поварской, старый, допотопный трудяга-телефон не умолкал. Просили помочь, просили в долг, просили совета, просили открыть детский праздник где-то под Магаданом, просили, просили, и никогда никто не получал отказа. От него я узнал, как в то богоборческое время он ночами (днем при его депутатском положении было нельзя) приезжал в высокие кабинеты и добивался открытия поруганного Свято-Данилова монастыря. И монастырь был открыт.

С благодарностью вспоминаю, как Сергей Владимирович защитил мою первую книгу «Букваренок». После ее выхода в 1987 году методисты из института, где создаются учебники, видимо возмущенные тем, что за многие годы сидения они не высидели ничего интересного, принялись клеймить этот первый в то время неформальный, необычный Букварь, по которому можно было быстро, в игровой форме, научиться читать. «Букваренок» обвинялся в отсутствии серьезной научной методологии, в чрезмерной жизнерадостности и обилии игр, отвлекающих от серьезного обучения и даже в преклонении перед Западом, которое выражалось в надписи «Магос» на рисунке апельсина.

Это сейчас кажется абсурдом, но в то время такие отзывы, присланные в издательство, означали одно: ни одна твоя книга больше не будет издана. Мой добрый друг, журналист «Известий» Валентин Новиков позвонил Сергею Владимировичу, рассказал о беде незнакомого ему начинающего писателя, и реакция была незамедлительной. Через неделю в «Известиях» появилась статья в защиту «Букваренка» за внушительной подписью академика АПН СССР, Героя Социалистического Труда С.В.Михалкова, который, в частности, писал: «Букваренок – красочная веселая книжка-игрушка для дошкольников, подтверждающая непреложную истину, что воспитание юмором должно начинаться с младенческих лет».

С тех пор «Букваренок» переиздавался двадцать раз и в каждом издании я, в благодарность Сергею Владимировичу, обязательно помещаю его добрые слова, ставшие охранной грамотой моей книги.

Сколько таких охранных грамот было написано Михалковым, сколько поддержано талантливых писателей и художников, сколько выдвинуто на международные премии, я, будучи вице-президентом Совета по детской книге России, знаю не понаслышке.

Но вот странность, которая не укладывается в голове и не находит никакого человеческого оправдания. Это – неблагодарность. Есть такая народная мудрость: самое неблагодарное дело – ждать благодарности за добрые дела. Сам Сергей Владимирович и не ждал никакой благодарности, не ради нее он помогал людям. Для него делать добро было так же естественно, как яблоне приносить яблоки. Только иногда он искренне, по-детски удивлялся: «За что же они после всего поносят меня?»

На торжественном отпевании в храме Христа Спасителя, к Сергею Владимировичу, покрытому государственным флагом России, пришли проститься любящие его родные, друзья, издатели, читатели. Писателей было трое. А Михалков этого и не заметил. Ему было не до них. Он был уже далеко, в вечности, где все счастливы и любят друг друга.

Виктория Лепко[50] (Из книги «Вне игры»[51])

…Прослушав весь мой репертуар, Цецилия Львовна[52] вдруг спросила: «А ты не можешь мне прочитать еще какую-нибудь басню?»

Этого я никак не ожидала, и, мучительно соображая, вдруг вспомнила, что когда-то в детстве читала басню С. В. Михалкова «Заяц во хмелю».

«Ну-ка, почитай!» – оживилась Мансурова. К концу моего чтения она уже хохотала и, радостно махнув рукой, сказала: «Вот это и будешь читать при поступлении! Приходи весной сразу на второй тур!»

Я летела домой на крыльях.

Даже не знаю, когда и почему я в детстве выучила эту басню. Может быть, подражая Игорю Ильинскому, не помню. Но читала я ее по-другому, по-своему, помню, что друзья родителей всегда весело смеялись. Как-то мама[53] с Владимиром Павловичем Бурмейстером[54] поехали на Николину гору. Там была дача вдовы Семашко, М.Я. Гольдиной, там же жил друг Владимира Павловича, Александр Клейн[55]. Короче, меня взяли с собой, погулять на воздухе несколько дней. В это время на Николиной горе отмечали какой-то семейный праздник. Вечер шел на открытой эстраде, на лавочках сидело много народа, а весь концерт вел сам Сергей Владимирович Михалков. Вокруг эстрады, в кустах, сидели дети, кто-то пытался залезть на сцену, а я, разумеется, торчала за кулисами. Мне всегда там было особенно интересно. Кроме меня, там были ещё дети, но один мальчишка лет семи очень выделялся из всех. Он ходил очень важно, как бы свысока глядя на нас. Терпеть я не могла таких. Я и отличников не любила, все они были какие-то воображалы. У нас с девчонками во дворе всегда было равенство, а тех, кто нос задирал, могли и отлупить. В общем, я все смотрела на этого мальчишку и никак не могла понять, чего он так задается. Между прочим, моя мама даже выступала на сцене. Ее просили станцевать цыганский танец, и, как всегда, она имела огромный успех. Ну и что? Я ведь из-за этого не стала нос задирать! И главное, что этот мальчишка все передо мной ходил и так на меня вызывающе посматривал. Вдруг слышу, объявляют: «А сейчас выступит Никита Михалков». Я из-за кулис чуть не вывалилась. Вот оно что! Так это сын Михалкова! Вот почему он так воображает. Вышел этот шкет на сцену, все зааплодировали, а он так важно подошел к роялю, где сидел какой-то серьезный композитор, и запел:

Очаровательные глазки,
Очаровали вы меня!..

А сам в мою сторону косится. Ну, конечно, успех был большой, хотя мне показалось, что пел он не очень интересно. «Ну, – думаю, – ладно, я тоже выступать могу не хуже тебя». Подошла я к Сергею Владимировичу и говорю: «А можно мне тоже выступить?» Он так удивился и спрашивает: «А что ты, девочка, делать будешь?» Я говорю: «Я прочитаю вашу басню «Заяц во хмелю»!»

Он еще больше удивился, а потом говорит: «Хорошо! А как твоя фамилия?» И пошел на сцену объявлять.

Мама мне потом говорила, что они чуть с лавочки не упали, когда Михалков сказал: «А сейчас Вика Лепко прочитает басню «Заяц во хмелю».

А я тогда ничего не боялась, вышла и стала читать. В общем, пока я читала, зрители то смеялись, то аплодировали, а когда закончила и поклонилась, кто-то даже «Браво!» крикнул. Вышла я за кулисы, а этот Никита стоит в углу и так с интересом на меня смотрит. Тут сам Михалков подошел ко мне и сказал: «Ну, ты молодец! Спасибо!» и дал мне плитку шоколада. Хотела я Никите половину дать, чтобы не огорчался, а его уже и след простыл. Ну и пусть. Зато теперь знать будет, что нечего задаваться…

Ольга Муравьева[56]

Я так соскучилась по нему, мне так не хватает этого замечательного человека, с которым мы говорили обо всем. Кажется, «мое» ему было интересно. Теперь это так редко случается…

– Нн-ну, как у тебя дела? – говорил знакомый голос из телефонной трубки. Спрашивая таку редактора, многие подменяют значение сказанных слов, имея в виду: скажи, как там МОИ (издательские) дела.

Быстро соображаю, что сказать: «Эта книга в типографии, та на иллюстрировании…»

– Нн – нет, ты мне скажи, как у ТЕБЯ дела, – делает он смысловое ударение.

Теперь от ответа не уйти. Семья, книги, поездки, есть ли новые хорошие рукописи… – все выкладываешь как на духу.

Сергей Владимирович звонил в издательство довольно часто, примерно раз в неделю.

Приезжал чуть реже. И тогда по издательству разносилось: «Михалков у Муравьевой!» Все сбегались ко мне в кабинет: кто книгу подписать, кто поздороваться. Которые робели зайти, сновали мимо дверей, чтобы просто поглазеть… (Предполагаю, такое случалось в каждом издательстве.) Надо сказать, он всегда помнил в редакции по именам всех – не только старых знакомых, но и всех новеньких, которые не верили своим глазам – неужели это настоящий писатель Михалков! Только свои последние полгода Сергей Владимирович перестал живо интересоваться, а как дела у Наташи, Тани, Гали… Видно, уже неважно себя чувствовал. И тогда я (одна или с его редактором

Галиной Сергеевной Коненкиной) по делам приезжала к нему домой.

Стол мой, всегда заваленный рукописями, макетами, книгами, письмами, представлял для Сергея Владимировича большой интерес. Он всегда садился напротив. Брал рукопись сверху стопы, пролистывал и быстро ставил «диагноз»:

– Гг-говно! Нн-ну, что это за с-сти-ххи!

Припечатывал так припечатывал. Да и поделом: кто берет

в руки перо, головой отвечает перед читателем. Я очень жалею, что не записывала за ним, потому что за наше знакомство слышала от Сергея Владимировича много рожденных при мне «афоризмов», каких-то особенных. Так сказать мог только он. Просто потому, что так думал. А я думала, что он будет всегда: звонить, приезжать, работать, и что это счастье общения не закончится никогда…


Был жаркий июльский день 1985 года. На улице – парилка. В издательстве все ползают от духоты, точно мухи (дело происходило в стенах издательства «Малыш»). И тут открывается дверь, входит Сергей Владимирович Михалков. Яркий светлый пиджак, искра в глазах. Он приехал к своему литературному редактору – Степченко Элеоноре Васильевне. Сел на стул прямо напротив моего стола. Смотрит.

А я-то юная совсем. Куда глаза девать?!

– Вот, познакомьтесь, Сергей Владимирович, это наш молодой перспективный редактор, – говорит ему про меня, опираясь на букву «О» заведующий редакции художественной литературы Филев Борис Аркадьевич (к сожалению, рано ушедший), он был родом откуда-то из Поволжья.

Недолго думая, Михалков, к моему ужасу, говорит:

– Я теперь хочу работать с этим молодым перспективным редактором!

«Боже мой, куда спрятаться, под стол забраться что ли? И как… Как работать с таким великим?..» – можете себе представить, сколько разного в одно мгновение посетило мою бедную голову.

К счастью, Элеонора Степченко отнеслась к переходу автора от нее ко мне спокойно. Или, может, мне так показалось?!

Сергей Владимирович, переговорив с Борисом Аркадьевичем, засобирался и уехал.

С тех пор мы работали вместе – ив последние советские времена, и когда началось невероятное брожение в издательском мире (издательства открывались пачками, за издательское дело не брался только ленивый, потому и выпускали мусорную продукцию, а мы, тем временем, почти опустили руки: нам, казалось, профессионалы уже никому не нужны). Сергей Владимирович звонил и поддерживал нас, даже когда казалось, уже все развалилось…


2000 год. Рада, что мы с Галиной Сергеевной вдохновили Михалкова написать «что-нибудь»… Нам было все равно, что. Михалков не мог написать чепуху. Он быстро откликнулся и в следующий раз привез в издательство листок, исписанный с двух сторон. На одной стороне – стихотворение «Сладкоежки», на другой – «Пальчики». При мне сидел, исправлял имена героев стихотворения. Автограф с исправлениями, сделанными С.В. Михалковым, остался в редакции. Удивительно, что у него родились стихи для самых-самых маленьких. Как известно, для самых маленьких стихи писать труднее всего. Мы их быстро проиллюстрировали и издали. С тех пор самостоятельно и в сборниках эти стихи выдержали уже много-много переизданий.

Однажды Сергей Владимирович попросил меня прочитать книгу его воспоминаний:

– Почитай, скажешь, что мне дописать.

Работа не из легких. Пришлось влезать в литературные журналы, энциклопедии, сидеть в библиотеках. Когда я сделала, что смогла, Сергей Владимирович с благодарностью забрал книгу, распухшую от вклеек, подписей и надписей.

Прошло время. Я несколько раз спрашивала, удалось ли поработать над редактурой. Сергей Владимирович каждый раз говорил, что теперь ему тяжело иметь дело с прозой.

– Лл-лучше я тебе сс-стих-хи напишу.


Когда русские люди были еще редкими гостями в Тунисе, мы с мужем часто выезжали туда: он по делам, я – открывала новое туристическое направление для россиян. И так получалось, что каждый раз, когда я возвращалась оттуда, немедленно появлялся Сергей Владимирович. Увидев меня, румяную и посвежевшую, он долго расспрашивал про эту малоизведанную страну, до которой всего-то три с половиной часа лету и после которой люди так хорошо выглядят[57]. Вот что из этого вышло…

– Нн-на, возьми, когда помру, продашь на СОТБИС, – сказал однажды Михалков, с улыбкой протягивая разорванный конверт.

Мурашки побежали: на конверте был черновик двух его последних стихотворений «Стихия» и «Деревья» с посвящением Ольге Муравьевой.

В стихотворении «Стихия» речь шла об урагане, разыгравшемся в одной южной стране… Вероятно, память так запечатлела мои рассказы о Тунисе в голове у поэта. Или я со своим активным характером ассоциировалась у него со стихией?..

Стихотворения «Стихия» и «Деревья» были опубликованы в большом сборнике его произведений, которое издательство выпустило к 90-летию Сергея Владимировича Михалкова в 2003 году[58]. Из ложной скромности мы не поместили посвящение. Надеюсь, теперь исправимся, чтобы автор не обиделся.

Однажды Сергей Михалков неожиданно заговорил со мной о Боге. Впервые за двадцать с лишним лет знакомства. Ему было девяносто пять, без трех месяцев. Но это очень личное. Пусть это останется между нами: писателем и редактором…

Леонид Каюков[59]

Где-то в конце 60-х я работал в группе В.М. Котеночкина[60] мультипликатором на киностудии «Союзмультфильм».

Нашу группу пригласили на просмотр.

Директор студии Михаил Михайлович Вальков и Сергей Владимирович Михалков вошли в просмотровый зал и сели на последний ряд. Сеанс начался. На экране – американская статуя свободы. Из глаз статуи появляются полицаи с дубинками, кажется, что статуя плачет, затем на статую одевается куклуксклановский балахон и т. д.

Сюжет закончен, зажигается свет.

Сергей Владимирович говорит редактору Раечке Фричинской:

– Нужен текст. – И тут же выдает: – Американская свобода меняет облик год от года!

Следующий фильм «Пророки и уроки». После просмотра фильма в зале тишина.

Михаил Михайлович Вальков, обращаясь к Сергею Владимировичу, спрашивает:

– Ну как?.. А что не так???

Сергей Владимирович, подняв глаза вверх, говорит:

– М-м-мне для съемки нужна девушка… лет пятнадцати, блондинка, красавица, грудь ВВООО!!! Приводят девушку пятнадцати лет. Блондинка, красавица, грудь BOO!!! Н..НО – не ТО!

Все засмеялись.

B. М. Котеночкин встает и говорит:

– Сергей Владимирович, я понял, где НЕ ТО! Спасибо! За неделю исправим.

C. В. Михалков, прощаясь, пожимает Котеночкину руку и приглашает:

– Жду вас через неделю на «Мосфильме» в редакции «Фитиля».

С детских лет мы помним стихи, сказки и басни этого великого, мудрого человека.

Дмитрий Жуков[61] Каков, а!

В семидесятые годы прошлого века я был еще молод. Пятьдесят лет, как мне кажется теперь, – далеко не преклонный возраст. Сил хватало засиживаться за письменным столом почти до утра. А в восемь меня разбудили и позвали к телефону. «Это что еще за жаворонок?» – думал я, бредя к трубке. Из нее послышался высоковатый голос с запинкой:

– …Ээт-то Михалков.

– Привет, Никита, – сказал я.

– Ээт-то Сергей Владимирович.

Сон с меня как ветром сдуло. С Никитой мы живали бок о бок в Коктебеле. Играли в теннис. Я даже выиграл у него в турнире один гейм, а во всех остальных он разделал меня под орех. Молодой, сильный, с детства играл, бегал каждое утро вдоль моря по десять километров.

А с Сергеем Владимировичем я знаком не был. Он витал где-то высоко, на начальственных должностях. Зато стихи его крепко сидели в голове с довоенного детства, а потом и басенные строчки. А тут – звонок…

И стал он нахваливать книгу, которую я написал. Какую же книгу, думаю. У меня уже несколько солидных вышло. А он говорит, что прочел «Корни». Если кто помнит, тогда при «Огоньке» издавались такие тощие книжонки с портретами авторов на бумажных обложках. Обычно они содержали несколько рассказов или очерков, печатавшихся в журнале. К вящей славе авторов, они лежали во всех киосках «Союзпечати», и всяк их видел. А может, и читал короткую аннотацию о том или ином авторе.

Такой и была моя книжица «Корни» – о подвижниках, боровшихся за сохранность русской культуры. Суть ее укладывается в три фразы:

«Живое чувство патриотизма должно проявляться естественно, на основе гордого сознания крепости и вечности тех корней, на которых выросла наша культура. Величие народа покоится на его прошлом – и давнем, и недавнем. Отними это прошлое, и останется просто громадная пестрая толпа, неспособная строить свою будущность».

Я готов был утверждать это и тогда, когда к власти пришли олигархи, растащившие страну, задушившие такое понятие, как совесть, что позволило известному эстрадному рифмачу назвать патриотизм последним прибежищем негодяев и слинять за рубеж. А за полтора десятка лет до этого я радовался и гордился, что такой замечательный поэт, как Сергей Михалков, не поленился позвонить мне в восемь утра. Ну, вы меня понимаете…

Потом мы встречались не раз, и я всегда удивлялся, сколь тонок в своих суждениях Сергей Владимирович, сколь остроумен и лукав – припечатает кого-нибудь, а придраться невозможно. Хорошо, что не тебя, подумаешь.

Жизнь у него была большая, наполненная событиями, о которых я знаю мало, поскольку никогда не ходил в литературных генералах. Слухи о нем доносились хорошие. О доброте его – он всегда был готов прийти на помощь брату-писателю в трудную минуту, когда речь шла о жилье или о чем-нибудь другом, сопоставимом. Звонил в «инстанции», хлопотал, но попрошаек не уважал. Слышал я расхожее, будто бы сказанное кому-то: «П-помочь помогу, а денег не дам… Я ж-жадный!»

Помню урок уважения к книге, который преподал он мне где-то на рубеже тысячелетий, когда я посетил его в кабинете на Поварской. Болтали о всякой всячине, а потом он спросил о книжке, принесенной мной и лежавшей на столе задней обложкой вверх.

– Что это?

– Да так… моя книжка. Только что вышла.

– Во-первых, – сказал он, – не книжка, а книга. А во-вторых, о ней надо было сказать мне в первую очередь. Я бы так и поступил. Говорить о только что вышедшей книге – святое дело.

Испытав некоторую неловкость, в душе я согласился с ним. Бравада скромностью была уничижением паче гордости.

Жизнелюбие не покидало его до старости. Как он гляделся, стройный, осанистый, в открытом кабриолете рядом с красивой женой, сидевшей за рулем!

Как-то, не помню уж года, я решил поздравить его с днем рождения. Позвонил на квартиру – гудки. Позвонил на дачу – тоже гудки. Позвонил Никите Михалкову.

– Где отец? – спрашиваю.

– В больнице. Шейку бедра сломал…

– Как! Лет десять назад с ним такое уже было.

– Это другая нога…

И Никита рассказал мне, как приехал к отцу, а тот беспомощно лежал на полу в окружении врачей и близких, как стал звонить медицинским светилам, а те спрашивали, сколько лет пациенту, и отказывались от операции, боясь, что не выдержит наркоза. Никита вспомнил, что в свое время отец долечивал ногу в Мюнхене, и позвонил тамошним докторам. Те сказали, что берутся сделать операцию, привозите, мол. Никита договорился с МЧС о доставке отца в Баварию. Там быстро сделали все анализы и буквально на другой день удачно прооперировали.

– А впрочем, – добавил Никита, – завтра в семь вечера у меня будет с ним телефонный разговор. Приезжай ко мне на Николину Гору. Приезжайте вместе с Ирой.

Мы с женой поехали. Была Масленица, был всякий кинематографический, не очень знакомый народ. Ира с Татьяной Михалковой ударились в воспоминания, как они с детьми лет тридцать назад встречали симферопольский поезд, из которого вывалились мы с Никитой и Олегом Михайловым, почти опустошившие ящик с «брютом», который поручил привезти Андрон… Но это уже совсем другое время и другая история, весьма занимательная.

Ровно в семь Никита поговорил с отцом и передал мне трубку.

– Дорогой Сергей Владимирович, – сказал я, – поздравляю с днем рождения, а за ваше здоровье мы сейчас с Никитой выпьем…

– Только не напейтесь! – послышалось из телефона. – А впрочем, я сам пойду сейчас же в ресторан…

Я не удержался и хихикнул, представив себе эту послеоперационную картину.

Через полчаса телефон заверещал, и Никита стал сбивчиво рассказывать кому-то весь сюжет с шейкой бедра. Под конец он вдруг говорит:

– Это папа.

И дает мне телефон. Я беру его и слышу голос одного из своих сыновей:

– Дорогой Сергей Владимирович, поздравляю вас с днем рождения…

– Это не тот папа. Это твой папа…

Недоразумение разъяснилось, и мы с Никитой отправились в его гимнастическую комнату, полную всяких снарядов. Никита оголился по пояс и стал наподобие культуриста играть мышцами, явно желая произвести впечатление.

– Никита, – сказал я, – твой папа говорил мне, что он терпеть не мог делать физзарядку.

– И точно, – ответил Никита.

Шло время. На ужин, который я устроил по случаю своего восьмидесятилетия на Поварской для многочисленных своих родственников и друзей, явился и сам Сергей Владимирович Михалков. Ему было уже далеко за девяносто, и небольшую лестницу, ведущую на бельэтаж, он одолевал, отвергнув мою помощь, четверть часа, а в ушах у меня звучал еще голос его верной помощницы Людмилы Дмитриевны:

– Он мне сказал: «КЖукову… п-приду!»

Верю ей свято, и речь его в застолье была умной, задушевной. В тот же вечер я слышал от многих о нем:

– Каков, а!

Анатолий Салуцкий[62] Человек трех эпох

С Сергеем Владимировичем Михалковым я познакомился в 1965 году при обстоятельствах весьма необычных, которые сегодня могу назвать уникальными, ибо за десятилетия, минувшие с тех пор, ничего подобного в писательской среде не случалось.

Той весной всех писателей-фронтовиков наградили медалью «К 20-летию Победы над фашистской Германией». В ЦДЛ созвали пленум, и тогдашний первый секретарь Московской писательской организации Сергей Михалков лично вручил награды. Но семеро фронтовиков отсутствовали по болезни. И Михалков решил навестить их.

В то время я работал в «Вечерней Москве», и мне позвонил писатель Генрих Гофман – летчик, Герой Советского Союза:

– Завтра Михалков едет вручать медали писателям-фронтовикам. Я – за рулем. Поедем с нами…

Забегая вперед, скажу, что к концу того «завтра» Гофман вел свою «Волгу», навалившись на руль всей грудью, отчего машина на ходу сигналила на манер нынешних противоугонных устройств. Еще бы! У каждого писателя на радостях накрывали стол, и водитель рюмки не пропустил. О той замечательной поездке с Михалковым мы вспомнили с Генрихом при расставании в 1992 году в вашингтонском аэропорту, где вместе с Поволяевым пересаживали больного Гофмана на рейс до Майами, чтобы он попрощался с сыном. Больше я его не видел, вскоре по возвращении в Москву он скончался…

А поездка с Михалковым действительно была замечательная, памятная. Сергей Владимирович вручал государственные награды очень торжественно, но в то же время очень лично, трогательно. Сам фронтовик, прошедший войну, как принято говорить, от звонка до звонка, он для каждого находил такие тёплые слова, что и слеза катилась, и смеха было вдоволь. Потому что не формально, а душевно интересовался у награжденных, где они воевали, и обязательно рассказывал какую-нибудь байку, связанную с их фронтом. Как военкор Сергей Владимирович знал о боевых путях-дорогах очень много, мог любой фронтовой разговор поддержать, и каждая в тот день встреча становилась для меня событием.

Конечно, рассказывал и анекдоты – про себя. Один из них я запомнил: как они с Эль-Регистаном пришли к Сталину с текстом гимна. Отвечая на вопрос Сталина, Михалков начал: «Из-звините, т-товарищ Сталин, я з-заикаюсь…» Сталин прервал: «А вы не заикайтесь, товарищ Михалков». «Так я неделю после этого не заикался», – под общий хохот закончил рассказчик. Много позже я узнал от Сергея Владимировича, что похожий случай действительно был, только не с Михалковым, а… с Молотовым, на закрытом банкете по случаю утверждения гимна.

Кому еще из литературных начальников того времени, а уж тем более сегодняшнего, могла прийти мысль навестить заболевших писателей и вручить им награду, что называется, на дому? Впрочем, Михалков, более полувека пребывающий в секретарском статусе, никогда не страдал чванством. И знаменитый термин «секретарская литература», означавший внеочередное и многотиражное издание порой бездарных книг, уж к кому-кому, а к Сергею Владимировичу никогда не был применим – его стихи для детей и басни издавали и продолжают издавать не по чину автора, а по праву его огромного таланта.

Писательская среда – сложная. Перефразируя Твардовского, чуть ли не каждый мнит себя непризнанным гением, глядя на чужие успехи со стороны. И у Михалкова всегда хватало недоброжелателей, пытавшихся объяснить его феноменальный жизненный и творческий взлет то ли удачным стечением обстоятельств, то ли особой сноровкой в общении с сильными мира сего. Но для людей, хорошо знающих Сергея Владимировича, все яснее ясного: природа щедро одарила его необычным, уникальным художественным и человеческим талантом. А еще – незаурядным характером, в котором мудрость сочетается с тем редким свойством натуры, какое принято называть мужеством. Да, да, Сергей Владимирович – очень мужественный человек.

Мужество – не частый срез личности. Обычно оно воспринимается как волевое начало, склонность к громким героическим поступкам. А Михалков… Добродушный, пишущий для детей, обожающий пошутить, миролюбивый, легкий в общении… Между тем при своей внешней мягкости Сергей Владимирович на самом-то деле редкостный кремень. Это хорошо знали боевые друзья-товарищи. А уж что касается его принципиальных споров с лидерами государства, то почитайте недавно вышедшую книгу Михалкова «Что такое счастье». В ней, пожалуй, впервые рассказано с полной откровенностью, как упорно, мужественно, с большим для себя риском Сергей Владимирович отстаивал интересы литературы.

Или – отношения с Русской Православной Церковью. Михалков скрывал, что его семью регулярно навещает исповедник, но при первой же возможности смело пошел к одному из самых влиятельных членов Политбюро, чтобы походатайствовать о передаче РПЦ Свято-Данилова монастыря. И кто еще, кроме Михалкова, в начале лихих 90-х, когда его подвергли травле, стремясь отмежевать от литературы, отправить на переплав вместе с советскими гимнами, – кто еще отважился издать на плохонькой серой бумаге очень честную книгу с мужественным, вызывающим названием – «Я был советским писателем»? А иные перевертыши, плясавшие камаринскую под новую идеологическую музыку, но ныне прозревшие по поводу событий начала 90-х годов, хулили Михалкова за умение ладить с властью…

А в дни, переломные для СП СССР, именно Михалков был единственным (!) из прежних секретарей, кто пришел на приснопамятное, расправное, с публичным топтанием святынь заседание нового правления, где доламывали, раскорчевывали единый Союз писателей. Пришел, чтобы мужественно отстаивать честь советской литературы. И где теперь те свирепые перестройщики, те дежурные клоуны, те шумные деятели, учинившие грандиозный литературный перетрях, из-за которого по сей день писательское сообщество не может обрести прежний авторитет? А Михалков в свои девяносто пять возглавляет Союз писателей, ставший правопреемником СП СССР, работает в том же историческом для нашей словесности кабинете, где работали Фадеев, Федин, Марков.

Его много обижали несправедливыми личными нападками, однако он умел и умеет прощать задиристых коллег, в отличие от него с запозданием понимающих суть и соль жизни. Но если дело касается измены духовным ценностям, он может навсегда вычеркнуть из общения лучшего друга. Такие случаи известны, просто не хочется называть фамилии.

А теперь о мудрости Сергея Владимировича – именно врожденной, а не приобретенной долгим опытом жизни, которая лишь отшлифовала природный дар. Эта мудрость проявляется не только в уникальном умении точной шуткой разрядить конфликтную ситуацию, – помню, за кулисами одного из писательских съездов мы всерьез, казалось, принципиально схватились с Юлианом Семеновым, но подошел Михалков и так остро нас срезал, что нам осталось лишь рассмеяться от души и обняться. О таких случаях многие, наверное, могут вспомнить. Да и на сложных писательских собраниях Сергей Владимирович всегда умел острым словом снять возникавшее напряжение, тактично, не обидно угомонить какого-нибудь скандалиста.

Но истинная, глубинная мудрость Михалкова проявляется в другом. До сих пор немногие понимают, почему именно текст Государственного гимна, написанный Михалковым и Эль-Регистаном, привлек внимание Сталина. Ведь вариантов было множество, около сотни, и принадлежали они перу самых известных в ту пору поэтов. А выиграл конкурс автор «Дяди Степы»! Почему? По рассказам Сергея Владимировича, его даже не пригласили на совещание к Ворошилову, где перед ведущими поэтами впервые поставили задачу написания текста для нового гимна. Никто не рассматривал детского поэта в качестве потенциального автора главной песни страны.

И лишь много позднее, сопоставив ряд обстоятельств, связанных с глубинной идейной линией того времени (включая возвращение офицерам золототканных погон), Сергей Владимирович понял, что Сталина заинтересовало именно слово «Русь». Это слово было только в варианте Михалкова-Регистана, другие поэты поначалу даже иронизировали, считая понятие «Русь» архаичным. К тому же в обстановке того времени, когда все досоветское по инерции радикальных послереволюционных лет подвергалось поношению, использовать это слово в гимне становилось рискованно. Но для Михалкова, потомка древнего русского рода, Русь как бы возвышалась над другими ипостасями Отечества, строки о том, что великая Русь сплотила народы, шли у него из глубины души. Вопреки предостережениям он мудро прислушался к зову сердца – и оказался прав.

Те, кто близко знает Сергея Владимировича, понимают, что, по сути, вся его общественная жизнь состоит из таких мудрых предвидений. Не угадываний настроений начальников государства, в чем его упрекали завистники (даже в том заподозрили, что сына Никиту Сергеевича назвал в честь Хрущева, хотя родился Никита еще в сталинские годы), но именно из глубоких предвидений, касающихся исторических судеб России. В связи с этим сошлюсь на факт, почему-то ускользающий от внимания и литературных кругов и политических деятелей. Вот уже полвека не было, да и сегодня нет среди русских писателей человека, который так глубоко и лично знал бы лидеров всех национальных литератур на пространстве СНГи, конечно, самой России, как знает и любит их Михалков. Это повелось давно, с тех пор как Сергей Владимирович возглавил Российский союз писателей. По должности он не был обязан крепко и лично дружить со своими коллегами из союзных республик – мог просто знаться с ними, как делали другие. Но Михалков понимал, что братство национальных литератур – не просто лозунг, а залог единства культур, и складывается оно не формально, а прежде всего на основе личной дружбы. И вот распался СССР, разные отношения устанавливаются между новыми независимыми государствами. А Международное сообщество писательских союзов, которое возглавляет Михалков, по-прежнему тесно объединяет писателей на всем пространстве СНГ– в первую очередь за счет глубоких личных связей Сергея Владимировича с крупными литераторами бывших национальных республик СССР.


Михалков – человек государственный по самому большому счету, к этому обязывает Сергея Владимировича его родословная. И мышление у него государственное. Оно проявляется не только в глубоком понимании политических, общественных, а главное, исторических процессов, идущих в стране, но не менее того – в творчестве. Только человек, по природе своей мыслящий государственно, мог в самом начале творческого пути создать «Дядю Степу» – образ навсегда, образ, способный пережить все эпохи именно потому, что над советской атрибутикой в этой прекрасной поэме возвышаются вечные темы справедливости и общности, особенно созвучные не только детскому, но и русскому, православному сознанию вообще. И именно государственное мышление, опять-таки природное, от предков унаследованное, неудержимо повлекло его в жанр острой, подчас политической и социальной басни, сделав лучшим русским баснописцем XX века. Неизменный уклон к государственным, отечественным интересам отчетливо слышится и в драматургии Михалкова…

А знаменитый «Фитиль», сделавший всенародно известной факсимильную подпись Михалкова? В советские годы «Фитиль» был грозой корыстолюбцев и чинодралов. Но, возможно, самое поразительное – то, что в телевизионном варианте он живет и сегодня, по-прежнему под неусыпным редакторством Сергея Владимировича, который в новых условиях – разве сейчас начальники реагируют на уколы СМИ? – повернул свой сатирический киножурнал в сторону обобщающей системной критики. Он по-прежнему великолепно чувствует время, потому и не изменяет ему очень точный государственный подход к осмыслению текущих явлений нашей жизни.

За десятилетия мне приходилось много и откровенно беседовать с Сергеем Владимировичем на нелитературные, так называемые отвлеченные, а на самом-то деле очень насущные для страны темы. И его особый «музыкальный» слух на правду, его государственный взгляд на происходящее, всегда простой, ясный, никогда не двоящийся и затрагивающий самую сердцевину, самую суть дела, отчетливо различающий просчеты эпохи, поражал меня. А еще я поражался тому, как остро он чувствует русскую боль, как глубоко переживает за судьбы Отечества. Поэтому могу убежденно сказать: то, что именно Михалков при самых различных обстоятельствах, в диаметрально разных общественных условиях, но каждый раз через конкурс, трижды стал автором текста Государственного гимна, навсегда вписав свое имя в политическую историю страны, – это не просто его личная удача. Это, несомненно, знак свыше, Дозволение Божье, ничуть в этом не сомневаюсь. Да и вся его долгая-долгая жизнь при ясной памяти, здравом уме и по-прежнему кремневом характере – тоже неспроста. Ведь в первые дни войны вместе с другим военкором фронтовой газеты Сергей Владимирович попал под жестокую бомбежку, их завалило рухнувшей стеной дома. Военкор погиб, а у Михалкова, лежавшего рядом, плечом к плечу, – ни единой царапины, только пыль с гимнастерки отряхнул.

Вообще, если по известной прутковской формуле зреть в корень, то можно говорить о том, что мощное творческое начало уберегло Сергея Владимировича от прямого участия в политической жизни, где он с его государственным и нравственным подходами, конечно, сгинул бы, – учитывая те трагические тоталитарные обстоятельства, при которых начиналось его взросление. Да ведь и сегодня, увенчанного высшими наградами, уважаемого руководителями страны, его не слишком жалует тот чиновный слой, который больше печется о карьерах, чем о государственных нуждах. Михалков с его прямой, негнущейся и в девяносто пять лет спиной для них – чужак.

А мне и не верится, что Сергею Владимировичу девяносто пять: по-прежнему острый ум, та же неугасимая склонность к смешным, как иногда говорят, на грани фола экспромтам. Совсем недавно, после какого-то заседания в «Доме Ростовых», заговорщицки отозвал в сторону, спросил:

– Знаешь, что такое академик?.. Это член на куче денег! Только что придумал, пока слушал эту говорильню. Сейчас это уже не так, а раньше-то… – Отошел на несколько шагов и вдруг вернулся: – Как там дела с фильмом про Марину? Мое интервью получилось?

Все помнит и по-прежнему старается всем помочь… Пятнадцать лет назад Михалков по своей инициативе послал моей Марине в далекую Америку свой трехтомник с трогательной надписью и благодарностью за оформление его книг. А дочь трагически умерла, и вот теперь о ней снимают фильм.

Попросили Сергея Владимировича дать о Марине интервью, он, конечно, согласился, перед кинокамерой увлекся, сказал много хорошего, точного. И вот интересуется, все ли вышло путем…

Могу ли я относиться к этому человеку без душевного пристрастия?

Сколько раз наблюдал, как Михалков с ходу, без просьб и уговоров бросался помогать совершенно незнакомым людям. Помнится, лет сорок назад заглянул он как-то в журнал «Советский Союз», где я тогда работал спецкором у Аджубея, и в разговоре промелькнуло, что один из сотрудников журнала попал в беду – кто-то его сильно и несправедливо жмет то ли из ЦК, то ли какого-то министерства, уж не помню. Но прекрасно врезалось в память, как Михалков сразу схватился: «Где вертушка?»

Несправедливость была для него чем-то вроде красной тряпки для быка, она раздражала его, побуждала к немедленным действиям. И Сергей Владимирович тут же принялся за настойчивые телефонные хлопоты по «кремлевке», выручая, повторюсь, совсем незнакомого ему человека, журналиста, попавшего в профессиональную переделку. В этом весь Михалков, который никогда не был, так сказать, мимоидущим. Его душевный компас всегда и по сей день указывает одно направление: быть неравнодушным к людским бедам и вообще, и в частности, радеть не только, за все человечество – на это каждый горазд, – но помогать тысячам конкретных людей. А уж что касается писателей… Спроста ли было у него в нашей среде прозвище «Пиджак с ногами». Когда нужно было походатайствовать о ком-то из литераторов по квартирным или медицинским нуждам, Сергей Владимирович надевал парадный пиджак со своими многочисленными регалиями и шел, как тогда говорили, в инстанции. Кстати, не раз слышал я от него, что он почитает за счастье дарованные ему судьбой возможности помогать людям.

Необычно, нестандартно сложилась и его личная жизнь. Молодой детский поэт, ходивший в сандалиях на босу ногу, женился на признанной красавице тогдашнего светского общества Наталье Петровне Кончаловской. Дочь крупнейшего художника Петра Кончаловского и внучка великого Сурикова была на десять лет старше Михалкова, однако угадала в нем личность незаурядную, очень сильную, в полной мере отвечающую высоким нравственным стандартам той русской духовно – аристократической среды, в которой выросла сама Кончаловская.

И вот что примечательно: очень скоро молодой литератор как бы обогнал свою супругу по части общественного признания – к двадцати семи годам его, беспартийного, происхождением из «бывших», с анкетными затруднениями, наградили Орденом Ленина, что по меркам тех лет было величайшей почестью. А потом в этом счастливом браке родились два замечательных, талантливых сына. Кстати, в семье Михалковых не принято давать волю чувствам. За многие десятилетия Андрон и Никита сделали, по существу, лишь два публичных признания в любви к родителям – фильмы «Мама» и «Отец».

Внешне суховат и Сергей Владимирович, даже на мемуарных страницах не встретишь у него восклицательных знаков по поводу детей. Но в доверительных беседах – как говорится, не вслух – мне не раз приходилось слышать от Михалкова, как глубоко и искренне гордится он своими сыновьями, достойно продолжающими семейные традиции не только художественного творчества, но и преданности интересам России.

Но через много десятилетий долгая жизнь снова поставила Сергея Владимировича перед непростым выбором, и он женился на женщине, которая значительно моложе его. С тех пор прошло уже более десяти лет, все прочно устоялось, и Юля стала для Михалкова не только ангелом-хранителем, но и верным духовным другом.

Да, и в личной жизни Сергей Владимирович прошел свой век необычно, по-своему, уникально, – как во всем остальном.

Мне довелось общаться с двумя истинно великими русскими писателями, достигшими девяностопятилетия, – Сергеем Михалковым и Леонидом Леоновым. Оба они к столь почтенному возрасту сохранили свежую память, удивительную ясность ума, и Господь наделил их редким даром прозрения и предвидения. Оба они, говоря словами Мандельштама, стали символами величия России. Оценивая изваяния прежних и наиновейших государственных форм, они в отличие от других видели, чувствовали тот безобразный проволочный каркас, на котором держатся эти гипсовые фигуры. И Леонов, и Михалков обрели способность заглядывать за нынешний исторический горизонт, различать то, что недоступно взгляду политиков, политологов и прочих вершителей или предсказателей сегодняшних властных стратегий. Этих великих писателей, старожилов XX века, посетивших этот драматический для России век в его минуты роковые, более всего заботили грядущие судьбы Отечества, думы о вечном.

Но что касается Сергея Михалкова, то он не угомонился даже в девяносто пять. Став главой МСПС, он твердой рукой сумел отстоять знаменитый и святой для писателей «Дом Ростовых» от жульнической продажи. Он активно поддержал Конгресс писателей русского зарубежья, который для самого Михалкова стал важнейшей вехой на пути его собственного духовного восхождения. Ибо философия объединения русской культуры, в том числе литературных сил, всегда была для Сергея Владимировича главным побудительным мотивом его общественной деятельности, я бы даже сказал, его душевной потребностью. Сначала он «сдруживал» детских писателей, потом сплачивал московских (вспомните об уникальном вручении наград фронтовикам, с чего я начал эту статью). Затем пришел черед писателей российских, и, наконец, настал всесоюзный масштаб. А когда СССР рухнул и казалось – всему конец, Михалкова уговорили прийти в МСПС, о чем уже шла речь. И тут перед ним вдруг открылись совершенно новые, невиданные при советской власти возможности – дать импульс объединению писателей всемирного русского зарубежья, вне зависимости от их эстетических и политических воззрений. Мог ли он упустить этот счастливый шанс, предоставленный ему судьбой?

И именно Сергей Владимирович Михалков незадолго до своего девяностопятилетия торжественно открывал первый в истории Отечества Конгресс писателей русского зарубежья.


Конечно, мои заметки о Сергее Владимировиче Михалкове носят сугубо личный характер. Думаю, многие писатели могли бы по-своему, тоже лично написать о нем исходя из собственного опыта общения с Михалковым. Наверняка я не смог охватить все грани личности этого выдающегося человека, вернее бы сказать, своеобычного, не похожего ни на кого явления в нашей литературе, в нашей культуре да и в русской жизни вообще. Но для более красочного портрета требуется мемуарный жанр, и в короткой статье никто не сможет сказать о Сергее Владимировиче все и вся. Одно лишь ясно и неоспоримо: это истинно государственный человек – не в текущем официальном понимании, а в том высоком смысле, какой вкладывала в это предназначение русская духовная элита, – достойный продолжатель славного русского рода и по-настоящему историческая для нашей культуры личность. Мне искренне жаль тех, кто по различным суетным соображениям не соприкоснулся с этим великим нашим современником, обеднив свои представления о жизни замечательных людей и о тех незаурядных временах, кои нам выпали в XX столетии и на переломе тысячелетий.

Повторюсь, обо всех встречах и беседах с Михалковым не расскажешь, да и незачем это. Воспоминания о том, как он, уже в восьмидесятилетием возрасте, лихо протискивался сквозь узкие люки атомного шестипалубного подводного ракетоносца в Североморске или катался с горы на детских санках в городе нефтяников Стрежевом, как до 85 лет сам сидел за рулём своей машины, – лишь малые штрихи к портрету этого человека, который никогда не забывал чудесную Страну своего детства. (В чудесном стихотворении «Мой секрет» Михалков именно в этом и признался.) Но перебирая в памяти годы и десятилетия, я долго думал над тем, каким именно более всего запечатлелся образ Сергея Владимировича в моем сознании. И вдруг вспомнил незначительный эпизод, в котором, как мне кажется, проявилось нечто символическое, какой-то поистине киношный эпизод, создающий образ человека.

Тут следует заметить, что Михалков, коренной москвич, всегда очень любил гулять по Москве – просто так, без определенных целей, нравилось ему чувствовать жизнь города, подмечать перемены на знакомых улицах, в переулках. Помнится, мы вдвоем как-то шли по Волхонке, и у последнего по правой руке шестиэтажного дома – самого близкого к Кремлю – Сергей Владимирович остановился, долго оглядывал его, потом повернулся ко мне:

– Толя, а ведь я в этом доме родился. Именно в этом доме! Еще при царе…

А однажды мы ужинали у меня, и поздно вечером я пошел провожать Михалкова на Поварскую. Идти было недалеко, но предстояло пересечь Новый Арбат, разумеется, по подземному пешеходному переходу. Однако Сергей Владимирович вдруг махнул рукой и сказал:

– Чего это нам под землю прятаться! А ну пошли!

И широким размашистым шагом дяди Степы напрямую стал пересекать Ново-Арбатский проспект. Машин в тот поздний час было немного, однако же скорости у них были стоверстные. Но высокого, красиво шагающего человека было видно издалека, водители притормаживали, загудели клаксоны, угрожающе, недовольно, хотя не исключаю, кто-то узнавал Михалкова и просто приветствовал его.

А он шагал и шагал своей тогда еще легкой походкой – наперекор правилам, вопреки опасностям, не прячась от них, но и не обращая на них никакого внимания. Он шел напрямую, своей дорогой, своим путем. И я думаю: вот именно так он шагал все свои девяносто пять лет, прошагал через три эпохи и продолжает шагать дальше.

Девяносто пять лет – юбилей завидный, и я счастлив, что Михалков встречает его в отменном душевном здравии. Его нрав, его характер волшебным образом не подвержены возрастным изменениям. И я, вовсе не стесняясь признаться в любви к этому чудесному человеку, от всего сердца желаю Сергею Владимировичу взять столетнюю планку.


2008 г.

Игорь Мотяшов[63] Весна патриарха

Сергей Михалков однажды написал:

Я скажу вам по секрету,
что в поэзии служу,
потому что службу эту
очень важной нахожу.
Ветеран в годах немалых,
человек уже седой
и из всех людей бывалых
все же самый молодой.

Пережив инфляцию своих наград, званий и титулов, лишившись высоких должностей, Сергей Михалков остается в свои 90 лет знаковой фигурой эпохи.


Сергею Владимировичу Михалкову было четыре с половиной года, когда победила Октябрьская революция. Ему исполнилось 78, когда распался Советский Союз, и сочиненная писателем за двадцать лет перед этим событием смешная и трогательная сказка-предостережение «Праздник Непослушания» вдруг обернулась разрушительной явью. Не придуманный, но еще более абсурдный, чем в книжке, и учиненный не детьми, а вполне взрослыми «мальчиками и девочками» Праздник Непослушания, точь-в-точь по михалковскому сценарию, только не три дня, а целое десятилетие лихо отплясывал по российским просторам, разбрасывая кровавые брызги. И не было в стране человека, который так или иначе не поучаствовал в этом разгуле, по сей день ошущая его тяжелое похмелье.

Все 74 года, которые продержалась советская власть, Сергей Михалков рос, складывался как личность, жил и трудился в ее атмосфере, в окружении четверти миллиарда сограждан, которые, как и он, за редким исключением, даже мысленно не отделяли себя от государства. «Я был советским писателем», – назвал Михалков уже в новые времена одну из первых публикаций своих мемуаров. В этих словах – не простая констатация факта. В них – оправданные вызов и гордость…

В начале 1939 года, когда казалось, что недавние беззаконные расправы и отрежиссированные судебные процессы остались в прошлом, случилось массовое награждение писателей. В числе немногих удостоенных высшего в стране Ордена Ленина оказались всего два детских писателя – 50-летний Самуил Маршак и 26-летний Сергей Михалков. Последний был самым молодым из ста семидесяти двух, названных в наградном списке. За что такая честь? Славословил Сталину? Отнюдь. В стихах Михалкова этого периода нет не только имени вождя – нет ни упоминания о партии, ни слова «коммунизм», никакой политики. Зато есть забавные и поучительные истории из обыденной жизни детей, есть поэма про смешного, доброго и отважного великана дядю Степу, матроса-призывника срочной службы и лучшего друга «всех ребят со всех дворов».

Правда, после войны Михалков становится одним из руководителей Союза писателей, что, конечно, налагает на него определенные обязательства. В своих воспоминаниях он искренне сожалеет, что «по должности» подписывал коллективные письма с осуждением Б. Пастернака, А. Синявского, Ю. Даниэля, А. Солженицына, А. Сахарова. Но делал ли он это исключительно из страха потерять секретарскую должность и благорасположение партийных боссов? Ведь в то время (подобно другим «подписантам» – А. Твардовскому, Ч. Айтматову, В. Быкову, С. Залыгину, К. Симонову, С.С. Смирнову, Б. Слуцкому и прочим) он был убежден, что выступает не против личностей, а против отдельных их произведений или поступков, которые в условиях глобального противостояния враждебных систем наносили ущерб нашей стране, а стало быть, и ее гражданам.

Однако с началом перестройки именно Михалкова некоторые наиболее крикливые собратья по перу избрали мишенью для злобных выпадов, одновременно провозглашая осанну тем, чьи подписи стояли рядом с михалковской. А ведь в своей долгой жизни Михалков подписывал и другие письма. Например, осенью 1941-го вместе с Маршаком и Кукрыниксами Сергей Владимирович написал письмо В. Молотову, в то время первому заместителю Сталина в Совнаркоме и в ГКО, с настоятельной просьбой исправить допущенную НКВД ошибку и вернуть из казахстанской ссылки в Москву талантливого писателя, одного из создателей и руководителей Детгиза, участника Гражданской войны Г. Эймлера, немца по национальности, и его жену.

В течение 60—80-х годов, уже на моих глазах, С. Михалков по-отечески заботливо опекал самых талантливых, а потому и наиболее уязвимых для «политических» разносов детских писателей, в чьих рукописях и книгах ретивые любители вычитывать между строк крамолу и опасные «аллюзии» легко находили то «антипатриотический», то «антисоветский» подтекст. Не один Михалков знал, что лучшая «защита от дурака» – правительственные награды, почетные звания, лауреатство. Но именно он чаще других, опираясь на свое право входить в любые, в том числе и самые высокие кабинеты, выстраивал такую защиту для тех, кто в ней воистину нуждался.

Для Юрия Коринца он выхлопотал орден. Книги Юрия Коваля прикрывал непробиваемым щитом своих блестяще написанных предисловий. С трибун российских и всесоюзных писательских съездов никогда не забывал напомнить, что Эдуард Успенский один из лучших наших сказочников. Ленинградцу Радию Погодину, имевшему судимость за открытое выступление против пресловутого постановления ЦК партии «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», Сергей Владимирович по собственной инициативе добился возвращения всех боевых наград участника Великой Отечественной.

А сколько упорства проявили Михалков и Барто, чтобы сделать «выездным» многолетнего узника ГУЛАГа, замечательного писателя Льва Разгона! Каждый год они включали его в состав делегаций для зарубежных поездок то в Союзе писателей, то в Союзе советских обществ дружбы. И не их вина, что где-то, скорее всего на Лубянке, Разгона без объяснения причин вычеркивали из списка.

Уже в начале хрущевской «оттепели», едва дрогнул железный занавес, Михалков с петровской истовостью стал прорубать окно в Европу для советской литературы. В середине 50-х по инициативе Михалкова и Барто при Союзе советских обществ дружбы образуется детская секция, которую в течение первого десятилетия возглавлял Михалков. Со временем она выросла в многолюдную Ассоциацию деятелей литературы и искусства для детей, объединившую, помимо писателей и художников книги, представителей самых массовых профессий, имеющих отношение к эстетическому воспитанию детей и подростков. За годы работы в Ассоциации в разных странах мира – от Испании до Японии и от Индии до Исландии – побывали сотни преподавателей рисования, музыки, мастеров игрушки, работников детских библиотек, педагогов, психологов, режиссеров документального кино, сотрудников издательств, детских журналов и газет, критиков, историков и теоретиков детской литературы из всех союзных республик.

В 1966 году Михалков убедил «инстанции» в необходимости советского участия в работе Международного совета по детской и юношеской книге (IBBY). Он создает и возглавляет советскую национальную секцию IBBY. И хотя Михалков уговорил Госкомитет СССР по печати взять на себя оплату обязательных членских взносов, а также командировочных расходов наших представителей в руководстве IBBY и в жюри по премиям X. К. Андерсена, эти расходы не соответствовали тогдашнему статусу СССР как мировой сверхдержавы. Поддерживая престиж страны, Михалков в разные годы сделал несколько крупных пожертвований в фонд IBBY (картина П. Кончаловского, фамильные драгоценности).

Велика роль Михалкова и в возрождении выходившего еще перед Великой Отечественной журнала «Детская литература». При поддержке государства и Союза писателей этот журнал вскоре стал безусловным лидером среди своих иноземных собратьев.

К сожалению, многие из названных завоеваний в сегодняшней рыночной России полностью или частично утрачены. До наших дней, опять же в основном усилиями Михалкова, удалось сохранить участие в IBBY и журнал, который во всех отношениях стал еще лучше, но тираж снизился в десятки раз.

Но вот что обнадеживает. С крушением СССР С.В. Михалков потерял все заработанные многолетним трудом сбережения, пережил инфляцию своих наград, званий и титулов, лишился высоких должностей, увидел развал Союза советских писателей, услышал злорадное улюлюканье людей, которым немало помогал в прежние годы и уж во всяком случае был терпим и толерантен. И при этом ни на мгновение не сбился с шага, не пошатнулся, не упал духом, а легко и невозмутимо перешагнул через десятилетнюю пропасть Праздника Непослушания, будто его и вовсе не было, и как работал всегда, так и продолжает работать в меру таланта и сил, с непреходящим ощущением внутренней свободы и своей общественной востребованности. Потому что Михалков – он в постсоветской России, в сущности, все тот же

Михалков: большой писатель, крупная личность, человек легкий, необременительный для окружающих, не знающий чувства зависти, остроумный, умеющий относиться к себе с достаточной долей самоиронии. Глядя на Михалкова, понимаешь правоту молодого В. Шкловского, чуть ли не век назад сказавшего, что настоящее человеческое искусство не зависит от того, какого цвета флаг развевается над башней крепости…


2003 г.

Исхак Машбаш[64] (Из книги «А что там за горизонтом?»)

За несколько дней до начала выпускных экзаменов меня вызвал ректор института Иван Николаевич Серегин. Ивана Николаевича я знал давно, он был проректором по учебной работе, а последний год занимал должность ректора. Человек добрый, студенты его любили.

Сергей Николаевич с улыбкой встретил меня и протянул листок бумаги:

– Позвони по этому номеру Михалкову.

– Я Михалкова не знаю… – удивился я и торопливо добавил: – Конечно, в стране, наверное, нет человека, который бы не знал Михалкова, я знаю его произведения, но лично не знаком.

– Вот и познакомишься. Звони.

В трубке раздался женский голос:

– Вы Машбаш? Меня зовут Наталья Петровна, фамилия – Кончаловская. Слышали такую фамилию? Сергей Владимирович и я ждем вас, приходите сейчас. Найти наш дом не составит труда. Вы же знаете, где находится Союз писателей СССР? Так вот, мы живем в большом доме напротив.

Конечно, фамилию Натальи Петровны Кончаловской я слышал. Читал ее повесть в стихах «Наша древняя столица». Знаком и с другими ее стихами, отдельными статьями по искусству. Знал, что она – дочь известного русского художника Петра Кончаловского, а великий русский художник Суриков – ее дедушка по матери. Но то, что Михалков и Кончаловская супруги, узнал только в тот день.

– Входи, входи, дорогой, – немного заикаясь, словно давнего знакомого встретил меня Сергей Владимирович Михалков, – мы ждем тебя. Наталья Петровна, ты не ошиблась, Машбаш выглядит именно так, как ты себе его представляла.

Высокого роста, Михалков, которому я достаю только до плеча, обняв, заводит меня в квартиру. Навстречу мне с улыбкой идет симпатичная, миловидная брюнетка. Меня уважительно, как дорогого гостя, усаживают за стол и кормят, приговаривая: «Солдат и студент всегда горазды поесть», а сами, чтобы не смущать меня, пьют чай, ненавязчиво расспрашивают об адыгах, о моей учебе, о том, что пишу. По вопросам Натальи Петровны отмечаю, что она сведуща в моих литературных делах и удивляюсь этому. Оказалось, Наталья Петровна является членом комиссии по приему в Союз писателей СССР и ей дали на отзыв мои стихи и поэмы. По разговору чувствую, что мои стихи ей по душе. Сергей Владимирович спросил:

– Что еще у тебя, кроме «Трех охотников» есть для детей?

– Только поэма-сказка…

– Она мне понравилась, ты удачно использовал народную сказку, у вашего народа они хорошие. Я знаю, как прекрасно отзывался об адыгских сказках Максим Горький. Мне кажется, что из тебя мог бы получиться неплохой детский писатель. Правда, «взрослые» стихи и поэмы твои тоже удачны. Чувствуется, что ты пишешь о том, что хорошо знаешь. Серегин мне сказал, что ты не только прилежно учишься, но и занимаешься общественной работой. А писать для детей надо, жизнь с них начинается, мы перед ними всегда в долгу. В наших национальных литературах еще мало места занимает детская литература. На днях я говорил об этом в Союзе писателей, и многие меня поддержали. Думаю, надо поднять этот вопрос на одном из наших писательских пленумов.

Из встречи с Михалковым и Кончаловской я понял, что они живо интересуются развитием новописьменных советских литератур и хотели бы ускорить их качественный рост, понимая, что русская литература будет более значимой с помощью развития национальных литератур страны. Даже на моем личном примере можно было видеть, что русская литература, российские писатели делают все, чтобы оказать всестороннюю помощь и поддержку своим собратьям из автономных республик и областей. Скольких национальных писателей Кавказа, Севера, Урала и Поволжья С.В. Михалков вывел на большую литературную дорогу! А о братской разносторонней помощи, оказанной мне, я еще не раз буду упоминать в своих воспоминаниях.

* * *

…Я нахожу удовлетворение в работе, но испытываю трудности с жильем. Найти квартиру для семьи оказалось проблемой, особенно если в ней есть ребенок. С трудом снял комнату у пожилых людей и готовился перевезти свою семью из Москвы. Квартплата довольно высокая, но что поделаешь – пришлось согласиться. Приятной новостью для меня стало сообщение об участии Сергея Владимировича Михалкова в отчетно-выборном писательском собрании Адыгеи, но сожалел, что не смогу пригласить его к себе.

Я находился в числе встречающих, но не мог повидаться с Михалковым в течение двух дней – его приглашали к себе Тембот Керашев и Юсуф Тлюстен, тем самым не давая мне возможности приблизиться к именитому гостю.

На третий день мне в редакцию позвонил Юсуф Тлюстен и недовольным голосом спросил:

– Куда ты пропал? О тебе спрашивает Михалков, подойди к нему в гостиницу. Вчера он поздно лег, постарайся его не утомлять. Я тоже где-то через час подойду, чтобы организовать ему завтрак.

Я отправился к Михалкову с намерением не утомлять его, но он, будто ждал меня, сидел в гостиничном номере чисто выбритый и отдохнувший, читая свежую газету. Сергей Владимирович встретил меня приветливой улыбкой:

– Пойдем, погуляем, заодно и город мне покажешь.

– Я готов, Сергей Владимирович, но сейчас к вам подойдет Тлюстен.

– Пусть подождет или разыщет нас, – глаза Михалкова хитро блеснули. – Не беспокойся, он найдет нас, где бы мы ни были.

Я был приятно удивлен, что Михалков так известен в нашем городе. Прохожие приветливо здоровались с ним, а какая-то пожилая дама остановила его и поблагодарила за «Дядю Степу», которого несколько раз читала внуку, заметив при этом, что Сергей Владимирович даже в гражданской одежде внешне схож со своим милицейским героем. Похвалила и слова Гимна Советского Союза. Такие встречи не в новинку Михалкову, но он рад, что люди узнают его на улицах Майкопа. Я же горжусь тем, что иду рядом с ним.

– Хорошо, когда люди знают и уважают тебя, но важно не зазнаться, не поддаться похвале. И постоянно нужно работать над собой, иначе быстро забудут. Я знаю таких… Ну, а как твои дела? Ты окончил Литинститут, тебя приняли в Союз писателей и что дальше? Где работаешь, что пишешь?

– Я работаю заведующим отделом культуры и быта в областной газете, – говорю ему не без гордости.

– Это хорошо, нужно зарабатывать деньги на содержание семьи. Но мне интересны твои творческие планы.

– Пишу, Сергей Владимирович. Уже подготовил и отдал в книжное издательство рукопись стихов и поэм.

– Не сиди, уповая на сделанное. Думай о том, что сейчас делаешь и что дальше делать. Но не пиши, чтобы просто писать. Писать надо о том, что тебя волнует, что у тебя получается, искать свой путь к сердцу читателя. Старайся не повторяться, ищи темы, идеи, образы, свежие краски. Меня тоже учили примерно этому еще до войны, когда я учился в Литинституте. А теперь расскажи о своем житье-бытье. Ты собираешься приглашать меня к себе?.. Я побывал в домах Керашева и Тлюстена, отведал их хлеб-соль…

Трудно было понять – шутит Сергей Владимирович или всерьез собирается ко мне в гости. Я, конечно, мог бы накрыть хороший стол моему старшему товарищу, сделавшему мне столько добра. Но мне некуда его пригласить: ни квартиры, ни дома, семья в тот момент была еще в Москве. Тем не менее, приглашаю:

– Конечно, Сергей Владимирович, я живу здесь недалеко.

– Далеко или близко – пойдем, посмотрю, как ты живешь.

Я повел Михалкова на съемную квартиру по улице

Госпитальной, завел в просторный двор. Сидевший в тени раскидистого грушевого дерева хозяин дома старик-удмурт, бывший нефтяник, хоть и не был предупрежден, что к нему приведут гостя, да еще такого знаменитого, но, знавший из газет, что Михалков в Майкопе, приветливо, словно давнего знакомого встретил его. Пока дед ставил на стол миску с фруктами, а его жена-казачка готовила чай, по разговору хозяев, особенно хозяйки, мой спутник понял, что они – не родители мои и не родственники, а хозяева дома, в котором я снимаю комнату.

– Мы, Сергей Владимирович, живем неплохо. Не жируем, конечно, но и, как говорится, не последний кусок доедаем. Вы видите, у нас небольшой огород, и сад неплохой, в фруктах не нуждаемся, да еще кроликов развожу. Однако ваш коллега, мой квартирант, выпустивший две книги, как ни прискорбно, не имеет своего жилья. А он не сегодня-завтра перевезет сюда свою семью…

– Обещаю, дорогой, ему помочь. Я рад, что вы беспокоитесь о моем молодом друге. Спасибо вам: и фрукты у вас отменные, и чай был хорош… А теперь мы пойдем по своим делам.

Когда, пройдя несколько кварталов, мы поравнялись со зданием обкома КПСС, Михалков сказал:

– И ты, и твоя жена – молодые специалисты. Я не знал, что у вас нет собственного жилья… – И коротко сказал: – Зайдем сюда!

– Нет, Сергей Владимирович, не пойду: не хочу, чтобы подумали, будто я жаловался вам. И потом, в Майкопе строят мало, свободных квартир нет.

– Это не твоя забота. Если захотят – найдут. Небось, сами они на частных квартирах не живут. Не забывай: государство заботится о молодых специалистах. Кто по профессии твоя жена? Врач. Ты – писатель. Пошли!

Первого секретаря обкома партии Ибрагима Чундокова не оказалось на месте – он был в командировке, и мы пошли ко второму секретарю Василию Степановичу Попову… Когда Попову доложили, что к нему на прием пришел С.В. Михалков, он сам вышел к нему, и они встретились, будто давние знакомые. В кабинете Михалков, без длинных предисловий, представил меня Попову:

– Этот молодой человек – Исхак Машбаш, если вы еще не знакомы.

– Лично не знаком. Но фамилию слышал, говорят, неплохо пишет.

– Мне приятно, Василий Степанович, слышать о нем положительные отзывы. И это только начало: я уверен, что этот молодой человек еще прославит свою фамилию. Вчера в своем выступлении на собрании писателей я тоже сказал об этом.

– Спасибо, Сергей Владимирович, что вы приехали к нашим писателям и приняли участие в их собрании. Мы, согласно нашей договоренности по телефону, после обеда готовимся к встрече с вами.

– От имени Союза писателей СССР, от моего имени, Василий Степанович, у меня к вам просьба. Молодому, талантливому Исхаку Машбашу, над которым мы со своей супругой Натальей Петровной Кончаловской шефствуем, будучи уверенными, что из него выйдет большой писатель, нужна квартира. У него нет собственного жилья, и по этой причине члены семьи живут порознь.

B.C. Попов посидел с минуту, стуча пальцем по столу. Затем поднялся, подошел к окну:

– Сергей Владимирович, вы, наверное, видели строящийся жилой дом напротив здания обкома партии? В этом доме мне обещают выделить квартиру. Как только это случится, я обещаю тотчас отдать Машбашу мою нынешнюю квартиру.

– Когда его собираются сдать в эксплуатацию? – Услышав ответ, соглашается: – Хорошо, мы подождем, если через два-три месяца, как вы говорите.

Я был бесконечно благодарен С.В. Михалкову, он сделал то, что сделал бы для меня мой отец, будь он сегодня жив. Я хотел повезти дорогого гостя в Шхашефиж, но отсутствие у него времени и дальняя дорога в аул не позволили осуществить мое желание. Юсуф Тлюстен, узнав о моем намерении, был недоволен, дескать, не приставай к Михалкову, ему не до тебя и твоих приглашений. На следующий день мы вместе проводили Сергея Владимировича Михалкова в Москву.

Через месяц меня пригласили в обком.

– Мне звонил Сергей Владимирович, передаю вам привет от него, – встретив меня, сказал Попов. – Теперь по существу. Корреспондента газеты «Советская Кубань» Кожемякина переводят в Москву, в газету «Известия». Его квартира освобождается, посмотрите ее. Если понравится, выпишем ордер.

Разве я мог выбирать? Я был рад получить любое жилье, куда бы мог поселить свою семью.

Алексей Кожемякин состоял в нашей писательской организации, мы были знакомы. Уточнив адрес, отправился к нему. Кожемякин, вещи которого были уже собраны и упакованы, и сидевший у него поэт Павел Резников встретили меня приветливо. Узнав о цели визита, Кожемякин шутливо сказал:

– Видишь ли, Машбаш, такую квартиру даром не отдают.

– Вот именно, – серьезно поддержал его Павел Резников. – Сбегай-ка в магазин и принеси нам водочки. Ну и какую-нибудь закуску.

Я с удовольствием выполнил их заказ и принес две бутылки водки, килограмм «Докторской» колбасы и кусок сыра.

Так, благодаря заботе Сергея Владимировича Михалкова и участию Василия Степановича Попова, на улице Жуковской у меня появилась 2-комнатная жактовская квартира, отапливаемая дровами. Это был счастливый момент в моей жизни.

Егор Михалков-Кончаловский[65]

Интервью ведет Виталий Максимов


Когда ты стал понимать, кто твой дед?

Если честно, наверно, когда я был достаточно взрослым. Когда я родился, это был 66 год, дед был еще очень не старый человек, но уже седой, с усами, в сером пиджаке и со Звездой Героя. Этот образ – он не изменился в моем сознании никогда. То есть 44 года я прожил, будучи современником моего деда, и он всегда был в сером пиджаке, седой, с усами и со Звездой Героя. Его образ очень мало изменился. Поэтому, скорее, он был данностью с самого рождения – дед: его стихи, его положение, его заикание, его квартира на Чайковского. Он был данностью. В детстве я очень мало читал его, потому что всегда так думаешь – ну что читать своего деда, успеется. В результате я прочитал его стихи в большом объеме и вдумчиво, когда читал их своей дочери. И конечно, понимание того, какой он поэт, пришло ко мне в зрелом возрасте, когда мне было лет под сорок. Понимание того, что он не обычный, удивительный человек – оно присутствовало всегда, но для меня это было обычно.


Степан сказал, что у вас с ним общие воспоминания о деде. Как это?

Конечно, естественно, мы росли со Степаном вместе и были гораздо ближе, чем просто кузены, двоюродные братья. Когда я говорю «я и мой дед, Сергей Михалков», я подразумеваю: «я и наш дед».

Естественно, что очень большое количество воспоминаний, связанных с дедом, обрывочных, разных, связаны и со Степаном тоже. Мы очень часто возвращались с дедом домой с дачи. Он нас вез, и мы со Степаном получали по башке одновременно. Потому что очень часто делали что-то нехорошее вместе, скажем, воровали «кончаловку». Очень многим были повязаны со Степаном в детстве. Естественно, я сейчас уже не отслежу, какие воспоминания являются моими индивидуальными. Хотя нет, например, это Париж. Я уехал на Запад, приехал в Париж в конце восьмидесятых, мы ходили вместе по ресторанам и очень хорошо проводили время.

А вообще, многие воспоминания связаны с Николиной Горой. Я не помню, когда именно там были рядом Степан, Аня, или Тема. Мы всегда были вместе. Очень много общих воспоминаний. Хотя я многое позабыл.


Правда ли это, что Сергей Владимирович не очень жаловал эту дачу на Николиной Горе и даже был случай, когда он приехал и два часа просидел в машине, пока Наталья Петровна занималась хозяйством, чтобы скорее ехать обратно в Москву?

Я думаю, что это утрированный взгляд на его урбанистичность. Но, конечно, думаю, что Сергей Владимирович был, безусловно, человеком городским. Конечно, какие-то вещи, связанные с прелестями дачной жизни, были для него скорее данью долгу семейному, чем потребностью. Природа, цветы – это то, что любила Наталья Петровна, а он был городской человек. Но при этом его присутствие, например, в доме Натальи Петровны (в котором сейчас живет мой отец, он перестроен), его запах я помню очень хорошо. Я очень часто ночевал у Натальи Петровны в доме и спал в дедовой кровати. Весь дом был пропитан его присутствием, его запахом. Про моего отца часто говорят, что он западник, а Никита – славянофил, вот точно также Наталья Петровна – житель сельский, а Сергей Владимирович – городской. Я думаю, что это так. Но я не думаю, что он не любил дачу. Он любил дачу, но я очень хорошо понимаю, как можно что-то очень любить, но на расстоянии.


В конце жизни он все-таки полюбил дачу, они с Юлей в Жуковке очень много времени проводили

Скорее Юля любила дачу. И конечно, какие-то ее предпочтения, которые в семейной жизни высказываются и проявляются, влияли на его жизнь. Юля вела деда последнее десятилетие по жизни, заботилась о нем очень. Это великий подвиг. Я считаю, что она ему десять лет однозначно подарила. Он начал опять писать. Они все время были вместе. Наверное, если бы ему было сорок лет и обстоятельства сложились как-то иначе, вряд ли он полюбил бы дачу. Но Юлины предпочтения, как жены и как человека, от которого он зависел – не в плане физическом или материальном, а эмоционально, подсознательно, потому что она дала ему это время, дала второе дыхание, – Юлины желания безусловно учитывались. Это нормально.


Откуда возникла кликуха «дада»?

Я знаю точно, что таким образом в семье звали Петра Петровича Кончаловского. И когда он умер, то это имя перешло к Сергею Владимировичу. Так же, как Наталью Петровну звали Тата. Вот сейчас моя дочь мою маму зовет Тата. И мне это очень приятно, потому что есть в этом некая преемственность. Это произошло до моего рождения. Кончаловский умер в 1966 году. И эта кликуха закрепилась за дадой. Если честно, мне было бы трудно выдавить из себя слово «деда» или «дедушка». Мы говорили о бабах, о сексе, о крайне неприличных вещах, и всю жизнь звали его дадой. Говоря о какой-нибудь рыжей девчонке, которая сидит за соседним столом в ресторане, например, вполне неприличные вещи, о которых я мог бы говорить со Степаном или Артемом, было бы странно своего собеседника при этом называть дедушкой.


Как вы праздновали день рождения «Дяди Степы»?

Был довольно сложный период во всей стране, период, когда советские так называемые вельможи, советские официальные миллионеры: Юрий Нагибин, Сергей Михалков, братья Вайнеры – всё потеряли. Ну, это известный факт: все сгорело в банках. Сергею Владимировичу в его 80 с лишним лет трудно было понять, что происходит вокруг. Сложилась довольно напряженная финансовая ситуация. И тут появилась некая большая европейская компания, которая выпустила в России конфету, везде в Европе называвшуюся «Лонг Джон». Они искали хорошее русское название. «Длинный Иван» – не совсем то. Они пытались найти название, которое соответствовало бы духу и физической конфигурации конфеты. В данном случае – это длиннота. Это все в кризис случилось. Тогда многим компаниям необходимо было выпустить какой-то дешевый продукт, потому что люди обнищали. Нам удалось с моей помощью подписать контракт с этой компанией на имя «Дядя Степа» – так эта конфета стала называться в России. Он за это получил приличную сумму. Он написал сценарий рекламного ролика, а я его сделал и снял там двух дочерей отца, Лену и Сашу, и дочку Степана. Из детей, которые снимались в этом ролике, половина была Михалковы. И режиссер был тоже Михалков. То есть я. Участвовали внуки и правнуки. Забавно, что тогда я в первый и последний раз в жизни видел Сергея Владимировича, который засадил бутылку вискаря. Целую бутылку! Я потом его вез домой. И при этом он не был пьяный. Обычно он выпивал рюмку – полторы, никогда не пил много. Но вот тут, на радостях, что мы это сделали… И я очень горжусь этим роликом, потому что именно в этот конкретный момент, это было еще до Юли, это ему помогло.


А что он за человек?

Мне кажется, что в нем сочетались и были сконцентрированы качества, с одной стороны, аристократа, дворянина и белой кости – по манерам, повадкам, по великодушию и милосердию, которые от него исходили (а не зло, агрессия, мстительность, зависть и ревность)… Его проявления были очень аристократическими – с одной стороны. Но с другой стороны они очень успешно сочетались с советской покорностью. Можно было подумать, что это – конформизм, приспособленчество и прочее.

В 1998 г. на ОРТ (тогда еще не было Первого канала) мне дали очень маленькую сумму денег, чтобы сделать к юбилею деда небольшой фильм на двадцать шесть минут. Но Сергея Михалкова нельзя вместить в двадцать шесть минут. Слава богу, хоть на столько дали, ведь все ценности смешались, старых кумиров травили, Бондарчука травили. Деда не травили, но забыли. Он попросил меня назвать этот документальный фильм «Я был советским писателем». Мы очень много с ним говорили об этом. Он говорил: «Конечно, я все понимаю. Но все, что у меня есть, все, что я сделал, все, чем я горжусь, все, что является моей личностью, творчеством и душой, – было осуществлено во время советской власти». Он ассоциировал себя с советской властью, при этом обладая качествами антисоветскими. Не как противник режима, а антисоветскими по определению. Хотя, естественно, сейчас много людей, которые говорят: «Вот, он участвовал, травил…» Он никогда не отрицал того, что он участвовал в этом, да, участвовал, но отрекаться от своей жизни он никогда не пытался, не пытался сгладить, видоизменить, приукрасить, навести «мейк ап» на свою биографию. Он всегда говорил правду в этом смысле. Особенно, когда мы с ним разговаривали. Он был очень откровенным.

Это с одной стороны. А с другой – он, конечно, очень большой поэт, знаменитый детский поэт, и мне кажется, что для того чтобы быть таким детским поэтом, можно не любить детей, дети и друг друга часто не любят, – но нужно оставаться ребенком. Мне кажется, он во многом остался огромным ребенком, и именно это позволяло ему смотреть на советскую власть как бы через определенные очки. Это его утверждение, что он был советским писателем, советским человеком, и я его уважаю за это утверждение.


То, что он замкнутым, нерасшифрованным до конца ушел из этой жизни, – это правда или легенда?

Я не знаю. В нем была определенная энергия, магия, от него шло силовое поле, электрическое, магнетическое, какое угодно. Он был мощной субстанцией. С одной стороны. Но с другой стороны, мы говорили о таких вещах, которые представляли его очень простым и таким очень не сложным человеком – в общении, в понимании, в желаниях… Когда ты с ним говорил, вроде бы тайны не было, но когда думаешь о нем отвлеченно от разговоров… Мне кажется, что тайна не совсем подходящее слово, не тайна, но нечто большее, чем можно было прочитать из просто разговоров, в нем присутствовало. И взгляд такой, понимающий больше, чем я понимаю. Я понимал, что это взгляд гораздо более сложный, за ним стоит гораздо более сложно устроенное существо, чем я сам мог понять. Мы говорили о простых вещах – машинах, женщинах, отце – житейских вещах. Ну, поговорили и поговорили. За ним стояло нечто большее, чем он показывал. Многие люди показывают гораздо большее, чем за ними есть, а он показывал гораздо меньше, чем за ним было. И недаром так сошлось, что он – человек простой, не очень образованный в смысле классическом, детский поэт – нашел слова для гимна, который остался. Империи нет, а гимн остался. Потому что он нашел какие-то формы, которые даже к такому загадочному персонажу, как Сталин, к его сердцу нашли путь. Хотя там были люди не менее крупные, чем Михалков.

Есть люди, которые показывают из себя больше, чем они есть, и есть люди, которые показывают меньше, чем они есть. Не потому, что они скромные. Мне кажется, внутренне он крупнее, чем мы себе его представляем.


Кто, по-твоему, из всей вашей многочисленной семьи больше всего похож на Сергея Владимировича?

Может быть, я. Я в общем-то тоже столь же наивный человек, и детского во мне много. Но я не такой добрый, как он. Во мне очень большая злая часть присутствует. Есть много людей, которые меня ненавидят, и не абстрактно, как ненавидят традиционно Михалковых, а за конкретные вещи. Я думаю, с Сергеем Владимировичем такого не было (может, было, конечно, жизнь длинная), что вот я ненавижу Сергея Михалкова за это, он мне сделал вот это или вот это. У него такого не было.

Скажем, Андрей Сергеевич, мой отец, не очень похож на Сергея Владимировича. Никита Сергеевич тоже не очень. Я не имею в виду внешне, я имею в виду по модели поведения, по моему ощущению. А собственно, кто есть? Степан, Артем да я. Мне кажется, что я больше всех похож, несмотря на то, что внешне меньше всех. Но это моя субъективная точка зрения. Может быть, Степан думает, что он больше похож на деда. Никита – нет, он гораздо более жесткий человек и гораздо менее ранимый. Сергей Владимирович был совершенно не мстительный. Хамство и мерзость по отношению к себе – они его обезоруживали. Раньше, в юности, мне казалось, что надо давать сдачи в таких ситуациях – брать за модель Никитино поведение по пословице: я не знаю, какой я друг, но враг я очень серьезный. У Никиты всегда поведение джигитское. Сила ли это – вопрос метафизический. Мне кажется, сила Сергея Владимировича заключалась в том, что он был безответный. Он никогда не отвечал злом на зло, насколько я знаю. И мне кажется, что это сильнее, чем вести тотальную войну.


Как по-твоему, Сергей Владимирович – лучший из всех Михалковых?

Наверное, это так. Это к разговору о тайне. Он всегда очень сдержанно и беззащитно себя вел с людьми, которые стояли гораздо ниже его. Я присутствовал при этом – например, при разговорах с обнаглевшим сторожем… С человеческой точки зрения, мне кажется, что именно в этом сила: когда ты позволяешь себе быть беззащитным и наивным и позволяешь себя ранить, а не стоишь в позиции: только подойди, я тебе руку сломаю. Это конечно разговор уже несколько абстрактный. Он ни к кому не относился как к врагу. В нем не было ненависти и гнева. Время, конечно, было другое. Сейчас люди гораздо злее вообще и мельче. У нас ведь как: Суриков дружил, потом раздружился с Толстым. Петр Кончаловский ругался с Маяковским. У Натальи Петровны сидел Чингиз Айтматов, она переписывалась со Стейнбеком, и так далее. У отца и у Никиты друзьями были крупные люди, безусловно, – Эдуард Артемьев, Олег Павлович Табаков, Марчелло Мастрояни, Сергей Федорович Бондарчук… Но все равно, есть ощущение мутации, ощущение изменения масштабов личности в процессе истории, глобализации и всех тех вещей, которые происходят с миром сейчас. Мне кажется, такому человеку, как Сергей Михалков, было бы трудно жить сейчас, оставаясь таким, каким Сергей Владимирович умудрился остаться в жизни.


Он не вписался бы в это время?

Может, и вписался бы. Но сегодня в людях я очень редко вижу даже отдельные фрагменты тех человеческих качеств, которые, как я сейчас к сорока семи годам понимаю, были у деда. Поэтому я с тобой согласен: среди Михалковых его величие, его масштаб, который никогда не выпирал наружу, не пиарился, вот этот скрытый масштаб для меня наиболее ценен. Я не знаю этого до конца. Но тогда была более эпическая жизнь. Потому что поговорить со Сталиным – это было не то же самое, что поговорить с Владимиром Владимировичем Путиным или Дмитрием Анатольевичем Медведевым. Один разговор со Сталиным оставлял ожог в душе, наверное. Дед рассказывал: я встречался со Сталиным, все это херня, что мы дружили, никогда мы не дружили, я с ним виделся семь, кажется, раз. И старался не ходить, не видеться, не дружить с Василием Сталиным.


Расскажи, как вы «выпендривались» в Париже.

Это была замечательная история. Мы были в Париже – я, отец и дада. И поскольку отец сдавал «Чайку», внимание даде я должен был уделять, что мне было очень приятно. Мы с ним шлялись по Парижу и как-то, уставшие, пришли к нему в номер гостиницы. Он очень любил, когда есть минута отдыха, снять брюки, но при этом остаться в рубашке, в галстуке, с заколкой бантиком, в носках и трусах лечь на кровать. Вот он лежит на кровати, а я вижу, на подоконнике – открытая пачка сигарет. Я удивился: «Ты что, закурил?» – «Д-да нет! Это б-без табака и без никотина». – «А зачем же ты купил?» – «Д-да п-повыпендриваться в Москве».

Человеку было за восемьдесят лет. Это я к разговору о детскости. Ведь это на полном серьезе. Вот у нас такие диалоги были. Наше общение было именно такого характера. И так мы общались всю жизнь. Не всю, но когда я подрос.

Еще была замечательная история. Мы собирались в Париж на «Чайку» Андрея Сергеевича. Мне звонит отец, но к телефону на даче подошел дада. Они поговорили, и отец попросил меня. Дада мне кричит снизу: «Егор, возьми трубку!» Мы с отцом разговариваем, а дада нас слушает. Отец говорит: «Я ставлю «Чайку», там у меня Тригорин стругает можжевеловый куст, а я не могу в Париже найти можжевельник. Ты не мог бы мне привезти?» Я говорю: «Пап, слушай, где я тебе возьму можжевеловый куст?» – «Да ладно, надевай кеды или пошли кого-нибудь в лес…» А Сергей Владимирович услышал: «Одевай деда и пошли в лес!» А мы-то не знаем, что он нас слушает, и в этот момент в трубке раздается его голос: «Я н-не могу, у м-меня п-пленум!». Папа стал объяснять ему, что он неправильно услышал и т. д. Но фраза эта, «Не могу, у меня пленум», потом долго по каждому случаю ходила в семье.

Его наивность была для меня любимой чертой в нем. Наивность – это черта великого человека.

Архимандрит Тихон (Шевкунов)[66]

Сергей Владимирович, всякий раз когда имел возможность помочь кому-нибудь, никогда не отказывал себе в радости сделать это, хотя мы знаем, как часто бывает, что люди боятся обращаться к сильным мира сего – чтобы не побеспокоить, чтобы не создавать себе самому лишних проблем… И вот в том, что касалось церкви, Сергей Владимирович смог сделать очень-очень важные вещи.

Так получилось, что в 60-х, к началу 70-х годов знаменитый Пантелеймонов монастырь, единственный русский монастырь на Афоне, почти совсем обезлюдел: монахи просто умирали от старости один за другим. До революции их было около трех тысяч, а к началу 70-х годов оставались буквально единицы. Новых насельников, монахов монастыря, Русской Православной Церкви запрещало отправлять на Афон советское государство. Это была, казалось бы, неразрешимая проблема, и вот, узнав об этом, Сергей Владимирович подошел к тогдашнему генеральному секретарю, Леониду Брежневу, и очень-очень настоятельно попросил разрешения на то, чтобы молодые русские монахи смогли поехать и жить в этом огромном Афонском монастыре.

Михалков смог убедить генерального секретаря: в Патриархию поступило разрешение от Совета по делам религии при Совете министров СССР. Вскоре первые монахи, в том числе из Псково-Печерского монастыря, были направлены на Афон. И таким образом вот эта преемственность русского монашества на Святой Горе, которая продолжалась столетия и столетия, не была пресечена.

Насколько я знаю, Сергей Владимирович еще раз поучаствовал в общецерковной жизни, поучаствовал своим авторитетом, своим веским и мужественным словом. Как известно, к началу 80-х годов на территории собственно России, той территории, что сейчас называется Российской Федерацией, оставалось только два действующих мужских монастыря – Троице-Сергиева Лавра и Псково-Печерский монастырь. В Москве не было ни одного монастыря. Духовный центр располагался в небольшом здании в Чистом переулке, где находилась Патриархия.

Святейший Патриарх Пимен обратился в Совет по делам религии с просьбой предоставить для Русской Православной Церкви один из многочисленных тогда, не разрушенных в Москве монастырей. Но председатель Совета по делам религии Куроедов боялся обратиться с этим вопросом в Политбюро, просто боялся. Анапрямую Патриарх к генеральному секретарю или в Политбюро обращаться не имел права, только через соответствующую инстанцию – Совет по делам религии при Совете министров. И вот как-то раз на одном из приемов митрополит Филарет Минский общался с Сергеем Владимировичем и поделился этой проблемой, казалось бы неразрешимой. Сергей Владимирович, через некоторое время попав на прием к Черненко, тогда уже престарелому генеральному секретарю, рассказал ему эту историю и попросил о содействии. Черненко, как вспоминает Сергей Владимирович, удивился: «А почему же Патриарх Пимен сам ко мне не обратится?». Сергей Владимирович ответил: «Ну, вы, собственно, и создали такие законы, что он не может обратиться к вам, минуя Совет по делам религии». Как бы то ни было, ходатайство об открытии монастыря было написано и передано, и вопрос был решен: в 1983-м году, кажется, Даниловский монастырь был, в конце концов, передан Русской Православной Церкви.

Сложные были времена. Никита Сергеевич вспоминает, что когда священники приезжали домой, чтобы причастить маму и детей, Сергей Владимирович обычно уезжал.

Что происходило в душе этого человека, одному Богу известно, но всякий раз, когда мне доводилось с ним встречаться, а это были действительно незабываемые встречи, видно было, насколько глубоко и серьезно относится Сергей Владимирович к тем самым великим и главным вопросам жизни, о которых думали и он, и множество совестливых и искренних людей – и писателей, его коллег, и самых-самых простых людей. Недаром Сергей Владимирович отошел ко Господу, сподобившись в одну из самых последних минут своей жизни причаститься Святых Христовых Тайн.

В те годы мало кто решался возвысить свое слово в защиту Русской Православной Церкви, но вот Сергей Владимирович был именно таким, хотя верующих людей и тогда было не мало.

Чужая душа – потемки. Я не могу сказать, что Сергей Владимирович, даже в последние годы своей жизни, был как-то особенно религиозен. Конечно же, он ни в коем случае не отрицал ни Веру, ни Бога, никогда не кощунствовал по этому поводу.


Но Вера, Вера внутренняя, присутствовала в нем по-настоящему. Может быть, она претерпевала некие изменения по мере своего развития, наверняка именно так оно и было, но вот те базовые ценности, которые он нес и передавал в первую очередь детям и молодому поколению, – это, конечно, ценности, воспитанные христианством. Верность, справедливость, милосердие, скромность, жертвенная любовь к ближним…

Эту жертвенную любовь он являл своей совершенно поразительной и очень смиренной заботой о людях, о самых разных людях. Он мог «выбивать», как сейчас это говорится, лекарства из каких-то аптек, которые не хотели отпускать их тем или иным людям, скажем, несостоятельным или несановитым. В случаях, когда нужно было ходатайствовать, например, по поводу квартиры для кого-то, он надевал свой знаменитый пиджак со звездочкой Героя Социалистического труда… И в этом смысле, я вам скажу, что он в какой-то степени юродствовал. Вот это его юродство, оно даже в очень-очень преклонные годы весьма и весьма было заметно.

Я вспоминаю, как меня однажды поразило какое-то интервью с ним, где у него какой-то недалекий, скажем так, журналист спросил: «Сергей Владимирович, вы любите детей?», на что он ответил прямо в камеру: «Я их ненавижу». Естественно, глупо было спрашивать у великого детского писателя, любит ли он детей. Ну он и ответил на это, юродствуя.

Он всегда жил особой жизнью для себя самого внутри, это совершенно очевидно. И даже вот эти, так сказать, постоянные его ходатайства и о простых людях, и о людях известных, и о талантах, и о неудачниках, и о церкви, – такое мог в то время позволить себе, в общем-то, только юродивый.


Детство Сергея Владимировича прошло в Москве и, насколько мне известно, для него особым местом, наверное, поразившим когда-то ребенка, был Храм Христа Спасителя, огромный величественный Храм. Михалков пережил время, когда этот Храм разрушали. Потом он принимал участие в его восстановлении. И наконец, его прощание с миром, с близкими, церковное прощание, произошло тоже в Храме Христа Спасителя, где его отпевали.


За свои поразительные детские стихи, признанные и народом, в первую очередь, и коллегами-писателями, и руководством страны тогдашней, потому что на детские стихи откликается, в общем-то, любое сердце, – Сергей Владимирович, совсем молодой еще, получил массу правительственных наград и огромную, колоссальную любовь всей страны. Это, конечно, сразу вызвало черную страшную зависть, что, в общем-то, естественно. Экклезиаст пишет в своей знаменитой книге «Проповедник» о том, что любой успех в этом мире рождает человеческую зависть, но все это суета. И Сергей Владимирович тоже воспринимал это как суету, не обращая на это внимание. Но вместе с тем, с этой завистью, которая преследовала его, он прошел практически всю свою жизнь. Эту зависть он, как некое обстоятельство, которое всегда будет преследовать, завещал, как крест, и своему сыну. Так уж получилось, что Никита тоже испытывает все прелести воздействия этого чувства на себя самого. Но Сергей Владимирович очень спокойно к этому относился, действительно как к суете, не обращал внимания. Он творил по промыслу Божьему свою собственную жизнь, он писал то, что считал правильным и нужным. С чем-то мы можем сейчас согласиться, с чем-то не согласиться, но в искренности его, абсолютной искренности, – нет никаких сомнений. И делал он это настолько талантливо, настолько красиво, прекрасно, с таким удивительным, пронизывающим все добром и любовью, что и его стихотворения, и его немножко забытые сейчас драматические произведения, глубоко убежден, будут востребованы многими и многими поколениями.


Был ли Сергей Владимирович счастливым человеком? Ну, честно говоря, я не настолько близко его знал. Но при наших не очень частых и, еще раз повторю, необычайно важных, значимых для меня лично встречах, он производил впечатление человека абсолютно счастливого, не нуждающегося ни в чем. Вот эта его самодостаточность, полная самодостаточность, несмотря ни на что, – это признак большой, глубокой и настоящей духовной мудрости. Вот это в нем по-настоящему пребывало. А был ли он счастлив, смогли ли близкие дать ему настоящее счастье, – об этом надо спросить у Юли и у его сыновей.


Записал Виталий Максимов

Список Михалкова

Леонид Максименков[67] ПОлчаса из жизни Сергея Владимировича Михалкова

(Москва, 18 июня 1963 г., 17.00–17.30 часов)


В политической биографии Н.С. Хрущева, написанной около тридцати лет тому назад Роем Медведевым, рассказано следующее:

«Трудно сказать, какие именно решения принимались по поводу этого возросшего после войны влияния церкви и принимались ли вообще какие-либо формальные решения. Но как показали события начала 60-х годов, речь шла не только о мерах идейного и воспитательного характера, но и административных. Широкую огласку получила, например, история, связанная со сносом в Москве церкви Преображения на Преображенской площади. Местные власти сообщили церковной общине, что храм подлежит сносу в связи со строительством линии метрополитена. Все просьбы об изменении проекта отвергались. Тогда в последний день отведенного срока верующие заперлись в церкви во время службы. Пришлось прибегнуть к помощи милиции и дружинников. Церковь была снесена.

Действующие церкви сносили не только в Москве, но и во многих других городах и селах, хотя многие из сносимых храмов считались памятниками старины. В этой связи большая группа известных представителей московской интеллигенции обратилась к Советскому правительству. Письмо передал Хрущёву известный поэт, занимавший высокие официальные посты в Союзе писателей, С. Михалков. Хрущёв встретил его не слишком любезно и упрекнул:

– О десятке церквей жалеете, а о сотнях тысяч людей, нуждающихся в жилище, не подумали!»[68]


Свидетельство Роя Александровича о переданном Хрущеву письме порождает больше вопросов, чем ответов. Прежде всего, следует уточнить, что Сергей Владимирович Михалков занимал выборный пост в Союзе писателей РСФСР (не нужно путать с большим Союзом писателей СССР). Но пост секретаря Правления республиканского союза был скорее почетным, чем «высоким» и «официальным». Важнее была работа Михалкова главным редактором всесоюзного киножурнала «Фитиль».

Далее. «Начало шестидесятых» – расплывчато. Храм Преображения Господня в Преображенском был взорван в четыре часа утра 18 июля 1964 г., а уже 13–14 октября Хрущев смещен с высших партийно-государственных постов. Это конкретные даты. Есть ли связь между мифическим «письмом интеллигенции» и взрывом Храма?

Если же передача Михалковым письма с протестом Хрущеву имела место в «начале шестидесятых годов», то когда именно? В нашей истории год, месяц, а иногда и день имеют существенное значение. Что за группа «известных представителей» подписала это письмо? Только ли из «московской интеллигенции»? Кому было адресовано обращение? К «Советскому Правительству» или также в Президиум ЦК КПСС или в Президиум Верховного совета СССР? Лично Хрущеву? Это письмо Михалков передал при свидетелях или без них? Напрямую или через помощников Хрущева? Шла ли в письме речь о судьбе сносимых церквей?

Откуда известно о дословной реакции Хрущева, вплоть до восклицательного знака в цитате? Насколько верны переданные слова ответа? Где письмо было передано? Список вопросов можно продолжать.

В опубликованном списке «Посетители кремлевского кабинета Н.С.Хрущева. 1958–1964 гг.» фамилии Михалкова нет. (Источник: «Вестник архива Президента Российской Федерации», № 5, 2003 г. Стр. 76—112).

Историки – народ скептический и упрямый, в идеале – беспристрастный и объективный, в чем-то похожий на судей и на прокуроров. Нам нужны документы, лучше всего в архивном контексте, с доказуемой аутентичностью и достоверностью, атрибуцией и провенансом, подшитые в папки с сургучными печатями и прошитые нитками с клеем – дабы избежать любого подозрения в фальсификации. Устной истории, мемуарам и интервью под магнитофон мы склонны доверять намного меньше.

Но P.A. Медведеву за сообщенный факт – спасибо. Он подал сигнал. Остальное зависит от нас, тем более что после декабря 1991 года советские архивы приоткрылись. Более-менее.

Автор текстов трех государственных гимнов Советского Союза и России Сергей Владимирович Михалков прожил без малого век. А в новой России нет ни одной опубликованной научноисторической, с архивными ссылками, биографии или монографии об авторе слов национального гимна. В интеренет-каталогах бывшей «Ленинки» в Москве и в «Публичке» в Петербурге мы не обнаружили посвященных ему диссертаций, ни докторских, ни даже кандидатских. Так что эпизод с «письмом» по вторичным источникам проверить невозможно. Кроме как в эмигрантской книжке диссидента Валерия Чалидзе, он нигде больше не фигурирует.

Остаются источники первичные, т. е. архивы.

Попробуем ответить на вопросы. Ответ был найден, но он оказался намного важнее заданного вопроса.

Время события: 18 июня 1963 г. Около пяти часов вечера.

Место: Москва, Кремль, Зал заседаний Верховного Совета в Большом Кремлевском дворце.

Событие: Пленум Центрального комитета КПСС. Первый за почти полувековую послеоктябрьскую историю страны пленум ЦК единственной и правящей партии целиком посвящен идеологическим вопросам. Утром секретарь ЦК Леонид Ильичев делает большой доклад «Очередные задачи идеологической работы партии». На вечернем заседании начинаются прения. По установившемуся ритуалу первым выступает руководитель московской партийной организации, за ним – ленинградской, третьим – украинской.

Сюрпризом для всех становится четвертый оратор. Из стенограммы:

«Председательствующий тов. БРЕЖНЕВ: Слово имеет тов. Михалков – секретарь правления Союза писателей Российской Федерации, подготовиться тов. Елютину».

В.П. Елютин – член ЦК, министр высшего и среднего специального образования СССР. С.В.Михалков – не член ЦК, не кандидат и даже не заседает в Центральной ревизионной комиссии.

Слушатели и зрители – три тысячи человек. Из них пять сотен – участники пленума, остальные – приглашенные. Это – высшая номенклатура, элита страны. Президиум ЦК (так тогда называлось Политбюро) решил пригласить на пленум деятелей литературы и искусства, работников науки. Так в числе гостей оказывается Михалков. Пленуму придается значение партийного съезда, который тогда собирался раз в четыре года. Люди на ярусах, балконе и в дальних рядах партера сидят с наушниками, потому что в таком огромном зале даже с микрофоном ничего не слышно. Сегодня там все перестроено, и Дворцу возвращен исторический имперский облик.

Регламент для выступающих – двадцать минут. Можно поговорить, не сказав ничего, а можно – оставить след, при наличии таланта, политической воли и смелости, на десятилетия.

Речь С.В.Михалкова без малого полвека пролежала невостребованная в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ) – бывшем архиве Общего отдела ЦК КПСС. Это опять-таки обычное для нашей академической истории явление. Документы не востребованы на 99 %. Оказывается, что опубликованная официальная краткая версия отличается от реально произнесенной, как день от ночи. Но это можно сказать и о пленуме в целом.

Несколько слов о контексте времени и места и о главном герое рассказа. Подходит к концу десятый год пребывания Хрущева на посту первого секретаря ЦК КПСС, пятый – в кресле премьера – Председателя Совета министров СССР и одновременно председателя Совета обороны и верховного главнокомандующего. Номинально Хрущев возглавляет и Бюро ЦК КПСС по РСФСР – оргбюро по созданию компартии Российской Федерации (судя по протоколам, на заседаниях бюро, созданного на волне антисталинского XX съезда, он никогда не появлялся). Одним словом Хрущев – абсолютный диктатор.

Но в стране неспокойно. Прошедший год оказался кризисным по всем фронтам: и внутреннему, и внешнему. Волнения и расстрел рабочих в Новочеркасске. Повышение цен на продовольствие. Неурожай. Шпионский скандал полковника Пеньковского потряс верхушку генералитета и разведку. Хрущев громит выставку абстракционистов в Манеже и фильм «Застава Ильича», проводит разносные совещания с деятелями литературы, искусства и культуры. Публикуются «Похороны Сталина» Е.Евтушенко и «Один день Ивана Денисовича» А.Солженицына. Советские ракеты на Кубе, американская блокада и Карибский кризис ставят мир на грань ядерной катастрофы. Тайный конфликт с Китаем и Мао Цзэдуном сменяется открытым противостояниям Москвы и Пекина. Мировая система социализма под угрозой раскола.

Пленум ЦК должен стать демонстрацией консолидации элиты вокруг «нашего дорогого» Никиты Сергеевича, отметить десятилетие его царства. Пленум несколько раз откладывается. Его сценарий корректируется. Под него даже подводят полет в космос первой женщины-космонавта Валентины Терешковой. Космонавт Валерий Быковский с другого космического корабля просит пленум принять его в члены КПСС. Ответственность выступающих с высокой трибуны пленума велика. Конечно, это не сталинские годы. Никого за ошибки или проработку не арестуют, но точку в карьере, а значит политическую смерть, обеспечить могут.

Шестьдесят третий для Михалкова – тоже рубежный год. Он на вершине творческих успехов и общественного признания. Секретарь правления российского Союза писателей. Президиум ЦК доверил ему руководить уникальным экспериментом – сатирическим киножурналом «Фитиль». В марте по случаю пятидесятилетия он награжден вторым орденом Ленина. Правда, торжества проходят не по высшему разряду. Юбиляру не дают Зал им. Чайковского. Коллеги просили Центральный детский театр. Дали скромный Центральный дом литераторов.

У «Фитиля» и его главного редактора много высокопоставленных недоброжелателей, которые начинают писать письма-протесты на Старую площадь. Но в целом – авторитет высок. Акции на номенклатурной бирже котируются как никогда. Любой выбранный наугад архивный документ того времени свидетельствует об этом. Например, разрешение ЦК полететь на техническом рейсе Аэрофлота в Гавану в качестве спецкора «Правды» и «Огонька» летом 1962 г. (на Остров Свободы уже плыли наши ракеты с ядерными боеголовками). На штампе Комиссии по выездам при ЦК КПСС стоит необычная надпись: «Разрешен выезд. Полет на самолете Москва-Гавана-Москва».

Подчеркнем, что Михалков – один из руководителей писательского Союза России, а не СССР. Двадцатый съезд окрылил многих русских людей, коммунистов и беспартийных. Прежде всего обещанием и надеждой, что Российская Федерация, Советская Россия наконец-то обретет символы своей государственности. Ради этого и для получения поддержки со стороны номенклатуры в борьбе со сталинистами создают Бюро ЦК КПСС по РСФСР. При Сталине такие Оргбюро приводили к логическим результатам. Но не при Хрущеве. Обещание окажется по большому счету пустым. Однако успеют создать оргкомитеты творческих союзов и сами союзы: писателей, художников, композиторов. Союзы писателей и художников станут ростками будущей российской независимости и государственности. Не будь их, с высоты сегодняшнего дня судьба России после развала СССР видится весьма проблематичной. На ум приходит сравнение с Социалистической республикой Сербией и ее автономными краями Косово и Воеводина в составе Федеративной Югославии.

В 1959–1960 гг. одной из первых совместных акций союзов писателей и художников РСФСР стала инициатива создания «Добровольного общества охраны памятников культуры РСФСР».

Консолидировав свою власть и став премьером, Хрущев и его узкий круг обманут ожидания и не выполнят обещания. Более того, в 1958 г. начнется новый этап борьбы с Русской Православной Церковью. Новое наступление пойдет под негласным знаменем борьбы с… культом личности Сталина. Агитаторы и пропагандисты будут объяснять, что Сталин в 1943 г. восстановил патриаршество «под себя», что он захотел возродить церковь, дабы подменить ею большевистскую партию. Были приняты секретные, «не для печати», постановления. Под угрозу уничтожения попали церкви, монастыри, ценнейшие иконы, фрески…

Таков контекст выступления Михалкова на пленуме.


ЗАСЕДАНИЕ ВТОРОЕ (вечернее)

Представим зал заседаний Верховного Совета Большого кремлевского дворца, в котором собралось тысячи три человек высшей номенклатуры. Сергей Владимирович выходит на трибуну. За ним – в президиуме руководство партии, государства и правительства, в нише десятиметровый беломраморный меркуровский Ленин. Перед трибуной застывшая во внимании многонациональная элита огромной страны.

Обратимся к неправленой стенограмме. Она точно передает нюансы. От нее веет эффектом присутствия. Выступающим дают по двадцать минут. С учетом того, что Хрущев известен своей любовью прерывать докладчиков и выступающих, реально из двадцати минут времени может остаться меньше.

Зал наэлектризован. До Михалкова на трибуне побывал забытый сегодня секретарь ЦК КП Украины по идеологии товарищ А. Д. Скаба. К концу его скучного выступления Хрущев вошел в азарт и разогрел зал диалогом. Речь идет о писателе Викторе Некрасове, авторе знаменитой повести «В окопах Сталинграда»:


Хрущев. Некрасов член партии?

Скаба. Член партии.

Хрущев. Зачем его держите? Он не согласен с Центральным Комитетом, а мы не согласны с ним. Нет места таким людям в партии. (Бурные аплодисменты). (РГАНИ. Ф. 2. On. 1, Д. 644, л. 59).

Зал почувствовал возможность оргвыводов, а значит, почуял запах крови. Об этом необходимо упомянуть, дабы передать атмосферу.

Михалков начинает неторопливо, торжественно:


«Дорогие товарищи, мне первый раз в жизни приходится выступать с такой высокой трибуны, поэтому я волнуюсь больше, чем обычно. Эта высокая трибуна обязывает меня говорить о том, что, на мой писательский взгляд, является сегодня наиболее важным, и поэтому я хочу говорить о воспитании наших внуков и детей». (Там же, л. 64).


Сказав «в первый раз в жизни», Михалков был формально прав: он никогда не выступал с такой «высокой трибуны» пленума ЦК. Но конкретно с этой трибуны он уже выступал: за полтора года до этого, на Всесоюзном совещании по вопросам идеологической работы. Речь его была смелой, и Хрущеву, который и тогда руководил совещанием, она, вероятно, запомнилась и, судя по вторичному приглашению, понравилась.

В сказанном и написанном Михалковым за семьдесят лет его общественно-политической деятельности, безусловно, есть много публицистической конъюнктуры, газетной злободневности. А может ли быть по-другому? Но в его публицистике все же больше вневременного и актуального. На том идеологическом совещании в декабре 1961 года Михалков говорил Хрущеву и залу:


«Но вот в международном аэропорту Шереметьево в зале ожидания висят люстры. Каждая из них стоит 60 тыс. рублей народных денег! Если одна из них, не дай бог, сорвется, то она может придавить целую делегацию. (Смех.) Эти люстры отвечают потребностям и вкусам мещанина. Это он, наш отечественный, доморощенный мещанин обожает плюш и бархат на окнах, бронзу под золото, дурные картины в позолоченных рамах, обои с разводами под шелк, оранжевые абажуры, коврики с кошками, оленями и лебедями, тяжелую мебель». (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 167. Л. 271).


Напомним, что средняя зарплата в стране тогда была рублей восемьдесят-сто в месяц.

В той же речи Михалков передает свой разговор с боевым генералом:


«Заместитель командующего Одесским военным округом, бывший партизанский генерал тов. Дука[69] с горечью рассказывал мне, как он был свидетелем того, как трое юношей по очереди плевали в вечно горящий огонь у подножия памятника неизвестному матросу в Одессе. Ему лично пришлось, при полной пассивности окружающих, применить физическую силу, чтобы прекратить эти глумления и кощунства над воинской славой безвестного героя. Хотелось бы пожелать, чтобы мы подняли в глазах молодежи уважение к боевым наградам и форме воинов нашей родной армии». (Там же, л. 267).


Это было сказано в декабре 1961 г.

В июне 1963 г. казалось, что поэт и драматург повторит что-то похожее, тем более что он он продолжает: «По складу своего характера я писатель-сатирик, но прежде всего я писатель для детей».

Не теряя времени, а времени мало, писатель-сатирик переходит в наступление. Он говорит о проявлениях «бесхозяйственнного равнодушия к театрам юного зрителя и кино для детей», подчеркивает роль библиотек.

Главный редактор «Фитиля» Михалков оперирует фактами. Он был мастером подлинной детали. Для него истина всегда конкретна, она отражена в цифрах, в точных цитатах и названиях документов. Он рассказывает об одном «революционном» решении Министерства культуры Казахстана: «Одним росчерком пера оно закрыло на бескрайних просторах республики 276 городских и районных детских библиотек, а освободившиеся помещения раздало различным организациям». Оратор цитирует горе-приказ: «…в целях улучшения деятельности специальных учреждений республики» (РГАНИ. Ф. 2. On. 1. Д. 644. Л. 73). В зале стоит дружный смех. Ведь критикуют не их республику, край, область. Пусть казахский делегат потом расскажет, что это за «спецучреждения»!

Но для Михалкова казахские горе-циркуяры – повод, один шаг до положения дел на бескрайних просторах России.

Пафос идет по нарастающей, достигает наднационального обобщения. Ведь Михалков предупредил, что будет говорить о «воспитании наших внуков и детей»:


«Та экономия, которая получена в результате всех этих упразднений и реорганизаций, ни в какой мере не может быть оправдана! А урон колоссален и он скажется не сегодня, а завтра. Такая «экономия» неминуемо влечет за собой разбазаривание накопленных годами фондов детской литературы, уход из библиотек опытных работников, сокращение количества читателей детских библиотек и, что особенно важно, резкое ухудшение качества идейно-воспитательной работы с детьми».


Если бы не последние слова о качестве идейного воспитания, то можно было бы подумать, что это сказано сегодня. Мысль звучит актуально. Так ли много изменилось за прошедшие полвека? Именно в этот момент Хрущев вторгается в выступление Михалкова. Начинается диалог. Обратимся к стенограмме:


«ХРУЩЕВ. А имеющиеся ассигнования на детские библиотеки пустить тогда на детские воспитательные колонии или детские тюрьмы и милицию. (Смех, аплодисменты).

МИХАЛКОВ. Спору нет, где возможно, там нужно наводить порядок. Но если, к примеру, начать экономить на длине брюк, то летом это еще туда-сюда, но зимой можно отморозить себе ноги по колено. А если, по аналогии, подобным образом «экономить» на воспитании детей, то можно заморозить детские души настолько, что потом их и не разморозишь! (Бурные аплодисменты)». (Там же, лл. 73–74).


Михалков был признанным мастером театрального жанра, популярным драматургом-сатириком. В этой живой театральной пьеске-экспромте на главной трибуне страны он сам выступает одновременно драматургом, режиссером-постановщиком, действующим лицом и исполнителем. Вызвав бурные аплодисменты зала, он добился, что на сцену главного театра страны вышел абсолютный на тот момент лидер сверхдержавы.


Хрущев прерывает оратора на полуслове, на словах «на лучших традициях реалистического искусства». Диалог прекращен, и в «лучших традициях» искусства Островского и Чехова лидер начинает диалог, но на заданную Михалковым тему. В оперном либретто это был бы дуэт Хрущева и Михалкова:

«ХРУЩЕВ. Товарищ Михалков, я сейчас вспомнил под влиянием Вашего выступления свою юность. Помню, и я пел, и рабочие пели песенку. Там такие слова приводятся: стояла школа десять лет, она стояла и упала. Потом стали рассуждать, как тут быть? Собрались и порешили: так оставить, а на месте этой детской школы кабачок во славу божью поставить.


Вот, видимо, по такой схеме рассуждали в Казахстане, когда взяли и библиотеки закрыли. А на их месте, наверное, заведения питейные открыли. (Веселое оживление. Бурные аплодисменты).


МИХАЛКОВ. Я очень рад, Никита Сергеевич, просто счастлив, что Вы меня несколько поддержали.

ХРУЩЕВ. И я рад и не рад. Рад оттого, что Вы согласны со мной, и не рад, что Вы думали, что я согласен с теми, которые библиотеки закрыли. (Веселое оживление. Бурные продолжительные аплодисменты)». (Там же, лл. 75–76).


Не прошло и десяти минут, а философская логическая конструкция для второго действия мини-пьесы почти готова. Главный на данный момент «инженер человеческих душ» великой страны Хрущев поддержал основной тезис драматурга: нельзя экономить на душах детей, нельзя закрывать библиотеки, иначе вместо них придется строить или кабаки, или тюрьмы. Хрущев не подозревает, какой второй акт на этом тезисе ему и залу готовит оратор. Михалков переходит к главной части своего выступления, которое будет вымарано из официальных анналов пленума и похоронено в архивах на пятьдесят лет, вместе с диалогами и монологом Хрущева, да и самим пленумом.

Вторую часть речи Михалкова можно озаглавить его же словами: «О разумном идеологическом использовании исторических памятников».


МИХАЛКОВ: «Не случайно первым именем в списке монументальной пропаганды не кто иной, как Владимир Ильич, назвал Андрея Рублева, прославленного на весь мир русского средневекового художника».


Это первый раскат грома. Андрей Тарковский не начал еще снимать свои «Страсти по Андрею». Для высшей номенклатуры имя великого русского иконописца – неудобное воспоминание. Всего лишь два года назад празднование шестисотлетия Рублева чуть не окончилось международным скандалом. Иностранные гости из Всемирного совета мира и ЮНЕСКО, приехавшие по приглашению Советского комитета защиты мира, ужаснулись состоянием средневековых монастырей. Секретарь ЦКМихаил Суслов просил заведующего отделом культуры ЦК Д.А. Поликарпова «предварительно посмотреть, где и как хранятся произведения А. Рублева (где-то в Андрониковом монастыре за Таганкой), насколько удобно их показывать?» Подразумевалось, что иностранцам. Сочли, что после аврального ремонта монастыря удобно. А вот гости расценили по-другому. Потребовалось вмешательство Комиссии ЦК КПСС по вопросам идеологии, культуры и международных партийных связей и оргвыводы.

Да, не это имя, имя Андрея Рублева, хотели услышать от Михалкова партийные мудрецы и гости пленума победителей.

Следует второй раскат грома:


МИХАЛКОВ: «Во многих местах насаждается пренебрежительное отношение к культурным ценностям прошлого, бездумно и неразумно уничтожаются историко-художественные сокровища народа: взрываются памятники зодчества, уничтожаются произведения станковой и монументальной живописи, разрушаются и портятся памятники революционного движения гражданской и Великой Отечественной войны». (Там же, л. 77).


Это уже лексика обвинительного заключения. Сокровища народа бездумно и неразумно уничтожаются, взрываются, разрушаются, портятся. Такое на массовом пленуме ЦК слышали не часто.

С трибуны Пленума ЦК КПСС в зале Большого Кремлевского дворца перед лицом высшего руководства страны и тысяч притихших зрителей, слушателей, участников Михалков продолжает:


«Как член Советского комитета защиты мира, я выражаю здесь не только свою точку зрения. Члены нашего Комитета просили меня от их имени сказать то же самое. Они постоянно сталкиваются с этим наболевшим вопросом, и нам горько быть свидетелями того, как сегодня исчезают с лица земли ценнейшие памятники нашей русской культуры, пережившие даже фашистскую оккупацию». (Там же, лл. 77–78).


Такое в Кремле также слышали не часто, а вероятно, не слышали никогда: «Наша русская культура, пережившая даже фашистскую оккупацию». Получается, что «наша русская культура» (а не безличная космополитическая советская, социалистическая по форме и интернациональная по содержанию) «пережила даже немецко-фашистскую оккупацию», а теперь ее уничтожают и взрывают «свои».

Обвинение идет по нарастающей, наполняется конкретикой. Зал продолжает глухо молчать. Из президиума также никаких сигналов не поступает. Михалков приводит «всего три примера маленьких» «бездумного и неразумного» уничтожения. Но эти примеры дорогого стоят.


Пример № 1. Стенограмма – не правленая. В ней есть шероховатости.


«В журнале «Фитиль» мы показали памятник XII века, взорванный в городе Витебске. Через месяц Совет Министров Белоруссии взял под охрану руины. Мы запросили Витебский обком, нашу редакцию, что сделано, как эти руины будут сохраняться. Нам ответили, что руины будут сохранены, это будет стоить 32 тысячи рублей новыми деньгами. Но это ведь не из кармана того, кто это взрывал, а из кармана государства. Так не проще ли было памятник этот XII века, известный во всем мире, сохранить? Вот товарищ Серов сидит, он меня тоже уполномочил об этом сказать. Это я говорю, чтобы ответственности было меньше». (Там же, л. 78).


Речь идет о Церкви Благовещения Пресвятой Богородицы в Витебске. Владимир Серов был президентом Академии художеств СССР. Он не только ничего не подтвердит, но, испугавшись, в своей речи об этой проблеме вообще не скажет ни слова, пробубнив дежурные лозунги. Получилось, что о трагедии с церковью из дотатарской Руси открыто сказал не художник, не архитектор, а писатель.


Пример № 2: «В Приморском крае на братской могиле бойцов, погибших при освобождении Спасска, построены трибуны стадиона».


Пример № 3: «Стены Брестской крепости с бессмертными словами героев, отдавших свою жизнь за отечество, исписанные кровью на их кирпичах, еще в 1956 году разбирались на хозяйственные нужды города». (Там же, л. 79).


О войне в тот год говорили приглушенно, дабы не попасть под обвинение в пропаганде «культа личности». Сталинград стал именоваться Волгоградом, а Сталинградскую битву упорно называли «Битвой на Волге». При этом ее главным героем стал… член военного совета фронта генерал-лейтенант Хрущев.

Отметив «непоправимый моральный и духовный ущерб нашему народу», факты появления «у молодых людей нигилистического отношения к традициям», вспомнив попытки, «часто безрезультатные», Министерства культуры СССР (подразумевалось, что министра Екатерины Алексеевны Фурцевой) «пресечь уничтожение этих ценностей», сделав горький вывод о том, что со всем этим «трудно справиться», – Сергей Владимирович Михалков обращается во весь голос с трибуны Большого Кремлевского дворца:


«Товарищи члены Центрального Комитета, Никита Сергеевич, общественность давно уже выдвинула положение [так в тексте – ЛM.] создать Всесоюзное добровольное общество охраны памятников и на общественных началах авторитетную государственную комиссию во главе с крупными нашими деятелями культуры, без решения которых нельзя было бы снимать с охраны и брать на охрану те или иные исторические памятники культуры или истории. Об этом просят широкие круги советских патриотов. Об этом просит Советский комитет защиты мира». (Там же, лл. 79–80).


Скептики, а таких много, на это могут возразить, что речь поэта и драматурга была санкционирована, согласована, отшлифована в агитпропе ЦК. Не согласен. Во-первых, стенограммы сфальсифицировать трудно, а подкупить стенографисток тем более, они девушки неподкупные. Во-вторых, Михалков полемизирует не только с белорусскими партийными властями, но и с тем, кто выступал непосредственно передним – с секретарем по идеологии ЦК компартии Украины Скабой. А речи товарища Скабы он точно загодя увидеть не мог и воспринял ее на слух. Например, товарищ из Киева критиковал учебник «История СССР» для девятого класса средней школы за то, что в нем слишком много говорится о царях, читай, русских царях:


«[…] Главы этого учебника носят, прямо скажем, «царственные названия»: «Царь Федор Алексеевич», «Правление Софьи», «Царевна Софья», «Юность Петра», «Петр II», «Анна Ивановна», «Елизавета Петровна», «Начало царствования Екатерины II», «Павел I» и т. д. В то же время показу классовой борьбы и других социально-экономических проблем в учебнике отводится совершенно недостаточно места». (Там же, лл. 48–49).


Михалков отвечает, получается, что экспромтом:


«Я не знаю как товарищу Скабе… но мне печально было читать в журнале стихи советского школьника, ученика 10 класса, которые звучат так:

Еще мальчишкой удивлялся дико:
Раз все цари плохие, почему
Царя Петра зовем Петром Великим
И в Ленинграде памятник ему?
Зачем он нам, державный этот конник?
Взорвать бы, чтоб копыта в небеса!»

Восстановим историческую справедливость. Приведем сегодня процитированное С.В.Михалковым стихотворение до конца:

[…] Зачем он нам, державный этот конник?
Взорвать бы, чтоб копыта в небеса!
Шевченко, говорят, односторонне
Отнесся… Нет, он правильно писал:
«Це той перший, що розпинав
Нашу Украiну».
Не Петр, а те голодные, босые,
В болоте основали Ленинград.
За долгую историю России
Ни одного хорошего царя.

Академичность вопроса требует научного комментирования. Назовем имя этого школьника: Леонид Владимирович Киселев (в украинских источниках Леонид Володимирович Кисельов). Назовем и литературно-художественный и общественно-политический журнал, где подзаголовком «Первые стихи» было опубликовано это стихотворение: «Новый мир», орган Союза писателей СССР, № 3, март 1963 г. Стр. 159–160. В содержании оговорено: «Леонид Киселев, ученик 10 класса школы № 37 г. Киев». Номер тиражом 107 тыс. 650 экз. сдан в набор 25 января 1963 г., подписан к печати 29 марта, то есть пролежал в цензуре-Главлите два месяца и вышел в свет и был разослан подписчикам после исторических встреч Н.С.Хрущева с советской интеллигенцией на Ленинских горах.

Если это – первые стихи, какие же будут стихи последние? Что-то до боли знакомое слышится в стихах этого семнадцатилетнего юноши, рожденного в послевоенном сорок шестом в освобожденном Красной Армией от оккупантов Киеве. Слышится голос из тридцатых. Забытый Джек Алтаузен[70] и его вступление к поэме «30 дней» (1930):

Я предлагаю
Минина расплавить,
Пожарского. Зачем им пьедестал?
Довольно нам
Двух лавочников славить,
Их за прилавками
Октябрь застал.
Случайно им
Мы не свернули шею,
Я знаю, это было бы под стать,
Подумаешь,
Они спасли Расею!
А может, лучше было б не спасать?

Приведенная Михалковым цитата из опуса киевского школьника – ответ киевскому товарищу Скабе, который ополчился на учебник истории СССР. Связь призыва чистить учебники истории от «царей» с поэзией школьника на страницах «Нового мира» для Михалкова настолько же очевидна, как и закрытие в Казахстане детских библиотек при одновременном открытии детских спецучреждений.

Наступает апогей речи и разгадка ребуса, заданного P.A. Медведевым в биографии Хрущева.


МИХАЛКОВ: «В связи с остро назревшим вопросом сохранения ценностей настоящего и прошлого, группа наших виднейших деятелей культуры, среди которых я могу назвать академиков Серова, Корина, Герасимова, скульптора Вучетича и Героя Социалистического труда Федора Николаевича Петрова, просила меня передать Вам, Никита Сергеевич, это небольшое письмо».


О СОДЕРЖАНИИ ПИСЬМА

Что именно было в этом загадочном письме, с точностью сказать невозможно. Архивы Президиума – Политбюро ЦК с материалами после октября 1952 года до сих пор наглухо закрыты. Без них интеллектуальную и генеральную историю России и Советского Союза написать невозможно. Но все же можно предположить с большой долей вероятности, потому что в архивах сохранились несколько писем от тех же примерно адресатов на ту же тему с вариациями одного призыва: «S.O.S. – спасите русские памятники!»

Ближе всего и по времени, и по атрибуции стоит подготовленная именно Советским комитетом защиты мира (о котором говорит Михалков), аналитическая справка подзаголовком «О некоторых фактах разрушений и гибели памятников культуры».

Даже сегодня, по прошествии полустолетия, она читается как сводка с поля боя:


«С мест поступают целыми списками предложения о снятии с государственной охраны памятников архитектуры с целью их слома.

Из Кировской области, наиболее богатой ценнейшими памятниками деревянного зодчества, был представлен в Министерство культуры РСФСР список на снятие 75 % памятников с государственной охраны, а следовательно, на снос, таким образом край отказывается от своей собственной истории.

Такая же картина в Карело-Финской АССР, где, по сообщению члена-корреспондента Академии наук Д.С. Лихачева, намечено снести 116 памятников деревянного зодчества и уничтожить 1000 икон, хранящихся в фондах Петрозаводского Музея!

В городе Муроме, недавно отмечавшем 1100 лет существования, к юбилею приурочили уничтожение 300 произведений древнерусской живописи, среди которых были иконы XV–XVI веков. (Сотрудники музея им. Рублева, приехавшие на юбилей, обнаружили эти 300 икон в подвале музея, засыпанными шлаком).

В городе Великий Устюг местные власти решили сломать три церкви-памятники архитектуры XVII–XVIII вв., составляющие прекрасный ансамбль в панораме города, по той причине, что на той же площади стоит скульптурный монумент В. И. Ленина.

80 % памятников деревянного зодчества в Архангельской области безнадзорны, разрушаются и обречены на полную гибель.

В 16-ти областях РСФСР осталось на государственном учете и охране только по 2–3 памятника, то есть ряд областей почти совершенно отказались от своего исторического прошлого.

В г. Дорогобуже, выдержавшем героическую оборону в Отечественную войну 1941–1945 гг., не оказалось ни одного древнего здания. Разобрано после 1945 года на кирпич даже историческое здание Собор-крепость, выдержавший осаду немецко-фашистских войск и сыгравший огромную роль в защите города. В Великих Луках уже после фашистской оккупации уничтожены все архитектурные памятники.

В Новгородской области такие всемирно известные памятники с фресками, как Никола на Липне XIV века, Юрьев монастырь XII века, церковь в Аркадах, ц. Рождества на Поле и др. погибают от плохого содержания, сырости в помещении и отсутствия неотложных работ по укреплению фресок.

Даже фрески таких прославленных на весь мир мастеров, как Рублев, Феофан Грек, Дионисий, – нуждаются в срочных мерах по их укреплению и в особом режиме, установленном для сохранения росписей.

Особенно тяжелым является положение памятников русского деревянного зодчества и древнерусской иконописи. Так, например, в Ногинском районе Московской области, в деревянной церкви села Ямкино, XVII века, перестроенной в XVIII веке, по рассказам местных жителей, из икон были сделаны столы и табуреты. Также деревянная церковь села Воскресенское XVII века является уникальным памятником: внутри сохранился иконостас и иконы XVII – начала XVIII вв.; в Раменском районе в церкви Михаила Архангела в Михайловской слободе в 1961 году по решению Раменского райисполкома было уничтожено 50 % икон, уничтожены все иконы нижнего ряда (обычно там висят наиболее древние, ценные).

В Егорьевском районе при закрытии церкви села Николо-Шатур случайно сотрудниками музея им. Рублева обнаружено несколько произведений музейного значения.

В УССР за последние годы снято с госохраны более 500 ценных памятников культуры.

Осенью 1962 года в Чернигове уничтожена недавно отреставрированная колокольная Пятницкой церкви, без снятия с госохраны и фиксации памятника.

Усадьба Н.В. Гоголя в Полтавской области разрушена, парк вырублен, пруд засыпан, церковь-памятник архитектуры – разобрана на кирпич.

В нарушение существующего Закона (№ 3898 от 14/Х-1948 г. «Об охране памятников») многие пользователи довели памятники до аварийного состояния и не желают вкладывать в ремонт ни одной копейки, разрушая таким образом ценнейший материальный фонд

(РГАНИ. Ф. 5. On. 55. Д. 49. Лл. 61–63)


Для Хрущева, главного архитектора «оттепели», и других ее прорабов закон от 1948 года «Об охране памятников» не аргумент «за», а совсем наоборот – отягчающее вину обстоятельство. Закон времен апогея «культа личности» не должен упоминаться. Какие памятники и музеи он призывал охранять? Монументы генералиссимусу? Домик в Курейке на месте ссылки Сталина? В Гори, где он родился? На закон от 14 октября 1948 г. и многие другие Хрущев и его соратники отвечали своим законотворчеством. Например, постановлением Совета министров СССР № 1159 от 16 октября 1958 г. «О монастырях в СССР»:

«[…] 3. Установить, что имеющимися на территории монастырей национализированными и муниципализированными строениями (за исключением церквей) монастыри пользуются на основании арендных договоров, заключаемых с исполкомами районных и городских Советов депутатов трудящихся. 4. Поручить Советам министров союзных республик, Совету по делам РПЦ при СМ СССР (т. Карпову) и Совету по делам религиозных культов при СМ СССР (т. Пузину) в шестимесячный срок изучить вопрос о сокращении количества монастырей и скитов и внести в Совет министров СССР согласованные предложения по этому вопросу. Утратили силу пункты 1, 2, и 6 постановления СМ СССР от 29 мая 1946 г. № 1130-463». Подписи Козлова и Демичева (в то время Управделами Совета министров, будущий первый секретарь Московского комитета партии, секретарь ЦК по идеологии, а с 1974 по 1986 министр культуры СССР). (ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 1.Д. 682. Л. 143).


Задушим церковь налогами, а потом приступим к «сокращению количества монастырей и скитов». Это и стало закодированным разрешением и карт-бланшем на уничтожение еще не ликвидированных святынь Русской Православной Церкви, о которых и идет речь в аналитической записке СКЗМ.

Вернемся к ее тексту: «…в г. Москве театр им. А.С.Пушкина (быв. Камерный) за 30 лет эксплуатации под склад декораций ценнейшего памятника XVI–XVII века – церкви Иоанна Богослова на Бронной, не вложил в ремонт ни одной копейки. Памятник гибнет», (лл. 63–64).

Связали ли изгнанные в 1950 г. из ликвидированного Камерного театра режиссер Александр Таиров и несравненная Алиса Коонен свою трагическую судьбу с трагедией гибели уникальной церкви, которую они двадцать лет нещадно использовали под склад декораций своих гениальных постановок?

Такая же картина с древним памятником Москвы – Рождественским собором XVI века на ул. Жданова, дом 20 (ныне ул. Рождественка).

Этот список можно продолжать и продолжать.

Что могли противопоставить этому мартирологу Хрущев и его верный оруженосец Леонид Ильичев? Что они могли ответить?

Понятно, что героическая инициатива С.В.Михалкова была обречена на провал. Но он пошел на штурм цитадели. Один. Ему удалось озвучить перед лицом всей высшей номенклатуры факты о катастрофическом положении с церковными памятниками и церковным искусством. И стена страха пала.

А что же Хрущев? Он понимает, что сценарий Пленума уходит из-под его контроля и происходит это по вине Михалкова и его организованной группы (!) «виднейших деятелей культуры». Пленум победителей приобретает недопустимые для организаторов форму и направление, а главное, создается прецедент с подачей в президиум коллективных петиций, на которые по ленинско-сталинским традициям пришлось бы давать ответ.

Традиция была такова: переданные письма заносились в кондуит, с бухгалтерско-реестровыми графами дебета-кредита и это требовало обязательного ответа: что принято и кому что поручено. А время на дворе было неспокойное. Интеллигенция не забыла недавнего посещения Манежа, посиделок на даче «Заветы Ильича» и задушевной встречи в Октябрьском зале Московского Кремля. Но там громили «западников», «молодых», стиляг и советских битников. Здесь же, в сердцевине режима, поднялся призрак самого страшного для советской власти порядка – призрак русского национализма, русского самосознания, русского национального и православного возрождения. Это не сравнить с «проплаченным Пентагоном и ЦРУ» джазом на волнах «Голоса Америки», с хула-хупом, глянцевой обложкой журнала «Америка» и парой стиляг в капроновых белых рубашках на московском Бродвее – улице Горького. Если речь пошла об уничтоженных церквях XII века, то это – доморощенное, кондовое, вековое, тысячелетнее, это дотатарская прапамять. Хрущев и Агитпроп справедливо расценили, что за требованием сохранить наследие Рублева и русскую архитектуру стояло невысказанное, но очевидное требование возродить Русскую Православную Церковь и ее святыни, а для начала оставить Церковь, ее служителей и паству в покое.

Не случайно, что Леонид Ильичев в своем главном докладе, (предупредив: «не для печати») привел тревожную статистику: «В Чувашской АССР в прошлом году окрестили 59 процентов новорожденных, в Рязанской области – 60 процентов, Ивановской – 58, причем чаще всего происходит двойное крещение – в церкви и загсе» (Д. 643. л. 87–88)

Хрущев на этих словах проснулся: «Так крепче! (Смех, оживление). По формуле: «И бога моли, и черта не гневи». Ильичев перевел этот восторг на прозу партийного языка: «Атеистическая работа ведется у нас без размаха, не живо, не напористо, и ведется она часто среди людей, уже освободившихся от влияния религии».

От этого открытия до вывода о том, что за русские святыни борются крипто-православные[71], был один шаг. А тем из них, кто имеет партийные билеты да занимает официальные посты, неплохо бы предложить задать горьковский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?», иначе последуют оргвыводы по оргвопросам. Хрущев был мастером подобного перекидывания мостиков.


ПЕРВЫЙ ОТВЕТ ХРУЩЕВА

Получив из рук Михалкова письмо, Хрущев окончательно, на полуслове, прерывает оратора и отвечает ему… программной речью. Лучшую иллюстрацию волюнтаризма и субъективизма, нигилизма и прочих недопустимых для политика и руководителя страны качеств, чем эта программная речь, придумать трудно. В традициях партийных собраний двадцатых-тридцатых годов Хрущев выступает с содокладом. Предоставим слово Хрущеву, который по записи стенографисток Тереховой, Смирновой и Сухановой, сказал всей партийной элите и лично товарищу Михалкову следующее:


«ХРУЩЕВ: Я хочу, так сказать, обезопасить собственную персону перед Пленумом. В этих вопросах у нас с вами, с вашей группой, может не наметиться абсолютно единого понимания, – очень возможно. Я много пожил в Москве и много поработал. Вы, видимо, помните Иверские ворота. Вы знаете, как трудно было их ломать. Они имели историческую ценность. И можно найти в архиве письма очень уважаемых людей, в том числе и коммунистов, которые подписали категорические возражения. А можно ли было терпеть эти ворота? Нет, и их сломали.

Возьмите Сухаревскую башню. Когда мы взрывали ее, вы знаете, сколько документов принесли нам в горком партии?! Но те, кто принес эти документы, не знали, что Сухаревская башня стоила нам почти каждую неделю две-три человеческих жизни. Там шли трамваи, и они резали людей, это была мясорубка! Ее надо было убрать, и мы убрали.

Другой раз отдается дань вчерашнему дню, но совершенно не учитывается сегодняшний день. (Аплодисменты).

В этих делах должна быть и осторожность. Это свойственно людям еще не вашего возраста [напомним, что Хрущев обращается к Михалкову, который все еще стоит на трибуне перед трехтысячным залом – ЛМ], – скорее всего моему возрасту ваши речи подходят. Но я хочу тоже не поддаваться влиянию своих лет, а более реально смотреть на эти вещи.

Мне украинцы рассказывали: в Чернигове была какая-то церковь, стояла, как кол. Во время войны ее разрушили. И что же? Нашлись ходоки, добились принятия решения о восстановлении этой церкви. Когда товарищи из ЦК[КП Украины] поехали посмотреть, что же это за церковь и как ее восстанавливать, то оказалось, что там ничего нет. Им говорят – вот здесь была церковь, вот ее фотография. И такую церковь надо восстанавливать. Но ведь это невозможно! Я проверю, как председатель Совета Министров: если они 30 тысяч рублей грохнут на охрану щебня, я скажу – убрать щебень и заасфальтировать, потому что это дешевле стоит. (Смех, аплодисменты).

Знаете, здесь нам, коммунистам, нельзя поддаваться на то, что надо ценить древние, исторические ценности. Другой раз тот, кто решает это, ничего не понимает. Но раз ему говорят – это ценность, исторический памятник и так далее, он спрашивает, а сколько стоит? – Столько-то. – Ну ладно, подпишу. Подписывать можно легко, когда не из своего кармана платят, а когда из своего – это другое дело.

Поэтому я не соглашусь с тем, чтобы создать добровольное общество, и оно бы, это добровольное общество, распоряжалось кассой Советского правительства. (Смех, аплодисменты).

Выходит, оно будет решать, а я платить? Нет, я как председатель Совмина, буду платить за то, что действительно нужно. Давайте так: каждому свое, чтобы было ясно.

Это очень серьезная тема. И я много писем на эту тему получаю. И это письмо, которое вы хотите мне передать, у меня, наверное, есть – я как будто помню. Вы хотите его мне через Пленум дать, чтобы я потом отчитался. Я заранее говорю: критически посмотрим, хотя и вы подписали, и тов. Серов подписал. И не называйте меня бюрократом, если я под сукно положу это. (Смех, аплодисменты). Дружба – дружбой, служба – службой, а табачок врозь. (Смех).


МИХАЛКОВ. Никита Сергеевич, когда речь шла о добровольном обществе, вы меня несколько не поняли: средства идут от взносов…

ХРУЩЕВ. Ну, знаете, копейку внесет, а тысячу просит. (Смех, аплодисменты).

МИХАЛКОВ. В заключение своего выступления хочу сказать, что Московская писательская организация заверяет Вас, Никита Сергеевич, что наш отряд столичных писателей, активный отряд писателей будет создавать книги, которые должны радовать народ.

ХРУЩЕВ. Вот это я приветствую. (Аплодисменты)». (там же. Д. 644 лл. 82–85)


И за десятилетие «оттепели», которое придворные борзописцы окрестили десятилетием «нашего дорогого Никиты Сергеевича», и за двадцать лет «застоя», когда после снятия Хрущева и наложения запрета на произнесение самого имени первого секретаря, когда нередко те же номенклатурные несторы не переводя дыхания называли оттепель временем волюнтаризма и субъективизма, – публичная акция Михалкова с передачей письма остается уникальным и едва ли не единственным поступком подобного рода. А поскольку он беспримерен, то сегодня, с высоты прошедшего полустолетия наблюдая возрождение из руин архитектурного и церковного искусства Родины, демарш Михалкова иначе, чем подвигом, мы назвать не можем.

Этот получасовой эпизод не вошел ни в отечественные, ни в западные хрестоматии и диссертации, монографии и газетножурнальные публикации, в массовое сознание или диссидентские байки, о нем годами и десятилетиями не твердили по «Голосу Америки», «Би-Би-Си», по радио «Свобода» и «Свободная Европа», советологи и кремлинологи не рассуждали о нем на конференциях, коллоквиумах и симпозиумах в ожидании грантов и подачек от органов, в том числе научных и образовательных. Да и у нас в стране после 1991 года получатели грантов открытых и закрытых западных фондов, выделенных на поиск костей энских солдат и офицеров (нередко оккупантов), жертв голодомора, нацистских коллаборационистов или следов военнопленных, не интересовались такой вот реальной историей современной России.


РЕЧЬ ХРУЩЕВА ТАКЖЕ ТРЕБУЕТ КОММЕНТАРИЯ

Но вернемся в зал заседания Верховного Совета Большого кремлевского дворца. Речь Хрущева требует комментария. Не случайно Михалков привел слова десятиклассника, который мог быть духовным сыном Джека Алтаузена – джека-потрошителя российского прошлого, этого вечного персонажа нашей тысячелетней истории. Хрущеву нельзя было отказать не только в умственном и физическом здравии, но и в интеллекте. Устроители его смещения, приписав ему «преклонный возраст и ухудшение состояния здоровья», будут лукавить – со здоровьем у Хрущева было все в порядке. Он понял, что отвечать Михалкову нужно по существу, опираясь на события начала тридцатых годов: снос Часовни Иверской иконы Божией Матери у Воскресенских ворот – с XVII века самой чтимой московской святыни; и разрушение уникальной Сухаревой башни на пересечении Садового кольца, Сретенки и Первой Мещанской. Наконец, не названным по имени Храмом Христа Спасителя. В те годы Хрущев был вторым, а в 1935–1938 гг. годах первым секретарем московского горкома и обкома ВКП(б). Он был и коллективным вдохновителем, и верным организатором, и проводником в жизнь всех разрушений российской старины в Первопрестольной.

По законам жанра, если бы речь шла о киносценарии, здесь обязательно должен быть флешбэк. Например, приведен перечень решений Политбюро ЦК ВКП(б), которые никто не отменял в годы «борьбы с культом личности и его последствиями».

16 марта 1934 г. Постановление Политбюро «О Сухаревой башне и Китайгородской стене». Рукой неизвестного написанное решение: «Согласиться с предложением МК о снесении Сухаревой башни и Китайгородской стены». Материала к постановлению нет. Выписки для исполнения посланы Хрущеву и Кагановичу. Заметьте, что Хрущев идет первым, МК – это московский комитет партии, где Хрущев и Каганович – второй и первый секретари. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1016. Л. 38).

Через месяц, 10 апреля 1934 г., решением Политбюро «Сретенский дом заключенных из ведения НКЮ РСФСР передан в ОГПУ». Написано рукой Кагановича, (там же, Д. 1019. Л. 88. Протокол № 5). Понятно, что Сретенский домзак – это Сретенский монастырь.

За два года до этого, 24 сентября 1932 г., вынесено более развернутое постановление Политбюро по делу «Музейные ценности» (вернее было бы назвать его делом о «Ликвидации церквей и монастырей»): «1. Принять предложение президиума ЦИКС о разборке церкви «Спаса на Бору». 2. Предложить т. Енукидзе переговорить с т. Осинским в связи с письмом последнего на имя т. Сталина». (Там же, Д. 958. Л. 73. Протокол № 117. П. 35.). Отметок о голосовании нет. Принято единогласно. ЦИКС – это высший орган, Центральный исполнительный комитет Союза ССР. Авель Енукидзе – его секретарь.

Собор «Спас на Бору» – уникальный собор времен Ивана Калиты, т. е. с 1330 года (!) у торца того самого Кремлевского дворца, на трибуне которого стоит Михалков, а Хрущев дает ему и трем тысячам открытый урок. О чем было письмо Осинского Сталину? Думаете, товарищ Осинский пожалел храм? Нет, просто у него болела голова от «разборки церкви», и ему нужна была квартира в новом Доме на набережной, которую ему не давали.

1 октября 1932 г., через неделю после решения Политбюро, Осинский пишет Сталину:


«По моему письму к Вам т. Енукидзе было поручено переговорить со мной. Результаты разговора:

1. Енукидзе констатировал, что церковь все-таки будут ломать без отсрочки.

2. На мою просьбу: пока что хотя бы начинать работы, связанные с грохотом, в 10, а не 8 часов утра – ответил, что этого нельзя, т. к. де и так рабочие работают плохо и лениво.

3. Поставив затем вопрос о предоставлении мне другой квартиры в Кремле, ответил затем на него сам же, что такой квартиры нет и перевести меня некуда.

4. Поскольку я сделал из этого вывод, что след.[овательно], делать больше нечего, кроме как все-таки выезжать из Кремля, и спросил Енукидзе, нет ли помещения в городе, – ответ получился, что и там ничего нет.

Результаты разговора, т.[аким] о.[бразом] = нулю, и положение остается без перемен.

Осинский».

(Рукописный подлинник. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 780. Лл. 100, 101, 101 об.)


Осинский, равно как и товарищ Енукидзе, будут расстреляны в тридцать седьмом. Получается, что Собор Спаса на Бору XIV века, равно как церковь Иоанна Богослова на Бронной в случае с Таировым и Коонен, мстили жестоко и беспощадно, по – ветхозаветному.

Наконец, главные решения довоенного десятилетия, от которых пошли все остальные. 25 мая 1931 Политбюро принимает постановление «О дворце Советов». Докладывают т.т. Молотов и Ворошилов: «Утвердить местом постройки Дворца Советов территорию, занимаемую храмом Христа Спасителя. В случае если площадь эта окажется недостаточной, поручить комиссии внести другие предложения». (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 881. Л. 129. Протокол № П40/53). Материала опять нет. Поговорили и решили.

5 июня снова «О месте для постройки Дворца Советов»: «Остановиться на площадке храма христа спасителя» (заметьте – Дворец Советов с заглавных, а храм – со строчных;); «б) В Дворце Советов иметь один зал на 12–15 тыс. и другой на 4–5 тысяч зрителей». Комиссия под председательством Молотова заседала 2 июня. В ней участвовали Сталин, Ворошилов, Каганович, Уханов, приглашены архитекторы Иофан, Веснин, Бархин, Жолтовский, Смолин и др. (там же. Д. 882. Л. 123. Протокол № П41/65). В протоколе решения комиссии «Храм Христа Спасителя» написан с заглавных букв. Хотя бы у архитекторов были остатки совести.

10 июня Политбюро принимает очередное постановление «О «Дворце советов»»: «а) Опубликовать в газетах (в хронике) краткое сообщение о предполагаемой постройке «Дворца Советов», б) Утвердить т. Крюкова руководителем по постройке «Дворца Советов». М. нет. (Там же. Д. 883. Л. 62. Протокол № П42/49).

Храм будет разрушен 5 декабря 1931 г., а решения принимались и оформлялись загодя, за полгода, с записью в протоколы. Стилистика этих решений начала тридцатых и аналитической записки, переданной Михалковым Хрущеву, – похожа.

Вот что мог вспомнить Никита Сергеевич Хрущев, слушая выступление Сергея Владимировича Михалкова на Пленуме ЦК КПСС.

С.В.Михалков передает это письмо не на бланке Всесоюзного сатирического киножурнала «Фитиль». Показав Витебскую трагедию, киножурнал сделал свое дело: он открыл для потрясенных зрителей шлюзы для сотен писем, обращений, телеграмм и жалоб. Письмо не на бланке Секретариата Союза писателей РСФСР (заметьте, писателей, а не художников, не архитекторов и даже не композиторов): бюрократы и аппаратчики могли бы тогда сказать – не по сеньке и шапка, занимайтесь своим делом. Письмо – на бланке Советского комитета защиты мира. Дело спасения русских славянских памятников было делом № 1 в защите мира. Во всех его значениях в словаре Даля.

Этот документ можно назвать «Списком Михалкова». Но в отличие от других, разрекламированных Голливудом по всему миру оскароносных «списков», у нас на Родине о нем никто никогда ничего не скажет.

Неизвестно, прочитал ли Хрущев именно этот документ. Скорее всего, да, ведь он сам под стенограмму перед всем честным миром сказал Михалкову: «И это письмо, которое вы хотите мне передать, у меня, наверное, есть – я как будто помню».

Но в сценарии Пленума речь Михалкова задела Хрущева так больно, что он вернется к ней в своей программной речи на заседании 21 июня 1963 года. Брошюра будет издана десятимиллионным тиражом под заголовком «Марксизм-ленинизм – наше знамя, наше боевое оружие». Из нее нещадно вырежут первые десять страниц (!) стенограммы.

Сегодня этот фрагмент также публикуется впервые, дабы ни у кого не оставалось сомнений в полной исторической правде этого сюжета.


ВТОРОЙ ОТВЕТ ХРУЩЕВА МИХАЛКОВУ

Из неопубликованной речи Хрущева на пленуме ЦК КПСС:


«Председательствующий тов. ПОЛЯНСКИЙ. Слово предоставляется Никите Сергеевичу Хрущеву. (Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают.)

ХРУЩЕВ. Я хочу сказать несколько слов за скобками о вопросе, который поднял т. Михалков, – это насчет исторических памятников. Но упрекнуть нас – и правительство, и партию, и общественные организации – в недооценке исторических памятников, видимо, было бы несправедливо. Но, товарищи, увлекаться этим и поддаваться этому увлечению, я думаю, очень вредно. Поэтому я считаю, товарищ Михалков, если вы посмотрите на некоторые так называемые памятники старины, дворцы всякие, я думаю, что нам навязали идею сохранения их. И с этим боролся Сталин, я считаю, Сталин занимал правильную позицию.

Если взять Ленинград, он весь в этих исторических памятниках, я не говорю о памятнике Петру, я имею в виду дворцы и пр. Я думаю, что нам это подбросили, думали, что пришли большевики к власти, неделю, месяц проживут и уйдут к черту, а это все останется, придут хозяева и все получат сполна. А потом смотрят – не уходят и начали говорить – как же ликвидировать это бескультурье. Поэтому люди начали приспосабливаться к этой так называемой культуре и сохранять эти вещи, которые неутилитарно используются, а надо их использовать более рационально. Потому злоупотребляют у нас, многие заботятся, чтобы их не обвинили, что они малокультурные люди. Поэтому другой раз идут просто на рвачество.

Я вот говорил о доме Раевских в Крыму. Я получал письма, ЦК Украины получал. Писала нам какая-то женщина и довольно навязчиво добивалась, чтобы там организовать музей, потому что Пушкин бывал у Раевских. Бог с ним. Говорят, что у Раевского была красавица жена и такие же были дочери. Видимо, Пушкин разбирался в этом вопросе, поэтому он и бывал там. Мы не осуждаем, мы на суд не будем тащить Пушкина, но зачем нам этот дом превращать в музей, это было бы глупостью. И эта женщина, которая пишет, она уже приспосабливалась, что она будет и заведующей этим музеем.

Много у нас прихлебателей при музеях. Поэтому тут надо быть очень осторожными, потому что это народные деньги.

Вот церквушка в Охотном Ряду была, старые москвичи знают[72]. По середине улицы стояла церквушка, черт ее знает с какого века. Стояла она, как гнилой зуб во рту, который надо было вырвать, и его вырвали.

Я работал секретарем горкома партии. Вот Иверская часовня, если бы она стояла там, нельзя было бы проехать, нельзя было бы парады устраивать. Или взять Китайгородскую стену. Да мало ли было таких.

Мы подвинули немного Ивана Первопечатника, он не обижается, а сколько писем идет, что Иван не там стоит (смех в зале). Город живет, растет, поэтому нельзя игнорировать интересы города. Слушайте, когда-то пьяный извозчик проехал по Москве, так улицу и проложили.

Сейчас выравниваем их. И смотришь, там кто-то ходил, там кто-то у кого-то на вечеринке был, и все это нельзя трогать.

Уважаемые товарищи поднимают также вопросы, и в печати довольно много уделяется этому внимания, что нельзя строить целлюлозный завод на Байкале, потому что Байкал – это знаете…

Почему-то на Днепре, на Волге, где живет больше людей, где больше пользуются водой, там можно строить, а здесь нельзя. Иногда и стерлядку попробуешь, она керосинцем попахивает. Если купеческую стерлядку сохранить, то и завод нельзя строить, потому что завод по переработке нефти нельзя построить без воды, он потребляет огромное количество воды […]». (РГАНИ. Ф.2. Оп. 1.Д.641. Лл. 88–90)


Далее лидер сверхдержавы на пяти страницах стенограммы рассуждает в потоке бессознательного в стиле Джойса, Пруста и Кафки: об озере Байкал и строительстве целлюлозного завода, о чистоте речной воды и о «сборе гравия на одной речушке, потому что она красивая» (это о мещерских лесах и об их защитнике Константине Георгиевиче Паустовским), наконец, о русском лесе (укором «человеку-обывателю» Леониду Максимовичу Леонову): «говорят, лес рубят» – сказал Хрущев, и сам себе ответил, что когда мы построим коммунизм «процентов 80 так называемых лесов этой полосы будет уничтожено человеком потому, что то, что человек-обыватель называет лесом, человек знающий называет сорняками».

Виноваты в существовании этих проклятых вопросов – о русских святынях, о Байкале, о мещерских заповедниках и о русском лесе – Михалков и компания: «говорят об этом больше всего среди писателей, среди интеллигенции, которые не очень близко связаны с потребностями народа, не хуже обеспечены, поэтому они философствуют, а эта философия, если к ней прислушаться, и людям и стране будет трудно, только ущерб».

Наговорившись вдоволь и ответив Михалкову, писателям и интеллигенции по существу, Хрущев дает приказ:

«Я ничего не говорил, стенографистски ничего не записали, и вас прошу, товарищи: ничего не слышали, но выводы сделайте. (Аплодисменты). Товарищ Михалков, видите. (Разрывает бумагу). (Оживление, смех, аплодисменты)» (там же, л. 94).

Мы, вероятно, так никогда и не узнаем, какую бумагу разорвал первый секретарь, председатель Совета министров и верховный главнокомандующий: то ли надиктовку своей исторической речи, то ли письмо с просьбой учредить госкомитет по охране памятников, то ли что-то еще. Личный архив Хрущева в наше время из одного архивохранилища уже ушел, а в другое еще не пришел и неизвестно когда придет. Но это можно сказать о большинстве коллекций национального значения. Некоторые из них скорее появятся на офшорных платных интернет-сайтах, чем в руках бедных российских ученых-бессребренников.

Но к приказу Хрущева изъять этот текст из стенограммы не прислушались. Текст сохранился во всех видах: в авторских экземплярах, в самой стенограмме, в распечатке для авторской правки. Он не вошел в рукопись отпечатанного экземпляра отчета пленума с грифом «совершенно секретно». Но эту солидную книгу даже в аппарате расценили настолько взрывоопасной, что номенклатуре на места не рассылали. Личному секретарю и помощнику Хрущева по вопросам внутренней политики Г.Т. Шуйскому распечатают текст фрагментов из речи Михалкова и реплики на них Хрущева. Он даст их на подпись Первому и получит указание: «Снять» (написано рукой Хрущева). Шуйский продублирует приказ: «Тов. Хрущев реплики снял. Г.Ш.» А раз не было реплик, то не было и тезисов. Для истории хотели «снять» и речь Михалкова. В изданном в Политиздате стенографическом отчете все будет прилизано. [См. «Речь тов. С.В.Михалкова» Пленум Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза. 18–21 июня 1963 года. Стенографический отчет. Москва: Издательство политической литературы. 1964 г. стр. 91–96]. Это называлось «лакировкой действительности». Должно будет пройти пятьдесят лет, чтобы потомки узнали правду. Но, перефразируя латинскую поговорку о грамматике, можно сказать, что и история – это свирепое животное, которое безжалостно мстит всем, кто наносит ей вред. В том числе фальсификациями, ложью, а нередко и клеветой.

22 августа 1963 г. поднятый Михалковым вопрос будет закрыт: «Идеологический отдел ЦК КПСС считает, что Министерство культуры СССР должно активнее использовать имеющиеся возможности для охраны памятников. Силы общественности могут быть привлечены и без учреждения специальной организации». (РГАНИ. Ф. 5. Оп.55. Д. 49. Л. 94). Эту мудрость своими резолюциями освятят секретари и члены президиума ЦК: Ильичев, Суслов, Брежнев, Пономарев.

Сергей Владимирович проживет долгую жизнь. Даже если бы в ней был только этот получасовой эпизод, то ее можно было назвать уникальной, беспримерной. Представьте: вождь-самодур, его оппонент и три тысячи человек, готовых по одному взмаху руки затопать, засмеяться, загоготать, закричать, зааплодировать, словом, разыграть тот перформанс, что в стенограммах отмечался словами «Движение в зале, крики: «Позор!»».

Историк по одному этому факту может сделать вывод, что Михалков был не только смелым, но скромным человеком. Ведь следов этого события в массовом сознании нет. Если бы не полумифический фрагмент из самиздатской биографии Хрущева, написанной Роем Медведевым, то не было бы архивного поиска аутентичности этого эпизода в Гималаях архивных россыпей.

Но историкам для их работы не нужна тонна руды. Следы радия можно найти в малом. Дайте пару страниц, подлинных, не туфты, не архивной клюквы из «спецпакетов», тем более «вдруг», после очередного скандала за границей, «обнаруженных» неизвестно где, в каких-то спецхранах, без свидетелей и элементарной экспертизы, дайте нам несколько страниц, найденных не по случаю, не по приказу начальников-бюрократов, не по планам «совместных проектов», для витрин сусальных и бездарных выставок, прежде всего заграничных, «не по службе, а по душе», как сказал Маяковский (который несмотря ни на что «был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи»). Ведь для расшифровки анализа крови не нужно пяти литров. Хватит одной капли. По этой капле можно сказать многое, если не все.


ПОСТСКРИПТУМ

После июньского пленума пройдет еще три года и пятьдесят лет. Хрущева свергнут его ближайшие соратники и ученики. Они робко исправят наиболее одиозные и деструктивные ошибки славного десятилетия «оттепели».

Зимой 1966 г., накануне очередного партийного съезда, старейший большевик Ф. Н. Петров, академик живописи Павел Корин, председатель правления московской организации Союза художников РСФСР Дементий Шмаринов и Сергей Михалков напишут новое обращение в Президиум ЦК КПСС. Всё на ту же тему: о необходимости создания Общества охраны памятников и правительственного государственного комитета. (РГАСПИ. Ф.5. Оп. 36. Д. 157. Лл. 14–15).

В те предсъездовские дни составлялось много челобитных и ходатайств, но в канонизированную историю советского общества опять-таки попадут лишь коллективные письма против десталинизации и отмены решений Двадцатого съезда, хотя об этой отмене публично никто не говорил. Эти письма и имена подписантов – часть хрестоматии политической истории Советского Союза второй половины двадцатого века. В годы перестройки их заново растиражируют.

Письмо четырех, разумеется, не обладало этим столь ценимым западными корреспондентами, радиоголосами и кухонной диссидентствующей богемой пиаровским глянцем. Работа по спасению национальной культуры всегда делалась в тишине. Письмо поступило в сектор писем Общего отдела (канцелярии) ЦК КПСС 17 февраля 1966 г. Его авторы скромно напомнили «историю вопроса»:

«Во время июньского (1963 г.) Пленума ЦК КПСС Н.С.Хрущеву было передано подписанное нами письмо о крайне тяжелом положении, создавшемся в области сохранения исторических, художественных и революционных памятников нашей Родины».

Какова судьба этого письма? Четверка напоминает и об этом:


«Известно, что этот документ получил тогда отрицательную оценку И.С.Хрущева и поставленные вопросы остались нерешенными. После октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС произошло оздоровление обстановки и в области сохранения исторического наследия». (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 157. Лл. 14–15).


Петров, Корин, Шмаринов и Михалков вновь спокойно, без демагогический бравады и шапкозакидательства, предлагают создать «правительственный союзно-республиканский административный орган», который мог бы «по-настоящему руководить развитием этого важного государственного дела».

Следует признать, что и это письмо было и остается примером последовательности выбранной гражданской позиции, верности своим идеалам, убежденности в правоте дела, патриотической одержимости и непреклонной воли добиться успеха. Но и на этот раз инициатива будет фактически похоронена.

Хотя 24 мая 1966 г. Совет Министров РСФСР (но не СССР!) примет постановление «О состоянии и мерах улучшения охраны памятников истории и культуры в РСФСР».

В июне наконец-то будет основано Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК), создание которого перед всем честным миром запретил Хрущев, и казалось, что окончательно, на все время при жизни нынешнего поколения советских людей. Изберут центральный совет Общества, заработают его секции – архитектуры, народного и изобразительного искусства, исторических памятников.

1 июля в Министерстве культуры РСФСР (но не СССР!) будет учреждена Государственная инспекция по охране памятников истории и культуры.

В последний день 1966 года заместитель заведующего отдела культуры ЦК КПСС Зоя Петровна Туманова (1922–2000) ставит в этой истории, которая длилась к тому времени лет семь-восемь, не точку, а то ли запятую, то ли многоточие.

Кремлевские мудрецы и их консультанты и советники на Старой площади прекрасно понимали, что российские общества, подобные ВООПИК, а также творческие Союзы – писателей, композиторов, художников Российской Федерации – могут стать очагами и центрами консолидации русского самосознания. А пробуждения русской памяти, «национальной гордости великороссов», о которой в парижских и женевских кафе любил рассуждать Ленин, и главное – роста русского национализма – и Кремль, и Старая площадь, и Лубянка боялись больше всего на свете.

Обращаясь в феврале 1966 г. в Президиум ЦК, авторы письма четырех не знали, что этот Президиум во главе с Брежневым уже принял решение о ликвидации Бюро ЦК КПСС по РСФСР. Все надежды на создание Коммунистической партии РСФСР, а значит Российской Академии наук, российских профсоюзов, даже российского военно-патриотического филиала ДОСААФ были похоронены или отложены на веки вечные.

Михалков будет избран делегатом и на XXIII съезд КПСС, и на XXIV, и на XXV и на XXVI. Правда, на высокую трибуну партийных съездов и пленумов ЦК его допускать уже не будут. В 1970 он возглавит Союз писателей РСФСР. Его уникальный «Фитиль» будет искрить еще несколько десятилетий, оставаясь едва ли не единственным детищем хрущевской оттепели.

Такова история одного лишь дня, вернее, не дня, а получасового выступления Сергея Владимировича Михалкова вечером 18 июня 1963 г. на пленуме ЦК КПСС. А научная биография С.В.Михалкова, солидная, академическая, основанная на архивных фактах, – нужна. Сегодня как никогда. Ведь она могла бы стать едва ли не самым точным синонимом и хронографом русского двадцатого века.

Юрий Бирюков[73] История песни «Эх, дорожка моя фронтовая!» («Сторонка родная»)

Слова этой песни – она называется «Сторонка родная» – написал Сергей Михалков незадолго до победного завершения Великой Отечественной войны. А музыку на них сочинили сразу несколько композиторов, в том числе такие известные, как A.B. Александров и И.О. Дунаевский. Однако самое большое распространение получила песня Аркадия Островского, который в то время был пианистом и аранжировщиком в джаз-оркестре Утесова. «Сторонка родная» – одна из первых его песенных удач. Своим успехом и популярностью в народе она в немалой степени также обязана и первому ее исполнителю – Леониду Утесову.

– Не припомню, в какой из газет нашел Аркадий стихотворение Сергея Михалкова, – рассказывал Леонид Осипович в одной из давних наших бесед. – Но когда он прочитал мне эти стихи, я сразу понял: это именно то, что мы давно искали и чего так недоставало программе, с которой выступали в те незабываемые победные майские дни. Аркадий загорелся идеей сочинить песню. Он созвонился с Сергеем Владимировичем. Вскоре оба они нагрянули ко мне домой и дружным дуэтом попытались спеть то, что у них получилось. Слушать их было, прямо скажу вам, уморительно. У Аркадия – голоса никакого, а Михалков – заикается, правда, немного меньше, чем когда говорит. Но столько души и страсти вложили они в показ этого первого своего совместного песенного детища, что я дослушал их до конца и попросил Островского срочно инструментовать песню. А через несколько дней я уже исполнял ее в концертах…

Разговор этот с Леонидом Осиповичем Утесовым состоялся давно. Помнится, тогда же я попытался отыскать упомянутую им газету с публикацией стихотворного первоисточника, но найти ее мне не удалось. Не сохранилась газета и у Сергея Владимировича Михалкова. Много позднее упоминание о песне «Сторонка родная» встретилось мне в очерке журналиста-фронтовика И.А. Мокрецова, опубликованном в сборнике «На земле, в небесах и на море». Рассказывая о боях на территории Австрии и об освобождении Вены нашими войсками, автор очерка писал: «Прожили мы в Вене с неделю… Когда выпадал часок-другой посвободнее, ходили по улицам и площадям, присматриваясь к народу, побывали в безлюдном парламенте, у руин Венской оперы на Имперском мосту. У подъезда одного дома мы однажды увидали группу бойцов. В центре сидел баянист и подбирал какую-то мелодию Перед его глазами товарищ держал газету, в которую заглядывали и остальные. Это был свежий номер «Красного знамени». Чем же наша газета их заинтересовала? Я взглянул и сразу же вспомнил одно событие в жизни нашей редакции.

В ту пору в 4-й гвардейской армии находились писатели П. Павленко в С. Михалков. На встречу с ними в политотдел ездили редактор Еремей Семенович Меликадзе и секретарь Илья Владимирович Аргинский. Они и сообщили, что Сергей Михалков написал в Вене песню «Сторонка родная». Армейская газета поместила песню в номере за 20 апреля 1945-года. Ее и старались теперь разучить солдаты…»

Сомнений не было – речь шла, возможно, о самой первой публикации стихов давно занимавшей мое внимание песни. Оставалось разыскать автора этого очерка. И вот наконец-то в моих руках – не только фотокопии газеты, но и сборник «Годы войны», выпущенный вскоре после Победы редакцией газеты «Красное знамя» (отпечатали его в одной из уцелевших венских типографий). В нем помещены стихи, очерки, рассказы гвардейцев-фронтовиков. Заключается сборник разделом песенных текстов. А открывает его «Сторонка родная» с эпиграфом: «Посвящается гвардейцам войск генерал-лейтенанта Захватаева».


СТОРОНКА РОДНАЯ

Слова С. МИХАЛКОВА

Музыка А. ОСТРОВСКОГО

С неразлучным своим автоматом
Не в одной побывал я стране.
Но везде и повсюду, ребята,
Я скучал по родной стороне.
ПРИПЕВ:
Сторонка, сторонка родная,
Ты солдатскому сердцу мила.
Эх, дорожка моя фронтовая,
Далеко ты меня завела!
Батальон наш стоял в Бухаресте,
Бухарест – неплохой городок.
Но, признаться вам, братцы, по чести,
Мне милее родимый Торжок.
В Будапеште сражались мы долго —
Будапешт на Дунае лежит.
Как мне вспомнится матушка-Волга,
Так слеза на глаза набежит.
Нас цветами встречала София,
Обнимали у каждых ворот.
Но Болгария все ж не Россия,
Хоть и братский живет в ней народ.
Я сражался на улицах Вены —
В ней сады и дворцы хороши,
Только Вена, скажу откровенно,
Дорога не для русской души.
Дни и ночи на запад шагая,
До берлинских ворот я дошел,
Но милее родимого края
Я нигде ничего не нашел.
Дождались мы Великой Победы.
И теперь с окончаньем войны
Я уж как-нибудь, братцы, доеду
До советской родной стороны.

Танк «Беспощадный»[74]

«Художникам Кукрыниксам: тт. Куприянову, Крылову, Соколову, поэтам – Гусеву, Маршаку, Михалкову и Тихонову.


Дорогие товарищи!

…Исключительное мужество и отвагу показывают в боях с немецким фашизмом члены экипажа танка «Беспощадный»… «Беспощадный» смело врезался в танковые колонны врага, громил их, уничтожая живую силу и технику. Так, например, в ночь с 11 на 12 августа он получил приказ: в составе взвода встретить на переправе через реку В у пункта Д прорвавшиеся танки и пехоту противника. Враг, сконцентрировавший войска на узком участке фронта, несмотря на огромные потери, продвигался вперед. Хорошиловцам пришлось встретиться с противником на марше к пункту Д. Неожиданность встречи не остановила грозный советский танк. Он первым из трёх боевых машин взвода повёл наступление на населенный пункт. Метким огнем командира орудия тов. Фатеева и пулемётчика тов. Егорова было уничтожено: два средних танка и один лёгкий танк, две бронемашины, пять автомашин с боеприпасами, два тяжёлых и два лёгких орудия, один миномёт…

О тяжести и кровопролитности проведенных боёв лучше всего говорит одна пробоина лобовой брони и двадцать три вмятины от прямых попаданий вражеских снарядов. А три снаряда навсегда остались в сильном, могучем теле «Беспощадного», увязнув в уральской броне…

За период с 11 по 14 августа экипаж тов. Хорошилова участвовал в пяти атаках… За этот период ими всего было уничтожено: 7 танков, 6 бронемашин, 5 автомашин с боеприпасами, 4 танкетки-тягача с ПТР, 4 противотанковых орудия, 1 склад с боеприпасами, 3 мотоцикла, 1 пулемёт, 1 миномёт и десятки фашистов…

25.8.1942 года.

Гвардии полковник Скуба.

Гвардии старший батальонный комиссар Паршутин».


Согласитесь, письмо не самое обычное: с чего бы командиру с комиссаром танковой бригады, в конце лета 1942 года весьма занятым людям, писать такое пространное письмо группе граждан сугубо творческих профессий?

А дело вот в чём.

Постановлениями Совнаркома СССР от 10 и 11 апреля 1942 года группе граждан была присуждена Сталинская премия. Среди прочих лауреатов её получили:

– II степени – поэт и писатель Виктор Михайлович Гусев[75];

– II степени – поэт Сергей Владимирович Михалков, соавтор сценария снятой в 1941 году на «Ленфильме» картины «Фронтовые подруги» (также разделив её с коллективом создателей фильма);

– I степени – художники Кукрыниксы (Михаил Васильевич Куприянов, Порфирий Никитич Крылов и Николай Александрович Соколов) за серию политических плакатов и карикатур;

– I степени – поэт Николай Семёнович Тихонов за поэму «Киров с нами» (1941) и стихотворения «В лесах на полянах мшистых…», «Растёт, шумит тот вихрь народной славы…» и другие;

– II степени – поэт Самуил Яковлевич Маршак за стихотворные тексты к плакатам и карикатурам.

Через несколько дней поэт Николай Тихонов, выступая по радио, заявил, что передаёт свою премию в Фонд обороны (в годы Великой Отечественной войны – благотворительный фонд, куда люди и организации перечисляли свои добровольные пожертвования. Всего, по данным БСЭ и БЭС, всем миром собрали более 17 млрд. рублей наличными, 13 кг платины, 131 кг золота, 9519 кг серебра, драгоценностей на 1,7 млрд. рублей, более 4,5 млрд. рублей облигациями государственных займов. Это позволило финансировать постройку более 2,5 тысяч боевых самолётов, нескольких тысяч танков, восьми подводных лодок и 16 различных военных катеров).

К Тихонову присоединились вышеперечисленные творцы, решившие общими силами купить и подарить Красной Армии тяжёлый танк. Кстати, стоимость танка КВ -1 производства ЧТЗ на 1942 год составляла 345000 рублей. Чтобы масштаб цен был понятнее, приведу несколько цифр: в те поры какая-нибудь гардеробщица получала зарплату до 130 рублей в месяц, квалифицированный рабочий военного завода – 800 рублей, профессорская ставка достигала 1080 рублей. При этом буханка хлеба в коммерческой торговле стоила 200–400 рублей, цена килограмма капусты или моркови на рынке была около 20 рублей, а за бутылку фантастически дефицитной водки просили до тысячи.

Танк был построен и на торжественном митинге в присутствии Маршака, Михалкова и Кукрыниксов передан 6-й «а» Гвардейской танковой бригаде (впоследствии 23-я отдельная Гвардейская танковая Ельнинская Краснознамённая орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого бригада).[76]

«Отцы» танка согласились с предложением члена Военного Совета Западного фронта Н. Бирюкова назвать танк «Беспощадным» и решили его оформить так, как Кукрыниксы и Маршак оформляли «Окна ТАСС»: художники нарисовали на башне силуэт краснозвёздного танка, стрелявшего прямой наводкой в Гитлера, отчего тот разлетался на кусочки. Рядом с рисунком на башне написали стихи Маршака:

Штурмовой огонь веди,
Наш тяжелый танк,
В тыл фашисту заходи,
Бей его во фланг!
Экипаж бесстрашный твой,
Не смыкая глаз,
Выполняет боевой
Сталинский приказ.

Экипаж подобрали из танкистов, отличившихся в боях под Москвой. В него вошли:

Командир танка – командир танкового взвода гвардии лейтенант Хорошилов Павел Максимович, 1917 года рождения, член ВЛКСМ с 1939 года, в кадрах РККА с того же года, в Действующей армии с 23 июня 1941 г., дважды легко ранен.

Командир орудия – гвардии сержант Фатеев Алексей Иванович, 1921 г.р., член ВЛКСМ с 1937 года, призван в 1939 году из Тулы, в Действ, армии с июня 1941 г.

Старший механик-водитель – гвардии младший воентехник Царапин Егор Сергеевич, 1918 г.р., призван в 1938 г. из Тамбовской обл., в Действ, армии с 22 июня 1941 г., был легко ранен.

Младший механик-водитель – гвардии старший сержант Филиппов Георгий Иванович, 1918 г.р., призван в 1938 г. из Гагр Абхазской АССР, в Действ, армии с июня 1941 г.

Радиотелеграфист – гв. мл. с-т Егоров Алексей Андреевич, 1920 г.р., призван в 1940 г. из подмосковной Истры, в Действ, армии с июня 1941 г.


Между танкистами и подарившими танк деятелями культуры завязалась оживлённая переписка.


Из письма командира танка С.Я. Маршаку, отправленного 16 августа 1942 года:

«…Я очень извиняюсь перед Вами за долгое молчание, но вот чем оно было вызвано. Наша часть вступила в бой. Мой взвод при поддержке пехоты занял три деревни – Ожогово, Жуково и Слободку, уничтожив три миномёта, восемь тяжёлых и семь противотанковых орудий. Ещё раздавили гусеницами 11 пулеметов. Экипаж остался невредим, а машину немного изуродовали, сволочи. Но ничего, при помощи ремонтников мы устранили неисправности и снова пошли в бой…»


«Дорогие наши, родные тт. Хорошилов, Царапин, Фатеев, Филиппов, Егоров! Как приятно было прочитать о ваших подвигах в «Правде». Читая газету, мы произносили вслух все трое: «Вот это молодцы! Вот это герои! Сдержали свое обещание!»

Но у всех тут же возник беспокойный вопрос: все ли живы, здоровы? Ведь в газете об этом не сообщалось ничего. И успокоились только тогда, когда получили от вас письмо, где сообщались подробности ваших славных дел и где вы писали, что весь экипаж невредим. Ведь вы стали родными братьями нашими, и всё, что происходит с каждым из вас, нас волнует. Статью из «Правды» в тот же день передавали по радио, так что вся страна узнала о ваших подвигах.

Кукрыниксы»


«Дорогие товарищи Хорошилов, Царапин, Филиппов, Фатеев и Егоров! Несколько дней тому назад мы с радостью прочли корреспонденцию в «Правде» о подвигах экипажа тяжёлого танка «Беспощадный». Дорогие друзья, вы пишете, сколько «штук» тяжелых и средних танков противника, сколько немецких бронемашин, орудий, минометов вам удалось уничтожить с помощью «Беспощадного» (не зря, видно, получил он свое прозвище!).

Но нам хотелось бы знать обо всем гораздо подробнее. Когда у вас будет свободная минута, напишите нам, что пришлось вам испытать, расскажите попросту, как было дело, как дрались вы, как выходили из трудных положений. Да и не только об этом. Напишите нам о себе, как пишете домой, о каждом в отдельности.

Все вы очень нам дороги. Мы счастливы, что вы живы и невредимы, что первый боевой экзамен показал, как хорошо подготовились вы к исполнению своего воинского долга.

За себя, за Тихонова, Михалкова, Гусева – С. Маршак».


За отвагу и высокие результаты боевой работы в августовских-сентябрьских боях 1942 года командира танка наградили орденом Красного Знамени, а всех остальных членов экипажа – орденом Красной звезды. Танку требовался серьёзный ремонт – и московские шефы, внимательно следившие за судьбой своего подарка, организовали доставку необходимых запчастей. Именно тогда к танку «Беспощадный» пришла широкая известность, его снимали фронтовые операторы, о нём стали писать журналисты центральных и фронтовых газет.[77]

1 марта 1943 года произошёл один из самых тяжёлых боёв в жизни «Беспощадного». Вот что вспоминал об этом старший механик-водитель Егор Царапин:


«В феврале 1943 года развернулись наступательные бои севернее Жиздры. Пылающий, как факел, «Беспощадный» мчится на артиллерийскую батарею врага. Экипаж горит, но продолжает атаку, не замечая боли от ожогов. Двадцать, десять метров, и вот уже орудия вражеской батареи ломятся под гусеницами тяжелого танка. Только потом стали тушить огонь. У меня обгорела спина, разбита нога, переломаны три ребра. У Егорова не действует правая рука. Филиппов хочет меня выручить и сесть за рычаги, но это у него не получается: у самого обгорела поясница. Кое-как потушили на себе пламя. У экипажа комбинезоны изодраны до основания, сквозь лохмотья видны плохо перевязанные и кровоточащие раны. Кричу Фатееву, мол, ты совсем обуглился, а он в ответ: «Выводи машину!» И мы, собрав последние остатки сил, вновь рванулись вперёд, сбив по пути фашистский танк. Пока добрались к своим, Фатеев скончался. Не было в живых и Павла Хорошилова. Похоронили их вместе».


Боевой путь танка КВ-1 «Беспощадный» окончился 31 августа 1943 года. В тяжёлом бою экипаж снова понёс потери, подбитый танк удалось вывести с поля боя, но восстановлению он уже не подлежал. Он был доставлен в Кубинку, но, увы, до наших дней не дожил: в 1948 году его отправили на московский завод «Серп и молот» на переплавку.

А дружба танкистов с деятелями советской культуры продолжалась и после войны. Приезжая в Москву, Егор Царапин не раз встречался с Кукрыниксами, заходил в гости к Сергею Михалкову.

Кстати, их пример оказался заразительным: в 1943 году деньги в Фонд обороны пожертвовали уже более полусотни лауреатов Сталинской премии.

В 1977 году в честь экипажа танка КВ «Беспощадный» и погибших в Великой Отечественной Войне воинов-танкистов

23 гвардейской танковой бригады, которая в то время дислоцировалась в Новограде-Волынском, в городе установлен памятник – на постаменте застыл ИС-3 с надписью «Беспощадный».


На плите памятника написано:

29 мая 1942 года лауреаты Государственной премии поэты Гусев, Маршак, Тихонов, Михалков и художники «Кукрыниксы» – Куприянов, Крылов, Соколов – передали в подарок бригаде построенный на свои средства танк «Беспощадный».


На самом танке воспроизведены цензурированные стихи Маршака:

Штурмовой огонь веди, наш тяжёлый танк. В тыл фашистам заходи, бей его во фланг. Экипаж бесстрашный наш, не смыкая глаз, выполняет боевой Родины приказ.


Борцы с именем Сталина (вариант с «Родиной» встречается во многих публикациях хрущёвского и позднейшего времени, посвящённых «Беспощадному») добились, сами того не желая, интересного результата, фактически приравняв «боевой сталинский приказ» к «приказу Родины».

Иллюстрации к книге

«Самый главный великан»

Сергей Михалков, главный герой этой книги. 1980 год

Фамильный герб Михалковых

«…я родился в царской России, в городе Москве 13 марта (28 февраля по старому стилю) 1913 года».

С бабушкой и дедушкой – А. В. и А. Л. Михалковыми

«…каждый человек должен быть неравнодушен к истории своей семьи, своего рода, знать, какое участие принимали его предки в истории Отечества.»

В. В. Михалков (брат Александра Владимировича Михалкова, деда С.В. Михалкова), предводитель дворянского собрания Ярославской губернии с женой, урожденной княжной Голицыной

В имении Назарьево

«Моя мать, Ольга Михайловна Михалкова, урожденная Глебова. Ее предки тоже служили на военной и государственной службе.»

«Мой отец, Владимир Александрович Михалков, получил образование на юридическом факультете Московского университета.»

1914 год

Имение Назарьево, 1914 год О.М. Михалкова с сыном Сережей

1917 год

«Вот таким я встретил революцию…»

В той удивительной Стране,
Где я увидел свет,
Как многим, исполнялось мне
И пять, и десять лет.
В стране Фантазий и Проказ
И озорных Затей
Когда-то каждый был из нас
Одним из тех детей…

1919 год

Ольга Михайловна Михалкова с детьми.

Слева направо: Сережа, Саша и Мария

1919 год

В доме восемь дробь один
У заставы Ильича
Жил высокий гражданин,
По прозванью «Каланча»…

1928 год

«…Домашние публикации меня не удовлетворяли. Я мечтал напечататься по-настоящему. В июльской книжке журнала «На подъеме» (г. Ростов-на-Дону) появились мои первые «по-настоящему» напечатанные стихи.»

1939 год

«…С 1933 года я стал более или менее часто печататься в столичной периодике… Вслед за первым сборником стихов, выпущенным в библиотечке «Огонька», стали выходить мои книжки, в которых все большее место занимали стихи для детей. В 1937 году я был принят в Союз советских писателей.»

Петр Кончаловский

Портрет дочери Натальи

1938 год

Холст, масло

Фотография с подписью:

Милой моей, дорогой любимой Наташе.

Когда я так на тебя смотрю, значит я тебя люблю

30/ X 40 Сергей.

1942 год

В действующей армии. Северо-Западный фронт

Фронтовой корреспондент.

Где-то между Москвой и Брестом…

Надпись на фотографии:

Андрон Михалков. Апрель 1941 года Снимал В. Рапопорт


Всю войну с собой проносил с 4 апр. 41 г. по 4 апр. 46 г. С. Михалков

Танк, построенный на средства поэтов и художников – лауреатов Государственной премии С.Я. Маршака, С.В. Михалкова и художников Кукрыниксов (П.Н. Крылова, М.В. Куприянова и Н.А. Соколова)

Май 1941 года

Зоя Федорова и Сергей Михалков на встрече в редакции газеты «Красный воин» МВО

Май 1944 года

Под Севастополем. Спецкоры фронтовой газеты «Сталинский сокол» ходили в летных куртках

Сотрудничество С.В. Михалкова с художниками-карикатуристами (Кукрыниксами, Борисом Ефимовым) продолжалось более 30 лет. Вместе они выпустили 38 (!) альбомов карикатур с сатирическими подписями поэта.

«Мне пришлось многие годы работать с Борисом Ефимовым, сочиняя стихотворные подписи под его карикатурами в газете «Известия». Его фантазия всегда поражала меня. Доброжелательный, веселый, мастер своего дела, Борис Ефимов был для меня образцом подлинного газетчика-снайпера.»

1943 год

Авторы Гимна.

Слева направо: Г. Эль-Регистан, А. Александров, С. Михалков

На войне, как на войне…

2 апреля 1944 года

С Г. Эль-Регистаном. Редкая фотография с точной датой и местом съемки: действующая армия, г. Симферополь.

Апрель. 1945 год

С. Михалков вошел в Вену с частями 4-ой Гвардейской армии под командованием генерала Н.Д. Захватаева. Слева направо: Г. Эль-Регистан, Н.Д. Захватаев, С. Михалков, Д.Т. Шепилов

Вена

Памятник воинам-освободителям из 4-й Гвардейской армии Текст С.В. Михалкова на памятнике:

Гвардейцы! Вы честно служили отчизне

От Стен Сталинграда Вы к Вене пришли

Для счастья народа Вы отдали жизни

Вдали от родимой советской земли.

Слава Вам – храбрые

Русские воины!

Ваше бессмертье над Вами встает.

Доблестно павшие,

Спите спокойно,

Вас никогда не забудет народ!

Дядя Степа брови хмурит:

– Кто из вас, ребята, курит?

Я курящих не терплю!

Сам здоровье не гублю!..

С.В. Михалков и Н.П. Кончаловская

1954 год

Сергей Владимирович Михалков с сыном Никитой

«Театр я любил с детства. Считая себя драматургом театра для детей, я, тем не менее, написал несколько пьес для взрослых: «Раки» (1935), «Охотник» (1954), «Памятник себе…» (1959), «Пощечина» (1974), «Балалайкин и Ко» (1973), «Пена» (1975), др.»

1948 год

С.В. Михалков на премьере оперы «Проданная невеста» композитора Бедржиха Сметаны. Либретто К. Сабины. Русский текст С. Михалкова

«Наталья Петровна всегда была моим первым читателем…»

«…А это – мои главные читатели».

Сергей Михалков, Лев Кассиль, Агния Барто


«…на многие годы моим близким другом стал добрый, умный и талантливый Лев Кассиль. На всю жизнь останется для меня примером этот чудесный человек, один из зачинателей советской детской литературы».

Выступление в Колонном зале Дома союзов

«Детскому писателю всегда надо помнить слова С. Маршака, о том, что по книгам детских писателей ребенок учится не только читать, но и говорить, мыслить, чувствовать.»

«Сводила меня судьба с Хрущевым. Поначалу мне нравилась эта самобытная личность, его мужество, когда он первым осмелился восстать против культа Сталина, против сталинских репрессий. Он первый заговорил о всеобщем разоружении. С приходом Хрущева начала меняться обстановка в стране…»

ХХII съезд КПСС.

«Не помню, какие «указания» я давал Н.С. Хрущеву.»

«Мне не раз приходилось встречаться с Брежневым. Он производил впечатление доброжелательного и контактного человека… Благодаря Брежневу были утверждены Ленинская и Государственная премии СССР за произведения для детей и юношества. Ведущие издательства детской и молодежной литературы получили правительственные награды…»

«Мне неоднократно приходилось представлять нашу страну на различных форумах, конгрессах, симпозиумах и конференциях, посвященных проблемам мировой литературы, театра и кинематографа…»

На Московском кинофестивале

С Михаилом Шолоховым

С Отфридом Пройслером и Романом Сефом

VII съезд писателей СССР, 1981 год. С Федором Абрамовым

Фото Н. Кочнева

С Юлией Друниной

С Сергеем Бондарчуком

1998 год

Дома. В кабинете

«Служа детской литературе, я руководствуюсь мудрым высказыванием А. Герцена: «Художественная потребность идет у детей вперед, они в книге ищут наслаждения, а не пользы. Оттого они очень рано различают два рода книги – один, который они читают, а другой, который им велят читать».

«Убежден, что веселье, забавность должны присутствовать в произведении для детей, ибо ощущение счастья – естественное состояние ребенка… Дети не должны чувствовать себя воспитуемыми. Ведь искусство воспитания заключается еще и в том, чтобы оставаться незаметным…»

Москва. Кремль

9 марта 1973 года

Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорный вручает С.В. Михалкову Золотую Звезду Героя Социалистического Труда

«Когда я родился, дед был еще очень не старый человек, но уже седой, с усами, в сером пиджаке и со Звездой Героя. Это образ остался в моем сознании навсегда…»

(Егор Кончаловский)


«Михалков был человеком, который понимал и принимал женский пол, а это тоже очень полезная вещь для накопления энергии…»

(Светлана Врагова)

С Сильваной Пампанини

Сан-Себастьян. Июнь, 1969 год.

С Людмилой Чурсиной и Лионеллой Пырьевой

С Джиной Лоллобриджидой и Сергеем Бондарчуком

«…человек, лишенный чувства юмора, чаще всего обидчив и потому несчастен. Ему трудно жить среди людей. Он мнителен и любую безобидную шутку в свой адрес может воспринять как оскорбление. Зато бесценно свойство человека, умеющего посмеяться над собой. Это я хорошо усвоил с детства.»

Орден Улыбки – самая почетная награда для детского писателя. С. Михалков получил ее в 1978 году.


Орден Улыбки (польск. Order Us'miechu) – вначале польская, а затем международная награда, присуждаемая известным людям, которые доставляют детям радость.

– Вас узнать довольно просто, —
Раздается дружный смех, —
Мы узнаем вас по росту:
Вы, товарищ, выше всех!

С Виктором Розовым


«…Виктор Сергеевич Розов недаром про него говорил: «Он хороший человек! Хороший!» А от Розова такие слова получить – это не лесть и не комплимент. Виктор Сергеевич твердо знал, что такое человек хороший и что такое, человек плохой.»

(Олег Табаков)

С Михаилом Жаровым на сессии Верховного Совета СССР

1993 год

С Леонидом Леоновым перед вручением ему первой независимой премии им. Л.Н. Толстого, учрежденной издательством «Голос» и Союзом писателей России

С Назымом Хикметом

«…сатира не может развиваться под всеобщие аплодисменты: кому-нибудь она обязательно должна не понравиться, кого-то обязательно заденет за живое, обидит, обозлит…»

На юбилее «Фитиля». Слева направо: <???>, <???>, Владимир Жириновский, <???>, Борис Грызлов, Сергей Михалков

«– Что вам нужно для того, чтобы начать выпускать сатирический киножурнал? – спросили меня в ЦК КПСС.

– Не мешать! – ответил я.

И все тридцать лет, как ни странно, мне не мешали…»

Шаржи на С. Михалкова художника «Фитиля» Леонида Каюкова


«…для писателя рукопись – поле битвы, сражение, которое он должен выиграть. Сам постепенно чувствуешь, как слова приобретают многозначительность, появляется подтекст, который был почти незаметен. Смысл же работы в том, чтобы сделать читателя соучастником своего творческого процесса. Великое счастье находить отклик в сердцах читателей.»

На книжной выставке. Очередь за автографом

Москва, 1960 год Борис Шаляпин за работой над портретом С.В. Михалкова

2006 год

Сергей Михалков, Юрий Кушак, Виктор Чижиков Презентация книги Сергея Михалкова, которая вышла в серии «Антология сатиры и юмора в России ХХ века»

2001 год

фото С. Берменьева

У Его Святейшества Патриарха Московского и всея Руси Алексия II

«Мне неоднократно приходилось общаться с этим улыбчивым партийным руководителем «с человеческим лицом», встречая понимание и поддержку…

– Твои сочинения я знаю с детства! – говорит Михаил Сергеевич.»

В день 90-летия с Президентом России В. В. Путиным

Москва. Кремль. 13 марта 2008 года

С.В. Михалков получает Орден Святого апостола Андрея Первозванного за исключительные заслуги, способствующие процветанию, величию и за выдающиеся заслуги перед Российской Федерацией.


«Мы часто бывали на охоте. Ездили обычно одной и той же компанией: художник, актер, доктор и еще один-два человека из близких знакомых…

На охоте можно было говорить о чем угодно, только не о делах.

Это были незабываемые поездки! Там отключались от городской сумятицы с ее нескончаемыми совещаниями и заседаниями, растворялись в природе. А вечерами весело беседовали за столом в натопленной избе, тогда наступала традиционная минута охотничьих рассказов, забористых шуток и непосредственных воспоминаний…»

Хожу я по болотам,
Брожу по лесу я…
Охота, охота,
Охота – страсть моя!

1976 год

Надпись на фотографии:

Федор и Петр Глебовы, Александр Беляев, я, Михаил Кирсанов

СРЕДИ МУЗ И ГРАЦИЙ

С. Михалкову

Вселяя страх

и в зайцев,

и в волков,

Идет охотник —

всем зверям

опасен:

А ну, как вновь

в одной

из басен

изобразит их

Михалков!

Рис. Бор. Ефимова

Текст Бор. Тимофеева

Братья Михалковы:

Александр (1917 г.), Сергей (1913 г.), Михаил (1921 г.)

Фото Ю. Аракчеева

С сыновьями

1998 год

С внучками

Леной и Наташей

«Андрон как всегда в ударе…»

Семейный праздник. Слева от Сергея Михалкова – Анастасия Вертинская, справа – ее сын Степан, внук С. Михалкова

С Никитой

На даче в Жуковке, 1998 год

Е.А. Кончаловский. Сидят: В.И. Субботин, С.В. Михалков

С Юлией Валериевной Субботиной

«Когда мне было восемьдесят три года, я встретил женщину. Она мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не могу жить. И я женился вновь…»

«…если бы не Юля… Она влила в меня новый заряд бодрости и духовной энергии. Мы почти не расстаемся.»

В Чехии

В Италии

«Талантливый человек старым не бывает!..»

Хоть осень с каждым днем
Берет свои права
И наступает время листопада,
Не сокрушайся, друг! Смириться с этим надо.
При всем желании судьбу не обвести —
Придет и твой черед, и ты в свой срок увянешь,
При всем старании – природу не обманешь.
Но ты пока живешь! Живи! И шелести! 

Примечания

1

С. Михалков. Я был советским писателем. – М.: Издательство «ИН-СОФТ», 1992.

(обратно)

2

Редкой красоты женщина, Мария Александровна Глебова в молодые годы была замужем за сыном московского губернатора Г. Кристи, имела от него сына. В 1912 году с ней произошла драматическая история. В Новочеркасске были объявлены торжества по случаю трехсотлетия дома Романовых. В город приехал князь Трубецкой – потомок атамана, участвовавшего в выборе царя в 1612 году. Трубецкой приходился Михалковым дядей.

В Новочеркасске в поезде, которым приехали гости, произошло следующее: приревновав Трубецкого к своей жене. Кристи застрелил князя в купе спального вагона. Дело замяли. Мария Александровна развелась с мужем, и тот был вынужден уехать в Бессарабию.

(обратно)

3

Сергей Михалков. Что такое счастье. – М.: «Эксмо», 2007.

(обратно)

4

С. Михалков вошел в Вену с частями 4-ой Гвардейской армии под командованием генерала Н.Д. Захватаева. Памятник открыт в августе 1945 года. Стихи написаны в то же время.

(обратно)

5

См. в этой книге материал Леонида Максименкова.

(обратно)

6

См. в этой книге материал Ларисы Васильевой.

(обратно)

7

Главы из книги A.C. Кончаловского «Низкие истины» («Отец» и «Улица Горького, 8»).

(обратно)

8

Из книги «Сергей Михалков. Антология сатиры и юмора в России XX века». Том сорок пятый.

(обратно)

9

Салтыкова Людмила Дмитриевна (р. 1936) – помощник председателя исполкома Международного сообщества писательских союзов (МСПС).

(обратно)

10

Переверзин Иван Иванович (р. 1953), председатель исполкома Международного сообщества писательских союзов, поэт.

(обратно)

11

Васильева Лариса Николаевна (р. 1935) – писатель.

(обратно)

12

Степашин Сергей Вадимович (р. 1952) – председатель Счетной палаты Российской Федерации, президент Российского книжного союза.

(обратно)

13

Максимов Виталий Эдуардович (р. 1958) – Заслуженный деятель искусств России, актер и режиссер.

(обратно)

14

«Так кто же такой Сергей Михалков?».

(обратно)

15

Ефимов Борис Ефимович (1900–2008), Народный художник СССР, Герой Социалистического Труда.

(обратно)

16

Панков Владимир Александрович (р. 1937) – драматург, литератор, редактор «Фитиля».

(обратно)

17

Кушак Юрий Наумович (р. 1936) – поэт, переводчик.

(обратно)

18

Боровик Генрих Авиэзерович (р. 1929) – журналист-международник, киносценарист, прозаик, драматург.

(обратно)

19

Зоя Федорова была знакома с Сергеем Михалковым. В 1941 году она снялась в фильме по его сценарию – «Фронтовые подруги».

(обратно)

20

По словам супруги Сергея Михалкова, Юлии Субботиной, в доме он держал толстую книжку, на которой большими буквами было написано: «МОГИЛА». Там Михалков записывал суммы, которые давал в долг. Судя по названию, он не рассчитывал на то, что эти деньги к нему когда-нибудь вернутся. Однажды он отдал книгу своему брату Мише и сказал: «Миша, если тебе нужны деньги, тогда попробуй их получить…» Список, мол, большой.

(обратно)

21

В 1905 году в городской публичной библиотеке Балаклавы завели альбом автографов для приходившихся литераторов и наезжавших знаменитостей. В сентябре 1905 года на первом листе альбома А.И. Куприн написал эти строки.

(обратно)

22

Проханов Александр Андреевич (р. 1938) – писатель, публицист, главный редактор газеты «Завтра».

(обратно)

23

Табаков Олег Павлович (р. 1935) – актер, режиссер, педагог.

(обратно)

24

В феврале 1952 г. на заседании комитета по премиям его имени товарищ Сталин по поводу сатиры сказал: «Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины». Через полгода в отчетном докладе XIX съезду партии товарищ Маленков повторил эти слова в творческом развитии: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины». А в скором времени, правда, уже после смерти вождя, разошлась эпиграмма: «Мы – за смех! Но нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали».

(обратно)

25

Гафт Валентин Иосифович (р. 1935) – актер театра и кино.

(обратно)

26

Врагова Светлана Александровна (р. 1953), режиссер, художественный руководитель театра «Модернъ».

(обратно)

27

Пьеса С.В.Михалкова по повести Ф.М.Достоевского «Крокодил. Необыкновенный случай, или Пассаж в Пассаже».

(обратно)

28

Токарева Виктория Самойловиа (р. 1938), писатель, сценарист.

(обратно)

29

Опубликовано в журнале «Огонек», 1993 г., № 4.

(обратно)

30

Стефанович Александр Борисович (р. 1944) – кинорежиссер, писатель.

(обратно)

31

Перевод А.Стефановича.

(обратно)

32

Шевченко Александр Михайлович (р. 1962) – поэт, актер, директор издательства «Самовар».

(обратно)

34

Адабашьян Александр Артемович (р. 1945), кинораматург, писатель, художник, актер.

(обратно)

35

Глазунов Илья Сергеевич (р. 1930) – художник-живописец, основатель и ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества, Народный художник СССР.

(обратно)

36

Варшавский Юрий Викторович (р. 1939) – доктор медицинских наук, профессор.

(обратно)

37

Отец Ю.В. Варшавского – основоположник отечественной гомеопатической науки, профессор В.И. Варшавский.

(обратно)

38

Дыховичный Владимир Абрамович (1911–1963) – драматург, сатирик, поэт, артист.

(обратно)

39

Сыркин Абрам Львович (р. 1930) – терапевт, кардиолог, профессор.

(обратно)

40

Баженов Тимофей Тимофеевич (р. 1976) – тележурналист, телеведущий.

(обратно)

41

Сбитнев Юрий Николаевич (р. 1931) – писатель.

(обратно)

42

Дементьев Андрей Дмитриевич (р. 1928) – поэт, лауреат Государственной премии СССР.

(обратно)

43

Александров Владимир Павлович (1934–1992) – критик.

(обратно)

44

Солодарь Цезарь Самойлович (1909–1992) – писатель, публицист и драматург, автор песни «Казаки в Берлине».

(обратно)

45

Михалков С. Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Художественная литература, 1981–1983.

(обратно)

46

Савельев С. Предисловие. – В кн. Сергей Михалков: Фронтовая муза. М.: ДОСААФ, 1976, с. 13.

(обратно)

47

Полынин Ф.П. Боевые маршруты. М.: Воениздат, 1972, с. 206.

(обратно)

48

Чижиков Виктор Александрович (р. 1935) – Заслуженный художник Российской Федерации.

(обратно)

49

Юдин Георгий Николаевич (р. 1943) – член Союза писателей России, вице-президент Совета по детской книге России, известный православный писатель, заслуженный художник России.

(обратно)

50

Лепко Виктория Владимировна (р. 1941) – заслуженная артистка Российской Федерации, с 1962 по 1992 гг. – актриса Малого театра.

(обратно)

51

В. Лепко. Вне игры. – М.: ACT, Зебра Е, 2010.

(обратно)

52

Мансурова Цецилия Львовна (1896–1976) – актриса, театральный педагог.

(обратно)

53

Крупенина Антонина Павловна (1914–2012) – артистка балета «Музыкального театра им. К-С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко».

(обратно)

54

Бурмейстер Владимир Павлович (1904–1971) – артист балета, балетмейстер, народный артист СССР.

(обратно)

55

Клейн Александр Александрович (1904–1971) – артист балета, балетный педагог.

(обратно)

56

Муравьева Ольга Альбертовна (р. 1964) – главный редактор издательства «Малыш» (1991–1996), главный редактор по детской литературе издательства «Астрель».

(обратно)

57

Кстати, в Тунис С.В. Михалков пару раз съездил.

(обратно)

58

С.В. Михалков. Дядя Степа. М.: Астрель, Планета детства, 2003.

(обратно)

59

Каюков Леонид Леонтьевич (р. 1938) – режиссер, сценарист, художник-постановщик, аниматор.

(обратно)

60

Котеночкин Вячеслав Михайлович (1927–2000) – режиссер, художник-аниматор.

(обратно)

61

Жуков Дмитрий Анатольевич (р. 1927) – писатель, литературовед, переводчик.

(обратно)

62

Салуцкий Анатолий Самуилович (р. 1938) – российский писатель, публицист.

(обратно)

63

Мотяшов Игорь Павлович (р. 1932) – критик, литературовед.

(обратно)

64

Машбаш Исхак Шумафович (р. 1931) – адыгейский поэт, народный писатель Адыгеи, лауреат Государственной премии СССР.

(обратно)

65

Михалков-Кончаловский Егор Андреевич (р. 1966) – актер, режиссер, продюсер, сценарист.

(обратно)

66

Архимандрит Тихон (Шевкунов) (р. 1958) – священнослужитель Русской Православной Церкви, наместник московского Сретенского ставропигиального мужского монастыря. Ректор Сретенской духовной семинарии.

(обратно)

67

Леонид Валентинович Максименков (р. 1960) – независимый историк и журналист. Доктор философии (Университет Маг Гилл, Монреаль, Квебек, 1993 г.).

(обратно)

68

Рой Медведев. «Хрущев. Политическая биография». Benson, Vermont: Chalidze Publications. 1986. C. 224.

(обратно)

69

Михаил Ильич Дука (1909–1976) – герой Советского Союза, один из руководителей партизанского движения на Брянщине. На Параде Победы он нес к Мавзолею символический ключ от поверженного Берлина. – Примеч. авт.

(обратно)

70

Джек Алтаузен (настоящее имя Яков Моисеевичу 1907–1942), русский советский поэт.

(обратно)

71

Подпольные, тайные последователи православия.

(обратно)

72

Церковь Параскевы (Пятницы) Преподобной в Охотном Ряду, снесена в 1928 г. – Примеч. авт.

(обратно)

73

Юрий Евгеньевич Бирюков (р. 1935), композитор, музыковед, писатель.

(обратно)

74

Материалы с сайтов:

htpp://www.tankfront.ru/ ussr/nominal_tanks/besposchadny.html htpp://zwiahel.ucoz.ru/novograd/bajki/tank_09_10_l l.html htpp://www.mywebs.su/blog/history/4692.html

(обратно)

75

В.М. Гусев получил Сталинскую премию за написанный им сценарий музыкальной кинокомедии «Свинарка и пастух». Премию он разделил с некоторыми другими ведущими членами творческого коллектива.

(обратно)

76

См. фотографию: С.Я– Маршак на танке «Беспощадный».

(обратно)

77

См. фотографию: Н. Соколов, Н. Тихонов, П. Крылов, М. Куприянов, С. Маршак и С. Михалков около прибывшего в ремонт танка «Беспощадный» разговаривают с водителем Т. Филипповым.

(обратно)

Оглавление

  • «Я – писатель Михалков…»
  •   Из книги «Я был советским писателем»[1]
  •   Из книги «Что такое счастье»[3]
  •     Дары судьбы
  •     Славься, Отечество!
  •     Война (отрывок)
  •     Вожди и нравы
  • Сыновья
  •   Андрей Кончаловский Отец[7]
  •   Никита Михалков Отец (киноповесть)[8]
  •     Отец
  • «Он хороший человек! Хороший!»
  •   Людмила Салтыкова[9]
  •   Иван Переверзин[10] Великий гражданин Отечества
  •   Лариса Васильева[11] Предмет зависти
  •   Сергей Степашин[12]
  •   Виталий Максимов[13]
  •   Борис Ефимов[15] Гимн оптимизму
  •   Владимир Панков[16]
  •   Юрий Кушак[17] Феноменальный дар
  •   Генрих Боровик[18]
  •   Александр Проханов[22]
  •   Олег Табаков[23]
  •   Валентин Гафт[25]
  •   Светлана Врагова[26]
  •   Виктория Токарева[28] А врать нехорошо![29]
  •   Александр Стефанович[30] Человек в облаках
  •   Александр Шевченко[32]
  •   Александр Адабашьян[34]
  •   Илья Глазунов[35]
  •   Юрий Варшавский[36]
  •   Абрам Сыркин[39]
  •   Тимофей Баженов[40] Дядя Серёжа
  •   Юрий Сбитнев[41] ОН помогал всем…
  •   Андрей Дементьев[42]
  •   Владимир Александров[43] Фронтовая муза
  •   Виктор Чижиков[48]
  •   Георгий Юдин[49] Михалков
  •   Виктория Лепко[50] (Из книги «Вне игры»[51])
  •   Ольга Муравьева[56]
  •   Леонид Каюков[59]
  •   Дмитрий Жуков[61] Каков, а!
  •   Анатолий Салуцкий[62] Человек трех эпох
  •   Игорь Мотяшов[63] Весна патриарха
  •   Исхак Машбаш[64] (Из книги «А что там за горизонтом?»)
  •   Егор Михалков-Кончаловский[65]
  •   Архимандрит Тихон (Шевкунов)[66]
  • Список Михалкова
  •   Леонид Максименков[67] ПОлчаса из жизни Сергея Владимировича Михалкова
  •   Юрий Бирюков[73] История песни «Эх, дорожка моя фронтовая!» («Сторонка родная»)
  •   Танк «Беспощадный»[74]
  • Иллюстрации к книге

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно