Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Часть первая
Сын турчанки

Глава 1
Иван Меньшов

Толку от старого Ивана было теперь немного, а все же не гнали его из бунинской усадьбы, и все знали: Лисавета Дементьевна, домоправительница, за что-то ему бестолковость и затрапезный его вид прощает. Только при встрече с ним по лицу ее иногда отчего-то пробегает тень…

А он, когда видел, как она, деловая, справная и еще вполне молодая женщина, целым двором командует, ударялся, как все старики, в воспоминанья о каких-то других, давно прошедших и будто бы лучших временах, а ведь, ежели здраво судить, чего уж там было такого хорошего в том времени, одни только слова — «старое», «доброе» (разве что сами были мы тогда моложе)… В еще большую задумчивость приводил старого Ивана вид Лисаветиного мальчонки, Васеньки, — обходительный такой, ласковый мальчик, со всеми ласковый, а уж собой хорош, бестия, как на картинке… Остановится, поприветствует всех с милой, детской своей улыбкой, будто и не барчук, а у Ивана при этом в глазах — горящий город Бендеры, русская и турецкая кровь на сухой земле, на беленых стенах… Да уж, старое время…

Было это время самой большой Ивановой торговой удачи — в турецкую войну, лет, что ли, двадцать назад, еще до того, как русские стали бить турок где ни попадя, что при Чесме, что при Кагуле, а князь Румянцев еще не был Задунайским и не был фельдмаршалом, — когда отпросился Иван у доброго барина Афанасия Иваныча пойти за войском — винцом поторговать, дела свои немножко поправить. Тогда уже многие белёвские мужики так ходили, а из ихнего Мишенского Иван был первым.

— Ну, сходи, сходи, — сказал барин Афанасий Иваныч. — Гляди только, чтоб они тебе чего не отрезали. Турки — лихой народ.

— А я вам, барин, подарочек привезу, — скулил Иван. — Чего вашей милости привезти?

— Подарок? — удивился добрейший Афанасий Иванович, который уже настроился на шутливый лад. — А ты привези мне, братец, молодую турчаночку, очень, говорят, ихняя сестра хороша. Моя вон Марья Григорьевна совсем старая стала. И то сказать — одиннадцать душ родила, да хоть бы жили они, а то вот беда…

Стареющий добряк барин и еще что-то в тот раз говорил — то про «ихнюю сестру» (до которой он, по слухам, был большой охотник), то про строгую барыню Марью Григорьевну, — а только Иван, уже озаботившись странной просьбой, мало про все другое слушал, а думал, как же ему такую просьбу будет выполнить, разве что молодых турчанок у них там на базаре продают, как у нас лошадей. Так ведь и деньги небось они стоят немалые…

А потом были чужие, нерусские края, было взятие Бендер, были гром, и смерть, и победа была, а уж после падения города — и огонь, и грабеж, и разор, ох, жестокое это молодецкое дело — война…

Иван искал на бендерской окраине земляков, в кривом турецком заулке, где черт ногу сломит, когда услышал вдруг за дувалом жалобный, точно собачий, то ли бабий, то ли детский вой, а зайдя во двор, увидел, что какие-то на лицо знакомые тульские мужики, свалив в сторонке снесенное отовсюду жалкое чужое добро, с сопеньем насильничают двух турецких баб, а при ближнем рассмотрении — совсем молоденьких еще девчонок, хотя толком и не разобрать по их лицам, слезами и кровью уже перемазанным, да и по голому их тельцу, видному из-под рваной в клочья одежки, тоже покорябанному, с кровью — видать, пытались сперва противиться…

Что-то подступило Ивану к горлу, может, своя вспомнилась дочка Настенька, и он, заглотнув с трудом, гаркнул вдруг не своим, а офицерским, вседозволенным голосом, от которого последние в очереди бедолаги насильники со спущенными портками побрели прочь как побитые, позабыв о законной мужской награде победителей…

— Вы чо, спятили? — орал Иван. — Это ж генеральский трофей! Оне обе мому барину обещаны их превосходительством. Вам чо, на веревке болтаться охота? Али в тюрьму невтерпеж?

Мужики, уже первый задор утратившие, размякшие, глядели со страхом и что-то бормотали в свое оправдание, смирно так и угодливо — мужики как мужики, совсем на людей похожи: «Мы что, мы не знали, мы хотели как по-хорошему…»

А один, из всех старший, сказал — Ивану запомнилось:

— Твоя правда: человек — свинья. А если над ним палки нет, он и хуже свиньи.

Остальные ему поддакивали, а один мужичонка тут же вызвался Ивану помочь девчонок этих (одна совсем была еще маленькая — Фатима) умыть, да одеть, да привести в Божеский вид. Но в себя они пришли не скоро, только дорогой, на пути в Россию, да и то лишь одна, старшая — Сальха — чуть оклемалась, а младшая так, пожалуй, до самой своей недалекой смерти в Мишенском ходила как ушибленная. И то сказать, такое пережить, сколько ей было тогда лет, вряд ли полных тринадцать… Сальха-то, старшая, лет шестнадцати, уже была замужем, мужа ее как раз в тот день и убили в Бендерах. В Мишенском она чудно расцвела, гладкая стала, чистая, вся грязь с нее смылась, Ивану часто думалось, что тут ей, видать, не хуже, чем дома, в Бендерах, а может, и лучше. А уж по-русски-то она еще в дороге стала учиться и теперь говорила не хуже русской бабы. Читать — и то освоилась. Да и писать умела. А уж красивая, ласковая, никому от нее не было обиды, кроме барыни Марии Григорьевны, которая ни к одной дворовой девке (а скольких уже барин вниманьем мужским одаривал) так мужа не ревновала, как к молоденькой этой турчанке. Оно и понятно. Сперва Сальха в большой барский дом была взята в няньки при меньших барышнях — Варваре да Катерине. А потом, как барин к турчанке во флигель из большого дома и вовсе на житье переехал, барыня Сальху эту (после крещения она стала Елисавета Дементьевна, а теперь — то уж кто имя ее басурманское, кроме Ивана Меньшова, помнит?) от детей отстранила и не велела дочкам к турчанке-разлучнице и близко подходить, а они, барышни, сильно к ней были привязаны, особенно Варвара. Тогда барин Елисавету Дементьевну, уже не в пример другим бабам грамотную, сделал ключницей и домоправительницей, так что поневоле она к барыне являлась за прнказаньями в большой дом, а без дела прийти не могла и сильно по меньшим барышням скучала, хотя с Варенькой, когда та подросла, где ни то украдкой в усадьбе виделась. А являясь в дом по делам к барыне, знала Елисавета, что это ее ненавистница, которая за дело ее ненавидит, и вела себя при барыне смиренно, почтительно, с униженьем и робостью, как ей положено, а только ничего смиреньем своим поправить не могла. Барин же Афанасий Иванович, благородный, грамотный человек, был к ней добр, и за такую доброту не могла она его не любить и не жалеть. Жалеть было за что — старел он быстро, к тому же дочки его от Марии Григорьевны помирали одна за другой, пять дочерей за короткий срок померло. Но тут уж — это знала и православная христианка Елисавета-Сальха, — тут уж ничего не поделаешь: Бог дал — Бог взял. Ей и самой, Елисавете, не сильно везло — трех дочек она родила Афанасию Иванычу, да все три и померли: такая обида — хотелось его порадовать детками за его доброту и ласку, да и себе душу согреть ребеночком.

А потом пришла в большой дом новая беда. Сыночек единственный Марьи Григорьевны и Афанасия Иваныча, Ванюша, студент, умница, умер в немецком городе Лейпциге в одночасье. Марью Григорьевну горе это совсем согнуло: жалко глядеть. Однако враг есть враг — Елисавета к ней подходила с опаской.

В большом доме теперь было пусто. Барин жил во флигеле. Дочь Авдотья вышла замуж за начальника таможни из Кяхты Дмитрия Иваныча Алымова и с ним уехала к месту его службы, забрав с собой в Кяхту и младшую сестру Катерину. Да и дочь Наталья, выйдя замуж за господина Вельяминова, уехала к мужу. Опустел большой дом, одна в нем жила теперь с безутешной матерью третья дочь Варвара…

И вдруг среди общего запустенья и траура — такая весть: снова понесла от барина молодая еще и горячая турчанка Елисавета. Носила она плод под сердцем с осторожностью — такая удача вряд ли повторится. Афанасий-то Иванович уже был не тот, что раньше, и тоже поверить не мог в такое, боялся, что обманется, что снова будет беда, так что перед самыми родами даже уехал из дому — никогда не охоч был решать проблемы, узлы развязывать: будь что будет. А Елисавета Божьей милостью родила мальчика, которого решила назвать Василием.

Как было договорено с Афанасием Иванычем еще до его отъезда, Андрей Григорьевич Жуковский, бедный дворянин, Бунина лучший друг, живший при нем в доме то ли приживальщиком, то ли отчасти служащим, вызвался быть крестным отцом, дать новорожденному свою фамилью и отчество. Он же попросил у Марьи Григорьевны позволения, чтоб крестной матерью новорожденному была единокровная его сестра Варвара и чтобы обряд крещения совершался в большом доме: как бы в доме был рожден младенец, принародно, а не тайком где ни то в людской или во флигеле, как случалось. И дивное диво — смягчилась, смирилась исстрадавшимся сердцем Мария Григорьевна, приняла явление на свет этого мальчика через два года всего после страшной своей последней потери как знак Божий, как дар небес, который не смела отвергнуть. Пожелала она сама присутствовать при обряде крещения, и с самой этой трогательной, священной для нее церемонии вошел крошечный этот полутурецкий младенец в ее сердце, стал ей родным, как сын…

Чудо прощения и любви все переменило в тихом доме. Растроганная искренней, нежданной этой любовью несчастной своей соперницы к сыну, от ее собственного мужа соперницей ее рожденному, Елисавета ощутила, как чувство благодарности, и прощения, и самой искренней любви к былой сопернице, к немолодой супруге Афанасия Иваныча заливает горячее ее сердце, которое и подсказало ей правильное решение: должен Афанасий Иванович ныне вернуться в большой дом, где сделает первые шаги его сын, где будет этот сын жить среди любящих его людей. Так все по ее и случилось: стало прелестное это дитя обожаемо всеми. Однако так все исполнится, как хотелось, или не так, не можем мы, заблудшие и слабые люди, предчувствовать и предвидеть, потому что все под Богом ходим. Мальчик, конечно, был тут у себя, в большом доме сидел за столом с «бабушкой»-барыней, а вот матушка его, ключница, все приказания барыни слушала стоя, хоть и была теперь этой барыне предана всем сердцем и не уставала удивляться ее мудрости, ее любви к Васеньке и душевной ее доброте. Так что Вася, хоть и любимый всеми безмерно, тоже приглядывался, а главное — беспокоился, пытался понять, кто ему кто — кто папенька, кто добрейший крестный Андрей Григорьич, кто «бабушка» Мария Григорьевна, кто маменька, кто «тетушки»-сестры, кто «сестрицы»-племяшки…

А большой дом Буниных оживал понемногу, наполнялся детворой, Васиными сверстницами. Хотя ушла из дому Васина крестная, «тетушка» Варвара, вышла замуж за Юшкова Петра Николаича и поселилась в Туле, зато первая дочка ее, Анечка, которая родилась хилой, болезненной, была бабушкой взята в деревню на долгую поправку и воспитание. Так появилась у малыша Васеньки первая подружка, всего годочка на два его младше. Была она квёлой, плаксивой, и бабушка иной раз клала Васеньку к ней в кроватку, чтоб, его разглядывая, утешилась. Потом померла родами «тетенька» Наталья Афанасьевна, так что Марья Григорьевна и ее дочку Машеньку взяла в дом тоже. Нянчить всех помогал Андрей Григорьич Жуковский — приносил из «мазанина» свою скрипку, играл веселую музыку для детворы. Поздней вокруг Васеньки девчонок всех степеней родства набралось больше дюжины — одни были только подружки детства, друзья пошли позже…

* * *

— Вот и понятно, откуда этот удивительный характер твоего героя, с его мягкостью, самоотверженностью и все-прощеньем, — говорит мне друг-психоаналитик, мой деревенский сосед Пьер, поглядывая при этом на дорогу у въезда на автостраду. — Благотворное влияние женщин, оттуда и женственность черт. И где ж ему потом по-мужски было управляться с женщиной? Дружить — другое дело… И потом, учти — по существу, ведь отсутствие отца, отдаление от кровной матери, а также все эти замены и возрастные смещения: мачеха-«бабушка», единокровные сестры-«тетеньки» племяшки-«сестрички»… Типичный случай… Вдобавок былые материнские страхи, насилие… Все очень просто.

Я смотрю на мирную, почти валдайскую красоту бургундских холмов при дороге, ловлю краешком глаза загадочную, неуловимую улыбку соседки и думаю, что ничто не просто в Божьем творении и никакими шаманскими заклинаниями не разъять тайну души…

* * *

Родное гнездо было Мишенское. Огромный помещичий парк, берега звонкого ручья, залы, комнатенки старого дома, флигели, закоулки… Повсюду звучали детские голоса. Худенький, стройный, черноглазый Васенька (густые черные волосы до плеч, длинные черные ресницы) был всеобщий любимец, а в девчачьих играх — шумный заводила. Когда ж няньки или «бабушки» сказки слушал, а то протяжные их песни или Андрей Григорьича сиротскую скрипку, что-то сонное, дальнее, нездешнее проплывало в огромных его черных глазах…

Дворового мужика Ивана Меньшова притягивало к мальчонке неодолимое любопытство, точно какая-то тянулась от него к мальчику из прошлого нить. Однажды заслушался Васенька у конюшни Ивановых военных рассказов, и вдруг оборвал мирную их беседу отчаянный крик! Опомнившись, Иван увидел с испугом, что мальчонка сломя голову бежит прочь от него с воплями. Долго и озадаченно вспоминал старик и не мог вспомнить — неужто про тот день в Бендерах и про то страшное, что само пришло на язык, рассказал… Оглядывался по сторонам виновато, с опаской — вот узнает Елисавета Дементьевна — и долго еще себя винил, болтливого старика: такими-то рассказами не токмо что малолетку — любого до смерти испугать можно. И отчаянный этот детский крик долго стоял у него в ушах. Васенька же с тех пор испуганно обходил его стороной.

Глава 2
Науки юношей питают…

Прощайте, сад, и звонкий ручей, и отбившийся от стада белый ягненок, прощайте, старушечьи прибаутки, и младших подружек счастливый визг, и нехитрая, верная дружба дворовых собак, и развеселые игры в разные взрослые события — громко кличут Васеньку в дом, приехал к нему из Москвы гувернер-немец Еким Иванович, надо приобщать мальчика к наукам, а кому ж русского мальчика приобщать к наукам, как не немцу. Правда, по научной степени своей Еким Иваныч был подмастерье из московской портняжной мастерской, однако и со страной Германией знаком не понаслышке. Пока, до начала занятий, приступил он к любимому делу. Привез с собой гувернер великое множество картонных и бумажных домиков, в каждом из которых жили пленные кузнечики. Пленники стрекочут отчаянно, а их повелитель Еким Иванович расставляет домики в должном порядке, по голосам, чтобы хоры звучали стройно — чистый Бах…

Однако мимолетный час потехи истек, пришло время науке: повторяет Еким Иваныч ученику какие-то слова нараспев, а Васенька глядит на его кривой рот и о чем-то думает о своем. Вот тут-то и приходит время настоящей «науке». Насыпает Еким Иванович в углу сухой горох, велит неучу задрать штанишки и голыми коленками стать на горох. Больно, конечно, чертовски больно, однако и не боль главное, а страх — страх перед человеком, который нарочно хочет другим сделать больно, страх перед его злою волей, страх насилия. Пронзительный, неудержимый крик донесся вдруг из темного угла, такой же, что поверг когда-то в отчаянье мужика Ивана Меньшова… Крик всполошил весь дом, и вот хлопочет уже со слезами на глазах добрейший Андрей Григорьич Жуковский (дитя обидели!), до тех пор хлопочет, пока не получит разрешенья положить конец педагогической карьере портного… И вот уже кузнечики упакованы, коляска с учителем от крыльца отправляется обратно, в Москву, восвояси…

Крестный отец сам берется за дело образованья. Однако слишком добр он и снисходителен: получив в свое распоряженье мелок, Васенька не пишет цифры, а усердно рисует умильные рожи на столе да на полу, а однажды и вовсе в отсутствие крестного срисовал на пол икону Боголюбской Божией матери и поверг тем в смятение всех дворовых, среди которых распространился слух о явленной иконе. Рисовал он славно, вообще умненький был мальчик, но, по дружному мнению учителей, к школьной науке барский полутурчонок был неспособен.

Когда было ему семь, переехали Бунины в Тулу и здесь определили Васеньку в знаменитый пансион Христофора Филипповича Роде. Он и там признан был малоспособным к ученью. Позднее такую же дурную славу снискал он как ученик тульского народного училища. Поскольку чуть ли не каждого из славных в будущем людей России и прочих стран мира постигала подобная участь в школьные годы, можно дать полезную рекомендацию всем посетителям «родительских собраний»: не огорчайтесь, если детей ваших бранят за неуспехи, — может, у вас тоже незаурядные дети. Ведь школа-то рассчитана на самых что ни есть заурядных.

Афанасий Иваныч Бунин прожил в Туле всего год, по истечении которого навсегда покинул наш мир, грустную эту юдоль семейных неудач и внебрачных связей. Восьмилетний Васенька сопровождал тело покойного батюшки в часовню на Мишенском кладбище, что на месте старинной церкви. Потом в течение сорока дней посещал и кладбище и церковь, где по окончании поминальной молитвы прикладывался к расписному крылу херувима на царских вратах… Смерть, смерть, неотъемлемая часть жизни, неизбежное ее завершенье. В ту пору медицина была еще слабее нынешней, смерть шла по пятам, старик Бунин, вовсе не такой старый по нынешним меркам, десять детей схоронил (из пятнадцати) прежде, чем самому упокоиться на Мишенском кладбище. Легко догадаться, что чувствительного восьмилетнего Васеньку, будущего автора «Сельского кладбища», леденящее это соседство жизни и смерти и в ранние годы уже тревожило.

Еще одно лето в безмятежном Мишенском, еще одна зима в Туле, в народном училище, отставившем в конце концов Васеньку за неспособность к математике. А потом «бабушка» Мария Григорьевна приняла мудрое решение для пользы любимого «внука» (она немало приняла мудрых решений, всегда восхищавших маменьку Елисавету Дементьевну): отдала мальчика в тульский дом его крестной матери и единокровной сестры — «тетеньки» Варвары Афанасьевны Буниной, в замужестве Юшковой.

В юном этом возрасте (а Васеньке было десять) мало что не оказывает на чувствительную душу воздействия, которое сериозные биографы (у Жуковского их, на наше счастье, было много) называют «решающим». Тульский дом милой «тетеньки» (а на самом деле, как вы уже поняли, единокровной Васиной старшей сестры), молодой, доброй и красивой Варвары Юшковой, был дом незаурядный. Хозяйка увлекалась искусствами и литературой, занималась делами тульского театра, собирала у себя в доме весь цвет культурной Тулы и даже кой-кого из Москвы. Здесь музицировали, читали последние произведения прозы, боготворили Карамзина, обсуждали дела театральные и литературные, писали сами. Даром, что ли, две дочки Варвары Афанасьевны (из четырех) стали писательницами, а Авдотьюшка вдобавок и матерью двух писателей (Киреевских). Для воспитания молодежи Варвара Афанасьевна пригласила учителя и гувернантку, а молодежи (по большей части девочек и девушек) в доме жило множество. Кроме четырех ее дочерей — Анечки (что в Мишенском вместе с Васей выросла, а потом, в замужестве, стала писательницей, пересказавшей Священную историю, и звалась Анна Петровна Зонтаг), Маши, Авдотьюшки (в первом браке стала Киреевская и мать братьев Киреевских, позднее — Елагина, была «братика» своего несравненного любимица и звала его не иначе как «Юпитер моего сердца») и Екатерины, — жили там на равных правах воспитанниц еще три девочки, жили бедные родственницы и юные девицы — всего двенадцать молодых особ прекрасного (воистину прекрасного, скажу я вам) пола. И Васенька мужское свое достоинство уже тогда понимал как рыцарский долг защиты слабых. Рассказывают, как пришли к нему как раз об эту пору в гости два приятеля, два сорванца из дружеского семейства Игнатьевых, и как в самый разгар хвастливой мужеской беседы забрела в ту же комнату мишенского дома «сестрица»-племянница Аннушка. И сорванцы решили ее проучить, чтоб не совалась без спросу в мужское общество. Тогда чувствительный и бесстрашный Васенька посадил малышку на матрас, подоткнул под него со всех сторон надкроватный полог, схватил в руки школьную линейку и объявил, что берет сестренку и всю могучую крепость под свою личную защиту. «Ха, крепость! Ха, защита! — потешались сорванцы. — Да мы и крепость твою возьмем, и писклявую принцессу твою отколошматим». Грянул бой, и рыцарь, вооруженный школьной линейкою, полон был уже решимости пасть бездыханным у ног прекрасной дамы, но Провидение, которое берегло его для других мук и побед, послало ему на помощь привлеченную недостойным шумом маменьку-ключницу Елисавету Дементьевну. Она простым веником без труда разогнала все враждебное воинство и долго глядела молча на своего разгоряченного красавца Васеньку, у которого прядка волос прилипла ко лбу и глазки еще пылали возвышенным гневом. Что уж тогда проносилось у нее в мыслях, она об этом никому не сказала, вообще была неразговорчива — как нежные ее прародительницы на полузабытой родине, которым положено было молчать в мужском обществе (да и кого, кроме разве что никчемушного мужика Ивана Меньшова, могли занимать переживания и мысли хлопотливой ключницы). Может, встревожилась она, как проживет он свой век, ее Васенька, с рыцарским этим своим почтеньем к коварному женскому полу…

В юшковском же доме в Туле все благородные, рыцарские понятия были в ходу, а главное — на языке: и громкие фразы из трагедий, из бывших еще в моде од Державина и Хераскова, а главное — из сочинений новых кумиров, чувствительного Карамзина и Дмитриева, которым здесь доверчиво открыли сердца. Благородные фразы слышались не только в театре, с которым через хозяйку юшковского дома у всех его обитателей была тесная связь, но и в самом доме, где проводились музыкально-литературные вечера, к восприятию которых юные обитатели Дома подготовлены были и непрестанным чтеньем, и уроками пения (Васеньку тоже учили петь — и пел славно).

Удивительно ли, что двенадцати лет от роду к очередному торжеству в доме (на сей раз по поводу приезда в Тулу бабушки Марьи Григорьевны) девичий кумир Васенька дерзнул и сам написать трагедию — как положено, трагедию «из римской жизни»: «Камилл, или Освобожденный Рим». Пиеса эта была поставлена, и весь девичий мир романтического юшковского дома принял в спектакле участие — то-то была потеха.

Роль Камилла, конечно, играл сам автор (других мужчин-претендентов и не было, так что юшковский домашний театр избежал профессиональных закулисных интриг). Роль консула Люция Мнестора он без колебаний отдал подружке детских игр Аннушке (уже ставши вдовой Зонтаг, она оставила в бесценных своих мемуарах уморительное описание этого действа). Милой сердцу Дуне — Авдотьюшке (будущей Киреевской-Елагиной) отдал он престижную роль вестника Лентула. Ну а прочим девчушкам достались роли сенаторов, для подражания виду сената римского замотанных в простыни. С произнесением текстов молодого автора актрисы справились неплохо. Сперва консул Аннушка многословно доложила сенату об экономических трудностях родного Древнего Рима и необходимости платить унизительную дань Бренне. Потом ворвался в здание сената доблестный Камилл — Васенька и закричал, что он не пойдет ни на какие позорные условия наглых галлов, а возьмет свой меч (опять же — школьную линейку) и обратит врага в бегство или его изуродует, как Зевс черепаху… Васенька — Камилл убежал, но тут, сразу же, чтоб не томить зазря публику, вбежал вестник Лентул и сообщил, что бесстрашный Васенька — Камилл галлов обратил, как и было обещано, в позорное бегство… Сам Камилл, не заставив себя ждать, вернулся в сенат возбужденный победой, весь взмыленный и стал со всеми подробностями описывать свою победу. В середине его вдохновенного рассказа воины вводили в собрание весьма полную и половозрелую девицу с распущенными волосами, в белой рубахе поверх розового платья. Всем должно было быть ясно по ее якобы плачевному виду, что она жестоко изранена в бою. «Познай во мне Олимпию, Ардейскую царицу, принесшую жизнь в жертву Риму!» — сообщала она сочным голосом. «О, боги! Олимпия, что сделала ты?» — вопрошал чувствительный Камилл. На что половозрелая Олимпия сообщала со всей скромностью: «За Рим вкусила смерть!» И валилась на пол замертво, исторгая хрип, покрытый бурными аплодисментами зрителей^[1].

Успех представления был несомненным, и Камилл-драматург ходил целую неделю гордый, таинственный и недоступный. Ликовал и весь юшковский дом, у которого наконец открылись свои малолетние гении. Почти сразу, не дождавшись даже отъезда бабушки, автор сел за новую драму, на сей раз — нового, вполне прогрессивного, сентиментального направления, пьесу по роману Бернарден де Сен-Пьера «Поль и Виржиния» (в прежнем и, может, более близком сердцу публики переводе — «Павел и Виргиния»). Пьеса была им написана, и даже была поставлена, однако былой успех, увы, не повторился. В искусстве, как известно, самые ничтожные просчеты могут провалить воистину высокий замысел. В пьесе малолетнего гения Васеньки «Г-жа де-ла-Тур» была сцена завтрака, и добрая «тетенька» Варвара Юшкова послала на сцену, на стол милых ее сердцу актеров, столь обильный набор сластей, что они, позабыв обо всех страданиях сентиментальных героев, с неомраченным аппетитом и детским восторгом набросились на поданные лакомства. О любовных муках было катастрофически позабыто…

Этот провал недолго терзал молодого автора (иные из серьезных биографов говорят, впрочем, что терзал долго), но результат первых совместных художественных выступлений с хороводом милых сверстниц оказался весьма долговечным. У Васеньки сложился свой круг, свой ареопаг надежных поклонниц, которому он доверял и которому в первую очередь отдавал на суд плоды своей музы — и сейчас, и пять, и пятнадцать, и двадцать пять, и сорок пять лет спустя… Это отмечали даже и самые поверхностные биографы.

Не меньшее впечатление, чем монологи римских героев и любовные клятвы сентиментальных беллетристов, произвели в ту пору на юного Васеньку рассуждения «Философа горы Алаунской, живущаго при подошве горы Утлы». Этим простеньким псевдонимом подписывал свои заметки в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» тульский учитель Феофилакт Гаврилович Покровский. Он был, наверное, первый в ряду учителей юного Жуковского, объяснявших, что наука наукой, а главное — это воспитание человеческой души, нравственность. Ну и еще, конечно, природа: живи на лоне природы — и будешь счастлив, а в городах — только душу будешь уродовать (научно говоря — руссоизм). В народном училище, где преподавал Феофилакт Гаврилович, Васенька по всем предметам, кроме французского языка, успевал так плохо, что теория эта могла служить ему единственным утешением. И хотя из училища тот же Феофилакт горы Алаунской Васеньку отчислил, Жуковский считал его первым своим наставником, ибо проповедь нравственности и весь набор масонских идей, впервые встреченный им у Покровского, лег в более зрелые годы в основу всех его дел и мыслей…

Ну, это все было позднее, а пока что ждали прелестного мальчика и любимца семьи новые приключения и новые впечатления. Как и многие дворянские дети, был Жуковский с самого рождения записан в пехотный полк, где служил некогда его отец, — в Нарвский полк, стоявший в Кексгольме. Не дождавшись школьных успехов Васеньки, бабушка согласилась с мнением майора Посникова, что надо мальчонку свезти к месту службы — а вдруг ему понравится, тоже ведь карьера, не хуже всякой. Майор сам и повез мальчонку.

Васенька пробыл в полку несколько недель, и ему там очень понравилось. Из девчачьей компании он попал сразу в общество молодых неженатых офицеров, но и здесь к добродушному и любопытному мальчонке все отнеслись с симпатией. Позволив себе однажды вмешаться в литературную беседу, он поразил всех начитанностью, незаурядной своей памятью и знанием стихотворных текстов. Но по большей части он все же молчал при беседах взрослых. Однако, услышав однажды, как молодые офицеры обменивались впечатлениями о приятном посещении провинциального дома терпимости и о качествах «девочек», Васенька оживился вдруг и сказал ностальгически, что у тетеньки Варвары в доме очень много девочек. Офицеры смолкли пристыженно и снова заговорили об этом лишь тогда, когда Васенька отправился спать.

— Как это неосторожно, господа, было затевать подобный разговор при мальчике, — сказал молодой поручик Киселев.

— Не тревожьтесь, он ровным счетом ничего не понял… — сказал майор Зайцев. — И не оттого, что мал. Просто обладает нетронутой чистотой души.

— Жизнь отучит… — сказал поручик с горечью.

— Вовсе не обязательно, — задумчиво проговорил майор. — Иные на всю жизнь сохраняют подобную диспозицию, и даже долгая жизнь не меняет их характера…

Тем временем, растревоженный воспоминаньем о доме, Васенька сел за письмо маменьке (на счастие, дошло оно в невредимости до наших дней):

«Милостивая государыня матушка Елизавета Дементеевна! Я весьма рад, что узнал, что вы, слава Богу, здоровы: что ж касается до меня, то и я также, по Его милости, здоров и весел. Здесь я со многими офицерами свел знакомство и много обязан их ласкам. Всякую субботу я смотрю развод, за которым следую в крепость. В прошедшую субботу, пошедши таким образом за разводом, на подъемном мосту ветром сорвало с меня шляпу и снесло прямо в воду, потому что крепость окружена водою, однако по дружбе одного из офицеров ее достали.

Еще скажу вам, что я перевожу с немецкого и учусь ружьем…

Также, милостивая государыня матушка Елизавета Дементеевна, имею честь поздравить с праздником и желаю, чтоб вы в оной провели весело и здорово… Недавно у нас был граф Суворов, которого встречали пушечною пальбою со всех бастионов крепости. Сегодня у нас маскерад, и я также пойду, ежели позволит Дмитрий Гаврилович… У нас здесь, правду сказать, очень весело: в Крещенье была у нас Иордань, куда ходили с образами, и была пушечная пальба, и солдаты палили из ружей. В прочем, желая вам всякого благополучия, остаюсь навсегда ваш послушный сын Васинька».

— Вот и славно, что пишет, — сказала Марья Григорьевна, — вот и славно…

— Больно что-то ему весело, — сказала Елисавета Дементьевна озабоченно, — одним немецким и был занят.

У себя во флигеле она долго держала перед глазами сыновнее письмо, пока не заметила длинный чернильный след от своей слезы на бумаге. Ей подумалось, что не надо его бранить, что вон Марья-то Григорьевна ему все прощает… А ночью ей вдруг приснились Бендеры. Она глядела с городской стены, а внизу к городским воротам шли с примкнутыми штыками русские солдаты. Им вслед, отставая, спотыкаясь о камни, шел Васенька. Сердце у нее сжалось. Она подумала, что отсюда, из крепости, вдруг могут выстрелить в сторону русских. Потом вспомнила, что и по крепости тоже скоро начнут стрелять. И когда началась пушечная пальба, она вспомнила отчего-то, что Марья Григорьевна в доме одна, — и проснулась…

— Очаровательный мальчонка, — сказал поручик Киселев. Он был поклонник «Бедной Лизы» и считался в полку большим философом. — Как жаль, что эти доверчивость и чистота изживаются опытами жизни…

— Совершенно необязательно, — привычно возразил майор Зайцев, задумчиво глядя на длинный чубук своей трубки. — У меня был в училище друг, по которому ясно было, что никаким опытам было не выбить из него такой, знаете ли, господа, открытой души. Все его любили, да-с, любили… Иные считали глуповатым, недалеким. А он прожил короткую и прекрасную жизнь. И никто его, между прочим, не обманул, при его простоте. Никто не обидел. Просто рука не поднялась…

— Отчего ж короткую жизнь? — спросил поручик.

— Война… — сказал майор, — слепая пуля…

Все примолкли. Майор наблюдал табачный дымок, который стягивало в жаркое пламя камина.

Увы, славным праздным и праздничным денькам Васиной службы в Кексгольме быстро пришел конец. Умерла немецкая матушка осиротевших российских чад, матушка-императрица Екатерина Великая, на русском престоле воцарился государь-наследник великий князь Павел Петрович, формально сын изведенного государыней мужа ее, императора (а точно кто скажет, чей кто сын, когда заветные и высокопоставленные ложе и лоно столь заманчивы и доступны). С повышенной сериозностью относившийся к воинскому фронту, новый государь отменил все эти детские игры с дворянской «записью в полк» еще во младенческом возрасте. Так что и Васеньке пришлось возвращаться в Тулу в теплый девчачий дом тетеньки Варвары.

Глава 3
Златоглавая
Братья и братство

То-то было радости, то-то визгу, то-то девчачьих жалобных причитаний. Еще б не причитать — вернулся Юпитер девичьих сердец остриженный наголо, лишенный прекрасных своих до плеч локонов… Однако и эти волнения были недолги — ждала их уже горечь разлуки. Обдумав все, пришла «бабушка» Марья Григорьевна (а за ней и слепо ей доверяющая и нежно к ней привязавшаяся былая «разлучница» маменька Елисавета Дементьевна) к выводу, что, как ни жаль отрывать мальчика от семьи, от дома, все же пора разбалованного девичьего кумира Васеньку учить чему ни то обстоятельно. Взгляд «бабушки», а равно и «тетеньки» Варвары обратился к Москве и к дружественному семейству Тургеневых, благородный глава которого Иван Петрович Тургенев был директором Московского университета. Так что благодаря благосклонному промыслу судьбы (а также мудрому замыслу любящей «бабушки» Марьи Григорьевны) отправился их всеобщий любимец и баловень, юный красавчик Васенька в лоно удивительного семейства Тургеневых, где ждали его покровительство патриарха семьи и дружба милых сверстников, отправился в лоно Благородного пансиона, возросшего под эгидой Московского университета, отправился в златоглавую Москву. Это был замечательный город, это была столица без двора, по определению же Карамзина — «столица российского дворянства», куда охотнее, чем в Петербург, «отцы везут детей для воспитания». Эту последнюю особенность Москвы упоминал и Батюшков, заметивший однажды, что «Москва идет сама собой к образованию, ибо на нее почти никакие обстоятельства не действуют». Однако он не просто в Москву просвещенья попал, наш совсем еще мало вкусивший от плодов науки, но начавший уже свое нравственное образование четырнадцатилетний Васенька: попал он в самый что ни на есть Университетский Благородный пансион, давший и позднее столько звезд русской культуре, а особо — словесности (от Жуковского до Лермонтова, от Грибоедова до Писарева). Случилось так, что еще в конце 70-х годов XVIII века славный поэт (и просветитель-масон) Херасков открыл подготовительные классы в университетской Дворянской гимназии. Позднее, выехав из университетского здания, что на углу Моховой и Никитской (полтора века спустя и автору этой повести довелось в тех зданиях маяться; однокашники мои, где вы?), отделившись от университета, обосновался этот Благородный пансион на Тверской, а расцвел он в директорство Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, человека незаурядного, вдобавок еще и первого председателя Общества Любителей Российской Словесности. При всей сумбурности учебной программы и перегруженности ее науками и предметами, при явной поверхностности их преподавания, когда, по выражению поэта И. Дмитриева, «науками по губам только мазали», можно было уследить в курсах пансиона то единство направления и твердое убеждение, которое все спасало и которое в таких словах многократно объяснял достопочтенный его директор-куратор Антон Антонович Прокопович-Антонский:

«Ах, время, время почувствовать, что просвещение без чистой нравственности и утончение ума без направления сердца есть злейшая язва, истребляющая благоденствие не единых семейств, но и целых наций… Для преподавания уроков в… добродетелях не нужно назначать известных часов… только бы юное сердце раскрылось к восприятию семян мудрости и добродетели… Но что оне, если религия не запечатлеет их… Не фанатизм, не суеверие и мрачную лже-святость должно внушать… но благоговение, сыновнюю преданность и чистейшую веру к Зиждителю миров».

Как нетрудно заметить уже и в этой речи директора пансиона, московское образование одушевлял не модный еще недавно скептицизм французских энциклопедистов, а мистицизм, в частности теософские учения западных мистиков. Говоря прямо, и в самом направлении образования, и в терминологии его деятелей без труда можно угадать следы того учения, что было в ту пору (вместе с религией и при главной опоре на религию) единственной школой этики в России. Мой просвещенный читатель догадался уже, наверное, что речь идет о русском масонстве (франкмасонстве). Конечно же, и руководители Московского университета, включая и директора его Ивана Петровича Тургенева, и многие преподаватели и кураторы, и сам директор пансиона А. Прокопович-Антонский, и патриарх-поэт Херасков — все они были чистой воды масоны. Что же до игравшего такую видную роль в жизни пансиона литературного Собрания, то оно выросло из Собрания университетских питомцев, учрежденного некогда другом Новикова профессором Шварцем. Этот профессор-масон делил познания на любопытные, приятные и полезные. По Шварцу, познание полезное научает истинной любви, любопытное питает разум, но не является необходимым для будущего блаженства. В общем, роль чисто научных познаний вовсе не стояла в его иерархии знаний на первом месте. На первом месте стояли науки нравственные. Литература и гуманитарные науки приходили на помощь этому нравственному воспитанию, и литературное общество, называемое Собранием воспитанников Университетского Благородного пансиона, играло в жизни пансиона роль поистине исключительную. Раз, а то и два в неделю происходили его долгие, четырехчасовые, заседания, на которые запросто приезжали видные московские литераторы — и Карамзин, и Дмитриев, и другие. Чуть не с первых месяцев пребывания в пансионе четырнадцатилетний Васенька Жуковский почувствовал себя здесь в родной стихии, и вскоре уже читал он в этом высоком собрании юнцов и юных душой старцев свою оду «Благоденствие России, устрояемое великим ее самодержцем Павлом Первым»:

О Павел! о монарх любезный!

Под сильною твоей рукой

Мы не страшимся бурь, ненастья:

Спокойны и блаженны мы…

Дальше все было в том же патриотическом и ложноклассическом стиле. Не менее подражательны и ничуть не более интересны (хотя и менее привычно патриотичны) были стихи о природе, о бабочках, о горлицах и пчелках, однако Васенька утверждался уже на стезе сочинительства, приучался к литературному труду и даже проявил организаторские способности, став вскоре одним из «воспитанников-директоров концертов и других забав». Вот увидела бы его на заседании в председательском кресле молчаливая его турчанка матушка Елисавета Дементьевна…

Васенька пишет в те годы множество стихов на любимую тему куратора пансиона Прокоповича-Антонского — о добродетели. Да ведь он и сам всем сердцем предан мечтам о добродетели. Стихи его получают одобрение знаменитого поэта Ивана Дмитриева, и в пансионе неуспевающий тульский школяр признан одним из лучших в учении и поведении. Он пользуется любовью соучеников и учителей, да он и сам их любит пылко, сам искренне восхищается несравненным куратором Антонским. Счастливый Васенька! Другие-то, кто проницательней его и злее (и Мерзляков, и Воейков, и даже Вяземский), отмечали не только изъяны Антонского-педагога, но и разрыв между его возвышенными речами и иными низменными, карьерными и корыстными его действиями; он и Жуковскому, и другим, похоже, ссужал деньги под проценты, о чем свидетельствует и язвительный стишок завистливого Воейкова, одобренный самим Вяземским:

Превосходительный профессор наш Ханжеев!

Всем недоволен он, всех судит, всех бранит,

А сам… под верный лишь заклад благотворит.

Но что Васеньке до этих сплетен? Что ему до профессорских слабостей, коли учит профессор всему благородному, коли вокруг столько благородства, и добродетели, и любви и его, Васю, все так искренне любят? Различать чужое ханжество он не научился и позднее (и никогда не научится — ибо вообще мало меняется внутренне), а если и правда не всегда добродетелен и благороден профессор (что Васеньке незаметно), так это его, профессора, беда: Васенька ему уж и за то благодарен, что о добродетели и высоких мечтах неизменно напоминает, что литературе благотворит, что о родном слове так яро печется… Благодарность эту Жуковский пронес через всю жизнь и позднее не раз хлопотал за Антонского, пытался добыть бывшему наставнику им вожделеемый пост в Царскосельском лицее…

Васеньки московская удача не ограничилась ни любовью к нему всего пансиона, ни первыми стихотворческими успехами, ни начавшейся наконец учебой: обрел он в Москве новый дом, близкое сердцу семейство, где принят был как родной. Тургеневы встретили Васеньку, рекомендованного тетушкой Варварой, с распростертыми объятьями, сразу поняв, что это родственная душа. Семейство было замечательное и, конечно, масонское (не одни знатные Тургеневы были тогда масонами, но и Бутурлины, и Орловы, и Голицыны, и Трубецкие, и Татищевы, и Гагарины, и Муравьевы, и Волконские, и Долгорукие, и Апраксины, и Лобановы-Ростовские, и Разумовские, и Толстые, и Строгановы, и Чернышевы, и Нарышкины, и Шуваловы — целыми семьями). Директор университета Иван Петрович Тургенев был друг Новикова и бывший член «Дружеского общества», масон из масонов. В 1792 году в связи с гонениями против «мартинистов» был он выслан в свое симбирское имение, но вскоре возвращен был из ссылки императором Павлом и назначен директором Московского университета. Не только был он приверженец «строительства» храма собственной души, но и прекрасного храма других душ строительства, в первую очередь — четырех своих сыновей: Андрея, Александра (Васиного соученика по Благородному пансиону), Николая и Сергея. Был он душою молодой компании, веселым товарищем молодежи, всем был «милейший собрат» и, на Васино счастье, «друзей не рознил с сыновьями». Любимым же другом и идеалом Васеньки сразу сделался старший, Андрей, без пяти минут студент, главный Васин нравственный наставник. С другими братьями тоже был Васенька в самых близких дружеских отношениях.

Все было ему интересно в этом доме, который и хотел и умел быть привлекательным для молодежи. И люди тут бывали славные — всеобщий кумир Николай Михайлович Карамзин, поэт Дмитриев, а также почтеннейший масон, сенатор Иван Лопухин. Последний пользовался среди всех, кто хотел «созидать свой внутренний храм», особым почтением.

Конечно, юного Васеньку волновало близкое общение с этими людьми, которые посреди толпы, не знающей, куда она идет и зачем в суете расточает усилия всей жизни, знали свой путь и следовали высокому идеалу добродетели и филантропии. Волновали мальчика и ночные, в дортуарах, разговоры про то, что, пожимая руку собеседнику, наставник их Антонский подает тайный знак, сообщая, что он «брат», что он свой, «посвященный».

— Но отчего же… — спросил однажды Васенька друга своего Андрея, — отчего же собрание самых благородных людей России должно быть тайным? Чего им бояться? Вот ведь и люди близкие к Государю ныне того же благородного образа мыслей, что и мы?

Отвечая на этот прямой вопрос, даже милый Андрей, которого открытость и пылкая искренность вошли в пословицу, нахмурился и напустил на себя таинственность, потому что тайное обсуждать не полагалось, это Васенька уже знал (из-за этого тяжкого для него условия тайности, может, и не стал членом Братства, объединявшего стольких им почитаемых и любимых людей вокруг мыслей, им до старости разделяемых). Из объяснений Андрея все же понятно ему стало, что высокие нравственные качества и добродетели могут в себе развить только «посвященные», которые к высшей мудрости веков уже приобщились, а вдохновение их как раз и поддерживается среди прочего хранением их общей тайны, изучением символов… Самая эта тайна дает им чувство «посвященности», которое стороннему, «профану» не передашь, пока он не пройдет путь познания, не будет посвящен в масонские степени. А про само-то общество, хоть и тайное, всем, сверху донизу, известно — оттого и пережило оно гонения…

Хотя даже в самые юные, романтические годы не было у Васеньки Жуковского соблазна примкнуть к загадочному тайному обществу, весь набор масонских идей и правил (покаяние, самопознание, устройство внутреннего храма, созерцание…) пронес он через всю свою долгую жизнь. Были в этой благотворной среде, куда ввел его жребий, и другие неизменно обсуждаемые и культивируемые идеи и чувствования, так сладко воспетые всерусским кумиром Карамзиным, а до него и многими сентиментальными авторами Европы, — и дружба, и благородная меланхолия, и любовь, и протчие. Попав однажды в знаменитую усадьбу почтенного сенатора Лопухина, в подмосковное Савинское, юный Жуковский растроган был до слез, потому что попал в свой, близкий его сердцу мир литературных образов и воспоминаний. Про этот визит он вспоминал долго и о нем с жаром рассказывал, так что самый рассказ превращался в сентиментальную повесть начинающего карамзиниста:

«Я видел в саду И. В. Лопухина, находящемся верстах в 30 от Москвы, в подмосковном его селе Савинском, скромную урну, посвященную памяти Фенелона. На ровном месте, где было топкое болото, явились тенистые рощи, пересекаемые прекрасными дорожками и орошенныя чистою, прозрачною, как кристалл, водою. Расположение сада прекрасно: лучшее в нем место есть Юнгов остров. Вы видите большое пространство воды. Берег осенен рощею, в которой мелькает Руссова хижина! На самой середине озера Юнгов остров, с пустынническою хижиной и несколькими памятниками, между которыми заметите мраморную урну, посвященную Фенелону. На одной стороне урны изображена госпожа Гюйон, друг Фенелона, а на другой Ж. Ж. Руссо, стоящий в размышлении перед бюстом камбрейского архиепископа… Остров осенен разными деревьями: елями, осинами, березами и другими; его положение чрезвычайно живописно; всего приятнее быть на нем во время ночи, когда сияет полная луна, воды спокойны и рощи, окружающия берег, отражаются в них, как в чистом зеркале! Это место невольно склоняет вас к какому-то унылому, приятному размышлению».

Унылость тут, как видите, синоним приятности, ибо в священной меланхолии положено было находить некую приятность философствования: ну да, такова жизнь, она грустна и прекрасна, и человек чувствительный не упустит повода для утонченной «унылости». Впрочем, жизнь ведь и вправду была жестокой и давала не слишком уныло-приятные поводы для меланхолии. Смерть папеньки (пережившего, кстати, смерть десяти из своих пятнадцати детей) настигла Васю еще маленьким, но вот в самый год поступления Васеньки в пансион умерла любящая, нежная и нежно любимая его единокровная сестра-«тетенька», его крестная мать Варвара Афанасьевна Юшкова-Бунина, и четырнадцатилетний пансионер Васенька Жуковский написал на ее смерть прозаический текст «Мысли при гробнице», вскоре уже и напечатанный. В нем горе юного автора облечено в форму, продиктованную временем, окружением, усердным чтением и усвоенным уже (надолго, если не до конца дней) мистическим мироощущением. «Живо почувствовал я, — пишет Васенька, потерявший милую «тетеньку»-сестрицу, — ничтожность всего подлунного; вселенная представилась мне гробом… Смерть, лютая смерть, когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей, — когда, когда перестанешь ты посекать все живущее, как злаки дубравные?..» Однако добрый христианин Васенька знает, что не пристало предаваться отчаянью, ибо такова участь живущего, к тому же есть иной мир, куда уходим мы в день, назначенный Отцом Небесным:

«Но почто смущаться сею мыслью, разве нет оплота против ужасов смерти? Взгляни на сей лазоревый свод, там обитель мира, там царство истины, там Отец любви…»

О краткосрочности жизни, о тщете богатства, карьеры и всех земных благ, о пользе добродетели немало говорили и в пансионе, и в тургеневском окружении, и, судя по стихам Васеньки, ему эти идеи глубоко запали в душу. Еще не раз и в школьные годы он будет писать, что «останутся нетленны лишь добрыя дела». И не раз будет доказывать в последующие годы, что верен этому убеждению, что для него это не пустая фраза. В одной из своих речей на торжественном акте в пансионе пятнадцатилетний Жуковский воскликнул, со слезами на глазах обращаясь к своим сотоварищам: «Священная добродетель! не ты ли основание прямого нашего счастья? Не ты ли блюститель нашего спокойствия?.. Любезные товарищи! мы все ищем пути к счастью: он в добродетели».

Глава 4
Из Германии туманной в родныя Палестины

Скромный сочинитель проникает силой своего воображения, подкрепленного чтением чужих трудов, в заветные покои прошлого, отгороженные от нас стенами и запорами и пеленой времени. Однако нынешний читатель, которому за вечер суетливое телевиденье столько дает живых документов, снисходительно проглядывая самые хитрые авторские реконструкции событий, все же время от времени спрашивает: откуда дровишки? И бедный сочинитель, предвидя недоверчивый вопрос, снова ворошит горы пожелтевших бумажных свидетельств, желая быть угодным своему читателю. Говорю, конечно, о русском сочинителе (западный, скажем великий Дюма, еще и больше века назад, ничтоже сумняшеся, украшал своей дорогостоящей подписью результаты чужих разысканий, да и самые тексты тоже). Говорю также о бедном сочинителе — русский литератор побогаче нынче тоже посылает под архивные своды безработных и грамотных барышень. А уж те люди, что у власти, тем и по штату уже положены наемные гладкописатели. Это русский писатель-середняк еще сам роется в кучах бумаг по старинке. И радуется, как бессмысленное дитя, когда найдет что-либо интересное и у своих предшественников. А находки бывают прелюбопытные. Вот некогда старобельский мещанин Е. Коханов, покупая в лавке селедки, заинтересовался пожелтевшими листами, исписанными старинным почерком, в которые селедкам его предстояло быть завернутыми. Спасши эти листы от неминучей гибели и неистребимого селедочного духа, он принялся читать их тут же в лавке и обнаружил, что это протокол собрания воспитанников Университетского Благородного пансиона от 18 мая 1799 года. Протокол этот, составленный с большой серьезностью канцелярского стиля, свидетельствует, что в тот ясный майский денек литературное собрание пансиона заседало в присутствии шестнадцатилетнего председателя Василия Андреевича Жуковского, сотоварищей его Александра Тургенева, князя Григория Гагарина, Сергея Фон-Визина, профессора Антонского и адъюнкта философии Баккаревича (большого, между прочим, поклонника карамзинской прозы) и многих прочих. Заседали долго. Читали свои сочинения, критиковали творения друг друга, а также зачитывали творения знаменитостей (Александр Тургенев в заключение заседания зачитал сочинение Державина «Россу по взятии Измаила»). Из протокола видно, что чаще всех выступал юный председатель г. Жуковский, который открыл заседание речью «О начале обществ, распространении просвещения и об обязанностях каждого человека относительно к обществу». В ходе заседания В. А. Жуковский прочел также критические замечания, сделанные им на сочинение секретаря общества Семена Родзянки «Нечто о душе». Иные из замечаний председателя были найдены справедливыми, а иные нет, «после чего члены делали свои замечания, однако в сем заседании не кончили разбора сей пьесы». Протокол сообщает, что «председатель В. А. Жуковский внес, сверх месячных работ, перевод из Клейста в стихах»…

Видно из сего протокола, что Васенька той московской поры более не ленив: и сам сочиняет, и других критикует, и переводит, и лекции слушает, и рассуждает о душе, и председательствует усердно. К немецкой поэзии и Клейсту обратили его, скорей всего, Тургеневы: у них в семействе был настоящий культ «Германии туманной» и немецкой учености. Немецким языком Васенька еще овладел не вполне, но уже переводил много и охотно — чаще с немецкого, но и с лучше ему знакомого французского языка переводил, и даже с русского на французский, например стихи Державина.

На заседаниях общества и на актах в пансионе Васенька был замечен и обласкан известным поэтом И. Дмитриевым и даже самим Карамзиным. Произведения его стали печататься не только в студенческих, но и прочих литературных изданиях. Но конечно, это были еще не те произведения, которые могли бы дойти до потомков и наложить такой явный отпечаток на его «ученика» Пушкина, а еще позднее — на Лермонтова, на всю российскую поэзию: подражательность его тогдашних пиес скорее свидетельствовала об учебе и тонком слухе, чем о поисках своего пути.

Не посягнув на все невероятное разнообразие наук, которые предлагал (и притом весьма дилетантски) пансион своим питомцам на выбор, Жуковский налегал на то, что здесь так высоко ценилось, — на французский язык и родную словесность. И успевал он в них отлично. В 1797 году получил он серебряную медаль, в 1798-м — золотую, а еще через год был «признан первым воспитанником». Вот что значит обратиться по адресу — в Тульском народном училище так и ходил бы в двоечниках.

Но вот с пансионом покончено. Выпускники искали службы. Искали-то чаще всего по линии иностранных дел, а находили там, где были родственники и связи. «Тетеньки» Натальи Афанасьевны вдовец Николай Иванович Вельяминов служил в Московской Соляной конторе — вот туда и взяли Васеньку. Бумаги Соляной конторы, которым посвящал теперь свое рабочее время юный Жуковский, никак не смогли растревожить его воображение. На счастье, было в Москве много других увлечений и дел. На первое место а (в отличие от более сериозных биографов) поставил бы дела сердечные — дружеские и любовные волнения. Друзей Андрея и Александра Тургеневых более не было рядом. Андрей учился в Петербурге, Александр — в Германии, в Геттингене (там же, где и соперник пушкинского Онегина Владимир Ленский). Оба брата были влюблены в сестер Соковниных, живших в Москве. Жуковскому пришлось вести сердечные дела Андрея, влюбленного в Катерину Соковнину. Зато Андрей вел в Петербурге дела Жуковского, который был влюблен в дочку «тетеньки«-сестрицы Натальи Афанасьевны Вельяминовой Марию, в замужестве Свечину (сводная «племяшка» Машенька росла вместе с Васей в Мишенском, тон уже был задан — где ж искать любовей, как не в родном доме?). Александр Тургенев влюблен был в другую Соковнину — в Александру, к которой, по правде сказать, и сам Жуковский был неравнодушен. Чтоб читатель мой не мучился, представляя себе отощавшего Жуковского, бегущего (в ущерб здоровию) с одного свиданья на другое, должен сразу предупредить, что эта первая (да еще сразу к двум женщинам) Васеньки любовь была уже очень «жуковская», сентиментальная, романтическая, эпистолярная. Мнения о том, можно ли эпистолярную эту «amitie amoureuse», от которой и потомства-то не бывает (а может, в каком-то ином смысле, все же бывает?), считать настоящей любовью или нельзя, расходятся. Лично я думаю, что можно, тем более что от этой любви творческому наследию народов мира — большая польза (вспомните роман Цветаевой с Пастернаком, Бернарда Шоу с его двумя актрисами, Петрарки с Лаурой или оскопленного Абеляра с Элоизой, уже в монашестве). Любопытно, что уже и по поводу той самой, первой любви Жуковского друг его Александр Тургенев, находясь у себя в Геттингене, записал в дневник поразительной точности наблюдение:

«Сегодня Бутервек на лекции описывал характер Петрарки и платоническую любовь его к Лауре. Какое разительное сходство с характером Жуковского! Кажется, что если б мне надобно было изобразить характер Жуковского, то я бы то же повторил, что Бутервек говорил о Петрарке. И Жуковский точно в таком же отношении к Свечиной, в каком Петрарка был к его Лауре…»

Надо сказать, что и Мария Свечина, и сестры Соковнины настроены были на ту же карамзинскую волну, так что эпистолярные эти романы не были безответными, а может даже, были счастливыми, оставаясь при этом лишь эпистолярными.

Но правы сериозные романисты-биографы: не только сентиментальные, но и другие заботы и мысли (также, впрочем, имевшие мало общего с перепискою Соляной конторы) занимали в то время юного Васеньку. Во-первых, заботы о самообразовании. Только окончив пансион, осознал он всю недостаточность полученного им образования и стал запасаться книгами для новой учебы. В то время он переводил с немецкого, что приносило ему не только приработок, но и новые книги от издателей бесплатно. Вдобавок Васенька усердно покупает книги, и однажды даже случилось ему из присланных маменькой денег перетратить на книги целых 25 рублей, что вызвало маменькин гнев. В конце концов был он, конечно, прощен и получил такое письмо от Елисаветы Дементьевны:

«На первый раз прощаю и позволяю оставленные на книги 25 рублей употребить».

На том же письме рукою любящей «бабушки» Марьи Григорьевны была сделана утешающая приписка:

«Мать не сердилась и ничего не сказала».

Продолжались в ту пору и заседания «Дружеского литературного общества», еще и до выхода из Пансиона учрежденного Жуковским, Андреем Кайсаровым, Андреем и Александром Тургеневыми, Воейковым, Родзянкой и Мерзляковым. Не одни литературные цели должно было преследовать их Общество, но и класть в основу объединения «дух благий дружества, сердечную привязанность к своему брату, нежное благожелательство к пользам другого», служить «Добродетели и Истине». Молодые члены «Дружеского общества» переводили много произведений немецкой литературы, по словам Александра Тургенева, «пересаживали, как умели, на русскую почву цветы поэзии Виланда, Шиллера, Гёте…». Уже по самому названию нового общества можно было установить истоки его традиции — от Новикова, через былых друзей его и единомышленников. Круг друзей и знакомых юного Жуковского расширялся. Сблизился он с Блудовым, с Уваровым, позднее к их дружескому обществу примкнул и князь Петр Андреевич Вяземский.

Но служба в Соляной конторе и московская жизнь длились недолго. Не к тому тянуло сейчас Васеньку, а к расширению своего кругозора, к философии и тихим размышлениям, к совершенствованию в языке, к переводам, к литературе, которая служила бы воспитанию добродетелей… Тянуло к деревенскому спокойствию и трудам, может, еще к обогащающим душу путешествиям…

Не прослужив и году на соляном поприще, Васенька отправил письмо в Мишенское, извещая о своем решении выйти в отставку, не сделав никакой служебной карьеры. Первой разочаровывающее это письмо прочла любящая «бабушка» Марья Григорьевна, которая тут же прислала ответ:

«Я матушке твоей письмо не дала. Она очень грустить будет, а лучше сам приедешь, так и она спокойна будет, а твое письмо ты писал в горячке самой, то мог бы ее и убить. Словом, тебе скажу, что всякая служба требует терпения, а ты его не имеешь. Теперь осталось тебе ехать ко мне и ранжировать свои дела. Мадам едет наша в Москву, вот и лошади готовы… Я писала к Авдотье Афанасьевне, чтобы тебя отставить, и паспорт дали порядочный, а то мне очень больно; у меня никто не знает про это, только Петр Николаевич да Анюта… Прости, приезжай».

Письмо «бабушки» нежное, всепрощающее — при таком-то крушении надежд. А знать будут пока, кроме нее, про его незадачу только сестричка-подружка Анечка да овдовевший Юшков…

Приехал Вася домой разочарованный неудачей в службе — приехал лечить душу милой с младенчества природой, приехал недовольный собой, мучимый ощущеньем недостаточности своего образования (если уж и немецкий знает он плохо, что ж говорить о других предметах, об уменье самостоятельно мыслить!), неспособный найти настоящую цель. Даже литературная удача не спасла. А удача была большая. Сделал Жуковский новый, второй перевод элегии Грея «Сельское кладбище» и послал ее Карамзину. Карамзин не только принял элегию и напечатал в своем «Вестнике Европы», но и присовокупил к публикации похвальное слово молодому автору, имя которого после этого сразу стало известно русским читателям. Неудивительно — появился в России новый поэт со своим настроением, своим ритмом, своей особой музыкальностью. Тут уж не скажешь, что это перепев Карамзина или Грея, тут новый шаг в том же избранном направлении, да еще такой, что всей русской поэзии очень сгодился.

Уже бледнеет день, скрываясь за горою,

Шумящие стада толпятся над рекой,

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон…

Не сетуйте на жука. Прислушайтесь — рождается новый, сладостный звук русской поэзии. Представьте себе Васеньку, сочиняющего такие же щемящей грусти стихи на вечернем мишенском холме, который прелестные племяшки-сестрицы (они же и первый предмет его возвышенной любви — и будущая Свечина, и будущая Мойер) нарекут в его честь Парнасовым холмом. Как же не восхищаться им было дивными звуками крепнущей лиры? Как было ему, юному Пигмалиону, не влюбляться в свои женственные творения?

Юный поэт, похороненный на сельском кладбище Грея-Жуковского, имел одно в жизни утешенье, что

…Музы от него лица не отвратили,

И меланхолии была печать на нем.

Тоска кембриджского меланхолика Грея, перенесенная с виндзорского кладбища на грустные белёвско-мишенские холмы, звучала и по-родному и иностранно. Но грусть-то была у Васеньки настоящая. Священная (и модная) меланхолия наложилась на смятение юности, на трудности позднего созревания, на неопределенность пути, на неопределенность прошлого, на тяготы вдруг обретенной самостоятельности, на неумение сделать выбор и принять решение, на страстные поиски дела и любви.

Уже ясно, что он будет поэт: «петь — есть мой удел». Но удел это нелегкий, к нему еще надо приспособиться. Три дня в году пишется, триста шестьдесят два не пишется, и поэт изнывает от меланхолии. Самые темные воспоминанья и страхи (даром, что ли, оказались ему по сердцу модные страхи немецкого романтизма) приходят на память, на ум. Собственные несовершенства без конца тревожат, а мало раньше тревожившие неудобства, подлинные и мнимые, вырастают до размеров драмы. Недаром именно в эти годы так часто вспоминает он об «особом» своем положении в семье. И мучится чувством стыда и страха за себя, за бесправную маменьку (для которой, на деле-то, давно уже лучшим, неразлучным другом стала былая завистница и соперница «бабушка»). И в воспоминаньях безмятежного, счастливого Мишенского, оказывается (или просто кажется), и радостей-то было «так мало», и всем-то он «был чужой». Воспоминанья эти мало соответствуют счастливой тогдашней повседневности всеобщего любимца, однако извлекают со дна души какие-то вполне реальные былые сомненья и страхи. Горести эти затаенные, страхи — как бы давно ушедшие, но меланхолия отражает их, как отражает она в первую очередь мучительный рост души. Правда, все крепнет в нем уверенность в своем призвании, крепнет в уединенном жительстве вера в романтические идеалы, вынесенные из книг и московского воспитания (и те и другие, похоже, завещаны по большей части сентиментальными масонами старшего поколения).

Мне рок судил брести неведомой стезей,

Быть другом мирных сел, любить красы природы,

Дышать под сумраком дубравной тишиной

И, взор склонив на пенны воды,

Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

Наскучив Мишенским, Жуковский уезжал в Москву. Здесь он гостил у Карамзина на даче, в Кунцеве, или жил во флигеле у бывшего наставника Антонского. В молодые годы, в первом еще браке, довелось автору этих строк жить близ идиллического Кунцевского парка и былого имения Нарышкиных над берегом реки Москвы. По этим дорожкам, осененным широколиственными дубравами, бродят и ныне меланхолические тени Карамзина и Жуковского. На этих дорожим удавалось мне порой развеять грусть первых жизненных неудач или попросту примириться с меланхолией, вспоминая, что человек вовсе не обязан быть вечно веселым…

На самом-то деле все шло у юного Жуковского по программе, истоки которой без труда можно отыскать в известных всем исследователям его жизни книгах, в частности в книге Иоанна Масона «Познание самого себя», переведенной для нужд юных своих питомцев благородным их наставником Иваном Петровичем Тургеневым. Там ведь и сказано, что надо самому разобраться в своих недостатках и душевных свойствах, дабы образовать характер. А для ежедневного самонаблюдения лучшее средство — дневник. Дневнику поверяется с откровенностью каждое движение души, всякое размышление, малейший всплеск меланхолии…

В 1803 году Жуковского постигло большое горе: умер его лучший друг Андрей Тургенев. Через несколько дней после получения печального известия Жуковский написал элегию на смерть друга.

…В сем мире без тебя, оставленный, забвенный,

Я буду странствовать, как в чуждой стороне,

И в горе слезы лить на пепел твой священный!

Меланхолически настроенный юноша Жуковский утешается тем, что и его самого смерть не минет, пройдет время, и он присоединится к другу («С каким веселием я буду умирать!»). Жуковский пишет стихи, обращенные с тем же утешением к невесте Андрея Катерине Соковниной: «…в самой скорби есть для сердца наслажденье… Надеждой не вотще нас Небо одарило». Бедная Катенька вскоре осуществила эти надежды, уйдя в девственной нетронутости вослед милому своему жениху. Той же надеждой (смешанной со страхом) пытается утешать себя в Геттингене потрясенный смертью брата Александр Тургенев…

Пройдет еще тридцать с лишним лет, и в письме к П. А. Осиповой по поводу гибели Пушкина тот же Александр Тургенев процитирует строки из элегии своего столь рано покинувшего мир брата («И в самых горестях нас может утешать / Воспоминание минувших дней блаженных») с такою припиской: «Элегия написана братом Андреем, первым другом Жуковскаго, открывшим в нем гений и сердце его».

О чистом сердце их друга Жуковского братья Тургеневы пишут друг другу часто и озабоченно: только бы людская злоба не омрачила чистоты этого сердца, его способности к дружбе и любой.

Дружба, любовь, смерть…

Впрочем, пока жизнь со всеми ее более или менее меланхолическими наслаждениями, радостью сельских прогулок, радостью дружеских бесед и застолий, радостью чтения и радостью литературных трудов — она еще длится, и юный Жуковский не спешит умирать. Напротив, он мечтает о тихой, порядочной семейной жизни, даже строит домик в ближнем к Мишенскому городке Белёве, и заносит в дневник запись, похожую на мирную молитву:

«Я не требую слишком многаго. Хочу спокойной, невинной жизни. Желаю не нуждаться. Желаю, чтобы я и матушка были не несчастны, имели все нужное. Хочу иметь некоторые удовольствия, возможныя всякому человеку, бедному и богатому, удовольствия от занятий, от умеренной, но постоянной деятельности, наконец, от спокойной, порядочной, степенной жизни. Почему бы этому не исполниться? Проведя три года в путешествии, в свободе самой неограниченной, возвращусь домой, начну трудиться, трудом получать свое пропитание и вместе удовольствие: чтение, садоводство и — если бы дал Бог — общество вернаго друга или верной жены будут моим отдохновением…»

Эту программу-минимум Васенька полагает, по чистой своей наивности, весьма скромной. Наивность его так дорога окружающим, что никому не приходит в ум упрекать его в детскости и незрелости. Кстати, ко времени, когда была сделана эта дневниковая запись, он уже знал имя той, кого он выбрал себе в «верные жены». «Я был бы с нею счастлив, конечно! — продолжает свою дневниковую запись Жуковский. — Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейного счастья и не захотела бы светской рассеянности».

Имя этой девушки, намеченной Жуковским в идеальные жены, было Маша, Мария Андреевна Протасова, и конечно, это снова была внучка Афанасия Ивановича Бунина, снова Васина «сестричка»-племяшка. Было ей в ту пору 12 лет…

Нет сомнения, что это постоянство вкуса нашего героя заставит задуматься не одного современного читателя. Что оно значит? Ранние мужские страсти (столь просто разрешимые для помещичьего сына: ведь и насельниц девичьей, и валдайских крестьянок резвый наш Пушкин назвал «податливыми», ему было видней), похоже, не мучили Васеньку так открыто. Иные биографы замечают озадаченно, что он словно бы готовил себя к монашеству. Мне-то думается, что и материнская судьба (бендерские кошмары) тоже могла заронить в его младенческую память страх перед грубостью традиционных отношений, которые способны были представляться ему не чем иным, как насилием. Уже и в первой его любви к недоступной (да и замужней вдобавок) племяшке-сестрице Маше Свечиной (к первой его Лауре) наблюдательный Александр Тургенев разглядел сходство с историей Петрарки (так сказать, некий «комплекс Петрарки»), Допускаю, что невозможность осуществления подобной любви и делала ее такой притягательной, ибо хотелось (подсознательно) отстраниться от грубого и непредставимого свершения, хотя бы его оттянуть. А рай тульского детства в хороводе нежных сестричек (ах, «Юпитер моего сердца»!) казался столь безобидным, столь достижимым… (Такой же хоровод окружал в нежном детстве красавчика Лоди Набокова, — не легли ли эти воспоминанья в основу поздних его, столь же платонических томлений, на это ведь мы находим и прямое указание в «Лолите»…)

Все эти предположения озадаченного автора вызваны странностью ситуации, но согласен отставить их на время и вернуться к нашей, надо сказать вполне незаурядной, истории…

Глава 5
Лаура снова звалась Мария

Младшая Васина «тетенька», а точнее, меньшая Марьи Григорьевны и Афанасия Ивановича дочь Екатерина, после возвращения в родные места поселилась в Белёве, что в трех верстах от Мишенского, в 1805 году. Со времени отъезда ее в приграничную Кяхту прошло чуть не четверть века. Когда ее старшая сестра Авдотья вышла замуж за начальника кяхтинской таможни Алымова и собралась в Сибирь, к мужу, Марья Григорьевна решила отправить с ней и меньшую, Катю, которой было тогда двенадцать. Жизнь сестер в Кяхте была суровой, невеселой. Катя скучала в аскетическом, бездетном доме Алымовых, читала своего любимого Руссо, и характер ее, сохранив пылкую сентиментальность воспитания, то ли закалился, то ли ожесточился в этой безрадостной ссылке. Десять лет спустя Евдокия разошлась с мужем, и с ней вместе вернулась в родное Мишенское Екатерина, бывшая уже 22-летней девушкой. По дому в ту пору бегал всеобщий любимец, девятилетний Васенька, который называл ее «тетенькой». Вскоре немолодая по тем временам девушка Екатерина Афанасьевна вышла замуж за орловского уездного предводителя Андрея Протасова. Он умер в 1805 году, оставив семейству большие долги — играл в карты весьма неосторожно, и пускался в разнообразные денежные авантюры. Екатерина Афанасьевна продала чуть не все имущество, заплатила долги и, сняв маленький домик в Белёве, поселилась там с двумя дочками — десяти и двенадцати лет. Самой ей было уже 35 — суровая, набожная и весьма достойная дама. Средства у нее были скудные, нанять хороших учителей для девочек было не на что, а тут оказалось, что рядом, в Мишенском, — учитель: литератор, поэт, свой, родственный, образованный человек, бесплатный педагог, полный решимости сеять разумное, вечное и прекрасное, воспитывать добродетель…

И вот начались уроки во вдовьем доме. Три версты молодой романтический учитель шел пешком до Белёва: шел, любовался природой, дорогой читал стихи, темные кудри его развевались на ветру. А на уроках у него все было четко по плану — что утром читать, что вечером: философия, литература, история, логика, риторика, нравственность, эстетика, поэзия. И конечно, литература, великие авторы — Гёте, Шекспир, Шиллер, Державин… Учительству был привержен и относился к нему очень серьезно. Ничего не пускал на самотек, учитель он был милостью Божьей.

Он и сам учился в ту пору, много читал, совершенствовался в немецком. А уж девчушки-то — мечтательная Машенька двенадцати лет и легкая, порывистая вострушка Саша — росли на глазах. Учитель был молодой, красивый, романтический — каждое слово его западало им в душу, каждый взгляд его добрых и пылких, его черных, то ли русских, то ли турецких глаз… Екатерина Афанасьевна присутствовала на уроках — дама была интеллигентная, возвышенного образа мыслей, все это ей было интересно: счастливые часы… И к тому же — присмотр. А только как уследишь за взглядом, за движеньем души? Случилось неизбежное: Васенька влюбился в ученицу-племяшку (пусть даже и сводную, а все же племяшку, единокровной сестры дочь) — двенадцатилетнюю интеллигентную и высоконравственную русскую Лолиту. А она полюбила его. О ней мы, впрочем, знаем меньше. Не знаем, сразу ли влюбилась, но знаем, что полюбила всей душой. В его-то дневнике уже и в записях 1805 года есть мечтания о том, как они поженятся, как он воспитает для себя прекрасную и верную супругу — на целую жизнь.

Из дневника видно, что и он не сразу понял, что с ним происходит, а поняв, был несколько смущен разрывом в их возрасте, точнее, ее малолетством:

«Что со мной происходит? Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюбленным в ребенка? Но в душе моей сделалась перемена в рассуждении ее! Третий день грустен, уныл! Отчего? Оттого, что она уехала! Ребенок! Но я ее себе представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в большом совершенстве».

Ребенок или не ребенок? Можно ли быть влюбленным в ребенка? Хорошо ли это? Путешествие… Но будет ли еще путешествие? Желать ли разлуки? И почто ждать далекого будущего совершенства, ежели она и сейчас совершенна, Маша: милая ее тонкая шейка, вздернутый носик, то спокойный, то лукавый, неизменно доверчивый, любящий взгляд. Да и часто ли он вспоминает, что она еще ребенок? Вот он жестоко обижается, что детские игры с собакой предпочла она вниманию любимого. Оказывается, нельзя быть таким ребенком… Горькая обида. И вот еще сожаленье: не все можно ей рассказать, не все поймет. А с кем же тогда поделиться удачей и неудачей, грустью и радостью? С матушкой Елисаветой Дементьевной? Но и она не все поймет и не все одобрит. В августе 1805 года Жуковский пишет в своем дневнике: «…самое общество матушки, по несчастию, не может меня сделать счастливым; я не таков с нею, каков должен быть сын с матерью; это самое меня мучит, и, мне кажется, я люблю ее гораздо больше заочно, нежели вблизи».

В результате приступы тоски и одиночества:

«Одиночество… отдаление тех людей, которые бы могли бы меня оживлять и одобрять в искании всего хорошего, совершенное бессилие души, ненадеянность на самого себя — вот что меня теперь мучит».

Бесчисленные письма и стихи, посвященные друзьям, чувства эти передают с меланхолическим благозвучием:

О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,

С твоим блаженством и страданьем!

Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?..

(Куда ж нам с вами, дорогой читатель, деться при этих строках от воспоминаний о призывах геттингенского (как и Александр Тургенев) выпускника Ленского, от сладостной музыки Чайковского? Куда, куда… весны моей златые дни…)

Друзья озабочены одиночеством Жуковского. Сам он, судя по письмам, то ищет службы и источника дохода, то собирается в заграничное путешествие, то решает, наконец, поглядеть Россию. Однако никуда ему сейчас из Белёва уже не деться. Здесь Маша, здесь любовь, которая наполняет его и радостью и страхом. Поначалу он принимает снисходительность тетеньки к его серьезным и, кажется, успешным педагогическим усилиям за поощрение его далеко идущих мечтаний. Однако тут же начинают тревожить сомнения:

«Катерина Афанасьевна, если не ошибаюсь, дала мне что-то предчувствовать. Но родные?.. Может, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости Катерина Афанасьевна пожертвует моим и даже ее счастием, потому что она, конечно, была бы со мною счастлива».

Он уже почти готов к беде, и при этом, о Боже, как мало он понимает в людях, молодой, беспечный певец. Похоже, что главная его забота пока — воспитать верную, надежную супругу на будущее, когда она подрастет. Похоже, что взрослые, зрелые женщины внушают ему страх. В стихотворении, преданном гласности столетие спустя, влюбленный поэт дает целую программу жизни своей тринадцатилетней в ту пору ученице:

Младенцем быть душою;

Рассудком созревать;

Не тела красотою,

Любезностью пленять…

Быть в дружбе неизменной;

Любя, душой любить;

Супруги сан священной

Как дар небес хранить…

Вот счастье, друг бесценный,

Другого счастья нет.

Еще через неделю в подаренном Маше альбоме своих стихов Жуковский приписал четверостишие:

Мой друг бесценный, будь спокойна!

Да будущего мрак тебя не устрашит!

Душа твоя чиста! ты счастия достойна!

Тебя Всевышний наградит!

Читая в эти дни Виланда, Жуковский рисует себе идеал молодого человека, «который заключает свое счастье меньше в грубой чувственности, нежели в наслаждениях духовных». Какая уж там чувственность! Этим у него и не пахнет. Зато много мечтательности и рассуждений о том, что эта мечтательность, обузданная «здравою опытною философиею, может быть источником совершеннейшего земного счастия».

В том же 1806 году Жуковский переводит с английского «Послание Элоизы к Абеляру» Александра Попа. Перевод этот был напечатан в собрании Жуковского чуть не столетие спустя и отчего-то мало кем замечен, а между тем, на мой взгляд, он имеет кое-какое отношение к мечтам и надеждам и страхам нашего героя. Обратимся к истории этих романтических французских любовников рубежа XII века. Молодой, блестящий поэт, философ и богослов Абеляр, влюбившись в юную Элоизу, предложил ее дяде-канонику давать девушке бесплатные уроки и, поселившись в доме каноника, без труда добился ответной любви девственницы. Но однажды неосторожные любовники были застигнуты дядей, и тогда нанятые мстительным каноником бандиты лишили молодого профессора его мужского достоинства. Злосчастные влюбленные постриглись в монашество, но со временем любовная переписка их возобновилась… Решусь предположить, что выбор Жуковского, начавшего переводить послание Элоизы в переложении А. Попа, не был случайным. Не решусь, однако, судить, отражал ли этот выбор (при всей схожести ситуаций, со скидкой на разрыв в семь веков) какие-либо душевные страхи…

* * *

Перед выездом с пятой автострады на внешнюю окружную, на «Франсильен», мы попали в пробку. Мой друг-психоаналитик закурил и сказал мне с торжеством:

— Страх перед кастрацией. Типичный случай. Приводи ко мне твоего друга Жукоски. Я положу его на кушетку…

— Он уже ушел, — сказал я. — И ему не нужен был психоаналитик. Он писал письма, писал стихи… У него были друзья, было кому поплакаться в жилетку. Не то что твоим одиноким, скрытным пациентам…

* * *

1806 год принес Жуковскому небывалый урожай стихов, среди которых и прозрачной легкости элегия «Вечер», написанная на холмах родного Мишенского (боюсь, нам и здесь, милый читатель, не отделаться будет от напева Чайковского):

Уж вечер… облаков померкнули края;

Последний луч зари на башнях умирает;

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает…

………….

…Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

………….

О, братья! о, друзья! где наш священный круг?

Где песни пламенны и музам и свободе?

Где вакховы пиры при шуме зимних вьюг?

Где клятвы, данные природе…

………….

А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?

Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,

Иль суетная честь приятным в свете слыть

Загладит в сердце вспоминанье

О радостях души, о счастьи юных лет,

И дружбе, и любви, и музам посвященных?

Нет, нет! Пусть всяк идет вослед судьбе своей,

Но в сердце любит незабвенных…

Уже в 1807 году элегия эта была напечатана в карамзинском «Вестнике Европы» с пометою «Белёв. 1806 года». То-то было радости в Белёве.

Перечень стихотворений, написанных в 1806 году (и басни, и мадригалы, и ода…), обширен, зато в 1807 году написалось всего одно четверостишие — на Новый год, и, конечно, Маше, которою будет полон год («М. на новый Год при подарке книги»):

На новый год в воспоминанье

О том, кто всякий час мечтает о тебе!

Кто счастье дней своих, кто радостей исканье

В твоей лишь заключил, бесценный друг, судьбе!

В мае 1807 года влюбленный учитель отправился было в оренбургскую деревню друга своего Блудова, который ехал после смерти матушки устроить дела. Жуковский решил, что пришло и ему время попутешествовать, увидеть родную страну, и напросился в спутники к Блудову. Однако путешествие оказалось недолгим, пришлось вернуться в Москву, о чем Жуковский сообщал в письме другу Александру Тургеневу:

«Я поехал было с Блудовым в Оренбург, хотел видеть некоторую часть православной Руси, но в двадцати верстах от Москвы наша коляска была опрокинута; я ушиб руку…»

Между тем в Москве ждало его дело. После ухода Карамзина «Вестник Европы» пришел в упадок, и позвали Жуковского, чтоб поднять журнал на прежнюю высоту. Для молодого поэта дело это было престижное…

Жуковский простился с милыми деревенскими ученицами и отбыл в Москву. Он с большой серьезностью смотрел на общественную роль журнала, проводника нравственности и гуманности. И если легко заметить, что в журнальной деятельности Жуковского отразились все усвоенные им в пансионе, в дружеском кружке тургеневского дома и в «Дружеском обществе» мысли о нравственной роли поэзии, о нравственности вообще, о счастье, то с не меньшей легкостью можно угадать в его публикациях тогдашнее его восторженное состояние. Вот он сочиняет в 1808 году статью «Кто истинно добрый и счастливый человек?». На сложный вопрос этот отвечает с твердостью влюбленного юноши: «Один тот, кто способен наслаждаться семейственной жизнью».

Маша присутствует и в его статьях, и в прозе, и в балладах, и в песнях — «нежный цветок» Маша (кстати, и стихотворные рекомендации ей даются все те же):

Скромно цвети,

С мирной невинностью,

Цветом души.

В другой песне, напечатанной в девятом номере журнала за 1809 год и помеченной Машиным днем рождения (первым апреля), — там уж просто открытое признание в любви:

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья,

Люблю тебя, дышу тобой…

Тут же и причина его любовного томленья обозначена — разлука. Им бы не разлучаться никогда…

Одну тебя лишь прославлять

Могу на лире восхищенной:

С тобой, один, вблизи, вдали,

Тебя любить одна мне радость;

Ты мне все блага на земли:

Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость…

Молодая любовь, трогательная, чистая, однако должно нам давать и скидку на поэтическую традицию, на минутное настроение, ибо времени в Москве на самом деле праздного нет: работы много, к тому же снова мучат его мысли о недостаточном образовании, об упущенном времени. Вот что пишет Жуковский другу Александру:

«Всякая минута у меня занята. Но когда подумаю, сколько погибло драгоценного времени по пустякам, сердце обливается кровью».

И еще через месяц, в письме тому же Александру — та же самая жалоба:

«Ах, брат и друг, сколько погибло времени! Вся моя прошедшая жизнь покрыта каким-то туманом недеятельности душевной, который ничего мне не дает различить в ней. Причина этой недеятельности тебе известна. А теперь, друг мой, эта самая деятельность служит мне лекарством от того, что было ей прежде помехою. Если романическая любовь может спасать душу от порчи, за то она уничтожает в ней и деятельность, привлекая ее к одному предмету, который удаляет ее от всех других. Этот один убийственный предмет, как царь, сидел в душе моей по сие время».

Жуковский скорбит о том, что они, все друзья, не вместе в эту трудную минуту (ибо «в глазах и в руке друга — надежда и сила»), что у него сейчас снова голова в разладе с сердцем, что главное — это самообразование и дружба. И хорошо бы еще срочно найти какую-нибудь службу. И еще — пора путешествовать. Ну, а любовь? Что с любовью? По всей вероятности, Жуковский узнал уже о решении его судьбы Машиной матерью, «тетенькой» Екатериной Афанасьевной, и вот он отчаянно ищет утешения, ищет спасения, говорит о любви в прошедшем времени, даже говорит о ее пагубности, о том, что «истинно счастливая жизнь», точнее даже, «самая счастливая», отныне представляется ему как «тихая скромная жизнь, употребляемая на исполнение должностей и на труд полезный».

Любопытно, что он (еще, видимо, и не поговорив с Екатериной Афанасьевной лично) уже готов к полному краху, к поражению, к отступлению, ибо в горестях и жертвенности видит меланхолическую сладость. Сдается, он был к ним в душе готов и ранее. Впрочем, он не знает еще, как трудно будет отступиться, как трудно будет примириться с потерей Маши.

Так или иначе, муки его начались, скорее всего, уже в 1810 году. Жуковский больше не редактирует в то время «Вестник Европы». Екатерина Афанасьевна начинает строить дом в Муратове. Она доверяет Жуковскому составление сметы и надзор за постройкой (оказывается, на такое романтики способны). Но разговор у них состоялся жесткий. Маша и знать не должна о том, что он сватался, что он получил решительный отказ: Екатерина Афанасьевна человек верующий, человек церковный, кровосмешенья она не потерпит. Он поклялся, что будет только другом и о любви своей больше не обмолвится ни словом. Подразумевалось, что и собственной песне он наступит на горло…

А ему писалось. Уже начато было стихотворение, посвященное второй любимой его ученице, прелестной, веселой Сашеньке Протасовой, — баллада, и его и ее прославившая. Хоть были в ней, как положено балладе, и мертвецы, и свечи, и ворон, весь этот мрак одолевал в ней Сашин искрометный характер, задавший ритм стихам («Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали…») и заставивший автора пойти в конце на попятный, к счастливой развязке: это был сон, и он не повторится:

Здесь несчастье — лживый сон;

Счастье — пробужденье.

О! не знай сих страшных снов

Ты, моя Светлана…

Будь, Создатель, ей покров!

Ни печали рана,

Ни минутной грусти тень

К ней да не коснется;

В ней душа — как ясный день;

Ах! да пронесется

Мимо — бедствия рука;

Как приятный ручейка

Блеск на лоне луга,

Будь вся жизнь ее светла,

Будь веселость, как была,

Дней ее подруга.

В эти последние годы белёвской жизни сближается Васенька с матушкой своей, Елисаветой Дементьевной. В трудностях острее чувствует тепло ее материнской любви. Увы, продолжалось это недолго… В 1811 году умерла любящая «бабушка» Марья Григорьевна Бунина, а за ней последовала, почти сразу, всем сердцем к ней привязавшаяся Елисавета Дементьевна — Сальха, словно не хотела больше влачить свои дни без той, кто была когда-то ее ненавистницей и соперницей, а стала самым близким ее другом.

«Бабушка» оставила Васеньке десять тысяч, и он купил на них неподалеку от Муратова небольшое имение, чтоб быть поближе к Маше. Тут и соседи оказались очень милые в сорока верстах от Муратова, в Черни, — супруги Плещеевы, люди артистические, театральные, любители музыки, сами изрядные музыканты. Плещеев сочинял музыку на стихи Жуковского, а супруга его Анна Михайловна, обладавшая прекрасным голосом, пела эти романсы. Жуковский начал даже писать комедии для домашнего театра Плещеевых, веселил всех и сам веселился, однако за письменным столом переводил мрачноватые немецкие баллады про мертвецов, гробы и кладбища. То была мода, дань романтизма народному творчеству, — это понятно. Не вполне понятно, однако, в какой степени это могло отражать загнанные вглубь страхи молодого поэта…

В начале августа 1812 года в доме Плещеева был шумный праздник по поводу дня рожденья хозяина. Приглашены были все соседи и друзья, в том числе Протасовы. После бесконечного праздничного обеда дан был концерт. Хозяин написал музыку на новые стихи Жуковского, а пел сам стихотворец (даром, что ли, тетушка Варвара обучала его музыке и пению вместе с сестричками). Текст песни был романтически-возвышенный. Буря занесла утлый челн лирического героя на скалы. Мрак, гибель — и вдруг…

Вдруг — все тихо! мрак исчез;

Вижу райскую обитель…

В ней трех ангелов небес.

При этих словах Екатерина Афанасьевна с беспокойством оглядела дочек: она не желала никаких прилюдных намеков, тем более что твердо об этом с Василием было договорено…

А несчастный пловец продолжал свое вдохновенное пение, не подозревая, наверно, в какую пучину новых бедствий оно затянет его.

На коленях, в восхищенье,

Я смотрю на образ их.

О! кто прелесть их опишет?

Кто их силу над душой?

Все окрест их небом дышит

И невинностью святой.

Насчет Машиной святой невинности он много уже писал, может, думал, что она, Екатерина Афанасьевна, читать не умеет… Машины щечки бледные вон как зарделись, — просила ведь не трогать девочку, а он за свое.

Неиспытанная радость —

Ими жить, для них дышать:

Их речей, их взоров сладость

В душу, в сердце принимать.

О, судьба! одно желанье:

Дай все блага им вкусить;

Пусть им радость — мне страданье;

Но… не дай их пережить.

Еще до последнего плещеевского аккорда послышался сзади резкий скрип кресла. Один из трех ангелов Екатерина Афанасьевна вышла из залы в ярости.

Скандал был страшный: она ему в тот раз все сказала. Что нечего ее и дочек ее при людях срамить и на судьбу жалиться. Что ежели он в церковных книгах сыном Афанасия Иваныча не записан, то сам-то он о кровном родстве своем с Машей отлично знает. И раз святая церковь такого не позволяет, то и она, грешница, ни за что не позволит — последнее ее слово. Он и так много уже преуспел — дочка ей как чужая сделалась. А теперь лучше ему уехать — вон какая война, все мужчины на войну едут… С дочкой она ему все равно видеться не позволит. И в братские чувства его не верит больше: то, про что он у Плещеевых пел, — это все было не братское…

И отправился Васенька в ополчение, бить корсиканца — злодея узурпатора Буонапарте…

Глава 6
Певец в кустах и во дворце

Через девять дней после злосчастного дня рождения у Плещеевых 29-летний поэт Василий Андреевич Жуковский уже числился в рядах московского ополчения в чине поручика Мамоновского полка. 26 августа во время Бородинской битвы Мамоновский полк стоял в тылу главной армии. Для тех, кто любит героические батальные сцены, процитирую письмо Жуковского, отправленное им через четверть века великой княгине Марии Николаевне и описывающее участие певца в Бородинской битве и его пребывание «во стане русских воинов»:

«Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; все вокруг нас страшно гремело; огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями. В все продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты, сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и оказались на возвышении посреди армии… Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве».

В общем, на наше счастье, поэт не был ни убит, ни ранен, но ощутил близкое присутствие войны, что принесло российской литературе прекрасный плод. Другу своему Александру Тургеневу свое участие в войне он описал в более свежем (1813 года) письме с большим юмором и меньшей героичностью:

«Вся моя военная карьера состоит в том, что я прошел от Москвы до Можайска пешком; простоял с толпою русских крестоносцев в кустах в продолжение Бородинского дела, слышал свист нескольких ядер и канонаду дьявольскую, потом, наскучив биваками, перешел в главную квартиру, с которою по трупам завоевателей добрался до Вильны, где занемог, взял отпуск бессрочный и теперь остаюсь в нерешимости, ехать ли назад или остаться. Мне дали чин и наверное обещали Анну на шею, если я пробуду еще месяц. Но я предпочел этому возвращение, ибо записался под знамена не для чина, не для креста… а потому что в это время всякому должно быть военным, даже и не имея охоты. А так как теперь война не внутри, а вне России, то почитаю себя в праве сойти с этой дороги, которая мне противна и на которую меня могли бросить одни обстоятельства».

Оба письма вполне искренние, только разного времени и имеют разных по характеру адресатов. Остается добавить, что благодаря хлопотам через пансионского друга Андрея Кайсарова и брата его, полковника, сразу после Бородина Жуковский был переведен в штабную канцелярию и в начале октября, перед Тарутином, написал своего «Певца во стане русских воинов», а после сражения под Красным, в ноябре, — оду «Вождю победителей». Вскоре он заболел горячкой и в декабре покинул Красное, вернувшись на родину с орденом Анны 2-й степени и чином штабс-капитана. Все эти события имели, впрочем, и более далеко идущие последствия, о которых расскажем по порядку.

«Певец во стане…» прекрасно схватил патриотическое настроение русского общества и сумел передать его (несмотря на всю театральную условность сцены) в простых человеческих словах. До седых волос доносим все мы, воспитанники русской школы, эти строки, воспевающие царя и всех полководцев Отечественной войны («Хвала, наш вихорь-атаман; / Вождь невредимых, Платов! / Твой очарованный аркан / Гроза для супостатов…» и еще и еще), а в первую очередь — воспевающие милую нашу родину:

Отчизне кубок сей, друзья!

Страна, где мы впервые

Вкусили сладость бытия,

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златыя игры первых лет

И первых лет уроки,

Что вашу прелесть заменит?

О родина святая,

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя?

Без сердечных обид и обычного самоедства вспоминает здесь наш певец, только что переживший любовное поражение, а потом и смертельный страх в кустах у Бородинского поля, —  вспоминает милый ручей в Мишенском и холмы под Белёвом, где живут сестрички-племяшки…

Дальнейшая судьба этого стихотворения похожа на волшебную сказку о добром короле, принцессе, визире, падишахе и прочих персонажах романтических тоталитарных режимов прошлого. «Певец во стане…» не только разошелся по всей стране (был переписан от руки, был издан, переиздан), но и очень понравился вдовствующей императрице Марии Федоровне. «Царица-мать» (в полузабытом прошлом романтическая принцесса Доротея Вюртембергская из поэтического замка Монбельяр, что в горах Эльзаса, и большая поклонница сентиментальной французской и немецкой литературы) выразила пожелание получить от поэта автограф «Певца…» и звала автора в Петербург, в гости (несомненно, близкие ко двору друзья юности Жуковского похлопотали о своем чахнувшем в глуши друге).

Жуковский изготовил автограф и присовокупил к нему послание «Государыне Императрице Марии Федоровне», которое начиналось вполне элегантно:

Мой слабый дар царица ободряет!

Владычица, в сиянии венца,

С улыбкой слух от гимнов преклоняет

К гармонии безвестного певца!

Могу ль желать славнейшия награды?

Так без особых усилий со своей стороны Жуковский совершил то, на что у иных аристократов уходило полжизни, а именно снискал милость императорского дома: перед ним приоткрылась заветная для всякого смертного дворцовая дверь.

Хуже обстояли его дела в провинциальном (его же усилиями воздвигнутом) доме вдовицы уездного предводителя дворянства, беспутного мота и картежника Андрея Протасова. За этой дверью заперто было его сокровище Маша…

В конце 1813 года в гости к Жуковскому приехал его приятель по «Дружескому литературному обществу» Александр Воейков. Всего за несколько месяцев до этого визита Воейков напечатал в «Вестнике Европы» дружеское стихотворное послание к ставшему знаменитым Жуковскому. Теперь он прибыл в Муратово собственной персоной, и Жуковский многого ждал от этого визита для облегчения своей участи. Дело в том, что пока никакое самое высокое вмешательство (вплоть до положительного, в пользу Жуковского, суждения ректора Петербургской духовной академии и духовного писателя, архимандрита Филарета), никакое заступничество за влюбленного Жуковского и за нежную Машу, которая слегла от всех этих переживаний, не могло сломить упорство «тетеньки»-сестрицы Екатерины Афанасьевны. В феврале военного 1813 года Жуковский, еще не потерявший надежды, так писал Воейкову, приглашая его в гости:

«Приезжай, приезжай, наши дела идут сильно к развязке, ничто не испорчено, хотя и могло бы испортиться, струны только более натянуты… Твои дела идут хорошо: говорят о тебе, как о своем, списывают твои стихи в несколько рук».

Как видно из письма, Жуковский вводил помаленьку Воейкова к Протасовым, сильно надеясь на его помощь. В том же феврале Жуковский посетил почтенного Ивана Владимировича Лопухина, рассчитывая на его совет и помощь. Старый франкмасон горячо поддержал намеренье Жуковского жениться, ибо супружество отстаивал Лопухин уже и в своем «Нравоучительном катехизисе истинных франкмасонов», а беседуя с Жуковским, еще раз убедился старец, что достойный поэт с будущею своей женой намерен поступать именно так, как то словами Писания в лопухинском «Катехизисе» для истинных франкмасонов и для всех нравственных людей предписано:

«Должен любить ее, как Христос возлюбил церковь, беречь ее и содержать, как собственное тело…»

Лопухин обещал Жуковскому заступничество и помощь, благословил его, и Жуковский уехал окрыленный. В дневнике он записал, что 12 февраля, день поездки к Лопухину, был «одним из счастливейших в его жизни»:

«…Я в эту минуту живо и ясно чувствовал, что можно быть счастливым в жизни… Я не молился… но то, что было в моей душе, была клятва, которую давал я Богу, удостоиться того счастия, которое мне в этой надежде изображалось… Вдали, как будто сквозь тень, представлялось мне совсем новое существование: спокойствие, душевная тишина, доверенность к Провидению… До того времени, признаюсь, я замечал какую-то холодность к религии — предрассудки ея слишком для меня были убийственны; но в эту минуту, с живою надеждою, оживилось во мне и живейшее чувство ея необходимости… вера живая, идущая из сердца вера, не на словах, не на обрядах основанная, но вера, радость души, ея счастие, ея необходимая подпора…»

Жуковский возвращался в Чернь к Плещеевым, у которых жил теперь подолгу. От волнения он не мог усидеть в кибитке: выходил из нее, расхаживал взад и вперед взволнованно. Счастье казалось таким близким, и даже страшно было, как бы не ослепили его все радости, которые его ожидают: «…семейственныя, дружба, деятельность, самая религия…» Он готов был благодарить Создателя и за муки, выпавшие на его долю: «Тем прочнее покупка, чем выше цена». Он давал клятву и самому теперь стать лучше. Вернувшись домой, все эти восторги он излил в письме другу Воейкову, которого ждал с нетерпением…

И вот он подоспел, ожидаемый помощник, поэт и старый друг-приятель Александр Федорович Воейков, о котором самые интересы нашей документальной повести требуют рассказать подробнее.

Воейков был приятель Жуковского и Александра Тургенева по «Дружескому литературному обществу», да он и вообще со многими в столицах находился в приятельских отношениях. Был он неглуп и язвителен, по тогдашним понятиям, также весьма остроумен. Он был москвич и уже в пору учебы имел деревянный дом на Девичьем поле, в котором друзья-литераторы и собирались на дружеские попойки. Все они позднее с ностальгической нежностью вспоминали «сей ветхий дом, сей сад глухой, убежище друзей, соединенных Фебом», где они, соединившись, «клялись своей душой… запечатлев обет слезами, любить отечество и вечно быть друзьями». Так писал восторженный Андрей Тургенев, что-то похожее на это писали и Жуковский, и Кайсаров, и Мерзляков, и сам Воейков. Можно допустить, что и Воейков тоже по временам испытывал приступы сентиментального восторга, однако есть основания полагать, что он, при его повышенном самомнении, эгоцентризме и чувстве обделенности судьбой в среде этих богатых баловней фортуны, посмеивался тайно над их прекраснодушием и использовал их дружбу в своих довольно прозаических целях. Был он небогат, уродлив, хром, завистлив и надеялся, что умственное его превосходство над этими простофилями, которые так легко клюют на возвышенные слова, на заверения в дружбе и лесть, одно может обеспечить ему жизненную карьеру. Он был поэт, одно время даже высоко ценимый в обществе (вскоре, впрочем, позабытый), хотя к истинно поэтическому был глуховат. Высоко ценил он старомодные вирши шишковистов, да и сам пописывал «простонародно». Образование у него было скудное, знал, как все, французский, но страстью к самосовершенствованию захвачен не был, а дипломов не имел никаких. Напротив, имел большое о себе мнение и, как нетрудно догадаться, завидовал успеху «счастливчиков» и «любимчиков», вроде Жуковского или Тургенева. А «счастливчики» и «любимчики» помогали ему усердно, сперва во имя «священной дружбы» и в соответствии со своим рыцарским кодексом чести, позднее — из любви к его прелестной супруге, позднее — к сироткам ее. Иные — из любви к их родственнику Жуковскому. Впрочем, это было позднее, а пока наибольшим успехом пользовались его «дружеские» письма с просьбой о протекции и выгодном, необременительном «местечке». Истинное его лицо было от них сокрыто. В описываемую пору Отечественной войны, едва узнав о гибели под Гайнау их друга Кайсарова, преподававшего в Дерптском университете, Воейков начал хлопотать (через Жуковского и Тургенева) о «профессорстве» в Дерпте. Профессор он был никакой, да и не утруждал себя слишком занятиями, зато был великий практик по части интриг. Впоследствии, в Дерпте, его интриганство, безудержное самомнение, стремление к власти и плохо скрываемая недоброжелательность к людям сделали его фигурой непопулярной, однако простодушного Жуковского и Тургенева ему обманывать было нетрудно, да и к Вяземскому, а позднее и к Пушкину он сумел втереться в доверие, щедро расточая льстивые либеральные фразы и сарказмы. Полагают, что полицейское ведомство нашло в нем позднее «истинного патриота» и доносчика-энтузиаста. В общем, это был человеческий тип, неплохо знакомый позднейшим поколениям россиян, но пониманию Жуковского или Тургеневых малодоступный. И вот представьте себе, что человек этот был введен отчаявшимся Жуковским в экзальтированную семью Протасовых, состоявшую из романтической маменьки, считающей себя отныне строгой «церковницей», и двух взращенных Жуковским заоблачных барышень, из которых уже и младшая, прелестная восемнадцатилетняя Саша, поклонница поэзии, наперсница Жуковского и переписчица его стихов, могла считаться невестой.

Дымная Печурка (арзамасское прозвище Воейкова) для каждого тут нашел нужное слово. Маменьке он представился известным, блестящим поэтом и богачом, страдающим из-за потери друзей и брата, погибшего на войне, а может, также из-за своих физических несовершенств, человеком чувствительным, но не фантазером, а человеком светским и надежным (полной противоположностью Жуковскому). Он вскружил голову Екатерине Афанасьевне, посватался к Сашеньке, получил согласие на брак от обеих, но, к изумлению Жуковского, продолжал также хлопоты о дерптском профессорстве. Он, видимо, сумел объяснить Жуковскому, что сейчас еще не время хлопотать о его, Жуковского, прощении маменькой, и положение Жуковского в семействе Протасовых стало еще более трудным и унизительным. Екатерина Афанасьевна относилась теперь к нему все более жестоко и пренебрежительно, давая понять, что он не так хорош, как его друг, ибо он вознамерился преступить законы религии. Письма Жуковского к друзьям, к только что овдовевшей Авдотьюшке Киреевской полны жалоб:

«У Воейкова заболела голова — его положили в кабинете; сами подкладывали ему под голову, под ноги подушки; я сидел спичкою, и на меня поглядывали с торжествующим, радостным видом — в самом деле торжество и радость. Я посматривал исподлобья, не найду ли где в углу христианской любви, внушающей сожаление, пощаду, кротость. Нет! одно холодное жестокосердие в монашеской рясе, с кровавою надписью на лбу должность (выправленною весьма неискусно из слова суеверие), сидело против меня…»

Это все о «тетеньке», от несправедливо жестокого отношения которой сердце Жуковского, так жаждавшее дружбы и семейственности, страдало безмерно.

Наставники Жуковского и его друзья по тургеневскому дому делали различие между терпимостью истинной веры и жестокостью суеверия, между христианством любви и христианством обрядовости. В показной церковности «тетеньки» безмерно страдавший Жуковский видел одно лицемерие. «Говеть не значит — есть грибы, в известные часы класть земные поклоны и тому подобное, — в отчаянье записывает он в своем дневнике, — это один обряд, почтенный потому только, что он установлен давно, но пустой совершенно, если им только и ограничивается говенье… И эти люди называют себя христианами! что это за религия, которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание? Эти люди — эгоисты, под святым именем христиан, смотрят на людей свысока. Одним несчастным более или менее в порядке создания — какое дело! Режь во имя Бога и будь спокоен».

Вдалеке от полей страшной войны Жуковский переживает в эти самые мучительные свои годы драму любви, унижений, нерешительности…

А Воейков позволяет себе теперь глумиться над простофилей другом, уверяя при этом в поддержании им святого пламени дружбы. Но вот уезжает Воейков, и Жуковскому вообще запрещают одному появляться в доме Протасовых. Он живет то у Авдотьюшки в Долбине, то в Черни у Плещеевых, он изводит себя сомнениями. «Хроменькая надежда» по временам оживает в его сердце и заявляет во весь голос о своих правах…

«…Сам бросить своего счастия не могу: пускай его у меня вырвут, пускай мне его запретят, тогда по крайней мере не я буду причиной своей утраты… Мои намерения достойны моего Творца и моя молитва к нему: чтобы Он исполнением их дал мне единственный способ Его удостоиться в жизни, или чтоб скорее взял от меня жизнь, совершенно бесплодную…»

Еще через минуту он кается, клянет себя, намерен принести себя в жертву — Машиному спокойствию, благополучию тетеньки, всем, кого он вольно или невольно обидел, хотя бы и в мыслях (тому же садисту Воейкову)…

Он исписывает для Маши целые тетради. В обращенных к ней письмах и дневниковых записях он то стенает от боли, призывая смерть, то предлагает Маше «обручиться во имя Бога на добродетель, на хорошую жизнь, которая пройдет если не вместе, то по крайней мере одинаково и для одного». Маша для него теперь «еще милее, еще святее и необходимее прежнего», ее образом он поверяет всякое свое движение, всякую мысль и намерение, спрашивая себя, «достойны ли они Маши? Можно ли ей их открыть? Будет ли и должна ли она в них участвовать?».

Непривычные желания вдруг посещают его. Например, желание славы. Маша услышит о нем со стороны, и честь его имени, купленная ценою его чистоты, будет принадлежать ей, ей одной. «Теперь слава мне драгоценна», — пишет он Тургеневу и сообщает о намерении написать «Послание Государю». Желание, чтоб о нем услышали, — это тоже для нее, для Маши… Он клянется писать много и беспрестанно: «Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши».

Жуковский уверяет, что мало еще сделал добра, и теперь всякое доброе дело, им сделанное, будет для него новою связью с Машей. «Но какое горькое сиротство в этом слове: быть розно с тобою!» Разлука! Разлука! Это слово то и дело всплывает в его письмах, стихотворных посланиях, переводах с немецкого… Разлука в связи с тем, что его к ней не допустили, не подпустили. Разлука в связи с его вынужденным отъездом. И еще новая, вовсе уж долгая и страшная разлука им предстоит, потому что Воейков выбил (с помощью Жуковского) себе профессорство и увозит семью в Дерпт…

Жуковский едет в Москву по маршруту недавнего путешествия Протасовых и всюду ищет след Маши, расспрашивая о ней встречных — то хозяйку гостиницы, то ее дядю с отцовской стороны… Мир полон Машей. Постоялые дворы при дороге хранят память о ней: вот здесь она останавливалась… вот эта женщина ее могла видеть… Он делает записи в дневнике — для Маши:

«Остановился в Куликовке в 17 верстах от Орла, там, где вы ночевали в последний раз, возвращаясь с ярмарки. Сижу на том месте, где ты сидела, мой милой друг, и воображал тебя. Хозяйка мне рассказывала об вас, и я уверил ее, что я жених, но что невеста моя, моя не младшая, а старшая дочь той госпожи, которая у нее останавливалась. Ночевать буду в Разбегаевке, на вашем же ночлеге…»

Мечты его полны Машей: «жить для Маши, для всего добраго, быть ея достойным и этим заслужить счастие, которое верно». Но для этого оставить надежду…

Маша при встрече пишет ему в ту же тетрадь, пытается ободрить его, оберечь, вселить надежду, что добрый, милостивый Отец Небесный не допустит их разлуки, сбережет ее для него, для Базиля:

«Смотрю на теперешнюю жизнь, как на срок, который мне дан, чтобы приготовиться к счастью, чтобы иметь возможность сказать: теперь я его достойна! и достойна составить счастие ангела! О! жизнь моя мне драгоценна — и я берегу ее как твою принадлежность, которую некогда должна буду тебе возвратить».

Маша винит себя в том, что отвлекает его от трудов, губит его карьеру, заклинает его вернуться к трудам:

«Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего кроме слез…»

Но он спешит сложить к ее ногам новые подвиги самоотречения и самоистязания, отрекаясь от надежды соединиться с ней:

«14 апреля.

Милый друг, поняла ли ты то чувство, которое меня решило к тебе написать: позволь мне от тебя отказаться и самому найти человека, который бы мог тебя сделать счастливою! Это самое лучшее чувство в жизни моей, и в эту минуту я был счастлив! Маша, в эту минуту я точно тебе доказал, что я тебя люблю. Чем я жертвовал? тем, что было мне всего дороже! Не одною надеждою, но вместе с тем что ее заменяло, своею привязанностью, от которой готов был отказаться и которую надо было совсем переменить, которой надо было дать совсем другой характер! Ты должна знать, что заставило меня на это решиться, я хотел быть уверенным в твоем счастии, в том, что тобою не пожертвуют, что ты будешь зависеть и от меня! Мне надо было с тобою расстаться и покинуть тебя под власть человека, который не умеет тебя ни щадить, ни утешать. В эту минуту мысль пожертвовать собою… представилась мне как вдохновение Божие. С этой мыслию новая жизнь для меня открылась: моя семья, мои связи семейственные, и что всего дороже, ты в зависимости от меня, мой друг, моя сестра, с полною свободою любить друг друга любовью родных. Как за это не отдать всего с наслаждением».

Боже, какая грусть во всем этом! И какие странные у него радости, иллюзии, восторги… Что это — безумства влюбленного? Или он прав, мой друг всезнающий современный шаман-психоаналитик из Шампани?

Состоялась свадьба Воейкова и Саши. Бесконечно щедрый, хоть и небогатый, Жуковский продал свое имение, чтобы составилось приданое для ученицы-племянницы Саши (и подспорье для пьянчужки Воейкова, которому Жуковский с Тургеневым уже выхлопотали профессорский пост в Дерпте).

Жуковский посвятил милой Саше свою «Светлану», суля ей счастливый жизненный путь:

…Счастье в нас, и Божий свет

Нами лишь прекрасен.

Милый друг, спокойна будь,

Безопасен твой здесь путь…

Но уверенности не было в его душе. Тревожные мысли посещали его уже в церкви на венчании. Это он привел в дом Воейкова. И это дружба с ним ее любимого наставника была для Саши гарантией достоинств его друга. Но кого он привел в дом? Что он наделал…

Старая, святая молитва («Отче наш») помогла ему рассеять сомнения в храме, изгнать всякую злобу из сердца. «Оскорбления не чувствовать не могу, — записал он уже в дороге, — но прочь злоба: я буду достоин моего небесного отца! Вся моя жизнь Его Провидение». Как и все записи, эта предназначалась Маше. Маша должна была знать малейшие движения его души. Она так же писала для него…

Жуковский уехал в тоске.

Позднее он услышал добрую весть и снова пришел в счастливое волнение: ему было позволено сопровождать воейковское семейство в Дерпт, участвовать в его устройстве на новом месте. О, счастье, «тетенька» поверила в чистоту его чувств! Ему будет дозволена идиллия совместной с ними семейной жизни: на правах Машиного отца, на правах брата…

«Маша, дай руку на счастие. Мы будем вместе, вместе! Как мило это слово после двух месяцев горькой мысли, что мы расстались!»

Ему снова пишется. И одна строка его преследует:

Все в жизни к великому средство…

Как будут они жить в Дерпте?

Жуковский согласен на все. Лишь бы жить рядом. Лишь бы видеть любимую и быть принятым в семье, идти «дорогой одною»:

Лишь вместе бы, лишь только б за одно,

Лишь в час один, одна бы нам могила!

Глава 7
У меня совершенно ничего не осталось…

Как и всюду, в Дерпте у Жуковского появились верные друзья и поклонники, которые готовы были за него в огонь и в воду, —  среди них старый профессор Эверс, молодой студент Зейдлиц, врач профессор Мойер.

Однако в доме Воейковых ему снова пришлось тяжко. Воейков изводил Сашу, травил Машу, «тетенька» была на его стороне. Жуковскому почти не позволяли видеться с Машей — снова наступил период их мучительной переписки. Маше не очень ясно было, какую роль взял на себя Жуковский ради ее спокойствия, она чувствовала в доме атмосферу враждебности, пыталась смягчить ее, пыталась даже примирить Жуковского с Воейковым. Жуковский отвечал с горечью:

«Человек, который имел полную власть осчастливить тебя и который этого не только не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удержаться от ненависти. Я не могу и не хочу притворяться. Между им и мною ничего нет общего…»

Пока Жуковский пытался достичь семейной идиллии в роли «отца», «брата», «жертвы» или «счастливого наблюдателя», верные его друзья в Петербурге и при дворе усердно устраивали его судьбу. Пространное стихотворное послание царю-победителю императору Александру было отправлено в столицу. В письмах Жуковский просил друзей, чтоб никто не вознаграждал его за эту искреннюю и традиционно восторженную оду (что ж, вся Европа восхищалась в тот миг Александром, вошедшим в Париж, повергнувшим злодея, ведь царями так легко восхищаться!):

«Признаюсь, я боюсь, чтоб не вздумалось меня за это послание подарить чем-нибудь. Старайся, чтоб этого не было. Пошлины с любви и с выражения любви к нашему славному Царю сбирать не должно. Я многое писал с восхищением, и за это счастливое чувство нечем наградить».

Но послание надо было все-таки доставить по адресу («доставить его к Государыне Императрице»), так что и просьбу можно было принять за одну из литературных условностей, которыми изобилует этот добрый старый жанр:

Здесь, окружая твой престол Благословенной!

Подъемлем руку все к руке твоей священной!

Как пред ужасною святыней алтаря,

Обет наш перед ней: все в жертву для царя!

В том же 1814 году Жуковский пишет знаменитую «Молитву русского народа»:

Боже! Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Все ниспошли!

Перводержавную

Русь православную,

Боже, храни!

Александр Тургенев прочел «Послание» вслух императрице Марии Федоровне 30 декабря 1814 года, и она пришла в восхищение, несколько раз прерывала чтение возгласами восторга. Великая княжна Анна Павловна, великий князь Николай (будущий император и будущий покровитель поэта) также выразили свой восторг, но, как было принято, не по-русски, а по-французски: «C'est sublime!»

«Государыня потребовала от Уварова и меня сказать ей, что можно для тебя сделать», — писал Тургенев другу. Но что она могла? Разве «всё могут короли»? Воейков, кажется, имел больше власти над настроениями Жуковского и Маши, чем сама императрица (к власти ведь он и стремился, хромой урод-стихотворец).

«Воейков вошел в семью, я из нее вышел», — в отчаянии пишет Жуковский, но при этом все еще выражает уверенность, что Воейков по-прежнему его любит и остается его подпорой у Протасовых. Станем ли мы упрекать влюбленных, простодушных и щедрых в их смешной недальновидности? Нет, конечно. Может, в ней и кроется секрет их обаяния…

Друзья по-прежнему хлопотали о будущем Жуковского в Петербурге, звали вернуться из Дерпта, где ему так тяжко. Собравшись в Петербург, Жуковский снова умолял «тетушку» видеть в нем отныне настоящего братца и принять его «отцовское» или «братское» новое отношение к Маше, которой он объяснял в очередном письме к ней:

«Решившись на эту жертву, я входил во все права твоего отца. Другая нежнейшая связь. Право, эта минута была для меня божественная… С этим чувством все для меня переменилось… я почувствовал в душе необыкновенную ясность».

Ясность-то ясностью, «но сердце ноет…». И бедная Машенька: она-то успела ли уже перестроиться или нет? Она все тревожится о здоровье маменьки, о том, что Жуковскому мешают писать все эти терзания. Да и как не мешать?

…В Петербурге Жуковский окунулся в утомительный светский круговорот. Но были у него и утешения, о которых он так сообщал в письме Авдотьюшке Киреевской:

«Я имел здесь (в Петербурге) и приятные минуты, и где же? Там, где никак не воображал их иметь! Во дворце царицы. Дня через два по приезде моем сюда, Нелединский уведомил меня, что надобно с ним вместе ехать в Павловск. Я… пробыл там три дня, обедал и ужинал у царицы и возвратился с сердечною к ней привязанностью, с самым приятным воспоминанием ласки необыкновенной… что было для меня особенно приятно, есть чувство благодарности… за добродушную ласку, которая некоторым образом уничтожила расстояние между мною и государынею. Очень весело принесть ее из того круга, в который других заманивает суетное честолюбие, не дающее никаких чистых наслаждений. У меня его нет. Добрый сторож бережет от него душу! И тем лучше! Можно без всякого беспокойства предаваться простому, чистому чувству! Я не был ослеплен ни на минуту, но зато часто был тронут!»

В Петербурге Жуковский встретился со старыми друзьями-литераторами, вместе с которыми той же осенью 1815 года он создал шуточное, пародийное «Арзамасское ученое общество» или попросту «Арзамас». Ядро общества составили участники товарищеских сборищ у князя Петра Вяземского — К. Н. Батюшков, В. Л. Пушкин (дядя поэта, сам тоже поэт), М. Ю. Виельгорский и другие. Эти «молодые» литераторы, сторонники и защитники Карамзина, противостояли литературным староверам из очень солидной «Беседы любителей русского слога», чьи заседания с присутствием министров, генералов и епископов носили характер весьма официальный и даже бюрократический. Во главе «Беседы» стоял адмирал Шишков, так что приверженцев ее часто и называли «шишковистами». В «Арзамасе», напротив, заседания носили характер шуточный, что особенно привлекало Жуковского, ибо этот «певец печали» больше всего обожал простодушные, дружеские шутки и всяческие дурачества.

Непосредственным поводом к созданию «Арзамаса» послужила комедия князя Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкия воды», в которой Жуковский был выведен в образе жалкого сочинителя баллад Фиалкина. Ученое общество «Арзамас» (этот городок Нижегородской губернии считался символом невежества и глухомани, наподобие Пошехонья) решило дать бой и сатирику «князю Шутовскому» (как окрестил Шаховского Вяземский), и «Беседе» Шишкова.

Ученое общество «Арзамас» просуществовало недолго, так ничего и не собравшись издать, однако написано о нем самом много, и вероятно, не зря. Участникам своим общество давало столь необходимое им чувство братской солидарности и единства благородных душевных устремлений. До старости они гордились званием «настоящего арзамасца», человека честного и бескорыстного. Позднее в письме Жуковскому его друг граф Блудов сформулировал это ощущение так:

«Если бы мне иногда не случалось вспоминать, что я друг Карамзина, Жуковского, Тургенева, Батюшкова, одним словом — арзамасец, то, конечно, уже давно бы причислил себя к тем людям, которые хуже глупцов, хотя не так глупы».

Несомненным было также либеральное (в противовес «Беседе») направление идей «Арзамаса». Помянув как-то «либеральные идеи» в одном из своих писем к Тургеневу на Запад, князь Вяземский написал, что идеи эти «у вас переводят законносвободными, а здесь можно покуда назвать арзамасскими».

Что же до неиссякаемого потока шуток и розыгрышей, особенно любезных сердцу арзамасского главного заводилы Жуковского (да и прочих арзамасцев тоже), то они уже полтораста лет приводят в недоумение благожелательных исследователей, настолько они кажутся простодушными, детскими и, увы… не смешными. Юмор, вероятно, особо чувствителен к любым перемещениям в пространстве и во времени, так что шутить лучше дома да еще со своими сверстниками. Странствуя по континентам или в веках, заготовьте впрок неопределенно-вежливую (французскую или, например, американскую — скажи кишмиш!) улыбку. На признание этого печального факта наводят письма всего окружения Жуковского. Вот что пишет ему, например, милая подружка его детства и юности, сама литератор, Аннушка Зонтаг, которую очень испугало известие о том, что Васенька выпал из коляски и повредил руку:

«…Соковнины очень смешно шутят над вашим падением. Напр., Катерина Михайловна (прелестная невеста Андрея Тургенева. — Б. Н.) пишет, говоря об вас:

Прокляв судьбу, дорогу,

Не мешкав ни часа, назад он повернул,

Таща свое крыло и волочивши ногу,

Полумертвой, полухромой,

И прибыл, наконец, калекою домой».

Так вот, шутки вполне зрелых, солидных арзамасцев были примерно на этом уровне. Но все хохотали до слез…

…Итак, жизнь Жуковского в Петербурге была очень деятельная и суматошная, истинно петербургская жизнь. Вдобавок он исполнял еще должность чтеца у императрицы — и она им была весьма довольна.

А в начале ноября 1815 года вдруг гром среди ясного неба: Маша сообщила Жуковскому, что она решила выйти замуж за медика, профессора Мойера. Написала, что она сама на это решилась в поисках спокойствия и счастья для себя и для всей семьи. Что этим шагом она сможет обрести возможность не скрывать своей святой, нежной дружбы к нему, Жуковскому, да и матери своей подарит двух друзей сразу. Она сообщила, что семья Воейкова уезжает в Петербург, где Жуковский и будет жить с нею (конечно, придется ему для этого похлопотать об устройстве Воейкова, которого из Дерпта уже выгнали с позором). Итак, он будет жить с Сашей, с ее матерью и с Воейковым, а ей, Маше, будет он по-прежнему утешителем и другом и братом…

Нет, конечно, у нее не будет никакой «страсти» к доктору Мойеру, но он хороший человек, и он ее любит…

Удар был страшным. Разве она не любила его больше? И кто принудил ее к этому браку? Уговоры маменьки? Грубость Воейкова?..

Да, конечно, Мойер прекрасный человек, человек чистой души — и все же…

Жуковский помчался в Дерпт, чтобы убедиться, что Маша идет за Мойера без принуждения. Нет, она сама решила, что так будет лучше.

Убедившись, что принуждения не было, он перед самым отъездом из Дерпта пишет ей последнее письмо — письмо человека, который ехал, чтоб успокоиться. Оно кончается криком боли, криком отчаянья:

«Маша, откликнись!.. Открой мне глаза. Мне кажется, я все потерял!»

Маша пишет ему, что у нее есть утешение в жизни: благородный Мойер дозволит ей любить Жуковского как брата. Жуковский сообщает об этом Авдотьюшке Киреевской умиленно: «Милый ангел! И тут она думает обо мне».

С Мойером он и сам поговорил обо всем. Они будут верные товарищи. Они заключат тройственный союз, чтоб Маша была счастливой. В душе Жуковский не очень-то верит в ее счастье, но обещает задавить в себе это сомнение. Они с Мойером идеалисты, они той же гётевской школы, и они построят гётевскую утопию… Да, все замечательно, но отчего-то ему «не хорошо с самим собою». И все же он полон решимости выполнить завет Карамзина: «Нам должно думать не о совершенстве действия, а о совершенстве одной воли!» Он теперь опять знает, каким ему «быть должно». Путь самосовершенствованья долог…

Жуковский еще не раз ездил после этого Дерпт — устраивать Машино счастье. Свадьба Маши и Мойера была в январе 1817 года…

Жуковский пытается работать: работа должна спасти от тоски. Но работа не идет, и другу Тургеневу в этом можно признаться:

«Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прошлая вся истрепалась, а новой я еще не нажил. Мыкаюсь как кегля».

Итак, борьба, измучившая его вконец, «кончилась, но вместе с нею и деятельность».

И все же написано им в тот год много, и при этом песни его звучат грустно… Среди прочих печалей в них тоска по родному краю, где он пережил и счастье и муку:

Там небеса и воды ясны!

Там песни птичек сладкогласны!

О, родина, все дни твои прекрасны!

Где б ни был я, но все с тобой Душой!..

В его песнях горькое воспоминание о том, что не повторится:

Прошли, прошли вы, дни очарованья!

Подобных вам уж сердцу не нажить…

В его песнях пронзительность потери:

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, безсонный, не рыдал, —

Тот вас не знает, вышни Силы!

Он снова поехал в Дерпт. У него было здесь все больше друзей, а сам он был другом университета и хлопотал за многих в Петербурге. Между тем петербургские друзья его, в частности Александр Тургенев, пытались обеспечить будущее поэта. Тургенев решил через близкого ему министра просвещения князя Голицына поднести властям сочинения Жуковского, сопровождаемые письмом автора. Сам он сочинил при этом докладную записку министру, доказывавшую, что «при бескорыстном и благородном характере г. Жуковского» материальная независимость, необходимая ему для творчества, «может быть доставлена единственно через помощь от престола». В новогодние дни 1817 года ликующий Тургенев поднес другу Вяземскому «подарок на Новый год» — драгоценную бумажку, где было написано:

«Копия с указа.

Господину министру финансов.

Взирая со вниманием на труды и дарования известного писателя, штабс-капитана Василья Жуковского, обогатившего нашу словесность отличными произведениями, из коих многия посвящены славе российскаго оружия, повелеваю, как в ознаменование моего к нему благоволения, так и для доставления нужной при его занятиях независимости состояния, производить ему в пансион по четыре тысячи рублей в год из сумм государственного казначейства.

Александр».

Жуковский был представлен императору и получил в подарок от него бриллиантовый перстень…

Ну, а потом он снова отправился в Дерпт, где была Маша. У них бывали там очень грустные, надрывающие душу встречи, вслед за которыми появились его новые, такие грустные переводы из Шиллера:

Ты вдали, ты скрыто мглою,

Счастье милой старины;

Неприступною звездою

Ты сияешь с вышины!

Ах! звезды не приманить!

Счастью бывшему не быть!

Писал он также оригинальные песни и стихотворения, не менее, впрочем, грустные. Одно из них было обращено к доктору Мойеру:

Счастливец! ею ты любим,

Но будет ли она любима так тобою,

Как сердцем искренним моим,

Как пламенной моей душою?

Возьми ж их от меня и страстию своей

Достоин будь своей судьбы прекрасной!

Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все напрасно.

Когда всего нельзя отдать на жертву ей.

«Все напрасно». Чего ж больше? Близким (вроде Авдотьюшки, ныне уже не Киреевской, а Елагиной) он жаловался еще откровеннее:

«Был в Дерпте, как во сне. Там тихо, но у всех у нас одна болезнь — разлука! Чем от нее вылечит?»

Маша говорила близким то о новом счастье, то о покорности судьбе, и вид у нее был при этом невеселый. Проезжавший однажды через Дерпт Ф. Вигель увидел ее там впервые и оставил растроганное и жестокое описание:

«Она была вовсе не красавица; разбирая черты ея, я находил даже, что она более дурна, но во всем существе ея, в голосе, во взгляде было нечто неизъяснимо-обворожительное. В ея улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-то покорное. С большим умом и сведениями соединяла она необыкновенную скромность и смирение. Начиная с ея имени все было в ней просто, естественно и в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так взял бы и расцеловал, а находясь с такими, как она, в сердечном умилении, все хочется пасть к ногам их. Ну точно она была как будто не от мира сего. «Как в один день мог ты все это рассмотреть?» скажут мне. Я выгодным образом был предупрежден насчет этой женщины, тут поверял я слышанное и нашел в нем не преувеличение, а ослабление истины. И это совершенство сделалось добычей дюжаго немца, правда, добраго, честнаго и ученого, который всемерно старался сделать ее счастливой; но успевал ли? В этом позволю я себе сомневаться. Смотреть на сей неравный союз было мне нестерпимо; эту кантату, эту элегию никак не мог я приладить к холодной диссертации. Глядя на г-жу Мойер, так рассуждал я сам с собой: кто не был бы осчастливлен ея рукой? И как ни один из молодых русских дворян не искал ея? Впрочем, кто знает, были, вероятно, какия-нибудь препятствия, и тут кроется, может быть, какой-нибудь трогательный роман?»

Мы с вами, дорогой читатель, знаем более, чем мимоезжий г. Вигель. Но веселей ли нам от этого знания?

Глава 8
Эти милые принцессы

Бывший профессор словесности Дерптского университета Григорий Андреевич Глинка преподавал русский язык самой императрице, позднее состоял кавалером при великих князьях. Когда же появилась при дворе невеста великого князя Николая Павловича, дочь Луизы Прусской, принцесса Шарлотта (после крещения — великая княгиня Александра Федоровна), обучать ее русскому языку было тоже предложено Глинке. У кавалера Глинки были в то время другие жизненные планы, и, проезжая через Дерпт, он повидался с Жуковским и предложил ему попробовать себя в новом качестве — дворцового педагога. Предложение показалось Жуковскому соблазнительным, хотя он и счел нужным обсудить с друзьями — Карамзиным и Тургеневым, — не грозит ли это его поэтической независимости. Соблазнов тут было несколько. Он уже успел обнаружить, что слишком большая свобода и обеспеченность, которые принесла ему пенсия, не способствуют его занятиям, ибо «пишется» далеко не всегда. «Слишком неограниченная свобода вредит мне, я это чувствую», — признавался он. С другой стороны, преподавание, учительство его всегда соблазняло (как было не вспомнить счастливые белёвские годы?). Да ведь и учить предстояло не шумный класс, а прелестную принцессу из дворца, и, по его признанию, ему казалось «наслаждением, а не неволей, иметь своим товарищем образованную женщину в любимом занятии». Можно предположить, несколько забегая вперед в нашем повествованье, что и эта юная образованная женщина, наверняка смущенная обилием новых лиц и непривычностью окружения, попадала в его добродушном и простосердечном обществе в знакомую ей и столь милую для нее атмосферу немецкой поэзии, немецкой сентиментальности, немецкой философии, вызывающую множество знакомых ассоциаций. Этот человек из орловской глубинки становился для нее, иностранки, попавшей в чужую среду, благодушным посланником какой-то лучшей России, нисколько не пугающей, близкой и привлекательной. Первой ощутила это при знакомстве с Жуковским еще и былая вюртембергская принцесса Доротея (ныне прошедшая огонь и воду и сто кругов ада вдовствующая императрица Мария Федоровна), а теперь вот — юная Шарлотта (будущая императрица Александра Федоровна).

В конце октября 1817 года состоялась первая вдохновенная лекция Жуковского перед принцессой. Ученице было интересно, она разговорилась, и он стал узнавать от нее кое-что для себя новое о немецкой поэзии. По свидетельству Карамзина, Жуковский был совершенно очарован нежною душой своей ученицы. И, конечно, это снова была бескорыстная, бестелесная, воздушная, ни на что не притязающая, «жуковская» влюбленность-дружба. Уже неделю спустя он записал в свой дневник:

«Я люблю свою должность, и мне совсем не кажется отдыхом тот день, в который не могу ею заняться… Одним словом, до сих пор я чувствую себя совершенно счастливым в своей должности, и счастливым особенно потому, что чувствую себя со всех сторон независимым: извне и в глубине души. Честолюбие молчит; в душе одно желание доброго. Без всякого беспокойства желания смотрю на будущее и весь отдан настоящему. Милая, привлекательная должность! Поэзия! Свобода!»

И снова запись, еще через неделю:

«Я имел удовольствие слышать от нея, и, кажется, это было искренне, что мои уроки ей нравятся. Aucun de mes ma?tres n'a ?t? si clair que vous^[2]. Одним словом, это утро наполнило сердце счастьем».

Поначалу Жуковский жаловался, что «грамматические занятия, сухие и непоэтические» засушили его поэзию, но из совершенно неожиданного источника мы смогли узнать, что поэзия просочилась на уроки, не дождавшись конца грамматического курса. И нет сомнения в том, что уроки нравились и ученице и учителю, хотя в их эффективности ученица высказывала позднее некоторые сомнения, так повествуя об этом в своих мемуарах, опубликованных сто лет тому назад в «Русской старине»:

«В учителя мне дали Василия Андреевича Жуковского — поэта уже знаменитого, который был слишком поэтичен, чтоб быть хорошим учителем. Когда мы начинали учить грамматику, какое-нибудь слово наводило его тут же на мысль, а мысль влекла за собой стихотворение, а стихотворение наводило на тему для разговора, и так проходили почти все наши уроки; так что русский я выучила очень плохо». (Пер. с французского.)

В общем, уроки приносили радость, а когда такая радость на душе, то хочется писать стихи или переводить стихи. Жуковский переводит в это время немецкую поэзию и издает при дворе, при поощрении великой княгини маленькие сборники — «Для немногих».

Чудесная пора! Он теперь и живет по-особенному — в «стихотворной тишине», в маленькой, уютно убранной келье Чудова монастыря.

Император Александр окружает молодую чету самыми ему симпатичными людьми, а с новым учителем «обходится благосклонно». Что до великого князя (будущего императора Николая I), то он при встрече с наставником супруги нежно целуется.

Друзья с тревогой отмечают, что новый образ жизни прельщает Жуковского, что он превращается в придворного и даже пудрится. Чаще других подобные опасения высказывал друг Тургенев, который писал Вяземскому:

«Жуковский, несмотря на пудру, от которой страждет его голова во всех отношениях, остался еще с душою, но может, мало-помалу ее растрясет на Павловских линейках. Ему необходимо отказаться от вечерних прогулок, которые отнимают у него последний досуг…»

Вяземский разделял опасения друга. А когда Жуковский был с великокняжеской четой и ее двором в Москве, то и старый его наставник Дмитриев заметил увлеченность Жуковского придворной суетой.

Понятно, что и многие собратья по перу, и бывшие друзья, и неудачливые карьеристы завидовали такому легкому восхождению почти что безродного поэта на самую вершину земной карьеры — во дворец, к подножию трона. Когда получила широкое хождение злая эпиграмма, упрекавшая Жуковского в карьеризме и корысти, Жуковский, опровергая ее, настаивал на чистоте своих намерений, и у нас нет оснований сомневаться в его искренности (как не сомневались в ней его друзья). Ученик масонов, он и сам, без сомнения, анализировал все свои поступки (каковой цели и служил отчасти его дневник). Он подметил (и записал в дневнике), что в нем, как и в большинстве смертных, уживаются два человека: «один высокой, чистой, другой — мелочной, слабой». И высокий человек в нем приходит к выводу, что он не достигнет душевного спокойствия «без оживительного уважения к самому себе; надобно, чтобы всякой поступок производил это уважение — по чувству и правилу, или по одному только правилу, вопреки самаго чувства, но согласно с долгом». Эта последняя запись им сделана в самом конце 1817 года, уже в пору блаженных уроков во дворце…

Но что греха таить и зарекаться от слабостей: Жуковскому нравились и внешнее благородство дворцового обхождения, и красота дворцовых интерьеров, и близкие его отношения с царской семьей, и общество молодых прелестных фрейлин, с которыми он вел интенсивную переписку, сочиняя изящные мадригалы на случай. И конечно, он не мог не влюбляться в них. По крайней мере две его влюбленности заслуживают упоминания — влюбленность в княжну Хилкову и влюбленность в юную графиню Софи Самойлову. Известно обо всем этом не так уж много. Замечено было, что в 1818 году Жуковский перевел вдруг из Гёте стихотворение «Новая любовь — новая жизнь», и стихи посвящены были новым волнениям сердца:

Что с тобою вдруг, сердце, стало?

Что ты ноешь? Что опять

Закипело, запылало?

Как тебя растолковать?

Все исчезло, чем ты жило,

Чем так сладостно грустило;

Где беспечность, где покой?..

Ах, что сделалось с тобой!

Я неволен, очарован,

Я к неволе золотой,

Обессиленный, прикован

Шелковинкою одной;

И бежать очарованья

Нет ни силы, ни желанья;

Рад тоске, хочу любить…

Видно, сердце, так и быть!

О той ли это придворной красавице или о другой? Скорее всего, речь все же идет о юной фрейлине вдовствующей императрицы Софье Александровне Самойловой, чей платок, упавший в воду, Жуковский воспел в изящном салонном стихотворении. На нее же, скорей всего, намекал и друг Тургенев, писавший Вяземскому, что Жуковский «неистощим в любовных мечтаниях»:

«Настроил было опять душу и любовь свою для поэзии: положил на ноты звук своего сердца или сердечного воображения, и следовательно тоска его по счастию семейственной жизни не совсем пропала для нас и для потомства».

Вскоре после истории с упавшим в воду платком красавицы и написанием стихов к случаю Жуковский прихворнул и написал прекрасным фрейлинам (в том числе и Софи Самойловой) «от некоего жалкого стихотворца прошение», смиренно умоляя прислать ему от дворцового стола, то бишь

Из царскаго земного рая:

Десяток вишен в башмаке,

Клубники в носовом платке,

Малины в лайковой перчатке.

Малину принесли, и изящная перчатка была на дне лубочной корзины, что дало повод для нового письма, адресованного юной графине, стихотворного, конечно, письма, выдержанного в стиле придворного мадригала, вполне пристойного, но все же свидетельствующего о влюбленности:

О ты, прелестная перчатка,

Тебя я знаю! Ты родня

Перчатки той честолюбивой,

Которую поэт счастливой

Весной прошедшею, в Кремле,

Поймал на мраморном столе,

Когда, гордясь сама собою

И в ссоре с милою рукою,

На волю року отдана,

Гляделась в зеркало она!

Итак, минувшею весной, в Москве, образ прекрасной юной графини уже волновал поэта, и перевод из Гёте — про новую любовь и новое волнение сердца — был вдохновлен ею.

Прошло больше года, и старый друг Перовский, в ту пору адъютант великого князя Николая Павловича, остерег поэта. «Замечание Перовского на мой счет если не справедливое, то по крайней мере остерегательное…» — записывает Жуковский в свой дневник. И дальше так оправдывается: «До сих пор я действую, кажется, прямо… Лишь бы поскорее все, что надобно, высказать. Это дало бы более свободы и верности действовать».

О чем же предостерегает Перовский старого друга (они ведь были, по выражению Перовского, «два Ореста, два Пилада», настоящие друзья)? О том, что и Жуковский и юная фрейлина шаг за шагом углубляются в лабиринт любовной игры. (Жуковский давно уже подарил ей Библию, завел для нее альбом, куда вписывает всякие наставления и стихи.) О том, что надо давать себе в этом отчет и принимать решение. И еще — Перовский делает важное признание: сам он тоже влюблен в графиню Самойлову.

То, что происходит дальше, характерно для поведения Жуковского вообще (не то ли было в случае самой его большой любви — любви к Маше?). Он склоняется к самопожертвованию, он отступается, даже не выяснив толком, есть ли у Перовского шансы на успех, любит ли его Софи. Так, может, самопожертвование все-таки слаще победы, а самая победа, самое свершение его страшат? Похоже на то. Жуковский записывает в дневник по поводу любви к графине и преданности другу-товарищу:

«Пусть душа ей, но воля остается моею; она принадлежит товарищу».

В послании, адресованном Перовскому, а позднее вписанном автором в альбом графини Самойловой, Жуковский говорит о том же несколько пространнее:

Товарищ! вот тебе рука!

Ты другу во-время сказался;

К любви душа была близка:

Уже в ней пламень загорался,

Животворитель бытия,

И жизнь отцветшая моя

Надеждой снова зацветала!

Главное, что эта новая любовь, этот гений чувства, «пленитель безыменный» разбудил лиру, «бывалый звук раздался в ней»:

И снова на бездушный свет

Я оглянулся, как поэт!..

Но вот Жуковский узнал, что графиня любима его товарищем, и он тут же отступается, похоже, с чувством облегчения:

Сим несозревшим упованьем,

Едва отведанным душой,

Подорожу ль перед тобой?

Сравню ль его с твоим страданьем?

…Сии приметы знаю я!..

Мой жребий дал на то мне право!

Итак, Жуковский с готовностью совершает жертвоприношение и желает успеха товарищу:

Люби! любовь и жизнь — одно!

Отдайся ей, забудь сомненье…

Себе он оставляет роль друга, платонического возлюбленного, наставника, певца любви. Вот только бы «пленитель безыменный», гений любви, разбудивший лиру, не отступался так скоро, оставляя душу бесплодной:

О гений мой, побудь еще со мною;

Бывалый друг, отлетом не спеши,

Останься, будь мне жизнию земною,

Будь ангелом-хранителем души.

Как и в случае с Машей (по отношению к которой он представал то в роли «отца», то в роли «брата», даже не предупредив ее о грядущих метаморфозах), Жуковский не спрашивает у красавицы Софи, угодны ли ей такие его жертвы. Поэт думает о своих отношениях с собственной совестью, с душой, с музой, с товарищем… Остерегайтесь, девушки, поэтов!

В альбом графини Самойловой Жуковский записывает нечто очень похожее на то, что писал в альбомы Маши и Саши Воейковой, — о том, что настоящее лишь средство к прекрасному, а истинное счастье в том, что было пережито: «Можно некоторым образом сказать, что существует только то, чего уже нет! Будущее может не быть, настоящее может и должно перемениться; одно прошедшее не подвержено изменяемости: воспоминание бережет его».

И снова та же строка: «Для сердца прошедшее вечно».

И снова излюбленный образ Жуковского — фонари, яркие моменты жизни…

На день ангела Жуковский подарил юной графине стихи, предсказывающие, что сердце ее встретит еще

Прелесть жизни сей,

И ряд веселых фонарей

Дорогу вашу осветит!..

А я, хотя издалека,

За вами следуя глазами,

Вас буду сердцем провожать

И благодарно их считать.

Подарив юной графине Библию и засыпав ее наставлениями и советами, Жуковский, по его признанию, «посмотрел на себя глазами света и показался смешным самому себе». Можно поверить, что страх этот — показаться смешным при дворе — был вполне реальным. Дальше — строки о предчувствии того, какой она станет, созрев (и снова на память приходят его былые записи о Маше):

«Если еще не имею права сказать: я знаю вас, то могу сказать: я вас предчувствую! То есть я вижу вас такою, какою вы быть можете, в уверении, что мое предчувствие сбудется…»

В общем, он объяснился с графиней, предложил ей дружбу, говорят, слезы были у нее на глазах. Об этом писал князь Ю. Нелединский-Мелецкий (первый чичероне Жуковского в дворцовых коридорах) своей дочери, рассказывая, что у Жуковского было какое-то объяснение с графиней Самойловой и он выразил будто бы сомнение, не приписала ли она его дружбу и ухаживание другому чувству, которое, впрочем, внушить она всех более может. Она молчала, и у нее показались слезы. Может, она плакала с досады? — задается вопросом князь и восклицает:

«И подлинно: как? Человек приходит к женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!»

Князь приходит к мысли, что Жуковский и правда боялся прослыть при дворе влюбленным…

«Увы! он влюблен, но не жених! — пишет о Жуковском Карамзин в письме Дмитриеву. — Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого».

По разбросанным там и сям намекам и четверостишиям Жуковского можно заключить, что ему и правда хотелось бы найти «счастье семейственное». Можно предположить, что виной его неудачи были не только аристократические амбиции фрейлин, но и его собственные страхи. Все его «амитье амурёз» кончались предложением платонической любви, вечной дружбы, самопожертвованием… Одну из этих историй донесли до нас записки знаменитой придворной красавицы Александры Смирновой-Россет.

«Правда ли, что Жуковский делал вам предложение и вы ему отказали?» — спрашивал у А. Смирновой Пушкин. «Что ж, это совершенная правда, у меня была такая сильная, братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж». — «Причина отличная и крайне важная, — ответил Пушкин. — Вы знаете, что дружбу зовут: любовь без крыльев. Не следует из этого выводить, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей! Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере таково мое мнение. Любовь — симпатия особого вида и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями; это делает честь вам обоим».

* * *

Пушкинское «можно анализировать» не шло у меня из головы, и во время очередной поездки из деревни в город с моим другом-психоаналитиком я спросил, не кажется ли ему, что у моего друга-поэта, того самого, о котором мы столько раз уже говорили («Да, да, Зюкоски…»), — что у него какой-то неодолимый страх перед осуществлением любви, перед ее реализацией, ее завершением. Он всегда готов в последний момент отступиться, даже как будто рад пойти на очередное самопожертвование…

— У большинства моих пациентов то же… — сказал мой друг.

— Ты хочешь сказать, что моему герою был необходим психоанализ, — сказал я насмешливо, ибо именно к такому выводу приходят психоаналитики (как занятые сверх головы, так и недогруженные) при всяком новом «случае» (а каждый из нас с вами для них лишь новый «случай»).

— Нисколько, — сказал мой друг. — У него было его творчество. Он спасался творчеством.

— Ты хочешь сказать, что отсюда и творчество? — спросил я.

— Я не сказал этого. Но возможно, это так.

Я знал, что категорического суждения я от него никогда не услышу. Но может, в этой сфере и не бывает точных ответов. Можно пробовать, искать, может, что-то получится…

Но ведь и у нас то же: зачастую и по написании автором первой главы романа не только завершение его еще далеко не гарантировано, но даже и дальнейшее поведение героя трудно предугадать…

* * *

Всего год спустя после описанных нами событий графиня Самойлова стала невестой графа Бобринского. С Жуковским они остались друзьями, и позднее, описывая эту прекрасную женщину, князь Вяземский упоминал об этой ее дружбе с Жуковским:

«Она была женщина… спокойной, но неотразимой очаровательности. Ей равно покорялись мужчины и женщины. Она была кроткой, миловидной, пленительной наружности. В глазах и улыбке ее были чувство, мысль и доброжелательная приветливость. Ясный, свежий, совершенно женский ум ее был развит и освещен необыкновенною образованностью. Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и русской. Жуковский, встретивший ее еще у двора императрицы Марии Федоровны, при которой она была фрейлиной, узнал ее, оценил, воспевал и остался с нею навсегда в самых дружеских сношениях».

Не надо думать, что всякому дается такой счастливый переход от незавершенной или несчастливой влюбленности к дружбе. Не преуспев в своем ухаживании за Самойловой, Перовский писал Жуковскому с горечью, отсылая ему какие-то платки, перчатки и другие залоги симпатии, оставшиеся у него самого от флирта с графиней Самойловой:

«При сем посылаю вам перчатку и уголок платка знакомой вам девы. Душевно желаю, Василий Андреевич, чтобы вы смотрели на сии принадлежности, как и я на них смотрел, как на простую тряпку и на простую лайку, и чтобы весна, а особенно горячее лето нашли бы вас совершенно прохлажденным. Горе вам, Василий Андреевич, если будет тому противное. В случае (чего, однако же, еще не предвижу), когда почувствуете себя довольно образумившимся, чтобы решительно открыть глаза и уши и очистить голову и сердце, прошу вас убедительнейше, Василий Андреевич, дайте мне знать через кого-нибудь о сей счастливой перемене, дабы мы вместе и торжественно предали бы земле, воде или огню все эти перчатки, платки, ленточки и фруктовые косточки… Ах, царь небесный! что это за праздник будет!.. Поверьте, что минута, в которую я уверюсь, что вы сделались порядочным человеком, будет приятнейшей в моей жизни! Но “не мне управлять песнопевца душой”» (из «Графа Габсбургского»).

По этому письму судя, Перовский не станет впредь дружить с графиней Софи Бобринской, давать ей новые жизненные наставления, писать стихи ей в альбом, да и платонической дружбе Жуковского с женщинами он, похоже, не слишком доверяет. Жуковскому, кажется, не удалось убедить приятеля, что воспоминания о прошлом важнее преходящей минуты…

Глава 9
Хромой Вулкан и его жертвы

17 апреля 1818 года ученица Жуковского подарила мужу первенца-сына, великого князя Александра Николаевича. Ту зиму окружение великого князя («малый двор») проводило в Москве. Жуковский находился в этом «окружении». Это он объявил с кремлевского крыльца о рождении наследника: может, уже с той торжественной минуты чувствовал себя привязанным к его судьбе. Жуковский посвящает Великой Княгине послание на рождение сына, и в нем уже есть про все, что он хотел видеть в будущем императоре (вряд ли он подозревает, что именно ему придется когда-нибудь внушать все это юному Наследнику). В послании сказано и про «святейшее из званий», которого может достичь самодержец на своей стезе (не больше не меньше как звание человека!), про то, как жить царю («для блага всех»); есть там уже и про «свободный голос» отечества — чего ж больше? Вот они, эти пожелания будущему царю:

Да встретит он обильный честью век!

Да славного участник славный будет!

Да на чреде высокой не забудет

Святейшего из званий: человек.

Жить для веков в величии народном,

Для блага всех — свое позабывать,

Лишь в голосе отечества свободном

С смирением дела свои читать…

Судя по этим стихам, мысли о воспитании идеального государя уже посещали тогда Жуковского, и то, что случилось с ним потом, чуть позже, семь лет спустя (когда сын турчанки-рабыни начал воспитывать для России Царя-Освободителя), не было для него полной неожиданностью…

Итак, Жуковский был поглощен своими придворно-учительскими обязанностями, дворцовой и столичной жизнью, литературой, общением со старыми друзьями и новыми влюбленностями… А Маша? Милая, нежная Маша? Он что, забыл Машу? Нет, не забыл, конечно: для сердца минувшее вечно. Но в настоящем…

У Маши хороший, добрый дом. Замечательный хирург Мойер (почитаемый учитель замечательного хирурга Пирогова) спасает жизнь людям, а на досуге помогает бедным. Он создал для них на свой счет клинику, мойеровский Дом для бедных, потом решает и кормить их за свой счет. Маша включилась в эту деятельность. Разбили огород, сажали, окучивали, копали картошку, коптили колбасы. Потом мастера на все руки Мойер и Зейдлиц шинковали капусту. Нашинковали триста кочанов. Больные были обеспечены провизией. Вот тут, пожалуй, все же расходятся дорожки Маши Протасовой-Мойер и Татьяны Лариной-Греминой. Легко ль представить себе Татьяну, шинкующую капусту? Но и то сказать — Татьяна не вышла замуж за добродетельного немца-врача, а вышла за генерала (Машу, впрочем, тоже прочили за генерала Красовского, но Жуковский восстал). Ну, а что помогать надо бедным и помогать всем на свете, то разве не этому учил ее Жуковский? Делать добро, помогать людям, не упускать возможностей филантропии… Деньги на Дом бедных филантроп Мойер заработал концертами: он был прекрасный музыкант. Побывавшая у Мойеров в гостях Анна Петровна Керн рассказывала, как вечерами Маша с мужем играли на фортепьяно в четыре руки: оба близорукие, оба в очках. Рассказывала и про то, как Маша нянчила чье-нибудь дитя, пока еще не было своего ребенка… Жизнь эта была по ней, и, побывав в родных местах, увидев после перерыва тамошнюю помещичью жизнь, Маша была поражена переменами (не в тамошней, конечно, а в собственной жизни и психологии) и так писала (по-немецки) другу Зейдлицу:

«…здесь царствует тон, к которому я никак не могу привыкнуть. Как не похож на всех них мой дивный Мойер! Нынче говорили о каком-то молодом человеке, который составляет предмет всеобщего поклонения в обществе. Его долго хвалили. Наконец Елагин спросил, видел ли Азбукин ту тройку, которую украл этот чудотворец у казны? Мы переглянулись с Мойером и замолкли. Мой деятельный Мойер не может понять, как могут люди жить так: целый день они на охоте, ночи за картами, а утром спят. Шампанское тянут как квас — а по дорогам валяются нищие! — О, если бы я была теперь в Муратове! Сегодня 2 июля, день, когда Мойер в первый раз посватался за меня. Я тогда была очень несчастлива — но я благодарю милосердие Бога, что все случилось так, как оно случилось».

Смиренная Машенька благодарит Господа, но близ бывшего дома Жуковского, бросившись на траву, она плачет, скорбя обо всем, что миновало:

«Мне выпал совсем иной жребий сравнительно с тем, о чем я мечтала».

Так что ж, разве нет счастья? И чего же ей теперь не хватает? В письме Жуковскому она признается, что «сердце все еще не перестало роптать». Письма ее — нежные, отчаянные, да ведь Мойер разрешает ей любить Жуковского, у них «тройственный союз» (не тот, что позднее утвердился у «новых людей» Чернышевского или в квартире «новейших людей» Бриков, а просто союз благородных людей), и она теперь пишет ему о чувствах, пишет, пишет…

«Милый друг, полно так безжалостно молчать… Хотелось бы на тебя сердиться и наказать молчанием, но выходит, что наказываешь себя больше, и скорей за перо… мне часто случается такая необходимость писать к тебе, что ничто не может ни утешить, ни заменить этого занятия; я пишу к тебе верно два раза в неделю, но в минуту разума деру письма… Когда мне случится без ума грустно, то я заберусь в свою горницу и скажу громко: Жуковский! — и всегда станет легче…»

Она строит планы их жизни втроем и втянула в эти мечты Мойера и других. Теперь, когда Воейкова выгнали из университета, Мойер, Эверс и другие профессора хотят звать на это место Жуковского, и Маша мечтает:

«Поселился бы смирнехонько в Дерпте, в нашем доме; мы бы дали тебе 3 хорошенькие комнатки внизу и одну большую комнату наверху, в которую сделали бы теплую лестницу. Ты бы перестал терять свое драгоценное время. С четырьмя тысячами пенсиону и 6.000 жалованья, ты бы жил в Дерпте как князь, — вообрази, что бы сделал для потомства! Ни один час твоего времени не был бы потерян… Тогда бы не надобно другой жизни!.. Боже мой, чего бы можно было тогда еще желать на сем свете?.. Напиши одно слово — и я уберу комнаты как игрушку, — право, оживу опять».

И дальше истинный крик души: «Милый, милый друг, не променяй настоящего счастья на тень его».

Отчего же не решился Жуковский на отъезд? Велик был соблазн дворцовой службы? Боялся он видеть ежедневно Машину жизнь с другим, хотя бы и милейшим, честнейшим, достойнейшим? Или все это было уже — прошедшее, которое приятно только оплакивать, а Петербург помогал залечивать раны, Петербург сулил новое? Что касается «потерянного» при дворе времени (в этой растрате особенно часто упрекал Жуковского князь Вяземский), то здесь судить трудно Поэт пишет не тогда, когда есть лишнее время, а тогда, когда пишется. Жуковскому не писалось часто. Он терзал себя, винил в лености, но все упреки друзей и угрызения собственной совести были напрасны. Сколько отпущено, столько напишешь…

Лето Жуковский проводил в Павловске. Сочинял грамматику для великой княгини, стихотворный «Отчет о луне» для вдовствующей государыни императрицы, покровительствовал поэтам, отвозил на лечение Батюшкова.

Тургенев привозил к нему в Павловск Сверчка-Пушкина. В это время Жуковский читал и переводил Гёте, много читал Байрона.

Николай Тургенев и Трубецкой познакомили Жуковского с уставом Союза Благоденствия. Высоко отозвавшись о благодетельной и высокой мысли документа, Жуковский отказался от участия в Союзе. Сказал, что «не чувствует в себе к тому достаточно силы». На деле и вкуса большого к политике не чувствовал, а уж к бунту тем более.

Осенью Жуковский переехал на житье в один из флигелей Аничкова дворца. Это здесь Пушкин читал ему последнюю песнь «Руслана и Людмилы», и щедрый Жуковский (от которого ведь многое найдешь в стихах и молодого, и зрелого Пушкина) подарил ему свой портрет с великодушной надписью:

«Победителю-ученику от побежденного учителя — в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820, марта 26, великая пятница».

А вскоре Жуковскому пришлось спасать беспечного Пушкина, над которым, по свидетельству Вяземского, нависла «если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное…». В результате всех хлопот дело обошлось ссылкой Пушкина в екатеринославскую канцелярию добрейшего Инзова, благородного выпускника Благородного пансиона (могло быть гораздо хуже). Другой выпускник того же пансиона, Жуковский, взялся тем временем за издание «Руслана и Людмилы»…

Между тем в жизни Маши, Александры и самого Жуковского назрела перемена. С одной стороны, жизнь с любимой сестрой была для Маши большим утешением. С другой, освоившись с новой ситуацией, Воейков нашел способ угнетать ее и при наличии мужа, достойного, всеми уважаемого Мойера, которого Воейков опасался, но находил способы обходить. Он знал, как легко причинить боль этим чувствительным существам, воспитанным идеалистом Жуковским не для жизни, а для погибели. А ему, уязвленному, униженному садисту, причинять боль близким было просто необходимо. Саша была отдана ему во власть. Маша думала, что ей-то удастся ускользнуть от него в браке, но она ошибалась. Он умел одним обидным словом, пренебрежительным жестом, притворным непониманием причинить ей боль. Она плакала (тайком от Мойера), и Воейков знал, что она ни в чем не признается мужу — чтоб не оскорбить его, чтоб не повредить Саше, не внести новые раздоры в семью… Сохранилось Машино письмо, дающее представление об этой семейной муке — о том, как жестоко может бездушный, циничный и завистливый человек, ставший «родственником», тайно тиранить домашних. Вот это письмо Маши к Авдотье Елагиной:

«…2 часа ночи. Друг! Наконец меня принудили иметь тайну от Мойера, — не для того, чтобы я не смела открыть ему сердце и боялась титула любовницы, но для того только, чтоб избавить его от того несносного горя, которого ненависть близкого человека мне делает… чем могла я навлечь такую ненависть? Он умел меня заставить посреди счастья желать смерти… решившись идти замуж, я желала одного покоя, и обещала ему отказать Мойеру, если в течение месяца он допустит меня спать спокойно и дышать на воле. Но Воейков дал мне десять расписок (из которых половина цела), а сам и одного часа не пробыл без сцен и историй. Пускай он вспомнит, как он обещал мне выкинуть меня за ноги на улицу, если он узнает, что я в тайной переписке с Жуковским. Мойер знает, что я не думала найти счастье, но Бог и Жуковский дали мне его вопреки Воейкову… Я пошлю копию с письма его Жуковскому, он поблагодарит его за ту дружбу, на которую мы оба столько полагались… Бедный мой Мойер спит спокойно, не воображая того, что происходит. Я бы желала дать знать Воейкову о его спокойствии; это единственное мщение, которое я себе позволяю…

Когда Воейков уехал в Петербург, и мы остались спокойно целые три недели одни, то я скоро забыла все прошедшее и колебалась опять выходить замуж; Саша знала все, что у меня было на сердце, и уговаривала не идти; я имела слабость слушать ее с удовольствием и отвечала ей, подумав немного: но ведь Воейков воротится! и она начала опять меня уговаривать идти за Мойера. Теперь я благословляю все прошедшее, потому что оно меня принудило на счастье, и я счастлива совершенно… мужа я почитаю и люблю лучше всего на свете…

Когда Воейков возвратился, то пришел тотчас к маменьке; я была в зале со свекровью, он заглянул мне в глаза, не поклонился, не снял шляпы и, спросив, дома ли маменька, пошел далее. Я едва стояла на ногах, к тому же мне хотелось скрыть все от матушки и от золовок, которые прибежали, увидя из другой горницы эту фигуру в шляпе. Едва он успел поцеловать у маменьки руку, как закричал так, чтоб я могла слышать: «А я отдал Марьи Андреевны мужика в тюрьму!»… я всегда беспокойна, когда Мойер уезжает со двора, а это бывает беспрестанно…»

Письмо поразительное — тут и Машины муки от неумения обуздать тайные интриги садиста Воейкова, и история ее брака, и место Жуковского в ее сознании («Бог и Жуковский»), и тщетные попытки бедной женщины быть «счастливой совершенно»…

Воейков часто напивался, и пьяным он был невыносим. Жену Сашу он ел поедом, денег тратил намного больше, чем зарабатывал, и делал долги. И все сходило ему с рук. Он был хитер, не глуп. Впрочем, на ниве университетской Воейков потерпел полный крах. Новый глава университета при первом же знакомстве накричал на него, грубо выругал его в присутствии коллег и велел немедленно, убираться прочь из Дерпта.

— Господа! —  обратился Ливен к окружающим, багровый от ярости. — Господа! Он писал на вас доносы!

Простодушному Жуковскому приехавший в Петербург Воейков объяснил, что проклятые немцы его «обнесли». Ну да, он писал, конечно, кому следует на кого следует, если слышал что-нибудь не соответствующее высоким государственным представлениям… Этот завзятый либерал, чей либерализм подкупал и Вяземского, и Пушкина, всегда знал, куда следует писать.

Теперь Воейковым нужно было уезжать из Дерпта. Но сделать это было нельзя из-за долгов. Воейков отправил плачущую Сашу выпрашивать деньги у родных. Дальше его спасением должен был заняться добряк Жуковский, которому он доселе причинял только горе. И самое поразительное, что Жуковский взялся за дело засучив рукава, привлек к этой задаче друга Тургенева. Во-первых, он должен был сделать это для Саши. Во-вторых, Воейков был теперь членом «семьи». А у поклонника немецкой философии, у воспитанника благородных, европеизированных франкмасонов Жуковского было совершенно восточное отношение к семье и семейственности. И при самых расплывчатых очертаниях данной ему судьбою семьи у него было неудержимое стремление к «семейственной жизни». Зная это, и писала Маша Жуковскому, что вот, едут к тебе Воейковы, будешь жить семейно.

И они приехали… Воейков ждал теперь, когда «ангел-хранитель», как называл он Жуковского с плохо спрятанной иронией, найдет ему теплое местечко. В дневнике он открыто называл Жуковского глупцом:

«Жду с надеждою, а больше со страхом Жуковского. Что могу я ожидать от глупца, который живет в эфире, который погубил собственное счастье, исполняя волю Екатерины Афанасьевны, сошедшей с ума на слезах ложной чувствительности и пожертвованиях?»

Местечко Жуковский с Тургеневым Воейкову нашли, да не одно. Сперва Тургенев пристроил бездуховного поэта чиновником особых поручений в департаменте духовных дел. Потом Жуковский пристроил его к Гречу в журнал «Сын отечества», а с начала 1822 года Жуковский выхлопотал ему весьма доходный пост издателя «Русского инвалида», откуда он по ходатайству Греча переведен был первым инспектором и преподавателем в Артиллерийское училище. Все они ему добыли, только не захотели отчего-то (может, детей чужих пожалели) добыть этому недоучке пост директора Царскосельского лицея. Воейков злился и поругивал простофиль в своем дневнике («доказательства Жуковского нелепы и смешны»). Надо сказать, что Греч, имевший случай узнать Воейкова, оставил о нем самые черные воспоминания. Да ведь и Жуковский неплохо знал о его недоброжелательности и завистливости, но все прощал родственнику. В записках Греча упомянута эпиграмма на дворцового преподавателя Жуковского, чье авторство приписывали и Булгарину (так думал Жуковский), и Пушкину (мне кажется письма Пушкина свидетельствуют против этой гипотезы) и Александру Бестужеву, и, конечно, самому Воейкову. Вот она:

Из савана оделся он в ливрею,

На ленту променял он миртовый венец,

Не подражая больше Грею,

С указкой втерся во дворец.

И что же вышло наконец?

Пред знатными сгибая шею,

Он руку жмет камер-лакею.

Бедный певец!

Греч вспоминает, что Жуковский говорил ему по этому поводу:

«Скажите Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою: я во дворец не втирался, не жму руки никому. Но он принес этим большое удовольствие Воейкову, который прочитал мне эпиграмму с невыразимым восторгом».

Так что если и не сам Воейков сочинил знаменитую эпиграмму, дышащую злостью и завистью, то он не смог, во всяком случае, скрыть, что разделяет чувства ее автора (после чего как ни в чем не бывало обратился к оскорбленному родственнику с новыми просьбами о благодеяниях).

Конечно, Воейков был урод и ничтожество. И все же не прав был Греч, говоря, что одни хлопоты Жуковского и лишь всеобщее восхищение, окружавшее в Дерпте и Петербурге одухотворенную красавицу жену Воейкова, способствовали его карьере. Он сам разрабатывал планы своих интриг. Каждое утро он прилежно совершал объезд петербургских гостиных, разнося новые злые сплетни и клевету, новые эпиграммы. И его считали дерзким, остроумным, забавным. И его сплетни, и клевета, и эпиграммы развлекали общество. Воейков был зол, обижен судьбой и умел подмечать чужие слабости, а стало быть, Воейков был нужен свету — его принимали охотно. А что стишки его были бездуховны и малоталантливы, так ведь всякому нужно свое, на них тоже был спрос. И на стишки, и на острослова-сплетника Воейкова был спрос…

Так или иначе, Воейковы перебрались в Петербург и теперь строили планы совместной жизни со знаменитым родственником-поэтом, который так любил свою ученицу Сашеньку и которому так не хватало семьи.

Однако с осуществлением планов петербургской семейной жизни пришлось повременить. Здоровье Великой Княгини Александры Федоровны потребовало ее поездки за границу и лечения на водах. Великие люди редко путешествуют в одиночку. С ними отправляется, как правило, целый штат обслуживающего, прислуживающего и услужающего персонала (на современном официальном языке — «сопровождающие их лица»), в составе которого не только повара, горничные, «постельничие», камердинеры, врачи и кучера, а также и учителя, и музыканты, и фрейлины… Вот и Жуковский попал на сей раз в штат «малого двора», отбывавшего в Германию. Сбывалась его давняя мечта — заграничное путешествие.

Глава 10
Долгожданное странствие

Еще и юношей, только что вернувшись из пансиона, неизменно вписывал он это путешествие в планы жизни на ближайшее время. Планировал, но никуда не ехал. Жизнь меняла все планы, да и был он, похоже, тяжел на подъем. И вот теперь он готовился к отъезду. Много читал, упражнялся усердно в рисовании и искусстве гравюры — чтоб запечатлеть увиденное: и чудеса природы, и древние камни Европы — то, о чем столько мечтал, столько читал и столько раз писал… Заранее волновался и писал Авдотье Елагиной:

«Порадуйтесь за меня, и благословите меня дружескою рукою. Наконец, некоторые желания сбываются: увижу прекрасные страны, в которых когда-то бегало воображение; но признаюсь, не думаю увидеть их в том очаровании, какое дала бы им первая молодость, товарищ еще необразумившейся надежды. Жизнь изменилась, и все, что теперь ни увидишь, представится ограниченным в тесном круге. Но все путешествие оживит и расширит душу… пробудит и давно уснувшую поэзию».

Письмо это было написано из Дерпта — там была снова грустная и светлая встреча с Машей («мы все больны разлукой»), снова были жалобы на то, что не пишется.

Некоторые биографы относят к этому времени и еще одну неудачную влюбленность поэта, предметом которой была фрейлина Хилкова. Сколько же их было у него, этих платонических «амитье амурёз»?.. Но ведь они нужны поэту как воздух…

В Петербурге у Жуковского оставалась милая Саша-«Светлана»: беспокоило ее здоровье, беспокоили выходки ее мужа Воейкова. Жуковский поручил Сашу заботам своего друга Александра Тургенева: на кого ж, как не на него, было надеяться. Жуковский и письма с дороги писал им двоим — Тургеневу и Саше. Создал маленький, заговорщицкий триумвират (ан все вышло им боком…).

В Дерпте Жуковский снова повидался с Машей, и вот — дорога за немецкий рубеж…

От Германии Жуковскому можно было ожидать многого. Германия была заграница, но это была не чужая страна. В «немецкую» атмосферу Жуковский попал еще мальчиком: в щедро принявшей его семье Тургеневых царила Германия, Жуковский взрастал в ней под благоразумный рокот благородных масонских наставлений и немецкой проповеди, под рокот романтических немецких стихов, которыми он восторгался и которые переделывал в русские. Позднее он таял при виде немецких принцесс-красавиц (да ведь сколько немецкой крови было намешано и в крови придворных красавиц фрейлин!). Императорская (уж сколь немецкая!) семья стала для него новой семьей после Муратова, после Тургеневых. Немецкой была и его дерптская семья — Мойеры (Машенька и письма теперь часто писала по-немецки). А Шиллер, Гёте, Биргер, Тик и Новалис, Гебель, Маттисон, Шамиссо, Фуке, Уланд, Цедлиц, которых он переводил и переписывал по-русски, — это были и вовсе близкие люди, любимцы, вдохновители, спутники, соперники, сколько с ними вместе прожито счастливых и трудных часов. Прочитав «Цвет завета» Жуковского, который Вяземскому показался слишком мистическим и однообразным, Тургенев возражал ему с восторгом: «Нам, немцам, весь мистицизм чувствительности понятен». Нам, немцам, — это значило: ему, и Жуковскому, и всему их московскому, масонскому кругу. И вот, наконец, Германия…

Началось, впрочем, путешествие тяжко и однообразно. Было холодно, и Жуковский носа не высовывал из кибитки. Только раз, на балтийском берегу, проезжая по кромке пляжа, оживился, почуяв море, о чем подробно сообщал в письме:

«Самым приятным зрелищем было для меня то, что все которые обыкновенно ездят по здешней дороге, называют скучным и несносным, это так называемый штранд, или дорога ужасными песками от Мемеля до Кенигсберга. Чтоб легче было лошадям, ездят обыкновенно по самому краю песчаного берега, так что одно колесо всегда в море… Песок был взмочен, и мы ехали скоро; и благодаря буре, дорога штрандом, самая худшая во всякое время, была для нас лучшею, ибо за Кенигсбергом была грязь, или песок, и мы тащились, как черепахи».

Добравшись до прусской столицы, Берлина, Жуковский сразу попал ко двору, в привычную атмосферу, в общество принцев, фрейлин, придворных и старых немецких профессоров — так, словно бы не уезжал из Петербурга и Дерпта. Любимый учитель королевской дочери, ныне русской великой княгини, Жуковский принят был при дворе со всем радушием, а брат принцессы, герцог Карл-Фридрих-Август, кронпринц и будущий король, который, вероятно, был немало наслышан о Жуковском, отнесся к нему и вообще с дружеской (всех поразившей) нежностью. Да ведь и Жуковский относился ко всем этим вознесенным рождением и людским почитанием на недосягаемую высоту людям с искренней, бескорыстной приязнью и простотой, что сразу выделяло его из льстивой толпы придворных и не могло не быть замечено. Это, вообще, была поразительная история: юноша из глухой провинции при дворе…

Друзья Жуковского опасались уже и в Петербурге, что двор и пудра (а Жуковский ведь тоже теперь пудрился!) его испортят, растлят. Но потом с изумлением убеждались, что он все тот же «Светлана». Общение Жуковского с прусским двором пугало его друзей заранее. «Погостить бы ему при Фридрихе II, — писал Вяземский Александру Тургеневу. — Впрочем, чего доброго, он, пожалуй, и этого воспоет… боюсь за Жуковского: таким образом и путешествие не проветрит его. Он перенесет свою Аркадию во дворец, и возвратится с тем же беспечием… Ему не душу питать нужно: она сама собою питается… нужно расшевелить ум, разнообразить впечатления, понятия, чувствования. Я вижу его отсюда: жмет немытую руку Гуфеланда, сравнивает ее с запачканной рукой Эверса и говорит:

О, сладкий жар во грудь мою проник.

Жуковский тоже Дон-Кихот в своем роде. Он помешался на душевном и говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водилось… ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо, например, меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его к житейскому».

Иногда упреки Вяземского были даже резче и обиднее. И тогда Жуковский обижался, просил друга умерить пыл. Но тут же прощал его — на то он был и Жуковский, и влить в него бунтарский дух и язвительность Вяземского, острую, насмешливую наблюдательность молодого Пушкина было никому не по силам. Жуковский и впрямь в Берлине познакомился со стариком-царедворцем Гуфеландом, врачом и сочинителем, и был от него в восторге, обнаружив в нем «глубокомысленность и добродушие»: открыть этого «человека по сердцу» было то же, говорил он, что «вдруг открывшийся глазам прекрасный вид с горы на поля, долины и реки. И то и другое удивительно действует на душу, и то и другое пробуждает в ней все хорошее; становишься чувствительнее, выше, пробуждается мысль о Боге, о счастии, об друзьях, пробуждается возвышенная доверенность к самому себе. Смотря в глаза старику Гуфеланду, у меня вертелось на языке слово «Vater»… дома невольная меланхолия меня наполнила; не могу ее изъяснить, но я готов был плакать: я уверен, что в моем путешествии все трогающее меня будет иметь для меня это действие».

И правда, чувствительность его здесь расцветает, он находится в состоянии постоянного умиления, слезы то и дело навертываются ему на глаза. Прослышав об этом, пылкий Вяземский разражается гневным письмом и призывает друга «не знаться с царями»:

«Я так любопытствую узнать, как действует на тебя европейский воздух, но от Тургенева узнаю только, что ты шалишь от старца Эверса со старцем Гуфеландом. Добрый мечтатель! полно тебе нежиться в облаках; спустись на землю, и пусть, по крайней мере, ужасы, на ней свирепствующие, разбудят энергию души твоей. Посвяти пламень свой правде и брось служение идолов. Благородное негодование! — вот современное вдохновение! При виде народов, которых тащут на убиение в жертву каких-то отвлеченных понятий о чистом самодержавии, какая лира не отгрянет сама: месть! месть! Ради Бога, не убаюкивай независимости своей на розах Потсдамских, ни на розах Гатчинских. Если бы я предостерегал тебя от суетности, то верно замолчал бы скоро, ибо страх мой за тебя не мог бы сочетаться с уважением моим к тебе; но страшусь за твою царедворную мечтательность. В наши дни союз с царями разорван: они сами потоптали его. Я не вызываю бунтовать против них, но не знаться с ними. Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора… Повторяю еще, что этот страх не в ущерб уважения моего к тебе, ибо я уверен в непреклонности твоей совести; но мне больно видеть воображение твое, зараженное каким-то дворцовым романтизмом. Как ни делай, но в атмосфере, тебя окружающей, не можешь ты ясно видеть предметы, и многие чувства в тебе усыплены. Зачем не разнообразить круга твоих впечатлений? Воспользуйся разрешением твоим от петербургских оков, столкнись с мнением европейским; может быть, стычка эта пробудит в тебе новый источник. Но если по Европе понесешь за собою и перед собою Китайскую стену Павловского, то никакое чуждое дыхание до тебя не дотронется…»

Такое вот замечательное письмо отправил за границу, во дворец, другу трибун Вяземский. Однако оно нисколько не могло ни вывести Жуковского из состояния сентиментальной восторженности, ни обратить его к назревшим политическим вопросам. Ибо поэт и придворный учитель был влюблен. Он был влюблен… в свою ученицу, в прекрасную принцессу Шарлотту, в великую княгиню Александру Федоровну, в будущую императрицу. Это была безнадежная любовь — и оттого особенно для него привлекательная. Любовь без будущего. Жизнь без будущего. В своем дневнике он без конца, на все лады смакует эти грустные формулы в сладостной меланхолии безнадежной любви, которая, понятное дело, становится особенно острой в весенние дни апреля.

11 апреля он сидит близ руин у дворца Сан-Суси (в том самом Потсдаме, на который обрушивается Вяземский), «смотря грустными глазами на заходящее солнце, которое удивительно украшало окрестности, видимыя сквозь деревья и развалины: для того, чтобы наслаждаться настоящим, надо иметь в запасе будущее! По крайней мере на эту минуту я не имею ничего в запасе».

Через несколько дней (17 апреля) он делает еще более откровенную запись:

«…мне грустно, потому что я не видел нынче великой княгини. Видеть ее в этот день, в ея семье, и поделиться воспоминанием о прекрасном московском дне (рождение великого князя Александра Николаевича. — Б. Н.) есть удовольствие, которого, понятно, ничем воротить нельзя… И этот день мог бы быть прелестным, — а я должен его провести в каком-то сухом одиночестве! Я переписывал для кронпринца перевод стихов на этот день. Но как было бы весело говорить о нем! Посмотрим, как он кончится… Обедал за маршальским столом, и с генералом Блоком пили здоровье новорожденного. Ввечеру гулял в Neue Garten с Кавелиным и Адлербергом. Вечер был прекрасный. Великая княгиня возвратилась, и я успел ее поздравить. Только не слишком ли? Как все не так делается, как думается…»

Что ж было слишком? Он не сдержал восторга при ее появлении? Или слишком долго задержал ее подле себя, принося поздравления? Или слишком дрожал его голос?

Каждая встреча с царственной ученицей вызывает в Жуковском новый прилив восторга, восхищения — «чистого восхищения красотой этой чистой души». Особенно остро он чувствует это в часовне, на молитве. Может, именно этим присутствием великой княгини во время молитвы навеяно одно из первых берлинских стихотворений Жуковского:

Теснятся все к тебе во храм,

И все с коленопреклоненьем

Тебе приносят фимиам,

Тебя гремящим славят пеньем,

Я одинок в углу стою —

Как жизнью полон я тобою,

И жертву тайную мою

Я приношу тебе душою!

Однажды, отдавая великой княгине молитву во время вечерни, Жуковский «вдруг увидел в ее руках другого рода молитвенник: письма ее матери! Какая прелестная, трогательная мысль обратить в молитву, в очищение души, в покаяние — воспоминание о матери!.. Вот настоящая, чистая набожность! Как мало этого возвышающего в обряде нашего говения — вместо того, чтобы входить в себя, мы только развлекаем себя множеством молитв, хвалебными песнями, ничтожными в сравнении с Тем, кого они хвалят, и мало говорящими сердцу».

Оставаясь один, он снова и снова возвращался к воспоминаниям дня и всех этих берлинских дней:

«…Чтобы кончить сегодняшний день лучше, я перечитал в моей Лалла Рук то, что написано было великою княгинею, и написал кое-что свое…»

И дальше по-французски, как бы стеснительно прячась за звучанье привычного, а все же чужого, и лучше к любезностям приспособленного, языка:

«Еllе est ma religion! II n’y a pas de plus grande jouissance…»^[3]

С Муровой «Лаллой Рук» (когда Александр Тургенев показал позднее в Лондоне другу Байрона ирландцу Томасу Муру переводы Жуковского, Мур принял притяжательную форму «Муров» за русское написание своей фамилии — она, впрочем, уже и для нас непривычна) связано одно из первых и самых волнующих переживаний берлинской жизни Жуковского. Король Фридрих устроил в честь приезда дочери с мужем из России пышный праздник, на котором были показаны столь модные в ту эпоху «живые картины», своеобразные любительские представления. В представлении по стилизованной «восточной» поэме Мура принимала участие и молодая великокняжеская пара. Мужественный красавец великий князь Николай Павлович играл главную мужскую роль Алириса. Но особенно хороша была увешанная с головы до ног жемчужными ожерельями и золотыми браслетами великая княгиня Александра Федоровна (для своих в Берлине, вероятно, все еще Лотхен) в роли индийской принцессы Лаллы Рук. По всеобщему мнению, великая княгиня была неотразима в этой роли, и, похоже, самое большое впечатление произвела она на своего чувствительного учителя, который сразу же отозвался на представление стихотворением «Лалла Рук», а потом уж и целым потоком переделок-переводов о прекрасной индийско-немецкой принцессе, русской великой княгине. Правила придворного одописания и мадригала позволяли любые восторги, так что вполне в духе жанра были и пылкие признания. Как же было тут не пробудиться лире Жуковского? Он мог почти в открытую писать о ней — то ли о своей прекрасной ученице, то ли об индийской пери…

Милый сон, души пленитель,

Гость прекрасный с вышины,

Благодатный посетитель

Поднебесной стороны!

Я тобою насладился

На минуту, но вполне:

Добрым вестником явился

Здесь небесного ты мне!

………….

…И блистая и пленяя —

Словно ангел неземной, —

Непорочность молодая

Появилась предо мной…

………….

…Все — и робкая стыдливость

Под сиянием венца,

И младенческая живость,

И величие лица,

И в чертах глубокость чувства

С безмятежной тишиной, —

Все в ней было без искусства

Неописанной красой!

Я смотрел — а призрак мимо

(Увлекая душу вслед)

Пролетал невозвратимо;

Я за ним — его уж нет!

………….

Ах! не с нами обитает

Гений чистый красоты:

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты…

………….

Он лишь в чистыя мгновенья

Бытия бывает к нам,

И приносит откровенья,

Благотворныя сердцам;

Чтоб о небе сердце знало

В темной области земной,

Нам туда сквозь покрывало

Он дает взглянуть порой.

И во всем, что здесь прекрасно,

Что наш мир животворит,

Убедительно и ясно

Он с душою говорит;

А когда нас покидает,

В дар любви у нас ввиду

В нашем небе зажигает

Он прощальную звезду.

Такие вот стихи посвятил в Берлине прекрасной и недоступной своей ученице и повелительнице влюбленный поэт-учитель. Ее красота, душевная чистота, ее недоступность вновь зажгли в нем «пламень вдохновенья», и стихи хлынули потоком. Среди прочего написаны были им и «Явление поэзии в виде Лаллы Рук», и перевод довольно пространной «вставной повести» из «Лаллы Рук» Мура — «Пери и Ангел». Повесть эта пользовалась большим успехом среди тогдашних любителей русской поэзии, ею восторгались декабристы, ее обожал Рылеев. Пушкин пренебрежительно отзывался о «ребячески и уродливо» подражающем Востоку Томасе Муре (Жуковский, кстати, несколько смягчил в переводе тяжеловесную восточную экзотику Мура) и восклицал в письме Вяземскому: «Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шенди».

Ах, кто ж нынче будет сравнивать гениального «Шенди» с нудным Муром? А только ведь шаловливый, охальный «Шенди» был не по Жуковскому. К тому же всякий школьник заметит, как изящно строка Жуковского перекочевала отсюда позднее в знаменитое стихотворение Пушкина: «гений чистой красоты». Конечно, у Пушкина в стихах не беспорочная посланница небес, как у Жуковского, а женщина из плоти и крови, замужняя дама Анна Петровна, которая всего-навсего приехала погостить и развлечься в деревню, представ «как гений чистой красоты», и если ее не удалось в тот раз поэту склонить к греху, то потому только, что она сразу уехала (удалось чуть позже, и чары сразу рассеялись)… Но Боже мой, какая разница — удалось, не удалось, все наши герои уже Там, только и осталось от всей истории что бессмертная строка: «гений чистой красоты». Она-то и светит нам издали…

Кстати, из нашей туманной дали и благородно-пылкий призыв Вяземского к Жуковскому — обратиться к злобе дня — звучит и беззлобно, и неубедительно. Ну и что — написал бы Жуковский еще одну «Деревню», еще один «Кинжал»… А так он обожал великую княгиню, он внушил ей такие симпатию и доверие, что она доверила ему воспитание сына. А он в свою очередь внушил ее сыну недоверие к рабству. Да кто ж больше сделал для освобождения рабов, чем он (нет, не для их счастия — «Народ освобожден, но счастлив ли народ?» — но для освобождения)? Он ведь и своих рабов отпустил на волю, и чужих выкупал, на свои деньги, а тот же борец Вяземский в десять раз больше денег проиграл в карты — и кого выкупил?.. Боже, до чего ж размыты четкие контуры этих фигур в полуторавековой дали…

Напрасно было бы сомневаться, что даже в вихре дворцовой жизни и в разнеженной меланхолии новой влюбленности верный ученик масонов Жуковский не вел дневника, не анализировал своего поведения, не попрекал себя леностью и сибаритством, не усугублял своей меланхолии недовольством собой и своим образом жизни. Вот вам одна из его берлинских записей:

«Я совершенно предал себя лени, лени во всех отношениях, и она все силы душевные убивает. И чем дале, тем хуже. Недеятельность производит неспособность быть деятельным, а чувство этой неспособности… производит в одно время и уныние душевное и истребляет бодрость… То, что более всего меня лишает бодрости, есть мысль о моем теперешнем несовершенстве… Надобно отказаться от потерянности и сказать себе, что настоящее и будущее — мое. Я мог бы быть более того, что я есть, но я далек от того, чем бы мог и должен бы быть… Я могу еще иметь религию, иметь чистую нравственность, могу исполнять свято ближайший долг. Вот главное… Положить себе за правило: в обществе не искать никакого успеха, думать только о том, чтобы приобретать хорошее от других, а не о том, как бы казаться им хорошим; лучше казаться ничтожным и приобретать, нежели казаться чем-нибудь и быть ничтожным».

Но в общем-то надо сказать, что даже мрачноватый Берлин не обманул надежд Жуковского на благотворное воздействие европейского странствия, которое, как он надеялся, «оживит и расширит душу», разбудит его «давно заснувшую поэзию». Чуть не каждый вечер он ходил в Берлине в театр. Радушные хозяева предоставили ему самому выбрать спектакли и составить репертуар на все дни недели. Некоторые из спектаклей взволновали его, а трагедия Шиллера «Орлеанская дева» и вообще произвела на него необычайное впечатление. «Действие этой трагедии, — записал Жуковский в своем дневнике, — имеет что-то магическое, отличное от всякого другого действия». Спектакль разбудил его «давно заснувшую поэзию»: Жуковский садится за перевод трагедии. Любопытно, что бдительная театральная цензура в России так и не разрешила постановку этого перевода, сделанного придворным поэтом. Тщетно было бы искать причины такого запрета…

Из Берлина Жуковский вместе с великой княгиней переехал в Потсдам. Это там были сделаны самые взволнованные его дневниковые записи. Из Потсдама великая княгиня поехала на лечение в Эмс, а Жуковский отправился в странствие по Европе. С дороги он писал длинные-длинные письма своей ученице — мыслью о ней отмечено было все это волнующее путешествие.

Что ожидал он увидеть на пути?

Прежде всего — чудеса природы. «Описывая целый век природу в стихах, хочу наконец узнать на яву, что такое высокия горы, быстрыя водопады и разрушенные замки, жилища моих любимых привидений», — писал Жуковский приятелю.

Памятники истории смущали его из-за слабого знания европейской истории: «…посреди просвещенной Европы такой недостаток живо чувствителен, но добрая природа, которой прелести могу понимать, не оттолкнет меня». «Надобно быть с природою младенцем», — утверждал он и уповал на одну чистоту сердца. Не надеясь выразить красоту природы, он предупреждал, что «прелесть природы — в ее невыразимости». И все же был несколько смущен начальным опытом. Первым на пути был Дрезден. После не слишком долгого (а все же многодневного) путешествия Жуковский увидел шпили церквей и купы деревьев. И вот прекрасным июньским вечером он уже сидит на берегу Эльбы на террасе Финдлерова сада.

Берега были прекрасны, на террасе множество веселящихся людей, довольные лица, за каждым столом — веселая семья. И он вдруг почувствовал грусть одиночества. Природа не радовала, ибо главное в ней то чувство, которое в нее привносит наша душа, а на душе было тоскливо:

«Настоящее казалось бедным, а будущее ничего не обещало в жизни. Все главное известно; ничего таинственного, неизвестного не могло соединиться с тем, что видели глаза».

Спасенье пришло из прошлого, душу посетил «добрый гений-воспоминанье». Знакомые призраки стали замещать дрезденский пейзаж или его дополнять: вид с пригорка близ белёвского дома, Ока вьется под горой, точно Эльба, — «и много милых теней встало». Привычная галлюцинация «сердечного воображения», им многократно описанная: о, родина святая…

Еще и в юношеском переводе из Энгеля немецкое Thal обращалось у него в родной пейзаж. Так и сейчас:

«Эльба, которая здесь немного шире нашей Оки, так же точно извивалась под горою; в правой стороне город; вдали, на горе Рекниц, похожий на Темрянь; за рекою обширный луг с дорогами. Одна из них, Пильницкая, по берегу Эльбы, как Московская по берегу реки, другая на Рекниц, как Тульская; даже влево под горою дом, точно напоминающий Дураковскую церковь; самое отдаление, несмотря на то что синелись на нем живописные горы Саксонской Швейцарии, имело что-то похожее на рощи, окружающие Жебынскую пустынь; одним словом, с помощью воображения можно было довольно живо видеть вместо Дрездена милую свою родину…»

Позднее Жуковский встретил в Дрездене приятеля, и они вместе отправились в горы Саксонской Швейцарии. Жуковский впервые увидел горы и, может, впервые так остро ощутил неспособность слова передать красоту Божьего мира:

«Как изобразить чувство нечаянности, великолепие, неизмеримость дали, множество гор, которые вдруг открылись глазам как голубые окаменевшие волны моря, свет солнца и небо с бесчисленными облаками, которые наводили огромные подвижные тени на горы, поля, воды, деревни и замки, пестревшие перед глазами с удивительной прелестью? Каждый из этих предметов можно назвать особенным словом; но то впечатление, которое они вместе в душе производят, — для него нет выражения; тут молчит язык человека, и ясно чувствуешь, что прелесть природы — в ее невыразимости».

Картины пейзажа поэт дополнял образами прошлого, всем читанным раньше, ожившим вдруг, когда он услышал в ущелье звук рога, а потом и звуки арфы — но непонятно было, кто играет и где. Ему нравились здесь причудливых форм камни. Великий скульптор природа придала им смутно знакомые очертания, а народная фантазия дополнила их и дала им всем имена — Монах, Дева, Обезьяна, Голова… Природа являлась видимым проявлением духа невидимого, являла его в таинственных письменах и символах…

В иерархии ценностей для Жуковского с природой соседствовало искусство. В прекрасном Дрездене (еще в ту пору не разбомбленном с воздуха) была знаменитая картинная галерея, а в ней — знаменитая «Сикстинская мадонна» Рафаэля. К ней и стремилась сейчас душа Жуковского.

Неоднократно ходил он в галерею, но мешали люди, откровение не приходило. И вот он остался как-то наедине с великим творением Рафаэля. Добрый час он впитывал то, что было главным для него во всяком творении искусства, — душу его:

«…такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает, как только посмотришь на нее со вниманием».

На лице богоматери, которая недвижна, но при этом словно приближается к нему, словно идет по небесам, «находишь в каком-то таинственном соединении все: спокойствие, чистоту, величие…». В глазах ее нет блистания, «но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремленный, но как будто видящий необъятное…».

Прекрасное, по Жуковскому, является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу, оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни. В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется. Это стремление есть одно из доказательств бессмертия души, иначе отчего бы не иметь нам в эти минуты полноты наслаждения, отчего грусть?.. Эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимолетающий благовеститель, «оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем:

А когда нас покидает, —

В дар любви у нас в виду

В нашем небе зажигает

Нам прощальную звезду.

И эта прощальная звезда на нашем небе есть знак того, что прекрасное было в нашей жизни… что оно не к нашей жизни принадлежит. Звезда на темном небе — она не сойдет на землю, но утешительно сияет нам издали… Жизнь наша есть ночь под звездным небом…».

Вот какие мысли навеяло ученику Шеллинга и немецких романтиков созерцание бессмертного полотна Рафаэля.

Для Жуковского несомненно, что Рафаэлю было откровение. В его описании Рафаэлевой Мадонны встречаем уже знакомое нам определение — «гений чистый красоты». Да ведь и стихи он приводит при этом уже нам знакомые — о явлении пери, или женщины, или гения чистой красоты, который

лишь в чистыя мгновенья

Бытия слетает к нам.

Так что не слишком трудно догадаться, кто вспоминается Жуковскому в эти чистые мгновенья его разлуки со своей ученицей и повелительницей, которой он будет писать по вечерам бесконечно длинные письма, не решаясь в них ни на что, кроме добросовестных, дотошных описаний маршрута да искусствоведческих, в духе Шеллинга штудий: то ли дело стихи…

Глава 11
Под разными звездами

Вскоре после отъезда Жуковского Мария Андреевна Мойер родила девочку, которую назвала по бабушке — Катей. Она сообщила радостную новость Жуковскому в Берлин, чтобы он мог за нее порадоваться. Он порадовался и написал ей, что радуется и поздравляет. Потом погрустил о своем одиночестве среди суматохи, сутолоки и развлечений чужого двора на фоне новых своих возвышенных, меланхолических переживаний. Потом стал готовиться к первому путешествию по Европе…

Маша же между тем двинулась из Дерпта в не столь далекое, но полное для нее воспоминаний путешествие — в Белёв, в Муратово…

Она и после родов продолжала чувствовать себя нездоровой. Может, оттого так огорчила ее присланная ей Жуковским его переделка Байроновой «Песни» (у Байрона «Стансы для музыки»), полной тоски, безнадежности и, как всегда у Жуковского, упоминаний о смерти:

Наше счастие разбитое

Видим мы игрушкой волн,

И в далекий мрак сердитое

Море мчит наш бедный челн…

………….

Хлад, как будто ускоренная

Смерть заходит в душу к нам…

………….

Без стремленья, без желания,

В нас душа заглушена,

И на век очарования

Слез отрадных лишена.

На минуту лишь улыбкою

Мертвый лик наш оживет,

Или прежнею ошибкою

В сердце сонное зайдет, —

То обман, то плющ, играющий

По развалинам седым.

Сверху лист благоухающий —

Прах и тление под ним…

Маша огорчилась, потому что остро ощущала в ту пору приближение смерти, потому что вовсе не лишена была ни «слез отрадных», ни мучительных приступов печали. В немецком письме их другу Зейдлицу она назвала стихотворение «дурным» и… перечитывала его без конца.

И вот летом 1822 года она съездила с мужем на свою милую родину. Завершив тяжкое путешествие до Белёва, она на заре бросилась к родному дому. Он печально обветшал. Маша побежала к дому Жуковского. Дом его оброс крапивой, но над изгородью шелестели ивы, ее же, Машиными ручками любовно посаженные шестнадцать лет назад. Она опустилась на траву и горько заплакала…

Наплакавшись, она долго бродила по двору, нежно перебирая воспоминанья счастливого отрочества. Ее заметили из окон. Из былого кабинета Жуковского, маленькой чистой комнатки, выглянуло заспанное, нетрезвое лицо мужика: в доме теперь помещался земский суд.

«В этом доме, — написала она позднее Зейдлицу, — пережила я лучшие часы моей жизни; каждое утро было для меня наступлением блаженства, и каждый вечер был мне люб, потому что я засыпала в ожидании следующего утра… Мне выпал совсем иной жребий сравнительно с тем, о чем я мечтала…»

Тем же утром она вышла на берег Оки, где некогда ее любимый учитель вдохновенно читал ей стихи.

«Стадо паслось на берегу, солнце начинало всходить и ветер приносил волны к ногам моим. Я молилась за Жуковского, за мою Китти! О, скоро конец моей жизни — но это чувство доставит мне счастие и там. Я окончила мои счеты с судьбой, ничего не ожидаю более для себя и совершенно счастлива… Катя еще так мала, а я стара — и так для меня нет будущаго!»

Это пишет прелестная молодая женщина, которую многие считали прототипом пушкинской Татьяны.

Она пришла в церковь, где говела впервые восьми лет от роду. Волнения этого утра оказались ей не по силам — она рухнула на каменный пол… Когда Маша открыла глаза, над ней склонялось доброе лицо доктора — того самого, что лечил ее в детстве. Оправившись, она добралась до Муратова. Сидя в бывшей комнатке Жуковского, за его столом, она и принялась за письмо Зейдлицу:

«Что я здесь чувствую — нечего и говорить Вам. Когда в воскресенье вечером, часов в 10, мы в последний раз меняли лошадей, я хотела посмотреть, кого первого я встречу по дороге в Муратово, какой предмет обрадует меня более всего? В одном месте вышла я из экипажа — и вижу: на прекрасном, темно-синем Орловском небе блестит во всей красоте Большая Медведица. Я сочла это хорошим предзнаменованием».

В Муратове Машу ждало письмо Жуковского, и она тут же, в его кабинете, села за ответное письмо. Как и все ее последние письма, это было откровенное, восторженное письмо любящей женщины. Куда девалась ее затаенная сдержанность? И к чему ей теперь таиться — она чувствует приближение смерти, да и муж ведь давно уже примирился с тем, что есть еще один человек, которого она любит:

«Ангел мой милый, старый мой Жуковский! Письмо твое так меня утешило, что мне бы хотелось на коленях благодарить тебя за него… Меня довезли сюда опасно больную… О, милый, твое письмо возвратило мне все! и прошедшее, и потерянное в настоящем, и всю прелесть надежды… Восхождение солнца встретила я между садом и мельницей… Ты мне отдал все, мой ангел! Теперь нет для меня горя! и в Муратове я теперь счастлива!.. Твоя комната, с письмом твоим в руках, есть мой рай земной!.. Душенька, не рассердись за это письмо! крепилась, крепилась, да и прорвалась, как дурная плотина, вода и бушует, не остановишь! Из окна большой твоей горницы виден твой холм с своим тростником и твоя деревенька… Теперь все в этом кладбище ожило, все говорит: «Прошедшее — твое!..» В Муратове опять все — счастие… С каким наслаждением домолюсь тихомолком до тех пор, покуда из него вынесут!.. Тебе, или лучше сказать, в тебя я привыкла верить, с тех пор как знаю, что такое вера. Я знала, что я тебе была. Вообрази же, каково переносить твою видимую холодность».

Итак, Муратово, овеянное воспоминаньями, предстало больной Машеньке земным раем:

«Здесь прекрасно, но прекрасно как на украшенной Божьей ниве. Тьма цветов, и среди них бегает в неописанном восторге Катя… Мне здесь хорошо, тихо и грустно; целый день я занята, а вечером благодарю Создателя. Как спокойно, как уединенно чувствуешь себя здесь, и однако же все так говорит душе, что право сама теряешься в своих мыслях».

А мысли эти все чаще и чаще о близком расставании, о Тамошних встречах:

«Ночевали мы в имении моего незабвенного друга Плещеевой — я тотчас навестила ее могилу. Ночь была чудная, небо звездное — и от полноты души я повторяла «Три слова веры» Шиллера. На могиле дорогого, добродетельного существа жизнь получает свою цену, потому что чувствуешь, что там можно быть снова вместе! Мы пробыли в имении их до самого утра; с трудом могла я обойти все места, которыя мне напоминали покойницу. Она ведь любила меня, как дочь свою».

…А Жуковский тем временем продолжал свое странствие по Европе. Самое большое впечатление произвели на него могучие горы Швейцарии. В восхищение привел вид, который открылся с Сен-Готарда: здесь природа «ни с чем знакомым не сходствует; кажется, что стоишь на таком месте, где кончается земля и начинается небо…». И снова горные вершины, озера, зеленые долины, облака, облака, туманы в расселинах гор, игра света на озерной глади, невероятные горные рассветы и закаты…

Жуковский восхищается в письме своей ученице деревянным крестом и часовенкой Вильгельма Телля среди могучих гор, тем, что они не теряются среди этих громад, «ибо говорят не о бедном могуществе человека, здесь столь ничтожном, но о величии души человеческой, о вере, которая возносит ее туда, куда не могут достигнуть горы своими вершинами».

Именно это невидимое, «возбуждаемое в душе действительностью и напоминающее о том, что далее жизни», и составляет для Жуковского настоящую действительность.

Сталкиваясь с прекрасным, «душа распространяется». Ведь и такие художники, как Рафаэль, пишут «для души, которая чем более ищет, тем более находит», на его картине — «верховное назначение души человеческой».

В Швейцарии пленяла его, впрочем, не только природа или история, но и нечто иное, о чем он исподволь нашептывает будущей императрице:

«Ни в одном из кантонов, мною виденных, не находил я таких живописных домов, как в Бернском; их архитектура совершенно сельская и весьма оригинальная. Чистота внешняя и внутренняя пленяют глаза и удовлетворяют чувству. В Швейцарии понял я, что поэтические описания блаженной сельской жизни имеют смысл прозаически справедливый. В этих хижинах обитает независимость, огражденная отеческим правительством; там живут не для того единственно, чтобы тяжким трудом поддерживать физическое бытие свое; но имеют и счастие, правда простое, неразнообразное, но все счастие, то есть свободное наслаждение самим собою».

Оставив в стороне сложный вопрос о счастии и незнакомом нам с Жуковским крестьянском труде, автор этих строк, прошедший некогда на попутках по швейцарским, итальянским и немецким следам Жуковского, мог бы подтвердить, что огромные бревенчатые швейцарские избы где-нибудь за Фрауенфельде и впрямь великолепны и кое-где не уступают тем, что встречаются еще на берегах Северной Двины…

Из Милана Жуковский добрался до берега огромного озера Лаго-Маджоре, оттуда поплыл к Борромейским островам, а позже, уже в лунном свете, — к островку Изола Белла: «Этот вечер был волшебный».

Близ Домодоссоло (через который и автору этих строк столько раз доводилось проезжать, на попутках добираясь из Парижа через Швейцарию к маленькой доченьке своей в Ломбардию) увидел Жуковский Симплонскую дорогу и близ нее «дивный памятник Наполеона»:

«…но на этой дороге я видел нечто, еще более разительное, нежели сама она. Я видел лежащую на ней мраморную колонну, вытесанную из одного камня: эта колонна была приготовлена для триумфальных ворот Наполеоновых, полу-воздвигнутых в Милане, и к которым должна была примыкать дорога Симплонская. Но эта колонна лежит неподвижно на дороге Наполеоновой, а чудесная дорога Наполеонова примыкает к развалинам: весь жребий Наполеона в одном мраморном обломке».

И конечно, перевалы, Симплон, вершина Монблана, сияние снегов, высота, воздух, который пьешь, как родниковую воду…

«Шум источников. Сначала усталость, потом свежесть от горного воздуха… Ледники. Огромные массы льда, трещины… Треск глетчера, лавины…»

И в долине Шамони под Монбланом:

«Монблан всех задавил и сияет… Караван англичан, идущих к Монблану. Пастух с рогом и эхо… Прозрачная вода по камням… На Монблане вихорь пламенных туч… Стук цепов, шум воды, уединение, колокол…»

В Фернейском замке близ границы видел Жуковский кабинет и спальню Вольтера. Потом через Женеву и Лозанну добрался в Веве, а оттуда ходил пешком в Кларан («и эта прогулка была прекрасна»). По дороге в Кларан Жуковский встретил старого крестьянина из Монтрё (того самого, где через 140 лет поселился Набоков). Крестьянин вызвался показать ему дом, где жила героиня «Новой Элоизы», он пребывал в полной уверенности, что барышня эта жила там на самом деле, а не была придумана Руссо.

Из Веве в теплый осенний (по-здешнему еще летний) денек 3 сентября Жуковский поплыл на лодке в замок Шильон, прихватив вместо путеводителя поэму Байрона «Шильонский узник»:

«Это чтение очаровало для воображения моего тюрьму Бонниварову, которую Байрон весьма верно описал в своей несравненной поэме».

На одной из колонн старой тюрьмы Жуковский отыскал роспись Байрона и приписал под ней свою фамилию. Уже назавтра, в своем Веве, он сел за перевод Байроновой поэмы. Дело в том, что Байроном Жуковский начал интересоваться еще в 1814 году. В конце 1819 года Александр Тургенев писал Вяземскому:

«Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы все лето читали. Жуковский им бредит и им питается. В планах его много переводов из Байрона».

Еще через десяток лет, навестив Жуковского, который снова поселился в том же Веве, Тургенев упоминает его уже как переводчика Байрона:

«Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Байрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильом, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Боннивар… На одной из колонн в тюрьме Байрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика — Жуковский; далее какой-то Толстой и легионы неизвестных…»

К тому времени, когда Тургенев писал это письмо, Байрона уже давно не было в живых: он умер от лихорадки в Миссолунги и был дружно оплакан русскими его поклонниками-поэтами. Английская антология позволила ему познакомиться с «Певцом во стане русских воинов», и незадолго до своей смерти, в 1823 году, когда вышла в переводе Жуковского его поэма, он писал о «русском соловье» Жуковском Томасу Муру в письме из Греции, за свободу которой он сражался тогда:

«Если лихорадка, истощение, голод или что-либо иное оборвет внезапно немолодые годы (Байрону было 35, но ведь и тридцатилетняя Маша называла себя старухой. — Б. Н.) вашего собрата-певца, пошедшего по стопам Гарсиласа де ла Веги, Клейста, Вернера, Жуковского, Терсандра или еще кого-нибудь — это неважно, прошу вас помянуть меня вашими улыбками и вином».

Жаль, что Байрону не пришлось услышать, как великолепно звучала его поэма в переводе «русского соловья»…

Автору этих строк довелось два лета преподавать русский язык в детской летней колонии отцов-иезуитов на французском берегу Женевского озера, как раз напротив Шильона. По вечерам, когда, уложив учеников и крошечную дочку, я отдыхал в одиночестве, во мраке сада, глядя на огни швейцарского берега, в голову с неизменностью приходили строки, любимые с детства…

На лоне вод стоит Шильон;

Там в подземелье семь колонн

Покрыты влажным мохом лет…

Русские читатели встретили новый перевод Жуковского восторженно. «Перевод Жуковского est un tour de force… — писал Пушкин Гнедичу. — Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумашествия, а Жуковским, чтобы это перевыразить…» Восторженно отзывались о переводе и Плетнев, и Белинский. Однако никто не обратил внимания на то, что Жуковский смягчил чуждый ему бунтарский дух Байрона. Байрон вообще несколько пугал доброго Жуковского, он видел в нем «что-то ужасающее, стесняющее душу», отмечал, что это «дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения», «он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти — перед нами Титан, Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвет его внутренность».

Всего этого не было у добряка Жуковского. И сколько ни призывал его друг Вяземский (которому он, кстати, посвятил своего «Узника») воспламениться ненавистью, на ненависть его не хватало — только на любовь.

…В Веве Жуковский пишет, рисует, читает Байрона, снова гуляет по окрестностям.

«Одиночество. После обеда, дочитав «Марино Фальеро», гулял. Пристань и каштановая аллея; вид на Мельеры, Валлийские горы; фиолетовый цвет гор; бродящие облака белые, дымчатые и серые по синеве гор».

Облака волнуют его бесконечно. Целые дни наблюдает он их волшебные перемены. Без конца описывает игру света на поверхности горных озер — Констанцского, Женевского, Тунского, Бриенцского… Природа Италии и особенно Швейцарии не обманула его ожиданий. «Видел прекрасный сон!» — восклицает Жуковский.

Кроме величественного зрелища природы, он хотел насладиться еще более величественным зрелищем души человеческой. Тут ему повезло меньше. Было, впрочем, хоть и недолгое, общение с писателями. Романтик Тик растрогал его своим радушием, добродушием, простодушием, в общем, наличием родственной души. Говорили они почему-то о Шекспире, которого Жуковский не ценил. Комедии Шекспира, которые Тик читал Жуковскому, показались русскому гостю менее смешными, чем сочинения соседа Плещеева (впрочем, о своеобразном, «арзамасском» чувстве юмора нашего героя нам уже доводилось писать).

Свидания с Гёте и вовсе не удались. Жуковский попал в Веймар в свите прелестной своей ученицы. Понятно, что львиная доля внимания великого человека досталась ей, а не ему. Жуковский нагрянул в Веймар и позднее, но не застал Гёте, который уехал в Йену. Гостю было позволено осмотреть дом Гёте в отсутствие хозяина. Дальнейший ход событий описан в письме Жуковского его царственной ученице:

«От спеху не мог пробыть в Веймаре более одного дня; там имел счастье представиться Ея Императорскому Высочеству великой княгине Марии Павловне, которая приняла меня с очаровательною милостью, и ея же милости обязан я свиданием с Гёте; он находился в Йене, и чтобы я имел время к нему съездить, Ея Высочеству угодно было прислать мне коляску, и я тот же день видел поэта. Но свидание с ним было похоже на плавание мое по Рейну, оно было туманно, хотя он принял меня с ласкою».

После отъезда Жуковского Гёте записал:

«Он посетил меня с русским поверенным в делах г. Струве, без доклада, когда уже надвигалась ночь, а я был занят совсем другими делами. Я постарался сделаться весь внимание… Однако ведь всегда проходит некоторое время, пока почувствуешь друг друга, и, по правде, мне было жаль с ним расстаться. Через час они уехали, и только после их отъезда припомнилось мне, что я должен был бы спросить и сказать. Думаю написать ему несколько теплых слов и что-нибудь послать; хочу положить начало отношениям, чтобы чаще получать вести друг о друге».

Гёте и впрямь написал Жуковскому очень милое письмо. Может, ему действительно понравился русский гость и собрат, а может, он просто желал добиться «благоволения и милости прекрасной принцессы» и прочих «высоких путешественников». Так или иначе, Жуковского письмо это очень растрогало. Вот оно:

«Вы, вероятно, почувствовали при отъезде из Йены, как мне было больно, что вы не продлили вашего пребывания. Когда неожиданно явившийся, быстро овладевший вашей дружбой человек столь же быстро удаляется, вы начинаете раздумывать, что бы вы могли ему сказать, о чем спросить, что ему сообщить. Не стану говорить, что все это я ощутил вдвое и втрое, когда вы и ваш милый спутник покинули меня ночью в моей келье; пока примите мое письмо, как повторение моего «добро пожаловать» и «прости». Я желал бы, чтобы вы сохранили память обо мне и при случае рекомендовали меня благоволению и милости прекрасной принцессы, прелестный образ которой у меня ежедневно перед глазами. Олицетворение высокого дарования в соединении с небесном красотой и кротостью, она производит на меня самое благотворное влияние. Не пишу более, дабы настоящее письмо мое быстрее дошло до вас при посредстве высоких путешественников, которым желаю всякого счастья в далеком пути».

В ответном письме, присланном вскоре из Петербурга, Жуковский благодарил Гёте и за письмо, и за присланный ему подарок, а главное — за прошлое, «так часто украшавшееся влиянием» гётевского гения. Конечно, Жуковский не преминул упомянуть и о величии своей ученицы («это великое не что иное, как природная чистота и невинная простота ребенка», но разве не это выше всего ставил в женщине Жуковский?).

Заграничное странствие подходило к концу. Жуковский испросил у великой княгини разрешение остаться до конца года в Берлине, чтобы в тишине закончить перевод «Орлеанской девственницы». Потом двинулся в обратную дорогу. Русские заботы и любови подступали с приближеньем рубежа. В пути его догнало письмо, посланное Машей в Берлин: «Ангел мой Жуковский! Где же ты? все сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! неужели ты не отгадываешь моего мученья?.. Ты мое первое счастие на свете… Ах, не осуждай меня!.. Не вижу что пишу, но эти слезы уже не помогают! Я вчера ночью изорвала и сожгла все письма, которые тебе написала в течение этого года. Многое пускай останется неразделенным!.. Брат мой! твоя сестра желала бы отдать не только жизнь, но и дочь за то, чтоб знать, что ты ее еще не покинул на этом свете!»

Что испытал он, читая это письмо? Похоже, никакие мрачные предчувствия его не томили. Но вероятно, вспомнилась переведенная им строка из Гёте:

И много милых теней встало…

В свой день рождения, морозным вечером 29 января, он добрался до дома Мойеров в Дерпте. Сияющая Маша протянула ему дочку. Вряд ли он понял смысл этого жеста. Ему, которому она так верила, вверяла она сейчас самое дорогое, что собиралась оставить на этом свете.

Жуковский пробыл в Дерпте четыре дня. В доме толпились профессора, студенты, старые и новые друзья, звучали музыка, немецкая и русская речь. Потом Жуковский двинулся в путь, а Маша села писать письмо Авдотье Елагиной:

«Душа, ты можешь вообразить, каково было увидеть его и подать ему Катьку! Ах, я люблю его без памяти и в минуту свидания чувствовала всю силу любви этой святой».

В Петербурге ждали Жуковского разнообразные хлопоты и неприятности. Младшая сестра Маши Александра Воейкова («Светлана») жила теперь с мужем в Петербурге. Уезжая, Жуковский вверил ее попечению своего близкого друга Александра Тургенева. Жуковскому, уже раз «устроившему» Сашину судьбу, чудился некий их идеальный «тройственный союз» (вероятно, для защиты от гнусного Сашиного мужа Воейкова), но жизнь снова разрушила идеальные его построения. Александр Тургенев полюбил Сашу. По письмам Жуковский наблюдал, как разгоралось пламя этой любви, но ничего поделать не мог. Младшая его белёвская ученица давно превратилась в яркую, темпераментную, обаятельную женщину. Конечно, она оставалась все той же доброй, романтической, сентиментальной ученицей Жуковского, но в ней было больше живости, смелости и веселья, чем в покорной Маше. Мужчины, посещавшие дом Воейковых и в Дерпте, и в Петербурге, почти неизбежно влюблялись в Сашу, она становилась их музой, благодетельницей… Так было с юным студентом-поэтом Языковым, так было с прикованным болезнью к креслу поэтом Козловым, написавшим о ней немало растроганных строк…

Как ангел Божий низлетя,

Обитель горя посетила

И безутешнаго меня

Отрадой первой подарила.

Дочь Дмитрия Блудова Антонина так вспоминала о Саше, которую она часто видела, еще будучи ребенком:

«Молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с легкими кудрями темно-русых волос и черными бровями, с болезненным, но светлым видом всей ее фигуры, она оставалась для меня таким неземным видением из времени моего детства, что долго я своего ангела — хранителя воображала с ее чертами».

Ангелом-хранителем была Саша и для своего садиста мужа, и для лихого Языкова, и для слепнущего Козлова. Александр Тургенев увидел в ней молодую, прекрасную женщину, и Саша не могла не откликнуться на пылкую любовь этого замечательного человека. Жуковский был не на шутку встревожен. Он заклинал Тургенева не преступать запретной черты, не омрачать их дружбы. Сделать все возможное, чтоб Саша «нисколько не была в разладе с собою». «Но и тебе надобно, — писал Жуковский Тургеневу о настигшем того чувстве, — для твоего счастия уничтожить в нем все, что принадлежит любви, а сделать из него просто чистую, возвышенную жизнь».

Тургенев надписал над этой фразой письма с горькой иронией:

«Тогда и любовь уничтожится! Жуковский судит по себе и думает, что я могу быть счастлив! Горькая ошибка!»

Тургенев и Воейков, два столь разных человека (оба, впрочем, хорошо знавшие Жуковского), написали почти ту же фразу («судит по себе»), хотя и с разным оттенком. Что она значила? Отчего Жуковский так рассердился на Тургенева? Отчего не поддержал лучшего друга? Заботился о чести негодяя Воейкова? Боялся за Сашу? Ревновал ее к другу?.. Но может, просто был все тот же страх Жуковского перед свершеньем? Перед реализацией любви? Та же его робость в отношениях с женщинами? Страх перед физическими отношениями, которые, возможно, в подсознании его ассоциировались с бедой, с насилием? Увы, в случае с нежно им любимыми сестрами Машей и Сашей (да и двадцать лет спустя — в собственном браке) страхи эти словно бы оказались напрасны.

Тургенев был обижен резкими нападками своего друга Жуковского, его как бы даже предательством. Они поссорились. Тургенев упрекал Жуковского, что, помешав их с Сашей счастью, Жуковский совершил преступление «против совести, любви и Дружбы».

«Проси у нее прощения, — писал он Жуковскому, — я знаю, что она, при всей ангельской доброте, не всегда прощать умеет… Для приличия будем по-прежнему встречаться при других и у тебя. Там, где содействие наше нужно будет для других, мы не переменимся. Прости навеки».

А летом 1822 года Александра Андреевна Воейкова родила сына. Был ли он сыном Тургенева, не берусь утверждать. Но существует тогдашнее письмо Тургенева к Жуковскому. Вот оно:

«Уведомь меня о здоровье А. А. и малютки. Я провел ужасную ночь… страдаю ужасно. Любовь к ней не умаляет угрызений совести. Кроме любви к ней ничего не было; но к ней присоединилось чувство отчаяния… ей ли меня наказывать! Кто более меня страдал за малютку? Я и теперь страдаю, и никакое будущее его совесть мою не успокоит. Скажи ей это.

Когда она едет?.. я еще не отжил для несчастья. Наказание будет. Жить с мыслью, что не мог жить для нее. Вот мое будущее. Что любил ее и едва не убил ее и того, который был у ее сердца. Малютка будет напоминать мне меня в 22-м году. Прошу со слезами у ног ее прощения».

В чем винит себя Тургенев, сказать наверняка не могу. Прошло еще немного времени, и старые друзья Жуковский и Тургенев стали делать попытки вернуть былую близость и доверие. Однако для этого, как считал Жуковский, Тургенев своему чувству к Саше должен был «дать иное направление»:

«Пора бы из этого омута по крайней мере вытащить нашу дружбу… Но то, что у тебя в сердце, несбыточное, невозможное, все будет портить, и мы, достойные друг друга, будем только рознить сами себя с собою».

По возвращении в Петербург Жуковский поселился вместе с Воейковыми на Невском, напротив Аничкова дворца. «Теперь мы вместе с Сашей, — писал Жуковский Авдотье Елагиной, — хотим кое-как строить спокойное деятельное (если уж нельзя счастливого) chez-soi».

У Жуковского был теперь семейный дом и даже литературный салон, один из самых престижных в столице. Привлекаемые и нынешним авторитетом Жуковского, и прелестью хозяйки салона Саши-«Светланы», и старыми дружескими отношениями, бывали здесь видные литераторы и другие петербургские знаменитости — Карамзин, Крылов, Федор Глинка, Гнедич, Козлов, Плетнев, Греч, Левушка Пушкин (а позднее и брат его Александр), братья Тургеневы, Булгарин. Бывали музыканты, композиторы, художники. Хозяину дома было в ту пору под сорок, и впервые побывавший у него в гостях, совсем еще молодой тогда Иван Сергеевич Тургенев оставил такое его описание:

«Лицо его, слегка припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя… тихая благость светилась в углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на довольно полных губах постоянно присутствовала чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное происхождение его… сказывалось во всем его облике».

Понятно, что знакомство с великим Жуковским взволновало молодого И. С. Тургенева: Жуковский был в ту пору уже очень знаменит и любим читателем. Особенно популярны были его переведенные с западноевропейских языков, переработанные и даже переписанные по-своему баллады. Баллады были везде в моде, а Жуковский выбирал для перевода те, что позволяли ему выплакать сердце и проповедать нравственность. Но конечно, в балладах его, как и положено, были мертвецы, призраки, дьяволы, черти: Жуковский и сам в шутку называл себя «чертописцем», «дядькой всех чертей и ведьм на Руси». К тому же наивный шутник, инфантильный весельчак Жуковский, едва взяв в руки свою поэтическую лиру, тут же настраивался на меланхолический лад, вспоминал кладбища, могилы, лил сладостные слезы. Таковы были его чувствительный характер, его идеалы и его сентиментальное воспитание. Получивший то же воспитание и близкий Жуковскому по духу друг Александр Тургенев читал восхищенно и приговаривал:

«Нам, немцам, весь мистицизм чувствительности понятен».

Лихой и язвительный Вяземский не уставал подкалывать друга, предупреждая, что «предчувствие смерти поражает, когда вырывается, но если мы видим, что человек каждый день ожидает смерти, а все-таки здравствует, то предчувствие его, наконец, смешит нас». И дальше Вяземский и впрямь довольно смешно рассказывает, как собирался умирать раненный на войне Евдоким Давыдов:

«Ну, братец, и думаешь о смерти; ну и думаешь, что умрешь вечером; ну, братец, и велишь себе подать чаю; ну, братец, и пьешь чай и думаешь, что умрешь; ну, не умираешь, братец; велишь себе подать ужинать, братец; ну и ужинаешь и думаешь, что умрешь; ну, и отужинаешь, братец, а не умираешь; опять ляжешь; ну, братец, и заснешь и думаешь, что умрешь, братец; утром проснешься, братец; ну, не умер еще; ну, братец, опять велишь подать себе чаю, братец».

И могилы, и мертвецы, и черти в конце концов надоели друзьям Жуковского, самым пылким почитателям его таланта, и они наперебой давали ему советы (куда идти дальше), попрекали его (и порой довольно обидно и резко) бездельем, леностью, узостью кругозора, недостатком гражданского пафоса, отсутствием собственных, оригинальных сюжетов.

Увы, они были неправы! Поэт может написать лишь то, что ему дано, не может прыгнуть выше собственной головы да и не должен браться за чужое. Наш гениальный современник выразил эту банальную мысль более поэтически: мол, каждый пишет, как он слышит, а каждый слышит, как он дышит. У всякого свое дыхание, свой замах, своя песня. И главное — вовремя остановиться, если запел чужую.

Жуковский не был ни борцом, ни трибуном, ни сатириком. Но кто ж еще в его пору пел так сладостно и благозвучно, переводил так много и профессионально? Умница Пушкин, высоко ценивший Жуковского, понял это с молодых ногтей и призывал собратьев не гавкать на добряка учителя, не кусать груди их кормилицы (образ замечательный: грудь женственного Жуковского, пытавшегося выкормить всю эту поэзию, в которой до него и было-то не больше полдюжины талантов).

Любопытно, что умеренного, верноподданного, высочайше одобренного, почитаемого при дворе поэта и придворного воспитателя Жуковского идиотическая цензура могла хватать за ляжки, как любого приблудного, беззащитного литератора. Особенно может удивиться мой сверстник-литератор, которому солоно пришлось от разжалованных мастеров наружного наблюдения, сосланных за пьянство в былой наш «Главлит». Но кто мог ожидать такого от нашего цивилизованного дореволюционного прошлого? Увы, было, братцы, было…

Наглядевшись при прусском дворе драм Шиллера, Жуковский, не покидая Берлина, перевел «Орлеанскую девствениицу». А по приезде перевел из Вальтера Скотта балладу «Замок Смальгольм», прямо скажем, замечательно перевел…

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал

Он коня, торопясь в Бротерстон.

Дальше все как положено в балладе. Коварно убитый бароном рыцарь Коильдингам является в Иванову ночь баронессе, а потом они с мужем замаливают грехи в древней обители. Грех наказан, как не всегда в оригиналах, но почти всегда у Жуковского: Жуковский был человек благонравный. В общем, баллада как баллада, но какова поступь тяжелого коня!

И без отдыха гнал, меж утесов и скал…

Так вот цензура запретила и «Орлеанскую девственницу», и «Замок Смальгольм». Про замок сказано было, что это произведение, «не заключающее в себе ничего полезного для ума и сердца и совершенно чуждое всякой нравственной цели». Как видите, главные умники и сердцеведы сидели в цензуре уже и в 1822 году… Сочинитель, не имеющий никаких высоких покровителей, просто утерся бы. Но Жуковский написал письмо министру духовных дел и народного просвещения А. Голицыну, где сообщил ему, соблюдая все правила поведения в репрессивных органах, что сия баллада переведена на многие языки и «никому не приходило на мысль почитать ее ненравственною»:

«Ныне я узнаю с удивлением, что мой перевод, в коем соблюдена вся возможная верность, не может быть напечатан… Покориться приговору цензуры значило бы признаться, что написанное мною (один ли это стих или целая поэма, все равно!) не согласно с постановлениями закона и что я не имею ясного понятия о том, что противно или непротивно нравственности, религии и благим намерениям правительства. Если бы не было защиты против подобных странных и непонятных обвинений цензуры, то благомыслящему писателю… надлежало бы отказаться от пера и решиться молчать: ибо в противном случае он не избежал бы незаслуженного оскорбления перед лицом своего отечества».

Письмо, прямо скажем, неслабое. И писал человек, известный с особами, так что цензура струхнула. «Замок» разрешили. Но автор был все же предварительно изнасилован. Иванову ночь ему пришлось менять на какую-то стремную Дунканову ночь. О причине этой загадочной правки можно узнать из чернового варианта (не печатать же такие подробности!) пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург». Похоже, цензор сказал Жуковскому, что барон ложится в постель с женой в Иванову ночь и нет никаких гарантий (а есть лишь ненадежные указания автора и переводчика), что он уклонится от выполнения своего супружеского долга в святой праздник. А это грех.

С «Орлеанской девственницей» было еще хуже. Ей не помогли ни сбереженная ею девственность, ни ее, ни переводчика монархические настроения, ни подвиги во имя короля. Цензура не только запретила постановку драмы, но и выпустила эстетское постановление о том, чтобы впредь белым стихом драмы не переводить. То ли в цензуре сидели фанатичные защитники рифмы, то ли цензоров утомляло чтение верлибра — поди угадай…

Путешествие по Швейцарии, а может, и унизительная борьба с насильницей цензурой напомнили сыну рабыни Жуковскому, что по эту сторону границы еще не все свободны. Книгопродавец Попов купил на его имя семью крепостных, и теперь пришлось выкупать этих его рабов, чтоб выпустить их на волю. К тому же за разговорами он все забывал отпустить на волю и слугу своего Максима. Он сделал это сейчас. Следует признать, что не всякий либерал решался реализовать свои высокие идеи себе в убыток, как сделал бескорыстный удачник Жуковский.

Глава 12
Пора потерь

В конце февраля 1822 года Саша собралась с детьми в Дерпт — она еще хворала сама, но хотела непременно присутствовать при Машиных родах: Маша ждала второго ребенка. Жуковский взял отпуск и отправился сопровождать Сашу. Две недели отпуска пронеслись быстро, пришел день отъезда. Стемнело. Возок Жуковского запаздывал. Жуковский уговорил Мойеров идти спать. Маша еще долго стояла в дверях спальной наверху. Потом ушла, взяв с него обещание, что он разбудит ее перед отъездом. Все стихло в доме. Жуковский дремал в кресле в гостиной… Послышался скрип полозьев за окном. Он поднял голову. Можно было ехать. Жуковский услышал, что Маша не спит. Поднялся к ней, сказал, чтоб она не вставала. Она попросила, чтоб он ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку…

Он уехал: у него не было никаких дурных предчувствий. В Петербург он вернулся 10 марта, а еще через неделю с небольшим какой-то случайный приезжий сказал ему, что Марья Андреевна Мойер умерла родами… Жуковский поскакал в Дерпт.

«Потеря ужасная: ребенка вынули мертваго, — писал Тургенев князю Вяземскому в конце марта. — Подробностей мы еще и по сие время не знаем. Я потерял в ней нежнейшаго, истинного друга. Хотя никогда не видел ее в этой жизни, но почти всякую почту переписывался. Какой прелестный ангел! She was too pure on earth to dwell!»

«Что Жуковский?» — спрашивал в ответном письме Вяземский.

Что Жуковский?

В его тогдашних письмах нет отчаянья. Скорее, напротив, тихое умиление, сладость печали. Точно он давно ждал подобного и успел подготовить себя к ее смерти. Ее смерти, но все же (как он убедился тридцать лет спустя) не своей. Он проводил тихие часы на ее усыпанной цветами могиле. Написал стихотворение об их последней встрече.

Ты предо мною

Стояла тихо,

Твой взор унылый

Был полон чувств.

Он мне напомнил

О милом прошлом;

Он был последний

На этом свете.

Ты удалилась,

Как тихий ангел,

Твоя могила,

Как рай, спокойна.

Там все земныя

Воспоминанья,

Там все святыя

О небе мысли;

Звезды небес!

Тихая ночь!

«Примем вместе Машину смерть, — писал Жуковский Авдотье Елагиной, — как уверение Божие, что жизнь святыня; уверяю вас, что это теперь для меня понятнее; мысль о товариществе с существом небесным не есть теперь для меня одно действие воображения, нет — это опыт! Я как будто вижу глазами этого товарища и уверен, что мысль эта будет час от часу живее, яснее и ободрительнее. Самое прошедшее сделалось более моим, промежуток последних лет как будто бы не существует, и прежнее яснее, ближе. Время ничего не сделает… Мысли о ней, полные ободрения для будущего, полныя благодарности за прошедшее, словом — религия! Саша, вы и я будем жить друг для друга во имя Маши, которая говорит нам: незримая я, но в лице мы одном… Машина дочь… не имеет полного понятия ни о чем, весела, бегает, смеется… Милая Машина дочь теперь и ваша! И для нее вам должно беречь себя…»

Среди прочего очень любопытно в этом письме желание изгнать из памяти столь тяжкий для Жуковского «промежуток последних лет», который теперь, после Машиной смерти, «как будто бы не существует». Видимо, прежняя боль смягчилась. Но Боже, какою ценой!

Пасхальную неделю Жуковский тоже провел в Дерпте. В Святую пятницу снова молился на ее могиле:

«…теперь знаю, что такое смерть; но бессмертие стало понятнее — жизнь не для счастия: в этой мысли заключено великое утешение. Жизнь для души — следственно Маша не потеряна».

И вот еще письмо о Маше:

«Знаю, что не стою ея, но остаток жизни этому чувству. Она оставила ко мне письмо, написанное ко мне не в минуту предчувствия, но она хотела, чтобы я не одним воображением слышал ея наставительный голос из гроба».

И снова о ее могиле:

«Последние три дня мы все провели на ея могилке, садили деревья. Первый весенний вечер нынешняго года, прекрасный, тихий, провел я на ея гробе. Солнце светило на него так спокойно. В поле играл рог. Была тишина удивительная; и вид этого гроба не возбуждал никакой мрачной мысли: поэзия жизни была она. Но после письма ея чувствую что она же снова будет поэзиею жизни…»

На могиле ее были слова из Евангелия от Матфея: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вы…» И еще любимые Машины строки от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: “Я иду приготовить место вам, приду опять и возьму вас к Себе…”»

Рисунок с изображением Машиной могилы был теперь у Жуковского всегда на столе. А при каждой возможности он приезжал сюда, на это привычное дерптское кладбище, что у московской дороги.

В 1824 году Жуковский возил в Дерпт опекаемого им (среди многих других) поэта Константина Батюшкова, чье психическое заболевание доставило Жуковскому немало хлопот. Жуковский надеялся, что Батюшкова возьмутся лечить в Дерпте, но в конце концов пришлось везти его в Дрезден. В Дерпте Жуковский посетил, конечно, Машину могилу и так описывал это посещение в письме Авдотье Елагиной:

«Чувство, с каким я взглянул на ея тихий, цветущий гроб, тогда было утешительным, усмиряющим чувством. Над ея могилой небесная тишина! Мы провели вместе с Мойером усладительный час на этом райском месте, когда-то повидаться на нем с вами? Посылаю вам его рисунок; все, что мы посадили: цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает».

При дворе знали о его горе. Он подробно написал обо всем императрице и великой княгине. Желая отвлечь его от грустных мыслей, императрица поручила Жуковскому давать уроки еще одной немецкой принцессе — помолвленной с великим князем Михаилом Павловичем принцессе Вюртембергской Фредерике-Шарлотте-Марии, приехавшей уже в Россию и принявшей имя великой княгини Елены Павловны. Кроме того, Жуковский должен был начинать подготовку к занятиям с наследником.

А в конце 1825 года случилось сразу много событий, сотрясших императорский двор, а вместе с ним и душу придворного учителя Жуковского, искренне преданного императорской семье. 19 ноября скончался в Таганроге император Александр I. Жуковский молился в дворцовой церкви, когда пришла эта весть. Вот как он сам рассказывал об этом в одном из писем:

«В конце обедни сделалось какое-то движение в церкви; камердинер императрицын, тут бывший, вышел и опять вошел. Но все опять успокоились. Начинают молебен о здравии государя. Боже мой, какой перелом! только что хотели начинать молитву, как выходит великий князь из алтаря и подает знак рукою. Я в первую минуту подумал, что это был знак радости, что он спешит всем объявить о спасении государя. Но молитва остановилась, в церкви точно раздался какой-то общий глухой стон, и священники в беспорядке пошли в алтарь, а Криницкий из алтаря с крестом — далее. Я остолбенел, но по какому-то машинальному движению пошел вперед, и где же очутился? Перед отворенными дверями той горницы, в которой была Императрица. Я в первую минуту не видел ея, она была без чувств, ее окружали; видел только великую княгиню на коленях и слышал голос великого князя, и перед бесчувственною матерью стоял священник с крестом. Через минуту она встала, пошла к дверям алтаря (ее повели) и упала на пороге на землю. У меня у самого ноги подкосились; невольно стал я на колени перед горестью и покорностью матери с чувством собственной и общей потери. Между тем, в церкви уже стоял налой с крестом и Евангелием; минут через пять явился великий князь; и все, кто был с ним вместе в церкви, присягнули новому императору Константину. Имя императора произнес (великий князь) решительным и твердым голосом».

Смерть императора Жуковский переживал как личную потерю. Вот что он писал Александру Тургеневу:

«Жизнь нашего Александра была лучшим временем нашей жизни: время наших надежд… он был слит со всем нашим лучшим. Теперь только осталась в душе к нему благодарность: все обвинявшее его забыто. Лучшаго из государей Европы не стало. Жаль в нем не одного императора Александра, но его самого, ласкового и снисходительного, милаго. Нельзя еще понять, что… его самого, товарища нашей честной и общей жизни, уже нигде не встретишь. Прости, брат; слезы невольно льются».

Трудно сказать, было ли и Тургеневым «все обвинявшее его (императора) забыто». Что же до дерзкого Сверчка-Пушкина, то он не только не лил слезы, но и Жуковскому пытался кое о чем напомнить в письме из Михайловской ссылки:

«Говорят, ты написал стихи на смерть Александра — предмет богатый! — Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрек ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры — глас народа. Следственно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба».

За смертью Александра последовали события 14 декабря. Великий князь Константин от трона отказался, а бунтовщики-декабристы вывели на Сенатскую площадь войска и отказались присягнуть императору Николаю I. Все происходившее в тот день Жуковский видел из окон дворца, глазами его обитателей, негодуя на гнусных «разбойников», поднявших бунт против мужа любимой его ученицы. Как и она, он натерпелся в тот день страху и негодовал на бунтовщиков.

Вот как он описывал события того дня в письме Александру Тургеневу (который читал его за границей в обществе брата-декабриста Николая):

«Какой день был для нас 14-го числа! В этот день все было на краю гибели… В 10 часов утра я приехал во дворец. Видел новую императрицу и императора. Присягнул в дворцовой церкви… Булгаков сказывает мне о том, что он сам видел: толпа солдат на Исаакиевской площади, и все кричат: ура, Константин! — и около них бездна народа. Они прислонились спиною к Сенату, выстроились, зарядили ружья и решительно отреклись от присяги Николаю. В их толпе офицеры в разных мундирах и множество людей вооруженных во фраках… Вообрази беспокойство! Быть во дворце и не иметь возможности выйти — я был в мундире и башмаках — и ждать развязки! Тут начали приходить со всех сторон разные слухи. «Часть Московского полка взбунтовалась в казармах; они отняли знамя; Фридрихс убит… Шеншин тяжело ранен… Милорадович убит… Император повел сам батальон гвардии… Послали за другими полками. Послали за артиллериею. Бунтовщики отстреливаются. Их окружают. Их щадят: хотят склонить убеждением. Народ волнуется, часть народа на стороне бунтовщиков». Вот что со всех сторон шептали, не имея ни о чем верных известий… Я бродил из залы в залу, слушал вести и ни одной не верил. Иду в горницу графини Ливен, из окон которой видна была густая, черная толпа народу, которая казалась подвижною тучею в темноте начинающейся ночи. Вдруг над нею несколько молний, одна за другою, начали стрелять пушки. Мы угадали это по блеску. Шесть или восемь раз сверкнула молния; выстрелов было не слышно; и все опять потемнело… Наконец пришло известие. Пушечные картечи все решили! С нескольких выстрелов бунтовщики разбежались, и кавалерия их преследует…»

Снова, как под Бородином, поэт видит битву из кустов. На сей раз битва помельче, хотя во дворце толкуют о «бесцельном зверстве» повстанцев. Но и правда ведь, убит был храбрый Милорадович. Испугана была прелестная ученица Жуковского… Отныне она русская императрица…

Мало-помалу страх проходит, ситуация проясняется, «разбойничьи» лица бунтовщиков выплывают из тумана. Боже, сколько среди них знакомых и друзей, сколько благородных поэтов. Среди них и брат Александра Тургенева, самый блестящий и образованный из братьев Тургеневых (Жуковскому почти братьев) — Николай, «хромой Тургенев», ненавистник рабства, как и сам Жуковский. Он за границей, в Англии, вернуться он может теперь лишь в тюрьму и на каторгу, за него, как и за прочих, Жуковский, рискуя репутацией верноподданности и своим положением при дворе, а также добрыми отношениями с царской семьей, которыми так дорожил, ибо привязался к этой семье, будет теперь заступаться до конца жизни. Что до Николая Тургенева, Жуковский неоднократно обращался с докладною запиской о нем к императору. Любопытно, что в первой записке Жуковский приводит в качестве оправдания вступления Н. Тургенева в тайное общество его пылкое желание добиться освобождения крестьян:

«Он счел должностью вступить в общество, надеясь хоть несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, т. е. освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что… члены, согласившись с ним в главном его мнении, т. е. в необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполнили сего на самом деле».

Впоследствии, видя, что полного оправдания Тургенева ему не добиться, Жуковский просит освободить его хотя бы от запрета жить вне Лондона:

«Прошу на коленях Ваше Величество оказать мне милость. Смею надеяться, что не прогневаю Вас сею моею просьбою. Не могу не принести ее Вам, ибо не буду иметь покоя душевного, пока не исполню то, что почитаю священнейшею должностью…»

Записка эта возымела действие, Николай смог покинуть Лондон и жить повсюду за границею. Но новая беда постигла семью. Младший брат, Сергей, сошел с ума, и именно Жуковский повез его на излечение в Париж. До последней минуты Жуковский оставался при нем, сам похоронил его на кладбище Пер-Лашез, потом утешал друга Александра. Это все было позднее, но уже и через какой-нибудь месяц после декабрьских потрясений в письмах противника «злодеев» Жуковского появляются странные намеки. Вот что он пишет подруге детства Анне Зонтаг:

«Вы слышали о беспрестанных арестациях, о беспрестанных привозах в Петербург заговорщиков… Крепость населена — это несчастие неизбежное; может быть, между поселенцами есть и невинные, но прежде надобно узнать, что они невинны, потом они получат свободу… Наше бедствие имеет весь характер летней грозы после зноя: поля были изнурены засухой. Мы ждали дождя; гроза была и был даже благодатный дождь… теперь посмотрим, воспользуются ли благотворением грозы, чтобы удобрить заброшенную ниву».

Итак, «нива» все-таки была заброшена при благороднейшем Александре и его честнейшем Аракчееве. И это, видимо, супруг прекрасной ученицы Жуковского должен теперь «воспользоваться» благотворением грозы и удобрить ниву России…

Между тем с переменой власти окончательно определилась стезя Жуковского — на многие годы. Ему официально было объявлено, что он назначается наставником царевича-наследника: будет отвечать за его образование. Хотя разговоры об этом шли давно, окончательное решение не могло не повергнуть Жуковского в смятение: да хватит ли у него знаний и сил на столь большое и ответственное дело? Сомнения и колебания были велики, да ведь и соблазн каков — воспитать для России царя во всей чистоте и высоте его призвания и служенья идеалам. Жуковский пишет на высочайшее имя письмо, в котором смиренно говорит, что недостоин такой миссии. Отказ его отклонен, осталось смириться и приступить к осуществлению долга. Надо отдать должное Жуковскому: он честно и даже дерзко предупредил царственную чету о своих понятиях в области воспитания. Думается впрочем, что письма на эту тему не сообщили родителям Князя-Наследника ничего нового об идеях Жуковского, да и мы с вами без труда узнаем все эти мысли, преподанные некогда Васеньке в доме у тетушки, потом в пансионе и в семействе благородного масона Тургенева, — старые, добрые масонские идеи о первенстве не образования, а просвещения, мысли о воспитании добродетели и воспитании сердца:

«Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели».

Ну да, это мы с вами уже слышали, только теперь требования эти высказаны во дворце, со всей смелостью и откровенностью, притом записаны в первом параграфе «Плана воспитания», составленного дерзким поэтом (и более того — принятого во дворце), так что не худо нам эти декларации Жуковского рассмотреть пристальней. В том же первом параграфе есть объяснение:

«Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и в благе общем для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью. Человек знающий, но не нравственный — будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия. Человек нравственный, невежда — будет вредить, ибо и с добрым намерением не будет знать способов действия. Просвещение соединит знание с правилами. Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать. Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность. Оно необходимо для правителя, ибо одно дает способы властвовать благотворно».

Дальше на многих страницах своего «Плана» Жуковский подробнейшим образом объясняет, как же «воспитание образует для добродетели:

1. пробуждением, развитием и сбережением добрых качеств, данных природою, действуя на ум и сердце и заставляя их действовать;

2. образованием из сих качеств характера нравственного, обращая добро в привычку и подкрепляя привычку правилами разума, воспитанием сердца и силою религии;

3. предохранением от зла, устраняя все вредное, могущее ослабить естественную склонность к добру, и содержа душу, сколько возможно, в спасительной неприкосновенности к злу, и

4. искоренением злых побуждений и наклонностей, препятствуя им обратиться в привычку и побеждая вредные привычки привычками добрыми. Учение образует для добродетели, знакомя питомца:

1) с тем, что окружает его,

2) с тем, что он есть,

3) с тем, что он быть должен как существо нравственное, и

4) с тем, для чего он предназначен как существо бессмертное».

Дальше подробно развиты были все идеи, способы их подачи, сведения, материал…

Ну а что маленький ученик, мальчонка-наследник? Свидетельствуют, что обладал он нежным сердцем, «нежным душевным строем», любил учителя и полон был лучших намерений. И в ученье не давали царскому сыну поблажек, распорядок дня у него был почище казарменного:

6 часов утра — подъем;

7-9, 10–12, 1–3, 4–5 — занятия с учителями;

5-6 — чтение;

6-8 вечера — самостоятельные занятия;

8-9 вечера — гимнастика;

9 часов вечера — отход ко сну.

Воспитателем у царевича остался, несмотря на возражения Жуковского, суровый военный Мёрдер, а по вечерам отец играл с мальчиком в солдатики, давая ему военные наставления. Император видел, что ни то, ни другое не по душе благодушному поэту-наставнику, но он знал, что на троне война может сгодиться не меньше поэзии. К тому же сам он любил солдатиков больше, чем все книги на свете. В результате мальчик рос не только чувствительным, но и сильным, бесстрашным. Как бывало в Благородном пансионе, Жуковский побуждал его к ведению дневника и осмыслению своих поступков. Сохранились трогательные записи десятилетнего воспитанника:

«…1 генваря 1828 г.

Начал Новый год беседой с г. Павским.

Г. Жуковский подарил мне картину, представляющую отрочество Александра Невского. Желал бы следовать его примеру, тогда исполнилось бы сказанное мне г. Павским».

Г. Павский был приглашен Жуковским в качестве религиозного наставника царевича, и был он человеком незаурядным…

А вот еще две дневниковые записи:

«9 генваря, понедельник.

Поутру писал под диктовку у г. Жилля, он был мной доволен. Г. Жуковский дал мне первый урок, мы с ним прошли вкратце, что мы учили. Он меня спрашивал, для чего нас Бог сотворил, и в какой возраст я теперь взошел, для чего я должен учиться и т. д.».

«11 генваря 1829 г., пятница.

Поутру занимался географией и польским языком, потом проходил русскую грамматику. Я был невнимателен, и мне написали хорошо, а я заплакал, ибо не мог иметь отлично за всю неделю, но Василий Андреевич доставил мне случай загладить мою ошибку, и вечером я повторил то, что я поутру не знал, и загладил мою ошибку».

Надо сказать, что в подготовительном «Плане занятий» Жуковский счел нужным высказать свои суждения о долге и назначении монарха, ибо в их духе он собирался вести преподавание. О суждениях этих можно было бы сказать по-пушкински: «истину царям с улыбкой…» Впрочем, в случае Жуковского даже и без улыбки, а с величайшей серьезностью:

«Уважай закон и научи уважать его своим примером: закон, пренебрегаемый Царем, не будет храним и народом. Люби и распространяй просвещение: оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти: народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, — но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение: оно часто бывает просветителем Монарха…

…мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя. Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие Царей и свобода народов; свобода и порядок — одно и то же; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силою, а порядком: истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа… Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви к Царю…»

Такое вот наставление для Монархов преподнес сын турчанки-рабыни императорскому двору…

Подготовка к обучению Наследника отняла у Жуковского много сил, и когда подошло время начинать курс, ясно стало, что сперва надо ему отдохнуть и серьезно заняться своим здоровьем. Лечились тогда люди не бедные за границей — на немецких, швейцарских или французских курортах. Жуковский отправился на воды в немецкий Эмс. Там и произошло у него знакомство, которому суждено было сыграть важную роль в этой второй половине его жизни.

12 мая 1826 года он тронулся в путь морем из Кронштадта — на Запад. Навстречу судьбе…

Часть вторая
Высокий строй

Глава 1
Однорукий гусар

В углу трактирной залы послышался внезапный стук, потом заскрипел стул. Хозяин Шольц поднял голову. Ничего страшного — упала трость. Потом, наверное, русский господин сдвинулся на стуле. Нет, все-таки что-то случилось, потому что русский теперь не смотрел в газету, а глядел прямо перед собой, будто и не видя. Снова заскрипел стул под тяжелым его телом: русский долго возился, наконец вытащил из кармана платок, вытер глаза. Хозяин поторопился принести заказанный кофей. Поставил его осторожно на столик рядом с газетой, потом поднял с полу трость, положил рядом на стул. Русский господин все еще смотрел перед собой невидящим взглядом. Не сказал ни слова. Было на него не похоже, на редкость любезный и добрый господин: никогда не считает мелочи, не скажет грубого слова, смотрит всегда приветливо, и главное — не сверху вниз, а вровень, это герр Шольц научился чувствовать давно, еще когда не был хозяином трактира, а только подметал в нем полы, колол дрова и носил угли. Полы он, впрочем, и теперь подметал сам, но давно уже был хозяином, имел хороших постояльцев и мог бы сам просидеть весь день с газетой и кофеем, так что взгляд он всегда чувствовал и понимал, а этот вот большой и важный господин никогда не глядел сверху, он словно бы, напротив, всеми силами избегал этого, потому, наверное, вставая в рост, и нагибал голову, точно хотел бодаться…

Хозяин помедлил у его столика, сказал: «Битте шон», вернулся к своим делам, а любезный русский господин снова ничего не ответил, зашелестел газетой, долго возился со своим платком, утирал глаза, сморкался, а потом вдруг исчез с глаз… Хлопнула входная дверь — значит, ушел не простившись. Что-нибудь, наверное, случилось. Непременно что-нибудь случилось, у богатых людей тоже бывают беды, может, даже беда пришла из газеты — утром он был веселым, этот русский господин, пошутил с Кэтхен, сказал Шольцу про погоду. Хозяин подошел к столику забрать непочатый кофей и нагнулся над газетой — буквы были чужие и непонятные, похожие на кресла и ширмочки: русские буквы. Зачем читать по-русски, если они все так понятно говорят по-немецки и вдобавок знают еще французский, зачем им мучиться с трудным языком, когда есть полегче? Иногда они называли Шольца по-своему: трактир-тш-тч-ик, и он всегда удивлялся, как это можно образованному человеку произнести такое слово?..

Полный русский господин шел по узкой уютной улочке Эмса, не видя его кокетливых и добротных витрин, не замечая прохожих, не чуя запаха свежих бротхен, которые нес в корзине булочник… Только на углу, у мясной лавки, заботливо украшенной сушеными цветами, — ах, трокенфлянц! — он вдруг помедлил секунду, а потом снова упрямо, но нетвердым еще после долгой болезни шагом продолжал свое шествие. Карамзин! Умер Карамзин! Злая весть, такая потеря, ко всему еще здесь, на чужбине, его настигшая, где разделить не с кем ее бремя… Ему казалось, что дома, в России, он воспринял бы ее по-другому, а здесь — такой удар, да и способ сообщения бездушный — газета, печатные строчки. Если бы хоть в письме — родная рука и слово утешения, горькое сотоварищество, симпатия, сколько сам он написал таких писем… Что же Тургенев, что ж Вяземский? — ни слова, будто не живы или стали чужие — нынче же написать, попенять. Да что пенять, когда надо плакать вместе. И Екатерине Андреевне написать нынче же; как странно — вдова, слово какое. Он снова пожалел, что его не было рядом, — чистая душа отлетела, умер друг, благодетель, гордость России, брат по старому братству и старший товарищ. Кому это здесь расскажешь, кто поймет вне России? Что, интересно, немецкие газеты пишут, может, есть какая-нибудь подробность?..

Он взошел на ступеньки трактира «Золотая пила» и прошел к заднему столику, где лежали газеты. Сухонький старичок медлил у стола в праздности, как бы не зная, на что употребить свой день и свое устарелое до времени тело. Жуковский видел уже давеча этого старичка в засаленном шлафроке, который с какой-то смесью гордости и смирения перед судьбой представился ему как полковник Густафсон. У него и сейчас был такой вид, будто он ждал вызова или оскорбления. В другое время Жуковский почел бы за лучшее уйти, не читая газет, но сейчас все было таким малым и неуместным. Он поздоровался только и спросил тихим голосом, который облагораживал и самые недостатки его немецкой и французской речи (спросил по-французски, конечно), можно ли взять газеты, прочитал ли их уже господин полковник.

— Неужели, если б я сам не прочел все газеты, я позволил бы вам их взять? — с непонятной обидой сказал полковник и, словно он был захвачен врасплох без дела, круто повернулся по-военному и зашагал вверх по лестнице, в одиночество своей каморки.

Жуковский, поднося к глазам газету, нащупал стул, присел и услышал над ухом торжествующий шепот трактирщика:

— Это Его Величество, король шведский.

— Где король? — рассеянно спросил Жуковский.

— Этот мнимый полковник. Бывший король, лишившийся своего…

Немецкие газеты не имели о смерти Карамзина никаких известий. Жуковский вышел на улицу, зашагал дальше, прочь от города. Величество. Величие. Ничтожество земных величий. Король-изгнанник. Засаленный шлафрок. Жалкая гордость бывшего повелителя…

Жуковский остановился перед витриной лавчонки, где выставлена была скатерть для чайного стола с изображением коронации венгерской королевы. Он усмехнулся, представив себе, как пузатый самовар разместится на королеве. Он вошел в магазин и купил скатерть — может, подарок этот порадует Елену Григорьевну Пушкину, бедняжка в такой грусти сейчас, после смерти мужа. Да она ли одна в грусти? Мы живем во времена испытании. У Екатерины Федоровны Муравьевой два сына и три племянника заключены в крепость, один убит под Васильковом (сегодня ей тоже написать, не откладывая!)…

Улица вдруг кончилась, зеленый луг поднимался к мосту, оттуда слышался шум водопада. Жуковский окинул взором дальний лес и полосу тополей вдоль тракта, вздохнул и взошел на мост. Здесь шум извержения водного был оглушающим. Жуковский оперся на перила и успокоился, завороженный зрелищем.

Пройдя под мостом, воды канала переливались через плотину и с шумным кипением низвергались в темное жерло водопровода. Прежде чем исчезнуть от взгляда во тьме подземелья, бесчисленные капли, рожденные водопадом, ослепительно сверкали на солнце, то отделяясь от потока, то соединяясь в яркую движущуюся полосу. Жуковскому вдруг пришло в голову, что каждая из этих капель есть особенный, самобытный мир, населенный множеством микроскопических жителей, которые здесь проделывали вместе со своим миром в его глазах столь мгновенный путь от рождения к смерти, и этот путь в их представлении не был, наверное, таким ничтожным и кратким, а был полон невзгод и радостей. Стоя на мосту, он обладал способностью со своего места видеть весь их путь, все их пути — сразу и в совокупности, оттого проистекала разница между его понятием об их пути и их собственным. Он смотрел на них как бы из вечности, они же видели себя во времени… Ему представилась вдруг с точки зрения некоего горного наблюдателя земная капля его собственной жизни и в ней все они — Карамзин, Маша, Тургеневы, Пушкин, Наследник, Государь, императрица, рождение и могущество наших земных империй… Но и он, нынешний горный созерцатель, что сам он будет перед лицом вечности?

Жуковский вздохнул глубоко и сладко, отер слезы умиления и с досадой отогнал мысль о работе, о неоконченных письмах. Нет, нет, ему не хватает смирения, оттого не рождается молитва, до которой как будто один лишь шаг, — оттого и недостало на этот шаг десятилетий жизни.

А все же на возвратном пути ему было легче, только в ногах сказывалась усталость — пешком еще ходил редко. Он захотел сократить дорогу к своему трактиру и скоро запутался в узких старинных улочках городка. Здесь были дома самой старой постройки — с фахверке, с выбитыми над входом львами или инструментом промысла их обитателей, живших здесь триста, а то и пятьсот лет тому назад. И каждый из этих домов имел свой собственный вид, был построен и изукрашен с любовью, скорее похож был на маленький дворец, чем на жилье мясника или булочника. Жуковский подумал, что люди, жившие здесь, может, и не были ничем отличны от трактирщика Шольца, но вот время, чародей-время превратило их дома в памятник, в предмет искусства, подобно тому, как наше воспоминание преобращает светлые миги прошлого в нечто вовсе уж неземное и сказочное. Потом он подумал, что трактирщики и мясники того времени не сами строили дома, а поручали их построение каменщику и художнику, художник же, преобразующий талантом своим великий образец природы, — художник вступает в состязание с самим Богом, пересоздавая творение Бога в своем материале…

Металла звон, глагол времен…

Это сказалось еще до Карамзина, но вот сегодня Сверчок, Сверчок моего сердца, удивительной силой своего гения… Надо немедленно написать и Сверчку, приласкать, оберечь.

Вернувшись, подошел к бюро и начал сразу, растревоженный мыслями об искусстве, о богоданном гении: «Ты уверяешь меня, Сверчок моего сердца, что ты мне писал, писал и писал; но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак. Бог судья тому, кто наслаждался ими… Крылья у души есть, вышины она не побоится. Дай свободу этим крыльям, и небо твое — вот моя вера. Быть Сверчку орлом и долететь ему до солнца! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе (и какое место!), если с высокостью гения соединишь и высокость цели».

Чуть позже он разобрал бумаги и написал длинное письмо к государыне императрице о необходимости закупить здесь учебные книги и пособия для наследника — чтоб меньше потратить и чтоб больше был выбор, чем в Санкт-Петербурге; ему надо было, пока не поздно, знать о том, будет ли одобрена назначенная им сумма, скажем для начала две тысячи рублей…

Он, может, и не взялся бы еще сегодня за это неотложное письмо, но вдруг услышал девичьи голоса в переулке и, подняв занавеску, стал со стесненным сердцем наблюдать двух щебечущих девушек (одна была дочка Шольца, а вторая — длинноногая и нескладная, — кажется, торговала на углу в лавке, эта вторая и причитала все время со смехом: «Шарлотта! Дас ист унмёглихь!»). Вот тогда он и сел за это серьезное деловое письмо, отгоняя далекое воспоминание о Царском Селе, о Петергофе, о юной принцессе, которую звали тогда Шарлотта и которой так страшно достался год минувший — до сих пор жалко дергается щека, Боже сохрани…

Покончив с письмом, Жуковский аккуратно переписал его набело, потом спустился в трактирную залу и, прежде чем приняться за ужин, ненадолго остановился взглядом на уже виденном давеча высоком седеющем человеке без руки. Что-то шевельнулось в памяти, но угасло — однако не совсем, потому что давало о себе знать, и тогда он взглядывал украдкой на этого человека, пока тот, приметив его взгляд, не ответил ему вдруг учтивою и при этом такой открытой и доброю улыбкой, в какой раскрывается сразу простая душа или узнаешь родственную душу. Теперь впору было поздороваться или даже подойти с каким-нибудь вежливым словом, однако Жуковский все оттягивал этот миг до окончания ужина, потому что утрешняя русская газета лежала еще на его столе и в ней сообщалось безжалостно, что Карамзин угас в Москве неделю назад и похоронен там без его, Жуковского, об этом знания и участия. К мыслям о потере присоединялась обычная для него в таких случаях забота — мы, друзья, сам я в первую очередь, должны озаботиться изданием, помощью, помочью… Помочь! Слово это его всегда взбодряло и обращало к действию — он даже тарелку отодвинул сейчас, — потому что грешно так долго наслаждаться ужином, сверх всякой меры и потребности, когда столько еще в мире…

Столько еще в мире — он жил с этим ощущением и, наверное, с ним был рожден. Как иначе объяснишь, что есть у одних этот неодолимый зов добра и совести, а другие не знали его никогда, хотя вместе росли, одни книги читали, одной бедой мечены…

Высокий однорукий человек остановился у его стола, заметив, что он собрался встать, отужинав. Жуковский снова смутно припомнил что-то знакомое: то ли вот эта рука, то ли осанка, то ли черты красивого лица, покрытого теперь морщинами и знакомою желтизной (даром не пьют препротивную здешнюю воду за стаканом стакан, нужда заставляет).

— Простите мою невыдержанность, — сказал однорукий. — Но мне пришло в ум, что мы встречались с вами где-то. В России, конечно, а скорее всего, в Дерпте. Меня зовут Гергард Рейтерн… Меня как художника всегда останавливают люди, и я припоминаю, что я думал тогда о вашем лице.

— Ах, вы художник, — быстро сказал Жуковский. — Вот теперь и я вспоминаю тоже. Я помню ваши рейнские виды, и я скажу даже, где я их видел… У графини Мантейфель…

— Может случиться, — сказал однорукий польщенно, — графиня Юлия приобрела несколько моих…

— Тонкие очертания замка, — задумчиво припоминал Жуковский. — Стены его будто несущественные, как сон, — над берегом, над деревами. Рисунок пером.

Жуковский был очень доволен успехом своей памяти, однако сегодняшняя его грусть лишь углубилась при этом воспоминании, потому что это был тогдашний Дерпт, десять лет назад, когда он терял Машу, терял все, терял нить жизни.

— Знаю, где мы виделись, — сказал однорукий. — На балу у мадам Берг. Вы были в веселой компании, очень мрачный. Мне сказали, что вы поэт, и я еще подумал о вашем лице…

— Что вы подумали о моем лице? — сказал Жуковский, пытаясь отогнать воспоминания, слишком грустные для такого тяжкого дня.

— Про свое, — художник с изяществом махнул своей единственной огромной рукой. — Про художественное. Я подумал, что вас трудно было бы рисовать пером: все — неуловимое настроение, эти облака мрачности… Вот разве живопись…

— У меня были тогда основания для мрачности, — сказал Жуковский.

Они вышли вдвоем на улицу. Наступал тот благословенный час вечера, когда косые лучи еще греют последнею лаской и в их свете все получает особенный, сочный колорит, все предметы, и ближние и дальние, облитые этим светом, обретают всю полноту жизни, перед тем как им померкнуть и скрыться в ночи. Все вокруг радует глаз в эти часы, но уже и томит близостью разлуки, неизбежностью ухода, однако к этой грусти присоединяется и благодарность за то, что это все было, благодарность к тому, кто все это дал, и нежность к тем, кто с тобой разделяли эту радость и грусть…

— Завидна участь живописца и рисовальщика, — сказал Жуковский и тут же заметил, что однорукий спутник его помрачнел, яснее проступили ранние морщины забот на его лице. Жуковский перевел это на свое и повторил загадочно: — Было от чего… Да, было от чего.

Он глядел вдоль вечереющей улицы мимо позлащенных нерусских вывесок, мимо уютных, заставленных цветами окошек, мимо дверей с медными ручками и чувствовал, что ему не хотелось бы остаться сейчас одному, наедине с работой и неоконченными письмами, наедине с книгой. Еще менее хотелось ему идти в гости к графине Г., поймавшей его нынче за рукав у источника вод, и слушать там сухой фейерверк речи ее спутника-француза.

— Вот если бы мы прошлись немного, герр Рейтерн, — сказал он художнику.

— Охотно, — сказал тот. — Я здесь один. Правильнее называть меня Ройтерн. Но по-русски действительно скорее Рейтерн. Я отвык… Жена моя чистая немка, урожденная Шверцель. А дети…

Отметив, что спутник его снова стал озабочен, Жуковский опечалился, считая себя причиной какого-нибудь бестактного намека или ненужного воспоминания.

— Итак, Дерпт, — сказал он, — Дерпт десять лет тому… Стало быть, тысяча восемьсот шестнадцатый… Если вас никто не ждет нынче, то вы можете услышать по порядку, отчего я был так грустен на балу у мадам Берг…

— Я не только никуда не поспешаю, — сказал Рейтерн с грустью, — но даже испытываю по вечерам, оказавшись один в этом унылом для меня месте, недостаток занятия…

— Что ж, — сказал Жуковский, с ностальгическим удовольствием переносясь воспоминанием в белёвские места, в усадьбу, в матушкин флигель. — Начнем от Адама. Вот вам, любезный художник, моя биография.

* * *

Позднее, и в первый и двадцать первый раз пересказывал домашним перед огнем в холодном застылом замке тестя эту историю своего друга, Гергард Рейтерн злился на себя втайне, что не может воспроизвести ее так, как услышал впервые на старинных улочках и в живописных окрестностях Эмса. Он помнил, как сам он был взволнован тогда, слушая этот рассказ, как у него першило в горле, слезы выступали на глазах, но вот он рассказывает — и…

— Унд вайтер? — спокойно говорила фрау Рейтерн, поднимая голову от вязанья. — Что же было с ним дальше?

И, коснувшись четок, поднимала взгляд к закопченным сводам замка, точно произнося про себя молитву: «Минуйте нас эти странные печали и невзгоды, царящие среди этих странных людей, в холодной стране России, да и сами люди эти…» Впрочем, впоследствии в молитву, вероятно, вошли вариации, отклонения; да и среди самых юных слушательниц однорукого гусара история эта стала вызывать позднее какие-то отклики, и весьма ощутимые — ему чудилось не раз, что в отсветах каминного огня блестят слезы на глазах его старшей, Лизхен. И все же это была, конечно, не совсем та история и не тот рассказ, не те слова — те он забыл почти сразу: Россия была далеко, за далью десятилетия, и говорить ему чаще всего приходилось не просто по-немецки, а на местном гессенском диалекте или, на худой конец, по-французски. Да и особое настроение той давней прогулки трудно ему было воссоздать: первое знакомство, первое открытие такой нежной, поистине голубиной души, первые ростки дружбы и братства. И ко всему — вечер на окраине Эмса, косые лучи солнца, красные сосновые стволы, пожар на окнах, такая во всем ясность, и грусть, и сострадание, и неизбежность судьбы…

Пытаясь передать для жены всё тревожащее впечатление этого рассказа, всю его прелесть, Рейтерн тщетно взывал к ее воображению и уже тогда бывал рад, когда она вдруг касалась четок, переставая вязать, в испуге шевелила губами.

— Представь себе, — говорил он. — Самая глубина России. Степь. Волки. Большая усадьба. Помещик. И много-много рабов. Как у твоего прадедушки, но совсем рабов, настоящих.

Вкратце суть этого рассказа Рейтерна сводилась к тому, что жил в исконной лесостепной России богатый помещик — с женой и дочерьми, псовой охотой и зваными обедами. Еще, конечно, жил с крепостными девками — выбирал, какая понравится, все свои, не чужие. И вот однажды, отпуская на войну с басурманами-турками одного из своих рабов, сказал барин, полушутя:

— Бей басурмана без страха и возвращайся живой, на двух ногах, о двух руках. И добычу возьми хорошую. А мне? Что же мне привезти?.. А вот что. Привези-ка ты мне басурманочку, да помоложе — чудо, говорят, хороши, никогда ихней сестры не пробовал…

Раб ушел на войну, и побил басурманов, и взял город Бендеры, который спалил, и добра себе кое-какого спроворил, а барину-благодетелю по возвращении привез не одну, а сразу двух басурманочек ихней турецкой веры. У помещика были только дочки, а сына у него не было, турчаночка же, которую при крещении назвали Елизаветой Дементьевной и сделали в доме ключницей, родила ему сына. Он рос на приволье, и гулял, и учился, был сыт и одет, но ты представь себе, майн херц, ситуацию…

На этом месте фрау Рейтерн вздыхала неодобрительно и поднимала взгляд к потолку, слушая пылкую речь мужа, но однажды в этом месте рассказа он заметил блестящую слезинку на щеке своей маленькой Лизхен и продолжал воодушевленно:

— Он ведь и сын и не сын, неизвестно кто. Мать обнять его при людях стесняется, а «бабушка» обнимает, но что должно быть при этом в ее воспоминании — обида, унижение, неверность мужа и его некультурность. Мальчик сидит, к примеру, за столом и ест суп, а мать его должна стоять, потому что она не смеет сесть в присутствии барыни. Если нужно как-то с ним поступить, они поступят со всей любовью, но его мать в решении не участвует, потому что она есть раба, вещь, предмет.

— Майн гот, — проговорила фрау Рейтерн. — Унмёглихь…

— Сет афре! Ужасно! — прошептали по-французски с твердым гессенским акцентом губки маленькой Лизхен.

— И солнце ему как будто улыбается, и богатство, и забота семьи, но за всем этим — мягкая тень грусти и тайны. Ребенок хочет быть любим, но не чувствует полного отзыва и даже полного права на любовь…

Фрау Рейтерн укоризненно поглядела на мужа и молча кивнула на детей, будто он сказал что-то неподобающее и неприличное. Источника его горячности она как будто не поняла или не желала понять.

— Естественно, что мальчик рос мечтательным, меланхоличным. Он был кудрявый. Глаза как вишни — материнские. Головка Грёза, скорей даже, Мурильо.

Фрау Рейтерн пропустила мимо ушей это украшательство, маленькая Лизхен с восторгом слушала непонятное.

— Его отдали учиться в Благородный пансион, где учились очень богатые аристократы. И там он, еще совсем юный, стал поэтом. У него там было много друзей. — Рейтерн воспламенялся при этом сообщении. — Друзей навек! Лучший его друг был Андрей. Совсем юный он поехал к нам в Германию и умер.

Фрау Рейтерн перекрестилась, потом вернулась к вязанию.

— Мой друг был в горе, и я это могу понять, — сказал Рейтерн. — Я помню, под Лейпцигом, где зарыто столько друзей… где зарыта моя рука… Между прочим, мы все еще в войну читали стихи, которые и я знал тоже, но я не знал, что это были его стихи, моего друга: «Хвала наш вихрь — атаман…», и дальше: «Отчизне кубок сей, друзья…»

Это была его, Рейтерна, отдельная жизнь, его воспоминания, его война, его Дерпт…

— Потом мой друг был принят во дворце, и там он стал учителем невесты будущего императора — Шарлотты Прусской. Теперь она, как вам известно, —  императрица, Александра Федоровна.

— Шарлотта, — прошептала Лизхен. — Она очень красива?

— Она была его ученица, и она теперь его друг, — сказал Рейтерн.

— Шарлотта, — повторила Лизхен.

— Когда в Москве у нее родился сын, — сказал Рейтерн, — мой друг объявил об этом народу. Так мне рассказывал русский посланник. Теперь мой друг Жуковский воспитывает великого князя-наследника, который его уважает и слушает во всем…

Всякий раз, когда речь заходила об императорской фамилии, госпожа Рейтерн трогала четки и с надеждой смотрела на закопченные балки потолка. Чем больше детей становилось у четы Рейтернов, тем жарче разгоралась ее надежда. Что, кроме надежды, может спасти жену художника?

Опуская глаза к вязанью, она не забывала добавить:

— Унд вайтер? Что было дальше?

* * *

Здесь надобно оговориться, что в тот самый первый день их знакомства, а точнее сказать, возобновления знакомства и начала дружбы, рассказ Жуковского не был закончен.

Стало свежо и сыро, оба пациента поспешили вернуться каждый к себе в трактир. Расставаясь, они с чувством пожали друг другу руки и условились провести завтрашний день вместе. Перед сном Жуковский еще должен был закончить неотложное письмо императрице, о чем и сообщил своему новому приятелю попросту, безо всякого значения.

Назавтра, однако, увидеться им не удалось, ибо промысел судил иначе. Старый князь Витгенштейн известил Жуковского о смерти своей супруги, и Жуковский должен был принять участие в похоронах. Он не чуждался ни похорон, ни смертей. Еще в раннюю пору юности этот конечный и часто нежданный этап человеческой жизни поразил его неизбежностью своего прихода, поставив под сомнение и самую жизнь, которая оказалась лишь краткосрочным приготовлением к собственной смерти, зачастую омраченным к тому же потерей родных и близких, дорогих нам людей. Нетерпение его сердца, омраченного такою разлукой, торопило обещанное свидание, не в силах прогнать сомнение в том, что встреча эта когда-нибудь состоится. Каждый случай такого ухода близких ему людей из земной обители в небесную порождал у Жуковского череду мыслей, волновал его своей торжественностью, будоражил воображение. Он без труда представлял себя самого, нынешнего, полного земных забот и волнений, мук или радостей, лежащим неподвижно во гробе, представлял склоненные над ним лица близких… В эти минуты умиления боль, а то и страх торопили смерть — пусть приходит теперь же, скорее, он готов. Он повторял это раз за разом после самого первого, так неловко сказавшегося в стихах по поводу смерти Андрея Тургенева: «С каким веселием я буду умирать…» Веселие было тут ни при чем, но готовность уже была.

В тот вечер в Эмсе он шагал за гробом рука об руку со старым князем по берегу реки, когда с противоположного берега, где была ресторация, вдруг донеслась веселая бальная музыка. Люди веселились, не чувствуя чужого горя, не предчувствуя своего, не думая о нем. На мгновение Жуковского пронзила мысль о прелести бесценного настоящего мига — даже вот этого вечера на берегу, этой музыки и меланхолии погребения, не меланхолии только, но и скорби, так явственно обозначенной сейчас на старческом лице князя… Потом и эта мысль отступила перед ожиданием вечного. Он подумал о своем последнем земном жилище — оно будет там, где Маша, на окраине Дерпта, слева от петербургской дороги. Рисунок, изображающий заснеженный холмик над Машиной могилой, висел над столом в его горнице, всегда сопровождая его в путешествии. Дерпт… Как много начиналось и кончалось в Дерпте (он вспомнил, что вчерашний новый приятель-художник был тоже из Дерпта). Там теперь Мойер, Машина дочка — Катя Мойер, там Маша… Яркая звезда горела впереди на небе — если бы знать с точной достоверностью, что Маша сейчас где-то там, в этом огромном пространстве, и что есть хоть ничтожная возможность им увидеться… Но истина о том, высшем, мире не была нам открыта…

Они шли в направлении яркой звезды за гробом княгини Радзивилл-Витгенштейн, старенький фельдмаршал ступал неверно, как и сам Жуковский, ослабленный болезнью, а веселая музыка плескалась на том берегу в полном забвенье грядущего дня.

Назавтра Рейтерн видел Жуковского лишь мельком в трактире. Они обменялись рукопожатием, говорили с четверть часа, и осталось у безрукого гусара-художника впечатление той же приятности обхождения и приветливости, хотя одна фраза, оброненная Жуковским, повергла его в размышление. Вспоминая о картинах, которые были у него в Петербурге, Жуковский вдруг всполошился, потому что родственница его, у которой хранились вещи, должна была уезжать, а тем временем предстояло вселение Жуковского в новую квартиру, так что все его вещи могли быть брошены или вверены попечению незнакомых и вовсе не обязательных людей. Озабоченный этим, Жуковский сказал, думая вслух — ход этого раздумия и поразил художника больше всего, — он сказал, что надо сейчас же пойти и прибавить в письме императрице, чтобы она озаботилась сказать какому-нибудь верному человеку взять попечение о его вещах. Думая об этом позднее, Рейтерн прикидывал, мог ли бы он таким образом озаботить даже тестя Шверцеля, не то что, скажем, канцлера, — и выходило, что не мог.

Ни видеться, ни гулять им в последующие два дня не пришлось, потому что на второй день Жуковский был зван к княгине Голицыной-Суворовой, и вечера этого он пропустить не хотел из-за милого пения хозяйки. Она пела главным образом нежные немецкие романсы и французские легкие песенки, но было порядочно русского, и, что греха таить, приятно было, когда хозяйка, нарочно отвернувшись в другую часть залы (она-то не глядела, а другие дамы и мужчины весьма часто поглядывали), вдруг запела:

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья,

Люблю тебя, дышу тобой!

Но где для страсти выраженья…

Это была ее, Машина, песня, ей в день рождения подаренная, для нее написанная, ею навеянная о ту пору, когда еще верилось в возможность счастливого увенчания их любви, и главное — видеться еще возможно было часто… Было это почти двадцать лет тому назад, Маше тогда исполнилось пятнадцать, и все вокруг ею полно было и воспоминанием о ней, мыслями о ней… Но ведь и теперь… нет, нет, по чести говоря, теперь не так.

Ах! мне ль разлуку знать с тобой?

Ты всюду спутник мой незримый…

С нежных губ хозяйки стихи слетали как дуновение ветерка, а он переживал сейчас заново и разлуки, и надежды их, и отчаянье, и сладость жертвы, и всегдашнее непоколебленное знание в глубине души — любим, любим…

Еще стократ желал бы боле…

Стихи укололи вдруг страхом, который уже стал привычным, а вдруг муза насовсем раздружилась с ним? Приходили в голову старые строчки, удивляя своей звучностью — откуда что бралось, откуда шло? Бывало, чужие стихи, чужеземные мысли и созвучия, как кремень о огниве, высекали в его душе собственные мелодии и слова. А вдруг все это ушло навек? Нынешний его труд был благодетелен, важен: шутка ли, воспитать душу и сердце будущего всевластного управителя великой страны — для блага России и спокойствия земли, для достоинства человека и милосердия, — кто ж на большую задачу поднимет руку (а поддается ведь, мягкая еще душа, есть уже всходы). Всех сил на такое не жалко, но все силы и отнимет: представить воспитаннику обширную панораму знания, проникнутого гуманностью, теплом сердечным…

Жуковский слушал песню, в конце которой хозяйка вдруг повернулась к нему с улыбкой, а гости захлопали. Он заспешил прощаться: еще надо нынче составлять списки книг, чтобы закупить их в Дрездене, в Берлине, в Париже…

Он жил на углу узкой улочки, круто и живописно спускавшейся под гору, близ трактира Шольца, невдалеке от целебных ванн и воды — по четыре раза в день к водопою, купание и четыре стакана в день должны непременно помочь. Жилье было удобное, в первом этаже, весьма невысоком, и вид под уклон улицы открывался красивый. Вечером Жуковский простоял целый час у бюро, составляя список книг, и уснул, утомленный, поздно, а проснулся от странного плеска и журчанья воды в комнате… Видение было страшным в своей жизненной осязательности — вода затопила комнату, близ кровати плавали домашние туфли и размокший лист бумаги («Такая неаккуратность, — подумал как бы даже сквозь сон, — непростительная неаккуратность, не сложить все листы в бювар!»). Еще совсем сонно он спустил рук у с постели, точно проверяя прочность сновидения, и тут же отдернул ее. Сна как не бывало — прикосновение было холодным, рука мокрой… Он сел на постели, охваченный ужасом, не в силах еще определить границу между видением и реальностью, но уже убежденный, что это необъяснимое происшествие случилось с ним на самом деле. Жуковский подтянул кресло, встал на него и, перегнувшись, выглянул в окно: внизу улицы, загроможденной камнями и глиной, кипел водоворот, и сама улочка превратилась в горный поток, обмывавший стены домов и врывавшийся в окна. Казалось, потоп и гибель грозят целому городу, и местные жители перекликались в ночи испуганными нереальными голосами.

Смирение перед неизбежностью конца отнюдь не подготовило его к такой страшной катастрофе. Жуковский поймал себя на том, что он и не верит в возможность своей гибели, и все же смертельная опасность была уже здесь, в его горнице — одно только мокрое окно с поваленным цветочным горшком на подоконнике могло обещать спасение… Жуковский придвинул еще один стул и перебрался через горницу к подоконнику — благо невысоко, — потом выбрался наружу. Мокрый по пояс, он добрел вверх по улице до ближайшего трактира, где ему дали обсушиться. Опасность миновала, но он взглянул нынче в глаза смерти и знал, что она не отменена вовсе, а только отсрочена…

Весь день ходил он под впечатлением ночного происшествия и своего спасения, размышляя, к чему это было все — и угроза гибели, и спасение — и как теперь, после этого, ему должно жить. Потом успокоился, однако не окончательно, и еще долго просыпался ночью или оглядывался вкруг себя днем — как наяву видел плавающий промокнувший листок бумаги и туфлю, чуял близко подступившую гибель у края сна и пробуждения, отдергивал руку, обожженную мокрым холодом.

В части практической это обернулось необходимостью переезда на другую квартиру, потому что прежняя горница его была загублена водонашествием и нуждалась в ремонте, — хлопоты о переезде поглотили целых два дня, по необходимости прерываемые лечением и неотложными делами.

За эти дни Рейтерн нечаянно и полунечаянно узнал многое о своем новом знакомом, этом почти забытом с дерптских времен человеке, и о его нынешнем высоком положении при русском дворе.

С тех пор как они случайно виделись в Дерпте, в жизни красавца гусара произошли многие перемены, в том числе и главная в мужской жизни — женитьба. Жил он теперь в Виллинсгаузене, в Кассель-Гессенских землях, где был замок его тестя Шверцеля; это бы и неплохо, но связи его с Россией порвались, он навлек неудовольствие императорских величеств, так что всякие денежные поступления и художественные заказы из России прекратились. Между тем семейство художника неуклонно росло — сперва родились дочери, Элизабет и Мия, потом один за другим его сыновья. Надо было думать о хлебе насущном, а для художника это часто еще унизительней, чем для пахаря или портного, потому что кому оно нужно, твое изделие, будь ты хоть семи пядей во лбу.

И вот, думая сейчас о любезном господине, который был с ним таким дружелюбным и приветливым в первый же вечер настоящего их знакомства, Рейтерн ощутил, что в нем невольно зарождаются смутные надежды, как-то связанные с положением этого приятного человека при дворе в Петербурге. Как человек благородный, Рейтерн гнал от себя эти посторонние и несущественные соображения, призывая на помощь себе суровые сентенции, неизменно повторяемые фрау Рейтерн, — о том, что птицы небесные и меньше нашего имеют. Рейтерну не хотелось, чтобы, встретившись с новым своим другом, он ощущал где-то внутри себя все эти надежды, однако он не мог и отделаться от них совершенно. Так что он и желал и опасался этой встречи.

И все же новая их встреча произошла и естественно и дружески, причем активною стороной был сам Жуковский, крепко взявший Рейтерна под руку и пригласивший его на прогулку. Уже в начале этой второй прогулки он сумел выведать многое о нынешних обстоятельствах жизни художника, но сказал только, что можно позавидовать такому семейному счастью, о котором сам он мечтал от молодых ногтей, но которое было ему не суждено…

А что было суждено?

Они некоторое время шли молча вдоль улицы, и вскоре Жуковский продолжил ровным и тихим голосом печальную свою повесть, рассказав в этот день ту самую историю любви, которую петербургские друзья поэта нередко сравнивали с любовью Лауры и Петрарки. Лауру Жуковского звали знаменитым евангельским именем, очень по-русски — Мария, Маша. Историю этой любви позднее многократно излагали и друзья Жуковского, и знатоки русской литературы, она осталась в стихах Жуковского и романсах на его слова, которые пели и поют у нас, в России, так что, может, рассказ, которым гусар-художник позднее потчевал свою семью перед камином в обширной зале замка Виллинсгаузен, был далеко не лучшим из всех дошедших до нас вариантов. Об этом, в частности, как будто свидетельствует тот факт, что фрау Рейтерн находила эту историю не вполне нравственной. Зато самого Рейтерна его собственный рассказ всегда трогал до слез, к тому же он чувствовал, что с каждым годом его все внимательней слушают в дальнем ряду около каминного партера, там, где блестели глазки его Лизхен.

Окончив Благородный пансион в Петербурге и прослужив недолгое время в скромной Соляной конторе, Жуковский вернулся в родные места. Теперь он жил в деревне, читал книги, переводил, писал стихи, приобретая все большую популярность. На его стихи даже пели песни, и, что очень важно, крайне важно, через него русские познакомились с немецкими стихами и балладами. Благодаря ему знаменитые немецкие стихи становились русскими. То же можно сказать об английских и французских стихах, и все же он предпочитал немецкие. Во время войны он написал хвалебную песнь русскому Воинству, которая понравилась самой императрице. Ее знали и в войсках…

В этом месте рассказа, оставлявшем равнодушной и фрау Рейтерн и обеих дочек, голос старого воина прерывался. Ему вспоминались редуты, воняющие порохом, павшие товарищи, а также собственная рука, зарытая в землю под Лейпцигом, рука-помощница, рука-художница…

— Но еще до войны, — продолжал Рейтерн, там, в своих родных местах, мой друг стал учителем, он учил дочек своей родственницы. По крови эта родственница была ему единокровная сестра, потому что она была дочка его отца-аристократа от первого брака, но в его сознании они вовсе не были такие близкие люди…

— Знаю, к чему ты ведешь, — замечала в этом месте рассказа фрау Рейтерн, а Лизхен молчала, потому что приближалась самая для нее увлекательная часть истории.

— У этой женщины — ее звали фрау Екатерина Протасова — было две дочки, старшая — Маша и младшая — Саша, двенадцати и десяти лет.

«Совсем еще дети», — думала фрау Рейтерн, не отрываясь от сложного узора вязанья. «Уже взрослые девочки, — думала Лизхен. — Как я им завидую».

— Итак, девочкам было двенадцать и десять, учителю — двадцать два, он был уже известный поэт, но он каждый день давал им уроки, совершенно бесплатно. Я думаю, он был замечательный учитель — у него такая возвышенная душа, он так много знает. Кроме того, он человек верующий…

— Вот это важно, — соглашалась фрау Рейтерн, а Лизхен представляла себе, как высокий молодой учитель шагает по полям с девочками в розовых шляпках — они собирают цветы, и он им читает стихи о полевых цветах, вместо того чтобы мучить их в классе или ставить на колени перед распятием.

— Учитель был рад, что он может воспитать в маленьких ученицах благородство души, открыть им высокие принципы. И конечно, они полюбили его — потому что это такой приятный, и добрый, и мягкий человек. И он тоже на всю жизнь полюбил своих двух учениц — Машу и Сашу. Ведь он делился с ними всем, что он знал, чувствовал, и он сделал их похожими на себя, только они были девушки, это еще прекраснее — добрая русская душа, тонкие переживания, доброта и милосердие… Потом он заметил, что будущее представляется ему как жизнь, проведенная возле Маши. Это была любовь. Сначала он сам удивлялся этому, потому что она была ребенок…

— Да, она была совершенный ребенок, — подтверждала в этом месте рассказа фрау Рейтерн.

«Они ничего не понимают, — думала Лизхен. — Что же, ребенок не человек, что ли? И потом, она была уже большая…»

— Он посвящал ей стихи, дарил книги. Он подарил ей альбом и сам писал туда стихи, а в другой альбом она записывала свои мысли и давала ему читать, поэтому он знал о ней все, а она о нем. Ему была раскрыта ее чистая душа, и даже можно сказать, что он создал эту душу и сам ее полюбил, как Пигмалион.

— Кто такой был Пигмалион? — спрашивала хитрая Лизхен.

— Я уже рассказывал тебе… — удивлялся добродушный Рейтерн. — Разве не рассказывал? Ну хорошо, сейчас расскажу еще раз.

Вслед за историей Пигмалиона снова следовала история Жуковского, который полюбил всей душой свою ученицу. Когда она выросла, она полюбила его тоже. Это была необыкновенная любовь.

— Всякая любовь необыкновенная. Во всяком случае, вначале, — вздыхала за вязанием фрау Рейтерн.

— Но эта любовь была и в самом деле необыкновенная, потому что она навечно, на века! — восклицал Рейтерн и непременно приводил в этом месте рассказа какую-нибудь любимую строчку из Клопштока или даже Гёте — о вечной любви.

— И за гробом? — спрашивала Лизхен, а фрау Рейтерн только вздыхала.

— Да, и за гробом тоже! — восклицал гусар. — Мой друг хотел жениться на Маше, хотел посвятить ей всю свою жизнь, свои стихи, все свои успехи. Впрочем, он так и сделал, но пожениться им не удалось. Он раскрыл свое сердце ее матери, фрау Екатерине, и она сказала: нет, ни за что!

— Но почему? — каждый раз, слушая эту историю, маленькая Лизхен не могла удержаться от удивления и возмущения. И всякий раз фрау Рейтерн объясняла им обоим, которые не понимали:

— Они были в кровном родстве, а это грех.

Так она объясняла им раз за разом, потому что ни рассказчик, ни его дочь не принимали этих резонов.

— Но он никогда не считал ее близкой родственницей, ни фрау Катерину, ни ее дочь тем более! — восклицал Рейтерн. — И это была такая чистая любовь. И тогда, когда он получил первый отказ, уехал на войну, и потом тоже он всегда думал только о счастье Маши. Он был в отчаянье, и он плакал, мой бедный друг Жуковский. И никто на свете не мог им помочь, даже царь. Жуковский сказал — хорошо, он ни о чем не будет просить, только чтоб можно было ее видеть. Потом ее решили выдать замуж за другого, в Дерпте. Он сказал — хорошо, пусть мое сердце разобьется, но она должна иметь семейное счастье. Я и это вытерплю, но мы будем вместе Там, потому что Там есть справедливость…

В этом месте рассказа Рейтерн останавливался — у него начинало першить в горле. Фрау Рейтерн, перекрестившись на распятие, спокойно продолжала свое вязание, а за ее спиной Лизхен размазывала по щекам обильные слезы.

— Унд вайтер?

— Конечно, наш брат военный поступил бы иначе. Темная ночь, быстрые кони… Но мой друг Жуковский — он не мог обидеть даже эту жестокую фрау Катерину. Маша тоже. Она любила, она хотела приносить жертвы. Оба хотели пожертвовать собой, чтобы мать была спокойна, чтобы другим было хорошо. По-моему, это было напрасно. Но лучше все же, когда человек жертвует собой из-за любви и доброты, чем когда он жертвует другими… Маша решила выйти замуж за доктора Мойера из Дерпта. Он был профессор и хороший врач. Даже замечательный врач, знаменитый хирург своего времени. Это был благородный человек. Он был человек прекрасной души. Я слышал, что только у русских бывает такая душа. Вот вам пожалуйста — доктор Мойер…

— Немец из Дерпта — это все равно что русский, — тихо, но отчетливо замечала фрау Рейтерн.

Рейтерн, не вступая в спор, продолжал:

— Доктор Мойер знал, что Маша любит моего друга. Он сказал, что это прекрасная любовь и что она делает честь этой лучшей на свете девушке. Он сказал, что его жена сохранит право на эту любовь. Его не оскорбит великая любовь жены, потому что он любит ее душу великой любовью. Вечной любовью.

В этом месте рассказа Рейтерн вдруг переходил на русский язык. И не потому только, что он считал, что историю эту нельзя изложить по-немецки, а потому еще, что он читал стихи. Это были стихи Жуковского, обращенные к доктору Мойеру, немногие строки Жуковского, которые Рейтерн знал наизусть и которые он, путаясь и волнуясь, с трудом переводил на немецкий, без конца объясняя жене про загадочный характер русской души, которая должна себя приносить в жертву, и не может иначе: «Счастливец! ею ты любим! Но будет ли она любима так тобою, как сердцем искренним моим, как пламенной моей душою! Возьми ж их от меня и страстию своей достоин будь судьбы своей прекрасной! Мне ж сердце и душа и жизнь и все напрасно, когда всего нельзя отдать на жертву ей».

— И доктор любил ее так? — спрашивала Лизхен.

— Ну, не знаю, мог ли он так чувствовать, как мой друг… но он очень ее любил. Продолжаю по порядку. Маша вышла замуж за доктора, родила дочку и ждала второго ребенка. Жуковский в это время жил в царском дворце. Он давал уроки русского языка великой княжне. Он дружил с императрицей. Он приезжал повидаться с Машей. Он не был уже молодой — ему было сорок. Сердце сжималось у нее, когда она его видела. Потому что у него не было никакой другой любви, никогда… Когда Маша увидела его в последний раз, она написала подруге, что любит его больше всего на свете и что он ей дороже всех сокровищ. Это была святая любовь. Он поцеловал ее и уехал. А она умерла после родов. Может, просто она не могла жить без него. У нее не было сил…

— А доктор?

— Доктор Мойер — лучший друг Жуковского. Когда они совсем состарятся, они поселятся вместе, неподалеку от ее могилы, в Дерпте. И будут ждать встречи с ней, потому что им нет утешенья…

Дойдя до этого места своего повествования, старый гусар (ему ведь тоже перевалило за сорок) начинал долго возиться с платком, потом пыхтеть трубкой. Лизхен хлюпала носом за спиной у матери. Дрова потрескивали в камине.

— Унд вайтер? — механически повторяла фрау Рейтерн, но она долго еще не получала ответа.

— Мой друг — учитель и главный наставник Государя Наследника. Он живет во дворце. Он делает добрые дела — этим он занят каждый день, когда свободен от преподавания. Он пишет. Его знает весь Петербург и вся Москва. Он самый добрый человек, которого я видел, и хвала вонючей воде Эмса, которая нас свела снова, черт бы ее подрал.

— Но вода поставила тебя на ноги, — отмечала фрау Рейтерн. — И она действительно свела вас.

Говоря так, фрау Рейтерн имела в виду также и благие последствия этой встречи, потому что не мог же добряк Жуковский, узнавший о бедственном положении друга-художника, не прийти ему на помощь: долгие его хлопоты в конце концов восстановили положение воина-художника при петербургском дворе и поправили его дела. Впрочем, это все случилось позднее, а до того еще были Эмс, совместные путешествия…

Рейтерн надолго умолкал в этой части рассказа и улыбался, вспоминая про себя совместное путешествие с Жуковским: как пароход поломался и они возвращались на козлах в Кобленц, а потом в харчевне «Вайс Росс» у него, у Рейтерна, было приключение (на то человеку и выпадают приключения, чтоб о них можно было вспоминать у огня или в бессонную ночь в постели!); как они ездили вместе к Гёте, и разговор зашел вдруг о его, Рейтерна, рисунке, — что греха таить, приятно было, что тайный советник помнит рисунок и что ему нравится…

Им пришлось разлучиться на время. Жуковский ездил в Париж вместе со своим другом Александром Тургеневым и его больным братом. Конечно, Жуковский не мог оставить друга в такую минуту, и еще потом, когда брат Сергей умер, Жуковский путешествовал вместе с Александром, утешая его, а в Лейпциге они слушали проповедь знаменитого Вольфа…

Когда Жуковский вернулся в Германию, они снова путешествовали с Рейтерном, побывали в доме Гуттенберга и в знаменитой книжной лавке, а также посетили мастерскую приятеля Рейтерна Каспара Давида Фридриха. Этот Фридрих был прекрасный, весьма и весьма талантливый художник, и Рейтерн доволен был впечатлением, которое произвели на его друга полотна, заполнявшие мастерскую. Картины Фридриха, без сомнения, затронули в Жуковском родственные струны — его особенно взволновал пейзаж сельского кладбища, загадочная атмосфера картины, призрачные видения, зыбкая граница между жизнью и смертью, таинственное общение живых и мертвых.

Рейтерн вспоминал, как они вошли к Фридриху после прогулки, во время которой Жуковский был весел и все время балагурил по-русски (они вместе пытались каждую шутку перевести на немецкий). Рейтерну нравились подобные настроения Жуковского, его нехитрые, зачастую даже дурашливые шутки — видно было, что человек всей душою отдается веселью, рад жизни и рад обществу своего товарища. В такие минуты Рейтерну снова казалось, что они знакомы уже давным-давно, а может, и не расставались с того самого бала у мадам Берг или даже с великой войны (так и подмывало расспросить про каких-нибудь общих друзей из полка или из дерптской студенческой корпорации). Они вошли к Фридриху, смеясь и балагуря, да и художник вышел им навстречу улыбаясь, обнял Рейтерна, а русскому гостю сказал что-то приятное, как истинно светский человек, не смотри, что блуза его вся заляпана красками и халат на стуле висит далеко не новый. И вдруг в настроении Жуковского произошел резкий и неожиданный переход (потом-то уж попривык Рейтерн, а сперва даже испугался, не произошло ли какой обиды). Жуковский посерьезнел, замечание Рейтерна пропустил мимо ушей, чего в разговоре с ним никогда не случалось, но тут Рейтерн понял, что друг его разглядывает картину, и сам стал к ней приглядываться, что там… Пустынное сине-фиолетовое вечернее небо, одно только небо, без земли и без моря, а поперек — чего он вестник? — небольшой, но разборчивой точкою летит филин (кажется, звук его крыл можно расслышать, а может, и таинственный полночный крик).

И еще — закат, увядание дня, увядание человеческой жизни, чья-то спина. Как он чувствует все, этот Фридрих!

— Да, — сказал Жуковский. — Да, да. — И перешел к новой картине, а Фридрих тихонечко, на цыпочках шел следом, словно заранее досадуя в душе на Рейтерна, что он может вдруг помешать, спугнуть настроение гостя или сказать что-нибудь неуместное. Это были напрасные опасения — что же он, не понимает, что ли, сам, Рейтерн, или он не художник? Будто не знает он, как это бывает, когда чужие люди смотрят твою вещь и сам ты весь обратился в чужое зрение, чтобы увидеть что-то новое со стороны, а главное — уловить ноту одобрения, потребную тебе для новой мучительной работы или даже для продолжения жизни: стоишь рядом беззащитный, открытый для всякой обиды, для всякого непонимания, а того хуже — для ненужного понимания, потому что многое и от себя самого прятал, а теперь, того гляди, холст или картон выдадут, не сберегут твою тайну, нарушат спокойствие души.

Жуковский уже стоял перед новой картиной, где было ночное кладбище, окутанное дымкой тумана, освещенное невидимой для глаза луной — могильные камни выплывают из тумана как призраки. На переднем плане, у раскрытой кладбищенской калитки, отец и мать, похоронившие ребенка. Они глядят на свежий холмик, на семейные гробы, над которыми совершается сейчас нечто таинственное, в тумане едва различимое, почти нереальное, на самой грани фантазии и реальности — фамильные предки простирают руки к новопреставленному дитяти, ангел осеняет их оливковой ветвью. Происходит то, во что хочется верить, когда провожаешь близких в последний путь, но верится не часто и не без усилия, а вот художник, родная душа, поверил, увидел, передал это свое утешительное и трогательное видение на полотне, и с таким искусством, какое не только Германии, но и целому свету могло бы сделать честь…

Жуковский обернулся на стук. Фридрих шепотом говорил с кем-то у двери, сперва тихо, потом громким шепотом и весьма раздражительно:

— Нет у меня, нет, гар нихт, ничего нет. Не мешайте смотреть!

И сердце Жуковского, отзывчивое на чужую беду, дрогнуло: он был в той самой хижине бедняка, которую представлял себе всю жизнь, воспевал и оплакивал в стихах, искал везде, находил — и тогда оттаивал сердцем. Здесь же бедняк был еще и собратом по искусству, жизнь била его за нежелание думать о земном дне и хлебе насущном, за подражание птицам небесным, за попытку петь небесное…

— Проданы ли ваши прекрасные картины, герр Фридрих, или они, может, не продаются?

— Нет, не проданы, — сказал художник со слабой надеждой, под которой спрятана была обида — обида на законы рынка, на свою неспособность торговать, новая обида, вырастающая из предчувствия новой неудачи. — Они могут быть проданы…

Неожиданно обида проступила в резком добавлении:

— Однако, как видите, не продаются.

Жуковский стоял растерянно, браня себя за неосторожные выражения, и Фридрих понял все — понял его деликатность, понял растерянность этого большого сутулого человека, стоящего посреди мастерской, его собственную открытость и обиде и доброму чувству. Поправился:

— Я неточно выразился. Не покупаются — то есть никто их не покупает…

— Я счел бы за честь, — сказал Жуковский. — Вот эту картину приобрести, и эту тоже. Что касается большого полотна — где кладбище, — я сегодня же напишу Ее Величеству императрице, и думаю, что картина эта мной же будет закуплена для дворца, потому что я имею такое поручение от Ее Величества…

— Может, мы выпьем по стакану вина или хотя бы кофею, — сказал художник хрипло. — Поговорим спокойно.

— Да, да, конечно, мы с господином Рейтерном, моим другом, никуда до обеда не спешим, а я еще бы хотел посмотреть…

Снова возникло это напряженное молчание, среди которого Жуковский переходил от картины к картине в сопровождении Рейтерна, который боялся обронить замечание, хотя бы и вполне профессиональное, хотя бы и в виде вопроса.

Позднее, за кофеем в трактире, куда перешли все трое, разговор шел о жизни, и о смерти, и о бессмертии, и о судьбе, и об искусстве, потому что все трое были художники, а Жуковский, особенно в пору странствий, едва ли меньше был привязан к рисованию, чем к поэзии, — всей душой.

Он сказал еще в самом начале их разговора, что, покуда его служба при дворе продолжается, он имеет возможность покупать для себя любимые картины, а потому хотел бы, чтобы господин Фридрих каждый год отсылал ему по две картины в Санкт-Петербург, кстати сказать, чуть не забыл, деньги за первые две уже оставлены — в прихожей на столе, под книгой, да, да, сколько было назначено — найдете, когда вернетесь.

Они распили бутылку рейнского вина, при этом Рейтерн и Жуковский пили очень умеренно, отговариваясь нездоровьем и лечением, художник же на радостях, по случаю сказочной своей удачи, — полным стаканом, проникаясь все большим доверием к своим гостям, особенно же к этому, небом ему сегодня посланному, право, нездешнему какому-то русскому гостю.

— Мои картины надо смотреть глазами, лишенными век, — сказал Фридрих доверительно. — Вы видели спину этого человека на картине. Так вот, вы не зритель, ему сопереживающий, — вы сами этот человек…

— Колорит! Краски! — сказал Рейтерн.

— Да что краски! — воскликнул Фридрих. — Краски — это не прием, не уловка. Это голос Бога. Бог говорит с нами языком красок. Не все понимают этот язык… Но ваш русский друг услышал голос, я заметил, у меня на это верный глав…

А Жуковский, не окрепший еще после болезни и захмелевший скоро, слышал уже мелодию, старинную мелодию дружбы, которая звучала так победительно во дни пансиона и на всех арзамасских сборищах, — навек, нам дружба, до гробовой доски, до кладбищенской калитки, и дальше, и потом, ах, Андрей, ах, Карамзин…

— Давайте же, господин Фридрих! — воскликнул он вдруг в прекрасном порыве. — Давайте дальше поедем вместе, все трое — в странствие по этой стране. Как прекрасны ее горы и долы! Бастай, Заксише Швайц — Саксонская Швейцария, а далее через границу к Белой Деве и швейцарским пределам. Или в Тюрингию, на Гарц. Будем любоваться закатами и вечными снегами…

Художник недоверчиво покачал головой, сказал откровенно — как говорят с друзьями и равными по духу:

— Сие невозможно, хоть и кажется заманчивым. Никогда не мог я путешествовать вдвоем ни с кем — хоть и с другом, хотя бы и с любимой. С природой можно быть только наедине — чтоб она приняла тебя и ты принял ее в самое сердце, чтобы умилиться и вдруг заплакать, не стыдясь своих слез. На закате — когда всё тщета и жизнь ускользает, рассеивается, уходит, как туман поутру, как воды ручья, как пронзительность памяти, — и минувшего не удержать.

— Нет, для сердца минувшее вечно, — сказал Жуковский, — но, может, вы правы тоже — острота уходит, размываются очертания. Нет, не скоро, не так скоро, и все же… Память — вечерние фонари, но не утрешний свет… Представьте: длинная улица, свет фонарей и то, что меж ними, освещается тоже этим светом ярких воспоминаний…

— Вижу… — сказал Фридрих, — в этом что-то и мне близкое чудится. Попробую… Картины же будут ваши, каждый год, как бы жизнь ни сложилась. Обещаю…

После их визита к Фридриху Рейтерн уже меньше опасался показывать Жуковскому и свои работы, знал, что встретит понимание, и нисколько не удивился, что понравились рейнские виды и «Семейная комната», изображавшая скорбь семейства, которое только что понесло утрату и собралось в особой горнице у ворот кладбища, чтобы здесь вместе погрустить, вспоминая. В этих сюжетах столкновения жизни со смертью, в теме продолжения ушедшей жизни, удержанной памятью живущих, была для Жуковского особая прелесть. Они как бы останавливали всесилие смерти и ставили ей пределы, как бы подготавливали к приятию самого неприемлемого, но неизбежного.

Что касается покупки работ Рейтерна и материальной стороны его жизни (весьма в тот момент затруднительной), то Жуковский ни о чем открыто не заговаривал и только дал понять, что в возобновлении их знакомства и возникновении дружбы видит он стечение обстоятельств и волю Провидения, так что и положительные следствия этого, которые могут возникнуть, тоже угодны были Провидению, их же дело — следовать судьбе, ей не противясь. Такой взгляд избавил обоих от неловкости объяснения, а большего не было сказано и при прощании, которое все же их настигло в конце концов, потому что Рейтерну пора было возвращаться к семье в замок Виллинсгаузен, а Жуковскому ехать в Берлин и позднее на родину, возвращаясь к своим воспитательским занятиям. О них он тоже говорил в свой последний день, как и неоднократно в пути, потому что пренебрежение поэтическим трудом среди дворцовых его хлопот не могло Жуковского не тревожить и требовало оправданий.

— Я принял как честь и как труд жизни эту выпавшую мне задачу руководства Наследником, — говорил он, — потому что я увидел в ней возможности воспитания и просвещения души будущего монарха. Ибо что есть просвещение, как не многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью? В этом занятии для меня много надежды…

Прощание их было на мосту, и оба они почувствовали при этом священное волнение, потому что дружба была добродетель и только дурной человек мог пройти равнодушно мимо возникающей дружбы. Жуковский заметил, что крупная, как брильянт, слеза пробежала по щеке однорукого и упала на рукав его камзола. Жуковский отвернулся, поглядел увлажненно на зеленые немецкие дали, махнул рукой. Они расстались.

* * *

В Берлине он должен был встретить Сашу на ее пути в Италию. После Машиной смерти (вместе с Сашей тогда сидели и плакали часами) она осталась для него самым близким существом на земле. Но рядом с глубокой привязанностью, изначальной, учительской, чуть не отцовской к ней нежностью томила где-то в глубине души и червоточинка вины. Желал ей счастья (а может, больше при этом о себе думал, о них с Машей?), познакомил с другом (хорошо ли мы друзей своих знаем?), выдал за него замуж, на приданое ей продал свое именьице — а что вышло? На муки ее сам толкнул, в руки злодею, и вот — поломанная жизнь, а теперь еще (при трех-то детях) вдобавок опасная болезнь — туберкулез. Из Эмса писал встревоженно, что главное сейчас — Саша, или Светлана (с легкой его руки часто звали ее Светланой, потому что знаменитая «Светлана» ей была посвящена «О! не знай сих страшных снов /Ты, моя Светлана…»), главное — есть ли у нее деньги на поездку, надо ей скорей ехать в тепло, в благословенную Францию, дальше на юг, в Италию (именно туда ехали умирать от этой страшной болезни те, у кого хватало денег туда добраться). Всех он теребил, тревожил — императрицу, конечно, тоже, — пока не достали денег, не тронулась она в путь вместе с тремя детьми. Не уберег он ее от беды своими стихотворными заклинаниями, известными всей России: «Будь, Создатель, ей покров! / Ни печали рана, / Ни минутной грусти тень / К ней да не коснется; / В ней душа — как ясный день; / Ах! да пронесется / Мимо — бедствия рука…»

Не пронеслась, нависла над бедной ее прелестной головкой рука бедствия…

Сейчас, ожидая ее в Берлине, весь был во власти опасений и дурных предчувствий. Чтобы отвлечься, ходил в галереи, делал визиты. Нанес визит другу Рейтерна Иосифу Радовицу, к которому Рейтерн дал ему рекомендательное письмо. Совсем молодой еще, Радовиц прошел большой путь — был и солдатом, и педагогом, и политиком. В битве под Лейпцигом он воевал на стороне Наполеона, и Жуковскому пришло в голову, что, может быть, именно его батарея выпустила ядро, оторвавшее руку Рейтерну, который был теперь его большим другом. У Жуковского было такое чувство, что и для него знакомство это не останется случайным. Друг и советчик короля Фридриха-Вильгельма IV, Радовиц был убежденный сторонник монархии, эрудит и боец. А главное, он был человек нравственный, воинственный монах, как назвал его один из его противников. Рассуждения его о церкви и государстве звучали убедительно, впрочем, Жуковский не очень любил влезать в дебри политики. Вот когда они затронули вопрос о нравственности государя, он был искренне заинтересован. Воспитать религию сердца в монархе — да разве не об этом печется он, Жуковский? Воспитать его так, чтоб он смог устоять перед поклонением толп народных, перед собственным всевластием, чтоб не возомнил себя стоящим над людьми и Богом?

Радовиц кивал согласно, проникаясь симпатией к добродушному русскому. У них нашлись общие любимцы — и Тик, и Фихте, и Гёте, с которым Жуковский только недавно свел знакомство. Радовиц был оратор, еще не опробовавший себя на трибуне. Обаяние Жуковского было более интимным, душевным, но оно подчиняло себе одинаково и царедворцев, и бунтовщиков, и царей…

Беседа была приятная, и вечер прошел незаметно, а когда вышел на вечернюю берлинскую улицу и остался один, снова охватила тревога за Сашу — что с ней, как она? Господи, неужели и Саша…

Сердце у Жуковского сжалось, когда увидел ее наконец, свою милую Сашу, нынешнюю Александру Воейкову, — неужели это она, та самая девочка, которую он учил в Белёве, с которой бродил по муратовским лугам, которая была переписчицей его стихов, их первой читательницей, хранительницей его тайн, его лучшим другом, та, которой он сулил безмятежное будущее и оказался плохим предсказателем. И все же надежда ожила в его сердце: он ожидал, что она выглядит еще хуже. Бог знает, чего он ожидал. В тот вечер он написал императрице, принявшей горячее участие в Саше, что путешествие, по всей видимости, уже приносит ей пользу. А чуть позднее, в тот же вечер в Берлине, получено было известие, что покровительница его родила еще одного сына: на свет появился великий князь Константин.

Все свободное время Жуковский проводил теперь с Сашей. Оставив детей на англичанку мисс Пэриш, они уезжали в музей, в парк или за город, на берег реки, вызывавший у них в памяти белёвские виды — блеск речной за кустами, звяканье колокольчика на коровьей шее, весь этот прекрасный, прекрасный мир, — будем же надеяться на целительное южное солнце, на Французскую Ривьеру, на живительный воздух Италии. Конечно, не раз вспомнили Машу, их ангела-спутницу и в жизни и в вечности, однако Жуковский чаще старался приводить Саше на ум веселое, какие-нибудь забытые проказы, общих друзей — даже спели как-то вместе вполголоса, свое, белёвское, здесь, на зеленом берлинском берегу.

Однажды среди веселого разговора она спросила вдруг:

— Думаешь, я вернусь?

Он с трудом справился со своим отчаянием, попробовал возмутиться:

— Конечно, какие могут быть сомнения?

— Могут… — сказала она стыдливо, чувствуя себя неблагодарной.

И в Потсдаме, когда прощались у заставы и он целовал по очереди детей, она снова не выдержала, сказала:

— На тебя оставляю.

Он долго махал рукой, пока не скрылись из виду и экипажи, и белый платочек в Сашиной руке. Скрылись навсегда.

* * *

А еще через пять лет та же болезнь, и снова в тяжелой форме, опять привела Жуковского на воды в Германию, на этот раз в маленький Вейльбах. Он начал курс лечения и даже стал предпринимать прогулки: ходить он из-за слабости подолгу еще не мог, ему подыскали белую и неторопливую ослицу Блондхен. И все же курортный быт его никак не налаживался, да и состояние что-то не становилось лучше.

После петербургской суеты, классной комнаты во дворце, литературных званых вечеров, чтений, обсуждений и множества хлопот по чужим делам тишина и неподвижность крошечного Вейльбаха произвели на Жуковского ошеломляющее и подавляющее впечатление. Он изыскивал способы убить время между приемами вонючей серной воды и вскоре убедился, что эти полная тишина и безлюдье только рождают у него хандру. Размеренность жизни не приходила, о работе не могло быть речи. Он с тоской вспоминал Эмс, куда шесть лет назад он приехал вот так же, чуть живой, вспоминал немногочисленное, но приятное тамошнее общество, а всего чаще отчего-то вспоминал симпатичного однорукого гусара-художника. Года два назад, когда хлопоты Жуковского о делах Рейтерна увенчались наконец успехом, художник побывал в Петербурге, и положение семьи его было теперь обеспечено довольно надежно. С тех пор друзья не виделись…

В один из тоскливых вейльбахских вечеров, когда городок вымер по обыкновению и горожане спешили укрыться в постелях до следующего дня, Жуковский, не перенеся одиночества, написал Рейтерну о своей болезни и своем вейльбахском затворничестве. Написав, почувствовал облегчение и даже попробовал приняться за работу. Баллады Уланда о славном Роланде, заимствовавшие материал из французских средневековых легенд, давно привлекали Жуковского — грубые норманны, достойные рыцари, их гиперболические подвиги, их восторженные страсти… Он начал писать, но баллада никак не складывалась, русский слог не возникал, не запевался — Уланд убаюкивал — окна чернели, отражая темную и сонную вейльбахскую улицу.

Как всегда, за спиной маячил страх: а вдруг она ушла навсегда, его муза? В Петербурге занятия с Наследником и всякая суета спасали его от этой мысли, но здесь от нее было некуда деться. И еще беспрестанно томило напоминание, что ему уже сорок пять — старик, еще не жил, а уже попал в старики. Не жил, потому что своей жизни в обычном понимании у него не было, не было ничего по-настоящему своего и даже все, что было близкого, ушло: теперь и Светлана ушла вослед Маше. Один. Совсем один…

Эта мысль бередила ему душу наутро во время прогулки и возвращалась с неизменностью в продолжение двух дней. Во вторник, придя с прогулки, Жуковский увидел перед трактиром экипаж — слуги разгружали вещи, а строгая, стройная дама отдавала распоряжения, не выпуская руку тоненькой славной девчушки в розовом платьице. Потом вышел на крыльцо рослый мужчина, повернулся лицом к даме — и сразу кольнуло: однорукий. Жуковский заспешил к крыльцу, они обнялись.

— Что же не известили меня о приезде? — сказал Жуковский. — Я бы позаботился о комнатах и обо всем прочем…

— Ну что вы… Разве можно обременять вас? — сказала фрау Рейтерн, улыбаясь непривычно, и улыбка эта позволила представить, какой она могла быть в девичестве… Она нашла, что друг ее мужа, о котором она столько слышала, и впрямь очень любезен — мог бы быть надменным, ведь не простой человек — знаменитый поэт и воспитатель Государя Наследника! Как ни странно, ее увлекающийся Рейтерн на сей раз не преувеличивал — милейший человек.

Но младшая Мия, которую родители взяли с собой в поездку, была разочарована. Дядя, конечно, был добрый, он улыбался, извлек из кармана своего просторного сюртука конфетку, шутил, и все же… По рассказам ее старшей сестренки Лизхен выходило, что человек этот рыцарь, настоящий рыцарь, вроде как Ланцелот, а он неуклюжий, толстый и еще старее, чем папа…

* * *

С приездом Рейтернов жизнь вошла в колею. Поскольку в расписание его, кроме лечения, вошли совместные прогулки, совместные обеды и ужины, пришлось распланировать остающееся время. И работа вдруг пошла. Начался «Роланд». Кроме того, надо было еще написать некоторые важные письма, оттягивать больше нельзя было. Одно из этих писем обращено было к императору — для защиты Киреевского. Его журнал «Европеец» обвинялся в тайных целях и злых намерениях, и это грозило закрытием журнала. Жуковский не любил объясняться с государем. Перед ним, как перед Бенкендорфом и любым полицейским чином, даже ничего не сотворив, чувствуешь себя злоумышленником. Может, оттого, что тебя считают таковым априори. Писать не хотелось, но и не писать нельзя было. Киреевского оклеветали, так и надо сказать. Так он и скажет, представив в свидетельство свою преданность, свою непорочную жизнь. Тут он вспомнил, что тот же Булгарин, который клеветал на Киреевского, писал доносы и на него самого. И как вообще убеждать, что ты не имеешь злых намерений, если всякого подозревают в злых намерениях? Клевета может вмиг опрокинуть и твою долголетнюю, безупречную службу, и все доказательства твоей преданности, благонамеренности…

Жуковский уже несколько раз бросал письмо на середине — разве это поможет? Раз есть такое недоверие, раз письма твои распечатывают и читают чужие люди, раз все произведения и слова твои подозревают в злом умысле, а умысел этот должны определять чины, будто полицейские и цензоры суть главные благожелатели России, а не ее поэты, не ее писатели, не цвет ее мысли, не ее гордость, — раз так…

Мысли эти весь день мучили Жуковского на прогулке, однако он решил не делиться ими с Рейтерном, которому сам же и привил восторженное отношение к благодетелю-императору и всему русскому двору. Вообще, пожалуй, мыслями этими ему не с кем было поделиться. Тургенев сказал бы: «А мы тебе о чем толкуем?» Нет, тут они мыслят разно, и друзья неправильно поняли бы его обиду.

Разве он против государя, царствующей фамилии или против цензуры? Цензура действует, как велит ей натура. Отчего только полицейским ее придиркам так верят? Отчего клеветники и доносы так высоко ценятся? Этого не понять…

Возвращаясь с прогулки, он вставал к бюро. Работа не казалась больше тягостной — можно было в любую минуту спуститься в трактирную залу или в горницу к Рейтернам, выпить вместе кофею, поговорить об искусстве с одноруким, который здесь вдруг усиленно начал работать. Интересно, чем же препятствует дома его работе атмосфера семейственная? Очень странно — должно ведь быть все обратно. Тем более ежели такая семья благополучная, как у Рейтерна, — воспитанные дети и образцовая жена… Может, чуть слишком в ней строгости, на вкус Жуковского, но каждому свое нужно — Рейтерн сам человек мягкий, размах еще имеет старый, гусарский, так что ему, наверно, подобную и надобно жену, религиозную и нравственную, строгих правил…

Когда работа не шла вовсе, Жуковский откладывал перо и снова уходил на прогулку: работа не фрунт солдат, ей не прикажешь, когда ей двинуться, когда захватить тебя без остатку. Есть счастливые люди, Сверчок к примеру — свободно льется стих, как музыка. Так ведь тут не талант уже, тут гений… Гениальный Сверчок. Если бы ему еще к гению понимания главного, серьезности, веры, чтоб не эпиграммы шли — поэмы. А может, женитьба его на верный путь наставит. Женитьба и благоволение государя (опять не просто — благоволение идет через графа Бенкендорфа, а Сверчок горд и не может своей гордости спрятать — вот это уж глупость, это отсутствие ума жизненного, каким всякий человек при дворе должен быть богат). Женитьба всегда благотворна. Самому Жуковскому с молодых лет мечталось — женитьба и тихое счастие. Потом еще определеннее — Маша и счастие. Позднее жизнь все по-другому повернула: Маша — это значит счастие без женитьбы, счастие — это чтобы Маша была счастлива, а потом и еще круче — пусть будет Машино счастие в браке с другим, и вскоре еще печальнее — счастие проливать слезы на Машиной могиле, надеясь на встречу Там, а здесь опекать дочку ее Катю, учить Наследника, делать Добро — делай что сможешь, что по силам. Но вот ведь и после всего снова думается — жена и счастие, только так и возможно.

А счастлив ли однорукий? Конечно, счастлив. При первой их встрече в Эмсе вид у него был несчастливый, но это от семейных мелких забот (как-то их Сверчок одолеет?). Теперь у гусара все хорошо — можно любимым искусством добывать пропитание… Подумав так, вспомнил, каких хлопот ему стоила в Петербурге эта последняя удача, и поежился от мысли, что, может, не хотелось сейчас однорукому ехать в Вейльбах, из одной благодарности примчался с женою и младшей дочкой. Тут же отогнал эту мысль: у них дружба, однорукий — настоящий друг, имеет высокое понятие о дружбе. Да разве он сам, Жуковский, имея возможность, не помчался бы с семейством… Если б было семейство… Неужто жизнь прошла, а своего нет и не будет?

Жуковский огляделся. Улица замыкалась старинной башнею, а над ней уже зажглась в небе бледная, мерцающая, обманно одинокая звезда, первый вестник из отдаленного мира, из-за туманной завесы незнаемого. Надежда шевельнулась в его душе, еще невнятная, без имени и образа, вспомнилось, как однажды в юности, в шумной компании, нагадала ему цыганка долгую жизнь, даже две жизни, стало быть, еще можно ждать чего-то, хоть бы вот этой второй — какая она выдастся? И тут же прогнал мечтание, хоть и было оно сладостно. Ожидание и надежда пагубны: они уничтожают настоящее. Вот она, настоящая твоя минута — туман, наплывающий откуда-то с дальнего поля и от реки, старинная улица чужестранного города, звезда над башней, вечер, от них чуть слышный гул, пробуждение строки — средство к прекрасному, к прекрасному средство: все в жизни к прекрасному средство. И несчастие тоже? Да, наверное, и несчастье, и лишения… А уж что дальше — не нам ведать. Между минутою этой и неизвестным будущим не надежду твою помести, а судьбу, на нее уповай… Потянуло домой, в тепло гостиной. Там сейчас фрау Рейтерн, строго пряча довольство в сухой линии губ, разливает кофей; щебечет девочка в розовом платьице, и добряк Рейтерн шевелит уголья в камине единственной сноровистою рукой. Одиночество трактира и чужая койка не пугают больше, манит в тепло, домой — будто и вправду у него дом. Раньше мысль остаться надолго одному в Вейльбахе наедине со своими мыслями, работой и вонючею серной водой внушала страх, а теперь прицепился к семье, как бывало уже в Белёве, Муратове, да и в Зимнем дворце тоже…

По возвращении он встречен был громогласным приветственным возгласом Рейтерна, пристойным, благожелательным «гутен абенд» из губ фрау Рейтерн и неумеренным визгом дочурки, которой всякий повод был хорош, лишь бы встать из-за стола, куда ее мать усадила заучивать Шиллера.

— Зитцен зи! — грозно прикрикнула фрау Рейтерн, и однорукий, который, зажав доску, чертил на листе что-то, поежился при этом окрике.

— Что читаешь? — ласково спросил у Мии Жуковский, потирая застывшие руки. — Ах, «Кассандру». Ну, мы вот что сделаем… Мы будем с отцом рисовать эту твою Кассандру, а ты нам ее читать… Хорошо? А потом мы будем ее наизусть читать, а ты нас поправлять, ежели что наврем. Так оно скорее пойдет.

Фрау Рейтерн, кажется, не вполне довольна была такой поблажкой, но возражать не решилась, однорукий же был рад, кажется, что присутствие его друга делает жену не то чтобы робкой, но смиренной. «Что ж, что ж, смирение подобает католичке…»

Мия смеялась до слез, поправляя их ошибки. Увлеченный рисунком, Рейтерн ошибался в стихе чаще Жуковского, но у Жуковского были смешные ошибки в произношении. Жуковский кончил рисовать раньше — под пером его ожила скорбная фигура античной прорицательницы. Он вслушивался в полузабытый немецкий стих, мешал ложечкой в тонкой фарфоровой чашке…

— Кажется, ведь есть твое переложение баллады по-русски? — спросил вдруг Рейтерн.

— Давнишнее, лет двадцать тому с лишним… Все уже давнишнее. Не знаю, вспомню ли…

Они помолчали. Мия шелестела страницами. Потрескивало полено в камине. Скрипел карандаш в руке Рейтерна. Жуковский заговорил, припоминая:

Все предчувствуя и зная,

В страшный путь сама иду:

Ты падешь, страна родная;

Я в чужбине гроб найду…

Мия притихла, слушая странный звук чужой речи. Жуковский глядел смущенно.

— Я вам тут напророчу, старый чертописец… — сказал он.

— Девочке пора спать, — строго заявила фрау Рейтерн.

Глава 2
Явление Вернейской Лолиты

Вейльбахский курс лечения подошел к концу незаметно. Жуковский чувствовал себя много лучше, однако еще не совсем твердо. Теперь ему прописаны были теплые воды Эмса. Горячие ванны были полезны и для здоровья Рейтерна, так что, отправив семью в замок Виллинсгаузен, однорукий гусар охотно сопутствовал Жуковскому в Эмс, где жизнь их сразу вошла в привычную колею — словно и не прошло шесть лет… Они встречались ежедневно за завтраком, на дневной прогулке и непременно вечером, за исключением тех немногих случаев, когда Жуковский был приглашен на концерт арфы к княгине Волконской или проводил время с графом Каподистриа. Так что время в Эмсе пролетело незаметно, доктор остался доволен результатом лечения и прописал Жуковскому дальнейшее виноградное лечение в Швейцарии с последующим путешествием в Италию. Так друзья оказались в Веве, маленьком швейцарском городке между Монтрё и Женевой, на берегах Лемана, синего Женевского моря-озера, просторами своими и ласковой южной красой навевающего северянину мысль о южных морях.

Дни их проходили в занятиях и дальних прогулках в горы и вдоль озера. За синей гладью Лемана поднимались гряды Савойских Альп с заснеженными вершинами, горная дорога вела через живописные, ухоженные деревушки, через сады и виноградники, все здесь было освящено литературой, великими именами, грохотом давней истории и близостью исполинских Альп. Жуковский чувствовал себя хорошо, однако еще очень памятна, почти физически ощутима была недавняя тошнотворная слабость, и оттого намеченное на зиму врачом путешествие по Италии пугало его трудностями пути, неизбежными переменами, непредвиденными обстоятельствами, возможным возвращением слабости. А пуще пугало одиночество в дороге, потому что Рейтерну, на его взгляд, пора было возвращаться к семейству (не мог же он, Жуковский, так надолго отрывать человека от жены, от дома).

Однажды, присев на поваленном стволе у берега, близ какого-то живописного сельского дома — шале, Жуковский сказал, взглядывая умиленно то на могучие снежные вершины за озером, то на уютный садик вкруг дома:

— Что, если бы нам поселиться вот здесь на зиму? Или даже еще живописней сыскать уголок? Жить себе мирно — читать, рисовать, писать. Я бы тогда отложил Италию. Бог с ней, подождет еще некоторое время — пока у меня сил не станет больше…

Рейтерн согласно кивал головой, а Жуковский всполошился: нет, нет, он и подумать не может, чтобы лишить на столь долгие месяцы человека семейного общества — жена, пятеро детей, долг семейный… Это было так, галиматья, чистое мечтание. А назавтра все же не выдержал, когда увидели на прогулке еще краше вчерашнего двухэтажный дом на горе невдалеке от озера и с видом на такие дали, что дух захватывало, — на самый что ни на есть Шильонский замок, а надпись на воротах гласила: «Сдается внаем». Теперь Жуковский начал с другого конца, осторожнее, но в общем, про то же: а что, ежели привезти из дождливой Германии сюда все семейство, снять вот такой просторный дом (он сам и снимет) и пожить на ласковом (и осенью ласковом, и зимой) здешнем солнышке — когда им еще такое в жизни представится? Рейтерн усмехнулся в пушистые свои усы, сказал:

— Надо будет написать нынче же в Виллинсгаузен, идея славная. А работать вам мешать не будем?

Спросил для формы — кто ж станет мешать Жуковскому, дети, слава Богу, воспитанные, да и не маленькие уже, только что разве Вайя, маленький Васек (в честь друга и названный), так он премилый ребенок, Мию Жуковский знает, а Лизхен и вовсе большая девочка, тринадцать…

Переписка шла долго, потом пошли приготовления и сборы, а тем временем они дом себе окончательно облюбовали (что за чудесное занятие — выбирать дом в таком крае), в деревушке Верне. В эти недели, пока они были заняты прогулками и этими приятными хлопотами, работа у него тоже двинулась — и «Роланд», и «Плавание Карла Великого»… Оливковые деревья перед домом навевали ему какую-то фантазию на темы Палестины и крестовых походов…

Наконец из замка тестя Шверцеля пришло известие, что семейство Рейтерна двинулось к берегам Лемана.

Дом выходил крыльцом на Симплонскую дорогу, которая по берегу Женевского озера вела на Монтрё и дальше в Альпы, на перевал. Слева, над водами, виднелся ставший знаменитым (англичанам благодаря Байрону, а русским уж благодаря переводу Жуковского) Шильонский замок («На лоне вод стоит Шильон; / Там в подземелье семь колонн / Покрыты влажным мохом лет»). Вправо, за синей гладью озера, видна была голубоватая однообразная стена Юры, а если посмотреть в глубь кантона, прочь от берега, — вблизи были горы, покрытые виноградниками, усыпанные деревнями, замками, хижинами крестьян, поросшие буковыми и ореховыми деревьями. На другой стороне озера — тоже горы, громадные Савойские Альпы, а на заднем плане за ними — снежные вершины, в том числе и Сен-Бернар, знаменитый Наполеоновым переходом и своими добрыми отшельниками, которые держат собак для спасения путников, заплутавших в горах.

Десять лет тому назад Жуковский уже посетил однажды этот край и потом вспоминал его, перекладывая на русский язык Байрона — и Альпы, и луга, и бездну озера у ног, и хижины веселых сел, и кровы светлых городов… Сейчас он бродил (не решаясь из-за недавней слабости подниматься выше в горы) по горному шоссе — то в сторону Монтрё, то в сторону Веве и Кларана. Три версты туда, три обратно, при постоянно сменяющихся пейзажах красоты необычайной, наедине с природой и своими мыслями или поэтическими образами, умиляясь красоте Божьего мира и сокрушаясь из-за невозможности передать эту красоту словами и образами поэзии — передать в полной мере, во всем несказанном блеске.

Однажды, стоя на повороте горной дороги, под нависающей страшной скалой, среди хаоса беспорядочных обломков, Жуковский вспомнил горную местность, виденную им неподалеку от Люцернского озера, где оторвавшейся частью горы засыпаны были заживо несколько селений: там и ныне в таком же хаотическом беспорядке разбросаны дикие скалы, между которых с трудом пробиваются чахлые кустарники. А поодаль — сады, виноградники и цветущие селения, такие же, какие были на месте давней катастрофы, и только неровный характер местности подтверждает предание о том, что и здесь тоже много-много лет тому назад — может, двести, а может, все четыреста — произошло такое же бедствие, однако вот расцвело все снова, может, даже обильнее прежнего, как знать…

Вечером, за обедом (сходились они по-европейски, в половине пятого и позже), Жуковский развивал перед Рейтерном мысли, одолевавшие его в тот день на возвратном пути от места горной катастрофы: не так ли история человеческого общества? Все эти предания о падении царств Египта или Индии, Кира и Александра, сам всемогущий Рим — не обломки ли они ужасных катастроф? И вот теперь, когда они покрылись великолепным покровом жизни, эти обломки и развалины, не грозят ли им новые разрушения от взрыва минутных страстей или чьей-то воли? И должно ли разрушать существующее, жертвуя при этом справедливостию ради возможного будущего блага, — то есть опрокидывать гору на человеческие жилища с безумной мыслию, что можно будет вдруг бесплодную землю, на которой стоят жилища, заменить другою, плодоносною? Что ж, может, она даже и будет здесь когда-нибудь, эта плодоносная земля, может, время возьмет свое — но когда? для кого? Если время и начнет новую жизнь на развалинах, то это уже его, времени, дело, а не наше: мы только произвели разрушение. Сказать другими словами — отдаленные последствия катастрофы вряд ли могут оправдать преступное наше губительство…

Рейтерн одобрительно пыхтел трубочкой; фрау Рейтерн думала о своем — какая разница, о чем говорят мужчины! Мия тайком играла с братишкой. Лизхен же таращила глазки, стараясь понять, о чем говорят, и понимала только одно — что этот человек хочет добра всем, что сердце его вмещает сейчас мир…

Жуковский задумался, помолчал, пытаясь точнее сформулировать свою мысль.

— Скажем так: средство не оправдывает цели. Что вредно в настоящем, то и есть истинное зло, хотя бы и было оно благодетельно в своих последствиях. Никто не имеет права жертвовать будущему настоящим и нарушать надежную сегодняшнюю справедливость для неверного, ненадежного и сомнительного будущего блага. Вообще жертвовать чем-либо для пользы сомнительной есть преступление и безумство, ибо мы не отвечаем за будущее: следующий наш миг принадлежит Провидению…

Фрау Рейтерн энергично кивнула, услышав знакомое слово. Рейтерн задумчиво вынул изо рта трубку… Стало тихо. Жуковский скрипел пером, делая наброски: сегодня же вечером надо подробно записать эти мысли для Наследника. Не надо катастроф и потрясений, Россия и без того достаточно велика для тройного населения, а что такое минутная слава и блеск?

— Это верно, — сказал Рейтерн. — Недаром у врачей правило: «Не навреди!» В Дерпте у нас даже песню пели такую наши медицинеры: «Не навреди». Не мешай жизни, она свое возьмет.

Жуковский молчал. Некстати вспомнились Дерпт, студенты-«медицинеры», Зейдлиц и, конечно, друг Мойер, соперник в любви, да нет, какой же соперник, спаситель… Спаситель, не спасший…

Пошарил по карманам, по столу — нет трубки. А в столовой уже запахло кофеем… Кладбище по левую руку от Петербургского тракта, снег — и сам себя увидел: согбенная фигура, след на снегу… Где трубка?

— Лизабет, Бетси, дитя мое, — обратился Жуковский к своей маленькой соседке, — принеси, Бога ради, трубку из моей комнаты. Там у окна — столик специальный с табаком и трубками. Не обессудь. А сладкие булочки за мной. Для всех, для всех, не дуйся… — Жуковский потрепал Мию по головенке и Вайю в свой черед, а Лизхен была уже у двери.

— Вообще сделай себе это за правило, — сказала мать. — Взгляни, не забыл ли онкель Базиль трубку. Тогда напомни ему и сбегай.

— Вот именно, — пыхнул дымом отец.

И все — больше никаких наставлений? Можно бежать?..

* * *

Да что они понимают? Ничего они не понимают. Никто. Ни любимый отец, ни мать, ни Мийка, ни Вайка… Не понимают, что они говорят, что делают, что сейчас сделали: она ведь еще никогда не была в Его горнице, никогда…

Здесь было все так загадочно, и красиво, и полно волнующей тайны. И перья, и чернильница, и засушенные цветки, и красивые камни, и даже лекарство в серебряной коробочке. И странные такие картины — летящий филин, призрак у двери, смерть с косой. И везде бумаги: чистые листы уложены ровной стопкой; старые, пожелтевшие уже письма — может, это от Нее, от той самой его Беатриче, которой он верен всю жизнь. Французские книги. Немецкие книги. Менцель. История…

А вон и трубки — так много трубок, и такие красивые. Голова кружилась от запаха табака. Это был незнакомый, наверное, мужской запах, такой прекрасный. Лизхен вдруг словно услышала окрик матери, резко обернулась — половица скрипнула под ногой. Никого нет. Мать сейчас внизу, за столом. Все внизу, пьют кофе. Они ведь ничего не понимают. Никто ничего не понимает. Ребенок. Девочка. Когда у нее началось вдруг это страшное, мать сама же сказала, успокаивая ее, полуживую от страха: «Это тебе знак, что ты стала женщиной». А потом забыли, кто она. Раз она женщина, она не может не думать о Нем. Женщина ведь ищет, выбирает, ждет. Но Лизхен не надо было искать и выбирать, потому что Он был один такой на свете, она об этом с семи лет слышит. Он бродит по свету, ищет, кому сейчас плохо, кому трудно, к кому броситься на помощь. Взять хотя бы их семью. Все переменилось, когда отец встретил Его случайно на водах. Мать плакала от радости, когда отец поехал к Нему в Петербург, дедушка перестал ворчать. Отец вернулся и ходил гордый. Все говорили: «Вот доктор Радовиц благородный человек, король благородный человек». Почему же никто не пришел отцу на помощь? Только Он. Он даже Царю говорит, что Он думает, а Наследник Его слушает, потом и Наследник тоже будет Царем. А Царь — это еще страшнее, чем король, потому что у Царя есть Сибирь. Царь послал туда много людей, а кто за них заступался? Только Он.

В прошлую зиму к отцу приезжал человек из Дерпта, и он рассказывал много разных историй. Там были прекрасные истории — как в книжке «Добрые сказки», как в романах. Вот хотя бы эта. Нищий сидел на углу улицы на снегу — голодный, безногий (если бы папа остался безногим, он бы не мог гулять — я бы его возила тогда). Проходил Он. Он дал нищему десять марок и прошел. Потом Он передумал, вернулся и дал нищему двадцать марок. Позже вернулся снова, чтоб отдать последнее, но нищего уже не было, потому что он подумал: «Странный какой-то человек, надо уползать, пока не отняли деньги…»

А вот эта юная женщина, которая умерла, — Его Беатриче, Его Лаура. Как в стихах у Петрарки — «От Индии до Мавра в полдень знойный где тень найду, скиталец беспокойный… Все смерть взяла». Он шел на любую муку для нее. Даже на муку ревности. Он победил ревность. Она, Лизхен, тоже не будет ревновать…

Лизхен потянула ко рту чубук длинной трубки. Прикосновение было приятно ее пересохшим губам. «Я учусь курить», — лукаво сказала она себе. «Это поцелуй, а поцелуй — смертный грех», — сказал голос матери. Лизхен обернулась к двери, покрывшись краской стыда. Но в дверях никого не было. «Ну и пусть», — сказала она упрямо, полураскрыла губки…

Она спохватилась — ждут, пошла вниз… Они ничего не знают, ничего не понимают, значит, ничего не заметят — только не нужно смотреть в Его сторону, просто обойти вокруг стола и протянуть Ему трубку, не глядя…

В дверях столовой она остановилась, услышав Его голос:

— Я прошел нынче дорогой, где бродила Юлия…

Щеки ее вспыхнули жаром. Юлия! Он догадался обо всем! Ведь это она Юлия!

— Дорожка эта отмечена в памяти Руссо и Байрона, — продолжал Он. — Однако Руссо совершенно как будто не наблюдал красоту этой природы и не дал ей описания, так что Байрон мне вспоминается чаще…

(«Нет, ни о чем не догадался, ничего не заметил. Не хочет ничего замечать».)

— Я видел его имя, им самим нацарапанное на столбе. Видел дом, в котором он жил и откуда ездил в Шильон…

Жуковский замолчал. Все взглянули теперь на нее, заметив ее растерянность.

— Отчего так долго? — спросила фрау Рейтерн.

Лизхен подняла на Жуковского взгляд, полный мольбы, и, конечно, Он пришел на помощь (разве может Он не прийти на помощь?).

— У меня в комнате легко не отыщешь какую-нибудь вещь, — сказал Он. — Такой беспорядок… Я ведь сам навожу порядок, как могу…

(У Него такой замечательный порядок, все разложено по местам и чистота, не то что у папы, но Он видит ее трудности и хочет ее выручить.)

Лизхен преодолела расстояние от двери до стола, ни на кого не глядя, обошла стол, присела, протянула ему трубку:

— Битте шон! Силь ву пле.

— Мерси бьен, ма петит… Так вот, Байрон…

— Можно подавать кофе? — спросила фрау Рейтерн. — А детям — пора спать.

Жалостливый Рейтерн, справившись с часами, сказал:

— Четверть часа еще можно, правда?

Жуковский тоже достал часы, но не считал возможным вмешиваться, сказал только:

— Ваши часы идут верно, мой друг.

И дети остались еще. Лизхен не понимала больше, о чем они говорят. Она слышала только Его голос. И она знала, что все, что Он скажет, будет и умно и благородно. Там, в Петербурге, все это говорится высочайшему из учеников, она же скромная дочка однорукого художника. А может быть, она дочь рыбака… Утром она видела, как Он следит за работой рыболовов на озере: за их лодками тянулись, играя, серебристые струи следа. Может, Он мечтал о дочери рыбака, не зная, что это она, Лизхен, и есть простая рыбачка. Или Ему грезилась принцесса, и Он не догадывался, что она стоит сзади, спрятавшись в занавесках гостиной, и наблюдает за Ним, что она и есть принцесса, только никто не догадывается, — принцесса Елизавета фон… Фон что? Фон Виллинсгаузен…

— Поэзия — это откровение, которое пришло к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность, — сказал Жуковский. — Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь. Вот этой поверки Байронова поэзия не выдерживает…

— Теперь все. Прощайтесь, — сказала фрау Рейтерн.

Жуковский видел страдание детей. День окончен, больше уже сегодня не будет ничего. В детстве каждый раз переживаешь это, как впоследствии старость, как предвестие конца.

— У меня есть для вас подарки, — сказал он детям, — каждый из вас получит вот такой красивый альбомчик… — Жуковский грузно возился, наклонясь к своей сумке.

Глаза Лизхен наполнились слезами.

— Вот, — сказал он, — и тебе, и тебе, Мия, и тебе, малыш…

Лизхен отерла слезу. Он даже не назвал ее по имени, все пропало, все кончено — Он не узнает никогда, и она умрет, ничего не сказав. Да, да, она умрет совсем молодой.

— Вы можете нарисовать там горы. А можете записать стишок.

Рисовать — это самое прекрасное занятие на свете. Может, Он знал, как любит она рисовать, и оттого сделал такой подарок — не дарил противных кукол с соломенными волосами. Может, Он все-таки знает…

— Теперь все, — сказала фрау Рейтерн. — Аллее!

И свет дня померк.

«Еще один день жизни, — подумал Жуковский, — и жизнь короткая, как день. Милые дети… Никогда у меня уже не будет своих детей. Старость как вечер. И скоро пора на покой… Дерпт. Петербургская дорога. Слева от дороги ограда. Там уготовленная мне постель и вечная наша квартира. Близ Маши».

* * *

Утром он в первый раз увидел в саду под деревьями снег, который растревожил ему сердце, напомнил Муратово, Белёв, Москву… К полудню снег растаял и солнышко припекало не хуже летнего, рдели цветы, но воздух был зимний, остуженный, стекавший с заснеженных гор. Он был густой, этот воздух, — глотай его маленькими глотками, как воду из ледяного родника в белёвском овраге, или пей взахлеб. Снег был несродствен кроткому здешнему климату, волшебному этому уголку старой Европы. Жуковский нежился в саду, в удобном кресле под яблоней, набрасывая в альбоме очертания Мельерских утесов, видимых из его уголка.

По Симплонской дороге прогрохотала повозка — в сторону Монтрё, а может, и дальше ушла — на перевал. Там, близ перевала, валяется брошенная за ненужностью большая мраморная колонна — везли во дни славы Наполеоновой в Милан, чтобы воздвигнуть триумфальную арку императору, но дни его славы безвременно минули, и валяется у дороги одинокий сей памятник тщете человеческой…

Медленно, как мед, сочилось сладостное время. Время утекало, и грусть заполняла сердце, и не было полноты счастья, безмятежного наслаждения ясностью прекрасного зимнего дня на берегу озера в жемчужном кольце гор. Прекрасно лишь то, чего нет, говорил Руссо, бродивший по этим тропам. Отчего же в минуту тревожно-живого чувства стремишься не к тому, что здесь, пред тобой, а к чему-то лучшему, тайному и далекому, что существует для одной лишь твоей души? Да, невольная эта грусть говорит нам о том, что прекрасное здесь не дома, что оно мимолетный гость, мимо пролетающий благовеститель лучшего. Эта грусть — темная память об утраченном рае. Она воздействует на душу твою в одно мгновение слиянным воспоминанием обо всем прекрасном, что было у тебя в прошедшем, тайным ожиданием лучшего в будущем…

Белая легкая тень промелькнула между кустами. Лизхен кралась осторожно, прижимая под мышкой дареный альбом. Она рисковала: если заметит мать, что она помешала отдыхать Жуковскому, ей достанется. И он понял ее опасения — трогательный долговязый подросток, совсем еще девочка, ребенок…

— Вы рисуете? — решилась она спросить шепотом, вытянув худенькую шейку, чтоб заглянуть в его рисунок.

— Рисую, — ответил он заговорщицки, тоже шепотом.

— Ой, красиво! — сказала она. — Почему же вы поэт, а не художник? Вы же так красиво…

— Поэт, как и художник, пересоздает прекрасный наш мир… — сказал Жуковский. — Только не кистью, а словом. Всякому свое…

Лизхен протянула раскрытый альбом и сказала шепотом:

— Вы можете тут мне нарисовать?

— Изволь… А ты почитай мне на память что-нибудь из немецких стихов. Что знаешь…

Она стала читать. Очень робко и тихо. Слегка запинаясь.

— Я больше люблю рисовать, — сказала она, закончив.

Но он давно уж не слушал. Он узнал их, эти стихи. Шиллеровская Текла, ее голос, звучавший оттуда. Ее обращение к матери в переводе он переделал в обращенье к любимому, — что еще он мог сделать с этим грустно-знакомым голосом? «Не узнавай, куда я путь склонила, в какой предел из мира перешла… О друг, я все земное совершила; я на земле любила и ждала… Друг, на земле великое не тщетно; будь тверд, а здесь тебе не изменят; о милый, здесь не будет безответно ничто, ничто: ни мысль, ни вздох, ни взгляд».

— Это ваши стихи? — спросила она, когда он замолчал.

Он кивнул, протянув ей альбом.

— Да, да. Русские стихи — мои.

Мое. Наше… «Не унывай; минувшее с тобою; незрима я, но в мире мы одном; будь верен мне прекрасною душою; сверши один начатое вдвоем…»

Он читал. Он думал, грустил. Потом он вспомнил о девочке… Ее уже не было. Смутно припомнилось, что слышен был где-то за домом голос фрау Рейтерн, искавшей дочь… Странное дитя. Что она знает? Что может понять? Отчего прочла эти стихи? Просто случайность. Ребенок. Вдруг вспомнилось… «Можно ли быть влюбленным в ребенка?.. Ребенок! Но я ее представляю в будущем… в большом совершенстве!» Что это? Неужто мое? Очень давнее. Четверть века тому назад. Тогдашние несбыточные мечтания. Жуковский усмехнулся грустно. Поискал свою палку. Встал. Вышел из садика на дорогу. Каждая верста знакома была ему здесь. В конце каждой нацарапано теперь его имя. Дорога успокаивает, приводит мысли в порядок. Грустный порядок, и все же необходимый для продолжения жизни. Не унывай, минувшее с тобою… Минувшее с тобою… Для сердца минувшее вечно…

Лизхен смотрела в щелку между шторами и видела, как Он сутулясь уходил по дороге, ведущей к Кларану. Потом видение стало смутным, слезы лились по ее щекам.

— Он не видит меня, — шептала она. — Он совсем не видит меня. Боже, да что Он — слепой?

* * *

Автор этой маленькой повести много раз проходил по той самой дороге, между Веве и Монтрё (ах, как изменилась дорога, а горы стоят!), бродил среди русских могил на живописном кладбище в Веве (вверху, над озером, над железной дорогой и русской церковью), искал там свежую еще могилу удивительного мастера русской прозы, умершего на чужбине (В. В. или ВэВэ — из Монтрё), думал о нем, о его Гумберте и о нашем Жуковском, будто не сто разделяет их лет, а тысяча, — так разводят их стремительный век наш и вторженье чужой культуры… Может, в тайне души герой этой повести, как и Гумберт, оценить умел несомненную, высшую прелесть ребенка, но черты преступить бы не смог, потому что мораль для него была выше художества. Ну а там, где художество — Бог, аморальность, возвышаясь над миром, диктует ему свои правила и становится тоже моралью, потому что любовь — это Бог. Да, конечно, герой мой воскликнет, возражая ВэВэ, и Сверчку-чародею, и другим: но какая любовь? Та, что плоть твою тешит и душу терзает, или та, что готова всегда принести себя в жертву? Конечно, вторая. Нескончаемый спор. Я подслушал твой шелест, бродя средь фонтанов, прекрасных дерев и могил на воспетом уж Вяземским этом тихом кладбище в Веве. Сколько русских здесь теней, сколько милых для сердца имен, пребывающих в иноязычном изгнанье. Снизу Лемана синие воды, туристическая толчея, вереницы унылых машин. Здесь — над нами — лишь небо, и поезда шум временами вторгается в шелест воды и деревьев. Я помедлю еще и уйду — я принес вам привет подмосковного бора и обветренной крымской степи, петербургских знакомых проспектов и Москвы, моей родины… Может быть, я вернусь, ведь еще не дописана повесть о невольном изгнаннике, о Жуковском. Но тогда, в эту пору вернейской идиллии, кто бы мог догадаться о ему предстоящем изгнанье? Уж конечно, не он. Разве только стихи и Кассандра. Гроб в чужбине найду, написал он, не опасаясь. Но не шутят стихи. А пророчат.

* * *

Так, безмятежно и тихо, в трудах, и прогулках, и чтении, и мирных беседах прошла их зима, а весною Жуковский почувствовал, что силы к нему вернулись — можно было и двинуться в недалекую уж Италию (вот она — за горами), осуществляя давнишнюю его мечту. Рейтерну, тоже художнику, как ему не хотеть в Италию, да вдобавок с таким спутником? Решили — двинулись в путь, простившись горячо со своим вернейским семейством: ждите нас здесь, а мы дальше, на юг, за перевал.

Как ни живописны, ни чисты, ни уютны, ни веселы были горы и селенья Швейцарии, за перевалом предстало нечто в мире непревзойденное. Это была Италия, истинная страна искусства, которую строительный, ваятельный и живописный гений народа украшал веками, нанизывая один шедевр искусства на другой, соединяя их в живое сплетение улиц, в композиции площадей. Дух захватывало от удивительных, непохожих друг на друга соборов, и замков, и дворцов, и кампанил-колоколен, и башен, башен острых, нацеленных в сердце, или падающих — наклоненных тревожно к земле и не могущих все же упасть.

Возле одной из этих падающих башен — самой знаменитой, белокаменной, украшенной рядами беломраморных колонок — Пизанской — Жуковский пролил горькие слезы воспоминания: здесь, в Пизе, умерла его Светлана, Александрина Воейкова, урожденная Саша Протасова, его милая Саша, его ученица, Машина родная сестра.

Гостиница, в которой ночевал он, была напротив того дома, где угасала милая Саша, и, проснувшись ночью, он услышал неподалеку звон церковного колокола, того самого, который слышала она на смертном ложе, — бедная Саша, бедная Светлана…

Были средиземноморский берег, Лигурия, холмы цветущей Тосканы, сине-зеленая Умбрия — всюду старые камни, позлащенные временем, римские развалины, замшелые, точно покрытые патиной, и обвитые молодым плющом; были храмы, заполненные бесценными картинами, а при них еще трапезная — «ченаколо», где во всю стену «Тайная вечеря» («Ультима чена»), и снова башни-кампанилы, и звон колоколов-кампане, самые слова звучали как колокол, как старая медь, чей звон раздается под вечер, в лучах заходящего солнца, и всё являет картину красоты нестерпимой, так что без умиленных слез не может стерпеть ее сердце…

А современная жизнь — шумна, говорлива, но не поднимается выше мелкого, сиюминутного интереса, среди которого все эти никем не замечаемые памятники — лишь гробницы минувшего, хранящие величие прошлого, его непонятые заветы…

А как природа великолепна! Даже Северная Италия, сразу же за перевалом, где большие озера лежат среди гор, и та уже дышит югом, дышит негой, которую тому лет пятнадцать он пытался передать, переводя гетевскую «Песню Мины» из «Вильгельма Мейстера»: «Я знаю край! Там негой дышит лес, златой лимон горит во мгле древес, и ветерок жар неба холодит, и тихо мирт, и гордо лавр стоит… Гора там есть с заоблачной тропой! В туманах мул там путь находит свой… Там счастье, друг! туда! туда мечта зовет! Там сердцем я всегда!»

Когда и не видел еще ни лавров, ни миртов, ни лимонных деревьев (оттуда, может, и северная «мгла древес», что не видел), а уж сердцем бывал здесь, как немецкие его и английские кумиры, как русские друзья-поэты, как Сверчок, который так и не сподобился ни разу выехать за рубеж (не заслужил у Третьего отделения выездного паспорта), как те, которым не выбраться теперь даже из Сибири… А ты выбрался, ты здесь — вдыхай соленые морские брызги, дыши горячей пылью городов и пряным запахом базара, лови белозубую улыбку, чужой, добрый или корыстный взгляд, а перегревшись на солнце, присядь в тени с другом, достань свой альбом и запечатлей — для себя, для друзей, для покровительницы твоей, для памяти, для родного искусства — несравненную эту красу; еще лучше, если родится родное слово, — запиши скорей, чтоб дошло оно до потомства и чтоб мир узнал, что мы, русские, тоже видели эти святые камни, благословенную эту красу, увековечили ее нашим собственным, несравненным словом…

Два месяца путешествия прошли как во сне, ни один день не был похож на другой, как не похож на другой ни один город Италии: каждый сам — маленькая столица политики и искусства, каждый наособицу, со своим лицом. Обратно возвращались бодро, не уставшие, да и впереди еще отдых, уют семейного дома, а после стольких громких европейских названий Верне — скромное имя, но Жуковскому думалось, что на карте его жизни не последнее место оно займет, — Верне, Верне, дружеская верность, простая вера, неужто больше сюда не вернусь?

Домашние встретили их приезд восторженно, даже фрау Рейтерн не сдержала узкогубой улыбки, а уж дети — в пляс, правда, Лизхен, большухе длинноногой, прыгать было уже неприлично, как Ваичке или Мийке, она стояла у стенки стыдливо, тихо стояла, как мышь, чтоб мать, спохватившись, не погнала ее в детскую, стояла и слушала затаив дыхание рассказы про страну Франчески и Паоло, Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче, Ромео и Юлии… Как же они читают, эти взрослые, если даже и не заметили, что Юлия моложе была, чем она, Лизхен? Он-то хоть должен был заметить…

Но и Он ничего не замечал. Погрустил перед расставаньем немного — когда теперь свидимся, вот и кончилась еще одна чудесная страница жизни, и как знать, повторится ли, потому что и жизни ведь этой остается не так много — стукнуло пятьдесят. Здесь же отметили его полвека, в тесном семейном кругу (а может, чувствовал уже каким-нибудь шестым, восьмым, десятым чувством, что это его семейный круг, все же поэт, должен был чувствовать).

Одного Он не понимал — какая это была для нее недетская драма, какое горе для Лизхен эта разлука. Ничего не заметил и не понял, даже когда спела она в саду на слова Шиллера: «Куда ты скрылся с глаз моих, любимый, забрав надежду…» — а он, услышав, стал подпевать по-русски, свои стихи, свое русское переложение, а потом то же, на русскую же, такую сладкую музыку: «Любовь унесла надежду, надежду — мой сладкий удел. Куда ты, мой ангел, куда улетел? Ах, полно! я счастьем мирским насладилась: жила, и любила… и друга лишилась. Теките струей вы, слезы горючие…»

Ничего не понял и тогда, когда, открыв ненароком подаренный им же альбом для рисования, увидел, что все его рукой сделанные там наброски любовно, линия в линию, обведены зачем-то ее рукой, — не понял, что это значит: если она не знала, что это и зачем, Он-то уж должен был догадаться. Он же взрослый. Он умный, Он жизнь посвятил вечной любви…

Нет, ничего Он не понял, простился со всеми нежно, подарил всем прощальные подарки (ей — давно желанное зеркальце в оправе) и отбыл в свой Шлагенбах что-то там долечивать, кого-то снова опекать и благодетельствовать, кому-то делать доброе и кого-то учить (не ее, не ей, разве не это главное?). А семейство Рейтерна отбыло в свой Виллинсгаузен.

В Шлагенбахе Жуковскому предстояли еще лечение, немножко скуки, чуть-чуть воспоминаний вернейских и — работа; здоровье позволяет уже писать, а заботы преподавания еще не захватили его полностью. В Верне, над водами синего Лемана, родился у него замысел стихотворной повести на сюжет давно уже его волновавшего произведения Ля Мотт-Фуке, француза, выросшего в Германии. Сейчас в Шлагенбахе он написал первую часть своей «Ундины». Работа шла неплохо, он даже принял решение работать до самого отъезда в Россию, но потом воспоминания вдруг сорвали его с места — воспоминания о недавнем, о сладких вернейских днях, синем Лемане, белых вершинах за водами, о пеших путешествиях: три версты туда, к Монтрё или, напротив, к Веве, три обратных — под тихий звон дальнего деревенского колокола или колокольчика в стаде, под пение птиц и шорох собственных подметок по каменистой дороге, той самой, что ведет к перевалу и дальше — в Италию… Поддавшись воспоминаниям, решил двинуться на родину на день-два раньше, чтобы на пути побывать в замке Виллинсгаузен у своего «вернесского семейства». Накупив подарков, он тронулся в путь, а в замке встречен был таким радостным визгом детворы, что ясно стало — не из-за подарков ждали, а его самого: любят.

Дни прошли в совместных прогулках, и разговорах за обедом, и пении, и общих воспоминаниях, таких, которые никто, кроме них, не мог разделять, — прелестный домик Верне, тропинки их сада, та, что к озеру, и та, что в гору, сразу за дорогой, где олива… Эти три дня ему казалось, что он и все Рейтерны думают об одном и так же, а на деле было и другое, о чем он не догадывался.

* * *

Он, наверное, слепой, как любимый его Гомер, потому что Он не понимает ничего и не видит, а еще говорит что-то про чувства, грусть, про необходимость разлуки — доведет ли Господь когда-нибудь еще встретиться: у Него больше нет дел в Германии и много дел дома — предстоит совершеннолетие Наследника, экзамены, хлопоты, а потом устройство спокойной старости (что за слова такие глупые — детство, молодость, старость?). Он хочет построить дом возле Дерпта, чтобы, уйдя в отставку, обосноваться там, и вернуться на Рейн у Него нет никакой надежды… Разве Он понимает, что такое разлука, раз Он так говорит, и что значили для нее эти их два месяца в Италии? А что будет теперь? Конечно, она будет ждать, она целую жизнь будет ждать, и она будет страдать, как страдала девочка Маша, но зачем говорить такие слова — «навсегда»? Зачем отнимать надежду?..

Голова ее была в огне, щекой прижималась она к холодной стене гостиной, а они все говорили и говорили эти ненужные слова прощания, и Он говорил тоже пустые слова — но голос! — Его голос, эти доброта и смирение — откуда такой голос, может, там никогда не кричат, во дворце?.. Голос, который говорит так непонятно и красиво по-русски, или смешно по-немецки, и так правильно по-французски, так нежно, что силы оставляют ее…

Она очнулась, потому что рука отца коснулась ее плеча:

— Попрощайся и ты с нашим другом, Лизхен, скажи: «Ауф видерзейн, онкель…»

Она подошла совсем близко; хотела присесть, как положено благовоспитанной девочке или юной женщине, почти фройляйн, а скоро будет дама, гнэдиге фрау, — и вдруг взметнулась, повисла у него, на шее, прижалась к нему щекой… Казалось, долго-долго это длилось, бесконечно, и такая была в ней нежность (Он все же почувствовал, говорил потом: «с необычайной нежностью», но ничего-ничегошеньки не понял), и ни о чем не думалось (отец, мама, дедушка, люди — все будет потом) — думалось только: вот бы и остаться так навсегда, замереть, а может, не дышать просто и умереть, и все останется так…

Оторвалась от него силой. Убегая, видела испуганное лицо матери («Ну сом шоке, мои амур…»), растерянного отца и мельком Его — как всегда смущенный, неловкий, большой, растроганно-нежный, ничего не понимающий. Остальные… Но разве это главное? Главное — разлука, на годы, на века: теперь ей жить этим мгновением… Прощай! Прощай!

* * *

Долгой была дорога — до русского рубежа и дальше до Санкт-Петербурга, — было когда поразмыслить и было о чем. Сперва не мог распроститься с воспоминанием о последних трех днях с Рейтернами — что за милое семейство, как милы их детишки; вернейские месяцы проносились в памяти, картина сменяла картину.

Итальянские воспоминания томили как сладкая полудрема… Потом — незабвенное прошлое. Про себя отметил, что дальние воспоминания — и Дерпт, и Белёв, и Маша, прежде всего Маша, — хотя и живы в памяти, до последней черточки, не терзают уже так сильно, словно бы сквозь дымку светят, иногда и свет их доходит милый, но холодноватый уже — как та звезда в Эмсе над похоронным кортежем.

Чем ближе к Петербургу, тем настойчивей заполняли его предстоящие заботы. Много лет назад, по случаю рождения Государя Наследника, своего нынешнего ученика, Жуковский писал его матери, заклиная, пророча: «Да на чреде высокой не забудет святейшего из званий: человек». Сказать было просто (хотя, помнится, вручил не без робости), а вот теперь все это, чего желал, сам должен ему преподать, внушить, закрепить. Как там дальше было?.. «Для блага всех — свое позабывать, лишь в голосе отечества свободном с смирением дела свои читать». Ну да, свободном… А вот как он поймет свободу, это тоже от тебя зависит: надо ему исподволь внушить должное понятие, так чтоб оно стало его собственным убеждением.

Готовясь к долгожданной встрече со своим воспитанником. Жуковским перебирал черновики писем, писанных ему в эти месяцы из Эмса, из Швейцарии. Изложив мысль свою насчет потрясений, подводил его к идее истории. «Она говорит властителям: будьте согласны с вашим веком; идите с ним вместе: впереди, но ровным шагом; отстанете — он вас покинет… осмелитесь преградить дорогу — он вас раздавит Ваше могущество не в одном державном владычестве — оно и в достоинстве и в благоденствии вашего народа».

Кроме Государя Наследника, взваливал на свои плечи в Петербурге и других детей и взрослых — Сашины детки, Машина дочь Катенька, Сверчок неугомонный, что он там еще натворил — не доброго натворил, худого?

Хватит ли на все накопленной силы? Должно хватить. А для себя останется? Вот это все и есть для себя, другого уже не будет…

* * *

В 1835 году, диктуя в доме под Дерптом Сашиным дочкам окончание своей «Ундины», Жуковский признавал со светлой печалью, что боль прежней, главной, его разлуки стихает: «Святая печаль… все не та под конец, какою была при начале… много, много иного, чужого между утратою нашей и нами уже протеснилось…» Задумывался — к добру это или не к добру («к сожалению иль к счастью, что наше горе земное ненадолго?»). Ответа не находил…

Наследник между тем закончил свое учение и вместе с любимым наставником готовился увидеть огромную страну, в полновластное правление которой должен был вступить после отца. Такое путешествие по стране и для Жуковского было в жизни первым (оказалось, и последним).

А пока, в подготовке к путешествию, в чужих и своих хлопотах и неприятностях, подошел самый грустный, может быть, в его жизни день рождения — пятьдесят четвертый. В тот день он написал записку своему воспитаннику, извещая о случившемся непоправимом:

«Пушкина нет на свете. В два часа и три четверти пополудни он кончил жизнь тихо, без страдания, точно угаснул».

История эта долго тянулась, и весь ее смысл не понятен был даже ему, стоявшему рядом (а уж нам где разобрать?). Пытался спасти Сверчка, злился на его глупость, заносчивость, несговорчивость — ничего сделать не смог, упустил, остался жить с невытравимой болью в сердце и гложущим чувством вины (самого себя не раз потом винил в глупости).

Страшный ему выдался день рождения — 29 января 1837 года.

Сидел долго один возле мертвого друга, вглядывался ему в лицо. Лицо было спокойным, просветленным, минута полна высшего смысла («что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось, что видишь»).

В полночь 3 февраля тронулись сани с гробом в последнее пушкинское путешествие — в Святые Горы, в те самые места, где Пушкин томился в ссылке (сколько его тогда Жуковский отговаривал от безумств — сиди, Сверчок, пиши, ты ведь слава России), куда потом, женатым уже, рвался из Петербурга поработать в тиши. Кроме мертвого Пушкина, были в санях Александр Тургенев, общий их друг, да жандармский капитан — для порядку.

Жуковский смотрел вслед саням, пока не скрылись из его глаз. Ему оставались эта страшная тяжесть в душе да обычные для него в таких случаях чужие хлопоты: обеспечить семью (кое-что для этого уже успел в страшные эти дни, теперь надо убедить и самого Государя и всех вокруг, что умер человек, почитаемый правительством, умер в мире с властью), озаботиться изданием произведений, сбережением архивов и рукописей (и с этим уже поспешил Жуковский, самый, наверное, практичный из русских добряков и романтиков).

В мае того же года Жуковский двинулся в свите Наследника в долгое путешествие по России. Сперва были волжские города, потом Урал, а дальше — необъятные просторы Сибири, где Наследник мог увидеть русских крестьян, никогда не знавших крепостного рабства. Что же он говорил, наставник, своему воспитаннику под долгое, немолчное «ура», под продолжительные льстивые речи, выстрелы, фейерверки, тосты? То же, что и всегда, повторял свое — о человеческом (которое выше царского) достоинстве, о низости рабства. Вот она дословно, его проповедь ученику: «Быть рабом есть несчастие, происходящее от обстоятельств; любить рабство есть низость; не быть способным к свободе есть испорченность, произведенная рабством… (Может, при этих словах представлялась ему матушка Елизавета Дементьевна, которая и в собственном домишке при сыне, за столом сидящем, не решалась сесть, а все стояла перед столом, сложа руки, точно ждала приказа.) Государь… также не может любить рабство своего народа и желать продолжения его…»

Исполняя повеление императрицы, Жуковский подробно писал с дороги своей благодетельнице о путешествии сына, выражая попутно опасение, как бы чествования не внушили ему превратного представления о себе.

Особенно бурными были чествования в Москве, и Жуковский наблюдал их из того самого окна, из которого некогда объявил москвичам о рождении Наследника, будущего своего ученика. Вечером первого московского дня, остыв от дневных волнений, Жуковский задумался, погрустнел и сел за свой отчет императрице, как и прежде не скрывая своей тревоги за воспитанника: «…свидетель этих народных поклонений… он легко мог бы усвоить себе некоторые незрелые понятия о своем величии, которые, как несвоевременные, могут вредить развитию свойств исключительно-человеческих, самых драгоценных, единственных, которые составляют истинное достоинство человека и должны быть сохранены в целости».

Написав так, он задумался о том, как трудно сохранить эти исключительно-человеческие достоинства человеку, обладающему полнотой власти. Но ведь кто-то же все равно получит эту власть, а значит, надо озаботиться, чтобы человек этот был должным образом воспитан, и если уж выпала такая удача и такая огромная ответственность ему на долю… А вдруг все будет позабыто — ведь тысячи раболепствующих льстецов, развращенных рабством… Боже, какая тщета!

Иногда Жуковскому казалось, что Наследник усвоил его уроки, что он сумеет разделить между собой восторги искренние и льстиво-официальные. В одном из среднерусских городов во время неумеренно долгой и восторженно-витиеватой речи губернатора юноша склонился вдруг к уху учителя и шепнул насмешливо:

— Истинный Демосфен…

Жуковский понял аллюзию. Это ведь он сам без конца твердил своему ученику, что то, что сделал Демосфен для того, чтобы быть оратором, каждый из нас должен делать для того, чтобы быть человеком в настоящем значении этого слова.

Жуковский понял намек, понял, что Наследник помнит его слова, но стал вдруг терзаться мыслью, что насмешка в голосе юноши может относиться и к его докучливым, повторяющимся старческим нотациям… «Нет, нет, — успокаивал он себя. — Александр почитает меня и любит… Велел же он установить в любимом своем павильоне отдохновения на острове мой бюст, неспроста…»

Он вдруг почувствовал усталость; болела спина; глаза болели — трудно было читать в трясущемся возке. Огорчала и болезнь второго его воспитанника, юного князя Иосифа Виельгорского, который год тому назад был ранен при артиллерийских испытаниях и до сих пор не может оправиться…

В Сибири Жуковский стал особенно ревностно и серьезно относиться к своим донесениям в столицу. Не уставая перечислял он в письмах императрице имена каторжных и ссыльных декабристов, убеждая ее (и надеясь через нее убедить императора), что страдальцы эти за время многолетнего своего страдания возвысились, пережив нравственное обращение, поражают всех смирением своим и кротостью. Он писал императору то же, взывая к доброте и милосердию. О милосердии просил отца в письме из Сибири и юный воспитанник Жуковского.

Они уже покинули Сибирь, когда в ночной степи, на долгом перегоне, их вдруг нагнал фельдъегерь и вручил письмо от императора, возвещающее долгожданную милость — прощение тем, за кого они просили. Как они обнялись тогда с Наследником в великодушном порыве счастья…

А в ночи, когда все спутники уже спали, притомившись, Жуковский смотрел на размытые его слезами русские звезды и повторял:

— Что ж, может, и не напрасно… Может, отзовется все…

Когда поезд Наследника добрался до тульско-орловских мест, Жуковский выпросил себе отпуск и поехал в Мишенское, там встретился снова (и отчего-то прощался), волнуясь, с местами, где был рожден, где познал великую свою любовь.

Опустевшие места, в которых жил когда-то почти по-семейному, вызвали пронзительную тоску одиночества. Неужели всегда один — и ничего не будет уже? Все сроки прошли, пятьдесят пять ему… А может, поспешить, как-нибудь попробовать судьбу свою устроить? До любви ли в таком-то возрасте…

Из Тулы, поздравляя старого друга с рождением внука, написал с грустной шутливостью:

«А я, грешный, сед как дед, а не только не дедушка, но еще и не батюшка. Припаси мне невесту, хорошенькую, умненькую, добренькую, вдовушку в лет 30, с мильоном приданого и более».

Путешествие с Наследником по России продолжалось долго. Проехали в общей сложности четыре с половиной тысячи верст, посетили тридцать губерний (считай, по европейским масштабам — тридцать стран). Когда же возвращались домой ночью, увидели над Петербургом зарево — горел Зимний дворец…

После недолгого отдыха в Петербурге образовательное путешествие Наследника продолжилось — уже в Западной Европе. Так случилось, что Жуковский снова, еще через пять лет, попал в Германию.

Сперва были, впрочем, у них по плану Скандинавские страны, но дорогой Наследник занемог, и пришлось ему отправиться в Эмс на лечение. Жуковскому известно было, что семейство Рейтерн перебралось на жительство в Дюссельдорф, куда от Эмса через Кобленц было рукой подать на пароходе, всего один день путешествия. Это недолгое путешествие и предпринял он, чтобы спустя пять лет увидеть в сборе свое «вернесское семейство», «своих швейцарцев».

* * *

Вон они все толпятся на пристани, встречая его, — да сколько их там? Подсчитывая, вспомнил, что семейство свое однорукий полковник увеличил за эти годы еще на троих детей. Ну а где же старшие? Глядел — и не узнавал. Были девочки, подростки, гадкие утята, голенастые, длинноногие, нескладные — стали девушки, прекрасные девушки, юные красавицы…

— Чистые розы… — повторял он изумленно. — Чистые розы… Ну чистые розы!

И сразу какая-то щемящая грусть вошла в сердце. Какая бывает при созерцании недосягаемой красоты, чужой цветущей молодости и своего угасающего дня жизни.

Старшая, уже не Лизхен, нет, Елизавета, Элизабет, Бетси, — высокая, ломкая красавица, крупные черты нежного лица, тупой носик. Отчего только она смотрит на него так странно (разве их поймешь, молодых), как-то неловко даже — лучше самому не смотреть. Жуковский смешался даже, здороваясь, под ее взглядом, хорошо, что спешка, со всеми надо поздороваться, скорей — ехать пора. «Время обедать», — говорит фрау Рейтерн, она всегда знает, чему сейчас время.

«А мне уж скоро время умирать, знает ли она, мне пятьдесят пять… Но отчего же Бетси смотрит так странно? Ну смотрит и смотрит, всегда ведь была странная девочка, очень милый ребенок…» И ворвалась откуда-то забытая мелодия: «Ребенок! Но я ее представляю в будущем… в большом совершенстве!..»

Три дня прошли незаметно и весело — надо было столько им рассказать. Про смерть Пушкина, про огромное путешествие по России, про успех Наследника на экзаменах…

Было все время неспокойное ощущение, что на него глядят, особенно как-то глядят, наваждение какое-то — все же тут свои, милые, любящие люди. Прошло три дня — и вот уж пора ехать. Невозможно с ними расстаться, а ехать надо, что же делать… В конце концов порешили, что возьмет с собой Рейтерна — пусть полечится старый гусар, да и с Наследником пригодится ему более короткое знакомство.

Недели в Эмсе промчались почти незаметно. Положение Рейтерна было при дворе достаточно упрочено. Старые друзья гуляли по знакомому курортному городку, ни о чем особенно не беспокоясь, просто бродили, вспоминая давнее (неужто уже двенадцать лет прошло-пробежало?): тогда еще жива была Саша (только-только пришло из России страшное это известие о ее болезни); еще Сверчок был в расцвете, только что после ссылки, в фаворе, еще не женатый, и не было у Жуковского на пальце этого грустного кольца-талисмана с печаткой, с непонятной арабской надписью (вот уж что нас переживет, конечно, — этот стихами прославленный его талисман).

Рейтерн теперь тоже по-стариковски переживал каждое расставанье как последнюю разлуку: в Веймаре даже не зашел проститься, чтоб не расстроиться, так потом объяснил нежданный отъезд (может, еще и не хотел мешаться в придворную суету, которая их закрутила в Веймаре)…

И вот они уже на пути в Италию. Сперва — благостная благополучная Швейцария, следы довольства, прелесть сельской жизни, сытость людей, принадлежащих себе. Себе принадлежащих — это главное, и Жуковский не упускает случая обратить на это внимание Наследника, терпеливо повторяет то, что уже внушал не однажды и в чем еще двадцать лет назад убеждал его юную матушку, тогда еще великую княгиню (тоже ведь во многом его воспитанница).

— Взгляните, ваше высочество, на эти мирные хижины. В них обитает независимость, огражденная отеческим правительством… Конечно, обитатели их работают, но, отработав положенное, они имеют счастие — то есть свободное наслаждение самим собою…

И вдруг умолк. Да, конечно, рабство — низость, свобода — благо. Но счастие… Счастие — птица, ускользающая из рук человека, и раба и свободного. Достижимо ли оно, как оно выглядит? Конечно, здесь, в живописной и кроткой французской Швейцарии, счастьем была пять лет назад его вернейская идиллия — занятия в саду, прогулки, дорога, совместные застолья, дети… Вспоминал и чувствовал, что чего-то в этой картине недостает, что-то смутно тревожит: какая-то пустота в том месте воображаемого семейного портрета, где была девочка, смешной подросток, который смотрел так странно, так долго пропадал у него в горнице, убегая за трубкой (однажды он даже проверил у себя в комнате — все ли на своих местах, нет, ничего не трогала, все на своем месте — значит, просто смотрела на что-нибудь блестящее, как сорока…). Девочки больше не было на семейном портрете: ее странным образом заслонило это высокое, очаровательное, ослепительно юное существо — оно никак не совместимо было в его видении с тем смешным ребенком из Верне; когда же он вспомнил, как она бросилась вдруг ему на шею, прижалась к нему щекой, — лицо его стало полыхать, и, отгоняя воспоминание, он украдкой потрогал щеку и оглянулся: что подумают сопутники в экипаже…

И вот она снова, Италия, драгоценное серебряное украшение в замусоренном доме нерадивого хозяина: кое-где потемнело уже, без внимания валяясь в углу, но хранит еще руку великих мастеров прошлого. После ухоженной Швейцарии — запустение современности, даже бедность, но такой отпечаток вкуса на всем, столько искусства, шедевры под ногами валяются, как простые камни, вырастают вдоль дороги, как обыкновенные жилища и хлевы.

Сладостный октябрь на живописном озере Комо вблизи Итальянских Альп был отмечен грустью. Второй воспитанник Жуковского, наперсник игр Государя Наследника юный князь Иосиф Виельгорский, угасал здесь после рокового своего ранения. Чувствуя приближение своей смерти, он дал вдруг обет молчания — не хотел говорить ни с кем.

Жуковский увидел его сидящим в саду под балдахином, и сердце у него сжалось. Юный князь, в шлафроке поверх сюртука, с книгою на черной ленте, молча, не отвечая на вопросы и даже приветствия, вкладывал в огромную тетрадь травы с приклеенными к ним ярлыками. Лицо его осунулось и было загадочно. О чем думал он в эти последние дни и часы жизни? Что дали ему уроки воспитателя? И можно ли вообще подготовить человека к такому? Сам Жуковский, всю жизнь размышлявший о неизбежности, а порой — даже спасительности, отрадности смерти, готов ли он сам? Успевает ли вообще человек за короткий миг своей жизни приготовиться к неизбежному? Всегда казалось, что он готов. Но сейчас чувствовал, что вид умирающего юноши нежданно поворачивает его к жизни.

Вечером Жуковский написал письмо Луизе Карловне Виельгорской, несчастной матери Иосифа. Он шутил, подбадривал, старался вселить в нее надежду. Ну что ж, Иосиф не разговаривает — это, наверное, лучший способ лечения. Он похож со своими травами на волшебника из «Тысячи и одной ночи». Это все игры, так же как его игра в молчанку. Будем надеяться на Бога…

На красивой набережной Комо встречалось немало людей ярких и интересных. Жуковский подружился с итальянским астрономом Фризиани, с которым так славно было прогуливаться по берегу в звездную ночь, — человек, которому были знакомы звездное небо и чужие миры, взирающие на нас с несказанной высоты. Как возвышала, как отрывала от ничтожных вопросов такая беседа.

Еще дальше, в поистине зазвездные просторы, устремлялась мысль о беседе с с обратом-поэтом или философом. Такого и посчастливилось Жуковскому встретить в Комо. Он был племянник Надежды Николаевны Шереметевой, и Жуковский видел его не раз еще ребенком. Теперь это был зрелый мужчина, философ и поэт, человек, испытавший немало ударов судьбы, а совсем недавно переживший смерть любимой жены, Федор Иванович Тютчев. Чуткий к родному слову, щедрый и точный на похвалу, Жуковский сразу сказал о нем, слушая его стихи:

— Человек необыкновенно гениальный…

Так он в былые времена не уставал повторять Сверчку. Так сразу определил Гоголя.

Жуковский и Тютчев бродили по каменной набережной Комо, говорили об утратах и воспоминаниях, о духовном своем общении с близкими, которых ныне уж нет. Для сердца минувшее вечно. Тютчев произнес вслух эту знаменитую строчку старшего собрата. Да, для сердца минувшее вечно. И все же…

Жуковский в удивлении взглянул на собеседника. Он, переживший только что такое горе, что хотел он возразить?

— И все же, Федор Иванович? Что за этим «и все же»?

— И все же… Не о былом вздыхают розы и соловей в ночи поет.

— О чем же, по-вашему? О мгновении настоящем? Договорите, Бога ради, это важно. А в ваших устах для меня это бесценно. — Вспомнился встреченный вчера юный князь Иосиф с черной лентою на шее: неизбежная, подстерегающая тебя повсюду смерть. — А как же неизбежность смерти? С юных лет ощущаю я всюду ожидание ее…

Озеро Комо, просторное в ночи, будто море, плескалось о набережную; ветерок — чуть слышный — приносил запах цветов из городского сквера, из садов старинного города, с крутого берега Комо, прохладу с недалеких Альп, с предальпийских хребтов…

— Что же страх? — сказал Тютчев. — Он есть. Он даже благотворен. А все же… И страх кончины неизбежной не свеет с дерева листа: их жизнь, как океан безбрежный, вся в настоящем разлита…

— Вы молоды еще, — сказал Жуковский.

— Вероятно. Оттого что еще жив. Вы тоже, Василий Андреевич, вы тоже. А он?.. Расскажите мне о Пушкине…

— Его погубили домашние хлопоты, мелочи жизни, нетерпеливость, неумение смириться…

— Я не об этом. И не об интриге, — сказал Тютчев. — Это рассудит время и рассудит Бог. Я о последних его минутах.

Под всевидящими звездами, среди чужих гор они говорили о том, кого любили особенной любовью, любовью поэтов. Жуковский, сбиваясь с одного на другое, волнуясь, рассказывал о муках Сверчка и о его упокоении, потом вдруг о шпионах в кабинете его, о своей отповеди Бенкендорфу. О том, как разбирал потом бумаги Сверчка.

— Ему бы разбирать мои: судьба, как поэзия, любит инверзии…

Более же всего говорил о последних часах, о тех минутах, что провел один подле мертвого — о прекрасной, гениальной руке его мертвой («Снял с пальца на память этот вот талисман…»), о лице его, умудренном и успокоенном («Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: «Что видишь?» Если б он мог заговорить, он — из немногих — сумел бы рассказать, у него хватило бы и слов и отваги»).

Потом говорил Тютчев — под ритмичный аккомпанемент ночного прибоя, в который вливалось отточенное совершенство русской речи. Он говорил, обращаясь не к Жуковскому даже, а к морю, к звездному небу, к тому, кто был теперь, наверно, звездою:

— Вражду твою пусть Тот рассудит, кто слышит пролитую кровь… Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..

Первая любовь. Маша. Она Там. Там и Сверчок, милый, глупый, неосторожный, гениальный Сверчок… Казалось, всё Там, всё Там.

Но жизнь продолжается, и этот необыкновенно гениальный человек, раненный горем, шагает сейчас рядом и говорит о торжестве жизни в напоенной южными ароматами итальянской ночи. Слова его были и жестоки и нежны — как бесконечность, как безбрежный океан жизни, разлитый в нынешнем миге. Не о былом вздыхают розы и соловей в ночи поет… Они расстались за полночь, разволнованные встречей, благодарные чужедальнему берегу, который их свел.

В Милане астроном повел Жуковского к знаменитому писателю Мандзони, с которым познакомиться не было надежды, так как известно было, что автор «Обрученных» беден и никого не может видеть.

Мандзони принял Жуковского с простотой и любезностью — это были незабываемые часы, как бывало в старину с Карамзиным, когда чувство симпатии соединяется с чувством высокого и в душе рождается какой-то светлый порядок, гармония.

Было так легко, хорошо, и беседа текла непринужденная, но не пустая — собеседник поражал не только благородством своих тонких черт, не только благородством и выразительностью речи, но и прямодушием своим, скромностью. Возникало то же чувство прикосновения к чужому и прекрасному, какое бывало у Жуковского при чтении не очень еще понятного, чужеязычного поэтического оригинала, когда не все слова и тонкости еще ясны тебе, но душу уже охватывает волнение и ясно предвидишь волшебную минуту, когда это чужое станет совершенно своим и заговорит, запоет по-русски…

После Милана им предстояла Венеция, а еще раньше, по дороге в Венецию, — прежние венецианские владения — и Виченца, и Верона… Здоровье великого князя еще не окончательно поправилось, да и наставник его чувствовал себя не вполне твердо.

Поселились они в Венеции на берегу Канале Гранде, в тех самых комнатах, которые занимал когда-то Александр I. Из горницы Жуковского в одно огромное, до полу и с балконом, итальянское окно видна была ширь Большого Канала — очень похоже на вид из окон Зимнего в Петербурге, только на месте Биржи — церковь Сан Джорджо Маджоре, а вместо собора Петра и Павла — великолепная венецианская Санта Мариа делла Салюте. Зато вид из другого окна был единственный в своем роде, венецианский, больше ни на что в мире не похожий: небольшая площадь-пьяцетта Сан Марко, колонна с крылатым львом Святого Марка и вторая — со Святым Федором, а дальше — собор Святого Марка и Дворец дожей и широкая набережная с великолепными дворцами, которые все до одного (так уж у русских повелось видеть Италию) «суть надгробный мавзолей прошедшего».

«Надгробный памятник, — думал Жуковский, глядя в окно. — Нет, даже оно и печальнее надгробного памятника, потому что могила бережет нечто ей отданное и навеки принадлежащее. Эти же разрушающиеся великолепные здания выражают лишь отсутствие прежнего великого или прекрасного, его ненужность здешнему настоящему…»

Венеция — один из самых прекрасных городов подлунного мира, населенный великими тенями истории. Она не может не воздействовать на воображение, однако не сразу и не всякого она делает своим пленником. Иных поначалу повергает в уныние эта паутина зеленых каналов, гондолы, похожие на гробы, отсутствие зеленого луга, и гор, и раздолья, и древесных кущ, привычных для русского глаза. Жуковский впал в хандру, а с ним и великий князь. В письмах своих воспитатель дерзал оспаривать высочайшее предписание пробыть здесь два месяца, а потом ехать и Рим. Жуковский доказывал, что для поправки здоровья Венеция не годится, что хандра не лучший лекарь, да и трогать в январе через Апеннины небезопасно — не годится Италия для зимних путешествий, так что уезжать отсюда надо раньше.

Работа тоже не шла. Венеция, ее легенды и предания, выплывающие на берег с утренним туманом зеленой Адриатики, веками вдохновлявшие поэтов и живописцев, пока еще ничего не шептали душе русского. Зато отчего-то вдруг тронул до слез португалец Камоэнс — стала рождаться поэма, восторженный гимн поэзии…

Когда же Венеция начала наконец проникать им в сердце, а путешествия по лабиринту мостов и каналов, по церквям, где вот так запросто на стенах развешаны величайшие в мире картины, — когда путешествия эти стали для них потребностью, тогда вдруг поступил из Петербурга приказ двигаться к югу.

На пути у них был Рим, вечный город, продолжающий жизнь на обломках того великого Рима, который был в древности властителем полумира, где никогда не было недостатка в талантах, где творили и Рафаэль и Микеланджело, город, которым упивался небожитель Гёте, о котором теперь взахлеб писал никому еще здесь не известный русский сочинитель по фамилии Гоголь. Это был младший друг, которого Жуковский неизменно звал Гоголек — его он вводил в литературу и опекал всегда по праву старшего, по добровольно взятой на себя святой обязанности и обузы хранителя русских гениев (только ли русских? — он ведь и немецких живописцев как мог поддерживал, и малороссийского Шевченку выкупал из неволи).

Прогулки по Риму — ни с чем не сравнимое путешествие. История открывается глазу в каждом закоулке, всемирно известные шедевры искусства возникают вдруг на фоне пронзительной синевы неба, среди новой поросли, среди кипящего человеческого жилья, запахов, веселого говора. Таинственно прекрасный, неисчерпаемый Рим. Гёте его сравнивал с океаном, который открывает все новую глубину, чем дальше плывешь по нему. Гоголь и Жуковский были в непроходящем восторге. В Риме Жуковский почти совсем забросил Наследника для прогулок с сотоварищем по перу. Гоголь называл своего старшего собрата небесным посланником и со страхом думал о его отъезде.

О чем говорили они целые дни — о творении, о душе, о поэзии, о Боге?

Гоголь жил тогда в простом доме на нынешней улице Систина. (Тогда она была улица Феличе — Счастливая улица. Может, и правда то было самое счастливое время для малосчастливого ее постояльца — здесь он писал свои «Мертвые души».)

Настроение Жуковского в Риме, впрочем, было не всегда ровным. Справив пятьдесят шестую свою годовщину, вернулся он домой, сел за письмо Надежде Николаевне Шереметевой, настроился на веселый лад (ее ли, бедную, не ободрить в ее бедах), а потом вдруг сник, написал: «Старость не радость! А она уже начинает мне глядеть в глаза; я же морщусь и отворачиваюсь, и это не помогает, остаются одни только морщины».

За окном во мраке чуть шелестела пальма, пахло сухой землей, мелкой нерусской пылью, прохладным камнем. Мысли шли грустные. Кончилась целая эпоха жизни — обучение Наследника. Матерьяльной заботы нет, будет пенсия, но и другой никакой тоже — чем заняться, кому нужен… Дом уже готов под Дерптом — Элисфер, туда и на покой, поближе к другу Мойеру, к Машиной могиле и милым теням… Но то не значит жить — доживать, умирать. А может, прав Тютчев? У кого ж тогда и право на веру, как не у него?

Вздохнул за окном ветер, принес запах ранних январских цветов. Не о былом вздыхают розы… Мысль с неизбежностью вернулась по кругу к ближней во времени идиллической минуте жизни — в Верне. И снова в этом семейном портрете тревожило и волновало пятно, точно оставленное недописанным. В том уголке, где была девочка…

Жуковский отогнал видение, пошел справиться о настроении Наследника. Вечер юноши прошел в визитах. Одна из целей этого путешествия была понятная, естественная и ему самому ведомая — пора ему было, бродя по белу свету, встретить суженую. Итальянки не произвели на него, кажется, должного впечатления. Что же, тут воспитатель не мог ему ничего возразить. Ему и самому всегда предпочтительней казалась красота северная, русая, неброская милость черт… Наследник устало и небрежно упомянул о многочисленных музеях, но здесь воспитатель не смолчал, не удержался от суровой нотации на сон грядущий. Наследник отбивался вначале — не к тому лежала сейчас душа, но оборвать наставника не решался, дослушал до конца.

— Я не судья по части искусства, — сказал он только нерешительно. — Порядку я тут не вижу, в этой стране, это да. Порядок — вот что важно…

— Нет, не говорите так! — горячо возразил наставник. — Не пренебрегайте тем, что душу облагораживает, разве я не этому вас учил? А порядок что ж? Один строгий порядок еще не составляет благоденствия общественного. При порядке должна быть жизнь. Да, жизнь. Порядок есть и на кладбище…

Наследник усмехнулся, и Жуковский продолжал с еще большей горячностью:

— Да, там порядок! Но это есть порядок гробов. Чтоб было в государстве благоденствие, нужно, чтобы все, что составляет жизнь души человеческой, цвело без всякого утеснения… Без всякого! Но, конечно, и без нарушения порядка. Это ясно. Изящные искусства украшают жизнь. Без чувства изящного человек глух, нем и слеп посреди великого Божьего мира. Что ж до порядка, то его пусть хранит закон, правосудие его хранит. Закон один, закон — для всех. Закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом. Люби правосудие и люби свободу, свобода и есть правосудие. ибо в нем и милосердие царей, и свобода народов. Тогда будешь владычествовать порядком, а не силою.

— Истинное могущество государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа, — послушно сказал Наследник, и Жуковский закивал радостно. Только потом вспомнил, что Наследник подкинул ему его собственную, тыщу раз им говоренную фразу.

Помолчал, сказал:

— Ну да, все говорено мной, и курс наш закончен.

Сразу погрустнел. Наследник спросил, точно желая его подбодрить и утешить:

— Ну а народ? Его чувство изящного? Его знание закона? Что он знает?

— Для этого есть просвещение, — оживился Жуковский. — Народ без просвещения есть народ без достоинства. Им управлять кажется легко тому только, кто хочет властвовать для одной власти. Однако из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов.

— А мятежники, к примеру…

— Против них есть закон и порядок. Однако ведь и мысли мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно. Нравственность правительства — самый верный хранитель общественного порядка, а не полиция, не шпионство…

Оба замолчали, вспоминая одно и то же — недавние свои разговоры в Сибири по поводу декабрьских каторжников, их загубленных судеб. Наследник сам тогда, почти и без подсказки наставника, написал просьбу к отцу о помиловании. И как потом, когда нагнал в степи фельдъегерь с пакетом, — как они обнялись умиленно.

«Дай-то Бог, чтобы хоть немногое уцелело от частого повторения, дай-то Бог», — молил про себя Жуковский.

Назавтра вместе с Гоголем и княгиней Зинаидой Волконской побывали на могиле восемнадцатилетней Прасковьи, дочери Вяземского. Гоголь и княгиня бывали здесь часто и раньше.

— В Италии нельзя быть одиноким, ни живому, ни мертвому, — растроганно говорила княгиня, — чужеземные цветки, как речи…

Княгиня прочла стихи свои, посвященные этой печальной могиле… Бедный Вяземский!

Позднее, уже вдвоем с Гоголем, бродили по Яникульскому холму, любовались вечным городом, замышляли поездку в Тиволи и новые экскурсии. А оказалось — последняя прогулка: пришел неожиданный приказ из Петербурга ехать на север. Приказ нелепый — не окрепшему еще после болезни Наследнику бежать из мягкой римской зимы в суровую, промозглую европейскую. Но приказ, хотя и нелепый и суровый, непререкаем был, как судьба. Оказалось — и есть судьба.

Умчались экипажи в мокрую зимнюю непогодь Северной Европы. Остался Гоголь, склоненный над своим письменным столом на виа Феличе, нынешней виа Систина…

* * *

Автор этой маленькой повести, полторы сотни лет спустя (что он значит, такой срок, для вечного Рима?) проходя по виа Систина и всем прославленным-переславленным римским закоулкам, и мостам, и руинам, преследовал милые для него тени — нет, не тени римских рабов, иудейских невольников, итальянских художников, кардиналов и пап, а тени своих соотечественников — поэтов, родных по слову (уж не родней ли крови?) и мукам его. И может, не случайно в самый первый римский вечер (один из многих, растянувшихся потом на годы) провожатым автора был худой и высокий человек (и то правда, что он был единственный, кто в душный вечер каникулярной поры оказался в городе — может, оттого, что сидел в то время без работы, — и кто с готовностью приехал по звонку на вокзал) — Федор Федорович Шаляпин. Он по прямому наследству от русской интеллигенции получил эту восторженную любовь к Риму, и вот тогда-то, с ним, в первый вечер, после всех излюбленных Федором Федоровичем терм и развалин, после церквей, дворцов, пирамид и мавзолеев, увидел я живописную виа Систина и прочел на одном из ее домов мемориальную надпись: «Великий русский писатель Николай Гоголь (Боже, как оно звучало по-итальянски, как грандиозно и весело, под стать «мертвым душам» — «Иль гранде скритторе руссо Николо Гоголь…») в этом доме, где он жил с 1838 по 1842, обдумывал и писал свой шедевр».

Что при этом вспомнилось душным июльским вечером в Риме? Вся жизнь, наверное, — и первое, еще в средней школе, чтение романа, и булгаковская его инсценировка во МХАТе, и зять Мижуев, и Павел Иванович, и Манилов, и Пушкин с Жуковским тоже, — и все это в разноязыкой толпе туристов, все сразу, и казалось странным, что люди проходят мимо, не замечая этой доски, возле которой остановился я ошеломленно, потому что это все имело ко мне прямое отношение, потому что это моя литература, мой Гоголь, и здесь, на этой улице, они однажды с Жуковским…

Глава 3
Жених и невеста

Жуковский как мог противился отъезду из Италии, писал, рискуя показаться назойливым, на самое что ни на есть высочайшее имя. Ему казалось, что он возражает против явной нелепости: и Наследник еще не окреп, и дорога трудная, и в Европе сейчас — холода, слякоть, дожди. На самом деле он противился велениям судьбы, которые на сей раз поступали через Петербург, — ехать на север, в Германию, потом через Мюнхен в Гаагу и в Англию.

Замысел судьбы осуществлялся неукоснительно, но по этапам: сперва решилась судьба Наследника престола. Произошло это в Дармштадте. Наследник вовсе не хотел там задерживаться — ждала докука еще одного официального вечера у еще одного гроссгерцога. Наследник предлагал ехать сразу в Майнц (тоже противился судьбе). Его уговорили заночевать в Дармштадте.

И вот сразу по приезде в этот ничем не примечательный город к великому князю явился местный гроссгерцог («великий герцог», может, было бы более по-русски, но содержало бы в данном случае элемент ненужного преувеличения) и предложил ему вместе поехать в театр. Наследник согласился охотно. С ним поехали граф Орлов и несколько человек из свиты. Устарелый его воспитатель рад был возможности никуда не ехать, лечь в постель пораньше. Назавтра Жуковский рвал на себе волосы: пропустил мгновение, столь важное для будущего, для судьбы питомца, для счастья семьи. В ложе гроссгерцога великий князь встретил принцессу Марию, дочь гроссгерцога, и она ему понравилась. Это был выбор сердца, как будто бы и вовсе непроизвольный, но, конечно, ограниченный сферой предложенного. Сфера была, впрочем, достаточно обширна…

Наследник вернулся поздно, а когда воспитатель его узнал поутру о том, что случилось, он был растроган до слез и в ответ на дружескую откровенность своего воспитанника предложил даже нарушить на свой страх маршрутные предписания и остаться еще дня на три в Дармштадте. Впрочем, он, как и его воспитанник, понимал, что выбрать из многих принцесс одну принцессу — это еще полдела. Надо еще было узнать, что думают об этом в Петербурге и что скажет на это папенька, которому уже было про все отписано. Поэтому решили не травить сердце до срока и двинуться дальше — сперва в Эмс, где были все те же спасительные воды. Наследник остался в Эмсе, а Жуковский решил прокатиться в Дюссельдорф — «повидаться со своими». Ехал убедиться в чем-то, может, даже освободиться от наваждения, которое его мучило.

И опять было какое-то ослепительное видение юности, красоты, хрупкой нежности — лицо, на которое он не решался смотреть в упор, открыто, и ловил украдкой то смутный очерк ее профиля за столом, то летящую ее фигуру в саду между деревьев. Даже рассмотреть как следует ее не решался, опасаясь, что она или кто-нибудь другой заметит его смятение.

Два дня прошли, договорились о новой встрече, простились — Жуковский был предоставлен самому себе. Из Эмса отбыли в Гаагу, оттуда в Англию — два месяца, которые немолодой воспитатель и его юный воспитанник провели в ожидании чего-то исключительного (и с Англией никак не связанного), что могло или должно было с ними случиться.

В душе Жуковского в ту пору не было покоя. Вся жизнь его должна была перемениться. Скоро, совсем скоро он больше не нужен будет Наследнику и должен будет устраивать свою стариковскую жизнь — покой, друзья, книги… Но ведь он еще не жил для себя! Однако и то, другое, что могло случиться с ним и что сулило бы полную перемену жизни, нечто ослепительное и неправдоподобное, оно грозило неизведанным, — как было на него решиться? Нет, нет, решаться пока не на что, надежд никаких — и не следует их поощрять. Надо все предоставить судьбе, разве не она решает?..

Так он утешал себя, уговаривал на протяжении целого года — и летел на огонь.

Они были еще раз в Дюссельдорфе, проездом, вместе с великим князем, но это был шумный официальный вечер — праздник в честь кронпринца прусского, будущего короля: званый обед, фейерверки, речи…

Жуковский стоял на возвышении в свите великого князя, близ кронпринца — то есть рядом с будущим русским императором и будущим прусским королем. Пышность была вокруг королевская, но он искал кого-то взглядом в толпе приглашенных, наконец нашел, поймал, ему кивнули две прелестные головки, Бетси и Мия, а вон рядом и все обширное семейство его безрукого друга.

По окончании праздника Жуковский ужинал у Рейтернов. Они решили, что Рейтерну для устройства его дел следует поплыть вместе с Жуковским и Наследником в Петербург. Рейтерн приехал с этой целью во Франкфурт к Жуковскому, и они вместе двинулись в Берлин. Вот тут-то они и выкроили два дня, чтоб заскочить по дороге в замок Виллинсгаузен, проститься с «вернесским семейством», которое поселилось на время у старого Шверцеля, Рейтернова тестя.

В течение двух дней Жуковский часто бывал в обществе фрау Рейтерн и ее старших дочерей, много раз украдкой взглядывал на Элизабет, но еще чаще со смущением ловил на себе ее пристальный взгляд, значение которого он не мог, а точнее, не решался себе объяснить.

Да, конечно, она была чудо как хороша. Странно, что окружающие не замечают — этот чистый и нежный профиль, линия от лба до подбородка, образующая тупой угол, свежесть красок, ее красноречивые серые глаза, тонкая, хрупкая до ломкости фигура, даже сам ее необычный, много выше среднего, рост, придающий по временам нескладность ее походке, — все было в ней пленительно. В ней сочетались ум, скромность и чувствительность, и самые вопросы, которые она в продолжение беседы задавала ему вдруг своим тихим, словно бы чуть испуганным голосом, были необычными — о предсказательном даре поэта, о видениях и сверхъестественном, о Пушкине и его творениях, которых она не могла знать, но в гениальность которых верила, об отношениях Наследника с его царствующим отцом…

Чаще же она молчала, склонясь над работой, и только изредка приподнимала голову и взглядывала вдруг на говорящего Жуковского… Он осознал однажды, что уже видел это лицо где-то, и этот профиль (не имевший у него в памяти никакой связи с тем вернейским ребенком, которого он знал), и взгляд ее серых глаз. Мадонна!.. Конечно же — Рафаэлева мадонна. Что-то от мадонны да Винчи и мадонны Филиппо Липпи. Да, да, то самое ощущение… Чтоб о небе сердце знало в темной области земной, нам туда сквозь покрывало он дает взглянуть порой… Он — это Гений. Гений дает нам это проникновение… Гений чистый красоты… Именно эти три слова родились у Жуковского впервые при созерцании Рафаэлевой мадонны (потом они, слава Богу, пригодились Сверчку, и он, воспевая земную плотскую женщину, жену такого-то, Анну Петровну такую-то, создал гимн воистину небесный). Мадонна! Те же глаза — то же таинство мысли, то же понимание в глазах. Райское видение, светлый призрак — им бы любоваться издали, потом отойти умиленно, унося в сердце покой…

Но как раз покоя и не было. Не было ясной надежды ни на что, никаких определенных планов, но не было и абсолютной невозможности того, что может произойти что-то, потому что он жив был еще и сердце его было молодым. Это он вдруг ощутил отчетливо, вместе с чувством страха — что же будет?

Пришло время снова, как шесть лет тому назад, прощаться, покидая Виллинсгаузен, может, навсегда. Он прощался, подавая руку всем по очереди, и вдруг вспомнил, как шесть лет тому назад эта вот самая мадонна при подобном же расставании, ко всеобщему смущению, бросилась вдруг ему на шею — она ли это была? Теперь такого не могло произойти и, вероятно, даже мысли такой не могло бы прийти ей в голову… На мгновение он осмелился поднять на нее взгляд и вдруг увидел отчетливо, что она вспоминает о том же, что он. Жуковский отвернулся. Он был недоволен собой — ему казалось, что он корыстно передал ей эту мысль и что мысль эта ее смущает (а вдруг и другим тоже придет сейчас в голову это воспоминание, упаси Боже).

Вот и все… Прощайте, милые друзья, прощайте, может быть, навсегда. Меня ждут мои заботы на Неве, вы остаетесь на Рейне, а много ли мне осталось всего?.. Так что лучше нам проститься надолго, проститься без ложной надежды…

Их пароход плыл в Петербург, и Жуковский на шаткой палубе перебирал драгоценные воспоминания прошедшего года — путешествие, Европа, прекрасная Италия, с которой разлучаешься, как жених разлучается с любимой невестой, всегда безвременно и против воли…

Он думал и о том, что ждет его теперь. Двадцатилетнее воспитание Наследника подошло к концу. Все подходит к концу… Остается тихая гавань — халат, трубка, и старые книги, старые друзья, и хлопоты о чужих (не совсем, конечно, чужих, но все же и не своих) детях — Сашиных, Машиных…

А ночью, в темноте, на палубе, без чужих глаз, он отчетливо вспомнил вдруг, как однажды во время своего рассказа он неожиданно взглянул на Элизабет и поймал ее взгляд, в котором — если б можно было в это поверить и если б не было это так неприлично его летам — была глубокая, неизъяснимая нежность. Во мраке ночи под балтийскими звездами неприличие не могло смутить его, и он подумал, что взгляд этот мог быть реальностью… И что тогда?.. Счастливая бездна разверзлась перед ним в ночи, она дышала ему в лицо неясною тревогой…

Впрочем, петербургские хлопоты заняли его целиком с первого дня, и путешествие со всеми его впечатлениями отступило на задний план.

Рейтерн, наскоро завершив свои петербургские дела, собирался уже домой, и как-то под вечер друзья бродили вместе по шелестящей аллее петергофского парка, куда приглушенно доносился шум знаменитого каскада.

Дружеская доверенность, прощание, которое в их возрасте всегда могло быть последним, шум утекающей воды и шелест листвы, далекая кукушка — все это вдруг расслабило Жуковского и точно сняло запреты: он заговорил о последнем вечере в Виллинсгаузене, когда ему вдруг представилось, вдруг показалось…

— Я увидел то, что мне вполне могло быть бы счастием. — Жуковский поднял взгляд, увидел растерянное лицо Рейтерна и добавил поспешно: — Но все это несбыточно, потому что в мои лета…

Он отметил, что Рейтерн кивнул с облегчением:

— Да, да, несбыточно. Да, да, наши лета, наши с тобой лета.

Они помолчали, и Жуковский вдруг добавил упрямо:

— Я уверен был, однако, что это как раз такое счастие, какое мне надобно…

— Счастие. Счастие. Счастие, — кивал Рейтерн. Потом он увидел огорченное лицо своего друга и сказал прямодушно: — Что же, ищи. Моя дружба тебе известна. Если сама она тебе отдастся на твои искания, ни я, ни жена моя не будем никогда вмешиваться. Ищи…

— Ищи… — повторил Жуковский. — Легко сказать. Я на берегах Невы, семейство твое — на берегах Рейна. Да и новая работа не ждет — воспитание младших князей. Об устройстве гнезда тоже надо подумать… Все несбыточно.

— Да, да, все несбыточно, — сказал Рейтерн. — И жизнь уже прошла.

Может, вот этого последнего ему и не надо было говорить, потому что еще не прошла жизнь, если сохранилась молодость души. Если ничто в личной твоей жизни еще не осуществилось. Если все уроки твои жизненные лишь желание, надежда, созерцание чужого… Не прошла еще жизнь, пока жив человек.

Вспоминая потом, как все случилось, Жуковский ни словом не упоминал даже об этом своем неприятии конца, о некоторой даже обиде на преждевременно пришедшее завершение того пути, который он еще и не начал. Вспоминая потом, он весь ход событий приписывал планам судьбы — и в том не был, конечно, неправ.

* * *

В том же году Жуковскому довелось проехать по своим памятным местам — был он на ежегодном официальном поминовении на Бородинском поле, а оттуда заехал в Белёв, в родные места, снова как бы прощаясь с милым прошлым. Образ Маши стоял здесь перед ним неотступно, однако черты ее милого лица виделись размыто, нечетко, и не понять было, то ли это Маша, то ли кто-то другая в Машиных летах. И сердце сжималось так сладко…

В Петербург вернулся — снова навалились хлопоты, и воспитательские, и по устройству убежища на старость под Дерптом. И вдруг приказ — вот уж истинный ход судьбы: Жуковскому вместе с великим князем ехать в Дармштадт, а там учить невесту Наследника принцессу Марию русскому языку, то есть быть ее первым русским наставником, как некогда был он наставником и другом принцессы Шарлотты, нынешней своей покровительницы, русской императрицы. Жуковскому велено было и потом еще, после отъезда великого князя из Дармштадта, оставаться там с принцессой Марией, учить ее языку будущей ее империи.

По дороге в Дармштадт свита Наследника остановилась в Ганау, где находился в то время Рейтерн с дочерью Елизаветой. Однорукий совсем расхворался, путешествуя от Петербурга до дому на перекладных, а старшая дочь оставалась теперь при нем и сиделкой, и другом: картина эта Жуковского привела в полное умиление.

Они провели вместе два дня, обедали, беседовали, гуляли, побывали в гостях у Радовица. На обратном своем пути из Ганау однорукий заехал к ним во Франкфурт, и, пока он был на приеме у великого князя, дочку он оставлял на попечении Жуковского.

Они сидели наедине, беседовали, и снова казалось ему, что она смотрит на него с необыкновенной нежностью. И снова боялся он верить этому своему впечатлению, и спросить боялся. Старался сохранить спокойствие, убедить себя, что ничего не случилось, что видится с Рейтернами, скорей всего, в последний раз. А в глубине души все предоставлял судьбе, потому что ведь если сам на такое решишься, без судьбы, — потом не простишь себе, если что не так…

Самое странное, что никогда не задумывался при этом, а кто ж она, эта хрупкая, высокая девушка, что она? Впрочем, что тут странного? Не у одних только поэтов отнимает Господь разум в эту решающую минуту мужской жизни…

Снова он вернулся в Дармштадт, убеждая себя, что на новое свидание с Рейтернами времени у него не будет: нешуточное это дело — учить языку прелестную принцессу, готовить для своего любимого воспитанника жену, говорящую по-русски, будущую русскую царицу.

И опять благоприятно сложились обстоятельства (по мнению Жуковского, роковые и неодолимые, хотя на здравый, нежениховский, взгляд ничего в них такого и не было неодолимого): великий князь уехал в Берлин, да и невеста решила прокатиться к тетушке в Мюнхен на две недели, так что учитель оказался свободен. Две недели свободы — что с ней взрослый человек сделает?

Имел он приглашение в Веймар; были планы съездить в Берлин и еще — побродить по горам в Бадене. Он отправился прямым путем в Виллинсгаузен, сказав при этом: «От судьбы не уйдешь».

И не ушел.

Снова было в сборе все его милое «вернесское семейство». Снова были чтения, совместные прогулки, разговоры у камина. По временам, поднимая голову от вязания, пристально взглядывала на него Бетси, и тогда казалось — пусть лучше не будет конца сладкой этой неизвестности, этому волнению и надеждам — что даст, пришедши на их место, определенность, особливо же если будет она не в его пользу?

Но и эти две сладостные недели промчались, унеслись, как две светлые минуты… Пора было уезжать. Теперь уж точно, что навсегда. Отъезд был назначен на субботу, перенесен на воскресенье, потом — надобно ехать…

Рейтерн отправился с другом в Майнц, проводить его на пароход. К пароходу после всех хлопот и суеты добрались в половине одиннадцатого.

Ночь была тихая, ясная, небо в звездах, посреди звезд — великолепная, полная луна, и тишина удивительная… Друзья стали прохаживаться по палубе, разговаривая в темноте, и вот тут-то (спасительная темнота, палуба, располагающая к откровенности, а может, и рейнская вода, журчащая за бортом, напоминающая о беге времени, о жизни, которая убегает прочь…) — тут-то Жуковский отважился.

— Теперь прощаемся надолго, — сказал он. — А за эти дни наше вместе показалось мне особенно прелестным. Помнишь, что я тебе говорил в Петергофе? Теперь я почувствовал правду того, что я тогда говорил… Если б я только мог думать, что счастье это мне дастся. Нет, не могу позволить себе никакой надежды, Остается отойти, полюбовавшись прекрасным видением и сожалея, что невозможно…

Он не видел лица Рейтерна и уверен был, что, как тогда, в Петергофе, друг кивает ему сочувственно в темноте, соболезнуя… Так что он немало был удивлен, когда Рейтерн, прокашлявшись, сказал:

— Видишь ли… — И тут же перешел на французский, как всегда делалось у образованных людей в случаях деликатных. — Видишь ли, все это оказалось не так невозможно, как я думал.

— Как так? — вскричал Жуковский. — Объяснись немедленно. Ты понимаешь, что значат твои слова в судьбе моей!

— Видишь ли, по словам моей жены, да и по моим собственным наблюдениям за последнее время, пришел я к выводу, что Элизабет имеет в сердце приверженность к тебе. И что это уже давно…

— Ни слова больше… — Жуковский справился с одышкой, продолжил: — С этого момента я принадлежу ей, а если ты согласен будешь, то, может быть, и она. Вот тебе моя рука…

Рейтерн от души пожал руку Жуковского единственной своей рукой, крепкой рукой гусара и художника.

— Я хотел просить об одном условии, — продолжал Жуковский. — Ни ты, ни фрау Рейтерн не должны говорить ей ни единого слова. Пусть Провидение все завершит, что оно для нас приготовило. Если Богу угодно, чтоб это сделалось, то так и сделается без нашего участия. Мы можем только все испортить. С моей стороны я все сказал решительно и без колебаний. Надо, чтобы она раскрыла свое сердце свободно, безо всякого влияния… Я уезжаю сегодня, чтобы вернуться, и все с моей стороны будет готово, когда я перед ней окажусь; она же скажет мне «да» или «нет» — так, как ей подскажет сердце.

Раздался звон судового колокола. Рейтерн сошел по трапу на берег и долго махал рукой с причала, пока пароход не вышел на середину Рейна, залитого лунным сиянием.

Жуковский не мог уснуть, бродил по палубе. К своему удивлению, он вовсе не находился в ажитации, напротив, необычайная ясность и спокойствие сошли на его душу: он вытянул жребий из чаши судьбы.

Уснул он под утро, а проснулся уже у причала в Кобленце, проснулся другим человеком.

Он спокойно и обстоятельно завершал все дела — закончил обучение принцессы (и то правда, что ей уже не до учебы было, перед самым-то замужеством); известил письмом императора о своих намерениях (правда, попросил пока никому, кроме императрицы, об этом не рассказывать — вдруг ничего не получится), испросил разрешения остаться еще на два месяца в Дюссельдорфе. Письмо, адресованное императору, он показал Рейтерну еще в черновике.

В эти же дни он повидался с Радовицем, у которого просил совета.

Рассудительный Радовиц сказал, что, насколько он знает Елизавету, разница в их возрасте не должна быть помехой, и намерения Жуковского одобрил. Дело было за малым — переговорить с самой невестой, и Жуковский с нетерпением считал дни: с отъездом императрицы его обязанности при дворе должны были кончиться.

Это были едва ли не самые счастливые дни в его жизни: сидеть одному в своей горнице и думать о ней; скорее даже не думать, а только как сквозь сон чувствовать, что она здесь, подле него, и теперь уж на все его будущее… Конечно же, они будут счастливы. У них есть все для счастья. Она прелестна, добра, умна, скромна и молода. Он обременен годами, но он так молод душой, так долго ждал он своей избранницы; он умеет любить и быть добрым. Ну да, у них не было долгого знакомства — он не знает ее как следует, но он верит, точнее, сердце его верит — у него есть вера сердца и есть внутреннее чувство, которое помогает ему предсказывать будущее, предвидеть…

И вообще, о чем тут рассуждать, если судьба, Провидение вели его к этому…

* * *

— Как же так? — спросит изумленный читатель у смущенного автора. — Ведь зрелый же, немолодой человек, умница, педагог, поэт, мыслитель, душевед… Он же ее не знал, как же так?

— Не знаю, — скажет автор и, не находя оправданий для своего героя, перейдет в наступление: — Ну а вы-то сами, вы как женились? Что вы знали о своей избраннице?

Жуковский написал по поводу своей женитьбы множество объяснительных (и объясняющих) писем, в которых многократно повторяется слово «судьба», «Провидение». С судьбой действительно спорить трудно, однако и то заметно, что на каждом развилке судьбы у него был свободный выбор (в Баден ехать, в Веймар или в Дюссельдорф? На Лизхен жениться или на ее тете?).

Но вот любовь… Уж она-то не оставляет никакого выбора. А как приходит любовь? Может, не было бы девочки Маши, не было бы потом и девочки Лизхен, не было бы и этой поздней любви…

В общем, судьба за него совершила выбор: так он себя оправдывал. Не так ли и мы с вами, мой женатый или разведенный уже читатель? Разум наш в это время молчит, весь жизненный опыт забывается в это мгновенье, самая изощренная память идет на поводу у сердца.

В конце концов выбор ведь должен быть сделан, раньше или позже, и способ, которым он сделан, несуществен. А раз он сделан, он уже законен, он наш единственный — иначе как жить нашим детям, скажите?.. С этими словами автор должен спешно покинуть трибуну, пока не подоспели с камнями социологи или сексологи, специалисты по делам брака и бракоразводным делам…

* * *

Итак, Жуковский с нетерпением ждал отъезда благодетельницы-императрицы из Дармштадта, предаваясь сладким мечтам в одиночестве своей горницы. Перед отъездом своим его былая воспитанница, умудренная уже долгим браком, обремененная многими детьми (и далеко не лучшим из мужей), спросила его дружески:

— А не делаете ли вы глупость, дружочек? (По-французски, конечно, спросила, как положено: «Мон шер, нэфэтвупазюнфоли?»)

И Жуковский с готовностью отозвался, что нет, ни в коем случае не делает.

— Мне гарантией, — сказал он, — мое внутреннее чувство и моя вера в будущее.

Она улыбнулась печально, не успокоенная этой гарантией, и он отметил, что щека ее дернулась при этом от тика (неизжитый след того памятного декабря). Улыбнувшись, она уехала. Он был теперь совершенно свободен.

Рейтерн заехал за ним в Дармштадт, и они двинулись в дорогу с легким сердцем.

— Домой, — сказал Рейтерн.

— Домой, — повторил за ним Жуковский, точно на вкус пробуя это слово и находя в нем новое значение.

Во Франкфурте они обедали у Радовица вчетвером — Жуковский, Радовиц, Рейтерн и доктор Копп, лечивший всех троих, человек живой, осведомленный, не чуждый интересам времени. Обед прошел в незатихавшей беседе, говорили о европейской политике, об искусстве, о медицине, о любви и, в частности, о нашумевшей любовной истории, происшедшей недавно в Берлине в весьма высоких сферах. Жуковский, посмеявшись вместе со всеми над перипетиями этого романа, с чувством сказал вдруг, что есть все-таки глубоко существенное, совершенно разделяющее их в разные миры несходство между придворною, светскою интригой и настоящей любовью, ведущей к браку. Рейтерн и Радовиц кивнули серьезно и проникновенно, а доктор, единственный из собеседников не осведомленный о новом состоянии Жуковского, сказал с легкостью:

— И тем не менее и в той и в другой есть общий элемент, гораздо более существенный, чем принято думать. И в коем не принято сознаваться кому-нибудь, кроме врача. Элемент этот во многом определяет взаимоотношения супругов и составляет тайну многих неудач и невзгод. К нашему сожалению, он редко подлежит рассмотрению в добрачный период…

Жуковский насупился, а Рейтерн пытался возразить доктору:

— Я думаю, что обо всем этом безнравственно даже думать, встречая чистую девушку, к которой расположено твое сердце, или вступая с ней в брак.

— Вы думаете? — темпераментно возразил доктор Копп. — А с нашей, медицинской, точки зрения, безнравственно не думать об этом, не учитывать этого, не знать всего, что должно. Хотя, признаюсь, это не всегда легко сделать заранее… Если бы моя власть…

— Нам повезло, что до сих пор судьба решает такие вопросы, а не наши медицинеры, даже лучшие из них… — сказал Жуковский.

— Да, кивнул Копп, вдруг успокоившись и пригубив вина, — повезло. Или не повезло…

Жуковский заговорил о реальности, которую можно и не знать, прожив земную жизнь, и в которой, напротив, можно вязнуть до последнего часа.

Радовиц, сожалея, что так надолго упустил нить разговора, с изяществом перевел его в более нейтральные воды политики, где все четверо не имели сколько-нибудь серьезных несогласий.

Потом Жуковский и Рейтерн нежно простились с Радовицем и Коппом и, совершенно позабыв и о реальности, и о политике, отправились на франкфуртский вокзал, где заняли отдельное купе — или, как тогда говорилось, «карету» — в поезде, отправлявшемся в Майнц. Кондуктор запер их снаружи, паровоз засвистел, и поезд, медленно тронувшись, повез русского поэта навстречу его судьбе.

Жуковский нашел огромное очарование в этой новой отдельности, отделенности от целого мира — от придворных обязанностей, от бесчисленных знакомств и связей, от окружающих. Он был новый человек, ехал к новому счастью, и у него даже выбора не было (потому что «карета» была заперта снаружи — судьба все взяла на себя и, конечно, уготовила только все лучшее и самое счастливое). Рядом с ним был только один человек — его друг Рейтерн, посвященный во все его тайны, отец его Елизаветы, Элизабет, Лизхен, Бетси, Бет (Бет, впрочем, звучит по-французски шутливо и ругательно, и он называл ее так впоследствии только тогда, когда она расшалится, милый ребенок).

Они отлично выспались в Майнце и сели на пароход, взявши для двоих особенную каюту. Погода была переменчивая — то дождь рябил рейнские воды, то проглядывало вдруг солнце, золотя добротные дома, старинные замки и дворцы, шпили бесчисленных церквей. Жуковский и Рейтерн не выходили из каюты — другие пассажиры, любые новые знакомства были для Жуковского сейчас лишние, рядом был только его друг, хранитель его тайны, его союзник, соратник, без скольких-то минут его родственник, его тесть, верный добрый Рейтерн, лихой рубака, однорукий гусарский полковник, многодетный отец, обремененный заботами, небогатый художник, поддержанный теперь, впрочем, неизменными милостями русского двора, благодаря заступничеству своего друга, добрейшего пиита и будущего его зятя.

В пять часов пополудни виден стал на горизонте грандиозный Кёльнский собор. Смутное чувство радости и тревоги мало-помалу отнимало покой у Жуковского, и тревога его возросла, когда на горизонте ввечеру показалась дюссельдорфская башня. Рейн, как нарочно, стал петлять в излучинах, башня возникала то слева, то справа, пока наконец после разведенного специального моста не появилась и пристань, толпа на пристани, откуда — хвала Богу — приветственно замахали им платочки и замаячили знакомые прелестные головки в шляпках последней дюссельдорфской моды 1840 года.

* * *

Автор не может не отметить здесь, что даже в недорогой машине по нынешней автостраде подобное путешествие занимает сегодня всего два-три часа. Простое это уточнение автор считает необходимым для того, чтобы читатель снисходительнее относился к героям этой маленькой повести, которые жили в век недостаточного еще развития науки и техники и оттого, конечно, не могли иметь нашей с вами ясности суждений по многим вопросам, так что хотя они и проводили большую часть жизни с умною книгой в руке, но все же не имели возможности получать все самые последние и достоверные известия из телевизора, который так властно занимает досуг современного человека. Что же касается их чувств, то сомнительно, чтобы чувства эти могли претерпеть за полтора столетия столь сильные изменения, что стали совершенно отличаться от наших. Оттого автор и дерзнул в своей повести коснуться их чувств, опираясь при этом, конечно, на собственные их описания и признания, но не давая им никакой научной и критической оценки с высоты своего современного знания.

* * *

Началась новая, дюссельдорфская идиллия его жизни, в том же примерно составе, что и вернейская (только детей у Рейтерна прибавилось), но на новом витке жизни.

Жуковский был теперь почти жених, впрочем, жених еще тайный (Елизавета об этом не знала), не получивший еще согласия невесты на совместное счастье, но на него с надеждой уповающий.

— Вообразите, с каким чувством я должен был идти в тот вечер от пристани, ведя под руку жену однорукого, если сам он с двумя старшими дочерьми по бокам шел впереди нас!

Так нередко восклицал Жуковский, рассказывая о своем сватовстве и задавая тем самым нелегкую задачу своему слушателю: чтобы вообразить это чувство, надо было вспомнить те сумасшедшие дни, которых и сам-то безумный ход вспомнить невозможно, а не только чувство, человеком тогда владевшее.

Для Жуковского наняты были комнаты в доме, который отделяло от дома Рейтернов каких-нибудь сто метров, да и те пролегали по общему саду, который дома эти не разделял, а скорее соединял.

Жуковский велел слуге разбирать вещи, а сам тотчас же отправился в свое дюссельдорфское Верне.

Свежее, малознакомое чувство семейного быта пролилось ему в сердце, он вздохнул свободно и спокойно: он был на пороге счастия и уже занес ногу, дабы этот порог переступить. И он еще медлил некоторое время в этом счастливом состоянии, с занесенною, впрочем, над порогом ногой, что лишало и его самого, и целый дом привычного равновесия.

Особенность положения заключалась в том, что Жуковский и родители Элизабет были в заговоре, но в заговоре не для того, чтобы прямо толкнуть ее к этому браку, а для того, чтобы дать сердцу Элизабет полную свободу выбора. Это нужно было Жуковскому, чтобы еще раз убедиться в необычайном, несбыточном выборе судьбы и ее велениях. Нужно еще и потому, что он был благодетелем семьи, с одной стороны, и был чуть не на сорок лет старше Елизаветы, с другой, — так что для него особенно существенным представлялось ее собственное желание, а не выполнение воли любимого ее отца или строгой матери. И Жуковский не знал с совершенной уверенностью, скажет она ему «да» или «нет»; это «нет» его бы не оскорбило, но, наверное, ранило неизлечимо, потому что уже продолжительное время теперь жил он душою в обетованной земле супружества, так что стал бы несчастлив, если бы снова был изгнан в пустыню одиночества, где ждала его старость.

А вдруг смутное девичье чувство, которое наблюдали ее отец и мать, рассеется при их близком знакомстве как туман и он останется один в пустоте? Вдруг его намерения спугнут это робкое чувство? Нет, лучше уж неопределенность, лучше хоть еще немного — день, два, три — пожить в этом мечтании, не рискуя всем сразу…

Оказалось, что и этого оставить нельзя, что тревожное ожидание передается Елизавете, повергая ее в смятение. Вечер их приезда в среду прошел еще безмятежно, да и в четверг все было по-старому, по-вернейски, но между Елизаветою и Жуковским завязался уже хотя и не открытый, иносказательный, но довольно горячий диалог. Он подарил ей немецкую сказку со скрытым в ней намеком, и она на лету схватила намек и ответила ему другой сказкой, весьма его ободряющей. На что он дал ей старинную книжку с карикатурами, где были фантастические персонажи, явственно содержавшие вполне реальные намеки: бедный Свинопас-Жуковский, телега с письмом Рейтерна, зовущим Свинопаса в гости. Телега с письмом тянулась медленно, нестерпимо медленно, решая участь Свинопаса…

Жуковский решил объясниться в письме — на бумаге он был смелее, да и красноречивее. Рейтерн возразил, что надо говорить с глазу на глаз — чтобы видеть самому впечатление. Они совершали теперь с одноруким длиннейшие прогулки, рассуждая, как быть. Жуковский был за то, чтоб еще подождать.

Однако на третий день, в субботу, 3 августа, во время очередной прогулки Рейтерн сказал озабоченно:

— Вам не следует более откладывать объяснение; надобно действовать; вчера после ужина Элизабет бросилась вдруг матери на шею и, можно сказать, сделала признание. Надобно кончать с этой неопределенностью.

Когда они возвращались с прогулки, Жуковский не имел еще в смятенных мыслях никакого определенного плана, однако он уже знал, что более медлить нельзя и надобно решаться.

Когда он вошел в прихожую, Элизабет с матерью были заняты там укладкой чистого белья. Он увидел эти худенькие плечики, склоненные над стопкой простыней, в горле у него пересохло, и он сказал хрипло, делая тщетное усилие, чтоб голос его звучал и весело и небрежно:

— Элизабет, дружочек, возьмите, пожалуйста, ваше перо и чернильницу и отнесите ко мне в кабинет.

Это была мирная, старинная услуга, еще из вернейских времен. Кабинет Жуковскому был отведен в доме Рейтернов по соседству со столовой, так что он в снятые для него комнаты приходил только для сна, поздно ночью.

Он поднялся к себе, беспомощно поискал взглядом по столу, по стенам… Услышав ее шаги в соседней комнате, схватил со стола изящные часики, подаренные ему Наташей Киреевской. Елизавета вошла, не говоря ни слова, поставила на стол чернильницу, положила перо и повернулась, чтобы уйти… Четыре шага отделяли ее от двери. Ему так хотелось еще подождать, помедлить, выиграть время…

— Подождите, Элизабет, — сказал он хрипло. — Подойдите ко мне…

Он взял ее за руку и ощутил, что рука ее дрожит. А может быть, дрожала его собственная рука.

— Если позволите, — сказал он, — я хотел подарить вам вот эти часики; часы показывают время, а время составляет нашу жизнь; с этими часами предлагаю вам и целую мою жизнь. Примете ли ее? Нет, нет, не надо отвечать сейчас. Подумайте хорошенько, прежде чем ответить, но ни с кем не советуйтесь. Отец и мать ваши все знают, но они не дадут вам совета.

Дальше все развивалось головокружительно, сладко и страшно.

— Мне думать не о чем, — сказала она и вдруг, как тогда, девочкой, шесть лет назад, бросилась ему на шею, прижалась к его щеке нежной своей пылающей щекою, всхлипнула раз и затихла…

Было тихо в старинном доме, словно все замерло в эти мгновения неслыханного, неожиданного счастья, и Жуковский услышал вдруг, как тикают часы в ее ручке, нежно прижатой к его затылку. Они тикали, неумолимо отсчитывая секунды жизни, и Жуковский с ужасом вдруг подумал о Рейтернах. Они, должно быть, ждут, эти добрые люди, ее родители. Их мучит неизвестность, их раздирают страхи, а тут… а мы… мы забыли о них…

— Елизавета, — сказал он мягко. — Радость моя… Позовите отца и маму… Пусть они нас благословят…

* * *

Ах, зачем, зачем он пошевелился тогда, в этот прекрасный миг, которого она ждала целую свою жизнь? Которого каждая девушка ждет целую жизнь? Нет, он был прав, конечно, потому что отец с матерью волновались, потому что все равно их надо было звать, потому что надо было просить их благословения и потому что мы ведь еще не обвенчаны… Он прав, он добрый, он всегда думает о других, но только зачем, зачем он пошевелился тогда? Было так несказанно хорошо…

И зачем он сказал вчера маме, что он будет маму выдавать за жену, а ее, Элизабет, за дочку, когда они все втроем выходят в город? Он шутил, конечно, но зачем, разве он не понимает, что это для нее обидно и унизительно? Она разревелась вчера как дура, а надо было просто объяснить ему, что она уже не маленькая, что она взрослая девушка, что теперь она невеста и скоро будет настоящая фрау и что ему вовсе не нужно думать, что он старый, — она этого никогда не думала, и не думает теперь, и не будет думать никогда, даже если ему будет сто лет или двести…

И еще — почему он только целует ей руки и целует ее в щечку и никогда не подойдет, не обнимет ее крепко-крепко: так прекрасен его запах — запах табака и одежды, его рук и его книг…

Нет, он прав, конечно, это будет грех; они подождут немного, он вернется из Петербурга, они обвенчаются, и она познает еще большее счастье, хотя разве может быть большее счастье, чем быть его невестой?

Она рассказала ему все-все: как она полюбила его — его черные глаза, его руки, его фигуру (он пригнулся — он будет сейчас бодаться со злом, он будет сражаться, он рыцарь; он сутулится, потому что он смотрит со своей высоты на прочих людей, которые суетятся, беспокоятся по пустякам и делают то, что им не нравится и противно, и огорчаются из-за денег или орденов). А его улыбка! И главное — его голос, когда он говорит по-русски, или по-немецки, или по-французски. Старость? Но как можно переносить молодых мужчин? Они такие шумные и такие глупые, даже те, которые не глупы от природы, — что у них есть за душой? Перед ним же прошла жизнь — короли и министры, императоры, поэты, бунтовщики, мятежники, рабы… И ко всем он был добр, всем старался помочь в беде. Как он сам не понимает, что его нельзя было не полюбить?

* * *

То были месяцы ничем не затуманенного счастья. Жуковский и Елизавета подолгу бродили вместе, разговаривая обо всем на свете и все больше узнавая друг о друге. Он каждый раз с умилением и восторгом отмечал ее ум, ее образованность или, напротив, отмечал с умилением и радостью ее наивность, простодушие, полную неосведомленность в вопросах жизни. Для нее это были тоже счастливейшие месяцы ее жизни. Он так много знал, ее суженый, так интересно рассказывал! Он был такой благородный, такой нравственный, такой верующий (хотя он и считал себя еще не достигшим настоящей веры) человек. Когда она разговаривала с ним, все люди, которых она знала раньше, казались ей поверхностными, несерьезными, даже любимый отец. Это естественно, потому что только самый умный человек может учить царей.

Однажды она робко сказала ему, что верит в сверхъестественное, и в привидения, и во всякую темную нечисть. О, тут ему тоже было о чем ей рассказать — ему, первому русскому чертописцу, дядьке всех русских чертей и ведьм… Сперва он отшучивался, прочел ей старинную немецкую балладу, а когда она стала настаивать на серьезном, он пересказал ей историю, слышанную от князя Муравьева, — о том, как тому явился однажды призрак студента Стюарта; потом еще историю Дружинина о смерти его приятеля доктора Берковича…

Круглая поляна кончилась, они вступили в темную аллею парка, и Жуковский почувствовал вдруг, как пальцы ее впиваются ему в ладонь.

— Ну, ну, — сказал он весело, — нам ведь ничего не грозит…

Что-то похожее на угрызения нечистой совести шевельнулось в его душе при этом свидетельстве ее детского страха: сам он не сильно боялся призраков и чертей и по временам, перечитывая старые свои вещи, даже спрашивал себя, верный ли это путь поэзии и веры? Коли ты не веришь в эту чертовщину, то зачем вести о ней речь, а ежели веришь, тем более не пристало ее затрагивать…

Они вышли к дому, но разговор о сверхъестественном, к сожалению Жуковского, на этом не прекратился. Елизавета с увлечением рассказала ему историю злосчастной Якубы, жены дюссельдорфского полоумного герцога, которую отравила его злая сестра. В бывшем дворце герцога разместилась нынче академия живописи, центр знаменитой дюссельдорфской школы, ради которой Рейтерн и перебрался в свое время с семейством в Дюссельдорф. Так вот, говорят, что призрак преступной сестры герцога, гонимой гневом небесным, является или дает знать о себе каким-нибудь звуком многим из посетителей академии…

Перед ужином Жуковский подолгу простаивал теперь перед своим бюро. Почти целый месяц он писал длинное, как роман, письмо в Муратово ко всем родным и к Екатерине Афанасьевне Протасовой, той, которая не пожелала когда-то осчастливить его, сделав своим зятем или хотя бы назвав братом. А все же была существо родственное и Машина родная мать. Письмо получалось оправдательное — отчего вообще надумал жениться, а еще — отчего берет жену себя на четыре десятка лет моложе (уже и девчонке Маше было бы теперь близко к пятидесяти, если б мертвые рядом с нами старились). Объяснял так же, как себе самому: я не искал, не выбирал, не имел нужды долго думать, чтобы решиться, — нашло, выбрало и решило за меня Провидение, которое все устроило. Откровением же сердца узнал близко свою невесту, появились вера и необманчивое предчувствие, что все будет у них хорошо. И так далее — еще на пятьдесят страниц про все ходы судьбы, все подстроенные ею свидания: Эмс, Дюссельдорф, Верне, Виллинсгаузен, болезнь чьей-то баварской тети, опоздание парохода, женитьба Наследника, изменение их маршрута — все было в сговоре для того, чтоб теперь…

Писал — и не очень понятно было самому, зачем оправдываться.

Томило безнадежное желание связать воедино концы жизни той и этой, не порвать связи. Всеми силами ввести хотелось милую свою Елизавету в русскую свою семью, но не знал — когда, где, как, да и не верилось в душе, что будет это…

Сам он обещал осенью приехать в Москву и Петербург, чтобы закончить дела, просил собраться о Москве по возможности всем — и брату-вдовцу Мойеру в первую очередь, — чтобы дали все ему благословение свое на брак.

Закончив писать, Жуковский спускался к ужину, вслушивался в разговор, принимал в нем участие, и всё здесь — язык разговорный, подробности общения, вся плоть жизни, — все было так далеко от Муратова и Москвы, от того, что думают друзья, что они делают, что делается сейчас в России! Только Елизавета казалась ему нездешней — оттуда. Отчего-то ему не верилось, что она иностранка, что она не знает всего, что с ним случалось раньше, — не может не знать. Может, даже продолжается в его жизни та старая муратовская и белёвская история, только он стал чуть-чуть старше и, наверно, мудрее тоже. Как-то сентябрьским вечером, когда он писал свои письма, Елизавета одна любовалась ручьем на лугу близ Рейна и не заметила, как стемнело. Стало сыро, туман пополз по лугу, и Жуковский забеспокоился, пошел за ней и стал ее торопить — не ровен час можно получить серьезную простуду (о ней беспокоился, а у самого-то уже стало ломить ногу). Бетси заупрямилась:

— Давай еще немножечко постоим, так красиво, солнце садится…

Он стал говорить с ней строго, а потом и раздраженно. Когда же они пошли наконец, стемнело, они сбились с тропинки и промочили ноги. Дома уже волновались, а она, никакой вины не чувствуя, дулась на него, что не дал насмотреться на ручей.

Жуковский ушел переодеться, про себя попрекая ее, и вдруг ему вспомнилось что-то далекое, какая-то забытая зазвучала музыка в душе.

«Я сердит на нее, — то ли думая, то ли вспоминая, повторял он про себя. — Я сердит. Не исполнить сразу просьбы человека, которого любишь… Хотя она ребенок, мне чрезвычайно приятно исполнять всякое ее желание — того же хотел бы и от нее… Когда тебя просят, как можно для удовольствия нянчиться с собакою… делать неудовольствие тому человеку, который тебя любит, так любит. Это непростительная ветреность. Сегодня же надо поговорить с нею. Нон, Мари, жё не вё па… Да, поговорить — только почему Маша? И откуда взялась собака?»

Он вспомнил, улыбнулся: собаку звали Розка. А Маша… Господи, она же была такой ребенок — шестнадцать лет… Нет, он ни за что и ни о чем не будет говорить с Бетси, он просто забудет, он простит, будет с ней добр и мил, чтобы потом…

За ужином лицо у нее было виноватое, а когда она подняла взгляд, то увидела, что он улыбается ей своей доброй улыбкой и вишневые глаза его при этом затуманены слезой, — лучший из людей, самый лучший, и он будет ее муж…

— Я решил, Бетси, — сказал он, — что мы закажем твой миниатюрный портрет — нет, даже два портрета, в рост и в профиль, — какому-нибудь живописцу дюссельдорфской академии. Лучшему живописцу…

— Папе, — сказала Елизавета.

— Нет, нет, — возразил Рейтерн. — Моих работ у вас много. И я пишу сейчас другое, не миниатюры. Я советую заказать самому Зону.

— Как скажешь, — согласился Жуковский. — Завтра же спрошу у Зона.

* * *

Он очень беспокоился, удастся ли Зону передать ее черты, ее хрупкость и девичью прелесть, сочетание этой наивности и чистоты с умом, религиозностью, волей. Он хотел, чтобы друзья в России, взглянув на это лицо, поняли его, поняли все — даже то, чего он сам до конца не мог понять. И, поняв, убедили бы его в чем-то, поддержали, как поддержал его мудрый Радовиц, человек, знающий жизнь, человек, чьим советом дорожат короли.

Елизавете тоже была приятна эта затея. Знаменитый Зон писал ее портреты. А главное, что Он, собираясь на родину, пожелал всегда иметь их при себе, — там, в Петербурге, где зимы так холодны, женщины так образованны и красивы, а двор так богат… Теперь она будет всегда с Ним, и Он не сможет ее забыть, как забыл в прошлый раз, когда они расстались после Верне…

Каждый день с одиннадцати до двух пополудни она теперь позировала Зону. Они посещали художника вдвоем. Она, как взрослая дама, подъезжала со своим женихом к парадному входу академии.

В тот памятный четверг, когда доктор Копп должен был у них обедать, они подъехали в спешке, опаздывая в рабочую Зона к назначенному часу. В последний момент перед выездом Жуковский вспомнил, что он должен взять с собой перо и бумагу и что-нибудь для чтения, потому что трехчасовое сидение было для него утомительным без отвлекающих занятий.

Подавая руку Елизавете, чтоб она вышла из экипажа, Жуковский отметил, что глаза ее блестят весело и возбужденно. Сеансы у Зона возбуждают ее и радуют — это была добрая затея…

Они прошли от парадного хода по длинному коридору и уперлись в дверь, откуда узкая и крутая лестница вела на площадку, на которую выходили двери нескольких мастерских.

Они помедлили перед дверью, и Жуковский почувствовал, что Елизавета крепче сжала его руку. Чтобы пойти вверх первым по узкой лестнице, он должен был освободить ее руку, но ему не хотелось говорить ей об этом. Лестница была худо освещена: одна она не решилась бы тут идти. Взглянув в ее лицо, он подумал, что она, вероятно, думает о том же — о беспокойной тени преступницы, которая бродит под кровлей бывшего дворца.

— Пойдем потихонечку. Уже пора, — сказал Жуковский, — можешь не отпускать мою руку.

Лестница была крутая, они шли очень медленно, и Елизавета все крепче и крепче сжимала его руку. Когда он с нетерпением поставил наконец ногу на самую верхнюю ступень, ему показалось, что какая-то черная полоса промелькнула у него перед глазами.

— Ты видишь? — шепотом спросила Елизавета, встав с ним вровень. — Что это?

— Что это? — Жуковский пожал плечами. Потом торопливо повлек ее к мастерской, свет которой пробивался из-под двери. — Идем. Уже поздно, милая.

Принимая ее шаль, он почувствовал, как дрожат ее плечи.

— Ну, ну, — сказал он. — Маэстро Зон усадит тебя на прежнее место. А я стану писать.

Через минуту она уже была снова и мила, и спокойна, а он смог приняться за шутливое письмо в Россию. Надо было известить старую петербургскую знакомую (ах, как она была когда-то мила!) о своем предстоящем браке.

«Знаете ли вы, где я сейчас сижу? — писал Жуковский. — В рабочей самого Зона. А зачем я сюда пришел?.. Мой милый товарищ и спутница…»

Поднимая глаза от письма, Жуковский видел Елизавету. Подолгу глядел на нее и не мог поверить…

«Эта юная прекрасная девушка меня любит, она моя невеста, и остаток жизни мы проведем с ней вместе. Может ли о большем мечтать человек такого возраста, таких достоинств, как я?»

Он повторял еще раз и еще то же самое, убеждая себя в том, что все именно так, все к лучшему, и мир прекрасен.

После сеанса у Зона они поспешили на обед, куда, кроме своих, приглашен был доктор Копп, лечивший некогда Рейтерна, а ныне перебравшийся во Франкфурт, врач высокой репутации, человек очень проницательный, чему не мешало (а может, даже помогало) его замечательное косоглазие.

За обедом разговор, конечно, зашел о сегодняшнем чрезвычайном происшествии на лестнице академии. Как выяснилось сейчас, Елизавета слышала, что кто-то идет за ней все время по лестнице, совсем близко, и она боялась даже повернуть голову, чтоб не столкнуться лицом к лицу с неучтивым преследователем, нога которого занимала прежнее место ее ноги при каждом новом шаге. К тому же ей отчетливо слышался шелест шелкового платья…

При этом сообщении воцарилось молчание, и мадам Рейтерн спросила сурово:

— Так что же случилось все-таки? Был кто-то или не был?

Жуковский пожал плечами, ободряюще взглянув на невесту:

— Такие явления, как это, навсегда останутся между «да» и «нет». Таков уж замысел Создателя, который отделил нас от иного мира таинственною завесою.

Однорукий, раскуривая трубку, сказал задумчиво:

— Если бы хоть одно явление духа могло быть доказано так убедительно, что оно сделалось бы для всех несомненно, то наша простая вера в бессмертие души превратилась бы в очевидность.

— Это верно, очень верно, — подхватил Жуковский, — но этой-то как раз очевидности нам иметь и не должно. Очевидность принадлежит к миру материальному, она есть достояние здешней жизни, заключенной в пределах пространства и времени. Наше же верховное сокровище — знание, что душа бессмертна, — отдано на сохранение не мелкому рабу необходимости, каким является разум, а вере, которая есть высшее выражение человеческой свободы.

— Ну а что же тогда эти все духи, непостижимые рассудку? — поинтересовался доктор Копп, стараясь скрыть иронию голоса.

— Это… — сказал Жуковский, обратясь к окну в поисках ответа. — Это как бы лучи, проникающие сквозь завесу, которой мы отделены от духовного мира. Среди ленивого покоя земной очевидности они будят душу, ей обещая нечто высшее.

— И дают это высшее? — живо спросил Копп.

— Нет, не дают, — сказал Жуковский. — Дабы не произвести в ней раздора с тем, чем она должна быть здесь ограничена. Вот откуда и наше чувство неземного ужаса, которое всякое явление духа на нас производит.

— Печально, — сказал доктор Копп, на что Жуковский задумчиво покачал головой:

— По-настоящему всякое такое явление должно было бы нас радовать, как весть желанная, явление друга из земли дальней… А вот же: мы чувствуем себя в присутствии чего-то с нами разнородного, нам недоступного, для нашей души имеющего такой же холод, какой имеет смертный труп для нашего осязания…

Доктор Копп взглянул на Жуковского предостерегающе, но Жуковский не видел его лица. Он видел сейчас белую холодную руку Милорадовича, просветленное лицо Сверчка…

— Что же означает наш ужас перед такими явлениями? — спросил Рейтерн.

— Скорее всего, это знак нам, — задумчиво сказал Жуковский, — явный знак того, что принадлежащее к иному миру и не должно быть нам доступно, пока мы принадлежим к этому. А вывод таков, что, не отрицая возможности сообщения духов с нами, не должны мы преследовать их тайны своими умствованиями, гибельными для нашего разума… Будем смиренно стоять перед опущенною завесою, радоваться ее трепетанию, убеждающему, что за нею есть жизнь. Однако не дерзнем желать даже ее губительного расторжения.

— Отчего же? — спросил доктор Копп.

— Оттого, что оно для нас было бы вероубийством, — сказал Жуковский, снова подавленный воспоминанием: не он ли сам в сообществе Виланда и прочих вечно колебал эту таинственную завесу, не он ли населил литературу сонмищем духов и привидений?

— Да, это так, — сухо и решительно подтвердила фрау Рейтерн.

— На сей счет может быть много мнений, — сказал доктор Копп. — Столько же, сколько докторов. Одни пропишут Эмс, другие — холодные ванны… Ясно только, что в конечном счете люди все-таки прибегают к медицине, к докторам.

Рейтерн взглянул на дочь с тревогой. Фрау Рейтерн сказала с вызовом:

— Во-первых, люди прибегают также и к религии. А во-вторых, вот доктор Юстинас Керн, например, вовсе не считает, что все так просто в мире.

— О да, — усмехнулся Копп. — Это большой чудак.

— И поэт, — послышался трепетный голос Элизабет. Жуковский очнулся при звуке этого голоса. Как она произнесла это слово — «поэт»! Что оно для нее означает? Она все-таки удивительная девушка…

* * *

Дела в Петербурге удалось уладить довольно быстро, так же и в Москве. Успел повидать друзей, рассказал свою историю, показывал портреты Элизабет — и был разочарован: ожидал большей заинтересованности, да и сам был несколько рассеян — мыслями уже там. Здесь опора была выбита сам не очень понимал, рассказывая, что же с ним произошло, не мог ничего объяснить убедительно. Слабым впечатлением друзей да и своей сдержанностью был огорчен: стало быть, отходит уже от них, а после и вообще отойдет — с глаз долой, из сердца вон… По-настоящему и сейчас уже некому было все разобъяснить — что ж дальше будет?

Последней остановкой его перед возвращением в Дюссельдорф был Дерпт, точнее Элисфер, «Мейерсдорфское поместье», несостоявшийся приют, где собирался доживать жизнь в обществе Мойера и воспоминаний, близ Машиной могилы. Теперь дом был продан, старый верный друг Зейдлиц, бывший студент-«медицинер», купил его за хорошие деньги с обстановкой вместе, оказав тем великую услугу.

Зейдлиц устроил Жуковскому прощальный обед с любимой его гречневой кашей — сидели, вспоминали прошедшее, даже всплакнули оба. Жуковский чувствовал отчего-то себя виноватым, непонятно перед кем — перед Машиной могилой, перед друзьями, перед Россией…

После обеда вдруг вскочил, засуетился:

— Ты подпишешь мое обещание: обещаю детей своих вырастить православными…

— Подпишу, подпишу, — соглашался Зейдлиц, его утешая: где еще дети, когда они вырастут?

Зейдлиц подписал. Надо было ехать. В последний момент Жуковский снял со стены портрет Маши, картины, изображающие Машину могилу и могилу Светланы в Ливорно. Сказал:

— Не расстанусь с вами…

И заплакал. Что он предчувствовал тогда? Знал ли, что больше уже не видеть ему родину, «страну, где мы впервые вкусили сладость бытия…»?

Скорей все же этого он не предчувствовал. Знал только, что едет навстречу своему счастью. Что так странно на склоне лет изменилась его жизнь — словно началась заново. Началась вторая жизнь, которую нагадала когда-то цыганка…

Сады были в цвету. Запах мая стоял над Европой. В Дюссельдорфе ждала невеста, прекрасная, как майский цветок.

Венчание происходило близ Канштадта в православной посольской церкви Святой Екатерины, построенной над прахом русской Екатерины, королевы вюртембергской, и венчающей холм Ротенберг. Когда Жуковский, Елизавета и Рейтерны поднимались на холм, то на фоне синего неба им видна была только церковь, и в глубине ее — зажженные свечи, алтарь, мерцающие иконы, отворенные царские ворота… Когда же немногочисленное общество вошло и двери за ними были закрыты, в церкви воцарилась удивительная тишина…

Жених сам держал над собою венец, и, конечно, состояние влюбленности, а не отсутствие воображения и опыта мешало ему разглядеть на нем шипы и пятна чужой крови, на брачном этом венце. Ну а если бы и разглядел, неужели отбросил бы его в страхе? Нет, конечно… Сказал бы: значит, судьба.

Позднее был совершен второй обряд, внизу, на равнине, в лютеранской церкви, где пастор прочел простую и назидательную проповедь.

А потом Жуковский и Елизавета уехали вдвоем в маленький курортный городок. Две недели промчались там как во сне…

— Да, да, вот это и есть счастие. И не надобно другого… — так говорил он и писал неустанно. — Тихая пристань. Семейное спокойствие… А если посланы будут испытания… Да, должны быть испытания…

— Да, конечно же, это счастье… — так говорила себе Елизавета, не решаясь открыть свои мысли никому. — Выйти замуж. Выйти замуж за Него. За лучшего из людей… Но зачем спокойствие? Отчего приют? Разве не главное — любовь? А любовь — это разве так? Разве в любви могут быть спокойствие и отдых? Разве это не горение, не страсть? Нет, конечно, нет, страсть греховна. Но ведь любовь в освященном браке может быть и страстной, так отчего же… Нет, нет, об этом нельзя, стыдно сказать, грешно даже думать. Но отчего?..

— Да, это оно, как раз такое счастие, о каком можно только мечтать, говорил он. — И если ждут меня страдания и если тревожные предчувствия…

Но почему страдания, откуда предчувствия?..

Через две недели молодожены вернулись в свои дюссельдорфский дом, о котором без них уже позаботились Рейтерны.

Дом был не слишком большой (двенадцатикомнатный), но уютный, на краю парка, разделяющего его с последними домами Дюссельдорфа, неподалеку от берега Рейна. Возле дома цветник, садик и даже огород, дающий свежие овощи для семейного стола. У дома — портик, где удобно даже обедать; а в теплые дни можно проводить время в обширной садовой беседке.

В этом-то уютном, живописном доме Жуковский и познал в первые же месяцы брака все счастье — совершенный рай семейной жизни. А также — в полной мере — самый изощренный ее ад. Перед реальностью этого ада все прочие, прежние его (даже при неудаче с Машею) страдания показались ему сладостно-меланхолическими эпизодами младенчески-беспечной жизни. Такой острой, судорожной муки он не знал никогда. И началось это сразу, в первые месяцы супружеской жизни, а может, и в первые ее дни.

* * *

Он проснулся, не понимая, что с ним происходит. Было то самое ощущение неясной беды, что и тогда в Эмсе, когда вода затопила комнату. Мало-помалу он вспомнил, где он, и тогда потянул руку к Елизавете… И снова было то же ощущение, что тогда в Эмсе — когда он спустил руку с постели и тут же ее отдернул, мокрую и холодную…

Елизаветы не было на ее месте. Страх захлестнул его прежде, чем разум смог прийти на спасение, а смятенное чувство шептало ему, что спасенья нет…

— Ничего не могло случиться… — сказал он себе запоздало и неуверенно. Он вгляделся и различил в полумраке силуэт жены, сидевшей в кресле в неудобной, будто бы надломленной позе.

— Тебе не спится, милая. Что-нибудь болит?

— Нет настроения.

Он засветил лампу, присел на постели, посмотрел на нее внимательно.

— Давай я расскажу тебе что-нибудь. Иди сюда.

— Не хочу.

«Ничего не случилось, — убеждал он себя. — Она посидит и ляжет спать. И я усну…»

Но уснуть он не смог. Елизавета была мрачной все утро и весь день до вечера, и она не могла (а может быть, не хотела) рассказать ему — отчего. И вторую ночь тоже он пролежал один, уткнувшись лицом в подушку и мучаясь болью за нее, мучаясь собственной беспомощностью, а еще больше — страхом за нее, за их будущее. На третий день, в полной растерянности, измученный бессонницей, Жуковский рассказал обо всем тестю, навестившему их.

— Женщины все таковы, — сказал Рейтерн беспечно. — А поскольку мы живем с женщиной, то в нашем супружестве насчитывается много таких дней.

Это звучало неутешительно. Жуковский был испуган не только беспричинною хандрой Елизаветы, но и своей собственной, такой болезненной зависимостью от ее настроения. Мучительной была необъяснимость этого ее сплина, и Жуковский упрямо, но безуспешно отгонял мысль о том, что он может быть этому виной. А если он плохой муж? Не пребывай она сейчас в этом состоянии глухого безразличия ко всему, что ее окружало, он бы прямо спросил ее обо всем, но в этом ее состоянии любой серьезный разговор казался ему опасным. Да и как, в каких словах спросить ее о том, чему он и сам не может еще (скорей боится) дать название? Как не оскорбить и не унизить ее, не уронить себя, не погубить все навек?..

На пятый день она увидела в саду синюю птицу, похожую на русскую сойку, и вдруг повеселела, оживилась, защебетала сама, как птичка: «Айнмалихь! Вундербар! Шapман! Птипети-пети-пети!» Она была так мила, так хороша собой в это мгновение, так молода и добра, что слезы проступили у него на глазах. Ночное наваждение ушло, кончилось, оно больше не повторится.

Они пили чай в беседке вдвоем, и Бетси читала ему свои любимые баллады Шиллера, спрашивая время от времени, как это звучит в его русском перекладе. Он вспоминал, напрягая память, и объяснял ей при этом, что переклад вовсе не простое накладывание русских слов на немецкие — от русского стиха на русского должно быть произведено такое же впечатление, как на немца от немецкого оригинала, а для этой цели и созвучия должны быть русские, и все воспоминания, и речь литься родная, русская, однако без всякой особенной славянщины, потому что этот стих все-таки пришел из Германии и должен донести тот старинный аромат — и замков, и турниров, и всего, что уже и для самого Шиллера этот аромат ушедшего имело, оттого ведь и волнует нас так сильно…

Один меж чудовищ, с любящей душой,

Во чреве земли, глубоко;

Под звуком живым человечьего слова,

Меж страшных жильцов подземелья немова.

— Разве это то же? А про что здесь? — спросила Елизавета.

Жуковский рассказал историю о влюбленном юном паже, о жестоком царе, и она подняла брови удивленно.

— Но у Шиллера просто жадный ныряльщик.

— Знаю, — улыбнулся он ласково. — Знаю, мой дружочек, однако рассказ о жадности человеческой мне показался не очень интересным. Жадность уже сама чудовищна. И я ввел жестокость царскую, самовластие — и бедных влюбленных, которых любовь и даже самая жизнь находятся в чужих руках…

— Се-э жоли, уи, сэ плю жоли… — проговорила-пропела она, и это была ему высокая награда — его золотой кубок со дна, перстень, ему из пучины без смертельного труда доставшийся, похвала его принцессы.

И только вечером, когда закрылись ставни спальной и предчувствие беды нависло над согбенной его фигурой, сидевшей в изножье кровати, давешние строчки снова ожили в его памяти в печальном своем пророчестве (не так ли сбывается с поэтом все, что он ни измыслит — «один с неизбежной судьбой, от взора людей далеко»).

…На этот раз все было еще невыносимей, потому что она отодвинулась вдруг от него и замерла в неудобной позе, прижавшись к стене, не отвечая на его вопросы, на мольбы и ласки — так, будто он был ей неприятен и только стена мешала ей убежать. Он встал и, перейдя в кресло, просидел в нем всю ночь, сетуя, что не умеет молиться так, чтоб утешиться или чтоб дошла его молитва, — никогда этого не умел. В отчаянье от того, что в долгом жизненном его опыте не было ничего даже смутно напоминавшего непонятную эту беду. Он готов был умереть тотчас же, если мог быть причиной ее непонятного горя, и винил себя без конца за свое неумение, за неумность, неуместность…

Еще через неделю, не в силах больше держать тайну, он решил поговорить с доктором и устроил так, что они пошли в трактир завтракать втроем — с Рейтерном и Коппом.

Завтрак был мучительный, Жуковский долго маялся и не знал, как лучше изложить все, что происходит с ними, не находил ни слов, ни сравнения для нестерпимой этой ночной муки. Однако когда он все же сумел кое-что объяснить Коппу и Рейтерну, то оба они снисходительно, как ребенку, ему улыбнулись и сказали, что пока ничего из ряда вон выходящего не случается. И методов лечения не знали они общих для такой обычной семейной болезни — одному помогало прикрикнуть на жену, другому — поколотить, третьему — угождать, четвертому — перетерпеть…

— Понаблюдаем еще, как оно будет, — сказал Копп, — пока ничего выходящего за обычную нервическую норму не вижу. Скорее даже, за норму семейную. Вам, конечно, известно, что в известные лунные фазы женщина становится как бы и нездорова, чего мы, мужчины, за собой не знаем. Порой это нездоровье длится весьма продолжительно и приходит с регулярностью. Времена дня также могут по-разному отражаться на женщинах. Некоторые из них уже утром пробуждаются в состоянии нервическом и только к ночи обретают успокоение… — Доктор Копп улыбнулся, вспомнив. — Знаете, нечто подобное я говорил вам однажды, обедая у Радовица… Но вы слушать меня тогда не могли, так как положение наше было неравным…

Жуковский вспыхнул и быстро переспросил:

— О каком неравенстве? Чем я мог показать?

— Нет, что вы, речь не о том, — сказал Копп. — Просто вы были тогда жених и слушать что-либо, кроме небесной музыки, вам было затруднительно. Правда ведь?

Жуковский отвечал уже в экипаже, наедине с Рейтерном, отвечал горячо и сбивчиво:

— Верно! Верно! Тысячу раз верно! Жизнь моя проходила в сонной безмятежности. И вот я увидел, какова она, жизнь настоящая, что значит любить человека, каждую минуту от него зависеть и думать о нем, страдать и своим и его страданием…

— Вон Лизхен, — сказал Рейтерн. — Она ждет нас в саду и об нас, наверно, тревожится.

Услышав шум экипажа, Элизабет выбежала к воротам, и, глядя на ее тоненькую, ломкую фигурку, Жуковский думал о том, что вот оно, счастие; может, недолгое — пятьдесят шагов от дверцы экипажа до нее. Наклонив голову, он вышел на дорожку, а потом, еще ниже, по-бычьи пригнувшись, поспешил навстречу к жене.

* * *

Зима здесь была не холодная, но сырая, она загоняла их в дом, к огоньку. Иногда, гуляя в зимнюю изморозь по саду, Жуковский видел через окна лампу на столе и головку Елизаветы, склоненную над женской работой, рисованием или чтением, и в сердце его тогда входило тепло. Это была сцена, многократно им воспетая, в последний раз совсем недавно, в его уже в Германии законченном переводе Рюккертовой индийской поэмы «Наль и Дамаянти»: уют мирного дома и младая хозяйка на крыльце…

Впрочем, предаваться идиллическому спокойствию ему оставалось недолго. К весне нервические припадки у Елизаветы участились — они уже не были ограничены только стенами их спальной: зачастую она вскакивала из-за стола во время общего обеда, выкрикивала что-нибудь обидное или вовсе невнятное, приводя в ужас домашних и мужа. Рейтерн молчал, низко опустив голову к тарелке: он страдал больше других, горячо любя дочь и друга.

Пришлось прибегнуть к консультации доктора Коппа, и он сообщил ошеломляющую новость: Елизавета ждет ребенка. С этим могут быть связаны ее нервические припадки, так что надо терпеть, ждать родов и наблюдать за будущей матерью.

Судьба была поистине милосердна к нему: забыв муку последних месяцев и все самые худшие свои опасения, Жуковский готовился теперь к счастию впервые стать отцом, в канун своего шестидесятилетия. Да, конечно, страдания Елизаветы, а соответственно и его страдания были сейчас не меньшими, чем раньше, но, во-первых, им виден был недалекий предел — еще шесть-семь месяцев, и все придет в норму; во-вторых, он нашел себе убежище от семейных неурядиц. Оно было не новое и, наверно, такое же, как у тысяч других мужчин, но для него, поэта и труженика, оно оказалось одно-единственное, наилучшее и вернейшее, — работа. Теперь нужна была не просто работа, а такая работа, что захватила бы его на долгие годы, поглотила целиком и позволила, постоянно живя здесь, в окружении сиюминутных невзгод, в то же время как бы при этом и не присутствовать. Работа эта давно уже маячила на горизонте; однако, чтоб ею заняться всерьез, она должна была стать для него главной и единственной.

Когда-то, еще в начале их дружбы с Рейтерном, прогуливаясь с ним по пустынным улицам Эмса, Жуковский читал ему размеренно, нараспев свое: «Веки идут, и веки уходят, а песня Гомера все раздается, и свеж, вечен Гомера венец». Гомер! Вот где он должен найти сейчас спокойствие и опору. В этих трех тысячелетиях растворятся минутные драмы нашего существования. Жизнь и смерть станут рядом, как всегда стоят рядом смерть и жизнь, смерть и любовь. Тогдашние жизни, любови, где они?

Итак, за труд. Труд великий волшебник. Он заговаривает печали…

Жуковский грустно кивнул бюсту слепого Гомера, который он уже несколько недель как взгромоздил на шкаф в своем кабинете. Слепой Гомер видел все на своем веку. Теперь он глядел на муки и труды обескураженного поэта из России. Что провидел в его судьбе слепой Гомер? Так или иначе, перед незрячим его взором спасительные афоризмы сменяли друг друга в жизни его русского переводчика с необыкновенной быстротой; еще недавно: семья — источник спокойствия и счастия, и вот сегодня: труд — утолитель семейной печали.

Жуковский предвидел немало трудностей: он ведь недоучка, не знает ни латыни, ни греческого. Это его не останавливало. Во-первых, существуют прозаические пересказы «Одиссеи» (немецкие, французские). Во-вторых, нашелся немецкий знаток Гомера профессор Грасгоф, который вызвался помочь. Над каждым словом греческой «Одиссеи» Грасгоф надписал соответствующее немецкое слово. Получилась, конечно, полная галиматья, однако, имея терпение, из этой галиматьи (призывая себе на помощь прочие переводы, пуще всего прозаические) можно извлечь истинную строку Гомера. Опыт и чутье помогут уловить его интонацию, ход его мысли, перлы его повествовательного стиля. А уж дальше останется последняя, едва ли не наибольшая задача — передать все это в русском слоге так, чтоб найти отзыв одного языка в другом, чтоб тот и другой слышались в одно и то же время, не вредя один другому, а составляя гармонию из их разнородности и различия…

Вот уж задача, которая может и увлечь, и захватить целиком, может создать ему убежище внутри семейного убежища, оказавшегося не такой уж тихой пристанью, как он себе представлял… «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… много и сердцем скорбел…»

Глава 4
Дом счастья, тяжесть креста

Внешне, при дневном свете, а особенно с дальнего расстояния, при неспешном движении почты и нерасторопной переписке, все еще казалось радужным — семейная идиллия и поздно, но заслуженно обретенное счастье; шли поздравления, возвращались растроганные ответы… Наследник поздравлял своего наставника и писал о величайшем благе — семейном счастии, которое сам он тоже обрел недавно со своим ангелом Марией.

Со смятенным сердцем Жуковский вставал у бюро, и отвечал, и благодарил, но в каждом ответном письме теперь прорывалась еще необъясняемая (да никогда до конца и не объясненная) тревога, неотвязная мысль об испытаниях, а чем дальше, тем чаще — и о пользе страдания, о благостности испытаний, ибо только в испытаниях наша душа созревает и укрепляется. Ибо житейские испытания — это тот язык, которым Бог разговаривает с человеком, а наше дело — понять этот язык и отвечать достойным образом…

Отвернувшись от бюро, Жуковский увидел склоненную над листом головку Елизаветы. Она рисовала. Она думала о чем-то (узнает ли он когда-нибудь, о чем?). Она переживала тяжелую пору, муки физические и нравственные, незнакомые сильной половине человечества…

Жуковский ощутил вдруг чувство вины перед ней — и за то, что она переживает ради него эти муки; и за то, что он не может их разделить; и за то даже, что он пишет сейчас о ней, не испытывая чувства неловкости, как будто ее нет в комнате…

Как странно — даже верится с трудом, — что она вовсе не знает русского. Что, взглянув в его письмо сейчас, она ничего бы в нем не поняла. Это и делает ее, присутствующую в кабинете, как бы отсутствующей — род глухоты или даже слепоты. Неужели язык значит так много в жизни человеческих существ? Глагол. Слово. Или это только для него, пишущего, тем живущего и дышащего?

Жуковский отвернулся к окну. Тенистые липы, растущие на склоне, не вовсе закрывали от него городские здания Дюссельдорфа. Дюссельдорф. Как странно повернулась судьба… Зазвонил колокол…

Он писал письмо государыне — о новом, им обретенном семейном счастии. Старался быть сдержанным и все же больше, чем кому-нибудь, признавался ей в своих тревогах. Если не ей, то кому же и написать, она должна многое понять, близкая душа… Написалось больше, чем ожидал, чем хотел. Все о тревогах, которые портят настоящее и делают его робким при мысли о будущем. О судорожных страданиях, которые только вера сможет преобразовать в смиренную покорность и покой души. А раз нет у него этого покоя, стало быть, недостает веры… Где ж ее взять?

Снова зазвонил колокол. Элизабет встрепенулась, подняла голову.

— Пойду помолюсь, — сказала она.

— Да, — проговорил Жуковский. — Иди, душа моя. Я тоже…

Он проводил ее взглядом до двери, подумал умиленно, что под сердцем она носит их дитя… Обратился взглядом к образам в углу, но молитва не приходила, в сердце было тревожно и сухо.

Убеждение мысли, знание необходимости веры еще не делает тебя другим человеком. Но, может, для того и дано тебе страдание, чтоб сделать тебя другим? А стало быть, для того и семейная жизнь дана… Сердце Жуковского преисполнилось благодарности к жене — за страдание, которое она ему дает, недостойному… Вот она появилась на дорожке сада.

Жуковский вышел на балкон, окликнул ее. Элизабет не обернулась, только ускорила шаги. Ее нескладная, долговязая фигура сутулилась — она похожа была на монашку в монастырской аллее. И она убегала от него.

Страдание, которое пронзило его сейчас, было таким нешуточным, что его не переработать было в смирение. Тем более, если вера твоя… Он долго корчился в сумерках, отгоняя мысль о насильственной смерти. Когда боль спала немного, он устыдился этой своей мысли, и тогда пришло воспоминание (может, по внешнему какому-то сходству с такой жалкой сейчас долговязой Лизиной фигурой) — о Кюхельбекере. Когда-то, в давние беспечные лета своего невежества, он отговаривал юношу Кюхельбекера от неоригинальной этой развязки, писал ему о необходимости уважения к жизни. Раз ты создан добрым, должен ты жизнь любить и уважать. Так ему ли самому на закате жизни, теперь?.. Ведь не одно только юное болезненное существо у него теперь на совести, но и другая жизнь, едва зародившаяся…

Жуковский снова вышел на балкон, глубоко дышал, успокаиваясь… Свечерело. Низкие берега Рейна, покрытые рощами и мелкими селениями, приняли фиолетовый цвет и почти сливались теперь с простором реки. Проглянуло солнце сквозь облака, и гладь реки, всколыхнутая пароходом, сверкнула вдруг ослепительно. Надежда коснулась его души и смягчила боль. Он отер слезы, ушел в кабинет. Слепой Гомер, взгроможденный на шкаф, через три тысячелетия смотрел безглазо на его страдание. Разве только глаза нужны поэту, чтоб видеть?

Жуковский засветил лампу и склонился над каракулями Грасгофа. Этому хаосу смысловых обозначений и грамматических связей он должен был вернуть гармонию. Гармонию русскую, понятную в тульском раздолье, чтобы там где-то, в усадебной зимней тиши, девочка Маша, в кресло забравшись с ногами и глаза от вниманья расширив…

Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою.

Их побуждая всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть

Близкой беды…

Пошло. Пошло помаленечку, молодец старый чертописец, — что же там у нас дальше?.. Повествованье текло, как река, как вечерний Рейн, да что там Рейн, — Волга, Лета.

От века и до века, из рода в род, и тысячелетие перед очами твоими, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. А человек исчезает от гнева богов и теряет лета свои, как звук. Так как же нам научиться счислять дни свои так, чтобы обресть мудрость сердца? Ну да, конечно, не суетную мудрость смысла, а смысл и мудрость сердца…

* * *

Почта в Россию и из России шла медленно, а главное — неверно, с пропажами, так что всякая живая весть была радостна, всякий навестивший его живой человек, а тут — троекратная радость: старый друг Смирнова (в те-то старые петербургские времена еще черноглазая Россет) Александра Иосифовна. В те времена кто ж о ее южных итальянских глазах не писал? И Жуковский тоже («Зачем же не в то время с вами мне рок знакомым быть судил»). Конечно, не всерьез влюбленно, а больше по-дружески — посылаю, мол, стихи и тыщу рублей в долг без процентов…

Сейчас они бродили по дорожкам вокруг его дюссельдорфского дома, сидели в крошечном «музеуме» скульптуры и говорили обо всем, а прежде всего, конечно, о его нынешнем житье-бытье. Не удержался, рассказал о тягостном состоянии Елизаветы и услышал неожиданное слово утешения: вот у нее, у Александры Иосифовны, то же самое, та же самая болезнь (подумалось, может, у всех женщин та же, просто он не знал), и ничего, бодрится она, воды очень помогают, вот едет сейчас в Эмс, надо и Елизавету Евграфовну туда, да что там — ребенок будет, так и без лечения все пройдет…

Много говорили об их общем друге, о Гоголе, — религиозное его настроение очень сблизило его сейчас с Александрой Иосифовной, Гоголь же большие делал успехи в этом направлении, вот хотя бы и последнее его письмо. Жуковский кивал, проглядывал письмо, вырывал из него отдельные, почерком Гоголька начертанные фразы: «…в уме моем всегда была многосторонность… как воспитывалась незримо от всех душа моя — это известно вполне Богу… когда услышите потом раздавшееся благоуханье, тогда догадаетесь, от горения каких веществ произошло благоуханье»…

Да, да, очень похоже на нынешнего Гоголька, и радостно за него, что такое возвышение души, и страшно отчего-то: звенящая, до предела напряженная нота в голосе, точно он увидел вдруг в себе самом не Гоголька и не Гоголя, а долгожданного мессию — вот и здесь тоже: «…каждый ждал меня, как какого-то мессию, которого ждут евреи…»

В скором времени Гоголь собирался приехать сюда, в дюссельдорфский дом Жуковского, и о предстоящем своем приезде тоже сообщал в тоне благовестительном: «Я буду к вам, ждите меня! Много расскажу вам прекрасного. Если вы смущаетесь чем-нибудь и что-нибудь земное вас беспокоит, то будьте отныне тверды и светлы верой в грядущее… Благословенье снизойдет на вас и вашу подругу. До свиданья! Ждите меня!»

Александра Иосифовна подтвердила: да, да, святой человек, великой серьезности человек. Жуковский завидовал в душе такой убежденности и все же не мог отрешиться от земного беспокойства — и за Гоголя, и за жену.

Поговорили они и о «Мертвых душах». О чистом этом смехе и незримых слезах. Замечательное произведение! Жуковский уже давно, из первых, определил Гоголька: гений! Как некогда сразу и со щедростью — Сверчка, а потом, недавно, Тютчева. Сам он не гений, а эти — гении в великой, им, Жуковским, зачинавшейся и заложенной российской литературе, так что и на него ложится этот блеск их сияния, с этим он соглашался. Ну а сами-то гении его почитали своим учителем и первой русской величиной: Жуковский невольно улыбнулся, вспомнив вдруг, как Сверчок незабвенный осаживал его критиков — что, мол, негоже нам кусать груди кормилицы нашей… И на грудь, уже тогда обширную, не удержался, намекнул пакостник любимый, а может, и ненароком — само сказалось, все от той же гениальности и от эпиграммности, от которой его, бывало, удерживал, не смог удержать, упустил…

Поговорили они, конечно, и о Сверчке — общий был друг, общая боль, еще не зажившая. Александра Иосифовна вспомнила вдруг такое, чего Жуковский не знал, — и тем вывела его совсем из равновесия.

— А вы разве, Василий Андреич, не знаете, как он говаривал о вас, Пушкин? Да не можете не знать… Всякий раз, говорит, когда мне придет дурная мысль, я вспоминаю о нем и спрашиваю себя: что сказал бы Жуковский? И это возвращает меня на прямой путь.

Жуковский молчал. Александра Иосифовна повторила последнюю фразу, и тогда он сбычился, полез в карман за платком, не нашел, заплакал. Пробормотал:

— Пойду к себе… Поработаю… До ужина…

И пошел прочь тяжело, а гостья махала ему вслед, чтоб не извинялся, не оглядывался, потому что она понимает…

Ох, не ко времени она упомянула про Сверчка, или уж слишком ко времени, потому что и дня не проходило в последние месяцы, чтоб не вспомнился ему Сверчок, не пришел на память — и чувство оставалось от этого воспоминания не прежнее, светло-умиленное, а как бы смутное, с примесью неясной вины. Потому что хотя и любил Сверчка, и оберегал всечасно, и себя зачастую не щадил, его выгораживая, а все же временами брал на себя смелость и осуждать его, и поучать, не бывши ни разу в жизни в его шкуре — ни женатым, ни преследуемым, ни так вокруг оболганным (недавно вот долетел от Петербурга слух, что он, Жуковский, переходит в католики — немыслимое измышление, а ведь в немыслимое и верится людям!). Не знал даже в ту пору, какие у женатого человека могут быть свои, тайные, трудности и терзания, которыми ни с кем и не поделишься, в которых даже самому себе стыдно признаться (вчера ночью пришло в голову: «А вдруг не на меня дитя будет похоже?» — и взгляд на замученную Елизавету было поднять стыдно, и прощения молить не за что, а мысль-то и поутру вернулась). Сверчок жил среди всех этих терзаний — это с его-то горячей душой и с его гением, с понятием своего гения…

Все это в полной мере начало Жуковскому представляться впервые, когда попали в его руки бумаги Сверчка, и переписка и черновики его, носившие след труда и муки (а казалось, так легко поет, безо всякого усилия, как дышит). Оказалось, эти легкие, самые летучие из его стихов — какой труд! И его жизнь открылась, опутанная сетью — не говори того и того, не езжай туда и сюда. Ко всему еще подозрения ревности, трудности домашние. Казалось, мелочи жизни убили. Но вот, оказалось, в этой жизни, которая называется семейной (или семейным счастием — все так пишут, как сговорились, и сам так пишу), — в ней нет мелочей, точнее, они все вырастают до размеров огромных.

Сверчок моего сердца… Ушел. А что делать с Гогольком? Как помочь? Жуковский склонился над бюро, перебирая бумаги. Письма Гоголя то радовали его, то повергали в смятение: конечно же, он на правильном пути, Гоголь, но одержимость эта перешагнула уже рамки человеческие, что-то в ней чудится за пределом здоровья. Он рожден быть монахом, Гоголек, и плечи его больше не выдерживают тяжести его гения. В последних письмах требует все время критики своих «Мертвых душ», но для того только, чтобы сказать, что замечательная книга эта еще мелочь, что задумал он нечто грандиозное, невероятное, никогда раньше не бывшее в мире — для того задумал, чтобы всем сразу, целому миру раскрыть глаза…

Жуковскому попалось письмо из Берлина, приложенное к первой части «Мертвых душ»:

«Она в отношении к последующим частям все мне кажется похожею на приделанное губернским архитектором крыльцо к дворцу, который задуман строить в колоссальных размерах…»

Жуковский усмехнулся: прежний Гоголек. Ну а дворцы, колоссальные размеры — разве не все мы хватаемся за непосильное? Сам-то со своим Гомером в такие-то лета. И все же… Читал дальше, мрачнея:

«Стал я далеко лучше того, каким запечатлелся в священной для меня памяти друзей моих… Напишите мне, когда придется вам особенная и сильная потребность меня видеть. Я приеду, несмотря ни на издержки, ни на хворость, ни на скуку немецкого пути».

Жуковский задул лампу, вышел из кабинета. Надо Лизу навестить и с ней на ужин… Письмо Гоголя ранило его отзвуком страдания. Не в том дело — потребность не потребность, его надо принять, Гоголька, обласкать, утешить — такая слышится неуемная боль. Жуковский подумал, что он лучше стал чувствовать чужую боль за эти последние месяцы. Лизе спасибо за это. Семейной жизни на том спасибо. Семейному счастию…

* * *

Летом они были с женой в Эмсе, на водах, в том самом Эмсе достопамятном, с которого все началось… А может, началось все с Дерпта — там кончилось одно и началось другое? Как будто может что-нибудь кончаться бесповоротно в кратком этом отрезке времени, называемом жизнью?.. Вспоминались первое знакомство с Рейтерном, совместные прогулки, потоп, звезда в ночном небе, веселая музыка бала напротив похоронной процессии…

Во второй период беременности Елизавете стало полегче, проглянула надежда. Все образуется, родится дитя, и они съездят (а может, вовсе уедут) в Россию — в Москву, в Петербург, в Дерпт. А может, также и в Белёв, в Муратово…

Письма из России шли изнуряюще долго, а часто не приходили вовсе. Иные, может, и не были вовсе отосланы, но казалось всегда, что пропали дорогой, и как-то вечером, сев отвечать на письма, Жуковский, резких выговоров не любивший, все же посетовал старому другу, бывшему московскому почтдиректору Булгакову: «Я знаю, что ко мне должны быть письма, а писем нет… У нас, это известно, письма распечатываются, и много незваных читателей заглядывают в страницы, писанные не для них, от чего конечно великой пользы нет никому — но пусть читают; да вот что худо, прочитанные письма бросаются и не доходят к тем, кому они адресованы».

Упрекать в этом бывшего почтдиректора было бессмысленно, так что упрек был адресован тем, кто чужие письма читает: они первые и прочтут. Перечитав, отложил письмо в сторону, пока не накопятся другие письма, чтоб отослать разом. Отложив, забыл. А когда нашел позднее, сделал приписку, настраиваясь, как бывало с друзьями, на шутливо-дурашливый тон: «…Видишь ли, какая я собака. Письмо написал, да отложил послать; ибо надобно было к нему прибавить другие письма. А как на это решиться? Не свинья ли этакой человек? Право, свинья».

Написав, представил, как усмехнулся Булгаков, вспомнив старину: в прежние времена в компании Жуковский охоч был на дурашливые, почти что детские шутки (оттого и говорили люди, его любящие, что в нем сочетание ребенка и ангела). Запечатывая письмо, подумал, что по-немецки ему не раздурачиться: хотя и знакомый изрядно, а все же чужой язык. А стало быть, и собеседнику нерусскому он предстает по-немецки другим человеком (значит, и Лизе тоже?). Да, если б один только язык важен был при общении (если бы сердце и чутье молчали), то проистекали бы от этого, наверно, нежелательные и важные последствия… А может, все же проистекают?

Так или иначе, русское общение, хоть бы и через письма, стало для него очень важным. Бывало, сетовал, что ленив писать, и даже Сверчку своего сердца отписывался коротко и неаккуратно; теперь он писал предлинные письма всем, кто его самого из России письмом порадовал. А еще чаще даже и не писал, а просто задумывался о друзьях: что-то поделывают, как живут и живы ли; все уже становился их круг, все меньше живых. Чаще, наверное, других вспоминался в этот год нежно любимый друг Александр Тургенев, с которым столько вместе пройдено и передумано и, несмотря на все споры или расхождения, разойтись с которым невозможно, как не расходятся с кровными. Тургенев ему писал часто, а все же обидно стало, когда узнал, что Вяземскому он не по четыре страницы пишет, а больше. Обидно и завидно. Об этом и сообщил Булгакову, а все же просил обнять Тургенева по-братски, если встретит. Чтоб вернее встретить, велел за его, Жуковского, счет нанять извозчика и съездить на Воробьевы горы, туда, где тюрьма и где неугомонный Тургенев в великосердии своем проводит время, стараясь облегчить участь обездоленных арестантов и раздавая милостыню.

Назавтра, прочитав записки Булгакова о 1812 годе, Жуковский опять вспомнил Тургенева и всполошился: взял бы Тургенев да и съездил в Крым, где живет старый князь Голицын, прожил бы с ним полгода да записал его рассказы о веке Екатерины, Александра и прочем, а то умрет Голицын, от кого что-нибудь такое услышим? Записав эту идею, задумался, опечалился — не Голицын его тревожил, а сам Александр Тургенев — один из последних. И Андрея Тургенева нет давно, и Сергея, и благодетеля, отца их, — вдруг и с Александром не суждено свидеться? Надо звать его в гости понастойчивей…

Бережно прогуливаясь с Елизаветой по улице, набрел как-то на трактир «Золотая пила», вспомнил и рассказал про свою встречу со шведским королем в засаленном старом шлафроке. Лизхен зазвенела вдруг тоненьким смехом, и личико у нее стало веселое, совсем детское.

«Впору теперь сказку ей рассказать новую, про апельсинное дерево…» — подумал Жуковский, просияв, и усадил ее для отдыха напротив кондитерской под деревом на пестрой скамеечке.

— А если будет дочка? — спросила вдруг Елизавета. — Как мы ее назовем?

Жуковский посмотрел на нее внимательно и понял, что она угадывает его желание. И оттого, наверно, нельзя — раз живет в ней эта ревность к Маше. А вот в Сашину память…

— Зветлана? — сказала Элизабет, точно прочитав его мысли.

И снова засмеялась тоненько, радуясь своей прозорливости. Жуковский зарделся смущенно — значит, ревнует и к ней.

— Нет, христианским ее именем — Александра… Сашиной святой памяти…

— И еще есть одна Александра…

— Да, и еще одна, тоже редкой души… — Он говорил и еще какие-то слова, про себя удивляясь ее догадливости: уловила она особое его, с легкой примесью почтительной влюбленности отношение к государыне.

— Утром вы письмо получили — тоже от Александры? — спросила Элизабет.

Она отлично знала, что письмо было от великой княжны Александры Николаевны, которую муж не раз называл прекраснейшим цветком семейства и которой он только недавно отослал переписанную собственноручно поэму. Знала она также, что письмо это доставило нынче радость мужу, и оттого переспросила о нем нарочно. Дальнейшее она, впрочем, угадала тоже: как он вынет бережно конверт из сюртучного кармана («Долго будет возиться, не попадая в карман»), расправит его на колене, перечитывая.

— Переведите, Базиль, — сказала Элизабет. — Жё ву сюпли, мон шер, умоляю…

Он взглянул в повеселевшие ее глазки, радуясь перемене, и, справившись, не застыла ли она сидючи, стал старательно переводить:

— «Милый, любезный мой Василий Андреевич. Возможно ли, чтобы прекрасный сон мой — однажды получить от вас поэму — точно исполнился! Могла ли я думать, что вы точно еще вспомнили обо мне в вашем мирном уголке на берегу Рейна, в первом счастии семейной жизни! Благодарю вас именем России — русское сердце…»

Лизхен не слушала больше, потому что слышала уже два раза нынче утром. Она думала про себя и удивлялась: это писала не какая-нибудь герцогиня или курфюрстина, а царская дочь, и писала ее мужу…

— Погуляем, — сказала она. — Я замерзла.

— Конечно, мой друг, — сказал Жуковский, с необычайной осторожностью помогая ей подняться со скамьи.

Зная, как быстро она устает теперь (такую нести тяжесть, еще бы!), он выбрал самую короткую обратную дорогу, по торговой оживленной улочке.

Она шла, рассеянно и растерянно глядя по сторонам, и он почувствовал вдруг, как она снова удаляется от него, отделяется, витает где-то в своем мире, в который ему нет доступа для участия, для помощи и утешения. Потом она резко остановилась вдруг, глядя на огромные серебряные ножницы — вывеску портного, и лицо ее скривилось болезненно и жалко.

— Найн! — сказала она. — Найн! Нет!

— Это вывеска портного, друг мой, — сказал Жуковский бодро. — Он сошьет вам новое милое платье с оборками, как только…

— Найн! — сказала она. — Найн!

Он стоял потерянно у края тротуара, делая настойчивый знак проходившему экипажу — чтоб остановили. Бездна опять разверзлась у его ног, и ему стоило усилий удерживать себя от отчаянья, и он делал эти усилия, потому что ей нужна была помощь, ей и ее ребенку, которому еще не приспело время…

— Болит что-нибудь? Может, присесть, пока я…

Она пристально глядела на портновские ножницы, потом обернулась к нему, посмотрела отчужденно, повторила: «Найн». Отвернулась и пошла — долговязая, юная, жалкая, удрученная чем-то сверх меры.

Чем-то, чего не дано ему будет узнать никогда…

* * *

Роды были уже близко, состояние Элизабет было неровное: то вдруг порадует всех с утра веселым видом и терпеливым ожиданием предстоящего материнства, то напугает болезненным цветом лица, исступлением молитвы и отчужденным, невидящим и нелюбящим взглядом. Тогда ничто не могло спасти Жуковского от отчаянья, и молитва не шла на ум, а если в уме и повторялась, то сердца его не затрагивала.

Спасал один только слепой трехтысячелетний старец Гомер — спасала работа, которую, несмотря на трудность ее, даже работою назвать было совестно, так целительно отвлекала она его, развлекала, заставляла все на свете забыть, помнить только о задачах своих и своем долговечном на Руси памятнике, который он себе сейчас строил. Гомер, младенец, видевший во сне все, что есть чудного на земле и небесах, и о том лепечущий звонким ребяческим голосом на груди у своей кормилицы-природы, он был наивен и чист — и нравствен в своем незнании другой нравственности. В смеси дикого с высоким, незатейливости и непорочности выражения с меланхолией — в смеси этой была для Жуковского непередаваемая прелесть.

Каждый день возникали новые трудности и языковые задачи. Неологизмы здесь не годились, но языку устаревшему, обветшалому, первобытному надо было возвратить его первоначальную свежесть…

Осень рдела в парке, за окном. Жуковский часами стоял у бюро, и безглазый Гомер взирал на него со шкафа.

…росло там

Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных…

Широковершинных…

Тревожно скрипнул гравии на дорожке. Сюда спешил кто-то, грузный, уже страдающий одышкой. Жуковский отвернулся к окну, успел увидеть Рейтерна, подумать: что-то стряслось! Поспешил ему навстречу, от двери еще крикнув:

— Что?

— Ничего! — сказал Однорукий, с трудом справляясь с дыханием. — Ничего такого! Начинается… Акушерка уже там. За врачом послано. Обойдется. Не впервые…

Жуковский тяжело ходил по кабинету. Ну да, у него, у Рейтерна, не впервые, но тут… А что, если с Елизаветой случится что-нибудь…

Он вспомнил: она там страдала от боли, а он здесь, в своем кабинете, наслаждался — ну да, радовался жизни, спрятавшись за своего Гомера, за его многовиденье, за тридцать веков, в течение которых такие вот, как он и Елизавета, как его еще не рожденный ребенок, рождались, болели, страдали, возвращались в землю…

А сейчас это случилось у них, краткодневных, и не спрячешься никуда от страха, от сострадания и боли — ни за бывалость Рейтерна, ни за тридцать веков Гомера, ни за что — словно они первые живут на земле…

— Может, перенести ее в нашу спальную? — спросил Жуковский, беспомощно глядя на Рейтерна.

— Уже перешла сама. Пойду узнаю. А вы ждите, я тотчас приду к вам…

Жуковский остался один, сидел, прислушиваясь к далеким шорохам в доме, со внезапно обострившейся чувствительностью ко всякому звуку. Хотел почитать книгу, протянул уже руку — и тут вдруг услышал далекий — на другом конце дома, — но такой пронзительный, такой отчаянный крик Елизаветы. Хотел броситься бежать, ноги не держали, сел. Вслушивался. Жаждал услышать этот крик снова и боялся услышать. Думал о ней, такой юной и беззащитной. Всю жизнь он искал любви только жертвенной, хотел жертвовать собой и вот — на склоне лет — нашел себе жертву. Собственные недавние терзания были им позабыты. Сейчас оставалась только ее боль, такая реальная и нестерпимая, до пронзительного крика, — где ей выдержать, тоненькой, слабой…

Вернулся Рейтерн, сел рядом, не говоря ни слова, — старый друг, соединенный сейчас с ним одной любовью и одним страхом — точно оба они сейчас были отцами девочке Елизавете, разрываемой неотложным страданием женского долга.

Снова ушел Рейтерн, и время потянулось медленней, нестерпимее. Еще трудней было ночью, когда добряк Рейтерн задремал в кресле, когда перевалило за полночь и голос Елизаветы охрип от надрывного крика и с трудом долетал через ночное пространство. Жуковский, ссутулившись в кресле, кусал кисть своей руки при каждом ее крике.

Потом вдруг сама тишина изменилась как будто, и у него больше не было силы терпеть. Он спустился вниз и долго стоял перед дверью комнаты, смежной со спальной, не решаясь войти и обресть устрашающую определенность взамен мучительной неизвестности.

Дверь отворилась сама: фрау Рейтерн улыбнулась ему вдохновенно с порога — это был ее день, день, когда старшая дочь ее исполнила женский долг.

— Поздравляю, — сказала она. — У вас родилась дочь. Элизабет вытерпела все как должно. Доктор сейчас у нее. Подождите минуту…

Стало тихо. Он смог молиться. Но и это не молитва была — сладкий плач, полный обрывочных слов и самовольно приходящих видений. Вот я и стал отцом, благодаренье, такое счастие, раба… Александра, Саша, Белёв и могила в Ливорно, две девочки в белых платьях, долгая, долгая жизнь, благодарю за все, что даешь и что отнимаешь, и за муку тоже…

* * *

Маленькая Саша сжимала кулачки, непроизвольно вздрагивала, улыбалась вдруг мимолетно или хмурилась. Жуковский протягивал ей палец, и она захватывала его в кулачок. Что-то маячило в ее мягкой еще, безволосой головенке, но импульсы эти и видения были так же недоступны его постижению, как те, что одолевали ее бедную мать. Чувство жалости, нежности и сочувствия к дочурке владело Жуковским, однако чувство кровного родства, преемственности пока давалось с трудом. Всю жизнь он пестовал чужих детей, дружил с женщинами, да и жену в умиленную минуту чаще всего называл своим добрым товарищем, однако настоящими коллегами, соратниками, единомышленниками, продолжателями твоего дела были мужчины. И вот девочка…

Елизавете, вопреки всем предсказаниям, стало после родов не лучше, а хуже. Кроме нервических припадков и всяких странностей поведения, стали у нее появляться вполне реальные боли в боку и в ноге. Доктор Копп прописал ей снова теплый Кренхен, воды Эмса. Туда Жуковские и отправились летом.

А вскоре подъехал туда и Гоголек, такой же смятенно-неугомонный, остроносый, порывистый, в меняемых чуть ли не ежечасно пестрых цветных жилетках, — замечательный, гениальный человек и по временам странный до страха — страха за него.

Елизавете в эту пору как будто полегчало немного, и Жуковский освободился на время от напряженного ожидания вечера, утра, беды. Они гуляли с Гоголем и говорили взахлеб, и, что еще важней, у Жуковского появилась целительная возможность почитать вслух Гоголю свою «Одиссею», насладиться самому ее певучими гекзаметрами, умилиться верно и точно легшей строке, какой-нибудь поначалу самим не замеченной переводческой находке: через головоломки Грасгофа, через прозаические и стихотворные чужие ошибки его чутье поэта, его переводческий беспримерный опыт выводили его к затуманенному далью тысячелетий, им не знаемому гомеровскому оригиналу.

Они говорили о Гомере и на прогулках. Елизавета молчала и, присутствуя, как бы отсутствовала. Иногда Жуковский вдруг спохватывался, что, не понимая их речи, она могла подумать, что русские безмерно, нечеловечески болтливы. Что ж, может, она и будет права. Во всяком случае, эти вот русские…

Гоголь, то и дело забывавший о ее иноязычин, но отмечавший ее безразличие к его удачно выраженной мысли или острому слову, занял в отношении Елизаветы обиженно-оборонительную позицию. К тому же ему трудно было признать, чтобы кто-нибудь недомогал так же сильно, как он сам, имевший какие-то многочисленные непонятные болезни, а может, все болезни на свете, — так что Елизавета со своей хворью как бы дерзала вступать в соперничество с его жалким положением. С другой стороны, она все же была жена Жуковского, уважаемого учителя всей русской литературы, для Гоголя тоже — и вдохновителя и благодетеля, человека доброты беспредельной, так что, защищаясь наперед от возможных обвинений, Гоголь так объяснил свое отношение к Елизавете:

— Мы с Елизаветой Евграфовной ладим — она меня не трогает, я ее не трогаю. Нам дела нет друг до друга…

Определить эту позицию сразу было немаловажно, потому что с этого лета Гоголь стал почти постоянным гостем в доме Жуковского. В Эмсе же они вволю наговорились о своих делах. Прежде всего об «Одиссее» и «Мертвых душах».

— Критикуйте меня, — умолял Гоголь. — Душа моя жаждет указанья грехов! Всяких грехов! Да, смелее — если б вы знали, какой праздник у меня в душе, когда я открываю в себе новый порок, дотоле не примеченный…

— Да какие ж пороки, милый Гоголек… — успокаивал его Жуковский. — Полно…

— Нет, нет! — восклицал Гоголь с горячностью, и Елизавета с любопытством оборачивалась на звенящий звук его речи. — Чище горного снега и светлей небес должна быть душа моя — только тогда я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования…

Загадка существования, вот на что замахнулся…

— Да вы и так подвиг совершили, Гоголек: книга-то получилась какая…

— Ха-ха, жалкая эта пристройка — первая часть… — А потом вдруг соглашался: — Да, я теперь в моде. Я стал теперь модным человеком. Но дайте час. Как только я услышу внутренне, что готов произнести это слово… Нечто громадное, колоссальное, большее, чем… чем «Одиссея», к примеру. Но, к слову, как велико должно быть ваше счастье соавторствовать Гомеру по-русски!

— Это правда, он озолотил часы моей старости… — говорил Жуковский. — И вот еще что важно… Язык ведь наш довольно уже утвердился, но многое еще может приобресть. Он свое образование заимствовал от языков новейших, прислушайтесь — и услышите в нем слова немецкие, итальянские, английские, французские…

— Хоть отбавляй…

— А дух древности будто еще и не сходил на наш язык, так что переводы древних могли бы принести ему пользу немалую.

— Не надо вам прибедняться, Василий Андреевич, не в переводе только дело — это ведь ваше творчество, все там ваше…

— Верно, теперь мое, хотя и все чужое. Но таков вообще характер моего творчества, мне надобно ударить об чужой кремень, чтоб из моего огнива выскочила искра.

— Поэзия, — сказал Гоголь. — Не все ли равно, какой она ценой добыта, из какой даже дряни произросла…

— Тоже верно, иной раз сам дивишься своему стряпанью, вспоминая, что откуда.

— Майн гот! — сказала Елизавета. — Мон дьё!

Взгляд ее был устремлен к облачку, зарозовевшему у горизонта первым лучом вечерней зари.

Жуковский проследил за ее взглядом, умилился, замер.

— Как всегда, ты права, душа моя, — сказал он. — Вот это действие красоты, которое всю душу охватывает, оно и есть действие поэзии. А красота — ведь это слышание Бога в создании. Это возвышенная жизнь души. Но что всему произведению дает жизнь? Дух поэта. Он в каждом его создании тайно соприсутствует.

— Поэтому, — вскричал Гоголь, — поэтому и не могу я далее двигаться в великом своем творении, пока дух мой не очистится. Но оно уже идет — незримое миру воспитание души моей.

— Бисхен кальт, — сказала Елизавета. — Иль фэ фруа.

— Возвращаемся, душа моя, — сказал Жуковский. — Посвежело, а ты еще не совсем поправилась. Так что поворачиваем и мы, Гоголек. Время кофей пить.

* * *

Гоголь уехал дальше, гонимый недугом и ненасытным исканием уязвленной своей души, и стало без него пусто, хотя доставало еще в Эмсе и русских, и французов знакомых, и немцев, и званых вечеров с музыкой и пением — в те вечера, когда можно было выходить Елизавете.

Доктор Копп побывал наездом и сказал, что состояние Елизаветы стало несколько благополучнее, но надо будет на следующее лето повторить курс лечения, а главное — надо ей находиться под непрестанным надзором. Ездить же в Дюссельдорф представляется ему затруднительным.

После этой фразы установилось молчание. Потом Жуковский сказал наконец:

— Выходит, что перебираться нам надо во Франкфурт.

Доктор Копп молчанием выразил сочувствие, потому что видел дюссельдорфский дом и умел оценить его уют, будучи сам человеком и семейным и домашним.

— У нас говорят, что легче пожар два раза перенести, чем один раз переезд, — сказал Жуковский, повеселев слегка, потому что решение было им теперь в душе уже принято: раз надо для здоровья Елизаветы, стало быть, вынесет он переезд. Все же веселье его было недолгое, да и недавний пожар Зимнего дворца некстати пришел на ум.

После ухода доктора, желая отвлечься, он отправился на прогулку с двумя пригласившими его французами, один из которых был знаком по Петербургу еще, а другой, юный поэт из либеральной и богатой торговой семьи, представлен уже здесь.

Петербургский француз вспоминал ностальгически белые ночи и рассеянную петербургскую жизнь, а молодой, словно задетый за живое этою тоской по северной столице неведомой ему рабской империи, возразил живо, что и в белые ночи воздух несвободы должен быть тягостен для европейского человека. Еще же он выразил удивление, что не находится довольно энтузиастов, чтобы сотрясти основы этого устарелого устройства.

На это старший из французов возразил, что он не уверен, может ли европейское устройство принести благо стране, имеющей свои собственные традиции, и не нанесет ли ей это насильственное изменение нежданного ущерба. Молодой с задором ответил, что всякие жертвы и даже пролитая кровь непременно стократно окупятся, как только будет установлено всеобщее равенство, хотя бы такое, как в более просвещенных странах Европы.

— Нешто оно уже установлено? — сонно осведомился Жуковский, думая про себя, отчего же это разговор, как будто и про существенное, все время ходит по верхам, не касаясь существа.

Молодой француз сказал, что равенство в Европе, конечно, еще не полное, но граждане уже облечены правами регулировать власть и вкушают свободы, которые…

Жуковский, не вникая в смысл, слушал раскаты его риторики, и ему казалось временами, что юноша сейчас запоет вдохновенно про сынов отечества, анфан де ля патри, а потом, чуть позже, подвязав шпагу с трехцветной перевязью, торжественно отправится в банк считать барыши. Он слышал уже эти речи во Франции и в России — они не внушали ему страха, пока не побуждали к прямому разбою и злодейству. Вот тогда уж энтузиаст становится злодеем и должен нести обычную кару, для злодея установленную. Против такого энтузиаста сердце Жуковского невольно ополчалось, и он сейчас позволил себя втянуть в несерьезный этот разговор об энтузиазме (и конечно, потом жалел, сетовал на себя и на поверхностность французов, на их страсть к речевым эффектам, вечно их увлекающую).

— Итак, ваш разбойник-энтузиаст выходит поутру на большую дорогу, с чистой совестью убивает богатого путешественника, чтобы ввечеру деньги эти отдать нищему? — спросил он вдруг у молодого поэта.

Тот, растерявшись сперва, оценил в конце концов и поэтический образ, и остроумие русского сановника-поэта.

— Да, хотя бы и так, излюбленный образ разбойника в любой поэзии, у Шиллера… В моем новом стихотворении «Кто грабитель?»…

— Но ведь нищий этот может ему на дороге не встретиться. И ночь опуститься раньше… А злодеяние уже совершено, и страсти развязаны, и правил не остается никаких — ничего, кроме необузданного стремления к идеальному благу. Так что энтузиазм ваш на самом благом направлении может стать источником самых великих злодеяний при недостатке правил. Может стать и не раз становился.

— И станет еще в скором времени, — сказал старший француз. — Однако неуклонный прогресс нашего общества…

Русский шел пригнувшись, ступая тяжело, как медведь. Он не слушал о прогрессе — нагляделся он здесь этого прогресса досыта. Говорил свое:

— Что до стихотворения вашего, которое не имел чести прочесть, сказать затрудняюсь, но поэзия служит для примирения человека с жизнью, потому что открывает читателю повсеместное присутствие духа в творении. Другими словами, одухотворяет мир. Есть же поэзия новая, которая в самых больших корифеях ее — в Байроне или Гейне — носит характер вулканической разрушительности, а в поэтах помельче, подражательных, только потворствует буйству толпы и поет возмутительные песни политическим партиям…

— О-ля-ля! — воскликнул молодой француз, иронически переглянувшись со старшим.

Похоже было, что и для старшего эта старомодная ахинея была чуть слишком старомодной. Так что Жуковский, сославшись на усталость, один повернул назад и дорогой ругал себя, что ввязался в ненужный спор, а пуще ругал бессовестный французский ум, проникнутый общим для всякого француза (умного или глупого) остроумием, как халат немецкого профессора табачным дымом. Не было сердца во всех этих брыкливых, заносчивых фразах, и холодела от них душа. Все оттого, что увлеклись они умом в ущерб душе, забыв, что ум лишь самая низшая способность души. И даже не ищут ничего, довольны собой и не ищут…

* * *

Саше исполнился год. Она так смотрела на мир своими вишневыми глазками, словно бы уже понимала что-то и чего-то ждала. Внимательно слушала, что ей говорят. Она была трогательный человечек, и отец ее, которому перевалило уже за шестьдесят, не мог на нее нарадоваться, носил ее без конца на руках, всем сообщая, что она будет прелесть и что она на него похожа. Иногда, забываясь, он думал — за что ему такое незаслуженное счастье на склоне лет. Впрочем, судьба не давала ему забываться долго. Болезни одолевали Елизавету — и послеродовая боль в боку, и нервическое расстройство, которое после родов не успокоилось. Стало ясно, что им не избежать переезда во Франкфурт, поближе к Коппу, так что с самого начала весны Жуковский энергично принялся за осуществление этой задачи.

Наконец, отправив жену в Эмс, он завершил переезд и оказался один среди вещей, нагроможденных повсюду; тогда, желая хоть на время отвлечься от бесконечных хлопот с печниками и плотниками, он сел за шутливое письмо к Гоголю:

«Я во Франкфурте: главное, дело сделано, т. е. вся пакость, принадлежащая к жизни человека бессмертного, созданного по образу и подобию Божию, столы, стулья, шкапы, перины, горшки, стаканы, стаканчики, ложки, плошки, шляпки и тряпки, все переехало в добром здоровьи и все лежит передо мною в том виде, в каком пребывал мир до великого слова: да будет свет! Поелику я не могу сказать такого слова, то и окружающий меня хаос продолжится не день и не два… В эти дни пророк Даниил может подчас приобрести толчок в задние регионы бытия своего или соответствующее сему толчку русское приветственное и поощрительное слово».

В этом письме Жуковский сообщал Гогольку, что четыре тысячи рублей, которые Жуковский был должен великому князю, он предложил вернуть не Наследнику, а русскому весьма затейливому писателю господину Гоголю, на что великий князь сказал: «Быть по сему». Все перипетии этой истории — и то, как великий князь предложил поначалу подарить Гоголю две тысячи, а Жуковский его довольно сурово в письме отчитал и сказал, что нужно не две, а четыре, ему лично в долг, а уж он даст Гоголю и сам потом расплатится, — всего этого он не стал Гоголю рассказывать: чего рассказывать, были б только у Гоголька деньги для лечения, для путешествий, для спокойствия и трудов, и впервой, что ли, было Жуковскому просить за других — всю жизнь просил…

Франкфуртский дом он устраивал на более широкую ногу, чем дюссельдорфский, и даже завел выезд: Копп считал, что Елизавете нужно иметь хотя бы некоторую роскошь и развлечения при ее повторяющихся припадках мрачности. Гоголь собирался вскоре водвориться в верхнем этаже дома, но первым Жуковский ждал в гости Александра Тургенева, который той же весной и приехал, изменившийся, замученный болезнями.

Тургенев — это была не просто эпоха в жизни Жуковского, это была целая жизнь. Любимая семья Тургеневых стала для него своей в самую чувствительную, уязвимую пору нежной юности. Старший Тургенев, директор их пансиона, был для Жуковского идеалом человека. Братья Тургеневы были его лучшие друзья: нежно любимый Андрей, смерть которого так потрясла в юности, вырвала из души эти неловкие строки об ожидании и веселии собственной смерти (чтоб там с Андреем встретиться, только затем!); Николай, проводящий остаток жизни в эмиграции, ибо был осужден на смерть в Петербурге (в отчаянном письме Жуковский тогда же доказывал государю несправедливость такого приговора); Сергей, которому они вместе с Александром закрыли глаза в Париже в 1827-м; и наконец — Александр, про которого в юношеском дневнике Жуковский восклицал когда-то: «Моя исповедь — Тургенев лучший из людей».

Приезда Александра Жуковский ждал со стеснением сердца, с радостью, но и с опасением тоже. С ранних, мальчишеских еще лет Александр был для него меркою благородства. Но он был человек увлекающийся, страстный и требовал от всех благородства именно по этой, по своей мерке. Еще он был человек политический, всем интересующийся, неутомимый в поисках, всегда подверженный какому-нибудь последнему течению. К тому, же не мог он забыть никогда, что Николай, хотя и сохранивший жизнь, оставшись в эмиграции, был осужден на смерть тем самым семейством, к которому так по-семейственному близок (почти как к тургеневскому семейству когда-то) его старый друг Жуковский. И была еще любовь к Саше, против которой восстал когда-то Жуковский… Так что между друзьями, кроме нежного и общего, накопилось и немало такого, что цепляло, царапало по живому.

Но в тот момент, когда Жуковский увидел его, вылезающего из коляски, тучного, враз одряхлевшего от болезни, с печатью недалекой уже развязки на челе, все забылось, руки, протянутые навстречу, чтобы обнять, тряслись. Потом только вспомнил — надо представить супругу:

— Вот знакомься — Элизабет, Бетси, Елизавета. А это наша Сашенька…

Тут голос у Жуковского дрогнул. Друзья посмотрели друг другу в глаза и прослезились оба. Саша, Александра, Светлана…

А Сашка — такое чудо! — сразу пошла в протянутые дядины руки, прижалась к его пухлой груди, все ласки вытерпела, не дичась.

«Дети чуют доброту, — думал Жуковский. — Они чуют… Курьезное дитя, может, будет другая Саша…»

* * *

Весна была теплая, но неторопливая — почти как в России. Доносились запахи влажного поля, и сад был усыпан розовым и белым цветеньем. Елизавета вдруг словно избавилась от наважденья болезни — глядела на мужа ласково, весело, хлопотала по дому и улыбалась гостю: Тургенев с его размахом доброты и неувядающим поклонением женской красоте пришелся ей по нраву. Что до маленькой Саши, то она не шла у него с рук. Ей нравилось трогать его нос, и мешки под глазами, и морщины.

— Ваш? — лепетала она. — Вас? Что это?

— А это, моя краса, старость, — умиленно рокотал Тургенев. — Это значит, что дело дрянь. Жил долго, плакал часто…

Он замолчал, и Жуковский, сидевший тут же в саду под деревом с привезенною новою книжкой журнала, подумал, что им вспоминается то же. Декабрь двадцать пятого. И двадцать седьмой в Париже, когда Сергей умер у них на руках…

— Ты у нас будешь красавица, — сказал Тургенев. — Настоящая будешь красавица.

— Нет, красавицей ей не быть, — отозвался Жуковский. — Но будет… прелесть.

Сказал и понял, что опять думают о том же самом — об Александре-Светлане. Тургенев спросил вдруг, подтверждая его догадку:

— А где ж картина эта? Ливорно?

— Тина, тина, тина… — щебетала маленькая Сашка — она обожала непонятные слова.

— Еще не развешивали, плотники днями нагрянут. В кабинете она. Хочешь поглядеть?

И встал, потому что сам захотел поглядеть, соскучился по знакомому пейзажу, с этим переездом чертовым стольких не хватает привычных предметов. Они встали и двинулись к дому — Сашка на руках у Тургенева, щебеча, а Жуковский медленно, пригнувшись, вспоминая про себя все отчетливей ту последней поры Сашу, петербургскую — когда так чудно цвела у себя в салоне, пленяя гостей, а Тургенев влюбился в нее не на шутку (да и она не была к нему равнодушна), пришлось вмешиваться, спасать, мало и без того, что ли, бед у нее было с гнусным Воейковым. (А кто сосватал? Сам и привез его, сам и сосватал — потом уж спасал ее, и от Воейкова спасал, и от друга Тургенева, от смерти не спас, теперь вот ее детушки…)

Жуковский повернул картину, поставил у стены, вспомнил, какая она была на последнем пути, Саша, когда ехала умирать в Италию; встретились тогда в Германии и навсегда простились…

— Вас? Вас! — защебетала Сашка, трогая тургеневские морщины под глазом. — Отчего?

— Это от грустных путешествий, — сказал Тургенев, и Жуковскому тоже припомнилось, как скрылись сани в конце набережной; Тургенев уезжал в обществе мертвого Сверчка, стынущего во гробе, и жандармского капитана — неблизкая зимняя дорога до Святых Гор Псковской губернии, немало можно передумать, обнимая гроб зазря убитого друга, немало можно и слез пролить. «Убит, к чему теперь рыданья…» — Да, — сказал Тургенев, смахнув слезу. — А ты им тогда закатал неплохо. Помнишь сиятельству письмо?

Жуковский кивнул.

— Но ведь ты отсылать не позволил… Теперь об этом жалею. Вообще часто о Сверчке вспоминаю… в семейном своем положении лучше его понял.

Вошла Елизавета, узнала сразу картину, прислоненную к стене, поглядела на мужа недовольно и молча присела у двери.

— А зачем было отсылать? — сказал Тургенев. — Кому этим поможешь? Сиятельство не растрогаешь. Тогда надо было Наталье Николаевне помогать, детей его обеспечивать. Вот ты и написал что надо Сергею Львовичу…

— Значит, ты понял… — просиял Жуковский. — Отчего я тебе и теперь твержу, что негоже пока Николаю мемуары свои за границей печатать. Они повредят тебе в Петербурге. Будут неприятности.

— А тебе снова заступаться, — усмехнулся Тургенев. — Шучу, шучу. Ты теперь далеко. Ну а мне… мне уже туда близко… Мне все одно.

— Я всегда думал и сейчас думаю: человек важнее, чем журнальная статья. Если б стихи, роман, тогда другое дело.

— А все же сильно у тебя тогда сказалось. Цело оно еще, письмо это? Сохранил?

— Все здесь. — Жуковский похлопал по шкафу: бумаги уже были по переезде разобраны и разложены аккуратно.

— Покажи.

Жуковский вытащил папку и стал аккуратно перебирать бумаги. Он искал письмо, написанное его сиятельству графу Бенкендорфу после смерти Пушкина, когда чувство вины глодало Жуковского все сильней и сильней по мере того, как он разбирал бумаги Сверчка и открывалась вся невыносимость его вывороченной на люди семейной и литературной жизни.

— Вот оно. Но это непереписанное. Не поймешь.

— Сам прочитай… Мне все равно глаза не позволят.

Жуковский начал читать про себя, покривился — что-то ему не нравилось. Дошел до места, касающегося чтения цензурой пушкинских частных писем, стал читать вслух:

— «Если смею здесь сказать искренне свое мнение, то подобные выражения, вырывающиеся по большей части без всяких особенных намерений, в свободе переписки, так же точно как и в свободе разговора, не стоют того, чтобы правительство на них обращало внимание. Такого рода инквизиция производит только обоюдное раздражение, весьма ненравственным образом действует на общество, из которого исчезает всякое спокойствие…»

— Какое уж там спокойствие… — сказал Тургенев, и оба вспомнили сыщиков, деловито шаставших по пушкинской квартире среди друзей и родственников, среди плачущих и удрученных людей.

— «Я услышал от генерала Дубельта, — продолжал Жуковский, — что Ваше Сиятельство получили извещение о похищении трех пакетов от лица доверенного. Я тотчас догадался, в чем дело. Это доверенное лицо могло подсмотреть за мною только в гостиной, а не в передней, в которую вела запечатанная дверь из кабинета Пушкина, где стоял гроб его… жаль только, что неизвестное мне доверенное лицо не подумало если не объясниться со мною лично, что, конечно, не в его роли, то хотя бы для себя узнать какие-нибудь подробности, а поспешило так жадно убедиться в похищении и обрадовалось случаю выставить перед правительством свою зоркую наблюдательность за счет моей чести и своей совести».

— Ай-яй! — сказал Тургенев. — Бедный Жуко. Любимый наставник на подозрении. Заметь, всегда на подозрении. Ну а нынешние твои письма как? Проглядывают?

— Как всегда, — беспечно сказал Жуковский.

— Что ж, читай дальше…

— «Вы на своем месте не могли следовать за тем, что делалось внутри души его. Но подумайте сами, каково было бы Вам, когда бы Вы в зрелых летах были обременены такой сетью, видели каждый шаг Ваш истолкованным предубеждением, не имели возможности произвольно переменить место без навлечения на себя подозрения или укора. В Ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление!»

Голос Жуковского окреп, зазвенел.

— Вот это закатал! — восхищенно сказал Тургенев, тютюшкая маленькую Сашу. Они не оборачивались к двери, где Елизавета сейчас восторженно слушала мужа, не понимая ни единого слова.

— «Наконец в одном из писем Вашего Сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию, прежде нежели она была одобрена. Да что ж это за преступление? Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений?

Вы называете его демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете Вы ему такое имя? По старым или новым? И какие произведения его знаете Вы, кроме тех, на кои указывала Вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавшие на него тайно?»

Жуковский замолчал. Он тяжело дышал. Тургенев смотрел на него с нежностью, гадая, о чем он сейчас думает. Может, жалеет еще, что не отослал письмо грязному Сиятельству, сыщику царя и царю сыщиков…

— Там еще было про Геккерна, — напомнил Тургенев.

— Вот, — сказал Жуковский упавшим голосом. — «Как можно думать о Геккерне, потеряв Пушкина! Что нам, русским, до Геккерна; кто у нас будет знать, что он когда-нибудь существовал…»

— Будут, — сказал Тургенев. — Из-за Пушкина и будут знать. О Бенкендорфе также. Обо всех ничтожествах и палачах. Обо всей своре. Я только не понимаю, как ты мог после этого…

— Потому что ты не знаешь, какая у нее душа, у императрицы. А Наследник… Наследник и я неразделимы.

— Во дворцах не ищут душу!

— Оставим этот спор, — сказал Жуковский. — Он напрасен, и я устал.

— Да, оставим. Не для споров я приехал к тебе. Пойду, пожалуй, еще погуляю… Смотри, она спит…

Саша безмятежно спала на руках у Тургенева, убаюканная разговорами взрослых.

— Я возьму ее, — сказала Елизавета и бережно приняла девочку у Тургенева, улыбнувшись ему.

Жуковский чувствовал, как сердце его переполняется нестерпимой нежностью при виде этой улыбки.

— Это было прекрасно, то, что вы читали, — сказала она, когда дверь за Тургеневым затворилась. — Это было как Шиллер. И я подумала…

— О чем ты подумала, душа моя?

— Я подумала, что у вас должен быть также сын… Вы ведь хотите иметь сына…

* * *

К ужину подошел Рейтерн. Русский гость, да еще их поколения — это для него всегда был праздник. Он начинал себя чувствовать гусаром прежних времен и, позванивая бокалом, непременно поднимал тост за дружбу.

— Прост!

Склонившись к Жуковскому, Тургенев сказал, густо краснея:

— Ты уж прости меня, Жуко, за давешнее. Не хотел бы начинать старые споры, да проклятый характер…

— Все пустое, — сказал Жуковский. — Нам невозможно рассориться.

— Это правда. Я помню, ты Дашкову так и сказал в самый разгар скандала.

— Ах, Дашков, Чурка, Чурочка… Чу…

— Прочти, Христа ради, то старое стихотворение про дружбу.

— К чему забытые эти шалости? — сказал Жуковский, польщенный памятью друга.

Тургенев прибег за помощью к Елизавете, которая его жаловала.

— Не хочет прочесть мне стихи про нашу дружбу. Попросите его, шери, вам он ни в чем не откажет.

Она вспыхнула. Ни в чем не откажет? Сказала нерешительно:

— Жё ву сюпли, Базиль… Битте…

Жуковский кивнул, пригнул голову, стал читать глуховато — стихи сорокалетней давности, потемневшие от времени, как старое серебро, но все еще издававшие по временам серебряный звон:

А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?

Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,

Иль суетная честь приятным в свете слыть

Загладит в сердце вспоминанье

О радостях души, о счастье юных дней,

И дружбе, и любви, и музам посвященных?

Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей,

Но в сердце любит незабвенных…

Мне рок судил: брести неведомой стезей…

Когда ж это было написано? Господи Боже… Еще и Сверчок не пел, и война не прокатилась по России, и декабрьского несчастья никто не мог предвидеть. Знамениты тогда были Державин и Дмитриев и, конечно, блаженной памяти Карамзин. А его муза только зазвенела тогда в белёвском раздолье, начиная новую российскую поэзию, почтенная предвестница русских гениев…

Тихо, совсем тихо стало в столовой. И в этой тишине мелодично, будто поддужный колокольчик (а все же и с пронзительной ноткой, от которой воспоминанием холодело его сердце), прозвучал голосок Элизабет:

— Мерси, мон шер. Данке шён. И если можно, еще вот это.

Она, робея, прочла по-немецки первые строки шиллеровской «Песни странника», и Рейтерн пропел за ней благодушно, а Жуковский подхватил по-русски (это была старая игра из их счастливых времен, когда будущее, таясь, еще и не выказывало никаких признаков страшной угрозы):

В ризе странника убогой,

С детской в сердце простотой,

Я пошел путем-дорогой —

Вера был вожатый мой…

После обеда они гуляли по дорожкам сада, и Тургенев все еще напевал эти слова на знаменитую русскую музыку, а потом вдруг сказал серьезно:

— Вера. Все мы искали ее и продолжаем искать. Ты мне в последнем письме писал, что пора уже прийти к истинному христианству. Обожди, точнее вспомню… Минута, дескать, отбытия не наступила, а минута христианства настала. Так вот, что ты имел в виду?

— Я думал при этом об утешении, которое должна дать истинная вера. Вот ведь Якушкин, тетушка его мне пишет, по-христиански победил судьбу земную. А я знаю твое чистое сердце, знаю, что ты, как и раньше, озабочен помощью обездоленным, вечно пропадаешь среди заключенных. Так вот что означает это…

— Помнишь, мы с тобой на проповеди были, в Лейпциге, кто ж этот проповедник был, не упомню…

— Вольф. У меня все записано.

— У меня тоже все записано, а нешто упомнишь где — тысячи страниц исписаны, а до истины так же далеко… Так вот, он сказал, этот Вольф, что мы живем в эпоху складчин. Как это по-вашему?

Жуковский усмехнулся:

— Байтрэге.

— Вот-вот. Он сказал, что истинное чувство радости доставляется тем, что можешь сделать доброе дело. Это призвание. Насколько я знаю, это ведь и твое призвание?

— Он сказал, что при этом чувствуешь себя частью великого Божьего домостроительства.

— А помнишь, как ты у себя в деревне мучился, что не находишь в себе сильного внутреннего чувства, которое должно быть основанием религии? Помнишь? После Петербурга. И все находил в окружающих несогласие их чувств и дел с правилами религии.

— Это больше меня не мучит. Неважно, что у других. Важно, что у меня.

— А что у тебя? Тогда ты, помню, интересовался религией моего батюшки, царствие ему небесное… А теперь?

Жуковский вздохнул сокрушенно.

— Тяжело и теперь. Убеждение есть, но не доходит до этого мира, до этой жизни, и успеет ли достигнуть в отпущенный нам срок, не знаю. Сумеет ли оно обратиться в жизнь и размягчить камень сердца… Тебе одному в этом признаюсь.

Цокот копыт отвлек их от нелегкого этого разговора. Нарядная коляска стояла у ворот, и кучер ждал на облучке.

На дорожке показалась Елизавета с Сашенькой, наряженной в платье с белой пеной оборочек и кружев.

— Твой выезд, — догадался Тургенев.

— Поедем и мы в город, прогуляемся, — предложил Жуковский смущенно.

— После беседы про несчастных с Воробьевых гор… прости, не подготовлен, — сказал Тургенев язвительно и повернул к крыльцу.

Жуковский хотел сказать что-то, объяснить, потом махнул рукой огорченно и пошел к коляске, где его ждала Елизавета.

— Тугенеп! Тугенеп! — повторяла Сашка полюбившееся ей длинное, почти что немецкое, и при этом вполне детское слово.

* * *

Хлопот по дому у Жуковского было еще много — вещи не все разобраны, печники, столяры и плотники, ведущие работы, требуют надзора. К удивлению окружающих, он, человек такой непрактический, витавший всю жизнь в облаках, очень хорошо понимал все домашнее устройство, все умел. До «Одиссеи», конечно, руки у него сейчас доходили редко, а все же и работа не вовсе стояла на месте — новые песни «Одиссеи» находились в переписке. Как-то после обеда Тургенев, бродя по дому, набрел на мальчонку, аккуратно переписывавшего по-русски гекзаметры «Одиссеи». Четверть часа спустя, встретив Жуковского в саду, Тургенев осведомился, что это за русский грамотей обнаружился в немецкой глуши.

— A-а, усмехнулся Жуковский. — Помнишь управляющего Аничковым дворцом? Тайный советник Блок?

— Ну, ну, конечно…

— Так это его беглый мальчик.

— Так, так, — сказал Тургенев шутливо. — Пригрели беглого раба империи. Хорошо ли это?

— Тебе, по-моему, всегда известно было мое отношение к позору рабства, любить которое есть низость, — сказал Жуковский, не отзываясь на шутку. — К тому же тебе, наверное, памятно, что я первым своих эсклавов отпустил на свободу, да и чужих тоже, кого мог, выкупил…

— Помню, конечно, помню. Не сердись, — поспешно сказал Тургенев. — И все же… разве не кажется тебе удивительным, что в век железной дороги и паровозов и просвещения в огромной нашей богохранимой стране существует еще самое что ни на есть дикое рабство?

— Конец ему я уже предвижу. Да, предвижу… — повторил Жуковский загадочно. — Но кровавым потрясениям и злодейству по натуре своей сочувствовать не могу, ты знаешь… Да и железные дороги не приносят, как я замечаю, благоприятной перемены нравов в этой просвещенной Европе.

Жуковский замолчал, не хотел уходить далее — тысячу раз и в Петербурге, и в Лейпциге, и в Париже говорено уже было на эти темы, чего зря начинать заново, и все же давешняя их недоговоренность перед прогулкою в коляске томила его. А главное — не хотелось, чтоб подумал Тургенев, будто излишество это из-за жены, что она требует, а он, старик, потакает роскоши. Все не так, ничего она не требует, не так она в семье была взращена, однако раз Копп советовал, раз надежда есть, что это отвлечет ее и рассеет… Знал бы кто-нибудь, какая это мука, какая она бывает, настоящая мука.

— Видишь ли… — начал Жуковский осторожно. — Видишь ли, ты прав был давеча насчет моего выезда. Надобно более простоты, и в доме и во всем. Мы вообще слишком снисходительно смотрим на излишества, которые мы себе позволяем, а они почти, можно сказать, преступление, когда рядом с нами такое множество людей, не имеющих и самого необходимого.

— Да уж, тут не до сибаритства, — сказал Тургенев серьезно.

— Прав. Тысячу раз ты прав. Я ведь и сам излишеств не люблю…

— Знаю, — усмехнулся Тургенев, и эта его усмешка уязвила Жуковского в самое сердце: так и есть, думает, что Елизавета требует, а он, старый тюфяк…

— Нет, нет, — сказал Жуковский поспешно. — Это все было мое настояние. Жена моя ни к каким излишествам не приучена своим воспитанием. А я вот люблю, грешный, комфорт. Если б у меня на необитаемом острове был дом, я и там бы его устроил приятным для глаз образом, ты что, не веришь?

— Отчего же, — сказал Тургенев уклончиво.

— Да, да, гармония и комфорт в семейной жизни есть то, что гармония и чистота языка в стихах.

— Ты ведь всегда стремился к семейной жизни, — сказал Тургенев. — Помнишь, ты мне говорил, что жена — помощник в достижении счастья. Так что я за тебя радовался, когда узнал о женитьбе. Но и боялся за тебя тоже. И что же — достиг ли ты счастия?

Жуковский был захвачен врасплох. Он не готов был к исповеди. К тому же в эти счастливые апрельские недели он так боялся спугнуть затишье.

Сашка вдруг появилась на повороте дорожки, ступая неуверенно и торопливо.

— Тугенеп, — сказала она.

— Вот и ответ. — Тургенев невольно расплылся в морщинистой улыбке.

На дорожке показалась Елизавета. Золотой крестик блеснул в вырезе ее строгого синего платья.

— Пора мне, наверное, в дорогу, — сказал Тургенев.

— Побудь еще. Бога ради, — попросил Жуковский. — Жена и Саша тебя любят, обо мне что говорить. И когда говорю с тобой, кажется, что жива еще наша молодость…

— А я уж старик, — сказал Тургенев.

— Я тоже. И мне по-стариковски весело тебя полелеять.

— Нет, пора, — сказал Тургенев. — Затевается с сентября у нас в университете интересный курс лекций. А дорогой, в Берлине, хотел я еще побывать на проповедях знаменитого Крепса.

— Неисправим, — засмеялся Жуковский, потянулся обнять Тургенева, дотянулся, облапил его по-медвежьи.

Саша остановилась на дорожке, удивленно глядя на странную игру взрослых.

— Тугенеп, — сказала она. — Папа… Мата…

Елизавета подходила все ближе, смотрела на них, гадая. Улыбалась.

* * *

В цветущем мае в той самой комнате второго этажа, которую занимал раньше Тургенев, гнездился теперь Гоголь, встревоженный, нахохлившийся, остроносый, в пестрых, по многу раз в день меняемых жилетках.

Елизавета, остро чувствовавшая постоянное его натянутое, как струна, возбуждение, начинала при нем нервничать сама и оттого старалась сколько можно избегать его общества. Он это замечал, но не сетовал. Женщины не вызывали его специальной симпатии.

Сашка долго еще, взглядывая на верхние этажи, с недоумением спрашивала:

— Тугенеп?

А Жуковскому было до боли жалко Гоголя. Таким ли он его помнил? И разве не оправдал он самые высокие литературные надежды? А беда — так что ж поделать с бедой? Так хотелось усмирить его боль, уберечь от беды: все время казалось, что он бездомен, нищ, не накормлен, несчастен — куда ж отпустишь его из дому?

Было еще одно — хотя и не главное, а все ж очень существенное: когда Гоголь жил здесь, было с кем поговорить о литературе и о своем сочинительстве; было с кем посоветоваться, кому почитать свое — художник жил рядом, русский художник, человек, тем же словом, той же бедой живущий, той же радостью. Да еще какой художник — гений. При его нынешнем замахе на эпос и его постоянном поиске нравственной опоры особенно интересовала сейчас Гоголя «Одиссея» Жуковского, занимавшая в их беседах немалое место.

— Ведь я, — говорил Жуковский, — был во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских. Теперь же, под старость, я, кажется, загладил свой грех, отворив для отечественной поэзии двери Эдема, для нее запертого.

Гоголь был с этим совершенно согласен и заверял Жуковского, что «Одиссея» его займет прочное место в памяти отечества. Он любил слушать, как Жуковский, закончив дневной труд и поднимая взгляд к Гомеру, взгроможденному на шкаф, рассуждал о нем восхищенно:

— Он сам могуч, как Зевс-громовержец, чист, как Харита, простодушен, как Психея, и говорлив, как лишенный зрения старик-прорицатель, которому в слепоте его видится прошедшее и будущее.

Зачитывая своему благодарному слушателю особенно ему удавшуюся строку, Жуковский сообщал доверительно:

— То, что кажется выпрыгнувшим прямо из головы, стоит в поэзии наибольшего труда… И знаешь, Гоголек, когда я в этом убедился? Когда мне доставили манускрипты Пушкина…

Гоголь слушал внимательно. Пушкин для него был не просто любимый писатель и почитаемый человек. Он всем и каждому рассказывал о сюжетах, якобы подаренных ему Пушкиным, намекая на прямое духовное родство и наследование. Впрямь ли они, бродячие эти сюжеты, пришли к нему от Пушкина — удостовериться и человеку, близкому к обоим, было трудно. Так или иначе, произведения, написанные Гоголем на эти сюжеты, не могли посрамить и Пушкина, Эльбрус поэзии российской, так что никто особенно не задумывался над полной достоверностью этой родословной.

Воспоминания о Пушкине и его мнениях возникали при общении друзей нежданно, точно он был при них третьим собеседником, который только и ждал, чтобы заявить им о своих правах.

Толкуя однажды с Гоголем о том, что поэт, не проникнувший душу христианством и не поставивший себе воистину великой цели, предается унизительной оргии самонаслаждения, Жуковский вспомнил вдруг о «Цыганах». С каким упоением читал он когда-то «Цыган» — а потом вдруг взял и написал Сверчку, что да, совершенство, конечно, но где цель, какова цель этой вещи?.. И вот теперь, в самом разгаре беседы с Гоголем о поэзии-сибаритстве, поэзии-русалке, убийственно щекочущей душу, Жуковский вспомнил вдруг этих самых «Цыган» и — замолчал внезапно, глядя вдаль, за балконное окно, как человек, потерявший нить…

Гоголь сутулился в углу, нахохлясь, а Жуковский в смятении думал сейчас о том, что он ведь был гений, Сверчок, и, наверно, гению лучше дано знать, что он делает, чем его современникам, и критикам, и хулителям, и цензорам… Если же гений, как и любой поэт, начнет прежде всего ставить цель, то не понесет ли ущерба сама поэтичность, сама поэзия? Понесет, конечно…

Если бы Гоголь слушал сейчас внимательно, он немало был бы удивлен неожиданным ходом мысли Жуковского. Но он, вернувшись из своего неприсутствия, просто услышал конечную фразу.

— Утратив непринужденность, — сказал Жуковский, — поэзия теряет прелесть. Да, да, всякое намерение произвести действие дает фантазии неповоротливость.

Сказал — и сам испугался сказанного. Глаза Гоголя глядели на него с несказанной мукой из угла.

— Вчера все было мной перечеркнуто, улучшено и переписано наново, потому что теперь… теперь… — Гоголь вдруг выбросил вперед руку, потом сгорбился еще больше и тихо заплакал.

— Ну что ты, милый Гоголек, — Жуковский ласково потрепал его по плечу. — Эк нервы у тебя колобродят. Вот возьму вас всех завтра на прогулку. Такую доктор Керн отыскал в нашем краю древнехристианскую руину, какой еще никто из вас не видывал. Вот и поедем все вместе.

* * *

— Я не хочу, чтоб он ехал. — Елизавета говорила тихо, почти шептала в полумраке спальной. — Я боюсь… А еще я хотела сказать…

— Не надо бояться, миленькая. Он добрый, он смешной, он такой человек остроумный и писатель такой замечательный… Больной, бесприютный он, жалко его, поберечь его надо…

— А еще я хотела сказать…

Он прислушался. Что-то необычное было в ее голосе. Прислушался со страхом. Что еще, какая беда?

— А еще я хочу сказать, что у нас будет сын.

Опять он был одарен счастием сверх меры. Он, недостойный.

* * *

Гоголь был грустен, и Елизавета теперь испытывала с каждым днем все большие тяготы от своего положения. Жуковский не мог помочь жене, но Гоголю… Ему казалось, что если он сможет убедительно доказать Гогольку, что грусть вовсе не является состоянием болезненным, то ему удастся умерить его гипохондрию. Так ко всем домашним, литературным и семейным хлопотам Жуковский взвалил на себя задачу почти что медицинскую, и ему приходилось по временам нелегко между двумя больными, очень ревниво относившимися друг к другу. Во всяком случае, Гоголь, внешне выказывавший спокойное и равнодушное отношение к хозяйке дома, со все большей ревностью относился к ее попыткам отнять его монополию на болезнь.

Убеждая Гоголя, Жуковский обращался к сфере поэзии.

— Наша грусть от скоротечности прекрасного, — говорил он. — Поэт стремится к чему-то далекому, чего нет с нами, что для одной души твоей существует. Это стремление и есть одно из невыразимых доказательств бессмертия. Иначе отчего бы нам не иметь в минуту наслаждения полноты и ясности наслаждения? Эта грусть убедительно нам говорит, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего, восхитительная тоска по отчизне, темная память об утраченном, искомом и со временем достижимом Эдеме…

Как ни удивительно, уговоры эти благотворно действовали на Гоголя, и он цеплялся за своего утешителя, временами повисая на нем камнем, принимая тон поучительный и надменный.

— Да, — говорил он. — Тоска моя есть глубокое доказательство того, что в душу мою вложены тайные стремления к чему-нибудь, что беспокойно мечутся силы, не слышащие и не узнающие назначения своего, без сомнения не пустого и ничтожного.

— Конечно, друг мой, — соглашался Жуковский, и Гоголь становился еще надменнее.

— Как мы можем указать другому то, что есть внутри? Какой доктор, хотя бы он знал донага всю натуру человека, может нам определить нашу внутреннюю болезнь? Я уже весь ушел в себя, а ты еще вне…

И здесь приходило облегчение. Он обнимал Жуковского или крестил его пастырски, а потом уходил к себе наверх, где долго за полночь горел свет. Что он писал, Жуковский больше не видел. Может, это и было то страшное ослепление художника, когда намерение парализует фантазию, как знать? Плоды этих ночных трудов исчезали поздней в печи, сожженные автором…

В один из летних дней их навестила во Франкфурте Александра Осиповна (Жуковский по старой памяти еще звал ее Иосифовна) Смирнова-Россет. Гоголь взял на себя роль духовного ее наставника, а она среди многих своих нынешних страданий нуждалась в утешении. Они с Гоголем долго беседовали о своем, но до Жуковского донесся только самый конец их беседы, когда они вернулись к дому.

— А как дела у Иванова? — спрашивал Гоголь. — Не двинулись? Так пусть он напишет Жуковскому, и Жуковский поможет. Пусть не опасается ему наскучить, так и передайте ему, что Жуковскому нельзя наскучить в справедливом деле…

Позднее Жуковский увел Александру Иосифовну в сад, чтобы обсудить с нею дела самого Гоголя.

— Вам надо о нем позаботиться у царя и царицы, — настаивал Жуковский. — Ему необходимо иметь что-нибудь верное в год. А для начала от царя тысячу рублей, да от великого князя столько же. Я почему на вас полагаюсь, потому что вы лучше других можете его характеризовать с его настоящей стороны. По комическим творениям в нем видят совсем не то, что он есть. У нас смех принимают за грех, следовательно — всякий насмешник должен быть великий грешник…

— Уж какой грешник из него, — грустно кивала Александра Осиповна, бывшая обольстительница, петербургская звезда, побледневшая, хворая. — Ну а вы, мой друг? — вдруг спросила она сочувственно. — Елизавете снова нехорошо? А что семейная жизнь?

— Семейная жизнь, ах семейная жизнь, что вообще семейная жизнь? — сказал Жуковский огорченно. — Это и есть та школа, в которой настоящим образом и научишься жизни…

— А я-то в Петербурге все хотела, чтоб вы научили меня жизни. Ведь вы, пройдя через столько душевных невзгод… Ваша знаменитая история…

— Нет, нет, нет… — Жуковский решительно замотал головой. — Я был младенец тогда, потому что жизнь баловала меня с колыбели. Не улыбайтесь, так и было, в этой колыбели я до старости лежал веселым младенцем и посматривал на все, окружавшее мою люльку, сквозь сон поэтический. И вдруг из этой люльки, отрезвившись, я встал шестидесятилетним стариком и только тут догадался, что наша жизнь не поэтический сон, а строгое существенное испытание…

Александра Осиповна теперь кивала строго.

— Так вот в семейной жизни и научишься жизни, — продолжал Жуковский, — но не поэтическими мечтами и беззаботными радостями, а тревогами, страхами, ссорами с самим собой. Они и ведут от раздражения души к терпению, от терпения к вере, от веры к сердечному миру…

— Уже привели?

— О, если бы привели, то я стал бы уже другой человек.

* * *

Вторая половина беременности проходила у Елизаветы тяжко. Участились нервические припадки и боли в боку.

Провожая от жены доктора Коппа, Жуковский слушал сомнительные его утешения.

— Терпите. Соберитесь с силами, — говорил Копп, неодобрительно косясь куда-то в сторону калитки.

Жуковский не обратил на это внимания: косоглазие Коппа было уже многократно вышучено, как и его необыкновенная проницательность.

— Будем надеяться, что после родов…

Гак говорено уже было перед рождением Саши, надежды не оправдались тогда.

— Будем уповать… на Бога, — сказал Жуковский.

Копп нахмурился. Подобные надежды не имели, на его взгляд, отношения к медицинской науке и его делам. Только сейчас Жуковский заметил, что Копп не зря косился в сторону калитки: там их поджидал Гоголь. Оглядев его внимательно, Копп неодобрительно покачал головой и взглянул на Жуковского многозначительно, а Гоголь, едва дождавшись отъезда доктора, взял Жуковского под руку:

— Я написал письмо матери, семье, всем… Я должен прочесть его вам… Вдруг оно не дойдет, да и когда еще дойдет оно до Малороссии…

— Да, да, конечно, — сказал Жуковский, думая о своем.

Гоголь не справился у него ни о визите Коппа, ни о здоровье Елизаветы. Он полагал, что она чувствует себя превосходно и дела идут хорошо. Доказательством этого он считал, к примеру, тот факт, что она поправляется. Конечно, в ее положении женщины полнеют, но не есть ли это свидетельство здоровья? А он все худеет. Но это неважно — зато он написал письмо, которое принесет столько добра его близким.

Он читал взволнованно. Это было обычное его нынешнее поучение, но Гоголь цепко взглядывал на Жуковского, следя за произведенным впечатлением.

— Да, да, — кивал Жуковский. — Хорошо написано… Их это обрадует.

— Не в том дело, — обиделся Гоголь. — Цель моя больше. Я вот пишу: «В минуту тоски и печали пусть каждая обратится к письму моему и прочтет его… Пусть даже каждая спишет с него копию… Читайте его по нескольку раз и во время говенья… Дайте мне все слово во все продолжение первой недели Великого поста перечитывать всякий день по одному разу мое письмо, входя в точный смысл его, который не может быть доступен с первого разу…»

— Да, да… — согласился Жуковский. — Идемте ко мне, Гоголек. Почитаем вслух что-нибудь. У Елизаветы теперь доктор Юстинас. Он у нас проездом.

— Я видел его… — Гоголь взмахнул обеими руками. Как птица. — Он сказал, что духи больных сопровождали его в дороге.

— Как всегда, — улыбнулся Жуковский. — Они ему помогают в пути. А нам они не мешают. Пойдем почитаем?

Чтение успокаивало Гоголя. Он забывал на время о своей рукописи, о своей проповеднической миссии, о новой своей статье, посвященной долгу женщины в помещичьем хозяйстве России, которую он собирался писать. Он становился почти что прежним Гоголем, шутил по временам неосторожно, высказывал тонкие замечания литературного и житейского характер».

* * *

Доктор Юстинас Керн был занят благим делом, что вполне соответствовало его главным занятиям врача и филантропа. Он читал Елизавете сказочку. Это была сказка Жуковского об Иване Царевиче и Сером Волке, переведенная доктором на немецкий язык. Елизавета слушала рассеянно, но мерный ритм стиха ее успокаивал. Доктор подумал, что он мог бы, не беря на себя переводческого послуха, с таким же успехом читать ей сказку по-русски. Может, даже с большим успехом. Ведь заклинания должны быть непонятны. Однако, когда доктор прекратил чтение на середине, кто-то легко, чуть слышно потрогал его колено.

— Унд вайтер? — сказала маленькая Саша. — Что дальше?

Пришлось дочитывать до конца. Вишневые Сашины глазки следили за ним неотрывно. Доктор подумал, что он мог бы написать романтическую поэму о том, как эти глазки попали сюда, во Франкфурт. Юная турчанка, плененная русским солдатом. Ее глаза видели погибель мужа. Ее сын, на закате жизни плененный северной красотой внучки владельца замка Виллинсгаузен. И вот теперь — прелестное дитя с турецкими глазками слушает эту северную сказку по-немецки, на кассель-гессенском наречии. Этот мир даже романтичнее сказок. И драматичнее всех драм Шиллера… Если бы он рассказал сейчас в этой гостиной историю каждого из своих больных, чьи неуспокоенные души вьются над ним во время долгих прогулок… Но на это не хватит жизни. И за рассказом не останется времени на врачевание этих бедных душ и тел.

— Вы ведь читаете по-русски, дорогой доктор? — сказала Елизавета. И добавила чуть слышно: — А какое, на ваш взгляд, лучшее стихотворение моего мужа?

— Конечно же, его последнее стихотворение о любви, — сказал доктор, не колеблясь ни секунды, ибо врач побеждал в нем всегда и проповедника, и ценителя изящной словесности, и поэта. — То самое, написанное в форме молитвы и посвященное вам, милая Элизабет. Вы прекрасно его знаете.

— Да, я знаю, — согласилась Елизавета. — Но мне трудно прочесть по-русски. Может быть, вы можете прочесть?

— С удовольствием, — сказал доктор Юстинас. — Я не берусь перевести его на немецкий, потому что боюсь не достигнуть этой высоты поэзии. Но по-русски я помню его наизусть.

— Читайте же…

Доктор Юстинас читал, наблюдая за больной. Она волновалась. Это было сладкое волнение.

Доктор читал и думал о том, что в старину лучше нашего понимали целительность искусства. Доктор вспоминал часовню и хор в конце роскошной больничной залы в бургундской богадельне в Боне. Сейчас роль хора, музыкантов, композиторов должны выполнить они, два поэта…

О, молю тебя, Создатель,

Дай в близи ее небесной,

Пред ее небесным взором

И гореть, и умереть мне,

Как горит в немом блаженстве,

Тихо, ясно угасая,

Огнь смиренныя лампады

Пред небесною Мадонной.

Когда он закончил чтение, она казалась усталой.

— Мне кажется, вам полезно было бы подремать, — сказал доктор Керн, поднимаясь с места и беря свой посох, прислоненный к изящному хрупкому креслу.

— Да, да, спасибо, доктор. Не забывайте нас…

Доктор пятился к выходу. На дорожке он столкнулся с Жуковским.

— Я не хотел вас тревожить, — сказал доктор. — Вы были заняты.

— Да, читал вслух Гоголю. А как Елизавета?

— Я читал ей вслух, коллега, ваши стихи. Она спит.

Они рассмеялись невесело. Пошли к калитке. Жуковский слегка прихрамывал.

— Как ваша нога? — спросил доктор.

— Она… Она не имеет права болеть. К тому же мне все равно скоро придется ехать на воды. Там и полечу ногу.

— Мы займемся «Одиссеей» сегодня или вам все понятно?

— Понятнее, чем всегда.

— «Много и сердцем скорбел…» — прочел по-русски доктор Керн, отворяя калитку. Это была строка из «Одиссеи» Жуковского.

«Истинно русский человек, — думал Жуковский, глядя вслед Керну, который шел, помахивая тяжелой палкой и говоря о чем-то вслух, то ли с самим собой, то ли с духами больных. — Истинно русский человек».

Потом только, повернув к дому, он вспомнил, что, собственно говоря, доктор Юстинас Керн был немец.

* * *

В июле Гоголь уехал в Остенде — купаться в холодной воде: доктора на сей раз надеялись успокоить его нервы холодными ваннами. Гоголь писал оттуда жалобные письма, полные упреков: ему нечего читать, а Жуковский и Александра Осиповна не шлют ему русских книжек; ему скучно, ему холодно…

Однажды, работая над своей «Одиссеей», Жуковский заскучал вдруг о Гоголе, подошел к полке, снял его «Мертвые души» и — зачитался: сколько здесь было щедрого юмора, блеска фантазии, выдумки! Гений Гоголек, гений. Жуковский распечатал новое, только сегодня полученное письмо от Гоголя, и слезы навернулись у него на глаза. «…Покаместь трудность страшная бороться с холодом воды, больше одной минуты я не мог высидеть, и ноги сделались холодны на весь день, так что с трудом мог их согреть, хотя ходил много».

В тот же день пришло из России известие: Машина дочка Катя Мойер выходит замуж — тоже за родственника и тоже за Василья (сына Авдотьи Петровны Елагиной). Всколыхнулись все воспоминания, отступившие за сегодняшними тяжкими хлопотами, зазвучала незабытая мелодия…

Ангел Маша, вера, источник всякого добра, осветитель всякого счастия!

Маша. Могилка в Дерпте, занесенная снегом, слева от Петербургской дороги.

В час венчания вся семья Жуковского здесь, во Франкфурте, опустилась на колени — молилась за счастье новобрачных.

Вернулся из Остенде Гоголь, раздраженней прежнего: холодные купания ему не помогли. Жуковский снова метался между двумя больными. Впрочем, с Гоголем было ему легче — легче находились общие темы и занятия. Жуковский составлял в это время ответ критику из «Москвитянина» по поводу его определения грусти и меланхолии. Жуковский писал, что меланхолия — это грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости, неверности благ житейских, чувство или предчувствие утраты невозвратимой и неизбежной. Таким чувством была проникнута жизнь языческой древности, светлая, как украшенная жертва, ведомая с музыкой и плясками на заклание. Источник этой меланхолии — незаменяемость здешней жизни для древних.

Гоголь внимательно выслушивал каждый день эти рассуждения Жуковского, и они его словно бы успокаивали. Впрочем, ненадолго.

Жуковский писал в новом своем письме о страдании как принадлежности жизни: «Ни мы сами не найдем, ни постановления гражданские не создадут для нас такого счастия земного, которое было бы без утрат, и никто не выгонит из жизни испытующего или губящего ее несчастия, из нас самих или обстоятельств внешних вытекающего…»

Религия, по мнению Жуковского, превратила страдание в драгоценнейшее земное сокровище.

Если это было так, то не было сейчас во Франкфурте дома, столь обильного земными сокровищами, как дом Жуковского. Гоголь мучился с каждым днем все более и становился все более невыносим для окружающих. Копп настоятельно советовал отправить его в путешествие, потому что путешествия всегда действовали на него благотворно — очертя голову носился он в эти годы из одного конца Европы в другой. В конце концов Жуковский поддержал идею доктора, а Виельгорские и Толстые позвали Гоголя в Париж. Он проявил неожиданное упорство.

— Везде, во всяком месте и угле мира, — отвечал он на все уговоры, — в Париже ли, в Миргороде ли, в Италии ли, в Москве ли, везде может настигнуть тебя жестокая тоска, и никаких нет спасений от нее…

Приближались новогодние праздники. Елизавета должна была вот-вот родить и мучилась несказанно. Жуковский маялся вместе с ней, и только Гоголю чудилось полное благополучие дома, поэтому на праздники он решил подарить своему другу и благодетелю упрек.

Выйдя от Елизаветы и зайдя в свой кабинет, Жуковский нашел на столе письмо от Гоголя. Жуковский уже привык к тому, что Гоголек в последние недели чаще переписывается с ним, чем разговаривает. Новое письмо оказалось новогодним подарком от Гоголя.

«Для меня из всех подарков лучший есть упрек, — писал Гоголь, — а потому и дарю вас упреком — за излишнее приниманье к сердцу всех мелочей и даже самых малейших неприятностей в соединении с беспокойством и раздражительной боязнью духа… С вас этот грех взыщется строже, чем со всякого другого: вы так награждены Богом, как ни один человек еще не был награжден. На вечере дней своих вы узнали такое счастие, какое другому в цветущий полдень его жизни редко достается. Бог послал вам ангела в виде любящей вас чистой, ангельской любовью супруги… И поживете вы на земле, как ангелы живут на небесах, остальное время своей жизни. Так вы награждены! И при всем этом вы не можете переносить и малейших противуположностей и лишений. Тогда как, получивши столько залогов и милостей, можно бы, кажется, встретить нетрепетно и большие неприятности…

Молю и прошу вас во всякую минуту душевного беспокойства подойти прежде к столу и взять в руки это письмо, прочитать его.

Не пренебрегите моим подарком, и вы сделаете его драгоценным, как он ни мал… Поздравляю вас, мой друг, благодетель, наставник и виновник многих прекрасных минут моей жизни!»

Осторожно постучав, вошел Копп.

— Я еду домой. Если что, посылайте за мной. Это произойдет на днях, не могу сказать еще точнее… Что это за письмо?

— Опять, кажется, по вашей части, — сказал Жуковский, протягивая письмо Коппу.

Доктор проглядел последние фразы, вздохнул.

— Он сам нынче испуган. Жаловался на тревожное беспокойство и признаки, как он выразился, расслоения во всем теле. Я все-таки зайду еще раз к нему и попробую подбить его на путешествие. Если не ради него самого, то ради вас и моей пациентки. Доброй ночи!

Наутро Гоголь уехал в Париж. А еще через два дня Елизавета родила сына, которого назвали Павлом.

* * *

Еще в юности, в пору первой своей влюбленности в Машу, двадцатитрехлетний Жуковский пришел к выводу, что он ревнив. Тогда же, как человек нравственный, он установил, что это следствие эгоизма и подозрительности, от которых должно избавляться. Он решил для себя на будущее, что, убедившись однажды, что он любим, он навсегда избавится от ревности: доверенность, полнейшая доверенность — вот опора супружества, и нельзя же все время жены занимать своей особой. Он написал тогда для себя целое назидание в дневнике, которое сводилось к одному — люби и будь спокойным, сделай все возможное для приобретения любви, а дальнейшее будет бесполезно и мучительно.

И вот сейчас, на склоне лет, он обнаружил в себе пробуждение той же забытой муки, той же подозрительности, во сто крат возрастом увеличенной, — и сколько он ни говорил себе, что она неосновательна и бесполезна, оскорбительна, наконец, и для окружающих, и для него самого, скрыть ее у него не было силы. Рейтерн и Елизавета, любящие его более всех окружающих, заметили это первыми, и оттого всякое новое сообщение о сыне они начинали с возгласа о невероятном сходстве Павла Васильевича и Василия Андреевича.

— Да я сроду не видывал, чтоб сын был так похож на отца! — восклицал добрый гусар и видел, как Жуковский каждый раз невольно расплывается в улыбке: он готов был без конца слушать эту нехитрую лесть.

О том же говорила Елизавета в те минуты, когда окружающий мир не был ей противен или безразличен.

А виновник этих хлопот и треволнений, красный как рак, беспорядочно сучил ручками и ножками, бессмысленно таращился в потолок.

— Гляди! — восклицал Жуковский. — Лоб у него славный. И глаза веселые. А уж мурчит, а уж колышется! Рак, истинный рак, и все приемы рака…

Елизавета кормила сына грудью, и уже через неделю Жуковский отметил, что Павел Васильич становится не такой красный.

— Белеет, — радовался он. — Белеет. Действие материнского молока. Вообще, я думаю, он на тебя более похож будет, любовь моя, чем на меня. Тем лучше, тем лучше…

— А глаза? — усмехалась Елизавета ласково. — Ни за что не быть ему белокурым. А лоб?

— Поразительно на вас похож, мой друг! — восклицал Рейтерн.

— Что-то он уже понимает, — говорил Жуковский, разглядывая сына.

Он сам отмечал, что рождение сына взволновало его много больше, чем появление на свет Саши. Именно сейчас он почувствовал какой-то залог своего продления на земле, залог бессмертия, о котором столько говорят поэты. Они имеют обычно в виду творения свои, которые при жизни редко дают им какой-либо залог, столь полновесный, как рождение сына, носящего твое имя, отмеченного чертами фамильного сходства, твоими повадками…

Зима во Франкфурте выдалась почти как в России — мороз, солнце и снег. Жители развлекались катанием на санках.

Вернулся из Парижа Гоголь. Дорога до Парижа и впрямь его рассеяла, но потом серое парижское небо нагнало на него еще большую хандру, чем прежде. Он не переставал жаловаться на густую массу человеческих испарений и отсутствие всякого воздуха в хваленом Париже. Вернувшись, он надолго, до самого лета, снова угнездился на втором этаже у Жуковского.

Елизавета была еще очень слаба, хотя и выходила из дому понемножку. Оставалась надежда — впрочем, слабая — на швальбахские воды, которые прописаны были и Жуковскому.

Зато неизменно радовал Павел Васильевич.

— Добрый живчик, — повторял Жуковский, склоняясь над его колыбелью.

— Но сходство какое с вами, мой друг! — восклицал добрый Рейтерн.

— Да, рыльцем схож, — соглашался Жуковский, улыбаясь. — А стало быть, легко будет понять и характер его. Постараемся все же, чтоб Павел был лучше Василья.

Он поднимал сияющий взгляд на Елизавету, но она не замечала его. Глядела в окно безрадостно и безразлично.

— Как же нам без креста? — вздыхал Жуковский.

Хотя Копп его обнадеживал в отношении здоровья жены (что же еще остается врачу?), все чаще и чаще думалось Жуковскому, что страдания ее не прекратятся скоро и что ему нести этот крест до самого земного конца.

Проездом на лечение задержался у них Тургенев, и в доме на минуту просветлело.

Сидели в саду, и Гоголь читал вслух переписанную им самим сказку Жуковского про Ивана Царевича и Серого Волка. Впервые за эти весенние месяцы улыбнулась Елизавета. Потом уехал Тургенев, жестокая хандра скрутила Гоголя, а Саша, бродя по дорожке в саду, тыкала пальчиком в окно верхнего этажа:

— Зель либ Тугенеп… Тургенев тут жил…

Летом Гоголь двинулся снова на поиски успокоения и здоровья и уже в июле прислал Жуковскому из Берлина подробный отчет о своей медицинской одиссее, в котором сквозь зримые, почти ощутимые слезы проглядывал кое-где и отравленный болью смех. Гоголь рассказывал, как иссушение его тела и цвет мертвечины запутывали задачу врачей и как Толстой и какой-то священник из Веймара послали его в Галле к знаменитому Крукенбергу… За обедом Жуковский этот фантастический отчет зачитал тестю:

— «Крукенберг обратил особое внимание на спину, пытаясь отыскать в ней причину исхуданья, и расслабленья, и прочего. Он меня раздел и щупал всего, перебрал и перещупал всякий позвонок в спине, испробовал грудь, стуча по всякой кости, и нашел то и другое в добром здравии, вывел заключение, подобно Коппу, что все дело в нервах и что мне необходимо прожить три месяца, по крайней мере, на открытом море, купаясь ежедневно, и что для этого всего удобней мне остров Гельголанд недалеко от Гамбурга, что Гастейн может меня разгорячить. Это заключение меня не совсем утешило и не могло прогнать сомнений, потому что, во-первых, я чувствовал ясно в себе кое-что сверх нерв, во-вторых, потому что я не в силах был пренебречь таким сильным авторитетом, каков Копп, присоветовавший Гастейн. Я решился ехать до Берлина и предоставить то и другое на суд Шенлейна. Но на мою беду, Шенлейна в Берлине не застал. Посоветовали мне съездить, по крайней мере, в Дрезден к доктору Карусу. Карус, когда я рассказал ему все дело, расспросил меня обо всем образе моей жизни и обо всех излишествах, каким я предавался в жизни и которые могли бы произвести во мне в такой силе нервическое расстройство. Не найдя их достаточными…»

Жуковский горько усмехнулся и смахнул слезу.

— Бедный человек, — сказал Рейтерн. — За какой такой грех?

— «Не найдя их достаточными, — продолжал читать Жуковский, — для произведения совершенного расстройства нерв и найдя жизнь мою довольно до того умеренною, он сказал, что причины должны быть иные и что он приедет ко мне на дом, рассмотреть и ощупать меня всего. Раздевши меня всего, он перещупал меня также. Стучал по всем местам и костям в груди, нашел грудь здоровою, щупал живот и потом начал вновь стучать по ребрам в правом боку. Здесь он остановился и нашел, что звук гораздо повыше места печени уже становится глухим, что, по его мнению, есть явный признак того, что печень выросла, оставляя менее и менее места для легких, что дело все в печени, отсюда исхудание, зеленый цвет кожи, беспорядок желудочных отправлений, нервическое расстройство и дурное кровообращение крови, что лечить нужно прежде всего печень и что, не теряя времени, следует мне прежде всего ехать в Карлсбад. Итак, вот вам мое положение. Еду в Карлсбад, потому что на что-нибудь надо решиться…»

Жуковский помолчал, сложил письмо.

— Бедный Гоголек, — сказал он.

Теперь пришла очередь старого гусара вздохнуть и смахнуть слезу со щеки.

Глава 5
Царскосельский старый лебедь

В конце лета супруги лечились в Швальбахе. Жуковскому казалось, что он поправляется, Елизавете же не стало нисколько лучше. Копп осмотрел ее по приезде и сказал, что для жизни действительной опасности нет. Известие это не принесло желанного облегчения: Жуковский видел, как страдает жена. Она же не нуждалась больше в его сочувствии, она ни в ком сейчас не нуждалась. Болезнь неуловимо меняла душу Елизаветы, она делалась чужой и недоступной, молчала за обедом, смотрела перед собой и не видела никого.

— Боже, какая жалкая участь, — шептал про себя Жуковский. — Какая жалкая участь.

Оставаясь один в тишине кабинета, он убеждал себя, что в этом испытании как раз и есть счастье, потому что оно учит повиновению воле Господней, которое и есть высшая цель жизни…

Потом он раскрывал Гомера и с головой уходил в поток языческой радости и греховной меланхолии. Люди спорили с богами, боги карали людей и сами шкодливо соперничали друг с другом, подверженные всем людским слабостям и неуязвимые только для смерти. Из лабиринта чужеязычных переводов и научно выверенной абракадабры Грасгофа выплывали русские гекзаметры, самого переводчика увлекавшие за собой на берег синего моря, в широкошумные дубравы тогда еще зеленой Греции, не обглоданной до голого камня ни овцами, ни людьми, ни боевыми пожарами. Герои нестареющего эпоса бродили по свету, горевали, сражались, любили, пили вино, гибли.

Двух густогривых коней запрягли в колесницу; в нее же

Ключница хлеб и вино на запас положила…

…Целый день мчались кони, тряся колесничное дышло.

Солнце тем временем село и все потемнели дороги.

В конце сентября Жуковского взволновало известие о том, что императрица едет для лечения на немецкие воды. Он хотел ее видеть — она была для него не чужой человек; десятилетия, проведенные рядом, во взаимной симпатии и общей заботе о Наследнике, их сблизили. Он помнил ее еще юной немецкой принцессой, теряющейся в огромном дворце и чудесно оживавшей в его доброжелательном, высокодуховном и бескорыстном обществе, в атмосфере почтительной его, рыцарской и безнадежной влюбленности. Он был рядом с ней и в тот страшный декабрьский день, когда она молилась на коленях. От которого у нее остался нервный тик на щеке. Она знала, как ненавидел он вместе с ней в тот день негодяев и губителей, оттого позднее так удивило, а затем умилило ее упорное его за них заступничество. Тому минуло почти двадцать лет…

Сейчас, захватив жену и Сашу, Жуковский двинулся в Нюренберг, через который должен был пролечь путь императрицы. До Нюренберга от Франкфурта было два с половиной дня пути.

Жуковский надеялся, что Елизавете путешествие это поможет рассеяться: она была страстная охотница до готических древностей. Надежды его, на удивление, оправдались. Еще больше удивила его маленькая Александра. Она повсюду сопровождала родителей — по церквам, картинным галереям и руинам замков, — смотрела на все широко раскрытыми вишневыми глазами и вела себя превосходно. Однажды только дорогой, когда в карете стало слишком пыльно, она выразила неудовольствие, заявив с комической серьезностью:

— Дер унартиге штауб! Пыль плосто невелоятная!

В Нюренберге остановились в «Роте Росс», и за обедом, с тревогой поглядывая на усталую Елизавету и доливая молока в Сашину чашку, Жуковский вспомнил вдруг, что он жил здесь однажды, один, почти двадцать лет тому назад, на пути в Эмс, — и сколько он ни силился сейчас, он не мог представить себе ни тогдашнего меланхолического одиночества, ни тогдашней беззаботности.

Дни ожидания высочайшего приезда прошли не скучно — Нюренберг богат был готическими древностями сверх меры. К тому же ребенок требовал то одного, то другого и соскучиться родителям не давал.

Наконец прибыла императрица, так что Жуковские с утра должны были посетить ее, все трое. Саша готовилась к аудиенции с полным самоотвержением: трудно сказать, кого она ожидала увидеть — фею, принцессу из сказки…

В гостиницу специально пришел парикмахер, модный нюрнбергский копсфершенер, и Саша целый час терпеливо сносила его издевательства, сидя перед зеркалом под его щипцами.

— Смотри, — изумлялся Жуковский. — Ну точь-в-точь добрая кокетка, готовящаяся на победы в свете.

Глядя на ее завитую головку, он опять думал, что она будет прелесть, его Саша, да, прелесть… Особенно когда заговорит по-русски, непременно должна заговорить, ведь он клялся Зейдлицу…

Сердце сжалось у него, когда он увидел, как побледнела и осунулась императрица.

— Путешествие должно непременно восстановить ваше здоровье, — сказал он с искренней надеждой.

Она с любопытством смотрела на отрешенное, бледное лицо Елизаветы. Когда-то, перед самой женитьбой, она с дружеским участием и ноткой ревности сказала Жуковскому (по-французски, конечно, сказала, как же еще говорить о предмете деликатном):

— Друг мой, а не совершаете ли вы глупость?

Сейчас ей жалко стало Елизавету: всякую женщину жалко, ни одна не знает своей участи, выходя замуж — хотя бы и за красавца Наследника, хотя бы и за добрейшего поэта.

Саша была разочарована. Фея оказалась обыкновенной женщиной. Не хотелось даже подходить к ней. И все время вспоминался противный парикмахер.

— Ну, ты совсем дикая… — сетовал Жуковский.

— Приведите ее снова после обеда, в пять, — я буду лучше подготовлена, — сказала Елизавете императрица.

Приняв их в пять, она осыпала девочку игрушками, и тогда Саша подумала, что, может быть, все-таки…

— Железная душа ее расшевелилась, — с облегчением улыбнулся Жуковский.

— А как ваш сын? — вежливо осведомилась императрица.

— О-о! — Жуковский был польщен. Он так богатырски толст, что уже мной переименован в Быка. Херр Окс нумер два, так я его зову.

Пришло ее время улыбнуться. Вспомнилось, что именно так называли Жуковского фрейлины, сплетничая о нем в былые дни в кулуарах Зимнего.

— Прелестная девочка, — сказала императрица. — И не беспокойтесь, мой друг, — добавила она, предвосхищая его просьбу. — Оставайтесь здесь, сколько потребует здоровье жены вашей. Я сама обо всем поговорю с государем.

Она была милостива. Она знала, что от нее ждут милости или милостыни. С ним она была еще и нежна — в память о прошлом.

— Как она нежно-милостива, — повторял Жуковский на возвратном пути. — Сердце дрожит…

На него тоже нахлынули воспоминания.

Елизавета молчала отрешенно. Он поглядел на нее сбоку и понял, что короткая передышка его кончилась. Надо срочно возвращаться во Франкфурт.

— Их бин мюде, — сказала Саша. — Унд хунгрихь.

* * *

Перед Рождеством Жуковский узнал о смерти Александра Тургенева. Последние часы тот провел среди ссыльных бедняков, раздавая им милостыню…

Взволнованный этим известием, Жуковский без перерыву ходил по дорожкам сада. Подбежала Саша в теплой шапочке, в пальто и ботиках. Ткнула пальцем в верхний этаж, сказала:

— Зель либ Тугенеп. Тургенев тут жил.

Жуковский обмер. Что она понимает? Что знает? Но она уже умчалась по дорожке, заливаясь смехом.

Жуковский не мог больше держать про себя свою грустную новость и не решался открыть ее Элизабет. Пошел искать Рейтерна — старый гусар все поймет.

— Вот, — сказал Рейтерн, доставая рисунок из папки. — Это он. Очень достойный человек.

— Когда я теперь его вспоминаю, — сказал Жуковский, — то вижу одну его младенческую душу, без пятна, куда злое намерение никогда не заходило. Лучший из людей. Лучший из людей.

— Наш возраст идет туда, — спокойно и грустно сказал Рейтерн, а Жуковский затрепыхался вдруг, стал ходить по зале взад и вперед, ступая тяжело и при этой испытывая постоянную боль в пятке.

— Это верно, — торопливо соглашался он. — Это верно. И нельзя отрицать, что смерть, в ее истинном смысле взятая, лучше жизни. Но теперь… в теперешнем моем окружении… не могу все же сказать, что смерть для меня желательней жизни. Несмотря ни на что, нет, нет. Хотя и устарел, а все хотелось бы подоле пожить — потому что есть для кого.

Позднее ушел к себе — писать письма. Как всегда в таких случаях, брал на себя привычно все хлопоты — о родных умершего, о бумагах, о публикации его работ, о статье. Статья о Тургеневе должна быть написана человеком, хорошо его знающим, очень хорошо его знающим. Погодин не годится — что они там придумали? Пусть напишет Вяземский, у них много было общего. («А у тебя, — подумал он, — целая жизнь».) И надо так написать, чтоб неуловимую физиогномию Тургенева и весь чистый фимиам его души сберечь.

Оставалось еще недописанное письмо к Гоголю в Рим. Надо дописать, обнадежить его, что Рим, победитель стольких стран и народов, справится и с его нервами. И еще, что Рим, где написаны были «Мертвые души», снова вдохнет в него силы острить свое. Такой дар ему дан. Пусть бы острил Гоголек…

Еле дописал последнее письмо — болели глаза. Подумал, что слепота может скоро стать реальностью. И, как всегда делал в последнее время, поискал в этом и хорошие стороны. И у слепоты они должны быть. Лекарь знает свое дело…

Бюст Гомера белел в сумраке кабинета.

Жуковский подошел к балконной двери. Любимый его час заката был на исходе. Меркли краски, но еще светлела на горизонте полоска неба, обозначая контуры деревьев, крест церковный, дальнюю рощу, высвечивая край облака. Жуковский подумал, что жаль будет глаз, а может, и жизни тоже. Тургенев, Тургенев… Саша. Для жизни минувшее вечно.

* * *

Павел Васильевич толстел, сам уже топал по дорожке, с каждым днем обогащал свой словарь. Первые слова произнес, глядя на портреты отца и матери. Те же слова, что и другие, все прочие, самые обыкновенные дети, однако в Жуковском это вызвало необычайное волнение и приступ гордости. Налицо были признаки гениальности.

— Это подает надежду, — сказал Жуковский тестю. — Надежду, что со временем он будет владеть русским языком лучше, нежели его родитель.

Сказав, испугался — вдруг вообще не успеет обучить детей русскому. Надо будет приниматься за обучение — вот уж покончит с «Одиссеей»…

Сперва обучение детей русскому языку, потом возвращение в Россию, где Жуковский не был уже несколько лет, — пора, пора… Впрочем, пока ни о каком путешествии и думать не приходилось — Елизавете было худо: разнообразные боли, нервические припадки, странные, неоправданные приступы хандры, внезапное отчуждение, изменения в ее характере, ранящая враждебность или сухость… И тут уж не до обид — жалко ее, бесконечно жаль, и нечем помочь. Что он хочет этим сказать, кривой Копп, повторяя бесконечно, что все в порядке вещей, что непосредственной опасности нет? Что она уже не поправится? Или что брак всегда таков?

Спасали, хотя бы на время, слепой Гомер и тяжкий переводческий труд.

«Труд великий волшебник: он всемогущий властитель настоящего…»

Стоя у бюро, Жуковский писал письмо в Сибирь декабристу фон дер Бриггену, очередное свое благотворительное письмо. «Эпоха складчин» не кончена и никогда не кончится, остается единый долг человеческий — творить благо. Каково ему после двадцати лет ссылки в диком Кургане, этому просвещенному человеку, задумавшему переводить на русский Цезаря…

«Какими бы глазами ни смотрело на нас это настоящее, труд заговаривает его печали, дает значительность и прочность его летучим радостям… И в Кургане это волшебство так же действительно, как и на Майне…»

Жуковский отошел от бюро, сел в кресло, растер ногу, прикрыл глаза. Цезарь должен спасти ссыльного, как его самого спасает Гомер. В его ссылке на Майне… Надо дать высокую цель. Перевод — это служение, это послух. А целью будет избранная библиотека из древних историков. И надо сделать так, чтоб это было реальностью. Может, удастся подбить на такую библиотеку кого-нибудь из богатых издателей. Но на это уйдет много времени, а надо сейчас дать надежду. Придется предложить свои деньги. На время (а может, и насовсем). И не подачку какую-нибудь, а нормальный гонорар — скажем, две с половиной тысячи рублей. И еще надо помочь ссыльному бедняку с оригиналами — поискать здесь, в Германии. Надо, надо и надо… Ему, Жуковскому, здесь не нужна такая библиотека, но в России она сгодится многим. А главное — она ссыльного фон дер Бриггена выручит до конца жизни, эта работа, сделает его жизнь терпимой и осмысленной. Подумать, двадцать лет в неволе! С того самого дня, когда Жуковский (и ему еще было сорок с небольшим) прикоснулся к мертвой холодной руке Милорадовича, проклиная его убийц… Потом всю жизнь хлопотал об этих убийц избавлении.

В июле Жуковские снова были в Швальбахе, где пришлось провести и остаток лета. Здоровье Елизаветы, казалось, шло на поправку. Жуковский работал напряженно, ему хотелось закончить «Одиссею».

В конце лета жара вдруг стала невыносимой.

— Африканская жара, — ворчал Жуковский, отирая со лба обильный пот.

Он стоял у своего бюро, точно капитан на мостике судна, пересекающего экватор. Болели глаза, и старый капитан уже не различал ближних предметов — он глядел вдаль, за три тысячи лет, туда, где волновалось Эгейское море, где бесновались ветры, заграждая путь богонравному Одиссею, не давая ему по хребту многоводного моря безопасно пройти к дому.

Пол покачнулся под ним. Это было естественно — волны. Звякнуло лампы стекло, и качнулись часы на цепочке. Это казалось понятным — звуком гекзаметров плавным он сам породил это море…

Жуковский потер глаза — и вдруг испугался. Это оказалось реальностью и звон стекла, и часы: вон они еще до сих пор качаются… Он испугался, не за себя — за нее. Испугался того, что она может испугаться.

Расстояние до ее комнаты показалось ему бесконечным. Еще издали он услышал пронзительный ее крик. Вбежал, задыхаясь.

— Элизабет! Бетси!

Она не слушала, билась в страхе головой о подушки, боясь поднять глаза на лампаду, которая качалась еще на серебряной цепочке.

— Бетси! Бет! — это последнее шутливое и ругательное (если воспринимать как французское), бывшее у них изредка в ходу еще в пору его жениховства и нынче почти забытое, вдруг остановило ее, как пощечина. Чуть позднее припадок возобновился, и кошмар стал безостановочным — капли, компрессы, визиты докторов, поспешный отъезд, мучительная дорога до Франкфурта.

Во Франкфурте Елизавета пролежала в постели целых пять недель, и Жуковский был все время при ней. Рейтернам было сейчас не до нее: подкрался тиф — заболел братишка Елизаветы, а потом ее сестра Мия. Мия, вторая после Елизаветы дочь Рейтерна, та самая, в розовом платьице, что читала Кассандру в Вейльбахе, сгорела за одиннадцать дней. В юной смерти ее чудилась Жуковскому невыразимая, невинная прелесть…

— Медицина не всесильна, — вздыхал доктор Копп, кося куда-то в угол мертвенно-тихой гостиной. — Нет, не всесильна… Так что необъяснимая грусть вашей жены…

Жуковский не мог не согласиться с великим доктором.

— Беда в том, — сказал он, — что эта грусть вытесняет из ее головы все ее прежние мысли, а из сердца все ее прежние чувства. Она чувствует себя покинутой и не может ни в чем найти нравственной подпоры…

Доктор слушал внимательно. Чаще всего именно за это врач и получает деньги — за то, что внимательно выслушивает всю эту ахинею больного и его родственников. Они все и понятия не имеют об органах, о тканях, соках, сосудах, гормонах, клетках, микробах — о тысяче вещей, изучаемых в университете, о сотне тысяч вещей. Поэтому они рассуждают о Боге и нравственных подпорах…

Выслушав все, доктор откланялся. Жуковский вернулся к Елизавете. Она словно не заметила его прихода. Нервическая горячка, терзавшая ее с осени, обострилась.

Губы Жуковского шевелились.

— Что вы сказали? обернулась к нему сиделка.

— Терпение, — повторил он по-русски, — терпение. Терпение — пароль и лозунг жизни.

По-немецки он сказал устало:

— Гарнихт. Ничего. Если что, позовите меня, сударыня. Гуте нахт.

* * *

Проглядев утренние газеты, Жуковский ощутил смятение и какое-то тревожное чувство, вызывавшее почти физическую тошноту. Пол его кабинета не казался устойчивым: похоже было на летнее землетрясение, а еще точнее — на качку…

Он рад был, когда в дверь постучали. Рейтерн часто заходил в это время за газетами.

— Пойду провожу вас, — сказал Жуковский. — Не могу что-то стоять за бюро.

— Ноги? — справился добрейший Рейтерн.

— Нет, не в том дело… — Жуковский зашагал рядом с ним по дорожке, пригнувшись. Странный шум гравия на дорожке обратил его внимание на то, что однорукий красавец гусар стал по-стариковски шаркать ногами. — Не в том дело. Время наступает невозможное. Как в качку после бури. Или перед бурей. Вот бывает так в качку на корабле, когда нельзя больше ни лежать, ни стоять, ни ходить, ни даже сидеть, а только можно чувствовать тошноту и кружение в голове. Впрочем, эти вот тошноту и кружение каждому вольно принимать за умственную деятельность, за прогресс, которые ни к чему не приведут, кроме… кроме тошноты и рвоты…

— Что-нибудь новое? — Рейтерн помахал свертком газет, в котором были и берлинские, и франкфуртские, и парижские.

— Нет, все то же, — раздраженно сказал Жуковский. Легкомысленные парижане пляшут, кружатся, умствуют и болтают. А серьезные и серьезно — безумные… — Жуковский осторожно покосился на старого друга. — А немцы с серьезностью отвечают их болтовне.

— Дерпт… — сказал Рейтерн.

— Да, Дерпт, Россия… — кивнул Жуковский. Дерпт, Россия — старые, спокойные времена, лучшие времена, а может, только кажется, потому что мы были моложе. И лучше, кажется…

— Я помню, как-то в Дерпте… — сказал Рейтерн. — Меня привел в одну компанию поэт, русский. Сейчас назову. Языков…

— Вы знали его? — встрепенулся Жуковский. — Мой друг. Вчера я получил известие о его смерти. Вот, прочтите…

Рейтерн молчал растерянно.

— Да, да, — сказал Жуковский. — Почитайте… Отдадите потом… Я пойду к себе в кабинет.

Он никуда не шел, стоял на мокрой дорожке сада, глядя на пузырьки влаги, выдавленные из земли его сапогами. Языков. Друг. Еще один друг. Свет здешний час от часу все более беднеет. Прекрасный был поэт. Как он сказал о Саше после ее смерти: «Ее уж нет! Все было в ней прекрасно! И тайна в ней великая жила, что юношу стремила самовластно на видный путь и чистые дела…»

Жуковский вдруг улыбнулся воспоминанию. Мошенники — как они его тогда морочили с этой аневризмой Сверчка. А сами хотели переправить Сверчка через Дерпт — за границу, на чужбину. Постой, он что же, так никогда и не был за границей, Сверчок? Нет, нет, да и кто бы его выпустил? Ушел Сверчок, ушел Тургенев, теперь Языков ушел. Вяземский пишет, что, мол, двое нас только осталось… А все же нет одиночества, невозможно для него теперь одиночество — Сашка, Павел Васильевич, Елизавета-бедняжка, вечно страдающая… Вдруг понял: страдание его тоже привязывает к здешнему свету, страдание — это жизнь.

К тому же работа не кажется конченой. Есть еще планы — после «Одиссеи». Хочется приняться за прозу. В поэзии язык надежды, а в прозе язык настоящего. Поэзия живет возможным, а проза существенным. Пора переходить на прозу, и поэзии не будет от этого унижения.

И еще было одно, что предстояло сделать как можно скорее, — вернуться на родину. Все чаще применял он к нынешней своей, вполне с точки зрения быта благоустроенной, жизни слово «изгнанничество». Оттого, что три года уже все ехал он в Россию и никак не мог доехать.

Этой весной совсем уже собрались ехать, и вдруг Копп запретил, похерил все свои собственные расчеты росчерком пера — «штрих дюрх ди рехнунг».

— Все на свете «штрих дюрх ди рехнунг», — сокрушенно повторял Жуковский.

Решено было, что будущей весной поедут обязательно. Для этого надо поставить на ноги Елизавету. Так что сперва на воды, в Эмс, а потом уж точно — в Россию. Так хотелось Жуковскому показать Елизавете Москву, впервые показать Сашке и Пашке, своим русским детям, русскую землю.

Надежда теперь была на Эмс. Эмс многое в жизни ему принес…

* * *

В Эмсе, к своей радости, встретил он много русских, а главное — Алексея Степановича Хомякова. Хомяков удивился: ожидал по возвращении на родину застать там Жуковского, так ему говорили, а он здесь. Жуковский развел руками:

— Живи не как хочется, а как Бог велит. Ехал в Москву, а попал в Эмс. Доктор сказал жене ехать в Эмс и утопить болезнь в теплом Кренхене. Да и у меня какой-то враг поселился в пятке, не подагра ли? Вел себя, кажется, добропорядочно… А вот утопим ли болезнь, Бог весть.

— Да ли, нет ли, но скуку мы с вами убьем, — сказал Хомяков, тоже радуясь встрече.

Жуковский в этом не сомневался, потому что Хомяков был для этого подходящий человек — живая, разнообразная поэтическая библиотека, собеседник добродушный и приятный.

Говорили о том, что волновало обоих: Европа сейчас бурлит, а вот что будет с Россией? Сходились на том, что у России свой путь, что западные рецепты ей не подойдут, да и Запад со своими свободами и своим прогрессом тоже не очень-то управляется — лихорадит его. Говорили о будущем России и ее роли в мире, о новом Риме, о Константинополе… Тут Жуковский не вытерпел, усмехнулся:

— От великого князя Константина письмо получил я тут — приснился ему во сне Олегов щит, прибитый на врата Царьграда. Сон показался ему вещим, и он меня спрашивает, что я об этом думаю…

— И что же вы ответили? — живо заинтересовался Хомяков.

— Написал, что желаю, чтобы сон этот навсегда остался несбывшимся, потому что Византия эта — роковой город… Уже и Петербург — окно, прорубленное в Европу на отдаленной завоеванной границе царства, — сделал то, что Россия стала огромною пристройкой северной, полугерманской торговой пристани, а отечественная Москва со всем прошедшим отброшена в глубину ее… Избави Бог нас теперь от превращения Русского Царства в Империю Византийскую!

— Обрезали крылья мечте, Василий Андреевич! — улыбнулся Хомяков.

— Да, да… Зачем же минутная слава одного на счет благоденствия многих? — так я написал. В наше время ясно уже, что могущество истинное не в огромности государств, а в их внутреннем благоденствии. Уже и теперь, на мой взгляд, есть для России бедственные излишки. Но горе, если мы захотим распространяться! В России довольно места для тройного народонаселения.

Разговоры, подобные этим, продолжались часами. Философ, пылкий проповедник и горячий патриот, Хомяков был к тому же ходячая энциклопедия. У него находил Жуковский отклик многим своим мыслям.

Приехал Гоголь. Теперь они, по выражению Жуковского, триумвиратствовали.

После отъезда Хомякова навестил Жуковского Тютчев. Острый, оживленный, поэтический ум его доставлял Жуковскому истинное наслаждение. Приятно было прочитать Тютчеву переписанные песни «Одиссеи». Тютчев пообещал приехать во Франкфурт, чтобы прочитать остальные, которые еще не переписаны, а пока, перед отъездом, читал свои стихи. Жуковский слушал, и все оживало перед ним — Россия, берег озера Комо, Петербург, звезда над Эмсом двадцать лет тому назад.

Твой малый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда.

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда…

* * *

Еще и в июле оставалась у него надежда, что отвезет Елизавету в Остенде для лечения под ударами приливных волн, а сам поедет в Россию. Когда стало ясно, что поехать в Россию ему сейчас не удастся, у Жуковского появилось опасение, что никогда ему туда не добраться — так и будет он до смерти скитаться по чужим краям, бивакировать на чуже. Это опасение оживило давнишний его замысел — написать о вечном скитальце Агасфере. Спохватился, что и Вяземский и Гоголь побывали недавно в Палестине, но ни один ничего не писал; вот бы получить от них локальных красок и живого сегодняшнего описания. Конечно, прошедшее этой страны живо, часто живей настоящего, а все же не имеет характера современности, которая и старым календарям придает прелесть романа.

Несколько дней он перебирал старые вырезки и журналы, пытаясь установить, когда была напечатана первая его статья «Мысли при гробнице» — в 1798-м или 1797 году. Пятьдесят лет, как он печатается, все-таки юбилей. Подбросил эту мысль Вяземскому — кому ж, как не ему, заняться. А сам Жуковский приедет в Россию на юбилейное торжество.

В Петербурге в это время решался вопрос об издании «Одиссеи». Старый друг и благодетель министр Уваров решил просить царя об особой привилегии — пропустить перевод без цензуры. Жуковский обеспокоился — пусть лучше будет цензура, там ведь ничего такого нет. Ничего такого, чего нельзя. Вот с его новой прозой — его даже вполне лояльными и ортодоксальными статьями — дело обстояло хуже. Цензура их не пропускала. «Но ведь там тоже ничего нет! — удивлялся Жуковский. — Ничего такого, чего нельзя».

Он писал друзьям с осторожностью: «На цензуру я не гневаюсь: она действует, как велит ей натура ее».

И все же, беседуя об этом с Гоголем, не сдержал обиды. Правда, опять не на цензуру высказал обиду, а на публику: более половины тех, кто купил первую книгу его «Одиссеи», во вторую заглянуть не удосужились. Гоголь кивал огорченно: он считал «Одиссею» трудом замечательным и нужным сейчас первоочередно.

— Что касается прозы моей, то с цензурой я вообще возиться не намерен, — сказал Жуковский. — Стоит ли труда бороться, чтобы что-нибудь напечатать! У нас нет настоящего читателя — есть одна необходимость у людей убивать как ни попало время читаемою книгой.

— А все оттого, что почитают народ наш глупей бревна и выбирают, что ему читать! — сказал Гоголь, и Жуковский не удивился. Когда речь заходила о кровном, о литературе, Гоголь нередко забывал самые благонамеренные свои теории. А порой даже начинал острить по-старому. Правда, все реже и реже…

Гоголя поразило, что к Жуковскому могут применяться те же мерки, проявляться то же недоверие, что к другим. Но сам Жуковский знал, что это так. Еще в прежние времена, когда он был воспитателем Наследника и другом императрицы и виделся со всем семейством чуть не ежедневно, цензура держала его «Смальгольмского барона», из-за того только, что там упомянута была Иванова ночь. Пришлось объяснять господам цензорам, что слово «знаменье» в рурском языке относится не только к предметам священным…

Невеселое подходило Рождество 1848 года. Одно утешение было — ребятишки, вон и сейчас возятся у балконной двери, лопочут по-своему… Чу, затихли что-то. Жуковский обернулся: глядят оба вниз через балконное стекло. Подошел, взглянул вместе с ними…

Над Майном стоял густой туман, и весь тот берег, все его строения были покрыты густым белым облаком. Ничего не было видно, кроме одного золотого креста церкви, который сиял в голубом небе над облаками, покрывавшими землю. Точно слово, слышанное Константином: сим знамением победишь. Только тут знамение уже в том, старом смысле. В котором цензура не пропускала…

* * *

А новый год смешал всю хронологию, и дни стали веками. Европа бурлила новой революцией. Жуковский и Рейтерн наперебой шелестели газетой и видели, что опять все вчерашнее перечеркнуто, герои объявлены трусами, а лозунги вчерашние устарели уже.

— Что думал вчера, противно сегодняшнему, — изумленно говорил Рейтерн. — Что б это значило?

— Это значит, что скоро наступит вечность, — мрачно пророчил Жуковский.

Франкфурт был еще пока спокойным, но ненадежным убежищем. Но истинным убежищем покоя была, конечно, Россия.

— Россия теперь ковчег над взволнованною Европой… — говорил Жуковский Рейтерну, и вспоминались ему при этом долгие беседы с Хомяковым и Тютчевым в Эмсе, а еще больше — с Гоголем. — Мы будем ни Азия, ни Европа, мы будем Россия, самобытная, могучая Россия, не бот, прикрепленный к кораблю европейскому, а крепкий русский корабль первого ранга, отдельно от других, под своим флагом плывущий путем своим…

Рейтерн слушал внимательно. Фрау Рейтерн испуганно шевелила губами, перебирая четки.

Все согласны были, что хорошо было бы двинуться сейчас в Россию, но здоровье Елизаветы пока не позволяло этого. Да и сам Жуковский чувствовал себя гораздо хуже, чем всегда. А все же весной казалось ему, что он уже на пути в Россию. Отправив Елизавету в Эмс, он остался на время во Франкфурте, чтобы уложить вещи и отдать их попечению извозчика. Потом ему предстояло еще недели четыре пролечиться самому в Эмсе, а там уж — только бы путь был открыт еще в Россию. Тучи над Германией сгущались все грозней…

В Эмсе, и среди русских, и среди немцев, трудно избавиться было от кипевших вокруг страстей и разговоров — о революции, о самобытном пути России.

— Ход Европы — не наш ход, — убежденно повторял Жуковский. — Что мы у нее заняли, то наше, но мы должны перерабатывать его у себя, для себя, по-своему… В этой отдельной самобытности вся сила России, которая представитель чистого патриархального монархизма…

Жуковский регулярно писал в это время письма Наследнику, живописуя новую европейскую революцию. Первая революция начинала с проповеди терпимости, новая — с проповеди безбожия. Сами благонамеренные реформаторы не знают, куда они ведут, но мы-то знаем, что желанное лучшее никогда еще не встретилось. Однако за спиной идеалистов-реформаторов стоят всегда жадные лавочники, которые и поживятся. Эгоизм и мертвая материальность владеют Западом, зависть и жадность…

Письма Жуковского Наследнику проникнуты были тревогой за судьбу России, за жизнь воспитанника. Но они не так просты, эти письма. Жуковский исподволь внушает Наследнику мысль о необходимости изменений, уступок. Старая мысль его снова присутствует: живи и давай жить другим. Есть «искусственные пролетарии», говорит он, которых произвело само правительство. Оно же их может и уничтожить, читай: освободить…

Описание же России, сияющей в самобытном величии, словно призвано повторить для Наследника все прежние наставления, невинно выдавая их за нечто уже осуществившееся:

«Россия вступила ныне в период внутреннего развития, твердой законности, спокойного приобретения всех истинных сокровищ гражданской жизни… Богатая и добрым народом, и землею для тройного народонаселения, и всеми дарами для живой промышленности, она как удобренное поле кипит брошенною в ее недра жизнию и готова произрастить богатую жатву гражданского благоденствия…»

Стоя у своего бюро в Эмсе, Жуковский представлял себе, как Наследник прочтет его письмо в летнем царскосельском павильоне, куда он так любил уединяться и где установил бюст своего наставника. Принесет ли жатву доброе зерно?

Тяга в Россию становилась все настоятельней. Он повторял по многу раз в день:

— Если бы у меня были крылья, я бы уже давно был в России.

Но крыльев не было, а была суровая необходимость и долг семейный. Оттого после Эмса был Баден. Эпидемия холеры и новые приступы жениной болезни остановили его уже на самом пути в Россию.

В Бадене он вдруг с отчаяньем принялся за работу. За сто дней напряженного труда перевел двенадцать песен «Одиссеи».

А потом в Бадене пролилась кровь. Началось отступление из Бадена, в тот самый день, когда произошла вспышка в Карлсруэ. Сам Жуковский назвал его: путешествие или бегство. Длинный состав был заполнен солдатами и повстанцами с косами, дубинами, заряженными ружьями…

— И прочими конфектами, — бормотал Жуковский, выглядывая на остановках из вагона.

Остановки были частые — крики, пьяные песни, стрельба…

Жуковский с тревогой вспоминал о Радовице. Нет, не благородному Радовицу совладать сейчас с этой стихией — нужны медные пушки Наполеона. Злодей расправится с революцией, а потом долго еще будет чтим в веках как фигура романтическая. Сейчас же, в этом крике, пьяном угаре, возбуждении, любая несправедливость, любое насилие может совершиться. Конечно, во имя равенства, свободы… Но где они? Придут ли?.. Во имя нравственности. Но от чего же человек этот темный, который пьян сейчас и орет похабщину, станет завтра нравственным, он или дети его, по своему подобию им взращенные? Нет, нет, не в этом угаре, не в злобе и мщении вызревает нравственность…

Елизавета стонала рядом, бледненькая, испуганная…

Так они добрались до Страсбурга. Оттуда перебрались в Базель. Потом в Берн.

Жуковский писал статьи о европейских событиях и отсылал их в Россию. Он осуждал революцию и сатурналии анархии, насилие, он возлагал надежды на фундамент самодержавия. Статьи были вполне благонамеренны. И все же напрасно он ждал, что статьи его будут напечатаны. Цензуре и Дубельту было виднее, что печатать. Они считали, что лучше не поднимать слишком острых вопросов (независимо от того, как они решены), не вникать слишком глубоко в сферы духовные, не называть вещи своими именами, не приучать публику к рассуждению, не давать ей свежей информации…

— Да, да, у Жуковского все совершенно правильно, — лукаво соглашался Дубельт, — но… но тем не менее вопросы его сочинения духовные слишком жизненны и глубоки, политические слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтоб можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики. Понятия, в них затронутые, возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления, звуки, отголоски, иногда неверные. Благоразумнее не касаться той струны, которой сотрясение произвело столько сокрушительных переворотов в западном мире и которой вибрация еще колеблет воздух. Самое верное средство предостеречь от зла — удалять самое понятие о нем.

* * *

Скитания по революционному пожарищу Европы закончились сперва в Туне, прелестном старинном городке немецкой Швейцарии на берегу озера Тун. Чуть позднее Жуковские перебрались в ближайший Интерлакен, откуда видна была гряда Альп и величественная белоснежная Дева — Юнгфрау.

«Бунт принудил нас… повидаться с Альпами, — писал Жуковский П. А. Плетневу, — и мы спокойно прожили посреди их великолепия в тихом приюте Интерлакена, в виду чудной Снежной девы, между двух прекрасных озер — Бриэнцского и Тунского… Думал ли я, покидая Россию для своей женитьбы, что не прежде возвращусь в нее, как через десять лет? И дозволит ли Бог возвратиться? Моя заграничная жизнь совсем невеселая…»

Невеселая жизнь была хотя бы и потому, что пребывание это в Швейцарии было вынужденным. Доктор Гугерт обещал приехать сюда, чтобы лечить Елизавету. Да и сам Жуковский расхворался — совершенно пропал сон.

Несмотря ни на что, он продолжал работу над «Одиссеей». Однажды кто-то из немецких друзей порадовал его известием. В Нассау есть чиновник Винтер, который решил специально выучить русский, чтобы прочитать на нем новый перевод «Одиссеи», сделанный знаменитым Жуковским. Узнав об этом, Жуковский все утро испытывал подъем — много ли надо автору… К тому же он десять лет уже находился вдали от своего читателя, десять лет не получал признания, не слышал отклика. Вторая книга «Одиссеи» точно упала в пустоту.

Приятные минуты доставило известие о праздновании его юбилея. Хотя Жуковский и не смог приехать в Россию, друзья собрались на квартире у Вяземского в день 66-летия отсутствующего друга и 50-летия его литературной деятельности. Явился на это семейное торжество Наследник, будущий русский император, никогда не забывавший о своем воспитателе. Граф Блудов прочел стихи Вяземского, посвященные торжественному дню, а граф Михаил Виельгорский спел куплеты того же Вяземского, написанные по тому же случаю. Гости подтягивали как могли.

Все мы выпьем, все мы вскроем

Дно сердец и кубков дно

В честь того, кого запоем

Полюбили мы давно!

Будь наш тост ему отраден,

И от города Петра

Пусть отгрянет в Баден-Баден

Наше русское ура!

Композитор Михаил Глинка оживил музыкальную часть этого юбилейного торжества, проходившего в отсутствие его виновника.

Время, свободное от работы и семейных хлопот, отнимали у Жуковского по-прежнему дела благотворительности. Он считал, что никакие социальные и прочие перемены не могут отменить личного человеческого участия. Барон Будберг обратился к нему в Швейцарию по поводу какой-то бедной сиротки. Потом явился бедный проситель, и Жуковский собрал для него среди друзей 120 франков. В Висбадене жила сиротка Реджина, воспитанница Мамоновых, — ей тоже надо было помочь. И помогал.

Осенью супруги перебрались снова в Баден. Жуковский двинулся в сторону России, но добрался только до Варшавы. Пришлось, выпросив высочайшее разрешение, вернуться, потому что перевозить Елизавету в русский климат сейчас не было никакой возможности.

Теперь возлагал надежду на будущее лето. Жуковский нервничал. Многие друзья уж упрекали его, что он там совсем обасурманился на Западе и не едет домой, не хочет ехать.

Чтоб остаться, приходилось выспрашивать разрешение. А тронуться с больной в такую дорогу было страшно. Страшно за нее, страдалицу.

Германия ему уже порядком опостылела. Даже верилось с трудом, что когда-то — много лет назад — издали все казалось в ней таким романтичным, овеянным легендами. Теперь Ульрих или Годфрид — это было просто имя извозчика, с которым надо рядиться по поводу переезда.

В ту осень Жуковский приступил наконец к осуществлению своего давнишнего плана, который считал очень важным, — начал обучать Сашу русской азбуке. Когда-то он учил русскому языку немецких принцесс, будущих русских императриц. Он отвечал за весь курс обучения Наследника, будущего императора, — составлял для него круг чтения, вычерчивал исторические и прочие таблицы, приглашал в помощь себе учителей, принимал экзамены целых двадцать лет! Неужели ж теперь он не обучит собственных детей родному языку?

Нет, конечно, он не просто будет учить Сашу азбуке — он составит для нее полный курс домашнего, систематического, приготовительного обучения по собственной методе, которая казалась ему весьма практическою. Он надеялся, что его педагогический опыт пригодится сейчас не только для Саши с Пашей, но и для множества других русских детей, произрастающих на просторах России, в самых ее глухих углах. Огромная, благодарная задача, да вот достанет ли сил и времени жизни…

С такими мыслями подходил он к Рождеству 1850 года. Елизавете было по-прежнему худо. Готовились к празднику на две семьи, и дети были вне себя от радости. Саша пела на весь дом, а Пашка прыгал, так сотрясая пол, что слышно было в кабинете.

Жуковский грустил. Подошла к концу вторая часть его огромного труда, а почитать вслух «Одиссею» было некому. Гоголек пропадал где-то, даже и не писал. Остальные… Большинство из них уже и не прочтут никогда. Ему казалось отчего-то, что Елизавета оценила бы его труд лучше других, но ведь она не понимает ни слова по-русски, совершенная немка…

Дошла весть, что Гоголь в Москве: то-то Жуковский за него порадовался. Самому ему, видно, теперь до конца века скитаться по чужому краю, бивакировать на чужих водах. Как Вечному Жиду. Замысел грандиозной поэмы об Агасфере не угасал в душе. Снова написал Вяземскому и Гоголю, прося, чтобы в письмах своих попробовали ему передать локальные краски Палестины. От Гоголя ничего путного не дождался.

«Да виноват ли я в том, — восклицал Гоголь, — что у меня точно нет теперь никаких впечатлений и что мне все равно, в Италии ли я, в Палестине, или хоть в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии?»

На нет и суда нет, бедный Гоголек, а все же он намного счастливее — на Тверском бульваре, в Москве…

Завершение большой работы только усилило его грусть: свыкся уже с Гомером, с тем, что есть долг под названием «Одиссея» (он же услада и утеха, совестно даже работой назвать, а все же — труд, и нелегкий!). Свыкся с тем, что ты нужен кому-то, что есть что-то совсем свое, отдельное. И вдруг точка, конец странствиям богонравного Одиссея, а может, и переводчику его конец.

Но ведь дети… Павел точно в отца, и лицом, и свойствами, хотя бы успеть привести его к началу дороги, а там уж придется ему идти одному — без отца. И вдруг страшная мысль: а может, и без России тоже, — все будет у него немецкое, и друзья, и язык, и шутки, и занятия, и любовь, и боевое знамя…

Елизавета в разгар нервических своих метаний (становилась она совсем на себя непохожей, Боже ей помоги!) надумала вдруг перейти в папскую католическую веру — это при православном-то муже! Объяснить ей теперь что-нибудь было затруднительно. Можно было только мучиться. Спасибо, добрый Рейтерн сказал решительно — нет. На том и затихло. А тут что-то другое пришло ей на ум — про католичество забыла.

Жуковский попробовал снова ухватиться за Гомера задумал сделать новую русскую «Илиаду». Составил для начала список гомеровских кораблей — успокоительным был и этот уход в надежную патриархальную древность.

Однако действительность — и в стенах дома, и вне его в растревоженном мире — совсем не давала уйти. Взять, к примеру, Пальмерстона…

Жуковский написал статью «Русская и английская политика». Среди прочего ответил на обвинение в романтическом подходе к политике. А что ж противопоставляется ему ныне? Любая безнравственность — лишь бы выгода была, любой аморализм. Все оправданно, если будет произнесено заклинание — реальная политика, выгода, государственная польза, мировое положение или интересы государства. И что ж выходит в результате?

«Принято за правило не признавать ничего иного существенным, кроме настоящей, ощупываемой руками выгоды. Служа в настоящем Молоху, так называемой государственной пользе, приносят ему в жертву святыню вечной правды…»

Как и множество других тогдашних философов, романтиков, идеалистов (да и материалистов тоже), Жуковский разглядел наступление века жестокой «реаль-политик» и предвидел небывалое усиление кровавого Молоха, который уже готовился пожрать детей человеческих.

С Нового года Жуковский начал учить Сашу — сперва русским буквам и складам. Искал, как сделать сухое занятие увлекательным, — и находил. Дочка занималась не только прилежно, но и весело. Елизавета рассказывала ей библейские повести, Жуковский потом повторял их, оживляя своим даром. Он называл теперь себя министерством просвещения. Закончив урок с дочкой, поглядывал на брыкливого, веселого прыгуна Пашку.

— Когда начнем по-русски, а? Ванн? Зи ферштейн? Понимаешь, Павел Васильевич? Или ты пока Пауль?

Почта из России приходила все реже. Меньше стало друзей, да и он сам был уже за десятилетним барьером отсутствия. Дела через переписку двигались медленно. Перевод декабриста фон дер Бриггена лежал пока без движения в столе. Жуковский решил оплатить автору всю работу из своих денег. Когда-то вот так же выкупал он на свободу своих и чужих крепостных, выкупал замечательного малоросса Шевченку. Что пользы в деньгах, если нельзя их отдать на доброе дело?

Однажды обнаружил среди почты бандероль со статьей: гнусная «Северная пчела» в Петербурге назвала его звездой первой величины. Смутное испытал чувство — и лестно, и противно, и за себя стыдно (что лестно). Писал об этом другу в Россию смущенно-иронически:

«У звезды сделался геморрой, и доктор Гугерт приговорил звезду сидеть в Бадене из уважения к органу ея сидения, который в сем случае одержал верх над органом ея разума и поэтического гения, так расхваливаемого Скверною или Северною Пчелою».

А в Бадене беспрерывно, уже третий месяц, шел холодный дождь, и погода была прескверная. И вспоминались все январи в Белёве и Мишенском, морозная мгла над Невой, сияние московских куполов… Россия. Неужто никогда уж больше не придется ее увидеть? Нет, в этом году он поедет непременно, что бы ни случилось… В крайнем случае оставит Елизавету с доктором и родителями и съездит хоть ненадолго, туда и обратно: Дерпт, Петербург, Москва. А лучше бы, конечно, всем вместе… Сашка будет вертеть головой («Это сто? А это сто? Вас?» — «Никаких «вас», я тебя как учил? Это что такое, папенька?»).

Работать у бюро ему стало трудно.

— Видишь, Саша, — жаловался он дочке, — устают ноги стоять.

— А ты сиди, папа. Сиди и ножками болтай.

— А сидеть тоже не могу. Кровь бежит в голову. Как бы это тебе объяснить?

— А ты болтай ножками…

— Не болтай зря. Скоро откинет ноги твой папа.

Саша насупилась и заплакала. Жуковскому стало стыдно. Умирать нельзя, работы по горло, а тайный голос говорит: «Спеши! Закончи труд!»

Прежде всего — воспитание детей, составление систематического курса их воспитания. Ведь что такое первое воспитание детей, кому должно принадлежать это святейшее и не разделимое ни с кем сокровище, как не отцу и матери? Кому можем мы уступить эту прелесть знакомства с первыми проявлениями душевной и мысленной жизни нашего младенца? Что сильнее может утвердить союз сердец между родителями и детьми?

Так как же можно называть это занятие сухим или обременительным? Нет, нет, это поэзия, это поэма, педагогическая поэма, в которую все входит и которой никто не может сочинить с таким единством, как сам отец, если он к тому имеет призвание…

А тайный голос все нашептывал: «Спеши!» Жуковский не хотел верить, что это Его голос. Нет, это еще не смерть. Нет, нет! Вот только видеть стал совсем плохо и слух слабеет. А что, если назначено ему не кончить начатого — ослепнуть и оглохнуть?

Он провозился целый день с утра. Придумывал устройство для писания на случай слепоты. Опробовал — остался доволен. Потом усмехнулся: надо теперь какой-нибудь отвод придумывать на случай глухоты.

На дворе был 1851 год. Пустой, опостылевший Баден-Баден сузился теперь до одной комнаты. Выходить не хотелось. Вот уж поедет в Россию, тогда наглядится. Рвался всей душой. Но и побаивался тоже — путешествие, белизна русского снега, состояние Елизаветы, что с ней делать? Оставить под присмотром врачей или подвергать всем опасностям странствия, но под своим присмотром? Откладывать отъезд больше нельзя. Жуковский уже собирал вещи. Предвкушал встречу с друзьями — и Вяземского повидает, и Гоголя, и Булгакова, и еще многих, а главное — глотнет русского воздуха; другой там воздух, забытый уже, но помнится, что другой, и зима пахнет по-другому, и весна, и дым отечества…

Комната его была в беспорядке, но видел смутно уже, оттого и непривычный беспорядок не раздражал. Отъезд! Наконец-то. Наконец-то, после десяти лет — вот оно как сложилось: думал, год-два пройдут, и с молодой женой вернется, ан нет, судьба-затейница, грозная нешутейная выдумщица…

Волновался, конечно, — что будет и как? Как доберется, как выдержат глаза? Что с Елизаветой будет? Страшновато, чего греха таить…

Сидел в кресле, погруженный в эти смятенные мысли и предчувствия… Раздались Сашкины шаги на лестнице. Вот ножки ее затопали уж в комнате. Отчего ж так темно в комнате, день ведь еще…

— Ты где? Саш?

— Хир! Я здесь, папа. Погляди, какое новое платьице…

— Платьице? Ты где? Ничего я не вижу. Стой! Один глаз прикрою. Он закрыт… Не вижу. Послушай — зови скорей доктора Гугерта. Или Хелиуса позови. А маме ничего не говори. Испугаешь маму. Поняла?

— Позову. А ты видел мое платьице?..

Ушла. Дитя. Глупое еще дитя. Сиротой ей расти. Нет, нет, не смерть еще, а слепота — дело ожиданное…

Сашины ножки топали вниз по лестнице. Встал, хотел подойти к бюро. Наткнулся на раскрытый баул. Отъезд в Россию! Должен уезжать!.. Не будет отъезда… Испытал сразу и пронзительную горечь, и тайное облегчение. Белизна русского снега не повредит его ослабевшим глазам (им ничто не повредит больше…). Глаза его никогда больше не увидят белизну русского снега. Белая равнина. Березы в иглах инея. Занесенный холмик слева от Петербургской дороги. Маша. Мама. Азбука. Не доучил Сашку. Пашку еще и не начал учить…

Осторожно среди вещей пробрался к своему бюро. Скиталец, так и не достигший пределов отчизны, — это он. Длинная, бесконечно длинная жизнь в поисках настоящей веры и прощения. Агасфер, Вечный Жид. После долгого молчания нахлынуло вдруг, стихи потекли…

Солнце склонилось к горам Иудейским…

Его Агасфер не будет Вечным Жидом. Он будет «Странствующий жид». Надо придать его образу развитие и движение, а поэме — другой смысл. Страдание — животворный источник формирования души. К чему тогда все муки и страдания, если герой не обретет в конце прозрения?

Старая история, поначалу одно из палестинских преданий, а позднее — легенда, в древности, вероятно, представлявшая судьбу упорствующих в своей религии иудеев, неизменными проходящих через рассеяние и истребление, через тысячелетние гонения. Потом, от XIII века, — просто одна из европейских легенд, обрастающих в устном пересказе и под пером каждого поэта, к ней обратившегося, новыми подробностями. Неумирающий, упорный в злобе против Христа Агасфер — этот традиционный образ не привлекал Жуковского, потому что был бесчеловечен. Потому что такая трактовка обесценивала страдания — и Голгофу Христа, и страдания самого Агасфера. Его Агасфер, прошедший землю, окруженный могилами детей и внуков своих, был преображен страданием, заслужил прощение и смерть. В поэме непредвиденно появлялся старый знакомец, прославленный злодей и мученик Наполеон Бонапарт…

К поэме относилось также изданное впоследствии отдельно стихотворное переложение Апокалипсиса, может быть навеянное недавним бегством из Баден-Бадена в Страсбург, улюлюканьем толпы, зрелищем взбудораженной, потрясенной Европы…

Труд был нелегким. Жуковский придумал машинку для писания, но у него не было никакой машинки для чтения. Камердинер читал ему написанное и по его указаниям вносил поправки.

Летом состояние Жуковского ухудшилось. Он сидел взаперти, не мог больше ни писать, ни читать. Потом пришла сырая, скверная зима… Изредка он еще писал письма, справлялся о Гоголе — как он там, в Москве, на Никитском бульваре, отчего не хочет ничего написать Гоголек?

Вяземский хотел приехать в Баден-Баден, но Жуковский его отговаривал — он не был больше бодрой компанией, да и Баден-Баден с могилой второй его дочери был не лучшее место для Вяземского.

В Баден-Бадене он встретил однажды вдовствующую императрицу Марию Павловну, и столько воспоминаний всколыхнулось при этой встрече. Разве не был он, как и она, осколком прежнего, уходящего, почти ушедшего уже мира? Разве не были они оба похожи на того старого лебедя, которого он видел не однажды в царскосельском парке и которого называли там «екатерининским»?

Отложив на время «Агасфера», Жуковский взялся за перо, чтобы описать для своей ученицы-дочки лебедя. Просто лебедя или, может, того лебедя. А вышло другое… Царскосельский старый лебедь, теснимый молодежью, видевший иные времена…

Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый…

Спутников давнишних…

Их ты поминаешь думой одинокой!

Но вот однажды над стаей молодых лебедей чудесно раздался голос старого лебедя, взмывшего к небесам, чтоб пропеть там свою лебединую песню, «гимн свой лебединый» (может, это и был «Агасфер»). А пропев свою песню,

Навзничь с высоты упал он;

И прекрасен мертвый на хребте лежал он,

Широко раскинув крылья, как летящий,

В небеса вперяя взор, уж не горящий.

На исходе был 1851 год, и каждая строка звучала пророчеством.

Весной пришло страшное известие: Гоголь умер. Перед смертью он подолгу стоял на коленях. Он говорил:

«Оставьте меня, мне хорошо!»

«Да, да, — думал Жуковский в полумраке своей слепоты. — Это было его свойство. Настоящее его призвание было монашество. А писательство его, резкость его иронии ссорили его с самим собою. И вот его нет, уже не посидим вместе, не поговорим, не почитаем…»

«Какое пустое место оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь!» — написал Жуковский Плетневу.

Как мал и скуден стал мир! За стенами семьи были две старушки: Елагина и Зонтаг, Плетнев, да еще Вяземский — четыре человека, которым он писал время от времени, пользуясь своим приспособлением для письма. Но сейчас, как и всегда, проводив очередного друга в последний путь, Жуковский взвалил на себя дела ушедшего. Эти дела добра он называл своим земным делом.

«Перейдем теперь к земному, — писал он Плетневу. — Надобно нам, друзьям Гоголя, позаботиться об издании его сочинений, издании полном, красивом, по подписке, в пользу его семейства… Если б я был в России, то бы дело разом скипело».

Если б он был… Но все очевидней становилось, что России не увидеть ему больше. Жизни оставались считанные недели. Чуя приближение своего конца, Жуковский сетовал, что не закончил своего «Странствующего жида». Эх, начать надо было раньше — в тридцать первом уже думалось о нем, в сороковом… Но, видать, не готов был еще тогда для этой поэмы… Елизавета останется одна… Дети будут расти сиротами… Если б раньше она встретилась на пути… Написал прощальное письмо Елизавете — благодарил за счастливейшее время своей жизни, которое она подарила ему, согласившись стать его женой, писал, что благодетельные испытания семейной жизни помогли ему лучше понять цену жизни и ее высокую цель…

По просьбе Елизаветы отец Иоанн Базаров посоветовал Жуковскому причаститься. И вот тут Жуковский ощутил настоящий, очень реальный страх перед смертью, которая всегда представлялась ему трогательным, даже умилительным и таким естественным уходом в иной мир.

Хотелось, так хотелось теперь продлить это полное страданий земное свое существование, хоть на год, хоть на месяц, хоть на день. Старый наш мир и даже опостылевшая Германия, надоевшая немецкая улочка показались вдруг так привлекательны. И дорога, и стук колес…

Сказал отцу Иоанну Базарову:

— Вы на пути! Какое счастие идти куда захочешь, ехать куда надо…

Но отец Базаров не ушел никуда. Он приехал к Жуковскому предложить ему последнее утешение.

Жуковский стал просить, чтобы отложить причастие хоть на несколько месяцев, до праздника. Священник настаивал на причастии — он не умел отложить смерть… Тогда Жуковский заплакал и согласился.

Потом он прощался с детьми, с Елизаветой — был тих, торжествен… Тихо, как уснул, умер в чужом краю, в окружении семьи, выражавшей свое горе на чужом языке.

* * *

Тютчев узнал о смерти Жуковского в Орле, на возвратном пути в Москву. Ночь застала его в дороге, и неотступно, как июньское небо над головой, было с ним воспоминание о последнем приезде во Франкфурт. Ездил тогда специально — дослушать «Одиссею», потому что видел, как хотелось Жуковскому ее дочитать вслух.

Слушал, любовался его снисходительным пониманием гомеровской меланхолии, радушием его, думал о том, что не увидятся, наверно, больше, — оттого и приехал, что почувствовал это еще в Эмсе; и хорошо, что не видел его потом, в Бадене, — уже слепого… Говорили тогда много — о покорности судьбе, о смысле жизни, о политике, о хитростях дипломатии и бесхитростных горестях жизни. И Тютчев втайне позавидовал этому умению без злобы понять и принять чужую систему, голубиной этой чистоте и незлобивости…

Первые июньские звезды проступили над головой путника. Вспомнилась их ночная прогулка в Комо. Потом горестное и приятное итальянское воспоминание отступило снова перед умиленным франкфуртским — стихи зазвучали размеренно, чуть-чуть под Жуковского, точнее, под голос его…

О, как они и грели и сияли —

Твои, поэт, прощальные лучи…

А между тем заметно выступали

Уж звезды первые в его ночи…

Как всегда, мысль жестко выстраивала сюжет: змеиная мудрость, которую он умел принять, и собственная его голубиная душа, радушное его приятие Гомера, пусть Омира, так мягче, сказочней, его благоволенье к слепому греку — но звезды все ярче, их сумеречный свет окрашивает конец жизни, свет оттуда, точнее даже, не окрашивают, а освещают, просто сводят свет…

Цветущие и радужные были

Младенческих, первоначальных лет…

А звезды между тем на них сводили

Таинственный и сумрачный свой свет…

Теперь обязательно о духе, о его голубином духе, о его душе, о гармонии его души в ту последнюю встречу — среди страшных испытаний жизни гармония, строй…

Душа его возвысилась до строю:

Он стройно жил, он стройно пел…

Душа до строю, строй души, души высокий строй — это и есть его завещание нам, его завещание миру, возбужденному материальными страстями, миру, взволнованному как море…

Поймет ли мир, оценит ли его?

До того ли сейчас миру? Видение дробилось — тысячи недавних впечатлений, страхов, забот гнали прочь торжественно-умиленный настрой стиха…

Поймет ли мир…

Тютчев задумался, загрустил… Наконец смог прогнать сомнение. Поймет и оценит. Позже — потом — как шелуха всплывет и будет снесено пустое, ничтожное, сиюминутное. Душа воссияет. Душа должна победить… Тогда и поймут. Поймут и оценят сохранившие душу.

* * *

Елизавета Алексеевна (она приняла это отчество, перейдя в православие вскоре после смерти своего любимого мужа) пережила Жуковского всего на два года — ушла вслед ему, оставив по себе смутную, грустную память в биографии русской литературы и двух полурусских сирот — Сашку и Пашку.

Послесловие первое
Пятнадцать лет спустя. Ученик без наставника в неприветливом Париже

С восьмидесятых годов прошлого века на западной окраине Парижа, на изогнутой в дугу авеню Рафаэль, обращенной к окружным, «маршальским» бульварам и Булонскому лесу, а спиной прикрывающей сады Ранелага, на месте нынешнего дома № 10 стоял особняк, где поселилась после гибели русского императора, знаменитого Царя-Освободителя, его морганатическая, как тут любят говорить (не ровня, стало быть), супруга, княгиня Юрьевская. Здесь она перечитывала влюбленные письма, которые он успел ей написать, великое множество писем. Здесь она перебирала воспоминания. Парижские воспоминания тоже. Она ведь встречалась с ним и в Париже. Ей было тогда 20 годков. Вот здесь, в Булонском лесу, его тогда чуть не убили. Впрочем, стреляли в него уже не в первый раз. После петербургского выстрела Каракозова и началась их любовь… В июньские же их парижские дни 1867 года особенно часто переносили княгиню воспоминания. Перенесемся и мы в них…

1 июня 1867 года Париж встречал русского императора Александра II. Император и раньше бывал во Франции, но это были частные визиты — на Лазурный берег, в Ниццу. Осенью 1864 года император даже принимал в Ницце на окруженной великолепным парком вилле Пейон (нынешняя клиника Бельведер на бульваре Царевича) французского императора Наполеона III, а еще через полгода, весной, он вернулся сюда к изголовью умирающего первенца-сына…

А в 1867-м император прибыл во Францию с официальным визитом. Глава русской дипломатии князь Горчаков полагал тогда, что перед лицом столь стремительного усиления «друга России» Вильгельма I и далеко идущих планов его министра Бисмарка неплохо было бы (равновесия ради) заручиться дружбой Франции и императора Наполеона III. Среди препятствий на пути этой дружбы было подавление Россией Польского восстания 1863 года. У парижан мученики-поляки пользовались отныне куда большей популярностью, чем безжалостные русские монархи-колонизаторы. А ведь давно ли тот же Александр II подписал декрет об освобождении русских крестьян, давно ли в посольской церкви на рю Берри служили по этому случаю благодарственный молебен, и опальные декабристы Николай Тургенев (брат Александра и Сергея) и Сергей Волконский отирали (по свидетельству И. С. Тургенева) умиленные слезы, «и все славили императора, превознося его до небес, и молили Господа, чтоб дал ему Всевышний здравия и сил продолжать начатое»?.. Однако за шесть лет много воды утекло под мостами Невы и Сены. Теперь в Петербурге нетерпеливые террористы охотились на ученика Жуковского, славного Царя-Освободителя, как на зверя, и жаждали кровопролитья, чтоб ускорить приход Царствия Божия на земле. Зная о революционном настрое прославленного города (всего четыре года спустя и здесь начались кровавые эксперименты Коммуны), полного к тому же политических беженцев и бунтарей со всего света, русский император перед поездкой объявил широкую амнистию участникам Польского восстания. Он надеялся, что теперь-то уж поездка пройдет спокойно. Он предвидел для себя не только дело, но и отдых, и радости: взял с собой двух сыновей, а также написал возлюбленной своей Кате, чтоб она, оставив неапольскую свою ссылку, немедля добиралась в Париж, ибо не чает ее, наконец, прижать к сердцу. Надеялся он увидеть и это чудо света — Парижскую всемирную выставку. И седьмое чудо света — оперетту Оффенбаха с участием Оффенбаховой любимицы мадемуазель Гортензии Шнейдер, которая, как говорили многие знатоки, была весьма и весьма… (Император еще по пути из Кёльна дал телеграмму, чтоб ему оставили две ложи.)

И вот 1 июня русский император с сыновьями и свитой прибыл на парижский Северный вокзал, на Гар дю Норд, недавно законченное постройкой великое творение архитектора Хитторфа (стеклянная крыша, железная паутина), которым зодчий порадовал императора Наполеона III, самолично на сей раз встречавшего на вокзале высокого российского гостя.

И хозяин и гость предвидели трудности визита. И вот уже началось — предусмотрительные люди отсоветовали кортежу следовать по Севастопольскому бульвару. Ну да, это было новое название бульвара, переименованного в честь крымских побед Франции над Россией… Зевак в тот день на улицах было много, но прием был оказан русскому гостю прохладный. Вдобавок там и сям слышались дерзкие выкрики: «Слава Польше!» Впрочем, иным парижанам даже умеренный энтузиазм толпы показался чрезмерным. Журнал «Л'Иллюстрасьон» писал в своем отчете о встрече:

«Была та же толпа, что… встречала двенадцать лет назад королеву Англии, причем в то самое время, когда убивали русских солдат. Я видел, с каким трепетом встречала та же толпа солдат, вернувшихся из Крыма…»

И вот — блеск эполетов на солнце, великаны в сине-белых мундирах, конские гривы… В глубине закрытой кареты корреспондент разглядел могучий торс и гордо посаженную голову русского императора.

Конечно же, многим хотелось увидеть русского императора. И многие из увидевших его (скажем, Жорж Занд или Флобер) оказались разочарованными: государь показался им надменным, холодным. Другие были им очарованы. Впрочем, эти противоречивость и переменчивость его внешности отмечали и те, кто его встречал в России. Теофиль Готье, видевший государя на празднике в Зимнем дворце в 1865 году, с восторгом описывал в своем «Путешествии в Россию» статную фигуру монарха, правильность его черт, его медальный профиль, синеву его глаз, скульптурные, греческие линии рта, твердость, величие лица, освещаемого по временам доброй улыбкой. Источник этих перемен и противоречий во внешности императора пыталась объяснить в своей книге «Двор двух императоров» придворная фрейлина Тютчева: когда Александр пытается напустить на себя важность, величие, его большие голубые глаза становятся невыразительными, лицо становится похожим на маску. В узком кругу, когда он позволяет себе быть самим собой, лицо его освещает нежная, приятная, добрая улыбка. Это приятное выражение лица свойственно было ему, когда он еще был Наследником. Позднее он стал напускать на себя суровость и напоминал при этом неудачную копию своего отца.

Ну а что под маской?.. Такие разные люди, как, скажем, Бисмарк и знаменитый цензор, друг русских писателей Никитенко, отмечали доброжелательность императора, мягкость его характера, его человечность, искренность и простоту, чувствительность… Многие рассказывают о его необычайной терпимости (в том числе и религиозной), о его попытках быть мягким и всепрощающим с бунтарями, с политическими противниками, с отважным своим врагом Шамилем… Что же до юного Александра, то достаточно вспомнить, что его воспитателем был добрейший из русских писателей Василий Андреевич Жуковский, нежно любивший своего воспитанника (и им нежно любимый). Достаточно вспомнить, как ученик и учитель со слезами бросились в объятья друг другу в снежной степи, когда догнавший их фельдъегерь сообщил, что император-отец согласился на их просьбу помиловать декабристов, за которых они просили… Правда, с тех пор много воды утекло, и многие из знавших Александра раньше (скажем, королева Английская) отмечали происходящие в нем резкие перемены. Вероятно, когда у человека слишком много власти и когда при этом его пытаются подстрелить на каждой прогулке, это плохо сказывается на его характере и самочувствии… И все же…

Кавалькада мчалась сейчас по бульвару Итальянцев, и хотелось надеяться, что уж эти-то дни в Париже будут безоблачны.

Вечером того же 1 июня государь созерцал из ложи оперетту и поющую мадемуазель Шнейдер. В театре «Варьете», что на Монмартрском бульваре (близ пассажа Панорамы, пассажа Принцев и прочих роскошных пассажей), она изображала в тот вечер «великую герцогиню Герольштейнскую» по Оффенбаху и была в этом качестве, судя по ее успеху у знатных господ, соблазнительней, чем подлинные герцогини, для упомянутых господ не столь уж недоступные. Может, и вообще есть какой-то особый соблазн в поющей женщине (наш скудный музыкально-сексуальный опыт мешает нам вынести об этом достаточно авторитетное суждение) вот ведь и великий Тургенев, и канцлер Безбородко, и прочие…

Русский журналист Петр Боборыкин так отозвался в своих мемуарах об этом культурном мероприятии императора:

«После спектакля он ужинал с этой Шнейдер; в Париже по этому поводу ходило немало острот. Артистку эту даже называли с некоторой излишней откровенностью «пассаж принцев», по названию пассажа, выходящего на бульвар Итальянцев и до наших дней сохраняющего это название».

Боборыкин сообщал по поводу упомянутого уже интимного ужина, что артистка жаловалась позднее, что Их Величество «забыли» ей поднести подарочек, как было принято в подобных случаях.

Назавтра государь ужинал с императором Наполеоном III и императрицей Евгенией в голубом салоне дворца Тюильри, где над дверью висело изображение России, моделью для которого послужила герцогиня Морни, в чьих жилах текла русская кровь в не меньшей, вероятно, пропорции, чем в жилах самого русского императора, чьим дедушкой был Фридрих-Вильгельм III, дядей — Вильгельм I, а матушкой — Шарлотта Прусская (то есть был он в большей степени отпрыском Гогенцоллернов, чем принцессы Ангальт-Цербстской, «матушки Екатерины», или прадеда своего, герцога Гольштейнского, — это мы сообщаем лишь попутно, в утешение людям, озабоченным составом крови или проблемой «пассионарности»).

Французский император не питал никаких недобрых чувств к недавнему своему военному противнику. Да что там, через какой-нибудь год после окончания Крымской войны Наполеон III уже угощал ужином (или по французскому обычаю — вечерним обедом) в том же самом дворце Тюильри (в скором времени после описываемых ужинов по доброй коммунистической традиции сожженном парижскими коммунарами) великого князя Константина Николаевича и русского посла Павла Киселева. Описывая атмосферу доброжелательности, царившую на этом ужине, мадам Жюль Барош сообщала в своих мемуарах, что великий князь (брат Александра II) «смачно и звучно» поцеловал тогда ручку императрице Евгении, что произвело глубокое впечатление на собравшихся, незнакомых с этим русским обычаем. Можно быть уверенным, что император Александр II не уступал галантностью манер брату… За ужином шли разговоры о Всемирной выставке и ее круглом павильоне, который раскинулся на площади 16 гектаров, и французский император, любитель металлических построек, высказал свое восхищение новым металлом — алюминием. Императрица рассказала о том, как лионские текстильные фабриканты, удрученные упадком продукции в связи с тем, что устарели кринолины, стали досаждать на выставке императору своими криками: «Дорогу кринолинам!», на что государь сказал им, что он не ведает женскими модами, и как этот ответ потешил парижскую публику. Говорили и о том, что предвидится приезд Вильгельма I и что все ждут наступленья эпохи мира, дай-то Бог…

Можно не сомневаться, что поздние обеды-ужины не помешали государю императору регулярно видеться в Париже со своей возлюбленной Екатериной Долгорукой, о которой пришло время сказать подробнее, ибо эта «русская тайна» императорской любви долгое время более популярна была в Париже, чем в Москве или Питере, где сперва не поощрялось описание «излишних подробностей» из жизни двора, а потом разрешено было писать про эту жизнь одни только гадости. В Париже, напротив, и роман французской писательницы (по совместительству румынской принцессы) Марты Бибеско «Катя, голубой ангел», и одноименный фильм наделали много шуму уже в первой четверти нашего века (не говоря уж о вышедшем в Париже в 1923 году подробнейшем сочинении Мориса Палеолога «Трагическая любовь императора Александра II»).

К тому времени, как император увидел прелестную юную Катю, сердце его (и как настаивают серьезные биографы, и здоровый его организм) давно уж томилось без любви. Да, конечно, были у него императрица Мария, и обожаемая дочурка Мария, и еще куча детей, но… Ах, как она прелестна была тогда (четверть века назад) в мерцающем полумраке театральной ложи дармштадтского театра, пятнадцатилетняя, застенчивая девочка-курфюрстина Мария Гессенская, будущая русская императрица… Великий князь Наследник Александр совершал тогда первое свое путешествие по Европе под присмотром воспитателя своего, милейшего Василия Андреевича Жуковского, и, конечно, поиски невесты были одной из воспитательных целей путешествия (при дворе строгого Николая юноши не бегали по девкам, а предавались чувствительному чтению). Ни итальянки, ни англичанки романтическому наследнику не приглянулись, а захудалого этого Дармштадта (и конечно, малолетки Марии Гессенской) даже и не было у них на сей раз в рекомендательном списке, разработанном в Петербурге, так что старикан Василий Андреич даже отпросился из театра на боковую (потом-то рвал на облысевшей голове последние волосенки, а тоже ведь через год-два оказался перспективный жених для юной Элизабет Рейтерн), но вот тут вдруг Наследник и увидел ее в ложе… Было ему двадцать лет, и это была любовь с первого взгляда, еще какая любовь!.. Да только гнилой петербургский климат и роды, еще роды, еще — что они с ней сделали? В своих увешанных великими религиозными полотнами элегантных покоях императрица молилась, одна или в обществе священников, болела, лечилась, растила детей… или ездила к теплу, на курорты: в Крым, на Французскую Ривьеру, в Ниццу, — а он… Сперва запала ему в душу фрейлина императрицы Александра Долгорукая, яркая, умница, со своими идеями, и ведь явно с ним кокетничала, завлекала, льстил ей восторг самого императора. А потом — стоп! Видно, не решилась на тайную любовь, на предательство близкой ей, почти подруги ее (насколько можно быть подругой полубогам) императрицы Марии. Вышла замуж за генерала и уехала в провинцию. И отдалилась… «Вы должны быть довольны этим…» — писал Александре Долгорукой император. Он писал о нанесенной ему ране, которая не зарубцевалась, о страданиях сердца, но скоро, очень скоро встретил он в погожий денек на прогулке в Летнем саду Катеньку, Катерину, Катишь (не родственница фрейлине Александре, но из того же княжеского рода, из Долгоруких, только из обедневшей ветви, с Волыни)… Она была сама юность, сама свежесть — эти пышные локоны, белизна кожи, лукавые, блестящие глазки, точеная фигурка, звонкий смех… Император поздоровался, первый заговорил, встретил ее снова, снова назначил ей свидание, и было еще много-много прогулок — на Елагином острове, здесь, в Летнем саду, близ петергофского дворца… Она долго противилась большей близости, а он уже признался в любви, он добивался ее нежности. Она уступила ему в разгаре лета, 13 июля 1866 года. Он увлек ее тогда на самый край Петергофского парка, в павильон с колоннами — Бельведер Бабигон, там все и случилось. Может, ни мы с вами, ни сам Морис Палеолог, посвятивший этой любви свой романизированный исторический труд, не знали бы этой даты, если б сам Александр не назвал ее через месяц в одном из своих любовных писем к Кате после очередного свидания:

«Не забывай, что вся моя жизнь — это ты, Ангел моей души, и что единственная цель этой жизни — видеть тебя счастливой, насколько можно быть счастливым на этой земле. Я думаю, что я доказал тебе 13 июля, что, когда я люблю кого-нибудь по-настоящему, я не проявляю эгоизма в любви… Ты поймешь, что отныне я смогу выжить только в надежде на нашу встречу в четверг в милом нашем гнездышке».

Что доказал ей Александр и каким образом — тут каждый волен выдвинуть свою версию. Ясно только, что он был счастлив, что он гордился своей победой, что она желанна была, что он не щадил себя. Он был ее первым мужчиной, и, как полагают политологи и палеологи, он сумел разбудить в ней женщину (такое не всякому удается). Он пишет ей письма, всякий раз до и после свидания, исписывает своим мелким, наклонным почерком целые страницы, будто он не стареющий монарх, а молоденький влюбленный поручик. Это столь удачное сравнение без зазренья совести списал у плодовитого биографа Константина де Грюнвальда еще более плодовитый автор-академик Анри Труайя — в русской жизни Тарасов, а может, даже Тарасян, — благодарю их обоих. Впрочем, может, оба без кавычек все списали у Палеолога, я не проверял, но знаю, что во Франции такое возможно. Оба автора считают, что Катя сопротивлялась бы еще дольше, не ослабь ее волю к сопротивлению неудачный выстрел террориста Каракозова (тоже, впрочем, не первый выстрел, однако — первый, имевший какие-либо сексуальные последствия). Может, Катя испугалась тогда за Александра и поняла, что он ей небезразличен… не будем без пользы умножать гипотезы. Ну да, ей было 19, а ему 48. Но он был романтический император, куда уж больше (тогда ведь не было еще более романтических киноактеров и дикторов телевидения), он был пылкий поклонник, отчего ж ей было в него не влюбиться? Юные-то немецкие принцессы влюблялись в своих незнакомых царственных женихов и заочно, а мусульманские девушки и нынче так делают. Отчего же нашей Катеньке нуждаться в оправдании? Она была верна Александру до самой его смерти. А если у него и были из-за нее неприятности, так ведь и радости у него были. И если в конце его жизни, как попрекают ее биографы, она несколько злоупотребляла своим влиянием на возлюбленного и мужа (во французских судопроизводстве и печати это занятие влиятельных лиц — от постового до президента — называется «спекуляция влиянием»), то это означает только, что он любил ее до последнего дня, что она была замечательная женщина и нечего попрекать ее отсутствием интеллектуальной жизни. А тогда, в 1866–1867 годах, и вовсе не так много радостей выпало ей на долю. Новость о романе ее с императором стала достоянием двора. Назревал скандал. Катя-сиротка жила в Петербурге у брата Миши и его жены, очаровательной неаполитанки маркизы Вулькано де Черчемаджиоре. Испугавшись назревающего скандала, свояченица увезла девочку в Неаполь, в ссылку. Это из Неаполя Катя примчалась в Париж, и Александр поселил ее в особняке поблизости от Елисейского дворца, где самого его разместили, подобно Александру I Победителю в 1815-м. Французская мемуаристка мадам Барош рассказывает, что дворцовая опочивальня, впрочем, не пришлась нашему скромному императору, воспитаннику генерала Мердера, по душе:

«Когда он прибыл в Елисейский дворец, ему показали его комнату и гигантское ложе, ему предназначенное. Александр рассмеялся, а вечером все с удивлением увидели мужика, который принес и скромненько установил близ императорского ложа железную койку, низкую, совсем простую и жесткую, и шириной, Бог ты мой, не больше восьмидесяти сантиметров».

Зато поздно вечером со своей улицы Басс-дю-Рампар приходила и проникала во дворец через решетчатую калитку, что была на углу авеню Габриэль и авеню Мариньи, Катя Долгорукая. Они больше не расставались после этой встречи. Из Парижа она вернулась в Петербург и снова поселилась у брата и свояченицы в их только что купленном красивом особняке на Английской набережной (у нее были теперь свои слуги и свой собственный выезд). Отныне она следовала за ним повсюду — и в Ливадию, и в Царское Село, и в Петергоф, и на немецкие курорты (поселяясь, конечно, отдельно и стараясь держаться в отдалении от двора, хотя в том же 1867 году была произведена в фрейлины императрицы). Впрочем, все это было после Парижа, а пока…

3 июня Александр совершил конную прогулку по Сен-Жерменскому лесу, до самого Круа-Сент-Илера, где он встретился с Катей. Потом были визит на Всемирную выставку и снова ужин во дворце Тюильри, а 3 июня русский император отправился на экскурсию на остров Сите, чтобы посетить знаменитую Сент-Шапель и Дворец правосудия. Экскурсия во Дворец правосудия не удалась. Уже у входа императора встретила группа адвокатов, один из которых (история сохранила его имя — мэтр Флоке) крикнул: «Слава Польше, месье!» Что дальше произошло, не поняла толком даже мадам Барош, которая пишет:

«Царь немедленно вернулся в свой экипаж. Этот его скороспешный уход объясняют также следующим образом: несколько голосов закричали: «Слава Польше!», а другие в ответ им крикнули: «Вон отсюда!» А император, не разобравшись, второй крик так же отнес к себе, как и первый».

Так или иначе, ситуация была малоприятная, но и это было только начало. Утром 6 июня русский император вместе с прусским королем Вильгельмом I присутствовал по приглашению Наполеона III на военном смотре в Лоншане, в западном пригороде Парижа, у Булонского леса. Пятьдесят кавалерийских эскадронов шли в атаку и на полном скаку замирали вдруг перед двумя императорами и одним королем — великолепное зрелище, кто понимает. Возвращался государь через Булонский лес в одной коляске с французским императором и сыновьями, экипаж медленно продвигался через толпу, и вдруг у Большого Каскада какой-то человек дважды выстрелил в экипаж императора. Задета была лошадиная голова. Пуля отскочила в форейтора. Задет был и один из прохожих.

«Хвала Небу, никто не был ранен, — сообщает в своих мемуарах мадам Барош. — Между тем раненая лошадь, дернувшись, забрызгала своей кровью императора Наполеона и великого князя Владимира. Александр II, увидев, что одежда его сына в крови, подумал, что он был ранен. Это был страшный момент».

Выяснилось, что ни великий князь, ни французский император не пострадали. В толпе заметили при этом, что русский император встретил опасность «с надменным равнодушием», но мало кто тут знал, что так же хладнокровно он стоял перед Каракозовым и что это он удержал толпу от расправы над террористом. Талейран в депеше французскому правительству так доносил в те дни:

«Император в момент покушения и после него проявлял величайшее хладнокровие. Вернувшись во дворец, он принял своих министров и сказал им: «Вот видите, господа, похоже, что я еще гожусь на что-то, раз на меня покушаются». Вскоре пришел великий князь Наследник и бросился в объятья отца. «Твоя очередь еще не пришла», — сказал император, обнимая его».

Мало кто знал в этой парижской толпе, что он вообще отличался редкостным бесстрашием, Александр II. Его бывший паж, ставший позднее лидером анархистов, знаменитый Петр Кропоткин передавал рассказ императорского егеря о том, как хладнокровно шел молодой Александр на медведя…

Из Булонского леса император Александр вернулся в Елисейский дворец. Вскоре доложили о приезде французской императрицы Евгении. Оросив его грудь слезами, императрица стала умолять его, чтоб он не покидал Париж из-за этого злосчастного инцидента. Он заверил ее, что не станет менять первоначальных своих планов. После ее ухода он поспешил в отель «Рейн» на Вандомской площади, где находились в это время Катя и ее свояченица-неаполитанка. Согласно свидетельству, переданному одному из французских авторов маркизой Сасне (что называется, из третьих рук), Александр без стука вошел в комнату и сказал: «Я пришел, чтоб вас успокоить, этот несчастный стрелял в меня, но не задел». При этих словах императора Екатерина якобы разрыдалась, а император, растроганный, увел ее в соседний салон, и они заперлись там, не обращая никакого внимания на родственницу. Рассказчица сообщает, что император вернулся в Елисейский дворец только под утро, но это, конечно, не слишком точно, ибо в тот вечер он давал бал в новом русском посольстве на рю Гренель и на бал этот были приглашены французский император с императрицей. Передают, что в тот вечер он сказал русскому послу Будбергу, что у него нет страха, ибо он в любой момент готов предстать пред Господом.

Назавтра в русском православном кафедральном соборе Святого Александра Невского отслужили, в присутствии французского императора, императрицы Евгении и прусского короля, благодарственный молебен о счастливом избавлении от гибели. Взволнованные молитвой великие князья Владимир и Александр бросились в объятия отца-императора. Император подарил церкви икону Вознесения…

Были и еще визиты и празднества, были обеды и ужины, но настроение было безнадежно испорчено.

9 июня, направляясь в Версаль, русский и французский император снова слышали в толпе крики во славу Польши.

— Они неисправимы, — сказал Наполеон III.

— Еще одно доказательство того, что надо разрешить им кричать, — отозвался русский император. Он попросил, чтобы освободили схваченных крикунов.

Узнав об этом, Герцен написал: «В России и в Сибири сейчас тысячи поляков, которые и не кричали даже, а в голове держали эту мысль: «Слава Польше!» Мы надеемся, что их следует освободить, мнение суверена не может меняться в зависимости от географической широты и долготы».

Злоумышленник, стрелявший в государя, оказался поляком с Волыни, участником восстания 1863 года, бежавшим в Париж. Звали его Антон Березовский. На процессе его защитник, знаменитый адвокат Эмманюэль Араго (сын крупного астронома и в недалеком будущем член правительства), обрушился со злобными нападками на русского императора. Присяжные под впечатлением его речи признали наличие смягчающих обстоятельств и, не отправив Березовского на гильотину, все же присудили его к пожизненному заключению. Это лишило Александра II возможности просить французского императора сохранить жизнь террористу, что он намеревался сделать. Успех антирусской речи адвоката тоже говорил о многом.

Отблагодарив хозяев и щедро одарив форейтора из Булонского леса, русский император двинулся в Петербург. Через несколько дней после отъезда из Парижа великий князь Александр писал в письме другу:

«Как вспомню наш парижским визит, мороз по коже… Да, нелегкие нам выпали дни; ни минуты веселья и спокойствия. Ничто не могло мне гарантировать, что история с покушением не повторится… Одно желание у меня было: уехать из Парижа. Все послал бы к чертям, только бы император смог бы невредимым как можно скорей вернуться в Россию-матушку. Какое счастье было выбраться наконец из этого вертепа».

Но как вы помните, в России было еще страшней. Убийцы преследовали императора по пятам. Чтоб ему не выходить из Зимнего, Кате пришлось поселиться во дворце. Конечно, это было не слишком удобно (две женщины под одной крышей)…

Весть об убийстве ученика Жуковского в 1881 году в свой срок дошла и до Парижа… 14 марта 1881 года энтузиаст Плеханов (тогда еще народник) в 4 часа утра разбудил Лаврова в его квартире на улице Сен-Жак, чтоб сообщить ему радостную новость: террористам удалось убить Александра II. Теперь всеобщее счастье человечества было уже не за горами. Плеханов его не дождался, благоразумно покинув эту юдоль терроризма и отойдя в лучший мир еще в 1918 году. Он не успел даже поваляться на соломе в подвалах ЧК и отведать коммунистической тюремной баланды. Судя по списку его меньшевистских преступлений, приводимому во всех советских изданиях, ему б этого было не избежать…

Катя, уже княгиня Юрьевская, переселилась в Париж в 1880-м. Последние годы (вплоть до своей смерти в 1922 году) она жила в Ницце на своей (купленной еще в 1891-м) вилле Жорж. Здесь она отпраздновала в 1895 году свадьбу своей дочери Ольги с внуком Пушкина Жоржем де Меренбергом. Кроме Ольги, у нее было от Александра еще двое детей — два красавца сына.

После ее смерти многочисленные нежные письма влюбленного императора разбрелись по Парижу, и без того хранившему немало русских тайн…

Послесловие второе
Тридцать лет спустя. Жуковский и Онегин. Щедрый Пашка и отшельник Сашка

Таинственный Онегин жил в Париже близ Елисейских Полей, на улице Мариньян, почти сразу за углом — в доме 25. Умер он там же, во времена нэпа.

«Что ж, он так долго прожил? И что, тот самый Онегин, пушкинский? А может, это был сын или внук? Или какой-нибудь не имеющий отношения? Может, случайный однофамилец?» — спросит меня нетерпеливый читатель. А терпеливый промолчит, дочитает до конца.

Так вот, этот Онегин был, без сомненья, пушкинский, бесспорно, «имел отношение» и даже однофамильцем стал не случайно. Но жил он таинственно, от соседей имел свою тайну, таился (время было тихое, нынче вряд ли уцелел бы). Ненавидел жильца, жившего в доме напротив, имевшего фамилию д'Антес, весь их род ненавидел, до седых волос и лысин. И смерть Онегина, и вскрытие его завещания подтвердили, что были у него свои тайны, о которых люди сведущие (среди соседей его и среди фланеров на Елисейских Полях таких, впрочем, не водилось) были наслышаны. Но еще таинственней, чем обстоятельства, сопровождавшие его смерть, были обстоятельства его рождения, которое, как и у того Онегина, тоже, можно сказать, имело место почти что «на брегах Невы».

Новорожденным младенцем будущий Онегин найден был в Царскосельском парке. За давностью лет и отсутствием точных свидетельств мы не можем указать вам точное место, куда был подброшен подкидыш. Сам он любил шутить в старости, что его нашли под памятником Пушкину, и те, кто не знал, что самое первое прошение об установлении памятника великому поэту подано было только в 1855 году, а подкидыша Онегина нашли еще на десять лет раньше, — те принимали шутливое утвержденье всерьез, доставляя этим удовольствие старику. Давно усопшего поэта Пушкина, несмотря на уважение к его гениальности и небезупречную семейную репутацию, никто в этой новой мужской шалости все же подозревать не стал, но зато намекали на какую-то бедную гувернантку, которая в родовых муках покинула наш свет, а также на некую царственную особу (какую именно — и в порядке гипотезы назвать страшно, мало ли что). Считали, что гипотезу о царственной особе подтверждает заинтересованность, какую выказывали в таинственном младенце добрейший поэт Василий Андреевич Жуковский, а в более позднее время — его семейство. При этом указывали на несколько обстоятельств из жизни самого Жуковского. Во-первых, был он сам незаконнорожденным, хотя всему семейству помещика Бунина и всей дворне доподлинно было известно, от кого родила глазастого бутуза Васеньку привезенная в подарок барину с русско-турецкой войны юная рабыня-турчанка Сальха. И как ни обласкан был в последующем своем существовании у самых вершин императорского двора поэт и учитель Василий Андреевич Жуковский, рану незаконнорожденности наверняка нес он в душе. После рождения сына Васеньки у прелестной турчанки вызван был в поместье бедный дворянин Андрей Жуковский, чтоб дать имя младенцу; точно так поступили через полвека с лишним и в Царском Селе: придворная дама по фамилии Отто дала подкидышу свою фамилию — Отто. У нее он жил в детстве, она его воспитывала. Была она, скорей всего, немка, оттого и с отчеством не мудрили, а окрестили его Александром Федоровичем. Но вернемся все же к Жуковскому, от которого может тянуться след во дворец… Знаменитый поэт Жуковский учил русской грамоте немецких принцесс, приезжавших в Петербург, он готовил их на роль русских императриц. Они его обожали, сохраняли дружбу с ним и на вершине власти. Был он человек добрый, талантливый и симпатичный. Это он объявил в Москве о рождении наследника Александра (Второго). Он и стал его воспитателем. Закончив с воспитанием Наследника, объездив с ним Россию и Европу, найдя ему невесту в захудалом Дармштадте (давно поставлявшем невест Петербургу), любимый воспитатель будущего царя и сам женился на молоденькой (лет на 40 его моложе) немочке, дочке приятеля-художника. В тот самый год, когда подкидыш Отто был найден в Царскосельском парке (1845), у Жуковского в Германии родился сынок Павел, и воспитанник поэта, сам великий князь Наследник Александр (еще десять лет спустя ставший русским императором), согласился быть крестным отцом младенца. Ну а подкидыш, о котором так беспокоился Жуковский? Не исключено, что отцом его и был упомянутый выше царственный воспитанник Жуковского. Так или иначе, близость свою с семьей Жуковского Саша Отто сохранял и после смерти добряка поэта. Мальчики-одногодки, крестник императора Паша Жуковский и подкидыш Саша Отто, учились в одной гимназии и были лучшими друзьями.

Окончив гимназию и университет (таинственный «некто», который был, вероятно, неплохо знаком Жуковскому, но которого мы не можем назвать наверняка, ибо это так и осталось тайной, продолжал посылать мальчику пенсию, впрочем весьма скромную), Саша Отто путешествовал по России, а 24 лет от роду впервые попал за границу, проехал Швейцарию и Германию, где познакомился с Тургеневым, потом побывал во Франции, жил в Англии и чуть не уехал в Америку. Чем он займется в жизни, решить он пока что не мог — видно, пенсия помогала и без работы сводить концы с концами. Мог он и подрабатывать — репетиторством, гувернерством, еще чем…

Был Отто одержим идеями «помощи народу», а может, также и «освобождения народа», во всяком случае, любил, как всякий русский интеллигент, поговорить на эту тему, беспечно и пространно, дома, а особенно за границей, надеясь, что до слуха начальства праздные эти заграничные беседы не долетят. Ан заблуждался. Один из собеседников его, почтенный г. Карпович, не поленился настрочить донос, который нашла в архиве Третьего отделения одна исследовательница творчества Тургенева. Вот он:

«Отто Александр Федоров — с. — петербургский мещанин. В 1872 году проживал за границей в качестве гувернера при детях вдовы действительного статского советника Власовой. По заявлению бывшего Херсонского вице-губернатора Карповича, встречавшего Отто за границей, последний неоднократно говорил ему о необходимости ниспровержения существующего государственного строя».

Уж так ли говорил Отто за кофеем или за ужином, радуясь встрече с земляком, или не так (бывший вице-губернатор из «степей под Херсоном» был, небось, глуховат и не сильно образован), а донос лег на полку, и по возвращении Отто в Россию был установлен за молодым человеком негласный надзор. Но надзор — дело десятое (за кем из нас не было надзора при мильонах-то стукачей?), если все в жизни ладится. У Отто же как раз все не ладилось. Был он влюблен в одну почтенную даму, очень долго страдал, не пользуясь взаимностью. Она была вдова известного литератора Плетнева и была на двадцать лет старше Саши…

Он ведь вообще не слишком был уверен в себе и долго не мог найти своего пути. Наблюдательный Тургенев заметил это еще при первой встрече, проникся к бедному юноше сочувствием, им заинтересовался. Тургеневу он напомнил молодого Белинского, и всякий, кто встречал описания нескладного, неловкого, прыщавого, обидчивого Белинского (времен, скажем, его влюбленности в одну из сестер Михаила Бакунина), поймет, что хотел сказать Тургенев, сравнивая Отто с Белинским. Сохранилось письмо Тургенева к молодому Саше Отто, написанное вскоре после их знакомства.

«Своею наружностью, — писал Тургенев, — и некоторыми чертами характера Вы мне напоминаете Белинского, но тот был молодец, пока болезнь его не сломила. Самолюбив он был так же, как Вы; но он не истреблял самого себя — а главное: он никогда не беспокоился о том, что о нем подумают, так ли его поймут и т. п. Он шел полным махом вперед, радостно и резко высказывая все, что думал — а кто его не понимал или понимал ложно — ну, наплевать! Вот этой-то безоглядочности я желал бы Вам побольше. И не говорите Вы мне, что это в Вашем положении невозможно, что Вы сызмала поставлены криво и неловко; — человек образованный, самостоятельно, внутренне свободный — по этому самому — находится в тысячу раз более выгодном, менее ложном положении, чем человек с нормально устроенной обстановкой — и с темной или спутанной головой. Правда, для того, чтобы легче сносить жизнь, весьма хорошо иметь игрушку, которая бы забавляла, дар, талант. Белинский имел эту игрушку, а у Вас ее, быть может, нет; но зато у Вас есть возможность деятельности общественной, хоть и низменной, но полезной, и понимание ее, и примирение с нею; этого у Белинского не было».

Не правда ли, поразительное письмо? Увидел добрейший Тургенев еще одного неустроенного юношу, мятущегося и, как теперь говорят, «закомплексованного», и — к столу, писать ему, лечить, помогать, искать спасенья… Тургенев увидел в нем страсть к служению, амбиции, но не знал еще, куда они будут приложены и когда… И заодно с советами написал Тургенев еще один портрет Белинского (пожалуй, уже не самого раннего) — портрет для личного пользования адресата, в лечебно-воспитательных целях…

Конечно, новый характер, этот молодой Отто, он и для литературы не пропал даром — у писателя каждое лыко в строку. Недаром ведь исследовательница Тургенева полезла в архив в поисках доносов на Отто. Всеми признано, что Нежданов, герой тургеневской «Нови», многим разжился от Саши Отто. Родился этот герой «от князя Г., богача, генерал-адъютанта, и от гувернантки его дочерей, хорошенькой институтки, умершей в самый день родов… все в нем изобличало породу: маленькие уши, руки, ноги, несколько мелкие, но тонкие черты лица, нежная кожа, пушистые волосы, самый голос, слегка картавый, но приятный. Он был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен; фальшивое положение, в которое он был поставлен в детстве, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым. Тем же самым фальшивым положением Нежданова объяснялись и противоречия, которые сталкивались в его существе. Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, он силился быть циничным и грубым и на словах; идеалист по натуре, страстный и целомудренный, смелый и робкий в одно и то же время, он, как позорного порока, стыдился и этой робости своей и своего целомудрия и считал долгом смеяться над идеалами. Сердце он имел нежное и чуждался людей; легко озлоблялся — и никогда не помнил зла».

Не для того привел я эту длинную цитату из симпатичного мне (как любому завсегдатаю парижской Тургеневской библиотеки) Ивана Сергеевича Тургенева, чтоб снова, воспользовавшись предлогом, насладиться его прозой, а для того, чтоб попользоваться едва ли не единственной (хоть и романизованной) сохранившейся характеристикой Александра Отто, странности которого все замечали, вряд ли, однако, стремясь объяснить их и простить, как благородный «Тургеша».

В 1877 году Александру Отто было, вопреки ожиданиям, разрешено снова поехать за границу. Потому что, хотя считался он для получения паспорта лицом не вполне благонадежным, кое-кому было, наверное, спокойнее, чтоб жил он далеко. С 1882 года он навсегда поселился во Франции. В 1882–1883 годах был он литературным секретарем и библиотекарем у не столько старого (62 года всего ему было), сколько совсем больного уже Тургенева. Последние тургеневские письма написаны рукой 38-летнего Отто, Тургенев только ставил свою подпись. Надо сказать, что и сам тургеневский секретарь не любил подписываться фамилией Отто. Фамилия казалась ему нерусской, чужой, да она и была чужой. И поскольку самым близким для себя человеком А. Ф. Отто считал А. С. Пушкина, то он и подписывался уже с молодых лет пушкинской фамилией — Онегин. Он, как известно, уже с 60-х годов собирал книги Пушкина и о Пушкине, пушкинские портреты… Он даже подал на Высочайшее Имя прошение о замене фамилии Отто на фамилию Онегин, но дело это было сложное, и ответ из Петербурга долго не приходил. А все же, ко всеобщему удивлению, ответ пришел в конце концов положительный (в 1890 году): может, вознагражден он был за ненавязчивость свою и странность своей просьбы, а может, был это знак отцовского великодушия, проявленного тайно. Александр Отто был, наверно, последним, кто ухаживал за больным Тургеневым, кто слышал его голос, кто закрыл ему глаза…

10 сентября 1883 года Александр послал письмо в Германию лучшему своему другу Павлу Жуковскому:

«Я получил твою, милый друг, телеграмму по поводу нашего общего горя… Теперь то, что было Тургеневым, лежит в склепе русской церкви и через несколько дней повезется в Петербург, где положится около Белинского, по его желанию. Он хотел, чтобы его положили «у ног Пушкина», но боялся, что назовут это “претензией”».

А между тем, надо признать, в этом желании Тургенева не было «претензии», а было лишь поклонение перед тургеневским «идолом», перед его «учителем» и «недосягаемым образцом» — Пушкиным. Молодой Отто разделял этот восторг. Мир его замыкался между благородным Тургеневым, добрым покровителем и защитником Пушкина Жуковским и самим гением Пушкиным. Но был он уже не только почитатель и изучатель, а был он в 38 лет существом особого рода, называемым «коллекционер». Об этом свидетельствует письмо, написанное вскоре после смерти Тургенева (а именно 11 сентября 1883 года) все тому же Павлу Жуковскому:

«Прошу тебя, милый, собирать для меня все немецкое о Тургеше, как бы ничтожно оно ни казалось. Мне это будет нужно. Также и портреты, особенно давнишние… Господи, какое горе! После Державина и отца твоего он все-таки из писателей умер самым старым… Вообще, что можешь, то и собирай… Помоги, друг».

Это странное, взволнованное, поразительное письмо. Умер близкий, почитаемый человек — «Господи, какое горе!». Но известно уже и спасение от смерти, от его, своей собственной, всех близких, — собирательство. Может, оно и есть смысл жизни? И круг интересов очерчен — русские писатели. Они не живут долго, Тургенев в 63 — долгожитель. Как их удержать? И самому как жить в этом неустойчивом, убегающем из-под ног мире? Собирать «все связанное»… Пока — там, где самая свежая рана, где зияет пустота на месте, которое занимал близкий тебе человек — Тургеша. И зов, почти отчаянный, — «Помоги, друг». Как мог добряк Павел, сын добряка Василия Андреевича, на такой призыв не откликнуться? Конечно, он откликнулся — да еще как! Отклик его перевернул все течение жизни Александра Отто, наметил прямую, неизменную линию его жизни чуть не на полвека, до гробовой доски, да и после смерти то, что осталось нам от Отто-Онегина, что лежит в основе его памяти, — все это идет из того 1883 года, проистекает из щедрого, царственного, человечного жеста Павла Жуковского, достойного сына щедрого и человечного Василья Жуковского.

Откликнувшись на вопль души друга отроческих лет, Павел Жуковский прислал ему в подарок целое собрание хранившихся у его отца рукописей… Пушкина: 75 рукописей Пушкина, среди которых были рукописи пяти законченных, но никогда за истекшие со смерти поэта полвека не печатавшихся стихотворений, черновых вариантов великих поэм, никому не знакомых кусков пушкинской прозы, и еще, и еще — бумаги с пометами посмертного жандармского обыска в квартире Пушкина и без помет… Все это Жуковский завещал своему пятилетнему сыну, а добряк сын (отнюдь не самый богатый в России человек) подарил другу…

Так возник на парижской улице Мариньян пушкинский музей, тягаться с которым мог только Пушкинский Дом, Институт русской литературы в Петербурге-Ленинграде. Через год-два Павел Жуковский вручил школьному другу еще один бесценный подарок — оставленные отцом бумаги, имевшие отношение к последним дням жизни, к дуэли и смерти Пушкина, к посмертному изданию его сочинений, к делам опеки над детьми и имуществом Пушкина. Вряд ли какой ни то иностранец, проходящий по улице Мариньян в конце восьмидесятых годов прошлого века, смог бы оценить всю огромность клада, вот так, запросто сложенного в частном собрании месье Онегина в доме 25. И вряд ли кто из русских не затрепетал бы, узнав о тайных, никому еще не знакомых записях, которые сделал (для себя, на память) потрясенный Жуковский в роковые для всей России дни гибели Пушкина, записи о его последних земных делах:

«Встал весело в 8 часов, — после чаю много писал — часу до 11-го. С 11 обед. — Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни. Потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. Взошли в кабинет, запер дверь. — Через несколько минут послал за пистолетами…»

Были в этом новом собрании Онегина письмо о смерти Пушкина, которое Жуковский написал отцу поэта, письмо Соболевского к Плетневу и Жуковскому из Парижа о делах Пушкина, и еще, и еще…

В 1879 году Павел Жуковский продал часть отцовской библиотеки только что учрежденному Томскому университету. Мне однажды довелось провести полдня у полок этого собрания и даже наткнуться случайно на карандаш, заложенный больше века назад в книгу Василием Андреевичем…^[4]

Оставшиеся у него 600 томов отцовской библиотеки — книги с автографами и прижизненные издания — добряк Павел тоже подарил другу. Легко представить, чьи там были автографы и пометки — на листах этих книг (Гоголя, Дельвига, Боратынского, Языкова, самого Жуковского…). А еще там были автографы и Гёте, и Байрона, и Шумана, и Мицкевича…

Незадолго до своей смерти Павел начал передавать другу Саше и личный архив отца, письма, дневники, черновики… Павел знал, конечно, что Онегин будет все беречь пуще жизни, во всем разберется…

У Онегина собрался, таким образом, настоящий музей Жуковского, а в добавленье к нему и настоящий музей Тургенева: письма, записки, книги с автографами…

Конечно, последующие почти полвека своей некороткой жизни провел Онегин в трудах собирательства, пополнения коллекции (собирал все, что касалось Пушкина, вплоть до спичечных коробков и конфетных оберток), хранения вверенного ему сокровища, в хлопотах о будущем своей коллекции, о достойном, грамотном и солидном издании неизданного.

Он жил все в той же квартире на рю Мариньян, где из-за полок, шкафов, ящиков не много оставалось места для него самого. Да много ли ему было надо? Он даже из пенсии своей ухитрялся деньги откладывать про черный день.

Планы его в отношении бесценной коллекции менялись. Одно время собирался он все оставить Томскому университету, потом думал вместе с собранием переехать в Россию. Павел, рожденный в Германии, не раз советовал другу вернуться и писал ему из Москвы в 1892 году:

«Нет, как ни трудно жить тут, все-таки я счастлив, что живу здесь, а не в другом месте, и именно неподалеку от Собачьей площадки, куда я с самого детства стремился. Несмотря на всякие трудности и печали (где их нет?), все у нас велико и таинственно. И зло и добро громадно и как-то неизмеримо, и можно любить и страдать, и главное — жить».

Павел Васильевич умер в 1913 году, главные и неслыханные «трудности и печали» были тогда уже на подходе, человек же, долго проживший во французском затишье, среди любимых книг и бумаг, он их загодя чует и страшится. И хоть Онегин писал Брюсову о «своей насильственной отщепенности… в прекрасном далеке от злободневия нашей родины», на поездку в Россию он никогда не решился (как не решился на нее, к примеру, Набоков). Ну а русские в этот таинственный уголок Парижа забредали не раз. Иные замирали при виде клочка бумаги со словами, набросанными пушкинской рукой, ощущали здесь незримое присутствие самого Пушкина, что и запечатлел, скажем, в своей альбомной записи Анатоль Франс или в своих стихах поэт Вячеслав Иванов:

…И верь, не раз в сию обитель

Он сам таинственно слетал,

С кем ты, поклонник, ты, хранитель,

Себя на вечность сочетал.

И чует гость благоговейный,

Как будто здесь едва затих

Последний отзвук сладковейный,

Последний недопетый стих…

Серьезные ученые (вроде Сакулина или Щеголева) благодарили Онегина за бесценную консультацию. Иные, вроде Вересаева или Брюсова, жаловались на старика, что не спешит он передать все свои тайны и сокровища ему, посетителю, или «народу».

Иоанну Брюсову оскорбило, что назначил им старик свидание в роскошном «Кафе де Пари». Да он небось думал: угостят богатые путешественники. А супруги Брюсовы решили, что старик хочет обогатиться за счет коллекции и вечно питаться в «Кафе де Пари».

Барственный Алексей Толстой решил дать эмигранту урок патриотизма (было модно), записав в его «Книге гостей»:

«Показывая, Вы сказали: “Да, вот какая была Россия”. Мне же показалось — “вот какое начало у нашей великой России”».

А молоденький студент-юрист, позднее ставший видным театроведом (А. Дерман), посетил в Париже в 1911 году онегинский музей и потом рассказывал, как этот угрюмый Плюшкин долго разглядывал его через железную решетку, прежде чем пустить в свою неказистую квартиру:

«Когда я, войдя, представился и затем спросил у выжидательно глядевшего на меня хозяина, с какого места начинается собственно музей, он ответил, указав пальцем на простую железную койку в углу:

— Вот кровать, на которой я сплю, — это не музей, а прочее — все музей.

Как ни был я молод тогда и неопытен, — пишет Дерман, — мне сразу стало ясно, что передо мной сидит очень, в сущности, одинокий человек. По виду он был горд, речь его дышала независимостью, в осанке его сквозило даже нечто надменное. Но сквозь все это пробивалось какое-то застарелое и едкое чувство неоплаченной обиды. С уверенностью я не знаю до сих пор, в чем она заключалась, но проявлялась она, так сказать, универсально. В частности, Онегин, по-видимому, чувствовал себя обойденным как знаток творчества Пушкина».

Кстати, может, последнее и осложняло отношения старика (а он во время, описанное Дерманом, чувствовал себя в свои 66 совершенным стариком) с гордыми пушкинистами (он их называл пушкиньянцами). А вот блестящего знатока Пушкина Бориса Модзалевского Онегин оценил сразу, предоставил ему музей для описи, а потом послал ему в Петербург свою фотографию с такой шутливо-старомодной надписью:

Тень Пушкина меня усыновила,

Онегиным из гроба нарекла,

Вокруг меня газетки возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла

(Но не Бориса Годунова,

А Модзалевского милова).

И правда, публицисты да газетчики, и до и после революции, немало злобствовали по поводу алчного парижского Плюшкина, которому Академия обещает пенсию. Ученые, напротив, умели ценить парижского отшельника. Академик М. Алексеев писал об Онегине:

«Взамен родины, взамен семьи, которой у него не было, он создал себе в самом центре Парижа свой особый мир, мир русской литературы во главе с Пушкиным…»

В этом мире были прекрасные женщины — Машенька Протасова-Мойер, Наталья Гончарова-Пушкина-Ланская, Александра Гончарова-Фризенгоф, Александра Смирнова-Россет и Александра Арапова… Они не были для него призраками минувшего — он жил среди них, до самого 1925 года, когда, восьмидесяти лет от роду, окончательно присоединился к их сонму.

В последние полтора десятка лет его жизни до него доходили иногда вести, что он давно умер. При случае он их опровергал.

В 1910 году на собрании эмигрантов в Париже академик М. М. Ковалевский упомянул как-то, что прототипом тургеневского Нежданова был некий Отто-Онегин. После доклада Онегин подошел к докладчику с толковыми поправками и дополненьями. Академик был изумлен:

— Батенька! А я-то думал, вы давно померли!

Конечно, и он умер в конце концов: 25 марта 1925 года, не дожив ни до почестей, ни до выставок, ему посвященных (первая прошла в 1930-м, последняя в 1995 году), ни до благодарных слов неторопливой на похвалы родины. Когда вскрыли его завещание, оказалось, что он завещал России и Пушкинскому Дому не только все свое имущество, но и весь свой капитал — сэкономленные им 600 000 франков (напрасно опасалась г-жа Иоанна Брюсова). Себя он велел похоронить подешевле, по «шестому разряду», тело сжечь, а пепел не сохранять. В загробное будущее и дальнейшую свою судьбу не верил. Вот и напрасно…

Примечания

1

Ученые биографы Жуковского немало спорят о том, каков был источник этого столь раннего произведения нашего прославленного поэта. Не в силах сделать выбор между несколькими равно учеными и убедительными гипотезами профессора В. И. Резанова, мы не удержимся от соблазна процитировать отрывок из сцен «Публия Сципиона», принадлежащих перу Августа Готлиба (1753–1807) и напечатанных в усердно читаемом всем юшковским домом журнале «Приятное и полезное препровождение времени», в ч. 5 за 1795 год:

«СЦИПИОН. …Называйте Канны Аллиею, именуйте Ганнибалла Бренном! Пусть он свирепствует до стен римских, до гробов галльских: но разве нет у отечества нашего Камиллов? Разве мы не внуки оных героев? Не равны с ними в мужестве?.. — и т. д.

…ВСЕ. Будь нашим Камиллом! Повелевай! Предписывай! Веди нас куда тебе угодно!..»

Настоящий отрывок приведен нами лишь в доказательство того, что юный Васенька не посрамил неокрепшим пером своим ни юшковский интеллигентный дом, ни репутацию милых сестричек. — Прим. авт.

(обратно)

2

Ни один учитель мне все так понятно не рассказывал (фр.).

(обратно)

3

«Она моя религия! Нет большей радости, чем с чистотой внимать красоте чистой души!»

(обратно)

4

Пустячная находка эта произвела на меня столь сильное впечатление, что нашла отраженье в моем «эротическом детективе» «Смерть секретарши» (Москва, «Копирайт», 1991).

(обратно)

Оглавление

Часть первая Сын турчанки

  Глава 1 Иван Меньшов

  Глава 2 Науки юношей питают…

  Глава 3 Златоглавая Братья и братство

  Глава 4 Из Германии туманной в родныя Палестины

  Глава 5 Лаура снова звалась Мария

  Глава 6 Певец в кустах и во дворце

  Глава 7 У меня совершенно ничего не осталось…

  Глава 8 Эти милые принцессы

  Глава 9 Хромой Вулкан и его жертвы

  Глава 10 Долгожданное странствие

  Глава 11 Под разными звездами

  Глава 12 Пора потерь

Часть вторая Высокий строй

  Глава 1 Однорукий гусар

  Глава 2 Явление Вернейской Лолиты

  Глава 3 Жених и невеста

  Глава 4 Дом счастья, тяжесть креста

  Глава 5 Царскосельский старый лебедь

Послесловие первое Пятнадцать лет спустя. Ученик без наставника в неприветливом Париже

Послесловие второе Тридцать лет спустя. Жуковский и Онегин. Щедрый Пашка и отшельник Сашка

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно