Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


ВОСПОМИНАНИЯ

Мне было 23 года, когда я была назначена фрейлиной двора великой княгини цесаревны, супруги наследника русского престола[1]. Это было в 1853 году. Я в то время жила в деревне, в Орловской губернии[2]. Цесаревна никогда меня не видела и согласилась приблизить к себе лишь по просьбе великой княгини Марии Николаевны, которая была очень расположена к моему отцу. Наша семья находилась в то время в обстоятельствах довольно стесненных. Сестры мои[3] только что вышли из Смольного. Нас было дома три взрослых барышни, кроме того мачеха[4] имела еще девочку[5] и двух маленьких сыновей[6]. Семья наша, таким образом, была большая, состояние же незначительное, и моей мачехе, иностранке по происхождению, с трудом удавалось при наших ограниченных средствах удовлетворять требованиям петербургской жизни в той среде, к которой мы принадлежали по связям моего отца, но отнюдь не по положению, не по состоянию.

Мой отец всю свою молодость провел в Германии, на дипломатической службе. Он там женился первым браком на моей матери[7], вдове господина Петерсона, после которого у нее осталось четыре сына. Отец мой имел от нее трех дочерей и потерял ее после двенадцати лет брака. Вторично он женился также на вдове, баронессе Дернберг, и вскоре после этого второго брака вернулся в Россию, где и обосновался.

Я получила воспитание отчасти у сестры моей матери[8], отчасти в Мюнхенском институте, где провела три года вместе с моими сестрами, которые были несколькими годами моложе меня. Когда мне минуло шестнадцать лет, отец выписал нас в Россию. Сестры были помещены в Смольный для продолжения образования, я же возвратилась в родительский дом. Мой отъезд из Германии навсегда оставил во мне грустное воспоминание. Меня так внезапно, как бы с корнем, вырвали из того мира, в котором протекло все мое детство, с которым меня связывали все мои привязанности, все впечатления, все привычки, — для того, чтобы вернуть меня в семью, совершенно мне чуждую, и на родину, также чуждую мне по языку, по нравам, даже по верованиям; правда, я принадлежала к этой религии, но никто меня ей не обучал.

С каким-то странным сжиманием сердца высадилась я в одно холодное и туманное сентябрьское утро на Английской набережной в Петербурге и впервые увидела эти тяжеловесные каменные громады, всегда окутанные туманной мглой и сыростью, и это низкое небо, серое и грязное, лениво нависающее в течение всего почти года над северной Пальмирой. Впечатление, вынесенное мною тогда, не изменилось и впоследствии; никогда мне не удалось полюбить эту великолепную и мрачную столицу, в которой усилия человека, деньги, промышленность и искусство ведут тщетную борьбу с отвратительным климатом и с болотистой почвой и холодные красоты которой, лишенные прелести и поэзии, являются как бы символом деспотической силы. Эти первые впечатления не стали отрадней, когда тяжелая наемная карета привезла нас в отель Демут, где жили мои родители и где мы провели всю зиму в неуютной обстановке русской гостиницы того времени. Мы занимали помещение очень безобразное, грязное и вонючее, с окнами на не менее грязный двор, которое, однако, обходилось нам очень дорого. Эта обстановка представляла печальный контраст с просторными и светлыми залами моего института в Германии, окруженного свежею зеленью сада с его липами и кустами роз.

Мои сестры были вскоре помещены в Смольный, одна пенсионеркой цесаревны, другая пенсионеркой великой княгини Марии Николаевны. Я постоянно их навещала, и эти посещения были моей единственной радостью и единственным развлечением, а вскоре сделались для меня обязанностью и даже целью жизни. Несмотря на свою молодость, я скоро была поражена недостатками того воспитания, которое давалось детям в этом учебном заведении. Образование, получаемое там, было вообще очень слабо, но особенно плохо было поставлено нравственное воспитание. Религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности, и довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами.

О религии как об основе нравственной жизни и нравственного долга не было и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость. Хорошенькие ученицы, те, которые лучше других умели танцевать и грациозно кланяться, умели причесываться со вкусом и искусно оттенять клюквенным соком бледность лица, всегда могли рассчитывать на расположение со стороны начальницы, г-жи Леонтьевой, а, следовательно, и со стороны директрисы и классных дам. Дети богатых и сановных родителей составляли особую аристократию в классах. Для них почти не существовало правил институтской дисциплины. Они могли безнаказанно пропускать уроки, по утрам долго спать, не обращая внимания на звон колокола, пренебрегать обедом, подаваемым в общей столовой (кстати сказать, отвратительным), и питаться лакомствами из соседней лавочки. Как с нравственной, так и с физической стороны весь режим был отвратительный.

Мои сестры благодаря своим хорошеньким личикам и положению родителей, а главным образом благодаря протекции великих княгинь, пенсионерками которых они состояли, сразу попали в категорию аристократок, т. е. детей, обреченных на порчу. Благодаря Мюнхенскому институту они имели достаточно познаний, чтобы легко занять первое место в классе среди своих сверстниц, но я скоро поняла, как плохо их воспитывают, и старалась противодействовать злу, проводя с ними как можно больше времени; не давала им читать плохих романов, которые ученицы добывали себе с большой легкостью, поощряла их к серьезным занятиям и говорила с ними о религии, поскольку сама была в этом сведуща. В Мюнхенском королевском институте, где я окончила свое образование, я находилась под влиянием католических священников; они старались, поскольку это доступно нашему возрасту, привить нам благочестие, правда несколько узкое и фанатическое, очень ригористическое, очень мелочное и в достаточной степени иезуитское, тем не менее это религиозное воспитание внушило нам душеспасительный страх перед тщеславием, легкомыслием, светскими удовольствиями, спектаклями, нарядами, чтением дурных книг, так что я относилась с ужасом ко всему тому, что превозносилось и ценилось в Смольном; в течение всей своей молодости я никогда не стремилась ни к развлечениям, ни к нарядам, и, несмотря на полную свободу в чтении и на любопытство, которое живо возбуждали во мне нарядные книжки романов, я никогда не находила удовольствия в французской литературе, в то время имевшей большой успех и оказавшей такое развращающее влияние на мысли многих молодых девушек.

Нет сомнения, что суровое воспитание дает характеру известную выдержку, которой всегда недостает людям, получившим слишком мягкое воспитание. Касаясь здесь вопроса о воспитании в женских учебных заведениях России, я совсем не имею в виду входить в подробности, которые завели бы меня слишком далеко, я хочу лишь сказать, что в этом отношении я узнала жизнь нашей родины с одной из ее самых характерных и самых тяжелых сторон: это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из многих результатов чисто внешней и показной цивилизации, лоск которой русское правительство, начиная с Петра Великого, старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьезными элементами культуры. Отсутствие воспитания нравственного и религиозного широко раскрыло двери пропаганде нигилистических доктрин, которые в настоящее время нигде так не распространены, как в казенных учебных заведениях.

Ко времени моего приезда в Россию благодаря полученному мною воспитанию и природным склонностям религиозный интерес был во мне преобладающим. В Мюнхенском институте католические патеры, само собою разумеется, пустили в ход все возможные средства, чтобы привлечь меня к католицизму. Но та несколько искусственная экзальтация, которую они сумели мне внушить, не имела характера глубокого и сознательного убеждения и не могла не рассеяться под влиянием умственного развития. Вначале, не понимая по-русски, я не могла следить за нашей службой, которая мне казалась длинной и утомительной. Но потребность в молитве постоянно приводила меня в церковь, и я постепенно стала понимать наши молитвы и проникаться красотой православных обрядов. Два или три года спустя одна брошюра в несколько страниц — небольшой религиозный полемический трактат о нашей церкви, очень краткий, но яркий и вдохновенный, — произвела целый переворот в моем нравственном сознании. Это краткое изложение догматов нашей церкви принадлежало перу москвича Ал. С. Хомякова.

За первой брошюрой последовали еще две также религиозно-полемического характера, дополнявшие первую. Эти брошюры, запрещенные в России и напечатанные за границей, первое издание которых было немедленно уничтожено иезуитами, были написаны на французском языке, затем переведены на английский и немецкий и, наконец, уже на русский[9]. Этим немногим вдохновенным страницам, еще теперь слишком малоизвестным, предстоит огромное будущее; они явятся тем невидимым звеном, благодаря которому западная религиозная мысль, измученная отрицанием и сомнением, сольется с великой идеей церкви — церкви истинной православной, церкви идеальной, основанной Христом, а не церкви, понимаемой, как организация государственная или общественная. Я никогда не забуду, какой лучезарной радостью исполнилось мое сердце при чтении этих страниц, которые с тех пор я так часто перечитывала и которые всегда производили на меня то же впечатление глубокой содержательности.

Хомяков, однако, не был богословом по специальности; это был просто человек умный, писатель, поэт, ученый и прежде всего душа, глубоко проникнутая богосознанием. Он жил в Москве и стоял во главе той небольшой группы умных людей, которых наше глупое общество иронически прозвало славянофилами, ввиду их националистических тенденций, но которые по существу были первыми мыслящими людьми, дерзнувшими поднять свой протестующий голос во имя самобытности России, и первые поняли, что Россия не есть лишь бесформенная и инертная масса, пригодная исключительно к тому, чтобы быть вылитой в любую форму европейской цивилизации и покрытой, по желанию, лоском английским, немецким или французским; они верили и они доказали, что Россия есть живой организм, что она таит в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад, и что основная задача русского духа состоит в том, чтобы выявить эту идею, этот идеал русской жизни, придавленный и не понятый всеми нашими реформаторами и реорганизаторами на западный образец. В своих воспоминаниях я часто буду возвращаться к этой группе лиц; большинству из них благодаря преждевременной смерти и вследствие неблагоприятных обстоятельств не удалось выполнить той интеллектуальной работы, к которой они, казалось, были призваны, но они бросили семена плодотворной и оригинальной мысли, и в свое время эти семена принесут свои плоды.

Таким образом моя душа и мое сердце сроднились с Россией благодаря брошюрам Хомякова. Я окончательно привязалась к своей новой родине после летнего пребывания в деревне отца в Орловской губернии. Вскоре я страстно полюбила русскую природу. Широкие горизонты, обширные степи, необозримые поля, почти девственные леса нашего Брянского уезда создавали самую поэтическую обстановку для моих юных мечтаний. Поэтому, когда отец написал мачехе о моем назначении в фрейлины к цесаревне и о том, что он приедет за мной в деревню, чтобы везти меня ко двору, я ни одной минуты не испытала чувства радости перед новой и сравнительно блестящей карьерой, открывавшейся передо мной.

Был конец декабря, и я помню, какие горькие слезы я проливала перед окном своей маленькой комнаты, откуда взору открывалось необозримое пространство, окутанное снежной пеленой. Я надеялась, что ко двору будет назначена одна из моих сестер. Дарий, старшей, было семнадцать лет, Китти, младшей, — шестнадцать, они обе были очень миловидны, на виду в Смольном и жаждали попасть ко двору и в свет, между тем как мне и то и другое внушало инстинктивный ужас. Но выбор цесаревны остановился именно на мне, потому что ей сказали, что мне двадцать три года, что я некрасива и что я воспитывалась за границей. Великая княгиня больше не хотела иметь около себя молодых девушек, получивших воспитание в петербургских учебных заведениях, так как благодаря одной из таких неудачных воспитанниц она только что пережила испытание, причинившее ей большое горе. Брат цесаревны, принц Александр Гессенский, старше ее всего на один год и неразлучный товарищ ее детства, сопровождал свою сестру в Россию, когда она вышла замуж за цесаревича, чрезвычайно полюбившего своего шурина. Действительно, принц был очень привлекателен; обладал прелестной наружностью и элегантной военной осанкой, при умении носить мундир; умом живым, веселым, склонным к шутке — на устах у него всегда были остроумные анекдоты и выпады, одним словом, он представлял из себя личность тем более незаменимую при дворе, что резко выделялся на общем фоне господствующих там банальности и скуки. Цесаревна обожала своего брата. Император Николай относился к нему благосклонно, и все, казалось, предвещало молодому принцу легкую карьеру и блестящее будущее.

К несчастью, при цесаревне в то время состояла фрейлиной некая Юлия Гауке, воспитанница Екатерининского института, дочь генерала, убитого в Варшаве на стороне русских в 1829 году[10], и благодаря этому получившая воспитание под специальным покровительством императорской семьи, а затем назначенная ко двору цесаревны. Эта девица в то время, т. е. в 52 г., уже не первой молодости, никогда не была красива, но нравилась благодаря присущим полькам изяществу и пикантности. Скандальная хроника рассказывает, что принц был погружен в глубокую меланхолию вследствие неудачного романа с очень красивой дочерью графа Петра Шувалова, гофмейстера высочайшего двора[11], так как император Николай положил категорический запрет на его намерение жениться на молодой девушке. М-llе Гауке решила тогда утешить и развлечь влюбленного принца и исполнила это с таким успехом, что ей пришлось броситься к ногам цесаревны и объявить ей о необходимости покинуть свое место. Принц Александр, как человек чести, объявил, что женится на ней, но император Николай, не допускавший шуток, когда дело шло о добрых нравах императорской фамилии и императорского двора, пришел в величайший гнев и объявил, что виновники немедленно должны выехать из пределов России с воспрещением когда-либо вернуться; он даже отнял у принца его жалованье в 12 000 р., а у m-lle Гауке пенсию в 2500 руб., которую она получала за службу отца.

То был тяжелый удар для цесаревны: ее разлучали с нежно любимым братом, терявшим всякую надежду на какую-либо карьеру и вместе с тем все свои средства к существованию благодаря игре кокетки, увлекшей этого молодого человека без настоящей страсти ни с той ни с другой стороны. Говорят, что она долго и неутешно плакала и что впоследствии к ней уже никогда не возвращались веселость и оживление, которыми она отличалась в то время, как брат принимал участие в ее повседневной жизни. И другие фрейлины императрицы, вышедшие из петербургских учебных заведений, давали повод для сплетни скандального характера. Некая Юлия Боде была удалена от двора за ее любовные интриги с красивым итальянским певцом Марио и за другие истории. Все эти события и послужили причиной моего назначения ко двору; меня выбрали как девушку благоразумную, серьезную и не особенно красивую; правда, великая княгиня знала меня исключительно по моим письмам к Карамзиным, которые ей прочли, чтобы познакомить ее с моим литературным развитием.

Отец мой приехал в Овстуг (название деревни, где мы жили) накануне нового 1853 года, с тем чтобы увезти меня с собой в Петербург. Но с ним сделался припадок подагры, или, лучше сказать, его обуял ужас при мысли о необходимости исполнять роль шаперона[12] при дочери, которую нужно было представить ко двору. Поэтому, к моему величайшему отчаянию, было решено, что я поеду в Петербург одна, под покровительством нашего управляющего Василия Кузьмича, и что по приезде в Петербург я прибегну на первых порах к гостеприимству наших друзей Карамзиных и попрошу их позаботиться о моем первом представлении ко двору.

4-го января вечером я вместе со своей девушкой поместилась в большом возке, запряженном почтовыми лошадьми, за которым следовала кибитка с знаменитым Василием Кузьмичом, и покинула снежные равнины родительской вотчины, чтобы вступить в новую для меня жизнь. Я хорошо помню, что, несмотря на все красноречие моего отца, старавшегося изобразить в самых привлекательных красках эту новую жизнь, я уезжала с чувством ужасной тоски, в глубоком убеждении, что ожидавшее меня положение в конце концов не представляет из себя ничего иного, как неволю, правда, красивую и позолоченную, но все же неволю, которую по своему характеру я тысячу раз охотно променяла бы на независимость, хотя бы в самых скромных условиях, даже в бедности. Поэтому я без всякой радости шла навстречу будущему и с тяжелым сердцем порывала с прошлым моей первой молодости, не потому, чтобы в этом прошлом было для меня много светлого и теплого, но потому, что я привязалась к нему с той силой привязанности, которой мы обладаем только в юности и к которой уже не способны в последующих жизненных обстоятельствах и отношениях.

Долго и обильно текли мои слезы во мраке этой январской ночи, но наконец молодость взяла свое, меня стало занимать то, что я одна и совершенно самостоятельна; меня забавляло слышать, как на всякой подставе Василий Кузьмич кричал своим самым важным тоном: «Скорей лошадей для ее превосходительства, генеральши фрейлины Тютчевой!» Мне доставляло удовольствие давать большие начаи ямщикам, чтобы они гнали лошадей во весь дух, и я достигла того, что в ночь перед нашим приездом в Москву, около Подольска, я очутилась вместе с своим опрокинутым возком в глубоком овраге, с контуженой головой. Василии Кузьмич в полном отчаянии подобрал меня и уложил и кибитку, в которой я и доехала до Москвы. Здесь я, совсем разбитая, причалила к своей тетушке, сестре отца, г-же Сушковой[13]. Вид у меня, очевидно, был очень плачевный, ибо добрая тетушка расстроилась и немедленно велела поставить мне к голове пиявки, которые оказались очень кстати. Сколько я ни протестовала, я сделалась предметом самых тщательных забот, но я чувствовала, что в моем лице ухаживали не за мной лично и нежили не Анну Федоровну, а «казенное имущество». Через два дня я уже настолько оправилась, что меня могли отправить по железной дороге в Петербург под опекой семьи Самсоновых, одновременно отправлявшейся туда. В Петербурге меня встретили с ласковым и сердечным гостеприимством барышни Карамзины и их замужняя сестра княгиня Екатерина Николаевна Мещерская, с которой они жили после смерти матери Екатерины Андреевны Карамзиной, скончавшейся за год перед тем временем, о котором идет речь.

Имя Карамзиных воскрешает в моей памяти одно из самых дорогих и светлых воспоминаний юности. Салон Е.А. Карамзиной в течение двадцати и более лет был одним из самых привлекательных центров петербургской общественной жизни, истинным оазисом литературных и умственных интересов среди блестящего и пышного, но мало одухотворенного петербургского света. Историк Карамзин не принадлежал ни по своему происхождению, ни по состоянию к тому кругу, который принято называть высшим петербургским светом, ни к той аристократии, правда, более или менее случайной, которая тем не менее имеет претензию составлять обособленную касту. Однако, благодаря своему таланту и своим работам, Карамзин рано привлек к себе расположение императора Александра I; он был принят при дворе и стал близким человеком при императрицах Марии Федоровне[14] и Елисавете Алексеевне[15]; великая княгиня Екатерина Павловна питала к нему самые дружественные чувства. Он был связан тесной дружбой с Жуковским, которому впоследствии было поручено воспитание наследника, и с Вяземским, на внебрачной сестре которого он был женат. Вся литературно образованная и культурная молодежь моего времени принадлежала к высшим слоям русского общества, и Карамзин незаметным образом, как-то само собой, сделался руководителем и центром того литературного кружка, который в то время являлся и наиболее аристократическим кружком. После смерти Карамзина весь этот литературный мир продолжал группироваться вокруг его вдовы; так случилось, что в скромном салоне Е.А. Карамзиной в течение более двадцати лет собиралась самая культурная и образованная часть русского общества.

Я познакомилась с этим салоном лишь в самые последние годы жизни Екатерины Андреевны, уже в то время, когда самые выдающиеся писатели, входившие в него, как Пушкин, Дашков, Баратынский, Лермонтов, сошли со сцены. Но традиции остроумной беседы и умственных интересов сохранялись по-прежнему, и в этой скромной гостиной, с патриархальной обстановкой, с мебелью, обитой красным шерстяным штофом, сильно выцветшим от времени, можно было видеть самых хорошеньких и самых нарядных петербургских женщин в элегантных бальных туалетах прямо с придворного бала или пышного празднества расположившимися на красной оттоманке за затянувшейся иногда до четырех часов утра беседой. Вельможи, дипломаты, писатели, светские львы, художники — все дружески встречались на этой общей почве: здесь всегда можно было узнать самые последние политические новости, услышать интересное обсуждение вопроса дня или только что появившейся книги; отсюда люди уходили освеженные, отдохнувшие и оживленные. Трудно объяснить, откуда исходило то обаяние, благодаря которому, как только вы переступали порог салона Карамзиных, вы чувствовали себя свободнее и оживленнее, мысли становились смелей, разговор живей и остроумней. Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в большой красной гостиной.

Но умной и вдохновенной руководительницей и душой этого гостеприимного салона была несомненно София Николаевна, дочь Карамзина от его первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой, скончавшейся при рождении этой дочери. Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к нему подходили. У нее в этом отношении был совершенно организаторский гений. Бедная и дорогая Софи, я как сейчас вижу, как она, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, jeux d'esprit для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели.

В Софии Николаевне общительность была страстью, но страстью совершенно невинной, потому что в этой общительности не было тени погони за личным успехом, к которому более или менее стремится всякая женщина. Софи была очень некрасива, и ей было уже сорок лет, когда я с ней познакомилась. Она никогда не была хорошенькой: крупные и грубые черты, глаза, окаймленные страшными черными бровями, мужской рост делали ее несколько похожей на переодетого женщиной Пьеро. И тем не менее под этой некрасивой оболочкой скрывалась какая-то обаятельность, какая-то женственная грация или, лучше сказать, грация мотылька; грация мотылька чувствовалась и в ее уме, который так любил перелетать от одного предмета разговора на другой и порхать по цветущим верхам мысли, но всего больше грации мотылька было в ее счастливом детском характере, умевшем горячо и глубоко наслаждаться маленькими ежедневными радостями жизни и любившем видеть, как наслаждаются ими другие. И, как бедный мотылек, она была унесена и уничтожена в вихре той бури, которая несколько лет спустя грозно разразилась над Россией и разрушила наш общественный покой и наше политическое величие.

У мачехи Софии Николаевны, второй жены Карамзина, было две дочери и три сына. Старшая дочь Екатерина, вышедшая замуж за князя Мещерского, жила в одном доме с матерью, в верхнем этаже. Болезненная и в то же время очень своеобразная и капризная в выборе своих друзей, она никогда не появлялась в салоне матери. Гости, интересовавшиеся политикой, поднимались к ней наверх и там разгорались жестокие и страстные споры. Ум княгини Екатерины Николаевны был необычайно язвительный, характер цельный и страстный, столь же абсолютный в своих симпатиях, как и антипатиях, в утверждениях, как и в отрицаниях. Для нее не существовало переходных оттенков между любовью и ненавистью, на ее палитре были только эти две определенные краски. Ее младшая сестра Лиза была незамужней. В тридцать лет она была еще очень красивой девушкой, тоже очень страстной в своих религиозных и политических убеждениях, еще более страстной в своих привязанностях к семье, культ которой у нее доходил до идолопоклонства. С особой страстной преданностью она относилась к матери. Екатерина Андреевна страдала болезнью сердца, припадки которой требовали немедленных кровопусканий, и Лиза научилась обращаться с ланцетом, чтобы приходить матери на помощь летом, когда семья жила в деревне, где не было поблизости врача. Это не помешало тому, что ей пришлось потерять эту горячо любимую мать, скончавшуюся внезапно — именно так, как она за нее больше всего опасалась. Все три сына Екатерины Андреевны были красивые молодые люди, пользовавшиеся большим успехом в петербургском свете. Один из них, Александр, наименее блестящий, но наиболее серьезный из трех братьев, женился на маленькой княжне Оболенской, очень хорошенькой девушке, и поселился с ней в деревне в Нижегородской губернии, где еще до наступления эпохи освобождения с энергией посвятил себя улучшению положения крестьян. Андрей и Владимир блистали в свете, и их успехи долгое время питали романическую хронику Петербурга. Наконец, оба они женились: Андрей на богатой и красивой вдове Авроре Демидовой, которая была старше его, Владимир — на богатой m-lle Дука, принесшей ему в приданое великолепное имение в Курской губернии. Сыновья Карамзина всегда пользовались репутацией очень умных людей, но эта репутация так и не вышла за пределы салонов.

Интересно было бы разрешить вопрос, почему самые талантливые натуры в нашей русской жизни не дают того, что они наверное бы дали во всякой другой стране в Европе. Вероятно, причина заключается в низком уровне общего интеллектуального развития; успех слишком легок, нет достаточно стимулов, достаточно точек опоры, нет пищи для сравнения, нет ничего, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими блестящие надежды, чтоб затем сразу, без перехода, стать стариками, ворчливыми и выжившими из ума. Но в эпоху салона Екатерины Андреевны Карамзиной мы все еще были детьми, подававшими блестящие надежды, и это создавало очень приятное маленькое общество. Гости собирались каждый вечер. В будни бывало человек восемь, десять, пятнадцать. По воскресеньям собрания бывали гораздо многолюднее: собиралось человек до шестидесяти. Обстановка приема была очень скромная и неизменно одна и та же. Гостиная освещалась яркой лампой, стоявшей на столе, и двумя стенными кэнкетами на противоположных концах комнаты; угощение состояло из очень крепкого чая с очень густыми сливками и хлеба с очень свежим маслом, из которых София Николаевна умела делать необычайно тонкие тартинки, и все гости находили, что ничего не могло быть вкуснее чая, сливок и тартинок карамзинского салона.

Когда я приехала в Петербург для поступления ко двору, этот салон уже не существовал. Екатерина Андреевна умерла за год перед тем[16]. Софи и Лиза переселились к сестре, Екатерине Николаевне Мещерской, которая продолжала принимать некоторых друзей и близких людей, но прежнего широкого гостеприимства и оживления уже не было. С потерей матери Лиза все потеряла. Софья Николаевна также была глубоко потрясена смертью мачехи, может быть, не столько горем ее потери, сколько впечатлением близости смерти; эта неумолимая страшная действительность, которую она никогда до тех пор не хотела признавать, так внезапно ворвалась в ее жизнь, дотоле веселую и беспечную, и навсегда нарушила ее покой. Все ее оживление, весь ее веселый оптимизм исчезли. Мрачная и печальная, сидела она в углу гостиной, с раздражением прислушиваясь к политическим спорам, которые вела сестра и которые вскоре приобрели животрепещущий интерес вследствие создавшихся на Востоке осложнений. Ее меланхолия все усиливалась и наконец она совершенно потеряла рассудок. Но я не хочу опережать события, о которых в дальнейшем буду говорить подробней. В начале 1853 г. Восточный вопрос еще не возникал.

Итак, по приезде моем в Петербург меня приютили Софи и Лиза Карамзины, и я временно поместилась у княгини Мещерской в ожидании своего окончательного устройства во дворце. Княгиня Екатерина Николаевна выказала мне при этом самое сердечное участие. Она с большой заботливостью отнеслась к заказу моего платья для представления ко двору, вникая в мельчайшие подробности туалета, который вследствие наложенного в то время на двор траура должен был быть совершенно белый. Она заставляла меня принимать множество освежающих напитков, чтобы восстановить цвет лица, пострадавший от пятидневного путешествия в суровые январские морозы. Софи написала m-elle Воейковой, фрейлине великой княгини Марии Николаевны, которая своей рекомендацией более всего содействовала моему назначению ко двору цесаревны и должна была представить меня. Через Воейкову я получила приказание явиться в Зимний дворец 9 января в 11 часов утра. Белое платье было готово вовремя, белая шляпа была изящна, так что при отъезде во дворец я хоть и была взволнована, но сознавала, что приблизительно удовлетворяю требованиям моей будущей повелительницы, которая желала иметь при себе фрейлину приличной наружности, хотя и не отличающуюся красотой.

Сердце мое усиленно билось, когда я поднималась по лестнице дворца и входила в золотую гостиную, служившую местом ожидания для лиц, которые представлялись цесаревне в личной аудиенции. Появившийся четверть часа спустя камердинер сообщил, что цесаревна меня ждет, и ввел меня в ее кабинет.

Я раньше никогда не была представлена ко двору и никогда не видела близко никого из членов императорской фамилии, за исключением именно цесаревны, которую мне пришлось как-то раз очень внимательно рассмотреть, не подозревая, кто она такая. Вот как это случилось. Дело происходило за год или за два до моего назначения ко двору.

Я была на балу у графини Орловой-Давыдовой; не принадлежа к числу барышень, имеющих успех, к тому же застенчивая и робкая, я танцевала мало и старалась скрываться в укромных уголках, любуясь оттуда блеском и движением бального зала, — препровождение времени, в котором я часто находила удовольствие, несмотря на малый успех в свете. Так я однажды сидела на одном из диванчиков бального зала, скромная и одинокая, когда молодая дама села на другой конец диванчика. На ней был прелестный туалет из голубого крепа с кружевами, который выделял необычайную белизну ее лица и ее изящество. Я долго и с удовольствием любовалась ею. В ней было что-то исключительно молодое и воздушное, то обаяние, которое больше всего меня привлекает в женской красоте. Я не знаю, заметила ли она, как я ее рассматривала. Это могло бы ей показаться невежливым. Когда она удалилась, я спросила у одной своей знакомой: «Скажите, кто эта очаровательная особа в голубом, которая здесь сидела?» Она ответила мне презрительно: «Откуда вы, моя милая? Ведь это цесаревна». Я очень смутилась, так как не встала при ее приближении и разглядывала ее с таким вниманием, которое могло показаться ей чрезвычайно нескромным; ведь она не могла угадать, что это внимание было вызвано причинами скорее для нее лестными. Я искренно восхищалась ею, не зная, кто она. Впрочем, она, вероятно, и не обратила на меня внимания, так что моя неловкость прошла для нее незамеченной.

После стольких лет, протекших с тех пор, я живо припомнила эту минуту и все впечатления, мною пережитые, когда я в первый раз увидела ту, которая должна была иметь такое большое влияние на мою жизнь и быть предметом моей величайшей привязанности в течение многих лет.

Мне хотелось бы воспроизвести свежесть этих первых впечатлений, тех впечатлений, которые принято называть иллюзиями молодости, но которые часто, быть может, более справедливы и более верны, чем мрачные оценки, внушаемые нам впоследствии возрастом и печальным жизненным опытом. Молодость верит в идеал, она ищет его и старается найти в том мире, который ее окружает, и эта вера в идеал помогает ей видеть хорошие и благородные черты в людях и событиях. По мере того как жизненные разочарования накладывают свою печать на душу, она утрачивает ту отзывчивость, которая служила ей ключом для проникновения в чужую душу, она сжимается, замыкается в себе и вновь теряет, но в противоположном смысле, способность верной оценки людей и событий. Я могу засвидетельствовать относительно самой себя, что, если я не всегда была достаточно дальновидна и проницательна в своих впечатлениях или оценках, я всегда была искренна и чистосердечна. Иногда я оделяла лиц, с которыми мне приходилось соприкасаться, красками, созданными моим воображением, но никогда никому я не льстила. Я часто обманывалась, но никогда сознательно не вводила в обман других.

Великой княгине, когда я впервые увидела ее, было двадцать восемь лет. Она вышла замуж шестнадцати лет, и у нее уже было пятеро детей: дочь Александра, умершая в семилетнем возрасте, и четыре сына: Николай, Александр, Владимир и Алексей; последнему в то время было три года. Цесаревна была принцессой Дармштадтской, младшим ребенком и единственной дочерью правящего герцога[17]. Потеряв в девятилетнем возрасте мать, принадлежавшую к княжескому дому Бадена[18], она была воспитана m-lle де-Грансе, эльзаской по происхождению. Почти все детство она провела в небольшом загородном замке в окрестностях Дармштадта, живописно расположенном на Бергштрассе. Брат ее Александр воспитывался вместе с ней. Когда наследник русского престола путешествовал по Германии для выбора невесты, она не была даже включена в список имевшихся для него в виду принцесс, так как в то время ей было всего четырнадцать лет. Наследник совершенно случайно остановился в Дармштадте на один день и вечером поехал в театр. Он был так тронут скромной прелестью молодой принцессы, почти ребенка, скрывавшейся в глубине ложи, что, вернувшись домой, объявил своему наставнику Жуковскому, Кавелину и графу Орлову, сопровождавшим его, что он нашел жену, которая ему нужна, и что дальше он никуда не поедет. Орлов написал об этом императору Николаю, который не возражал против выбора сына. Год спустя молодая принцесса была привезена в Россию, где, будучи наставлена в вероучении нашей церкви, приняла православие и венчалась 14 апреля 1839 г., в тот самый день, когда наследнику исполнилось 21–22 года. Ей в то время еще не было 17 лет[19].

Она мне рассказывала, что скромная и в высшей степени сдержанная, она вначале испытывала только ужас перед той блестящей судьбой, которая столь неожиданно открывалась перед ней. Выросшая в уединении и даже в некотором небрежении в маленьком замке Югендгейм, где ей даже редко приходилось видеть отца, она была более испугана, чем ослеплена, когда внезапно была перенесена ко двору, самому пышному, самому блестящему и самому светскому из всех европейских дворов, и в семью, все члены которой старались наперерыв друг перед другом оказать самый горячий прием молодой иностранке, предназначенной занять среди них такое высокое положение. Она мне говорила, что много раз после долгих усилий преодолеть застенчивость и смущение она ночью в уединении своей спальни предавалась слезам и долго сдерживаемым рыданиям. Затем, чтобы устранить следы своих слез, она открывала форточку и выставляла свои покрасневшие глаза на холодный воздух зимней ночи. Вследствие такой неосторожности у нее на лице появилась сыпь, от которой чуть не навсегда пострадала изумительная белизна ее цвета лица. Эта болезнь, затянувшаяся довольно долго, заставила ее безвыходно просидеть в своей комнате в течение нескольких недель и дала ей возможность постепенно освоиться с членами своей новой семьи и особенно привязаться к своему царственному жениху, который не только не отдалился от молодой невесты вследствие болезни, одно время угрожавшей ей потерей красоты, но, наоборот, удвоил свои заботы и проявления нежной внимательности и этим привязал к себе ее сердце, еще слишком юное, чтобы испытывать более страстные чувства.

Я сказала, что, когда я впервые увидела великую княгиню, ей было уже 28 лет. Тем не менее она выглядела еще очень молодой. Она всю жизнь сохранила эту молодую наружность, так что в 40 лет ее можно было принять за женщину лет тридцати. Несмотря на высокий рост и стройность, она была такая худенькая и хрупкая, что не производила на первый взгляд впечатление belle femme[20]; ко она была необычайно изящна, тем совершенно особым изяществом, какое можно найти на старых немецких картинах, в мадоннах Альбрехта Дюрера, соединяющих некоторую строгость и сухость форм со своеобразной грацией в движении и позе, благодаря чему во всем их существе чувствуется неуловимая прелесть и как бы проблеск души сквозь оболочку тела. Ни в ком никогда не наблюдала я в большей мере, чем в цесаревне, это одухотворенное и целомудренное изящество идеальной отвлеченности. Черты ее не были правильны. Прекрасны были ее чудные волосы, ее нежный цвет лица, ее большие голубые, немного навыкат, глаза, смотревшие кротко и проникновенно. Профиль ее не был красив, так как нос не отличался правильностью, а подбородок несколько отступал назад. Рот был тонкий, со сжатыми губами, свидетельствовавший о сдержанности, без малейших признаков способности к воодушевлению или порывам, а едва заметная ироническая улыбка представляла странный контраст к выражению ее глаз. Я настаиваю на всех этих подробностях потому, что я редко видала человека, лицо и наружность которого лучше выражали оттенки и контрасты его внутреннего чрезвычайно сложного «я».

Мне бы хотелось суметь изобразить эту натуру, как я ее понимаю, со всеми теми качествами и недостатками, которые составляли ее прелесть и в то же время делали ее слабость. Это прежде всего была душа чрезвычайно искренняя и глубоко религиозная, но эта душа, как и ее телесная оболочка, казалось, вышла из рамки средневековой картины. Религия различно отражается на душе человека: для одних она — борьба, активность, милосердие, отзывчивость, для других — безмолвие, созерцание, сосредоточенность, самоистязание. Первым — место на поприще жизни, вторым — в монастыре. Душа великой княгини была из тех, которые принадлежат монастырю. Ее хорошо можно было себе представить под монашеским покрывалом, коленопреклоненной под сенью высоких готических сводов, объятую безмолвием, изнуренную постом, долгими созерцательными бдениями и продолжительными церковными службами, пышною торжественностью которых она бы с любовью руководила. Вот подходящая обстановка для этой души, чистой, сосредоточенной, неизменно устремленной ко всему божественному и священному, но не умевшей проявить себя с той горячей и живой отзывчивостью, которая сама и дает и получает радость от соприкосновения с людьми.

В своем окружении матери, жены, государыни она казалась как бы чужой и не освоившейся. Она была нежно привязана к мужу и к детям и добросовестно исполняла обязанности, которые налагали на нее семья и ее высокий сан; она, по крайней мере, всеми силами старалась их исполнять, но в самом этом усилии чувствовалось отсутствие непосредственности в этих отношениях; она искала и находила власяницу там, где характер более открытый нашел бы удовлетворение интимных стремлений и применение природных способностей. Какая тайна вообще в судьбе человеческой — тайна неиспользованных способностей! Сколько людей призвано с трудом выполнять дело, к которому они совершенно неспособны, тогда как рядом с ними другие с таким же трудом выполняют дело, которое вызвало бы проявление всех лучших способностей первых! Итак, цесаревна, вскоре после того сделавшаяся императрицей, не была призвана по своей натуре, совершенно лишенной темперамента, к тому положению, которое ей предназначила судьба. Все в ней было одно методическое усилие, все для нее было предлогом для самоистязания, и такое постоянное нравственное напряжение привело ее в конце концов к тому, что в этой робкой пассивной натуре иссяк последний источник энергии. Ее много судили и много осуждали, часто не без основания, за отсутствие инициативы, интереса и активности во всех областях, куда она могла бы внести жизнь и движение; и те, кто ее близко знал и любил, не могут ее защищать, но они знают, что ее неспособность к выполнению тяжелой задачи, к которой призвала ее судьба, зависела скорей от ее природы, чем от воли. И, несмотря на все это, во всем ее существе была какая-то интимная прелесть, тем более обаятельная, что она не обладала даром широко расточаться, — прелесть, благодаря которой к ней можно было глубоко и серьезно привязаться. Жизнь, обстоятельства и различие характеров нас давно разъединили, и все-таки я понимаю, почему я ее так сильно любила. Ум цесаревны был подобен ее душе: тонкий, изящный, проницательный, очень иронический, но лишенный горячности, широты и инициативы. Многие обвиняли ее в слабости характера, а между тем она не была лишена силы воли, но весь запас этой воли был направлен внутрь, против нее самой, против всякого непосредственного импульса. Она так научилась остерегаться первого своего движения, что создала себе в конце концов как бы вторую, совершенно условную натуру. Она была осторожна до крайности, и эта осторожность делала ее слабой в жизни, которая так сложна, что всегда выходит за пределы наших расчетов и требует порыва, решительности, непосредственности, инстинкта от тех, кто хочет ею овладеть и над нею властвовать. Из этой осторожности вытекала большая нерешительность, которая делала в конце концов отношения с ней утомительными и тягостными.

Понятно, что характер ее выяснился для меня таким, как я его здесь описываю, далеко не сразу, а лишь через много лет. Очень долго я находилась исключительно под впечатлением того, что было чарующего и интимного в этой натуре, самая сдержанность которой меня привлекала своей таинственностью. Ее кротость, доброжелательность и ровность настроения, ее слегка насмешливый ум таили в себе тысячу чар. В эпоху, когда я ее узнала, жестокие жизненные испытания еще не коснулись ее. Она жила исключительно своей семейной жизнью; счастливая жена, счастливая мать, боготворимая своим свекром, императором Николаем, питавшим своего рода культ к своей невестке, она была окружена как золотым ореолом великим престижем императорской власти, который был так высоко поднят личностью императора Николая, но должен был скоро поблекнуть среди катастрофы конца его царствования. Она знала тогда только радости и величие своего положения, но не вкусила еще ни горечи его, ни тяготы.

Я была очень взволнована и очень ему пена, когда камердинер Грюнберг ввел меня к великой княгине. Она заметила это и с большой приветливостью старалась приободрить меня, усадила около себя и стала расспрашивать с таким участием и так ласково, что я была тронута до глубины души. Я не могу хорошо припомнить, о чем мы говорили, но живо помню впечатление, вынесенное мною из этого первого свидания, помню, как великая княгиня меня очаровала, и я сразу подпала под ее обаяние. Она обладала в исключительной степени престижем государыни и обаянием женщины и умела владеть этими средствами с большим умом и искусством. При продолжительном общении хотелось найти в ней больше простоты непосредственности, но в ее прелести, хотя и несколько условной, было много достоинства и очарования.

Я помню, что у меня от волнения руки дрожали, как листья, но, несмотря на это волнение, как только она обратилась ко мне с несколькими словами, я почувствовала себя настолько с ней свободной, что отвечала ей без неловкости. Мои ответы ей понравились, как мне потом передали лица, которым она это говорила.

Побеседовав немного со мной, цесаревна вышла из комнаты и вскоре вернулась со своим мужем, наследником цесаревичем[21], которому она меня представила. Я же видела великого князя на одном балу, где танцевала кадриль vis-a-vis с ним, и он мне тогда очень не понравился, — впечатление, очевидно, обоюдное, так как уже в то время шла речь о том, чтобы назначить меня фрейлиной к цесаревне, го во время этой кадрили внешность моя не понравилась великому князю, и даю на том остановилось.

Цесаревичу в то время было 35 лет. Он был красивый мужчина, но страдал некоторой полнотой, которую впоследствии потерял. Черты лица его были правильна, но вялы и недостаточно четки; глаза большие голубые, но взгляд мало одухотворенный — словом, его лицо было \ало выразительно и в нем было даже что-то неприятное в тех случаях, когда он при публике считал себя обязанным принимать торжественный и величественный вид. Это выражение он перенял от отца, у которого оно было природное, но на его лице оно производило впечатление неудачной маски. Наоборот, когда великий князь находился в семье или в кругу близких лиц и когда он позволял себе быть самим собой, все лицо его освещалось добротой, приветливой и нежной улыбкой, которая делала его на самом деле симпатичным. В ту пору, когда он был еще наследником, это последнее выражение было у него преобладающим; позднее, как император, он считал себя обязанным почти всегда принимать суровый и внушительный вид, который в нем был только плохой копией. Это не давало ему того обаяния, каким в свое время обладал император Николай, и лишало его того, которое было ему дано природой и которым он так легко мог бы привлекать к себе сердца.

Это двоякое выражение его лица отражало до известной степени двойственность его натуры и его судьбы. Чужие качества, которые он старался себе присвоить, парализовали в нем его подлинные качества, полученные им от природы. Его основной дар — было сердце, доброе, горячее, человеколюбивое сердце, которое естественно влекло его ко всему щедрому и великодушному и одно побуждало его ко всему, что его царствование создало великого. Умом, который страдал недостатком широты и кругозора и к тому же был мало просвещен, он не был способен охватить ценность и важность последовательно проведенных им реформ, которые сделают его царствование одним из наиболее славных и прекрасных эпизодов в истории нашей страны. Его сердце обладало инстинктом прогресса, которого его мысль боялась. Его сердце страдало за крепостных, и он даровал свободу 18 миллионам людей, предоставив им участки земли, которые должны были навеки обеспечить их от пролетаризации. Его сердце возмущалось неправосудием и взяточничеством, и он даровал России новые судебные учреждения. Потом, когда этот поток новой жизни прорвался сквозь разрушенную им самим плотину, поднимая при первом разливе немного пены и тины и увлекая в своем течении остатки исчезнувшего прошлого, тогда смелый реформатор, недоумевающий и огорченный, испугавшись собственного великого дела, стал отказываться от него и пытался встать на защиту порядка, основы которого он сам подорвал. В результате этого странного противоречия между велениями сердца и данными ума этот государь, более чем какой-либо другой широко и глубоко демократичный, наивно и совершенно искренно претендовал на имя первого дворянина своей империи и на роль представителя аристократического принципа. Он был тем, чем не хотел быть, и хотел быть тем, чем не был, но во всяком случае в его душе было что-то такое, что сделало его для России избранным орудием божьего благословения, а имя его не только навеки прославленным, но и возлюбленным даже теми, кто видел вблизи его слабости и недостатки.

Великая княгиня назначила день моего окончательного переезда во дворец на 13-е число.

От нее я отправилась к великой княгине Марии Николаевне, которой была обязана своим назначением ко двору. Я застала ее в роскошном зимнем саду, окруженной экзотическими растениями, фонтанами, водопадами и птицами, настоящим миражем весны среди январских морозов. Дворец великой княгини Марии Николаевны был поистине волшебным замком благодаря щедрости императора Николая к своей любимой дочери и вкусу самой великой княгини, сумевшей подчинить богатство и роскошь, которыми она была окружена, разнообразию своего художественного воображения. Это была, несомненно, богатая и щедро одаренная натура, соединявшая с поразительной красотой тонкий ум, приветливый характер и превосходное сердце, но ей недоставало возвышенных идеалов, духовных и умственных интересов. К несчастью, она была выдана замуж в возрасте 17 лет за принца Лейхтенбергского[22], сына Евгения Богарнэ, красивого малого, кутилу и игрока, который, чтобы пользоваться большей свободой в собственном разврате, постарался деморализовать свою молодую жену. В общественной среде петербургского высшего света, где господствуют и законодательствуют исключительно тщеславие, легкомыслие и стремление к удовольствиям, деморализация нетрудное дело. В этом мире, столь наивно развращенном, что его нельзя даже назвать порочным, среди жизни на поверхности, жизни для внешности, нравственное чувство притупляется, понятия добра и зла стираются, и вы встречаетесь в этих сферах со своеобразным явлением людей, которые, при всех внешних признаках самой утонченной цивилизации, в отношении кодекса морали имеют самые примитивные представления дикарей. К числу таковых принадлежала и великая княгиня.

Не без неприятного изумления можно было открыть в ней наряду с блестящим умом и чрезвычайно художественными вкусами глупый и вульгарный цинизм. Мне кажется, однако, что, несмотря на сплетни, которые она вызывала, цинизм ее проявлялся скорее в словах и манерах, чем в поведении. Доказательством служит настойчивость, с которой она стремилась урегулировать браком свои отношения к гр. Строганову, с которым она тайно повенчалась тотчас после смерти герцога Лейхтенбергского, хотя этот брак подвергал ее настоящей опасности, если бы он стал известен ее отцу. Император Николай имел достаточно высокое представление о своем самодержавии, чтобы в подобном случае насильственно расторгнуть брак, послать гр. Строганова на верную смерть на Кавказ и заточить свою дочь в монастырь. К счастью, он никогда не подозревал о событии, которое навсегда оттолкнуло бы его не только от любимой дочери, но также и от наследника и наследницы, которые содействовали этому браку. Говорят, что бракосочетание состоялось в домовой церкви г-жи Потемкиной.

Ум великой княгини был живой и веселый, она умела вести беседу и явно старалась напускной простотой и фамильярностью заставить своих собеседников чувствовать себя свободно. Но на меня, по крайней мере, эта непринужденность по заказу никогда не действовала благоприятно. Наоборот, фамильярность великой княгини стесняла меня больше, чем несколько холодная и полная достоинства сдержанность цесаревны. Хорошо, когда великие мира сего забывают на время свое величие, если они могут искренно это сделать, но они никогда не должны притворяться, что забывают его; иначе это создает фальшь, которая тотчас же отражается на окружающих. Вот мысли, внушенные мне обращением великой княгини Марии Николаевны, с которой я никогда не могла разговаривать непринужденно, несмотря на все ее усилия поднять меня на уровень с собой.

Цесаревна приказала мне переселиться во дворец во вторник 13 января, чтобы мне не пришлось приступить к своим обязанностям в понедельник, который считается тяжелым днем. В то время фрейлинский коридор был очень населен. При императрице Александре Федоровне состояло двенадцать фрейлин, что значительно превышало штатное число их. Некоторых из них выбрала сама императрица, других по своей доброте она позволила навязать себе, так что фрейлинский коридор походил на благотворительное учреждение для нуждающихся бедных и благородных девиц, родители которых переложили свое попечение о дочерях на императорский двор. Во дворце тогда жили София и Мария Фредерике, мать которых[23], пруссачка по происхождению, но замужем за русским, была подругой детства и другом императрицы. Умирая, она поручила ей своих дочерей, которые с тех пор жили во дворце, и императрица относилась к ним с материнской заботливостью.

Две сестры Бартеневы — Полина и Надежда, также исполнявшие обязанности фрейлин, имели странную судьбу. Их мать жила в Москве; будучи в стесненных обстоятельствах и почти не имея никаких доходов, она существовала за счет широкого гостеприимства, в то время господствовавшего в аристократических домах старой столицы. С утра она усаживалась вместе со своим многочисленным потомством в огромную карету, которая перевозила всю семью в различные концы города, из дома какой-нибудь родственницы в дом добрых знакомых или богатого и гостеприимного покровителя. Чай пили у одних, обедали у других, ужинали у третьих. В домах близких друзей детвора допускалась к семейному пиршеству. Там, где отношения были более далекие, мать являлась одна, но не забывала посылать со стола, к которому была приглашена, что-нибудь поесть голодному выводку в карете. После нескольких лет такого кочевого образа жизни почтенная дама в один прекрасный день скончалась, и императрице доложили, что на московской мостовой в карете осталось шесть хорошеньких девочек и три мальчика.

Императрица приняла дело к сердцу, велела разместить всех детей по различным учебным заведениям, за исключением старшей дочери Полины, которая по возрасту уже переросла школьную скамью. Ей было восемнадцать лет, она была недурна собою и говорила на том странном языке, представлявшем смесь русского с французским, который в то время был принят в московском обществе. Взятая во дворец, она впоследствии получила шифр[24] и заменяла своим сестрам мать в заботах об их воспитании. Одна из них, Надежда, тоже сделалась фрейлиной императрицы, другая, Мария, вышла замуж за некоего г-на Нарышкина; третья, Вера, была назначена фрейлиной к принцессе Ольденбургской, а последняя — Наталия — к великой княгине Александре Иосифовне. Полина была очень добрая девушка, чрезвычайно толстая и с прелестным голосом; мой отец про нее говорил, что это соловей, заключенный в перину. Другая сестра, Надежда, представляла из себя тип, очень характерный, как результат прививки нашего утонченного институтского воспитания к первобытной стихии провинциальных нравов. Маленькая, пухленькая и довольно хорошенькая, она прелестно танцевала, очень мило одевалась, как никто, умела смастерить бант и при всем том была вульгарна до крайности. Всегда влюбленная направо и налево, пускавшая в ход кокетство самого пошлого пошиба, она говорила о своих нежных чувствах и о своих ощущениях с цинизмом, равным лишь ее простосердечию. Притом добрейшее существо, всегда готовая оказать услугу, сплетница по темпераменту, но сплетница доброжелательная, она рассказывала о вас какие-нибудь крупные гадости без капли желчи в душе и в церкви молилась так смиренно и так горячо, что я часто думала, что, несмотря на все, она попадет в рай прежде всех нас.

Положение при дворе двух сестер Гудович, также фрейлин, было несколько фальшиво. Это были prot?g?[25]церемониймейстера г-на де Рибопьера. Благодаря его протекции и целому ряду ловких шагов им удалось утвердиться при дворе почти против желания императрицы. Их держали на расстоянии, и, несмотря на их миловидность, кокетливость и вкрадчивость, несмотря также на то, что одна из них открыто афишировала такую безумную страсть к императору, что падала в обморок при его появлении, им не удалось войти в круг близких к императрице лиц. Их редко допускали в интимные собрания, им даже редко предоставляли случай по обязанностям службы приблизиться к императрице. Одна из них вышла замуж за старого графа Гендрикова, вдовца со взрослыми детьми, другая несколько лет спустя — за князя Голицына и была, говорят, прекрасной женой. Маленькая княжна Трубецкая, хорошенькая и скромная девушка, служила очень недолго и вышла замуж за князя Голицына.

М-llе Пилар была назначена одновременно со мной по просьбе ее тетки, графини Тизенгаузен, которая состояла камер-фрейлиной при императрице, пробыв при ней фрейлиной в течение нескольких лет, что обеспечивало за ней положение лица, приближенного к ее августейшей повелительнице. Говорили, что в молодости она была очень красива и что ее любил король прусский en tout bien tout honneur[26]. При внешности grande dame[27] это было доброе существо с легкими и невинными претензиями на роль умной женщины и на политическое влияние. Но главной ее заботой было охранять доступ в приемную государыни, удалять из нее всех незаконно и законно стремящихся туда проникнуть и победоносно отстаивать свое первенствующее положение. Преобладающей страстью в ней было желание знать новости и тайны двора раньше всех прочих.

Будь она злой по природе, эта властность характера могла бы сделать ее неприятной или даже опасной. Но она была так безобидна, что все ее усилия и мелкие интриги делали ее скорей комичной, чем опасной. Доброй Александре Федоровне, любившей ее по привычке и терпевшей ее по слабости, иногда надоедали ее вторжения и полицейские меры, которыми она ее окружала, и тогда она отстраняла ее настолько резко, насколько позволяла ей ее мягкая натура. Свое первенствующее положение гр. Тизенгаузен разделяла с гр. Барановой, бывшей воспитательницей дочерей императрицы, в настоящее время гофмейстериной.

Но любимой фрейлиной императрицы была Элиза Раух, пруссачка по происхождению и настоящая немка по характеру. Это была девушка лет более тридцати, несколько сухая и угловатая как физически, так и нравственно, но с остатками красоты и с умом колким и властным (одним из признаков расы соотечественников графа Бисмарка). Как бы то ни было, она сумела стать угодной и необходимой императрице и была предметом скрытой зависти всех своих товарок, менее ее любимых. Она была центром небольшого полунемецкого кружка, который с успехом добивался милостей императрицы. Рассказывали, что в ранней молодости она была предметом глубокой страсти со стороны брата императрицы, принца Карла-Фридриха, но что из уважения к прусскому королевскому дому она отклонила сделанное ей принцем предложение на ней жениться.

Другим влиятельным лицом при дворе была m-lle Нелидова, которая ко времени моего поступления во дворец уже пятнадцать лет как состояла фрейлиной. Ее красота, несколько зрелая, тем не менее еще была в полном своем расцвете. Ей, вероятно, в то время было около 38 лет. Известно, какое положение приписывала ей общественная молва, чему, однако, казалось, противоречила ее манера держать себя, скромная и почти суровая по сравнению с другими придворными. Она тщательно скрывала милость, которую обыкновенно выставляют напоказ женщины, пользующиеся положением, подобным ее[28]. Причиной ее падения не было ни тщеславие, ни корыстолюбие, ни честолюбие, она была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал ее, не мог отказать ей в уважении, когда на другой день после смерти императора Николая она отослала в инвалидный капитал[29] те 200 000 р., которые он ей оставил по завещанию, и окончательно удалилась от света, так что ее можно было встретить только во дворцовой церкви, где она ежедневно бывала у обедни. Вскоре ее и там не стало видно, и я думаю, что немногие из тех, кто теснился вокруг нее при дворе, могут сказать теперь, жива она или нет[30].

Кроме дам, о которых я говорила, в мансардах Зимнего дворца проживало еще два существа — обломки двора императрицы Елисаветы Алексеевны: m-lle Шишкина, автор двух или трех исторических романов, пользовавшихся известным успехом в свое время, и княжна Волконская, бедная сморщенная старушка, по целым дням сидевшая у себя в салоне в перчатках, разубранная как икона. Каждое утро можно было видеть, как она мелкими шажками семенила по фрейлинскому коридору, направляясь в церковь, где ежедневно на хорах присутствовала у обедни и усердно молилась. Разбитая параличом несколько лет спустя, с парализованными ногами и почти впавшая в детство, она чуть не до последнего дня своей жизни настаивала, чтобы ее в кресле возили на церковные хоры к обедне. Я часто навещала эту бедную старушку, очень одинокую в старости. Она рассказывала мне, что во время нашествия французов в 12-м году, когда русское дворянство со всех сторон приносило огромные жертвы для обороны страны, она, не имея никаких средств, кроме своего жалованья фрейлины, в то время очень скромного, и лишенная, таким образом, возможности принести денежную жертву, дала обет ежедневно до конца своей жизни ходить к обедне, если Россия выйдет победительницей из борьбы. Этот обет она добросовестно продолжала выполнять по истечении сорока лет со времени французского нашествия, будучи уже 80 лет, и выполняла его до первого дня Рождества 1860 г.

В этот день и в тот самый час, когда в дворцовой церкви с большой торжественностью служили благодарственный молебен, ежегодно справляемый после обедни в воспоминание избавления державы Российской от нашествия галлов, в ту минуту, когда звонили колокола и победные песнопения молебна раздавались под сводами больших зал, наполненных гвардейскими войсками, княжна Волконская тихо и одиноко отдала богу свою немудреную душу, душу, однако, таившую в себе такую прекрасную искру патриотизма, что бог почел ее достойной предстать пред ним среди чудных благодарственных песнопений нашей церкви.

Графиня Тизенгаузен и ее племянница, графиня Баранова, две сестры Бартеневы, Элиза Раух и Нелидова жили в нижнем этаже дворца, другие фрейлины, о которых я говорила, помещались в комнатах, выходивших в фрейлинский коридор, обращенный на Александровскую площадь, к которому вела лестница в 80 ступеней. Мы занимали на этой большой высоте очень скромное помещение: большая комната, разделенная на две части деревянной перегородкой, окрашенной в серый цвет, служила нам гостиной и спальней, в другой комнате, поменьше, рядом с первой, помещались с одной стороны наши горничные, а с другой — наш мужик, неизменный Меркурий всех фрейлин и довольно комическая принадлежность этих девических хозяйств, похожих на хозяйства старых холостяков. Он топил печку, ходил за водой, приносил обед и по десяти раз в день бегал заказывать карету, ибо истинное местопребывание фрейлины, ее палатка, ее ковчег спасения — это карета. В дни дежурства эта карета была запряжена с утра, чтобы быть готовой на тот случай, если фрейлине придется сопровождать великую княгиню: случалось ездить с ней к кому-нибудь из великих княгинь или в Летний сад, и, если великий князь позднее присоединялся к ней, фрейлина освобождалась и возвращалась во дворец в собственной карете.

Но еще больше эта карета была в ходу в дни недежурные, когда фрейлина могла располагать собой. С какой поспешностью бедные фрейлины бежали из своих одиноких комнат, которые никогда не могли быть для них home'ом[31]и создать им ни уюта домашнего очага, ни уединения келий. Среди шумной и роскошной жизни, их окружавшей, они находили в этих комнатах лишь одиночество и тяжелое чувство заброшенности. Не знаю, разделяли ли все мои товарки мои грустные впечатления в этом отношении; может быть, для некоторых из них развлечения придворной жизни, туалеты, театр, иногда царская милость вознаграждали за утрату более глубоких радостей жизни, которых они были лишены. Однако я видела, что многие из них теряли здоровье, веселость и страдали от нервных болезней, вызванных гораздо более душевным настроением, чем физическим состоянием. Те из них, которые выходили замуж, становились прекрасными матерями и женами, и тем усерднее посвящали себя семье, чем сильнее они раньше предавались светской жизни; я знала и таких, которые после всей роскоши жизни при дворе с радостью соглашались променять ее на положение более чем скромное, даже сравнительно стесненное.

Я нашла в своей комнате диван стиля empire[32], покрытый старым желтым штофом, и несколько мягких кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, что составляло далеко не гармоничное целое. На окнах ни намека на занавески. Я останавливаюсь на этих деталях, малоинтересных самих по себе, потому что они свидетельствуют при сравнении с тем, что мы теперь видим при дворе, об огромном возрастании роскоши за промежуток времени менее четверти века. Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а между тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны.

В день моего переезда во дворец цесаревна познакомила меня с княжной Александрой Долгорукой, которая уже шесть месяцев исполняла при ней обязанности фрейлины. Это была совсем молоденькая семнадцатилетняя девушка, один из самых сложных и самых непонятных характеров, какие мне пришлось встретить в течение всей моей жизни. На первый взгляд эта девушка, высокого роста, худая, развинченная, несколько сутуловатая, с свинцово-бледным лицом, бесцветными и стеклянными глазами, смотревшими из-под тяжелых век, производила впечатление отталкивающего безобразия. Но как только она оживлялась под влиянием разговора, танцев или игры, во всем ее существе происходило полнейшее превращение. Гибкий стан выпрямлялся, движения округлялись и приобретали великолепную чисто кошачью грацию молодого тигра, лицо вспыхивало нежным румянцем, взгляд и улыбка приобретали тысячу нежных чар, лукавых и вкрадчивых. Все ее существо проникалось неуловимым и поистине таинственным обаянием, которое подчиняло себе не только мужчин, но и женщин, как ни мало чувствительны они, вообще говоря, к красоте лиц своего пола; но в Александре Долгорукой в ее хорошие минуты было какое-то совершенно неотразимое обаяние, которое очаровывало всех, кто к ней приближался.

Ее нравственное существо представляло те же контрасты, как и физическое. Высокомерная, молчаливая и мрачная, пренебрегавшая всеми житейскими отношениями, надменная, капризная и своевольная, она умела там, где хотела нравиться, с неотразимым воодушевлением пускать в ход всю вкрадчивость своей гибкой натуры, всю игру самого тонкого, самого смелого ума, полного колкости и иронии. Это был фейерверк остроумных слов, смешных замечаний. Она была изумительно одарена, совершенно бегло, с редким совершенством, говорила на пяти или шести языках, много читала, была очень образованна и умела пользоваться всею тонкостью своего ума без малейшей тени педантизма или надуманности, жонглируя мыслями и особенно парадоксами с легкой грацией фокусника. Я никогда не слышала, чтобы она о ком-либо дурно отзывалась, но черт от этого ничего не терял: в изумительной степени владела она искусством коварства, и величайшим для нее наслаждением было уязвлять собеседника жалом своих сарказмов, не давая ему возможности защищать себя из страха попасть в смешное положение. Понятно, что ее не любили. Но в известные минуты невозможно было не подпасть под ее обаяние, как невозможно было затем не сердиться на себя за это. Во всяком случае и по своим качествам и. по своим недостаткам это была натура далеко не заурядная; в гордой и вкрадчивой пленительности ее по существу жестокой и властной натуры было что-то хищное, напоминавшее не кошку с ее мелким коварством, а скорее тигра, горделивого и царственного в своей развращенности. Вот то лицо, с которым судьба заставила меня провести много лет в вынужденной близости, в таком положении, которое делало из нас невольных соперниц и в котором почти невозможно было избежать трений, даже и в том случае, если бы с обеих сторон в отношения вносилась честность и прямота. Прошло много времени, пока я дала себе полный отчет в характере Александры Долгорукой. В моем возрасте меня легко было увлечь и подчинить, и Александра вначале употребила много усилий к тому, чтобы пленить меня. Однако я вскоре инстинктивно почувствовала во всем ее существе какую-то замкнутость, заставившую и меня быть сдержанной. Она испытывала или по крайней мере выказывала страстную привязанность к цесаревне; и не было оснований подозревать ее в неискренности. Великая княгиня взяла ее к себе, чтобы вырвать из той тяжелой обстановки, в которой она находилась в семье. Рассказывали, что она всегда была предметом ненависти со стороны своей матери[33], которая так ее била и подвергала таким лишениям, что развила в ней болезнь, похожую на падучую. Она впадала в состояние столбняка, продолжавшееся иногда целые часы. Великая княгиня, охваченная жалостью к ней и в то же время, вероятно, плененная тем обаянием, которым Александра так умела пользоваться, когда этого хотела, проявляла по отношению к своей молодой фрейлине совершенно материнскую заботливость и очень ее к себе приближала. Проведя одна около цесаревны целых шесть месяцев, Александра была очень огорчена, когда в моем лице получила товарища по службе. Она, говорят, много плакала, но тем не менее приняла меня приветливо.

Все фрейлины, которых я назвала, состояли при императрице; только княжна Долгорукая и я состояли исключительно при цесаревне, хотя мы жили в том же коридоре, как и фрейлины императрицы. Наследник занимал в Зимнем дворце помещение, непосредственно примыкавшее к покоям императрицы, с которыми оно соединялось галереей. Окна императрицы выходили на Неву, окна наследника — на Адмиралтейскую площадь; покои императора Николая находились этажом выше. Позднее, чтобы не ходить по лестнице, он устроил себе маленькое помещение из двух очень скромных комнат в нижнем этаже. Члены императорской фамилии жили, таким образом, в большой близости, что создавало интимную семейную жизнь, по крайней мере насколько дело касалось привычек ежедневной жизни.

Во время утреннего кофе, между девятью и десятью часами, вокруг императрицы собирались все — и дети и внучата, которые регулярно приходили к ней здороваться. Это не всегда было удобно, особенно для маленьких детей, которые уже учились и занятия которых прерывались потому, что они должны были идти приветствовать бабушку. Еще в Зимнем дворце приходилось только переходить через множество коридоров, зал и лестниц, но в Царском и в Петергофе императрица любила пить утренний кофе в одном из отдельных павильонов в парке, приходилось следовать туда за ней, и добрая часть утра проходила в таких прогулках, не говоря уже о развлечении, которое мешало затем детям заниматься. В частной жизни, живя в одном и том же доме, естественно детям приходить к родителям здороваться; при дворе, однако, благодаря размерам дворца и садов, благодаря торжественному церемониалу, которым сопровождаются все передвижения членов императорского дома, эти семейные собрания принимали характер событий исключительной важности. В Царском и в Петергофе по утрам можно было видеть большой запряженный фургон, нагруженный кипящим самоваром и корзинами с посудой и с булками. По данному сигналу фургон мчался во весь опор к павильону, назначенному для встречи. Ездовые с развевающимися по ветру черными плюмажами скакали на ферму, в Знаменское, в Сергиевку предупредить великих князей и великих княгинь, что императрица будет кушать кофе в Ореанде, на «мельнице», в «избе», в Монплезире, в «хижине», в «шале», на ферме, в Островском, на Озерках, на Бабьем Гоне, на Стрелке — словом, в одном из тысячи причудливых павильонов, созданных для развлечения и отдохновения императрицы баловством ее супруга, который до конца жизни не переставал относиться к ней, как к избалованному ребенку. Через несколько минут можно было наблюдать, как великие князья в форме, великие княгини в туалетах, дети в нарядных платьицах, дамы и кавалеры свиты поспешно направлялись к намеченной цели. При виде всего этого церемониала по поводу простого питья кофе я часто вспоминала анекдот про пастуха, который на вопрос, что бы он стал делать, если бы был королем, отвечал: «Я бы стал пасти своих овец верхом».

Великие мира сего все более или менее выполняют программу пастуха, они пасут свои стада верхом, и если они редко совершают великие дела, зато превращают житейские мелочи в очень важные дела. Громадное значение и грандиозные размеры, которые принимают для них самые простые события в жизни, как обеды, прогулки или семейные встречи, требуют столько времени, столько внимания и сил, что их уже не хватает на более серьезные предметы. Жизнь государей, наших по крайней мере, так строго распределена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, но и условных развлечений и забот о здоровье, они до такой степени являются рабами своих привычек, что неизбежно должны потерять всякую непосредственность. Все непредусмотренное, а следовательно, и всякое живое и животворящее впечатление навсегда вычеркнуто из их жизни. Никогда не имеют они возможности с увлечением погрузиться в чтение, беседу или размышление. Часы бьют, — им надо быть на параде, в совете, на прогулке, в театре, на приеме и завести кукольную пружину данного часа, не считаясь с тем, что у них на уме или на сердце. Они, как в футляре, замкнуты в собственном существовании, созданном их ролью колес в огромной машине. Чтобы сопротивляться ходу этой машины, нужна инициатива гения. Ум, даже хорошо одаренный, характер, но без энергии Петра Великого или Екатерины II никогда не справится с создавшимся положением. Отсюда происходит то, что, как государи, они более посредственны, чем были бы в качестве простых смертных. Они не родятся посредственностями, они становятся посредственностями силою вещей. Если это не оправдывает их, это по крайней мере объясняет их несостоятельность. Они редко делают то добро, которое, казалось, было бы им так доступно, и редко устраняют зло, которое им так легко было бы уврачевать, не вследствие неспособности, а вследствие недостатка кругозора. Масса мелких интересов до такой степени заслоняет их взор, что совершенно закрывает от них широкие горизонты.

Тем не менее надо признать, что в ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он еще сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто лучше как он не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд — все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника божьей власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостию божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии — сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву.

Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал ее не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением, можно сказать, что Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века.

Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом.

Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренно верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться.

И вот, когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны армия — эта армия, столь хорошо дисциплинированная с внешней стороны, — оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний; оставалось только мужество и преданность ее солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления. Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию. И тем не менее именно среди кризиса последней катастрофы блестяще выявилось истинное величие этого человека. Он ошибался, но ошибался честно, и, когда был вынужден признать свою ошибку и пагубные последствия ее для России, которую он любил выше всего, его сердце разбилось, и он умер. Он умер не потому, что не хотел пережить унижения собственного честолюбия, а потому, что не мог пережить унижения России. Он пал первой и самой выдающейся жертвой осады Севастополя, пораженный в сердце, как невидимой пулей, величайшей скорбью при виде всей этой крови, так мужественно, так свято и так бесполезно пролитой. Его смерть была поистине искупительной жертвой. Тот, кто присутствовал при захватывающей драме его быстрого умирания, кто видел вблизи его полную тоски молитву и последние дни его жизни, кто подходил к его смертному одру, тот, конечно, сохранит к его памяти только чувство самого глубокого и скорбного уважения.

Мне вспоминается, что однажды, когда двор находился на маневрах в Красном, я нашла убежище от жары в тенистом уголку парка, чтобы почитать там в прохладе. Книга, которая меня занимала, была «История царствования императора Николая», сочинение де-Бомон Васси. Вдруг, в ту минуту, когда я менее всего этого ожидала, передо мной предстала высокая фигура самодержца, вид которого всегда внушал мне невольный трепет. Смущенная, покрасневшая, я встала, чтобы поклониться. Одним из тех жестов изысканной учтивости, тайной которой он обладал, он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. «Историю вашего царствования, Ваше величество», — робко отвечала я, прерывающимся голосом. «Она вся перед вами, сударыня, к вашим услугам», — сказал он с полупоклоном. В этой шутливой фразе, обращенной к оробевшей девушке, он бессознательно высказался весь целиком. История его царствования, история его родины и его народа — это был он, и исключительно он.

Я очень хорошо помню тот очень торжественный для меня момент, когда я была представлена императору Николаю. Это было двадцать пятого января, двенадцать дней после моего поступления во дворец, в маленькой церкви, где обыкновенно по воскресеньям служили обедню.

В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, т. е. в повойниках и сарафанах с треном, расшитым золотом, производивших очень величественное впечатление. Такое торжество носило название большого выхода. В обычные воскресные дни и второстепенные праздники имел место малый выход, то есть кавалеры свиты в обыкновенной форме, а придворные дамы в городских платьях, все же очень нарядных, собирались к обедне в маленькую церковь. Обедня начиналась в 11 часов, и после службы император и императрица, цесаревна и цесаревич принимали лиц, желавших им представиться в прилегавшей к церкви зале, называемой ротондой.

Я помню, как в первое время мне было трудно приходить к обедне разряженной в голубой или розовый цвет и держаться в церкви, как в зрительном зале, не смея ни становиться, как я привыкла, на колени, ни класть земных поклонов, так как этикет не допускал подобных проявлений благочестия. Все стояли прямо и вытянувшись, молодые фрейлины в самой церкви, старые дамы и кавалеры свиты в ротонде, где они проводили время в разговорах «sotto voce»[34] на предметы менее всего религиозного содержания. Воскресение, мне казалось, чтилось, таким образом, весьма плохо. Члены императорского дома, однако, держали себя в церкви примерно и, казалось, молились с истинным благочестием. Император Николай стоял один впереди, рядом с хором певчих и подпевал им своим красивым голосом. Лицо цесаревны выражало полную сосредоточенность. Ее сопровождали все дети, даже самый маленький[35], которому не было еще 3 лет и который стоял молча и неподвижно, как и остальные, в продолжение всей длинной службы. Я никогда не понимала, как удавалось внушить этим совсем маленьким детям чувство приличия, которого никогда нельзя было бы добиться от ребенка нашего круга; однако не приходилось прибегать ни к каким мерам принуждения, чтобы приучить их к такому умению себя держать, оно воспринималось ими с воздухом, которым они дышали. Императрица, которая была болезненна и с трудом переносила какое бы то ни было утомление, приходила всегда после первой половины службы. Император Николай был чрезвычайно точен и аккуратен. Он входил в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, и тотчас же начиналась служба. Тогда можно было видеть, как дамы, слишком задержавшиеся дома за своими туалетами, а иногда и великие князья появлялись с выражением отчаяния на лицах и старались незаметно проскользнуть на свои места.

Помню, как однажды я спустилась в ротонду к одиннадцати часам. Я была там еще совершенно одна, когда двери внутренних покоев широко распахнулись, появился император Николай и сказал мне: «По-видимому, сударыня, мы с вами единственные аккуратные люди в этом дворце!» На другой день чиновник министерства двора явился к дамам и кавалерам свиты с официальной бумагой, содержавшей высочайший выговор за неаккуратность, под которой виновные должны были расписаться в виде «mea culpa»[36].

После смерти императора Николая весь этот этикет был очень скоро нарушен. Каждый мог запаздывать, пропускать службу по желанию, не будучи обязан никому отдавать отчета. Я не могу, однако, сказать, чтобы от этой распущенности жизнь во дворце стала легче или приятней. Придворная жизнь по существу жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддержать ее престиж. Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя. Этикет создает атмосферу всеобщего уважения, когда каждый ценой свободы и удобств сохраняет свое достоинство. Там, где царит этикет, придворные — вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они спускаются на уровень лакеев и горничных, ибо интимность без близости и без равенства всегда унизительна, равно для тех, кто ее навязывает, как и для тех, кому ее навязывают. Дидро очень остроумно сказал о герцоге Орлеанском[37]: «Этот вельможа хочет стать со мной на одну ногу, но я отстраняю его почтительностью».

Я была представлена цесаревной императору Николаю в самой церкви после обедни. Он обратился ко мне с двумя, тремя вопросами, а затем вечером в театре, где я находилась в качестве дежурной при цесаревне, в маленькой императорской ложе, он в несколько приемов и довольно долго разговаривал со мной. Я была крайне удивлена, что этот самодержец, одно имя которого вызывало трепет, беседует с молоденькой девушкой, только что приехавшей из деревни, так ласково, что я чувствовала себя почти свободно. Разговаривая с женщинами, он имел тот тон утонченной вежливости и учтивости, который был традиционным в хорошем обществе старой Франции и которому старалось подражать русское общество, тон, совершенно исчезнувший в наши дни, не будучи, однако, заменен ничем более приятным или более серьезным.

Император Николай имел дар языков; он говорил не только по-русски, но и по-французски и по-немецки с очень чистым акцентом и изящным произношением; тембр его голоса был также чрезвычайно приятен. Я должна поэтому сознаться, что сердце мое было им пленено, хотя по своим убеждениям я оставалась решительно враждебной ему. Я не могу отказать себе задним числом в маленьком удовлетворении самолюбия и не привести здесь мнения, высказанного императором по поводу меня: он сказал великой княгине Марии Николаевне, которая поспешила мне это передать как большую и очень лестную для меня новость, что я ему очень понравилась и что оживленное выражение моего лица делало меня лучше, чем красивой. Достаточно было этих одобрительных слов с уст владыки, чтобы с самого начала прочно поставить меня в новой окружавшей меня среде. Никто после этого не посмел бы усомниться в том, что я хороша собой и умна.

Мне остается еще сказать несколько слов об императрице Александре Федоровне. О ней не раз высказывались очень строгие суждения, и ее часто обвиняли в том, что она была главной виновницей деморализации русского общества, благодаря той безграничной роскоши и легкомыслию, которым она способствовала своим примером. Тем, кто видел вблизи эту нежную детскую душу, не хотелось бы возлагать столь тяжелую ответственность на эту изящную и воздушную тень. Дочь прусского короля, она была воспитана в то время, когда вся немецкая молодежь зачитывалась поэзией Шиллера и его последователей. Под влиянием этой поэзии все тогдашнее поколение было проникнуто мистической чувствительностью, мечтательной и идеалистической, которая для нежных натур и слегка ограниченных умов вполне заменяла религию, добродетель и принципы. Александра Федоровна принадлежала к числу таковых; ее моральный кодекс и ее катехизис — это была лира поэта. Добрейший Жуковский, который преподавал ей русский язык по прибытии ее в Петербург и был впоследствии воспитателем ее старшего сына, — Жуковский, вдохновенный и милый переводчик немецких поэтов, поддерживал в ней те же умственные и нравственные вкусы.

Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках. Для императрицы фантастический мир, которым окружало ее поклонение ее всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и фееричных балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам.

Александра Федоровна была добра, у нее всегда была улыбка и доброе слово для всех, кто к ней подходил, но эта улыбка и это доброе слово никогда не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила. Александра Федоровна не имела ни для кого ни сурового взгляда, ни недоброжелательного жеста, ни сурового осуждения. Если она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирогов, если у него нет хлеба. Александра Федоровна постоянно посещала воспитательные заведения для молодых девиц, она любила детей, советовала им быть умными и прилежными, посылала им к празднику пакеты с конфетами, но она ласкала всегда самых красивых из них, улыбалась тем, которые танцевали с особенной грацией, а улыбка императрицы была законом, и целые поколения будущих жен и матерей ее подданных воспитывались в культе тряпок, жеманства и танца «с шалью». Александра Федоровна любила, чтобы вокруг нее все были веселы и счастливы, любила окружать себя всем, что было молодо, оживленно и блестяще, она хотела, чтобы все женщины были красивы и нарядны, как она сама; чтобы на всех было золото, жемчуга, бриллианты, бархат и кружева. Она останавливала свой взгляд с удивлением и с наивным восхищением на красивом новом туалете и отвращала огорченные взоры от менее свежего, уже ношенного платья. А взгляд императрицы был законом, и женщины рядились, и мужчины разорялись, а иной раз крали, чтобы наряжать своих жен, а дети росли мало или плохо воспитанные, потому что родителям не хватало ни времени, ни денег на их воспитание. Так золотой сон доброй и милостивой императрицы превращался в действительность, горькую для бедной России. Культ, которым император Николай, а по его примеру и вся царская семья окружали ее, создал вокруг нее настоящий престиж. Кроткая и скромная по натуре, она все-таки была императрицей, и казалось законным окружать ее преданностью, почестями и вниманием, которые император первый спешил ей оказывать.

В эпоху моего вступления в Зимний дворец там еще в полной силе господствовала особая атмосфера двора, которая в наши дни почти совершенно исчезла отовсюду и, вероятно, никогда не возродится. В воздухе как бы ощущался запах фимиама, нечто торжественное и благоговейное: люди говорили вполголоса, ходили на цыпочках, у всех вид был напряженный, сосредоточенный и стесненный, но удовлетворенный этим чувством стесненности; каждый торопился, становился в сторонку, старался быть незаметным и ждал. Воздух, которым мы дышали, был насыщен всеприсутствием владыки. Этот своего рода культ имел своих фанатиков, вполне искренних, но даже вольнодумцы и скептики не были вполне ограждены от силы этого престижа. Можно было прекрасно отдавать себе отчет в том, что за этой грандиозной театральной постановкой, за всей этой помпезной обрядностью скрывается величайшая пустота, глубокая скука, полнейшее отсутствие серьезных интересов и умственной жизни, и все-таки нельзя было не испытывать чувство некоторого благоговения. Не имея веры в идола, ему возжигали фимиам.

ДНЕВНИКИ (фрагменты)

1853 год

13 января


С утра я переехала в Зимний дворец и могу сказать, как в песенке:

Je loge, au quatrieme ectage,
C'est la que finit l'escalier.[38]

Впрочем, я разделяю эту участь со всеми обитательницами фрейлинского коридора. Утро я провела за устройством своего хозяйства. Добрейшая Лиза Карамзина привезла мне красивый чайный сервиз и самовар, который будет товарищем моих одиноких чаепитий. Не могу скрыть, что в первый раз, когда я пила чай в своем новом помещении, мне стало так грустно и так одиноко, что я горько заплакала. Вечером я в первый раз была призвана к исполнению своих обязанностей при цесаревне и должна была сопровождать ее в театр. Это происходило совершенно иначе, чем я себе представляла. Я думала, что царская семья всегда торжественно восседает в большой императорской ложе, и была очень удивлена, когда меня ввели в маленькую литерную ложу у самой сцены, в одном ряду с ложами бенуара. Здесь кроме цесаревича и цесаревны находились еще трое молодых великих князей: Константин, Николай и Михаил. Меня представили им, и я была лишний раз приятно изумлена, когда великий князь Константин обратился ко мне очень вежливо на хорошем французском языке. В обществе он слывет свирепым славянином, говорящим только по-русски и намеренно пренебрегающим всеми формами европейской цивилизации. Цесаревна выказывала мне необычайную доброту, преисполнившую мое сердце благодарностью. Она выразила желание, чтобы я не ездила в свет, иначе как сопровождая ее, в остальное же время держалась бы только своих близких знакомых.


15 января


14-го цесаревна сама представила меня императрице и герцогине Мекленбургской[39], сестре императрицы. Я была поражена контрастом между лицом императрицы — лицом совсем старой женщины и ее фигурой, сохранившей все изящество и всю стройность молодости. Она говорила со мной о моих сестрах с большим участием.


18 января


Сегодня мое первое воскресенье во дворце; чувствуя себя не совсем здоровой, я не могла быть у обедни, ни сопровождать цесаревну в Аничков дворец, где давали представление обезьяны. В течение этой недели моя служба заключалась в том, что я сопровождала цесаревну в театр, куда она ездит почти ежедневно. Во время балета я была представлена великой княгине Александре Иосифовне, молодой жене великого князя Константина. Она очень красива и напоминает портреты Марии Стюарт. Портит ее голос, гортанный и хриплый, кроме того, она плохо говорит по-французски, и манеры ее недостаточно изысканны для того положения, которое она занимает.


21 января


Вот уже 10 дней, как я состою при дворе и нахожусь при исполнении своих новых обязанностей. Когда прошел первый момент возбуждения, я почувствовала себя очень грустной и одинокой. Я живу как во сне, среди нового для меня мира и незнакомых мне людей, живу только внешней и поверхностной стороной своего существа, и где мое настоящее «я» — я не знаю. Цесаревна мне очень нравится, она держит себя с большим достоинством, очень замкнута, очень величественна; проникнута сознанием своего положения и в то же время очень добра и приветлива; минутами у нее бывают такие интонации и она говорит такие вещи, которые сразу вам проникают в сердце. Она совершенно на своем месте, что очень редко встречается на этом свете. Она умеет внушить уважение не в ущерб привязанности и привязанность не в ущерб уважению. Остальные, особенно молодые великие князья, очень приветливы и добры, даже слишком просты и недостаточно выдерживают свою роль полубогов. Великий князь Константин самый величественный из них, но он, как и прочие, очень прост в обращении; тем не менее, несмотря на его невысокий рост, в его взгляде, в его осанке чувствуется владыка. Впрочем, я обо всем этом сужу только поверхностно, сквозь призму своей робости и своего смущения, так как я совершенно еще ошеломлена всем этим великосветским блеском. Императора[40] я еще не видела; у меня такое возвышенное о нем представление, что я смертельно его боюсь.


25 января


Сегодня я в первый раз была в маленькой дворцовой церкви, где собирается весь двор. Я видела там императора. Цесаревна представила меня ему; он сказал мне несколько слов по-французски. По виду он очень добрый и совсем не такой страшный, как я себе представляла. Вероятно, потому что я женщина, я всегда находила мужчин гораздо менее внушительными и страшными, чем женщин, — они более доброжелательны. Императрица, которая считается такой, цесаревна, великие княгини вызывают во мне в тысячу раз более робости, чем император и великие князья. По отношению к женщинам я чувствую разницу положения, по отношению к мужчинам только разницу пола, и с императором я чувствую себя почти так же свободно, как с любым мужчиной из общества.

Обедня навела на меня грусть. Это так великолепно, так пышно, так торжественно. На колени становиться нельзя, это было бы нарушением этикета, и здесь перед богом стоишь в полном параде. Я чувствовала себя как ребенок, которому приказали сделать реверанс перед матерью вместо того, чтобы обнять ее. Но чтобы вознаградить себя, я завтра пойду к обедне скромненько помолиться в уголке.

Цесаревна уже три дня не вызывала меня и не разговаривала со мной сегодня утром. Неужели я уже успела навлечь на себя немилость? Это было бы забавно; во всяком случае я не успела еще стать честолюбивой, и меня еще мало беспокоит милость или немилость моей государыни. Честолюбие — это струна, которая не имеет до сих пор отклика в моей душе. Насколько я ревниво отношусь к привязанностям, настолько равнодушна к почестям…


14 февраля


Меня интересует, во что выльются мои отношения к цесаревне. По-моему, у нее очень много обаяния; во всем ее существе есть то высшее изящество, которое гораздо лучше красоты. Но в ней есть то, что еще глубже проникает мне в сердце, это ее голос, ее манера говорить. Когда я ее не вижу или когда я убеждаю себя, что это цесаревна, — она мне чужда, далека и я робею перед ней. Но когда я ее вижу, слышу, как она говорит, — я чувствую к ней непреодолимое влечение; я испытываю такое чувство, как будто я ее знала раньше, и она вызывает во мне какие-то далекие воспоминания детства. Я думаю, что ее голос и ее немецкий акцент похожи на голос и акцент моей матери. Все это очень смутно, тем не менее производит на меня сильное впечатление. Но в сущности совершенно неуместно испытывать непреодолимое влечение к одной из великих княгинь, которых принято любить по расчету и по соображениям рассудка. Поэтому я всячески буду сдерживаться, чтобы любить ее только ровно столько, сколько подобает. Но все-таки она очень мила.


15 марта


Вчера у императрицы был музыкальный вечер. Пели m-me Виардо и ее кузина m-me Леонард. Цесаревна не появлялась в концертном зале. По окончании концерта Александра Долгорукая и я подошли к двери в соседнюю комнату, чтобы посмотреть, не там ли наша великая княгиня. Великий князь Михаил сказал нам, что она почувствовала себя утомленной и только что ушла; я спросила, не чувствует ли она себя нездоровой, он отвечал: «Нисколько»…


12 июля[41]


Я поистине удивляюсь, что были люди, которые когда-либо писали воспоминания о дворе. Вероятно, я одарена очень слабой долей наблюдательности, но вот шесть месяцев как я при дворе и ничего выдающегося я не заметила. Наряды, наряды и еще наряды. Это предмет, правда, очень богатый и разнообразный, но книга, посвященная подобной теме, вышла бы, по правде сказать, очень скучной. Мне хотелось бы самой себе отдать отчет в своих впечатлениях, я тщетно роюсь в своем мозгу, но ни одного впечатления не нахожу. Вот, например, вчерашний день был чрезвычайно суетлив: справлялись именины великой княгини Ольги Николаевны. С утра нас предупредили, что во дворце обедни не будет, но что нас приглашают присутствовать на молебне в церкви в Александрии: туалет. Кстати сказать, я была скверно одета. После молебна, на котором присутствовала вся августейшая семья, отправились завтракать в коттедж. Были чудные цветы и очень хорошие фрукты. Кушали вкусно, но почти ничего не говорили, по крайней мере ничего интересного. Александра Долгорукая и я пошли к цесаревне; мы не пропускаем случая повидать ее; можно сказать, что мы придерживаемся самой утонченной вежливости. Я так люблю видеть ее. Правда, не будь она великой княгиней, я бы любила ее по-настоящему, теперь же я стараюсь поддерживать в себе почтительное безразличие. Вот в чем фальшь нашего положения. Мы живем в неестественной близости с лицами, стоящими неизмеримо выше нас, мы их видим постоянно, видим исключительно их и совершенно невольно отождествляем себя с ними, тогда как они могут интересоваться нами только, поскольку мы соприкасаемся с ними, и остаются и должны оставаться по отношению к нам равнодушными и более или менее чуждыми. Это и делает придворную жизнь такой пустой для тех, кто не погружен исключительно в суетность; ищешь интереса сердечного или умственного и не находишь ничего, что бы удовлетворяло.


16 июля


Со вчерашнего вечера мы опять в Красном. Я так люблю это место. Здесь мне кажется, что я дома в деревне, живу совсем запросто. Сад здесь огромный, с маленькими аллеями, извивающимися среди лужаек, засаженных плодовыми деревьями и кустами. Это напоминает мне сады, в которых я играла в детстве, сад в Овстуге, и уносит меня в далекое прошлое, дает мне покой и сосредоточенность. Покой и сосредоточенность — вот что мне нужно в моей жизни, пустой и беспокойной. Мне кажется, что неделя полного уединения, с возможностью совершенно уйти в себя, принесла бы мне огромную пользу…


2 августа


Вчера имел место обряд водоосвящения. Обставлено чрезвычайно торжественно. По этому случаю, как по всем вообще выдающимся и парадным случаям, мы выставляем напоказ наши плечи, более или менее желтые и более или менее худые. Нет ничего безобразней и печальней женщины в бальном платье при дневном свете: это истина, вышедшая со дна колодца. И нас смеют обвинять в кокетстве, когда мы так откровенно обнаруживаем на виду у всех свои несовершенства. Ну, не права ли я, когда говорю, что все мои придворные впечатления сводятся к слову — туалет? И действительно, как только я попадаю в это море движущихся лиц, цветов, драгоценных камней, газа, кисеи и кружев, я сама превращаюсь в тряпку, становлюсь куклой, наряженной в платье и прическу. Мною овладевает чувство совершеннейшей пустоты. По возвращении мне кажется, что я проснулась после случайного сна.

Вчерашняя церемония отличалась большой торжественностью. Духовенство, за которым следовала вся императорская семья и весь двор, спустилось в сад, наполненный военными. В момент освящения воды раздались пушечные залпы; святой водой окропили знамена. Вслед за водоосвящением состоялся парад, затем завтрак. Мы наряжаемся для господа бога, устраиваем парады для господа бога, кушаем для господа бога, а в остальном обращаемся с ним, как с хозяевами дома, которые дают бал. К ним приезжают, но о них не думают и даже считается признаком хорошего тона не замечать их и не здороваться с ними. Я обедала за маршальским столом и вечер провела у великой княгини с Александрой Долгорукой. Я делала большие усилия, чтобы разговаривать, ибо иногда во время этих вечеров нами овладевает дух безмолвия и тогда положение становится тяжким. Но эти разговоры по заказу тоже тяжелы и глупы. Как странно мы все устроены! Великая княгиня — женщина очаровательная, добрая, симпатичная, простая, рассудительная, полная ума и здравого смысла, я люблю ее от всей души, и, если бы мне пришлось с ней встретиться на равной ноге, я бы разговаривала с ней совершенно естественно и просто и, вероятно, понравилась бы ей. А теперь совсем не то: мне всегда приходится делать усилие, чтобы говорить при ней, и в том, что я говорю, нет никакой непосредственности. Я совершенно не могу раскрыться ей. От этого у меня такое чувство, что ей со мной смертельно скучно, и от этого я еще больше падаю духом. Мы рано вернулись домой. Я села у окна. Ночь была темная, небо сверкало звездами, ветер шумел в листьях соседних деревьев. Передо мной был тот же двор, тот же деревянный забор, те же дома, тот же прозаический вид, что и днем, но теперь он совершенно преобразился и ночь придавала ему поэтическую и таинственную прелесть. Ночь то же, что смерть: она все идеализирует. «Ничто так не красит, как смерть». Как материальный мир раскрывается перед светом, так мир духовный раскрывается перед ночью. Сколько мыслей, сколько чувств, сколько вдохновений, а прежде всего сколько воспоминаний ждут только безмолвия и уединения ночи, чтобы проснуться! О! как понятно становится в эти минуты, что душа во всей своей интенсивности будет жить только тогда, когда для нее исчезнет весь чувственный мир.


29 сентября


Со времени возвращения двора в Царское все здесь очень заняты вертящимися и пишущими столами. С ними производится множество опытов даже на вечерах у императрицы. Адъютант Кушелев очень увлечен этим занятием, он видит в нем новое откровение святого духа. Факт тот, что столы вертятся и что они пишут; утверждают даже, что они отвечают на мысленно поставленные им вопросы. Не подлежит, однако, сомнению, что получаемые ответы неопределенны и банальны: как будто духи, прибегающие к этому странному способу общения с людьми, боятся скомпрометировать себя, сказав что-нибудь такое, что вышло бы за пределы самого банального общего места. Столы, предназначенные к тому, чтобы служить средством общения с духом, имеют доски величиной не больше дна тарелки, сердцевидной формы и стоят на трех ножках, из которых одна снабжена карандашом. Эта игрушка неизбежно поддается малейшему нажиму со стороны руки, якобы магнетизирующей стол, и легко проводит знаки на бумаге, которая принимает сообщения духов. Отсюда один шаг до невинного обмана, который невольно создается в уме увлеченного магнетизера, и эту черту очень трудно не переступить тому, кто убежден, что находится под влиянием духов. Человека странным образом тянет ко всему сверхъестественному, и он необычайно легко обманывает себя самым честным образом, — вот чем объясняется широкое влияние Калиостров всех времен, и это же создает огромный успех пишущих столов. Конечно, существуют явления необъяснимые и чудесные, но вокруг этих очень редких явлений группируются тысячи опытов, основанных не столько на обмане, сколько на самообмане. Тем не менее я твердо верю в сверхъестественное, но именно поэтому я не могу допустить, чтобы сверхчувственный мир стал в зависимость от нашего воображения и нашей воли, чтобы люди делали из него салонную забаву, какую-то игру в прятки. Когда этот сверхчувственный мир вступает в общение с душой человека, инициатива этого общения исходит от силы, стоящей вне души и выше ее, сама же душа остается пассивной при этом общении, ключа к пониманию которого у нее нет. Это твердое мое убеждение. Поэтому весь вздор вертящихся столов занимает меня как игра, но я не могу к нему относиться серьезно, как Кушелев и некоторые другие лица, приглашаемые на вечера к императрице…


4 октября


Судя по последним известиям из Константинополя, война неминуемо должна разразиться. 14(26) сентября (день Воздвижения креста, празднуемый нашей церковью) состоялось заседание Дивана, по настоянию которого султан обязался отклонить Венскую ноту и объявить, что если княжества не будут очищены русскими войсками в течение семи дней, то будет объявлена война. Знамя Магомета было водружено в мечети, что сразу разожгло фанатизм всего магометанского населения. Итак, предстоит война, несмотря на все человеческие усилия предотвратить ее, несмотря на официозное вмешательство западных держав в наши дела, несмотря, наконец, на умеренность имп. Николая, — война в осуществление того предсказания, которое предвещает на 54 год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии. Возгорится страшная борьба, гигантские и противоречивые силы вступят между собой в столкновение: Восток и Запад, мир Славянский и мир Латинский, православная церковь в борьбе не только с Исламом, но и с прочими христианскими исповеданиями, которые, становясь на сторону религии Магомета, тем самым изменяют собственному жизненному принципу. Ум, пораженный ужасом, с тоской спрашивает себя, каков будет исход этой борьбы между двумя мирами. Сомнения нет, мы, Россия, на стороне правды и идеала: Россия сражается не за материальные выгоды и человеческие интересы, а за вечные идеи. Потому невозможно, чтобы она была побеждена, она должна в конце концов восторжествовать. Как справится она тогда с тем великим наследием, которое ей выпадет на долю, окажется ли она на высоте своей великой исторической судьбы или отступит перед разрешением задачи, равной которой еще не было в истории? При одной мысли об этом кружится голова. Неужели, как постоянно и в прозе и в стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею всемирной христианской монархии, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон, но которая всегда рассеивалась как дым перед волей отдельных личностей? Неужели России, такой могущественной в своем христианском смирении суждено осуществить эту великую задачу?

N.B. Мне было 24 года, когда я писала эти строки, и я была дочерью поэта, вдохновленного историческими судьбами России.


5 октября


Родилась маленькая великая княжна. Княгиня Салтыкова зашла ко мне около 3 часов очень взволнованная и объявила, что у цесаревны родилась дочь. Эта маленькая девочка — большая радость в императорской семье, ее очень ждали и желали, так как после великой княжны Лины[42], которая не дожила до семи лет, у цесаревны были только сыновья. Этой новой пришелице предназначили имя Веры, но старая кн. Горчакова написала императрице, что она видела сон, будто у цесаревны родится дочь, если она обещает назвать ее Марией. Итак, назовут ее Марией…


6 октября


Вечер у императрицы. Опять вертящиеся столы. Сестра моя написала про свой стол довольно забавное трехстишие.

Table ne daigne,
Esprit ne puis,
Mensonge je suis.[43]

Это все, что можно о них сказать при некотором остроумии, но по поводу этих столов люди обнаруживают глупейшее легковерие и еще более глупую склонность к мелкому обману, которые приводят к самым печальным размышлениям о природе человеческой.


22 октября


Большой парад гвардии в Петербурге. Войскам будет прочитан манифест по поводу объявления войны. Итак, война, несмотря на все усилия предотвратить ее! Император Николай имеет вид очень озабоченный, а наследник чрезвычайно грустен. По-видимому, мы не уверены в себе, опасаемся неудач, не чувствуем себя достаточно подготовленными. Но неудачи пробудят национальный энтузиазм, который еще дремлет, а когда вся Россия поднимется, она в конце концов восторжествует, как всегда. Молодежь с восторгом идет на бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге. Молодой князь Орлов, которого я очень много видела эти дни на вечерах у императрицы, в полном одушевлении. С оживленным и одухотворенным лицом, с блестящими и выразительными глазами он выглядит настоящим «heros en herbe»[44]. У меня с ним завязался одно время маленький флирт, придававший известную прелесть этим придворным вечерам, всегда таким скучным.


25 октября


Сегодня состоялось крещение великой княжны Марии Александровны. Все было обставлено с величайшей помпой и торжественностью. На императрице был трен, осыпанный бриллиантами и драгоценными каменьями. Августейшего младенца, покрытого императорской мантией из сукна, отороченного горностаем, держала на руках княгиня Салтыкова. Восприемниками были император Николай и великая княгиня Мария Николаевна. Служба была чудная. Великолепный хор пел sotto voce для того, чтобы сильные голоса не испугали ребенка. Пение тихое и заглушённое, как отдаленная мелодия, наполняло душу умилением грустным и торжественным. В этих наполовину светских, наполовину религиозных придворных торжествах есть какая-то странная смесь божественного и мирского. Совершаются самые священные церковные таинства, и нужно сказать, что члены царской семьи всегда присутствуют на них с видом глубочайшего благоговения, многие из них молятся с искренним благочестием, и все строго соблюдают приличие, внушаемое святостью места. Нельзя того же сказать о придворных: из них каждый, по-видимому, чувствует себя скорее в театре, нежели в церкви, и многие прекрасные люди, которые наедине усердно молятся богу, в дворцовой церкви считают себя совершенно свободными от всяких обязательств по отношению к нему. Для всех их церковь является как бы местом светских собраний; считается совершенно ненужным ни молиться, ни даже держать себя прилично. Болтают, шепчутся, смеются. Иногда, когда разговор становится слишком громким, император Николай поворачивает голову и обводит взором Юпитера-громовержца эту стрекочущую толпу. Мгновенно наступает тишина, но ненадолго, и очень скоро разговоры возобновляются. Церемония продолжалась очень долго, так как обедне предшествовал еще молебен, сопровождаемый залпами из пушек. Когда я пошла поздравить цесаревну, она показала мне великолепные украшения из драгоценных камней, которые ей подарили государь, государыня и наследник цесаревич: диадему из рубиновых звезд с расходящимися бриллиантовыми лучами и такую же парюру на корсаж. Цесаревна подарила мне красивую брошку из жемчугов с бриллиантами.


28 октября


В дворцовой церкви служили молебен по случаю начала войны. При выходе из церкви государь обратился с речью к офицерам, присутствовавшим на церковной службе. Он сказал им, что гвардия пока не вступит в дело, но что, если обстоятельства этого потребуют, он сам поведет ее и уверен, что она покажет себя достойной этой чести. Наследник подошел к государю и произнес сакраментальное: «Рады стараться», которое офицеры повторили хором. Государь обнял его. В этой маленькой сцене не чувствовалось ни малейшего одушевления или увлечения. Восточный вопрос — вопрос совершенно отвлеченный для ума петербургского, и особенно для ума гвардейского. Этот бедный ум, крылья которого постоянно обрезались, перед ним никогда не открывалось других горизонтов, кроме Марсова поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось других идеалов, кроме парадов и фойе оперы или французского театра. Как может ум, воспитанный на такой тощей пище, возвыситься до понимания крупных социальных и политических замыслов или воодушевиться идеей освобождения славянских народов и торжества православия? Нужно основательно растрясти наше общество, перевернуть его вверх дном, прежде чем идеи такого порядка смогут проникнуть в тупые мозги петербургских гвардейцев. Двор завтра переезжает в Гатчино. У императрицы вчера был вечер, бесцветный и скучный, как всегда. Сегодня вечером возобновляются наши вечера в маленьком составе у цесаревны с чтением «Дон-Кихота», который нас так забавляет. Я в прекрасном настроении духа.


14 ноября


Отец провел у меня вчерашний день. Он с головой увлечен столами, не только вертящимися, но и пророчествующими. Его медиум находится в общении с душой Константина Черкасского, которая поселилась в столе после того, как, проведя жизнь далеко не правоверно и благочестиво, ушла из этой жизни не совсем законным образом (утверждают, что он отравился). Теперь эта душа, став православной и патриотичной, проповедует крестовый поход и предвещает торжество славянской идеи. Странно то, что дух этого стола как две капли воды похож на дух моего отца; та же политическая точка зрения, та же игра воображения, тот же слог. Этот стол очень остроумный, очень вдохновенный, но его правдивость и искренность возбуждают во мне некоторые сомнения. Мы часами говорили об этом столе, отец страшно рассердился на меня за мой скептицизм, и хотя я отстояла независимость своего мнения, однако душа моя была очень смущена, и я поспешила отправиться к великой княгине, чтобы восстановить нравственное равновесие своих чувств и мыслей. Какая разница между натурой моего отца, его умом, таким пламенным, таким блестящим, таким острым, парящим так смело в сферах мысли и особенно воображения, но беспокойным, нетвердым в области религиозных убеждений и нравственных принципов, и натурой великой княгини, с умом совершенно другого рода, глубоко коренящимся в «единственном на потребу»! Какой душевный мир я испытываю, когда после этих столкновений с отцом я нахожусь опять с ней, какое успокоение нахожу при соприкосновении с этой душой, чистой и прямой, с этим умом, рассудительным и трезвым! Для нее религия не есть игра воображения, это сосредоточенная к серьезная работа всего ее внутреннего существа.


15 ноября


Наследник цесаревич говорил сегодня на вечере у цесаревны, что утром получена из Вены телеграмма с известием, что турки соглашаются вступить в переговоры. Он имел вид озабоченный и добавил: «Вести переговоры, но на каких началах? Все равно все придется начинать сызнова». «Надо бы предложить туркам переехать», — заметила я. «Вот это хорошо, — сказал, смеясь, великий князь — этим я был бы очень доволен». Во время чая наследнику цесаревичу подали телеграмму от государя. Он прочел ее, и лицо его прояснилось. «Английские и французские флоты вошли в Черное море, — сказал он — тем лучше, это делает войну неизбежной»[45]. Эти слова в его устах знаменательны. Великий князь слишком привык к сдержанности, чтобы позволить себе высказать подобное мнение, если бы его не разделял государь. Весь вечер разговор шел о политике. Я спросила великого князя, почему мы не обращаемся с призывом к христианскому населению, находящемуся под игом магометан и ожидающему только одного слова России, чтобы восстать против своих угнетателей. Он мне ответил, что этого еще нельзя сделать, что, до тех пор пока наши войска не перешли через Дунай, невозможно организовать движение и что оно ни к чему не приведет. Этот ответ успокоителен, так как в публике существует уверенность, что император Николай не хочет пользоваться помощью христианского населения Турции против султана, чтобы не поколебать принципа подчинения законной власти, которого он сам является первым защитником…

От великой княгини я поехала к графине Блудовой; она передала мне записку Александра Попова и записку Погодина все по тому же вопросу о войне, в смысле совершенной необходимости действовать открыто и смело, не рассчитывая на помощь Запада и не добиваясь ее. Мне поручено передать эти записки цесаревне.


16 ноября


Я видела Рашель в драме «Полиевкт», немедленно после которой она декламировала языческую оду «Гораций и Лидия», чтобы показать все разнообразие своего таланта. Из театра я поехала к Софье Мещерской и застала у нее писателя И.С. Тургенева. Его разговор, блестящий и остроумный, недостаточно содержателен. Это набросок, отлично схватывающий контуры вещей, но не передающий ни красок, ни форм.

1854 год

1 января


Наступил Новый год. Я встретила его с стесненным сердцем, ибо, как всегда, в нем кроется неведомое. Вечер под Новый год я провела у императрицы, где говорили о войне и щипали корпию для армии. В одиннадцать часов подали шампанское, поздравили друг друга, и императрица отпустила нас: так принято в царской семье, чтобы к двенадцати часам каждый удалялся к себе. М-elle де-Грансе, Александра Долгорукая и я подождали цесаревну, когда она проходила, чтобы пожелать ей счастливого Нового года…


2 января


Мы спустились к чаю к цесаревне. Великая княгиня Ольга (Николаевна)[46] дала ей знать, что она проводит вечер одна и просила ее зайти к ней вместе с нами. У меня не было перчаток, цесаревна дала мне пару своих. У великой княгини Ольги были только ее фрейлина Эвелина Массенбах[47] и Анолита Виельгорская[48]. Мы занялись гаданиями, давали петуху клевать овес, топили олово.


1 марта


У императрицы читается курс русской истории неким профессором Арсеньевым. На лекциях присутствует цесаревна вместе со мной и Александрой Долгорукой. Это очень скучно и совершенно неинтересно благодаря бесцветной и тяжелой манере читать старого профессора. По окончании императрица удалилась на 1/4 часа в свой кабинет, и, когда она вышла оттуда, я слышала, как она сказала цесаревне, что хорошие известия из Пруссии подтверждаются и что Пруссия сохранит нейтралитет[49]. Так мы еще должны быть благодарны за то, что эта Пруссия, которая обязана России самым своим существованием, не пользуется положением, в котором мы находимся, затравленные Европой, как медведь в берлоге, и не нападает нам в спину! Мы должны быть благодарны, что наши так называемые друзья не проявляют по отношению к нам величайшего предательства! Австрия прислала через Мейендорфа новый проект соглашения с Турцией все в том же духе и такой же неприемлемый. А затем они нам скажут: «Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы устроить ваши дела. Вы не захотели»… И нападут на нас.

У Антонины Блудовой были живые картины, в которых турки фигурировали во всех видах. Среди зрителей были два свирепого вида черногорца, которые завтра отправляются резать головы туркам, что, судя по их выражению, им более по нраву, чем живые картины Антонины Блудовой.


7 марта


Во французской прессе появилась глупая и дерзкая статья некоего Ле-Дюк, бывшего гувернером в Петербурге, в которой он подробно расписывает, что император Николай сошел с ума, что он потерял рассудок, потому что Сенат не поднес ему титула «Великого» в день 25-летия его царствования, как он того ожидал. Все это утверждается самым серьезным и уверенным тоном. Вот к чему ведет свобода печати в странах, стоящих во главе европейской цивилизации! Что касается нас, мы задыхаемся от противоположного зла, мы немы, мы молчим и безнаказанно позволяем себя оскорблять даже в том случае, когда на нашей стороне правда и здравый смысл…


21 марта


Вчера адъютант Мирбах приехал с Дуная и привез известие, что наши войска перешли через реку в трех местах: в Тульче, Мачине и Галаце и что потери не особенно велики[50]. Сегодня утром во дворцовой церкви состоялся молебен по поводу этого первого успеха наших войск.


6(18) апреля


Ходит слух, что 9 апреля нового стиля Австрия и Пруссия подписали протокол, в котором они гарантируют неприкосновенность Турецкой империи и проектируют союз четырех западных держав с целью заставить Россию вывести войска из княжеств[51]. Австрия понемногу раскрывает свою двойную игру, мнимого приятеля, но что другое можно было от нее ожидать? Вадим Блудов приехал из Вены. Он говорит, что там свирепствует антирусское озлобление. Эрцгерцогиня София без всякого стеснения провозглашает в императорских салонах во всеуслышание, что Россия ослаблена, что она напугана, что стоит только немного надавить и она пойдет на все уступки. Вот какова эта Австрия, ради спасения которой император Николай несколько лет тому назад бросился в непопулярную войну и которая при первом внутреннем осложнении может быть опять спасена только вмешательством России! Тем не менее слепая и роковая злоба, которую она к нам питает, сильнее в ней чувства самосохранения.

Мой отец находится в состоянии крайнего возбуждения, он весь погружен в предсказания своего стола, который по поводу Восточного вопроса и возникающей войны делает множество откровений, как две капли воды похожих на собственные мысли моего отца. Стол говорит, что Восточный вопрос будет тянуться 43 года, что он разрешится только в 1897 г., когда потомок теперешнего императора вступит на константинопольский престол под именем Михаила I. Он говорит, что русские дойдут до Константинополя и там глупейшим образом остановятся. Австрия развалится и, как повешенный на дереве, будет задушена своей собственной политикой. Политика Англии изменится в конце восточного кризиса, и она вступит в союз с Россией. Наполеон III погибнет; после его смерти во Франции вспыхнет анархия, и красные на время возьмут верх, но скоро будут раздавлены. Я предоставляю моим племянникам проверить эти предсказания, которые, думаю, гораздо больше выражают политическую программу моего отца, чем предвидение стола…


18 апреля


Получено известие о бомбардировке Одессы англичанами. Чтобы открыть огонь по городу, они выбрали страстную пятницу и тот самый час, когда народ был в церкви. Бомбардировка продолжалась 12 часов; большинство наших батарей не могли действовать, так как английские суда, вооруженные гораздо более дальнобойными орудиями, держались настолько далеко от берега, что оставались вне сферы нашего огня. Единственная из наших батарей, огонь которой производил действие, под командой некоего Щеголева, повредила три английских судна, которые и были уведены на буксире. Английская граната разорвалась около собора в то самое время, когда шел крестный ход с плащаницей во главе с преосв. Иннокентием. Епископ без малейшего волнения обратился в сторону неприятельского флота и провозгласил анафему тем, которые не побоялись кощунственно нарушить священный обряд. Народ был наэлектризован, никто не бежал и не пытался лечь на землю, все с полным спокойствием и благоговением достояли до конца службы. Город вообще держался геройски…


6 мая


Получено известие, что английское судно «Тигр» захвачено нашими сухопутными войсками. Производя разведку вдоль наших берегов и подвигаясь среди сильного тумана, оно село на мель у самого берега. Немедленно было послано туда несколько полков из нашего военного поселения Люстдорфа, другие войска были вызваны из Одессы. «Тигр» был подвергнут обстрелу; его борта были пробиты несколькими удачными орудийными выстрелами, и он принужден был сдаться. Явившийся для переговоров с начальником войск парламентер от ярости до крови искусал себе кулак. Командиру «Тигра» оторвало ногу. 25 офицеров и 300 солдат должны были сдаться, и мы взяли 16 пушек большого калибра. Что касается корабля, то пришлось его взорвать, так как английские суда шли ему на выручку. Остался один его остов. Этот военный подвиг не столь славен, сколько забавен: британское судно попалось на удочку, как карп.


26 мая (Петергоф)


Мачеха уехала и увезла с собой Дарию, и теперь я одна в моей скверненькой квартирке в Петергофском готическом домике. Погода холодная, серая и сырая, как обычно здесь бывает. Я ненавижу пребывание в Петергофе. Сквозь великолепную декорацию, создавшую здесь ценой огромных расходов совершенно искусственную природу, чувствуется болото, которое всюду выдает себя тоскливым туманом и сыростью, пронизывающей вас до костей. Здешний образ жизни полон беспокойства, но лишен настоящего оживления. Императрица проводит все свои дни и вечера в перекочевках из греческого павильона на итальянскую веранду, из швейцарского шале в русскую избу, с голландской мельницы в китайский киоск; вся царская семья и весь двор вечно в движении и носятся за ней по этим увеселительным местам. Никогда мы не знаем, где будем обедать или где будем пить чай; вечно нужно быть начеку, в полном туалете, не вынося из этих вынужденных прогулок ничего, кроме крайнего утомления и отупения. Я особенно жалею о наших тихих вечерах и чтениях у великой княгини. Здесь нам почти никогда не удается ее видеть, так как и ей приходится следовать установленному порядку жизни.

По приезде сюда сегодня я поспешила к великой княгине. Четыре дня я ее не видела[52], и они показались мне целой вечностью. Она провела вечер в Островском у императрицы. М-elle Грансе и Александра Долгорукая тоже были там, а я оставалась одна среди своей готики.


3 июня, Петергоф


Я провела очень печальные дни. 1 июня пришло известие, что Андрей Карамзин убит. Ему было поручено произвести разведку, и он неосторожно продвинулся за реку в болотистую местность; с ним было 1800 человек и 4 пушки. Неожиданно его окружил отряд в 3000 башибузуков под командой какого-то поляка. Несчастный Андрей защищался отчаянно, он и несколько офицеров были изрублены саблями у своих пушек, доставшихся затем врагам. Много людей погибло, остальные должны были искать спасения в бегстве. Тело Андрея не было найдено. Все ужасно в этой смерти, которая даже не искупается славой. Андрея Карамзина обвиняют в неосторожности, и пушки, попавшие в руки врагов, первые потерянные нами во время этой войны. К тому же очень много народа убито в этом деле, которое не принесло никакой пользы. Было страшно тяжело сообщить об этой смерти семье. Особенно Авроре (Карловне), жене Андрея, страстно любившей своего мужа; однако приходилось спешить, чтобы семья не узнала о его смерти из бюллетеня, который должен был появиться в газетах на другое утро. Вел. княгиня Мария Николаевна послала Александру Толстую в город, чтобы сообщить семье об ужасном несчастии, постигшем ее. Когда она приехала, никого не было дома. Они стали возвращаться около десяти часов вечера одна за другой, веселые, без малейшего беспокойства, и бедная Александра должна была им нанести этот неожиданный удар. Отчаяние вдовы раздирает душу; Лиза Карамзина много плачет, но она страдает больше от горя Авроры (Карловны), чем от собственного. Что касается несчастной Софи, то она с самого отъезда Андрея охвачена мрачной и молчаливой меланхолией, которую приписали нервному расстройству, вызванному непрерывными занятиями с вертящимися столами; известие о смерти Андрея она приняла, не проронив ни одной слезы, но состояние ее умственной прострации еще ухудшилось. Она непрерывно повторяет: «Я это знала, это было предсказано, и мы все погибнем». Она ходит большими шагами по комнате, не садится ни для еды, ни для отдыха, не спит, и по ее взгляду, движениям и по тем редким словам, которые она произносит, можно судить, что безумие понемногу овладевает ее бедной головой. 2-го утром я поехала к сестрам Карамзиным, провела с ними день и ночь, но мне не удалось успокоить Софи. Заезжала также великая княгиня Мария Николаевна с изъявлением самого горячего участия к этой семье, столь тяжело потрясенной горем. Видя, в каком состоянии Софи, она решила увезти ее к себе в Сергиевку в надежде, что деревенская тишина, хороший воздух, перемена места, удаление от окружающих ее сцен отчаяния подействуют на нее успокоительно. Но ей стоило неимоверных трудов убедить Софи уехать, а после ночи, проведенной в Сергиевке, где великая княгиня окружила ее лаской и заботой, нервное ее возбуждение приняло такие размеры, она с такими криками требовала возвращения в город, что невозможно было ее удерживать, и пришлось отвезти ее обратно в Петербург. Я совершенно потрясена, растеряна, вся дрожу от этих сцен отчаяния, при которых пришлось присутствовать за эти два долгие дня. Ах, сколько нужно иметь силы духа и великодушия, чтобы не падать духом перед лицом большого горя, чтобы не бежать от него и уметь в нем поддержать, утешить! Я восхищалась в этом отношении великой княгиней Марией Николаевной, которая с такой горячностью и такой сердечностью утешала бедных Карамзиных, плакала вместе с ними и разделяла их горе. Если можно упрекнуть ее в легкомыслии, то как искупает она эту вину отзывчивостью и горячностью своего сердца!


8 июня


Цесаревич и цесаревна ездили в Кронштадт для осмотра фортов, которые укрепляются ввиду приближения английского и французского флотов. Маленькие великие князья сопровождали своих родителей; великая княгиня Мария Николаевна тоже присоединилась к ним. День был чудный. И небо и морс были проникнуты теплым голубым светом в противоположность серой и туманной мгле, которой они обыкновенно окутаны в нашем печальном и суровом климате. Кронштадтский рейд имел праздничный вид; красивые линейные суда покачивались на якоре, но в порту не было ни одного торгового судна: англичане всех распугали. Мы спустились в Павловский равелин, самый передний со стороны моря, прошли по всем укреплениям, спустились в казематы. Один из них служит церковью: с удивлением видишь престол, иконы, евангелие между двумя пушками — символы мира, любви и молитвы среди орудий разрушения и смерти. Рядом находятся казематы, предназначенные для размещения раненых. Сердце сжимается при виде убогих кроватей, скученных в тесном пространстве, где не хватает ни света, ни воздуха, при мысли, что в этих мрачных подземелиях, в которых человек живой и здоровый и то чувствует себя совершенно угнетенным, многим несчастным мученикам предстоит в страшных мучениях пройти через последнюю борьбу. Эти впечатления плохо примиряют с войной, и тем не менее минуту спустя, когда мы поднялись на бруствер крепости, когда забили тревогу и солдаты с большим воодушевлением бросились в ложную атаку, я поняла, что в момент боя возможно воодушевление и полное забвение опасности и страданий. После этих военных развлечений мы вернулись на яхту. Цесаревич со своим прекрасным и добрым лицом и рядом с ним цесаревна, такая элегантная, изящная, грациозная, окруженная своими красивыми детьми, составляли прелестную группу. У подножия форта солдаты в грубых серых шинелях, загорелые и худые составляли другую группу, совершенно иного рода. Когда цесаревич простился с ними, они провожали его продолжительными криками «Ура!». Никогда я еще не видала в таком близком сопоставлении крайности, созданные различием общественных положений, как в этой семейной группе, окруженной всем обаянием, какое могут дать положение, власть, богатство и дары природы, и в толпе этих солдат, вся жизнь которых лишь безвестный труд и которые завтра, может быть, умрут такой же безвестной смертью без единой жалобы, даже без сожаления о жизни…


10 июня


Погода чудная. Мы часто по вечерам катаемся на лодке в заливе с цесаревичем и цесаревной. Вел. кн. Мария Николаевна обыкновенно участвует в этих прогулках. Говорят, что английский флот совсем близко, но наша жизнь от этого совершенно не изменилась. Все те же маленькие удовольствия, те же мелкие заботы, мелкие кокетства и мелкие сплетни, без малейшей мысли о надвигающихся впереди великих событиях.


14 июня


Сегодня неприятельский флот появился перед Кронштадтом: сначала 18, потом 20 судов. В шесть часов вечера цесаревна вызвала нас на ферму для прогулки в коляске. Хотели поехать посмотреть на врагов. Цесаревич и цесаревна сели в английский шарабан со своими четырьмя сыновьями. Даже маленький Алексей, которому всего четыре года, был тут же, очень возбужденный в ожидании англичан. Нас было несколько приглашенных: m-elle де Грансе, Александра Долгорукая, граф Александр Адлерберг, адъютант Слепцов, командир конной гвардии Карл Ламберт, а когда мы проезжали через Сергиевку, к нам присоединилась вел. кн. Мария Николаевна со своими фрейлинами. Первая остановка была в Ораниенбауме, где на балконе дворца вел. кн. Елены Павловны была установлена целая батарея телескопов и подзорных труб, чтобы разглядывать неприятеля. Но солнце блистало ослепительно, а горизонт был окутан светящимся туманом, который не позволял ничего различить. Иногда после больших усилий казалось, что глаз видит мачты, паруса, нос корабля, как бы выделяющиеся среди тумана. Тогда мы говорили себе, что нечто смутно обрисовывающееся вдали, в конце подзорной трубы, это и есть враг, что это и есть англичанин, и завтра, может быть, мы проснемся от звуков его пушечной пальбы.

В этом ощущении было что-то волнующее, все были охвачены возбуждением и нервной веселостью и поздравляли друг друга с англичанами. Подали чай. Императрица с молодыми великими князьями и дамами свиты в свою очередь приехали посмотреть на англичан. После чая было решено продолжить разведку до Бронной Горы[53], откуда открывается вид на открытое море. Вел. кн. Мария Николаевна посадила меня к себе на тильбюри. На некотором расстоянии от Ораниенбаума, там, где прекращается шоссе и где начинается настоящая русская деревня с проселочными дорогами, мы покинули свои изящные английские экипажи и пересели на телеги колонистов.

В первый раз, с тех пор как я при дворе, вырвалась я из ограды парков с их искусственной природой и увидела настоящую деревню, ту русскую деревню, которая так мне дорога в своем величественном однообразии. Мы спускались по пологому склону, и перед нами раскрывался необозримый простор полей и лугов, окаймленных черной линией лесов, а за ними опять поля и луга, и над всей этой широтой бесконечное небесное пространство. Здесь, на берегу Балтийского моря, развертывались совершенно те же виды, как в Орловской губернии, на берегу Десны, в поместье моего отца. Как и там, что-то необъятное, неопределенное, смутное и бесконечное, тихое и величественное, печальное и спокойное, что составляет неизъяснимую прелесть русской деревни.

Я смотрела, и сердце мое наполнялось воспоминаниями, сожалениями, надеждами и стремлениями, но англичане были ни при чем в моих ощущениях, я даже совершенно забыла про них и вспомнила об их существовании только когда заметила, что на протяжении всего пути нам то и дело встречались кучки любопытных, которые все направлялись к морю посмотреть морское чудовище, поднявшееся из волн. Некоторые шли шумными группами, другие расположились веселыми компаниями на траве вокруг кипящего самовара. Вся эта публика имела вид очень веселый и не боялась, по-видимому, совсем неприятеля. С Бронной Горы мы увидели открытое море, на зеркальной поверхности которого можно было простым глазом очень отчетливо различить в лучах заходящего солнца неприятельские суда, покачивающиеся на якорях. Цесаревна села на большой камень и долго оставалась в созерцании моря и деревенского пейзажа, раскрывавшегося перед нашими глазами. Потом она неожиданно спросила меня: «Вы довольны?» Очевидно, это не относилось к англичанам, но она тоже в эту минуту наслаждалась возможностью дышать вольным воздухом деревни и созерцать эту природу, столь отличную в своей первобытной красоте от парков, в которых мы всегда заключены, как в изящной тюрьме. Она почувствовала, что в эту минуту наши чувства встретились, что впечатления наши были одинаковы, и она спросила меня, довольна ли я, потому что сама была довольна, невзирая ни на каких англичан, надменно парадировавших перед Кронштадтским рейдом.

Мы вернулись в Петергоф только в полночь, очень довольные нашим днем. Я, право, благодарна гг. англичанам за то, что они доставили нам такую прелестную прогулку. Если они не причинят нам другого зла, можно будет с ними вполне примириться.


20 июня


Получено известие о победе, одержанной Андрониковым над турками. Дело довольно крупное: захвачено 13 пушек и 35 знамен. Это, несомненно, победа, но она ничего не кладет на чашу весов в нашу пользу, до такой степени плохи наши дела на Дунае. Пришлось снять осаду с Силистрии, Шильдер умер от ран, очаровательный граф Орлов-младший потерял глаз; наши войска отступают к Пруту. Вот результаты рыцарской и сентиментальной политики, исключавшей ясное и точное понимание отношений между державами. Бедный отец в отчаянии, ему выпала роль Кассандры этой войны. Своим ясным и тонким умом он предвидит все бедствия, которые являются последствием нашей глупости, и имеет огорчение видеть, как его предвидения сбываются.


24 июня


Завтра день рождения государя. Никаких празднеств не будет. Государь проводит вечер в кругу семьи. Я провела вечер в Сергиевке у Александры Воейковой с ее сестрой Марией, фрейлиной вел. кн. Александры Иосифовны. Она рассказала нам про прекрасный поступок великого князя Константина. Правительство не соглашалось отпустить сумму в 200000 руб., нужную для постройки канонерских лодок, ссылаясь на недостаток денег. Великий князь дал эти 200000 руб., сказав, что все, что он имеет, по праву принадлежит России. Он хранит этот поступок в полной тайне. О великом князе Константине рассказывают очень много хорошего, говорят, что он очень образован, энергичен и исполнен патриотизма. Мария рассказала мне, что в Венеции в свое время славяне и греки оказали ему восторженный прием. Он мог бы, может быть, осуществить в своем лице мечты Екатерины II относительно его дяди, но в наше время взгляды на внешнюю политику в высших сферах очень изменились, и сам государь говорит, что по отношению к Константинополю он подобен тому господину, который, примеряя слишком узкие панталоны, сказал: «Если я и влезу в них, то в них не останусь…»


8 июля


С некоторых пор я, как принято говорить при дворе, в милости. Во время прогулок императрица и великие княжны часто делают мне честь разговаривать со мной; у меня составилась репутация говорить смешные и забавные вещи, и решено, что я занимательна. До сих пор я жила, как философ, в полной безвестности, без всяких честолюбивых замыслов. Но, увы, я чувствую, что внимание, которое мне оказывают, приятно щекочет мое тщеславие и что мне приятно играть маленькую роль, хотя я прекрасно сознаю, что для пустой болтовни, создающей мне успех, не нужно ни ума, ни истинной нравственной высоты. То, что во мне действительно есть хорошего или что могло бы быть хорошо, то никому здесь не нужно и никто меня об этом не спросит.


16 июля


Великий князь прочел нам сегодня донесение, полученное с Белого моря, о бомбардировке Соловецкого монастыря английскими судами; бомбардировка продолжалась девять часов, не причинив монастырю ни малейшего вреда: ни один монах не был ранен и даже гнезда ласточек, приютившиеся под зубцами наружной ограды, не были повреждены. Неприятель был вынужден удалиться, не добившись никакого успеха. Неизвестно, была ли атака с тех пор возобновлена[54].


17 июля


С великим князем Константином сегодня произошло ужасное несчастье. Он поехал в Кронштадт на испытание новой лодки американской конструкции, плоскодонной и с очень небольшим водоизмещением. Он поместился в ней с несколькими из своих адъютантов, но как только лодка вышла в открытое море, она начала тонуть и в одно мгновение исчезла под водой. Великий князь Константин, хороший пловец, с большим присутствием духа пустился вплавь, не торопясь, по всем правилам искусства, и без труда достиг спасательного судна, следовавшего за потонувшей лодкой на расстоянии около 20 саженей. Он один выпутался из беды без посторонней помощи. Остальные лица, сопровождавшие его, спаслись с помощью матросов. Лишь молодой князь Голицын, по-видимому, совершенно потерял голову. Он с громкими криками исчез под водой, и больше его уже не видели. До сих пор нашли только его фуражку. Его смерть тем более печальна, что он был единственный сын своих родителей. С большой похвалой отзываются о поведении великого князя во время этого несчастного случая, о его мужестве и хладнокровии.

Говорят, что Австрия хочет занять Княжества. Она заманивала Россию предложениями переговоров, чтобы тайком закончить свои военные приготовления, а теперь раскрывает свою игру. Удивляться нечему. Австрия всегда действовала коварно по отношению к России. Между ней и нами антагонизм, какой существует между собачьей и кошачьей природой. Мы глупы, когда даем себя обмануть лживыми уверениями дружбы. Французские войска высадились на Аландских островах[55].


22 июля


Сегодня именины цесаревны. Вчера вечером мы ездили на ферму принести ей свои поздравления, так как при дворе принято поздравлять накануне самого дня. Цесаревна показала нам чудные подарки, полученные ею, и между прочим икону божьей матери со спасителем, написанную Неффом, которая привела меня в восхищение. Выражение обоих лиц до идеальности божественно и прекрасно. Маленькие великие князья Николай и Александр поднесли своей матери виды фермы, нарисованные ими самими, а хорошенький Владимир, который еще не умеет рисовать, принес ей корзину яиц, снесенных собственными его курами. Царская семья вся собралась в Сергиевке к чаю у великой княгини Марии Николаевны, которая тоже именинница. Вечер был чудесный, и дворец в Сергиевке со своими террасами, украшенными экзотическими растениями, статуями и вазами самого изящного вкуса, имел совершенно волшебный вид. Впрочем, я со своей стороны мало наслаждаюсь такого рода видами. Мой дух слишком демократичен, чтобы я могла чувствовать себя хорошо в этих собраниях полубогов, где постоянно боишься повернуться некстати спиной к кому-нибудь из великих мира сего или пропустить случаи сделать реверанс тем, кому подобает. Это совершенно лишает меня свободы мыслей и создает мне такое дурное настроение, что даже трельяж из роз производит на меня впечатление тюремной решетки, сидя за которой я могу только вздыхать о своей свободе.

Сегодня утром опять имели место поздравления, затем обедня в маленькой готической церкви. Туда пришел государь. Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время огромной переменой. Вид у него подавленный; страдание избороздило морщинами его лицо. Но никогда он не был так красив: надменное и жесткое выражение смягчилось; крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной мраморной статуи. При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц перед богом.

Император во многом виноват, он заблуждался, увлеченный гордым сознанием того огромного престижа, который внушал. Но в самых его ошибках были честные побуждения, были порывы благородные и великодушные, которых нельзя не признавать и которые оправдают его в глазах истории.

Вечером царская семья собралась к чаю в собственном маленьком дворце в стиле рококо, драгоценной безделушке роскоши и изящества. Позднее Александру Долгорукую и меня позвали на ферму, чтобы окончить вечер у цесаревны…


24 сентября


Моя душа полна отчаяния. Севастополь захвачен врасплох! Севастополь в опасности! Укрепления совершенно негодны, наши солдаты не имеют ни вооружения, ни боевых припасов; продовольствия не хватает. Какие бы чудеса храбрости ни оказывали наши несчастные войска, они будут раздавлены простым превосходством материальных средств наших врагов. Вот 30 лет, как Россия играет в солдатики, проводит время в военных упражнениях и в парадах, забавляется смотрами, восхищается маневрами. А в минуту опасности она оказывается захваченной врасплох и беззащитной. В головах этих генералов, столь элегантных на парадах, не оказалось ни военных познаний, ни способности к соображению. Солдаты, несмотря на свою храбрость и самоотверженность, не могут защищаться за неимением оружия и часто за неимением пищи.

В публике один общий крик негодования против правительства, ибо никто не ожидал того, что случилось. Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что, если существующий строй несколько тягостен и удушлив дома, он по крайней мере обеспечивает за нами во внешних отношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного политического и военного превосходства. Достаточно было дуновения событий, чтобы рушилась вся эта иллюзорная постройка. В политике наша дипломатия проявила лишь беспечность, слабость, нерешительность и неспособность и показала, что ею утрачена нить всех исторических традиций России; вместо того чтобы быть представительницей и защитницей собственной страны, она малодушно пошла на буксире мнимых интересов Европы. Но дело оказалось еще хуже, когда наступил момент испытания нашей военной мощи. Увидели тогда, что вахт-парады не создают солдат и что мелочи, на которые мы потеряли тридцать лет, привели только к тому, что умы оказались неспособными к разрешению серьезных стратегических вопросов…

С душой, переполненной всеми этими мыслями, которые теперь провозглашаются повсюду и всюду горячо и страстно обсуждаются, я явилась вчера вечером к цесаревне в маленький турецкий салон великого князя…


Гатчино, 19 октября


Я в первый раз в Гатчине и еще с трудом ориентируюсь в этом огромном дворце с его бесконечными лестницами и коридорами. Дворец состоит из двух огромных жилых корпусов, соединенных полукруглой постройкой. В левом корпусе в нижнем этаже расположены комнаты их величеств, цесаревича и цесаревны, а в верхних этажах комнаты великих князей, великих княжон и старейших статс-дам. В правом корпусе помещается свита и служащие; тут же останавливаются многочисленные, ежедневно сменяющиеся в Гатчине гости: министры и другие сановники, приезжающие для работы с государем. Здесь же находится церковь, а в нижнем этаже — кухни. Полукруг занят исключительно парадными залами, тут же находятся комнаты, в которых умер император Павел и где сохраняется кровать, на которой он был убит, с следами крови[56] — мрачное историческое воспоминание. Я живу в правом корпусе, поэтому мне приходится по три или четыре раза в день проходить через залы полукруга для того, чтобы попасть в Арсенал, где собирается все общество к завтраку, обеду и чаю. Часто я прохожу в час ночи по этим залам, полуосвещенным мигающей лампой, мимо комнат императора Павла и мимо его трона, покрытого выцветшей от времени материей. Признаюсь, что сердце у меня бьется, я ускоряю шаги, и мне от страха все время чудится, что из темных углов выступит вдруг зловещая фигура Павла I, безобразные портреты которого мы видим здесь повсюду. Все коридоры превращены в галереи портретов, среди которых портреты Павла и его семьи преобладают.

В парке около озера видна пещера, закрытая железной решеткой; говорят, что здесь находится выход из тех подземных ходов, которые император Павел велел провести от своей комнаты, чтобы иметь возможность бежать от убийц. Тщетная предосторожность, не предохранившая его от смерти, которой он так боялся и заслуженность которой, может быть, сознавал. Все эти воспоминания делают пребывание в Гатчине очень мрачным и неприятным. Я не понимаю, почему двор выбирает Гатчино именно тогда, когда хочет веселиться. Образ жизни здесь совершенно особый, похожий на жизнь в деревне. Для обедов и завтраков собираются в Арсенале, там же проводят вечера за музыкой, днем играют в petits jeux[57] и в шарады, катаются с деревянных гор. Организуются прогулки в экипажах всякого рода: ландо, фаэтонах, шарабанах и кабриолетах с самой фантастической упряжкой, охоты, в которых принимают участие дамы. Парк большой; летом он, может быть, красив, но теперь оголенные деревья, осеняя своими почерневшими сухими ветвями болотистую и полузамерзшую почву, представляют унылую картину. Надо сказать, что в этом году, несмотря на все увеселения и на общительность по заказу, ни у кого не весело на сердце. У всех скорбная тревога написана на лице. Собравшись, говорят вполголоса о последних известиях, передают друг другу бюллетени, щиплют корпию. Даже молодежь не может веселиться. Но больше всего сжимается сердце, глядя на государя. Когда он проходит через Арсенал, в его поступи, прежде такой твердой, эластичной, чувствуется подавленность. Его высокая фигура начинает сгибаться. У него какой-то безжизненный взгляд, свинцовый цвет лица, чело, еще недавно надменное, каждый день покрывается новыми морщинами, свидетельствующими об убийственных заботах, тяготеющих над этой гордой головой, ни перед чем доселе не склонявшейся.

Сегодня утром мы все были в Арсенале после завтрака. Стюрлер и Голицын играли сонату Бетховена, как вдруг по зале раздался слух, что только что приехал курьер из Севастополя с важными известиями. Великая княгиня Александра Иосифовна побежала к государю, чтобы узнать подробности, и вскоре вернулась с радостными криками, сообщая нам, что мы взяли 4 неприятельских редута. Постепенно мы узнали подробности дела. Этими редутами, из которых три английских и один турецкий, овладел генерал Липранди со своими подкреплениями. Два из них были снесены, два заняты нашими войсками, которые, таким образом, господствуют над неприятельским лагерем. Мы захватили одиннадцать осадных орудий и тотчас же обратили их против неприятеля; с их помощью была сбита грозная французская батарея, направленная против наших фортов. Четыре из наших храбрых офицеров в сопровождении 30 добровольцев произвели ночную вылазку, захватили одну батарею и заклепали 19 пушек. Липранди занимает теперь с 20 000 человек сильную позицию, преграждая сообщение между Балаклавой и лагерем осаждающих и отрезывая, таким образом, лагерь от снаряжений и продовольствия. Чтобы выбить его из его позиции, необходимы значительные силы, которые пришлось бы взять из осаждающей армии[58].

После этих известий мы воспрянули духом. Государь, войдя к государыне, чтобы сообщить ей эту новость, прежде всего бросился на колени перед образами и разрыдался. Государыня и ее дочь Мария Николаевна, думая, что страшное волнение государя вызвано взятием Севастополя, бросились тоже на колени, но он успокоил их, передал радостную весть и тотчас же приказал отслужить благодарственный молебен, на котором мы все присутствовали.

Гильдебранд, привезший известие, получил аксельбанты адъютанта. Государь совершенно воспрянул духом. Говорили, что еще сегодня утром он плакал, узнав про измену Ганновера, обратившегося против нас. Вообще его нервы в самом плачевном состоянии. Видя, как жестоко он наказан, нельзя не жалеть его, а между тем приходится признать, что он пожинает то, что посеял. В течение стольких лет своего царствования он направлял всю внешнюю политику не столько в интересах своей родины, сколько в интересах якобы Европы, считая себя призванным защищать принцип порядка. Народы ненавидят его как представителя деспотизма, а государи, которых он защищал, заставляют его теперь дорого расплачиваться за самолюбие, уязвленное сознанием его превосходства.


27 октября


Сегодня вечером великий князь прочел нам конфиденциальную корреспонденцию из Вены (вероятно, от Горчакова), представляющую очень умный обзор политического положения России в настоящее время и оканчивающуюся словами: «Нельзя понять современный кризис, если не отдавать себе отчета в том, что из него неизбежно должен вырасти новый мир».

«Это именно то, что я думаю, — добавил великий князь, — и что говорил с самого начала войны». Великий князь и великая княгиня продолжали разговор на ту же тему, выражая по всем вопросам дня такие мысли, каких бы сами они не допустили или во всяком случае не высказали полгода тому назад. Они говорили, что Россия никогда не будет у себя хозяйкой, пока не получит Дарданелл, что естественными союзниками России являются славянские народы, которые во что бы то ни стало нужно вырвать из-под ига Турции и образовать из них самостоятельные государства. Великая княгиня выразила сожаление, что в прошлом году, из опасения не иметь достаточно сил для их поддержки, был упущен самый благоприятный момент их вооружить, тогда как теперь, когда Россия имеет против себя всю Европу, этот благоприятный случай упущен и т. д. Оба с большой горечью высказывались по поводу политической системы, введенной Александром I на основах Священного союза, системы глубоко антинациональной, как показали последствия. Цесаревна прибавила, что ввиду невозможности для России чем-либо помочь славянам в настоящую минуту слишком поздно просить у них помощи, так как всякое восстание с их стороны будет немедленно подавлено Австрией, еще более страшной для этих народов, чем Турция.

Великий князь добавил: «Мы не проявили достаточного национального эгоизма, но обстоятельства толкнули нас на правильный путь и доказали, до какой степени ложна и опасна была наша политическая программа». Я была очень удивлена, услышав, что великий князь высказывается так определенно и откровенно в том смысле, в каком мыслят все просвещенные люди в стране, между тем как такого рода убеждения были очень чужды правительственным сферам еще год тому назад. Когда разговор касается политики во время наших вечерних собраний, я никогда не упускаю случая довести до сведения великого князя и великой княгини мнения, которые мне приходится слышать в обществе и которые не всегда доходят до них, так как те, кто их окружает, или не разделяют этих мнений, или же боятся надоесть или раздражить, передавая то, что похоже на критику или на упрек. У меня этого страха нет, так как я уверена, что великий князь и великая княгиня знают, до какой степени я к ним привязана и что я решаюсь передавать им даже то, что им тяжело слышать, из желания им блага и славы.


30 октября


Сегодня в 4 часа утра из Севастополя приехал курьером молодой граф Левашов с дурными известиями. 23-го в Севастополь прибыли молодые великие князья Николай и Михаил, а 24-го Меншиков атаковал высоты, занятые неприятелем. Бой продолжался с 6 часов утра и до 4 часов дня. Наши сначала захватили неприятельские позиции и заклепали 26 неприятельских пушек, но у нас не хватило подкреплений, неприятель оправился, и мы были оттеснены с большим уроном. Потери определяются в 5000 человек, выбитых из строя, из них 1500 убитых[59]. Вот печальное начало для наших молодых великих князей. Они остались невредимы, но рядом с ними адъютанты Альбединский, молодой Меншиков и Граббе были контужены, а генерал Соймонов убит. Это известие здесь всех крайне опечалило. Мне кажется, что мы накануне великих несчастий, предчувствие которых тяготеет над моей душой…


11 ноября


Два дня тому назад, войдя к цесаревне, я застала там великого князя за чтением вслух какой-то бумаги. Придя уже к концу чтения, я не уловила целого, но поняла, что это была нота Горчакова и что дело касалось мирных предложений. Окончив чтение, великий князь сказал мне: «Очень вас прошу ничего не говорить о том, что вы слышали». Я ответила, что мне было бы трудно говорить, не зная, о чем шла речь; но сегодня маленькая великая княгиня Александра Иосифовна поверила мне под строжайшей тайной[60], что возобновились мирные переговоры на основе четырех пунктов, гордо нами отвергнутых несколько месяцев тому назад. «Свободное плавание по Черному морю для всех европейских судов, свободный выход из устьев Дуная, отказ России от протектората над княжествами, наконец, протекторат Европы над христианами в Турции…»


14 ноября


Известия, привезенные сегодня утром курьером из Крыма, сообщают, что во время страшных бурь в Черном море погибло 30 неприятельских судов; огонь со стороны осаждающих затих, а в последние дни даже почти прекратился. Из неприятельского лагеря в Севастополь приходит много дезертиров; они жалуются на недостаток продовольствия. С другой стороны, союзники как будто укрепляются, чтобы расположиться на зимние квартиры.

Мы должны были уехать из Гатчины во вторник, но цесаревна нездорова, и отъезд отложен до субботы. Эта светская жизнь в деревне, когда возвращаешься к себе только для того, чтобы переодеться, в конце концов действует деморализующим и притупляющим образом. Никакой возможности нет ни читать, ни заниматься благодаря вынужденной близости с людьми, с которыми нет никаких общих интересов, ни умственных, ни душевных. Эта легкомысленная жизнь еще менее соответствует внутреннему настроению: важность событий должна была бы заставить самых поверхностных людей задуматься и сосредоточиться.


6 декабря


.. По вечерам у великой княгини мы теперь читаем мемуары об Александре I. Я часто чувствую, как при этом чтении кровь мне бросается в лицо. От царствования Александра I ведет свое начало эта странная и унизительная политика, приносящая в жертву интересы своей страны ради интересов Европы, отказывающаяся от всего нашего прошлого и нашего будущего ради того, чтобы успокоить мнительность Европы по отношению к нам. Мы бы хотели совсем не иметь тела, чтобы не смущать Европу даже тенью, от него падающей; к несчастью, у нас огромное тело, и, как мы ни стараемся казаться маленькими и в движениях и в словах, это огромное тело, как неимоверная бестактность, торчит перед носом Европы, которая, несмотря на всю рыцарскую учтивость Александра I и Николая I, не может примириться с вопиющей бестактностью самого факта нашего существования. Князь Алексей Орлов часто присутствует при этих чтениях у цесаревны. Он умеет говорить не стесняясь и хорошо рассказывает. На днях он говорил об отношениях императора Александра с Францией в ту эпоху, когда он заискивал у Наполеона. В то время французским послом при нашем дворе был Коленкур. Перед парадом император стоял у окна, ожидая появления Коленкура на набережной, и только тогда садился на лошадь. Дерзость Коленкура дошла до того, что он требовал от императора высылки из России французских эмигрантов, нашедших у нас убежище, и хотел навязать ему французских агентов для наблюдения в наших портах за недопущением в Россию английских товаров во время континентальной блокады, наложенной Наполеоном.

«Но скажите, ради бога, — воскликнула цесаревна, — как можно было терпеть такое унижение?»

«Э, ваше высочество, — отвечал Орлов, — разве четыре пункта меньшее унижение для нас?»


7 декабря


Сегодня утром я была в Арсенале, когда прошел император. Он подошел ко мне и спросил, почему вид у меня больной. Я ответила, что у меня болит спина. «У меня тоже, — сказал он, — для лечения я растираю себе спину льдом и советую вам делать то же». Он еще некоторое время поговорил со мной с большим участием, что произвело сильное впечатление на зрителей. Я была очень тронута его вниманием и рассказала о своем успехе цесаревне. Она передала мне, что государь высказал обо мне очень лестное мнение; он говорил, что находит меня очень симпатичной и мое лицо таким выразительным, что он часто ловит себя на том, что находит меня даже красивой. Есть чем гордиться! Я тем более почувствовала себя виноватой, что в душе постоянно осуждаю государя за его политику и особенно негодую на него за четыре пункта. Император говорит, что он допустил ряд ошибок и соглашается на принятие четырех пунктов в виде искупления за эти ошибки. Но он забывает, что в его лице унижена Россия и что он не имеет никакого права унижать ее. Самодержавие, конечно, прекрасная вещь: утверждают, что это — воплощение на земле божественной власти; это могло бы быть правдой, если бы к всемогуществу самодержавие могло присоединить всеведение, но, так как в конце концов самодержец только человек, подверженный ошибкам и слабостям, власть в его руках становится опасной силой. Рассуждая так, я считаю себя в то же время очень неблагодарной: здесь все так добры ко мне…


11 декабря


Сегодня из Севастополя вернулись оба молодых великих князя. Император хотел доставить их матери радость свидания с ними и просил Меншикова дать им отпуск в том случае, если не предстоит решительных дел и если внезапный их отъезд не произведет неприятного впечатления. Императрица, несмотря на радость увидеть сыновей, тем не менее была недовольна, что они покинули армию, и тотчас же сказала: «Очень радостно увидеться, это даст нам силы для новой разлуки». Великие князья очень выиграли от нескольких недель пребывания в Севастополе. В них чувствуется что-то более зрелое, более серьезное. Великий князь Михаил очень интересно рассказывает о том, что он видел. Он с большой горячностью и сердечностью относится к нашему солдату и очень скромен по отношению к себе; его брат Николай менее умен; в нем есть некоторое мальчишество, он немного вульгарен, но оба они добрые малые, полны сердечности и патриотизма. Это любимцы императрицы, которая оживает, глядя на них.


14 декабря


Сегодня молебен в память злосчастного события 1825 г., о котором хорошо было бы позабыть.

Императрица так быстро поправляется после возвращения сыновей, что начинают говорить о переезде в город. Сегодня вечером я была у маленькой великой княжны. Она резвилась с своими братьями и с левреткой и была очень мила. Император пришел кормить ее супом, как он это делает почти каждый вечер…

1855 год

19 февраля


17 февраля я по своему обыкновению к 9 часам утра спустилась к цесаревне, чтобы присутствовать на сеансе пассивной гимнастики, которой она ежедневно занималась с Derond. Я ее застала очень озабоченной — император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьезных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он вопреки совету доктора Мандта настоял на том, чтобы поехать в манеж произвести смотр полку, отъезжавшему на войну, и проститься с ним. Мандт сказал ему: «Ваше величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие». «Дорогой Мандт, — возразил государь, — вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас».

Он отправился в манеж и, вернувшись оттуда, слег. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего о ней не знало, а во дворце ею были мало обеспокоены, считая лишь легким нездоровьем. Поэтому беспокойство великой княгини удивило меня. Она мне сказала, что уже накануне Мандт объявил положение императора серьезным. В эту минуту вошел цесаревич и сказал великой княгине, что доктор Каррель сильно встревожен, Мандт же, наоборот, не допускает непосредственной опасности. «Тем не менее, — добавил великий князь, — нужно будет позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении…»

В ту минуту, когда я пишу эти строки, с тех пор прошло только два дня, но мне кажется, что за эти два дня рухнул мир — столько важных и страшных событий произошло за этот короткий срок. 17-го, вернувшись с обеда у моих родителей, я пошла переодеться к вечеру у цесаревны; но пробило 10 часов, никто меня не позвал, и я спустилась в дежурную комнату, чтобы узнать в чем дело. Камеристка сказала мне, что состояние здоровья императора, по-видимому, ухудшилось, что цесаревна, вернувшись от него, удалилась в свой кабинет и что великая княгиня Мария Николаевна, которая проводит ночь при отце, каждый час присылает бюллетени о здоровье императора.

Я отправилась к Александре Долгорукой. M-elles Фредерике и Гудович, только что вернувшиеся от императрицы, сказали нам, что они издали слышали, как Мандт говорил о поднимающейся подагре, о воспалении в легком. Эти дамы были чрезвычайно встревожены и умоляли нас пойти к цесаревне, чтобы получить точные сведения. Никто ничего не знал, а может быть, никто не смел высказывать вслух своих мыслей или своих опасений по поводу происходящего. Видны были только смущенные и объятые ужасом лица. Александра и я вторично спустились в дежурную комнату, где нам сказали, что цесаревну только что вызвали к императору. Мы решили дождаться ее возвращения в спальне и в томительном ожидании провели целый час; эта большая комната, еле освещенная свечою (flambeau), стоявшей на камине, и лампадкой, теплившейся перед образами, имела мрачный вид. Нам пришли сказать, что цесаревна вернулась с великой княгиней Александрой Иосифовной, которая должна была провести ночь во дворце, чтобы быть поблизости на случай каких-либо событий. Вошел цесаревич со смертельно бледным и изменившимся лицом. Он пожал нам руку, сказал: «Дела плохи» — и быстро удалился. Убедившись, что ничего больше мы не узнаем, мы поднялись наверх. Мария Фредерике получила более подробные сведения в дежурной комнате императрицы. Подагра поднималась, паралич легких был неминуем. Императрица робко предложила императору причаститься. Он ответил, что причастится, когда ему будет лучше и он в состоянии будет принять святые тайны стоя. Императрица не решилась настаивать, чтобы не встревожить его. Она стала читать возле него «Отче наш», и, когда она произнесла слова: «Да будет воля твоя», он горячо сказал: «Всегда, всегда».

Ночь уже была поздняя, но тревога не давала нам спать. С несколькими фрейлинами я пошла в дворцовую церковь, слабо освещенную немногими свечами, горевшими перед иконостасом. Но душа моя была объята ужасом, и сердце не могло молиться, хотя уста и произносили привычные слова…

Вернувшись к себе, я нашла записку от графини Антонины Блудовой, писавшей цесаревне от имени своего отца о необходимости немедленно распорядиться служить во всех церквах молебны, чтобы народ был оповещен об опасности, угрожающей жизни императора.

Я понесла эту записку цесаревне. Мне сказали, что она только что легла. Тогда я попросила передать записку цесаревичу, который находился при императоре. Поднявшись к себе, я, не раздеваясь, прилегла на кровать и слегка задремала, но сильный шум шагов по коридору вскоре разбудил меня. Вся дрожа, я вышла из комнаты и встретила Екатерину Тизенгаузен, которая куда-то бежала с другой фрейлиной императрицы. Они мне сказали, что к императору только что позвали Баженова (духовника императорской фамилии). С ними вместе я спустилась вниз.

Было часа два или три ночи, но во дворце никто уже не спал. В коридорах, на лестницах — всюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные, люди куда-то бежали, куда-то бросались, не зная в сущности куда и зачем. Шепотом передавали друг другу страшную весть, старались заглушить шум своих шагов, и эта безмолвная тревога в мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными лампами, еще усиливала впечатление испытываемого ужаса.

Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. Большой вестибюль со сводами рядом с его комнатами был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, безмолвные и убитые, словно тени, движущиеся в полумраке этого обширного помещения. Среди томительной тишины слышно было только завывание ветра, который порывами врывался в огромный дворцовый двор. Казалось, что сама природа присоединяется к чувствам ужаса и страха, вызываемым в наших душах страшной и великой тайной смерти, совершающейся над тем человеком, сильным и мощным, который в течение более четверти века был в глазах нашей великой страны олицетворением могущества и жизни. Неужели исчезнет эта величавая фигура, которая как в отвлеченном, так и в реальном смысле была самым полным, самым ярким воплощением самодержавной власти со всем ее обаянием и всеми ее недостатками. И дыхание смерти пронесется над ней столь же равнодушно, как над былинкой в поле, превратит ее в прах и смешает с землей! За всю мою жизнь мне не приходилось видеть смерти, и она впервые предстала предо мной внезапная, неожиданная, во всем своем неумолимом противоречии с полнотой жизни; это приводило меня в такой ужас, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей души. Ежеминутно из комнаты умирающего нам сообщали новые подробности. Несколько лиц из самых близких к императрице, чаще всего Мария Фредерике, ходили взад и вперед из вестибюля в дежурную комнату, где находились врачи и дежурные и через которую беспрестанно проходили члены императорской семьи. От них мы были осведомлены с часа на час о том, что происходило.

Император после исповеди громким и твердым голосом произнес молитву перед причастием: «Верую, господи, и исповедую» и т. д. и причастился с величайшим благоговением. По его желанию вся императорская семья собралась вокруг его кровати. Великие княгини всю ночь провели, не раздеваясь, в Зимнем дворце; они отдыхали в ту минуту, когда их позвали. Камеристка цесаревны говорила мне, что никогда еще она не видела ее такой взволнованной и потрясенной. Император благословил всех своих детей и внуков и говорил отдельно с каждым из них, несмотря на | свою слабость. Благословляя цесаревну, он продолжительным взглядом, казалось, особенно поручил ей императрицу, как будто более всего он полагался на ее любовь и на ее заботу. Благословив всех, он сказал, обращаясь ко всем вместе: «Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны».

Вся семья теснилась у его изголовья, но он сказал: «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время».

Семья удалилась в соседнюю комнату. При умирающем императоре остались только императрица, цесаревич и Мандт. Император настоятельно просил императрицу отдохнуть, хотя бы ненадолго. Она сказала ему:

— Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!

— Не греши, — ответил император, — ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром. Пойди, соберись с силами, я тебя позову, когда придет время.

Императрица прилегла на кушетке в соседней комнате. Часов в пять приехала великая княгиня Елена Павловна, которую вызвали из Михайловского дворца. Умирающий привычным движением провел рукой по ее лицу и сказал шутливым тоном, который с ней часто принимал: «Bonjour, madame Michel»[61].

Страдания усиливались, но ясность и сознание духа ни на минуту не покидали умирающего. Он позвал к своему изголовью князя Орлова, графа Адлерберга и князя Василия Долгорукова, чтобы проститься с ними, велел позвать несколько гренадеров и поручил им передать его прощальный привет их товарищам. Цесаревичу он поручил проститься за него с гвардией, со всей армией, и особенно с геройскими защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где это мне не удалось, это случилось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня». В пять часов он сам продиктовал депешу в Москву, в которой сообщал, что умирает, и прощался со своей старой столицей. В стране не знали даже, что он болен. Он велел еще телеграфировать в Варшаву и послать депешу к прусскому королю, в которой он просил его всегда помнить завещание своего отца и никогда не изменять союзу с Россией. Несколько часов спустя после смерти императора Николая император Александр II получил от прусского короля депешу в следующих словах: «Я никогда не забуду завета твоего покойного отца». Эти подробности я имею от цесаревны. Император приказал собрать в залах дворца все гвардейские полки с тем, чтобы присяга могла быть принесена немедленно после его последнего вздоха. Он велел также позвать madame Рорбек, любимую камер-фрау императрицы, которая удивительно хорошо ухаживала за ней во время ее последней болезни в Гатчине. Император с горячностью благодарил ее за ее преданность императрице, просил ее продолжать заботиться о ней и прибавил: «Передайте еще мой привет моему милому Петергофу».

Длинная ночь уже приходила к концу, когда приехал курьер из Севастополя — Меншиков-сын. Об этом еще доложили императору, который сказал: «Эти вещи меня уже не касаются. Пусть он передаст депеши моему сыну». В то время как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор. Проходя, она задела меня, схватила за руку и судорожно потрясла. «Une belle nuit m-lle Tutcheff, une belle nuit»[62], — сказала она хриплым голосом. Видно было, что она не сознает своих слов, что безумие отчаяния овладело ее бедной головой. Только теперь, при виде ее, я поняла смысл неопределенных слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, — отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной. В глазах человеческой, если не божеской, морали эти отношения находили себе некоторое оправдание, с одной стороны, в состоянии здоровья императрицы, с другой — в глубоком, бескорыстном и искреннем чувстве Нелидовой к императору. Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать милость, из которой другая создала бы себе печальную славу. Императрица с той ангельской добротой, которая является отличительной чертой ее характера, вспомнила в эту минуту про бедное женское сердце, страдавшее если не так законно, то не менее жестоко, чем она, и с той изумительной чуткостью, которой она отличается, сказала императору: «Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова». Император понял и сказал: «Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты ей скажешь, что я прошу ее меня простить, что я за нее молился и прошу ее молиться за меня». Само собой разумеется, я все эти подробности узнала позднее, но из уст, гарантирующих их достоверность.

Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проникал в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение все возрастали около комнаты, где император в тяжелых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич легких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стесненным и более хриплым. Император спросил Мандта: «Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?» Затем он прибавил: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать». В 8 часов пришел Баженов и стал читать отходную. Император со вниманием слушал и все время крестился. Когда Баженов благословил его, осенив крестом, он сказал: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно». Он сделал знак Баженову тем же крестом благословить императрицу и цесаревича. До самого последнего вздоха он был озабочен тем, чтобы выказать им свою нежность. После причастия он сказал: «Господи, прими меня с миром» и, указывая на императрицу, сказал Баженову: «Поручаю ее вам», и ей самой: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того мгновения, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты». Во время агонии он держал еще в своих руках руки супруги и сына и, уже не будучи в состоянии говорить, прощался с ними взглядом. Императрица держалась с изумительным спокойствием и стойкостью до той минуты, когда собственными руками закрыла ему глаза. В десять часов нам сказали, что император потерял способность речи. До тех пор он говорил голосом твердым и громким и с полной ясностью ума.

Я была в комнате графини Барановой, окна которой выходят на улицу. Утренний туман рассеялся. Под ослепительным солнцем сверкал снег и иней на деревьях Адмиралтейского бульвара. Проехали несколько мужиков, равнодушно лежа в своих розвальнях. Жизнь текла обычным порядком, беззаботно и бессознательно в двух шагах от комнаты, где умирал император! Контраст так поразил меня, что я поспешила уйти в церковь, где шла прежде освященная обедня, так как была пятница. В последний раз я слышала, как провозгласили имя императора среди живых. Еще молились о его здравии.

Что касается меня, я не знаю, было ли молитвой то, что во мне происходило. Всякое человеческое чувство было как бы уничтожено во мне перед лицом великой тайны смерти, совершавшейся на моих глазах в обстановке такой величавой и потрясающей. Мне бы казалось кощунством даже в глубине своей души молиться о выздоровлении императора или о продлении его дней. Рядом с этим смертным одром Бог, вечность представлялись мне единственной подлинной действительностью, смерть — переходом к этой великой реальности, а земная жизнь — сновидением или призраком, не достойным ни наших молитв, ни сожалений.

Император скончался, по-видимому, в ту минуту, когда завершалась обедня. Выйдя из церкви, я вернулась в вестибюль, где уже толпился народ. Генерал-адъютант Огарев вышел из комнат императора и сказал: «Все кончено». Наступила жуткая тишина, прерываемая глухими рыданиями. Двери из императорских покоев распахнулись, и нам сказали, что мы можем подойти к покойному и проститься с ним. Толпа бросилась в. комнату умершего императора. Это был антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный, который император предпочитал занимать в последние годы своей жизни во избежание высоких лестниц, так как его парадные покои были на самом верху, над покоями императрицы. Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати. Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые за последнее время так сильно изменились благодаря страданиям, подтачивавшим императора и преждевременно сокрушившим его, — в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: «я знаю, я вижу, я обладаю», в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает нам понять, что они уже далеки от нас и что им открылась полнота истины. Я видела смерть вблизи первый раз, но она не устрашила меня; наоборот, я почувствовала к ней тяготение. Я поцеловала руки императора, еще теплые и влажные, и не ушла, а встала около стены у изголовья и оставалась тут, пока проходила толпа, прощаясь с покойником. Я долго, долго смотрела на него, не сводя глаз, словно прикованная тайной, которую излучало это красивое и спокойное лицо, и с грустью оторвалась от этого созерцания.

Я добавлю здесь еще некоторые подробности о последних минутах императора, которые передала мне великая княгиня. Незадолго перед концом императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: «Держи все — держи все». Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко.

Вся императорская семья стояла на коленях вокруг кровати. Император сделал цесаревичу знак поднять цесаревну, зная, что ей вредно стоять на коленях. Таким образом, даже в эти последние минуты его сердце было полно той нежной заботливости, которую он всегда проявлял по отношению к своим. Предсмертное хрипение становилось все сильнее, дыхание с минуту на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и все было кончено! При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел ее и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, когда он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье. Вот еще некоторые подробности (имею их от графини Блудовой, которая сама слышала их от Мандта).

Вечером 17-го графиня пошла к Юлии Федоровне Барановой, чтобы от нее узнать о состоянии здоровья государя. В это время уже начинали говорить об опасности его положения и о том, что следовало бы ему причаститься. Графиня Блудова написала Мандту, напоминая ему, что он дал слово государю предупредить его и предложить причаститься, как только он заметит, что жизни его грозит опасность. Так было условлено между императором и его врачом уже много лет назад. Графиня Блудова это знала. В час ночи она сама отнесла записку к двери Мандта, который только что на минуту прилег отдохнуть, но в 2 часа должен был вернуться к августейшему больному. Он потом рассказал графине Блудовой, что, войдя к императору, он сказал:

— Ваше величество, я только что встретил своего старого друга, и он меня просил повергнуть к стопам вашего величества его почтительнейшую просьбу.

— Кто это? — спросил император.

— Баженов, — ответил врач.

— Ваш друг? — спросил государь. — С каких пор?

— Со смерти великой княжны Александры, — сказал Мандт, думая этими словами направить мысли государя к смерти. Но император молчал.

— Не желаете ли вы, ваше величество, чтобы Баженов пришел помолиться с вами?

Император не отвечал. Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать.

— Плохо, ваше величество, — сказал врач.

— В чем же дело, — спросил государь, — образовывается новая каверна?

— Хуже, ваше величество.

— Что же?

— Начинается паралич.

При этих словах государь вдруг выпрямился, уставил на Мандта взгляд властный и проницательный и сказал твердым голосом:

— Так это смерть?

Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал:

— Ваше величество, вы имеете перед собой только несколько часов.

Император откинул назад голову, повернулся к стене и, казалось, глубоко сосредоточился. После чего сказал:

— Пусть позовут Баженова. Когда вошел наследник:

— Я велел позвать Баженова, — сказал он, — но, главное, не испугайте императрицу.

Некогда через несколько минут появилась императрица: А она все-таки пришла, — сказал государь.

Большинство этих подробностей я узнала от самой цесаревны, от цесаревны, которая с сегодняшнего утра уже императрица. Хотя она больна и очень удручена, она сегодня разрешила мне войти к ней. Из комнаты, в которой умер государь, я прямо прошла к маленькой великой княжне Марии, которой теперь полтора года. Она как будто понимает, что произошло что-то важное, и усиленной ласковостью хочет утешить тех, кто плачет кругом нее. Мать обещала поручить мне воспитание этого дорогого ребенка, и главным образом ради нее я записываю все подробности этой кончины, которые когда-нибудь будут для нее очень ценны…

Несмотря на крайнюю усталость после ночи, проведенной без сна, и после стольких потрясений, я не могла найти покоя. Я прошла в церковь, где без перерыва проходили войска, вызванные с утра еще распоряжением императора Николая, и приносили присягу новому императору.

Оттуда я отправилась к молодой императрице. Мне сказали, что она вернулась, но что у нее сильная мигрень, сопровождавшаяся рвотой, и что теперь она прилегла отдохнуть на кушетку. Камеристка сказала ей, что я здесь; она позвала меня, протянула мне руку и нежно обняла. Я была поражена выражением ее лица. Она была очень бледна, и в ее чертах было что-то такое сосредоточенное, такое глубокое, такое просветленное, что ее душа, казалось, принадлежала тоже потустороннему миру. Она мне сказала: «Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, и я молю бога, чтобы он дал мне никогда этого не забыть». Потом она подробно говорила со мной о последних столь высоких минутах жизни императора Николая, его характере, его любви к своим, о его большой привязанности к ней и своем чувстве к нему. «Несомненно, — сказала она, — это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех других любил меня».

Я поехала обедать к своим родителям и застала их под очень сильным впечатлением. «Как будто вам объявили, что умер бог», — сказал отец со свойственной ему яркостью речи.

Вечером императрица прислала мне записку с просьбой подробно написать m- lle Грансе о происшедшем событии.

В 8 часов вечера была панихида у постели покойного. Семья присутствовала в самой комнате, свита — в соседней.

Поздно вечером я отнесла свое письмо к молодой императрице. Я застала ее за письмом все еще бледной и удрученной, но для меня было утешением поцеловать ее руку прежде чем лечь спать.

У меня уже есть чувство, что я разделена с ней; ее новое положение создает как бы стену между мною и прошлым, когда я была так счастлива около моей дорогой цесаревны.


Того же числа


Я присутствовала на первой обедне, на которой были провозглашены имена моего императора и моей императрицы, и горячо молилась за них…

Молебен по случаю восшествия на престол должен был состояться в час дня, а затем высочайший выход в залы со стороны Дворцовой площади. В Белом зале собрался официальный мир. Император и императрица вышли под руку в сопровождении великого князя Константина Николаевича и его супруги, великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны и царских детей. На императрице и на великих княгинях были трены из белого крепа без всяких украшений. Император был очень бледен, но никогда я не видала его таким красивым. На его лице отпечатлелось горе, наполнявшее его сердце, и сознание великой ответственности, на него возложенной, и это придавало его чертам выражение твердое и проникновенное, которого вообще у него не хватает. Вид его и мысль о том, при каких тяжелых условиях он вступает на престол и какая трудная борьба ему предстоит, волновала сердце. Это чувство было общее у всех присутствующих, и в приветствиях, которыми была встречена молодая и красивая императорская чета, проходившая с таким грустным и сосредоточенным видом, звучала искренняя и глубоко прочувствованная нота.

В церкви был прочтен манифест о восшествии на престол. Великий князь Константин произнес присягу громким и энергичным голосом. Он после спрашивал одно лицо, которое это мне передало, хорошо ли его было слышно. «Я хочу, — сказал он, — чтобы знали, что я первый и самый верный из подданных императора». Он, очевидно, намекал этими словами на те разговоры, которые шли по поводу его нежелания будто бы подчиняться брату, что, как говорят, возбуждало неудовольствие покойного императора и беспокоило его. Во время молебна император стоял на коленях и молился с выражением глубокого благоговения. Он приложился к кресту и поцеловал членов семьи, но за этим не последовало ни церемонии целования руки, ни принесения поздравлений. Императрица запросто приняла в своих покоях лиц свиты. Меня при этом не было так как я сошла к детям, и, когда я спросила, могу ли я ее видеть, она уже переоделась и лежала на кушетке бледная и усталая. Я выразила ей свои пожелания и просила ее принять от меня маленькую икону Св. Троицы, которая перешла ко мне от бабушки. Она очень сердечно приняла этот мой подарок и сказала мне, что это первая икона, которую она получает как императрица.

Вошел император. Я ему сказала: «Да благословит господь ваше величество». Он ответил мне: «Не называйте меня так: это мне слишком больно». При этом он был так грустен! Видно, что он испытывает только горе от потери отца, а что корона не имеет для него никакой цены.

Вечером я пошла на панихиду. Тело государя лежит все еще на кровати, но уже одето в кавалергардский мундир. Черты застыли, лицо имеет свинцовый оттенок. Прекрасное и мягкое выражение первой минуты исчезло. Это поистине смерть со всем ужасом разрушения, смерть, неумолимо провозглашающая ничтожество и непрочность всего земного. Я уже не нахожу в себе никаких следов экзальтации первых минут, ощущаю только ужас и отчаяние. Как! Это величавое существование, занимавшее так много места в мире, казавшееся таким твердым, таким могущественным, разрушено в несколько часов! От него не остается ничего, кроме щепотки праха, вокруг которого еще немного пошумят, но вскоре и над этой могилой повеет тишиной и одиночеством. Возобновится жизнь, более оживленная, чем когда-либо; появятся другие люди с другими интересами, полные иллюзорного сознания своей силы, своего значения, своей прочности до той минуты, когда невидимое дыхание пронесется над ними и в свою очередь поглотит их…


20 февраля


Сегодня была обедня в маленькой церкви и читались молитвы о даровании победы. В час состоялась панихида в комнате, где лежит покойный император. Тело уже набальзамировано, и лицо его страшно изменилось. Он сам сделал все распоряжения на случай своей смерти и пожелал, чтобы его бальзамировали по системе Ганоло, заключающейся в том, что делается простой надрез в артерии шеи и впускается туда электрический ток. Он пожелал также, чтобы тело его стояло в одной из зал нижнего этажа, чтобы не омрачать грустными воспоминаниями покоев императрицы. Он запретил затягивать черным залу, где он будет стоять, а также церковь в крепости и потребовал, чтобы тело его было выставлено для прощания в течение только трех недель, вместо шести, как это было принято раньше, чтобы дать возможность приехать из отдаленных мест поклониться праху покойного государя. Траур тоже должен быть ограничен шестью неделями.

В этом заключается ошибка. Престиж власти в значительной степени поддерживается окружающими ее этикетом и церемониалом, сильно действующими на воображение масс. Опасно лишать власть этого ореола. Было особое величие в том, что из Сибири, с берегов Каспийского моря приезжали люди отдать последний долг своему государю. Такое проявление чувств служит могучей связью между государем и его подданными. Теперь когда они приедут, то найдут уже закрытую могилу.

Сегодня тело покойного императора перенесли в Белую залу, в ту половину дворца, в которой дочери императора жили перед замужеством. Эта зала невелика, а толпа была огромная, и жара почти нестерпимая. Во время этой душераздирающей церемонии перенесения тела с бедной императрицей-матерью два раза сделалось дурно. Я вышла оттуда в ужасающем нервном состоянии и встретила добрейшего Олсуфьева. Мы вместе плакали, вспоминая доброе старое время, которое должно кончиться…


21 февраля


Сегодня утром я присутствовала на панихиде совершенно больная. Пришлось закрыть лицо государю. Говорят, что оно сильно распухло. Бальзамирование произведено неудачно, и тело начинает разлагаться. Запах был очень ощутителен. Императрица-мать в залу не входила, она присутствовала на панихиде в соседней комнате. Вернувшись к себе, я застала там Лизу Карамзину, Ольгу Смирнову и Антонину Блудову. Эта последняя сказала мне, что необходимо уговорить государя немедленно опубликовать подробности смерти императора Николая, так как в народе уже ходит множество слухов, волнующих массы и могущих повести к беспорядкам. Все поражены внезапностью смерти, весть о которой разразилась как бомба, как удар молнии, тогда как не было помещено ни одного бюллетеня о болезни императора и об опасности, угрожавшей его жизни. Недовольны тем, что тело выставлено в такой маленькой зале, что публике нет к нему доступа. Уже распространяется слух, что тело портится и что пришлось его закрыть. Говорят об отравлении, уверяют, что партия, враждебная войне, хотела отделаться от императора, обвиняют Мандта, которому давно не доверяют, — одним словом, тысячи нелепых слухов, какие часто возникают в моменты неожиданных кризисов, — слухов, которым верят массы, всегда жадные до всего необычайного и страшного. Для них все представляется возможным, кроме того, что действительно есть.

Мы много говорили с этими дамами о причинах, вызвавших смерть императора, столь же неожиданную, сколько преждевременную. Нет никакого сомнения, что его убили последние политические события, и не столько война и ее неудачи, сколько озлобление и низость не только его врагов, но и тех, в ком он видел своих друзей и союзников, на кого он считал себя вправе рассчитывать и ради кого он часто, вопреки собственным патриотическим чувствам, приносил в жертву даже интересы своей родной страны. Все последние акты его царствования, отмеченные печатью нерешительности и противоречий, свидетельствуют о мучительной борьбе, происходившей в душе этого человека, правдивого и благородного даже в своих заблуждениях…

В 6 часов вечера императрица бывает одна у себя в туалетной и отдыхает час между обедом и семейным собранием в семь часов, когда к ней приходит император и собираются все дети — большие и малые. Между шестью и семью императрица отдыхает на кушетке и читает. Если я имею ей что-нибудь сообщить, то обыкновенно в этот час иду к ней и большей частью она меня принимает. Сегодня я пошла, чтобы передать то, что слышала от гр. Блудовой о неудовольствии, выражаемом публикой по поводу таинственности, окружавшей смерть императора Николая. Императрица ответила мне: «Увы! Покойный император, конечно, не ожидал, что своими распоряжениями со упрощении траурного церемониала создаст затруднения своему сыну с первого же дня его восшествия на престол. Это должно послужить для нас хорошим уроком: вы видите, что мы не имеем права нарушать традицию, что долг наш как государей должен брать верх над нашими личными чувствами и, — грустно добавила она, — что, принадлежа другим в течение всей своей жизни, мы не имеем права принадлежать себе и после смерти; мы остаемся общественным достоянием до тех пор, пока земля не покроет нас».

Я говорила затем императрице о тех речах, которые ведутся в придворных кругах и раздаются у самого гроба.

Все единодушно повторяют, что, конечно, смерть императора Николая — большая потеря и большое несчастье, но что при данных обстоятельствах нужно видеть в этом событии действие божественного промысла, которое облегчит заключение мира; что императору Николаю трудно было бы согласиться на некоторые унизительные условия, но что молодой император, не будучи ответствен за прошлое, может без стыда подписать эти условия, которые принесут нам мир. Все эти люди, по-видимому, думают, что честь и интересы России — только вопрос личного самолюбия государя: так как в этом маленьком деле замешано было самолюбие императора Николая, ему неудобно отступать, но император Александр, как человек новый, может, по их мнению, отнестись к вопросу более легко. Что касается России, то совершенно забывают о том, что она может иметь собственные чувства или собственное мнение по поводу своей исторической судьбы. К счастью, молодой император не разделяет этой точки зрения. Он уже говорил в присутствии некоторых лиц, которые мне передали, что он скорей умрет, чем согласится на уступки, унизительные для России. В совете министров он говорил об этом так горячо, что удивил всех. Он воскликнул: «Господа, не унывать! Мы не отступим ни на шаг».

Императрица рассказала мне, что за последнее время цесаревичу случалось говорить: «Я не узнаю императора, у него нет больше прежней энергии — он слабеет, слабеет!» Молодой император был слишком хорошим сыном, он слишком любил своего отца, чтобы когда-либо открыто выступать против него, но в глубине души он не мог сочувствовать колебаниям, наблюдавшимся в конце царствования. Если судить по словам императрицы, можно надеяться, что во внешнюю политику будет внесено больше энергии и ясности. Молодые император и императрица, еще будучи наследником и наследницей, были более доступны голосам извне, чем император; правда легче и полнее доходила до них, они были больше осведомлены об общественном мнении, они знали, что Россия от них ожидает и чего она желает. Поэтому можно надеяться, что в своем образе действий они будут руководствоваться национальным сознанием страны и что в общении с народом они почерпнут необходимую им силу.

Пришлось расстаться с императрицей и идти на панихиду. Император и императрица, простившись с императрицей-матерью, удалились к себе, чтобы остаться вдвоем. Мы их по вечерам теперь больше совсем не видим. Я оставалась у себя с несколькими лицами, которые приехали повидать меня, и мы много говорили о молодом императоре, первые шаги царствования которого вызвали всеобщее сочувствие.


22 февраля


Антонина Блудова прислала мне сегодня письмо Хомякова, московского поэта-славянофила, в котором он приветствует восшествие на престол молодого императора. Я отнесла это письмо императрице.

У гроба покойного императора ежедневно бывает две панихиды: в час дня и в восемь часов вечера. После службы мои знакомые и друзья заходят ко мне. Сегодня много говорили о разных предзнаменованиях, которые предшествовали смерти императора. Великая княгиня Александра Иосифовна клянется, что в последние дни пребывания в Гатчине, однажды, проходя с Барятинским через Арсенал, она видела, как перед ней предстал белый призрак; за несколько дней перед смертью императора это видение повторилось здесь. (Уж не берлинская ли это белая женщина, которая из политической любезности причислила русского императора к членам дома Гогенцоллернов?[63]) Но вот факт более поразительный и более достоверный: в последние дни жизни императора большая черная птица, встречающаяся только в Финляндии, где она считается предвестницей зла, каждое утро прилетала и садилась на телеграфный аппарат, находившийся на башенке над комнатой, где умер император. Послали, наконец, часового прогнать ее. Тогда она улетела по направлению к шпицу крепости и исчезла. В первое воскресенье поста, когда провозглашается многолетие императору с перечислением всех его титулов, диакон ошибся и провозгласил вместо многолетия императору «вечную память», это глубоко потрясло присутствующих. Один юродивый в Москве сказал графу Закревскому, что на пятой неделе будет «великое венчание», что на языке этих людей значит погребение. Я помню, что осенью, когда императрице было очень плохо в Гатчине, я пошла однажды помолиться в Гатчинский собор и была поражена, заставши там панихиду по Николае.

Сегодня вечером на панихиде запах был нестерпим. Тело в полном разложении, а народ волнуется. Говорят, что некоторые стараются приподнять тяжелые покровы, герметически закрывающие тело, и что трудно их от этого удержать.


23-го


Все удивлены твердостью и энергией, которые проявляет молодой император во всех своих действиях и словах с момента восшествия на престол. Александра Толстая говорила мне, что читала предсказание, согласно которому в 55-й час 55-й недели Константинополь вновь станет христианским после страшной борьбы, во время которой тот, кого называли сильным, будет взят с земли и что на его место явится тот, которому будет дан дар смирения, и ему будет принадлежать победа. Да будет так…

Императрица говорила мне сегодня о несчастии, случившемся в Москве в день восшествия на престол. Большой колокол Ивана Великого сорвался и упал, убив двоих людей. Это произвело на нее впечатление дурного предзнаменования[64]. Погодин, напротив, писал Антонине, что народ видит в этом падении колокола знак нашей близкой победы над врагами, так как он однажды уже падал, а именно 9 октября 1812 г., в тот самый день, когда французы ушли из Москвы и началось отступление, их погубившее.

Сегодня опубликованы подробности смерти покойного императора. Это несколько успокоит волнение, которое, говорят, чувствуется в народных массах. Вообще уверяют, что народ неспокоен, носятся слухи, будто молодой император стоит за господ, которых покойный император не любил и которым он не покровительствовал. Дай бог, чтобы новый император каждому отдал должное, особенно же мыслящей и образованной части общества, которая была так придавлена и так мало пользовалась доверием в последнее царствование.

Сегодня вечером мне в первый раз удалось подойти к императрице-матери после смерти ее супруга и поцеловать у нее руку. Бедная хрупкая женщина пережила того сильного человека, на которого она всю жизнь всецело опиралась. Увы! Каким отчаянием одиночества должна быть исполнена ее бедная душа, и тем не менее в минуту самой смерти императора она сказала: «Я горячо молилась всю свою жизнь, чтобы мы могли умереть вместе, но, если один должен был пережить другого, лучше мне испытать это горе. Что бы сталось с ним без меня?» Император, говорят, написал в своем завещании, что Россия никогда не узнает, чем она обязана императрице вследствие того влияния, которое она имела на него…


24 февраля


Антонина прислала проект адреса императору от московского дворянства, составленный Хомяковым, с тем чтобы я показала его императрице. Но я мало видаю императрицу: она принимает много народа, и у нас не хватало времени. Она, по-видимому, тоже не очень довольна своим новым ремеслом[65] императрицы. Она говорила мне, что жалеет о своем красивом титуле цесаревны, который для нее создал император Николай. Я была вечером у нее, когда принесли маленькую Марию Александровну, щебетавшую как птичка. Вошел император, малютка протянула к нему ручки, он взял ее на руки с порывом нежности. Приятно их видеть добрыми и любящими, как обыкновенные добрые люди, созданные из того же теста, как и простые смертные…

В публике говорят только об одном: о речах, которые император произнес перед дипломатическим корпусом и депутациями от дворянства. Он благодарил представителей иностранных дворов, и особенно послов Пруссии и Австрии. Австрийский император[66], после того как он двойственностью своей политики влил последнюю каплю яда в переполненную чашу, которой Европа отравила последние дни царствования императора Николая, поспешил, как только он узнал о смерти, прислать телеграмму с выражением самого горячего сожаления о том, кто был его лучшим другом, его вторым отцом, кто спас Австрию от верной гибели и кого он терял в ту минуту, когда собирался доказать ему всю силу своей благодарности. Бедный император Николай! Он оценил, чего стоит эта благодарность, когда перевернул к стене портрет коварного австрийца и написал над ним слова: Du undankbare[67]


1 марта


… Вчера я читала в «Independance» статью об императрице Марии Александровне, в которой громко восхваляется ее большой ум и говорится, что Россия может надеяться найти в ней вторую Екатерину. Изображать ее в этом свете — значит оказать ей плохую услугу по отношению к императору, так как среди окружающих его лиц находится много таких, которые ставят себе целью внушить императору недоверие к императрице и подозрение, что она может воспользоваться своим умственным превосходством над ним, чтобы подчинить его и оказывать влияние на дела. Нужно очень мало знать императрицу, чтобы приписывать ей какое бы то ни было сходство с Екатериной II. Императрица, несомненно, очень умна; ум ее очень тонкий, очень чуткий, очень проницательный, но между ее умом и умом Екатерины II совершенно нет ничего общего. Екатерина II была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной; она была призвана к тому, чтобы влиять на людей, направлять их, управлять ими; чтобы всегда проявлять себя вовне и искать во внешней и чисто земной жизни удовлетворения своему огромному честолюбию. Императрица Мария не обладает ни одним из качеств и ни одним из недостатков Екатерины II. Она создана гораздо более для внутренней жизни, душевной и умственной, чем для активной деятельности и для внешних проявлений. Честолюбие свое она обращает не на искание власти или политического влияния, но на развитие своего внутреннего существа…

Панихиды все продолжаются по два раза в день. У меня расстроены нервы, и я по вечерам езжу кататься в коляске по набережной, чтобы подышать воздухом, прежде чем ложиться спать. Я тогда вижу большие толпы людей, которые безмолвно, как тени, во мраке ночи направляются в крепость, чтобы поклониться праху императора. Есть какая-то скорбная торжественность в этих ночных прощаниях умершего государя со своим народом.


2 марта


Была обедня во дворце, а затем панихида в крепости. Императрица-мать приехала туда, и, когда ее два младших сына подошли, чтобы поклониться телу отца, она положила одну руку на императора, а другую на головы своих сыновей, как бы благословляя их за него; после этого она долго обнимала их; молодой император также обнял их. Императрица, которую я видела сегодня утром, рассказала мне, что молодые великие князья уехали из Севастополя тотчас же по получении известия об опасности, грозившей жизни их отца, и что они узнали о его смерти ночью в степи, где они встретили Паскевича, ехавшего к ним с этим известием.

Императрица говорила со мной также про предсказание, сделанное одним отшельником Михаилу Павловичу о смерти его дочери, о его собственной смерти и о смерти императора Николая. Великий князь Михаил никогда не хотел рассказать того, что было предсказано о детях императора Николая, говоря, что он откроет это только императрице, но он так и умер, не решившись ей этого сказать. По-видимому, это было что-то зловещее.

Сегодня император принимал Ермолова, призванного на службу после долгой немилости, и оказал ему очень милостивый прием. Императрица-мать также была чрезвычайно ласкова к нему и сказала ему, что покойный император к концу жизни совершенно отказался от предубеждений против него и часто в последнее время говаривал: «Мне бы очень нужны были теперь советы Кавказского мудреца». В городе ходит слух об отставке Бибикова, его заместителем называют Михаила Муравьева, который в последнее время был в оппозиции, но который, конечно, мог бы оказать большие услуги России, если бы сумели использовать его большие административные способности.


3 марта


Сегодня утром я была у обедни в крепости и вынесла оттуда ужасное впечатление. Церковь была довольно пуста, так как на время обедни прекращается доступ публики, приходящей проститься с телом; этим временем пользуются для того, чтобы убрать церковь, в буквальном смысле устланную грязью, приносимой на ногах посетителей. Выметают, чистят и поднимают облака пыли, и производят адский шум без всякого уважения к службе и, невзирая на покойника, который лежит тут же с короной на голове, накрашенный, нарумяненный, залитый тошнотворными ароматами, плохо скрывающими, однако, несмотря на все, запах разложения, исходящий из этого императорского гроба. В таком безмерном продлении похоронных церемоний я вижу скорее профанацию смерти, чем знак уважения к покойнику.


6 марта


Все кончено. Свершилось. Императора Николая сегодня похоронили, и от этой величавой фигуры, которая тридцать лет витала над судьбами Европы, не осталось ничего, кроме надгробной плиты среди многих других плит и исторического имени, над которым потомство произнесет свой приговор…

Погода опять была чудесная. Император, великие князья и генеральный штаб отправились в крепость верхом, императрица, великие княжны и дамы свиты — в траурных каретах. Когда царская процессия достигла крепости, обедня уже кончилась, и немедленно началось отпевание. На подмостках около гроба благоговейно стояла вдовствующая императрица, сосредоточенная и убитая горем. В минуту последнего прощания она наклонилась над телом мужа и долго-долго обнимала его, затем села у его изголовья и, по мере того как ее дети подходили и прощались с отцом, они склонялись перед ней, и она благословляла их. С особенно глубоким благоговением принял император материнское благословение. Нельзя было не растрогаться до глубины души при этом зрелище.

Затем наступил момент, когда императорская мантия была снята с гроба и унесена в алтарь, император и его братья подняли на своих плечах гроб и понесли его к могиле, в которую он был опущен под гром пушечных залпов. Императорская семья удалилась, остальные присутствующие каждый по очереди бросили горсть земли на гроб, и над великим и могущественным государем закрылась могила.

Я вернулась домой совершенно подавленная пережитыми волнениями…


7 марта


Сегодня утром была обедня, на которой императрица не присутствовала, она плохо себя чувствует вследствие переутомления. Я ходила справляться о ее здоровье и в приемной застала княгиню Салтыкову, которая была так радостно взволнована, узнав, что я совсем почти не видаю императрицу, что пригласила меня к себе обедать на завтра. Сегодня вечером я была у Антонины Блудовой, которая мне сказала, что граф Закревский делает неприятности и всячески придирается к Погодину и Хомякову за то, что они позволили себе подать от имени московского дворянства адрес в своем вкусе. Он опасается предоставления свободы литературе.

Сегодня в церквах читали обращение св. синода по поводу вооружения ополчения. Это ответ на известия, распространяемые иностранными газетами, будто бы дворянство втайне обратилось к новому императору, чтобы убедить его отменить приказ об ополчении, дабы избежать внутренних волнений…

Много говорят о молодой императрице, о ее уме и о той роли, которую она призвана сыграть. Мне рассказывали, что есть усердные люди, которые заботятся о том, чтобы эти разговоры дошли до императора, дабы предостеречь его от влияния, которое могла бы получить императрица…

Маленькие великие князья, Николай[68] и Александр[69]меня очень позабавили. Маленький великий князь Николай говорил с важным видом: «Папа теперь так занят, что он совершенно болен от усталости. Когда дедушка был жив, папа ему помогал, а папе помогать некому: дядя Константин[70] слишком занят в своем департаменте, а дяди Нике[71] и Миша[72] слишком молоды, а я слишком еще мал, чтобы помогать ему». На что его брат Александр с живостью ответил: «Дело совсем не в том, что ты слишком мал, ты просто слишком глуп». «Это неправда, что я глуп, — возразил наследник с сердцем, — я только слишком мал» — «Нет, нет, ты просто слишком глуп». Наследник престола, выведенный из терпения этим непочтительным утверждением, схватил подушку и бросил ее в спину своего брата. Великий князь Алексей[73] счел уместным принять сторону оппозиции и в свою очередь стал кричать во все горло: «Ты глуп и просто глуп». Возникла драка, и няням пришлось вмешаться, чтобы восстановить мир, и наследник удалился, сильно обиженный недостатком доверия со стороны братьев к его способностям к управлению…


9 марта


Сегодня, в 20-й день смерти императора, была заупокойная обедня в крепости.

Вечером, после обеда, я имела небольшую аудиенцию у императрицы. Она лежала на кушетке, но имела хороший вид.

Я рассказала ей сценку, имевшую место между маленькими великими князьями; императрица с своей стороны рассказала мне слова наследника, которые произвели на нее тяжелое впечатление. Дети играли, и императрица услыхала, как великий князь Николай говорил своему брату Владимиру[74]: «Когда ты будешь императором…» Мать ему сказала: «Ты ведь хорошо знаешь, что Владимир никогда не будет императором». «Нет, будет, — отвечал ребенок, — его имя означает «владетель мира»». — «Но ты же знаешь, что не имя, а очередь рождения дает право на престол». «Да, — сказал мальчик, — но дедушка был третьим сыном, а он царствовал. Я умру — тогда царем будет Саша, но и Саша умрет, тогда им будет Владимир». Императрица сказала мне, что эти слова в устах ребенка, которому было тогда 5 лет, ее поразили прямо в сердце.

Я спросила императрицу, не переменила ли она намерение доверить мне воспитание своей дочери. Она, смеясь, ответила мне, что это зависит от меня, стану ли я достаточно рассудительной, чтобы исполнять роль гувернантки. Она произнесла это своим прежним ласковым и шутливым тоном, что немного утешило меня. Я сказала императрице, как трагично я переживаю прекращение наших вечеров, на что она мне ответила, что вечера возобновятся. Может быть, они и возобновятся, но уже никогда это не будет то, что прежде.

В десять часов действительно пришли к Лизе Толстой, где я находилась, сказать мне, что императрица меня зовет. Я вернулась во дворец, и вместе с Александрой мы стали ждать возвращения их величеств от императрицы-матери, где они проводят в семейном кругу ранние часы вечера. Я была очень счастлива и очень довольна вновь сидеть за чайным столом в кабинете императора совершенно так же, как три недели тому назад, когда и он, и императрица были до известной степени простыми смертными. Я всматривалась в них с некоторым недоверием, но у них был тот же добрый и ласковый вид, как и прежде. Императрица, смеясь, сказала: «Они притворяются, что боятся нас». Возобновились наши беседы, как в былое время; я приготовила суп для Мока, любимой левретки императора. Когда я брала сухарь, чтобы помочить его в молоке, император подал мне другое печенье, говоря: «Нет, вы всегда вот это брали для Мока; ради бога, не меняйте ничего в наших добрых привычках». Он имел вид такой ласковый и, казалось, был так доволен быть среди нас, что мое сердце, удрученное все время мыслью о разлуке с ними, совершенно расцвело.

Император, говоря о Людовике Бонапарте, сказал, что он делается любезным, идет нам навстречу, что и предложил безо всяких условий отдать нам русских пленных-калек. Император и императрица говорили о Петергофе, о наших летних воспоминаниях, которые кажутся так далеки, хотя в то же время так близки. Но между этим вчерашним прошлым и настоящим сегодняшнего дня стоит ужасная ночь 18 февраля, которая для меня, по крайней мере, навсегда разрушила чувство прочности в жизни. Эти несколько часов тоски и ужаса, когда на моих глазах вместе с жизнью одного человека рухнул целый порядок вещей, который я считала таким реальным и неизменным, когда я в первый раз поняла реальность смерти, — эти несколько часов изменили все мое внутреннее существо…

Таким образом, на этом вечере, хотя по видимости ничего не изменилось в наших добрых привычках, одного мне недоставало, — и я знала, что это никогда ко мне не вернется — это беспечности, житейской неопытности, навеки мной утраченных.


13 марта


После обедни служили молебен о победе русского оружия над врагами. Я испытала некоторое удовлетворение при виде того, как иностранные принцы должны были стать на колени, прося у бога избавить нас от наших врагов, с которыми большинство находится в тайном союзе.

Сегодня, когда я пришла на вечер, императрица подала мне маленький футляр со своим шифром из бриллиантов, на который я имею право как фрейлина царствующей императрицы. Когда императрица передавала мне шифр, я сказала ей: «Это мне не доставляет никакого удовольствия, ваше величество; я предпочитала служить вам без шифра, я была так счастлива у вас, когда вы были цесаревной». «Я вполне верю этому», — сказала императрица с грустным видом. Во время вечера говорили о коронации, которая обыкновенно бывает шесть месяцев спустя после восшествия на престол, и император сказал: «На этот раз придется ее отложить на год или два, я не хочу короноваться, пока не будет окончена война». Значит, он не верит, что теперешние конференции могут привести к миру, который может быть достигнут лишь ценою унижения России, на что без зазрения совести согласились бы многие высокопоставленные лица. Но, судя по этим словам, император иначе смотрит на дело.

13 января я вступила на службу к цесаревне, и 13 марта я получила шифр императрицы. 13 несчастное число, но для меня оно не было таковым…


14 марта


М-llе Шубина привезла мне из Дивеева[75] четки для императрицы. Я пошла, чтобы их передать ей, в обычное свое время — в шесть с половиной часов, когда она бывает одна после обеда. К моему величайшему огорчению, она мне объявила, что все фрейлины прежнего двора будут дежурить при ней и что Александра и я будем также по очереди дежурить при императрице-матери. На этот раз я почувствовала себя такой обездоленной, что расплакалась. «Не будьте ребенком, — сказала мне императрица, — это ничего не изменит в наших отношениях. Вы же знаете, что во время дежурств я никогда не пользовалась вашими услугами, я точно так же не буду пользоваться услугами этих дам. Ничто не помешает мне видеть вас в любой час, когда это мне будет удобно».

Видя, как трагично я к этому отнеслась, императрица стала смеяться надо мной. Когда я вечером пришла к чаю, она спросила меня, успокоилась ли я; тогда я обратилась к государю и сказала ему, что я гораздо больше рассчитывала на него, чем на императрицу, для защиты наших прав. Но он ответил со смехом, что, наоборот, это он устроил это нововведение. Александра в таких случаях молчит. Ее теперешняя роль быть до такой степени проникнутой благоговейным страхом, что это отнимает у нее способность болтать и шутить, как прежде. Это очень искусная инсценировка почтения и робости; она играет эту комедию с большим изяществом и тонкостью, и мне порой кажется, что ее церемонная манера держать себя гораздо более уместна, чем мои слезы и бессмысленные упреки, чем то удовольствие без дальних мыслей, которое я испытываю, когда бываю с ними, и которое позволяет мне совершенно забывать, что они такие высокие особы. Я их люблю, как будто они совсем не государи. Императрица утешила меня, сказав, что установление нового порядка было желанием императрицы-матери и что она не решилась воспротивиться, так как уже слишком часто ее подозревали в недоброжелательном отношении к фрейлинам старого двора.


15 марта


Пришла депеша из Севастополя с известием, что 3 марта отражено нападение французов и что 5-го убит адмирал Истомин[76]. Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне. Мой отец волнуется, мучится и пребывает в очень мрачном настроении из-за оборота, который принимает наше политическое положение…


26 марта, пасхальная суббота


В пасхальную ночь состоялся выход в большую дворцовую церковь. Императрица и великие княгини ввиду траура были в парадных платьях из белого крепа. Императрица была очаровательна в этом туалете. Белые легкие ткани, окутывавшие ее воздушный стан, придавали ей еще большую прозрачность и легкость. В ее походке есть особая грация, ее ноги как будто еле касаются земли — sie geht nicht, sie schwebt[77]. Когда она появляется среди публики, глаза ее обыкновенно опущены, и тогда на ее лице появляется неуловимое выражение, как будто она хочет скрыть свое внутреннее существо от глаз толпы, мимо которой она проходит. Всякий раз, когда я вижу императрицу среди публики, у меня впечатление, что она душой неизмеримо далеко, что у нее нет ничего общего с этой пестрой светской толпой, которая теснится вокруг нее. Ее невестки, великие княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Александра Иосифовна, производят совершенно иное впечатление. Они блистают красотой, черты лица у них более правильны, чем у императрицы, осанка, может быть, более царственна, но у императрицы гораздо больше прелести, прелести, исходящей от души, трудноопределимой, но заставляющей звучать сокровенные душевные струны.

После заутрени император в самой церкви принимал пасхальные поздравления. Это очень длинная и утомительная церемония. Император стоит около правого клироса в церкви, и все высшие сановники, чины двора и представители гвардейских полков подходят к нему и после глубокого поклона «христосоваются» с ним, т. е. обмениваются троекратным поцелуем. Это повторяется, как меня уверяли, до 2000 раз. Императрица стоит рядом с императором, и после христосования с императором целуют у нее руку. Я с своего места с беспокойством следила за проходившими рядами, опасаясь большого утомления для бедной императрицы, которая так слаба и уже изнурена физически и нравственно последними испытаниями. Император своим видом совершенно не скрывал скуки и отвращения, но императрица старалась все время, пока продолжалась тяжелая повинность, сохранить любезную улыбку. После того как в течение двух часов император предоставлял таким образом свое лицо, а императрица свою руку своим верноподданным, они оба удалились в маленькую комнатку рядом с ризницей, чтоб вымыть — император свое лицо, а императрица свою руку, которые были совершенно черные. Затем началась обедня, окончившаяся только в 4,5 часа, а за ней розговенье в покоях императрицы. Тут возобновились лобызания. Император протянул мне свои несчастные щеки, уже достаточно помятые, с выражением явной неохоты, а я с такой же неохотой облобызала его, находясь в состоянии полного изнеможения от усталости после этих бесконечных церемоний. Что за ремесло, рассчитанное на полоумных и дураков, — ремесло придворных, где люди добровольно убивают себя ради какого-то кривлянья, не приносящего ни радости, ни пользы ни тому, кто его требует, ни тому, кто исполняет, и которое все-таки выполняется, как будто от этого зависит спасение души и благосостояние империи!

На другой день в два часа императрица позвала меня, чтобы подарить мне яйцо, и довольно долго задержала меня у себя. Я видела у нее императора, но в этот раз мы поздравили друг друга и похристосовались с увлечением… Я посмеялась над тем свирепым видом, который у него был сегодня ночью, и он сознался, что чувствовал себя очень не в духе, расточая так продолжительно братские христианские лобзания.

В пять часов была вечерня и снова христосование, на этот раз с дамами придворными и городскими. Я была страшно взволнована, представляясь императрице, и так смущена, как если бы я никогда в жизни ее не видела…


27 марта


Вчера приехал принц Александр Дармштадтский. Более трех лет императрица не видела этого нежно любимого брата, и для нее большая радость быть опять с ним… В первый раз со времени своего изгнания из России принц приезжал повидаться с сестрой[78]


Вторник, 28 марта


Сегодня 40-й день смерти императора Николая; царская семья присутствовала на заупокойной службе в крепости, а для лиц свиты состоялась служба в дворцовой церкви, с пасхальными песнопениями, которые меня очень утешили…


Суббота, 1 апреля


…Другое дело, о котором мне говорили с просьбой также не разглашать, — это тайный брак великой княгини Марии Николаевны с графом Григорием Строгановым[79]. Бракосочетание состоялось год тому назад с ведома и с согласия теперешнего императора, в то время наследника. Великая княгиня имела связь с графом Строгановым еще при жизни своего мужа, герцога Лейхтенбергского. Несмотря на всю легкость нравов, в которой ее обвиняет общественное мнение, ее, по-видимому, очень тяготила фальшивость ее положения, и после смерти герцога она захотела освятить свои отношения браком, что представляло большие затруднения, так как император Николай никогда не дал бы своего согласия на союз дочери с одним из своих подданных, и, если бы он знал, как обстояло дело, он, вероятно, отправил бы Строганова на Кавказ, а дочь свою заключил бы в монастырь. Поэтому бракосочетание состоялось в величайшей тайне в домовой церкви Потемкиной; в дело были посвящены только цесаревич и цесаревна. Теперь, говорят, об этом узнала императрица-мать; огорчение ее по этому поводу было так велико, что она выразила его в следующих словах, очень резких для такой доброй женщины: «Я думала, что со смертью императора я испытала горе в его самой горькой форме; теперь я знаю, что может быть горе еще более жестокое — это быть обманутой своими детьми». Уверяют — и это не кажется невероятным, — что император и императрица охотно бы объявили официально этот брак, но что императрица-мать и сама великая княгиня Мария Николаевна этому противятся. Я не смею говорить с императрицей обо всех этих слухах, которыми я страшно озабочена. Она никогда не сделала ни малейшего намека на эти дела, а я по собственной инициативе не решусь поднять с ней этот вопрос.

Однако я не могу поверить, чтобы император и императрица так мало сознавали свое положение и свою ответственность, чтобы, оповещая об этом, решиться скомпрометировать достоинство и престиж императорской фамилии, являющиеся существенными гарантиями их могущества и неприкосновенности. Многие и без того очень недовольны появлением принца Александра и спрашивают, не появится ли в России m-lle Гауке в качестве невестки императрицы. Что же будет, когда Строганов будет открыто признан зятем императора?..

Я говорю себе, что я проявила бы больше смелости, честности и преданности, если бы преодолела по отношению к императрице свою щепетильность и откровенно говорила с ней о некоторых вопросах, не ожидая, чтобы она вызвала меня на эти разговоры или дала свое разрешение; но у меня не хватает на это духа; вблизи от нее я все-таки сильно робею. Это дает мне чувство, что я уже вступаю в категорию царедворцев, которые проводят всю жизнь в воскурении фимиама государям для того, чтобы пользоваться их милостью, и у которых не хватает смелости даже в интересах этих государей пойти на опасность произвести на них неблагоприятное впечатление. Например, я со всех сторон слышу осуждение и жалобы по поводу приказа, отданного государем в первые дни царствования об изменении и обновлении формы мундиров гвардии и армии, что в настоящее время общего безденежья и стесненности в средствах для многих составляет настоящее бедствие. Повсюду на это жалуются и ропщут, но никто не решается сказать государю, что его преувеличенная забота о такой второстепенной вещи, как форма мундиров, в столь серьезный момент, как настоящий, очень вредит ему в глазах общества. В разговоре с императрицей у меня несколько раз это чуть-чуть не сорвалось с языка, но страх, как бы не показалось, что я вмешиваюсь не в свои дела, закрыл мне рот. Все это приводит к тому, что я чувствую себя несчастной при дворе. Первое условие истинной привязанности — честность и прямота в отношениях; там, где нет этих двух условий, самая глубокая привязанность вырождается в лесть и низкопоклонство…


8 апреля


Началась бомбардировка Севастополя. По телеграфным известиям от 3 апреля, уже целую неделю огонь не прекращается ни днем ни ночью; впрочем, потеря людей и разрушение не так велики, как этого можно было бы опасаться[80]. Дух гарнизона таков, что в течение ночи все разрушения, произведенные днем, немедленно восстанавливаются. В публике ничего не известно о ходе конференции, тайны которой не проникают в периодическую печать. Но когда я спросила императрицу, как же согласовать эту беспощадную бомбардировку со стороны союзников с мирными намерениями их кабинетов, императрица ответила мне: «О, в настоящее время конференция распущена или вскоре будет распущена…»


15 мая


.. Я без труда получила желаемый отпуск, и мое маленькое путешествие было очень удачно.

Я застала Москву в самое лучшее ее время. Ее белые дома с их дворами и садами утопали в молодой зелени и цветущей сирени. Какой удивительный и непонятный контраст представляют эти две столицы одной и той же империи на расстоянии нескольких часов железнодорожной езды друг от друга, в которых все до такой степени различно, что, покидая Петербург и приезжая в Москву, можно подумать, что переносишься на другую планету! Улицы и здания, небо и климат, люди и нравы — одним словом, все непохоже в этих двух столицах, созданных творческим духом одного народа. Это неразрешимая загадка. В Москве под ясным небом и среди веселой природы кажется, что инициатива человека во всех областях развивалась на полном просторе: улицы вьются неправильно и без всякой симметрии среди групп домов самого разнообразного стиля, скрытых в тени больших, широко раскинувшихся садов; живописные уклоны почвы, неровности которой никогда не были сглажены искусством человека, создают в самой середине города неожиданные кусочки пейзажей, возглавляемых церквами самых фантастических форм, которые одни в России сохраняют традиции и воспоминания прошлого. Насколько здесь душа чувствует себя свободней, чем в пышной Северной Пальмире, с ее низким свинцовым небом, с ровной болотистой почвой, которая всюду выдает себя и отовсюду выглядывает, несмотря на роскошь и великолепие ее замечательных построек и величественных зданий, ее хорошо вымощенных, правильно распланированных улиц, всего этого целого, дышащего порядком и неумолимой дисциплиной; здесь на каждом шагу чувствуется, что ничто не было предоставлено частной инициативе, отдельной личности, что все организовано, координировано и завершено самодержавной и деспотичной мыслью.

В этих двух столь различных театральных постановках столь же различны и люди, оживляющие сцену: в Петербурге все — либо военные, либо чиновники, а цвет общества — придворные военные и придворные чиновники, все носят мундир, все стеснены и все куда-то спешат, кому-то хотят услужить, кому-то подчинены. Москва, наоборот, город величайшей свободы, безалаберности; здесь не любят стесняться, любя свои удобства. Это проявляется во всем: в пестроте толпы, в костюмах самых разнообразных фасонов и цветов, в устарелых дамских модах, в причудливой и своеобразной упряжке экипажей, в уличном шуме и движении. Здесь видишь, как на каждом шагу соприкасаются, сталкиваются и уживаются между собой Европа и Азия, цивилизация и варварство, прошедшее и настоящее, и образуют неразрывное сочетание, главной связью которого служит беспечность и величайшее добродушие этого суетливого и праздного населения. Москва — город полнейшего досуга. Здесь каждый живет для себя, согласно своему удобству, здесь мысль не тянется к единственному центру — ко двору, как в Петербурге. Я была поражена, что из многочисленных лиц, которых я видела у тети[81] в течение нескольких дней своего пребывания там, со мной никто почти не говорил ни о дворе, ни об императорской семье; мимоходом выразили желание, чтобы император приехал показать себя Москве, не высказывая, однако, при этом ни особой настойчивости, ни горечи. Эта свобода мысли и нравственная непринужденность, господствующие в Москве, создают в ней атмосферу, гораздо более благоприятную для, расцвета мысли и ума. Здесь встречаешь целую плеяду людей, выдающихся своими литературными трудами: Хомяков, Киреевские, Юрий Самарин, Аксаковы, Погодин, а в другом роде Чаадаев и Вигель, которого я видела у тети, ученые, как старик Снегирев, который имел любезность сопровождать меня в качестве чичероне при посещении соборов, Оружейной палаты, Патриаршей ризницы и дворца и объяснять мне все интересные вещи, которые я там видела…

Кроме моих многочисленных поездок для обозрения исторических достопримечательностей Москвы я с тетей и сестрой[82] сделала прелестную прогулку в Кунцево, владение, принадлежащее Нарышкиным, потомкам матери Петра I[83] Изумляешься, видя в нескольких верстах от столицы, почти у ворот города, парк, роскошная растительность которого носит отпечаток почти девственного леса. На протяжении нескольких верст — это овраги, заросшие густой чащей лип и вековых дубов, старых берез и огромных сосен. Ландышей в это время года там изобилие. Между тем дом владельца, прелестно расположенный, носит отпечаток запустения, находясь в печальном контрасте с красотой местности…

Другой раз мы ездили на Воробьевы горы любоваться великолепной панорамой, открывающейся с этих высот на Москву с ее бесчисленными колокольнями.

Наконец после пятидневного очень интересного, но весьма утомительного осмотра достопримечательностей я вернулась в Петербург очень довольная, но порядочно утомленная.


13 мая


В Москве я оставила за собой весну и привезла оттуда императрице целый ящик ландышей и сирени. В Царском я застала почти зиму, ледяной воздух, дожди и снег…


14 мая


Из Кронштадта видели 13 английских судов, государь ездил их смотреть, но они уже удалились.


15 мая


Телеграфное известие о сражении между передовыми частями, в котором мы потеряли две тысячи пятьсот человек. Неприятель, впрочем, был отбит с потерями[84].


17 мая


Получено известие о взятии Керчи неприятелем, что отрезывает наше войско от главной линии снабжения[85].


18 мая


Панихида по истечении 3 месяцев со дня смерти императора Николая. Я сопровождала императрицу в город и в крепость. Ее брат, принц Александр, уехал сегодня за границу.


19 мая


Сегодня шел сильный снег, и бедные, свежераспустившиеся листья погибли. Служили молебен по случаю отъезда королевы Ольги[86], которая возвращается в Штутгарт. Я была удивлена по этому случаю большой чувствительностью наших фрейлин и даже некоторых адъютантов, которые плакали носом и вздыхали из глубины пяток, по меткому и справедливому выражению Сен-Симона, хотя никак нельзя было отдать себе отчета в том, как они могли мотивировать перед собственным рассудком это излишнее проявление чувствительности. Ведь, говоря поистине, присутствие великой княгини Ольги совершенно не влияло на приятность их жизни, и с ее отъездом они теряют только возможность видеть очень красивую принцессу, которая иногда, проходя мимо, милостиво кивала им головой или обращалась к ним с несколькими любезными, ничего не значащими словами. Мое сердце еще очень плохо дрессировано в смысле официальной чувствительности и не умеет еще отвечать созвучием всем августейшим радостям и горестям. Ремесло придворных вовсе не так легко, как это думают, и, чтобы его хорошо выполнять, нужен талант, которым не все обладают. Нужно уметь найти исходную точку опоры, чтобы с охотой, добровольной с достоинством играть роль друга и холопа, чтобы легко и весело переходить из гостиной в лакейскую, всегда быть готовым выслушивать самые интимные поверенности владыки и носить за ним его пальто и калоши. К придворному применимы слова, обращенные Паскалем к человеку вообще: «Если ты возвысишься, я тебя унижу; если ты унизишься, я тебя возвышу. Я хочу, чтобы ты понял, что ты — непонятное чудовище». Государи вообще любят быть объектами любви, любят поклонение, с чрезмерной наивностью верят в тот культ, который они внушают. Поэтому их доверие легче приобрести лестью, притворной привязанностью, чем привязанностью подлинной, которая, исходя из искреннего чувства, отличается присущими этому чувству требовательностью и чувствительностью к невниманию. Искреннее чувство легко может показаться им неудобным; оно внушает им недоверие, тогда как чувства неискренние и официальные легко идут на всякого рода уступки и снисхождения. Вот размышления, к которым приводит меня окружающий меня мир, и я, кажется, никогда не сумею применить к нему свое нравственное существо. Мною часто бывают недовольны за мое дурное настроение, но если бы знали, сколько под этим я испытываю страданий и внутренней борьбы: все мое существо испытывает отвращение к среде, в которой я принуждена жить, и возмущается против нее.

Английские суда опять появились перед Кронштадтом. Государь ездил туда. Великий князь Константин ожидает десанта…


2 июня. Царское


Государь объявил сегодня с явным удовлетворением, что английский флот отошел от Кронштадта. Из Севастополя приходят дурные вести. 26-го союзники захватили три наших траншеи[87]. Уверяют, что они потеряли при этом 4000 человек на 2500, которых потеряли мы. Но дело в том, что теперь они уже одной ногой в крепости, что Пелиссье — человек с головой и знает, чего он хочет и куда он идет, и что за 9 месяцев, как продолжается осада, несмотря на чудеса храбрости со стороны солдат, мы не видим в поступках начальников ничего, кроме колебаний и действий ощупью.

Я только что прочла статью Погодина о Восточном вопросе[88]. Вот человек, у которого есть определенный политический идеал и вера в этот идеал. Как жаль, что он не может передать его тем, кто стоит у нас во главе государственных дел.


Петергоф. 5 июня


Двор сегодня переехал в Петергоф. Это место мне исключительно антипатично. Здесь играют в буржуазную и деревенскую жизнь. Император, императрица и другие члены семьи живут в различных фермах, коттеджах, шале, во всякого рода павильонах, разбросанных в парке Александрии, где все эти великие мира предаются иллюзии жить, как простые смертные. Когда идет дождь, — что в Петергофе обычно — у императрицы в спальне появляются лягушки, так как эта комната на одном уровне с болотистой почвой, прикрытой роскошными цветниками, разведенными здесь с огромными затратами. Сырость такова, что в ее комодах и шкафах растут грибы, а она целое лето страдает от воспалений и ревматизма. Если во время каникул наступает жара, то комнаты детей, очень низкие и находящиеся в верхнем этаже, непосредственно под железной крышей, выкрашенной наподобие соломенной крыши, напоминают чердаки венецианских «piombi»[89], и бедные дети задыхаются, а дворцы, прекрасно выстроенные и с массой воздуха, в которых можно было бы найти защиту от сырости и от зноя, пустуют в то самое время года, когда представляли бы более всего удобств. Что касается нас, лиц свиты, мы помещаемся в целом ряде картонных домиков, называемых Готическими и Кавалерскими домами, где нас то сжигает солнце, то разъедает сырость, но более всего — пыль от шоссе, проходящего под окнами этих домов, являющегося главной артерией, по которой идет непрерывное движение в густоте толп людей, съезжающихся в Петергоф во время пребывания там двора. Толчея взад и вперед ни на минуту не прекращается ни днем ни ночью, непрерывно мелькает бесконечный калейдоскоп фельдъегерей в телегах, ездовых верхом, служебных фургонов, адъютантов в пролетках, придворных в колясках, публики, катающейся в кабриолетах и шарабанах, во весь опор мчащихся взад и вперед, поднимающих облака пыли, которая врывается через все окна и вихрем крутится в сквозняках, беспрерывно дующих сквозь эти прямоугольные сквозные постройки с их бесчисленным количеством окон и дверей.

В такой малокомфортабельной обстановке мы проводим свои дни в постоянном состоянии начеку. Петергоф и все его окрестности усеяны увеселительными павильонами, голландскими мельницами, швейцарскими шале, китайскими киосками, русскими избами, итальянскими виллами, греческими храмами, замками в стиле рококо и т. д. и т. д., выстроенными императором Николаем для развлечения и ради забавы императрицы Александры Феодоровны, в которых она имеет обыкновение, когда она живет в Петергофе, проводить свои дни, бесконечно разнообразя свое пребывание. Например, утренний кофе подается в Орианде, обед — в Озерках, вечерний чай — в Бабьем Гоне. Так как павильонов около тридцати, один прелестней другого, то нет недостатка в целях для бесконечно разнообразных прогулок. С утра видишь ездовых с развевающимися по ветру плюмажами, скачущими по всем направлениям, чтобы предупредить великих князей и великих княгинь и дежурных дам, что императрица будет пить кофе в таком-то и таком-то месте, куда вскоре и направляется фургон с «кафешенками» и кипящим самоваром, а за ним целый ряд нарядных экипажей с членами императорской фамилии; статс-дамы и фрейлины, разряженные с самой зари, с быстротою молнии устремляются к назначенному месту по шоссейным дорогам, которые между Ориандой и Бабьим Гоном составляют хорошо поддерживаемую сеть в 300 верст, единственные, увы, хорошие дороги во всей России. Так как никогда не известно, кто будет и кто не будет приглашен на эти собрания, ни то, на какое расстояние придется перенестись в кратчайший срок, так как большей частью запаздывающие ездовые передают вам приглашение за четверть часа до срока, приходится проводить целый день в известном напряжении: туалет приготовлен, экипаж заложен, вы сами с минуты на минуту готовы устремиться навстречу оказываемому вам почету.

Но часто случается, что вас нет среди избранных, приглашаетесь не вы, а ваша соседка по коридору, и ваши кружева и кисея подновлялись и извлекались на свет божий зря, а вечером те, кто не участвовал в этом катании императорской семьи в экипажах с английской упряжью, остаются одни по своим углам и не могут найти себе товарищей по несчастью среди разлетевшегося во все стороны общества; все это вас раздражает и омрачает ваше настроение. Идешь в одиночестве гулять по берегу моря, размышляя о суете земного величия, а я лично еще о невнимании ко мне императрицы, если случится, что в этой непрерывной толчее мне совершенно не удалось видеть ее в течение нескольких дней, и приходится убеждаться, что она даже не замечает моего скромного существования.

Даже природа здесь не дает никаких утешений поэтической душе человека, обиженного земными разочарованиями.

Несмотря на всю красоту струящихся фонтанов, тенистых аллей, цветущих лугов, болото, отвратительное болото всегда показывает кончик своего ушка. Если вы увлечетесь зеленым лугом и пойдете рвать полевые цветы или же углубитесь в чащу за ягодами или грибами, едва только ваша нога сошла с шоссейной дороги, весьма недвусмысленное бульканье предупреждает вас, что у вас под ногами болото, и вам приходится вернуться домой, чтобы переменить обувь; едва только солнце после знойного дня спускается к горизонту, как сплошной густой туман поднимается над землей и прозаическое ощущение охватывающей вас ледяной сырости отрывает вас от грез, навеянных прекрасным закатом солнца. Вы поспешно возвращаетесь домой, но тем не менее марабу и креп вашей шляпы, газ вашего платья уже превратились в какую-то тряпку, и вы начинаете высчитывать убытки и расходы, причиненные вам часом созерцания красот природы. Все это делает пребывание в Петергофе довольно неприятным для впечатлительной души.

Принадлежа к числу таковых, я там всегда мрачна, в дурном настроении духа, и это не делает меня слишком приятной в обществе; мне дают это чувствовать, оставляя меня в стороне. Я остаюсь одна, принимаю трагический вид и становлюсь смешной, что еще более усиливает мое недовольство Петергофом. Царское, может быть, не веселей, но там чувствуешь себя в исторической рамке империи, это дает какое-то нравственное оправдание вашего существования. В стенах дворца, еще полного присутствием Екатерины II, в торжественных аллеях великолепного парка, в котором она гуляла с Орловым, с Потемкиным, с Суворовым, вдохновляя эти великие умы и сильные характеры властным престижем своего гения и могущества и непреодолимым женским обаянием, в обстановке, на которой еще лежит ее отпечаток, сознаешь, что, будучи и мелкой фрейлиной, все же принадлежишь к какому-то великому порядку вещей, что высшая власть в России есть исторический факт, служение которому нужно считать для себя честью. Но совсем нехорошо, когда этот исторический факт принимает мещанские или институтские формы, как это имеет место здесь. Это аномалия, противоречащая правде вещей. Можно перенести много неприятностей от людей, которые воплощают в себе мировую историю, при условии, чтобы они оставались в своих нишах полубогов, но когда они выходят из них, живут в хижинах и катаются в кабриолетах, это в высшей степени действует на вас раздражающе…


11 июня


Вчера, 10 июня, император, обе императрицы, великие княгини Мария Николаевна и Елена Павловна, великий князь Константин с женой, герцогиня Мекленбургская (сестра вдовствующей императрицы), дети царской семьи и все лица свиты совершили по морю поездку в Кронштадт, чтобы видеть английский флот, стоящий на якоре вблизи порта. День был чудесный, и воды залива отражали на своей ровной поверхности безоблачное небо. Императорская яхта прошла сквозь ряд канонерских лодок, совершенно новых.

Русский флот не имел еще ни одной в прошлом году, теперь он имеет их 60 благодаря заботам великого князя Константина, который, говорят, пожертвовал значительную часть своего состояния на постройку их. Я смотрела на него вчера когда он ходил, сосредоточенный, по палубе с выражением жестким и малосимпатичным, но очень умным. Он невольно внушает интерес, но вместе с тем в нем есть что-то отталкивающее.

Высадившись в Кронштадте, мы воссели на ужаснейшие дрожки, которые сквозь густые облака пыли перенесли нас на батарею № 4, дальше всех продвинутую в море с северной стороны, откуда мы ясно видели девять неприятельских судов, качавшихся на якорях на расстоянии шести верст. Во время этой поездки я была с m-lle Раден, фрейлиной великой княгини Елены Павловны, которой я восхищаюсь не меньше, чем люблю ее. Это совершенно исключительная натура, которая кажется не на месте в банальной и пошлой придворной среде. С необычайно изящной манерой держать себя, с тоном и манерами в высшей степени благородными она соединяет исключительный ум, большое образование и, что важней всего остального, глубокое и искреннее религиозное и нравственное чувство. Чувствуется, что, несмотря на пустую и светскую среду, в которой она принуждена жить, все ее внутреннее существо принадлежит высшему идеальному миру и что ее слова и поступки исходят из этого высокого источника, не имеющего ничего общего с банальной действительностью ее внешней жизни. Она всегда производит на меня впечатление христианки первых веков, расцветшей, по недоразумению, в придворной среде. Я люблю быть с ней, хотя хорошо сознаю, до какой степени она выше меня, так что равных отношений между нами быть не может. Но она внушает мне желание стать лучше, и, проведя час в беседе с ней, я чувствую в себе больше мужества для борьбы с жизнью и с самой собой.

Великая княгиня Елена Павловна имеет избранный салон; там бывает много выдающихся по уму людей, и m-lle Раден имеет возможность вырабатывать свои мысли и суждения по многим вопросам, которые при большом дворе не обсуждаются, которых там даже не касаются. Вчера беседа с ней меня очень опечалила. М-llе Раден более, чем я, находится в соприкосновении с тем, что называется общественным мнением. Она мне сказала то, что, впрочем, я слышу с разных сторон, что в обществе недовольны ходом дел при новом царствовании; находят, что власть действует недостаточно энергично в интересах общественных, и особенно в интересах защитников Севастополя. При вступлении на престол императора ожидали немедленной отставки Долгорукова и Клейнмихеля, неспособность которых в военном министерстве проявилась в таких плачевных для России результатах. Удивляются тому, что государь считает нужным так щадить людей, которые принесли столько зла России и вина которых была ему хорошо известна еще в то время, когда он был наследником и когда правда легче до него доходила.

Брак великой княгини Марии Николаевны с графом Строгановым, сделавшийся почти официальным, также вызывает много толков…

Вчера император и императрица предприняли поездку в Ораниенбаум и на Бронную гору, чтобы видеть английский флот. В этой поездке участвовала великая княгиня Мария Николаевна, граф Адлерберг, Олсуфьев, Александра Долгорукая, Александра Толстая и я. Это мне напомнило прошлогоднюю поездку, но тогда у нас не так тяжело было на сердце. На этот раз все были печальны и имели озабоченный вид. Все чувствуют, что надвигается большое несчастие…


2 июля


Сегодня утром я была у императрицы. К ней вошли ее четыре сына, все крупные, красивые, хорошо сложенные мальчики, смотреть на которых доставляет удовольствие. Императрица спросила у них отчет о их уроках; младший сознался, что он плохо учился. Императрица очень строго посмотрела на него и сказала: «Это меня очень огорчает». Ребенок, которому только пять лет, опустил голову, и на глазах у него выступили слезы. В обращении императрицы с ее детьми есть что-то серьезное и проникновенное; один ее взгляд, кроткий и серьезный, заставляет их задуматься…


27 июля.


Сегодня праздновали день рождения императрицы. Ей минул 31 год. Среди многочисленных и великолепных подарков, полученных ею от государя, есть, между прочим, браслет, в который вправлена большая жемчужина с портретом императора Николая, затем довольно удачный портрет масляными красками маленькой великой княжны, написанный Макаровым. Малютка выучила наизусть маленькое четверостишие по-английски и очень мило произнесла его. По-моему, злоупотребляют впечатлительностью этого ребенка: ей только год и восемь месяцев, а ее превращают в предмет забавы для отца который в ней души не чает.

Обедню служили в большой домовой церкви Петергофского дворца, а затем состоялся парадный выход и принесение поздравлений. Я была шокирована тем, как в этом случае держали себя фрейлины. Надин Бартенева сидела на столике, смеялась и шутила с группою мужчин, ее окружавших, остальные дамы в непринужденных позах сидели в одном конце залы, тогда как в другом конце императрица стоя принимала поздравления. По-видимому, государь также обратил на это внимание. Он подошел к дамам и строго сказал им: «Mesdames, когда ее величество императрица стоит, самое меньшее, что вы с своей стороны можете сделать, это тоже стоять». Они встали весьма сконфуженные. К несчастью, этот дурной тон распущенности и излишней непринужденности все больше и больше распространяется со времени смерти императора Николая, строгий взгляд которого внушал уважение к дисциплине и выдержке дамам и кавалерам свиты не менее, чем солдатам его полков. Наше общество очень нуждается во внешней сдержке, так как оно утратило инстинктивное чувство декорума, которым отличаются примитивные расы, и не достигло еще той степени культуры, при которой вежливость и хороший тон вытекают из утонченной душевной жизни как из естественного источника. Эти мысли пришли мне в голову в то время, как я наблюдала величественную внешность кн. Чавчавадзе, которая только что провела несколько лет в плену у Шамиля. Она принадлежит к кавказскому дворянскому роду и обладает самыми аристократическими манерами, какие только можно себе представить. Старая княгиня Воронцова также отличается умением себя держать. Она принадлежит к тому поколению, в котором еще живы традиции этикета старого двора. Но в настоящее время наши элегантные дамы стараются подражать тону гризеток с подмостков французского театра. Меня буквально тошнит, когда, как сегодня, я попадаю в общество великих князей — младших братьев государя и молодых фрейлин императрицы-матери. Со стороны молодых великих князей — крики, жестикуляция, пошлые, хотя и невинные шутки, а со стороны дам — смешки и жеманств о субреток, фамильярная распущенность, наполовину бессознательная, от которой делается прямо-таки тошно. Мое лицо. боюсь слишком часто выдает испытываемое мною впечатление, так как я чувствую, что меня неохотно принимают в этом кружке, в котором я сама чувствую себя неловко и в который мое присутствие вносит также невольно неловкость.


13 августа


Сегодня вечером я была одна с императрицей. Она говорила об интимных вещах, как вдруг воскликнула: «Ах, мой несчастный Севастополь!» Это был крик страдания, вырвавшийся из глубины ее души. Бомбардировка продолжается с удвоенной силой, и число жертв доходит до 1000 человек в день.


19 августа


Вчера, в полугодовой день кончины императора Николая, вся императорская фамилия ездила в город на заупокойную службу в крепости. Императрица-мать возвратилась в Петергоф, где останется до 22-го, а император и императрица переехали в Царское. Я поехала обедать к Антонине Блудовой на Елагинский остров. Вернувшись оттуда, я была приглашена к чаю к императрице. И она и император имеют вид очень озабоченный и удрученный. После неудач нашей армии на Черной речке[90] положение со дня на день становится все более и более отчаянным. Бомбардировка усиливается, мы теряем массу людей; Севастополь превратился в ад, день и ночь осыпаемый дождем огненных снарядов. В обществе ходят глухие слухи о том, что решено эвакуировать южную сторону города. Мы провели вечер в мрачном и печальном настроении, еле-еле перекидываясь несколькими словами. У каждого из нас на душе одна мысль, одна забота, и ни у кого нет ни желания, ни смелости говорить. Я избегала даже смотреть на императора и императрицу, чтобы не видеть глубочайшей тревоги, отражающейся на их лицах…

В Царской Славянке был праздник в честь нового стрелкового полка императорской фамилии. Как и все добровольческие полки, этот полк одет в национальный костюм: кафтан, широкие шаровары и меховая шапка. Столы для 3500 стрелков были расставлены в саду, а офицеры были приглашены к императорскому столу во дворец. Государю поднесли хлеб-соль на серебряном блюде, офицеры поднесли ему золотой кубок и пропели «Слава». Император пил за их здоровье. Праздник был очень оживлен и проникнут национальным духом. Среди этих императорских стрелков есть молодые люди из аристократии — наш поэт граф Алексей Толстой, граф Алексей Павлович Бобринский и другие. Праздник был прощальный, так как полк на другой день уезжал в южную армию.


28 августа


Сегодня вечером, войдя к императрице во время чая, я была поражена с первой же минуты тем, до какой степени император и императрица имели расстроенный вид. Сердце мое упало, я поняла и спросила, вся дрожа: «Есть известия?» «Да, есть», — сказала императрица и быстро отвернулась. Государь взял со стола бюллетень и сказал: «Вот! После героической защиты Севастополь пришлось эвакуировать, но он не сдался. После того, как было отбито шесть атак, был взят Малахов курган. С этого момента гарнизон не мог выдержать адского огня, осыпавшего его со всех сторон, и вынужден был уйти на северную сторону, оставив врагам только груду окровавленных развалин»[91].

При чтении этих строк я испытала то же чувство, как при получении известия о смерти императора Николая: чувство подавленности перед страшными и неисповедимыми решениями провидения, этого таинственного вершителя судеб нашего слабого и грешного человечества.

25-го и 26-го огонь был поистине адский. Число убитых уже не поддавалось учету. 27-го Севастополь сдался. Мы были тогда на празднике стрелков. Император получил первую депешу сегодня в 12 часов, известие об эвакуации пришло в 3 часа.

За чаем мы читали статью Вяземского по поводу полугодового дня кончины императора, в которой он говорит о геройской защите Севастополя. Ввиду последнего бюллетеня эти восторженные слова превращались в надгробное слово. Государь и государыня тихо плакали.


29 августа


Я никогда не забуду ни вчерашнего вечера, ни лица государя. Он казался преображенным страданием, на его лице было выражение самой глубокой скорби и бесконечного смирения. Слезы текли из его глаз, и он, казалось, даже не замечал этого. Вяземский говорит в своей статье: «Севастополь будет верен до конца». Государь воскликнул: «И был, и был» — таким тоном, который всегда будет звучать в моих ушах и в моем сердце. Сегодня утром я видела императрицу. На вид она была покойна, как всегда, но так бледна! Она мне сказала: «Не нам судить о путях божиих. Все испытания необходимы для того, чтобы привести нас к цели, известной только ему одному». Она мне сказала, что государь, несмотря на то, что глубоко потрясен, не падает духом и не сомневается в конечном торжестве великой идеи, за которую сражается Россия, что он никогда не сделает уступок в том, что касается чести и славы России.

Императрица сказала мне, что, проснувшись сегодня утром, она испытала то ужасное гнетущее чувство, которое испытываешь после смерти любимого существа…

Вчера депеша из Брюсселя сообщила известие, что было покушение на Наполеона III, к несчастью, неудачное[92]. Другая депеша сообщает об уничтожении англичанами Петропавловского форта и о том, что английский флот бомбардирует русский гарнизон на Амуре, куда он спасся[93].


30 августа


Было решено отпраздновать день ангела государя большим публичным торжеством, в котором мог бы принять участие народ; обедня должна была быть отслужена петербургским митрополитом не в дворцовой церкви, а в Александро-Невской лавре у раки святого патрона царя. У императрицы 29-го начиналось воспаление. Я ее спросила, неужели она рискнет при своем нездоровье явиться на церемонию в парадном придворном платье с открытой шеей и руками в эту свежую весеннюю погоду[94]. Она мне ответила: «Я поеду во что бы то ни стало: при теперешних обстоятельствах необходимо, чтобы народ видел императора и меня, и видел, что мы не теряем мужества и энергии». Государь и государыня поехали в город рано утром, остановились в Аничковом дворце, где государыня наскоро переоделась, то есть надела парчовый трен, отделанный горностаем. Процессия двинулась в 10 часов. Государь, великие князья и генеральный штаб ехали верхом впереди, за ними следовала государыня в золоченой карете с великими княгинями Александрой Иосифовной и Екатериной Михайловной. Ее младшие сыновья также следовали в золоченой карете, затем ехали дамы свиты. Стечение народа было огромное, и его одушевление было так велико, что несколько раз на пути карета государыни не могла продвигаться благодаря теснившейся вокруг нее толпе, приветствовавшей ее восторженными криками. У ворот Лавры их величества сошли на землю и торжественно направились пешком к церкви, где служил митрополит. Дипломатический корпус был налицо на этой службе, и надо сказать, что присутствие этих иностранцев было чрезвычайно тяжело переносить в том настроении, в котором мы находились…


1 сентября


Мы выехали в Москву. Из Царского отправились в семь часов и были в восемь в Колпине, откуда отходил поезд. Кроме императора и императрицы в путешествии участвовали их четыре сына, великий князь Константин Николаевич с супругой, великая княгиня Мария Николаевна, великая княгиня Екатерина Михайловна и ее муж[95], два молодых великих князя и принц Ольденбургский. Из дам свиты были только кн. Салтыкова, кнж. Долгорукая, Натали Бартенева и я. Из кавалеров свиты: графы Адлерберг, Шувалов, князь Барятинский, Олсуфьев. День был пасмурный, холодный, и однообразие путешествия ничем не нарушалось. Мы летели как стрела, пожирая голое и печальное пространство, отделяющее Москву от Петербурга; болото, желтоватая почва, покрытая мхом, низкие деревья, увядающие от преждевременных ранних холодных ветров, дождливое серое небо, на некотором расстоянии друг от друга домики сторожей, однообразные красные кирпичные станционные здания — ничего радующего взор или воображение. Мои спутницы были мрачны: у кн. Салтыковой была мигрень, Александра спала, Натали произносила короткие фразы, почерпнутые из «Dictionnaire de conversation»[96]. Я решила превратить себя в состояние вещи. Я не знаю большего наслаждения, чем это состояние оцепенения, когда погружаешься в растительную жизнь и отказываешься от высшего в человеке — от мысли. В таком приятном состоянии я доехала до Москвы.

На станциях, особенно ближайших к Москве, толпилась масса народа, ожидавшего проезда государя и выражавшего свой восторг бесконечными криками «ура». Останавливались только в Твери для обеда. Для встречи государя явился тверской губернатор Бакунин с женой; они были приглашены к императорскому столу. В 11 часов мы приехали в Москву. Дождь прекратился, было очень темно, но несколько звезд сияло сквозь облака. Вдруг на темном горизонте я увидела как бы ореол света. Это была Москва, издали приветствовавшая государя иллюминацией. Я испытала минуту глубокой радости, узнав в полосе света свою дорогую Москву. На вокзале была большая суматоха, пока каждый добрался до своей кареты. Улицы Москвы до самого Кремля сияли огненными колесами, цветами и арабесками, среди которых всюду выделялись переплетенные монограммы М и А. Уже со станции можно было слышать, как кричала «ура» толпа в Кремле. Императрица говорила мне, что стечение народа было огромное и при каждом шаге лошадей она боялась, чтобы кто-нибудь не был раздавлен. Она нам рассказывала, что, когда остановилась коляска, она видела, как какой-то человек бросился на кожаный фартук и поцеловал его. Император и императрица сперва остановились у Иверской часовни, потом заехали в Чудов монастырь приложиться к мощам святителя Алексия. Оттуда они поехали в Большой дворец, который они занимают в первый раз. То была воля покойного императора, чтобы они при своем восшествии на престол остановились в нем. Что касается меня, я совсем не видела их въезда. Толпа на улицах была так велика, что Натали Бартенева и я с трудом доехали до Иверской, где мы вышли, чтобы приложиться к иконе. Оттуда мы отправились в свои комнаты, но нам пришлось долго ждать, пока приехали наши девушки и наши вещи. Всю ночь продолжался невообразимый шум, без перерыва ездили кареты, взад и вперед носили вещи, так что, несмотря на всю мою усталость, я заснула только к четырем часам утра…


2 сентября я пошла к обедне в Чудов монастырь. Я заказала молебен о здравии императора и императрицы… Потом я отправилась к императрице с просвиркой, вынутой о ее здравии… Она мне сказала, что чувствует себя печальной, несмотря на удовольствие, которое всегда испытывает, находясь в Москве. Виктор Барятинский только что вернулся с печальными подробностями об эвакуации Севастополя. Все бастионы были взорваны, а дома подожжены, прежде чем город был оставлен. Сегодня получено известие о смерти молодого Мейендорфа; это страшный удар для его бедной матери, которая за последние месяцы совершенно сходила с ума от беспокойства. Казаков тоже убит.

В час состоялся большой выход в соборы. Государь и государыня, за ними великие князья и великие княгини, сопровождаемые статс-дамами и фрейлинами, спустились с Красного крыльца и пошли в соборы приложиться к мощам. От одной церкви до другой были построены подмостки из досок; все остальное пространство площади было запружено такой густой толпой, что негде было упасть булавке. Как только появился государь, затрезвонили во все колокола и из толпы поднялось могучее «Ура!». Но когда государь дошел до Успенского собора, звон остановился и народ замолк. Митрополит Филарет с крестом встретил государя у входа в собор и обратился к нему со словом. После того, как государь и его семья приложились ко кресту, они вошли в собор, где был отслужен торжественный молебен. Государь, государыня и вся царская семья приложились к иконе Владимирской божьей матери, затем к мощам. Собор представлял поразительное зрелище: он только что подновлен, но это все та же старинная живопись на золотом фоне, покрывающем все его стены. Оттуда направились в Архангельский собор поклониться мощам св. Дмитрия и св. Михаила, затем в Благовещенский, где был отслужен второй молебен. На обратном пути поднялись опять на Красное крыльцо.

Отсюда государь и государыня, обратясь к народу, поклонились ему. Это была поразительная минута. Я не могу выразить, до какой степени величественна была вся эта церемония…


3 сентября


Я начала день с того, что пошла к обедне в одну из многочисленных кремлевских церквей. Каждая из них — маленький археологический перл, все они полны старых икон и исторических воспоминаний, относящихся к тому времени, когда русский царь жил в Кремле. Императрица поручила мне описать для m-lle де Грансе приезд императорской четы в Кремль, и это письмо заняло у меня все утро до часа, когда мне пришлось отправиться в русском костюме и в шлейфе в Екатерининский зал, где императрица принимала, во-первых, всех московских дам, а затем мужчин, представлявшихся государю. В Москве все мелкое дворянство, до шестого класса, допускается к целованию руки, так что получается самое пестрое в мире собрание, в котором можно видеть самые разнородные лица и туалеты. Я стояла за императрицей вместе с другими дамами свиты, и нам иногда было очень трудно удержаться от смеха при виде этих странных фигур, в длинном череду проходивших перед нами в течение двух с половиной часов. Но императрица была прелестна: с царственной приветливостью и любезностью она обращалась с милостивым и всегда уместным словом почти к каждому. Окончив прием дворянства, государь и государыня принимали в Георгиевском зале купеческое общество, которое поднесло им хлеб-соль.

После этой церемонии, очень утомительной, так как пришлось выстоять на ногах целых три часа в наших тяжелых придворных доспехах, я поехала обедать к своей тетке Сушковой. Мой отец только что приехал из деревни, ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его нераздраженным; из его глаз только тихо катились крупные слезы; он был глубоко тронут, когда я ему рассказала, как на второй день после получения страшного известия о постигшем нас ударе государь и государыня захотели показаться народу, чтобы поднять в нем бодрость духа. Я рассказала ему, как императрица, совершенно больная, настояла на том, чтобы принять участие в торжестве в придворном костюме, и как она говорила мне: «Один бог знает, как тяжело мне на душе и что мне стоило хранить покойный вид». Долгорукий и Ливен рассказали, что они были у государя в ту минуту, когда ему передали роковое известие о сдаче Севастополя. Читая его, он стал бледен как смерть. «Случилось величайшее несчастье», — сказал он сдавленным голосом; он долго сидел, закрыв лицо руками, затем с усилием сказал: «Не надо роптать, не надо унывать, надо уповать на бога…» Сообщая о нашем несчастье своей матери, он ей сказал: «Maman, как милостив был господь, призвав к себе отца и избавив его от огромного горя, которое на нас обрушивается: Севастополь пал».

Все эти подробности я рассказала отцу. Он был ими очень тронут, и это его немного успокоило.

Вдовствующая императрица и великая княгиня Елена Павловна приехали 3-го, и в тот же вечер великие князья Константин и Николай уехали в Николаев, чтобы организовать защиту этого последнего пункта на берегу Черного моря, который остается еще для русского флота.

О Екатерина II, если бы ты могла видеть, что сделали с твоим славным наследием!


4 сентября


4 сентября пришлось на воскресенье. Их величества были у обедни у Благовещенья, а затем императрица в сопровождении великих княгинь посетила Патриаршую ризницу и библиотеку. Великие княгини простились с императрицей, а ее величество, взяв с собой Олсуфьева, Александру Долгорукую и меня, подробно обозревала терема и двенадцать маленьких церквей, находящихся внутри дворца в различных этажах; нам пришлось ходить вверх и вниз по лестницам; этот обзор продолжался до 3 часов и очень нас утомил. Вечер я провела у императрицы, которая с большим оживлением и интересом разговаривала обо всем, что она видела утром, и я была удивлена обширностью сведений, которыми она обладает относительно церкви и истории наших царей. Я ей сказала, что, конечно, она первая из русских императриц родом из Германии, которая сделалась вполне православной не только по сердечному убеждению, но и по глубокому научному знакомству с православием. Императрица ответила мне на это, что ее тетка, императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, также была чрезвычайно предана православной вере и написала даже рассуждение о превосходстве православной церкви над латинским и протестантским вероисповеданием, но что, к сожалению, это сочинение потеряно.

На этом месте нашего разговора вошел государь с телеграммой в руках и, смеясь, сказал императрице: «Вот, милая моя, черепица нам сваливается на голову: королева Анна[97] телеграфирует мне, что ввиду того, что ее сын, король Нидерландский, имел гнусность послать орден св. Вильгельма одновременно мне, по случаю моего восшествия на престол, и Людовику Наполеону, по случаю взятия Севастополя, она сочла для себя долгом чести навсегда покинуть Нидерланды и вернуться в Россию». Императрице, по-видимому, не особенно по вкусу это проявление русского патриотизма со стороны ее августейшей тетушки. Ее нидерландское величество имеет репутацию особы столь же неуживчивой и трудной в общежитии, сколь хорошей патриотки, и мысль иметь ее навсегда при себе, кажется, не очень улыбается их величествам.


5 сентября


В церкви св. Екатерины была обедня и панихида по императрице Елизавете, так как сегодня день св. Елизаветы.


3 октября


.. Императрица довольно долго беседовала со мной относительно своих детей. Я ей сказала, что была скандализована манерами бонны великого князя Алексея. Это некая Ишервуд, рыжая и вульгарная до последней степени англичанка, которая обращается с ребенком с грубостью и фамильярностью дурного тона, которая не может не иметь вредного влияния на его развитие. Мне кажется, что следует как можно раньше окружать государей атмосферой учтивости и хорошего тона и внушать им этим способом уважение к себе и к другим, чтобы впоследствии иметь право требовать того же к себе от них. Императрица в общем согласна в этом со мной; но мне кажется, что она недостаточно следит за воспитанием сыновей и что им не дают того культурного лоска, который более чем кому-либо необходим государям…

Императрица, между прочим, передала мне один разговор, который у нее был с наследником. Императрица требует, чтобы во время прогулки наследник говорил для практики по-французски. Он это большей частью исполняет очень неохотно. Императрица сказала ему: «Но подумай только, когда ты вырастешь, как тебе будет стыдно, если ты не будешь в состоянии разговаривать с иностранным послом». «Эх, — ответил ребенок, — у меня будет переводчик». — «Но вся Европа будет над тобой смеяться». — «Ну что ж, я буду с ней воевать». Тут императрица прочла ему отменную проповедь на тему о том, что император не имеет права воевать из-за личных обид. Но эта черта и тысяча других дают повод надеяться, что время исключительного влияния Запада миновало безвозвратно. Россия направляется к другим судьбам, она постепенно вернется к своей национальной жизни и исторической миссии…


18 октября


Ничего нового за все это время. Флоты отходят от Лимана. О намерениях неприятеля в Крыму ничего не известно. О Карее также нет никаких вестей.

14-го императрица ездила в Стрельну навестить великую княгиню Александру Иосифовну. Она вернулась оттуда очень озабоченная. На другой день она ездила в город. Там она видела г-жу Берг, первую камер-фрау великой княгини, пользующуюся ее дружбой и доверие. Императрица беседовала с ней в своем кабинете в течение полутора часов. Выходя оттуда, императрица имела очень грустный и озабоченный вид. На другой день это повторилось. Я так привыкла к ровному настроению императрицы, что не могла прийти в себя, видя ее раздражение. Я думала, что чем-нибудь вызвала ее неудовольствие, и спросила ее об этом. Она с нетерпением ответила мне, что занята гораздо более серьезными делами и просит оставить ее в покое, так как она очень озабочена. На другой день я поехала в город и провела там два дня. Вернувшись, я застала императрицу в том же настроении. По поводу пустяков она была со мной так резка и говорила так жестко, как никогда. Я с трудом удержалась от слез при ней, но, придя к себе, расплакалась. Однако это меня так мучило, что я не могла удержаться, чтобы не пойти к императрице и не спросить, недовольна ли она мной. Она мне ответила, что у нее очень серьезные заботы и что ей предстоит принять решение, очень для нее тяжелое, что ей нужно быть одной, и отпустила меня. Я убедилась в том, что, если мне больше, чем другим, пришлось пострадать от ее дурного настроения духа, по крайней мере не я вызывала это настроение и что она ничего не имела против меня. Это меня, с одной стороны, утешило, что я страдала от сознания, что она страдает и мучается…

В городе ходят очень скверные сплетни по поводу великого князя Константина, великой княгини и маленькой Анненковой. По-видимому, магнетические сеансы имели очень дурные последствия. Я не стану повторять того, что говорят. Может быть, это все неправда, может быть, тут есть преувеличение. Со временем узнаю правду и все станет ясно. Я говорю, однако, про себя, что вот еще урок, который не послужит на пользу великим мира сего[98]. Это не помешает им подбирать интересных сирот, иметь глупейшие увлечения и страсти и ценой всяких забот и попечений готовить себе в будущем горе и скандалы. Из года в год эти случаи повторяются, и никто не становится от того умнее.


22 октября


Вчера вечером я была у императрицы-матери. Было обычное общество. Узнав, что Александра Толстая и принцесса Евгения[99] во дворце, я поспешила уйти, как только императрица удалилась в свой кабинет и молодежь осталась одна в гостиной. Александра Толстая сказала мне, что маленькая Анненкова удалена под предлогом поездки за границу и что она уехала сегодня утром. Общество не дает себе полного отчета в этом деле, но, во всяком случае это скверная история. В сущности все ее знают, но одна мысль о ней уже грязнит воображение.

Великая княгиня Мария Николаевна говорит, что самый счастливый исход — это признание великой княгини Александры Иосифовны, сошедшей с ума под влиянием злоупотребления магнетизмом. Вот шесть месяцев, как они магнетизируют эту девочку день и ночь. Говорят, что императрица проявила большую энергию в этом деле; впрочем, она действовала по предписанию государя. Нетрудно было догадаться о том, чего это ей стоило, по тому волнению, в котором мы ее видели все эти дни. Весь город полон самых неприятных слухов, все это набрасывает тень на двор, но, несмотря на такие страшные уроки, ничего не будет сделано для искоренения корня зла. А зло происходит от того, что при дворе не соблюдается больше этикета, ослабела нравственная сдержка как у господ, так и у слуг. Не признается ни право, ни закон, все зависит от милости. Прежде фрейлины существовали ради представительства, они должны были участвовать в прогулках, присутствовать на приемах и обедах. Теперь монархи хотят быть свободны, гуляют одни, видают кого хотят приватно, играют в частных лиц, приглашают частным образом фрейлину, если она умеет забавлять, в противном случае ее отстраняют и предоставляют ей умирать со скуки в своей комнате или же развлекаться по-своему.

Другой вариант — это когда из фрейлины делают свою приемную дочь, становятся ее воплощенным провидением, врачом и духовником. Для этого нужно, чтобы фрейлина страдала хронической болезнью (лучше всего звучит эпилепсия), наклонностью к сумасшествию или чем-нибудь подобным. Тогда становятся ангелом-хранителем этой больной души, спасают ее от гибели, до тех пор пока это забавляет; потом, когда это надоедает, ее кидают. Но за это время молодая девушка успела сделаться хитрой, коварной, лживой. Она научилась постоянно играть какую-нибудь роль, обманывать себя и других. Цель только одна — монаршая милость, и ради этой цели все приносится в жертву: ни долга, ни привязанностей, ни интересов, ни забот у этой молодой девушки нет, но есть праздный ум и праздное воображение, которые отвечают праздному воображению и праздному уму госпожи или господина, сделавших из нее игрушку или предмет забавы, который без малейшего угрызения совести рано или поздно принесут в жертву минутному капризу. Я рисую картину в резких тонах. Индивидуальные особенности видоизменяют эти отношения, более или менее облагораживая их или делая их еще более низменными, но суть в целом остается той же, с тех пор как значение придворных состоит уже не в том, чтобы способствовать декоруму и блеску императорского звания, а лишь в том, чтобы развлекать владыку.

Во всем этом есть большая доля глупости и сентиментальности, при удобном случае легко превращающихся в безнравственность. Мир очень стар, и с незапамятных времен он создал для монархов этикет как единственный пьедестал, который может возвысить ничтожество и человеческую слабость. Теперь мир хочет вводить новшества, это признак того, что он впадает в детство.


27 октября


Вчера я была на вечере у императрицы-матери. В назидание будущим поколениям я должна хоть раз описать эти вечера. Собираются в 9 часов. Императрицы садятся за столом с несколькими старыми дамами, вроде княгини Салтыковой, графини Барановой, графини Тизенгаузен. Граф Шувалов и граф Апраксин состоят членами этих вечеров с их основания. Молодежь, которую составляют девицы более чем зрелого возраста: m-elles Бартеневы — 45 и 35 лет, m-elle Гудович — 30, графиня Толстая — 30, m-elle Воейкова — 30, я — 26. Всех нас, достигших вполне зрелого возраста, сажают за детский стол; из молодых тут только Александра Долгорукая и Мария Фредерике. Смакуем чай, очень жиденький, очень водянистый, очень сладкий, закусывая бисквитами, вкус и форма которых никогда не менялись с незапамятных времен. Обсуждаем погоду сегодняшнего утра или другой вопрос столь же животрепещущей современности. Затем приступаем к чтению. Шувалов усаживается со своим романом, ни заглавия, ни автора которого никто никогда не знал, и монотонным голосом, в нос, развертывает перед нами запутанный клубок убийств, похищений, отравлений, засад, измен, повешений, объяснений в любви, рассуждений, разговоров, заклинаний, колдовства и всякого рода катастроф, которые составляют интерес запутанного романа 19 века. Никто не знает, о чем идет речь, можно разобрать только несколько имен и несколько повторяющихся повышений и понижений голоса. Чтец, наполовину усыпленный своим собственным голосом, делает часто странные ошибки, произнося одно слово вместо другого. Иногда какое-нибудь историческое имя, дата или еще что-нибудь вдруг пробудят усыпленное внимание аудитории.

Вчера, например, не знаю каким образом, Эней вдруг оказался примешанным к весьма трагическим приключениям некоей m-elle Esperance. Эней? Об этом господине когда-то что-то слышали. Наводим справки, выясняется, что это был герой Троянской войны. Хотим узнать, кто же была его жена. Кто-то высказывает предположение, что то была Дидона. Кто-то другой говорит, что Дидона была не совсем его женой. Обращаемся к дикционеру Bouillet. Делаем открытие, что Эней был мужем Креузы и Лавинии и отцом Аскания. После таких точных разъяснений возобновляем чтение. В это время зрелая молодежь занимается сплетнями sotto voce (вполголоса), вспоминают различные мелкие скандалы прошлых времен, ибо в настоящем все всегда чисто и гладко и о настоящем не говорят. В одиннадцать часов подают ужин, есть никому не хочется, но все едят от скуки и портят себе на ночь пищеварение. После ужина императрицы говорят несколько слов присутствующим и отпускают их. Это повторяется каждый вечер с тех пор, как существует двор, и будет повторяться каждый вечер, доколе он будет существовать. Некоторые лица изменятся, но картина все будет прежняя и всегда будут продолжать убивать драгоценное время, которым можно было бы воспользоваться для развития или развлечения ума. Больше всего восхищаюсь при дворе умением всегда пользоваться людьми обратно их талантам. Такой-то имеет дар чтения вслух — его сажают за карты, другой поет — его заставляют щипать корпию, эта весела и умна — ее сажают за игру в лото, та хорошо вышивает — ее заставляют разговаривать, третья красива — ее заставляют петь; таким образом, с редкой проницательностью заставляют вас проявлять те таланты, которыми вы не обладаете, оставляя в стороне те, которые у вас есть.


29 октября


Император в Крыму. Он посетил госпитали в Симферополе; вчера он был на Северной стороне…

Я возвратилась от императрицы очень опечаленною. Она изменилась. Прежде она любила меня. Бывали минуты, когда она серьезно говорила со мной, я чувствовала, что между нами есть близость, есть связь обоюдного расположения. Теперь уже не то: когда я вижу ее одну, она говорит, что занята или устала, и отпускает меня. На вечерах беседы состоят из отдельных отрывистых фраз, коротких анекдотов, мелких колкостей. Ни одного сердечного слова…


7 ноября


.. После молебна состоялся завтрак. Случайно я оказалась по соседству с великим князем Михаилом, который уселся рядом с m-elle Гудович. На меня произвел неприятное впечатление обмен ничтожными суждениями между ними и их бессмысленное хихиканье. После такого интересного путешествия, которое только что совершил великий князь, могло бы возникнуть много интересных вопросов и ответов. Как жаль, что великие князья, очень милые по существу и далеко не глупые молодые люди, попали в исключительное общество молодых девушек, глупых и невоспитанных, которые могут оказать на них только очень дурное влияние своей глупой сентиментальностью и полным отсутствием умственных интересов. Нет ничего дурного в том, чтобы молодые люди имели дело с кокетливыми девушками, если только это кокетство остроумное и хорошего тона, но существует кокетство девичьей, совершенно нестерпимое.

В три часа государь оказал мне честь посетить меня. Он мне сказал: «Я очень счастлив, что вернулся, и очень счастлив, что мне удалось исполнить то, что я хотел. Это было мое самое горячее желание, и бог благословил меня осуществить его». Я ответила ему: «Мы тоже очень счастливы видеть Вас, ваше величество, и очень счастливы, что Вам удалось совершить поездку в Крым. Вся страна благодарит Вас и благословляет и любит Вас за все то, что Вы сделали». Я была очень счастлива его видеть. Он стал шутить со мной, говоря, что ему жаловались на то, как часто я была в убийственном настроении. Я ответила, что если мое настроение было убийственно, то это было вызвано еще гораздо более убийственным настроением императрицы, которая очень плохо переносила разлуку с его величеством, но что я надеюсь, что с его возвращением вернется к нам и хорошая погода. Он мне сказал, что сегодня ночью разбудил свою дочку и что она его узнала…

10-го прибыла королева Анна. Государь и вся царская семья, кроме вдовствующей императрицы, проехали ей навстречу в Гатчино, где состоялся обед. Княгиня Салтыкова и я сопровождали императрицу, чтобы принять придворных дам королевы, с которыми мы обедали в Арсенале. Не знаю, вследствие какого недоразумения королева, приезд которой был назначен на 5 часов, уже несколько минут как была во дворце, когда в 4 часа государь прибыл туда. Княгиня Салтыкова и я пошли было посетить кабинет покойного императора, как вдруг навстречу оттуда выплыли королева, государь, государыня и остальные члены семьи, все в слезах. Мы почувствовали себя очень неловко среди этой умилительной сцены. Сделав почтительный реверанс, мы поцеловали руку ее нидерландского величества. После обеда поехали в Царское, произвели там по отношению к господу богу маленькую демонстрацию в форме молебна, к которой вряд ли он был особенно чувствителен. Затем началась церемония представления. Королева была чрезвычайно милостива, говорила массу любезностей и делала бесконечные реверансы; из одного ее реверанса можно было выкроить десять наших. Королева Анна — очень почтенная женщина, полная старых придворных традиций и преданности этикету, и еще не отправила приличия ко всем чертям, как это принято в наше время. Наши молодые великие князья и княгини, которые покатываются от смеха и делают гримасы за спиной своей тетки, лучше бы сделали, если бы последовали ее примеру…


13-го вечером


Государь объявил нам сегодня вечером, что великий князь Николай помолвлен с принцессой Александрой Ольденбургской. Государь и государыня в восторге от этой свадьбы, и все вообще довольны, так как принцесса Александра, кроткое и симпатичное существо, должна оказать хорошее влияние на великого князя. Уже летом была речь об этой свадьбе, но тогда великий князь как будто не очень охотно на это шел. Он в то время довольно усиленно и с некоторой сентиментальностью ухаживал за одной из фрейлин императрицы; это ухаживание было очень невинно и по существу довольно бессмысленно. Девица была весьма болезненная и некрасивая, правда добродушная, но далеко не стоящая принцессы Александры, которая, не будучи красивой, пленяет свежестью своих 17 лет и искренностью и добротою, отражающимися на лице. М-elle Пиллар уехала в Венецию для восстановления здоровья, а также для избежания тех недоброжелательных разговоров, которые всегда на вас навлекает внимание великих мира сего, и свадьба устроилась. Надо надеяться, что в своем почетном положении мужа великий князь образумится. Это ему совершенно необходимо, так как он провел свою жизнь в далеко не блещущем умственными интересами обществе фрейлин своей матери. Уже несколько дней говорят об этой свадьбе как о решенном деле. Хотя государь уверяет, что ему об ней стало известно лишь с сегодняшнего дня, но всегда есть люди, лучше осведомленные, чем сам государь, относительно всего того, что его касается. Говорят также много о браке великой княгини Марии Николаевны и уверяют, что он скоро будет объявлен. Будет очень досадно, если этот слух оправдается; это произведет дурное впечатление. Говорят, что Строганов объявил, что никогда не вернется в Петербург, если его положение не будет оформлено, что ему надоело видаться с своей женой по спартанской манере. Тем не менее я надеюсь, что в этом случае государь не уступит…


24 декабря


Сегодня, в сочельник, у императрицы была елка. Это происходило так же, как и в предыдущие годы, когда государь был еще великим князем, — в малых покоях. Не было никого приглашенных; по обыкновению присутствовали Александра Долгорукая и я; мы получили очень красивые подарки. Была особая елка для императрицы, елка для императора, елка для каждого из детей императора и елка для каждого из детей великого князя Константина. Словом, целый лес елок. Вся большая Золотая зала была превращена в выставку игрушек и всевозможных прелестных вещиц. Императрица получила бесконечное количество браслетов, старый Saxe[100], образа, платья и т. д. Император получил от императрицы несколько дюжин рубашек и платков, мундир, картины и рисунки. Впрочем, я должна сознаться, что вся эта выставка роскоши вызывает во мне скорее чувство пресыщения и печали, чем обратное. То, что так легко дается, не может уже доставить удовольствия, и когда обладаешь таким количеством вещей, уже не можешь испытывать по отношению к ним чувства собственности. Не знаю, почему в этот рождественский вечер я уже не чувствовала себя свободной, может быть, потому, что там собралась вся императорская фамилия, и у меня было чувство, что я чужая среди этого блистательного общества. Императрица к нам очень добра, но остальные члены семьи совсем нет, и у меня такое чувство, что они с недоброжелательством смотрят на все те милости, которыми нас осыпают император и императрица. Когда они были великим князем и великой княгиней, на них гораздо меньше обращали внимания, а на нас поэтому никакого; но теперь их милость чрезвычайно высоко ценится. Великий князь Константин, который по природе чрезвычайно неучтив, мимоходом сказал нам очень нелюбезную вещь, сделавшую на меня особенно неприятное впечатление вследствие состояния духа, в котором я уже находилась. Я с трудом удержалась, чтобы не расплакаться там же, и расплакалась, вернувшись к себе…


26 декабря


Сегодня молодая принцесса Ольденбургская перешла в православие; она, по-видимому, понимала все значение того акта, который совершала, и казалась глубоко сосредоточенной. Она была одета в белое атласное платье и очень просто причесана. Выглядела она некрасивой: волнение дурно отражается на цвете ее лица, а это единственно, что в ней хорошо. Черты лица у нее грубоваты и очень неправильны, но выражение чистоты, искренности и мягкости привлекает к ней симпатии.

27-го декабря состоялось обручение. Все собрались около часа. Государь вышел под руку с королевой Анной и императрицей; за ними следовали жених и невеста. На молодой принцессе был белый трен, весь украшенный листьями роз, полосами спускавшимися по материи, — туалет, замысел которого гораздо поэтичнее, чем красиво его выполнение. В церкви была толпа. Дамы давили и толкали друг друга, чтобы встать на лучшие места. Вообще при подобного рода торжествах мало соблюдается порядок и приличие, и в таких случаях трудно поверить, что находишься среди лучшего общества столицы. Так как я не люблю ни толкать, ни самой быть толкаемой, то держусь осторожно сзади, и потому ото всех этих торжеств я выношу только одно чувство утомления от продолжительного стояния в тяжелом придворном платье. Императрица обменяла кольца молодых вместо императрицы-матери, которая слишком слаба, чтобы присутствовать. Вчера же императрица Мария подводила молодую принцессу к причастию. Должен был состояться большой банкет; поэтому приглашенные в придворных платьях остались дожидаться во дворце. Моя комната наполнилась друзьями и знакомыми, расположившимися в ней в ожидании обеда. Мне же пришлось менять свой туалет в присутствии всех их, так как я должна была спуститься к императрице-матери, при которой я была дежурная. Мне было чрезвычайно неприятно раздеваться таким образом при публике, и так как я была нездорова и утомлена, то и настроение мое было отвратительное. Банкет был блестящий: пели итальянцы, было произнесено шесть тостов, сопровождавшихся пушечными залпами. Я вернулась такая усталая, что тотчас же легла в постель, чтобы дать отдых моей спине и моему настроению…

1856 год

8 января


Я совсем несчастна сегодня. Уже вчера в городе разнесся слух, что мы соглашаемся на мир на унизительных основах австрийских предложений: свобода плавания по Черному морю, уступка части Бессарабии и крепости Измаил, отказ от покровительства восточным христианам. Я все еще не верила, хотя все об этом говорили на концерте у императрицы. Но сегодня утром появилась официальная статья в «Journal de St. Petersbourg», подтверждающая наш позор. Я не могу повторить всего, что я слышала в течение дня. Мужчины плакали от стыда, а я, которая так верила в императрицу! Я не выдержала и пошла к ней сегодня вечером. Если все ее обманывают, один человек по крайней мере скажет ей правду, один принесет ей отголосок общественного мнения. Она мне сказала, что им тоже это очень много стоило, но что Россия в настоящее время не в состоянии продолжать войну. Я ей возразила то, что повторяют все, что министр финансов и военный министр — невежды, что нужно попробовать других людей, прежде чем отчаяться в чести России. Она мне ответила, что я сужу слишком страстно и что об этих вещах нужно судить спокойно. Я отношусь страстно, это верно, как и вся Россия относится страстно к своей чести, Я была до такой степени вне себя, что мне ничего не стоило повторить императрице все самые суровые суждения, которым их подвергают. Она выслушала меня терпеливо и кротко, без раздражения и волнения. Эта женщина или святая, или деревяшка! Я предпочитаю думать, что она святая. Если бы я не любила ее так сильно, я бы не страдала так. Они не понимают того, что делают, и того, как они подрывают основы собственной власти, когда подвергают честь России четвертованию. У меня душа разрывается. Я так их люблю и в то же время так негодую на них. Но я по крайней мере рада, что была правдива по отношению к императрице. Это единственное, чем я могу доказать ей свою преданность, и я буду продолжать это делать до тех пор, пока она меня от себя не прогонит.


9 января


Редко в жизни я была так огорчена, как теперь. Самые тяжелые минуты жизни — это те, когда сознаешь, что ошибся в своих привязанностях и своих верованиях; когда приходится признаться в том, что те чувства, на которых зиждилось наше счастье, были основаны на иллюзии. У меня уже были такие минуты в жизни. Всякое человеческое существо исполнено лжи и слабости; ни на одном из них ничего строить нельзя. Не Россию я оплакиваю. Я знаю, что Россия выйдет победительницей и из этого испытания, она не может быть унижена. Я оплакиваю императора и императрицу: они испытания не выдержали, они ослабели в своей вере…


22 января


Приехал князь Вяземский. Я видела его у его матери. На вечере у императрицы начали читать рукопись Милютина[101] о царствовании императора Павла I. Он хочет хвалить его, но в сущности выходит, что он его критикует. Он говорит, что Павел первый ввел систему, которой после него следовали все его преемники, — вмешиваться во все мельчайшие подробности дел, вместо того чтобы поручить ведение их доверенным людям, избранным государем, что он первый взял в свои руки внешнюю политику, приняв за правило руководиться не интересами страны, а внушениями великодушного и рыцарского темперамента, одним словом, что он первый заменил всю правительственную машину личной своей волей, другими словами, сделался деспотом, вместо того чтобы быть государем. Я заметила, что Милютин странно хвалит императора Павла, что эта похвала больше похожа на критику. А императрица сказала: «Мы теперь знаем, по крайней мере, кому мы обязаны теми прекрасными порядками, которые привели нас к тому, до чего мы сейчас дошли. Я спрошу Милютина, воображает ли он действительно, что он оказывает большую честь императору Павлу, приписывая ему начало этой прекрасной системы?»

Я удивилась, что императрица была так откровенна. Эта женщина для меня непостижимая тайна. У нее иногда вырываются слова, которые показывают, что она с полнейшей ясностью понимания судит о людях и вещах ее окружающих, что она видит все недостатки, всю мелочность этой среды, каждое ее слово показывает, что она понимает и ценит ум, и тем не менее она ничего не делает для того, чтобы мнение ее принималось во внимание и брало верх, чтобы были искоренены или ослаблены бесчисленные злоупотребления, накопившиеся повсюду. Если допустить, что к этой осторожности ее вынуждают семейные соображения, что мне едва ли кажется вероятным ввиду ее прекрасных отношений с государем, но если бы это действительно было так, в ней замечалось бы раздражение, уныние, но и этого совершенно нет. Она смотрит на государственные дела очень умно, очень проницательно, дела идут чертовски скверно, а у нее такой вид, как будто это ее совершенно не касается, в то же время она относится к стране вовсе не равнодушно, наоборот. Что же это такое? Недавно один очень умный человек говорил моему отцу, что он имел честь целый час разговаривать с императрицей: «Эта женщина, кажется, очень умна, она прекрасно понимает положение, а также и тех очень посредственных людей, которые ее окружают, но, по-видимому, она делает над собой большие усилия, чтобы не высказывать своего мнения». Впрочем, довольно естественно, что я, которая всегда испытываю потребность высказывать свое мнение очень резко и веду пропаганду с оружием в руках, не понимаю такой сдержанной натуры, какова императрица. У меня, вероятно, очень мало проницательности…


19 марта


Вышел манифест о мире, и в церквах служили молебны[102]. Этот манифест, как и все остальные за время этой войны, написал Блудов. Он удачно составлен, но кого хотят они обмануть и кого им удастся обмануть? Не лучше ли в унижении со смиренным достоинством опустить голову, чем афишировать самоуверенность, которой нет в сердце. В унижении, глубоко и по-христиански воспринятом, уже есть начало возрождения, но увертки никогда ни к чему не приводят. Правду, всю правду, одну правду!..


26 августа


День, назначенный для коронации, наконец наступил. Государь и государыня накануне покинули свою прелестную резиденцию в Останкине, чтобы быть в Москве к 4 часам, к тому моменту, когда первый удар колокола к вечерне должен был возвестить москвичам о приближении великого торжества. Погода была великолепная, оживление и шум на улицах, особенно на кремлевских площадях, были оглушительны. Вечером состоялась всенощная в церкви Спаса За Золотой Решеткой в присутствии государя, государыни, всей императорской фамилии, иностранных принцев и всей свиты. Служба продолжалась очень долго, так как читались еще молитвы последования к причастию. После этого государь и государыня облобызались со всеми членами семьи и, поклонившись нам, удалились к себе для исповеди. В этот день я императрицы больше не видела, но послала ей образа, которые мне прислал один отшельник из Саровского монастыря, чтобы благословить ее к венцу, как это говорится по-русски. Так как образа пришли как раз накануне коронации, я непременно хотела, чтобы они были переданы императрице немедленно. Вечером я получила от нее несколько слов, написанных карандашом, с благодарностью и просьбой молиться за нее. Не могу сказать, до какой степени я была этим тронута.

В воскресенье с пяти часов утра Кремль был запружен рядами экипажей и толпой народа. Весь этот шум совершенно разогнал сон, и все были на ногах гораздо раньше, чем было нужно. В восемь часов я отправилась в Екатерининский зал, уже полный статс-дамами и фрейлинами. Мы слишком поторопились, как это часто бывает в подобных случаях, и нам пришлось ждать целый час, прежде чем появилась вдовствующая императрица. Она вышла в императорской мантии и в короне; за ней следовала вся императорская фамилия, иностранные принцы и двор; процессия направилась в Успенский собор. Четверть часа спустя появился государь под руку с императрицей. Он был бледен и даже грустен. На императрице было платье с треном из расшитой серебряной парчи, обрисовывавшее ее тонкий, еще юношеский стан; несмотря на большой рост, ее худоба и хрупкое сложение придают ей вид очень молодой девушки. На голове у нее не было никакого убора, волосы были зачесаны совсем просто, с двумя длинными локонами, спускавшимися на плечи. Она двигалась медленно; казалось, что она едва прикасается к земле; глаза ее все время были опущены вниз; и во всем выражении ее лица было столько чистоты и сосредоточенности, что сердце сжималось от чувства благоговения, но в то же время и грусти. Меня всегда поражало это выражение лица императрицы среди всей пышности и блеска двора. Кажется, будто она уходит в себя, в собственный внутренний мир, чтобы спастись от мира внешнего, чуждого ее душе. Этим выражением она привлекает меня и вместе наводит на меня грусть, точно воспоминание о дорогом умершем человеке. Сегодня это выражение особенно ощущалось…

За государем следовали великий князь Константин и принц Ольденбургский, за государыней — ее брат, принц Александр, и герцог Георг Мекленбургский. За ними шли четыре статс-дамы, которые должны были укрепить корону на голове императрицы: княгиня Воронцова, княгиня Салтыкова, г-жа Клейнмихель и г-жа де Рибопьер, и восемь дежурных фрейлин, среди которых была и я. Минута, когда мы вышли на Красное крыльцо, была поразительна. Погода была великолепная; это был лучший день за все лето, которое было очень дождливо. Солнце сияло, и в его лучах сверкали на солнце оружие и мундиры войск, расположенных на площади между тремя соборами. Эстрады были переполнены публикой, дамами в нарядных туалетах; за решеткой виднелись потоки народа. Во всех церквах трезвонили колокола, пушки гремели; поклон царя народу был встречен оглушительным криком, и военная музыка заиграла национальный гимн. Спустившись с лестницы, их величества стали под балдахин, который несли высшие сановники государства. При входе их в Успенский собор Филарет обратился к государю со словом; затем их величества подошли к мощам и к иконам, прежде чем взойти на ступеньки трона, где их уже ожидала вдовствующая императрица и у подножия которого находилась вся императорская фамилия и иностранные принцы. Иностранные послы стояли на ступеньках справа от трона, особы первых четырех классов, предводители дворянства и т. п. — на задних ступеньках, статс-дамы, фрейлины и свитские кавалеры, участвовавшие в шествии, — на ступеньках слева.

Торжество началось. Государь прочел «Верую» твердым и громким голосом, прозвучавшим по всей церкви. Я стояла, к несчастию, так, что ничего не видела. Я была за колонною, закрывавшей от меня трон. Было точно так же невозможно различить голос Филарета. Он говорил так тихо, что даже те, кто окружали трон, говорили мне, что ничего не слышали. Впрочем, благодаря тому что я накануне прочла молитвы, я могла мысленно следить за всем ходом обряда. В ту минуту, когда митрополит надел на государя императорскую мантию и царские регалии и передал ему корону, во всем соборе наступила полнейшая тишина. Затем государь подозвал государыню, которая встала перед ним на колени, он коснулся ее чела своей короной, затем надел на нее маленькую корону, которую статс-дама должна была укрепить на ее голове посредством бриллиантовых булавок. Ничего этого я не видела, но я всей душой присоединилась к той молитве, в которой в эту минуту церковь призывает благословение божие на голову государей. В этом возвышенном и величественном акте выражается религиозный символ, которым церковь освящает союз между государем и народом. Присутствуя при этом, естественно испытывать волнение, но не знаю, почему я почувствовала в эту минуту, что моя душа полна печали; я горько заплакала, и сердце мое невыразимо сжалось. Я невольно стала мысленно произносить молитву: «Господи, если ты не можешь дать им земного счастья, даруй им долю избранных твоих и земными страданиями очисти их для вечной жизни». После этого государь, коленопреклоненный, произнес громким голосом ту чудную молитву, в которой он призывает помощь божию для выполнения своего тяжелого, но высокого призвания. Затем Филарет прочел молитву, во время которой все присутствующие, кроме государя, становятся на колени; диакон громко провозгласил все титулы императора, призывая на него благословение божие. Певчие запели «Тебе бога хвалим».

Торжество коронования закончилось, и началась обедня. Меня очень огорчили невнимание и равнодушие окружавших меня лиц. Никто не молился; смеялись, болтали, шептались, расспрашивали друг друга о назначениях и милостях, которые должны были быть дарованы по случаю коронации. Некоторые даже взяли с собой еду, чтобы подкрепиться во время длинной службы. В самые торжественные минуты становились на цыпочки, чтобы видеть, что происходит, а те, кто ничего не видел, высказывали свое неудовольствие словами, совершенно не соответствующими моменту. Около меня молилась только Антонина Блудова. Все это еще усилило мою печаль. Я не могла неоднократно не задавать себе вопроса, какое будущее ожидает народ, которого высшие классы проникнуты глубоким растлением благодаря роскоши и пустоте и совершенно утратили национальное чувство и особенно религиозное сознание, которое одно только может служить ему основой, низшие же классы погрязают в рабстве, в угнетении и систематически поддерживаемом невежестве. Во время самого торжества коронования эта мысль невольно встала передо мною при виде поведения присутствующих и больно поразила мне сердце. Между тем обедня кончилась, государь подошел к царским вратам для миропомазания; я ничего не видела и ничего не слышала изо всей церемонии, но молилась всей душой. Император в этот день причащается сам на престоле, как священники. Я слышала молитву императрицы перед причастием и мысленно присоединилась к ней…

Общее впечатление, вынесенное мною из всего этого торжества, была глубокая грусть, ибо никогда я так сильно не ощущала суеты, непрочности и мимолетности человеческой жизни…

Вышли из собора. Государь был бледен и грустен, но изумительно красив в сияющей своей короне. Императрица походила на святую. Они прошли сквозь толпу под грохот пушек, который почти заглушался радостными криками тысяч человеческих голосов, приветствовавших своего венчанного государя. Никогда я не видела прежде ничего более великолепного, никогда солнце не освещало более величественного зрелища. Для глаз все было радость, откуда же в сердце эта великая грусть? Они вошли в Архангельский собор, где покоятся их предки… Оттуда они прошли в Благовещенский собор. Тут Антонина Блудова сказала мне, что при возложении короны на голову императрице ее так плохо укрепили, что она сейчас же упала. Императрица подняла ее и сказала: «Это знак, что я недолго буду носить ее». Это произвело на меня очень тяжелое впечатление. Мне хотелось скорей уйти в свою комнату, чтобы плакать, меня душили слезы, и мне было совестно их показывать. Помолившись во всех трех соборах, государь и государыня поднялись на Красное крыльцо, поклонились народу и затем удалились в свои покои. В Екатерининском зале мне удалось подойти к императрице и поздравить ее. Она горячо поцеловала меня; она была взволнованна и прелестна. Передышка была небольшая. Через час пришлось в парадном костюме идти в Грановитую палату на торжественный обед, на котором присутствуют только особы двух первых классов империи и духовенство. Император и обе императрицы восседали за обедом на тронах. Во время обеда иностранные принцы и послы, по обычаю, приветствуют их и по известному сигналу удаляются, пятясь назад. Гости садятся только тогда, когда государь попросит пить. Поэтому, когда государь встал, мы сидели еще только за жарким; но все были довольны, что пришел конец и что можно было пойти к себе и подышать на свободе.

В шесть часов я спустилась к императрице. Я застала ее на кушетке, бледную и очень усталую на вид. Я поцеловала ей руку. Она мне сказала, что она была счастлива, что ей удалось в минуту причастия быть вполне сосредоточенной и всецело отдаться священному действию, которое она совершала. Затем она прибавила: «Для начала я очень дурно повела себя: первое, что я сделала, — я потеряла корону. Я не воздержалась и сказала Толстому: это знак, что я недолго буду носить ее». Я не решилась расспрашивать ее об этом эпизоде, опасаясь, что все это выдумка трагически и фантастически настроенных умов, как это часто бывает в таких случаях, которая могла задним числом произвести на императрицу тяжелое впечатление, какого в первую минуту у ней вовсе не было. Но так как она первая заговорила со мной об этом, я сказала ей: «Ах, ваше величество, зачем допускать такую мысль; а если она пришла вам в голову, зачем говорить об этом и создавать тяжелое впечатление в обществе, которое скоро узнает, что вы сказали, и будет это преувеличивать?» «Не знаю, — сказала она, — как мне пришла эта мысль и я невольно высказала ее; впрочем, — с грустью прибавила она, — я в этом убеждена: корона слишком тяжелое и тягостное бремя, чтобы его можно было долго вынести». «Ах, ваше величество, — ответила я, — вы слишком нужны России, чтобы бог отнял вас у нее». Но на сердце у меня было слишком тяжело, я расплакалась и рыдала так, что не могла остановиться. Она посмеялась надо мной и побранила за мою несдержанность. Между тем вошла маленькая великая княжна с государем, которого я поздравила. Девочка необычайно мило ластилась к отцу, как будто тоже хотела чествовать его. Императрица подарила мне старинную маленькую икону на память о коронации и отпустила, сказав, чтобы я приходила к чаю в восемь часов с m-lle de Грансе и Александрой, с тем чтобы затем сопровождать ее на иллюминацию.

Город был блестяще иллюминован в этот вечер. Кремль со своими зубцами и причудливыми башнями походил на огромное огненное сооружение. Театральная площадь была вся окружена огненными аркадами. Театр представлял сплошной огненный фасад, точно так же как и все дома улиц, выходящих на Кремль. Это был сон из «Тысячи одной ночи». Однако густые облака пыли, поднятые народом и экипажами, крики, шум толпы, которая с неистовым одушевлением бросалась вслед за императорскими экипажами, страх, что лошади понесут и люди будут раздавлены, все это, вместе взятое, испортило мне прогулку, и я была очень довольна, когда выбралась изо всей этой суматохи и вернулась домой. Но поздно вечером, когда толпа схлынула и наступила тишина, я поднялась на террасу дворца, откуда ' взор мог сразу окинуть все сказочное зрелище соборов и Ивана Великого, контуры которого обрисовывались огненными линиями, обширную панораму Замоскворечья, иллюминованного a giorno[103] тысячами плошек, все эти мириады огней, отражавшихся в воде Москва-реки. Это было нечто волшебное, и над всей этой картиной царила полнейшая тишина, так как толпа, утомленная столькими зрелищами и разнообразными впечатлениями, разошлась по домам. Мои нервы были напряжены до последней степени, и в тихом прохладном ночном воздухе среди этого города, сиявшего огнями, точно воплощенная сказка из «Тысячи одной ночи», я испытывала одно из тех головокружительных впечатлений, воспоминание о которых сопутствует в течение всей жизни, но которые человеческие слова бессильны передать…


27 августа


Государь и государыня принимали поздравления духовенства, дворянских депутатов, представителей восточных народностей, дипломатического корпуса, купечества и государственных крестьян. Прием был очень продолжителен и длился с 11 часов до 5 часов, но был очень интересен. Никанор Петербургский[104] держал государю речь и поднес ему великолепный образ, точно так же как и императрице. Представители губерний и купеческих обществ подносили хлеб-соль на золотых и серебряных с позолотой блюдах совершенно восточной роскоши. Этого серебра было на полмиллиона рублей. Прием дипломатического корпуса был интересен по тем оттенкам, которые вносились с той и другой стороны. Вечером был бал в Грановитой палате. Ничего не могло быть красивее. Залы Московского Кремля ни с чем не могут сравниться, когда они празднично освещены. Они так велики, что толпа не заполняет их.


28 августа


Прием военных чинов гвардии и армии. Длинно и скучно.


29 августа


Прием всех дам без различия ранга. Физиономии с того света и такие же туалеты. Императрица довела свою любезность до того, что говорила со всеми дамами, из которых были такие, с которыми люди и не такие важные, как императрица, не стали бы разговаривать.


30 августа


Именины государя. Обедня, поздравления дипломатического корпуса. Вечером спектакль-gala, из которого я ничего не видела, так как была дежурной и сидела сзади государей за красной занавескою.


31 августа


Обед в парадных платьях с тренами.


1 сентября


День передышки. Во время всех этих празднеств и торжеств императрица была нездорова. Ее так тошнило, что ей пришлось несколько раз покидать зал, где шли представления, затем она возвращалась на свой пост, похожая на покойницу. Заподозрили, что она беременна, и намеченное в Киев путешествие отложено.


3 сентября


Состоялся народный бал, на который допускаются все классы общества в национальных костюмах и где императрица и великие княжны появляются в сарафанах, сверкающих драгоценными камнями. На великой княгине Марии Николаевне был золотой парчовый сарафан, голубая бархатная душегрейка, отделанная бахромой из жемчуга, и бриллиантовая ривьера; на императрице — золотая парчовая душегрейка, шитая изумрудами и рубинами, и юбка из серебряной парчи, шитой золотом. На великой княгине Александре Иосифовне был костюм наполовину польский, отороченный мехом, оттенявший поразительно ее красоту.


4 сентября


Бал в Дворянском собрании. Огромная толпа. На мне было платье из белого тюля, отделанное нарциссами идеальной свежести. Едва я сделала шагов двадцать в толпе, как от них осталась только бесформенная масса.

Бал у английского посла, лорда Гранвилля. Для танцев была устроена палатка, довольно просторная, но в ней все-таки было тесно вследствие большого скопления народа. Съехался весь город с предместьями. По словам самого посланника, на балу появилось с полсотни человек, которых он не приглашал. Таково чувство собственного достоинства наших милых соотечественников! Надо сказать, что во время коронации не приходилось гордиться нравами нашего милого общества, оно выказало печальное неумение вести себя и владеть собой. Бал лорда Гранвилля не стоил того, чтобы стремиться на него с таким азартом. Во-первых, давка в танцевальном зале была так велика, что после первой же кадрили пропало все мое мужество, и я искала убежища в соседнем салоне. Кроме того, с люстр струился дождь растопленного воска. Смешно было видеть, как люди, которым на лицо или на плечи падала эта жгучая роса, подпрыгивали, делая страшные гримасы. Освежающих напитков совсем не было. Буфет, очень небольшой и плохо сервированный, до такой степени был осажден толпой, что не было никакой возможности добыть даже стакан лимонада. За ужином дело обстояло еще хуже. Приборов хватило только на половину приглашенных; остальная половина, ворча, сидела с пустым желудком в соседних салонах. Отсутствие ужина было очень чувствительным ударом для русских патриотов; все те, которых война не сделала врагами Альбиона, стали таковыми по этому поводу.


24 сентября


Государь и его семья вернулись сегодня в Царское. День был пасмурный, холодный и дождливый, настоящий северный осенний день. Какая тишина! Какое уединение! Передо мною парк с деревьями, обнаженными осенним ветром, большие лужайки, покрытые сухими листьями; вокруг меня ни звука, ни малейшего движения. Мне кажется, что все это сон. Я ли это, которая еще вчера была в Кремле среди шума и толпы? Какой контраст между этими пятью неделями блестящей фантасмагории, этим непрерывным рядом празднеств, пиршеств, балов, этим ни с чем не сравнимым по богатству и пестроте калейдоскопом незнакомых лиц, мелькавших перед нами среди моря света, драгоценных каменьев, цветов, кружев, золотого шитья, газа, и — величественным и безмолвным дворцом в Царском, в котором мне предстоит проводить теперь длинные осенние месяцы. Я воспользуюсь этим временем, чтобы привести в порядок в своей голове и в своем дневнике смутные и блестящие воспоминания. Ах, не обо всем этом шуме я жалею! Он меня очень утомил. Тем не менее я плакала вчера, покидая Москву: под этим бальным нарядом, который на нее нахлобучили на время, я нашла свою старую и подлинную Москву, город старых и благочестивых преданий, которому нет равного. Москва — это город прошлого, не того мрачного прошлого, которое на каждом шагу бросает вам в лицо свое memento mori[105]показывает вам свой уродливый лик, но того прошлого, которое любит и благословляет, как ласковая улыбающаяся бабушка, которое внушает радость и надежду на будущее…

1857 год

18 февраля


Вчера вечером я узнала довольно интересные подробности о деле m-lle Анненковой, возбудившем прошлой осенью всеобщее любопытство и всякие догадки. Вчера вечером за чаем государь получил депешу от великой княгини Марии Николаевны, в которой, между прочим, она говорила, что m-lle Анненкова снова исчезла, после того как ее одно время разыскал ее отец. Завязался разговор на эту тему, и государь и государыня рассказали мне следующую историю, в которой очень трудно разобраться. Во время нервных припадков m-lle Анненкову магнетизировала великая княгиня Александра Иосифовна. Анненкова впадала в состояние сомнамбулизма, во время которого ей бывали откровения из сверхчувственного мира; она видела сонмы небесных сил, впадала в экстаз, вступала в сношения с духами; ей являлась Мария-Антуанетта, которая открыла ей, что она вовсе не то лицо, за которое себя считает, — не дочь своего отца, но дочь герцога Ангулемского и одной датской принцессы, правнучка Карла X и внучатая племянница Людовика XVI и Марии-Антуанетты, доказательство чему она найдет на образе, находящемся у ее так называемого отца, который сомнамбула описала. Образ действительно нашелся у г-на Анненкова и был прислан сюда. С обратной стороны образ был покрыт розовой тафтой, а под тафтой на доске оказалась надпись: «Этот образ принадлежит Марии Бурбон».

Анненков был очень удивлен, ему ничего не было известно о надписи, и он дополнил роман, сочиненный его дочерью, следующими данными: его собственный отец был женат на молодой девушке, усыновленной семейством Прозоровских (это именно была принцесса Матильда Датская), он имел от нее сына, теперешнего г-на Анненкова, и умер. Вдова поселилась за границей, от времени до времени она возвращалась в Россию, но всегда ненадолго, жизнь ее за границей была окутана таинственностью, так что ее сын не знал даже ни места, ни времени ее смерти. Вероятно, за границей эта г-жа Анненкова — она же принцесса датская — вышла замуж за сына герцога Ангулемского, жившего в Австрии под именем графа Рейхенбаха, и от него имела эту дочь, Марию-Анненкову, сомнамбулу. Остается непонятным, каким образом эта девочка с рождения своего очутилась в доме своего брата, который считал ее своей дочерью и, как таковую, воспитывал до того момента, как откровения Марии-Антуанетты возвестили высокое происхождение этой молодой девушки. У г-на Анненкова была дочь, родившаяся такой хилой, что доктора тут же объявили, что она не может жить. На другой день после этого в колыбели нашли толстенького и здорового ребенка, которого накануне оставили тщедушным и умирающим. Няня ребенка была в услужении у г-жи Анненковой-матери, и перед смертью она покаялась г-ну Анненкову, что совершила по отношению к нему великий грех, который, однако, она отказалась точнее объяснить. Таким образом, настоящая дочь г-на Анненкова была подменена сестрой его, дочерью его матери от второго брака с сыном герцога Ангулемского…

В эту нелепую сказку, которую маленькая негодница упорно повторяла с неимоверной наглостью, сочинив ее совместно с отцом, человеком совершенно разоренным, с целью вытянуть деньги и другие выгоды от императорской семьи — в эту сказку благоговейно уверовала великая княгиня Александра Иосифовна, которая так много и так часто повторяла свои магнетические опыты, что кончила тем, что с ней сделался выкидыш, и она чуть не сошла с ума. Императрица в то время была здесь одна, так как государь и великие князья находились в Николаеве; она разобрала дело со свойственным ей спокойствием и хладнокровием; присутствуя на магнетическом сеансе, она, однако, не была введена в заблуждение комедией, великолепно разыгранной молодою девушкою; она решила отправить ее за границу для поправления здоровья, и, невзирая на слезы и отчаяние великой княгини, страстно любившей эту девушку, та должна была уехать в сопровождении г-жи Берг, первой камер-фрау великой княгини, которая казалась уравновешенной и рассудительной женщиной и до тех пор не давала себя обмануть ясновиденьем Анненковой. С тех пор императрица получала от Анненковой письмо за письмом; эти письма были написаны ею в состоянии сомнамбулизма от имени Марии-Антуанетты, которая требовала, чтобы Анненкова была признана принцессой Бурбонской и ей были обеспечены почести и положение, присущие ее званию. Она писала и государю, обещая ему, что она, Мария-Антуанетта, откроется ему, если он согласится иметь свидание с Марией Анненковой. Государь, возвращаясь из Николаева, заехал к ней в Курск, где она находилась в то время перед отъездом за границу. Он напомнил ей ее обещание показать Марию-Антуанетту. Она закрыла глаза, вздрогнула и спустя несколько минут сказала: «Это я», и начала говорить с ним, как будто через нее говорила Мария-Антуанетта, и рассказала свою историю. Однако это государя не убедило. Маленькая негодница в состоянии бодрствования притворялась ничего не ведающей обо всех тех историях, которые она рассказывала во время сна, до тех пор пока в Дрездене ей во сне не явился император Николай, который открыл ей тайну ее рождения.

В последний раз, когда она написала государю и государыне, она грозила им, все в качестве Марии-Антуанетты, что явится им в дворцовой церкви, что она будет видима только им и их духовнику, что она будет в белом платье с зеленым шарфом, признаком вдов. Но когда государь и государыня ответили ей, что они будут очень рады получить такое убедительное доказательство, она ответила им, что предоставляет их неверию, и перестала им писать. С тех пор она скитается по Германии с места на место вместе с г-жой Берг, которая, сама ли была обманута или же вошла в обман ясновидящей и находит удобным и приятным путешествовать на казенный счет по красивым местам, — так или иначе сделалась горячим приверженцем Анненковой. Они ускользнули от надзора, чтобы съездить в Париж, рассказали свою сказку Людовику-Наполеону, который был очень ею удивлен. Он сказал, что более всего его удивляет то, что это несомненно не сумасшествие, хотя очень похоже на сумасшествие. Эта ложь так часто повторялась той, которая ее сочинила, что она стала для нее реальностью[106].

Вот та страшная форма, которую принял дух зла, чтобы проявить себя в наш просвещенный и рационалистический[107] век, форма кощунственной лжи, которая смеет проникать в таинственные сферы сверхчувственного мира, того мира, куда одна вера может дерзать со страхом и благоговением поднимать свои взоры. Нельзя не трепетать и не чувствовать унижения, когда видишь, до какой аберрации доводят суеверие и легковерие тех, кто не придерживается строго христианской истины. Очень комично, что г-жа Берг позволила убедить себя сомнамбуле, что муж ее умер, и надела по нем траур. Как ни волнуется бедный муж, узнавший здесь об этом, как он ни пишет ей письмо за письмом, чтобы убедить ее в своем существовании, г-жа Берг все продолжает считать его умершим, оплакивает его и носит по нем траур…


30 апреля


У императрицы вчера, 29 апреля, родился сын — маленький великий князь Сергей Александрович…


29 мая


Наследник был восприемником от крещения своего маленького брата и с большим достоинством и уменьем выполнял роль крестного отца. Восприемницей была великая княгиня Екатерина Михайловна. Было еще множество крестных матерей и крестных отцов, но они не присутствовали. Младенец очень кричал, когда его погружали в воду, мазали мирром и остригали. Эти крики вполне могли успокоить императрицу, и, как только церемония закончилась, я побежала сказать императрице, что ее августейший сын чувствует себя отлично. Орлов пришел на пять минут после меня. Я попала в глупое положение, опередив это важное лицо. Очень неуместно испытывать живое чувство по отношению к императрице, это вовлекает вас в целый ряд неловких поступков.

Состоялся большой обед на восемьсот человек. По случаю этого торжества была проявлена роскошь в подарках и расходах, совершенно неуместная в такое время, когда все жалуются на дурное состояние финансов, когда в мелочах обрезают расходы на армию и несчастных чиновников. Говорят, что в обществе очень много неудовольствия. Я ничего не понимаю в делах, не могу судить ни о чем, но я слышу мнение многих серьезных людей и боюсь, что государь поступает не так, как следует. Он замыкается в себе, отдаляется от всех, живет только для своей семьи и своих фаворитов. Дела идут плохо, реформы сопряжены с большими трудностями, государь должен был бы лично приобрести любовь народа, чтобы пережить это критическое время; наоборот, он уединяется, сколько может, и подает повод для самой нелепой клеветы. Он прекраснейший отец и муж, а его представляют развратником. Он работает день и ночь с рвением, может быть, большим, чем понимание дела, а его обвиняют в том, что он проводит ночи в пьянстве. Вот слухи, которые доходят до меня и от которых сжимается мое сердце, тем более что я знаю, что невозможно заставить их изменить свое окружение и свой образ жизни, дискредитирующий их в глазах общества. Императрица показала мне в день крестин великолепные сапфиры, подаренные ей императором. Она сказала мне: «Дон-Карлосу[108] пришлось продать эти камни от бедности. Кто знает, не придет ли моя очередь продавать их?» Мне хочется верить, что с ее стороны это были слова, сказанные на воздух. Религиозное и монархическое чувства имеют у нас слишком глубокие и слишком прочные корни, чтобы они могли быть расшатаны революционным духом. У нас могут быть дворцовые перевороты, но никогда не может быть революции против династии. Наши государи сами не подозревают, на каких непоколебимых основах покоится их власть. Легкомысленное общество, которое образует поверхностный слой русского народа, заслоняет от них подлинную физиономию этого народа, который находится еще в детском возрасте, но в который заложены поразительные задатки жизни и славного будущего.

Императрица была очень огорчена необходимостью оставить здесь няню великой княжны, которая должна состоять при маленьком Сергее. Ее величество сказала мне, что она мне доверит свою дочь на это лето. Это будет первый опыт моей будущей профессии гувернантки. Мне, конечно, доставит удовольствие активно служить императрице и заботиться о ее дочери, которую она так любит, но в то же время меня пугает ответственность этой должности, особенно ответственность перед богом, и, кроме того, я знаю, что в конце концов ничего не будет, кроме разочарований. Гувернантка — орудие, которое употребляют и которое затем бросают, когда цель достигнута. Как бы она ни отдавала свою жизнь и свое сердце ребенку, она есть и всегда останется для него чужой…

1858 год

28 февраля


Вчера у меня был Иван Сергеевич Аксаков; это один из наших так называемых московских славянофилов. Я до сих пор никогда не могла уяснить себе значение, которое придают слову «славянофилы»— его применяют к людям самых разнообразных мнений и направлений. Достаточно того, чтобы человек имел сколько-нибудь определенную индивидуальность, сколько-нибудь оригинальную мысль, чтобы он имел смелость быть самим собой, а не бледным сколком с иностранного образца, и он будет причислен к славянофилам. У нас есть двоякого рода культурные люди: те, которые читают иностранные газеты и французские романы или совсем ничего не читают; которые каждый вечер ездят на бал или на раут, добросовестнейшим образом каждую зиму увлекаются примадонной или тенором итальянской оперы, с первым же пароходом уезжают в Германию на воды и, наконец, обретают центр равновесия в Париже. Другого рода люди — это те, которые ездят на бал или на раут только при крайней необходимости, читают русские журналы и пишут по-русски заметки, которые никогда не будут напечатаны, судят вкривь и вкось об освобождении крестьян и о свободе печати, от времени до времени ездят в свои поместья и презирают общество женщин. Их обычно называют славянофилами, но в этом разряде людей существуют бесконечные оттенки, заслуживающие изучения. Людей, принадлежащих к первой категории, наоборот, легко определить в целом: это безвредные люди, не вызывающие неудовольствия князя Долгорукова, шефа жандармов, в свою очередь человека в высшей степени безвредного и благонамеренного.

После этого общего вступления я обращаюсь к Аксакову. Мы много беседовали, во-первых, о новом сочинении его отца «Воспоминания внука Багрова»[109]; с точки зрения психологической это настоящий шедевр. Поэтические, но смутные впечатления раннего детства схвачены и переданы с невероятной тонкостью и мастерством анализа; он сумел с неподражаемым искусством передать сказочное обаяние внешнего мира, особенно природы, для восприимчивой души ребенка; сумел объяснить радости и горести раннего детства, которые испытали все мы, но которые никто из нас не может снова уловить. На каждой строчке восклицаешь: «Это так, это именно так!» Все его рассказы касаются самых обыкновенных событий будничной жизни, но как умеет он запечатлеть в них идеал! Действующие лица у него живут; когда вы прочли его книгу, вы пожили с ними, вы уже прониклись к ним симпатией или антипатией, вы никогда их не забудете. Это обаяние правды, не является ли оно в литературе, как и в живописи, признаком истинного таланта?

Мы беседовали далее о многих крупных событиях, заполнивших последние три года, о лицах, игравших в них роль, сами того не желая, иногда и не подозревая, из чего Аксаков вывел заключение, «что премудрость божия в глупости совершается». Он спросил меня, записываю ли я свои воспоминания, имея возможность видеть так много разнообразных людей и вещей. Я ответила ему, что не делаю этого потому, что, поддаваясь слишком сильно впечатлению данной минуты, вообще слишком страстная, я, перечитывая написанное через две недели, сама себе кажусь смешной. Он советовал мне преодолеть это чувство, потому что через двадцать лет эта эпоха, все значение которой мы в настоящее время не можем оценить, будет представлять огромный интерес и все воспоминания, относящиеся к ней, будут драгоценны. Я обещала ему исполнить это, но не знаю, насколько сдержу свое слово.

Вечером у императрицы был музыкальный вечер. Играли только классическую музыку: трио Вебера и септет Бетховена. Императрица хотела устроить себе маленький праздник и пригласила на этот вечер только таких лиц, относительно которых она была уверена, что они не будут скучать. Поэтому количество избранных было очень невелико. Кроме графа Матвея Виельгорского и князя Львова, которые сами участвовали в исполнении септета, присутствовали только герцог Мекленбургский и великий князь Константин (остальные члены императорской фамилии отказываются слушать классическую музыку), граф Нессельроде, барон Мейендорф, граф Апраксин, граф Сумароков, князь Одоевский, Литке, графы Адлерберг, отец и сын, и из дам — Полина Бартенева, Александра Долгорукая и я. Было грустно видеть такое собрание стариков и думать, что, когда их не станет (а это случится в ближайшем будущем), в России не останется никого, кто бы умел слушать Бетховена и Бебера…


10 июля


Приезд Юма-столовращателя. Сеанс в большом дворце в присутствии двенадцати лиц: императора, императрицы, императрицы-матери, великого князя Константина, наследного принца Бюртембергского, графа Шувалова, графа Адлерберга, Алексея Толстого, Алексея Бобринского, Александры Долгорукой и меня. Всех нас рассадили вокруг круглого стола, с руками на столе; колдун сидел между императрицей и великим князем Константином. Вскоре в различных углах комнаты раздались стуки, производимые духами. Начались вопросы, которым отвечали стуки, соответствующие буквам алфавита. Между тем духи действовали вяло, они объявили, что слишком много народа, что это их парализует и нужно исключить Алексея Бобринского и меня. Впоследствии они полюбили Бобринского, но против меня навсегда сохранили зуб. Нас удалили в соседнюю комнату, откуда, впрочем, мы очень хорошо слышали все, что происходило. Стол поднялся на высоту полуаршина над полом. Императрица-мать почувствовала, как какая-то рука коснулась воланов ее платья, схватила ее за руку и сняла с нее обручальное кольцо. Затем эта рука хватала, трясла и щипала всех присутствующих, кроме императрицы, которую она систематически обходила. Из рук государя она взяла колокольчик, перенесла его по воздуху и передала принцу Вюртембергскому.

Все это вызывало крики испуга, страха и удивления. Я все слышала из другой комнаты, и мной овладела тоска. Я не сомневалась в том, что сами черти игриво забавляются тут. Должна сказать, что вид Юма во время сеанса произвел на меня более сильное впечатление, чем все остальное. В обычное время лицо Юма довольно незначительно: мелкие женственные неопределенные черты, вид почти глупый, ничего привлекающего к себе внимание, кроме большой моложавости. Но во время сеанса какой-то внутренний огонь как будто излучается от него сквозь смертельную бледность, покрывающую его черты; глаза его широко раскрыты, уставлены в одну точку и сияют фосфорическим блеском, рот полуоткрыт, как у человека, который дышит с трудом, а волосы, по мере того как происходят откровения духов, от испуга медленно вздымаются и стоят на голове, образуя как бы ореол ужаса. Тогда этот маленький человечек, мягкий и невзрачный, принимает облик Пифии на треножнике. Он говорит, что во время сеансов сильно страдает. Глядя на него, совершенно не получаешь впечатления, что он шарлатан и ставит себе задачей обмануть вас. Он очень молчалив, часто говорит о боге и религии и, по совету стола, из англиканского вероисповедания перешел даже в католицизм. С точки зрения православия я считаю, что черт при этом ничего не теряет по существу, делая все-таки вид, что интересуется религиозными вопросами. Факты слишком очевидны, чтобы можно было их оспаривать, и, так как я верю в дьявола, я говорю, что это дьявол хочет овладеть доверчивыми людьми, устраивая для них по своему образцу мир невидимый и мистический, грубо материализованный, в который можно проникнуть не очищением души, а посредством разного рода манипуляций, магнетических флюидов и лжи…

Между тем Юм и его духи имели такой огромный успех. что сеанс был повторен на другой день у великого князя Константина в Стрельне; кроме того, состоялось еще много сеансов, которыми страстно увлекся государь.

Смерть художника Иванова, которую приписывают тому, что его картина имела так мало успеха.


19 июля


Маленькая бонна Марии Александровны выходит замуж. Я вступаю в должность гувернантки, но не буду жить с девочкой на ферме.


10 августа


Мы покинули Петергоф, и я вступила в должность гувернантки при маленькой великой княжне. Государь и государыня присутствовали утром в 8 часов у обедни и на благо дарственном молебне по случаю рождения у великого князя Константина второго сына, которому дали имя отца. Великая княгиня накануне еще была на вечере у императрицы-матери, красивая и свежая, а в шесть часов утра она родила. Мы уехали по железной дороге в Петербург, где должны были сесть на поезд в Москву. Мою маленькую воспитанницу привели всю в слезах после расставания с английскими боннами[110]. Мне самой хотелось плакать не меньше, чем ей, ибо, хотя я сама желала иметь должность более серьезную, чем должность фрейлины, сама искала работы и известных обязанностей, тем не менее нельзя без сожаления навсегда лишиться свободы. Уже давно я простилась с надеждой на личное счастье, такое, какое я бы желала, но сегодня я как бы подписала свое полное отречение. Отныне я уже не буду принадлежать самой себе, я буду отдавать всю свою жизнь и свои силы другим, которые, вероятно, за это ничего мне не дадут и даже не будут знать, что я чем-нибудь для них жертвую. Но пусть — лишь бы я наконец обрела на этом пути мир и внутреннее удовлетворение, которых я так давно

10-го мы доехали до Твери, где мы должны были ночевать. Государь и государыня взяли с собой в это путешествие только маленькую великую княжну. Великие князья остались в Петергофе. Сопровождают государя: граф Шувалов, графы Адлерберг, отец и сын, князь Василий Долгорукий, Чевкин, пруссак Loёn, адъютант Рылеев. Принц Вюртембергский присоединится к нам в Ярославле вместе с гг. Вимпфен, Бетанкур и Слепцовым. Поездка была довольно скучная и утомительная. Быстрое движение железной дороги имеет всегда дурное влияние на нервы. Это сильно отразилось на моей маленькой великой княжне, она была плаксива и взволнованна. Я чувствовала себя немногим лучше ее и была рада очутиться в темном вагоне, в котором вечером уложили малютку, чтобы поплакать на свободе. Я думала, что девочка спит, но я ошиблась, она заметила, что я плачу, и это вызвало во мне угрызения совести. Мы очень поздно приехали в Тверь. Долго устраивали кроватку великой княжны, так что было уже 11 часов, когда я ее уложила. Она очень боялась своей новой камер-фрау, m-elle Тизенгаузен, и требовала, чтобы я ни на минуту не отходила от нее. Я опасалась, что во время укладывания ко сну будут слезы, вызванные воспоминаниями об английских боннах, но девочке показался так забавен мой вид в ночном чепце, и она так смеялась, что все остальное было забыто. Она часто просыпалась ночью и всякий раз в очень хорошем настроении. Я почти не спала, так меня волновала близость этого маленького существа.


11 августа


Тверь. Императрица в течение всего дня была занята приемом тверских дам, посещением церквей и монастырей и учреждений этого города. Ее величеству был дан большой обед. Я же провела день со своей маленькой воспитанницей среди гораздо более идиллической обстановки в дворцовом саду. Великая княжна сделала целый сбор картофеля и тыкв, которых очень много в этом царском саду, почти совершенно превращенном в огород; мы играли в лошадки, ездили кататься в коляске, и я повезла ее приложиться к мощам св. Михаила Тверского и св. Иллариона в Отрочь-монастырь. Само собой разумеется, что она не может сделать шагу без того, чтобы толпа не окружила нас. Она очень хорошо ведет себя в таких случаях: кланяется с большим достоинством; но при этом у нее делается грустное личико, которое показывает, до какой степени ее беспокоят эти почести. После обеда с великой княжной пришли поиграть дети тверского губернатора князя Баранова: две девочки и один мальчик — очень милые. Бегали, играя в лошадки, и очень разгорячились, вследствие чего девочка очень плохо спала ночью. Я должна была провести вечер у императрицы, но великая княжна объявила мне, что она заснет, только когда я лягу. Тем не менее она очень настаивала на том, чтобы я пошла к ее маме. Я вернулась через полчаса, девочка еще не спала; тогда я уже не пошла на вечер и легла спать. Как только я была в кровати, девочка заснула.


12 августа


Мы покинули Тверь. Государь должен был оставаться там до вечера и ночью присоединиться к нам у Троицы, где нам предстояло провести ночь. В Клину мы покинули поезд и взяли дорогу, ведущую прямо в монастырь. Пыль была ужасная. Великая княжна ехала в карете императрицы. У нее был сильный насморок, и от пыли она все время чихала. Обедали в Дмитрове, в доме одного помещика при самом въезде в город. За одну станцию не доезжая Троицы императрица отправила великую княжну в ее собственную карету, чтобы не подвергать ее холодному вечернему воздуху во время торжественного приема. Было совсем темно, когда мы подъехали к Троице, но монастырь, весь иллюминованный, выделялся огненными арабесками на темном небе. Мы еще не видали его, как нас издали приветствовал гармоничный звон колоколов, всегда вызывающий во мне особенное чувство радости, смешанной с печалью. Подъезжая к монастырю, я заставила великую княжну прочесть молитву и рассказала из жизни преподобного Сергия то, что было доступно ее детскому уму. Нас повезли в карете до покоев, приготовленных для императрицы, между тем как ее величество пошла пешком в церковь приложиться к мощам. Было довольно поздно; прошло много времени, пока было приготовлено все необходимое для сна девочки; она устала, стала капризничать и плакать, и императрице долго не удавалось ее успокоить…

Девочка провела утро, играя с игрушками, которые в огромном количестве выделывают у Троицы.


13 августа


Мы выехали из монастыря в 11 часов после обедни. Митрополит Филарет был очень болен, он не только не мог служить, но даже не был в силах принять императрицу. Государь зашел к нему на минуту. Местность между Троицей и Ярославлем очень хороша и даже живописна; здесь видно богатство и благосостояние, каких вообще мы не привыкли видеть в России. Во всех деревнях, через которые мы проезжали, перед каждой избой стоял убранный стол, на нем хлеб-соль и вокруг него вся семья. В Переяславле-Залесском государь и государыня ходили осматривать старый ботик, построенный Петром Великим. Они взяли с собой великую княжну, и, хотя их сопровождала свита, мне не дали знать, чтобы следовать за ними; это мне очень не понравилось, так как я имею претензию, чтобы со мной обращались как с гувернанткой, а не держали на одной ноге с бонной, вообще с тех пор, как я вступила в свою должность, я имею снование быть недовольной тем, как со мной обращаются. В Ростове, где мы остановились для обеда, я высказала императрице свое отношение к этому, но, к несчастью, я сделала это с сердцем, что со мной часто бывает и что весьма мало совместимо с моими обязанностями. Императрица рассердилась не без основания. После обеда их величества должны были посетить ростовские церкви, и так как было поздно, то мне пришлось поехать вперед с великой княжной. Девочка заснула у меня на коленях. От времени до времени она просыпалась, просила меня рассказать ей сказку и затем снова засыпала под звуки моего голоса. Было одиннадцать часов, когда мы приехали в Ярославль. Девочку вынесли из кареты совершенно заспанную, она проснулась среди официальной толпы в орденах и лентах, собравшейся для встречи государя, и потребовала сказку о козочке, которую мирно выслушала, пока пила чай. Затем она улеглась и спокойно заснула.

Дом Бутурлина, ярославского губернатора, просторный и удобный. Уверяют, что он разваливался, но его очень хорошо ремонтировали к нашему приезду. На другой день императрица принимала дам и посетила монастыри, церкви и учебные заведения…

Ярославль чрезвычайно красиво расположен, и дома на набережной смотрят так весело, вид из них так красив, что кажется, там могут жить только счастливые люди. Следующий день был 15-е, Успеньев день. Их величества были у обедни в соборе, и после обедни мы сели на пароход, чтобы по Волге спуститься до Костромы. Дул ледяной ветер, и я чувствовала себя очень дурно от сильных болей в груди. Мы высадились у Бабаева монастыря[111], который осмотрели наспех по обычаю августейших путешественников. Долго обедали на пароходе, а выйдя из-за стола, увидели Кострому, также очень живописно расположенную на берегу Волги. Их величества были встречены огромной толпой. Они поехали в собор, а я повезла великую княжну прямо в дом губернатора Романуса, лица совершенно неизвестного. Нас сопровождало человек двадцать бородачей, которые бежали за нашей коляской и не отставали от лошадей, что очень забавляло маленькую княжну. И здесь дом губернатора был убран с большим изяществом, но полон клопов. Императрица посетила собор, в котором находится образ Феодоровской богородицы, которым был благословлен Михаил Федорович при восшествии на престол, и Ипатьевский монастырь, в котором он жил в уединении с матерью, когда был избран в цари гласом народа. Я повезла туда великую княжну…

При доме губернатора мы нашли большой сад, в котором великая княжна могла играть весь день. Бабы влезали на забор, чтобы посмотреть, как она играет, и кричали мне: «Нянюшка, приведи ее сюда, покажи нам ее царское лицо». Девочка здоровалась с ними, и они по-своему осыпали ее выражениями нежности и похвалы, а обо мне говорили: «Какая маленькая нянюшка, какая молоденькая». Я совершенно не соответствовала их представлению о «царской мамушке».

Вечером имел место бал, данный костромским дворянством, на который привели очень много детей. Я туда не поехала, так как очень страдала от болей в груди, которые еще усиливались необходимостью целый день быть в движении и говорить. Государь и государыня принимали утром депутацию от крестьян деревни, где живут потомки Сусанина. Со времени Михаила Федоровича все жители этой деревни пользуются полной свободой от всяких налогов, но эта привилегия не только не принесла им никакой пользы; наоборот, вследствие лености они впали в нищету и в состояние почти полного варварства. Несколько лет тому назад туда послали священника, чтобы вывести их из этого состояния отупения. Это очень развитой человек, который пишет умные, но чересчур патетические реляции о прогрессе и усовершенствованиях в его приходе. Он и находился во главе депутации и держал речь, очень вычурную, с театральными жестами, заставив этих добрых людей в определенный момент пасть на колени. Эти показные выходки меня мало трогают; я чувствую, что я в таких случаях принимаю выражение, совершенно не соответствующее минуте.

На следующий день после обедни мы уехали из Костромы. Ветер был так силен, что невозможно было оставаться на палубе. Я почувствовала себя ужасно дурно и спустилась в каюту с великой княжной, так что не могла насладиться красотой волжских берегов. Около трех часов государь и государыня сошли с парохода и поехали в экипаже в деревню Сусанина. Я оставалась на пароходе с великой княжной, которую не хотели утомлять этой поездкой. Наследный принц Вюртембергский, присоединившийся к их величествам в Ярославле, с тем чтобы принять участие в дальнейшем путешествии, оставался с нами. Он не любезнее во время путешествия, и настроение его не лучше, чем на месте. Он имеет несчастную привычку стараться быть глубокомысленным в своих разговорах. Если он вас поймает на лестнице, на подножке вашей кареты, в какой бы то ни было момент вашего бренного существования, когда голова ваша занята чем-нибудь другим, он с места в карьер вступает с вами в обсуждение одного из великих моральных или социальных вопросов, и вы принуждены разделять с ним его глубокомыслие или чувствительность. Это очень несчастная наклонность в принце, так как строгость этике-га заставляет нас сносить эти разговоры с таким же терпением, с каким мы бы сносили его фразы. В этом случае я предпочитаю принцев старого закала, которые не брали на себя роли умных людей и довольствовались тем, что двадцать раз сряду надоедали вам одним и тем же вопросом.

Я была очень счастлива, когда наступил вечер и я могла удалиться в каюту великой княжны, как только она легла, так как я чувствовала себя все более и более больной. Волга очень обмелела; пароход не мог двигаться ночью вследствие мелей, и нам пришлось простоять на месте целых восемь часов. На другой день ветер не прекратился. Я чувствовала себя все так же плохо и не могла подняться на палубу с моей маленькой великой княжной, которую я с трудом занимала, так как, совершенно потеряв голос, не "могла рассказывать ей сказок, а это в дороге главный ресурс для развлечения маленьких детей. Няня Тизенгаузен делала все, что только могла, чтобы развлечь ее. Я очень довольна сделанным мною выбором. Она хорошо умеет ходить за детьми, любит их, умеет с ними говорить, мягка и терпелива, аккуратна, усердна и очень ко мне привязана. Я знаю, что могу на нее положиться, а это редко можно сказать о служащих при дворе: большей частью это алчное и подлое отродье.

После обеда (на другой день) мы приехали в Нижний. Расположение города на довольно значительных высотах при впадении Оки в Волгу поистине восхитительно. Оживление, которое ярмарка придает городу и пристани, представляет большой контраст с обычным видом провинциальных городов в России. Здесь толпа была так густа и так теснилась вокруг нас, что разбила окна кареты, в которой я находилась с великой княжной; по этому поводу она высказала мало либеральное пожелание: ей хотелось сорвать прутик с дерева и прогнать народ. Три женщины были раздавлены в толпе. По обыкновению, мы расположились в губернаторском доме. Это — дворец, расположенный на вершине высокого холма, откуда открывается прелестный вид на город, на обе реки и на простирающуюся бесконечно далеко равнину по ту сторону Волги.

Губернатором здесь Александр Муравьев, прекрасный человек, весьма деятельный и усердный, очень любимый ярмарочным купечеством и очень не любимый дворянством, потому что он открыто выступает за эмансипацию крестьян, а дворянство здесь более цепко и упорно держится крепостного права, чем где бы то ни было. Во главе оппозиции стоят Шереметев и некий Стремоухов. Шереметев, вернувшись из Петербурга, уверял дворянство и даже убедил его, что в уме государя произошел резкий поворот в вопросе об эмансипации, что он больше не стоит за нее и что в конце концов уступит; это сильно приободрило непримиримых и утвердило их в фрондирующем настроении.

Говорят, что государь произнес по этому поводу очень строгую речь, в которой весьма определенно им высказал свою твердую волю, чтобы меры к эмансипации были приняты в течение самого короткого срока, так что на другой день на балу дворянства Стремоухов сказал одному из своих друзей: «Ах, мой друг, никакой больше надежды. Государь — красный». Я узнала эти подробности от одной из моих кузин, баронессы Розен, муж которой служит в Нижнем. Сама я не имею возможности никуда выходить — ни посмотреть город, ни присутствовать на балах, из которых один дается дворянством, другой купечеством. Мой грипп принял такой неприятный характер, что мне пришлось даже пролежать целый день в постели, и, не будь моей добрейшей Тизенгаузен, я была бы очень озабочена своей маленькой воспитанницей, так как императрица, будучи целый день занята своими поездками и приемами, не могла много времени отдавать малютке. К счастью, я нашла для нее здесь двух товарок для игр, маленьких Арсеньевых, внучатых племянниц губернатора; они приходили к великой княжне проводить с ней день в сопровождении своего кота, общество которого приводило ее в восторг еще больше, чем общество девочек, так что эти последние были очень обеспокоены, как бы великая княжна не присвоила себе над этим котом право собственности, и постоянно повторяли ей: «Ты не увезешь нашего кота!» Отсюда споры, окончившиеся раз даже дракой. Вообще маленькие Арсеньевы очень независимые и властные девочки, а великая княжна, привыкшая быть центром мира и чтобы все ей уступали, чувствовала себя очень не по себе. Что касается меня, то я в восторге, когда она встречает противоречие, так как боюсь, что заботы и восхищение, предметом которых она всегда является, в конце концов сделают ее эгоистичной и нервной, и я не знаю, где найти силу, способную оказать этому противодействие. Большинство детей нашего времени уже от рождения настолько благовоспитанны, что сейчас же уступают великой княжне…

Нижегородский губернатор вдов, но он живет с целым табором невесток и племянниц. Это старые княжны Шаховские, очень некрасивые и очень экзальтированные, но прекрасные существа. У одной из них, княжны Клеопатры, умной, но больной женщины, парализованы левый глаз и щека, что не мешает ей разговаривать с необычайным оживлением. Они все принадлежат к учению Сведенборга и горячо привержены той фантастической религии, которую сами себе создали. Сам Муравьев перевел библию с еврейского языка. Так как эти княжны Шаховские всегда были в дружеских отношениях с моей семьей, они считали своим долгом занимать меня в те редкие часы, когда уходит моя маленькая великая княжна, так что мне не оставалось даже это время, чтобы дать покой своей бедной груди, от которой я очень страдала. Поэтому Нижний, с его армией старых дев, произвел на меня кошмарное впечатление. Моя маленькая великая княжна очень там веселилась; она принимала депутацию от купечества, которая поднесла ей самые великолепные игрушки, между прочим часы с тремя обезьянами, играющими на разных инструментах. Часы заводятся, и тогда эти три маленькие фигурки приходят в движение: двигают ртом, глазами, руками и ногами с таким искусством, точно живые.

Императрица, которой пришлось присутствовать на двух балах, так устала, что не была в состоянии уехать 21-го, как это было назначено по маршруту. Мы выехали из Нижнего только 22-го. Садясь в карету, я издали увидела Александра Карамзина, который находился тут среди предводителей дворянства губернии. Я очень пожалела, что не видела его во время моего пребывания в Нижнем. Он, наверное, сообщил бы мне интересные подробности по вопросу об эмансипации крестьян в их губернии, так как он очень интересуется этим вопросом и относится к нему очень умно. Мы обедали в этот день в Красносельске на скверненькой почтовой станции, а вечером ночевали в Вязниках у богатого фабриканта полотей[112]. Ввиду посещения государя он совершенно заново меблировал свой дом мебелью, привезенной из Москвы. Один кабинет государя стоил ему 4000 руб. Впрочем, он говорил об этом совершенно просто, как о самой естественной вещи и, конечно, чувствовал себя вполне вознагражденным за весь свой труд теми несколькими ласковыми словами, с которыми государь и государыня обратились к нему при отъезде…


23 августа


Вечером мы приехали во Владимир. Следующий день был воскресенье. Государь был у обедни в Дмитриевском соборе. Императрица чувствовала себя не совсем хорошо и не поехала к обедне, но позднее посетила собор, очень интересный по своей древности…[113]

Их величествам был предложен парадный обед, но бала не было. Выехали 25-го довольно рано утром. Государь делал смотр в Покрове. В ту минуту, когда мы садились в карету, я так удачно попала в толпу, что меня чуть-чуть не раздавили. Нет ничего более ужасного, как состоять в свите их величеств во время путешествий. Всюду там, где они проезжают, толпа похожа на разбушевавшееся море; она расступается только для того, чтобы пропустить их, и вслед за ними немедленно смыкается перед теми несчастными людьми, которые следуют сзади. С Александры Долгорукой однажды было совершенно сорвано платье, что касается меня, то, помню, меня однажды так помяли, что целые сутки после того у меня болела грудь. Маленькая великая княжна большей частью забавляется этими шумными проявлениями восторга, ей нравится, «что народ ее знает».

После обеда мы уехали с великой княжной вперед, чтобы приехать пораньше. Во время путешествия она обыкновенно по утрам сидит в карете императрицы, а по вечерам со мной в своей собственной карете. Я рассказывала ей разные истории, она делала предположения о том, чем могут быть заняты волки в лесу во время тумана, и затем обычно засыпала у меня на коленях. На этот раз ожидание приезда в Москву не давало ей спать. Мы были в Кремле в 9 часов. Я застала там свою сестру[114], которая меня ждала в помещении, приготовленном для меня рядом с моей маленькой великой княжной…


26 августа


Годовщина коронации. Был молебен в Успенском соборе. После обеда государь и государыня отправились в Останкино, которое им предоставил Шереметев. Я раньше поехала туда с великой княжной. Мы сделали большую прогулку в парке; когда мы возвращались домой, день уже склонялся к вечеру, девочка прижималась ко мне, поглядывала на кусты и ставила бесконечные вопросы о том, что делают в этот час медведи и волки и где они гуляют. Вечером у императрицы было общество: г. Исаков, граф Бобринский — наши обычные летние гости. Они воспользовались отсутствием государя и ездили в свои именья. Граф Бобринский, один из фанатиков эмансипации, сообщил нам подробности о настроении крестьян. Он уже много лет занят тем, что старается обеспечить им свободу и улучшить их быт. Несмотря на это, он встретил с их стороны большое недоверие. Чего же могут ожидать помещики, крестьяне которых имеют основание быть недовольными?..


11 октября


Сегодня утром я водила маленькую великую княжну гулять в парк и показала ей оленей и ланей, а затем мы ходили осматривать конюшню для ослов. Олени и ослы не оказали нам никакого внимания, к великому разочарованию девочки, которая взяла с собой хлеба, чтобы накормить их, но мы нашли у сторожа американскую козочку, очень хорошенькую и ручную, приветливо принявшую авансы великой княжны. Было прелестно видеть миленькую девочку и хорошенькую козочку, скачущими вместе. До сих пор моя девочка испытывает живую симпатию только к животным; с ними она чувствует себя совершенно свободно; о них она всегда вспоминает, их касаются все ее проекты; все ее разговоры вращаются вокруг этого предмета неиссякаемого для нее интереса. Ребенок похож на первого человека в раю, первоначальное общество которого составляли животные и который только впоследствии испытал потребность в подруге, равной ему.

Вечером, уложив великую княжну, я пошла в Арсенал. Там была музыка. Играл Рубинштейн, пела некая m-elle Штубе, обладающая прекрасным голосом, которую великая княгиня Елена Павловна привезла из Германии. К несчастью, императрица-мать, которая любит оживление, пожелала, чтобы молодежь бегала в горелки в одном конце Арсенала, в то время как в другом конце происходила музыка. Это и делалось с ужасным гвалтом. Я краснела, глядя на лицо Рубинштейна; он совершенно не старался скрывать впечатления, которое производил на него этот шум. В настоящее время это первый пианист в Европе, всюду его слушают с восторгом и благоговением, а здесь он принужден играть перед двумя русскими императрицами под крики и шум веселящейся молодежи. Присутствие артистов в императорских салонах причиняет мне всегда страдание. Я так живо представляю себе впечатление этих чутких натур, я так хорошо понимаю то, что они думают и чувствуют. Их талант сам по себе ставит их выше всех этих титулованных ничтожеств, которые считают своим правом и даже своим долгом обращаться с ними с покровительственным доброжелательством. В предупредительности и любезности, которая им оказывается, есть что-то унизительное. Мы должны представляться им такими смешными и такими ненавистными. Если с ними не разговариваешь и оставляешь их в одиночестве, — это неловко как по отношению к ним, так и к самим себе; если с ними заговариваешь первая, это имеет часто вид, будто для них делаешь любезность, которой не сделал бы для равного себе. Прибавить к этому, что артисты, как все избранные натуры, обидчивы и дики. Поэтому, как только в комнате есть хотя один из них, я уже не чувствую себя свободно. Можно представить себе, что я испытала вчера. Я не могла не подойти к Рубинштейну и не принести ему смиренно самых формальных извинений. Мы вместе ужинали. Это очень умный человек, простой и естественный и не слишком надменный для артиста. Он умеет вести беседу обо всем и обладает хорошим тоном человека вполне культурного, который так редко встречается в нашем петербургском свете.


12 октября


Была обедня, затем охота с гончими. Моя маленькая княжна и я пошли навестить свою козочку, затем мы делали пирожки из песка и предавались другим детским занятиям. Вечером состоялся спектакль и танцы в Арсенале. Великая княжна, увидя меня в туалете, когда я пришла за ней к императрице, чтобы уложить ее спать, спросила меня, иду ли я в церковь. Вот верные представления, которые двор внушает детям: они привыкли видеть, что дамы декольтируются и надевают цветы, чтобы идти в церковь, и выводят из этого…[115]К счастью, дети выводов не делают…


14 октября


Общество в Арсенале было очень оживленное. Ставились шарады и представлялись пародии на сцены из опер. Мирбах представлял Амура, а Кавелин — Норму. Вся постановка была импровизована в один день Огаревым и графом Кушелевым; они составили комическую театральную афишу, которую написали на плакате гигантского размера, служившем занавесом. Рубинштейн играл на рояле. Ему положительно не везет при дворе, где никак не могут отнестись к нему серьезно. Первый попавшийся тапер был бы все, что нужно, за исключением исполнения фуги Баха, которую он сыграл в заключение мирбаховской шарады. После спектакля были танцы. Императрица удалилась к себе около часа. Проходя через комнату великой княжны, государь и государыня всегда так крепко ее целуют, что будят ее, и нередко при ее большой нервности она после этого засыпает лишь с большим трудом. Я протестую, но все напрасно, меня не слушают.


15 октября


Сегодня маленькая княжна задала мне много забавных вопросов. Она меня спрашивала, будет ли ее муж ее бранить и вообще бранят ли мужья своих жен. Затем она меня спросила, будут ли у нее дети, когда она будет большой…

Императрица вчера была нездорова и не появлялась в Арсенале. Вечером состоялся русский спектакль и затем бал. Я не присутствовала на представлении пьесы, написанной Львовым и вызвавшей много шума, так как это пьеса, якобы изображающая современные нравы[116].

Я воспользовалась всеобщим отсутствием, чтобы провести полчаса вдвоем со своей императрицей — счастье, для меня теперь очень редкое…


2 ноября


Мне нездоровилось эту неделю, и я не могла делать записи каждый день.

Моя маленькая княжна продолжает жить своей растительной жизнью. Она здорова, хорошо кушает, правильно гуляет и почти хорошо спит, хотя иногда бывает нервна по ночам. Доктор Шольц вернулся из-за границы, где он провел лето для восстановления здоровья. Я была этим не очень довольна; он стар и отстал от науки. Кроме того, в нем мало благородства, он лжет и льстит; это большой царедворец, а врач прежде всего должен быть честным и независимым. Императрица из деликатности не хочет удалять его, хотя у нее нет к нему ни доверия, ни уважения. Мы часто наблюдаем подобное при дворе. Великие мира сего дурно окружены не по недостатку проницательности, но по слабости характера. Часто они допускают большое зло по отношению к людям, совершенно того не заслуживающим, чтобы избежать меньшего зла по отношению к людям, вполне того заслуживающим. Конечно, нужно внушать государям доброту, но еще больше справедливость.

На этой неделе во вторник был вечер у императрицы Марии Александровны. Присутствовали: барон Ливен, супруги Адлерберг, князь Горчаков и граф Бобринский. Говорили о привидениях, о магнетизме — всегда любимая тема разговора в присутствии Бобринского. Возвратился Юм со своими вертящимися столами и стучащими духами. Бобринский присутствовал на одном из его сеансов, где он ввел его в общение с Монго-Столыпиным, только что умершим. Дух схватил Бобринского за правую ногу и заставил его вертеться вместе со стулом, на котором он сидел. Чрезвычайно игриво для духа! Хотелось бы представить себе другой мир несколько серьезнее нашего, но те, кто возвращаются из него, кажется, очень шаловливы. Все эти руки, прохаживающиеся по вашим ногам и щекочущие их, все эти пустые ответы на пустые вопросы кажутся мне очень мало достойными духов, освобожденных от плоти. Страшнее всего то, что при самом скептическом уме тот, кто присутствовал на сеансах, не может отрицать чего-то действительно сверхъестественного, так как шарлатанство здесь исключено. Нет ни приготовлений, ни приспособлений — все на виду и все открыто.

Юм держится совершенно в стороне. Он сам так прост, так естественен, можно сказать, даже немножко глуп для человека, всегда находящегося в общении с духами. Он ничего не объясняет, не старается убеждать; он только констатирует факт, причина которого ему неизвестна. Он относит его к душам умерших, а я отношу скорее к душам элементарным, к тем, которых блаженный Августин в своем «Граде божием» называет духами лжи, — к тщеславным, любопытным, лукавым, пустым, всегда пребывающим в заблуждении и старающимся завлечь с собой и человека, обитающим в самых низких слоях земной атмосферы, к духам воздуха, о которых говорит апостол Павел. В древности они выдавали себя за богов, в средние века проявляли себя как колдуны, а в наше время превратились в стучащих духов и в невидимые руки. Я думаю, что иметь с ними дело — грех, а еще более безумие, потому что они хотят отвлечь нас от бога; с этой целью они пользуются языком религии. Несмотря на такое мое убеждение, мне очень трудно не поддаться любопытству, которое мне внушают этого рода опыты. К счастью, во время сеанса Юма у императрицы сами духи просили, чтобы меня удалили…

В пятницу был опять вечер у императрицы Марии Александровны: барон Ливен, генерал Тотлебен и Бобринский. Государь захотел вертеть столы. Стол завертелся. Это очень заинтересовало Тотлебена, который никогда не видел такого рода опытов. На другой день был вечер у императрицы-матери, где опять вертели столы. В сущности, это очень скучное развлечение, тем более что мы никогда не узнаем, что их заставляет вертеться: магнетический ли флюид или нервное сжимание рук. Я подаю голос за последнее предположение.

В воскресенье при дворе был спектакль; давали чисто французскую пьесу «Волшебные пальцы», где героиней и образцом добродетели изображается девушка из хорошей семьи, сделавшаяся модисткой и занимающаяся тем, что разоряет на тряпки парижских светских дам. Она полна всех добродетелей и в то же время играет на тщеславии, пустоте и всяких дурных инстинктах своих клиенток. Такова моральная основа пьесы; но есть люди, которых захватывают и трогают до слез эти прекрасные слова. Ах, как низко пало французское общество, как оно достойно презрения! Что бы сказал великий семнадцатый век, если бы он мог на минуту подняться из могилы?..


5 ноября


Императрица ездила сегодня в город навестить великую княгиню Елену Павловну и детей великого князя Константина, которые после отъезда родителей остались одни с своей гувернанткой.

Вечером у государя состоялся сеанс с Юмом. Императрица, не желая на нем присутствовать, поехала к императрице-матери на чтение Гримма. На сеансе присутствовали Александр Адлерберг, Иван Толстой, адъютант Горчаков и графы Владимир и Алексей Бобринские. Государь и государыня рассказали мне подробности о сеансе. Стол поднялся, завертелся и застучал, выбивая такт гимна «Боже, царя храни». Слышны были удары стучащего духа, три раза для «да», один раз для «нет», пять раз для алфавита. Все присутствующие, даже скептики Горчаков и Владимир Бобринский, чувствовали прикосновение таинственных рук и видели, как они быстро перебегали под скатертью. Государь говорит, что он видел пальцы руки, прозрачные и светящиеся пальцы. Ливен утверждает, что прикосновение их — нечто среднее между материальным прикосновением и толчком электрического тока. Только государь и Алексей Бобринский получили откровение присутствующих духов: как и во время первого сеанса в Петергофе, это были якобы дух императора Николая и дух маленькой великой княжны Лиины[117], оба они отвечали на вопросы государя, указывая стуками буквы алфавита, по мере того как государь отмечал их карандашом на бумаге, лежавшей перед ним.

Во всем этом есть странная смесь глупости и чего-то сверхъестественного. Нельзя отрицать явлений прикосновения и стуков (скептики объясняют их магнетической силой, до сих пор неизвестной); но зачем духам проявлять себя этими глупыми прикосновениями, щипанием, поглаживанием, похлопыванием, наконец, своими ответами, такими глупыми, банальными, плоскими, что умный человек с плотью и с кровью никогда бы себе их не позволил? Хотелось бы представить себе мир духов несколько более серьезным, более глубоким. Я с своей стороны все больше прихожу к тому убеждению, что это низкие духи, духи воздуха, которые стремятся обмануть и провести людей, нетвердых в вере. Я не поверю, что душа, искупленная Спасителем после своей смерти, может возиться со столами и щипать людей, чтобы убедить их в бессмертии души.

Сегодня ночью со мной случилась очень странная вещь. В комнате великой княжны есть часы с механизмом и тремя обезьянами, играющими на разных инструментах. Эти часы заводятся довольно туго большим ключом, и, как только они заведены, обезьяны начинают играть. Уже несколько дней, как мы не заводили эту игрушку. Ночью я просыпаюсь от сильного шума, в причине которого я себе сначала не могу дать отчета; постепенно я понимаю, что он происходит от колес механизма и что все обезьяны находятся в движении. Шум был так силен, что он разбудил великую княжну и камер-фрау в соседней комнате. Я была несколько удивлена этим фактом, так как с вечера камер-фрау запирает двери, и никто не мог проникнуть через них, чтобы завести машину; впрочем, никому бы это и не пришло в голову. Юм сказал вечером во время сеанса, что духи будут продолжать проявлять себя ночью, и это и есть форма проявления, достойная таких глупых духов, каковы его духи.


6 ноября


Обед по случаю праздника гусарского полка, на котором я не присутствовала, так как оставалась со своей великой княжной. Я так счастлива, когда все беснуются, оставаться в кашей маленькой детской с девочкой, за нашими точно распределенными занятиями. Вечером у императрицы-матери был любительский спектакль. Первой шла маленькая пьеса в стиле рококо, но очень пикантная, в которой все актеры: Екатерина Адлерберг, Лиза Толстая, Трубецкой и Иван Голицын — очень плохо играли и с ужасающим французским акцентом. Один только Фредро играл хорошо. Но костюмы эпохи Людовика XV были красивы. Вторая же пьеса, в которой много пения, шла гораздо веселее. Фредро превзошел себя, Иван Толстой играл и пел очень хорошо, Кавелин в роли трактирщика — идеальный комик, Екатерина Адлерберг пела цыганкой и была действительно прелестна. Она делается другим человеком, когда поет, все ее существо преображается; из вульгарной и жеманной она становится грациозной и одухотворенной. Фрейлины в цыганских костюмах исполняли танцы. Было очень весело и красиво. Присутствовали и молодые великие князья, даже Владимир Александрович. Я собрала впечатления присутствовавших о вчерашнем сеансе. Здоровый скептицизм Горчакова меня несколько поколебал. Но у Бобринского был вид такой таинственный, такой рассеянный, он был так бледен и удручен, что можно было его самого принять за выходца из мира духов. Он мне сказал, что ему было очень страшно на последнем сеансе, а государь мне говорил, что он кричал и страшно бледнел при каждом прикосновении духа. Можно действительно опасаться, как бы это не повредило ему с его нервной и впечатлительной натурой.


7 ноября


Очень печальный день. Мне пришлось лишить великую княжну сладкого, от чего у меня самой разрывалось сердце. Уже давно она отказывается есть всякого рода овощи, хотя кушает страшно много мяса; я считаю необходимым изменить эту наклонность исключительно к мясной пище. Поэтому вчера, когда она с большим упрямством отказывалась есть земляную грушу, я объявила, что сладкое блюдо не появится на столе. Бедная девочка заплакала, и, когда она бросилась мне на шею, прося прощения, мне трудно было не счесть себя жестоким чудовищем и не велеть подать сладкого, а это подорвало бы мой авторитет…

Сегодня вечером государыня была опять у императрицы-матери, где Гримм читал свой бесконечный роман. Этому интересному занятию посвящаются три вечера в неделю, которые можно было бы употребить на то, чтобы многое прочесть из русской литературы или повидать умных людей. Я знаю, что императрица смертельно скучает на этом чтении, но она делает это из принципа и из чувства долга, как она вообще употребляет всю свою силу воли и свою энергию на то, чтобы снизить себя до ничтожества окружающего ее уровня. Это, может быть, очень возвышенно, но до сих пор я не вижу, чтобы это принесло пользу обществу и стране. Императрица удивительно заботлива, полна уважения и почтения к своей belle-mere[118], но я иногда спрашиваю себя, не лучше ли она сделала, если бы противопоставила свои серьезные вкусы и умственные интересы фривольным и рутинным обычаям старого двора и настояла на своем: имеет ли она право, будучи женщиной выдающейся, постоянно позволять себя затирать тем, кто ее совершенно не стоит?..


9 декабря


Я надолго прервала свой дневник. По возвращении в город я так плохо себя чувствовала, что с большим трудом исполняла свои обязанности и всегда приходила в свою комнату такой усталой и разбитой, что совершенно была не способна ни к чему. Мы возвратились в город 23 ноября в три часа дня. Государь и государыня спустились в новые покои великой княжны, где священник уже ждал царскую семью, чтобы отслужить молебен по случаю переезда. В этот час было почти темно, день был пасмурный и дождливый и бросал мрачную тень на все предметы. Мое первое впечатление при входе в новое помещение — было чувство грусти и сжимание сердца, не покидавшие меня в течение многих дней. Это первое впечатление было так сильно, что я приняла бы его за дурное предзнаменование, если бы я не знала, до какой степени обманчивы подобные впечатления…


22 декабря


Для императрицы с великой княжны пишут портрет, и сеансы очень ей надоедают; в этом случае единственное средство заставить ее сидеть смирно и сохранять оживленное и веселое лицо — это задавать ей арифметические задачи. Все ее вопросы вращаются вокруг чисел, цифр, мер, весов, и для нее нет более строгого наказания, как запрещение считать орехи. Вчера, ложась спать, она спрашивала меня по поводу своего брата Владимира, которому двенадцать лет, очень ли большая цифра двенадцать. Я ей ответила, что нет. «Но вспомните, — сказала она, — как Иисус говорил Петру вложить свой меч в ножны и что, если он попросит у бога, бог пришлет ему двенадцать легионов ангелов. Вы мне тогда сказали, что это много». Я была очень поражена той сообразительностью, которую обнаруживает это замечание со стороны такого маленького ребенка. Сегодня, когда пришел художник для сеанса, меня в комнате не было. Она заупрямилась и не хотела позировать, пока я не вернулась.

1859 год

5 января


Я присутствовала вчера на самой любопытной в мире вещи, именно на сеансе Юма. Император пригласил на этот сеанс несколько мужчин. Происходить он должен был в комнатах, находящихся против комнат государя, в настоящее время свободных. У императрицы, которая не одобряет эти сеансы и не хочет больше присутствовать на них, было несколько дам: принцесса Маруся в сопровождении графики Толстой, г-жа Мальцева, кн. Долгорукая и я. Здесь был и наследник цесаревич, который умирал от любопытства знать, что происходит на сеансе, и не давал покоя императрице, чтобы она позволила ему пойти хотя бы в соседнюю комнату. Государь пришел к нам во время одного из антрактов сеанса. Мы попросили его спросить стол, допустит ли он дам. Стол в этот день оказался любезным и предложил нам войти. Александра Долгорукая, г-жа Мальцева и я пошли. Графиня Толстая отказалась из религиозных соображений. Мы застали там князя Суворова, графов Шуваловых, отца и сына, графа Адлерберга, барона Ливена, Кушелева и Гримма, но трое последних пошли к императрице и к дамам, оставшимся при ней; все они поместились в соседней комнате.

Мне тут пришлось быть свидетельницей всех тех любопытных явлений, о которых до сих пор я только слышала. Стол, на который мы только слегка положили руки, поднимался над землей на значительную высоту, наклонялся направо и налево, причем ни лампа, ни карандаш, ни другие предметы, лежавшие на нем, совершенно не двигались с места, даже пламя лампы не колыхалось. Он отвечал ударами; один означает — нет, два раза — может быть, три раза — да, пять раз означает, что он требует алфавит, и тогда он стуками указывает буквы. Я получала ответы на свои вопросы посредством ударов под моим стулом, а так как у меня стул был соломенный, то я столько же чувствовала удары, сколько слышала их. Я спросила сперва у стола, дух ли он. Он ответил, что он дух умершего человека, и потребовал алфавит, но отказался писать для кого-либо, кроме князя Суворова, и для него написал имя Фридриха. Ставя ему вопросы, я обращалась к нему на ты, он рассердился, стучал очень сильно, потребовал алфавит и продиктовал мне: «Можно говорить «ты» только богу».

Кто-то вошел, в комнате произошел беспорядок, и проявления духов прекратились. Однако затем они возобновились. Мы увидели, как органчик (accordion), который держал Юм, управляемый невидимой рукой, заиграл очень трогательные церковные напевы. Он играл также в руках г-жи Мальцевой и кн. Долгорукой. Мы услышали шуршание руки по шелковому платью кн. Долгорукой, и этим способом давались ответы: «да» и «нет». Я чувствовала, как меня сильно схватили за колени. Все время я и все присутствовавшие ощущали на руках и на ногах движение ледяного воздуха. Что касается меня, то я совершенно окоченела и, сверх того, едва боролась с охватывавшим меня сном, хотя я была в высшей степени заинтересована тем, что происходило. (В эту ночь я и проспала беспросыпно восемь часов сряду, хотя уже много ночей страдала от бессонницы вследствие головной и зубной боли.) Один из моих первых вопросов духу заключался в том, может ли он проявляться в стульях, так же как в столах, и я все время чувствовала маленькие удары по своему стулу. Когда граф Адлерберг вышел из комнаты, стол перестал вертеться и, когда его спросили, почему это так, он попросил, чтобы граф Адлерберг вернулся, так как он помогает манифестациям. Все удары производились с невероятной быстротой, никакое движение человека или даже нескольких людей не могло бы с такой быстротой поднимать большой и тяжелый стол.

Это или магнетическое явление, до сих пор неизвестное, или же явление сверхъестественное. Но в таком случае спрашиваешь себя, почему же эти проявления так глупы. Если здесь замешан черт, он должен был бы быть умней. Он пользуется своим искусством только для того, чтобы говорить общие места и делать плоские замечания, никогда не говорит о грядущем, ни о мире духов, ни о будущей жизни, ни о чем таинственном, как любят делать злые духи, чтобы обмануть любопытный ум человека. Он вам только сообщает: «Меня зовут так-то и так-то, я тебя знаю или не знаю», — вообще глупейший маскарадный разговор. Никогда я не слышала чего-либо заслуживающего внимания в откровениях этих духов, ничего такого, что бы превосходило понимание самого среднего человека. Вчера я была в настроении припереть к стене духа вопросами, но меня прервали, и у меня ничего не вышло. Самая любопытная вещь, по моему мнению, это то, что большие часы с играющими обезьянами, о которых я рассказывала и которые после последнего сеанса Юма в Царском разбудили меня ночью, так как весь механизм пришел среди ночи в движение, не будучи заведен, — эти самые часы, перевезенные сюда и поставленные на шкаф, с тех пор не заводившиеся и не игравшие, сегодня утром опять-таки пришли в движение, хотя их никто не трогал; все обезьяны задвигались и произвели ужасающий шум. Между тем эта машина заводится с большим трудом толстым ключом, и тогда лишь все три обезьяны начинают играть на своих инструментах. Этот инцидент, должна сказать, вызвал во мне неприятное чувство. Во время самого сеанса, наоборот, мне совершенно не было страшно, я скорее была склонна забавляться и смеяться; только почувствовав прикосновение, я невольно вскрикнула. Я спрашиваю себя, есть ли во всем этом что-нибудь дурное или нет. Это времяпрепровождение кажется довольно невинным, а между тем я боюсь, как бы тут не было скрытого искушения, а все-таки это так забавно и так любопытно. Как разрешить все эти вопросы?


23 января


Я сегодня вечером одна, и мне очень грустно. Императрица выказывает мне полное равнодушие…


8 февраля


Я получила сегодня отчет о расходах великого князя Сергея и великой княжны Марии за прошлый 58-й год. Я с удовольствием заметила, что ввела значительные улучшения. До 1 августа, когда я стала вести расходы, на туалеты великой княжны было израсходовано 2405 руб., а на великого князя 2411 руб.; с того же момента, как я взяла ведение расходов на себя, и до 1 января для великого князя истрачено было 482 руб., а для великой княжны 909 руб. До меня расходы на извозчиков доходили до 150–180 руб. за треть года, а теперь тоже за треть тратится около 16 руб. И то же самое для мелких расходов. Я наслаждаюсь при мысли о том, что таким образом мешаю моим подчиненным красть. Я не понимаю того, что господа министры не доставляют себе того же удовольствия в своих департаментах. Это такое наслаждение искоренять злоупотребление и заставлять людей быть честными. Я очень довольна m-elle Тизенгаузен. Она — сама честность и толковость. Я установила все расходы, просматриваю их каждый месяц и нахожусь в курсе того, что у нас есть, и всего того, что покупается, но не вмешиваюсь в мелкие детали, не экономлю на огарках; великая княжна одета лучше, чем прежде; тем не менее расход сокращен наполовину, потому что на этом деле у меня человек деятельный, толковый, и во всем порядок…


21 апреля


… Сегодня день моего рождения. Мне тридцать лет. Я провела день невыразимо утомительный: убирала, укладывала, забывала, вспоминала, приказывала, разрешала затруднения, принимала скучных посетителей, прощалась. Приехав сюда, пришлось все начинать сначала в обратном направлении: надо было устраиваться вновь, и среди всего этого маленькая девочка, которая требует, чтобы ее занимали. Мне очень хотелось в этот день повидать хоть немного своих, но не было никакой возможности, к тому же я была так задергана, что у меня не было места ни для малейшего чувства. Так проходят у меня все праздники между волнениями и одиночеством! Вечер, уложив свою девочку, я провожу одна в холодной и плохо меблированной комнате. Что за скверная жизнь — жизнь при дворе; тем более что так трудно удержаться от горького чувства к горделивым счастливцам, которые, поглощая наше жалкое существование, принимают это как должное, не задумываясь, вероятно, никогда над тем, что наше время, наши силы, наш ум, которыми они так бесцельно, расточительно пользуются, мы могли бы, быть может, употребить на то, чтобы дать счастье другим и себе. Печально, что столько существ должно быть стеснено для того, чтобы одному было хорошо, и так много людей должно страдать для того, чтобы один мог наслаждаться, да еще наслаждается ли он и хорошо ли ему? Это общий и роковой закон…

Послесловие

История в сущности есть не что иное, как попытка человечества понять и ближе узнать жизнь своих далеких, а может быть, вовсе и не столь далеких предков. Но…

Молчат гробницы, мумии и кости, —
Лишь слову жизнь дана:
 Из древней тьмы, на мировом погосте
Звучат лишь Письмена.

Эти строки И. Бунина могут быть с легкостью опровергнуты современной наукой — именно археология, извлекающая из недр земли остатки давно исчезнувших цивилизаций, неизмеримо расширила представления современного человека о прошлом. Но, положа руку на сердце, нельзя не признать, что, сколько бы мы ни вглядывались в эти безмолвные свидетельства, лишь дошедшее до нас слово в состоянии одушевить историю, сделать ее живой и доступной. Именно поэтому так сильна во всех нас тяга к письменным источникам, и в первую очередь к мемуарной литературе. Будь то воспоминания о днях недавних или отделенных от нас столетиями.

Меняющаяся на глазах общественная жизнь сделала сегодня возможным появление таких изданий, о которых несколькими годами ранее и речи быть не могло. Относится это не только к событиям советской истории, но и к временам, далеко отстоящим от 1917 г. Долгое время среди запретных тем дореволюционной истории России на одном из первых мест стояла придворная жизнь. Писать о жизни царей и цариц, а тем более публиковать документальные свидетельства об этом не только считалось идеологически вредным, но и признавалось чуть ли не дурным тоном. Ну что это может дать для понимания истории? Вот «социально-экономические процессы» — это другое дело. Да что там двор. Всего лишь несколько лет назад серьезной крамолой считалось даже воспроизведение портретов русских императоров. Декабристов — пожалуйста, Александра I (а тем более кого-нибудь из более близких к нам царей) — ни в коем случае. Екатерина II была, пожалуй, последней, чье изображение допускалось на страницы исторических изданий. И как следствие подобного подхода, оказывалось, что видели мы русскую историю как в кривом зеркале в комнате смеха: что-то было раздуто до невероятных размеров, а что-то, на деле важное и серьезное, и разглядеть было невозможно.

А между тем, если говорить серьезно, история придворной жизни, придворных отношений и связей в такой стране, как Россия, где все нити государственной жизни соединялись в руках монарха, представляет первостепенный интерес. Не столько из-за того, что жизнь правящей элиты, скрытая от посторонних глаз плотной завесой тайны, всегда притягивает к себе всеобщее любопытство, сколько потому, что именно там, при дворе, решались судьбы страны. Что за люди были русские самодержцы? Как они проводили свое время, что предписывал или запрещал придворный этикет, как была организована жизнь самого, по общему признанию, богатого и блестящего двора Европы, как воспитывались русские великие князья и великие княжны? Многие десятилетия знание об этом считалось ненужным. Но неужели для понимания хода отечественной истории неважно знать, как формировалось мировоззрение наследников российского престола, будущих неограниченных властителей одного из самых могущественных государств мира? Неужели безразлично, каково было ближайшее окружение императоров, были ли они самостоятельны в своих действиях или подвержены влиянию со стороны приближенных сановников, каковы были их политические симпатии и антипатии, кем, наконец, они были в действительности — умными и дальновидными политиками или ограниченными и малообразованными солдафонами? И слава Богу, что сегодня нет нужды доказывать, что это такая же часть нашей истории, как, скажем, революционное или общественное движение. Конечно, для разных эпох ответы на поставленные вопросы будут различны. Но каждый человек, кому дорога и интересна история Отечества, вправе составить свое собственное представление об этой стороне русской истории. И помочь ему в этом могут в первую очередь дневники и воспоминания честных, умных и наблюдательных современников, которые в разные эпохи оказывались возле престола.

К числу таких современников принадлежит дочь великого русского поэта Ф.И. Тютчева — Анна Федоровна Тютчева. Тринадцать лет, с 1853 по 1866 г., провела она при дворе. Вначале была фрейлиной при Марии Александровне, жене великого князя, наследника русского престола Александра Николаевича, затем, после их восшествия на престол, стала фрейлиной при императрице, а с 1858 г. заняла место гувернантки при единственной дочери Александра II Марии Александровне и младших его сыновьях — Сергее и Павле.

Родилась Анна Федоровна 21 апреля 1829 г. в Мюнхене, где ее отец служил при русской миссии. В Германии прошли ее детство и юность, здесь же она получила образование в Мюнхенском королевском институте. В Россию она попала только в 1847 г., будучи уже вполне сформировавшейся 18-летней девушкой. Первые годы жизни в России А.Ф. Тютчева провела то в Овстуге — орловском имении отца, то в Петербурге, где благодаря связям и положению Ф.И. Тютчева сразу попала в круг близкой ко двору интеллектуальной элиты.

Стесненные материальные обстоятельства заставили Ф.И. Тютчева хлопотать об устройстве своей старшей дочери ко двору. В начале 1853 г. эти хлопоты увенчались успехом, и благодаря ходатайству любимой дочери Николая I великой княгини Марии Николаевны Анна Федоровна получила место фрейлины при цесаревне Марии Александровне. Довольно быстро А.Ф. Тютчева завоевала симпатию и доверие императрицы, став одним из самых близких к ней людей. Этому способствовало несколько обстоятельств. Прежде всего надо отметить, что воспитание, полученное за границей, резко выделяло Тютчеву на фоне остальных фрейлин. Умная, начитанная, знакомая с последними литературными новинками, живо интересующаяся историей, религиозными и философскими вопросами, она, безусловно, была для Марии Александровны в первую очередь увлекательным собеседником. Общение с А.Ф. Тютчевой разрывало круг привычных придворных тем, давало простор для интеллектуального общения, делало довольно замкнутую жизнь «молодого двора» более разнообразной и содержательной. Импонировало наследнице и наивное чувство благоговения перед императорским домом, которое было внушено Тютчевой всей атмосферой патриотических славянофильских идей, царивших в доме ее отца. Мистическое отношение к особе монарха, культивировавшееся в славянофильской среде, усиливалось страстным характером самой А.Ф. Тютчевой и даже придавало ее чувствам к царской семье, как замечали окружающие, оттенок болезненной привязанности. Это особенно заметно в дневниках А.Ф. Тютчевой за первые годы ее пребывания при дворе. С течением времени претензии Тютчевой на исключительное положение доверенного лица стали тяготить Марию Александровну, что привело к охлаждению, но в первые годы искреннее поклонение молодой фрейлины было серьезной основой для того, чтобы между ними установились тесные отношения.

Наконец, нельзя не отметить, что сближению двух женщин способствовало то, что обе они, воспитанные в Германии и волею судеб оказавшиеся в России, прошли сходный путь обретения новой родины. Восторженное отношение Тютчевой к России, ее природе и народу, экзальтированное стремление к постижению русских национальных ценностей, приобщение и глубокое проникновение в православную религию — все это было чрезвычайно близко немецкой принцессе, ставшей наследницей русского престола, а затем и императрицей.

А.Ф. Тютчева попала ко двору в один из переломных периодов русской истории. На ее глазах прошли последние два года царствования Николая I, когда под внешним блеском все более и более явственным становилось убожество созданной им системы, когда следовавшие одно за другим позорные поражения в ходе Крымской войны сделали для всех очевидной необходимость коренных реформ. Она же была близким свидетелем событий первых лет царствования Александра II, когда сперва робко, а затем все мощнее и мощнее пробивало себе дорогу обновление и возрождение страны, вставшей на путь буржуазных преобразований. События этого времени нашли яркое и довольно полное отражение сперва на страницах дневника А.Ф. Тютчевой, который она начала вести сравнительно рано (существуют разрозненные отрывки ее дневников за 1847 г., относящиеся к пребыванию за границей и переезду в Россию), а впоследствии и воспоминаний, которые, к сожалению, остались неоконченными.

Дневники и воспоминания А.Ф. Тютчевой принадлежат к лучшим образцам русской мемуаристики. Написанные на французском языке (при всей любви к России, активной деятельности по ее национальному возрождению, близости к славянофильским кругам, подкрепленной браком с одним из виднейших славянофилов — И.С. Аксаковым, Тютчева до конца жизни так и не смогла достаточно хорошо овладеть русским языком), они дают представление о вершинах той дворянской культуры, которая постепенно исчезла в буржуазную эпоху. Известный советский историк СВ. Бахрушин, принадлежавший к совсем иной среде, выходец из образованного купечества, получивший образование в Оксфорде, очень точно определил культурное значение писем А.Ф. Тютчевой. Он писал: «Принадлежа к представителям литературно высокообразованной дворянской интеллигенции, воспитанной досугом, блестящим образованием и отсутствием серьезных занятий, она любила и умела писать; каждое письмо, выходившее из-под ее пера, было шедевром литературного стиля и французского языка, в изящные формы которого она искусно облекала не менее изящную и хорошо отточенную мысль. Недаром ее письма ценились ее друзьями как литературные образцы». Эта высокая оценка вполне применима и к запискам А.Ф. Тютчевой.

Однако не только и не столько литературные достоинства выделяют наследие А.Ф. Тютчевой из ряда мемуаров ее современников. Исключительное положение близкого и доверенного лица императрицы давало возможность Тютчевой быть в курсе всех событий при дворе. Самые строгие тайны, как бы хорошо они ни укрывались, находят свое отражение на страницах ее дневника и воспоминаний.

А.Ф. Тютчева была тонким и внимательным наблюдателем, способным точно и правдиво описать наиболее интересные события. Некрасивая, она в отличие от большинства придворных дам мало значения придавала светским развлечениям. Сфера ее интересов была иной. Но именно благодаря этому она смогла глубже и проницательнее других вглядеться как раз в придворную жизнь, заметить то, что прошло мимо многих мемуаристов. Двору посвящены, например, воспоминания ее современницы фрейлины императрицы Александры Федоровны — Марии Петровны Фредерике (Исторический вестник. 1898. № 1–5). Но как бледны они по сравнению с записками А.Ф. Тютчевой! В них нет ни тени анализа, не сделано даже попытки разобраться в характерах окружавших мемуаристку лиц, иными словами, в них нет жизни. Сама Тютчева отлично понимала преимущество своих записок. Так, в письме к сестре от 5 ноября 1880 г. она писала: «Все прошлое как живое встает передо мной во всей его яркости, и мне кажется, что после нас эти воспоминания будут интересны для тех, кто будет изучать историю кашей эпохи: в них они найдут в каждой строчке жизнь, как она была, во всей ее наивности, и именно этот характер непосредственности я и старалась сохранить в своем дневнике».

Особо нужно сказать о достоверности всего, что вышло из-под пера А.Ф. Тютчевой. Все знавшие мемуаристку в один голос пишут об искренности как черте, которая доминировала в ее характере. Двор, приучавший к угодливости, лицемерию, заставлявший в глаза говорить одно, а за глаза — другое, не сумел изменить ее прямой и честной натуры. «Кто, как она, прошел через горнило двора, не утратив самостоятельности и личного достоинства, не охладев душой, тот выдержал одно из самых трудных испытаний в человеческой жизни», — писал один из наиболее честных генералов и сановников николаевского времени, в далеком прошлом декабрист, П.Х. Граббе. А отец, обращаясь к дочери, мог с гордостью произнести:

Нет, жизнь тебя не победила,
И ты в отчаянной борьбе
Ни разу, друг, не изменила
Ни правде сердца, ни себе.

Обращаясь к дневникам и воспоминаниям А.Ф. Тютчевой, современный читатель найдет в них прежде всего подробную и обстоятельную картину жизни царской семьи и императорского двора в середине прошлого века. Прелесть дневников А.Ф. Тютчевой не в последнюю очередь объясняется тем, что ей все было при дворе в новинку. Отсюда живость восприятия и удивление увиденным, которые благодаря литературному дару А.Ф. Тютчевой так осязаемо ощущают читатели. Здесь и описание придворных торжеств и интимных вечеров у наследника и наследницы. А чего стоит картина пасхальных торжеств, когда император и императрица вынуждены были на протяжении нескольких часов, повинуясь строгому этикету, христосоваться с придворными и высшим чиновничеством, отчего лицо и руки покрывались слоем грязи, которую приходилось смывать в соседней с дворцовой церковью комнате! Одним из шедевров русской мемуаристики является описание обстоятельств смерти Николая I, удачей А.Ф. Тютчевой, без сомнения, можно считать и картину коронации Александра II летом 1856 г. в Кремле.

Многие страницы дневника и воспоминаний А.Ф. Тютчевой посвящены альковным тайнам придворной жизни. Мы видим, как строгое соблюдение внешних приличий, которого неукоснительно требовал Николай I, на деле было обыкновенным ханжеством. Ни для кого из близких ко двору не были секретом близкие отношения императора с фрейлиной его жены В.А. Нелидовой. Но когда великая княгиня Мария Николаевна после смерти своего мужа, герцога Лейхтенбергского, с которым она фактически разошлась много лет назад, захотела узаконить свои отношения с гр. Г.А. Строгановым, обвенчавшись с ним, сделать это она была вынуждена в глубокой тайне от родителей, так как Николай I, если бы он только узнал о таком событии, без сомнения, сослал бы дочь в монастырь, а Строганова отправил на Кавказ под пули горцев.

Трудно сказать, что интереснее всего в записках А.Ф. Тютчевой. Здесь есть истории на любой вкус. Но все же, пожалуй, не погрешив против истины, можно с уверенностью утверждать, что блистательные характеристики Николая I и Александра II, Александры Федоровны и Марии Александровны вряд ли могут оставить кого-нибудь равнодушными. Николая I А.Ф. Тютчева называет «Дон-Кихотом самодержавия», но тут же добавляет: «Дон-Кихотом страшным и зловредным». «Угнетение, которое он оказывал, — пишет она, — не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки». Какие знакомые по не столь уж отдаленным временам ноты звучат в этом страстном обличении авторитарной системы управления! Впрочем, ассоциации с «до боли знакомыми» явлениями — дело вообще не столь уж редкое при чтении воспоминаний и дневников А.Ф. Тютчевой.

Все вышесказанное позволяет с полным основанием отнести дневники и воспоминания А.Ф. Тютчевой к ценнейшим источникам по истории России прошлого века. Долгие годы они были незаслуженно забыты и только теперь возвращаются к читателю.

С.В. Мироненко

Примечания

1

Мария Александровна (1824–1880), жена Александра II, с 1855 г. императрица.

(обратно)

2

В имении Ф.И. Тютчева Овстуг Брянского уезда Орловской губернии.

(обратно)

3

Дарья Федоровна (род. в 1834 г.) и Екатерина Федоровна (род. в 1835 г.).

(обратно)

4

Эрнестина Федоровна Тютчева, урожд. Пфеффель, в первом браке барон. Дернберг.

(обратно)

5

Мария Федоровна (род. в 1840 г.).

(обратно)

6

Дмитрий Федорович (род. в 1841 г.) и Иван Федорович (род. в 1846 г.) Тютчевы.

(обратно)

7

Элеонора Тютчева (урожд. Ботмер, в первом браке Петерсон), первая жена Ф.И. Тютчева, умерла 28 августа (9 сентября) 1838 г.

(обратно)

8

Клотильда Ботмер, замужем за бароном Аполлоном Петровичем фон Мальтиц.

(обратно)

9

См: Хомяков А.С. Поли. собр. соч. Т. 3. М., 1907.

(обратно)

10

Генерал от артиллерии граф М.О. Гауке убит в начале Польского восстания в 1830 г.

(обратно)

11

Ошибка: гофмейстером был граф Андрей Петрович Шувалов, у которого была дочь София Андреевна, впоследствии замужем за гр. А.А. Бобринским.

(обратно)

12

Наставника.

(обратно)

13

Дарья Ивановна Тютчева, замужем за Ник. Вас. Сушковым.

(обратно)

14

Жена Павла I, мать Александра I.

(обратно)

15

Жена Александра I.

(обратно)

16

Е.А. Карамзина умерла 1 сентября 1851 г.

(обратно)

17

Людвига II.

(обратно)

18

Герцогиня Вильгельмина-Луиза умерла в 1836 году.

(обратно)

19

Тут вкралась неточность: бракосочетание Александра Николаевича с принцессой Дармштадтской имело место 16 апреля 1841 г. Александр Николаевич родился 14 апреля 1818 г., следовательно, ему только что минуло 23 года; Мария Александровна родилась в 1824 г.

(обратно)

20

Красавицы.

(обратно)

21

С 1855 г. император Александр II

(обратно)

22

Максимилиан Лейхтенбергский вступил в брак с вел. кн. Марией Николаевной в 1837 г.

(обратно)

23

Цецилия Владиславовна Фредерике.

(обратно)

24

Бриллиантовый вензель, дававшийся фрейлинам императрицы.

(обратно)

25

Лица, пользовавшиеся покровительством.

(обратно)

26

Самым возвышенным образом.

(обратно)

27

Важная особа.

(обратно)

28

В.А. Нелидова долгое время была в близких отношениях с Николаем I.

(обратно)

29

Инвалидный капитал, основанный по частной инициативе в 1813 г., служил для выдачи пенсий и вспомоществований раненым военнослужащим, вдовам и детям убитых воинов.

(обратно)

30

В.А. Нелидова умерла в 1897 г.

(обратно)

31

Домом.

(обратно)

32

Ампир.

(обратно)

33

Мария Александровна Долгорукая, жена Сергея Алексеевича Долгорукого.

(обратно)

34

Вполголоса.

(обратно)

35

Вел. князь Алексей Александрович (1850–1908)

(обратно)

36

Дословно: моя вина.

(обратно)

37

Герцог Людовик-Филипп Орлеанский.

(обратно)

38

Я живу в четвертом этаже,
Там, где кончается лестница.
(обратно)

39

Александре, сестре импер. Александры Федоровны

(обратно)

40

Николая I.

(обратно)

41

Петергоф.

(обратно)

42

Вел. кн. Александра.

(обратно)

43

Столом быть не хочу.
Духом быть не могу,
Я — обман.

Парафраз известного выражения сир де Куси:

Marquis ne daigne,
Roi ne puis, Je suis le sire de Coucy.

(Маркизом быть не хочу, королем быть не могу, я сир де Куси.)

(обратно)

44

Будущим героем.

(обратно)

45

Фактически союзные флоты вошли в Черное море только 23 декабря 1853 г. (4 января 1854 г.)

(обратно)

46

Замужем за наследным принцем Вюртембергским; гостила в описываемое время в Петербурге.

(обратно)

47

Ф.И. Тютчев характеризует ш-elle Массенбах в письме к жене от 12 июня 1858 г. как «приятную особу», «французский лепет (которой) живо напомнил мне маленькие германские дворы».

(обратно)

48

Фрейлина Анна Михайловна Виельгорская, которую в семье называли Анолитой.

(обратно)

49

2(14) марта Пруссия совместно с Австрией обратилась с циркулярным заявлением ко всем германским дворам, явно направленным против России. 6(18) марта прусский король потребовал у палаты кредита в 30 млн. талеров и заявил, что Пруссия должна быть готова к вооруженной поддержке своих немецких союзников (т. е. Австрии).

(обратно)

50

2(24) марта 1854 г.

(обратно)

51

Еще 5 декабря 1853 г. (нового стиля) Австрия и Пруссия подписали протокол о неприкосновенности границ Оттоманской империи. Это заявление было подтверждено протоколом 9 апреля 1854 г., по которому обе державы заявляли себя солидарными с Францией и Англией, подтверждали намерение сохранить неприкосновенность Турции и требовали очищения Молдавии и Валахии от русских войск.

(обратно)

52

Вел. княгиня уезжала на богомолье в Москву.

(обратно)

53

Бронная Гора находится к западу от Ораниенбаума; на ней была построена башня.

(обратно)

54

Бомбардировка Соловецкого монастыря имела место 6(18) июля 1854 г.

(обратно)

55

Высадка англо-французских войск произошла 27 июля (8 августа) 1854 г.

(обратно)

56

Неточность. Как известно, Павел I был убит в Михайловском замке. В Гатчину после его смерти была перенесена его постель. Рассказ о подземном ходе тоже относится к Михайловскому замку.

(обратно)

57

Игры.

(обратно)

58

Липранди взял укрепленный лагерь союзников, прикрывавший дорогу из Севастополя в Балаклаву, 13(25) октября 1854 г. Это было одно из немногих удачных военных действий за всю камланию, не спасшее, однако, положения осажденной крепости.

(обратно)

59

Инкерманское сражение произошло 24 октября (6 ноября) 1854 г. Размеры катастрофы, постигшей русских, были значительнее, чем предполагали: по дополнительным сведениям, потери выразились в 2969 человек убитыми (в том числе 42 офицера) и 5791 человек ранеными (в том числе два генерала и 206 офицеров).

(обратно)

60

Подчеркнуто в подлиннике.

(обратно)

61

«Здравствуйте, мадам Михаил». Елена Павловна была женой брата Николая I великого князя Михаила Павловича.

(обратно)

62

Прекрасная ночь, m-elle Тютчева, прекрасная ночь.

(обратно)

63

Намек на известную легенду о белой женщине, предвещавшей будто бы своим появлением несчастье Гогенцоллернскому дому.

(обратно)

64

О впечатлении в Петербурге, произведенном падением колокола, писал 11 марта гр. В.Д. Олсуфьев митроп. Филарету (Русск. Арх.1883. № 1). После убийства Александра II Победоносцев в письме к Е.Ф.Тютчевой от 3 марта 1881 г. вспомнил этот эпизод: «Недаром упал большой колокол при вступлении на престол Александра II».

(обратно)

65

Подчеркнуто в подлиннике.

(обратно)

66

Франц-Иосиф, престол которого был спасен в 1849 г., во время венгерского восстания, исключительно в результате вмешательства Николая I, пославшего русские войска на его подавление.

(обратно)

67

Неблагодарный.

(обратно)

68

Старший сын императора Александра II, наследник цесаревич, скончался, не вступив на престол, в 1865 г.

(обратно)

69

Второй сын императора Александра II, будущий император Александр III (1845–1894).

(обратно)

70

Вел. кн. Константин Николаевич (1827–1892), брат Александра II, в то время генерал-адмирал, активный сторонник проведения коренных реформ всех сторон русской жизни, в том числе реформы флота. В 1862–1863 гг. — наместник Царства Польского, в 1865–1881 гг. — председатель Государственного совета.

(обратно)

71

Вел. кн. Николай Николаевич (старший, 1831–1891), брат Александра II, в это время генерал-инспектор по инженерной части, впоследствии генерал-фельдмаршал.

(обратно)

72

Вел. кн. Михаил Николаевич (1832–1909), в это время генерал-фельдцейхмейстер, в 1881–1905 гг. — председатель Государственного совета.

(обратно)

73

Четвертый сын Александра II (1850–1908).

(обратно)

74

Третий сын Александра II (1847–1909).

(обратно)

75

Дивеевский Серафимов женский монастырь Нижегородской губ., Ардатовского уезда.

(обратно)

76

Адмирал Истомин убит 7 марта 1855 г.

(обратно)

77

Она не ходит, а парит.

(обратно)

78

Брат императрицы, принц Александр Гессенский, должен был покинуть Россию по приказанию Николая I из-за романа с фрейлиной Ю.М. Гауке, на которой он потом женился (см. об этом выше в «Воспоминаниях» А.Ф. Тютчевой).

(обратно)

79

См. подробнее об этом в «Воспоминаниях» А.Ф. Тютчевой.

(обратно)

80

Вторая усиленная бомбардировка Севастополя началась 28 марта 1855 г.

(обратно)

81

Д.И. Сушкова.

(обратно)

82

Екатериной Федоровной.

(обратно)

83

Кунцево принадлежало в конце XVII в. брату царицы Натальи Кирилловны Льву Кирилловичу Нарышкину. В описываемое время его владельцем был Василий Львович Нарышкин, который в 1855 году продал свою родовую вотчину К.Т. Солдатенкову.

(обратно)

84

Дело идет, вероятно, о сражении из-за Кладбищенского плацдарма, имевшем место 10 мая 1855 г.

(обратно)

85

Союзные войска высадились близ Керчи 12 мая 1855 г., русские войска отступили в Феодосию, и Керчь была занята противником.

(обратно)

86

Ольга (1822–1892) — вторая дочь императора Николая I, королева Вюртембергская.

(обратно)

87

26 мая 1855 г. французы овладели Селенгинским и Волынским редутами и Камчатским люнетом.

(обратно)

88

См. Погодин М.П. Историко-политические мысли и записки. М, 1874. С. 318, след.

(обратно)

89

«Piombi» — помещения под самой кровлею в венецианских тюрьмах, уничтоженные в 1797 г.

(обратно)

90

4 августа 1855 г.

(обратно)

91

Малахов курган взят 27 августа 1855 г., после чего в ночь на 28 августа русские войска перешли на северную сторону Севастопольской бухты и покинули Севастополь.

(обратно)

92

Покушение Белламоре 8 сентября 1855 г.

(обратно)

93

18 августа 1854 г. англо-французская эскадра в 6 судов вошла в Авачинскую бухту, 20 августа открыла огонь по батареям Петропавловского порта и дважды делала неудачные попытки десанта; в 1855 г. порт был перенесен в Николаевск-на-Амуре.

(обратно)

94

Так в оригинале.

(обратно)

95

Герцог Мекленбург-Стрелицкий, Георг.

(обратно)

96

Словарь, в котором приводятся образцы разговоров.

(обратно)

97

Старшая сестра императора Николая I.

(обратно)

98

Подчеркнуто.

(обратно)

99

Дочь вел. кн. Марии Николаевны и герц. Лейхтенбергского.

(обратно)

100

Саксонский фарфор.

(обратно)

101

Вероятно, Дм. Ал. Милютина, изучавшего эпоху Павла I в связи с своей работой «История войны 1799 г. между Россией и Францией в царствование имп. Павла I».

(обратно)

102

Мир был подписан 18 марта 1856 г., в годовщину сдачи Парижа союзникам в 1814 г.

(обратно)

103

Ярко.

(обратно)

104

Петербургский митрополит.

(обратно)

105

Помни о смерти.

(обратно)

106

Дальнейшая судьба М.С. Анненковой следующая. Оставшись жить за границей, она вышла замуж за герцога де Феррари. В 1884 г. на нее пало подозрение в попытке шантажировать герцога Николая Максимилиановича Лейхтенбергского, князя Романовского, женатого на ее сестре Надежде Сергеевне Акинфиевой, письмом, подписанным «Chevaliers de Lys». В целях себя реабилитировать она в 1885 г., впервые после высылки в 1858 г., поехала в Россию и через благоволившего к ней Победоносцева пыталась добиться от Александра III признания ее невиновной в этом деле ценою отказа от составленного ею завещания, содержание которого было неугодно русскому двору. Несмотря на то, что император признал себя удовлетворенным ее объяснениями, он отказался ее принять, и она уехала обратно за границу, не получив аудиенции. В 1886 г. она обращалась к Победоносцеву с новой просьбой о поручительстве для получения взаймы 180 000 рублей. См.: К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. С. 626–637,1070//Труды Гос. Румянц. музея. Вып. 3.

(обратно)

107

Подчеркнуто в копии.

(обратно)

108

Речь идет о сыне испанского короля Карла IV, младшем брате короля Фердинанда VII, претенденте на королевский престол Испании. В 1844 г. он отрекся от своих прав на престол в пользу сына и с 1847 г. жил изгнанником в Австрии, где умер в 1850 г.

(обратно)

109

«Детские годы Багрова-внука».

(обратно)

110

Томасина Андреевна Ишервуд и Екатерина Ивановна Струттон.

(обратно)

111

Николо-Бабаевский мужской монастырь.

(обратно)

112

Вязники, уездный город Владимирской губ., славились своими полотняными фабриками; древнейшая из них, принадлежавшая Сеньковым, была основана в 1765 г.

(обратно)

113

Построен в 1191 г.

(обратно)

114

Екатерину Федоровну.

(обратно)

115

Многоточие в подлиннике.

(обратно)

116

Известны следующие пьесы драматурга Н.М. Львова — «Свет не без добрых людей» (1857), «Предубеждение, или Не место красит человека» (1858), «Компания на акциях» (1859).

(обратно)

117

Вел. княжна Александра (1840–1843).

(обратно)

118

Свекрови.

(обратно)

Оглавление

  • ВОСПОМИНАНИЯ
  • ДНЕВНИКИ (фрагменты)
  • Послесловие

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно