Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Из всех лжецов биографы – самые бессовестные. Они хотят заставить нас поверить в то, что, перерыв несколько коробок с письмами, газетами, банковскими счетами и фотографиями… они могут рассказать нам всю правду о жизни другого человека.

А.Н. Уилсон (автор многих биографий)^[1]

Мог ли Гитлер выиграть Вторую мировую войну? Объективный анализ показывает, что его шансы на победу, совсем не большие, представляются наиболее благоприятными в период с июня по ноябрь 1941 года и падают до нуля после начавшегося 6 декабря того же года советского контрнаступления под Москвой. Второй вопрос: мог ли Сталин проиграть войну? Да, в середине октября 1941 года, когда режим запаниковал после того, как в третий раз с начала войны огромные силы Красной армии оказались в гигантском котле и были разгромлены; своим спасением Сталин обязан только неожиданному ноябрьскому выравниванию положения на фронте. Второй раз Сталин мог проиграть войну осенью 1942 года, когда немцы продвинулись так далеко, что имели возможность захватить или уничтожить нефтяные скважины Баку. После успеха контрнаступления под Сталинградом вероятность проигрыша Советским Союзом войны становится нулевой. Во всех этих трех моментах: ноябрь и декабрь 1941 года, ноябрь 1942 года – участвует человек, чье видение ситуации и личные качества разрушили надежды Гитлера и поддержали надежды Сталина: Георгий Константинович Жуков.

Во второй половине войны ведущая роль Жукова сохраняется. Он убеждает Сталина принять важнейшее решение – временно перейти к обороне,  – что станет причиной окончательного разгрома немцев под Курском летом 1943 года. Он настаивает на проведении операции «Багратион», в ходе которой летом 1944 года Красная армия уничтожает группу армий «Центр», что становится тяжелейшим поражением германских вооруженных сил за всю их историю. Он же громит противника в ходе танкового прорыва в Висло-Одерской операции в январе 1945 года, когда советские войска совершают пятисоткилометровый рывок по польской равнине. В последней битве войны все тот же Жуков после десятидневного сражения приводит свои армии к Берлину, следствием чего становится самоубийство Гитлера. 8–9 мая 1945 года в Берлин-Карлс-хорсте Жуков перед объективами кинокамер и под вспышками фотоаппаратов заставляет фельдмаршала Кейтеля подписать безоговорочную капитуляцию Германии. За четыре года войны Красная армия провела около двухсот операций силами одного или нескольких фронтов. Шестьдесят из них – самые важные – так или иначе связаны с деятельностью Жукова. Ни у одного другого военачальника, германского или союзного, нет такого послужного списка.

Конечно, советско-германский фронт это еще не вся Вторая мировая война, но он составляет ее основной театр военных действий. С какой бы стороны ни смотреть, по размерам охваченной территории, по масштабам материальных и человеческих потерь, по интенсивности, жестокости ни одна война ни в каком веке не может сравниться с этой. Гитлер сыграл ва-банк, бросив на восток 80 % имевшихся у него сил и все там потеряв. Мы не ставим под сомнение роль англо-американцев, имевшую решающее значение в ослаблении экономической мощи Германии и уничтожении ее военно-воздушных сил, а также их массированную помощь Советскому Союзу, но исход войны все же решился на широкой русско-украинской равнине. Масштаб операций в Северной Африке, в Италии и даже в Нормандии не идет ни в какое сравнение с размахом тех, что проводились на Восточном фронте. При Эль-Аламейне, а это главная победа британцев в войне, было уничтожено в девять раз меньше людей и в пять раз меньше танков, чем в Курской битве. В боях за Сталинград за пять месяцев погибло больше людей, чем американская армия потеряла за всю свою историю, начиная с Войны за независимость США. Вермахт, войска СС, союзники Германии: румыны, венгры, финны, итальянцы, словаки – потеряли на пространстве от Волги до Эльбы более 4 миллионов человек убитыми – три четверти их общих потерь. Одним словом, именно Красная армия сокрушила нацизм. Цена этой победа непомерна: от 25 до 27 миллионов погибших, от четверти до трети национального богатства уничтожено.

Жизнь Жукова неразрывно связана с жизнью Красной армии, а также с жизнью большевистской партии и Советского Союза вплоть до середины эпохи правления Брежнева. Изучение ее дает прекрасную возможность исследовать природу этой армии и этого государства, подобных которым не было. С самого момента своего создания в 1918 году Рабоче-крестьянская Красная армия была армией партии. И она не перестанет быть таковой вплоть до самого исчезновения Советского государства в 1991 году. Жуков – коммунист с 1919 года, коммунист, искренне верящий в идеалы партии и дисциплинированный. Но он разрывается – если не осознавая этого, то сталкиваясь с фактами – между двумя противоречивыми требованиями. Как всякий военачальник, он хочет, чтобы подчиненная ему армия была современным эффективным механизмом, а ее офицерский корпус четко понимал свои обязанности и умел использовать имеющиеся в его распоряжении средства. Как всякий коммунист, он понимает, оправдывает и принимает то, что эта армия является орудием в руках партии; что за ней постоянно следит целая туча шпионов госбезопасности, присланных партией комиссаров и партийных ячеек в частях и подразделениях; что командир делит власть с представителями политических органов, подчиненных Центральному комитету партии. Один из самых интересных вопросов, связанных с «жизнью Жукова»: как совместить верность партии и профессионализм? Как можно иметь готовую к сражениям армию, когда партия отказывает офицерам в какой бы то ни было самостоятельности, отождествляет моральный дух с пропагандой, дисциплину с классовым сознанием, эффективность с идеологией? Как вести современную войну в 1941 году с партией, которая пытается применять рецепты времен Гражданской войны, индустриализации и коллективизации, короче, с партией, которая отказывает военному делу в признании специфичности его характера?

Жуков жил среди этих противоречий и этих вопросов. Он видел армию, его армию, заподозренную в измене, а потом расстрелянную Сталиным в 1937 году. Он чувствовал, как этот инструмент, возведенный в ранг «фабрики по созданию советского человека», дает трещины под давлением соединившихся вместе социальных, национальных и политических проблем, порожденных жестокостью сталинской системы. В 1941 году эта армия едва не развалилась под ударом германской военной машины и чуть не растаяла из-за дезертирства не желавших сражаться солдатских масс. Жуков был человеком, который, больше, чем кто бы то ни было другой, исключая Сталина, предотвратил окончательный ее развал. Парадокс в том, что тот же самый человек несет основную – после Сталина – ответственность за разгром 1941 года. Начиная с весны 1942 года он также является одним из главных творцов нового компромисса между партией и армией. За это уникальное свое положение в советской истории он дважды заплатит опалой, унижениями, отрицанием его огромной роли в истории.

Первая часть настоящей работы охватывает период с 1896 по 1940 год. Ее главы рассказывают о пути, пройденном сыном крестьян и сельских ремесленников, бывшим учеником скорняка, задирой, любителем женщин и вкусной еды, который стал царским солдатом, а затем красным командиром. К концу этого периода Жуков – сильный тактик, который летом 1939 года, буквально накануне начала Второй мировой войны, выигрывает важную битву у японцев, которая становится первым за долгое время поражением одной из двух мощнейших азиатских держав.

Вторая часть посвящена советско-германской войне 1941–1945 годов – Великой Отечественной войне, как ее называют русские. В ней мы пытаемся понять кажущийся парадоксальным произошедший в ходе ее взлет Жукова до самых высших командных постов. Как человек, чей образовательный багаж был равен западной начальной школе, смог победить сливки германского военного истеблишмента, не имевшего себе равных по профессионализму и опыту во всем мире? Как Жуков, с трудом способный написать без орфографических ошибок четыре фразы, сумел управлять сложным механизмом современной войны, руководить на территории Советского Союза, Польши и Германии операциями, в которых было задействовано в два или три раза больше людей и техники, чем соберут союзники в Нормандии? Здесь нам придется коснуться реабилитации советской военной школы – «оперативного искусства»,  – предпринятой двадцать лет назад американскими военными историками Дэвидом Гланцем и Джейкобом Киппом и продолжаемой молодым французским исследователем Бенуа Бианом. Их настойчивость в раскрытии советского оперативного искусства позволила совершенно изменить видение боевых действий на востоке. Советская армия победила врага не только благодаря своей численности и массе техники. Она превосходила его и интеллектуально, и идеологически – и в практике, и в средствах претворения этой идеологии в жизнь,  – невзирая на постоянную нехватку техники и людей, на недостатки тактики. Эта реабилитация затрагивает также и Сталина как военного вождя; мы проследим тесные отношения, существовавшие между ним и его лучшим полководцем. Мнение Жукова о хозяине Кремля кажется нам первостепенным по важности для понимания огромных ошибок Сталина и его достоинств, которые он направил на дело достижения победы. Это мнение высвечивает вопрос, затемненный осуждением сталинской системы и личности самого диктатора.

Третья часть посвящена 1946–1974 годам. В ней мы увидим Жукова изгнанного, преследуемого, потом понемногу реабилитируемого до смерти Сталина, а после нее внезапно взлетевшего вверх так высоко, что стал первым профессиональным военным – членом политбюро партии. Мы проанализируем итоги его деятельности на посту министра обороны, его участие в венгерских событиях 1956 года, причины его падения в 1957 году и новую опалу. Широкой публике мало известна его роль в десталинизации, в политической борьбе середины 1950-х годов, его решающая поддержка Хрущева. При Сталине и при Хрущеве он постоянно сталкивался с дилеммой: до какого момента армия и партия могут оставаться раздельными структурами, при этом не отдаляясь друг от друга? Его жизненный путь прекрасно иллюстрирует изменения советской политики с 1940-х до середины 1970 годов. Его имя несколько раз вымарывалось из учебников истории, вываливалось в грязи, его победы приписывались другим.

Свои победы Жуков одержал с очень несовершенным инструментом, который, априори, не мог мериться силами с вермахтом. Офицерский корпус Красной армии (строго говоря, с 1918 по 1940 год в Красной армии не было ни офицеров, ни генералов, и сами эти слова считались контрреволюционными. Официально офицеры и генералы назывались командирами. Не существовало даже личных воинских званий, а только должности: комполка, комэск и т. д. Персональные воинские звания были введены в РККА в 1935 году. Генеральские звания появились в 1940 году, слово «офицер» вернулось уже в ходе Великой Отечественной войны, в 1943 году. Но для удобства читателей мы сохранили наименование «офицеры» и «генералы» применительно к красным командирам 1920 – 1930-х годов.  – Пер.), по крайней мере в начале войны, был на три четверти некомпетентным. Столкнувшись с серьезнейшими недостатками на всех уровнях и на всех участках, Жуков не имел другого выбора, кроме как жесточайшими репрессиями подчинить всех и вся своей воле. Он служил диктатору, многократно превосходившему грубостью, хитростью и жестокостью Гитлера. Нечеловеческое напряжение, которое не оставляло его все четыре года войны, постоянная слежка, смертельные угрозы, унижения, наказания и утомление бросали вызов его мыслительной деятельности. Он был человеком, за которым следили внимательнее всего, на которого сыпались доносы различных спецслужб сталинской системы, коллег, подчиненных, истинных и ложных друзей. Он был более одинок, чем любой другой воин любой эпохи, потому что не мог рассчитывать на солидарность военных, на их корпоративный и тем более кастовый дух. То, что он не просто не сломался, но и одержал победу в таких экстремальных условиях, говорит о необычной силе его характера и о его незаурядных качествах.

Можно только удивляться тому, что личности такого масштаба посвящено так мало работ. Всего одна работа на французском языке, вышедшая в 1956 году, скромная и безнадежно устаревшая; пять или шесть работ на английском; ни одной на немецком. Словом, ничтожно мало в сравнении с сотнями «Эйзенхауэров» (200 биографий: рекорд), десятками «Макартуров», «Паттонов», «Роммелей», «Гудерианов» и «Манштейнов».

Эта биография не является агиографическим произведением, приправленным «техническими» деталями. Подобно тому как невозможно сегодня написать биографию «великого полководца Манштейна», умолчав о его причастности не только к методам, но и к конечным целям нацизма, нельзя описывать боевые дела Жукова и его личность, не говоря о конечных целях его действий и средствах, использовавшихся им. Жуков не святой, хотя в сегодняшней России он канонизирован. Он много врал, скрывал, искажал правду о своей деятельности во время войны. Он бывал несправедливым, вспыльчивым, тщеславным, вульгарным. В Германии он отличился безудержным мародерством и не мешал своим подчиненным совершать преступления. Он безропотно служил Сталину и его режиму, часто используя те же самые методы, что и хозяин Кремля, управлявший людьми в первую очередь страхом. Он расстрелял множество запуганных солдат, он посылал людей под радиоактивные осадки, подавлял борьбу за свободу в Венгрии в 1956 году. Как и Манштейн, самый грозный его противник, он сам создал свою легенду, написав «Воспоминания и размышления» (далее в тексте – «Воспоминания».  – Пер.). Если им поверить, он всегда правильно оценивал ситуацию на фронтах, одерживал только победы, а проигрывал исключительно по вине других. В действительности он разделял ошибки и иллюзии своих коллег до 1941 года, частично несет ответственность за страшные поражения первых месяцев операции «Барбаросса», под Ржевом его разбил Модель (1942), на Днепре его перехитрил Манштейн (1944), неудачей завершилось его первое наступление на Берлин (битва на Зееловских высотах).

Мы надеемся развеять здесь другие легенды, связанные с Жуковым. Немцы, неспособные понять свое поражение, придумали, будто он получил военное образование в Берлине во времена сотрудничества между рейхсвером и Красной армией. Необходимо отбросить эту чушь и понять, в каком невероятном котле идей он варился при Тухачевском, Свечине, Триандафиллове и Иссерсоне – мэтрах оперативного искусства. Почти все биографы объясняют взлет Жукова в 1920–1930 годах его принадлежностью к клану выходцев из Первой конной армии, в числе которых были Ворошилов, Буденный, Тимошенко – верные приспешники Сталина. Ложь: Жуков продвигался по службе благодаря своим собственным заслугам и постоянно сопутствовавшей ему удаче. Черная легенда о нем не менее живописна: мясник, бесчувственный зверь, бесцельно ливший кровь подчиненных. Простое сравнение потерь, понесенных войсками во время операций, которыми руководил он, с теми, что возглавлялись его коллегами и соперниками: Тимошенко, Коневым, Рокоссовским, опровергает это утверждение. Красная армия несла колоссальные потери из-за совершенных в 1941 и 1942 годах грубых ошибок, из-за слабости своего «человеческого материала», из-за природы сталинской системы, а не из-за характера ее наиболее выдающегося полководца^[2].

В наше время существует еще одна причина интересоваться Жуковым. Он остается одним из немногих деятелей советской эпохи, почитание которых сохранилось и после крушения системы. Сейчас, когда пала коммунистическая идеология, Россия смыкает ряды под православными и патриотическими флагами. В этом плане ее победа (не совсем обоснованное утверждение, поскольку победа была советской, и украинцы, белорусы, жители кавказских и среднеазиатских республик тоже внесли в нее свою лепту) в Великой Отечественной войне является одной из главных тем, вызывающих законную гордость. Несмотря на ужасы сталинизма, это была общая победа в том смысле, что она уничтожила еще более отвратительный режим. «Наше дело было правым», полагают русские, включая и диссидентов, вроде философа Григория Померанца, который признаёт, что «от нас, советских людей, эта победа потребовала союза жертв с их палачом»^[3]. Отношение к Жукову в национальной памяти русского народа является хорошим показателем той роли, которую в посткоммунистической идеологии играет патриотизм. Сейчас Жуков обожествлен наравне с Суворовым и Кутузовым. А завтра? Не ждет ли его третья опала? Не станет ли он всего лишь «сталинским маршалом», «генералом дьявола», каковым был у Гитлера Манштейн? Уже сейчас так относятся к нему те, кто пострадал от Сталина: прибалты, украинцы, народы Кавказа… Но это проблема русских и их соседей. Побудительным мотивом создания данной книги стало в первую очередь желание показать удивительную судьбу этого человека, одного из ключевых действующих лиц XX века, из числа которых, по какой-то непонятной аберрации, военные всегда исключались.

Написание биографии Жукова сталкивается со многими проблемами и вызывает много вопросов. Первая из проблем – проблема источников – значительно упростилась после исчезновения с карты мира в 1991 году СССР. Теперь ученые получили в свое распоряжение полный, не изрезанный цензурой вариант мемуаров маршала. Своими воспоминаниями о нем поделились многие из тех, кто знали его в личной жизни и по профессиональной деятельности. Сегодня можно опираться на журнал посещений сталинского кабинета в Кремле. Российский историк С.И. Исаев представил подробную хронологию деятельности Жукова во время войны. Два этих документа позволяют исправить много ошибок и лжи. В чисто военном плане публикация значительной части приказов, изданных Ставкой Верховного главнокомандующего, Государственным Комитетом Обороны (ГКО), Генеральным штабом и командованием фронтов, позволяет лучше разобраться в целях, особенностях и результатах операций. Благодаря этому сегодня можно прояснить подлинную роль Жукова в советской победе; роль, изрядно затемненную ссорами между генералами и постоянным переписыванием истории при каждом новом хозяине Кремля. Также стали частично доступны архивы НКВД-МГБ и военной разведки ГРУ. Изданная в 2001 году под эгидой В. Наумова масса документов прояснила период с 1946 по 1974 год, которого Жуков не касается в своих «Воспоминаниях». Среди этих документов – протоколы Октябрьского (1957) пленума ЦК, который окончательно отправил Жукова в отставку, а также документы, проливающие свет на причины его первой опалы в 1946 году. Этот труд входит в масштабную серию «Россия. ХХ век. Документы», основанную Александром Яковлевым (1923–2005), правой рукой Горбачева и идеологом «перестройки». Данная серия, насчитывающая 70 томов, стремится показать преступления, совершенные против своего народа Сталиным, коммунистической партией и ее различными карательными органами. Документы, собранные в этих томах, позволяют нам не только определить место Жукова в тоталитарной системе, подобной которой не знала история, но также осветить некоторые аспекты его личной жизни и понять взаимоотношения между этим государством и его лучшим полководцем.

Неоценимую помощь нам оказала наша московская помощница Инна Солодкова, работавшая в «Ленинке» (Российская государственная библиотека), в Подольске (военный архив) и в Химках (газетные архивы). Если бы не она, эта книга имела бы менее обширную и менее солидную базу. Также помощь нам оказал специалист по сталинской эпохе, профессор Олег Хлевнюк, бывший для нас нитью Ариадны в лабиринтах Советского государства. Степан Микоян, сын Анастаса Микояна, бывшего министром при Сталине и Хрущеве, любезно предоставил в наше распоряжение неопубликованную часть мемуаров своего отца. Сахаровский центр передал нам рукопись неизданных воспоминаний Никифора Гурьевича Конюхова «Все это было», помогающих понять террор 1937 года. Социолог Лев Гудков, директор московского «Левада-центра», сообщил нам результаты социологических опросов, позволяющих оценить степень популярности маршала в современной России. Всех этих людей и эти организации мы горячо благодарим за содействие.

Часть мемуаров советских государственных деятелей, которые мы широко использовали, взята нами из сети Интернет; иногда в них нет разбивки на страницы. В таких случаях мы указывали электронный адрес и дату использования.

Часть первая
От царя к Сталину

Глава 1
Дядя Миша, или роман о детстве. 1896-1914

19 ноября 1896 года по юлианскому календарю (1 декабря по григорианскому, «новому стилю») в деревне Стрелковка на большой печи в своей избе Устинья Артемьевна Жукова родила младенца мужского пола. Из-за высокой смертности среди новорожденных Устинья поспешила окрестить сына в церкви Угодского Завода на следующий же день после того, как он издал первый крик. Крестил ребенка отец Василий Всесвятский, тремя годами раньше обвенчавший Устинью с ее мужем, Константином Жуковым. Расположенное в 4 км от Стрелковки село Угодский Завод, переименованное в 1974 году в Жуково, а в 1996 году – в Жуков^[4], было волостным центром Малоярославецкого уезда, расположенного на северной границе Калужской губернии. До Москвы от него 110 км; зимний путь до нее занимал три дня, а с 1874 года, когда к Малоярославцу была подведена железная дорога,  – шесть часов.

В соответствии с православной традицией ребенок получает имя на восьмой день жизни, и часто родители выбирают из имен нескольких святых, чья память почитается в этот день. 26 ноября (по юлианскому календарю) в России празднуется день Георгия Победоносца – покровителя воинов и Москвы. Устинья Артемьевна и ее супруг Константин Артемьевич не нарушили традицию: ребенок станет Георгием Константиновичем Жуковым. Воин, который в декабре 1941 года спасет «матушку Москву» от «немецко-фашистских варваров», не мог получить лучшего имени. Тот же самый Георгий добьет в Берлине гитлеровского дракона – худшее бедствие, навалившееся на Россию со времен монгольского нашествия, и многие из тех 30 миллионов человек, что пройдут Великую Отечественную войну в рядах Красной армии, увидят в этом религиозный смысл. Имя святого покровителя маршала Жукова станет одним из тех элементов, вокруг которого начнет складываться культ его личности, особенно среди ветеранов войны. И оно же будет использовано сначала Сталиным, а затем Хрущевым для того, чтобы в 1946-м и 1957-м сбросить его обладателя с Тарпейской скалы советского Капитолия. По мнению большевиков – путчистов, постоянно одержимых страхом быть низвергнутыми в результате другого путча и в каждом военном видевших Бонапарта,  – нельзя безнаказанно называться Георгием Победоносцем.

Вплоть до пятнадцати лет сына Устиньи Артемьевны и Константина Артемьевича будут звать Егором. Став взрослым, он всегда будет отмечать день рождения не 1-го, а 2 декабря. Эта же дата выгравирована и на табличке ниши в Кремлевской стене, где покоится его прах. Различие в датах объясняется введением большевиками 31 января 1918 года нового календаря. Старый, юлианский, отставал от нового, григорианского, на двенадцать дней в XIX веке и на тринадцать в XX. Будущий маршал, родившийся почти на стыке двух веков, неизвестно почему решил, что разница в тринадцать дней ему подходит больше.

В том же декабре 1896 года Владимир Ильич Ульянов, уже лысый и бородатый, но еще не Ленин, отбывает четырнадцатимесячное заключение в петербургской тюрьме за издание подрывной газеты «Рабочее дело». Ему 26 лет. Сидя в одиночной камере, он занимается редактированием своей работы «Развитие капитализма в России» и разрабатывает новые планы для основанной им крохотной группки Союз борьбы за освобождение рабочего класса. Иосифу Виссарионовичу Джугашвили 18 лет, и он еще не слышал об Ульянове. Сам он пока еще не называет себя Сталиным, а в качестве псевдонима выбирает кличку кавказского бандита, романтического героя из запрещенного романа – Коба. В 1896 году Джугашвили-Коба пишет стихи в общежитии Тифлисской семинарии и участвует в первых тайных собраниях городских рабочих. В этом году семнадцатилетний Лев Давидович Бронштейн учится в гимназии в городе Николаев (на территории нынешней Украины). Будущий Троцкий еще далек от исторического материализма и жадно проглатывает журналы, ведущие непрекращающуюся полемику с марксизмом, такие как «Русское богатство». Будущий нарком обороны Ворошилов старше Жукова на пятнадцать лет, а Тухачевский, один из военных гениев XX века и один из отцов Победы 1945 года,  – на три. У ближайших соратников и конкурентов будущего маршала – Тимошенко, Конев, Василевский и Рокоссовский – разница в возрасте с ним составляет несколько месяцев.

В 1896 году Россия еще не слышала об этих неизвестных пока молодых людях, которые совершат в ее жизни такой переворот, каких было мало в истории человечества. Страна все еще обсуждает случившуюся полгода назад катастрофу на Ходынском поле, отбросившую зловещую тень на династию Романовых. Коронация Николая II обещала стать пышной. На торжества позвали и простых москвичей. Для них устроили огромный буфет на краю расположенного недалеко от Петровского парка Ходынского поля, использовавшегося для учений войск. К 5 часам утра на поле собралось 500 000 человек, оказавшихся в западне на слишком тесном пространстве. Растерянные власти, с чьей стороны эта ошибка была не последней, пассивно наблюдали за происходящим. Возникший слух – дескать, царских подарков на всех не хватит – спровоцировал давку, а затем панику. Началась дикая схватка за то, чтобы выжить. Сразу после трагедии число погибших определили в 1389 человек; раненых было несколько тысяч. По улицам города катили телеги, нагруженные трупами, и растекались массы оборванных, растрепанных людей с расцарапанными лицами: мужчин, женщин, детей. Весь год говорили только о том, что у царя не нашлось ни единого слова сострадания к своим подданным, что вечером того дня, когда произошла трагедия, он, в соответствии с протоколом торжеств, отправился на бал, устроенный в его честь французским послом маркизом де Монтебелло. На какой же планете живет Николай Романов? И каким будет его царствование, кровавое начало которого так зловеще напоминало трагедию, омрачившую торжества в честь бракосочетания Людовика XVI и Марии-Антуанетты?

Ходынская катастрофа, должно быть, вытеснила из разговоров трехсот жителей Стрелковки, когда темы их выходили за рамки повседневных забот, три других важных события уходящего века: сражение с французами под Малоярославцем 24 октября 1812 года, ознаменовавшее начало отступления наполеоновской армии; отмену крепостного права при Александре II в 1861 году и голод 1891–1892 годов в Калужской губернии, погубивший много людей.

Стрелковка была основана в начале XVIII века при Петре Великом для того, чтобы поселить в ней крепостных мастеров с Урала, обладавших ценными для царя-реформатора профессиональными навыками: умением лить пушки. В названии деревни сохранился тот же корень «стрел», что и в глаголе «стрелять». Человек, который обрушит на Берлин залпы 17 000 орудийных стволов, не мог родиться в месте с лучшим названием. К 1896 году от оружейного производства, для которого в лесу жгли уголь, а на многочисленных окрестных речках ставились водяные мельницы, ничего не осталось. Деревня вернулась к своим традиционным занятиям: сельскому хозяйству и разведению скота, приносившим незначительный доход. Этот район известен в первую очередь своими сосновыми лесами, бедными почвами и песчаными дорогами, на которых колесо проваливается на 10 см летом и полностью скрывается в грязи весной и осенью, в период распутицы. Тяжелые природные условия превращали Калужскую губернию в кошмар для впавших в опалу дворян, которых туда по традиции ссылали цари. Губерния вышла из изоляции за два десятка лет до рождения Жукова, когда Калугу с Москвой связала железная дорога, еще больше усилившая притягательность древней русской столицы.

Жуковы: одной ногой уже вне крестьянского мира

Происхождение семьи будущего маршала по отцовской линии темно. Отец, Константин Артемьевич, был подкидышем, отданным на воспитание бездетной вдове Анне Жуковой, жительнице Стрелковки. За свои труды вдова получала из казны три рубля в месяц. Она дала мальчику свою фамилию, очень распространенную в округе: на момент рождения Георгия в Стрелковке жило пять семей Жуковых. Происхождение отчества Артемьевич неизвестно. Эта неясность происхождения по отцовской линии породит совершенно нелепые теории и слухи. Будущий победитель вермахта, спаситель Москвы и Советского Союза не мог быть сыном простого сапожника. А что, если он был отпрыском благородной семьи из Константинополя, священного города, о котором столько мечтали в России? По словам Анны Давыдовны Миркиной, редактора Агентства печати «Новости», принимавшей участие в редактировании «Воспоминаний» Жукова, он в 1960-х годах часто разговаривал с ней об этих слухах. Он любил, рассказывает она, повторять, что, в конце концов, его отец, возможно, был греком; при этом она не знает, шутил он или нет^[5]. Россия имеет долгую традицию сочинения фантастических знатных родословных своим знаменитым детям. К примеру, еще одного сына сапожника и будущего Верховного главнокомандующего Жукова – Иосифа Джугашвили/Сталина vox populi (глас народа (лат.)  – Пер.) во времена его правления объявил сыном великого русского путешественника Пржевальского и даже – что размениваться по мелочам?!  – сыном царя Александра III.

Согласно исследованиям генеалогиста А.И. Ульянова, которому мы обязаны основными знаниями о семье маршала, Константин родился между 1841 и 1844 годами; более точную дату установить невозможно. Анна, его воспитательница, умерла, когда Константину исполнилось 8 лет. Взятый в обучение сапожником с Угодского завода, он научился его ремеслу и в возрасте 12 лет отправился в Москву, где устроился на работу к известному немецкому сапожнику Вейсу. Спустя полвека его сын Георгий пойдет тем же путем. Как и почти все российские городские ремесленники, Константин сохранил самые тесные связи с родной деревней, Стрелковкой, откуда он в 1870 году взял себе жену, некую Анну Ивановну, которая родила ему двух сыновей, Григория и Василия. Последний умер, не дожив до двух лет, что случалось в царской империи с каждым пятым ребенком, а в крестьянской семье с каждым четвертым. В 1892 году овдовевший Константин решает вновь жениться, и снова на уроженке Стрелковки. Одна из дочерей Жукова, Мария, рассказывает, что слышала от стрелковских старожилов, что дед ее «был худощавый человек с небольшой бородкой, волосами, постриженными в кружок, он отличался подвижностью и живостью… Роста он был среднего, но Устинья казалась выше, так как держалась удивительно прямо, а супруг был сутуловат»^[6].

Мать Георгия Жукова, Устинья Артемьевна, родилась 26 сентября 1863 года, в стоящей в 6 км от Стрелковки деревне Черная Грязь, месте, судя по названию, совсем не веселом. Она была первым ребенком в семье Артемия Меркуловича и Олимпиады Петровны. Отметим, что дед и бабка Жукова не имели фамилии, как и многие русские крестьяне, недавно освободившиеся от крепостной зависимости. Не имевшие никакого имущества, почти никогда не покидавшие свою деревню, они не нуждались в фамилии. В конце 1880 годов братья и сестры Устиньи примут фамилию Пилихины, непонятно почему. Будущая мать Жукова в 1885 году вышла замуж за Фаддея Стефановича, тоже бесфамильного крестьянина, который умер четыре года спустя от туберкулеза. Устинья осталась одна с трехлетним сыном Иваном и, чтобы прокормиться, вынуждена была наниматься батрачить к соседям. В конце 1890 года у нее родился сын Георгий, от неизвестного отца^[7]. Ребенок умер через несколько месяцев. Судьба единоутробного брата Георгия Константиновича, Ивана, неизвестна.

Константин Артемьевич Жуков женился на Устинье Артемьевне в том же 1892 году, в котором овдовел. Ему было около 50 лет, Устинье шел двадцать девятый год. Жених имел некоторые финансовые сбережения, невеста владела несколькими десятинами земли, на которых выращивались пшеница, овес и картофель. Первый ребенок четы – дочь Мария – родился 20 марта 1894 года; она была старше Георгия на два с половиной года. Их младший и любимый сын Алеша, родившийся 11 марта 1899 года, прожил всего полтора года.

В своих «Воспоминаниях», а также в многочисленных биографиях, написанных для военных канцелярий, Жуков всегда заявлял, что его родители были крайне бедны, и это в советском обществе представляло значительный плюс. Позднее это же станут повторять его друзья, например маршал Баграмян, и даже биографы недавнего времени, в частности Владимир Дайнес. Исследования, предпринятые после распада Советского Союза многими российскими историками, в том числе Борисом Соколовым, показывают, что в действительности Жуковы стояли на социальной лестнице совсем не так низко.

Конечно, земли у семьи было мало; приходилось, как и миллионам других крестьян из губерний Центральной России, заниматься отхожими промыслами в городе или деревне. Отец, работая сапожником в Москве, присылал жене деньги и дважды в год приезжал для участия в важных сельскохозяйственных работах. В 1906 году он окончательно поселился в деревне. Изба Жуковых имела одну комнату с тремя окнами, выходящими на восток; сбоку был пристроен сарай, в котором содержались корова и кобыла, что было совсем немало, поскольку в начале 1900-х годов только одна крестьянская семья из трех владела лошадью^[8]. Изба, как и все избы в центре России, должно быть, имела размеры 6 аршин на 9 (приблизительно 40 м²), с огромной двухъярусной печью, земляным полом и соломенной крышей, укрепленной березовыми ветками. По избе бегали куры, а зимой в нее брали теленка. Дождь легко просачивался сквозь солому, и такая изба стояла максимум двадцать лет, если только раньше ее не уничтожал пожар. Дом, в котором родился Жуков, стал добычей огня, и зиму семья была вынуждена жить у соседей.

Если Жуковы жили в нужде и знали тяжелые времена, в частности в голодном 1906 году, все же, несмотря на все трудности, столь живописно расписанные маршалом в его воспоминаниях, они отнюдь не принадлежали к числу нищих бедняков. В семье было только двое детей, тогда как для крестьянских семей того времени нормой являлось пять-шесть. Она ежегодно платила налог: 17 рублей 3 копейки, что было относительно крупной суммой. Согласно налоговым ведомостям, стрелковские сапожники зарабатывали в год по 90 рублей, столько же, сколько извозчики. Семейный доход увеличивался за счет тех средств, что Устинья выручала от продажи бакалейных товаров, возимых ею в Малоярославец и Угодский Завод. Данный род деятельности требовал довольно больших затрат: на кормление лошади, на содержание сбруи и наем крытой повозки. Работа была тяжелой, пишет Георгий Константинович, но «мать была физически очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физическую силу от своего отца – моего деда Артема, который подлезал под лошадь и поднимал ее или брал за хвост и одним рывком сажал на круп»^[9]. На фотографии, сделанной в 1942 году, мы видим Устинью в возрасте около 80 лет; она в черном платье, на голове – платок в горошек. Некрасивое лицо, прозрачные голубые глаза, источающие странную смесь суровости, уверенности и иронии. По словам ее внучки Эллы, она никогда не улыбалась, мало говорила, не интересовалась внучками. Во время войны, после возвращения из эвакуации в 1943 году, она сбежала из роскошной московской квартиры Жуковых на улице Грановского и поселилась на их даче в Сосновке. Она любила в любую погоду сидеть во дворе на скамейке, молча, в одиночестве, положив руки на колени. На фотографии именно руки привлекают внимание: большие, с очень мощными кистями и запястьями. Силу и необычайную выносливость Георгий Константинович унаследовал от матери. Эти качества, наряду с упорством, хладнокровием и храбростью, будут ему наилучшей поддержкой в тяжелых испытаниях Великой Отечественной войны.

Сельская школа, запоздалая культурная революция царизма

Маленький Георгий получил образование благодаря усилиям старого режима, начавшего борьбу с неграмотностью. В период с 1871 по 1911 год количество начальных школ в Российской империи увеличилось в четыре раза, заметно вырос процент грамотных, особенно в деревнях, расположенных ближе к городам. В 1903 году, в возрасте семи лет, Георгий поступил в приходскую школу в Велихове, в полутора километрах от Стрелковки. Создание этого учебного заведения финансировал князь Николай Сергеевич Голицын, генерал от инфантерии и известный военный историк. Школа представляла собой обычную избу с двумя выходами. Возможностью получить основы грамотности воспользовались шесть детей из Стрелковки, что совсем немного для населения в 300 человек, из которых, если основываться на данных о возрастной структуре населения России того времени, минимум 40 % должны были быть моложе двадцати лет. Их мало, но уже и это количество – огромный прогресс, настоящая культурная революция: еще двадцать лет назад в Велихове не было школы. Можно предположительно подсчитать, что около 40 % крестьянских детей получали в 1903 году начальное образование. Таким образом, часть того поколения, к которому принадлежал будущий маршал, имела, по сравнению с предыдущим, новый и весьма сильный козырь.

Георгий просидел за партой три года. Его школьный учитель, деревенский священник, посвящал четверть учебного времени Закону Божьему. В частности, в соответствии с инструкцией Святейшего синода он старался привить своим юным слушателям политико-теологический катехизис, несколько строк из которого мы приводим:

«В(опрос): Как должны мы выражать наше почтение царю?

О(твет): Первое: мы должны быть абсолютно верны царю и готовы отдать за него жизнь. Мы должны безропотно исполнять его приказы и повиноваться властям, назначенным им…

В.: Как должны мы относиться к тем, кто нарушают свой долг перед своим государем?

О.: Они виновны не только перед царем, но и перед Богом».

Какие же знания приобрел Жуков после трех лет, проведенных в церковно-приходской школе? Очевидно, всего лишь научился письму и счету, причем в самом минимальном объеме. В мемуарах маршал вспоминает, что в 13 лет ему требовалась помощь его двоюродного брата Александра Пилихина, чтобы прочесть Конан Дойла. В дальнейшем он несколько увеличил свой культурный багаж, благодаря занятиям на вечерних курсах в Москве, но этот факт является предметом споров, о чем мы расскажем дальше. Первая супруга, Александра Диевна, бывшая учительница, поможет ему усовершенствовать русский язык, так что со временем Жуков станет делать меньше ошибок в письмах, адресованных семье, если верить свидетельству его дочери Эры^[10]. Уже после войны, во время бесед с писателем Константином Симоновым, Жуков будет вспоминать, как Сталин, диктуя ему приказы, попутно исправлял ошибки в пунктуации, допущенные маршалом, охотно признававшим то, что знания этого грузина в русской грамматике превосходили его собственные^[11]. Так что уровень образования Георгия Константиновича был крайне низок, несравнимо ниже уровня образования германских генералов, с которыми ему пришлось воевать, но равным уровню подавляющего большинства его будущих боевых товарищей: Конева, Рокоссовского, Тимошенко, Мерецкова, Малиновского, Новикова и тем более Буденного^[12]. Письмо последнего, написанное 14 марта 1919 года и адресованное начальнику штаба 10-й армии, дает четкое представление о степени грамотности красных полководцев: девятнадцать орфографических ошибок на шестьдесят одно слово, не говоря уже о синтаксисе, имеющем мало общего с нормами грамматики. Никто из них не знает иностранных языков (только Рокоссовский говорит по-польски, поскольку его отец был поляк)^[13]. Все эти люди – крестьяне, рабочие, ремесленники – были оторваны от привычных своих занятий Первой мировой войной, революцией и Гражданской войной – семилетним периодом жестокого насилия, сделавшим из них профессионалов войны, самоучек, вырвавшихся из общей массы и ставших на сторону новой власти, давшей им нечаянный шанс подняться по социальной лестнице.

Если одним из признаков крайней бедности считать неучастие в общественной жизни, Жуковы были не так уж бедны. Константина Артемьевича часто избирали деревенским представителем на волостные сходы, что позволяет предположить – точно этого утверждать нельзя,  – что он был грамотным (Устинья ни читать, ни писать не умела^[14]). Его сын напишет, что он пользовался большим уважением, «обычно на сходках, собраниях последнее слово принадлежало ему». Как и его отец, Георгий обладал умением заставить себя слушать и убеждать аудиторию, но у него это качество соединялось с холерическим темпераментом, чрезвычайно раздутым самомнением и повышенной возбудимостью. В 1902 году Константин Артемьевич был избран полицейским десятским (низший полицейский служащий); жалованье за отправление этой должности давало ему небольшой дополнительный доход. Мать же имела полезные связи в Москве – ее родной брат Михаил Артемьевич Пилихин, о котором речь пойдет дальше, был известным в Москве меховщиком.

Несмотря на уточнения социального происхождения Георгия Жукова, сделанные нами, он тем не менее и по рождению, и по воспитанию принадлежал к крестьянству, тому самому классу, который, согласно переписи 1897 года, составлял 86 % населения империи. Эта огромная масса людей, совсем недавно и со многими оговорками освобожденных от рабства, была презираема и забыта властью, о чем свидетельствует этот диалог, состоявшийся 22 ноября 1904 года между царем и его министром внутренних дел, князем Святополк-Мирским, который пытался растолковать императорской фамилии суть крестьянского вопроса: «Народ хочет только земли… У него нет никаких прав… Нельзя издавать законы, которыми девять десятых населения не могут пользоваться». Ответ царя, «хозяина земли Русской», как он сам определил свой род занятий в опросном листе переписи: «Перемен хочет только интеллигенция. Народ же ничего не хочет»^[15].

Идеальное детство… для советской пропаганды

Описанию детства и отрочества маршал Жуков посвятил более тридцати страниц в своих «Воспоминаниях», которые являются для нас основным источником информации о его юности. Эти страницы он обдумывал и записывал между 1958-м, сразу после своей отставки, и 1965 годами. Окончательная редакция происходила между 1965-м, после подписания 18 августа договора на издание воспоминаний с Агентством печати «Новости» (АПН), и 1969 годом, когда книга вышла в свет. АПН предоставило Жукову редактора, Анну Давыдовну Миркину, в задачу которой входило помочь маршалу написать книгу. Также молодая женщина должна была убеждать его принимать правку, вставки и купюры, навязываемые военным отделом ЦК КПСС. Хождения между Жуковым и его цензорами, державшими прямую связь с генеральным секретарем Леонидом Брежневым, продолжались три изнурительных, по оценке самой Миркиной, года. Первоначальный текст рукописи был в значительной мере восстановлен при десятом издании, вышедшем в 1990 году, когда советская система уже рушилась. Тогда стало очевидно, что около ста страниц было вырезано или же, напротив, навязано маршалу цензурой. В целом сравнение различных изданий служит биографу важным источником для анализа, но страницы, посвященные детству, брежневская цензура практически не трогала из-за их слабой политической окрашенности. Однако возможно, и даже вероятно, что их, редактируя, «пригладила» Миркина.

Есть все основания усомниться во многих местах маршальского рассказа. Так, в нем слишком уж красиво расписана политическая сознательность юного Георгия, в полном соответствии с советскими канонами воспитания масс. Что мы узнаём из первой главы «Воспоминаний»? Что Жуковы были крайне бедны – мы видели, как все обстояло на самом деле. Что его отец был жертвой царского режима: «Я не знаю подробностей, но, по рассказам отца, он в числе многих других рабочих после событий 1905 года был уволен и выслан из Москвы за участие в демонстрациях». И далее: «В 1906 году возвратился в деревню отец. Он сказал, что в Москву больше не поедет, так как полиция запретила ему жительство в городе, разрешив проживание только в родной деревне»^[16]. Рассказ пересекают архетипические фигуры, присутствие которых тем более любопытно, что они не всегда органично вплетаются в рассказ, как будто они вписаны другой рукой, очевидно, рукой Миркиной, искушенной в тонкостях советских правил написания книг. Среди обязательных в черно-белом мире былого СССР был Ленин, о котором отец и товарищи Георгия «слышали» в 1905 году; а также кулак, эксплуатировавший несчастных стрелковских крестьян, и дядюшка Пилихин, жуликоватый хозяин, суровый и жестокий эксплуататор детей. Наконец, когда надо привести правильное суждение или мнение, в нем четко слышится голос рабочего-скорняка Колесова, энергично развивавшего политическое сознание юного подмастерья Георгия, жадно его слушавшего.

Итак, что нам известно о политических настроениях отца Георгия? Быстро разберемся с Лениным, чье имя он якобы слышал в те времена и который вместе с юной большевистской фракцией Социал-демократической партии сыграл ничтожно малую роль в событиях революции 1905 года. Практически невероятно, чтобы имя Ульянова стало известно в Стрелковке до 1917 года. Фактически, для огромного большинства русских имя и фигура Ленина станут известными только в сентябре 1918 года, после покушения, совершенного на него Фани Каплан. Если участие отца Жукова во всеобщей забастовке в декабре 1905 года возможно, то запрет на его проживание в Москве не находит подтверждений. В архивах московской полиции и судов об этом нет никаких сведений.

Возможно, Константин Артемьевич вернулся в Стрелковку по более прозаическим – экономическим – причинам. Беспорядки 1905–1906 годов вызвали резкий рост безработицы. Также возможно – и Жуков сам высказывает это предположение,  – что супруга попросила его остаться в деревне, чтобы она могла распоряжаться всеми заработанными им деньгами, а не одним, двумя или тремя рублями в месяц, которые он присылал ей, когда шил сапоги в Москве. Пристрастие отца Жукова к выпивке, признаваемое сыном, также могло побудить мать настаивать на его возвращении домой.

С дядей Пилихиным, братом своей матери, Георгий познакомился в июле 1908 года. Ему было 12 лет, он только что окончил приходскую школу. Пришла пора, как это сделал до него отец, покинуть родной дом и учиться ремеслу. Но где и какому? И тут мать выкладывает свой самый сильный козырь: она предлагает отправить сына учиться ремеслу в мастерской ее брата, Михаила Артемьевича. Его маленькая меховая мастерская преуспевает, жалованье он платит высокое – в сравнении со стрелковскими сапожниками,  – дальнейшее трудоустройство гарантировано. Дядя без возражений соглашается помочь старшей сестре, на которую поразительно похож внешне и с которой, как показывает его жизнь, у них была такая общая черта, как стремление своим трудом выбиться в люди.

Георгий рассказывает о прощании с матерью, трогательном своей нежностью и пониманием того, что детство закончилось. В нескольких строках старый маршал заново переживает страдания, которые испытывал в тот момент, когда маленьким мальчиком прощался с горячо любимым им образом жизни. Он вспоминает о своих походах по влажным березовым рощам, по большому липовому лесу в Величкове, куда деревенские ребята, все в простых рубахах, босоногие или в лаптях, ходили компаниями собирать ягоды и грибы. С утра до ночи он проводил время вне дома, на берегах бесчисленных ручьев бассейна Протвы, где умело и с большим азартом ловил рыбу. Любовь к этому занятию он сохранит до конца жизни. Половой из трактира водил его на охоту: зимой на зайца, летом на уток – еще одна его страсть, с которой он расстанется лишь в преклонном возрасте. Он катался на коньках по замерзшим Угодке и Протве и на лыжах с Михалевых гор, большую часть времени будучи свободным, ни у кого не спрашивая разрешения и ни перед кем не отчитываясь, как жило большинство стрелковских мальчишек. Но ребенок, выросший на воле, на природе, должно быть, часто переходил рамки дозволенного, за что получал крепкую взбучку от отца. Тот требовал, «чтобы я просил прощения», напишет он, и мы ясно видим на лбу подростка упрямую морщинку, так знакомую по его фотографиям в зрелом возрасте. «Но я был упрям и, сколько бы он ни бил меня,  – терпел, но прощения не просил»^[17]. Однажды отец так сильно выпорол его, что он несколько дней жил в зарослях конопли, не решаясь вернуться домой, но прощения так и не попросил. У Жукова были и другие случаи проявить свое упрямство. Должно быть, маршал сильно расстроился, когда в ноябре 1941 года немецкие войска полностью разрушили Стрелковку, в том числе и семейный дом. К счастью, за несколько дней до этого он успел эвакуировать мать, сестру Марию и племянницу Анну.

Неправдоподобно злой дядя

Георгий приехал в Москву осенью 1908 года, став еще одной маленькой капелькой в огромном крестьянском море, ежегодно выплескивавшем в город десятки тысяч новых жителей. Через пятьдесят пять лет маршал посвятит этому приезду весьма живописные страницы – редкий случай для мемуаров советских руководителей. Первые же строчки описания выдают его слабость – гурманство: «Возле трактира, несмотря на ранний час, шла бойкая торговля сбитнем, лепешками, пирожками с ливером, требухой и прочими яствами, которыми приезжие могли подкрепиться за недорогую цену»^[18]. Москва с ее 1,6 миллиона жителей занимала девятое место по численности населения среди тогдашних мегаполисов. После трех лет революции, репрессий власти, террористических актов и смертных казней в городе установился мир, и он продолжил свой бурный рост, которым отмечено предыдущее десятилетие. Георгий попал на огромную стройку, где перекрещивались железнодорожные и трамвайные пути, где в несколько недель вырастали дома для рабочих и заводские корпуса. По роскошным центральным улицам, Арбату и Тверской, разъезжали первые автомобили, на километры тянулись телефонные провода. «Я никогда не видел домов выше двух этажей, мощеных улиц, извозчиков в колясках с надутыми шинами… Не видел я никогда и такого скопления людей на улицах»^[19]. В городе уже было два десятка улиц с электрическим освещением. Первого октября был открыт Народный университет, слушателями которого могли стать все, даже не имеющие аттестата о среднем образовании – заметное событие в николаевской России. В 1909 году городская дума ввела бесплатное четырехклассное начальное образование. Она гордилась дюжиной больших публичных библиотек. Социальная и интеллектуальная модернизация России, какой бы запоздалой и неполной она ни была, становилась реальностью. А вот политическая система оставалась архаичной.

Но всеми этими благами городской цивилизации Георгий не пользовался, потому что, если верить его рассказам, жил в каторжных условиях, вроде тех, что описывал Диккенс. Ученик вставал в 6 часов и никогда не ложился раньше 23 часов. Он постоянно получал побои от хозяина, хозяйки и мастера, обучающего его ремеслу. Мальчик жил в грязи, в темноте, среди вони сушащихся кож, спал на полу, как собака. Он даже становился свидетелем садистского зрелища: когда рабочие по приказу хозяина начинали бить друг друга прутьями, предназначенными для выбивания кож, а хозяин, этот страшный Пилихин, подбадривал их криками. Единственным светлым пятном в этом аду был Александр (Саша) Пилихин, старший сын дяди и, следовательно, двоюродный брат Георгия. Мальчики были одногодками и подружились. Саша давал кузену читать книги. «Мы взялись за дальнейшее изучение русского языка, математики, географии и чтение научно-популярных книг. Занимались обычно вдвоем, главным образом когда не было дома хозяина и по воскресеньям. Но как ни прятались от хозяина, он все же узнал о наших занятиях. Я думал, что он меня выгонит или крепко накажет. Однако против ожидания он похвалил нас за разумное дело. Так больше года я довольно успешно занимался самостоятельно и поступил на вечерние общеобразовательные курсы, которые давали образование в объеме городского училища»^[20].

«Хозяин»… Жуков ни разу не называет его «дядя» или «дядя Миша». Вероятно, используемое им слово точно отвечает классовой ненависти, бывшей в Советском Союзе в большом почете, но оно, возможно, не совсем точно выражает отношения и чувства мальчика к родственнику. Также можно заметить в этом месте «Воспоминаний» реминисценцию автобиографической книги «В людях» Максима Горького, которого Жуков читал и перечитывал. Алчный, жестокий садист-хозяин Горького не получает от писателя имени, точно так же и дядюшка Пилихин от своего племянника, и все отношение мемуариста к нему отражает его классовый подход в мире, где хорошим и плохим человек считался в зависимости от своего места в производственных отношениях.

В действительности в этом рассказе об обучении ложно все или почти все. На самом деле дядюшка-«палач» всегда ставил племянника в выгодные условия. После всего двух лет учения он перевел Георгия в магазин – привилегированное место, где юноше не приходилось зависеть от мастера. Через два года он взял его с собой в качестве экспедитора на крупную Нижегородскую ярмарку, а затем на Урюпинскую, хотя должен был бы взять наиболее опытного своего приказчика. Георгий признаёт, что в тот год «у меня в подчинении было три мальчика-ученика». По воскресеньям вся семья Пилихиных, включая их стрелковского племянника и кузена, ходила в кремлевский Успенский собор слушать тамошний хор. В 1911 году, в возрасте 15 лет, Георгий стал развозить меха по Москве – новое повышение,  – а рабочие стали уважительно называть его Георгием Константиновичем – верный знак того, что на него смотрели как на члена семьи хозяина.

В своих мемуарах младший из Пилихиных, Михаил, вспоминает веселую семью, ухоженных детей, дружбу между двоюродными братьями и уличает своего знаменитого кузена-мемуариста в неправде. Он рассказывает, что Егора не за что было наказывать, потому что он был исполнителен, скорее тот находился в мастерской в привилегированном положении. Каждый год мастера уезжали на Рождество к себе в деревни на две недели и на два месяца летом, чтобы помогать в сельскохозяйственных работах, и Георгий Константинович тоже^[21]. Многие предприятия считались с этими привычками своих работников и на данный период прекращали работу. «В 1911 году отец взял меня из школы на свое предприятие в ученики на четыре года на тех же условиях, как и других учеников,  – продолжает Михаил Михайлович,  – Георгий Жуков взял надо мной шефство. […] Георгий был иногда довольно требователен и подчас не терпел возражений. […] Бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. […] Егор спал на полатях с братом Александром, ел вместе со всеми за одним столом, и доставалось нам всем от отца одинаково»^[22]. По воспоминаниям сестры Михаила и Саши, Анны, Георгий называл ее отца дядя Миша.

Есть и другие факты, опровергающие легенду о несчастном и забитом ребенке-рабочем. В 1912 году дядя Миша по случаю окончания срока ученичества подарил племяннику целый гардероб: два пальто, костюм-тройку, ботинки, белье и некоторую сумму денег. Он нанял его на работу и положил очень неплохое жалованье: 25 рублей в месяц (18, утверждает Жуков в «Воспоминаниях»). Сравним это с 90 рублями, которые отец Жукова зарабатывал трудом деревенского сапожника за год. Дядя предложил юноше остаться у него «на полном пансионе», но Георгий, сначала согласившись, потом все-таки выбрал независимость. Предположительно, в начале 1913 года он поселился в буржуазном доме на пересечении Тверской и Охотного Ряда, в самом шикарном районе Москвы. За 3 рубля в месяц он снимал койку у вдовы Малышевой. Отдельная кровать! Настоящая роскошь в городе, страдающем от острого жилищного кризиса, когда большинство рабочих спят на деревянных нарах в бараках, не имея иного постельного белья, кроме собственного грязного пальто.

Есть фотография, сделанная в том же году, где Георгий с его учеником и двумя кузенами, Михаилом и Сашей. Георгий сидит в кресле, спина прямая, взгляд излучает уверенность и властность. На ногах сверкающие лаком штиблеты, прекрасно отутюженная складка на брюках, безукоризненно натянутые гетры. Как и на его двоюродных братьях, на нем костюм-тройка (подарок дяди), сорочка с крахмальным воротничком, галстук. Прическа «на польский манер», то есть с косым пробором и с ниспадающей на лоб челкой, контрастирует с прической ученика – традиционной, мужицкой, с пробором посередине. Будущий маршал Красной армии выглядит как представитель в значительной степени обуржуазившейся московской рабочей аристократии. По одежде и внешнему виду трудно понять, кто из изображенных на снимке молодых людей сын, а кто племянник хозяина. Если бы не война 1914 года, Жуков наверняка стал бы меховщиком, хозяином собственного дела. С его энергий и умом, да при помощи дяди, он непременно добился бы успеха. Он стал бы таким же грубым и требовательным хозяином для своих рабочих, каким грубым и требовательным командиром стал для солдат.

На другом снимке^[23], датируемом 1913 или 1914 годом, запечатлены все Пилихины, снявшиеся в ателье фотографа, на фоне драпировок и зеленых растений. Отец, лысый и бородатый, сидит, весело улыбаясь. Его супруга с суровым лицом стоит напряженная, одетая в платье с бархатной отделкой. По бокам родителей и их четверых детей стоят двое слуг. Георгий Константинович, при галстуке, в костюме, держит за руку свою двоюродную сестру Анну. Его двоюродный брат Александр стоит немного в стороне, в непринужденной позе, с немного презрительным выражением лица. Эта фотография, еще ярче, чем предыдущая, подтверждает: Жуков – полноправный член семьи Пилихиных.

В 1912 году произошло событие, о котором не упомянуто в «Воспоминаниях», но которое не могло не наложить своего отпечатка на молодого человека. Его мать, которую он очень любил, тяжело заболела. Она приехала в Москву к брату. По воспоминаниям Михаила Пилихина, его отец на целый месяц оставил ее в своем доме и оплатил операцию, спасшую ей жизнь. Летом Георгий получил разрешение проводить Устинью в Стрелковку. И это называется плохим обращением? Можно предположить, что данный эпизод не вошел в мемуары маршала, потому что не вписывался в созданный в них образ хозяина, каким он должен был быть в советском литературном произведении. Добавим, что Михаил, младший из двоюродных братьев Жукова, должен был по меньшей мере обидеться за портрет своего отца, представленный советским читателям. Очевидно, он высказал Георгию свое мнение об этом, когда тот в 1969 году, после выхода «Воспоминаний», пригласил его доживать свой век вместе с ним. Родственники виделись каждый день, вместе охотились и рыбачили – дополнительное свидетельство привязанности Жукова к Пилихиным. Добавим, что однажды, ради того, чтобы помочь Пилихиным, Жуков совершил поступок, который мог стоить ему карьеры, если не большего. Стал бы он это делать, если бы дядя и тетя действительно дурно с ним обращались? В 1930 году, в период коллективизации, власти Черной Грязи конфисковали у Ольги Гавриловны, вдовы дяди Михаила, дом, переселив ее с семьей во флигель. Жуков, бывший в тот момент командиром полка, написал письмо местным коммунистам с просьбой не зачислять гражданку Пилихину в категорию кулаков, что означало для нее гражданскую смерть. Жуков знал, что письмо попадет в органы госбезопасности и навсегда ляжет в заведенное на него досье. Очевидно, письмо красного командира произвело впечатление на большевиков Черной Грязи, и те вернули дом, но не скот. В 1934 году, после смерти Ольги, семья Пилихиных все-таки была изгнана из своего дома, и в этот раз Жуков ничем не смог помочь.

Суровый юноша в суровом мире

В воспоминаниях Пилихина, как и в описаниях военной биографии Жукова, образ молодого Георгия предстает не таким, каким маршал описывает себя в своих мемуарах: трудолюбивым, спокойным юношей, интересующимся политическими вопросами. Анна, двоюродная сестра Георгия, вспоминает о нем как о драчуне с горячей головой, не любившем разглагольствовать и отвечавшем ударом на удар. В этом нет ничего удивительного. Русский крестьянин известен – и внушает страх – своей склонностью к насилию и равнодушием к человеческой жизни, то есть тем, в чем будут упрекать полководца Жукова. В статье о русском мужике, вышедшей в Берлине в 1922 году, Горький так описывает свой ужас перед русским насилием: «Я думаю, что русскому народу исключительно – так же исключительно, как англичанину чувство юмора,  – свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли… В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. […] Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне. […] Детей бьют тоже очень усердно. […] Вообще в России очень любят бить, все равно – кого. „Народная“ мудрость считает битого человека весьма ценным: „За битого двух небитых дают, да и то не берут“»^[24].

Сам Георгий описывает, что на Урюпинской ярмарке ударил палкой по голове приказчика, который избивал его. Удар оказался таким сильным, что тот потерял сознание. Решив, что убил его, Георгий сбежал и спрятался. Он только через несколько дней вернулся к дяде, который его простил. Со своей стороны, Михаил Пилихин рассказывает, что в 1912 году, в Стрелковке, Георгий слишком активно использовал успех, который имел у девушек благодаря своему умению танцевать. Жених одной из них, Мани Мельниковой, приревновав ее к Георгию, пригрозил ему револьвером. Георгий выбил оружие из руки соперника и поколотил его. Он также был сильно влюблен в некую Нюру Синельщикову. Узнав о скорой свадьбе своей красавицы, он, как безумный, бродил по улочкам Стрелковки, повторяя: «Нюрка, что ты сделала?!» Друзьям с большим трудом удалось привести его в чувство. Вся его солдатская жизнь подтвердит эту любовь к физическому противостоянию, эту склонность к внезапным вспышкам гнева. Жуков был столь же груб, сколь самоуверен, столь же импульсивен, сколь тщеславен. Русская привычка к оплеухам и кулачным ударам практиковалась на всех уровнях Советской армии. В отличие от своих коллег Жуков не избивал подчиненных. Его «специализацией» были публичное унижение и упражнения в грубой словесности, которые становились тем оскорбительнее, чем более высокий ранг занимал его визави.

Был ли Георгий Жуков тем образцовым самоучкой, столь дорогим большевистской идеологии? В своей автобиографии, написанной в 1938 году, он указал, что в Москве проучился пять месяцев на вечерних курсах, которые не окончил из-за нехватки средств. Он заявил, что сдал экзамены за четвертый класс школы только в 1920 году, для поступления на кавалерийские курсы. В 1948 году, при переводе его в Уральский военный округ, версия меняется: Жуков приписывает себе один год обучения в городе, на вечерних курсах, и сдачу экзаменов; эта же версия присутствует и в его «Воспоминаниях». Он путает даты: якобы экзамены за четвертый класс он сдавал в 1908 году, что совершенно невозможно, поскольку в Москву он приехал только в сентябре этого года. В «Воспоминаниях» он исправляет ошибку: 1908 год превращается в 1911. Первая версия, та, что появилась в 1938 году, очевидно, правильная: кто стал бы врать армейским политорганам в разгар сталинского Большого террора, когда малейшая ложь могла вызвать серьезные подозрения и почти немедленно стать основанием для начала следствия? С другой стороны, зачем Жукову было выдумывать, будто он сдавал экзамены в 1920 году, если армейским политическим органам или НКВД это легко было проверить по архивам Рязанской кавалерийской школы?

В таком случае почему он бросил вечерние курсы? Из-за отсутствия средств, написал он в 1938 году. Но его жалованье позволяло ему оплачивать учебу начиная с 1912 года. Объяснение Михаила Пилихина выглядит более правдоподобным: Георгий «стал с Александром ходить в театры, кино, по концертам». Молодой человек пользовался своей независимостью, предпочитал наслаждаться радостью и оживлением, царившими в Москве, а не сидеть над книжками, что, впрочем, не помешало ему позднее жадно и много читать. Немаловажный факт: он влюбился в Марию Малышеву, дочь своей квартирной хозяйки, девушку, стоявшую выше его на социальной лестнице, поскольку ее мать владела недвижимостью в центре Москвы. Роман был серьезным, и на лето 1914 года уже назначили свадьбу, но ветер Истории помешал Георгию Жукову реализовать его планы, бросив в первый в его жизни катаклизм.

Война!

1 августа 1914 года Германия объявила войну России. В 7 часов вечера посол Пурталес вручил соответствующую ноту российскому министру иностранных дел Сазонову в ходе не столько воинственной, сколько сентиментальной сцены, полной предчувствий грядущей катастрофы. «Я никогда не мог подумать, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях»,  – закончил свою речь немец и, в крайнем волнении, прослезившись, обнял своего визави. Возможно, в этот момент Сазонов вспомнил строки, написанные за шесть месяцев до того бывшим министром внутренних дел Петром Николаевичем Дурново, оказавшиеся пророческими:

«…В случае неудачи [в войне], возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть,  – социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна.

Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению»^[25].

С самого начала войны на Россию, вынужденную сражаться с тремя противниками: Германией, Австро-Венгрией и Турцией, вступившей в войну 29 октября,  – обрушились дурные вести. В конце сентября стало известно, что две ее армии, вступившие в Восточную Пруссию, потерпели унизительное поражение. Командующий одной из них, генерал Самсонов, застрелился; командующего другой, имевшего немецкие корни,  – Ренненкампфа – обвиняли в измене. К концу года кайзеровские войска стояли всего в 80 километрах от Варшавы. Около 1,8 миллиона русских солдат и офицеров было убито, ранено, пропало без вести и взято в плен: почти половина обученных военнослужащих, которыми страна располагала летом 1914 года… Пошли слухи о нехватке оружия, боеприпасов, о том, что раненые умирают десятками тысяч из-за отсутствия ухода и лечения. Боевой дух войск падал. В прифронтовой полосе участились грабежи. Генерал-квартирмейстер Ставки Верховного главнокомандующего Данилов сообщал руководству о резком всплеске количества случаев членовредительства и дезертирства. На улицах Москвы и Санкт-Петербурга появились первые инвалиды войны. В своих мемуарах Жуков вспоминает об этом зрелище, мало способствовавшем поддержанию воинственного духа.

Как воспринял начавшуюся войну молодой рабочий-скорняк? Его поразили два события, которые он объясняет проявлениями шовинизма. «Начало Первой мировой войны запомнилось мне погромом иностранных магазинов в Москве»^[26]. В первую очередь, громили немецкие и австрийские магазины. В городе в то время проживало 7500 немцев, в огромном большинстве – российских подданных, выходцев из прибалтийских губерний и с Поволжья. Их значение в экономической жизни намного превосходило их численность; их двуязычие часто позволяло возглавлять филиалы предприятий, пришедших на российский рынок за предшествовавшие двадцать лет. После объявления войны антинемецкие инциденты произошли в Санкт-Петербурге. Посольство Германии на Мариинской площади было разгромлено. Многие видные фигуры, вроде ориенталиста Вильгельма Вильгельмовича Струве, спешили русифицировать свои немецкие имена – последний превратился в Василия Васильевича. Сам царь приказал переименовать свою столицу, ставшую отныне Петроградом.

В Москве первые немецкие погромы прошли в октябре 1914 года. Быстрое вмешательство полиции позволило ограничить ущерб несколькими кондитерскими и булочными; 21 человек был арестован. Вторая волна насилия случилась 26 мая 1915 года. Действительно ли она была организована полицией, как о том свидетельствует Джунковский^[27], начальник Корпуса жандармов? Если их спровоцировали слухи об отравлении городской воды агентами кайзера, то истинную причину беспорядков следует искать в решении Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, открывшего широкомасштабную охоту на шпионов и приказавшего депортировать во внутренние районы страны 3,5 миллиона евреев и прибалтов, скопом заподозренных в шпионаже в пользу противника. В Москве разгромлены магазины, считающиеся немецкими. Прохожих с германской внешностью – то есть, попросту, хорошо одетых – останавливали, избивали, грабили. Толпа ругала «царицу-немку», требовала заточить ее в монастырь. Перед Кремлем раздавались призывы к свержению Николая II. Ксенофобские эксцессы, за которыми скрывалась растущая враждебность к царю и его окружению, прекратились только через четыре дня после вмешательства армии, которая убила и ранила по меньшей мере 50 погромщиков. Очевидно, последние события и имел в виду Жуков, но ошибся в датах.

Второе событие лета 1914 года, отраженное в «Воспоминаниях», касалось Георгия напрямую. Его двоюродный брат и лучший друг Саша Пилихин решил идти добровольцем на фронт и звал его с собой. «Вначале мне понравилось его предложение, но все же я решил посоветоваться с Федором Ивановичем [Колесовым] – самым авторитетным для меня человеком». Ответ рабочего, который, само собой, читает «Правду», содержит идеологическую направленность, которую маршал хотел придать рассказу о своей юности: «Мне понятно желание Александра: у него отец богатый, ему есть за что воевать. А тебе, дураку, за что воевать? Уж не за то ли, что твоего отца выгнали из Москвы, не за то ли, что твоя мать с голоду пухнет?.. Вернешься калекой – никому не будешь нужен»^[28]. В этом эпизоде присутствует все, что высокопоставленный советский военачальник должен был сказать о той войне: ленинское определение ее характера как империалистической, не высказанный открыто, но подразумевающийся лозунг «У пролетариев нет отечества», легенды о политически активном отце, якобы высланном из Москвы в 1905 году, и о крайней бедности семьи. Как мать могла умирать с голоду, если сын зарабатывал по 25 рублей в месяц? Когда маршал писал эти строки, данное противоречие не бросилось ему в глаза. А они могли быть написаны только им или Миркиной, поскольку в не правленном цензурой варианте «Воспоминаний» Колесову приписываются те же самые слова. «Эти слова меня убедили, и я сказал Саше, что на войну не пойду. Обругав меня, он вечером бежал из дому на фронт, а через два месяца его привезли в Москву тяжело раненным^[29].

Вот так Георгий, просвещенный марксистско-ленинским учением, преподаваемым ему рабочим Колесовым, избежал идеологической ловушки, расставленной ему двоюродным братом, этим мелкобуржуазным шовинистом, спешившим защищать свои классовые интересы. Вполне возможно, что этот Колесов действительно был большевиком. К 1914 году ленинская партия установила свой контроль над крупнейшими московскими профсоюзами, а «Правда» выходила тиражом в 40 000. Но, чтобы услышать аргументы Колесова, чтобы отказаться от предложения Саши – друга и двоюродного брата, Георгий должен был иметь по-настоящему развитое политическое сознание. Интересовался ли он политикой в 18 лет? Никаких подтверждений этому не имеется. В своих «Воспоминаниях» он утверждает противоположное: «В то время я слабо разбирался в политических вопросах»^[30]. Во всех местах, где говорится о политике, чувствуется фальшь. В действительности, как признаёт Жуков, «скорняки отличались тогда своей аполитичностью. […] Мастер-скорняк жил своими интересами, у каждого был свой мирок»^[31]. У нас нет никаких оснований думать, будто Георгий Жуков отличался в этом от своих коллег и что его отказ пойти на фронт добровольцем в 1914 году имел под собой политические мотивы, поскольку у нас нет абсолютно никаких подтверждений того, что он в то время проявлял хоть какой-то интерес к политике или военному делу либо был движим интернационалистскими побуждениями. Логичнее предположить, что он сохранил ту огромную настороженность к войне и армии, что существовала у мужика. Летом 1914-го в России было немало бурных проявлений патриотизма, но лишь со стороны образованных слоев в крупных городах. В деревнях же, напротив, были равнодушие, непонимание и фатализм. Д. Оскин, один из редких летописцев этой войны, описывавший ее с крестьянской точки зрения, передает, что семейные мужики приходили на призывные пункты в полной депрессии, остальные были мрачными и молчаливыми. Эти подавленные люди подняли бунты, разгромив в тридцати одном округе сотни складов спиртного, закрытых по распоряжению правительства. Под воздействием алкоголя они штурмовали вокзалы, магазины и даже частные дома. В докладе министра иностранных дел указывается, что по дороге на фронт солдатами было убито 225 человек, в том числе 60 полицейских. Брошенный режимом клич «За веру, царя и Отечество!» не вызывал трепета в душе молодого скорняка, который продолжал вести жизнь простую, но уже лучшую, чем жизнь его родителей.

Молодой человек, не рвущийся идти воевать

Действительно ли Саша был мелким буржуа и шовинистом, в чем его подозревал двоюродный брат? Его последующий жизненный путь, о котором Георгий умолчал, опровергает это предположение. А ведь он вел себя политически правильно, и будущему маршалу не следовало бы его стыдиться, совсем наоборот. Саша был ранен на фронте, как пишет Жуков, но не через два месяца после прибытия туда. И вернулся он отнюдь не инвалидом. Из воспоминаний его брата Михаила мы знаем, что старший из Пилихиных вышел из военного госпиталя в ноябре 1917 года и отправился долечиваться к матери, в Черную Грязь, неподалеку от Стрелковки, и пробыл там до 1918 года, а потом добровольцем пошел… в Красную армию. Он погиб под Царицыном, будущим Сталинградом, сражаясь против белых. Зачем Жуков придумал эту инвалидность – несовместимую с его возвращением на фронт в 1918 году? По той же причине, по которой умолчал о вступлении двоюродного брата в Рабоче-крестьянскую Красную армию: чтобы не разрушать целостность идеологически окрашенного описания своих детства и юности. История о кузене, вернувшемся калекой, провоевав всего два месяца, выдумана исключительно для подтверждения слов рабочего Колесова о характере Первой мировой войны. Возможно, Георгий также хотел избежать параллелей между его поведением и поведением Саши. Из двух двоюродных братьев один продолжает готовиться к свадьбе с выгодной невестой Марией Малышевой, а другой тем временем идет на фронт, где проведет три года и будет тяжело ранен. Жуков, как и огромное большинство русских людей того времени, не был заражен воинственным патриотизмом и не считал, что судьба матушки-России зависит от исхода Первой мировой войны. Его поведение контрастирует и с поведением его будущего друга, Ивана Баграмяна, который, будучи моложе его на один год, в 1915 году пошел воевать добровольцем. Конечно, мотивацию Баграмяна, отправившегося сражаться с турками, как раз в это время учинившими резню его соплеменников-армян, понять легко. Но ведь и другие будущие соратники Жукова пошли в 1914 году на фронт добровольцами: русские Павел Батов, Родион Малиновский и Александр Василевский и полурусский-полуполяк Константин Рокоссовский.

Наконец, в первом издании жуковских мемуаров обойден молчанием еще один эпизод, разрушающий выдумки о тяжелом детстве. Михаил Пилихин в своих воспоминаниях рассказывает, что его отец, дядя Миша, предложил Георгию помощь в уклонении от призыва в армию. Георгий, по словам Михаила, отказался. Зачем надо было умалчивать о предложении дяди и собственном решении, которое свидетельствует только на пользу тому, кто его принял?

Ответ, очевидно, заключается в огромной сумме, которую стоило в то время фиктивное медицинское свидетельство, освобождавшее от службы в армии. Выходит, дядя, чей сын воевал на фронте, так сильно любил племянника, что готов был пойти на большие финансовые жертвы, чтобы избавить того от той же участи. Подобное признание было бы подобно мощному заряду динамита, на клочки разносящему сказку о дяде-эксплуататоре с каменным сердцем.

Неужели Жуков так легко принес в жертву идеологии память о дяде, который так много для него сделал? Все не так просто. В десятом издании «Воспоминаний», вышедшем в 1990 году, восстановлен абзац, вырезанный цензурой в 1969 году: «Мой хозяин, ценивший меня по работе, сказал: «Если хочешь, я устрою так, что тебя оставят на год по болезни и, может быть, оставят по чистой». Я ответил, что вполне здоров и могу идти на фронт. «Ты что, хочешь быть таким же дураком, как Саша?» Я сказал, что по своему долгу обязан защищать Родину. На этом разговор был закончен и больше не возникал»^[32]. Значит, о целостности идеологически выверенного рассказа о юности Жукова больше беспокоились Миркина или цензурный комитет, чем он сам.

Весной 1915 года положение России ухудшилось. Ни на фронте, ни на складах не было снарядов. Поэтому, когда немцы 19 апреля перешли в наступление возле Горлице, на юге Польши, они без труда прорвали русские позиции. Фронт рухнул, словно карточный домик. Русская армия начала «великое отступление» на восток. Были оставлены Галиция, Польша, Литва, Курляндия. Почти миллион солдат и офицеров были убиты, еще миллион с лишним попали в плен. Союзников удивлял не столько масштаб потерь – их собственные были не меньшими,  – а та легкость, с которой великий князь Николай Николаевич к ним относился. «Мы счастливы,  – заявил он генералу Лагишу, руководителю французской миссии,  – принести такие жертвы ради наших союзников»^[33]. Жуков совершенно не упоминает об этих потерях, хотя во время Первой мировой войны цифры их широко использовались большевистской пропагандой. Еще бы! Ведь когда он будет одним из высших начальников Красной армии, за первые шесть месяцев войны в 1941 году она потеряет около 5 миллионов солдат и 45 000 офицеров! В два или три раза больше, чем царская армия.

Лето 1915-го в России время хаоса. Дезертиров считают уже на десятки тысяч. Дороги забиты миллионами беженцев: поляков, белорусов, евреев. Альфред Нокс, британский военный представитель при Ставке Верховного главнокомандующего, наблюдал за двигавшимся на восток бесконечным людским потоком; тысячи людей умирали от страшной жары. «Я увидел крестьянин [поляка], стоически управлявшего телегой, на которой лежал труп его жены, а по бокам сидели их дети. Он продолжал поиски католического кладбища»^[34]. 22 июля 1915 года пала Варшава, 13-го германцы форсировали Буг и овладели крепостью Брест-Литовск, где нашли огромные запасы тех самых снарядов, которых так не хватало на фронте. Великий князь Николай Николаевич потерял нити управления и находился в состоянии полной подавленности; начальник его Янушкевич был одним из полнейших ничтожеств за всю историю русской армии. Надвигался политический кризис с неизбежными поисками козлов отпущения. Германских агентов видели всюду. В июне 1915 года военный министр Сухомлинов, человек, близкий к царю, был арестован по обвинению в злоупотреблениях и измене и посажен в Петропавловскую крепость. На посту министра его сменил генерал Поливанов – любимец либералов.

Людские потери были так велики, что в июле 1915 года было решено прибегнуть к чрезвычайным мерам. Были отменены отсрочки от призыва по семейным обстоятельствам. В деревнях это вызвало подавленность. До сих пор закон не позволял забирать в армию единственного кормильца в семье. Второй мерой стал досрочный призыв родившихся в 1896 году. Эти новшества спровоцировали бунты на многих призывных пунктах. Женщины перекрывали движение по железным дорогам. Происходили нападения на полицейских; многих линчевали под крики: «Это вы должны идти на фронт!» Неприятие войны основной массой крестьянства показал провал попыток режима подражать западной модели «вооруженной нации». Но, несмотря на сопротивление, 2,9 миллиона молодых людей были взяты в армию и присоединились к 8,7 миллиона, уже носившим военную форму. В их числе оказался и Георгий Константинович Жуков, которому тогда было почти 19 лет и который собирался жениться. В августе 1915 года он получил повестку. «Особого энтузиазма я не испытывал. […] однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию»^[35].

Глава 2
Драгун на войне и в революции. 1915-1917

7 августа 1915 года Георгий Константинович Жуков, неполных 19 лет от роду, вошел в малоярославскую казарму, чтобы вступить в ряды императорской армии. Обруганный унтер-офицерами, ошеломленный резкой переменой в своей жизни, он всего через несколько дней вместе с несколькими сотнями своих товарищей уже стоял, вытянувшись по стойке «смирно», на плацу. Наголо остриженные, в форме защитного цвета, новобранцы услышали команду «на колени!». Потом, склонив голову, мощным хором они повторяли слова присяги царю – хозяину земли Русской и ее жителей: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому… верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять…» Молодые крестьяне, не понимая смысла большинства слов, просто повторяли их.

К большому своему удовлетворению Георгий Константинович узнал, что зачислен в кавалерию. «Я всегда восхищался этим романтическим родом войск»,  – напишет он в своих «Воспоминаниях»^[36]. Это единственное проявление какого бы то ни было интереса с его стороны к военному делу до 1915 года. Во всяком случае, примечательно, что пятьдесят лет спустя он не произнесет ни единого дурного слова о роде войск, про который Троцкий говорил: «Конница была самым реакционным рядом войск и дольше всего поддерживала царский режим»^[37]. Кавалерийские полки, две трети которых были казачьими, со времени царствования Александра III активно использовались для подавления народных выступлений. Среди кавалерийских офицеров был наибольший процент выходцев из аристократических семей, которые даже простому солдату-кавалеристу умели привить частичку собственного снобизма и чувства превосходства над окружающими. Жуков прослужит в коннице больше двадцати лет, и всю жизнь будет чувствовать духовную связь с этим родом войск.

В 1915 году русская кавалерия была самой многочисленной в мире. На момент начала войны в ней насчитывалось 36 дивизий, то есть почти 240 полков, или более 240 000 сабель. Сравнивая эти цифры с численностью пехоты (всего 114 дивизий), можно даже говорить о гипертрофированном развитии конницы, содержание которой тяжелым бременем ложилось на всю неустойчивую систему военного бюджета. Например, только содержание 5000 лошадей в одной кавалерийской дивизии требовало в четыре-пять раз больше транспортных средств, чем было необходимо пехотной дивизии.

Если Жуков был так влюблен в кавалерию, значит, он умел ездить верхом. Где и когда этому научился, он не сообщает. Это могло быть только в Стрелковке, возможно, на лошади, принадлежавшей его родителям. С момента зачисления в конницу он расстался со своими деревенскими приятелями, зачисленными в 57-ю Калужскую пехотную дивизию; они войдут в состав той самой, формируемой главным образом из крестьян пехтуры, которую, не жалея, будут бросать в пекло боев и царь, и Сталин. 15 августа молодого человека отправили в товарном вагоне в Калугу. «Кругом были люди незнакомые, такие же безусые ребята, как и я. […] Впервые за все время я так сильно почувствовал тоску и одиночество. Кончилась моя юность»^[38].

В Калуге Жукова поселили в грязных казармах 189-го резервного пехотного батальона, служившего для подготовки новобранцев для 5-го запасного кавалерийского полка, расположенного в Балаклее, недалеко от Харькова. В этом батальоне он в течение месяца получал базовую подготовку пехотинца: его обучали стрельбе из винтовки и пулемета, метанию гранат, фехтованию на штыках – обычное обучение для драгун, которые были скорее посаженной на коней пехотой, чем конницей, и чаще сражались в пешем, а не в конном строю. Можно ручаться, что занятия по стрелковой подготовке не пугали юного новобранца, который с детства охотился летом и зимой. Всю свою жизнь Жуков любил оружие и собрал богатую коллекцию, изрядно пополнившуюся в 1945 году за счет трофеев, взятых в усадьбах прусских юнкеров.

В сентябре 1915 года новобранец из Стрелковки, получив первоначальную подготовку, был направлен в Балаклею, в свой полк, входивший в состав 10-й кавалерийской дивизии^[39]. Это было элитное соединение, включавшее 10-й Новгородский драгунский полк, которым командовал полковник Клевцов и куда будет зачислен Жуков, 10-й Одесский уланский полк, 10-й Ингерманландский гусарский полк, 1-й Оренбургский казачий полк и две донские казачьи батареи конной артиллерии. На следующий день после прибытия рекруты получили обмундирование – не такое красивое, как у гусар, по оценке Георгия^[40], оружие и лошадь со сбруей. Жукову досталась очень строптивая кобыла темно-серой масти по кличке Чашечная, о которой маршал, как настоящий кавалерист, будет с теплом вспоминать и полвека спустя.

Теперь начинается собственно кавалерийская подготовка, которая продлится семь месяцев. Вольтижировка, маневрирование в строю, умение обращаться с пикой и саблей, обучение уходу за лошадьми – все это происходило под руководством двух унтер-офицеров. Один из них, некий Бородавко, немилосердно издевался над подчиненными. «И как только он не издевался над солдатами! Днем гонял до упаду на занятиях, куражась особенно над теми, кто жил и работал до призыва в Москве, поскольку считал их „грамотеями“ и слишком умными. А ночью по нескольку раз проверял внутренний наряд, ловил заснувших дневальных и избивал их». Он безжалостно колотил молодых солдат и доводил всяческими злоупотреблениями. «Солдаты были доведены до крайности. Сговорившись, мы как-то подкараулили его в темном углу и, накинув ему на голову попону, избили до потери сознания. Не миновать бы всем нам военно-полевого суда…»^[41] Такой способ сведения счетов, бывший традицией царской армии, сохранился в армии советской и остается бедствием современной российской армии. Если бы не вмешательство командира эскадрона, не миновать бы Жукову дисциплинарного батальона. Учитывая ситуацию на фронте в 1915 году, он вряд ли дожил бы до старости. Благоприятное для солдат решение дела позволяет нам предположить, что избиение унтер-офицера в глазах офицеров не являлось серьезным преступлением, что ясно указывает на отношение к унтер-офицерам в царской армии. Красная армия не сможет сколько-нибудь заметно изменить его в лучшую сторону, что даст вермахту серьезное преимущество перед ней. Став в 1956 году министром обороны, Жуков, убедившись, что их авторитет упал еще ниже, попытается исправить ситуацию с положением сержантов и старшин (унтер-офицеров).

Тяжкая доля солдата-мужика

Какой бы тяжелой ни была доля кавалериста Жукова, она была в несколько раз лучше доли пехотинца из крестьян. Плохо одетый, плохо накормленный, получающий ничтожно малое денежное довольствие и отвратительное медицинское обслуживание, зачастую неграмотный (в 1914 году 61,7 % новобранцев не могли прочитать собственную фамилию), он являлся не человеком, а бесправным существом, парией. Возможно, вследствие подобного отношения, культурной и политической отчужденности эти солдаты из крестьян не проявляли никакого интереса к войне, на что жаловался генерал Брусилов, командовавший в то время одной из армий: «Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война стряслась им на голову, как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто такие сербы, не знал почти никто. Что такое славяне – было им также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя»^[42].

Случаи рукоприкладства в царской армии, хотя и не редкие, все же не были таким распространенным явлением, как о том рассказывали в советские времена, и официально запрещены офицерам. В отличие от рассказов Жукова Красная армия не только не порвала с этой отвратительной традицией, но и далеко превзошла царскую. Во время Второй мировой войны множество советских генералов будут избивать не только солдат, но и своих коллег. Маршал авиации Голованов^[43] рассказывал, что Конев однажды сказал ему: «Да я лучше морду ему [провинившемуся офицеру] набью, чем под трибунал отдавать, а там расстреляют!» Генерал-полковник авиации Байдуков рассказывал журналисту Феликсу Чуеву^[44], что зимой 1942 года увидел, как генерал Захаров выходит от Конева с разбитым до крови носом. «Ударил, сволочь!» – сказал Захаров. «Что ж такое, Матвей Васильевич, брал Зимний дворец, пистолет на боку висит, ты бы его проучил!» – совершенно серьезно посоветовал Байдуков. Хрущев в своих мемуарах^[45] утверждал, что Сталин благосклонно относился к рукоприкладству в генеральской среде и вследствие этого такая практика распространилась вплоть до самых высших сфер. Если царская армия была проникнута презрением к солдату, в Красной армии господствовали бандитские обычаи.

Но спецификой императорской армии были не побои, а подчеркивание социальной неполноценности солдат. Еще в 1909 году, гуляя по Люблину, Брусилов пришел в ярость, увидев у входа в парк табличку, сообщающую: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен»^[46]. Вплоть до 1917 года рядовым и унтер-офицерам – не важно, пехотинцам, артиллеристам или кавалеристам – запрещалось курить на улице, ездить в трамвае (зато им не возбранялось кататься на его подножке), заходить в театры, кинематографы, рестораны, трактиры и бордели. Им запрещалось ездить в поездах в вагонах первого и второго класса, а также входить в дом через парадную дверь.

Эти ограничения были бы унизительными, но и внутри самой армии существовали различия в положении офицеров и рядовых. К простому солдату офицер обращался на «ты» и низвергал на его голову потоки ругани – хотя формально это запрещалось уставом – вроде классических «сволочь», «мерзавец» и многочисленных матерных вариаций по поводу матери жертвы. Жуков будет следовать этой традиции. В Красной армии он прославится легкостью, с которой станет бросать оскорбления, и талантом подбирать для этого особенно обидные слова. Эта привычка, распространенная в армии, также имеет корни в русской крестьянской традиции. Офицерские жены имели практически неограниченные возможности злоупотреблять бесплатной рабочей силой, согнанной в казармы. Первой обязанностью рекрута было заучить почтительные обращения, закрепленные за командирами разных чинов: для полковника – ваше благородие, для генералов – ваше превосходительство, для высших начальников – ваше высокопревосходительство. Нарушения установленных правил обращения караются самым строгим образом. И даже ответ на вопрос, заданный офицером, должен звучать так: «Рад стараться, ваше благородие». Тон солдата, приветствующего офицера, должен быть бодрым и почтительным.

Солдат царской армии, особенно выходец из крестьянской среды, часто был подвержен приступам хандры, тем более что он был почти совершенно лишен увольнительных, как и его советский преемник. Всегда с недоверчивостью относившийся к начальникам, он был легко восприимчив ко всем, даже самым нелепым слухам, вроде предстоявшего после окончания войны раздела помещичьих земель. Он был склонен к дезертирству – распространенное явление и в императорской армии, и в Красной армии Жукова. Есть еще две области, в которых красные образца 1941–1945 годов превзойдут царскую армию 1914–1917 годов: слабая дисциплина и повальное пьянство. Когда в результате Февральской революции 1917 года и знаменитого приказа № 1 начнется разложение армии, ненависть солдат-крестьян к «золотопогонникам» выйдет наружу.

В унтер-офицерской школе

В марте 1916 года обучение эскадрона, в который был зачислен Жуков, закончилось. Оно продолжалось восемь месяцев, на три месяца больше, чем обучение пехотинца. Это роскошь, которую царская армия не должна была бы позволять себе в том положении, в котором находилась. 17-го числа этого же месяца генерал Брусилов вступил в командование Юго-Западным фронтом и сразу же начал подготовку его четырех армий к крупному наступлению, которое войдет в историю под его именем и нанесет страшный удар австро-венгерской армии. 10-я кавалерийская дивизия была переброшена на юг, на левый фланг Юго-Западного фронта. Но Жукова в ее рядах не было. Он принял решение, которое определило его дальнейшую жизнь: согласился поступить в команду, где готовили унтер-офицеров. Располагалась она в Изюме, на Донце, далеко от мест предстоящих сражений.

Его взводный командир проявил настойчивость, выполняя в данном случае инструкции высшего командования. Русская армия страдала от сильной нехватки офицеров и унтер-офицеров, еще больше усугубившейся после огромных потерь 1914 и 1915 годов. Если говорить только об унтер-офицерах, то проведенное в 1903 году генералом Редигером, предшественником Сухомлинова на посту военного министра, исследование показало, что по штатному расписанию мирного времени в Германии на роту приходится двенадцать унтер-офицеров, во Франции шесть, в России – два, меньше, чем даже в армиях таких же крестьянских стран, как Италия и Австро-Венгрия, где их было трое. Такое положение объясняется, с одной стороны, малой привлекательностью военной службы для русских людей того времени, а с другой – общим низким уровнем образования. Действительно, унтер-офицеры традиционно набирались из числа ремесленников, торговцев или зажиточных крестьян – грамотных слоев, численность которых в России была невелика. Младшие унтер-офицеры, старшие унтер-офицеры и фельдфебели (младшие сержанты, сержанты и старшины) не имели тех привилегий, которыми пользовались их германские и британские собратья (например, питаться в отдельных от солдат столовых), являвшиеся настоящим становым хребтом своих армий, получавшие хорошее жалованье и пользовавшиеся большим авторитетом. Стоявшие совсем немного выше рядовых, фельдфебели, которым помогали унтер-офицеры, с трудом поддерживали порядок в ротах, в которых насчитывалось по 200 рядовых, и эти полицейские функции они осуществляли в ущерб обучению и боевой подготовке. Хроническая нехватка офицеров и младших командиров будет также и одной из самых серьезных проблем Красной армии во время войны с нацистским рейхом. Что ни говори, а разрыв между царской и советской армиями был далеко не таким полным, как бы того хотелось Троцкому или Ленину.

В 1916 году военный министр решил взять быка за рога. Число команд, готовящих унтер-офицеров, было увеличено вчетверо. Предложение Жукову поступить в одну из них объясняется как тем, что у него за плечами было три класса церковно-приходской школы, следовательно, он был грамотным, так и безукоризненной выправкой, которую он, похоже, приобрел за время обучения сначала как пехотинец, а затем как кавалерист.

Но по какой причине он сам согласился сделать первый шаг к высоким чинам? Из честолюбия? Мы увидим, что эта черта была присуща Жукову на протяжении всей его карьеры. Потому что начал входить во вкус армейской жизни? Не исключено: желание подчинять, доминировать с детства отличало этого молодого человека, привыкшего командовать приятелями. Чтобы уйти из-под власти унтер-офицеров? Очень может быть, учитывая непомерную гордыню и непокорный характер нашего героя. Чтобы не идти на фронт? «Воспоминания» дают недвусмысленный утвердительный ответ. Но Маршал Советского Союза не может высказать подобный аргумент открыто. Поэтому он облачен в политически правильную форму. Как мы помним, рабочий – читатель «Правды» уже отговорил Георгия отправиться добровольцем на фронт в 1914 году, обращаясь к его «классовому сознанию». В марте 1916 года не названный по имени командир взвода советует рядовому Жукову стать унтер-офицером и приводит ему в пользу этого доводы, звучащие фальшиво: «На фронте ты еще, друг, будешь,  – сказал он,  – а сейчас изучи-ка лучше глубже военное дело, оно тебе пригодится. […] Потом, подумав немного, добавил: „Я вот не тороплюсь снова идти на фронт. За год на передовой я хорошо узнал, что это такое, и многое понял… Жаль, очень жаль, что так глупо гибнет наш народ, и за что, спрашивается?..“ Больше он мне ничего не сказал. Но чувствовалось, что в душе этого человека возникло и уже выбивалось наружу противоречие между долгом солдата и человека-гражданина, который не хотел мириться с произволом царского режима. Я поблагодарил его за совет и согласился пойти в учебную команду»^[47]. То, что у Жукова в 1916 году было политическое сознание, столь же сомнительно, как то, что оно у него было в 1914-м, о чем он сам говорит через тридцать страниц, рассказывая о 1917 годе. Выжидательная тактика и желание продвинуться кажутся наиболее естественными и самыми вероятными мотивами его поведения. Мы убедимся в этом на других примерах.

Лебединая песня русской императорской армии

Обучение будущего унтер-офицера Жукова продолжалось до июня 1916 года, когда генерал Брусилов начал свое наступление, самое успешное наступление сил союзников на тот момент. В несколько дней Юго-Западный фронт разгромил четыре австро-венгерские армии и продвинулся на различных участках на глубину от 30 до 100 километров. В следующие недели в плен будут взяты 230 000 вражеских солдат и офицеров. Ветер победы реет над императорской армией, удивляющей ее западных союзников, неспособных выйти из смертельной неподвижности позиционной войны. Но Брусилов заплатил за свой успех высокую цену: 5000 офицеров и 60 000 солдат убиты, 370 000 ранены. Конечно, армия старого Франца-Иосифа никогда больше не оправится от полученного удара, но русские не достигли стратегических целей.

Итак, Жуков не участвовал в величайшей победе русского оружия в этой войне. Но позднее, командуя полком в Красной армии, он будет изучать эту ставшую классической операцию по прорыву стабильного фронта. Сам Брусилов, перейдя в 1920 году на службу Советам, будет излагать в своих статьях и выступлениях на лекциях, сначала как советник, а затем инспектор красной кавалерии, свои тактические и оперативные концепции. Жуков, как и другие советские полководцы Второй мировой войны, многое почерпнет из его теоретического наследия.

В общем плане советские военачальники заимствовали у Брусилова идею необходимости четкого планирования не только первоначальных операций, а и дальнейших действий. Он очень настаивал на необходимости достижения эффекта внезапности, сохранения секретности – дату начала Брусиловского наступления не знала даже царица Александра, на соблюдении мер маскировки, важности ведения разведки и наблюдения за противником (с интенсивным использованием аэрофотосъемки), систематическом применении отвлекающих действий. Командующий Юго-Западным фронтом оставил в наследство своим преемникам короткую, но массированную артиллерийскую подготовку и штурмовые группы, немедленно использующие ее результаты. Эти новые тактические приемы, считающиеся германским изобретением, как «дух Ричи» генерала Оскара фон Гутьера, являлись результатом совместного труда нескольких передовых русских офицеров.

Брусиловский прорыв не стал стратегическим успехом не из-за ошибок командующего, а из-за слабой координации между действиями его фронта с Северным (генерал Эверт) и Западным (генерал Куропаткин) фронтами. Два последних должны были тоже перейти в наступление, чтобы сковать своими действиями германские армии, но ни начальник штаба Ставки генерал Алексеев, ни сам царь не смогли заставить их исполнить свой долг. Воспользовавшись их бездействием, германцы смогли оказать помощь своим австро-венгерским союзникам и остановили наступление Брусилова. В ходе Великой Отечественной войны Жуков часто будет выполнять функции координатора действий нескольких фронтов, которого в 1916 году не существовало. Маршал Василевский в роли Алексеева и Сталин на месте царя не проявят слабостей, совершенных их предшественниками.

В Изюме, в барачном лагере, где проходит его подготовка, Жуков наверняка подобающим образом отпраздновал взятие 7 июня Луцка – древней столицы Волыни, потерянной в ходе великого отступления 1915 года. В частях проводятся торжественные построения, о новости пишут в газетах. Но для Жукова радость этой победы в один из ближайших дней будет омрачена мстительностью одного унтер-офицера – инструктора, который невзлюбил его и не допустил до выпускного экзамена. И это, как пишет Жуков, несмотря на то, что у него были отличные оценки. Но, может быть, в действительности дело объясняется возможной неграмотностью этого унтер-офицера, предложившего Жукову отказаться от должности командира отделения и остаться при нем писарем. Жуков отказался и был за это наказан: отчислен из команды.

Этот факт достаточно серьезен, чтобы Жукова вызвали к капитану – командиру учебной команды. Его реакция, описанная в «Воспоминаниях», очень показательна: «Я порядком перетрусил, так как до этого никогда не разговаривал с офицерами. „Ну, думаю, пропал! Видимо, дисциплинарного батальона не миновать“». Это может показаться невероятным: за десять месяцев службы рядовой Жуков ни разу не вступал в контакт с офицером. Ни в одной другой армии, за исключением, может быть, японской, не существовало такой пропасти между офицерским и рядовым составом: пропасти интеллектуальной, экономической, идеологической и даже языковой, отражавшей полное отсутствие единства в обществе царской России. В романе Михаила Шолохова «Тихий Дон», любимой книге Жукова, по словам одной из его дочерей, Эллы, простой казак Григорий Мелехов так описывает свою первую встречу с офицерами императорской армии: «Глядя на вылощенных, подтянутых офицеров в нарядных бледно-серых шинелях и красиво подогнанных мундирах, Григорий чувствовал между собой и ими неперелазную невидимую стену; там аккуратно пульсировала своя, не по-казачьи нарядная, иная жизнь, без грязи, без вшей, без страха перед вахмистрами, частенько употреблявшими зубобой»^[48].

Жуков заходил дальше в своих обвинениях в адрес царских генералов, обличая в своих «Воспоминаниях» «оперативно-тактическую неграмотность высшего офицерского и генеральского состава». Разумеется, в 1916 году, будучи рядовым кавалеристом, он не мог вынести подобное суждение. Следовательно, маршал задним числом выносит свой приговор, отражающий общее мнение генералов Красной армии об их предшественниках. После смерти Жукова (1974) советские историки, такие, как, например, Иван Ростунов, опровергнут это мнение. Этому примеру последуют их англоязычные коллеги; чтобы не перечислять всех, назовем только Джейкоба Киппа и Дэвида Р. Джонса. Наряду с действительно некомпетентными командирами, в царской армии служили превосходные строевые командиры и талантливые военные теоретики, достойно проявившие себя в ходе Первой мировой войны. В 1940–1941 годах сам Жуков будет работать бок о бок с одним из таких ненавистных ему «золотопогонников», маршалом Шапошниковым – единственным человеком, к которому Сталин уважительно обращался по имени-отчеству (Борис Михайлович) и которому разрешал садиться и курить в своем присутствии. Алексей Алексеевич Брусилов, настоящий профессионал в военном деле, несмотря на свое аристократическое происхождение и воспитание, перейдет на сторону большевиков со многими другими способными генералами, такими как Величко и Клембовский, а также с двумя бывшими царскими военными министрами – Поливановым и Верховским. Все они в 1920–1921 годах будут советниками молодой Красной армии.

Но вернемся к рядовому Жукову. Он был доброжелательно встречен своим капитаном, москвичом и бывшим ремесленником, как и он сам. Жуков сильно удивился тому, что офицер разговаривал с ним по-доброму. Этот случай явно не соответствует стереотипному образу офицера – выходца из дворянской среды. Хотя в цели нашей работы не входит анализ социального состава офицерского корпуса императорской армии, все же заметим, что этот капитан из простого народа, так по-доброму поговоривший с Жуковым, для 1916 года был фигурой типичной. Каждая военная реформа, начиная с 1870 года, все шире и шире открывала двери к получению офицерских погон представителям самых разных классов. Армия более, чем какой бы то ни было другой государственный институт при старом режиме, способствовала развитию социальной мобильности^[49]. Колоссальные потери 1914–1915 годов, выкосившие тысячи кадровых прапорщиков, поручиков и капитанов, заставили военное командование набирать замену им из низших слоев городского и даже сельского населения.

Видимо, решив, что из этого парня выйдет толк, капитан, командовавший учебной командой, отменил решение старшего унтер-офицера. Жуков мог держать экзамен и, после его сдачи, стал младшим унтер-офицером (то есть младшим сержантом). Вскоре после этого события он сфотографировался, оставив нам единственное материальное подтверждение своей службы в царской армии. На снимке он в форме, в фуражке с коротким козырьком, сбитой на правый бок, «по-казачьи». За исключением этого – одежда его безукоризненна, взгляд прямой, на волевом подбородке ямочка – вид весьма бравый. Похоже, молодой рабочий, ставший в 20 лет драгуном, действительно вошел во вкус военной жизни. Оценку полученной им подготовки он даст спустя полвека: «Оценивая теперь учебную команду старой армии, я должен сказать, что, в общем, учили в ней хорошо, особенно это касалось строевой подготовки. Каждый выпускник в совершенстве владел конным делом, оружием и методикой подготовки бойца. Не случайно многие унтер-офицеры старой армии после Октября стали квалифицированными военачальниками Красной Армии»^[50]. Оценим это проявление корпоративного духа и дань уважения боевым товарищам: Рокоссовскому, Тимошенко, Буденному, которые все были кавалерийскими унтер-офицерами.

Отправка на фронт

В начале августа 1916 года, ровно через год после призыва, Жуков вместе с четырнадцатью своими товарищами отправляется на фронт. Он садится в Харькове на поезд и медленно едет на юго-запад. «Ехали мы очень долго, часами простаивая на разъездах, так как шла переброска на фронт какой-то пехотной дивизии. С фронта везли тяжелораненых, и санитарные поезда также стояли, пропуская эшелоны на фронт. От раненых мы многое узнали, и в первую очередь то, что наши войска очень плохо вооружены. Высший командный состав пользуется дурной репутацией, и среди солдат широко распространено мнение, что в верховном командовании сидят изменники, подкупленные немцами. Кормят солдат плохо. Эти известия с фронта действовали угнетающе, и мы молча расходились по вагонам»^[51]. Картина эта, достоверная для 1915 года, никак не сочетается с тем, что нам известно о состоянии русской армии летом 1916 года. Жуков здесь повторяет штампы советской пропаганды: царизм не смог выиграть Первую мировую войну, а вот Советский Союз сумел выдержать гораздо более тяжелое испытание – Вторую мировую. Хотя в целом такое суждение верно, оно не учитывает многих деталей, тем более что Жуков попал на Юго-Западный фронт, где улучшение положения царской армии было наиболее очевидным после только одержанной Брусиловым победы. В его полку, в его дивизии царили высокий боевой дух и отличная дисциплина. 10-я кавалерийская дивизия являлась элитным соединением, отлично проявившим себя еще в боях с турками в 1877 году. Она была одним из основных творцов одержанной 21 августа 1914 года победы над австро-венграми под Ярославице – в последнем крупном кавалерийском сражении, в котором сошлись 2500 всадников. Что же касается снабжения императорской армии, то усилия созданного 30 августа 1915 года Особого совещания по обороне привели к значительному увеличению производства оружия и боеприпасов. В сентябре 1916 года заводы выпускали около 3 миллионов снарядов, что в двадцать раз больше, чем в августе 1914 года. Советские историки умалчивали об этих достижениях, хотя именно благодаря им в ноябре 1917 года красные располагали запасами в 18 миллионов снарядов, которые позволили им сражаться в течение всего первого года Гражданской войны.

Боевое крещение Жуков получил приблизительно 15 августа 1916 года, на маленькой станции близ Каменца-Подольского, недалеко от румынской границы, где высадился его полк. Австрийский самолет сбросил несколько бомб на скопление людей и лошадей, а потом улетел на запад. Итог: один солдат убит, пять лошадей ранено. Младший унтер-офицер Жуков оказался на румынской границе потому, что 27 августа Румыния выступила на стороне Антанты, объявив войну Австро-Венгрии. Такая поспешность вступления Бухареста в войну объясняется успехами наступления южного крыла войск Брусилова – 9-й армии. Слева от нее действовал 3-й кавалерийский корпус численностью 10 000 сабель, в который входила и дивизия, где служил Жуков, 17 июня выступил из Черновцов, перешел через Серет, внезапно овладев мостом, и углубился на 100 километров на территорию Буковины. Севернее его 9-я армия вошла в Карпаты через Татарский перевал, угрожая Венгрии и в первую очередь Трансильвании. Румыны, мечтавшие присоединить Трансильванию, не желали ни в коем случае дать русским опередить себя, и потому решили тоже ввязаться в драку.

В сентябре 1916 года Жуков со своим полком находился в Быстрице, недалеко от Татарского перевала. Этот лесистый и гористый район не подходит для действий конницы, но у Брусилова не осталось выбора. Он приказал кавалеристам спешиться, потому что к нему перестали поступать резервы, и он испытывал острую нехватку пехоты. Австро-венгерская 8-я армия опомнилась от первых поражений, и ситуация на фронте стабилизировалась. Жуков служил в разведывательной команде, ходившей в расположение неприятеля за языками. В своих «Воспоминаниях» Жуков пишет, что взял в плен немецкого офицера, за что был награжден своим первым Георгиевским крестом. Возможно, речь идет об одном из сотен офицеров связи, направленных Фалькенгайном, командующим 9-й армией, в помощь своим союзникам австро-венграм. Георгиевский крест был высшей российской наградой «за храбрость». Существовали орден Святого Георгия для офицеров и Георгиевский крест для унтер-офицеров и солдат; каждый имел четыре степени. Свой второй крест Жуков заслужил всего через несколько недель. Рокоссовский получит за эту войну три Георгиевских креста, Буденный – четыре.

Свежеиспеченный унтер-офицер не увидит румынского разгрома. В начале октября 1916 года, когда он находился в головном дозоре с двумя товарищами, шедшая первой лошадь наступила на мину. Двое ехавших впереди всадников получили тяжелые ранения, а Жуков был выброшен из седла и от удара потерял сознание. Очнулся он только через сутки, уже в госпитале. Сильно контуженный, он был эвакуирован в Харьков, где пробыл до декабря. Там ему прикололи к груди второй Георгиевский крест. Но он не совсем поправился: плохо слышал, страдал от головокружений. По решению медицинской комиссии он был отправлен в запасной эскадрон полка в Лагери на реке Донец, совсем рядом с Балаклеей. Жуков встретил там своих товарищей по эскадрону, с которыми расстался, когда перешел в команду по подготовке унтер-офицеров. Он еще не знал, что его участие в сражениях Первой мировой войны закончилось. Продолжалось оно всего лишь пять недель. Слабая задействованность в боевых операциях конницы, так резко контрастировавшая с перенапряжением пехоты, приведет большевистских лидеров, особенно Троцкого, к убеждению об отмирании кавалерии как рода войск, хотя в действительности она станет царицей полей сражений Гражданской войны. Красным придется наверстывать упущенное время и создавать свою конницу, чтобы достичь паритета с белыми, победить которых они могли бы гораздо раньше, если бы не эта их ошибка.

Русская армия устала от войны

В Лагери Жуков отмечает изменение настроений: «В конце 1916 года среди солдат все упорнее стали ходить слухи о забастовках и стачках рабочих в Петрограде, Москве и других городах. Говорили о большевиках, которые ведут борьбу против царя, за мир, за землю и свободу для трудового народа. Теперь уже и сами солдаты стали настойчиво требовать прекращения войны»^[52]. Эти строки отражают усталость от войны, охватившую тыл и повлекшую за собой глубокий кризис зимы 1916/17 года. Будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин написал в своем дневнике 5 апреля 1916 года: «Все думаю о той лжи, что в газетах насчет патриотизма народа. А война мужикам так осточертела, что даже не интересуется никто, когда рассказываешь, как наши дела»^[53]. Через несколько месяцев, 1 января 1917 года, Морис Палеолог, посол Франции в Петрограде, отметил: «Если судить лишь по созвездиям русского неба, год начинается при дурных предзнаменованиях. Я констатирую везде беспокойство и уныние; войной больше не интересуются; в победу больше не верят; с покорностью ждут самых ужасных событий»^[54].

Эта усталость объясняется самим успехом мобилизации экономики. Оружейные заводы заработали на полную мощность в ущерб неустойчивому финансовому равновесию и слабо развитой транспортной инфраструктуре страны. Инфляционный взрыв, более мощный, чем в любом из воюющих государств, взметнул цены на недосягаемую высоту, недоступную для живущих на зарплату рабочих. Стало трудно приобрести продукты первой необходимости, такие как мясо, масло и молоко. Во многих бедах зимы 1916/17 года виновата задыхавшаяся железнодорожная сеть. Подвижной состав был задействован для подвоза войск, боеприпасов и снаряжения, в ущерб продовольственному снабжению городов. Через год подобный кризис поразит и Германию. В России положение усугублялось политическим кризисом, продолжавшимся с 1905 года. Государственная дума старательно противодействовала усилиям царя и его министров, вербовала сторонников среди генералов – в том числе Алексеева, начальника штаба Ставки,  – готовя государственный переворот. Упорные слухи о предательстве императрицы Александры, немки по происхождению, в сочетании с рассказами о влиянии Распутина и его отношениях с царской семьей, еще сильнее подрывали престиж царя и авторитет его правительства.

Распространению недовольства с гражданского населения на армию служил еще один факт, упомянутый в «Воспоминаниях» Жукова: мобилизация резервистов старших возрастов. Этих людей взяли в армию в 1916 году потому, что царский режим в том, что касается призыва, был гораздо менее жестким, чем будет режим сталинский. Некоторые социальные категории (рабочие, ветеринары, врачи) и представители многих национальностей полностью или почти полностью освобождены от воинской службы. Не призывали в армию евреев, прибалтов, финнов, сектантов, потому что им не доверяли; мусульман из Средней Азии, потому что те подняли открытое восстание; кавказцев и представителей народов Сибири – из опасения, что они последуют их примеру. В результате на 1 октября 1917 года в России было призвано в армию 15 миллионов мужчин при населении в 180 миллионов, меньше, чем в Германии (с ее населением 65 миллионов), и чуть больше, чем во Франции (39 миллионов).

Резервисты старших возрастов – от 38 до 43 лет – с осени 1916 года начали скапливаться в казармах запасных батальонов. Там, без надежных и опытных командиров, почти в полной праздности, они ждали оружие, униформу и снаряжение, которые поступали с задержками. Именно эти люди стали движущей силой дюжины серьезных бунтов, потрясших армию в конце 1916 года: в Кременчуге, под Ригой и Митавой и даже на Юго-Западном фронте, в 223-м Одоевском полку, неподалеку от позиций, удерживавшихся полком Жукова. Проведенные командованием расследования не выявили в действиях бунтовщиков никаких политических мотивов. Причиной недовольства стали социально-экономические вопросы, в первую очередь снижение норм продуктового довольствия. Так, выдача хлеба сократилась с первоначальных трех фунтов в день до двух, а затем и до одного, да и тот чаще всего заменялся сухарями. Еще одним фактором, благоприятствовавшим бунтам, стали глубокие изменения в командном составе. Чтобы восполнить нехватку офицеров, режим начал в наспех организованных тридцати трех школах готовить по ускоренной программе прапорщиков, набиравшихся из простонародья. Чтобы облегчить им поступление, требуемый образовательный уровень был снижен до четырех классов приходской школы. Эта масса молодых людей не разделяла кастовые предрассудки прежних кадровых офицеров, придерживалась либеральных и социалистических взглядов и не пользовалась никаким авторитетом у рядовых. На всех этих людей, старых и молодых, производили удручающее впечатление письма, приходившие из дома. В них говорилось только об астрономических ценах, очередях перед магазинами, нехватке угля, бесстыдстве спекулянтов, сынках буржуев и дворян, устроившихся в многочисленных тыловых учреждениях. Результаты этого мы видим в рапортах военной цензуры, в донесениях офицеров спецслужб, а также в еженедельных отчетах, присылаемых из армий: солдаты хотят мира любой ценой. На Рождество 1916 года на передовых позициях и ближайшем тылу распространяются слухи о скором заключении мира, очевидно спровоцированные разбросанными с германских самолетов миллионами листовок, в которых сообщалось о мирных предложениях кайзера Вильгельма, сделанных 12 декабря.

Редактирование «Воспоминаний» Жукова, как мы уже говорили, проходило под надзором ЦК партии, проверявшим каждую фразу на ортодоксальность. Но в описании роли большевиков в Февральской революции 1917 года брежневские сторожевые псы перестарались. Так, мы можем прочесть в мемуарах маршала: «…тогда я мало разбирался в политических вопросах, но считал, что война выгодна лишь богатым и ведется в интересах правящих классов, а мир, землю, волю русскому народу могут дать только большевики, и никто больше. Это в меру своих возможностей я и внушал своим солдатам»^[55]. Выходит, младший унтер-офицер Жуков не только слышал о существовании большевиков до конца 1916 года, но и был одним из их агитаторов. Назвать это невероятным значило бы употребить чересчур мягкий эвфемизм. На рубеже 1916–1917 годов роль большевиков в борьбе против царя и против войны была ничтожно мала. В это время руководство партии скрывалось в Швейцарии. Влияние ее так же невелико, как и количество членов – всего 10 000 на начало 1917 года, из которых в Петрограде лишь 3000. Ленин мрачно оценивал свои шансы дожить до торжества революции.

На самом деле не большевики, а вся мыслящая Россия, включая монархистов-консерваторов и даже членов царствующей династии, вела борьбу против царя и его окружения. 3 декабря 1916 года дядя царя, великий князь Павел Александрович, обратился к нему с просьбой даровать стране конституцию или, по крайней мере, правительство, члены которого не были бы выбраны Распутиным и пользовались доверием Думы. Другой дядя, великий князь Александр Михайлович (двоюродный дядя и зять, муж старшей из сестер Николая II – великой княжны Ксении Александровны.  – Пер.), предупредил своего царственного родственника, что, если не начать реформы, революция может разразиться еще до весны 1917 года. Но царь ничего не желал слушать. Убийство Распутина, происшедшее 17 декабря 1916 года, не сделало его более гибким. Приехав к нему с новогодними поздравлениями, британский посол Джордж Бьюкенен, со всей возможной дипломатичностью, предположил, что назначение премьер-министра, пользующегося доверием Думы и народа, могло бы разрядить ситуацию. «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие?»^[56] – будто бы спросил Николай, подняв брови.

Что же из всего этого брожения улавливал младший унтер-офицер Жуков? Ворчание товарищей, их рассказы о забастовках, жалобы на дороговизну жизни, непристойные анекдоты о Распутине и императрице. Возможно, где-нибудь на железнодорожной станции, в санитарном поезде или в харчевнях он случайно встречал просвещенных пропагандистов, обличавших царя. В этих местах много было таких, финансируемых и подстрекаемых Думой и различными общественными организациями. Но это были в основном социалисты-революционеры (эсеры), меньшевики и либералы, и очень редко большевики. Для нас нет никаких сомнений в том, что, если Жуков и чувствовал напряжение в русском обществе в начале 1917 года, он еще не имел никаких политических маяков, позволявших ему ориентироваться в надвигающихся событиях. Пропагандистский миф приписал ему раннее знакомство с большевистской идеологией и ее одобрение, потому что самый славный советский маршал также должен был быть коммунистом с дореволюционным стажем.

Революция 1917 года: унтер-офицер Жуков не участвует

Двум революциям 1917 года маршал Жуков посвящает в своих «Воспоминаниях» только две страницы из более чем семисот. В его рассказе, расплывчатом и лишенном деталей, мы находим всего три даты: 27 февраля – инцидент 27 февраля в Балаклее; «начало марта» – когда состоялось собрание солдатского совета его полка; 30 ноября 1917 года – день его приезда в Москву по пути в Стрелковку. Этому лаконизму можно найти два объяснения. Либо маршалу нечего сказать, потому что в эти девять месяцев он ничего особенного не делал. Либо ему было что скрывать. На наш взгляд, две эти версии можно объединить: Жуков мало рассказывает о революции, чтобы не задерживаться на своей пассивности в тот ключевой период, когда другие будущие советские полководцы – Ворошилов, Фрунзе, Тимошенко, Рокоссовский, Захаров, Мерецков – активно действовали как коммунисты или сочувствующие партии. Поэтому он и вставляет в мемуары скомканный рассказ, в котором главным становится подсказанное цензурой или самоцензурой утверждение о том, что он якобы с ранних пор стоял на большевистской платформе.

В наши задачи не входит подробный рассказ о событиях 8 – 13 марта в столице империи, Петрограде, попавшем в руки гарнизона, присоединившегося к бастующим рабочим. 27 февраля произошло решающее событие: бунт солдат лейб-гвардии Волынского полка, за которым последовал и лейб-гвардии Преображенский – полк Петра Великого и Николая II. Этот солдатский бунт породил двухголовую власть: Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство, образованное Думой. Обе головы, как и головы орла на российском гербе, смотрели в разные стороны: первый на улицу, второй – на союзников. По некоторым вопросам они сотрудничали, но по большинству соперничали друг с другом.

В тот же день, 27 февраля 1917 года, в 1300 км от Петрограда, эскадрон, в котором служил унтер-офицер Жуков, был поднят по тревоге. Под началом своего командира, ротмистра барона фон дер Гольца, балтийского немца, с гордостью носившего шрам от дуэли и Георгиевский крест, кавалеристы колонной по трое двинулись по дороге на Балаклею, где находился штаб полка.

«Откуда-то из-за угла,  – пишет Жуков,  – показались демонстранты с красными знаменами. Наш командир эскадрона, пришпорив коня, карьером поскакал к штабу полка. […] Из штаба в это время вышла группа военных и рабочих.

Высокий солдат громким голосом обратился к собравшимся. Он сказал, что рабочий класс, солдаты и крестьяне России не признают больше царя Николая II, не признают капиталистов и помещиков. Русский народ не желает продолжения кровавой империалистической войны, ему нужны мир, земля и воля.

Солдат закончил свою короткую речь лозунгами: „Долой царизм! Долой войну! Да здравствует мир между народами! Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов! Ура!“

Солдатам никто не подавал команды. Они нутром своим поняли, что им надо делать. Со всех сторон неслись крики „ура“. Солдаты смешались с демонстрантами…

Через некоторое время стало известно, что наш ротмистр и ряд других офицеров арестованы солдатским комитетом, который вышел из подполья и начал свою легальную деятельность с ареста тех, кто мог помешать революционным делам»^[57].

Якобы Жуков в Балаклее присутствовал при революции в миниатюре, с рабочей демонстрацией, с переходом армии на сторону народа, с выборами солдатского комитета и чисткой офицерского состава (уже упомянутый фон дер Гольц был быстро отправлен в отставку, в чем, вероятно, сыграла свою роль и его немецкая фамилия), и все это при стопроцентном следовании большевистской программе. Этот рассказ малоправдоподобен. Во-первых, из-за даты. Каким чудом 27 февраля революция, еще не победившая в Петрограде, могла бы восторжествовать в Балаклее – городишке с 20 000 жителей, в котором из промышленности имелись лишь небольшие пищевые предприятия и ремонтные мастерские железной дороги Харьков – Донбасс? Нигде в источниках мы не находим никаких следов деятельности в Балаклее большевистской организации в конце февраля 1917 года. И в этом нет ничего удивительного: городок был слишком далек от веяний и влияний, распространенных в революционных городах Северо-Запада. Доказательством служит то, что в декабре он легко перейдет на сторону украинских националистов.

Новость о революции в Петрограде могла дойти до Балаклеи не ранее 2 или 3 марта. Большевистский характер лозунгов, цитируемых Жуковым, крайне маловероятен и в этот момент, и даже позднее. Напомним, что Февральская революция застигла маленькую ленинскую партию врасплох. Вождь ее находился в Швейцарии, а его соратники, лишенные радикализма своего лидера, приняли идею необходимости защиты завоеваний Февральской буржуазной революции от германского империализма. Каменев и Сталин, приехавшие в Петроград 12 марта, даже будут призывать со страниц «Правды», которую они редактировали, к сохранению дисциплины в армии и на производстве. В конце марта, на общероссийской конференции большевиков проведут решение о поддержке Временного правительства и его политики ведения войны до победного конца. Только после возвращения в Россию Ленина 16 апреля большевики примут радикальную программу: захват власти, прекращение войны, раздача земли крестьянам. Но и после этого многие соратники будут смотреть на Ульянова как на опасного сумасшедшего. Также в апреле, с третьей недели месяца, начнут выходить две большевистские газеты, адресованные солдатам: «Солдатская правда» и «Окопная правда». Эти газеты, издаваемые на германские деньги, попадут в роты и эскадроны лишь в мае.

В своих мемуарах Жуков сжал, до крайности уплотнил события, происходившие на протяжении многих недель, даже месяцев. Это придает его рассказу расплывчатость и искусственность, свидетельствующие о его смущении. Важнейшим событием, изменившим военную судьбу молодого унтер-офицера, несомненно, стали выборы солдатского комитета его эскадрона. В «Воспоминаниях» дается весьма неточная дата их проведения: «начало марта». Солдатские комитеты начали создаваться в армии только после издания пресловутого приказа № 1 Петроградского Совета, то есть после 1 марта 1917 года. Несколько строк этого приказа полностью разрушили основы воинской дисциплины царской армии. Статья 1-я предусматривала немедленное избрание солдатских комитетов, начиная с ротного (в пехоте), эскадронного (в кавалерии) и корабельного уровней. Оружие отдавалось под охрану солдатских комитетов и ни в коем случае не выдавалось офицерам (статья 5). Все унизительные для достоинства солдат меры отменялись. К офицерам следовало обращаться просто «господин», запрещалось «тыкать» рядовым. Отдание чести становилось обязательным только во время службы (статьи 6 и 7).

Предназначенный только для столичного гарнизона, приказ № 1 тем не менее по телеграфу, радио и средствами печати передается на фронты. По мнению специалиста по данной теме, Алана Уилдмана, вся русская армия знала о нем самое позднее 7 марта. Первые комитеты стали создаваться в балтийских портах и ближайших к Петрограду городах 2–3 марта, в день отречения Николая II. На Юго-Западном фронте, где служил Жуков, это движение началось 5-го, когда стало известно об отказе великого князя Михаила Александровича принять корону и об установлении de facto республики под совместным руководством Временного правительства и Петроградского Совета. Одновременно с избраниями комитетов начались расправы с офицерами, которых считали враждебными этому процессу. 7 марта новый военный министр Гучков направил военному командованию свои приказы № 114 и 115, легализовывавшие многие пункты приказа № 1 Петроградского Совета, признававшие за солдатами право на свободу политической деятельности и узаконивавшие двоевластие в частях и подразделениях. Следует отметить, что одним из немногих генералов, отказавшихся в тот момент принять подобные перемены и выразивших готовность с оружием в руках сражаться за восстановление свергнутого строя, был генерал граф Келлер, командир 3-го кавалерийского корпуса, где служил Жуков, а также генерал Марков, начальник 10-й кавалерийской дивизии, в которую входил 10-й драгунский полк. Марков станет одним из ближайших сподвижников Корнилова и одним из создателей белой Добровольческой армии.

По всей вероятности, в полку Жукова, как и почти во всех частях Юго-Западного фронта, комитет был избран после распространения в войсках приказа Гучкова. «Во главе полкового комитета,  – писал Жуков,  – был большевик Яковлев (к сожалению, не помню его имени и отчества)». На следующий день из этого комитета прибыл офицер, предложивший избрать эскадронный солдатский комитет и, заодно, выбрать делегатов в полковой совет. Жуков был единогласно избран председателем солдатского комитета эскадрона и, вместе с одним поручиком и солдатом, стал делегатом в полковой комитет. В этом нет ничего удивительного. Георгий Константинович был унтер-офицером, уважаемым за храбрость и профессионализм. Он умел читать и писать, два Георгиевских креста должны были обеспечить ему хотя бы неофициальную поддержку офицеров. Он очень подходил на роль посредника между рядовыми и офицерами и наблюдателя за соблюдением положений приказа № 1. На пленарном заседании полкового комитета Жуков совершил свой первый шаг в политике: вместе с товарищами проголосовал за большевистскую платформу, предложенную солдатом Яковлевым. Что его побудило: идейная убежденность или же Яковлев оказался умелым оратором? Этот тип большевика, талантливого оратора и вожака масс, редко встречался на данном участке фронта. Единственный его представитель, отмеченный историками,  – прапорщик Крыленко, будущий первый главнокомандующий Красной армией, избранный в это же самое время в комитет 11-й армии. Был ли таким же Яковлев, нам неизвестно. Жуков сообщает о нем только то, что в мае тот покинул полк, после чего власть в комитете перешла в руки меньшевиков и эсеров.

Единственная программа: вернуться домой!

Неизвестно, чем занимался унтер-офицер Жуков между маем и октябрем. Он ни словом не упоминает о наступлении, начатом Юго-Западным фронтом 1 июля. Организованное военным министром и одним из самых влиятельных членов Временного правительства, Керенским, оно через неделю завершилось полным крахом. Но военное фиаско также было и политическим фиаско. Партии (меньшевики, эсеры, либералы) и институты (Временное правительство), настаивающие на продолжении войны, стали в глазах народных и солдатских масс врагами. Большевики же, выступавшие против этой авантюры, напротив, усилились благодаря своему лозунгу: «Мира и земли!» В июле начинается разложение армии. Счет дезертиров пошел на десятки тысяч, а в августе уже на сотни тысяч. Ни о чем из этого Жуков не упоминает. Однако он видел, как его сослуживцы, крестьяне по происхождению, толпами бросали фронт, грабили склады, захватывали поезда, устраивали еврейские погромы, грабили проезжающих и прохожих. О чем он думал, как воспринимал тот хаос, в который погружалась страна в сентябре, после того как германские войска, возобновив наступление, овладели Ригой (21 августа) и Восточной Галицией? Мы этого не знаем. И этот большой пробел в его «Воспоминаниях» позволяет предположить, что летом 1917 года унтер-офицер Жуков, как и миллионы других русских солдат, по собственной инициативе решил отдохнуть от войны и революции. Похоже, он, как и его товарищи, думал только об одном: поскорее вернуться домой. Но мы не сомневаемся, что разложение армии и вызванное им последующее падение существующего режима произвели сильное впечатление на молодого унтер-офицера, и он не раз вспоминал эти дни летом и осенью 1941 года.

7 ноября 1917 года большевики всего за двадцать один час произвели переворот, отдавший в их руки власть в Петрограде. Жуков все еще находился под Балаклеей, когда узнал об этом событии. В своей автобиографии в 1938 году он заявил: «Участие в октябрьском перевороте выражал в том, что эскадрон под руководством комитета встал на платформу большевиков и отказался „украинизироваться“». Он добавлял, что офицеры-украинцы, симпатизировавшие Симону Петлюре и его гайдамакам, искали его, чтобы расправиться, поэтому ему пришлось несколько недель прятаться в Балаклее и Лагери. Представляется неправдоподобным, чтобы Жуков стал таким активным большевиком, что даже навлек на себя ненависть украинских националистов. По датам вроде бы все совпадает. Петлюра действительно в мае 1917 года стал главой Украинского генерального войскового комитета, первые его вооруженные формирования появились в окрестностях Харькова в июле, после провала наступления Керенского и провозглашения киевской Центральной радой независимости Украины. Националисты стали действовать более агрессивно после большевистской Октябрьской революции и действительно захватывали оружейные склады бывшей императорской армии. Тогда гайдамаки, захватившие власть на Украине, разоружали и арестовывали кавалеристов из эскадрона Жукова.

Что же такое совершил младший унтер-офицер Жуков, чтобы его посчитали опасным большевиком, которого следовало нейтрализовать? Активно противодействовал в мае попыткам меньшевиков и эсеров установить контроль над его комитетом? Он об этом не упоминает. Срывал в июне подготовку к наступлению Керенского, выполняя тем самым установку Ленина на поражение собственной страны? И об этом ни слова. Разъяснял товарищам контрреволюционность выступления нового Верховного главнокомандующего Корнилова в сентябре? Полное молчание. Жуков ничего об этом не рассказывает, потому что ничего такого не делал. Нет никаких подтверждений его большевистской деятельности, о которой он писал в многочисленных автобиографиях на протяжении всей своей военной службы. Более вероятным представляется то, что он сидел тихо, наблюдая за развитием событий, о которых имел лишь частичное и весьма смутное представление. В ноябре Жуков вместе с его товарищами будет демобилизован эскадронным комитетом, членом которого он, как кажется, все еще являлся.

В середине 1960-х годов отставной маршал дал интервью писателю и бывшему военному корреспонденту газеты «Красная звезда» Константину Симонову. Он довольно свободно – по советским меркам – рассказывал Симонову о политической неустойчивости и даже смятении унтер-офицера Жукова в 1917 году. «Я иногда задумываюсь над тем, почему именно так, а не иначе сложился мой жизненный путь на войне и вообще в жизни. В сущности, я мог бы оказаться в царское время в школе прапорщиков. Я окончил в Брюсовском, бывшем Газетном, переулке четырехклассное училище, которое по тем временам давало достаточный образовательный ценз для поступления в школу прапорщиков. Когда я, девятнадцатилетним парнем, пошел на войну солдатом, я с таким же успехом мог пойти и в школу прапорщиков. Но мне этого не захотелось. Я не написал о своем образовании, сообщил только, что кончил два класса церковноприходской школы, и меня взяли в солдаты. Так, как я и хотел. […] Нельзя сказать, что я был в те годы политически сознательным человеком. Тот или иной берущий за живое лозунг, брошенный в то время в солдатскую среду не только большевиками, но и меньшевиками, и эсерами, много значил и многими подхватывался. Конечно, в душе было общее ощущение, чутье, куда идти. Но в тот момент, в те молодые годы можно было и свернуть с верного пути. Это тоже не было исключено. И кто его знает, как бы вышло, если бы я оказался не солдатом, а офицером, если бы кончил школу прапорщиков, отличился в боях, получил бы уже другие офицерские чины и к этому времени разразилась бы революция. Куда бы я пошел под влиянием тех или иных обстоятельств, где бы оказался? […] Тогда, в самом начале, если бы моя судьба сложилась по-другому, если бы я оказался офицером, кто знает, как было бы. Сколько искалеченных судеб оказалось в то время у таких же людей из народа, как я…»^[58]

Сразу проясним вопрос о том, мог ли Жуков поступить в школу прапорщиков: у него для этого не хватало образования, и он не врал, занижая его, чтобы стать простым солдатом. В остальном же заявление просто святотатственное! Согласно постулатам советской марксистской религии, выбор человека напрямую зависел от его социального положения. И вдруг Маршал Советского Союза заявляет, что в 1917 году мог выбрать другую судьбу; стечения обстоятельств, случайности, удачи и неудачи – все это существует и играет важную роль… Но самое главное в этом отрывке интервью то, что он еще раз подтверждает уже высказанную нами в данной главе мысль: в 1917 году Жуков не имел четких политических убеждений, не занимал четкой позиции, а примкнул к потоку, уносившему его подальше от войны. Переворот в Петрограде не произвел на него впечатления. Он не присоединился к большевистской революции, не проявлял в те дни «классового сознания», в отличие от многих будущих сталинских маршалов. Как и миллионы людей в серых шинелях, он просто вернулся в родную деревню.

Глава 3
«Пролетарий, на коня!». 1918-1922

Последнюю декаду ноября 1917 года младший унтер-офицер Жуков прятался, как он сам написал, между Лагери и Балаклеей. То есть между казармами, в которых располагался его эскадрон, и городом, где размещались остатки штаба 10-го драгунского полка. Он носил форму, сохранял карабин и саблю. Он оставался солдатом, несмотря на революцию. И в первую очередь его занимала судьба армии, от которой зависело его выживание.

Если проследить день за днем высказывания Ленина в этот переломный период, то мы обнаружим, что его внимание было сфокусировано на трех целях: заключении мира с Германией, построении большевистского государства и организации его защиты, ибо, по его высказыванию, цитируемому, в том числе, Жуковым, «всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться»^[59]. Для достижения всех этих трех целей требовалось установить контроль над старой русской армией. Не для того, чтобы ее использовать, а чтобы добить ее, чтобы ее ресурсами не могли воспользоваться противники большевиков, которые, по мнению вождей партии, непременно должны были захотеть использовать их для своих контрреволюционных целей. Решения, втайне принятые в петроградском Смольном институте, где находилась резиденция Ленина, напрямую затронут унтер-офицера Жукова и еще три миллиона русских, до сих пор носивших солдатские шинели.

Отправить старую царскую армию в мусорную корзину Истории было поручено простому прапорщику Николаю Крыленко, «дегенерату-эпилептику», по оценке Брюса Локкарта, британского вицеконсула в Москве и секретного агента на службе его величества. После издания 7 ноября 1917 года Декрета о мире Ленин приказал последнему Верховному главнокомандующему, генералу Духонину, прекратить боевые действия и заключить перемирия с германским и австро-венгерским командованием. Духонин в тот момент находился в Ставке в Могилеве (современная Белоруссия). Верный линии Временного правительства, назначившего его на занимаемый им высокий пост, он отказался начать переговоры с противником. Окружавшие его эсеры и представители французской и британской военных миссий, чувствуя приближение грозы, бежали. Духонин остался один. 22 ноября он по телефону сложил с себя полномочия Крыленко, как члена Комитета по военным и морским делам – созданного большевиками наследника Военного министерства. Ответное сообщение по радио известило его о том, что прапорщик выехал специальным поездом, чтобы приступить к началу мирных переговоров. На следующий день, подписав несколько документов, Духонин вышел из вагона Крыленко и получил от балтийского матроса удар штыком. Толпа солдат, сопровождавших Крыленко, добила умирающего генерала ударами винтовочных прикладов и сапог. В чем была его вина? В том, что двумя днями ранее позволил бежать группе генералов – участников неудачной попытки военного переворота генерала Корнилова – своего предшественника на посту главнокомандующего.

21 ноября 1917 года Корнилов бежал из Быховской тюрьмы, находившейся совсем рядом с Могилевом. Его заключили туда за предпринятую им в сентябре попытку путча с целью свержения Временного правительства. Он тут же направился на юг, в Новочеркасск – столицу Донского казачьего войска, где рассчитывал найти значительное число противников большевиков и где мог получать по Черному морю помощь от союзного англо-французского флота. Его сопровождали несколько бывших царских генералов, в том числе Антон Деникин, Алексеев и Марков; последний был командиром кавалерийской дивизии, в которой служил Жуков. Так сложилось ядро Добровольческой армии, которую вскоре стали называть белой. Бегство Корнилова и убийство Духонина завершили распад бывшей царской армии и положили начало Гражданской войне. Они усилили у большевиков почти генетический страх, порожденный их собственной практикой путчистов: страх перед бонапартизмом, перед контрреволюционным военным переворотом. Это подозрение в бонапартизме дважды, в 1946 и в 1957 году, сломает карьеру Жукова.

Унтер-офицер Жуков наверняка не знал об убийстве Духонина и бегстве содержавшихся в Быхове генералов. Нам известно, что он покинул Украину в конце ноября 1917 года, как раз в тот момент, когда киевская Рада провозгласила независимость страны; в ответ на это в Харькове Антоновым-Овсеенко была провозглашена Украинская советская республика. Из своего укрытия в Балаклее Жуков мог бы отправиться в Харьков. Ему надо было преодолеть всего 20 км, и он не мог не знать о сосредоточении в этом районе значительных большевистских сил под командованием подполковника Муравьева. Нам даже известно, что некий активист Н.А. Руднев^[60]приезжал в Балаклею, чтобы агитировать солдат 30-го Харьковского стрелкового полка, уже объединившегося с Красной гвардией. Дальше к востоку, в Луганске, Климент Ворошилов собрал боеспособные отряды и выступил в поход на Харьков, ставший центром объединения сил красных. По всей Левобережной Украине начались стычки. Города, станции, железные дороги часто переходили из рук в руки. Жуков находился в самом эпицентре разгорающейся гражданской войны между красными и украинскими националистами. Полез ли он в драку, как, например, его будущий боевой товарищ Константин Рокоссовский, ставший командиром Каргопольского красногвардейского кавалерийского отряда, в Архангельской губернии? Или как Кирилл Мерецков, еще один будущий соратник Жукова, бывший на год моложе его, который весной 1917 года стал членом партии и в октябре вступил в Красную гвардию в своем городе? Или как Чуйков, Конев, Голиков и Рыбалко, которые в конце 1917 года все были красногвардейцами или политическими комиссарами? Нет, унтер-офицер Жуков предпочел вернуться домой.

30 ноября он прибыл в Москву – город, захваченный большевиками менее двух недель назад. Там еще ощущалось напряжение. Там и тут возникали спорадические перестрелки, введено военное положение. Повсюду были видны следы продолжавшихся целую неделю ожесточенных боев, в которых погибло 1000 человек. Кремль, оборонявшийся юнкерами, верными Временному правительству, брали при помощи артиллерии и броневиков. Среди большевиков, находившихся тогда в Москве, был Михаил Васильевич Фрунзе, будущий организатор Красной армии. Он участвовал в боях с юнкерами во главе отряда из 500 человек. Это был его первый боевой опыт. Но что могла сделать горстка оборванных красноармейцев против мощных армий Германии и стран Антанты, которые все еще продолжали угрожать новой власти? Никто в тот момент не дал бы дорого за голову Ленина и его маленькой группки профессиональных революционеров.

Какие же возможности открывались перед Жуковым в тот момент, когда он приехал в Москву с одним лишь солдатским вещмешком за плечами? Отправиться к дядюшке Пилихину? Старик, так благожелательно к нему настроенный, в 1916 году продал свое дело и уехал в Черную Грязь, близ Стрелковки, в которой жила его сестра Устинья. Найти работу скорняка? Хозяйственная деятельность почти прекратилась из-за забастовок, всеобщей анархии, нехватки топлива и паралича железнодорожного сообщения. Имущие классы гибнут, а вместе с ними и ориентированное на них производство предметов роскоши; так что Георгию Константиновичу с его специальностью трудно было бы устроиться на работу. Французская журналистка Луиза Вейсс так описывает увиденное ею в те дни в Москве: «На ступеньках Рязанского вокзала… целые семьи лежат вокруг костров, горящих на мостовой улиц. Мужчины во фрачных штанах и кожаных куртках, женщины в шубах и лаптях, другие с голыми ногами и в сапогах. Молодые люди, украшенные красными значками, предлагали лисьи и овечьи шкурки, отрезы материй; маленькие девочки старались продать разбитые зеркала, вышитые сумочки…»^[61]

Остаться в армии? Но армии больше нет. Всеобщая демобилизация, объявленная 10 ноября, была подтверждена Всероссийским съездом, специально собранным для этого в Петрограде. К 29 января 1918 года она завершится. Идет повальное бегство из воинских частей солдат-крестьян. Жуков сам мог в этом убедиться, поскольку от имени комитета выдавал демобилизационные справки драгунам своего эскадрона. Из организованных вооруженных сил к концу 1917 года остаются только несколько латышских стрелковых полков, образовавших преторианскую гвардию Ленина, да лишенные всякой дисциплины банды рабочих и бывших солдат, помпезно именуемые Красной гвардией.

Очевидно, свою роль в выборе Жуковым пути сыграл и физиологический аргумент: голод. Писатель Борис Зайцев, уроженец Калужской губернии, как и Жуков, вспоминал, что как раз после большевистского переворота был вынужден вернуться к себе в деревню. «В деревне было материально легче,  – объясняет он.  – А в Москве был холод, полуголод, жизнь пещерная»^[62]. Московским пролетариям жилось тяжело. Наступала холодная зима с ледяными ветрами; ежедневно приходилось от восьми до десяти часов простаивать на холоде, чтобы получить 200 граммов черного хлеба. Марина Цветаева, дочь основателя Пушкинского музея, рассказывает в своем дневнике о жутком выборе, перед которым она оказалась в 1919 году, но который, однако, был обычным для бедных семей уже в зиму 1917/18 года: «Кому дать суп из столовой: Але или Ирине? [две ее дочери] Ирина меньше и слабее, но Алю я больше люблю. Кроме того, Ирина уж всё равно плоха, а Аля еще держится,  – жалко»^[63].

Выбор, имевшийся у молодого унтер-офицера, сводился к альтернативе: вернуться домой и жить за счет семейных запасов или же участвовать в революции, чтобы получать паек от государства. Похоже, он не колебался. Он оставил Москву, не пожелав ввязываться в драку, и отправился к родителям в Стрелковку, где прожил январь и февраль 1918 года. Он издалека следил за рождением 28 января 1918 года Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА), затем за подписанием 3 марта Брестского мирного договора с центральными державами. В середине мая в Поволжье вспыхнула гражданская война. Жуков «решил вступить в ряды Красной гвардии», как напишет он в «Воспоминаниях». Логичный выбор, простой выбор, подумаем мы: ведь красные удерживали Москву, Калугу и… Стрелковку. «Но в начале февраля,  – продолжает он,  – тяжело заболел сыпным тифом, а в апреле – возвратным тифом. Свое желание сражаться в рядах Красной армии я смог осуществить только через полгода, вступив в августе 1918 года добровольцем в 4-й кавалерийский полк 1-й Московской кавалерийской дивизии»^[64].

Относительно позднее вступление в ряды Красной армии

У нас нет никаких оснований усомниться в том, что болезнь, целых семь месяцев удерживавшая Жукова вдали от Красной армии, была настоящей. Осенью 1917 года Россию действительно поразила эпидемия тифа, бактерии которого, по всей видимости, стали последним сувениром, привезенным юным унтер-офицером из армии. Ни мыла, ни дезинфицирующих средств не было, а ослабленный недоеданием организм слабо сопротивлялся болезни. Как писала в декабре 1917 года «Правда», в камерах просушки, где проходило санобработку солдатское обмундирование, дохлые тифозные вши образовывали на полу слой толщиной 5 см и напоминали серый песок. Мария, одна из дочерей Жукова, расскажет, что ее отца лечил некий Николай, главный врач маленькой больницы Угодского Завода и сын священника Василия Всесвятского, который венчал его родителей и крестил в 1896 году его самого^[65]. Возможно, из-за своего сомнительного социального происхождения этот человек не появляется на страницах мемуаров маршала. Видимо, выкарабкаться больному помогло и его крепкое сложение, но все-таки болезнь не осталась без последствий, вызвав «продолжительную слабость», как он говорил. Вынужденное пребывание в Стрелковке имело и свои преимущества: Жукову не пришлось делать выбор между двумя сторонами Гражданской войны в тот момент, когда исход ее оставался неясным, причем победа большевиков сначала казалась наименее вероятным вариантом. Опасность свержения Ленина и его правительства отодвинулась только после взятия красными 10 сентября 1918 года Казани, отбитой у совместно действовавших эсеров и чехословацких легионеров^[66]. Троцкий объявил: «Это перелом». На следующий день «Правда» написала в передовице: «Взятие Казани – первая действительно крупная победа Красной Армии!»^[67] С данного времени решение соединить свою судьбу с этой армией, начинающей побеждать, уже не являлось самоубийственным.

Мы могли бы поверить в искренность этого решения Жукова, если бы в автобиографии, написанной в 1938 году, он не написал: «Я был мобилизован в РККА 1 октября 1918 года». Так как же: вступил добровольцем или был мобилизован? Мы склоняемся ко второй версии, на том же, уже приводившемся ранее основании. В 1938 году Жуков не мог врать командованию относительно даты и условий поступления на службу в Красную армию. В стране свирепствовала большая чистка, каждый день по всей стране офицеры исчезали десятками. Арестовывали и расстреливали по ничтожному подозрению, за малейшую ложь. Значит, бывший драгунский унтер-офицер был все-таки мобилизован в Красную армию, и произошло это 1 октября 1918 года. Несколькими днями ранее Троцкий, народный комиссар по военным делам, решил произвести массовый набор бывших унтер-офицеров 1893–1897 годов рождения (Жуков родился в 1896)^[68]. Этот декрет вышел позже тех, которые призывали на службу бывших офицеров, сначала добровольно (апрель), а затем, с 28 июля, принудительно. К концу 1918 года в рядах РККА уже служили 128 168 унтер-офицеров и 22 295 офицеров царской армии^[69].

Надо сказать, что в тот период большевистская власть не располагала никакими административными структурами, позволявшими ей ставить на учет и индивидуально призывать бывших унтер-офицеров. Должно быть, Жуков прочитал приказ Троцкого на афише одновременно с прокламацией, объявлявшей Республику Советов «единым военным лагерем». Он отправился в ближайший военный комиссариат, в Калугу^[70] или в Москву, совершенно добровольно, потому что никто не мог его к этому принудить: репрессивные меры по отношению к уклонистам и дезертирам начнут применяться через несколько месяцев. Таким образом, вступление Георгия Константиновича в Красную армию, каким бы парадоксальным это ни показалось, было «добровольной мобилизацией», почему, возможно, и появились две различные версии, высказанные им. Его готовность явиться на призывной пункт по мобилизации резко контрастировала с практически всеобщим нежеланием крестьян идти на службу в Красную армию, признаки которого он, возможно, замечал в Стрелковке, поскольку именно в Малоярославце, неподалеку от его родной деревни, 7 ноября 1918 года разразилось мощное восстание против восстановления принудительного призыва^[71]. На территории Калужской губернии даже была провозглашена суверенная советская республика, расстрелянная артиллерией красных^[72]. Жуков не дезертирует в ноябре или декабре 1918 года, в отличие от 40 % новобранцев (в некоторых районах Московского военного округа число дезертиров достигало 90 %)^[73].

Почему Жуков откликнулся на призыв Троцкого? Версию о желании помочь выжить родителям можно отбросить сразу, потому что только 24 декабря 1918 года Совнарком принял решение об оказании материальной помощи и выдаче пособий семьям красноармейцев. Его руки были бы в Стрелковке полезнее любых пособий. Какой еще выбор у него был, кроме как пойти в армию или остаться в Стрелковке, которая, как мы знаем, уже летом 1918 года была поражена неурожаем?^[74] Какое будущее ждало молодого человека с горячей кровью в деревне с 300 жителями, «между икон и тараканов» (Горький)? Тот, кто вырвался из деревни, в нее надолго не возвращаются. Она убивает всякое желание пробиться в жизни, всякое честолюбие, как писал Горький, уловивший парализующий ужас, который внушает русская деревня: «Вокруг – бескрайняя равнина, а в центре ее – ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. […] Спора нет – прекрасно летом „живое злато пышных нив“, но осенью пред пахарем снова ободранная голая земля, и снова она требует каторжного труда. Потом наступает суровая, шестимесячная зима, земля одета ослепительно-белым саваном, сердито и грозно воют вьюги, и человек задыхается от безделья и тоски в тесной, грязной избе. Из всего, что он делает, на земле остается только солома и крытая соломой изба – ее три раза в жизни каждого поколения истребляют пожары»^[75]. Жуков, бывший щеголеватый московский рабочий, элегантный драгунский унтер-офицер, уже повидавший мир, не мог желать для себя такой жизни. Для двадцатидвухлетнего крестьянского сына революция – это приключение. Он решил, что его будущее связано с этой революцией, обещавшей наконец вытащить Россию из средневековья. Как бы то ни было, 30 сентября 1918 года Георгий Константинович уложил свой вещмешок, начистил сапоги и снова попрощался с матерью, в день своего ухода на фронт. Он возвращался в армию… на сорок лет.

Армия нового типа

И снова Жукова зачислили в кавалерию. И снова он принес присягу. В тексте, разработанном Свердловым, не упоминалось ни о боге, ни о царе, вместо них появились «революция», «пролетариат» и «советская родина». Ее пункт № 1 ясно говорит об идеологии и практике Красной армии голодранцев:

«Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии. Перед лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и, как зеницу ока, охранять народное и военное имущество от порчи и расхищения.

Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью рабочего и крестьянского правительства. […] Я обязуюсь, по первому зову рабочего и крестьянского правительства, выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братства народов – не щадить ни своих сил, ни самой жизни…

Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение, и да покарает меня суровая рука революционного закона»^[76].

После принесения присяги, одетый в старую шинель и новый островерхий суконный шлем-буденовку, Жуков слушал доносящийся издалека шум Гражданской войны.

Хотя в цели настоящей работы не входит подробный рассказ о Гражданской войне в России – вооруженном конфликте, характеризующемся продолжительными, сложными и крупномасштабными боевыми операциями, все же невозможно совершенно ничего не рассказать о первых годах существования Красной армии. Тем более что многие из ее характерных черт и недостатков, появившихся в ходе Гражданской войны, будут проявляться и в январе 1941 года, когда Жуков займет пост начальника Генерального штаба, и в еще большей степени в тот момент, когда наступление вермахта поставит ее на край пропасти.

Ни один из главных большевистских вождей не служил в царской армии и абсолютно не разбирался в военных вопросах, за исключением разве что Троцкого, бывшего военным корреспондентом во время Балканских войн и имевшего хоть какие-то, пусть и очень ограниченные, представления о военном деле. На конференции большевистских организаций в июне 1917 года, в порыве идеализма, смешанного со страхом перед бонапартизмом, было принято решение о ликвидации постоянной армии и замене ее народным ополчением. Но, демобилизовав старую русскую армию, Ленин столкнулся с необходимостью защищать свое новое государство от множества врагов, и реальных, и потенциальных: от бывших союзников – французов, британцев, американцев, японцев, чехов, от германских и австро-венгерских армий, от внутренних врагов – белых, зеленых, эсеров, меньшевиков, анархистов, националистов всех мастей… Поэтому уже 28 января 1918 года он подписывает декрет о создании Рабоче-крестьянской Красной армии. Поначалу эта армия представляла собой наспех объединенные отряды Красной гвардии, небольшие банды, состоящие только из пехоты, заинтересованные исключительно в обороне своего города или губернии и проникнутые «духом партизанщины». Формировалась она «исключительно из пролетариата и близких ему полупролетарских слоев крестьянства». Командиры выбирались, воинские звания были упразднены, различия между политикой и военным делом фактически отменены.

Ленин очень скоро излечился от своего идеализма в военных вопросах. В феврале 1918 года он ожидал притока в армию 300 000 добровольцев, воодушевленных революционными идеями, подобно массовому порыву французских санкюлотов во II году Республики; реально же в армию записалось 20 000, по большей части маргиналов, безработных и беженцев. После того как в середине февраля переговоры в Брест-Литовске были временно прерваны, насчитывавшей 198 000 человек РККА пришлось столкнуться с тридцатью германскими дивизиями, которые разгромили ее в двадцать четыре часа. Минск пал 21 февраля 1918 года, Киев – 2 марта, Нарва, отстоящая на 160 километров от Петрограда,  – 4 марта. Для немцев это стало настоящей военной прогулкой, о которой некоторые генералы вермахта будут с теплотой вспоминать в июне 1941 года. Ленин сделал правильные выводы из этого фиаско и 3 марта подписал «похабный» Брестский мир. Чтобы обезопасить советское правительство, он через девять дней перенес столицу в Москву и, как и Троцкий, поселился в покоях бывшего коменданта Кремля в Кавалерском корпусе, напротив Малого дворца. Он приказал заменить мелодию курантов на Спасской башне. Отныне их колокола будут каждую четверть часа вызванивать «Интернационал» вместо «Боже, царя храни». Но главное – Ленин поручил Троцкому перестроить Красную армию на более традиционных началах.

В качестве народного комиссара по военным делам Троцкий проделал огромную работу, которая в конечном счете принесла его лагерю победу в Гражданской войне после трех с половиной лет сражений. Этой победой большевики были обязаны не столько военным талантам своих полководцев, сколько политическим ошибкам и разобщенности своих политических противников, а также своей способности привлечь на свою сторону крестьянские массы и самопожертвованию членов партии, преданных идее. Перед наркомом Троцким стояло бесчисленное множество проблем: хаос в управлении, внутренние свары в большевистском руководстве, беспрецедентный экономический кризис в стране, сжимавшееся вокруг Советской республики кольцо фронтов.

В организационном плане Красная армия с первых дней существования оказалась под двойной, бюрократической и политической, опекой со стороны правительства, Советов и партии. Переплетение компетенций распутать было невозможно, и Троцкий удерживал управление только за счет расширения собственных полномочий. Этот управленческий хаос, возникший из-за страха власти перед возможностью военного переворота, способствовавший беспорядку, безответственности и неэффективности, подогревался борьбой личных амбиций и различных теорий.

Эта новая армия, в которую вступил Жуков, была, очевидно, первой в истории армией, напрямую контролируемой политической партией. Она была создана для защиты власти этой партии, и это является одним из двух ключей к пониманию ее сути. Другим ключом является существовавшее внутри ее и в душе каждого офицера противоречие между безоговорочным подчинением партии и профессиональной компетентностью. Только разобравшись в двух этих моментах, читатель сможет понять и судьбу Жукова, и всю сумбурную историю РККА, большую чистку 1937–1938 годов и катастрофический разгром лета – осени 1941 года.

Первоначально набор и служебный рост в РККА были обусловлены преданностью делу партии, хотя партийные ценности и цели не совпадали с армейскими. Само понятие военного профессионализма находилось у властей под подозрением. Этому можно найти лишь одно объяснение: страх, что верность армии перевесит верность партии. Жуков узнает это, дважды заплатив за постижение этой истины карьерой. Он более, чем любой другой советский военачальник, будет разрываться между своим долгом перед партией – а Жуков всегда останется коммунистом – и долгом перед армией, перед ее ценностями, ее нуждами, ее репутацией.

К тому моменту, когда Жуков 1 октября 1918 года вступил в РККА, Троцкий уже принял самые важные решения. Была восстановлена дисциплина, отменена выборность командиров – по крайней мере, теоретически, распущены солдатские комитеты, восстановлены смертная казнь и военные трибуналы. Командир вплоть до батальонного уровня располагает всей полной власти. До дивизионного он разделял ее с комиссаром. В армиях и фронтах власть разделена между командующим, его начальником штаба и комиссаром; эта тройка образовывала Революционный военный совет (РВС).

Вместо того чтобы назначать на командные должности политически лояльных, но совершенно некомпетентных в военном деле рабочих и беднейших крестьян, Троцкий широко открыл двери в Красную армию для бывших царских офицеров, получивших название военспецов (военных специалистов), и, постепенно, для всех крестьян, исключая кулаков. Первые поставят на службу делу свои профессиональные навыки, вторые станут пушечным мясом. Численность РККА быстро росла: 650 000 человек к моменту вступления в нее Жукова, более миллиона к Рождеству 1918 года, 3 миллиона в 1919 году. В 1920 году она достигает своего исторического максимума до Великой Отечественной войны – 5,5 миллиона военнослужащих. Тем не менее эти цифры не должны вводить нас в заблуждение: каждый год из Красной армии дезертировали сотни тысяч человек, а две трети оставшихся не занимались ничем иным, кроме поисков продовольствия, снаряжения и новобранцев. На стороне красных никогда не сражалось одновременно более 700 000 бойцов, на стороне белых – на треть меньше. Историк Орландо Фиджес^[77] доказал, что Красная армия была слишком многочисленной. Российская экономика не могла прокормить, вооружить и обучить такую массу людей, из-за чего периодически происходили массовые дезертирства голодных людей.

Кавалерист, засидевшийся в казарме

Большинство этих проблем так или иначе отразилось на судьбе Жукова. Период с весны 1918 года по конец осени 1919-го является одним из самых темных в его биографии. Хронологические ориентиры отсутствуют, и единственным источником информации остаются «Воспоминания». А источник этот удручающе скуден. На дюжине страниц, на которых маршал излагает общую историю Гражданской войны, он указывает всего две даты, относящиеся лично к нему: 1 марта 1919 года и начало июня 1919-го. Первая – время его вступления в партию, вторая – его первый бой с белоказаками за станцию Шипово, недалеко от Уральска, на границе современных Казахстана и российского Урала. То есть между поступлением Жукова в Красную армию и началом боевых действий полка, в котором он служил, прошло восемь месяцев.

Одним из немногочисленных источников, позволяющих хотя бы частично реконструировать данный период в жизни Жукова, является история соединения, в котором он служил: Московской кавалерийской дивизии. Приказ о ее формировании был издан Высшим военным советом 19 июня 1918 года. Ядром стали добровольцы – военнослужащие бывшей 2-й кавалерийской дивизии императорской армии. К моменту вступления в нее Жукова в октябре 1918 года она получила свое новое название: Московская кавалерийская дивизия.

Соединение включало четыре полка. 1-й был быстро отправлен на фронт. 2-й в ноябре переведен в Тамбов для подавления крестьянского восстания. 3-й, сформированный в Калуге, был в феврале 1919 года переведен в Кирсанов, в богатый зерновой район близ Тамбова, где его легче было прокормить. 4-й полк, в котором служил Жуков, был создан из остатков 4-й кавалерийской дивизии царской армии 10 октября 1918 года и размещался в Октябрьских казармах у печально знаменитого Ходынского поля. Жуков находился в новой советской столице в течение почти восьми месяцев, притом что Троцкий повсюду искал солдат для пополнения армии. Чем объяснить столь продолжительный период пассивности?

Причин много. Первая – трудность с обеспечением конницы снаряжением, оружием и, главное, конями. Традиционно армия получала лошадей из южных степей европейской части России, Сибири и предгорий Кавказа, а все эти районы в тот момент находились под контролем белых. Наркомат по военным делам буквально нищенствовал: не было ни обмундирования, ни сапог, ни ботинок; разбегавшиеся в 1917 году солдаты разграбили склады и унесли с собой все, что можно. По приблизительным подсчетам до 60 % бойцов Красной армии ходили в гражданских обносках^[78]. Троцкий привозил на своем личном поезде обувь и буханки хлеба колеблющимся частям, чтобы побудить их идти в атаку. От запасов продовольствия зависят и численность личного состава, и его готовность сражаться. А продовольственный паек тогда опустился до крайне низкого уровня: 400 граммов хлеба в день в январе 1918 года – до уровня конца 1916 года; такая ситуация с продовольствием стала непосредственным поводом к февральскому бунту 1917 года в Петрограде. Жуков подтверждает: «Помню момент выгрузки на станции Ершов. Изголодавшиеся в Москве красноармейцы прямо из вагонов ринулись на базары, скупили там караваи хлеба и тут же начали их уничтожать, да так, что многие заболели. В Москве-то ведь получали четверть фунта плохого хлеба да щи с кониной или воблой»^[79]. В результате каждую ночь из воинских частей исчезали люди, возвращавшиеся к себе в деревни или сбивавшиеся в банды, промышлявшие грабежами.

Вторая причина задержки Жукова в Москве – практически полное отсутствие в красной кавалерии офицеров. Все они – на две трети казаки, на треть русские и прибалтийские дворяне, за буквально единичными исключениями,  – перешли на сторону белых. Советские руководители не должны этому удивляться, ведь кавалерия считалась у них самым консервативным родом войск. Поэтому командный состав набирался из бывших пехотных офицеров, которым самим приходилось учиться, и из бывших унтер-офицеров, вроде Жукова. Следует отметить, что, поскольку старые чины в Красной армии были отменены, Жуков из младшего унтер-офицера превратился в рядового красноармейца (слово «солдат» в РККА было под запретом). Но через несколько недель, благодаря своей компетентности и авторитету, он занял пост командира отделения (10 человек), что примерно соответствовало его прежнему званию. Наконец, еще одна, последняя, но немаловажная причина затянувшегося пребывания дивизии в Москве: новая власть не считала формирование кавалерийских частей приоритетной задачей. В Первой мировой войне кавалерия царской армии не совершила ничего выдающегося, и это как будто подтверждало мнение Троцкого о ней как «третьестепенном» роде войск^[80]. Это было страшным заблуждением, и он поймет свою ошибку только в сентябре 1919 года, когда бросит знаменитый лозунг: «Пролетарий, на коня!»

Итак, Московская кавалерийская дивизия формировалась медленно и с трудом. Дело ускорилось весной 1919 года, в связи с наступлением войск адмирала Колчака, верховного вождя контрреволюции. Его силы наступали из Сибири на Поволжье, чтобы оттуда двинуться на Москву. Две белые казачьи дивизии разгромили 4-ю армию красных, соединенную с 1-й армией в «Южную группу» под командованием Фрунзе. 25 апреля они овладели городом Уральск, прикрывающим дорогу на Саратов и являющимся воротами в Казахстан. Затем казаки начали наступление на крупный железнодорожный узел Ершов. Фрунзе приказал держаться во что бы то ни стало. Среди соединений, находившихся у него в подчинении, была и Московская кавалерийская дивизия, наконец-то сформированная, сосредоточенная в одном месте и отправленная в распоряжение 4-й армии. Ночью полк Жукова подняли, погрузили в эшелоны, и 17 мая 1919 года он прибыл на станцию Ершов.

За время Гражданской войны в дивизии, где служил Жуков, сменилось семь командиров – Жуков не называет по фамилии ни одного из них. Она никак не отличилась в боях и не приобрела той славы, которую завоевали Первая конная армия Буденного, 2-я Конная армия Филиппа Миронова, 3-й корпус Гая и 2-й корпус Бориса Думенко, каждый из которых на том или ином этапе сыграли решающую роль. Большинство биографов Жукова и историков Гражданской войны^[81] приписывали ему переход в Конармию Буденного. Это помогло бы объяснить, в частности, его дружеские отношения с Буденным в 1930-х годах и то, что он выжил в большой чистке 1937–1938 годов. Но принадлежность Жукова к «клану конармейцев» Ворошилова – Буденного – Тимошенко – чистейший вымысел.

Решающий момент: вступление в партию

За те девять месяцев, что Жуков провел в московской казарме, в его жизни произошло событие, имевшее для него решающее значение. В своих мемуарах и в автобиографии 1938 года он утверждает, что в октябре 1918 года он состоял «в группе сочувствующих, готовясь к вступлению в члены Российской Коммунистической партии (большевиков)»^[82], а 1 марта 1919 года стал полноправным членом партии. Один из современных биографов маршала, Валерий Краснов, опровергает эту дату. В качестве доказательства он цитирует протокол собрания парторганизации Рязанских кавалерийских курсов, не имеющий даты, но определенно составленный после 8 мая 1920 года. В нем говорится, что кандидат Г.К. Жуков принят в партию девятью голосами из девяти. Почему же Жуков называет в своих мемуарах дату 1 марта 1919 года? Потому, объясняет Краснов, что это дата его приема в кандидаты в члены партии. Другим объяснением может стать первая массовая чистка партии. 1 июля 1919 года все члены партии должны были сдать свои партбилеты, уплатить просроченные взносы, заполнить новые формуляры и найти двух человек, которые дали бы им рекомендации. Этот процесс, растянувшийся до 1920 года, контролировал лично начальник Политуправления (ПУР) Реввоенсовета Ивар Смилга. Возможно, товарищ Жуков стал жертвой этого бюрократического мероприятия, сократившего численность партии с 350 000 членов в марте 1919-го до 150 000 в августе^[83].

Какой бы ни была истинная дата вступления Жукова в партию, главное, что 1 марта 1919 года он сделал огромный шаг, окончательно порвав с аполитичностью, свойственной ему до начала 1918 года. Он сделал этот шаг позднее, чем Рокоссовский, Конев, Мерецков, Голиков или Тимошенко, но раньше, чем Малиновский (1926), Батов (1929), Василевский (1938) или Баграмян (1939), другие главные военачальники советско-германской войны.

По какой причине Жуков вступил в партию? В первую очередь, надо отметить колоссальное давление пропаганды. Секретарь парторганизации и комиссар полка приходили дважды в неделю и допоздна растолковывали бойцам смысл политической борьбы коммунистов. Сама жизнь в московской казарме способствовала пропагандистской обработке военнослужащих; в ход шло все – листовки, фильмы, концерты, театральные постановки, газеты, беседы, лекции, дискуссии, читальные комнаты, шахматные турниры. Осенью 1918 года Ленин и Троцкий предприняли масштабную кампанию для мобилизации в армию коммунистов. Действительно, первые же бои показали, что в сложных ситуациях только они проявляют стойкость. Троцкий использовал коммунистические отряды как пожарные команды, которые бросал в те места, которым более всего угрожали белые армии. Сталин попытается использовать этот опыт летом 1941 года, но безуспешно. После Гражданской войны Сергей Гусев, начальник Политического управления РККА, подсчитал, что воинская часть, в которой было менее 5 % коммунистов, является неустойчивой, а при наличии их 12–15 % ее можно рассматривать как ударную^[84]. Еще одной, более глубокой причиной была убежденность красных вождей в том, что из полумиллиона бойцов Красной армии, ставших коммунистами и составлявших 91 % вступивших в партию в этот период, сложится новая общественная элита^[85]. Две трети этих людей были, как и Жуков, крестьянами по происхождению, и огромное большинство их принадлежало к поколению, родившемуся между 1890 и 1897 годами. Таким образом, работа организационных и пропагандистских структур большевистской партии была направлена в первую очередь на него и на таких, как он.

Делалось все для повышения культурного уровня новых членов партии, 60 % которых имели за плечами один-два класса приходской школы, реже три, как Жуков; 30 % были совершенно неграмотны^[86]. В 1920 году Красная армия была главным образовательным учреждением страны; в ней действовали 4000 школ, 3 университета, 1000 клубов, издавалось 25 газет, в библиотеках имелось 2 миллиона книг. На ее эмблеме к изначальным серпу и молоту добавились книга и винтовка^[87]. Обратной стороной этой политики стало то, что коммунисты, прошедшие РККА, разнесли по всему советскому обществу армейские методы и дух: «чрезвычайщина, жестокость и разбазаривание средств» – это могло бы стать девизом бойцов Гражданской войны, ставших управленцами в Советском Союзе в 1920 – 1930-х годах.

Также интересно отметить тот факт, что Жуков объявил себя сочувствующим с первых дней пребывания в полку. Будет ли оскорбительным для искренности его убеждений предположение, что он инстинктивно увязал успех своей военной карьеры со вступлением в политическую элиту нового государства? Очевидно, что с 1918 года в системе партийного государства невозможно было возвыситься, не состоя в партии, и что членство военнослужащего в ней рассматривалось большевистскими властями как важнейший показатель лояльности. Если главная цель РККА защита власти большевиков, разве не естественно для ее бойца стать большевиком? Также возможно, что в 1918 году будущий маршал оказался восприимчивым к суровым речам комиссаров, таким непохожим на болтовню либералов в солдатских комитетах в прошлом году: «железная дисциплина», прославление «храбрости и доблести», восстановление смертной казни за трусость и дезертирство. Сам Жуков в течение Второй мировой войны будет неизменно придерживаться этой линии.

В августе 1919 года Георгий Константинович Жуков познакомился со своим тезкой и однофамильцем Георгием Васильевичем Жуковым. Этой встрече, как кажется, оказавшей на него сильное влияние, посвящены две страницы его «Воспоминаний». Они интересны со многих точек зрения. Во-первых, совпадение имен и фамилий вызвало в эпоху Бориса Ельцина кампанию по очернению величайшего советского воина. Потребовались годы, прежде чем историки Борис Соколов и Юрий Геллер доказали ошибку и очистили имя Георгия Константиновича Жукова от обвинения в доносах в период Большого террора 1937–1938 годов. «Однажды,  – пишет Жуков,  – он [комиссар Г.В. Жуков] предложил мне перейти на политработу. Я поблагодарил, но сказал, что склонен больше к строевой. Тогда он порекомендовал поехать учиться на курсы красных командиров»^[88]. Здесь сказано четко и недвусмысленно: политика в армии не для Георгия Константиновича, какими бы ни были новые условия. Молодой командир отделения чувствовал себя в первую очередь солдатом. Всю свою жизнь он останется хорошим коммунистом, дисциплинированным, лояльным, мало интересующимся вопросами доктрины и почти не читавшим Маркса. Его теоретический багаж ограничится вставкой в различные написанные им работы готовых клише, демонстрирующих его преданность делу партии. Как и большинство людей его круга, он невольно воспринимал коммунизм как некий полезный инструмент, способный модернизировать Россию, особенно ее вооруженные силы. Вступление же в ряды комиссаров не казалось ему прямой дорогой к командным должностям. Из числа политработников выйдет очень мало видных военачальников. В числе тех немногих комиссаров, кто достигли высоких командных должностей,  – Иван Конев и менее известный Григорий Штерн.

Наконец, в упоминании о разговорах между Г.К. Жуковым и Г.В. Жуковым можно выделить третий интересный момент: положительный образ комиссара.

Сам термин «комиссар», видимо, первым ввел меньшевик Бронштейн в марте 1917 года, одновременно с самим появлением этого института missi dominici (букв.: посланцы государя (лат.)  – зд.: контролеры, представители центральной власти. От должности в средневековом Франкском государстве, где посланцами государя называли ревизоров, направлявшихся монархом в провинции для контроля за деятельностью властей на местах.  – Пер.), созданного Временным правительством для контроля за высшим военным командованием и для сглаживания противоречий между ним и солдатскими комитетами. Придя к власти, большевики сохранили этот институт. Первоначально комиссары выполняли функции агитаторов, но очень скоро превратились в цепных псов, зорко следивших за военспецами, за теми 48 409 бывшими царскими офицерами, что были мобилизованы Троцким в Красную армию и считались политически ненадежными. Комиссары должны были визировать приказы, отдаваемые не только спецами, но и краскомами (красными командирами); без подписи комиссара приказ был недействителен. Эта система двоевластия действовала на протяжении всей Гражданской войны. В дальнейшем в кризисные моменты: во время сталинской большой чистки 1937 года и поражений 1941 года она восстанавливалась. Борьба за упразднение этого двоевластия была одной из главных битв, которую во время Второй мировой войны вел сначала генерал, а потом маршал Жуков. Он вновь столкнется с проблемой комиссаров в 1955 году, когда займет пост министра обороны, и из-за нее у него возникнет конфликт с Хрущевым.

Работая в 1965–1969 годах над мемуарами, Жуков не случайно вспомнил своего однофамильца Г.В. Жукова, а с целью представить его идеальным комиссаром. Прикрываясь воспоминаниями, которые невозможно проверить, он излагает свою точку зрения на то, каким, по его мнению, должен быть политический комиссар в Советской армии: «Работа комиссара заключалась не только в агитации и пропаганде, но прежде всего в личном боевом примере, образе действий, поведении. Комиссар обязан был знать все оперативные распоряжения, участвовать в разработке приказов (решающее слово оставалось за командиром в вопросах оперативного характера), тщательно изучать военное дело. Обычно комиссары собирали перед боем политработников и рядовых коммунистов, объясняя им поставленные командиром задачи, и сами шли на наиболее опасные и решающие участки сражений»^[89].

«Хороший» комиссар, по мнению Жукова, это народный вожак и солдат, пример самоотверженности, который не боится ни ран, ни смерти, политический агитатор, гарант идеологической чистоты. Этот идеальный коммунист не должен ни в коем случае вторгаться в прерогативы военных профессионалов – командиров. На всех ступенях своей карьеры при Сталине Жуков будет конфликтовать с политическими комиссарами всех рангов, среди которых встречались настоящие убийцы, причем почти всемогущие, вроде Льва Мехлиса. Это будет смертельно опасной игрой, где каждое слово, и сказанное, и несказанное, будет браться на заметку целой толпой комиссаров, парторганизаций, политработников, сотрудников НКВД, провокаторов, шпионов и доносчиков. И все-таки Жуков так и не понял, что сам факт существования комиссаров, вне зависимости от того, имели они или нет право на принятие решений, равное с командирами, умалял авторитет последних. Признавая за представителем партии право на поддержание боевого духа солдат, на поощрения и наказания, красный командир лишал себя важной части власти над подчиненными. Много раз за свою службу Жуков будет убеждаться в этой слабости Советской армии и пытаться ее устранить. Но ни разу он не придет к единственно возможному решению: вообще упразднить эту «политическую армию», настоящего двойника боевой армии. Ему это не удастся, потому что он был хорошим коммунистом, а долг Красной армии служить партии, партия же для армии все равно что сердце и мозг для тела, которые нельзя вырвать, не причинив вреда организму.

В боях с казаками

Театром Гражданской войны были окраины России. Основные сражения проходили на широкой восточной и южной полосах, охватывающих исторический центр страны, образуя как бы перевернутую букву L. Длинная черточка этой буквы покрывала регион между Уралом и Нижним Поволжьем; короткая шла от предгорий Кавказа до Южной Украины через земли донских и крымских казаков. В 1919 году Жуков участвовал в ряде боев на Восточном фронте против сил адмирала Колчака; в 1920 году на юге, в Тавриде, он сражался с одним из генералов Врангеля. Но больше, чем с белыми, ему пришлось воевать с зелеными, то есть с участниками крестьянских восстаний, которые во множестве вспыхивали в 1920 и 1921 годах, в частности на Тамбовщине.

Мы оставили командира отделения Жукова 17 мая 1919 года на ершовском вокзале. Через неделю, на подступах к Шипово, он в составе своего полка принял участие в ожесточенных кавалерийских боях с крупными силами уральских белоказаков. Артиллерийский и пулеметный огонь, а также рукопашные схватки помогли красным отбивать атаки казаков, однако к 16 июня Шипово все еще оставалось в руках белых. В этот день был получен приказ Фрунзе прийти на помощь осажденному Уральску. Но казаки опередили наступление красных, овладели стоящим на Волге городом Николаевск и обошли красных с юга, грозя им окружением. Фрунзе перегруппировал свои войска и все-таки начал наступление 5 июля 1919 года. 11 июля Жуков вновь сражался под Шипово. А на помощь Уральску, сломив сопротивление колчаковцев, пришла дивизия знаменитого Чапаева.

Хотя летом 1919 года угроза большевистскому режиму со стороны войск Колчака на востоке была устранена, для него возникла новая угроза на юге. Генерал барон Врангель, человек высокого роста, с зычным голосом, командовавший правым флангом армии Деникина во время ее крупного похода на Москву, при помощи горстки танков и самолетов, присланных британцами, овладел Царицыном (будущим Сталинградом), захватив 40 000 пленных и огромные склады боеприпасов. В боях за Царицын погиб двоюродный брат Георгия Константиновича Александр Пилихин. Дивизию Жукова перебросили на этот фронт для участия в контрнаступлении, целью которого было возвращение красными Царицына. Здесь следует отметить, что Жуков верхом на коне за три месяца объездил все окрестности будущего Сталинграда. Это знание местности очень поможет ему в период с сентября 1942 по февраль 1943 года, когда к Волге выйдет 6-я армия Паулюса. 8 августа 4-й кавалерийский полк находился в Красном Куте, в то время как остальная дивизия патрулировала район вдоль реки. 11 августа Южная группа Фрунзе стала Туркестанским фронтом. 2-й и 3-й полки дивизии были включены в состав 11-й армии, полк, в котором служил Жуков,  – в 4-ю армию.

В конце августа Деникин оставил Царицын: его армия разложилась, занимаясь грабежами и еврейскими погромами. 2-й и 3-й полки Московской кавалерийской дивизии в это время двигались по выжженным заволжским степям на юг, к Астрахани. Полк Жукова, видимо более потрепанный в боях, остался в Красном Куте. Очередные изменения обстановки на фронте поставили ушедшие вперед полки в тяжелое положение. Разбитые превосходящими силами казаков и вынужденные уйти на левый берег Волги, эти обескровленные полки должны были теперь любой ценой удержать переправу у Черного Яра, чтобы помешать белым выйти к Уралу. 11 октября 4-й полк был отправлен на помощь 2-му и 3-му. 12-го числа его погрузили в эшелоны и перебросили во Владимирку, а оттуда в Ахтубинск, который ему предстояло оборонять. Но 26 октября крупные силы белых перешли Волгу, и 4-й полк был спешно брошен против них. Жукову предстояло сражаться против лучших в мире наездников – калмыков и казаков графа Черкесова (1-й Кубанский полк). Шли жестокие рукопашные схватки, в которых применялись пики, шашки, ножи, пистолеты, гранаты. Калмыки и казаки были отброшены. В конце октября во время ближнего боя под брюхом лошади Жукова взорвалась граната. «Осколки глубоко врезались в левую ногу и левый бок»,  – напишет он. Потеряв коня и не в состоянии идти пешком, он был окружен калмыками, но в последний момент его спас комиссар Антон Митрофанович Янин, сам раненый. Янин погрузил товарища на телегу и отвез за 150 километров в госпиталь в Саратов. Там он поручил его заботам своей подруги – медсестры Полины Николаевны Волоховой и ее младшей сестры Марии, еще гимназистки. Больше в Московскую кавалерийскую дивизию Жуков не вернулся^[90].

Мария выхаживала Георгия Константиновича целый месяц. К ранам добавился вновь вернувшийся тиф (в 1920 году этой болезнью заразилась треть Красной армии), но ему все-таки удалось выкарабкаться. Молодые люди полюбили друг друга. «Дедушка рассказывал мне, что он уже тогда полюбил бабушку. За ее милосердие и чудесные голубые глаза… Благодаря им… появилось ее ласковое прозвище – „Незабудка“»^[91], – рассказывает Георгий, внук маршала. Мария стала первой из четырех главных женщин в жизни Жукова. После выхода из госпиталя в ноябре 1919 года он получил месячный отпуск для восстановления сил. Он вернулся в Стрелковку, чтобы отдохнуть в родительском доме, а сестры Волоховы уехали к себе в Полтаву. Влюбленные встретятся вновь через три года в Минске. Георгий Константинович к тому времени уже будет женат на другой.

В Стрелковку Жуков попадает в самый разгар крестьянского восстания. Входили ли его родители в комитет бедноты, в членах которого большевики видели своих союзников в классовой борьбе в деревне? Пользовались ли, как бедняки, субсидиями, то есть получали часть имущества, отнятого у кулаков? Или же, напротив, принадлежали к основной массе крестьян, боровшихся против продразверстки? Мы этого никогда не узнаем. Жуков написал об этом всего четыре слова: «Отпуск прошел очень быстро». Во всяком случае, это был последний раз, когда он встречался со своим отцом Константином Артемьевичем, который умер 28 марта 1921 года в возрасте 77 лет. Много лет спустя, уже после того, как он примет капитуляцию вермахта, Жуков установит на его могиле на маленьком стрелковском кладбище каменное надгробие^[92].

На кавалерийских курсах

В декабре 1919 года Жуков попросился обратно на фронт, но медицинская комиссия сочла, что он еще не совсем оправился от ранения, и направила в резервный батальон в Тверь. Коммунистическая ячейка послала его на кавалерийские курсы в Старожилов Рязанской губернии, в 150 километрах к юго-востоку от Москвы. Создание подобных курсов было вызвано острой необходимостью подготовки красных командиров, каковых было слишком мало как для удовлетворения настоятельных потребностей армии, численность которой за восемнадцать месяцев утроилась, так и в сравнении с количеством военспецов из бывших царских офицеров, вечно подозрительных для власти как идейно чуждые. С учетом его боевого опыта Жукова сразу же назначили командиром 1-го эскадрона курсантов и поручили, как он пишет, «заниматься с курсантами владением холодным оружием (пика, шашка), обучением штыковому бою, строевой и физической подготовкой». Попутно он сообщает, что «общеобразовательная подготовка основной массы курсантов была недостаточной»^[93]. Это замечание относится и к нему. Здесь мы затрагиваем одну из серьезнейших проблем Красной армии, частично объясняющую ее неудачные действия в 1939–1941 годах: крайне незначительное количество образованных людей, способных стать действующими офицерами или офицерами запаса. Жуков не скрывает своего отношения к уровню подготовки, полученной в Рязани: «Строевые командные кадры состояли главным образом из старых военных специалистов – офицеров. Работали они добросовестно, но несколько формально – „от“ и „до“. Воспитательной работой занимались парторганизация и политаппарат курсов, общеобразовательной подготовкой – военнообязанные педагоги. Политико-экономические дисциплины вели наскоро подготовленные преподаватели, которые зачастую сами „плавали“ в этих вопросах не хуже нас, грешных»^[94]. Эти пороки военного образования – теоретичность и излишняя идеологизированность – будут преследовать РККА вплоть до Второй мировой войны.

Занятия на рязанских курсах, и так малоэффективные, были к тому же сокращены и продолжались всего полгода. В середине июля курсантов отправили в Лефортовские казармы в Москву, где уже находились их товарищи с московских и тверских пехотных курсов. Молодым курсантам сообщили, что из них сформируют сводную конно-пехотную бригаду, которую отправят против белой армии Врангеля, начавшей наступление из Крыма. Жуков ссылался на свою занятость в тот период, видимо не желая встречаться со своей прежней невестой Марией Малышевой, дочерью его бывшей квартирной хозяйки. Красавица осыпала его упреками и после ссоры бросила. Вскоре после этого она вышла замуж. Похоже, Жуков от этого не слишком страдал.

В составе сводной бригады Жуков отправился не в Крым, а на Кубань, где был назначен помощником командира роты в 14-й стрелковой дивизии. Красные пришли не воевать с белыми, а усмирять казачьи земли. В своих «Воспоминаниях» Жуков упоминает только о положительных сторонах этого умиротворения: политических дискуссиях с бедными крестьянами, о пропаганде, починке сараев и изб, очистке колодцев. Но действительность сильно отличалась от этой благостной картинки. Части Красной армии должны были в первую очередь помешать засевшей в Крыму армии барона Врангеля получать людей и лошадей на Кубани, представлявшей собой последнюю надежду белых. Сводная курсантская бригада, в которой по определению было много коммунистов, возможно, участвовала в борьбе с кулаками, отождествляемой с борьбой против белых. Карательные операции на казачьей территории были кровавыми; красные заставляли станицы дорого платить за их поддержку всех белых вождей начиная с ноября 1917 года: Корнилова, Колчака, Деникина и, наконец, Врангеля. Наиболее богатая часть казачества, враждебно настроенная в отношении передела земель и ратовавшая за независимость станиц, была истреблена. В период с 1919 по 1921 год на север были депортированы от 300 000 до 500 000 казаков при общей численности казачества приблизительно в 4,5 миллиона^[95]. Рейнгольд, председатель Донревкома, признавал в 1919 году: «Мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление. Это называлось расказачиванием… Казаков, по крайней мере огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически»^[96]. Вот об этой политической и классовой войне, более безжалостной, чем всякая другая, следует помнить, когда Жуков, не вдаваясь в подробности, пишет о своем участии в конце лета 1920 года в операциях «против банд Фостикова и Крыжановского».

Жукову так и не довелось повоевать с войсками Врангеля, разгромленными в ноябре 1920 года Фрунзе. Последняя угроза со стороны белых была ликвидирована. Сводную бригаду расформировали. Часть ее личного состава отправили на пополнение других частей, понесших потери в боях. Из большей ее части сформировали полк, который бросили на преследование разрозненных белых отрядов. В Дагестане его чуть ли не до последнего человека уничтожили. «Многие командиры и бойцы были зверски замучены бандитами»,  – пишет Жуков, «забыв», что красные расправлялись с пленными точно так же. Ему и на этот раз сопутствовала удача. Вместо того чтобы носиться по ущельям Дагестана, курсант получил под свое командование взвод (тридцать человек) в 1-м кавалерийском полку 14-й бригады, входившей в 14-ю стрелковую дивизию (9-я Кубанская армия). Полком, по рассказу Жукова, командовал старый рубака, донской казак, который встретил Жукова и прибывших с ним его товарищей очень плохо. «Глядя на наши красные штаны, он неодобрительно заметил: „Мои бойцы не любят командиров в красных штанах“»^[97]. Дальше все пошло в том же духе: Жуков попал в часть, пропитанную «духом партизанщины» и враждебно настроенную по отношению к новым командирам, прошедшим хоть какую-то подготовку и назначенным к ним со стороны. Жукову пришлось долго завоевывать уважение своих подчиненных во время операций по зачистке окрестностей кубанской столицы Екатеринодара (ныне Краснодар) от казацких банд.

В ноябре 1920 года его наконец произвели в командиры эскадрона – комэски по тогдашней терминологии – все в том же 1-м полку. Можно предположить, что свою роль здесь сыграла его дружба с Антоном Яниным, дополнительно укрепленная отношениями обоих с сестрами Волоховыми. Действительно, комиссар эскадрона Янин утверждает все назначения и обладает правом предлагать на должности своих кандидатов, естественно, он при этом отдавал предпочтение членам партии. В дальнейшем Янин, возможно, пожалел о своем поступке, потому что его друг завел себе новую любовь.

Случилось это в декабре 1920 года, когда полк находился на станции Анна Воронежской губернии, где гонялся за бандой некоего Колесникова. Маргарита, дочь Жукова от Марии Волоховой, рассказывает, что ее отец и Янин остановились на ночлег в избе попа. Жуков заметил сидевшую на печке испуганную девушку. Звали ее Александра Диевна, она назвалась родственницей священника. «Георгий Константинович спросил, грамотная ли она и хочет ли служить в эскадроне писарем. Так она оказалась в эскадроне, которым командовал Георгий Константинович. А он в молодости был лихой красавец кавалерист. И Александра Диевна, возможно, влюбилась в него, считая своим благодетелем и покровителем»^[98]. Девушка была учительницей. Ее отец, Дий, до революции служил агентом по продаже швейных машинок фирмы «Зингер», а мать, Анна Максимовна, уроженка Липецка, очевидно, происходила из крестьян.

Определив свою возлюбленную в обоз, Жуков продолжал в рядах 14-й бригады гоняться за конницей Колесникова. Это была довольно типичная история, бесчисленное количество раз повторявшаяся во время Гражданской войны (250 крестьянских восстаний за одно только лето 1918 года!). На подавление народных восстаний РККА бросала едва ли не столько же сил, сколько на борьбу с белыми армиями. Иван Колесников был почти близнецом Жукова. Родившись на два года раньше в крестьянской семье с юга Воронежской губернии, он пошел на Первую мировую войну рядовым, а закончил ее унтер-офицером. В этом качестве он был осенью 1918 года мобилизован в Красную армию и, мало-помалу, поднимался по служебной лестнице в пехотном полку. На этом сходство с Жуковым заканчивается. Дослужившись до командира батальона, Колесников неожиданно исчез из части в июне 1920 года, прихватив кассу своего подразделения. Было ли это банальной кражей или первым сознательным актом сопротивления большевистскому режиму? За неимением документов дать точный ответ на этот вопрос невозможно. В ноябре того же года Колесников возглавил крестьянское восстание против продотрядов, грабивших деревню от имени советского Наркомпрода – ведомства, ответственного за продовольственное снабжение городов. В декабре он командовал 5000 всадников, разбитыми на пять полков и вооруженными оружием, взятым в качестве трофея у слабых отрядов РККА, посланных против него. Отряд Жукова, гонявшийся за бандой Колесникова, быстро рассеял ее. Большинство крестьян просто вернулись по домам, а оставшееся ядро из 150 всадников, самых непримиримых бойцов, большинство которых были дезертирами из Красной армии, совершив трехсоткилометровый рейд, ушли в Донские степи.

В степях у излучины великой реки Колесников быстро пополнил свой отряд новыми добровольцами. Действительно, вся крестьянская Россия, задушенная жестокой политикой продразверстки, проводившейся властью в течение трех лет, готова была восстать. В конце января 1921 года Колесников повел свой отряд в Воронежскую губернию и 5 февраля занял свою родную деревню Старую Колитву. Запасы оружия и боеприпасов он пополнял, нападая по ночам на отдельно расположенные посты РККА. Руки у него свободны: отдельная 14-я бригада, в которой служил Жуков, была переброшена в Тамбовскую губернию, где пылало другое, еще более грозное восстание под предводительством братьев Антоновых. Колесников установил свой контроль над всем югом Воронежской губернии, уничтожил органы советской власти на местах, завладел многими мелкими городами и ушел на север только при известии о прибытии к красным подкреплений. 26 февраля 1921 года 1500 конных повстанцев-крестьян Колесникова соединились в Тамбовской губернии с силами Антоновых. Александр, старший из братьев, с радостью принял Колесникова и назначил его командующим 1-й партизанской армией. На какое-то время у него появилась надежда на то, что неожиданный приход этого отряда, пришедшего с Дона, позволит ему установить связь еще с одной мощной повстанческой армией, которая вела борьбу с красными на востоке Украины под предводительством Нестора Махно, легендарного вожака анархистов.

В борьбе с повстанцами Тамбовщины

Когда бригада Жукова прибыла в феврале 1921 года на Тамбовщину, крестьянское восстание в губернии бушевало уже шесть месяцев и находилось в самом разгаре. В «Воспоминаниях» этому восстанию, Антоновщине, посвящено семь страниц. Это событие сыграло важную роль и в истории Советского Союза, и в жизни Жукова, который дважды чуть не погиб там. Это будут последние бои, в которых он примет личное участие с оружием в руках.

В своих «Воспоминаниях» маршал изображает Антонова уголовником, а его «армию» – «эсеровско-кулацкой бандой». Такие определения соответствуют большевистской трактовке истории Гражданской войны, но они очень далеки от действительности. На самом деле Антоновщина была одним из крупнейших крестьянских восстаний в русской истории. Ленин не ошибся, сказав в марте 1921 года, что «оно для Советской власти более опасно, чем все Юденичи, Колчаки и Деникины вместе взятые»^[99]. Восстание охватило регион к югу от Тамбова, почти в 600 км от Москвы; оно продолжалось с осени 1920 года по лето 1921 года. В него оказалось вовлечено около трех миллионов крестьян. Антоновская армия насчитывала от 20 000 до 30 000 всадников, вооруженных винтовками и пулеметами. Им противостояло до 150 000 красных. Количество жертв этой малой гражданской войны внутри большой оценивается в десятки тысяч.

Волнения на Тамбовщине начались летом 1918 года. Тысячи молодых крестьян пытались избежать мобилизации в РККА, и, возможно, дезертиров в лесах было столько же, сколько повстанцев. Деревни враждебно встречали продотряды, под угрозой оружия грабившие эту богатую зерном губернию, про которую Ленин напыщенно сказал в 1918 году, что «урожаи там огромны» и что «одними ими можно спасти революцию»^[100]. Тон задал Троцкий в июне 1918 года на съезде Советов: «Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб»^[101]. Продотряды пытками, издевательствами и побоями заставляли крестьян открывать тайники с зерном, забирая даже семенное. Масштаб реквизиций был таким, что с зимы 1919/20 года наблюдатели отмечали на дорогах огромное количество просивших подаяния детей с раздутыми от голода животами. На всех железнодорожных станциях были развернуты заградотряды, чтобы не позволять крестьянам вывозить произведенные ими продукты с целью их продажи в городе на черном рынке. На такой благоприятной почве разворачивалось движение, возглавленное Александром Степановичем Антоновым. Родившийся в 1889 году в Москве, Антонов провел юность в Кирсанове – маленьком городке в южной части Тамбовской губернии, который тридцать один год спустя стал центром восстания. Невысокого роста красивый парень со вспыльчивым характером, большой любитель женщин, он работал лудильщиком, но основное время уделял не починке кастрюль, а деятельности в кирсановской группе партии эсеров. Как Сталин у большевиков, Антонов был у эсеров «экспроприатором» – совершал налеты на банки и государственные учреждения, добывая средства для революции. За его голову назначили награду. В 1909 году он был арестован во время подготовки покушения на генерала – командующего Казанским военным округом. Приговоренный к пожизненному заключению, он отбывал наказание во Владимирской тюрьме. Февральская революция 1917 года освободила его, и он вернулся в Кирсанов, где стал начальником революционной милиции. В мае 1918 года он захватил склад оружия, брошенный чешскими легионерами. Может быть, он уже тогда намеревался поднять восстание против большевиков? Как бы то ни было, ему пришлось вновь перейти на нелегальное положение, чтобы уйти от преследований ЧК после неудачного восстания левых эсеров в Москве. К нему присоединился его младший брат Владимир, также находившийся в розыске за то, что возглавил в Тамбове бунт мобилизованных в Красную армию крестьян. С дюжиной людей братья Антоновы начали серию экспроприаций и убийств коммунистов в Кирсановском уезде. Их группа увеличилась, приобрела устойчивый характер, но ее лозунги, заимствованные из эсеровской аграрной программы, производили слабое впечатление на местных крестьян. Тем не менее имя Антоновых уже олицетворяло сопротивление ленинскому режиму, а в Москве еще не знали, есть ли у него какая-то политическая платформа.

Собственно восстание началось спонтанно в сентябре 1920 года в деревне Каменка, недалеко от Кирсанова, где толпа доведенных до отчаяния крестьян растерзала продотряд. Ответ ЧК и тамбовского военного комиссариата был таким жестоким, что восстание в несколько недель охватило весь юг Тамбовской губернии. Естественно, к восстанию примкнули братья Антоновы, придавшие этому начавшемуся снизу выступлению четкую структуру, организовав в каждой деревне ячейку Союза трудового крестьянства, главной целью которого было «свержение власти коммунистов-большевиков, доведших страну до нищеты, гибели и позора, для уничтожения этой ненавистной власти и ее порядка»^[102]. Брошенные на подавление восстания красные части в первом же бою обратились в беспорядочное бегство, а многие тысячи дезертиров присоединились к повстанцам. Сожжение деревень, грабежи и расстрелы, производившиеся красными, вызывали ответные жестокие убийства коммунистов. «До сих пор помню страшные картины той поры,  – писал один тамбовский коммунист.  – Часто наших товарищей привозили в Кирсанов обезглавленными, с вспоротыми животами и сломанными позвоночниками, с вырванными глазами и ушами, порой вообще разрубленными на части»^[103].

В январе 1921 года, когда 14-я отдельная кавалерийская бригада была переброшена на Тамбовщину, советская власть сохранялась только на юге губернии. На большей части ее территории хозяйничал Антонов, облаченный в кожаную куртку, с двумя револьверами на боках. Его войско насчитывало 20 000 всадников, организованных в пятнадцать полков, сведенных в две армии. Им не хватало винтовок, у них не было униформы, вместо седел они использовали подушки или ездили на неоседланных конях, но поддерживалась относительная дисциплина. В написанной в 1922 году статье^[104] Тухачевский признает великолепную организацию антоновцев, имевших территориальные органы управления, штабы, службы снабжения и пропаганды, разведку и т. д.

Сначала часть Жукова разместили на станции Жердевка, на юге губернии. Он ничего не рассказывает о боевых действиях своей бригады в течение трех месяцев, с начала февраля до середины мая. Очевидно, потому что эти действия не имели никакого результата: силы Антонова неуловимы. Несмотря на назначение Лениным в феврале «диктатора», призванного руководить подавлением восстания,  – Антонова-Овсеенко, одной из главных «звезд» красных в Гражданской войне, имевшего красноречивое прозвище Штык,  – кажется, ничто не могло остановить рейды партизан. Жуков вспоминает, что «в начале апреля 1921 года, когда отряд в 5 тысяч антоновцев разгромил гарнизон, занимавший Рассказово [недалеко от Тамбова]. При этом целый наш батальон был взят в плен»^[105]. На самом деле антоновцев было меньше тысячи, а они разгромили Волжскую пехотную бригаду (5000 штыков) и захватили необходимые им оружие и боеприпасы.

В этот трудный для красных период Жуков отличился в ряде схваток с повстанцами. «С антоновцами было немало трудных боев. […] Во время рукопашной схватки один антоновец выстрелом из обреза убил подо мной коня. Падая, конь придавил меня, и я был бы неминуемо зарублен, если бы не выручил подоспевший политрук Ночевка. Сильным ударом клинка он зарубил бандита и, схватив за поводья его коня, помог мне сесть в седло»^[106]. Чуть позднее, в тот же самый день, под Жуковым убили второго коня, и снова он был спасен в последний момент. 31 августа 1921 года его наградили орденом Красного Знамени – высшей боевой наградой за храбрость. Это был его первый советский орден. За свою карьеру он получит его еще дважды. В приказе РВСР о награждении сказано: «Награжден орденом Красного Знамени командир 2-го эскадрона 1-го кавалерийского полка отдельной кавалерийской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбовской губернии 5 марта 1921 г., несмотря на атаки противника силой 1500–2000 сабель, он с эскадроном в течение 7 часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после 6 рукопашных схваток разбил банду»^[107].

Сегодня, благодаря исследованиям Самошкина^[108], нам известно, что бой за станцию Жердевка проходил совсем иначе. В отряде антоновцев, которыми командовал сам Колесников, было 500 сабель при четырех пулеметах. 1-й полк, к которому относился эскадрон Жукова, в действительности был загнан повстанцами в реку Савалу, оставив на поле боя 65 убитых, в том числе 25 из эскадрона Жукова.

Похоже, будущий маршал отличился во время последовавшего за боем отступления почти на 10 километров. Сорок пять лет спустя, в своих беседах с писателем Симоновым, Жуков рассказывает об этом эпизоде иначе, чем в своих «Воспоминаниях»:

«В 1921 году мне пришлось быть на фронте против Антонова. Надо сказать, что была довольно тяжелая война…Они стремились не принимать больших боев. Схватились с нами, отошли, рассыпались, исчезли и возникли снова. Мы считаем, что уничтожили ту или иную бригаду или отряд антоновцев, а они просто рассыпались и тут же рядом снова появились. Серьезность борьбы объяснялась и тем, что среди антоновцев было очень много бывших фронтовиков, и в их числе унтер-офицеров. И один такой чуть не отправил меня на тот свет. […] Незадолго до этого [боя 5 марта] у меня появился исключительный конь. Я взял его в бою, застрелив хозяина. И вот, преследуя антоновцев со своим эскадроном, я увидел, что они повернули мне навстречу. Последовала соответствующая команда, мы рванулись вперед, в атаку. Я не удержал коня. Он вынес меня шагов на сто вперед всего эскадрона. […] Во время преследования я заметил, как мне показалось, кто-то из их командиров по снежной тропке – был уже снег – уходил к опушке леса. Я за ним. Он от меня… Догоняю его, вижу, что правой рукой он нахлестывает лошадь плеткой, а шашка у него в ножне. В тот момент, когда я замахнулся шашкой, плетка оказалась у него слева. Хлестнув, он бросил ее и прямо с ходу, без размаха, вынеся шашку из ножен, рубанул меня. […] На мне был крытый сукном полушубок, на груди ремень от шашки, ремень от пистолета, ремень от бинокля. Он пересек все эти ремни, рассек сукно на полушубке, полушубок и выбил меня этим ударом из седла. И не подоспей здесь мой политрук, который зарубил его шашкой, было бы мне плохо. Потом, когда обыскивали мертвого, посмотрели его документы. увидели, что это такой же кавалерийский унтер-офицер, как и я, и тоже драгун, только громаднейшего роста»^[109].

Но, несмотря на тактические успехи, Антоновщина была обречена. Она лишилась своей социальной базы. В марте 1921 года X съезд партии, оценив угрозу всеобщего бунта, отменил продразверстку. Начался НЭП – «новая экономическая политика», которая разрядила ситуацию в деревне и во многом устранила недовольство крестьян режимом. Одновременно Ленин принимал драконовские меры для ликвидации Тамбовского восстания вооруженной силой. Он отдал всю полноту военной власти Тухачевскому, только что подавившему восстание кронштадтских матросов. С этой восходящей звездой Красной армии Жукову доведется встретиться на совещании штаба его бригады в Жердевке.

Тухачевский быстро разработал план антипартизанских операций, ставший классикой данного жанра. «В районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и операции, а, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться полной оккупацией восставшего района, насадить в нем разрушенные органы советской власти и ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением»^[110]. Пехота прочесывала местность, авиаотряд из 18 самолетов преследовал антоновцев по пятам и наводил на них предназначенные для преследования мобильные соединения – четыре кавалерийские бригады и небольшие моторизованные отряды (насчитывавшие в целом 21 броневик), организованные И.П. Уборевичем. Эти силы поддерживались огнем тринадцати тяжелых орудий и пяти бронепоездов. «Отряд [красных] должен присосаться как пиявка к своей банде и не должен давать ей ни сна, ни отдыха, ни возможности сорганизоваться»^[111]. Цель не в том, чтобы окружить и уничтожить антоновские банды, как писал Тухачевский, а в том, чтобы отрезать их от социальной и логистической базы, и тем самым сделать возможным военное и политическое завоевание деревень. Вместе с коммунистическими отрядами части Красной армии осуществляли меры, предусмотренные в приказе № 130 (12 мая 1921 года): арест и депортацию в Сибирь семей повстанцев, конфискацию их имущества и раздачу его лояльным режиму лицам. В приказе от 12 июня 1921 года Тухачевский даже планировал применять отравляющие газы в местах, куда не могли добраться пехота и конница. Вопрос о том, применялось ли химическое оружие против последних антоновцев, до сих пор остается предметом дискуссий между историками, но установлен факт, что несколько десятков снарядов, начиненных фосгеном, все-таки было израсходовано^[112]. Жестокость репрессий была такой, что Троцкий и Рыков потребовали отозвать Тухачевского.

Полки Антонова выматывались, делая по 120–150 км в день. Преследуемая в течение недели бригадой Жукова, 2-я армия Антонова 31 мая нарвалась в районе Бакуры на автобронеотряд Уборевича – с которым Жуков познакомится чуть позже. За два дня пулеметным огнем были скошены 3000 всадников, остальные обратились в беспорядочное бегство. Спаслись всего 200 человек, в том числе Александр Антонов, который был ранен. Через десять дней та же участь постигла 1-ю партизанскую армию. Преследуемые карателями, страдая от малярии, оставшиеся в живых укрылись в болотистом районе, где очень скоро погибли, отражая атаки 15 000 курсантов, присланных туда из разных военных училищ России и Украины. Благодаря этой необычной идее Тухачевского тамбовская земля стала тренировочным полигоном для почти всех будущих советских военачальников Второй мировой войны. 24 июня 1922 года братья Антоновы, выданные предателем, погибли в перестрелке с сотрудниками ГПУ, как в то время называлась ЧК.

Новая советизация Тамбовщины – «оккупация», как ее красноречиво именует Тухачевский – продолжится еще около двух лет. За это время десятки тысяч крестьянских семей будут загнаны в концлагеря, охраняемые РККА, сожжены тысячи изб, расстреляны сотни заложников. По приблизительным подсчетам Есикова и Протасова^[113], количество депортированных и посаженных в лагеря достигает 100 000 человек, а казненных 15 000. Участвовал ли Жуков в этих полицейских операциях? Точных сведений нет, но все указывает на это. Его бригада оставалась в Тамбовской губернии вплоть до лета 1922 года и входила в состав «оккупационных», по определению Тухачевского, войск, которые осуществляли меры, так описанные председателем Тамбовской уездной политкомиссии 4-го боеучастка в его докладе: «В мою задачу входили не только чистка бандитов, изъятие их семей и конфискация оружия и имущества, [но] и расслоение массы на бандитскую и небандитскую… что мне удалось, так как мною был применен следующий метод: если население отказывалось выдавать бандитов и оружие (и оно отказывалось), то брались заложники из сотен, давалось на размышление 30 минут, и, если не выдавали, заложники расстреливались, и это продолжалось до тех пор, пока население не заговорит. Наряду с заложниками-мужчинами брались и женщины, которые также расстреливались. Этот метод дал благоприятные результаты. […] 5 дней операции в 4-х селах, а именно: Беломестная Криуша, Козьмо-Демьяновская Криуша, Незнановская Двойня и Беломестная Двойня – дали следующие результаты: расстреляно бандитов и заложников – 154 человека, изъято семей бандитов – 227 в количестве около 1000 человек, сожжено 17 домов, растащено 24 дома и передано бедным со всем имуществом по постановлению ревкомов – 22 дома»^[114].

Гражданская война в России – экстремальный опыт

Гражданская война оказала на Жукова гораздо большее влияние, чем Первая мировая. Из двух лет (1915 и 1916) службы в 10-м драгунском полку на фронте он пробыл всего пять недель – тридцать пять дней дозоров и разведок. Зато за период с 1 октября 1918 по осень 1921 года, проведенный им в рядах РККА, он девятнадцать месяцев воевал – шесть против белых и тринадцать против восставших крестьян, исключая время на обучение и лечение. Таким образом, он приобрел основной свой боевой опыт именно на Гражданской войне, а если точнее – в антипартизанских операциях, в то время как его будущие противники – немцы и будущие союзники – англичане и американцы имели в основном опыт позиционной окопной войны. И здесь нам просто необходимо рассмотреть наиболее характерные черты Гражданской войны в России – вооруженного конфликта, продолжавшегося сорок девять месяцев, то есть дольше, чем Россия участвовала в Первой мировой войне. Число людских потерь за Гражданскую войну, включая сюда тех, кто стали жертвами террора, голода и эпидемий, оценивается в 10 миллионов человек. Это в пять-шесть раз больше потерь страны за время Первой мировой (1914–1917): 1,8 миллиона убитых военнослужащих и гражданских лиц.

Первой отличительной чертой гражданской войны является ее жестокость. Она «ожесточила» (по выражению Омера Бартова) Жукова так сильно еще и потому, что он мало видел мировую войну. Хотя несомненно то, что его равнодушие к страданиям и гибели людей тогда еще не достигли того уровня, который приобрели во время Второй мировой войны. В России вообще, а в РККА в первую очередь и в наибольшей степени смерть и самое дикое насилие стали обычными спутниками каждого, а человеческая жизнь не стоила почти ничего. Не вызывает сомнений то, что Жуков никогда не был сентиментальным, суровостью характера он пошел в мать. И Гражданская война не могла не развить в нем черствости и жесткости совершавшимися в ходе ее зверствами, которые так ужасали и приводили в отчаяние Горького. «Забайкальские казаки,  – пишет он,  – учили рубке молодежь свою на пленных. В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землею и наблюдали, как эти – нарочито неправильно распятые люди – мучаются. Вскрыв пленному живот, вынимали тонкую кишку и, прибив ее гвоздем к дереву или столбу телеграфа, гоняли человека ударами вокруг дерева, глядя, как из раны выматывается кишка. Раздев пленного офицера донага, сдирали с плеч его куски кожи, в форме погон, а на место звездочек вбивали гвозди; сдирали кожу по линиям портупей и лампасов – эта операция называлась „одеть по форме“. […] «Кто более жесток: белые или красные? Вероятно – одинаково, ведь и те и другие – русские. Впрочем, на вопрос о степенях жестокости весьма определенно отвечает история: наиболее жесток – наиболее активный…»^[115]

Но комэск Жуков, как и вся Красная армия, вышел из Гражданской войны не просто привыкшим к жестокостям, но и обогатившись уникальным в своем роде военным опытом. Боевые действия между красными и белыми имели мало общего со схемами, выработанными на Западном фронте в 1914–1918 годах. Во-первых, из-за малого, в сравнении с Западным фронтом, количества задействованной в них живой силы и техники. Во-вторых, из-за отсутствия сплошной стабильной линии фронта. Боевые действия оставались маневренными, обе стороны вели наступления на глубину в сотни, даже тысячи километров. Большевики создали целые конные армии (на Западе об этом никогда даже не думали), которые составляли мобильные соединения фронтов вместе с бронепоездами, бронеавтомобильными батальонами, несколькими эскадрильями аэропланов и пулеметными тачанками.

Фронты – наследство царской армии – являлись крупными оперативно-стратегическими объединениями войск, самостоятельно разрабатывавшими свои планы в рамках стратегических задач, намеченных политическим руководством. Их операции не были направлены на разгром и уничтожение противника, который тоже не стоял на месте и чьи силы были рассредоточены по огромной территории; они не искали генерального сражения, поскольку концентрация сил неприятеля на каждом участке была слишком малой, чтобы какая-то одна победа могла иметь решающее значение. Операции, планировавшиеся фронтами, имели четко определенные цели, достигавшиеся соответствующими средствами и методами. Крупные сражения были редкостью, чаще применялись маневрирование, методы партизанской войны, рейды и т. д. Эти действия, связанные друг с другом временем и местом, велись на всю глубину расположения вражеских войск, где имелось множество представлявших собой единый комплекс целей и объектов, позволявших противнику удерживать ту или иную территорию: структура снабжения боеприпасами и вооружением, важные в политическом или военном плане города, пути сообщения с другими государствами, районы рекрутирования пополнения и коневодства, удерживаемые партизанами анклавы, армейские штабы, железнодорожные линии, зернохранилища… Целью операций, проводившихся фронтами последовательно или одновременно, не всегда являлось уничтожение противника, зачастую важнее было парализовать его, дезорганизовать, деморализовать, действуя на наиболее уязвимых для него участках.

Эти особенности Гражданской войны были проанализированы и обобщены особым органом, созданным 8 мая 1918 года под названием Военно-исторический отдел при Всеросглавштабе. 13 августа 1918 года Троцкий преобразовал этот отдел в Военно-историческую комиссию, переименованную в декабре 1918 года в Комиссию по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 годов. Во главе ее Троцкий поставил бывшего царского генерала Александра Свечина – одного из крупнейших военных мыслителей XX века. Командуя кавалерийским полком, Жуков будет пользоваться брошюрами и картами, выпущенными Военно-исторической комиссией, и, насколько это будет возможно, станет применять на практике ее рекомендации. Но, хотя еще в 1920-х и 1930-х годах Свечин указывал на важность уроков Гражданской войны в первую очередь в экономической и технологической сферах, все равно нельзя не отметить, что с самого своего рождения РККА вела войну нового типа: мобильную, сочетающую бои, маневры, преследования и т. д. Уже тогда были заложены семена, которые дадут всходы в 1920 – 1930-х годах, совершив революцию в оперативном искусстве.

Гражданская война содержала также зерна того спора, который в 1924–1931 годах вели Свечин и Тухачевский. Первый предостерегал от принятия основывавшейся на опыте Гражданской войны чисто наступательной доктрины, направленной на быстрый разгром противника; он полагал, что, благодаря исключительно благоприятным возможностям СССР для обороны, стране выгоднее навязать сильному неприятелю войну на истощение, постепенно отмобилизовывая промышленность. Тухачевский же придерживался диаметрально противоположных взглядов. Германское вторжение 1941 года покажет, что Красная армия не была ни свечинской, ни тухачевской, то есть не была готова ни к обороне, ни к наступлению. Она была сталинской – дезорганизованной, затерроризированной и до крайности закостеневшей. Продолжение боевых действий, начиная с 1942 года, подтвердит правоту обоих теоретиков.

Как и все видные фигуры сталинской системы, будущий маршал Жуков будет искать в истории Гражданской войны примеры, которые окажутся непригодными для Второй мировой войны. Первым из них станет применение мер устрашения для удержания солдата на позициях. В отличие от своей предшественницы – царской армии – РККА использовала террор в очень широких масштабах. Ни одна другая армия в XX веке, в том числе и гитлеровская, не расстреляла столько своих солдат. По данным историка И. Кораблева^[116], первый расстрел отказавшихся подчиняться 20 красноармейцев имел место 29 августа 1918 года под Свияжском. Он был произведен в соответствии с приказом Троцкого. Молодой комиссар Эдуард Дуне так рассказывал о своем прибытии в Нижегородскую дивизию, сформированную из крестьян, которые массово сдавались белым: «Один полк не сдался в плен только потому, что был отправлен на усиление соседней дивизии. Но, узнав, что их родная дивизия сдалась, полк тоже начал бузить. Бойцы устроили митинг под лозунгами: «Долой войну, даешь мир!» По приказу нового комполка бойцы построились, но отказались занимать боевые позиции. Когда уговоры не помогли, полк был окружен батальоном матросов, построен с командирами во главе и разоружен. Без винтовок, под дулами направленных на них пулеметов, люди по-прежнему отказывались идти на позиции. Потом некоторые все-таки согласились. Наконец, полк был разделен на две части, и в той, что упорствовала в своем отказе, командир приказал взять каждого десятого. Как только выбранный выходил из строя, его немедленно расстреливали на глазах у всех. Это продолжалось до тех пор, пока полк не принял новую резолюцию: идти на фронт»^[117].

Такая жестокость к проявляющим неповиновение солдатам и во время Гражданской войны, и в войну 1941–1945 годов объяснялась, с одной стороны, трудностями комплектования армии, а с другой – отсутствием политического и идеологического единства в народе. Широкие слои общества оставались настроенными антибольшевистски и мечтали о падении режима. Массовая сдача в плен, проявления паники, дезертирства, пьянства, отказы от выполнения приказа, членовредительство были бичом Красной армии в 1919–1920 и в 1941–1942 годах. В октябре 1920 года взбунтовалась даже гордость РККА – Первая конная. Бунт сопровождался отвратительными сценами: «В Овече красноармейцы изнасиловали почти всех женщин… В Вахнове было сожжено восемнадцать домов, двадцать человек убиты, женщин насиловали прямо на улице, на глазах населения, а самых молодых увели в эшелоны как сексуальных рабынь»^[118].

Был ли Жуков свидетелем подобных сцен? Нам это неизвестно. Но можно догадываться, что он о них, по крайней мере, слышал. Не мог он не знать и приказа Троцкого от 30 сентября 1918 года относительно военспецов: «Пусть же перебежчики знают, что они одновременно предают и свои собственные семьи: отцов, матерей, сестер, братьев, жен и детей. Приказываю штабам всех армий Республики, а равно окружным комиссарам представить по телеграфу члену Реввоенсовета Аралову списки всех перебежавших во вражеский стан лиц командного состава со всеми необходимыми сведениями об их семейном положении. На т. Аралова возлагаю принятие. необходимых мер по задержанию семейств перебежчиков и предателей»^[119]. Этот приказ он вспомнит осенью 1941 года в Ленинграде, издавая свой, почти повторяющий этот по смыслу.

В том же духе был выдержан изданный 31 мая 1919 года Советом обороны под председательством Ленина декрет о мобилизации советских служащих: «Мобилизованные отвечают по круговой поруке друг за друга, и их семьи считаются заложниками в случае перехода на сторону неприятеля или дезертирства или невыполнения данных заданий»^[120].

Тот же Троцкий 24 ноября 1918 года направит следующий приказ Южному фронту:

«1. Всякий негодяй, который будет подговаривать к отступлению, дезертирству, невыполнению боевого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.

2. Всякий солдат Красной Армии, который самовольно покинет боевой пост, будет РАССТРЕЛЯН.

3. Всякий солдат, который бросит винтовку или продаст часть обмундирования, будет РАССТРЕЛЯН.

4. Во всякой прифронтовой полосе распределены заградительные отряды для ловли дезертиров. Всякий солдат, который попытается оказать этим отрядам сопротивление, должен быть РАССТРЕЛЯН на месте»^[121].

Даже заградительные отряды, создание которых ошибочно приписывается Сталину, появились уже в годы Гражданской войны, что подтверждает приказ от 5 декабря 1918 года Совета рабоче-крестьянской обороны, предписывавший командиру бригады, что в случае отступления с позиции резервный батальон должен принять все меры к восстановлению положения, применяя против своих же бойцов массированный пулеметный огонь: сначала предупредительный, затем огонь на поражение»^[122]. В этом Жуков нашел готовые рецепты, которые он будет широко применять в 1941 году. И не он один.

Трагедия Гражданской войны стала прототипом, матрицей для другой, еще более масштабной трагедии, каковой станет Великая Отечественная война, как советские люди назвали свою войну против Третьего рейха. В обоих случаях власть с первого дня организовала тотальную войну в гораздо более страшном и полном значении этого выражения, чем то, что вложил в него Геббельс, выступая в берлинском Дворце спорта в феврале 1943 года. Экономика была практически полностью поставлена на службу войне, невзирая на лишения, от которых из-за этого страдало гражданское население. В отношении последнего террор и принуждение сочетались с пропагандой и убеждением, осуществлявшимися различными партийными структурами. Никаких слабостей, никаких полумер: все для нужд войны. Жуков полностью проникся этой истиной – которая лучше всего прочего объясняет советскую победу в 1945 году.

«Из огромного военного опыта и теоретических обобщений эпохи гражданской войны, которые были положены на многие годы в основу строительства Советских Вооруженных Сил, мне хотелось бы в нескольких словах остановиться на следующем.

Во-первых, на единстве армии и народа. Гражданская война с исключительной силой продемонстрировала единение фронта и тыла, сугубо военные преимущества страны, превратившейся в единый военный лагерь. […]

Во-вторых, на руководящей роли партии в собственно военных вопросах и ее влиянии на армию через партийно-политический аппарат. […]

Благодаря этому обеспечивается невиданная концентрация сил и средств всего народного хозяйства на важнейших военных направлениях. Создается исключительная возможность маневрировать огромными материальными и людскими ресурсами, проводить единую военную политику, добиваться обязательности директив по военным вопросам для всех и каждого»^[123].

Так что Красная армия Сталина, бесспорно, была родной дочерью Красной армии Ленина и Троцкого.

Глава 4
Школа командира. 1923-1928

В июне 1922 года командир эскадрона Жуков навсегда покинул Тамбовскую губернию и 14-ю отдельную кавалерийскую бригаду. Гражданская война закончилась, наступил мир, если не считать отдельных восстаний в Средней Азии и на Кавказе. Основные силы Красной армии сосредоточились против внешнего врага: Польши, Румынии, стран Прибалтики. Жукова тоже перевели на западную границу. Он получил под командование эскадрон 38-го полка 7-й Самарской кавалерийской дивизии. Размещалась она в лагере Ветка, в пыльном городке с 6000 жителей, в 19 км к северо-востоку от Гомеля. В 1926 году эта территория войдет в Белорусский военный округ. На этом важном участке у неспокойной границы пройдет основная часть его службы вплоть до 1939 года^[124].

Уйдя на войну в 19 лет, Жуков вернулся с нее семь лет спустя закаленным и огрубевшим. Теперь он знал, что сможет встретить лицом любую, самую грозную опасность. Запас его физических сил, как и психологическая устойчивость, казались безграничными. Он не боится ответственности и четко исполняет свои обязанности. В общем, является представителем редкого вида homo sovieticus. Александр Кроник, старшина эскадрона, которым командовал Жуков, дает нам его портрет, относящийся к 1922 году: «Он был человеком чрезвычайно сдержанным в личных отношениях со всеми, особенно с подчиненными, и в этом проявлялось его понимание ответственности за своих подчиненных и понимание своей роли не только как строевого командира, но и как воспитателя. Он мог совершенно естественно и просто подсесть в круг красноармейцев вечерком и незаметно войти в беседу на правах рядового участника; любовь к хорошей и незатейливой песне и к игре на баяне сохранилась у него до конца его дней; он мог оценить ядреную солдатскую шутку, но не любил пошлости. Он был прост, но никогда не допускал панибратского отношения и никогда не путал доверительность с фамильярностью»^[125].

Жуков командовал эскадроном всего несколько месяцев, а потом был переведен на должность помощника командира полка в 40-й полк той же 7-й кавдивизии, располагавшийся в том же лагере Ветка. 8 июля 1923 года комдив Каширин назначил его командиром 39-го Бузулукского кавалерийского полка. Сорок лет спустя маршал признается, как был взволнован этим:

«Новая должность была весьма почетной и ответственной. Командование полком всегда считалось важнейшей ступенью в овладении военным искусством.

Полк – это основная боевая часть, где для боя организуется взаимодействие всех сухопутных родов войск, а иногда и не только сухопутных. Командиру полка нужно хорошо знать свои подразделения, а также средства усиления, которые обычно придаются полку в боевой обстановке. От него требуется умение выбрать главное направление в бою и сосредоточить на нем основные усилия. […] Командир части, который хорошо освоил систему управления полком… всегда будет передовым военачальником на всех последующих ступенях командования как в мирное, так и в военное время»^[126].

В 1923 году Красная армия пребывала в упадке. Гражданская война завершилась. Х съезд партии, прошедший в 1921 году, поставил в качестве приоритетной задачу экономического возрождения страны, опустошенной восемью годами войн. Что же делать с непомерно разросшейся РККА, поглощающей значительную часть национального дохода, который упал на 18 % по сравнению с довоенным временем? Сначала было решено принять предложение Троцкого и преобразовать воинские части и соединения в трудовые армии, предназначенные для использования в шахтах, на строительстве железных дорог и в сельском хозяйстве. Однако советские руководители быстро опомнились и приняли более реалистичное решение: начать обычную массовую демобилизацию. Численность РККА упала с 5 500 000 человек в июне 1920 года до 562 000 человек в конце 1924 года. Крестьяне, составлявшие 77 % рядового состава, уходили из армии без сожаления. Более тревожным был уход командиров. Из 87 000 человек, занимавших командные должности в период Гражданской войны, 30 000 погибли, в строю в 1922 году остались всего 25 000. Остальные 32 000, зачастую к ним принадлежали самые образованные, покинули ряды вооруженных сил, уйдя в гражданскую жизнь: одни на высокие и хорошо оплачиваемые должности в промышленности, другие – в государственный аппарат. «Этот процесс,  – пишет Жуков,  – мог далеко зайти – „размыть“ ядро армии»^[127].

Жуков остался на военной службе. Он был уверен, что нашел свой путь в жизни. В «Воспоминаниях» он без колебаний отнес себя к тем, «кто в соответствии с наклонностями и способностями решил посвятить себя военному делу»^[128]. Действительно, чтобы остаться в 1923 году в Красной армии, надо было или иметь огромную веру, или призвание к военному делу. Денежное довольствие крохотное, пайки сокращены, условия жизни ужаснули бы даже спартанца. В казармах разруха, масса страдающих от безделья людей, похожих на бродяг, пытается просто выжить с помощью краж и темных операций. Дисциплина рухнула. А какие перспективы? Военный бюджет снизили до 2 % от общегосударственного. В ангарах стояли 87 раздолбанных броневиков и меньше 200 устаревших самолетов. Конечно, РККА справилась с крестьянскими восстаниями, но она проиграла войну Польше Пилсудского, второстепенной в военном отношении стране, с которой Советская Россия была вынуждена подписать в марте 1921 года «маленький Брестский мир» – Рижский мирный договор. Глубинная Россия, советская или нет, возвращается к своей вековой неприязни, в лучшем случае – равнодушию к военному делу. А РККА должна защищать страну, оставаться постоянной армией с централизованным управлением.

Но для Жукова наступление мирного времени оказалось удачным. Его продвижение по службе заметно ускорилось благодаря двум факторам. Первым стало резкое сокращение числа коммунистов в армии (с 278 000 в августе 1920 года до 86 000 в начале 1922 года). Многие снимали форму, потому что устали от войн или чувствовали свои идеалы преданными введением НЭПа; других вычистили из партии за чуждое социальное происхождение как лиц буржуазного и мелкобуржуазного происхождения, выходцев из интеллигенции и кулачества. В этих условиях перед коммунистом Жуковым открывались хорошие перспективы. Вторым фактором стало массовое увольнение из армии военспецов, предпринятое Фрунзе в 1924 году: освободились тысячи мест как в различных штабах, так и на строевых должностях командиров полков, бригад, дивизий. Жуков попал в эту волну, так же как Рокоссовский, Малиновский, Мерецков и др.

«Дорогу красным командирам!»

Десятилетие 1920–1930 годов отмечено двумя кризисами в отношениях между гражданской властью и военными. Первый возник еще в 1918 году: военные руководители и штатские революционеры поспорили из-за концепции обороны социалистического государства. Штатские, верные традиции, восходящей к Жоресу и Энгельсу, стояли за милиционный принцип организации вооруженных сил, с децентрализованным командованием, опирающийся на пролетариат, достаточно сознательный, чтобы самому выбирать себе командиров. Постоянную армию они обвиняли в якобы изначально присущем ей бонапартизме, тем более что в РККА на 1923 год 34 % командиров – а на высших должностях три четверти – были перешедшими на сторону большевиков бывшими царскими офицерами. Для сдерживания путчистских тенденций в армии приходилось сохранять в ней систему двоевластия, двойного управления, и держать аппарат подчиненного партии Политического управления (ПУР), руководившего комиссарами и другими политработниками. Их оппоненты, группировавшиеся вокруг Фрунзе и Тухачевского, настаивали на том, что эффективность постоянной армии с профессиональным офицерским корпусом доказана практикой. По их мнению, ПУР ни в коей мере не должен был дублировать партийные организации в частях и подразделениях. Последний пункт был кардинально важным: он отстаивал необходимость для существования РККА как государственного института хотя бы минимальной автономии.

Второй конфликт пришелся на 1929–1930 годы и затрагивал вопрос предназначения РККА. Сталин и его сподвижники хотели использовать армию для проведения на селе кампании коллективизации. Политическое руководство требовало, чтобы армия ежегодно выделяла из своих рядов до 100 000 бойцов – выходцев из крестьянства – в помощь колхозам и машинно-тракторным станциям (МТС). Военные руководители – Тухачевский, Блюхер, Якир, Уборевич и даже Ворошилов – возражали против этого, доказывая, что в мирное время армия должна сосредоточиться на боевой учебе и подготовке к возможной войне.

В целом высшее военное руководство в обоих этих конфликтах одержало верх и сумело настоять на своем мнении. И тем не менее профессионализм офицерского корпуса РККА оставался весьма относительным. Одним из результатов этого станет его неумение использовать современную технику, осуществлять управление частями и соединениями, а также обеспечить взаимодействие между родами войск. Эти недостатки плюс внезапность нападения 22 июня 1941 года и обеспечат немцам успехи на начальном этапе осуществления плана «Барбаросса».

Первый конфликт, как мы сказали, начался в 1918 и завершился в 1923 году. Не будем вдаваться в его детали, сложные и запутанные. Еще более усложнила его болезнь Ленина, который не мог сыграть роль арбитра, а также соперничество ненавидевших друг друга наркомвоенмора Троцкого и ставшего в 1922 году генеральным секретарем партии Сталина. Фрунзе выступал против политики Троцкого, покровительствовавшего бывшим царским офицерам. Лозунг Фрунзе был ясен: «Дорогу красным командирам!»^[129], то есть тем молодым людям, которые выдвинулись во время Гражданской войны: блюхерам, тухачевским, якирам…^[130] Жуков безоговорочно признаёт себя членом этой группы и превозносит Фрунзе, которого называет реорганизатором Красной армии. На Октябрьском (1923 года) пленуме ЦК Фрунзе выступил с обличительной речью против Троцкого. Он указывал на царивший в армии хаос, на слишком быструю ротацию командного состава (три назначения Жукова за год хороший пример, подтверждающий эти слова), и пришел к выводу о полной неготовности РККА к возможной войне в тот момент, когда в Германии сложилась революционная ситуация. Он отмечал отсутствие мало-мальски серьезных стратегических разработок, мобилизационного плана и инструкций по использованию различных видов вооружения. После острой борьбы, решающую роль в которой сыграл Сталин, Троцкого в начале 1925 года сняли с постов нарком-военмора и председателя Реввоенсовета. На обоих его заменил Михаил Фрунзе.

В конце лета 1925 года Фрунзе заболел и 31 октября умер во время операции на желудке. Ходили слухи, будто это было политическое убийство, замаскированное под неудачное хирургическое вмешательство. В следующем году вся Москва обсуждала эту историю, описанную Борисом Пильняком в его романе «Повесть непогашенной луны» (подзаголовок: «Смерть командарма»). Вплоть до сегодняшнего дня историки не имеют доказательств ни того, что это было убийство, ни того, что к случившемуся как-либо причастен Сталин. Фрунзе командовал РККА всего восемнадцать месяцев, но к моменту его смерти она, наконец, вышла из непрерывной череды бурных перемен, характеризовавших ее с самого момента возникновения. Вот какова, в общих чертах, была армия, в которой Жуков набирался командного опыта.

РККА стала армией смешанной системы комплектования, что явилось результатом компромисса между революционной и «профессиональной» точками зрения, изложенными выше. Немаловажную роль в принятии такого решения сыграло тяжелое экономическое положение страны. В 1925 году РККА насчитывала 62 пехотные дивизии, из них 26 кадровых и 36 территориально-милиционного типа^[131]. Личный состав последних набирался преимущественно в городских и промышленных центрах для обеспечения пролетарского характера соединений; людей в течение четырех лет призывали на двухмесячные ежегодные сборы. В кадровых дивизиях мирного времени служили призывники; срок службы равнялся двум годам. Кавалерия, где служил Жуков, и артиллерия имели только кадровые части. (Жуков в мемуарах пишет: «Территориальный принцип распространялся на стрелковые и кавалерийские дивизии». См.: Воспоминания и размышления, 1-е изд. С. 83. – Пер.)

РККА подчинялась двум центральным учреждениям (вместо восьми ранее): Народному комиссариату по военным и морским делам (и его исполнительному органу Революционному военному совету) и Генеральному штабу. Лично возглавив Генеральный штаб, Фрунзе, которому помогали Тухачевский и Шапошников, сумел поднять престиж этого органа, призванного разрабатывать планы обороны страны. Он определил Генштаб как мозг армии, на который возложены задачи разработки военной доктрины, оперативных планов, изучения и обобщения опыта прошлых войн. Наркомату подчинялись органы управления армией, однако политические органы (ПУР, позднее ПУ РККА) были вне его подчинения и находились под контролем ЦК. Партия стремилась удерживать под контролем военную машину, внедрившись на все ее уровни. ПУР был троянским конем партии в военном аппарате от Генерального штаба до последней стрелковой роты, стоящей гарнизоном где-нибудь в Сибири. Комиссаров назначала не армия, а партия. Точно так же партия контролировала органы госбезопасности, Особые отделы которых были созданы в каждом штабе, вплоть до полкового уровня. Осведомители ГБ не были известны ни командирам, ни даже комиссарам; сотрудники Особых отделов имели право арестовывать офицеров, не запрашивая на это разрешения у наркома обороны Ворошилова, тогда как на арест комиссара требовалось разрешение начальника ПУРа. Все это четко и недвусмысленно говорило об отсутствии у РККА какой бы то ни было автономии внутри советского государственного аппарата^[132].

В результате реформ Фрунзе территория СССР была разделена на восемь военных округов, которые в случае войны должны были превратиться во фронты. Создано специальное управление, занимавшееся развитием материально-технической базы, что Жуков особо отмечает в своих мемуарах. Когда пройдет первый шок от внезапного нападения, именно она станет одним из тех факторов, которые обеспечат Красной армии превосходство над вермахтом. Военновоздушные силы и флот получили автономию, отсутствие которой препятствовало их развитию. Наконец, Фрунзе поднял на новый уровень подготовку командного состава, и Жуков, начиная с 1924 года, будет пользоваться плодами его нововведений.

Фрунзе строил амбициозные планы развития Красной армии, основываясь на том, что он называл «единой военной доктриной». Он считал, что будущая война станет массовой, и государству, как и в 1914–1918 годах, придется мобилизовать все свои ресурсы. Но даже под руководством пролетариата и сознательного крестьянства народные массы не смогут одержать верх над развитыми капиталистическими странами без «пролетарской военной доктрины», непременно наступательной и маневренной, ничем не напоминающей бесплодное противостояние Первой мировой войны, которое не могли преодолеть «буржуазные генералы». В 1921 году он писал в журнале «Армия и революция», что армия будущего должна технологически превосходить сильнейшие армии капиталистических стран. Для достижения этой цели нет иных средств, кроме преобразования экономической и социальной структуры СССР путем индустриализации и первоочередного развития военной промышленности. Фрунзе оставался глашатаем «единой военной доктрины» вплоть до своей смерти в 1925 году. После него эстафету принял Тухачевский, отстаивавший этот принцип до своей казни в 1937 году. Жуков тоже будет продолжать эту линию, когда вернется к делам после смерти Сталина в 1953 году.

Командир полка в Белоруссии

В середине лета 1924 года командиром дивизии, в которой служит Жуков, стал Г.Д. Гай, близкий друг Тухачевского, в 1919 году командующий 1-й армией красных (не путать с 1-й Конной армией.  – Пер.), а в 1920-м – командир 3-го кавалерийского корпуса, великолепный наездник, обладатель пышной романтической шевелюры и подстриженных на английский манер усиков. Гай, как пишет о нем Жуков, был «герой гражданской войны». По всем страницам «Воспоминаний и размышлений» встречаются подобные уважительные отзывы о командирах, уничтоженных по приказу Сталина в 1937–1938 годах. Однако брежневская цензура не дремала, и большинство упоминаний о чистках было вымарано из первого издания книги. Так что, встречая в книге имена некоторых сослуживцев и командиров Жукова, мы не понимаем, почему Жуков о них вспоминает. Слова «расстрелян в 1937 году» или «оклеветан и трагически погиб в 1938» были попросту вычеркнуты цензором. Гай, первым разглядевший полководческий талант Жукова, станет и первым в длинном ряду жертв, поскольку окажется первым командиром «пролетарского происхождения», казенным еще в 1935 году. Будучи пьяным, он оскорбил Сталина…

В конце первой же встречи со своими подчиненными Гай сообщил Жукову, что намерен проинспектировать его полк. Через три дня 1000 кавалеристов были выведены на смотр. «Учение шло вначале по командам голосом, потом по командам шашкой (так называемое „немое учение“), а затем по сигналам трубы. Перестроения, движения, захождения, повороты, остановки и равнения выполнялись более четко, чем я того ожидал. В заключение полк был развернут „в лаву“ (старый казачий прием атаки)». Гай написал хвалебную характеристику на командира полка, которая благодаря известности комдива в Красной армии стала первым серьезным трамплином в карьере Жукова. По окончании сезона «летних лагерей», когда части и подразделения на практике отрабатывали приобретенные знания, 7-я Самарская кавалерийская дивизия была переброшена к Орше для участия в первых со времени окончания Гражданской войны маневрах. На них присутствовал Тухачевский, восходящая звезда РККА. Огромного роста, с лицом Бонапарта, на котором выделялись тяжелые веки и полные губы жуира, он производил сильное впечатление на всех, кто с ним сталкивался. Его образование (он владел тремя иностранными языками – редчайшее явление в РККА), глубина мысли, ясность изложения, дар предвидения, талант организатора – все это делало его одним из наиболее выдающихся людей минувшего века. Зная об общей расхлябанности, царившей в армии, он особо отметил подтянутость полка Жукова. Посредники с белыми повязками на рукавах, наблюдавшие за ходом маневров, доложили ему, что этот молодой комполка уделяет особое внимание ведению разведки и продемонстрировал инициативность и решительность, благодаря которым, после форсированного стокилометрового марша, внезапно атаковал пехотный полк условного противника. Командует уверенно, выправка в его полку лучше, чем в соседних. Жуков получил еще одну отличную оценку, на этот раз от самого Тухачевского. Его личное дело было направлено в Москву, в управление кадров, где кавалерия считалась элитой армии.

Зимой Жуков хорошо справился с испытанием, которое ему устроил во время внезапной проверки Блюхер, один из самых энергичных сторонников профессионализации Красной армии: «Как у вас обстоит дело с боевой готовностью? Вы понимаете, что стоите недалеко от границы?  – спросил он Жукова.  – Да? Тогда дайте полку сигнал „тревоги“». Поднятый среди ночи полк был тщательно проинспектирован. Блюхер обнаружил, что один пулеметчик забыл запас воды для охлаждения своего оружия. «Учтите эту ошибку»,  – ледяным тоном бросил Блюхер Жукову^[133]. Тем не менее после этой проверки Гай подтвердил Жукову то, о чем говорил ему еще летом: он выбран для отправки на учебу в Ленинградскую высшую кавалерийскую школу, на курсы усовершенствования командного состава. В его личном деле сохранилась следующая характеристика, данная Гаем: «Теоретически и тактически подготовлен хорошо.

Хороший строевик и администратор, любящий и знающий кавалерийское дело. Умело и быстро ориентируется в окружающей обстановке. Дисциплинирован и в высшей степени требователен по службе. За короткое время его командования полком сумел поднять боеспособность и хозяйство полка на должную высоту»^[134].

В высшей кавалерийской школе

Осенью 1924 года Жуков впервые приехал в бывшую столицу. На фотографии мы видим его в зимней форме, в буденовке с красной звездой на голове. Ему 28 лет. Он носит маленькие усики, подстриженные щеточкой. У него широкие плечи, черты лица огрубели. Исчезли ирония и вызов, читающиеся на фотографиях до 1915 года. В последующие годы он расстанется с усами, но останется суровая маска, плотно сжатые, несколько выдающиеся челюсти, насупленные брови, ямочка на подбородке.

В Ленинграде Жуков оказался в одной компании с десятком других командиров кавалерийских полков, в том числе с Рокоссовским, Баграмяном и Еременко – тремя людьми, которые в разном качестве сыграют важную роль в его жизни. Как это уже было в 1920 году, срок обучения неожиданно сократили с двух лет до одного: не хватало средств и преподавателей. Жуков занимался упорно, если доверять свидетельству Рокоссовского – зафиксированному, когда тот уже не был другом Жукова, и Баграмяна, на всю жизнь оставшегося его другом. Программа обучения не блистала оригинальностью, почти полностью повторяя существовавшую в царской армии: вольтижировка и верховая езда, фехтование, форсированные марши, преодоление водной преграды верхом, работа с картами. Единственными новшествами стали теоретические занятия на ящике с песком и написание курсантами докладов. «Жуков, как никто, отдавался изучению военной науки,  – вспоминал Рокоссовский.  – Заглянем в его комнату – все ползает по карте, разложенной на полу. Уже тогда дело, долг для него были превыше всего»^[135].

Для написания заключительного доклада Жукову досталась тема «Основные факторы, влияющие на теорию военного искусства». По сведениям Бориса Соколова, одного из российских биографов маршала, написать доклад ему помогли товарищи по учебе, что наводит на мысль о том, что содержание доклада было в основном политическим, или же… что Жуков еще не приобрел достаточных навыков для написания больших работ. Нехватка подготовленных людей и снаряжения, крайняя политизация, доминирование теории в ущерб практике, формализм – эти пороки советского военного образования просуществуют по меньшей мере до Второй мировой войны.

Осенью 1925 года занятия на курсах закончились. Жуков и два его товарища, одним из которых был Михаил Савельев, с кем вместе двадцать лет спустя будет брать Берлин, решили установить «мировой рекорд в групповом конном пробеге». За три дня троица преодолела 963 километра, отделяющие Ленинград от Минска. Жуков потерял шесть килограммов, но получил денежную премию и отпуск^[136]. Он решил съездить в Стрелковку.

Возвращение в родную деревню, похоже, вызвало у Жукова ощущение подавленности. «Мать за годы моего отсутствия заметно сдала, но по-прежнему много трудилась. У сестры уже было двое детей, она тоже состарилась. Видимо, на них тяжело отразились послевоенные годы и голод 1921–1922 годов. […] Деревня была бедна, народ плохо одет, поголовье скота резко сократилось»^[137]. Георгий Константинович оплатил постройку новой избы и сам принял участие в строительстве. Пожар уничтожит и эту избу в 1936 году. Жуков построит за свой счет новую и даже возьмет к себе в Слуцк свою племянницу Анну, хотя у него были плохие отношения с сестрой Марией и, особенно, с ее мужем, офицером, который будет служить под его началом в Монголии. Несмотря на ссору с родственниками, он будет посылать Марии посылки с продуктами.

Коль скоро мы рассказываем о событиях 1925 года, попутно разрушим еще одну биографическую легенду, встречающуюся во многих книгах и статьях о Жукове: якобы будущий маршал «где-то между» 1925 и 1927 годами находился в Берлине: он будто бы проходил стажировку при штабе рейхсвера в рамках тайного военного сотрудничества между Веймарской республикой и Советским Союзом, продолжавшегося с 1922 по 1933 год. Как мы только что убедились, в 1925 году Жуков находился в Ленинграде, а затем в Минске и, наконец, в Стрелковке. Может быть, речь идет о 1926 или 1927 годе? В военном архиве во Фрибурге хранится список^[138] из 196 фамилий советских офицеров и инженеров – включая членов технических комиссий,  – побывавших в Берлине с 1925 по 1932 год. В нем фигурируют фамилии Тухачевского, Уборевича, Егорова, Эйдемана, Якира, Триандафиллова и Тимошенко. Фамилии Жукова в списке нет.

Как же появилась эта легенда? Мы нашли три ее возможных источника. Первый: однофамилец. Фамилия Жуков очень распространена в России. Некий Л.И. Жуков действительно находился в 1931 году в Берлине в качестве стажера-картографа. Он входил в группу из пяти специалистов, которые окончили в немецкой столице двухмесячные курсы. Второй, еще более вероятный, источник возникновения ошибки это заявление фельдмаршала фон Рундштедта, сделанное им во время пребывания в плену в Великобритании. Он заявил выдающемуся британскому военному историку Бэзилу Лиддел Гарту, что Жуков получил профессиональную подготовку в Германии, а историк вставил эту информацию в свою имевшую огромный успех работу The Other Side of the Hill^[139]. Наконец, мы обнаружили третий источник легенды – генерал-майора Фридриха фон Меллентина, автора книги о германских танковых войсках Panzerschlachten, вышедшей в 1956 году и дважды переиздававшейся в США. Эта работа, влияние которой на западные армии послевоенного периода трудно переоценить, прославляет германское военное превосходство, особенно над Советами. Она написана в классическом русле мемуаров генералов вермахта, находящих себе оправдания за разгром их армий. Однако, рассказывая о сталинградской катастрофе, Меллентин, хоть и с неохотой, вынужден признать талант Жукова, проявленный в операции по окружению германской группировки; операции, осуществленной другими, но разработанной им. Видимо, смущенный подобным признанием, он тут же исправляется, поместив внизу страницы примечание: «Немногим известно, что Жуков ранее получил значительную подготовку в Германии. Вместе с другими русскими офицерами он учился на организованных рейхсвером военных курсах в 1920-х. Некоторое время он был приписан к кавалерийскому полку, в котором полковник Динглер служил в качестве субалтерн-офицера. У Динглера сохранились живые воспоминания о буйном поведении Жукова и его собутыльников и о значительном количестве спиртного, которое они привыкли принимать за обедом. Ясно, однако, что с военной точки зрения Жуков не потерял времени зря»^[140]. Содержание этого примечания вымышлено от начала до конца либо самим Меллентином, либо его «источником» – полковником Динглером. Жуков никогда не пил много, а с 1938 года вообще прекратил употреблять алкоголь. Смысл этого шитого белыми нитками рассказа – превратить Жукова-победителя в продукт германской военной школы, потерпевшей от него поражение. Он нам ясно показывает неспособность германских генералов понять подлинную причину своего поражения в войне с Советским Союзом.

Невозможность создания профессионального офицерского корпуса

В начале 1926 года Жуков вернулся в свой полк, к обычной рутине армейской жизни в мирное время. Внимательное чтение его «Воспоминаний» позволяет выявить скрытую под дежурной риторикой жесткую и недвусмысленную критику повседневной жизни военнослужащих Рабоче-крестьянской Красной армии. Между строк можно прочитать о недостаточном профессионализме офицерского корпуса. У этого явления различные причины, но общий для всех них корень заключается в тоталитарной природе советского режима, не терпевшего никаких автономных структур, не допускавшего существования никакой иной преданности, кроме преданности партии. В этом вопросе мы полностью разделяем точку зрения Роджера Риза, так сформулированную в его капитальной работе Red Commanders («Красные командиры» (англ.).  – Пер.): «Офицерский корпус Красной армии на всем протяжении ее существования и в большей своей части был непрофессиональным, и этот недостаток профессионализма сделал его неспособным защитить себя самого во время сталинских чисток, приведших к неудаче в завоевании Финляндии, и имел катастрофические последствия на протяжении первого года германского вторжения в 1941–1942 гг., что привело к огромным потерям в ходе этой войны»^[141].

Материальные условия жизни советских военных были намного тяжелее, чем существовавшие в то же время в армиях западных стран. Жуков убедился в этом на собственном опыте в Минске в 1920-х годах. «Благоустроенных казарм, домов начальствующего состава, столовых, клубов и других объектов, необходимых для нормальной жизни военного человека, у большинства частей Красной Армии тогда еще не было. Жили мы разбросанно, по деревням, квартировали в крестьянских избах, пищу готовили в походных кухнях, конский состав размещался во дворах…»^[142] Нищета была такой, что большинство солдат отправляли из города в сельскую местность, где вместо занятий по боевой подготовке одни из них рубили лес для постройки казарм, а другие выращивали овощи и разводили скот на полковых фермах. Полк мог прервать занятия, чтобы по просьбе местного комитета партии пойти на уборку сена или разгрузку угля… Один полк не смог принять участие в маневрах, потому что помогал строить мост. Жуков выражал сожаления по этому поводу. В 1932 году «в течение полутора лет [моя] дивизия была вынуждена сама строить казармы, конюшни, штабы, жилые дома, склады и всю учебную базу. В результате блестяще подготовленная дивизия превратилась в плохую рабочую воинскую часть… что крайне тяжело отразилось на общем состоянии дивизии и ее боевой готовности. Упала дисциплина, часто стали болеть лошади»^[143]. Когда в 1932 году японцы высадились на Дальнем Востоке, три пехотные и одна кавалерийская дивизии – 60 000 человек – составляли «особый колхозный корпус», в задачи которого входило вспахать и засеять поля, при этом продолжая охранять границу, при реальной угрозе вражеского вторжения. Командовавший в ту пору полком Кирилл Москаленко написал в своих мемуарах, что его подчиненные летом занимались боевой подготовкой, а зимой починкой сельскохозяйственных машин.

Еще одна постоянная беда – частая смена командиров, мешавшая и обучению офицерского состава, и формированию корпоративного духа офицерского состава. Жуков в мемуарах перечисляет нескольких командиров своей дивизии, менявшихся едва ли не ежегодно. Эти бесконечные перемещения снижали ответственность командиров, душили их инициативу. Еще больше ситуацию усугубляло присутствие представителя ПУРа. Именно комиссар, а не командир отвечал за дисциплину – вещь, совершенно немыслимая в западных армиях. Переход к единоначалию ничего в этом вопросе не изменил. В 1926 году, по решению командира 3-го кавалерийского корпуса Тимошенко, Жуков стал первым в 7-й дивизии командиром полка-единоначальником. Согласно декрету, подписанному годом ранее Фрунзе^[144], в том случае, если командир части являлся коммунистом, комиссар утрачивал свои контрольные функции и терял право визирования боевых приказов. Выбор Жукова из двенадцати командиров полков, входивших в 3-й корпус, показывает, что он был образцом командира РККА, причем редким. В глазах армейских политических органов у него имелось три плюса: происхождение из крестьян-бедняков, членство в партии, а также то, что он занимал среднюю командную должность – командир полка – и по своим интеллектуальным качествам был пригоден для дальнейшего продвижения по службе.

Хотя система единоначалия возвращала командиру автономию, она все же не делала его полноправным главой части. Были и другие факторы, сужавшие поле его компетенции. Здоровье и благополучие подчиненных забота не его, а политработника. Как и его предшественник – царский офицер,  – командир Красной армии терял контакт с рядовыми бойцами, пускай даже те обращались к нему не «ваше благородие», а «товарищ командир». Ему не нужно было ни выстраивать отношения с солдатами, ни мотивировать к этому их. Поскольку унтер-офицеры (сержанты) не пользовались большим авторитетом – еще одна традиция, унаследованная от царской армии,  – в рядовом составе, слабо контролируемом немногочисленными политработниками и неопытными младшими офицерами, процветали насилие и преступность (издевательства над новобранцами, кражи, темные коммерческие делишки…). Еще хуже было то, что представитель ПУРа являлся единственным ответственным за поддержание дисциплины, поскольку считалось, что она, как и мораль, имеет классовую природу. Зато у него не было полномочий назначать наказания за нарушение дисциплины – это прерогатива командира. Абсурдная ситуация, развращавшая и командиров, и комиссаров безответственностью! Наконец, и это тоже очень важно, представитель ПУРа вместе с командиром отвечал и за успехи, и за неудачи операций, что тоже являлось миной, заложенной под авторитет командира. В изданном в августе 1918 года приказе Троцкого была фраза, ставшая максимой и остававшаяся в силе вплоть до 1941 года: «В случае самовольного отступления первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир!»^[145]

В подобных условиях в РККА не могло возникнуть ни одной из тех ценностей, что сплачивали офицерский корпус Франции, Британии или Германии: чувства чести, долга, добровольно принятой на себя всей полноты ответственности за жизни подчиненных, не говоря уже о постоянном стремлении к совершенствованию в выбранной профессии, которое в большинстве современных армий является главным критерием отбора и выдвижения офицеров. В РККА всегда будут считаться более важными политическая лояльность и социальное происхождение. Даже священный принцип добровольности поступления в офицеры в Красной армии не соблюдается. Периодически, особенно часто в 1930-х годах, объявлялись массовые наборы в армию коммунистов и комсомольцев, чтобы заткнуть дыры в офицерском составе на уровне батальонов и рот. Какой интерес эти люди, насильно поставленные в строй, могли проявлять к повышению тактического и технического уровня своего подразделения? А к созданию сплоченного воинского коллектива? Они были верны и лояльны только партии, а не своим подчиненным и не армии, в которую их взяли. Решительно, с какой стороны ни подойти, становится очевидно, что все складывалось так, чтобы не дать сформироваться в Красной армии настоящему офицерскому корпусу. И тут нельзя не вспомнить верного изречения Троцкого: «Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при более высокой температуре»^[146].

Даже одно различие в статусах мешало формированию у офицеров корпоративного сознания. Как Жуков, который был в полной мере коммунистом, русским и солдатом, мог иметь одинаковые взгляды с бывшими военспецами (термин был упразднен в 1925 году, но само явление осталось), с командирами милиционных дивизий, с пришедшими в армию по партийной мобилизации, с беспартийными офицерами, с находившимися в привилегированном положении офицерами войск госбезопасности (ГПУ, позднее ОГПУ, затем НКВД)? В течение всей своей службы в Красной армии Жуков стоял перед неразрешимой дилеммой: как быть профессиональным командиром и в то же время верным коммунистом? Как повышать свой профессионализм в непрофессиональном, но гипер-политизированном окружении, к тому же постоянно меняющемся и жестко контролируемом, где каждый сам по себе, где никто никому не доверяет? Это отсутствие корпоративного сознания являлось также причиной поразительной детали, замечаемой в мемуарах многих генералов Второй мировой войны: слабой солидарностью между офицерами, и между равными друг другу по должности и званию, и между начальниками и подчиненными. Соперничество, зависть, ненависть существовали во всех армиях и во все эпохи, но в Красной армии они приобрели невиданный размах. И Жуков был одним из ярких тому примеров. В армии процветали доносы, клевета, взаимное подсиживание. Чтобы как-то нейтрализовать подобное положение вещей, офицерский корпус с самого момента создания Красной армии объединялся в различные кланы, строившиеся на принципе личной преданности и враждовавшие с другими такими же группировками, причем вражда могла доходить – редчайший случай в военной истории – до стрельбы друг по другу, как было в развалинах Берлина между «жуковцами» и «коневцами». Правда, следует отметить, что клиентельные отношения пронизывали всю сталинскую систему.

Доработав давно уже созданную британским военным историком Джоном Эриксоном классификацию, Роджер Риз выделил в советском высшем командовании 1930-х годов три группы: профессионалов, полупрофессионалов и непрофессионалов. В первую входили бывший царский офицер Борис Шапошников, его протеже Александр Василевский, а также военные теоретики Свечин и Триандафиллов; все они в силу обстоятельств стали членами партии, но не стремились достичь в ней руководящих постов. «Полупрофессионалы», или «группа Тухачевского», горячо желали сделать Красную армию профессиональной, но добивались этого, пытаясь лоббировать армейские интересы у партийного руководства или же стараясь войти в состав ЦК. Из членов этой группы упомянем Александра Седякина, инспектора пехоты и бронесил РККА, Роберта Эйдемана, начальника Академии имени Фрунзе, Иеронима Уборевича, возглавлявшего Белорусский военный округ, и его коллегу Иону Якира, командующего Украинским военным округом. Наконец, к группе непрофессионалов принадлежало окружение Ворошилова и Буденного. Во время большой чистки Сталин уничтожил на 100 % «группу Тухачевского», на 50 % группу профессионалов и совершенно не тронул людей Ворошилова^[147]. Жуков определенно принадлежал к промежуточной группе, которая станет доминирующей после 1945 года и сохранит за собой лидерство вплоть до конца существования Красной армии, переименованной в 1946 году в Советскую.

К этим трем мы могли бы добавить четвертую группу, постоянно росшую количественно: командиров, вышедших из числа комиссаров. На 1940 год этот гибридный тип был представлен в РККА 3000 генералов, а в 1945 году – 9000. Ярким представителем этой четвертой группы был Иван Васильевич Болдин. Член партии с октября 1917 года, во время Гражданской войны попеременно то комиссар, то командир сначала роты, затем батальона. В 1921 году стал командиром расквартированного в Туле стрелкового полка, продолжая при этом карьеру в партии и став депутатом городского совета. В 1930 году занимал то же положение в Воронеже, но тогда уже командовал пехотной дивизией. Окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, прослушал курс Военно-политической академии имени Ленина. В 1932 году в промежутке между маневрами дивизии, которой он к тому времени командовал, участвовал в чистке кадров ленинградской промышленности. В 1939 году командовал корпусом и был делегатом от города Калинин на XVIII съезде партии. Друг Конева, Еременко и Голикова, так же, как он сам, занимавших на различных этапах своей карьеры то командирские, то комиссарские должности. К началу Второй мировой войны заместитель командующего войсками Западного особого военного округа. Во время войны не слишком удачно командовал 50-й армией под началом Жукова и Рокоссовского. Войну закончил заместителем командующего 3-м Украинским фронтом. Имея в своих рядах многие сотни таких болдиных и голиковых, Красная армия не имела ни единого шанса оформиться как институт, независимый от партии. Такие люди не могли быть в глазах их подчиненных военными вождями в западном смысле данного термина.

Личная жизнь красного командира в сталинское время

Личная жизнь Жукова в 1920-х также была бурной. Он разрывался между двумя женщинами: Александрой Зуйковой и Марией Волоховой. Если верить Эре и Элле, дочерям Георгия Константиновича от Александры, их родители поженились в 1922 году, однако свидетельства о браке обнаружить не удалось. Элла, их младшая дочь, написала, что оно якобы было потеряно^[148]. Жуков, описывая в «Воспоминаниях» 1923 год, упоминает, что, как и все командиры в полку, был тогда холост, и этим опровергает последующие утверждения дочери. Жили ли он и Александра постоянно вместе в Минске, где находился штаб полка? Или она вернулась к родителям в Воронеж, что можно предположить из ее писем? Второй вариант представляется более вероятным, тем более что условия жизни в Минске, как уже отмечалось, были весьма трудными. У Александры были причины предпочесть им проживание в родительском доме в Воронеже.

Личные дела Жукова сильно усложнились, когда его комиссар Антон Митрофанович Янин, тот самый человек, кто спас его в 1919 году от калмыцких сабель, переехал в Минск со своей женой Полиной Волоховой. Жуков и его друзья сначала снимали квартиру у одного хозяина, а затем поселились в соседних домах. Жуков искренне радовался, что рядом с ним находится его друг, возможно, единственный и, уж во всяком случае, самый близкий. Георгий был счастлив, когда к Яниным приехала жить Мария Волохова, его саратовская возлюбленная. Действительно, Янин пригласил к себе свояченицу после смерти ее родителей. В 1926 году Полина родила ему сына Владимира, который погибнет под Керчью в 1942 году. «Октябристами», заменившими по новому советскому обычаю крестных, малыша стали Георгий и Мария. Георгий очень полюбил малыша, тем более что раньше Александра Диевна потеряла младенца сразу после его рождения, и врачи не советовали ей рожать снова. Возможно, желание Георгия стать отцом объясняет его ухаживания за Марией.

В 1928 году Александра написала Георгию из Воронежа, что беременна и собирается приехать в Минск. По словам внука маршала, Георгия, дед был в отчаянии от мысли, что может потерять Марию. Он даже переехал к Яниным и попросил Марию выйти за него замуж. Но та, будучи активной комсомолкой, отказалась, считая брак «пережитком прошлого»^[149]. Тем временем приехала Александра и поселилась в доме Георгия. 16 декабря 1928 года она родила Эру. Но ее радость была недолгой. Через шесть месяцев в соседнем доме Мария Волохова родила дочь Маргариту, унаследовавшую от Георгия Константиновича ярко-голубые глаза. Жуков без возражений признал второго ребенка и выполнил все необходимые формальности, чтобы девочка могла носить его фамилию. Можно вообразить ярость Александры, которая угрожала Марии не больше и не меньше, как плеснуть ей в лицо серной кислотой и похитить ее ребенка. Но затем водевиль приобрел советский оттенок. Александра пожаловалась на поведение Георгия в местную партийную ячейку. Секретарь вызвал к себе командира полка и пригрозил исключением из партии, если он не вернется к той женщине, которая родила от него первой. Угроза была нешуточной. Многие коммунисты лишались своих партбилетов из-за нарушений «партийной морали»: пьянства, посещений церковных служб, азартных игр, хищений социалистической собственности и моральной нечистоплотности. Только в 1923 году в подобных нарушениях были обвинены 13 % служивших в армии коммунистов, и 40 % из них были из нее уволены. Мария, как правоверная комсомолка, принесла свою любовь в жертву карьере возлюбленного. Она рассталась с ним, и тем вынудила Жукова вернуться к Александре.

Но у этой чуть ли не корнелевской жертвы может быть и другое объяснение. В 1927 году от тифа умерла Полина Волохова… и Антон Янин стал сожительствовать со своей свояченицей. Может быть, два друга просто договорились? Или Антон решил прояснить ставшую неприличной ситуацию? Как бы то ни было, в 1929 году он попросил перевести его в другую часть. Оставив перспективный пост, он, вместе со своим сыном Владимиром, с Марией Волоховой и дочерью Жукова Маргаритой, перебрался в маленький городок Минеральные Воды на Северном Кавказе.

Очевидно, что история с Марией стала одной из причин натянутых отношений Георгия Константиновича с Александрой Диевной, которые сохранятся на всем протяжении их совместной жизни и которые видны даже в дошедших до нас его письмах к ней, хотя в них и присутствует некоторая нежность к матери двух его дочерей. Отвечая на одно из писем жены, где она упрекала его в сухости, Георгий вызывающе отвечает 23 мая 1929 года: «Ты пишешь, что я больше пишу и справляюсь о доченьке! А разве тебе этого мало? Кроме того, как ты можешь себя отделить от доченьки… Целуй доченьку!»^[150] На сделанной в том же году фотографии Георгий снялся в военной форме, сидя с Эрой на руках. На плотно сжатых губах, подчеркивающих выступающую челюсть,  – легкая улыбка. Слева от него стоит Александра – маленькая полнеющая блондинка с одутловатым замкнутым лицом, одетая по европейской моде того времени – платье «чарльстон» с короткими рукавами, длинное жемчужное ожерелье, средней длины стрижка – явный признак высокого социального положения ее спутника.

В Минске Георгий проводил время далеко от семейного очага. Он бродил по лесам и болотам вместе со своим другом Яниным, таким же заядлым охотником и рыболовом. Леонид Федорович Минюк, в 1935–1937 годах начальник штаба жуковской дивизии, а во время Великой Отечественной генерал для особых поручений при Жукове, уверял в своих воспоминаниях, что охота была главной страстью Жукова… наряду с военным делом. Когда выдавалась свободная минута, он, не обращая внимания на погоду, отправлялся за утками, часто без собаки. Подстрелив птицу, он как будто с удовольствием лазал за своей добычей по болотам. Периодические выпивки (очень редкие по русским меркам), верховая езда, пение – говорят, у него был довольно красивый тенор – вот чем еще он занимает время свободное от службы и занятий. Жуков, как и многие его будущие соратники, был самоучкой. Он жадно поглощал труды по военной истории, работы по стратегии и тактике, многие часы проводил над атласом. Эти занятия будут продолжаться до конца его жизни. После смерти маршала в его частной библиотеке найдут прекрасную коллекцию работ по военной истории^[151]. В этом он был не одинок. Ту же жажду знаний мы находим у Рокоссовского и, в еще большей мере, у Конева, прекрасного знатока мировой военной истории. Эти люди также могли утолять свою жажду знаний газетой для командиров «Военный вестник» и выпусками Военно-исторического общества «Война и революция» – оба издания были содержательными и информативными, несмотря на избыток марксистско-ленинской фразеологии.

Глава 5
Открытие оперативного искусства. 1929-1936

В 1929 году, в возрасте 33 лет, Жуков оставался, в сущности, прежним плохо отесанным рубакой. Его мир пропах кожей и конским навозом, как мир его предшественников, разгромивших Наполеона. Его личный опыт участия в боевых действиях ограничивался рейдами и преследованием банд, так же плохо организованных и вооруженных, как РККА. Можно усомниться в том, что он видел в бою танк или боевой самолет. У него были весьма обрывочные представления о современной войне, почерпнутые из книг и специальных журналов. Целая пропасть отделяла Жукова от его будущих противников. Трое командующих группами армий, которые вторгнутся в СССР в 1941 году,  – фон Бок, Лееб и Рундштедт – окончили военные училища еще до 1914 года. Двое из них служили в Генеральном штабе. На троих у них было сорок два года службы на штабных должностях, вплоть до начальника оперативного отдела и генерал-квартирмейстера армейской группы.

Жуков, проявлявший горячее желание учиться, дважды имел возможность прикоснуться к военной теории. В первый раз она представилась ему в конце 1929 года, когда его приняли на Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава (КУВНАС) в Москве, расположенные в двух шагах от Наркомата обороны на улице Фрунзе. Занятия проходили в Академии имени Фрунзе (но программа обучения была иной), из-за чего некоторые биографы писали, что он учился именно в академии, но это не так. Он проживал в специальной ведомственной гостинице возле Дома Красной армии. КУВНАС были организованы Троцким для повышения уровня подготовки старших офицеров, не получивших систематического военного образования. В 1930-х их заменят Курсами усовершенствования командного состава (КУКС, более известными под названием «Выстрел») от полкового уровня и ниже. Старшие командиры обучались в военных академиях, которых насчитывался целый десяток. Самые лучшие попадали в Академию имени Фрунзе, а с 1936 года – в Академию Генерального штаба имени Ворошилова. Жуков окажется единственным из полководцев-победителей сорок пятого года, который никогда не учился в академии.

Под руководством начальника КУВНАС Михаила Сангурского, порученца Блюхера, Жуков углублял свои знания в тактике и, главное, приобщался к концептуальному изобретению группы советских военных теоретиков – оперативному искусству. Специальная библиотека Дома Красной армии предлагала последние теоретические разработки в области военной доктрины. Наряду с классическим трудом Бориса Шапошникова «Мозг армии»^[152] и интересными историческими работами Егорова Жуков проглотил «Стратегию» Александра Свечина, бывшую в 1920-х годах настольной книгой офицеров-генштабистов, перешедших из царской армии. В 1928 году, по рекомендации Сталина, книга получила престижную премию Фрунзе в области военной литературы. Также упомянем настольную книгу Жукова «Вопросы современной стратегии» Тухачевского, а также множество научных статей, написанных Варфоломеевым, Уборевичем, Иссерсоном и Якиром, которые все, хоть и в разной мере, внесли вклад в теорию оперативного искусства. Его дочь Элла вспоминает, что видела у отца «три тома Клаузевица „О войне“, примечательные тем, что они были испещрены подчеркиваниями и пометками отца», а также «десятки томов в светло-серых переплетах – „Библиотеку командира РККА“. […] Отец читал Шлиффена, Фоша и многих других западных теоретиков, включая Фуллера и Лиддель-Гарта, он тщательно штудировал и отечественных теоретиков военного искусства»: Ельчанинова, Михневича, Незнамова и Черемиссова^[153]. Немцы, имевшие свою агентуру в Москве, не заметили и не поняли этой бурлящей интеллектуальной деятельности. Они перевели лишь малую долю советских теоретических работ и практически ничего не знали об оперативной теории, как долгое время для них оставались неизвестными имена высших командиров Красной армии, за исключением тех, с кем они контактировали в 1939–1940 годах.

В своих «Воспоминаниях» Жуков ставит В.К. Триандафиллова выше всех остальных теоретиков его времени. Родившийся в 1894 году на Кавказе, в греческой семье, Триандафиллов стал одним из первых продуктов коммунистической образовательной системы. Уйдя на Первую мировую войну рядовым солдатом, он в 1917 году был уже штабс-капитаном и быстро сблизился с радикалами. Сначала он примкнул к левым эсерам, а в 1917 году вступил в партию большевиков и в течение Гражданской войны чередовал службу на строевых должностях на фронте со стажировками в Академии Генерального штаба. Там он встретился с талантливыми молодыми военными теоретиками, вышедшими из старой Николаевской академии Генерального штаба, Свечиным и Верховским. Триандафиллов отвергал и идею мировой революции, которую принесет на штыках Красная армия, и осторожные выводы, сделанные из опыта мировой войны. Он разрабатывал собственную теорию, сражаясь сначала против Деникина, а затем против поляков во время войны 1920 года. Наступление на Варшаву Тухачевского – с которым он был тесно связан – казалось ему наиболее интересной операцией с точки зрения будущей советской военной теории, не только потому, что наиболее вероятным противником страны в то время была Польша, но и потому, что она доказала абсолютную необходимость планирования на высшем уровне операций, связанных между собой и направленных на достижение заранее намеченной цели. В 1924 году Фрунзе назначил его начальником оперативного отдела Генштаба. В 1928 году он стал заместителем начальника Генштаба РККА, продолжая читать курс оперативного искусства в Академии имени Фрунзе. В 1929 году он опубликовал свой главный труд «Характер операций современных армий», а затем полностью поддержал кампанию Тухачевского за механизацию Красной армии. 12 июля 1931 года он погиб в авиакатастрофе. Почти все крупные полководцы, которые прошли тяжкие испытания 1941 и 1942 годов, испытали на себе влияние Триан-дафиллова. Нам кажется, что не будет преувеличением сказать, что советский генералитет своим интеллектуальным превосходством над германским в значительной степени обязан этому обрусевшему греку. Данное превосходство в сочетании с драконовскими методами в экономике и объясняет советскую победу, одержанную, несмотря на ужасающую слабость профессиональной подготовки генералов и офицеров Красной армии, которые долго признавали над собой превосходство своих коллег из вермахта.

Итак, Жукову повезло на целых три месяца оказаться в бурлящем котле теоретических споров, равного которому не знали другие армии того времени, за исключением германского рейхсвера. Триандафиллов и Свечин разработали несколько важных принципов, которые он применит в ходе Второй мировой войны. Современные армии, как показал опыт войны 1914–1918 годов, обладали великолепной способностью к сопротивлению, благодаря мобилизации всех экономических и людских ресурсов государства, которая, в свою очередь, обеспечивалась прочностью политической связки фронт – тыл. Из этого следовало, что невозможно одним ударом победить противника, если тот располагал достаточным стратегическим пространством. Уже этот пункт являлся коренным отличием советского военного искусства от германского. Последнее отдавало предпочтение «кампаниям», отмеченным быстрыми маневрами, целью которых должно стать генеральное сражение – навязчивая идея немцев,  – приводящее к разгрому неприятельской военной машины и решающее исход войны. Этот классический подход к войне, родившийся при Фридрихе Великом и доведенный до совершенства Наполеоном, при котором уже начал устаревать, требовал собрать основные силы противника на относительно небольшом пространстве. Другой крупный теоретик, Георгий Иссерсон, с которым Жуков встретится при курьезных обстоятельствах, называл это «стратегией одной точки». На практике немцы особенно любили применять один прием – широкий охват и последующее окружение. Такое окружение осуществлялось на удачу, местоположение противника определялось как в Наполеоновскую эпоху – по звуку орудийной стрельбы; немцы следовали логике случайного успеха, а не достижения заранее поставленной оперативной задачи.

Этой стратегии одной точки советские теоретики противопоставили свою. Они ввели два измерения боевых действий – в ширину и глубину – и добавили еще третье, вертикальное, измерение в виде высадки массовых воздушных десантов. Можно даже говорить о четвертом измерении – факторе времени, точнее, продолжительности операции,  – который рассматривали как основную составляющую оперативного искусства. Победить противника в современной войне возможно лишь после продолжительной войны, состоящей из серии операций, проводимых последовательно на всю тактическую глубину фронта противника. Эти операции предполагают планирование нового типа, сочетавшее действие соединений, вооруженных средствами ведения боя, достаточными для выполнения четко поставленной задачи в рамках части операции, если речь идет о корпусе или армии, либо всей операции, применительно к фронту или группе фронтов. Задействованные средства должны быть точно подсчитаны («научно», подчеркивают советские теоретики, в отличие от того, как вел войну, например, тот же Наполеон: по вдохновению), чтобы вводиться в действие в назначенное время и в назначенном месте; при этом, по аналогии с советской плановой экономикой, устанавливаются «нормы» глубины и ширины прорыва. Время, отводимое на операцию, также тщательно высчитывается в зависимости от глубины планируемого продвижения в глубь территории противника. Начиная с лета 1943 года фирменным стилем Красной армии стали мощные удары и прорывы вражеской обороны, осуществлявшиеся соединениями, действующими глубокими оперативными эшелонами. На этой стадии вводился эшелон развития прорыва, состоящий из мобильных соединений, способных действовать на большую глубину. Ему предстояло развивать достигнутый прорывом успех, парализовавший военную систему противника. Вместо того чтобы тактическими средствами вырывать из системы один за другим элементы, которые быстро и легко можно заменить, предпочтительнее было уничтожить связь между элементами системы, то есть раздробить ее, разбить на отдельные фрагменты, изолировать составляющие ее элементы друг от друга и не уничтожить систему физически, а довести ее до паралича.

Этот подход к войне как к системе был порожден новой научной дисциплиной, настоящей «философией военного искусства», ставшей ключом к победе в современных войнах, при условии, что последовательность и разумность стратегии адекватна средствам: оперативное искусство^[154]. Варфоломеев, первый начальник кафедры оперативного искусства и друг Триандафиллова, так определил три уровня войны: «Сражения являются средствами операции. Тактика – материал оперативного искусства. Операции – средства стратегии, а оперативное искусство – материал стратегии. Это суть трехчастной формулы [войны]». Свечин, изобретший термин «оперативное искусство», использует другой образ для выражения той же мысли: «Тактика делает шаги, из которых складывается оперативный скачок; стратегия же указует путь»^[155].

Месяцы, проведенные в КУВНАС, бесконечные дискуссии с преподавателями и другими курсантами, серьезная атмосфера учебных аудиторий навсегда изменили Жукова. Он приобщился к оперативному искусству и понял его. Он впервые вышел за рамки тактики, которая могла остаться для него потолком. По его собственному признанию, и которая интересовала его: «Я усиленно занимался ею [тактической подготовкой] на протяжении всей моей 43-летней военной службы, от солдата до министра обороны»^[156]. Конечно, он никогда не был теоретиком и не написал научных трудов по этой теме; лекции, прочитанные им в Берлине в 1945 и 1946 годах, не выдают в нем ни глубокого, ни оригинального военного мыслителя. Хотя занятия на курсах расширили его кругозор и увеличили багаж знаний, Жуков был и навсегда остался практиком. Если Александра Василевского, его свата, или Василия Соколовского, а еще больше Антонова – людей спокойных, с уравновешенным характером, всегда привлекала штабная работа и теоретические вопросы, Жуков больше всего любил гром пушек, запах пороха, вид мчащихся вперед танковых соединений, и при каждой представившейся возможности будет наслаждаться ими в 1943–1945 годах, в любую погоду останавливаясь на перекрестках вместе со своим генералом для особых поручений Минюком, начальником своей охраны Бедовым и с шофером Бучиным. По окончании курсов Жуков получил отличные оценки и аттестацию, в которой имелась такая фраза: «С успехом может руководить общетактической подготовкой полка и дивизии. По наклонностям и характеру командир явно строевой (к штабной работе мало годен)»^[157].

И все-таки нельзя не отметить, что из всех видных советских полководцев именно он имел самую слабую теоретическую базу. Всего пятнадцать месяцев обучения: двенадцать в 1924–1925 годах и три в 1929 году. Сравните это с десятью годами, которые Антонов провел в военных академиях, сначала в качестве слушателя, затем в качестве преподавателя; с шестью годами учебы Захарова, пятью Баграмяна, четырьмя Конева и Малиновского, тремя Василевского. Зато Мерецков, Рокоссовский и Тимошенко были, как и Жуков, практически самоучками. Сам он не только не комплексовал по этому поводу, но даже вынес убежденность в том, что «хорошо воевали в этой войне те командиры, кто учился не в классах, а на поле боя»^[158].

Но теория оперативного искусства, при всей ее амбициозности, при всем новаторстве, была далека от практики. И сидевшие в Москве высшие руководители, и Жуков знали, что, если в 1929 году в Красной армии имелись гениальные теоретики, у нее совершенно не было сил и средств, необходимых для осуществления оперативного искусства на практике. «К 1928 году,  – пишет он,  – имелось лишь 1000 военных самолетов, в основном старой конструкции, всего 200 танков и бронемашин. […] Смешно сказать, к концу 1928 года в войсках было лишь 350 грузовых и 700 легковых автомобилей, 67 гусеничных тракторов!»^[159] То есть в двадцать раз меньше, чем у французской армии в то же время. В период 1928–1935 годов Тухачевскому удастся убедить политическое руководство в необходимости создания практических механизмов для претворения в жизнь оперативной теории.

Четыре человека, сыгравшие главную роль в возвышении Жукова

Вернувшись в Минск, Жуков вновь принял командование своим полком. В мае 1930 года его назначили командиром 2-й бригады в той же 7-й кавдивизии. Теперь под его началом было два полка: 39-й и 40-й, то есть 2500 сабель. Через несколько недель командиром 7-й дивизии стал Константин Рокоссовский. Тимошенко, командир 3-го кавалерийского корпуса, вскоре получил должность заместителя командующего Белорусским военным округом. То, что карьера Рокоссовского и Тимошенко была более быстрой, чем у Жукова, объясняется их более ранним вступлением под знамена большевиков. В пользу Тимошенко сыграло и то, что он был выходцем из Конармии, бывший командующий которой, Буденный, возглавлял генеральную инспекцию кавалерии, где принимались решения о кадровых назначениях. Ворошилов, еще один выходец из Первой конной, в 1925 году сменил Фрунзе на посту главы Народного комиссариата по военным делам. Рассмотрим повнимательнее этих людей, которым предстояло сыграть важную роль в карьере Жукова.

Жизненный путь Константина Рокоссовского похож на жизненный путь Жукова. Родившийся через несколько дней после него в городе Великие Луки, в бедной русско-польской семье, он в 1914 году отправился добровольцем на фронт, служил в драгунах, был награжден двумя Георгиевскими крестами и дважды ранен – доказательство его незаурядной смелости. В 1916 году был направлен в унтер-офицерскую команду, затем в школу прапорщиков. После Октябрьской революции возглавил Красную гвардию недалеко от Архангельска. В 1918 году командовал эскадроном, в следующем году уже полком, еще дважды был ранен, награжден двумя орденами Красного Знамени. Благодаря таланту командира, великолепному тактическому мастерству и незаурядному уму он в 1926 году был направлен в Монголию для обучения монгольской кавалерии. Этот человек огромного роста (1 м 93 см) с очень яркими голубыми глазами, хорошо поставленным голосом произвел большое впечатление на потомков Чингисхана. Знание им этого региона объясняет его участие в первых после Гражданской войны операциях Красной армии за пределами советской территории – против китайцев. В 1929 году китайские войска, подчиняющиеся Гоминьдану, при тайной поддержке японцев, захватили Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД), находившуюся под советским управлением. Ворошилов убедил Сталина, настроенного поначалу осторожно, действовать решительно. В августе была образована Дальневосточная особая армия, командующим которой назначили Блюхера. 17 ноября Красная армия успешно осуществила свою первую операцию по окружению, задействовав в ней бронетанковые войска и авиационное прикрытие. Китайские банды были разгромлены или рассеяны. Кавалерийская бригада под командованием Рокоссовского особо отличилась в боях, и он был награжден третьим орденом Красного Знамени. Вскоре после этого его назначили командиром 7-й кавдивизии в Белоруссии.

Семен Константинович Тимошенко, бывший старше Жукова на год, сделал молниеносную карьеру. Украинец, тоже бывший кавалерийский унтер-офицер царской армии, он вступил в партию в 1917 году, в 1919 году участвовал в обороне Царицына, где познакомился со Сталиным, затем командовал дивизией в Первой конной армии Буденного. Высокого роста, с обритой наголо головой, человек огромной силы, Тимошенко был живым воплощением физической мощи. Исаак Бабель в своей «Конармии» описал его как комок насилия и энергии, воодушевляющий подчиненных криком и плетью. После окончания Гражданской войны он стал командиром 3-го кавалерийского корпуса, в который входила дивизия, где служил Жуков, затем стал заместителем командующего Белорусским военным округом. Убежденный большевик, преданный Сталину и Ворошилову, он неустанно боролся за повышение дисциплины и положительно относился к механизации РККА. Тимошенко был не так плох, как репутация, созданная ему страшным 1941 годом, когда Сталин перебрасывал его с одного поста на другой, от одного поражения к другому. Жуков всегда защищал его и уверял Симонова, будто Тимошенко никогда не искал милостей у Сталина. Трудно в это поверить: Тимошенко проявил себя ревностным исполнителем в период большой чистки 1937 года. Тем не менее в своих «Воспоминаниях» Жуков явно старается причислить Тимошенко к поколению маршалов Победы – к «своему» поколению.

Семен Буденный считается стихийным большевиком и тупым солдафоном. Оба пункта спорны. Унтер-офицер царской армии, он отличился безумной храбростью сначала в Русско-японской войне 1904–1905 годов, а затем в Первой мировой. Исследование его биографа Владимира Поликарпова^[160] доказывает, что революционная деятельность Буденного в 1917 году в 18-м драгунском полку абсолютно вымышленна. Во время Гражданской войны он во главе своего любимого детища – Первой конной армии (Конармии)  – одерживал победы чаще, чем любой другой полководец красных. Великолепный рубака, он при этом демонстрировал отличное понимание применения конницы в бою. За Гражданскую войну он получил высшую из существовавших тогда наград – почетное революционное оружие: пистолет маузер, украшенный изображением ордена Красного Знамени. Осыпанный Сталиным почестями, он, вместе с Ворошиловым и Тухачевским, первым получит 20 ноября 1935 года только что учрежденное звание Маршала Советского Союза. Начиная с середины 1920-х годов этот кавалерист с пышными усами превратился в символ отставшего от жизни заслуженного командира, неспособного понять характер будущей войны. Он выставлял себя на посмешище, споря с Тухачевским и отстаивая преимущества лошади перед танком, навоза перед бензином. С 1924 года он занимал должность главного инспектора кавалерии. Жуков познакомился с ним в 1927 году во время одной из инспекций, о которой он упомянул в своих мемуарах. Сначала недовольный тем, что его не встретили с полковым оркестром, он тем не менее похвалил Жукова за отличную выправку 39-го кавалерийского полка. Краткое и мягкое изложение этой сцены в мемуарах, видимо, свидетельствует о том, что автору было стыдно за хорошие отношения, которые он всегда поддерживал с этим преданным Сталину солдафоном, превращенным в посмешище. По той же причине он старается реже упоминать в своих «Воспоминаниях» и имя Ворошилова: надо дать читателям понять, что он ничем не обязан этим людям, выставленным им главными виновниками катастрофы 1941 года.

Климент Ефремович Ворошилов напоминает фельдмаршала Кейтеля: оба они были угодливыми лакеями своих диктаторов, выполнявшими при случае их грязные поручения. Однако Ворошилов не был кадровым военным: он был политиком, старым большевиком, членом партии с 1903 года. Этот розовощекий блондин с подстриженными на английский манер усиками был делегатом IV съезда партии в Стокгольме, где проживал в одной комнате со Сталиным, произведшим на него сильное впечатление своей энергией и любовью к поэзии. Комиссар Конармии, он отличился чисто полицейским и/или идеологическим подходом к военным вопросам. Он входил в ультралевую «военную оппозицию», сочувствовавшую «партизанщине» и враждебную «военспецам». В возрасте 40 лет он сменил Фрунзе на посту народного комиссара по военным и морским делам. На этой должности (с 1934 года она называлась «народный комиссар обороны») он пробудет до 1940 года. Он был главой Красной армии, сталинским оком в казармах и военных лагерях. Его именем были названы два города, многочисленные деревни и несколько горных вершин. Он сыграл отвратительную роль палача в чистках 1937–1938 годов, но при этом, пользуясь дружбой со Сталиным, активно лоббировал интересы Красной армии. Он был неглуп, подтверждением чему служит оказывавшаяся им на протяжении продолжительного времени поддержка Тухачевскому в его крестовом походе за техническое переоснащение армии. В 1930 году он даже осмелился возразить «хозяину», когда тот приказал Красной армии принять участие в коллективизации. Жуков не мог не высказать в «Воспоминаниях» своего отношения к Ворошилову: «…как знаток военного дела, он, конечно, был слаб, так как, кроме участия в гражданской войне, он никакой практической и теоретической базы в области военной науки и военного искусства не имел, поэтому в руководстве Наркоматом обороны, в деле строительства вооруженных сил, в области военных наук он должен был прежде всего опираться на своих ближайших помощников, таких крупных военных деятелей, как М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров. С.С. Каменев. В.К. Триандафиллов, И.Э. Якир, И.И. Уборевич, и других крупнейших знатоков военного дела. […] На посту первого заместителя наркома обороны Михаил Николаевич Тухачевский вел большую организаторскую, творческую и научную работу, и все мы чувствовали, что главную руководящую роль в Наркомате обороны играет он»^[161]. Эта последняя фраза была вычеркнута цензурой из 1-го издания «Воспоминаний и размышлений».

Портрет Жукова в группе

Вернемся в 7-ю кавалерийскую дивизию, новым командиром которой стал Константин Рокоссовский. Напомним, что он и Жуков познакомились еще в 1924 году на кавалерийских курсах в Ленинграде. В этот период отношения между ними были, похоже, очень дружескими. В конце 1930 года Жуков узнал, что Буденный намерен взять его в Генеральную инспекцию кавалерии. Рокоссовский поддержал это решение. 8 ноября 1930 года он направил Буденному конфиденциальную характеристику на Жукова: «Сильной воли. Решительный. Обладает богатой инициативой и умело применяет ее на деле. Дисциплинирован. Требователен и в своих требованиях настойчив. По характеру немного суховат и недостаточно чуток. Обладает значительной долей упрямства. Болезненно самолюбив. В военном отношении подготовлен хорошо. Имеет большой практический командный опыт. Военное дело любит и постоянно совершенствуется. Заметно наличие способностей к дальнейшему росту. Авторитетен. В течение летнего периода умелым руководством боевой подготовкой бригады добился крупных достижений в области строевого и тактически-стрелкового дела, а также роста бригады в целом в тактическом и строевом отношении. Мобилизационной работой интересуется и ее знает. Уделял должное внимание вопросам сбережения оружия и конского состава, добившись положительных результатов. В политическом отношении подготовлен хорошо. […] Занимаемой должности вполне соответствует. Может быть использован с пользой для дела по должности помком-дива или командира мехсоединения при условии пропуска через соответствующие курсы. На штабную и преподавательскую работу назначен быть не может – органически ее ненавидит»^[162].

С данной аттестацией Жуков познакомился только в феврале 1943 года, после Сталинградской битвы. Будущий маршал авиации Александр Голованов, случайно присутствовавший при встрече двух старых сослуживцев, привел их разговор в своих воспоминаниях:

«После победы под Сталинградом Жуков напомнил Рокоссовскому об этой аттестации.

 –  А разве я не прав?  – спросил Рокоссовский.  – Ты такой и есть.

 –  Верно, прав,  – согласился Жуков»^[163].

Уже на склоне жизни, в 1960-х годах, Рокоссовский вернется к данной им Жукову характеристике и причинам поддержки его перевода. Правда, за прошедшее время у него накопилось много обид на бывшего подчиненного: «Но эта [его] требовательность порой перерастала в необоснованную строгость и даже грубость. Подобные действия вызывали недовольство у многих его подчиненных. Приходили жалобы в дивизию, и командованию приходилось с ними разбираться. Мы вынуждены были, в целях оздоровления обстановки в бригаде, выдвинуть Г.К. Жукова на высшую должность»^[164]. Выходит, что Рокоссовский содействовал карьере Жукова с единственной целью – избавиться от него. В этом можно усомниться, поскольку действия Жукова, командира одной из двух входящих в 7-ю кавдивизию бригад, принесли отличные оценки всей дивизии, которой командовал Рокоссовский. Досада на Жукова, грубо обходившегося с ним в 1941 году во время битвы за Москву, а затем обида за то, что в 1945 году Жукова вместо него назначили командовать войсками, которым предстояло брать Берлин, переросли у Рокоссовского в стойкую неприязнь к Жукову. Именно поэтому к его заявлениям следует относиться осторожно.

Теперь рассмотрим историю о переводе: она не совпадает с рассказом Буденного, который в своих мемуарах утверждает, что сам попросил перевода Жукова, на которого обратил внимание во время инспекции 39-го полка в 1927 году. Кроме того, у Буденного были положительные аттестации, данные Жукову Тимошенко и Егоровым, также посетившим 39-й полк. При этом характеристика, данная Жукову Рокоссовским, по сути своей верна. В аттестации, датированной 31 октября 1931 года, Буденный фактически повторяет ее: «…является командиром с сильными волевыми качествами, весьма требовательным к себе и подчиненным, в последнем случае наблюдается излишняя жестокость и грубоватость»^[165].

Жуков был грубым, упрямым, невероятно требовательным. Он был внимателен к любым мелочам, безжалостен в вопросах дисциплины – об этом свидетельствуют все, кто служил с ним. Он ничего не забывал – память его просто феноменальна,  – и если он что-то приказал, то ему должно быть четко и в срок доложено об исполнении. Он требовал от каждого выкладываться полностью, но мерил всех по себе, а его собственная работоспособность была невероятной, к тому же поддерживалась употреблением чая и табака в опасных дозах. Конечно, в РККА требовались офицеры такого склада, чтобы справиться с унаследованными от старой России безалаберностью и расхлябанностью, к которым добавились все недостатки новой системы, убивающей инициативу. Троцкий затронул эту проблему в 1921 году на второй конференции партийных организаций в военных училищах. «Чего не хватает нашей армии? Умения, навыков, аккуратности, методичности в исполнении. Ей не хватает точности. Ей не хватает военной культуры, как не хватает культуры вообще»^[166]. С потрясающим апломбом нарком мог прервать свою речь перед командирами или курсантами военных училищ, чтобы попросить их перестать плевать на пол, не опаздывать, не превращать свои казармы или училища в свинарники: иначе чего же ждать от рядовых красноармейцев? Перед собранием уязвленных командиров Московского военного округа он чеканил: «Самое важное – организационная и воспитательная работа. Это изнурительная работа, тяжелая ноша. Много легче совершить подвиг в бою, чем день ото дня осматривать заплеванную лестницу и добиваться, чтобы ее ежедневно мыли, требовать от каждого красноармейца чистить сапоги, обеспечивать, чтобы каждый командир писал приказы без ошибок, проверять, чтобы они были точно переписаны, отправлены получателю и четко исполнены»^[167]. И если в Красной армии существовал такой педантичный и бескомпромиссный командир, которого видел в своих мечтах Троцкий, то это был Жуков.

Еще одна черта выделяла его из сталинского окружения: он никогда не боялся говорить правду, как подчиненным, так и вышестоящим, даже если это были Тимошенко, Ворошилов или Сталин. В отличие от многих он никогда не бегал от ответственности, даже в самые тяжелые моменты Второй мировой войны. Ему были незнакомы сомнения или чувство бессилия, каким бы отчаянным ни казалось положение. Скромность тоже была ему чужда. Его тщеславие порой граничило с ребячеством. В 1940 году, назначенный на высокий пост, он получил для вычитки очередной номер ежедневной военной газеты «Красная звезда», где был напечатан его портрет, и вызвал главного редактора: «Я здесь выгляжу лысым. У вас столько хороших художников. Не могли бы вы это исправить?»^[168]При крайне высоком мнении о собственных достоинствах, Жуков всегда умел признавать чужой талант: Рокоссовского, Василевского, Антонова и многих других офицеров, встреченных им за время службы. Он редко ошибался в выборе помощников.

Был ли он несправедлив в своей жестокости? В меньшей степени, чем о том пишут. Историк Валерий Краснов^[169] приводит в своей работе приказы, подписанные Жуковым в бытность его командиром 39-го кавполка. 23 август 1923 г.: выговор командирам, подающим рапорты о наложении на красноармейцев дисциплинарных взысканий, не давая при этом подробного описания проступка и не указывая смягчающих обстоятельств. 21 февраля 1926 г.: двое суток ареста командиру, ударившему бойца. 6 марта 1926 г.: запрет командирам требовать для себя лучшего питания, если одновременно не улучшается питание для рядовых. 6 мая 1926 г.: приказ командирам с запретом проводить строевые занятия в праздничные дни.

Это сочетание никогда не подводившего здравого смысла, железного характера и понимания современной войны и сделало Жукова победителем рейха. Но Рокоссовский был прав, говоря о его чудовищном самолюбии: этот его недостаток объясняет многие бесславные поступки Жукова во время войны, в отношениях с другими военачальниками, даже во время проведения крупных операций.

В своих «Воспоминаниях» он признаёт свою грубость и сожалеет о ней: «Меня упрекали в излишней требовательности, которую я считал непременным качеством командира-большевика. Оглядываясь назад, думаю, что иногда я действительно был излишне требователен и не всегда сдержан и терпим к проступкам своих подчиненных. Меня выводила из равновесия та или иная недобросовестность в работе, в поведении военнослужащего. Некоторые этого не понимали, а я, в свою очередь, видимо, недостаточно был снисходителен к человеческим слабостям»^[170]. В разговоре с историком Виктором Анфиловым он более прямо выражается о своей резкости: «Малейшее упущение в работе или в поведении приводило меня в бешенство. […] Я действительно был не слишком терпим к человеческим слабостям»^[171].

Крокодиловы слезы, старческие сожаления? Может быть. Был ли Рокоссовский более человечным? Ему создали такую репутацию. Но он тоже приказывал расстреливать. Чтобы спорить со Сталиным, чтобы удержаться на краю пропасти, когда, казалось, все вот-вот рухнет, вежливость и доброта Рокоссовского подходили плохо. Надо было внушать ужас и одновременно обнадеживать, то есть надо было командовать. Нужен был Жуков. Вплоть до 1943 года он на голову возвышался над целой толпой посредственностей в высшем командовании Красной армии.

Тухачевский: в тени великана

В феврале 1931 года Жуков с Александрой и двухлетней Эрой переехал в Москву. Семье предстояло ютиться в двух крохотных комнатах в большом деревянном бараке для военных в Сокольниках. Жизнь в Москве в те годы была тяжелее, чем в провинции, как свидетельствует в своих беседах с Симоновым Александр Василевский, будущий маршал и будущий свекор Эры, старшей дочери Жукова: «К тому времени командирам полка – а я был командиром полка в Твери – были созданы хорошие условия, было решение, по которому все мы имели машины – „фордики“ тогдашнего выпуска, каждый командир полка имел, получали квартиры – в одних случаях отдельные квартиры, в других даже особняки, имели верховую лошадь, имели, кроме машины, выезд. И вот после всего этого меня назначили в Управление. и сообщили адрес, где я буду жить. Поехал я в Сокольники, нашел этот дом – новые дома с тесными квартирами, нашел свой номер квартиры – квартира из нескольких комнат, мне отведена одна, а нас четверо: я, жена, теща, сын [Юрий, в будущем муж Эры Жуковой]». Жизнь советских людей в эти времена форсированной индустриализации была действительно голодной, скудной и тяжелой. Не хватало жилья, инфраструктура была слаборазвитой, продовольствие распределялось по карточкам, как во время войны.

В Инспекции кавалерии Жуков, в качестве помощника Буденного, напряженно трудился над совершенствованием уставов и разработкой инструкций по боевой подготовке кавалерийских частей. Он не пишет об этом в мемуарах, но такая канцелярская работа, должно быть, его ужасно раздражала. Однако эта оседлая жизнь компенсировала ему отказ от дальних конных походов знакомством с интересными людьми. Его коллегами по управлению были: Белов, офицер для особых поручений при Буденном и будущий прекрасный командир корпуса, а затем армии во время войны; Верховский, уважаемый теоретик; Тюленев и Собенников, обоим предстояло командовать фронтами под началом Жукова. Наконец, и это главное, Жуков познакомился с Василевским, служившим в Управлении боевой подготовки, располагавшемся в одном здании с Инспекцией кавалерии. Они будут превосходно действовать вдвоем во время Великой Отечественной войны.

Сын священника, Александр Михайлович Василевский в возрасте 14 лет и сам поступил в семинарию, но, охваченный патриотическим порывом, в январе 1915 года решил пойти добровольцем на фронт. Благодаря достаточно высокому образовательному уровню он был направлен в престижное Алексеевское военное училище в Москве и, пройдя ускоренный четырехмесячный курс, был выпущен прапорщиком. В 1916 году он был уже штабс-капитаном и командовал ротой в Брусиловском прорыве. В ноябре 1917 года, сразу после революции, он вернулся в свою родную деревню на Средней Волге и стал учителем. В мае 1919 года вступил в Красную армию и принимал участие в неудачном походе на Варшаву в 1920 году. В 1925 году командовал полком в Московском военном округе. Через год он встретил Шапошникова, который с этого момента стал его наставником. Шапошников нашел в Василевском свое второе «я»: бывшего царского офицера с хорошими манерами, с большими познаниями в истории и теории военного дела, человека взвешенного и рассудительного. Подобно Шапошникову, Василевский всегда будет опасаться своего непролетарского прошлого и бояться Сталина. Он никогда не вступит в спор с вождем и не раз очень своевременно окажется больным, когда режим станет требовать от него совершить поступок, не одобряемый им. В 1926 году он отрекся от отца, но его заявления с просьбой о вступлении в партию оставались без ответа, из-за чего он чувствовал себя неуверенно. В 1931 году он работал в Управлении боевой подготовки, где познакомился с Жуковым и Тухачевским. Начиная с 1933 года он служил в штабах разных уровней – где приобрел опыт, которого не имел Жуков,  – и осенью 1936 года поступил во вновь созданную Академию Генерального штаба. Это учебное заведение даст Красной армии двух начальников Генерального штаба (Василевского и Антонова), четырех командующих фронтами (в том числе Ватутина) и одиннадцать начальников штабов фронтов.

На первом партийном собрании всех инспекций и управления боевой подготовки Наркомата по военным и морским делам Жуков был единогласно избран секретарем партбюро. Этот довольно важный политический пост позволял ему контактировать с главными мыслителями и с наиболее активными деятелями в руководстве РККА: с Тухачевским, Егоровым, Якиром, Иссерсоном, Трианда-филловым (с последним – на протяжении всего лишь нескольких месяцев). Также он оказался вхож в кабинеты лиц, ответственных за перевооружение армии, и благодаря этому открыл для себя, какие усилия в этой области предпринимались в Советском Союзе. В частности, он ознакомился с принятым в 1929 году планом переоснащения артиллерии, которая станет одним из важнейших факторов победы в период 1941–1945 годов. Он участвовал в создании первых набросков ко «второму пятилетнему плану (1934–1938) строительства Красной армии». Короче говоря, в какие-то несколько месяцев Жуков из темного мирка минской казармы был перенесен в руководящие круги Красной армии.

В своих «Воспоминаниях» Жуков особо подчеркивает свое близкое знакомство с Тухачевским, после того, как тот в 1931 году был переведен из Ленинграда в Москву и возглавил управление вооружений. Такая настойчивость вполне объяснима: в 1960-х годах знакомство с признанным видным теоретиком и реформатором Тухачевским было куда престижнее знакомства с Буденным, с которым, однако, Жукову доводилось встречаться гораздо чаще. Тем не менее не вызывает сомнения факт, что Жукову приходилось тесно контактировать с Тухачевским, поскольку тот как раз в это время размышлял о возможностях дополнения кавалерийских соединений техническими средствами. Жукову посчастливилось увидеть разработку принципов применения конницы и новых видов техники в современной войне. Один из лучших военных умов своего времени ясно изложил ему специфические проблемы использования моторизованных соединений: сложности снабжения горюче-смазочными материалами, запчастями и боеприпасами, создания ремонтной базы, основанной на новых средствах подготовки личного состава, новых правилах ведения боя в рамках бурно развивавшейся теории «глубокой операции». Если верить тому, что Жуков написал в своих «Воспоминаниях», Тухачевский открыл ему мир, убеждая следить за развитием иностранных армий. Также именно он, несмотря на тайное сотрудничество между РККА и рейхсвером, первым заговорил о том, что Германия станет главным противником СССР в грядущей войне. «В М.Н. Тухачевском,  – читаем мы в «Воспоминаниях»,  – чувствовался гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде военных нашей Родины»^[172]. Дальше следовал абзац, вырезанный цензурой и появившийся только в издании 1990 года: «Вспоминая в первые дни Великой Отечественной войны М.Н. Тухачевского, мы всегда отдавали должное его умственной прозорливости и ограниченности тех, кто не видел дальше своего носа, вследствие чего наше руководство не сумело своевременно создать мощные бронетанковые войска, и создавали их уже в процессе войны. […] Однако голос М.Н. Тухачевского остался „гласом вопиющего в пустыне“»^[173]. Дальше мы увидим, что эта оценка чересчур лапидарна.

Командир кавалерийской дивизии

В начале 1933 года Жуков с Тухачевским и Буденным закончил разработку Боевого устава конницы РККА, который определял новый состав кавалерийских дивизий, в частности создание в каждой из них в дополнение к кавалерийским полкам по одному танковому и одному артиллерийскому. Производившаяся военная техника, как объясняет Жуков в своих «Воспоминаниях», соответствовала возможностям промышленности и, главное, целям глубокой операции. Созданные в предвоенный период танк Т-34 и штурмовик Ил-2 через несколько лет отлично зарекомендовали себя в бою. Новая 122-мм гаубица имела дальность стрельбы 14 км, то есть могла простреливать на всю глубину тактическое расположение противника. Танки БТ-5 являлись самыми быстроходными в мире и могли обеспечивать «нормы проникновения» в неприятельские порядки.

В марте 1933 года Жукова вызвали к первому заместителю Буденного, который сообщил, что начальник Инспекции кавалерии рекомендовал его на должность командира 4-й кавалерийской дивизии. Предложение это стало результатом инспекции данной дивизии командующим Белорусским военным округом Уборевичем, указавшим на катастрофическое положение соединения, носившего имя Ворошилова и бывшего в прошлом одним из лучших в Конармии. Ворошилов и Буденный, сами ветераны этой дивизии, в ярости сняли ее командира с должности и выбрали Жукова, чтобы он восстановил в ней порядок и дисциплину. В связи с этим решением надо отметить, что и в Наркомате обороны была известна репутация Жукова как человека несгибаемого и педантичного.

Жуков отправился в Слуцк, в Белоруссию, где в 50 км от польской границы была расквартирована 4-я кавдивизия. Еще месяцем раньше она стояла в Минске. Возможно, переброска дивизии объяснялась началом реализации плана, разработанного в 1932 году Тухачевским, который хотел поквитаться с Варшавой. Александра была в отчаянии оттого, что пришлось оставить Москву, несмотря на неудобство квартиры в Сокольниках, и перебраться в маленький грязный городишко с преимущественно еврейским населением. Для того чтобы найти жилье площадью в 8 м², пришлось переселить другую семью. Убегая от брюзжаний жены, Жуков отправился инспектировать входящие во вверенную ему дивизию пять полков: четыре кавалерийских и 4-й механизированный полк, развернутый на границе. В Советском Союзе снова ходили слухи о возможности нападения: со стороны Германии (двумя месяцами ранее к власти там пришел Гитлер, отозвавший из России всех своих военных специалистов), Польши… или обеих разом.

Способ, каким Жуков начал действовать, ясно показывает, чем в то время была Красная армия. Первым делом он созвал партактив, затем совещание командно-политического состава, и, наконец, организовал целую серию митингов. Жуков имел свой план выправления ситуации в дивизии и стремился привлечь на свою сторону политработников, которые могли ему помешать в его деятельности. По его «Воспоминаниям» чувствуется, что, хотя он по-прежнему любил кавалерию, его особое внимание и забота были обращены на механизированный полк. Постановление о моторизации и механизации Красной армии было принято ЦК 15 июля 1929 года при обсуждении пятилетнего плана ее развития. Тухачевский и Триандафиллов добились принятия этого решения, преувеличив степень военной угрозы на Дальнем Востоке. В том же году был сформирован первый экспериментальный механизированный полк. В 1931 году, также в порядке эксперимента, сформировали механизированную бригаду, а в 1932 году – первый механизированный корпус – внушительное соединение, включавшее 450 танков, 8965 человек и 1444 различных автомобилей. На 1 января 1934 года РККА насчитывала уже 14 механизированных полков, наряду с другими механизированными частями и соединениями, от корпуса до батальона^[174]. С первого своего посещения 4-го механизированного полка Жуков увидел, какой разрыв существует между теоретическими изысканиями московских мыслителей и реалиями армейской жизни. «Мешал недостаточно высокий общеобразовательный уровень многих солдат и командиров, часто бывали аварии, технические неурядицы, не все понимали, как необходимы технические знания, не хватало технических кадров»^[175].

Несмотря на начавшуюся в 1928 году форсированную индустриализацию, Советский Союз еще оставался аграрной страной. Он просто не имел достаточного количества людей, способных управлять современной техникой, даже обычным автомобилем. Существовала нехватка запчастей, производство которых не предусматривалось планами. Не было достаточного количества качественной продукции нефтяной и химической промышленности. В зачаточном состоянии пребывала электротехническая промышленность, что, наряду с другими факторами, объясняло отсутствие в войсках радиосвязи. Техническая грамотность, аккуратность в работе, бережное отношение к оборудованию, пунктуальность, исполнительность – все эти качества, выработавшиеся за многие годы промышленного развития в Германии, Франции или Соединенных Штатах, в Советском Союзе отсутствовали. Чтобы привить их своим подчиненным и наверстать упущенное время, Жуков не имел иных средств, кроме принуждения, пропаганды и лозунгов (вроде «Технику – в массы! Овладение техникой – боевая задача!», брошенного партией в 1932 году). «Повсюду в частях можно было увидеть сооруженные армейскими комсомольцами щиты и фотовыставки, популяризировавшие технические знания, проводились летучие митинги и собрания о бережном отношении к технике, устраивались библиографические вечера по военно-технической книге, организовывались смотры техники, массовая кампания за сдачу норм на отличного стрелка»^[176].

К 1941 году ни в 4-м механизированном полку, ни в Красной армии в целом эти недостатки не были изжиты полностью. Она еще могла довольно успешно сражаться против поляков, финнов и японцев, но ей нечего было противопоставить профессионализму и опыту вермахта. Даже у Жукова, самого требовательного из высших советских командиров, мы не находим в 1930-х годах благоговейного отношения к боевой подготовке (оно придет позже, в 1940-м, после открытия беспомощности РККА, и уже после он будет непримирим в этом вопросе). Это была общая слабость советского командования, унаследованная от царского генералитета. В полевом уставе 1929 года боевая подготовка среди факторов, которые должны обеспечить победу, стоит на пятом месте из семи возможных, после политического воспитания и революционного сознания^[177]. В Красной армии были далеки от характеризующей германскую военную традицию страсти к тщательной подготовке и маневрам. Со времен Фридриха II ни один немецкий офицер не сомневался в том, что тщательная подготовка есть ключ к взаимодействию между частями и подразделениями, к отработке тактических и технических навыков и умений до уровня рефлексов. Вплоть до 1943 года вермахт будет сохранять в этом преимущество над Красной армией. Благодаря хорошей подготовке его офицерские кадры до дивизионного уровня будут лучше, потери меньше, а эффективность действий выше.

Через шесть месяцев после назначения Жукова командиром 4-й дивизии положение в ней оставалось плохим, если судить по реакции командующего Белорусским военным округом Уборевича. Человек с тонким интеллигентным лицом, в очках в золотой оправе, всегда холодно-сдержанный, Уборевич дотошно проверил соединение, не говоря ни слова. А потом неожиданно вынес Жукову официальный выговор по результатам инспекции. Колоссальное самолюбие комдива было уязвлено. Забыв всякую осторожность, он послал своему начальнику возмущенную телеграмму: «Командующему войсками округа Уборевичу. Вы крайне несправедливый командующий войсками округа, я не могу служить с вами и прошу откомандировать меня в любой другой округ. Жуков». Похоже, такая горячность понравилась Уборевичу, тот провел новую проверку и снял с Жукова выговор. Как это часто бывало в СССР, за обычным делом скрывалось жестокое соперничество кланов и группировок. Жуков был назначен командиром дивизии благодаря Буденному. Уборевич же принадлежал к враждебному тому клану Тухачевского. Вполне естественно, что он настороженно отнесся к новичку, присланному в его округ. Но он смягчился, когда понял, что имеет дело не с интриганом, а с представителем того самого типа командира, воспитать который стремится сам: с профессионалом. Жукову повезло, что он не слишком тесно сблизился с кланом Тухачевского – Уборевича – Якира. Иначе ему пришлось бы дорого заплатить за это в 1937 или 1938 году. Продолжение его рассказа подтверждает существование у него великолепных отношений с группировкой Буденного – Ворошилова.

Жукову потребовалось полтора года напряженной работы, чтобы восстановить порядок в 4-й дивизии. Уборевич и Буденный дважды проинспектировали ее и дали очень хорошую оценку. Бывший командующий Конармией воспользовался этим случаем, чтобы показаться в новенькой форме Маршала Советского Союза. Летом 1935 года 4-я дивизия была включена в 6-й казачий корпус и, по предложению Буденного, получила название 4-й Донской казачьей. Вводилась казачья форма: синие штаны с красными лампасами, синяя фуражка с красным околышем. Это было одним, пусть забавным, но символичным знаком идеологического поворота в СССР к тому, что многими историками характеризуется как «национал-большевизм»^[178]; и движение в этом направлении пойдет по нарастающей вплоть до самой войны.

Встреча с одним необщительным и гениальным евреем

Осенью 1935 года, вследствие осложнения международной обстановки, частота проводимых учений и маневров увеличилась, одновременно росла численность личного состава частей и соединений и их насыщенность техникой. РККА тогда насчитывала уже 930 000 человек, в ней имелось 3000 самолетов и 10 000 танков: крупнейшая армия мира. В своих «Воспоминаниях» Жуков уделяет довольно большое внимание учениям, проходившим той осенью в окрестностях Слуцка под руководством Уборевича и его заместителя Тимошенко. Темой учений был «Встречный бой стрелковой дивизии с кавалерийской дивизией». В учениях, проводившихся с использованием танков и авиации, планировалось проверить взаимодействие различных родов войск и быстроту старших командиров в принятии решений. Условным противником дивизии Жукова была 4-я стрелковая дивизия – новое образцовое соединение, насчитывавшее 13 000 человек, 57 танков, 100 орудий и более 500 пулеметов. Это был тем более грозный противник, что командовал им Георгий Самойлович Иссерсон.

Этот тридцатисемилетний уроженец Каунаса, еврей по национальности, вступил в Красную армию добровольцем в июне 1918 года. Убежденный коммунист, Иссерсон после гибели Триандафиллова являлся самым блестящим теоретиком оперативного искусства. Жуков, как и все командиры его поколения, прочитал книгу Иссерсона «Эволюция оперативного искусства», выпущенную в 1932 году невероятным для того времени тиражом в 10 000 экземпляров. Иссерсон был желчным человеком, неспособным установить с окружающими нормальные человеческие отношения. Но это нисколько не мешало ему быть глубоким мыслителем, чье пребывание в Военной академии Красной армии в 1923–1924 годах не прошло незамеченным. Одинаково хорошо владея русским и немецким языком, он занимался историческими исследованиями, критиковал Клаузевица за его концепцию генерального сражения, боролся за введение в РККА коротких голосовых команд, по примеру рейхсвера. В 1929 году он стал преподавателем Академии имени Фрунзе. Через три года, благодаря покровительству начальника этого учебного заведения Роберта Эйдемана, возглавил кафедру оперативного искусства, созданную годом ранее. За пять лет ее существования на ней пройдут обучение около 200 штабных офицеров, в том числе Антонов и Штеменко, которым суждено будет сыграть главную роль на втором этапе Великой Отечественной войны. В 1935 году Иссерсон разработал Временный полевой устав РККА (издан в декабре 1936), в котором развивал идеи Тухачевского и свои. Это была лебединая песня первого поколения теоретиков оперативного искусства.

В декабре 1933 года «академический» период для Иссерсона закончился. Он принял командование над 4-й краснознаменной имени германского пролетариата дивизией, как она называлась по бывшей тогда в ходу революционной терминологии. Штаб дивизии размещался в Слуцке, в 2 км от штаба жуковской дивизии. Очень скоро Иссерсона из-за его отвратительного характера возненавидели буквально все, особенно Тимошенко. Но, как ни странно, с Жуковым он, похоже, поддерживал добрые отношения. Они не раз бывали друг у друга дома в гостях. Оставив своих жен Екатерину и Александру заниматься детьми, мужчины подолгу разговаривали об оперативном искусстве, в частности о проведении глубоких операций. Почти не вызывает сомнений то, что Жуков извлек для себя большую пользу из этих «индивидуальных частных занятий», которые ему давал один из лучших военных теоретиков XX века.

Но вернемся к осенним учениям 1935 года. Вечером Жуков вскрыл запечатанный конверт и прочитал тему «Встречный бой…». Он быстро выделил передовую группу из легких танков, бронеавтомобилей, мотопехоты и артиллерии. Кавалерия осуществляла разведку на флангах. На рассвете Жукову по радио доложили, что отряд овладел узким дефиле через болота и занял высоту, а под его прикрытием начала развертывание вся дивизия. Застигнутой врасплох дивизии Иссерсона Уборевич и Тимошенко быстро засчитали поражение. В первом издании своих «Воспоминаний» Жуков признаётся, что был искренне расстроен неудачей 4-й стрелковой дивизии, фамилии командира которой он не называет. Она появляется в десятом издании^[179], как и другие подробности. После окончания учений Уборевич вызвал Жукова и Иссерсона.

«Командующий маневрами минут пять ходил, не говоря ни слова, потом, остановившись перед Иссерсоном, обратился к нему:

 –  Я сегодня ночью в вагоне с удовольствием прочитал книгу „Канны“, которую вы, товарищ Иссерсон, написали. Но вот здесь, в полевой обстановке, у вас „Канн“ не получилось, да и, вообще говоря, ничего не получилось. […] Как это можно допустить, чтобы стрелковая дивизия дала себя окружить и разбить во встречном бою с кавалерийской дивизией? Как могло получиться, что сам комдив и его штаб были захвачены во время завтрака на поляне, когда обстановка требовала от них особой бдительности и разведки «противника»?»

Через несколько недель, как пишет Жуков, на новых учениях он сумел окружить ту же дивизию, которая «крайне неумело выходила из окружения». И добавляет: «Выход из окружения – это, пожалуй, самый трудный и сложный вид боевых действий. Чтобы быстро прорвать фронт противника, от командования требуется высокое мастерство, большая сила воли, организованность и особенно четкое управление войсками». Затем он добавляет несколько технических замечаний об условиях успеха операции по выходу из окружения. Он писал это между 1965 и 1967 годами, то есть через четверть века после того, как вермахт в 1941 году окружил значительные силы Красной армии в девяти гигантских котлах, в которых в плен попало более 3 миллионов красноармейцев, в том числе и вся 4-я стрелковая дивизия, дислоцированная в Белоруссии. Эти размышления a posteriori совершенно скрывают предвоенные реалии: Красная армия не знала, как действовать в окружении, просто-напросто потому, что ее доктрина, разработанная под сильным влиянием Тухачевского, являлась стопроцентно наступательной. Никто не знал, как вести оборону, поскольку с 1929 года этот вид боевых действий не отрабатывался ни на одних учениях.

Жуковская версия учений 1935 года не поддается проверке. Ричард Харрисон в своей книге об Иссерсоне пишет, что ничего не сумел обнаружить по этому вопросу в архивах. Отчеты исчезли. Дочь Иссерсона в интервью^[180], данном в 2004 году, утверждает, что это ее отец окружил Жукова и тот «удирал в подштанниках». Из-за отсутствия документов невозможно однозначно высказаться в пользу той или иной версии. Однако можно заметить, что, если Жуков оказался проигравшим на двух этих учениях, это были единственные поражения в его карьере; если Иссерсон их выиграл, это были единственные одержанные им победы. В 1940 году ему придется участвовать в войне с Финляндией; там теоретик окажется бессилен в ситуации реальных боевых действий, в том числе и из-за своего неумения построить нормальные отношения с окружающими. Жуков же, в первой настоящей боевой операции, которой ему доведется руководить,  – в конфликте с японцами – проявит качества выдающегося полководца.

Большие маневры в Белоруссии

Осенью 1936 года международная обстановка резко обострилась. Гитлер ремилитаризировал Рейнскую область и запустил программу перевооружения армии, Франция начала свое сползание в бездну, Советский Союз был вовлечен в гражданскую войну в Испании. По предложению Тухачевского Красная армия предприняла крупномасштабные маневры в Белоруссии и на Украине, на которых впервые вместе с пехотой действовали танковые и авиационные части, десантные бригады и артиллерийские полки. За всю военную историю еще не было столь крупных маневров в мирное время. Британский генерал, впоследствии фельдмаршал Уэйвелл телеграфировал своему правительству: «Если бы я сам не был свидетелем этого, я бы никогда не поверил, что подобная операция вообще возможна»^[181]. Конечно, основной целью маневров было произвести впечатление на потенциальных противников и предупредить их; но она была не единственной. Эти грандиозные учения, в которых участвовала и дивизия Жукова, имели скрытую от иностранных наблюдателей цель.

Эти маневры заслуживают того, чтобы рассмотреть их подробнее, поскольку они завершают первый «оперативный цикл» Красной армии – тот, что инициировала группа Тухачевского в 1929–1930 годах. Он обрывается в 1937 году с началом Большого террора, уничтожившего группу Тухачевского и дезорганизовавшего Красную армию, а в области военной теории вызвавшего откат назад, возвращение к устаревшим формам боя. Второй «оперативный цикл» начнется со Сталинграда, в условиях реальной войны, которые были предсказаны в предыдущем цикле.

Так что же происходило в Белоруссии осенью 1936 года? Почти 100 000 человек, тысяча танков и самолетов отрабатывали на местности «глубокий бой» и – впервые – «глубокую операцию». «Глубокий бой» входил в программу маневров в РККА с 1930 года, а с 1933 года был включен в официальную доктрину: отрабатывался прорыв обороны противника серией ударов, наносимых во взаимодействии различными родами войск: пехотой, танками сопровождения, артиллерией и авиацией. Тухачевский внес в учения новшество, попросив Егорова выйти из тактических рамок и подняться до уровня «глубокой операции». Если конкретно: ввести в брешь, проделанную в обороне условного противника, мобильную группу, составленную из танковых, мотострелковых и кавалерийских соединений, которая, продвинувшись вперед на глубину от 50 до 60 км, захватила бы или уничтожила аэродромы, склады и командные пункты условного противника. Одновременно на линию, которой должна была достичь мобильная группа, производилась выброска воздушного десанта с целью воспрепятствовать подходу подкреплений противника. Наконец, на третьем этапе – преследовании – пехота и мобильная группа овладевали ключевыми позициями и создавали благоприятные условия для проведения следующей операции. Эти осенние маневры служили проверкой на пригодность нового полевого устава РККА, работа на котором, проводившаяся под руководством Тухачевского, была завершена еще в августе, но опубликовать его должны были лишь в декабре 1936 года.

Во время этих исторических маневров нарком Ворошилов и начальник Генштаба РККА Борис Шапошников присутствовали при форсировании Березины дивизией Жукова. Большое впечатление на наркома обороны произвело то, как водную преграду преодолели танки БТ-5 механизированного полка. Они скрылись под водой по башню, а затем вынырнули перед ним из дымовой завесы, поставленной авиацией, и умчались на запад со скоростью 45 км/ч. За умелое командование дивизией Жуков получил орден Ленина – награду, редко вручавшуюся в мирное время; его дивизия была награждена тем же орденом. Также ему вынес благодарность Буденный, по-прежнему благожелательно к нему настроенный. Но вызывает сомнение, понял ли Жуков подлинный смысл тех маневров.

11 сентября главная газета РККА «Красная звезда» поместила фотографию Жукова в казачьей папахе, сидящего верхом перед его полками. Под снимком была подпись: «Носящие имя маршала Ворошилова полки красной конницы под командованием комбрига Жукова отлично выполнили ночное форсирование реки Вольма близ Смиловичей и немедленно атаковали «синих». Характер местности требовал искусного применения кавалерии и танков»^[182]. В том жарком сентябре Жуков заболел бруцеллезом, который убил бы его, если бы не могучий организм. Выздоровев после долгой болезни, он совершенно откажется от курения, хотя до того курил без всякой меры.

Это ухудшение здоровья, очевидно, было связано с постоянным состоянием стресса, в котором красные командиры жили все последние пять предвоенных лет. Советские руководители постоянно сравнивали положение СССР с положением «крепости, осажденной мировым капитализмом, поклявшимся ее уничтожить». Начиная с 1927 года любое международное событие провоцировало в народе страх, что начнется война. Командному составу армии приходилось бороться против десяти противников: бюрократии, вековой технической отсталости, некоторых традиций в отношении к труду, против строгостей не спускающей с них глаз политической системы, против пассивного сопротивления новобранцев из крестьянства, пострадавшего от режима. Маневры проводились все чаще, выпускалось все больше новой техники, которую нужно было осваивать. При этом на всех уровнях не хватало тысяч офицеров, потому что военная карьера привлекала немногих. Те же, кто служили, порой не выдерживали напряжения: спивались, стрелялись, находили убежище в цинизме или делали вид, что находят. А Жуков боролся. Он всегда был на посту, в любую погоду, днем и ночью: проверял, контролировал, поправлял, ругал, наказывал. Он присутствовал на партийных и комсомольских собраниях, на собраниях местного отделения Осоавиахима, на бесконечных конференциях, организовывавшихся на всех уровнях вверенного ему соединения. Он видел, что, невзирая на огромные недостатки, Красная армия хоть и медленно, но развивается. Технически развивается больше, чем интеллектуально? Он с этим не спорит. «Боевая выучка личного состава войск в ряде случаев оказывалась недостаточной в сложных условиях, во многих частях хромало управление, штабы еще не научились быстро и четко организовывать взаимодействие в бою различных родов войск»^[183]. Иначе говоря, советские стратеги разрабатывали передовую теорию глубокой операции, но даже глубокий бой – первая ее стадия – на практике получался плохо из-за недостатка командиров, способных организовать взаимодействие различных родов войск. В это же самое время у немцев все обстоит с точностью до наоборот. За целый век совершенствования в профессиональном мастерстве они изучили бой во всех мельчайших деталях, но их оперативный горизонт по-прежнему ограничен устаревшим представлением о «генеральном сражении», им трудно вообразить себе положение об «оперативной паузе» (напротив, они свято верят в догму быстроты) и современного тыла.

Через четверть века после кошмара 1941 года постаревший Жуков, которому уже не под силу носить все его ордена и медали, работая над своими воспоминаниями, вспоминает 25 миллионов погибших советских граждан. Чувствует ли он, что однажды ему придется давать за них отчет перед Историей? И тогда его крик звучит как признание и просьба о прощении: «Были ошибки, промахи и просчеты с нашей стороны, но со спокойной совестью могу сказать, что в подготовке дивизии командиры и политработники тогда большего дать не могли, а всё, что имели, отдали сполна»^[184]. Почему этот крик души относится к 1936 году, который, как кажется, ничем особым не отличается от остальных? Потому что в следующем году на армию, с трудом созданную и оснащенную страной, с большими усилиями преодолевшей отсталость, едва привыкшую к состоянию общего и индивидуального стресса, бывшего неотъемлемой частью сталинской системы, обрушилась катастрофа, неизвестная до той поры Истории.

Глава 6
Большой террор. 1937-1938

11 июня 1937 года «Правда» опубликовала подписанную ее главным редактором Львом Мехлисом передовую статью, которая заставила читателей остолбенеть, а командный состав Красной армии похолодеть от ужаса. Основные ее положения были повторены в 22:45 в экстренном выпуске новостей, переданных всеми советскими радиостанциями. Советские люди прочитали и услышали, что восемь высших военачальников РККА были арестованы по обвинению в заговоре и шпионаже в пользу иностранного государства. Все обвиняемые признали себя виновными. Все закрытым судом военного трибунала были приговорены к смертной казни. Среди судей, в числе прочих, были маршалы Буденный и Блюхер, начальник Генерального штаба Шапошников и Иван Белов, в будущем командующий Белорусским военным округом. Обвиняемыми были: заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский, командующий Киевским военным округом Иона Якир, командующий Белорусским военным округом Иероним Уборевич, начальник Академии имени Фрунзе Август Корк, председатель Центрального совета Осоавиахима Роберт Эйдеман, а также комкоры^[185] Фельдман, Примаков и Путна. Всех восьмерых расстреляли через несколько часов после оглашения приговора. В течение следующей недели было арестовано 980 командиров высокого ранга. Большинство из них, после пыток, представало перед судом Военной коллегии Верховного суда СССР. Судебная процедура занимала всего несколько минут. 95 % осужденных было казнено.

Затем чистке подверглись штаб за штабом, один род войск за другим, одно военное училище за другим, принося каждую неделю новые жертвы. Чтобы дать представление о размахе репрессий, приведем выдержку из датированного 22 ноября 1937 года рапорта члена Военного совета Белорусского военного округа Мезиса наркому обороны Ворошилову, в котором дан «отчет о проделанной работе» в округе, где тогда служил Жуков: «По Белорусскому округу мы уволили 1300 человек. Из числа уволенных арестовано 400 человек только по июль месяц. […] Троцкистов и правых – 59 человек, за связь с контрреволюцией – 149 человек, шпионов – 75 человек, за сокрытие службы у белых – 40 человек…»^[186] Ворошилов остался недоволен таким результатом и сказал, что в округе «чистка кадров проводится еще слабо».

Чистка армии сверху донизу будет продолжаться вплоть до германского нападения 22 июня 1941 года, и даже некоторое время после него. Только в 1937 году – надо признать, худшем,  – были казнены 3 маршала из 5, 14 командармов из 16, 8 адмиралов из 9, 60 комкоров из 67, 136 комдивов из 199, 99 армейских, корпусных и дивизионных комиссаров из 108, 11 из 11 заместителей наркома обороны, 98 членов Главного военного совета из 108^[187]. В гораздо меньшей степени чистка затронула низший командный состав до ротных командиров включительно. За период чистки из армии было уволено 43 000 командиров разных уровней, или около 40 % офицерского корпуса (107 000 чел.)^[188], находившегося на военной службе на 1 января 1937 года. Более 20 000 были арестованы, многие посажены в тюрьмы и лагеря, другие просто изгнаны из армии. В последующие годы 10 000 из них вернули в строй. Около 10 000 командиров были расстреляны.

Мы не будем подробно рассматривать самую большую волну сталинского террора, получившую название ежовщина, по фамилии наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова, главного ее исполнителя. Ее размах – а она вышла далеко за рамки командного состава РККА,  – ее политическое значение, роль Сталина и репрессивного аппарата изложены во многих работах, к которым могут обратиться желающие^[189]. Как бы то ни было, редко какое явление оставило столько вопросов современникам и историкам.

Верили ли советские люди официальной версии о шпионаже военачальников в пользу врагов СССР? Эрнст Кёстринг, военный атташе Германии, как раз в тот момент, когда были опубликованы сообщения о процессе и приговоре, совершал поездку на автомобиле из Тбилиси в Москву. Он отметил всеобщее равнодушие, несмотря на проходившие по стране многочисленные митинги, организованные властями. Что же касается обвинений в шпионаже, написал он своему начальству, «основная масса людей этому не верит»^[190]. Спустя тридцать лет Жуков будет уверять, что усомнился в справедливости обвинений, выдвигавшихся против арестованных военных, в июле 1937 года, когда был арестован бывший командир его дивизии и корпуса Данило Сердич. «Кто этому мог поверить из тех, кто хорошо знал Д. Сердича?»^[191] Он пишет о сомнениях и неуверенности, потому что Сталин, внимательно наблюдавший за процессом, постарался внести путаницу в умы. Он не случайно скомпрометировал таких видных военачальников, как Буденный, Блюхер, Шапошников и Белов, «гордость нашей славной рабочекрестьянской армии», как написал в передовице «Правды» Мехлис, назначив их членами суда над Тухачевским и его группой. Блюхер, друг Тухачевского, лично возглавлял расстрельную команду. Обвиняемые признались, равные им по чинам коллеги их осудили: этого было достаточно для поддержания сомнений, а Сталину, возможно, именно это и требовалось.

Если допустить, что у Жукова действительно имелись сомнения, исключено, чтобы он высказывал их публично: в этом случае его самого немедленно бы арестовали. В Слуцке комбриг Жуков был далек от информированных московских кругов, в которых знали правду, как о том рассказывает писатель и журналист Илья Эренбург: «Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали монографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И.П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной коллегии Верховного Суда. „Они вот так сидели – напротив нас, Уборевич смотрел мне в глаза…“ Помню еще фразу Белова: „А завтра меня посадят на их место…“^[192]» Белов был смелым человеком. На заседании Военного совета 21–22 ноября 1937 года он подвергнет критике чистки, указывая на то, что они вредят боеготовности армии и что арестовывают невиновных. 7 января 1938 года он будет арестован и приговорен к смерти после суда, продолжавшегося десять минут.

Донесения подполковника Филипа Р. Феймонвилла, американского атташе в Москве, являются примером проницательности. Через двадцать четыре часа после суда над Тухачевским, опираясь только на статью в «Правде» и на собственный здравый смысл, он составил и отправил в Вашингтон свой аналитический доклад с выводом о том, что суд был постановкой, а все обвинения сфабрикованы госбезопасностью и имеют политическую подоплеку. Но Феймонвилл не советский гражданин, годами живший в атмосфере шпиономании. Страх перед заговорщиками и вредителями всех мастей, столь характерный для сталинской системы, находит почти комическое выражение в воспоминаниях Эры Жуковой относительно болезни ее отца осенью 1936 года, то есть до процесса над Тухачевским.

«В гарнизоне было два заболевания этим тяжелейшим недугом [бруцеллезом]… в связи с чем считали, что их обоих, возможно, заразили намеренно»^[193].

Если в июле 1937 года Жуков действительно сомневался в обоснованности обвинений против группы Тухачевского, то это дело должно было казаться ему еще более непонятным. Действительно, почему Сталин, не жалевший сил и средств для создания современной армии, вдруг решил уничтожить лучших ее командиров, наиболее компетентных организаторов этой армии и самых талантливых инженеров, которым не было еще и 45 лет? Зачем дезорганизовывать и обескровливать вооруженные силы, значение которых возрастало по мере усиления военных приготовлений в Германии, в Италии, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, где Япония напала на Китай? Зачем он истребил почти всех тех, кто приобрел опыт реальной войны в Испании и на Дальнем Востоке? Зачем расстрелял одного из самых блестящих мыслителей XX века Михаила Тухачевского и его последователей, командиров и теоретиков, лучше, чем кто бы то ни было другой, владевших оперативным искусством? На заседании политбюро в 1938 году Сталин признает перед своими окаменевшими от изумления соратниками выдающиеся военные таланты Тухачевского и его решающий вклад в развитие теории, технологий и организации!^[194]

В те дни и ночи Жукова, как и его товарищей, занимали совсем другие, более практические вопросы. Что думать и как отзываться на людях о коллеге, с которым еще вчера ты здоровался, а сегодня его арестовали? Или о другом, исчезнувшем на рассвете, которого армейская газета лишь на прошлой неделе ставила в пример? Против каких категорий людей направлена чистка? А я, я вхожу в одну из них? Могу ли я стать объектом доноса? С кем надо прервать общение? Какую линию поведения выбрать в отношении политорганов армии? Такие тревожные вопросы задавал себе каждый офицер. Климат в армии стал невыносимым. Часть командиров вовлеклась в вакханалию доносительства^[195]. Забыты все прошлые дружбы и привязанности. Не осталось никакого корпоративного духа, армия, как государственный институт, утратила инстинкт самосохранения. Большинство командиров замкнулись в себе, минимизировали контакты с окружающими и ждали, когда уляжется буря. В неотцензурированном варианте своих «Воспоминаний» Жуков написал: «В стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было – старались говорить в присутствии третьих лиц – свидетелей. Развернулась небывалая клеветническая эпидемия. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха не быть заподозренным в нелояльности. И эта жуткая обстановка продолжала накаляться. […] Каждый честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу»^[196].

Днем и ночью по лезвию бритвы

В тот момент, когда советские люди узнали о казни Тухачевского, Жуков находился в Слуцке, где командовал 4-й донской казачьей дивизией. Согласно воспоминаниям дочери Жукова Эры и его двоюродного брата Михаила Пилихина, который осенью 1936 года гостил у Георгия, он едва оправился после восьмимесячной болезни. Во время сентябрьских маневров 1936 года, в страшную жару, Жуков и один из его офицеров выпили кувшин молока. Скоро у них обнаружился бруцеллез, который у Жукова протекал очень тяжело. Как вспоминал Пилихин, сначала его двоюродного брата отправили в минский госпиталь, а потом в Центральный военный госпиталь в Москву, потому что его состояние вызывало тревогу. По воспоминаниям Михаила, Александра и Эра останавливались у него в квартире, когда приезжали в Москву навестить Георгия.

Уже после развода с мужем Александра будет утверждать, будто он пролежал в госпитале дольше, чем было необходимо, потому что хотел переждать там бурю чисток^[197]. Мы уже видели, как Жуков занимал выжидательную позицию в 1914 и 1917 годах, но поверить словам бывшей жены маршала в данном случае не можем. Некто Никифор Гурьевич Конюхов, бригадный комиссар, бывший сослуживец Жукова по Белорусскому военному округу, рассказал, что в Слуцке действительно произошел несчастный случай, в котором пострадал Жуков. Это свидетельство, взятое из неизданных мемуаров^[198], написанных в начале 1960-х годов и неизвестных историкам, позволяет утверждать, что в действительности Жуков вернулся на свой пост в мае 1937 года, как раз накануне чистки армии. За время болезни он похудел на двадцать килограммов, и здоровье его еще не восстановилось. Вот рассказ Конюхова: «В мае 1937 года по нашему Белорусскому военному округу проходила окружная партийная конференция. Надо сказать, конференция была весьма бурной по вопросам боевой и политической подготовки. Некоторые командиры-единоначальники [то есть кто командовал своей частью без комиссара] противопоставляли боевую (строевую, тактическую, стрелковую) подготовку политической. На конференции стали известны такие факты. Командир 4-й кавдивизии Г.К. Жуков издал приказ о том, что всякая работа политотдела дивизии и партбюро полков планируется штабами. А Конев Иван Степанович на совещании начсостава 2-й стрелковой дивизии [командир 2-й стрелковой дивизии] сказал: „…Если настанет час испытаний, то с чем будем воевать – с винтовкой или с марксизмом?“ Это было полным голосом сказано, что стрелковая, тактическая подготовка – главное, ведущее и уравнять боевую подготовку с политической нельзя. На партийной конференции эти выступления были подвергнуты резкой критике и связаны с именем командующего войсками И.П. Уборевича, который, видимо, готовился сказать свое мнение по этому вопросу в заключительном слове, но сказать ему не пришлось. На третий день партийной конференции, утром, член Военного совета А.И. Мезис объявил, что сегодня ночью арестован командующий войсками И.П. Уборевич. Это сообщение партийной конференцией было принято как удар обухом по голове. Как-то так получилось, что резкая критика как бы послужила причиной или материалом его ареста».

В своих «Воспоминаниях» Георгий Константинович ни словом не обмолвился об этой партконференции, в результате которой был арестован столь уважаемый им Уборевич и которая могла иметь для него очень важные последствия. Свидетельство Конюхова вроде бы показывает, что Жукова и Конева – покорителей Берлина в 1945 году – использовали как пешек в «большой игре», направленной на устранение Уборевича. Однако их позиция, предлагаемая ими альтернатива – либо боевая, либо политическая подготовка – была как нельзя более несвоевременна в тот самый момент, когда Сталин решил поставить командный состав Красной армии под свой непосредственный контроль: 16 мая 1937 года правительство объявило о восстановлении в армии института комиссаров. Тем самым Сталин выразил свое недоверие к военным и к их стремлению к профессионализации.

Июнь и июль 1937 года были для Жукова мучительными. По мере того как шли дни, отмеченные все новыми арестами и расстрелами, начинали вырисовываться главные цели чистки. Первой, самой очевидной и для иностранной прессы, и для офицерского корпуса, были принадлежащие или принадлежавшие к окружению Тухачевского по службе, все те, кто был с ним рядом во время Гражданской войны и в период его борьбы за механизацию армии. А также их семьи. Жена маршала, два его брата и мужья двух сестер были расстреляны, четыре сестры, невестки и мать с его одиннадцатилетней дочерью отправлены в ссылку^[199]. А разве Жуков не работал рядом с маршалом в течение двух месяцев в 1930 году в Москве? Разве нельзя заподозрить его в принадлежности к группировке Тухачевского? Разве не служил он под началом Уборевича, которого уничтожили вместе со многими его действительными и бывшими сослуживцами? В январе 1938 года, на партсобрании Белорусского военного округа Жукова обвинили в том, что он организовал в честь Уборевича обед по завершении маневров 1936 года. Эра, которой тогда было 6 лет, написала, что очень хорошо запомнила тот обед, устроенный в родительском доме. Присутствовали все начальники с женами. Георгий Константинович и Уборевич вдвоем сидели во главе стола. Александра и другие жены командиров очень нервничали и много наготовили, чтобы проявить уважение к своему гостю и его штабу. Через год почти все сидевшие в тот день за столом Жукова были уничтожены.

Страх Жукова оказаться скомпрометированным связями с Уборевичем стал бы еще сильнее, если бы он узнал, что 9 июня 1937 года окружной интендант Белорусского военного округа А.И. Жильцов отправил Ворошилову письмо, в котором в мельчайших деталях рассказывал о маневрах 1932 года, на которых присутствовали немецкие наблюдатели. Он заявляет, что был «поражен» фамильярностью, царившей между представителями германского Генерального штаба и Уборевичем. И добавляет, что Малиновский^[200], из штаба округа, был как будто специально прикреплен к этим немецким офицерам. Наконец, он обвиняет в «близости к Уборевичу» девять командиров, среди которых Сердич, Ковтюх, Иссерсон и… Жуков. Нам неизвестно, оказало ли это письмо, найденное в архиве российским историком Олегом Сувенировым, какое-то воздействие на дальнейшие события. Однако из названных в нем четырнадцати человек шестеро будут арестованы, четверо расстреляны, судьба еще одного неизвестна. Не пострадают только трое, в том числе Малиновский и Жуков. Об этих маневрах мы знаем из немецких источников. Группа из восьми офицеров, в которую входил и подполковник Манштейн – будущий главный противник Жукова,  – действительно присутствовала на проходивших в Грузии маневрах, темой которой была отработка навыков ведения боевых действий в высокогорной местности. Они были первыми иностранцами, наблюдавшими высадку парашютного десанта. Затем их пригласили в гости руководители Грузии и Армении. Малиновский действительно присутствовал на заключительном банкете в Москве, распорядителем которого был Егоров (а не Уборевич), но фамильярно с гостями себя вел не он, а полупьяный Буденный^[201].

Допрос в вагоне

Думал ли Жуков о судьбе Сердича, командира его корпуса, вызванного по служебному делу в Минск и там арестованного, когда через несколько недель его самого вызвали телефонным звонком… в Минск? Ему объяснили, что его приглашают для обсуждения его кандидатуры на предмет возможности его назначения на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Прибыв в штабной вагон командующего Белорусским военным округом, он рассчитывал найти там комкора Мулина, временно исполняющего обязанности командующего округом,  – через два месяца и он будет арестован. Но Жукова встречал недавно назначенный комиссар округа Голиков, будущий Маршал Советского Союза и один из самых заклятых врагов Жукова на протяжении всей его службы в армии. Маленького роста, с наголо обритой крупной головой, Филипп Иванович Голиков принадлежал к довольно распространенному типу командиров Красной армии: большевик с большим партийным стажем, он получал назначения попеременно то на комиссарские, то на командирские должности. Он заочно окончил Академию имени Фрунзе и в 1934 году возглавил политотдел Наркомата обороны, а в 1937 году стал одним из главных чистильщиков армии. И вот этот могущественный и опасный человек начал расспрашивать Жукова о его биографии и личной жизни. «Задав мне ряд вопросов биографического порядка, Ф.И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей. Я ответил, что не знаю, так как не поддерживаю связи со своими многочисленными родственниками. Что касается близких родственников – матери и сестры, то они живут в настоящее время в деревне Стрелковка и работают в колхозе».

В этот момент допроса Георгий Константинович шел по лезвию бритвы, потому что в его семье была тайна. Он никогда об этом не рассказывал, но сегодня, благодаря свидетельству его дочери Эры, мы знаем, что Александр Зуйков, брат Александры и, следовательно, шурин Жукова, был белогвардейским офицером, воевал против красных и был ими расстрелян, предположительно в 1921 году. В той обстановке, которая сложилась в 1937 году, за утаивание этого факта Жукова запросто могли поставить к стенке. У нас есть тому десятки примеров. Достаточно привести только один. 22 июля 1937 года Сталин получил письмо от дивизионного комиссара Г.Н. Маркова, который признался в том, что неправильно указывал в документах дату своего рождения и год вступления в партию, а также скрыл свое уголовное прошлое. По приказу Сталина он за свой обман был расстрелян в январе 1938 года, несмотря на то что указ от 21 июня обещал прощение всем, кто явится с повинной^[202]. К счастью, похоже, ни Голиков, ни НКВД не были в курсе истории жуковского шурина. Итак, первая часть экзамена была выдержана успешно. Вторая обещала стать намного сложнее, но, если верить воспоминаниям Георгия Константиновича, он справился и с этим испытанием, не поступившись своими принципами и достоинством:

«Из знакомых и друзей – много арестованных.

 –  Кто именно?  – спросил Голиков.

Я ответил:

 –  Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.

 –  А с кем из них вы дружили?  – спросил Голиков.

 –  Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем… с комкором Косоговым и комдивом Верховским при совместной работе в Инспекции кавалерии. Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами,  – ответил я.

 –  А вы сейчас о них такого же мнения?  – глядя на меня в упор, спросил Голиков.

 –  Да, и сейчас.

Ф.И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:

 –  А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?

Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф.И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался не удовлетворенным моими ответами»^[203].

Этот допрос определенно имел место. Это была обычная процедура при назначении на должность. Происходила вышеописанная сцена между 29 мая 1937 года – датой ареста Уборевича – и 22 июня того же года («Прошло не менее месяца после встречи и разговора… вскоре все же был получен приказ наркома обороны о назначении меня командиром 3-го конного корпуса»,  – как пишет сам Жуков). Известно, что Ежов как раз в то время по собственной инициативе готовил «кавалерийское дело», в котором роль главного обвиняемого должен был играть Буденный. Поэтому он стремился собрать показания бывших сослуживцев Буденного, таких как Грибов, Верховский и Косогов, которые должны были вскрыть существование в инспекции кавалерии «военно-фашистского заговора», возглавляемого Буденным^[204]. Однако Сталин, прочитав представленные ему материалы, лишь написал на полях: «Не посылать больше Буденному секретных материалов»^[205]. Старый усач-кавалерист сохранил жизнь, за что отплатил хозяину целым ворохом доносов на других. В данном контексте представляется весьма возможным то, что Ежов поручил Голикову прозондировать Жукова на предмет сбора компромата на Буденного. Однако мемуарист путает имена, произнесенные в ходе этого допроса: Сердич, арестованный 15 июля 1937 года, Ковтюх – 10 августа, Вайнер – 15-го, Рокоссовский – 17-го, Грибов – 28 января 1938 года, не могли фигурировать как «враги народа» в разговоре, происходившем в вагоне Мулина. К тому времени арестованы были только Верховский и Косогов. Можно предположить, что Жуков добавил фамилию Рокоссовского, потому что хотел в старости протянуть ему руку после двадцати лет ссоры, показав, что не входил в число тех, по чьей вине он пострадал. Зимой 1941/42 года судьба сведет вместе Жукова, Рокоссовского и Голикова во время Битвы за Москву. Жуков будет командовать Западным фронтом, Рокоссовский – 16-й армией, а Голиков – 10-й армией. Последний окажется не способен овладеть Сухиничами – небольшим городком в Калужской области, приобретшим стратегическое значение. Жуков в грубой форме отстранит его от командования армией и заменит Рокоссовским. Та же ситуация повторится в марте 1943 года на Воронежском фронте: тогда Жуков заменит Голикова Ватутиным. За это Голиков отомстит Жукову в 1946 году, когда энергично выступит против него на Высшем военном совете, на котором Жуков будет снят с должности.

Но вернемся в 1937 год и к допросу Жукова Голиковым. Против него выдвигалось также обвинение, касавшееся его характера. Некто Юнг, комиссар 4-й дивизии, а затем 3-го кавалерийского корпуса, донес, что Жуков грубо ведет себя с подчиненными и политработниками. В Красной армии, где даже генералы легко «подносили в морду», грубость не считалась серьезным недостатком. Однако случай Жукова, похоже, выходил за обычные рамки, раз о нем заговорил комиссар. У нас имеется множество свидетельств, в том числе и Рокоссовского, который во время Битвы за Москву неоднократно был вынужден просить Жукова сменить тон, заявляя, что в противном случае он будет вынужден положить трубку^[206].

Гораздо более серьезным был упрек Голикова в грубости с политработниками и недооценке их роли и значения. Жуков ответил, что критикует только тех, кто выполняет свои обязанности халатно, как демагог. Раздраженный Голиков выпустил последнюю стрелу: «Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это?» – «Это очень неумная выдумка!» – взрывается Георгий Константинович. В этом пункте Жукову просто невозможно не поверить. Ведь в 1937 году быть коммунистом и крестить ребенка в церкви было так же немыслимо, как в 1939 году заказать кошерную пищу в берлинском ресторане.

На этом месте разговор, который мог приобрести для Жукова очень опасный оборот, был прерван приходом Мулина. Комкор сообщил, что военный совет округа предлагает его кандидатуру на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Опять же по рассказу Жукова, Голиков протянул Мулину донесение комиссара Юнга, в котором некоторые места были подчеркнуты красным карандашом. Мулин будто бы, прочитав поданные ему страницы, заявил: «Надо пригласить Юнга и поговорить с ним. Я думаю, что здесь много наносного. Езжайте в дивизию и работайте. Я свое мнение сообщу в Москву. Думаю, что вам скоро придется принять 3-й корпус». Голиков выслушал Мулина, не сказав ни слова.

Выходя из штабного вагона Мулина, Жуков, должно быть, задавался вопросом, насколько велики его шансы выжить. 22 июля 1937 года он был назначен на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Успокоило ли его это назначение? А как оно могло его успокоить? Через несколько недель после этого он узнал об арестах Ковтюха, Вайнера, Рокоссовского, потом его заместителя, Александра Горбатова, вместе с которым он будет воевать в Великую Отечественную войну.

Судьба Горбатова является ярким примером причудливой извилистости жизненного пути некоторых военных во время Большого террора. В сентябре 1937 года он был исключен из партии. В марте 1938 года восстановлен, затем назначен заместителем Жукова, командовавшего тогда 6-м кавалерийским корпусом. Новый поворот судьбы: арест в октябре 1938 года. Даже под пытками он отказался подписать ложные признания и оклеветать других людей. Приговоренный к двадцати годам лагерей (неточность авторов. Сам Горбатов пишет в мемуарах: «Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах» – Горбатов А.В. Годы и войны. М.: Воениздат, 1989. С. 128. – Пер.), он был освобожден 5 марта 1941 года. В начале войны был заместителем командира корпуса, входившего в состав 19-й армии, которой позднее командовал Рокоссовский. Он дослужится до звания генерал-полковника, станет Героем Советского Союза, а войну закончит в должности коменданта Большого Берлина.

В своих мемуарах и Рокоссовский, и Василевский, и Жуков очень тепло отзываются об Александре Горбатове. Не было ли это выражением их восхищения стойкостью одного из немногих офицеров, ни на кого не писавшего доносов? В своих собственных воспоминаниях – «Годы и войны»^[207] – Горбатов описал страшную атмосферу, создавшуюся в армии в период Большого террора, когда многие доносили друг на друга, когда старшие командиры унижались, даря лошадей особистам – то есть сотрудникам особых отделов НКВД в армии. Много места отведено фантасмагорическим разговорам, услышанным им в тюремных камерах. Заключенные убеждали его, что лучше подписать признание и доносить, доносить без остановки, потому что чем больше людей будет арестовано, тем скорее руководители страны поймут, что Ежов – платный агент врагов Советского Союза. После вынесения приговора Горбатова отправили в Магадан – самое страшное место ГУЛАГа, откуда он писал письма Сталину, не получив ответа ни на одно. Затем его этапировали в Москву, пересмотрели дело и освободили, ничего не объяснив. На следующий день он был вызван к Тимошенко, занимавшему тогда пост наркома обороны. Тот принял его сердечно и сообщил, что распорядился выплатить ему содержание по занимаемой должности за все тридцать месяцев «отсутствия». Потом, с фальшивым видом, который восхитил бы Кафку, объявил вернувшемуся из Магадана вчерашнему заключенному, что тот получит путевку в «шикарный» санаторий, чтобы восстановить силы после «продолжительной и опасной командировки».

Знает ли Сталин, что происходит?

Эти возвращения в строй – а в армию таким образом будут возвращены 10 000 офицеров – имели ясную цель: помогать и этим людям, и их коллегам оставаться сталинистами, веря, что хозяин Кремля не знает о происходящем, что вина за все ложится на горстку руководящих работников НКВД. Тот же Рокоссовский, который был арестован и подвергался на допросах жестоким избиениям, всю жизнь будет говорить о Сталине с восхищением. Он даже заявит, что забыл, что ему выбили зубы^[208]. В интервью, данном им Владимиру Поликарпову 8 октября 1966 года^[209], он рассказал о своем приезде на дачу Сталина летом 1948 года. Они откровенно обсудили репрессии 1937 года. Сталин будто бы сказал своему собеседнику, что ему стыдно смотреть ему в глаза. Перед отъездом Рокоссовского и его супруги Сталин подарил жене маршала букет роз. Поликарпов выразил свое удивление тому, с каким волнением Рокоссовский вспоминал об этом эпизоде двадцатилетней давности. Со слезами на глазах старый маршал пояснил, что Сталин сам срывал розы, и поэтому его руки были в крови от уколов шипов.

Жуков не дойдет до такой патологической забывчивости, до такого фанатичного обожествления. Его мнение о Сталине всегда будет двойственным. Но вину за чистки он возложит напрямую на диктатора и в своих мемуарах, откуда соответствующие места вырежет брежневская цензура, и в беседах с Симоновым: «Когда под Москвой немцы наступали, 200–300 человек высшего комсостава сидели с 1937 года в подвалах на Лубянке. И тут их всех расстреляли. Такие люди погибли! А на фронте в это время полками командовали лейтенанты»^[210]. Или Миркиной: «Некоторые говорят, что он [Сталин] ничего не знал о репрессиях 37-го года,  – это неверно, знал»^[211]. За время пребывания на посту министра обороны он проявит большую энергию в борьбе за реабилитацию тысяч несчастных, убитых в застенках НКВД. Именно на Сталина он возложит – и обоснованно – основную ответственность за поражения 1941 года. Вместе с тем, до последнего своего вздоха он будет верить, что Сталин являлся для него отцом, который мог быть грубым и несправедливым, совершать ошибки, но при этом и проявлять великодушие.

То, что Жуков так и не сумел до конца понять причины Большого террора, легко объяснимо: ведь и по сей день историки не могут прийти к единому мнению относительно его причин и целей. Прежде чем доискиваться до целей, надо рассмотреть все чистки и все проявления террора, и тогда мы увидим, что с момента создания большевистского режима в 1917 году не было года, чтобы террор не обрушивался на ту или иную часть советского общества. Чистки и террор были не чрезвычайными ситуациями, не отклонениями, а нормой управления при этом строе.

О причинах, побудивших Сталина уничтожить верхушку командных кадров Красной армии, идут оживленные дебаты. Мы можем сослаться на цепочку доказательств российского историка Николая Черушева, отвергающего утверждения некоторых своих коллег о том, что «военно-фашистский заговор» в Красной армии все-таки существовал^[212]. Тогда, может быть, террор был превентивным ударом, призванным пресечь в армии любые бонапартистские искушения? Мы уже неоднократно отмечали, страх перед бонапартизмом был для большевистских лидеров навязчивой идеей. На пленуме ЦК в июне 1937 года Ежов, не боясь выставить себя на посмешище, докладывал, как во время визита в Париж Тухачевский посетил гробницу Наполеона в Пантеоне [эт'с] и отрезал кусок ткани, покрывающей катафалк [мс] (гробница Наполеона находится в Доме инвалидов; на саркофаге (из карельского кварцита) нет никакой ткани.  – Пер.), чтобы сделать его своим амулетом^[213]. Согласно составленным в НКВД документам, «заговорщики» якобы называли Тухачевского «Наполеоном нашего времени»^[214]. Но ни один историк не обнаружил в Красной армии никаких бонапартистских тенденций, в чем она была верна традициям своей предшественницы – царской армии.

Еще одна версия видит в Большом терроре сознательное обновление правящего слоя. Проводя чистку на высшем уровне, Сталин будто бы хотел сменить элиту как Красной армии, так и всего советского общества, создав новую, более послушную его абсолютной власти и лучше соответствующую потребностям только что народившегося индустриального общества. Элита Красной армии в том виде, в каком она существовала ко времени начала Большого террора, была создана не Сталиным, а Фрунзе. Когда тот, при поддержке Каменева и Зиновьева, возглавил военное ведомство, то командующими военными округами назначил своих друзей. Эти люди – Тухачевский, Якир, Уборевич, Фельдман – вели себя, с точки зрения Сталина, чересчур независимо. Существует много свидетельств того, что они не одобряли коллективизацию сельского хозяйства и сдержанно относились к различным чисткам. Борис Бажанов, бывший секретарь Сталина, которому удалось в 1928 году бежать за границу, приводит вот такое интересное свидетельство по этой теме: «При случае я спросил у Мехлиса, приходилось ли ему слышать мнение Сталина о новых военных назначениях [произведенных Фрунзе]. Я делал при этом невинный вид: „Сталин всегда так интересуется военными делами“.  – „Что думает Сталин?  – спросил Мехлис.  – Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские – какие это коммунисты. Всё это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной армии“. Я поинтересовался: „Это ты от себя или это – сталинское мнение?“ Мехлис надулся и с важностью ответил: „Конечно, и его, и мое“»^[215].

Еще одно объяснение мотивации Сталина, предложенное недавно, в частности, российским историком Олегом Хлевнюком, связывает сталинскую уверенность в том, что надвигается война (к тому же на два фронта: с Германией и/или Польшей на западе и с Японией на востоке), с опасениями, что пятая колонна подорвет военные усилия Советского Союза. В конце концов, опыт Первой мировой войны показал большевикам, что ни царь, ни Временное правительство не могли вести войну успешно при наличии внутренней оппозиции. И первый, и второе были свергнуты в результате проблем в тылу. По этому поводу Сталин и другие большевистские лидеры постоянно говорили о необходимости «морально-политического единства советского общества» и «единства фронта и тыла»; эти же выражения часто встречаются в мемуарах Жукова. Из советских архивных документов по войне в Испании, например, ясно видно, что Сталин связывал поражение республиканцев с отсутствием «морально-политического единства». Тот факт, что в рядах республиканцев были широко представлены троцкисты, мог дать ему дополнительные основания заранее уничтожить у себя в стране потенциальную пятую колонну.

Опубликованные в 1990-х годах архивные документы позволяют выявить в рядах РККА эти «потенциально антисоветские элементы», эти «группы риска», по мнению Сталина. В первую очередь речь идет о национальных меньшинствах, чужих в Советском Союзе. Действительно, объектом становились высокопоставленные военные польского, латышского, немецкого или финского происхождения. Константина Рокоссовского, чей отец был поляком, арестовали 17 августа 1937 года как польского и японского шпиона^[216]. Его долго избивали на допросах, выбили половину зубов, целых три года он просидел в переполненной тюремной камере, а в марте 1940 года был освобожден без каких бы то ни было объяснений. К жертвам «этнической чистки» можно причислить и серба Данило Сердича, арестованного 15 июля 1937 года. Жуков вспоминает свое изумление, когда ему стало известно, что Сердич объявлен «врагом народа». «Что же это за враг народа?  – спрашивает он в нецензурованной версии своих «Воспоминаний».  – Д. Сердич по национальности серб. С первых дней создания Красной Армии он встал под ее знамена и непрерывно сражался в рядах Первой конной армии. […] Это был храбрейший командир, которому верили и смело шли за ним в бой прославленные конармейцы. […] Д. Сердич вписал своими смелыми, боевыми подвигами много славных страниц в летопись немеркнущих и блистательных побед. […] И вдруг Сердич оказался „врагом народа“. Кто из хорошо знавших Сердича мог поверить в его виновность?»^[217] С устранением из армии офицеров польского, немецкого, прибалтийского, финского происхождения связано и выселение в Среднюю Азию десятков тысяч семей, принадлежавших к тем же этническим группам. Точно так же после того, как СССР 21 августа 1937 года подписал с Китаем договор о ненападении, направленный против Японии, НКВД в тот же день предпринял массовые аресты и депортации корейцев, проживавших на русском Дальнем Востоке. Те автоматически рассматривались как агенты Японии, которая аннексировала Корею еще в 1910 году.

Другим основанием для арестов была принадлежность в прошлом к небольшевистским социалистическим партиям. Переписка между Сталиным и Ежовым показывает, что диктатор особо подчеркивал необходимость того, чтобы были арестованы все военные – бывшие члены партии эсеров. И.П. Белов, сменивший в Белоруссии Уборевича, сам будет арестован 7 января 1938 года. Под чистку попало большинство военных, побывавших в служебных командировках за границей (атташе или советники) либо участвовавших в боевых действиях за пределами СССР – в Испании (за исключением Павлова, Мерецкова, Батова, Кузнецова и Малиновского), в Монгольской народной республике, в Китае (за исключением Рыбалко и Чуйкова, будущего Сталинградского Льва) или же в Берлине во времена сотрудничества с рейхсвером (видное исключение – Тимошенко).

Еще одним основанием для чистки было происхождение не из пролетариев и не из беднейших крестьян. Однако, сын священника Василевский, сын царского офицера Антонов и сын кулака Конев не пострадали. Были уничтожены последние военспецы во главе с Егоровым. Самым ярким исключением являлся Борис Шапошников.

Помимо этих крупных категорий, следует принять во внимание, что каждый несчастный случай в Красной армии непременно приписывался деятельности иностранных шпионов и вызывал волну арестов. Обычно речь шла о катастрофах самолетов, чуть ли не ежедневных, но также и о банальных пищевых отравлениях. В адресованном Ворошилову письме от 17 мая 1937 года Сталин писал: «…нужно также привлечь к ответу т. Уборевича, который не умеет беречь и истребляет кадры летчиков. Это у него не первый случай». Большое число аварий в Белорусском военном округе, приводивших к гибели пилотов, легко объяснимо – ведь в округе была сосредоточена большая часть советской авиации^[218].

Доносчики и счастливчики

Перед биографом встает трудноразрешимый вопрос: почему Жуков пережил Большой террор? Он командовал дивизией^[219], а из командиров этой категории выжили только 32 %. Его шанс, вернее, шансы оказаться в этой трети заключались в том, что он был русским, происходил из бедных крестьян и не поддерживал слишком тесных контактов с группой Тухачевского или с кружком Уборевича. Но, возможно, подлинная причина заключена в ответе бывшего офицера НКВД, который, будучи, в свою очередь, арестован, сказал сидевшему с ним в одной камере физику Алексу Вайсбергу:

 –  Некоторых из нас выпустят только для того, чтобы все поверили, что наступили перемены; остальные пойдут в лагерь и будут отбывать назначенное наказание.

 –  По какому же принципу производится отбор?

 –  Наугад. Люди всегда пытаются все объяснить какими-то точными правилами. Но когда вы заглянули за кулисы, как это сделал я, вы прекрасно знаете, что в нашей стране жизнями людей управляет слепой случай.

Илья Эренбург дает такой же ответ по поводу загадки собственного выживания. Как он – сибарит, интеллектуал-космополит, уцелел во время Большого террора вопреки «всем правилам той эпохи», когда все, кто его окружал, были арестованы и расстреляны за тесные связи со «шпионами» Андре Жидом и Андре Мальро? Выжил он один. В своих мемуарах писатель объяснил это так: «Я выжил – не потому, что был сильнее или прозорливее, а потому, что бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею»^[220].

Примером случайности выбора жертв может служить судьба Конева. В 1921 году он «подправил» свою биографию, назвавшись сыном крестьянина-бедняка и сообщив, что с 12 лет работал лесорубом. Весной 1937 года он баллотировался в Верховный Совет СССР. И вдруг приходит письмо, изобличающее его подлог и ложь. Военные политорганы обратились к властям Архангельской области, откуда родом семья Коневых, с просьбой провести расследование. «Конев Иван Степанович, 1897 года рождения… Из зажиточных крестьян, рабочий… По имеющимся официальным материалам, И.С. Конев характеризуется как активный защитник и покровитель врагов народа. Конев в автобиографии скрывает, что его отец кулак, что его родной дядя Ф.И. Конев являлся долгое время урядником, издевался над крестьянами, был в 1929 году арестован органами ОГПУ, при аресте пытался покончить жизнь самоубийством, ранил себя ножом. и умер в тюрьме»^[221]. Коневу повезло, что этот ответ попал к Мехлису только в начале 1938 года, когда Сталин решил остановить аресты.

Сын священника Василевский тоже мог пострадать от террора. Несмотря на то что прервал все контакты с родственниками, с самого начала 1930-х годов он жил в тревожном ожидании, поскольку его заявление о приеме в партию, поданное в 1928 году, было рассмотрено в положительном смысле только в 1938 году – явный признак того, что в отношении его существовали подозрения. У Малиновского вероятность закончить плохо была еще выше. Ведь он в составе Русского экспедиционного корпуса воевал в 1916 году во Франции, где получил Военный крест. Он был военным советником республиканцев во время войны в Испании. Его дважды вызывали в Москву, но он притворялся глухим. Можно вообразить себе его страх, когда двое его коллег, Берзин и Сташевский, вызванные на родину, были там расстреляны. Он вернулся только после третьего вызова и угрозы, что в случае отказа будет объявлен дезертиром. И тут произошло чудо: в мае 1938 года Малиновского в Москве ждала не расстрельная команда, а орден Ленина и орден Красного Знамени. Почему? Этому нет никакого рационального объяснения. Остается объяснять происшедшее его удачей, случайным замедлением в темпе репрессий, каким-то сбоем в работе огромной репрессивной машины…

А мог ли Жуков помогать своей фортуне или счастливому случаю, донося на коллег? Но те, кто доносил на других, либо сами уже находились под следствием, либо ставили себя в опасное положение, потому что должны были открыть источники своей информации. Донос далеко не всегда был выгодным делом. После смерти Сталина, особенно в период правления Хрущева между 1957 и 1964 годами, а затем после развала СССР, историки активно искали в архивах прямые доказательства причастности покорителя Берлина к Большому террору. Они решили, что достигли желанной цели, в 1989 году, когда писатель Владимир Карпов опубликовал донос, якобы подписанный Жуковым. В адресованном Ворошилову письме содержатся сведения, порочащие бывшего полковника царской армии и бывшего члена партии эсеров Александра Егорова, в то время занимавшего пост заместителя наркома обороны. По мнению Бориса Соколова, еще одного российского биографа маршала, это письмо могло стать причиной возбуждения против Егорова дела, вследствие которого 27 марта 1938-го он был арестован, а 23 февраля 1939 года казнен.

Это письмо было обнаружено в начале 1980-х годов, но ни один историк не захотел его опубликовать. Олег Сувениров, автор книги «Трагедия РККА 1937–1938», утверждает, что ознакомился с ним в 1987 году^[222]. Через два года его частично опубликовал Дмитрий Волкогонов в своей работе «Сталин, триумф и трагедия», но без указания имени автора. Сам бывший советский генерал, Волкогонов не решился низвергнуть кумира с пьедестала. Вот текст письма:

«НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР тов. ВОРОШИЛОВУ

Вскрытие гнусной, предательской, подлой работы в рядах РККА обязывает всех нас проверить и вспомнить всю ту борьбу, которую мы под руководством партии ЛЕНИНА-СТАЛИНА провели в течение 20-ти лет. Проверить с тем, что все ли мы шли искренно и честно в борьбе за дело партии ЛЕНИНА-СТАЛИНА, как подобает партийному и непартийному большевику, и нет ли среди нас примазавшихся попутчиков, которые шли и идут ради карьеристической, а может быть, и другой, вредительско-шпионской цели.

Руководствуясь этими соображениями, я решил рассказать т. ТЮЛЕНЕВУ следующий факт, который на сегодняшний день, считаю, имеет политическое значение.

В 1917 году, в ноябре м-це, на Съезде 1-й Армии в Штокмазгофе, где я был делегатом, я слышал выступление бывшего тогда правого эсера подполковника ЕГОРОВА А.И., который в своем выступлении называл товарища ЛЕНИНА авантюристом, посланцем немцев…»

По мнению Волкогонова, это письмо «вынудили написать бывшего сослуживца Егорова, в последующем крупного советского военачальника»^[223]. Чтобы читатель не вычислил личность этого крупного военачальника, автор не приводит подпись под документом, хотя она вполне читаема: «Член ВКП(б) Г. Жуков». Буква «К…» (Константинович) отсутствует, не указаны также ни звание, ни должность писавшего. Письмо не датировано, но на штампе приемной Наркомата обороны читается «26/01/38».

В октябре 1989 года писатель и ветеран войны Владимир Карпов решил нарушить табу и опубликовать письмо в журнале «Знамя». Карпов, как и Волкогонов до него, полагал, что речь идет о Георгии Константиновиче Жукове. Ведь в тексте упомянут Тюленев, который в момент написания письма был заместителем инспектора кавалерии и с которым Жуков тесно общался на протяжении двух лет (с февраля 1931 по март 1933 года), когда служил в Москве, в инспекции у Буденного. Иван Владимирович Тюленев был заместителем секретаря парторганизации всех инспекций Наркомата обороны. А секретарем был Георгий Константинович Жуков. Кроме того, эта зримая помощь НКВД, казалось бы, объясняла карьерный взлет Жукова после 1938 года. Возможно также, что этот предполагаемый донос следует связать с громкой ссорой между Жуковым и Молотовым, имевшей место на Июльском 1957 года пленуме ЦК. Тогда бывший министр иностранных дел бросил в лицо маршалу, что, если хорошенько поискать в архивах, там наверняка найдется донос, подписанный Жуковым. А тот, красный от злости, вскочил и закричал: «Нет, не найдете. Ройтесь! Моей подписи вы там не найдете!»

Публикация письма в «Знамени» произвела в России эффект разорвавшейся бомбы. Дочери Жукова от первого брака – Эра и Элла – вскоре направили в журнал возмущенное письмо и потребовали проведения графологической экспертизы. Проводившая исследование эксперт пришла к выводу, что подпись не принадлежит Георгию Константиновичу Жукову, и почему-то добавила, что подпись была выполнена другим лицом, вероятно, с подражанием его подлинным подписям. То есть сомнения могли остаться. В действительности в самом документе содержится информация, полностью оправдывающая маршала Жукова. Автор письма заявляет, что в 1917 году присутствовал на съезде 1-й армии в прибалтийском Штокмазгофе (ныне это территория Латвии). Съезд солдатских депутатов начался 30 октября и завершил работу 6 ноября. В это время, как мы видели, унтер-офицер 6-го эскадрона 5-го резервного полка Юго-Западного фронта Жуков находился в Балаклее, в тысяче с лишним километров от Штокмазгофа. Допустим, он соврал относительно того, чем занимался в ноябре, выдумал, будто скрывался от мести украинских националистов. Но даже если допустить, что после большевистского переворота – 27 октября – он покинул Балаклею, у него физически не было возможности успеть на съезд до его закрытия. И кроме того, что ему было делать на съезде 1-й армии, если он в ней не служил и не принимал активного участия в революционных событиях? А если он все-таки участвовал в работе съезда, то почему скрывал этот факт, который при большевистском режиме говорил только в его пользу. Эти простые вопросы, которые не потрудились задать себе Волкогонов и Карпов, позднее подняли другие историки^[224]. По мнению Юрия Геллера и Бориса Соколова, настоящим автором доноса является тезка и однофамилец Г.К. Жукова, комиссар Георгий Васильевич Жуков, с которым Георгий Константинович познакомился в 1919 году.

Чистки как скоростной карьерный лифт

Жуков спас свою голову. В ближайшем будущем он в полной мере воспользуется открытыми во множестве Большим террором возможностями, так же как и его будущие соратники по войне: Конев, Еременко, Мерецков, Захаров, Малиновский… В целом 984 офицера, родившиеся между 1895 и 1900 годами, образуют знаменитую «группу 1940 года» – командиров, произведенных в генеральские звания накануне войны. В эту группу входило большинство военачальников, которые будут занимать высшие посты в РККА во время Второй мировой войны. Все они – дети Большого террора. Их карьера буквально взлетела ввысь в 1937 и 1938 годах, потому что в рядах командного состава образовалось много брешей, которые следовало заполнить. Георгий Константинович – прекрасный тому пример. 22 июля 1937 года комбриг Жуков назначен командиром 3-го кавалерийского корпуса. 22 февраля 1938 года, «досрочно и вне очереди», он повышен в звании до комдива и тремя днями позже назначен командиром 6-го кавалерийского корпуса – лучшего в Красной армии. Наконец, 9 июня 1938 года он назначен заместителем командующего Белорусским военным округом – самым важным в Советском Союзе после Киевского. За один год он проделал путь наверх, который должен был занять у него лет пятнадцать, да и то не факт, что он прошел бы его в «нормальное» время, если определение «нормальный» вообще можно применить к сталинской России.

Несмотря на повышение в звании и должности, положение Жукова, как и всех других командиров Красной армии, держалось на волоске. 22 июля 1937 года он вместе с семьей покинул Слуцк и приехал в Минск, где был расквартирован 3-й кавалерийский корпус. Его поразили почти полное отсутствие дисциплины и почти полное прекращение занятий боевой подготовкой, что он приписал массовым арестам среди командного состава. Если 2-я стрелковая дивизия, которой командовал Иван Конев – будущий конкурент Жукова,  – еще как-то держалась, 24-я кавалерийская дивизия пребывала в состоянии полного разложения. Моральный климат в соединении был отравлен клеветой и доносами. Как и всегда, Жуков круто взялся за дело, и скоро все в корпусе почувствовали его тяжелую руку. Очень скоро Голикову и в НКВД на него посыплются доносы о том, что «в воспитании кадров Жуков применяет вражеские методы». В «Воспоминаниях» Жуков уделяет много места рассказу о том, как он спас от ареста командира 24-й дивизии В.Е. Белоскокова, с которым был знаком по службе в Самарской дивизии. Он отводит себе такую героическую роль, что его рассказ становится откровенно неправдоподобным. Как в насыщенной ненавистью атмосфере 1937 года он мог заявить на партсобрании: «Еще неизвестно, за что арестованы Уборевич, Сердич, Рокоссовский, так как никому из нас не известна причина ареста, так зачем же мы будем забегать вперед соответствующих органов, которые по долгу своему должны объективно разобраться в степени виновности арестованных и сообщить нам, за что их привлекли к ответственности?»^[225] Данный рассказ совершенно абсурден хотя бы потому, что Уборевич был расстрелян за две недели до собрания. Поставить под сомнение виновность «заговорщиков» в те времена означало подписать самому себе смертный приговор. Однако, если верить Жукову, на сей раз произошло чудо. Партсобрание разобралось, что к чему, и признало необоснованность обвинений в адрес Белоскокова. Тот, переполненный благодарностью, не мог сдержать слез, пожимая руки своему спасителю – Георгию Константиновичу. Мораль басни: «К сожалению, многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях»^[226].

Если мы не располагаем никакими данными об участии Жукова в терроре, то у нас нет и никаких сведений о каком-либо его активном противодействии репрессиям. Он лишь выражает сожаление из-за неспособности Красной армии защитить себя от действий НКВД. Очевидно, он писал эти строки, держа в памяти то, как все его покинули в 1957 году. Все: Рокоссовский, Конев, Малиновский… А сам он помогал своим товарищам, когда те попадали в руки НКВД в 1937 году? Он неоднократно утверждал, что заступался за Рокоссовского. Никаких следов этого найти не удалось. Единственный раз он рассказал об этой своей «помощи» в письме от 7 декабря 1963 года, адресованном писателю Василию Соколову^[227]. В нем он утверждает, будто во время своей первой встречи со Сталиным попросил его освободить «поляка». Трудно вообразить себе эту сцену. К тому же первая встреча Жукова со Сталиным состоялась 2 июня 1940 года, что подтверждает журнал посещений сталинского кабинета. Рокоссовский в это время… уже три месяца был на свободе. А если Жуков об этом не знал? Исключено: Рокоссовский был назначен командиром 5-го корпуса, дислоцированного в Киевском особом военном округе, командующим которым стал Жуков. А если он ошибся в дате? Трудно себе представить, чтобы он мог забыть день своей первой встречи с диктатором. Из всего этого следует сделать вывод: Жуков все выдумал, он не помогал ни Рокоссовскому, ни другим своим коллегам и никогда не выступал против действий НКВД.

Служебное повышение Жукова не означало, что теперь он оказался вне опасности. Террор продолжался, а с ним чехарда на командных должностях. Белов был арестован. На посту начальника Белорусского военного округа его заменил некто Ковалев, «не Уборевич и даже не Белов»^[228]. Его заместителем был назначен Елисей Иванович Горячев, человек, близкий к Буденному. На процессе Тухачевского Горячев был единственным комкором среди судей, в числе которых были Белов, Шапошников, Блюхер и Буденный. Он был непосредственным начальником Жукова в ходе экспериментов с «бронекавалерийскими соединениями». Возможно, Жуков думал о нем, когда писал: «На смену арестованным выдвигались все новые и новые лица, имевшие значительно меньше знаний, меньше опыта, и им предстояла большая работа над собой, чтобы быть достойными военачальниками оперативно-стратегического масштаба, умелыми воспитателями войск округа… командиров, стоявших по знаниям не выше своих подчиненных, у нас было немало»^[229]. Покровительство Буденного не спасло Горячева. «У моего предшественника Е.И. Горячева трагически закончилась жизнь. После назначения заместителем к С.К. Тимошенко он, как и многие другие, перенес тяжелую сердечную травму. На одном из партсобраний ему предъявили обвинение в связях с врагами народа И.П.Уборевичем, Д. Сердичем и другими, и дело клонилось к нехорошему. Не желая подвергаться репрессиям органов госбезопасности, он покончил жизнь самоубийством»^[230].

Но и для самого Жукова не закончились еще подозрения, публичная критика, угрозы. 27 января 1938 года «вечером ко мне в кабинет зашел комиссар корпуса Фомин. Он долго ходил вокруг да около, а потом сказал:

 –  Знаешь, завтра собирается актив коммунистов 4-й дивизии, 3-го и 6-го корпусов, будут тебя разбирать в партийном порядке.

Я спросил:

 –  Что же такое я натворил, что такой большой актив будет меня разбирать? А потом, как же меня будут разбирать, не предъявив мне заранее никаких обвинений, чтобы я мог подготовить соответствующее объяснение?

 –  Разбор будет производиться по материалам 4-й кавдивизии и 3-го корпуса, а я не в курсе поступивших заявлений,  – сказал Фомин. […]

На другой день действительно собрались человек 80 коммунистов и меня пригласили на собрание. Откровенно говоря, я немного волновался, и мне было как-то не по себе, тем более что в то время очень легко пришивали ярлык „врага народа“ любому честному коммунисту.

Собрание началось с чтения заявлений некоторых командиров и политработников 4, 24, 7-й дивизий. В заявлениях указывалось, что я многих командиров и политработников незаслуженно наказал, грубо ругал и не выдвигал на высшие должности. чем сознательно наносил вред нашим вооруженным силам. […]

На мой вопрос, почему так поздно подано на меня заявление, так как прошло полтора-два года от событий, о которых упоминается в заявлениях, ответ был дан:

 –  Мы боялись Жукова, а теперь время другое, теперь нам открыли глаза арестами.

Второй вопрос: об отношении к Уборевичу, Сердичу, Вайнеру и другим „врагам народа“. Спрашивается, почему Уборевич при проверке дивизии обедал лично у вас, товарищ Жуков, почему к вам всегда так хорошо относились враги народа Сердич, Вайнер и другие? […]

…Вопрос о грубости. В этом вопросе, должен сказать прямо, что у меня были срывы и я был не прав в том, что резко разговаривал с теми командирами и политработниками, которые здесь жаловались и обижались на меня. […] Как коммунист, я прежде всего обязан был быть выдержаннее в обращении с подчиненными, больше помогать добрым словом и меньше проявлять нервозность. Добрый совет, хорошее слово сильнее всякой брани. Что касается обвинения в том, что у меня обедал Уборевич – враг народа, должен сказать, что у меня обедал командующий войсками округа Уборевич. Кто из нас знал, что он враг народа? Никто»^[231].

Потом встал начальник политотдела 4-й кавалерийской дивизии Тихомиров и обвинил Жукова в неуважении к политработникам. Жуков якобы ответил, что действительно не уважает беспринципных, нетребовательных и мягкотелых.

«Откровенно говоря, для меня выступление. С.П. Тихомирова было несколько неожиданным. Мы работали вместе около четырех лет. Жили в одном доме. Как начальник политотдела и мой заместитель по политчасти он меня, безусловно, не удовлетворял, но в частной жизни, как человек, он был хороший во всех отношениях и ко мне всегда относился с большим тактом и уважением».

Пересказ этого эпизода кажется искренним. Жуков говорит, что был вынужден признать отдельные ошибки. Снова его обвиняли в грубости, снова он оправдывался. И главное, признал, что в то время считал Уборевича «врагом народа». В автобиографии, написанной 9 января 1938 года, он написал, что имеет «выговор от 28.1.38 г. за грубость, за зажим самокритики, недооценку политработы, за недостаточную борьбу с очковтирательством. Связи с врагами ни у меня, ни у моей жены не было и нет»^[232].

Можно себе представить повседневную жизнь Жукова после этого случая. Он жил в одном доме с Тихомировым на улице Льва Толстого в Минске. Не только два командира, но и их жены очень тесно общались. Две семьи делили одну кухню. В этой ситуации не было ничего исключительного. Институционно и социологически раздробленный большевистской системой офицерский корпус, который должен был бы стать основой «морально-политического единства», оказался заперт в замкнутом пространстве с душной атмосферой, где людей разделяли ненависть, страх и подозрительность. Эти миазмы будут изгнаны, и то лишь частично, только войной.

Упадок Красной армии

Красная армия, пользовавшаяся большим уважением в период 1932–1936 годов, стала в глазах разведок ведущих держав «больным человеком». Ее боевой дух, подготовка, компетентность командных кадров в технических и организационных вопросах всеми без исключения оценивались крайне низко. Генерал Эрнст Кёстринг, германский военный атташе, часто посылал из Москвы донесения со своими оценками ситуации, которые читали Гитлер и его генералы. Так, в его донесении от 22 августа 1938 года читаем: «Я хотел бы еще раз изложить мое понимание ситуации: вследствие ликвидации большого числа высших офицеров, которые совершенствовали свое искусство десятилетиями практических и теоретических занятий, Красная армия парализована в своих оперативных возможностях. Отсутствие старших и вообще опытных командиров будет отрицательно влиять на обучение войск в течение длительного времени. Уже теперь существует боязнь принятия на себя ответственных решений, что производит негативный эффект. Лучшие командиры отсутствуют. Армия не представляет собой существенный фактор обороны». На основании этого у фюрера и германского Генерального штаба в 1937–1938 годах сложился образ катастрофического состояния восточного колосса, и лишь в конце 1942 года они внесут в этот образ некоторые поправки. При этом они никогда не обращали внимания на выводы Кёстринга, бывшие всегда очень осторожными, как не обратили внимания они и на две последние строчки процитированного выше донесения: «Но НИЧТО не позволяет сказать или доказать, что боевые способности МАССЫ упали до нижнего предела или что она не представляет больше достойный внимания фактор в случае конфликта»^[233].

Выговор, занесенный в личное дело Жукова в январе 1938 года, не остановил его возвышения. Через месяц, 25 февраля, он узнал о своем назначении на должность командира 6-го кавалерийского корпуса, в котором состояла и его бывшая дивизия – 4-я Донская казачья. Он вновь погрузился в работу, продолжая искать оптимальное сочетание трех составляющих: лошадь/мотор/танк для «конно-механизированных соединений», призванных проводить глубокие операции. В частности, он тесно сотрудничал с 3-й и 21-й механизированными бригадами, которыми командовали Потапов и Новиков, оба – его бывшие подчиненные. Первый, очень талантливый командир, будет одним из немногих, кто в период разгрома 1941 года сможет достойно проявить себя, командуя 5-й армией, прежде чем попадет в плен (после освобождения из плена в 1945 году М.И. Потапов, пройдя проверку в НКВД, продолжит службу на командных должностях в армии.  – Пер.). Второй тоже станет командующим армией и верным помощником Жукова.

9 июня новый резкий скачок карьеры Жукова вверх: его назначают заместителем командующего Белорусским военным округом. Он вступил в должность в обстановке настоящего организационного хаоса, вызванного резким ростом численности Красной армии, обусловленного дальнейшим обострением международной обстановки в Европе и на Дальнем Востоке. С 562 000 человек (без учета территориальных частей) в 1930 году численность РККА возросла до 940 000 в 1934 году, до 1,3 миллиона в 1936 году и до 3 миллионов на 1 января 1939 года.

Нехватка офицеров была катастрофической. Практически невозможно было обеспечить такую массу людей командирами. Повышения по службе не учитывали ни уровня квалификации, ни желания назначаемых. Речь шла о том, чтобы просто заткнуть образовавшиеся дыры, но и на это людей не хватало. Черушев в деталях изучил Киевский военный округ: в нем были заменены 90 % командиров корпусов, 84 % командиров дивизий, 50 % командиров бригад, 40 % командиров полков. С июня по ноябрь 1937 года более 3000 офицеров получили досрочное повышение^[234]. В округе, где служил Жуков, положение было, очевидно, еще хуже, поскольку на округ ложилась тень продолжительного командования им Уборевича. Жуков подтверждает это в своих «Воспоминаниях»: «На смену арестованным выдвигались все новые и новые лица, имевшие значительно меньше знаний, меньше опыта… В Белорусском военном округе было арестовано почти 100 процентов командиров корпусов. Вместо них были выдвинуты на корпуса командиры дивизий, уцелевшие от арестов»^[235].

Можно не сомневаться, что, когда маршал писал эти строки, он понимал, что пишет о том, каким он был тридцать лет назад, когда, подхваченный мощным вихрем, возникшим над РККА, начинал свой головокружительный взлет по карьерной лестнице. Его дочь Эра рассказывала, что это был для ее отца период, когда он больше всего читал. Среди авторов, чьи произведения он изучал, были Фуллер, Шлиффен, Фош, Лиддел Гарт^[236], то есть в основном военные мыслители стран – наиболее вероятных противников СССР в будущей войне. В качестве заместителя командующего Белорусским военным округом Жуков отвечал за механизированные соединения. В случае войны он принял бы на себя командование главной ударной силой округа – смешанной конно-механизированной группой, предназначенной для проведения «глубокой операции». Также на него было возложено курирование формирования одного из четырех танковых корпусов^[237] Красной армии, 15-го, и координирование учения сотен боевых машин и тактической авиации. Слабое развитие средств связи и неопытность командиров превратили в настоящую головоломку проблему координации в боевых условиях действий различных родов войск: пехоты, артиллерии, кавалерии, мотострелков, танков, инженерных войск, авиации поддержки, воздушно-десантных войск… Жуков, всегда охотно рассказывающий о собственных профессиональных достижениях, ни словом не обмолвился о результатах своей работы. Равно как и о летних маневрах 1938 года, хотя сообщал о результатах всех их начиная с 1925 года.

Столь же полное молчание хранит он и относительно тревоги в связи с событиями вокруг Чехословакии. В момент летнего кризиса 1938 года, поставившего Европу на грань войны, Главный военный совет РККА принял решение о преобразовании Киевского и Белорусского военных округов в особые – последняя стадия перед превращением их во фронты. В течение недели начиная с 21 сентября силы, равные 6 армиям – 90 дивизий, по подсчетам Джеффри Джокса^[238], – в полной готовности к наступлению сосредоточены под защитой линии Сталина – комплекса фортификационных сооружений, возведенных параллельно границе. Эти соединения должны были прийти на помощь Чехословакии, в случае нападения на нее со стороны Гитлера. В армию были призваны сотни тысяч резервистов. Прежний кавалерийский корпус Жукова был выдвинут к польской границе в составе Бобруйской армейской группы, которой, надо полагать, командовал будущий маршал, если опираться на то, что он сам писал о своих новых служебных обязанностях: «В случае войны я должен был вступить в командование конно-механизированной группой, состоящей из 4–5 дивизий конницы, 3–4 отдельных танковых бригад и других частей усиления»^[239]. Только в 1993 году, после рассекречивания документов Академии имени Ворошилова, станет известен размах советских приготовлений в 1938 году. Но в этих документах^[240] ничего не говорится ни об уровне подготовки сосредоточенных соединений, ни об их маневренности, ни об их реальных боевых качествах.

Молчание Жукова, молчание документов Академии имени Ворошилова, по нашему мнению, можно интерпретировать только в отрицательном смысле: уровень боеготовности войск, собранных в Белорусском военном округе, был катастрофически низким. В Красной армии было больше техники, чем в любой другой армии, она имела исключительное теоретическое достижение – оперативное искусство,  – но ее ахиллесовой пятой являлся офицерский корпус. РККА походила на оснащенный первоклассным оборудованием завод, на котором горстка совершенно измотанных инженеров пыталась добиться эффективной работы от массы крестьян, никогда в жизни не видевших станков. В своих беседах с Константином Симоновым в 1965–1966 годах Жуков без околичностей заявил: «Если сравнивать подготовку наших кадров перед событиями этих лет, в 1936 г., и после этих событий, в 1939 г., надо сказать, что уровень боевой подготовки войск упал очень сильно. Мало того что армия, начиная с полков, была в значительной мере обезглавлена, она была еще и разложена этими событиями. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок»^[241]. Проблема низкого уровня готовности Красной армии находила свое отражение в донесениях иностранных военных атташе в Москве, которые все, за исключением американца Феймонвилла, считали, что Сталин не способен вмешаться в Чехословацкий кризис вооруженным путем. Эти суждения сыграли большую роль в оценке расклада сил, который Даладье и Чемберлен делали в Мюнхене^[242].

Утверждение о чистке 1937–1938 годов как об одной из основных причин разгрома 1941 года является лейтмотивом воспоминаний не только Жукова, но и всех его коллег, оставивших мемуары. Однако исследования историка Роджера Риза показали, что Большой террор был всего лишь одним из целого ряда элементов, дезорганизовавших Красную армию, причем элементом далеко не главным. С самого момента своего возникновения РККА сталкивалась с проблемой командных кадров, как в плане их качества, так и количества. И в 1939 году эта проблема стала еще острее, чем в 1930-м, вследствие шестикратного увеличения численности армии, поступления на вооружение огромного количества новых образцов техники, а также происходивших изменений в военной доктрине. Еще один известный аналитик, занимавшийся проблемами Красной армии, Северин Бялер, представил ситуацию в нескольких цифрах: «В мае 1940 года вакантной оставалась каждая пятая должность среди старшего офицерского состава. Военные училища не могли заполнить эти пустоты, не говоря уже об офицерах запаса. Весной 1940 68 % командиров взводов и рот имели за плечами только пятимесячные курсы, по окончании которых их выпускали младшими лейтенантами. На лето 1941 года всего 7 % советских офицеров имели высшее военное образование; 75 % всего офицерского состава занимали свои должности менее одного года»^[243]. Проверка, проведенная в 1940 году по запросу Ворошилова, показала, что «из 225 командиров полков, привлеченных на сбор, только 25 человек оказались окончившими военные училища, остальные 200 человек – это люди, окончившие курсы младших лейтенантов и пришедшие из запаса»^[244]. После года войны лейтенанты займут места полковников, а полковники сядут в генеральские кабинеты.

Полностью принимая выводы Риза, невозможно не увидеть того, что офицеры РККА, от лейтенантов до маршалов, были до мозга костей пропитаны страхом перед Сталиным, партией и НКВД, страхом перед доносами и перед шпионами. Эти страхи будут регулярно подпитываться арестами, хотя и в меньших количествах, которые продолжатся в 1939, 1940 и 1941 годах, а также передаваемыми шепотом рассказами о пытках, ссылках, бесследных исчезновениях. Боясь начальников, нижестоящие будут избегать любой инициативы, станут стараться обеспечить себе прикрытие от всех возможных случайностей; по отношению к подчиненным, которых тоже боятся, они зачастую будут демонстрировать нереалистичность в своих ожиданиях и безжалостность в оценках. Только испытание 1941 года и отбор, произведенный им, приглушат в большей части офицерского корпуса последствия террора. За это будет заплачено тысячами жизней понапрасну погибших людей, сотнями отданных врагу квадратных километров территории и затягиванием войны.

В 1938 году семья Жуковых переехала в Смоленск, где находился штаб Белорусского округа. Александра, сильно растолстевшая, если судить по семейным фотографиям, была в восторге: в Смоленске были тротуары, семья получила полагающийся ей «фордик». Эра вспоминает, что Жуковы поселились в доме, предназначенном для высшего комсостава. Она играла с детьми сослуживцев отца. По ее словам, отношения между соседями были очень дружескими. Очевидно, она написала это потому, что в Слуцке и Минске существование стало невыносимым из-за политической атмосферы. На момент переезда Жуковых в Смоленск пик Большого террора был пройден. Сталин нажал на тормоза. Он принес в жертву Ежова, сняв его 8 декабря 1938 года с поста наркома внутренних дел. Началось время «бериевской оттепели», получившей название по имени нового шефа НКВД. Эра вспоминает этот период как очень счастливый. Она жила в красивом кирпичном доме, играла с младшей сестренкой Эллой и двоюродной сестрой Анной, племянницей Георгия Константиновича. Их навещала бабушка Устинья Артемьевна. Очевидно, в семье Жуковых была домработница – довольно распространенное явление в среде новоявленной советской «аристократии». Возле дома был сад с фруктовыми деревьями. Девочка выращивала цветы и дарила букеты приходившим гостям. Ей запомнились огромные усы Буденного, приезжавшего наградить дивизию орденом Ленина^[245]. В то время Георгий Константинович, по ее рассказам, увлекался фотографией. Он целыми ночами сам проявлял пленку и с большой гордостью печатал снимки^[246].

Очевидно, детским чутьем Эра уловила чувство облегчения, которое испытывали в тот период ее родители, их друзья и знакомые: казалось, кошмар закончился. В офицерских кабинетах, в школах, на заводах и в колхозах повторяли слова вождя, жестокие, циничные, но, возможно, передающие частичку того ощущения, которое испытывали многие: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», и многие говорили: «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Репрессии продолжались, но в гораздо меньших размерах. В феврале 1939-го были расстреляны комкор Хаханьян, командарм Федько и маршал Егоров. В 1965 году Жуков расскажет Симонову, что не чувствовал себя в безопасности: «На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем, дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие». Но, по крайней мере, лично для Жукова эти мрачные тучи окажутся разогнанными неожиданной инициативой японского генерала Го в 10 000 км от Смоленска^[247].

Глава 7
Сокрушительный удар в Монголии. 1939

1 июня 1939 года комдив Георгий Жуков находился в здании штаба 3-го кавалерийского корпуса в Минске. Собрав командиров этого соединения, он критически разбирал состоявшиеся накануне полевые занятия, на которых присутствовал в качестве заместителя командующего Белорусским военным округом. Было жарко, окна открыты, и Жуков увидел идущего через двор некоего Сусайкова, красного и запыхавшегося. Комиссар энергично махал ему рукой. Что происходит? Очевидно, какие-то новости из Польши, решил Жуков. 28 апреля Гитлер, выступая на заседании рейхстага, потребовал возвращения Данцига в состав Германии. На западе вновь запахло войной. Сусайков, зайдя в помещение, подошел к Жукову, отвел его в сторону и прошептал: «Мне звонили из Москвы: ты должен завтра быть в Наркомате обороны». После паузы Жуков с трудом выговорил:

« –  Ты стороной не знаешь, почему вызывают?

Отвечает:

 –  Не знаю. Знаю одно: утром ты должен быть в приемной Ворошилова.

 –  Ну что ж, есть!»^[248]

По словам Симонова, Жуков будто бы спросил: «Шашку брать?»^[249]Хотя реплика наверняка апокрифична, она раскрывает опасения, должно быть охватившие Жукова. Сколько его товарищей, получив такой же вызов, сразу по прибытии были арестованы, допрошены, подвергнуты пыткам, а потом многие из них расстреляны? Якир, Левандовский, Сангурский (начальник штаба у Блюхера)  – назовем только их из большого числа старших командиров – были арестованы прямо в поезде, когда ехали по вызову в Наркомат обороны. Георгий Константинович едва успел сообщить новость по телефону Александре, оставшейся в Смоленске, и помчался на Минский вокзал, чтобы сесть на экспресс до Москвы. Его жена, по свидетельству Эры, разрыдалась. «Мы очень беспокоились еще и потому, что ничего толком не знали о причинах его срочного отъезда»^[250].

Приехав в Москву, Жуков оставил чемодан на улице Брюсова, у своего двоюродного брата Михаила Пилихина. Тот вспоминал, что Георгий был нервным, возбужденным. Он боялся, как рассказывал Пилихин, повторить судьбу Уборевича. «Он не знал, что его ждет»^[251]. С улицы Брюсова Жуков отправился в Наркомат обороны на улицу Фрунзе. Его принял порученец Ворошилова, который еще больше увеличил тревогу Жукова двусмысленными словами:

 –  Проходите. Я прикажу, чтобы вам собрали чемодан для дальней поездки.

 –  Для какой дальней поездки?

 –  Идите к наркому, он вам скажет все, что нужно.

Климент Ворошилов пожал вошедшему Жукову руку, справился о его здоровье и подвел к большой карте.

« –  Японские войска внезапно вторглись в пределы дружественной нам Монголии, которую Советское правительство договором от 12 марта 1936 года обязалось защищать от всякой внешней агрессии. Вот карта района вторжения с обстановкой на 30 мая. […] Думаю,  – продолжал нарком,  – что затеяна серьезная военная авантюра. Во всяком случае, на этом дело не кончится… Можете ли вы вылететь туда немедленно и, если потребуется, принять на себя командование войсками?

 –  Готов вылететь сию же минуту»^[252].

По рассказу Пилихина, когда Жуков вернулся на улицу Брюсова, первые слова его были: «Я голоден как волк». «Мы его накормили, напоили, рано утром он уехал на аэродром. Прощаясь с нами, сказал: «Или вернусь с подарками, или не поминайте меня лихом».

Клавдия Ильинична сказала: «Возвращайтесь только с подарками». Куда он уехал, мы не спросили, а вскоре узнали из газет, что комкор Жуков командует войсками, защищающими дружественную нам Монголию от нападения японских захватчиков»^[253]. Вечером Георгий Константинович написал жене:

«Милый Шурик!

Сегодня был у наркома. Принял исключительно хорошо. Еду в продолжительную командировку. Нарком сказал: заряжаться надо примерно на 3 месяца. К тебе у меня просьба такая: во-первых, не поддавайся хныканью, держись стойко и с достоинством, постарайся с честью перенести неприятную разлуку. Учти, родная, что мне предстоит очень тяжелая работа, и я, как член партии, командир РККА, должен ее выполнить с честью и образцово. Ты же меня знаешь, что я плохо выполнять службу не приучен, но для этого мне нужно быть спокойным за тебя и дочурок. Я тебя прошу это спокойствие мне создать. Напряги все свои силы, но этого добейся, иначе ты не можешь считать себя моим другом жизни. Что касается меня, то будь спокойна на 100 процентов.

Ты меня крепко напоследок обидела своими слезами. Ну что ж, понимаю, тебе тоже тяжело.

Целую тебя крепко, крепко. Целую моих милых дочурок.

Ваш Жорж».

Это письмо Александре датировано 24 мая 1939 года и отправлено из Москвы. Это дает нам основание предположить, что маршал ошибся, указав в своих «Воспоминаниях» 2 июня как день встречи с Ворошиловым. В пользу даты 24 мая говорит и приказ № 3191 Наркомата обороны, в котором говорится, что Жуков направлен в командировку в Монгольскую народную республику начиная с этого числа^[254].

Сражение, которое Жуков даст в Монголии,  – Халхин-Гол для русских, Номонган для японцев – ознаменует большой поворот в его военной судьбе. Оно станет первой проверкой эффективности реформ, проводившихся в Красной армии начиная с 1925 года, а он будет первым русским полководцем, со времен войны против Турции в 1878 году, который одержит полную победу над внешним врагом (Брусиловский прорыв в 1916 году дал очень ограниченные результаты, которыми к тому же не удалось воспользоваться в полной мере). Кроме того, эта победа избавила его от происков НКВД, как он объяснял Симонову в 1965 году: «Я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие. И вот после всего этого вдруг вызов и приказание ехать на Халхин-Гол. Я поехал туда с радостью. А после завершения операции испытал большое удовлетворение. Не только потому, что была удачно проведена операция, которую я до сих пор люблю, но и потому, что я своими действиями там как бы оправдался, как бы отбросил от себя все те наветы и обвинения, которые скапливались против меня в предыдущие годы»^[255]. После Халхин-Гола Жуков попал в поле зрения Сталина. Поэтому важно задаться вопросом: а почему для этой миссии был выбран именно он, а не какой-нибудь другой из ста пятидесяти или двухсот комдивов, которые тогда были в Красной армии.

И прежде всего, надо установить, с каким конкретно поручением он отправился в Монголию? Приказ наркома обороны от 24 мая включает следующие два пункта: «1. Тщательное изучение и установление причин неудовлетворительной работы командования и штаба 57-го отдельного корпуса во время конфликта с японо-баргутами с 11 по 23 мая 1939 г. и оказание на месте непосредственной помощи командиру и комиссару 57-го отдельного корпуса. 2. Проверка состояния и боевой готовности частей 57-го отдельного корпуса во всех отношениях. […] О всех недостатках, подлежащих разрешению центральными управлениями НКО (народный комиссариат обороны), немедленно доносить мне. Подпись: Ворошилов». То есть Жукову была поручена инспекция частей и соединений, противостоявших японцам в районе Халхин-Гола. Он должен был наблюдать, советовать и докладывать. Если Москва выбрала его для столь деликатной и важной задачи, то потому, что считала его полностью политически лояльным. Так что можно усомниться в том, что в 1939 году для Жукова действительно существовала угроза стать жертвой режима, даже если он такую угрозу чувствовал.

Кто выбрал Жукова? Журналисту и писателю Симонову маршал в 1965 году рассказывал:

«Сталин, обсуждая этот вопрос с Ворошиловым в присутствии Тимошенко и Пономаренко, тогдашнего секретаря ЦК партии Белоруссии, спросил Ворошилова: „Кто там, на Халхин-Голе, командует войсками?“ – „Комбриг Фекленко“.  – „Ну а кто этот Фекленко? Что он из себя представляет?“ – спросил Сталин. […] Ворошилов сказал, что не может сейчас точно ответить на этот вопрос, лично не знает Фекленко и не знает, что тот из себя представляет. Сталин недовольно сказал: „Что же это такое? Люди воюют, а ты не представляешь себе, кто у тебя там воюет, кто командует войсками? Надо туда назначить кого-то другого, чтобы исправил положение и был способен действовать инициативно. Чтобы мог не только исправить положение, но и при случае надавать японцам“. Тимошенко сказал: „У меня есть одна кандидатура – командира кавалерийского корпуса Жукова“.  – „Жуков… Жуков…  – сказал Сталин.  – Что-то я не помню эту фамилию“.

Тогда Ворошилов напомнил ему: „Это тот самый Жуков, который в тридцать седьмом прислал вам и мне телеграмму о том, что его несправедливо привлекают к партийной ответственности“.  – „Ну и чем дело кончилось?“ – спросил Сталин. Ворошилов сказал, что ничем,  – выяснилось, что для привлечения к партийной ответственности оснований не было.

Тимошенко охарактеризовал меня с хорошей стороны, сказал, что я человек решительный, справлюсь. Пономаренко тоже подтвердил, что для выполнения поставленной задачи это хорошая кандидатура»^[256].

Можно предположить, что Жуков выдумал эту сцену или по меньшей мере передал, приняв на веру, рассказ, придуманный другими. Сомнительно, чтобы Ворошилов вспомнил телеграмму, отправленную обыкновенным комбригом в 1937 году. А почему Тимошенко стал бы предлагать Жукова? Они недолгое время общались в 1926 году, когда он командовал 3-м кавалерийским корпусом, а Жуков – 39-м полком. Потом встречались на маневрах в 1935 году. В 1939 году Тимошенко, командовавший с 1935 года Киевским военным округом, скорее предложил бы одного из комдивов, служивших под его началом на Украине. И Ворошилов не мог сказать, что не знает Фекленко. Владимир Дайнес, один из биографов Жукова, нашел текст разговора по прямому проводу между Ворошиловым и Фекленко, из которого следует, что они были знакомы. Тем более что Фекленко был кандидатом в члены ЦК партии.

Существует еще одна версия, объясняющая, почему был выбран Жуков. Она основывается на более позднем свидетельстве будущего маршала Захарова. Но это свидетельство изобилует ошибками и не позволяет прийти к однозначному выводу.

Не имея возможности выяснить, кто выбрал Жукова, спросим себя: почему он был выбран. У Ворошилова не нашлось под рукой никого другого? Если надо было послать человека, хорошо разбирающегося в монгольских делах^[257], наилучшей кандидатурой был бы Рокоссовский, проведший два года в Улан-Баторе. Но он сидел в тюрьме. Требовался командир, имевший опыт применения в боевых условиях танков? В тот момент не было лучшего специалиста в данном деле, чем Дмитрий Павлов, единственный советский военачальник, командовавший танковой бригадой во время войны в Испании в 1936–1937 годах. Но Павлов возглавлял Автобронетанковое управление Наркомата обороны и как раз в это время готовил свой знаменитый доклад, который привел к расформированию механизированных корпусов, созданных Тухачевским. Зато, если требовалось найти кавалериста, хорошего знатока механизированных соединений, к тому же человека твердого, способного поднять дисциплину и боеспособность, Жуков был именно тот, кто нужен. Как мы помним, в 1933 году Ворошилов просил Буденного подтянуть носившую его имя 4-ю кавалерийскую дивизию, которая тогда пребывала в полном упадке. Разумеется, Ворошилову было доложено о результатах. Когда нарком просмотрел – или приказал просмотреть – личное дело Жукова, он не мог не обратить внимание на единодушие оценок качеств этого человека: строгость, требовательность, умение командовать и заставлять себя слушаться. Похоже, этот комдив был вырублен из крепкого дерева и как будто специально создан для войны.

Еще один вопрос может вызвать отсутствие Шапошникова. Почему начальник Генерального штаба не встретился с Жуковым перед его отъездом на Халхин-Гол? Разве порученное Жукову задание было столь незначительным? Напротив, Сталин считал его жизненно важным, что объясняет его личное участие в обсуждении. В мае 1939 года Шапошников отвечал за не менее срочные и важные дела, возникшие вследствие обострения польского кризиса: подготовку к новому численному росту РККА и разработку планов действий на случай войны.

Дальний Восток: забота № 1 для Сталина

Жуков вылетел из Москвы 25 мая 1939 года. Через несколько часов его самолет приземлился в Чите, где находилось управление Забайкальского военного округа. Он ничего не рассказывает о том, что делал во время этой своей остановки, только упоминает, что японская авиация проникала в воздушное пространство Монголии на большую глубину. За два или три дня, проведенные в Чите, Жуков обязательно должен был во всех деталях ознакомиться с состоянием тылового снабжения 57-го особого корпуса, маршруты которого начинались как раз в этом городе – крупном транспортном центре Транссибирской железнодорожной магистрали. Этот вопрос имел первостепенное значение. Ведение боевых действий на Халхин-Голе, в 1200 км от баз снабжения, было невозможно без налаживания безупречной работы транспорта и тыловых служб. Странно, что Жуков совершенно не упоминает командарма Григория Штерна, командующего Забайкальским военным округом, чье имя всего один раз появляется на 35 страницах «Воспоминаний и размышлений», посвященных операции на Халхин-Голе. Маленького роста, коренастый, с квадратными усиками, как у Гитлера, Штерн на всех фотографиях, сделанных на Халхин-Голе, выглядит незаметным, замкнутым и как бы отсутствующим. Он был комиссаром, затем военным советником в Испании. Видимо, к тому времени Штерн чем-то навлек на себя подозрения партии в нелояльности, что, возможно, объясняет его поведение. В Чите Жуков не мог не представиться ему, и во многом именно Штерна он должен был благодарить за отличную организацию снабжения, на чем основана его победа на Халхин-Голе. Он признает свой долг перед старшим товарищем много лет спустя и только один раз, в беседе с Симоновым^[258].

27 мая 1939 года Жуков прибыл в Тамцак-Булак, монгольский городок, где находился штаб 57-го особого корпуса. Его там встретили командир корпуса комдив Н.В. Фекленко, комиссар корпуса М.С. Никишев и начальник штаба комбриг А.М. Кушев. В своих мемуарах Жуков переигрывает, описывая свою роль бульдозера:

«Из доклада [Кушева] было ясно, что командование корпуса истинной обстановки не знает. Я спросил Н.В. Фекленко, как он считает, можно ли за 120 километров от поля боя управлять войсками.

 –  Сидим мы здесь, конечно, далековато,  – ответил он,  – но у нас район событий не подготовлен в оперативном отношении. Впереди нет ни одного километра телефонно-телеграфных линий, нет подготовленного командного пункта, посадочных площадок.

 –  А что делается для того, чтобы все это было?

 –  Думаем послать за лесоматериалом и приступить к оборудованию КП.

Оказалось, что никто из командования корпусом, кроме полкового комиссара М.С. Никишева, в районе событий не был»^[259].

Эту сцену следует оценивать очень осторожно. Жуков не мог так грубо наброситься на Фекленко. С одной стороны, Фекленко – его прежний сослуживец по Белоруссии, с которым он был близко знаком; с другой стороны – он кандидат в члены ЦК партии. И это последнее обстоятельство требовало от Жукова особой осторожности, тем более что за ним самим присматривал командарм Кулик, желтолицый карлик – типичный комиссар, друг и заместитель Ворошилова, приехавший вместе с Жуковым из Москвы. Таким образом, во время своей инспекции сам инспектор находится под присмотром старшего по званию. Такая перестраховка была распространенным явлением в сталинской системе. Как бы то ни было, Жуков 28 мая отправился на передовую позицию, откуда наблюдал за боем. 30-го он отправил Ворошилову рапорт, продублированный 3 июня еще одним, мало отличающимся от первого по содержанию: «…В течение 28 мая шел исключительно неорганизованный бой, управляемый только командирами подразделений. В течение 29 мая противник занимал высоту 2–3 км восточнее Халхин-Гола. Части группы, усиленные двумя батальонами 9-й мотобригады, наступая в лоб, пытались овладеть высотами; к исходу 29 мая части закрепились на реке, имея главную группировку западнее реки Халхин-Гол. В результате исключительно неорганизованного боя части в течение 28 и 29 мая понесли ориентировочно потери: убитыми – 71, ранеными – 80, пропавшими – 33. Среди причин потерь и неудовлетворительного боя отмечались: 1. Тактически неграмотное решение и легкомысленное отношение командования и штаба 57-го стрелкового корпуса к организации боя, отсутствие учета маневренной возможности и тактики противника. 2. Передоверие организации и ведения боя полковнику Ивенкову (начальник оперативного отдела штаба корпуса), выброшенному на командный пункт в единственном числе и без средств связи. 3. Незнание фактической обстановки на поле боя командованием корпуса». В рапорте от 3 июня Жуков хотя и демонстрирует некоторую деликатность, но повторяет свое суждение: «Фекленко, как большевик и человек хороший, и, безусловно, предан делу партии, много старается, но в основном мало организован и недостаточно целеустремлен»^[260].

Нам неизвестна реакция Ворошилова на эти два рапорта. Похоже, что принять меры его побудил третий, направленный ему комкором Смушкевичем, заместителем командующего ВВС. Ввиду участия в действиях на Халхин-Голе значительных японских военно-воздушных сил, советское командование 29 мая направило в Монголию 48 пилотов и инженеров из числа самых заслуженных и награжденных. Половина из них даже имела уникальный опыт боевых действий против люфтваффе и региа аэронатика (франкистской авиации) в Испании и против японских ВВС (в Китае). Высокий, атлетически сложенный, отчаянный летчик-испытатель, Яков Смушкевич был тем самым легендарным «генералом Дугласом», который командовал советской авиационной бригадой на войне в Испании. Получивший звание Героя Советского Союза, невероятно популярный, Смушкевич, по возвращении в СССР, нашел ВВС обескровленными Большим террором: из 13 000 офицеров, служивших в них в 1937 году, были арестованы 4724, в том числе командующий ВВС Алкснис. В тюрьме сидели и знаменитые конструкторы Туполев и Поликарпов. Оценив за несколько дней ситуацию в Монголии, Смушкевич направил телеграмму Ворошилову: «Пришел к убеждению, что командование корпуса и лично Фекленко распустили части, совершенно не наладили тыл и очень низкая дисциплина. Бесспорно, что к войне командование корпуса не готовилось, или плохо готовилось. Поэтому при незначительных событиях командование растерялось, и это прямо сказалось и на авиации. Теперь тут наводит порядок Жуков. По-моему, целесообразно его хотя бы на время оставить командующим корпусом». Через несколько дней пришел ответ от Ворошилова: «Неподготовленность частей корпуса, в том числе авиации, недопустимую растерянность командования всех степеней, начиная с Фекленко, мы ежедневно чувствовали. Еще хуже выглядят авианачальники ЗабВО с Изотовым во главе. Обоих этих командиров на днях заменим»^[261].

В дополнение ко всему, 9 июня шеф НКВД Берия переслал Ворошилову рапорт Панина, начальника Особого отдела 57-го корпуса: та же констатация полной дезорганизации. Через два дня Ворошилов обратился к Сталину с просьбой санкционировать отставку Фекленко. 12 июня 1939 года комдиву Жукову сообщили, что он назначен командиром 57-го особого корпуса.

Прежде чем перейти к описанию действий Жукова летом 1939 года, необходимо хотя бы коротко изложить стратегическую ситуацию в регионе, приведшую к необъявленной войне на Халхин-Голе. После унизительного поражения в Русско-японской войне 1904–1905 годов, в результате которой она была вытеснена из Маньчжурии, Россия боялась, что в руки Японии попадет и вся Сибирь. В 1918 г. Токио направил свои войска в Сибирь в рамках интервенции стран Антанты и оккупировал значительную часть Транссибирской железнодорожной магистрали. Японские войска эвакуировались с советской территории только в 1922 году и с крайней неохотой. В 1919 году, на китайском полуострове Квантун (Гуаньдун), находившемся под властью Японии, была создана Квантунская армия, имевшая широкую автономию от Токио. Очень скоро она стала крупной силой в регионе. Во всех планах и Квантунской армии, и имперского Генерального штаба СССР указывался как главный противник Японии. В сентябре 1931 года Квантунской армией был спровоцирован инцидент, получивший название Мукденского, после чего, в результате молниеносно проведенной операции, Япония захватила огромную китайскую провинцию Маньчжурия. В следующем году на ее территории было создано государство Маньчжоу-Го, находившееся под японским протекторатом. Так японские и советские войска оказались друг напротив друга вдоль общей границы протяженностью в 5000 км. Москва предложила заключить договор о ненападении, но Токио в декабре 1931 года отверг это предложение. Почти тотчас после этого обе стороны зафиксировали первые пограничные инциденты.

Для Сталина и Ворошилова Япония стала врагом номер один, опередив даже Польшу. Ее вторжение в Маньчжурию привело к значительным корректировкам первого пятилетнего плана в области производства вооружений. 13 июня 1932 года Комитет обороны, только что учрежденный Советом народных комиссаров, принял решение усилить военную группировку в Сибири и создать Тихоокеанский флот с базой во Владивостоке. С конца этого года было отмечено движение на Дальний Восток первых эшелонов с войсками и строительство укреплений. Все это проходило под эгидой вновь созданной Дальневосточной армии, командующим которой был назначен Блюхер. В 1934 году Москва перебросила на Дальний Восток 500 самолетов, в том числе 170 дальних бомбардировщиков ТБ-5, способных от Владивостока достичь Токио, который в то время был городом из дерева и бумаги. В Токио встревожились и начали разрабатывать планы превентивной войны. В июле 1937 года Япония начала войну с целью завоевания Китая – огромное по масштабам предприятие с непредсказуемым исходом, которое должно было бы охладить ее воинственный пыл в отношении СССР. Но этого не произошло, поскольку Квантунская армия, начальником штаба которой тогда был известный «ястреб» генерал Тодзио, после пережитой Красной армией масштабной кровавой чистки не считала ее серьезным противником. Результатом такой оценки стало наращивание сил обоих противников. Численность советских войск на Дальнем Востоке возросла со 100 000 человек в 1931 году до 531 000 в 1939-м, численность Квантунской армии за тот же период с 65 000 до 270 000. Полковник Феймонвилл, американский военный атташе в Москве, совершил поездку по Транссибу до Владивостока. В своем донесении он написал: «Весь советский Дальний Восток производит впечатление укрепленного лагеря. Всюду, даже на самых маленьких станциях и между ними, видны подразделения Красной армии. Особенно заметны летчики и танкисты»^[262].

Дальний Восток

На фоне наращивания обеими сторонами в регионе живой силы и техники пограничные инциденты становились все чаще и жестче. В июне 1937 года японцы внезапно захватили два островка на реке Амур. После десятидневной перестрелки Блюхер отвел свои войска. Военный обозреватель «Нью-Йорк таймс» после этого счел возможным озаглавить свою статью от 3 июля: «Обнажилась слабость Советов». В этой ситуации Сталин проявил решительность и не позволил себя запугать. Дальневосточный военный округ был преобразован в Дальневосточный фронт, что означало перевод его в режим военного времени. В июле 1938 года, на границе между Кореей (японской колонией), Маньчжурией и СССР разразилась настоящая маленькая война, и на этот раз советская сторона ввела в дело крупные силы. В «инциденте у высоты Чжангуфэн», как называют этот конфликт японцы, или в «боях у озера Хасан», по советской терминологии, под командованием Блюхера, а позднее Штерна приблизительно 23 000 красноармейцев из 39-го корпуса сражались против 7000 японцев. После двух недель ожесточенных боев, в которых японская сторона потеряла убитыми 1500 человек, а советская – в два раза больше, Токио приказал отвести свои войска со спорной территории. Агентство ТАСС трубило о победе, Штерн получил звание командарма и звание Героя Советского Союза, но говорить о безоговорочной победе СССР нельзя. Имея трехкратное превосходство в живой силе, с поддержкой 200 самолетов (при отсутствии авиации у японцев) и мощной артиллерии, 39-й корпус так и не сумел выбить японцев с жалкого холма. Из 200 советских танков, бездарно введенных в бой, две трети были уничтожены. Подобные результаты пограничного столкновения, усиленные огромной яростью Сталина, вызванной делом Люшкова^[263], решили судьбу маршала Блюхера: 18 августа он был вызван в Москву и 22 октября арестован со всей своей семьей. В начале ноябре он умер в тюрьме от побоев. Старшие офицеры, служившие под его началом, были уничтожены за «троцкистский заговор и шпионаж в пользу Японии»^[264]. Комиссар Лев Мехлис, бывший главный редактор «Правды», а теперь начальник ПУРа, без устали прочесывал штабы разных уровней в поисках платных шпионов микадо.

Пылающая и нестабильная граница

Поскольку японцам удалось взломать секретный советский шифр, они читали обо всех этих событиях, словно по книге. Их уверенность в том, что РККА не способна оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление, еще более укрепилась. Когда в марте 1939 года в речи на XVIII съезде партии Сталин предупредил о том, что на любую попытку нарушить неприкосновенность советских границ СССР готов ответить двойным ударом по поджигателям войны, в Токио посчитали его слова обычным блефом и увидели в них дополнительный аргумент в пользу того, чтобы предпринять некую военную акцию против Советского Союза.

Конфликт на Халхин-Голе начался с ничтожного инцидента. 4 мая 1939 года возле реки Халхин-Гол (японцы называют ее Халха) возникла перестрелка между монгольскими кавалеристами и японским патрулем. На этом участке граница между Монголией и Маньчжоу-Го была спорной. По мнению японцев, она проходила по самой реке; советская сторона считала, что граница отстоит на 30 км от реки и проходит через городок Номонган. Район этот пустынный, без дорог, одна голая равнина – идеальное место для применения танков. Бывают здесь только монгольские пастухи, перегоняющие через пустыню свои стада и табуны, невзирая на сильные жару и холод, засуху, песчаные бури и мошкару. Единственной преградой является река, шириной от 100 до 150 метров, с обрывистым западным берегом. Столкновение 4 мая было мелкой стычкой, но оно разбудило опасения Сталина относительно того, что Япония может захватить Внешнюю Монголию, находившуюся с середины 1920-х годов под властью коммунистов, вследствие чего Центральная Сибирь и ее становой хребет – Транссибирская магистраль – окажутся в пределах досягаемости внезапной атаки японских войск. В сложившихся условиях Москва начала действовать и силой, и дипломатией. 12 марта 1936 года был подписан договор о военной помощи с Улан-Батором, по условиям которого советские войска могли участвовать в обороне Монголии. В сентябре 1937 года, после еще нескольких мелких пограничных инцидентов, на территорию Монголии были введены мобильные соединения Красной армии – моторизованная дивизия, танковая бригада, три мотокавалерийские дивизии – общей численностью 35 000 человек при 82 самолетах. Скоро они были объединены в 57-й особый корпус.

Начиная с 1938 года монгольский диктатор Чойбалсан испытывал внутренние трудности, вызванные его жесткой политикой, повторявшей советскую. Сталин был вынужден демонстрировать свою поддержку ему и помогать положить конец «японским провокациям». Поэтому он позволил Ворошилову военными методами ответить на инцидент 4 мая, который, как можно предположить, был сильно раздут Чойбалсаном, нуждавшимся в поддержке себе лично и своему режиму. По иронии судьбы, вызов принял генерал Комацубара, бывший военный атташе японского посольства в Москве, а в тот момент – командир 23-й дивизии, дислоцированной в Номонгане^[265]. Он получил поддержку в штабе Квантунской армии, где рассчитывали, что победа над Монголией приведет ее к союзу с Токио, в результате чего будут перерезаны пути, по которым Сталин направлял помощь гоминьдановскому Китаю. 15 мая японские самолеты подвергли бомбардировке военный лагерь противника, и 1000 японских военнослужащих углубились на 20 километров на монгольскую территорию. На следующий день Фекленко направил туда один пехотный и один артиллерийский полки, а также механизированную бригаду. 20 мая возле реки были отмечены первые боестолкновения между советскими и японскими солдатами. С 28 мая по 2 июня японский отряд в 2000 человек изрядно потрепал моторизованный полк 57-го корпуса, когда тот выдвигался к реке, не потрудившись взять с собой противотанковое вооружение. Эти бои и наблюдал Жуков, у кого они создали весьма мрачное представление о перспективах успеха в конфликте.

12 июня, в день своего назначения командиром 57-го корпуса, Жуков перенес свой командный пункт из Тамцак-Булака на гору Хамар-Даба, в 4 км от переднего края. Одним из первых его действий в новом качестве стала организация системы сбора разведданных путем ведения аэрофотосъемки, заброски за линию фронта разведгрупп и опроса пленных. Свои действия он объясняет Ворошилову «отсутствием точных и полных сведений о расположении противника». Эта любовь и эта забота о ведении разведки станут одной из отличительных черт полководческого почерка Жукова. В течение следующей недели стали вырисовываться контуры войсковой операции, которая соответствовала модели «глубокого боя», теоретически разработанной Триандафилловым в 1929 году и которая, в более широком толковании, станет одним из удачных примеров советского военного искусства. Прежде чем приступить к ее описанию, важно понять, почему Сталин дал Жукову зеленый свет на ее проведение, отказав в том его предшественнику Фекленко. Сегодня известно^[266], что Фекленко неоднократно просил у Ворошилова разрешения перенести свой КП ближе к линии фронта и запрашивал дополнительные силы и средства. На обе свои просьбы он получил отказ^[267]. Так почему же Жукову в середине июня разрешили то, в чем Фекленко отказали в середине мая? Потому что за прошедшее время Сталин убедился в том, что быстро приближается новая мировая война. Он видел, что немцы обхаживают его, чтобы заключить договор, который развязал бы им руки в отношении Польши, а англо-французы, неуклюже и нарочно затягивая время, уворачиваются от создания военного союза с СССР. В этих условиях, когда на западных границах Советского Союза назревал крупный конфликт, не могло быть и речи о затягивании военных действий на востоке. Показательная и, главное, быстрая победа над японцами должна была значительно усилить позиции Сталина на переговорах, ведшихся параллельно с Германией и англо-французами, и окончательно развеять сложившееся после 1937 года мнение о его армии как о слабой и неспособной победить. Поэтому Жуков получит просьбу «преподать японцам урок». Как вспоминал Молотов в беседе с Феликсом Чуевым: «Сталин сказал наркому обороны С.К. Тимошенко: „Мне нужен такой командир, чтоб он не просто разгромил японцев, а свирепо порвал их на куски, чтоб у них вообще отпала охота идти на Север. Пусть устремятся в Океанию!“»^[268]

Мысли Сталина известны нам благодаря свидетельству маршала Захарова, обнародованному через тридцать лет после событий. Разговор происходил в Кремле, темой его был размах, который следовало придать операции на Халхин-Голе. Один из присутствовавших военных предложил игнорировать границу между Монголией и Маньчжоу-Го, чтобы расширить кольцо окружения. «Эти предложения И.В. Сталин не поддержал, он ответил примерно следующее: „Вы хотите развязать большую войну в Монголии. Противник в ответ на наши обходы бросит дополнительные силы. Очаг борьбы неминуемо расширится и примет затяжной характер, а мы будем втянуты в продолжительную войну. Надо сломить японцам хребет на реке Цаган [одно из названий Халхин-Гола]“»^[269]. Захаров не сообщает дату этого разговора, но наверняка происходил он во время обсуждения оперативного плана Жукова в конце июня 1939 года.

Эти слова Сталина ограничивают с политической точки зрения размах и цели операции на Халхин-Голе. Речь шла не о вторжении на маньчжурскую территорию и не о вытеснении японцев, как на озере Хасан, а о том, чтобы преподать им такой жестокий урок, чтобы отбить охоту повторять нападение. Военным были указаны рамки: границу не переходить. Однако Жуков попросил Ворошилова под свою личную ответственность продолжать сбор разведданных на глубину 8 – 10 км от линии советских застав^[270].

Жукову была ясна суть приказа Сталина: план операции должен привести к разгрому противника, то есть к его окружению в районе между рекой Халхин-Гол и линией границы, признаваемой СССР, то есть на фронте длиной в 70 км и глубиной от 20 до 30 км. Жуков понимал, что не имеет права на неудачу и даже на полууспех: победа должна быть чистой, чтобы стать убедительным уроком. Еще одним доказательством решимости Сталина разбить японцев – и полностью использовать политические дивиденды, которые принесет победа,  – служит развернутая в прессе кампания, сопровождающая вооруженный конфликт. С 27 июня агентство ТАСС начало ежедневно публиковать информационные сводки с места боев. Мехлис направил на место событий звезду тогдашней военной журналистики Давида Ортенберга, заместителя главного редактора «Красной звезды», ежедневной газеты Наркомата обороны, которому поручено написать книгу и выпускать фронтовую газету. К Жукову были направлены и другие писатели, в том числе Захар Хацревин, Борис Лапин, Лев Славин и Константин Симонов, который прибудет на Халхин-Гол только в августе. В группу входили и два фотографа. Такая реклама еще больше давила на Жукова, но он охотно давал интервью. Очевидно, сыграло свою роль его огромное самолюбие, граничившее с чванством. Ортенберг рассказывал, что его двери были всегда открыты. Удивительно, добавляет он, что Жуков, даже вопреки мнению японской стороны, пустил прессу на переговоры о прекращении огня в сентябре.

Халхин-Гол – полигон для отработки глубокого боя

Советская победа на Халхин-Голе предстает как прототип, пока еще очень далекий, великих побед Красной армии во Второй мировой войне. Также она типична для жуковского стиля: решительность, жесткость, скрытность, внимание к деталям и превосходное владение оперативным искусством. В том, что Халхин-Гольская операция несет на себе характерные черты жуковского полководческого стиля, нет ничего удивительного, поскольку именно он руководил ею, а Москва предоставила ему широкую, во всяком случае по советским меркам, свободу действий. Но он ли разработал план операции? Константин Симонов свидетельствует, что советские офицеры, воевавшие в Маньчжурии, разделились по этому вопросу на сторонников Штерна и сторонников Жукова. Майор Григоренко, будущий диссидент 1960-х годов, служивший в 1939 году в штабе Штерна, дает понять^[271], что план на все 100 % результат труда Штерна. Григоренко всячески чернит Жукова, который был для него самым ярким воплощением типа сталинского генерала, и слишком откровенно симпатизирует жертвам сталинизма, вроде Штерна. Однако его свидетельство отчасти подтверждается датированной 10 августом директивой, предписывающей перейти в наступление: она подписана Штерном и Богдановым, его начальником штаба. Если Жуков, в согласии со Штерном и Ворошиловым, попросил в июле назначить Богданова к нему начальником штаба, то, возможно, сделано это было потому, что тот лучше других знал все детали плана, а также владел всей полнотой информации по снабжению войск. Тем не менее невозможно отказать Жукову в значительной доле участия в разработке плана. Классический советский метод заключался в пересылке планов операции от штаба командующего фронтом Штерна командующему группой Жукову и обратно. У последнего было огромное преимущество: знание местности, противника и реального состояния собственных сил. Значит, план Халхин-Гольской операции в окончательном виде был результатом совместных трудов Штерна, Богданова и Жукова.

Халхин-Гол был типичным «глубоким боем», теорию которого разработали Тухачевский и Триандафиллов. И вот его основные характеристики.

Бой задумывается как операция, то есть как серия спланированных, упорядоченных, поэтапных боестолкновений различной природы, связанных между собой общей, четко определенной целью. Японцы, как и немцы, полагали, что должны провести короткую быструю акцию, характеризующуюся простым маневром, приводящим к окружению противника. Японская военная школа особо почитала наступательный дух, моральное и тактическое превосходство войск, умение действовать в ночном и рукопашном бою. Советские военачальники верили в огневую мощь, планирование и ценность своей доктрины.

Советские стратеги придавали особое значение тыловому обеспечению и снабжению. Японцы же, напротив, брали с собой небольшое количество боеприпасов и горючего. И дело даже не в том, что их база находилась всего в 50 км от Халхин-Гола. Просто они были уверены в своей скорой победе – в течение недели, по их планам. Жуков готовил наступление минимум три или даже четыре месяца. Вот почему он просил Ворошилова и Штерна о присылке и сосредоточении техники и снаряжения, и его просьбы были удовлетворены.

Жукову никогда не была свойственна недооценка противника. Он долго изучал силы, которыми располагал генерал Комацубара, порой сам наблюдал за японскими позициями в артиллерийский бинокль из легкого полевого укрытия… и из бани, в которую ходил так часто, как представлялся случай^[272]. Организация защиты его передовых КП будет головной болью для его охраны вплоть до битвы за Берлин. Для сбора сведений он приказал совершить огромное количество разведывательных полетов самолетов и рейдов разведгрупп. Его противник двигался почти вслепую, практически не беспокоясь о том, что ждет его впереди, поскольку был убежден в тактическом и моральном превосходстве своих войск. Японцев, как и немцев, учили двигаться на гром пушек; в Красной армии такая практика была под запретом. За редкими исключениями советские войска не рисковали ради достижения тактического преимущества ставить под вопрос исход всей операции. Как и его начальники, Комацубара полагал, что его противник не способен выдержать продолжительное сражение^[273]. Рассчитывая на «славянскую беспечность», он даже не догадывался, что тот оказался способен организовать в период с 19 июля по 30 августа доставку 56 000 тонн различных грузов от ближайшей железной дороги в Улан-Баторе до Халхин-Гола, на расстояние 700 км. Собственно, из-за своей удаленности от баз красных район Халхин-Гола и был выбран командованием Квантунской армии в качестве места нанесения удара. Однако служба тыла РККА сумела мобилизовать 5855 грузовиков и редких в СССР автобусов. И через самые негостеприимные районы мира непрерывным потоком, днем и ночью, пошли колонны машин. Путь туда-обратно равнялся 1400 км и занимал пять дней.

Бой, согласно доктрине, будет разворачиваться в глубину. Это означает, что атака будет не линейной, то есть не ограничится перестрелками на фронте шириной от 3 до 4 км. Она охватит всю зону тактической обороны Комацубары в 10–15 км. Жуков подтянул тяжелую артиллерию с дальностью стрельбы до 12 км и сосредоточил значительные силы авиации, чтобы дотянуться до зоны, недосягаемой для артиллерийского огня. Наконец, он запросил воздушно-десантную бригаду, чтобы в случае необходимости высадить ее в тылу 23-й японской дивизии и, замкнув кольцо, отрезать ей все пути к отступлению. Последняя мера относится уже не к «глубокому бою», а к «глубокой операции» (20–70 км), которая должна закрепить результат предыдущего. Понимание Жуковым проблемы находится в полном соответствии с полевым уставом Красной армии, разработанным Тухачевским и принятым в декабре 1936 года.

Меры секретности при подготовке наступления были доведены до максимума. Маскировка – отличительная черта советской военной школы – призвана ввести противника в заблуждение относительно даты, места и цели атаки, а также средств, которые будут в ней задействованы. В этом нет ничего нового: военное искусство во все времена советовало заставать врага врасплох. Но именно под влиянием Жукова меры маскировки были интегрированы в операцию, для нее были выделены значительные средства, а в крупных операциях формировался даже руководивший ею специальный аппарат.

Жуков уделял огромное влияние понятию «кульминационного момента» сражения. Речь шла о том, чтобы уловить в сражении тот момент, когда напряжение обеих участвующих в нем армий достигает высшей точки, после чего наступает вызванный усталостью спад. Чтобы быть уверенным, что для противника этот момент наступит раньше, чем для его собственных войск, Жуков – и все советские военачальники – обеспечивали себе мощный резерв – второй, а иногда и третий эшелон войск. Очень часто эти резервы составляли от 25 до 40 % всех сил, выделенных для боя. Комацубара, действуя «по-немецки», бросит в бой все силы, оставляя лишь тактический резерв: батальон или эскадрон. Чтобы сформировать второй эшелон, Жуков запросил и получил крупные подкрепления, прибывшие к нему в течение июля: две стрелковые дивизии (82-ю и 57-ю), воздушно-десантную бригаду, 6-ю танковую бригаду, группу тяжелой артиллерии, еще одну зенитной, монгольскую кавалерийскую дивизию, 100 истребителей И-16 и И-153 «Чайка».

Ключевым моментом оперативного искусства является последовательность действий. Поэтому Жуков заранее рассмотрел, точнее, спланировал различные фазы будущего наступления. Первая – авиационное наступление, поддержанное локальными атаками сухопутных сил с целью улучшения их позиций. Второй – взлом тактической обороны противника. Третий – ввод в прорыв мобильных соединений с выходом их в тыл японцев. Четвертый – создание двойного кольца окружения: пехота на внутреннем для уничтожения противника, моторизованные соединения на внешнем, чтобы не подпустить к окруженным помощь извне. Наконец, завершающая фаза: уничтожение противника. Разрабатывались и более дальние планы на случай, если политическое руководство позволит перейти границу.

Строгий, требовательный командир… под строгим надзором

Можно ли себе представить груз, лежавший летом 1939 года на плечах Жукова, еще неизвестного советскому политическому и военному руководству? Его в любой момент могли вызвать к прямому проводу нарком обороны, командующий фронтом или начальник Генштаба. За ним наблюдал Кулик, который всюду совал свой нос, расспрашивая комиссаров и политработников о решениях, принятых командиром 57-го корпуса. Когда Кулика отозвали в Москву в результате его конфликта с начальником Генштаба, возникшего в ходе японского наступления в начале июля, его заменил Лев Мехлис собственной персоной – гроза советских генералов в 1941–1942 годах. Мехлис – член ЦК, главный редактор «Правды», бывший личный секретарь Сталина,  – в то время возглавлял ПУР Красной армии и был одним из могущественнейших людей Советского Союза. Он был в числе самых основных руководителей чисток 1937 года, и на его руках кровь сотен командиров. Надменный, всегда одетый с иголочки, он вызывал у Жукова чувство неприязни, которое тот скрывал с большим трудом. Уже после войны, рассказывая Симонову о разгроме Красной армии в Крыму в 1942 году, Жуков так объяснит причины случившегося: «Полное недоверие командующим армиями и фронтом, самодурство и дикий произвол Мехлиса, человека неграмотного в военном деле… […] Фронтом командовал не полководец, а безумец…» Но ему приходилось терпеть присутствие этого человека на заседаниях Военного совета 57-го корпуса и внимательно следить за своими словами. К счастью, Мехлис не слишком рвался на передовые позиции, и Жуков видел его не часто.

Также, и в бою и в тылу, сохранялась угроза со стороны НКВД. Так, 29 июня 1939 года был арестован Александр Кущев, начальник штаба 57-го корпуса, ближайший помощник Жукова (на его место назначат Богданова). Пропал единственный экземпляр оперативной карты, и Кущева обвинили в его передаче японцам. 19 ноября 1940 года он будет осужден на двадцать лет лагерей. В лагере ему добавят к сроку еще пять лет, а 14 июня 1943 года досрочно освободят. В начале 1945 года в должности начальника штаба 5-й ударной армии он примет участие в крупномасштабной Висло-Одерской наступательной операции, которая станет одной из важнейших побед Жукова. Тот в мае 1945 года добьется для Кущева звания Героя Советского Союза и ордена Ленина.

Еще одной чертой жуковского стиля, начиная с Халхин-Гола, стало управление с помощью страха; так он обращался и с рядовыми бойцами, и с командирами. Был ли виной тому его характер? Конечно, но не только. Он знал, что располагает весьма посредственным человеческим материалом. Годы службы в Белоруссии показали ему огромные лакуны в подготовке командного состава, отсутствие специалистов, хронические нарушения дисциплины красноармейцами, отсутствие мотивации к службе у новобранцев из крестьянской среды. Поэтому, раз он не мог действовать убеждением или обращаться к профессионализму, он добивался выполнения своих приказов принуждением. Всякий командир, не справившийся с поставленной перед ним задачей, отстранялся от должности; любой военнослужащий или любое подразделение, отступившее без приказа, сурово наказывались. Говорят, будто непоколебимая строгость Жукова вела к тяжелым потерям. Не следует ни преувеличивать эту его черту, ни преуменьшать ее. Сам он никогда ее не отрицал. В его глазах людские потери оправдывались достижением оперативной цели, и следует соглашаться с тем, что, чем выше поставленная цель, тем выше будут потери. Зато Жуков никогда не будет в числе тех военачальников, которые посылали своих людей на убой, не имея перед собой серьезной цели.

Твердую руку Жукова чувствовали и на Халхин-Голе, и во всех крупных сражениях Великой Отечественной войны. 13 июля он приказал приговорить к смертной казни и расстрелять двух солдат, уличенных в членовредительстве, и велел довести решение до всех. Как сообщает генерал-майор Григоренко, вскоре к смерти были приговорены еще пятнадцать человек, в том числе командиры. Штерн обратился в Главный военный совет и добился для них помилования. Но двум командирам и одному красноармейцу, приговоренным к смерти 27 июня, не повезло. Жуков лично обратился в Главный военный совет, к Ворошилову и Шапошникову и добился приведения приговора в исполнение. Жестокость Жукова может объяснить то огромное количество случаев членовредительства, дезертирства, самовольного оставления постов и уголовных преступлений – всех тех язв, которые будут терзать Красную армию до 1945 года и которые мы встречаем уже на Халхин-Голе.

На протяжении июня и июля Жуков, благодаря усилиям Штерна, накопил в своем ближайшем тылу тысячи ящиков с патронами, снарядами, цистерн с горючим, были построены 42 взлетно-посадочных полосы, пополнен парк техники, протянуты многие километры телефонных проводов, развернуто много радиостанций. Параллельно он приказал Смушкевичу начать мощное авиационное наступление с целью завоевания господства в воздухе, без чего победа в глубоком бою была невозможна. Советские потери были очень велики (предположительно 200–250 сбитых самолетов), но ВВС СССР могли их пережить, а вот японская авиация (она потеряла около 80 самолетов) не могла позволить себе такую роскошь. Чтобы уравновесить качественное превосходство противника, Смушкевич добился присылки новейших истребителей И-153 «Чайка», новой 20-мм пушки для И-16 и даже экспериментальных образцов первых советских ракет класса «воздух – воздух» РС-82. 22 июня над рекой вели бой более 200 самолетов – наивысшая концентрация военно-воздушных сил в тот период. Видимо, это была единственная в истории битва в воздухе, в которой оба противника применяли воздушный таран. К сильной досаде Жукова, после двухмесячных боев, в которых тактические успехи чередовались с неудачами, к августу Смушкевич так и не сумел завоевать абсолютное господство в воздухе. Но японская авиация уже не могла выдерживать такой темп боев.

Японцы атакуют первыми

В конце июня генерал Комацубара понял, что, выжидая, рискует получить затяжную войну на истощение, к которой он не был готов. Поэтому он решил использовать наступательный дух своей пехоты и ее умение воевать по ночам. Он разработал план окружения противника. Правую клешню тисков составлял ударный отряд, включавший основную часть имевшейся у него пехоты (подразделения 23-й и 7-й дивизий, из которых последняя была элитным соединением), усиленную артиллерией. Левую клешню составлял ударный отряд из конницы и легких танков (две бригады). Правый отряд должен был форсировать реку и затем повернуть на юг, охватывая советские войска, занимавшие плацдарм на восточном берегу Халхин-Гола. У Комацубары было 38 000 человек, 300 орудий разных типов, 300 танков и бронеавтомобилей. Их поддерживали сто восемьдесят самолетов. Штаб Квантунской армии был настолько уверен в предстоящей победе, что пригласил присутствовать при торжестве японского оружия журналистов, а также германского и итальянского военных атташе при правительстве Маньчжоу-Го. К тому моменту Жуков еще не получил основную часть подкреплений в живой силе и артиллерии. Имевшиеся в его распоряжении силы уступали японцам во всем, кроме танков (12 000 человек, 450 танков и бронеавтомобилей). Он был уязвим, и его застали врасплох.

2 июля, в полночь, люди Комацубары пересекли на лодках Халхин-Гол и быстро построили наплавной мост. Место переправы плохо охранялось, подразделения монгольской 6-й кавалерийской дивизии были без труда отогнаны от реки, гора Баин-Цаган была взята. Жуков допустил ошибку: ему следовало оставить на этих высотах надежные части. Необъяснимо, но монголы ничего не сообщили о неудаче своим советским союзникам. Чисто случайно, на рассвете 3 июля, один советский командир, выехавший инспектировать монгольские войска, нарвался на японский авангард. Была поднята тревога, но японцы продвинулись еще на 10 км на юг, не встречая никакого сопротивления. Жуков вскочил в «Форд-8» и вместе со своим порученцем Михаилом Воротниковым помчался разобраться с ситуацией на месте.

Бои на Халхин-Голе (20–31 мая 1939 г.)

Момент был критический. Жуков сохранил хладнокровие. Он приказал подразделениям, удерживавшим передовой плацдарм, оставаться на своем месте, то есть вокруг высоты 733, присматривая за тремя мостами через реку, находившимися за их спиной. В воздухе развернулся жестокий бой. В 10:45 Жуков приказал перейти в контратаку 11-й танковой бригаде комбрига Яковлева – единственному соединению, которое он увидел идущим с запада в большом облаке пыли. В уставе танковых войск не предусматривалось наступление танков без поддержки пехоты, артиллерии и авиации. Вот что рассказывал Жуков одиннадцать лет спустя Константину Симонову: «На Баин-Цагане у нас создалось такое положение, что пехота отстала. Полк Ремизова [149-й] отстал. […] Только кое-что из вторых эшелонов еще осталось на том берегу. […] Создавалась угроза, что они сомнут наши части на этом берегу и принудят нас оставить плацдарм там, за Халхин-Голом. А на него, на этот плацдарм, у нас была вся надежда. Думая о будущем, нельзя было этого допустить. Я принял решение атаковать японцев танковой бригадой Яковлева. Знал, что без поддержки пехоты она понесет тяжелые потери, но мы сознательно шли на это. Бригада была сильная, около 200 машин. Она развернулась и пошла. Понесла очень большие потери от огня японской артиллерии, но, повторяю, мы к этому были готовы. […] Танки горели на моих глазах. На одном из участков развернулось 36 танков, и вскоре 24 из них уже горело. Но зато мы раздавили японскую дивизию. Стерли. […] Когда все это начиналось, я был в Тамцак-Булаке. Мне туда сообщили, что японцы переправились. Я сразу позвонил на Хамар-Дабу и отдал распоряжение: „Танковой бригаде Яковлева идти в бой“. Им еще оставалось пройти 60 или 70 километров, и они прошли их прямиком по степи и вступили в бой. А когда вначале создалось тяжелое положение. Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас там плацдарма артиллерию – пропадет, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма все, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. […] Тогда давайте снимать все. В общем, не подчинился, отказался выполнить это приказание и донес в Москву свою точку зрения. […] И эта точка зрения одержала верх»^[274].

Этот последний пункт противоречит истине. Рассказанный инцидент датируется 14 июля, то есть он произошел неделей позже описанных событий и совершенно не похож на то, что было рассказано. На самом деле еще 13-го Кулик приказал Жукову отвести все войска с восточного берега Халхин-Гола, чтобы лучше организовать оборону на противоположном берегу. Жуков подчинился. Когда в Москве Шапошников и Ворошилов узнали о существовании этого приказа, они немедленно отменили его, квалифицировав как «неправильный и крайне вредный». Жуков подчеркнул, что выполнял приказ Кулика, но было понятно, что в душе он согласен с Шапошниковым. Ворошилов занервничал, объявил Кулику выговор и приказал ему вернуться в Москву^[275]. В этой истории Жуков продемонстрировал дисциплинированность, хотя был не согласен с полученным приказом. Его можно понять: ведь он был никому не известным комдивом. Как он мог не подчиниться командарму, начальнику Артиллерийского управления РККА, заместителю наркома обороны и личному другу Ворошилова? Жукову настолько не понравилось, как он себя повел в данной ситуации, что он написал неправду. Действительно, в своих воспоминаниях Жуков очень любил представать человеком, уверенным в себе и умеющим отстаивать собственное мнение, несмотря ни на какое давление. На Халхин-Голе он не всегда был таким. Он будет таким – до известной степени – в дальнейшем.

Под ударом танковой бригады Яковлева японская пехота остановилась, зарылась в землю, выставила батареи противотанковых орудий и выпустила вперед волны никухаку когеки – людей-бомб, которые бросались под танки и подрывали их вместе с собой. Никакой паники, никакого отступления, офицеры и унтер-офицеры действовали инициативно: мы готовы биться об заклад, что Жуков хотел бы командовать такими войсками. Во второй половине дня он бросил в новую атаку еще 200 танков 7-й и 36-й механизированных бригад – последней командовал комбриг Федюнинский, который в дальнейшем станет одним из ближайших сподвижников Жукова,  – и снова потерял половину танков. Но японский план был сорван. Тем более что продвижение левофлангового ударного отряда Комацубары остановлено настоящим ливнем огня артиллерии, которую Жуков отказался отводить. У Кумацубары не осталось иного выбора, кроме как ночью уйти за реку, на прежние позиции. Он потерял 20 % личного состава и более половины своих танков. Оставшиеся дни июля японцы безуспешно пытались выбить красноармейцев с плацдарма на восточном берегу. В частности, 23 июля, получив дополнительную артиллерию из Японии, 23-я дивизия предприняла фронтальную атаку. Но на 25 000 снарядов, выпущенных японцами за три дня, советская сторона ответила вдвое более интенсивным огнем. Сражение затягивалось, а в этой ситуации советская сторона была сильней. Она готовилась к продолжительной операции, а японцы – к короткому сражению. Мощь советской артиллерии увеличивалась, ее огонь изматывал противника. Жуков позволил провести ряд контратак с целью расширить плацдарм на восточном берегу. Это было очень важно: плацдарм позволял ему перейти в решающее наступление, не тратя времени и сил на форсирование реки. Однако в этих атаках погибли двое лучших из подчиненных ему командиров – Яковлев и Ремизов.

Строгость Жукова – к себе самому и к другим – могла быть и контрпродуктивной. Так, в ночь с 11 на 12 июля два батальона 603-го полка 82-й дивизии дрогнули и побежали, открыв во фронте брешь в 5000 метров, чем могли воспользоваться японцы. Не имея никого, чтобы закрыть прорыв, Жуков направил туда… Ортенберга, заместителя главного редактора «Красной звезды»! 82-я дивизия была территориальным соединением без всякого боевого опыта, большинство ее военнослужащих даже не имели формы^[276]. 12 июля Жуков получил телеграмму, подписанную Ворошиловым и Шапошниковым:

«Противник 5 июля отступил, понеся потери. Наши части были также потрепаны, переутомлены. Нужно было воспользоваться сложившейся обстановкой для приведения себя в порядок и отдыха.

Об отдыхе людей вы не заботитесь, а это один из главнейших факторов успешных действий на фронте. Отдохнувший противник в ночь с 7 на 8 июля вновь атаковал, и вам нужно было отбить противника на основном рубеже обороны. Вместо этого 9 июля вы перешли в общее наступление, невзирая на мое предупреждение этого не делать. Я предупреждал вас также не вводить в бой головной полк [603-й] 82-й стрелковой дивизии прямо с марша; вы и этого не выполнили, хотя и согласились с моими указаниями. Я понимаю ваше желание вырвать инициативу у противника, но одним стремлением „перейти в атаку и уничтожить противника“, как об этом часто пишете, дело не решается. […]

Вы жалуетесь на неподготовленность. 82-й стрелковой дивизии, но ведь вы ничего не сделали, чтобы исподволь ввести их в бой, „обстрелять“, дать комначсоставу и бойцам „принюхаться“ к бою, обстановке. Вы эти части бросили наряду с другими в атаку, на них сделали ставку и хотели с их помощью „уничтожить“ противника.

Вы жалуетесь, что не спите седьмые сутки. Это тоже один из элементов дезорганизации и непонимания обстановки. […] Мы несем огромные потери в людях и матчасти не столько от превосходства сил противника и его „доблестей“, сколько оттого, что вы все, командиры и комиссары, полагаете достаточным только желание и порыв, чтобы противник был разбит. Этого далеко не достаточно, хотя и важно. Необходима выдержка, организованность, продуманность действий. […]

Предупреждаю еще раз, что всякая часть, и кадровая тоже, требует некоторого времени, чтобы освоиться с боевой обстановкой. Командование должно уметь ввести новую часть в бой, дать ей почувствовать, что она может бить противника».

Находясь в 7000 км от места событий, Шапошников разглядел множество моментов: суровость в обращении с солдатами, наступательный дух, порой избыточный, недостаточное внимание к подготовке частей и соединений. И это беда не одного только Жукова, но всего командного состава Красной армии. Из этой телеграммы можно также сделать вывод о неопределенности ситуации, о сложных путях принятия решений и запутанном переплетении компетенций. Жуков не должен был докладывать своему непосредственному начальнику, Штерну, чей военный округ 5 июля был преобразован во фронт. Но он отчитывался по прямому телефонному проводу и по телеграфу непосредственно перед Ворошиловым и Шапошниковым в Москве, не считая того, что находился под присмотром Кулика, который посылал начальству собственные доклады, не ставя Жукова в известность. В этих организационных слабостях больше виноват Ворошилов, а не Жуков. 25 августа командование Квантунской армии отдало Комацубаре приказ прекратить любые наступательные действия и удерживать позиции. Японская сторона устала, рассчитывала, что бой угас, и надеялась, что сложилась патовая ситуация. Для Жукова же операция только начиналась.

19 июля 57-й особый корпус стал 1-й армейской группой, а Жуков получил полную оперативную самостоятельность по отношению к Штерну. Таким образом, он стал единственным руководителем предстоящего сражения. С 1 августа, по мере того как японцы стали разжимать хватку, а его собственные тылы организовывались, Жуков начал тщательно готовить следующую фазу. Главные силы были незаметно отведены с передовых позиций на 30 км в тыл, чтобы обучиться основам взаимодействия на поле боя между пехотой, артиллерией и авиацией. Это много говорит об уровне их подготовки… Разведка доложила Жукову, что основные силы японцев сосредоточены в центре; фланги казались более слабыми. В его уме сразу же возникла схема, приблизительно соответствующая Каннам – сковать центр противника, заставив его поверить, что именно так наносится главный удар, и затем ударить по флангам с последующим окружением неприятеля. Но план должен сохраняться в строжайшем секрете. В его детали посвящены только пять офицеров. Ночью громкоговорители транслировали шумы земляных работ, создавая у японцев впечатление, будто Красная армия интенсивно строит оборонительные сооружения. Демонстративно подвозились в больших количествах дрова для укрепления траншей. В войсках раздавались брошюры о правилах действий в обороне. Радиообмен, намеренно ведшийся с помощью слабых кодов, говорил о том же самом. Танковые соединения держали вдали от переднего края, к которому их намеревались подтянуть только в ночь перед наступлением. На протяжении трех недель Жуков приказывал гонять туда-сюда несколько десятков танков, не заглушая звуки выхлопов моторов, чтобы японцы перестали обращать внимание на эти перемещения. Каждую ночь артиллерия производила по нескольку сотен выстрелов, не давая противнику спать и менять позиции. Начиная с 1 августа русские выпускали по одному снаряду в секунду, а в период более интенсивных боевых действий – в два-три раза больше. Японцы же, не планировавшие затяжной войны, берегли свои орудия и боеприпасы.

Квантунская армия тоже не теряла времени зря. Была создана система обороны из нескольких полос, с противотанковыми узлами сопротивления, бункерами и закрытыми пулеметными гнездами. 10 августа была образована 6-я армия под командованием генерала Огису Риппу, в которую была включена группа Комацубары. Пришли подкрепления, доведшие численность противостоящей Жукову группировки до почти 30 000 человек, 300 орудий и миномета, 135 танков и бронеавтомобилей. У Жукова было 57 000 человек, 634 орудий и миномета, 498 танков, 385 бронеавтомобилей и 515 самолетов. То есть, его превосходство над противником по танкам и бронеавтомобилям было шестикратным, по артиллерии и истребителям двукратным, по бомбардировщикам – трехкратным^[277]. Чтобы облегчить управление этими силами, командующий фронтом Штерн направил к Жукову Воронова, начальника всей артиллерии Красной армии, и Смушкевича, командующего авиацией, которые обосновались на КП Жукова. Но командовал он один.

Первая операция под командованием Жукова

Воскресное утро 20 августа выдалось очень жарким, небо было безоблачным. Разведка 6-й армии не выявила ничего необычного. Слышался рев танковых моторов, но за три недели к нему привыкли. В 05:45 153 бомбардировщика, прикрываемые 100 истребителями, обрушили свой смертоносный груз на всю глубину японских позиций, выбирая в качестве главных целей артиллерийские позиции и скопления бронетехники. К 06:15 артиллерия Воронова накрыла все выявленные цели на полосе шириной в 10 км. В 08:45, когда авиация и артиллерия перенесли свои удары на японские тылы, в небо взметнулись красные ракеты: Жуков подал сигнал к атаке.

Под звуки «Интернационала» из громкоговорителей, установленных на автомобилях, пришли в движение три группы. Южная, которой предстояло нанести решающий удар, командовал Потапов, славившийся невозмутимым спокойствием; в нее входили 6-я танковая бригада, усиленная огнеметными танками, 8-я механизированная бригада, 57-я стрелковая бригада и части монгольской конницы. Но ко времени начала атаки мобильная группа еще не сосредоточилась – из-за плохого знания местности – и две трети составлявших ее сил еще оставались на западном берегу Халхин-Гола. Правда, и оставшейся трети хватило, чтобы смести огнем Хинганскую кавалерийскую дивизию. Советские разведывательные группы в кратчайшие сроки дошли до деревни Номонган. Слева от нее 57-я стрелковая дивизия опрокинула противника и вышла в тыл японцам, образовав внутренний полукруг кольца окружения. Центральная группа (82-я стрелковая и 36-я механизированная дивизии, а также основные силы артиллерии) под командованием самого Жукова столкнулась с большими трудностями. Но это вполне устраивало Жукова, поскольку его план заключался в том, чтобы убедить противника: основной удар наносится именно в центре. В первый день он продвинулся всего на 1500 метров. Приходилось брать один за другим блокгаузы. Японцы постоянно контратаковали, не обращая большого внимания на свои фланги.

Северная группа под командованием Шевникова, в которую входили 7-я моторизованная бригада, два танковых батальона 11-й танковой бригады, монгольская 6-я кавалерийская дивизия и 601-й стрелковый полк (82-я дивизия), увязла перед укрепленной позицией на высоте 721 (японцы называют ее холм Фуи).

21 августа не стало решающим днем. Все японские силы уже были вовлечены в бой. Жуков понял, что противник прошел кульминационную точку своих усилий: самое время его опрокинуть. В своих беседах с Симоновым в 1965 году Жуков рассказал о вмешательстве Штерна в этот критический момент:

«Штерн приехал ко мне и стал говорить, что он рекомендует не зарываться, а остановиться, нарастить за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Он объяснил свой совет тем, что операция замедлилась и мы несем, особенно на севере, крупные потери. Я сказал ему в ответ на это, что война есть война и на ней не может не быть потерь и что эти потери могут быть и крупными, особенно когда мы имеем дело с таким серьезным и ожесточенным врагом, как японцы. Но если мы сейчас из-за этих потерь и из-за сложностей, возникших в обстановке, отложим на два-три дня выполнение своего первоначального плана, то одно из двух: или мы не выполним этот план вообще, или выполним его с громадным промедлением и с громадными потерями, которые из-за нашей нерешительности в конечном итоге в десять раз превысят те потери, которые мы несем сейчас, действуя решительным образом… Приняв его рекомендации, мы удесятерим свои потери.

Затем я спросил его: приказывает ли он мне или советует? Если приказывает, пусть напишет письменный приказ. Но я предупреждаю его, что опротестую этот письменный приказ в Москве, потому что не согласен с ним. Он ответил, что не приказывает, а рекомендует и письменного приказа писать мне не будет. Я сказал: „Раз так, то я отвергаю ваше предложение. Войска доверены мне, и командую ими здесь я. А вам поручено поддерживать меня и обеспечивать мой тыл. И я прошу вас не выходить из рамок того, что вам поручено“. Был жесткий, нервный, не очень-то приятный разговор»^[278].

Вечером 21 августа, резко отшив Штерна, Жуков приказал своему центру сковать главные силы противника артиллерийским огнем, вместо того чтобы заставить их отступать. Он послал часть своих резервов (9-ю моторизованную бригаду и танковый батальон) на помощь северной группе с категорическим приказом образовать особую мобильную группу, которая, уклоняясь от фронтального боя, обойдет холм Фуи с севера и двинется навстречу южной группе. На юге 6-я танковая бригада, наконец собравшись целиком, прорвала японские порядки на всю их глубину и зашла в тыл противника в 30 км восточнее. Вечером 22 августа северная группа, пройдя через тактическую оборону японцев, вышла на простор и начала движение на юг, при поддержке брошенного Жуковым в бой последнего резерва – 212-й воздушно-десантной бригады. Через двадцать четыре часа кольцо окружения окончательно сомкнулось. Два японских полка, шедшие на помощь окруженным, попытались атаковать с востока, чтобы прорвать кольцо снаружи. Они были раздавлены артиллерией Воронова – великана с бледно-голубыми глазами, который в те дни начинал свой путь к славе величайшего артиллериста Второй мировой войны. С 24 по 31 августа японские подразделения, окруженные, обстреливаемые тяжелой артиллерией, уничтожались одно за другим, тогда как советские танковые бригады отражали попытки прорыва противником кольца извне. Бои были ожесточенными. Японцы предпочитали умирать, но не сдаваться. В 28-м пехотном полку старший лейтенант Садаяки, с саблей наголо, повел остатки своей роты в полный рост в атаку на красные танки. Ни один из японцев не выжил. В этом был парадокс японской армии: исключительные боевые качества на службе у анахроничной концепции пешего боя.

Разгром 6-й японской армии был полным. 23-я дивизия генерала Комацубары и большая часть 7-й дивизии были уничтожены, их техника и вооружение также уничтожены либо взяты победителями в качестве трофея. В плен попало 3000 человек, почти все раненые. Безвозвратные потери японской стороны за все время вооруженного конфликта составили 17 700 человек, в том числе 8629 человек убитыми. Советская сторона потеряла 8 000 человек убитыми, пропавшими без вести и пленными, более 15 000 человек ранеными^[279]; среди погибших – половина офицеров мобильных соединений. Жуков объезжал поле своего первого современного сражения верхом на лошади: сотни остовов танков и различных машин, обломки самолетов, выжженные участки степи с пятнами масла и горючего, тысячи обугленных или вздувшихся от жары трупов, брошенные снаряжение и боеприпасы, кучки напуганных пленных…

15 сентября 1939 года посол Японии Того Шигенори подписал в Москве с наркомом иностранных дел Молотовым соглашение о прекращении огня. Униженная Квантунская армия лишилась своего командующего^[280], уволенного в отставку, и автономии по отношению к Токио; многие офицеры предпочли совершить самоубийство возвращению на родину после поражения. Генеральный штаб до самых основ перетряхнула следственная комиссия, искавшая ответ на два убийственных вопроса: как 6-я армия могла проиграть сражение, вопреки тщательному выбору места операции, которое должно было создать Красной армии трудности со снабжением? И чего стоят сотни присланных с 1937 года донесений, описывавших РККА как совершенно неспособную, не пригодную для ведения современной войны? Правительство Хиранумы подало в отставку из-за невозможности объяснить все это императору и из-за «предательства» Гитлера, превратившего Антикоминтерновский пакт в фарс. Под двойным шоком от поражения на Халхин-Голе и пакта Молотова-Риббентропа, подписанного 23 августа, японская дипломатия совершила резкий поворот, приведший ее к подписанию 13 апреля 1941 года договора о ненападении со Сталиным.

Однако не стоит преувеличивать стратегическое значение победы Жукова. И не одна подпись под договором удержала Токио от нападения на СССР в 1941 году. Гораздо большую роль в его расчетах сыграли разгром в 1940 году Франции, Нидерландов, ослабление Великобритании. Употребляя экономический термин, Японии показалось более рентабельным прибрать к рукам Голландскую Ост-Индию, Французский Индокитай и Британскую Малайзию, которые не могли получить защиты от своих европейских метрополий, чем атаковать Красную армию, надежно укрепившуюся в Сибири и в Монголии. Приняв такое решение, Токио намеренно вступил в конфронтацию с США, владевшими Филиппинами – ключевым местом региона. Тем не менее сторонники «северного» направления – представители сухопутной армии, приверженцы континентальной экспансии, настроенные германофильски и антисоветски,  – сохраняли влияние при императоре вплоть до контрнаступления Жукова под Москвой в декабре 1941 года.

Известность на следующий день после победы

Жуков начал пожинать лавры победителя, едва в монгольских степях улеглась пыль. Произведенный еще во время сражения в комкоры, он 29 августа был удостоен звания Героя Советского Союза. Очень скоро Сталин доверит ему командование Киевским особым военным округом. Судьба Штерна и Смушкевича, тоже немало сделавших для победы, была иной. Оба они получат «Золотые Звезды» Героев Советского Союза. Награждение Штерна будет сопровождаться такими славословиями: «Выдающийся военачальник, талантливый ученик тов. Ворошилова, руководитель боев у озера Хасан, Григорий Михайлович Штерн блестяще выполнил боевое задание. Один из замечательных военных деятелей нашей партии, член ее Центрального Комитета – он являет собой образец мужественного большевика, боевого руководителя войск»^[281]. В сообщении о победе его имя поставлено перед именем Жукова. В апреле 1941 года он будет назначен начальником Главной инспекции авиации, тогда как Смушкевич с конца 1939 года занимает пост главкома ВВС. По причинам, остающимся не выясненными по сей день, оба они будут арестованы органами госбезопасности через несколько дней после начала немецкого вторжения, обвинены в измене и шпионаже, а в октябре 1941 года расстреляны.

Плохо закончит жизнь и еще один участник конфликта на Халхин-Голе. Речь идет о Михаиле Васильевиче Богданове, начальнике штаба 1-й армейской группы, наиболее близком помощнике Жукова во время операции в Монголии. В своих «Воспоминаниях» Жуков ни разу не упоминает его имени. Дело в том, что Богданов совершил тягчайшее по советским меркам преступление. Попав в плен к немцам в августе 1941 года, он в 1943 году вступил в Русскую освободительную армию Власова, в которой стал начальником артиллерии. В 1945 году его арестовали в Праге и через несколько лет расстреляли.

Благодаря победе Жукова Сталин получил мощную пропагандистскую карту. Событию давалось самое широкое освещение, диктатор намеревался использовать его и на переговорах с Гитлером. Но случившееся 1 сентября нападение Германии на Польшу отодвинуло Халхин-Гол в разряд потерявших актуальность новостей, по крайней мере для жителей Западной Европы, потому что в СССР никогда не забывали об этом локальном конфликте и много о нем писали. На Западе же первая специально посвященная ему работа появится только в 1980-х годах. Она станет результатом исследований двух американских историков – Эдварда Дреа и Элвина Кукса.

То там, то тут можно прочитать, что Красная армия якобы не извлекла урока из Халхин-Гола. Действительно: в ноябре 1939 года были расформированы танковые и механизированные корпуса. Действия пяти танковых и механизированных бригад под командованием Жукова не смогли перевесить негативного опыта, вынесенного Павловым из войны в Испании. Это демонстративное расформирование произойдет вопреки опыту использования танков немцами в Польше, где вермахт провел свой первый блицкриг, в котором танковые соединения играли роль самостоятельного рода войск, если не de jure, то определенно de facto.

Какой же конкретно урок следовало извлечь из Халхин-Гола? Если все хорошенько взвесить, не оказался ли противник бумажным тигром? Пускай японская пехота одна из лучших в мире, но те две дивизии, что участвовали в конфликте, действовали в точности по методике 1918 года. Японские танки, точнее, танкетки, не представляли сколько-нибудь серьезной силы в наступлении, а артиллерия была немногочисленна и имела устаревшую материальную часть. Жуков заплатил за победу гибелью 50 % своих танков и 8000 человек безвозвратных потерь. Его танки были слишком огнеопасны, среди снарядов было много бракованных, как написал он в своем отчете о проведенной операции. Как мы уже сказали, Жуков на Халхин-Голе реализовал на практике теорию оперативного искусства. В первую очередь, использовал танковые соединения для достижения оперативных целей, а не тактических, для чего они применялись на всех полях сражений мира начиная с 1916 года. Однако и он применял танки не так, как того требовала доктрина: они не вводились в проделанный пехотой прорыв в обороне противника, а сами взламывали вражеские позиции, что характерно для германской, а не советской методы. Также он показал мощь сосредоточенных крупных артиллерийских сил: 50 % потерь японцы понесли именно от артиллерийского огня.

Но главное – Жуков показал свои качества военачальника: глазомер, хладнокровие, непоколебимую решительность, собранность,  – которые станут его отличительными чертами. Он воплощал новый тип советского командира, очень далекий от образцов Гражданской войны, на которые по-прежнему ориентировались в Красной армии. Победа в войне – вопрос не личного мужества (как полагали японцы) или политической воли (как утверждали Ворошилов и Мехлис). В первую очередь, это вопрос профессиональной компетентности, способностей к планированию в соответствии с имеющимися в наличии средствами, оперативным видением ситуации и стратегической целью. То, что Жуков, имея лишь начальное образование, никогда не учась в Академии имени Фрунзе, одним лишь самообразованием – чтением и беседами с военными теоретиками (Тухачевским и Иссерсоном), а также напряженной серьезной работой, что характерно для многих старших командиров Красной армии,  – сумел постичь тонкости полководческого искусства, то, что он смог одержать победу на Халхин-Голе, заставляет нас признать не только его компетентность, но и наличие у него прирожденных задатков крупного полководца. Лично его эта победа уже с 1939 года поставила над всеми прочими советскими военачальниками, в том числе над старшими по званию. Скажем больше: Жуков – единственный полководец будущего лагеря союзников, одержавший победу над одной из двух лучших армий стран оси в тот период (1939–1941), когда те шли от победы к победе. Это обстоятельство, как нам кажется, давало ему значительное психологическое преимущество: у него не было страха перед противником.

Однако победа на Халхин-Голе не могла скрыть серьезные недостатки Красной армии. Жуков не заблуждался на сей счет. Он перечислил их в своем рапорте Шапошникову, написанном в ноябре 1939 года: слабая дисциплина, личный состав плохо владеет современной боевой техникой, командиры не имеют опыта взаимодействия между различными родами войск, слабо подготовлены в тактическом отношении: зачастую единственным решением, на которое они способны, является лобовая атака, несмотря на наличие других возможностей. Средства связи малопригодны для мобильной войны, телефонам отдается предпочтение перед рациями, хотя они менее надежны, а кроме того, существует угроза прослушивания со стороны противника. Две стрелковые дивизии (82-я и 57-я), одна из которых территориальная, продемонстрировали свою дезорганизацию и практически полное отсутствие подготовки. Японцам часто бывало достаточно вывести из строя офицера, командовавшего атакой, чтобы подразделение беспорядочно откатилось назад: не находилось ни одного младшего офицера или сержанта, способного заменить выбывшего командира. Наконец, ВВС с трудом одерживали победы над противником, не имевшим качественного превосходства и в два-три раза уступавшим им в численности. По уровню подготовки, инициативности, тактическим навыкам советские летчики оставались далеко позади пилотов британских роял эйр форс или германских люфтваффе. Наконец, Жуков одержал победу благодаря передовой военной доктрине, хорошо организованным тылам и превосходной артиллерии. Этого было достаточно в операции против двух японских пехотных дивизий, ведших себя очень пассивно, да к тому же при трехкратном численном превосходстве РККА. А если придется иметь дело с другим противником? Не догадываясь о жестокой иронии своих слов, на важном совещании советского высшего военного руководства в конце декабря 1940 года Жуков выделит три ключевых элемента победы на Халхин-Голе: внезапность, господство в воздухе, массированное и скоординированное применение танков. Через полгода именно эти три элемента обеспечат вермахту успех на начальном этапе советско-германской войны…

В последних числах августа Жуков наконец нашел время написать Александре. Сразу после изложения ситуации на фронте он переходит к материальным заботам, преследовавшим каждого советского гражданина. При этом вызывает удивление, что такая важная новость, как присвоение звания Героя Советского Союза, не вызывает у Георгия Константиновича бурной реакции, хотя он был большим любителем всевозможных наград и почестей.

«Здравствуй, милый мой Шурик!

Шлю тебе привет и крепко всех целую. Получил от тебя массу писем и телеграмм, но, извини, ответить не мог, т. к. был занят боями. С 20.8 веду непрерывные бои. Сегодня закончил полный разгром японских самураев. Уничтожена вся действующая армия, взято более 100 орудий, масса всякой техники и имущества. […]

Естественно, мне как командующему пришлось поработать и не поспать. Ну ничего, лишь бы был хороший результат. Ты помнишь, я тебе писал из Москвы о том, что задание партии выполню с честью. Вот не знаю, как будет развиваться конфликт дальше. Хотелось бы скорее кончить и увидеться с вами. Сегодня посылаю за тобой порученца. Думаю, он тебя довезет. Парень он проныристый… […]

Тут, говорят, есть все. Не было только одеял, но я купил 4 одеяла верблюжье-плюшевые, очень красивые. Для меня: 1) касторовую шинель, 2) фуражку, но только не кавалерийскую, а пехотную, с малиновым околышем. […] Для себя: зимнее и осеннее пальто… Имейте в виду, приедете, здесь будет уже холодновато. Для детей: то же самое, но имей в виду, здесь плохо с портнихами…

В Улан-Баторе я ещё ни разу не был, т. к. прямо с самолета – на позиции и, кроме окопа, пока ещё ничего не видел…

Сегодня получил сообщение о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Очевидно, ты об этом уже знаешь. Такая оценка правительства, партии и Ворошилова обязывает меня еще больше стараться выполнить свой долг перед Родиной.

Крепко, крепко всех вас целую.

До скорого свидания.

Начато 28.8.39. Кончено 1.9.39.

Жорж»^[282].

В октябре Жуков со своим штабом переехал в Улан-Батор, а войска разместились на зимние квартиры. Он пробыл в Монголии семь месяцев, из-за того что переговоры о перемирии шли очень медленно. Обе стороны смогли договориться относительно установления границы только в июне 1940 года. У комкора Жукова не было особых дел, кроме разве что поддержания «дружественных отношений с братской Монгольской народной республикой». Поддержание это выражалось в частых выездах на охоту на волков, антилоп и газелей в компании Чойбалсана, первого секретаря Монгольской коммунистической партии. К нему приехали Александра с дочерьми. В одном письме^[283] Эра сообщает детали их жизни, говорящие о том, что Жуков вошел в советскую номенклатуру. Семья ехала в отдельном купе, которое было «все в красном дереве и бархате» – очевидно, это был один из роскошных вагонов, оставшихся с царских времен. Семья Жукова получила машину ГАЗ-М1 («эмку»), хороший дом в элитном квартале, где она вращалась в кругу равных себе. Денежное довольствие старших командиров неоднократно значительно повышалось, и было теперь гораздо выше зарплаты квалифицированного рабочего, которой равнялось в 1928 году. В Монголии, как рассказывала дочь Жукова, она провела много счастливых часов с папой, который помогал ей в учебе. Но социальный взлет не избавлял от сложностей повседневной жизни. В своих воспоминаниях порученец Жукова Воротников рассказывает, что его командир поручил ему во время приезда в Москву принести в Военторг заявку на несколько банок селедки, консервов и нескольких метров ткани для его дочерей. То, что селедки, главным мировым поставщиком которой является СССР, не хватало даже для новой аристократии, много говорит о трудностях с продовольственным снабжением.

Только из газет и с некоторым опозданием Жуков узнал о важнейшем событии осени 1939 года: о германском вторжении в Польшу, ставшем началом Второй мировой войны, и о Зимней войне против Финляндии. Когда в середине мая 1940 года его вызовут в Москву, он попадет в совершенно иную стратегическую ситуацию. Эти семь месяцев в Монголии оказались для Жукова еще одной удачей: они избавили его от участия в неудачной финской войне, которое могло бы погубить его только что родившуюся военную репутацию.

Глава 8
Последняя возможность реформы Красной армии. 1940

«В начале мая 1940 года я получил приказ из Москвы явиться в наркомат для назначения на другую должность.

К тому времени, когда я прибыл в Москву, было опубликовано постановление правительства о присвоении высшему командному составу Красной Армии генеральских званий. В числе трех товарищей мне было присвоено звание генерала армии.

Через несколько дней я был принят лично И.В. Сталиным и назначен на должность командующего Киевским особым военным округом»^[284].

Весной 1940 года Жуков вошел в высшие круги Красной армии. В начале мая он отправил телеграмму своему двоюродному брату Михаилу Пилихину, сообщая о своем предстоящем приезде и прося встретить его 15 мая на Ярославском вокзале. Михаил попросил отпустить его в тот день с работы и вместе с женой и дочерью на «Опеле-кадете» приехал на вокзал встречать ставшего знаменитым родственника^[285]. Показательная деталь: машина принадлежала Марине Расковой, Герою Советского Союза, знаменитой летчице и сотруднице НКВД, установившей множество рекордов по дальности полета. Можно предположить, что известность Жукова стала такой, что позволила Пилихину, рядовому шоферу в центральном гараже НКВД, обратиться к прославленной летчице с просьбой предоставить ее роскошную машину для встречи Георгия Константиновича, а не ехать на дежурной «эмке», на которой работал Михаил.

В Москве Жуковым не пришлось ютиться в комнате тесной квартирки родственника. Наркомат обороны поселил их на месяц в гостиницу «Москва» – самую современную и самую шикарную в советской столице. Достроенная в 1935 году Щусевым, создателем Мавзолея Ленина, она была одним из первых образцов сталинского стиля в архитектуре. Из окна своего номера в гостинице, стоящей на Тверской улице (в описываемое время: улица Горького.  – Пер.), в нескольких сотнях метров от Кремля, маленькая Эра видела золотые купола кремлевских соборов: Благовещенского, Архангельского, Успенского. С семьей Жукова обращались подчеркнуто хорошо. Георгий Константинович не сомневался, что его ожидает новое важное назначение.

Начиная с 15 мая – почти бесспорно установленной даты возвращения из Монголии – хронология московской жизни Жукова становится запутанной. Приказ о назначении его командующим Киевским особым военным округом не обнаружен. Первый приказ, подписанный Жуковым на этой должности, датирован 21 июня 1940 года. Между двумя этими датами находится первая встреча будущего маршала со Сталиным. Жуков, посвятивший ей целых четыре страницы своих «Воспоминаний», сообщает, что состоялась она через несколько дней после его производства в генералы армии. Журнал регистрации посетителей сталинского кабинета^[286] позволяет точно установить, что Жуков побывал там 2, 3 и 13 июня. 2-го Сталин в течение получаса разговаривал с ним в присутствии Молотова о Халхин-Голе. 2-го и 13-го Жуков, в качестве рядового слушателя, участвовал в общих совещаниях, посвященных, очевидно, военному положению на Западе.

Каким было первое впечатление Жукова от встречи с вождем, как часто называло Сталина его окружение? «На прием к нему шел сильно волнуясь. […] Возвратясь в гостиницу „Москва“, я долго не мог заснуть, находясь под впечатлением разговора с членами Политбюро. Внешность И.В. Сталина, его негромкий голос, конкретность и глубина суждений, осведомленность в военных вопросах, внимание, с которым он слушал доклад, произвели на меня большое впечатление»^[287]. Почти через тридцать лет после первой встречи, после непросто складывавшихся между ними отношений, после доклада Хрущева на XX съезде, после разоблачения сталинских преступлений Жуков все же написал о нем с таким восхищением. И не он один. Почти все бывшие крупные советские военачальники, оставившие мемуары,  – Рокоссовский, Василевский, Баграмян и Батов – сохранили в памяти сильные впечатления о своей первой встрече со Сталиным и положительные воспоминания о нем. Почти все они отмечали его компетентность в военных делах. Но вот слова Жукова о том, что на него произвела впечатление внешность Сталина, удивили бы официальных портретистов вождя, перед которыми его маленький рост и атрофия левой руки ставили очень серьезные проблемы. Поэт Маяковский советовал Дмитрию Налбандяну, одному из придворных художников, что если тот хочет остаться в живых и избежать печальной участи своих коллег, то должен изображать Сталина снизу, «как утка смотрит на балкон». Но насмешки насмешками, а остается неоспоримым тот факт, что Сталин, как и Гитлер, обладал природным магнетизмом, не зависевшим от его внешнего облика. Он производил сильное впечатление на всех, кто с ним встречался, и они сохраняли память об этих встречах на всю жизнь.

А какое впечатление мог произвести на Сталина Жуков? На фотографиях 1940 года он предстает в расцвете сил, широкая грудь колесом, спина прямая. От этого человека исходит ощущение силы и воли, чего вождь не мог не заметить. Он разбил японцев. Но лоялен ли он? Могут ли сочетаться талант и верность? Уживаются ли отвага с преданностью? Это сочетание Сталин тщетно искал с начала 1930-х годов. Он устранил лучших, которых считал нелояльными или потенциально нелояльными, и оставил посредственностей – Ворошилова, Буденного, Кулика – или же людей напуганных и чувствующих себя неуверенно, вроде Тимошенко. А каков окажется этот Жуков, разговаривающий без страха? Что собой представляет этот необычный русский, который не курит, не пьет, совершенствуется в профессиональном плане, всегда приходит вовремя и превыше всего ценит дисциплину? Его надо выдвинуть на высокую должность. Проверить. И понаблюдать за ним.

Назначение на пост командующего Киевским особым военным округом не было синекурой. «Особый» в названии округа означало, что он имеет первостепенное значение, что может проводить наступательные действия стратегического масштаба, не дожидаясь мобилизации резервов. Позднее мы увидим, что Сталин ожидал, что в случае войны с Германией основные боевые действия развернутся на Украине. Это была одна из многих его ошибок, допущенных в предвоенное время. Назначение на округ, считающийся самым важным, показывает масштаб повышения.

Примерно 15 июня 1940 года, в то самое время, когда немцы проходили парадным шагом по Елисейским Полям, Жуков отправился к новому месту службы – в Киев. Его порученец Воротников рассказывает^[288], как участники боев на Халхин-Голе, находившиеся в Москве, провожали Жукова на вокзал. Если верить этому рассказу, Георгий Константинович был очень взволнован и даже будто бы прослезился, что неудивительно, учитывая его сильную эмоциональность.

Целый поток приказов, хлынувший через неделю после приезда Жукова на Украину, показывает, что, по своему обыкновению, он сразу и полностью включился в работу. Мы уже приводили его слова относительно упадка дисциплины в армии после чисток 1937–1938 гг. Ситуация, которую он застал в Киеве, была еще более драматичной. Только за май 1940 года в одной только 189-й стрелковой дивизии было зафиксировано 400 пьянок и 50 случаев дезертирства^[289]. Просто ошеломляющие цифры для одной дивизии, насчитывавшей в мирное время всего 5000 военнослужащих.

Алкоголизм, старая болезнь Красной армии, поразил ее всю, сверху донизу, и казался неизлечимым, несмотря на жесткие меры, принимаемые для его искоренения. Один из первых приказов Жукова, датированный 21 июня 1940 года, сурово осуждает «массовые самовольные отлучки бойцов из части, коллективные пьянки красноармейцев и командиров». Через два дня в округе было введено военное положение, и, следовательно, Жуков ужесточил наказания за эти нарушения. Он отдал под трибунал нескольких командиров и комиссаров полкового, батальонного и ротного уровней за пьянство на службе. Его осуждение этого русского порока было особенно сильным потому, что сам он не пил. Единственное свидетельство употребления им спиртных напитков относится к его юности: ему было тогда… 17 лет. В Киеве он познакомился с большим выпивохой и любителем поесть, полуграмотным человеком, но при этом хитрым политиканом – Никитой Сергеевичем Хрущевым. Их жизненные пути еще не раз пересекутся до 1957 года. Глава республиканской партийной организации Украины, Хрущев также был членом Военного совета округа, и Жуков виделся с ним ежедневно.

Сталин сбит с толку, Красная армия унижена

Активность Жукова получила энергичную поддержку наркома Тимошенко, который, как и Сталин, понимал, что Красная армия не находится на той высоте, которой от нее требовали по-настоящему исключительные обстоятельства мировой политики. Политику Сталина в важнейшем 1939 году характеризуют выжидательность, отсутствие стратегии и какой-то непонятный маккиавелизм. Он заключил договор с Гитлером, подписанный в Москве 23 августа 1939 года Риббентропом и Молотовым, и стал ждать развития событий. Опираясь на опыт Первой мировой войны, он разделял общее мнение о том, что предстоящий вооруженный конфликт между двумя группировками западных государств будет носить затяжной характер. Эта ситуация, по его мнению, давала ему два преимущества: пока его противники будут истощать друг друга, Красная армия окрепнет. А когда война между западными демократиями и нацизмом подойдет к концу, он, Сталин, сможет своим вмешательством решить, кто станет в ней победителем, и извлечет максимальную пользу для своей страны. Его посол в Лондоне Иван Майский без околичностей заявил Эдуарду Бенешу, главе чешского правительства в изгнании: «Россия вступит [в конце] и своим вмешательством автоматически решит все европейские проблемы путем социальной революции»^[290]. Чтобы способствовать взаимному истощению обеих воюющих группировок, СССР помогал той из них, кто казалась экономически более слабой,  – рейху. В этом был смысл важного соглашения, подписанного между СССР и Германией 11 февраля 1940 года. Берлин по нему должен был получать от Москвы зерно, хлопок, нефть, хром, магний, натуральный каучук – все то, чего ему недоставало, а взамен отдавать оборудование и современные системы вооружения.

Сталин тем более радовался своей выжидательной политике, что она немедленно принесла ему крупные территориальные приращения: треть территории бывшей Польши. Добавим к этому – правда, у нас нет никаких подтверждений осведомленности Сталина в данном вопросе,  – что в столкновениях с польской армией, даже смертельно раненной, Красная армия показала себя не слишком хорошо. Это служило дополнительным оправданием осторожности вождя в вопросе вступления в большую войну. Действительно, 17 сентября части Красной армии двумя фронтами, в которые входили восемь армий и два танковых корпуса, то есть приблизительно 460 000 человек, 1000 танков и 2000 самолетов, начали «освободительный поход в Западную Белоруссию и Западную Украину». Операция подготавливалась в спешке, снабжение было организовано так плохо, что из-за поломок и отсутствия горючего советские танковые корпуса оставили на обочинах дорог половину боевых машин. Польские войска, несмотря на их небольшие возможности, оказали сильное сопротивление в Гродно и Хелме. Советские войска потеряли 1000 человек убитыми, было уничтожено 150 танков. Освободительный поход показал, что Красная армия дезорганизованна, а ее командный состав не справляется со своими задачами.

Во время «странной войны», Сталин, воспользовавшись тем, что внимание Гитлера было обращено на запад, в период с 28 сентября по 5 октября 1939 года добился от Эстонии, Латвии и Литвы согласия на размещение на их территории советских военных баз. 11 октября он начал переговоры с Финляндией, чтобы заставить ее уступить ему Восточную Карелию. Финны отказались, несмотря на предостережения своего военного лидера, маршала Маннергейма. Сталин попытался найти компромисс. Наиболее компетентные военачальники – Шапошников, Воронов, Мерецков – предупреждали его о трудностях возможной войны с Финляндией. Но преступное легкомыслие Ворошилова, Кулика, Мехлиса, а также несговорчивость Хельсинки и боязнь предстать слабым в глазах Гитлера сыграли роковую роль. 30 ноября пять советских армий перешли в наступление против трехсоттысячной финской армии, надежно укрывшейся за линией Маннергейма. Как напишет в своих воспоминаниях Микоян, «Сталин… разработал план… в уверенности, что чуть ли не через неделю-две все будет кончено»^[291].

Несмотря на достаточно удачный конечный результат, кампания оказалась катастрофической. В декабре в Суомуссалми была разгромлена 163-я дивизия. В начале января 1940-го – та же участь постигла 44-ю дивизию восточнее Суомуссалми: красные теряли 30 своих солдат за каждого убитого финна! Командующим действующей армией был срочно назначен Тимошенко, численность войск, участвовавших в боевых действиях, доведена до 760 000 человек. 1 февраля Тимошенко бросил две свежие армии и 7500 самолетов на штурм линии Маннергейма. Через десять дней ему с большим трудом удалось ее прорвать. Потребовалось еще одно крупное наступление Мерецкова в Карелии, чтобы заставить Маннергейма обратиться с просьбой о начале переговоров. Соглашение о прекращении огня было заключено 12 февраля. За сто пять дней боев финская армия потеряла 68 000 человек, в том числе 25 000 убитыми; это 20 % ее состава. Но потери РККА достигли 126 000 убитыми и пропавшими без вести, 220 000 ранеными и обмороженными. И это несмотря на огромный перевес в живой силе и технике.

Оценка однозначна: Красная армия неэффективна. Недостатки были во всем. Тыловые службы погрузились в полный хаос, хотя финны не имели никакой возможности препятствовать их нормальной деятельности. Прямо во время боев за преступную некомпетентность с должностей были сняты: двое командующих армиями, три начальника штабов армий, три командира корпусов и начальники их штабов, пять командиров дивизий. Красная армия превратилась в посмешище для всего мира, из продемонстрированного ею бессилия немцы сделали далеко идущие выводы. Сталин «понимал, что наша армия не так сильна, как об этом писали в газетах и говорили на митингах,  – напишет Хрущев.  – Свою слабость Красная Армия показала в войне с финнами, где были большие потери и с трудом решались поставленные задачи»^[292]. 7 мая Ворошилов, старый друг Сталина, заплатил за недовольство вождя: он был смещен с поста наркома обороны и заменен Тимошенко, которому было поручено в кратчайший срок реформировать РККА. Второй жертвой Зимней войны стал Шапошников: 15 августа на посту начальника Генерального штаба его сменил Мерецков.

Тимошенко не строил никаких иллюзий. По результатам проведенной в сентябре инспекции 99-й дивизии он докладывал Сталину факты, предвещавшие страшные потери и поражения 1941–1942 годов: «На всех уровнях мы действуем чересчур упрощенно… Преступно готовить подобным образом армию, обладающую такими большими ресурсами. Мы научили армию умирать, а не побеждать. Мы вдолбили нашим людям тактические шаблоны, основанные на мысли, что мы всегда сможем противопоставить силе еще большую силу, направить дивизию против одного батальона, как мы делали во время войны против Финляндии»^[293].

Но самое худшее для Сталина происходило на западе. Крушение Франции разрушило стратегический сценарий, разработанный им. Разгромив французскую, бельгийскую и нидерландскую армии, выбив с континента британский экспедиционный корпус, рейх, казалось, избежал затяжной войны; его победы были одержаны малой кровью, его армии получили боевую закалку. Хрущев вспоминал о ярости хозяина Кремля при получении известия о заключении Францией перемирия с Германией: «Я его редко видел таким. Он вообще на заседаниях редко сидел на своем стуле, а всегда ходил. Тут он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы их Гитлер разгромил. […] На Западе силы, враждебные немцам, разбиты; следовательно, у них остается главная задача – сокрушить Советский Союз»^[294].

В такой непростой обстановке Жуков, в рамках обновления командного состава армии, принял командование Киевским военным округом – самым важным со стратегической точки зрения и по сосредоточенным там силам.

Ввиду неожиданного изменения положения в Европе Сталину предстояло играть на двух досках: проводить по отношению к фюреру политику умиротворения и принимать меры по повышению обороноспособности своей страны. В качестве иллюстрации первой политики назовем поставки сырья и продовольствия, дипломатическое равнение на рейх, некоторые меры военного сотрудничества^[295], выдачу гестапо немецких коммунистов и даже замену в некоторых библиотеках немецких коммунистических газет нацистскими периодическими изданиями.

В плане «противодействия Германии» 15 июня 1940 года, на следующий день после падения Парижа, Литва была полностью оккупирована Красной армией. Через два дня то же случилось с Латвией и Эстонией. 26 июня, как раз накануне вступления в силу франко-германского перемирия, СССР предъявил ультиматум Румынии, требуя немедленного возвращения Бессарабии и передачи Северной Буковины. Жуков, всего за десять дней до того вступивший в должность, получил приказ в сорок восемь часов выступить в поход. Но Бухарест уступил без боя, и Бессарабская кампания превратилась в прогулку.

Тем не менее на ней произошел случай, вновь привлекший к Жукову внимание Сталина. В соответствии с соглашением, подписанным с Румынией, ее войска должны были уйти с уступленных территорий, оставив всю технику и оборудование. Однако Жуков заметил движение по железной дороге, указывающее на эвакуацию важного оборудования. Со свойственной ему быстротой Жуков приказал выдвинуться к реке Прут передовой мобильной группе как можно скорее и произвести высадку трех воздушно-десантных бригад в города и железнодорожные узлы Београд, Кагул и Измаил. Совершенно растерявшись, румынские войска побежали, бросив всё. Жуков рассказывает, что после проявленной им инициативы Сталин позвонил ему по телефону спецсвязи.

« –  Что у вас происходит? Посол Румынии обратился с жалобой на то, что советское командование, нарушив заключенный договор, выбросило воздушный десант на реку Прут, отрезав все пути отхода. Будто бы вы высадили с самолетов танковые части и разогнали румынские войска. […]

 –  Никаких танков по воздуху мы не перебрасывали,  – ответил я.  – Да и перебрасывать не могли, так как не имеем еще таких самолетов. Очевидно, отходящим войскам с перепугу показалось, что танки появились с воздуха…

И.В. Сталин рассмеялся…»^[296]

Этот случай иллюстрирует еще одно качество Жукова, ставшее редким среди генералов Красной армии: способность принимать решения, не запрашивая разрешения политического руководства. Во многих своих интервью Жуков будет подчеркивать, что считает важнейшим пороком сталинской системы ее гиперцентрализацию. Так, например, он рассказывал Симонову:

«Начало войны застало меня начальником Генерального штаба. Обстановка для работы в Генеральном штабе в те дни была крайне трудной. Мы все время отставали, опаздывали, принимали запоздалые, несвоевременные решения.

Наконец Сталин поставил передо мной прямой вопрос:

 –  Почему мы все время опаздываем?

И я ему на это тоже прямо ответил, что при сложившейся у нас системе работы иначе и быть не может.

 –  Я, как начальник Генерального штаба, получаю первую сводку в 9 утра. По ней требуется сейчас же принять срочные меры. Но я сам не могу этого сделать. Я докладываю наркому Тимошенко. Но и нарком тоже не может принять решения. Мы обязаны доложить это вам. Приехать в Кремль и дожидаться приема. [Эвфемизм, означающий «дожидаться, пока вы проснетесь». Сталин ложился спать на рассвете и просыпался к 11 часам.] В час или в два часа дня вы принимаете решения. Мы едем, оформляем их и направляем приказания на места. Тем временем обстановка уже изменилась»^[297].

Высадка нескольких сотен парашютистов на Пруте, прошедшая технически успешно, но без сопротивления со стороны противника, не могла скрыть общей слабости Красной армии. Серия изданных во время этого похода приказов, опубликованная историком Валерием Красновым, показывает одновременно плачевное состояние войск и тщательность, с которой Жуков анализирует проблемы. В своем рапорте Тимошенко он без снисходительности описывает все: низкую боеготовность частей, плохую организацию работы штабов, отсутствие дисциплины на всех уровнях, слабое взаимодействие между наземными войсками и авиацией или полное отсутствие такового, недостаточное обучение пехоты, конницы, артиллерии, танковых и саперных войск, авиации и службы тыла и даже плохую подгонку снаряжения и обуви, что вызывало нарушение строя подразделений на марше. Каждый принимал меры соответственно своему уровню. Жуков интенсифицировал подготовку частей и соединений своего округа к будущей войне. Выход на учения производился по сигналу боевой тревоги. Войска учились преодолевать водные преграды, танки – маневрировать на трудной местности, офицеров заставляли использовать для управления боем рации…

Реформы Тимошенко: слишком мало, слишком поздно

Слабость РККА не являлась большим секретом даже для читателей «Правды», в которой писалось о «непобедимой Красной армии» и о победе «малой кровью» в случае войны. С 26 апреля по 10 мая 1940 года прошло организованное Главным военным советом и ЦК партии совещание по изучению «уроков финской войны». На нем, в присутствии Ворошилова и Мехлиса, офицеры и генералы высказывались более чем откровенно. Уровень критики был таким, что еще два года назад за подобные речи, да еще публичные, говоривших поставили бы к стенке. Вот небольшой фрагмент, иллюстрирующий смятение красных вождей.

«Штерн: Наши самолеты горят как свечи,  – не живучи. Нашим конструкторам нужно меньше зазнаваться, все лучшее должно использовать из иностранного опыта, а то мы в 1938 г. привезли из Испании «Мессершмитт-109», а его не использовали^[298].

У нас врагов народа оказалось столько, что я сомневаюсь в том, что вряд ли они были все врагами. И тут надо сказать, что операция 1937–1938 гг. [чистки], до прихода тов. Берия, так нас подсидела, и, по-моему, мы очень легко отделались с таким противником, как финны^[299].

Савченко: За последние шесть месяцев мне пришлось 3 месяца провести в Германии… Мне приходилось… наблюдать, что представляет собой [немецкий] солдат. Я должен прямо сказать, что у нас не принято говорить о положительных качествах противника. Если я соберу своих помощников и отзовусь о формах работы иностранной армии положительно, то заранее знаю, что из 10 присутствующих 9 будут писать донесение.

Мехлис: Вы здесь преувеличили, но человека 2–3 напишут.

Савченков: Мне пришлось в Берлине побывать в разных учреждениях и сугубо военных. Я не рисковал один ходить, а таскал с собой человек 5 – 10.

Мехлис: Свидетелей.

Савченков: Свидетелей. Мне пришлось идти к Беккеру. Я брал с собой 5–6 человек.

Мехлис: И он с Вами не говорил откровенно.

Савченко: Но я не рисковал идти один^[300].

Проскуров:…обвинили работника нашего представительства в Германии т. Герасимова, что он присутствовал там на параде и после высказался о том, что парад прошел хорошо. После, когда его вызывали… Тов. Герасимов подтвердил, что это мнение он выражал, и его обвинили, что якобы антисоветский гражданин и поддерживает фашистов… Мне же лично кажется, что если какая-либо иностранная армия выглядит хорошо, то и нужно об этом говорить, чтобы не обманывать себя, у нас же в этом отношении было неправильное понятие, и нельзя было про иностранные армии сказать что-либо хорошее, даже если она внешне выглядит хорошо. Как ни тяжело, но я прямо должен заявить, что такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни в одной армии, как у нас. (Голоса: „Правильно")^[301]…

Кирпонос: Молодой лейтенант… выпускается из училища, а через 2–3 месяца командует дивизией, полком, а после, когда нам приходится участвовать в бою, его просто нужно снимать… То, что мы не занимались этим вопросом,  – это ясно, и правильно заметил тов. Павлов, что очень хорошо, что нам пришлось воевать с финнами, а не с кем-либо еще»^[302].

Последняя фраза не лишена юмора, поскольку сам Кирпонос еще недавно был полковником, начальником провинциального военного училища и лишь два месяца назад назначен командующим Ленинградским военным округом, а в феврале 1941 года – командующим Киевским особым военным округом. Проскуров, лейтенант авиации во время Испанской войны, по возвращении получил звание комдива и был назначен начальником военной разведки…

После таких всеобщих стенаний маршал Тимошенко начал реформы, получившие его имя, хотя некоторые из них был запущены еще Ворошиловым в марте месяце. За их осуществлением внимательно следила специальная партийная комиссия, возглавляемая двумя восходящими звездами – Ждановым и Вознесенским. В программу летних маневров 1940 года были включены отработка взаимодействия между различными родами войск и боевые стрельбы (чего раньше не было). 9 июля Тимошенко приказал создать девять гигантских механизированных корпусов (эти соединения были расформированы в ноябре 1939 года), а затем принять масштабную программу перевооружения артиллерии и запустить в серию новый средний танк Т-34.

Заручившись согласием недоверчивого Сталина, Тимошенко попытался повысить профессионализм офицерского корпуса, его ответственность и инициативность, поднять престиж. Увеличено денежное довольствие: в 1939 году Жуков получал 2000 рублей в год, то есть втрое больше, чем пятью годами ранее, и в дополнение к ним еще одну тысячу, выделяемую Тимошенко. Девятьсот восемьдесят два офицера, родившиеся в 1895–1902 годах (в том числе Жуков), получили генеральские звания^[303], подобные чинам царской армии, отмененным Октябрьской революцией. Прощайте, комбриги, комдивы и комкоры. Попутно Сталин произвел в маршалы Шапошникова, Тимошенко и бездарного Кулика; из тюрем и лагерей были освобождены тысячи офицеров, осужденных в 1937 и 1938 годах. Был вновь отменен контроль комиссаров за боевой деятельностью командиров, восстановленный в 1937 году. Введенный в октябре дисциплинарный устав усилил власть командиров над рядовыми: эгалитаристский миф 1917 года окончательно похоронен. Жуков горячо одобрял эти меры. Но данная реформа в слабо обученной пятимиллионной армии со слабо подготовленным командным составом могла принести свои плоды не раньше чем через два-три года напряженной работы. Да и то можно было усомниться в том, что она решит такие глубоко укоренившиеся в армии проблемы, как малая свобода действий, предоставлявшаяся вышестоящим нижестоящему, что становилось причиной нежелания и неспособности проявлять инициативу, а это, в свою очередь, требовало усиления контроля вышестоящего над нижестоящим, замыкая этот порочный круг. Необходимость выиграть время для совершенствования своих вооруженных сил диктовала Сталину его политику в отношении Германии, доводя его в этом до самоослепления.

Итак, Жуков прибыл в Киев для того, чтобы проводить в жизнь «реформы Тимошенко». В своих «Воспоминаниях» он с гордостью отмечает, что РККА стала получать лучшую технику, высоко отзывается о своих талантливых подчиненных, таких, как полковник Иван Христофорович Баграмян. Можно заметить, что в числе служивших под его началом в Киевском ОВО Жуков не называет генерала Рокоссовского, недавно освобожденного из тюрьмы и назначенного командиром только что сформированного 9-го мехкорпуса. Он рассказывает об успешных маневрах своего округа и дает понять, что благодаря его стараниям и личному участию войска Юго-Западного фронта довольно успешно действовали в начале германского вторжения в 1941 году. Ему можно в этом частично поверить, однако не следует забывать, что, в отличие от советской стороны, немцы не направили на Украину крупных сил. Хотя Жуков признаёт, что многие офицеры слишком быстро продвигались по службе, он умалчивает о плачевном состоянии командного состава войск вверенного ему округа, очевидно, из опасения, что в этом упрекнут его. Но проблема выходила за рамки его компетенции, и его неутомимая деятельность не могла устранить самый главный недостаток РККА: количественную и качественную слабость офицерского корпуса.

Численность Красной армии увеличилась с 560 000 человек в 1930 году до 5 миллионов весной 1941 года^[304]. Со времени окончания боев на Халхин-Голе по весну 1941-го – за полтора года – в ней было сформировано 100 новых стрелковых дивизий, 50 танковых дивизий и более 200 артиллерийских полков. Система подготовки офицеров не справляется с таким потоком.

Чего хочет Гитлер?

3 июля 1940 года в Кремле состоялось заседание политбюро, имевшее важные, хотя и не бросавшиеся в глаза последствия. Согласно рассказу сотрудника военной разведки Василия Новобранца^[305], Берия и Сталин обсуждали с Тимошенко и с еще несколькими высокопоставленными военными секретный доклад о том, что расположение германских войск после победы над Францией говорит только о том, что они «размещены на отдых». После того как присутствующие обсудили данную информацию и пришли к выводу, что причин для беспокойства нет, слово взял генерал Иван Проскуров, начальник военной разведки. Он выразил свои сомнения в достоверности содержащихся в докладе сведений и высказал предположение, что это немецкая дезинформация, призванная прикрыть подготовку агрессии против СССР. На следующий день он был снят с должности и впал в немилость (28 октября 1941 года он будет расстрелян). (После смещения с поста начальника военной разведки летом 1940 г. Проскуров занимал командные должности в бомбардировочной авиации, командовал 7-й авиационной армией. Арестован он был только 27 июня 1941 г.  – Пер.) Какое же преступление совершил Проскуров? Всего-навсего усомнился в том, в чем были неколебимо уверены Сталин и Молотов, сохранявшие эту свою уверенность до самого германского нападения 22 июня и даже некоторое время после его начала: Гитлер не может вести войну на два фронта, ведь именно эта стратегическая ошибка привела Германию к поражению в 1918 году. Гитлер не может планировать нападение на СССР, который поставляет ему необходимое сырье, пока продолжает сопротивление Великобритания, поддерживаемая Соединенными Штатами. В этом заключается вся трагедия 22 июня 1941 года: Сталин действовал как человек рациональный, а Гитлер – нет. В разговоре с Владимиром Деканозовым, состоявшемся незадолго до конца войны, Сталин будто бы признал свою главную ошибку в отношениях с фюрером: «Я приписал ему мои собственные мысли. Это была самая большая ошибка»^[306]. Жуков скажет Анфилову: «Сталин доверял только себе. Так что он сам себя дезинформировал»^[307].

Если Гитлер, рассуждая рационально, не может хотеть напасть на СССР, значит, всякая информация, противоречащая этому положению, не может быть ничем иным, как ловушкой, дезинформацией и провокацией, вероятно британского происхождения. Нам неизвестно, на чем Проскуров основывал свое утверждение, поскольку в июле 1940 года Гитлер еще не принял решения напасть на Советский Союз, и на границе с СССР находилось совсем мало германских дивизий. Как бы то ни было, Проскурова на посту начальника военной разведки сменил Филипп Голиков, тот самый, который в 1937 году выдвигал обвинения против Жукова, когда того предполагалось назначить командиром 3-го кавалерийского корпуса. Голиков хорошо усвоил урок: шесть его предшественников на посту начальника военной разведки были арестованы и расстреляны – Ян Берзин, Семен Урицкий, Александр Никонов, Семен Гендин, Александр Орлов и вот теперь Проскуров. То есть единственным способом спасти свою жизнь было давать Сталину только ту информацию, которая подтверждала его убеждения. С этого момента желание выжить привело Голикова к тому, что он стал действовать почти как вражеский агент-дезинформатор, внедренный в окружение вождя.

31 июля 1940 года Гитлер сообщил главнокомандующему сухопутными силами (ОКХ) Браухичу и начальнику его штаба Гальдеру о своем решении провести весной 1941 года молниеносную кампанию против СССР. В тот же день на границу между оккупированной Германией Польшей и Советским Союзом тайно прибыли 10 немецких дивизий. К 20 сентября их там будет уже 30.

Отношения Москвы с Берлином обострились летом 1940 года в связи с ситуацией на Балканах. 30 августа Гитлер гарантировал новые границы Румынии, которые он сам же нарисовал (по результатам Венского компромисса), без консультаций с СССР. Через три недели Тимошенко и Мерецков представили Сталину и Политбюро новый план стратегического развертывания на западной границе. Прежний план Шапошникова, принятый в марте 1938 года и дополненный в июле 1939 года, не соответствовал новым реалиям^[308]. В соответствии с этим планом, разработанным генерал-майором Василевским^[309], занимавшим с апреля пост второго заместителя начальника Оперативного управления Генерального штаба, предполагалось, что в случае наступления противника части прикрытия сдержат его первый натиск на заранее подготовленных позициях, давая время основным силам подготовить мощное контрнаступление либо севернее Припятских болот (на Варшаву и Восточную Пруссию), либо в то место, где будут сосредоточены основные силы противника. Главной целью было как можно скорее перенести войну на вражескую территорию.

После долгого обсуждения со Сталиным 5 октября 1940 года Тимошенко и Мерецков переработали свой план: они согласились с тем, чтобы основные советские силы размещались на Украине, точнее, во Львовском выступе шириной в 350 км, вдающемся на 160 км в германскую территорию, отделяя рейх от его балканских союзников. Идеальный трамплин для прыжка на запад! Это решение, одобренное политбюро 14 октября, было неверно интерпретировано большинством военных историков, которые говорят о колоссальной ошибке Сталина, поскольку основной удар немцы 22 июня 1941 года нанесли в Белоруссии, севернее, а не южнее Припяти. У нас нет никаких доказательств правдивости слов Жукова, который утверждает, что войска были так расположены по распоряжению Сталина. Мы думаем, что выбор южного направления не связан ни с немецкой дезинформацией, ни с какими-либо экономическими расчетами. В действительности Сталин, Тимошенко и Мерецков размещали войска, имея в виду выгоду их расположения не для обороны, а для наступления: для крупномасштабного советского контрнаступления на Запад Галиция и Южная Польша казались им более удобными, чем Белоруссия и Восточная Пруссия. Мы вернемся к этому важному вопросу позднее, когда Жукову, в свою очередь, придется перерабатывать этот план.

Осенью 1940 года напряженность в отношениях между рейхом и Советским Союзом еще немного усилилась. 1 октября Берлин подписал крупный контракт на поставку оружия Хельсинки. 12-го многочисленная немецкая делегация прибыла в Румынию, после чего эта страна de facto вошла в орбиту Гитлера. 12 и 13 ноября Молотов находился с визитом в Берлине; его сопровождал Василевский. Между Молотовым и Гитлером произошел разговор двух глухих: что вы делаете на Балканах?  – спрашивал советский нарком. Почему Россия не занимается в первую очередь азиатскими делами?  – отвечал фюрер. В последующие дни Берлин заставил присоединиться к Тройственному пакту Венгрию, Румынию и Словакию, что было равносильно установлению над этими странами германского протектората. Сталин унижен. Но еще большее унижение он испытает после того, как 25 ноября Молотов представит рейху ноту с предварительными условиями присоединения СССР к тому же пакту, а Гитлер не даст на нее никакого ответа. 18 декабря фюрер подписал план «Барбаросса»: вторжение в СССР с целью уничтожить его должно начаться весной 1941 года.

Разумеется, Сталин ничего не знал об этом решении. Но даже если бы он держал этот документ перед глазами, он не поверил бы ему, поскольку незыблемо верил: ни один германский лидер не может желать войны на два фронта. Тем не менее охлаждение отношений с Берлином его тревожило. Видимо, с этой тревогой был связан вызов в Москву в конце декабря всего высшего командного состава армии: строевых командиров, преподавателей академий, сотрудников Наркомата обороны и Генштаба. Естественно, присутствовало и политбюро в полном составе. Собрание завершилось большой штабной игрой на картах, Kriegspiel, как выражаются немцы.

В сентябре Жукову сообщили, что ему поручается сделать один из основных докладов на этом совещании высшего генералитета. Тема: «Характер современной наступательной операции». Логично, что это поручение дано победителю на Халхин-Голе и командующему ключевым в советской стратегии военным округом. На страницах жуковских мемуаров это выглядит признанием высокого профессионального уровня самоучки. Но как справиться с теоретической работой, если он не учился ни в Академии имени Фрунзе, ни в Академии Генерального штаба? И тут Жуков вспомнил о полученном двумя месяцами раньше письме своего бывшего соученика по Ленинградским высшим кавалерийским курсам, с которым он познакомился в 1924 году, одновременно с Рокоссовским: Ивана Баграмяна. В письме полковник Баграмян жаловался на то, что скучает, занимаясь теорией в Академии Генерального штаба, и просил Жукова посодействовать ему в переводе на должность в войска. Жуков увидел пользу, которую мог извлечь из этого знакомства. Он телеграфировал старому приятелю, что добился его перевода в свой округ на должность начальника штаба 12-й армии. Но, когда Баграмян приехал в Киев, вместо того чтобы направить его в Станислав, где находился штаб 12-й армии, попросил немного задержаться в Киеве. В одной из книг своих воспоминаний Баграмян так описывает эту сцену. Жуков: «Ты, насколько я знаю, четыре года провел в стенах Академии Генерального штаба: и учился, и преподавал в ней… Догадался захватить с собой академические разработки?

 –  Захватил, товарищ командующий.

 –  Ну вот,  – оживился Жуков,  – поможешь в подготовке доклада»^[310].

Жуков пишет лишь о помощи, оказанной ему Баграмяном, но ни единым словом не упоминает главного своего помощника в данном деле – своего начальника штаба генерала Максима Пуркаева. Неизвестный широкой публике, Пуркаев бегло говорил по-французски и по-немецки, служил военным атташе в Берлине. Пуркаев открыл Жукову прямой доступ к немецким и французским военным журналам и позволил проанализировать майско-июньскую кампанию 1940 года на Западе. Так что декабрьский доклад его детище в той же степени, что Баграмяна и Жукова. Если Жуков ничего о нем не пишет, то потому, что считает его виновным в крупнейшем поражении за свою карьеру – операции «Марс» в 1942 году (см. главу 16).

Совещание упущенных возможностей

23 декабря 1940 года в Москве, в большом зале Центрального дома Красной армии открылось последнее совещание высшего руководящего состава РККА перед началом войны с Германией. Участвовавшие в нем 270 военных представляли собой точную картину высшего генералитета РККА: люди на десять – пятнадцать лет моложе своих германских коллег, занимавших аналогичные посты в вермахте, вследствие этого намного менее опытные в военном деле (6 % участвовали в Гражданской войне, 30 % принимали участие в различных конфликтах в период 1938–1940 годов). Также они сильно уступали немцам в образовательном уровне (высшее военное образование имели лишь 7 % из них, против 100 % в вермахте). Почти все они недавние выходцы из крестьянства, офицеры рабочего происхождения намного более редки; германские офицеры в огромном большинстве происходили из аристократии.

Все, или почти все, они – члены партии. Все боятся Сталина и/ или восхищаются им. Все они познали молниеносный взлет благодаря чисткам 1937–1938 годов, устранившим «старую гвардию» высшего командования Красной армии, которая не питала никаких иллюзий в отношении Сталина. По словам Жукова, весь сталинский ближний круг, включая Тимошенко, был буквально ослеплен верой в непогрешимость вождя, в его мудрость, в его способность лучше всех разбираться в любых делах, как политических, так и военных^[311]. Высшие советские командиры в большинстве своем были лишены стратегического видения. В 1935 году Тухачевский организовал при Академии Фрунзе факультет военной истории и стратегических исследований. Но с самого его открытия политический руководитель этой структуры Щаденко, друг Ворошилова, исключил из курса стратегию, будто бы по просьбе самого Сталина, согласно свидетельству Иссерсона^[312]. Германские генералы, даже выходцы из старой прусской аристократии, тоже восхищались фюрером. Но, в отличие от своих будущих советских противников, они были уверены в собственном профессионализме, в превосходстве собственной системы подготовки кадров и командования. За сто пятьдесят лет они создали государство в государстве, однородную и эндогамную касту, очень слабо подвергшуюся влиянию национал-социализма. Они полагали, что им нет равных, будь то за карточным столом или в бою, и имели собственное мнение по стратегическим вопросам. С советскими генералами их роднило только одно: единство мысли. «Большая тактика», унаследованная от Мольтке и Шлиффена, являлась для немцев тем же, чем для красных полководцев оперативное искусство.

Нарком обороны Тимошенко открыл совещание, откровенно заметив, что большинство высших командиров в военном деле «остались на уровне Гражданской войны». После него на трибуну поднимались шесть основных докладчиков – по одному на день,  – зачитывали свои доклады, которые присутствующие в зале затем обсуждали. Первым выступил начальник Генштаба Мерецков, представивший малоутешительные выводы масштабной инспекции, проведенной по его распоряжению осенью: «Командиры подразделений в ходе боя не оценивают обстановку, не отдают себе отчета в том, что представляет собой противник, какова система его заграждений, не определяют, где находится передовая позиция промежуточных рубежей и какими силами он обороняется…» В своем докладе он сделал упор на плачевное состояние взаимодействия в бою различных родов войск, на слабую связку пехота – танки и пехота – авиация. Выступивший во время обсуждения начальник Главного автобронетанкового управления генерал-лейтенант Федоренко дополнил его слова: «Механизированные соединения еще не отработали взаимодействия внутри себя, не отработали взаимодействия даже с мотопехотой и артиллерией, которые входят в состав механизированных корпусов и дивизий. В этом отношении только есть попытки. В этом году корпуса и дивизии отрабатывали вопросы вхождения в прорыв и наступление, но это только ознакомление, никакого боевого взаимодействия и сплоченности в этих вопросах еще нет». И, чуть позже: «У нас карты имеет, как правило, только командир роты, а командир взвода и экипаж карт не имеют. В танковых войсках даже экипаж должен иметь карту и отлично уметь ею пользоваться. Пустишь танк в разведку, он пройдет вокруг леса, болота, экипаж выйдет и не знает, где юг, где север. […]…21 000 машин по заявкам округов требует капитального ремонта, а когда проверишь, многие машины требуют всего 2-х часов времени, за которые их можно привести в порядок»… Начальник штаба Белорусского военного округа Климовских объяснял, что штабы батальонов существуют только на бумаге и что командиры действуют изолированно друг от друга: «…находясь рядом, сидя, что называется, бок о бок, командир стрелкового корпуса не знал, что делается у командира механизированного корпуса и наоборот. […] Надо и командный состав, и штабы стабилизировать, с тем чтобы у нас не было такого положения, когда командиры в частях и в штабах сидят всего по нескольку месяцев.

Не успеет человек привыкнуть к работе, как его назначают на другую должность». Командующий Забайкальским военным округом Иван Конев выступил с предложением: «Мы много говорим, что у нас молодые кадры, и мы должны им помочь разобраться и понять современные требования. Мы должны дать какой-то тактический справочник для нашего командного состава, так как командиры часто не разбираются в технике родов войск. Дать такой тактический справочник, где была бы показана современная техника, современные рода войск…»

25 декабря пришла очередь Жукова выступать с докладом о характере современной наступательной операции. В своих «Воспоминаниях» он утверждает, что доклад был хорошо принят его коллегами. Его четко выраженная агрессивность полностью соответствовала теории глубокой операции, принятой советским высшим командованием. Доклад пронизан той страстью к наступлению, которая была характерна для РККА со времен Фрунзе и Тухачевского. Ричард Харрисон отметил в докладе Жукова значительные по объему заимствования из работ Георгия Иссерсона. В этом нет ничего удивительного, поскольку Баграмян и Пуркаев, литературные «негры» Жукова, слушали курс оперативного искусства, который Иссерсон читал в Академии Генерального штаба. Начал Жуков с анализа сражения на Халхин-Голе, затем проанализировал Французскую кампанию. Он обратил внимание слушателей на необычайно высокие темпы германского наступления, на мощную связку танки – авиация, на смелость прорывов и их развитие на большую глубину самостоятельно действующими механизированными соединениями. Затем он перешел к Красной армии, покритиковал ее и завершил доклад… словами о мощи Красной армии. В обсуждении доклада участвовали шестеро присутствовавших на совещании, в том числе генерал Романенко, командир 1-го мехкорпуса. «Я, товарищи, считаю, что разработанная операция отражает насыщенность техническими средствами и военную мысль периода 1932–1933 – 1934. Кроме того, мы имеем опыт на Западе… […] Прежде всего я считаю необходимым обратить внимание высшего командного состава армии на тот факт, что решающим звеном операции германской армии была механизированная армия». Нам понадобятся такие же, пророчески заявил Романенко, который станет в конце 1942 года командующим одной из танковых армий. С критическими замечаниями выступил и Штерн. В частности: Жуков недооценил то, что основную роль в прорыве должны осуществлять пехотные соединения при мощной артиллерийской поддержке, а танковые соединения следует вводить только после прорыва тактической обороны противника на всю ее глубину. Будущее покажет, что Романенко и Штерн мыслили по этим двум пунктам правильнее, чем Жуков.

31 декабря маршал Тимошенко выступил на конференции с заключительным словом. Сталин при этом не присутствовал. Нарком обороны два часа говорил о двух принципиально важных вещах: обороне и наступлении. Его анализ действий германской армии в Польше и во Франции был безупречен. Здесь тоже чувствовалось влияние взглядов Иссерсона, которого Тимошенко приблизил к себе после финской войны. Далее следовал здравый анализ выхода из тупика, в который зашла Первая мировая война. Затем докладчика занесло: «Все выступления по докладам об армейской обороне и об оборонительном бое показывают правильное, в основном, понимание сущности современной обороны. Однако многие из высказанных здесь положений нуждаются в более точных определениях и существенных поправках. […] Ряд успешно проведенных на Западе прорывов в войне 1939–1940 гг. породил у некоторых исследователей мысль о кризисе современной обороны. Такой вывод не обоснован. Его нельзя делать из того, что ни на польском, ни на французском фронтах немцы не встретили должного отпора, который мог бы быть им оказан при надлежащем использовании противниками существующих средств обороны (механизация оборонительных работ, разнообразный арсенал инженерных средств, мощные огневые противотанковые средства). Оборонительная линия Вейгана, например, будучи наспех и не совсем по-современному оборудована, в добавление к этому, как тактическая оборонительная полоса, совершенно не имела подготовленной оперативной глубины. И все же, несмотря на свое многократное превосходство, немцы потратили более недели на преодоление с боем только этого препятствия. Опыт войны показывает, что современная оборона не может ограничиться одной тактической зоной сопротивления [как у французов], что против новых глубоких способов прорыва необходим второй и, пожалуй, третий оперативный эшелон обороны, состоящий из оперативных резервов, специальных противотанковых частей и других средств, опирающийся на подготовленные в тылу оборонительные противотанковые районы или рубежи. При этих условиях оборона приобретает вновь свою устойчивость. Оборона не является решительным способом действий для поражения противника: последнее достигается только наступлением. К обороне прибегают тогда, когда нет достаточных сил для наступления, или тогда, когда она выгодна в создавшейся обстановке для того, чтобы подготовить наступление. […]…Оборона является составной частью задуманного маневра операции. Советские войска являются единственными, которые с успехом осуществили опыт такого прорыва [современной оборонительной линии, вроде линии Маннергейма или Мажино] на Карельском перешейке. Немецкие войска не прорвали, а обошли с севера аналогичную линию Мажино».

Смысл речи Тимошенко таков: у нас немцам не удастся повторить то, что получилось у них в Польше и во Франции. Красная армия ответит им: 1. эффективной глубокой обороной; 2. контрударом механизированных соединений, способным быстро опрокинуть вермахт; 3. эффективной доктриной – оперативным искусством. Действительно ли он верил, что РККА имеет два первых козыря? Многие места в речи позволяют предположить, что, по мнению наркома, она будет ими располагать… через год или два. Вторая часть выступления Тимошенко полностью посвящена тщательному анализу наступательных операций, которые Красная армия будет проводить против любого агрессора.

Если считать это совещание последней возможностью осуществить aggiornamento (обновление, модернизация (ит.)  – Пер.), то надо признать, что закончилось оно провалом. Высшие командиры Красной армии, включая Жукова, обошли почти полным молчанием два ключевых момента. Каким будет начальный период войны? Не лучше ли, имея дело с таким мощным орудием прорыва, как германские Panzerdivisionen (танковые дивизии), прибегнуть к традиционному русскому способу – глубокой стратегической обороне? Только генерал Кленов, начальник штаба Прибалтийского военного округа, заговорил о проблемах начального периода войны, но лишь затем, чтобы раскритиковать оригинальные воззрения Иссерсона, высказанные тем в его последней книге. Тема не заинтересовала собравшихся, и дискуссий по выступлению Кленова не было. Ни один доклад из сделанных в течение недели не был посвящен вопросам организации оборонительных операций. В вырезанных цензурой кусках своих мемуаров Жуков открыто признаёт провал декабрьского совещания 1940 года: «Военная стратегия в предвоенный период строилась равным образом на утверждении, что только наступательными действиями можно разгромить агрессора и что оборона будет играть сугубо вспомогательную роль, обеспечивая наступательным группировкам достижение поставленных целей»^[313]. «Организация стратегической обороны, к которой мы вынуждены были перейти в начале войны, не подвергалась обсуждению»^[314]. Ниже Георгий Константинович признаёт: «Крупным пробелом в советской военной науке было то, что мы не сделали практических выводов из опыта сражений начального периода Второй мировой войны на Западе. А опыт этот был уже налицо, и он даже обсуждался на совещании высшего командного состава в декабре 1940 года. О чем говорил этот опыт? Прежде всего, об оперативно-стратегической внезапности, с которой гитлеровские войска вторглись в страны Европы»^[315]. Следует заметить, что Жуков – единственный из пятидесяти или шестидесяти выступающих упомянул об оперативной и/ или стратегической внезапности, но не развил эту тему: «Что необходимо отметить характерного и поучительного в этой операции [Халхин-Гольской]? Прежде всего, вопрос внезапности. Вопрос внезапности, вопрос маскировки был, есть и будет главнейшим элементом в победе как в операции, так и в бою. Исходя из этих соображений, [советское] командование принимало все меры и продумало достаточно основательно маскировку этой операции»^[316]. Прежде чем разойтись для празднования Нового года в кругу семьи или сослуживцев, главные военачальники решили встретиться через два дня, чтобы проверить свои догадки и соображения в большой Kriegspiel.

Глава 9
В военном руководстве накануне катастрофы. 1941

2 января 1941 года в большом зале здания Генерального штаба на улице Фрунзе началась штабная игра на картах, из-за которой в дальнейшем будет пролито столько чернил. В своих «Воспоминаниях» Жуков напоминает, что игра «в основном преследовала цель проверить реальность и целесообразность основных положений плана прикрытия и действия войск в начальном периоде войны». Он утверждает, что одержал полную победу над генералом Павловым, игравшим за противоположную сторону: «Игра изобиловала драматическими моментами для восточной стороны. Они оказались во многом схожими с теми, которые возникли после 22 июня 1941 года, когда на Советский Союз напала фашистская Германия…»^[317] В 1960-х годах он расскажет Симонову: «Взяв реальные исходные данные и силы противника – немцев, я, командуя «синими», развил операции именно на тех направлениях, на которых потом развивали их немцы. Наносил свои главные удары там, где они их потом наносили. Группировки сложились примерно так, как потом они сложились во время войны. Конфигурация наших границ, местность, обстановка – все подсказывало мне именно такие решения, которые они потом подсказали и немцам. Игра длилась около восьми суток. Руководство игрой искусственно замедляло темп продвижения «синих», придерживало его. Но «синие» на восьмые сутки продвинулись до района Барановичей, причем, повторяю, при искусственно замедленном темпе продвижения»^[318].

Полдюжины военных историков, в том числе американцы Ротондо и Робертс, русские Анфилов, Бобылев и Никифоров, нашли и проанализировали документы, относящиеся к этому упражнению, распространенному в вермахте, но мало использовавшемуся в Красной армии. Сегодня мы имеем о той штабной игре более точное представление.

Во-первых, была не одна игра, а две. В первой, проходившей с 2 по 6 января, Жуков играл за «синих» (немцев). В его команду входили Кирпонос, Штерн и Толбухин. Он наносил удар основными силами севернее Припятских болот. Командующий Западным особым военным округом Павлов играл за «красных», то есть за советскую сторону. Среди генералов, входивших в его группу, отметим Конева. Вторая игра проходила с 8 по 11 января. На этот раз за «красных» играл Жуков, а Павлов и Ф. Кузнецов, командующий Прибалтийским военным округом, командовали «синими». Теперь удар должен был наносить Жуков, но южнее Припяти. Посредниками были Тимошенко, Шапошников, Мерецков, Ватутин и три военных-политика: Буденный, Кулик и Голиков.

По условиям первой игры, «красные» изначально были сильнее «синих» во всем, кроме противотанковой обороны. Жуков нанес удар 15 июля, не завершив сосредоточения своих войск. Через восемь дней он продвинулся в глубь Белоруссии на 70 – 120 км. Но – в «Воспоминаниях» об этом нет ни слова – контрнаступление «красных» отбросило «синих» до границы. Но это было только начало кампании, сильно сокращенной по инициативе посредников и не подвергшейся после окончания серьезному разбору и анализу. В реальности в июне 1941 года за первые пятнадцать дней войны немцы полностью разгромят находившиеся в Белоруссии силы красных. На втором этапе первой игры перед «красными» была поставлена задача выхода на рубеж Вислы и вторжение в начале сентября в Восточную Пруссию; «синие» должны организовать оборону. В соответствии с советской военной доктриной, игравший за «красных» Павлов начал крупномасштабное наступление. 7 августа он форсировал Неман, его правый фланг окружил «синих». 11 августа в прорыв были введены механизированные соединения, продвинувшиеся на 100 км на запад. Но тут Жуков своими танками контратаковал ушедшие далеко вперед силы противника, ударив им во фланги. Над двадцатью дивизиями «красных» нависла угроза окружения. Павлов оказался вынужден остановить свое наступление и отступить. Посредники остановили игру в тот момент, когда преимущество было у «синих». Жуков не разгромил Павлова, но поставил его в очень тяжелое положение.

Во втором сценарии начало войны также было вынесено организаторами за рамки игры, в чем выразилась их уверенность в том, что на этом этапе не может произойти ничего важного. «Синие» (как и «красные») сосредоточили две трети своих сил южнее Припятских болот. Перейдя в наступление, они продвинулись в глубь советской территории на 50–70 км, но Жуков остановил их у Львова и Ковеля, разгромил 20 их дивизий, а остальные отбросил за государственную границу. Во второй части игры по сценарию № 2 перед Жуковым была поставлена задача выйти на линию Бреслау – Будапешт – Тимишоара. Ему это не удалось, однако к сентябрю он все же оттеснил Павлова и Кузнецова на линию Краков – Ужгород, что делало его явным победителем.

То, что Жуков проявил себя лучше, чем Павлов и Кузнецов, и одержал верх в обеих играх, командуя как «красными», так и «синими», бесспорно. Гораздо интереснее выводы, которые будут сделаны из этих январских игр 1941 года. В этом вопросе веры жуковским «Воспоминаниям» нет. Он пишет, что вместе с другими участниками, в том числе Павловым, был принят Сталиным, который поинтересовался причинами неудачных действий войск «красной» стороны. Павлов, желая скрыть смущение, попытался отшутиться. А Сталин якобы оскорбил его, обвинив в том, что он не владеет «военным искусством»^[319]. Жуков делает местом этой сцены Кремль, но Павлов и Жуков вместе на приеме у Сталина были 2 января, то есть до начала первой штабной игры. Вновь Жуков попадет в кабинет Сталина только 14 января, после окончания второй игры, в компании Тимошенко, Мерецкова и членов политбюро, о чем свидетельствует журнал посещений сталинского кабинета в Кремле. Значит, разбор игр состоялся 14 января без Павлова.

Много интересных замечаний о январских играх 1941 года мы находим в мемуарах одного из их участников, Казакова (Михаил Ильич Казаков (1901–1979), генерал-лейтенант, Герой Советского Союза. На январь 1941 года – генерал-майор, начальник штаба Среднеазиатского военного округа.  – Пер.). «У многих участников совещания вызвал недоумение завышенный состав армии. […] Завершение игр показалось мне несколько необычным: разбор производился не Наркомом обороны и не Генеральным штабом, а самими участниками – Г.К. Жуковым и Д.Г. Павловым. […] В Кремле состоялось заседание Главного Военного совета по итогам наших сборов. Наркомат обороны отчитывался здесь перед Политбюро Центрального Комитета партии и Советским правительством. Начальник Генерального штаба К.А. Мерецков подробно доложил, чем мы занимались в течение трех недель. Доклад он делал по памяти, не придерживаясь подготовленного текста, и немало погрешил против истины в своих выводах и рекомендациях»; по условиям игры было принято, «что наша дивизия значительно сильнее дивизии немецко-фашистской армии и что во встречном бою она безусловно разобьет немецкую дивизию. В обороне же одна наша дивизия отразит удар двух-трех дивизий противника»^[320].

Казаков, сам на разборе игр не присутствовавший, сообщает, что Мерецков не сумел объяснить Сталину, как «красным», при совсем незначительном численном превосходстве, удалось разбить «синих» во время контрнаступления. Это свидетельство наводит на мысль о том, что в описании сцены разбора игр, по Казакову, Жуков в своих «Воспоминаниях» заменил своего друга Мерецкова на Павлова – тот был расстрелян в июле 1941 года и не мог возразить. Как бы то ни было, результат игры по второму сценарию стал основанием размещения в 1941 году главных сил Красной армии на Украине, представлявшей собой наиболее удобный плацдарм для вторжения в Южную Польшу. Таким был главный результат штабных игр на картах. Он приведет к тяжелым последствиям, потому что основной удар немцы нанесут в 400 км севернее, в Белоруссии.

В своих «Воспоминаниях», опять же в связи с разбором штабных игр, Жуков рассказывает об инциденте по поводу строительства укрепрайонов. Он утверждает, что сам затронул эту тему:

« –  По-моему, в Белоруссии укрепленные рубежи (УРы) строятся слишком близко к границе и они имеют крайне невыгодную оперативную конфигурацию, особенно в районе белостокского выступа. Это позволяет противнику ударить из района Бреста и Сувалки в тыл всей нашей белостокской группировки. Кроме того, из-за небольшой глубины УРы не могут долго продержаться, так как они насквозь простреливаются артиллерийским огнем. Считаю, что нужно было бы строить УРы где-то глубже…

 –  Укрепленные районы строятся по утвержденным планам Главного военного совета, а конкретное руководство строительством осуществляет заместитель наркома обороны маршал Б.М. Шапошников,  – резко возразил К.Е. Ворошилов.

Поскольку началась полемика, я прекратил выступление и сел на место»^[321].

Странно, что промолчал Тимошенко, хотя в своей речи на закрытии декабрьского совещания 1940 года он особенно упирал на то, что Красная армия располагает глубокой системой обороны, благодаря чему на советской территории исключены «польский» и «французский» варианты. Если Жуков действительно сказал то, о чем написал в мемуарах, то он был абсолютно прав. Система укрепленных районов на западной границе СССР была нонсенсом с военной точки зрения. Она буквально приглашала немцев уничтожить две армии и три мехкорпуса, сосредоточенные на Белостокском выступе. Что и произойдет. По тону Ворошилова Жуков понял, что это вопрос политический, то есть чреватый для него плохими последствиями. Вступать в конфликт с Ворошиловым, несмотря на то что после Финской войны он впал у вождя в немилость, по-прежнему было делом весьма опасным. Возможно, Жуков почувствовал, что влез в компетенцию Сталина, который приказал строить укрепрайоны именно в тех местах, потому что они символизировали окончательное включение в состав СССР бывших польских территорий, присоединенных в сентябре 1939 года.

Добавим еще, что, по словам Еременко^[322], Сталин на этом заседании будто бы сказал, что понимает слабость РККА, и якобы объявил, что «нам нужно выиграть полтора-два года, чтобы закончить план перевооружения». О том же говорит в своих «Воспоминаниях» и Жуков. Осознание слабости своей армии сопровождалось возвратом к политике сотрудничества с Гитлером, ознаменовавшейся заключением крупного экономического соглашения между СССР и Германией, подписанного 10 января 1941 года, за несколько дней до состоявшегося в Кремле разбора штабных игр. Эта политика выразилась и назначением в Берлин нового советского посла – Владимира Деканозова, выходца из грузинской чекистской команды Берии. После осенней ссоры 1940 года Сталин вернулся к прежней, очень рискованной политической линии – подкармливать нацистского зверя, чтобы уберечься от его нападения.

Начальник Генерального штаба вопреки своему желанию

В январе 1941 года Сталин назначил Жукова начальником Генерального штаба, вследствие чего тот в 44 года стал вторым, после наркома обороны Тимошенко, в иерархии Красной армии. Почему вождь выбрал именно его? По мнению самого Жукова, в первую очередь потому, что счел его человеком, способным осуществить план войны с Германией, принятый в октябре 1940 года и основывавшийся на мощном контрнаступлении с Западной Украины в Южную Польшу. Кавалерист, в прошлом командир мобильного соединения в Белоруссии, в 1939 году Жуков на Халхин-Голе проявил себя человеком смелым, энергичным, способным вести наступательные действия и применять в бою танки. Кроме того, в его пользу говорило и знание им местности, а также войск Киевского особого военного округа, с которыми он познакомился за время командования им. Делая 25 декабря 1940 года доклад о наступательной операции, он выразил свое профессиональное кредо в следующих словах: «Еще в 1921 г. М.В. Фрунзе… писал, что необходимо воспитывать нашу армию в духе величайшей активности, подготовлять ее к завершению задач революции путем энергичных, решительно и смело проводимых наступательных операций». Важную роль в назначении на новый пост сыграло то, как он успешно действовал на январских играх 1941 года, разыгрывая второй сценарий – контрнаступление по октябрьскому 1940 года плану.

Жуков пишет, что Сталин лично предложил ему должность начальника Генштаба на следующий день после обсуждения итогов штабной игры, то есть 15 января (вступление его в должность датируется 1 февраля). Никаких следов этой встречи в журнале регистрации посетителей кабинета вождя нет. Так что вполне возможно, что Жуков выдумал всю сцену предложения ему Сталиным новой должности. Сделано это было отчасти для того, чтобы показать, что он не был готов к этой работе, а с другой, возможно, из желания снять с себя часть вины за разгром июня и июля 1941 года.

« –  Политбюро решило освободить Мерецкова от должности начальника Генерального штаба и на его место назначить вас [сказал Сталин].

Я ждал всего, но только не такого решения и, не зная, что ответить, молчал. Потом сказал:

 –  Я никогда не работал в штабах. Всегда был в строю. Начальником Генерального штаба быть не могу.

 –  Политбюро решило назначить вас,  – сказал И.В. Сталин, делая ударение на слове „решило“.

Понимая, что всякие возражения бесполезны, я поблагодарил за доверие и сказал:

 –  Ну а если не получится из меня хороший начальник Генштаба, буду проситься обратно в строй.

 –  Ну, вот и договорились! Завтра будет постановление ЦК,  – сказал И.В. Сталин»^[323].

Также Жуков стал кандидатом в члены ЦК ВКП(б)  – это почетное звание прилагалось к должности начальника Генштаба, точно так же, как место депутата Верховного Совета Украинской ССР к должности командующего Киевским особым военным округом. Помимо этого он стал заместителем наркома обороны и членом Главного военного совета.

Почему Мерецкова сместили спустя каких-то пять месяцев после назначения начальником Генштаба? В различных беседах после смерти Сталина Мерецков утверждал, будто Тимошенко очень плохо воспринял критику, высказанную на декабрьском совещании. Казаков, напротив, указывает причиной слабый доклад Мерецкова на разборе результатов штабных игр. Захаров, бывший непосредственным очевидцем, возможно, наиболее близок к истине, напомнив, что в сентябре 1940 года Мерецков представил созданный по инициативе Шапошникова доклад, в котором отстаивал возможность нанесения немцами удара на Москву и Ленинград, в то время как Сталин, Тимошенко – и Жуков – были убеждены, что основное немецкое наступление развернется на Украине, и это их убеждение стало почти догмой.

То, как Мерецков был снят с должности начальника Генштаба, ясно показывает отношение Сталина к личным качествам военачальников и отсутствие свободы дискуссий в армии, так тесно связанной с политическим аппаратом. В какой другой армии в Генштабе менялось четыре начальника за пять лет, да еще в момент серьезного международного кризиса? Переведенный на должность заместителя наркома обороны СССР по боевой подготовке, Мерецков 23 июня 1941 года попадет в опалу, как и его друг Павлов. Его арестуют вместе со Штерном и Рычаговым, под пытками он подпишет признания в участии (вымышленном, разумеется) в антисоветском заговоре и будет отправлен в тюрьму. В отличие от Павлова, Штерна и Рычагова его не расстреляют, а освободят через два месяца и направят в Ленинград в качестве представителя Ставки. Жуков расскажет писателю Евгению Воробьеву, как Сталин приказал освободить Мерецкова:

« –  Довольно ему прохлаждаться!  – сказал при этом Сталин.

Остается добавить, что Мерецков той осенью 1941 года „прохлаждался“ в тюрьме. По-видимому, сидел он в сырой, холодной камере, и, когда его освободили, с трудом ходил.

Кто-то сообщил об этом Сталину, а может, он и сам заметил. Но только с того дня Мерецкову одному разрешалось сидеть, когда мы все в присутствии Сталина стояли»^[324].

С 1 февраля 1941 года Жуков – начальник Генерального штаба Красной армии. Нет никаких сомнений в том, что он не был рад этому назначению. Как мы помним, еще в 1930 году Рокоссовский написал в аттестации на него: «На штабную и преподавательскую работу назначен быть не может – органически ее ненавидит»^[325]. И Жуков был далеко не лучшим кандидатом на этот пост. Он был не кабинетным работником, а прирожденным вождем, предводителем, наделенным интуицией и энергией. Пребывание в Москве, наполненное изнурительной работой, оставило у него наихудшие воспоминания. Он ясно и неоднократно признаётся в том, что новая задача была ему не по силам: «Ни у наркома, ни у меня не было необходимого опыта в подготовке вооруженных сил к такой войне, которая развернулась в 1941 году.

Ни нарком, ни я не имели необходимого опыта для подготовки вооруженных сил для той войны, которая разразилась в 1941 году.

[…] Опыт ведения войны в таких масштабах… всеми нами был накоплен позже – в ходе войны»^[326].

Только через год войны Сталин поймет, что люди не взаимозаменяемы, что энергия, воля, твердость, способность повести за собой – большевистские добродетели, которыми в полной мере обладал Жуков,  – не все достоинства, необходимые талантливому военачальнику. Начальник штаба должен иметь такие качества, как методичность, организованность, собранность, способность работать в команде. В Красной армии такие люди были: Василевский, Антонов, Штеменко. Но они оправятся от разгромов первого этапа войны только в 1942–1943 годах. Это трио, которому помогали много талантливых штабистов второго ранга, продемонстрирует не только не меньший профессионализм, чем их коллеги из ОКХ, но даже больший, поскольку у них на вооружении была лучшая доктрина, чем у немцев. Тимошенко рассказывал одну шутку Сталина на сей счет: «Если бы соединить вместе Жукова и Василевского, а затем разделить пополам, мы получили бы двух лучших полководцев. Но в жизни так не бывает»^[327].

Ни предыдущие замечания, ни эта шутка не отнимают у Жукова его достоинств. Но что он мог сделать за сто сорок один день для подготовки СССР к предстоящей войне? Ведь всего четыре года назад он командовал лишь дивизией. Большая часть главных решений была принята еще до его прихода. Мы еще увидим, как он, несмотря ни на что, пытался изменить ситуацию, подходя к самому краю бездны, в которой исчезали те, кто осмеливался перечить Сталину. Следует отметить, что в Тимошенко он нашел надежного союзника, почти друга. Происходя из одной среды, поднявшись наверх очень схожим путем, эти двое будут действовать дружно, вместе противостоя Берии и Мехлису. В этой паре лидером был Жуков. Менее осмотрительный, чем Тимошенко, он был более амбициозен, переполняем невероятной энергией, той самой энергией, которой не хватало Тимошенко. Нарком обороны искал спасения в алкоголе, тогда как начальник Генштаба не брал в рот ни капли. В спорах со Сталиным Тимошенко был склонен заранее складывать оружие, тогда как Жуков шел до предела допустимого. Тимошенко был парализован страхом перед вождем. У Жукова этот страх тоже присутствовал, но оставался где-то на заднем плане и не мешал ему действовать.

Наконец, следует отметить, что, если военный кругозор Жукова не выходил за оперативные рамки, если он, так сказать, не имел никакого стратегического образования, в этом он ничем не отличался от своих товарищей. С 1930-х годов стратегия была прерогативой, во-первых, Сталина, а во-вторых – его окружения во главе с Молотовым. Ворошилов, разумеется, тоже входил в их число, но только в качестве члена политбюро; его преемник Тимошенко знал только то, что Сталин считал нужным ему сообщить. Ни в одном высшем военном заведении, даже в Академии имени Фрунзе или Академии Генерального штаба (основанной в 1936 году), не преподавали теорию или историю стратегии. В советской системе не существовало аналога Верховного командования вермахта (ОКВ), призванного, по крайней мере теоретически, обдумывать войну в глобальном смысле. В этом мы снова видим усиленную всемогущим Сталиным недоверчивость большевиков к военным. Это отсутствие стратегической культуры, очевидно, было одной из причин и отсутствия в СССР дискуссий относительно вариантов действий в 1941 году, при том что стратегическая оборона была бы для Советского Союза оптимальным вариантом противостояния вермахту.

Если сам Георгий Константинович не слишком радовался повышению и переводу в Москву, то его жена и обе дочери были на седьмом небе от счастья. Семья поселилась в хорошей квартире на Берсеневской набережной, совсем рядом с Кремлем, в двадцати минутах ходьбы от улицы Фрунзе (ныне Знаменка), где находились Наркомат обороны и Генеральный штаб. Жуковым выделили дачу в Архангельском – это и сегодня фешенебельное место – с телефоном, машину с водителем. Список привилегий дополнял допуск в спецмагазины для высшей номенклатуры. Но Александра, Эра и Элла будут очень редко видеть своего мужа и отца, перегруженного работой.

История сыграла с Георгием Константиновичем злую шутку. Он, спаситель Москвы и Ленинграда, победитель под Сталинградом, Курском и Берлином, будет также и одним из высших руководителей Красной армии 22 июня 1941 года, когда она потерпит такой разгром, какой в истории редко выпадал на долю какой-либо армии. По этой причине глава, посвященная пяти месяцам пребывания Жукова на посту начальника Генштаба, занимает значительное место в его «Воспоминаниях», второе по объему после описания апофеоза его военной деятельности – Берлинской операции. Первое указание на то, что Жуков писал мемуары не только затем, чтобы закрепить за собой свои победы, но и затем, чтобы уйти (по крайней мере, частично, так как некоторые свои ошибки он все-таки признаёт) от ответственности за неудачи начального периода войны.

«Весь февраль был занят тщательным изучением дел, непосредственно относящихся к деятельности Генерального штаба. Работал по 15–16 часов в сутки, часто оставался ночевать в служебном кабинете. Не могу сказать, что я тотчас же вошел в курс многогранной деятельности Генерального штаба»^[328]. Ему предстояло управлять гигантским аппаратом. Мобилизация людских ресурсов и экономики, призыв, обучение личного состава, военная доктрина, вооружение армии, снабжение ее продовольствием и горючим, связь, размещение частей и соединений, сухопутные войска и авиация, противовоздушная оборона, укрепрайоны, резервы живой силы и вооружения, контроль за преподаванием в Академии Генерального штаба и в Академии имени Фрунзе: кто бы не утонул в этом море?^[329]Конечно, у Жукова была целая команда способных помощников, в числе которых был его первый заместитель – молодой Ватутин (39 лет), начальник Оперативного управления Василевский и отвечавший за административные вопросы Соколовский. Но общение с людьми опасными (Берия, Мехлис), с тупицами (Кулик), с занимающими посты слишком высокие для их скромных способностей (Ворошилов, Буденный), мстительными (Голиков), а главное, три десятка рабочих совещаний со Сталиным, часто под пристальными взглядами его сподвижников по политбюро – все это создавало сильнейшее нервное напряжение, которое Жуков снимал лихорадочной деятельностью, все усиливавшейся по мере того, как на горизонте собирались тучки. Живший и работавший в точно таком же ритме Тимошенко, хоть и был крепким, как скала, изрядно растратив свое душевное равновесие, станет все больше и больше замыкаться в молчании. Жуков будет держаться.

Жуков получил ответственнейший пост в тот момент, когда Сталин потерпел новую серию дипломатических поражений, теперь на Балканах. 17 января Молотов заявил Шуленбургу, германскому послу в Москве, что Болгария относится к советской зоне интересов. Ответ Гитлера: 1 марта София присоединилась к Тройственному пакту, а на следующий день в Болгарию вошла германская XII армия. 4 марта югославский регент принц Павел прибыл в Бергхоф. Гитлер уговорил его опубликовать заявление о готовности Югославии присоединиться к Тройственному пакту. В ответ, думая, что угадали желание вождя, Жуков и Тимошенко «просили разрешения И.В. Сталина призвать приписной состав запаса для стрелковых дивизий, чтобы иметь возможность срочно переподготовить его в духе современных требований. Сначала наша просьба была отклонена. Нам было сказано, что призыв приписного состава запаса в таких размерах может дать повод немцам спровоцировать войну»^[330]. Но в конце марта, когда югославские дела приняли совсем плохой оборот, Сталин согласился на их просьбу. В период между 15 мая и 20 октября 1941 года для переподготовки в армию будут призваны восемьсот тысяч резервистов. Точно так же Жуков добился согласия Сталина с планом формирования дополнительных 20 механизированных корпусов. Конечно, они не будет готовы к 22 июня 1941 года, но в конце 1942-го и позже, после различных перипетий с их созданием, они дадут Красной армии мощные средства для наступления.

МП-41 – чисто теоретический план войны

11 марта 1941 года Жуков и Тимошенко подписали «уточненный план стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза» (МП-41), после того как его одобрил Сталин. Этот важнейший документ вплоть до начала войны определял основные задачи Красной армии в случае нападения на СССР с запада. В целом он повторял план от октября 1940 года, но в него были внесены изменения по результатам январских штабных игр 1941 года. Его основные положения Жуков неловко прикрыл в своих мемуарах. Он признаёт единственную ошибку, вину за которую тут же возлагает на Сталина: размещение основных сил Красной армии южнее Припяти, тогда как центр тяжести главного наступления немцев был севернее Припяти. Это способ спрятать ошибочные предположения, на которых построен план. На самом деле советское военное и политическое руководство совершенно не заботило, где и через какое время после объявления войны начнут наступать немцы. Для них было важно только одно: немедленный переход их собственных сил в контрнаступление, его плацдарм и стоящие перед ним цели. Как показала штабная игра, удар должен был наноситься от Львова в направлении немецкой Силезии с тем, чтобы «отрезать рейх от его балканских союзников».

Полностью текст МП-41 до сих пор не опубликован. Юрий Горьков, один из лучших российских специалистов по данному вопросу, полагает, что Сталин его не одобрил. В качестве доказательства он указывает на то, что документ не подписан. Во всяком случае, точно известно, что план был адресован вождю. Почему же в таком случае Тимошенко и Жуков не передали его во время продолжавшихся в общей сложности более семи часов двух ночных совещаний с ним, состоявшихся 17 и 18 марта 1941 года? Мы не видим ни одной другой темы, которая могла бы заставить этих троих людей провести вместе так много времени в самый разгар Балканского кризиса. То, что Сталин не подписал план, вовсе не означает, что он не одобрил его устно. Он часто поступал так, уменьшая, в случае неудачи, свою ответственность.

МП-41 предполагает использование сил и средств, которые появятся у Красной армии в лучшем случае к январю 1942 года. Цифровые показатели в нем настолько завышены – 8,7 миллиона человек, 300 полностью экипированных дивизий, 33 механизированных корпуса, 333 авиационных полка,  – что они больше представляют собой проявление типично сталинской мегаломании, чем реальные возможности советской экономики. Самый большой упрек, который можно адресовать Жукову,  – он, как и Сталин, уверился в том, что в 1941 году ничего не произойдет. Уверился настолько, что даже оставил свою страну без реального плана обороны на этот год. Он нарушил собственный принцип – исключить недооценку противника,  – полагая, что сумеет разбить танковые дивизии вермахта и эскадрильи люфтваффе во встречном бою. Наконец, он принял безумную идею о том, что огромные силы, запланированные им, могут быть собраны в приграничных округах путем тайной мобилизации («скрытым порядком»). Этот бредовый план, не принимавший во внимание ни реального количества сил, имевшихся в распоряжении советского командования, ни расположения сил противника, лишал Красную армию возможности разработать другую стратегию для данной ситуации, в первую очередь стратегию оборонительную, при которой взамен уступки части территории выигрывается время. Не будет ли правильным сказать, что Жуков просто придерживался чисто наступательной линии Фрунзе и Тухачевского? Следует напомнить, что он лишь дорабатывал план, в общих чертах уже одобренный Сталиным, всеми его предшественниками на посту начальника Генштаба, наркомом Тимошенко и политбюро на заседании 14 октября 1940 года, и что только сумасшедший пытался в подобных условиях противостоять такому единодушию. Даже мудрый Василевский не только принял этот план, но и собственноручно изложил его основные положения на бумаге. И даже двадцать пять лет спустя он напишет, что план был хорош. Тот факт, что Жуков не смог даже крикнуть «А король-то голый!», говорит о его полном согласии с тем планом, который он представлял.

В том же марте Жуков передал Тимошенко составленную Ватутиным докладную записку, где перечислялись основные недостатки Красной армии. Основной упор делался на те, которые окажутся катастрофическими при германском вторжении: слабое развитие средств радиосвязи, недостаточное снабжение войск бронебойными снарядами и авиационными бомбами, дезорганизация авиации, слабость инженерных войск, задержки в сооружении полевых укреплений и т. д. Сталин ознакомился с запиской и как-то субботним вечером вызвал Жукова к себе на дачу в Кунцево. Жуков был так взволнован, что совершенно не разглядел знаменитую ближнюю дачу вождя, чем объясняется то, что он не дал в мемуарах ее описания. Тимошенко уже был там, как и многие члены политбюро, очевидно, те, кто составляли ближний круг: Молотов, Берия, Микоян, Каганович, Маленков. Сталин попросил Жукова рассказать о делах Генерального штаба.

«Коротко повторив то, что уже докладывал наркому, я сказал, что ввиду сложности военно-политической обстановки необходимо принять срочные меры и вовремя устранить имеющиеся недостатки в обороне западных границ и в вооруженных силах.

Меня перебил В.М. Молотов:

 –  Вы что же, считаете, что нам придется воевать с немцами?^[331]

 –  Погоди…  – остановил его И.В. Сталин.

Выслушав доклад, И.В. Сталин пригласил всех обедать. […] Обед был очень простой. На первое – густой украинский борщ, на второе – хорошо приготовленная гречневая каша и много отварного мяса, на третье – компот и фрукты. И.В. Сталин был в хорошем расположении духа, много шутил, пил легкое грузинское вино „Хванчкара“ и угощал им других, но присутствовавшие предпочитали коньяк.

В заключение И.В. Сталин сказал, что надо продумать и подработать первоочередные вопросы и внести в правительство для решения…»^[332]

Хотя Жуков и взял на себя ответственность за план МП-41 – напомним: полагая, что тот, в случае необходимости, будет реализован не ранее чем в 1942 году, он с каждым днем обнаруживал все новые и новые подтверждения неготовности Красной армии к большой войне. Так, пишет он в своих «Воспоминаниях»:

«…при изучении весной 1941 года положения дел выяснилось, что у Генерального штаба, так же как и у наркома обороны и командующих видами и родами войск, не подготовлены на случай войны командные пункты, откуда можно было бы осуществлять управление вооруженными силами, быстро передавать в войска директивы Ставки, получать и обрабатывать донесения от войск.

В предвоенные годы время для строительства командных пунктов было упущено. Когда же началась война, Главному Командованию, Генеральному штабу, всем штабам родов войск и центральным управлениям пришлось осуществлять руководство из своих кабинетов мирного времени, что серьезно осложнило их работу»^[333].

Говоря конкретно, Верховное командование Красной армии не имело средств, защищенных линий связи, надежной аппаратуры, операторов и шифров, позволяющих управлять сражением. Оно рассчитывало на гражданскую телефонную и телеграфную сети и на немногочисленные несовершенные ВЧ-рации. Потеря связи командования с войсками в пограничных округах станет одной из причин катастрофы, что разразится летом, до которого оставалось так мало времени.

В своих «Воспоминаниях» старый маршал признаётся и в других ошибках. Если он так отчаянно открещивается от ответственности за неготовность укрепрайонов, то при этом признаёт, что склады горючего, боеприпасов и запчастей к технике были расположены слишком близко к границе. Эти огромные запасы почти сразу после начала войны попали в руки немцев; одно их отсутствие делало оборону невозможной. Но и здесь если эти огромные запасы были вынесены вперед, то лишь потому, что Красная армия намеревалась сразу после начала войны перейти в контрнаступление, а не обороняться.

Вырисовывается и еще одно признание: в отсутствии планов на начальный период войны. «При переработке оперативных планов весной 1941 года (о чем я уже говорил) не были практически полностью учтены новые способы ведения войны в начальном периоде. Наркомат обороны и Генштаб считали, что война между такими крупными державами, как Германия и Советский Союз, может начаться по ранее существовавшей схеме: главные силы вступают в сражение через несколько дней после приграничных сражений»^[334].

Советские руководители, и Жуков в том числе, тем более виноваты в этом пункте, что перед глазами у них был пример 1 сентября 1939 года: вермахт атаковал Польшу всеми силами, введенными в бой с первого же часа. Иссерсон во время короткой передышки, перед опалой, в которую он угодил из-за неудач на финской войне, глубоко проанализировал германо-польскую войну. В своей пророческой работе «Новые формы борьбы» он отметил, что 1 сентября представляет собой «новый феномен». В будущем, объяснял он, не будет ни объявления войны, ни фаз, четко различимых в схеме войны 1914 года: мобилизация – сосредоточение – развертывание. Нападение будет внезапным, массированным, с использованием всех имеющихся средств, чтобы максимально использовать эффект внезапности. Поскольку агрессор не сможет полностью скрыть свои приготовления, ему придется маскировать свои намерения, чтобы противник терялся в догадках, что же готовится – давление, блеф, шантаж или идут реальные приготовления к вторжению. В Польше, писал Иссерсон, люфтваффе в самом начале нанесли внезапный удар по польским аэродромам и, добившись господства в воздухе, принялись бомбить командные пункты, мосты, шоссейные и железные дороги, а потом и воинские части: поляки были полностью парализованы. Написано как будто про июнь 1941 года! Если бы Сталин прочитал и обдумал эту книгу и по-другому взглянул бы на Гитлера, Советский Союз избежал бы миллионных жертв. Но 7 июня 1941 года он отдаст приказ об аресте Иссерсона по знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса, каравшей за «антисоветскую деятельность».

В апреле 1941 года Сталин продолжал получать неприятные известия с Балкан. 6 апреля вермахт со своими союзниками венграми, итальянцами и румынами начал новую кампанию против Югославии и Греции. После двенадцати дней боев Югославия капитулировала. Ее миллионная армия просто исчезла. Немцы при этом потеряли убитыми… 151 человека. Еще двадцать пять дней потребуется на то, чтобы разгромить Грецию и вынудить британский экспедиционный корпус в спешке эвакуироваться из этой страны. Югославия расчленена. Молотов был вынужден стыдливо скрывать, что за несколько дней до начала германского вторжения СССР подписал с Югославией договор о взаимопомощи. Он пошлет ноту протеста венграм… но не немцам.

4 апреля Жуков и Тимошенко получили доклад начальника военной разведки Голикова, в котором численность германских дивизий, расположенных вдоль советской границы от Дуная до Немана на протяжении 1800 км, оценивалась в 81–82. 16 апреля он ознакомился со вторым докладом, согласно которому эти войска имели в большом количестве средства для форсирования водных преград. 5 мая – новый доклад, оценивавший количество германских дивизий в 103–107. Но Жуков видел лишь надводную, то есть малую часть айсберга. С 28 декабря 1940 года Сталин получил более 80 предупреждений по линии НКВД, НКГБ^[335] и военной разведки, от знаменитого «Рамзая» – Рихарда Зорге и от действовавшей в Швейцарии сети «Дора», из Лондона – от чешского правительства в изгнании и от Уинстона Черчилля, от югославских спецслужб, от агентов в Германии^[336], Венгрии, Румынии, Швеции, Финляндии, Италии, Болгарии.

Началась суета. Сталин посылал противоречивые распоряжения, то решительные, то капитулянтские. Примером твердой линии поведения было подписание 13 апреля Советско-японского договора о ненападении, который избавит страну от угрозы ведения войны на два фронта. На церемонии подписания договора министр иностранных дел Японии Мацуока встретился с победителем на Халхин-Голе. Они обменялись только светскими любезностями, но тот факт, что представитель микадо, пожимая руку Жукову, спрятал свою военную гордость глубоко в карман, показался Сталину добрым знаком.

История об упреждающем ударе

5 мая в зале Большого Кремлевского дворца Сталин дал новый сигнал готовности проводить твердую линию, но этот был более двусмысленным. Он выступал на приеме в честь выпускников двадцати пяти советских военных академий по случаю очередного выпуска. На приеме присутствовало 2000 человек. Наверняка был там и Жуков. Утром все с удивлением узнали, что Сталин, до того бывший лишь генеральным секретарем Коммунистической партии, стал председателем Совета народных комиссаров вместо Молотова, то есть возглавил правительство. Впервые с 1917 года руководство партией и государством было официально объединено в одних руках. На приеме Сталин выступил с речью, а потом произнес три тоста, бывшие, фактически, тоже небольшими речами и вызвавшие самые оживленные дискуссии. При анализе его выступлений было пролито много чернил, тем более что мы не располагаем подлинными текстами сталинского выступления. Имеется лишь краткое их изложение, помещенное в 1948 году в архив Коммунистической партии, и заметки, сделанные некоторыми присутствующими. Жуков тоже вставил отдельные фразы из выступления Сталина в свои «Воспоминания». «Германская армия не будет иметь успеха под лозунгами захватнической завоевательной войны. Эти лозунги опасные. […] В германской армии появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство. Военная мысль Германии не идет вперед, военная техника отстает не только от нашей…» Потом, во время предложенного одним из генералов третьего тоста: «за миролюбивую сталинскую внешнюю политику», Сталин поразил всех присутствующих репликой, относительно которой историки по сей день спорят, была ли она спровоцирована лишней рюмкой водки, или же здесь был трезвый расчет советского лидера: «Разрешите внести поправку. […] Теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя. теперь надо перейти от обороны к наступлению. Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий».

Не задерживаясь на анализе глубокого смысла этих слов – которые являются предметом дискуссий среди историков, расскажем об одном решении и инициативе тандема Тимошенко – Жуков, которые понятны только в свете сталинского выступления 5 мая. 13 мая Сталин наконец согласился выдвинуть к западным границам четыре армии, прибывшие из внутренних районов страны; они должны были создать второй стратегический эшелон по линии Днепр – Двина. Но он поставил условие, что эти передвижения должны сохраняться в тайне.

Самым невероятным результатом речи от 5 мая стал план упреждающего удара^[337], предложенный Жуковым и Тимошенко 15 мая. Невозможно усомниться в связи между двумя этими событиями. Это подтверждают и беседа Тимошенко с генералом Лященко, и, независимо от него, Жуков в разговоре с В. Анфиловым в 1965 году: «Идея предупредить нападение Гитлера появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1945 года… в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом. Это выступление в обстановке, когда враг сосредоточивал силы у наших границ, убедило нас в необходимости разработать директиву, предусматривавшую предупредительный удар»^[338]. Разумеется, в своих «Воспоминаниях» Жуков ни единым словом не обмолвился об этом плане, потому что для советской пропаганды было совершенно необходимо представить СССР невинной жертвой нацистской агрессии, не имевшей никаких воинственных намерений.

Следует остановиться на плане от 15 мая и на реакции на него Сталина. Озаглавленный «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», он имеет гриф «Особо важно. Совершенно секретно. Только лично. Экземляр единственный» и представляет собой пятнадцатистраничный рукописный текст, торопливо набросанный Василевским, с поправками Ватутина под руководством Жукова. Кажется, генералы забыли всякую осторожность и страх перед Сталиным. В преамбуле плана они написали то, о чем до того момента никто не решался писать или говорить вслух: «Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие войск»^[339]. Главное отличие этого плана от мартовского заключается в отказе от идеи контрнаступления (то есть удара после германского нападения) в пользу предупредительного удара (то есть нанесенного до казавшегося неизбежным вторжения германских войск), которому бы предшествовала тайная мобилизация. В остальном этот план повторяет идею о глубоком вторжении вплоть до Силезии с последующим поворотом наступающих соединений на север с целью отрезать Польшу и Восточную Пруссию от остального рейха.

Этот план Жукова написан в спешке и очень небрежно. В нем нет никаких календарных привязок, он не учитывает реальные, весьма ограниченные, логистические возможности недавно присоединенных территорий. Рассуждения о мобилизации очень скудные. Военный историк генерал Гареев^[340] полагает, что понадобилось бы от трех до четырех месяцев интенсивной работы, чтобы сделать из этого проекта настоящий военный план. Добавим, что Жуков планировал сосредоточить для удара восемь армий, тогда как южнее Припятских болот было сосредоточено только четыре. План был адресован Сталину. Прочел ли тот его? В своих беседах с Анфиловым и Светлишиным, состоявшихся в 1960-х годах, Жуков утверждал, что да. Генерал Лященко в разговоре с историком Львом Безыменским сказал, что Тимошенко рассказывал ему то же самое. Журнал посещений кремлевского кабинета Сталина выводит нас на 19 мая как на вероятную дату представления плана советскому лидеру. Жуков рассказал Анфилову о реакции вождя:

«Он прямо-таки закипел, услышав о предупредительном ударе по немецким войскам.

 –  Вы что, с ума сошли, немцев хотите провоцировать?  – раздраженно бросил Сталин.

Мы сослались на складывающуюся у границ с СССР обстановку, на идеи, содержащиеся в его выступлении от 5 мая.

 –  Так я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чем трубят газеты всего мира,  – прорычал Сталин.

Так вот была похоронена наша идея о предупредительном ударе»^[341].

Версия Лященко еще более драматична. Он передает рассказ Тимошенко о том, что, когда Сталин начал кричать на Жукова, называя поджигателем войны, тот якобы совсем потерял хладнокровие, и его пришлось вывести в другую комнату. А Сталин, обращаясь к собравшимся, будто бы сказал: «Вот видите, Тимошенко здоровый и голова большая, а мозги, видимо, маленькие… Это я сказал [5 мая] для народа, надо их бдительность поднять, а Вам надо понимать, что Германия никогда не пойдет одна воевать с Россией. […] Если Вы будете на границе дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда головы полетят, имейте в виду»^[342].

Через двадцать пять лет Жуков признается Анфилову: «Сейчас же я считаю: хорошо, что он не согласился тогда с нами [по вопросу нанесения упреждающего удара]. Иначе, при том состоянии наших войск, могла бы произойти катастрофа гораздо более крупная, чем та, которая постигла наши войска в мае 1942 под Харьковом»^[343]. А вот Василевский в двух интервью, данных им в 1960-х годах, высказал диаметрально противоположное мнение. Если бы Красная армия, как и предусматривалось его планом, нанесла первый удар с Львовского выступа всеми имевшимися у нее силами и средствами, она бы предотвратила наступление германской армии и даже отбросила бы ее далеко назад. Жуков ответил ему с редкой для него откровенностью: «Объяснение А.М. Василевского не полностью соответствует действительности. Думаю, что Советский Союз был бы скорее разбит, если бы мы все свои силы развернули на границе, а немецкие войска имели в виду именно по своим планам в начале войны уничтожить их в районе границы. Хорошо, что этого не случилось… тогда бы гитлеровские войска получили возможность успешнее вести войну, а Москва и Ленинград были бы заняты в 1941 году»^[344]. Мнение Василевского, поднявшегося только до командира полка, а после 1931 года находившегося только на штабной работе, менее весомо, чем мнение Жукова, который летом 1941 года, минуту за минутой, переживал гибель Красной армии. Он своими глазами видел бездну, разделявшую две противоборствующие армии в их структуре, командовании и управлении. В его словах мы находим редчайшее в литературе, посвященной Великой Отечественной войне, признание – Гитлер мог победить СССР. Мы просим читателя вспомнить об этом, когда настанет момент оценивать его деятельность осенью и зимой 1941 года.

Процесс самодезинформации

Значит, представляя свой план упреждающего удара, Жуков неправильно истолковал мысли Сталина? В это легко поверить, потому что в мае и в июне вождь упрямо продолжал придерживаться политики умиротворения Гитлера, ограничиваясь полумерами для обеспечения безопасности своих границ. Упрямство, с каким этот человек отвергал поступавшие к нему отовсюду предупреждения, долгое время смущало историков. Сегодня можно согласиться с выводом, что этот великий параноик дезинформировал сам себя, тем более что построенная на терроре система, получившая его имя, мешала его окружению доводить до сведения вождя свои сомнения. Начальник военной разведки Голиков вел сложную игру человека, который хочет выполнить свой долг, докладывая правду, и при этом сохранить свою жизнь, для чего искажал правдивую информацию собственными неправильными выводами или же отбирал для доклада только те факты, которые были угодны хозяину Кремля. Один из лучших его сотрудников, Василий Новобранец, много позже расскажет, что Голиков не докладывал сведения, которые могли ему повредить. Или же использовал метод «срезания». «На каждом докладе,  – писал Новобранец,  – генерал „срезал“ у меня по нескольку дивизий, снимая их с учета, как пешки с шахматной доски. Никакие возражения на него не действовали. Основные доводы его возражений сводились к словам: „Это только предположение! Реально этих группировок нет“»^[345]. Доклад Голикова от 31 мая, адресованный Сталину, Молотову, Ворошилову, Тимошенко, Берии, Кузнецову, Жданову и Жукову,  – образец его методы. Он оценивал сосредоточенные на советской границе германские силы в 120–122 дивизии, из них 14 танковых, но принимал за достоверные сведения подброшенную немецкой разведкой дезинформацию о том, что 122 дивизии вермахта сосредоточены против Британских островов. Вместо того чтобы проверить последнюю невероятную цифру, Голиков использовал ее для того, чтобы сделать ложный вывод: «Что касается фронта против Англии, то немецкое командование… довольно быстро восстановило свою главную группировку на Западе… имея в перспективе осуществление главной операции против английских островов. В заключение можно отметить, что перегруппировки немецких войск после окончания Балканской кампании в основном завершены»^[346].

Жуков не совсем честен в своем рассказе о поступавшей по каналам военной разведки информации о подготовке немецкого вторжения. В беседах с Анфиловым он утверждал, будто Голиков не был ему подчинен и докладывал только Сталину. Первый пункт – ложь: Разведуправление, возглавляемое Голиковым, было непосредственно подчинено начальнику Генерального штаба. Что касается второго пункта, почти все доклады Голикова Сталину одновременно адресовались и Жукову. Наконец, было бы неверно утверждать, что все донесения были аналогичными и что Сталин был ослеплен ими. Если проанализировать донесения двух самых ценных советских агентов, работавших в Германии,  – «Старшины» и «Корсиканца», то можно заметить, что в них содержится большое количество дезинформации, распространяемой берлинскими спецслужбами. Во многих шифровках повторяется, что нападению Гитлера на СССР будет предшествовать ультиматум, скорее всего с требованием передать Германии в залог Украину, чтобы дожать продолжающую сопротивляться Англию. Немецкая разведка хорошо поработала: в этот сценарий поверили даже свои военачальники. Так, Эрих Гёпнер, командующий IV танковой группой, которая должна была брать Ленинград, писал своей матери 26 мая: «Вопрос о том, начнем ли мы наступление, еще не решен. Говорят о получении Украины в аренду на девяносто девять лет». Своему адъютанту он говорил: «Все наше развертывание – не более чем блеф!»^[347] Другие донесения разведки указывают на то, что Гитлер смотрит в сторону Ближнего Востока, а не СССР.

У Сталина была большая агентура: он был буквально завален ее донесениями! В плане добывания информации ни одна разведка мира не могла сравниться по эффективности с советской. Зато в разведслужбах СССР не было никаких аналитических отделов и управлений. Роль аналитика Сталин отвел себе одному. Результатом стало то, что не было никого, кто мог бы исправить его искаженное восприятие внешнего мира, уравновесить его конспирологический невроз, его патологическую подозрительность. Невозможно понять действия Сталина, не зная его убежденности в том, что Запад извне и троцкисты внутри страны постоянно устраивают против него заговоры. Из тысяч сообщений он запоминал только те, что укладывались в его схему: Гитлер сосредотачивает войска, чтобы добиться от СССР новых уступок, а не для нападения на него. Он не готовит войну, он использует угрозу войны. Чтобы обмануть Сталина, руководству абвера – немецкой военной разведки – оставалось лишь убедить его в том, что все слухи о предстоящем германском нападении составляют часть кампании Черчилля по дезинформации советского лидера. Вождь глазом не моргнув проглотил наживку.

Жуков и Тимошенко не могли больше игнорировать информацию, поступавшую к ним от работавших за границей офицеров. Нарушения советского воздушного пространства немецкими самолетами стали ежедневными. 10 июня их насчитали десять, два дня спустя – тридцать. Отовсюду поступала информация о передвижениях танковых и авиационных соединений. 3 июня 24 германские танковые и моторизованные дивизии заняли исходные позиции. 10-го люфтваффе начали переброску к советской границе 2000 боевых самолетов. 13 июня Тимошенко и Жуков позвонили по телефону Сталину с просьбой дать разрешение привести в боевую готовность войска приграничных округов. «Подумаем»,  – ответил он им. На следующий день они пришли к нему на прием и повторили свою просьбу, на что Сталин им ответил: «Вы предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?!» «Ушли мы из Кремля с тяжелым чувством. Я решил пройтись немного пешком. Мысли мои были невеселые. В Александровском саду возле Кремля беспечно резвились дети. Вспомнил я и своих дочерей и как-то особенно остро почувствовал, какая громадная ответственность лежит на всех нас за ребят, за их будущее, за всю страну…»^[348]

Но имела ли эта сцена место в действительности? В журнале посещений кабинета Сталина нет никаких ее следов. Если она все-таки состоялась, то грубый ответ вождя на просьбу Тимошенко и Жукова легко объясним. За несколько часов до Жукова адмирал Кузнецов сообщил Сталину, что все немецкие суда в спешке покинули советские порты, даже не разгрузившись; он просил, чтобы СССР принял аналогичные меры. Кузнецов и Жуков явились не вовремя, так как Сталин как раз распорядился передать по московскому радио невероятное сообщение ТАСС, текст которого был на следующий день напечатан во всех газетах и вручен Молотовым германскому послу Шулленбургу лично. «Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о „близости войны между СССР и Германией“. […] Эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны. […] По мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении». Это сообщение морально обезоружило многих советских людей, усыпив их бдительность. В нем следует видеть отчаянную попытку Сталина возобновить диалог с Берлином.

Жукова оно одурачить не могло. Он знал, что Сталин терзается от беспокойства. Его реакция на информацию о скором нападении становилась все более резкой. Он стал избегать Жукова и Тимошенко, требовавших от него принять меры. В первой половине июня он провел восемь дней на своей даче в Кунцево, не приезжая в Кремль. Между 14-м и 18-м он ни разу не принял наркома обороны и начальника Генштаба. 19-го Сталин снова уехал из Кремля, куда вернулся только 20 июня в 20 часов. 17 июня, когда он находился на ближней даче, нарком госбезопасности Меркулов доложил ему, что германские приготовления завершены и вторжения можно ждать со дня на день. Он не знал, что в этот самый день Гитлер отдал окончательный приказ начать операцию «Барбаросса» 22 июня в 03:00 по берлинскому времени. Источник Меркулова из министерства авиации^[349] также передал часть текста речи Розенберга, из которой можно уяснить радикальную цель Гитлера и которая начинается следующими словами: «Само название Советского Союза должно быть стерто с карты». На полях Сталин написал: «Товарищу Меркулову. Можете послать ваш „источник“ из штаба германской авиации к е…й матери. Это не „источник“, а дезинформатор [подчеркнуто Сталиным]». Самым невероятным было то, что даже германский посол граф Шуленбург, отрицательно относившийся к возможности войны Германии с СССР, попытался предупредить своего коллегу Деканозова, что Гитлер вот-вот нападет на Советский Союз. Этот уникальный в истории дипломатии факт подтверждают два свидетеля беседы – переводчики В.Д. Павлов и Г. Хильгер. Микоян был в курсе, Молотов тоже. Но Деканозов не захотел понимать прозрачных намеков Шуленбурга^[350].

«Я не чувствовал себя умнее Сталина»

Последняя неделя перед вторжением отмечена поистине нестерпимым напряжением. Тимошенко и Жуков, несомненно вопреки собственному видению ситуации, заставляли своих подчиненных придерживаться линии вождя: не поддаваться ни на какие провокации. 10 июня Жуков направил следующую директиву командующему Киевским особым военным округом: «Начальник погранвойск НКВД УССР донес, что начальники укрепленных районов получили указание занять предполье. Донесите для доклада наркому обороны, на каком основании части укрепленных районов КОВО получили приказ занять предполье. Такое действие может спровоцировать немцев на вооруженное столкновение и чревато всякими последствиями. Такое распоряжение немедленно отмените и доложите, кто конкретно дал такое самочинное распоряжение. Жуков»^[351]. Немногие все-таки принятые меры были пассивными, вроде предписанной директивой от 19 июня маскировки аэродромов, что давно уже запоздало. 18-го числа Меркулов доложил о многочисленных фактах отъезда из СССР сотрудников германского посольства и членов их семей. Берия, со своей стороны, докладывал: немцы осуществляют массовую заброску в СССР диверсионных групп – начиная с 10 июня арестован уже 461 диверсант. 18 июня молодой немецкий солдат, сын активиста компартии, перешел на советскую территорию. «Нападение произойдет 22 июня в 4 часа утра,  – сообщил он.  – Если до 5 часов ничего не произойдет, расстреляйте меня». Командир части, допрашивавший его, назвал это провокацией и, боясь за свою жизнь, выжидал три дня, прежде чем доложить информацию наверх. В своих мемуарах Жуков спрячет эту ошибку, передвинув появление перебежчика на 21 июня.

Едва узнав о случившемся, Жуков в 20 часов проинформировал по телефону Тимошенко и Сталина. Те с 18 часов находились в Кремле вместе с Берией, несколькими партийными бонзами, адмиралом Кузнецовым и молодым военно-морским атташе в Берлине Михаилом Воронцовым. Последний, хоть и страшно перепуганный, все же нашел в себе смелость объявить, что из Берлина вопрос о начале войны кажется решенным. Звонок Жукова прозвучал, когда атмосфера в сталинском кабинете была напряжена до предела. Сталин немедленно вызвал в Кремль начальника Генштаба вместе с Ватутиным. Перед выездом Жуков наспех набросал директиву о приведении войск в боевую готовность. Когда генералы приехали, они, если верить «Воспоминаниям» Жукова, застали Сталина одного, в страшной тревоге. Голиков только что доложил ему донесения от двух серьезных источников – своих агентов в Софии и Токио (Рихард Зорге),  – что война начнется завтра. Берия жаловался на то, что его человек в Берлине, посол Деканозов, начал бомбардировать его тревожными телеграммами.

« –  А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?  – спросил он [Сталин].

 –  Нет,  – ответил С.К. Тимошенко.  – Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И.В. Сталина вошли члены Политбюро.

 –  Что будем делать?  – спросил И.В. Сталин.

Ответа не последовало.

 –  Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность,  – сказал нарком.

 –  Читайте!  – ответил И.В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И.В. Сталин заметил:

 –  Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений […]»^[352]

Режиссер Григорий Чухрай, задавший в 1967 году Жукову вопрос о причинах ослепления Сталина, так описал его ответ: «Георгий Константинович смотрит в пол. Я думаю: бестактный вопрос (тогда ведь далеко не все было ясно и известно о начале войны). Наверное, он не хочет об этом говорить. Георгий Константинович поднимает глаза на меня и произносит четко: „Сталин боялся войны. А страх – плохой советчик“»^[353].

Жуков вышел вместе с Ватутиным и переписал текст. Сталин снова внес в него поправки и отдал на подпись Тимошенко. Войска могли скрытно занять боевые позиции, объявлялось состояние боевой тревоги. Но в последних строках директивы вновь отразилась вся двойственная политика Сталина того периода: «Нападение может начаться с провокационных действий. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. […] Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»^[354]. Ватутин немедленно выехал в Генеральный штаб, где все сотрудники были на своих местах. «Передача в округа была закончена в 00:30 минут 22 июня 1941 года»,  – сообщает Жуков. В 22:20, вместе с Тимошенко, Георгий Константинович приехал на автомобиле в Наркомат обороны. По дороге оба молчали. Через полчаса Сталин уехал в Кунцево. Есть отчего засомневаться: кажется, что все вокруг убеждены в том, что Гитлер вот-вот нападет. Даже Георгий Димитров передал вождю копию телеграмму Чжоу Энлая, из которой следует, будто Чан Кайши на каждом углу повторяет, что Германия нападет на СССР 21 июня!^[355]

Возвращаясь в своих «Воспоминаниях» к пяти месяцам службы на посту начальника Генштаба, Жуков признаётся, что испытывал чувство, будто не сделал все, что было в человеческих силах, для подготовки Красной армии к отражению германской агрессии. «Мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И.В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать необходимость провести несколько раньше в жизнь срочные мероприятия, предусмотренные оперативно-мобилизационным планом». Можно поверить и ему, и Тимошенко, в том, что оба они настойчиво просили Сталина принять меры, вплоть до предложения нанести упреждающий удар – в этом оба действовали в одном направлении. Две из предложенных ими мер – призыв 800 000 резервистов и выдвижение четырех армий на линию Днепр – Двина, несмотря на их полезность, довели численность Красной армии лишь до двух третей ее численности по штатам военного времени. Эти силы будут поставлены на спешно организованных оборонительных рубежах и не позволят германской армии выйти на стратегический простор после успешных окружений трех первых недель, что предусматривалось планом «Барбаросса». Позволительно предположить, что одни только эти меры помешали вермахту отправить Красную армию в нокаут в первом же раунде.

Мог ли начальник Генштаба сделать больше? Конечно, он мог нарушить запрет. Но в той ситуации это ничего бы не дало. НКВД присутствовал повсюду, он узнал бы о любом действии Жукова, нарушающем приказы Сталина, после чего Жуков был бы немедленно арестован и расстрелян. Сталин четко объяснил: «Нарком обороны, Генеральный штаб и командующие военными приграничными округами были предупреждены о личной ответственности за последствия, которые могут возникнуть из-за неосторожных действий наших войск. Нам было категорически запрещено производить какие-либо выдвижения войск на передовые рубежи по плану прикрытия без личного разрешения И.В. Сталина». В системе абсолютной диктатуры, где нет четкого разграничения компетенций, где плохо соблюдаются иерархические рамки, Жуков не мог, не возбуждая самых тяжелых подозрений, даже обсуждать абсурдный приказ, отданный командующим военным округам, вывезти артиллерию в тыл для учебных стрельб. Он сам признавал: «В результате некоторые корпуса и дивизии войск прикрытия при нападении фашистской Германии оказались без значительной части своей артиллерии».

Внимательное чтение «Воспоминаний» показывает, что Жуков, несмотря ни на что, разделял иллюзии и неуверенность хозяина. Он на двух страницах напоминает, что у Сталина были все основания не доверять информации, поступающей с Запада, особенно из Великобритании. Он напоминает, насколько Черчилль (обратившийся 12 апреля через посла Криппса к Вышинскому), предупреждавший Сталина о германских намерениях, был лицом заинтересованным и, следовательно, достоверность его информации вызывала сомнения. Много раз он высказывает мысль, что вождь, возможно (в то время он думал «наверняка»), получал информацию о том, что Гитлер соблюдает пакт. Как он, получивший генеральское звание всего год назад, начальник Генштаба всего пять месяцев, мог думать иначе?

«Несмотря на всю непререкаемость авторитета Сталина, где-то в глубине души у тебя гнездился червь сомнения, шевелилось чувство опасности немецкого нападения. Конечно, надо реально себе представить, что значило тогда идти наперекор Сталину в оценке общеполитической обстановки. У всех на памяти еще были недавно минувшие годы; и заявить вслух, что Сталин не прав, что он ошибается, попросту говоря, могло тогда означать, что, еще не выйдя из здания, ты уже поедешь пить кофе к Берия.

И все же это лишь одна сторона правды. А я должен сказать всю. Я не чувствовал тогда, перед войной, что я умнее и дальновиднее Сталина, что я лучше его оцениваю обстановку и больше его знаю. У меня не было такой собственной оценки событий, которую я мог бы с уверенностью противопоставить как более правильную оценкам Сталина. Такого убеждения у меня не существовало. […] Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов все выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее. И как бы ни смотреть на это сейчас, это правда»^[356].

«Такого убеждения у меня не существовало»: в системе, которая воспроизводит и терпит только людей такого типа, непременно приходится очень дорого платить за ошибки того одного, кто имеет собственное видение событий. Большего Жуков сделать не мог. Вместе со всей военной верхушкой страны он разделяет ответственность за стратегическую слепоту, восхваление Рабоче-крестьянской Красной армии и слабохарактерность, проявленную перед лицом власти, никогда не дававшей военным ни малейшей автономии. Его багаж состоял из догм, родившихся одновременно с самой РККА и от которых она не могла избавиться: главный вид боя – наступление, численность сама по себе достоинство, социалистическая система дает огромное моральное превосходство тем, кто за нее сражается, никакое внезапное нападение не может решить судьбу современной войны, каковая будет длительной по определению… Если смотреть с этой точки зрения, то у него больше «извинений», чем у немецких генералов, которые осознанно и искренне разделяли устремления своего фюрера к захвату чужих земель и истреблению других народов. По крайней мере, Жуков, даже став победителем, выражает сожаления о потерях своего народа, о тех 25 миллионах, которые погибли потому, что он не сумел отговорить Сталина от продолжения той опасной игры, что тот вел. Ни Манштейн, ни Гудериан, никто другой из генералов, занимавших высшие посты в армии во время войны и написавших затем мемуары, не испытывал внутренней потребности выразить аналогичные чувства по тому же поводу.

Часть вторая
Великая Отечественная война

Глава 10
Вторжение

Кобрин – маленький белорусский городок в 50 км восточнее пограничного города Брест-Литовска. Его дома дремлют между своими православным и католическими церквами с розовыми и желтыми фасадами и с синагогой, слишком маленькой для 10 000 евреев, составляющих две трети его населения. 22 июня 1941 года репродуктор, установленный на главной площади, сообщает: «Московское время 6 часов. Передаем последние известия». Обычные советские новости: виды на урожай, рекорды в текстильной и медеплавильной промышленности, рассказы о труде колхозников. Затем диктор стал читать новости о войне, кажущейся такой далекой: налеты немецкой авиации на Великобританию, тоннаж потопленных судов, взятие Дамаска «так называемыми свободными французами». Несколько секунд тишины, и передача возобновилась: «А теперь – утренняя гимнастика. Руки вперед, присели! Четче! Раз, два, раз, два! Четче! Еще раз!….»

Должно быть, эта передача казалась каким-то сюрреализмом командирам и бойцам 4-й армии Западного фронта, разгребавшим развалины своего командного пункта, разбомбленного за два часа до того. Рабочие команды занимались заменой телефонного кабеля, перерезанного ночью неизвестными, теми же самыми, кто ночью и в 3 часа утра лишил город водоснабжения и электричества. Генерал Коробков, командующий 4-й армией, безуспешно пытался установить связь с Брест-Литовском, который, как ему известно, в 03:30 подвергся массированной атаке. Безуспешно.

Накануне Коробков был в театре на оперетте «Цыганский барон». Ему было тревожно. Его армия, расположенная в основании Белостокского выступа, больше других подвергалась опасности в случае нападения, а в воздухе с полудня чувствовалось какое-то напряжение. Даже раньше. В конце мая Коробков с изумлением увидел немецких офицеров, прохаживавшихся возле его КП. Комиссар объяснил все фразой, пресекшей все вопросы: «Приказ Москвы». Сталин позволил немцам провести осмотр и поиски захоронений своих солдат, погибших в этих краях в 1915 году. Жуков и Тимошенко энергично протестовали, указывая на шпионский характер этой миссии. Сталин не отреагировал, разрешение на поиск захоронений осталось в силе. Около 18 часов 21 июня Коробков, охваченный тревогой, запросил у командования фронтом разрешения вывести части своей армии на боевые позиции. Ему в этом отказали. Его начальник, генерал Дмитрий Павлов, командующий Западным Особым военным округом, казался гораздо менее обеспокоенным. Его любимыми словами были: «В Москве лучше нас с тобой знают военно-политическую обстановку и наши отношения с Германией»^[357].

К 19 часам Павлов приехал в минский Дома офицеров на комедию «Свадьба в Малиновке». В антракте начальник разведотдела доложил ему о необычной активности по ту сторону границы, откуда доносились шум моторов и артиллерийских выстрелов. «Невозможно»,  – ответил Павлов, возвращаясь в зрительный зал. После спектакля он заехал на свой КП поговорить с офицерами штаба. В половине первого ему принесли полученную по телеграфу директиву № 1. Через тридцать минут ему позвонил Тимошенко, очевидно желая убедиться, что сообщение понято правильно.

« –  Ну, как у вас, спокойно?

 –  Очень большое движение немецких войск наблюдается на правом фланге.

 –  Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации – позвоните».

Павлов переслал текст директивы в штабы подчиненных ему армий в 02:35. В Кобрине генерал Коробков получит ее только в 03:30. В 6 часов 4-я армия уже погибала под немецкими снарядами и бомбами, а Коробков задавал себе вопрос: почему московское радио передает утреннюю гимнастику, а не экстренное сообщение о начале войны с рейхом?

Германское вторжение (22 июня – 20 августа 1941 г.)

21 июня Жуков прибыл на улицу Фрунзе, в здание Наркомата обороны, вместе с Тимошенко, около 22:40. Весь день, не прекращаясь, шел дождь, но ночь выдалась жаркой. Из больших кабинетов доносились крики: «Всем быть на своих постах, немедленно вызовите отсутствующих». Жуков прошел в комнату связи и по ВЧ связался с командующими тремя угрожаемыми пограничными западными округами: Кузнецовым на севере, Павловым в центре и Кирпоносом на юге, а также с их начальниками штабов, чтобы убедиться, что все они находятся на своих постах. Кирпонос доложил, что только что к пограничникам явился еще один немецкий перебежчик – ефрейтор Альфред Лисков, баварец, перебравшийся вплавь через реку. Он сказал, что является коммунистом, и уверял, что германские войска заняли исходные позиции для наступления. Жуков связался со Сталиным, чтобы проинформировать его. «Передана ли директива в округа?» – спросил Сталин. Жуков ответил, что да. Сталин, не добавив ни слова, положил трубку.

В 03:17 Жукову позвонил по ВЧ командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский: «Система ВНОС (воздушного оповещения, наблюдения, связи.  – Пер.) флота докладывает о подходе со стороны моря большого количества неизвестных самолетов; флот находится в полной боевой готовности. Прошу указаний». Этот звонок должен был бы адресоваться наркому ВМФ Кузнецову, но Октябрьский, человек решительный, знал, что Жуков ближе к Сталину, а в этой ситуации нельзя терять ни секунды. Не запрашивая разрешения вождя, Жуков разрешил открывать огонь по чужим самолетам. В 03:30 начальник штаба Западного Особого военного округа Климовских доложил, что германская авиация бомбит города. Через три минуты Пуркаев, его коллега из Киевского ОВО, сообщил, что Киев подвергся бомбардировке с воздуха. В 03:40 последний округ, Прибалтийский, давал аналогичную информацию. Война началась для немцев… но не для советского руководства, в чем генерал Коробков смог убедиться, слушая московское радио на главной площади Кобрина.

В 03:30, когда на востоке начинают пробиваться первые лучи рассвета, 210 германских дивизий, в том числе более 32 танковых и моторизованных, 3 миллиона солдат и офицеров (в том числе более 300 000 румынских), 3350 танков и 2815 боевых самолетов, около 9000 орудий и 600 000 различных автомобилей начинают осуществление плана «Барбаросса», самой грандиозной сухопутной кампании всех времен^[358]. Эти огромные силы разделены на три группы армий: «Север» (командующий фельдмаршал фон Лееб), «Центр» (фельдмаршал фон Бок) и «Юг» (фельдмаршал фон Рундштедт). Первая наступает на Ленинград и стремится к соединению с финской армией, которая должна выступить чуть позже; вторая – на Москву через Минск и Смоленск; третья – на Киев, Харьков и Ростов-на-Дону – ворота Кавказа, который манит Гитлера своей нефтью. Боевой дух германской армии высок, как никогда; уверенность в победе полная и единодушная; 90 % солдат и офицеров имеют опыт боевых действий и полностью доверяют своим командирам; сплоченность армии не знает себе равных. В 1941 году не было более грозной армии, чем эта. План завоевания СССР был прост, хотя, как мы увидим, в самом его замысле таились серьезнейшие ошибки, и основывался он на предположениях, показавших такое незнание противника, равные которому редко встречались в истории. Основной идеей плана был маневр, которым германская армия великолепно владела: осуществить несколько крупных окружений, благодаря глубокому прорыву четырех танковых групп, Panzergruppen^[359], и таким образом разгромить основные силы Красной армии западнее линии Двина – Днепр. Предполагаемая продолжительность операции: от шести до восьми недель. Дальше, по предположению Гитлера и его генералов, будет лишь преследование и оккупация советской территории по линии Архангельск – Астрахань.

Долгие колебания Сталина

Удар 22 июня был страшной силы. Советские историки сравнивали его с ядерной бомбардировкой. Еще больше его силу увеличили внезапность, нарушение связи и неподготовленность советских войск к оборонительным боям. Большинство воинских частей находились в летних лагерях, артиллерия зачастую была выведена на стрельбы, далеко от пехоты; боеприпасы хранились на тыловых складах, под замком. Немцы заранее забросили на советскую территорию диверсионные группы, нашедшие поддержку у населения областей, присоединенных к СССР менее двух лет назад и в значительной части настроенного враждебно к новому режиму. Первые часы войны стали решающими для завоевания господства в воздухе. Люфтваффе застали красную авиацию на незамаскированных аэродромах, где самолеты стояли под открытым небом. За первые сорок восемь часов немцы уничтожили 1489 советских самолетов на земле, а в первые девять дней – 4614. Юные «сталинские соколы», плохо подготовленные, на плохих самолетах, гибли сотнями, так что Кессельринг, один из командующих люфтваффе, говорил об «избиении младенцев». Единственным их эффективным приемом стал воздушный таран: из 636 таранов, зафиксированных в ходе войны, 358 приходятся на три первые недели войны. Одновременно самолеты с черными крестами на крыльях атаковали командные пункты, радио– и телефонные станции, вокзалы, уничтожая важные для обороны противника объекты. В 22 часа, осознав весь масштаб разгрома, 29-летний генерал-майор Топец (ошибка авторов: фамилия командующего ВВС Западного особого военного округа была Копец, и было ему 32 года (р. 1908).  – Пер.) пустил себе пулю в голову. Еще три года назад он был капитаном.

Между 03:45 и 4 часами Жуков, по-прежнему находившийся рядом с Тимошенко, получил от того приказ позвонить Сталину, который, по версии Молотова, находился на даче в Кунцеве, а по версии Микояна – в Кремле.

«Звоню. К телефону никто не подходит.

Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос дежурного генерала управления охраны. Прошу его позвать к телефону И.В. Сталина.

Минуты через три к аппарату подошел И.В. Сталин.

Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия. И.В. Сталин молчит: я слышу лишь его дыхание.

 –  Вы меня поняли?

Опять молчание.

Наконец И.В. Сталин спросил:

 –  Где нарком?

 –  Говорит с Киевским округом по ВЧ.

 –  Приезжайте в Кремль с Тимошенко. Скажите Поскребышеву [секретарь Сталина], чтобы он вызвал всех членов Политбюро…»^[360]

Удивительно, что нарком обороны Тимошенко сам не доложил вождю о начале германского вторжения. Испугался его реакции? Мы полагаем, что он вел долгий и гораздо более важный разговор с генералом Кирпоносом в Киеве, что помешало ему позвонить Сталину. Речь шла о том, когда возможно – если это вообще возможно – ввести в действие военный план МП-41, то есть начать контрнаступление на Южную Польшу. Положив трубку, Тимошенко вместе с Жуковым выехал в Кремль. Над Москвой вставал рассвет. Их обоих пригласили в большой кабинет, обшитый дубовыми панелями. В центре – массивный стол, покрытый зеленым сукном. На стенах портреты Маркса, Энгельса и Ленина, составляющие единственное украшение этого помещения. Стоящий в углу, где нет окон, письменный стол вождя завален стопками бумаг и папок, среди которых выделяются подставки для трубок и остро заточенных цветных карандашей. Кажется, все на своих местах, однако что-то изменилось.

«В 4 часа 30 минут утра все вызванные члены Политбюро были в сборе. Меня и наркома пригласили в кабинет. И.В. Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руках набитую табаком трубку. Он сказал: [вырезанный цензурой фрагмент, восстановленный только в 10-м издании]

 –  Не провокация ли это немецких генералов?

 –  Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация…  – ответил С.К. Тимошенко.

 –  Если нужно организовать провокацию,  – сказал И.В. Сталин,  – то немецкие генералы бомбят и свои города…  – И, подумав немного, продолжал: – Гитлер наверняка не знает об этом. [Конец вырезанного цензурой фрагмента].

 –  Надо срочно позвонить в германское посольство,  – обратился он к В.М. Молотову»^[361].

Мы имеем множество описаний этой сцены, данных Микояном, Молотовым и Хрущевым. Все они почти во всем подтверждают рассказ Жукова. Сталин находился в шоковом состоянии. Микоян вспоминает: «Он выглядел очень подавленным, потрясенным. „Обманул-таки, подлец, Риббентроп'', – несколько раз повторил Сталин…» Жуков коротко скажет: «Подавленным я его видел только один раз. Это было на рассвете 22 июня 1941 года»^[362].

В этот момент в кабинет вошел генерал Ватутин, заместитель Жукова, и доложил, что после мощной артподготовки германские войска атаковали позиции войск Северо-Западного и Западного фронтов. В вырезанном цензурой фрагменте Жуков написал:

«Мы тут же просили И.В. Сталина дать войскам приказ немедля организовать ответные действия и нанести контрудары по противнику.

 –  Подождем возвращения Молотова,  – ответил он».

Жуков реагировал без удивления, поскольку Красная армия с 1920-х годов готовилась отвечать на вражеское вторжение немедленным контрнаступлением. Сталин, хотя и потрясен, не собирается отходить от линии, которой упрямо держался с августа 1939 года. Прежде чем принять меры, отменить которые будет невозможно, он желает получить подтверждение из посольства рейха, то есть от политического органа, что это война, а не «провокация».

В германском посольстве сообщили, что Шуленбург просит Молотова немедленно принять его. На часах 5 утра, если верить Жукову. Встреча была недолгой. Через полчаса Молотов вернулся в кабинет Сталина и просто сказал:

 –  Германское правительство объявило нам войну.

«И.В. Сталин опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза»^[363].

Мы никогда не узнаем, что в те минуты творилось в мозгу диктатора. Но ему было о чем подумать. Значит, он полностью ошибся в своей оценке германских намерений. «Он считал свое политическое чутье непревзойденным»,  – написала его дочь Светлана^[364]. Значит, все адресованные ему предупреждения были правдой. Все его усилия, направленные на достижение соглашения, на умиротворение Гитлера, были напрасны. Как и в Польше, Германия сосредоточила свою армию и нанесла удар без предшествующего дипломатического кризиса, без переговоров, как он предполагал. Но огромный и могущественный Советский Союз – это не Польша. Гитлер не может надеяться его уничтожить и оккупировать. На что же он рассчитывает? Может быть, хочет получить территориальный залог для будущих переговоров? Каким бы удивительным это ни показалось, Сталин все еще не верил, что началась настоящая война, а принимал происходящее за акцию устрашения. В этом смысле следует истолковывать загадочные слова, сказанные накануне Молотовым Димитрову, руководителю Коминтерна: «Ситуация неясная. Ведется большая игра»^[365].

«Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в приграничных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение.

 –  Не задержать, а уничтожить,  – уточнил С.К. Тимошенко.

 –  Давайте директиву,  – сказал И.В. Сталин»^[366].

В оригинальном тексте «Воспоминаний» Жуков написал, что Сталин добавил: «„Но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу“. Трудно было понять И.В. Сталина. Видимо, он все еще надеялся как-то избежать войны».

Текст директивы № 2 (директивой № 1 была отправленная в войска накануне) с исправлениями, внесенными в него Сталиным, переданный в 07:15 в округа, ограничивал рамки отпора, который следовало дать агрессору: «1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения границу не переходить. […] 3. […] Разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать. Тимошенко, Маленков, Жуков».

Сталин оставался верен своей линии, какой бы самоубийственной она ни была. Поскольку он не знал, чего именно хочет Гитлер, то и приказал ограничить ответные действия сухопутных сил линией государственной границы, запретив им вторжение на вражескую территорию, а авиации было позволено атаковать только второстепенные города противника. Тимошенко и Жуков тоже последовательны: план МП-41 начал реализовываться в своей военно-воздушной составляющей.

Жуков покинул Кремль примерно в 07:30. Первое, что сделал Сталин,  – вызвал Пономаренко, первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии, и голосом полным злости сообщил тому, что генерал Павлов не понимает ситуации на фронте, а потому Пономаренко следует немедленно выехать на КП Западного фронта. Это была типичная сталинская практика: послать политика следить за военным, чтобы первый предотвратил превышение власти и измену со стороны второго. В данной ситуации превышением власти было бы «поддаться на провокации немецких генералов». Миссию Пономаренко нельзя интерпретировать никак иначе, потому что Сталин не имел никакой информации о военном положении на Западном фронте и ему не в чем было упрекнуть Павлова, кроме как в этой виртуальной… агрессивности.

Около 8 часов Жуков попытался собрать информацию о положении на границах. В своих «Воспоминаниях» он признаётся, что сделать это было невозможно: проволочная связь была нарушена. Проведенное позднее расследование установит, что штабы, от фронтового до батальонного, не могли пользоваться рациями, потому что не получили частот и шифров, разработанных на случай войны. В не порезанной цензурой версии своих мемуаров Жуков признаётся, что он, начальник Генерального штаба, не имел никакого представления о силах противника и направлениях их главных ударов. «В штабы округов из различных источников начали поступать самые противоречивые сведения, зачастую провокационного и панического характера»^[367]. Похоже, Жуков присоединился, по крайней мере частично, к скрытому смыслу директивы № 1: провокации, возможно, еще не означают начало войны.

В 9 часов Жуков и Тимошенко вернулись в Кремль. Они начали обрисовывать первую картину сложившейся ситуации… о которой сами мало что знали, кроме того, что сильно пострадала «авиация, не успевшая подняться в воздух и рассредоточиться по полевым аэродромам»^[368]. Они принесли с собой проект постановления Президиума Верховного Совета СССР о всеобщей мобилизации и об учреждении Ставки Главного Командования – Главного штаба, или, точнее, военного кабинета. Сталин сразу же уменьшил масштаб мобилизации и отложил на более поздний срок создание Ставки. Как не понять, что он обдуманно ограничивал рамки отпора? Может быть, все еще ждал какого-то сигнала от Гитлера? Предложения о начале переговоров? Все указывает на это. Точно так же он отказался отвечать на радиообращение Черчилля, заявившего о готовности сделать все, что в его силах, для помощи России и ее народу.

22 июня Сталин принял еще одно удивительное решение. В тот момент, когда все надеялись, что он возглавит отпор врагу и воодушевит народ, он объявил, что в полдень по радио выступит Молотов. «Конечно, предложили, чтобы это сделал Сталин,  – писал в своих воспоминаниях Микоян.  – Но Сталин отказался. […] Наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, это сделает в другой раз»^[369]. «Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход,  – вспоминал Молотов.  – Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах»^[370]. Можно предположить, что и здесь, отказываясь лично призвать соотечественников к оружию, выждав долгих восемь часов, прежде чем сообщить народу о войне, Сталин оставлял Гитлеру возможность обратиться к нему напрямую для достижения компромисса.

Итак, большая часть граждан Советского Союза узнала о начале войны в 12:15 из речи наркома иностранных дел. Илья Эренбург записал в своем дневнике: «Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении». Действительно, половина выступления была посвящена сожалениям о том, что СССР подвергся нападению, несмотря на то что „Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора [о ненападении]“. Слова о том, что „германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству“, повторялись трижды. В заключение, призвав своим тусклым голосом народ „еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии“, Молотов, наконец, произнес эти исторические слова: „Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами“». «Конечно, это было ошибкой,  – считал Микоян.  – Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что в тот момент не знал, что сказать народу. Ведь внушали народу, что войны в ближайшие месяцы не будет. […] Чтобы как-то сгладить допущенную оплошность и дать понять, что Молотов лишь „озвучил“ мысли вождя, 23 июня текст правительственного обращения был опубликован в газетах рядом с большой фотографией Сталина».

Огромные трудности со связью не позволяли Жукову составить ясную картину происходящего на западной границе в течение всего дня 22 июня. Повсюду, на всех уровнях, царила полнейшая неразбериха. Ни Кузнецова, командующего Северо-Западным фронтом, ни командующего Западным фронтом Павлова (Белоруссия) не было на их командных пунктах, потому что, как доложил Жукову Ватутин, они, «не доложив наркому, уехали куда-то в войска. Штабы этих фронтов не знают, где в данный момент находятся их командующие»^[371]. Лишь через пять дней Жуков узнает, что за несколько часов немцы захватили первую линию обороны, продвинувшись в Прибалтике и в Белоруссии на 20–40 км в глубь советской территории. Мосты через реки Неман, Буг, Прут были захвачены неповрежденными. Немцы вошли в находящийся в 50 км от границы Кобрин, где чуть не захватили генерала Коробкова, командующего 4-й армией. В первую неделю войны примерно каждые две секунды погибал один советский солдат. Армии Павлова теряли по 23 000 человек в день, армии Кирпоноса – по 16 000.

В 13 часов Жукова вызвал Сталин, который сказал ему:

« –  Наши командующие фронтами не имеют достаточного опыта в руководстве боевыми действиями войск и, видимо, несколько растерялись». Он явно знал больше, чем Жуков, видимо получая информацию по каналам НКВД, располагавшего лучшей системой связи. «Политбюро решило послать вас на Юго-Западный фронт в качестве представителя Ставки Главного Командования [еще не созданной!]. На Западный фронт пошлем Шапошникова и Кулика. […] Вам надо вылететь немедленно в Киев и оттуда вместе с Хрущевым выехать в штаб фронта в Тернополь.

Я спросил:

 –  А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?

И.В. Сталин ответил:

 –  Оставьте за себя Ватутина…»^[372]

План МП-41 применен на практике!

Уже через сорок минут Жуков находился на московском центральном аэродроме. Он едва успел предупредить жену о своем отъезде. В Киев он прибыл в конце дня. Взлетно-посадочные полосы были повреждены бомбардировками, ангары горели. Хрущев ждал его в здании ЦК Компартии Украины, первым секретарем которого он являлся. Эти двое, познакомившиеся в прошлом году, во время службы Жукова в Киевском Особом военном округе, не слишком любили друг друга. Хрущев недолюбливал Георгия Константиновича за высокомерие, а его живой темперамент казался Хрущеву подозрительным, как темперамент Гитлера. Хрущев предпочитал Тимошенко, который сильно пил и избегал общения с равными себе.

Жукова же раздражала безудержная болтливость Никиты Сергеевича, его трусость и лицемерие. Господство немцев в воздухе не позволило им воспользоваться самолетом или поездом. Поэтому до небольшой деревушки под Тернополем, где находился КП генерала Кирпоноса, командующего Юго-Западным фронтом, они добирались на машине. После изнурительной 450-километровой поездки они добрались до цели уже ночью. Жуков с негодованием обнаружил, что здание штаба недостроено, а офицеры размещены в хатах.

Связавшись по ВЧ с Ватутиным, Жуков получил первое подтверждение почти полного паралича телефонной и радиосвязи. Штаб вынужден посылать разведывательные самолеты, чтобы узнавать обстановку на фронте. Никаких известий от Павлова и Кузнецова: с обоими командующими фронтами невозможно связаться. Через двадцать четыре часа после начала войны половина армии предоставлена сама себе.

«Затем генерал Н.Ф. Ватутин сказал, что И.В. Сталин одобрил проект директивы № 3 наркома и приказал поставить мою подпись.

 –  Что это за директива?^[373] – спросил я.

 –  Директива предусматривает переход наших войск к контрнаступательным действиям с задачей разгрома противника на главнейших направлениях, притом с выходом на территорию противника. […]

 –  Хорошо,  – сказал я,  – ставьте мою подпись».

Сказали ли ему, что Мерецков, его предшественник на посту начальника Генштаба, был этим же утром арестован НКВД? Маловероятно: все разговоры по ВЧ прослушивались. В чем его обвиняли? В том, что он воспользовался инспекционными поездками в приграничные районы, чтобы стать на путь предательства! После зверских избиений людьми Берии он будет брошен в тюремную камеру.

Сделав это отступление, показывающее, в какой обстановке приходилось действовать Жукову, отметим, что его рассказ нельзя принимать за чистую монету. Журнал посещений сталинского кабинета показывает, что он не улетал в Киев в 13 часов, поскольку в 14:16 присутствовал на совещании, на котором, вне всяких сомнений, говорил о контрнаступлениях, предусмотренных МП-41. Маршал Баграмян в своих мемуарах вспоминает, что Жуков прибыл на Юго-Западный фронт уже после поступления туда директивы № 3. То, что содержание данной директивы стало для него неожиданностью, а особенно то, что ему не была известна цель его отправки на Украину, абсурд. С чего бы Сталин стал лишать себя начальника Генштаба в самый критический момент? Зачем было так спешно посылать его в Тернополь в первые же часы войны, заставляя совершить восемнадцатичасовое путешествие? И зачем было посылать его именно на Юго-Западный фронт, самый мощный и крепкий из фронтов^[374], с которым сохранялась радиосвязь, а не на наиболее угрожаемые и упорно молчавшие, которыми командовали Павлов и Кузнецов? На все эти вопросы есть только один ответ: Жуков отправился претворять в жизнь облегченную версию своего плана войны, того самого, что он разработал в марте 1941-го, а 15 мая предлагал в виде упреждающей операции. Этот план, остававшийся практически неизменным с 1939 года, и при Шапошникове, и при Мерецкове, был насквозь пропитан наступательным духом, которым РККА жила с 1920-х годов. Невозможно, чтобы всего через несколько часов после германского нападения Жуков уже выкинул МП-41 в мусорную корзину. Невозможно и то, что он утверждал в своих интервью в 1960-х годов,  – будто он обдумывал возможность перехода в контрнаступление, не говоря об этом никому, даже Хрущеву, креатуре Сталина, который служил бы Жукову прикрытием в случае неудачи. В действительности Красная армия намеревалась действовать по своему наступательному плану, поскольку никаких других планов у нее не было, потому что она никогда не думала о возможности других видов боевых действий и потому что в той ситуации, под огнем, в спешке, просто невозможно было менять стратегию.

С 23 по 26 июня Жуков действовал по-жуковски. Ему дано невыполнимое задание: разбить группу армий «Юг» фон Рундштедта, имеющую 1000 танков, 50 дивизий (считая и румынские) и господство в воздухе, и развернуть наступление на южнопольский Люблин, находящийся в 100 км к западу. План: нанесение концентрических ударов по флангам немецких войск, вклинившихся 22 июня в советскую территорию. Средства: 6 механизированных корпусов, пехота (5-я и 6-я армии), или 40 % всех советских сил, развернутых на границах. Сопротивление, которое предстояло преодолеть: открытое – Пуркаева, начштаба фронта, который кричал, что это безумие; более осторожное – командующего фронтом Кирпоноса и начальника оперативного отдела штаба Баграмяна. Но шесть механизированных корпусов разбросаны по огромной территории. Только 8-й находится под рукой. «Едем к Рябышеву!» – приказал Жуков. Хрущев благоразумно предпочел остаться в главной квартире фронта: небо кишело немецкими самолетами.

В 9 часов утра не спавший уже двое суток Жуков влетел – по-другому не скажешь – на КП 8-го мехкорпуса, спрятавшийся в лесу неподалеку от Брод. Его командиру генерал-лейтенанту Дмитрию Рябышеву, с которым он был знаком с 1940 года, Жуков объяснил его задачу, выглядящую настоящим самоубийством. Он – единственный, кто может немедленно контратаковать немцев; другие корпуса – 15, 22, 19, 9-й (корпус Рокоссовского)  – вступят в бой позднее, по мере того как подтянутся. Во время этого их совещания над КП непрерывно пикировали «Штуки», рвались бомбы. Укрытие тряслось от разрывов, но Жуков даже глазом не моргнул. Рябышев лукаво предложил начальнику Генштаба бутерброды, чтобы испытать его храбрость. Жуков невозмутимо проглотил их и улыбнулся шутке. Он всегда ценил храбрость.

Рябышев рассказал о своих проблемах и буквально пальцем показал Жукову пропасть, разделяющую фантазии тухачевцев и реальность управления огромными мехкорпусами. С 22 июня 8-й корпус прошел 250 км в различных маршах и контрмаршах. Из 932 своих танков (из которых 169 новых – КВ-1 и T-34) он уже потерял 200 из-за различных технических повреждений. В корпусе танки восьми различных типов, использующих четыре разных вида горючего и артиллерию пяти различных калибров, для которых требуется столько же типов снарядов. Короче, нормальное снабжение невозможно. Недостаточно автомобилей для перевозки пехоты, очень мало раций, некомплект офицерского состава достигает 20 %. Равнодушный к этим жалобам, Жуков приказал ему перейти в контрнаступление завтра, 25 июня.

Но атака 8-го мехкорпуса началась только 26-го. Жуков ее не увидит, потому что около полудня Сталин позвонит ему по телефону и потребует срочно вернуться в Москву. Кирпонос, в меру своих сил, будет стараться осуществить «план Жукова», который выльется в малоизвестное, но очень ожесточенное сражение, продлившееся до 1 июля. В треугольнике Луцк – Дубно – Броды 1500 танков пяти советских мехкорпусов противостояли примерно 800 немецким. РККА потеряла больше тысячи своих танков (в основном брошенных из-за поломок), ее противник – меньше сотни своих, что показывает превосходство боевой подготовки немецких экипажей и командования, которым помогало полное господство в воздухе. Корпуса Рябышева и Рокоссовского показали себя очень хорошо, одержав несколько успехов местного значения.

Жуков хвалился, что остановил продвижение немцев на Украину. В своих «Воспоминаниях» он посвятил этим сражениям очень подробный рассказ на двенадцати страницах. Нет, немцы не были остановлены, хотя их продвижение вперед действительно замедлилось. Этот относительный (очень относительный) успех резко контрастирует с тем разгромом советских войск, что имел место в Белоруссии. В своем дневнике Ф. Гальдер, начальник Генерального штаба ОКХ, человек, занимавший в вермахте ту же должность, что Жуков в РККА, признаёт, что «8-й русский танковый [ошибка Гальдера. Правильно: 8-й механизированный] корпус окружен. По-видимому, у него не хватает горючего. Противник врывает танки в землю и таким образом ведет оборону. […] Противник отходит с исключительно упорными боями, цепляясь за каждый рубеж»^[375]. При этом не следует забывать, что Жуков ехал не защищать Украину, а наступать. Он замедлил продвижение Рундштедта, но цена этого успеха была чрезмерно высокой. 2600 потерянных танков, три сильно потрепанные армии и 160 000 человек безвозвратных потерь. Если бы эти силы были использованы в обороне, они могли бы принести советской стороне больше пользы и отсрочить крушение Юго-Западного фронта, которое произошло 3 июля.

Жуков пытается возводить плотины

Жуков приземлился на московском аэродроме поздним вечером 26 июня. Прежде чем отправиться в Кремль к Сталину, он ознакомился с ситуацией на фронте, еще неясной в деталях, но не оставляющей сомнений в страшном поражении, которое потерпели в пограничном сражении Северо-Западный и Западный фронты: шесть армий разгромлены, все контратаки механизированных корпусов либо пресечены, не успев начаться, либо отражены с чудовищными потерями. Захвачены Каунас, Вильнюс, Дубна, Даугавпилис, Финляндия объявила СССР войну. Немцы на всех направлениях прорвали фронт и углубились на советскую территорию, продвинувшись за пять дней на разных участках на 100–200 км. В Даугавпилсе танки Манштейна захватили неповрежденными два моста: линия Двины – вторая линия стратегической обороны – уже прорвана. Жуков бросил в этот пункт 21-й механизированный корпус^[376], но соединение, понеся огромные потери от «Штук», рассыпалось прежде, чем успело сосредоточиться. Перед Минском немцы уже почти замкнули в гигантский котел 3, 4 и 10-ю армии – почти весь Западный фронт генерала Павлова: это была первый из Kessel, знаменитых котлов – фирменного приема немцев.

В своих «Воспоминаниях» Жуков признаёт ошибки в размещении войск, а также придает слишком большое значение растерянности, вызванной внезапностью, силой и масштабом германского вторжения. Он не только напоминает, что ошибки были допущены его предшественниками Шапошниковым и Мерецковым, но и честно признаёт, что сам он за пять месяцев руководства Генеральным штабом мало что сумел исправить. Несмотря на пространные рассуждения о собственных действиях в первые дни войны, похвалу в адрес того или иного соединения, критику в адрес командующего армией за отказ от перехода в контрнаступление, как это предусматривалось директивой № 3, никакие слова и поступки Жукова не могут изменить приговор Истории: он – один из главных виновных в разгроме лета 1941 года. Разумеется, вина его многократно меньше, чем Сталина, и, конечно, значительно меньше, чем вина Тимошенко и Ворошилова, но она равна вине Шапошникова и Мерецкова. Эта оценка относится не только к деятельности Жукова перед германским вторжением, но и, как мы увидим, к тем его действиям, которые он будет предпринимать после своего возвращения в Москву 26 июня.

Жуков приехал в Кремль после полуночи, то есть уже 27 июня.

«В кабинете И.В. Сталина стояли навытяжку нарком С.К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И.В. Сталин был не в лучшем состоянии.

Поздоровавшись кивком, И.В. Сталин сказал:

 –  Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?  – и бросил на стол карту Западного фронта»^[377].

Жуков утверждает, что с помощью Ватутина наметил «создать на путях к Москве глубоко эшелонированную оборону, измотать противника и, остановив его на одном из оборонительных рубежей, организовать контрнаступление, собрав для этого необходимые силы частично за счет Дальнего Востока и главным образом новых формирований»^[378]. Здесь мы имеем дело с планом, придуманным задним числом, спустя много лет. В тот момент Жуков не мог рассчитывать на использование в европейской части страны войск с Дальнего Востока, поскольку Сталин ожидал вступления в войну против СССР Японии. Но Жуков добился разрешения создать на московском направлении две параллельные линии обороны, которые должны были сыграть роль волнорезов. Первая линия, длиной в 300 км, проходила по Двине и Днепру от Полоцка до Мозыря через Витебск, Оршу и Могилев. Вторая, параллельная ей, в 80 км восточнее, проходила по линии Невель – Смоленск – Рославль – Гомель. Занять две эти линии должны были шесть армий стратегического резерва, начавшие выдвижение к западным границам с 15 мая. Сталин согласился со всеми их предложениями, понимая, что ситуация такова, что может возникнуть угроза захвата противником Москвы. Похоже, он не обратил внимания на то, что этот проект предполагал прикрытие только столицы, совершенно забывая про ленинградское и киевское направления. Жуков понимал это, но ничего не сказал, потому что, в отличие от немцев, безусловно понимал особую важность Москвы. Редкий случай: его воля определила выбор вождя.

Анализируя приказы и директивы, отдаваемые Жуковым в качестве начальника Генштаба и/или члена Ставки в первые десять дней войны, можно выделить три типа предлагаемых мер: краткосрочные – локальные контрудары и восстановление связи с фронтом; среднесрочные – выставление второго и третьего стратегических эшелонов из армий, сформированных во внутренних районах страны; и педагогические – переучить Красную армию, чтобы она могла успешно противостоять противнику.

Сомнению подвергается только польза локальных контрударов. Что, как ни парадоксально об этом говорить в обстановке всеобщего крушения и краха, позволяет положительно оценить деятельность Жукова в качестве начальника Генштаба. Чтобы не нарушать ход повествования, предоставляем читателю самому определить, к какой категории относятся события, о которых сейчас пойдет речь. Первая реакция Жукова – это реакция человека, который опирается на теоретические построения, не зная реального положения на фронте. 27 июня, в 10:05, он посылает телеграмму Климовских, начальнику штаба Западного фронта. Этому окруженному, дезорганизованному, подвергающемуся ударам со всех сторон фронту он от имени Ставки приказывает «указать, где остались наши базы горючего, огнеприпасов и продфуража», в точности указать линию фронта и нанести удар по танковым соединениям немцев, ставшим уязвимыми, потому что ушли далеко вперед от своей пехоты. «Такое смелое действие принесло бы славу войскам Западного округа»,  – простодушно добавляет он. В тот же день, в 20:25, Жуков послал Павлову директиву: «С целью разгрома подвижной группы противника в районе Радошковиче [северо-западнее Минска], опираясь на Минский укрепленный район… нанести удар… и, не допустив отхода ее на запад, уничтожить. Наступательные действия не прекращать и ночью. Для изоляции и уничтожения подвижных частей противника, прорвавшихся от Слуцка на Бобруйск. 214-ю авиадесантную бригаду. выбросить сегодня же ночью для действия в направлениях на Глушу, Глуск и Старые дороги»^[379]. Павлов не знает, где его корпуса, и лишен всякой связи. Его подчиненные тысячами сдаются в плен, а от него требуют уничтожить противника комбинированным ударом, который к тому же ему предстоит организовать за несколько часов… Мы могли бы процитировать десятки подобных приказов и директив, показывающих, до какой степени начальник Генштаба не владел реальной обстановкой, был оторван от действительного положения на фронте. В «Воспоминаниях» Жуков приводит долгий телефонный разговор с Климовских в тот же день, 28 июня. Доклад Климовских, одновременно неопределенный и оптимистичный – в то самое время, когда Западный фронт буквально агонизировал,  – показывает, что он врал, умышленно искажая реальное положение или же сам его не зная. Такого рода доклады, часто продиктованные страхом, скрывали от Москвы подлинную ситуацию на фронте, что, в свою очередь, искажало представление о ней Жукова.

Через несколько часов после этого разговора немцы взяли Минск и Ригу. На следующий день, 29 июня, пишет Жуков, «И.В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза он крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на западном стратегическом направлении»^[380]. Микоян в подробностях рассказывает о событиях 29 июня. Он, вместе с Молотовым и Берией, находился в кабинете Сталина. Утром пришло неподтвержденное известие о сдаче Минска. Сталин пришел в бешенство. Разве не послал он туда Кулика, Ворошилова и Шапошникова? Он позвонил Тимошенко и спросил:

 –  Что под Минском? Как там дела?

 –  Я не могу сейчас доложить, товарищ Сталин…

 –  А вы обязаны постоянно знать все детали, товарищ Тимошенко, и держать нас в курсе событий.

Сталин положил трубку. Его раздражение не проходило. «Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться в обстановке»,  – написал Микоян.

Поехали Сталин, Молотов, Маленков, Микоян и Берия, то есть группа, реально правившая Советским Союзом.

«В Наркомате были Тимошенко, Жуков, Ватутин. Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не могли. Потом Сталин и другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает. Около получаса поговорили, довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: „Что за Генеральный штаб, что за начальник штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?“

Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек буквально разрыдался и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5 – 10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были мокрые»^[381].

Можно ли верить этому свидетельству Микояна? Оно было записано в то время, когда Хрущев, чьим союзником был Микоян, всеми способами старался дискредитировать Жукова. И все же такое поведение будущего маршала объясняется его сильной эмоциональностью и чувством растерянности и собственного бессилия, которое наверняка мучило его тогда. Возможно, если бы Георгий Константинович считал, что влияет на ход событий, при его сангвиническом темпераменте он бы отреагировал на упреки вождя грубо и резко, чего бы это ему впоследствии ни стоило. По сути, Сталин был прав: на данном этапе войны Генштаб ничего не мог сделать с оперативной точки зрения. Для того чтобы узнать о местонахождении и состоянии соединений, Жуков вынужден был посылать в качестве посыльных штабных офицеров в довольно высоких званиях. А 28-го он приказал разведывательной авиации установить местонахождение двух стрелковых корпусов (30 000 человек), которые должны были находиться где-то около Пинска, но от которых не было никаких известий^[382].

Еще одной срочной задачей Жукова было сохранение и восстановление связи с войсками. 7 июля он отчитывал все армейские штабы: «Штаб 22-й армии 2.7.1941 г., меняя место своего КП, не доложил [об этом] ни штабу фронта, ни Генеральному штабу, с которыми у него была связь. В результате связь с ними была потеряна на 2 часа. Штаб фронта узнал о перемещении штаба [22-й] армии только от радистов. За грубое нарушение элементарных правил организации управления начальнику штаба 22-й армии генерал-майору Захарову и начальнику связи армии полковнику Панину объявляю выговор»^[383]. Красной армии приходилось учиться всему, в том числе элементарным правилам предоставления отчетности вышестоящим инстанциям. Так, приказ от 12 июля напоминал: «До сего времени войсковые части не выполняют приказ НКО № 138 – 1941 г. и не представляют списки персональных потерь личного состава. Обяжите части точно выполнять приказ НКО № 138 – 1941 г. и немедленно представить списки персональных потерь личного состава с начала боевых действий»^[384]. Этот приказ так плохо выполнялся, что 21 июля пришлось отдать его снова.

Сталин не впадал в прострацию

Мемуары Микояна, наряду с выступлениями Хрущева на XX съезде (1956) и после него, а также с воспоминаниями дочери диктатора, Светланы, являются составной частью еще одного живучего антисталинского мифа: якобы германское нападение 22 июня вызвало у Сталина полный паралич воли и ввергло его в прострацию, из которой он вышел только через десять дней, да и то лишь под воздействием своих коллег из политбюро. Чтобы опровергнуть этот миф, достаточно заглянуть в журнал регистрации посещений сталинского кабинета. 22 июня Сталин начал прием в своем кремлевском кабинете в 05:45 и за день принял 29 человек. На следующий день прием начался в 03:20 и продолжался без перерывов до 01:25 ночи. Видимо, совершенно изнуренный нервным напряжением, Сталин уехал в Кунцево, где встречался с членами политбюро, и возобновил приемы в Кремле 24-го, с 16:20 до 21:30. Человек, которого нам рисуют парализованным шоком от немецкого вторжения, с 22 по 28 июня проводит 158 различных совещаний общей продолжительностью 88 часов и встречается с 45 видными военными, дипломатами и руководителями экономики.

Если в его расписании и есть пустоты, то они выпадают на 29 и 30 июня: ни одной встречи в Кремле. Но вождь тогда находился в Кунцеве с членами политбюро, и мы видели, что вечером 29-го он приезжал в Наркомат обороны, где унизил Жукова. По рассказу Микояна, после этой сцены, когда он потерял самообладание – редчайший случай для Сталина,  – вождь в одиночестве уехал на дачу в Кунцево. В следующие двадцать четыре часа от него не было никаких известий. Тогда члены политбюро решили навестить его без приглашения. По рассказу Микояна, они нашли Сталина в малой столовой сидящим в одиночестве в кресле. Увидев их, он будто бы буквально окаменел.

«Сталин,  – рассказывал Микоян,  – конечно, решил, что мы пришли его арестовывать. Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“

Молотов выступил вперед и от имени всех нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Говорит о предложении создать Государственный Комитет Обороны. Сталин меняется буквально на глазах. Прежнего испуга – как не бывало, плечи выпрямились. Но все же он посмотрел удивленно и после некоторой паузы сказал: „Согласен. А кто председатель?“

 –  Ты, товарищ Сталин,  – говорит Молотов».

Хрущев, которого тогда в Москве не было, описывает в своих мемуарах примерно такую же сцену, основываясь якобы на откровениях Берии. Жуков всегда утверждал, что это ложь. В вырезанном цензурой из его «Воспоминаний» куске он утверждает, что рулевой всегда крепко держал штурвал в своих руках: «Говорят, что в первую неделю войны И.В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В.М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности. Конечно, в первые часы И.В. Сталин был растерян. Но вскоре он вошел в норму и работал с большой энергией, правда проявляя излишнюю нервозность, нередко выводившую нас из рабочего состояния». Каганович в своих беседах с Чуевым тоже утверждал, что Сталин ни на мгновение не отстранялся от управления Советским государством. Сцена, описанная Микояном, совершенно неправдоподобна; он придумал ее, чтобы внести свой вклад в антисталинскую кампанию, развязанную Хрущевым в 1956 году. И наконец, разве можем мы себе представить, чтобы эти трясущиеся перед Сталиным бонзы решились бы навязать Сталину создание такого высшего органа управления, как ГКО, то есть вторгнуться на территорию, вход на которую был для них строго-настрого запрещен? Где бы набрался смелости тот же Микоян, смолчавший, даже когда по приказу Сталина в декабре 1943 года были арестованы его сыновья? Можем ли представить себе, чтобы Сталин согласился с подобным попранием своих прерогатив и всю войну сохранял ГКО, проект которого родился не в его мозгу?

Гитлер рассчитывал на быстрый распад Советского государства, даже на антибольшевистскую революцию. Но Сталин всегда держал страну железной хваткой и с первых дней войны принимал решения, которые позволили Советскому Союзу выжить. Например, 29 июня он ввел Берию в Военный совет Московского военного округа^[385]. Москва 1941-го не станет Петроградом 1917-го, да и Сталин не Николай II. В стране не произойдет антисталинской революции под пораженческими лозунгами.

В своих воспоминаниях старшая дочь Жукова, Эра, рассказывает о том, каким она увидела отца после его возвращения с Украины: «Когда папа наконец смог заскочить домой, мы увидели, как изменилось его лицо – осунулось, потемнело, черты лица стали резче. У него всегда было такое моложавое лицо, замечательная улыбка, и вдруг все ушло куда-то»^[386]. Через несколько дней Александра с Эрой и Эллой отправились в эвакуацию в Куйбышев, волжский город в глубоком тылу, где для семей номенклатуры был подготовлен особый дом. В октябре к ним присоединились мать Жукова, Устинья Артемьевна, и его сестра Мария. Александра Диевна и девочки снова увидят своего мужа и отца только накануне встречи нового, 1942 года в Перхушково, на командном пункте Георгия Константиновича. Это был единственный раз за всю войну, когда они оказались близко к линии фронта.

23 июня была создана Ставка Главного Командования, которую возглавил, в качестве наркома обороны, Тимошенко. В ее состав вошли Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный и нарком Военно-морского флота Кузнецов. В своих мемуарах Жуков уверял – и в этом ему можно верить,  – что Тимошенко и он еще 22-го числа предложили, чтобы главой Ставки стал Сталин. «Получалось,  – пишет он,  – два главнокомандующих: нарком С.К. Тимошенко – юридический, в соответствии с постановлением, и И.В. Сталин – фактический. Это осложняло работу по управлению войсками и неизбежно приводило к излишней трате времени на выработку решений и отдачу распоряжений»^[387]. Но Сталин, верный своей привычке скромно оставаться в тени, отказался. Жуков попал в точку. Он понял, насколько отсутствие Сталина парализует не только армию, зависящую от политической власти так, как не зависела ни одна другая армия в истории, но также партию и государство. Медленно, с многочисленными колебаниями, отражавшими изменения в понимании ее назначения, 8 августа наконец появится Ставка Верховного Главнокомандования (ВГК) со Сталиным в качестве Верховного главнокомандующего всеми вооруженными силами^[388].

Ставка принимала все стратегические решения, выделяла средства, постановляла формирование и использование резервов. Также ей подчинялись флот, авиация дальнего действия и Главный штаб партизанского движения. Она поддерживала постоянную связь с фронтами и армиями через своих уполномоченных – пост, который Жуков занимал две трети войны,  – и с Генштабом РККА, начальником которого Жуков оставался в июне – июле 1941 года. Британский историк Джон Эриксон очень хорошо определил взаимоотношения между этими структурами: «Ставка была личным штабом Сталина как „верховного главнокомандующего“, а Генштаб Красной армии служил Ставке группой оперативного планирования»^[389].

Н.Г. Кузнецов, бывший членом Ставки, написал в своих мемуарах, что Сталин «имел обыкновение вызывать на заседания Ставки лишь того, кого находил нужным. По сути дела, и в самой Ставке установилось полное единовластие. Стиль руководства в то время не был по-военному четким. Я видел, как Сталин по простому телетайпу связывался из своего кабинета с фронтами. Он не считал необходимым отдавать приказания, соблюдая порядок подчиненности. Вызывал непосредственного исполнителя, часто не ставя в известность даже его начальника. Понятно, что в исключительных случаях можно было так поступать, но делать это правилом недопустимо. Недооценка системы и организации в руководстве со стороны Сталина оставалась до конца его дней»^[390].

30 июня Сталин возглавил еще один высший орган, который станет важным инструментом в достижении победы,  – Государственный Комитет Обороны (ГКО). Созданный по совместному постановлению трех главных управляющих структур Советского государства: Президиума Верховного Совета, Центрального комитета Коммунистической партии и Совета народных комисаров, ГКО получил, как о том лаконичной сказано в статье 2 постановления о его создании, «всю полноту власти в государстве». Сталин стал его председателем и абсолютным властителем. Маленков отвечал в ГКО за партию, Берия – за органы госбезопасности, Молотов – за иностранные дела, а маршал Ворошилов – за армию. В 1942 году в состав ГКО будут введены еще четыре члена – Вознесенский, Каганович, Микоян и Булганин.

Однако не ГКО принял первую радикальную меру – эвакуацию промышленных предприятий из угрожаемых районов. По мнению российского историка Николая Симонова, единственного, кто изучал этот малоизвестный аспект войны, первые меры были приняты Молотовым, Совнаркомом и ЦК партии 29 июня и 1 июля: из Ленинграда были эвакуированы двадцать заводов, выпускавших детали для самолетов и боеприпасы. Вскоре после этого ГКО признал правильность данной меры и поручил Совету по эвакуации Совнаркома составить список предприятий, подлежащих эвакуации. Совет возглавляли Шверник и Каганович, но на практике всю работу провел совсем молодой человек – Алексей Косыгин. В обстановке сильной паники, подчас под огнем немцев, с июля по ноябрь 1941 года оборудование 1523 предприятий, работавших на оборону, было демонтировано, погружено в два миллиона вагонов и перевезено на Урал, в Поволжье, Казахстан, Среднюю Азию и Сибирь. Пешком, на лошадях, на машинах и поездах на восток были эвакуированы от 30 до 40 % рабочих и инженерно-технического персонала этих предприятий, а также членов их семей, в общей сложности около миллиона человек. Пилоты люфтваффе докладывали об огромных вереницах эшелонов, шедших на восток один за другим, но ни разу германское командование не дало приказ бомбить или обстреливать эти эшелоны. Оно предпочитало использовать свою бомбардировочную авиацию в тактических целях, из чего следует, что немецкие генералы так и не поняли значения этой акции, представлявшей собой поистине грандиозный подвиг. Эвакуированным заводам понадобилось от двух до восьми месяцев, чтобы заработать на полную мощность.

Разумеется, эти организационные меры не давали немедленного результата. А ситуация на фронте ухудшалась с каждым днем. 30 июня немцы взяли Львов, и теперь Юго-Западный фронт был вынужден отступать. На северо-западе моторизованные соединения вермахта двигались по Латвии. До Ленинграда им оставалось менее 300 км. В центре Березина, последняя крупная водная преграда перед Днепром, была форсирована немцами возле Бобруйска. Сталин позвонил по телефону Жукову и приказал немедленно вызвать в Москву командующего Западным фронтом генерала Павлова. Тот прибыл в столицу 1 июля. «Я его едва узнал, так изменился он за восемь дней войны,  – пишет Жуков.  – В тот же день он был отстранен от командования фронтом и вскоре предан суду»^[391]. Жуков ничего не сделал, чтобы спасти Павлова. Но мог ли он что-нибудь сделать? С юридической точки зрения – нет. С политической – еще меньше. Сталин явно решил вернуться к политике террора по отношению к военной верхушке, чтобы пресечь то, что уже называл «пораженчеством».

Павлов должен был послужить козлом отпущения за первые поражения и предупреждением на будущее всему офицерскому корпусу. Для достижения этих целей ГКО издал 16 июля постановление № 38, подписанное Сталиным. В нем объявлялось об аресте и суде над девятью генералами РККА «за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций». Из осужденных перечислим только самых высокопоставленных: командующий Западным фронтом генерал армии Павлов, его начальник штаба генерал-майор Климовских и начальник связи фронта генерал-майор Григорьев. Все они будут расстреляны 22 июля. В течение июня и июля 1941 года два десятка генералов предпочтут застрелиться, лишь бы не попасть в руки немцев… или НКВД.

23 июня Сталин назначил Льва Мехлиса начальником Политуправления Красной армии и первым заместителем наркома обороны. 17 июня в НКВД было создано Управление особых отделов, призванное бороться с изменой среди командного состава РККА. В армии установилась гнетущая атмосфера подозрительности, как в 1937–1938 годах. В конце июня в армию были призваны 95 000 коммунистов и комсомольцев, из которых формировали истребительные батальоны и/или отправляли на усиление неустойчивых частей, из расчета по 500 активистов на дивизию. Сталин даже массово отправит на фронт будущих партийных вождей – слушателей Высшей партийной школы. В лучших большевистских традициях, как в 1918 и 1937 годах, за командирами будут присматривать комиссары, институт которых вновь введут 20 июля^[392]. В довершение всего приказ об этом был подписан одним Жуковым! Наконец, директива^[393] Ставки от 29 июня предписывала немедленно приступить к формированию 10 стрелковых и 5 моторизованных дивизий НКВД, призванных стать политически надежным стержнем для формирующихся резервных армий.

Перетряска высшего генералитета только начиналась. Тимошенко перемещен на пост Павлова – командующего Западным фронтом, заместителем его назначен Еременко. Командующий Северо-Западным фронтом Кузнецов снят с должности и заменен Собенниковым; начальником штаба к тому назначен Ватутин. 1 июля фронт войны расширился: финны, поддержанные немцами, начали наступление на Саллу. На следующий день XI германская армия в свою очередь ударила из румынской Молдавии, угрожая зайти в тыл Юго-Западному фронту. Но все внимание Ставки приковывало к себе московское направление. Сталин отдал Западному фронту почти все армии Резервного фронта. В ближайшем будущем Жукову предстояло рассчитывать только на остатки 13-й армии – несколько тысяч человек и сотню танков,  – чтобы перекрыть дорогу на Оршу, в 100 км западнее Смоленска.

В этой катастрофической ситуации Сталин наконец решился обратиться к советскому народу. Как и многие из 180 миллионов его соотечественников, Жуков будет практически в прямом эфире присутствовать при рождении той войны, которая войдет в историю под именем Великой Отечественной. Даже тридцать лет спустя он будет вспоминать ту дрожь, которую он испытывал, слушая выступление грозного грузина.

Глава 11
Жуков снят с должности, Красная армия выкошена

3 июля, в 06:30 утра, баритон диктора московского радио Юрия Левитана заставил страну буквально окаменеть: «Слушайте обращение товарища Сталина». Личные радиоприемники в стране были редкими, слушали у больших репродукторов на заводах, на вокзалах и в других общественных местах. Жуков слушал его в здании Генштаба, в коридоре, где находился приемник. Речь продолжалась около получаса. По утверждению Молотова^[394], текст ее Сталин составил сам, без чьей бы то ни было помощи. Многие слушатели отмечали, что он был напряжен, возбужден. Его грузинский акцент звучал резче, у него сохло горло, и он делал продолжительные паузы, чтобы попить; было слышно его тяжелое дыхание. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои…» Слова «братья и сестры, друзья» изумили советских людей. Впервые вождь обращался к ним не как к подданным или к подозреваемым, а как к соратникам по совместной борьбе. Используя слова с сильным религиозным подтекстом, «братья» и «сестры», Сталин сменил свой обычный тон. Он пытался показать, что его режим, не прекращавший гражданскую войну с собственным народом, эта власть-палач, неразрывно связан со своим народом-жертвой. «Эти слова пронзали нам душу»,  – напишет Константин Симонов. Еще одной причиной для удивления стало почти полное отсутствие среди 1745 слов речи прилагательных «большевистский» (употреблено один раз) или «коммунистический» (не упомянуто ни разу).

Оправдывая прошлые решения, в первую очередь пакт с Гитлером, Сталин трезво предупреждал, что эта война будет не такой, как другие войны. «Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма». Поэтому для советского народа это будет «Великая Отечественная война», сказал Сталин, вспомнив и дополнив старое определение, данное войне с Наполеоном. От ее исхода будет зависеть не только сохранение Советского государства, но и выживание всех его граждан и (это не сказано вслух) русского народа. Призыв к полной мобилизации всех сил сопровождался призывом к партизанской войне, к формированию народного ополчения, к применению тактики выжженной земли. Советский Союз безоговорочно становился на сторону своих (недавно ставших таковыми) союзников: Великобритании, Соединенных Штатов, народов оккупированной Европы в их борьбе за свободу и демократию против фашизма. Советский человек должен отдать для победы все, до последней капли пота, до последней капли крови. Армии адресовано особое послание, диссонирующее своим угрожающим тоном с остальным текстом: «Необходимо, далее, чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам».

Наряду с черчиллевской «Blood, sweat and tears» (кровь, пот и слезы (англ.).  – Пер.) и «Призывом» Шарля де Голля, речь Сталина от 3 июля 1941 года, бесспорно, является одной из величайших речей Второй мировой войны. Это ни много ни мало как объявление тотальной войны, войны насмерть. Борьба будет непримиримой. По иронии судьбы, именно 3 июля генерал Гальдер, мозг германской Восточной кампании, отметил в своем дневнике: «…не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней»^[395]. Немцы не поняли значения сталинской речи, настолько их ослепили ошеломляющие победы. Однако именно она, эта речь, сделала невозможным один из их сценариев победы: парализовать и быстро развалить советский режим.

Однако в ближайшем будущем речь Сталина никак не могла помочь Жукову восстановить контроль над армией. 5 июля на Украине была прорвана линия Сталина^[396]. 9-го армии, запертые в Белостокско-Минском котле, прекратили сопротивление. 300 000 солдат были взяты в плен, 2600 танков и 1500 орудий были захвачены противником или уничтожены. Пять генералов убиты, еще двое, вырвавшиеся из котла, в том числе Коробков, командующий 4-й армией, были тут же арестованы НКВД и разделили судьбу Павлова и его штаба. В своих «Воспоминаниях» Жуков ничего об этом не пишет. Одобрял ли он такие репрессивные действия? Вне всяких сомнений: он никогда не любил шутить с дисциплиной и никогда не скупился на наказания. 7 июля он подписал директиву Ставки командованию 21-й армии: «75 сд [стрелковая дивизия] без боя отходит на Мозырь, давая возможность мелким частям пр-ка продвигаться к Мозырю. Прикажите… командиру 75 сд немедленно прекратить трусливое поведение и преступный отход. Если он этого не сделает, Ставка приказала его предупредить, что он будет расстрелян как трус, не выполнивший своего долга»^[397]. 10-го он обращается к командованию Северо-Западного фронта: «…До сих пор не наказаны командиры, не выполняющие Ваши приказы и, как предатели, бросающие позиции и без приказа отходящие с оборонительных рубежей. При таком либеральном отношении к трусам ничего с обороной у Вас не получится. […] Командующему и члену Военного совета, [военному] прокурору и начальнику 3-го управления немедленно выехать в передовые части и на месте расправиться с трусами и предателями»^[398].

Многочисленные свидетельства показывают, что боевой дух начал падать не только на Западном и Северо-Западном фронтах, но также и на Украине. Из Белостокско-Минского котла смогли вырваться с оружием всего 10 000 человек, хотя многие еще скрывались по лесам. На допросах в НКВД вышедшие из окружения показали, что, если одни соединения сражались насмерть, другие немедленно сдавались в плен, как, например, большая часть 12, 89 и 103-й стрелковых дивизий. 27 июня Тимошенко подписал директиву^[399], разрешающую НКВД устанавливать контрольно-заградительные заставы в тылу войск, чтобы арестовывать «дезертиров, трусов и паникеров». Распоряжение^[400] от 19 июля НКВД требовало от каждой армии, дивизии и полка выделить людей и оружие для оказания чекистам помощи в их репрессивной деятельности. Еще одна директива Генштаба^[401], датированная 2 июля, требовала от командиров и комиссаров производить аресты просачивающихся с фронта в тыловые районы дезертиров и предавать их суду военного трибунала. Подписанная Жуковым и адресованная всем фронтам директива от 17 июля сообщала, что «по имеющимся в 3-м управлении НКО данным, призванный и мобилизованный рядовой и младший начсостав западных областей Украины и Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины распространяет провокационные слухи и пораженческие настроения. Среди этого состава имеет место массовое дезертирство и измена Родине. Для доклада Ставке прошу сообщить ваше мнение о политической надежности этих контингентов и соображения о порядке дальнейшего их использования»^[402].

10 июля все фронты были разделены в три «направления». Северо-Западное возглавил Ворошилов, при котором в качестве сторожевого пса партии находился Жданов. Задачей направления было перекрыть врагу дорогу на Ленинград. Западное направление должно было помешать продвижению противника на Москву. Им командовал Тимошенко, членом Военного совета был Булганин. Юго-Западное направление под командованием Буденного предназначалось для того, чтобы закрыть подступы к Днепру и Киеву; членом его Военного совета был Хрущев. Сталин выбрал начальниками трех маршалов из старого «кавалерийского» клана времен Гражданской войны, из которых двух можно причислить к некомпетентным военачальникам. Эти трое имели прямой доступ к Сталину в обход Жукова, который оказался как бы отодвинутым в сторону.

По согласованию со Ставкой Жуков счел приоритетной задачей прикрыть московское направление, и в первую очередь помешать III и II танковым группам Гота и Гудериана перейти Днепр и овладеть ключевыми городами Могилев, Орша, Витебск и Смоленск, защищавшими междуречье Днепр – Двина – настоящие географические ворота в Россию. Для выполнения этой задачи советская сторона располагала сильно потрепанной 13-й армией и еще двумя, переброшенными с Украины: 16-й и 19-й (последней командовал Конев). Три армии второго эшелона, стоявшего за Западным фронтом: 20, 21 и 22-я – не могли двинуться вперед, поскольку были зажаты на железной дороге, перегруженной сверх всякой меры. Приходилось вводить их в бой по частям, по мере прибытия на фронт. Появление этих пяти армий в верховьях Днепра и Двины стало для немцев настоящим шоком. Откуда они взялись? Предполагалось, что все главные силы Красной армии сосредоточены западнее Двины и Днепра, где и должны были быть уничтожены. На этом предположении основывался весь план «Барбаросса», а в соответствии с ним выстраивалось все: снабжение, дислокация войск, задействованные силы. Жуков не знал, что в середине июля вермахт совершил прыжок в неизвестность.

Однако в ближайшем будущем советскому командованию придется признать, что предпринятые им действия далеко не блестящи. Об этом свидетельствует стенограмма разговора, по прямому проводу состоявшегося в присутствии членов Ставки между Сталиным и Тимошенко. Последний выехал на Западный фронт после ареста Павлова.

«Сталин: Нас интересует, заминировали ли Вы автостраду Орша – Минск? Разыскали ли 53-ю дивизию и где она теперь находится? Подходят ли на рубеж Ваши части? […] Знаете ли Вы, что из частей Павлова отошло на рубеж, занимаемый Вашими частями, в каком они состоянии?

Тимошенко: Материалы по устройству заграждений подвозятся. […] Автострада не минируется, по ней идет движение войск и тылов Западного фронта. Второе. 53-я дивизия занимает участок на Днепре: Шклов (включительно)  – Могилев (исключительно). […] Ощущается острая нужда в дизельном топливе. Кроме того, необходимо занарядить бронебойных снарядов для артиллерии группы. […] Ремезов не имел еще общего решения по организации переднего края. Приказал выехать немедленно на рекогносцировку всего рубежа с артиллеристами и инженерами. Сейчас собираюсь лично еще раз выехать к нему непосредственно на рубеж. […] До вчерашнего вечера никаких частей Павлова на наш рубеж не отходило.

Дополнительно хочу доложить о состоянии связи: в ночь на 29 противник несколько часов бомбил Смоленск, нанес повреждения узлу связи, штаб группы изолирован от армий и Москвы»^[403].

Жуков пользуется колебаниями немцев под Смоленском

Говоря о попытках удержания треугольника Витебск – Орша – Смоленск, Жуков в своих «Воспоминаниях» пишет только об оборонительных операциях, но в действительности все было не так. Красная армия, как мы видели, имела чрезмерно сильную врожденную склонность к наступательным действиям, подтвержденную практикой Гражданской войны, а потом усиливавшуюся Фрунзе, Тухачевским и Ворошиловым. Единственное, чему научились ее командиры,  – это атаки и контратаки. «Контрудары», о которых Жуков хранит молчание, прекратились лишь между 6 июля и серединой сентября. Они ошеломили и измотали немцев, замедлили их продвижение, но советской стороне стоили слишком больших потерь в живой силе и технике.

Первый приказ за подписью Жукова о нанесении контрудара, вышедший 4 июля, требовал от Тимошенко бросить два мехкорпуса (5-й и 7-й) и семь стрелковых дивизий 20-й армии против III танковой группы Гота, нацеленной на Витебск. Данная операция получила название Лепельской. Выступив из Полоцка, вышеназванные силы Красной армии двинулись на белорусский городок Лепель, намереваясь зайти Готу в тыл, но после шестидневных боев (6 – 11 июля) в беспорядке отступили, оставив на поле сражения 832 подбитых танка (из 2000) и тысячи убитых бойцов и командиров. Витебск был потерян. Армию Конева сразу после выгрузки из эшелонов бросили в бой с целью отбить город, но 13 июля она была почти полностью перемолота.

Гудериан, в свою очередь, перешел в наступление. На следующий день он форсировал Верхний Днепр у Могилева, где окружил остатки 13-й армии. 12 июля Жуков отправил Тимошенко приказ^[404] нанести мощный и согласованный контрудар имеющимися свободными силами, чтобы помешать двум немецким танковым группам подойти к Смоленску. Фронт пришел в движение на протяжении 150 км, от района восточнее Витебска до Жлобина. У последнего пункта, действуя против правого фланга Гудериана, советские войска одержали локальный успех и, подтверждая свою доктрину, ввели в прорыв кавалерийскую группу с целью совершения рейда по вражеским тылам. Но у Жукова и Тимошенко не хватало сил для осуществления их амбициозных замыслов. Их войска были слишком слабыми, взаимодействие между родами войск и соединениями было налажено плохо, не хватало авиации и разведданных о противнике. Гудериан и Гот решили не обращать внимания на эти удары, хотя те и причиняли им ущерб, и не упускали из виду Смоленск. Их целью было: «контратаковать контратакующих» и окружить войска Тимошенко в новом котле.

Прежде чем перейти к рассмотрению Смоленского сражения, следует сказать, что Жуков организовывал такие же поспешные контрудары на северо-западном направлении (у Ворошилова) и на юго-западном (у Буденного). Советские историки не освещали эти операции точно так же, как обошли они молчанием Лепельскую. На северо-западе, между Псковом и Старой Руссой, с 14 по 18 июля силы, защищавшие дорогу на Ленинград, провели Сольцы-Днинскую операцию. В следующей главе мы увидим, что здесь немцы потерпели неудачу, местную, но не лишенную значения. На Украине Новоград-Волынская операция (10–14 июля) имела целью помешать продвижению немцев на Киев. Здесь Жуков тоже бросил в бой остатки мехкорпусов, сосредоточенных на Украине для удара по Южной Польше. После серии самоубийственных атак, проводившихся при полном господстве немцев в воздухе, в 9, 19 и 22-м мехкорпусах осталось в общей сложности 95 танков из 2000, имевшихся в них на 22 июня. В результате к 1 августу у Красной армии на этом направлении не осталось крупных боеспособных танковых соединений.

Почему же Красная армия не смогла остановить немцев через три недели после начала войны, даже на таких широких водных преградах, как Днепр и Двина? В своих «Воспоминаниях» Жуков дает первый ожидаемый ответ: Красной армии не хватало необходимых для обороны средств: противотанковой артиллерии, артиллерийских тягачей, штурмовой авиации, мин. Как это могло быть возможным при тех огромных инвестициях в оборону, которые были сделаны во втором и третьем пятилетних планах? В рукописном документе, недатированном, но, без сомнения, написанном ранее 1965 года, он откровенно называет корни этой беспомощности: «В нашей военной доктрине всегда отдавалось предпочтение наступательным действиям. Мы, военные, всегда исходили из того, что только решительные наступательные действия могут привести к разгрому противостоящего противника. Советская наступательная доктрина была четко и ясно выражена в полевом уставе 1939 г. […] Крупные маневры войск, оперативно-стратегические игры на картах и полевые поездки строились целиком из характера и целей наступательных принципов и чаще всего решительными целями. […] Я не знаю ни одного оперативно-стратегического мероприятия, где была бы разыграна или отработана операция в крупных оперативно-стратегических масштабах, где бы оборона противодействовала глубокому прорыву крупных бронетанковых группировок, взаимодействующих с крупными воздушными силами, а как следствие наши штабы и командиры оперативного масштаба накануне войны не были обучены эффективному ведению обороны оперативно-стратегического масштаба, не говоря уже о том, что такие оборонительные операции не были разработаны в штабах приграничных округов и Генштабе как возможный вариант. „На каждый удар мы ответим двойным-тройным ударом“ – такова была психологическая настройка, которую усиленно внедряло тогда наше высшее политическое и военное руководство»^[405].

Красная армия, как признаёт ее самый выдающийся полководец, владела военным искусством лишь наполовину. Она была поражена наступательной лихорадкой. Ни один генерал, ни один полковник, ни один капитан или сержант не знал, что делать, если его позиции будут атакованы танковой группировкой. И никакой устав, никакой личный опыт не могли дать им подсказку или оказать помощь. Только инициатива, находчивость, энергичность самого командира способны были помочь ему отразить танковую атаку. Некоторые находили способы борьбы, большинство обращалось в бегство или без толку губило своих людей. Здесь крылся корень странного поведения советских солдат, наблюдавшегося немцами: в одном месте иваны выдвигали свои орудия и вели настильный огонь по танкам либо стоически пропускали их, чтобы эффективно бороться с мотопехотой; а в нескольких километрах оттуда его многочисленная артиллерия молчала, потому что не знала, что идет атака и стальным чудовищам противостоят редкие цепи пехоты.

Жуков не покидал Генштаб, он спал по два часа в сутки на раскладушке и боролся с усталостью, поглощая в огромных количествах крепкий черный чай. Главные заботы ему доставлял центральный участок фронта. Теперь он был убежден: немцы рвутся к Москве. Гот и Гудериан также считали Москву такой целью, ради достижения которой можно пожертвовать всем. 13 июля, залечив раны, нанесенные им контратаками под Лепелем и Жлобином, две их танковые группы вновь рванули вперед: 1300 танков – половина всех, задействованных в России. Северная группа (группа Гота), пройдя через позиции 22-й и 19-й армий, преодолела 150 км и восточнее Смоленска, в Ярцево, вышла на Московское шоссе. До столицы оставалось 300 км. Действовавшая южнее II танковая группа Гудериана прорвала позиции 13-й и 20-й армий, но потеряла три дня в кровопролитных боях на улицах Смоленска, удерживаемого 16-й советской армией. Гудериан направил одну танковую дивизию захватить плацдарм на Десне, в Ельне, планируя с него будущий бросок на Москву. Немцы заколебались, распылили свои силы. Одна их группировка нацеливалась на северо-запад и Ленинград (Гот), другая – на Москву (Гудериан), но у них не хватало сил, чтобы быстро закрыть котел, в котором оказались три армии Тимошенко.

В своих «Воспоминаниях» Жуков отмечает, что падение Смоленска «было тяжело воспринято Государственным Комитетом Обороны и особенно И.В. Сталиным. Он был вне себя. Мы, руководящие военные работники, испытали всю тяжесть сталинского гнева»^[406]. Тимошенко сняли с поста наркома обороны; теперь между Сталиным и Жуковым не было буфера. Начальник Генштаба лишился поддержки человека, с которым у него были добрые отношения и молчаливое соглашение о дружбе и взаимопомощи. Измотанный, десяток раз публично униженный Сталиным, уязвленный поражением, Тимошенко замкнулся в себе и погрузился в депрессию, сопровождаемую обильными возлияниями. Георгий Константинович остался один на один с вождем, с которым теперь встречался каждый день. Если они не встречались, то Сталин звонил ему по телефону, слал телеграммы, посылал курьеров. Жуков держался только благодаря тому, что с головой ушел в работу. Возможно, он даже слишком увлекся в том смысле, что он проявлял чрезмерную активность, метался, стараясь поспевать всюду, похожий на пожарного, у которого пылают сто пожаров на протяжении 1800 км. Возможно, более эффективным было бы дистанцироваться от происходящего на фронте, сосредоточиться и хорошенько обдумать дальнейшие действия? Но стал бы терпеть такое поведение Сталин, ценивший активность? Это вызывает серьезные сомнения. Получилось так, что исключительная физическая и психологическая выносливость Жукова сыграла свою положительную роль в сопротивлении всей Красной армии. 10 или 11 июля Ставка и Генштаб переехали в штаб Московского округа ПВО на улице Кирова, откуда был прямой ход на станцию метро «Кировская», закрытую для пассажиров и использовавшуюся в качестве бомбоубежища. Тяжелые условия, в которых работали сотрудники обоих ведомств, негативно сказывались на эффективности их работы. В тесноте давление Сталина на Жукова еще более усилилось. Плохое настроение вождя усугубило известие о пленении 16 июля под Смоленском его старшего сына, Якова Джугашвили, поскольку он, помимо прочего, предчувствовал, что это событие чревато внутриполитическими трудностями.

Капитан Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, уроженец Риги, бегло говоривший по-русски (он будет стоять у истоков создания РОА – Русской освободительной армии, которую обычно называют власовской), оставил интересное свидетельство своей встречи с сыном Сталина.

«Мы спрашивали дальше:

 –  Значит, Сталин и его товарищи боятся национальной революции или национальной контрреволюции, по вашей терминологии?

Джугашвили снова помедлил, а потом кивнул, соглашаясь.

 –  Это было бы опасно,  – сказал он.

По его словам, он на эту тему никогда не говорил с отцом, но среди офицеров Красной армии не раз велись разговоры в этой и подобных плоскостях.

Это было то, что и мы со Шмидтом думали. Теперь открывалась возможность довести эти мысли до высшего руководства. Ведь с тем, что говорили мы,  – не считались! Но взгляды сына Сталина Верховное командование вооруженных сил, генерал-фельдмаршал фон Браухич и даже Ставка фюрера могли принять во внимание. […]

„Сталин, по мнению Якова Джугашвили, сына Сталина, боится русского национального движения. Создание оппозиционного Сталину национального русского правительства могло бы подготовить путь к скорой победе“ – такова была основная мысль нашего доклада, который фельдмаршал фон Бок переслал в Ставку фюрера»^[407].

Мы подошли к решающему моменту истории XX века, к тому самому, когда Гитлер мог выиграть войну. Он рассчитывал на быстрый распад Советского государства под влиянием поражений на фронтах. Но он ничего не сделал, чтобы подлить масла в огонь местного национализма: украинского, русского, кавказского. Он не выложил ни одной из имевшихся у него козырных карт: роспуск колхозов, возрождение церкви, свобода торговли, пусть относительная… Но разве он мог так действовать, не отказываясь от своего плана колонизации этих территорий и порабощения ее населения? Так что Вильфриду Штрик-Штрикфельдту не удастся использовать сына Сталина в этом смысле. Следующим его собеседником станет командующий 19-й армии генерал Михаил Лукин, которого, как мы увидим позже, Жуков безуспешно пытался вызволить из окружения в августе 1941 года. Лукин согласится сотрудничать с немцами при условии, что Гитлер признает после войны независимость Российского государства. Но, убедившись в том, что немцы не меняют своей политики физического истребления русской нации, он откажется присоединиться к генералу Власову. В 1945 году Лукин окажется в тюрьме НКВД, но после проверки его освободят и даже восстановят в генеральском звании. Он умрет в своей постели в 1970 году, незадолго до публикации в ФРГ компрометирующих его воспоминаний Вильфрида Штрик-Штрикфельдта.

Жуков ежедневно получал дурные известия то с одного, то с другого участка фронта, где 30 советских армий терпели одно поражение за другим. Сдача каждого города (Кишинева 16 июля, Великих Лук – 18-го), пленение каждого следующего генерала (полдюжины за июль) вызывали новый приступ холодной ярости Сталина. Он принимался широкими шагами мерить кабинет, а потом внезапно останавливался в 30 см от объекта своего гнева. Его почти желтые глаза приобретали вид камней, в них горела безумная злость, поражавшая и ужасавшая переживших подобную ситуацию. С его губ слетали самые грязные ругательства и самые страшные угрозы. Самым тяжелым для Жукова была необходимость прислушиваться к хору членов политбюро и представителей армейских политорганов, в том или ином качестве часто присутствовавших на заседаниях Ставки или на совещаниях в Наркомате обороны. В таких случаях Жукову приходилось объясняться перед Берией, Ворошиловым и прочими. Хуже всех был Лев Мехлис. Возможно, этого человека Жуков ненавидел сильнее, чем кого бы то ни было за свою жизнь. По мнению Мехлиса, бывшего активным участником чисток 1937–1938 годов, каждый офицер был потенциальным предателем; идеология, политическое сознание, качества настоящего большевика для победы были важнее, чем военное искусство. Это он организовывал процесс по делу Павлова и его штаба, он требовал клеймить позором советских солдат, попавших в руки противника.

Решительно Жуков был создан для действий в экстремальных ситуациях. Там, где многие другие опустили бы руки, он продолжал бороться, объяснял, предлагал. Он бился в первую очередь за то, чтобы получить от Ставки приказ^[408] – вырванный 14 июля – создать новый, Резервный фронт, состоявший из 6 новых армий (24, 28, 29, 30, 31, 32-й), выдвинутых из внутренних районов страны. Их 43 дивизии и 33 артиллерийских полка мало-помалу прибудут на новую линию стратегической обороны, образовывавшую дугу в 100–200 км от Москвы, на южных подступах к ней. Разумеется, эти армии состояли в основном из пехоты, имели очень мало пушек, автоматического оружия и совсем не имели танков. Они напоминали скорее сформированные из мужиков армии Николая II, чем моторизованные соединения, о которых мечтал Тухачевский. Однако они существовали, и рвущиеся к столице немцы, не имевшие ни малейшего представления об их существовании, будут вынуждены идти по телам их солдат, терять время, нести потери, расходовать свои скудные запасы горючего и боеприпасов.

Итак, 16 июля пал Смоленск. Жуков логично ожидал, что немцы закроют мешок, в котором погибнут 16, 19 и 20-я армии. Но 18-го он узнал, что Гудериан приказал захватить маленький городок Ельня, находящийся в 70 км к северо-востоку от Смоленска. Он сразу понял, что немцы предпочли развитие наступления на Москву закрытию мешка. И ухватился за представившийся шанс. Он спешно стал готовить самое крупное с 22 июня контрнаступление. Несколько армий Резервного фронта (24, 28, 29, 30-я)^[409] были переданы западному направлению под командование Тимошенко и должны были наступать на Смоленск. Им была поставлена двойная задача: предотвратить окружение 16, 19 и 20-й армий и выбить немцев со всех позиций, занятых ими восточнее Смоленска.

Смоленское сражение возобновилось 21 июля, на этот раз по инициативе Жукова. Это была сложная операция, проводившаяся пятью оперативными группами, от Белого на севере до Рославля на юге, на дуге протяженностью 200 км. Продолжавшиеся восемнадцать дней ожесточенные бои не позволили Готу и Гудериану ни на километр продвинуться к Москве, и, кроме того, удерживался коридор, через который на восток вышла часть на три четверти окруженных войск Западного фронта. Было отбито Ярцево. Но советские командиры, еще не научившиеся налаживать взаимодействие между группами и соединениями, так и не смогли войти в Смоленск и потеряли в ходе сражения несколько десятков тысяч человек убитыми и около 100 000 пленными. Их атаки прекратились вследствие практически полного истощения боеприпасов. 26 июля, в 3 часа утра, у Сталина состоялся разговор с Шапошниковым, направленным восемь дней назад к Тимошенко начальником штаба.

«Сталин: Что можете сообщить нового от армий фронта?

Шапошников: […] Еще не получены от всех армий сводки… От 16-й армии сводки еще нет, тоже и от 20-й. По утреннему донесению 5-й мехкорпус, прикрывавший Смоленск с севера, должен был выступить на деревню Вобни для охвата левого фланга 5-й германской дивизии. От 13-й армии и 21-й армии сводок еще не поступало.

Сталин: Очень плохо, что у фронта и главкома нет связи с рядом армий, а с остальными армиями связь слабая и случайная. Даже китайская и персидская армии понимают значение связи в деле управления армией, неужели мы хуже персов и китайцев? Как управлять частями без связи? Армия обязана давать сводки к 20 часам.

Сейчас три часа, а сводки еще нет. Невозможно терпеть дальше эту дикость, этот позор. […] Либо будет ликвидировано разгильдяйство в деле связи, либо Ставка будет вынуждена принять крутые меры. Все»^[410].

Несмотря на нескоординированность советских атак, немцы потеряли в этих боях несколько сотен танков и не менее 30 000 человек. Это неожиданное сопротивление заставило Гитлера изменить его планы. Он приказал отвести назад две танковые группы и дать им десятидневный отдых. 30 июля вся группа армий «Центр» перешла к обороне. Приоритетными целями теперь были не Москва, а Ленинград на севере и Киев на юге. Именно организованное Жуковым наступление, несмотря на все его издержки, вынудило германское командование пойти на такое резкое изменение своих планов.

Снятие с должности, ставшее освобождением

Однако в тот день, когда Гитлер издал свою директиву № 34, временно приостановившую наступление на Москву, Жуков уже несколько часов как перестал быть начальником Генерального штаба. Он довольно долго излагает эпизод, приведший к снятию его с этой должности, в своих «Воспоминаниях». По его версии, причиной всему стал его анализ стратегической ситуации, сделанный им вместе с его заместителем Василевским примерно 27 или 28 июля: они пришли к выводу, что теперь целями противника становились, с одной стороны, Ленинград, с другой – тылы Юго-Западного фронта. Все тщательно взвесив, Жуков попросил Сталина о срочной встрече 29 июля. Он принес с собой карты, на которых отметил расположение германских группировок. В приемной кремлевского кабинета его остановил Поскребышев, секретарь Сталина: «Садись. Приказано подождать Мехлиса»^[411]. Через десять минут Мехлис пришел, и Жукова пригласили в кабинет. Он представил Сталину свой анализ ситуации, показав по карте расположение войск противника и изложив предположения относительно их дальнейших действий.

« –  Откуда вам известно, как будут действовать немецкие войска?  – бросил реплику Л.З. Мехлис, более подозрительный и коварный, чем обычно.

Игнорируя его (судя по 1-му изданию „Воспоминаний и размышлений“, на которое ссылаются авторы, Жуков не игнорировал Мехлиса, а ответил ему: „Мне неизвестны планы, по которым будут действовать немецкие войска, но, исходя из анализа обстановки, они могут действовать именно так, а не иначе. Наши предположения основаны на анализе состояния и дислокации немецких войск, и прежде всего бронетанковых и механизированных групп, являющихся ведущими в их стратегических операциях“ – и только после разрешения Сталина продолжил доклад.  – Пер.), Жуков закончил доклад:

 –  Наиболее слабым и опасным участком наших фронтов является Центральный фронт. Армии, прикрывающие направления на Унечу, Гомель, очень малочисленны и технически слабы. Немцы могут воспользоваться этим слабым местом и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта.

 –  Что вы предлагаете?  – спросил И.В. Сталин.

 –  Прежде всего укрепить Центральный фронт, передав ему не менее трех армий, усиленных артиллерией. Одну армию за счет западного направления…

 –  Вы что же,  – спросил И.В. Сталин,  – считаете возможным ослабить направление на Москву?

 –  Нет.

Игнорировав новую язвительную реплику Мехлиса, Жуков продолжал:

 –  Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр.

 –  А как же Киев?  – спросил И.В. Сталин.

Я понимал, что означали два слова „Сдать Киев“ для всех советских людей и для И.В. Сталина. Но я не мог поддаваться чувствам, а, как человек военный, обязан был предложить единственно возможное, на мой взгляд, решение в сложившейся обстановке.

 –  Киев придется оставить,  – ответил я.  – На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа. Этот плацдарм противник может использовать для удара на Москву.

 –  Какие там еще контрудары, что за чепуха?  – вспылил И.В. Сталин.  – Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?

Я не мог сдержаться и ответил:

 –  Если вы считаете, что начальник Генерального штаба способен только чепуху молоть, тогда ему здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт…»^[412]

Сорок минут спустя Сталин удовлетворил просьбу Жукова.

В этом драматическом рассказе Жукову отведена великолепная роль: он 29 июля предугадывает немецкий маневр, который будет иметь место в сентябре, и предлагает отступление как единственный для Красной армии способ избежать ее крупнейшего разгрома в этой войне – гигантского окружения под Киевом. Получается, что Жуков был снят с поста за излишнюю проницательность и откровенность. То, что он 29 июля предвидел поворот Гудериана на 90 градусов на юг, кажется притянутым за уши, хотя нельзя отрицать, что он еще 15 июля увидел слабое место в стыке Западного и Юго-Западного фронтов и требовал принять соответствующие меры, что подтверждается подписанной им директивой Ставки^[413]. Разумеется, Гудериан ударил именно по этому слабому месту. Точно так же в актив Жукову можно засчитать принятое 24 июля решение о создании Центрального фронта, который прикрывал опасный участок стыка Западного и Юго-Западного фронтов. И все-таки как он мог предупреждать Сталина об угрозе германского удара в этом районе 29 июля, то есть за двадцать четыре часа до того, как Гитлер приказал отвести с фронта на отдых II танковую группу, и за двадцать три дня до того, как он направил ее в тыл защитникам Киева? Этот случай предвидения, описанный старым маршалом в его «Воспоминаниях», сильно смахивает на предсказания, сделанные через много лет после событий. Данная версия, содержащаяся в «официальном» издании жуковских мемуаров, имела единственную цель – дистанцировать Жукова от киевского разгрома и, следовательно, возложить вину за него на Сталина и на Хрущева, бывшего в тот момент членом Военного совета Юго-Западного фронта. Видимо, она имеет мало общего с тем, как все происходило на самом деле.

В беседах с Симоновым и Светлишиным в 1960-х годах, а также в неизданной рукописи своих воспоминаний, хранящейся в Военном архиве Российской Федерации^[414], Жуков дает четыре разные версии своего снятия с должности. Первая: Сталин не простил ему записки о том, что немцы не пойдут на Москву, не ликвидировав угрозу своему правому флангу (Киев). Никаких следов этой записки не обнаружено. Вторая: Жуков сам попросил снять его с должности начальника Генштаба и заменить Шапошниковым. Якобы он просил Сталина поручить ему командовать контрнаступлением под Ельней. Следовательно, никакого конфликта не было. Этот рассказ правдоподобен в одном пункте: Жуков в сто раз больше предпочитал служить на фронте, чем в кабинете на улице Фрунзе. Но это не объясняет, почему Сталин согласился с ним расстаться. И все же есть основания поверить в эту версию, потому что с ней можно увязать содержащийся в мемуарах Василевского намек на дезорганизацию работы Генерального штаба. Если бы факт такой дезорганизации обнаружился, можно ли было возложить вину за нее на Жукова, зная его отвращение к штабной работе? По нашему мнению, его не следует считать главным виновным. Не он, а Сталин отправил на фронт лучших сотрудников Генштаба: Ватутина (в штаб Северо-Западного фронта), Соколовского и Маландина (в штаб Западного фронта), Шапошникова (в штаб Западного направления). Плохое качество связи, мешавшее Жукова эффективно действовать в первые десять дней войны, вдруг, словно по волшебству, резко улучшилось после того, как по просьбе Жукова нарком связи Пересыпкин потерял свою независимость и был подчинен Наркомату обороны. Опять же по просьбе Жукова в конце июля были реорганизованы и заработали эффективнее тыловые службы. Таким образом, обвинения его в дезорганизации работы являются необоснованными.

Третья версия: Сталин якобы не простил Жукову предложения предпринять новое контрнаступление, на сей раз под Ельней. Эта версия допустима, если стать на точку зрения Верховного главнокомандующего. Его начальник Генштаба в четвертый раз за месяц предлагает предпринять контратаку на центральном участке фронта после неудачных попыток 6, 13 и 22–28 июля. Не исключено, что эта серия неудач подорвала веру Сталина в него. В конце концов, разве не под руководством Жукова РККА потерпела ряд страшных поражений? Разве не во время его пребывания во главе Генштаба три германские группы армий продвинулись в глубь советской территории на 400–600 км и теперь стоят в 100 км от Ленинграда и Киева и в 300 от Москвы? Разве не ему обязан Сталин своим унижением, когда во время двух первых налетов немецкой авиации на Москву 21 и 23 июля был вынужден по пять часов прятаться в бомбоубежище на станции метро «Кировская» (впрочем, вместе с Жуковым)? Нет никаких оснований исключить тот вариант, что Жукова сделали козлом отпущения. Он – предпоследний из армейских начальников, занимавших высшие посты на 22 июня. Павлов расстрелян восемь дней назад, Тимошенко снят с поста наркома и отправлен на фронт, Ф.И. Кузнецов тоже снят с должности. Только Кирпонос – и то поставленный под начало Буденного – сохранил пост командующего фронтом на Украине, но и его ждал печальный финал. Эта команда не смогла остановить врага, теперь она должна уступить место другой.

Четвертая версия объясняет снятие Жукова кознями Мехлиса и Берии, присутствовавших на совещании. Жуков рассказывал Светлишину:

«После этих его слов ко мне вплотную подошел Мехлис и в менторском высокомерном тоне стал меня поучать: что я не учитываю того, с кем говорю; что еще не научился докладывать Верховному Главнокомандующему; что с товарищем Сталиным нужно разговаривать более деликатно. […]

Мне казалось, и я ожидал, что Сталин сам урезонит зарвавшегося подхалима. Но он почему-то не сделал этого. Тогда я повернулся в сторону Мехлиса и в резкой форме ответил ему:

 –  Товарищ Мехлис, я разговариваю не с вами, а докладываю ситуацию на фронте и высказываю свои предложения Верховному Главнокомандующему. Попрошу вас не вмешиваться в это дело. […]

У меня и до этого были перепалки с Верховным, но в данном случае наша стычка, причем резкой форме, произошла в присутствии таких матерых интриганов, как Берия и Мехлис. Я не сомневался в том, что этот инцидент они используют в своих неблаговидных целях»^[415].

Является ли эта версия более правдоподобной, чем предыдущие? И в этом можно усомниться, потому что Жуков часто пытался защищать образ Сталина как «сурового, но справедливого правителя», взваливая вину за все несправедливости и преступления на других, в первую очередь на Берию. Действительно ли тот случай мог иметь плохие последствия для Жукова? Во всяком случае, так утверждал сам Берия в записке, направленной из тюрьмы 1 июля 1953 года, возлагая вину на… Мехлиса. Речь идет о найденной в архиве в середине 1990-х годов четверти страницы с трудно читаемым текстом. Пытаясь спасти жизнь, бывший шеф НКВД умоляющим тоном обращался к Маленкову: «Георгий, ты это хорошо знаешь. Наоборот, все, Г[еоргий] М[аксимилианович], и Молот[ов] хорошо должны знать, что Жук[ов], когда сняли с Генерального] штаб[а], по [наущению?] Мехлиса, ведь его положение было очень опасным. Мы вместе с вами уговорили назначить его команд[ующим] Рез[ервным] фронтом, и тем самым спасли будущего героя…»^[416]

Жуков утверждал, что чувствовал угрозу для себя после снятия с должности начальника Генштаба. Но в это трудно поверить. Сталин не только сохранил ему жизнь и свободу, но оставил членом Ставки и заместителем наркома обороны. Да, его назначили с понижением командующим Резервным фронтом, но это очень легкая немилость. Развязка этого эпизода позволяет нам утверждать, что с самого начала войны Жуков приобрел такое уважение вождя, каким не пользовался ни один другой военачальник. Жуков стал primus inter pares (первый среди равных (лат.).  – Пер.) в генералитете Красной армии, человеком, сохранившим доверие верховной власти,  – что было большой редкостью.

Однако, если Сталин считал, что Жуков может быть полезен на фронте, в Москве ему места не осталось. Сталин вернул на пост начальника Генштаба маршала Шапошникова, последнего военного специалиста, начинавшего службу еще в царской армии. В прозвучавшей 7 августа 1941 года радиопередаче на русском языке, созданной их пропагандистской службой, немцы в таких выражениях приветствовали его назначение: «Маршал Шапошников, вы единственный бывший царский офицер Генерального штаба, выживший после двадцати трех лет службы большевикам…» Заканчивалось обращение так: «Господин полковник, вы в первую очередь русский и только потом маршал. Вы не должны покинуть этот мир, нося постыдное советское звание. Теперь вы должны действовать». В свои 59 лет Борис Михайлович с радостью обошелся бы без этой новой чести. Его подводило здоровье. Он страдал от астмы и часто вынужден был ложиться. Его слабый характер усугублялся священным ужасом, внушаемым ему Сталиным, хотя тот обращался с ним очень вежливо, позволял во время приступов астмы ложиться на софу и признавал его способности как технического специалиста. Очевидно, вновь назначая его начальником Генштаба, Сталин намеревался поощрить то, что он сам называл «школой Шапошникова», лучшим представителем которой был Василевский. Будучи на год старше Жукова, Василевский, после его назначения начальником Оперативного управления Генштаба, стал одним из ближайших помощников Сталина. Вождь высоко ценил этого вежливого, спокойного и скромного человека, который, как он знал, испытывал страх из-за своего социального происхождения: сын священника, сам бывший семинарист, а затем штабс-капитан царской армии.

Организационное завещание Жукова

Нельзя закончить подведение итогов тридцати восьми дней войны, проведенных Жуковым на посту начальника Генерального штаба, не остановившись на директиве № 1 Ставки, которую он подписал 15 июля 1941 года. Она адресована командующим тремя направлениями и озаглавлена: «Об использовании опыта войны». Документ был разработан Оперативным управлением под плотным контролем Жукова. В нем объявлялось о возврате к идее, предложенной еще Фрунзе и Тухачевским и заключавшейся в создании в Генеральном штабе отдела, призванного анализировать боевой опыт. Его предшественники имели в виду опыт Первой мировой войны, Гражданской войны и войны в Испании. В 1937 году этот отдел прекратил свою деятельность, и возобновилась она только в мае 1940 года, когда прошло совещание по итогам Финской кампании. Жуков восстановил полезную практику, значение которой невозможно было переоценить в тот момент, когда Красной армии приходилось заново учиться воевать. Вот выдержки из его анализа:

«Первое. Опыт войны показал, что наши механизированные корпуса, как слишком громоздкие соединения, малоподвижны, неповоротливы и не приспособлены для маневрирования, не говоря уже о том, что они являются очень легко уязвимой целью для неприятельской авиации. Ставка считает, что при первой возможности в обстановке военных операций следует расформировать мехкорпуса, выделить из них танковые дивизии как отдельные единицы с подчинением их командованию армии, а мотодивизии превратить в обычные стрелковые дивизии, имеющие при себе танки, обратив освободившиеся грузовики на создание армейских автобатов, необходимых для переброски войск с участка на участок и подвоза боеприпасов.

Второе. Опыт войны показал, что наличие больших и громоздких армий с большим количеством дивизий и с промежуточными корпусными управлениями сильно затрудняет организацию боя и управление войсками в бою, особенно если иметь в виду молодость и малую опытность наших штабов и комсостава. Ставка считает, что следовало бы постепенно и без какого-либо ущерба для текущих операций подготовить переход к системе небольших армий в пять – максимум шесть дивизий без корпусных управлений. […]

Пятое. Опыт войны показал, что наши авиационные соединения, корпуса, многополковые дивизии, полки, состоящие из шестидесяти самолетов, очень тяжеловесны, громоздки и непригодны для маневренных боев, не говоря уже о том, что громоздкость этих соединений мешает рассредоточению самолетов на аэродромах и облегчает противнику их уничтожение на земле. Опыт ВВС за последние дни показал, что полки в тридцать самолетов и дивизии в два полка без корпусных соединений являются наилучшей формой организации авиации…»^[417]

Намечалась настоящая революция в организации. Красная армия отказывалась от гигантомании, характерной для нее с конца 1920-х годов под влиянием фантазий Тухачевского. Жуков понял неприспособленность советской военной машины к современной войне. Ей приходилось содержать и перемещать слишком много техники при слабо развитой системе тыла; в ней было слишком много промежуточных управленческих структур и, следовательно, штабов, при катастрофической нехватке офицеров и средств связи.

Единственным лекарством было преобразование крупных соединений в совокупность меньших, более слабых, конечно, но легче управляемых в бою. Механизированные корпуса в 1000 танков, разгромленные в три недели, уступили место танковым дивизиям в 200 танков. Когда те тоже окажутся чересчур тяжеловесными, их разделят на бригады по 70 танков, а часто и на более мелкие полки, придаваемые пехотным соединениям. Фронты, армии, авиация подвергнутся той же операции. Необходимо понять, что этот процесс делал практически для Красной армии полностью невозможным проведение крупномасштабных наступательных действий, за редким исключением. Выстоять, научиться, затем создать заново инструмент для наступления – таким было крайне важное видение проблемы^[418], содержавшееся в директиве от 15 июля. Того, что слабые места Красной армии были выявлены и проанализированы во время самых ожесточенных боев XX века, к тому же после всего лишь трех недель, а затем намечены пути исправления ситуации, было бы достаточно, чтобы сделать Жукова военачальником высочайшего класса. Но ведь надо было, чтобы противник предоставил время, необходимое для реорганизации и обучения, а это не входило в его намерения летом 1941 года.

Глава 12
Возвращение на фронт. От Ельни до Ленинграда

В своих «Воспоминаниях» Жуков рассказывает о Ельнинском сражении, первом с начала войны, которым он непосредственно руководил, в цезаревском стиле: veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил (лат.).  – Пер.). Если поверить ему, все было просто: Георгий Константинович приехал, реорганизовал, вдохновил и одержал первую победу Красной армии в Великой Отечественной войне, после чего уехал спасать Ленинград.

Отрезок времени с 31 июля по 7 сентября 1941 года заслуживает более внимательного рассмотрения. Жуков выехал из Москвы на «Паккарде», за рулем которого сидел Александр Бучин, его шофер из НКВД. Через три часа, в 22:30, он был уже в Гжатске, небольшом городке в 180 км от столицы, возле которого укрылся штаб Резервного фронта. Его встретили начальник штаба фронта Петр Ляпин и член Военного совета фронта Сергей Круглов. Присутствие Круглова свидетельствовало об особом внимании Кремля к Резервному фронту, занимавшему вторую линию обороны на подступах Москвы. Круглов был заметной фигурой в аппарате госбезопасности. Он был заместителем наркома внутренних дел СССР по кадрам и одним из наиболее приближенных к Берии человеком. Жуков опасался козней Мехлиса и не знал, как Сталин решит его судьбу. Еще не высохла кровь Павлова. Трое хорошо ему известных генералов: Штерн, Смушкевич и Проскуров – были арестованы, допрошены с применением пыток и в середине июля вывезены в арестантском вагоне в Куйбышев (они будут расстреляны 28 октября). В ходе «чисток июня 1941 года» погибли и другие высокопоставленные военные, в том числе командующий Северо-Западным военным округом Локтионов, адмирал Самойлов… (генерал-лейтенант А.Д. Локтионов, арестованный 19 июня 1941 г., также был вывезен в Куйбышев и там расстрелян 28 октября 1941 г. вместе с группой других высокопоставленных военных. Контр-адмирал К.И. Самойлов, арестованный 8 июля 1941 г., умер в заключении в 1951 г.  – Пер.)  – всего 300 офицеров, в том числе 22 Героя Советского Союза. Под самым пристальным контролем политических органов Жуков сумеет успешно провести операцию под Ельней, которую сам же предложил, и этим восстановит свою репутацию в глазах вождя.

Ситуация, о которой Жукову доложил Ляпин, была не блестящей. Немцы 18 июля внезапной атакой захватили Ельню и теперь укрепляли, ожидая завершения Смоленского сражения позади городка. Их позиции образовывали вклинившийся в советские линии выступ, имевший форму эллипса длиной 40 км и шириной 20, с центром в Ельне. 15 августа моторизованные соединения Гудериана были заменены XX пехотным корпусом (5 дивизий, 70 000 человек), снабженным мощной артиллерией. Если фельдмаршал фон Бок, испытывавший сильную нехватку пехоты, отправил к Ельне такие крупные силы, то сделано это было потому, что он желал удержать «сухопутный мост» между Днепром и Десной и таким образом сохранить возможность прямой атаки на Москву. По этой же причине советская Ставка считала необходимым отбить город, через который к тому же проходила важная железнодорожная линия Смоленск – Тула. «Московское направление» приковывало к себе – и обоснованно!  – все внимание Сталина и Жукова, которые в данном случае были единодушны. Предшественник Жукова на посту командующего Резервным фронтом, Богданов, назначил наступление 28-й и 24-й армий на 20 июля. Оно началось с опозданием и, несмотря на несколько атак, не дало результата. К моменту прибытия Жукова на фронте установилось затишье.

Резервный фронт не совсем заслуживал свое название, потому что из шести входивших в него армий (24, 31, 32, 33, 35 и 43-й) две (24-я и 43-я) находились на передовой. Остальные оставались в распоряжении Ставки и находились еще в стадии формирования. Они создавались из плохо снаряженных и слабо или вообще не подготовленных частей. 24-я и 43-я армии стояли между Западным фронтом под командованием Тимошенко (справа) и Центральным фронтом Еременко (слева). Еременко, недавно еще занимавший у Тимошенко должность начальника штаба, был одним из молодых генералов, на которых возлагал особые надежды Сталин, окрестивший его, бог весть почему, «русским Гудерианом». Жуков не задержался в штабе фронта, а выехал на КП 24-й армии, расположенный примерно в 120 км юго-западнее Гжатска. Была ночь. Вдали небо было красным от пожара – горело Ярцево. Слышался грохот артиллерии Тимошенко, пытавшегося продолжать наступление на Смоленск.

В штабе 24-й армии Жуков познакомился с ее командующим, генералом Ракутиным.

«Докладывая дислокацию, он произвел на меня хорошее впечатление, но его оперативно-тактическая подготовка была явно недостаточной»^[419]. Этот недостаток Жуков объяснял принадлежностью Ракутина к пограничным войскам НКВД, послужившим в конце июня 1941 года ядром для формирования резервных армий: политически надежные, они были не слишком хороши в военном отношении. Жуков знал свое дело, и одним из его достоинств было умение правильно оценивать своих подчиненных. Он подверг Ракутина настоящему допросу: «Что вам известно о противнике? Вы проводили разведку? Где конкретно находятся ваши войска? С какими соединениями у вас есть связь? Какими резервами вы располагаете?» То ли его не удовлетворили ответы, то ли он хотел показать, что сам будет все проверять, только он немедленно отправился на передовую вместе с Ракутиным и с его штабом. Они попали в самый разгар артиллерийской дуэли. Но никто не смел упасть на землю и укрыться: Жуков стоял прямо и, казалось, игнорировал разрывы снарядов. Он понаблюдал в бинокль за противником, потом повел свою штабную свиту на КП ближайшей дивизии. Он снова расспрашивал офицеров, наблюдал за передним краем и расположением неприятеля. Его водитель Бучин так вспоминал этот эпизод: «Бои под Ельней и за Ельню продолжались более пяти недель. Это было исключительно тяжелое сражение. Я не преувеличу, если скажу: комфронта Жуков все это время был с небольшими промежутками чуть ли не на линии огня, доходил не только до штабов полков, но и до траншей переднего края. Да иногда возвращался весь в пыли, а в непогоду с грязными подтеками на коленях, гимнастерке, особенно на локтях. Значит, опять ползал. Конечно, в любой момент мог быть убит. Передний край! В эти недели он был сосредоточен как никогда больше в годы войны, хотя потом последовали сражения много масштабнее, чем Ельнинская операция»^[420].

Битва за Ельню (август – сентябрь 1941 г.)

Атаки 24-й армии возобновились 2 августа, на следующий день после приезда Жукова. Снова неудача. 3-го, в 18:50, Жуков отправил Ракутину и командирам дивизий его армии приказ, который показывает его упрямство и одновременно то, что он хорошо усвоил сталинские методы управления угрозами и репрессиями: «Итоги полуторадневного наступления на противника, занимающего район Ельня, не отвечают требованиям моего приказа. Большинство частей прошли 2–3 км, а некоторые вообще не продвинулись ни на один метр. […] Такие ничтожные результаты наступления являются следствием невыполнения командирами дивизий и полков моего приказа о личном примере и расправе со всеми, кто, вместо наступления и стремительного движения вперед, отсиживается в кустах и щелях, со всеми теми, кто ведет себя трусливо и не служит личным примером храбрости и отваги. 103 дивизия, имея особо усиленную артиллерийскую поддержку – батарею РС-ов (реактивных снарядов – знаменитых «Катюш».  – Пер.), авиационную поддержку, до сих позорно топчется почти на одном месте. Нами арестованы и будут немедленно осуждены за трусость и невыполнение приказов командир и комиссар 19 стр. дивизии. Будут беспощадно предаваться суду все, кто не будет в точности выполнять боевых приказов и будет прятаться за трудности боевой обстановки.

Наши действующие части во много раз сильнее противника в артиллерии. Противник не имеет даже полностью огнеприпасов^[421] и ведет очень ограниченный огонь. Противник по существу полуокружен. Достаточно крепкого удара, и противник будет немедленно разбит.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. В течение 4.8 полностью окружить и забрать в плен всю ельнинскую группировку противника. Начало атаки – 7.00 4.8. Перед атакой провести 2-часовую артподготовку, уничтожая огневые точки противника.

2. Ввиду выявившейся слабости комрот и комбатов, ударные роты и батальоны вести в атаку лично командирам и комиссарам дивизий, полков и особо отобранных лиц старшего и высшего комсостава и комиссаров. На ударные взводы вобрать особых храбрецов из командиров и политработников, которые себя проявили в боях, и всех желающих отличиться перед Родиной.

3. Еще раз предупреждаю командование 103 сд о преступном отношении к выполнению боевых приказов и особо предупреждаю, если в течение 4.8 противник не будет разбит и дивизия не выйдет в назначенный район, командование будет арестовано и предано суду Военного трибунала. 103 сд усилить еще одной батареей РС-ов.

4. Исполнение донести в 24.00 4.8.41 г.

Командующий фронтом Герой Советского Союза генерал армии Жуков»^[422].

Этот текст показывает все худшее в Жукове. Он был написан в тяжелейший момент войны, когда Красная армия терпела одно поражение за другим, когда дисциплина в ней сильно упала. Такие же методы использовали и другие командующие, например два его соседа, Тимошенко и Еременко. Последний во время предпринятой его войсками 30 августа 1941 года атаки даже возродит заградительные отряды, существовавшие в Гражданскую войну. Он разрешил командирам артиллерийских частей стрелять в отступающих советских солдат. 10 октября наркому внутренних дел Берии была направлена справка, в которой указано точное количество задержанных за самовольное оставление позиций военнослужащих: 667 364. Из этого числа 10 201 были расстреляны, 25 878 арестованы, а 632 486 вновь направлены на фронт^[423]. Из этих последних большинство погибнет в самоубийственных атаках.

Жуков мог сколько угодно угрожать, ругаться, отдавать приказы об арестах и расстрелах, танковая группа Гудериана, которую с 4 августа постепенно сменяли пехотные соединения, была более крепким орешком, чем две дивизии генерала Комацубары на Халхин-Голе. Здесь у него не было мобильных групп, не было господства в воздухе, не было возможности произвести окружение. Противник был настроен решительно: 4 августа Гальдер записал в дневнике свои слова, сказанные им Гитлеру: «Выступ фронта у Ельни. Нужно ли отдать его противнику? Я лично придерживаюсь мнения, что мы… должны удержать этот плацдарм»^[424]. Требовать от необстрелянных войск с неопытным командным составом прорыва линии обороны, защищаемой 500 артиллерийскими орудиями, тысячами мин и батальоном штурмовых орудий, было бессмысленно. Подобные атаки вели только к одному: заставляли командиров врать, спасая собственную шкуру, о чем свидетельствует телефонный разговор между Жуковым и Ракутиным, состоявшийся 4 августа. Жуков только что узнал, что одна из целей наступления – деревня Шепелево – была взята. Уже обжегшись на приходивших к нему ложных известиях, он потребовал подтверждения:

« –  Занималось ли Шепелево или это тоже очковтирательство?

Ракутин: Шепелево не занималось… Разберусь завтра сам и доложу. Врать не буду.

Жуков: Самое главное, прекратите вранье вашего штаба и разберитесь с обстановкой хорошенько, а то вы все выглядите в неприглядном виде…»^[425]

Конечно, подобные обманы встречались во всех армиях, но только в периоды неудач. В Красной же армии подобного рода инциденты имели место даже в 1945 году, во время наступления к Одеру. Их высокая частота не может не заставить задуматься о природе сталинской системы. Угроза как излюбленный инструмент управления порождала ложь и очковтирательство сверху донизу, как в Красной армии, так и во всем советском обществе.

Первая победа Красной армии

Начиная с 6 августа Жуков уменьшил частоту атак, чтобы дать войскам передохнуть, но при этом держал противника в напряжении постоянными артиллерийскими обстрелами. И делал он это весьма успешно, потому что 15 августа Бок, командующий группой армий «Центр», впервые поставил вопрос о целесообразности дальнейшего удержания Ельни^[426]. Франц Фриш, артиллерист в одной из танковых дивизий, подтверждает: «Сражения за Ельню были самыми ожесточенными из всех, что нам пришлось вести. Наши танковые войска сохраняли оптимизм и устанавливали таблички с указанием расстояния до Москвы, но мы смотрели на это с иронией. Русские задали нам жару»^[427]. Жуков доложил Сталину, что для подготовки нового мощного наступления ему понадобится десять-двенадцать дней, дополнительно три дивизии и несколько артиллерийских полков. Сталин выделил почти все запрошенные подкрепления и, сверх того, даже согласился дать немного авиации. Жуков перегруппировал свои войска, создав одну ударную группу на севере выступа (3 дивизии, из них одна танковая), вторую на юге (2 дивизии) и третью на востоке (2 дивизии). Две первые должны были ударить в основание выступа с целью окружить противника, а третья – связать его боями и не дать выйти из ловушки.

Общее наступление 24-й армии началось 30 августа. Ожесточенные бои продолжались шесть дней. Обе стороны несли крупные потери. Выступ начал медленно, но верно уменьшаться. 1 сентября Сталин забрал у Жукова всю авиацию, чтобы перебросить ее на юг, где ухудшилась обстановка, а 7-го – две дивизии, также переброшенные под Киев.

2 сентября ОКХ решило вывести войска из выступа, удержание которого становилось все труднее и стоило больших жертв. Гальдер лично отправился в штаб-квартиру Бока, чтобы обсудить (в числе прочих) и этот вопрос. Жуков рассказывает в своих «Воспоминаниях» о беспорядочном бегстве немцев, которого в действительности не было. Германские войска отступили в полном порядке, и Гальдер иронично заметил в своем дневнике: «Противник еще долгое время, после того как наши части уже были выведены, вел огонь по этим оставленным нами позициям и только тогда осторожно занял их пехотой. Скрытый отвод войск с этой дуги является неплохим достижением командования»^[428]. Да, как пишет Жуков, «6 сентября в Ельню вошли наши войска», но немцы оставили город за сорок восемь часов до того.

Какое значение имело успешное наступление Жукова под Ельней? «В результате этой операции в войсках поднялось настроение, укрепилась вера в победу»^[429], – комментирует сам Жуков, оценивая свой успех в психологическом, а не оперативном плане. Это первый успех Красной армии с 22 июня, и пропаганда использовала его в полной мере. Победа под Ельней стала гвоздем сообщений в прессе. Британских и американских военных корреспондентов пригласили посетить поле боя, чтобы они могли лично удостовериться в том, что немцы отступили, бросив трупы и немного техники. Четыре жуковские дивизии первыми в Красной армии получили почетное наименование гвардейских. Победа под Ельней много значила и лично для Жукова. По воспоминаниям его водителя Бучина, он придавал большое значение этой своей победе. «Днем 6 сентября мы поехали в Ельню. На окраинах жуткое зрелище – траншеи, забитые немецкими и нашими трупами, на местности везде убитые. Было еще тепло, и над полями стоял густой тошнотворный трупный запах. От него в Ельне спасения не было. […] Я смертельно боялся нарваться на мину… Сыграла свою роль самоотверженность лейтенанта из охраны Жукова, моего большого друга Коли Пучкова. Как только мы миновали траншеи при въезде в город, Коля пошел перед моей машиной, тщательно просматривая дорогу, и показывал, как объехать подозрительные места. […] Он [Жуков] буквально светился радостью. Потом победы стали делом повседневным, и Жуков стал куда более сдержан, чем в том замечательном сентябре 1941 года под Ельней»^[430].

При этом взятие Ельни было лишь частью намного более крупной операции, о которой Жуков не говорит ни слова, но о которой нам известно из директивы Ставки от 25 августа^[431]. В ней ставилась задача: продвинуться за Ельню на 50–70 км на запад. Действовавшая на правом фланге 24-я армия должна была участвовать в окружении германских войск в Смоленске, соединившись с частями Западного фронта Тимошенко. Слева 43-я армия должна была одновременно с ней занять Рославль совместно с Брянским фронтом Еременко. Странный план, требовавший от двух слабых армий Резервного фронта действовать на расходящихся на 90 градусов направлениях, чтобы достичь двух очень разных по значению целей. Наступление на Смоленск не должно на тот момент являться приоритетной задачей, поскольку 25 августа Гудериан из Рославля устремился к Десне, намереваясь ударить в тыл защитникам Киева. В данной ситуации Ставке следовало бросить на Рославль все силы Резервного фронта вместе с силами Брянского фронта, сформированного 16 августа для противодействия Гудериану. Но Сталин не сразу заметил эту необходимость, а Жуков ограничился взятием Ельни – первой фазой порученной ему операции.

Глаза Сталина открылись слишком поздно и лишь наполовину, если судить по записи их разговора с Жуковым по прямому проводу 4 сентября в 4 часа утра:

«У аппарата Сталин, Шапошников. Здравствуйте. Вы, оказывается, проектируете по ликвидации Ельни направить силы в сторону Смоленска, оставив Рославль в нынешнем неприятном положении. Я думаю, что эту операцию, которую Вы думаете проделать в районе Смоленска, следует осуществить лишь после ликвидации Рославля. А еще лучше было бы подождать пока со Смоленском, ликвидировать вместе с Еременко Рославль и потом сесть на хвост Гудериану… Главное – разбить Гудериана, а Смоленск от нас не уйдет. Все.

Жуков. Здравия желаю, товарищ Сталин. Товарищ Сталин, об операции в направлении на Смоленск я не замышляю и считаю, этим делом должен заниматься Тимошенко. Удар. я хотел бы нанести сейчас в интересах быстрейшего разгрома ельнинской группы противника, с ликвидацией которой я получу дополнительно 7–8 дивизий для выхода в район Починок, и, заслонившись в районе Починок со стороны Смоленска, я мощной группой мог бы нанести удар в направлении Рославля и западнее, то есть в тыл Гудериану. […] Вот почему я просил Вашего согласия на такой маневр. Если прикажете бить на рославльском направлении, это дело я могу организовать. Но больше было бы пользы, если бы я вначале ликвидировал Ельню. […] Я думаю, в завтрашний день будет закончено полностью тактическое окружение. Все»^[432].

Сталин согласился, что доказывает, что он в тот момент еще считал, что Гудериана можно остановить севернее Киева. Он в этом ошибался, а Жуков ошибся в том, что взял Ельню прежде Рославля, что было единственной возможностью вызвать беспокойство Гудериана. Ельня, как мы уже сказали, пала 6 сентября, а 10-го или 11-го Жукова отозвали в Москву, а затем отправили в Ленинград. Мы никогда не узнаем, смог бы он дойти до Рославля или, по крайней мере, заставить Гудериана остановить свой бросок к Киеву.

Возвращаясь к Ельнинской операции stricto sensu (в узком смысле (лат.).  – Пер.), Жукову не удалось осуществить ни прорыв, ни окружение выступа, запланированные им. Немецкие дивизии вытесняли фронтальными атаками. В этой операции уже можно выявить некоторые типичные для жуковского стиля черты. Мы уже отмечали его негативные черты: угрозы, излишнее упрямство, систематические репрессии, слишком частые атаки, которые подрывали боевой дух войск. В своем дневнике фон Бок записал, что 18 августа «немецкие пропагандисты, вооруженные громкоговорителями, убедили 500 русских солдат дезертировать»^[433]. Жукову с трудом удалось получить согласие Сталина на некоторую передышку перед общим наступлением и на присылку подкреплений. Жуков старался выяснить, какие силы немцев ему противостоят: он сам допрашивал пленных, чтобы узнать фамилии командиров, и постоянно требовал от Ракутина посылать за линию фронта разведгруппы. Во время решающего наступления артиллерия вела сосредоточенный огонь по вражеским целям: Жуков, повсюду возивший с собой начальника артиллерии фронта Говорова, лично следил за этим. Немцы признавали, что это было для них главной заботой, особенно реактивные снаряды установок «Катюша», которые Жуков тогда впервые увидел в действии. Кажется также, что в этой операции – в виде исключения – пехота и артиллерия взаимодействовали совсем неплохо, иначе немцы не вывели бы войска из выступа. Из имевшихся в 24-й армии 103 000 человек Жуков потерял убитыми и пропавшими без вести 10 700 человек, 21 000 ранеными и больными^[434]. Немецкие потери в сражении составили 6000, то есть в пять раз меньше. Это соотношение – яркий показатель тактического превосходства германского командования над советским, но следует отметить, что треть безвозвратных советских потерь составляют дезертиры, добровольно сдавшиеся в плен и… расстрелянные НКВД. Через десять недель после начала войны боевой дух Красной армии – в первую очередь среди новобранцев из числа крестьян – оставался крайне низким.

Мы уже много раз упоминали о суровости и непреклонности Жукова к любым нарушениям дисциплины и проявлениям слабости. В 1989 году Дмитрий Волкогонов, автор одной из биографий Сталина, обнаружил письмо писателя Владимира Ставского, доставленное Сталину в конце августа 1941 года. Ставский был генеральным секретарем Союза писателей СССР и специальным корреспондентом «Правды» на фронте.

«Дорогой товарищ Сталин!

…Здесь, в 24-й армии, за последнее время получился перегиб… По данным командования и политотдела армии, расстреляно за дезертирство, за паникерство и другие преступления 480–600 человек. За это же время представлено к наградам 80 человек. Позавчера и сегодня командарм т. Ракутин и начпоарм [начальник политотдела армии] т. Абрамов правильно разобрались в этом перегибе…»^[435]

Сталин написал на полях письма: «т. Мехлис; И. Ст…».

Командующим под Ельней был Жуков, так что упрек Ставского направлен прямо в его адрес. Трудно себе представить, чтобы командующий 24-й армией Ракутин, даже будучи энкавэдэшным генералом, по собственной инициативе осмелился бы на подобную бойню. Читая жуковский приказ от 3 августа Ракутину и его комдивам, невозможно усомниться в ответе: да, это с его санкции во время первого наступления на Ельню было расстреляно количество бойцов, равное по численности целому батальону.

Такое соотношение: 480–600 расстрелянных и 80 награжденных – отсылает нас к страшному приказу Генштаба № 270, датированному 16 августа и отчасти обязанному своим появлением на свет событиям, происходившим недалеко от Ельни. Чтобы понять его рождение, вернемся немного назад, в 23 июля, когда Тимошенко начал новое наступление с целью отбить Смоленск. Одной из участвовавших в наступлении армий, 28-й, командовал генерал Качалов. Благодаря горстке танков КВ-1 и Т-34 Качалову удалось осуществить прорыв, вынудивший Гудериана лично возглавить контратаку. Она началась 1 августа, и через двадцать четыре часа армия Качалова оказалась в окружении. Напуганный угрозами Тимошенко и Сталина, Качалов продолжал двигаться вперед, игнорируя происходящее в его тылу. 3-го числа кольцо окружения окончательно сомкнулось. 4-го Сталин и Шапошников обратились к Жукову с просьбой вытащить Качалова из трудного положения. Жуков сделал все, что мог, дав 28-й армии разумный совет создать ударные группы и прорываться к советским позициям. Спасти удалось приблизительно 20 % армии Качалова, потерявшей только пленными 38 000 человек. Самого генерала не смогли найти ни живым, ни мертвым. Жуков приказал провести расследование, результаты которого доложил Шапошникову 7 августа. Там не было ничего компрометирующего Качалова, которого в последний раз видели «во время танковой атаки у деревни Старинки».

Но Сталин решил преподать генералам показательный урок. Его приказ № 270 перед лицом всей армии заклеймил Качалова позором: «Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, находясь вместе со штабом группы войск в окружении, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам. Штаб группы Качалова из окружения вышел, пробились из окружения части группы Качалова, а генерал-лейтенант Качалов предпочел сдаться в плен…

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности… пробиваться к своим по тылам вражеских войск… Если… начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.

3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения… выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах»^[436].

Приказ, задуманный и продиктованный Сталиным, подписан не только им, но также Молотовым, Буденным, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым и Жуковым. Большинство подписавших не только не присутствовали в Москве в момент издания приказа, но даже не знали о его содержании. Зато весьма вероятно, что Жуков, которого Сталин принял 15 августа, накануне передачи текста приказа в войска был проинформирован, тем более что во встрече участвовал Мехлис, которого Сталин всегда приглашал при обсуждении дел такого рода. 29 сентября 1941 года Военная коллегия Верховного Суда СССР заочно приговорила Качалова к смертной казни. Очень скоро станет известно, что он погиб в бою, пытаясь со своими подчиненными вырваться из окружения. Но Сталин не отменит приговор, и семья Качалова подвергнется преследованиям.

Качалов будет реабилитирован через год после смерти Сталина, в 1954 году, по ходатайству Жукова. Смысл приказа № 270 ясен: это проявление недоверия Сталина к командованию Красной армии, назначенному вождем виновным в поражении. Он ничего не сделал для того, чтобы повысить авторитет военных и внушить чувство ответственности генералитету, выставленному на позор перед всем советским народом. Начиная с 22 июня «Правда» напечатала фамилии сотни генералов, обвиненных в трусости и предательстве. Какая другая армия во время Второй мировой войны испытала большее унижение?

Киев – грандиозная катастрофа

В жуковских мемуарах в главе, посвященной Ельне, много говорится… о Киеве. И это понятно, потому что под украинской столицей Красная армия потерпела одно из крупнейших поражений. После войны ни один советский военачальник не захотел видеть свое имя связанным с этой катастрофой. Жуков не был напрямую причастен к разгрому под Киевом, но, оставаясь членом Ставки, он с тревогой следил за новостями как с Юго-Западного фронта, так и с Северо-Западного, куда ему предстояло вскоре отправиться. От Ельни до Кремля каких-то четыре-пять часов езды на машине, что облегчало ему перемещения туда и обратно. В августе Сталин четыре раза принимал Жукова в своем кабинете: 5-го (сорок минут), 9-го (сорок минут), 15-го (двадцать пять минут) и 24 августа (два часа сорок пять минут). 9-го и 24-го они беседовали наедине – редкая честь. Нам неизвестно, о чем они говорили, но наверняка не только о Ельне. Попутно напомним, что Жуков оставался одним из главных – если не единственным – военным советником Сталина, находившимся непосредственно на фронте. Иначе зачем вождь стал бы вызывать его, чего он не делал ни с Тимошенко, ни с Ворошиловым?

10 или 11 августа вождь принял Жукова на даче в Кунцеве. Возможно, именно об этом приеме рассказывает в своим воспоминаниях авиаконструктор, создатель знаменитых Яков Александр Яковлев:

«Присутствие Жукова в кабинете Сталина всегда чувствовалось, и, несмотря на то что личность Сталина подавляла, Жуков держался независимо, свободно, естественно и без подобострастия.

Мне запомнился один маленький эпизод. Дело происходило в августе или сентябре 1941 года на ближней даче Сталина, в Кунцеве. После работы, в конце дня, Сталин пригласил нас пообедать. Стол был сервирован на открытой веранде. Вечерело. Сталин подошел к выключателю, повернул его, вспыхнул яркий электрический свет.

Это было очень необычно, потому что вся Москва в это время погружалась в мрак затемнения. Сталин мог себе это позволить, потому что его всегда первого информировали об обстановке в воздухе.

Сталин с нетерпением ждал Жукова, который почему-то задерживался.

Уже после того, как все уселись за стол, явился Жуков, поздоровался со Сталиным и с самым непринужденным видом, без особого приглашения занял место за столом. Видимо, он проголодался, налил себе полную тарелку супа и, не обращая ни на кого внимания, принялся за обед. Потом взял второе и компот.

Сталин не мешал ему есть и только после того, как Жуков закончил с обедом, обратился к нему с вопросами и подключил к общему разговору»^[437].

В свойственной ему прямой манере Жуков нарисовал Сталину суровую, но правдивую картину сложившегося положения:

«Можно сказать, что начальный период войны нами проигран вчистую. Боевые действия уже идут на дальних подступах Ленинграда, в районе Смоленска и в районе Киевского узла обороны. Устойчивость обороны по-прежнему невысокая. Мы вынуждены более или менее равномерно распределять силы по фронту, не зная, где противник, сконцентрировав свои силы, завтра нанесет следующий удар. Стратегическая инициатива полностью в его руках. Дело усугубляется отсутствием на ряде участков фронта вторых эшелонов и крупных резервов. В воздухе – господство немецкой авиации, хотя ее потери тоже значительны. […] Смоленское сражение позволило нам остановить немецкие армии на самом опасном, западном, направлении. По нашим подсчетам, в нем участвуют более 60 немецких дивизий общей численностью около полумиллиона личного состава. […] Но недостаток войск по-прежнему ощущается, и дивизии часто строят боевые порядки в один эшелон»^[438].

Безупречный анализ. Советское командование видело, что его резервные армии перемалывались по мере того, как их вводили в бой. Они продолжали удерживать сплошной фронт, но повсюду он был хрупким, поскольку невозможно было создать по-настоящему глубокую оборону. Немцы еще не выдохлись и могли наносить удары там, где хотели. Однако, не имея резервов, они были вынуждены перебрасывать свои мобильные соединения с одного участка фронта на другой, что вызывало все более увеличивавшееся отставание от плана кампании. Поскольку основные советские силы, естественно, были сосредоточены на московском направлении, немцы, верные своей методе, а точнее, отсутствию оперативных принципов, стали искать слабое место на других направлениях: на севере, на ленинградском, и на южном, киевском. Наверное, Жуков не имел точных данных о советских потерях, но в тот момент, когда он делал свой доклад Сталину, Ostheer – германские сухопутные войска, действовавшие против СССР,  – потеряли 266 352 человека, из них 71 555 убитыми и пропавшими без вести, а также 1000 танков, а люфтваффе – приблизительно 1000 самолетов. Потери Красной армии составили 1,2 миллиона человек, около 9000 танков и 8000 самолетов. То есть ее потери в живой силе были больше в 5 раз, в танках и самолетах – в 8–9 раз!

Как мы уже говорили, в своих «Воспоминаниях» Жуков писал, что еще в июле выразил беспокойство по поводу судьбы Киева. Он привел в книгу длинную телеграмму, отправленную им Сталину 18 августа. Общий ее смысл таков: Жуков предупреждает, что немцы, видя, что продвижение на Москву для них невозможно, наверняка повернут на юг, разгромят Центральный фронт и выйдут в тыл Юго-Западного фронта. Он советует подтянуть резервы, чтобы создать мощную группировку (1000 танков и от 400 до 500 самолетов) в районе Чернигов – Конотоп и нанести ею удар во фланг немецким войскам, двигающимся на юг. На следующий день Ставка ответила ему: «Ваши соображения насчет вероятного продвижения немцев… считаю правильными. Продвижение немцев… будет означать обход нашей киевской группы с восточного берега Днепра. […] В предвидении такого нежелательного казуса и для его предупреждения создан Брянский фронт во главе с Еременко. Принимаются другие меры, о которых сообщу особо. Надеемся пресечь продвижение немцев»^[439]. 20 или 21 августа Жуков позвонил Шапошникову и выразил свое беспокойство относительно этого нового Брянского фронта, казавшегося ему слишком слабым. Шапошников ответил: вы правы, но «генерал-лейтенант Еременко в разговоре со Сталиным обещал разгромить группировку противника, действующего против Центрального фронта, и не допустить его выхода во фланг и тыл Юго-Западного фронта»^[440]. Тема Киева в «Воспоминаниях» еще не закрыта. Жуков утверждает, что вернулся к этому вопросу еще раз, позвонив Сталину по «вертушке» (ВЧ-связи). Он утверждает, что считал «крайне необходимым еще раз настоятельно доложить по ВЧ Верховному Главнокомандующему о необходимости быстрейшего отвода всех войск правого крыла Юго-Западного фронта за реку Днепр. Из моей рекомендации ничего не получилось. И.В. Сталин сказал, что он только что вновь советовался с Н.С. Хрущевым и М.П. Кирпоносом и те якобы убедили его в том, что Киев пока ни при каких обстоятельствах оставлять не следует. Он и сам убежден в том, что противник если и не будет разбит Брянским фронтом, то во всяком случае будет задержан»^[441].

История киевского разгрома раскрыла еще не все свои секреты. Похоже, Сталин слишком поверил донесениям своих разведчиков, в частности работавшего в Швейцарии Радо, согласно которым основной удар немцы намеревались нанести прямо на Москву. Его ошибка объясняется, очевидно, тем, что советская разведка имела источники в ОКВ и ОКХ, а в германском командовании большинство вплоть до 21 августа верило тому, что повторял Гальдер: Москва – главная цель. Но 23-го Гитлер неожиданно решил, что главная ударная сила наступления на Москву – танковая группа Гудериана – повернет на Киев. Не только Гальдер, но и Радо в Швейцарии и Сталин в Москве оказались застигнуты врасплох этим внезапным решением Гитлера. Жуков предугадал возможность такого поворота. И не он один: Шапошников и Василевский тоже предостерегали вождя. Но тот не особо прислушался к их рекомендациям: он создал Брянский фронт, отвел на левый берег Днепра некоторые войска, однако отказался разрешить оставить Киев.

События развивались по наихудшему для советской стороны варианту. 25 августа из Гомеля выступили танковая группа Гудериана и II армия (800 танков, 400 000 человек, прикрываемых 700 самолетами). 3 сентября эта группировка преодолела единственную естественную преграду на своем пути – реку Десну. Еременко попытался задержать продвижение противника дерзкой фланговой атакой Брянского фронта. Безуспешно, в этом не было ничего удивительного, учитывая неопытность советского командования: всего неделю назад Еременко командовал армией, двое командующих армиями его фронта – дивизиями, а штабом фронта был штаб бывшего 25-го механизированного корпуса. Все те же проблемы… 10 сентября Гудериан смял слабые 40-ю и 21-ю армии и захватил Конотоп. В то же время в Кременчуге, на среднем Днепре, ниже Киева по течению, I танковая группа форсировала реку и устремилась навстречу Гудериану, чьи войска совершали 250-километровый бросок. Их встреча произошла 15 сентября в Лохвице. В тот же самый день Сталин, в приступе паники, телеграфировал Черчиллю: «Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25–30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР»^[442]. 25–30 дивизий: едва ли не все имевшиеся у англичан в наличии силы… Сталин просил «кровавого империалиста» Черчилля об интервенции, подобной той, что была в 1918 году, но на сей раз с целью спасения Советского Союза – ситуация, не лишенная юмора. Упрямство Сталина стало причиной настоящей катастрофы. Киев пал 19 сентября, основные силы Юго-Западного фронта были окружены, разгромлены и принуждены к сдаче – в плен попало 665 000 человек, в том числе 13 генералов, 100 000 человек были убиты, уничтожены или захвачены немцами 884 танка, 3718 орудий, 30 000 различных автомобилей. Красная армия разом лишилась примерно четверти своих сил. Катастрофической стала почти полная гибель или пленение командного состава сорока трех дивизий, обстрелянного, уже приобретшего немалый боевой опыт, что было редкостью для Красной армии. Если Хрущев, Тимошенко, Буденный, Баграмян и Власов сумели вырваться из окружения, то Кирпонос и еще пять генералов погибли. Вся система советской стратегической обороны рухнула. Харьков, крупный промышленный район Донбасс и Крым остались без защиты, открылась южная дорога на Москву. Тимошенко, Кирпонос, Василевский, Шапошников – последний из-за ослепления страхом перед Сталиным,  – ни один видный военачальник на Украине и в Москве не сумел убедить Верховного главнокомандующего в необходимости уйти, пока не поздно, из готовящейся западни.

Немцы ликовали. Впрочем, после войны германские генералы станут критиковать Гитлера за решение отказаться от наступления на Москву в пользу проведения Киевской операции; они даже увидят в нем причину их окончательного поражения в России. Командующий II армией Вейхс будет одним из немногих, кто признается, что был согласен с фюрером, как и 90 % его коллег: «Это сражение для уничтожения крупной группировки противника казалось мне тогда обязательным предварительным условием продолжения кампании. Сегодня мы знаем, что группа армий „Центр“ не дошла до Москвы, что ее наступление слишком запоздало, что очень холодная зима и неожиданно возродившаяся способность русских к сопротивлению в конце концов привели ее к поражению. Поэтому некоторые склонны считать сражение за Киев стратегической ошибкой. Но мы не могли знать, сумела бы группа армий „Центр“ достичь Москвы при сохранении мощной угрозы [со стороны армий Кирпоноса] ее флангу и тылам. […] Во всяком случае, проведение операции на Днепре до начала наступления на Москву было стратегически обоснованным решением. […] В истории войн это сражение заслуживает быть помещенным рядом с Каннами и Таннен-бергом»^[443].

Почему Жуков в своих мемуарах пять или шесть раз возвращается к сражению, в котором не участвовал? Конечно, он хотел упрочить свою репутацию стратега, утверждая, что заранее предупреждал Сталина об опасности. И повторимся: нет никаких оснований не верить тому, что он разгадал планы германского командования, ведь он это делал гораздо чаще, чем любой другой советский военачальник в ту войну. Но была и еще одна причина. Если внимательно вчитаться в текст «Воспоминаний», быстро замечаешь, что он заодно сводит счеты с Еременко и Хрущевым, ставшими после 1957 года его самыми заклятыми врагами. Читая дальше книгу Жукова, мы увидим, что у него имелись все основания быть злым на Хрущева, резко оборвавшего его карьеру, очернившего его репутацию и до нелепости минимизировавшего в истории его роль в Великой Отечественной войне. Еременко же в 1957–1964 годах был тесно связан с хрущевским кланом, и именно он взял на себя работу по низвержению статуи «командора» Жукова как в глазах широкой общественности, так и в военных кругах. Через статьи в прессе и книги он с какой-то одержимостью доказывал, что Жуков только и делал, что ошибался или присваивал себе чужие идеи. То, что сам Еременко в начале сентября провалил контрнаступление против Гудериана,  – это факт; но сложно сказать, могло ли оно завершиться успехом, учитывая неравенство сил двух сторон и, главное, неравенство полководческих талантов командовавших ими генералов. Хрущев тоже не покрыл себя военной славой. Парализованный страхом перед Сталиным, он ни разу не помог Кирпоносу противостоять давлению Кремля, скорее наоборот. И Жуков прав, говоря, что Хрущев старался преуменьшить опасность, чтобы понравиться своему хозяину. У Буденного хотя бы хватило смелости 11 сентября телеграфировать Сталину, что тот ошибается, что Киев следует сдать. За что он немедленно был снят с должности и заменен Тимошенко.

После нежелания верить в подготовку немцами нападения в июне 1941 года Сталин совершил вторую крупную ошибку в отношении ситуации вокруг Киева. Несмотря на все тактическое и организационное превосходство немцев, именно этими двумя ошибками объясняется захват вермахтом столь значительной части советской территории. Чтобы отвоевать ее, Красной армии понадобится три года кровопролитных сражений. Гитлер, допускавший начиная с лета 1942 года множество ошибок, не совершил ни одной, сопоставимой со сталинскими… если только не считать его решение начать войну в 1939 году.

Пожарный Ленинграда

С 25 августа по 15 сентября 1941 года Сталина очень беспокоил Киев. Но была и другая проблема, в перспективе гораздо более серьезная: Ленинград. 1 сентября секретарь Сталина Поскребышев позвонил Жукову в штаб 24-й армии, откуда тот руководил наступлением на Ельню.

«У аппарата Поскребышев. Здравствуйте. Передаю просьбу товарища Сталина. Можете ли немедля выехать в Москву? […]

 –  Здравствуйте, тов. Поскребышев. Только что сейчас получил неприятные сведения о 211-й дивизии, действовавшей на Рославль. Она, эта дивизия, поддавшись ночной панике, отскочила назад километров на 3–6 и создала этим отскоком невыгодное положение для [другой] стрелковой дивизии – для 149-й. Ввиду сложности обстановки я хотел бы ночью выехать на участок 211-й дивизии и там навести порядок и прибрать кого следует к рукам, поэтому я просил бы, если только можно, отложить мой приезд.

 –  Ответ тов. Сталина: „В таком случае можете отложить свою поездку в Москву и выехать на позиции^[444] […]».

Почему Сталин просил Жукова приехать 1 сентября? Единственным участком фронта, положение на котором в тот момент резко ухудшилось, был Ленинград. Вечером 31 августа немцы захватили станцию Мга, перерезав последнюю железнодорожную ветку, соединявшую Ленинград с остальной страной. На рассвете следующего дня 23-я армия генерала Пшенникова после восьми недель боев против финских войск была вынуждена оставить Карельский перешеек: Северный фронт находился в 30 км от огромного города на Неве, который, казалось, вот-вот падет под натиском немцев и финнов. Может быть, временная стабилизация положения под Ленинградом 1 сентября и побудила Сталина оставить Жукова под Ельней? Или же он уже отдал ему устное распоряжение изучить обстановку на Ленинградском фронте, продолжая наступать на Ельню? На эту мысль наводит состоявшийся 4 сентября долгий телефонный разговор между Жуковым и Маркианом Поповым, возглавлявшим штаб руководившего обороной Ленинграда Ворошилова.

«Жуков: У аппарата Жуков. Здравствуйте. Доложите, что у вас происходит на участке Ребола и перед группой Антонюка?

Попов начинает перечислять соединения, действующие на том участке.

Ж.: Вы не то докладываете. Я вас спрашиваю, что происходит в р[айо]не Ребола, то есть перед группой Цветаева.

П.:.Группа Цветаева. сегодня весь день оборонялась на р. Тулокса и отражала атаки противника. […]

Ж.: Ставка от вас требует: под вашу личную ответственность, в кратчайший срок ликвидировать противника. Какой ваш план действий по уничтожению противника?

Попов докладывает свой план.

Ж.: С вашим планом я согласен, доложу его Ставке. […] Ставка приказала предупредить вас: вы лично головой отвечаете за то, чтобы не пропустить противника на олонецком и петрозаводском направлениях»^[445].

Какая неразбериха в командовании! Командующий Резервным фронтом, находящимся в 600 км от Ленинграда, угрожает первому заместителю маршала Ворошилова и дает ему поручение через голову этого последнего. Чтобы говорить так, Жуков, который, судя по всему, был хорошо информирован о положении на месте, вне всяких сомнений, получил разрешение Сталина, хотя никаких следов такого разрешения в рассекреченных архивах не обнаружено. Очевидно, что и через тридцать дней после снятия с поста начальника Генерального штаба Жуков сохранял доверие вождя. Это подтверждает предположение, что новое назначение 30 июля не может рассматриваться как немилость.

После первого звонка Поскребышева Жуков не должен был сильно удивиться, когда 8 сентября Сталин срочно вызвал его в Москву. Быстро собрав вещи, Жуков на «Паккарде», управляемом верным Бучиным, помчался в Москву. Он прибыл в Кремль ночью. Сталин ждал его. «Езжайте под Ленинград. Ленинград в крайне тяжелом положении»,  – сказал Жукову вождь и передал записку Ворошилову. Жуков попросил разрешения взять с собой двух доверенных людей: генерал-лейтенанта Хозина и генерал-майора Федюнинского. Разрешение было дано. Хозин был его заместителем на Резервном фронте; в 1940 году он был начальником Академии имени Фрунзе. Федюнинский командовал на Халхин-Голе 24-м моторизованным полком, там и сблизился с Жуковым. Сталин был не в духе. Он поделился с Жуковым своими сомнениями: «Положение катастрофическое. Я бы даже сказал, безнадежное. С потерей Ленинграда произойдет такое осложнение, последствия которого просто трудно предвидеть. Окажется под угрозой удара с севера Москва»^[446].

В этой версии, взятой из «Воспоминаний» Жукова, смешаны правда и вымысел. Жуков выдумал свой ночной визит в Кремль и беседу со Сталиным наедине, чтобы придать большую драматичность роли «спасителя Отечества» и «пожарного Красной армии», в которой он так нравился самому себе. На самом деле он встретился со Сталиным в его кабинете 11 (а не 9) сентября, около 17 часов, что подтверждается журналом записи посетителей. В сталинском кабинете в этот момент присутствовали все члены политбюро, а также Шапошников и Тимошенко. Во время этой встречи и была издана директива, возлагавшая на Жукова обязанности командующего Ленинградским фронтом. Присутствие на заседании наркома продовольствия Микояна и его заместителя позволяет предположить, что речь шла о снабжении осажденного города.

На рассвете 12 сентября Жуков, Федюнинский и Хозин отправились на центральный аэродром и вылетели в Ленинград. Прикрытия из истребителей не было. Был расчет на то, что дождь и низкая облачность помогут проскочить незаметно. Однако недалеко от Ладожского озера небо неожиданно прояснилось. Пилот запросил сопровождение, которое прибыло в тот самый момент, когда самолет Жукова атаковала группа «Мессершмиттов». Пилоту «Дугласа» удалось выскочить из схватки и спуститься ниже облаков^[447]. Вдали поднимались дымы десятков пожаров, разрушавших город.

На аэродроме ждала машина, немедленно доставившая Жукова и двух сопровождавших его генералов в Смольный, где расположился штаб Ленинградского фронта. Жуков попал в самый разгар заседания Военного совета. Маршал Ворошилов, адмирал Кузнецов (Жуков не писал, что встретил в Ленинграде адмирала Кузнецова. В «Воспоминаниях и размышлениях» в сцене в Смольном упомянут А.А. Кузнецов, без звания. Это член Военного совета Балтфлота и Ленинградского фронта Алексей Александрович Кузнецов, а адмирала звали Николай Герасимович.  – Пер.) и Жданов обсуждали, как и что следует уничтожать, если Ленинград не удастся удержать.

Положение города действительно было катастрофическим. В балтийском секторе дела шли плохо начиная с 22 июня. На этом направлении вела наступление группа армий «Север» под командованием фельдмаршала фон Лееба. В его распоряжении было две армии: XVI и XVIII, и ударная сила – IV танковая группа под командованием генерал-полковника Эриха Гёпнера. Против этих элитных соединений командующий Северо-Западным фронтом генерал-полковник Федор Кузнецов ничего не мог поделать. Ссылаясь на потерю связи с тремя подчиненными ему армиями, он искал спасения в тылу и в конце концов оказался в Пскове, в 500 км от границы. Немецкий LVI танковый корпус генерала фон Манштейна, совершив дерзкий бросок вперед, преодолел за семьдесят шесть часов 270 км и неожиданно для советской стороны захватил мосты через Двину. Сталин, Тимошенко и Жуков, занятые обороной дороги на Москву и контратаками на Украине, как будто забыли про Северо-Запад. Этот фронт стал единственным, куда не был послан представитель Ставки и высокий партийный функционер для присмотра за ним.

Кузнецов был снят с поста 30 июня и спас свою голову только тем, что свалил всю вину на Павлова. На его место был назначен Собенников. Ватутин, заместитель Жукова, стал у него начальником штаба. 10 июля было создано северо-западное направление, объединившее под началом Ворошилова войска, противостоявшие финнам и группе армий фон Лееба. Членами Военного совета маршала были генерал-майор Захаров (начальник штаба) и Андрей Жданов, секретарь ЦК и глава Ленинградской парторганизации. 8 июля пал Псков, до Ленинграда оставалось 275 км. Литва и Латвия были оставлены, при этом потеряны 90 000 человек, 1000 танков и 1000 самолетов. Жуков, на тот момент еще бывший начальником Генштаба, приказал Попову, командующему Северным фронтом, противостоящим финнам, создать три линии обороны в тылу войск Собенникова. Первая проходила вдоль реки Луга, в 125 км южнее Ленинграда; вторая – от Петергофа на Финском заливе до Колпино через Красно-гвардейск (30 км от Ленинграда); третья – по Неве, в предместьях самого города. Для строительства укреплений были привлечены 45 000 гражданских лиц. Спешно создавались дивизии народного ополчения (ДНО). Эти наскоро сколоченные формирования из рабочих, студентов и коммунистов, плохо обученные и плохо вооруженные, стали просто пушечным мясом.

Группа армий «Север» возобновила наступление 10 июля, подобно крабу, клешнями которого были танковые группы – Рейнхардта на севере и Манштейна на юге. Немцы начали отмечать, что сопротивление советских войск стало усиливаться, а их собственное продвижение замедляется на отвратительных дорогах, при тридцатиградусной жаре. Несмотря ни на что, 13-го Рейнхардт форсировал Лугу. На целые шесть дней его продвижение задержало неожиданно упорное сопротивление 2-й ДНО, в которой погиб цвет ленинградской студенческой молодежи. Манштейн также был остановлен в Сольцах контрударом 11-й армии. Ватутин решился на это дело, потому что Жуков его буквально заставил, крича в телефонную трубку: «Немецкие танки оторвались от пехоты! Атакуйте! Атакуйте!» Действительно, две немецкие танковые дивизии оказались в окружении, и одна из них потеряла в бою половину своих танков. Лееб потратил три недели для выравнивания ситуации и перегруппировки своих сил. Очевидно, Ватутин сделал все возможное, чтобы задержать немцев. Сталин запомнил имя этого молодого талантливого генерала.

Двумя директивами, от 19 и 23 июля, Гитлер повторил свое намерение взять Ленинград и соединиться с финской армией. Ради достижения этой цели он передал Леебу часть III танковой группы Гота и лучшее соединение люфтваффе – VIII авиационный корпус. Им противостояли шесть советских армий, занимавшие фронт протяженностью 400 км от Балтийского моря до Великих Лук.

Немцы имели преимущество в живой силе и в технике. Ватутин собирался нанести удар первым, но фон Лееб опередил его и ударил 10 августа. Стесненный в развертывании, Ватутин все-таки попытался выполнить приказ о контрнаступлении в районе Старой Руссы и Новгорода, с двух сторон озера Ильмень. Не хватило совсем немного, чтобы 48-я и 11-я армии окружили германский X корпус. Ожесточенное одиннадцатидневное сражение завершилось поражением советской стороны, вызванным, как обычно, плохой координацией между армиями и между дивизиями внутри каждой армии. Конечно, были выиграны еще две недели для усиления обороны Ленинграда, но какой ценой! Потеряно минимум 70 000 человек, в том числе 18 000 пленными, и большая часть тяжелого вооружения.

На юге 22 августа между Великими Луками и Старой Руссой немецкие войска перешли в наступление против ослабленных войск Северо-Западного фронта. Германская XVI армия частично разгромила 11, 34, 27 и 22-ю советские армии – еще 53 000 убитых и пленных. Левее ее XVIII армия и IV танковая группы начали атаки Лужского оборонительного рубежа 8 августа. Немцам потребовалось две недели страшных по ожесточенности боев, чтобы овладеть городами Лугой и Кингисеппом. Советский фронт был прорван в Новгороде, у озера Ильмень. Город пал 16 августа, немецкие войска захватили Чудово в 100 км от Ленинграда, перерезав важный железнодорожный путь на Москву. Понимая, что командование Северного фронта утрачивает контроль и управление войсками, Ставка разделила фронт между Ленинградским (командующий Маркиан Попов) и Карельским, противостоявшим финнам. Сталин потерял остатки уважения к Ворошилову, когда узнал, что у того не хватило смелости стать членом Совета обороны города… созданного им самим. Ворошилов вел войну так, как в Гражданскую, с левацким уклоном: он объявил о выборности командиров батальонов бойцами, терял время на личное участие в формировании рабочего ополчения. 27 августа Сталин упразднил северо-западное направление и подчинил три фронта, оборонявшие Ленинград: Карельский, Ленинградский и Северо-Западный,  – непосредственно Ставке. Это был уникальный случай в ходе войны. 5 сентября ГКО приказал ретрограду Ворошилову возглавить Ленинградский фронт; начальником штаба при нем стал Попов.

Положение под Ленинградом (сентябрь 1941 г.)

Немцы решили покончить с Ленинградом. Лееб подготовил тройную концентрическую атаку. XVI армия и моторизованный корпус, поддерживаемые VIII авиационным корпусом, должны были наступать с юго-востока вдоль железной дороги Москва – Ленинград. IV танковая группа наступала на город с юга. XVIII армия должна была наносить удар с запада. 8-я и 48-я советские армии уступали противнику в численности в три или четыре раза и практически не имели авиации. На юго-востоке был сразу же достигнут успех. Любань пала 25 августа, Мга – на последней железнодорожной ветке, соединявшей Ленинград с остальной территорией СССР,  – 31 августа. Если подразделение НКВД и горнострелковая бригада смогли воспрепятствовать выходу немцев на Неву – последнюю серьезную линию обороны перед городом, они не смогли помешать противнику занять 8 сентября Шлиссельбург, крепость на Ладожском озере. Официальная сводка ОКВ трубила: «Вокруг Ленинграда сомкнулось железное кольцо». Действительно, катастрофа практически совершилась: город был отрезан от «Большой земли», как говорят русские. Это было началом блокады, продлившейся 872 два дня. Снабжать продовольствием 2 544 000 жителей и 500 000 солдат и офицеров отныне можно было только по Ладожскому озеру или по воздуху. Могло быть и хуже: стоило немцам захватить Волхов и Старую Ладогу, и железнодорожная ветка, проходящая по восточному берегу озера, была бы перерезана, что сделало бы снабжение города совершенно невозможным. Для защиты Волхова Ставка развернула 54-ю армию, доверенную жалкому маршалу Кулику. Чтобы дать понять жителям Ленинграда, что для них начался их крестный путь, фон Лееб 4 сентября обстрелял город ста 240-мм снарядами, потом, 8 сентября, люфтваффе сбросили на город 5000 зажигательных бомб. В следующие три недели от огня погибнут полторы тысячи жителей. Очень скоро начнет чувствоваться голод. 1 октября норма выдачи хлеба по карточкам сократится до 200–400 граммов, в зависимости от категории, 20 ноября – до 125–250 граммов…

Немцы считали дело сделанным. 5 сентября Гальдер записал в своем дневнике: «Ленинград. Цель достигнута. Отныне район Ленинграда будет „второстепенным театром военных действий^[448]. На следующий день Гитлер принял решение не брать город штурмом: у него остались неприятные воспоминания из-за потерь, понесенных IV танковой дивизией при попытке штурма Варшавы 8 сентября 1939 года. Ленинград будет окружен и принужден к сдаче голодом и бомбардировками. Приоритет вновь отдан московскому направлению. Лееб потерял один из своих главных козырей – VIII авиационный корпус, возвращенный в группу армий «Центр» фон Бока. Гитлер предупредил, что 15 сентября заберет у него и IV танковую группу (менее одного корпуса). Директива фюрера была датирована 6 сентября: значит, у Лееба оставалось восемь дней для полного окружения Ленинграда.

9 сентября 300 000 человек и 250 танков были брошены укреплять «железное кольцо» вокруг города – достичь Невы и южного берега Ладоги. В разгар этого последнего немецкого наступления и прибыл в Ленинград Жуков.

Жуков – организатор

Мы оставили Жукова в тот момент, когда он, вместе с Хозиным и Федюнинским, перешагнул 12 сентября порог Смольного.

«Уже в Смольном я узнал, что рассматривается вопрос о мерах, которые следует провести в случае невозможности удержать Ленинград. Эти меры (я не буду их перечислять) предусматривали уничтожение важнейших военных объектов. Сейчас, четверть века спустя, эти планы кажутся невероятными. А тогда? Тогда колыбель Октябрьской революции – город Ленинград был в смертельной опасности, борьба за него шла не на жизнь, а на смерть.

Побеседовав с К.Е. Ворошиловым, А.А. Ждановым, А.А. Кузнецовым и другими членами Военного совета фронта, мы решили закрыть совещание и указать, что никаких мер на случай сдачи города пока проводить не следует. Будем защищать Ленинград до последнего человека»^[449].

Жуков вручил Ворошилову записку Сталина, в которой вождь в очередной раз снимал его с важной должности и назначал на третьеразрядную. Жуков немедленно вступил в командование Ленинградским фронтом. Хозин стал начальником его штаба. Федюнинского Жуков послал проинспектировать сектор Урицк – Пулковские высоты, удерживаемый 42-й армией, который обеспечивал связь с 8-й армией, на три четверти окруженной под Ораниенбаумом. Итак, Ворошилов и Жданов готовились к возможной сдаче и разрушению Ленинграда. Жуков построил фразу так, что у читателя складывается впечатление, будто он неожиданно обнаружил план, разработанный этими двумя. На самом деле он был полностью в курсе, и, разумеется, план был согласован со Сталиным, который все больше и больше сомневался в способности Ленинградского фронта сдержать натиск сил Лееба. Кстати, Жуков не мог встретить в Ленинграде адмирала Кузнецова (он этого и не писал. См. мое замечание выше.  – Пер.), поскольку тот в день его прибытия вылетел по вызову Сталина в Москву. На следующий день адмирал был принят вождем в Ставке.

«Я застал необычайную обстановку. Никого постороннего в кабинете. Более, чем обычно, вежливый разговор:

 –  Вы встретили Жукова?

 –  Нет, товарищ Сталин.

 –  Значит, Вы с ним разминулись в пути. Он вчера вылетел в Ленинград. […]

И тут Сталин говорит:

 –  Вы знаете, нам, возможно, придется оставить Питер?

(Он часто Ленинград называл Питером. Я передаю это точно.)

 –  Вам задание – заминировать корабли, заминировать так, чтобы в случае такой необходимости ни один корабль не попал в руки врага. Подготовьте соответствующую телеграмму.

У меня вырвалось:

 –  Я такую телеграмму подготовить не могу! Подписывать не буду.

Он удивился:

 –  Это почему?

 –  Это настолько крупное и серьезное решение, что я это сделать не могу. Да и к тому же Балтийский флот подчинен не мне, а Ленинградкому фронту.

Он задумался. Потом сказал:

 –  Вы отправитесь к маршалу Шапошникову и составите с ним телеграмму и заделаете две подписи.

Я поехал к Борису Михайловичу Шапошникову – начальнику Генерального штаба. Передал ему распоряжение. А он мне:

 –  Голубчик, что ты меня втягиваешь в это грязное дело! Флотские дела – это ваши дела. Я к ним отношения не имею.

 –  Это приказ Сталина!

Он задумался, а потом предложил:

 –  Давай напишем телеграмму за тремя подписями: Сталин, Шапошников и Кузнецов – и поедем к Сталину.

Мы так и сделали. Поехали к Сталину. Он колебался, колебался. Потом взял телеграмму и отложил ее в сторону. И говорит:

 –  Идите.

Вот такой был тяжелый момент»^[450].

Ленинграду Жуков посвящает всего семь страниц своей книги, из которых половина занята воспеванием храбрости и неслыханных страданий жителей города. К моменту его прибытия шансы удержать «колыбель революции» были весьма шаткими. Между Финским заливом (Урицк) и Ладожским озером (Шлиссельбург), на протяжении 60 км, находились две измотанные армии, 42-я и 55-я, опиравшиеся тылами на южные городские предместья. 8-я армия, на западе, с трудом удерживала Ораниенбаум. На севере, на Карельском перешейке на фронте длиной 70 км, 23-я армия противостояла финнам. Отрезанная от Ленинграда 20-километровым коридором, захваченным немцами, 54-я армия обороняла южный берег Ладожского озера. В общей сложности 452 000 советских солдат и офицеров противостояли приблизительно равному числу немцев.

9 сентября XVIII армия и IV танковая группа немцев перешли в наступление с целью форсировать Неву на востоке и пройти через Карельский перешеек до соединения с финской армией. После десяти дней непрерывных атак немцы продвинулись на разных участках от 5 до 20 км, отрезали 8-ю армию от основных сил Ленинградского фронта, захватили Красное Село и Пушкин. I танковая дивизия дошла до Пулково и Александровки – конечных остановок трамвая на юго-западе Ленинграда, всего в 12 км от центра города. Дальше она не продвинется. Жуков бросит в пекло три дивизии народного ополчения, бригады морской пехоты, войска НКВД. Волжская (так у авторов. Очевидно, что имеется в виду Ладожская военная флотилия.  – Пер.) флотилия и Балтийский флот из Кронштадта поддерживали войска огнем своей тяжелой артиллерии. Крича, снимая с должности, угрожая, Жуков восстановил в войсках волю к сопротивлению. Федюнинский не разочаровал его, возглавив 42-ю армию, которая действительно спасла город. В тот момент, когда армия держалась из последних сил, Жуков передал ей все резервы 23-й армии: он резонно предположил, что финны атаковать не будут. Также он отдал 42-й армии треть зенитных орудий, защищавших Ленинград, и они использовались против немецких танков, стреляя по ним прямой наводкой. Заводы произвели 500 000 мин, использованных для создания обширных минных полей, простреливаемых к тому же артиллерией. Немцы несли большие потери, и 30 сентября Лееб прекратил атаки, тем более что танковая группа Гёпнера должна была отправляться под Москву. Ленинград был спасен от захвата с юга: немцы так никогда и не перейдут Неву. Через двадцать дней Лееб предпримет попытку прорвать позиции 54-й армии, нанося основной удар восточнее Ладожского озера. Но к Жукову эта попытка уже не имеет никакого отношения: он уже будет участвовать в обороне Москвы.

Безжалостные репрессии

В Ленинграде Жуков был самим собой: сгусток энергии, непреклонная воля, никаких поблажек нарушителям дисциплины. Его приказы тех дней являются в буквальном смысле слова террористическими. 19 сентября, в самый тяжелый момент, когда пал Пушкин: «Ни шагу назад! Не сдавать ни одного вершка земли на ближних подступах к Ленинграду! Военный совет Ленинградского фронта приказывает командирам частей и Особым отделам расстреливать всех лиц, бросивших оружие и ушедших с поля боя в тыл». Немцы идут в атаку, прикрываясь мирными гражданами? «Стрелять в них!» – требует Жуков, повторяя в данном случае указание Сталина от 21 сентября^[451]. Он особенно строг к офицерам, показавшим себя не на высоте своей задачи. Командир 10-й дивизии генерал-майор Фадеев снят с должности за пьянство и разложение дивизии. Генерал-лейтенант Мордвинов снят с должности за неспособность обеспечить работу управления тыла фронта. Генерал-лейтенант Иванов, командующий 42-й армией, и член ее военного совета бригадный комиссар Курочкин по результатам инспекции Федюнинского сняты с должностей и арестованы за неспособность обеспечить руководство боевыми действиями армии. Точно так же он без колебаний снял с должности командующего 8-й армией Щербакова и его комиссара, которые, вопреки полученным приказам, ничего не сделали, чтобы поддержать контратаку 42-й армии.

Обращение с рядовыми было не лучшим. Боевой дух войск постоянно падал. В докладе политуправления Северного фронта от 30 августа отмечался постоянный рост числа случаев самострела. В частности, в нем приводился в пример госпиталь № 61: из общего количества в 1000 раненых 147 имели подозрительное ранение левого предплечья, 313 – кисти левой руки, 75 – правой руки, то есть 50 % раненых подозревались в умышленном членовредительстве! С 16 по 22 августа при попытке проникнуть в Ленинград было задержано 4300 дезертиров, из них 1412 бойцов и командиров дивизий народного ополчения. Отдел цензуры НКВД задержал с 10 по 30 августа 18 813 писем, содержавших «ярко выраженные отрицательные настроения» по поводу поражений Красной армии. С 13 по 15 сентября в городе по подозрению в дезертирстве были задержаны еще 3566 человек^[452]. В постановлении Военного совета Ленинградского фронта № 274 от 18 сентября, подписанном Жуковым, предписывалось создание трех заградотрядов в тылу 55-й и 42-й армий и еще четырех таких отрядов в городе для проверки документов у всех военнослужащих. Семьи, укрывавшие уклонявшихся от военной службы или дезертиров, подлежали суду военного трибунала. Стабилизация фронта, возведение сплошной оборонительной линии способствовали появлению фактов братания с противником. Приказом от 5 октября Жуков требовал немедленно открывать огонь по всякому солдату, пытающемуся вступать в контакт с противником, а командиров и комиссаров тех частей, где происходили подобные факты, арестовывать и предавать суду военного трибунала. Подписанная Жуковым 28 сентября директива предписывала: «Разъяснить всему личному составу кораблей и частей, что все семьи краснофлотцев, красноармейцев и командиров, перешедших на сторону врага, сдавшихся в плен врагу, будут немедленно расстреливаться, как семьи предателей и изменников Родины, а также будут расстреливаться и все перебежчики, сдавшиеся в плен врагу, по их возвращении из плена»^[453]. Это была вершина репрессивных мер, получившая одобрение Сталина, несмотря на многочисленные протесты.

Этот Жуков, энергичный и безжалостный боец, нам уже знаком. Следует подчеркнуть еще один аспект его деятельности в Ленинграде. Он восстановил баланс между различными политическими институтами – партийной организацией, возглавляемой Ждановым, руководителями промышленности, горсоветом, местным управлением НКВД, военной прокуратурой, трибуналом,  – установил правила их взаимодействия и подчинил их военной власти. В то время, когда Ворошилов подчинялся Жданову, а Попов не имел никакого веса перед молодым начальником Ленинградского областного управления НКВД, Жуков поставил их всех под свое начало. Даже Жданов, который хотел поначалу поручить оборону города только НКВД, не смел выражать недовольство, тем более что весь август он провел в прострации в бомбоубежище Смольного, где напивался до беспамятства, если верить свидетельству Суханова, помощника Маленкова. Жуков взбодрил Жданова, восстановил авторитет парторганизации и поставил на место НКВД. После его отъезда с Ленинградского фронта это состояние равновесия, благоприятное для военного командования, сохранится.

Сталин, поначалу сомневавшийся в возможности удержать Ленинград, одобрял действия своего генерала. 13 сентября, на следующий день после прибытия в Ленинград Жукова, он направился туда с особым заданием Меркулова:

«Мандат.

Дан сей Заместителю НКВД СССР т. Меркулову В.Н. в том, что он является Уполномоченным Государственного Комитета Обороны по специальным делам. Тов. Меркулову поручается совместно с членом Военного Совета Ленинградского фронта тов. Кузнецовым тщательно проверить дело подготовки взрыва и уничтожения предприятий, важных сооружений и мостов в Ленинграде на случай вынужденного отхода наших войск из Ленинградского района. Военный Совет Ленинградского фронта, а также партийные и советские работники Ленинграда обязаны оказывать т. Меркулову В.Н. всяческую помощь».

Но, хотя Ленинград и останется заминированным до 1943 года, Сталин всецело поддерживал Жукова. Он убедился в беспомощности Жданова, Ворошилова и Попова. Двум последним он открыто выражал свое презрение в паре десятков телеграмм, посланных в августе и сентябре: «…если Вы ничего не будете делать для того, чтобы требовать от своих подчиненных, а будете только статистом, передающим жалобы армий, Вам придется тогда через несколько дней сдавать Ленинград» (28 августа). «Откуда у них такая бездна пассивности и чисто деревенской покорности судьбе?» (29 августа). «Ставка считает тактику Ленинградского фронта пагубной для фронта. Ленинградский фронт занят только одним, как бы отступить и найти новые рубежи для отступления. Не пора ли кончать с героями отступления?»^[454] (1 сентября).

Конечно, Жукову не удалось снять блокаду Ленинграда. У него не хватило времени. Данная цель была осуществима только при поддержке 54-й армии маршала Кулика, находившейся вне кольца окружения. Кулик, после долгих отговорок, 10 сентября, за два дня до приезда Жукова, предпринял атаку на Синявино и Мгу. Но отсутствие воли и, как кажется, достаточного количества артиллерии не позволило ему достичь успеха. 15 сентября Жуков попросил его предпринять на следующий день новую атаку. Кулик отказался, ссылаясь на вчерашнюю атаку немцев в направлении Шлиссельбурга. Жуков сухо ответил ему: «Противник не в наступление переходил, а вел ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление. […] Понял, что рассчитывать на активный маневр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. […] По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего»^[455].

Несмотря на требование Сталина от 16 сентября, Кулик предпринял новую атаку только 18-го. 20-го вождь предложил включить его армию в Ленинградский фронт, подчинив ее Жукову. Кулик отказался. Удивляет терпение Сталина. Но в конце концов он все-таки сделал выбор между профессиональной компетентностью и политической преданностью старого соратника в пользу первой: 24 сентября на место Кулика был назначен Хозин, человек Жукова. Чтобы быть справедливым к Кулику, который будет понижен в звании до генерал-майора, его наступление, при всей своей несогласованности, напугало Лееба, который для его отражения запросил – и получил – ценные подкрепления, прибывшие из рейха; он отложил отправку под Москву моторизованного корпуса и, главное, перебросил на 100 км на восток одну танковую и одну пехотную дивизии, теснившие на западе армию Федюнинского.

Лееб упустил свой шанс овладеть Ленинградом: ему помешали наступление на Москву (операция «Тайфун») и усилившееся сопротивление русских. Другой возможности у него уже не будет. Заслугу этого «Чуда на Неве» Сталин в значительной степени припишет Жукову. Может быть, кто-то скажет, что лекарство – террор против своих же войск – и его неизбежное следствие – сохранение блокады и голод – были хуже болезни – захвата города немцами. В таком случае достаточно будет напомнить директиву Гитлера от 22 сентября, в которой определяется будущее Ленинграда: «…фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого населённого пункта». 7 мая 1995 года сотни оставшихся в живых блокадников устроили демонстрацию в Московском парке Победы (в Санкт-Петербурге) в связи с открытием памятника Жукову. Но их протест был направлен не против прославления Жукова, человека, спасшего город и их жизни, а против того, что статуя поставлена на постамент, на котором прежде стоял памятник Сталину.

Глава 13
Октябрьской ночью

Жуков in extremis (в последний момент (лат.).  – Пер.) помешал группе армий «Север» взять Ленинград. Каковы бы ни были его личные заслуги, этим неожиданным успехом он был отчасти обязан решению Гитлера отдать приоритет московскому направлению. В соответствии с планом «Тайфун», разработанным в августе – сентябре, германское командование сосредотачивало основные танковые соединения на центральном участке фронта для последней крупной операции на окружение, результатом которой должно было стать падение советской столицы. Немцам противостояли Западный фронт Конева, Резервный фронт Буденного и Брянский фронт Еременко. Всего: 13 армий, 900 000 человек, 782 танка и около 7000 артиллерийских орудий – большая часть того, что еще имеется в наличии. Сталин был настроен скорее оптимистично. Резервный фронт развернул четыре из своих армий во втором эшелоне, от Ржева до Кирова через Вязьму,  – это считалось гарантией удержания фронта при слишком глубоком прорыве немцев. В двух командующих фронтами, Коневе и Еременко, видели восходящих звезд Красной армии, начальниками штабов у них были лучшие из имевшихся в наличии штабисты – Соколовский и Захаров.

В действительности советская оборона была хрупкой и плохо организованной, командование не имело ни настоящего контроля над подчиненными ему соединениями, ни представления о намерениях противника. Сталин решил лично координировать действия этих трех фронтов. Он ничего не предпринял для того, чтобы устранить неразбериху в управлении войсками и упростить порядок передачи приказов. Точно так же и Шапошников никак не информировал своих генералов о вероятном направлении главного удара немцев, даже если он и сообщил им 27 сентября о скором наступлении противника на Москву. 8 октября, после недели боев, генерал Хейнрици, командующий XLIII армейским корпусом, с удивлением писал жене: «Противник полностью застигнут врасплох нашим наступлением. Учитывая то, что наши приготовления шли открыто, это могло бы показаться невозможным, однако русские не знали ни даты, ни направления удара»^[456].

Моральный дух советских войск накануне битвы был крайне низок. Майор НКВД Иван Шабалин, начальник особого отдела 50-й армии (Брянский фронт), с тревогой писал в своем дневнике^[457]: «30 сентября. Положение с личным составом очень тяжелое. Почти весь состав армии подобран из людей, родина которых занята немцами. Они хотят домой. Бездеятельность на фронте, отсиживание в окопах деморализуют красноармейцев. Появляются случаи пьянки командного и политического состава. […] Знает ли Москва действительное положение на фронте? […]

1 октября. В дивизиях дело обстоит неблагоприятно как с нашим аппаратом, так и с командно-политическим составом. Он работает плохо. Хорошим уроком будет для нас происшедшая катастрофа с 42 красноармейцами в 258-й стрелковой дивизии и подобное же дело с 18 людьми в 217-й стрелковой дивизии [они дезертировали]. Позорно, что мы проспали и расследование дела не приносит необходимого результата. […] Это не война, а пародия.

4 октября. Перспективы войны далеко не розовы».

Моральный кризис рядового и офицерского состава, начавшийся 11 июня 1937 года процессом Тухачевского и вновь обострившийся 22 июня 1941 года, явно еще не закончился.

Операция «Тайфун» (октябрь-ноябрь 1941 г.)

В операции «Тайфун» немцы усовершенствовали свой обычный прием – удар по флангам и двойное окружение после. Действительно, теперь план предусматривал четверной охват в результате двойного окружения на фронте в 600 км. Четыре танковые группы прорвут советский фронт на значительную глубину, а затем совершат поворот с тем, чтобы образовать два котла: один на севере, вокруг Вязьмы, другой на юге, в районе Брянска. На севере III танковая группа (6 танковых и моторизованных дивизий), которую 5 октября возглавит Рейнхардт, должна действовать совместно с IX армией; в центре – IV танковая группа Эриха Гёпнера (7 танковых и моторизованных дивизий) с IV армией; на юге II танковая группа под командованием Гудериана (9 танковых и моторизованных дивизий), переименованная во II танковую армию,  – совместно со II армией. В операции было задействовано миллион девятьсот тысяч солдат и офицеров, 1500 танков и 1400 самолетов II воздушного флота: Гитлер бросал в бой все имевшиеся у него силы. В ночь с 1 на 2 октября во всех частях и подразделениях зачитали торжественное заявление фюрера: «Солдаты Восточного фронта! […] Сегодня начинается последнее величайшее и решающее [эт'с] сражение этого года. Эта битва должна поставить на колени не только противника, но и зачинщика всей войны – Англию. Ибо, разгромив противостоящего противника, мы лишим Англию последнего ее союзника на континенте. Вместе с тем мы устраним опасность не только для нашего рейха, но и для всей Европы, опасность нашествия гуннов, как когда-то впоследствии монголов. […] С Божьей помощью вы добьетесь не только победы, но и создадите важнейшие предпосылки для установления мира!»^[458]

Гудериан начал свое наступление прекрасным осенним днем 30 сентября, остальные соединения группы армий «Центр» – 2 октября. В двадцать четыре часа советская линия обороны была прорвана, а дальше немецкие танки пошли вперед, не встречая серьезного сопротивления. Орел, где, когда туда вошли танки Гудериана, как обычно, ходили трамваи, пал 3 октября. В тот же день майор Шабалин вновь описал в своем дневнике традиционные беды Красной армии: трусливые командиры, плохая связь.

«Позорно, что враг снова одержал победу, прорвал позицию 13 армии. Отрезает нас. […] Подразделение связи работает плохо. Штаб то же самое. В тылу сидят трусы, которые уже приготовились к отступлению. О боже, сколько льстецов здесь!»

«4 октября…Говорил с командующим армии – генерал-майором Петровым об обстановке. Он сказал, что фронт не может здесь больше помочь, и спросил меня: „Сколько людей расстреляли Вы за это время?“ Что это должно означать? Комендант принес литр водки. Ах, теперь пить и спать, может быть, тогда будет легче».

«6 октября. В 15:30 сообщили, что танки противника окружили штаб фронта. […] Брянск горит, мосты через Десну не взорваны. […] Руководство штаба фронта в течение всего времени немецкого наступления потеряло управление и вероятно потеряло голову».

«7 октября. Командование фронтом 6.10.41 г. передано Петрову. […] Интересно отметить следующее. Я прихожу к Петрову, он говорит: „Ну, меня тоже скоро расстреляют“.  – „Почему же?“ – спрашиваю я его. „Да,  – говорит он,  – меня назначили командовать всем фронтом“. Я отвечаю: „Если Вас назначили, то Вы должны браться за дело и стремиться к победе“.  – „Ну да, но ты видишь, однако, в каком положении находится фронт и его армия. Я еще не знаю, что осталось от этих двух армий (3 и 13) и где они находятся“».

Утром 5 октября немецкие двойные клещи готовы были захлопнуться за 10 советскими армиями. Еременко, командующий Брянским фронтом, о котором писал Шабалин, потерял свой штаб и автомобиль с радиостанцией. Двое суток он бродил по болотам, прежде чем его подобрала попутная грузовая машина, набитая бегущими с передовой бойцами. Из доклада Конева, полученного накануне, Сталин знал, что надвигается катастрофа. В 9 часов в Генштаб приходит новое известие: противник прорвался далеко вперед и уже движется по Минскому шоссе на Москву. Шапошников отказывался в это поверить. В полдень разведывательный самолет 120-го истребительного полка обнаружил танковую колонну немцев длиной в 20 км, приближавшуюся к Юхнову, в 160 км к юго-западу от столицы. «Не может быть!» – завопил заместитель Берии Абакумов, грозя пилоту трибуналом. Посылают два самолета, которые подтверждают информацию. В 15:45 Сталину звонит Мехлис, надзирающий за Резервным фронтом Буденного: «Части 24, 43 и 33-й армий отрезаны от своих тыловых баз… Связи с ними нет. Дорога на Москву по Варшавскому шоссе до Медыни, Малоярославца открыта. Прихожу к выводу, что управление войсками [Резервного фронта] здесь потеряно». Час спустя Сталин звонит Жукову в Ленинград: «Возвращайтесь в Москву».

В 19:15 5 октября, осознав наконец близость неминуемой катастрофы, Ставка согласилась на просьбы о снятии с должностей Конева и Еременко. Но было слишком поздно. На следующий день немецкие танки под проливным дождем вошли в Брянск, поймав в капкан 50, 3 и 13-ю армии. Брянский фронт – 240 000 человек – перестал существовать. Военный корреспондент «Красной звезды» Василий Гроссман едва успел вырваться из Брянского котла перед тем, как он захлопнулся. «Я думал, что видел отступление, но такого я не то что не видел, но даже и не представлял себе. Исход! Библия! Машины движутся в восемь рядов, вой надрывный десятков, одновременно вырывающихся из грязи грузовиков. Полем гонят огромные стада овец и коров, дальше скрипят конные обозы, тысячи подвод, крытых цветным рядном, фанерой, жестью, в них беженцы с Украины, еще дальше идут толпы пешеходов с мешками, узлами, чемоданами. Это не поток, не река, это медленное движение текущего океана…»^[459]

Катастрофа еще худшая, чем на Западном фронте. Конев, на которого наседали Ворошилов и Молотов, поддавшись ярости и панике, приказал Рокоссовскому оставить его армию и прибыть с группой его офицеров в Вязьму и принять командование над ее гарнизоном. Полуокруженные войска еще могли вырваться из западни. Рокоссовский отказался подчиниться и потребовал письменного приказа. Конев его прислал. В Вязьме, где не оказалось никакого гарнизона, царила жуткая суматоха и паника. Рокоссовский попытался сделать, что возможно, потом отправился в штаб Конева, чтобы доложить ему. В 1967 году он рассказал следующую сцену режиссеру Григорию Чухраю, который так изложил ее:

«Рокоссовский входит, докладывается. И тут Ворошилов бросается на него с наганом:

 –  Сукин сын! Предатель, сволочь! В такой момент оставить армию. Пристрелю!

 –  Товарищ Маршал, я выполнял приказ,  – говорит Рокоссовский и смотрит на Конева. Конев молчит. Тогда Рокоссовский достает приказ и подает Ворошилову. Тот читает – и с наганом бросается на Конева, с той же бранью»^[460].

Остальные присутствующие вмешались и отобрали у маршала наган. Паническая сцена в стиле Гражданской войны – единственное, на что был способен Ворошилов: ругательства, превышение власти, угроза расстрела и отсутствие какого бы то ни было профессионального мышления…

7 октября пала Вязьма, 19-я, 20-я и часть 16-й армии (Западный фронт), 24-я и 32-я армии (Резервный фронт) попали в окружение. Западного фронта больше не существовало. 800 000 человек – включая и относившихся к Брянскому фронту – оказались в западне. Треть Красной армии была выведена из войны, 662 000 человек попали в плен; почти все они умрут еще до конца сорок первого года – от голода, холода или пули в голову. Во фронте перед Москвой образовалась гигантская брешь, а впереди, в 500 км, блестели купола кремлевских соборов, ставшие мишенью для врага.

Возвращение в Москву

Жуков вылетел из Ленинграда во второй половине дня 6 октября. В Москву он прибыл около 19 часов. Бучин встретил его на аэродроме и отвез в Кремль, где генерала с нетерпением ждал Сталин. В первом издании своих «Воспоминаний» Жуков написал, что Сталин болел гриппом, а в статье, опубликованной через двадцать пять лет в Военно-историческом журнале: «Он не оправился от падения Киева, хотя прошел уже целый месяц. Он как будто окаменел. Когда я вошел, он разговаривал с Берией. Редко когда я не сталкивался с ним, когда приходил к Сталину. Сталин не заметил моего присутствия или же не придал значения, потому что продолжал разговор с Берией. Он говорил ему о том, что через агентурные сети следует прозондировать немцев относительно возможных условий заключения сепаратного мира. Вот видите, до какой степени был в тот момент растерян вождь нашей страны! Наконец, он заметил мое присутствие, поздоровался и с сильным раздражением сказал, что не знает, что происходит на Западном фронте. Он подошел к карте и, указав пальцем на район Вязьмы, сказал мне злым голосом: «Конев открыл здесь наш фронт. Как Павлов!» Он приказал мне немедленно отправиться на Западный фронт посмотреть, что там происходит, и позвонить ему оттуда»^[461].

Данная версия возвращения в Москву богата информацией и вызывает много вопросов. Отбросим сразу мысль о том, будто Сталин не знал, что происходит на фронте. Конев и Шапошников за два дня до того информировали его об угрозе, нависшей над Западным фронтом, а накануне, как мы видели, Мехлис сообщил ему об окружении нескольких армий Резервного фронта. Сталин попросту снимал с себя ответственность за разгром, как он поступал раньше и будет поступать в дальнейшем. Он отвел Жукову роль представителя Ставки, а не командующего, но Жуков уже знал эту манеру вождя, который точно так же действовал на Халхин-Голе, под Ельней и в Ленинграде: он не сомневается, что ему придется самому выправлять ситуацию.

Вторая важная информация, сообщаемая Жуковым, касается Конева. По утверждению Жукова, Сталин (и Булганин) хотели расстрелять Конева за потерю 400 000 человек на Западном фронте. Как и в случае с Павловым – Сталин говорит об этом открыто,  – имело место предательство («Он открыл наш фронт»). Жуков якобы отговорил его через несколько дней и будто бы добился назначения Конева своим заместителем. Тот всегда отказывался поверить в эту историю. И это понятно: ему не хотелось быть должником своего ненавистного соперника. В 1968 году он предпринял контратаку, рассказав, что именно по его совету Сталин поставил Жукова во главе Западного фронта. Это утверждение невозможно проверить, но выглядит оно нелогично: трудно себе представить Сталина, спрашивающего у потерпевшего поражение генерала, кого тот видит на своем месте. А вот Жуков историю с Коневым повторял добрый десяток раз десятку собеседников на протяжении многих лет и никогда не менял своего рассказа, что бывало с ним нечасто. Кто-то может заметить, что Жуков не осмеливался возражать Сталину ради спасения жизни генерала. Но все свидетели отмечают, что Жуков не испытывал страха перед Сталиным, что было одним из главных его козырей в отношениях с диктатором. Тимошенко, Сталина боявшийся, скажет в 1969 году с большой уверенностью: «Жуков был единственным человеком, который никого не боялся. И Сталина не боялся. Он меня не раз защищал у Сталина, особенно в начальный период войны. Смелый был человек»^[462]. Рокоссовский, которого невозможно заподозрить в симпатиях к Жукову, подтвердит эти слова, рассказав режиссеру Чухраю эту историю так, что можно предположить, что он сам присутствовал при телефонном разговоре: «Когда Сталин узнал, что Конев поставил Москву на грань катастрофы, он приказал Жукову отдать его под трибунал. Жуков ответил: „Товарищ Сталин! Конев способный командир“. Сталин ему что-то сказал. Жуков ответил: „Хорошо, расстреляем еще одного командующего, а где мы найдем ему замену?“ После паузы Сталин недовольным тоном бросил: „Поступайте как знаете“. И положил трубку. Жуков спас Конева»^[463].

То, что Сталин мог хотеть заставить Конева заплатить за страшный разгром под Вязьмой, удивления не вызывает. Видимо, под влиянием этого поражения он решил в тот момент провести новую маленькую «чистку». Была расстреляна дюжина видных военных, арестованных в июне, в том числе Штерн, Смушкевич, Рычагов, а также вдовы казненных в 1937 году, в том числе вдова Тухачевского Нина. Так можно ли удивляться тому, что в этот период военных неудач, когда немцы находились в 120 км от Москвы, он вернулся к своему излюбленному объяснению: за каждым провалом скрывается измена, а каждая измена должна наказываться смертью? Зачем он отправил 8 октября к Коневу Молотова, Ворошилова и Маленкова? Булганин, бывший председатель исполкома Москвы и глава правления Госбанка, член Военного совета Западного фронта, который в этом последнем своем качестве сам должен был пойти под нож, был бы счастлив взвалить всю вину на Конева. Очевидно, он так и сделал.

Невозможно представить себе гнев вождя. Он потерял всякое самообладание, позвонив Коневу в момент разгрома. «О себе И.С. Конев сказал, что к началу войны он безгранично верил Сталину, любил его, находился под его обаянием,  – напишет Симонов в 1960-х годах.  – Первые сомнения… первые разочарования возникли в ходе войны. Взрыв этих чувств был дважды. В первые дни войны, в первые ее недели, когда он почувствовал, что происходит что-то не то, ощутил утрату волевого начала оттуда, сверху, этого привычного волевого начала, которое исходило от Сталина. Да, у него было тогда ощущение, что Сталин в начале войны растерялся. И второй раз такое же ощущение, еще более сильное, было в начале Московского сражения. когда развернулось немецкое наступление и обстановка стала крайне тяжелой, почти катастрофической, Сталин тоже растерялся. Именно тогда он позвонил на Западный фронт с почти истерическими словами о себе в третьем лице: „Товарищ Сталин не предатель, товарищ Сталин не изменник, товарищ Сталин честный человек, вся его ошибка в том, что он слишком доверился кавалеристам [„клану“ Буденного, Ворошилова, Тимошенко], товарищ Сталин сделает все, что в его силах, чтобы исправить сложившееся положение“»^[464]. Генерал Голованов, командовавший дивизией стратегических бомбардировщиков, вошел в кабинет Сталина буквально через мгновение после этого взрыва эмоций:

«Я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно. На столе стояла нетронутая, остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

 –  У нас большая беда, большое горе,  – услышал я, наконец, тихий, но четкий голос Сталина.  – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал:

 –  Что будем делать? Что будем делать?

Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда – ни прежде, ни после этого – мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой душевной муки. […] Вошел помощник, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников. Сталин встал, сказал, чтобы он входил. На лице его не осталось и следа от только что переживаемых чувств»^[465].

А зачем Жукову было спасать жизнь Конева? Интерес был чисто профессиональный: беречь командные кадры, в которых армия нуждалась больше, чем в чем бы то ни было еще. Как генералитет может улучшаться, если постоянно устранять тех военачальников, которые приобрели уже боевой опыт? Надо дать генералам право на ошибку, доказывал Жуков. Эти люди пришли на высокие должности слишком рано, в 1940 году, за четыре месяца прошли через страшную мясорубку. Многие оставили там свою жизнь, здоровье или нервы. Выживших в этом страшном отборе надо спасти во что бы то ни стало. И как привить командующим инициативность, если возвращается атмосфера 1937 года? Конев прошел школу командующего армией в июле, в Смоленске. Да, там он потерпел поражение, и под Вязьмой тоже, но Жуков считал, что он понял, как противник ведет войну, и больше не повторит те же ошибки. В дальнейшем мы увидим, что Сталин признает это право на «накопление опыта» начиная с осени 1941 года. Нет никаких оснований не верить Жукову в деле Конева, нет никаких причин отказывать ему в том, что он дал понять Сталину: продолжение репрессий в духе расправы над Павловым будет лишь… умножать число Павловых.

Через несколько дней после вмешательства Жукова в пользу Конева авиаконструктор Александр Яковлев стал свидетелем редкого события, иллюстрирующего поворот Сталина от репрессий над виновными в неудачах к принятию принципа допустимости обучения на ошибках. Руководители московской зоны ПВО не лучшим образом показали себя на военной игре. Раскуривая свою трубку, Верховный главнокомандующий произнес как бы сквозь зубы: «Может быть, так и надо… Кто его знает?.. А потом несколько раз повторил: „Людей нет, кому поручишь… Людей не хватает“».

Тогда Яковлев решился обратиться к нему с просьбой, которая могла стоить ему головы:

« –  Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате,  – руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

 –  Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… И так бывает…  – ответил Сталин.

На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, уже занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего и не случилось…

А через несколько дней Сталин спросил:

 –  Ну, как Баландин?

 –  Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

 –  Да, зря посадили. […] Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает,  – вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! […] Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли»^[466].

В этих строках мы видим не только безграничное двуличие диктатора, но и его умение проявить гибкость в тех случаях, когда того требовали обстоятельства.

Главное откровение Жукова в опубликованных «Военно-историческим журналом» его воспоминаниях относится к содержанию разговора Сталина с Берией. Первый якобы велел второму прозондировать противника относительно возможности заключения мира. Трудно поверить, чтобы вождь мог отдать такой приказ в присутствии третьего лица. Неужели он был настолько взволнован, что забыл о необходимости соблюдения строжайшей тайны в столь взрывоопасном деле? Логичнее предположить, что Жуков эту сцену просто выдумал или экстраполировал. Очевидно, после войны он слышал о попытках подобных контактов. Здесь мы вступаем в самую плохо изученную область германо-советской войны, но маловероятно, чтобы в той ситуации Сталин пытался бы начать переговоры с Гитлером, пускай даже непрямые. Фюрер вел против него тотальную войну и одерживал в ней успехи, равные которым редко можно найти в истории. Проявить именно в тот момент слабость было бы не просто бесполезно, а контрпродуктивно. Возможно, Жуков – если он не выдумал данный эпизод – слышал обрывок одного из многочисленных слухов относительно переговоров о мире, распространявшихся с санкции самого Сталина для оказания давления на англо-американских союзников, отношения с которыми осенью 1941 года были весьма непростыми. Речь шла о том, чтобы заставить Лондон и Вашингтон, а не о заигрывании с Берлином.

Ночные блуждания по прорванному фронту

В 21 час 6 октября 1941 года Жуков заехал к Шапошникову за картами западного направления. Начальника Генштаба он нашел очень уставшим, на грани полного истощения, страдающим от астмы. Борис Михайлович угостил гостя очень крепким черным чаем – напитком, который Георгий Константинович поглощал литрами,  – сообщил ему то немногое, что знал сам, и Жуков с ним простился. На кремлевском дворе его ждали Бучин и старенький ГАЗ-61. Москва была погружена в полный мрак из-за светомаскировки. В небе висели аэростаты ПВО. На крышах, рядом с зенитными орудиями, спали юноши и девушки – члены комсомольских отрядов. Миновав многочисленные посты НКВД, машина генерала выехала за город.

Жуков изучал обстановку на фронте при свете карманного фонарика. Когда он чувствовал, что засыпает, приказывал остановить машину, выходил из нее и устраивал небольшие пробежки. Около полуночи он приехал на КП Западного фронта неподалеку от Гжатска, тот самый, которым он пользовался во время операции под Ельней. Он попал в самый разгар заседания Военного совета. Обстановка была мрачной, помещение слабо освещалось несколькими свечами. Конев, его начальник штаба Соколовский и член Военного совета Булганин склонились над картой. У всех усталый, подавленный вид. Жукова ввели в курс событий последних дней.

В своих мемуарах он не смог удержаться, чтобы не пнуть Конева, уверяя, будто «наши войска могли избежать окружения. Для этого необходимо было своевременно более правильно определить направление главных ударов противника и сосредоточить против них основные силы и средства за счет пассивных участков. Этого сделано не было»^[467]. Конев, по мнению Жукова, пренебрег двумя основными принципами военного искусства: разгадать намерение противника и правильно распределить свои силы, то есть быть сильным на главном направлении. Меры, принятые Коневым, подтверждали мнение о нем Жукова: не имея сведений о направлении главного удара противника, он распределил свои войска равномерно по линии фронта. Действительно ли Жуков понял все это, склонившись этой ненастной октябрьской ночью над коневской картой? Во всяком случае, смысл его слов ясен: победитель на Халхин-Голе оценил действия Конева даже мягче, чем следовало.

В 02:30 7 октября Жуков позвонил Сталину по «вертушке» (аппарату ВЧ-связи) и доложил о почти полном окружении Западного фронта (кольцо замкнется через несколько часов), отсутствии связи с Резервным и Брянским фронтами.

« –  Главная опасность сейчас заключается в слабом прикрытии на Можайской линии. Бронетанковые войска противника могут поэтому внезапно появиться под Москвой. Надо быстрее стягивать войска откуда только можно на Можайскую линию обороны.

И.В. Сталин спросил:

 –  Где сейчас 19-я, 20-я армии и группа Болдина Западного фронта, где 24-я и 32-я армии Резервного фронта?

 –  В окружении западнее и северо-западнее Вязьмы,  – ответил я.

 –  Что вы намерены делать?

 –  Выезжаю сейчас же к Буденному.

 –  А вы знаете, где штаб Буденного?

 –  Буду искать где-то в районе Малоярославца.

 –  Хорошо, поезжайте к Буденному и оттуда сразу же позвоните мне»^[468].

Изданная накануне директива Ставки требовала подготовить Можайскую линию обороны с 6 стрелковыми дивизиями, 6 танковыми бригадами, 10 полками противотанковой артиллерии. Силы приходилось собирать со всех фронтов. Они могли быть готовы не ранее чем через неделю. За это время Москва могла пасть. 8 октября главная военная газета «Красная звезда» заявила, что «существует угроза самому существованию Советского государства». Александр Щербаков, глава столичной парторганизации, повторил это на митинге: «Надо посмотреть правде в глаза: Москва в опасности».

Прежде чем предпринять что бы то ни было, Жуков должен был встретиться с Буденным, получить от него сведения о местоположении штабов армии, узнать, какие силы смогли вырваться из окружения. Можно себе представить, что чувствовал Георгий Константинович. Что же это за армия, если неизвестно, где находятся командующие фронтами – Буденный и Еременко? Что это за командиры, которые в разгар сражения бесследно исчезают, оставив вверенные им соединения без управления? Гнев, холодный гнев, свидетельствует водитель Жукова Бучин. Генерал выехал 7 октября, в ночь, около 20 часов. «Моросил мелкий дождь, густой туман стлался по земле, видимость была плохая…» Эти часы навсегда отпечатались в памяти полководца. В ту октябрьскую ночь Жуков увидел край бездны, в которую могли рухнуть Красная армия и Советский Союз. Возникли ли у него сомнения в победе? Он ничего об этом не говорит. Ни один свидетель не рассказывает, что в разговоре он упоминал о возможности поражения. Жуков был полностью поглощен порученным ему делом. Его воля к борьбе, усилия по преодолению физической усталости, непрерывная борьба с расхлябанностью и безответственностью не оставляли ему времени для передышки. Он хотел только одного: взять в свои руки рычаги управления, вдохнуть энергию, оживить волю, отстранить слабых и некомпетентных, уничтожить трусов. Гнев и применение крайних мер были у него нормальной реакцией на стресс и неудачи. То неслыханное перенапряжение, в котором он жил все сорок семь месяцев войны, могло бы убить любого его коллегу. Сам он, очевидно, выдерживал его благодаря хорошей наследственности, генам своей матери Устиньи Артемьевны, но давалось ему это ценой вспышек выплескивавшейся на окружающих ярости, игравших роль клапана, выпускающего пар.

Бучин много часов кружил по отвратительным дорогам. Жуков отказывался отдыхать. Он выходил из машины, бегал по ночной темноте, умывал лицо и ехал дальше. Давай, давай! Никаких следов штаба. Ни войск, ни заградительных постов. Красная армия испарилась. А Гудериан рвался к Туле – южным воротам Москвы. Немецкие разведывательные подразделения находились на Минском шоссе, неподалеку от того места, где кружил Жуков. Вдали виднелись огни фар, вспышки орудийных выстрелов. В любой момент мог появиться отряд немецких мотоциклистов. ГАЗ-61 кружил без охраны, с выключенными фарами. Где противник?

Машина подъехала к Обнинску (105 км от Москвы), где должен был находиться КП Резервного фронта. «Проезжая Протву, я вспомнил свое детство. Всю местность в этом районе я знал хорошо, так как в юные годы исходил ее вдоль и поперек. В десяти километрах от Обнинска, где остановился штаб Резервного фронта,  – моя родная деревня Стрелковка. Сейчас там остались мать, сестра и ее четверо детей. Как они? Что, если заехать? Нет, невозможно, время не позволяет. Что будет с ними, если туда придут фашисты? Как они поступят с моими близкими, если узнают, что они родные генерала армии Жукова? Наверняка расстреляют. При первой же возможности надо вывезти их ко мне, в Москву. Через две недели деревня Стрелковка, как и весь Угодско-Заводский район, была занята немецкими войсками»^[469].

На рассвете 8 октября Бучин заметил двух связистов, тянувших кабель. «Куда тянете, товарищи, связь?» – «Куда приказано, туда и тянем»,  – развязно и насмешливо ответил один из бойцов. Жуков вылез из машины, встал перед ними во весь рост, выпятил челюсть – признак гнева – и гаркнул: «Смирно!» Солдаты моментально подтянулись и ответили на вопрос. Через пять минут Жуков был на командном пункте. Там он встретил Мехлиса, который, по своему обыкновению, кому-то угрожал по телефону. Встреча получилась короткой и холодной.

« –  Где Буденный?

 –  Неизвестно. Боюсь, чего бы плохого не случилось с Семеном Михайловичем. А вы с какими задачами к нам? (Авторы соединили в одну реплику слова начальника штаба фронта Анисова и Мехлиса; Льву Захаровичу принадлежат только слова: „А вы с какими задачами к нам?“ – Пер.)

 –  Приехал как член Ставки, по поручению Верховного Главнокомандующего, разобраться в сложившейся обстановке».

Должно быть, этот властный тон вызвал внутреннюю дрожь у Мехлиса, вспомнившего, как в 1937 году многие генералы валялись у него в ногах.

Мехлис почти ничего не знал о ситуации, так же как и начальник штаба фронта Анисов, присутствовавший при встрече. Жуков оставил их на месте и, сев в «Бьюик», продолжил поиски. Бучин следовал за ним на ГАЗ-61. Жуков решил осмотреть окрестности города Юхнова на реке Угре, занимавшего важное стратегическое положение на пути в Москву. Там должна была находиться 43-я армия из второго эшелона фронта. Дороги разбиты. При переезде через реку «Бьюик» заглох. Его вытащили с помощью ГАЗа. Георгий Константинович пересел в машину Бучина. «Жуков каким-то неведомым чутьем отыскивал очередной штаб, они были замаскированы от врага, а в данном случае и от своих. Чем дальше мы ехали по прифронтовой полосе, тем больше Георгий Константинович мрачнел. После переезда Нары машина охраны отстала, и наш доблестный ГАЗ-61 в одиночку рыскал по разбитым дорогам. В опустевшем Малоярославце, где, казалось, сбежали все, включая власти, у райисполкома увидели две шикарные машины. Жуков вышел, растолкал дрыхнувшего шофера и узнал, что машины маршала С.М. Буденного».

В своих «Воспоминаниях» Жуков описывает сердечную, но странную встречу. Буденный уже три дня не имел связи со своим штабом. Он явно не знал, что ему делать, в то время как подчиненные ему 200 000 бойцов и командиров погибали в котле. Он постоянно повторял, что немцы едва не взяли его в плен, что он совершенно не знает обстановку. Убедившись, что бывший командующий Конармией пребывает в полнейшей подавленности и растерянности, Жуков начал командовать Маршалом Советского Союза так, как любым из своих подчиненных: «Поезжай в штаб фронта,  – сказал я Семену Михайловичу,  – разберись в обстановке и доложи в Ставку о положении дел, а я поеду в район Юхнова. Доложи Верховному о нашей встрече и скажи, что я поехал в Калугу. Надо разобраться, что там происходит»^[470]. Бучин в своих воспоминаниях описывает события совсем иначе: «Примерно через полчаса Георгий Константинович вышел, подтянутый, с каким-то пронзительным выражением в глазах. А за ним вывалился обмякший Буденный, знаменитые усы обвисли, физиономия отекшая. С заискивающим видом он пытался забежать впереди Жукова и что-то лепетал самым подхалимским тоном. Георгий Константинович, не обращая внимания, буквально прыгнул в машину. Тронулись. В зеркале заднего вида запечатлелся замерший Буденный с разинутым ртом, протянутой рукой, которую Жуков не пожал. Маршал! За ним толпились выкатившиеся из двери охранники полководца»^[471].

Из Малоярославца Жуков отправился по шоссе на Рославль. Дорога вела на запад, в сторону врага. Пошел первый снежок, быстро превратившийся в дождь. В Медыни он не нашел ничего, кроме дымящихся развалин и несчастной старухи, сошедшей с ума от бомбежек. Он поехал дальше на Юхнов, но вдруг был остановлен заставой. Офицер-танкист в безукоризненной форме вежливо доложил ему, что дорога перерезана. Где-то впереди немец. Жуков прошел сотню метров и обнаружил в лесу штаб танковой бригады. Над картой стоял склонившись командир «невысокого роста, подтянутый танкист в синем комбинезоне, с очками на фуражке… Троицкий!». Жуков узнал бывшего начальника штаба 11-й танковой бригады, воевавшего под его началом на Халхин-Голе. Офицер проводил разведку. Юхнов в руках немцев. Ему известно, что под Калугой ведут ожесточенные бои остатки 43-й армии. Он был встревожен: «Стою здесь второй день и не получаю никаких указаний». Жуков приказал ему перекрыть в Медыни главную дорогу на Москву и доложить в Генеральный штаб о том, что сам он направляется в Калугу. По дороге Жуков узнал от различных частей, что наскоро формированные, зачастую по инициативе младших командиров, группы образовали завесы и устроили узлы обороны. Здесь 400 десантников удерживали часть берега Угры. Там 4000 курсантов Подольских пехотного и артиллерийского училищ под командованием лейтенанта и капитана закрыли путь на Малоярославец. В ближайшие дни почти все они были убиты или ранены, но «помогли нашим войскам выиграть необходимое время для организации обороны на подступах к Москве,  – напишет Жуков.  – В районе Калуги меня разыскал офицер связи и вручил телефонограмму начальника Генерального штаба, в которой Верховный Главнокомандующий приказывал мне прибыть 10 октября в штаб Западного фронта»^[472].

Эти три дня блужданий напомнили Жукову сцены разгрома Франции в мае – июне 1940 года: командиры без войск, войска без командиров, мобильный противник, о котором нет точных сведений, нарушенная связь и люди, одни из которых обращаются в бегство, другие хотят сражаться. Полное уныние на фронте и, как мы увидим, в тылу. Той осенью казалось, что Советский Союз стоит на краю гибели. «В странствиях 6–8 октября,  – пишет Бучин,  – Жуков неожиданно появлялся в войсках, что немедленно вселяло уверенность как в толпах отходивших красноармейцев, так и в высших штабах. В последних Жукову предлагали закусить. […] Георгий Константинович холодно отказывался. Наверное, не хотел сидеть за столом с „бездельниками“, допустившими разгром и окружение немцами большей части войск Западного и Резервного фронтов. Да и относился он безразлично к тому, что ел. […] Соблазнять его обильным застольем, да еще с выпивкой было бесполезно»^[473].

Жукову повезло. Он побывал на территории, которую немцы еще не успели занять, но где они вполне могли находиться. Вместо того чтобы спешить к Москве, их основные силы, включая треть мобильных соединений, были заняты закупориванием и последующей ликвидацией Вяземского и Брянского котлов. Свою роль сыграла погода: пошли дожди. Уже 9 октября грязь сделала непроходимыми тропинки и дороги с грунтовым покрытием. Начавшаяся распутица спасла Москву от быстрого захвата. «Последующие недели,  – пишет Гудериан,  – прошли в условиях сильной распутицы. Колесные автомашины могли передвигаться только с помощью гусеничных машин. Это приводило к большой перегрузке гусеничных машин, не предусмотренной при их конструировании, вследствие чего машины быстро изнашивались. Ввиду отсутствия тросов и других средств, необходимых для сцепления машин, самолетам приходилось сбрасывать для застрявших по дороге машин связки веревок. Обеспечение снабжением сотен застрявших машин и их личного состава должно было отныне в течение многих недель производиться самолетами»^[474]. Танки оказались вынужденными двигаться по немногим остававшимся проходимыми дорогам, на которых каждый взорванный мост, любое сопротивление вызывали гигантские пробки и увеличивали отставание от намеченных планов. Жуков это быстро понял и часть находившихся в его распоряжении небольших сил направил оборонять Можайск, Волоколамск и Наро-Фоминск – места, где сходились основные дороги, которые теперь были закупорены. Не имея возможности обойти эти преграды, немцы были вынуждены остановиться и штурмовать их в лоб, неся большие потери.

Лида – «вторая жена»

Не зная обо всех этих трудностях, заместитель Геббельса доктор Дитрих заявил 9 октября на пресс-конференции в Берлине, что Красная армия разгромлена и что «Советская Россия в военном отношении побеждена». Газеты нейтральных стран и государств оси вынесли эту новость на первую полосу. Словно эхом этим словам прозвучало принятое в тот же день ГКО решение о минировании важнейших зданий в Москве. Специальная комиссия НКВД представила Сталину список из 1119 объектов, подлежащих уничтожению: метро, мосты, телеграф, телефон, гостиницы, вокзалы, электростанции, водопровод, продовольственные склады… Жизнь в городе должна была стать для оккупантов невыносимой. 10-го ГКО принял решение о немедленной эвакуации московских предприятий за Урал.

Хотя Сталин и принимал подобные меры, он не собирался сдавать Москву без боя. А в его представлении руководить этим сражением мог только один человек: Жуков. Никому другому, как ему казалось, было не под силу справиться с этой задачей. Ворошилов, Буденный и даже Тимошенко лишились его доверия, Конев и Еременко потерпели поражение, остальные генералы «поколения 40-го года» пока никак себя не проявили. И нельзя было повторять ту же ошибку, что была допущена под Вязьмой и Брянском,  – разделять ответственность за сражение. 8 октября он назначил Жукова командующим Резервным фронтом. 10-го, после нескольких дней и ночей поездок по прифронтовой зоне, Жуков прибыл в штаб Западного фронта в Красновидово (северо-западнее Можайска). В 17 часов Сталин сообщил ему, что он назначен также и командующим Западным фронтом. «Конева можете оставить у себя»,  – словно с неохотой разрешил он.

Час спустя Жуков издал свой первый приказ окруженным армиям: пробивайтесь на восток! В котле царил настоящий ад. Тысячи раненых умирали под открытым небом. Не осталось ни боеприпасов, ни продовольствия. И все равно они пытались контратаковать. Тщетно. Немцы сжимали кольцо, бросив против окруженных всю свою авиацию и артиллерию. Сопротивление прекратилось 13 октября. Окруженные армии оттянули на себя 18 немецких дивизий на целую неделю. Этого мало, но и это принесло пользу, потому что Жукову требовалось время для организации обороны: «10 октября, когда я был назначен командующим Западным фронтом, мы имели всего лишь 90 тысяч войск и один выстрел (снаряд.  – Н. С.) на пушку в день…»^[475] То есть немцы имели 10 – 15-кратное превосходство в живой силе.

Мучения майора Шабалина, оказавшегося в Брянском котле, продолжались до 20 октября. Он спал в грязи, голодал, мерз, его одежда превратилась в лохмотья. С несколькими бойцами, отказавшимися сдаться, он бродил по болотам. Его левая нога распухла и причиняла ему жуткую боль. Повсюду валялись горы трупов, огромное количество брошенного снаряжения. Офицеры стрелялись. «Население в этих деревнях принимает нас не очень дружелюбно»,  – записал он в дневнике. 20 октября майор Шабалин погибнет вместе с генералом Петровым возле Голинки при попытке прорыва из окружения. Дневник немцы обнаружат на его трупе.

На ближайшее будущее Жукова заботило в первую очередь восстановление стабильной работы его штаба и перевод его в такое место, где он будет застрахован от немецкой атаки. 11 октября он перевел его в Алабино, близ Апрелевки (50 км от Москвы), а затем еще на 10 км восточнее, в Перхушково, лучше оснащенное средствами связи. Там штаб разместился в красивом доме конца XIX века. В интервью, данном в 1971 году^[476], Жуков уверял, будто не собирался отводить штаб еще дальше в тыл, потому что это подорвало бы в войсках уверенность в победе. Однако, по независимым друг от друга и совпадающим свидетельствам Голованова, Штеменко и Молотова, Жуков все-таки просил перевести штаб фронта к Генеральному штабу в Арзамас, в 200 км восточнее Москвы, а свой передовой командный пункт – к Белорусскому вокзалу, в центре столицы. По свидетельству Штеменко, «Сталин ответил, что если Жуков перейдет к Белорусскому вокзалу, то он займет его место». По рассказу Голованова, вождь будто бы сказал посланцу Жукова: «Товарищ Степанов, спросите в штабе, лопаты у них есть? […] Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушкове, а я останусь в Москве»^[477].

В данном случае прав был Жуков. В некоторые моменты немцы оказывались менее чем в 8 км от его КП. Он постоянно опасался нападения и того, что в самый разгар сражения придется перебираться на другой командный пункт – начиная с 22 июня эта ситуация повторялась много раз, к огромному ущербу для советских войск. Но теперь он был прикован в Перхушково приказом Верховного главнокомандующего. Возможно, когда артиллерия германской IV армии открыла массированный огонь, он вспомнил Пьера Безухова, героя «Войны и мира», который менял в Перхушково лошадей, уже чувствуя, как земля дрожит под ногами от бородинской канонады. А пять дней спустя враг вошел в Москву…

Но литература в то время наверняка занимала Георгия Константиновича меньше, чем поиск других развлечений. В середине октября он обзавелся «второй женой», Лидой. Она стала третьей женщиной, занимавшей большое место в его жизни. Он не виделся с Александрой с 29 июня, когда его семья была эвакуирована в Куйбышев. Письма, которые он писал семье, были адресованы дочерям, «Эрочке и Эллочке»^[478] – признак того, что отношения с супругой были не лучшими. Можно предположить, что после его разрыва с Марией Волоховой они никогда не были хорошими. Как и почти все командиры Красной армии, он завел себе любовницу из числа женского военного персонала – ППЖ (походно-полевую жену). Даже будущий диссидент Лев Копелев, любящий муж и отец, не мог удержаться, чтобы не завести «фронтовую жену». Чтобы склонить к сожительству понравившуюся ему телефонистку, капитан Копелев нашел аргументы, от которых не отказался бы и генерал Жуков: «Я ей сказал, что, поскольку мы будем работать вместе день и ночь и непременно станем спать вместе, то зачем откладывать? Может быть, нас убьют одним снарядом?»^[479] Бучин, следовавший за своим генералом по пятам и оказывавший ему мелкие услуги, так описал их встречу: «В самые мрачные дни битвы за Москву, как солнечный лучик, появилась девушка лет двадцати, фельдшер. У Г.К. Жукова она, Лида Захарова, дослужилась за войну до звания лейтенанта медицинской службы. Более доброе, незлобивое существо трудно себе представить. Мы привязались к ней все, но она, конечно, никогда не забывала, что прислана следить за здоровьем Георгия Константиновича. Застенчивая и стыдливая, Лидочка терпеть не могла грубостей и положительно терялась, когда занятый по горло Георгий Константинович отмахивался от ее заботы. Иной раз уходила от него со слезами на глазах. Георгий Константинович по-своему сурово, в хорошем смысле любил Лиду. Тиранил, конечно, по-солдатски посмеивался над девицей, которую занесло к нам на войну. […] Безропотная, работящая, робко любившая грозного и громкого военачальника, который, увы, не укорачивал свой нрав даже с лейтенантом медицинской службы. Лида, наверное, ждала и так не дождалась, чтобы он стал другим»^[480].

Безумная паника в Москве

Для Жукова абсолютным приоритетом было удержание Можайской линии, получившей название «Московский резервный фронт». Непрочная и прерывающаяся, она состояла из минных полей, пулеметных гнезд, противотанковых рвов и огневых точек – в основном земляных, реже бетонных. Она протянулась на 300 км от Калинина на Волге на севере до Калуги на Оке на юге, проходя через Волоколамск и Можайск, как раз позади Медыни. Командовал ею генерал НКВД Артемьев, командующий Московской зоной обороны (собственно город). Но 12-го, по просьбе Жукова, Ставка издала приказ, по которому Московский резервный фронт был включен в Западный фронт. Отныне в руках Жукова были все рычаги: битва за Москву будет выиграна или проиграна им и никем другим. Чтобы убедить его в этом, Сталин 20 октября лично вызвал главного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга и приказал ему: «Напечатайте в завтрашней газете фото Жукова».

Ортенберг был изумлен: газета никогда не публиковала фотографий военных, кроме как в связи с одержанными ими победами. Он не осмелился задать вопрос зачем и лишь спросил:

 –  На какой полосе, товарищ Сталин?

 –  На второй… Передайте «Правде», чтобы они тоже напечатали.

Много лет спустя Ортенберг расскажет Жукову, что он понял это как проявление милости: Сталин хотел показать своему генералу, что их конфликт, приведший к снятию Жукова с поста начальника Генштаба, исчерпан. «Наивный ты человек,  – ответил ему Жуков.  – Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Сталин не верил, что удастся отстоять Москву, точнее, не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину…»^[481]

У Сталина действительно были основания опасаться падения столицы. 7 октября Бок приказал ликвидировать Брянский и Вяземский котлы и одновременно ускорить наступление на Москву. Это было невозможно: сначала следовало уничтожить окруженные советские армии. Только 12 октября фон Бок посчитал, что может перейти ко второй стадии операции «Тайфун», целью которой было окружение столицы СССР. В германском командовании замолчали даже скептики, предпочитая держать свои сомнения при себе. Всех, от Берлина до Вязьмы, охватила победная эйфория. Гитлер приказал фон Боку указать день в октябре, в который он может лично прибыть для парада победы на Красной площади. План Бока, по немецкому обыкновению, заключался в окружении города танковыми соединениями с севера (III и IV танковые группы) и с юга (II танковая армия Гудериана).

Несмотря на распутицу, первые сорок восемь часов наступления принесли немцам новые, весьма важные успехи. III танковая группа, не встречая сопротивления, продвинулась на 150 км на север, достигла Волги и перешла через нее в 30 км восточнее Ржева. Красная армия оставила Медынь и Мценск. До Москвы оставалось 110 км. 13 октября Жуков получил новое катастрофическое известие: танки Гёпнера захватили одну из крайних точек Можайской линии – Калинин. Но центр – прямая дорога на Москву – держался стойко. На юге продвижение XXIV мехкорпуса армии Гудериана к Туле было замедленно действиями никому не известного полковника Катукова, умело использовавшего несколько десятков Т-34 и батальон «Катюш» на флангах наступающего противника. Гудериан признавался, что его обеспокоило не только качество этих танков, но и умелое их использование в бою. Он впервые признаётся, что «потери русских были значительно меньше наших потерь»^[482]. Сталин лично позвонил Катукову – явление довольно редкое. Кроме того, командир бригады с удивлением услышал по московскому радио, как Левитан объявил о награждении его орденом Ленина. Через неделю Жуков направит бригаду Катукова на другой конец фронта, на Истру, и… прикажет отдать полковника под трибунал за сорокавосьмичасовое опоздание в выполнении приказа^[483]. Сталин лично вмешается, чтобы прекратить дело, в очередной раз иллюстрирующее абсолютную непреклонность Жукова. Хотя бои за Мценск замедлили продвижение Гудериана к Туле, они нисколько не улучшили положения на правом фланге, где советский фронт был одной зияющей дырой, в которую рвались танки, помеченные буквой «Г» (Гудериан). 13 октября они захватили Калугу на другом краю Можайской линии.

Одновременное падение Калинина и Калуги вызвало в Кремле панику. Вечером 13 октября в 78 вагонах в Куйбышев был эвакуирован Большой театр, включая костюмы, кресла и декорации. 16-го советское правительство и дипломатический корпус покинули город во исполнение постановления ГКО, изданного накануне. В 18:20 с Казанского вокзала ушли первые поезда на Куйбышев – «временную столицу Советского государства», расположенную на Волге, в 900 км от Москвы. Эшелоны следовали один за другим с интервалом в двадцать минут. Одним из первых уехал глава Коминтерна Димитров вместе с Морисом Торезом, которого он случайно встретил незадолго до отбытия. «Все ждали, что немцы непременно возьмут Москву»,  – записал он в своем дневнике^[484]. А у самого Жукова возникали сомнения в том, что Москву удастся удержать? Его дочь Элла много лет спустя скажет: «Отец никогда и никому – даже членам семьи и ближайшим сотрудникам – не давал ни малейшего намека, что сомневался в возможности сохранить Москву. Но в глубине души он не был уверен в том, что город можно удержать. Однажды, уже после войны, он мне это сказал. Но в то время он никому бы этого не сказал»^[485].

16 октября, когда в «Красной звезде» появился заголовок «Угроза нависла над Москвой и всей страной», в столице началось настоящее безумие. Прошел слух: Сталин уехал из Москвы. На окраинах слышна была орудийная стрельба. Во всех госучреждениях сжигали массу документации. Метро остановилось. Милиция исчезла, власть испарилась; самыми яркими признаками надвигающегося конца стали прекращение работы радио и невыход «Правды». Начальство удрало первым. Второй секретарь Московского горкома партии Попов вспоминал: «Я поехал в Московский комитет партии. Там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля. Я спросил ее, где люди. Она ответила, что все уехали. Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо было спасать актив. Людей отвезли в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву? Мы стояли друг против друга – разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру»^[486]. Секретная справка горкома партии сообщала: «Из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство отдельных руководителей предприятий и учреждений сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами за эти дни 1 484 000 рублей, а ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей. Угнано сотни легковых и грузовых автомобилей»^[487]. Профессор-литературовед Леонид Тимофеев записал в своем дневнике 17 октября: «Директор изд[ательст]ва „Искусство“ с револьвером отнял у кассира 70 тыс., разделил с замами и убежал. Где-то убежал директор кожевенного завода, после чего рабочие уже сами растащили кожи»^[488].

Бегство руководителей-коммунистов спровоцировало исход сотен тысяч жителей на восток, с использованием всех возможных транспортных средств. Бандиты отнимали у беженцев сколько-нибудь ценные вещи, грабили магазины, напали на британское посольство, оставленное персоналом. Массовые пьянки, крики «Бей жидов!» напоминали сцены, происходившие в начале Первой мировой войны. Из окон Московского университета на улицы выбрасывали бюсты Ленина и портреты Сталина. Пламя костров, пожиравших тома их произведений, поднималось на сотни метров вверх. В составленной позже секретной справке отмечалось: «Выявлен 1551 случай уничтожения коммунистами своих партийных документов». Многие заводы забастовали, рабочие требовали выдачи зарплаты, препятствовали закладке взрывчатки, предназначенной для уничтожения предприятий. Микояну пришлось ехать на Автозавод имени Сталина и объяснять собравшимся на митинг 6000 рабочих, что вождь в Кремле и никуда уезжать не собирается. Встревоженный распространяющимися слухами, Жуков, перебравшийся со штабом в Перхушково, послал своего охранника Бедова и водителя Бучина узнать, что происходит в столице. Бучин рассказывает, что в кремлевских воротах «Бедов… вышел из машины, пошептался с какими-то чекистами, все с озабоченными и жутко таинственными физиономиями»^[489]. Можно поспорить, что Жуков поручил Бедову проверить, по-прежнему Сталин находится в Москве…

В это же самое время тысячи молодых людей добровольно и часто с энтузиазмом записывались в ополчение. Их сразу же направляли на Можайскую линию. В числе этих добровольцев находился философ Григорий Померанц. «У нас не было ничего, кроме канадских винтовок с 20 патронами, которые через три дня заменили французскими – в них было целых 120 патронов»^[490]. Несмотря на готовность к самопожертвованию, это были очень слабые в военном отношении соединения.

В конце концов Сталин решил остаться в Кремле. Эта новость восстановила порядок, чему также содействовали объявление с 19 октября в столице осадного положения и расстрел сотни паникеров и погромщиков. Однако, если верить многочисленным свидетельствам, Сталин колебался. Димитрову, секретарю Исполкома Коминтерна, и Молотову он заявил 15-го: «Москву невозможно защитить как Ленинград»^[491]. 16-го он сказал в присутствии Микояна: «Я выеду завтра утром»^[492]. На вопрос Александра Яковлева: «Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?» – вождь ответил: «Думаю, что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. Вот мы с ними побарахтаемся еще немного и погоним обратно…»^[493] На Курском вокзале стоял наготове специальный поезд, а на аэродроме – самолет DC-3. Все было готово. Вот что вспоминал Василевский^[494]: «В должность начальника Генерального штаба я фактически вступил 15 октября 1941 года. Шапошников в то время приболел и выехал в Арзамас вместе почти со всем Генеральным штабом. Сталин вызвал меня к себе и приказал мне возглавить группу Генерального штаба в Москве при нем, оставив для этой работы восемь офицеров Генерального штаба. Я стал возражать, что такое количество офицеров – восемь человек – не может обеспечить необходимый масштаб работы, что с таким количеством людей работать нельзя, что нужно гораздо больше людей. Но Сталин стоял на своем и, несмотря на мои повторные возражения, повторил, чтобы я оставил себе восемь офицеров Генерального штаба и я сам – девятый. Только уже позднее я понял его упорство в тот день. Оказывается, на аэродроме уже стояли в полной готовности самолеты на случай эвакуации Ставки и правительства из Москвы, и на этих самолетах были расписаны все места, по этому расписанию на всю группу Генерального штаба было оставлено девять мест – для меня и моих восьми офицеров».

Немецкое наступление начало пробуксовывать

Власть пришла в себя. Вместе с ГКО Сталин проводит одно совещание за другим. Было издано постановление о досрочной мобилизации родившихся в 1921, 1922 и 1923 годах.

Под ружье ставили юношей 18–19 лет. Было ускорено строительство третьей передовой линии укреплений (восточнее Калинина – Ржева – Можайска – Тулы – Коломны – Каширы); за проведение работ отвечал НКВД. Был издан приказ мобилизовать в Москве 450 000 мужчин в возрасте до 45 лет и распространить начальную военную подготовку на все население. 17 октября Жукову направят 11 500 рабочих-коммунистов, сведенных в особые батальоны. Сотни тысяч гражданских, включая женщин, были мобилизованы на рытье противотанковых рвов, возведение баррикад, рубку деревьев. Люди работали в обычной городской одежде, под холодным дождем, стоя по колено в грязи. Возводились три кольцевые оборонительные линии на ближайших подступах к городу: по его окраинам, по окружной железной дороге, по Бульварному кольцу. Но Жуков понимал, что все это не будет иметь большого значения, если Москва окажется в окружении. Битву за Москву надо выиграть вне Москвы. Самое главное – остановить немцев, чтобы дать себе небольшую передышку, дождаться прибытия войск из тыловых районов страны. Вопреки широко распространенному мнению, Дальневосточная армия мало что могла дать для обороны Москвы. 12 октября Ставка приказала ее командующему Апанасенко отправить к Москве три стрелковые дивизии (в том числе знаменитую 78-ю) и 2 танковые дивизии. И всё. 28-го Тимошенко, продолжавшему отступление на Украине и на юге России, в свою очередь, пришлось выделить для обороны столицы две дивизии.

В ожидании подкреплений Жуков подал голос. 13 октября он объявил, что оставление позиций без письменного приказа повлечет расстрел беглецов на месте. 21-го потребовал, чтобы каждая дивизия выделила заградительный отряд из расчета одна рота на полк, чтобы оружием пресекать любые проявления паники. Поскольку сохранялась опасность прорыва механизированных частей, командующий фронтом принял ряд неотложных мер. Вплоть до московских предместий, на всех возможных направлениях наступления, на шоссе, на главных дорогах, на каждом перекрестке оборудовать узел обороны, занятый отрядами, снабженными минами, противотанковыми ружьями Дегтярева, бутылками с «коктейлем Молотова» и бензопилами для спиливания деревьев и блокирования тем самым еще оставшихся проходимыми дорог.

16 октября Сталин еще больше расширил полномочия Жукова, передав в его ведение район Калинина. Жуков был против: это было слишком далеко. Командующие его армиями не могли находиться в пути по два часа. Красная армия была слишком тяжеловесна, ее система связи чересчур ненадежна, чтобы в один фронт можно было включить 12 армий, растянувшихся на подступах к столице от Калинина до Тулы. Поэтому на следующий день Жуков добился создания на этом направлении Калининского фронта, в который вошли четыре армии (22, 29, 30 и 31-я); командующим фронтом был назначен Конев. Жуков настоял, чтобы ему отдали и «оперативную группу» Ватутина, состоявшую из трех стрелковых и двух кавалерийских дивизий, а также 8-ю танковую бригаду Павла Ротмистрова. Имя этого танкиста Жуков запомнит, как и имя Катукова. Чтобы удержать максимально большее число немецких соединений вокруг Брянского котла, где еще продолжали сопротивление советские войска, Жуков приказал сбрасывать туда с парашюта офицеров, оружие, боеприпасы, рации. Результат: сопротивление продолжится до 23 октября, до этого срока более 30 000 человек сумеют вырваться из окружения. После быстрой проверки в НКВД их, перевооружив и переформировав, отправят на Можайскую линию, на подкрепление.

Уже 15 октября, то есть всего через три дня после того, как фон Бок начал вторую фазу операции «Тайфун», немцы начали выдыхаться. Распутица затрудняла снабжение танковых соединений, дождь препятствовал действиям люфтваффе. Генерал Гёпнер, чья IV танковая группа была на острие главного удара, отметил возросшее сопротивление советских войск. Он перебросил часть своих танков на шоссе Вязьма – Можайск – Москва. 15 октября, при Бородине, ему пришлось два дня вести бои, чтобы потеснить вновь сформированную (и очень слабую) 5-ю армию Лелюшенко, который был при этом ранен. Бойцы Красной армии жгли танки бутылками с «коктейлем Молотова» и отступали, только использовав все возможности к сопротивлению. В письме семье Гёпнер отмечал: «Впервые с начала войны число убитых русских намного превысило число сдавшихся в плен… У русских не осталось больше армии, достойной этого названия, и они не должны были иметь способность к такому ожесточенному сопротивлению. Однако противостоящие нам соединения – 32-я сибирская бригада и несколько танковых частей – проявили себя замечательно эффективными»^[495]. Тем не менее 18 октября Гёпнеру все-таки удалось взять Можайск: до Москвы осталось 90 км.

Усилия Жукова по наведению порядка и восстановлению управления войсками начали приносить свои плоды. На его правом крыле оперативная группа Ватутина контратаковала и блокировала в Калинине немецкую III танковую группу. После потери Можайска Жуков перенес основной рубеж обороны на линию Калинин – Волоколамск – Наро-Фоминск – Алексин – Тула. Он укрепил свой центр, то есть прямой путь на Москву по Минскому шоссе. Удерживавшие это направление 5-я и 33-я армии получали основные подкрепления (25 октября 5-я получила 2 стрелковые дивизии, 5 танковых бригад, 16 артиллерийских полков). На левом фланге 43-я армия проявила слабость 19 октября? Жуков отдает безжалостный приказ: «Военному совету 43-й армии. В связи [с] неоднократным бегством с поля боя 17 и 53 сд приказываю: В целях борьбы с дезертирством выделить к утру 22:10 отряд заграждения, отобрав в него надежных бойцов за счет вдк. Заставить 17 и 53 сд упорно драться и в случае бегства выделенному отряду заграждения расстреливать на месте всех, бросающих поле боя. О сформировании отряда донести. Подписано: Жуков, Булганин»^[496]. И это не пустые слова. На следующий день командующий 43-й армией Голубев получил приказ арестовать командира 17-й дивизии и расстрелять его перед строем. Жуков приказывал: «17 дивизию, 53 дивизию заставить вернуть утром 22.10.41 Тарутино во что бы то ни стало, включительно до самопожертвования»^[497]. 22 октября Жуков получил новый тяжелый удар. Сдан Наро-Фоминск, основа обороны центрального участка. Командир 133-й стрелковой дивизии Герасимов и ее комиссар Шабалов были расстреляны перед строем^[498]. Жуков немедленно бросил к Наро-Фоминску лучшие соединения только что прибывшей 33-й армии. Ни рядовые, ни командиры не имели никакого боевого опыта, но ценой тяжелых потерь город был на следующий день отбит. Он вновь был захвачен немцами после восьмидневного сражения, в ходе которого их IV армия понесла большие потери. Ее командующий Клюге попытался продвинуться вперед северо-западнее, по Волоколамскому шоссе, обороняемому 16-й армией. Сталин сухо предупредил ее командующего Рокоссовского: «Ст[анция] Волоколамск, гор[од]. Волоколамск под Вашу личную ответственность». Но вечером станция была потеряна. На следующий день мстительная директива Ставки пристыдила Жукова за эту неудачу и потребовала от него вернуть этот пункт. Можно себе представить реакцию командующего фронтом. Надо думать, она была изложена в ясных выражениях, поскольку в 17:05 Ставка временно отменила свой приказ в пользу контрнаступления с целью облегчить положение самого города. Но к концу дня Волоколамск пал. Жуков устроил Рокоссовскому головомойку и сообщил о прибытии, по требованию Сталина, для расследования происшедшего комиссии фронта, которая уже действовала после сдачи Можайска и Калуги. В выводах комиссии и в окончательном докладе вождю Жуков прикрыл Рокоссовского, сняв с него всякую вину за случившееся. Но тот никогда не простит Жукову присылки этой следственной комиссии и будет упрекать за нее даже в 1960-х годах. Дни боев за Волоколамск стали для Жукова самыми тяжелыми. Много лет спустя, на одном из приемов в честь Дня Победы, он подошел к Афанасию Белобородову, командовавшему 78-й дивизией, и спросил: «Помнишь, Павлантич, ноябрь сорок первого? Волоколамку помнишь? У-ух, и тяжело было…» «Глаза у него повлажнели,  – рассказывал Белобородов,  – рука, лежащая на моем плече, дрогнула. Но я не удивился. Вспоминать самые критические дни обороны Москвы даже такому человеку железной воли, каким я знал Жукова, было неимоверно тяжко»^[499].

28 октября последняя тревога, на этот раз на юге, на дороге, ведущей в Москву из Тулы. II танковая армия Гудериана вклинилась в советскую оборону, но, когда до стен старой крепости оставалось 6 км, ее остановила дивизия НКВД, расстрелявшая немецкие танки из 76-мм зенитных орудий. Немцы были измотаны, снабжение войск прекратилось, в непролазной грязи приходилось тысячами бросать грузовики, железнодорожные линии остались далеко позади. «Все блокировано,  – писал Гёпнер.  – Невозможно больше передвинуть ни одно подразделение. К нам ничего больше не поступает: ни горючее, ни боеприпасы, ни продовольствие. Самолеты не могут взлететь либо потому, что размокли аэродромы, либо из-за отсутствия горючего, либо потому, что дождь и туман делают невозможным ориентирование»^[500]. 30 октября Бок перешел к обороне на левом фланге и в центре своего участка фронта. Гудериану было разрешено взять Тулу, но, не добившись успеха, он 8 ноября прекратил активные операции. Бок так и не сумел дать фюреру то, о чем он просил в своем обращении 2 октября: «последнее сражение за Москву».

Почти с досады немцы, прослышавшие о панике 16 октября, усилили налеты своей авиации на Москву, призванные запугать ее жителей. Со своего КП Жуков видел летевшие каждый день на восток бомбардировщики с черными крестами. Сталину все чаще приходилось спускаться в бомбоубежище на станции метро «Кировская». На Мясницкой улице (в описываемое время называлась улицей Кирова (c 1935 г.). Историческое название возвращено в 1990 г.  – Пер.), рядом с Наркоматом обороны, он устроил командный пункт в эвакуированном диспансере. Переход соединял это здание со зданием наркомата, а лифт позволял спускаться в убежище. К прибытию Сталина станцию закрывали, и его появление становилось секретом Полишинеля. Поэтому в начале 1942 года бомбоубежище оборудовали в Кремле. Октябрь стал худшим месяцем для москвичей. 28-го числа было зафиксировано 6 авианалетов на город. Но на следующий день люфтваффе потерпели тяжелое поражение: из 100 самолетов, участвовавших в рейде на Москву, 44 были сбиты советскими истребителями и огнем орудий ПВО. В воздухе, как и на земле, немецкое наступление остановилось.

Парад на Красной площади

Жуков получил передышку. За три недели он предотвратил развал фронта после окружения крупных советских сил в двойном Вязьмо-Брянском котле. Это казалось невозможным даже англоамериканским союзникам, уверенным, что еще до Рождества СССР будет повержен, но фронт был восстановлен. Жуков использовал привычные методы: репрессии, улучшение структуры управления, прекрасное использование резервов, постоянный отбор и выдвижение наиболее способных командиров. На подступах к столице он действовал лучше, чем во время всей этой войны, хотя – и это покажется парадоксальным – никогда противник не имел перед ним такого превосходства в живой силе и технике. Немцы готовили новое наступление к началу зимы. В июне они рассчитывали разгромить советские войска одним ударом на линии Двина – Днепр. Но в районе Смоленска перед ними возник второй рубеж. Они разгромили и его, после чего решили, что у Советов больше не осталось организованных вооруженных сил. Однако между Вязьмой и Брянском появился третий. Он, в свою очередь, был разгромлен в октябре. И вот перед Москвой возник уже четвертый рубеж! Гитлер был удивлен, но не слишком обеспокоен. Гигантский Киевский котел на юге принес ему огромные трофеи и политические дивиденды. 24-го пал Харьков, четвертый по значению советский город. 1 ноября будет взят Симферополь в центре Крыма. 3 ноября – Курск. До Ростова-на-Дону, ворот на Кавказ, танкам Рундштедта осталось каких-то 80 км. Фюрер уже разработал первый план операций на Кавказе и использования его нефти.

1 ноября Жукова вызвали в Ставку. Сталин ждал его и сразу перешел к главному: «Мы хотим провести в Москве, кроме торжественного заседания по случаю годовщины Октября, и парад войск. Как вы думаете, обстановка на фронте позволит нам провести эти торжества?»^[501] Жуков ответил утвердительно. Противник не начнет большого наступления в ближайшие дни; он пополняет свои войска и ждет, когда мороз укрепит дороги. Но его авиация все еще проявляет активность, поэтому Жуков советует Сталину усилить ПВО и подтянуть к Москве с соседних фронтов истребительную авиацию.

6 ноября Сталин вместе с членами политбюро прибыл на поезде метро на станцию «Маяковская». Там, сидя в креслах, взятых из Большого театра, несколько сотен человек: члены Моссовета, представители партии, армии и профсоюзов ждали его, чтобы отметить 24-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции – самый важный советский праздник. Сталин произнес речь, продолжавшуюся около сорока минут и транслировавшуюся по радио. Жуков в этот момент находился в своем штабе. Он наверняка слышал трансляцию сталинского выступления, но никак не упомянул об этом в своих «Воспоминаниях». Речь Сталина была причудливой смесью лжи и правды, «представляла собой странное смешение тревоги и полной уверенности в себе»^[502], как отметил Александр Верт, московский корреспондент «Санди таймс». Сталин заявил, что Красная армия потеряла 350 000 человек убитыми, 378 000 пропавшими без вести и 1 миллион ранеными – в четыре раза меньше, чем на самом деле. Он сделал это невероятное признание, выдававшее мучившие его страхи: «Немцы рассчитывали… на непрочность советского строя… полагая, что после первого же серьезного удара и первых неудач. откроются конфликты между рабочими и крестьянами. пойдут восстания […] Вполне вероятно, что любое другое государство, имея такие потери территории, какие мы имеем теперь, не выдержало бы испытания и пришло бы в упадок. […] Советский строй… выдержал испытание». Наконец, в его речи прозвучала страшная фраза, которая сделает советско-германскую войну еще более жестокой, еще более бесчеловечной, еще более непримиримой: «Если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат»^[503].

На следующий день, 7 ноября, в 8 часов, многочисленные пехотные танковые и артиллерийские полки прошли парадом по Красной площади. Парад принимал маршал Буденный, на белом коне, с обнаженной саблей в руке, с важным видом и с воинственно топорщащимися усами. Стоявший на трибуне Мавзолея Ленина Сталин приветствовал проходящие войска. Толпа зрителей, собравшаяся, невзирая на сильный снегопад, не разобрала слов, сказанных им, но это не имело значения: она хотела его видеть. После парада войска садились на трамваи и направлялись к городским окраинам, неподалеку от которых проходил фронт. На следующий день Сталину пришлось перезаписывать свою речь – первая запись оказалась слишком плохого качества,  – которую будут транслировать всюду. «Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!» Он снова попытался оправдаться за поражения; вновь выразил свою уверенность в неизбежности победы; снова славил великих героев России – Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова, Кутузова… Все русские люди увидели, что вождь не делает больше разницы между старым патриотизмом и патриотизмом советским. «Это событие,  – напишет Жуков о параде 7 ноября,  – сыграло огромную роль в укреплении морального духа армии, советского народа и имело большое международное значение»^[504]. Агентство ТАСС распространило сообщение о параде по всему миру; Черчилль и Рузвельт увидели в том параде первый лучик надежды на затянутом черными тучами небосклоне.

Глава 14
Спаситель Москвы

В то время, когда на Красной площади проходил парад, Жуков бился за то, чтобы получить в свое распоряжение больше сил. 1 ноября Ставка приняла решение о формировании десяти новых резервных армий, которые могли быть готовы через двадцать – двадцать пять дней. А что делать до того? Он не сомневался, что противник возобновит наступление, как только заморозки скуют почву. Он получал меньше, чем было нужно. Потери в технике были огромны. Танковые заводы, эвакуированные на восток, еще не возобновили выпуск продукции. Если ему прислали 2000 артиллерийских орудий (едва треть от того, что было потеряно в Вяземском и Брянском котлах), то танков поступило всего 300, из которых половина со слишком тонкой броней, которую пробивали немецкие снаряды. Поступившие с 1 по 15 ноября подкрепления – 100 000 человек – имели только легкое вооружение. 2 ноября он написал письмо в Ленинград Жданову, много говорящее о нехватке оружия: «Как тебе известно, сейчас действуем на западе – на подступах к Москве. Основное это то, что Конев и Буденный проспали все свои вооруженные силы, принял от них одно воспоминание. От Буденного штаб и 90 человек, от Конева штаб и 2 зап. полка. К настоящему времени сколотил приличную организацию и в основном остановил наступление пр[отивни]ка, а дальнейший мой метод тебе известен: буду истощать, а затем бить. К тебе и т. Кузнецову у меня просьба – прошу с очередным рейсом Дугласов отправить лично мне: 40 минометов 82-мм, 60 минометов 50-мм… Вы это имеете в избытке. У нас этого нет совершенно. Жму еще раз крепко руки. Жуков»^[505]. Еще одним средством борьбы было изготовление сотен деревянных танков, ложных артиллерийских позиций и фальшивых дзотов, чтобы скрыть от противника слабые места своей обороны; он всегда будет поклонником маскировки – этого искусства камуфляжа и скрытности, культивируемого советскими военными. 9-го новая забота: Брянский фронт был упразднен, Жуков унаследовал от него 50-ю армию и оборону Тулы. Он отвечал за 600 км фронта, изогнувшегося от Тургинова на севере до Плавска на юге дугой, в центре которой находилась Москва.

Как будет действовать противник? Анализ Жукова опирался на точные данные, переданные разведчиками, оставленными в тылу врага при отступлении. Кроме того, немцы действовали по шаблону, и их дальнейшие шаги было легко предугадать: сковать центр неприятеля пехотой и мобильными соединениями нанести удар на флангах. Часть их танковых войск находится, с одной стороны, на севере и будет наступать от Волоколамска по шоссе Ржев – Москва: Рокоссовский извещен о том, что удар придется на его 16-ю армию; с другой – на юге, где, по предположениям Жукова, они должны были обойти Тулу с востока и предпринять наступление на Москву через Каширу: занимающая там позиции 50-я армия тоже предупреждена и получила необходимые подкрепления. Как можно лучше укрепиться, усилить оборону в глубину, измотать противника, дождаться подхода обещанных Сталиным армий, а потом… будет видно: Жуков не заглядывает так далеко.

13 ноября Жуков пришел к выводу, что противник перейдет в наступление 15-го. На следующий день немецкий перебежчик из 183-й дивизии подтвердил его предположения. Была объявлена общая тревога. Особым приказом Жуков потребовал от всех командующих армиями немедленно «организовать проверку на местах фактического состояния обороны всех без исключения участков фронта, включительно до ротных и занимаемых отдельными отрядами и частями. Решительно пресечь нетерпимую беспечность и доверчивость в этом деле»^[506]. Он вновь поделился со Сталиным своим беспокойством относительно слабой связи с Калининским фронтом Конева, особенно с 30-й армией; и с Юго-Западным фронтом Тимошенко на юге, где 3-я армия оставила в районе города Ефремова 30-километровую брешь между собой и подчиненной Жукову 50-й армией. Он считал эти места наиболее опасными, но ничего не мог изменить: действия фронтов Сталин координировал лично. Однако замечания Жукова относительно проблемы взаимодействия между фронтами приведут к созданию в Красной армии в 1942 году одной из самых оригинальных должностей: представителя Ставки.

В тот же день 14 ноября на голову Жукову обрушилось небо. Ему позвонил Сталин и потребовал нанести по немцам упреждающий удар! Шапошников, слишком слабый, чтобы возражать, поддержал мнение Верховного главнокомандующего. Начался яростный спор.

«Сталин: Мы с Шапошниковым считаем, что нужно сорвать готовящиеся удары противника своими упреждающими контрударами. Один контрудар надо нанести в районе Волоколамска, другой – из района Серпухова во фланг 4-й армии немцев. Видимо, там собираются крупные силы, чтобы ударить на Москву.

Жуков: Какими же силами мы будем наносить эти контрудары? Западный фронт свободных сил не имеет. У нас есть силы только для обороны.

 –  В районе Волоколамска используйте правофланговые соединения армии Рокоссовского, танковую дивизию и кавкорпус Доватора. В районе Серпухова используйте кавкорпус Белова, танковую дивизию Гетмана и часть сил 49-й армии.

 –  Этого делать сейчас нельзя. Мы не можем бросать на контрудары, успех которых сомнителен, последние резервы фронта. Нам нечем будет подкрепить оборону войск армий, когда противник перейдет в наступление своими ударными группировками.

 –  Ваш фронт имеет шесть армий. Разве этого мало?

 –  Но ведь линия обороны войск Западного фронта сильно растянулась, с изгибами она достигла в настоящее время более 600 километров. У нас очень мало резервов в глубине, особенно в центре фронта.

 –  Вопрос о контрударах считайте решенным. План сообщите сегодня вечером,  – недовольно отрезал И.В. Сталин»^[507].

Жуков тщательно проанализировал провалы Конева и Еременко в октябре. У него сейчас было три козыря перед ними: он крепко держал в руках войска и своих командармов; он знал, когда противник нанесет удар (после первых серьезных заморозков) и где (на флангах, в Волоколамске и Туле). Но – чего не было ни у Конева, ни у Еременко – он понимает, что ему совершенно необходимо сохранить свои скудные мобильные резервы: танки и конницу – на направлениях возможных прорывов, чтобы в крайнем случае нанести ими контрудар. Он расположил позади 16-й армии Рокоссовского пять кавалерийских дивизий корпуса Доватора и соединение Катукова, ставшее 1-й гвардейской танковой бригадой; на Тульском направлении он разместил 2-й кавалерийский корпус Белова и 112-ю танковую дивизию полковника Гетмана. И вот теперь Сталин приказывает ему эти силы бросить в авантюру! Это означает сжечь единственную имеющуюся у него в распоряжении страховку. Через пятнадцать минут после разговора с вождем на КП Жукова пришел перепуганный Булганин и с порога сказал: «Ну и была мне сейчас головомойка… Сталин сказал: „Вы там с Жуковым зазнались. Но мы и на вас управу найдем!“»^[508]

Почему он принял такое решение? К чему были эти угрозы? Рокоссовский писал в своих мемуарах: «Признаться, мне было непонятно, чем руководствовался командующий, отдавая такой приказ. Сил мы могли выделить немного, времени на подготовку не отводилось!»^[509] Можно предположить, что на такое решение Сталина подвигли две причины. Первая: взятие Тихвина немцами, намеревавшимися прервать последний путь снабжения осажденного Ленинграда и соединиться с финнами. Ленинград, казалось, был обречен. Может быть, Сталин так остро отреагировал на эту плохую новость. Второй причиной, возможно, стал его страх перед повторением Вяземско-Брянской катастрофы. Кто мог дать гарантию, что немцы не повторят? Он ошибся, не позволив Коневу и Еременко еще 15 сентября стать в оборону. Возможно, это породило мысль об упреждающем ударе, который сорвал бы планы противника и позволил выиграть время до наступления сильных морозов. Что же касается угрозы, отметим, что Сталин адресовал ее не непосредственно Жукову – как он поступил бы с любым другим генералом,  – а через Булганина.

15 ноября, как и предполагал Жуков, фон Бок начал то, что казалось немцам решающим наступлением, должным принести им победу. Накануне он вместе со всеми командующими армиями встречался в Орше с Гальдером. Против возобновления наступления на совещании выступили Гудериан, Гёпнер и командующий II армией Рудольф Шмидт. Столбик термометра уже опустился до отметки – 10 °C. Зимнее обмундирование получили только люфтваффе и войска СС. А остальные? Сотни вагонов с теплой одеждой стоят на запасных путях в Варшаве: пропускают только эшелоны с боеприпасами и горючим. Рудольф Шмидт возмущен: «У нас в батальонах осталось по 60 человек вместо 500! […] Когда войска дойдут до предела своих сил, тогда даже самые суровые приказы ничем не помогут. А мы уже дошли до этой точки»^[510]. Но Гальдер – мечтавший через несколько дней взять Ярославль и Сталинград – и фон Бок решительно отмели все возражения: вперед, на Москву!

Первые часы наступления, казалось, подтвердили правоту Гальдера и Бока. Как и планировалось, танковые соединения прорвали советский правый фланг в месте стыка Западного (Жуков) и Калининского (Конев) фронтов. На севере фронт 30-й армии (Калининского фронта Конева), имевшей всего две слабые дивизии и 56 легких танков против 300 немецких, был сразу прорван, разрезан на части. Избегая окружения, она оставила позиции на правом берегу Верхней Волги и отступила, открыв дорогу на Клин. «Вражеские войска,  – пишет Жуков,  – с утра 16 ноября начали стремительно развивать наступление на Клин. Резервов в этом районе у нас не оказалось, так как они, по приказу Ставки, были брошены в район Волоколамска для нанесения контрудара, где и были скованы противником»^[511]. Ее соседка, 16-я армия Рокоссовского (Западный фронт), оказалась в невероятной ситуации: ее правый фланг, выполняя приказ Сталина, перешел в контрнаступление, тогда как центр, подвергшийся атаке немцев, ушел в глухую оборону. На создавшемся таким образом изломе одна дивизия была разгромлена, и немцы прорвали советский фронт.

Жуков позвонил Рокоссовскому и надменным тоном потребовал контратаковать, чтобы заткнуть образовавшуюся брешь. Но для этого следовало вернуть вырвавшиеся вперед бригаду Катукова и кавалерийский корпус Доватора! Контратака в лоб, предпринятая 17-го, заставила немецкую IV армию приостановить наступление на двое суток, но затем советским войскам, подвергшимся атакам с воздуха, пришлось отойти^[512]. Со своей стороны, Гёпнер ударил в стык 33-й и 5-й армий с целью перерезать Волоколамское шоссе. Армия Рокоссовского, на которую наступали 300 танков, начала проявлять признаки усталости. Жуков, собиравшийся защищать Клин, отказался от этой идеи и приказал Рокоссовскому занять позиции на правом берегу Истринского водохранилища.

17 ноября Жуков получил приказ Ставки – страшный для гражданского населения – уничтожить все дома на расстоянии 20–30 км по обеим сторонам ведущих к Москве дорог. 30-я армия, командующим которой назначен Лелюшенко, была передана в подчинение Жукова. Его фронт удлинился еще на 50 км к северо-западу.

18-го Гудериан, в свою очередь, атаковал на юге. Знаменитый германский танковый командир был неспокоен. Случившийся накануне инцидент его сильно встревожил. Атакованная сибирской дивизией потрепанная 112-я германская пехотная дивизия убедилась в бессилии ее 37-мм противотанковых орудий против лобовой брони советских танков T-34, а пулеметы на холоде не действовали, что вызвало панику и бегство, остановленное только через 10 км. «Эта паника, возникшая впервые со времени начала русской кампании, явилась серьезным предостережением, указывающим на то, что наша пехота исчерпала свою боеспособность и на крупные усилия уже более не способна»^[513]. Тем не менее Гудериан нанес удар там, где его ждал Жуков, в направлении Сталиногорска (ныне Новомосковск), намереваясь обойти Тулу с востока.

Жуков докладывает в Кремль: «Противник истощен!»

Сталин нервничал. 16-го была сдана Керчь, после чего в руках немцев оказался весь Крым, кроме Севастополя. 19-го или 20-го он позвонил Жукову. По рассказу последнего, Верховный обеспокоенным голосом спросил его:

« –  Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

 –  Москву, безусловно, удержим. Но нужно ещё не менее двух армий и хотя бы 200 танков.

 –  Это неплохо, что у вас такая уверенность. Позвоните в Генштаб и договоритесь с Василевским о сосредоточении резервных армий. Две армии будут готовы в конце ноября. Танков пока дать не могу»^[514].

Жуков тоже был встревожен, но не слишком. За восемь дней наступления противник, как на юге, так и на севере, продвинулся всего на 40 км, не было ни окружений, ни паники. Войска отступали медленно, в полном порядке, на заранее подготовленные позиции, где уже была размещена артиллерия, ведшая по противнику все усиливавшийся заградительный огонь. Немцам нигде не удалось осуществить прорыв; их атаки отбивались с большими для них потерями. Жуков втянул их в такую войну, в которой они не могли победить. Гёпнер писал: «Русские располагают развитой системой оборонительных сооружений, построенной заранее. Наши войска ночуют под открытым небом в тридцатиградусный мороз. Сражение увязает в серии локальных стычек. Больше невозможно говорить об операции. От мороза я несу такие же потери, как от действий противника. Атакуемая с фронта и с флангов, танковая группа стоит на месте»^[515]. И тем не менее советские фланги пусть и медленно, но отступали. 23-го на севере были оставлены Клин и Солнечногорск, на юге – Венёв и Михайлов. Жуков, использовавший сдачу каждого нового города для получения подкреплений, позвонил Сталину и попросил немедленно ввести в дело резервные армии. Было условлено, что шесть из них (1-я ударная, 10, 61, 26, 24, 60-я) образуют второй эшелон на проходящей в 40–50 км позади Западного фронта линии, которую они должны были занять между 2 и 5 декабря.

Жукова очень заботил его правый фланг, брешь между 30-й и 16-й армиями. Шоссе Ленинград – Москва оказалось в пределах досягаемости противника! В ожидании прибытия наскоро сформированной «оперативной группы» Лизюкова Жуков приказал саперам заминировать шоссе и мосты на нем; по обеим сторонам дорожного полотна были заложены тысячи противотанковых мин, очень быстро снег скрыл смертоносные ловушки. Дивизия СС «Дас Райх» сумела выйти на шоссе, но 25 ноября 78-я сибирская дивизия полковника Белобородова остановила ее перед Истрой. Были открыты шлюзы большой плотины: на много часов равнина протяженностью 50 км ушла под воду на глубину 2,5 м. Эти два события временно спасли Рокоссовского от окружения, но III танковая группа все-таки сумела занять Рогачев, в 14 км от канала Москва – Волга – последнего рубежа обороны Москвы на севере. Три десятка батарей ПВО, переброшенных из столицы, стабилизировали ситуацию, расстреливая танки противника прямой наводкой. На юге положение было таким же: Гудериан наступал по шоссе Елец – Москва и находился в 6 км от Каширы. Возникла серьезная опасность, что он дойдет до столицы и/или окружит Тулу, соединенную с остальным фронтом коридором шириной всего в 20 км. Жуков остановил продвижение Гудериана на подступах к Кашире, бросив против него оперативную группу в составе 1-го гвардейского кавкорпуса Белова и 112-й танковой дивизии полковника Гетмана.

Гёпнер и Рейнхардт чувствовали, что 16-я и 30-я армии – слабое звено в советской обороне. 27 ноября они возобновили наступление. К концу дня 30-я армия потеряла 70 % личного состава. Но, что удивило немцев, она не побежала, а организованно отошла за канал. Однако в Яхроме не был взорван один мост, и 28 ноября, в 6 часов утра, танки VII танковой дивизии и мотопехота перешли на другой берег канала. Москва находилась в 60 км к югу, и до нее больше не было никаких естественных препятствий. Бок поверил в скорую победу. Он попросил Рейнхардта перебросить через канал все имеющиеся у него силы, чтобы «создать трамплин для прыжка на восток»^[516] и деблокировать действовавшего справа от него Гёпнера. Соединившись, обе танковые группы могли бы совершить бросок на Москву. Настал кульминационный момент битвы.

Жуков не испугался. Он принял предложение Рокоссовского направить под Захаров боевую группу, составленную из остатков трех дивизий и из отряда курсантов училища имени Верховного Совета. Эти 10 000 человек получили приказ любой ценой удержать западный берег канала, чтобы не дать двум немецким танковым группам соединиться. Им в помощь направили всю свободную авиацию. Но главное – Жуков связался со скрытно расположенной в лесу 1-й ударной армией генерала Кузнецова, первым сталинским резервом, подошедшим к полю боя. 1 декабря ее передовые части ударили на немцев, отбили у них Яхрому и заставили отступить за канал.

Бой за Яхрому был очень важным. Для немцев – потому что Гёпнер и Рейнхардт потерпели моральное поражение, отказавшись от дальнейшей борьбы за нее. Для советской стороны – потому что, вместе с одновременной остановкой Беловым наступления Гудериана на Каширу, он окончательно подтвердил все те признаки, что Жуков отмечал уже на протяжении восьми дней. Те самые признаки, которые побудили его 29 ноября позвонить Сталину: «Противник истощен. Если мы их [его опасные вклинения в советскую оборону] сейчас же не ликвидируем, противник может в будущем подкрепить свои войска в районе Москвы крупными резервами за счет северной и южной группировок своих войск, и тогда положение может серьезно осложниться». Так зародилось контрнаступление, лишившее Гитлера надежд на быстрое завершение войны и, вследствие этого, ставшее его первым поражением во Второй мировой войне.

Продержаться еще пять дней

Это контрнаступление было, разумеется, в общих чертах подготовлено Генеральным штабом, который распоряжался прибывающими резервами. Но конкретные свои формы оно обрело в Перхушково, в голове Жукова – которому помогал Соколовский, его начальник штаба. Жуков почувствовал наступление благоприятного случая и хотел его использовать. Он просил Сталина дать ему 10-ю и 1-ю ударную армии. «А вы уверены,  – ответил Верховный главнокомандующий,  – что противник подошел к кризисному состоянию и не имеет возможности ввести в дело какую-либо новую крупную группировку?» – «Противник истощен»,  – повторил Жуков^[517]. Верховный дал ему 1-ю ударную армию и предоставил средства для преобразования «оперативной группы Лизюкова» в 20-ю армию (командующим его назначен Власов). Обе новые армии – общей численностью 80 000 свежих бойцов – будут поставлены между сильно обескровленными 30-й и 16-й армиями. Надо только продержаться до тех пор, пока новые армии прибудут полностью. Жуков приказал армиям центрального участка фронта, менее пострадавшим от германского наступления, выделить часть сил Рокоссовскому «из расчета одной обстрелянной роты от дивизии, с полным вооружением и двухдневным пайком». 5000 человек срочно перебросили на новое место на грузовиках и автобусах. Вечером 29-го пришла наконец телеграмма, подписанная Сталиным: «Подготовьте и пришлите план контрнаступления». Такую же получил Тимошенко: Сталин уже планировал более крупную операцию, чем контрнаступление под Москвой. В этот же самый день он получил сразу две хорошие новости. На юге потерянный 21 ноября Ростов-на-Дону, ворота Кавказа, был отбит 28-го, и Рундштедт оказался вынужден отойти на 100 км к западу, за реку Миус. За это отступление, которое он счел необоснованным, Гитлер сместил фельдмаршала и заменил его Рейхенау. На севере, в районе Ленинграда, в результате успешного контрнаступления немцы были выбиты из Тихвина. Путь снабжения Ленинграда продовольствием сохранился.

Перед Жуковым стояла задача продержаться еще несколько дней: пять, может, шесть. Еще больше ослабить противника перед тем, как нанести ему сокрушительный удар. Для этой игры нужны были стальные нервы, потому что немцы по-прежнему сохраняли общее превосходство в живой силе и технике. IV танковая группа стояла всего в 50 км от Москвы – всего час пути по шоссе. 30 ноября 16-я армия Рокоссовского, понесшая тяжелые потери, оставила Крюково, Нахабино и Красную Поляну. До Москвы 32 км. В ясную погоду с холма Пучки немцы могли видеть золотые купола Кремля. Разведгруппа на мотоциклах даже достигла Химок – в 20 км от города.

Давид Ортенберг, напуганный сдачей Красной Поляны, приехал к Жукову, чьи двери всегда были открыты для журналистов. «Думалось, что увижу его взволнованным, расстроенным последними неудачами. Ничуть не бывало. Не знаю, быть может, я плохой физиономист, но мне показалось, что Георгий Константинович совершенно спокоен и даже оживлен. Признаюсь, тогда я даже подумал, что чересчур спокоен. Как обычно, я готовился услышать от него сжатую характеристику обстановки на основных направлениях Московской битвы, и, конечно, меня в первую очередь интересовала Красная Поляна. Но Жуков повел речь о другом – о кризисе немецкого наступления на столицу и вытекающих отсюда задачах. Он не произнес слова „контрнаступление“, но весь смысл его рассуждений сводился к этому»^[518]. Приехал бы Ортенберг на два часа раньше, он бы услышал совсем другие речи. Жуков, боявшийся, что из-за сдачи Красной Поляны придется менять уже разработанные планы, накинулся на Рокоссовского. Крики, оскорбления, угрозы бурным потоком лились на командарма-16. По воспоминаниям самого Рокоссовского, «допускаемая им в тот день грубость переходила всякие границы. Между тем я не заметил, что в соседней комнате находились два представителя Главного политического управления Красной армии. По-видимому, они, вернувшись в Москву, сообщили в ЦК об имевшем место случае. Это, конечно, мое предположение, но, как бы там ни было, на следующий день, вызвав меня к ВЧ, Жуков заявил, что ему крепко попало от Сталина. Затем спросил, жаловался ли я Сталину за вчерашний разговор. Я ему ответил, что не в моей привычке жаловаться вообще, а в данном случае тем более. Некоторая нервозность и горячность, допускаемая в такой сложной обстановке, в которой находился Западный фронт, мне была понятна. И все же достоинством военного руководителя в любой обстановке является его выдержка, спокойствие и уважение к своим подчиненным. […] К сожалению, у Г.К. Жукова этого чувства не хватало, и он часто срывался, причем чаще всего несправедливо»^[519].

Действительно ли сцена происходила именно так? Присутствовавший при ней Белобородов уверял, что не было телефонного разговора, а оба генерала в момент сдачи Крюково и Красной Поляны находились у него. Жуков якобы сказал: «Едем, Константин Константинович. Отбивать Крюково»^[520]. Но как минимум в одном пункте рассказу Рокоссовского можно поверить: Жуков действительно не обладал такими добродетелями, как объективность и самообладание. Не демонстрировал он также и потребности пообщаться с простыми солдатами, посидеть с ними у костра, поесть каши. Рокоссовский делал это, но он и Батов были в данном отношении исключением в Красной армии. Как человек воспитанный, всегда вежливый, Рокоссовский был оскорблен резким напором своего начальника, его почти ребяческим тщеславием, его мужицкой лексикой, его привычкой сначала наказать, а после разбираться. Жуков управлял при помощи страха, как Сталин. Он без колебаний подчинялся вождю и ожидал, что его подчиненные точно так же будут исполнять его приказы. Рокоссовский был известен в Красной армии тем, что старался избегать подобных методов, хотя это не мешало ему в случае необходимости снимать подчиненных с занимаемой должности. Он признаётся, что ему доводилось намеренно избегать встреч с Жуковым. «Доходило до того, что начальник штаба армии Малинин неоднократно упрашивал меня намечать КП в стороне от дорог, желая избавиться от телефона ВЧ, по которому ему чаще всего приходилось выслушивать внушения Жукова. Доставалось и мне, но я чаще находился в войсках и это удовольствие испытывал реже»^[521]. Когда Рокоссовский отвел войска за Истринское водохранилище, командующий фронтом прислал ему гневную телеграмму: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков». Когда немцы захватили Клин, он приказал отдать под трибунал генерала Ф.Д. Захарова за отступление без приказа. Прокурор быстро пришел к выводу, что в действиях Захарова отсутствует состав преступления. Стоит отметить, что в обоих этих случаях, как и в истории с Катуковым, Сталин принял сторону подчиненных Жукова против него. Это было новым проявлением целенаправленной и систематической политики вождя, натравливавшего одного своего генерала на другого. Традиционная практика divide et impera, основывавшаяся на маниакальном страхе большевиков перед бонапартизмом.

Мы уже не раз видели проявления жуковской вспыльчивости и излишней резкости, но за время первого периода битвы за Москву его характер, вне всяких сомнений, ухудшился еще больше. Жуков находился под чудовищным давлением. Сталин звонил ему по нескольку раз на дню. Молотов, Булганин, Мехлис приезжали в Перхушково по пустяковым вопросам. Угрозы, открытые или слегка завуалированные, были для них нормальным стилем общения, как у него с подчиненными. Начальником Особого отдела Западного фронта – представителем НКВД, в чью задачу входила слежка за Жуковым,  – был Лаврентий Цанава, близкий друг Берии, который сделал успешную карьеру как мучитель и палач (в частности, он руководил организацией убийства еврейского актера Соломона Михоэлса в 1948 г.). Разве мог Жуков забыть, как в начале октября Молотов пригрозил ему расстрелом, если тот позволит немцам подойти к Москве?^[522] А разве Сталин не пообещал ему и Коневу: «Головой ответите оба, если сдадите Москву!»

«Я не строил никаких иллюзий,  – скажет маршал Анфилову,  – я знал, что меня ждет, если я сдам столицу». Шапошников и Василевский донимали его доработкой деталей плана контрнаступления. Дополнительные яркие мазки в картину жуковской грубости добавил рассказ Рокоссовского. Он видел ситуацию лишь частично, с высоты положения командующего одной из армий, и не знал, что многие неуместные или необдуманные приказы исходили не от Жукова, а от самого Сталина. Его обида на Жукова усилилась во время войны – особенно после назначения в октябре комиссии, призванной расследовать причины сдачи Волоколамска,  – и даже после нее. Она так ослепила его, что он написал, будто бы под Москвой Жуков думал только о личной славе, а его приказы зачастую имели единственную цель – прикрыть его в случае неудачи. В 1990-х годах его оценки были отвергнуты российской историографией, которая предпочла образ Жукова – «народного вождя из гущи народа» – его образу «сталинского генерала, во всем похожего на своего хозяина».

Однако Рокоссовский умел наладить со своим начальником деловое сотрудничество. Он даже доложил об очень показательном случае, имевшем место во время боев за Волоколамск 16 ноября. Жуков позвонил в 2 часа ночи, после того как Рокоссовский передвинул КП армии.

«Жуков: Почему Вы не обеспечили проводку телефона с Вами?

Рокоссовский: Телефон находится в ведении НКВД. В нашей просьбе ими нам отказано.

Жуков: Телефон прикажите немедленно поставить, и Вы напрасно сдаетесь НКВД. Командуем мы, а не НКВД. Вы должны были доложить мне немедля. Донесите срочно, кто конкретно отказался поставить телефон!

Рокоссовский: Есть, тов. командующий. Доношу, что приказание двукратное не выполнили они»^[523].

Великолепно: НКВД распоряжается военной связью. Рокоссовский, уже сидевший в тюрьме по обвинению в шпионаже, не осмелился противоречить госбезопасности. Стальные зубы, вставленные вместо выбитых на допросах чекистами, постоянно напоминали о мучительном и совсем недалеком прошлом: с момента освобождения прошло всего-навсего полтора года… Жуков же пошел напролом и добился проводки телефона своему подчиненному. Он всегда будет отстаивать интересы армии от посягательств гэбистов, что уже доказал в Ленинграде.

Немецкое наступление остановилось из-за истощения сил

29 ноября фон Бок убедился в том, что его фланги блокированы, после чего попытался нанести лобовой удар в центре. План был прост: воспользоваться тем, что крупные силы Советов скованы на флангах, чтобы окружить и уничтожить 5-ю и 33-ю армии, выйти на шоссе западнее Кубинки и совершить бросок на Москву. 1 декабря IV армия Клюге наносит удар между Кубинкой и Наро-Фоминском. Немцы продвинулись на 10 км, после чего были остановлены советскими контратаками. Острие атакующих порядков XX корпуса, отклонившееся к Голицыно, было уничтожено в бою, в котором, по словам генерала Рейнхардта, в рядах немецких солдат возникла «паника». На поле боя остались остовы 50 танков. Два батальона XXIII дивизии отказались идти в атаку.

Немцы больше не могли двигаться вперед. Ночью температура опустилась до – 30 °C. Солдаты бросали оружие и толпились вокруг редких печек. В картерах двигателей замерзало масло, в автоматах и винтовках застывала смазка. Фон Бок телеграммой от 1 декабря сообщил ОКХ: «Мне представляется, что наступление потеряло цель и смысл, поскольку совсем близок тот момент, когда войска окажутся совершенно измотанными… Группа армий растянулась почти на 1000 км, имея в резерве одну дивизию неполного состава»^[524]. Жуков подтверждает его слова: «В первых числах декабря по характеру действий и силе ударов всех группировок немецких войск чувствовалось, что противник выдыхается и для ведения наступательных действий у него уже нет ни сил, ни средств»^[525]. В 16 часов 1 декабря Сталин передал Жукову 10-ю армию, в то время как 26-я, также взятая из резерва Ставки, двигалась во втором эшелоне в направлении Коломны. Гудериан даже не подозревал об опасности, нависшей над его открытым правым флангом. Что же касается III танковой группы Рейнхардта, самого наступательного из немецких генералов, он 2 декабря наглухо увяз под Лобней, в 25 км севернее Москвы. Наконец, последнее мобильное соединение, IV танковая группа Гёпнера, прекратило попытки наступления 3 декабря. Ее командующий писал: «Наступательные возможности моей танковой группы полностью исчерпаны. Причинами тому являются полное физическое и психологическое истощение личного состава, недопустимо высокие потери и неприспособленность снаряжения к зимним условиям». 4-го числа он написал жене: «Я многое сделал, но конечная цель от меня ускользнула. Не хватило сил. Войска дошли до крайнего предела… Русские становятся все сильнее и сильнее. Такую горькую пилюлю трудно проглотить»^[526]. Гёпнер решил проигнорировать приказ о продолжении наступления.

Жуков выполнял на фронте две задачи. С одной стороны, он руководил оборонительным сражением, шедшим по-прежнему с огромным напряжением. С другой – в тесном взаимодействии с Генштабом работал над планом контрнаступления. Он спал не больше одного-двух часов за ночь. Его порученец видел, как он пил кружку за кружкой крепкий черный чай, а потом выходил из блиндажа и растирал лицо снегом. Иногда, чувствуя, что засыпает, он садился на свою серую кобылу и в течение часа в полном одиночестве скакал на ней. Всегда рядом с ним находилась его личный врач и вторая жена, лейтенант Лидия Захарова. Она часто заставала его спящим, положив голову на руки, за столом, устеленным штабными картами: он урывал час для сна то там, то тут. Какому еще выдающемуся полководцу, от которого зависела судьба его Родины, доводилось действовать в таких условиях, жить в таком нервном напряжении, да еще столь продолжительное время, и выдержать все это? Однажды, рассказывал его охранник Бедов, Жукова, несмотря на все усилия, не удалось разбудить, и он проспал десять часов кряду. Генерал Хозин, с которым Жуков тоже не церемонился, однажды скажет с искренним восхищением: «Никогда, даже в тяжелейших ситуациях, когда казалось, что выхода нет, я ни разу не видел, чтобы Жуков потерял голову, хотя бы на мгновение, никогда я не видел, чтобы он не был способен найти решение».

Нервы Сталина были напряжены до предела, и Жукову приходилось терпеть выплески его раздражения, хотя иногда он довольно резко на них реагировал. 30 ноября или 1 декабря Сталину стало известно, что советские войска будто бы оставили город Дедовск, расположенный в 20 км от Кремля. Вне себя, он позвонил Жукову:

 –  Вам известно, что занят Дедовск?

 –  Нет, товарищ Сталин, неизвестно.

 –  Командующий должен знать, что у него делается на фронте.

И приказал Жукову немедленно выехать на место, чтобы лично организовать контратаку и отбить Дедовск. Жуков возразил, что неосмотрительно командующему покидать штаб фронта в тот момент, когда сражение достигло наивысшей точки. И получил обидный ответ Верховного: «Ничего, мы как-нибудь тут справимся, а за себя оставьте Соколовского на это время».

Жуков тотчас позвонил Рокоссовскому и спросил, почему тот не доложил ему о падении Дедовска. Сначала озадаченный, командующий 16-й армией быстро понял, в чем дело: взят был не Дедовск, а Дедово – деревня, расположенная в 20 км западнее. «Ясно, произошла ошибка,  – рассказывает Жуков в своих „Воспоминаниях“.  – Решил позвонить в Ставку, объяснить, что все это недоразумение. Но тут уж, как говорится, нашла коса на камень. Верховный окончательно рассердился. Он потребовал немедленно выехать к К.К. Рокоссовскому и сделать так, чтобы этот самый злополучный населенный пункт непременно был отобран у противника». И вот Жуков, командарм-5 Говоров и Рокоссовский среди ночи заявляются к полковнику Белобородову. «У него было в то время забот по горло, а тут пришлось еще давать объяснения по поводу занятых противником нескольких домов деревни Дедово, расположенных на другой стороне оврага. Афанасий Павлантьевич, докладывая обстановку, довольно убедительно объяснил, что возвращать эти дома нецелесообразно, исходя из тактических соображений. К сожалению, я не мог сказать ему, что в данном случае мне приходится руководствоваться отнюдь не соображениями тактики. Поэтому приказал А.П. Белобородову послать стрелковую роту с двумя танками и выбить взвод засевших в домах немцев»^[527].

Вернувшись в свой штаб, Жуков узнал, что Сталин трижды звонил ему и спрашивал: «Где Жуков? Почему он уехал?» Он явно забыл историю с Дедово или Дедовском…

За несколько часов до этой нелепой истории Сталин утвердил план контрнаступления, разработанный тандемом Шапошников – Василевский. План предполагал переход в наступление войск не только Западного, но также Калининского и Юго-Западного фронтов. Жукова он проинформирует об этом только 4 декабря. Но он с нетерпением желал узнать, как будет действовать Жуков, командующий самым мощным фронтом. Вечером Сталин получил подписанные Жуковым карту и объяснительную записку к ней.

«ЗАМ. НАЧ. ГЕН. ШТАБА генерал-лейтенанту т. ВАСИЛЕВСКОМУ. Прошу срочно доложить Народному Комиссару Обороны т. Сталину план контрнаступления Зап. фронта и дать директиву, чтобы можно было приступить к операции, иначе можно запоздать с подготовкой». Нельзя терять время. Противник измотан, его фронт образует два опасных вклинения в направлении Москвы: необходимо быстро нанести удар в этих местах. В объяснительной записке сказано следующее:

«1. Начало наступления, исходя из сроков выгрузки и сосредоточения войск и их довооружения: 1 ударной, 20 и 16 армий и армии Голикова с утра 3–4 декабря, 30 армии 5–6 декабря.

3. Ближайшая задача: ударом на Клин, Солнечногорск и в истринском направлении разбить основную группировку противника на правом крыле и ударом на Узловая и Богородицк во фланг и тыл группе Гудериана разбить противника на левом крыле фронта армий Западного фронта.

4. Дабы сковать силы противника на остальном фронте и лишить его возможности переброски войск 5, 33, 43, 49 и 50 армии фронта 4–5 декабря переходят в наступление с ограниченными задачами.

5. Главная группировка авиации (³/₄) будет направлена на взаимодействие с правой ударной группировкой и остальная часть с левой – армией генерал-лейтенанта Голикова»^[528].

План Жукова симметричен германскому: сковать центр и ударить по флангам, чтобы уничтожить две слишком далеко вперед выдвинувшиеся танковые группировки. Но, прежде чем назначить дату своего контрнаступления, Жуков должен точно определить, когда противник достигнет предела своих возможностей. Ответ дали бои 2, 3 и 4 декабря. В центре IV армия фон Клюге продвинулась на 5–9 км с двух сторон от Наро-Фоминска, но многочисленные контратаки заставили ее вернуться на исходные рубежи. На юге группа Белова заставила Гудериана отступить от Каширы на 25 км. Раздосадованный командующий II танковой армии попытался повернуть налево, чтобы окружить Тулу. Он перерезал в 12 км от города шоссе и железную дорогу, ведущие на Москву, но был остановлен стрелковой дивизией, которая контратаковала его и отрезала IV танковую дивизию. Из 1000 танков, бывших у Гудериана 1 октября, у него осталось только 100… С севера на юг 20, 5 и 33-я армии контратакуют и добиваются локальных успехов. Освобождена Красная Поляна. Теперь сомнений не осталось: немцы больше не способны наступать, их силы истощены, боевой дух подорван. Почему же им не удалось осуществить свой план захвата Москвы?  – спрашивает Жуков в своих «Воспоминаниях» и сам же отвечает: «Развернув ударные группировки на широком фронте и далеко замахнувшись своим бронированным кулаком, противник в ходе битвы за Москву растянул войска по фронту до такой степени, что в финальных сражениях на ближних подступах к Москве они потеряли пробивную способность. […] При создании ударных группировок для проведения этого второго этапа операции „Тайфун“ были также допущены крупные просчеты. Фланговые группировки противника, особенно те, которые действовали в районе Тулы, были слабы… Ставка на бронетанковые соединения в тех условиях себя не оправдала. Они понесли большие потери и утратили пробивную силу. Германское командование не сумело одновременно нанести удар в центре фронта, хотя здесь у него сил было достаточно. Это дало нам возможность свободно перебрасывать все резервы, включая и дивизионные, с пассивных участков, из центра к флангам и направлять их против ударных группировок врага»^[529].

2 или 3 декабря Жуков вместе с командиром кавалерийского корпуса Беловым прибыл к Сталину. Очевидно, для обсуждения, в числе прочих вопросов, важной роли, отводившейся корпусу Белова в предстоявшем контрнаступлении. В 1963 году Белов расскажет об этой встрече^[530]: «Я не видел его [Сталина] с 1933 года. С тех пор он сильно изменился: передо мной стоял человек невысокого роста с усталым, осунувшимся лицом. За восемь лет он постарел, казалось, лет на двадцать. В глазах его не было прежней твердости, в голосе не чувствовалось уверенности. Но еще больше удивило меня поведение Жукова. Он говорил резко, в повелительном тоне. Впечатление было такое, будто старший начальник здесь Жуков. И Сталин воспринимал это как должное. Иногда на лице его появлялась даже какая-то растерянность. Верховный ознакомился с планом намечаемого контрудара, одобрил его. Выделил для участия в операции группу из трех авиадивизий. Потом были уточнены сроки. Верховный Главнокомандующий приказал отложить начало наступления на сутки». Наверное, рассказ не свободен от преувеличений, но в нем сказано главное: сдержав наступление, Жуков окончательно завоевал доверие Сталина и право голоса.

Историческое контрнаступление

Вечером 4 декабря столбик термометра опустился до – 35 °C. Вот уже почти неделю люфтваффе практически не совершали вылетов из-за пасмурной погоды и снега с метелью. Жуков назначил наступление своего фронта на 6 декабря, на сутки позже фронта Конева и на четыре дня раньше фронта Тимошенко. Немцы не имели никакого представления о том, что готовится. Они полагали, что их противник так же истощен, как они сами. 2 декабря Гальдер записал в своем дневнике: «В его [советского командования] распоряжении нет больше никаких новых сил». Немецкая разведка совершенно не сумела вскрыть сосредоточение шести резервных армий, хотя три из них – 20-я, 1-я ударная и 10-я – входили в соприкосновение с германскими войсками.

Настал великий момент, которого ждали с 22 июня 1941 года. Напряжение достигло высшего предела. Сталин метался по своему кремлевскому кабинету, точно медведь по клетке. Казьмин, офицер для особых поручений при Жукове, в ночь с 4 на 5 декабря находился рядом с генералом.

«До какого предела тогда он был взвинчен, можно судить по такому примеру. 4 декабря в штабе фронта шло совещание командующих армиями. Позвонил Сталин. Слушая его, Жуков нахмурил брови, побелел. Наконец отрезал:

 –  Передо мной две армии противника, свой фронт. Мне лучше знать и решать, как поступить. Вы можете там расставлять оловянных солдатиков, устраивать сражения, если у вас есть время.

Сталин, видно, тоже вспылил. В ответ Жуков со всего маху послал его подальше!

Еще ни одному историку не удалось раскрыть секрет их взаимоотношений, которые были хоть и демократическими, но одновременно сложно-загадочными. […] Комендант ближней дачи Орлов служил у Сталина с тридцать седьмого по пятьдесят третий год: „Сталин уважал Жукова за прямоту и патриотизм. Он у Сталина был самым почетным гостем“.

Вместе с полководческим даром этого, видимо, было уже достаточно, чтобы Сталин сдержал естественный гнев на неслыханную выходку Жукова 4 декабря, протерпел целый день пятого и только ровно в полночь по ВЧ осторожно спросил:

 –  Товарищ Жуков, как Москва?

 –  Товарищ Сталин, Москву мы не сдадим,  – заверил Георгий Константинович.

 –  Тогда я пойду часа два отдохну»^[531].

Контрнаступление под Москвой, в понимании Жукова, должно было не отбросить немцев далеко на запад и не уничтожить их основные силы, а просто лишить противника возможности немедленно захватить столицу, что дало бы ему самому большую свободу действий. Из этого понимания логически вытекала ближайшая задача: ликвидировать два немецких выступа: на севере и на юге. Первый этап контрнаступления продолжался с 5 декабря 1941 по 6 января 1942 года; затем, по замыслу Сталина, оно превращалось в стратегическое наступление, имевшее целью полное уничтожение немецкой группы армий «Центр». Второй этап продолжался до апреля 1942 года. Он будет рассмотрен в следующей главе.

Сражение, ведшееся в основном силами фронта Жукова, не было «красивым» сражением с дерзкими маневрами и неожиданными ходами. Красная армия того периода больше походила на армию Брусилова 1916 года, чем на саму себя в 1943 году: массы пехоты, артиллерия на конной тяге, к которой, правда, добавились чахлые танковые бригады (10–20 машин в каждой). С этим предстояло победить врага. Нет, битва за Москву стала ожесточенной резней, проходившей в жутких климатических условиях, напоминающих арктические. В течение шести недель столбик термометра скакал между – 10 и – 40 °C. Потеря перчатки означала ампутацию кисти руки; человек, уснувший в снегу, или оставленный без помощи раненый умирали в течение получаса. Местность изобиловала крупными лесными массивами, под снегом прятались непромерзшие болота, превратившиеся в смертельные ловушки для людей, лошадей и техники. Тактика выжженной земли, применявшаяся русскими, а затем, с еще большей решительностью, немцами, лишала сражающихся приюта вне крупных населенных пунктов. Тусклое солнце поднималось над горизонтом к 10 часам и скрывалось около 15 часов. Так что сражаться приходилось в темноте, когда холод становится сильнее. Два дня из трех видимость была слишком низкой, чтобы самолеты могли подняться в воздух. Людей дезориентировала яркая белизна снега, пейзаж постоянно менялся под действием ветра, наметавшего за ночь сугробы, достигавшие 10 метров в высоту. Нередки были случаи, когда части и подразделения ходили по кругу, терялись, проходили через неприятельские позиции, которые никак не были обозначены. Слой снега, превышавший 30 см в высоту, настолько затруднял предвидение, что люди проходили за час не более 1–1,5 км; марши не могли продолжаться более трех часов, поскольку совершенно выматывали солдат^[532]. Полк, если он хотел сохранить порядок и боеспособность, мог проходить в сутки не более 10 км. Поскольку, из-за малого количества танков, бой вела в первую очередь пехота, сражение развивалось медленно и происходило в форме непрерывного давления на позиции противника, что приводило к распадению операции на множество локальных стычек.

Контрнаступление под Москвой (декабрь 1941 г.) и общее наступление в январе-апреле 1942 г.

Главную озабоченность Жукова вызывало то, что нигде не удалось совершить прорыв вражеской линии обороны. Немцы сгруппировали свои силы в крупных поселках, в городах, на перекрестках дорог – во всех местах, легко защищаемых артиллерией и автоматическим оружием; когда представлялась возможность, они получали снабжение по воздуху или хорошо охраняемыми транспортными колоннами. Между этими укрепленными пунктами оставалось свободное пространство, на котором находились одни лишь патрули. Жуков же испытывал нехватку тяжелого вооружения, без которого невозможно было развивать наступление в глубь неприятельской обороны, нарушать его коммуникации, перехватывать на марше идущие подкрепления и т. д. Если у немцев было не более 400 танков, советские войска могли противопоставить им 1000, из которой две трети составляют слишком легкие T-40, которые скользили на обледеневших дорогах, так же как грузовики и тянущие артиллерийские орудия лошади, и могли передвигаться лишь по снежному покрову не глубже 45 см. На то, чтобы передвинуть на 10 км 40 орудий, требовалось сорок восемь часов огромных усилий. Поэтому пехота чаще всего атаковала без поддержки, неся значительные потери. При высоте снежного покрова свыше 80 см не могли двигаться даже танки КВ и T-34 и конница. Единственными мобильными силами оставались лыжные батальоны (250 человек), но они могли брать с собой только легкое вооружение, часто они оказывались отрезанными от своих, не получали боеприпасов и продовольствия и были обречены на уничтожение либо вынуждены через семьдесят два часа возвращаться. Жуков их использовал как казаков, бок о бок с которыми воевал в 1916 году,  – для разведки, преследования и совершения диверсий.

Немцы, не получившие зимнего обмундирования, страдали от холода сильнее русских, которые в целом были одеты тепло. «В целом» – потому что десяткам тысяч солдат Жукова тоже не хватало теплой одежды: шинелей, покрытых белой тканью, телогреек, ватных штанов, валенок и ушанок. Многие бойцы ходили в летних сапогах и в островерхих суконных шапках-буденновках, унаследованных от времен Гражданской войны. Чтобы обеспечить теплыми вещами 4 миллиона военнослужащих, пришлось, как и в Германии, просить помощи у мирного населения. Для русских бои были такими же тяжелыми, как для их противника. Система снабжения войск переставала действовать в 30 км от железнодорожных линий. Вопреки распространенному среди немцев мнению, советские войска не имели опыта ведения войны в зимних условиях, за исключением сибирских дивизий, менее многочисленных, чем принято считать. Система связи, и ранее слабо развитая, теперь сводилась к посылке курьеров на лыжах и санях. Люди страдали от недоедания и холода. Солдат приводила в ужас мысль о возможности получить рану, потому что обморожение вызывало гангрену, а дороги до госпиталей непомерно удлинились.

Все эти факторы определяли темп контрнаступления и частично его результаты, одновременно скромные и значительные. Скромные – потому что немцы отступили на различных участках фронта на расстояние от 60 до 300 км. Значительными они оказались со стратегической точки зрения. К этому мы еще вернемся.

Калининский фронт под командованием Конева (22, 29 и 31-я армии) начал наступление первым, 5 декабря. Шесть дивизий перешли замерзшую Волгу, атаковали врасплох страдавшие от холода части IX германской армии и создали плацдарм в 10 км в глубину. Слишком слабые (192 000 человек без единого танка, всего одна кавалерийская дивизия), эти войска в следующие восемь дней не смогли продвинуться ни на шаг. Но наступление Конева, предварительная артподготовка Жукова, отправка им через линию фронта разведгрупп не оставили у немцев никаких сомнений: русские окрепли и готовы к контрнаступлению! Бок был изумлен тем, что Красная армия оказалась способна на это, но, понимая опасное положение выдвинувшихся далеко вперед танковых групп, приказал им прекратить всякие наступательные действия – что они уже сделали по собственной инициативе – и подготовиться к незначительному отходу.

Войска Западного фронта перешли в наступление на следующий день, 6 декабря. В распоряжении Жукова было 10 армий, включавших в себя почти 750 000 человек, в том числе 16 кавалерийских дивизий и 26 танковых бригад (около 1000 танков), сосредоточенных на флангах. 30-я, 1-я ударная и 20-я армии на севере, с находящейся во втором эшелоне получившей подкрепления 16-й армией Рокоссовского, и значительно усиленные 50-я и 10-я армия с 1-м гвардейским кавалерийским корпусом Белова на юге, против Гудериана. В центре 5, 33, 43 и 49-я армии должны сковать пехоту Клюге. Слева от Жукова готовились к переходу в наступление две армии Юго-Западного фронта Тимошенко.

Северная группа наткнулась на хорошо организованное сопротивление, однако за первые двое суток продвинулась приблизительно на 12 км. На юге 10-я армия Филиппа Голикова – личного врага Жукова – и кавалерийский корпус Белова начали наступление значительно успешнее. За те же двое суток они прошли 50 км, отсекли танковую армию Гудериана от II армии и создали угрозу ее окружения, прижимая ее к 50-й армии, как к наковальне. Части Гудериана поспешно отступили. В них возникла паника, было брошено много техники и снаряжения. Вечером 8-го Гудериан связался со своим начальником, фон Боком, и, после обмена колкостями, он серьезно заявил о «кризисе доверия»^[533]. С 10 декабря была устранена всякая угроза захвата немцами Тулы. Артиллерист XVII танковой дивизии Йозеф Дек описал в своих воспоминаниях шок, испытанный от этого контрнаступления Красной армии, казавшегося невероятным: «Нами овладел какой-то паралич. Это было результатом не только исключительно сильных декабрьских холодов и понятного разочарования от провала нашего наступления. Это было также горькое и искреннее осознание того, что наша армия уже не будет победно продвигаться по России к славному будущему, но что она потерялась в этой огромной стране, вынужденная ползти на четвереньках»^[534]. Рокоссовский, в свою очередь, перешел в наступление 7-го и отбил Крюково, 30-я армия вела бои за Клин. 8 декабря Гитлер издал директиву № 39, требовавшую приостановить все главные наступательные операции и перейти к обороне, но никто, ни в ОКХ, ни фон Бок, не знали, где закончится отступление.

9 декабря Жуков официально запретил лобовые атаки пехоты, потребовал от каждой армии и каждой дивизии сформировать смешанные боевые группы из пехоты, танков и артиллерии; он советовал систематически осуществлять просачивание через вражеские линии лыжных батальонов. Следует признать, что большинство советских командиров не последовали этой директиве, подходившей для вермахта, но не для Красной армии, которой не хватало опытных командных кадров. В январе на фронт будут отправлять девятнадцатилетних лейтенантов, окончивших трехнедельные курсы! В боевых подразделениях на фронте средний срок жизни этих бедняг равнялся одному месяцу.

На первой полосе «Правды»

12 декабря, в 20:30, Сталин принял в Кремле Жукова. Тот нарисовал Верховному картину разгрома немцев. В 22 часа успокоившийся вождь позвонил на московское радио и велел дать в эфир заранее приготовленный текст сообщения о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы, из которого советские граждане узнали, что «6 декабря 1941 г. войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери». На следующий день первую полосу «Правды» украсил портрет Жукова, в четыре раза больший по размеру, чем окружавшие его портреты командующих армиями, в том числе портреты Рокоссовского, Лелюшенко, Кузнецова, Белова и Голикова. Из общественных зданий и с предприятий убирали заряды взрывчатки.

13 – 15 декабря две фланговые группировки Жукова продолжали наступление. 1-я ударная армия освободила Солнечногорск, потом окружила Клин, который был освобожден 15-го. Через несколько дней Сталин организовал для британского министра иностранных дел Энтони Идена поездку в город и на поля сражений; он хотел показать союзникам реальность своей победы. В своих мемуарах Иден признаётся, что почувствовал жалость к страданиям немецких пленных – в армии его величества к такому не привыкли. Вечером 15 декабря Жуков отдал всем соединениям Западного фронта приказ вести «безостановочное преследование противника». На северном фланге 2-й гвардейский кавалерийский корпус Доватора и 1-я гвардейская танковая бригада Катукова заставили немцев очистить Истру. 16-го Конев освободил Калинин, тогда как на юге Белов и Голиков вышли к Плавску, пройдя за десять дней 130 км. Первый этап контрнаступления завершился: два танковых щупальца, обхватывавшие Москву, отрублены, немцы потеряли 10 000 человек убитыми, десятки тысяч грузовиков, тысячи бронетранспортеров, танков и орудий. Гёпнер, получивший командование соединенными III и IV танковыми группами, нашел в снегу листовку, сброшенную с советского самолета. В ней он прочитал: «Хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском. Немцы здесь явным образом потерпели поражение. Немцы жалуются на зиму и утверждают, что зима помешала им осуществить план занятия Москвы. […] Но просчет в немецких планах никак уж нельзя объяснить зимними условиями кампании. Не зима тут виновата, а органический дефект в работе германского командования в области планирования войны». Немецкий генерал отправил листовку в письме своей жене и мрачно прокомментировал: «Прилагаемая русская листовка верно отражает события»^[535].

Жуков убедился, что IV армия фон Клюге, обороняющаяся в центре, крепко удерживает свои позиции от Наро-Фоминска до Кубинки всего в 70 км от Москвы. Он не потерял хладнокровия, верно оценив, что связка пехота – артиллерия опасней танков, не способных двигаться. Лобовая атака противника в этих условиях стоила бы слишком дорого. Поэтому он приказал своим флангам идти вперед, чтобы заставить Клюге отступить под угрозой окружения. Свой левый фланг он заставил повернуть на северо-запад, то есть выйти в тылы Клюге. Корпус Белова, 10-я и 50-я армии прошли за пятнадцать дней еще 140 км, освободив Плавск и Калугу и выйдя на окраины Сухиничей. Правый фланг жуковского фронта демонстрировал более скромные успехи, продвинувшись вперед на 40–50 км. Был освобожден Волоколамск.

Для усиления Калининского фронта Конева Сталин передал ему 30-ю армию, а 24 декабря, по просьбе Тимошенко, жаловавшегося, что ему приходился контролировать слишком крупные силы, вновь образовал Брянский фронт (61, 3 и 13-я армии). В центре Жуков топтался на месте. Там шла позиционная борьба, стоившая больших потерь в живой силе. Прорвав неприятельскую оборону, 33-я армия освободила Наро-Фоминск, продвинулась вперед на 20 км и 31 октября вошла в Малоярославец. За этим последовали двое суток боев с XCVIII немецкой дивизией, переходивших в рукопашные схватки. Город превратился в один огромный костер. Пленных не брали. Раненых добивали на месте. 2 января город был освобожден. XCVIII дивизия сумела отступить, но какой ценой! В 289-м пехотном полку, в котором 15 ноября было 2000 человек, осталось всего 120. Через три дня Жукова вызвали в Москву на важное заседание Ставки, которое завершило собственно битву за Москву.

В тот день, 5 января, Жуков мог уже в полной мере оценить размах выигранного им сражения. Он спас Москву и лишил Гитлера всякой надежды на быструю победу. Его действия начиная с 10 октября были решающими. Он за две недели сумел восстановить фронт, три недели изматывал противника оборонительными боями, выжидая, когда тот выдохнется. Он сумел обнаружить слабое место неприятеля: две танковые группы, понесшие большие потери в непрерывных шестимесячных боях, часто имевшие в наличии лишь четверть положенных по штату людей и техники, находившиеся в сильной зависимости от качества дорог и русской зимы, к которой техника не была приспособлена. Однажды Симонов задал ему вопрос: был ли у немцев в 1941 году шанс взять Москву? Да, честно ответил он, был. «Для того чтобы выиграть сражение, им нужно было еще иметь там, на направлении главного удара, во втором эшелоне дивизий 10–12, то есть нужно было иметь там с самого начала не 27, а 40 дивизий. Вот тогда они могли бы прорваться к Москве. Но у них этого не было. Они уже истратили все, что у них было, потому что не рассчитали силу нашего сопротивления»^[536].

Как мы уже знаем, 13 декабря фотография Жукова была напечатана на первой полосе советских газет. Его показывали в кинохронике. В январе о нем заговорила западная пресса. London Illustrated News поместили его фото на обложку. Его имя до сих пор не знали, но теперь оно получило известность не только в лагере союзников, но и у немцев. Так, полковник Ганс Мейер-Велькер, начальник штаба CCLI дивизии, в письме семье, отправленном 6 января, написал: «Жуков, преемник Тимошенко, осуществляет операции, которыми я не могу не восхищаться. Я слежу за переменами в русской армии со все возрастающим удивлением. Есть и другие причины, чтобы я почувствовал к ним уважение. Время от времени на мой стол попадали важные карты, донесения и приказы русских офицеров. Я даже признаю за ними некоторую личную культуру. Мне часто попадались бумаги, написанные четким и аккуратным почерком. Содержание также показывает, что мы имеем дело не с дикарями»^[537]. В феврале, во время немецкого отступления, Гёпнер расскажет случайно встреченному другу, что думает о советском военачальнике: «Гёпнер описывал тогда Жукова как необычайно способного полководца. Сегодня мы знаем, насколько Гёпнер был прав»^[538]. Замечание довольно рискованное: Геббельс запрещал выказывать малейшее профессиональное уважение советским военным руководителям как публично, так и в частных разговорах и письмах. Это мстительное чувство немецкие генералы передадут после войны своим новым американским союзникам: советская армия не имеет достойных вождей и побеждает только числом.

В битве за Москву в Красной армии родился «жуковский миф»: там, где он появляется, победа обеспечена. Рассказывая о событиях 1942 года, мы покажем, что реальность не всегда совпадала с этим идеализированным взглядом на него.

Глава 15
Против сталинской мегаломании. Январь-июль 1942

5 января 1942 года Жуков провел в своем штабе в Перхушково. Ему надо было решить множество проблем. Группа Белова остановилась из-за нехватки боеприпасов, продвижение в направлении Медыни замедлилось, 10-я армия Голикова топталась перед Сухиничами. Новые снегопады до крайности затруднили снабжение войск. Со всех сторон неслись просьбы от командующих армиями прислать боеприпасы, хлеб, горючее, антифриз. На всех направлениях контрнаступление начало пробуксовывать. Во второй половине дня он получил срочный вызов на заседание Ставки, членом которой, напомним, он являлся со дня ее создания.

Необходимо подробнее остановиться на теме заседания. Вот что рассказывал о нем Жуков: «После краткой информации Б.М. Шапошникова о положении на фронтах и изложения им проекта плана И.В. Сталин сказал: „Немцы в растерянности от поражения под Москвой, они плохо подготовились к зиме. Сейчас самый подходящий момент для перехода в общее наступление“». Были изложены проекты различных намеченных наступательных операций, от Ленинграда до Черного моря. Главная роль отводилась Западному фронту Жукова и соседним фронтам, которые должны были окружить мощную группу армий «Центр» Клюге. «По изложенному проекту И.В. Сталин предложил высказаться присутствовавшим». Жуков утверждал, что сразу же выступил против планов общего наступления. Зато согласился с сосредоточением главных сил в центре: «На западном направлении, где создались более благоприятные условия и противник еще не успел восстановить боеспособность своих частей, надо продолжать наступление». В районе Ленинграда и на юго-западе, добавил он, оборона противника еще слишком сильна. Вознесенский, ответственный за производство вооружения, якобы поддержал точку зрения Жукова, заявив: «Мы сейчас еще не располагаем материальными возможностями, достаточными для того, чтобы обеспечить одновременное наступление всех фронтов». Пауза, затем снова заговорил Верховный главнокомандующий.

« –  Я говорил с Тимошенко,  – сказал И.В. Сталин.  – Он за то, чтобы наступать. Надо быстрее перемалывать немцев, чтобы они не смогли наступать весной.

И.В. Сталин спросил:

 –  Кто еще хотел бы высказаться?

Ответа не последовало.

 –  Ну что ж, на этом, пожалуй, и закончим разговор.

Выйдя из кабинета, Б.М. Шапошников сказал:

 –  Вы зря спорили: этот вопрос был заранее решен Верховным.

 –  Тогда зачем же спрашивали мое мнение?

 –  Не знаю, не знаю, голубчик!  – сказал Борис Михайлович и тяжело вздохнул»^[539].

Это свидетельство Жукова очень важно. Оно относится к решению, которое, после ослепления накануне 22 июня и отказа отвести войска от Киева в сентябре 1941 года, составляет третью крупнейшую ошибку Сталина. Действительно, общее наступление зимой 1942 года стоило Красной армии сотен тысяч погибших, не принеся крупных побед. Немногие силы, оставшиеся после операций начала 1942 года, будут разбросаны по всему фронту длиной 1800 км и за три месяца растрачены в бесплодных и нескоординированных наступлениях вместо того, чтобы быть сосредоточенными на единственном направлении. В этом пункте Жуков был прав, тысячу раз прав. Но действительно ли он пытался возражать против решения начать общее наступление?

Заседания Ставки происходили в кремлевском кабинете Сталина. Что нам говорит журнал записи посещений? Что Жуков был на приеме 1 и 7 января, но не 5-го. Из присутствовавших Жуков упоминает Шапошникова и Василевского. Однако Шапошников с 24 декабря по 15 февраля не появлялся в сталинском кабинете. Он снова болел, и его замещал Василевский, его заместитель. Василевский действительно побывал 5 января в кабинете Сталина, но без Жукова. Наконец, Вознесенский не встречался со Сталиным между 4 и 16 января. Нет никаких документальных доказательств того, что Жуков возражал Сталину. Не имеется никаких подтверждений данной истории в воспоминаниях крупных государственных деятелей того времени, оставивших мемуары (Микоян, Хрущев) или дававших интервью (Молотов, Тимошенко). Василевский, коротко описав в воспоминаниях это решение Сталина, ничего не говорит ни о Жукове, ни о чьей бы то ни было еще оппозиции планам Верховного, и лишь выносит мнение, общепринятое после смерти вождя: «Верховное Главнокомандование недостаточно точно учло реальные возможности Красной Армии»^[540].

Может быть, Жуков придумал этот диалог на заседании 5 января, чтобы снять с себя всякую ответственность за провал общего наступления, а также с целью возвеличить собственный талант стратега? В таком случае мы не в первый и не в последний раз поймали бы его на приукрашивании собственной роли в войне. Как ни странно, многие фразы, приписываемые им Сталину, практически дословно повторяют те, что фигурируют в «директивном письме Ставки № 3» от 10 января. Возможно, из этого документа он их и заимствовал. Что же касается участия в разговоре Вознесенского, отвечавшего за выпуск вооружений, Жуков мог придумать его для придания рассказу большего правдоподобия, потому что из всех советских руководителей он, по словам Микояна, «был единственным, кто мог прямо возразить Сталину».

Можем ли мы на основании всего вышеизложенного отвергнуть предположение, что Жуков сопротивлялся безумному плану вождя? Бесспорно, что он, в отличие от Сталина, умел сосредотачиваться на одной цели. В июле и августе 1941 года он потребовал приоритета для московского направления в ущерб всем остальным. В октябре – декабре того же года не проходило ни одного совещания, на котором он не требовал бы для Западного фронта всего вооружения, что производили заводы. Все это повторится при свидетелях, когда речь пойдет о подготовке наступления на смоленском направлении и общего наступления весны 1942 года. Летом он начнет наступление на Ржевский выступ – на московском направлении – с ожесточением, которое удивит генерала Моделя, его противника. Он предпримет новое наступление в том же месте в ноябре – декабре (операция «Марс»). Вплоть до 1945 года московское, или западное, направление будет его навязчивой идеей. Подтверждение его правоты можно найти в оценках Гальдера, начальника Генерального штаба ОКХ: «Единственная важная цель – это Москва». Защита столицы от угрозы нового вражеского наступления останется для Жукова приоритетной задачей вплоть до 1943 года. Потом, когда военная удача окончательно перейдет на сторону советских войск, он будет отстаивать приоритет западного направления Минск – Варшава – Берлин, как прямого кратчайшего пути к победе. Так что не будет ошибкой предположить, что и в январе 1942 года он отстаивал ту же точку зрения.

Есть еще один, более общий, но совсем не маловажный аргумент. Жуков был не идейным фанатиком, а человеком практического склада. Он тщательно подсчитывал необходимое количество людей, боеприпасов, горючего, танков. Он первым из советских командующих стал помечать на картах в черных рамках соотношение сил: по участкам, по родам войск. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал состояние своей армии. Один месяц контрнаступления под Москвой стоил советской стороне потери 371 000 человек, из них 140 000 человек безвозвратных потерь (100 000 только на Западном фронте). Это в три раза больше немецких потерь, которые, согласно данным Клауса Рейнхардта, составили в этих боях 116 000 человек. Также была потеряна большая часть техники и транспортных средств десяти танковых дивизий. У советских войск не хватало боеприпасов, было очень мало средних и тяжелых танков. Во втором полугодии 1941 года производство всех танков достигало в среднем 696 машин в месяц, из них 400 танков были легкими. Отступая, немцы разрушили все, что могли, в первую очередь автомобильные и железные дороги. Высота снежного покрова достигала 80 см, обозы с продовольствием не доходили до переднего края, где страдали от голода. Раненых грузили на телеги, которые двигались слишком медленно и привозили в полевые госпитали давно уже окоченевшие на морозе трупы. Как Жуков мог в таких условиях согласиться с намеченным Сталиным общим наступлением, то есть немедленно и без подкреплений, потому что они, как ему объяснили, должны были распределяться между всеми фронтами?

С одной стороны – отсутствие доказательств и свидетельств; с другой – последовательность стратегического мышления. Остановимся на этом и признаемся, что мы не в состоянии установить, каким в то время было подлинное отношение Жукова к вопросу о целесообразности общего наступления.

Патологический оптимизм Сталина

Зато нам точно известно, что 7 января Жуков и Василевский пробыли в кабинете Сталина два часа. Цель встречи угадать легко: утверждение планов Западного фронта в рамках задач, возложенных на него несколькими днями ранее. Утверждение это приняло форму директивы, изданной ровно через пять минут после того, как Жуков покинул сталинский кабинет. Западный фронт насчитывал примерно миллион человек, сведенных в девять армий. Его правый фланг (1-я ударная, 20-я и 16-я армии) должны, во взаимодействии с левым флангом Калининского фронта Конева, разгромить немецкие силы, сосредоточенные в районе Ржев-Сычевка. Центр Западного фронта (5, 33, 43, 49 и 50-я армии) должен был продвинуться до линии Гжатск-Юхнов, а затем наступать на Вязьму. На левом фланге 10-я армия и кавалерийский корпус Белова получили самый неожиданный приказ: совершить 200-километровый рейд на запад и между Смоленском и Вязьмой соединиться с 11-м кавалерийским корпусом Калининского фронта, отправленным в подобную авантюру. Эта амбициозная операция была направлена не больше и не меньше как на окружение группы армий «Центр» – самой мощной группы армий вермахта.

Через два дня, опять же в Кремле, с 20:10 до 03:45 Сталин принимал Молотова и Берию. В 01:30 пришли Василевский и Воронов – начальник артиллерии Красной армии. Шло обсуждение «Директивного письма Ставки № 3 Военным советам всех фронтов и армий о действиях ударных групп и организации артиллерийского наступления». В нем рассматривались важные технические вопросы, уже поднимавшиеся Триандафилловым в 1930 году. Оно напоминало командующим фронтами и армиями, что они должны атаковать, не распределяя свои войска равномерно по фронту, а создавать ударные группы для атаки на определенном участке фронта. Это было, наверное, сотое напоминание такого рода начиная с 22 июня 1941 года, что свидетельствовало о том, что советские командиры так и не усвоили этого принципа. В том же духе рассматривалась деятельность артиллерии, поэтому на совещании присутствовал Воронов. Артподготовка по образцу 1914 года – перед наступлением орудия открывают огонь по широкому фронту, затем начинает атаку пехота – устарела, как гласит «Директивное письмо». Необходимо заменить артиллерийскую подготовку артиллерийским наступлением. Во-первых, артиллерия должна быть сосредоточена в районе действия ударной группы армии или фронта; во-вторых, пехота должна наступать вместе с наступлением артиллерией, под звуки артиллерийской «музыки»; в-третьих, артиллерия должна простреливать оборону противника на всю ее глубину. Это непременное условие прорыва.

Василевский уже собирался подписать эту лишенную оригинальности директиву, когда Сталин театральным жестом взмахнул листком бумаги и неожиданно заявил: «Но главного в письме так и нет!» Дмитрий Волкогонов, автор первой русской биографии Сталина, так изложил происшедшую сцену: «Все незаметно, но недоуменно переглянулись, ожидая откровения. И оно последовало: „Предлагаю в письме отразить еще одну, пожалуй, самую главную идею“. Все приготовились записывать. Сталин долго молчал… и произнес фразу, которая без редактирования была включена в „Директивное письмо…“: „После того как Красной Армии удалось достаточно измотать немецко-фашистские войска, она перешла в контрнаступление и погнала на запад немецких захватчиков. Для того чтобы задержать наше продвижение, немцы перешли на оборону и стали строить оборонительные рубежи с окопами, заграждениями, полевыми укреплениями. Немцы рассчитывают задержать таким образом наше наступление до весны, чтобы весной, собрав силы, вновь перейти в наступление против Красной Армии. Немцы хотят, следовательно, выиграть время и получить передышку. Наша задача состоит в том, чтобы не дать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны, когда у нас будут новые большие резервы, а у немцев не будет больше резервов, и обеспечить таким образом полный разгром гитлеровских войск в 1942 году“»^[541].

Нам неизвестно, вздрогнул ли Василевский или кто-то другой из присутствующих, услышав столь невероятные вещи. Пятью днями ранее Сталин подписал план контрнаступления, имевшего три цели: снятие блокады Ленинграда, окружение и уничтожение группы армий «Центр», освобождение района Донбасса с его углем и металлургической промышленностью. Даже это были слишком амбициозные планы. Но 10 января он предложил не больше и не меньше как план «Барбаросса» наоборот: разгромить всю германскую армию за шесть месяцев и в течение года выиграть войну. В ту ночь вождь, под воздействием порыва безумного оптимизма, потерял чувство реальности. Первым удивился его грандиозным планам британский министр иностранных дел Энтони Иден. При первой их встрече 16 декабря Сталин передал ему проект договора, по которому Великобритания должна была признать все территориальные приобретения Советского Союза, сделанные в 1939 и 1940 годах, в первую очередь в Восточной Польше и в Прибалтике. Далее, он предложил изменить границы Германии, разделить ее на части, поставить под военный контроль союзников и заставить заплатить репарации. Сюрреалистический разговор в условиях, когда немцы находятся в 80 км от Кремля! Ошеломление Идена не прошло и через десять дней, когда он докладывал об этом разговоре Черчиллю.

Как же Сталин мог думать, что до окончательной победы рукой подать? Конечно, успех контрнаступления под Москвой избавил его от огромного напряжения, от груза, давившего его с июня 1941-го. Может быть, советский руководитель переоценил кризис, сотрясший германское командование, хотя он и был очень сильным? Поражение под Москвой побудило Гитлера избавиться от всех основных военачальников, осуществлявших план «Барбаросса»: сначала от Рундштедта (заменен на Рейхенау), затем от Бока (замененного на Клюге) и даже от Гудериана, хотя тот был любимцем фюрера. Гёпнер был снят с поста 8 января, Лееб – 15-го (заменен Кюхлером). 19 декабря Гитлер отправил в отставку Браухича и сам стал во главе сухопутных сил.

Причиной конфликта стал спор относительно того, на какое расстояние следует отвести войска. Военные руководители хотели осуществить широкий отход – до Вязьмы или даже до Смоленска. Гитлер же боялся, что отступление вызовет панику. Поэтому он, по своему обыкновению, принял самое радикальное решение: 16 декабря он призвал войска Восточного фронта к «фанатичному сопротивлению», приказывая им «стоять на месте». Через два дня он повторяет: «Недопустимо никакое значительное отступление, так как оно приведет к полной потере тяжелого оружия и материальной части. Командующие армиями, командиры соединений и все офицеры своим личным примером должны заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции, не обращая внимания на противника, прорывающегося на флангах и в тыл наших войск. Только такой метод ведения боевых действий позволит выиграть время, которое необходимо для того, чтобы перебросить с родины и с Запада подкрепления».

По поводу военного значения этого приказа во что бы то ни стало держаться на месте Standbefehl были пролиты моря чернил. Не вдаваясь в дискуссии, отметим, что этот «стоп-приказ» не избавил германские войска от нового отхода. 15 января Гитлер согласился сделать еще один шаг назад: группа армий «Центр» должна была отойти на линию Ржев – Юхнов, на которой спешно возводилась система оборонительных сооружений, получившая название «Кёнигсберг». Подошли подкрепления. Дни стали более ясными, люфтваффе возобновили полеты, положив конец господству в воздухе советской авиации. А главным событием стало состоявшееся 19 января назначение Гитлером нового командующего наиболее угрожаемой армии, IX. Им стал лучший немецкий генерал всей войны – Вальтер Модель. Такие его качества, как крайняя напористость, упорство, непреклонность характера и способность противостоять Верховному главнокомандующему, не могут не напоминать его противника – Георгия Константиновича Жукова. Короче, период 15–20 января 1942 года стал для немцев временем начала выравнивания ситуации.

Сталин говорил о необходимости воспользоваться «растерянностью» противника. Но, говоря это, он забывал главные идеи советских военных теоретиков от Свечина до Иссерсона: современные армии – системы пластичные, их очень трудно сломить. К такому результату может привести только долгая серия тщательно подготовленных операций. Полагать, что одно сражение, даже гигантское, может стать решающим, означало проявить ту же слепоту, что и противник. Приказ бросить в наступление измотанные войска, не имеющие нормального снабжения, практически лишенные тяжелого вооружения, не мог не привести к кровавому поражению.

Итак, 5 января Сталин сообщил Жукову, что Красная армия переходит в общее наступление. От Ленинграда до Черного моря 8 фронтов, включающих 40 армий, должны начать атаки в ближайшие сорок восемь – семьдесят два часа! Говоря о неимоверных усилиях, которые потребует наступление, следует помнить не только об ужасных погодных условиях и потерях в ходе декабрьского контрнаступления, но и о страшных потерях начиная с 22 июня – потерях беспрецедентных в мировой военной истории. Из строя выведены 4,5 миллиона человек, из них более 3 миллионов убиты, оказались в плену и пропали без вести: кадровая Красная армия, существовавшая на 22 июня 1941 года, была унесена ураганом «Барбароссы». Цифры потерь техники кажутся невероятными: 20 500 танков, 101 000 орудий и минометов, 6 миллионов единиц стрелкового оружия, 21 200 самолетов… Что еще хуже, убиты, пленены или пропали без вести 203 000 офицеров: 80 % командного состава. На оккупированной врагом территории осталось 40 % населения и 35 % промышленного потенциала, который достался врагу. На 1 января 1942 года в Советском Союзе осталось менее 1500 современных танков^[542].

Несмотря на эти фантастические потери, на 1 января 1942 года в Красной армии насчитывалось 4,1 миллиона человек.

Немцы тоже понесли большие потери. К 31 декабря 1941 года германские войска на Восточном фронте потеряли около миллиона человек, то есть приблизительно треть от своего состава на 22 июня. Безвозвратные потери (убитыми и пропавшими без вести) достигали более 310 000 человек^[543], почти все принадлежали к боевым частям. В числе безвозвратных потерь 32 485 офицеров, то есть каждый второй. Потеряно более 3000 танков, 17 500 артиллерийских орудий и минометов всех типов, 90 000 грузовиков и различных автомобилей, 260 000 лошадей. Люфтваффе потеряли 4400 самолетов, уничтоженных или серьезно поврежденных. На 1 февраля, благодаря прибытию подкреплений, численность войск Германии и их союзников достигала 2,8 миллиона человек. Но никогда больше у рейха не будет такой мощной армии, какая была у него в 1941 году. 10 января Жуков вновь бросил свои армии вперед. Наступление началось удачно. В первые двое суток части 20-й и 1-й ударной армий осуществили успешный прорыв в районе Волоколамска, где оборону держала III танковая армия Рейнхардта. В прорыв немедленно была введена импровизированная мобильная группа: 2-й гвардейский кавкорпус генерала Плиева, 22-я танковая бригада и пять лыжных батальонов. Советские войска продвинулись на 25 км вперед по обеим сторонам Ржевского шоссе, отступление немцев становилось все более неорганизованным. Но 19 февраля Генштаб приказал отвести с передовой 1-ю ударную армию и передать ее в резерв Ставки. «Это означает загубить наступление!  – бросил Жуков Шапошникову.  – Наоборот, надо усилить это направление!» – «Приказ Верховного главнокомандующего»,  – ответил ему Шапошников. Жуков позвонил Сталину, но услышал лишь: «Отводите эту армию без рассуждений». Жуков вновь обратился к Шапошникову, который, по своему обыкновению, развел руками: «Голубчик, ничего не могу сделать, это личное решение Верховного». Жукову оставалось лишь издать 20 января приказ: «Объявляю благодарность командующему армией генерал-лейтенанту тов. Кузнецову, члену Военного совета армии бригадному комиссару тов. Колесникову… всем бойцам, командирам и политработникам армии. Вперед, к новым победам, за Родину, за Сталина, под знаменем великой большевистской партии!» Результат отвода в тыл лучшей армии Западного фронта не заставил себя ждать. Наступление оставшейся в одиночестве 20-й армии забуксовало уже 21 января. Это сказалось на действиях Конева, который без поддержки Жукова не смог, наступая с севера, в течение сорока восьми часов овладеть Ржевом, что было ему предписано приказом от 10 января. Он остановился в 35 км от города. Приказ повторят ему восемь раз, но Ржев будет взят лишь в 1942 году.

В центре Жуков продвинулся на сотню километров за десять дней – прекрасный темп для армий, передвигавшихся пешком. Освобождены были Можайск и Медынь, советские части вышли на окраины Юхнова. На юге 10-я армия Голикова совершила 75-километровый бросок до Кирова. Но Жуков был недоволен. Анализ изданных в период с 8 по 30 января приказов показывает размах проблемы, с которой он столкнулся. Все командующие армиями, занимавшие свои посты по меньшей мере по полгода, имели весьма смутные представления о том, как следует управлять этими формированиями. 20 января он преподал урок командующим 20, 16 и 5-й армиями: «Преследование противника вести стремительно, создав на главных направлениях сильные ударные группировки и продвигая их параллельно отходящим главным силам противника. Преследование широким фронтом с равномерным распределением сил, как приводящее только к выталкиванию противника, категорически запрещаю. Ударные группировки должны с хода прорвать линию обороны арьергарда противника и… рассекать на отдельные изолированные группы главные силы противника, окружать их и пленить»^[544]. Прислушались ли они к нему? В этом можно усомниться. В январе немцы потеряли убитыми «всего» 48 000 человек, меньше, чем в июле или в сентябре 1941 года, меньше, чем их противник (66 000). По мере отступления они приближались к конечным станциям своих железнодорожных линий, тогда как Жуков удалялся от своих.

Неудача под Вязьмой

Однако Жуков к 20 января увидел благоприятную возможность: 33-й армии генерала Ефремова оставалось не более 60 км до Вязьмы. Продвижение ее и ее соседки, 50-й армии, отсекло IV танковую армию от IV полевой армии. Образовался коридор. Чтобы отрезать немецким войскам путь к отступлению, Жуков сначала выбросил в их тылу, в 40 км южнее Вязьмы, воздушный десант: четыре батальона. Затем он приказал Ефремову вместе с кавалерийским корпусом Белова войти в коридор, ведущий к Вязьме. Вот что он написал в приказе Белову: «Будет блестящий успех. Противник бежит по всему фронту. Давайте скорее к Вязьме!» Но его план основывался на способности других армий его фронта расширить коридор, то есть взять Юхнов – узел обороны германской IV армии. Но 50-я армия обломала зубы об этот город, так же как пришедшие ей на помощь 43-я и 49-я. Волны штурмующих разбивались о пулеметные гнезда немцев. Жуков вызвал к себе по очереди командующих всеми тремя армиями и повторил им то, что было уже изложено в директиве от 8 января: «Несмотря на запрещение, продолжают иметь место (особенно в 49-й армии) лобовые атаки укрепленных противником населенных пунктов. Требую прекратить лобовые атаки и действовать главным образом обходами и охватами. в первую очередь лыжных отрядов»^[545].

27-го Белов, прошедший по узкому коридору 35 км, встретился с десантниками. 1 февраля 33-я армия Ефремова, подгоняемая Жуковым, соединилась с ними, и на южных окраинах Вязьмы завязались бои. Часть 8-й воздушно-десантной бригады, десантировавшись в трудных погодных условиях, пришла на помощь армии Ефремова. 2 февраля эти выдвинувшиеся далеко вперед силы едва не перерезали шоссейную и железную дорогу на Варшаву – жизненно важные для снабжения группы армий «Центр» транспортные артерии. Одновременно Конев перебросил с севера на юг свою 39-ю армию и 11-й кавалерийский корпус. Продвинувшись на 50 км к Вязьме, эти силы окружили в Оленино 11 немецких дивизий. До Вязьмы им оставалось 10 км. Казалось, основной части группы армий «Центр» грозит окружение. Чтобы дать Жукову административные рычаги для выполнения этого замысла, Ставка возродила «западное направление», координировавшее действия Западного и Калининского фронтов. Жуков возглавил его 1 февраля, одновременно оставаясь командующим Западным фронтом. Но даже для Жукова такая нагрузка оказалась непосильной, отчего пострадало управление войсками.

3 и 4 февраля ситуация резко изменилась в пользу немцев, в значительной степени благодаря решительным и смелым действиям Моделя, нового командующего IX армией. В Оленино немецкие дивизии вырвались из окружения и, в свою очередь, отрезали от тылов войска Конева. 29-я армия была окружена и практически полностью уничтожена. 39-я армия и 11-й кавкорпус избежали разгрома лишь благодаря отказу от продолжения наступления на Вязьму. Настала очередь Западного фронта испытать на себе немецкую контратаку. Начатая 3 февраля по обе стороны от Юхнова, она отсекла армию Ефремова, корпус Белова и десантников от главных сил. Это была катастрофа. «Критически оценивая сейчас эти события 1942 года, считаю, что нами в то время была допущена ошибка в оценке обстановки в районе Вязьмы. Мы переоценили возможности своих войск и недооценили противника,  – признаётся Жуков в своих „Воспоминаниях“.  – „Орешек“ там оказался более крепким, чем мы предполагали…»^[546]

У Жукова не было танков, не осталось снарядов для артиллерии (их выдавали по одному-два на день!), не было хлеба, войска больше не могли двигаться вперед. «Из запланированных 316 вагонов на первую декаду не было получено ни одного. Из-за отсутствия боеприпасов для реактивной артиллерии ее пришлось частично отводить в тыл»^[547]. Принятый 15 февраля Сталиным, он умолял его дать фронту противотанковые ружья и орудия, а также пистолеты-пулеметы. Но промышленность – которая после переброски за Урал еще не заработала на полную мощность – не может снабжать вооружениями восемь фронтов, ведущих наступление одновременно. Сталин слишком широко замахнулся, общее наступление выдыхалось само по себе. Гитлер почувствовал, что силы русских на исходе. Своим командующим группами армий он заявил 18 февраля: «Мы устранили угрозу паники в духе 1812 года»^[548].

Задача на ближайшее будущее: помочь окруженным войскам. Жуков (с трудом) осуществлял их снабжение по воздуху, одновременно эвакуируя сотни раненых. Люди Белова, Ефремова и парашютисты держали оборону в лесном массиве в 40 км к юго-востоку от Вязьмы. 26-го Жуков вновь был у Сталина. Он добился от Верховного людей и снаряжения для своих войск. Но слишком мало и слишком поздно. 2 марта 50-я и 43-я двинулись на выручку окруженных. После трех дней ожесточенных боев они овладели Юхновом, но не смогли продвинуться дальше. Остальные армии повсюду остановлены немцами, к которым после окончания зимних холодов вернулся их боевой дух, поддерживаемый вновь завоеванным господством в воздухе и прибытием подкреплений из рейха. Крупное советское наступление в Крыму тоже провалилось. Операции на Украине, вдоль Донца, были парализованы непролазной грязью. Ветер сменился. 15 марта в речи, произнесенной в Берлине, Гитлер заявил: «Сегодня мы знаем одно: большевистские орды, которые германские солдаты и их союзники не смогли победить этой зимой, летом мы будем громить до полного их уничтожения!»^[549]

Но Сталин отказывался признавать очевидное и упорно требовал продолжать наступление. 16 марта Ставка сообщила Жукову, что к концу месяца он должен достичь линии Ельня-Десна – Днепр! Снова придется атаковать. В отсутствие артиллерии командиры дивизий гнали цепи пехоты на неподавленные огневые точки противника. За март Западный и Калининский фронты потеряли еще 268 000 человек (из них 102 000 составили безвозвратные потери). Немцы за февраль-март 1942 года потеряли 189 000 человек, но получили подкрепление 130 000 свежих человек.

Жуков посылал Сталину многочисленные доклады с просьбами остановить наступление: «Мы сами истекаем кровью». Сталин оставался непреклонен: «Наступать! Если не добьетесь результата сегодня – добьетесь его завтра. Если даже вы ничего не достигнете, кроме сковывания сил противника, все равно результат будет чувствоваться повсеместно». Абсурдное утверждение. Без соответствующей подготовки, без артиллерии многократно повторяющиеся атаки не могли причинить сколько-нибудь значительного вреда немцам, хорошо окопавшимся и имеющим в изобилии боеприпасы. Через два дня Сталин повторил свой приказ. Западное направление должно предпринять новую попытку наступления в конце марта – начале апреля. Все напрасно: потери огромны, достигнутые результаты ничтожны. Теперь Сталин вынужден был признать очевидное: силы Красной армии истощены. Хотя контрнаступление под Москвой и стало для немцев тяжелым поражением, для советской стороны оказалось неполной победой. Январским общим наступлением и упрямством, с которым он гнал войска в атаки в феврале и марте, Сталин частично нивелировал победу Жукова, который даст такую краткую и емкую оценку боевым действиям этой операции: «Подсчитайте общие наши потери и достигнутые результаты, и будет ясно, что это пиррова победа»^[550].

Самоубийство Ефремова

Избавившись от давления на свой фронт, немцы приступили к ликвидации окруженной группировки Ефремова-Белова, затруднявшей своими рейдами и атаками снабжение группы армий «Центр». Жуков добился от Сталина разрешения для нее идти на прорыв. Он приказал 40 000 человек идти на юго-запад через район Верхней Десны, контролируемый партизанами, затем повернуть на Киров, «где,  – как он пишет,  – 10-й армией фронта будет подготовлен прорыв обороны противника. В этом месте был самый слабый участок в обороне противника.

Кавалерийский корпус генерала П.А. Белова и воздушно-десантные части в точности выполнили приказ и, проделав большой подковообразный путь, вышли на участок 10-й армии в конце мая – начале июня 1942 года». Все тяжелое вооружение было потеряно, но 15 000 обстрелянных бойцов вышли к своим.

«Генерал-лейтенант М.Г. Ефремов, считая, что этот путь слишком длинен для его утомленной группы, обратился непосредственно в Генштаб по радио с просьбой разрешить ему прорваться по кратчайшему пути – через реку Угру.

Мне тут же позвонил И.В. Сталин и спросил, согласен ли я с предложением Ефремова. Я ответил категорическим отказом. Но Верховный сказал, что Ефремов опытный командарм и что надо согласиться с ним»^[551].

Жуков, наверняка оскорбленный поступком Ефремова, тем не менее подготовил атаку, осуществленную силами 43-й армии, прорвавшей оборону противника и углубившейся на 7 км на запад. Но Ефремов не пришел. Его группа была перехвачена немцами в пути и разгромлена. Тяжело раненный, генерал застрелился 19 апреля, чтобы не попасть в плен. После этой трагической развязки Жуков приказал своим тринадцати армиям стать в оборону. Снег растаял, и эта часть Центральной России скрылась под океаном грязи.

К судьбе 33-й армии Жуков вернется в 1966 году на встрече с военными историками в редакции «Военно-исторического журнала»^[552]. «Войска Ефремова и Белова… прорвались через имевшиеся промежутки в обороне противника; затем действовали вместе с партизанами в его тылу. Попытки их наступать на Вязьму успеха не имели, потому что у них не было тяжелых артиллерийских средств и ощущался острый недостаток боеприпасов. Поэтому войска фронта, действовавшие в районе Вязьмы, перешли на положение партизанских отрядов. […] Полоса действий войск фронта зимой 1942 года простиралась на 600 километров, и, конечно, очень трудно было уследить за действиями тактического порядка. Ефремов прошел в свободную „дырку“. Сзади у него остались главные силы армии. Я не мог уследить, что он для обеспечения на Угре оставил, а он, к вашему сведению, оставил всего отряд в составе 90 человек без танков, без пушек, с легкими средствами. Разделяю ли я ответственность за Ефремова? Ну, конечно, я за все войска отвечаю, но не за такие действия, которые я не организую… Что должен был сделать Ефремов? Он должен был. пару дивизий поставить. для того чтобы у него тыл был обеспечен. Он этого не сделал… […] Ну, шапка была набекрень у всех тогда… И я недооценил состояние Вяземской группировки противника…»

Что мы видим? Что Жуков был опьянен своей декабрьской победой – в точности как Сталин – и что он не имел реального контроля над подчиненными ему армиями. Отметим, что это особенно верно по отношению к 33-й армии. Жуков не ладил с Ефремовым, который с ним часто спорил и обращался напрямую к Сталину. 33-я армия была единственной на Западном фронте, в которой Жуков, будучи командующим фронтом, ни разу не побывал. Нет никаких сомнений в том, что ему не нравились и жалобы Ефремова Мехлису на 43-ю армию и ее командующего Голубева. 9 апреля Жуков отправил Ефремову сухую телеграмму по этому поводу: «Первое: оценку Голубеву и 43-й армии может дать только Военный совет фронта, главком и Ставка, а не сосед. Второе: 43-я армия действовала и действует лучше 33-й армии, что касается Голубева, мы также его ценим очень высоко. Следствие показывает: не Голубев виноват в том, что противник вышел на тылы 33-й армии, а Военный совет и штаб 33-й армии, оставивший только 90 человек без артиллерии и минометов…» Добавим к этому, что Ефремов немало навредил себе терпимым отношением к пьянству и безделию начальника своего штаба. Очевидно, страдал он и излишней верой в свои силы, как и Жуков. Но следует воздать ему должное: он был одним из немногих советских генералов, который отказался от эвакуации по воздуху из окружения и предпочел разделить судьбу своих подчиненных. Через некоторое время на реке Волхов генерал Власов, оказавшись в таких же условиях, выберет сотрудничество с врагом.

Итог битвы за Москву

Несмотря на неудачу общего наступления, победа, одержанная Жуковым под Москвой, обеспечила ему совершенно особый статус, особое место в Истории. За тридцать два месяца, что шла Вторая мировая война, он стал первым генералом, разбившим армии Гитлера. И в каком сражении! Битва за Москву продолжалась с немецкого прорыва в начале октября 1941 года до окончания советского наступления в середине апреля 1942 года и, таким образом, стала крупнейшей битвой в военной истории по продолжительности (шесть с половиной месяцев), по количеству участников (до 7 миллионов солдат и офицеров в различные моменты), по огромным цифрам потерь (2,5 миллиона убитых, раненых и пропавших без вести; из них две трети – бойцы и командиры Красной армии). «Когда меня спрашивают, что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву»^[553]. Невозможно усомниться в решающей роли Жукова в ней. В своей манере, грубо, властно, он сумел сплотить разбитую армию, измотать противника, сохранить хладнокровие в тот момент, когда враг стоит в 20 км от столицы, и изменить ситуацию; как он писал: «В суровых, зачастую чрезвычайно сложных и трудных условиях наши войска… получив в свои руки даже минимально необходимое количество технических средств, из отступающей, обороняющейся силы превратились в мощную наступательную силу»^[554]. Не позволив Гитлеру захватить Москву, он лишил его единственного шанса победить Советский Союз и тем самым всякой надежды выиграть Вторую мировую войну. На Нюрнбергском процессе генерал Йодль, главный военный советник фюрера, признается, что понял, что проиграл войну, в тот момент, когда узнал о начале советского контрнаступления под Москвой. За одну только Московскую битву Жуков заслужил звание победителя Гитлера.

Но, как и Сталин, Жуков понимал неполноту этой победы. Ржев и Вязьма на вдающемся в советские позиции выступе в 150 км в ширину и на 100 км в глубину остались в руках немцев. Оба города, крупные узлы железных и шоссейных дорог, являлись отличными плацдармами для организации нового наступления на Москву, до которой от них было всего 200 км по прямой линии. Они оставались дамокловым мечом, нависшим над столицей, и оказывали сильное влияние на решения, принимавшиеся Сталиным и Жуковым в 1942 году.

Но если идея общего наступления была проявлением сталинского упрямства, то, может быть, Жуков добился лучших результатов, чем командующие остальными фронтами? Недавно в России был опубликован доклад^[555] полковника Генштаба К.В. Васильченко, датированный маем 1942 г., написанный по приказу его начальника Василевского. В докладе выдвигаются два важных упрека в адрес Жукова. Первый: он не смог выбрать направление атаки – Вязьма, Юхнов или Ржев? Он атаковал во всех трех направлениях и ни на одном не добился решающего превосходства сил. Второй: его армии действовали каждая сама по себе, не координируя свое наступление с соседями.

Обе ошибки вызваны были спешкой. Сталин, постоянно вызывавший к себе Жукова, топал ногами, требовал результатов, не давая времени на настоящую подготовку спланированной операции, сводя все к преследованию разбитого врага. Жуков не мог дать малейшей оперативной паузы своим войскам, чьи силы быстро таяли. Мнение Вольфрама фон Рихтгофена, сверхнапористого и гиперактивного командира VIII воздушного корпуса, совпадает с критической оценкой Васильченко: «Русские больше не разрабатывают свои операции с тщательностью, а ломятся вперед со всем, что у них есть. После наших поражений они полагают… что весь наш фронт вот-вот лопнет. Поэтому они жмут на нас так сильно, как только могут, надеясь уничтожить все наши войска в одной грандиозной битве на окружение. Они действуют в такой спешке, что не закрепляются правильно на своих позициях, тем самым давая нам шанс контратаковать их»^[556]. Генерал Хейнрици, командующий IV армией,  – он станет последним противником Жукова в 1945 году – говорит то же самое: «Если бы русские сосредоточили все свои силы против нескольких ключевых целей, они могли бы нас разгромить. Они забыли старую истину: за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Они решили, что с нами уже покончено, и не думали, что мы способны взять боевые части ниоткуда и бросить их в атаку на их фланги»^[557].

Упрек в том, что Жуков не выбрал одного, главного направления для нанесения удара мотивирован излишним опасением за свои фланги, которое часто будет проявляться у Жукова, но следует признать, что этот страх зачастую был обоснован, поскольку ему приходилось иметь дело с противником, превосходящим его войска тактической подготовкой. Плохая координация действий между армиями фронта тоже очевидна. Жукову приходилось не столько командовать, сколько понукать, подгонять, поправлять. Хорошим примером здесь служит история с Ефремовым. Но со стороны Сталина было безумием думать, будто среди зимы, при слабо развитой системе связи, Жуков из Обнинска, где теперь располагался его КП, может управлять действиями 16 армий, десятком авиакорпусов и двумя фронтами – всего 1,3 миллиона людей, расположенных по линии фронта, растянувшейся на 600 км. Еще в оправдание Жукова скажем, что он не располагал никакими резервами для подкрепления того или иного направления атаки, имел очень мало танков, которые не мог перебросить на другой участок, чтобы не оставить пехоту совсем без прикрытия. Командующие подчиненными ему армиями были неопытны и безынициативны, не проявляли интереса к действиям своих соседей и не учитывали их. Поэтому в проведении как битвы за Москву с 5 декабря по 5 января, так и общего наступления с 10 января по 10 апреля поражает полная несогласованность.

20 апреля 1942 года, впервые с 22 июня прошлого года, на большей части советско-германского фронта установилась непривычная тишина. Жуков мог наконец перевести дух. Бедов, его телохранитель и доверенное лицо, вспоминал: «С апреля 1942 года работа Г.К. Жукова пошла более спокойно… Теперь он спал не урывками, а по 6–7 часов в сутки, после сна выходил на прогулку. Мы выбирали лесные тропы и дорожки. Он садился на коня, делал небольшую разминку, а потом с удалью скакал по лесу. Потом он умывался холодной водой, растирался до пояса, если позволяла обстановка – ежедневно и при любой погоде»^[558]. Он научился играть на аккордеоне и, аккомпанируя себе на нем, пел печальные песни своим довольно приятным тенором. В июле к нему в штаб в Обнинск из далекого Куйбышева приехала Александра Диевна. Она пробыла с мужем десять дней. Мы не знаем, продолжала ли Лидия Захарова, «походнополевая жена» генерала, наблюдать за его здоровьем во время пребывания при штабе законной жены.

Что делать в 1942 году? Четвертая крупная ошибка Сталина

В то время, когда Жуков отдыхал после семи месяцев непрерывного стресса, по обе стороны линии фронта в штабах кипела работа: составлялись планы на 1942 года. Положение Гитлера было напряженным. Он преувеличивал угрозу высадки англо-американских войск в Западной Европе, не исключая ее возможность к концу года. Значит, необходимо как можно скорее вывести из войны Россию. Он решил, что открыл волшебное средство, обладание которым позволит ему выдержать затяжную войну против Запада, лишившись которого Красная армия окажется парализованной и для удержания которого Сталин, наконец, бросит в бой все силы, тем самым дав немцу шанс повторить серию гигантских окружений 1941 года. Этим средством была кавказская нефть. 5 апреля Гитлер подписал директиву с планом весенне-летней кампании, получившим кодовое название «Блау» (синий (нем.).  – Пер.). План имел двойную цель: нефть Майкопа, Грозного и Баку, а также уничтожение последних соединений Красной армии, чего предполагалось достичь наступлением на фронте в 700 км группы армий «Юг» под командованием вновь вернувшего милость фюрера фон Бока. Выйдя на Дон, заняв Воронеж, Ростов-на-Дону, а затем Сталинград, танковые клинья повернут на Кавказ. Для наступления с трудом удалось собрать 1,6 миллиона человек, из которых 600 000 составляли румыны, итальянцы и венгры. Количество задействованных танков и самолетов было в два раза меньше, чем при нападении на СССР 22 июня прошлого года.

Перед Сталиным тоже встал вопрос: что предпринять с возвращением теплых дней? Хотя Жуков был в курсе размышлений Ставки, он в период с середины марта по начало мая редко видел Сталина (пять совещаний в Кремле). Его полностью занимало управление двумя фронтами, за которые он отвечал. Но, по его словам, споры относительно выбора стратегии на 1942 год были бурными. «Верховный предполагал, что немцы летом 1942 года будут в состоянии вести крупные наступательные операции одновременно на двух стратегических направлениях, вероятнее всего – на московском и на юге страны. […] Из тех двух направлений, на которых противник, по мнению Верховного, мог развернуть свои стратегические наступательные операции, И.В. Сталин больше всего опасался за московское, где у противника, находилось более 70 дивизий»^[559]. Пытаясь спрогнозировать варианты возможных действий противника, советское руководство совершило двойную ошибку: немцы больше не могли вести две наступательные операции стратегического масштаба, а только одну; и они нацеливались не на Москву, а на Баку. Жуков пишет так, чтобы единственным ответственным за эти ошибки выставить Сталина. Но все дошедшие до нас документы, все мемуары показывают, что Жуков разделяет с Верховным главнокомандующим вину за обе эти ошибки.

Для Жукова двумя главными аргументами в пользу предположения о возможности нового наступления немцев на Москву стали, во-первых, их близость к городу (200 км) и, во-вторых, практически полное равенство в численности группы армий «Центр» (66 дивизий, в том числе 12 танковых и моторизованных) и группы армий «Юг» (71 дивизия, в том числе 14 танковых и моторизованных). Возможно, Сталин, а через него Жуков стали жертвами операции «Кремль»^[560] – крупномасштабной дезинформационной акции германского командования, призванной убедить советское руководство в том, что удар будет нанесен именно на московском направлении. Даже после войны Сталин оставался убежден в том, что в 42-м немцы хотели захватить его столицу. Эта ошибка объясняет многие военные решения, принятые Ставкой летом относительно Воронежа и Ржева; решения, проводить которые в жизнь пришлось Жукову. В результате лучшие силы Красной армии стояли перед Москвой, сосредоточенные в составе Калининского (Конев), Западного (Жуков) и Брянского (Голиков) фронтов. Как и в 1941 году, немцы воспользуются эффектом внезапности.

Основываясь на этих предположениях и по просьбе Сталина, Василевский и Шапошников разработали к середине марта план операций на весну и начало лета 1942 года. «Главная идея плана,  – пишет в своих воспоминаниях Василевский,  – активная стратегическая оборона, накопление резервов, а затем переход в решительное наступление. В моем присутствии Б.М. Шапошников доложил план Верховному Главнокомандующему, затем работа над планом продолжалась. Ставка вновь обстоятельно занималась им в связи с предложением командования Юго-Западного направления провести в мае большую наступательную операцию силами Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов. В результате И.В. Сталин согласился с предложением и выводами начальника Генерального штаба. В то же время было принято решение: одновременно с переходом к стратегической обороне предусмотреть проведение на ряде направлений частных наступательных операций, что, по мнению Верховного Главнокомандующего, должно было закрепить успехи зимней кампании, улучшить оперативное положение наших войск, удержать стратегическую инициативу и сорвать мероприятия гитлеровцев по подготовке нового наступления летом 1942 года. Предполагалось, что все это в целом создаст благоприятные условия для развертывания летом еще более значительных наступательных операций Красной Армии на всем фронте от Балтики до Черного моря. […] Критически оценивая теперь принятый тогда план действий на лето 1942 года, вынужден сказать, что самым уязвимым оказалось в нем решение одновременно обороняться и наступать»^[561].

Сбивающее с толку признание относительно сбивающего с толку плана. По всей видимости, Красная армия еще не излечилась от болезни под названием «наступательная лихорадка». «Не сидеть же нам в обороне сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми!  – сказал Жукову Сталин»^[562]. В его словах можно увидеть и действие «синдрома 22 июня 1941 года», и страх, что с наступлением сухой теплой погоды немецкие танковые соединения снова начнут прорывать советский фронт там, где пожелают. Удивительнее всего то, что в мае 1942-го, как и в январе того же года, Сталин верил в возможность изгнания немцев с советской территории до наступления нового года. 14 марта он написал об этом Черчиллю. Он говорил это в своих публичных выступлениях, заявлял в приказе по случаю 1 Мая, определяя нынешний этап войны – год 1942-й – «период освобождения советских земель от гитлеровской нечисти». Разделял ли Жуков его оптимизм? Нам это неизвестно. Но известно, что он согласился с планом действий, разработанным Генштабом во главе с тандемом Василевский – Шапошников. По его утверждениям, он громко и открыто протестовал против распыления предназначенных для наступления сил. Он требовал провести одну мощную наступательную операцию – против Ржевского выступа, а на всех остальных участках фронта держать оборону. Тимошенко, со своей стороны, настаивал на проведении наступления на Харьков с Барвенковского выступа на среднем Донце, завоеванного зимой. Сталин поддержал не только проект двух этих наступлений, но добавил в список еще пять: «В Крыму… на льговско-курском и смоленском направлениях, а также в районах Ленинграда и Демянска»^[563].

В течение апреля наступление на Харьков станет главным. Тимошенко увидел в этом шанс восстановить свою полководческую репутацию. Как он мог требовать начать наступление в то время, когда разведка докладывала о скоплении крупных танковых сил противника между Гомелем и Днепропетровском, то есть напротив него, на южной половине фронта? Представляется весьма вероятным, что он сам, как и его начальник штаба Баграмян, ввели себя в заблуждение. Оба они не верили данным разведки, потому что были убеждены: эти силы сосредоточены там для наступления на Москву с юга, как говорил Сталин. Вновь синдром июня 1941 года: если вождь сказал… Однако Сталин, будучи человеком недоверчивым, сильно умерил амбиции Тимошенко – Баграмяна и сохранил под прямым управлением Ставки Брянский фронт, которому передавалась основная часть резервов. Действительно, этот фронт прикрывал два считавшихся угрожающими направления на Москву – через Орел – Тулу и Курск – Воронеж. Тем не менее для наступления на Харьков выделили 1200 танков – еще редкого в Красной армии оружия,  – половина которых была сгруппирована в три новосформированных корпуса.

4 мая Жукову сообщили, что Западное направление упразднено, и отныне он теряет власть над Калининским фронтом. Под его руководством остался только Западный фронт. Он, командовавший в феврале третью Красной армии, спустя три месяца остался командующим лишь одной шестой ее частью. Это его обидело, о чем ясно говорит фрагмент его «Воспоминаний», вырезанный цензурой: «Мне, конечно, было понятно – это за то, что не согласился с решением Верховного относительно ряда упреждающих наступательных операций наших войск. Половинчатость решения заключалась, с одной стороны, в том, что Верховный согласился с Генеральным штабом, который решительно возражал против проведения крупной наступательной операции группы советских фронтов под Харьковом. С другой – он дал разрешение С.К. Тимошенко на проведение силами юго-западного направления частной наступательной операции»^[564]. Могло ли быть так, что Жукова сняли за возражения против наступления на Харьковском направлении? Более вероятно, что это было наказанием за неудачу в февральско-апрельском наступлении 1942 года. Тем не менее нельзя говорить о немилости, скорее это колебания маятника. Вплоть до 1945 года Сталин будет натравливать своих военачальников друг на друга. В мае 1942 года он понизил Жукова, сузив сферу его полномочий; в это же время он возвысил Василевского, назначенного 26 июня начальником Генштаба вместо Шапошникова, и поднял Тимошенко, которому поручил командовать наступлением на главном направлении.

Весна поражений

Первое из весенних упреждающих наступлений, Крымское, было сорвано 13 апреля. Генерал Козлов, командующий Крымским фронтом, и его надзиратель по партийной линии Мехлис на протяжении шестидесяти дней атаковали противника, не добившись никакого результата. Они потеряли 40 % личного состава фронта и 50 % имевшихся в наличии танков и не могли больше ничего предпринять.

3 мая началось второе наступление – Северо-Западного фронта против немецкой XVI армии возле Демянска. Месяц боев, тяжелые потери, нулевой результат. 8 мая XI армия фон Манштейна при подавляющем господстве в воздухе атаковала войска Крымского фронта на Керченском полуострове. За восемь дней полуостров был захвачен, 162 000 советских бойцов и командиров были убиты или взяты в плен. Некомпетентность Мехлиса проявилась со всей яркостью. Вследствие этого разгрома личный враг Жукова был понижен в звании до корпусного комиссара и лишен большинства постов. Сталин усомнился в системе политического контроля за командирами, когда стало очевидно, что, хотя генерал Козлов и не был военным гением, он был парализован комиссаром, точно кролик удавом. После Керчи Манштейн повернул все свои силы на Севастополь, который был взят после страшных боев, продолжавшихся целый месяц (2 июня – 4 июля). Еще 90 000 советских бойцов и командиров попали в плен.

12 мая Тимошенко начал наступление на Харьков. Клещи должны были окружить город с севера и с юга. За четверо суток он продвинулся на 25–50 км, потеснив упорно оборонявшуюся VI армию Паулюса. 17 мая грянул гром. Две танковые, одна моторизованная и 8 пехотных дивизий при поддержке 1000 боевых самолетов сокрушили левый фланг войск Тимошенко и срезали Барвенковский выступ у основания. Один из двух зубцов советских клещей оказался в окружении. После шести дней ожесточенных боев Красная армия потеряла в новом котле 277 000 человек, из них 171 000 убитыми, пропавшими без вести и пленными; уничтожено 652 танка и 22 дивизии вместе с командными кадрами, в том числе и ценными специалистами из 21-го и 23-го танковых корпусов. Эти корпуса и советская авиация были уничтожены практически полностью. Координация между двумя фронтами (Юго-Западным и Южным) и между армиями была отвратительной. Тимошенко лишился лучших своих соединений. Перед немецкими войсками образовалась брешь, и скоро они рванутся через нее к Дону, выполняя план «Блау».

Несомненно, вина за разгром лежала на Тимошенко и Баграмяне. Первый вскоре будет отстранен от командования крупными объединениями, второй – понижен в должности до начальника штаба армии. Поражение под Харьковом стало огромным психологическим шоком для Ставки. Москва приходила в себя после опьянения успехом зимой 1941/42 года. Прощайте, мечты об общем наступлении, о «полном разгроме гитлеровских войск в 1942 году». Предстояла долгая и кровавая война. Красная армия не всегда еще могла успешно действовать в наступлении. Сталин вернулся к реализму и осторожности. Не случайно Молотов прилетел в Вашингтон 29 мая с просьбой к Соединенным Штатам увеличить экономическую помощь СССР.

Немецкое наступление летом 1942 г.

28 июня 1942 года половина германских сил на Восточном фронте и ⁴/₅ тактических соединений люфтваффе начали реализацию плана «Блау». 1 июня, во время посещения в Полтаве войск группы армий «Юг», Гитлер сказал фон Боку: «Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной». Но фюрер был уверен в себе. Через несколько дней он заказал одной лейпцигской типографии немецко-персидские разговорники, а также карты Ирана и Ирака. На ближайшее будущее надо было сделать Красной армии хорошее кровопускание и устроить ей несколько котлов, вроде тех, что она получала в 1941 году. А затем – кавказская нефть.

Меньше чем за месяц танковые дивизии вермахта преодолели от 300 до 700 км и вышли к Дону, Воронежу, Сталинграду и Ростову-на-Дону. Однако, несмотря на завоевание территории, равной по площади Франции, немцы были озабочены. Они захватили 150 000 пленных – в десять раз больше, чем рассчитывали; в августе и сентябре возьмут еще 500 000, но это не главное. Советские войска отступали, что было новостью. В отличие от лета 1941 года их не обрекал на окружение приказ Сталина, запрещавший отход. Стало ли это новшество результатом влияния Василевского? Как бы то ни было, Сталин, хоть и с неохотой, разрешил глубокий отход. Но это было отступление, сопровождавшееся многочисленными и довольно значительными контрударами, особенно в районе Воронежа. Одна из восходящих звезд Красной армии, Филипп Голиков, был снят Сталиным со своего поста 5 июля: Верховный остался недоволен тем, как он командовал Брянским фронтом и 5-й танковой армией под Воронежем. Жуков избавился от конкурента и одного из старейших своих врагов. Летом 1942 года в группу высших военачальников Красной армии войдут два новых генерала: Рокоссовский, сменивший Голикова на посту командующего Брянским фронтом, и Ватутин, назначенный командующим вновь образованным Воронежским фронтом.

18 июля Черчилль сообщил Сталину плохую новость: в 1942 году открытия второго фронта не будет. Пять дней спустя немцы взяли Ростов-на-Дону, «ворота Кавказа». На следующей неделе противник продвигался каждые сутки на 40 км. Была потеряна Кубань – житница страны, что еще больше ухудшило продовольственное положение в стране, которое и так было на грани катастрофы. Это стало тяжелым ударом. Среди населения началась паника. Реальность была проста: армии Тимошенко, передвигавшиеся пешим ходом, не могли остановить свое наступление в голой степи, не имея естественной преграды, за которую можно было зацепиться; у них не было иного выбора, кроме отхода до гор Кавказа. Сталин решил, что должен отреагировать на ситуацию на фронте. 28 июля он издал приказ № 227, получивший неофициальное название «Ни шагу назад!». Командиры Красной армии должны были зачитывать этот приказ своим бойцам перед строем. Главной целью приказа было восстановление дисциплины путем создания штрафных батальонов и рот и заградительных отрядов. Но главным в тексте было другое. Во-первых, не скрывалось тяжелое военное и экономическое положение страны. Такой язык правды редко встречался в советской истории. Во-вторых, вина на поражение была возложена только на Красную армию. Стоя в тесном строю, ее бойцы слышали, как их командиры зачитывают слова Сталина: «паника», «позор», «самовольное оставление позиций», «население начинает разочаровываться в армии», «проклинают Красную армию», «трусы», «предатели». Приказ № 227 не остановил отступления, не поднял боевого духа, он лишь обозначил момент наибольшего падения веры Сталина в свою армию.

А Гитлер тем временем делил шкуру еще неубитого русского медведя. Он разделил группу армий «Юг» на группы армий «А» под командованием Листа и «Б» под командованием фон Бока. Фон Бок энергично протестовал против этого. В своем дневнике он записал: «Таким образом битва оказалась разрезанной надвое»^[565]. Он был снят с должности 11 июля. В соответствии с директивой № 45, изданной Гитлером 23 июля, в день взятия Ростова-на-Дону, группы армий «А» и «Б» должны были продолжать наступление, двигаясь по расходящимся под углом 90° направлениям. Группа армий «А» должна была наступать на Кавказ и Баку; группа армий «Б» – на Сталинград и Астрахань. Однако осуществлять одновременное снабжение двух этих групп армий, проводивших действительно глубокий прорыв, было невозможно. Гальдер отметил в своем журнале по поводу директивы № 45: «Всегда наблюдавшаяся недооценка возможностей противника принимает постепенно гротескные формы и становится опасной. Все это выше человеческих сил. О серьезной работе теперь не может быть и речи»^[566].

Удары в центре: вторая битва за Ржев

Хотя Жуков оказался в стороне от основных военных событий лета 1942 года, он в это время не бездельничал. В июле – августе он руководил многочисленными боями, оставшимися неизвестными: тремя наступлениями и одним контрнаступлением в районе Ржевского выступа. Неизвестными они оказались потому, что о них очень мало написано и советской, и немецкой историографией. Первая предпочитала замалчивать неудачи своей армии, вторая считала эти бои второстепенными. Жуков только расплывчато намекает на них в своих «Воспоминаниях», Рокоссовский тоже не задерживается на их описании, Василевский уделяет им всего одну строку. Ту же сдержанность мы наблюдаем и в официальной истории Великой Отечественной войны, изданной при Хрущеве. Тем не менее, если мы хотим понять события предшествовавших Сталинградской битве событий июля – августа 1942 года, а также сентября – первого месяца самой этой битвы, для нас важно знать, что ОКХ не смогло перебросить с центрального участка фронта на юг ни одной дивизии: все они были заняты отражением жуковских наступлений. А ведь десяток пехотных и/или танковых дивизий, переданных из группы армий «Центр» в группу армий «Б», могли бы коренным образом изменить ход боев за Сталинград.

2 июля немцы первыми атаковали позиции Калининского фронта генерала Конева. IX армия Моделя окружила 39-ю советскую армию, занимавшую выступ вокруг города Белый, образовавшийся в ходе зимнего контрнаступления. Северная сторона Ржевского выступа была сильно укреплена, советские потери там достигли приблизительно 20 000 человек. В тот же день, 2 июля, в 400 км оттуда, на другой стороне выступа, Жуков получил приказ Ставки ударить по левому флангу наступающего на юге противника, нанеся удар в районе Болхов – Жиздра (севернее Орла) по позициям II танковой армии. Неблагодарное дело, потому что с февраля немцы особо тщательно укрепляли этот район, в чем им помогал пересеченный естественный рельеф местности. Жуков отлично знал достоинства своего противника – мастера глубокой обороны.

Для окружения и разгрома Болховско-Жиздринской группировки противника Жуков выделил четверть сил Западного фронта – 16-ю армию Рокоссовского и 61-ю армию Белова. Атаки начались 5–6 июля и завершились между 12-м и 14-м. Тяжелые потери при практически нулевом результате. Храбрость пехоты не давала никакой пользы, потому что сложный механизм армий не действовал. В одном из докладов Генштаба отмечалось «отсутствие устойчивого и хорошо организованного взаимодействия между пехотой, танками… а также между наземными силами и авиацией, которая неоднократно бомбила свои же войска». Жуков и Рокоссовский едва не погибли, когда КП 16-й армии подвергся налету советских штурмовиков. После этого Жуков снял с должности начальника авиации фронта. Кроме уже названых недостатков, в докладе Генштаба отмечалось «полное отсутствие связи и взаимодействия между соседними соединениями», «крайне низкий уровень командования и контроля над дивизиями со стороны армий». Короче, маленькое фиаско – стоившее 10 000 жизней и 300 танков,  – о котором Жуков ни единым словом не вспомнил в своих «Воспоминаниях». В качестве смягчающих обстоятельств следует указать на смехотворно малый срок, отведенный Ставкой для подготовки наступления (семьдесят два часа), недостаточное обеспечение войск снарядами, полное господство в воздухе люфтваффе и неспособность двух командармов – Рокоссовского и Жукова – прорвать оборону противника и использовать свои танковые корпуса.

Целью второй операции, получившей в советской историографии название Погорело-Городищенской наступательной, было овладение двумя основными немецкими оборонительными пунктами на Ржевском выступе: городами Ржев и Сычевка. Хотя Жуков писал, что операция предпринималась для облегчения положения советских войск на Сталинградском фронте, в действительности он лелеял свою мечту срезать Ржевский выступ, этот, по его выражению, «кинжал, направленный на Москву», и отодвинуть линию фронта к Вязьме, а то и к Смоленску.

Второе сражение за Ржев (июль-сентябрь 1942 г.)

Сражения завязали левый фланг Калининского фронта (30-я и 29-я армии; направление на Ржев) и правый фланг Западного фронта (31-я и 20-я армии; направление на Зубцов и Сычевку). За двумя последними скрывалась мобильная группа из 500 танков (6-й и 8-й танковые корпуса, 2-й гвардейский кавалерийский корпус). Чуть позже 5-я и 33-я армии присоединятся к ним: первая на гжатском направлении и вторая на вяземском. Всего было произведено шесть атак, каскадом, с севера на юг.

Все пошло неудачно с самого начала. Атаки Конева (30-я и 29-я армии) захлебнулись почти сразу. Свое собственное наступление Жуков перенес на 4 августа. Сталин передал под командование Жукова две армии из Калининского фронта. Итак, 4 августа 31-я и 20-я армия, впервые действуя скоординированно, прорвали оборону Моделя и продвинулись на 10 км в направлении Сычевки. На следующий день Жуков приказал немедленно вводить в бой мобильную группу, которая прошла еще 10 км до рек Гжать и Угра. Там танки наткнулись на новую линию обороны, поспешно возведенную Моделем, который, кроме того, подтянул туда дополнительно две танковые дивизии для контратаки. Всю следующую неделю шли ожесточенные бои. Чтобы разблокировать ситуацию, Жуков 5 августа бросил 5-ю армию на Гжатск, потом, 13-го, 33-ю армию в направлении Вязьмы. 5-я армия 23 августа освободила город Карманово. 33-я, насчитывавшая 90 000 человек и танковый корпус, смяла три дивизии немецкой III танковой армии и продвинулась вперед на 25 км. Но и здесь немцам удалось остановить наступление советских войск. К началу сентября атаки прекратились.

Ржевско-Сычевская операция закончилась советским поражением: ни Ржев, ни Сычевку, ни Гжатск, ни Вязьму взять не удалось. Потери войск Жукова неизвестны; судя по его просьбам к Ставке в сентябре, они должны быть не менее 60 000 – 70 000 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. О противоположной стороне известно, что Модель неоднократно просил у ОКХ подкреплений. Он удержал свои позиции только потому, что бросил в бой все имевшиеся у него силы и ценой огромных потерь, которые вермахт не мог себе позволять. 16 августа он доложил своему начальнику фельдмаршалу фон Клюге, командующему группой армий «Центр»: «IX армия почти разгромлена, ей необходимы еще три дивизии подкрепления. Если же их не предоставят, ответственность за последующие события целиком ляжет на командование группы армий»^[567]. Модель не допустил советского прорыва, лишь удержав – и бросив в бой – три танковые и три пехотные дивизии, уже готовые к переброске под Сталинград. Хуже того – в то время, когда Паулюс на подступах к Волге нес огромные потери, Берлину приходилось отправлять танки и самолеты группе армий «Центр». В своих «Воспоминаниях» Жуков рассуждает об упущенной возможности: «Если бы в нашем распоряжении были одна-две [дополнительные] армии, можно было бы… не только разгромить ржевскую группировку, но и всю ржевско-вяземскую группу немецких войск и значительно улучшить оперативное положение на всем западном стратегическом направлении. К сожалению, эта реальная возможность была упущена Верховным Главнокомандованием»^[568].

Сам того не зная, Жуков, атакуя Ржевский выступ, сорвал амбициозный немецкий план наступления – операцию «Оркан» (ураган (нем.).  – Пер.). В соответствии с этим планом предполагалось окружить 10, 50 и 16-ю армии Западного фронта и уничтожить 43, 49 и 61-ю армии на Сухиничском выступе – советском аналоге Ржевского выступа, расположенном южнее его. Предполагалось, как обычно, взять этот выступ в клещи, северной клешней которых была бы IV армия, а южным – II танковая армия. Но наступление Жукова на Ржев и Сычевку заставило перебросить туда все резервы IV армии, из-за чего германское командование оказалось вынужденным отказаться от операции «Оркан». В проведенной вместо нее операции «Вирбельвинд» (смерч (нем.).  – Пер.) была задействована только II танковая армия и предполагался гораздо меньший размах окружения. 11 августа 3 танковые дивизии немцев перешли в наступление и вклинились на 30 км в расположение 61-й армии. Жуков среагировал немедленно, бросив против них танковый корпус, и немецкие танки оказались блокированы перед лесами, растущими на берегах Жиздры. 22 августа операция «Вирбельвинд» была остановлена по просьбе командующего группой армий «Центр» Клюге, опасавшегося, что Модель не сможет остановить наступление Жукова.

Гитлер потребовал возобновить наступление с новыми силами. От этих планов пришлось отказаться 24 августа, когда яростная контратака русских крепко потрепала пять танковых дивизий немцев, расположенных вдоль реки Жиздры. Жуков ничего не рассказывает об этой операции в своих «Воспоминаниях», так же как о том, что основу советских сил, участвовавших в ней, составляла 3-я танковая армия генерала Романенко – первое такое формирование в Красной армии, несмотря на свой номер. Как и в предыдущем случае, причина молчания – желание скрыть неудачу. Операция, проведение которой было возложено на 16-ю и 61-ю армии, а затем на 3-ю танковую армию, имела целью окружение и уничтожение немецко-фашистских войск вокруг Бело-Камня, но за пять дней 218 000 человек при 700 танках удалось лишь остановить немецкие танки, а затем отбросить их на 10 км. За это пришлось заплатить неимоверную цену: из строя выбыли 30 000 человек и 500 танков. 29 августа Жуков прекратил безрезультатные атаки. Среди участвовавших в операции генералов, кроме Романенко, следует упомянуть молодого генерал-майора Черняховского, которого тогда заметил Жуков, как и особенно инициативного командира-танкиста Богданова. Повторяющиеся неудачи приводили Жукова в бешенство, но он успокоился сам и успокоил Сталина, напомнив ему, что Красной армии предстоит еще многому научиться, прежде чем она сможет успешно атаковать немецкие танковые соединения. «Накапливался опыт, появлялись новые командиры»,  – резюмирует он позднее в разговоре с писателем Симоновым.

Во время этого сражения произошел неприятный инцидент. 20 июля генерал-лейтенант Владимир Голушкевич был арестован лично Виктором Абакумовым, начальником военной контрразведки. С января по май 1942 года Голушкевич был у Жукова начальником штаба Западного фронта, то есть являлся одним из ближайших его помощников. Его долго пытали, а потом посадили в тюрьму без суда. Он обвинялся в принадлежности к «антисоветской организации» в Академии имени Фрунзе. В 1948 году беднягу вытащат из камеры и снова начнут пытать, на сей раз выбивая из него показания на Жукова. После смерти Сталина тот быстро добьется реабилитации Голушкевича. Дело о заговорщицкой организации в Академии имени Фрунзе по сей день остается загадкой. Поэтому трудно увидеть в нем некую интригу, направленную против Жукова, тем более что того в ближайшее время ожидал фантастический взлет.

Глава 16
От триумфа «Урана» к катастрофе «Марса»

«27 августа 1942 года, когда я находился в районе Погорелое Городище, где мы проводили наступательную операцию, мне позвонил А.Н. Поскребышев [секретарь Сталина]. Он сообщил, что вчера, 26 августа, ГКО, рассматривая обстановку на юге страны, принял решение о назначении меня заместителем Верховного Главнокомандующего.

Александр Николаевич предупредил, чтобы я в 14.00 находился на командном пункте и ждал звонка И.В. Сталина. […] Я понял, что Государственный Комитет Обороны находится в большой тревоге за исход борьбы в районе Сталинграда.

Вскоре по ВЧ позвонил Верховный. Справившись о положении дел на Западном фронте, он сказал: „Вам нужно как можно быстрее приехать в Ставку. Оставьте за себя начальника штаба.  – А затем добавил: – Продумайте, кого следует назначить командующим вместо вас“»^[569].

Заместитель Сталина на посту Верховного главнокомандующего! Человек номер два в военной иерархии! Хозяин Кремля так никогда и не даст объяснения этому назначению, столь же неожиданному, сколь и исключительному. Но очевидно, что, создавая новую должность, он хотел придать максимальный вес тому, кто должен был своим именем помешать немцам взять Сталинград. Он неоднократно посылал на место действий Василевского. Именно он осуществлял контроль над атаками 5-й танковой армии под Воронежем. Армия была разгромлена за несколько дней. Если верить мемуарам будущего Главного маршала бронетанковых войск Ротмистрова, виновным в разгроме был Василевский: он командовал танками как пехотой и постоянно вмешивался в управление войсками в обход командующего фронтом Голикова. Но Сталин прикрыл своего начальника Генштаба и обвинил во всех грехах Голикова. Василевский же готовил операцию, которая должна была в конце июля помешать VI армии Паулюса взять Калач-на-Дону – замок к Сталинграду. Полный провал: противником уничтожено 600 танков. Последствием этой неудачи стало то, что 7 августа немцы форсировали Чир, окружили и уничтожили 62-ю армию и остатки 1-й танковой армии. 23 августа немцы форсировали Дон – последнее естественное препятствие перед Сталинградом. Теперь у Василевского не осталось войск, чтобы закрыть подступы к городу. Немецкая 14-я танковая дивизия совершила бросок в 60 км и через сутки вышла к берегу Волги, на северную окраину Сталинграда. Для советского командования это стало страшным ударом. Немецкие танки прошли сквозь четыре рубежа обороны Сталинграда, словно нож сквозь масло. Город оказался наполовину отрезанным от внешнего мира. Части разбитых 62-й и 64-й армий успели в последний момент войти в город. Понятно, что, видя такие результаты, Сталин предпочел отозвать Василевского с фронта и вернуть в привычную для него среду – в Генеральный штаб.

А кому другому Сталин мог доверить пост заместителя Верховного главнокомандующего? Тимошенко? После харьковской катастрофы и большого отступления лета 1942 года он лишился доверия вождя. Еременко? Сталин 3 августа назначил его начальником Юго-Восточного фронта, защищавшего с юга подступы к Сталинграду от IV танковой армии Гота. Даже эта должность была для него на тот момент слишком высокой, а Еременко еще ничем не успел себя проявить. Коневу? Сталин назначил его командующим Западным фронтом вместо Жукова. Ватутину? Слишком молод, слишком «штабист», без большого фронтового опыта: он приобретет его под Воронежем. Рокоссовскому? Имеет пятно на биографии; командования Брянским фронтом, жизненно важным для обороны Москвы, ему хватит. После рассмотрения других кандидатур быстро становится ясно: Жуков – единственный из советских генералов, кто имеет все качества, необходимые для этой должности и для предстоящей ему работы, единственный, кто обладает почти каменной твердостью, восхищавшей вождя.

В тот же день, 27 августа, Жуков также был назначен первым заместителем наркома обороны. Это давало ему доступ к большей части информации относительно военного потенциала Советского Союза, в частности к данным о состоянии резервов, о поставках по ленд-лизу, об объемах промышленного производства. Итак, накануне Сталинградской битвы Сталин сместил баланс в военном руководстве в пользу Красной армии в лице ее лучшего представителя, не выпустив при этом из своих рук абсолютной власти. Жуков теперь станет не только «пожарным Красной армии», человеком, находящим выход из безвыходных ситуаций, что он делал с лета 1941 по лето 1942 года, но также станет одним из главных архитекторов второго этапа войны, который продлится с осени 1942 по лето 1943 года, этапа, на котором Германия окончательно утратит стратегическую инициативу. Сталин будет постоянно советоваться с ним, уважительно относиться к его мнению и часто будет следовать его предложениям, тем более что Жуков весьма благоразумно станет предварительно согласовывать их с начальником Генштаба Василевским.

29 августа Жуков прибыл в Кремль около 20 часов. Сталин пригласил его на ужин и изложил предстоявшую ему миссию. Сталинградский фронт под командованием Гордова был разделен надвое. 62-я и 64-я армии удерживали сам город. Немцы закрепились в междуречье Дона и Волги, которое перекрыли на севере, от Рынка до Котлубани, отрезав 62-ю армию от остальной части фронта. «Рассказав кратко, что произошло под Сталинградом, И.В. Сталин сказал, что Ставка решила передать Сталинградскому фронту 24, 1-ю гвардейскую и 66-ю армии»^[570]. Силами этих трех армий Жуков должен был в кратчайшие сроки – 2 сентября – предпринять штурм северных позиций немцев. «Иначе мы потеряем Сталинград»,  – чеканно произнес Сталин. Было ясно, что вождь тогда не верил в способность 62-й армии удержаться в городе. От ее возможности держать там оборону в течение продолжительного времени зависел успех прорыва, осуществляемого между Рынком на Волге и Котлубанью в 30 км западнее.

В разговоре с писателем Василием Соколовым, состоявшемся в 1964 году, Жуков нарисует иную версию этого своего разговора со Сталиным – гораздо более красочную… и гораздо более язвительную по отношению к его коллегам: «Сталин, здороваясь: „Плохо получилось у нас на юге. Может случиться так, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе. Очень плохо показал себя Тимошенко. Мне рассказывал Хрущев, что в самые тяжелые моменты обстановки, во время нахождения в Калачеве штаба фронта, Тимошенко бросал штаб и уезжал с адъютантом на Дон купаться. Мы его сняли. Вместо него поставили Еременко. Правда, это тоже не находка…“» И далее: «…мы решили назначить вас заместителем Верховного Главнокомандующего и послать в район Сталинграда для руководства войсками на месте. У вас накопился хороший опыт, и я думаю, что вам удастся взять в руки войска. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевский сейчас же вылетает в Москву…»^[571]

На Сталинградском фронте

29 августа 1942 года Жуков вылетел с московского Центрального аэродрома и через четыре часа приземлился на аэродроме расположенного на Волге провинциального городка Камышин, в 100 км севернее Сталинграда. Василевский ждал его. Оба отправились на КП 1-й гвардейской армии Москаленко, где находился командующий Сталинградским фронтом Гордов. Василевский отправился в Москву, а Жуков ознакомился с обстановкой и сразу же попросил у Сталина разрешения перенести на сутки позже наступление 1-й гвардейской армии, так как входящие в ее состав войска не успели выйти в исходные районы. Разрешение было получено. Жуков поехал на передний край. То, что он увидел в бинокль Москаленко, его крайне встревожило. 1-й гвардейской армии предстояло пройти 2 км по голой, как стол, равнине, окруженной высотами, занятыми немцами. Ни деревца, ни холмика, за которыми можно было бы укрыться. Только несколько глубоких оврагов, заводивших наступающих в узкие проходы, где их ждал убийственный огонь противника. Оборону на этом участке держали 30 000 человек немецкого XIV танкового корпуса, надежно окопавшиеся, имевшие 50 грозных 88-мм противотанковых орудий, 80 танков, две сотни артиллерийских орудий, местность была заранее пристреляна, батареи объединяла современная централизованная система управления огнем. Укрывшись за холмами, немцы могли вести огонь по всем направлениям. Мечта артиллериста… Это была самоубийственная миссия. Но провести операцию приказал сам Сталин.

3 сентября, в 05:30, после тридцатипятиминутной артподготовки, слабой и неэффективной, 6 дивизий, 30 000 человек, поднялись в атаку при поддержке 200 легких танков. Между ними и уцепившейся за Сталинград 62-й армией был лишь тонкий восьмикилометровый коридор, захваченный немцами. Пройдено 300 метров, 30 000 глоток издают «ура!». Еще тридцать секунд, и немцы обрушили на врага шквал огня, как на стрельбах. Шедшие впереди штрафные подразделения – уголовники, освобожденные из ГУЛАГа, враги режима – реальные и мнимые – были сметены полностью. В голой степи у солдат Москаленко не было выбора, только идти вперед, подгоняемые размахивающими наганами политработниками, которых немцы выбивали первыми. Двенадцать часов они с отвагой отчаяния вновь и вновь шли в атаку. В истребление атакующих регулярно вносили свою лепту многие десятки немецких бомбардировщиков и истребителей. К 17 часам 1-я гвардейская армия продвинулась на разных участках на 1–4 км. Выжженную степь устилали тысячи трупов, дымились остовы 150 танков.

Жуков был подавлен, но не удивлен. Наступление не было подготовлено. Людей и танки бросили в бой, едва они прибыли на передовую, не дав им времени изучить местность, противника, сработаться с соседями. Панический телефонный звонок Еременко, командующего Юго-Восточным фронтом, оборонявшего Сталинград с юга, убедил Сталина, что падение города неизбежно в самое ближайшее время, если Жуков не восстановит коридор для связи с ним. В 18 часов тот получает телеграмму от Верховного главнокомандующего, тоже охваченного страхом. «Положение со Сталинградом ухудшилось. Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если северная группа войск не окажет немедленную помощь. Потребуйте от командующих войсками, стоящих к северу и северо-западу от Сталинграда, немедленно ударить по противнику и прийти на помощь к сталинградцам. Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению»^[572]. Жуков ответил новой атакой, не давшей никакого результата: артиллерийские снаряды для трех подходящих армий – 24-й, 66-й и чахлой 4-й танковой – поступят не раньше чем к вечеру 4 сентября, все их части и соединения выйдут на позиции не ранее 6-го. «Начать наступление раньше 7-го невозможно»,  – заключил он. «Наступление начать не позже 5-го,  – приказал И.В. Сталин.  – Вы за это отвечаете»^[573]. И бросил трубку. Но армии Москаленко отсрочка не положена, она возобновила атаки 4-го, тоже безуспешно. 5 сентября разыгралась та же драма, но на сей раз на фронте шириной в 50 км и силами уже не одной, а четырех советских армий.

Наступательные действия в междуречье Дона и Волги (сентябрь 1942 г.)

Пехотинцев, измотанных 50-километровым маршем к передовой, бросают в пекло, не дав даже перестроиться. И снова артиллерия из-за отсутствия снарядов не могла обеспечить огневое сопровождение своей пехоты до немецких позиций. И снова советская авиация совершает в четыре раза меньше вылетов, чем люфтваффе. И снова немецкие 88-мм орудия с расстояния в полтора километра расстреливали наступающие советские танки. Вечером Сталин позвонил Жукову и, узнав, что войска имели незначительное продвижение, а в ряде случаев остались на исходных рубежах, холодно интересуется: «Почему не продвигаетесь? […] Продолжайте атаки»^[574].

Атаки повторятся 6, 7, 9, 10, 11 и 12-го. Вечером 12-го Жуков останавливает бойню. Ее результат ужасает: треть из имевшихся в наличии 250 000 человек были убиты, ранены или пропали без вести. Противником уничтожены 300 из 400 задействованных в операции танков.

10-го Жуков связался со Сталиным по телефону. «Дальнейшие атаки теми же силами и в той же группировке будут бесцельны,  – заявил он.  – Нужно найти другое решение».  – «Возвращайтесь послезавтра в Москву. Обсудим это»,  – ответил Верховный.

Принесли ли эти порожденные паникой Еременко и Сталина поспешные атаки без соответствующего прикрытия хоть какую-то пользу? Да, бесспорно. Они помешали командующему немецкой VI армией Паулюсу осуществить его план, предполагавший участие XIV танкового корпуса. На отражение советских атак Паулюса пришлось бросить четверть имевшихся в его распоряжении сил. Вместо наступления по трем направлениям (северное, западное и южное), он вынужден был наступать на Сталинград только по двум направлениям: с запада и с юга. То, что наступление не велось с северного направления, имело для Паулюса катастрофические последствия, поскольку из-за этого он не сумел овладеть Заводским районом, который был целью XIV танкового корпуса. Ему это удастся только – и то частично – лишь после двух месяцев боев, которые обескровят его армию. Ему не раз приходилось прерывать атаки на центр города и бросать авиацию и артиллерию на отражение атак Жукова. В сентябре: 17-го и 18-го, а также ежедневно с 23-го по 26-е, Еременко возобновит жуковские атаки. Он потеряет там еще 30 000 человек и 300 танков. Но после почти месяца яростных советских атак XIV танковый корпус и 76-я пехотная дивизия превратятся в собственные тени и не смогут принять участие в последовавших боях в городе.

Хрестоматийная сцена… выдуманная от начала до конца

12 сентября Жуков вылетел на самолете в Москву. Он пробыл там всего два дня. Верховный главнокомандующий также вызвал к себе Василевского. В своих «Воспоминаниях» этим сорока восьми часам Жуков посвятил целых шесть страниц, которые вызвали бурную полемику между советскими военачальниками, продолженную историками и до сих пор не давшую однозначного ответа на вопрос: кто является подлинным отцом операции «Уран» – плана окружения в Сталинграде немецких VI армии и части IV танковой армии? Кому принадлежит эта идея – замечательная сама по себе и по грандиозным последствиям, которые она имела на весь последующий ход Второй мировой войны? Ставка велика: военный, придумавший «Уран», автоматически получает видное место в пантеоне воинской славы рядом с Александром Невским, Суворовым и Кутузовым. Рассказ Жукова недвусмыслен: идея принадлежит ему и Василевскому, они же 12 сентября 1942 года в кремлевском кабинете Сталина набросали на бумаге предварительный вариант будущего плана. Разговор в кабинете Верховного главнокомандующего, каким его описывает Жуков, начался с анализа неудач атак в районе Котлубани, контроль за которыми осуществлял Жуков. «Что нужно Сталинградскому фронту, чтобы ликвидировать коридор противника и соединиться с Юго-Восточным фронтом?» – спросил Сталин. Жуков стал перечислять необходимые дополнительные средства.

«Верховный достал свою карту с расположением резервов Ставки, долго и пристально ее рассматривал. Мы с Александром Михайловичем отошли подальше от стола в сторону и очень тихо говорили о том, что, видимо, надо искать какое-то иное решение.

 –  А какое „иное“ решение?  – вдруг, подняв голову, спросил И.В. Сталин.

Я никогда не думал, что у И.В. Сталина такой острый слух. Мы подошли к столу.

 –  Вот что,  – продолжал он,  – поезжайте в Генштаб и подумайте хорошенько, что надо предпринять в районе Сталинграда. […] Завтра в 9 часов вечера соберемся здесь.

Весь следующий день мы с А.М. Василевским проработали в Генеральном штабе»^[575].

Итак, якобы 13 сентября 1942 года Жуков и Василевский в общих чертах разработали план операции «Уран»:

1. Продолжать изматывать уличными боями немецкую VI армию, попавшую в Сталинграде в ловушку.

2. Подготовить в своем тылу контрнаступление стратегического размаха.

3. Удар наносить по флангам противника, слишком растянутым и удерживаемым румынскими соединениями.

4. Не спешить, выждать два месяца для накапливания сил. Красная армия могла себе это позволить, с одной стороны, потому, что, как писал Жуков, «ничего более значительного гитлеровцы явно не могли бросить на юг нашей страны». С другой стороны, советское командование не могло позволить себе потерпеть под Сталинградом поражение или добиться половинчатого успеха.

5. Конфигурация фронта была благоприятна для советских войск, охватывавших немецкие позиции и располагавших отличными передовыми позициями на противоположном берегу Дона, в Серафимовиче и Клетской.

6. Прорыв позиций VI армии будет осуществлен западнее Дона на фронте шириной 400 метров, а река прикроет их фланг, защищая наступающие советские танки от немецкой контратаки.

В 22 часа Василевский доложил свои соображения Сталину. Их разговор был прерван телефонным звонком – сообщили новые дурные известия из Сталинграда. «Разговор о плане продолжим позже. То, что мы здесь обсуждали, кроме нас троих, пока никто не должен знать»^[576].

Историю, рассказанную Жуковым, подтвердил в своих воспоминаниях Василевский. Однако критики набросились на рассказ Жукова, а свидетельство Василевского отвергли под тем предлогом, что тот был настолько же, насколько и Жуков, заинтересован в присвоении себе авторства «Урана»; если коротко изложить мнение критиков: оба военачальника ложью покрывали друг друга.

Что же это за критика? Впервые сомнения в авторстве Жукова были высказаны еще при Сталине, которому больше импонировала версия о «коллективной работе» Генштаба, и была возрождена в 1970-х годах генералом Штеменко, бывшим во время войны заместителем начальника Оперативного управления Генштаба^[577]. То, что Сталин предпочитал анонимный «коллектив» имени Жукова,  – понятно, учитывая, что в 1946 году бывший его заместитель на посту Верховного главнокомандующего впал у него в немилость. Штеменко же отстаивал эту версию, возвышая роль Генштаба – структуры, в которой он играл ключевую роль.

Самым шумным из претендентов на авторство «Урана» был, бесспорно, Андрей Иванович Еременко. Тесно связанный с Хрущевым еще со времен Сталинградской битвы, он стал первым из крупных советских военачальников, опубликовавших мемуары в 1961 году^[578]. Одной из основных целей книги, написанной по заказу Хрущева, было как можно сильнее принизить роль Жукова, даже вообще вычеркнуть его имя из истории Сталинградской битвы. В феврале 1963 года маршал Малиновский, в то время занимавший пост начальника Сухопутных сил Советской армии, возмущенный этими искажениями истины, написал в «Военно-исторический журнал» статью, в которой опроверг всякое участие Хрущева в Сталинградской битве и настойчиво подчеркивал, что именно Жуков был одним из главных авторов «Урана». Но его голос остался одиноким. Еременко утверждал, что это он предложил Сталину идею контрнаступления, когда 2 августа был принят им в Кремле по случаю своего назначения командующим Юго-Восточным фронтом^[579]. Но его дневник, публиковавшийся фрагментами с 1994 года, показывает, что его предложение не имело ничего общего с тем, что потом станет операцией «Уран»: «Я сказал, что, изучив вчера оперативную обстановку на Сталинградском стратегическом направлении, пришел к выводу, что в будущем левое крыло Сталинградского фронта закрепится на подступах к Сталинграду, а правое, значительно усиленное свежими силами, нанесет решительный удар по западному берегу Дона на междуречье [курсив авторов] и во взаимодействии с Юго-Восточным фронтом уничтожит противника под Сталинградом. С севера – главный удар, с юга – вспомогательный. Закончив, я просил назначить меня, если мои наметки будут приняты, на Сталинградский [а не Юго-Восточный] фронт и добавил, что моя военная душа больше лежит к наступлению, чем к обороне, даже самой ответственной»^[580].

В самом деле, операция, предложенная в августе 1942 года, не имела ничего общего с операцией, получившей кодовое имя «Уран». «Это были не наметки будущей контрнаступательной операции,  – писал Жуков,  – а всего лишь план контрудара с целью задержать противника на подступах к Сталинграду»^[581]. Еременко предлагал нанести удар в междуречье Дона и Волги, то есть именно то, что делал в сентябре Жуков и что не дало положительных результатов. То же самое в сентябре и октябре будут делать Еременко, а затем Рокоссовский, тоже не имея успеха. Еременко ничего не говорит о широком окружении на расстоянии 150 км от города, что и было главной идеей «Урана». Недавно Дэвид Гланц, крупнейший американский специалист по советско-германскому фронту, стал на сторону Еременко, опираясь на датированное 9 октября 1942 года письмо^[582], подписанное командующим фронтом Еременко и членом Военного совета фронта Хрущевым. В нем излагается план, в целом похожий на «Уран», но он еще слишком расплывчатый, для его осуществления предлагаются слишком слабые силы, планирование совершенно нереалистично. Основная роль в нем отводилась коннице, а одной из главных целей определялось уничтожение немецких складов в Котельникове, что превращало его в какой-то рейд, не имеющий больших перспектив. Главный удар должен был наноситься из Клетской, тогда как в действительности он наносился от Серафимовича.

Дата письма Еременко – Хрущева – 9 октября – тоже вызывает вопросы. 5-го Сталин издал директиву по Сталинградскому фронту, в которой выражал свое раздражение именно дуэтом Еременко – Хрущева: «Вы… все еще продолжаете сдавать противнику квартал за кварталом. Это говорит о вашей плохой работе. Сил у вас в районе Сталинграда больше, чем у противника, и, несмотря на это, противник продолжает теснить вас. Я недоволен Вашей работой на Сталинградском фронте». «В первых числах октября,  – пишет Василевский,  – в работу включились командующие войсками и штабы фронтов; им было приказано подготовить предложения по использованию сил каждого фронта для совместной наступательной операции „Уран“»^[583]. Все прояснилось, и Еременко оказался пойман за руку на фальсификации. Он послал Сталину свои предложения, сделать которые его 9 октября просили Жуков и Василевский, уже после того, как вечером 6-го Василевский в общих чертах посвятил его в план предстоящей операции. Чтобы вернуть себе милость вождя, Еременко вставил в письмо фразу, представляющую собой неловкую попытку отнести его предложения к более раннему времени: «В бытность мою командующим бывш. Сталинградским фронтом… так я планировал в прошлом эту операцию и поэтому считаю своим долгом Вам доложить».

В одной из своих работ^[584] Дэвид Гланц увидел создателя плана «Уран» в Ватутине только из-за отдаленного сходства между «Ураном» и операциями, ранее разрабатывавшимися молодым генералом, когда тот служил в Генштабе. Он тоже представил план, датированный 9 октября. Но, как и в случае с Еременко, речь идет о предложениях, запрошенных Жуковым и Василевским после раскрытия ими командующим фронтами и их начальникам штабов факта существования «Урана». Этот документ ни в коем случае нельзя считать доказательством ватутинского авторства плана контрнаступления под Сталинградом.

Несмотря ни на что, история, рассказанная Жуковым в его «Воспоминаниях», безусловно, выдумана. У нас нет никаких подтверждений факта его посещения Кремля 12 или 13 сентября, ни вообще в период между 31 августа и 26 сентября. Василевский тоже не бывал в Кремле между 9 и 21 сентября. Но можно ли на этом основании отрицать их авторство плана «Уран»? Нет. С другой стороны, не так уж трудно было вообразить себе в основных чертах возможное советское контрнаступление. Сам Сталин обрисовал похожий замысел в письме Черчиллю в июле. Сама конфигурация фронта подсказывала это, советские войска занимали охватывающее противника положение. Какой генерал не увидел бы эту «невозможную военную ситуацию», как выразился Гальдер, в которой оказалась армия Паулюса? Ее авангард, в который входило десять лучших дивизий, оказался зажат в 40 км руин на берегу Волги; ее фланги слишком растянулись с севера на юг на 300 км и были плохо защищены. Какой генерал не увидел бы возможность использовать такое положение? Однако кто конкретно подал Сталину идею проведения этой операции? Кто, если не его главный военный советник Жуков и не начальник Генерального штаба Василевский? Кто другой мог убедить его прекратить лобовые атаки от Котлубани, если не Жуков, собственными глазами видевший их бесполезность, хотя в октябре Рокоссовский возобновил их? «Кто же мог,  – пишет Жуков,  – производить конкретные расчеты сил и средств для операции такого масштаба? Конечно, только тот орган, который держал в руках эти материальные силы и средства. В данном случае это могли быть только Ставка Верховного Главнокомандования и Генеральный штаб»^[585]. Кто мог выпросить у Сталина шесть недель на подготовку – невероятно долгий срок для вождя, привыкшего вечером потребовать начать наступление завтра утром? Один Жуков, и никто, кроме него.

Жуков и Василевский – отцы «Урана»

Мы предлагаем следующую хронологию. Жуков и Василевский встретились в Москве 26 сентября и вместе заложили основы «Урана». Вечером они были на приеме у Сталина и предложили ему идею. В следующие два дня они работали вдвоем, а 29-го Жуков снова вылетел на Сталинградский фронт. Последовательное прибытие на позиции на Дону начиная с 15 сентября 11 дивизий румынской III армии, свидетельствует в пользу такого календаря, поскольку наличие на фланге Паулюса этого слабого звена стало решающим фактором советского плана. 3 октября Жуков вернулся в Москву и до 6-го дорабатывал план вместе с подчиненными Василевского.

Идея была принята Верховным главнокомандующим и ГКО. Мы связываем это согласие с первым выводом, сделанным Сталиным в ходе Сталинградской битвы: Паулюс упустил свой шанс на быструю победу. Сражение распалось на множество локальных схваток за каждый дом, за каждую улицу, за каждый завод, в которых германская армия потеряла свои традиционные преимущества: мобильность, маневренность, поддержку тактической авиации, точный артиллерийский огонь. Перед ней встал призрак нового Вердена. Сражение должно было затянуться, если регулярно подбрасывать в его огонь человеческий материал. Стало ли решающим моментом, заставившим Сталина принять «Уран», донесение Чуйкова, которое легло на стол 28 сентября? Мы думаем, что да, потому что в нем командующий 62-й армией впервые проявил оптимизм относительно исхода уличных боев: «Мы чувствовали, что противник выдыхается. Его атаки были разрозненными, не такими дружными и организованными, как накануне»^[586]. В первую неделю октября был вновь сформирован Юго-Западный фронт, его командующим назначен Ватутин. Создание этого нового оперативно-стратегического объединения, призванного сыграть ключевую роль в «Уране», показывает, что на тот момент план был доведен до совершенства и начал воплощаться в жизнь. 6 октября командующих тремя фронтами, которым предстояло участвовать в операции,  – Ватутина (Юго-Западный фронт), Рокоссовского (Донской фронт, бывший Сталинградский) и Еременко (Сталинградский, бывший Юго-Восточный фронт)  – посвятили в тайну предстоящей операции.

Операция «Уран» (19–23 ноября 1942 г.)

С 6 по 12 октября Жуков во всех направлениях исходил Серафимовичский плацдарм, на котором должны были сосредоточиться войска Юго-Западного фронта. Он отмечал все особенности рельефа местности, характер укреплений, возведенных румынами, возможности маскировки и форсирования Дона, а также подвоза в огромных количествах боеприпасов, горючего и многого другого, необходимого для трех армий этого фронта, создание которого держалось в секрете до конца октября. Такая секретность была важным элементом сокрытия приготовлений к контрнаступлению. Необходимо было, действуя только по ночам или в туман, сосредоточить 400 000 человек, 400 танков, 4400 орудий и 450 самолетов. Доклад Жукова в Генштаб побудил последний перенести основной центр наступления северной клешни из Клетской в Серафимович, в 100 км к западу: это стало единственным крупным изменением, внесенным в первоначальный план. Даже если бы вклад Жукова ограничился только этим, он и тогда был бы решающим. Очевидно, в первой половине октября была окончательно доработана карта, которую подписали он и Василевский. Сталин написал на ней «Утверждаю» и расписался, не поставив дату.

В отсутствие Жукова, 9 октября, Сталин принял очень важное решение: упразднил контроль комиссаров за действиями командиров воинских частей. Двойное командование, возрожденное в июле 1941 года, отныне навсегда исчезает из истории Красной армии. Судя по всему, Жуков никак не причастен к этой мере. По свидетельству Голованова:

«В моем присутствии в разговоре с Верховным Конев поставил вопрос о ликвидации института комиссаров в Красной Армии, мотивируя тем, что этот институт сейчас не нужен. Главное, что сейчас нужно в армии, доказывал он,  – это единоначалие.

„Зачем мне нужен комиссар, когда я и сам им был!  – говорил Конев.  – Мне нужен помощник, заместитель по политической работе в войсках, чтобы я был спокоен за этот участок работы, а с остальным я и сам справлюсь. Командный состав доказал свою преданность Родине и не нуждается в дополнительном контроле, а в институте комиссаров есть элемент недоверия нашим командным кадрам“. Это произвело впечатление на Сталина, и он стал выяснять мнения по этому вопросу. Большинство поддержало Конева, и решением Политбюро институт комиссаров в армии упразднили»^[587].

Конечно, невероятно, чтобы в столь важном вопросе Сталин стал действовать по чужому совету, да еще данному так неожиданно. В действительности он стал сомневаться в положительной роли комиссаров еще в мае, после крымской катастрофы Мехлиса. Также можно предположить, что в столь щекотливом вопросе он предпочел узнать мнение бывшего комиссара Конева, а не Жукова. Этот последний должен был только радоваться решению вождя, вернувшему военным свободу и направленному на повышение их профессионализма. 29 октября Сталин упразднил и заградотряды: приказ «Ни шагу назад» лишился своего содержания^[588] – это стало признаком того, что отныне Сталин доверяет своим военачальникам.

После Серафимовичского плацдарма Жуков проинспектировал участок Донского фронта Рокоссовского, 300 000 человек и 160 танков которого должны были сыграть в операции важную роль. Тем временем Василевский инспектировал позиции трех армий и двух механизированных корпусов Сталинградского фронта, которым предстояло стать южной клешней охвата.

С 12 по 29 октября Жуков находился в Москве. Он ежедневно участвовал в совещаниях в Генштабе или в Ставке. Предложения и замечания Ватутина, Рокоссовского и Еременко были проанализированы и частично включены в окончательный вариант плана. С 30 октября по 6 ноября Жуков находился у Ватутина. Он объехал штабы всех армий, корпусов и дивизий, всего 35, и провел столько же игр на картах и анализов вероятных действий. Делалось это, как он писал, «чтобы помочь командованию, штабам и войскам полностью освоить план контрнаступления и способы его выполнения»^[589]. С 6 по 9 ноября тем же и той же интенсивностью он занимался на Донском фронте. Рокоссовский рассказывал, что Жуков во время проверок, по своему обыкновению, был скрупулезен и дотошен. Теоретически Сталин поручил Жукову проинспектировать только северный сектор, который, правда, был более важным. Однако он приказал своему заместителю с 9 по 16 ноября проинспектировать, вместе с Василевским, и Сталинградский фронт. Повсюду Жуков следил, чтобы командиры следовали основополагающим принципам военного искусства: экономия сил, сосредоточение необходимых сил на участке наступления, взаимодействие между различными родами войск, использование шифра при радиопереговорах, а также новых средств связи с авиацией и т. д. Ежевечерне он отправлял по «Бодо» (спецсвязи) подробный отчет Сталину. Так, 11 ноября он докладывал с КП Еременко:

«В течение двух дней работал у Еременко. Лично осмотрел позиции противника перед 51-й и 57-й армиями. Подробно проработал с командирами дивизий, корпусов и командармами предстоящие задачи по „Урану“. Проверка показала: лучше идет подготовка к «Урану» у Толбухина. […] Мною приказано провести боевую разведку и на основе добытых сведений уточнить план боя. Тов. Попов работает неплохо и дело свое знает.

Две стрелковые дивизии, данные Ставкой (87-я и 315-я) в адрес Еременко, еще не грузились, так как до сих пор не получили транспорта и конского состава.

Из мехбригад пока прибыла только одна.

Плохо идет дело со снабжением и с подвозом боеприпасов. В войсках снарядов для „Урана“ очень мало.

К установленному сроку операция подготовлена не будет. Приказал готовить на 15.11.1942 г.

Необходимо немедленно подбросить Еременко 100 тонн антифриза, без чего невозможно будет бросить мехчасти вперед; быстрее отправить 87-ю и 315-ю стрелковые дивизии; срочно доставить 51-й и 57-й армиям теплое обмундирование и боеприпасы с прибытием в войска не позже 14.11.1942 г.

Константинов [псевдоним Жукова]»^[590].

То, что Жуков мог своей властью перенести дату начала «Урана», ясно говорит о больших полномочиях, полученных им вместе с должностью заместителя Верховного главнокомандующего. Но ему придется еще на несколько дней отсрочить начало контрнаступления, чтобы тыловые части успели подтянуть по бездорожью все необходимое для предстоящей операции.

16 ноября Жуков вновь был в Москве, где улаживал последние детали будущего контрнаступления. Он знакомился с последними сводками о противнике, читал протоколы допросов пленных. В ночь с 18-го на 19-е в Генштабе никто не смыкал глаз. Офицеры лихорадочно хватали метеосводки: холодно и туман… Артиллерии придется работать вслепую, зато пехоту не будет видно со 100 метров, а немецкие «Штуки» не смогут подняться в воздух. 19 ноября 1942 года, в 07:20 по московскому времени, в присутствии Жукова был отдан кодовый сигнал «Сирена». Сталин не просил его находиться при этом, но генерал знал, что очень часто успех или провал операции становится очевидным в первые же часы. И он непременно хотел знать, что там происходит, чтобы успешно провести свою следующую деликатную миссию. Через несколько минут, в 07:20, 9000 орудий и минометов Ватутина и Рокоссовского принялись утюжить позиции румын. Около 13 часов Ватутин бросил в прорыв два своих танковых корпуса. Четыре часа спустя 350 танков с посаженной на них пехотой продвинулись на 16 км. Румынские позиции пройдены на всю глубину. Успокоившись, Жуков отправился на центральный аэродром. В 21 час он уже был в Торопце, на КП Калининского фронта.

«Марс», или Как спрятать катастрофу

Вплоть до 6 декабря он мотался между Калининским и Западным фронтами. Он находился там снова в период с 9 по 29 декабря. Иными словами, из сорока дней, которые занимают окружение в Сталинграде немецкой VI армии и отражение попытки фельдмаршала Манштейна прорвать снаружи советское кольцо, тридцать семь Жуков провел в полутора тысячах километров от района главного сражения. Можно предположить, что столь долгое время его там удерживало нечто крайне важное. Однако если осуществлению «Урана» он в своих «Воспоминаниях» посвящает двадцать страниц, тому, что происходило в Торопце, на КП Калининского фронта, и в Корчиково, на передовом КП Западного фронта,  – всего лишь три с половиной страницы. Он лгал относительно сроков этой таинственной операции (десять дней – по его словам; в действительности – двадцать шесть), не упоминал ее названия, завуалированно говорил о полунеудаче, вину за которую возлагал на командующего Западным фронтом Конева, и вообще представлял ее как некую отвлекающую операцию, предпринятую с целью сковать силы немцев и не позволить им перебросить подкрепления под Сталинград. В действительности Жуков скрывает самый крупный провал в своей карьере – операцию «Марс».

Решение о проведении «Марса» было принято не в ноябре – то есть в последний момент – как пишет Жуков, для облегчения задачи советских войск под Сталинградом. Он сам придумал этот план и предложил его в конце сентября или в начале октября, во всяком случае, не позднее, поскольку мы располагаем директивой, назначающей начало операции на 12 октября. «Марс» был не отвлекающей, а стратегической операцией, цели которой и задействованные в которой силы и средства были по меньшей мере столь же масштабны, сколь и цели «Урана» и средства, выделенные для него. Похоже, Жукову не составило труда убедить Сталина. У двух стратегических наступлений, проводимых одновременно на расстоянии 1500 км одно от другого, больше шансов на успех, чем у одного, говорил он. Половина наших резервов находится на полпути между Ржевским выступом и Сталинградом: они могут быть направлены туда или сюда, в зависимости от того, как будет развиваться ситуация. Калининский и Западный фронты – самые мощные в Красной армии, в них входит 35 % пехоты и 50 % танковых войск, то есть 1,9 миллиона человек, 24 000 орудий и минометов, 3300 танков и 1100 самолетов. Больше, чем сосредоточено под Сталинградом. Наверное, Жуков напомнил Сталину, что в июле и в августе ему не хватило совсем немного, чтобы победить Моделя, который вряд ли успел подтянуть свои резервы, тогда как советские войска получили пополнения. Наконец, в стратегическом плане разгром группы армий «Центр» приблизит Красную армию к окончательной победе над Германией гораздо больше, чем победа в районе Дона. От Смоленска до столицы рейха всего лишь 1400 км, от Ростова-на-Дону – 2300 км. 26 сентября, в дополнение к своим обязанностям по подготовке наступления под Сталинградом, Жуков получил от Сталина единоличное командование операцией «Марс». Наблюдать за реализацией «Урана» остался один Василевский.

Сегодня, особенно благодаря работам Дэвида Гланца, нам известен размах операций, названных «планетарной системой», задуманных в сентябре 1942 года Ставкой и Генштабом, Жуковым и Василевским. Германская армия должна была быть разбита двумя двойными операциями. «Уран» направлен на окружение VI армии Паулюса. Его сын, «Сатурн», призван развить успех: овладеть Ростовом-на-Дону и отрезать на Кавказе всю группу армий «А». На севере «Марс» срезает Ржевский выступ; его брат, «Юпитер», овладевает Вязьмой и Смоленском, а затем берет в котел группу армий «Центр». Четыре планеты должны к началу 1943 года полностью обрушить немецкий Восточный фронт.

Неблагоприятные погодные условия и трудности со снабжением заставили перенести начало «Марса» с 12 октября на 28-е. Потом, по причинам, о которых мы можем только догадываться, Жуков попросил перенести начало на 25 ноября, после начала «Урана». Возможно, он хотел извлечь пользу из успеха Василевского под Сталинградом, что оттянуло бы далеко от Ржева немецкие танковые резервы? Или же он мечтал затмить «Уран», начав раньше срока «Юпитер» в обстоятельствах, казавшихся ему благоприятными? Оба объяснения могут соединиться. Показательно, что 16 ноября Жуков изъял из операции «Марс» 2-й мехкорпус, чтобы передать его «Юпитеру». Сделав это, он усилил войска, предназначенные для достижения стратегической цели (Смоленск), ослабив те, что были предназначены для достижения оперативной цели (Ржев). Тем самым он ослабил среднее звено в цепочке, разработанной теоретиком Варфоломеевым: «Сражения являются средством операций. Тактика есть материал оперативного искусства. Операции – средства стратегии, а оперативное искусство – материал стратегии».

План Жукова, над которым работали также Пуркаев, командующий Калининским фронтом, и Конев, командующий Западным фронтом, был крайне сложен. Комплекс «Марс» – «Юпитер» предусматривал три серии операций, каждая из которых разделялась на множество боев, а они, в свою очередь, на прорывы и их развития. Для удобства отсылаем читателя к карте на с. 432. Вся эта конструкция зависела от успеха первой операции: атаки силами четырех армий с трех сторон на Ржевский выступ. На Западном фронте 20-я армия должна была наносить главный удар возле реки Осуга, севернее Сычевки, по боку выступа. Для развития прорыва она имела два танковых и один кавалерийский корпус. С противоположной стороны 41-я армия Калининского фронта наносила еще более мощный удар возле Белого (имея один механизированный корпус); ее поддерживала 22-я армия в долине Лучесы. Это у 41-й армии Жуков забрал мехкорпус, чтобы передать его «Юпитеру» – ему еще придется пожалеть об этом своем решении. На северном фасе выступа 39-я армия пыталась совершить второстепенный прорыв на Молодой Труд. В общей сложности 668 000 человек и около 2000 танков должны были сокрушить IX армию генерала Моделя, в которой было 15 пехотных, 5 танковых и одна кавалерийская дивизия (270 000 человек и 650 танков и самоходных артиллерийских орудий). В целом во всем, кроме авиации, Жуков имел трехкратное превосходство над Моделем.

Модель с середины октября знал о готовящемся против его армии наступлении, день и час начала которого советские перебежчики сообщили ему за неделю до 25 ноября; также германская разведка якобы получила сведения о подготовке русскими наступления на этом участке фронте от своего агента в Москве Макса, но этот вопрос до конца неясен. В общем, у Моделя было время переместить свои танковые резервы в центр, усилить оборонительные рубежи и подвезти дополнительные боеприпасы. Еще три танковые дивизии, оставшиеся в резерве группы войск, были приведены в максимальную боевую готовность. Жукову предстояло наткнуться на мощную систему обороны, о чем он не знал из-за отсутствия достоверных разведданных о противнике. Это незнание можно поставить ему в упрек.

Сражение началось 25 ноября, в 07:50. Стояла жуткая погода: низкая облачность, сильнейший снегопад, плотный туман,  – 10 °C. Артиллерии приходилось бить вслепую, авиация не могла подняться в воздух. В течение первых четырех суток советским войскам с огромным трудом удалось на разных участках продвинуться от 15 до 45 км. Везде прорывы были узкими, в тылу Красной армии оставались неприступные города и деревни, укрепленные немцами. Рельеф местности был отвратительным: болота, леса, овраги, слабо развитая дорожная сеть, из-за чего на дорогах возникали страшные пробки. С 29 ноября продвижение советских войск остановилось: начало чувствоваться прибытие немецких резервов. Жуков подгонял Конева и Пуркаева, постоянно требуя предпринимать новые атаки. Потери были слишком значительными для весьма скромных достигнутых успехов; немцы упорно оборонялись. На следующей неделе немецкие танковые дивизии контратаковали и срезали советские вклинения. Один танковый и один механизированный корпуса были окружены и уничтожены. 30-го стало ясно, что советская сторона проиграла сражение. Но Жуков упорствовал. Он думал, что 41-я и 22-я армии Калининского фронта смогут то, что не удалось 20-й армии. Затем, когда наступление 41-й и 22-й армий тоже сорвалось, перенес свои надежды на 39-ю армию, которая ударом с севера могла бы прорвать немецкий фронт. Затем снова обратил взор на 20-ю армию. Все тщетно.

Операция «Марс»

Деятельность Жукова приобрела лихорадочный характер. На маленьком самолете По-2 или на машине он носился с КП на КП, из штаба в штаб: с фронтовых в армейские, из армейских в корпусные, из корпусных в дивизионные, день и ночь, без сна и отдыха. Он уговаривал, упрашивал, угрожал, рычал. Снимал с должностей одних генералов и назначал других, но эта ярость не давала иного результата, кроме возобновления атак обескровленной пехоты и танковых корпусов, в которых оставалось по 20–30 танков вместо 200. Это была бессмысленная бойня, ответственность за которую несет только Жуков, и никто, кроме него. Масла в огонь подливал Сталин, ежедневно сообщая ему об «исторических» победах Василевского под Сталинградом. Снедаемый завистью, Жуков выплескивал досаду на подчиненных, которых без жалости вновь и вновь бросал в бой.

1 декабря Сталин оставил все иллюзии относительно «Марса» и передал Василевскому силы и средства, приберегавшиеся Жуковым для «Юпитера». Тем не менее 7 декабря Жуков получил разрешение предпринять новую общую атаку. «Если в этот раз получится, мы сможем начать „Юпитер“». Сталин сделал вид, что поверил, потому что ему нравилось упрямство заместителя; а главное, благодаря ему вокруг Ржева удерживалось много танковых частей немцев, которые могли бы находиться под Сталинградом. Поэтому Жукову были даже отправлены некоторые подкрепления: из отставки отозвали старых и больных офицеров, части укомплектовали новобранцами из Средней Азии, не имевшими практически никакой боевой подготовки, у механиков-водителей танков в активе было всего по пять часов вождения… 11 декабря Жуков снова запустил мясорубку. Его войска продвинулись на полтора километра, которые были отбиты немцами в первой же контратаке. 13 декабря Сталин отнял у Жукова последний козырь для операции «Юпитер» – 3-ю танковую армию Рыбалко – и отправил ее на юг. Оскорбленный и уязвленный, в следующие шесть дней Жуков продолжал бесноваться и посылать людей в атаки. 14 декабря он, потеряв над собой контроль, приехал лично сместить командующего 41-й армией генерала Тарасова, которому угрожал и унижал его при его подчиненных. Он сам принял на себя командование 41-й армией. Его атака – это следует признать – увенчалась успехом; она позволила двум корпусам выйти из окружения четырьмя немецкими танковыми дивизиями и спасти треть своего личного состава. Но о возобновлении наступления не могло быть и речи. Жуков согласился остановить бойню только 20 декабря.

Операция «Марс» закончилась страшным провалом. От 70 000 (по подсчетам Кривошеева) до 100 000 (по подсчетам Дэвида Гланца)^[591] убитых, от 200 000 до 230 000 раненых и больных, потеряно 1600 танков. Калининский фронт был обескровлен и потерял способность к проведению активных операций. Многие армии понесли такие большие потери, что были расформированы (41-я и 20-я), и их номера больше не появятся в списке советских армий, словно они были прокляты. Командармы, участвовавшие в «Марсе», либо исчезнут, либо окажутся в дальнейшем на вторых ролях. Битве не посвящено ни одной монографии, ни одной статьи, в честь павших в ней не поставлено ни одного памятника, не опубликован рассказ ни одного участника. Само название «Марс» было вычеркнуто из советской историографии и вернулось – и то как простое упоминание – только в 1976 года, после смерти Жукова^[592].

Хотя Жуков не достиг ни одной поставленной цели, его наступление тем не менее оказало влияние на ситуацию на всем фронте, в частности на операции вокруг Сталинграда. Примечательно, что активные действия советских войск против Ржевского выступа в ноябре и декабре приковали к этому участку 6 немецких танковых и моторизованных дивизий, в том числе две лучшие: 1-ю танковую и «Великую Германию». Этих 80 000 человек и 500 танков катастрофически не хватило фельдмаршалу Манштейну, когда тот начал операцию «Винтергевиттер» («Зимняя гроза») с целью помочь окруженной в Сталинграде VI армии. Имея в своем распоряжении всего две танковые дивизии (200 танков), из которых одна была спешно переброшена из Франции, он не дошел до осажденных 55 км. А что было бы, будь у него только три из тех дивизий, что сковал под Ржевом Жуков? Наверное, лучшей эпитафией 70 000 или 100 000 советским бойцам и командирам, убитым в ходе операции «Марс», стало то, что своей гибелью они обеспечили успех операции «Уран».

Изучение «Марса» позволяет с новой точки зрения взглянуть на «Уран». Вот две советские операции, проводившиеся с общим превосходством сил 3: 1. Одна завершилась успехом, который вошел в военную историю, другая – таким позорным поражением, что власти сделали все, чтобы предать ее забвению. Почему? Объяснения многочисленны. Во-первых, характер местности: под Сталинградом ровная голая степь, которую тяжело оборонять; под Ржевом – лесистая, болотистая, пересеченная реками, с глубоко эшелонированной обороной. Во-вторых, противник: на юге – плохо вооруженные румыны, у которых не было мотивации для упорного сопротивления; на севере – отборные немецкие соединения. Огромную роль сыграла конфигурация линии фронта. В Сталинграде в резерве у Паулюса была только XXII танковая дивизия, самая слабая из всех, действовавших на Восточном фронте, и ему предстояло удерживать растянутый фронт на местности, где почти не было дорог; под Ржевом Модель на центральном участке имел 250 танков непосредственно на позициях и столько же в резерве. Ни одна позиция не располагалась дальше 80 км от его КП и его резервов. Огромную роль играла работа тыловых служб и снабжение войск. VI армия хронически недополучала все ей необходимое, ее запасы были невелики; IX армия снабжалась по главной железнодорожной магистрали Берлин – Смоленск и имела все необходимое в достаточном количестве. Наконец, командующие. Можно ли найти более разных командующих, чем Паулюс и Модель? Первый – утонченный интеллектуал, осторожный, скромный, нерешительный, часто предпочитавший руководить из штаба; второй – прирожденный рубака, решительный, суровый, в бою всегда в первом ряду, выдающийся полководец – возможно, лучший из всех, что служили Гитлеру. Наконец, под Сталинградом советская сторона имела преимущество внезапности, чего не было под Ржевом.

В силу всех этих причин задача Жукова была многократно тяжелее той, что стояла перед Василевским. К тому же сами войска Калининского и Западного фронтов были далеки от совершенства. Сыграли свою роль все обычные для Красной армии факторы: отсутствие взаимодействия между соединениями и родами войск, катастрофическая нехватка квалифицированных командных кадров, слабая разведка и системы связи… Свою роль сыграли и другие факторы. Жуков слишком давил на подчиненных ему командующих фронтами и армиями. Когда дела пошли плохо, его метод управления страхом быстро достиг высшей точки и вызвал контрпродуктивную реакцию. Из страха перед наказанием командующие всех рангов, снизу доверху, не докладывали полную правду о сложившейся обстановке, преувеличивали мелкие успехи и уменьшали крупные неудачи. Никто не давал Жукову точных сведений. В полной мере это проявилось в ежедневных сводках: по ним очень трудно узнать точные потери частей и соединений в живой силе и технике. Жуков посылал армии в бесплодные атаки потому, что не знал подлинного плачевного состояния своих войск.

И тем не менее Жуков несет полную ответственность за этот кровавый провал. Он утратил ощущение реальности – страшный грех в военном искусстве. Он теперь видел все только в стратегическом масштабе («Юпитер»), выпустив из виду оперативный и тактический уровни («Марс»). Ему не хватило сил… которые у него были, но простаивали в бездействии в резерве, где он придерживал их, чтобы затем бросить на Вязьму и Смоленск. Он посылал людей на смерть даже после того, как стало ясно, что нет никаких шансов на успех. Он продолжал утверждать, что крах IX армии близок, хотя все говорило об обратном. Всё? Во всяком случае, не донесения военной разведки, систематически занижавшей численность войск противника, особенно его танковых частей; но Жуков виноват и в этом пункте, и его излишняя доверчивость лишь поощряла сотрудников ГРУ. Ржевская операция превратилась для генерала в какое-то наваждение. Потерпев поражение, он приехал к Сталину с просьбой выделить ему дополнительные силы, чтобы повторить наступление на московском направлении. Но Сталин и Ставка отказали: все резервы направлялись в район Дона и Черного моря. С этого момента и на ближайшие восемнадцать месяцев вперед все взоры были прикованы к югу России и Украине, где Красная армия наконец одержала крупную и бесспорную победу. Звезда Василевского была в зените, рядом с ней начали восходить звезды Рокоссовского и Ватутина. Для Жукова же 1942 год стал неудачным.

Глава 17
Маршал Советского Союза

29 декабря 1942 года Жуков вернулся на десять дней в Москву. Хотя он измотан, переживал свой провал под Ржевом, однако природный оптимизм, составлявший основу его характера, брал свое. Сталин никак не упрекнул его за неудачу, будучи уверен, что «Марс» послужил «Урану», а заплаченная за это цена в человеческих жизнях – дело второстепенное. Жуков, как и Сталин, был в числе первых, понявших, что победа под Сталинградом, которая должна была быть одержана в самое ближайшее время, означала для Советского Союза уверенность в его выживании и в том, что он непременно одержит победу над Германией, хотя назвать ее точную дату было еще невозможно. И для этого была веская причина: в качестве заместителя Верховного главнокомандующего, заместителя наркома обороны и члена Ставки Жуков имел доступ к статистике производства вооружения и объемов ожидаемых поставок от союзников. Эти цифры не оставляли никаких сомнений относительно исхода войны. В области экономики и мобилизации ресурсов в 1943 году Советский Союз уже выиграл второй Сталинград, огромный и бесшумный. В 1941 году он производил по 696 танков в месяц; в 1942 году в среднем по 2060, в 1943 году – 3000, в 1944 году – 4500. Выплавляя в два раза меньше металла, чем рейх, СССР за войну выпустил в два раза больше танков (100 000). Такая цифра кажется почти чудом для экономики, считавшейся неэффективной.

В номере от 14 декабря 1942 года «Тайм» посвятил Жукову всю первую полосу. На нарисованном портрете он был изображен на фоне пятиконечной звезды из идущих в атаку танков. «Немцы проигрывают войну с Россией,  – читаем мы в статье,  – что означает, что они проигрывают Вторую мировую войну. […] Немногим видевшим его иностранцам запомнился его „львиный лик“, с широкими и твердыми губами. […] Задолго до того, как то же самое сделала армия США, он обличал довлевший над Красной армией груз рутины и устаревших традиций»^[593]. Это первый случай за войну, когда подобная честь была оказана советскому полководцу.

30 декабря на заседании ГКО Сталин сказал о необходимости скорее покончить с окруженной в Сталинграде немецкой группировкой. Несмотря на безнадежность своего положения, Паулюс и его VI армия продолжали сопротивляться. Попытка Манштейна выручить их окончилась неудачей. Более того, на левом фланге им угрожало наступление, начатое силами Воронежского и Юго-Западного фронтов (операция «Малый Сатурн»). На правом в течение недели Еременко, под присмотром Василевского, двигался в направлении Ростова-на-Дону, продвигаясь к нему по 20 км за сутки. Создавалась угроза того, что будет отрезана от своих тылов ушедшая на Кавказ группа армий «А». Для предотвращения еще большей катастрофы Гитлер 29-го числа приказал отвести ее назад. Эта жирная добыча ускользнула от русских, пока шесть армий Донского и Сталинградского фронтов блокировали армию Паулюса. Покончить с нею и использовать эти силы для развития наступления на запад – такова была общая забота Сталина и Жукова.

«Верховный предложил:

 –  Руководство по разгрому окруженного противника нужно передать в руки одного человека. Сейчас действия двух командующих фронтами мешают ходу дела. […] Какому командующему поручим окончательную ликвидацию противника?»

Кто-то назвал имя Рокоссовского. Сталин спросил мнение Жукова. «„На мой взгляд, оба командующих достойны,  – ответил я.  – Еременко будет, конечно, обижен, если передать войска Сталинградского фронта под командование Рокоссовского“.  – „Сейчас не время обижаться,  – отрезал И.В. Сталин. […] – Позвоните Еременко и объявите ему решение Государственного Комитета Обороны“»^[594].

Еременко очень плохо воспринял это решение. Три его армии были переданы Донскому фронту, на который возложили задачу уничтожения Паулюса; с остальными он должен был наступать на Ростов-на-Дону. Еременко буквально заболел от расстройства и до конца жизни сохранил стойкую ненависть к Жукову, обвиняя его в том, что он способствовал назначению Рокоссовского. Этот последний клялся, что Жуков никогда ему не протежировал. А пока Рокоссовский и Воронов, представитель Ставки в Сталинграде, послали в Москву самолет с планом «Кольцо», который должен был покончить с Паулюсом. Жуков его отверг: армиям предстоит действовать по расходящимся направлениям, успех сомнителен, сделал он вывод. С помощью Генштаба он разработал схему концентрического наступления для Донского фронта, которая будет принята Сталиным 9 января. На следующий день финальный штурм начался с артподготовки, заставившей вспомнить про ад. Один советский офицер скажет о ней: «После такого светопреставления остается одно из двух: или умереть, или сойти с ума»: повсюду валялись куски разорванных тел, окопы были засыпаны землей, горела техника, раненые лошади волочили по земле свои кишки. Тем не менее немцы будут яростно сопротивляться в течение трех следующих недель, но 2 февраля последние остатки VI армии сдадутся Рокоссовскому. Германия очнется от своей кавказской мечты и переживет самое тяжелое положение за свою историю: ее лучшая армия полностью уничтожена, 170 000 человек убиты, 110 000 попали в плен, в том числе один фельдмаршал и 22 генерала.

2 января 1943 года Жуков прибыл на КП Голикова на Воронежском фронте. Эти двое, которые скоро станут соседями по лестничной клетке в доме на улице Грановского в Москве, ненавидели друг друга с эпохи Большого террора, когда Голиков пытался арестовать Жукова. Теперь Голиков знал, что подарков от Жукова ему ждать не приходится, и через два месяца он получит тому подтверждение. Однако, если они мало разговаривали между собой, они много работали. Жуков контролировал подготовку к Острогожско-Россошской операции, целью которой было уничтожение остатков группы армий «Б» на Дону. Им на помощь пришел Василевский, поскольку время поджимало. С обычной для него тщательностью и дотошностью Жуков объехал предназначенные для нее армии; встречал знакомые ему лица: Москаленко в 40-й армии, Рыбалко в 3-й танковой армии. С собой он взял Пересыпкина, начальника Управления связи Красной армии, чтобы быть уверенным, что у каждого соединения будет надежная связь с командованием фронта и со своими соседями. Когда 12 января наступление началось, Жуков уже улетел в Ленинград. Оказавшись проездом в Москве, он оставил жене записку: «Милый мой Шурик! Какая неудача! Хотел к тебе заскочить на 30–40 минут, но, увы, ты оказалась в театре. Ты, конечно, скажешь, что виноват я – не предупредил тебя о своем намерении. Так получилось, что задержался с передачей поезда с одной дороги на другую. Но что делать? Разделим вину пополам. Как твое самочувствие? Я пока ничего. Здоров. Кроме проклятого сустава. Он все-таки меня угнетает. По возможности стараюсь лечить соляными ваннами и тепловыми лучами. Ну вот пока и все… Твой Жорж»^[595].

Острогожско-Россошская операция стала значительным успехом Красной армии. За несколько дней были разгромлены II венгерская и VIII итальянская армии, XXIV танковый корпус окружен. Огромное, хотя и малоизвестное поражение Германии и ее союзников: 100 000 солдат и офицеров попали в плен, уничтожены 20 дивизий стран оси, дестабилизированы прогитлеровские режимы в Риме и Будапеште, во фронте проделана брешь в 150 км. 18 января Василевский дополнил успех, быстро проведя Воронежско-Касторненскую операцию, которая разрубила на части II немецкую армию; два ее корпуса были окружены и потеряли все свое тяжелое вооружение. Чтобы уйти от полного разгрома, II армия в беспорядке отступила на 400 км на запад, сдав 6-й армии Черняховского 8 февраля Курск, а 9-го Белгород. Группа армий «Б» перестала существовать: во фронте между Воронежем и Купянском образовалась брешь в 200 км.

Возвращение в Ленинград: прорыв блокады

Но внимание Сталина и Жукова не было приковано только к югу. Они полагали, что растерянностью немцев следует воспользоваться по всему фронту. Сначала Жуков получил задание снять блокаду с Ленинграда. С сентября 1941 года линия фронта на этом участке совершенно не изменилась. Группа армий «Север» (XVIII и XVI армии), насчитывавшая 28 дивизий, продолжала осаждать город, обороняемый Ленинградским фронтом генерала Говорова. Волховский фронт генерала Мерецкова защищал коммуникации города по восточному берегу Ладожского озера до Ильменского озера. Между двумя советскими фронтами был выступ шириной 13 км, упиравшийся в Шлиссельбург и правый берег Ладожского озера. С него немцы обстреливали город, в котором от голода и обстрелов уже погибло 900 000 гражданских лиц. Отсюда они препятствовали сообщению между двумя советскими фронтами. Его существование убеждало Финляндию оставаться в состоянии войны с СССР. Этот важнейший участок удерживали 5 отборных дивизий. Там была создана великолепная система обороны, неукрепленные участки были покрыты непроходимыми лесами и болотами. Этот орешек было очень трудно разгрызть. Тем более что дух советских войск был крайне низок. Предпринимавшиеся начиная с сентября 1941 года многочисленные попытки наступления завершались неудачами и стоили больших жертв. Близость Ленинграда, в котором в большом количестве умирали гражданские лица, повседневная рутина окопной войны – все это вызывало у солдат апатию. С октября 1942 года сотни активистов партии и комсомола приезжали в части и подразделения, пытаясь вызвать у бойцов и командиров хоть какой-то наступательный порыв. Но Жуков, едва прибыв на место, сразу понял, что настроение солдат не такое, как в 1941 году. Низкий боевой дух, подточенный недоеданием и слишком высокими потерями, должна была компенсировать огневая мощь.

План Говорова, артиллериста по своей военной специальности, основывался на массированном и согласованном применении артиллерии, авиации и саперных войск, а также на тесном взаимодействии с Волховским фронтом. Вне всяких сомнений, Сталин не доверял способностям Ворошилова координировать действия двух фронтов. Тот, к своему огромному удивлению, увидел повторение событий 12 сентября 1941 года. 10 января Жуков прибыл на его КП, чтобы контролировать проведение операции «Искра». Это новое понижение для бывшего наркома обороны. Жуков ограничился тем, что санкционировал планы Говорова и Мерецкова и убедился в готовности авиации участвовать в предстоящей операции.

12 января 1943 года, в 09:30, по обе стороны Шлиссельбургского выступа 4000 орудий открыли огонь, продолжавшийся два с половиной часа. За пять минут до завершения артподготовки была установлена подвижная огневая завеса в 200 м от Невы, что было призвано помешать немцам приблизиться к ней и взорвать лед на реке. Погода была холодная: – 23 °C. Потребовалось пять дней упорных боев, прежде чем Шлиссельбург был освобожден и два фронта соединились. Но победа была неполной, поскольку немцы удержались на Синявинских высотах, в 11 км южнее, несмотря на крики Жукова на командиров двух дивизий, которым было поручено их отбить. С генералом Симоняком у него произошел такой разговор, записанный уже после войны Харрисоном Солсбери, московским корреспондентом «Нью-Йорк таймс»: «На вопрос Жукова „Почему Симоняк не штурмует Синявинские высоты? Именно оттуда немцы задерживают наступление 2-й ударной армии“ Симоняк отвечал: „По той же причине, по которой 2-я ударная армия их не штурмует. Подступы проходят через болота, потери будут большие, а результаты маленькие“.  – „Толстовец какой-то! Непротивленец!  – кричал Жуков.  – Какие же это трусы у вас не хотят воевать? Кого надо выгнать?“ Но Симоняк ответил сердито, что в 67-й армии трусов нет. „Скажи, какой умник!  – резко прервал Жуков.  – Приказываю штурмовать высоты!“ – „Товарищ маршал,  – возразил Симоняк.  – Моя армия в подчинении у командующего Ленинградским фронтом генерала Говорова. Я от него получаю приказы“. Жуков повесил трубку. Но приказа штурмовать Синявинские высоты Симоняк не получил».

Операция «Искра» (январь 1943 г.)

Несмотря на неудачу в Синявино, в ходе операции «Искра» была прорвана полная сухопутная блокада Ленинграда, продолжавшаяся 506 дней. Вдоль берега Ладожского озера советские строители проложили железнодорожную ветку, соединившую город с остальной страной. Правда, она простреливалась немецкими орудиями, но благодаря подвозу продовольствия по ней норма выдачи хлеба для 637 000 жителей Ленинграда (против 2,9 миллиона в сентябре 1941 г.) увеличилась, пусть даже всего на 100 г в день. До окончательного снятия блокады пришлось ждать еще год. «Искра» стоила Красной армии 34 000 погибших и пропавших без вести, а немцам – 15 000.

Сталин выбрал 18 января 1943 года, день освобождения Шлиссельбурга, чтобы оказать Жукову высокую честь: он произвел его в Маршалы Советского Союза. Таким образом, Жуков стал первым среди военачальников СССР и союзников, удостоившихся этой чести во время Второй мировой войны. Его имя фигурирует в статье «Известий», озаглавленной «Мастерство полководцев Красной Армии». «За умелое руководство боевыми операциями по окружению и разгрому немецко-фашистских войск под Сталинградом» Жуков получил также новоучрежденный орден Суворова 1-й степени под номером 1. Орденский знак под номером 2 получил Василевский, затем, по очереди, Воронов, Ватутин, Еременко, Рокоссовский и Малиновский. Генерал-полковник Воронов получил звание маршала артиллерии. Новиков, командовавший авиацией под Сталинградом, произведен в генерал-полковники, так же как Рокоссовский и Малиновский. Василевский получил звание генерала армии, а месяц спустя – звание маршала после освобождения (временного) Харькова. Ватутин, в свою очередь, стал генералом армии в марте. (К. Залесский в «Кто был кто в СССР» указывает дату присвоения ему звания генерала армии 12 февраля 1943 г.  – Пер.) В эту новую военную элиту, рожденную победой в Сталинграде, через несколько месяцев войдут Конев и Антонов.

Делая Жукова своим первым маршалом, получившим звание в войну, через полгода после того, как сделал его дважды своим заместителем, Сталин подтвердил статус Жукова в этой новой элите: первый среди равных. Отныне его роль была четко определена. Он станет главным советником Ставки – личного штаба Сталина – и ее представителем, которого будут направлять во все горячие места. Будут и другие представители Ставки: Василевский, Антонов, Говоров, Штеменко, Новиков (по авиации), Воронов (по артиллерии), Кузнецов (по флоту). Однако, благодаря своей энергичности, упрямству, непреклонности, Жуков вплоть до конца 1944 года останется лучшим представителем Верховного командования.

Новая Красная армия

Сталин считал Жукова полноправным участником победы под Сталинградом. Он мог бы подчеркнуть роль Василевского, контролировавшего ход сражения. Мог бы разозлиться на Жукова за провал «Марса», но не сделал этого. Может быть, это было проявлением благодарности за все, что Георгий Константинович совершил начиная с Халхин-Гола? Сталину была неведома благодарность. Все его жесты были политически мотивированными, то есть тщательно просчитанными. Воздавая почести Жукову, он воздавал их всей Красной армии в тот момент, когда, как он чувствовал, страна нуждалась в этом после стольких испытаний, поражений, бедствий и разрушений. Если говорить более точно, он был вынужден признать особую роль армии в советском обществе. Почти все здоровые мужчины в возрасте от 18 до 45 лет и более 2 миллионов женщин служили или еще будут служить в течение войны в Красной армии. Сталин интуитивно понял, что такое огромное испытание, как Великая Отечественная война, станет новым цементом, скрепляющим советское общество, и те, кто ее выиграют,  – люди и институты – будут черпать в ней свою последующую бесспорную легитимность. Гражданская война уходила в прошлое, ее выжившие герои, те, кого Сталин не расстрелял в 1937 году,  – Буденный, Ворошилов, Кулик – стали всеобщим посмешищем, опереточными маршалами. Армия, которая до 1941 года значила так мало, что от нее требовали учить грамоте призванных в ее ряды крестьян, готовить трактористов, убирать урожай или укладывать рельсы, эта армия, получив страшные удары летом 1941-го и летом 1942-го, перестала существовать.

Новая Красная армия родилась в сталинградском костре. У нее были новые герои, новые образцы для подражания, новые вожди. Первого из них, Сталин в этом не сомневался, звали Жуков. С августа 1942 года, то есть с падения Ростова-на-Дону, Сталин понял, что настроение офицерского корпуса – ключ к победе. До того момента он полагал, что военными кадрами можно управлять так же, как партийными: назначать, смещать, вычищать, заменять. Партийные функционеры были взаимозаменяемы, главным их «деловым» качеством была преданность. Офицер – человек совсем другого склада. Ему необходимы бесспорный авторитет, выковывающийся в боях, и очень специфические технические познания, приобретаемые за весьма продолжительное время. Ему необходимо хорошо знать своих подчиненных (что предполагает продолжительный срок нахождения на той или иной командной должности), чтобы помогать им преодолевать страх перед смертью и перед поражением. От его личности в особых условиях жизни и деятельности армии в боевых условиях напрямую зависят боевой дух и дисциплина солдат.

К осознанию всего этого Сталин – верховный вождь советских вооруженных сил – приходил медленно. Однако то, как именно он использовал Жукова, показывает, что он прекрасно понимал: одного присутствия некоторых военачальников бывает достаточно, чтобы прекратить панику, восстановить доверие, завоевать победу. Он это знал, и можно только удивляться тому, что сам он за всю войну так ни разу и не появился перед своими войсками. Мы не сомневаемся: его огромный авторитет произвел бы эффект электрического шока. Но он побывает на фронте только один раз, в августе 1943 года. Эта поездка будет окружена такой секретностью, что не даст никакого эффекта. Сталин не любил контактов с массами, гражданскими или военными – безразлично.

Первым его жестом, повышавшим престиж офицеров и генералов, стало создание предназначенных только для них орденов: Кутузова, Суворова, Александра Невского. Совместное командование с комиссарами, как мы видели, были упразднено еще 9 октября 1942 года, когда начиналась эпическая оборона Сталинграда. Декрет Верховного Совета от 6 января 1943 года вернул со свалки Истории те самые золотые и серебряные погоны, которые солдаты срывали со своих офицеров в 1917 году. В обиход вернулось и само слово «офицер», бывшее до того под запретом. В июле 1943 года были, в свою очередь, упорядочены все воинские звания от ефрейтора до подполковника. Увеличилось денежное содержание офицеров, наказание за оскорбление старшего по званию стало строже. Воинское приветствие (отдание чести) вновь стало обязательным во всех ситуациях. Офицер в звании старше капитанского больше не имел права ездить в плацкартных вагонах и носить в руках свертки и мешки. Сначала в Сталинграде, а затем повсюду был введен ритуал чествования полкового знамени. Командир опускался на одно колено, за ним все его подчиненные, он трижды целовал знамя, которое затем проносили вдоль строя, словно хоругвь. Вплоть до 1945 года высшая награда – звание Героя Советского Союза – будет даваться в первую очередь офицерам, из которых ею будут награждены 7500 человек. Трое получат ее трижды: два летчика-истребителя – Кожедуб и Покрышкин – и Жуков.

В 1937 году Сталин между политической лояльностью и профессиональной компетентностью командного состава армии выбрал первое. Офицерский корпус был разобщен, разделен террором. Летом 1941 года этот корпус был сделан козлом отпущения за разгром на фронте: дело Павлова, десятки генералов, расстрелянных или отправленных в штрафные батальоны (230 за всю войну), приказ № 270 объявлял заложниками семьи командиров и генералов. Большое отступление летом 1942 года породило приказ № 227, сообщавший народу о трусости командиров и рядовых, отдававших Россию врагу. В начале 1943 года Сталин наконец признал необходимость и приоритет в военном деле профессионализма командиров и постепенно стал возвращать офицерству внешние признаки отличия, отнятые большевиками в 1917 году, восстанавливать честь и статус офицера. Потом, после войны, он вновь принизит свой офицерский корпус. Но он по-прежнему и даже больше, чем прежде, требовал политической лояльности. В одном он не изменился: сохранил опасения по поводу возможности проявления бонапартизма и страх перед тем, что армия после войны превратится в автономный институт советской системы. Режим будет чувствовать себя должником этого института, поскольку именно ему будет обязан своим выживанием, что будут понимать все. Как же списать этот долг? Как принять профессионализацию, требуя при этом от профессионалов подчинения власти, непрофессиональной в военной области – власти Сталина?

На первый вопрос режим ответил в первые же дни войны пропагандой, которая стала ставить на один уровень усилия и жертвенность партии и армии. Ритуальные формулы присутствовали в текстах всех жанров, посвященных войне, и «Воспоминания» Жукова здесь не исключение: «Партия под руководством своего Центрального Комитета развернула огромную работу», «Победа ковалась на фронте и в тылу под руководством Коммунистической партии», «Коммунистическая партия Советского Союза действительно была нашим подлинным вдохновителем и организатором» и т. д. В 1941 году Сталин объяснил неудачи эффектом внезапности. В 1942 году он обвинил в неудачах армию, из-за «паникеров и трусов» в рядах которой советские граждане проклинали Красную армию. Партия же никогда не допускала ошибок. Вот что мы читаем в номере «Красной звезды» от 18 февраля 1943 года: «Партия бросила в бой лучших своих сынов. Сколько раз в кризисные моменты сражений, и под Москвой в 1941 г., и под Сталинградом в 1942 г., стойкость и отвага коммунистов спасали положение! Партийные организации – это становой хребет наших войск. Все блистательные успехи нашей военной мысли объясняются прежде всего тем, что в основе военной доктрины Красной Армии лежат испытанные принципы самого мудрого учения в мире – учения Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина». Отцы-основатели оперативного искусства, все эти тухачевские, триандафилловы, иссерсоны и свечины были выброшены на свалку… При всем этом невозможно не признать, что коммунисты принесли большие жертвы. Только за первые полгода войны на фронте погибли более 500 000 членов и кандидатов в члены партии. А к 1945 году это число вырастет до 3 миллионов, что составляет треть потерь армии.

Ответ на второй вопрос последовал вскоре после победы под Сталинградом. В прессе появились такие новые выражения, как «сталинская стратегия» или «сталинская школа военной мысли». Например, в армейской газете «Красная звезда» от 16 февраля: «Взятие Харькова – новая замечательная победа советского оружия, торжество сталинской стратегии, уже принесшей богатые плоды нынешней зимой». Должно быть, Ватутина, Жукова, Василевского и даже Голикова – который освободил Харьков – это покоробило. По мере приближения окончательной победы право на упоминание в прессе осталось лишь у «сталинского военного гения»; чем больше будут его прославлять, тем больше победы в сражениях будут становиться детищем не Жукова, Конева или Рокоссовского, а результатом «коллективного труда», вдохновляемого хозяином Кремля.

Сталин обязательно должен был возглавить эту новую военную элиту. До Сталинграда он носил титул Верховного главнокомандующего, не имея воинского звания. Проблема была решена: после «единогласного ходатайства Политбюро» Верховный Совет СССР 7 марта 1943 года присвоил Сталину воинское звание Маршала Советского Союза. Так он, не служивший в армии даже рядовым, стал вровень со своими маршалами. Такой паритет грозил Жукову большими опасностями. Его популярность среди солдат, его международная известность должны были в дальнейшем только расти, вызывая его конкуренцию с Верховным. Любой инцидент, любой частный разговор, в котором Жукова слишком возвеличивали, немедленно докладывался Сталину и занимал свое место в его бездонной памяти. Наступление нового, 1943 года командующий стратегической авиацией Голованов праздновал вместе с Рокоссовским, на его КП. Там присутствовали Новиков, главнокомандующий всей советской авиацией, и В.Д. Иванов, заместитель начальника Генштаба. «В самом начале Новиков, будучи уже немного навеселе, предложил поднять первый тост за Г.К. Жукова. Иванов встал и заявил, что за Жукова пить он не будет, тогда встал и Новиков. Дело начинало принимать нежелательный оборот, мне тоже пришлось встать, и, поскольку оба они были небольшого роста, не составило особого труда усадить их на свои места. Тем временем Константин Константинович [Рокоссовский] поднял свой бокал (граненый чайный стакан) и предложил первый тост за товарища Сталина, что в то время было обычно и с этого всегда все начиналось. Вечер прошел очень хорошо, все мы желали Константину Константиновичу успехов… Всем нам было хорошо известно об особом расположении А.А. Новикова к Жукову, но в то же самое время было и недоумение, почему Александр Александрович нарушил обычный ритуал и предложил выпить первый тост не за Сталина»^[596]. Этот мелкий инцидент будет тщательно зафиксирован НКВД, доложен Сталину и в 1946 году использован госбезопасностью против Жукова и Новикова…

Видимо, не желая быть равным Жукову, Сталин в 1945 году присвоит себе звание генералиссимуса, ставящее его вровень с Суворовым. Гитлер не решился сделать себя фельдмаршалом, он соблюдал традиции германской армии, Сталину же нечего было соблюдать. Наконец, и мы приведем множество примеров тому, Сталин будет стараться разделить эту новую военную элиту, создавая и поддерживая зависть, соперничество, обиды и ненависть. Жуков станет излюбленной его мишенью, поскольку сам будет давать поводы своим безграничным тщеславием. Конев после освобождения в августе 1943 года Харькова послужит излюбленным орудием против Жукова.

Вхождение в советскую элиту

Вхождение в советскую элиту сопровождалось немалыми материальными выгодами, представлявшимися особенно значительными на фоне общей нищеты в стране: автомобиль, дача, телефон, просторная квартира, закрытые спецмагазины. В начале 1943 года Александра Диевна с дочерьми Эрой и Эллой вернулись из Куйбышева в Москву. Они поселились в доме № 3 на улице Грановского, в самом центре столицы. В этом большом и зажиточном доме, построенном в конце XIX века, до 1917 года проживали врачи, адвокаты, музыканты, артисты… В 1939 году в нем уже жили Молотов, занимавший целый этаж, Буденный, Тимошенко, Мерецков, Хрущев, Вышинский и старший сын Сталина Яков Джугашвили. В 1943 году туда переехала новая военная элита: Жуковы, Василевские, Рокоссовские, Коневы, Голиковы. Всех их обслуживала целая армия домработниц, кухарок, консьержек, слесарей, электриков, которая целиком состояла на службе в НКВД. При этом на пятом этаже сохранилась обычная московская коммуналка, населенная простыми советскими гражданами. На улице Грановского также находился закрытый ресторан, называемый кремлевской столовой, где жители дома № 3 могли пообедать и поужинать, заказать обед или ужин на дом или взять продукты «сухим пайком». В доме на улице Грановского имелась даже своя партячейка, возглавлявшаяся Ниной Петровной Хрущевой. В 1944–1945 годах в доме организовывались коллективные просмотры фильмов, «взятых в качестве трофея» Красной армией и недоступных обычным жителям СССР. В квартире Василевского в одной из комнат стоял телефонный аппарат, возле которого постоянно дежурил офицер-связист. «В его квартире была комната, которая называлась „телефонная“,  – вспоминает дочь Голикова Нина,  – там стоял телефон с прямой связью с фронтами и всегда сидел дежурный офицер. Когда Василевский знал, что в такое-то время он будет связываться с таким-то человеком на таком-то фронте, он посылал адъютанта сказать жене этого человека, чтобы она пришла. Я очень хорошо помню, как мы с мамой, взявшись за руки, бежали через двор из пятого подъезда в третий подъезд. Представьте: 43-й год, а я слышу голос папы с фронта. […] В нашем четвертом подъезде жили Мерецков, Тимошенко, Буденный, Малиновский, мой отец. Я уже была взрослая, но не припоминаю, чтобы они общались между собой. Знаю, что встречались маршалы в основном на дачах. Дом прослушивался, а при их занятости собираться за чашкой чая, чтобы говорить о погоде,  – это не стоило их драгоценного времени. А вот жены и дети общались. Многие из нашего дома учились в так называемой правительственной школе в районе площади Маяковского. Некоторых детей туда возили на машине. Вообще у большинства жильцов были автомобили. Если глава семьи ездил на ЗИСе, то, когда нужно было поехать куда-то по домашним делам, приезжала „эмка“. Для нас это было нормально»^[597]. 18 марта 1944 года Сталин лично составит текст постановления «О развертывании в Москве сети магазинов и ресторанов для обслуживания деятелей науки, искусства, литературы и высших офицеров». Через месяц двадцать магазинов открыли свои двери, предлагая мясо, вино, чай, сигареты, одежду и обувь – неслыханную роскошь в стране, где рабочий получал в день 500–700 граммов хлеба, а пенсионер – 300 граммов. При домах Красной армии, архитекторов, писателей, кинематографистов открылось пятьдесят «коммерческих» ресторанов, некоторые из которых работали до пяти часов утра. Все представители привилегированных профессий имели в этих заведениях скидку 30 %, за исключением военных, которым Сталин подарил 50 %-ю скидку.

Александра Диевна Жукова сдружилась с Марией Васильевной Буденной и Анастасией Михайловной Тимошенко. Три женщины едва ли не ежедневно ходили друг к другу в гости. Общение помогало им переносить отсутствие мужей. «Папа довольно часто [начиная с 1943 года], хоть и ненадолго, приезжал в Москву,  – рассказывает Элла.  – Мы всей семьей ездили на аэродром его встречать». По-настоящему Георгий Константинович начал жить в доме № 3 на улице Грановского лишь с 1946 года, после возвращения из Германии, и прожил там недолго. График его передвижений и командировок позволяет установить точно, что за три последних года войны он провел в своей квартире не более пятидесяти ночей. В Кремль или в наркомат он ходил пешком, обедать всегда приходил домой. Жуковы не питались в «кремлевской столовой», они брали там продукты, которые в других местах достать было невозможно, и готовили сами. Впрочем, они пользовались спецмагазином для высших офицеров. Это избранное общество сталинской поры охотно заключало браки в своем кругу. Так, Василий, второй сын Сталина, женится на дочери маршала Тимошенко. В 1948 году Юрий Василевский вступит в брак с дочерью Жукова Эрой. Позднее Юрий скажет: «Отец, честно говоря, был не в восторге. В это время Сталин всячески пытался не допустить дружбы между главными полководцами войны. А уж семейные связи вообще были крайне нежелательны»^[598].

В конце 1942 года Жукову напомнила о себе Мария Волохова, его большая любовь из Минска. Антон Янин, ее муж и друг Георгия, человек, который спас его от калмыцких сабель, погиб в Сталинграде. Его сын Владимир, крестник Георгия, умер от ран в Керчи. Мария осталась одна с Маргаритой, дочерью Жукова. Она попросила у него помощи, которую Георгий охотно оказал. Затем началась его душевная переписка с Маргаритой. Когда девушка вследствие недоедания заболела, маршал немедленно отправил свой личный DC-3, чтобы отвезти ее в санаторий. С этого момента он не переставал заниматься ею с такой же заботой, какую проявлял по отношению к Эре и Элле. Все его четыре дочери согласны в том, что он был отличным, почти идеальным отцом.

Сталин сделал Жукову царский подарок по случаю присвоения ему маршальского звания: персональный поезд. Только сам вождь, Молотов и еще два или три члена политбюро имели право на эту почесть, имевшую в большевистской системе глубокое символическое значение. Начало этой традиции положили поезда Ленина, Сталина, Тухачевского и… Троцкого времен революции и Гражданской войны. Бучин описывает его следующим образом: «Спецпоезд был сформирован так, чтобы служить подвижной штаб-квартирой заместителя Верховного Главнокомандующего. Салон-вагон маршала (много спустя я выяснил, что он был бронированный), вагоны охраны, связи и наш, водительский вагон – гараж на две машины. Спереди и сзади состава из пяти вагонов бронеплощадки с зенитками. На каждой по 37-мм орудию и счетверенной пулеметной установке»^[599].

Победа под Сталинградом изменила взаимоотношения между Сталиным и его военачальниками. Вождь поверил в их способности; доверие было хрупким, непостоянным, но реальным. Он стал прислушиваться к своим советникам, в первую очередь к Жукову. Также он интересовался мнением командующих фронтами, имевшими к нему доступ в любой момент. Все они, и Жуков первый, находились под плотным контролем НКВД и должны были давать точные и практически постоянные отчеты о своей деятельности. Это новое доверие не означало, что до Сталинграда вождь все делал, как ему заблагорассудится: он всегда советовался со специалистами, прежде чем принять решение. Но если теперь он больше прислушивался к профессионалам, то потому, что после восемнадцати месяцев войны они стали более компетентными. Жуков сам признаёт это с некоторым простодушием: «Лично для меня оборона Сталинграда, подготовка контрнаступления и участие в решении вопросов операций на юге страны имели особо важное значение. Здесь я получил гораздо большую практику в организации контрнаступления, чем в 1941 году в районе Москвы, где ограниченные силы не позволили осуществить контрнаступление с целью окружения вражеской группировки»^[600]. Жуков, как и все его товарищи, принял идею, что время начиная с 22 июня 1941 года было периодом непрерывной учебы способам борьбы с противником, превосходящим Красную армию в тактическом отношении и в умении управлять крупными современными соединениями. После Сталинграда еще будут ошибки – и немало, в том числе у Жукова,  – но ни одна не станет катастрофической. Если сравнить высшее командование вермахта и Красной армии между 1941 и 1944 годами, мы будем поражены большей стабильностью советского генералитета. Количество командующих фронтами ограничивается дюжиной человек, командующих армиями – меньше сотни. Кадры центрального управления родами войск – танковыми, артиллерией, авиацией – за редкими исключениями – не менялись с 1941 года. Дьявольская чехарда кадров – эта язва РККА с начала 1930 годов – прекратилась.

Сталинград принес еще одно изменение, важное для Жукова и Красной армии. Сталин ввел и стал систематически применять институт «представителей Ставки», направлявшихся на фронты контролировать подготовку операций и координировать их проведение. Необходимость введения института представителей Ставки диктовалась огромной протяженностью фронта и слабым развитием средств коммуникации и связи. С первых дней войны Сталин использовал с той же целью Шапошникова и Ворошилова, но речь прежде всего шла о том, чтобы следить и карать, показывать, что внимание Сталина приковано к тому или иному участку. После Сталинграда полномочия представителей были расширены. Они могли изменять сроки операций, усиливать, за счет резервов Ставки, тот или иной участок, отменить или начать атаку, но всегда после получения санкции Верховного главнокомандующего, с которым разговаривали минимум раз в день по телефону спецсвязи. Большая часть миссий подобного рода выпала за войну на долю Жукова. Благодаря хронологии, составленной российским историком Исаевым^[601], можно насчитать их более пятидесяти.

Состав самой Ставки изменился мало. В 1943 году в нее вошли Василевский и Антонов, тогда как Ворошилов, Буденный и Тимошенко отошли в тень: их с тех пор забывали приглашать на ее заседания. С декабря 1942 года стабилизировалась и ситуация с кадрами Генштаба, после прихода на должность начальника Оперативного управления замечательного профессионала своего дела – генерала Антонова, которого окружали талантливые генштабисты, такие как Штеменко – казак с огромными усами.

Для Жукова, как для представителя Ставки, 1943 год будет тяжелым. Поражает даже география его передвижений. За исключением Арктики, он посетил все участки фронта, от Кубани до Ленинграда, проделав на самолете и на машине по меньшей мере 150 000 км. Он побывал на одиннадцати фронтах, в двух третях из шестидесяти армий, участвовавших в боевых действиях. Не было ни одной операции в этом году, успешной или неудачной, к которой он не имел бы отношения.

Эйфория – дурной советчик

Мы оставили Жукова 18 января, под Ленинградом, после завершения частичным успехом операции «Искра». Но это была только затравка. На самом деле свежеиспеченный маршал был послан на берега Невы для осуществления крайне амбициозного проекта: операции «Полярная звезда». Она должна была полностью освободить Ленинград не только атаками на ближайшие к нему подступы, слишком хорошо укрепленные и непроходимые для танков, а пытаясь осуществить более широкий охват всей группы армий «Север». План очень напоминал план операции «Юпитер». Он был сложен, подразделялся на многие фазы. В операции предполагалось задействовать три фронта: Ленинградский, Волховский и Северо-Западный, которым командовал Тимошенко. На севере, возле Ленинграда, Волховский и Ленинградский фронты должны были наступать в направлении Мги, чтобы привлечь к этому участку внимание немцев. Южнее озера Ильмень одна атакующая группа должна была отсечь Демянский выступ и находящиеся в нем шесть немецких дивизий. Но настоящий замысел Жукова должна была осуществить Особая группа Хозина (68-я армия Малиновского и 1-я танковая армия Катукова). 1-я ударная армия должна была проделать в неприятельской обороне брешь, куда затем вошла бы группа Хозина и, пройдя 300 км по вражеским тылам, выйти к Нарве на Балтике и к Пскову на западе: 500 000 немцев попали бы в ловушку, как в Сталинграде. Открылся бы путь в республики Прибалтики, был бы деблокирован запертый в Ленинграде Балтийский флот, Финляндия выведена из войны.

Но «Полярная звезда» была лишь северным фрагментом более масштабной картины. В конце января, как и год назад, Сталин решил превратить «Уран» и его результаты в генеральное наступление почти на всем фронте. В отличие от 1942 года Жуков разделял грандиозные планы Верховного и тоже находился во власти эйфории, наступившей после Сталинграда. Сначала директива Ставки бросила в направлении Днепра Южный, Юго-Западный и Воронежский фронты; координировать их действия было поручено Василевскому. Затем, 6 февраля, в 01:40 ночи, телетайпы отстучали в штабы Западного, Калининского, Брянского и Центрального фронтов: им поставлены задачи достичь Брянска, Орла, Смоленска и Витебска. На Жукова возложена ответственность по координации действий войск на центральном участке, а также на балтийском («Полярная звезда»). Речь шла о том, чтобы отбросить немцев на рубежи, занимавшиеся ими в августе-сентябре 1941 года, не меньше! Сталин, Жуков и Василевский заболели мегаломанией. Как и в 1942 году, они недооценили противника, который отнюдь не был разбит, и переоценили наступательные возможности Красной армии, которые уже были на пределе. Как и в 1942 году, советское командование хотело наступать на всех направлениях одновременно, хотя средства были ограничены, резервы отсутствовали. Вермахт, полагали в Кремле, не был способен к скоординированным действиям. Наступление должно было развиться из преследования разбитого противника. С этого момента лозунги заменили анализ: атаковать, атаковать непрерывно, как можно скорее продвигаться вперед, не давать немцу закрепиться на новых позициях до наступления оттепели, которая в начале весны превратит все дороги в грязь.

Операция «Полярная звезда» столкнулась с гигантскими организационными трудностями. Ничего не было готово. 1-я танковая армия, главная ударная сила, еще только формировалась. Не хватало снарядов. Отвлекающие внимание противника атаки начались 10 февраля под Ленинградом. Немцы были предупреждены, и успехи атакующих были минимальными. Тем не менее Жуков приступил к реализации второго этапа плана: атаке войск Северо-Западного фронта против Демянского выступа. Но немцы предугадали и этот удар. Новый начальник Генерального штаба ОКХ Цейтцлер убедил Гитлера оставить этот вытянутый в сторону противника палец длиной в 120 км. Отвод войск начался 19 февраля. Скоро грянула очень ранняя оттепель, превратившая землю в сплошной океан грязи. Дивизии Жукова, блокированные в адских пробках, не могли выйти на исходные позиции, в то время как противник уходил у них из-под носа. Сталин потребовал от Жукова немедленно перейти в наступление имеющимися в наличии силами. Но даже энергия маршала не могла совладать со все возрастающим беспорядком и стянуть в одно место разбросанные части и соединения. Атаки были слишком слабыми и нескоординированными, они не давали никаких результатов или били по пустому месту. Жуков попытался спасти «Полярную звезду», перегруппировав свои силы. Но 7 марта Сталин позвонил ему и приказал прекратить операцию, а 1-ю танковую армию погрузить в эшелоны и как можно скорее отправить под Курск, где назревала катастрофа.

В тот момент, когда немцы оставляли Демянский выступ, Модель эвакуировал Ржевский выступ (операция «Бюффель» (буйвол (нем.).  – Пер.). Города Вязьма, Сычевка, Белый, Гжатск, за овладение которыми Жуков безуспешно сражался в феврале – марте 1942 года, потом в августе и, наконец, в декабре, были полностью разрушены, население депортировано, автомобильные и железные дороги уничтожены, все здания стерты с лица земли. Защищаемая этой полосой выжженной земли, IX армия отступила на новые позиции с более короткой линией фронта. Отведя войска от Демянска и Ржева, германские войска получили в качестве резерва драгоценные для них 12 хорошо обстрелянных дивизий. Однако советская сторона испытала большое облегчение: линия фронта отодвинулась от Москвы и теперь проходила не ближе чем в 200 км от города. Гитлер потерял последнюю надежду захватить советскую столицу. А Жуков потерял свой главный аргумент в пользу приоритета центрального направления.

В феврале и марте Жуков носился между Вязьмой и Ленинградом. Поэтому он издалека наблюдал за общим наступлением, начавшимся на юге от Дона в направлении Днепра под контролем Василевского. Воронежский (Голиков), Юго-Западный (Ватутин) и Южный (Малиновский, заменивший впавшего в депрессию Еременко) фронты играли ключевую роль. 24 января Ватутин начал основную операцию, получившую кодовое название «Скачок». Под ударом его войск румынская III армия развалилась, через ее позиции прошло несколько танковых корпусов, быстрым ходом направившихся на юго-запад, к нижнему Днепру. Над германскими позициями навис огромный красный выступ. 25-го числа Сталин обратился ко всем фронтам с приказом: «Вперед, на разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!» Реализм снова покинул Ставку. Потому что Манштейн, новый командующий группой армий «Дон», сумел совершить чудо. Среди вихря советских атак, невзирая на отвратительную погоду, он сумел прикрыть отступление своих армий, сосредоточить прибывшие из Франции подкрепления и 19 февраля 1943 года перейти в контратаку. Малочисленные танковые корпуса Ватутина, оторвавшиеся от своей пехоты, были разгромлены один за другим. К счастью для русских, немцы не имели достаточно пехоты, чтобы закрепить стенки котлов, устроенных их танковыми дивизиями. Небольшими группами, бросив все вооружение, советские солдаты сумели спастись за Донцом, еще покрытым тонким ледком. В плен попало всего 9000 человек.

«Полярная звезда»: планы Жукова

Голикова, наступавшего севернее, ждала та же участь. После трехдневных уличных боев 14 марта был оставлен Харьков, 18-го, всего за четыре часа, немцами взят Белгород. Стратегический план Сталина, Жукова и Василевского был сорван. Немцев не удалось изгнать из Восточной Украины. Манштейн не ограничился тем, что остановил советское наступление к Днепру. Он предполагал продолжать наступление на Курск и разгромить войска Рокоссовского, выдвинувшиеся слишком далеко вперед. Но на пути у него встал Жуков. Вернемся немного назад. В начале февраля Жуков наметил серию наступлений для Калининского (Пуркаев), Западного (Конев, затем Соколовский), Брянского (Рейтер) и Центрального (бывшего Донского; Рокоссовский) фронтов. В феврале и марте 1943 года все они атаковали позиции германской группы армий «Центр». Они должны были двигаться на Брянск и Смоленск с целью окружения четырех из пяти армий Клюге. Несмотря на огромные трудности со снабжением, Рокоссовский сумел совершить великолепный прорыв до Десны, но он оказался один: его соседи топтались перед Орлом и Брянском. Жуков понял, что не может быть и речи о том, чтобы дойти до Смоленска, будет хорошо, если удастся взять хотя бы Орел. 7 марта Рокоссовский предпринял попытку окружить город, но атака немецких II танковой и II армий, угрожавшая взять его в клещи, отбросила его войска на 150 км к востоку, в направлении Курска. У Рокоссовского не было никаких шансов на успех: накануне предпринятой им атаки Ставка забрала у него крупные силы, которые были спешно переброшены на юг, где наступал Манштейн.

13 или 14 марта Сталин позвонил маршалу Жукову, который в тот момент находился вместе с Тимошенко на КП Северо-Западного фронта. «Возвращайтесь в Москву,  – сказал Верховный озабоченным тоном.  – Возможно, вам придется отправиться в район Харькова». 16 марта, проехав 500 км по разбитым дорогам, Жуков в 20 часов приехал на улицу Грановского. По собственному его признанию, он «страшно устал за дорогу». Но поспать ему не удалось, потому что позвонил Поскребышев и сообщил, что Сталин вызывает его в Кремль, где должно состояться важное совещание по вопросу производства танков и самолетов. Через два часа Жуков был в кабинете Сталина. В 3 часа утра Верховный пригласил его пообедать вдвоем в его квартире. Он нарисовал своему заместителю ситуацию к северу от Харькова в самых мрачных красках. Юго-Западный фронт отступил, но Воронежский не принял мер для отвода своих войск, чтобы сохранить контакт с соседом. В результате перед Манштейном не оказалось никаких войск. Смертельная угроза нависла также над Центральным фронтом Рокоссовского, ушедшего далеко вперед за Курск. Ужин закончился в шестом часу. А в 7 часов Жуков уже ехал в своем специальном поезде. (Относительно способа путешествия Жукова существуют расхождения. Сам он в «Воспоминаниях и размышлениях» упоминает, что летел на самолете: «В семь часов утра был на Центральном аэродроме и вылетел в штаб Воронежского фронта» (Жуков Г.К. Указ. соч. М.: АПН, 1969. С. 454.) Его шофер Бучин в своей книге пишет, что ехали на поезде.  – Пер.).

18 марта он прибыл в Курск. Поезд был замаскирован, машины выгружены, и маршал с сопровождающими поехал в штаб Воронежского фронта. «Жуков торопил,  – рассказывает его шофер Бучин.  – […] Жуков с окаменевшим лицом смотрел на мчавшиеся навстречу грузовики, набитые солдатами, ездовых, беспощадно нахлестывавших лошадей, и тянувшиеся по обочинам группы солдат в грязи с головы до ног. Правда, почти все с оружием. Георгий Константинович бросил по поводу этого одобрительную реплику. И замолчал, следя за маршрутом по карте. […] Конец путешествию пришел внезапно – раздались гулкие выстрелы танковых пушек. Просвистели болванки. Задний ход, разворот – и назад, в Обоянь. […] Если бы мы ехали по-прежнему, то через минуту-другую вкатились бы в боевые порядки авангарда танкового корпуса СС. Потом выяснилось, что на карте, врученной маршалу, был неверно нанесен передний край, указан рубеж, с которого наши войска уже отступили. […] В деревне под Обоянью Жуков прошел в здание, где находился штаб Воронежского фронта. Мы, оставшиеся на улице, стали свидетелями того, как готовились драпать штабные. […] Офицеры-штабисты поспешно кидали на машины какие-то ящики, связисты сматывали провода. Крики, шум, ругань. Мы, жуковские водители и охрана, дивились паникерам. Я уже узнал, что в штабе собрались звезды первой величины – командующий Воронежским фронтом Голиков, член Военного совета Хрущев и группа генералов. […] Узнал я, что с незадачливыми вояками и А.М. Василевский, только что получивший звание Маршала Советского Союза. […] С его [Жукова] появлением в доме, около которого мы наблюдали панику, воцарился воинский порядок»^[602].

Если верить Минюку, генералу для особых поручений при Жукове, ни Голиков, ни Хрущев не смогли внятно доложить ситуацию. К счастью, там находился Антонов, сохранивший холодную голову. Он объяснил, что положение еще хуже, чем было доложено Сталину. Дорога на Курск открыта. В 69-й армии, например, больше нет ни одного танка, в ее дивизиях осталось меньше чем по 1000 человек. Жуков немедленно позвонил Сталину: «Необходимо срочно двинуть сюда все, что можно из резерва Ставки и с соседних фронтов». Василевский ответил ему, что 64, 62 и 21-я армии в пути, 1-я танковая армия Катукова, переброшенная с Северо-Западного фронта, сосредотачивается вокруг Обояни, южнее Курска, на случай, если пехота не удержит фронт. Жуков собрался выехать, чтобы лично возглавить оборону Белгорода – ключа к дороге на Курск, когда узнал, что 18 марта город сдан. К счастью, вовремя подоспел авангард 21-й армии – 52-я гвардейская дивизия,  – остановивший продвижение эсэсовских дивизий, которым не удалось перейти Донецк.

Бедов, начальник охраны Жукова, рассказывает, что маршал, увидев окружающий его беспорядок, потребовал от Сталина снять Голикова. Он вспоминает, как слышал телефонный разговор: «Он сказал, что генерал Голиков не способен справиться в создавшейся обстановке… повторяет старые ошибки. Под Сухиничами он плохо показал себя, командуя 10-й армией. А теперь допустил более серьезный просчет. Не можем мы губить войска»^[603]. Жуков дал волю своей старой неприязни к человеку, который с радостью отдал бы его в руки палачей из НКВД. Сталин послушал его и 21 марта заменил Голикова на посту командующего Воронежским фронтом Ватутиным. «Три дня Жуков,  – рассказывает Бучин,  – мотался между передовым краем и штабом фронта, разместившимся в деревне Стрелецкой. Наша оборона уплотнялась с каждым часом, подтягивалась вся 21-я армия. Дороги у Обояни капитально испортились – сосредоточивалась танковая армия [Катукова]. Нового командующего фронтом Ватутина Жуков провез по штабам становившихся в оборону соединений, привозил и на передний край. Комичное зрелище: невысокий Жуков решительно шагал, показывая рукой в ту или другую сторону, а рядом и чуть позади семенил крошечный Ватутин. Роскошного маршала А.М. Василевского 22 марта отправили восвояси. Жуков оказывал ему всяческое внимание и велел отвезти полководца на полевой аэродром на нашем „хорьхе“»^[604].

Манштейн быстро увидел, что советская оборона окрепла. Его первоначальный план заключался в том, чтобы перейти через Донец южнее Белгорода, а затем двинуться на северо-восток к Короче, чтобы замкнуть кольцо в тылах Центрального и Западного фронтов в 150 км. Но оттепель не позволила перейти реку по ставшему слишком тонким льду, благоприятный момент был упущен, а 52-я гвардейская дивизия держалась твердо. Через сорок восемь часов Жуков приедет в это соединение вместе с Ватутиным и щедро наградит ее солдат и офицеров. У Манштейна не осталось выбора, кроме как двигаться вдоль западного берега и атаковать советские войска в лоб. Это лишило его главного козыря – маневра – и заставило готовить для взятия Курска классические клещи. Отныне, чтобы создать вторую клешню, ему нужна была помощь Клюге, командующего группой армий «Центр», позиции которой находились в 70 км севернее Курска. Но тот отказался помогать, ссылаясь на состояние трех своих армий, от которых ждали атаки в южном направлении. IX армия Моделя только что оставила Ржевский выступ под натиском войск Западного и Калининского фронтов, деятельность которых координировал Жуков. II и II танковая армии были обескровлены непрерывными атаками советских войск, которые с 15 февраля также координировал Жуков. С 20 марта помощь Клюге уже была не нужна: началась оттепель, и люди, лошади, техника тонули в грязи, от паводка реки и ручьи расширились в два-три раза. Вследствие этого Манштейн приостановил свои наступательные операции. Жуков смог перевести дух: Курск устоял.

В апреле 1943 года затишье установилось на всем Восточном фронте, кроме Кавказа, где продолжались второстепенные операции вокруг Новороссийского порта и на Таманском полуострове. Силы обеих сторон были истощены. Им надо было пополнить войска, обучить новобранцев, сколотить боевые соединения из спешно присланных зимой подкреплений, не имевших боевого опыта. В центре огромного фронта протяженностью 2350 км образовался удерживаемый Красной армией выступ, Курская дуга, глубоко вдававшийся в немецкие позиции. Сразу за ним к северу силы Клюге занимали другой выступ, Орловский, который вдавался уже в советские позиции. Эта перевернутая буква S привлекала к себе внимание обоих противников.

Обе стороны подсчитывали потери. В этом отношении итог зимнего советского наступления впечатляющ. Румынские, итальянские, венгерские и немецкие войска потеряли 107 дивизий, больше 40 % всех своих сил, задействованных на Восточном фронте; 250 000 румын, 185 000 итальянцев, 140 000 венгров и около 500 000 немцев были убиты или пропали без вести (безвозвратные потери), ранены, взяты в плен. Полностью уничтожены более 2000 танков и 1000 самолетов. Наконец, фронт отодвинулся в южной своей части на 500 км, навсегда сделав недосягаемой для вермахта Волгу и кавказскую нефть. Второе стратегическое наступление рейха закончилось катастрофой. За зиму советские войска потеряли полмиллиона человек и в пять или шесть раз больше танков, чем немцы. Их февральское стратегическое наступление было остановлено контрударом Манштейна. Жуков в своих мемуарах не написал об этом ни слова. Зато он намекает на победу в Демянске и на Ржевском выступе, хотя немцы сами, по собственной инициативе, оставили эти две позиции.

Контрнаступление Манштейна (март 1943 г.)

Сталин был разочарован: как и в 1942 году, ему приходилось отложить на будущее мечты о разгроме немецкого Восточного фронта одним ударом. Контрудар Манштейна, похоже, вылечил Жукова и Василевского – первый нуждался в этом сильнее, чем второй,  – от рецидивов мегаломании, которые уже дважды частично нивелировали успехи зимних контрнаступлений. Он вернул их к реальности, умеренности и осторожности. В тактическом и оперативном плане больше не будет речи о том, чтобы бросать танковые корпуса в глубокие прорывы, если неприятельские силы на флангах не были скованы. Цели операций будут в точности соответствовать реальным силам и средствам фронтов. Отныне войска будут действовать последовательными ударами, прерываемыми паузами. В стратегическом плане вновь был открыто поставлен вопрос об обороне, впервые с выхода в начале 1930 годов работ Свечина.

Глава 18
Курск: ловушка Жукова

Три недели после остановки контрнаступления Манштейна (20 марта – 10 апреля 1943 г.) стали поворотным моментом советско-германской войны, поскольку оба противника были в состоянии захватить инициативу. И главную роль сыграл здесь Жуков со своим коллегой и будущим сватом Василевским.

До 23 марта Жуков оставался в полосе Воронежского фронта на южном фасе Курского выступа. 23-го и 24-го он, вместе с Рокоссовским, посетил 13-ю армию, на этот раз на северном фасе выступа. 26-го он присутствовал в Москве на совещании в Ставке. Затем, с 27 марта по 1 апреля, снова объезжал войска Воронежского фронта, теперь расположение 6-й и 7-й гвардейских армий. Там к нему присоединился Василевский, и десять дней они работали вдвоем. Так же вместе они противостояли Сталину, когда тот, в очередной раз поддавшись оптимизму и желая захватить инициативу в свои руки, потребовал разработки плана наступления с Курского выступа. На этот раз Жуков и Василевский открыто объявили ему об опасности попасть в клещи в случае удара немцев, чьи силы сосредоточены по обеим сторонам выступа. Затем последовала дискуссия относительно простой альтернативы: следует ли что-то предпринять весной 1943 года для захвата стратегической инициативы или же дождаться немецкого наступления, а затем контратаковать? Выбор во многом зависел от того, насколько правильно удастся разгадать замыслы врага.

Благодаря эффективному добыванию информации и ее тщательному анализу под Курском советское командование впервые смогло раскрыть планы противника. В конце марта – начале апреля от многочисленных источников в Ставку поступали сведения о том, что немцы приняли решение начать наступление против Курского выступа. Часть информации поступила от советской резидентуры «Люци» в Швейцарии и от агента в британском центре дешифровки в Блетчли-Парке (проект «Ультра»), хотя историки до сих пор спорят относительно их данных и степени их достоверности. Какова бы ни была ценность информации, поступившей от зарубежной агентуры, Ставка, и в первую очередь Жуков, очень скоро поняли замысел немцев. Само существование Курского выступа подсказывало, что противник захочет его срезать. Оценить масштаб предполагаемого наступления и его главные направления можно было на основе наблюдений, проводившихся на местности. Советская военная разведка ГРУ располагала в немецком тылу многочисленной агентурой, подробно докладывавшей о сосредоточении живой силы и техники противника, о создании складов и аэродромов, о графике железнодорожных перевозок и о многом другом. Десятки офицеров ГРУ, снабженные рациями, были сброшены с парашютами за линию фронта и влились в партизанские отряды, действовавшие в лесах вокруг Орла. Интенсивная аэрофотосъемка и работа службы радиоперехвата представляли третий канал поступления информации в Ставку, который становился все более важным по мере того, как немецкие приготовления становились все масштабнее, вследствие чего их было труднее скрывать. С конца марта было установлено местонахождение и номера сорока немецких дивизий – из них 20 танковых,  – расположенных вокруг выступа.

Стратегическая оборона!

7 апреля, после объезда всех войск в северной и южной частях Курского выступа, Жуков сформулировал свое мнение. На следующий день, в 05:30, он отправил Сталину доклад со своими предварительными соображениями относительно дальнейших действий. Вот показательные выдержки оттуда:

«Товарищу Васильеву [кодовое имя Сталина].

Докладываю свое мнение о возможных действиях противника весной и летом 1943 года и свои соображения о наших оборонительных боях на ближайший период:

1. Противник, понеся большие потери в зимней кампании 1942 – 43 годов, видимо, не сумеет создать к весне больших резервов для того, чтобы вновь предпринять наступление для захвата Кавказа и выхода на Волгу с целью глубокого обхода Москвы. […] Противник вынужден будет […] развернуть свои наступательные действия на более узком фронте и решать задачу строго по этапам, имея основной целью кампании 1943 года захват города Москвы.

Исходя из наличия в данный момент группировок против нашего Центрального, Воронежского и Юго-Западного фронтов, я считаю, что главные наступательные операции противник развернет против этих трех фронтов […].

2. Видимо, в первом этапе противник, собрав максимум своих сил, в том числе до 13–15 танковых дивизий, при поддержке большого количества авиации нанесет удар своей орловско-кромской группировкой в обход Курска с северо-востока и белгородско-харьковской группировкой в обход Курска с юго-востока. […]

6. Для того чтобы противник разбился о нашу оборону, кроме мер по усилению ПТО (противотанковой обороны.  – Пер.) Центрального и Воронежского фронтов, нам необходимо как можно быстрее собрать с пассивных участков и перебросить в резерв Ставки на угрожаемые направления 30 полков иптап (истребительный противотанковый артиллерийский полк.  – Пер.), все полки самоходной артиллерии… и сосредоточить как можно больше авиации в резерве Ставки…

Я незнаком с окончательным расположением наших оперативных резервов, поэтому считаю целесообразным предложить расположить их в районе Ефремов – Ливны – […] Воронеж – Елец. […]

Переход наших войск в наступление в ближайшие дни с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем противника на нашей обороне, выбьем ему танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление окончательно добьем основную группировку противника […].

Подпись: Константинов [кодовое имя Жукова]»^[605].

В этих строках весь советский план действий под Курском. 10 апреля Василевский по телефону сообщил Жукову о согласии с его предложениями. В тот же день оба составили директиву Ставки о создании крупных резервов, объединенных в новый Степной фронт, поставленный позади выступа. Начались совещания с командующими фронтами и их начальниками штабов. Многие, в том числе Ватутин, предпочитали предпринять упреждающее наступление на немцев. А вот Рокоссовский полностью поддержал идею глубокой обороны, предшествующей переходу советских войск в наступление^[606].

12 апреля Жуков, Василевский и Антонов представили Сталину свои выводы, подкрепленные картами. Верховный отказался от идеи упреждающего наступления, но продолжал полагать, что вермахт намерен ударить с юго-востока на Москву. В конце концов он согласился с тем, что главная опасность угрожает Курску, направление на который должно быть усилено в первую очередь. Но, настаивал он, для устранения всякой угрозы Москве следует создать эшелонированную систему обороны такой глубины, чтобы исключить малейшую вероятность выхода противника в дальний тыл. Кроме этого, танковые резервы должны прикрывать основные направления, в первую очередь московское. Несмотря на эти страховочные меры, Сталин в мае и июне продолжал сомневаться, правильное ли решение он принял: ведь Ватутин и Хрущев предлагали наступать – прорваться от Черкасс к Днепру и взять в кольцо группу армий «Юг». Это был практически тот же план, который в феврале осуществлял тот же Ватутин, чье продвижение было остановлено контрнаступлением Манштейна. Лишь в конце июня Жуков, Василевский и Антонов окончательно уговорили его отказаться от этой идеи. И все-таки 2 июля, после звонка Ватутина, вновь потребовавшего нанесения превентивного удара, Сталин опять поставит вопрос: «Стоит ли дожидаться удара противника?»

Вплоть до 18 апреля Жуков находился в Москве, в Ставке и в Генштабе. Он курировал доработку представленного 12-го числа Сталину реалистичного плана, свидетельствующего об оперативной зрелости, достигнутой советским Верховным командованием. План, разработка которого завершилась в мае, предусматривал именно то, что произойдет летом 1943 года. Первое: изматывание атакующих в направлении Курска немецких сил путем ведения активной обороны. Второе: первое наступление с целью ликвидации на севере Орловского выступа (операция «Кутузов»). Третье: освобождение Харькова на юге (операция «Румянцев»). Выровненная таким образом советская линия фронта устранила бы угрозу фланговых контратак противника, и все фронты, от Орла до Черного моря, смогут двинуться прямо к Днепру.

Тогда Сталин направил Жукова и Штеменко на Кавказ, чтобы помочь советским войскам ликвидировать неприятельский плацдарм на Кубани (на Таманском полуострове), удерживавшийся XVII немецкой армией, и полностью освободить военный порт Новороссийск. Жуков пробыл в этом районе – который ему не нравился и куда Ставка направила второсортные войска – до 10 мая. Он разработал план наступления 56-й армии и проследил за его осуществлением, начавшимся 29 апреля. Советские войска продвинулись вперед на 10 км и взяли Крымскую, но их наступательный порыв разбился о мощные немецкие оборонительные позиции: «Голубую линию». Жуков повел себя необычно: попросил Сталина отозвать его в Москву, с чем Верховный согласился. Можно полагать, что он опасался застрять на юге и не находиться на главном участке фронта в тот момент, когда немцы начнут под Курском наступление, намеченное на 15 мая. В рассказе об этой поездке в его «Воспоминаниях» есть одна фраза – удивительная и вызывающая улыбку у советских читателей: «…мы хотели посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Л.И. Брежневым, но он как раз находился на Малой земле, где шли тяжелейшие бои»^[607]. Чтобы маршала Жукова интересовало мнение никому не известного полковника Брежнева, естественно, было ложью, навязанной цензорами, назначенными тем же самым Брежневым. Жукова с большим трудом удалось убедить вставить в книгу эту нелепую фразу. А Брежнев, похоже, так и не понял, что выставил себя на посмешище.

С 10 по 13 мая Жуков находился в Москве, где изучал планы летнего контрнаступления. 14-го он приехал к Рокоссовскому на Центральный фронт. Немецкое наступление, намеченное на 15-е число, не началось. Общая тревога, объявленная 19-го, также оказалась ложной. Жуков пробыл на выступе до 26 мая, проверяя малейшие детали подготовки к обороне, мероприятия по которой приобрели невообразимый размах. Войска, сосредоточенные вокруг Курска, устроили минные поля, ловушки, перекопали многие тонны земли, соорудили земляные и бетонированные укрепления. Военная история еще не видела ничего подобного. Было сооружено восемь оборонительных рубежей общей глубиной 300 км. Каждая представляла собой лабиринт траншей, дотов и дзотов, минных полей (был установлен миллион мин!), проволочных заграждений. Каждый дом, хутор, деревня были укреплены. Берега рек были обтесаны под углом 90°, чтобы не позволить вражеским танкам преодолеть их вброд. Жуков всюду ездил, все видел, все проверял. Особенно он заботился о создании специалистами инженерных войск противотанковой борьбы. Для одной только 13-й армии Центрального фронта он предписал создание трех оборонительных рубежей со 158 укрепленными противотанковыми пунктами, с 300 позициями для артиллерии и ПВО. Из воспоминаний всюду сопровождавшего его шофера Бучина: «Если чем и запечатлелось в памяти Курское побоище – думаю, так точнее называть полдень Великой Отечественной, а не Курская битва,  – так это земляные работы в поле. По всему фронту и тылу на сотни километров на восток каждый день мелькали лопаты, подальше от фронта ревели экскаваторы, вывозили и привозили грунт. Натужно хрипели изношенные двигатели грузовиков, доставлявших бревна, мотки колючей проволоки, бетонные и стальные конструкции. Муравейник! […] День за днем, неделя за неделей Жуков объезжал Курский выступ. Он вникал в мельчайшие детали строительства укреплений, установки заграждений»^[608].

Жуков не знал, что германские руководители никак не могли договориться относительно даты начала операции «Цитадель» – наступления на Курск. Манштейн хотел как можно скорее начать наступление. Модель, как и Гудериан, генерал-инспектор танковых войск, против этой операции. Его начальник, Клюге,  – за. Гитлер, боявшийся потратить впустую свой последний патрон, ждал, пока с заводов начнут поступать новые тяжелые танки «Пантера» и «Тигр», которые, вместе с самоходными артиллерийскими установками «Фердинанд», должны были наверняка прорвать советскую оборону. Цейтцлер, начальник Генерального штаба ОКХ, бывший поначалу сторонником «Цитадели», затем выступил против нее. Разноголосица достигла высшей точки. И вот 21 июня Гитлер решил, что «Цитадель» начнется в начале июля.

С 26 по 31 мая Жуков находился на своем излюбленном участке – на Западном фронте. Он помог Соколовскому разработать план наступления на Смоленск – цель, остававшуюся недосягаемой для него с начала 1942 года. Затем, после пяти дней, проведенных Жуковым в Москве, Сталин 5 июня направил его на Юго-Западный фронт к Малиновскому и к его соседу слева – на Южный фронт, Толбухину. На этот раз речь шла о том, чтобы по окончании операции под Курском подготовить освобождение крупного промышленного района Донбасс. Жуков добавил, что здесь же возможно произвести отвлекающую операцию, если таковая понадобится во время сражения за Курск, что и произойдет. Особую заботу он проявлял о стыках фронтов, в первую очередь Воронежского и Юго-Западного. Соединение оборонительных систем, совместная организация артиллерии, радиосвязь, согласованные планы контратак – все это было тщательно разработано, а затем проверено на картах. У всех в памяти еще была харьковская катастрофа 1942 года, одной из основных причин которой явилось отсутствие связи между фронтами. С 16 по 28 июня маршал работал в Ставке. Немцы все еще не начинали наступление, и напряжение усиливалось. Сталин был сильно обеспокоен: что, если Гитлер тоже сделал выбор в пользу стратегической обороны? Не лучше ли атаковать сейчас, рискнуть нанести упреждающий удар? Переносить мучительное ожидание, воздерживаться от необдуманных действий Жукову помогали его холодный ум и стальные нервы. Все разведданные говорили о том, что Клюге и Манштейн накапливают значительные силы против северного и южного фасов Курского выступа. Возможно, именно желание начать наступление побудило Сталина отправить Жукова 30 июня на Брянский фронт. До 2 июля он объезжал армии, которым предстояло участвовать в наступлении на Орел (операция «Кутузов»)  – остававшийся втайне удар против IX армии Моделя. 4 июля он вернулся на КП Рокоссовского на Центральном фронте. Немцы активизировались. Участились налеты авиации и пристрелочная стрельба артиллерии. Около 01:30 ночи по московскому времени командующий 13-й армией Пухов доложил, что его люди захватили сапера из немецкой 6-й пехотной дивизии. Этот человек, некий Фермелла, рассказал, что общее наступление назначено на 3 часа утра. Жуков тут же приказал начать упреждающую артподготовку, не запрашивая разрешения Сталина, и велел подняться в воздух 600 самолетам, чтобы подавить на земле силы люфтваффе. В этот момент позвонил Верховный. «Я почувствовал, что Верховный находится в напряженном состоянии,  – пишет Жуков.  – Да и все мы, несмотря на то что удалось построить глубоко эшелонированную оборону и что в наших руках теперь находились мощные средства удара по немецким войскам, сильно волновались и были крайне возбуждены. Была глубокая ночь, но сон как рукой сняло»^[609]. Жуков, как и Сталин, мучился вопросом: сумеет ли в этот раз Красная армия остановить немецкое летнее наступление? Первые две меры оказались малоэффективными. Артиллерия причиняла незначительный ущерб немцам, а советская авиация понесла большие потери: она лишилась нескольких сотен самолетов и уступила на день господство в воздухе своему противнику.

Курск: битва гигантов

Курская битва началась 5 июля 1943 года. Никогда прежде такое огромное количество людей и техники не вступало в бой на столь небольшом пространстве: 2 миллиона солдат и офицеров, 6000 танков, 29 000 орудий и минометов, 3800 самолетов. Соотношение сил было в пользу советской стороны: 2: 1 в пехоте, 1,5: 1 в танках, 4: 1 в артиллерии; в авиации силы сторон были равны. Кроме того, немцы не имели такого преимущества, как внезапность. Зато у них появились новые мощные танки, а танкисты были лучше подготовлены. Способности командующих были равны: Модель и Клюге на севере против Рокоссовского и Жукова; Манштейн, Гот и Кемпф на юге против Ватутина, которого контролировал Василевский. Бесспорно, обе стороны выставили свои лучшие войска. Немецкий план заключался в нанесении двух ударов в направлении Курска: один по северному фасу выступа, другой по южному. Советская сторона имела крупный козырь – Степной фронт, командующим которым был назначен Конев. Развернутый за Центральным и Воронежским фронтами на полосе протяженностью 400 км к востоку от Орла и Воронежа, он составлял резерв из шести армий (в том числе 5-я гвардейская танковая армия) общей численностью 573 000 человек, 1639 танков и 563 самолета. В случае прорыва немцев Жуков и Василевский имели средства остановить их.

Курская битва и две контрнаступательные операции советских войск «Кутузов» и «Румянцев» (лето 1943 г.)

Первые четыре дня битвы Жуков находился вместе с Рокоссовским, перемещаясь между КП фронта и КП входящих в него армий. Провал его давнего противника Моделя стал очевиден с 8 июля. К этому моменту IX армия потеряла 50 % своих танков и четверть штурмовых групп, но нигде немцам не удалось вклиниться в советские позиции глубже чем на 15 км, нигде они не вышли ко второй линии советской обороны. А вот на юге тандему Ватутин – Василевский пришлось тяжело. У Манштейна было больше танков и самолетов, чем у Моделя. Жуков полагал, что все обстоит наоборот, и выделил Рокоссовскому больше сил и средств, чем Ватутину. Здесь он ошибся. Бестолковые действия Ватутина лишь усугубили ситуацию. Вследствие всех этих факторов на юге танковым частям Гота удалось вклиниться в советские позиции на 30 км. Они прорвали вторую линию обороны и штурмовали третью. В течение ночи Жуков, Василевский и Сталин решили отвести опасность двумя мерами. С одной стороны, они ввели в бой резервы Степного фронта Конева с целью остановить дальнейшее продвижение Манштейна. С другой – дали санкцию на начало на севере операции «Кутузов», которая должна была создать тяжелое положение для Моделя и окончательно разжать германские тиски. С этой миссией Жуков на рассвете 9 июля отправился на Брянский фронт, которым командовал генерал Попов.

Там его ждала неприятная встреча с членом Военного совета фронта Мехлисом и приятная – с начштаба фронта Сандаловым, который вместе с 20-й армией отличился при обороне Москвы. На следующий день Жуков встретился со своим другом Баграмяном, командующим главной ударной силой операции «Кутузов» – 11-й гвардейской армией, входившей в Западный фронт Соколовского. Заканчивались последние приготовления к наступлению. Жуков, по своей неизменной привычке, проверял надежность связи между фронтами, армиями, между наземными войсками и авиацией. Еще до начала операция увенчалась успехом в плане разведки. Клюге, знавший о готовящемся ударе, недооценил силы русских, которые должны были в нем участвовать. Против 500 000 человек II танковой и IX армий, Ставка сосредоточила 1 265 000 солдат и 2000 танков плюс 4-ю танковую армию в резерве. Жуков наметил два мощных удара. Один наносился Западным фронтом в направлении Брянска и стратегической железной дороги, соединяющей этот город с Орлом; другой Брянский фронт должен был наносить прямо на Орел.

Накануне начала наступления Жуков захотел увидеть немецкие позиции на участке Баграмяна. Его сопровождали Попов и начальник охраны Бедов, следовавший за маршалом, словно тень. Машину оставили в лесу, затем Жуков приказал Попову оставаться на месте, а сам, пригнувшись, направился на передовую линию. Он поднялся на холм вместе с Бедовым, который впоследствии расскажет эту историю^[610], и стал изучать в бинокль ничейную полосу, высматривая наиболее удобные места для танковой атаки. Внезапно немцы начали минометный обстрел. Первая мина разорвалась впереди, вторая – сзади. «Третья будет наша!» – крикнул Жуков начальнику своей охраны и бросился на землю. Мина разорвалась в четырех метрах от них. Оба они были сильно контужены. Жуков оглох на одно ухо, у него болела нога, ему трудно было стоять. Даже через четыре месяца после инцидента в письмах жене он не раз жаловался на его последствия. По поводу этого случая, едва не стоившего жизни его шефу, Бучин сделал несколько замечаний в адрес Баграмяна, красноречиво говорящих о межнациональной напряженности в Красной армией: «Войска не любили генерала-армянина с лисьей физиономией и повадками. […] Специфика водителя – долгое многочасовое ожидание тех, кого мы обслуживали. Генералы на своем совещании, мы, водители, на своем. Мы знали каждый шаг тех, кого привозили совещаться. Почти всегда плохо говорили о Баграмяне, которого винили за многое. Он никогда не смог отмыть пятно за сентябрь 1941 года. Тогда в неравном бою в окружении пал почти весь штаб Юго-Западного фронта во главе с М.П. Кирпоносом. А начальник оперативного управления штаба Баграмян уцелел, без царапины вышел из вражеского кольца. Говорили, конечно, вполголоса о том, что Баграмян бросил штаб, увел с собой немногую броневую технику, которой располагал Кирпонос с товарищами. Винили ловкого армянина за майскую катастрофу 1942 года под Харьковом. Фронтовики задавались вопросом, почему он держался на плаву. Ответ был однозначным – „дружба народов“, представителю кавказской народности прощалось то, за что русскому не сносить бы головы»^[611].

12 июля, в 3 часа утра, началась жуткая артподготовка; на протяжении двух с половиной часов советская артиллерия перемалывала позиции немецкой II танковой армии. На участке 11-й гвардейской армии насчитывалось до 200 орудий, тяжелых минометов и реактивных установок на километр фронта. Вой тысяч ракет «Катюш», выпущенных за десять минут до окончания огня, окончательно добил нервы немецких пехотинцев. После этого, прикрываемые сотнями Яков и штурмовиков, в атаку пошли советские танки с посаженной на их броню пехотой. 11-я гвардейская армия прорвала позиции противника с первой же попытки. Баграмян сосредоточил 6 гвардейских стрелковых дивизий всего на 16 км фронта. Огонь тысяч батарей все перевернул, перекопал, разрушил. 211-я и 293-я немецкие пехотные дивизии были полностью уничтожены. Во второй половине дня Баграмян бросил в бой свои дивизии второго эшелона, чтобы расширить прорыв и ввести в него два танковых корпуса, чтобы быстро развить успех. На следующий день они вырвались на оперативный простор и дошли до Хотинца, в 20 км к северо-западу от Орла. Мощное и быстрое наступление советских войск позволяло им освободить Орел и/или перерезать жизненно важную железную дорогу, соединяющую этот город с Брянском. Получив такие хорошие известия, Жуков ночью отправился к Ватутину, на южный фас Курского выступа. Сталин поручил ему установить, может ли Манштейн продолжать наступление. Если может, следует подтянуть дополнительные резервы, что могло поставить под угрозу успешное развитие операции «Кутузов».

Решительно «Кутузов» начался слишком уж хорошо! Ставка не меньше Моделя была удивлена быстротой продвижения Баграмяна. Для развития его успеха не было выделено достаточно танковых соединений. Однако во время планирования операции Федоренко, командующий бронетанковыми войсками Красной армии, настаивал на необходимости сосредоточения танковой армии позади 11-й гвардейской. Без этого становилось бессмысленным придавать ей такую ударную мощь. Зачем совершать прорыв, если не выделены средства, которые можно в него ввести? Но Ставка отказалась придвинуть ближе к Орловскому выступу две имевшиеся в ее распоряжении танковые армии. Сталин продолжал считать их последним заслоном на пути немцев к Москве. Нам неизвестна позиция Жукова по данному вопросу. Однако представляется вполне вероятным, что он считал достаточными те два танковых корпуса, которые были им даны Баграмяну. В таком случае он недооценил быстроту реакции своего старого противника Моделя.

Лучшая из двух этих армий, 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко, находилась слишком далеко от Баграмяна, напротив места изгиба выступа, откуда наблюдала за развитием наступления Манштейна на Курск. Вторая, 4-я танковая армия генерала Баданова, размещалась в 150 км к северо-востоку. Ставка отправила Баданову и командующему 11-й армией Федюнинскому приказ быть готовыми выступить на помощь Баграмяну. Но они придут слишком поздно. Подкрепления Моделя, переброшенные по шоссейным и железным дорогам, успели первыми и заткнули брешь во фронте. Танкам Баграмяна, прошедшим с начала операции 65 км, пришлось остановиться и ждать подкреплений. А дальше операция превратилась в сражение на истощение. Возможность окружить две германские армии была упущена. Модель сумел организовать великолепный отход в полном порядке, огрызаясь контратаками, сдерживавшими порыв советских танков. Здесь, как и в Ржеве, немцы не обошлись без военных преступлений. Они оставляли выжженную землю, угнали с собой 250 000 человек, из которых во время марша погибли несколько десятков тысяч. Орел был освобожден 5 августа. Вечером Левитан зачитал по московскому радио не слыханное ранее советскими гражданами сообщение, которое теперь будет повторяться триста раз вплоть до 8 мая 1945 года: «Сегодня, 5 августа, в 24 часа столица нашей Родины Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из 120 орудий. За отличные наступательные действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в операциях по освобождению Орла и Белгорода. Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины! Смерть немецким оккупантам! Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза И. СТАЛИН». 16 августа II танковая и IX армии были временно отведены за линию Хаген. Операция «Кутузов» стоила советской стороне 500 000 человек (из них 112 000 убитых) и 100 000 человек немцам.

Освобождение Харькова: операция «Румянцев»

Мы оставили Жукова 13 июля на Воронежском фронте, куда Сталин отправил его посмотреть, что происходит. Накануне, на равнине перед Прохоровкой, 5-я гвардейская танковая армия преждевременно начала контратаку, стоившую ей половины ее танков. Продвижение сил Манштейна, уже остановленное на других участках, на этом было лишь значительно замедлено. Через четыре дня оно окончательно прекратилось по различным причинам. 10 июля союзники высадились на Сицилии. Сопротивление им было слабым. Гитлер был убежден: скоро за этим последует высадка в континентальной Италии. Где взять войска для ее отражения, как не в России? Гитлер решил забрать у Манштейна его главную ударную силу – II танковый корпус СС, чтобы отправить его в Рим на защиту Муссолини. Это уже был «второй фронт», пускай Сталин и отказывался признать его таковым. 12-го Клюге доложил Гитлеру, что Советы пытаются зайти ему в тыл восточнее Орла (это было начало операции «Кутузов») и если фюрер хочет сохранить группу армий «Центр», то у него, объяснял Клюге, есть только один выход: прекратить операцию «Цитадель» и отвести IX армию Моделя, чтобы отразить советские атаки на востоке и на севере. Помимо этого немцы обнаружили несомненные признаки подготовки наступления на Донце, в полосе Юго-Западного и Южного фронтов. В этом районе у них не было никаких резервов для отражения советских атак. 13 июля Гитлер приказал прекратить «Цитадель». Манштейн выразил свое несогласие с таким решением и получил отсрочку, чтобы попытаться еще хоть немного углубиться в советские позиции.

13-го и 14-го Жуков и Василевский находились на КП 5-й гвардейской танковой армии. Если верить воспоминаниям жуковского шофера Бучина, маршал резко отругал ее командующего Ротмистрова за то, что тот в несколько часов угробил свою прекрасную армию. Жуков немедленно приказал отвести назад 69-ю армию, которой угрожало окружение. Отвод был осуществлен организованно и в полном порядке, впервые с 1941 года. Жуков лично ездил на своей машине по дорогам, по которым отступала армия, чтобы показать людям, что ситуация под контролем. Василевского с ним не было, что показывает разницу характеров этих двоих людей: Жукову, как выражается его шофер, необходимо было «лазить по-пластунски по передовой». На самом деле этот спокойный отход свидетельствует о том, что силы Манштейна иссякли. Но Жуков и Василевский не были в этом уверены. 14 июля, в 02:47, они направили Сталину сообщение, в котором чувствуется их беспокойство: «Противник, несмотря на огромные потери… все же не отказывается от мысли прорваться на Обоянь и далее на Курск, добиваясь этого какой угодно ценой». Вот почему Жуков не мог бросить одну из оставленных Сталиным в резерве двух танковых армий в прорыв, осуществленный Баграмяном, и тем обеспечить быстрый успех операции «Багратион». В Орле хороший план Жукова забуксовал из-за неясности стратегической ситуации на юге Курского выступа.

Чтобы отбить у немцев желание наступать на Курск, Жуков и Василевский начали отвлекающую операцию, подготовленную еще в июне. 17 июля Южный фронт атаковал немецкую VI армию. На этот раз Гитлер окончательно отказался от продолжения «Цитадели» и перебросил танки Манштейна на юг для отражения нового наступления красных. Немецкий провал под Курском имел огромное значение. Вермахт уже не мог победить Красную армию, даже летом, даже с новейшим вооружением, даже с Манштейном. Он окончательно потерял стратегическую инициативу на Восточном фронте и мог лишь отражать удары. На советской стороне эта битва произвела психологический переворот. Исчез страх перед немцем. Как сказал один офицер-танкист с Центрального фронта: «В начале войны все делалось наспех, всегда не успевали. А теперь действуем спокойно»^[612]. Даже карательные органы отметили изменение психологической атмосферы. В войсках не было паники, не было массовых сдач в плен. С 1 августа по 15 октября 1942 года Особый отдел НКВД насчитал на Донском фронте 36 109 задержанных заградительными отрядами солдат, из которых 433 были расстреляны, 1089 отправлены в штрафные подразделения. Через девять месяцев, в июле 1943 года, на Центральном фронте, где было в два раза больше людей, было арестовано 517 человек, 65 расстреляны^[613].

Победа под Курском, как это было под Сталинградом и будет после операции «Багратион» 1944 года и Берлинской операции 1945 года, вызвала после войны споры между советскими военачальниками. В письме^[614] в «Военно-исторический журнал» (ВИЖ) в сентябре 1967 года Рокоссовский возмущался статьей в номере журнала за прошлый месяц, где была представлена жуковская версия события. Как это часто бывает в грандиозных битвах, планы стали результатом коллективной работы, в которой очень трудно выделить доли участия центральных органов (Ставки, Генштаба) и штабов фронтов. Тем не менее невозможно оспаривать тот факт, что именно Жукову принадлежит главная идея: перехода к стратегической обороне. То, что Рокоссовский создал первоклассную оборонительную систему, о которую сломал зубы Модель, не ставит под сомнение никто, в том числе Жуков. Но сама ее избыточность говорит против Рокоссовского. Он обвиняет Жукова в том, что тот пробыл на КП его фронта всего лишь двадцать четыре часа, тогда как мы располагаем многочисленными документами, подтверждающими, что он находился на Центральном фронте больше десяти суток. Рокоссовский упрекает Жукова за сделанные тем намеки, что успехи Рокоссовского были больше, чем у Ватутина, потому, что перед ним был более слабый противник. Анализ состава противостоявших им армий показывает, что так все и было. Рокоссовский отлично действовал в этом сражении, но ему было легче, чем тем, кто воевал на южном фасе выступа. Такого рода полемика показывает в первую очередь атмосферу взаимной ненависти, царившую между красными маршалами.

16 июля 1943 года Жуков уже занимался организацией нового удара. Вплоть до 28 июля он контролировал подготовительные меры, принимаемые на Степном фронте Конева, и помогал Ватутину переформировать его потрепанные армии. Сталин хотел, чтобы операция «Румянцев» – освобождение Харькова – началась 23 июля. Жуков отговорил его. «Цитадель» стоила Ватутину 73 000 человек, из которых 27 000 составили безвозвратные потери, а также 80 % его танков. Надо было дождаться поступления с ремонтных заводов многих сотен починенных T-34… и выхода из госпиталей раненых танкистов: человеческие ресурсы Красной армии были уже не так велики. Приходилось беречь людей. Кроме того, надо было переделывать все планы, поскольку Степной фронт передал большую часть своих сил Воронежскому фронту. Планы должны были прорабатываться тем тщательнее, что противника звали Манштейн, и память о его ответных ударах при отступлении оставалась еще очень свежей. Сталин согласился перенести день «Д» на начало августа.

План был чисто жуковским: простым и прямым. Две армии Воронежского фронта и три армии Степного прорывают оборону противника северо-западнее Белгорода, на стыке позиций IV армии и оперативной группы «Кемпф». Тут же четыре танковых или механизированных корпуса этих армий расширяют полосу прорыва. Танки Ватутина отбрасывают IV танковую армию на запад, танки Конева – Кемпфа на юг. Наконец, потрепанные под Курском 1-я танковая армия Катукова и 5-я гвардейская танковая армия Ротмистрова, пройдя через позиции вражеской пехоты, двинутся на юг, займут важный тыловой центр Богодухов, после чего повернут на юго-восток для окружения Харькова. Вспоминая февральский урок 1943 года, Ставка решила прикрыть правый фланг предстоящей операции минимум тремя армиями. Две воздушные армии должны были обеспечить господство в воздухе над полем битвы.

План Жукова был прост в общих чертах, но сложен в деталях, особенно в вопросе координации атак. Армии должны были вступать в бой не одновременно, а одна за другой, между 3 и 8 августа, чтобы Манштейн разбросал свои резервы. Первый удар, который должен стать главным, наносился северо-западнее Белгорода, в районе сосредоточения отборных немецких частей. С точки зрения тактических приемов вермахта (атаковать превосходящими силами слабого) такой план – нарушение всех канонов. Жуков оправдывал эту атаку сильнейшего противника ссылками на немецкое контрнаступление прошлой зимой. С первого же дня операции главные силы Манштейна должны испытывать на себе давление советских войск, которое помешает им отходить, перегруппировываться и маневрировать. Теоретически это должно было облегчить положение армий, которые через несколько дней перейдут в наступление правее и левее Белгорода.

Сражение началось 3 августа. Оно было ожесточенным и изобиловало критическими моментами для обеих сторон. Если советским войскам, успешно освоившим искусство артподготовки, удалось без труда прорвать оборону противника, им было довольно сложно использовать свой успех на всю ее глубину, тем более имея дело с Манштейном, умело управлявшим своими танковыми соединениями. Сосредоточив 800 танков, он задал трепку 1-й и 5-й гвардейской танковым армиям, потерявшим за десять дней 75 % своих T-34. Прочитав сводку потерь, Сталин вспылил и 22 августа выразил свое недовольство Ватутину и Жукову. Первому: «События последних дней показали, что Вы не учли опыта прошлого и продолжаете повторять старые ошибки, как при планировании, так и при проведении операций. Стремление к наступлению всюду и к овладению возможно большей территорией, без закрепления успеха и прочного обеспечения флангов ударных группировок, является наступлением огульного характера. Такое наступление приводит к распылению сил и средств и дает возможность противнику наносить удары во фланг и тыл нашим далеко продвинувшимся вперед и не обеспеченным с флангов группировкам и бить их по частям. […] В результате этих действий противника наши войска понесли значительные потери»^[615]. Жукову: «План наступления Воронежского фронта с целью к 20.VIII овладеть Ахтырка явным образом не удался. Операция по разгрому харьковской группировки противника также затянулась. Ставке Верховного Главнокомандования неизвестно, по какому плану действуют сейчас Воронежский и Степной фронты. […] Необходимо организовать прорыв фронта противника с привлечением основных сил артиллерии и авиации подобно тому, как это было организовано севернее Белгорода»^[616].

Василевский, направленный координировать действия Юго-Западного и Южного фронтов, получил от Верховного такой выговор: «Маршалу Василевскому. Сейчас уже 3 часа 30 минут 17 августа, а Вы еще не изволили прислать в Ставку донесение об итогах операции за 16 августа и о Вашей оценке обстановки. Я давно уже обязал Вас как уполномоченного Ставки обязательно присылать в Ставку к исходу каждого дня операции специальные донесения. Вы почти каждый раз забывали об этой своей обязанности и не присылали в Ставку донесений. […] Последний раз предупреждаю Вас, что в случае, если Вы хоть раз еще позволите забыть о своем долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта. И. Сталин»'. Сталин внимательно следил за развитием операции и, когда пришла пора присылать отчеты, досталось всем маршалам. Нервозность Верховного в середине августа 1943 года отчасти объясняется и событиями, происходившими в другой части Европы. Союзники завоевали Сицилию с поразительной легкостью – итальянская армия просто подняла руки – и Сталину доложили, что высадка на Апеннинский полуостров состоится в ближайшем будущем. Верховный знал, что Красной армии по-прежнему противостоят 80 % наземных сил Германии и только в июле – августе советские потери приближались к 900 000 человек. Если дело так пойдет и дальше, англо-американцы окажутся в Берлине прежде, чем советские войска выйдут на границу 1939 года. Он немного успокоится к ноябрю, когда его армии форсируют Днепр, тогда как англосаксы будут топтаться в грязи в Абруцци.

23 августа 1943 года, в 11 часов, бойцы 89 гвардейской стрелковой дивизии водрузили красное знамя над Госпромом – огромным дворцом промышленности в конструктивистском стиле, господствующим над Харьковом. Пятый по значению город Советского Союза освобожден. С высоты 63-метровой башни бойцы Степного фронта смотрели на океан развалин – за восемнадцать месяцев город четыре раза переходил из рук в руки. Из миллиона его жителей уцелело лишь 190 000 бедняг, прятавшихся по подвалам. Генерал Конев получил возможность поднять свой авторитет. Он немедленно доложил новость Сталину, минуя его секретаря Поскребышева, запретившего беспокоить вождя. Похоже, Сталин не был за это в претензии к Коневу: за освобождение Харькова он в тот же день устроил в Москве салют по первому разряду: 224 орудийных выстрела. Жуков ничего не пишет об этом в своих «Воспоминаниях», но можно поспорить, что у него вызвала раздражение слава, выпавшая на долю того, кто всегда был его подчиненным. Для создания противовеса Жукову Сталин умножил знаки внимания Коневу. Операция «Румянцев» закончилась (советские войска потеряли 255 000 человек, из них 71 000 составили безвозвратные потери). Харьков был освобожден, Миусская линия на самом южном участке фронта прорвана, к 1 сентября 1943 года Красная армия продвинулась на 700 км от Севска (на стыке России, Белоруссии и Украины) до Таганрога на Азовском море. За исключением трех коротких приездов в Ставку, следующие девять месяцев Жуков провел на Украине. Там начиналась грандиозная битва за Днепр.

Перескочить Днепровский рубеж

У советского командования была четкая цель: воспрепятствовать укреплению немцами южного участка фронта от Киева до Черного моря за широкой естественной преградой – Днепром. Сталин, Ставка и Генштаб были согласны в том, что не дать противнику перехватить инициативу значит атаковать его первыми. Но как? Вот здесь Жуков и разделявший его точку зрения Антонов разошлись со Сталиным. У вождя сложилось твердое убеждение: Красная армия еще недостаточно зрела, чтобы осуществлять сложные операции на большую глубину. Он отстаивал идею серии наступлений на широком фронте. Для того чтобы использовать свое численное превосходство, Красная армия должна была атаковать одновременно на фронте длиной 1400 км, от Смоленска до Азовского моря. Немецкие войска должны были испытывать давление на всех участках, чтобы не иметь возможности маневрировать резервами. В обороне немцев неизбежно выявится слабое место, где удар будет усилен, что повлечет отступление либо уничтожение противника. Способ размеренный, медленный и будет стоить много жизней, зато надежно гарантирует результат. Сталин больше не верит в окружения, которые ему предлагают его военные советники. Когда в ходе операции «Кутузов» в начале августа Жуков предложил ему устроить немцам один котел южнее Орла, Сталин ответил: «Наша задача скорее изгнать немцев с нашей территории, а окружать их мы будем, когда они станут послабее…» Вот как Жуков комментирует данную ситуацию в своих «Воспоминаниях»: «Мы не настояли на своем предложении, а зря! Надо было тверже отстаивать свою точку зрения. Тогда наши войска уже могли проводить операции на окружение и уничтожение»^[617].

В середине августа 1943 года тот же спор повторился. Жуков снова высказал свое несогласие с планами Сталина вести наступление «широким фронтом».

«Из доклада А.И. Антонова [от 15 августа 1943 года], – пишет он,  – я понял, что Верховный настоятельно требует немедленно развивать наступление, чтобы не дать противнику организовать оборону на подступах к Днепру. Я разделял эту установку, но не был согласен с формой наших наступательных операций, при которых фронты от Великих Лук и до Черного моря развертывали фронтально-лобовые удары.

Была ведь возможность (после некоторых перегруппировок) провести операции на отсечение и окружение значительных группировок противника, чем облегчалось бы дальнейшее ведение войны. В частности, я имел в виду южную группировку противника в Донбассе, которую можно было бы отсечь мощным ударом из района Харьков – Изюм в общем направлении на Днепропетровск и Запорожье.

А.И. Антонов сказал, что лично он разделяет это мнение, но Верховный требует скорее отбросить противника фронтальными ударами. […] Через несколько дней мне позвонил И.В. Сталин и… заметил, что не разделяет точку зрения об ударе войск Юго-Западного фронта из района Изюма на Запорожье, поскольку на это потребуется значительное время.

Я не стал спорить, так как знал, что Верховный пока вообще по ряду обстоятельств не очень уверен в целесообразности более решительного применения операции на окружение противника.

В заключение Верховный потребовал, чтобы войска фронтов скорее вышли на Днепр»^[618].

Сталин быстро прекратил дискуссию о форме операций. Битва за Днепр на первом этапе станет детищем «сталинской стратегии широкого фронта». Никаких оперативных хитростей, никакого четко выделенного направления главного удара: войска продвигаются вперед подобно боксеру-тяжеловесу, которому тяжело достается, но он своими ударами все-таки отправляет соперника в нокаут. В оправдание Сталина следует сказать, что советские танковые войска на тот момент были очень сильно потрепаны. Потери в летний период, с июня по августа, в четыре-пять раз превосходили потери в танках немцев. Не хватало не только боевых машин, но и экипажей. В результате первые месяцы битвы на Днепре Жукову пришлось вести, имея в своем распоряжении относительно небольшое количество танков, что, конечно, не увеличивало темпы продвижения советских войск вперед.

Наступление советских войск в направлении Днепра (осень 1943 г.)

Если Жуков в данной обстановке отстаивал более сложные и изящные варианты действий, происходило это потому, что он осознал существование двух новых реальностей. Первая: проблема пополнения армии. После страшных потерь 1941 и 1942 годов Красная армия столкнулась с проблемой ограниченности людских ресурсов. Следовательно, надо было уменьшать потери, компенсировать относительную нехватку пехоты большей мощностью огня и мобильностью. Все это требовало отказа от лобовых атак, от стратегии изматывания врага. Вторая реальность: огромные изменения в структуре Красной армии, начавшиеся с июля 1941 года и продолжавшиеся через победы и поражения. Количество офицеров с профессиональным образованием возросло в четыре раза и наконец-то позволило удовлетворительно укомплектовать ими войска. Огневая мощь связки артиллерия – реактивные установки увеличилась настолько, что стало возможным создание артиллерийских корпусов прорыва, способных прорвать любую оборону. Тяжеловесные и неповоротливые пехотные армии превратились в стандартные объединения различных родов войск, организованных в корпуса и приобретших новую мобильность благодаря поступлению американских джипов и грузовиков. Танковые армии – средство развития прорыва – полностью моторизованные, наконец, обрели свою окончательную структуру: два танковых корпуса, механизированный корпус, самоходная артиллерия, эффективно работающая тыловая служба. Наконец, авиация, реформированная Новиковым, стала способна обеспечить себе господство в воздухе над полем боя. Новая Красная армия, этот мощный и современный инструмент войны, не может больше терпеть поражений, в этом Жуков уверен. Риск тактических неудач сохраняется, но он не должен заслонять тот факт, что орудие оперативного искусства наконец-то создано. Сталин не разделял уверенности своего маршала. В не подвергнутой цензуре версии его «Воспоминаний» есть такая фраза: «Основных законов оперативно-стратегического искусства И.В. Сталин не придерживался. Он был подобен темпераментному кулачному бойцу, часто горячился и торопился вступить в сражение. И.В. Сталин не всегда правильно учитывал время, необходимое для всесторонней подготовки операции. […] Приходилось серьезно спорить и выслушивать от И.В. Сталина неприятные и незаслуженные слова. Но тогда мы мало обращали на это внимания»^[619].

Битва за Днепр стала сложной серией советских наступлений и яростных немецких контратак. Она продолжалась с сентября 1943 по февраль 1944 года, в ней участвовала большая часть Красной армии (5 фронтов общей численностью 2,6 миллиона человек из 5,5 миллиона, служивших в тот момент в ее рядах) и лучшая часть немецких войск Восточного фронта (1,26 миллиона человек из 2,8 миллиона), в том числе 70 % их бронетанковых войск и две трети люфтваффе. Жукову предстояло заниматься координацией действий двух основных фронтов: Воронежского (Ватутин) и Степного (Конев), которые 20 октября сменят названия и станут, соответственно, 1-м и 2-м Украинскими фронтами. Действия миллиона человек, которые насчитывали два действовавших южнее фронта – Юго-Западный (Малиновский), который скоро станет 3-м Украинским, и Южный (Толбухин), в скором будущем 4-й Украинский,  – координировал Василевский. Противниками Жукова были Манштейн, командующий группой армий «Юг» (I и IV танковые, VIII и VI армии), и Клюге, командующий группой армий «Центр», к которой относилась II армия. Основная часть сил Клюге была занята отражением атак Калининского и Западного фронтов (общая численность 1 250 000 человек)  – это была операция «Суворов», к которой Жуков не имел никакого отношения – случай исключительный, поскольку с 1941 года он всегда предпочитал действовать на центральном направлении. И все-таки он заехал на Центральный фронт на двое суток – 30 и 31 июля, чтобы проверить, все ли готово к наступлению.

Более крупные – хотя и не намного – силы советская сторона сосредоточила в северной и центральной части Украины, где Центральный, Воронежский и Степной фронты (общая численность 1 581 300 человек) должны были наступать к Днепру, до которого было всего 200 км: это была Черниговско-Полтавская операция, задуманная Жуковым и им же координировавшаяся. В этих городах, расположенных соответственно в 40 и 100 км от Днепра, находились немецкие склады. Если бы немцы их потеряли, то оказались бы перед дилеммой: уйти за реку, преследуемые советскими войсками, или погибнуть на восточном берегу. Выйдя на линию Чернигов – Полтава, каждый фронт должен был самостоятельно наступать в направлении Днепра, чтобы захватить собственные плацдармы на его западном берегу. Ставка рассчитывала, что эту гонку к Днепру выиграют Ватутин и Конев: но они оказались отстающими. Рокоссовский, командующий Центральным фронтом, переименованным в 1-й Белорусский, играл в операции роль оберегателя фланга. У него было меньше всего сил, и действовал он независимо от Жукова, подчиняясь непосредственно Сталину. Такая странность объясняется уверенностью в том, что исход дела решат Ватутин и Конев, а у Жукова было достаточно забот по контролю за их двумя фронтами.

Однако события пошли не так, как рассчитывали Сталин, Жуков и Ставка. 25-го Ватутин и Конев бросили вперед свои четырнадцать армий. Движение войск вперед предваряла мощная артподготовка. Эта разрушительная работа окончательно доконала немецкую пехоту, чьи запасы физических и психических сил уже были на исходе. Ватутин и Конев придерживали свои немногочисленные танковые соединения, поэтому танковые дивизии немцев, не видя перед собой интересной добычи, отступали перед движущейся стеной огня. Но продвижение советских войск вперед не превысило 20 км за восемь суток. Ситуацию для двух своих коллег разблокировал Рокоссовский. Входившая в его фронт 65-я армия под командованием Батова 26 августа начала штурм старой крепости Севск. Бои были ожесточенными. Германская II армия запросила на помощь танки, которые направил ей командующий IX армией Модель, сосед слева. Своими действиями Рокоссовский создал узел борьбы, приковавший к себе значительные силы противника, чем он воспользовался на южном участке действия своего фронта, где 60-я армия генерала Черняховского перешла в наступление 28 августа. Противник отступал. Войска Черняховского продвигались вперед на 20 км в день. Два корпуса II армии оказались отрезанными от основных своих сил, им грозило полное уничтожение. Клюге с трудом добился от Гитлера разрешения отступить. Но ему никак не удавалось остановить советское наступление. Рокоссовский развил успех, осуществив рокадную переброску своей 13-й армии, которая, преодолев за сорок восемь часов пешим порядком 100 км, усилила войска Черняховского. Отступление германской II армии ускорилось. 6 сентября Черняховской освободил Конотоп, продвинувшись за восемь дней на 110 км вперед. К 15-му он прошел еще 90 км, достигнув Прилуки, в 60 км от Днепра.

Для Манштейна разгром II армии означал катастрофу, не оставлявшую ему иного пути, кроме как оставить всю Восточную Украину и спешно отвести войска за Днепр. В Москве были удивлены: события развивались не по намеченному сценарию. Район Черкассы – Кременчуг, где должно было происходить форсирование Днепра, перестал быть центром внимания. Более перспективным казался теперь участок Чернигов – Киев – Канев, место стыка двух германских групп армий. 6 сентября, в согласии с Жуковым, Сталин перенаправил Воронежский фронт Ватутина на Киев, чтобы он форсировал Днепр на Букринском полуострове. Но Рокоссовский с этим не согласился. Он предложил свой вариант плана Сталина – Жукова. «Между войсками двух фронтов [Воронежского и Центрального] образовался огромный разрыв. […] Дело, конечно, неприятное. Но с другой стороны, такое глубокое продвижение 60-й и 13-й армий на черниговском и киевском направлениях открывало перед нами заманчивые перспективы: мы могли нанести удар во фланг вражеской группировке, которая вела бои против войск правого крыла Воронежского фронта и сдерживала их продвижение. Тем самым мы не дали бы врагу отводить войска за Днепр, способствовали бы продвижению соседа, возможно, совместными усилиями нам удалось бы овладеть Киевом. Мое предложение обсуждалось, но не было принято»^[620].

Под давлением Жукова, Ватутина и члена Военного совета 1-го Украинского фронта Хрущева Рокоссовскому было запрещено брать Киев с севера, что он вполне мог осуществить. Эти трое, поддержанные Сталиным, решили придерживаться первоначального плана – взятие Киева с юга – даже ценой отказа от окружения многих немецких дивизий. Также можно предположить, что эти трое хотели сами получить почетное имя «освободителей Киева, матери городов русских». Относительно Хрущева в этом нет никаких сомнений; оно особо не скрывал, что желает первым войти в свою столицу, ведь с 1939 по 1941 год он возглавлял Компартию Украины. Не в первый и не в последний раз в Красной армии забота о личном престиже взяла верх над соображениями военной целесообразности.

15 сентября Гитлер дал Манштейну разрешение отступить за Днепр. Фельдмаршал недвусмысленно заявил: «Кризис, наступивший на северном фланге группы армий, таит в себе смертельную угрозу не только ей, но в дальнейшем и Восточному фронту в целом»^[621]. Началась фантастическая гонка: 700 000 немецких солдат – миллион с тыловыми службами 37 дивизий – отходили к шести мостам через Днепр, тогда как советские войска пытались параллельными путями выйти к реке между этими шестью мостами и с ходу преодолеть водную преграду. Но это была лишь половина задачи. Уйдя на противоположный берег, немецкие войска должны были со всей возможной быстротой развернуться там на фронте протяженностью 700 км прежде, чем русские создадут там значительный плацдарм.

Букринский тупик

Жуков и Ставка стремились во что бы то ни стало помешать немцам создать прочную оборону на обрывистом западном берегу Днепра. Необходимо было захватить там плацдарм, достаточно большой, чтобы разместить на нем по меньшей мере общевойсковую армию – орудие прорыва и танковую армию – инструмент развития успеха. Но также они по политическим мотивам хотели освободить Киев. Сочетание двух этих мотивов привело к выбору Букринского полуострова в 50 км южнее столицы Украины. В этом месте река совершает резкий поворот, охватывая треугольный полуостров с береговой линией в 15 км. Густой лес облегчает пути подхода к полуострову; а его треугольная форма позволяет сосредоточить огонь по трем сторонам с восточного берега. Жуков торопил Ватутина бросить 3-ю танковую армию Рыбалко к Букринскому полуострову. Первые советские подразделения форсировали реку в ночь с 21 на 22 сентября, но они были быстро остановлены подошедшими немецкими частями. 29 сентября Манштейн отвел свои войска за Днепр и шесть мостов были взорваны. К этой дате советские части сумели, параллельно с противником, переправиться через реку в 23 местах на 400 км реки. Но эти плацдармы, как и Букринский, были небольшими и ненадежными. Ширина реки в различных местах варьировалась от 300 до 3500 метров. Советские солдаты переправлялись на лодках, на импровизированных плотах, на надутых свиных мочевых пузырях, на пустых канистрах из-под бензина, на досках или просто вплавь. С собой они могли брать только личное оружие и несколько легких пушек. Тяжелое вооружение было доставлено много дней спустя по понтонным переправам, наведение которых заняло целую неделю.

Букринский плацдарм стал для Жукова и Ватутина настоящим кошмаром. Целый месяц они повторяли атаки, чтобы с полуострова двинуться дальше вперед. Местность там представляет собой нагромождение песчаных холмов, между которых танки могут двигаться только колонной по одному. Там слишком мало пространства для развертывания. По настоянию Ватутина и Сталина там даже была осуществлена крупная высадка воздушного десанта. Жуков отнесся к этой идее сдержанно – у него остались не лучшие воспоминания о десанте, высаженном зимой 1942 года под Вязьмой. «Десантники должны быть поддержаны атакой основных сил,  – повторял он Ватутину.  – Решающую роль играет координация усилий». Но наспех подготовленная операция все-таки состоялась и окончилась катастрофой. Выброшенные в ночь с 24 на 25 сентября 5000 десантников приземлились прямо в расположении немецкой танковой дивизии. Это была настоящая бойня. Вплоть до окончания войны Сталин больше не позволит провести ни одной крупной воздушно-десантной операции, вроде той, что осуществил Гитлер при захвате Кипра.

В свой приезд в Москву 25 сентября Жуков убеждал Сталина прекратить атаки с Букринского плацдарма, который явно был неудачным выбором. Послушаем, что об этом говорит Штеменко, начальник Оперативного управления Генштаба:

«…В крутой излучине реки, обращенной в нашу сторону… располагались населенные пункты Малый и Большой Букрин, а потому и плацдарм, захваченный здесь впоследствии, назывался букринским. Не мешало бы, конечно, наметить и второй вариант преодоления Днепра в районе Киева на случай неудачи наступления с букринского плацдарма. Но ни Генеральный штаб, ни командование фронта [Ватутин] своевременно этого, к сожалению, не сделали. […]

Тщательно проанализировав [после провала высадки воздушного десанта] сложившуюся обстановку, мы в Генеральном штабе сошлись на том, что наступление с букринского плацдарма вряд ли может рассчитывать на успех. Внезапность была утрачена. Неприятельское сопротивление возросло. Местность здесь крайне неудобна для действий танков.

25 сентября Г.К. Жуков тоже докладывал И.В. Сталину о трудностях наступления с букринского плацдарма, об остром недостатке боеприпасов и высказал мнение о необходимости захвата нового плацдарма. Его точка зрения целиком совпала с мнением Генштаба. Верховный Главнокомандующий не стал опровергать наших доводов, но и не согласился с ними. Сталин сказал:

„ – Еще не пробовали наступать как следует, а уже отказываетесь. Нужно осуществлять прорыв с имеющегося плацдарма. Неизвестно пока, сможет ли фронт создать новый“»^[622].

После каждой неудачи вырваться на простор с Букринского плацдарма Жуков возвращался к той же теме: надо найти что-то другое. Сталин смеялся над отсутствием у него упорства и настойчивости – дальше некуда! Он противопоставлял его неудачам успехи Конева, создавшего обширный плацдарм вокруг Кременчуга. Жуков не сдавался. Атаки продолжались, потому что так приказал Верховный. Ватутин предпринял новую попытку 27 сентября, а потом вновь и вновь, ежедневно, с 11 по 15 октября. Но, как и говорил Жуков, сказывалась нехватка боеприпасов, и успехи, несмотря на ожесточенные рукопашные схватки, были мизерными: 500 метров здесь, 750 там… 16-го позвонил Сталин: передохните, подтяните артиллерию, боеприпасы, понтоны и… атакуйте вновь. Чтобы поддержать напряжение, он начал кампанию в прессе. «Правда» 17 октября писала: «Киев стоит перед глазами отважных бойцов. Киев стоит перед глазами всего нашего народа. Первая столица Украины, она ждет в огне и дыму того торжественного часа, когда Красная Армия, изгнав немцев, вернет ему святые права и всенародный почет. С высот правого берега Днепра открывается простор Правобережной Украины. Вся она и с ней родная Западная Украина ожидают своего часа». 21, 22, 23 октября Ватутин предпринял новые атаки. Никакого результата. Потребовались целый месяц и потеря 15 000 человек, чтобы отвоевать плацдарм 10 на 14 км, с которого невозможно двинуться вперед. Сталин кипел от бешенства. Он хотел объявить об освобождении Киева к 26-й годовщине Октябрьской революции.

Мы уже многократно убеждались в упрямстве Жукова. Он без колебаний приказывал атаковать столько раз, сколько ему казалось необходимым для достижения успеха. После Сталинграда он изменился. Его упрямство больше не проявлялось. Но изменилась и Красная армия. Она стала мобильнее. Ее огневая мощь возросла многократно. Ее авиация сражалась с люфтваффе на равных и все чаще брала верх. Командующие армиями, корпусами, дивизиями набрались опыта. Применяемые тактические решения стали гибче и разнообразнее. Короче, появился широкий выбор возможных действий, и лобовые атаки в одну точку уже не были необходимы.

Итак, Жуков искал выход из букринского тупика. 27 сентября он попросил у Сталина разрешение координировать действия не фронтов Ватутина и Конева, а Рокоссовского, занимавшего позиции севернее Киева, и Ватутина. Это уже было признаком поисков другого решения, при котором главным должен был стать район к северу от Киева. В конце сентября – начале октября 38-я армия создала в Лютеже, в 20 км к северу от Киева, плацдарм в 15 км в ширину и 10 в глубину. Кажется, идея взятия Киева с севера принадлежит Ватутину. Жуков немедленно предложил ему развить ее. 8 октября Ватутин представил свой план Ставке. Антонов сразу же увидел выгоду такого решения, и именно он, по свидетельству Жукова, посоветовал Сталину сменить направление удара на Киев с юга на север, от Букрина, на направление с севера на юг, от Лютежа. 23 октября Сталин согласился на это изменение. Не тратя время на разговоры об ответственности за букринскую ошибку, он объяснил Жукову, что немцы могут суметь укрепить Восточный вал – оборонительную систему по Днепру – и тем самым разрушат советские стратегические планы на 1943–1944 годы. Сталин боялся, что англо-американцы высадятся во Франции или выберутся из итальянской трясины, в то время как он будет топтаться перед днепровским барьером. 24-го Антонов направил Жукову и Ватутину план, наконец подписанный Верховным главнокомандующим.

Киев – образцовая операция

Теперь все зависело от исполнения. Ватутин мог положиться на пристрастие к маскировке, характерное для Жукова. Тот следил за всеми деталями невероятно сложной операции. План был не только дерзким по замыслу, но и на его реализацию отводились крайне сжатые сроки. Штурм Киева был назначен на 2 ноября, а отвод войск с Букринского плацдарма начался только 24 октября вечером. То есть всего девять дней отводилось на то, чтобы незаметно убрать с Букринского плацдарма 3-ю танковую армию Рыбалко и 6 стрелковых дивизий, подвезти 50 000 тонн боеприпасов и горючего, а также 2000 орудий и минометов. И все это под немецким огнем, через две широких реки: Днепр и Десну. На Букринский плацдарм дополнительно направили 5000 тонн боеприпасов, изготовили 500 деревянных макетов танков и пушек, чтобы ввести противника в заблуждение, и подготовили отвлекающую атаку, которая должна была убедить Манштейна в том, что русские все еще пытаются наступать с этого плацдарма. Переброска войск и техники по ночам, ложный радиообмен и макеты частично обманули немцев. Те выявили передвижения советских войск вне Букринского плацдарма, но не смогли определить их направление. С 25 по 27 октября, по ночам или под прикрытием густой дымовой завесы, 3-я танковая армия была выведена с Букрина. С погашенными огнями, под проливным дождем, она 29-го вошла в леса на берегу Десны, ночью преодолела эту широкую реку, была переброшена по спешно наведенным понтонам на Любежский плацдарм и затаилась.

Жуков был там. Ночью он стоял возле понтонного моста, по которому ехали танки и грузовики. Солдаты узнавали его коренастую фигуру в блестящем от дождя кожаном пальто и в надвинутой фуражке, его вскинутый подбородок, его взгляд, обычно суровый. Приказ соблюдать тишину не позволял крикнуть «Слава Жукову!», но его популярность в войсках, где он бывал часто, уже тогда была огромной. Как и простые солдаты, он возил с собой фотографию дочерей, на которую часто смотрел. Его письма похожи на письма многих тысяч фронтовиков, которыми он командовал; в них бытовые мелочи смешивались с военными новостями. Вот два его письма жене, написанные в октябре 1943 года. От 5 октября: «Здравствуй, Шурик. Шлю тебе привет и крепко тебя целую. Обними и крепко поцелуй Эрочку и Эллочку… Посылаю семечек. Делать вам все равно нечего, хоть будете их грызть. Посылаю обратно теплую кофточку, она очень кусачая, и ее носить совершенно невозможно. Дела у нас по-прежнему неплохие. Сидим на Днепре. Немцы хотят во что бы то ни стало удержаться на Днепре. Но, видимо, это им не удастся. Я по-прежнему езжу по армиям, в вагоне не могу – характер, видимо, такой, больше тянет в поле, к войскам, там я как рыба в воде. Здоровье неплохое. Плохо слышу. Надо бы опять полечить ухо, да вот пока не могу организовать. Иногда немного побаливает голова и нога». 23 октября: «Здравствуй, мой милый Шурик! Шлю тебе свой привет и крепко целую. Шлю привет Эрочке и Эллочке, поцелуй их за меня. Письмо твое я получил, за которое шлю тебе дополнительно пару горячих поцелуев. Получил посылку с бельем. До упаду я смеялся на ночную рубаху. В этой рубахе я похож на Матрену или Акулину. Дела у нас на фронте сейчас идут хорошо. Правда, на некоторых участках происходит заминка, но это, пожалуй, неизбежно после такого продвижения. Хотелось скорее покончить с Киевом и тогда бы приехать в Москву, но вот пока досадная задержка. Здоровье по-прежнему то хорошее, то хуже. Сейчас что-то опять ноет нога. […] Слышимость уха по-прежнему – шумы пока еще не прошли,  – видимо, к старости все лезет наружу. Если дела пойдут, думаю, дней через 8 быть в Москве, если разрешит Хозяин»^[623].

3 ноября 1943 года, в 8 часов, в небо взмыла красная ракета. Предрассветный сумрак на всю ширину Лютежского плацдарма разорвали вспышки тысяч орудий. 7-й артиллерийский корпус прорыва начал артподготовку невиданной до того силы. Жуков распорядился создать на участках прорыва фантастическую плотность орудий: от 344 до 415 стволов на километр! Две немецкие дивизии были полностью уничтожены. Затем, под прикрытием дымовой завесы, 38-я армия начала наступление на Киев. В рядах наступающих была 1-я чехословацкая отдельная бригада под командованием Людвика Свободы. Сталин приказал Ватутину максимально беречь ее, поскольку видел в этих 3000 человек зародыш будущей «чехословацкой народной армии». 4 ноября Ватутин ввел в прорыв 3-ю танковую армию Рыбалко. После ожесточенных боев танки преодолели 40 км и овладели железнодорожным узлом Фастов. Киев был освобожден 6 ноября, накануне назначенного Сталиным срока. В тот же день Жуков в сопровождении Хрущева приехал в украинскую столицу. Советские войска продолжали развивать успех. 11-го советский плацдарм на западном берегу Днепра расширился и достиг 110 км в ширину. Жуков оставался рядом с Ватутиным до 3 декабря, помогал ему организовывать отражение танковых контратак немцев, следовавших одна за другой вплоть до 22 декабря. Красная армия теряла танки, немного отступила, но было достигнуто главное: немцы больше не могли надеяться создать долгосрочную оборону по Днепру.

С 4 по 12 декабря Жуков находился в Москве, то в Ставке, то в Генштабе, где проводил долгие совещания с Антоновым и Штеменко, слаженно работавшими в паре. Он и Василевский неоднократно приглашались Сталиным на ужин в Кремль. Главной темой совещаний и разговоров с Верховным была разработка планов наступления на зиму 1943/44 года. Как и в прошлом году, вождь заявил о намерении наступать по всему фронту, от Ленинграда до Крыма. Но, как и в прошлом году, главные боевые действия первого полугодия 1944 года развернутся на Украине. Сталин поставил задачу: полностью освободить эту республику и Крым, выйти на южную границу СССР и быть готовыми в июне вступить на Балканы. 10 или 11 декабря, когда оба маршала обедали на квартире Верховного, Жуков вновь поднял вопрос о желательности проведения более сложных в организационном плане операций. К огромному его удивлению, Сталин ответил: «Теперь мы стали сильнее, наши войска опытнее. Теперь мы не только можем, но и должны проводить операции на окружение немецких войск»^[624]. Похоже, Сталин наконец поверил и в возросшие возможности своей армии, и в окончательное ослабление противника. Орел, Харьков, Смоленск, Киев были освобождены, а Гитлер никак на это не реагировал.

Начать 1944 год следовало с окончательного изгнания противника с берегов Днепра. Для этого намечались две операции: Житомирско-Бердичевская, которую должен был проводить 1-й Украинский фронт Ватутина, и Кировоградская, доверенная 2-му Украинскому фронта Конева. Относительно целей более крупной из двух, Житомирско-Бердичевской, имеются серьезные расхождения между воспоминаниями Жукова и Василевского.

По версии Жукова, «предусматривалось разгромить противника в районе Брусилова и выйти на рубеж Любар-Винница – Липовая»^[625]. То есть целью операции будто бы являлось достичь рубежа длиной 120 км, словно подвешенного в воздухе, назначение которого было трудно понять. Василевский в своих мемуарах^[626] более конкретен. Цель Житомирско-Бердичевской операции была гораздо значительнее, чем дает понять Жуков. По замыслу Генштаба, она должна была стать правой клешней (а левой стали бы войска фронта Конева) в масштабном наступлении, в результате которого оба фронта должны были продвинуться вперед на 200 км на юго-запад и юг и встретиться в Христиновке (в 20 км западнее Умани), заключив в огромные клещи VIII армию и часть IV танковой армий, общей численностью 450 000 человек: полтора Сталинграда! По нашему предположению, Жуков не говорит об истинной цели наступления Ватутина, потому что хочет скрыть частичную неудачу Житомирско-Бердичевской и Кировоградской операций, контроль за проведением которых был поручен ему. Тем не менее из этой двойной полунеудачи родится тяжелое поражение немцев под Корсунью в феврале 1944 года. Этот успех даст Сталину основание присвоить звание маршала Ивану Коневу, который казался ему идеальным противовесом Жукову.

Глава 19
1944 год: война маршалов

Если проанализировать, какие посты занимал Жуков в 1944 году, то можно выделить в его деятельности три этапа. Первый заканчивал украинский цикл, начатый в августе 1943 года форсированием Днепра. Жуков координировал наступление 1-го и 2-го Украинских фронтов, темп которого все нарастал; они гнали немцев от Днепра к румынской границе, на которую вышли в мае. Второй, пришедшийся на лето, связан с самой сокрушительной для противника советской победой: операцией «Багратион» в Белоруссии. За три недели Жуков реализовал то, о чем мечтал, чего добивался целых три года: почти полностью уничтожил своего давнего противника – группу армий «Центр». Наконец, с 1 ноября он перестал быть представителем Ставки и, по просьбе Сталина, принял командование 1-м Белорусским фронтом. Он получил самую почетную миссию: взять Варшаву, а потом Берлин.

Вернемся к битве на правом берегу Днепра. 24 декабря 1943 года 1-й Украинский фронт Ватутина начал Житомирско-Бердичевскую операцию. 5 января 2-й Украинский фронт Конева, в свою очередь, начал Кировоградскую операцию. Жуков координировал их усилия, надеясь, как мы показали, осуществить окружение значительных сил Манштейна, в том числе IV танковой армии. Ватутин имел численное превосходство во всем, но противник оставался еще сильным: 200 000 человек, 625 самолетов и, главное, 9 танковых или моторизованных дивизий. Для Ватутина операция началась успешно. За одну неделю десять его армий – в том числе три танковые – продвинулись на запад примерно на 100 км. Немцы начали отступать, чтобы погасить наступательный порыв противника и избежать тактических окружений. К счастью для них, ветер сменился на южный, и температура стала аномально высокой для этого времени года. Снег и лед сменились грязью, что нарушило снабжение советских войск. Тем не менее Житомир был освобожден 1 января 1944 года, Бердичев – 5-го. В этот день Конев, в свою очередь, начал наступление на Кировоград. Ставка, Жуков, Генштаб, Ватутин – все полагали, что теперь окружение IV армии точно состоится. Генерал фон Ворман, назначенный 31 декабря командиром XLVII танкового корпуса, так оценил эту перспективу: «Намерение противника читалось по карте. […] При соединении двух советских фронтов между Уманью и Первомайском [100 км от Кировограда по прямой] война на востоке была бы закончена. Это повлекло бы целый каскад катастроф, уничтожение VIII армии, окружение VI армии, XVII армия была бы полностью отрезана в Крыму, IV и I танковые армии попали бы в кольцо»^[627].

Но оба щупальца советских клещей не достигли намеченных рубежей. Некоторые танковые корпуса Ватутина осуществили действительно глубокие прорывы, но, рассредоточенные, ослабленные, испытывая трудности со снабжением, они один за другим попадали под мощные удары немецких танковых дивизий, укрывшихся в засаде. Манштейну удалось остановить продвижение Ватутина, а на некоторых участках даже заставить его отступить. Но его главная цель – возвращение Киева – не была достигнута. 8 января Конев овладел Кировоградом, однако ожидавшийся прорыв выродился в серию мелких боев в жуткой грязи. По этому поводу Сталин сделал один из самых язвительных своих комментариев, которыми он подстегивал своих командующих фронтами: «Атакуйте решительнее… Ставка выражает критику. Войска фронта были плохо организованы, а их командующему не хватило необходимого упорства»^[628]. Кого же критиковала Ставка? Не Василевского, занятого дальше к югу. Тогда кого другого, как не Жукова? Хотя очень возможно, что в виду имелся и Конев.

Жуков попытался использовать эту ситуацию, которая связала значительные силы противника. В результате продвижения двух Украинских фронтов вокруг города Корсунь образовался выступ шириной в 125 км, упирающийся в Днепр и обороняемый двумя немецкими корпусами, оказавшимися в очень опасном положении.

Поскольку окружить IV танковую и VIII армии не получилось, Жуков решил попытаться оторвать от них хотя бы кусок и показать Сталину, что Красная армия умеет проводить операции на окружение. 9 января он представил в Генеральный штаб план по отсечению Корсунского выступа у его основания двойной атакой сил обоих Украинских фронтов, двигающихся навстречу один другому. По утверждению Василевского, в разработке плана также принимал участие Ватутин, с которым у Жукова сложились прекрасные отношения. Зато он ничего не говорит о Коневе, что не может не означать полного игнорирования Жуковым командующего 2-м Украинским фронтом, который в своих воспоминаниях, впрочем, и не претендует на авторство идеи. 12-го Сталин одобрил план операции, вошедшей в историю под названием Корсунь-Шевченковской для советской стороны и Черкасского котла для немецкой. Мы уделим этому сражению чуть больше внимания, чем оно заслуживает со стратегической точки зрения, поскольку оно прекрасно иллюстрирует манеру Сталина ссорить между собой своих военачальников.

25 января 1944 года Конев атаковал Корсунский выступ, на следующий день то же самое сделал Ватутин. 26-го, не без труда, двойной прорыв был осуществлен двумя танковыми армиями, введенными в небольшую брешь в обороне противника и 27-го соединившимися в Звенигородке, завершив окружение немецкой группировки. Два корпуса германской армии – 60 000 человек – под командованием генерала Штеммермана оказались в западне. Манштейн, не желавший пережить новый маленький Сталинград, среагировал с обычной для него быстротой. Был организован воздушный мост, с целью освобождения окруженных были сосредоточены крупные танковые силы для осуществления контрокружения советских войск. С 4 по 15 февраля германские танковые корпуса вели атаки, чтобы окружить советские части, окружившие корпуса Штеммермана, затем, видя, что данная задача неосуществима,  – чтобы вывести из котла оказавшихся в нем 60 000 солдат и офицеров. Ценой неимоверных усилий, по жидкой грязи, делающей крайне сложным движение, танкисты Манштейна сумели приблизиться к окруженным на 15 км. Продвинуться дальше им не дали. С 7 января Жуков все время находился рядом с Ватутиным, по просьбе Сталина, считавшего, что основную роль должен играть 1-й Украинский фронт. Вследствие этого почти всю Корсунь-Шевченковскую операцию Коневу пришлось действовать практически в одиночку, оставаясь в прямом подчинении у Сталина.

12 февраля окруженные, напуганные перспективой оказаться в плену, собрали свои скудные силы и внезапной атакой прорвали позиции 27-й армии, самой слабой в РККА; они продвинулись на расстояние от 5 до 7 км в направлении шедших им на помощь. Это вызвало кризис в советском командовании, который оставил следы. Ватутин узнал о попытке прорыва утром 12 февраля. Жуков, болевший гриппом, лежал в постели с высокой температурой. К их несчастью, Сталин узнал новость раньше их, очевидно по каналам Политического управления, офицеры которого неотступно следовали за командующими. Первым разговор по ВЧ с Кремлем имел в полдень Конев. Результатом этого разговора стала серия заявлений и решений, которые окончательно рассорили Конева и Жукова. Через год, во время Берлинской операции, тысячи советских солдат заплатят за эту ссору жизнью или здоровьем.

Итак, в полдень Сталин позвонил командующему 2-м Украинским фронтом, который так вспоминал об этом через двадцать восемь лет:

«Сталин, рассерженный, сказал, что вот мы огласили на весь мир, что в районе Корсунь-Шевченковского окружили крупную группировку противника, а в Ставке есть данные, что окруженная группировка прорвала фронт 27-й армии и уходит к своим, и спросил: „Что вы знаете по обстановке на фронте у соседа?“

По интонации его голоса, резкости, с которой он разговаривал, я понял, что Верховный Главнокомандующий встревожен, и, как видно, причина этого – чей-то не совсем точный доклад.

Я доложил:

 –  Не беспокойтесь, товарищ Сталин. Окруженный противник не уйдет. Наш фронт принял меры. Для обеспечения стыка с 1-м Украинским фронтом и для того, чтобы загнать противника обратно в котел, мною в район образовавшегося прорыва врага были выдвинуты войска 5-й гвардейской танковой армии и 5-й кавалерийский корпус. Задачу они выполняют успешно.

Сталин спросил:

 –  Это вы сделали по своей инициативе? Ведь это за разграничительной линией фронта.

Я ответил:

 –  Да, по своей, товарищ Сталин.

Сталин сказал:

 –  Это очень хорошо. Мы посоветуемся в Ставке, и я вам позвоню»^[629].

Этот диалог требует некоторых пояснений. Конев отчаянно старается выставить себя перед Верховным главнокомандующим в наилучшем свете, не останавливаясь даже перед ложью. Весьма сомнительно, чтобы к моменту звонка Сталина он знал о немецком прорыве на участке Ватутина. Но ничего об этом не говорит и отвечает, что принял надлежащие меры. Однако не он, а Жуков послал во второй половине дня 11 февраля 5-ю гвардейскую танковую армию и 5-й гвардейский кавалерийский корпус блокировать III танковый корпус – главную ударную силу Манштейна. Но этот маневр предпринят до внезапной атаки Штеммермана, а не был реакцией на нее. Второе замечание касается Сталина. Почему он позвонил Коневу, а не Жукову и не Ватутину, которым подчинялась 27-я армия, атакованная немцами? Позволим себе предположить, что хозяин Кремля увидел в этом деле случай разжечь соперничество между Жуковым и Коневым, унизив первого и возвысив второго.

Черкасско-Корсунский котел (январь – февраль 1944 г.)

Результатом телефонного звонка Сталина стал острый спор между Коневым и Жуковым, который они будут вести на протяжении двадцати лет. Вот версия Жукова. Его внезапно разбудил Минюк, его генерал-адъютант:

« –  Звонит товарищ Сталин,  – ответил Л.Ф. Минюк.

Вскочив с постели, я взял трубку. Верховный сказал:

 –  Мне сейчас доложили, что у Ватутина ночью прорвался противник из района Шандеровки… Вы знаете об этом?

 –  Нет, не знаю.

 –  Проверьте и доложите.

Я тут же позвонил Н.Ф. Ватутину и выяснил: противник действительно пытался, пользуясь пургой, вырваться из окружения и уже успел продвинуться километра на два-три, занял Хилки, но был остановлен. Переговорив с Н.Ф. Ватутиным о принятии дополнительных мер, я позвонил Верховному и доложил ему то, что мне было известно из сообщения Н.Ф. Ватутина.

И.В. Сталин сказал:

 –  Конев предлагает передать ему руководство войсками по ликвидации корсунь-шевченковской группы противника»^[630].

В одной из написанных им книг воспоминаний, изданной в 1970-х годах, Конев энергично отрицает то, что добивался этого командования. Он даже объясняет почему: в разгар боевых действий не следовало менять командующего. Конев был человеком тщеславным, он смертельно завидовал Жукову, но при этом он был выдающимся военачальником. Возможно, несвоевременная инициатива Сталина загнала его в ловушку. Тем не менее остается фактом, что Жуков и Ватутин проворонили немецкий прорыв, и Сталин решил заставить их заплатить за это. Конев с лукавым удовольствием цитирует пришедшую 12-го числа в 16:45 сталинскую телеграмму, о которой Жуков ни слова не пишет в своих «Воспоминаниях»:

«Тов. Юрьеву [псевдоним Жукова]. Прорыв корсуньской группировки противника из района Стеблев в направлении Шандеровка произошел потому, что: слабая по своему составу 27-я армия не была своевременно усилена… не было принято решительных мер к выполнению моих указаний. Должен указать вам, что я возложил на вас задачу координировать действия 1-го и 2-го Украинских фронтов, а между тем из сегодняшнего вашего доклада видно, что, несмотря на всю остроту положения, вы недостаточно осведомлены об обстановке. Сталин. Антонов»^[631].

Наконец, к концу дня 12 февраля Жуков, Ватутин и Конев одновременно получили телеграмму от Сталина. Эта директива производила перемены в командовании и имела, если верить Жукову и Коневу, серьезные последствия для дальнейшего хода сражения. Коневу одному, без надзора со стороны Жукова, поручалась ликвидация окруженной немецкой группировки; Жукову поручалась более срочная задача – остановить атаки Манштейна; Ватутин был попросту отстранен от дальнейшего участия в битве и отослан на правый фланг своего фронта; его 27-я армия была передана Коневу. Ватутин, человек очень эмоциональный, был глубоко оскорблен этим решением. Он тут же написал Жукову: «Товарищ маршал, кому-кому, а вам-то известно, что я, не смыкая глаз несколько суток подряд, напрягал все силы для осуществления Корсунь-Шевченковской операции. Почему же сейчас меня отстраняют и не дают довести эту операцию до конца? Я тоже патриот войск своего фронта и хочу, чтобы столица нашей Родины Москва отсалютовала бойцам 1-го Украинского фронта»^[632].

Честолюбивый Конев, должно быть, наслаждался этим взлетом, впервые встав на одну ступень с Жуковым. Но в своих воспоминаниях он ясно пишет об опасности, которой было чревато решение Сталина, что он объяснил ему по телефону:

«„Товарищ Сталин, сейчас очень трудно провести переподчинение 27-й армии 1-го Украинского фронта мне. 27-я армия действует с обратной стороны кольца окружения, то есть с противоположной стороны по отношению наших войск, с другого операционного направления. Весь тыл армии и связи ее со штабом 1-го Украинского фронта идут через Белую Церковь и Киев. Поэтому управлять армией мне будет очень трудно, сложно вести связь по окружности всего кольца через Кременчуг, Киев, Белую Церковь; пока в коридоре идет бой, напрямую установить связь с 27-й армией невозможно. Армия очень слабая, растянута на широком фронте. Она не сможет удержать окруженного противника, тогда как на ее правом фланге также создается угроза танкового удара противника с внешнего фронта окружения в направлении Лисянки“.

На это Сталин сказал, что Ставка обяжет штаб 1-го Украинского фронта передавать все мои приказы и распоряжения 27-й армии и оставит ее на снабжении в 1-м Украинском фронте. Я ответил, что в такой динамичной обстановке эта форма управления не обеспечит надежность и быстроту передачи распоряжений. А сейчас требуется личное общение и связь накоротке. Все распоряжения будут идти с запозданием. Я попросил не передавать армию в состав нашего фронта»^[633].

Сталин пренебрег этим возражением. Результат такого изменения в командовании – предсказанный заранее – проявился в ночь с 16 на 17 февраля. В отвратительную погоду люди генерала Штеммермана предприняли отчаянную вылазку. Примерно 27 000 из них сумели прорваться к своим. Безвозвратные потери немцев превысили 15 000 человек, 300 танков и САУ, а также все снаряжение шести дивизий. Успех советских войск мог бы быть больше, но все равно это был успех. В душе Конев все-таки беспокоился: он не сумел устроить немцам «новый маленький Сталинград», им удалось вырваться из кольца, ответственность за прочность которого Сталин возложил на него. Но он сыграл на опережение и в донесениях прикрыл свою неудачу (весьма относительную). Ничего не сказав представителю Ставки Жукову, он отправил Сталину сведения, послужившие основой сообщения московского радио, вышедшего в эфир 18 февраля, в час ночи, когда над столицей гремели 20 залпов праздничного салюта из 224 орудий.

«Приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Коневу.

Войска 2-го Украинского фронта в результате ожесточенных боев, продолжавшихся непрерывно в течение четырнадцати дней, 17 февраля завершили операцию по уничтожению десяти дивизий и одной бригады 8-й армии немцев, окруженных в районе Корсунь-Шевченковский.

В ходе этой операции немцы оставили на поле боя убитыми 52 тысячи человек. Сдалось в плен 11 тысяч немецких солдат и офицеров. […] За отличные боевые действия объявляю благодарность всем войскам 2-го Украинского фронта, участвовавшим в боях под Корсунью, а также лично генералу армии Коневу, руководившему операцией.

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза

И. Сталин»^[634].

Совинформбюро распространило это сообщение по всему миру. 20 февраля его повторила Би-би-си, затем крупные ежедневные газеты союзных и нейтральных стран с заголовками на пять колонок: «Второй Сталинград!», «Решающее поражение немцев на Днепре!». В первых публикациях утверждалось, что «ни один фашистский солдат не сумел выйти из котла». Потом эта фраза исчезнет, как и число убитых немцев. Останется лишь название «Второй Сталинград» и количество уничтоженных дивизий – десять. В своих «Воспоминаниях», написанных четверть века спустя, Жуков использует те же завышенные еще в 1944 году в пропагандистских целях данные.

Конев выиграл еще одно очко у Жукова и своего прямого соперника Ватутина: 20 февраля Сталин присвоил ему звание Маршала Советского Союза. Жуков самолетом послал Коневу новые погоны, ничего не сказав по этому поводу, очевидно догадавшись об игре Сталина (в своих «Воспоминаниях» он скажет об «ошибках Ставки»). Ватутин задыхался от злости и унижения. Он сделал почти то же самое, что и Конев, прорвав 27 января позиции, удерживавшиеся III танковым корпусом противника, а затем разгромив его. Но ни он, ни Жуков, ни их войска не получили поздравлений от Верховного главнокомандующего – уникальный случай в истории всей советско-германской войны. Это тем более удивительно, что Ватутин, возможно, был самым любимым генералом Сталина. Несправедливость в отношении его была совершена вождем намеренно, исключительно ради возвышения Конева.

Снова командующий фронтом

29 февраля Ватутин совершал инспекционную поездку в 13-ю армию, которой предстояло в скором времени возобновить наступление. Жуков советовал ему не ездить из-за тревожной обстановки в тылу. Однако около полудня Ватутин все же выехал по дороге на Ровно вместе с членом Военного совета фронта Константином Крайнюковым и небольшим эскортом из десятка солдат. По неизвестной причине автомобили двигались не по главной дороге, а по периферийным, несмотря на предупреждение контрразведки о присутствии в районе разрозненных групп противника. Возле леса у деревни Милятин колонна из четырех машин подверглась нападению банды украинских националистов. В завязавшейся перестрелке Ватутин был ранен в бедро. Его доставили в госпиталь в Ровно, где не было хорошего оборудования. Вместо того чтобы отправить генерала в Киев на самолете, его повезли на машине, а затем на поезде. Только 6 марта он был доставлен в украинскую столицу, где ждали лучшие московские хирурги, присланные Сталиным. Ватутина прооперировали, но 15 апреля 1944 года он умер от заражения крови. Ему было 42 года. Сталин почтил его память 20 залпами салюта, чего не сделал в честь его войск. Для Красной армии смерть Ватутина стала тяжелой потерей. Он был один из самых смелых и изобретательных генералов. В отличие от Жукова он поддерживал добрые отношения как с равными себе, так и с подчиненными и любил разговаривать с подчиненными в полках и в бригадах. Он считался любимцем Красной армии, подобно тому, как в 1920-х годах Бухарин был «любимцем партии».

2 марта Сталин назначил Жукова командующим 1-м Украинским фронтом вместо Ватутина. Маршал оставался на этой должности до 24 мая и пробыл все это время на фронте, за исключением одной недели (22–28 апреля), которую провел в Москве. Сталин известил его, что отныне и вплоть до особого распоряжения за действиями маршала Конева будет наблюдать не он, а непосредственно Москва. Еще одна горькая пилюля, которую пришлось проглотить.

Итак, после двадцати двух месяцев пребывания в ранге представителя Ставки Жуков вернулся к непосредственному оперативному командованию войсками. Знаменательный факт. Василевский остался координировать действия 3-го и 4-го Украинского фронтов, Рокоссовский, сосед Жукова справа, и Конев, сосед слева, подчинялись лично Верховному главнокомандующему и Генштабу. Как не увидеть в данном факте доказательство того, что эти двое завоевали доверие Сталина и по значению почти сравнялись в его глазах с Жуковым? Добавим также, что со времени Курской битвы и Конев, и Рокоссовский постоянно доказывали Верховному бесполезность – и даже вредность – представителей Ставки. Но упразднение этого спорного института произойдет только 12 ноября 1944 года.

То, что Сталин остановил свой выбор на Коневе, объясняется абсолютной политической верностью этого бывшего комиссара и его плохими отношениями с Жуковым, что успокаивало вождя, более, чем когда бы то ни было, озабоченного поддержанием соперничества между маршалами. Рокоссовский же своим возвышением обязан исключительному своему полководческому таланту. Начиная с операции «Уран» он не знал поражений. В неудаче с взятием Брянска в феврале 1943 года нет его вины: он сделал все, что мог. В декабре 1943 года, командуя своим Белорусским фронтом, он успешно провел Гомельско-Речицкую, а в феврале 1944 года – Рогачевско-Жлобинскую операцию, которые обе были направлены против южного фланга группы армий «Центр». К огромному его удивлению, в начале декабря 1943 года Сталин возложил на него миссию, которую он ни разу не выполнял до того и больше не будет выполнять никогда.

«Меня вызвал к аппарату Сталин. Он сказал, что у Ватутина неблагополучно, что противник перешел там в наступление и овладел Житомиром.

 –  Положение становится угрожающим,  – сказал Верховный Главнокомандующий.  – Если так и дальше пойдет, то гитлеровцы могут ударить и во фланг войскам Белорусского фронта.

В голосе Сталина чувствовались раздражение и тревога. В заключение он приказал мне немедленно выехать в штаб 1-го Украинского фронта в качестве представителя Ставки, разобраться в обстановке на месте и принять все меры к отражению наступления врага»^[635].

Как раз перед выездом, Рокоссовский получил телеграмму за подписью Сталина, разрешавшую ему, по собственной инициативе, принять командование 1-м Украинским фронтом, если того потребует боевая обстановка. Невероятная ситуация! Данную проблему должен был бы решать Жуков, на которого была возложена обязанность координировать действия 1-го Украинского фронта с его соседями. Где он находился в тот момент, когда Рокоссовский прибыл в штаб Ватутина? Это маленькая загадка. Об этой истории Жуков не упоминает ни в своих «Воспоминаниях», ни в интервью. Нам известно, что в Москву он прибыл не ранее 4 декабря. Конев не сообщает о присутствии Жукова рядом с ним. Учитывая сохранение серьезной угрозы со стороны Манштейна, нависавшей над Киевом, невозможно себе представить, чтобы Жуков в тот момент мог находиться где-то кроме расположения 1-го Украинского фронта. Огромное тщеславие наверняка не позволило ему присутствовать при приезде Рокоссовского. Должно быть, оскорбленный и униженный, он отправился инспектировать одну из армий. В своих мемуарах Рокоссовский с удовольствием вспоминал мельчайшие детали своего приезда к Ватутину, что тот «говорил каким-то оправдывающимся тоном, превращал разговор в доклад провинившегося подчиненного старшему», отмечал его пассивность, читавшуюся на лице усталость. Рокоссовский его успокоил, объяснил, что в его распоряжении достаточно средств, чтобы остановить Манштейна, но упрекал за его методику все делать самому. Затем он преподал урок начальнику штаба, объяснив, что тот не должен позволять Ватутину вторгаться в его прерогативы. Вернувшись на свой КП, Рокоссовский отправил Сталину телеграмму, что, по его мнению, Ватутин соответствует занимаемой им должности. Сталин поблагодарил его и освободил от обязанностей представителя Ставки. О Жукове не было сказано ни слова.

Через несколько дней Сталин снова позвонил Рокоссовскому и сразу, в лоб, «спросил, нет ли у меня на примете хорошего командарма, который мог бы возглавить армию под Ленинградом. И подчеркнул, что я, по-видимому, понимаю, как это важно. Не задумываясь, я назвал фамилию генерала И.И. Федюнинского. Сталин, поблагодарив меня, приказал немедленно направить Ивана Ивановича самолетом в Москву»^[636]. Обычно за советами такого рода Сталин обращался к Жукову, особенно когда речь шла о хорошо знакомом ему Ленинградском фронте и о Федюнинском – участнике боев на Халхин-Голе и давнем протеже Жукова. Данный телефонный звонок подтверждает доверие Сталина этому генералу русско-польского происхождения, которого, по его приказу, арестовали, пытали и держали в тюрьме с 1937 по 1940 год.

2 марта 1944 года Жуков вступил в командование 1-м Украинским фронтом. Он теперь занимал равное положение с Коневым (2-й Украинский фронт), своим соседом слева, и с Рокоссовским (Белорусский, с 24 февраля – 1-й Белорусский фронт), соседом справа. Началась распутица. В 1942 и 1943 годах в это время года боевые действия прекращались из-за распутицы. В 1944 году Сталин решил пренебречь метеосводкой и начать общее наступление на фронте от Балтийского до Черного моря. Результат малоизвестен, поскольку советская историография освещала только операции вокруг Ленинграда и в Восточной Украине, то есть те, что завершились успешно. На севере, с января по апрель, войска Ленинградского и 1-го Прибалтийского фронтов окончательно сняли с города блокаду и отбросили немцев на 200 км на запад, к эстонской границе. В центре, на минском направлении, неудача. Группа армий «Центр» оставалась серьезным противником. На юге освобождена вся территория Украины между Припятскими болотами и Черным морем. Однако Конев, Жуков и Василевский потерпели двойную неудачу: им не удалось ни разгромить I танковую армию, ни вторгнуться в Румынию. Рассмотрим подробнее действия Жукова, который впервые с августа 1942 года непосредственно командовал войсками.

В распоряжении Жукова находились пять общевойсковых и три танковые армии. Предстоявшая ему операция (задуманная им в феврале: приказ подписан им) получила название Проскуровско-Черновицкой, по двум городам, на которые был направлен главный удар. Планировалось продвинуться вперед на 250 км. При этом предстояло преодолеть три значительные водные преграды: реки Буг, Днестр и Прут, вступить на территорию Румынии, отсечь германскую IV армию от ее южной соседки – I танковой армии – и повернуть на юг с целью отрезать немецким войскам кратчайший путь отступления от Черного моря. Сосед Жукова слева, Конев, с равными силами должен был провести Уманьско-Боточанскую операцию, преодолеть те же преграды и отсечь I танковую армию немцев от их VIII армии. Действовавший левее Конева 3-й Украинский фронт Малиновского, наступая в направлении Бережнеговатое – Снигиревка, должен был по пути разделить VIII и VI немецкие армии. Эти три наступления трех Украинских фронтов были генеральной репетицией Висло-Одерской операции января 1945 года – крупнейшей победы Жукова. Они нанесли три удара по немецкой системе обороны с целью рассечь ее на глубину, помешать ее восстановлению и подготовить следующую стадию – вторжение в Румынию.

1-й Украинский фронт Жукова начал наступление 4 марта 1944 года. Триандафиллов и Тухачевский были бы рады видеть это. Прорыв был с легкостью осуществлен в Любаре, на стыке позиций IV и I танковых армий, по всем правилам «глубокого боя». После сокрушительной артподготовки, с применением пушек и реактивных установок «катюша», ударная армия, сочетавшая пехоту и танковые бригады поддержки, прорвала неприятельские позиции на ширину 30 км и на глубину 12 км. Пока общевойсковые армии раздвигали края бреши, Жуков ввел в прорыв 4-ю и 3-ю гвардейскую танковые армии, совершившие бросок до Проскурова: это была настоящая «глубокая операция». Манштейн, по-прежнему командовавший группой армий «Юг», пытался остановить продвижение противника контратаками; ему пришлось отступить на 140 км, еще больше увеличив разрыв между двумя своими танковыми армиями. Жуков предугадал его действия. Он перебросил остававшуюся у него в резерве 1-ю гвардейскую танковую армию с левого фланга на правый, соединил ее с 4-й и 21 марта застал врасплох и опрокинул Манштейна, заставив отступить еще дальше. Группировка из 600 танков, в том числе новых моделей T-34/85 и ИС-2, за четыре дня прошла 100 км и вышла к Днестру, а 29 марта к Черновцам, у подножия Карпат. Здесь Жуков узнал о смерти матери, последовавшей после долгой болезни. Полностью поглощенный боевыми операциями, он не смог приехать на похороны. Маршал ничего не сказал своему окружению, но, должно быть, эта смерть стала для него большой потерей, ведь он был очень похож на мать и внешне, и характером. Благодаря ей и ее брату, дядюшке Пилихину, он вышел из тесных рамок крестьянской жизни.

В конце марта 1944 года завершилась военная карьера самого талантливого противника Жукова. Как и его коллега Клейст, командующий группой армий «А», фельдмаршал совершил фатальную ошибку, запросив разрешение на глубокий отход своих войск в Румынию, чтобы уберечь их от полного уничтожения и получить возможность для умелых маневров. Гитлер ответил грубо: «Время крупных операций прошло, настало время жесткой позиционной обороны». Манштейн и Клейст были сняты с должностей и заменены убежденными нацистами, специалистами по обороне: Вальтером Моделем (новая группа армий «Северная Украина») и Фердинандом Шорнером («Южная Украина»).

Конев действовал не менее успешно, чем Жуков. Его войска преодолели 200 км, отделявшие их от румынской границы. 26 марта его передовые части соединились с передовыми частями Жукова рядом с Каменцом-Подольским: немецкая I танковая армия – 220 000 человек – оказалась в полном окружении. Советские маршалы могли устроить второй Сталинград.

Новый Сталинград не получился

Однако новый «Сталинград на Днепре» не состоялся: I танковая армия сумела найти выход из, казалось бы, безвыходного положения. Причину неудачи Жуков находит в грязи, затруднившей доставку горючего и боеприпасов из Киева, находившегося в 350 км от зоны боев. Также он ссылается на потери танков в трех его танковых армиях – четверть от положенного количества. В действительности ни одно из этих объяснений не выдерживает критики: его противник имел лишь 100 танков и самоходных артиллерийских установок, то есть в четыре раза меньше, чем было у Жукова. Если у него возникли трудности со снабжением, то виноват в этом был, в первую очередь, он сам. На самом деле к неудаче привели действия Манштейна и собственные ошибки Жукова. Он решил, что I танковая армия попытается прорваться на юг, к Румынии. Поэтому он отправил туда свои основные танковые силы. Кроме того, уверенный в том, что противник уже разбит, он распылил свои силы, наступая на разных направлениях: на Черновцы, на Станислав, в направлении Венгрии. Кроме того, одна из его общевойсковых армий была скована у Тернополя, где были окружены 5000 немцев – добыча, которой не следовало пренебрегать. Наконец – и это главное – прежде, чем быть снятым Гитлером, Манштейн предложил поражающий своей дерзостью план, с которым командующий I танковой армией Хубе согласился с трудом. Вместо того чтобы прорываться на юг, где ее ждал Жуков, окруженная армия должна была ощетиниться ежом и прорываться на запад, навстречу мощному II танковому корпусу СС, спешно переброшенному из Франции. Именно продвижение этого «ежа» и перерезало линии снабжения танковых соединений Жукова, слишком далеко ушедших в направлении Румынии. Когда Жуков понял, что его перехитрили, он мог лишь наблюдать, как Хубе проходит мимо его танков, остановившихся без горючего. Впервые за службу он недооценил противника и дорого поплатился за свою ошибку.

Тем не менее два момента смягчают его ответственность за неудачу. Во-первых, Конев, его сосед слева, мог бы больше ему помочь. Но Конев теперь получал приказы напрямую из Москвы: нет сомнений, что взаимодействие между фронтами было налажено плохо. Во-вторых, Жуков в своих «Воспоминаниях» говорит, что «…мы имели тогда основательные данные, полученные из различных источников, о решении окруженного противника прорываться на юг через Днестр». Были ли это его сведения или они поступили из Москвы? Он этого не говорит. Но он добавляет косвенный комплимент тактическому гению Манштейна: «Такое решение [прорываться на юг] казалось вполне возможным и логичным». Еще в 1940 году во Франции немецкий фельдмаршал доказал, что умеет заставать противника врасплох, действовать вопреки «возможностям» и «логике». С этой виртуозностью трудно было тягаться не только Жукову, но и его коллегам. Однако сам ход советско-германской войны ясно показал, что современную войну невозможно выиграть тактическими успехами, а «вдохновение» не заменит военачальнику четкое планирование и методичность. Если Манштейн смотрел на себя как на артиста – ведь война это искусство,  – Жуков чувствовал себя инженером, применяющим сложные методы – «законы», как он выражался,  – к сложному изменчивому процессу; для него война была наукой. Он понимал ее в особом смысле диалектического и исторического материализма, в неизбежных терминах марксистской фразеологии, претендующей на полное раскрытие процессов, происходящих в природе и в Истории.

10 апреля Хубе с минимальными потерями вырвался из кольца. В следующие десять дней Жуков приводил в порядок свои войска, сломил сопротивление противника в Тернополе, а 22 апреля по вызову Сталина улетел в Москву. Там он получил орден Победы за успех Проскуровско-Черновицкой операции, выведшей советские войска на румынскую и польскую границу 1939 года. Эта награда была очень важна. Весной 1943 года, после Сталинграда, вождь пожелал создать орден, предназначенный исключительно для высших военачальников, архитекторов той Победы, в которой он больше не сомневался. Он лично следил за разработкой знака ордена, на медальоне которого по его просьбе были изображены Спасская башня и часть стены Московского Кремля и Мавзолей Ленина^[637]. Орден был усыпан бриллиантами. Жуков стал первым его кавалером, Василевский вторым, Сталин третьим. Они втроем станут единственными, награжденными орденом Победы дважды. Всего орден получат 17 полководцев, включая Эйзенхауэра, Монтгомери, короля Михая Румынского и Иосипа Броз Тито.

Жуков провел в Москве неделю, участвуя в работе над планом крупнейшей операции лета 1944 года, получившей кодовое название «Багратион». Затем вернулся на 1-й Украинский фронт, где пробыл с 28 апреля по 24 мая. «…Я послал Верховному предложение передать командование 1-м Украинским фронтом И.С. Коневу, чтобы я мог без задержки выехать в Ставку и начать подготовку к операции по освобождению Белоруссии. Верховный согласился, но предупредил, что 1-й Украинский фронт остается у меня подопечным. […] Чтобы не задерживаться, я не стал ждать прибытия на фронт И.С. Конева»^[638]. Между этими, на первый взгляд невинными, строками можно прочесть очень многое. Самое главное: Жуков сделал все возможное, чтобы вернуться на центральное направление – главную дорогу, ведущую к победе: Минск-Варшава – Берлин. Он совсем не желал отдать его Рокоссовскому. Другим важным моментом является проявление его соперничества с Коневым. Жуков добился от Сталина решения назначить своего соперника командующим 1-м Украинским фронтом, потому что, находясь с 22 по 28 апреля в Москве, узнал, что этот фронт примет участие в планируемом в Белоруссии наступлении, а значит, Конев окажется в подчинении у него, Жукова, как представителя Ставки. В нарушение традиции, он не стал дожидаться прибытия своего преемника, поручив начальнику штаба Соколовскому передать ему свои инструкции. Очевидно, ему не слишком хотелось ни разговаривать с ним, ни пожимать руку.

Операция «Багратион» – реванш за 1941 год

Апрель, май и июнь 1944 года были посвящены подготовке двух крупных операций, одна из которых завершится полным провалом, другая – блестящим успехом.

Неудача предпринятого на юге вторжения в Румынию вызвала сильнейшее раздражение Сталина, опасавшегося, что в этом регионе его опередят британцы. Это была личная неудача Конева и Малиновского, потерпевших поражение от немецких VIII и VI армий и от последних боеспособных румынских войск. Общее для двух советских фронтов количество потерь можно предположительно определить в 150 000 человек – вдвое больше, чем у их противников. Советская историография умалчивала об этом эпизоде, к которому Жуков не имел отношения.

Предпринятая на центральном участке фронта операция «Багратион» стала самым страшным поражением в истории германской армии. Перед группой армий «Центр», которой командовал бесцветный фельдмаршал Буш, стояла невыполнимая задача: 47 дивизиями, из которых только 4 были танковыми или механизированными, удержать фронт протяженностью 1100 км. Эти дивизии были разбросаны по четырем армиям: III танковой, IV, IX и II полевым – тем же самым, с которыми Жуков сражался под Москвой в 1941 году, а затем в 1942-м. Еще более опасной для немцев была конфигурация линии фронта, образовывавшей выпуклую полудугу, на севере которой стоял 1-й Прибалтийский фронт, а на юге – 1-й Белорусский: их исходные позиции, в случае наступления, были идеальными для проведения операции на окружение. Гитлер отказывался санкционировать любой отвод войск, ссылаясь на наличие сильных укреплений на нынешних позициях, особенно вокруг городов Витебск, Орша, Могилев и Бобруйск.

В своих «Воспоминаниях» Жуков утверждает, что 22 апреля, в 17 часов, находился в кабинете Сталина, где обсуждал операцию «Багратион». Он представляет дело таким образом, что создается впечатление, будто он является автором идеи плана операции. Но он определенно не был единственным родителем «Багратиона». С одной стороны, мы не находим в журнале посещений кремлевского кабинета Сталина записей о посещении его Жуковым в период между 16 февраля и 25 мая. С другой стороны, в своих мемуарах он дает ценную подсказку, опровергающую его предыдущее утверждение: «В самолете на пути в Москву, изучая последние данные с фронтов, я еще раз пришел к убеждению в правильности решения Ставки от 12 апреля 1944 года, в котором одной из первоочередных задач на лето 1944 года ставился разгром группировки немецких войск в Белоруссии»^[639]. 12 апреля, между 16:25 и 20 часами, Сталин принял только двух военных: Антонова и Штеменко. В своих воспоминаниях последний приписывает авторство «Багратиона» Генштабу: «Разработка общего оперативного замысла, а затем и плана действий в летней кампании 1944 года велась в Генеральном штабе на основе предложений командующих фронтами, которые знали обстановку до деталей»^[640].

Он называет только двух командующих фронтами, которые внесли некоторый вклад в разработку плана: Рокоссовского и Жукова; о втором сказано так: «Г.К. Жуков, назначенный к тому времени на должность командующего 1-м Украинским фронтом… также прислал свои соображения о дальнейших наступательных действиях». Василевский относит зарождение замысла «Багратиона» к марту и в числе его создателей называет Генштаб, то есть тандем Антонов – Штеменко, Жукова, Рокоссовского и себя самого.

Штеменко сообщает наиболее связные и наиболее интересные сведения. По его рассказу, Рокоссовский отстаивал идею двойного удара, наносимого силами одного лишь 1-го Белорусского фронта, которым он командовал. Первый удар, наносимый левым флангом, был нацелен на Брест и далее на Белосток с целью отрезать германским войскам пути отступления на запад; второй удар предлагалось наносить из Рогачева на Минск. Но фронт Рокоссовского занимал позиции в плохо проходимых Припятских болотах, поэтому его план был отвергнут из-за сложностей со снабжением. Жуков расширил масштаб операции, предложив включить в нее 1-й Украинский фронт, который должен был нанести удар на Львов, а затем продолжить наступление в направлении Сандомира в Южной Польше и там создать плацдарм на Висле. В его предложении мы находим черты плана упреждающего удара, представленного Жуковым Сталину в мае 1941 года. На основании содержавшихся в этих предложениях идей Антонов и Штеменко напряженно трудились с 15 апреля по 15 мая, разрабатывая планы операций-близнецов: «Багратион» и Львовско-Сандомирской. Затем план был исправлен с учетом критических замечаний и представлен на рассмотрение высшего командования Красной армии во главе со Сталиным: Жуков, Василевский, Антонов, Штеменко, Воронов (артиллерия), Федоренко (бронетанковые войска). Рассмотрение плана продолжалось с 25 мая по 2 июня. 31 мая Сталин предложил Жукову и Василевскому поделить обязанности представителей Ставки. Второй выбрал роль координатора действий 1-го Прибалтийского (Баграмян) и 3-го Белорусского (Черняховский); Жуков взял на себя координацию действий 1-го (Рокоссовский) и 2-го (Захаров) Белорусских фронтов, а позднее и стыка левого фланга 1-го Белорусского фронта с 1-м Украинским (Конев).

В июне командующие и войска развернули лихорадочную деятельность. С 5 по 23 июня Жуков объехал все армии, находившиеся у него в подчинении. Командующему каждой он растолковывал его роль в форме штабной игры, затем отправлялся тщательно инспектировать участок прорыва, чего он не делал во время операции «Марс». «Эти места я знал хорошо, так как прослужил здесь более шести лет и в свое время исходил все вдоль и поперек. В болотах в районе Паричи мне довелось хорошо поохотиться на уток, которые там гнездились в большом количестве, да и боровой дичи было великое множество…»^[641] Он, вместе со Штеменко, наблюдал за подготовкой наступления, следил, чтобы масштабные подготовительные мероприятия укладывались в график. Войскам подвезли 400 000 тонн боеприпасов, 300 000 тонн горючего, 500 000 тонн продовольствия и фуража. 2000 танков, 30 000 орудий, сотни понтонов и автомобилей-амфибий ждали своего часа, спрятанные в лесах и болотах. Было построено двести аэродромов.

Гениальным ходом Генштаба – в соответствии с первоначальной идеей Жукова – была одновременная – и почти открытая – подготовка наступления 1-го Украинского фронта, левого соседа Рокоссовского. Конев получил четыре танковые армии, что обмануло немцев, уверившихся в намерении Сталина сначала совершить прорыв к Львову, а потом резко повернуть на север, к истокам Вислы, чтобы окружить всю группу армий «Центр». Но план советского Генштаба был гораздо более изощренным. Первый удар нанести в Белоруссии, в районе Минска. Поскольку успех не вызывал сомнений, дождаться, пока немцы бросят для удержания Минска все или часть своих по-прежнему представлявших немалую силу 16 танковых дивизий, входивших в состав групп «Северная Украина» генерала Моделя и «Южная Украина» генерала Шернера. И вот тогда, только тогда, Конев начнет наступление на Львов и Сандомир, оборона которых окажется ослабленной. Так что советское наступление предполагалось двойным, с элементом дезинформации, целью которой было лишить противника его единственного козыря – танковых соединений,  – чтобы они или вообще не участвовали в боях, или попали под мощный удар. Огромный успех, который имели эти две операции, великолепно иллюстрируют главные составляющие победы СССР над Третьим рейхом: достигнутое превосходство в военной промышленности и оперативное и стратегическое мастерство советского командования, которое стоило больше немецкого тактического мастерства. Учитывая очень благоприятное для Красной армии соотношение сил, успех собственно операции «Багратион», если вернуться к ней, не вызывал никаких сомнений. Четыре советских фронта насчитывали 1 254 000 человек, 24 000 орудий, 4000 танков и самоходных артиллерийских установок, более 5300 самолетов. У немцев было всего лишь 500 000 человек, 3300 полевых орудий, 500 танков и самоходок и 600 боевых самолетов.

Операция «Багратион» (лето 1944 г.)

Наступление символически началось 22 июня. Уже через двое суток один немецкий корпус оказался окружен в Витебске. Затем III танковая армия была разгромлена в ходе фазы преследования быстро введенными в прорыв мобильными соединениями. Во время отступления IV армия была уничтожена между Оршей и Березиной, в то время как Рокоссовский, появившийся с юга, загнал IX армию в Бобруйский котел, а затем продолжил наступление на Минск. К 4 июля советские войска продвинулись на запад на 250–300 км и освободили Минск. В плен было взято 57 000 немецких солдат и офицеров, в том числе 12 генералов. Толпы пленных провели по улицам Москвы, жители которой теперь уже не сомневались в скорой победе. В следующие четыре недели темп наступления несколько замедлился. Немцы перебросили на этот участок танковые дивизии групп «Север» и «Северная Украина», но все равно им пришлось отступить еще на 300 км, оставив Брест-Литовск, Белосток и Вильнюс. В этих боях немцы понесли самые тяжелые потери за всю войну. Всего за месяц 250 000 солдат и офицеров были убиты и пропали без вести, 400 000 ранено, 28 дивизий потеряли более 75 % личного состава, притом что советские войска потеряли убитыми 97 000 человек. Можно себе вообразить, как сильно Сталин и Жуков радовались свершившемуся возмездию, разгромив группу армий «Центр» в Белоруссии, в тех же краях, где немцы одержали победу в 1941 году, ровно три года назад, день в день.

Политические соображения берут верх

8 июля Жуков был вызван в Кремль, где у него состоялась важная беседа наедине со Сталиным, содержание которой он весьма подробно излагает в своих «Воспоминаниях». Сталин анализировал последствия высадки союзников в Нормандии. Германия проиграла войну, но остается еще выиграть гонку за политическими дивидендами победы. Надо, объяснял Верховный, занять удобную позицию для наступления на Берлин и в то же время получить важные залоги в Польше. Достижение двух этих целей предполагало захват плацдармов за Вислой, южнее Варшавы. Для этого, сказал Сталин, «вам придется теперь взять на себя координацию действий 1-го Украинского фронта. Главное свое внимание обратите на левое крыло 1-го Белорусского фронта и 1-й Украинский фронт»^[642]. Жуков предложил другую цель – Восточную Пруссию. Ему казалось опасным оставлять эту превращенную в крепость область на флангах фронтов, чью деятельность координировал Василевский. Необходимо воспользоваться растерянностью противника и отобрать у него провинцию, захваченную еще тевтонскими рыцарями. Сталин отверг это предложение. Он думал только о Польше. «Немцы будут до последнего драться за Восточную Пруссию,  – возразил он.  – Мы можем там застрять. Надо в первую очередь освободить Львовскую область и восточную часть Волыни. Завтра вы встретитесь у меня с Берутом, Осубко-Моравским и Роля-Жимерским. Они представляют Польский комитет национального освобождения. В двадцатых числах они собираются обратиться к польскому народу с манифестом»^[643]. Верховный главнокомандующий ясно давал понять своему заместителю, что теперь, когда Красная армия перешла советскую границу, тот должен понимать политические задачи, возложенные на нее. Жукову отлично известно об отвратительных отношениях Сталина с обосновавшимся в Лондоне польским эмигрантским правительством, окончательно испортившихся после катынской истории. Ему поручалось силой оружия осуществить намерения вождя: выбить почву из-под ног этого правительства, целиком зависимого от Великобритании, создав в Люблине, первом крупном польском городе, освобожденном Красной армией, просоветский комитет.

Вечером 9-го, на даче в Кунцево, Жукову представили членов Люблинского комитета. Он знает, что ему надо делать: как можно скорее взять этот город.

11 июля Жуков прибыл на свой КП, который он приказал оборудовать в Луцке, между 1-м Белорусским фронтом Рокоссовского и 1-м Украинским фронтом Конева, чью деятельность должен координировать в ходе Львовско-Сандомирской операции. Конев начал наступление 13 июля в направлении на Львов. Он продвигался медленно: контратаки немецких танковых частей были чувствительными. В своих «Воспоминаниях» Жуков отводит целых две страницы на подробное и лукавое изложение допущенных Коневым ошибок и его опоздание со взятием Львова. Но то, что крупные силы немцев оказались скованы на этом участке, развязало руки соседу Конева справа Рокоссовскому, который 18-го начал наступление в направлении Люблина. Жуков следил за тем, чтобы 1-я Польская армия генерала Берлинга участвовала в боях, но при этом не попадала в самое пекло. Люблин был освобожден 23 июля. Через неделю войска двух фронтов продвинулись на 200 км в Южную Польшу. Висла была форсирована в нескольких местах. Конев создал значительный плацдарм в Сандомире, Рокоссовский – два поменьше, южнее Варшавы: в Пулавах и Магнушеве. Таким образом, главная цель стратегического наступления была достигнута.

29 июля за «Багратион» и Львовско-Сандомирскую операции Жуков получил вторую звезду Героя Советского Союза. Вплоть до 22 августа он оставался при Рокоссовском, отражавшем контратаки немцев на подступах к Варшаве, потом рядом с Коневым, занимавшимся тем же самым у Сандомира. Но занятые плацдармы были прочными, и 23 августа Жуков был отозван в Москву для новой миссии, имевшей большое политическое значение. Любопытно, но Жукова встретил не Сталин, а Антонов, попросивший его подготовиться к отъезду к Толбухину, в штаб 3-го Украинского фронта. Его задачей было «подготовить фронт к войне с Болгарией, правительство которой все еще продолжало сотрудничество с фашистской Германией». Вскоре ему позвонил Сталин: «Верховный посоветовал мне перед вылетом обязательно встретиться с Георгием Димитровым»^[644]. Болгарин Георгий Димитров, бывший глава Коминтерна, предсказал Жукову, что «войны наверняка не будет. Болгарский народ с нетерпением ждет подхода Красной Армии»^[645]. Тремя днями ранее 2-й (Малиновский) и 3-й (Толбухин) Украинские фронты начали сокрушительную Ясско-Кишиневскую наступательную операцию против группы армий «Южная Украина» генерала Фрисснера. 23-го немецкие позиции были всюду прорваны, отдельные узлы сопротивления обойдены, румынские войска были полностью разгромлены. Советские войска продвинулись вперед на 150 км, до Бухареста и драгоценных нефтяных скважин Плоешти 6-й гвардейской танковой армии оставалось каких-то три дня пути. 23 августа стало известно, что румынский король Михай отстранил от власти кондукатора Антонеску. Было сформировано новое правительство во главе с генералом Санатеску, которое объявило о разрыве союза с Берлином и о переходе Румынии в лагерь союзников. На следующий день вокруг Бухареста и Плоешти начались стычки между германскими и румынскими войсками, тогда как два советских фронта окружили юго-западнее Кишинева германскую VI армию.

Пока Жуков был в Москве, события ускорились. Очевидно, его отъезд задержался из-за того, что следовало посмотреть, как будет развиваться ситуация. 25-го новое румынское правительство объявило войну рейху. 26 августа болгарский министр-председатель Багрянов официально заявил, что Болгария выходит из войны и объявляет о своем нейтралитете. 30 августа 3-й Украинский фронт овладел нефтяными скважинами Плоешти, а на следующий день его части вступили в Бухарест. 2 сентября, когда Жуков укладывал багаж, сдалось последнее соединение германской VI армии. Молниеносная румынская кампания стала огромным успехом. Были разгромлены тридцать немецких дивизий, убито и взято в плен 286 000 человек, захвачено большое количество боевой техники. Это была победа масштаба сталинградской. В тот же день в Софии было сформировано новое правительство во главе с Муравьевым, настроенным очень проамерикански. 5-го он объявил о разрыве дипломатических отношений с Берлином. Но Сталин решил довести игру до конца: в тот же день он объявил войну Болгарии. 8-го Жуков вместе с Толбухиным находился на румыно-болгарской границе, которую переходили три советские армии. Запаниковавшее правительство Муравьева попыталось спасти то, что еще было возможно, и объявило войну Германии. Но Сталина провести не удалось. Жуков пишет: «В связи с… незаконным прибытием в Софию англо-американской военной миссии и явными происками англо-американских правительственных кругов, Ставка приказала расположить в столице Болгарии усиленный стрелковый корпус»^[646]. Ночью, под прикрытием войск Жукова, в Софии произошел коммунистический переворот, свергнувший Муравьева. Так Жуков стал одним из первых участников советизации Восточной Европы и одним из первых свидетелей рождения холодной войны.

12 сентября маршал вернулся в Москву и через три дня был отправлен в другую восточноевропейскую страну, где также намечалась советизация,  – в Польшу. Он вылетел с полномочиями представителя Ставки координировать действия 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов. Он не знал, что это его последняя миссия такого рода. Сначала Жуков отправился к Варшаве, где проходило устроенное националистами восстание под предводительством Бур-Комаровского. Он наблюдал за попытками форсирования Вислы частями 1-й польской армии – единственной поддержкой сухопутными войсками, оказанной советской стороной восставшим. Но эти попытки завершились неудачей и стоили больших жертв. После этого войска Рокоссовского стояли неподвижно на противоположном берегу Вислы. В соответствии с официальной советской историографией, Жуков в своих «Мемуарах» возлагает ответственность за поражение восстания и уничтожение эсэсовцами от 150 000 до 200 000 мирных жителей Варшавы на Бур-Комаровского.

Весь октябрь он помогал Рокоссовскому отражать немецкие контратаки, затем – захватить плацдарм севернее Варшавы. «Я не принимал участия в организации этого наступления,  – пишет Жуков,  – и мне была непонятна его оперативная цель, сильно изматывающая наши войска. К.К. Рокоссовский был со мной согласен… Позвонив Верховному и доложив обстановку, я просил его разрешения прекратить наступательные бои на участке 1-го Белорусского фронта. чтобы предоставить им отдых и произвести пополнение. „Вылетайте завтра с Рокоссовским в Ставку для личных переговоров,  – ответил Верховный.  – До свидания“»^[647].

Жуков принимает командование 1-м Белорусским фронтом

1 ноября Жуков выехал на поезде в Москву, но без Рокоссовского, вопреки тому, что он написал в «Воспоминаниях». Он встречался со Сталиным 2-го, потом 4-го. Верховный вызвал его не для обсуждения предстоящей операции севернее Варшавы, решение о проведении которой уже было принято совместно с Генштабом, а для распределения высших командных постов на последние месяцы войны в Европе. 7-го Сталин принимал Жукова и Рокоссовского с 23:15 до 01:20. Жуков, спутав дату, утверждает, что речь шла о наступлении 47-й армии севернее Варшавы. Он был против, Рокоссовский тоже, Сталин настаивал, и Рокоссовский в конце концов заколебался. Далее последовал эпизод, вырезанный брежневской цензурой из «Воспоминаний» Жукова:

«Мы с К.К. Рокоссовским вышли в библиотечную комнату и опять разложили карту. Я спросил К.К. Рокоссовского, почему он не отверг предложение И.В. Сталина в более категорической форме. Ведь ему-то было ясно, что наступление 47-й армии ни при каких обстоятельствах не могло дать положительных результатов.

 –  А ты разве не заметил, как зло принимались твои соображения,  – ответил К.К. Рокоссовский.  – Ты что, не чувствовал, как Берия подогревает Сталина? Это, брат, может плохо кончиться. Уж я-то знаю, на что способен Берия, побывал в его застенках.

Через 15–20 минут к нам в комнату вошли Л.П. Берия, В.М. Молотов и Г.М. Маленков.

 –  Ну как, что надумали?  – спросил Г.М. Маленков.

 –  Мы ничего нового не придумали. Будем отстаивать свое мнение,  – ответил я.

 –  Правильно,  – сказал Г.М. Маленков.  – Мы вас поддержим»^[648].

Странный эпизод. Очевидно, он в целом верно отражает атмосферу на тех заседаниях, на которых Берия, открыто или намеками, «подогревал» Верховного. Но один момент не соответствует истине: Рокоссовский не мог так сказать. Арестован и подвергнут пыткам он был при Ежове, в 1937 году, а Берия, после снятия Ежова, освободил его из тюрьмы.

11 ноября Жуков снова был у Сталина. Эта дата, сопоставленная с воспоминаниями Рокоссовского, позволяет установить, что, очевидно, в этот самый момент состоялись два разговора, приведенные Жуковым в его «Воспоминаниях».

Первый состоялся с Жуковым по телефону. Сталин спросил его:

« –  Как вы смотрите на то, чтобы руководство всеми фронтами в дальнейшем передать в руки Ставки?

Я понял, что он имеет в виду упразднить представителей Ставки для координирования фронтами…

 –  Да, количество фронтов уменьшилось,  – ответил я.  – Протяжение общего фронта также сократилось, руководство фронтами упростилось, и имеется полная возможность управлять фронтами непосредственно из Ставки.

 –  Вы это без обиды говорите?

 –  А на что же обижаться? Думаю, что мы с Василевским не останемся безработными,  – пошутил я»^[649].

Эти слова написаны для публики. Жуков вовсе не был простаком, что подтверждают материалы его личного архива, сохраненные его дочерью Марией и опубликованные в «Правде» 20 января 1989 года. Это заметки, которые были написаны от руки в период работы над «Воспоминаниями» и которые Жуков не смог или не захотел вставить в окончательный вариант книги. «Расчет был здесь ясный. Сталин хотел завершить блистательную победу над врагом под своим личным командованием, то есть повторить то, что сделал в 1813 году Александр I, отстранив Кутузова от главного командования и приняв на себя верховное командование с тем, чтобы прогарцевать на белом коне при въезде в Париж во главе русских доблестных войск, разгромивших армию Наполеона». Попутно отметим, что себя Жуков завуалированно сравнивает с Кутузовым. Но главное здесь то, что он понял игру Сталина. Упразднив должность представителя Ставки, вождь отправил в тень Жукова и Василевского, выводя на передний план себя.

При этом остается вопрос: были ли Сталину все еще нужны представители Ставки? С конца 1943 года против сохранения этого института возражали все командующие фронтами. Мы видели, что после Курска они, в случае несогласия с представителем Верховного главнокомандующего, все чаще обращались напрямую к Сталину. Видимо, немаловажную роль в упразднении института представителя Ставки сыграли мелочная придирчивость Жукова, доходившая до контроля за дивизиями и бригадами, его подавляющая окружающих личность, его вспышки гнева.

Представители верховной власти при армии не являются советским изобретением. Все государства, рожденные радикальной революцией, вводят, в той или иной форме, таких посланцев, призванных действовать от имени центральной власти. Во время Французской революции комиссары, посылавшиеся сначала Учредительным собранием, а затем Конвентом, в числе прочих обязанностей должны были следить за генералами (на чем «специализировался» Сен-Жюст), а порой даже учить их, или пытаться учить, военному делу. Во время Гражданской войны Троцкий посылал специальных чрезвычайных эмиссаров. С июня 1941 года Сталин направлял представителей Ставки на наиболее угрожаемые участки. Окончательную форму система приобрела осенью 1942 года, во время подготовки операции «Уран». Представитель Ставки должен был удостовериться в правильном понимании планов Москвы, контролировать подготовку операций, давать оценку действиям командующих фронтами и армиями, следить за соблюдением графика. Наиболее важные миссии такого рода выполняли Жуков и Василевский. Оба они обладали огромным авторитетом, первый как заместитель Верховного главнокомандующего и первый заместитель наркома обороны, второй – как начальник Генерального штаба. Они знали – конечно, в меньшем объеме, чем Сталин,  – резервы Ставки и могли, с предварительного согласия Верховного, пользоваться ими для усиления того или иного участка. Также они имели полномочия вносить изменения в планы операций, менять направления ударов и перераспределять боеприпасы, технику и др. После изданного в мае 1943 года постановления только они и Сталин имели право отдавать приказы командующим фронтами. Важное место в их деятельности занимало обеспечение на стыках фронтов взаимодействия, а не взаимного игнорирования или создания друг другу помех, что являлось одной из основных причин неудач первых двух лет войны. Но они не имели собственных средств. Жуков приезжал без штаба, только с личной охраной. Средства связи он находил на КП фронтов или армий.

В германской армии не существовало ничего подобного представителю Ставки. Там была строгая иерархия подчиненности между командованием корпусов, армий и групп армий. Эти последние, в три-четыре раза меньше советских фронтов, находились в постоянном контакте с ОКХ, располагавшим в Цоссене самыми современными на тот момент средствами связи. Не было никакой необходимости ни убеждаться в правильности понимания на местах приказов, ни проверять, как идут подготовительные мероприятия. Германский офицерский корпус отличался однородностью, корпоративным мышлением и профессионализмом. В отличие от Красной армии здесь не требовался специальный человек, которого Верховный главнокомандующий наделил огромными полномочиями, чтобы обеспечить взаимодействие между крупными соединениями.

Но к 1944 году командующие фронтами уже хорошо знали свое дело. Мерецков, Говоров, Еременко, Черняховский, Баграмян, Рокоссовский, Конев, Малиновский и Толбухин уже не нуждались в опеке Жукова и Василевского при осуществлении глубоких операций. Резервы Ставки стали такими значительными, что уже не требовался арбитр, распределяющий их между фронтами: их хватало всем или почти всем. На более низком уровне командные кадры сильно обновились; они по-прежнему были моложе, чем командиры противника того же ранга, и их компетентность была меньшей, чем у их немецких коллег. В августе 1944 года в Красной армии генеральские погоны носили 2952 человека (без учета флота, НКВД, НКГБ и Политуправления). Из них 1753 получили это звание в ходе войны. Только один из шести не являлся членом партии. 45 % командующих армиями, 60 % командиров корпусов и 75 % командиров дивизий были моложе сорока пяти лет^[650]. Добавим к этому, что с середины 1943 года у Сталина был отличный заместитель начальника Генштаба – Антонов. Центральные органы военного управления были реорганизованы, на ключевые посты поставлены компетентные люди. Работа Генштаба приобрела такую эффективность и оперативность, что стало возможным управлять фронтами из Москвы. В этом Красной армии не в чем было завидовать ОКХ.

В таком случае зачем оставлять Жукова неким суперначальником фронта? Чтобы тот завоевал еще большую славу? Логичным было использовать его способности для скорейшего победного завершения войны. Это было в духе Сталина: создавать соперничество между соседями.

Но вернемся в 11 ноября 1944 года, ко второму важному разговору, состоявшемуся в сталинском кабинете между 22:55 и 01:35, в присутствии Берии, Молотова и руководителей Генштаба.

Жуков так передает его содержание:

«В тот же день вечером Верховный вызвал меня к себе и сказал:

 –  1-й Белорусский фронт находится на берлинском направлении. Мы думаем поставить вас на это направление.

Я ответил, что готов командовать любым фронтом, но заметил, что К.К. Рокоссовскому вряд ли будет приятно, если он будет освобожден с 1-го Белорусского фронта.

 –  Вы и впредь останетесь моим заместителем,  – сказал И.В. Сталин.  – Я сейчас поговорю с Рокоссовским.

Объявив Константину Константиновичу о своем решении, И.В. Сталин предложил ему перейти на 2-й Белорусский фронт»^[651].

Если верить воспоминаниям Рокоссовского, тот воспринял известие о подобном перемещении спокойно: «Касаясь моего перевода, Сталин сказал, что на 1-й Белорусский назначен Г.К. Жуков.

„Как вы смотрите на эту кандидатуру?“ Я ответил, что кандидатура вполне достойная»^[652]. Жуков, который, как кажется, присутствовал при данном телефоном разговоре, утверждает, что Рокоссовский возражал и прямо просил оставить его на прежней должности. «Исключено,  – сказал И.В. Сталин.  – На главное берлинское направление мы решили поставить Жукова,  – а вам придется принять 2-й Белорусский фронт». В беседе с кинорежиссером Чухраем, состоявшейся в 1967 году, Рокоссовский без обиняков заявил: «Я самый несчастный Маршал Советского Союза. В России меня считали поляком, а в Польше русским. Я должен был брать Берлин, я был ближе всех. Но позвонил Сталин и говорит: „Берлин будет брать Жуков“. Я спросил, за что такая немилость? Сталин ответил: „Это не немилость, это – политика“, ответил он и положил трубку»^[653]. Ставка была очень высока. План Генерального штаба предусматривал, что Берлин будут брать войска 1-го Белорусского фронта. Значит, громкая слава, имя, навсегда вписанное в учебники истории всех стран, достанутся тому, что им будет командовать. Рокоссовский, успешно действовавший во главе этого фронта в течение целого года, был перемещен на второстепенный участок: по всей вероятности, ему не доведется брать Берлин. Легко понять его разочарование и недовольство.

Чем же вызван такой поступок Сталина? Два момента мешали сделать выбор в пользу Рокоссовского. Во-первых, он только наполовину русский, и польская половина не позволяла ему возглавить советские войска при штурме германской столицы. Сталин очень ревниво следил за соблюдением равновесия в межнациональных отношениях. Поворот к «национал-большевизму», совершенный его режимом в 1930-х годах, имел очень сильный великорусский крен. Берлин должен брать русский, а не поляк, не еврей и не армянин! Вторая причина, заставившая его переместить Рокоссовского,  – три года, проведенные тем в тюрьме (1937–1940). Каким дезавуированием чисток, каким вечным упреком Сталину стало бы это назначение! Как запретить советским людям думать: если даже покоритель Берлина чудом избежал «стенки», сколько же талантливых военачальников было расстреляно в ходе большой чистки? И как это увеличило пережитые нами бедствия войны?

Но почему для взятия Берлина был выбран именно Жуков? Конев тоже был русским и политически лояльным. Может быть, это было своеобразной наградой спасителю Москвы и одному из главных архитекторов Сталинградской и Курской битв? Мы так не думаем. Сталин не раз повторял, что битва за Берлин станет самой тяжелой, самой ожесточенной за всю войну. Подобные миссии он предпочитал поручать Жукову, а не какому-либо иному маршалу. Он даже позаботится, чтобы под началом Жукова оказался командующий 8-й гвардейской армией Чуйков, спасший во главе 62-й армии Сталинград. Упорство двух этих людей – которые, впрочем, плохо ладили между собой – должно было преодолеть все препятствия, и, главное, Сталин знал: они точно не остановятся ни перед какими жертвами ради быстрого достижения победы.

В архивах Жукова, изданных его дочерью Марией, мы находим такой комментарий маршала: «Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мною уже не было той сердечной, близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами – командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их лбами, сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе. К сожалению, кое-кто из командующих, пренебрегая товарищеской дружбой, нарушая элементарную порядочность, преследуя карьеристские цели, использовал слабость Сталина, разжигая в нем нелояльность к тем, на кого он опирался в самые тяжелые годы войны. Такие люди нашептывали Сталину всякие небылицы, стремясь выставить перед ним свою персону в самом привлекательном виде. Особенно этим в конце войны занимался маршал И.С. Конев. Начиная с Курской дуги, когда враг уже не мог противостоять ударам наших войск, Конев, как никто из командующих, усердно лебезил перед Сталиным, хвастаясь перед ним своими героическими делами при проведении операций, одновременно компрометируя действия своих соседей… Сталин… А.М. Василевскому наговаривал на меня, а мне на Василевского, но А.М. Василевский, весьма порядочный человек, не шел на провокации Сталина. Зачем это нужно было Сталину? Сейчас [через двадцать лет после войны] я думаю, что все это делалось умышленно, с целью разобщения дружного коллектива высшего командования Вооруженных Сил, которого без всяких оснований и только лишь по клеветническим наговорам Берии и Абакумова он стал бояться».

Жуков это понял, он не забыл поведения Конева во время Корсунь-Шевченковской операции, когда тот, по его утверждению,  – а мы с ним в этом согласны – оказался виновен в срыве полного окружения; еще больше ему не понравится гонка к Берлину, подстегиваемая Сталиным, в которой были дозволены все приемы, лишь бы первым выйти к рейхстагу. Жуков и сам охотно участвовал в этой гонке, но он никогда не клеветал на своих товарищей. Нет никаких фактов, уличавших бы его в этом, даже его соперники никогда не обвиняли его в подобных деяниях, которые совершенно не вяжутся с его характером. При всей своей резкости, вспыльчивости, гордыне и жажде славы, он был прямым и честным человеком, говорившим в лицо то, что думает. Но он не видел, что «дружный коллектив высшего командования», о котором он пишет, никогда не существовал. Для того чтобы таковой мог сложиться, офицерский корпус Красной армии был слишком неоднороден и недостаточно профессионален. Составлявшие его люди были слишком озабочены тем, чтобы доказать свою полнейшую лояльность Сталину, находились под слишком плотным контролем и были слишком напуганы воспоминаниями о страшном 1937 годе, чтобы найти в себе тот минимум доверия к коллеге, без которого не может быть подлинного товарищества. Единственное, что существовало в генеральской среде,  – так это отношения патрона с клиентом, которые могли быть довольно теплыми, но имели совсем другую природу. У Жукова тоже были свои протеже: Баграмян, Новиков, Крюков, Малинин, Федюнинский, Белов…

В этих примечательных строчках Жуков, как нам кажется, вплотную подошел к пониманию личности Сталина. Но все же он не пошел до конца. Он отступил, возложив вину за клевету на Конева, Берию и Абакумова. Царь ни хорош, ни плох: плохи бояре… Жуков так никогда и не избавится от мысли, что Сталин был настолько признателен ему за роль, сыгранную в войне, что не мог желать ему зла, а любой направленный против него, Жукова, шаг объясняется недоразумением или заговором. Очевидно, причина такого отношения кроется в том, что он, как и другие советские военачальники, видел в Сталине настоящего военного лидера страны – несмотря на все допущенные им ошибки,  – неутомимого труженика, работавшего на победу, царя, превзошедшего величием всех своих предшественников. Жуков до последнего вздоха останется сталинистом, так же как и его бывший друг Рокоссовский, хотя тот по милости кремлевского горца провел три года в тюрьме.

Висло-Одерская операция: беспрецедентная подготовка

С 14 ноября 1944 года до последнего дня войны в Европе и даже некоторое время после ее завершения (по 10 июня 1945 года) маршал Жуков командовал 1-м Белорусским фронтом, самым мощным фронтом действующей советской армии. В час ночи 14-го он выехал из Москвы на своем персональном поезде и через тринадцать часов прибыл в Седльце – небольшой город на полпути из Бреста в Варшаву, в котором расположился штаб фронта. Этот польский городок представлял собой нагромождение обугленных руин, за исключением еврейского гетто: там все сохранилось в целости, правда, из 15 000 евреев, живших в Седльце в 1940 году, в живых не осталось ни одного. Несколькими месяцами ранее войска Конева освободили лагерь уничтожения Майданек, возле Люблина. Жуков упоминает об этом факте в своих «Воспоминаниях», но, как правильный коммунист, не пишет, что первыми там истреблялись евреи. Он не посещал этого лагеря, как это сделают позднее Чуйков и Булганин, или Эйзенхауэр, Бредли и Паттон, побывавшие в Бухенвальде. Но, по его словам, он слышал рассказы советских военнослужащих, видевших все своими глазами. Около трех месяцев Жуков пробыл на своем КП в Седльце, за исключением недели, проведенной в Москве (24–29 ноября). Ему предстояло выполнить гигантскую работу, еще большую, чем при подготовке операции «Багратион». Необходимо было накопить достаточно сил, чтобы фронт смог выполнить две последние задачи – Висло-Одерскую операцию и взятие Берлина.

Откровенно говоря, существовали некоторые колебания относительно направления главного удара. В августе и сентябре Сталин полагал, что германская армия не оправится от операции «Багратион» и ее последствий – ее потери составили миллион человек – и можно будет, продолжая наступление, дойти до столицы рейха. Но он быстро понял, что из этого ничего не получится. В октябре Черняховский получил суровый урок, попытавшись войти в Восточную Пруссию. По всему течению Вислы и Нарева вермахт, оправившийся после нового поражения, прочно удерживал позиции, не давая своему противнику продвинуться вперед. Может быть, решение следует искать южнее, наступать через Будапешт и Вену? В Москве стали склоняться в этому решению, тем более что 2-й Украинский фронт находился всего в 100 км от Будапешта, а регент Венгрии, адмирал Хорти, вел тайные переговоры о разрыве союза с рейхом и переходе на сторону антигитлеровской коалиции. Узнав об этих переговорах, Гитлер приказал арестовать Хорти и поставил во главе страны Салаши – лидера фашистской партии «Скрещенные стрелы». Салаши удалось избежать разложения венгерской армии, и советские войска были остановлены на подступах к Будапешту. Жуков начиная с 1942 года доказывал, что лучше всего прямая дорога – центральное направление Варшава – Берлин. В конце концов, именно этот вариант одобрили Ставка и Генштаб в начале ноября 1944 года. Сталин отбросил колебания: прямой кратчайший путь – самый лучший, поскольку американцы уже в Эльзасе и в Ахене. Кремль считает, что началась гонка к столице рейха.

В конце 1944 года советско-германский фронт протянулся на 2000 км с одним важным разрывом. Группа армий «Север» оказалась запертой в Курляндском мешке (часть территории современной Латвии). Снабжение этой группировки (500 000 человек) осуществлялось по морю. Поэтому Гитлер стремился во что бы то ни стало удержать крупные порты Пиллау и Данциг и держал в старой тевтонской провинции значительные силы (группу армий «Центр»). На противоположном конце фронта советские войска стояли в Югославии и в Венгрии. В этой последней Гитлер держал значительные танковые силы (группа армий «Юг») для защиты последних остававшихся у рейха месторождений нефти возле озера Балатон и в Австрии. Группа армий «А», включавшая 4 армии (32 дивизии), занимавшая центральное положение между Пруссией и Венгрией, казалась относительно слабой. Теперь Жуков, командующие другими фронтами и руководство Генштаба без труда согласовали простой план: сохранить давление на флангах (в Венгрии и в Пруссии), чтобы связать там большую часть сил противника, и нанести максимально сильный удар в центре, через широкую польскую равнину.

Сосед Жукова справа, 2-й Белорусский фронт Рокоссовского, должен был отрезать Пруссию от остального рейха. Жуков – как и сам Рокоссовский – выражал опасения по поводу того, что этот фронт, который он считал недостаточно сильным, не сможет прикрыть его фланг. Он предупреждал Сталина о прусских укреплениях, о сложном рельефе местности. Дальнейшие события подтвердили его правоту, а отказ Сталина прислушаться к мнению своего главного военного советника затянул войну на один-два месяца. Слева от Жукова 1-й Украинский фронт Конева будет наступать в направлении Краков – Силезия – Дрезден с приказом овладеть Силезским промышленным районом, не допустив его разрушения,  – Силезия должна была стать подарком будущей коммунистической Польше. В центре Жукову предстояло наступать прямо на Берлин через Лодзь, Позен (Познань) и Франкфурт-на-Одере. Директива Ставки преувеличивала степень возможного сопротивления на данном направлении и осторожно определяла темпы продвижения в 150–200 км за две недели, к исходу которых 1-й Белорусский и 1-й Украинский фронты должны выйти на линию Бромберг – Позен – Бреслау. Второй этап наступления, который должен был продолжаться месяц, Генштабом четко не разрабатывался; просто указывалось, что оно должно было вестись на «жизненные центры рейха», то есть на Берлин и Эльбу. Этот «план 45 дней», отведенных на то, чтобы пройти 600–700 км и завершить войну в Европе, был слишком амбициозен. Жуков убедится в этом в феврале 1945 года.

Необычная деталь: командующих фронтами не пригласили на совещание с руководителями Генштаба, как было сделано в июне, перед операцией «Багратион». Каждого вызывали индивидуально, и сотрудники специального отдела, образованного в Оперативном управлении Генштаба, отрабатывали с ним и его штабом ту задачу, которая ставилась его фронту. Такова была причина присутствия Жукова и Рокоссовского в Москве 7 ноября. Сталин явно брал все управление армией на себя, а Жукова низводил на один уровень с остальными маршалами. Он уже не был его ближайшим советником, хотя чисто формально оставался заместителем.

В своей директиве Сталин не назначил точной даты начала операции. В конце концов по просьбе Черчилля и Эйзенхауэра он перенес его на более ранний срок. 16 декабря Гитлер начал свое последнее наступление в Арденнах. Американцы были отброшены. Запаниковавший Эйзенхауэр послал своего заместителя, Главного маршала авиации Теддера, в Москву, просить помощи у советского командования. Но Теддер из-за нелетной погоды застрял в Каире. Узнав об этом, импульсивный Черчилль предложил Эйзенхауэру отправить личное письмо Сталину:

«Премьер-министр Черчилль маршалу Сталину. 6 января 1945 г.

На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. […] Согласно полученному сообщению наш эмиссар вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине. Если он [эмиссар Черчилля, Главный маршал авиации Теддер] еще не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным»^[654].

Нетрудно себе представить, какое огромное удовольствие это послание доставило Сталину. Он три года выпрашивал помощь у союзников, а теперь они умоляют его помочь. Письмо Черчилля признаёт могущество Красной армии на заключительном этапе войны. С великолепной невозмутимостью Сталин отвечает на следующий день: «К сожалению, главный маршал авиации г-н Теддер еще не прибыл в Москву. Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам»^[655].

Глава 20
Висло-Одерская операция

По продолжительности и тщательности подготовки операция, получившая впоследствии название Висло-Одерской, не имеет равных себе в истории советско-германской войны… если не считать немецкое внезапное нападение 22 июня 1941 года. Объясняется это как политическими соображениями, так и сложностями со снабжением. В политическом плане Сталин был последователен: никаких импровизаций, никакой спешки, никакого ненужного риска. На данном этапе войны недопустимыми стали любые ошибки. Поскольку за каждую из них пришлось бы расплачиваться политическими уступками. Поэтому маршалам было дано достаточно времени на обдумывание планов и подготовку операции.

Еще одной серьезной причиной задержки стали проблемы со снабжением. Отступая, немцы оставили позади себя совершенно опустошенную дорогу от Минска до Вислы. Мосты, вокзалы, станции, железнодорожные стрелки, перекрестки шоссейных дорог – все было уничтожено. Сотни километров рельсов были вырваны специальной машиной, оборудованной ковшом экскаватора. С августа 1944 по январь 1945 года автодорожные и железнодорожные части одного только 1-го Белорусского фронта Жукова, насчитывавшие 50 000 человек, починили 3000 км автодорог, 11 000 км телеграфных и телефонных линий, построили 562 новых моста^[656]. Основную работу пришлось проводить на Висле. Для снабжения Магнушева и Пулав – плацдармов фронта Жукова на противоположном берегу реки – пришлось построить шесть мостов грузоподъемностью 60 тонн, пять тридцатитонных и два шестнадцатитонных, и все более километра длиной. В декабре уровень воды в Висле поднялся, лед взломался и скопился у опор мостов, которые держались с большим трудом. К каждому мосту были спешно посланы две саперные роты, которые в течение месяца дважды в день взрывали самые опасные нагромождения льда.

Количество перевезенного снаряжения феноменально и соответствует размаху намеченной операции: 160 000 тонн боеприпасов, 60 000 тонн дизельного топлива, 200 000 продуктов питания только для войска Жукова. На двух небольших плацдармах 1-го Белорусского фронта скопилось невообразимое количество войск. В Магнушеве, на 800 км^[657] – площадь Парижа с ближайшими пригородами – насчитывалось 23 дивизии: 220 000 человек в строевых частях, 5348 артиллерийских орудий, 10 000 автомобилей и 30 000 лошадей! Повсюду высились горы ящиков, бочек, пирамиды снарядов, горы снопов сена, бесконечные ряды понтонных средств. Аэродромы забиты самолетами, боеприпасами, запчастями, подвесными резервуарами с горючим для танковых бригад. Сами эти бригады, из-за нехватки места, вынуждены были оставаться на восточном берегу Вислы, прячась в лесах. Люди и техника укрывались в раскисших от грязи траншеях, под протянувшимися на километры камуфляжными сетками и тканями; в воздухе непрерывно патрулировали истребители. Несмотря на накопленные огромные запасы, Жуков знал, что у него недостаточно горючего, чтобы 80 000 его танков, самоходок и машин могли одним рывком дойти до Берлина и даже до Одера. Он запросил еще «малость»: 40 000 тонн. Это частично объясняет февральскую остановку на Одере. Несмотря на всевозможные суррогаты (делали даже спирто-керосиновую смесь!), недостаточное снабжение горючим будет тормозить советское наступление сильнее, чем сопротивление немцев.

На протяжении трех месяцев Жуков устраивал своим войскам суровые тренировки, тем более необходимые, что в качестве пополнения пришли сотни тысяч людей без военной подготовки – прибалты, белорусы, украинцы. Как обычно, Жуков с особой тщательностью готовил к предстоящей операции своих генералов и их штабы. 8 – 10 декабря он провел крупную военную игру на картах для командующих армиями, вызванных им в Седльце^[658]. На ней проверялись способности армий к взаимодействию, умение использовать средства связи, намечались места для КП. Повторялись необходимые меры для соблюдения секретности. Малинин, начальник штаба фронта, намечал цели, разрабатывал график, рассчитывал темпы наступления. Военные игры прошли на всех уровнях, вплоть до полкового. Штабы изучали препятствия на пути будущего наступления, границы ответственности между соединениями, методы взаимодействия между родами войск. 4 января Жуков собрал на новую военную игру авиационных генералов, а также командующих армиями, которым предстояло сыграть в операции решающую роль: Берзарина (5-я ударная), Чуйкова (8-я гвардейская), Катукова (1-я танковая) и Богданова (2-я танковая). Четыре штаба по многу раз отрабатывали важный и деликатный момент – ввод в прорыв танковых корпусов.

Знать о противнике все и подбросить ему ложные сведения о себе – это правило советское командование сделало своим идеалом. С этой двойной точки зрения – сбор разведданных о противнике и его дезинформация – Висло-Одерская операция, кажется, тоже удалась, хотя после войны военные не слишком вдавались в технические подробности былых сражений. В области тактической и оперативной разведки, вплоть до 1944 года, немцы превосходили Красную армию в двух ключевых областях: воздушной разведке и радиоперехвате. Единственной областью, в которой с 22 июня 1941 года лидировала советская сторона, была агентурная разведка. Этот приоритет легко объясняется: пока Красная армия вела войну на своей территории, она пользовалась огромной поддержкой партизан, подпольщиков и разведчиков, внедренных во все звенья немецкой военной машины, в первую очередь в созданную из советских граждан вспомогательную полицию и в персонал железных дорог. В начале 1945 года это преимущество исчезло: война перешла за границы Советского Союза, на территории Польши и Венгрии, где значительная часть населения была настроена в отношении своих «освободителей» столь же враждебно, как к недавним оккупантам. В своих «Воспоминаниях» Жуков признаёт это: «Подготовка Висло-Одерской операции в значительной степени отличалась от подготовки предыдущих операций подобного масштаба, проводимых на нашей территории. Раньше мы получали хорошие разведывательные сведения от наших партизанских отрядов, действовавших в тылу врага. Здесь их у нас не было. Теперь нужно было добывать данные о противнике главным образом с помощью агентурной и авиационной разведки и разведки наземных войск. На эту важную сторону дела было обращено особое внимание командования штабов всех степеней. Наши тыловые железнодорожные и грунтовые пути теперь проходили по территории Польши, где, кроме настоящих друзей и лояльных к нам жителей, имелась и вражеская агентура^[659]. Новые условия требовали от нас особой бдительности, скрытности сосредоточений и перегруппировок войск и материальных запасов»^[660].

Напоминаю читателю об исчезновении очень важного преимущества советской разведки перед противником, которое объясняет некоторые решения командования, в частности остановку на Одере в феврале 1945 года по причине преувеличенной опасности их флангам. Тактические ошибки в ходе последнего наступления, начатого 16 апреля, тоже могут быть объяснены ослаблением агентурной и войсковой разведки.

Зато успехи русских в воздушной разведке и в радиоперехвате впечатляют. Они были так велики, что накануне начала Висло-Одерской операции советское командование знало о противнике практически все. На каждом из двух основных фронтов четыре авиаполка ежедневно выполняли 3500 разведывательных полетов, облетая от переднего края позиций противника до его глубоких тылов; в половине полетов летчики фиксировали увиденное на фотопленку. Всего между Вислой и Одером 339 самолетами было сфотографировано 200 000 км². Города, аэродромы, перекрестки, мосты и броды, железнодорожные узлы, противотанковые рвы, районы затопления, позиции артиллерии и ПВО (настоящие и ложные), оборонительные рубежи, склады – все было зафиксировано, сложено из отдельных снимков в единую картину, как на мозаике, и перенесено на карты масштаба 1:25 000, в которые раз в неделю вносились изменения. Советское командование, таким образом, имело огромное преимущество перед противником, имея ясное и четкое представление о его расположении на глубину 400–500 км.

Сотни (!) групп наблюдателей, сформированных ГРУ и НКГБ, члены которых нередко владели немецким языком, были заброшены в тыл противника, в том числе и глубокий. Одной из таких групп была спецгруппа НКГБ «Грозные», состоявшая из десяти человек, сброшенная с парашютами 1 января 1945 года в Альтхорст, в 100 км к северо-востоку от Берлина. Другие агенты, часто польские, словацкие и украинские коммунисты, были внедрены во вражеский тыл в период немецкого большого отступления лета 1944 года и до поры до времени оставались «законсервированными» (на профессиональном жаргоне разведки – разведчик, внедренный в другую страну (в тыл противника) и, до получения команды из своего Центра, не ведущий активной работы.  – Пер.) в какой-нибудь деревне или в одиноко стоящем доме. В отчете управления контрразведки немецкой группы армий «А» говорится о существовании в Польше на ноябрь 1944 года 26 таких групп.

Сопоставление данных авиаразведки и сведений, полученных от разведгрупп, заставило Жукова предложить изменить план на совещании Ставки, состоявшемся в Москве 27 ноября 1944 года, о чем рассказывает такой ценный свидетель, как начальник Оперативного управления Генштаба Штеменко: «На основании данных фронтовой разведки он [Жуков] считал, что удар 1-го Белорусского фронта прямо на запад очень затруднителен из-за наличия там многочисленных оборонительных рубежей противника, занятых войсками. По мнению Жукова, скорее всего, успех мог быть достигнут при действиях главных сил фронта на Лодзь с последующим выходом на Познань [то есть к северо-западу]. Верховный главнокомандующий с таким уточнением согласился. Оперативная сторона решения по начальной операции 1-го Белорусского фронта была несколько изменена. Это меняло дело и у соседа слева: выход 1-го Украинского фронта на Калиш терял свое значение. Маршалу Коневу указали в качестве основного направление на Бреслау»^[661]. Такое изменение наверняка обрадовало Конева, потому что приближало его к направлению на Берлин.

Этот эпизод интересен тем, что показывает огромное значение, придававшееся советским командованием глубокой разведке (оборонительные рубежи, о которых упоминает Штеменко, находились на берегу реки Варты, в 200 км от Вислы). На завершающем этапе войны в советской военной мысли полностью доминировала концепция «глубокой операции» – наступательного выражения оперативного искусства, о котором мы писали выше. Проще говоря: ввод танковых армий на 300–400 км в глубь расположения противника возможно осуществить, только если все препятствия предварительно устранены, определены средства, чтобы уничтожить их или обойти, созданы и распределены соединения прорыва. Необходимо было сделать все возможное, чтобы не дать противнику закрепиться на берегу реки или на оборонительном рубеже. Прибегая к метафоре из физики, трение должно быть сведено к минимуму, чтобы накопленной двумя фронтами энергии хватило, чтобы перенести их как можно ближе к Одеру. Жуков следил за этим с особым вниманием. С организационной точки зрения он сделал все наилучшим образом. Ведь его будущий статус покорителя Берлина зависел от способности пробежать, подобно огню по степи, через Польскую равнину, где находилось 500 000 немецких солдат.

Обстановка вокруг Жукова начинает меняться

В декабре 1944 года произошел серьезный инцидент, напомнивший Жукову о непрочности его положения. История началась еще в прошлом месяце, в тот момент, когда Сталин сообщил своему маршалу, что больше не нуждается в представителях Ставки. Вождь поручил Булганину «собрать материалы на Жукова». Найти ничего не удалось, за исключением нелепой истории с уставом для ПВО. Вышел он в мае 1944 года, и Жуков, без согласования со Ставкой, одобрил переданный ему в руки маршалом артиллерии Вороновым проект. Булганин быстро собрал множество свидетельств об имеющихся в уставе недостатках. Сопоставляя мемуары Штеменко и журнал посещений сталинского кабинета, мы можем установить, что история эта произошла 6 декабря 1944 года, в присутствии Воронова, но без Жукова. Сталин устроил целое драматическое представление, завершившееся унизительным постановлением Ставки, распространенным среди командующих фронтами и начальников управлений Наркомата обороны. «1 – Отменяю приказы… заместителя Наркома обороны СССР маршала Жукова об утверждении и введении в действие Боевого устава зенитной артиллерии и Боевого устава артиллерии Красной Армии. 2 – Ставлю на вид Главному маршалу артиллерии тов. Воронову несерьезное отношение к вопросу об уставах артиллерии. 3 – Обязываю маршала Жукова впредь не допускать торопливости при решении серьезных вопросов. Приказываю: Для просмотра и проверки указанных выше уставов образовать комиссии. Заместителю Народного комиссара обороны СССР т. Булганину определить состав комиссий и представить мне на утверждение»^[662].

Жукову напомнили, если он забыл: милость к нему диктатора может закончиться в любой момент. В мире Сталина нет неприкасаемых, какими бы ни были прежние заслуги. Этот эпизод, должно быть глубоко ранивший самолюбие Жукова, становится понятным только в связи с реорганизацией управления Красной армией, предпринятой Сталиным в конце 1944 года. 20 ноября политбюро назначило Булганина заместителем наркома обороны^[663]. На следующий день Булганин стал вместо Ворошилова членом ГКО и его Оперативного бюро^[664]. 23 ноября Сталин подписал приказ, изменяющий установившийся во время войны порядок управления. Все документы, адресованные Ставке или наркому обороны начальниками управлений или командующими фронтами, отныне должны предварительно поступать к Булганину. Только доклады начальника Генштаба, Политуправления армии и СМЕРШа могут сразу поступать Сталину^[665]. Жуков, поставленный в один ряд с остальными маршалами, лишился прямого доступа к вождю.

Чтобы проиллюстрировать идею Сталина собрать досье на Жукова, приведем адресованное Маленкову письмо Голикова от 30 апреля 1944 года. Документ дает ясное представление о нравах, царивших в среде советского генералитета, и об отношениях личного покровительства, попиравших всякие правила. В то время Жуков командовал 1-м Украинским фронтом; в него входили 6-я армия генерала Черняховского, а в нее – 18-й корпус и 237-я дивизия, о которых пойдет речь дальше.

«Маршал Советского Союза тов. Жуков (шифровкой № 117396 от 28 апреля с. г.) донес на имя Народного комиссара обороны Маршала Советского Союза тов. Сталина о собственноручном расстреле командиром 18 стрелкового корпуса генерал-майором начальника 237 стрелковой дивизии майора Андреева.

Представляю Вам по этому вопросу копию моего доклада на имя тов. Сталина от 29 апреля:

Маршал Жуков Вам донес о собственноручном расстреле командиром 18 стрелкового корпуса генерал-майором Афониным начальника Разведывательного отдела 237 стрелковой дивизии майора Андреева.

Несмотря на то что этот самочинный расстрел был совершен 12 апреля с. г., донесение было сделано только 28 апреля, то есть через 16 суток. Вопреки ходатайства маршала Жукова – не предавать Афонина суду Военного трибунала, а ограничиться мерами общественного и партийного воздействия, я очень прошу Вас предать Афонина суду. Если, вопреки всем уставам, приказам Верховного Главнокомандования и принципам Красной Армии, генерал Афонин считает для себя допустимым ударить советского офицера, то едва ли он вправе рассчитывать на то, что каждый офицер Красной Армии (а тем более боевой) может остаться после такого физического и морального оскорбления и потрясения в рамках дисциплины, столь безобразно и легко нарушенной самим генералом. К тому же после убийства Андреева едва ли можно принять на веру ссылку генерала Афонина на то, что Андреев пытался нанести повторный удар и вел себя дерзко. Что же касается положительных качеств генерала Афонина, из-за которых маршал Жуков просит последнего не судить, то генерал-полковник Черняховский дал мне на днях на Афонина следующую характеристику (устно): легковесный, высокомерный барин, нетерпимый в обращении с людьми; артиллерии не знает и взаимодействия на поле боя организовать не может; не учится; хвастун, человек трескучей фразы. Тов. Черняховский (командующий 60-й армией, в которую входил корпус Афонина) (по его словам) все это высказывал об Афонине лично маршалу Жукову.

У маршала Жукова Афонин работал порученцем в начале 1943 года и в штабе группы на Халхин-Голе»^[666].

Голиков оставался начеку. Он еще с 1930-х годов отлично знал, что, прежде чем свалить высокопоставленное лицо, сначала берутся за его окружение. Мы не знаем как, но Жукову удалось спасти своего протеже Афонина от тюрьмы. Но понял ли он, что теперь, когда победа в войне очевидна, Сталин старается вернуть себе абсолютную власть, принизить сильных и славных, остановить народный порыв, рожденный Великой Отечественной войной?

Молниеносная победа

Так же как под Сталинградом и при освобождении Харькова, Ставка предписала фронтам переходить в наступление не одновременно, а последовательно, чтобы противник не определил, где наносится главный удар, и не мог маневрировать резервами. Конев нанес удар 12 января. 2-й Белорусский фронт Черняховского – на следующий день, в Восточной Пруссии. Когда Жуков и Рокоссовский начали наступление в один день, 14 января, Конев уже проделал брешь в 50 км в ширину и 60 км в глубину в обороне немецкой IV танковой армии, которая уже не оправится от поражения. Теперь, не опасаясь за свой левый фланг, Жуков мог идти вперед.

Для обоих противников ночь 14 января стала испытанием для нервов. Политработники устраивали митинг за митингом, объясняя солдатам важность предстоящего наступления, которое приблизит конец войны, и что для них настает час мести. «На Берлин! Смерть фашизму!» – кричали солдаты с неподдельным энтузиазмом. В 2 часа ночи небо затянули тучи, повис густой туман. Жуков недовольно скривился: его 2190 самолетов не смогут принять участие в наступлении. Его силы были сосредоточены на двух привислинских плацдармах: Пулавском и Магнушевском. На первом он разместил две армии с 600 танками сопровождения и поддержки; на втором – три армии, из которых две (8-я гвардейская и 5-я ударная) были сильнейшими на его фронте, а за ними – главную силу развития прорыва: 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии, которыми командовали, соответственно, Катуков, отличившийся под Москвой в декабре 1941 года, и Богданов. Только две эти армии насчитывали 1625 танков и САУ. Севернее Магнушева Жуков держал еще две армии, в том числе 1-ю польскую, для взятия Варшавы. Всего на фронте в 270 км было сосредоточено: миллион человек, 3200 танков и 10 000 орудий и минометов. У противостоящего Жукову Лютвица, командующего немецкой IX армией, имелось всего 111 000 человек и 338 единиц бронетехники. Общее соотношение сил было 9 против 1 в пользу Красной армии!

Дело было сделано быстро. С 08:30 до 08:55 10 000 орудий, минометов и реактивных установок, сосредоточенных Жуковым, выпустили полмиллиона снарядов по полосе земли шириной 7 км. Затем по расчищенным в неприятельских минных полях коридорам прошли 22 разведывательных батальона, сопровождаемые танками и самоходками. Немецкая артиллерия не подавала признаков жизни: телефонные линии были уничтожены огнем артиллерии. Через два часа две первые линии обороны немцев были заняты. Едва немцы пришли в себя, как в 11 часов началась настоящая артиллерийская подготовка. На целый час 1000 батарей установили подвижной огненный вал никогда дотоле не виданной интенсивности, опережавший на 400 метров продвижение общевойсковых армий. К 13 часам три дивизии Лютвица были уничтожены со всем вооружением.

Контратака немецких танков, начатая во второй половине дня 15 января, быстро напоролась на массу танковых соединений, быстро введенных в прорыв Жуковым. Маршал был там, стоял на обочине дороги и смотрел, как мимо проходят боевые машины 2-й гвардейской танковой армии. Приятное зрелище для человека, видевшего, что стало с 8-м механизированным корпусом, посланным 24 июня 1941 года в одиночку контратаковать армии Рундштедта. 873 танка и самоходки, 5000 различных автомобилей: с установленными реактивными установками «катюша», тягачей, везущих 667 полевых орудий и 132 зенитных, на технике сидят 58 000 человек. И вся эта масса продвигается на 60 км в длину и на 15 в ширину. Рев двигателей 46-тонных танков ИС-2 спорит с рычанием моторов новейших самоходок, поступивших прямо с уральских заводов: СУ-100, ИСУ-122 и ИСУ-152. Ничто не могло противиться подобному тарану, и немецкие танковые группы были быстро опрокинуты. К 16 января две танковые армии уже прошли 100 км, сея панику, опустошение и смерть на всю глубину немецкой обороны. В этот день была освобождена Варшава, 19-го – Лодзь, оба города без боя. 25-го советские войска взяли Позен.

Висло-Одерская операция (январь – февраль 1945 г.)

24 января 1-й Белорусский фронт был на линии Бромберг – Позен, опережая график на 10 дней! Изумленный Сталин попросил Жукова не продвигаться так быстро. Но тот еще больше подстегивал своих танкистов, опасаясь, что немцы закрепятся на оборонительном рубеже, идущем в целом вдоль старой германско-польской границы 1939 года. Но советские танковые колонны нашли большинство фортификационных сооружений пустыми. И ураган наступления понесся дальше.

В 6 часов утра 31 января 1945 года два батальона 1006-го стрелкового полка (5-я ударная армия) вышли на берег Одера, в 15 км севернее Кюстрина. В бинокли офицеры увидели двух немецких крестьян с вязанками дров на спине, переходивших замерзшую реку. Два батальона осторожно ступили на лед и двинулись за крестьянами, след в след… Ни единого звука. Первые роты подошли к дамбе, защищающей западный берег. Приблизились к первым домам Кинитца: все спали, кроме пекаря. За час два батальона бесшумно овладели деревней, замком и несколькими хуторами. Без сопротивления был захвачен корпус ПВО с 13 офицерами и сотней членов гитлерюгенда. Затем из амбара помещичьей усадьбы были освобождены работавшие на тяжелых работах в поле советские пленные, совершенно ошеломленные таким развитием событий, а в городе – содержавшиеся в маленьком женском лагере угнанные в Германию советские девушки и женщины. Несколько служащих германского Трудового фронта убежали и добрались до соседней деревни, где подняли тревогу. Последовала сюрреалистическая сцена: поднятый с постели начальник станции обратился с вопросом к полковнику Харитону Есипенко, подошедшему с 1006-м полком:

« –  Разрешите отправить поезд на Берлин?

На это Харитон Федорович серьезно и с подчеркнутой вежливостью ответил:

 –  Сожалею, господин начальник станции, но сделать это невозможно. Придется пассажирское сообщение с Берлином на незначительное время прервать, ну хотя бы до… окончания войны»^[667].

Это был первый плацдарм Жукова на западном берегу Одера. Второй, южнее Кюстрина, он получит на следующий день. До Берлина оставалось 65 км – час езды по рейхсавтобану № 1.

Когда известие о переходе советских войск через Одер дошло до Берлина, там началась паника. Разве радио не объявляло еще вчера, что германские войска твердо удерживают оборону по линии Бзуры, возле… Варшавы? Вильфред фон Овен, референт по прессе министра пропаганды, воспроизвел в своем дневнике знаменитый вопль римлян, узнавших о приближении Ганнибала: «Сталин ante portas (у ворот (лат.).  – Пер.)! Этот крик ужаса распространяется по столице рейха, точно огонь по дорожке пороха, с того момента, как утром стало известно, что русским удалось перейти через Одер. Они получили плацдарм в Кинице, на западном берегу реки, и движутся на Врицен [от которого] 60–70 км до Берлина. Между Вриценом и Берлином ничего нет. […] Ни противотанковых заграждений, ни единого солдата. Семьдесят два километра танк может преодолеть за два часа. Говорят, что движется сотня русских танков [пустой слух, ни один советский танк еще не перешел Одер], которая к полудню без труда войдет в правительственный квартал. Такая возможность действует, точно удар электрического тока. […] Где найти солдат? Короткое совещание [с Геббельсом]. Берлинский фольксштурм, в который поставят командирами курсантов и офицеров военных училищ, составит первую дивизию. Ее посадят на автобусы и другие виды городского транспорта. […] На улицах оборудуют позиции и противотанковые заграждения. что порождает у населения самые безумные слухи… Из сберкасс изымают вклады, в продуктовых магазинах скупают все, что там есть»^[668].

3 февраля 1945 года войска 1-го Белорусского фронта стояли на берегу Одера на полосе 100 км, в той части его русла, которая была наиболее близкой к столице рейха. Если немцы сохраняли два плацдарма на восточном берегу реки, Франкфурт и Кюстрин, советские войска, как мы видели, завоевали столько же на западном, и в тех же секторах. От групп армий «Центр» и «А» между Вислой и Одером осталось 400 000 трупов, полмиллиона раненых и 120 000 пленных. В январе – феврале 1945 года германские войска Восточного фронта во второй раз за полгода были уничтожены на 75 %. Безвозвратные потери войск Жукова составили всего лишь 17 000 человек. За девятнадцать дней они прошли от 500–600 км, превзойдя немецкий результат лета 1941 года.

Западнее Одера тысячи немецких солдат снимали с себя форму, переодевались в штатское и старались раствориться в колоннах беженцев, прятались по лесам и деревням. Огромное количество техники и снаряжения бросалось при переходе через реки. Люди Гиммлера и военные организовывали в тылу войск «стоп-линии». Роты жандармов и эсэсовцев, наделенные полномочиями военно-полевых судов, прочесывали дороги, проверяли солдат, арестовывали подозрительных и многие сотни из них расстреляли. Все было в точности так же, как у Красной армии в 1941 году…

Споры о причинах остановки на Одере

Между выдвинутыми к Берлину плацдармами авиация Жукова не обнаружила никаких сосредоточений немецких войск. Тем не менее советский маршал остановился на Одере. Эта остановка, планировавшаяся сначала на десять дней, затянулась на два с половиной месяца, предоставив Третьему рейху неожиданную для него передышку.

Почему Сталин не приказал Жукову идти на Берлин сразу? Можно себе только представить последствия падения столицы гитлеровской империи в феврале, когда англо-американцы еще даже не форсировали Рейн. Красная армия продвинулась бы на 200–300 км дальше на запад и, возможно, вышла бы на берег Северного моря. Полемику по этому вопросу начали сами советские военачальники. В 1964 году в Москве вышла книга воспоминаний героя обороны Сталинграда Василия Чуйкова, командовавшего в ходе Висло-Одерской операции 8-й гвардейской армией. Он нисколько не сомневался в том, что «наши четыре армии – 5-я ударная, 8-я гвардейская, 1-я и 2-я танковые – могли бы в начале февраля развить дальнейшее наступление на Берлин… и закончить эту гигантскую операцию взятием германской столицы с ходу. Ситуация нам благоприятствовала. [Следовало] решительно двинуться на главный военно-политический центр фашизма – на Берлин. А овладение Берлином решало исход войны»^[669]. В долгой обвинительной речи против того, что он считает чрезмерной осторожностью, Чуйков утверждает, «что сил для продолжения Висло-Одерской операции исключительно до штурма Берлина у нас было достаточно; что опасения за правый фланг 1-го Белорусского фронта были напрасны, так как противник не располагал достаточными резервами для нанесения серьезного контрудара. что для защиты столицы Германии в начале февраля у Гитлера не было достаточных сил и средств. следовательно, путь на Берлин, по существу, оставался открытым»^[670].

Чуйков, конечно, был талантливым военачальником, но являлся лишь командующим одной из армий, и его знания обстановки были ограничены этим уровнем. Он не мог иметь полной информации о реальных силах противника и 1-го Белорусского фронта. Знания по этим вопросам он приобрел уже a posteriori. Его мемуары пропитаны сильной неприязнью к Жукову и часто искаженно изображают связанные с ним события. Еще в Сталинграде Чуйков познакомился с Хрущевым, который в 1960 году назначил его главкомом Сухопутных сил Советской армии. Таким образом, личные интересы побуждали его, как и Еременко, поддержать своего покровителя в его ссоре с Жуковым. Именно в этом ключе следует понимать разгоревшийся в начале 1960-х годов спор об «упущенной возможности» более раннего взятия Берлина. Чуйков стал вторым крупным военачальником (первым был Еременко), кто получил от Хрущева позволение опубликовать свои воспоминания. Не случайно, что главной темой книги стало взятие Берлина, а главным «украшением» – выпад против Жукова. Тот, как и крупнейшие полководцы Великой Отечественной войны (Конев, Рокоссовский, Штеменко), выступил с энергичными опровержениями высказываний Чуйкова. Все они утверждали, что истинной причиной остановки советского наступления на Одерском рубеже стали трудности со снабжением и сосредоточение немецких войск на северном фланге и на самом Одере. В 1964 году Хрущев был свергнут группой Брежнева, а Чуйков отправлен в отставку. В последующих изданиях своих мемуаров он будет придерживаться официальной версии: Красная армия не могла взять Берлин в феврале 1945 года.

Но так ли это было в действительности?

Мы не будем здесь полностью воспроизводить анализ, которому посвящена другая наша работа^[671], а ограничимся тем, что повторим основные ее выводы. Жуков верил в возможность идти на Берлин без остановки по меньшей мере до 6 февраля, потом начал сомневаться и, наконец, 20 февраля отказался от этой идеи в пользу решения укрепить свои плацдармы на Одере. Против операции по немедленному овладению Берлином сыграло множество факторов.

Первый: неприкрытые фланги. Действовавший справа от Жукова Рокоссовский, увязнув в боях в Пруссии, а затем в Померании, сильно отставал от графика. 1-му Белорусскому фронту пришлось выделить значительные силы (четыре армии и кавалерийский корпус), чтобы прикрыть 200 км своего фланга. Сосед слева, Конев, тоже отставал. В Силезии его войска столкнулись с упорной обороной противника. Сам Сталин призывал Жукова к осторожности, впервые с начала войны. Он не только сомневался в возможности овладеть Берлином с налету, но и в том, что войну удастся закончить до лета 1945 года. 15 января он сказал об этом Главному маршалу авиации Теддеру^[672], присланному Эйзенхауэром, чтобы узнать стратегические планы советского командования; то же самое он повторил Черчиллю и Рузвельту в Ялте. Теддеру он даже объяснил, что, очевидно, значительную роль в крахе Германии сыграет голод. Начавшаяся в начале февраля распутица, казалось, подсказывала Сталину остановить его армии на Одере. А мог ли он лгать своим союзникам, чтобы обеспечить себе одному честь взятия Берлина? Нет никаких оснований так думать, и нет никаких документов, подтверждавших это.

Сталин просто боялся неудачи. Он уже пережил тяжелые поражения Красной армии в марте-апреле 1942 года (Центральный фронт), в феврале 1943 года (в Харькове), в апреле 1944 года (сорвавшееся вторжение в Румынию) и в октябре 1944 года (поражение в Восточной Пруссии).

Общим во всех этих поражениях было то, что наступательный порыв увлекал войска слишком далеко, при пренебрежении к вопросам снабжения и при незнании намерений противника. Верховный знал, что партия может быть проиграна за один ход в тот момент, когда считаешь, что решающая победа у тебя уже в руках^[673]. Кроме того, он не хотел рисковать по политическим соображениям. Поражение в 1945 году могло развязать руки англо-американцам и иметь серьезные последствия для его планов установления контроля над Восточной и Центральной Европой. Штеменко, человек номер два в Генштабе, признаёт это с замечательной откровенностью: «Нелишне, мне кажется, еще раз вспомнить здесь о политических маневрах руководства фашистской Германии. Ведь именно в это время [февраль 1945 года] оно активно нащупывало пути для заключения сепаратного мира с США и Англией. Многие из главарей Третьего рейха плели сложную паутину переговоров в расчете на то, чтобы поссорить членов антигитлеровской коалиции, выиграть время и добиться от наших союзников сделки с фашизмом за спиной СССР. В такой обстановке, накладывавшей особую историческую ответственность за каждое решение, нельзя было действовать опрометчиво. Ставка, Генеральный штаб, военные советы фронтов снова и снова сопоставляли наши возможности с возможностями противника и в конечном счете единодушно пришли к прежнему выводу: не накопив на Одере достаточных запасов материальных средств, не будучи в состоянии использовать всю мощь авиации и артиллерии, не обезопасив фланги, мы не можем бросить свои армии в наступление на столицу Германии. Риск в данном случае был неуместен. Политические и военные последствия в случае неудачи на завершающем этапе войны могли оказаться для нас крайне тяжелыми и непоправимыми»^[674].

Сталин мог себе позволить такую осторожность, поскольку, как он полагал, у него еще было время. Ведь наступление немцев в Арденнах сильно нарушило планы англо-американцев. 7 февраля 1945 года западные союзники вышли к Рейну только в Нимвенгене и в Эльзасе. Начатые как раз в этот момент Монтгомери операции-близнецы «Веритабль» и «Гренада» шли с огромным трудом: союзники с трудом продирались через рейхсвальд (Имперский лес) и минные поля, покрывавшие левый берег Рейна. Американским танкам «Шерман» до Берлина было 550 км… а советским T-34 – всего 65.

Со 2 февраля Жуков заметил, что немецкое сопротивление не подавлено. Люфтваффе бросили все имевшиеся средства против его плацдармов, которые к тому же выдержали 30 наземных контратак. Крепость Кюстрин – разделяющую два плацдарма – невозможно было взять без осады по всем правилам. Взгляд на карту, отражающую расположение войск 1-го Белорусского фронта, показывает реальную ситуацию на фронте. На Одере, на берлинском направлении, у Жукова осталось всего четыре армии, из которых две вынуждены были две трети своих сил бросить на подавление сопротивления Позена и Кюстрина. В целом две трети сил и 90 % танков фронта со 2 февраля находились не на Одере, а на флангах. Жукову определенно не хватило бы сил для захвата огромного города, защищенного с востока поясом озер и лесов шириной 50 км.

Продвижение на Берлин замедлили и другие факторы. Прежде всего, трудности со снабжением войск. Чтобы доставить все необходимое фронту, грузовикам приходилось преодолевать путь в 600 км по польской равнине, ставшей непроходимой из-за ранней оттепели. Не было боеприпасов, не было горючего. И ни одной бетонной взлетно-посадочной полосы, куда могли бы садиться тяжелые транспортные самолеты. Колонны грузовиков тащились со скоростью 10 км/ч; поездка с расположенных на Висле складов до фронта и обратно занимала двенадцать дней. Так стоит ли удивляться тому, что Красная армия остановилась после рывка на 500–600 км? Разве не по такому же сценарию проходили масштабные наступления лета 1944 года? Даже американская армия, чей тыл и снабжение были организованы много лучше, была вынуждена сделать двухмесячную паузу, пройдя по Франции такое же расстояние.

На проходившей в конце 1945 года военно-научной конференции генерал-майор Генштаба Енюков, разделявший те же самые взгляды, которые Чуйков выскажет двадцатью годами позже, спросил Жукова о причинах остановки на Одере. Ответ был откровенным, но менее категоричным, чем во время полемики 1960-х годов: «Можно было пустить танковые армии Богданова [командующий 2-й гвардейской танковой армиией] и Катукова [командующий 1-й гвардейской танковой армией] напрямик в Берлин, они могли бы выйти к Берлину. Вопрос, конечно, смогли бы они его взять, это трудно сказать. […] Но, товарищ Енюков, назад вернуться было бы нельзя, так как противник легко мог закрыть пути отхода. Противник легко, ударом с севера прорвал бы нашу пехоту, вышел на переправы р. Одер и поставил бы войска фронта в тяжелое положение. Еще раз подчеркиваю, нужно уметь держать себя в руках и не идти на соблазн, ни в коем случае не идти на авантюру. Командир в своих решениях никогда не должен терять здравого смысла»^[675].

Жуков, как нам сегодня известно, переоценил угрозу для своего правого фланга. В конце января 1945 года ему сообщили, что в Померании Гитлер сформировал новую группу армий, получившую название «Висла», и назначил ее командующим Гиммлера. К середине февраля, по данным Гудериана, рейхсфюрер СС располагал 25 дивизиями, из которых 8 были танковыми. 15 февраля часть этих сил атаковала Жукова в районе Штаргарда: эта операция получила название «Зонненвенде» («Солнцестояние» (нем.).  – Пер.). Эсэсовцы продвигались вперед медленно и уже через двое суток были остановлены направленными против них маршалом подкреплениями, в числе которых была и 2-я гвардейская танковая армия. Немецкое контрнаступление завершилось быстрым и полным крахом. Вслед за «Воспоминаниями» Жукова^[676] американский историк Эрл Ф. Земке и его коллеги, британец Кристофер Даффи^[677] и немец Рихард Лаковски, придают операции «Зонненвенде» слишком большое значение, не соответствующее ее реальному военному эффекту. Небольшое продвижение частей XI армии СС (в среднем 12 км за три дня) якобы убедило Жукова, Ставку и Сталина в существовании реальной угрозы правому флангу 1-го Белорусского фронта. Если следовать заключениям Земке, то именно действия Гиммлера дали Берлину двухмесячную передышку, отведя от него острие стрелы советского наступления и перенаправив его на побережье Балтики. В действительности, как мы убедились, целый ряд военных и политических факторов еще до начала «Зонненвенде» убедил советское командование действовать с большей осторожностью.

После вступления Красной армии на немецкую территорию результативность работы советской разведки резко снизилась. Сталин больше не получал информации из-за линии фронта, что может объяснить преувеличенные опасения относительно безопасности фланга Жукова. Практически единственным источником данных о противнике стала радиоэлектронная разведка. Но ее сведения могли быть ложными. На столе Жукова накапливались данные по неприятельским частям и соединениям, полученные путем прослушивания эфира: вокруг Штаргарда их было установлено около 150, разных типов. Возможно, это огромное количество дивизий, полков и батальонов – ни один из которых не имел положенной по штатам численности – способствовало преувеличению опасности. Прибытие в Померанию штаба III танковой армии, также отмеченное радиоразведкой, привело к тому же результату: советское командование приняло за целую армию сотню штабных офицеров и полдюжины подразделений обеспечения.

Один инцидент заставляет предположить, что, возможно, по этому вопросу сказано не все. В Ялте, 9 февраля, Антонов спросил западных военных, известно ли им, где находится мощная VI танковая армия СС. 12-го британцы, основываясь на данных расшифровок «Ультра», а также на информации, полученной от американской разведки, ответили, что только что в Австрию прибыли танки, скорее всего относящиеся к этой армии СС. Это было действительно так: VI танковая армия СС сделала там короткую остановку перед тем, как отправиться в Венгрию. Но, добавили британские эксперты, войска СС могут нанести удар на север, навстречу другому танковому щупальцу, двигающемуся из Померании. Историк Ф.Х. Хинсли^[678] полагает, что это была ошибка дешифровальных служб его величества. Но не было ли это преднамеренной попыткой дезинформировать союзника? В конце концов, разве Черчилль не собирался полностью пересмотреть свою позицию по отношению к Сталину и побудить американцев дойти до Берлина? Может быть, британский премьер действительно хотел отвести армии Жукова и Конева от столицы рейха, подбросив тревожные, но совершенно не соответствующие истине сведения? Этого нельзя исключить. 20 февраля генерал Маршалл направил письмо напрямую Антонову: берегитесь, в Померании немцы затевают что-то крупное. Сталин упрекнет Рузвельта за эти ошибочные сведения в «личном и тайном» письме от 7 апреля 1945 года: «В феврале этого года генерал Маршалл дал ряд важных сообщений Генеральному штабу советских войск, где он на основании имеющихся у него данных предупреждал русских, что в марте месяце будут два серьезных контрудара немцев на Восточном фронте, из коих один будет направлен из Померании на Торн, а другой – из района Моравска Острава на Лодзь. На деле, однако, оказалось, что главный удар немцев готовился и был осуществлен не в указанных выше районах, а в совершенно другом районе, а именно в районе озера Балатон, юго-западнее Будапешта»^[679].

Сталин считает, что у него есть время

Итак, в феврале и марте 1945 года Жуков на время забыл про Берлин. У него было много дел по овладению окруженным еще месяц назад Позеном, который был взят только 22 февраля. Также ему пришлось приложить много сил для взятия Кюстрина, который пал 29 марта. Его соседу слева, Коневу, удалось выйти на линию Нейссе только после завоевания Нижней и Верхней Силезии. Ему тоже было необходимо приблизительно два месяца, чтобы подготовиться к новому броску на Берлин. Жукову пришлось перенацелить свою главную ударную силу – 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии – на побережье Балтийского моря, сделав поворот на 90 градусов к берлинскому направлению. Чтобы помочь Рокоссовскому продвигаться на запад, Сталин действительно приказал ему уничтожить немецкие силы в Померании. В ходе блестящей по своему исполнению операции Жуков разгромил один корпус войск СС, серьезно потрепал еще один и овладел всем Балтийским побережьем от Штеттина до Кольберга, в то время как Рокоссовский брал Восточную Пруссию и Данциг.

В ходе этой операции, 7 или 8 марта 1945 года, Жуков был вызван Сталиным в Москву. Страницы его «Воспоминаний», посвященные этому эпизоду, очень любопытны. Из аэропорта маршал, по его словам, отправился прямо на дачу в Кунцево. После короткого разговора о ситуации в Померании и на Одере Сталин с трудом поднялся и сказал: «Идемте разомнемся немного, а то я что-то закис». «Во всем его облике,  – пишет Жуков,  – в движениях и разговоре чувствовалась большая физическая усталость. За четырехлетний период войны И.В. Сталин основательно переутомился. Работал он всю войну очень напряженно, систематически недосыпал, болезненно переживал неудачи, особенно 1941–1942 годов. Все это не могло не отразиться на его нервной системе и здоровье…» Затем, во время прогулки по саду, Сталин, к огромному удивлению Жукова, вдруг стал рассказывать о своем детстве. Осмелев от общего тона разговора, маршал решился задать вопрос на запретную тему: о сыне Сталина Якове, попавшем в плен еще в июле 1941 года: «Товарищ Сталин, давно хотел узнать о вашем сыне Якове. Нет ли сведений о его судьбе?» Сталин ответил не сразу и «каким-то приглушенным голосом: „Не выбраться Якову из плена. Расстреляют его душегубы…“»^[680]. На самом деле Яков Джугашвили погиб еще в 1943 году в концлагере Заксенхаузен, о чем пока не знали ни его отец, ни Берия, приславший Верховному несколькими днями ранее письмо по этому вопросу. Сели за стол. Вождь молчал, не притрагивался к еде, «потом, как бы продолжая свои размышления, с горечью произнес: „Какая тяжелая война. Сколько она унесла жизней наших людей. Видимо, у нас мало останется семей, у которых не погибли близкие“». Жуков написал эти строки для того, чтобы показать, что все еще пользовался полным доверием вождя, а тот под суровым внешним видом скрывал человеческие чувства. Но всего лишь через шесть недель Сталин без колебаний принесет в жертву жизни десятков тысяч солдат ради достижения чисто политической цели: взятия Берлина. Затем Верховный рассказал Жукову о Ялтинской конференции, итогами которой он был доволен, и о том, что на конференции добивался от союзников… перехода их войск в наступление: ведь они находились в 500 км от Берлина. После этого небольшого сеанса хвастовства Сталин велел Жукову ехать в Генштаб к Антонову: «Посмотрите расчеты по Берлинской операции». Вечером следующего дня, там же, в Кунцево, Антонов изложил намеченный план. Жуков присутствовал при этом. Верховный главнокомандующий одобрил план и потребовал, чтобы операция была тщательно подготовлена. Казалось, времени для этого достаточно. На следующий день Жуков вернулся завершать разгром немецких войск в Померании. Но в последних числах марта фактический развал германского фронта, противостоящего англо-американцам, ускорил события и поставил Жукова в положение, которого никто не ожидал.

Глава 21
Битва за Берлин

Битва за Берлин стала венцом военной карьеры Жукова. Она проходила в два этапа: битва на Одере с 16 по 20 апреля 1945 года, затем уличные бои в городе, с 21 апреля по 2 мая. Ее военный исход не вызывал сомнений. А вот политические обстоятельства, окружавшие две эти операции, и неожиданная тактическая остановка на Одере бросили тень на полководческую репутацию Жукова и вызвали оживленную полемику как в Советском Союзе, так и среди его союзников, которые скоро станут противниками в холодной войне.

28 марта военные действия в Германии неожиданно активизировались. Американцы сломили сопротивление германской армии на правом берегу Рейна. Больше значительных немецких сил между ними и Берлином не было. В этот момент две трети советских войск были скованы ожесточенными боями за Кёнигсберг, Данциг, Ратибор, Кюстрин. Время вдруг стало играть против Сталина. Тем не менее случившееся не стало громом среди ясного неба. В течение двух недель в Кремле постепенно усиливались подозрения, тревога и гнев. Почему в Италии американские спецслужбы в лице Аллена Даллеса ведут тайные переговоры с обергруппен-фюрером СС Карлом Вольфом? Переговоры, в которых советская сторона участия не принимает? Как понимать предпринимаемые Герингом, Риббентропом и даже Гиммлером попытки установить контакты с Западом? Сталин с горечью констатирует, что немцы толпами сдаются в плен на западе^[681], но на востоке отчаянно дерутся даже за «малоизвестную станцию в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки»^[682], по его выражению. Геббельс подтверждает этот факт, записав в своем дневнике (5 марта 1945 года): «…наше население сравнительно благожелательно относится к англо-американцам в захваченных ими западных районах. Я, в сущности, не ожидал этого; в частности, я верил, что фольксштурм будет сражаться лучше, чем было на самом деле». Не воспользуются ли союзники создавшейся ситуацией, чтобы взять Берлин без боя? А почему бы им этого не сделать? В одном из писем Рузвельту Сталин неожиданно открыл свои тайные мысли: «Что касается моих военных коллег, то они, на основании имеющихся у них данных, не сомневаются в том, что переговоры были и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо-американские войска, а англо-американцы обещались за это облегчить для немцев условия перемирия. […] Я понимаю, что известные плюсы для англо-американских войск имеются в результате этих сепаратных переговоров в Берне. поскольку англо-американские войска получают возможность продвигаться в глубь Германии почти без всякого сопротивления со стороны немцев, но почему надо было скрывать это от русских и почему не предупредили об этом своих союзников – русских?»^[683]

Рузвельт ответил ему оскорбленным тоном: «Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных»^[684]. Но у Сталина уже сложилось четкое и твердое убеждение: союзники его обманывают, они хотят сами захватить Берлин. Чтобы выбить почву у них из-под ног и вступить в город первым, он решил, что Жуков и Конев должны вступить в состязание по скорости и с союзниками, и между собой. Следствием этого решения стали навязанное командующим сильнейшее нервное напряжение, жесткий лимит времени, отведенного на подготовку операции, и, в конце концов, ненужные потери.

Но не преувеличивал ли Сталин символического значения взятия Берлина? Красная армия и так пользовалась огромным уважением и почетом у народов союзных стран; овладение ею Рейхстагом мало бы что добавило к уже завоеванной ею славе. Что же касается права на оккупационную зону в германской столице, она в любом случае была гарантирована Советскому Союзу Ялтинскими соглашениями. Причин военного порядка, заставлявших брать город штурмом, тоже не существовало. Что же касается ставшего для Сталина настоящим наваждением соревнования с союзниками, кто быстрее дойдет до Берлина, оно, как пишет немецкий историк Карл Хайнц Фрезер, «полностью относилось к сфере воображения»^[685]. Но Сталин огромное значение придавал как раз коллективному воображению, то есть символам: он никогда не сомневался, что взятие Берлина покажет всему миру на века, кто стал подлинным победителем в войне против Гитлера. Что же касается западных союзников, в их лагере не было даже намека на согласие. Черчилль хотел идти на Берлин, особенно если первым туда вступят войска Монтгомери; американцы этого не хотели по своим причинам, а поскольку именно они были главной силой коалиции, то навязали свою точку зрения. Тем не менее Сталин по-прежнему считал, что Эйзенхауэр ему лжет и обманывает. Поэтому он повел свою игру с союзниками, без малейшего стеснения используя в ней дезинформацию. На письмо Эйзенхауэра от 28 марта он ответил, что полностью согласен на соединение советских войск с войсками западных союзников в районе Эрфурт – Дрезден – Лейпциг, который, по его уверениям, являлся местом основного удара Красной армии (ложь № 1); наступление начнется во второй половине мая (ложь № 2); Берлин, по его словам, «потерял свое прежнее стратегическое значение, поэтому Советское Главнокомандование думает выделить в сторону Берлина второстепенные силы» (ложь № 3).

Жуков или Конев? «Кто первый ворвется, тот пусть и берет Берлин!»

На следующий день после этой тройной лжи, 29 марта, в день падения Кюстрина, Жукова вновь вызвали в Москву. Он вылетел на самолете, но нелетная погода вынудила его сесть в Минске, поэтому в столицу он прибыл только утром следующего дня. Он встретился со Сталиным вечером, наедине. Ни слова не говоря, Верховный протянул ему руку, долго молчал, полуприкрыв глаза, наконец, проронил: «Немецкий фронт на западе окончательно рухнул, и, видимо, гитлеровцы не хотят принимать мер, чтобы остановить продвижение союзных войск. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои группировки. Вот карта, смотрите последние данные о немецких войсках». Потом он спросил: «Когда наши войска могут начать наступление?» Жуков доложил: «1-й Белорусский фронт может начать наступление не позже чем через две недели. […] 2-й Белорусский фронт, по всем данным, задержится с окончательной ликвидацией противника в районе Данцига и Гдыни до середины апреля».  – «Ну что ж,  – сказал И.В. Сталин,  – придется начать операцию, не ожидая Рокоссовского»^[686].

Показав Жукову письмо «одного из иностранных доброжелателей», в котором сообщалось «о закулисных переговорах гитлеровских агентов с официальными представителями союзников», Сталин дал маршалу сорок восемь часов на то, чтобы вместе с начальником Генштаба Антоновым выработать детальный план наступления 1-го Белорусского фронта. Это была чистая формальность: уже на следующий день Жуков подписал готовый план последней наступательной операции в Европе.

31 марта в Москву, в свою очередь, прибыл Конев. Сначала он отправился в Генеральный штаб, где устроил скандал по поводу разделительной линии между его фронтом и фронтом Жукова. Штеменко, пожав плечами, ответил, что решение по этому вопросу примет сам Сталин. В воскресенье 1 апреля 1945 года Жуков был вновь вызван в кабинет Верховного главнокомандующего, на сей раз вместе с Коневым. Разговор продолжался пять часов. Под портретами Суворова и Кутузова их уже ожидали члены ГКО, а также Антонов и Штеменко. У Сталина был мрачный и недовольный вид. Он сухо бросил Штеменко: «Прочтите им телеграмму». Штеменко вслух зачитал телеграмму, в которой говорилось, что англо-американцы создают мощную группировку под командованием Монтгомери, готовя «операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Советской Армии»^[687].

Едва Штеменко замолчал, Сталин задал провокационный вопрос: «Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?» Первым ответил Конев: «Берлин будем брать мы, и возьмем его раньше союзников!»^[688] Затем, пишет Конев в своих воспоминаниях, Жуков доложил, что его войска готовы взять Берлин. В своих собственных мемуарах командующий 1-м Белорусским фронтом не приводит ни вопрос Сталина, ни ответ Конева. Вместо этого он предпочитает рассказать о сложной оперативной обстановке накануне начала наступления на Берлин. Действительно, с 4 февраля Генеральный штаб Красной армии бился над решением запутанной ситуации. В тот день Сталин принял два противоречащих друг другу решения, что сильно затруднило Штеменко работу над планом операции.

Первое решение предполагало взятие Берлина силами только 1-го Белорусского фронта. Жуков сам предложил поданной 26 января запиской определить в качестве разграничительной линии между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами линию Грюндберг – Губен – Люббен (на шоссе Берлин – Бреслау), то есть в 60 км южнее германской столицы. Но вторым решением, принятым после просьбы Конева от 27 января, Сталин допускал участие войск 1-го Украинского фронта во взятии Берлина. Штеменко так комментирует это: «Получалась явная несуразица: с одной стороны, утвердили решение маршала Конева – правым крылом наступать на Берлин, а с другой – установили разграничительную линию, которая не позволяла этого сделать. Мы рассчитывали лишь на то, что до Берлина еще далеко и нам удастся устранить возникшую нелепость»^[689].

Притворялся Штеменко наивным или же действительно считал, что «нелепость» возникла случайно, сейчас не так важно. В действительности Сталин специально создал такую ситуацию, когда Конев становился конкурентом Жукова, чтобы принизить последнего и дать ему почувствовать тяжесть своей руки.

Но вернемся к совещанию 1 апреля. Сталин назначил самый поздний срок начала последнего наступления: 16 апреля. Тогда слово попросил Антонов; по рассказу Штеменко: «Начальник Генштаба счел необходимым еще раз обратить внимание Верховного Главнокомандующего на разграничительную линию между фронтами. Было подчеркнуто, что она фактически исключает непосредственное участие в боях за Берлин войск 1-го Украинского фронта, а это может отрицательно сказаться на сроках выполнения задач. Маршал Конев высказался в том же духе. Он доказывал необходимость нацелить часть сил 1-го Украинского фронта, особенно танковые армии, на юго-западную окраину Берлина»^[690].

Тогда Штеменко указал на карте линию, начерченную самим Жуковым тремя месяцами раньше, доходящую только до Люббена. Как это принято перед любой операцией, Штеменко продолжил ее пунктиром дальше на запад, до Потсдама, чтобы разграничить сферу ответственности обоих командующих. Тем самым Коневу запрещалось входить в Берлин. Но Сталин решил иначе.

«По первоначальному проекту Берлин должен был брать 1-й Белорусский фронт. Однако правое крыло 1-го Украинского фронта, на котором сосредоточивалась главная ударная группировка, проходило в непосредственной близости от Берлина, южнее его. Кто мог тогда сказать, как будет развертываться операция, с какими неожиданностями мы столкнемся на разных направлениях и какие новые решения или коррективы к прежним решениям придется принимать по ходу дела?

Во всяком случае, я уже допускал такое стечение обстоятельств, когда при успешном продвижении войск правого крыла нашего фронта мы можем оказаться в выгодном положении для маневра и удара по Берлину с юга.

Высказывать эти соображения я считал преждевременным, хотя у меня сложилось впечатление, что и Сталин, тоже не говоря об этом заранее, допускал в перспективе такой вариант.

Это впечатление усилилось, когда, утверждая состав группировок и направление ударов, Сталин стал отмечать карандашом по карте разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами. […] Ведя эту линию карандашом, Сталин вдруг оборвал ее на городе Люббен… Оборвал и дальше не повел. Он ничего не сказал при этом, но, я думаю, и маршал Жуков тоже увидел в этом определенный смысл. Разграничительная линия была оборвана примерно там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов.

Для меня, во всяком случае, остановка разграничительной линии на Люббене означала, что стремительность прорыва, быстрота и маневренность действий на правом крыле нашего фронта могут впоследствии создать обстановку, при которой окажется выгодным наш удар с юга на Берлин.

Был ли в этом обрыве разграничительной линии на Люббене негласный призыв к соревнованию фронтов? Допускаю такую возможность. Во всяком случае, не исключаю ее. Это тем более можно допустить, если мысленно вернуться назад, к тому времени, и представить себе, чем тогда был для нас Берлин и какое страстное желание испытывали все, от солдата до генерала, увидеть этот город своими глазами, овладеть им силой своего оружия»^[691].

Штеменко добавляет, что через некоторое время Сталин неожиданно сказал: «Кто первый ворвется, тот пусть и берет Берлин»^[692].

В директиве Ставки № 41060, подписанной Сталиным и Антоновым 3 апреля, определявшей задачи 1-го Белорусского фронта, ни единым словом не упоминается вариант, предложенный Сталиным Коневу^[693] (который Штеменко в своих воспоминаниях называет «дополнительным вариантом» и существование которого подтверждает Жуков^[694]): участие правого фланга 1-го Украинского фронта – в первую очередь 3-й гвардейской танковой армии – в штурме Берлина. По мнению российского историка Олега Ржешевского, такой вариант рассматривался в ходе разговора между Коневым, Жуковым и Сталиным, но решение принято не было, в связи с чем Жуков выражает сожаление в своих «Воспоминаниях» (издание 1990 года): «При этом варианте несколько усложнилась бы подготовка операции и управление ею, но значительно упростилось бы общее взаимодействие сил и средств по разгрому берлинской группировки противника, особенно при взятии самого города. Меньше было бы всяких трений и неясностей».

В ходе сражения эти трения, эти неясности поставят армии Конева и Жукова на грань прямого вооруженного противостояния, как мы увидим дальше.

Жуков под максимальным давлением

А пока Жуков был застигнут врасплох внезапно объявленным Сталиным 1 апреля решением начать наступление на Берлин. В 10-м издании его «Воспоминаний»^[695] мы читаем, что еще 8 марта Сталин, в присутствии Антонова, сказал ему, что, ввиду необходимости разбить группировки противника на флангах, наступление на Берлин начнется не ранее конца апреля – начала мая. Жуков также видел, что выбран его план двухмесячной давности: вместо того чтобы штурмовать Берлин с востока, разумнее было бы обойти его с севера и окружить. Это избавило бы советские войска от необходимости пробиваться через одерские болота, под угрожающе нависшими высотами по берегам реки. На этой основе Жуковым совместно с тандемом Антонов – Штеменко был разработан конкретный план.

Два ключевых момента наступления – дата и направление главного удара – были изменены 1 апреля решением Сталина. Несмотря на подавляющее численное превосходство Жукова над противником, против него было много обстоятельств. Во-первых, нехватка времени. У него было всего две недели на сосредоточение его армий, разбросанных по Померании, на пополнение личного состава и парка техники, на составление детальных планов для армий, корпусов, дивизий, полков… на подвоз на предназначенные для них позиции 20 000 орудий, на подвоз горючего, боеприпасов, продовольствия, на изучение обороны противника, на то, чтобы помочь в строительстве 290 аэродромов, о чем просил маршал авиации Новиков… Если прибавить к его фронту фронты Конева и Рокоссовского, то Красной армии предстояло переместить 29 армий (2 миллиона человек!), из которых 15 надо было преодолеть расстояния от 100 до 350 км, а трем – от 350 до 530 км, и все по сильно разрушенным железным дорогам. Насколько нам известно, военная история не знает перемещения столь крупных сил, осуществленных за две недели.

Первое совещание Жукова с командующими армиями и командирами корпусов состоялось 5–7 апреля в его штабе в замке Тамсел, возле Ландсберга. С самого начала маршал поставил своих подчиненных в стрессовую ситуацию, в которую его самого поставил Сталин. Как свидетельствует присутствовавший на совещании генерал Бабаджанян, командир 11-го гвардейского танкового корпуса, «Г.К. Жуков медленно, подчеркивая значительность момента, начал: „Был у Верховного. […] Раньше мы полагали, что Берлинская операция начнется… несколько позднее…  – Маршал кашлянул, помолчал секунду.  – Теперь сроки меняются! Нас торопят союзники своим не совсем союзническим поведением. Быстро покончив с Рурской группировкой противника, они намереваются наступать на Лейпциг – Дрезден, а заодно „попутно“ захватить Берлин. Все совершается якобы в помощь Красной Армии. Но Ставке доподлинно известно, что истинная цель ускорения их наступления – именно захват Берлина до подхода советских войск. Ставке также известно, что спешно готовятся две воздушно-десантные дивизии для выброски на Берлин. […] Все это заставляет Ставку торопиться,  – подытожил Жуков.  – Что касается точной даты наступления, об этом скажу позднее“^[696]».

Затем собравшимся показали сделанные авиаразведкой снимки района между Одером и Берлином, было проведено несколько совещаний, устроены военные игры. Была представлена рельефная карта города с кварталами и пронумерованными зданиями. В этот момент Жуков играл со своими подчиненными в ту же игру, в какую с ним играл Сталин: «Прошу обратить внимание на объект номер сто пять,  – кончик указки маршала прикасается к крупному четырехугольнику.  – Это и есть рейхстаг. Кто первым войдет туда? Катуков? Чуйков? А может быть, Богданов или Берзарин?  – Маршал поворачивается то к одному, то к другому генералу. Не ожидая ответа, продолжает: – А это номер сто шесть – имперская канцелярия…»^[697] Командующий 1-й гвардейской танковой армией Катуков и его подчиненный Бабаджанян поморщились: взгляда на карту и макет было достаточно, чтобы понять, что здесь не удастся повторить по-настоящему глубокий прорыв, какой был успешно осуществлен между Вислой и Одером. Здесь отсутствовали условия, необходимые для широкого маневра танками, которым пришлось бы продвигаться медленно, прогрызая вражескую оборону в ходе долгих и ожесточенных боев. «Некоторые наши генералы настойчиво доказывали командующему фронтом, что главная полоса обороны у противника не первая, а вторая, проходящая через Зееловские высоты, что не по первой, а по второй полосе следует сосредоточить огонь артиллерии и авиации. Однако это их мнение не было учтено»^[698].

Но Жуков больше не слушал предостережений. Время поджимало. Менять план больше нельзя. Его окончательные распоряжения поступают в войска 12 апреля, за два дня до разведки боем, за четыре дня до начала наступления. У командующих армиями тридцать шесть часов на то, чтобы передать командованию фронта свои собственные планы. Командиры дивизий были проинформированы устно и, очевидно, не раньше 13 апреля, а командиры полков – 14-го, командиры более мелких подразделений – за два часа до начала атаки! Можно быть уверенными, что перед младшими офицерами не могло быть поставлено никакой конкретной задачи. Каждая часть, каждое подразделение, зажатые на слишком узком пространстве, могли идти только вперед, обнаруживая по мере продвижения преграды, огневые точки противника и возможные пути обхода. Хаотические импровизации, казалось бы навсегда исчезнувшие с лета 1942 года, вернулись на поле последнего сражения войны.

Никогда еще с 1941 года ни один советский фронт не имел так мало времени для подготовки важного наступления. На подготовку операции «Уран» под Сталинградом было отведено одиннадцать недель; контрнаступлений севернее и южнее Курска (операции «Кутузов» и «Румянцев», июль – август 1943 года)  – тринадцать недель; Висло-Одерской – шесть недель, «Багратион» – восемь. Тыловое снабжение было отвратительным, разведка малоэффективной, а Жуков, находившийся в постоянном стрессовом состоянии, под сильнейшим напряжением, действовал в свойственной ему манере: грубость и упрямство наложились на недостатки планирования.

То, что Жуков принял такие условия для начала операции, не удивляет. Сталин торопил его, ежедневно звоня по ВЧ, а южнее ждал свого шанса Конев. Но и сам он недооценивал противника, считая, что, как и на Висле, огонь артиллерии уничтожит основные силы противника и деморализует оставшихся в живых. Выбор лобового удара с плацдарма напротив Зееловских высот был наихудшим: командующий группой армий «Висла» Готтард Хейнрици ждал его именно здесь. Отказ от использования в качестве базы для главной атаки плацдарма и форсирование Одера в 50 км севернее Кюстрина (эбервальдское направление) и в 50 км южнее (люкенвальдское направление), конечно, привел бы к успеху с гораздо меньшими потерями, учитывая подавляющее превосходство советских войск. Но для этого простого решения требовалось построить новые мосты, способные выдержать тяжелую технику, и дождаться, когда будет готов Рокоссовский. Это означало минимум две дополнительные недели на подготовку и лишних четыре-пять дней пути до Берлина. Для Сталина об этом не могло быть и речи. Кроме того, проводимая на флангах участка 1-го Белорусского фронта операция на окружение Берлина требовала задействовать все силы 2-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, чего Жуков, похоже, совершенно не хотел. Он желал один получить лавры победителя. Он помнил Корсуньский прецедент: всю ставку сорвал Конев, а Ватутин остался ни с чем.

Точно так же, уже решив наступать с передового плацдарма, зачем надо было наносить главный удар в центре, то есть на кюстринском направлении? Зачем было втискивать 90 % своих сил в пространство между каналами Гогенцоллерн и Финов на севере и каналом Фридриха-Вильгельма на юге? Можно было попытаться предпринять что-либо на севере плацдарма, на участке 47-й и 1-й польской армий, что и произойдет впоследствии. Если условия местности там были не лучше, то, по крайней мере, были бы обойдены с фланга основные силы Хейнрици. Но ответ на этот вопрос тоже диктовался календарем: Жуков атаковал в центре, потому что хотел как можно скорее вывести свои танки на рейхсавтобан № 1 – ведущее прямо в Берлин шоссе с великолепным дорожным покрытием.

Хейнрици устраивает Жукову ловушку

План Жукова был прост и лишен всяких тонкостей. Он не мог отказаться от него, не отказавшись при этом от высшей славы. Его безмерное самолюбие не позволяло ему пойти на такую жертву. Поэтому он решил успокоить себя, прибегнув к тактической хитрости. Чтобы застигнуть противника врасплох, он начнет атаку ночью и ослепит врага светом 143 мощных зенитных прожекторов. В тылу была устроена пробная демонстрация в присутствии командующих армиями. В своих «Воспоминаниях» Жуков пишет, что его идея произвела на них благоприятное впечатление, Чуйков подтверждает это. План предусматривал овладение Зееловскими высотами в первый же день наступления. Затем выход пехоты на второй рубеж обороны противника станет сигналом для ввода двух танковых армий (Д+2), которые, заняв Мюнхеберг (3-я линия обороны), далее с максимальной скоростью двинутся вперед, чтобы выйти на окраины Берлина (Д+4), то есть преодолев за четыре дня от 55 до 65 км, ворваться в центр (Д+5) и одновременно окружить город (Д+6), взяв его в классические клещи. 2-я гвардейская танковая армия охватит город с северо-востока и с севера, а 1-я гвардейская танковая армия – с юга и юго-востока.

С севера операцию будут прикрывать с боем форсировавшие Одер части 61-й и 1-й польской армий, которые двинутся далее на Ораниенбург, затем, вместе с 47-й армией, до Эльбы (Д+11). На юге 33-я армия ударит с собственного плацдарма и двинется на Фюрстенвальд и Потсдам – Бранденбург. Если все пойдет хорошо, то к Берлину она выйдет на пятый день наступления (21 апреля), к Эльбе – где находятся американцы – в Д+15, то есть 1 мая. Эта дата была превосходна с точки зрения пропаганды – во всем мире каждый год многотысячные толпы трудящихся праздновали бы в этот день и праздник труда, и победу славной Красной армии над нацистским рейхом…

Коневу предстояло разгромить группировку противника в Котбусе, достичь к 22–24 апреля на линию Белиц – Виттенберг, оставаясь в 60 км к югу от Берлина, и выйти к Эльбе в районе Дрездена. Рокоссовский не участвовал напрямую в штурме германской столицы, но прикрывал правый фланг наступающих на нее войск. Перед ним была поставлена задача разгромить в районе Штеттина III танковую армию, после чего наступать как можно дальше на запад, навстречу англичанам.

Битва на Одере (апрель 1945 г.)

Немецкими войсками в последней битве командовал генерал Готтард Хейнрици, ветеран Восточного фронта, специалист по обороне. Он командовал группой армий «Висла». Хейнрици доверил самую мощную из двух своих армий, IX, генералу Теодору Буссе, бывшему начальнику штаба у Манштейна. Эта армия, противостоявшая Жукову, насчитывала 385 000 человек, или три четверти всех имевшихся у Хейнрици сил. Также Хейнрици выставил против 1-го Белорусского фронта две трети остававшихся на ходу танков (512 машин), три четверти артиллерии, 90 % противотанковых средств. Рельеф местности благоприятствовал немцам. Советские войска, за спиной которых был Одер, были сосредоточены крупными массами на двух небольших плацдармах, шириной в 12–15 км, завоеванных ими на аллювиальной долине Одербрух, голой как ладонь, нередко находившейся ниже уровня реки и во всех направлениях прорезанной каналами, дренажными канавами, более или менее сильно пересохшими рукавами реки, болотистыми участками, где человек проваливался по колено. Здесь было мало укрытий, за исключением деревень и отдельно стоящих хуторов. Автомобильные и железные дороги проходили по насыпям и дамбам или были прикрыты ими. Над долиной нависали Зееловские высоты, возвышавшиеся над нею на 40–60 км: Буссе видел приготовления Жукова, а сам мог спрятать свои гаубицы за склоном, вне досягаемости советской артиллерии. Позади Зееловских высот, на глубину 40 км, Хейнрици разместил свои силы во всех ключевых точках района, разделенного на сектора настоящим лабиринтом из лесов и озер.

Неприятный сюрприз на Зееловских высотах

Во второй половине дня 15 апреля Хейнрици почувствовал, что приближается момент начала неприятельского наступления. Он хорошо изучил русских и по многочисленным приметам видел, что на рассвете здесь настанет ад. В 22:45 он приказал отвести войска с двух первых линий обороны. Действовать надо было быстро – светало в 05:30 по берлинскому времени.

Жуков рассчитывал на сокрушительный удар своих 14 628 орудий и тяжелых гаубиц, на свою 1531 реактивную установку «катюша» и 4000 самолетов. В 03:45 он прибыл на КП Чуйкова возле Рейтвейна, на острие семидесятиметрового скалистого выступа, нависшего над Одербрухом. Сталинградский Лев с трудом скрывал раздражение оттого, что у него над душой стоит командующий фронтом. Едва он заговорил с Жуковым, который был сильно не в духе, как вынужден был прерваться: в небо взмыли три красные ракеты. И едва стрелки часов показали 4, у Чуйкова заложило уши от жуткого воя: реактивные установки одновременно выпустили 30 000 снарядов. Затем огонь открыли 15 000 артиллерийских орудий. В Берлине, в 70 км оттуда, жители проснулись от глухого грохота, накатывавшегося с востока. На столах дрожали стаканы.

Основной удар пришелся на первую линию… которая была почти пуста! По более удаленным целям советские артиллеристы стреляли почти вслепую. Интенсивность огня была такова, что земля стала похожа на лунный пейзаж, усеянный расположенными одна подле другой образованными разрывами воронками-кратерами, тут же наполнявшимися водой. Как же советский гений мог справиться с этим новым вызовом, ведь перед ним уже стояла тяжело решаемая задача – например, на участке 8-й армии, протяженностью в 5000 метров, преодолеть десять водоотводных каналов, каждый шириной в два противотанковых рва?

Но пока до этого было еще далеко. В 04:20 вспыхнули огни зенитных прожекторов, расположенных через каждые 150–200 метров и в 400 метрах позади первой линии окопов. Результат их применения получился жалким, о чем открыто заявил генерал Чуйков: «Должен сказать, что в то время, когда мы любовались силой и эффективностью действия прожекторов на полигоне, никто из нас не мог точно предугадать, как это будет выглядеть в боевой обстановке. Мне трудно судить о положении на других участках фронта. Но в полосе нашей 8-й гвардейской армии я увидел, как мощные пучки света прожекторов уперлись в клубящуюся завесу гари, дыма и пыли, поднятую над позициями противника. Даже прожекторы не могли пробить эту завесу, и нам было трудно наблюдать за полем боя. Как на грех, еще и ветер дул навстречу. В результате высота 81,5, на которой разместился командный пункт, вскоре была окутана непроницаемой мглой. Тогда мы вообще перестали что-либо видеть, полагаясь в управлении войсками лишь на радиотелефонную связь да на посыльных»^[699].

Добавим к этому, что выделявшиеся на светлом фоне, созданном огнем прожекторов, танки и пехотинцы представляли собой отличные мишени. Отчаянные просьбы командиров полков и дивизий погасить прожекторы не были услышаны. Кроме того, сильный ветер поднял целую стену из пыли и дыма, еще больше затруднившую задачу для наземных частей. Видимость не превышала 10 метров! Поэтому с самых первых минут наступления возникло замешательство, а в 150 метрах впереди катился двойной огненный артиллерийский вал.

Восемь армий Жукова бросились в этот ад и… забуксовали. За восемь часов тяжелых боев они продвинулись на разных участках всего на 3000–7000 метров. Пехота топталась на месте, танки застряли на дорогах-дамбах, представляя отличные мишени для немецкой артиллерии, не пострадавшей от советского огня. Зажатые в пробках T-34 и ИС-2 дали задний ход; некоторые рисковали съехать с дороги, но подрывались на минах. Чуйков и Берзарин, командовавшие танковыми армиями, которые должны были идти в прорыв (8-й гвардейской и 5-й ударной), были удивлены, но сохраняли спокойствие. А вот Жуков допустил грубую ошибку, одну из тех, за которые часто упрекал своих командующих фронтами: он ввел танковую армию в бой в неудачный момент.

«К 12 часам дня,  – рассказывает Чуйков,  – войска 8-й гвардейской армии прорвали первые две позиции противника и подошли к третьей, которую с ходу захватить не могли. Скаты Зееловских высот так круты, что наши танки и самоходки не могли на них взобраться и вынуждены были искать более пологие подъемы. Эти подъемы шли вдоль дорог на Зеелов, Фридерсдорф и Долгелин. Но здесь противник создал сильные опорные пункты обороны. Для подавления и захвата этих опорных пунктов требовался точный и сильный огонь орудий. Артиллерия должна была перейти на новые позиции, ближе к Зееловским высотам.

Я приказал подтянуть артиллерию, организовать взаимодействие между пехотой, танками и артиллерией и в 14 часов после 20-минутного огневого налета атаковать Зеелов, Фридерсдорф, Долгелин и захватить Зееловские высоты.

Как уже говорилось выше, командующий фронтом маршал Г.К. Жуков находился на моем командном пункте. Отсюда он руководил войсками и поддерживал связь со Ставкой. […]

Видимо, желая усилить темп наступления и ускорить прорыв обороны противника на Зееловских высотах, командующий фронтом принял решение ввести в сражение в полосе нашей армии 1-ю гвардейскую танковую армию М. Е. Катукова и 11-й отдельный танковый корпус И.И. Ющука. Им была поставлена задача с ходу захватить Зееловские высоты и развивать наступление на Берлин (ранее намечалось ввести эти танковые соединения в бой после того, как оборона врага будет прорвана)^[700].

Когда танковые соединения начали проходить боевые порядки 8-й гвардейской армии, на дорогах стало еще теснее, а сойти с них в сторону было невозможно. Танки 1-й гвардейской буквально уперлись в наши тягачи, перетаскивавшие артиллерию, в результате чего маневр вторых эшелонов дивизий и корпусов оказался скованным. […]

Во второй половине дня небольшой успех обозначился на правом фланге армии, на участке 4-го гвардейского стрелкового корпуса, 47-я гвардейская стрелковая дивизия под командованием генерала Шугаева, наступая севернее шоссейной дороги Кюстрин – Берлин, преодолела сопротивление противника, захватила несколько господствующих высот севернее города Зеелов, перерезала железную и две шоссейные дороги, идущие от Зеелова на Бугдорф и на Гузов. 57-я гвардейская дивизия… вечером вела бой уже за станцию Зеелов. […] Недостаточно учли мы и своеобразие местности, изобилующей естественными преградами – каналами, ручьями и озерами. Недостаток дорог сковывал наш маневр и лишал возможности вводить большие силы при атаках. Вдобавок ко всему – множество населенных пунктов, где каждый дом приходилось брать штурмом»^[701].

У Жукова не выдержали нервы

Действия Жукова говорят о стрессе, в котором он жил с 16 апреля. Пожалуй, впервые с 22 июня 1941 года у этого великого воина не выдержали нервы. В 13 часов он позвонил Сталину, доложил о тяжелом положении, в котором оказались его войска, и о том, что он еще не смог овладеть Зееловскими высотами. Верховный главнокомандующий ограничился сообщением о том, что Конев «без труда форсировал реку Нейсе и продвигается вперед без особого сопротивления». Это было все равно что помахать красной тряпкой перед носом быка. С этого момента Жуков действовал еще резче и грубее, чем обычно; он стал человеком, больше рассчитывавшим на количество танков и солдат, чем на детально проработанный план, на результативную разведку, на маневр, на инициативу, на правильно организованный артиллерийский огонь, «больше на силу, чем на смелость». Приказ бросить 1400 танков и самоходок в атаку по утопающей в грязи равнине, где было всего несколько пригодных для движения дорог, которая поднималась под углом 8, 10, даже 12° на сорокаметровую стену и простреливалась сотнями противотанковых орудий, противоречил всему опыту, приобретенному русскими за три с половиной года войны, и объяснить его можно только временным умопомрачением, ставшим следствием ярости, ущемленного самолюбия и разочарования. Жуков на Зееловских высотах – это Жуков времен операции «Марс», а не Жуков времен Ельни или Битвы за Москву.

Проход сотен танков Катукова по узким дорогам, где уже горели десятки остовов подбитых ранее боевых машин, лишь увеличил число потерь от огня немецких гаубиц и авиации. T-34/85, спеша проложить себе путь, сталкивали в придорожную канаву артиллерийские тягачи армии Чуйкова, мешавшие их движению. 270 танков 12-го танкового корпуса перемешались с 65 танками 47-й танковой бригады так, что никак не могли разъехаться. Все остановились на открытом месте и, открыв люки, ругались и грозили друг другу среди выхлопов двигателей… Некоторые колонны пытались повернуть в сторону, что только усилило всеобщий хаос. Танки сваливались в рвы, края которых имели 45°, и проваливались на две трети корпуса в грязь. Рассказывают о случаях, когда танки давили свою же пехоту, чтобы уйти из-под огня. Гибель танковых корпусов могла быть полной, если бы около 14:30, когда Катуков получил приказ атаковать, продвижение пехоты вверх по склону не лишило бы немцев возможности прямого обзора долины.

Ситуация могла быть еще хуже, если бы советская авиация не имела полного господства в небе. Артиллерия тоже дала передышку увязшим в грязи людям, заставив немцев попрятаться в укрытия.

Она обрушила на IX армию 1 236 000 снарядов, или 100 000 тонн металла!^[702]

Вечером 16 апреля 8-я армия все-таки взобралась по склонам на первые гребни Зееловских высот. В долине Одербруха сотни дымящихся остовов танков служили подтверждением неудачи Жукова. Во время артподготовки он истратил тысячи снарядов, обстреливая пустые или почти пустые позиции. Его идея с прожекторами потерпела фиаско, решение ввести в бой танковую армию обернулось катастрофой. Потери в живой силе и технике были огромными. Хуже и быть не могло. Вечером Жуков позвонил Сталину по ВЧ и доложил, что Зееловские высоты будут взяты не раньше завтрашнего вечера.

«На этот раз,  – рассказывает он в своих «Воспоминаниях»,  – И.В. Сталин говорил со мной не так спокойно, как днем.

 –  Вы напрасно ввели в дело 1-ю танковую армию на участке 8-й гвардейской армии, а не там, где требовала Ставка.  – Потом добавил: – Есть ли у вас уверенность, что завтра возьмете зееловский рубеж?

Стараясь быть спокойным, я ответил:

 –  Завтра, 17 апреля, к исходу дня оборона на зееловском рубеже будет прорвана. […]

 –  Мы думаем приказать Коневу двинуть танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Берлин с юга, а Рокоссовскому ускорить форсирование и тоже ударить в обход Берлина с севера,  – сказал И.В. Сталин.

 –  Танковые армии Конева имеют полную возможность быстро продвигаться, и их следует направить на Берлин, а Рокоссовский не сможет начать наступление ранее 23 апреля, так как задержится с форсированием Одера.

 –  До свидания,  – довольно сухо сказал И.В. Сталин вместо ответа и положил трубку»^[703].

Сталин не разговаривал с Жуковым два дня – признак недовольства. Но 18 апреля он издал новую директиву Ставки, изменявшую задачу Конева и Рокоссовского. Первый, с 3-й гвардейской танковой армией, должен атаковать Берлин с юга через Цоссен, а силами 4-й гвардейской танковой армии дойти до Потсдама. Рокоссовский должен ускорить форсирование Одера и направить свой левый фланг к Берлину с севера. Итак, гонка к столице рейха проходила не в пользу Жукова. Приказ 2-му Белорусскому фронту будет отменен 25 апреля, и соперников останется двое: Жуков и Конев.

В «нормальной» ситуации, когда соединение А испытывает трудности с прорывом неприятельской обороны, а у соединения Б наступление идет успешно, можно рассчитывать, что логика, стремление победить или просто желание сберечь жизни солдат побудят командование приостановить наступление соединения А, чтобы усилить наступление соединения Б. Советское командование, Конев в частности, уже действовали подобным образом во многих операциях. 17 апреля Сталин предложил Коневу разумное решение: «Нельзя ли, перебросив подвижные войска Жукова, пустить их через образовавшийся прорыв на участке вашего фронта на Берлин?» Но Конев воспротивился, ссылаясь на то, что это вызовет сильное замешательство. Верховный главнокомандующий не стал настаивать. Он мог лишь констатировать, что механизм конкуренции между двумя командующими, запущенный им, работает. У Жукова не осталось выбора: он вынужден был отправлять своих людей на штурм Зееловских высот, иначе Берлин был бы взят Коневым.

День 17 апреля стал для советских войск еще более страшным. Конечно, оборонительный рубеж по гребню высот был захвачен 8-й гвардейской и 5-й ударной армиями, и русские вышли на плато, нигде не удалось осуществить прорыв немецкой линии обороны. 18 апреля стало кульминационным моментом сражения. Немцы дрались с энергией отчаяния, но вынуждены были оставить свою главную линию обороны. В ночь с 19 на 20 апреля 1945 года битва на Одере завершилась. Советские войска преодолели последнее организованное сопротивление. За четыре дня они продвинулись на 30 км на фронте шириной 70 км. IX армия, исчерпавшая все свои резервы, теперь представляла собой неорганизованную толпу, бегущую на запад. За четыре дня она потеряла 12 000 человек убитыми и более 10 000 пленными. Для сравнения: это в четыре раза больше безвозвратных потерь VI армии Паулюса в боях за Сталинград с 13 сентября по 18 ноября 1942 года! Если верить данным генерала Кривошеева^[704], в Берлинской операции, включая бои в городе, 1-й Белорусский фронт потерял убитыми 37 610 человек (больше 2825 поляков). Таким образом, потери в битве на Одере оцениваются приблизительно в 27 000 человек убитыми^[705] – по мнению одних историков, это чрезмерно заниженная цифра, по мнению других – слишком завышенная. К этим потерям следует добавить 743 танков и САУ (цифра, приведенная Хейнрици)  – это количество боевых машин полностью укомплектованной танковой армии.

В своих «Воспоминаниях» Жуков частично признает, что неблестяще проявил себя перед Зееловскими высотами:

«Ошибок не было. Однако следует признать, что нами была допущена оплошность, которая затянула сражение при прорыве тактической зоны на один-два дня.

При подготовке операции мы несколько недооценивали сложность характера местности в районе Зееловских высот… Правда, на подготовку Берлинской операции мы имели крайне ограниченное время, но и это не может служить оправданием.

Вину за недоработку вопроса прежде всего я должен взять на себя. […]

Сейчас, спустя много времени, размышляя о плане Берлинской операции, я пришел к выводу, что разгром берлинской группировки противника и взятие самого Берлина можно было бы осуществить несколько иначе. […]

Взятие Берлина следовало бы сразу, и в обязательном порядке, поручить двум фронтам: 1-му Белорусскому и 1-му Украинскому, а разграничительную линию между ними провести так: Франкфурт-на-Одере – Фюрстенвальде – центр Берлина. При этом варианте главная группировка 1-го Белорусского фронта могла нанести удар на более узком участке и в обход Берлина с северо-востока, севера и северо-запада. 1-й Украинский фронт нанес бы удар своей главной группировкой по Берлину на кратчайшем направлении, охватывая его с юга, юго-запада и запада.

Мог быть, конечно, и иной вариант: взятие Берлина поручить одному 1-му Белорусскому фронту, усилив его левое крыло не менее чем двумя общевойсковыми и двумя танковыми армиями.

При этом варианте несколько усложнилась бы подготовка операции и управление ею, но значительно упростилось бы общее взаимодействие сил и средств по разгрому берлинской группировки противника, особенно при взятии самого города. Меньше было бы всяких трений и неясностей»^[706].

Но старый маршал не говорит, что не только не желал сотрудничать с Коневым, но и включился в навязанное Сталиным порочное состязание с соседом с юга. Следует признать, что Коневу было легче – ему противостоял значительно более слабый противник. С 16 по 20 апреля он продвинулся вперед на 140 км, тогда как Жуков всего на 40. 20-го танкисты 3-й гвардейской танковой армии генерала Рыбалко заняли Цоссен, в 25 км южнее Берлина, где находился Генеральный штаб немецких сухопутных сил. К концу дня Коневу стало известно, что Жуков наконец полностью прорвал оборону германской IX армии, и его танковые соединения вышли на оперативный простор. В 19:40 он направил следующий приказ командующим двумя своими танковыми армиями, Рыбалко и Лелюшенко: «Войска Маршала Жукова в 10 км от восточной окраины Берлина.

Приказываю обязательно сегодня ночью ворваться в Берлин первыми. Исполнение донести. Конев, Крайнюков»^[707] .

В 21:50 Катуков и Богданов, командующие 1-й и 2-й гвардейскими танковыми армиями, получили от Жукова телеграмму следующего содержания: «1-й [2-й] гвардейской танковой армии поручается историческая задача: первой ворваться в Берлин и водрузить Знамя Победы. Лично вам поручается организация и исполнение. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу: не позднее 4.00 утра 21 апреля любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедленно донести для доклада товарищу Сталину и объявления в прессе. Жуков, Телегин»^[708]. Все эти приказы были не реалистичны – ни одна советская воинская часть не вошла в Берлин ни вечером этого дня, ни вечером следующего,  – но гонка к Рейхстагу вступила в завершающую фазу. Германская группа армий «Висла» была окончательно разгромлена. IX армия Буссе была разрезана на три изолированные друг от друга группы. Два ее корпуса, вместе с частью IV танковой армии (200 000 человек), попали в мешок, который все больше съеживался под ударами советских войск,  – 50 000 будут в нем убиты, 120 000 взяты в плен. Вырваться из окружения удастся только LVI танковому корпусу, который составит костяк обороны Берлина.

Девять дней уличных боев и жестокая конкуренция

Битва за Берлин началась 21 апреля. Она занимает особое место в истории Второй мировой войны в том смысле, что не имела военного значения. Немецкие генералы не хотели ее точно так же, как их французские коллеги не хотели в июне 1940 года битвы за Париж. Агломерацию, в которой к тому же осталось 2,5 миллиона гражданских лиц, защищать было невозможно. Немецкое командование пришло к общему мнению о необходимости предпринять последнюю попытку остановить противника на Одере, затем, если не придут американцы, останется единственный выход – уходить на запад, к англо-американским лагерям для военнопленных. Один лишь Гитлер собирался сражаться на руинах своей столицы по эстетическим и идеологическим причинам, навязываемым его бредом о тысячелетнем рейхе. Он решился на это только 20 апреля, в день своего пятидесятишестилетия, когда отказался улететь в Берхтес-гаден, в «альпийскую крепость». Берлин станет его могилой: он так решил. Сталин же твердо решил захватить город; столкновение воли этих двух людей привело к битве за Берлин. Советскому вождю этот город нужен был по символическим причинам, а также и по политическим. Он знал, что СССР превзошел англо-американцев по двум цифрам: три четверти немецких солдат и офицеров, убитых в ходе войны, уничтожила его армия; и он же потерял больше всего мирных граждан и военнослужащих. Сталин рассчитывал приобрести и третий козырь: Красная армия одна захватит столицу рейха и, возможно, его фюрера. И в этот город, завоеванный его солдатами, Сталин собирался пригласить англичан и американцев обсудить вопросы послевоенного мироустройства.

Уличные бои продолжались девять дней. 21 апреля Жуков обложил город с севера и ввел свои армии в северное и северо-восточное предместья. 22-го танковые армии Конева вышли к германской столице с юга и вошли в ее южные кварталы. В 22 часа Конев отправил Сталину телеграмму, сообщавшую, что находится перед Тельтовом, откуда до Рейхстага всего 13 км. 23-го 8-я гвардейская армия Чуйкова, к огромной радости Жукова, наверстала свое отставание и, в свою очередь, вступила в восточные предместья. Утром 24-го войска Чуйкова встретились с частями Рыбалко в аэропорту Шёнефельд, в ближайшем южном пригороде Берлина. Чуйков докладывает о случившемся без всяких комментариев. Значит, Берлин был окружен с востока, юга и севера. Но армия Рыбалко потерпела неудачу при форсировании канала Тельтов и потратила время на то, чтобы обойти эту преграду. Очевидно, эта задержка помешала Коневу взять Берлин. Вечером, когда его корпуса дошли до района Рудов, продвинувшись на 1500 метров на запад, Чуйкову позвонил Жуков.

«Едва я успел снять телефонную трубку, как услышал его голос:

 –  Откуда появились сообщения, что войска маршала Конева атаковали Берлин с юга?

 –  Сегодня в 6.00 в районе аэропорта Шёнефельд подразделения левого фланга 28-го гвардейского стрелкового корпуса встретились с соединениями 3-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Рыбалко,  – ответил я.

 –  Кто их видел? Кто доложил вам об этом?

 –  Мой командир корпуса, генерал-лейтенант Рыжов.

Немного помолчав, маршал Жуков приказал направить надежных офицеров из штаба моей армии в несколько населенных пунктов южнее Берлина и на южную кольцевую автостраду, чтобы установить, какие соединения 1-го Украинского фронта наступают на Берлин с юга, когда они вышли к кольцевой автостраде, и какая задача была поставлена перед ними.

Зачем командующий фронтом хотел знать все эти подробности? Что все это значило? Недоверие? Очевидно, да! Мне пришлось откомандировать трех опытных офицеров, чтобы выполнить этот приказ»^[709].

Этот удивительный разговор ярко высвечивает скрытность Сталина по отношению к командующим фронтами. Он не информирует Жукова о продвижении Конева, хотя должен это делать, поскольку в данной операции лично координирует действия обоих фронтов. Целых два дня войска Рыбалко и Чуйкова находились друг от друга на расстоянии пушечного выстрела, даже не догадываясь об этом. Маршал Новиков, командующий ВВС и друг Жукова, очевидно, получил от Сталина приказ молчать. Он не мог не знать из донесений своих разведчиков, где находится Конев. Ярость Жукова была безграничной. Продвижение его войск к Рейхстагу буксует. Сталин может его вообще остановить. Но ночью ему сообщают о новой разграничительной линии между фронтами: Люббен-Тейпиц – Миттенвальд – Мариендорф – Ангальтский вокзал. Вокзал стал последним пунктом, указанным в телеграмме Сталина. Если продолжить линию дальше на северо-восток, Рейхстаг попадет в сектор Конева. Однако линия не продолжена. У Жукова сохранилась надежда прийти первым.

25 апреля кольцо окружения вокруг Берлина сомкнулось окончательно. Войска Жукова и Конева соединились западнее города. Телеграмма Малинина, начальника штаба Жукова, проливает свет на соревнование с Коневым. Он обращается к генерал-майору Константинову, командующему 7-м гвардейским кавалерийским корпусом: «Боевое распоряжение командующего войсками 1-го Белорусского фронта командиру 7-го гвардейского кавалерийского корпуса на продолжение стремительного наступления с целью упреждения войск 1-го Украинского фронта в занятии Бранденбурга. Командующий фронтом приказал: одну кавалерийскую дивизию с одной танковой бригадой немедля повернуть для стремительного удара на юг с задачей занять г. Бранденбург до подхода 6 мк [механизированного корпуса] к утру 25.4.45 г…»^[710] В тот момент Жуков еще не знал, что 6-й механизированный корпус армии Лелюшенко уже вступил в Бранденбург, важный город в 40 км к западу от Берлина, а Конев доложил об этом Сталину еще в час ночи. Но самое удивительное в телеграмме то, что маршал считал себя соперником Конева не только в гонке к Рейхстагу, но и в других делах, и он без колебаний приказывал своим соединениям менять направление ударов в зависимости от получаемых им сведений о продвижении соперника.

В ночь на 25-е Жуков обдумывал ситуацию, созданную появлением войск Конева. И тогда он принял решение, которое вернет ему преимущество. Сначала отметим, что сил у него было достаточно. 130 000 человек и 1000 танков 8-й гвардейской и 1-й танковой армий по первоначальному плану должны были блокировать Берлин с юга. Присутствие войск Конева высвободило этот железный кулак. Но куда его направить? Два выхода: или соблюдать разграничительную линию, начертанную Сталиным, что означало отдать войскам Чуйкова приказ повернуть на 90 градусов на север и двигаться параллельно Коневу. Или просто перекрыть ему дорогу и отбросить на запад, на линию, проходящую левее Рейхстага, который, таким образом, становился недоступным для Конева. Жуков выбрал второе решение: корпуса 8-й армии двинутся на Мариендорф, чтобы перерезать шоссе № 96 и форсировать канал Тельтов южнее аэропорта Темпельхоф.

Битва за Берлин (25 апреля – 2 мая 1945 г.)

Чуйков ничего не пишет об этой гонке в своих воспоминаниях, написанных в начале 1960-х годов, хотя они проникнуты враждебностью к Жукову. Но что он думал о полученном задании тогда, в 1945-м? Ответ заключается в том рвении, с которым он торопил свои войска, 25 апреля особенно. После пятидесятиминутного обстрела из 3000 орудий три корпуса продвинулись на 3, а на некоторых участках на 4 км по не слишком плотной городской застройке Мариендорфа и вышли к аэропорту Темпельхоф. После боя, продолжавшегося с крайним ожесточением всю ночь, один батальон занял станцию С-бана на Папештрассе… на дороге, по которой должен был двигаться Конев! Очень скоро его догнали 29-й гвардейский корпус и 8-й гвардейский механизированный корпус: Рыбалко здесь не пройдет… В этом видны последствия неудачи 24 апреля. Не сумев форсировать канал Тельтов, войска Рыбалко вынуждены были пройти 2 км на запад, чтобы затем проложить себе дорогу на восток через Целендорф, Штеглиц и Лихтерфельд. Пока они это делали, у Жукова путь был свободен, и он пошел вперед.

В тот же день, 25 апреля, передовое соединение Конева, 9-й механизированный корпус, подверглось атаке авиации… советской авиации; определить, к какому фронту она относилась, было, как пишет Конев в своих воспоминаниях, нелегко! Во второй половине дня пришла телеграмма, сообщавшая о некотором изменении разделительной линии между Коневым и Жуковым, переместив ее на 600 метров влево, что вынудило подразделения 9-го мехкорпуса оставить войскам Чуйкова зону, завоеванную ими к востоку от этой линии. Конев еще мог взять Рейхстаг, но этим решением Сталин, кажется, отдавал приоритет Жукову, который к тому же доложил в Кремль, что его войска вышли на восточную сторону Александерплац: тем самым они достигли сектора Ц, Цитадели, сердца немецкой обороны. Захвачена Бюловплац, и над бывшим зданием ЦК КПГ (Коммунистической партии Германии) водружен красный флаг.

26 апреля соперничество между двумя маршалами обострилось в результате продвижения армии Чуйкова. К полудню были полностью очищены от противника аэропорт Темпельхоф, берега Ландверканала и округ Крейцберг. Но самым примечательным стало наступление 28-го гвардейского корпуса и 34-го тяжелого танкового полка на северо-запад. Преодолена зона железнодорожных путей, ведущих к Ангальтскому и Потсдамскому вокзалу, занят парк Генриха фон Клейста на Потсдаммерштрассе. Часть танков ИС-2 вышла к церкви Двенадцати Апостолов, в 1000 метрах западнее границы между Коневым и Жуковым, начерченной Сталиным. Получил ли Чуйков от своего начальника сообщение об этой границе? Неизвестно. Как бы то ни было, 9-й механизированный корпус армии Рыбалко, увязший в Шёнеберге в боях, где приходилось штурмом брать каждый дом, не знал, что войска 1-го Белорусского фронта теперь находятся перед ним. Имели место случаи стрельбы по своим, в частности между Фербеллинерплац и Потсдаммерштрассе. Как ни странно, Конев не знал, что половина сектора, который он собирался занять 28-го, уже находилась в руках Чуйкова. Это подтверждает полное отсутствие координации со стороны Сталина и прекращение всякой связи между фронтами, во всяком случае, в том, что касалось положения на местах. Хотя ни Жуков, ни Конев, ни Чуйков ничего не пишут об этом в своих мемуарах (а даже если бы написали, такой рассказ был бы вырезан цензурой), половина снарядов, выпущенных в ходе мощной артподготовки Рыбалко, обрушилась на головы стрелков 8-й армии! Только ближе к полудню Конев разобрался в сложившейся ситуации. Можно себе представить его бешенство. В полдень Рыбалко получил приказ перебросить 9-й механизированный корпус с правого фланга на левый. Вследствие этого изменения боевого порядка войск Конев потерял еще сутки и проиграл гонку к Рейхстагу. В 20:45, впервые с начала Берлинской операции, Конев напрямую обратился к Жукову по телеграфу:

«Войска армии т. Рыбалко и т. Лучинского сегодня 28 апреля 1945 г. с боями правым флангом к Ангальтскому вокзалу (правая разграничительная линия фронта), уступом и левым флангом ведут бой за Вильмерсдорф, Халензее.

По донесению т. Рыбалко, армии т. Чуйкова и т. Катукова 1-го Белорусского фронта получили задачу наступать на северо-запад по южному берегу Ландверканала. Таким образом, они режут боевые порядки войск 1-го Украинского фронта, наступающих на север.

Прошу распоряжения изменить направление наступления армий т. Чуйкова и т. Катукова.

О Вашем решении прошу сообщить.

Конев. Крайнюков. Петров»^[711].

Жуков не соизволил ответить своему коллеге, а в 22 часа направил донесение Сталину:

«[…] 2 – Я решил встречным ударом 2 гв. ТА и правого фланга 3 уд. А в юго-восточном направлении, всеми силами 5 уд. А, 1 гв. ТА и 8 гв. ТА в северо-западном направлении расколоть окруженную группировку в Берлине на две части, после чего оставшиеся очаги обороны уничтожить по частям. По состоянию на 19.00 28 апреля 1945 г. эти наступающие навстречу группы войск фронта находятся на удалении полутора километров одна от другой и в ближайшее время соединятся.

3 – Две стрелковые дивизии 28 армии и одна мсрб 3 гв. ТА 1-го Украинского фронта, имея от Конева задачу наступать из ст. Палештрассе (полтора километра западнее аэропорта Темпельхоф) на север вдоль железной дороги, 28.4.45 г. вышли в тыл боевых порядков 8 гв. А и 1 гв.

Наступление частей Конева по тылам 8 гв. А и 1 гв. ТА создало путаницу и перемешивание частей, что крайне осложнило управление боем. Дальнейшее их продвижение в этом направлении может привести к еще большему перемешиванию и к затруднению в управлении.

Докладывая изложенное, прошу установить разграничительную линию между войсками 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов или разрешить мне сменить части Украинского фронта в г. Берлине.

Жуков. Телегин. Малинин»^[712].

Еще до того, как эта телеграмма пришла в Кремль, Сталин, внимательно, час за часом следивший за ходом операции, уже принял решение. Пора было останавливать гонку, становившуюся опасной. В 21.20 Ставка сообщила обоим маршалам, что отныне установлена новая разделительная линия: «ст[анция] Темпельхоф, Виктор-Луизеплац, ст[анция] Савиньи и ст[анция] Весткройц». Конев был изгнан из района Тиргартена, его войска должны были отойти к западу. Он подчинился, однако ему было трудно заставить принять такое решение Рыбалко, одна из частей которого вышла к станции «Зоопарк». Жуков остался единственным претендентом на взятие Рейхстага. 30 апреля 1945 года, в 22:50, два сержанта 3-й ударной армии генерала Кузнецова водрузили советский флаг над Рейхстагом. Фотограф Евгений Халдей запечатлел этот момент для истории. Жуков выиграл битву за память: он навсегда останется человеком, взявшим Берлин. За семь часов до того Гитлер покончил жизнь самоубийством. Жуков доложил об этом факте Сталину, как только сам узнал о нем, в 4 часа следующего дня. На это Сталин заметил:

« –  Доигрался, подлец. Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?

 –  По сообщению генерала Кребса [последний начальник Генштаба сухопутных сил], труп Гитлера сожжен на костре»^[713].

2 мая генерал Вейдлинг подписал капитуляцию немецких войск. Огромная колонна военнопленных (134 000 человек) потянулась на восток. В оглашенном приказе Сталина было объявлено, что вечером в Москве в честь войск 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов будет дан салют: Родина салютует героям обоих фронтов 24 залпами из 324 орудий.

Как оценить действия Жукова-полководца в Берлинской операции? Во-первых, он действовал не один – треть города взял Конев. В ходе самого боя роль Жукова как командующего 1-м Белорусским фронтом была скромна. После того как пять армий вошли в город, они действовали автономно, в том числе по причине сложностей с радиосвязью. Скорее победителями были командующие армиями: Чуйков, Берзарин, Кузнецов, Катуков, Рыбалко… а еще больше – простые солдаты, которые за несколько часов до окончания войны дрались с исключительным упорством. Жукову и Коневу взятие Берлина стоило от 13 000 до 20 000 человек убитыми. Много это? И да, и нет. Много, если вспомнить, что не было никакой нужды посылать этих людей на смерть, поскольку цель не имела никакого военного значения. Нет, если сравнить с другими боями в городах. 300 000 советских солдат и офицеров за десять дней взяли гигантский мегаполис, в котором упорно оборонялись 90 000 человек, и потеряли при этом от 13 000 до 20 000 человек. Для сравнения: американцы при штурме Ахена, обороняемого 9000 немцев, потеряли за девятнадцать дней боев 1000 человек; средний ежедневный темп продвижения составлял 200 метров. Слишком много крови было пролито и слишком много времени потеряно, чтобы взять город в сорок раз меньший, чем Берлин. Более ярким примером является результат Паулюса, потерявшего убитыми в период с 13 сентября по 18 ноября 1942 года около 5000 человек и завоевавшего 80 % Сталинграда. В момент начала битвы за Берлин американцы высадились на Окинаве. Операция, в которой американцам противостояли 100 000 японцев, продолжалась с 1 апреля по 23 июня и стоила флоту и морской пехоте США 8000 человек убитыми. Проходила она на территории в два раза большей, чем площадь Большого Берлина, и так же изобиловавшей ловушками, а оборонявшиеся защищались так же отчаянно. Все эти цифры не столько свидетельствуют против Жукова и Конева, сколько указывают на главный недостаток советского командования: желание закончить операцию поскорее. VI армия Паулюса прошла 5000 метров за шестьдесят пять дней (77 метров в сутки), на Окинаве семь американских дивизий генерала Бюкнера преодолели 16 000 метров за шестьдесят дней (266 метров в день), советские войска в Берлинской операции прошли 20 километров за десять дней (2000 метров в день)… Как бы ни оценивать их действия, невозможно не признать одного: Красная армия сделала то, что было не под силу ни одной армии в мире – при ожесточенном сопротивлении сильного противника сделать за десять дней то, что она сделала в Берлине.

Часть третья
Потенциальный русский Бонапарт?

Глава 22
Апофеоз. Июнь 1945 – май 1946

2 мая 1945 года, в 15 часов, бои в Берлине прекратились. Рейхсканцелярия стала последним зданием, взятым штурмом войсками 1-го Белорусского фронта. Жуков направился туда, как только стихла стрельба. Ему доложили, что в бункере только что обнаружили трупы шестерых детей Геббельса. Маршал не захотел спуститься проверить. Но где же труп Гитлера? Допрос пленных ничего не дал. Тем не менее удалось захватить ценную добычу: Ганса Фрича, руководителя службы радиовещания рейха. В присутствии маршала он во всех подробностях рассказал о последних часах жизни Гитлера. Но, в отсутствие трупа фюрера, во время международной пресс-конференции, состоявшейся 7 июня, Жуков выразил сомнения в его смерти; его слова облетели весь мир: «Труп его мы не нашли. Поэтому сказать что-либо утвердительное я не могу. Он мог в самый последний момент улететь на самолете»^[714]. В своих «Воспоминаниях» он пишет, что «несколько позже в результате проведенных расследований, опросов личного медицинского персонала Гитлера и т. д. к нам стали поступать дополнительные, более определенные сведения, подтверждающие самоубийство Гитлера. Я убежден, что для сомнений в самоубийстве Гитлера оснований нет»^[715]. Но это не так. Ни в 1945 году, ни позже Жуков не получал об этом никаких точных сведений и только повторял версию о возможном бегстве Гитлера, намеренно распространявшуюся Сталиным. В 1965 году Елена Ржевская, бывшая военная переводчица, служившая на 1-м Белорусском фронте, опубликовала в одном советском издании свои воспоминания об обнаружении в мае 1945 года обугленных трупов Гитлера и Евы Браун. Жуков прочитал статью и, шокированный своей собственной неосведомленностью, попросил Ржевскую встретиться с ним. Встреча состоялась 2 ноября 1965 года на его даче. Ржевская сообщила ему, что вся информация о трупе Гитлера должна держаться в полном секрете и передаваться напрямую Сталину и только ему. Она описывает изумление Георгия Константиновича.

«Не может быть, чтобы Сталин знал,  – решительно отверг Жуков.  – Я был очень близок со Сталиным. Он меня спрашивал: „где же Гитлер?“

 –  Спрашивал? Когда?

 –  В июле [1945], числа девятого или одиннадцатого.

 –  К этому времени Сталин уже давно все знал, провел проверку и удостоверился.

 –  Но ведь он меня спрашивал: где же Гитлер?

 –  Очевидно, не хотел дать понять, что знает.

 –  Зачем?

[…]

Жуков:

 –  И Серов [уполномоченный НКВД в советской зоне оккупации] ведь находился там, в Берлине. Он и сейчас живет со мной в одном доме на Грановского. Я его спрашивал. Он не знает.

И генерал Серов знал, если не тогда же, то несколько позже»^[716]…

На следующий день после окончания боев, 3 мая, маршал посетил развалины Рейхстага. Он поставил свою подпись на одной из колонн здания, точно так же, как это сделали вчера и будут делать позднее сотни советских солдат и офицеров. Бойцы узнали его, окружили, засыпали вопросами: «спрашивали, когда можно будет вернуться домой, останутся ли войска для оккупации Германии, будем ли воевать с Японией?». Можно усомниться в том, что маршал дал точные ответы.

7 мая Сталин позвонил Жукову и объявил ему, что в Реймсе подписан акт о безоговорочной капитуляции немецких войск, но он считает это неправильным. «Главную тяжесть войны,  – продолжал он,  – на своих плечах вынес советский народ, а не союзники, поэтому капитуляция должна быть подписана перед Верховным командованием всех стран антигитлеровской коалиции, а не только перед Верховным командованием союзных войск». Сталин сообщил ему, что подписание второго, «окончательного» акта о капитуляции состоится в Берлине на следующий день, и добавил: «Представителем Верховного Главнокомандования советских войск назначаетесь вы. Завтра же к вам прибудет Вышинский. После подписания акта он останется в Берлине в качестве помощника Главноначальствующего по политической части. Главноначальствующим в советской зоне оккупации Германии назначаетесь вы; одновременно будете и Главнокомандующим советскими оккупационными войсками в Германии»^[717].

8 мая 1945 года, в 23:45, десятки машин и сотни журналистов со всего мира собрались у здания столовой военно-инженерного училища в Карлсхорсте, в восточном пригороде Берлина. В полночь в главный зал вошли делегации Советского Союза, Соединенных Штатов, Соединенного Королевства и Франции. Через минуту туда, в свою очередь, вошла германская делегация во главе с фельдмаршалом Кейтелем. Жуков встал и, выпрямившись во весь рост, крикнул, перекрывая шумы: «Имеете ли вы на руках акт безоговорочной капитуляции Германии, изучили ли его и имеете ли полномочия подписать этот акт?» Сергей Марков, его охранник, рассказывал, что Кейтель с большим интересом рассматривал Жукова, пытаясь понять, что же за человек победитель рейха. В момент подписания акта к Жукову присоединился Вышинский. Бывший прокурор на московских процессах, ставший дипломатом, получил от Сталина поручение двадцать четыре часа в сутки не спускать глаз с маршала. На документальных кадрах, запечатлевших церемонию в Карлсхорсте, мы видим, как он буквально прилип к Жукову в те секунды, когда маршал подписывает акт о капитуляции Германии. Все закончилось в 00:43. Наступило 9 мая – день, который советские граждане отмечают как День Победы. Своей Победы.

Церемония подписания прошла в «жуковском» стиле: коротко, строго, немногословно. Зато после ухода германской делегации зал заполнился гулом голосом. Люди жали друг другу руки, обнимались. Вышинский отошел в сторону, и Жукова тут же обступили боевые товарищи. Он перечисляет их в «Воспоминаниях»: Соколовский, Малинин, Телегин, Антипенко, Колпакчи, Кузнецов, Богданов, Берзарин, Боков, Белов, Горбатов. В списке те, кто были ему верны (правильнее сказать: были не слишком неверны) до 1960-х годов. Он «забыл» упомянуть в числе присутствующих тех, кто в дальнейшем стали его врагами, в первую очередь Чуйкова и Катукова. Взволнованный Жуков обратился к товарищам, вспоминая тех, кто погибли за 1418 дней войны. Многие плакали. И на то были причины: от 26 до 27 миллионов убитых, в том числе 18 миллионов гражданских, 10 миллионов инвалидов, 70 000 городов и деревень стерты с лица земли, уничтожено от четверти до трети национального богатства… Советский Союз потерял много больше, чем приобрел. После подписания Жуков устроил банкет. Подавали щи. Маршал отличился тем, что до рассвета отплясывал русскую. Много позже он рассказал своей дочери Марии, что потихоньку велел отнести Кейтелю бутылку водки и закуску^[718].

Через несколько часов Сталин выступил с обращением по московскому радио. Он объявил великую новость, поблагодарил славную Красную армию и народ. О роли партии не было сказано ни слова. Год спустя все будет совершенно наоборот: победа будет объявлена делом партии и ее вождя. О Жукове и народе забудут.

Внешнее возвышение Жукова

19 мая 1945 года Жуков вернулся в Москву. В Генеральном штабе Антонов посвятил его в планы войны против Японии, намеченной на начало августа. Координировать последнее наступление войны, которое пройдет в Маньчжурии, поручено Василевскому. Жуков позвонил Сталину, чтобы доложить о своем прибытии. Вождь попросил прийти к нему к 20 часам. В назначенное время Жуков не без удивления вошел в Георгиевский зал – самый торжественный зал Кремлевского дворца, оформленный в честь… святого Георгия Победоносца. Неизвестно, провел ли Сталин какие-то параллели между святым и своим самым знаменитым маршалом. В зале присутствовали руководители партии и правительства, а также знаменитые военачальники, завоевавшие победу: Жуков, Рокоссовский, Конев, Толбухин, Говоров, Воронов, Малиновский, Новиков, Кузнецов и… Буденный с Тимошенко. Был накрыт роскошный стол. Молотов предложил первый тост за всех красноармейцев, краснофлотцев, офицеров, генералов, адмиралов, Маршалов Советского Союза и, прежде всего, за Сталина. Вождь свой тост посвятил командующим войсками Красной армии в годы Великой Отечественной войны. Первым он назвал фамилию Жукова и долго перечислял его заслуги при обороне Москвы и Ленинграда, при освобождении Варшавы. Молотов напомнил, что под руководством маршала Жукова войска Красной армии вошли победителями в Берлин. Надо думать, Коневу это не доставило большого удовольствия. Подняв свой бокал, Сталин провозгласил: «Долой гитлеровский Берлин! Да здравствует Берлин жуковский!»^[719] Шутка вызвала смех и аплодисменты. На следующий день, публикуя отчет о приеме и перечисляя тосты, «Правда» опустила выражение «жуковский Берлин». В статье указывалось, что аплодисменты раздались при упоминании не имени Жукова, а частей Красной армии, «добивших зверя в его логове». Обратил ли Жуков внимание на эти детали? А если да, сделал ли из них выводы относительно истинных чувств к нему Сталина и ближайших планов вождя на его счет? Скорее всего, нет. Был ли он наивным в политике или же, как и многие советские люди, верил, что страна вступает в новую эру? Целый год он жил в атмосфере праздника, славословий и чествований, приобрел международную известность, встречался с высокопоставленными военными и гражданскими лицами западных стран. Кого бы все это не ослепило? Тем больнее будет падение.

Вечер завершился тостом Сталина, который произвел и до сих пор производит на русских людей сильное впечатление. Вместо того чтобы говорить о руководящей роли партии или пролетариата во время Великой Отечественной войны, вождь выделил роль русского народа. С поразительной откровенностью он признался, что в 1941–1942 годах сильно боялся, что русский народ сбросит большевистский режим: «Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства, и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!» Сталин убедился и понял, что собственный народ, а не Гитлер является злейшим врагом советской системы. Гитлер, ослепленный своим бредовым расизмом, так и не пожелал увидеть в этом козырную карту, которую он мог с успехом разыграть. С большой проницательностью Сталин понял огромное значение завершившегося события. Советский народ, как он выразился, прошел крещение в огне Великой Отечественной войны: «период гражданской войны, период революционной ломки и прочее, и прочее. Этот период прошел»^[720]. Отныне уже не «Великая Октябрьская революция» и отец-основатель Ленин, а «Великая Отечественная война» и отец-основатель Сталин являются исходной точкой новой реальности. И теперь необходимо, чтобы военные, в первую очередь Жуков, не затеняли вождя.

А пока что Жуков продолжал внешне успешное возвышение. 31 мая Сталин назначил его советским представителем в Союзной контрольной комиссии, на которую возлагалось управление поверженной Германией. Несколькими днями раньше, на одном из заседаний ГКО по Дальнему Востоку, он услышал от Сталина, что в Москве будет устроен Парад Победы. Вождь хочет создать новую идеологическую базу Советского государства. Этот военный парад, равного которому еще не видел мир, приобретет сакральное значение.

5 июня Жуков принимал в Берлине командующих тремя оккупационными армиями: Эйзенхауэра, Монтгомери и де Латтра де Тассиньи. Эйзенхауэр приехал утром и позвонил по телефону находившемуся в своем штабе маршалу, чтобы сказать ему, что президент США сделал его командором Легиона почета – высшей степени награды, установленной в 1942 году для того, чтобы отмечать исключительные подвиги во время войны. Жуков горячо поблагодарил, и они договорились собраться сразу после полудня в Яхт-клубе на официальное заседание. В назначенный час Жуков не приехал. Эйзенхауэр провел три часа в прихожей вместе с несколькими членами своего штаба, один из которых, Спаатс, командующий ВВС США, не скрывал своего раздражения. В своих воспоминаниях Эйзенхауэр подробно излагает этот инцидент, показательный для атмосферы того периода: «По возвращении к себе, где нас временно разместили, я узнал, что поступило сообщение о неожиданной задержке в открытии заседания, на котором маршал Жуков должен был выступать в роли хозяина. Это вызвало досаду, поскольку вечером я должен был вернуться во Франкфурт. В ожидании мы провели долгие послеполуденные часы, а офицер связи из штаба Жукова, говоривший по-английски, не мог дать нам никаких объяснений относительно задержки заседания. Наконец уже к вечеру я решил ускорить дело. Поскольку я знал, что все документы, которые нам предстояло подписать, были ранее изучены и просмотрены каждым из союзных правительств, я не видел обоснованной причины для задержки, которая теперь выглядела как преднамеренная. Поэтому я попросил офицера связи сообщить маршалу Жукову, что, к моему большому сожалению, я буду вынужден возвратиться во Франкфурт, если заседание не начнется в ближайшие тридцать минут. Однако когда посыльный уже был готов отправиться с моим заявлением к Жукову, к нам поступило сообщение, что нас ожидают в зале заседаний, куда мы и отправились незамедлительно. Маршал объяснил, что задержка произошла ввиду того, что он ожидал из Москвы последних указаний по одному важному вопросу»^[721].

На самом деле Сталин с Вышинским и Молотовым решили в последний момент пересмотреть всю структуру Контрольной комиссии. Жуков становился ее номинальным руководителем, который ничего не решал: он мог лишь получать и повторять принятые за него решения, не имея никакой самостоятельности в действиях. Эйзенхауэр сразу это понял. Недоверие Сталина к тексту декларации о поражении Германии объясняется усиливавшимися разногласиями между советской стороной и западными союзниками по вопросам отвода американских войск из Тюрингии (включенной по Ялтинским соглашениям в советскую зону оккупации), о занятии войсками западных держав отведенных им секторов Берлина и о наземном и воздушном сообщении с немецкой столицей…

Наконец около 17 часов четыре военачальника четырех союзных стран собрались и приступили к подписанию декларации, которая на десятилетия вперед определит будущее Германии. Действуя от имени своих правительств, четверо полководцев торжественно объявили, что в Германии больше не существует центральной власти, и решили, что, вплоть до подписания мирного договора, вся полнота правительственной власти будет сосредоточена в руках уполномоченного соответствующей оккупационной зоны. Чтобы отметить событие, Жуков устроил грандиозный банкет. Эйзенхауэр извинился, что не сможет на нем присутствовать. Вежливо послушав несколько минут хор Красной армии, он вернулся в свой штаб во Франкфурт. Остались только французы. Жуков едва успел объявить Эйзенхауэру, что имеет поручение вручить ему и Монтгомери орден Победы, которым еще ни разу не награждались иностранцы. Ради этой церемонии стороны договорились провести новую встречу 10 июня во Франкфурте-на-Майне.

7 июня Гарри Гопкинс, специальный советник Рузвельта, оставшийся на службе у Трумэна, проездом из Москвы сделал остановку в Берлине и вместе с супругой нанес визит Жукову. Он сообщил маршалу, что договорился со Сталиным и Черчиллем о проведении большой конференции союзников, которая должна состояться в бывшей столице рейха (чуть позже Жуков порекомендует для этой цели Потсдам, где лучше условия для размещения высоких гостей). Можно с большой вероятностью предположить, что, несмотря на присутствие вездесущего Вышинского, на него произвела сильное впечатление двухчасовая беседа с одним из наиболее высокопоставленных дипломатов Запада. В 1966 году, в интервью Светлишину, он признается, что именно в тот день «понял я, сколь сложнейшее дело дипломатия»^[722]. Похоже, встреча Гопкинса с Жуковым не имела иной цели, кроме удовлетворения любопытства дипломата к полководцу, которому в американской прессе уже начали прочить политическую карьеру.

Через несколько часов Жукову пришлось участвовать в новом для него мероприятии – пресс-конференции для иностранных журналистов, состоявшейся на его вилле на берегу озера Ванзе. Вел он себя на ней на удивление непринужденно. Рядом с ним, разумеется, сидел Вышинский. Александр Верт, московский корреспондент «Санди таймс», задал ему вопрос: «Как оценивает маршал заявления немцев о том, что он научился военному искусству у немецкой армии, переняв ее опыт?» Ответ: «Пусть немцы говорят, что хотят. Я всегда изучал военную историю, стратегию и тактику ведения боевых операций, но я всегда считал и считаю, что наша русская оперативная тактика стояла и стоит неизмеримо выше немецкой военной тактики. Современная война неопровержимо доказала это». Руку поднял некий Паркер: «Принимал ли маршал Сталин повседневное участие в тех боевых операциях, которыми руководил Жуков?» Жуков: «Маршал Сталин лично руководил всеми участками борьбы Красной Армии против немецкой армии, в том числе он детально руководил и теми боевыми операциями, которые мною проводились».

10 июня Жуков издал приказ № 2 о «сплочении и активизации прогрессивных сил немецкого народа в советской зоне оккупации». Он много раз встречался с лидерами Германской компартии, вернувшимися из московской эмиграции: Ульбрихтом, Пиком, Гротеволем, с которыми подписывал декларации о намерениях… не имевшие практического значения. Жуков увяз в хаосе политических и административных дел, усугублявшемся некомпетентностью, воровством и коррупцией на самых высоких уровнях. На восточную зону Германии обрушился поток делегаций и комиссий из Москвы, действовавших независимо от маршала, нередко мешая друг другу. Жуков командовал Группой советских оккупационных войск в Германии, насчитывавшей 300 000 человек. Его резиденция располагалась в Потсдаме, его начальником штаба был Соколовский. Но организацию самоуправления немцев курировал представитель МВД генерал Серов, чья штаб-квартира расположилась в Карлсхорсте, и Жуков не мог отказаться подписывать представляемые им документы. Также Жуков возглавлял Советскую военную администрацию в Германии (СВАГ), отличную от Группы оккупационных войск в Германии. Фактически, 20 000 человек, служивших в ней, тоже были ему неподконтрольны, не говоря уже о 20 000 сотрудников и военнослужащих МВД и МГБ, в также военной контрразведки Смерш, подчиняющихся напрямую Москве.

В 1970–1980 годах «кремленологи», в частности Габриэль Ра’анан^[723], пытались противопоставить группу Маленков – Берия – Жуков, отстаивавшую идею создания единой нейтральной Германии, «ленинградской группе», возглавлявшейся Ждановым и желавшей создать восточногерманское социалистическое государство. Сегодня эти построения отвергнуты, как не имеющие подтверждения. Сейчас общепринято мнение, что у Сталина не было четкого видения будущего Германии и что его действия были, главным образом, реакцией на западные инициативы. Как бы то ни было, в этой сложной игре Жуков не был важной фигурой. Его власть в Германии была много меньше, чем власть его американского коллеги Люциуса Клэя. Все решения принимались в Москве руководящей «пятеркой»: Сталин, Молотов, Микоян, Берия и Маленков, которая в декабре 1945 года, после возвышения Жданова, превратится в «шестерку».

15 сентября 1945 года Константин Коваль, сотрудник советской администрации, встретился с Жуковым, чтобы поговорить с ним об экономическом управлении зоной. В своих мемуарах он утверждал, что советские специалисты выглядели весьма бледно на фоне западных экспертов. После очень трудного заседания он попросил Жукова о разговоре наедине. Тот принял его сразу, велел принести две чашки чая и включил радио. Показав на стены, он напомнил о постоянной прослушке: «Поговорим наедине, как ты просил, а третий пускай, если хочет, слушает музыку»^[724]. Коваль пожаловался на хаотическое управление Вышинского. Жуков, ухватившись за повод, ответил ему: «А чего ты ждешь от Вышинского, этого кровавого прокурора, который узаконил коллективную ответственность, кто объявил, что сын отвечает за отца, отец за сына, брат за брата… А в результате он отправил на тот свет сотни невиновных людей»^[725]. Жуков, теоретически отвечавший и за экономические вопросы, мог лишь предложить Ковалю вместе с ним слетать в Москву и обсудить необходимые реформы напрямую с Молотовым и Микояном.

Во второй половине дня 10 июня Жуков отправился во Франкфурт-на-Майне, в штаб американских войск, чтобы вручить Эйзенхауэру и Монтгомери орден Победы. Американский главнокомандующий удивился, увидев, что Жукова окружают пять «телохранителей» с каменными лицами. Спросив, куда посадить этих людей, Айк (прозвище Эйзенхауэра.  – Пер.) услышал от маршала: «Да куда хотите. Я их взял с собой, потому что мне так велели». Спаатс, который, как и Паттон, настроен откровенно враждебно по отношению к советским, устроил грандиозный воздушный парад, призванный произвести на Жукова впечатление. А вот между Эйзенхауэром и Жуковым возникла взаимная симпатия. Между ними установились уважительные и сердечные отношения, притом что, разумеется, ни тот ни другой не собирались при этом поступаться интересами или престижем своей страны. Затем в честь Жукова и сопровождавших его офицеров устроили особые празднества, о которых рассказывает Монтгомери: «Во время обеда американцы показали красочное кабаре-шоу с плавной музыкой и сложным танцем, исполняемым негритянками, обнаженными выше пояса. Русские никогда не видели и не слышали ни о чем подобном, и у них глаза на лоб полезли»^[726]. Через несколько дней, перед развалинами Рейхстага, Монтгомери повесил на шею Жукову крест кавалера ордена Бани. Но все эти награды, все эти новые дипломатические, политические и управленческие обязанности, какое бы удовольствие они ни доставляли Жукову, были ничто в сравнении с тем, что готовил ему Сталин.

Парад Победы. Жуков на белом коне

18 или 19 июня Сталин вызвал Жукова на свою ближнюю дачу и неожиданно объявил, что выбрал его, чтобы принимать военный парад, который он задумал и готовит на протяжении целого месяца^[727].

«Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать вам? Вы Верховный Главнокомандующий, по праву и обязанности следует вам принимать парад.

И.В. Сталин сказал:

 –  Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы помоложе»^[728].

Продолжение разговора было вырезано цензурой из первого издания. Вот что написал Жуков:

«Прощаясь, он [Сталин] заметил, как мне показалось, не без намека:

 –  Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный…

На другой день я поехал на Центральный аэродром посмотреть, как идет тренировка к параду. Там встретил сына Сталина Василия. Он отозвал меня в сторону и рассказал любопытную историю:

 –  Говорю вам под большим секретом. Отец сам готовился принимать Парад Победы. Но случился казус. Третьего дня во время езды от неумелого употребления шпор конь понес отца по манежу. Отец, ухватившись за гриву, пытался удержаться в седле, но не сумел и упал. При падении ушиб себе плечо и голову, а когда встал – плюнул и сказал: „Пусть принимает парад Жуков, он старый кавалерист“.

 –  А на какой лошади отец тренировался?  – спросил я Василия.

 –  На белом арабском коне, на котором он рекомендовал вам принимать парад. Только прошу об этом никому не говорить,  – снова повторил Василий»^[729].

Рокоссовский приводит другую версию:

«Когда вся подготовительная работа была проведена, созвали совещание, на которое пригласили командующих фронтами, был доложен ритуал парада. Остался открытым один вопрос: кто будет принимать Парад Победы и кто будет им командовать?

Один за другим выступали маршалы и единодушно предлагали:

 –  Парад Победы должен принимать товарищ Сталин.

Сталин, по своему обыкновению, ходил по кабинету, слушал выступающих, хмурился. Подошел к столу.

 –  Принимающий Парад Победы должен выехать на Красную площадь на коне. А я стар, чтобы на коне ездить.

Мы все горячо стали возражать.

 –  Почему обязательно на коне? Президент США Рузвельт – тоже верховный главнокомандующий, а на машине парады принимал.

Сталин усмехнулся.

 –  Рузвельт – другое дело, у него ноги парализованы были, а у меня, слава Богу, здоровые. Традиция у нас такая: на коне на Красную площадь надо выезжать.  – И еще раз подчеркнул: – Традиция!

После паузы посмотрел на меня и на Жукова и сказал:

 –  Есть у нас два маршала-кавалериста – Жуков и Рокоссовский. Вот пусть один командует Парадом Победы, а другой Парад Победы принимает»^[730].

Вопреки утверждениям Сталина, в русской истории традиция принимать парад непременно верхом на коне соблюдалась не всегда. Так, в 1912 году, в Санкт-Петербурге, на церемонии открытия памятника своему отцу, Александру III, Николай II принимал военный парад пешим. То же самое происходило и в августе 1914 года, в начале Первой мировой войны. Кроме того, не все победы России отмечались большим парадом. Так поступили только царь Алексей Михайлович после взятия Смоленска и Петр Великий после победы над шведами под Полтавой. В обоих случаях монарх, проследовав через Красную площадь, въезжал в Кремль через Спасские ворота, на которых изображены лик Спасителя и слова из Евангелия: «Аз есьмь дверь, Мною аще кто внидет, спасется». Оскверненные кровопролитиями войска, с царем во главе, должны были пройти по Красной площади пешими, с непокрытой головой, в знак очищения. Жуков же выедет из Спасских ворот верхом на коне, в фуражке на голове. Чтобы связать новую Россию со старой, Сталин выбрал для парада мелодию Глинки «Славься, славься», неофициальный гимн… династии Романовых!

По словам старшей дочери Жукова Эры, в дни, предшествовавшие параду, ее отец был возбужден и беспокоился из-за аллюра своего коня. Все-таки Георгию Константиновичу было уже 49 лет, и он имел лишних 15 кг… Бучин, его шофер, вспоминает, что его начальник серьезно тренировался на Кумире – коне, выбранном Буденным^[731]. Кроме того, он много раз повторял свою речь перед Александрой Диевной и дочерьми. Если судить по пометкам на машинописном тексте, ему помогал специалист по ораторскому искусству: «тихо», «мощно», «тише и строже», «твердо и высоким голосом», «с жаром», «широко и торжественно» – все эти записи сделаны не рукой Жукова. Сам маршал, всегда стремившийся к совершенству, старался показать себя достойным чести, оказанной ему Сталиным.

24 июня 1945 года, почти день в день через четыре года после начала немецкой агрессии, Георгий Константинович Жуков переживал апофеоз своей карьеры солдата. Ни один другой полководец Второй мировой войны не испытал ничего подобного. Под мелким дождем, капавшим с низко нависшего неба, в 10 часов он выехал на украшенную флагами и транспарантами Красную площадь и поскакал мимо зубчатой стены Кремля на великолепном жеребце Кумире, который нес своего крепкого седока, похожего на былинного богатыря Илью Муромца со знаменитой картины Васнецова. В этот момент тысяча четыреста музыкантов грянули «Славься» Глинки, которую маршал назвал «дорогой для каждой русской души» мелодией. Перед ним стояли сводные полки фронтов, флотские экипажи, части Московского гарнизона. Рокоссовский, сидевший на вороном коне, представлял их Жукову. Затем маршал проскакал быстрым аллюром, здороваясь с войсками, отвечавшими на его приветствия громовым «ура». После этого он поднялся на Мавзолей Ленина и надел очки. Стоя между Маленковым и Калининым, он зачитал свою речь:

«…Четыре года назад немецко-фашистские полчища по-разбойничьи напали на нашу страну. Советский народ вынужден был оставить мирный труд и взяться за оружие, чтобы отстоять честь, свободу и независимость своего Отечества. Война с фашистской Германией – этим коварным и сильным врагом – явилась для нас тяжелым и грозным испытанием. Дело шло, как указывал товарищ Сталин,  – о жизни и смерти советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том,  – быть нашим народам свободными или впасть в порабощение.

Вначале ход войны был неблагоприятным для нас. Мы терпели военные неудачи, у нас были моменты отчаянного положения. Враг подбирался к сердцу нашей Родины – Москве и готовился торжествовать победу. В то время не только враги, но и многие наши друзья за границей считали, что Красная Армия не выдержит мощного натиска немецкой военной машины. Однако наш советский народ, наша Красная Армия не падали духом. Вооруженные гениальным сталинским предвидением, вдохновляемые партией Ленина – Сталина, мы были твердо уверены в победе своего правого дела.

Отстаивая каждую пядь родной земли, проявляя в боях чудеса героизма, советские войска настойчиво учились бить врага. […] Подняв меч против нас, немцы нашли гибель от нашего меча. […]

Война показала не только богатырскую силу и беспримерный героизм нашей армии, но и полное превосходство нашей стратегии и тактики над стратегией и тактикой врага. В победоносном исходе Отечественной войны мы видим торжество нашей передовой сталинской военной науки. Отныне и навсегда наша победоносная Красная Армия войдет в мировую историю как армия-освободительница, овеянная ореолом немеркнущей славы.

Отечественная война завершена. Одержана победа, какой еще не знала история. Источниками этой великой победы являются наш социалистический строй, мудрое руководство большевистской партии, правильная политика Советского Правительства, морально-политическое единство народов нашей страны, исполинская сила Красной Армии и доблестный труд советского народа. Мы победили потому, что нас вел к победе наш великий вождь и гениальный полководец маршал Советского Союза – Сталин!»

Закончил Жуков словами: «Слава великому советскому народу – народу-победителю! Слава вдохновителю и организатору нашей победы – великой партии Ленина – Сталина! Слава нашему мудрому вождю и полководцу, Маршалу Советского Союза великому Сталину! Ура!»

По окончании речи сводные полки в безупречном порядке прошли парадным шагом перед Мавзолеем Ленина, к подножию которого были брошены 200 фашистских знамен и штандартов. Потом на площади развели костер, и офицеры бросили в него перчатки, через которые они держали вражеские символы. Затем снова проходили войска, двигалась техника. В 13 часов парад закончился. Сталин сразу покинул трибуну и ушел, не сказав ни слова. Ночью небо Москвы осветили 3000 зенитных прожекторов, был дан грандиозный фейерверк.

Малый двор маршала

На следующий день Жуков устроил банкет на своей даче в Сосновке. Он пригласил своих друзей. Любимая солдатами популярная певица Лидия Русланова, жена генерала Крюкова, настоящая красная авантюристка, настолько богатая, что на свои деньги построила две батареи реактивных установок «Катюша», предложила тост за «Георгия Победоносца»^[732]. И ни слова о Сталине. Все речи на банкете фиксировались людьми Абакумова, который на основе их данных подготовил доклад Сталину. В тот же вечер Русланова подарила Александре Диевне брошь с бриллиантами, принадлежавшую некогда жене Пушкина. По словам Эры Жуковой, прежняя владелица драгоценной броши согласилась уступить ее только после того, как узнала, кому она предназначается^[733]. Трудно сказать, действительно ли данная брошь принадлежала Наталье Гончаровой, первой красавице России своего времени. Осенью 1948 года, когда Русланова и Крюков будут арестованы, сотрудники органов госбезопасности обнаружат в их квартире 208 драгоценных камней и огромное количество картин великих русских художников XIX и XX веков, достойных самых лучших музеев.

Жуков находился на седьмом небе. Сталинский наместник в Германии, командующий оккупационными войсками и одновременно глава администрации в советской зоне оккупации, он принимал сыпавшиеся на него почести и награды, подарки и другие знаки внимания, был окружен толпой подхалимов и льстецов. 1 июня 1945 года он получил третью «Звезду» Героя Советского Союза за взятие Берлина. 22 июня он в качестве депутата присутствовал на XII сессии Верховного Совета СССР. На сделанной в конце сессии фотографии он запечатлен справа от Сталина, впереди Василевского, Конева и Рокоссовского. В августе он получил второй орден Победы, снова раньше самого Сталина. Солдаты подарили ему алюминиевый портсигар с выгравированными ими на крышке портретами: Суворов и Жуков^[734].

Похоже, Георгий Константинович быстро привык к тому, что его сравнивают с Суворовым и Кутузовым, к славословиям и лести, о чем на допросе рассказывал генерал Крюков:

«Особенно отличались в создании рекламы Жукову бывший член Военного Совета 1-го Белорусского фронта Телегин, командующий авиацией Новиков, маршал бронетанковых войск Ротмистров, а также я и моя жена Русланова. Телегин под разными предлогами устраивал в Берлине и Москве банкеты, которые проходили в атмосфере лести и угодничества. Все мы старались перещеголять друг друга, на все лады восхваляя Жукова, называя его новым Суворовым, Кутузовым,  – и Жуков принимал это как должное.

[…] Надо сказать, что он не забывал нас поощрять. В августе 1944-го, когда Жуков был представителем Ставки на 1-м Белорусском фронте, я пожаловался ему, что меня обошли наградой за взятие города Седлец. Жуков тут же позвонил Рокоссовскому и предложил ему представить меня к награждению орденом Суворова I степени. Это указание было незамедлительно выполнено. Точно так же превысив свои полномочия, он наградил и мою жену Русланову. Когда Жуков стал Главкомом сухопутных войск, он взял меня к себе и назначил начальником Высшей кавалерийской школы. Он же помог мне получить еще одну квартиру, третью по счету. Неудивительно, что такое отношение Жукова ко мне и Руслановой превратило нас в преданных ему собачонок»^[735]. Эти слова, сказанные в 1948 году, подтверждали данные, уже известные органам госбезопасности, которая вела непрерывное наблюдение за Жуковым и его окружением. В принципе обычное явление для советской высшей номенклатуры. Все подобные факты докладывались Сталину.

В конце 1945 – начале 1946 года Павел Дмитриевич Корин, один из придворных живописцев Кремля, был направлен в Берлин писать портрет Жукова. Очевидно, это было инициативой Ворошилова, покровителя советских живописцев. На портрете маршал изображен в парадной форме, с воинственным видом, кулак уперт в бок, грудь увешана наградами. Зато неизвестно, кто заказал Василию Яковлеву еще один портрет Жукова, тот самый, за который маршал дорого заплатит через двенадцать лет. Сталин? Ворошилов? Никаких следов официального заказа не найдено. Может быть, это сделал в частном порядке сам Жуков или один из его друзей? Тайна остается тайной. Первые наброски к портрету маршала лауреат Сталинской премии Яковлев сделал на Параде Победы. Работа, выполненная им за три месяца, имеет большие размеры. Жуков изображен в образе Георгия Победоносца, покровителя России. Его белый конь Кумир встал на дыбы на фоне горящего Рейхстага, попирая копытами задних ног нацистские знамена. Подобный конный портрет отсылает к имперской и религиозной символике, немыслимой при Сталине. Сразу вспоминаются Петр Великий и святой Георгий, поражающий дракона. Замысел – Жуков чудесный спаситель России – выражен так навязчиво, так невероятен в тогдашнем СССР, что сразу наводит на мысль о провокации, устроенной госбезопасностью, а то и самим Сталиным. Но доказать это невозможно.

В это же время скульптор Евгений Вучетич, в будущем автор фигуры солдата-освободителя в Трептов-парке и огромных статуй матери-Родины в Волгограде (Сталинграде) и Киеве, преподнес Жукову выполненный им его бюст в натуральную величину. На подставке Вучетич выгравировал:

Тебе не смог в венок победный

лавровой ветви я вплести,

но постараюсь до столетий

твой светлый образ донести.

Славному русскому полководцу XX века, маршалу Г.К. Жукову в память о наших коротких встречах.

От автора. Берлин, ноябрь 1945 г.

Все эти эпизоды говорят если не о возникновении культа личности Жукова, то, во всяком случае, о его огромной популярности в армии и в народе. А что, если хотя бы часть из тех 30 миллионов человек, что прошли за войну через Красную армию, связывали с ним надежды на улучшение своей жизни после победы? Этого нельзя исключить. И у Сталина начали возникать подозрения на его счет. Он хорошо знал русскую историю и помнил, что заговорщики-декабристы были офицерами, вернувшимися из Западной Европы в ореоле победителей Наполеона и ставшими выразителями надежд части общества на либерализацию. В июле 1943 года, во время Курской битвы, глава НКГБ Меркулов доложил Сталину о содержании разговора между двумя писателями: «Народ помимо [Сталина] выдвинул своих вождей – Жукова, Рокоссовского и других. Эти вожди бьют немцев и после победы потребуют себе места под солнцем… Кто-либо из этих популярных генералов станет диктатором либо потребует перемены в управлении страной… Вернувшаяся после войны солдатская масса, увидев, что при коллективизации не восстановить сельское хозяйство, свергнет советскую власть… в результате войны гегемония компартии падет и уступит место гегемонии крестьянской партии, которая создаст новую власть и освободит народ от колхозов…»^[736] В Курске, как вспоминает Анфилов, маршала повсюду встречали возгласы «ура» его солдат, кричавших: «Где Жуков, там победа»^[737]. 28 августа 1945 года начальник военной контрразведки Смерш Абакумов направил Сталину досье, собранное его подчиненным – Александром Вадисом, начальником Управления Смерш 1-го Белорусского фронта: «О Серове [уполномоченный НКВД в Германии] идут разговоры, что Героя Советского Союза он получил незаслуженно, это сделано Жуковым для того, чтобы приблизить Серова к себе… […] Многие считают, что Жуков является первым кандидатом на пост наркома обороны. Жуков груб и высокомерен, выпячивает свои заслуги, на дорогах плакаты „Слава маршалу Жукову“. В одном из разговоров с армейским политработником, когда тот сослался на директиву Булганина о политорганах, Жуков заявил: „Что Вы мне тычете Булганиным, я кто для Вас?“, желая подчеркнуть, что он не кто-нибудь, а заместитель наркома обороны»^[738].

Документ, направленный Абакумовым Сталину 3 января 1947 года, освещает мечтания о либерализации, сосредоточивавшиеся на личности Жукова. Речь идет об оперативной записи разговора между генералами Гордовым и Рыбальченко, состоявшимся 28 декабря 1946 года, и между Гордовым и его женой, Татьяной Владимировной, имевшим место тремя днями позже. Гордов, командовавший в 1942 году Сталинградским фронтом, в тот момент командовал Приволжским военным округом. Рыбальченко был у него начальником штаба. Думая, что они одни, эти трое резко критиковали Сталина, политизацию армии, голод, царивший в стране, и отставку Жукова (которая произойдет 1 июня 1946 года).

«Т.В. Гордоеа: Вот сломили такой дух, как Жуков.

Гордое: Да. И духа нет.

Т.В.: И он сказал – извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел от всего этого.

Г.: Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат, а потом тоже – в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою? На том, на чем сломили такие люди – Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников… Тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться – Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. […]

Т.В.: Они не военные люди.

Г.: Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. […]

Т.В.: Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. […] Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват. […] Нет, это должно кончиться, конечно. Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика два оставили на месте, он сделал бы по-другому»^[739].

Разговор между Гордовым и Рыбальченко был еще более политизированным.

«Рыбальченко: Нет самого необходимого. Буквально нищими стали. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Я вот удивляюсь, неужели Сталин не видит, как люди живут?

Гордое: Он все видит, все знает.

Р.: Или он так запутался, что не знает, как выпутаться?! Выполнен первый год пятилетки, рапортуют,  – ну что пыль в глаза пускать?! […] А вот Жуков смирился, несет службу.

Г.: Формально службу несет, а душевно ему не нравится. […]

Р.: Да. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Г.: Но народ молчит, боится.

Еще в одной сделанной людьми Абакумова записи генерал Кулик, бывший заместитель Гордова, говорит, что «надо сплачиваться вокруг Жукова».

В принципе все эти доклады не имели особого значения: чтобы нанести удар, Сталину не нужна была реальная угроза. Достаточно было угрозы потенциальной, что он доказал во время большой чистки 1937–1938 годов. Но из-за популярности маршала Сталин попал в затруднительное положение. Он решил превратить Великую Отечественную войну в новый фундамент легитимности Советского государства, но Жуков представлял для него в некотором роде конкурента в качестве главного символа этой войны. Поначалу Сталин осыпал Жукова почестями и возвышал его, потому что это находилось в рамках «сакрализации» войны, но было очевидно, что его это пугало. Отсюда постоянный контроль Вышинского за действиями маршала, почти полное лишение Жукова самостоятельности в его политической деятельности на посту главы администрации советской оккупационной зоны Германии. Участие Жукова в Потсдамской конференции (17 июля – 2 августа) ограничилось материально-технической организацией и тостами на банкетах. Военным советником вождя теперь был Антонов, а не Жуков. В августе и сентябре Сталин еще дважды поручал маршалу выполнять представительские обязанности: он попросил его сопровождать Эйзенхауэра во время его визита в Москву (11–17 августа) и организовать парад победы в Берлине вместе с тремя западными оккупационными армиями (7 сентября). В октябре Жуков должен был отправиться в США по приглашению Трумэна, врученного ему в собственные руки 2 августа послом Гарриманом одновременно с выражением восхищения американского президента. Поездка так никогда и не состоялась. В октябре 1945 года Жуков вроде бы заболел; это объяснение подтверждают воспоминания его дочери Эры. Приглашение будет повторено Эйзенхауэром после октября, но тогда Жуков отказался, сославшись на большую загруженность делами. Можно предположить, что Сталину не понравились такие исключительные почести, оказываемые его маршалу. А может быть – и это объяснение не противоречит первому,  – причиной отказа советской стороны стало заметное охлаждение отношений с англо-американцами.

Даже в вопросах дисциплины у Жукова не все было в порядке. Имевшие место еще во время войны случаи грабежей и изнасилований, совершавшихся советскими солдатами, не прекратились после 8 мая 1945 года. К главнокомандующему советскими оккупационными силами поступали сотни жалоб, причем некоторые – от генерала Эйзенхауэра: «Все поезда и автомобили, направляемые нами в Берлин, проходят через советскую зону. Их неоднократно останавливали и даже грабили банды бродяг, одетых в русскую военную форму»^[740].

9 сентября Жуков издал приказ, обязывающий всех офицеров жить в казармах, чтобы лучше контролировать рядовых. Сталин узнал о существовании данного приказа через десять дней от Смерша. Он отреагировал жестко, потребовав от Жукова отменить его приказ.

«Я считаю этот приказ неправильным и вредным… так как из-за мародерских действий отдельных военнослужащих огульно и несправедливо наказывается весь командный состав. Я уже не говорю о том, что, если этот приказ попадет в руки руководителей иностранных армий, они не преминут объявить Красную Армию армией мародеров. […] Я не пишу Вам формального приказа Ставки об отмене Вашего приказа, чтобы не ставить Вас в неловкое положение, но я требую, чтобы:

1. Приказ был отменен немедленно с донесением об этом в Генеральный штаб…

3. Копии всех Ваших приказов посылались в Генеральный штаб. Советую Вам усилить политическую работу в войсках группы и почаще прибегать к суду чести, вместо того чтобы пугать людей приказами и таскать офицеров в суд, как проворовавшихся уголовников»^[741].

Не стоит делать из этого вывод, будто Жуков с уважением относился к частной собственности немцев. По приказу маршала его водитель Бучин не раз экспроприировал дорогие автомобили для Вышинского и Василия Сталина, который лично приезжал посмотреть на трофеи. Партийные бонзы делали заказы из Москвы, и Чуйков, Сталинградский Лев, превратившийся поставщика «мерседесов», искал заказанные лимузины по всей оккупационной зоне. Жуков, по крайней мере, пытался хоть как-то ограничить размеры этого явления, о чем свидетельствует подписанная им директива от 27 сентября, отменяющая ту, которая вызвала недовольство Сталина: «Поступил сигнал о возмутительных фактах мародерства. Военные коменданты, препятствующие этим фактам произвола, подвергаются оскорблениям, угрозам расправы, и одного помощника коменданта связали и бросили в кювет. […] Командующему 2 УА [ударной армией] тов. Федюнинскому командировать во 2 гв. кк [гвардейский кавалерийский корпус] начальника комендантского отдела генерала Еншина с группой инспекторов и работниками военной прокуратуры армии для расследования на месте всех бесчинств и своевольств. Установить, что вывоз нетабельного имущества и предметов домашнего обихода может быть допущен только с письменного разрешения уполномоченного Военного совета полковника Бегутова и генерала Еншина»^[742].

Глава 23
Опала. 1947-1952

3 октября 1945 года Сталин, впервые с 1936 года, отправился отдохнуть на берег Черного моря. Измученный девятью годами непрерывной напряженной работы, постаревший, он ухаживал за лимонными деревьями и размышлял о том, как снова прибрать к рукам ближайших соратников. Каждое утро он просматривал обозрение иностранной прессы. А в той задавался вопрос: куда исчез вождь, высказывали домыслы относительно состояния его здоровья, утверждали, что у него был инфаркт, и скоро в Москве начнется борьба между преемниками. 11 октября лондонский корреспондент «Чикаго трибюн» проинформировал своих читателей о борьбе за власть между Жуковым и Молотовым. 23 октября американский корреспондент французского радио уверял, что в определенных кругах циркулируют слухи, что Сталин отказался от власти из-за болезни и что его заменит Жуков. В тот же день «Дейли мейл» предположила, что предстоит ожесточенная борьба между красными маршалами и что наилучшие шансы на успех у Жукова. 24 октября «Дейли экспресс» объявил: «Сталин решил уступить свое место Молотову». Отсутствие вождя на праздничном параде 7 ноября увеличило количество предположений и породило новые слухи, в которых его преемником назывались поочередно Молотов и Жуков. В декабре «Беслер нахрихтен» объявил о смерти вождя! Номер «Нью-Йорк таймс» от 1 декабря вышел под заголовком: «После возвращения Молотова из Лондона Политбюро отправило Сталина в отпуск на пять дней». В тот же день дочь Сталина Светлана написала отцу: «Я очень, очень рада, что ты здоров и хорошо отдыхаешь. А то москвичи, непривычные к твоему отсутствию, начали пускать слухи, что ты очень серьезно заболел, что к тебе такой-то и такой-то врачи поехали»^[743].

Действительно, распространяемая иностранными изданиями «информация» являлась отголоском московских сплетен, собираемых западными журналистами где только можно. Они подпитывались смутным ощущением того, что за время Великой Отечественной войны Советский Союз изменился. Сталин, поглощенный руководством военными действиями и дипломатией, предоставил своим соратникам широкие полномочия в других сферах жизни. Его ближайшие сподвижники выкроили себе своего рода «удельные княжества», вернув страну к чему-то вроде «коллективного руководства», существовавшего в 1920-х годах^[744]. Вознесенский руководил Госпланом, Берия – правоохранительными органами и госбезопасностью, Микоян – внешней торговлей, Маленков – партией, Молотов – связями с внешним миром. И вот теперь эти удельные князьки стали позволять себе проявлять инициативу. Так, во время празднования 28-й годовщины Октябрьской революции Молотов, не проконсультировавшись с вождем, объявил о скорой отмене цензуры для корреспонденций работающих в СССР иностранных журналистов. Следствием этого стала новая волна слухов.

Война в некотором смысле «олигархизировала» советскую элиту. Отсутствие политических чисток на протяжении семи лет, сама победа разжали тиски страха соратников Сталина, не поставив при этом под вопрос их преданность вождю. В этом контексте Жуков мог предстать как человек, желающий выкроить себе в качестве удельного княжества Красную армию. Разумеется, «удел» в 150 дивизий не мог не вызывать беспокойства Сталина, который, как и все большевики, опасался бонапартизма. Используя свое отсутствие в Москве, он готовил кампанию с целью отвоевать себе абсолютную власть. Жуков станет одной из жертв этой кампании, но не первой и не самой важной.

Молотов первым заплатил за свои проявления независимости. 1 декабря «Дейли геральд» объявила на первой странице: «Сегодня политическая власть в СССР перешла в руки Молотова». На следующий день Сталин позвонил Молотову и заявил, что тот совершил ошибку, позволив иностранным корреспондентам писать, что они захотят. 5 декабря он телеграфировал «четверке» (Маленков, Берия, Микоян, Молотов), требуя наказать Молотова или начальника отдела печати Наркомата иностранных дел. «Четверка» ответила в тот же день, что начальник отдела печати снят с должности. На следующий день Сталин отправил новую телеграмму, на этот раз только «тройке» (Маленков, Берия и Микоян), в которой резко упрекал их за наивность и снисходительность в отношении Молотова. Закончил он следующей фразой: «Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». «Тройка» ответила, что вызвала Молотова и он признался, «что допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился»^[745]. После этого инцидента доверие вождя к Молотову было окончательно и навсегда подорвано.

Сталин вернулся в Москву 18 декабря 1945 года и немедленно запустил механизм «мягкой чистки» в высших эшелонах власти, растянувшейся на много месяцев. В отличие от происходившего в 1930-х годах, крупных процессов и расстрелов почти не было, зато было много унижений, снятий с должности, арестов близких, за которыми следовали униженные просьбы о пощаде и клятвы в верности. 29 декабря, на заседании политбюро, Берия был снят с поста наркома внутренних дел. Он стал вторым, кого наказал Сталин. На его место назначили Круглова, не входившего в бериевский клан. Начатое госбезопасностью «авиационное дело» привело к тому, что Маленков – третий в списке – лишился 4 мая 1946 года должности секретаря ЦК. В тот же день близкий к Берии Меркулов был снят с поста министра государственной безопасности и заменен Абакумовым^[746], заклятым врагом Берии. В 1949 году Микоян и Молотов лишатся своих министерских постов. Их отставку Сталин сопровождал тщательно просчитанными унижениями. Так, Молотов, очень любивший свою жену, Полину Жемчужину, будет вынужден развестись с нею, а потом голосовать за ее исключение из партии и арест. Над детьми Микояна нависла угроза нового ареста^[747]. Берии же, чтобы доказать свою верность, придется самому устроить чистку в своей родной Мингрелии.

Новиков под пытками дает показания на Жукова

Удар, обрушившийся на Жукова, берет истоки в «авиационном деле». По утверждению Хрущева, толчок этому делу дало письмо Василия Сталина отцу, в котором тот сообщал о низком уровне советской авиации. Это возможно. Но главное в том, что Сталин приказал начальнику Смерша Абакумову превратить следствие в оружие против Маленкова, секретаря ЦК, курировавшего авиационную промышленность, и против Жукова. Первым 14 декабря 1945 года был арестован маршал авиации Худяков, командующий 12-й воздушной армией. В 1942 году Худяков вместе с Жуковым воевал на Западном фронте. Под пытками он признал, что работал на английскую разведку, и назвал сообщников: главного инженера ВВС Репина и наркома авиапромышленности Шахурина. Шахурин был арестован 7 апреля вместе с Репиным и еще несколькими высокопоставленными чиновниками и военными. У всех у них выбивали показания на Маленкова, который тогда был главной целью «авиационного дела». 23 апреля 1946 года был, в свою очередь, арестован маршал авиации Новиков, главнокомандующий ВВС, на которого дал показания Шахурин. После пыток и угроз подвергнуть репрессиям семью он дал показания не только против Маленкова, но и против Жукова. Возможно, таким образом Новиков отомстил маршалу, входившему в проверявшую его деятельность комиссию, с которой начались его проблемы.

«Авиационное дело» выявило «плохую работу» Маленкова, который якобы знал о недостатках в авиационной промышленности, но не информировал о них Центральный комитет. 4 мая, как мы уже сказали, он лишился поста секретаря ЦК. Между тем Жукова внезапно отозвали в Москву.

«В начале марта 1946 года мне позвонил в Берлин Сталин и сказал: „Булганин… представил мне проект послевоенного переустройства вооруженных сил. Вас нет в числе основных руководителей Наркомата обороны. Вас нет в числе основных руководителей Вооруженных Сил. Я считаю это неправильным. Какую вы хотели бы занять должность? Василевский выразил желание занять пост начальника Генерального штаба. Не хотите ли занять пост Главнокомандующего сухопутными войсками, они у нас самые многочисленные“.

Я ответил, что не думал над этим вопросом и что готов выполнить любую работу, которую поручит ЦК»^[748].

На следующий день Жуков сдал все дела в Германии Соколовскому и вылетел в Москву.

Май и июнь у него прошли в различных стычках с заместителем министра обороны Булганиным (наркомом/министром вплоть до 26 февраля 1947 года оставался сам Сталин). За ними последовали неприятные разговоры с вождем. Жуков чувствовал, как сгущается вокруг него атмосфера. Однако он не ожидал удара, который был нанесен ему в виде вызова на Высший военный совет 1 июня 1946 года. Накануне, рассказывает маршал, он поздно вечером приехал на дачу. «Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и шум, вошли трое молодцев. Старший из них представился и сказал, что им приказано произвести обыск… Кем – было ясно. Ордера на обыск они не имели. Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие». Когда на следующий день Жуков вошел в зал Высшего военного совета, там уже находились члены политбюро, маршалы и многие генералы, среди которых он узнал своего давнего врага – Филиппа Голикова. Сталина еще не было. Вот как Жуков описывает это заседание Совета:

«Генерал Штеменко занял стол секретаря Совета. Сталин почему-то опаздывал. Наконец он появился. Хмурый, в довоенном френче^[749]. По моим наблюдениям, он надевал его, когда настроение было „грозовое“. […] Его взгляд на какое-то едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и глухим голосом сказал:

 –  Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы.

[…] То были показания находившегося в застенках Берии бывшего командующего ВВС Советской Армии главного маршала авиации Новикова и моего адъютанта полковника Семочкина. Нет нужды пересказывать эти показания, но суть их была однозначна: маршал Жуков возглавляет заговор с целью осуществления в стране военного переворота.

Всего по делу проходило 75 человек, из них 74 ко времени этого заседания Высшего военного совета были уже арестованы. Последним в списке был я. Как мне думается, обсуждение этого вопроса на заседании Высшего военного совета имело целью создать нужную атмосферу для того, чтобы арестовать и меня. Да и сам ход заседания имел именно такую направленность.

После прочтения показаний маршала Новикова в зале воцарилась гнетущая тишина, длившаяся минуты две.

Начавшиеся прения открыли члены Политбюро Маленков и Молотов. Они всячески стремились очернить меня и убедить присутствующих в том, что я являюсь опасным заговорщиком. Однако для доказательства этого они не привели каких-либо фактов, повторив лишь то, что указывалось в показаниях Новикова.

После речей членов Политбюро выступили Маршалы Советского Союза И.С. Конев, А.М. Василевский и К.К. Рокоссовский. Они говорили о некоторых недостатках и допущенных ошибках в работе. В то же время в их словах прозвучало убеждение в том, что я не могу быть заговорщиком. Наибольше впечатление на Сталина, по моему мнению, произвело выступление маршала бронетанковых войск П.С. Рыбалко, который прямо заявил, что давно настала пора перестать доверять „показаниям, вытянутым насилием в тюрьмах“… Свою страстную речь он закончил так:

 –  Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он патриот нашей Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны.

После всех выступлений снова заговорил Сталин, но уже не резко, а спокойно. Видимо, поначалу у него был план моего ареста сразу же после заседания. Но, почувствовав внутреннее, да и не только внутреннее сопротивление военачальников, известную солидарность военных со мною, он, видимо, сориентировался и отступил от первоначального намерения. Закончив свою речь, Сталин направился ко мне. Я встал. Тогда он положил руку на мое плечо и сказал:

 –  А что вы, товарищ Жуков, можете сказать в свое оправдание?

Я посмотрел удивленно на него и твердым голосом ответил:

 –  Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в том, при каких обстоятельствах были получены показания от Новикова и Семочкина. Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а потому глубоко убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду.

Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза, а затем сказал:

 –  А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву и уехать на периферию»^[750].

У нас нет стенограммы заседания. То, что о нем рассказывает Жуков, не совпадает с тем, что нам известно из интервью Конева, данного Симонову^[751], а также из воспоминаний Конева^[752] и Кузнецова.

Во-первых, о роли Сталина. Жуков его изображает – в интервью, данном в 1966 году Светлишину, это особенно заметно – добрым царем, введенным в заблуждение злыми боярами, в данном случае Берией. На самом деле все это действо организовал Сталин, а Берия был к нему совершенно непричастен. «Авиационное дело» организовал и раскручивал Абакумов – заклятый враг Берии. Жуков всегда думал, что Сталин относился к нему с уважением. Он так и не понял, что Сталин был мозгом и волей, стоявшими за всеми преступлениями, несправедливостями и подлостями.

Теперь относительно поведения его коллег. Все вспоминали о грубости и тщеславии – ярко выраженных чертах его характера. И при этом все, кроме Голикова, настаивали на твердости его коммунистических убеждений и на личной его преданности Сталину. Конев, решив представить Жукова своим должником, чтобы погасить собственный долг перед ним за октябрь 1941 года, уверяет, будто он энергичнее всех остальных защищал победителя под Москвой; Жуков, не желая ничем быть обязанным Коневу, отводит роль адвоката Рыбалко, очевидно, потому, что тот умер еще в 1948 году и не мог возразить. Рокоссовский, злой на Жукова, выступил уклончиво, «дипломатично». Кузнецов промолчал. Зато Голиков, по свидетельству Конева, «вылил на голову Жукова много, я бы сказал, грязи, всякого рода бытовых подробностей»^[753]. Василевский отсутствовал, очень своевременно заболев, по своему обыкновению.

Наконец, выдвигавшиеся обвинения. Жуков хочет нас уверить, будто они не имели политического характера. Действительно, в показаниях Новикова ни разу не встречается слово «заговор», ни прямо, ни намеками. Только одну фразу можно истолковать как обвинение в бонапартизме: «Вместо того чтобы мы, как хорошие командиры, сплачивали командный состав вокруг Bepxовного Главнокомандующего, Жуков ведет вредную, обособленную линию, то есть сколачивает людей вокруг себя, приближает их к себе». Но на Совете Сталин не упоминал о политических намерениях Жукова. Он сосредоточился, с одной стороны, на фактах неуважения к его персоне, проявленных маршалом, и, с другой, на «тщеславии» Жукова, на его склонности к самовозвеличиванию, на попытках приписать себе все важнейшие победы Красной армии. В своих воспоминаниях Конев добавляет к упрекам, сформулированным вождем, еще одно прегрешение Жукова: «интервью иностранной прессе». Следует полностью исключить возможность того, что Жуков когда-либо плохо отзывался о Сталине, даже в частных беседах. Человек, видевший вблизи чистки 1937–1938 годов, мог решиться на такое, только совершенно лишившись рассудка. Мы уже имели возможность убедиться в неизменном искреннем восхищении Жукова Сталиным, от которого никогда не отрекался, даже после начатой в 1956 году десталинизации. Главной для Сталина темой заседания 1 июня стал вопрос об авторстве побед. Как свидетельствует Конев, Сталин, повернувшись к Жукову, воскликнул: «Что же выходит, Ставка Верховного Главнокомандования, Государственный Комитет Обороны,  – и он указал на присутствующих на заседании членов Ставки и членов ГКО,  – все мы были дураки? Только один товарищ Жуков был умным, гениальным в планировании и проведении всех стратегических операций во время Великой Отечественной войны?»

Правленный лично Сталиным текст приказа от 9 июня 1946 года^[754], изданного по результатам заседания Высшего военного совета, подтверждает наше предположение. Коротко сообщив о снятии Жукова с поста главкома сухопутных войск, он перечисляет битвы Великой Отечественной войны повторяющимся и плоским стилем, напоминающим стиль катехизиса. Этот «символ веры» Сталин разошлет всем офицерам, присутствовавшим на заседании Совета, чтобы они поставили на нем свои подписи.

«…Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жукова на заседании Высшего военного совета было установлено, что […] к плану ликвидации сталинградской группы немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе маршал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда маршал Жуков находился на другом фронте, вдали от Сталинграда. […]

Было установлено, далее, что ликвидация корсунь-шевченковской группы немецких войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он заявлял об этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо Ставка считала Букринский плацдарм непригодным для такой большой операции.

Было, наконец, установлено, что, признавая заслуги маршала Жукова при взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуков, что без удара с юга войск маршала Конева и удара с севера войск маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят»^[755].

Ссылка в Одессу

2 июня 1946 года Жуков был назначен на слишком низкий для него пост – командующего войсками Одесского военного округа.

Но после унизительного заседания Высшего военного совета это наказание оказалось сравнительно мягким.

Он прибыл в портовый город 13 июня^[756]. Его водитель Бучин рассказывает, что одесситы, узнав о приезде маршала, поспешили на вокзал, но специальный поезд направили на запасный путь, чтобы избежать неуместных любых манифестаций^[757]. По словам охранника Жукова, Маркова, по внешнему виду маршала нельзя было догадаться о том, что он попал в опалу. Он знал, что за ним следят все, кто его окружают. Поэтому он не менял своего образа жизни: подъем в 6 часов, гимнастика, холодный душ, верховая прогулка, купание. В 08:30 он уже был на службе, но не задерживался в рабочем кабинете надолго. Он объезжал войска, проверял малейшие детали: туалеты, столовые, пищу, склады… Он организовывал, реформировал, контролировал и наказывал за малейшие упущения. В конце октября он организовал крупные тактические учения с боевыми стрельбами. По рассказу Бучина, пятидесятый день рождения 2 декабря 1946 года маршал встретил среди своих войск.

Он продолжал вести двойную жизнь. Внешне он вел обычную семейную жизнь, первый за девять лет отпуск провел вместе с Александрой Диевной и дочерьми в Сочи. А втайне встречался со своей боевой подругой – Лидией Захаровой, приехавшей к нему в Одессу. Узнав о продолжении этой связи, Александра Диевна уехала в Москву. Наверное, она не очень тужила оттого, что оставляет разрушенный на 75 % город, в котором, как и во всем Советском Союзе, люди голодали. Каждую ночь матери подбрасывали своих изможденных дистрофией детей к казармам, в надежде, что «Красная армия о них позаботится»^[758].

Но Сталин еще не закончил с Жуковым. Его следовало еще больше унизить, еще сильнее изолировать, заставить просить прощения. Летом 1946 года заместитель министра Вооруженных сил Булганин приехал в Одессу с инспекционной поездкой. Жуков не явился на вокзал встречать его, что должен был сделать, соблюдая субординацию. Булганин пришел к выводу, что Жуков по-прежнему относится к сослуживцам грубо. 23 августа 1946 года Булганин доложил Сталину об одной находке, сделанной очень кстати: «В Ягодинской таможне (близ г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит Маршалу Жукову. Указанная мебель направлена в Одесский Военный Округ с сопровождающим капитаном тов. ЯГЕЛЬСКИМ… Вагоны с мебелью 19 августа из Ягодино отправлены в Одессу. Одесской таможне дано указание этой мебели не выдавать до получения специального указания. Опись мебели, находящейся в осмотренных вагонах, прилагается»^[759]. В списке 194 предмета мебели^[760].

Жуков сломался 21 февраля 1947 года, после пленума ЦК, на котором Молотов добился единогласного решения исключить его из кандидатов в члены ЦК. Очевидно, его напугал оборот, который принимали события. Как бы то ни было, в тот вечер он отправил свое первое письмо Сталину: «Исключение меня из кандидатов ЦК ВКП(б) убило меня. Я не карьерист, и мне было легче перенести снятие меня с должности главкома сухопутных войск. Я 9 месяцев упорно работал в должности командующего войсками округа, хотя заявление, послужившее основанием для снятия меня с должности, было клеветническим. Я Вам лично дал слово в том, что все допущенные ошибки будут устранены. За 9 месяцев я не получил ни одного замечания, мне говорили, что округ стоит на хорошем счету. Я считал, что я сейчас работаю хорошо, но, видимо, начатая клеветническая работа против меня продолжается до сих пор. Я прошу Вас, т. Сталин, выслушать меня лично, и я уверен, что Вас обманывают недобросовестные люди, чтобы очернить меня»^[761].

Не получив ответа, Жуков через шесть дней пишет новое письмо Сталину, копии которого отправляет Жданову и Булганину:

«Товарищ Сталин, я еще раз со всей чистосердечностью докладываю Вам о своих ошибках.

1. Во-первых, моя вина прежде всего заключается в том, что я во время войны переоценивал свою роль в операциях и потерял чувство большевистской скромности.

Во-вторых, моя вина заключается в том, что при докладах Вам и Ставке Верховного Главнокомандования своих соображений я иногда проявлял нетактичность и в грубой форме отстаивал свое мнение.

В-третьих, я виноват в том, что в разговорах с Василевским, Новиковым и Вороновым делился с ними о том, какие мне делались замечания Вами по моим докладам… Я сейчас со всей ответственностью понял, что такая обывательская болтовня безусловно является грубой ошибкой, и ее я больше не допущу.

В-четвертых, я виноват в том, что проявлял мягкотелость и докладывал Вам просьбы о командирах, которые несли заслуженное наказание.

2. Одновременно, товарищ Сталин, я чистосердечно заверяю Вас в том, что заявление Новикова о моем враждебном настроении к правительству является клеветой.

Вы, товарищ Сталин, знаете, что я, не щадя своей жизни, без колебаний лез в самую опасную обстановку и всегда старался как можно лучше выполнить Ваше указание. […]

3. Все допущенные ошибки я глубоко осознал, товарищ Сталин, и даю Вам твердое слово большевика, что ошибки у меня больше не повторятся. На заседании Высшего военного совета я дал Вам слово в кратчайший срок устранить допущенные мною ошибки, и я свое слово выполняю. Работаю в округе много и с большим желанием. Прошу Вас, товарищ Сталин, оказать мне полное доверие, я Ваше доверие оправдаю.

Г. ЖУКОВ»^[762].

И второе письмо также осталось без ответа. Похоже, Жуков начал готовиться к худшему. В 1967 году он расскажет Анне Миркиной, редактору своих «Воспоминаний»: «Каждый день ждал ареста. Подготовил чемоданчик с бельем»^[763].

Вор и бесчестный человек

Через год после заседания Высшего военного совета «дело Жукова» еще не закончилось. 21 июля 1947 года ЦК сообщил, что Жуков и Телегин, его бывший заместитель по политической части на 1-м Белорусском фронте, совершили грубое нарушение, наградив орденом Отечественной войны певицу Лидию Русланову. Если Жуков отделался в данном случае выговором, то Телегина уволили из вооруженных сил^[764]. Сталин разрешил проведение обысков: 5 января 1948 года в московской квартире Жукова на улице Грановского и в ночь с 8 на 9 января на его даче в Сосновке. В списке обнаруженных предметов перечислены десятки золотых часов, драгоценных камней, ювелирных украшений, картин… Абакумов, любитель пикантных подробностей, 10 января доложил Сталину, что «в спальне Жукова над кроватью висит огромная картина с изображением двух обнаженных женщин. Есть настолько ценные картины, которые никак не подходят к квартире, а должны быть переданы в государственный фонд и находиться в музее…». Больше всего Абакумова возмутило то, что «вся обстановка, начиная от мебели, ковров, посуды, украшений и кончая занавесками на окнах,  – заграничная, главным образом немецкая. […] На даче нет ни одной советской книги, но зато в книжных шкафах стоит большое количество книг в прекрасных переплетах с золотым тиснением, исключительно на немецком языке. Зайдя в дом, трудно себе представить, что находишься под Москвой, а не в Германии»^[765]. По словам дочерей Жукова^[766], во время обыска пропала великолепная брошь с бриллиантами, подаренная Александре Диевне Руслановой.

Эра Жукова яростно защищает память отца, утверждая, что протоколы обысков – фальшивка. По ее словам, невозможно, чтобы на даче поместилось такое количество предметов, а на все вещи, приобретенные в Германии, у отца имелись чеки^[767]. В письме Жданову, назначенному главой комиссии, призванной расследовать его деятельность, Жуков настаивал, что большая часть находившейся на даче мебели была предоставлена ему в пользование по распоряжению главы МГБ Абакумова. Это вполне возможно, если Абакумову было поручено собрать или изготовить улики, оправдывавшие опалу Жукова. Но объяснения Эры выглядят неубедительно. В 1948 году Жуков сам признается, что «много накупил» в Германии. Список, представленный им самим в комиссию, впечатляет. Одних только мехов: 160 шкурок норки, 40–50 шкурок обезьяны, 50–60 котика… Прочитав этот список, Сталин якобы проронил: «Как был скорняком, так и остался!»

Поведение Жукова не отличалось от поведения его солдат. Размер разрушений и грабежей, учиненных нацистами на советской территории, стал для всех достаточно веским основанием для того, чтобы брать у побежденных все, что можно унести. Протокол допроса^[768] арестованного в 1948 году Абакумовым генерал-майора Сиднева, заместителя начальника берлинского представительства госбезопасности Серова, показывает, что высшее советское командование не довольствовалось приобретением в качестве трофеев часов, как делали рядовые солдаты. Были найдены 100 мешков, содержавших 80 миллионов рейхсмарок, которые глава представительства госбезопасности в Восточной Германии Серов, близкий к Жукову, употребил на свои личные нужды. Уполномоченный НКВД в Тюрингии возобновил работу крупного местного пивоваренного завода, а прибыль клал себе в карман. Сам Серов тоже проявил предпринимательскую жилку, которую в русском человеке не смогли убить тридцать лет господства коллективистской идеологии: он организовал небольшой, но выгодный бизнес по производству радиоприемников и патефонов. Также Сиднев показал: «Несколько позже ко мне была прислана от ЖУКОВА корона, принадлежавшая по всем признакам супруге немецкого кайзера. С этой короны было снято золото для отделки стэка, который ЖУКОВ хотел преподнести своей дочери в день ее рождения»^[769].

В январе 1948 года, параллельно с расследованием «трофейного дела», на окружение Жукова оказывалось постоянное давление со стороны органов госбезопасности. Бучин, его верный водитель, был отозван в Москву. Жуков написал письмо Власику, могущественному начальнику личной охраны Сталина, в котором просил отменить это решение. Власик в присутствии Бучина бросил в мусорную корзину (так у авторов. Бучин же в своих воспоминаниях пишет: «Он, не распечатывая, сунул его под стекло на столе».  – Пер.), потом уволил из МГБ. Второе письмо, адресованное Берии, осталось без ответа. Затем были арестованы Телегин и два адъютанта Жукова: полковник Семочкин и генерал Минюк, а также генерал Сиднев из представительства НКВД в Берлине. Уже после смерти Сталина Телегин напишет Молотову из тюрьмы: «Я был арестован в Ростове без предъявления ордера и доставлен в Москву во внутреннюю тюрьму МГБ. Здесь с меня сразу содрали одежду, часы и проч., одели в рваное, вонючее солдатское обмундирование, вырвали золотые коронки вместе с зубами, подвергли и другим унизительным издевательствам. После этой „предварительной обработки“ я был вызван министром Абакумовым, который… потребовал, чтобы я признался в своей „преступной работе“ против Партии и Советского государства. Когда же я потребовал, чтобы мне предъявили конкретные обвинения в моих преступлениях, министр […] заявил мне: „Это ты скажешь сам, а не будешь говорить – отправим в военную тюрьму, покажем тебе, где раки зимуют, тогда заговоришь!“ Оскорбляя и издеваясь, следователи и руководство МГБ требовали от меня показаний о „заговоре“, якобы возглавлявшемся Жуковым Г.К., Серовым И.А. и мною…»^[770]

В том же январе 1948 года Жданов предъявил Жукову признания его адъютанта Семочкина. 12 января Жуков ответил письмом: «Обвинение меня в том, что я был враждебно настроен к т. Сталину и в ряде случаев принижал и умалчивал о роли т. Сталина в Великой Отечественной войне, не соответствует действительности и является вымыслом. Факты, изложенные в заявлении Семочкина, состряпаны Семочкиным и являются результатом того, что Семочкин в конце 1947 года узнал о характере клеветнического заявления Новикова лично от меня. Я признаю, что допустил грубую и глубоко непартийную ошибку, поделившись с Семочкиным о характере заявления Новикова. Это я сделал без всякой задней мысли и не преследовал никакой цели. […] Пункт обвинения меня в непартийном выступлении во Франкфурте перед „союзниками“ не соответствует действительности, что, наверное, может подтвердить т. Вышинский, который был вместе со мною и лично выступал. […] Прошу Центральный Комитет партии учесть то, что некоторые ошибки во время войны я наделал без злого умысла, и я на деле никогда не был плохим слугою партии, Родине и великому Сталину. […] Я даю крепкую клятву большевика не допускать подобных ошибок и глупостей. […] Прошу оставить меня в партии. Я исправлю допущенные ошибки и не позволю замарать высокое звание члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)»^[771].

Объяснения и клятвы маршала совершенно не подействовали на комиссию Жданова. 20 января 1948 года политбюро, основываясь на ее выводах и рекомендациях, издало постановление по Жукову:

«Тов. Жуков, в бытность Главкомом группы Советских оккупационных войск в Германии, допустил поступки, позорящие высокое звание члена ВКП(б) и честь командира Советской Армии. Будучи полностью обеспечен со стороны государства всем необходимым, тов. Жуков, злоупотребляя своим служебным положением, встал на путь мародерства, занявшись присвоением и вывозом из Германии для личных нужд большого количества различных ценностей.

В этих целях т. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, использовал своих подчиненных, которые, угодничая перед ним, шли на явные преступления, забирали картины и другие ценные вещи во дворцах и особняках, взломали сейф в ювелирном магазине в г. Лодзи, изъяв находящиеся в нем ценности, и т. д.

В итоге всего этого Жуковым было присвоено до 70 ценных золотых предметов (кулоны и кольца с драгоценными камнями, часы, серьги с бриллиантами, браслеты, броши и т. д.), до 740 предметов столового серебра и серебряной посуды и сверх того еще до 30 килограммов разных серебряных изделий, до 50 дорогостоящих ковров и гобеленов, более 60 картин, представляющих большую художественную ценность, около 3700 метров шелка, шерсти, парчи, бархата и др. тканей, свыше 320 шкурок ценных мехов и т. д. […]

Будучи вызван в Комиссию для дачи объяснений, т. Жуков вел себя неподобающим для члена партии и командира Советской Армии образом, в объяснениях был неискренним и пытался всячески скрыть и замазать факты своего антипартийного поведения.

Указанные выше поступки и поведение Жукова на Комиссии характеризует его как человека, опустившегося в политическом и моральном отношении.

Учитывая все изложенное, ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Признавая, что т. Жуков за свои поступки заслуживает исключения из рядов партии и предания суду, сделать т. Жукову последнее предупреждение, предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным членом партии, достойным командирского звания.

2. Освободить т. Жукова с поста командующего Одесским военным округом, назначив его командующим одним из меньших округов.

3. Обязать т. Жукова немедленно сдать в Госфонд все незаконно присвоенные им драгоценности и вещи»^[772].

Постановление было открытым, что особенно глубоко ранило Жукова, которого перед всей страной назвали вором и бесчестным человеком.

На следующий день у маршала случился сердечный приступ, вероятно стенокардия. Его срочно отвезли в Кремлевскую больницу. Так, в 51 год, после десяти лет огромных нагрузок и невероятного напряжения, сердце Жукова не выдержало. 4 февраля, едва оправившись от приступа, он узнал о своем переводе в Свердловск командующим небольшим Уральским военным округом, где суровый климат и очень мало войск.

Изолированный на Урале

Он прибыл в этот унылый индустриальный город с полумиллионным населением 14 февраля. Ему выделили комфортабельный дом с фасадом в стиле неоклассицизма, построенный еще в царское время. Удаление из Москвы не ослабило давления госбезопасности. Чуть ли не каждый месяц Жуков узнавал об аресте очередного члена своего окружения. 18 сентября пришел черед очень близкого к маршалу генерала Крюкова и его жены, певицы Лидии Руслановой. Из письма генерала, отправленного им в ЦК после смерти Сталина, нам известно, что в тюрьме его систематически избивали, требуя подписать показания о «заговорщицкой деятельности изменника Жукова». Русланова, несмотря на свою огромную популярность, была арестована вскоре после мужа. Она отказалась давать против него показания и была осуждена на десять лет лагерей.

Самое удивительное то, что Жуков никогда не обвинял Сталина в этих унижениях, а возлагал за них вину на Берию и Абакумова. Он сохранял веру в вождя, отказываясь видеть, что именно Сталин, и никто другой, руководил кампанией против него. Много раз уже после смерти диктатора он заявлял, что Сталин спасал его от козней руководства госбезопасности. Так, в беседе с Симоновым он сказал: «[В 1948] Абакумов под руководством Берия подготовил целое дело о военном заговоре. Был арестован целый ряд офицеров, встал вопрос о моем аресте. Берия с Абакумовым дошли до такой нелепости и подлости, что пытались изобразить меня человеком, который во главе этих арестованных офицеров готовил военный заговор против Сталина. Но, как мне потом говорили присутствовавшие при этом разговоре люди, Сталин, выслушав предложение Берия о моем аресте, сказал: „Нет, Жукова арестовать не дам. Не верю во все это. Я его хорошо знаю. Я его за четыре года войны узнал лучше, чем самого себя“. Так мне передали этот разговор, после которого попытка Берия покончить со мной провалилась»^[773]. 16 сентября 1948 года Абакумов доложил Сталину содержание беседы между Жуковым и его женой, записанной с помощью скрытой спецтехники, установленной в их московской квартире: «Я раньше думал, что Сталин принципиальный человек, а он слушает, что ему говорят его приближенные. Ему кто-нибудь что скажет, и он верит. Вот ему про меня сказали, и я в немилости. Ну, х… с ними, пусть теперь другие повоюют!»^[774]

Отношение Жукова к Сталину, не изменившееся даже после начала в 1956 году кампании десталинизации, разделяли почти все люди, близко стоявшие к вождю. А вот его взаимоотношения с Берией вызывают вопрос. Нет никаких доказательств того, что Берия когда бы то ни было как-либо навредил Жукову. Наоборот, это его заклятый враг Абакумов, направляемый в политическом плане Ждановым, руководил действиями госбезопасности, собиравшей материал на Жукова. Нельзя совершенно игнорировать письмо Берии, направленное тем после ареста Маленкову, в котором он вспоминал, как спас Жукова в 1941 году после снятия того с должности начальника Генштаба^[775]. Также нельзя совершенно исключить – как мы увидим в следующей главе,  – что именно Берия стал инициатором возвращения Жукова на высокий пост в Москве в 1953 году. Но можно ли разделить мнение Серго Берии, сына Лаврентия, будто двух этих людей связывала дружба? Даже если нет, бесспорно, что Берия оказался удобной фигурой, которой отведена роль «злодея», как в мемуарах Жукова, так и в хрущевской пропаганде.

Отправляя Жукова скучать в Свердловск, Сталин, конечно, не подозревал, что делает маршалу подарок, который скрасит ему остаток жизни: новую любовь, четвертую женщину, сыгравшую заметную роль в его судьбе. Галине Александровне Семеновой было 24 года, она работала врачом. Их встреча с Жуковым произошла во время медосмотра. Это не было любовью с первого взгляда. Георгий Константинович постепенно заинтересовался симпатичной девушкой с зелеными глазами, в которых «всегда таилась какая-то неповторимая грусть». Он сделал ее своим лечащим врачом и своей любовницей. Лидия Захарова все поняла и отошла в сторону. Александра Диевна, как обычно, пребывала в неведении. Связь стала страстью. Пятидесятитрехлетний маршал писал письма, похожие на письма влюбленного школьника, вроде того, что он послал ей в 1952 году из Крыма, куда поехал на отдых: «Галина, любимая! […] Я в Гурзуфе с 1 сентября. До сих пор нахожусь под очарованием последней встречи с тобой, моя Галюсенька! В Москве ты была так хороша и мила, что до сегодняшнего дня я все время любуюсь и вдохновляюсь тобою. Я бы хотел, чтобы ты сохранила такой вид и общее состояние на возможно более длительный срок, а это зависит только от тебя, моя родная […]. Погода в Крыму стоит очень хорошая. Небо голубое, море зелено-голубое, теплое, ласковое и манящее в свои объятия. Родная моя, как жаль, что нет здесь тебя. Мне не хватает тебя, без тебя я очень скучаю… В Свердловске я хочу быть около 20 сентября и не потому, что мне нужно быть на областной партийной конференции, а потому, что я очень скучаю без тебя, моя любимая голубка, родная, ласковая Галюсенька. […] Пусть тебя хранит моя любовь, моя мечта о тебе. Твой Георгий»^[776]. Маленькой Марии – своей четвертой дочери, которую Галина родит ему в 1957 году,  – Жуков скажет: «Я встречал много красивых женщин, и гораздо красивее мамы, но такой, как она, больше нет. Она – как солнышко»…^[777]

В конце декабря 1949 года «все прогрессивное человечество» праздновало 70-летие вождя. Берия заранее сделал хозяину Кремля дорогой подарок: первый успешный ядерный взрыв, произведенный 29 августа. Вскоре на экраны вышел фильм Чиаурели «Падение Берлина». Разумеется, он канонизирует Сталина как величайшего полководца всех времен, но и Жуков много раз появляется среди действующих лиц, кроме последней, совершенно фальшивой сцены, в которой Сталин сразу после окончания боев выходит из самолета, встречаемый Чуйковым, Коневым и Рокоссовским. Должно быть, маршал испытывал двойственные чувства: раздражение оттого, что оказался выведенным в качестве второстепенного персонажа, и удивление от первого за два года публичного упоминания его имени. В октябре он увидел свою фамилию рядом с фамилиями еще двух маршалов под опубликованным в «Правде» некрологом маршалу Толбухину.

Год 1950-й стал поворотным, началом частичной и медленной реабилитации. Вообще, в этом году было много плохого для маршала. Критически отзывавшиеся о Сталине и прославлявшие Жукова генералы Кулик, Гордов и Рыбальченко на основании записей их разговоров были расстреляны. Верный водитель Жукова Бучин был 27 апреля арестован, его обвинили в том, что он агент ЦРУ, и день и ночь избивали, добиваясь признания. Жукову разрешили баллотироваться в Верховный Совет, куда он был избран депутатом от Свердловска. Возможно, какое-то отношение к этому имело назначение министром Вооруженных сил Василевского вместо Булганина. В июле 1951 года он посетил с правительственной делегацией Варшаву и встретился с Рокоссовским – министром обороны Польской Народной Республики. Свою речь, прославляющую боевую польско-советскую дружбу, он закончил ритуальным: «Да здравствует мудрый вождь советского народа и всего прогрессивного человечества великий Сталин!» Текст был опубликован в «Правде» 22-го числа. Наконец, в октябре 1952 года Жуков стал делегатом XIX съезда партии и ему был возвращен ранг кандидата в члены ЦК.

Позднее Жуков скажет, что готовилась не только полная его реабилитация, но и что Сталин «собирался назначить его министром обороны»^[778]. Этому нет никаких доказательств. В последние годы жизни вождя его подозрительность усиливалась по мере его старения и угасания как физических, так и умственных сил. В период 1950–1953 годов количество посетителей, принятых им в кремлевском кабинете, постоянно сокращалось. С 2000 в 1940-м оно снизилось до 700 в 1950-м и до менее чем 500 в 1952-м. Его поступки становились все более непредсказуемыми и непоследовательными. Знал ли он сам заранее, кого покарает и кого возвысит? Не будем строить догадок относительно того, какую же судьбу вождь в конце концов готовил Жукову, поскольку никто в его окружении больше не пользовался его постоянным доверием. Сам Абакумов был арестован в июле 1951 года и подвергнут систематическим пыткам. Только смерть Сталина могла стабилизировать ситуацию в стране.

Имеется и вторая причина – еще плохо исследованная историками,  – которая заставляет усомниться в том, что Сталин готов был полностью реабилитировать Жукова: частичная ревизия идеологического приоритета Великой Отечественной войны. 24 декабря 1947 года газета «Известия» опубликовала постановление Верховного Совета, изумившее граждан: с 1948 года 8 мая, День Победы, больше не будет праздничным выходным днем. Конечно, в этот день «Правда» ежегодно будет публиковать статьи, посвященные Победе, но в 1951 и 1952 годах их не будет украшать портрет Сталина. Вождь как будто намеревался дистанцироваться от данного события. 25 декабря 1947 года официальный орган Верховного Совета объявил об отмене выплаты «наградных» – пособий за награды, полученные на войне. В 1950 году Сталин лично приказал очистить города от тяжелых инвалидов войны, самоваров, людей-обрубков, лишившихся рук и ног. Их отправили на негостеприимный остров Валаам в Карелии, где в ужасных санитарных условиях, без электричества и отопления, многие из них умерли в первую же зиму. Среди них насчитывалось много Героев Советского Союза. Миллионы советских граждан, надеявшихся на либерализацию режима, ясно поняли значение этого поворота в политике, лишившего их надежд; в этот момент зародилось широкое внутреннее неприятие существующей власти. Как сказал философ Григорий Померанц: «Все мы, со своими орденами, медалями и нашивками за ранения, стали ничем. […] Многие демобилизованные солдаты и офицеры потеряли тогда упругость воли, нажитую на войне, и стали как тряпка, как ветошка, которыми можно вытирать пол. […] Вы воображали себя чем-то? Вздор, вы – ничто и значите что-то только после единицы, после Сталина. Примерно тогда же был отправлен в Уральский военный округ Жуков»^[779]. Идеологическое неприятие Сталина прошедшим огонь войны поколением таило большую угрозу для Жукова, ставшего для этих людей знаменем.

Глава 24
Возвращение на вершину

3 марта 1953 года Жуков вернулся в Свердловск после маневров в заснеженных Уральских горах, при температуре – 20 °C. Он вымотался. Секретарь сообщил ему, что он должен позвонить Булганину, бывшему в то время заместителем председателя Совета министров. Тот по телефону потребовал, чтобы Жуков, бросив все дела, немедленно прибыл в Москву; при этом он уклонялся от ответов на вопросы Жукова. Естественно, встревоженный этим разговором, Жуков собрал чемодан и вылетел в столицу, куда прибыл утром 5-го. Он сразу явился к Булганину, который на ходу бросил ему: «Сегодня состоится пленум ЦК, вам нужно прибыть на этот пленум. Извините, я очень спешу в Кремль». Жуков помчался за информацией к своему старому боевому товарищу Василевскому, министру Вооруженных сил, но тот поклялся, что ему ничего не известно, даже время заседания. Ложь: еще позавчера Василевский узнал, что по состоянию здоровья Сталин больше не может руководить страной.

К концу дня Жуков приехал в Кремль. В приемной перед Свердловским залом уже собралась толпа человек в триста приглашенных. К огромному своему удивлению, Жуков понял, что попал на заседание не просто пленума ЦК, а на совместное заседание Совета министров и Президиума Верховного Совета – всех руководящих структур Советского Союза. Он узнал то, что было еще только слухом: Сталин тяжело болен. Делегаты вошли в зал в 19:40. Константин Симонов, тоже присутствовавший на этом заседании, отмечает, что каждый ждал, что объявят о какой-то катастрофе: «В зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут так молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей. Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания»^[780]. В 20:20 на трибуну поднялись члены бюро президиума ЦК^[781], потом Микоян и Молотов. Министр здравоохранения зачитал бюллетень о состоянии вождя. Выступление он завершил, сказав дрожащим голосом, что летальный исход неизбежен. Затем слово взял Маленков, толстяк с безбородым лицом с тройным подбородком: «Товарищ Сталин продолжает бороться со смертью… Невозможно оставлять страну без полноправного руководства… Поэтому необходимо теперь же, не откладывая, сформировать правительство и произвести все необходимые назначения, связанные с этим». За сорок минут пленум утвердил предложения Бюро Президиума. Маленков стал председателем Совета министров, Берия – его первым замом, Хрущев остается секретарем ЦК партии. Кроме того, Берия возглавил Министерство внутренних дел, объединенное с МГБ. Булганин стал министром обороны, Жуков, Василевский и адмирал Кузнецов – его заместителями. Микоян и Молотов вернули себе министерские портфели, которых лишились в 1949 году: внешней торговли и иностранных дел соответственно. В 20:40 заседание закрылось. Через час десять врачи констатировали смерть Сталина. В 6 часов утра радио сообщило эту новость советскому народу и всему миру.

Опала Жукова закончилась через пять дней после страшных событий, которые до сих пор не прояснены до конца. В субботу 28 февраля Сталин, как обычно, ужинал ночью на своей даче в Кунцеве в компании Маленкова, Берии, Хрущева и Булганина. Гости разъехались в 4 часа утра 1 марта. Около 11 часов охрана удивилась, что вождь до сих пор не вызвал Матрену, горничную; система датчиков, установленных в помещениях, показала, что движения в комнатах нет. Но никто не смел войти. Лишь в 22:30 сотрудник охраны Петр Лозгачев набрался смелости и вошел в покои, чтобы принести почту. Сталин, в пижаме, лежал на полу. Глаза его были открыты. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Лозгачев позвал на помощь, Сталина перенесли на диван. Вызвали не врача, а Игнатьева, министра госбезопасности. Только на следующий день, 2 марта, в 7 часов утра, на дачу приехала группа белых от ужаса врачей во главе с министром здравоохранения. Они поставили диагноз: обширное кровоизлияние в мозг. Первая медицинская помощь вождю была оказана лишь двенадцать часов спустя. Утром 3 марта, по просьбе Маленкова, врачи дали прогноз: больной проживет совсем немного. В этот самый момент и был созван пленум ЦК, на который из Свердловска вызвали Жукова.

Какие переговоры вели Берия, Маленков, Хрущев и Булганин между 23 часами 1 марта и ранним утром 3-го? Подробности неизвестны. Похоже, что дирижером был Берия, а Маленков – первой скрипкой. Как бы то ни было, результат пленума показывает, что «четверка» сумела достичь компромисса при дележе власти, даже если Маленков и Берия получили больше двух остальных. Поскольку Сталин не назначил своего преемника, борьба за власть после его смерти могла разгореться не на шутку. Берия мог захватить в свои руки все рычаги власти, но он знал, что, несмотря на свои большие таланты управленца, не сможет править один^[782].

Остается выяснить, кто же возвысил Жукова. Сам маршал об этом никогда не рассказывал. Булганин? У него был на то интерес: присутствие самого популярного военачальника в числе руководителей Министерства обороны придавало вес и министерству, и министру. Однако в рукописи, озаглавленной «После смерти Сталина»^[783], Жуков утверждает, что в Министерстве обороны всем заправлял не Булганин, а Берия. Так может быть, это сделал Берия, как пишет в своих воспоминаниях его сын Серго? Или Хрущев, о чем мы читаем в мемуарах его зятя Аджубея^[784] и в воспоминаниях адмирала Кузнецова^[785]? Зная слабость и нерешительность Булганина, он хотел поставить рядом с ним сильного, пользующегося влиянием в армии человека, способного стать противовесом Берии. Нет никаких точных данных, позволяющих сделать выбор в пользу одной из перечисленных гипотез. Можно лишь предположить, что правящая «четверка» сочла предпочтительным держать Жукова реабилитированным в Москве, чем ссыльным на Урале. Это доказывает, что для всех маршал оставался величайшим советским полководцем, ярким символом того испытания, моральные и материальные раны от которого СССР не залечил еще и восемь лет спустя. Его популярная фигура, без сомнения, придавала новому руководству легитимность в глазах советского народа.

9 марта Жуков стоял в почетном карауле у тела Сталина. Его горе было искренним, так же как горе Молотова, Константина Симонова и миллионов советских граждан. Жуков восхищался Сталиным. Он думал и всегда говорил и писал, что, несмотря на чистку 1937–1938 годов, которую он считал страшным преступлением, несмотря на огромные ошибки во время войны, вождь был главным творцом Победы. Миллионы советских людей тоже хотели проститься с покойным. С 8 марта Хрущев, возглавлявший комиссию по организации похорон, знал, что бесчисленные толпы направляются к зданию Дома союзов, где было выставлено тело красного монарха. Он приказал министру путей сообщения прекратить продажу железнодорожных билетов до Москвы, чтобы предотвратить наплыв в столицу людей из других регионов. Но люди ехали без билетов, на попутных грузовиках, на телегах, шли пешком. На всех дорогах образовались многокилометровые пробки. «Миллионные пешие толпы шли к центру Москвы. Потоки людей, подобно черным хрустким рекам, сталкивались, расплющивались о камень, корежили, кромсали машины, срывали с петель чугунные ворота. В этот день погибли тысячи. День коронации царя на Ходынке померк по сравнению с днем смерти земного русского бога – рябого сына сапожника из городка Гори»^[786]. Данные об этой катастрофе режим засекретил.

С трибуны Мавзолея Ленина, куда положили тело Сталина, Берия произнес речь. Многие советские граждане говорили, что были шокированы той непочтительностью, с какой он говорил об умершем, не назвав его по имени и отчеству. Зато многие отметили, что он постоянно упоминал правительство перед партией. Берия намеревался поскорее перевернуть сталинскую страницу в истории страны. Он сразу развернул бурную активность, изумляя своими инициативами и сограждан, и мир. Он изменил внешнеполитический курс, что выразилось в прекращении в июле войны в Корее и в восстановлении дипломатических отношений с Израилем, разорванных Сталиным. Также он инициировал широкую амнистию для определенных категорий заключенных ГУЛАГа^[787]. В своем собственном кабинете он «передал» Молотову первую освобожденную – его бывшую жену Полину Жемчужину. В апреле на свободу вышли около тысячи заключенных, в основном бывших руководящих работников и членов их семей. Среди них было много офицеров, реабилитированных по настойчивым просьбам Жукова. В числе первых вышедших из лагерей и тюрем были Минюк, Телегин, Крюков и Русланова. Еще незавершенные политические дела, такие как «дело врачей» и «мингрельское дело», были закрыты. Берия запретил использовать на допросах «специальные методы». Он добивался свободы передвижения и выбора места жительства для всех советских граждан. Он потребовал срочного решения проблем, связанных с советизацией Западной Украины и республик Прибалтики^[788], а также выдвижения на руководящие должности там национальных кадров, а не присланных из России. Он даже открыл перед членами и кандидатами в члены политбюро архивы с документами о сталинских преступлениях. Константин Симонов скажет, что от их чтения волосы вставали дыбом и пропадал сон^[789]. Процесс десталинизации уже начался, во всяком случае для элиты. И опечаленные потерей советские граждане не могли не заметить, что в июне имя Сталина в главной партийной газете «Правде» было упомянуто всего один раз^[790], тогда как имя Жукова дважды. А партия, в лице ее секретаря Хрущева, с тревогой констатировала, что центр тяжести власти смещается к Совету министров (Маленков) и органам госбезопасности (Берия).

«Берия, встать, вы арестованы!»

Но Берия был чересчур активен, слишком могущественен, и потому внушал страх своим соратникам. Ни один руководитель не мог чувствовать себя спокойно, зная, какая сила сосредоточена в руках шефа госбезопасности. Он решал все вопросы вдвоем с Маленковым, человеком умным, но безынициативным. У двух других членов «коллективного руководства», созданного у смертного одра Сталина, Булганина и Хрущева, эта диархия очень скоро стала вызывать тревогу. Какое конкретно событие побудило их преодолеть свой страх перед возглавлявшим госбезопасность мингрелом с кровавым прошлым и скабрезной репутацией и объединиться против него? Возможно, решение Берии сместить с поста первого секретаря ЦК компартии Украины. Хрущев счел это выпадом против себя и как человек, занимавший прежде эту должность, и, главное, как первый секретарь ЦК партии, то есть единственный, кто по должности может принимать такие решения. Заговор, в который вступили Хрущев – его глава и основная движущая сила, Маленков – тоже напуганный напором Берии, Булганин и Молотов, сложился в июне 1953 года, когда Берия улетел на неделю в Восточный Берлин, где разразились крупные антисоветские беспорядки. Заговорщики решили арестовать Берию, когда он вернется. Но как это осуществить? В его распоряжении 1,2 миллиона человек, сотрудников органов госбезопасности, милиции и военнослужащих внутренних войск. У него повсюду микрофоны, ему подчинены охрана членов правительства и гарнизон Кремля; командующий Московским военным округом Артемьев его креатура. «Тогда мы договорились вызвать генералов. Условились, что я беру на себя пригласить генералов»,  – откровенно признаётся в своих воспоминаниях Хрущев. Впервые за ее историю Советской армии предстояло решать политический спор.

Какую роль сыграл Жуков в этом эпизоде, важном, но словно взятом из авантюрного романа? Послушаем его собственную версию: «Мне позвонил Булганин. […] „Вызови Москаленко, Неделина, Батицкого и еще пару человек, кого ты сочтешь необходимым, и немедленно приезжай с ними в приемную Маленкова“. Через тридцать минут с группой генералов я был в приемной Маленкова. Меня тут же вызвали в кабинет Маленкова, где кроме Маленкова были Молотов, Хрущев, Булганин.

Маленков: […] Считая, что Берия стал опасным человеком для партии и государства, мы решили его арестовать и обезвредить всю систему НКВД. Арест Берии мы решили поручить лично вам.

Хрущев: Мы не сомневаемся, что вы сумеете это выполнить, тем более что Берия вам лично много сделал неприятностей! Как, у вас нет сомнений на этот счет?

Жуков: Какие же могут быть сомнения? Поручение будет выполнено.

Хрущев: Имейте в виду, что Берия ловкий и довольно сильный человек, к тому же он, видимо, вооружен.

Жуков: Конечно, я не спец по арестам, мне этим не довелось заниматься, но у меня не дрогнет рука. Скажите только, где и когда его надо арестовать.

Маленков: Мы вызвали Берия на заседание Совета Министров. Вместо Совмина здесь будет заседание Президиума ЦК, где Берия будет предъявлено обвинение в игнорировании ЦК и нелойяльном (так в исходном тексте на русском.  – Пер.) отношении к членам Президиума, в расстановке руководящих кадров НКВД без согласования с ЦК и ряд других вопросов. В процессе заседания вам нужно быть в комнате отдыха и ждать двух звонков. После двух звонков вам нужно войти в кабинет, где и арестовать Берия. Все ли ясно?

Пришел Берия. Началось заседание. Идет заседание час, другой, а условленных звонков все нет и нет. Я уже начал беспокоиться, уж не арестовал ли Берия тех, кто хотел арестовать его. Но в это время раздался условленный звонок.

Оставив двух вооруженных офицеров у наружной двери кабинета Маленкова, мы вошли в кабинет. Как было условлено, генералы взялись за пистолеты, а я быстро подошел к Берия и громко ему сказал: „Берия, встать, вы арестованы“, одновременно взяв его за обе руки, приподнял со стула, быстро ощупав все его карманы. Оружия не оказалось. […] Берия страшно побледнел и что-то начал лепетать. Два генерала взяли его за руки и вывели в заднюю комнату кабинета Маленкова, где был произведен тщательный обыск…»

В 1969 году Жуков рассказывал Семину^[791], как он вывез Берию из Кремля: «Берия с кляпом во рту мы положили на пол задней кабины между ног Серова, Батицкого и Москаленко. Наше предположение оправдалось, охрана поприветствовала нас, автомашину не остановила. Из Кремля прямым ходом приехали в гарнизонную гауптвахту, где всю охрану заменили на офицеров, значительно увеличив численность внутренних и внешних постов. На другой день Берия под усиленной охраной был переведен в бункер во внутреннем дворе штаба Московского военного округа. Внутренний двор представляет собой замкнутый строениями квадрат, в каждом углу которого разместили по одному танку с офицерскими экипажами. Стволы танковых пушек были направлены в сторону бункера…»^[792]

Почти все подробности, приводимые Жуковым, точны. А вот свою роль в событиях он сильно преувеличивает. Не он был военным организатором акции. Практический план ареста разработал командующий ПВО Московского военного округа генерал Москаленко. Сделал он это по просьбе Булганина и при поддержке Хрущева, знавшего Москаленко еще с войны^[793]. За три дня до намеченного переворота Булганин отправил Артемьева, командующего Московским военным округом и креатуру Берии, присутствовать на маневрах под Смоленском. Он же назначил временно исполняющим его обязанности Москаленко. А тот, очевидно испугавшись важности операции, попросил, чтобы в ней был задействован и Жуков. Булганин согласился, но выдвинул странное условие: чтобы у Жукова не было оружия. По всей очевидности, содействие маршала понадобилось заговорщикам для того, чтобы показать поддержку армией ареста Берии; его популярность среди 20 миллионов ветеранов войны могла бы пригодиться им и в случае, если бы дела пошли не по их плану. Арест Берии является наиболее крупной политической акцией армии начиная с октября 1917 года. Однако он не означает наличие у Жукова или у любого другого маршала каких-то преторианских намерений. Дело Берии было на 100 % инициативой партийной верхушки. Военные играли в нем роль исполнителей приказов законной власти – власти партии.

Имел ли Жуков личные причины для ненависти к верному соратнику Сталина? Несмотря на то что его «Воспоминания» густо нашпигованы негативными высказываниями в адрес Берии, нет никаких подтверждений того, чтобы Берия сделал что-то плохое лично Жукову. Мы полагаем, что Жуков действовал не под влиянием личной неприязни, а как военный и как коммунист. В первую очередь он стремился к уменьшению роли органов госбезопасности, чрезмерно разросшихся и получивших слишком большую власть, в том числе и в армии. Во вторую – к нему в лице Хрущева обратилась партия, испугавшаяся потери своей руководящей роли. Жуков без колебаний примкнул к заговору, потому что ему в данном случае не приходилось выбирать между долгом военного и политической лояльностью.

Первые учения с использованием ядерного оружия

В декабре 1953 года Берию судили и расстреляли. Одним из тех, кто готовил процесс, был Москаленко, председательствовал на суде Конев. Расстрельную команду возглавлял генерал Батицкий, начальник штаба Москаленко, тоже участвовавший в аресте Берии. Москаленко получит в награду звание маршала (в марте 1955 года) и должность командующего ракетными войсками стратегического назначения (в 1960 году). В результате устранения Берии органы госбезопасности и внутренних дел были в очередной раз разделены, а руководство ими Хрущев доверил своим друзьям. Именно Хрущев больше всех остальных выиграл от антибериевского заговора. В сентябре 1953 года он стал первым секретарем ЦК партии. Жукова отблагодарили переводом из кандидатов в члены ЦК. Этого было мало, но час, когда он сыграет роль, соответствующую его популярности, еще не настал. Однако 3 декабря 1953 года, в Угодском Заводе, маленьком городке, ближайшем к родной деревне Жукова, Стрелковке, был открыт первый памятник маршалу – бюст работы Вучетича. Согласно советским законам, лицу, дважды удостоенному звания Героя Советского Союза, устанавливается бюст на его родине. Но Жукову, еще в 1945 году получившему свою третью «Звезду» Героя, Сталин отказал в полагающихся почестях. Маршал решил не присутствовать на церемонии и отправил туда вместо себя своих дочерей – Эру и Эллу. Очевидно, в его ушах все еще звучали обвинения в самовозвеличивании, выдвинутые против него в 1948 году. Вообще, в период с 1953 по 1957 год Жуков вел себя с окружающими и подчиненными гораздо дипломатичнее, скромнее и вежливее, чем в любой другой период своей служебной деятельности.

Надзор госбезопасности ослаб, и Георгий Константинович занялся устройством своей личной жизни. Он вызвал в Москву Галину и добился для нее квартиры на улице Горького – одной из самых фешенебельных в Москве. Кроме того, его любовницу приняли на работу в госпиталь Бурденко, работать в котором было мечтой всех советских медиков. В это же время, по настоянию Александры Диевны, Жуков официально зарегистрировал брак с ней… после тридцати лет совместной жизни. Хороший отец, хороший муж, хороший любовник – он открыто вел свою третью двойную жизнь, не обращая внимания на сплетни. Через несколько лет, уже будучи министром обороны, он в сентябре 1956 года будет открыто появляться с Галиной на пляжах Варны, в Болгарии, явно чувствуя себя счастливым. Для пуританских нравов Кремля было немыслимым, чтобы женатый министр проводил отпуск вместе с любовницей. По возвращении Жукова в Москву Булганин проинформирует его о недовольстве Хрущева подобным поведением. Жуков взорвется и открытым текстом выскажет, как он относится к мнению Хрущева относительно его личной жизни. Разумеется, Булганин, придворный угодник в душе, передаст его слова Хрущеву^[794].

Одной из основных задач Жукова на посту заместителя министра обороны стало интегрирование недавно изобретенного ядерного оружия в арсенал советских Вооруженных сил. Нам неизвестно, когда он впервые познакомился с новым видом вооружения. Свой первый ядерный взрыв СССР произвел 29 августа 1949 года, когда Жуков уже полтора года находился в Свердловске. Однако начиная с 1947 года Берия, возглавлявший работы по созданию атомного оружия, развернул на Урале промышленную базу для его производства. Жуков, будучи командующим Уральским ВО, не мог не знать о грандиозном строительстве в Кыштыме (позднее известном как Челябинск-40) и Свердловске (специальные центры 44 и 45), тем более что многочисленные аварии требовали эвакуации из пострадавших районов тысяч жителей. Но, разумеется, к деталям ядерной программы, защищенным грифом высшей секретности, он доступа не имел. Точно так же, прочитав в газетах о новом ядерном взрыве, осуществленном в 1951 году, он не знал, что была испытана первая бомба, разработанная в СССР, а та, что была испытана в 1949 году, являлась точной копией сброшенной на Хиросиму американской. Зато, когда 12 августа 1953 года была испытана первая водородная бомба, чья мощность в двадцать раз превышала мощность предыдущих бомб, он уже занимал пост заместителя министра. Осенью 1953 года он присутствовал на первых учениях с имитацией ядерного удара, проводившихся Коневым в Прикарпатском военном округе. На маневрах присутствовали физик Игорь Курчатов и отец советской космонавтики Сергей Королев.

Ядерный арсенал США, насчитывавший в то время тысячу бомб, значительно превышал аналогичный советский, кроме того, американцы имели более сложные и многочисленные средства доставки ядерных зарядов. Результаты учений, проведенных под руководством Конева, вызвали у Жукова озабоченность, и он в начале 1954 года приступил к организации учений нового типа, включавших настоящий ядерный взрыв. Речь шла об изучении в реальных условиях возможностей оборонительных и контрнаступательных действий частей и подразделений, подвергшихся ядерному удару. Как себя поведут люди и техника, как будут работать тыловые службы и связь? Для этой операции, получившей кодовое название «Снежок», Жуков выбрал Тоцкий полигон в Оренбургской области, к югу от Уральских гор, где он часто бывал за время своей ссылки в Свердловск и где рельеф местности напоминает Центральную Европу. Были собраны значительные силы: 45 000 человек, 1200 единиц бронетехники и 320 самолетов. Местное население эвакуировали.

14 декабря 1954 года, в 09:34, Ту-4 сбросил 40-килотонную бомбу – мощность, почти в три раза превышающая мощность американской бомбы, уничтожившей Хиросиму,  – с высоты 8000 метров. Бомба взорвалась в 350 метрах над землей, чтобы избежать чрезмерного заражения местности. Задействованные в учениях войска находились в 6 км по вертикали от места взрыва, Жуков и Булганин же – в 10 км. Взрывная волна сорвала с голов наблюдателей фуражки. После взрыва наземные войска, поддержанные тактической авиацией, открыли по условному противнику заградительный огонь из обычных видов вооружения. Через сорок минут специальная команда замерила уровень радиоактивности, и около полудня войска вошли в зону взрыва, углубившись в нее до 500 метров от точки «0» и пробыли там несколько часов. Споры о человеческом счете этих учений продолжаются до сих пор. Похоже, он был не больше (и не меньше), чем при аналогичных учениях, проводившихся в это же время в Соединенных Штатах^[795]. «Когда я увидел атомный взрыв,  – расскажет Жуков Светлишину,  – осмотрел местность после взрыва и посмотрел несколько раз киноленту, запечатлевшую до мельчайших подробностей все то, что произошло в результате взрыва атомной бомбы, я пришел к твердому убеждению, что войну с применением атомного оружия ни при каких обстоятельствах вести не следует… Но мне было ясно и другое: навязанная нам гонка вооружений требовала от нас принять все меры к тому, чтобы срочно ликвидировать отставание наших Вооруженных Сил в оснащении ядерным оружием. В условиях постоянного атомного шантажа наша страна не могла чувствовать себя в безопасности. […] Как знать, может, проведенное нами учение в сентябре 1954 года было важным кирпичиком в той стене, которая стала барьером на пути ядерной катастрофы…»^[796]Жуков считал, что проведенные в сентябре 1954 года учения внесли важный вклад в укрепление обороноспособности страны. Но главное было не в этом. Из учений на Тоцком полигоне Жуков вынес мнение, что наземные войска могут действовать, несмотря на атомный взрыв. И вскоре он добился передачи ядерного оружия от министерства, некогда возглавлявшегося Берией, вооруженным силам. Это увеличение веса военных в советской властной системе останется постоянной величиной вплоть до крушения режима в 1991 году. Она контрастирует с их унижением со стороны Сталина в период 1945–1953 годов.

Министр обороны

Если посмотреть на рабочее расписание Жукова между июлем 1953 года – после ареста Берии – и концом 1954 года, то мы увидим, что большую часть времени он провел вне Москвы: значит, он не играл важной политической роли в продолжавшемся дележе наследства Сталина. Хрущев продолжал свое возвышение, на сей раз в ущерб Маленкову, чьи позиции резко ослабли после устранения Берии, а также вследствие его собственной роли, сыгранной в сталинских репрессиях. Отношения между этими двумя деятелями резко ухудшились, в первую очередь из-за личных амбиций, даже если между ними существовали и политические расхождения, в частности в экономических вопросах. Уязвимым положение Маленкова делало его прошлое союзника Берии, что и привело к его отставке в январе 1955 года. Главой Совета министров Хрущев назначил неспособного с ним тягаться Булганина, а оставшееся вакантным место министра обороны 7 января унаследовал Жуков. Тем самым он вошел в узкий круг тяжеловесов советской политической жизни. Чтобы уравновесить его влияние, Президиум Совета министров в тот же день образовал Совет обороны СССР под председательством Хрущева, который стал Верховным главнокомандующим. В Совет вошли Жуков, Булганин, Ворошилов, Василевский, Каганович и Молотов, то есть большинство в нем принадлежало не военным, а политикам. При Совете обороны был создан в качестве технического и консультативного органа Военный совет. Председателем его стал Жуков, а членами почти все самые видные военачальники Великой Отечественной войны: Захаров, Чуйков, Еременко, Соколовский, Тимошенко, Горбатов, Говоров, Малинин, Малиновский, Кузнецов. Не хватало только Рокоссовского, который в этот момент занимал пост министра обороны Польши.

В самый день своего назначения Жуков произнес слова, прямо противопоставившие его Хрущеву. В интервью, данном трем американским журналистам – Херсту, Смиту и Конниффу,  – он отверг претензии некоторых лиц (не называя их прямо, но явно имея в виду Хрущева) на авторство плана контрнаступления под Сталинградом, и заявил, что «лично руководил всей подготовительной работой. Проведение же самой операции возглавлял Василевский». Это было первое сражение в войне за Историю, которую маршал будет вести до самой смерти.

Особую важность Жуков придавал реабилитации военных, пострадавших в период сталинских репрессий. Он присвоил генеральские звания недавно освобожденным командирам, арестованным в 1937–1938 годах. После его записки, поданной в ЦК 14 июня 1955 года, были восстановлены выплаты за боевые награды, упраздненные Сталиным в 1948 году. Это решение касалось 1,5 миллиона человек, а сумма выплат составляла огромную сумму: 271 миллион рублей. Целые семьи, где отец был инвалидом войны, стали получать ежемесячное «жуковское пособие». 14 июня в докладе ЦК маршал выразил сожаление в связи с тем, что в стране до сих пор не построено ни одного крупного памятника в честь победы в Великой Отечественной войне. Он добился возведения монументов на местах основных сражений: под Москвой – делая это, он работал на поддержание своей собственной репутации – и в городах-героях Ленинграде, Сталинграде, Севастополе и Одессе. Именно Жуков стал основателем культа Великой Отечественной войны, которая по сей день является для русского народа одним из самых главных событий в ее истории. В январе 1957 года он добился посмертной реабилитации Тухачевского, в июле – Павлова, неудачливого командующего Западным фронтом в июне 1941 года.

Жуков никогда не одобрял сурового отношения Сталина к бойцам и командирам Красной армии, попавшим во время войны в плен. Поэтому он организовал комиссию, получившую его имя, которая в апреле 1956 года отменила все дискриминационные меры в отношении 1,8 миллиона бывших военнопленных, в том числе бежавших из плена, а также тех, кто хотя бы недолгое время находился в окружении, котле. Даже после освобождения они подвергались ограничениям по прописке и выбору места работы. Константин Симонов встретился с маршалом как раз в тот момент, когда президиум ЦК обсуждал выводы «комиссии Жукова». «Жуков говорил о том, что его волновало и воодушевляло тогда… Речь шла о восстановлении доброго имени людей, оказавшихся в плену. […] Он… говорил об этом с горячностью, даже входившей в некоторый контраст с его обычной сдержанностью и немногословием. Видимо, этот вопрос касался каких-то самых сильных и глубоких струн его души. Наверное (по крайней мере, мне так показалось), он давно думал об этом и много лет не мог внутренне примириться с тем несправедливым и огульным решением, которое находил этот вопрос раньше. Он с горечью говорил о том, что по английским законам оказавшимся в плену английским солдатам и офицерам за все время пребывания в плену продолжали начислять положенное им жалованье, причем даже с какой-то надбавкой, связанной с тяжестью положения, в котором они находились. „А что у нас?  – спросил он.  – У нас Мехлис додумался до того, что выдвинул формулу: „Каждый, кто попал в плен,  – предатель Родины“ – и обосновывал ее тем, что каждый советский человек, оказавшийся перед угрозой плена, обязан был покончить жизнь самоубийством, то есть, в сущности, требовал, чтобы ко всем миллионам погибших на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. Больше половины этих людей было замучено немцами в плену, умерло от голода и болезней, но, исходя из теории Мехлиса, выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в сорок первом или сорок втором, не лишили себя жизни“»^[797]. В результате деятельности комиссии бывшие военнопленные были полностью реабилитированы, необоснованные судимости сняты, люди вернулись к нормальной жизни. Те, кто предпринимал попытки побега из плена, и те, кто попал в плен ранеными, получили награды. Долги по денежному довольствию и пенсиям полностью погашены. Жуков старался включить в процесс реабилитации деятелей кино и литературы. Они должны были показывать страдания пленных, чтобы изменить настрой в обществе в отношении тех. Он смело изменил полевой устав Советской армии. Впервые в нем допускалась возможность попадания в плен вследствие ранения, контузии или исчерпания средств к продолжению борьбы.

Жуков предпринял в Советской армии крупномасштабные реформы. Он восстановил должность главкома сухопутных войск, упраздненную Сталиным в 1950 году, и назначил на нее Конева, своего заместителя на посту министра, а начальником штаба Маландина^[798]. Таким образом, он заметил парадокс ситуации, когда самая важная часть вооруженных сил страны не имела своих органов управления, в отличие от авиации, флота и даже ПВО. 21 марта 1955 года он создал пост заместителя министра обороны – главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения, на который назначил Неделина – одного из участников акции против Берии. Он предчувствовал важную роль ракетной техники еще за два года до успешного запуска в июле 1957 года межконтинентальной баллистической ракеты СС-6. Именно он предложил построить космодромы в Байконуре и Плесецке.

Итак, Жуков продолжал борьбу, которую вел начиная со дня своего назначения в 1940 году начальником Киевского особого военного округа: профессионализацию армии. Трения с партией начались летом 1955 года, когда он отказался выделить солдат и технику для сельхозработ^[799].

В 1930-х годах он уже выступал против этой практики, вредившей боевой подготовке. Но Жуков не был бы Жуковым, если бы не занялся вопросами дисциплины и повышением авторитета офицеров по отношению к политработникам. Его старая борьба возобновилась, и он 12 мая 1956 года издал «совершенно секретный» приказ № 0090. Этот документ является важнейшим свидетельством, потому что с поразительной откровенностью показывает состояние Советской армии через десять лет после окончания Великой Отечественной войны.

«В марте 1956 года на совещании руководящего состава Вооруженных Сил был обсужден вопрос о состоянии воинской дисциплины в войсках и на флотах и мерах по ее укреплению.

На совещании установлено, что крупнейшие [эт'с] недостатки в состоянии воинской дисциплины на Военно-морском флоте, отмеченные в Постановлении Центрального Комитета КПСС от 13 февраля 1956 года, имеют также место во многих частях и соединениях Советской Армии.

В армии так же, как и на флоте, совершается большое количество преступлений и чрезвычайных происшествий, из которых наиболее серьезную опасность представляют: случаи неповиновения командирам и особенно недопустимые в армии проявления оскорблений своих начальников; бесчинства военнослужащих по отношению к местному населению, дезертирство и самовольные отлучки военнослужащих…

Широкие размеры в армии и на флоте получило пьянство среди военнослужащих, в том числе и среди офицеров. С пьянством, как правило, связано большинство чрезвычайных происшествий и преступлений, совершаемых военнослужащими.

Неудовлетворительное состояние воинской дисциплины во многих частях и соединениях армии и особенно на флоте не обеспечивает поддержания высокой боевой готовности войск и укрепления Вооруженных Сил.

Совещанием установлено, что основными причинами такого состояния воинской дисциплины являются:

 –  неудовлетворительное выполнение требований приказа Военного Министра 1951 года № 008530 по вопросам… поднятия авторитета и роли командира. Вопреки требованиям этого приказа, одобренного ЦК КПСС, за последние годы среди некоторой части офицеров и особенно офицеров-политработников имеют место неправильные настроения по вопросу о роли командира-единоначальника и даже выступления с критикой служебной деятельности командиров на партийных и комсомольских собраниях, на партийных конференциях. Такие выступления ведут к подрыву авторитета командиров-единоначальников, к снижению их требовательности к подчиненным, а следовательно, к ослаблению воинской дисциплины.

Вместо принятия решительных мер против лиц, допускающих подрыв единоначалия и дисциплины. старшие начальники и политорганы или проходят мимо этих опасных для армии и флота явлений, или занимаются разъяснениями всем известных истин о значении единоначалия и дисциплины. […]

Главное политическое управление Министерства обороны не всегда своевременно реагировало на факты критики служебной деятельности командиров и недостаточно обеспечивало выполнение требований приказа № 0085.

Нередки случаи, когда вместо того, чтобы к нарушителям воинской дисциплины принимать строгие меры взыскания, их уговаривают и без конца предупреждают.

Политорганы и партийные организации слабо выполняют важнейшую свою задачу по воспитанию личного состава в духе беспрекословного повиновения, уважения к командирам и ревностного отношения к службе.

Решительной борьбы с пьянством в войсках не ведется. Многие командиры и политработники либерально относятся к пьяницам и тем самым потворствуют им. большинство аварий и катастроф автомобилей, самолетов и кораблей происходит из-за нарушения элементарных требований дисциплины со стороны обслуживающего их личного состава, неудовлетворительной организации в частях боевой подготовки и слабого знания личным составом своей техники…

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Главнокомандующим Сухопутными войсками, Военно-морским флотом, Военно-воздушными силами, войсками ПВО страны, командующим войсками военных округов, групп войск, флотов, армий, Командующему Воздушно-десантными войсками, командирам соединений, частей и кораблей принять безотлагательные и решительные меры по укреплению воинской дисциплины […]

2. Командирам и начальникам, политорганам, партийным и комсомольским организациям Советской Армии и Военно-морского флота строго и неуклонно выполнять требования приказа 1951 года № 0085, выражающего линию ЦК КПСС на укрепление единоначалия в армии и на флоте. Всякие попытки критики служебной деятельности и подрыва авторитета командира-единоначальника решительно и немедленно пресекать, а виновных в этом привлекать к строгой ответственности. […]

3. Повысить ответственность генералов, адмиралов и всех офицеров за порученное дело и прежде всего за состояние дисциплины в подчиненных им войсках. […] Усилить требовательность к себе и подчиненным и не допускать попустительства к нарушителям воинской дисциплины.

4. Поднять роль командиров полков, отдельных частей и кораблей, как основных организаторов внутреннего порядка, в укреплении воинской дисциплины и службы войск. […]

5. Главному политическому управлению коренным образом перестроить руководство политорганами, партийными и комсомольскими организациями, ликвидировав отрыв партийно-политической работы от практических задач, стоящих перед частью, соединением, и устранить беспредметность в воспитательной работе. […]

6. Покончить с пьянством среди военнослужащих. Закрыть все каналы для пьяниц, запретить всякие вечера, обеды и ужины с выпивками, прекратить продажу спиртных напитков в столовых, буфетах, при Домах офицеров и на территории военных городков. […]

8. Резко улучшить подготовку и воспитание сержантов и старшин, поднять их авторитет. […]

9. Прекратить недостойное поведение военнослужащих при нахождении их вне части и при переездах по железнодорожным и водным путям. […] Повысить ответственность начальников и комендантов гарнизонов, военных комендантов ж.-д. станций и пристаней за наведение воинского порядка в гарнизонах, на железных дорогах и водных путях. […]

10. Установить, что командующие войсками военных округов несут ответственность за состояние воинской дисциплины среди военнослужащих всех частей и рабочих военно-строительных отрядов, расположенных на территории округа, вне зависимости от их подчиненности другим министерствам и ведомствам.

11. Запретить направление в строевые части и на корабли призывников, имевших судимость до призыва их на действительную военную службу…»^[800]

Приказ № 0090 заслуживает того, чтобы задержаться и рассмотреть его внимательнее. Во-первых, Жуков нашел Советскую армию в жалком состоянии. Ее дисциплина и боевой дух были ужасающе низкими, и на сей раз нельзя было списать это на страх, вызванный сталинским террором. Уверения советологов того времени, изображавших Советскую армию как армию живых роботов, зомбированных идеологией, сейчас способны вызвать только улыбку. Анализ, проведенный Жуковым, одновременно категоричный, хитроумный и провокационный: виновны в этом хаосе подчиненные ГлавПУРу политические органы Вооруженных сил. С одной стороны, потому, что они подрывают авторитет офицеров, открыто критикуя их в присутствии рядовых; с другой – потому, что не выполняют свою роль по поддержанию морального духа военнослужащих, и поведение их представителей далеко от примерного. Жуков открыто указал пальцем на главное препятствие к созданию профессионального офицерского корпуса – присутствие на всех уровнях политических органов,  – а также на причину ужасающе низкой дисциплины и духа – часть полномочий командира отнята у него и передана политорганам. Таким образом, Советская армия страдала от тех же недугов, что и Красная армия. Жуков предложил не упразднить политические органы, а ограничить их роль вопросами идеологии; но невозможно с уверенностью сказать, каковы были его действительные мысли по этому важнейшему вопросу. Но приказ № 0090 навлек на него ненависть начальника ГлавПУРа Желтова, который станет орудием его падения, и недоверчивое отношение со стороны партийного аппарата, заподозрившего маршала в попытке разорвать связь армии с партией.

Деятельность Жукова не ограничивалась мерами, направленными на укрепление дисциплины, и попытками поставить на место ГлавПУР. Добиваясь скорее качества, чем количества (в приказе № 0090 говорится о необходимости улучшения подготовки старшин и сержантов, которая всегда была слабым местом русской и советской армии), он поддержал усилия Хрущева по сокращению численности Советской армии. На момент его вступления в должность министра обороны в ней насчитывалось 4 815 870 человек, а через два года осталось менее 3 миллионов. Он сократил срок воинской службы, варьировавшийся от трех до пяти лет, в зависимости от рода войск и должности. Он настаивал на том, чтобы данное сокращение сопровождалось инвестициями в новейшую технику. Наконец, в политическом плане он добился упразднения 10 мая 1956 года ни разу не собиравшегося Военного совета при Совете обороны. Это вызвало сильное недовольство его коллег-генералов: Жуков хочет один говорить от имени военных. Разумеется, Коневу и другим полководцам Великой Отечественной это не понравилось; точно так же, как они сочли чрезмерным наказанием отставку адмирала Кузнецова, поводом для которой стала гибель старого линкора «Новороссийск», подорвавшегося на рейде Севастополя на немецкой мине времен войны. Жуков не простил ему смерти 611 моряков. Свое отношение маршал выразил в свойственной ему манере: «Необходимо назначить людей более компетентных и более требовательных, лучше подготовленных». В отставку было уволено 22 % высшего командования военно-морского флота, много сотрудников политорганов. Были полностью пересмотрены системы комплектования, подготовки и безопасности. Как в 1941 году, «торнадо Жуков» был требователен и беспощаден к дилетантам и безответственным лицам. Однако отставка Кузнецова свидетельствует также о серьезных разногласиях Жукова и Хрущева с адмиралом, требовавшим больших капиталовложений в развитие ВМФ.

Боевое товарищество Жукова и Эйзенхауэра

Назначение на пост министра обороны вернуло Жукову международную известность. В 1955 году он отправился в Варшаву подписывать договор о создании военно-политического союза стран народной демократии, ставшего ответом на перевооружение Западной Германии, бывшей для СССР бельмом на глазу. Жуков лично составил текст договора вместе с Молотовым. В ходе этой поездки он встретился с Рокоссовским. Неизвестно, вышло ли их общение за рамки обмена протокольными улыбками. Судя по последующим действиям Рокоссовского и Конева можно понять, что их неприязнь к Жукову не ослабла. Через два дня «Тайм» посвятил Жукову передовую статью, в которой назвал его «героем единственного общественного института, пользующегося уважением народа,  – армии». Параллельно с укреплением социалистического лагеря Жуков поддержал Хрущева и Микояна (и выступил в этом вопросе против Молотова), когда те решили ослабить напряжение в Европе. Результатом этого ослабления стали вывод советских войск из Австрии (октябрь 1955 года) и возвращение Финляндии крупной военно-морской базы в Порккале (январь 1956 года). В обоих случаях Жуков видел только положительные стороны вывода войск: придание двум странам нейтрального статуса и сокращение коммуникаций.

Вопреки возражениям сторонника сталинской внешней политики Молотова, Хрущев предпринял попытку наладить отношения с титовской Югославией, прерванные в 1948 году. Передать свои намерения он решил через Жукова. 8 мая 1955 года тот подписал статью в «Правде», в которой подчеркивалась важная роль, сыгранная в победе над фашистской Германией Югославией во главе с Тито. Как и в отношениях с Эйзенхауэром, несмотря на все политические сложности, Жуков всегда демонстрировал искреннюю симпатию к людям, бывшим союзниками его родины в борьбе против Третьего рейха. Эта статья сыграла свою роль в потеплении отношений между Москвой и Белградом. В 1956 году, во время спора между Маленковым и Молотовым, с одной стороны, и Хрущевым – с другой, Жуков встанет на сторону последнего, подчеркнув значение имеющихся в распоряжении Тито двадцати дивизий в случае возникновения европейской войны. Молотов бросит в лицо Хрущеву обвинения в том, что тот «кланяется югославским фашистам», на что Хрущев попросит Молотова вспомнить о некоем договоре, подписанном с Риббентропом… В 1957 году, будучи с визитом в Югославии, Жуков проявит свое несогласие уже с Хрущевым и ЦК, которые, по его мнению, слишком прислушивались к Мао Цзэдуну и в результате этого отдалялись от Югославии^[801]. Жуков всегда уделял особое внимание Европе, как главному театру холодной войны. Возможно, что он помнил упущенный в апреле 1941 года шанс заключения союза Москвы с Белградом и Афинами против Гитлера.

Большим выходом Жукова на международную сцену стала его поездка в Женеву, где 18–23 июля 1955 года руководители четырех союзных держав встретились впервые после окончания Второй мировой войны. В советскую делегацию входили Хрущев, Булганин, Молотов и Жуков. На повестке дня стояли острые вопросы: безопасность в Европе, разоружение и развитие отношений между Востоком и Западом. Хрущев возлагал большие надежды на прекрасные личные отношения, сложившиеся между Жуковым и Эйзенхауэром, ставшим президентом США^[802]. Чтобы оживить воспоминания о 1945 годе, Никита Хрущев, сразу по прибытии в Женеву, сообщил Эйзенхауэру, что дочь Жукова недавно вышла замуж. На следующий день, перед открытием заседания, американский президент вручил советскому маршалу транзисторный радиоприемник для его дочери, а ему самому подарил авторучку с выгравированными на ней словами: «От президента США товарищу по оружию». Жуков удивил Эйзенхауэра новым тоном. «В Москве не думают о войне с Америкой,  – заявил он 20 июля.  – Советский Союз не думает также нападать на какие-либо европейские страны. Такая война ему не нужна. Я сыт войной по горло. Советское правительство считает своей главной задачей поднять благосостояние советского народа. Я могу заявить об этом со всей ответственностью и хочу, чтобы вы поверили, что дело обстоит именно так»^[803]. Разумеется, в других разговорах с главой американского государства он поиграл ядерными мускулами, но тут же пояснил, что они существуют только потому, что «мы не хотим повторения 1941 года». Жуков знает, о чем говорит; он отнюдь не уверен в том, что Эйзенхауэр понимает почти биологическую необходимость сохранения мира. Америка неплохо нажилась на мировой войне, увеличив национальное богатство на две трети и потеряв убитыми 400 000 человек. А родина Жукова опустошена войной, лишилась трети своего довоенного достояния и потеряла убитыми в семьдесят раз больше, чем Америка.

Добрые личные отношения между двумя старыми солдатами не спасли конференцию от провала. Хрущев даже увидел, что его хитрость обернулась против него. На переговорах Эйзенхауэр предложил политику «открытого неба», позволяющую одной стороне совершать инспекционные полеты над территорией другой, чтобы своевременно заметить возможную угрозу. Вопреки мнению Хрущева и других членов советской делегации, даже не посоветовавшись с ними, Жуков поддержал предложение Эйзенхауэра^[804]. Этот неожиданный инцидент позволит Чарльзу Болену, занимавшему в то время пост посла США в Москве и тоже присутствовавшему на переговорах в Женеве, написать в своих воспоминаниях: «[Маршал] сильно отличался по характеру от хитрых большевистских вождей. Он проявлял терпимость, даже уважение к Соединенным Штатам, и у меня нет никаких сомнений в том, что его симпатия к генералу Эйзенхауэру была искренней, а не изображаемой для какой-то цели»^[805]. Высказанные маршалом в частных беседах и зафиксированные КГБ суждения о жизненно важном значении для СССР американских поставок в годы войны позволяют сделать вывод о том, что американский посол, возможно, не ошибся. Также Болен рассказывает в своих воспоминаниях, насколько его поразило страстное желание Жукова начать ядерное разоружение. Данное им описание внешности Жукова стало для заокеанских читателей образцом «хорошего русского», противопоставляемого отвратительным кремлевским политиканам: «С солдатской выправкой, коренастый, крепкий, словно русский дуб, он имел слегка сангвиническое сложение и светло-голубые глаза. У него была обаятельная улыбка, но держался он очень сдержанно, особенно с иностранцами»^[806].

Жуков действительно отличался от кремлевских правителей. В отличие от Булганина и Хрущева он никогда не напивался. Никогда не рассказывал похабных анекдотов, а Хрущев позволил себе это даже на официальном приеме в беседе с миссис Эйзенхауэр^[807]. Это отличие замечали и русские наблюдатели, особенно женщины. Знаменитая певица Галина Вишневская, жена виолончелиста Мстислава Ростроповича, рассказала в своих воспоминаниях о состоявшейся в июне 1955 года встрече с Жуковым на даче у Булганина: «…Слово „прием“ тут не подходит… Нет, это была наша родимая, нормальная русская пьянка. Собрался здесь очень тесный круг гостей – члены Политбюро, их семьи, несколько маршалов. У всех – беспородные, обрюзгшие лица, грубые голоса, простецкое, вульгарное обращение между собой. […] Женщины – низкорослые, полные, больше молчат. […] Подняла голову и встретила пристальный взгляд – Жуков. Он сидел недалеко от меня и, видно, давно уже наблюдал за мной. В генеральском мундире, без орденов. Средних лет, коренастый, крепко скроенный. Сильное лицо с упрямым, выдающимся вперед подбородком. Наверное, он единственный за весь вечер не проронил ни слова, я так и не услышала его голоса – все сидел и молча всех оглядывал (и было что ему вспомнить!). Вдруг сорвался с места, схватил меня и вытащил на середину комнаты – плясать «русскую». Ну и плясал! Никогда не забуду – истово, со злостью, ни разу не улыбнулся. Уж я стараюсь перед ним – и так, и этак, а он только глядит перед собой и ногами в сапогах будто кого-то в землю втаптывает. И поняла я тогда, что русские люди не только от счастья, но и от ярости плясать умеют»^[808].

Жуков – один из двигателей десталинизации

Через несколько месяцев, когда на московских улицах стали появляться коммунисты, осужденные в период чисток 1934–1952 годов и недавно реабилитированные, встал вопрос об отношении к недавнему прошлому. Говоря упрощенно, образовались две группировки. Молотов, Ворошилов и Каганович были против излишне глубокого копания в нем. Их можно понять: у них самих руки были по локоть в крови. А Хрущев, Микоян, Булганин и Жуков стояли за открытую дискуссию о сталинских преступлениях. Жуков, военный до кончиков ногтей, думал главным образом о командирах, расстрелянных и посаженных в лагеря в период с 1937 по 1941 год. Но для начала было решено создать при Президиуме ЦК специальную комиссию, призванную в первую очередь изучить истребление 70 % членов ЦК, избранных на XVII съезде партии в 1934 году. В начале 1956 года секретарь ЦК Петр Поспелов представит отчет о ее работе на 70 страницах. Этот документ ляжет в основу доклада Хрущева, который расколет коммунистическое движение.

С 14 по 24 февраля 1956 года в Москве проходил XX съезд КПСС. Жуков присутствовал на нем в качестве кандидата в члены Президиума ЦК. 18-го числа он поднялся на трибуну и произнес речь в типичном советском стиле. Западные наблюдатели отметили, что он был единственным военным, выступившим на съезде. СССР мирная страна, повторил маршал, стремящаяся к ограничению гонки вооружений и военных расходов. Но его усилия блокируются агрессивным империалистическим лагерем, реваншистской Западной Германией и крупными капиталистическими монополиями, жаждущими сверхприбылей… Съезд заканчивал работу, когда делегатов предупредили, что завтра они должны прийти в Большой Кремлевский дворец на дополнительное закрытое заседание. Вместе с делегатами были приглашены коммунисты, пострадавшие во время чисток и недавно восстановленные в партии. Булганин открыл заседание и тут же уступил трибуну Хрущеву. Речь о «культе личности», которую тот произнес, продолжалась более двух часов. Она широко известна, поэтому мы не станем ее цитировать. В ней была раскрыта часть преступлений режима, вину за которые Хрущев возложил на Сталина и Берию. Но Хрущев не умолчал и о роли их сообщников: Молотова, Маленкова, Ворошилова и Кагановича, что окончательно настроило против него сталинскую старую гвардию. В свой доклад Хрущев вставил немало лжи, утверждая, например, что Сталин не умел пользоваться картой или будто он из-за сильнейшей депрессии не способен был руководить страной в первые дни после начала войны. Жуков знал, что это не так, но никогда, даже в разговорах с самыми близкими людьми, не высказывал никакого несогласия с докладом Хрущева. Он приветствовал освобождение из ГУЛАГа всех политических заключенных, осуществленное в следующие после XX съезда месяцы. Этим он решительно отличается от многих маршалов и генералов – в первую очередь от Рокоссовского,  – оставшихся сталинистами.

Можно даже сказать, что Жуков с восторгом отнесся к словам Хрущева, объявившего, что в мае 1956 года будет проведен специальный пленум ЦК, на котором он, Жуков, сделает доклад о роли Сталина в Великой Отечественной войне. Этот пленум должен был стать еще одним шагом на пути десталинизации. Советский народ считал роль Сталина в Великой Отечественной войне решающей, а Жуков в своем докладе должен был атаковать «культ личности» именно в этом вопросе. Он тут же взялся за работу, которая, впрочем, была проделана впустую – пленум не состоялся. Хрущев, запустивший процесс десталинизации как инструмент в борьбе за власть, решил, что достиг своих целей и при нынешнем раскладе сил в руководстве углубление десталинизации не просто не станет для него полезным, но даже может стать опасным. Вероятно, что он также не хотел, чтобы эту тему перехватил у него Жуков.

Однако текст доклада Жукова сохранился. Начинается он с утверждения, что вопреки опасениям «некоторых товарищей» разоблачение культа личности не только не повредит партии, армии и советскому народу, но, наоборот: «Мы обязаны… продолжать настойчиво разъяснять антиленинскую сущность культа личности, преодолевая боязнь обнажения фактов, мешающих ликвидации культа личности». Жуков писал, что «особенно широкое распространение культ личности приобрел в вопросах, связанных с Великой Отечественной войной». Отдавая должное «заслугам, энергии и организаторской деятельности Сталина», Жуков обличал умаление заслуг армии (и партии – неизбежное добавление), а все успехи приписывались исключительно Сталину. «Было допущено грубое искажение ряда исторических фактов». Он критиковал пропаганду 1930-х годов с ее шапкозакидательством; низкий уровень противовоздушной обороны и отсутствие крупных механизированных соединений; техническую отсталость и неудачное размещение авиации, слабую механизацию артиллерии; игнорирование Сталиным сообщений о возможности германского нападения; дезориентировавшее армию и народ сообщение ТАСС от 14 июня. «Особенно плохо,  – писал он,  – обстояло дело с руководящими военными кадрами, которые в период 1937–1939 гг., начиная от командующих войсками округов до командиров дивизий и полков включительно, неоднократно сменялись в связи с арестами. Вновь назначенные к началу войны оказались слабо подготовленными по занимаемым должностям. Особенно плохо были подготовлены командующие фронтами и армиями». Огромный вред армии нанесла подозрительность Сталина к ее командному составу, которая подрывала дисциплину в войсках и создавала у командиров неуверенность. Сталин постоянно искал козлов отпущения, таких как Павлов, Климовских, Качалов, на которых возлагал ответственность за поражения. Отмена единоначалия и восстановление института комиссаров парализовало инициативу командиров.

Но, взвалив на Сталина все возможные грехи, Жуков постарался снять с него и с высшего командования РККА вину за ряд ошибок, в частности за чрезмерную приверженность наступлению в ущерб обороне. В конце текста он сделал суждение, с которым трудно не согласиться: «Я не сомневаюсь в том, что, если бы наши войска в западной приграничной зоне [22 июня 1941 года] были приведены в полную боевую готовность, имели бы правильное построение и четкие задачи по отражению удара противника немедленно с началом его нападения,  – характер борьбы в первые часы и дни войны был бы иным и это сказалось бы на всем ее последующем ходе. Соотношение сил на театре военных действий, при надлежащей организации действий наших войск, позволяло по меньшей мере надежно сдерживать наступление противника»^[809]. Речь Жукова должна была запустить процесс пересмотра истории Великой Отечественной войны, который будет произведен после 1957 года, но не в его пользу. В своей речи Жуков призывал создавать «правдивые научные труды о Великой Отечественной войне, в которых исследовались бы и неудачные операции Красной армии». В июне 1957 года он сформирует для этого группу военных историков, и она в 1961–1965 годах создаст «Историю Великой Отечественной войны», в которой Жуков не будет упомянут ни разу!

Польский бунт: портрет Жукова в образе миротворца

В течение нескольких месяцев после XX съезда у Жукова было много дел, куда более важных, чем переписывание истории Великой Отечественной войны. Доклад Хрущева не долго оставался секретным. Наиболее бурной реакция на него будет в двух странах: Польше и Венгрии.

28 июня 1956 года в Познани, на металлургическом комбинате имени Сталина, начались рабочие волнения. Министр обороны Рокоссовский бросил на их подавление части Войска польского. Погибло от 50 до 100 человек. Даже советское руководство было шокировано этими жестокими репрессиями и потеряло доверие к «польским товарищам». В начале декабря группа в руководстве Польской компартии добилась возвращения к власти Владислава Гомулки, бывшего лидера партии, снятого в 1949 году со всех постов и посаженного в 1951 году в тюрьму по обвинению в «правонационалистическом уклоне», что создало ему ореол борца с системой. Он пришел во власть с намерением дистанцироваться от СССР. В октябре Гомулка стал первым секретарем Польской рабочей партии и организовал пленум ее ЦК, не пригласив на него советских советников. На пленуме он первым делом потребовал снятия с поста министра обороны маршала Рокоссовского, бывшего символом подчиненности страны Советскому Союзу. В Москве, где еще не забыли отделения от социалистического лагеря Югославии, это вызвало переполох. Для Жукова, освободившего в 1945 году Варшаву и значительную часть Польши, не могло быть и речи о потере Польши – буферной зоны при возможных будущих сражениях против «западногерманских реваншистов и их американских покровителей». Тем более что через Польшу шло снабжение трехсоттысячной группировки советских войск в ГДР.

Взбешенный дерзостью Гомулки, импульсивный Хрущев помчался в Польшу, куда его не приглашали, и потребовал от Конева двинуть на Варшаву несколько дивизий. Жукову, оставшемуся в Москве, он приказал направить соединения Балтийского флота к Гданьску, а гвардейскую десантную дивизию – в Вильнюс. Произошло бурное объяснение между Хрущевым и Гомулкой, который не поддался напору советского лидера. Наконец, вмешательство Микояна, отрицательно относившегося к возможности военного решения, умерило страсти и побудило Хрущева остановить продвижение войск Конева. В тот же вечер Хрущев вернулся в Москву, где снова поменял свое мнение и, при поддержке Молотова, потребовал решить польский кризис вооруженным путем. Споры были яростными. Жуков присутствовал при этом. И молчал. Он не отреагировал на предложение Хрущева отдать приказ Рокоссовскому удержать польскую армию от участия в беспорядках и одновременно возглавить Польскую объединенную рабочую партию. Вот рассказ Микояна о том, что происходило в тот вечер^[810]: «Тут вмешался Жуков. Он сказал: „Я сомневаюсь, что Рокоссовский согласится. Он подчинится приказу удерживать армию в стороне от событий, хотя неизвестно, есть ли у него реальные возможности добиться этого, а по второму пункту – он откажется“. Мне кажется, что Жуков не поддерживал Хрущева, но не высказывал этого прямо, хотя мог бы сослаться на военный аспект проблемы. По всей вероятности, польская армия отказалась бы подчиниться Рокоссовскому и сражалась бы против наших войск». Наконец Хрущев понял, что Гомулка не пойдет дальше в своих реформах и не выйдет из советского блока. Он согласится с отставкой Рокоссовского, и польский кризис прекратится. Тем более что разразился еще один, гораздо более серьезный – венгерский.

В польском кризисе Жуков старался соблюсти стратегический принцип, сформированный на основе его опыта 1941 года: необходимость располагать максимальным пространством на западе, между Эльбой и Бугом. Кроме того, он, судя по всему, не желал начинать операцию, в ходе которой советским войскам противостояла бы, полностью или частично, польская армия,  – он догадывался, что ее традиционный патриотизм может затруднить выполнение поставленной задачи. Ценой поражения могли стать приход к власти в Москве сталинистов и развал Варшавского договора. Поэтому Жуков поддержал Гомулку, который сохранял главное в его глазах; поддержал даже раньше Хрущева. С последним он тем не менее поддерживал союз против приверженцев жесткой линии в Президиуме. То, что он не выступал на передний план, говорило также о его недостаточном политическом опыте.

Танки в Будапеште

Примерно таким же было поведение Жукова во время венгерского мятежа. Он отстаивал необходимость постоянной дислокации советских войск, прикрывающих «важное операционное направление Вена – Львов»^[811], то есть в Словакии и в Венгрии, но отказывался поддерживать «сталинистскую группу», возглавляемую Молотовым. Для этого у него были причины как внутреннего порядка: он полностью поддерживал Хрущева в его кампании десталинизации, так и внешнего: Венгрия – братская страна, член Варшавского договора, пусть она сама решает свои внутренние проблемы. Ему импонировала позиция Микояна, поддерживавшего венгерское реформистское руководство. Здесь в полной мере проявилось его политическое чутье – одной силой ничего не решить. Но когда партия приняла решение о вооруженном вмешательстве в Венгрии, когда он сам уверился, что венгерские события спровоцированы подрывными действиями сил, действующих из-за пределов этой страны, Жуков отбросил все колебания: приказ руководства должен быть выполнен быстро и с минимальными потерями.

Через три месяца после подписания Варшавского договора, 14 мая 1955 года, Жуков сформировал в Венгрии Особый корпус, включавший в себя две гвардейские механизированные дивизии. Командующим корпусом был назначен генерал-лейтенант Лященко, подчинявшийся напрямую министру обороны и Генштабу в Москве. Жуков выбрал Лященко, потому что тот сражался вместе с ним под Москвой в 1941-м и под Тернополем в 1944-м. В июле 1956 года, за три месяца до начала венгерских событий, но через месяц после волнений в польской Познани, Жуков приказал^[812] Особому корпусу подготовить план под кодовым названием «Волна», позволивший бы советским войскам «поддержать, защитить, а при определенных обстоятельствах восстановить социалистический порядок». Таким образом, можно утверждать: 1. Жуков заранее предугадал возникновение в Венгрии волнений, спровоцированных XX съездом; 2. Он не верил в способность венгерских полиции и армии сохранить порядок; 3. Возможность военного решения проблемы предполагалась с самого начала, но использоваться она должна была, только если бы все другие средства оказались неэффективными. Эти предосторожности объясняют ту быстроту, с какой Советская армия действовала, когда политическая ситуация в Венгрии ухудшилась (с точки зрения Москвы) до критической точки.

До 1953 года Венгрией управляла группа твердых сталинистов во главе с Матьяшем Ракоши. В 1953–1955 годах, благодаря покровительству Маленкова, пост главы правительства занимал Имре Надь, старый коммунист и бывший агент НКВД. Вопреки противодействию Ракоши, ему удалось начать серию либеральных реформ, с которыми многие в стране связывали большие надежды. Но в 1955 году Хрущев отправил в отставку Маленкова и его венгерского протеже. Эта ошибка отвратила от Кремля Надя и группу влиятельных интеллектуалов. В стране постепенно начала складываться революционная ситуация, созреванию которой способствовали разоблачения на XX съезде и «польский октябрь». 21 октября будапештские студенты бросили вызов властям, создав свободную студенческую ассоциацию. Двумя днями позже на площади Кошута, напротив парламента, в символическом центре Венгерского государства, состоялась массовая манифестация. Демонстранты сбросили с постамента памятник Сталину и потребовали «национальной независимости, демократии и возвращения Имре Надя». Ночью толпа предприняла попытку захватить Дом радио. Запаниковавшие сотрудники госбезопасности, не получавшие инструкций, открыли огонь. Пролитая кровь превратила демонстрацию в бунт, а манифестантов в мятежников. Они захватили Дом радио, завладели оружием, которое отбирали у солдат, державшихся пассивно или сочувственно. Советский посол в Венгрии Юрий Андропов в 17 часов позвонил генералу Лященко и попросил его двинуть на Будапешт части Особого корпуса. Лященко отказался. Это внутреннее дело венгров, ответил он, и я не могу перемещать войска без приказа министра обороны маршала Жукова.

В Москве спешно собрался Президиум ЦК. На нем присутствовал Жуков. Кажется, он поддержал предложение Хрущева привести в действие план «Волна». Но Микоян был против и добился отправки в Будапешт делегации в составе его самого, идеолога партии Суслова и председателя КГБ Серова, чтобы попытаться найти политическое решение. Несмотря на возражения Микояна, Хрущев разрешил Жукову задействовать части Особого корпуса генерала Лященко с целью «установить контроль над ключевыми объектами столицы, восстановить в ней общественный порядок, а частью сил обеспечить прикрытие границы Венгрии с Австрией».

Приведенные в боевую готовность приказом Жукова от 21 октября, две механизированные дивизии Лященко выступили в ночь с 23 на 24 октября. Одновременно в Венгрию вошли прибывшие из Румынии и с Украины еще три дивизии «второго эшелона» (31 550 человек, 1130 танков и 185 зенитных орудий). Командование всей группировкой было поручено Малинину, доверенному человеку Жукова. Наличие средств ПВО ясно свидетельствовало о том, что Жуков не исключал возможности появления в небе над Венгрией самолетов НАТО.

В Будапеште дела шли плохо по трем причинам. Первая: 80 % советских войск были разбросаны по малым провинциальным городам; для взятия под контроль Будапешта имелось всего 6000 человек, 290 танков и 120 БТР, чего явно было мало для агломерации с двухмиллионным населением. Вторая причина заключалась в самом плане «Волна», предполагавшем, что при продвижении советских войск к центру города и установлении ими контроля над важнейшими зданиями их будут прикрывать венгерские части. Но, как сказал Жуков на собрании офицеров Группы советских войск в ГДР 15 марта 1957 года, венгерская армия перестала существовать в пять минут. Наконец, план «Волна» строился на предположении, что, как при волнениях в Восточном Берлине в июне 1953 года и в Познани^[813] в июне 1956 года, советским войскам предстояло провести лишь демонстрацию силы и что настоящих боевых столкновений не будет. В результате бронетехника Лященко, лишенная поддержки пехоты, оказалась зажатой на будапештских улицах и забросана с крыш гранатами и бутылками с «коктейлем Молотова». К огромному их изумлению, советским солдатам пришлось с большим трудом, под автоматным огнем штурмовать Дом радио и занимать позиции перед парламентом. Вечером 24-го они по-прежнему контролировали только несколько главных городских артерий, необходимых для их снабжения. 25-го в Будапешт прибыл «второй эшелон», созданный Жуковым, вследствие чего численность советских войск там достигла 20 000 человек. В полдень огромная толпа напала на советские войска, стоявшие на площади Кошута. Солдаты открыли огонь, убив не менее 70 человек. После этого инцидента число восставших выросло (примерно до 15 000 человек)^[814], на их сторону перешли с оружием многие подразделения венгерской армии. Советское вмешательство закончилось неудачей. Хуже того, оно радикализировало население и часть венгерской армии. Жуков быстро понял, что Венгрия не станет повторением Польши – где всю работу выполнили местные политики и войска,  – и, очевидно, в этом заключается объяснение его поведения в последующие дни.

На заседании Президиума, состоявшемся 26 октября, советское политическое руководство разделилось на два лагеря. Сторонники жесткой линии группировались вокруг двух старых сталинистов, Молотова и Ворошилова. Они обрушили свои удары на Микояна, который в Будапеште пытался найти политическое решение в польском духе. Микоян был уверен, что Имре Надь, вновь возглавивший правительство 24-го числа, может стать венгерским Гомулкой. Хрущев, Маленков и Жуков поддерживали его.

28 октября Надь попросил Москву вывести войска из Будапешта. В Москве Президиум ЦК заседал всю ночь. Борьба между сторонниками двух линий становилась все более жесткой^[815]. Теперь все присутствующие относились к Надю с недоверием, стала прокладывать себе дорогу идея о выводе войск. Удивление вызвало то, что Жуков не только категорически не отверг этот замысел, но даже предложил придать ему больший размах: «Вопрос о выводе войск из Венгрии – этот вопрос должен быть обсужден всем социалистическим лагерем… В Будапеште – отвести с улиц войска в определенные районы»^[816]. Он также критиковал «сталинистов», которые, со своей стороны, решительно выступали против либерального подхода Микояна. Наконец, верх взяла выжидательная тактика. 29-го Жуков приказал своим войскам прекратить огонь и велел соответствующим службам разработать план их постепенного вывода из Будапешта.

На новом заседании, состоявшемся 30 октября, удалось добиться единогласного решения членов Президиума. Жуков, неожиданно выступивший перед своими коллегами в качестве миротворца, отстаивал необходимость вывода войск и заявил, что это «для нас в военно-политическом отношении – урок». Ему не нравилась перспектива возложить на армию полицейские функции. «Антисоветские настроения широки. Вывести войска из Будапешта, если потребуется – вывести из Венгрии. Для нас в военно-политическом отношении – урок. О войсках в ГДР и в Польше вопрос более серьезный. Обсудить на Консультативном Совете [Организации Варшавского договора]. Упорствовать дальше [удерживать Будапешт] – неизвестно, к чему это приведет»^[817]. Он предложил коллегам выразить их симпатии венгерскому народу и обратиться с призывом о прекращении кровопролития. В действительности советское руководство, соглашаясь на вывод войск из Будапешта, осуществленный в полном порядке 30 и 31 октября, лишь стремилось выиграть время. Оно надеялось, что общее успокоение внесет важная декларация, опубликованная во второй половине дня. В ней советское правительство признавало, что было «допущено много крупных ошибок и тяжких нарушений законности», и обещало, что в будущем отношения СССР с другими социалистическими странами будут строиться «на принципах полного равноправия, уважения территориальной целостности, государственной независимости и суверенитета, невмешательства во внутренние дела друг друга». Было даже дано обещание – что дал понять Жуков на заседании Президиума – пересмотреть основы советского военного присутствия в странах Варшавского договора (исключая ГДР). Этот текст, опубликованный в «Правде» 31 октября, произвел в мире сенсацию. Но Жуков не собирался ослаблять бдительность: он сосредоточил десантников в аэропорту Веспрема, в 90 км западнее Будапешта, откуда только что были выведены советские войска.

Но, какими бы эффектными ни были советские уступки, они запоздали. Микоян и Суслов сообщили, что восставшие радикализуются, а Надь идет у них на поводу. В начале вечера стало известно, что толпа штурмом взяла здание Будапештского горкома Венгерской партии трудящихся и линчевала нескольких коммунистов и обезоруженных сотрудников госбезопасности. На сторону восставших перешли экипажи трех танков венгерской армии со своими машинами, что предвещало другие подобные переходы. На следующий день членам Президиума был показан фильм со сценами расправ. Наконец Надь заявил Микояну, что желает обсудить с ним вопрос выхода его страны из Варшавского договора и положить конец всевластию коммунистов, восстановив многопартийную систему. На следующее утро в Москве стало известно об израильско-франкобританской агрессии против насеровского Египта, ближайшего союзника СССР в арабском мире. Кризис достиг наивысшей точки.

Неудивительно, что 31 октября, на новом заседании, Президиум полностью переменил свою вчерашнюю позицию. Надь стал предателем, который, по словам Жукова, «ведет двойную игру». Боясь показаться «слабым в глазах империалистов», советское руководство – и Жуков в том числе – решило во что бы то ни стало покончить с восстанием. Членов Президиума напугал призрак крушения всей социалистической системы: на протяжении недели в Румынии, Чехословакии и даже в Советском Союзе шли волнения, главным образом студенческие.

31 октября Президиум ЦК поручил Жукову «разработать соответствующий план мероприятий, связанных с событиями в Венгрии»^[818]. Командующим войсками, прибывавшими из СССР, Жуков назначил Конева. Тот отправил из Будапешта Президиуму доклад, одобренный Жуковым:

«Будапешт находится во власти повстанцев.

Анархия разлита, реакция торжествует. Решение: оккупация».

Жуков поддержал его, отвергнув новое выступление Микояна в защиту Надя и выжидательную тактику: «Действия должны быть решительными. Изъять всю дрянь. Обезоружить контрреволюцию»^[819]. Хронология подсказывает, что позиция Жукова изменилась одновременно из-за ускорения перехода частей венгерской армии на сторону восставших^[820] и западной агрессии против Египта. Возможно также, что на него повлияли донесения КГБ о «концентрации военно-транспортных самолетов на венских аэродромах» [чего на самом деле не было]^[821]. Впервые после смерти Сталина в воздухе запахло войной.

3 ноября члены Президиума вновь разошлись во мнениях, на сей раз по вопросу о кандидатуре преемника Надя. Хрущев высказался в пользу Яноша Кадара, Молотов с ним не согласился и попросил отложить операцию. Жуков снова пришел на помощь Хрущеву: «Слишком поздно. Я не могу отменить уже исполняемый приказ»^[822]. Итак, новым венгерским лидером будет Кадар. На рассвете следующего дня, 4 ноября 1956 года, 17 дивизий (100 000 человек из 8-й механизированной армии, 38-й армии и Особого корпуса), большая часть которых была введена в Венгрию тайно, начали операцию «Вихрь». По свидетельству генерала Малашенко, начальника штаба Особого корпуса, Жуков не вмешивался в проведение операции. «Он никогда не пользовался военными линиями связи, не присылал никаких приказов или записок, содержащих скрытые угрозы, и никогда не оскорблял нас»^[823]. Аэропорты и узлы связи были заняты первыми. Были арестованы венгерские генералы и служащие министерства обороны, затем разоружены и рассеяны венгерские войска, насчитывавшие на бумаге 120 000 человек и 700 танков. Самые ожесточенные бои шли в Будапеште, где сосредоточилось большое количество хорошо вооруженных повстанцев. Конев обещал покончить с ними за четыре дня. Для взятия под контроль Будапешта понадобилось десять дней и еще двадцать для ликвидации последних групп, продолжавших сопротивление в разных частях страны. Советские войска в период с 24 октября по 24 ноября потеряли 722 человека убитыми и 1540 ранеными. Потери венгерской стороны, по официальным данным, составили 2502 человека убитыми и 19 226 ранеными. 10 000 человек были арестованы, 180 000 бежали на Запад. Имре Надь был повешен в 1958 году. Его преемник Янош Кадар казнил от 350 до 500 соотечественников, участвовавших в восстании.

2 декабря, в связи с 60-летием со дня рождения, Жуков получил четвертый орден Ленина и четвертую «Золотую Звезду» Героя Советского Союза. Невозможно усомниться в том, что эта честь была связана с быстро завершенной венгерской операцией. Официальное поздравление, сопровождавшее награду, должно было доставить маршалу огромное удовольствие: «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза и Совет Министров Союза ССР горячо приветствуют Вас, выдающегося полководца, видного деятеля Коммунистической партии и Советского государства, в день Вашего шестидесятилетия… В суровые годы Великой Отечественной войны Вы умело и мужественно руководили советскими войсками в решающих сражениях за свободу и независимость нашей Родины. В годы мирного труда Вы неустанно отдаете все силы и знания дальнейшему строительству Советского государства, делу укрепления обороноспособности страны»^[824]. Такое поздравление с фотографией юбиляра, появившееся во всех советских газетах, было первым случаем подобного чествования человека, не являвшегося членом Президиума ЦК.

Ядерные и обычные вооружения

31 января 1957 году Жуков вылетел с визитом в Индию – неприсоединившуюся страну, с которой СССР поддерживал самые дружеские связи. После ухудшения отношений с Пекином эта дружба привела к возникновению военно-стратегического партнерства.

Министр обороны встречался с влиятельными государственными деятелями, с военными руководителями, посещал заводы и военные объекты. 5 февраля в Нильгири он выступил перед слушателями индийской Академии Генерального штаба с речью, в которой затронул проблему ядерного оружия. К той же теме он вернулся 16 марта в Москве в ходе совещания высших командных кадров различных родов войск. Мы остановимся на этих двух речах и даже вернемся немного назад, чтобы разъяснить эволюцию отношения Жукова к самой важной проблеме той эпохи.

Между 1945 годом и смертью Сталина советское военное руководство отстаивало приоритет обычных вооружений, в первую очередь механизированных армий, завоевавших победу над рейхом. Жуков не был здесь исключением. Такое отношение начал менять Маленков, который лично присутствовал при испытаниях в августе 1953 года термоядерного оружия и был в ужасе от результатов увиденного. Под влиянием этого он в официальной речи заявил, что в войне с применением подобного оружия не может быть победителя. Военное командование ничего не говорило об атомном оружии, первым молчание нарушил Жуков в феврале 1955 года в своем интервью, данном Херсту, Смиту и Конниффу. «Невозможно выиграть войну одними только атомными бомбами»,  – сказал он. В своем выступлении на XX съезде он повторил то же самое: «Новейшее оружие, в том числе и средства массового поражения, не умаляет решающего значения сухопутных армий, флота и авиации». Но в этом мнении он оставался все более и более одиноким. Маленков потерял власть в начале 1955 года. В том же году СССР испытал свои первые ракеты средней дальности СС-3, способные нести ядерный заряд. Хрущев перевернул высказывание Маленкова – «не может быть победителя и, значит, война невозможна»,  – громогласно заявив, что «если война начнется, то она непременно примет характер ракетноядерной и неизбежно приведет к краху капитализма»^[825]. А если победа СССР не вызывает сомнений, то война, стало быть, возможна. Со своей стороны, маршал Соколовский, начальник Генерального штаба, разработал основы доктрины, в которой главная стратегическая роль отводилась массивным ядерным ударам. Эти его идеи нашли поддержку в развитии баллистических ракет большой дальности (первый запуск СС-6 был осуществлен в июле 1957 года), позволявших поражать территорию США.

В этом контексте речь в Нильгири, во время визита в Индию, а затем и московская отмечают явное сближение позиции Жукова с позицией дуэта Хрущев – Соколовский. В Индии Жуков заявил: «У меня часто спрашивают о характере войны будущего… Будет ли применено ядерное и термоядерное оружие в случае войны между коалициями великих держав? Безусловно да, так как дело внедрения этого оружия в вооруженные силы зашло слишком далеко и уже оказало свое влияние на организацию войск, их тактику и оперативно-стратегические доктрины»^[826]. Из Индии Жуков вылетел в Бирму, где пробыл с 10 по 15 февраля. В Москву он вернулся 17-го и, выступая перед военными, произнес следующие слова: «Ядерное оружие уже теперь заменяет, а в ближайшем будущем все более и более будет заменять обычные вооружения. В случае крупного конфликта ядерное оружие непременно будет применено как средство основного удара… Это оружие широко внедряется в армии. Мы полагаем, что советские вооруженные силы должны быть полностью готовы отразить ядерное нападение на нашу страну, эффективно использовать ядерные и термоядерные вооружения и, в случае необходимости, уметь нанести агрессору сокрушительный контрудар».

Итак, Жуков полностью перешел в лагерь сторонников абсолютного приоритета ядерного оружия? Конечно нет. Человек, задумавший и проведший Висло-Одерскую операцию, мастер глубоких операций, не мог так легко отказаться от формы войны, которую он прекрасно знал и в которой одерживал победы. Отсюда – шизофреническая, по нашему мнению, позиция, проиллюстрированная третьей речью – секретной, произнесенной в Восточном Берлине. 12 марта 1957 года Жуков вместе с Громыко приехал в столицу Восточной Германии, чтобы подписать договор об условиях пребывания советских войск в ГДР. В следующие дни он устроил закрытую конференцию для высшего командования советских частей, расквартированных в Германии. Текст его речи нам известен из донесения агента ЦРУ – подполковника Петра Семеновича Попова, находившегося в числе присутствовавших и переправившего свои записи на Запад прежде, чем он был разоблачен КГБ, осужден военным трибуналом и казнен^[827]. Записи Попова позволяют нам составить достаточно четкое представление о советских планах войны в Европе в тот период, когда СССР еще отставал в области тактических ядерных вооружений на этом театре. Сначала Жуков сообщил о том, что тактические и стратегические концепции, применявшиеся командованием Группы советских войск в Германии, устарели. Он потребовал планировать глубокий бой. В случае обнаружения подготовки НАТО к нападению советский контингент в ГДР должен удерживать позиции в течение сорока шести часов (sic)  – времени, необходимого для развертывания оснащенного всеми видами современного вооружения второго эшелона, чье контрнаступление за два дня приведет советские танковые соединения к побережью Ла-Манша. Жуков настаивал: атаковать надо первыми, в ночь или в выходной день, как только станет ясно, что противник готов нанести удар. Ни в коем случае не следует доверять армии ГДР. Ядерное оружие, возможно, применено не будет.

Жуков объяснил, что срок в сорок шесть часов высчитан на основе венгерского опыта: ровно столько понадобилось, чтобы перебросить крупные механизированные соединения с запада Украины на австро-венгерскую границу. Жуковские слова о нанесении удара первыми свидетельствуют о буквально навязчивом страхе маршала перед внезапным вражеским нападением. Как мы помним, 15 мая 1941 года он предлагал Сталину предупредить гитлеровское вторжение превентивным ударом по германским войскам^[828]. Советское руководство боялось повторения ситуации 1941 года. В 1965–1970 годах, когда СССР создаст надежный ракетно-ядерный щит, идеи об упреждающем ударе будут забыты. Повышенное внимание Жукова к развитию спецназа (которое будет использовано против него в 1957 году), бесспорно, тоже было связано с его намерениями нанести противнику внезапный удар и создать хаос в его тылу.

В 60 лет, несмотря на проблемы с сердцем, Жуков вел активную работу, многообразие и яркость которой сильно контрастировали с серостью эпохи его предшественника Булганина. Выполняя трудные поручения на международной арене, внимательно следя за борьбой внутри Президиума, он, как и полный энтузиазма Хрущев, внимательно следил за развитием военной техники, в первую очередь ядерного и ракетного вооружения, посещал страны – члены Варшавского договора и военные округа, морские и воздушные базы, присутствовал на выпусках из училищ молодых офицеров. С самого своего возвращения к активной деятельности он вынашивал проект «научно-военной конференции», призванной покончить с косностью советской военной мысли. Человеку, знакомому с Тухачевским, Триандафилловым, Свечиным и Иссерсоном, военные академии послесталинской эпохи казались удручающе серыми. С 13 по 20 мая 1957 года по его инициативе в Москве собрались двести высших командиров различных родов войск (в том числе начальник Генштаба Соколовский), начальники и преподаватели военных академий, руководители конструкторских бюро и НИИ.

На конференции выступили почти сто человек. Как писал об этом мероприятии сам Жуков: «Военно-научная конференция подобного характера проведена в наших вооруженных силах впервые. […] Главное внимание конференции было уделено обсуждению вероятного характера будущей войны и способов ее развязывания… основам применения в этот период видов вооруженных сил… Участниками конференции было высказано много полезных теоретических и практических соображений… В ходе конференции выявился ряд серьезных недостатков. […] Разработка военной теории отстает от уровня развития военной техники. В результате этого не всегда своевременно, с опозданием, проводятся организационные мероприятия, задерживается издание уставов, наставлений и учебных пособий. Наши военно-научные кадры очень робко подходят к разработке и изданию новых, оригинальных самостоятельных трудов, которые необходимы для развития военного искусства и повышения боеспособности наших вооруженных сил»^[829]. Маршал призывал к глубокому обновлению идей и концепций относительно начала будущей войны (это были отголоски раны, нанесенной 22 июня 1941 года), ее продолжительности, ее характера – наступательного или оборонительного (темы, уже рассматривавшиеся в 1920-х и 1930-х годах), использования различных родов войск, внедрения ядерного оружия и средств его доставки на территорию противника (новинка). В ближайшее время после конференции не появилось никаких новых фундаментальных трудов. Пришлось ждать, пока в 1960-х годах выйдут работы Соколовского, вновь возникнет интерес к Клаузевицу^[830], а в 1970-х военные теоретики вернутся к вопросам «глубоких операций». Тем не менее эта конференция стала важным событием. Впервые с 1935 года министр обороны обратился к офицерам с призывом: думайте о стратегии сами! Не оставляйте ее политикам. Наверняка маршал вспоминал свой собственный опыт, когда его, совершенно безграмотного в стратегическом отношении, Сталин назначил начальником Генерального штаба.

Глава 25
Падение

В июне 1957 года сложился заговор против Хрущева. Главной фигурой в нем был Молотов. Его поддержали Каганович, Маленков, Булганин, Ворошилов (председатель Верховного Совета), но не Микоян, решительно ставший на сторону антисталинистов. Жуков тоже был вовлечен в эту историю и сыграл в ней значительную роль. Маленков встретился с ним 18 июня, за несколько часов до заседания, которое должно стать решающим. Он льстил Жукову, уверяя, что настало время стать членом Президиума ЦК, пытался привлечь его на сторону группы Молотова, просил его обеспечить ей поддержку армии^[831]. Невероятные предложения, граничащие с бонапартизмом! Булганин и Молотов вели с ним разговоры в том же духе. Похоже, Жуков не ответил на авансы троих просителей. 18 июня собрался на заседание Совет министров. Присутствовала вся молотовская группа и Микоян. Было принято решение собрать во второй половине дня по ничтожному поводу Президиум ЦК и позвать на него ничего не подозревающего Хрущева.

В 16 часов началось заседание Президиума ЦК. Маленков сразу же энергично атаковал Хрущева, обвиняя в «нарушениях принципа коллективного руководства». Хрущев отказался вести какую бы то ни было дискуссию по этому вопросу. Микоян заметил, что Президиум не имеет положенного кворума: присутствуют только восемь человек. В этот момент пришел Жуков, кандидат в члены. Было ли его опоздание признаком того, что он еще не решил, какой выбор сделать?^[832] Хотя, если судить по его угрожающему тону, он свой выбор сделал и спас Хрущева: «Мы уйдем из Президиума и не будем участвовать в обсуждении вопроса»^[833]. Добиваясь переноса рассмотрения вопроса на пленум ЦК, Булганин, председательствовавший на заседании, перенес его на следующий день и обещал вызвать всех членов Президиума.

19 июня группа Молотова продолжила использовать ту же тактику. На Хрущева сыпались обвинения, его называли эксцентричным, безответственным, упрекали за грубость с коллегами. Молотов напомнил о «троцкистских грешках молодого Хрущева». Маленков предложил немедленно снять его с поста первого секретаря. Жуков вторично спас его. «Это заговор!  – воскликнул он.  – У тов. Хрущева, как и у каждого из нас, имеются недостатки и некоторые ошибки в работе, о которых Хрущев со всей присущей ему прямотой и чистосердечностью рассказал на Президиуме. Но, товарищи, ошибки Хрущева, я бы сказал, не давали никакого основания обвинять его хотя бы в малейшем отклонении от линии партии»^[834]. Тогда он повернулся к группе Молотова, и все поняли, что всю ночь он провел, оттачивая свое оружие. Молотову и Кагановичу он бросил с великолепным гневом: «Они, засучив рукава, с топором в руках рубили головы!» Показывая бумагу, он продолжал: «Из документов, имеющихся в архиве Военной коллегии Верховного суда, в архиве ЦК, видно, что с 27 февраля 1937 года по 12 ноября 1938 года НКВД получил от Сталина, Молотова, Кагановича санкцию на осуждение Военной коллегией, Верховным судом к высшей мере наказания – расстрелу – на 38 679 человек. Сталин и Молотов в один день,  – обратите внимание,  – 12 ноября 1938 года санкционировали к расстрелу 3167 человек»^[835]. Глубоко взволнованный, Жуков зачитал адресованное Сталину письмо командарма Ионы Якира, написанное накануне расстрела. На письме были пометки Сталина, Молотова и Кагановича. Сталин: «Подлец и проститутка». Молотов: «Совершенно точное определение». Каганович: «Мерзавцу, сволочи и б…  – одна кара – смертная казнь»^[836]. Жукову ответили, что при Сталине была такая обстановка и что они ничего не могли сделать. Тогда маршал показал записку Маленкова, написанную уже после смерти Сталина, в которой планировалось создание особой тюрьмы для высокопоставленных партийных сановников. Также он показал распечатки зафиксированных прослушкой телефонных разговоров Тимошенко, Жукова, Конева, Буденного и Ворошилова. Молодые члены Президиума, введенные в его состав Хрущевым, пылко жали Жукову руку и обещали обратиться к ЦК и народу. Послышались требования созыва пленума. Заседание завершилось в полной сумятице.

Острая борьба продолжилась на следующий день. На сей раз Хрущева атаковал Шепилов, идеолог партии. Он завел речь о близком к Хрущеву председателе КГБ Серове, который всех прослушивал и всем внушал страх. И вдруг, как в театре, обвиняемый вошел и объявил о прибытии группы членов ЦК, среди которых был Конев, и они требуют допустить их на заседание. Каганович, Маленков, Молотов закричали: «Позор! Хрущев подготовил переворот!»

Шепилов: «Они хотят нас арестовать?»

Кто-то крикнул: «Сегодня военные, а завтра танки!» И здесь Жуков допустил ошибку, бросив в ответ: «Как министр обороны я протестую против этой клеветы. Кто имеет право танки без моего приказа выпустить? Без моего приказа ни один танк не тронется с места!»

Хрущев: «Спокойно, это не танки, а пришли к нам члены ЦК. […] Надо принять членов ЦК».

Маленков: «Это давление».

Хрущев: «Товарищи, мы, члены Президиума ЦК, мы слуги Пленума, а Пленум хозяин»^[837].

Потом Булганин, Ворошилов, Хрущев и Микоян вышли переговорить с Коневым и его коллегами, остававшимися в приемной. Хрущев разрыдался, стал кричать, что его хотят линчевать. Конев кричал: «В самые трудные дни Великой Отечественной войны тов. Молотов относился к нам, военным, командующим войсками фронтов, по-барски, пренебрежительно, обращаясь к нам с руганью в самые тяжелые дни операций.

Жуков: Угрожал расстрелом не раз.

Конев: После войны на заседании Главного Военного Совета, поддерживая Сталина, который добивался расправы над тов. Жуковым Г.К., он обрушился на тов. Жукова с клеветническими обвинениями, а между тем рядовые члены, военные работники выступали в тех условиях против этой расправы, которую хотел учинить Сталин над тов. Жуковым^[838]. […] Вам, Молотов, Каганович, Маленков, не место в Президиуме ЦК и в ЦК нашей партии!

Жуков. Правильно.

Конев: У нас, армейских коммунистов, вы не пользуетесь доверием, и я от имени армейских членов партии, армейских большевиков выступаю за то, чтобы вас вывести из состава ЦК нашей партии»^[839].

Тогда один из тех, кто пытался прорваться в зал президиума, Игнатов, зачитал подписанное 56 членами ЦК письмо с требованием созыва пленума. Группа Молотова, имевшая большинство в президиуме, но не пользовавшаяся поддержкой среди молодых кадров, у которых тон задавали Жуков и Конев, совершила серьезную ошибку, согласившись с созывом на следующий день пленума.

Жуков принял вызов и стал действовать со всей своей энергией. Он отправил 20 военно-транспортных самолетов во все уголки СССР, чтобы доставить в Москву членов ЦК – в первую очередь военных. По прибытии делегатов «обрабатывали» люди верного Хрущеву главы КГБ Серова. Когда 22 июня, в 14 часов, пленум открылся, Жукову удалось доставить половину членов ЦК. Последовал разгром группы Молотова. Он сам, Маленков, Каганович и Шепилов были обвинены в создании «антипартийной группы» и выведены из состава Президиума. Кагановича назначили директором асбестового треста в провинции, Молотова отправили послом в Монголию, а Маленкову поручили управлять электростанцией. Ворошилов и Булганин раскаялись и были прощены. Жукова вознаградили: он стал членом Президиума – первым военным в советской истории, занявшим такой пост. Но главный приз сорвал Хрущев: он избавился от всякой оппозиции и повсюду расставил своих людей.

Июньский пленум 1957 года является очень важным событием в истории Советского Союза. В историографии его значение и роль Жукова на нем еще не получили объективной оценки^[840]. Но оценить эту роль очень трудно. Была ли она такой решающей, как о том рассказывал впоследствии Жуков? Не были ли главными козырями Хрущева председатель КГБ Серов и возглавлявший партийный аппарат Суслов? Первый, благодаря негласной прослушке разговоров, был в курсе всех планов «антипартийной группы», а второй мог очень быстро вызвать на пленум членов ЦК, a priori благожелательно настроенных к первому секретарю. Могла ли фраза Жукова относительно танков – «Без моего приказа ни один танк не тронется с места!» – быть истолкована как угроза призвать на помощь армию, которая заставила сталинистов отступить? Чтобы прийти к такому толкованию, надо полностью перевернуть ее смысл. Советская армия, точно так же, как армия царская, не имела традиций вмешательства в политические дела. Хрущев, даже оказавшись в тяжелом положении, наверняка не позволил бы прибегнуть к вооруженной силе. Этими словами Жуков просто стремился показать, что полностью контролирует вооруженные силы и ipso facto – в этом ее двусмысленность – показывал собственный вес. То, что Молотов и Маленков перед пленумом пытались привлечь его на свою сторону, служит дополнительным доказательством личного авторитета маршала, а не их попытки произвести переворот в латиноамериканском стиле.

В конце 1960-х годов, когда у него были все основания испытывать неприязнь к Хрущеву за его предательство в октябре 1957 года, Жуков тем не менее положительно оценивал роль Июньского пленума и лично Хрущева в десталинизации страны: «Приход к власти Хрущева был закономерным. История сделала правильный выбор. Я никогда не раскаивался в том, что поддержал его в борьбе со сталинистами, ибо нетрудно себе представить, какого масштаба террор обрушился бы на наше общество, если бы одержали верх поклонники Сталина. Что касается личности Хрущева, он совершил настоящий подвиг. Одно разоблачение палаческой сущности Сталина, ликвидация созданного им аппарата подавления, возвращение доброго имени тысячам незаконно репрессированных и погибших в сталинских застенках – одно это есть поступок, за который история навечно отметила Хрущева. Я глубоко убежден, что он искренне хотел дать мир и благоденствие народу. Однако его беда заключалась в том, что он неясно представлял себе пути и средства достижения этих целей. Несмотря на свой радикализм, он так и не смог предложить обществу какую-либо альтернативу сталинской политической и социально-экономической системе нашего государства»^[841].

В личном плане Июньский пленум пришелся совершенно не ко времени – 19 июня 1957 года Галина родила в Москве Марию, четвертую дочь маршала. Здоровье девочки вызывало тревогу. 22 июня Жуков написал ее молодой матери: «Галюша, роднуленька! Пятый день идет страшный бой. Результат пока положительный. Видимо, работа продлится еще 4–5 дней, так как вопросы очень сложные.

Как твое здоровье? Как наш малыш? На кого похож? Имей в виду, что в детстве у меня были темные волосы с пепельным отливом. Не такие ли? Сколько вес, рост и прочее? Я прошу тебя раньше 10–12 дней не выходить, так как малышка может заболеть, не окрепнув. Ну, я поехал, 4-й день сплю по 4–5 часов, да и то очень плохо… Крепко тебя и дочку целую. Твой Георгий»»^[842].

Галина ответила: «У меня второй день ужасное настроение. У девочки появилась желтуха, она пассивна. Сегодня у врачей возникли сомнения, и они опасаются за ее жизнь… Так боюсь потерять ее! Даже не знаю, за что взяться,  – теряю голову!»^[843] 26 июня Жуков ответил несколькими фразами, в которых ясно выражено его жизненное кредо – примат воли, которое всегда помогало ему в жизни: «Галюша, роднуленька, я сегодня не спал всю ночь, получив письмо о состоянии здоровья нашей дочурки. Как же это могло случиться? Я очень боюсь за тебя… Я очень прошу: возьми себя в руки и не сгибайся под тяжестью судьбы, старайся владеть собой даже и в таких случаях, так как жизнь впереди, и она должна быть психически полноценной. Имей в виду, что в таких случаях слабые не всегда выходят победителями из борьбы…»^[844]

Тщательно подготовленная западня

Июнь – октябрь 1957 года: всего четыре месяца разделяют два пленума ЦК; на первом из них он поднялся на вершину, с которой был сброшен вниз на втором. За этот промежуток времени Хрущев решил избавиться от министра обороны и вычеркнуть его из политической жизни страны.

Но почему он решил от него избавиться, ведь Жуков до этого момента всегда был его верным и ценным союзником?

Прежде всего потому, что этот человек заслонял Хрущева, подавлял его своей более сильной личностью, независимостью суждений и манер, популярностью, уважением и даже любовью, которые к нему испытывали советские люди. Его ореол спасителя Москвы и покорителя Берлина со временем не потускнел, совсем наоборот. В Президиум ЦК, в Верховный Совет и в Совет министров приходили письма от простых граждан и рядовых членов партии, требовавших присвоить ему звание генералиссимуса^[845], как Суворову и Сталину. Многие семьи ветеранов, оказавшись в нужде, обращались к нему, как к заботливому отцу.

Жуков превратил свое министерство в крепость, и это было второй причиной для неприязни к нему первого секретаря. Он собирался управлять единолично и без контроля. Эти планы противоречили планам Хрущева, намеревавшегося сосредоточить в своих руках бразды правления и партией, и государством. Это ему удастся в марте 1958 года, когда он станет официальным главой правительства. Можно себе представить изумление первого секретаря, когда весной 1957 года Жуков внезапно предложил ему заменить министра внутренних дел Дудорова маршалом Коневым!^[846] И еще большее его изумление, когда, получив отказ Хрущева, маршал потребовал переподчинить армии внутренние и пограничные войска МВД^[847] – старая мечта Красной армии о реванше над НКВД… Во времена Сталина и Берии никому бы и в голову не пришло предложить подобное. Можно себе представить, как подобные предложения усилили в Президиуме ЦК подозрения министра в бонапартизме.

В-третьих, Жуков нарушил одну из незыблемых основ устройства советской системы: полное подчинение армии политикам. Он мешал деятельности ГлавПУРа и не скрывал своего мнения о бесполезности этой структуры в то время, когда практически все высшие офицеры являлись членами партии. Он запрещал офицерам ГлавПУРа сообщать ЦК любую информацию, не доложив ее предварительно ему. В 1957 году он не любил начальника ГлавПУРа Желтова точно так же, как в грозные дни 1941 года не любил Мехлиса. Как истинный большевик, Хрущев не мог допустить даже мысли о том, чтобы какой-нибудь государственный институт – тем более армия – приобрел такую автономность, во всяком случае, не был под полным контролем ЦК.

Четвертый пункт: битва за Историю. Жуков, прославляя роль армии и народа, «забывал» про партию и действия лично Хрущева, презрение к которому он скрывал с трудом. Речь шла о большем, чем история Великой Отечественной войны: о том, какое значение придать этой огромной победе Советского Союза. И наконец, подозрения Хрущева вызвало хвастовство Жукова. Будто бы на партсобрании штаба сухопутных войск в Белоруссии в июле 1957 года он, по поводу Июньского пленума, сказал, что мог бы двинуть танки, обратившись напрямую к войскам, через голову армейских парторганизаций^[848]. Откровения по меньшей мере неуместные перед публикой, состоящей из коммунистов… Подозрение, что достаточно Жукову сказать одно слово, и армия «сделает все, что нужно», не давало покоя членам Президиума, что докажет ярость их нападок на маршала на Октябрьском пленуме 1957 года.

Итак, с июля по октябрь 1957 года Хрущев тщательно собирал досье на Жукова. В этот период между ними произошло несколько стычек и споров. Так, например, 15 июля Жуков со своей официальной супругой Александрой Диевной находился в Ленинграде.

Он провел смотр Балтийского флота, а затем выступил перед рабочими завода «Большевик»: «Командуя войсками Ленинградского фронта осенью 1941 года, в самый тяжелый, критический момент… я видел, как ленинградцы, не щадя своей жизни, защищали свой родной город. Впоследствии, координируя действия Ленинградского и Волховского фронтов по прорыву блокады, я снова восхищался героизмом ленинградцев»^[849]. В героической триаде Великой Отечественной войны – народ, армия, Жуков – маршал не находит места для партии, когда выступает не перед представителями политических органов. Не случайно на следующий день «Красная звезда», ежедневная газета ГлавПУРа, напомнила о принятых ЦК инструкциях о деятельности партийных организаций в армии и на флоте. В частности, там говорилось о необходимости полностью устранить пагубные последствия культа личности в военных делах. Увидел ли Жуков в этой статье камушек, брошенный в его огород?

С 17 июля по 18 августа Жуков присутствовал на учениях войск Белорусского военного округа. Он объезжал с инспекцией части, навещал места, в которых сам командовал в 1923–1939 годах. В его отсутствие на совещании партактива армии и флота генерал Пронин, замначальника ГлавПУРа, объявил действия Жукова «противоречащими ленинским принципам». Если Жуков и узнал об этом, то не встревожился и не отменил отпуск в Крыму, куда он выехал 19 августа на машине, с Галиной и их дочкой Машей. В отпуске он всегда жил по жесткому режиму, позволявшему ему сбрасывать по 5–6 кг лишнего веса, которые он ежегодно набирал благодаря своей любви вкусно поесть: вставал в 6 утра, плавал в море, завтракал, просматривал газеты, читал русскую литературу, затем чередовал купания и гимнастику, вечерами смотрел кино, потом устраивал продолжительную пешую прогулку перед сном. Жуков, никогда не бывший политиком, спокойно почивал на лаврах своей славы и личного счастья.

Однажды он гулял вместе с Хрущевым и влиятельным членом Президиума Леонидом Брежневым. Разговор пошел о Венгрии. «Никита Сергеевич, мне звонил из Будапешта Кадар,  – сказал Брежнев,  – он просил оставить в Венгрии во главе советских войск генерала Казакова [Жуков намеревался перевести его на Дальний Восток]. К Казакову венгерские товарищи привыкли, и, я думаю, надо считаться с мнением Кадара. Для Дальнего Востока маршал Жуков найдет другого командующего». Жуков: «В интересах обороны страны генерала Казакова надо направить на должность командующего Дальневосточным военным округом». Брежнев: «Надо же считаться с товарищем Кадаром!» Жуков: «Надо считаться и с моим мнением. И вы не горячитесь, я такой же член Президиума ЦК, как и вы, товарищ Брежнев». Брежнев и Хрущев ушли под ручку, и через пару минут Жуков увидел, что они оживленно разговаривают, и Хрущев кивает в его сторону. Легко себе представить, какое раздражение вызывал этот прямой и грубоватый вояка у партийных бонз, привыкших к тому, что все перед ними кланяются и расшаркиваются, льстят им и что-то у них выпрашивают. Здесь имело место столкновение двух истоков законности режима: рожденной Октябрем 1917 года и выкованной в огне сражений Великой Отечественной. Так же как Сталин, Хрущев и Брежнев не собирались отдавать армии политические дивиденды победы. 29 сентября ЦК объявил о решении издать «Историю Великой Отечественной войны» с целью отразить «роль Коммунистической партии как организатора общенародной борьбы с врагом». Была образована редакционная комиссия, в состав которой Жукова не включили.

3 октября 1957 года Жуков вернулся в Москву. На следующий день он должен был отправиться с визитом в Югославию. Этот визит с целью улучшения отношений с Белградом был намечен ЦК еще в июле. Маршал позвонил Чуйкову в Киев, где должны были состояться большие маневры, а также можно было отметить запуск спутника, намеченный на завтра. Вся партийная верхушка там. Чуйков настаивал, чтобы и Жуков приехал. Удивленный этой несколько раз повторенной просьбой, маршал, возможно, почувствовал что-то, поскольку позвонил Хрущеву. Не стоит ли ему отложить отъезд в Белград? Хрущев повысил голос: об этом не может быть и речи. Весь его план основывался на продолжительном отсутствии Жукова. Поэтому он велел Жукову плыть на корабле, а не лететь самолетом.

Итак, 4 октября 1957 года Жуков отправился в Севастополь, где на следующий день поднялся на борт крейсера «Куйбышев». 8-го числа он встретился в Задаре с Тито. Они вдвоем охотились в горах, устраивали продолжительные пешие прогулки, много разговаривали наедине. Затем Жуков совершил турне по военным и промышленным объектам страны. Он отправил в Москву много телеграмм, в которых ратовал за сближение с Югославией, даже если это не нравится Мао, высоко оценивал военный потенциал страны и уровень подготовки ее армии. 16 октября, по просьбе Хрущева, его поездка была продлена, и миссия «укрепления отношений» распространена на Албанию. 17-го Жуков вылетел из Белграда в Тирану.

Затягивание визита было очень выгодно Хрущеву. 17 октября кампания, которая должна была привести к устранению Жукова с политической сцены, вступила в активную фазу. Начальник ГлавПУРа Желтов выступил против него с обвинениями на заседании Президиума. Присутствовали Хрущев, Суслов, Микоян и два уцелевших члена группы Молотова – Булганин и Ворошилов. Были вызваны и двое крупных военачальников: Конев и Малиновский. Желтов ставил в вину Жукову любые прегрешения, реальные и мнимые. Он показал репродукцию написанной в 1946 году Яковлевым и выставленной в Музее вооруженных сил картины, изображающей Жукова – святого Георгия на белом коне, вздыбившемся перед горящим Рейхстагом. Культ личности! Потом он заговорил о документальном фильме «Сталинградская битва», в работу над которым, по его словам, Жуков вмешался, чтобы принизить роль Хрущева и раздуть собственную. Самовозвеличивание! Наконец, он напомнил об армейских политработниках, систематически унижаемых министром обороны. Отрицание роли партии! Конев возразил, что армия верна партии. Но дальше на протяжении трех часов последовала целая дюжина выступлений, в которых критиковались методы Жукова, его презрение к партии, его тенденция преувеличивать собственную роль в Великой Отечественной войне.

Через день, 19 октября, Президиум проголосовал за резолюцию, возвращавшую ГлавПУРу его прерогативы. Офицерам-политработникам вернули право неограниченной критики командиров, которые теперь обязаны были поддерживать тесные связи с партийными ячейками в частях и подразделениях, которыми они командовали. Желтов, а в его лице ГлавПУР, получили доступ в Совет обороны, против чего решительно возражал Жуков. Короче, вся работа по разделению – частичному – политики и военного дела, проделанная маршалом, была перечеркнута. Но Жуков слишком известная фигура. Партийные вожди опасались выступлений в его пользу в обществе и в армии. Поэтому между 19 и 23 октября члены Президиума ЦК разъехались по крупнейшим городам объяснять эту резолюцию рядовым членам партии. Те неоднократно спрашивали, почему этот вопрос рассматривался в отсутствие Жукова. Также партсобрания прошли во всех военных округах; на них тоже критиковали Жукова, а также командующих округами. Например, в Киеве Чуйкова обвинили в том, что он, как и маршал, с пренебрежением относился к политорганам в войсках. На следующем заседании, 23 октября, Хрущев объявил, что снял Штеменко с должности начальника Главного разведывательного управления (военной разведки), после того как узнал, что тот, вместе с Жуковым, никого не известив, организовал тайную школу подготовки подразделений спецназа. Он напомнил, что именно Жуков в 1955 году назначил Штеменко, бывшего союзника Берии, на должность начальника ГРУ, что позволяет заподозрить во всем этом наличие заговора. Наконец, 25 октября Президиум принял решение созвать 28-го пленум Центрального комитета с участием Жукова. Повестка дня: «Об улучшении партийно-политической работы в Советской армии и флоте». Капкан был поставлен, пружина взведена.

Святой Георгий, сошедший со старинной иконы

Самолет Жукова приземлился в московском аэропорту 26 октября. Знал ли маршал, что его ждет? Нет, по версии его дочери Эллы, которая приехала его встречать вместе со своей матерью, Александрой Диевной, и сестрой, Эрой. «Когда он уже был там [в Югославии], нам стали звонить верные папины друзья: в воинских частях проходят собрания, отца обвиняют в порочных методах руководства армией. Мы пытались его предупредить, но связь по ВЧ „внезапно испортилась“. Хотели передать письмо – не разрешили. И вот встречаем его на аэродроме. Мы заранее приготовили записку, знали, что машина прослушивается. Отец выходит, улыбается, он же ничего не подозревает. Встречал маршал Конев, позвал в свою машину, потому, мол, что папу вместе с ним вызывают на заседание Президиума ЦК. Я (Элла Георгиевна) бросилась папе на шею, прошептала на ухо: „Ты должен ехать с нами, это очень важно!“ В машине он записочку и прочел…»^[850] На самом деле Жуков знал, что против него затевается. Его предупредили еще до вылета из Тираны. Возможно, это сделал Штеменко, тогда еще занимавший должность начальника ГРУ и располагавший защищенной линией связи с министром обороны. Жуков отвез жену и дочерей в их квартиру и отправился в Кремль, навстречу буре^[851].

Заседание президиума началось с отчета Жукова о его визите в Югославию. Его перебили. Тринадцать присутствующих начали критиковать его. Микоян: «Отношения армии и партии вызывают тревогу. […] [Жуков] запрещал встречать делегацию в Берлине (Гречко, Рокоссовскому, Еременко). Режим страха создал отрыв армии от парторг. на местах»^[852]. Мазуров: «Тов. Жуков хотел сосредоточить руководство армией в одном лице и оторвать ее от партии». Жуков стал на дыбы: «Готов признать критику и поправить ошибки. Не считаю правильным, без меня собирали такое совещание и обсуждали вопрос. Отметаю, что я запретил кому-то информировать ЦК. Прошу расследовать, что я принижаю партийно-политическую работу в армии. Я не признаю, что это я делал. О т. Желтове. Я считаю его слабым, как руководителя политической работы в армии. О культе личности. Есть, видимо, ляпсусы. Слава мне не нужна. Прошу назначить комиссию для расследования»^[853]. Вмешался Хрущев: «Жуков хотел повредить обороноспособности страны… приняв предложения [Эйзенхауэра] об облете территорий СССР и США. Зачем обрезать нити, связывающие партию с армией? Неизвестно, зачем было собирать этих диверсантов без ведома ЦК? Предлагаю освободить тов. Жукова от обязанностей министра обороны. Сегодня опубликовать по радио». Предложение было принято единогласно. Министром обороны назначили Малиновского.

Но сведение счетов еще не закончилось. 28 и 29 октября Жукову пришлось предстать перед пленумом ЦК, министрами, главными редакторами крупнейших газет, заместителями министра обороны, командующими военными округами, руководящими работниками политорганов армии и флота, членами Военных советов – всего 150 человек, и все настроены враждебно. Василевский, по своему обыкновению, сказался больным. В течение двух дней Жуков получал удары со всех сторон. Суслов бросил, что в стране победившего социализма нетерпима такая ситуации, при которой генерал на белом коне спасает страну. В выступлениях военных ненависти было не меньше. Захаров обличал его «наполеоновские замашки». Соколовский обвинял его в жажде власти, как у его друга Эйзенхауэра. Конев заявил, что Жуков открыто противопоставлял себя партии всякий раз, когда мог. Рокоссовский, который так и не смог преодолеть свою обиду на Жукова, напомнил, как тяжело было с ним работать во время Великой Отечественной войны. Еременко, полный старой досады и горечи, рассказал, как Жуков отнял у него его победу под Сталинградом. По мнению Чуйкова, в армии культ личности Сталина сменился культом личности Жукова^[854]. Также он обвинил Жукова в том, что тот заставил заместителя начальника Генштаба Курасова писать прославляющую его версию истории Великой Отечественной войны^[855]. Даже Тимошенко вытащили из нафталина, чтобы он раскритиковал мнение Жукова о собственной непогрешимости. Когда к хору обвинителей присоединился Москаленко, Жуков, до того державшийся спокойно, вспылил: «Что ты меня обвиняешь? Ты же сам не раз мне говорил: чего смотришь? Бери власть в свои руки, бери!» В своих воспоминаниях Хрущев признается: «Когда я услышал это, то был поражен. Такого я никак не ожидал от Москаленко. Жукову не было смысла лгать. Да и Москаленко никак не смог парировать такое серьезное обвинение»^[856]. Закончил заседание Хрущев. Он долго говорил о войне, обвиняя Жукова в том, что тот, вместе со Сталиным, виновен в разгроме лета 1941 года на Украине. «Так что нельзя считать, что ты во всем герой,  – напыщенно бросил ему Хрущев.  – Нет, ты наберись мужества, покажи и это, а не только свои победы!»^[857]

Наконец все собравшиеся проголосовали за исключение Жукова из состава Президиума и Центрального комитета. Сам маршал тоже проголосовал против себя. Следует отметить небывалое новшество: военных попросили проголосовать отдельно от гражданских, как будто их профессиональный статус вдруг поставил под сомнение полноценность их членства в партии. Делегаты, очевидно из страха перед проявлением корпоративной солидарности, не заметили в этом решении противоречия с их же собственной концепцией неразрывной связи между армией и партией. Но опасения оказались напрасными: из 16 присутствовавших военных^[858] ни один не выступил в защиту Жукова. Все они страдали от грубости маршала, ставшего министром обороны? За исключением начальника ГлавПУРа Желтова, ни один из них ничего об этом не сказал. Прочие личные обиды восходят еще ко временам Великой Отечественной войны. Как бы то ни было, Жуков остался совсем одиноким, без союзников и друзей, и то, как дружно на него набросились все члены Президиума и все военачальники, самым красноречивым образом свидетельствует о его политической неловкости, даже наивности. Величайший советский солдат не был Эйзенхауэром. Буквально за секунду до того, как Жуков, прямой, как статуя, вышел из зала, Хрущев, довольный результатом, подвел итог: «Наше единодушное голосование – это хорошая демонстрация силы и единства нашей партии»^[859].

«Само заседание длилось часа полтора-два,  – вспоминает С.П. Марков, охранник Жукова.  – Я ждал в кремлевской раздевалке вместе с другими „прикрепленными“. Наконец появился Георгий Константинович. Таким я его никогда не видел – ни в годы войны, ни после. На лице сине-красные пятна, оно словно окаменело. Но держался, как всегда, с достоинством. Прибыли домой, на улицу Грановского. Он: „Пройдемся немного“. И после томительной паузы: „Сегодня вечером по радио в 19 часов объявят о моем освобождении с поста министра обороны“»^[860].

Анализируя двухсотстраничную стенограмму пленума, можно увидеть, что против Жукова были выдвинуты четыре основных обвинения.

Первое: насаждение в армии собственного культа. В 1946 году Сталин уже упрекал Жукова в этом, и тот сначала готов был принять критику по данному пункту в свой адрес. Вся проблема вращалась вокруг постоянного переписывания истории Великой Отечественной войны. В различных своих заявлениях начиная с 1955 года Жуков только разоблачал чудовищные перегибы и злоупотребления сталинского периода. Также он напоминал о своей роли – решающей, сегодня это невозможно отрицать – в Битве за Москву, затем, вместе с Василевским, в Сталинградской битве, в Курской и затем в Берлинской. Нельзя отрицать, что заслуги армии и народа он всегда ставил выше заслуг партии. В этом деле он столкнулся с Хрущевым, партийным функционером и бывшим членом Военных советов нескольких фронтов, который, с помощью Еременко, Чуйкова и Москаленко, захотел приписать себе решающую роль, в частности, в Сталинградской битве, тем более что новый коммунистический вождь нуждался в легитимизации своей власти, которую могло дать только его участие в Великой Отечественной войне. Как мы увидим, битва за историю, которую Жукову придется вести с 1958 по 1974 год, окажется самой длительной из всех битв полководца.

Вторым стало обвинение в желании уменьшить партийный контроль над армией и идеологическую работу в ней. Нельзя отрицать того, что Жуков стремился освободить офицеров от некоторых обязанностей, которые считал ненужными и обременительными, поскольку практически все офицеры являлись членами партии. Так, он сделал факультативными занятия по марксизму-ленинизму. Он продолжал борьбу, которую вел всю жизнь, и делал это с меньшей осторожностью, чем при Сталине^[861]. Его отставка означала окончательный провал попыток разрыва неразделимой связи, возникшей в 1918 году. Советская армия, как до нее Красная, осталась армией партии, которой она была подчинена множеством уз и систем контроля. Таковая подчиненность была и до самого конца оставалась основным тормозом для появления в ней корпоративного духа. Как и в ходе чисток 1937–1938 годов, советские военачальники не проявили никакой солидарности с тем, кто был первым среди них, являлся символом победы и популярности армии. Они выли вместе с волками, растравляя свои старые раны, нанесенные им Жуковым в период между 1941 и 1945 годами, и клялись партии в своей безграничной преданности.

Третье обвинение касалось военных и стратегических ошибок. На Октябрьском пленуме оно не получило большого развития, хотя Хрущев и обвинял маршала в непонимании современной военной техники, но буквально на следующий день после пленума эту тему начнут раскручивать в прессе Конев и Малиновский^[862]. Жукова обвиняли в отсталости в вопросах ядерного вооружения и в непонимании необходимости оснащения флота стратегическими подводными лодками. В действительности он высказывался в пользу развития ядерного оружия, разумно и сбалансированно встроенного в структуру вооруженных сил, а также стремился оживить военно-теоретическую мысль, создать новую доктрину. Хрущев в целом был с ним согласен, а радикализация его взглядов с отданием абсолютного приоритета ракетам и подлодкам, наступит только в 1960 году. В данном случае Жуков был прав. С 1975 года советское военно-политическое руководство вернется к сбалансированному соотношению ядерных и обычных вооружений.

Четвертым, самым страшным, стало обвинение в бонапартизме. Якобы Жуков хотел захватить власть и готовил военный переворот. В своих воспоминаниях Хрущев пишет: «Когда Жуков вошел в состав Президиума ЦК, то стал набирать такую силу, что у руководства страны возникла некоторая тревога. Члены Президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда»^[863]. Это обвинение нелепо и смехотворно. Если бы оно имело под собой хоть какую-то почву, Жукова не отпустили бы в отставку так спокойно, с сохранением маршальского звания, госдачи, машины с водителем и права пользования медицинскими учреждениями, предназначенными для высшей номенклатуры. Здесь мы имеем дело с обычными для большевистской пропаганды заклинаниями. Советская армия никогда не пыталась вмешиваться в вопросы государственной политики, точно так же, как ее предшественница, царская армия, не пыталась этого делать после вылившейся в кровавый фарс декабристской попытки переворота 1825 года. Жуков был и остался коммунистом, его приверженность советской системе не вызывала никаких сомнений. Для него, начиная с 1918 года, советская власть была властью партии, ему никогда и в голову не приходило, что может быть как-то иначе.

Единственной осязаемой уликой в обвинении маршала в бонапартистских замашках является план создания центральной школы для войск специального назначения (спецназа). Якобы Жуков проинформировал об этой своей инициативе только двух генералов (это ложь) и не выносил ее на рассмотрение ЦК. На самом деле начиная с 1955 года в каждом военном округе существовала своя рота спецназа. И, как показал историк Владимир Карпов, создавая центральную школу повышения подготовки этих сил, Жуков действовал в рамках своих служебных обязанностей министра обороны и реализовывал свою идею в соответствии с принятыми бюрократическими правилами.

Предательство Конева

29 октября 1957 года Жуков уехал на свою дачу в Сосновку. Он был на грани психологического срыва, о чем он расскажет в 1968 году Константину Симонову: «Когда меня в пятьдесят седьмом году вывели из состава Президиума ЦК и из ЦК и я вернулся после этого домой, я твердо решил не потерять себя, не сломаться, не раскиснуть, не утратить силы воли, как бы ни было тяжело. Что мне помогло? Я поступил так. Вернувшись, принял снотворное. Проспал несколько часов. Поднялся. Поел. Принял снотворное. Опять заснул. Снова проснулся, снова принял снотворное, снова заснул… Так продолжалось пятнадцать суток, которые я проспал с короткими перерывами. И я как-то пережил все то, что мучило меня, что сидело в памяти. Все то, о чем бы я думал, с чем внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии,  – все это я пережил, видимо, во сне. Спорил, и доказывал, и огорчался – все во сне. А потом, когда прошли эти пятнадцать суток, поехал на рыбалку»^[864].

Этот долгий сон избавил Жукова от переживания политического и профессионального линчевания, объектом которого он стал. Действительно, партия мобилизовала все имевшиеся у нее ресурсы на его дискредитацию. Результаты Октябрьского пленума обсуждались в парторганизациях по всей стране. В качестве доказательства вины маршала на них использовались репродукции картины Яковлева, которые напечатали многотысячным тиражом. Высший генералитет заставили обличать своего бывшего начальника, заниматься самобичеванием, доказывая свою верность партии, и рассказывать в частях и соединениях о результатах пленума. Хрущев воспользовался делом Жукова, чтобы укрепить ослабевшую за два последних года власть партии над армией. Армия полностью подпала под опеку внутренних и внешних политических органов. Усилившись в результате этой победы, Хрущев 27 марта 1958 года отправил в отставку Булганина. К своему посту первого секретаря ЦК партии он добавил должность председателя Совета министров, что означало полное подчинение государственного аппарата партийному. Это событие ознаменовало собой окончание борьбы за власть, начавшейся после смерти Сталина.

Осталось известить всех советских граждан о позоре Жукова. За это взялся Конев, подписавший 3 ноября 1957 года длинную статью в «Правде», приуроченную к 40-летию Октябрьской революции. Название было красноречивым: «Сила Советской Армии и Флота в руководстве партии, в неразрывной связи с народом». Первая треть статьи утверждала приоритет партии, ее неразрывную связь с армией, необходимость присутствия в воинских частях политработников. Весь остальной текст – длинная обличительная речь против Жукова, бывшего министра обороны и бывшего заместителя Верховного главнокомандующего страны во время Великой Отечественной войны, объявленного виновным в серьезных недостатках в политической работе в армии, вскрытых пленумом ЦК: «Тов. Жуков, как военный и государственный деятель, неправильно, не по-партийному осуществлял руководство таким сложным организмом, каким являются современные Вооруженные Силы Советского государства, грубо нарушал ленинские принципы руководства Вооруженными Силами. Его стиль руководства фактически был направлен на свертывание партийных организаций, политорганов и Военных советов. […] Он переоценил себя и свои способности, стремился все вопросы руководства Вооруженными Силами решать единолично, не выслушивая мнений других и полностью эти мнения игнорируя. […] Особенно грубые нарушения линии партии были допущены в вопросах воспитания и подготовки офицерских кадров. […] Ошибки т. Жукова по руководству Вооруженными Силами усугублялись его отдельными необоснованными высказываниями по вопросам советской военной науки и строительства Вооруженных Сил. […] Таким образом, речь идет не об отдельных ошибках, а о системе ошибок, о его определенной тенденции рассматривать Советские Вооруженные Силы как свою вотчину. Он не оправдал доверия партии, оказался политически несостоятельным деятелем, склонным к авантюризму в понимании важнейших задач внешней политики Советского Союза и в руководстве Министерством обороны. […] В практической деятельности т. Жукова особенно отчетливо проявилась тенденция подчеркивать, что он единственный из советских полководцев, который не имел поражений в Великой Отечественной войне. Это противоречит историческим фактам, и прежде всего тому общеизвестному факту, что т. Жуков занимал пост начальника Генерального штаба, а затем и заместителя Верховного Главнокомандующего в те тяжелые годы, когда Советская Армия, терпя серьезные поражения, отступала в глубь страны. […] В ходе Великой Отечественной войны т. Жуков допускал и другие серьезные промахи в руководстве войсками, что нередко приводило к неудачному исходу операций». Также в статье Жуков обвинялся в том, что он забыл большевистскую скромность и охотно принимал лесть подхалимов, в первую очередь Василия Яковлева, изобразившего его на своей картине сидящим на белом коне, наподобие Георгия Победоносца со старой иконы! Несмотря на очевидный идеологический вред этой картины, Жуков выставил ее в Музее вооруженных сил. И при создании документального фильма про Сталинград «Великая битва» Жуков требовал переписать сценарий, чтобы вставить в него, что это он, вместе с Василевским, разработал план контрнаступления. И даже критика Жуковым культа личности Сталина якобы «была рассчитана не на то, чтобы помочь партии преодолеть отрицательные последствия культа личности, а на то, чтобы возвеличить самого себя».

По свидетельству полковника Стрельникова, Жуков сильно переживал предательство Конева; из-за него он потерял веру в людей^[865]. Через несколько лет Конев попытается оправдаться, утверждая, что его заставили подписать уже готовую статью. Но Юрий Рубцов, бывший профессор Военного института Министерства обороны, обнаружил в Архиве Президента РФ адресованное ЦК письмо Конева, в котором он запрашивает одобрения этой самой статьи. Письмо датировано несколькими днями раньше пленума 28 октября 1957 года^[866]. Только в 1967 году Жуков вновь заговорит с Коневым и согласится на предложенное тем примирение.

Если ни один из коллег-военных даже пальцем не шевельнул, чтобы заступиться за маршала, простые люди, в том числе ветераны войны и рядовые члены партии, выражали свое недовольство и самой его отставкой, и ее формой, в сотнях писем, адресованных Хрущеву^[867]. Даже Аджубей, зять и правая рука первого секретаря, признаётся, что «смещение Жукова не прибавило популярности Хрущеву»^[868].

Жуков вышел из своего лекарственного сна где-то около 15 ноября. Он с тревогой ждал, на какую должность его назначат, ведь Октябрьский пленум решил, что он имеет право на новое назначение. Похоже, что эта проблема вызывала в высших партийных сферах сильное замешательство и даже разногласия, что породило многочисленные ложные слухи, вроде этого, переданного Н.И. Пучковым, начальником личной охраны Жукова. Будто бы новый министр обороны сообщил ему о его назначении начальником Академии Генерального штаба. Георгий Константинович, уверенный, что этот вопрос согласован со всеми инстанциями, выразил свое удовлетворение. Однако, неизвестно по чьему распоряжению, данное назначение не состоялось^[869].

В конце февраля 1958 года Хрущев принял решение, получившее официальное выражение в подписанном Булганиным 27-го числа того же месяца постановлении Совета министров:

«1. Уволить маршала Советского Союза Жукова Г.К. в отставку, предоставив ему право ношения военной формы одежды.

2. Выплачивать тов. Жукову Г.К. денежное содержание в сумме 5,5 тысяч рублей, оклад по воинскому званию и процентную надбавку за выслуги лет, сохранить за ним медицинское обслуживание и лечение, оплату и содержание занимаемой квартиры (на равных основаниях с маршалами Советского Союза, состоящими на службе в кадрах Вооруженных сил СССР), легковую автомашину для личного пользования за счет Министерства обороны СССР. […] Обязать Министерство обороны СССР предоставить Жукову Г.К. дачу и содержать ее за счет Министерства»^[870].

4 марта 1958 года Жуков узнал, что он уволен из армии. Хрущев решил заодно обрубить все его связи с армией, сняв с учета в парторганизации Министерства обороны. В 61 год, после сорока лет жизни, отданных армии, Жуков оказался в отставке. Для него это было страшным ударом, как отмечает его дочь Элла: «Первое время отец надеялся, что не останется не у дел. Ведь ему было чуть за шестьдесят, он сохранил силы и здоровье, стремление использовать свой колоссальный опыт для военного строительства. Однажды, вернувшись домой из института, я увидела отца в столовой. Он сидел в кресле у окна, держа в руках какой-то листок бумаги, и был явно удручен. На мой вопрос: „Пап, что случилось?“ – он ответил, что уже не первый раз пишет на имя Хрущева просьбу предоставить любую работу. Готов командовать округом, готов возглавить военную академию, стать, наконец, рядовым преподавателем. И вот получил очередной отказ. „В настоящее время предоставить вам работу представляется нецелесообразным“,  – зачитал он строчку из письма, еще более помрачнев».

Через несколько лет Жуков признается в своем длинном интервью Светлишину: «Меня постоянно угнетало увольнение в отставку, что тем самым я был лишен возможности активно участвовать в жизни Вооруженных Сил. Все маршалы и генералы армии, как говорится, отслужившие свое, находились в Группе генеральных инспекторов Министерства обороны, и лишь один я был в отставке. Это ущемляло меня и морально, и материально…»^[871]

Действительно, маршалы и генералы, достигшие преклонного возраста, включались в Группу генеральных инспекторов и инспекторов Министерства обороны. Эта синекура давала им такие невероятные выгоды, что ее называли «райской группой».

Прокаженный

Жукова не просто отправили в отставку, его сделали persona non grata. 23 февраля 1958 года, в ознаменование сороковой годовщины со дня создания Красной армии, в Москве, на Поклонной горе, был заложен первый камень главного монумента в честь победы советского народа над фашизмом. Хотя инициатором этого проекта был Жуков, представивший его на рассмотрение ЦК 14 июня 1955 года, партийные вожди в последний момент решили, что «еретик» не должен осквернить своим присутствием священное мероприятие. Пучков вспоминал, что около 09:30 ему позвонил генерал Блинов из Министерства обороны и спросил, встал ли маршал. «Да».  – «Скажите ему, чтобы оставался дома». Пучков ответил, что маршал собрался куда-то ехать, что его ждет машина и что лучше генералу позвонить ему самому. Тот не перезвонил, а сообщил министру обороны Малиновскому, а тот позвонил Жукову. Георгий Константинович вышел в столовую и сказал Пучкову, что машина ему сегодня не понадобится и ее можно отпустить в гараж. По его лицу было видно, что разговор с министром получился крайне неприятным, и он сильно взволнован. После этого маршал вернулся к себе и снова лег^[872].

Снятие Жукова с поста отразилось и на его семье. В лучших советских традициях Элле, в то время студентке, пришлось присутствовать на факультетских собраниях, где критиковали ее отца. После окончания учебы ей было трудно найти работу по специальности^[873].

Жуков на долгие годы оказался в изоляции. Старые знакомые, встречая его, переходили на противоположную сторону улицы^[874]. Его боевым товарищам «настоятельно советовали» не общаться с ним. Прославленный летчик, трижды Герой Советского Союза Кожедуб вспоминал один неприятный разговор по этому поводу: у него сложились добрые отношения с маршалом, они часто ходили друг к другу в гости. И вот однажды Кожедубу посоветовали перестать общаться с Жуковым. Тот, промучившись месяц, не выдержал и все-таки отправился на дачу маршала. Тот встретил его полушутливым-полунасмешливым вопросом: «Ну что, даже ты, с твоими тремя „Звездами“, испугался?» – «Георгий Константинович, в тридцать седьмом брали и людей со „звездами“»^[875]. Сам он, сознавая, что стал нежелательным гостем, годами избегал контактов людьми, занимавшими высокое положение, даже с Василевским, отцом своего зятя, чтобы не будить фантазии и страхи членов правительства. Жуков общался только с соседом по даче, генерал-майором Кармановым, и генералом Николаем Антипенко, бывшим у него на 1-м Белорусском фронте начальником тыла. Антипенко часто ездил вместе с ним на Черное море и участвовал в семейных торжествах^[876]. Тот же Антипенко, после смещения в 1964 году Хрущева, предпринял попытку реабилитации Жукова, обратившись к новому первому секретарю Леониду Брежневу. В письме он даже позволил себе написать: «Даже и там [в иностранной печати и на радио] имя Жукова занимает подобающее место. Советская же печать и радио как бы предали забвению имя этого заслуженного человека, что вызывает еще большее недоумение и возмущение»^[877].

В годы опалы Жукова к нему, не афишируя этого, проявлял симпатию Алексей Косыгин^[878]. Кандидат, а с 1960 года член Президиума, он занимал пост заместителя председателя Совета министров вплоть до свержения Хрущева, а потом сменил того во главе правительства. После инсульта, случившегося у него в 1968 году, Жуков страдал от жутких болей, вызванных воспалением тройничного нерва. Он отказывался принимать морфин, прописанный врачами. Галина попросила Косыгина пригласить лучших специалистов для консультации, и тот выполнил ее просьбу. В 1973 году к Жукову были приглашены французский нейрохирург, профессор Гибо (который будто бы опустился на колени перед «спасителем Европы»)^[879], и известнейший японский иглотерапевт Содо Окабе^[880]. Но вне рамок этих бытовых вопросов и Косыгин строго соблюдал интердикт, наложенный на Жукова партией^[881].

Вычеркнутый из публичной жизни, Жуков приобрел ореол мученика. Чем больше замалчивалось его имя, тем сильнее рос его авторитет. Он превратился в военного героя-диссидента и неформального лидера ветеранов. То же самое происходило и с другим именем, на которое наложил табу Хрущев,  – именем Сталина. Парадоксально, но в народном сознании два этих человека стали неразделимыми и неофициальными символами победы. Это соединение с именем Сталина сыграет злую шутку с Жуковым, особенно после распада Советского Союза. Жуков, один только он, для части интеллигенции станет «сталинским маршалом», безжалостным человеком, для которого человеческая жизнь не имела никакой ценности.

Глава 26
Последние сражения

Обреченный на безделье, переживающий унижения, оскорбленный отрицанием его вклада в победу, Жуков быстро пришел к мысли написать мемуары. Эта тема появилась в его разговорах с близкими ему людьми еще в начале 1950-х годов. Идея написания воспоминаний дозрела и выкристаллизовалась после того, как официальные военные историки начали открыто высказывать сомнения в его полководческих талантах. Первая атака на этом направлении была предпринята уже в октябре 1958 года. В журнале «Военная мысль» была опубликована статья, в которой генерал-лейтенант Платонов и полковник Грылев критиковали Жукова за то, что в марте 1944 года он, командуя 1-м Украинским фронтом, упустил возможность завершить окружение и уничтожение противника (I танковую армию) в районе Каменца-Подольского. Это была чистая правда: Манштейн переиграл его. Но Жуков написал опровержение, доказывая, что данная операция все-таки стала крупным успехом, поскольку позволила совершить 350-километровый бросок к Румынии. Он передал свою статью полковнику Василию Стрельникову, остававшемуся его другом, и попросил попытаться опубликовать ее в качестве ответа. Копию ее он сам отправил министру обороны маршалу Малиновскому. По свидетельству Стрельникова, когда он принес статью опального маршала в «Военную мысль», редактор журнала так перепугался, что не посмел даже произнести имени Жукова и отказался даже обсуждать возможность публикации написанной им статьи^[882].

Жуков начал работу над мемуарами не сразу после выхода в отставку. Сначала он решил собрать материал. В конце 1958 года он попросил полковника Стрельникова помочь ему составить хронологию операций и проверить имена командиров различных соединений, которыми ему довелось командовать^[883]. Он достал свои старые военные дневники, по крайней мере те, что остались, поскольку еще в 1946 году ему пришлось отдать большую часть их, вместе со всеми картами, Поскребышеву, личному секретарю Сталина. В 1960 году он потихоньку начал работу над книгой.

В личном плане отставной маршал продолжал вести двойную жизнь. Он разрывался между законной супругой Александрой Диевной и своей возлюбленной Галиной. Первая узнала о существовании Галины сразу после отставки Жукова – в квартиру принесли личные бумаги маршала, в которых Александра нашла фото Галины. О существовании дочери Галины и Георгия Константиновича, Марии, Александра Диевна узнала только в 1960 году, когда муж попросил ее согласия на официальное удочерение ребенка. Александра согласилась, но потребовала, чтобы Жуков «остался в семье». Был достигнут компромисс, сохранены внешние приличия. Жуков разрывался между двумя квартирами: на улице Грановского и на улице Горького^[884]. Отпуск он тоже делил между двумя семьями. Но скоро ситуация обострилась. Жуков попросил Александру о разводе, который она в конце концов дала ему 18 января 1965 года. Через четыре дня он зарегистрировал брак с Галиной. Семейные сложности не заставили его отказаться от старых развлечений: охоты и рыбалки. Постоянным спутником в них стал его двоюродный брат Михаил Пилихин, который в 1965 году поселился вместе с женой в Сосновке. Летом они вдвоем удили рыбу в водохранилище возле дачи, а зимой занимались подледным ловом на Москве-реке. Жуков продолжал много читать, не пропускал ни одной премьеры во МХАТе, где подружился со знаменитой в то время актрисой Юлией Борисовой. (Автор ошибается: Ю. Борисова была актрисой театра им. Е. Вахтангова.  – Ред.)

Но даже отправленный в отставку и изолированный, Жуков по-прежнему внушал страх Никите Хрущеву, который установил за ним постоянную слежку. Прослушивались дача и квартира Георгия Константиновича, распечатки данных прослушки занимают множество коробок в архивах. Председатели КГБ, Шелепин и сменивший его Семичастный, регулярно докладывали первому секретарю об отзывах маршала о советских руководителях, не слишком лестных для них, о внешней и внутренней политике^[885]. Когда в августе 1959 года умер генерал Крюков, его вдова Лидия Русланова пригласила Жукова и Буденного на поминки. КГБ докладывал Хрущеву: «В процессе беседы среди присутствующих был поднят вопрос и о принятом Постановлении Совета Министров Союза ССР… о пенсиях военнослужащим и их семьям^[886]. Тов. Жуков… заявил, что, если он был бы Министром обороны, он не допустил бы принятие Правительством нового Постановления»^[887]. В 1960 году Хрущев получил новый доклад КГБ с высказываниями Жукова о своем преемнике на посту министра – Малиновском: «Это хитрый человек, он умеет подхалимничать. Он никогда против слова не скажет. […] Он свое мнение прячет далеко и старается угодить. А такие сейчас как раз и нужны». В мае 1963 года: «В разговорах с бывшими сослуживцами Жуков во всех подробностях рассказывает о том, как готовилось и проводилось заседание Президиума ЦК КПСС, на котором он был отстранен от должности министра обороны, и допускает резкие выпады в адрес отдельных членов Президиума ЦК».

Отрицание исторической роли Жукова

В 1961 году в свет вышли первые три из шести томов «Истории Великой Отечественной войны», нарушившие жизнь Жукова, вошедшую в целом в спокойную колею. Публикация вызвала у него холодную ярость и заставила ускорить работу над мемуарами. Написанные по заказу ЦК, под бдительным присмотром Хрущева, эти имевшие огромный успех в продаже четыре тысячи страниц, напичканные картами, фотографиями, свидетельствами участников и очевидцев, а также аналитическими статьями, формировали новую картину Великой Отечественной войны. Во втором томе, рассказывающем о событиях периода 22 июня 1941 – 1 ноября 1942 года, имя человека, сорвавшего немецкий блицкриг, стабилизировавшего фронт под Ленинградом, упомянуто лишь на семи страницах – меньше, чем имена Малиновского, Чуйкова и Еременко, не говоря уже о самом Хрущеве (он упомянут на тридцати одной странице). Да и упомянут Жуков лишь для того, чтобы возложить на него и Тимошенко ответственность за неудачи начального периода войны. О его роли в обороне Ленинграда ни слова; лавры спасителей города отданы партийцам: Жданову и Кузнецову. Победы в Битве под Москвой разделены между Лелюшенко, Кузнецовым, Рокоссовским, Говоровым, Болдиным, Голиковым, Беловым и… Жуковым. Командующий фронтом, тот, кто стабилизировал фронт после октябрьской катастрофы, кто вынес на своих плечах ноябрьские оборонительные сражения, человек, разработавший и осуществивший план декабрьского контрнаступления, был поставлен на один уровень с подчинявшимися ему командующими армиями, в том числе с Голиковым, которого он снял с должности за некомпетентность. В третьем томе (ноябрь 1942 – декабрь 1943 года) Жуков упомянут дважды, намного меньше, чем Хрущев и даже немецкие генералы! Такое же отношение к маршалу сохранилось в четвертом (вышел в 1962 году) и в пятом (1963 год) томах. Итак, официальная историография представляла его советским гражданам и всему миру как человека, виновного в катастрофе лета 1941 года; в остальном он практически не выделялся из толпы генералов.

Маршал был глубоко оскорблен. Его возмущение не знало границ. Он снова потерял сон… и начал последнее большое сражение своей жизни: восстановить свое законное место – первое место – в ряду победителей Гитлера. В конце 1961 года председатель КГБ Семичастный передал Хрущеву доклад, содержавший донесения его агентуры о словах Жукова, произнесенных им перед некоторыми бывшими сослуживцами: «Лакированная эта история. Я считаю, что в этом отношении описание истории хотя тоже извращенное, но все-таки более честное, у немецких генералов, они правдивее пишут. А вот «История Великой Отечественной войны» абсолютно неправдивая. Вот сейчас говорят, что союзники никогда нам не помогали… Но ведь нельзя отрицать, что американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… Получили 350 тысяч автомашин, да каких машин!.. У нас не было взрывчатки, пороха. […] Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали. Разве мы могли быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью?»^[888] В других отчетах КГБ удивляет одно обстоятельство: из всех высших командующих времен Великой Отечественной войны Жуков был единственным, кто признавал допущенные им ошибки и не пытался уйти от ответственности. «Это не история, которая была, а история, которая написана. Она отвечает духу современности. Кого надо прославить, о ком надо умолчать… А самое главное умалчивается. Он [Хрущев] же был членом Военного Совета Юго-Западного направления. Меня можно ругать за начальный период войны. Но 1942 год – это же не начальный период войны. Начиная от Барвенкова [разгром под Харьковом в мае 1942 года, часть вины за который ложится на Хрущева], Харькова, до самой Волги докатился. И никто ничего не пишет. А они с Тимошенко драпали. Привели одну группу немцев на Волгу, а другую группу на Кавказ. […] Я не знаю, когда это сможет получить освещение, но я пишу все, как было, я никого не щажу. Я уже около тысячи страниц отмахал. У меня так рассчитано: тысячи 3–4 страниц напишу, а потом можно отредактировать…»^[889]

Данные высказывания Жукова были слишком еретическими, чтобы не вызвать реакции правителей страны. 7 июня 1963 года Президиум – Хрущев, Брежнев, Косыгин, Суслов, Устинов – решил вызвать маршала и пригрозить ему исключением из партии и арестом^[890]. В разговоре с Брежневым Жуков не стал отказываться от своих слов, кроме слов о воспоминаниях немецких генералов. Он повторил допрашивавшим его, что, как коммунист, принял решение Октябрьского пленума 1957 года, но не согласен с тем, что его называют авантюристом. «Эта неправдивая оценка до сих пор лежит тяжелым камнем у меня на сердце»,  – возмущался он. Когда ему напомнили слова, сказанные им о Малиновском, он подтвердил их и добавил, что как человека Малиновского не уважает, что это его личное дело и что никто не может ему запретить иметь собственное мнение. Затем, чтобы избежать всякого рода провокаций, напомнил присутствующим некоторые факты из биографии Малиновского. А затем он вновь заявил о готовности вернуться на службу: «Вот я пять-шесть лет по существу ничего не делаю, но ведь я еще работоспособный человек. Я физически, слава богу, чувствую себя хорошо и умственно до сих пор чувствую, что я еще не рехнулся, и память у меня хорошая, навыки и знания хорошие, меня можно было бы использовать. Используйте. Я готов за Родину служить на любом посту»^[891]. На это члены Президиума ответили, что вопрос его возвращения на службу будет зависеть от его дальнейшего поведения. И разошлись, не приняв в отношении маршала никаких санкций.

Жукову пришлось сражаться и на другом фронте. В начале 1964 года некоторые его бывшие боевые товарищи, руководствуясь собственной неприязнью и подзуживаемые Хрущевым, стали нападать на него в своих статьях и мемуарах. 11 февраля Захаров опубликовал в «Красной звезде» статью «Канны на Днепре», посвященную двадцатилетию Корсунь-Шевченковской операции. В ней он утверждал, что Жуков был не способен координировать действия двух проводивших ее фронтов и за это был отозван в Москву, что является ложью. Через несколько месяцев огонь по маршалу откроют в своих мемуарах Батов, а затем Чуйков. Последний особенно резко критиковал действия Жукова на Одере в феврале 1945 года. Вскоре после этого он вернулся к этой теме на страницах журнала «Новая и новейшая история». Жуков сразу же решил написать статью-опровержение в «Военно-исторический журнал» – самое значительное советское издание, специализирующееся на вопросах военной истории. Главный редактор Павленко заявил о своей готовности опубликовать текст, но, из-за его взрывного содержания, обратился в идеологический отдел ЦК за разрешением на публикацию. Там отказались вынести вопрос на обсуждение секретариата и посоветовали искать другие способы. Павленко обратился к генерал-полковнику Калашнику из ГлавПУРа, который ответил четко и ясно: «Уже заканчивается издание шеститомной истории Великой Отечественной войны, и обходятся без Жукова. И ваш журнал тем более обойдется без него»^[892]. Павленко не сдался и обратился к начальнику Генерального штаба Захарову. «Вы главный редактор, у вас есть редколлегия – вот и решайте – заказывать статью или не заказывать». Наконец Павленко решился и попросил Георгия Константиновича написать статью, опровергающую утверждения Чуйкова и доказывающую невозможность взять Берлин в феврале 1945 года. Цензура «Военноисторического журнала» остановила верстку и проинформировала ЦК.

Но у ЦК в тот момент нашлись другие, более важные для него дела: 14 октября 1964 года, на другом Октябрьском пленуме, Хрущев был снят со всех постов и отправлен на пенсию. Новым первым секретарем стал руководитель заговора против него, Леонид Брежнев. Жукову было 68 лет. Он не питал никаких надежд на изменение отношения к нему со стороны Брежнева, помогавшего семь лет назад Хрущеву свалить его. Однако с этого момента его борьба за реабилитацию, за признание его роли в истории Великой Отечественной пойдет в более благоприятных условиях.

Мемуары, ставшие делом государственной важности

16 марта 1965 года Жуков обратился в Президиум с письмом^[893], в котором жаловался на дискредитацию и очернение. Встреченный этим письмом прием, не такой плохой, как предполагал маршал, придал ему решительности. Он вновь поднял дело о своей статье в «Военно-историческом журнале». Статья в конце концов была опубликована, но так и неизвестно точно, кто дал главному редактору Павленко зеленый свет на это. Чуйков подал жалобу. Незначительное дело приобрело общенациональный масштаб. Новый начальник ГлавПУРа Епишев пригласил военачальников: Баграмяна, Захарова, Конева, Москаленко, Рокоссовского и Соколовского. Это представительное собрание рассмотрело статьи Жукова и Чуйкова и единогласно высказалось в поддержку точки зрения Жукова. Это совещание, напоминающее средневековые соборы, где обсуждались неясные моменты вероучения, сегодня может показаться смешным, но для этих людей оно имело огромное значение. Все знают, что та война, стоившая чудовищных жертв, была главным делом их жизни, и речь шла не только о дележе лавров.

Вечером 8 мая 1965 года, впервые после октября 1957 года, Жуков появился на официальном мероприятии, посвященном 20-й годовщине Победы. Когда он вошел в кремлевский зал приемов, присутствующие встали и встретили его продолжительными аплодисментами. Потом Брежнев произнес речь («Великая победа советского народа»), в которой воздал умеренную похвалу Сталину. Собравшиеся встретили ее грандиозной овацией. На приеме, после торжественного заседания, множество людей толпилось вокруг Жукова (и Галины), его осыпали комплиментами, просили автографы. Наиболее предупредительными к нему были ас Иван Кожедуб, маршал Баграмян и Константин Симонов.

После этого своего выступления Брежнев больше не упускал случая прославить Великую Отечественную войну, которая, как он почувствовал, составляла самый прочный фундамент советского общества. Пенсии участникам войны были значительно увеличены, празднование Дня Победы приобрело грандиозный размах. Ветеранов стали посылать в школы, чтобы рассказывать подрастающему поколению о значении победы, о жертвах, принесенных ради нее. Он же начал идеологическую битву против «лейтенантской прозы», введенной в литературу молодыми писателями Виктором Некрасовым («В окопах Сталинграда»), Юрием Бондаревым («Батальоны просят огня»), Григорием Баклановым («Пядь земли»). В их произведениях, написанных в период хрущевской «оттепели», война изображалась не как монументальная эпопея, наполненная политическими сущностями, а как серия личных драм. Это видение «снизу» следовало заменить взглядом на войну маршалов и генералов, неизбежно более отстраненным и более холодным. Всем им было разрешено писать мемуары, но под строгим контролем цензуры, чтобы власти были уверены в том, что новый символ веры – решающая роль в достижении Победы принадлежит советскому народу под руководством партии – не будет нарушен. Акцент на роль народа, на его «сплоченность и массовый героизм» имел целью приглушить социальное и экономическое неравенство, неожиданно появившееся в СССР в 1960-х годах. По мнению Суслова, серого кардинала при Брежневе, отвечавшего за идеологию, героический образ Великой Отечественной войны должен прикрыть довоенные преступления режима и помочь забыть о трудностях настоящего времени… «Панорамный и монументальный» образ войны остается актуальным и в современной России^[894].

В этих новых обстоятельствах у Жукова вновь появилась надежда вернуться в армию. В мае 1965 года он обратился в Президиум с письмом, в котором, вместо того чтобы перечислять свои боевые заслуги, упирал на свою коммунистическую ортодоксальность: «Пошел 47-й год моего пребывания в партии, в рядах которой я всегда непоколебимо боролся за генеральную линию партии». Потом он напомнил, что его смещение с партийных постов в октябре 1957 года произошло с нарушениями устава партии – его дело рассматривалось в его отсутствие. Наивный подход: ведь он же знал, что Брежнев, смещая Хрущева, действовал точно так же. Он добился нового смягчения режима «изоляции», в которой его держали. С этого момента можно говорить о его постепенной реабилитации. В 1966 году Константин Симонов начал снимать документальный фильм о Битве за Москву «Если дорог тебе твой дом». Жуков дал для него длинное интервью, которое увидели и услышали миллионы советских граждан. В тот же период он опубликовал статью о зимнем контрнаступлении 1941–1942 годов в «Военно-историческом журнале», и редакция пригласила его на дискуссию. 10 ноября 1966 года Жуков вновь обратился к Брежневу и Косыгину. Он напомнил ему, что скоро ему исполнится 70 лет, а страна будет отмечать 25-летие Битвы за Москву. Он жаловался, что ему по-прежнему запрещают присутствовать на мероприятиях и собраниях, на которых присутствуют остальные маршалы. Жуков просил ЦК позволить ему вступить в Группу генеральных инспекторов. Вместо новой должности Брежнев наградил его орденом Ленина.

Брежнев не хотел полностью реабилитировать Жукова из-за его мемуаров, которые тот заканчивал редактировать и о которых уже ходили тревожные слухи. В 1965 году АПН (Агентство печати «Новости»), рупор советской пропаганды за рубежом, получило от французского агентства печати «Опера Мунди»^[895] предложение издать на Западе воспоминания двадцати видных советских деятелей, в том числе Жукова. После консультаций с контролирующими его инстанциями АПН дало согласие: с точки зрения пропаганды это был прекрасный случай. 18 августа 1965 года Жуков подписал с АПН авторский договор. По свидетельству Анны Давыдовны Миркиной, выделенной АПН для помощи в подготовке книги к изданию, в последний момент Жуков выставил условие: его воспоминания сначала будут изданы в СССР и только потом за границей^[896]. Так началась битва за издание мемуаров, продолжавшаяся четыре года. Подбодренный перспективой увидеть свой труд изданным, Жуков немедленно сел за стол, чтобы дописать книгу. Но в ноябре с ним случился сердечный приступ, и всю зиму он плохо себя чувствовал. Тем не менее в середине 1966 года он сдал завершенные воспоминания Миркиной, уложившись в установленные договором сроки.

2 декабря 1966 года Георгий Константинович Жуков отмечал в кругу семьи свое 70-летие. В отличие от юбилеев других маршалов газеты никак не откликнулись на это событие. Зато «Военно-исторический журнал» решил напечатать посвященную Жукову биографическую статью «От простого солдата до маршала». Редакция поручила одному из своих журналистов, Светлишину, попросить высказаться о юбиляре Конева, Соколовского и Василевского. Все отказались. Тогда Светлишин сам написал статью, вышедшую в № 11 журнала и наделавшую много шума. Ведь это был первый пример – никогда в жизни Жуков не становился предметом такого внимания,  – к тому же очень деликатный в политическом плане. Светлишин выполнил все необходимые условия и требования. Первые строки были посвящены огромной роли коммунистической партии, напоминалось об ошибках Жукова, вскрытых на Октябрьском 1957 года пленуме. Жизнь маршала, писал автор, отмечена большими успехами и случайными неудачами. Он выделил ключевые моменты его биографии, часть из которых уже стерлась из памяти. Служба Жукова в Белорусском военном округе и бои на Халхин-Голе. В статье говорится о доле ответственности Жукова за неудачи лета 1941 года. Говоря об успехе под Москвой и о победах заключительного этапа войны в 1944–1945 годах, Светлишин благоразумно говорит о коллективных заслугах Генштаба. Среди неудач Жукова он вспоминает Ржевско-Вяземскую операцию (операция «Марс», ноябрь – декабрь 1942 года), которая тем самым вернулась из исторического небытия, куда ее отправили, а также эпизод со штурмом Зееловских высот, прелюдию к штурму Берлина.

Брежнев не решался дать разрешение на публикацию жуковских воспоминаний. 3 марта 1968 года, на заседании Президиума, вновь ставшего политбюро, он заявил: «У нас появилось за последнее время много мемуарной литературы… Освещают, например, Отечественную войну вкривь и вкось, где-то берут документы в архивах, искажают, перевирают эти документы… Где эти люди берут документы? Почему у нас стало так свободно с этим вопросом?» Маршал Гречко, министр обороны, ответил ему: «С архивами мы разберемся и наведем порядок. О мемуарах Жукова мы сейчас пишем свое заключение. Там много ненужного и вредного»^[897].

Страницы рукописи бесконечно читались и перечитывались специальной цензурной комиссией. В нее входили многие члены ЦК, работавшие с начальником Института военной истории Жилиным. Доклады, подготовленные тремя отделами ЦК – пропаганды, науки и культуры,  – привели к требованию внести в текст многочисленные изменения. Их было несколько тысяч. Министр обороны Гречко и начальник ГлавПУРа Епишев неоднократно лично участвовали в рабочих заседаниях. Согласно одному из докладов, после внесенных в мемуары изменений «значительно полнее раскрыты ленинские принципы строительства Красной Армии. Ярче показана роль военных комиссаров, деятельность партии в области военного строительства после гражданской войны. […] Жизнь армии в предвоенные годы показана в тесной связи с осуществлением ленинской программы построения социализма в СССР, много внимания уделяется работе партии по подготовке командных кадров, развитию военной теории, организации политического и культурного воспитания солдат и матросов. Введена новая глава, раскрывающая содержание важнейших мероприятий партии и правительства по мобилизации материальных ресурсов и всех сил народа для укрепления обороны в 1939 – 41 гг. […] Полнее раскрыты мероприятия партии и правительства по обеспечению победы над гитлеровской Германией. Усилена критика буржуазных концепций Второй мировой войны…»^[898].

Последнее препятствие к публикации едва не сорвало все дело: Брежнев непременно хотел, чтобы Жуков упомянул его в мемуарах. Жукову было трудно с этим смириться. Пришлось вмешаться Миркиной и объяснить, что без этой жертвы книга не выйдет в свет. Брежнев, со своей стороны, льстил старому маршалу, его тщеславию. Он наградил его еще одним орденом Ленина, пригласил в феврале 1967 года на празднование Дня Советской армии, а в следующем году вручил орден Октябрьской Революции. В конце концов Жуков смирился, сказав Миркиной: «Умный поймет». Действительно, многие советские читатели улыбнулись, читая, как Жуков, находясь в Новороссийске, хотел посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии полковником Брежневым, «но он как раз находился на Малой земле, где шли тяжелейшие бои»… В конце концов эта история обогатила советский фольклор новыми анекдотами, вроде этого: на заседании Ставки Верховный главнокомандующий Сталин говорит маршалу Жукову: «Товарищ Жуков, прежде чем одобрить ваш план, мне нужно посоветоваться с полковником Брежневым…» Но и этот компромисс не гарантировал согласия Брежнева на публикацию мемуаров Жукова, если бы нового советского лидера не начал шантажировать не слишком щепетильный британский издатель Алек Флегон^[899]. Флегон, бежавший на Запад из социалистической Румынии, специализировался на пиратских изданиях советских писателей-диссидентов или имевших проблемы с властями. В частности, он опубликовал произведения двух нобелевских лауреатов, Пастернака и Солженицына, без согласия авторов и не заплатив им ни цента гонорара. 1 июня 1968 года Флегон встретился с секретарем советского посольства в Лондоне и сообщил ему, что в его сейфе находится рукопись мемуаров Жукова, которую заполучил неизвестно каким путем^[900]. Он заявил, что готов их опубликовать или продать американцам за миллион долларов^[901]. Загнанные в угол, советские власти не имели выбора и 20 июля 1968 года вынуждены были разрешить издание мемуаров в СССР и на Западе. 10 февраля 1969 года из печати вышли первые 100 000 экземпляров жуковских «Воспоминаний и размышлений». В апреле они поступили в продажу и немедленно стали самой популярной книгой о Великой Отечественной войне, отодвинув в тень воспоминания Рокоссовского и Василевского. Первое издание мемуаров Жукова было распродано за несколько месяцев, хотя пресса хранила об их выходе полнейшее молчание.

На смерть Жукова

24 декабря 1967 года умерла Александра Диевна. Эта смерть сильно подействовала на Жукова. Несмотря на скандалы и измены, он сохранил привязанность к бывшей учительнице, встреченной им во время Гражданской войны.

Период борьбы за выход мемуаров стал очень тяжелым для Жукова в личном плане. В начале декабря 1967 года, за несколько дней до смерти Александры, у Галины был диагностирован рак молочной железы. Блохин, лучший специалист того времени, незамедлительно оперировал ее, но он сообщил Жукову, что опухоль уже дала метастазы. Галина, сказал он, проживет не более пяти лет. Через несколько дней у маршала случился инсульт. Он был парализован, почти лишился речи^[902]. «В те дни, когда жизнь папы буквально висела на волоске,  – пишет Мария Жукова, дочь маршала от последнего брака,  – мама решилась на отчаянный шаг… После тяжелейшей операции, оставившей ее, молодую, сорокалетнюю женщину, инвалидом, слабая, бледная, еле-еле держась на ногах, она приехала в больницу к отцу. Собрав последние силы, она хотела показать ему, что с ней уже все в порядке, что она уже почти здорова. Тем самым она страстно желала подбодрить его, вдохнуть в него угасавшую на глазах жизнь. После этого маминого подвига началось папино медленное выздоровление»^[903]. Железная воля в последний раз помогла Георгию Константиновичу. Несмотря на страшные боли, он настойчиво заставлял себя заново учиться ходить и говорить. К концу года состояние его улучшилось, хотя он все еще не владел ногами, и речь оставалась невнятной – это сохранится до конца жизни – и головные боли мучили его днем и ночью. Выход книги придал маршалу бодрости. По свидетельству Эллы^[904], он ежедневно получал мешки писем от читателей, близкие рассказывали ему, какие огромные очереди выстраивались перед книжными магазинами за его «Воспоминаниями». «Ходить Георгий самостоятельно не мог,  – рассказывает его двоюродный брат Михаил Пилихин,  – и мы с большим трудом выводили его на веранду. […] Из госпиталя привезли коляску. Мы усаживали Георгия в коляску, а я возил его по саду… […] Через некоторое время Георгий решил не пользоваться коляской, а попросил с ним ходить. Он брался за мою руку своей левой рукой, а в правую брал палку, и так мы с ним стали ходить в саду по три-пять минут. С каждым днем мы прибавляли по одной-две минуты. […] Георгий радовался, что здоровье стало к нему возвращаться, и он сказал мне: „Вот теперь я скоро поправлюсь, и мы с тобой снова будем ездить на рыбалку“. Но этой мечте не суждено было сбыться. Новое несчастье подкосило Георгия Константиновича»^[905].

В марте 1971 года открылся XXIV съезд КПСС. Жуков был избран его делегатом. Очень взволнованный этой «реабилитацией» de facto, он с энтузиазмом стал готовиться к съезду. Но напрасно он заказал себе новую форму. За несколько дней до открытия Брежнев позвонил Галине, чтобы сказать ей, что маршалу лучше остаться дома, что ему должно быть достаточно самого факта избрания его делегатом. Чтобы быть до конца уверенным, что Жуков не появится на съезде и не затмит его собой, Брежнев отправил к нему Баграмяна^[906]. Такое унижение пережить было трудно^[907].

Сам инвалид, жену ест рак, Жуков видел, что его жизнь ограничивается дачей в Сосновке и домами отдыха. В 1972 году Галина и Мария поехали отдохнуть на берегу Рижского залива. Она писала оттуда мужу: «Здесь некоторые принимают меня за твою дочь, а Машу – за твою внучку. Но я им с гордостью объясняю, что я твоя жена, а Маша – наша дочь»^[908]. В ноябре 1973 года Георгий писал ей: «Я живу одной надеждой на то, что у нас впереди будут светлые и счастливые дни». Галина ответила: «Георгий, родной мой, любимый! Люблю тебя как прежде. Креплюсь, борюсь, надеюсь на лучшие дни и встречу с тобой дома»^[909]. Галина умерла 13 ноября 1973 года. «Этого мне уже не пережить»,  – сказал Жуков дочерям^[910]. С помощью Баграмяна и Федюнинского, своих старых товарищей, он приехал на прощание с супругой в траурный зал, но проводить любимую до кладбища уже не смог. Буквально разбитый горем, он 30 мая 1974 года впал в кому. Его привезли в больницу на улице Грановского. 18 июня 1974 года он умер, не приходя в сознание.

В день похорон Жукова русский поэт Иосиф Бродский, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, двумя годами ранее высланный из СССР, находился в Роттердаме, на Международном фестивале поэзии. Он тут же написал эти стихи «На смерть Жукова»:

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали стены,

хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же прими их – жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря^[911].

Изумленные, не верящие себе, друзья Бродского засыпали его вопросами. Стихотворение, посвященное сталинскому маршалу? Странный шаг со стороны диссидента, которого тошнило от СССР и который заявлял о своем презрении ко всякой политике, к любому компромиссу с официальными властями, от поэта, который до сего дня посвящал свои произведения таким людям, как поэт Елизаветинской эпохи Джон Донн или Роберт Лоуэлл, проклятый поэт и противник воинской повинности во время Второй мировой войны. Почему он добавил к этому списку Жукова? Ответ Иосифа Бродского Соломону Волкову раскрывает саму суть явления: «Почему? А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью»^[912].

Популярность, росшая вплоть до распада СССР

На следующий день после смерти маршала в Политбюро секретарями двух отделов ЦК был представлен текст некролога ему. Единогласно одобренный всеми членами Центрального комитета и опубликованный в «Правде», некролог излагал жизнь Жукова в сухих и казенных словах. Заканчивался он установленной в советском новоязе формулировкой: «Светлая память о Георгии Константиновиче Жукове – верном сыне ленинской партии, мужественном солдате и талантливом полководце, навсегда сохранится в сердцах советских людей». Отчет, подготовленный теми же отделами, во всех подробностях определял порядок государственных похорон, без учета мнения двух старших дочерей Жукова. Тело будет выставлено для прощания в Доме Советской армии, а не в Доме ВЦСПС, как обычно делалось в случае смерти высокопоставленных партийных и государственных деятелей. Молчаливая и сосредоточенная толпа проходила мимо гроба. Милиция строго ограничивала количество желавших проститься с маршалом, а также число букетов и венков^[913]. Делалось это по личному распоряжению Брежнева, не желавшего оказания слишком больших почестей маршалу, считавшемуся еретиком.

21 июня тело было кремировано в крематории Донского кладбища, а урна с прахом замурована в Кремлевской стене, как поступали с другими советскими руководителями. Вокруг Жукова покоятся останки его соратников: Триандафиллова (погиб в 1931), Шапошникова (умер в 1945), Толбухина (1949), Малиновского (1967), Рокоссовского (1968), Соколовского (1968), Воронова (1968), Мерецкова (1968), Тимошенко (1970), Еременко (1970), Захарова (1972). За год до Жукова умер Конев, годом позже – Василевский, бывший последним представителем плеяды полководцев Великой Отечественной. Прощальные речи на Красной площади произнесли министр обороны маршал Гречко, маршал авиации Руденко, второй секретарь Московского комитета партии, слесарь с одного из калужских заводов и генерал-лейтенант Хорст Стехбарт, заместитель обороны ГДР. Ирония Истории: чуть позже станет известно, что в период с 1943 по 1945 год Стехбарт состоял в нацистской партии. Речи соперничали одна с другой в пресности. Пятеро ораторов подчеркивали роль «Великого Октября» и «ленинской партии» в формировании личности Жукова. С целью увековечения его памяти его имя было присвоено Военной академии противовоздушной обороны (почему именно противовоздушной обороны – неизвестно), улица в Москве, улица в Ленинграде и колхоз в Калужской области. Кроме того, поселок Угодский Завод, близ Стрелковки, был переименован в Жуково, а на здании штаба Киевского военного округа установлена мемориальная доска. Почести, оказанные Жукову, не превышали те, что оказывались другим маршалам.

На следующий день после похорон на дачу в Сосновке явились две комиссии – одна от ЦК, другая от Министерства обороны. Они должны были изъять архивы маршала. Но которая из двух? Каждая ссылалась на свои полномочия, но в конце концов военным пришлось отступить перед партийцами. Среди изъятых документов была рукопись Жукова «После смерти Сталина». Ее текст сочли опасным, поэтому опубликована она была только после распада СССР. Остальные личные архивы были опечатаны и помещены на хранение в общий отдел ЦК.

Со дня кончины в 1974 году и до распада СССР в 1991 году популярность Жукова постоянно росла. Вышедшее через несколько дней после его смерти второе, дополненное, издание его «Воспоминаний и размышлений» продавалось столь же успешно, как и первое. Читатели прекрасно понимали, что текст переписан цензорами и редакторами, но все равно эта книга оставалась не только самой популярной книгой о Великой Отечественной войне, но и вообще одной из наиболее читаемых в Советском Союзе. В среднем новое издание выходило каждые полтора года, число проданных экземпляров исчислялось миллионами^[914]. Период 1974–1991 годов был также временем упадка коммунистической идеологии, все больше и больше заменявшейся почитанием Победы 1945 года или, точнее, эксплуатацией партийными идеологами чувств народа, связанных с войной и Победой в ней. Как мы уже видели, первый шаг к созданию культа Великой Отечественной войны сделал Брежнев в 1965 году, на праздновании 20-й годовщины Победы, которая была отпразднована с небывалой помпой. 9 мая было объявлено нерабочим днем, а День Победы – важнейшим праздником в советском календаре, едва ли не более важным, чем 7 ноября (день Октябрьской революции 1917 года) и 1 мая (День международной солидарности трудящихся). По всей стране создавались ветеранские организации; бывшие участники войны получали различные материальные льготы и символические знаки почтения, что сделало их одним из последних оплотов режима. Государство мобилизовало систему образования, писателей, художников и кинематографистов, которые до тошноты славили победу и принесенные ради нее жертвы. Был учрежден настоящий культ, имевший свои святые места (двенадцать городов-героев), своих идолов (гигантские статуи в Киеве и Сталинграде – Волгограде), своих святых (Александр Матросов, Зоя Космодемьянская), свои священные реликвии (знамя, водруженное над Рейхстагом, было объявлено святыней из святынь), ночные бдения, шествия-парады, гимны («Священная война») и Вечный огонь. Партия устраивала в пионерских лагерях игры, в которых дети и подростки 10–15 лет, одетые в полувоенную форму, участвовали в военизированных спортивных состязаниях. Самая известная из таких игр – «Зарница» – и сегодня существует в России.

После идеологического поворота, совершенного Брежневым, Сталин вновь стал творцом победы. Репутация Жукова как «тени Сталина», «сталинского маршала», как его порой называли, получила новый импульс. Оба они появились в пятисерийной киноэпопее «Освобождение» (выходила с 1969 по 1972 год), которую посмотрели десятки миллионов советских граждан. Зрители аплодировали каждому появлению на экране Сталина и Жукова^[915]. Режиссер «Освобождения» Юрий Озеров просил, чтобы маршал Жуков был главным консультантом фильма. Но тогдашний министр обороны Гречко и начальник ГлавПУРа Епишев отказали и навязали в качестве консультанта Штеменко. И все-таки Жуков стал неофициальным консультантом фильма. В 1995 году Борис Ельцин к 50-летию Победы заказал тому же Озерову фильм «Великий полководец Георгий Жуков». Между 1969 и 1995 годами Озеров снял много телевизионных фильмов о Великой Отечественной войне, бессчетное количество раз показанных по различным телеканалам. Во всех Жуков был фигурой первого плана. Роль маршала исполнял знаменитый актер Михаил Ульянов, чья популярность еще больше увеличилась после исполнения им этой роли. Каким же изображен в этих фильмах Жуков? Полководцем, похожим на своего Верховного,  – властным, жестким, грубым и нетерпимым к возражениям; но также храбрым военачальником, единственным, кто умел спорить с диктатором, возражать ему, и тем, кто был способен завоевать победу, не заботясь о цене, которую придется за нее заплатить. Озеровский Жуков – это человек, вышедший из глубинной России, прямой и простой, настоящий мужик, с которым может себя отождествить каждый русский.

К концу 1980-х годов имя Жукова стало неотделимым от имени Сталина. Оба они являлись главными лицами Победы. Крушение СССР в 1991 году вызвало новую волну разоблачений преступлений Сталина и советского режима в целом. И здесь пути Сталина и Жукова разошлись. Жуков «десоветизировался» и один стал играть роль «творца Победы»^[916]. Он приобрел статус общерусского национального символа и до сих пор остается на этом пьедестале^[917]. Тем не менее и его репутация пострадала после развала СССР. Либеральная интеллигенция – крайне малочисленная, но к которой прислушиваются на Западе,  – отвергла его, как и Сталина. Для этих кругов маршал стал антигероем, а его место занял Рокоссовский – «хороший» маршал, посаженный Сталиным в тюрьму. Биографии Рокоссовского и Жукова, написанные Борисом Соколовым, доводят это противопоставление до карикатуры. Во всех обстоятельствах первый изображается как положительная альтернатива второму. Рокоссовский воодушевлял войска, а Жуков гнал в бой угрозами. Рокоссовский берег жизни солдат, а для Жукова они были пушечным мясом. Русский поляк осуществлял изящные операции, выигрывал благодаря своему полководческому искусству, а лишенный какого бы то ни было воображения четырежды Герой Советского Союза был способен на одни массированные лобовые атаки. Рокоссовский привез из Германии радиоприемник и охотничье ружье, Жуков тащил трофеи эшелонами… Это противопоставление широко используется в западной историографии. Напомним, что Жуков провел великолепные операции, а его полководческий стиль был хоть и простым, но чертовски эффективным. Сравнение его и Рокоссовского с точки зрения масштабов репрессий против подчиненных или потерь в сражениях лишено смысла. По второму пункту статистика не подтверждает различий между двумя военачальниками. Что же касается репрессий против своих солдат и офицеров, Жуков устраивал показательные расстрелы в 1941 году, когда вся ответственность лежала на его плечах, тогда как Рокоссовский был командующим одной из пятидесяти армий.

Еще более бессмысленно сравнивать фигуры Рокоссовского и Жукова в русской исторической памяти. Первый принадлежит книгам по военной истории, и никогда из них не выйдет. Жуков живет в сердцах русских людей. Его образ не потускнел. По этой причине власти воспользовались им. Когда в середине 1990-х годов рейтинг президента Ельцина из-за непопулярности в народе реформ, проводившихся его командой, упал почти до нуля, президент создал комиссию, которая должна была найти способ восстановить народное единство, разрушенное появлением резкого социального неравенства. Комиссии не пришлось долго думать, поскольку приближалось 50-летие Победы. Все говорило о том, что для миллионов россиян Великая Победа представляет по-прежнему не только единственное достижение советской эпохи, но и главное событие истории страны^[918]. В этих обстоятельствах в феврале 1994 года, находясь в Санкт-Петербурге, Борис Ельцин объявил, что в честь 50-летия Победы на Красной площади будет возведен памятник Жукову. Министр культуры и многие ее деятели выступили против, в том числе и потому, что ансамбль Красной площади является историческим и культурным памятником. Вопрос о памятнике разделил граждан России, в газетах дебатам по нему отводились целые колонки. Более двухсот писателей, придерживающихся антилиберальных и прокоммунистических, зачастую ультраортодоксальных взглядов, во главе с Валентином Распутиным, обратились с письмом к президенту, главе правительства и мэру Москвы, настаивая на том, чтобы статуя Жукова стояла именно в святая святых России, на перекрестке всех русских дорог, в главном месте всех времен и эпох Российского государства – на Красной площади^[919]. Почему, спрашивали они, монумент спасителю России в 1941 году не имеет права стоять рядом с памятником Минину и Пожарскому – спасителям России от нашествия поляков в 1612 году? Точку в дискуссии поставил мэр Москвы Юрий Лужков, сославшийся на письмо директора ЮНЕСКО Федерико Майора, просившего российские власти не ставить памятник на Красной площади. Указом от 21 января 1995 года было определено точное место статуи: Манежная площадь, у здания Исторического музея, которое другим своим фасадом выходит на Красную площадь.

19 апреля 1995 года Госдума установила премию Жукова по трем номинациям: «за достижения в военной науке, создание новых образцов вооружения и военной техники, а также за лучшие произведения литературы и искусства, посвященные Великой Отечественной войне». В тот же день была создана организация юных жуковцев, на манер октябрятской. 6 мая в поселке Жуково близ Стрелковки открыл свои двери Музей Жукова. В Екатеринбурге (бывшем Свердловске) на общественные пожертвования был возведен памятник маршалу. Накануне юбилея победы Ельцин наградил орденом Жукова – который он учредил 9 мая 1994 года – сотни ветеранов Великой Отечественной войны и устроил в их честь торжественный прием в самом главном зале Кремлевского дворца. 8 мая на Манежной площади был открыт памятник Жукову работы скульптора Вячеслава Клыкова. Одиннадцатиметровая композиция изображает маршала верхом на его коне Кумире, на котором он принимал Парад Победы 24 июня 1945 года.

9 мая 1995 года парад прошел в двух местах: по традиции на Красной площади и на Поклонной горе, где был открыт колоссальный мемориальный комплекс, посвященный Великой Отечественной войне. Главным парадом командовал ветеран войны, генерал армии Говоров, сын маршала Говорова. Вид проходящих рядами ветеранов, многие из которых были в штатском, но все при наградах, произвел сильное впечатление и на какой-то момент восстановил единство нации. Впервые на трибунах присутствовали руководители западных стран во главе с Биллом Клинтоном, и российская пресса не без горечи отмечала, что десятью годами ранее президент Рейган предпочел посетить могилы эсэсовцев в Битбурге, в Федеративной Республике Германии, приказав своему послу в Москве бойкотировать советские официальные церемонии.

Приход к власти Владимира Путина отмечен возвращением двух советских символов: Знамени Победы для армии и мелодии государственного гимна, созданного при Сталине в 1944 году. За этим последовала переоценка исторической роли «кремлевского горца». Как и Ельцин, Путин в трудные моменты обращался к памяти о Великой Отечественной войне. После целого ряда терактов, связанных с боевыми действиями в Чечне, он бросил лозунг: «Победили в 45-м, победим и сейчас»^[920]. Парад 9 мая 2005 года стал праздником символического единения народа и государства^[921]. Пропутинская молодежная организация «Наши» раздала 20 миллионов георгиевских ленточек с лозунгами: «Повяжи, если помнишь!», «Помню. Горжусь!», «Спасибо деду за Победу!», «Мы наследники Великой Победы!». Во время празднования Дня Победы в 2012 году власти организовали автопробег с советскими знаменами, с российским триколором и… флагом путинской партии «Единая Россия». На автомобилях были надписи: «На Берлин!», «Спасибо деду за Победу!» и даже: «T-34».

Даже через двадцать лет после распада Советского Союза Россия еще не обрела свою национальную идентичность. Кажется, сегодня в качестве ориентира она больше склоняется к православной церкви, чем к Великой Отечественной войне^[922] – правда, цезаропапизм с давних пор характерен для российской власти. Возможно, будущее памяти о Жукове будет напрямую связано с памятью о Великой Отечественной войне. И для этой памяти будут опасны не столько взгляды интеллигенции, сколько дух потребительства, к которому молодое поколение оказалось более восприимчивым, чем к государственной пропаганде. «Эта война – наша последняя святыня. Если память о ней исчезнет, то что останется?»^[923] – написал один школьник в 2001 году. Спор между самими русскими о статусе Жукова еще не закончен. Маршал спас Россию в беспрецедентной по жестокости войне. Разгромив гитлеровские орды, он спас от нацизма и Европу. И от этой двойной славы русские никогда не откажутся, вне зависимости от того, какая судьба ждет его третий титул: спаситель сталинского режима. Огромные жертвы, тем более таких масштабов, какие были принесены в той войне, не забываются нацией. Как единственный прочный символ потерявшего другие ориентиры народа, Жуков может еще долго оставаться самым живым из крупнейших полководцев Второй мировой войны.

Заключение

Чем закончить биографию? Вопросом: удалось ли герою достичь целей, которые ставил перед собой? Вступая в Красную армию, Жуков хотел служить своей стране, советскому строю и правящей партии. Ему это удалось. Кроме того, он способствовал спасению родины и существовавшего режима. Да, цена победы оказалась страшной. Но цена поражения была бы еще страшней. Имелась ли у него такая цель, как превращение Красной армии в современный, то есть автономный институт? Да, на сей счет не может быть никаких сомнений. Не поняв, что главным препятствием для достижения этой цели является плотный контроль партии над армией, Жуков разбил голову об это препятствие. Здесь он потерпел поражение.

Еще один вопрос: место его героя в истории. В российской истории, как мы уже говорили, Жуков стоит в одном ряду с Суворовым и Кутузовым. Это единственный военачальник советского периода, о котором русский народ будет еще долго хранить память, точно так же, как хранит память о Суворове, погребенном в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга, и Кутузове, чей кенотаф находится перед Бородинской панорамой в Москве.

Гораздо более интересен вопрос о месте Жукова в военной истории.

Если речь идет о том, чтобы определить место маршала в истории Великой Отечественной войны, то ответ прост. Ни один из советских военачальников высшего ранга не может быть поставлен в один ряд с Жуковым. В 1939–1940 годах он единственный советский генерал, в чьем активе была крупная победа на Халхин-Голе; в то же самое время Тимошенко и Мерецков, не говоря уже о Ворошилове, добились весьма скромных успехов в Финляндии. В 1941 году, будучи начальником Генштаба, он сохранил хладнокровие при разгроме, равных которому в истории было крайне мало. Если в первые дни он ничего не мог сделать, даже усугублял ситуацию, уступив насаждавшемуся в Красной армии стремлению к наступлению, то, по крайней мере, раньше всех понял, что происходит и что следует делать в данной ситуации, как в оперативном, так и в стратегическом плане. Он также первым осознал необходимость сокращения командных инстанций всех уровней, чтобы решить проблему нехватки офицерских кадров, и увидел слабое развитие средств связи. Он успешно действовал под Ельней и Ленинградом, вдохнув отвагу в бойцов и командиров, в то время как командующие на других направлениях либо потерпели поражение (Павлов, Кузнецов), либо не добились успеха (Тимошенко). В октябре Конев и Еременко, выставляемые в качестве его соперников, опозорились под Вязьмой и Брянском. Когда у многих опустились руки, Жуков исправил ситуацию, ставшую катастрофической в результате этих поражений, вернул веру в свои силы разбитой армии и растерявшемуся партаппарату. Он восстановил фронт, потом руководил оборонительным сражением, измотавшим противника, отступая шаг за шагом и контратакуя при каждой возможности. С поразительным хладнокровием, когда неприятель стоял на подступах к столице, он накапливал силы, вопреки давлению Сталина и угрозам Молотова. Наконец ему удалось провести успешное контрнаступление с армией, которая по своему типу была скорее армией Первой мировой войны, в которой лыж было больше, чем танковых траков. Он был первым военачальником, кто в полевом сражении нанес поражение германской армии и ее лучшим военачальникам: Боку, Гудериану, Гёпнеру, Рейнхардту… В советской армии ему не было соперников.

К середине 1942 года у него появились конкуренты. Ватутин и Рокоссовский стали командующими армиями, Василевский фактически возглавил Генеральный штаб. Летом Жуков не самым лучшим образом проявил себя под Ржевом, но ведь в то же время на юге другие генералы действовали не просто хуже, чем он, а катастрофически плохо. Ему и Василевскому принадлежит заслуга гениального плана «Уран», но, проводя операцию «Марс», он снова потерпел неудачу под Ржевом. В 1943 году он убедил Сталина принять решение, приведшее к победе под Курском, хотя обратил на себя внимание Сталина Рокоссовский, отличившийся в этой битве своими успешными действиями. В 1944 году Ватутин погиб, Рокоссовский и Конев блестяще командовали фронтами, но Жуков в том же качестве действовал на Украине не хуже их. Хотя ему не удалось удержать в окружении и уничтожить немецкую I танковую армию, эту неудачу с ним должен разделить Конев, который к тому же полностью провалил вторжение в Румынию. Его вклад в разработку операции «Багратион», после которой немецкая армия на Восточном фронте так и не смогла оправиться, так же значителен, как Антонова, преемника Василевского в Генштабе, и Рокоссовского. В 1945 году Жуков, Конев и Рокоссовский блестяще командовали тремя основными фронтами. Два генерала и будущих маршала, действовавшие южнее, Малиновский и Толбухин, стали командующими фронтами в 1943 году. Их успехи не могут сравниться с победами членов первой тройки, успех в Венгрии достался им дорогой ценой. Малиновский, правда, очень успешно действовал в 1945 году в Маньчжурии. Он же был единственным теоретиком среди вышеупомянутых командующих фронтами, включая и Жукова.

У каждого из этих военачальников был свой стиль. Рокоссовский был мастером маневра, его планы были изящными, он был наиболее «немецким» из советских командующих. Ватутин обладал храбростью, возможно даже излишней; также для него характерно неумение организовать работу подчиненных и желание все делать самому. Стиль Конева больше всего похож на стиль Жукова: его тоже отличали простота замысла, скрупулезность в сборе разведданных о противнике, тщательность подготовки операции, упорство в достижении результата. Но ни он, ни Рокоссовский не командовали одновременно несколькими фронтами, в отличие от Жукова. Что касается Василевского, это был исключительно талантливый организатор, штабист, превосходно чувствовавший себя в кабинете, среди карт и планов, но он не любил запаха пороха. Он успешно командовал войсками на поле боя только при условии, что при нем были компетентные командующие фронтами, как под Сталинградом, так и позднее в Маньчжурии. И Жуков находился на высших командных должностях дольше, чем любой из его коллег. Успех его действий трижды за войну имел решающее значение: под Москвой, под Сталинградом и под Курском, то есть в трех крупнейших битвах этой войны. И это не считая того, что он по 1943 год оставался главным военным советником Сталина. С какой стороны не подходи к проблеме, ни один красный маршал не может соперничать с ним по важности одержанных успехов.

Является ли Жуков величайшим полководцем в русской истории? Сравнения его с генералиссимусом Суворовым и фельдмаршалом Кутузовым бессмысленны, настолько сильно военное дело изменилось с конца XVIII века по середину XX. Качества, необходимые полководцам этих разных эпох, тоже весьма сильно различались. И если сказать, что Жуков обладал энергичностью и гипернаступательным духом Суворова или что он, как Кутузов, обладал стратегическим мышлением, это никак не поможет разрешить вопрос. Тем не менее у Жукова с Кутузовым есть еще одно общее обстоятельство, которое способствовало созданию «жуковского мифа»: оба они выиграли «отечественную войну», в которой России приходилось сражаться с теоретически более сильным противником. Как и фельдмаршал Александра I, Жуков может носить двойной титул: спасителя России и победителя мощной военной машины: первый – Великой армии, второй – вермахта.

Определить место Жукова в ряду великих военачальников Второй мировой войны задача более трудная. Претендентов много, а действовали они в очень разных военных системах. С 1939 по 1945 год Жуков занимал очень разные посты: командира корпуса, командующего фронтом и группой фронтов, начальника Генштаба и еще две должности, существовавшие только в Красной армии: заместителя Верховного главнокомандующего и представителя Ставки. Для каждого поста, каждой должности требовались свои качества, не всегда необходимые на другом. Прежде чем сравнивать Жукова с другими военачальниками Второй мировой, следует сказать, что сам его жизненный путь ставит его особняком от них. Он самоучка. Три класса начальной школы и несколько месяцев военных курсов весьма посредственного уровня дали ему не слишком большой багаж знаний, если сравнить его с образованием его противников и союзников. Манштейн, сын генерала, близкого к Гинденбургу, как и положено отпрыску прусского дворянского рода, получил основательное образование в кадетском корпусе. Макартур, тоже сын генерала, начальник военной академии Вест-Пойнт, также полностью принадлежал к военному истеблишменту. Монтгомери, внук крупного колониального администратора, учился в Сент-Пол’с Скул и Сандхерсте. Эти трое происходили из класса, привыкшего командовать. Зато у сына сапожника была возможность изучать самые оригинальные военные труды своего времени и лично общаться с их авторами: Свечиным, Триандафилловым, Иссерсоном, Тухачевским. Его военный опыт тоже был особым. В Первую мировую он воевал на подвижном восточном фронте, где проводились крупные наступательные операции; война здесь была совсем не похожа на ту позиционную окопную войну с почти неподвижной линией фронта, которая велась на Западе. Опыт четырех лет Гражданской войны в России, с использованием крупных кавалерийских соединений, перебрасываемых на огромные расстояния, с рейдами и контрповстанческими операциями, несравним с приобретенным Гудерианом, Монтгомери и Макартуром. Он, как и офицеры рейхсвера, но по другим причинам готовился к войне нового типа, а не к повторению той, что шла с 1914 по 1918 год.

Жуков служил в армии, не похожей ни на одну другую. Это был огромный и мощный, но при этом громоздкий и не слишком удобный инструмент, имевший свои источники силы и свои специфические слабости. Сила Красной армии заключалась в очень ранней мобилизации промышленности, в огромных людских ресурсах, в передовой военной доктрине и, начиная с 1942 года, в великолепном Генеральном штабе. Недостатки ее тоже были велики. Сверхполитизирован-ная, находящаяся под неослабевающим контролем единственной в стране политической партии и органов госбезопасности, она подчинялась суровому вождю, строго спрашивавшему с ее командиров за любые ошибки. Но это же было ее силой: как иначе заставить подчиняться неустойчивый рядовой состав? И слабостью: как в подобных условиях получить профессиональный офицерский корпус? Она вступила в войну совершенно дезорганизованной, особенно это относилось к ее офицерскому корпусу. Солдатская масса была расколота по национальному, социальному и политическому признакам. Такого не было ни в однородных армиях Соединенных Штатов и Соединенного Королевства, состоявших из солдат-граждан, ни в вермахте (по крайней мере, до 1943 года), сплоченном вокруг старых профессионалов прусско-германской школы и твердо верившем в своего фюрера. Армия, в которой служил Жуков, была разнородной, многонациональной, плохо обученной и недисциплинированной. Это была армия не преодолевшей свою техническую отсталость страны, в которой было мало специалистов, население которой находилось под воздействием крестьянской анархии. Был ли у Жукова выбор стиля руководства при таком «человеческом материале»? Мог ли он командовать иначе, чем страхом? В этом можно усомниться, пусть даже его темперамент и адаптация к сталинской системе способствовали принятию им такой системы управления.

Крупный военачальник XX века должен был обладать тремя достоинствами: традиционными профессиональными качествами полководца; четким пониманием природы современной войны; привилегированным доступом к политическому центру принятия решений.

Традиционные качества полководца, думаем, хорошо известны. Глазомер, правильная оценка обстановки, серьезная подготовка, организационные способности, энергичность, храбрость, воля, личное присутствие, стальные нервы – список этот каждый дополняет его по своему разумению. Жуков обладал ими всеми. Некоторыми в очень большой степени: его воля к победе была непреклонной, он с маниакальной скрупулезностью относился к подготовке операций, никому не позволял оказывать на него влияние, а его уверенность в себе доходила до самоуверенности. Он отличался на всех уровнях: тактическом, оперативном, стратегическом, логистическом. В числе его достоинств следует упомянуть решительность и умение сосредоточить силы, четкое понимание цели и способность пойти на риск, очень хорошо просчитанный. Он великолепно владел практическими элементами оперативного искусства: эшелонирование сил на тактическом и оперативном уровнях, взаимодействие различных родов войск, прорыв тактической обороны противника, ввод в него мобильных сил и развитие его в глубину. Упреки его полководческого стиля в отсутствии изящности основываются на значении, придававшемся им «артиллерийскому бою», и использовании танков не для систематического окружения противника, а для рассечения его расположения. В 1942 году Жуков проводил операции на глубину 150–200 км, в 1944-м – на глубину 400 км, а в 1945-м – на 500 км. Да, у него не найти изящных тактических приемов того же Манштейна. Его манера грубее, как и его армия, но зачастую она гораздо эффективнее. Справедливости ради следует отметить, что он не всегда умел использовать созданные им же самим ситуации и способностью оценивать свои возможности не превосходил Манштейна.

Жуков понимал современную войну одновременно как полную мобилизацию сил народа и государства и как длительный процесс, как серию операций, выгрызающих стратегическое пространство противника. Организации тыла и снабжению войск он придавал первостепенное значение, гораздо большее, чем придавали этому вопросу его противники, немцы, и его коллеги, например Ватутин, хотя тот часто простирал заботы об этом даже слишком далеко.

Наконец, он имел прямой доступ к Сталину и умел заставить прислушиваться к своему мнению. Его откровенность, серьезность, строгость в одежде, отказ от алкоголя и курения нравились хозяину Кремля, который терпеть не мог расхлябанность и поэтому особенно ценил строгость своего маршала в вопросах дисциплины. В июле 1941 года Жукову удавалось убеждать Верховного главнокомандующего в своей правоте по таким вопросам, как приоритет московского направления и полная перестройка армии с целью облегчения и упрощения ее организации. В 1942-м он добился увеличения срока, отведенного на подготовку операции «Уран» – контрнаступления под Сталинградом. В следующем году убедил скептически настроенного Сталина перейти к обороне под Курском, а в 1944-м – выбрать в качестве главного направление Минск – Варшава – Берлин. Следует отметить, что с 1942 года он был не один: Василевский поддерживал его во всем, что обеспечивало не явное, но постоянное давление на Сталина. Этот тандем представляет собой уникальное явление в военной истории, если не считать того, который, правда, на другом уровне, образовывали Маршалл и Эйзенхауэр. С 1941 по 1944 год Жуков, будучи начальником Генштаба, а затем заместителем Верховного главнокомандующего и близким соратником Василевского, являлся одним из немногих людей, помимо Сталина, кто имел достаточно полное и точное представление о людских и материальных ресурсах СССР. Тот же Манштейн мало что знал об общем положении рейха, и это, возможно, сыграло не последнюю роль в его ошибочной убежденности в превосходстве вермахта над Красной армией.

Посмотрим теперь на военачальников союзников – может, среди них найдется хоть один, который превосходит Жукова? Но он командовал крупными объединениями намного дольше, чем любой из них. Монтгомери стал играть важную роль только после сражения при Эль-Аламейне, то есть незадолго до окружения Паулюса в Сталинграде: Жуков к тому времени имел уже трехлетний опыт войны и под началом у него бывало до 11 армий одновременно. Как и Жуков, «Монти» являлся сторонником тщательного планирования операции, скрупулезной подготовки к ней, терпеливого накапливания сил. Как и Жуков, он не слишком ладил со своими подчиненными и равными по положению военачальниками и в конце концов остался в полном одиночестве. У него было ясное понимание стратегической ситуации, но ему не хватало решительности, из-за чего он упустил много благоприятных случаев. Король позиционного сражения, он не умел использовать свои успехи, показал неспособность к импровизации и в конце концов оказался непригодным к маневренной войне. Паттон стал командующим армией лишь в июле 1943 года, а крупные операции провел только в Нормандии, на Мозеле и в Германии. Не имел он и того влияния на общий ход войны, какое было у Жукова. Однако с советскими генералами его роднят дерзкая смелость, воля к победе, грубость в обращении с ленивыми и бездарными подчиненными. Эйзенхауэр прекрасно проявил себя как военный лидер коалиции – Жукову такая задача не досталась – и проявил незаурядный политический талант, которого у советского маршала не было. Но он всегда командовал войсками из штабов и никогда на поле боя. Судя по его способности сплачивать и воодушевлять коалицию, он был в равной степени и дипломатом, и полководцем. Он единственный, о ком можно сказать, что его влияние на ход Второй мировой войны сопоставимо с влиянием на нее Жукова. Дуглас Макартур вне игры: он командовал лишь в Азии. Тем не менее у него есть общая черта с Жуковым: потерпев поражение в начале войны, он сумел разгромить противника после долгой серии блестяще проведенных операций.

С немецкой стороны все крупные военачальники, кроме Роммеля, прославились на Восточном фронте. Роммель был превосходным тактиком, но часто упускал из виду оперативную цель, поскольку ему было неизвестно понятие «операция» с ее ритмом, паузами, критическим моментом и связью с последующей. О стратегии он не имел ни малейшего представления. Взгляд его был острым, но смотрел он недалеко. Часто он вел себя как азартный игрок, не умеющий вовремя остановиться и закрепить свои победы. Жуков же никогда не гонялся за блестящим тактическим успехом. Гудериан похож на Роммеля, хотя отличался большим размахом. Ему удалось отчасти предугадать природу будущей войны и ту важную роль, которую в ней предстояло сыграть танковым войскам. Если он обеспечил успех Французской кампании 1940 года своим умением не подчиниться приказу – еще одно качество немецких генералов, немыслимое в Красной армии,  – он никогда не командовал ничем больше армии, да и то на протяжении всего нескольких месяцев. Его полководческий стиль – чисто немецкий: главным понятием для него была храбрость, и это приводило к ненужному риску, а в итоге, как сказал о Манштейне Сталин, к «авантюризму». На посту начальника Генерального штаба сухопутных сил (ОКХ) с июля 1944 по март 1945 года он действовал неудачно, а отсутствие у него реализма во взглядах на исход войны граничило со слепотой.

Манштейн был наиболее талантливым из «генералов дьявола». Он был отличным тактиком, что доказал, командуя корпусом во Французской кампании, а затем летом 1941 года на ленинградском направлении. Он превосходно проявил себя и на штабной работе. Его шедевром в этой области стал план «Гельб» («Желтый»), повергнувший Францию в 1940 году. Командуя с сентября 1941 по сентябрь 1942 года армией, он отличился в Крыму. В дальнейшем он на протяжении полутора лет командовал группой армий «Юг». Ему не удалось спасти окруженную в Сталинграде VI армию, но он сумел вывести из трудной ситуации группу армий А, углубившуюся на Кавказ. Его контрнаступление на Харьков в феврале-марте 1943 года получило незаслуженно высокую оценку. Потери, нанесенные им советским войскам, были невелики, при том что превосходство в технике очень значительно. Но его хладнокровие в ходе отступления декабря 1942 – февраля 1943 года поражает. Под Курском, несмотря на его позднейшие заявления, он не смог разбить Ватутина. С интеллектуальной точки зрения Манштейн был антиконформистом. Жуков в своих воспоминаниях назвал его «одним из способнейших и волевых полководцев немецко-фашистских войск». Атаковать внезапно, нанести удар там, где никто не ждет, вопреки всякой логике,  – таким был его стиль и его сильные стороны. Этот свой стиль он проявил и разрабатывая план «Гельб», и на поле боя, когда успешно наступал в Крыму в мае 1942 и когда в декабре 1942 бросился на помощь окруженному Паулюсу по наиболее длинному пути (и потерпел неудачу), наконец, на Днестре, когда переиграл Жукова, выводя I танковую армию на запад, а не на юг. Манштейн, так же как Жуков, был полководцем наступления, но более дерзким, более хитрым и лучше владевшим искусством маневра. Его можно сравнить с Ли, Жукова – с Грантом. (Американские полководцы времен Гражданской войны в США (1861–1865): Роберт Эдвард Ли (1807–1870), главнокомандующий армией южной Конфедерации; Улисс Симпсон Грант (1822–1885), главнокомандующий (с марта 1864) армией северян, впоследствии президент США.  – Пер.) К недостаткам Манштейна следует отнести то, что он, придерживаясь устаревшей концепции войны, постоянно искал решающего, генерального сражения, невозможного в современную эпоху. Этот мощный ум действительно не понимал советского военного искусства. С июля 1943 по март 1944 года он действовал на Украине, но ничего не сделал, только нанес несколько контрударов и отступил на 500 км, продолжая при этом доказывать Гитлеру, что войну еще можно выиграть «одним решающим ударом». Он так никогда и не признает глобального превосходства противника, и все ошибки свалит на фюрера. В отличие от Жукова он никогда не признает за собой ни единой ошибки. Гордыня, спесь, убежденность в собственном превосходстве и презрение к противнику – вот те недостатки, которые в итоге в значительной степени свели на нет его достоинства.

Остается Вальтер Модель. В карьере он не достиг уровня Жукова, поскольку только с 1944 года стал командующим группой армий. Но он, возможно, являлся лучшим германским генералом. Суровый и даже безжалостный, резкий со своими офицерами, изобретательный, дьявольски ловкий в обороне, он обладал ясным пониманием поставленных перед ним оперативных задач. С Жуковым его сближает умение драться до конца в самых безнадежных ситуациях, не думая ни о сдаче в плен, ни о выступлении против режима. Он был таким же убежденным национал-социалистом, преданным фюреру, как Жуков был твердым коммунистом, безусловно верным вождю. Он определенно одержал верх над Рокоссовским под Курском, дважды нанес поражение Жукову подо Ржевом и спас от полного разгрома армию после Орловской битвы (1943), группу армий в Прибалтике и на центральном участке фронта после катастрофической для немцев операции «Багратион». Всякий раз он умел вернуть храбрость разбитым войскам и найти силы для контратак, стабилизировавших ситуацию. К нему, как и к Жукову, подходит высказывание британского генерала О’Коннора: «Я не назову военачальника по-настоящему способным, пока он не сумел выправить ситуацию после тяжелого поражения и после продолжительного отступления». Ни одной армии, кроме Красной, не доводилось пережить сокрушительного поражения, после которого одержать столь полную победу. Жуков – единственный военачальник Второй мировой войны, причастный к тому и к другому.

Наш вывод прост: на Европейском театре Второй мировой войны было всего два выдающихся полководца – Дуайт Эйзенхауэр и Георгий Жуков. Эта невероятная пара разгромила вермахт. Видимо, осознание обоими их особой роли объясняет превосходные личные отношения между этими такими разными людьми. Предоставим заключительное слово Эйзенхауэрам. Отец, Дуайт, сказал о Жукове: «Я восхищен полководческим дарованием Жукова и его качествами как человека». И: «Объединенные Нации обязаны этому полководцу больше, нежели любому другому генералу». Сын, Джон, 23-летний лейтенант, был рядом с отцом в августе 1945 года во время его официального визита в СССР. В конце банкета, данного руководителями Ленинграда, Жуков попросил его произнести тост. Молодой человек сказал: «Я слышал, как вы славили лидеров союзных стран, маршалов, генералов, адмиралов и поднимали за них бокалы. А я хочу предложить тост за самого важного русского всей Второй мировой войны. Господа, прошу вас поднять бокалы за простого солдата Красной армии»^[924]. Эхом этого тоста звучат «Воспоминания» Жукова. Они посвящены не ленинской партии и не Советскому государству, а «советскому солдату».

Примечания

1

Incline our Hearts. Penguin Books, 1990. P. 20.

(обратно)

2

Проводить сравнение между операциями различных периодов войны очень непросто: Красная армия 1944 г. совсем не то, что Красная армия 1941 г.; ее противник тоже. Если мы хотим сравнить людские потери в операциях, руководимых Жуковым, с теми, которыми руководили Конев и Рокоссовский, это можно сделать только применительно к 1944 г. (наступление на Румынию) и к 1945 г. (Висло-Одерская операция), когда эти трое военачальников находились в практически равных условиях. Так вот, ни в одной из этих операций фронт под командованием Жукова не лидирует по количеству потерь. Сравнение потерь Западного фронта под командованием Жукова зимой 1941/42 г. с потерями других фронтов в другое время и на других направлениях не имеет смысла. Жуков на протяжении семи месяцев держал оборону против основных сил германской армии, имея под своим началом едва ли не треть Красной армии, уступавшей на тот момент противнику по вооружению и технической оснащенности: как его потери могли быть небольшими? Единственным бесспорным случаем, когда по вине Жукова его войска несли неоправданно высокие потери, является операция «Марс» (ноябрь-декабрь 1942 г.). Тогда Жуков, причем без всякого давления на него со стороны Сталина, без какой бы то ни было необходимости положил тысячи своих солдат.

(обратно)

3

Lopez J. et Otkhmezuri L. Grandeur et misere de l’Armee rouge. Paris, Seuil. 2011.

(обратно)

4

В 1996 г., в связи со столетием со дня рождения маршала, Жуково получило статус города, потеряв при этом букву «о» в названии.

(обратно)

5

Огонек. 1988. № 16. С. 12.

(обратно)

6

Жукова M.Г. Маршал Жуков – мой отец. 4-е изд. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2009. С. 33–34.

(обратно)

7

То, что Устинья выбрала для своего сына – будущего маршала – имя Георгий, может объясняться и еще одной традицией, отличной от упомянутой выше: давать имя умершего в раннем детстве ребенка первому из его братьев или сестре, родившихся после него.

(обратно)

8

Shanin. Awkward Class. P. 48. Цит. по: Figes O. La Revolution russe. Paris, Denoёl, 2007. P. 159.

(обратно)

9

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. 1-е изд. М.: АПН, 1969. С. 8.

(обратно)

10

Российская газета. 2005. 14 января. Интервью Эры и Эллы Жуковых.

(обратно)

11

Смирнов С. (рук.). Маршал Жуков, каким мы его помним. М.: Политиздат, 1988. С. 107–108.

(обратно)

12

Ряд других крупных советских полководцев имели более солидный начальный культурный багаж. Например, Баграмян (р. 1896) получил диплом старшего техника, Тухачевский (р. 1893) окончил Александровское военное училище, Толбухин (р. 1894) был бухгалтером, Ватутин (р. 1901) имел диплом коммерческого училища. Самым образованным был Антонов (р. 1896). Имеется в виду Алексей Иннокентьевич Антонов (1896–1962), генерал армии, член Ставки Верховного главнокомандующего, начальник Генштаба (1945–1946), кавалер ордена Победы (единственный советский военачальник, награжденный этим орденом, не имевший маршальского звания.  – Пер.). Он окончил 1-ю Санкт-Петербургскую гимназию и был принят на физико-математический факультет университета.

(обратно)

13

Двоюродный брат Жукова, Михаил Пилихин, утверждает, что его старший брат Александр учил Георгия немецкому, но мы не смогли найти подтверждений этому факту. Доказанное наличие в библиотеке маршала дорогих книг на немецком языке, купленных (или украденных) в 1945 г., может объясняться их рыночной стоимостью либо символической ценностью как боевых трофеев.

(обратно)

14

Жукова M.Г. (рук.). Георгий Жуков. М.: Новатор. С. 279.

(обратно)

15

Исторические записки. № 77; Святополк-Мирская. Дневник 1904–1905. С. 259.

(обратно)

16

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 8, 14.

(обратно)

17

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 13.

(обратно)

18

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 18.

(обратно)

19

Там же. С. 19.

(обратно)

20

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 22.

(обратно)

21

Александров И. Маршал Жуков, полководец и человек. М.: АПН, 1988. Т. 1. С. 17; Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 267.

(обратно)

22

Александров И. Указ. соч. С. 18.

(обратно)

23

Никоноров А.В. Великий полководец Маршал Жуков, исследование жизни и деятельности. (рук.). Т. 1. М.: Локус Станди, 2010. С. 17.

(обратно)

24

Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Изд-во И.П. Ладыжникова, 1922.

(обратно)

25

Опубликовано в 1922 г. газетой «Красная новь». В своей книге «Русская революция» Ричард Пайпс пишет по поводу этого документа: «Не будь столь несомненно его происхождение, можно было бы заподозрить позднейшую подделку» (Русская революция. M.: РОССПЭН, 1994. Т. 1. С. 239).

(обратно)

26

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 28.

(обратно)

27

Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 2. С. 560–567.

(обратно)

28

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 29.

(обратно)

29

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 29.

(обратно)

30

Там же. С. 28.

(обратно)

31

Там же. С. 43.

(обратно)

32

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-e изд. М.: АПН, 1990. С. 63–64.

(обратно)

33

Knox A. With the Russian Army. Londres. Hutchinson & Co, 1921. P. 90.

(обратно)

34

Knox A. Op. cit. P. 323.

(обратно)

35

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 29.

(обратно)

36

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 30.

(обратно)

37

Trotski. How the Revolution Armed: The Military Writings and Speeches. Vol. 2. P. 412.

(обратно)

38

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 30.

(обратно)

39

Эта дивизия входила в состав 3-го кавалерийского корпуса 9-й армии.

(обратно)

40

Полевой формой русской армии начиная с 1908 г. была форма цвета хаки. Жуков, очевидно, имеет в виду парадную форму гусар: белая фуражка, малиновые шнуровка и выпушка. Он всегда будет проявлять большой интерес к форме и станет одним из сторонников введения в Красной армии более красивого обмундирования. Сам он всегда был одет безупречно и не терпел ни малейшей небрежности во внешнем виде своих подчиненных.

(обратно)

41

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 33.

(обратно)

42

Брусилов. Мои воспоминания. М.: Воениздат, 1946. С. 71.

(обратно)

43

Чуев Ф. Солдаты империи. Беседы, воспоминания, документы. M.: Ковчег, 1998. С. 246.

(обратно)

44

Там же. С. 42–43.

(обратно)

45

Khrouchtchev N. Memoires inedits. Paris: Belfond, 1991. P. 384, 420.

(обратно)

46

Брусилов. Указ. соч. С. 40.

(обратно)

47

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 34.

(обратно)

48

Шолохов М. Тихий Дон. http://militera.lib.ru/prose/russian/sholohov3/03.html.

(обратно)

49

Если в 1895 г. дворянами были 72,8 % офицеров, то в 1914-м их было не более 51,3 %, а в 1916-м – 20 %.

(обратно)

50

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 36.

(обратно)

51

Там же. С. 38.

(обратно)

52

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 39.

(обратно)

53

Бунин А.И. Устами Буниных. В 2 т. Т. 1. Посев, 2005. С. 130.

(обратно)

54

Палеолог M. Царская Россия накануне революции. М.: Политиздат. 1991. С. 266.

(обратно)

55

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 39.

(обратно)

56

Buchanan G. My Mission to Russia. Boston. Amo Press, 1923. T. 2. P. 45.

(обратно)

57

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 40—41.

(обратно)

58

Смирнов С. Указ. соч. С. 125.

(обратно)

59

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 69.

(обратно)

60

Муратов Х.И. Революционные движения в русской армии в 1917 г. M.: Воениздат, 1958. С. 172–189.

(обратно)

61

Цит. по: Путь комет. Т. 1. СПб.: Изд-во Сергея Ходова, Крига, 2007. С. 409.

(обратно)

62

Интервью Зайцева, данное в 1965 г. историку Алексею Малышеву. См.: http://krotov.info/history/19/1890_10_2/1881_zayzev_b.htm (17 сентября 2011).

(обратно)

63

Цветаева M. Записные книжки. М.: Захаров, 2002.

(обратно)

64

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 42.

(обратно)

65

Жукова M.Г. Маршал Жуков – мой отец. С. 83.

(обратно)

66

Из 1-го издания «Воспоминаний и размышлений» были вычеркнуты любые упоминания о Чехословацком легионе, чтобы не обижать братскую социалистическую страну… которую Советская армия оккупировала в 1968 г., за год до выхода книги Жукова.

(обратно)

67

Цит. по: Минц И.И. и др. Гражданская война в Поволжье. Казань, 1974. С. 98.

(обратно)

68

Осипова Т.В. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. М.: Стрелец, 2001. С. 257.

(обратно)

69

Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе Республики Советов, 1917–1920. M.: Наука, 1988. С. 111.

(обратно)

70

Существование в Калуге в это время военного комиссариата подтверждено мемуарами Дмитрия Оскина – Записки военкома. М.: Федерация, 1931. С. 7–9.

(обратно)

71

Осипова Т.В. Указ. соч. С. 273.

(обратно)

72

РГВА. Ф. 6. Оп. 10. Д. 9. Л. 12–12 об.; Ф. 16011. Оп. 2. Д. 1. Л. 24 об.

(обратно)

73

Landis E.C. Bandits and Partisans, The Antonov Movement in the Russian Civil War. University of Pittsburgh Press, 2008. P. 21.

(обратно)

74

РГВА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 303. Л. 26. Опубликовано в: Известиях ВЦИК. 1918. 13 августа.

(обратно)

75

Горький М. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

76

Из.: Книжка красноармейца, в ППР I. С. 47–48.

(обратно)

77

Figes O. The Red Army and Mass Mobilization During the Russian Civil War 1918–1920 // Past & Present. № 129. Novembre 1990. P. 168–211.

(обратно)

78

Figes O. Op. cit. P. 168–211.

(обратно)

79

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 48.

(обратно)

80

Trotski L. Op. cit. P. 212.

(обратно)

81

Один из последних по времени, Эван Моудсли в своей работе The Russian Civil War. Birlinn, 2008. Что еще более удивительно, Стивен Браун, историк Первой конной армии, совершает ту же ошибку. Точно так же Роберт Конквест в The Great Terror и Джон Эриксон в Stalin’s Generals.

(обратно)

82

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 52–53.

(обратно)

83

Rigby T.H. Communist Party Membership. P. 71.

(обратно)

84

Гусев С. Гражданская война. M.: Воениздат, 1976. С. 145.

(обратно)

85

Werth N. Histoire de l’Union sovietique, 6^e ed. Paris: PUF, 2008. P. 148.

(обратно)

86

Figes O. La Revolution russe. Paris, DenoSl, 2007. P. 849.

(обратно)

87

Лисенков М.М. Культурная революция в СССР и армии. М.: Воениздат, 1977. С. 99.

(обратно)

88

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 55.

(обратно)

89

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 54–55.

(обратно)

90

28 февраля 1920 г. дивизия, где служил Жуков, получила название 1-й кавалерийской дивизии. 31 декабря 1920 г. она была расформирована, а личный состав сведен в 35-ю кавбригаду 12-й кавдивизии.

(обратно)

91

Цит. по: Соколов Б. Георгий Жуков, триумфы и падения. М.: АСТ, 2003. С. 44.

(обратно)

92

Жукова M.Г. (рук.). Маршал Жуков, Москва в жизни и судьбе полководца. M.: Главархив, 2005. С. 279.

(обратно)

93

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 59–60.

(обратно)

94

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 59–60.

(обратно)

95

История России / Под ред. Зубова. Т. 1. М.: Астрель, 2009. С. 746.

(обратно)

96

Courtois S. et al. Le Livre noir du communisme. Paris: Robert Laffont, 1998. P. 115.

(обратно)

97

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 62.

(обратно)

98

Цит. по: Соколов Б. Указ. соч. С. 46.

(обратно)

99

Ленин В.И. ПСС. 4-е изд. Т. 32. М.: ГИПЛ. С. 160.

(обратно)

100

Цит. по: Landis E. Bandits and Partisans. P. 11.

(обратно)

101

Trotski. Ecrits militaires. Vol. 1. Paris: L’Herne, 1967. P. 85.

(обратно)

102

Вступительная часть программы Союза трудового крестьянства в: Данилов В., Шанин Т. Антоновщина, документы и материалы. Тамбов: Интерсентр, 1994.

(обратно)

103

В: Протасов Л.Г. (ред.). Страницы истории Тамбовского края. Воронеж, 1986. Цит. по: Landis E. Gp. cit., № 13. P. 326.

(обратно)

104

Тухачевский М.Н. Борьба с контрреволюционными восстаниями // Война и революция. 1926. № 8.

(обратно)

105

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 65–66.

(обратно)

106

Там же. С. 67.

(обратно)

107

Никоноров А.В. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

108

Самошкин В.В. Антоновское восстание. М.: Русский путь. С. 91.

(обратно)

109

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 126–127.

(обратно)

110

Тухачевский М.Н. Указ. соч. С. 5.

(обратно)

111

Там же.

(обратно)

112

Bobkov A.S. On the Issue of using Asphyxiating Gas in the Suppression of the Tambov Uprising // Slavic Military Studies, 25:1, 2012. P. 65 – 104.

(обратно)

113

Есиков С.А., Протасов Л.Г. Антоновщина: новые подходы // Вопросы истории. 1992. № 6/7. С. 52.

(обратно)

114

Данилов В., Шанин Т. Указ. соч. С. 188.

(обратно)

115

Горький М. Указ. соч. С. 131–133.

(обратно)

116

Кораблев Ю. Реввоенсовет Республики. M.: Политическая литература, 1991. С. 48.

(обратно)

117

Dune E.M. Notes of a Red Guard. Urbana: University of Illinois Press, 1993. P. 131.

(обратно)

118

Brown S. Communists and the Red Cavalry: the Political Education of the Konarmia in the Russian Civil War, 1918 – 20 // Slavonic and East European Review. Vol. 73. (Janvier 1995). № 1. P. 86.

(обратно)

119

Троцкий Л.Д. Как вооружалась революция. Т. 1. М., 1923. С. 151.

(обратно)

120

Ленин В.И. ПСС, 5-е изд. Т. 54. M.: Политиздат, 1975. С. 415.

(обратно)

121

РГВА. Ф. 33988. Оп. 2. Д. 8. Л. 30.

(обратно)

122

Цит. по: Пайпс Р. в: Русская революция. Россия под большевиками. Т. 3. M.: РОССПЭН, 1994. http://lib.rus.ec/b/186106/read.

(обратно)

123

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 71–72.

(обратно)

124

Повторим, что Жуков никогда не служил в Первой конной армии и не имел в ранние годы контактов с ее командирами, которые в дальнейшем стали основными фигурами сталинской военной системы: с Ворошиловым, Буденным, Егоровым, Тимошенко. 38-й кавалерийский полк принимал участие в боевых действиях против Врангеля в Таврии, где в течение нескольких недель формально подчинялся Конармии Буденного. Возможно, это и породило легенду о службе Жукова в Первой конной. Но в момент боев за Крым Жуков в составе 14-й отдельной кавалерийской бригады находился на Кубани. Когда же

Первая конная в мае 1921 г. была переведена на Кубань, Жуков уже был переведен в Тамбовскую губернию. Из состава Первой конной также была выделена бригада для участия в подавлении Антоновского восстания, но она никак не была связана с соединением, где служил Жуков, который не встречался с ее командиром Тюленевым, как не пересекались его пути во время Гражданской войны с Буденным, Ворошиловым, Тимошенко и Егоровым. Мы нашли самое раннее упоминание этой ошибки в статье, опубликованной в феврале 1954 г. в «Социалистическом вестнике» – русском журнале, издававшемся на английском языке в Нью-Йорке. Автор статьи, П. Русланов, утверждал, что встречался с Жуковым в Белоруссии, в начале 1930-х гг. Возможно, он и есть автор легенды о службе Жукова в Конармии.

(обратно)

125

Александров И. Указ. соч. P. 66.

(обратно)

126

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 74.

(обратно)

127

Там же. С. 75.

(обратно)

128

Там же. С. 109.

(обратно)

129

Эта политика продвижения красных командиров приведет к тому, что в 1930 г. на командных должностях в РККА останется всего 10 % бывших офицеров. Их процент будет выше в военных училищах и академиях, а также на высоких должностях в штабах. Самыми известными примерами этому были Шапошников, Тухачевский и Егоров.

(обратно)

130

Тухачевский и Уборевич сами бывшие офицеры. Но в царской армии они были подпоручиками и сумели заставить забыть о своем прошлом благодаря раннему вступлению в Красную гвардию и умелому жонглированию большевистской фразеологией. Александр Егоров, бывший в 1917 г. подполковником, чтобы быть принятым в РККА в качестве военспеца, с ведома Троцкого подправил свою биографию. С целью скрыть свое участие в карательных операциях на Кавказе в 1905 г., он написал в официальной автобиографии, что в 1904 г. ушел в отставку из царской армии и уехал в Италию, где учился оперному пению (sic), а затем стал членом подпольного социалистического кружка.

(обратно)

131

При численности кадровой армии в 562 000 человек только один из трех молодых людей, достигших 20 лет, призывался на службу. Остальные зачислялись в территориальные формирования, а большое количество крестьян вообще избегало воинской повинности. Территориально-милиционные части, теоретически, имели кадровое ядро в 10–15 % офицеров и сержантов, но сомнительно, что хотя бы в одной из этих дивизий такой процент имелся на практике, учитывая острую нехватку кадров.

(обратно)

132

Это положение сохранялось до мая 1934 г., когда одному пилоту удалось бежать на своем самолете после жесткого допроса, которому его подвергли в НКВД. Тогда, по просьбе начальника ПУРа Гамарника, политбюро запретило НКВД допрашивать военнослужащих РККА без предварительного уведомления комиссара его части. См.: Хаустов В., Самуэлсон Л. Сталин. НКВД и репрессии 1936–1938 гг. M.: РОССПЭН, 2010. С. 106.

(обратно)

133

Краснов В. Маршал великой империи. M.: ОЛМА-Пресс, 2005. С. 49; Дайнес В. Жуков. M.: Молодая гвардия, 2005. С. 45.

(обратно)

134

Афанасьев В.А. Становление полководческого искусства Г.К. Жукова. M.: Святогор, 2006. С. 33.

(обратно)

135

Anfilov V. Zhukov. In: Stalin’s Generals. Londres: Phoenix Press, 1997. P. 344.

(обратно)

136

Деталь, почерпнутая из приказа, отмечающего заслуги троих наездников, и приведенная Красновым в его работе «Неизвестный Жуков». С. 66.

(обратно)

137

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 89.

(обратно)

138

Полный список приведен в: Zeidler M. Reichswehr und Rote Armee, 1920–1933. Munich: Oldenbourg, 1993. P. 355–360.

(обратно)

139

В русском переводе «По другую сторону холма». М.: АСТ, Харвест, 2014.

(обратно)

140

Меллентин Э. фон. Танковые сражения. Боевое применение танков во Второй мировой войне 1939–1945 г. М.: Центрполиграф.

(обратно)

141

Reese R. Red Commanders, A Social History of the Soviet Army Officer Corps, 1918–1991, University Press of Kansas, 2005. P. 1.

(обратно)

142

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 75–76.

(обратно)

143

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 118.

(обратно)

144

Положительное значение данного декрета заключалось в том, что он официально упразднял деление на военспецов и краскомов. Отныне все они становились командирами РККА.

(обратно)

145

Троцкий Л. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

146

Троцкий Л. Преданная революция. http://knigger.com/texts.php?bid – 17133-&page – 123.

(обратно)

147

Из работы Хаустова и Самуэлсона (указ. соч., с. 208 и 321) мы также узнаём, что Ежов требовал у Ворошилова санкции на арест Хрулева, будущего начальника тыла Красной армии. Ворошилов несколько раз отказывал ему, даже после того, как в дело вмешался Сталин.

(обратно)

148

«Жены и дочери маршала Жукова», интервью Ирины Мастыкиной с Эрой и Эллой Жуковыми, опубликовано в «Комсомольской правде» 7 июля 1996 г. С. 4.

(обратно)

149

Свидетельство внука маршала, Георгия. Цит. по: Соколов Б. Указ. соч. С. 58.

(обратно)

150

Жукова М.Г. Маршал Жуков, Москва в жизни и судьбе полководца. С. 275.

(обратно)

151

Дочери Жукова говорят о 20 000 томов – цифра, разумеется, совершенно невероятная. В этом преувеличении следует искать не только желание скрыть пробелы отца в образовании, но и стремление опровергнуть культивируемый в определенных либеральных кругах образ Жукова как тупого кровожадного солдафона.

(обратно)

152

В работе Бориса Шапошникова дан детальный анализ функционирования австро-венгерского Генерального штаба накануне Первой мировой войны. На основе изложенных в ней идей в 1935 г. будет осуществлена полная реорганизация деятельности Генштаба РККА.

(обратно)

153

Александров И. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

154

В своей готовящейся диссертации Бенуа Биан, лучший французский специалист по оперативному искусству, которое он предпочитает называть операционным, дает ему такое определение: «военная дисциплина, цель которой: соединение различных военных элементов (тактики, логистики, разведки, управления и контроля) для создания на их основе сложного комплекса действий, называемых операциями; комбинирование многочисленных операций, разделенных в пространстве и времени; ориентирование операции или нескольких операций в направлении, намеченном стратегией, для достижения целей стратегического значения».

(обратно)

155

Свечин А.А. Стратегия. 2-е изд. М.: Военный вестник, 1927. С. 200.

(обратно)

156

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 124.

(обратно)

157

Афанасьев В.А. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

158

Письмо Голикову, 22 августа 1944 г.

(обратно)

159

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 103.

(обратно)

160

Поликарпов В. На фронте истории Гражданской войны. M.: Собрание, 2009. С. 40–41.

(обратно)

161

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. С. 180.

(обратно)

162

ВИЖ. № 5. 1990. С. 22.

(обратно)

163

Чуев Ф. Указ. соч. С. 290.

(обратно)

164

ВИЖ. № 10. 1990.

(обратно)

165

ВИЖ. № 5. 1990. С. 22–23.

(обратно)

166

Троцкий Л.Д. Как вооружалась революция. С. 136.

(обратно)

167

Троцкий Л.Д. Как вооружалась революция. С. 95–96.

(обратно)

168

Ортенберг Д. Сталин, Щербаков, Мехлис и другие. M.: Кодекс, 1995. С. 59.

(обратно)

169

Краснов В. Маршал великой империи. Лавры и тернии полководца. M.: ОЛМА-Пресс, 2000. С. 45–46.

(обратно)

170

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 98.

(обратно)

171

Anfilov V. Op. cit. P. 344.

(обратно)

172

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 116.

(обратно)

173

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. С. 181–182.

(обратно)

174

Glantz D. Red Army Motorization and Mechanization Program 1930-34 // The Journal of Soviet Military Studies, 2:4. P. 596–619.

(обратно)

175

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 126.

(обратно)

176

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 125–126.

(обратно)

177

Полевой устав РККА (1929). С. 9 – 17.

(обратно)

178

Этот «национал-большевизм» 1930-х гг. выражался в возвращении в школьную программу курса российской истории, в использовании в прессе патриотической реторики и в начале реабилитации героев дореволюционной русской истории в ущерб красным героям Гражданской войны.

(обратно)

179

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. С. 208.

(обратно)

180

В: Harrison. Architect of Soviet Victory in World War II. The Life and Theories of G.S. Isserson. Londres, McFarland & Company, 2010. P. 159.

(обратно)

181

Anfilov V. Op. cit. P. 240.

(обратно)

182

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 1. С. 65.

(обратно)

183

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 139.

(обратно)

184

Там же. С. 138.

(обратно)

185

Когда в 1935 г. были введены персональные воинские звания, то звания, соответствующие генеральским, были образованы от названия должностей: комбриг (командир бригады), комдив (командир дивизии), комкор (командир корпуса), командарм (командующий армией) 1-го и 2-го ранга. Личное звание могло не соответствовать занимаемой должности.

(обратно)

186

Черушев Н. 1937 год: элита Красной Армии на Голгофе. M.: Вече, 2003. С. 41, http://miUtera.lib.ru/research/cheryshev_ns/index.html.

(обратно)

187

Сувениров О.Ф. «Всеармейская трагедия // ВИЖ. 1989. № 3. С. 41.

(обратно)

188

Сувениров О.Ф. Трагедия РККА 1937–1938 гг. M.: Терра, 1998. С. 298–317. В своей работе Red Commanders Роджер Риз оценивает потери командных кадров Красной армии в 1937–1938 гг. в 11,4 % от их общей численности. Но он не учитывает жертвы чисток 1939–1941 гг. и не включает в свои расчеты данные по ВВС (наиболее сильно пострадавший род войск), ВМФ, политическим органам вооруженных сил и по центральным органам управления.

(обратно)

189

Наиболее известные: Conquest R. The Great Terror. A reassessment, Londres, Pimlico, 2008; Хаустов В., Самуэлсон Л. Указ. соч. Из недавно вышедших работ по данной теме см.: Whitehood P. Towards a New History of the Purge of the Military, 1937–1938 // The Journal of Slavic Military Studies, 2011, 24:4. P. 605–620.

(обратно)

190

Teske H. General Ernst Kostring / Francfort-sur-le-Main, E.S. Mittler & Sohn, 1965. P. 180.

(обратно)

191

Речь идет о 10-м издании (1990), издание 1969 г. здесь не годится: его шестая глава являет нам образец неумелой цензурной правки. В ней описывается период с осени 1936 по весну 1939 г. Особенностью этой главы является то, что она самая короткая из всех двадцати одной глав мемуаров. В первоначальном варианте глава насчитывала не 3272 слова, а 7356. Эти крупные купюры, произведенные брежневской цензурой, объясняют, почему в официальной версии мемуаров текст порой является почти бессвязным.

(обратно)

192

Эренбург И. Люди, годы, жизни. М.: Текст, 2005. Кн. 4, гл. 28, http://militera.lib.ru/memo/russian/erenburg_eg07/index.html (15 fevrier 2012).

(обратно)

193

Маршал Жуков, полководец и человек. Т. 1. С. 30; Жукова M.Г. Георгий Жуков. С. 280.

(обратно)

194

Тодорский A. Маршал Тухачевский. M.: Политиздат, 1964. С. 86–87.

(обратно)

195

Данило Сердич, которым так восхищался Жуков, оказался одним из рекордсменов по этой части. Известно несколько десятков написанных им доносов.

(обратно)

196

Жуков Г.К. Указ. соч. С. 219–221.

(обратно)

197

Соколов Б. Указ. соч. P. 85.

(обратно)

198

«Все это было». Данный текст был предоставлен авторам Сахаровским центром. Конюхов занимал пост комиссара 33-й стрелковой дивизии, затем танковой бригады, а позже стал заместителем начальника политуправления Белорусского ВО. 28 марта 1938 г. он был арестован и провел восемнадцать лет в тюрьмах и лагерях.

(обратно)

199

Conquest R. Op. cit. P. 204–205.

(обратно)

200

Родион Яковлевич Малиновский (1898–1967), будущий Маршал Советского Союза; под его командованием войска 2-го Украинского фронта возьмут Бухарест, Будапешт и Вену.

(обратно)

201

Manstein E. Aus einem Soldatenleben, Bonn: Athenaum-verlag, 1958. P. 148 —

(обратно)

202

Хаустов В., Самуэлсон Л. Указ. соч. С. 191–193.

(обратно)

203

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. С. 222.

(обратно)

204

Черушев Н. Указ. соч. С. 58 (20 февраля 2012).

(обратно)

205

Хаустов В., Самуэлсон Л. Указ. соч. С. 216.

(обратно)

206

ВИЖ. 1989. № 6. С. 55.

(обратно)

207

Горбатов A. Годы и войны. М.: Воениздат, 1983. С. 156, 163. http://militera. lib.ru/memo/russian/gorbatov/index.html (25 февраля 2012).

(обратно)

208

Опубликовано в: На фронте истории Гражданской войны. С. 87–91.

(обратно)

209

Там же.

(обратно)

210

Александров И. Указ. соч. С. 54.

(обратно)

211

Там же. С. 56.

(обратно)

212

Черушев Н. Указ. соч.

(обратно)

213

Хаустов В., Самуэлсон Л. Указ. соч. С. 191.

(обратно)

214

Там же. С. 200.

(обратно)

215

Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб.: Всемирное слово, 1992. http://lib.ru/MEMUARY/BAZHANOW/stalin.txt_with-big-pictures. html (28 февраля 2012).

(обратно)

216

В своей работе Terres de sang («Окровавленная земля») Тимоти Снайдер подсчитал, что поляки стали самой пострадавшей в ходе чисток этнической группой, пропорционально их численности.

(обратно)

217

Жуков. Указ. соч. 10-е изд. С. 221.

(обратно)

218

Хаустов В., Самуэлсон Л. Указ. соч. С. 198.

(обратно)

219

Командир дивизии – была должность Жукова, при этом он носил звание комбриг (командир бригады).

(обратно)

220

Эренбург И.Г. Указ. соч.

(обратно)

221

Цит. Олегом Ржешевским в: Stalin’s Generals. P. 93–94.

(обратно)

222

Цит. Олегом Ржешевским в: Stalin’s Generals. P. 178.

(обратно)

223

Цит. Олегом Ржешевским в: Stalin’s Generals. P. 240.

(обратно)

224

Соколов Б. Указ. соч. С. 96 – 101; Сувениров О.Ф. Указ. соч. С. 178–180.

(обратно)

225

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 1. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 150.

(обратно)

226

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 1. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 150.

(обратно)

227

Цит. по: Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 210.

(обратно)

228

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 150.

(обратно)

229

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 149.

(обратно)

230

Жуков Г.К. Указ. соч. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. Т. 1. С. 151.

(обратно)

231

Жуков Г.К. Указ. соч. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. Т. 1. С. 230–231.

(обратно)

232

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 1. С. 68. Также опубликовано в: Жуковский вестник. 1992. 18 июня.

(обратно)

233

В: General Ernst Kostring. P. 202. См. также донесение британского военного атташе, с которым у Кёстринга был откровенный разговор, в: Vagts A. The Military Attache. Princeton University Press, 1967. P. 58.

(обратно)

234

Черушев Н. Указ. соч. С. 30.

(обратно)

235

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 1. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 153.

(обратно)

236

Опубликовано в: На фронте истории гражданской войны. С. 87–91.

(обратно)

237

Прямые наследники мехкорпусов Тухачевского, эти четыре танковых корпуса включали по две танковых бригады и по одной стрелковой, насчитывая 12 710 человек, 500 танков (T-26 и БТ) и 118 артиллерийских орудий. На бумаге они превосходили своей мощью германские танковые дивизии того времени.

(обратно)

238

Jukes G. The Red Army and the Munich Crisis // Journal of Contemporary History. Vol. 26. Avril 1991. № 2. P. 195–214.

(обратно)

239

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 151.

(обратно)

240

См.: Glantz D.M. Excerpts on Soviet 1938 – 40 operations from The History of Warfare, Military Art and Military Science // The Journal of Slavic Military Studies. Vol. 6. 1993. № 1. Mars. P. 85 – 141.

(обратно)

241

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 98.

(обратно)

242

Jukes G. The Red Army and the Munich Crisis.

(обратно)

243

Bialer S. (ed.). Stalin and His Generals. NY.: Pegasus, 1969. P. 63.

(обратно)

244

ЦАМО. Ф. 2. Оп. 75593. Д. 49. Л. 63. В: Анфилов В. Начало Великой Отечественной войны. M.: Воениздат, 1962.

(обратно)

245

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 35.

(обратно)

246

Там же. С. 32.

(обратно)

247

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 75.

(обратно)

248

Маршал Жуков, каким мы его помним. Т. 2. С. 174.

(обратно)

249

Там же. С. 76.

(обратно)

250

Там же. Т. 1. С. 38.

(обратно)

251

Там же. С. 23.

(обратно)

252

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 152.

(обратно)

253

Маршал Жуков, полководец и человек. Т. 1. С. 23.

(обратно)

254

Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 98.

(обратно)

255

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 94–95.

(обратно)

256

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 72.

(обратно)

257

В различных биографиях Жукова, в частности написанной Чейни (1-е изд., 1971), можно найти утверждения, будто в 1938 г. Жуков побывал в Китае для изучения тактики японцев. Израильский специалист по Красной армии, Амнон

Селла, даже добавляет в одной из своих статей, посвященных Халхин-Голу, что вместе с Жуковым в Китай ездили Чуйков и Батицкий. Но это ошибка. Сам Жуков ничего не рассказывает о подобной поездке, и никаких документальных подтверждений, никаких свидетельств его пребывания в армии Гоминьдана также не обнаружено. Чейни признал свою ошибку и убрал спорный абзац из издания своего «Жукова», вышедшего в 1996 г.

(обратно)

258

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 73.

(обратно)

259

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 153–154.

(обратно)

260

Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 102.

(обратно)

261

Дайнес В. Жуков. С. 95.

(обратно)

262

Faymonville Ph. Report 913 on Trans-Siberian Railway. 1937. 16 августа. В: Herndon J.S. et Baylen J.O. Col. Philip R. Faymonville and the Red Army 1934 – 43 // Slavic Review. Vol. 34. September 1975. № 3. P. 483–505.

(обратно)

263

Генрих Самойлович Люшков, комиссар ГБ 3-го ранга, полномочный представитель НКВД по Дальнему Востоку. 13 июня 1938 г. перебежал в Маньчжурии к японцам. Самый высокопоставленный советский перебежчик из числа сотрудников спецслужб. Перевезенный в Токио, Люшков активно сотрудничал с японской разведкой и пропагандистскими службами вплоть до 1945 г. Сообщил важные сведения о Большом терроре, в частности об ослаблении Красной армии в результате чисток, что побудило японское командование к новым военным авантюрам против СССР.

(обратно)

264

В Москве, где страх перед бонапартизмом не ослабевал, опасались мятежа Дальневосточной армии, в командовании которой оказалось столько предателей и шпионов; поэтому Сталин приказал разделить ее на три части: Забайкальский военный округ (командованию которого подчинялся Жуков), 1-ю и 2-ю особые краснознаменные армии.

(обратно)

265

В недавно опубликованной в Journal of Slavic Military Studies статье Хироаки Куромия из Индианского университета утверждает, что в период между 1927 и 1930 гг. Комацубара был завербован в Москве советскими органами госбезопасности. Указывая на странности в действиях генерала в ходе боев на Халхин-Голе, Куромия объясняет его поведение предательством. Но приводимые им примеры странностей не убедительны. Автор больше опирается на свои предположения и догадки, нежели на точные факты.

(обратно)

266

РГВА. Ф. 32113. Оп. 1. Д. 2. Л. 2, 3, 9.

(обратно)

267

В просьбе Фекленко, датированной 22 мая, на которую в тот же день Ворошилов ответил отказом, говорится, в частности, о переводе штаба корпуса из Улан-Батора в Тамцак-Булак. То есть Фекленко намеревался придать операции еще больший размах, чем предполагал Жуков.

(обратно)

268

Чуев Ф. Указ. соч. С. 298.

(обратно)

269

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: Воениздат, 1989. С. 156.

(обратно)

270

Телеграмма от 16 июня 1939 г., цитируемая в: Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 104.

(обратно)

271

Григоренко П. В подполье можно встретить только крыс. M.: Звенья, 1997.

(обратно)

272

Свидетельство К. Симонова в: Always a Journalist, Moscou: Progress Publishers, 1989. P. 201.

(обратно)

273

В изданной в 1933 г. 49-страничной брошюре «Как победить Советы» японский императорский Генеральный штаб давал совершенно стереотипное описание советского бойца и гражданина. И тот и другой – покорные рабы, слепые исполнители. Попав в трудное положение, они быстро теряются и впадают в своего рода ступор. Дух инициативы им практически абсолютно чужд.

(обратно)

274

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 66–67.

(обратно)

275

Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 118–120.

(обратно)

276

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 74.

(обратно)

277

Жуков дал такие цифры сил сторон на совещании высшего командного состава, состоявшемся 23–31 декабря 1940 г. Российский архив, ВОВ. Т. 1. С. 130–132.

(обратно)

278

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 73–74.

(обратно)

279

Цифры советских потерь взяты из вышедшей под редакцией генерал-полковника Кривошеева кн.: Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооруженных сил. М.: ОЛМА-Пресс, 2001. С. 179. Советская сторона утверждает, что японцы потеряли 61 000 человек. Данные японских потерь взяты нами из: Coox A.D. Nomonhan, Japan against Russia. 1939. Stanford University Press, 1985. P. 1123.

(обратно)

280

Следует отметить, что на переговорах, проходивших на месте боя между заместителем Жукова Потаповым и генерал-майором Фудзимото, Жуков проявил себя хорошим психологом и политиком. Он отправил Ворошилову телеграмму с просьбой немедленно произвести Потапова в комбриги, чтобы противнику не пришлось вести переговоры с командиром, который младше его по званию.

(обратно)

281

Соколов Б. Георгий Жуков. С. 155.

(обратно)

282

Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 142–143.

(обратно)

283

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 38–39.

(обратно)

284

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 175.

(обратно)

285

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 23.

(обратно)

286

В начале 1990-х гг. в архивах политбюро были обнаружены журналы учета посетителей кремлевского кабинета И.В. Сталина с 1924 по 1953 г. Эта находка, имеющая огромную важность для историков, была опубликована в 1994–1997 гг. с комментариями и примечаниями журналом «Исторический архив».

(обратно)

287

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 175.

(обратно)

288

Воротников основывается на рассказе своего друга Михайлова, командовавшего на Халхин-Голе дивизией. Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 232–233.

(обратно)

289

Сувениров О.Ф. Указ. соч. С. 532. РГВА Ф. 9. Оп. 39. Д. 88. Л. 86.

(обратно)

290

Benes E. Memoirs of Dr. Edvard Benes. Londres: Allen and Unwin, 1954. P. 138–139.

(обратно)

291

Микоян А. Так было. М.: Вагриус, 1999, гл. 30. http://militera.lib.ru/memo/ russian/mikoyan/04.html (16 января 2012).

(обратно)

292

Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть (Воспоминания). Кн. I. М.: ИИК «Московские новости», 1999. С. 267–268.

(обратно)

293

Anfilov V. Timochenko, in: Stalin’s Generals. P. 243.

(обратно)

294

Хрущев Н.С. Указ. соч. С. 267.

(обратно)

295

В частности, Сталин разрешил германским кораблям укрываться в Мурманском порту и позволил создать базу для подлодок неподалеку оттуда, в Западной Лице.

(обратно)

296

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. Т. 1. С. 276–277.

(обратно)

297

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 105.

(обратно)

298

Зимняя война, работа над ошибками, апрель – май 1940. Материалы комиссии Главного Военного Совета Красной Армии по обобщению опыта Финской кампании. С. 12.

(обратно)

299

Там же. С. 346.

(обратно)

300

Там же. С. 355–356.

(обратно)

301

Зимняя война, работа над ошибками, апрель – май 1940. Материалы комиссии Главного Военного Совета Красной Армии по обобщению опыта Финской кампании. С. 359–360.

(обратно)

302

Там же. С. 375.

(обратно)

303

Также Тимошенко пытался создать профессиональный унтер-офицерский корпус, подразделяемый на три уровня: младший сержант, сержант и старшина. В 1935 г. были введены персональные звания для офицерского состава – лейтенант, капитан, майор, полковник.

(обратно)

304

Проблема нехватки офицерских кадров еще больше усугубилась после окончательного перехода со смешанной (кадровой и территориально-милиционной) на полностью кадровую систему, проводившегося последовательно с 1936 г.

(обратно)

305

Новобранец В. Я предупреждал Сталина о войне. Записки военного разведчика. М.: Эксмо, 2009. http://www.vrazvedka.com/762_vr_book_memo.php (15 января 2012).

(обратно)

306

Saqartvelos Respublica. 1995. 22 июня. С. 3.

(обратно)

307

Anfilov V. Zhukov, in: Stalin’s Generals. P. 348.

(обратно)

308

С 1928 по 1941 г. Генеральный штаб разработал семь таких стратегических планов обороны европейской части СССР. Седьмой и последний подписан Жуковым. Пятый, разработанный под руководством Шапошникова и принятый в марте 1938 г., определял западную границу СССР как главный театр боевых действий, а Германский рейх как главного вероятного противника.

(обратно)

309

В это время начальником Оперативного управления был Ватутин, а его первым заместителем Маландин.

(обратно)

310

Баграмян И. Так начиналась война. M.: Воениздат, 1971. С. 10–19. http:// militera.lib.ru/memo/russian/bagramyan1/01.html (28 января 2012).

(обратно)

311

Светлишин Н. Крутые ступени судьбы. Жизнь и ратные подвиги маршала Г.К. Жукова. Хабаровск: Книжное издательство, 1992. С. 55–56; Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 88.

(обратно)

312

Naveh Sh. Op. cit. P. 266.

(обратно)

313

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. Т. 1. С. 323.

(обратно)

314

Там же. С. 291.

(обратно)

315

Там же. С. 324.

(обратно)

316

Русский архив: Великая Отечественная война. Т. 12 (1). M.: Терра, 1993. С. 131.

(обратно)

317

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 193.

(обратно)

318

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 99.

(обратно)

319

Жуков Г.К. Указ. соч. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 202.

(обратно)

320

Казаков М. Над картой былых сражений. М.: Воениздат. С. 58–59. http:// militera.lib.ru/memo/russian/kazakov_mi/02.html (2 июня 2012).

(обратно)

321

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 194.

(обратно)

322

Еременко А. В начале войны. M.: Наука, 1966. С. 34–37. http://militera.lib. ru/memo/russian/eremenko_ai_1/01.html (11 декабря 2011).

(обратно)

323

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 195.

(обратно)

324

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 169.

(обратно)

325

ВИЖ. 1990. № 5. С. 22.

(обратно)

326

Из неопубликованных воспоминаний Маршала Советского Союза Г.К. Жукова. 1941 год. В 2 кн. Кн. 2. М.: Международный фонд «Демократия». С. 501.

(обратно)

327

Цит. по: Куличкин С.П. Маршал Василевский // Золотой Лев. № 243.

(обратно)

328

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. P. 197.

(обратно)

329

Такая нагрузка ложилась на него как на начальника Генштаба и заместителя наркома обороны. Директива от 15 марта добавила к этому еще и ответственность за противовоздушную оборону страны, за военную связь, контроль за Академией Генштаба и снабжение горючим.

(обратно)

330

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 203.

(обратно)

331

В своих беседах с Ф. Чуевым (140 бесед с Молотовым. М.: Терра, 1991) Молотов критикует эту фразу Жукова: «Такое бессовестное дело. Попоследним дураком, так сказать. Все понимают, только я не понимаю ничего!» Молотов так разволновался, что начал заикаться (с заиканием он боролся всю жизнь).

(обратно)

332

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 217.

(обратно)

333

Там же. С. 218.

(обратно)

334

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 224.

(обратно)

335

В феврале 1941 г. из НКВД были выделены органы государственной безопасности (разведка, контрразведка, охрана правительства и др.), образовавшие Народный комиссариат государственной безопасности. В июле 1941 г. оба наркомата были вновь объединены в рамках НКВД и снова разделены в 1943 г.

(обратно)

336

В Германии советская разведка имела источники, занимавшие важное положение в государственых учреждениях рейха. Первый, лейтенант Шульце-Бой-зен (агентурный псевдоним «Старшина»), служил в штабе люфтваффе. Второй, Арвид Харнак (агентурный псевдоним «Корсиканец»), занимал высокий пост в Министерстве экономики в Берлине. Оба были разоблачены гестапо в 1942 г. и казнены.

(обратно)

337

Упреждающий удар наносится тогда, когда нападение противника считается неизбежным; он может быть нанесен даже до завершения необходимых военных мер. Упреждающий удар не намного опережает наступление противника, имея целью не дать ему завершить собственные приготовления к атаке.

(обратно)

338

Безыменский В.Л. O «Плане Жукова» от 15 мая 1941 года // Новая и новейшая история. № 3. 2000. С. 61 и далее.

(обратно)

339

Горьков Ю.А. Кремль. Ставка. Генштаб. Тверь, 1995. С. 61.

(обратно)

340

Гареев M.A. Неоднозначные страницы войны. М., 1995. С. 78 – 100.

(обратно)

341

ВИЖ. 1995. № 3. С. 41.

(обратно)

342

Безыменский Л. Указ. соч. С. 61 и далее.

(обратно)

343

ВИЖ. 1995. № 3. С. 41.

(обратно)

344

Архив Политбюро ЦК. Ф. 73. Оп. 2. Д. 3. Л. 30–44. Опубликовано на http://www.rkka.ru/memory/begin/main.htm. См. также: Горьков Ю. Указ. соч. С. 68. http://militera.lib.ru/research/gorkov2/04.html.

(обратно)

345

Цит. по: Двойных Л., Тархова Н. О чем докладывала военная разведка // Наука и жизнь. 1995. № 3. С. 5.

(обратно)

346

ЦАМО. Ф. 23. Оп. 7237. Д. 2. Л. 114–116.

(обратно)

347

B?cheler H. Hoepner. Herford: Mittler, 1980. P. 130.

(обратно)

348

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 241.

(обратно)

349

Харро Шульце-Бойзен («Старшина»).

(обратно)

350

Куманев Г.А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск: Русич, 2005. http:// militera.lib.ru/h/kymanev_ga2/index.html (6 февраля 2012). См. также: Чуев Ф. Указ. соч. С. 20, 4б.

(обратно)

351

ЦАМО. Ф. 48. Оп. 3408. Д. 14. Л. 425.

(обратно)

352

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 243.

(обратно)

353

Чухрай Г. Красная звезда. 1995. 19 сентября.

(обратно)

354

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 243–244.

(обратно)

355

The Diary of Georgi Dimitrov 1933–1949. I. Banac (ed.). Yale University Press, 2003. P. 165.

(обратно)

356

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 104–106.

(обратно)

357

Болдин И.В. Сорок пять дней в тылу врага // ВИЖ. 1961. № 4.

(обратно)

358

Численность советских войск, расположенных вдоль границ на глубину до 300 км, достигала 2,9 миллиона человек. Еще 2 миллиона были рассредоточены по всей стране. В наличии имелось 17 000 танков, из которых 1475 современных моделей (КВ-1 и T-34). Боевых самолетов насчитывалось от 8000 до 000, из них от 80 до 90 % устаревших.

(обратно)

359

Panzergruppe образца 1941 г. включала от 5 до 9 танковых или моторизованных дивизий, сведенных в 2 или 3 танковых корпуса. Полностью моторизованная, она насчитывала от 500 до 1000 танков и от 30 000 до 60 000 человек мотопехоты.

(обратно)

360

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 247.

(обратно)

361

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 248.

(обратно)

362

Там же. С. 280.

(обратно)

363

Там же. С. 248.

(обратно)

364

Аллилуева С. Только один год. http://www.belousenko.com/books/alliluyeva/ alliluyeva_one_year.htm.

(обратно)

365

Отмечено Димитровым. The Diary of Georgi Dimitrov 1933–1949. P. 166.

(обратно)

366

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 248.

(обратно)

367

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 248.

(обратно)

368

Там же. С. 249.

(обратно)

369

Микоян А. Указ. соч. Гл. 31. http://militera.lib.ru/memo/russian/mikoyan/04. html (18 января 2012).

(обратно)

370

Чуев Ф. Указ. соч. С. 26.

(обратно)

371

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 251.

(обратно)

372

Там же. С. 250.

(обратно)

373

Из директивы № 3: «Армиям Юго-Западного фронта. концентрическими ударами в общем направлении на Люблин силами 5 и 6А, не менее пяти мехкорпусов и всей авиации фронта, окружить и уничтожить группировку противника, наступающую на фронте Владимир-Волвшский, Крыстынополь, к исходу 26.6 овладеть районом Люблин».

(обратно)

374

Юго-Западный и Южный фронты имели на 22 июня 1,4 миллиона человек, 26 000 орудий и тяжелых минометов, 8000 танков и 4700 самолетов.

(обратно)

375

Гальдер Ф. Военный дневник (июнь 1941 г.  – сентябрь 1942 г.). М.: АСТ, Астрель; Владимир: ВКТ, 2010. С. 94.

(обратно)

376

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3412. Д. 440. Л. 2. Цит. по: Генеральный штаб. Документы и материалы. 1941 год // Русский архив ВОВ. Т. 23 (12-1). С. 44.

(обратно)

377

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 267–268.

(обратно)

378

Там же.

(обратно)

379

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408сс. Д. 3. Л. 293, 294. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

380

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 271.

(обратно)

381

Микоян А. Указ. соч. Гл. 31.

(обратно)

382

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 23. Л. 86. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

383

Там же. Д. 15. Л. 197. Цит. по: Генеральный штаб. Документы и материалы. 1941 год. Т. 23 (12-1). С. 67.

(обратно)

384

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 24. Л. 468. Цит. по: Генеральный штаб. Документы и материалы. 1941 год. Т. 23 (12-1). С. 76.

(обратно)

385

ЦАМО. Ф. 148a. Оп. 3763. Д. 111. Л. 10. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

386

Интервью, данное правнучке Рокоссовского // Российская газета. 2010. 18 марта.

(обратно)

387

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 250.

(обратно)

388

С 19 июля Сталин также занимал пост наркома обороны.

(обратно)

389

Erickson J. The Road to Berlin. Londres: Cassel, 2003. P. 41.

(обратно)

390

Кузнецов Н.Г. Накануне. М.: АСТ, Terra Fantastica, 2003. http://militera.lib. ru/memo/russian/kuznetsov-1/33.html.

(обратно)

391

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 272.

(обратно)

392

ЦАМО. Ф. 148a. Оп. 3763. Д. 102. Л. 1, 2. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941.

(обратно)

393

Там же. Д. 11. Л. 9. Цит. по: Там же.

(обратно)

394

Чуев Ф. Указ. соч. С. 26.

(обратно)

395

Гальдер Ф. Указ. соч. С. 105.

(обратно)

396

Линией Сталина называлась система укрепрайонов, возведенных на старой границе (существовшей до территориальных присоединений 1939–1940 гг.).

(обратно)

397

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 15. Л. 27. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

398

ЦАМО. Ф. 96a. Оп. 1711. Д. 1. Л. 24, 25. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

399

Там же. Ф. 4. Оп. 12. Д. 98. Л. 205–209. Цит. по: Там же.

(обратно)

400

Приказ № 00941.

(обратно)

401

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 23. Л. 353. Цит. по: Генеральный штаб. Документы и материалы. 1941 год. Т. 23 (12-1). С. 61.

(обратно)

402

Там же. Д. 4. Л. 47. Цит. по: Там же. С. 90.

(обратно)

403

Центр хранения современной документации. Д. У/5-6/11. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

404

ЦАМО. Ф. 96a. Оп. 1711. Д. 12. Л. 26. Цит. по: Там же.

(обратно)

405

Из неопубликованных воспоминаний Маршала Советского Союза Г.К. Жукова. РГВА. Ф. 41107. Оп. 1. Д. 4. Л. 1 – 58. Цит. по: 1941-й год. Кн. 2. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. С. 504.

(обратно)

406

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 286.

(обратно)

407

Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера. М.: Посев, 1993. С. 15.

(обратно)

408

ЦАМО. Ф. 219. Оп. 37549. Д. 1. Л. 23–25. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

409

Директива № 409 Ставки ВГК от 18 июля вновь пополнила Резервный фронт, включив в его состав 33-ю и 34-ю армии.

(обратно)

410

Центр хранения современной документации, Д. 4/5-6/11. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

411

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 299.

(обратно)

412

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 300.

(обратно)

413

Директива Ставки № 356 от 15 июля 1941 г.: «Для обеспечения стыка Западного и Юго-Западного направлений построить оборонительные рубежи: а) по р. Десна на фронте Почеп, Новгород-Северский, Чернигов; б) по р. Сож на фронте (иск.) Гомель, (иск.) Репки; в) на фронте Щорс, Чернигов». ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 4. Л. 43–45. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

414

РГВА. Ф. 41107. Оп. 1. Д. 54. Л. 57.

(обратно)

415

Светлишин Н. Крутые ступени судьбы. С. 68–69.

(обратно)

416

АПРФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. 3. Оп. 24. Д. 463. Л. 170–170 об.

(обратно)

417

ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 3408. Д. 4. Л. 40–42. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

418

Приказ № 99 Генерального штаба, подписанный Жуковым 6 июля, запрещал командующему Юго-Западным фронтом расформировывать моторизованные корпуса без разрешения Ставки. Поэтому представляется, что процесс расформирования в некоторых случаях являлся инициативой с мест. К сожалению, не существует специальных исследований, проясняющих данный очень важный момент.

(обратно)

419

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 303.

(обратно)

420

Бунин А. 170 тысяч километров с маршалом Жуковым. М., 2009. С. 25.

(обратно)

421

Этот момент подтверждает в своем «Военном дневнике» Гальдер: «Большие неприятности причиняет артиллерийский обстрел противника. Мы расходуем очень небольшое количество боеприпасов». Военный дневник, 3 августа 1941. С. 307.

(обратно)

422

ЦАМО. Ф. 816. Оп. 3120сс. Д. 1. Л. 22.

(обратно)

423

Conquest R. The Dragons of Expectation. Reality and Delusion in the Course of History. New York: W.W. Norton & Cie, 2006. P. 128.

(обратно)

424

Гальдер Ф. Указ. соч. 4 августа 1941. С. 255–256.

(обратно)

425

ЦАМО. Ф. 219. Оп. 679. Д. 3. Л. 17–21. Цит. по: Волкогонов Д. Сталин. Политический портрет. М.: Новости, 1992. С. 350.

(обратно)

426

Гальдер Ф. Указ. соч. 15 августа 1941. С. 300.

(обратно)

427

Frisch F., Jones W. Condemned to Live. Londres: Burd Street, 2000.

(обратно)

428

Гальдер Ф. 5 сентября 1941 г. С. 352.

(обратно)

429

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 306.

(обратно)

430

Бунин А. Указ. соч. С. 26.

(обратно)

431

ЦАМО. Ф. 148a. Оп. 3763. Д. 107. Л. 23, 24. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

432

Там же. Ф. 96a. Оп. 2011. Д. 5. Л. 68–70. Цит. по: Там же. С. 162.

(обратно)

433

Bock F. von. Das Kriegstagebuch. Ed. Gerbet K. Berlin: Herbig, 1995. S. 252.

(обратно)

434

Krivosheev G.F. Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century. Londres: Greenhill Books, Pennsylvania, Stackpole Books, 1997. P. 107.

(обратно)

435

ЦАМО. Ф. 96-A. P. 2011. Д. 5. Л. 28–30. Цит. по: Волкогонов Д. Сталин, гл. 8. http://militera.lib.ru/bio/volkogonov_dv/08.html (18 января 2012).

(обратно)

436

Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

437

Яковлев A. Цель жизни. 3-е изд. М.: Политиздат, 1973. С. 329.

(обратно)

438

Цит. по: Волкогонов Д. Указ. соч. Гл. 8. http://miUtera.lib.ru/bio/volkogonov_ dv/08.html (19 января 2012).

(обратно)

439

ЦАМО. Ф. 148a. Оп. 3763. Д. 96. Л. 18. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

440

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 309.

(обратно)

441

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 309.

(обратно)

442

Churchill W. The Grand Alliance. Boston: Houghton Mifflin, 1950. P. 462.

(обратно)

443

Weichs. Erinnerungen, in: H?rter J. Hitlers Heerfuhrer. 2-е изд. Munich: Oldenbourg, 2007. Note 81. S. 295.

(обратно)

444

ЦАМО. Ф. 96a. Оп. 2011. Д. 5. Л. 63, 64.

(обратно)

445

Блокада Ленинграда в документах рассекреченных архивов. M.; СПб.: Полигон, 2001. С. 31–34.

(обратно)

446

В: Карпов В. Маршал Жуков: его соратники и противники в дни войны и мира. М.: Воениздат, 1992. С. 339–340.

(обратно)

447

Свидетельство пилота одного из истребителей, А.П. Силантьева // ВИЖ. 1986. № 11. P. 62–66.

(обратно)

448

Гальдер Ф. Указ. соч. 5 сентября 1941. С. 352.

(обратно)

449

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 328–329.

(обратно)

450

Куманев Г.А. Рядом со Сталиным. М.: Былина, 1999. С. 297–298. См. также: ВИЖ. 1992. № 1. P. 77.

(обратно)

451

Указание Верховного главнокомандующего № 002204, 21 сентября 1941 г. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год.

(обратно)

452

Все эти цифры взяты из: Lomagin N. Soldiers at War: German Propaganda and Soviet Army Morale during the Battle of Leningrad, 1941 – 44. The Carl Beck Papers, in: Russian & East European Studies, № 1306.

(обратно)

453

Цит. по: Ломагин Н. Неизвестная блокада. Т. 1. СПб.: Нева. С. 145.

(обратно)

454

Директива Ставки № 001513, 1 сентября 1941. Цит. по: Ставка ВГК. Документы и материалы. 1941 год. С. 154.

(обратно)

455

Архив МО СССР. Ф. 96-А. Оп. 2011. Д. 5. Л. 122. Цит. по: Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 1. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 396.

(обратно)

456

H?rter J. Ein deutscher General an der Ostfront. Die Briefe und Tagebucher des Gotthard Heinrici 1941/42. Erfurt: Sutton Verlag, 2001. S. 93.

(обратно)

457

Дневник майора ГБ И.С. Шабалина. http://www.puteshestvie32.ru/content/ dnevnik. Полностью дневник Шабалина опубликован в: Отечественные записки. 2006. № 4.

(обратно)

458

Domarus M. Hitler. Reden 1932 bis 1945. Wiesbaden: R. Lowit, 1973. Vol. 4. P. 1757–1758.

(обратно)

459

Гроссман В.С. Годы войны. М.: Правда, 1989. С. 231.

(обратно)

460

Чухрай Г. Красная звезда. 1995. 19 сентября.

(обратно)

461

ВИЖ. 1995. № 3. С. 44.

(обратно)

462

Быстро С. В октябре 1957-го // Красная звезда. 1989. 21 мая. С. 4.

(обратно)

463

Чухрай Г. Там же.

(обратно)

464

Симонов К. Глазами человека моего поколения. M.: Правда, 1990. С. 308–309.

(обратно)

465

Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. М.: ОЛМА-Пресс, 2003. С. 381.

(обратно)

466

Яковлев А. Указ. соч. С. 263–264.

(обратно)

467

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 337.

(обратно)

468

Там же.

(обратно)

469

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 338–339.

(обратно)

470

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 340.

(обратно)

471

Бучин А. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

472

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 342.

(обратно)

473

Бучин А. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

474

Гудериан Г. Воспоминания немецкого генерала. М.: Центрполиграф, 2007. С. 104.

(обратно)

475

Светлишин Н. Указ. соч. С. 87.

(обратно)

476

Беседа с В. Песковым // Комсомольская правда. 1971. 2 декабря.

(обратно)

477

Чуев Ф. Солдаты империи. С. 221. http://militera.lib.m/bio/chuev_fi02/index. html (19 декабря 2011).

(обратно)

478

Жукова М.Г. Маршал Жуков. Москва в жизни и судьбе полководца. С. 318.

(обратно)

479

Kopelev L. No Jail for Thought. Londres: Martin Secker & Warburg Ltd., 1977. P. 29.

(обратно)

480

Бунин А. Указ. соч. С. 36.

(обратно)

481

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 46–47.

(обратно)

482

Гудериан Г. Указ. соч. С. 103.

(обратно)

483

Катуков М.Е. На острие главного удара. М.: Воениздат, 1974.

(обратно)

484

The Diary of Georgi Dimitrov 1933–1949. P. 199.

(обратно)

485

Интервью Леонида Млечина авторам, май 2011.

(обратно)

486

Там же.

(обратно)

487

Интервью Леонида Млечина авторам, май 2011.

(обратно)

488

Там же.

(обратно)

489

Бунин А. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

490

Беседа с авторами, сентябрь 2010. См.: Grandeur et misere de l’Armee rouge. P. 76.

(обратно)

491

The Diary of Georgi Dimitrov 1933–1949. P. 197.

(обратно)

492

Mikoian. Op. cit. P. 418–419. http://militera.lib.ru/memo/russian/mikoyan/ index.html (23 февраля 2012).

(обратно)

493

Яковлев А. Указ. соч. С. 284.

(обратно)

494

Симонов К. Указ. соч. С. 356–357.

(обратно)

495

B?cheler H.Op. cit. P. 154.

(обратно)

496

ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2513. Д. 83. Л. 513–514. Цит. по: Жуков в битве под Москвой. M.: Мосгорархив, 1994.

(обратно)

497

ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2511. Д. 24. Л. 19–20. Цит. по: Там же.

(обратно)

498

Там же. Оп. 2524. Д. 10. Л. 155. Цит. по: Там же.

(обратно)

499

Жукова М.Г. Маршал Жуков – мой отец. С. 102.

(обратно)

500

B?cheler H. Op. cit. P. 155.

(обратно)

501

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. C. 352.

(обратно)

502

Верт А. Россия в войне 1941–1945. М.: Прогресс, 1967. С. 167.

(обратно)

503

Сталин И.В. O Великой Отечественной войне Советского Союза. С. 19–26.

(обратно)

504

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 352.

(обратно)

505

ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2524. Д. 15. Л. 7. Цит. по: Жуков в битве под Москвой.

(обратно)

506

ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2511. Д. 219. Л. 303. Цит. по: Московская битва в хронике фактов. http://miUtera.lib.ru/ h/moskovskaya_bitva_v_khronike_faktov/07. html (18 декабря 2011).

(обратно)

507

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 353–354.

(обратно)

508

Там же. С. 353–354.

(обратно)

509

Рокоссовский К.К. Солдатский долг. М.: Вече, 2013. С. 82.

(обратно)

510

H?rter J.Hitlers Heerfuhrer. Op. cit. P. 308.

(обратно)

511

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 355.

(обратно)

512

Дневник Гальдера свидетельствует (17 ноября 1941. Op. cit. С. 448): «Командование 4-й армии докладывает, что вследствие больших успехов, достигнутых противником на ее правом фланге, оно вынуждено ввести в бой резервы, предназначавшиеся для намеченного на завтра наступления. В общем, перейти в наступление в районе между Москвой и Окой они не могут».

(обратно)

513

Гудериан Г. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

514

Чухрай Г. Красная звезда. 1996. 10 апреля.

(обратно)

515

B?cheler H. Op. cit. P. 159.

(обратно)

516

Reinhardt K. Die Wende vor Moskau. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1972. 163–165.

(обратно)

517

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 364.

(обратно)

518

Ортенберг Д. Наш современник. № 5. 1993. С. 8.

(обратно)

519

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

520

Белобородов А. Всегда в бою. М.: Воениздат, 1984. С. 86.

(обратно)

521

Там же.

(обратно)

522

Светлишин В. Указ. соч. С. 88—89.

(обратно)

523

Соколов Б. Рокоссовский. M.: Молодая гвардия, 2010. С. 129–132.

(обратно)

524

Bock. Op. cit. P. 334–335.

(обратно)

525

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. C. 359.

(обратно)

526

H?rter J. Hitlers Heerfuhrer. Op. cit. P. 311.

(обратно)

527

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 258–359.

(обратно)

528

ЦАМО. Ф. 16a. Оп. 947. Д. 36. Л. 70–72. Цит. по: Жуков в битве под Москвой.

(обратно)

529

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 359–362.

(обратно)

530

Белов П. За нами Москва. М.: Воениздат, 1963. С. 44. http://militera.lib.ru/ memo/russian/belov_pa/02.html (29 января 2012).

(обратно)

531

Бенедиктов И., Рыбин А. Рядом со Сталиным. М.: Алгоритм-Книга, 2010. С. 43–44.

(обратно)

532

Все эти технические детали почерпнуты из исследования, проведенного в 1942 г. Генеральным штабом Красной армии (Сборник материалов по изучению опыта войны, № 2).

(обратно)

533

Bock. Op. cit. P. 343.

(обратно)

534

Deck J. Der Weg der 1000 Toten. Karlsruhe: Badenia Verlag, 1978.

(обратно)

535

B?cheler H. Op. cit. P. 164.

(обратно)

536

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 81.

(обратно)

537

Meier-Welcker H. Aufzeichnungen eines Generalstabsoffiziers 1939–1942. Fribourg: Verlag Rombach, 1982. P. 149.

(обратно)

538

B?cheler H. Op. cit. P. 175.

(обратно)

539

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 368–369.

(обратно)

540

Василевский А. Дело всей жизни. М.: Политиздат, 1978. С. 178.

(обратно)

541

ЦАМО. Ф. 132-A. Оп. 2642. Д. 41. Л. 75–81. Цит. по: Сталин. Политический портрет. М.: Новости, 1992, гл. 9. http://militera.lib.ru/bio/volkogonov_dv/ index.html (20 марта 2012).

(обратно)

542

Кривошеев Г.Ф. Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооруженных сил. М.: ОЛМА-Пресс, 2001. С. 267–276.

(обратно)

543

Overmans R. Deutsche militarische Verluste im Zweiten Weltkrieg. Munich; Oldenbourg, 2004. P. 277.

(обратно)

544

ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2511. Д. 1025. Л. 20–21.

(обратно)

545

Там же. Оп. 2513. Д. 204. Л. 432–434.

(обратно)

546

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 375.

(обратно)

547

Там же. С. 376.

(обратно)

548

Nord H.Gr. Ia Kriegstagebuch. 13.2 – 12.3.42 // The Red Army 1918–1941: From Vanguard of World Revolution to US Ally. Londres – New York: Frank Cass, 2004.

(обратно)

549

Domarus. Op. cit. P. 1850.

(обратно)

550

Краснов В. С. 333.

(обратно)

551

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 374.

(обратно)

552

Полный протокол этой встречи был опубликован в: Коммунист. 1988. № 14.

(обратно)

553

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 378.

(обратно)

554

Там же.

(обратно)

555

Цит. Алексеем Исаевым в: Оболганный маршал Победы. М.: Яуза; Эксмо, 2012. С. 290–291.

(обратно)

556

Richthofen W. Kriegstagebuch // Bundesarchiv. № 671/9, принято в январе 1942.

(обратно)

557

H?rter J. Op. cit. 2001. P. 146 sq.

(обратно)

558

Александров И. Указ. соч. С. 165–166.

(обратно)

559

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 383.

(обратно)

560

Ziemke E.F. Operation «Kreml» // Parameters. Vol. IX. № 1. P. 72–83.

(обратно)

561

Василевский А. Указ. соч. С. 183–184.

(обратно)

562

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 385.

(обратно)

563

Там же. С. 383.

(обратно)

564

Жуков Г.К. Указ. соч. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. Т. 2. С. 61.

(обратно)

565

Цит. по: Gorlitz, W. Stalingrad. Paris: Fayard. P. 207.

(обратно)

566

Гальдер Ф. Указ. соч. С. 663.

(обратно)

567

Ziemke F.F., Bauer M.E. Moscow to Stalingrad. New York: Military Heritage Press, 1988. P. 405.

(обратно)

568

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 395.

(обратно)

569

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 395–396.

(обратно)

570

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 396.

(обратно)

571

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 232.

(обратно)

572

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 31.

(обратно)

573

Там же. С. 233.

(обратно)

574

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 400.

(обратно)

575

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 402.

(обратно)

576

Там же. С. 405.

(обратно)

577

Штеменко С.М. Генеральный штаб в годы войны. М.: Воениздат, 1989.

(обратно)

578

Еременко А.И. Сталинград. М., 1961.

(обратно)

579

Там же. С. 35–36.

(обратно)

580

ВИЖ. 1994. № 4. С. 10–12.

(обратно)

581

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 419.

(обратно)

582

№ 2889. 1942. 9 октября. 11H17. ЦАМО. Ф. 48a. Оп. 1161. Д. 6. Л. 259–264. Цит. по: Сталинградская битва. Т. 1. С. 705–707.

(обратно)

583

ВИЖ. № 10. 1965. С. 20.

(обратно)

584

Glantz D.M. Colossus Reborn. University Press of Kansas, 2005. P. 491.

(обратно)

585

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 420–421.

(обратно)

586

Чуйков В.И. Сражение века. М.: Советская Россия, 1975. С. 186.

(обратно)

587

Чуев Ф. Указ. соч. С. 247.

(обратно)

588

Приказ № 349 от 29 октября 1942 // ВИЖ. 1988. № 8. С. 49.

(обратно)

589

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 423–424.

(обратно)

590

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 425–426.

(обратно)

591

Гланц Д. Крупнейшее поражение Жукова. Катастрофа Красной армии в операции «Марс» 1942 г. М.: Астрель, 2005.

(обратно)

592

Гречко A.A. История Второй мировой войны. Т. 6. М.: Воениздат, 1976. С. 29–30.

(обратно)

593

Time. 1942. 14 december. № 24. P. 35–36.

(обратно)

594

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 443.

(обратно)

595

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 56.

(обратно)

596

Голованов А. Дальняя бомбардировочная. М.: Дента НБ, 2004. С. 271–272.

(обратно)

597

Интервью Нины Голиковой Ариадне Рокоссовской. http://www.rg.ru/2005/ 04/15/dom_marshalov.html (26 марта 2012).

(обратно)

598

Интервью Ю.А. Василевского Ариадне Рокоссовской. Российская газета – Неделя № 3696. 2005. 11 февраля. http://www.rg.ru/2005/02/11/polkovodci. html.

(обратно)

599

Бучин А. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

600

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 448.

(обратно)

601

Исаев С.И. Вехи фронтового пути. Хроника деятельности Маршала Советского Союза Г.К. Жукова в период Великой Отечественной войны 1941–1945 // ВИЖ. 1991. № 10. С. 22–34.

(обратно)

602

Бучин А. Указ. соч. С. 61.

(обратно)

603

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 167–170.

(обратно)

604

Бучин А. Указ. соч. С. 62–63.

(обратно)

605

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 456–458.

(обратно)

606

Голованов А. Указ. соч. С. 318–319.

(обратно)

607

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. Т. 2. С. 120.

(обратно)

608

Бучин А. Указ. соч. С. 67.

(обратно)

609

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 481.

(обратно)

610

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 167–170.

(обратно)

611

Бучин А. Указ. соч. С. 69–70.

(обратно)

612

Цит. полковником Эрнестом Ледерреем (Ernest Lederrey) в: La Defaite alle-mande a l’est. Les armees sovietiques en guerre de 1941 a 1945. Paris: Lavauzelle, 1951.

(обратно)

613

Архив ФСБ России. Ф. 14. Оп. 5. Д. 391. Л. 256–260.

(обратно)

614

ВИЖ. 1992. № 3. С. 30–32.

(обратно)

615

Василевский А. Указ. соч. С. 320.

(обратно)

616

Там же. С. 321.

(обратно)

617

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 504.

(обратно)

618

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 508.

(обратно)

619

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. Т. 2. С. 157.

(обратно)

620

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 282.

(обратно)

621

Манштейн Э. Утерянные победы. М.: ACT; СПб.: Terra Fantastica, 1999. С. 541.

(обратно)

622

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 144.

(обратно)

623

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 56–57.

(обратно)

624

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 524.

(обратно)

625

Там же. С. 526.

(обратно)

626

Василевский А. Указ. соч. С. 344–345.

(обратно)

627

Vormann N. von. Tscherkassy. Heidelberg: Scharnhorst Buchkameradschaft, 1954. P. 26.

(обратно)

628

Там же.

(обратно)

629

Конев И.С. Записки командующего фронтом 1943–1944. M.: Наука, 1972. С. 118.

(обратно)

630

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 539.

(обратно)

631

Конев И.С. Указ. соч. С. 122. Директива Ставки № 220021, ЦАМО. Ф. 148а. Оп. 3763. Д. 166. Л. 32–33. http://militera.lib.ru/memo/russian/konev/04.html (30 марта 2012). Конев цитирует документ, опубликованный в ВИЖ. 1969. № 2. С. 57.

(обратно)

632

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 538–539.

(обратно)

633

Конев И.С. Указ. соч. С. 118–119. http://militera.lib.ru/memo/russian/konev/ 04.html (6 апреля 2012).

(обратно)

634

Там же. (9 апреля 2012). Это сообщение было распространено 18 февраля 1944 г. Совинформбюро под № 6.

(обратно)

635

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 303.

(обратно)

636

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 301.

(обратно)

637

Указ об учреждении ордена Победы подписан 10 апреля 1944 г. Помимо Жукова, Василевского и Сталина в 1945 г. орден получили Конев, Рокоссовский, Малиновский, Толбухин, Говоров, Тимошенко и Антонов. В 1978 г. орденом Победы наградит себя Л.И. Брежнев; указ о его награждении будет отменен в 1989 г.

(обратно)

638

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 541.

(обратно)

639

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 545.

(обратно)

640

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 174.

(обратно)

641

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 558.

(обратно)

642

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 568.

(обратно)

643

Там же. С. 569.

(обратно)

644

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 579.

(обратно)

645

Там же.

(обратно)

646

Жуков Г.К.Указ. соч. Т. 2. М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 248–249.

(обратно)

647

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 284.

(обратно)

648

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 3. 10-е изд. С. 172.

(обратно)

649

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 285–286.

(обратно)

650

Istotchnik. 1996. № 2. С. 102–147.

(обратно)

651

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 286.

(обратно)

652

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 357.

(обратно)

653

Чухрай Г. Там же.

(обратно)

654

Цит. по: Churchill W. Op. cit. P. 278–279.

(обратно)

655

Ibid. P. 279.

(обратно)

656

Цифры в: Antipenko. In der Hauptrichtung. Berlin: Militarverlag der DDR,

(обратно)

657

1973. P. 218.

(обратно)

658

Боков Ф.Е. Весна победы. 2-е изд. М.: Мысль, 1985. С. 39.

(обратно)

659

Жуков явно намекает на вражду между двумя течениями польского движения Сопротивления: признававшей лондонское правительство Армией крайовой и групп, подчинявшихся прокоммунистическому Люблинскому комитету,  – Армией людовой. По данным германских спецслужб, на январь 1945 г. насчитывалось 20 «полков» первой и 8 – 10 «бригад» второй.

(обратно)

660

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 592–593.

(обратно)

661

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 219–220.

(обратно)

662

Русский архив. Приказы НКО СССР 1943–1945. Т. 13 (2–3). M., 1997. С. 337–338.

(обратно)

663

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 44.

(обратно)

664

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 46.

(обратно)

665

ЦАМО. Ф. 4. Оп. 11. Д. 78. Л. 421. Цит. по: Русский архив. Приказы НКО СССР 1943–1945. Т. 13 (2–3). M., 1997. С. 332.

(обратно)

666

РГАСПИ. Ф. 83. Оп. 1. Д. 29. Л. 99 – 107.

(обратно)

667

Боков Ф.Е. Указ. соч. С. 75. http://miUtera.lib.ru/memo/russian/bokov_fe/02. html (18 мая 2012).

(обратно)

668

Kempowski W. Das Echolot, Fuga furiosa. Munich: Btb Verlag, 2004. P. 230–231.

(обратно)

669

Tchouikov V. The Fall of Berlin. New York, Chicago, San Francisco: Holt, Rinehart and Winston, 1970. P. 103–104.

(обратно)

670

Ibid. P. 117.

(обратно)

671

Lopez J. Berlin. Les Offensives g?antes de l’Arm?e rouge. Vistule-Oder-Elbe. Paris: Economica, 2010.

(обратно)

672

Roberts G. Stalin’s War. From World War Two to Cold War. Yale University Press, 2006. P. 258–259.

(обратно)

673

По этому вопросу мы находим в «Воспоминаниях» Жукова (с. 609) отзвуки травмы, сказывавшейся на нескольких поколениях ленинистов: «Опыт войны показывает, что рисковать следует, но нельзя зарываться. В этом отношении очень показателен урок с наступлением Красной Армии на Варшаву в 1920 году, когда необеспеченное и неосмотрительное продвижение войск Красной Армии вперед привело вместо успеха к тяжелому поражению нашего Западного фронта».

(обратно)

674

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 224.

(обратно)

675

ВИЖ. 1988. № 1. С. 14–15.

(обратно)

676

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 608.

(обратно)

677

Duffy C. Red Storm on the Reich. Boston: Da Capo Press, 1993. P. 185.

(обратно)

678

Hinsley F.H. British Intelligence, цит. в примечании к: Mawdsley E. Thunder in the East, The Nazi-Soviet War 1941–1945. Londres: Hodder Arnold, 2007. P. 478.

(обратно)

679

Briefwechsel Stalins mit Churchill, Attlee, Roosevelt und Truman, 1941 – 45. Berlin-Est, 1961.

(обратно)

680

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 617.

(обратно)

681

Сдачи в плен станут особо массовыми между 1 и 16 апреля: союзники насчитают 755 753 пленных.

(обратно)

682

In: Seelower Hohen 1945. Mittler, Militargeschichtliches Forschungsamt, 1998; Erickson J. The Road to Berlin. P. 61.

(обратно)

683

In: Ziemke E.F. Stalingrad to Berlin. Honolulu, University Press of the Pacific, 1984. P. 469.

(обратно)

684

Miscamble W.D. From Roosevelt to Truman. Cambridge University Press, 2007. P. 78.

(обратно)

685

Frieser // Seelower H?hen 1945. P. 131.

(обратно)

686

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 623.

(обратно)

687

Детали сообщает Конев в своих воспоминаних (Конев И. Указ. соч. С. 514–515). Этот план, подписанный Монтгомери, возможно, добыли сотрудники советской миссии, аккредитованной при штабе Эйзенхауэра, очевидно не зная, что план отвергнут.

(обратно)

688

Конев И.С. Указ. соч. С. 515.

(обратно)

689

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 221.

(обратно)

690

Там же. С. 228.

(обратно)

691

Конев И.С. Указ. соч. С. 97–98.

(обратно)

692

Штеменко С.М. Указ. соч. С. 228.

(обратно)

693

В своих «Воспоминаниях» (1-е изд. С. 625) Жуков посчитал делом чести объяснить, что Конев ничего не предлагал Сталину, а тот ему приказал: «В случае упорного сопротивления противника на восточных подступах к Берлину и возможной задержки наступления 1-го Белорусского фронта 1-му Украинскому фронту быть готовым нанести удар танковыми армиями с юга на Берлин».

(обратно)

694

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 643.

(обратно)

695

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. Т. 3. С. 213.

(обратно)

696

Бабаджанян А.Х. Дороги победы. М.: Молодая гвардия, 1975. С. 264–265.

(обратно)

697

Бабаджанян А.Х. Указ. соч. С. 265.

(обратно)

698

Там же. С. 268.

(обратно)

699

Чуйков В.И. Конец Третьего рейха. М.: Советская Россия, 1973. С. 186.

(обратно)

700

В своих «Воспоминаниях» Жуков утверждает, что советовался с командующими армиями и получил их согласие. Немецкий историк Вильгельм Тек предполагает, что приказ отдал Сталин. В таком случае почему, когда Жуков писал свои мемуары, а это было уже после смерти Сталина, он не рассказал об этом? Кроме того, свидетельства Чуйкова, Катукова и Бабаджаняна сходятся в том, что это была инициатива Жукова.

(обратно)

701

Чуйков В.И. Указ. соч. С. 187–190.

(обратно)

702

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 640.

(обратно)

703

Там же. С. 641.

(обратно)

704

Кривошеев Г.Ф. Указ. соч. С. 307.

(обратно)

705

Ле Тиссье (Le Tissier) (Marshal Zhukov at the Oder. Stroud: Sutton Publishing, 2008. P. 240) полагает возможным, что Жуков потерял убитыми 70 000 человек, но не приводит в подтверждение своего предположения никаких доказательств.

(обратно)

706

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 640.

(обратно)

707

Ржешевский О.А. Последний штурм: Жуков или Конев. http://militera.lib. ru/research/rzheshevsky1/02.html

(обратно)

708

Бабаджанян А.X. Указ. соч. С. 248–249.

(обратно)

709

Гостони П. Битва за Берлин в воспоминаниях очевидцев. 1944–1945. М.: Центрполиграф, 2013. С. 238–239.

(обратно)

710

РФ. Ф. 233. Оп. 2307. Д. 193. Л. 139. Цит. по: Русский архив: Великая Отечественная. Т. 15 (4–5). Битва за Берлин (Красная Армия в поверженной Германии). М.: Терра, 1995. С. 104.

(обратно)

711

РФ. Ф. 236. Оп. 2712. Д. 346. Л. 152 // Русский архив… С. 164.

(обратно)

712

РФ. Ф. 233. Оп. 2307. Д. 193. Л. 159–161 // Русский архив… С. 116.

(обратно)

713

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 658.

(обратно)

714

Соколов Б.В. Указ. соч. С. 545.

(обратно)

715

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 662.

(обратно)

716

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 294–295.

(обратно)

717

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд. С. 663–664.

(обратно)

718

Жукова M.Г. Маршал Жуков – мой отец. С. 108–109.

(обратно)

719

Невежин В. «За Русский народ!» Прием в Кремле в честь командующих армиями 24 мая 1945 года // Наука и жизнь. 2005. № 5.

(обратно)

720

Речь Сталина на пленуме ЦК ВКП(б), 14 марта 1946 // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. II. Д. 1127. Л. 82.

(обратно)

721

Эйзенхауэр Д. Крестовый поход в Европу. Смоленск: Русич, 2000. С. 494.

(обратно)

722

Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 248.

(обратно)

723

Ra’anan G.D. International Policy Formation in the USSR. Factional «Debates» During the Zhdanovshchnina. Archon, 1984.

(обратно)

724

Коваль К.И. Последний свидетель. «Германская карта» в холодной войне. М.: РОССПЭН, 1997. С. 142.

(обратно)

725

Там же. С. 144.

(обратно)

726

Memoires du marechal Montgomery, vicomte d’Alamein, K. G. Paris: Plon, 1958. P. 367.

(обратно)

727

Константин Коваль утверждает, что 15 мая Жуков публично заявил, что знает, что будет принимать Парад Победы. Учитывая дату, он не мог услышать это известие лично от Сталина при их разговоре наедине, как сам маршал пишет в своих «Воспоминаниях». Жуков в который раз приукрасил историю, чтобы читатели думали, будто его личные встречи со Сталиным были более частыми и более доверительными, чем было на самом деле. Свидетельство Рокоссовского противоречит свидетельству Коваля, за исключением одного пункта: Сталин будто бы не рассматривал роль принимающего парад как личный подарок Жукову с целью отличить его.

(обратно)

728

Жуков Г.К. Указ. соч. 1-е изд.

(обратно)

729

Жуков Г.К. Указ. соч. 10-е изд. Т. 3. С. 305–306. (Фрагмент, вырезанный цензурой из ранних изданий.)

(обратно)

730

Полководцы. М.: Молодая гвардия, 1995. С. 305–306.

(обратно)

731

Бучин А. Указ. соч. С. 140.

(обратно)

732

Сопельняк Б. Смерть в рассрочку. М.: ОЛМА-Пресс, 2004.

(обратно)

733

Интервью Эры Жуковой. http://www.echo.msk.ru/programs/time/703214-echo (17 июня 2012).

(обратно)

734

Жукова M. Маршал Жуков – мой отец. С. 131.

(обратно)

735

Сопельняк Б. Указ. соч.

(обратно)

736

Власть и художественная интеллигенция. Документы. 1917–1953. М.: Демократия. С. 492.

(обратно)

737

Anfilov V. G.K. Joukov // Stalin’s Generals. С. 355.

(обратно)

738

ЦА ФСБ. Ф. 14 os. Оп. 1. Д. 15. Л. 39–45.

(обратно)

739

Георгий Жуков. Октябрьский пленум 1957. С. 641.

(обратно)

740

Eisenhower D.D. Op. cit. P. 486.

(обратно)

741

ЦАМО РФ. Ф. 3. Оп. 11556. Д. 18. Л. 206–207 // Русский архив: Великая Отечественная. Т. 15 (4–5). Битва за Берлин (Красная армия в поверженной Германии). С. 448.

(обратно)

742

Цит. по: Краснов В. Жуков, маршал великой империи. С. 448–449.

(обратно)

743

Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2011. С. 28.

(обратно)

744

Gorlizki Y, Khlevniuk O. Stalin and his Circle // Suny R. (ed.). The Cambridge History of Russia. Vol. III. Cambridge. Cambridge University Press, 2006.

(обратно)

745

Горлицкий Й., Хлевнюк О. Указ. соч.

(обратно)

746

Виктор Абакумов (1908–1954) с 1943 по 1946 г. возглавлял военную контрразведку Смерш, затем, с 1946 по 1951 г., был министром государственной безопасности. В декабре 1951 г. он был арестован по приказу Сталина. Преданный суду по требованию Хрущева за организацию «ленинградского дела», последней кровавой чистки партийного аппарата, он был расстрелян 18 декабря 1954 г.

(обратно)

747

Микоян С. Указ. соч. С. 134.

(обратно)

748

Жуков Г.К. После Сталина. http://www.avs75.ru/article-313.html.

(обратно)

749

С 1945 г. Сталин с удовольствием носил маршальский мундир с пятью золотыми пуговицами, погонами, с золотой вышивкой на рукавах и воротнике.

(обратно)

750

Светлишин Н. Указ. соч. С. 225–229.

(обратно)

751

Симонов К. Указ. соч. С. 329–331.

(обратно)

752

Конев И. Указ. соч. С. 457–460 (для издания 2003. С. 587–594).

(обратно)

753

Михеенков С. Конев – солдатский маршал. М.: Молодая гвардия, 2013. С. 501.

(обратно)

754

Георгий Жуков. Октябрьский пленум. С. 641.

(обратно)

755

АПРФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. 45. Оп. 1. Д. 422. Л. 202–206 // ВИЖ. 1993. № 5.

(обратно)

756

Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 21.

(обратно)

757

Бучин А. Указ. соч. 130.

(обратно)

758

Свидетельство Анатолия Генатулина // Grandeur et misere de l’Armee rouge. P. 128.

(обратно)

759

Военные архивы России. М.: Военные архивы России, 1993. С. 184.

(обратно)

760

Там же. С. 188.

(обратно)

761

АПРФ (Архив Президента). Ф. 3. Оп. 58. Д. 304. Л. 208 // Октябрьский пленум 1957. С. 19–20.

(обратно)

762

АПРФ. Л. 211–212 // Октябрьский пленум 1957. С. 20–21.

(обратно)

763

Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 54.

(обратно)

764

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1065. Л. 44–45 // Октябрьский пленум 1957. С. 22.

(обратно)

765

Военные архивы России. С. 190.

(обратно)

766

Интервью Эры Жуковой Ариадне Рокоссовской. http://www.rg.ru/2010/ 03/18/jukov. html.

(обратно)

767

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 281–282.

(обратно)

768

Военные архивы России. С. 197–207.

(обратно)

769

Там же. С. 207.

(обратно)

770

Млечин Л. Тайна могилы на Донском кладбище. http://www.vmdaily.ru/ article/11796.html (17 июля 2012) // Вечерняя Москва. 2005. 7 июня.

(обратно)

771

Военные архивы России. Вып. 1. 1993. С. 241–244.

(обратно)

772

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2198. Л. 28–29 // Октябрьский пленум. 1957. С. 22–23.

(обратно)

773

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 124.

(обратно)

774

АЦ ФСБ (Центральный архив ФСБ). Ф. 4-ос. Оп. 6. Д. 18. Л. 391–394.

(обратно)

775

«Георгий, ты это хорошо знаешь. Наоборот, все, Г[еоргий] Максимилианович], и Молот[ов] хорошо должны знать, что Жук[ов], когда сняли с Генер[ального] штаб[а], по [наущению?] Мехлиса, ведь его положение было очень опасным. Мы вместе с вами уговорили назначить его команд[ующим] Резервным] фронтом». АПРФ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 463. Л. 163 // Лаврентий Берия: Документы. 1953 / Под ред. А.Н. Яковлева. М.: Демократия, 1999. С. 407.

(обратно)

776

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 322.

(обратно)

777

Там же. С. 323.

(обратно)

778

Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 70.

(обратно)

779

Свидетельство, полученное авторами в 2010 г. и включенное в: Grandeur et mis?re de l’Arm?e rouge. T?moignages in?dits 1941–1945. P. 94–95.

(обратно)

780

Симонов К. Указ. соч. С. 253–254.

(обратно)

781

В 1952 г. Сталин заменил старое политбюро новым Президиумом Центрального комитета из 25 членов и 11 кандидатов в члены. Эту новую конструкцию он увенчал «Бюро Президиума» из 9 членов, в число которых не включил Молотова и Микояна.

(обратно)

782

«Человеку, имевшему двойной недостаток – быть грузином и шефом тайной полиции, невозможно было открыто претендовать на наследство вождя. Берии более, чем любому другому претенденту на это наследство, требовалось на некоторое время укрыться за защитительным щитом „коллективного руководства“,  – писал Бертрам Вольф перед арестом Берии (Foreign Affairs. № 4. 1953. Июль). В интервью, данном в 1990 г. одной российской газете, вдова Берии подтвердила это мнение: «Он был человеком практичным и понимал, что грузин не сможет прийти к власти после смерти Сталина. Поэтому ему нужно было сблизиться с кем-то, кем он мог бы прикрыться, с кем-то вроде Маленкова» (Knight А. Berm. Paris: Aubier, 1994. P. 273).

(обратно)

783

Стенограмма Октябрьского 1957 пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 623.

(обратно)

784

Аджубей А. Те десять лет. M.: Советская Россия, 1989. С. 278. http://www. imwerden.info/belousenko/books/adjubey/adjubey_10_years.htm (5 августа 2012).

(обратно)

785

ВИЖ. 1992. № 1. С. 79.

(обратно)

786

Гроссман В. Все течет. http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/techet.txt.

(обратно)

787

Реабилитация, как это было. M.: Демократия, 2003. Т. 1. С. 15–53.

(обратно)

788

Лаврентий Берия. 1953. Документы. С. 17–53.

(обратно)

789

Симонов К. Указ. соч. С. 272.

(обратно)

790

Аксютин Ю. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953–1964 гг. М.: РОССПЭН, 2010. С. 46.

(обратно)

791

В. П. Семин – начальник управления в Министерстве радиопромышленности, земляк Жукова. Поддерживал с маршалом дружеские отношения.

(обратно)

792

Александров И. Указ. соч. Т. 2. С. 45–46.

(обратно)

793

Такова версия, данная в 1957 г. Маленковым, она совпадает с версиями Хрущева и Москаленко. См.: Молотов, Маленков, Каганович, 1957. Стенограмма Июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 49.

(обратно)

794

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 324.

(обратно)

795

См. взвешенное суждение по этому вопросу Дэвида Холлоуэя: David Holloway. Stalin and the Bomb. Yale University Press, 1994.

(обратно)

796

Светлишин Н. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

797

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 89–90.

(обратно)

798

Октябрьский пленум. С. 29–30.

(обратно)

799

АПРФ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 339. Л. 43–44 // Стенограмма Октябрьского пленума. С. 81; АПРФ. Ф. 3. Оп. 30. Д. 295. Л. 90–92 // Там же. С. 88–89.

(обратно)

800

Стенограмма Октябрьского 1957 пленума. С. 82–86.

(обратно)

801

Стенограмма Октябрьского 1957 пленума. С. 172–173.

(обратно)

802

Khrouchtchev. Souvenirs. Paris: Robert Laffont, 1971. P. 378.

(обратно)

803

Карпов В. Указ. соч. С. 199.

(обратно)

804

Memorandum of the Conversation at the President’s Luncheon, President’s Villa Geneva, July 20, 1955. Foreign Relations of the United States, 1955–1957. Vol. 5. P. 412–413.

(обратно)

805

Bohlen Ch. Witness to History 1929–1969. Londres: Weidenfeld and Nicolson, 1973. P. 385.

(обратно)

806

Ibid.

(обратно)

807

Ibid. P. 382–383.

(обратно)

808

Вишневская Г. Галина. М.: Вагриус, 2007. С. 88–89.

(обратно)

809

Текст проекта выступления Жукова // Стенограмма Октябрьского пленума. С. 137–147.

(обратно)

810

Летом 2012 г. сын А.И. Микояна, Степан, любезно предоставил авторам данной работы неизданные записки своего отца относительно встреч в Варшаве 19 октября 1956 г. и в Москве, вечером того же дня.

(обратно)

811

Записка Г.К. Жукова в ЦК КПСС, 6 июня 1955 г. // Стенограмма Октябрьского пленума. С. 32–34.

(обратно)

812

Генерал Малинин, заместитель начальника Генерального штаба и преданный Жукову человек, обнаружил в ходе инспекции, проведенной в июне 1956 г., что не существует никакого плана борьбы с мятежом в Венгрии. Он доложил об этом Жукову, который среагировал немедленно. План «Волна» был подписан Жуковым 20 июля. ЦАМО. Ф. 32. Оп. 701291. Д. 15. Л. 1.130-1.

(обратно)

813

В Познани действовали польские части. Советские войска не вмешивались.

(обратно)

814

По оценкам Чарльза Гати (Charles Gati) // Failed Illusions. Moscow, Washington, Budapest and the 1956 hungarian Revolution. Stanford University Press, 2006. P. 3.

(обратно)

815

Советский Союз и венгерский кризис 1956 г. М.: РОССПЭН, 1998. С. 433–439.

(обратно)

816

Там же. С. 438.

(обратно)

817

Советский Союз и венгерский кризис 1956 г. М.: РОССПЭН, 1998. С. 459.

(обратно)

818

Советский Союз и венгерский кризис 1956 г. М.: РОССПЭН, 1998. С. 484.

(обратно)

819

Там же. С. 496.

(обратно)

820

27 октября был создан Военно-революционный совет во главе с Палом Малетером и Белой Кирали. Задачей этого органа являлась защита правительства Надя силами Венгерской народной армии.

(обратно)

821

Gy?rkei J., Horvath M. 1956. Soviet Military Intervention in Hungary. Budapest: CEUP, 1999. P. 73.

(обратно)

822

Цит. по: Gobarev V. in: Khrushchev and the Military: historical and psychological analyses // The Journal of Slavic Military Studies. 1998. 11:3. P. 128–144.

(обратно)

823

Gy?rkei J., Horvath M. Op. cit. P. 236.

(обратно)

824

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 2. С. 72.

(обратно)

825

Правда. 1954. 12 марта.

(обратно)

826

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 2. С. 77.

(обратно)

827

См.: Superpower under pressure. Aage S., Jensen F.P. Parallel History Project on NATO and the Warsaw Pact. 2003. Decembre.

(обратно)

828

Речь, произнесенная в Восточном Берлине, явно была призвана успокоить командование советских войск в ГДР, встревоженное созданием бундесвера и появлением в Западной Европе американского тактического ядерного оружия. Отсюда явные логические неувязки в представленной Жуковым схеме: как советские войска могли держаться сорок шесть часов под ударами американской авиации и/или ядерного оружия?

(обратно)

829

Октябрьский пленум. С. 115–116.

(обратно)

830

В этой речи, которая должна была быть произнесена в мае 1956 г., Жуков критиковал официальную советскую позицию по отношению к западным военным теориям, считавшимся «буржуазными». «Эти теории интересны,  – написал он,  – и их следует публиковать».

(обратно)

831

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Документы. С. 243.

(обратно)

832

Это колебание можно толковать так: Жуков был сторонником упразднения поста первого секретаря партии, занимаемого Хрущевым и дававшего чрезмерную власть партаппарату. Также можно предположить, что он благожелательно относился к возможности уменьшения роли партии и усиления роли правительства. С другой стороны, он не хотел ставить под вопрос начатую Хрущевым десталинизацию. Для него было физически и психологически невозможно помогать людям, убивавшим Красную армию в 1937–1938 гг. То, что он выбрал Хрущева, делает честь его моральным качествам и политическому чутью, хотя лично для него этот выбор окажется фатальным всего четыре месяца спустя.

(обратно)

833

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Документы. С. 153.

(обратно)

834

Там же. С. 35.

(обратно)

835

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Документы. С. 38.

(обратно)

836

Там же. С. 39.

(обратно)

837

Там же. С. 32, 86, 138, 207, 282.

(обратно)

838

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Документы. С. 178.

(обратно)

839

Там же. С. 181.

(обратно)

840

Пихоя Р. Москва, Кремль, власть, 40 лет после войны. M.: АСТ, 2007. С. 361.

(обратно)

841

Светлишин Н. Указ. соч. С. 244.

(обратно)

842

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 325.

(обратно)

843

Там же.

(обратно)

844

Там же.

(обратно)

845

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 115.

(обратно)

846

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 216.

(обратно)

847

Там же. С. 216–217.

(обратно)

848

Там же. С. 260.

(обратно)

849

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 162–163.

(обратно)

850

Известия. 2006. 1 декабря. http://www.izvestia.ru/hystory/article-3098938 (20 декабря 2012).

(обратно)

851

Интервью С.П. Маркова «Красной звезде», 30 ноября 1996 г.

(обратно)

852

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 238, 259.

(обратно)

853

Там же. С. 226.

(обратно)

854

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 334.

(обратно)

855

Там же. С. 335. Чуйков добавил, что Курасов был недостаточно квалифицирован для такой работы. Это неправда. Курасов в прошлом был командующим 4-й ударной армией и бывшим начальником Военной академии.

(обратно)

856

Хрущев Н.С. Указ. соч. С. 88.

(обратно)

857

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 414.

(обратно)

858

Желтов, Бирюзов, Горшков, Лучинский, Соколовский, Тимошенко, Конев, Еременко, Батов, Торик, Чуйков, Захаров, Рокоссовский, Малиновский, Александров и Казаков.

(обратно)

859

Стенограмма Октябрьского пленума. С. 246.

(обратно)

860

Красная звезда. 1996. 30 ноября.

(обратно)

861

В числе обвинений по этому пункту, выдвинутых против маршала, были такие: Жуков запретил начальнику ГлавПУРа приезжать в войска без его разрешения; а маршалам – обращаться, минуя его, в Центральный комитет. Он превратил Военные советы (в которых заседали офицеры-политработники) в чисто консультативные органы. В присутствии Баграмяна и Малиновского он говорил, что, если бы политработникам отпустить рыжие бороды и дать сабли, они бы перерезали всех командиров. Он ни разу не созывал Высший военный совет, созданный специально для того, чтобы уравновесить влияние министра обороны. Также ЦК был шокирован приказом № 0090 «о дисциплине в армии», в котором Жуков запрещал политработникам любую критику командиров на партсобраниях. Те же из них, кто нарушит данный приказ, подлежали наказанию и увольнению из армии. На флоте Жуков упразднил треть политических должностей и наполовину сократил количество офицеров-политработников.

(обратно)

862

Красная звезда. 1957. 21 ноября. С. 1.

(обратно)

863

Хрущев Н.С. Воспоминания. М.: Вагриус, 1997. С. 463.

(обратно)

864

Маршал Жуков, каким мы его помним. С. 135—136.

(обратно)

865

Карпов В. Указ. соч. С. 312.

(обратно)

866

Независимое военное обозрение. 2008. 18 января. «Он соперничал в славе с самим Жуковым». http://nvo.ng.ru/notes/2008-01-18/8_konev.html (29 сентября 2012).

(обратно)

867

Октябрьский пленум. С. 489.

(обратно)

868

Аджубей А. Указ. соч. С. 278. http://www.imwerden.info/belousenko/books/ adjubey/adjubey_10_years. htm (5 сентября 2010).

(обратно)

869

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 2. С. 117. См. также: Жукова М.Г. Маршал Жуков. Москва в жизни и судьбе полководца. С. 366, 386.

(обратно)

870

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 2. С. 117.

(обратно)

871

Светлишин Н. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

872

Никоноров А.В. Указ. соч. Т. 2. С. 116.

(обратно)

873

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 302–303.

(обратно)

874

Александров И. Указ. соч. Т. 1. С. 324.

(обратно)

875

Цит. по: Жукова М.Г. Маршал Жуков. Москва в жизни и судьбе полководца. С. 369.

(обратно)

876

Александров И. Указ. соч. С. 326.

(обратно)

877

Октябрьский пленум. С. 521–522.

(обратно)

878

См., в частности, интервью Георгия Алексеева, лечащего врача Жукова // Медицинская газета. 1995. № 34. С. 24.

(обратно)

879

По свидетельству А. Миркиной // Огонек. 1988. № 19. С. 20.

(обратно)

880

Интервью с Ольгой Васильевной Шныренковой // Медицинская газета. 1990. 1 мая. С. 4. См. также: The Journal of Kampo, Acupuncture and Integrative Medecine, спец. выпуск. 2010. Февраль. С. 8.

(обратно)

881

Так, в числе других членов Президиума Косыгин проголосовал за постановление, выносившее Жукову предупреждение и допускавшее, в случае необходимости, его арест.

(обратно)

882

Карпов В. Указ. соч. С. 314–315.

(обратно)

883

Там же. С. 313–314.

(обратно)

884

Интервью Эры и Эллы Жуковых // Комсомольская правда. 1996. 7 июня. С. 4–5.

(обратно)

885

«В космическое пространство вылетают миллиарды. На полет Гагарина израсходовали около 4 млрд руб. Никто ни разу не задал вопроса, во что обходятся все эти приемы, все эти поездки, приезды к нам гостей и прочее. Жене Бидо сделали соболью шубу, я видел. Жене другого члена делегации был подарен бриллиантовый набор, в котором находилась бриллиантовая брошь в 12 карат. Это все сейчас доходит до широких масс людей. У Сталина было много нехороших черт, но в небережливости государственной копейки его никто не сможет упрекнуть. Приемов он не так много сделал, подарки он никому не давал, кроме автографа на книге…»

(обратно)

886

27 июля 1959 г. Совет министров принял постановление о пенсиях для военнослужащих, согласно которому она начислялась только после 40 лет. Это решение стало одним из элементов подготовки к резкому сокращению численности армии, решение о котором Верховный Совет СССР примет в январе 1960 г. Из армии было уволено 1,2 млн человек, в т. ч. 250 000 офицеров. Многим из этих людей не было сорока, и поэтому они не могли претендовать на пенсию. Решение о пенсиях вызвало взрыв возмущения.

(обратно)

887

Военные архивы России. С. 226.

(обратно)

888

Октябрьский пленум. С. 493–494.

(обратно)

889

Там же. С. 494.

(обратно)

890

РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 948. Л. 8. Цит. по: Октябрьский пленум. С. 494.

(обратно)

891

Октябрьский пленум. С. 613.

(обратно)

892

Карпов В. Указ. соч. С. 352.

(обратно)

893

Октябрьский пленум. С. 538–539.

(обратно)

894

Дубин Б. Россия нулевых: политическая культура, историческая память, повседневная жизнь. М.: РОССПЭН, 2011. С. 59–60.

(обратно)

895

http://fr.wikipedia.org/wiki/Opera_Mundi (6 septembre 2012).

(обратно)

896

Огонек. 1988. № 17. С. 12.

(обратно)

897

Пихоя Р. Указ. соч. С. 526.

(обратно)

898

Октябрьский пленум. С. 554–555.

(обратно)

899

Записка отделов ЦК от 20 июня 1968 г., советующая разрешить публикацию мемуаров Жукова и возлагающая на КГБ обязанность проверить, действительно ли рукопись мемуаров попала в Великобританию.

(обратно)

900

Председатель КГБ Андропов провел расследование, результаты которого доложил ЦК. Оказалось, что в издательстве АПН не соблюдались элементарные нормы секретности, для редактирования, перепечатки и перевода текста рукописи на иностранные языки привлекалось более 40 человек, в результате чего большое количество различных глав из отдельных экземпляров рукописи утеряны // Октябрьский пленум. С. 557.

(обратно)

901

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 31. Л. 150–152 // Там же. С. 551–552.

(обратно)

902

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 327.

(обратно)

903

Там же. С. 328.

(обратно)

904

Там же. С. 314.

(обратно)

905

Маршал Жуков, полководец и человек. Т. 1. С. 26.

(обратно)

906

Огонек. 1988. № 19. С. 19.

(обратно)

907

Жукова М.Г. Георгий Жуков. С. 296.

(обратно)

908

Там же. С. 330.

(обратно)

909

Там же.

(обратно)

910

Цит. по: Дайнес. Указ. соч. С. 520.

(обратно)

911

Стихотворение заканчивается аллюзией на стихотворение Гавриила Державина «Снегирь», написанное в 1800 г. на смерть Александра Суворова, величайшего полководца в русской истории, наряду с Жуковым.

(обратно)

912

Volkov S. Conversations avec Joseph Brodsky. Paris: Anatolia/editions du Rocher, 2003. P. 87.

(обратно)

913

Куманев Г. Рядом со Сталиным. Смоленск: Русич, 2001. С. 184.

(обратно)

914

14-е изд. (не отредактированное), 2010. Совокупный тираж с 1969 г. составил более 7 млн экземпляров, включая перевод на 18 языков.

(обратно)

915

Интервью, взятое авторами у директора «Левада Центра» социолога Льва Гудкова.

(обратно)

916

Во всех опросах общественного мнения начиная с конца 1980-х гг. Жуков входил в десятку самых великих деятелей русской истории всех времен. Между 1989 и 2012 гг. он занимал шестое или седьмое место, уступая Сталину, Ленину, Петру Великому, Пушкину и Путину (в опросах 2000-х гг.). В двух опросах его опередил другой великий русский полководец – Суворов. Авторы благодарны Льву Гудкову за любезно предоставленные им данные.

(обратно)

917

Интервью Льва Гудкова авторам.

(обратно)

918

Гудков Л. Память о войне и массовая идентичность россиян. Материалы к Международному форуму «60-летие окончания Второй мировой войны».

(обратно)

919

Литературная газета. 1995. 3 марта (№ 9). С. 2.

(обратно)

920

Гудков Л. Указ. соч.

(обратно)

921

Дубин Б. Указ. соч. С. 119.

(обратно)

922

Интервью Б. Дубина авторам, записанное 8 октября 2012 г.

(обратно)

923

Цит. по: Дубин Б. Указ. соч. С. 66.

(обратно)

924

Eisenhower. Op. cit. P. 509.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая От царя к Сталину

  Глава 1 Дядя Миша, или роман о детстве. 1896-1914

    Жуковы: одной ногой уже вне крестьянского мира

    Сельская школа, запоздалая культурная революция царизма

    Идеальное детство… для советской пропаганды

    Неправдоподобно злой дядя

    Суровый юноша в суровом мире

    Война!

    Молодой человек, не рвущийся идти воевать

  Глава 2 Драгун на войне и в революции. 1915-1917

    Тяжкая доля солдата-мужика

    В унтер-офицерской школе

    Лебединая песня русской императорской армии

    Отправка на фронт

    Русская армия устала от войны

    Революция 1917 года: унтер-офицер Жуков не участвует

    Единственная программа: вернуться домой!

  Глава 3 «Пролетарий, на коня!». 1918-1922

    Относительно позднее вступление в ряды Красной армии

    Армия нового типа

    Кавалерист, засидевшийся в казарме

    Решающий момент: вступление в партию

    В боях с казаками

    На кавалерийских курсах

    В борьбе с повстанцами Тамбовщины

    Гражданская война в России – экстремальный опыт

  Глава 4 Школа командира. 1923-1928

    «Дорогу красным командирам!»

    Командир полка в Белоруссии

    В высшей кавалерийской школе

    Невозможность создания профессионального офицерского корпуса

    Личная жизнь красного командира в сталинское время

  Глава 5 Открытие оперативного искусства. 1929-1936

    Четыре человека, сыгравшие главную роль в возвышении Жукова

    Портрет Жукова в группе

    Тухачевский: в тени великана

    Командир кавалерийской дивизии

    Встреча с одним необщительным и гениальным евреем

    Большие маневры в Белоруссии

  Глава 6 Большой террор. 1937-1938

    Днем и ночью по лезвию бритвы

    Допрос в вагоне

    Знает ли Сталин, что происходит?

    Доносчики и счастливчики

    Чистки как скоростной карьерный лифт

    Упадок Красной армии

  Глава 7 Сокрушительный удар в Монголии. 1939

    Дальний Восток: забота № 1 для Сталина

    Пылающая и нестабильная граница

    Халхин-Гол – полигон для отработки глубокого боя

    Строгий, требовательный командир… под строгим надзором

    Японцы атакуют первыми

    Первая операция под командованием Жукова

    Известность на следующий день после победы

  Глава 8 Последняя возможность реформы Красной армии. 1940

    Сталин сбит с толку, Красная армия унижена

    Реформы Тимошенко: слишком мало, слишком поздно

    Чего хочет Гитлер?

    Совещание упущенных возможностей

  Глава 9 В военном руководстве накануне катастрофы. 1941

    Начальник Генерального штаба вопреки своему желанию

    МП-41 – чисто теоретический план войны

    История об упреждающем ударе

    Процесс самодезинформации

    «Я не чувствовал себя умнее Сталина»

Часть вторая Великая Отечественная война

  Глава 10 Вторжение

    Долгие колебания Сталина

    План МП-41 применен на практике!

    Жуков пытается возводить плотины

    Сталин не впадал в прострацию

  Глава 11 Жуков снят с должности, Красная армия выкошена

    Жуков пользуется колебаниями немцев под Смоленском

    Снятие с должности, ставшее освобождением

    Организационное завещание Жукова

  Глава 12 Возвращение на фронт. От Ельни до Ленинграда

    Первая победа Красной армии

    Киев – грандиозная катастрофа

    Пожарный Ленинграда

    Жуков – организатор

    Безжалостные репрессии

  Глава 13 Октябрьской ночью

    Возвращение в Москву

    Ночные блуждания по прорванному фронту

    Лида – «вторая жена»

    Безумная паника в Москве

    Немецкое наступление начало пробуксовывать

    Парад на Красной площади

  Глава 14 Спаситель Москвы

    Жуков докладывает в Кремль: «Противник истощен!»

    Продержаться еще пять дней

    Немецкое наступление остановилось из-за истощения сил

    Историческое контрнаступление

    На первой полосе «Правды»

  Глава 15 Против сталинской мегаломании. Январь-июль 1942

    Патологический оптимизм Сталина

    Неудача под Вязьмой

    Самоубийство Ефремова

    Итог битвы за Москву

    Что делать в 1942 году? Четвертая крупная ошибка Сталина

    Весна поражений

    Удары в центре: вторая битва за Ржев

  Глава 16 От триумфа «Урана» к катастрофе «Марса»

    На Сталинградском фронте

    Хрестоматийная сцена… выдуманная от начала до конца

    Жуков и Василевский – отцы «Урана»

    «Марс», или Как спрятать катастрофу

  Глава 17 Маршал Советского Союза

    Возвращение в Ленинград: прорыв блокады

    Новая Красная армия

    Вхождение в советскую элиту

    Эйфория – дурной советчик

  Глава 18 Курск: ловушка Жукова

    Стратегическая оборона!

    Курск: битва гигантов

    Освобождение Харькова: операция «Румянцев»

    Перескочить Днепровский рубеж

    Букринский тупик

    Киев – образцовая операция

  Глава 19 1944 год: война маршалов

    Снова командующий фронтом

    Новый Сталинград не получился

    Операция «Багратион» – реванш за 1941 год

    Политические соображения берут верх

    Жуков принимает командование 1-м Белорусским фронтом

    Висло-Одерская операция: беспрецедентная подготовка

  Глава 20 Висло-Одерская операция

    Обстановка вокруг Жукова начинает меняться

    Молниеносная победа

    Споры о причинах остановки на Одере

    Сталин считает, что у него есть время

  Глава 21 Битва за Берлин

    Жуков или Конев? «Кто первый ворвется, тот пусть и берет Берлин!»

    Жуков под максимальным давлением

    Хейнрици устраивает Жукову ловушку

    Неприятный сюрприз на Зееловских высотах

    У Жукова не выдержали нервы

    Девять дней уличных боев и жестокая конкуренция

Часть третья Потенциальный русский Бонапарт?

  Глава 22 Апофеоз. Июнь 1945 – май 1946

    Внешнее возвышение Жукова

    Парад Победы. Жуков на белом коне

    Малый двор маршала

  Глава 23 Опала. 1947-1952

    Новиков под пытками дает показания на Жукова

    Ссылка в Одессу

    Вор и бесчестный человек

    Изолированный на Урале

  Глава 24 Возвращение на вершину

    «Берия, встать, вы арестованы!»

    Первые учения с использованием ядерного оружия

    Министр обороны

    Боевое товарищество Жукова и Эйзенхауэра

    Жуков – один из двигателей десталинизации

    Польский бунт: портрет Жукова в образе миротворца

    Танки в Будапеште

    Ядерные и обычные вооружения

  Глава 25 Падение

    Тщательно подготовленная западня

    Святой Георгий, сошедший со старинной иконы

    Предательство Конева

    Прокаженный

  Глава 26 Последние сражения

    Отрицание исторической роли Жукова

    Мемуары, ставшие делом государственной важности

    На смерть Жукова

    Популярность, росшая вплоть до распада СССР

Заключение

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg