Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


I

Я зналъ ?едора Михайловича Достоевскаго не просто какъ знакомаго — онъ былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ увлеченій моей юности, онъ былъ моимъ учителемъ и испов?дникомъ. Особенныя обстоятельства помогли моему съ нимъ сближенію съ первой же минуты нашей встр?чи, и сближеніе это относится именно къ тому періоду его жизни, когда онъ былъ почти одинокимъ и поддерживалъ сношенія только съ ограниченнымъ кружкомъ своихъ старыхъ друзей.

Къ то время Достоевскій им?лъ на меня р?шительное вліяніе, и я придавалъ большое значеніе почти каждому сказанному мн? имъ слову. Поэтому я им?лъ обычай тогда же записывать многіе наши разговоры, его разсказы, и по преимуществу разсказы о себ? самомъ. Я храню н?которыя его интересныя письма. Все это даетъ мн? теперь возможность сразу и легко разобраться въ моихъ воспоминаніяхъ, не боясь ошибокъ моей памяти.

Мн? только жаль, что я не могу въ настоящее время разсказать всего, что у меня записано и что я помню — я не хочу обвиненій въ нескромности, не хочу много говорить о живыхъ еще людяхъ, и потому мн? остается представить только «отрывки» изъ моихъ воспоминаній о ?едор? Михайлович?. Жаль мн? еще и то, что, говоря о немъ, я неизб?жно долженъ говорить и о себ?; но самое свойство и форма личныхъ воспоминаній должны въ этомъ оправдать меня передъ читателями.

Достоевскій сд?лался любим?йшимъ моимъ писателемъ съ той самой поры, когда я прочелъ первую изъ пов?стей его, попавшуюся мн? подъ руку, — а это случилось въ самые ранніе годы моего отрочества. Всякій художникъ-писатель тогда легко овлад?валъ моей душой, увлекалъ и заставлялъ переноситься въ міръ своихъ образовъ и фантазій. Но, выходя изъ-подъ этого обаянія я сейчасъ же и отрезвлялся. Не то было со мной при чтеніи Достоевскаго.

Это чтеніе составляло для меня высочайшее наслажденіе и въ то же время муку. Страстный, страдающій авторъ съ первой же страницы схватывалъ меня и уносилъ противъ воли въ свое мрачное царство, гд? онъ собиралъ все, что только есть томнаго, больного, мучительнаго и безобразнаго въ нашей общественной и личной жизни, гд? св?тлые и здоровые образы являются какъ исключеніе. Я чувствовалъ, что онъ вскрываетъ такую глубину челов?ческаго «я» и осв?щаетъ въ ней такія явленія, что становилось страшно. Онъ находилъ выраженіе самымъ неуловим?йшимъ ощущеніямъ и мыслямъ. Это былъ какой-то, горячечный сонъ — яркій, мучительный, потрясающій. Грезилось что-то огромное, сложное. Все перепутано, все кружится, несется въ страстномъ вихр?, и надъ вс?мъ этимъ царитъ одно томительное, давящее, и необычайное, сильное ощущеніе. И вдругъ этотъ мракъ, этотъ ужасъ озаряются кроткимъ св?томъ, раздается голосъ любви, прощенія, примиренія. Страхъ отходитъ изъ глубины души, поднимаются тихія слезы…

Чтеніе окончено, но впечатл?ніе его остается надолго. Нервы потрясены, мысль работаетъ. Этотъ горячечный сонъ, въ которомъ почти всегда такая путаница образовъ, положеній, въ которомъ все сбито въ одну кучу, часто пригнано въ одно м?сто, къ одной минут?, не смотря на всю свою видимую фантастичность, оказывается полнымъ самой живой, самой глубочайшей жизненной правды.

Этотъ мучительный міръ, эти стоны и вопли страждущей, загрязненной души челов?ческой, порывающейся изъ своей грязи, ищущей правды и св?та и спасаемой любовью — были всегда близки и понятны даже полуребенку, не знавшему жизни. Но время шло, и то, что сначала воспринималось только инстинктивно чуткими нервами, съ каждымъ годомъ сознательн?е и ясн?е запечатл?валось въ мысли.

Появленіе «Преступленія и наказанія» было для меня огромнымъ событіемъ. Я читалъ эту книгу дни и ночи; кончалъ и опять перечитывалъ. Я очень много пережилъ въ то время и вышелъ изъ этой школы совс?мъ изм?неннымъ.

Потомъ, каждаго новаго романа Достоевскаго я дожидался съ лихорадочнымъ волненіемъ. Но я дожидался не одного романа, но и его автора, потому что этотъ авторъ выступалъ изъ-за каждой строки, и я, никогда не видавъ его, былъ уже съ нимъ близко знакомъ и горячо любилъ его.

Все, что можно было узнать о немъ, объ его жизни — я узнавалъ, но этого оказывалось очень мало: я не встр?чался съ людьми, хорошо его знавшими… Еще прошли года, и именно т? года первой юности, которые играютъ такую важную роль въ жизни каждаго челов?ка, когда идетъ такая неутомимая внутренняя работа. Изм?нялись мысли, взгляды, вкусы, многое перед?лывалось — оставалось, однако, неизм?ннымъ вліяніе творчества Достоевскаго и его собственнаго нравственнаго образа, запечатл?ннаго въ его твореніяхъ.

Я кончилъ университетскій курсъ, пере?халъ изъ Москвы на житье въ Петербургъ, только что начиналъ знакомиться съ самостоятельной жизнью. У меня не было никакихъ знакомствъ съ литературными кружками и хотя Алекс?й ?еофилактовичъ Писемскій далъ мн?, передъ отъ?здомъ изъ Москвы, н?сколько рекомендательныхъ писемъ къ его петербургскимъ пріятелямъ-литераторамъ — я не воспользовался этими письмами. Я печаталъ гд? приходилось лирическія пьески безъ своей подписи, и этимъ все ограничивалось.

II

Въ самомъ конц? 1872 года, я прочелъ въ газетахъ объявленіе объ изданіи журнала «Гражданинъ» подъ редакціей Достоевскаго. Я думалъ, что онъ все еще заграницей; но вотъ онъ зд?сь, въ одномъ город? со мною, я могу его вид?ть, говорить съ нимъ. Меня охватила радость, волненіе. Я былъ ужасно молодъ и не сталъ задумываться: сейчасъ, же отправился въ редакцію «Гражданина» узнать адресъ новаго редактора. Мн? дали этотъ адресъ. Я вернулся къ себ?, заперся и всю ночь напролетъ писалъ Достоевскому. Мн? любопытно было бы прочесть теперь письмо это. Можетъ быть въ немъ было очень много лишняго, но во всякомъ случа? я сказалъ ему все, что могъ сказать челов?ку, котораго любилъ такъ долго и который им?лъ на меня такое вліяніе.

На сл?дующее утро я послалъ это письмо по почт? и ждалъ. Прошло три, четыре дня — никакого отв?та. Но я нисколько не смущался, былъ совершенно ув?ренъ, что Достоевскій не можетъ мн? не отв?тить.

Наступилъ новый 1878 годъ. Перваго января, вернувшись къ себ? поздно вечеромъ и подойдя къ письменному столу, я увид?лъ среди дожидавшихся меня писемъ визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянулъ — «?едоръ Михайловичъ Достоевскій».

Съ почти остановившимся сердцемъ я прочелъ сл?дующее:

«Любезн?йшій Всеволодъ Серг?евичъ, я все хот?лъ вамъ написать; но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь за?зжаю и не застаю васъ къ величайшему сожал?нію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.»

«Кр?пко жму вашу руку. Вашъ ?. Достоевскій».

Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мн? отв?титъ; но эти простыя и ласковыя слова, это пос?щеніе незнакомаго юноши (въ письм? своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мн? такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ начал? восьмого я по?халъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 рот?. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мн? указали отд?льный флигелекъ въ глубин? двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мн? сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она н?сколько разъ и уже съ видимымъ недоум?ніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»

— Дома ?едоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.

— Дома-съ, а барыни н?ту — въ театр?.

Я взобрался по узкой, темной л?стниц?, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.

— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.

Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинет?. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту б?дную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ гор?ли дв? св?чи, лежало н?сколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой ст?н? рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью ?едору Михайловичу, и онъ же, покрытый все т?мъ же красноватымъ, уже совс?мъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мн? въ глаза черезъ восемь л?тъ, на первой панихид?… Зат?мъ н?сколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотр?лъ потомъ, а тогда ровно ничего не зам?тилъ — я увид?лъ только сутуловатую фигуру, сид?вшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ вход? и вставшую мн? навстр?чу.

Передо мною былъ челов?къ небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечій, казавшійся гораздо моложе своихъ 52 л?тъ, съ негустой русой бородою, высокимъ лбомъ, у котораго пор?д?ли, но не пос?д?ли мягкіе, тонкіе волосы, съ маленькими, св?тлыми карими глазами, съ некрасивымъ и на первый взглядъ простымъ лицомъ. Но это было только первое и мгновенное впечатл?ніе — это лицо сразу и навсегда запечатл?валось въ памяти, оно носило на себ? отпечатокъ исключительной, духовной жизни. Зам?чалось въ немъ и много бол?зненнаго — кожа была тонкая, бл?дная, будто восковая. Лица, производящія подобное впечатл?ніе, мн? приходилось н?сколько разъ вид?ть въ тюрьмахъ:- это были вынесшіе долгое одиночное заключеніе фанатики-сектанты. Потомъ я скоро привыкъ къ его лицу и уже не зам?чалъ этого страннаго сходства и впечатл?нія; но въ этотъ первый вечеръ, оно меня такъ поразило, что я не могу его не отм?тить…

Я назвалъ себя. Достоевскій ласково, добродушно улыбнулся, кр?пко сжалъ мою руку, и тихимъ, н?сколько глухимъ голосомъ сказалъ:

— Ну, поговоримъ…

III

Онъ усадилъ меня на стулъ передъ столомъ, с?лъ рядомъ со мною и началъ набивать толстыя, большія папиросы, часто поднимая на меня тихіе, ласковые глаза.

Онъ, конечно, сразу же зам?тилъ, что передъ нимъ совершенно смущенный и взволнованный юноша и сум?лъ такъ отнестись ко мн?, что чрезъ н?сколько минутъ моего смущенія какъ не бывало. Мы встр?тились будто старые и близкіе знакомые посл? непродолжительной разлуки. Онъ разсказывалъ мн? о своихъ д?лахъ и обстоятельствахъ по поводу новой его должности редактора «Гражданина», передавалъ свои планы, надежды, которыя онъ возлагалъ на это д?ло.

— Только не знаю, не знаю, какъ справлюсь со вс?мъ этимъ какъ разберусь… вотъ у меня есть сюжетъ для пов?сти, хорошій сюжетъ; я разсказалъ М. и онъ умоляетъ меня написать для «Гражданина»; но в?дь это пом?шаетъ «Дневнику», не могу же я два д?ла разомъ, никогда не могъ; если писать разомъ дв? различныя вещи — об? пропали… ну вотъ и не знаю самъ да что р?шиться… нынче всю ночь объ этомъ продумаю…

Насколько могъ, я отстаивалъ «Дневникъ», особенно на первое время.

— В?дь это, — зам?тилъ я, — такая удобная форма говорить о самомъ существенномъ, прямо и ясно высказаться.

— Прямо и ясно высказаться! — повторилъ онъ. — Чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будетъ; но нельзя, голубчикъ, сразу, никакъ нельзя, разв? я объ этомъ не думалъ, не мечталъ!.. да что же д?лать… ну, и потомъ, есть вещи, о которыхъ если вдругъ, такъ никто даже и не пов?ритъ. Вотъ хоть бы о Б?линскомъ (онъ раскрылъ No «Гражданина» съ первымъ своимъ «Дневникомъ писателя»), разв? тутъ я все сказалъ, разв? то я могъ бы сказать! И совс?мъ то, совс?мъ его не понимаютъ. Я хот?лъ бы просто привести его собственныя слова, — и больше ничего… ну, и не могъ.

— Да почему же?

— По непечатности.

Онъ передалъ мн? одинъ разговоръ съ Б?линскимъ, который, д?йствительно, напечатать нельзя и который вызвалъ съ моей стороны зам?чаніе, что в?дь отъ слова до д?ла еще далеко, у каждаго челов?ка могутъ быть самыя чудовищныя быстролетныя мысли и, однако, эти мысли никогда не превращаются въ д?ло, и только иные люди, въ изв?стныя минуты, любятъ съ напускнымъ цинизмомъ какъ бы похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

— Конечно, конечно, только Б?линскій-то былъ не таковъ; онъ если сказалъ, то могъ и сд?лать; это была натура простая, ц?льная, у которой слово и д?ло вм?ст?. Другіе сто разъ задумаются, прежде ч?мъ р?шиться, и все же никогда не р?шатся, а онъ н?тъ. И знаете, теперь, вотъ въ посл?днее время, все больше и больше разводится такихъ натуръ: сказалъ — и сд?лалъ, застр?люсь — и застр?лился, застр?лю — и застр?лилъ. Все это — ц?льность, прямолинейность… и, о, какъ ихъ много, а будетъ и еще больше — увидите!..

Я не зам?чалъ, какъ шло время. Переходя отъ одного къ другому, мы начали сообщать другъ другу св?д?нія о самихъ себ?. Я жадно ловилъ каждое его слово. Онъ спросилъ меня о год? и дн? моего рожденья и сталъ припоминать:

— Постойте, гд? я былъ тогда?.. въ Перми… мы шли въ Сибирь… да, это въ Перми было…

Онъ разсказалъ, между прочимъ, объ одномъ челов?к?, который им?лъ на него самое сильное вліяніе. Это былъ н?кто Шидловскій. Черезъ н?сколько л?тъ, когда я просилъ ?едора Михайловича сообщить мн? н?которыя біографическія и хронологическія св?д?нія для статьи о немъ, которую я готовилъ къ печати, онъ говорилъ мн?:

— Непрем?нно упомяните въ вашей стать? о Шидловскомъ, нужды н?тъ, что его никто не знаетъ и что онъ не оставилъ посл? себя литературнаго имени. Ради Бога, голубчикъ, упомяните — это былъ большой для меня челов?къ и стоитъ онъ того, чтобъ его имя не пропало…

Шидловскій, по разсказамъ Достоевскаго, былъ челов?къ, въ которомъ мирилась бездна противор?чій: онъ им?лъ «громадный» умъ и талантъ, не выразившійся ни однимъ писанымъ словомъ и умершій вм?ст? съ нимъ; кутежъ и пьянство — и постриженіе въ монахи. Умирая, онъ сд?лалъ Богъ знаетъ что: онъ былъ тоже въ Сибири, на каторг?; когда его выпустили, то изъ жел?за своихъ кандалъ онъ сд?лалъ себ? кольцо, носилъ его постоянно и умирая — проглотилъ это кольцо…

Мн? хот?лось узнать что-нибудь достов?рное объ этой ужасной бол?зни — падучей, которою, какъ я слышалъ, страдалъ Достоевскій, но, конечно, я не могъ р?шиться даже и издали подойти къ этому вопросу. Онъ самъ будто угадалъ мои мысли и заговорилъ о своей бол?зни. Онъ сказалъ мн?, что недавно съ нимъ былъ припадокъ.

— Мои нервы разстроены съ юности, — говорилъ онъ. — Еще за два года до Сибири, во время разныхъ моихъ литературныхъ непріятностей и ссоръ, у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная бол?знь. Разсказать я не могу этахъ отвратительныхъ ощущеній; но живо ихъ помню; мн? часто казалось, что я умираю, ну вотъ право — настоящая смерть приходила и потомъ уходила. Я боялся тоже летаргическаго сна. И странно — какъ только я былъ арестованъ — вдругъ вся эта моя отвратительная бол?знь прошла, ни въ пути, ни на каторг? въ Сибири и никогда потомъ я ее не испытывалъ — я вдругъ сталъ бодръ, кр?покъ, св?жъ, спокоенъ… Но во время каторги со мной случился первый припадокъ падучей и съ т?хъ поръ она меня не покидаетъ [1]. Все, что было со мною до этого перваго припадка, каждый мал?йшій случай изъ моей жизни, каждое лицо, мною встр?ченное, все, что я читалъ, слышалъ — я помню до мельчайшихъ подробностей. Все, что началось посл? перваго припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совс?мъ людей, которыхъ зналъ хорошо, забываю лица. Забылъ все, что написалъ посл? каторги; когда дописывалъ «Б?сы», то долженъ былъ перечитывать все сначала, потому что перезабылъ даже имена д?йствующихъ лицъ…

Онъ разсказалъ мн? о своей недавней, второй женитьб?, о д?тяхъ.

— Жена въ театр?, д?ти спятъ, — въ сл?дующій разъ увидите… да вотъ — карточка моей маленькой дочки, ее я зову — Лиля. Она тутъ похожа.

Видя, что карточка мн? нравится, онъ сказалъ:

— Возьмите ее себ?.

Потомъ говорилъ о четырехъ посл?днихъ годахъ своей жизни за границей, о русскихъ людяхъ, превратившихся въ европейцевъ и возненавид?вшихъ Россію, и главнымъ образомъ объ одномъ изъ нихъ, хорошо вс?мъ изв?стномъ челов?к?… говорилъ о страсти къ рулетк?, о всякой страсти, о любви… Онъ меня испов?дывалъ…

— Н?тъ, кто любитъ, тотъ не разсуждаетъ, — знаете ли какъ любятъ! (и голосъ его дрогнулъ и онъ страстно зашепталъ): если вы любите чисто и любите въ женщин? чистоту ея и вдругъ уб?дитесь, что она потерянная женщина, что она развратна — вы полюбите въ ней ея развратъ, эту гадость, вамъ омерзительную, будете любить въ ней… вотъ какая бываетъ любовь!..

Было поздно, я сталъ прощаться. Онъ взялъ меня за руку и удержавъ, сказалъ, что ему бы хот?лось непрем?нно ввести меня въ тотъ литературный кружокъ, къ которому онъ теперь принадлежитъ.

— Вы тамъ встр?тите очень интересныхъ, очень, очень умныхъ и хорошихъ людей…

— Нисколько въ этомъ не сомн?ваюсь, только я то буду самымъ плохимъ пріобр?теніемъ для этихъ людей. Знаете ли, что я удивительно неловокъ, конфузливъ до бол?зни и иногда способенъ молчать какъ убитый… Если я сегодня, съ вами, не таковъ, то в?дь это потому, что я много л?тъ ждалъ сегодняшняго вечера, тутъ совс?мъ другое…

— Н?тъ, васъ непрем?нно нужно вылечить — ваша бол?знь мн? хорошо понятна, я самъ страдалъ отъ нея не мало… Самолюбіе, ужасное самолюбіе — отсюда и конфузливость… Вы боитесь впечатл?нія, производимаго вами на незнакомаго челов?ка, вы разбираете ваши слова, движенія, упрекаете себя въ безтактности н?которыхъ словъ, воображаете себ? то впечатл?ніе, которое произведено вами — и непрем?нно ошибаетесь: впечатл?ніе произведено непрем?нно другое; а все это потому, что вы себ? представляете людей гораздо крупн?е, ч?мъ они есть; люди несравненно мельче, прост?е, ч?мъ вы ихъ себ? представляете…

Я долженъ былъ съ нимъ согласиться, далъ слово исполнить его желаніе и мы условились, что черезъ н?сколько дней онъ вывезетъ меня въ литературный св?тъ.

IV

Пріемъ, сд?ланный мн? Достоевскимъ, и этотъ вечеръ, проведенный въ откровенной съ нимъ бес?д?, конечно, способствовали нашему скорому сближенію. Я сп?шилъ къ нему въ каждую свободную минуту, и если мы не вид?лись съ нимъ въ продолженіе нед?ли, то онъ ужъ и пенялъ мн?.

По привычк?, онъ работалъ ночью, засыпалъ часовъ въ семь утра и вставалъ около двухъ. Я заставалъ его обыкновенно въ это время въ его маленькомъ, мрачномъ и б?дномъ кабинетик?. На моихъ глазахъ, въ эти посл?днія восемь л?тъ, онъ перем?нилъ н?сколько квартиръ и вс? он? были одна мрачн?е другой, и всегда у него была неудобная комната, въ которой негд? было повернуться. Онъ сид?лъ передъ маленькимъ письменнымъ столомъ, только что умывшись и причесавшись, въ старомъ пальто, набивая свои толстыя папиросы, курилъ ихъ одна за другою, прихлебывая кр?пчайшій чай или еще бол?е кр?пкій кофе. Почти всегда я заставалъ его въ это время въ самомъ мрачномъ наустроеніи духа. Это сейчасъ же и было видно: брови сдвинуты, глаза блестятъ, бл?дное какъ воскъ лицо, губы сжаты.

Въ такомъ случа?, онъ обыкновенно начиналъ съ того, что молча и мрачно протягивалъ мн? руку и сейчасъ же принималъ такой видъ, какъ будто совс?мъ даже и не зам?чаетъ моего присутствія. Но я ужъ хорошо зналъ его и не обращалъ на это вниманія, а спокойно усаживался, закуривалъ папиросу и бралъ въ руки первую попавшуюся книгу.

Молчаніе продолжалось довольно долго, и только время отъ времени, отрываясь отъ набиванія папиросъ или проглядыванія газеты, онъ искоса на меня поглядывалъ, раздувалъ ноздри и тихонько крякалъ. Я ужасно любилъ его въ эти минуты и часто мн? очень трудно бывало удержаться отъ улыбки. Онъ, конечно, зам?чалъ, что и я на него поглядываю. Онъ выжидалъ, по мое упрямство часто поб?ждало. Тогда онъ откладывалъ газету и обращалъ ко мн? свое милое, изо вс?хъ силъ старавшееся казаться злымъ лицо.

— Разв? такъ д?лаютъ порядочные люди? — сквозь зубы говорилъ онъ, — пришелъ, взялъ книгу, сидитъ и молчитъ!..

— А разв? такъ порядочные люди принимаютъ своихъ пос?тителей? — отв?чалъ я, подсаживаясь къ пому;- едва протянулъ руку, отвернулся и молчитъ!

Онъ тоже улыбался и каждый разъ, въ знакъ примиренія, протягивалъ мн? свои ужасныя папиросы, которыхъ я никогда не могъ курить.

— Вы это читали? — продолжалъ онъ, берясь за газету.

И тутъ начиналъ высказываться о какомъ-нибудь вопрос? дня, о какомъ-нибудь поразившемъ его изв?стіи. Мало-по-малу, онъ одушевлялся. Его живая, горячая мысль переносилась отъ одного предмета къ другому, все осв?щая своеобразнымъ яркимъ св?томъ.

Онъ начиналъ мечтать вслухъ, страстно, восторженно о будущихъ судьбахъ челов?чества, о судьбахъ Россіи.

Эти мечты бывали иногда несбыточны, ого выводы казались парадоксальными. Но онъ говорилъ съ такимъ горячимъ уб?жденіемъ, такъ вдохновенно и въ то же время такимъ пророческимъ тономъ, что очень часто я начиналъ и самъ ощущать восторженный трепетъ, жадно сл?дилъ за его мечтами и образами, и своими вопросами, вставками, подливалъ жару въ его фантазію.

Посл? двухъ часовъ подобной бес?ды, я часто выходилъ отъ него съ потрясенными нервами, въ лихорадк?. Это было то же самое, что и въ т? годы, когда, еще не зная его, я зачитывался его романами. Это было какое-то мучительное, сладкое опьяненіе, пріемъ своего рода гашиша.

Приходя къ нему вечеромъ, часовъ въ восемь, я заставалъ его посл? только что оконченнаго имъ поздняго об?да и тутъ ужъ не приходилось повторять утренней сцены — молчанія и незам?чанія другъ друга. Тутъ онъ бывалъ обыкновенно горадо спокойн?е и весел?е. Тотъ же черный кофе, тотъ же черный чай стояли на стол?, т? же толстыя папиросы выкуривались, зажигаясь одна о другую.

Разговоръ обыкновенно велся на бол?е близкія, бол?е осязательныя темы.

Онъ былъ чрезвычайно ласковъ, а когда онъ д?лался ласковымъ, то привлекалъ къ себ? неотразимо. Въ такомъ настроеніи онъ часто повторялъ слово «голубчикъ». Это д?йствительно особенно ласковое слово любятъ очень многіе русскіе люди, но я до сихъ поръ не зналъ никого, въ чьихъ устахъ оно выходило бы такимъ задушевнымъ, такимъ милымъ.

— Постойте, голубчикъ! — часто говорилъ онъ, останавливаясь среди разговора.

Онъ подходилъ къ своему маленькому шкафику, отворялъ его и вынималъ различныя сласти: жестянку съ королевскимъ черносливомъ, св?жую пастилу, изюмъ, виноградъ. Онъ ставилъ все это на столъ и усиленно приглашалъ хорошенько заняться этими вещами. Онъ былъ большой лакомка, я не уступалъ ему въ этомъ. И во время дальн?йшаго разговора мы не забывали жестянку и корзиночки.

Часто, по средамъ, просид?въ часовъ до десяти, мы отправлялись съ нимъ въ тотъ литературный кружокъ, въ который онъ ввелъ меня. Это было довольно далеко, но шли ли мы, или ?хали, онъ почти всегда упорно молчалъ дорогой, и я даже зам?чалъ, что онъ д?йствительно не слышитъ обращенныхъ къ нему вопросовъ.

Онъ появлялся въ кабинет? хозяина, гд? ужь обыкновенно были налицо н?которые изъ бол?е или мен?е зам?чательныхъ литературныхъ и общественныхъ д?ятелей, появлялся какъ-то сгорбившись, мрачно поглядывая, сухо раскланиваясь и здороваясь, будто все это были его враги, или по меньшей м?р? очень непріятные ему люди. Но проходило н?сколько минутъ и онъ оживлялся, начиналъ говорить, спорить, и почти всегда оказывался центромъ собравшагося общества.

Онъ былъ больнымъ, раздражительнымъ и искреннимъ челов?комъ, а потому въ словахъ его, мн?ніяхъ и сужденіяхъ часто встр?чались большія противор?чія, но былъ ли онъ правъ, или не правъ, о чемъ бы ни говорилъ, онъ всегда говорилъ съ одинаковымъ жаромъ, съ уб?жденіемъ, потому что высказывалъ только то, о чемъ думалъ и во что в?рилъ въ данную минуту.

Его редакторская д?ятельность, на которую онъ возлагалъ такія надежды въ первое наше свиданіе, оказалась не вполн? удачной, что, впрочемъ, можно было сразу предвид?ть, зная характеръ его и обстоятельства. Репутація журнала была уже составлена, противъ него уже р?зко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На новаго редактора со вс?хъ сторонъ посыпались насм?шки, глупыя и пошлыя. Автора «Преступленія и наказанія» и «Записокъ изъ Мертваго дома» называла сумасшедшимъ, маньякомъ, отступникомъ, изм?нникомъ, приглашали даже публику идти на выставку въ Академію Художествъ и посмотр?ть тамъ портретъ Достоевскаго, работы Перова, какъ прямое доказательство, что это сумасшедшій челов?къ, м?сто котораго въ дом? умалишенныхъ.

По своей натур? бол?зненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевскій не могъ не обращать вниманія на этотъ возмутительный лай. Какъ ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, онъ покупалъ каждый номеръ газеты, гд? о немъ говорилось, читалъ, перечитывалъ и волновался.

Онъ мечталъ въ первое время заставить общество слушать себя я своихъ единомышленниковъ посредствомъ редактируемаго имъ журнала; но скоро уб?дился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журналъ начался слишкомъ односторонне, и, хотя къ его редакціи примыкало н?сколько умныхъ и талантливыхъ людей, но ихъ было очень мало и, им?я другія обязанности, они не могли отдавать журналу вс? свои силы. Зат?мъ, у журнала были слишкомъ небольшія матеріальныя средства, случайные сотрудники были такъ плохи, что выбирать изъ нихъ было почти нечего.

Наконецъ, Достоевскій не былъ вполн? самостоятеленъ какъ редакторъ; но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ челов?комъ, плохимъ администраторомъ; онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ челов?къ порыва, увлеченія…

Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рук?; онъ находился въ возбужденномъ состояніи.

— Что это? что вы читаете?

— Что я читаю?! — сейчасъ же отправляйтесь и купите эту книгу — это пов?сти Кохановской.

— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя пов?сти; не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.

— Стыдитесь! — закричалъ онъ, — какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за пов?сти? — я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы «Преступленіе и наказаніе», «Записки изъ Мертваго дома», чтобы только подписаться подъ этими пов?стями… Вотъ это какая книга! — Да я не знаю, гд? у насъ лучшія, есть ли он??! кто такъ пишетъ!..

Противор?чить ему, доказывать, что онъ самъ фантазируетъ на тему автора и восхищается плодами своей фантазіи, было невозможно.

А на сл?дующій же день, именно на сл?дующій день, онъ, говорилъ:

— Н?тъ, наши женщины совс?мъ не ум?ютъ писать; вотъ, наприм?ръ, Кохановская, у ней есть талантъ, есть чувство, даже кой-какія мысли, но какъ она пишетъ, какъ пишетъ!.. разв? можно такъ писать?!

— Помилуйте, ?едоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать вс? свои романы, чтобы подписаться подъ ея пов?стями! — невольно крикнулъ я.

Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:

— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.

И я уб?жденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ д?йствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканун?, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатл?ніе минуты…

V

Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы д?ла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось уб?жденіе, что изъ д?ла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать дв? работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между т?мъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картин?.

Въ начал? 1874 года, онъ сталъ мн? все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до л?та и л?томъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ р?же. Какъ то онъ за?халъ ко мн? и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ н?сколько дней долженъ зас?сть на гауптвахту въ качеств? редактора «Гражданина».

Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мн? Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.

— А я къ вамъ знаете откуда? — сказалъ онъ, — отъ узника: сидитъ нашъ ?едоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.

— Въ какомъ же онъ настроеніи?

— Въ самомъ лучшемъ; непрем?нно отправляйтесь.

Мы побес?довали н?сколько минутъ, и я по?халъ въ изв?стный уголокъ С?нной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ ?едора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнат?, гд? кром? него въ другомъ углу былъ какой-то молодой челов?къ, плохо од?тый и съ самой безцв?тной физіономіей.

?едоръ Михайловичъ сид?лъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мн? обрадовался, обнялъ и поц?ловалъ меня.

— Ну, вотъ и хорошо, что пришли, — ласково заговорилъ онъ, а то вы совс?мъ пропали въ посл?днее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мн? что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.

— Да я и не думаю сердиться, д?йствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигд? не бываю; по ц?лымъ днямъ сижу дома.

Онъ задумался.

— Да, вотъ, я такъ и р?шилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.

Я оглянулся на молодого челов?ка, бывшаго въ комнат?.

?едоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ изв?стныя минуты было одною изъ его привычекъ.

— Не обращайте вниманія, — шепнулъ онъ, — я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его ст?сняться.

И д?йствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свид?теля.

— Видите, что я хот?лъ вамъ сказать, — заговорилъ Достоевскій, — такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сд?лайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мн? хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная бол?знь, можетъ быть, въ н?сколько иной форм?, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сд?лайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… В?дь я вамъ разсказывалъ — мн? тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совс?мъ новымъ челов?комъ сд?лался… И только что было р?шено, такъ сейчасъ вс? мои муки и кончилась, еще во время сл?дствія. Когда я очутился въ кр?пости, я думалъ, что тутъ мн? и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совс?мъ успокоился. В?дь я тамъ что д?лалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» — прочтите, разв? въ немъ видно озлобленіе муки? Мн? снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, ч?мъ дальше, т?мъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужасн?йшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго челов?ка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Вс? мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь он? только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засм?яться и не обнять его.

— ?едоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мн? будете сов?товать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!

Одъ самъ улыбнулся.

— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, в?дь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.

— Не въ одной Сибири каторга, — сказалъ я, — ее можно найти и зд?сь, но я все же себ? этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной бол?знью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня д?йствительно начинаетъ одол?вать невыносимая апатія и хот?лось бы изъ нея выхода.

— Такъ придумайте… придумайте, р?шитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сд?лайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ сл?дуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь; ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предмет?, въ каждой вещиц?, въ каждомъ слов?, сколько счастья!.. Знаете ли, мн? вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мн? столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще ц?нилъ свое счастіе; я тогда научился наслаждаться вс?мъ; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойн? наслаждался…

Онъ еще долго говорилъ на эту тему, а потомъ вдругъ схватилъ книгу, за которой я засталъ его, и сказалъ:

— Вотъ ч?мъ я теперь зачитываюсь: это вещь зам?чательная, великая вещь!.. прочтите ее непрем?нно.

Книга была: «Les Miserables» Виктора Гюго. И горячая похвала этой книг?, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатл?ніемъ. Достоевскій, до посл?днихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ «Les Miserables» есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что м?стами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору «Преступленія и наказанія» совс?мъ уже нечего преклоняться передъ «Les Miserables», — онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книг? то, чего въ ней н?тъ…

Между т?мъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня съ?здить къ его жен?, успокоить ее, сказать, что онъ совс?мъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.

— Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала; а то в?дь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…

VI

Достоевскій осуществилъ свое желаніе — освободился отъ peдакторства «Гражданина» и сл?дующую зиму прожилъ въ Старой Рус?, приготовляя къ печати новый романъ — «Подростокъ».

Въ начал? 1875 года, онъ прі?халъ на н?сколько дней въ Петербургъ и нав?стилъ меня. Я встр?чалъ его совс?мъ въ новой обстановк?, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его пос?щенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увид?лъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.

Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.

— Скажите мн?, скажите прямо — какъ вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? — проговорилъ онъ, поздоровавшись со мною и пристально глядя мн? въ глаза.

Я конечно очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не зналъ его; но я ужъ давно привыкъ къ самымъ неожиданнымъ «началамъ» нашихъ встр?чъ и разговоровъ.

— Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, — отв?чалъ я. — У васъ обоихъ свои особыя дороги, на которыхъ вы не встр?титесь — ни вы у него ничего не можете отнять, ни онъ у васъ ничего не отниметъ. На мой взглядъ между вами не можетъ быть соперничества, а сл?довательно и зависти съ вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значитъ этотъ вопросъ, разв? васъ кто нибудь обвиняетъ въ зависти?

— Да, именно, обвиняютъ въ зависти… И кто же? Старые друзья, которые знаютъ меня л?тъ двадцать…

Онъ назвалъ этихъ старыхъ друзей.

— Что же, они такъ прямо вамъ это и высказали?

— Да, почти прямо… Эта мысль такъ въ нихъ зас?ла, что они даже не могутъ скрыть ее — проговариваются въ каждомъ слов?.

Онъ раздражительно заходилъ по комнат?. Потомъ вдругъ остановился, взялъ меня за руку, и тихо заговорилъ, почти зашепталъ:

— И знаете ли, в?дь я д?йствительно завидую, но только не такъ, о, совс?мъ не такъ, какъ они думаютъ! Я завидую его обстоятельствамъ, а именно вотъ теперь… Мн? тяжело такъ работать, какъ я работаю, тяжело сп?шить… Господи, и всю то жизнь!.. Вотъ я недавно прочитывалъ своего «Идіота», совс?мъ его позабылъ, читалъ какъ чужое, какъ въ первый разъ… Тамъ есть отличныя главы… хорошія сцены… у, какія! Ну, вотъ… помните свиданіе Аглаи съ княземъ, на скамейк??.. Но я все же таки увид?лъ, какъ много недод?ланнаго тамъ, сп?шнаго… И всегда в?дь такъ — вотъ и теперь: «Отечественныя Записки» торопятъ, посп?вать надо… впередъ заберешь — отрабатывай, и опять впередъ… и такъ всегда!.. Я не говорю объ этомъ никогда, не признаюсь; но это меня очень мучитъ. Ну, а онъ обезпеченъ, ему нечего о завтрашнемъ дн? думать, онъ можетъ отд?лывать каждую свою вещь, а это большая штука — когда вещь полежитъ уже готовая и потомъ перечтешь ее и исправишь. Вотъ и завидую… завидую, голубчикъ!..

— Конечно, все это такъ, сказалъ я, — и все это очень грустно. Но обыкновенно на подобныя разсужденія зам?чаютъ, что необходимость работать — большая помощь для работы, что при обезпеченности легко можетъ явиться л?нь.

— И это бываетъ, конечно, но если кто зал?нится и ничего не скажетъ, такъ значитъ ему и нечего сказать!

Онъ вдругъ успокоился и сд?лался кроткимъ и ласковымъ.

Такіе внезапные переходы бывали съ нимъ часто.

Это свиданіе мн? особенно памятно потому, что нашъ дальн?йшій разговоръ больше ч?мъ когда либо уб?дилъ меня въ его ко мн? участіи. Сов?ты, которые я въ тотъ день получилъ отъ него, принесли мн? не мало пользы и долго служили большою нравственной поддержкой. Но все это уже мое личное д?ло и я ограничиваюсь только приведеннымъ выше разговоромъ о «зависти». Я счелъ себя вправ? передать его, потому-что онъ указываетъ на печальную сторону д?ятельности многихъ нашихъ писателей, и по преимуществу д?ятельности Достоевскаго.

Я знаю, въ какую тоску, въ какое почти отчаяніе приводили его иногда отсутствіе денежныхъ средствъ, забота о завтрашнемъ дн?, о нуждахъ семьи. Онъ почти всю жизнь не выходилъ изъ денежныхъ затрудненій, никогда не могъ отдохнуть, успокоиться.

Все это тяжело отзывалось на его произведеніяхъ и почти ни однимъ изъ нихъ онъ не былъ доволенъ. Онъ работалъ всегда торопясь, часто не усп?вая даже прочитать имъ написаннаго. А между т?мъ в?дь онъ писалъ не легкіе разсказы. У него иногда, въ горячія, вдохновенныя минуты, выливались глубоко-поэтическія сцены, страницы красоты необыкновенной, которыхъ очень много въ каждомъ его роман?. Но этого было мало: у него бывали глубокія психологическія задачи, въ его голов? мелькали оригинальныя и зам?чательныя р?шенія серьезныхъ нравственныхъ вопросовъ. Тутъ минутъ горячаго вдохновенія оказывалось недостаточно, требовалась спокойная работа мысли, а обстоятельства не давали его мысли спокойно работать. Потому то въ его романахъ такъ много неяснаго, запутаннаго, потому то его романы, и въ особенности посл?дніе, широко задуманные, въ общемъ производятъ впечатл?ніе только матерьяла для настоящихъ романовъ, представляютъ собою н?что странное, тяжелое, страдающее отсутствіемъ художественной формы.

Больной, измученный, онъ уставалъ больше и больше; но уставалъ не мыслью, не чувствомъ, а просто уставалъ физически. Ему трудно становилось работать и онъ работалъ медленно. Онъ заран?е продавалъ свой романъ, который ожидали съ нетерп?ніемъ. Редакція то и д?ло понуждала его высылать скор?е рукопись. Эти понужденія раздражали его, онъ волновался, сп?шилъ, посылалъ начало и потомъ, торопясь продолженіемъ, почти забывалъ это начало. По м?р? развитія романа являлась необходимость изм?нять то то, то другое, но исполнить этого уже не было возможности — то, что нужно было изм?нить и переработать, оказывалось уже напечатаннымъ. Такимъ образомъ являлись великол?пные эпизоды, но въ общемъ романъ представлялъ довольно безформенное и во всякомъ случа? невыдержанное произведеніе.

Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему бол?зненно хот?лось, чтобы другіе не зам?чали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому зам?чаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…

Но я свид?тельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорб?лъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ бл?дное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.

Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о «Подростк?», указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ н?сколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встр?тилъ меня какъ челов?ка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хот?лъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мн?, что я ошибался въ стать? моей.

Д?ло было въ старик? Макар? Иванович?, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ д?йствующихъ лицъ «Подростка».

Онъ сталъ объяснять мн? Макара Ивановича. И конечно теперь я ужъ не могу взять на себя безпристрастнаго сужденія о «Подростк?»: я знаю этотъ романъ не такимъ, каковъ онъ въ печати, а такимъ, каковъ онъ былъ въ замысл? автора.

Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожал?ть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мн? тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увид?ли бы одинъ изъ прекрасн?йшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.

— Такъ вотъ что такое Макаръ! — сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую р?чь и мгновенно ослаб?вая. — И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совс?мъ не то, что вы меня обид?ли, и я им?лъ полное право на васъ сердиться?!

Мн? тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатл?нія, которое произвели на него слова мои: онъ сд?лался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сид?лъ н?сколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови — и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и т?ни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.

— Голубчикъ! — сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово. — Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно; но мн? было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного м?ста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..

Онъ предложилъ мн? вм?ст? пройтись; но на улиц? былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мн? стало тяжело и я съ нимъ простился.

VII

Окончивъ «Подростка», то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу — за новый романъ. А между т?мъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хот?лось сказать ему свое слово; во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ д?лъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было р?шиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторств? нечего было и думать — оно надо?ло, и въ его усп?хъ, въ его пользу уже не в?рилось.

Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ «Гражданин?», но зат?мъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежем?сячномъ изданіи своего «Дневника Писателя».

Осенью 1875 года, опять переселясь въ Петербургъ изъ Старой Руссы, онъ мн? говорилъ объ этомъ, но только еще какъ о предположеніи. Онъ не р?шался, боялся неудачи. «Подростокъ» но произвелъ никакого впечатл?нія, прошелъ почти незам?ченнымъ, въ этомъ роман? уже зам?чалось большое ослабленіе творческой силы художника. Будетъ ли достаточно подписчиковъ у «Дневника Писателя», не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарованіе — ихъ уже и такъ было но мало!..

Въ декабр? у него забол?ли д?ти скарлатиной и во все продолженіе шестинед?льнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ конц? декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подписк? на «Дневникъ Писателя». Р?шился — но опасенія все же его не покидали. «Что выйдетъ — не знаю», писалъ онъ мн?,- «все завис?ть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ конц? января».

Я пророчилъ ему усп?хъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а зат?мъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мн?нія были литературные и журнальные кружки. На вечер? у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встр?тить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заран?е подписанный приговоръ «Дневнику Писателя». Р?шали такъ, что изданіе непрем?нно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:

— Онъ нав?рное начнетъ опять о Б?линскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?

— Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ дн?? — спрашивалъ я.

— Въ такомъ случа? еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..

Но и посл? этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на усп?хъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ форм? простой бес?ды — разв? могъ онъ не заинтересовать? В?дь онъ самъ — интересн?йшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ — и, конечно, онъ будетъ весь, ц?ликомъ въ этомъ дневник? «Дневник? Писателя!» Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…

Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его дом? все еще продолжался; я не могъ его вид?ть; но онъ самъ вывелъ меня изъ неизв?стности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мн?:

«Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, зат?мъ кое-что о д?тяхъ — о д?тяхъ вообще, о д?тяхъ съ отцами, о д?тяхъ безъ отцовъ въ особенности, о д?тяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о д?тяхъ-преступникахъ… Разум?ется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь н?сколько горячихъ словъ и указаній…

„Зат?мъ о слышанномъ и прочитанномъ, — все или кое-что, поразившее меня лично за м?сяцъ. Безъ сомн?нія, „Дневникъ Писателя“ будетъ похожъ на фельетонъ, но съ тою разницею, что фельетонъ за м?сяцъ естественно не можетъ быть похожъ на фельетонъ за нед?лю… Тутъ отчетъ о событіи не столько какъ о новости, сколько о томъ, что изъ него (изъ событія) останется намъ бол?е постояннаго, бол?е связаннаго съ общей, съ ц?льной идеей.

„Наконецъ, я вовсе не хочу связывать себя даваніемъ отчета… Я не л?тописецъ: это, напротивъ, совершенный дневникъ въ полномъ смысл? слова, т. е. отчетъ о томъ, что наибол?е меня заинтересовало лично, — тутъ даже капризъ…

«Самъ не знаю… выйдетъ ли что нибудь путное, порой кажется, что напрасно взялся; а впрочемъ, что Богъ пошлетъ, только (между нами это) почти ни одной строки еще не написано. Матерьяловъ же (на 1-й No) собрано и записано бол?е ч?мъ на 4 печатныхъ листа»…

Въ назначенный день, первый No вышелъ и сразу произвелъ сильное впечатл?ніе, раскупался нарасхватъ. Даже газеты позабыли о «сумасшедшемъ», «маньяк?», «изм?нник?» и заговорили въ благопріятномъ тон? — ничего другого имъ не оставалось. Подписка превзошла вс? ожиданія. Усп?хъ наконецъ началъ улыбаться измученному труженику.

Я не стану останавливаться на постепенномъ усиленіи того вліянія, которое горячая, искренняя р?чь Достоевсклго получала надъ умами его читателей и по преимуществу надъ умами молодого покол?нія. Но и среди усп?ха бывали тяжелыя минуты. См?лыя, вдохновенныя мысли, пророческій тонъ Достоевскаго, его противники старались таки осм?ивать.

Время было горячее, тревожное; «восточный вопросъ» снова стоялъ на очереди, сербская война, Черняевъ, добровольцы… чувствовалась неизб?жность, необходимость великой борьбы… Достоевскій говорилъ см?ло, оригинально, по своему; выставлялъ неожиданные вопросы и неожиданно осв?щалъ ихъ, вдохновенно пророчествовалъ. Зав?тныя мысли и чувства истинно русскаго и искренняго челов?ка были многимъ не по душ?, а этотъ челов?къ вдобавокъ им?лъ уже большое вліяніе — и снова поднялись насм?шки.

«Парадоксы!» кричали газеты — и опять эти крики раздражительно д?йствовали на Достоевскаго.

Въ іюл? 1876 года, онъ писалъ мн? изъ Эмса, куда обыкновенно у?зжалъ для л?ченія:

«…Я у?халъ не пор?шивъ и съ н?которыми собственными, самыми необходимыми д?лами. Но теперь, зд?сь, въ скук?, на водахъ, ваше письмецо р?шительно оживило меня и дошло прямо къ сердцу, а то я сталъ было и очень уже тосковать, такъ какъ, не знаю почему, какъ попадаю въ Эмсъ, сейчасъ начинаю тосковать мучительно, съ ипохондріей, почти безпредметно. Уединеніе ли тому причиной среди восьмитысячной толпы, климатъ ли зд?шній — не знаю, но тоскую зд?сь какъ никто. Вы пишете, что вамъ нужно меня вид?ть; а мн?-то какъ бы желалось васъ теперь вид?ть.

„И такъ іюньская тетрадь „Дневника“ вамъ понравилась. Я очень радъ тому и им?ю на то большую причину. Я никогда еще не позволялъ себ?, въ моихъ писаніяхъ, довести н?которыя мои уб?жденія до конца, сказать самое посл?днее слово. Одинъ умный корреспондентъ изъ провинціи укорялъ меня даже, что я о многомъ завожу р?чь въ „Дневник?“, многое затронулъ, но ничего еще не довелъ до конца, и одобрялъ не роб?ть. И вотъ я взялъ да и высказалъ посл?днее слово моихъ уб?жденій — мечтаній насчетъ роли и назначенія Россіи среди челов?чества, и выразилъ мысль, что это не только случится въ ближайшемъ будущемъ, но уже и начинаетъ сбываться.

„И что же, какъ разъ случилось то, что я предугадывалъ: даже дружественныя мн? газеты и изданія сейчасъ же закричали, что у меня парадоксъ на парадокс?, а прочіе журналы даже и вниманія не обратили, тогда какъ, мн? кажется, я затронулъ самый важный вопросъ. Вотъ что значитъ доводить мысль до конца! Поставьте какой угодно парадоксъ, но не доводите его до конца и у васъ выйдетъ и остроумно, и тонко, и comme il faut; доведите же иное слово до конца, скажите, наприм?ръ, вдругъ: «вотъ это-то и есть Мессія» — прямо и не намекомъ, и вамъ никто не пов?ритъ именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое посл?днее ваше слово. А впрочемъ, съ другой стороны, еслибъ многіе изъ изв?стн?йшихъ остроумцевъ. Вольтеръ, наприм?ръ, вм?сто насм?шекъ, намековъ, полусловъ и недомолвокъ, вдругъ р?шились бы высказать все, чему они в?рятъ, показали бы всю свою подкладку разомъ, сущностью свою, — та пов?рьте, и десятой доли прежняго эффекта не стяжали бы. Мало того — надъ ними бы только посм?ялись. Да челов?къ и вообще какъ-то не любитъ ни въ чемъ посл?дняго слова, «изреченной» мысли, говоритъ, что:

«Мысль изреченная есть ложь.»

«И вотъ, сами судите, дорого ли мн? или н?тъ, посл? всего этого, ваше прив?тливое слово за іюньскій No. Значитъ, вамъ понятно было мое слово и вы приняли его именно такъ, какъ я мечталъ, когда писалъ статью свою. За это спасибо, а то я былъ уже немножко разочарованъ и укорялъ себя, что поторопился. И если такихъ понимателей найдется въ публик? еще немного, то ц?ль моя достигнута и я доволенъ: значитъ, не пропало высказанное слово… А тутъ какъ разъ и обрадовались: „парадоксы! парадоксы!..“ и это говорятъ именно т?, у которыхъ никогда ни одной мысли своей не бывало въ голов?…

„Я пробуду зд?сь до 7-го августа (нашего стиля). Пью зд?сь воды, но никогда бы не р?шился на муку жить зд?сь, еслибъ эти воды не помогали мн? д?йствительно. Описывать Эмсъ нечего, нечего! Я об?щалъ августовскій „Дневникъ“ въ двойномъ числ? листовъ, а между т?мъ еще и не начиналъ, да и скука, апатія такая, что на предстоящее писаніе смотрю съ отвращеніемъ, какъ на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдетъ скверн?йшій No. Во всякомъ случа? черкните мн? сюда, голубчикъ…“

VIII

По зимамъ 76–77 и 77–78 годовъ мы продолжали довольно часто видаться. И хотя мы жили на двухъ противоположныхъ концахъ города, Достоевскій иногда проводилъ у меня вечера.

Отм?чу зд?сь одно обстоятельство, конечно, случайное, въ которомъ н?тъ ничего веселаго, но которое между т?мъ подавало поводъ къ довольно комичнымъ сценамъ. Онъ прі?зжалъ ко мн? почты всегда посл? своихъ мучительныхъ припадковъ падучей бол?зни, такъ что н?которые наши общіе знакомые, узнавая, что у него былъ припадокъ, такъ и говорили, что его нужно искать у меня.

Б?дный ?едоръ Михайловичъ им?лъ достаточно времени привыкнуть къ своимъ припадкамъ, привыкли къ нимъ и ихъ посл?дствіямъ и его старые знакомые, которымъ все это уже не казалось страшнымъ и считалось обыкновеннымъ явленіемъ. Но онъ бывалъ иногда совершенно невозможенъ посл? припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что онъ д?лался совс?мъ невм?няемымъ въ своей раздражительности и странностяхъ.

Придетъ онъ, бывало, ко мн?, войдетъ какъ черная туча, иногда даже забудетъ поздороваться, и изыскиваетъ всякіе предлоги, чтобы побраниться, чтобы обид?ть; и во всемъ видитъ и себ? обиду, желаніе дразнить и раздражать его… Все-то у меня ему кажется не на м?ст? и совс?мъ не такъ, какъ нужно, то слишкомъ св?тло въ комнат?, то такъ темно, что никого разгляд?ть невозможно. Подадутъ ему кр?пкій чай, какой онъ всегда любилъ — ему подаютъ пиво вм?сто чая! нальютъ слабый — это горячая вода!..

Пробуемъ мы шутить, разсм?шить его — еще того хуже; ему кажется, что надъ нимъ см?ются…

Впрочемъ, мн? почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было исподволь навести его на какую-нибудь изъ любимыхъ его темъ. Онъ мало-по-малу начиналъ говорить, оживлялся и оставалось только ему не противор?чить. Черезъ часъ онъ уже бывалъ въ самомъ миломъ настроеніи духа. Только страшно бл?дное лицо, сверкающіе глаза и тяжелое дыханіе указывали на бол?зненное его состояніе., Но если случайно въ подобный день онъ встр?чался съ посторонними, незнакомыми людьми, то д?ло усложнялось.

Одинъ разъ, во время одного такого его вечерняго пос?щенія, къ жен? моей прі?хали дв? дамы, которыя, конечно, читали Достоевскаго, но не им?ли о немъ никакого понятія какъ о челов?к?, которыя не знали, что невозможно обращать вниманія на его странности.

Когда раздался звонокъ ихъ, онъ только что еще осматривался и былъ ужасенъ; появленіе незнакомыхъ лицъ его еще больше раздражило. Мн?, однако, кой-какъ удалось увести его къ себ? въ кабинетъ и тамъ успокоить. Д?ло, повидимому, обошлось благополучно; мы мирно бес?довали. Онъ ужъ улыбался и не находилъ, что все не на м?ст?. Но вотъ пришло время вечерняго чая, и жена моя, вм?сто того, чтобы прислать его прямо къ намъ въ кабинетъ, вошла сама и спросила: гд? мы желаемъ пить чай — въ кабинет? или въ столовой?

— Зач?мъ же зд?сь! — раздражительно обратился къ ней Достоевскій. — Что это вы меня прячете? — н?тъ, я пойду туда, къ вамъ.

Д?ло было окончательно испорчено. И см?хъ и горе!.. Нужно было вид?ть, какимъ олицетвореніемъ мрака вошелъ онъ въ столовую, какъ страшно поглядывалъ онъ на неповинныхъ ни въ чемъ дамъ, которыя продолжали свою веселую бес?ду, нисколько не заботясь о томъ, что можно при немъ говорить и чего нельзя.

Онъ сид?лъ, смотр?лъ, молчалъ, и только въ каждомъ его жест?, въ каждомъ новомъ позвякиваньи его ложки о стаканъ, я вид?лъ несомн?нные признаки грозы, которая вотъ-вотъ сейчасъ разразится. Не помню, по поводу чего одна изъ прі?хавшихъ дамъ спросила, гд? такое Гутуевскій островъ?

— А вы давно живете въ Петербург?? — вдругъ мрачно выговорилъ Достоевскій, обращаясь къ ней.

— Я постоянно зд?сь живу, я зд?шняя уроженка.

— И не знаете гд? Гутуевскій островъ!.. Прекрасно! Это только у насъ и возможно подобное отношеніе къ окружающему… какъ это челов?къ всю жизнь живетъ и не знаетъ того м?ста, гд? живетъ?!.

Онъ раздражался все больше и больше, и кончилъ ц?лымъ обвинительнымъ актомъ, который произвелъ на преступницу и слушательницъ самое тяжелое впечатл?ніе. Мы же, хозяева, не знали что и д?лать. По счастью, наша гостья, сначала всл?дствіе неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей невозможно и съум?ла, продолжая оставаться веселой, и его мало-по-малу успокоить…

Я разсказалъ этотъ маленькій случай, потому что говорить о Достоевскомъ и не упомянуть объ его странностяхъ — значило бы не дорисовать его образъ. О странностяхъ его передается много разсказовъ и находятся люди, которые эти странности ставятъ ему въ большую вину. Такія обвиненія приходится слышать даже теперь, уже посл? его смерти.

Конечно, онъ не былъ созданъ для общества, для гостиной. Отъ челов?ка, жившаго почти всегда въ уединеніи, проведшаго четыре года въ каторг?, десятки л?тъ работавшаго и боровшагося съ нуждой, отъ челов?ка, нервная система котораго была совершенно потрясена страшной, неизл?чимой бол?знью — невозможно было требовать ум?нья влад?ть собою. Для такого челов?ка, и вовсе не въ силу того, что онъ былъ зам?чательный писатель, а просто въ силу вс?хъ обстоятельствъ его жизни, въ силу исключительнаго бол?зненнаго состоянія его организма — нужны были особенныя м?рки. Его странности могли возмущать незнавшихъ его людей, людей, которымъ до него не было никакого д?ла, но вс? близко его знавшіе ничуть не смущались и не могли смущаться этими странностями. Мы знали его умъ, его сильный талантъ, разнообразн?йшія свойства его богато одаренной природы. Бол?зненныя странности давали пищу только для добродушныхъ, веселыхъ разсказовъ о т?хъ импровизированныхъ водевильныхъ сценахъ, въ которыхъ онъ игралъ грустно-комическую роль.

IX

Теперь я разскажу объ одномъ обстоятельств?, которое произвело на Достоевскаго сильное впечатл?ніе, чему я былъ свид?телемъ, и о которомъ знаютъ очень немногіе.

Въ конц? 1877 года, въ ноябр?, я за?халъ къ нему по обыкновенію около двухъ часовъ и засталъ его, что случалось не часто въ эти часы, въ хорошемъ, даже веселомъ настроеніи духа. Его ничто не раздражало, онъ любилъ вс?хъ и все, пропов?дывалъ снисходительность…

Просид?въ часовъ до четырехъ, я уже собрался у?зжать, какъ вдругъ онъ остановилъ меня и спросилъ:

— Да, вотъ чуть было не забылъ, — вы знаете гадалку-францужешеу Фильдъ?

— Знаю, а что?

— Мн? говорилъ про нее вашъ братъ; разсказалъ много интереснаго. Вы какъ ее знаете?

— Н?сколько л?тъ тому назадъ, — отв?чалъ я, — одна моя знакомая старушка, жившая тогда въ Москв?, упросила меня побывать у этой Фильдъ, показать ей ея фотографическій портретъ, выслушать то, что она скажетъ, и зат?мъ сообщать ей. Старушка ув?ряла меня, что Фильдъ эта никакъ не можетъ назваться обыкновенной гадалкой, что это зам?чательная предсказательница; при этомъ она передала мн? много интересныхъ случаевъ ея сбывшихся пророчествъ. Я мало заинтересовался этими разсказами, но желая исполнить об?щаніе, данное мною почтенной старушк?, прі?хавъ въ Петербургъ, сейчасъ же отправился съ ея портретомъ въ этой француженк?.

— Ну, и что же? Какое она произвела на васъ впечатл?ніе? — живо и съ видимымъ интересомъ спросилъ Достоевскій.

— Странное, — это маленькая, живая старушка съ какимн-то особенными, черными глазами и необыкновеннымъ даромъ слова. Она меня совс?мъ заговорила и заинтересовала, потому что очень в?рно и опред?ленно описала характеръ моей знакомой, съ портретомъ которой я явился…

— Неужели вы ее ничего относительно себя не спросили?

— Спросилъ. Она предсказывала мн? больше часу, наговорила много вздору, но въ числ? этого вздора сказала и такія вещи, которыя, какъ мн? тогда казалось, никакимъ образомъ не могли случиться и которыя, т?мъ не мен?е, случились со мною во вс?хъ мельчайшихъ подробностяхъ, ею предсказанныхъ. Я былъ у нея еще разъ и она опять говорила мн? много вздору и много правды. Во всякомъ случа? это интересная женщина и, мн? кажется, у нея бываютъ минуты вдохновенія.

— Ну вотъ, да, все это именно то, что я ужъ не разъ про нее слышалъ. Видите ли, не в?рить въ возможность предсказаній нельзя, никакъ нельзя… это вздоръ! ужъ не говоря о томъ, что въ исторіи сохранилось многое въ этомъ род?, но почти каждый челов?къ на себ? знаетъ. Вс? в?рятъ и если не признаются, то единственно изъ малодушія, котораго въ насъ такъ много. Самъ в?ритъ, в?ритъ, можетъ быть, даже больше, ч?мъ бы сл?довало — и въ то же время см?ется, глумится надъ искреннимъ челов?комъ, который такъ прямо и скажетъ, что в?ритъ… Вы знаете ея адресъ? Пойдемте сейчасъ же, я хочу знать, что она мн? скажетъ!..

— Пойдемте, если она только живетъ тамъ же, гд? я былъ у нея въ посл?дній разъ, это недалеко — въ Басковомъ переулк?.

Мы отправились. Фильдъ жила въ томъ же дом? и приняла насъ.

?едоръ Михайловичъ былъ очень серьезенъ. Онъ попросилъ ое, чтобы она предсказывала ему въ моемъ присутствіи. Но француженка р?шительно отказалась — это было не въ ея правилахъ.

— Въ такомъ случа? д?лать нечего, — шепнулъ онъ мн?,- но я даю вамъ слов?, не утаивъ, разсказать вамъ все, что она мн? скажетъ.

Я остался ждать въ крохотной гостиной и проскучалъ больше часу.

Наконецъ, Достоевскій вышелъ. Онъ былъ взволнованъ, глаза его блест?ли.

— Пойдемте, пойдемте! — таинственно шепнулъ онъ мн?.

Мы вышли и отправились п?шкомъ. Онъ н?сколько минутъ шелъ молча, опустивъ голову. Потомъ вдругъ остановился, схватилъ меня за руку и заговорилъ:

— Да, она интересная женщина, и я радъ, что мы къ ней отправились. Можетъ, она и наврала, но я давно не испытывалъ такого сильнаго впечатл?нія. О, какъ она ум?етъ обрисовывать людей! Еслибъ вы знали, какъ она разсказала мн? мою обстановку!

— Что же она вамъ говорила? В?дь вы дали мн? слово размазать все безъ утайки!

— И разскажу, только не распространяйте этого между посторонними до времени; можетъ, все наврала, глупо выйдетъ…

Онъ передалъ мн? все, что она говорила ему о различныхъ его семейныхъ обстоятельствахъ. Потомъ оказалось, что больше половины не сбылось, но кой-что и сбылось. Она сказала ему, между прочимъ, что весною у него будетъ смерть въ дом?. И хотя въ подробностяхъ этого предсказанія было много вздорнаго, но смерть д?йствительно случилась: тою же весною: умеръ его маленькій сынъ, внезапная кончина котораго сильно потрясла его. Но д?ло не въ этомъ, а въ другихъ предсказаніяхъ. Не догадываясь кто онъ и не ум?я опред?лить его д?ятельность, Фильдъ предрекла ему большую славу, которая начнется въ скоромъ времени.

— Она сказала, — говорилъ онъ, — что меня ожидаетъ такая изв?стность, такой почетъ, о которыхъ я никогда не могъ и мечтать. Пов?рить ей, такъ меня на рукахъ будутъ носить, засыпать цв?тами — и все это будетъ возростать съ каждымъ годомъ, и я умру наверху этой славы… Ну, вотъ, голубчикъ, можетъ быть, она врунья, только интересная… интересная врунья! А в?дь я все-таки же теперь и буду ждать этой славы, и ужъ это ут?шительно!

— Хорошо, что она предсказала вамъ славу, — зам?тилъ я;- но в?дь вотъ же она предсказала и семейное горе…

— Да, и я теперь такъ и думаю, что оно нав?рное будетъ. Я вамъ говорю: она произвела на меня очень сильное впечатл?ніе. В?дь другіе говорятъ общими м?стами, бол?е или мен?е ловко; но сейчасъ же и зам?чаешь шарлатанство, каждое предсказаніе можно повернуть такъ или иначе — ну, а у нея все ясно, опред?ленно. Интересная женщина!..

Мы стали припоминать историческіе факты сбывшихся предсказаній, но онъ то и д?ло возвращался къ словамъ Фильдъ, повторялъ каждую ея фразу.

Я оставилъ его въ очень возбужденномъ состояніи.

Вернувшись домой, я засталъ у себя моего брата, въ тотъ же вечеръ у меня былъ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ, и такъ какъ они оба были близки съ ?едоромъ Михайловичемъ и я зналъ, что сообщенное имъ не будетъ распространено, то и р?шился разсказать имъ подробности предсказанія, сд?ланнаго француженкой.

Потомъ и самъ ?едоръ Михайловичъ сообщилъ кой-кому объ этомъ предсказаніи.

Ему недолго пришлось дожидаться его исполненія — всеобщее сочувствіе, горячее поклоненіе молодежи пришли внезапно, усиливаясь съ каждымъ днемъ, выражаясь шумными оваціями, подносимыми в?нками и цв?тами. Достоевскій достигъ такой популярности, какая еще до него не выпадала на долю русскаго писателя… И онъ скончался наверху этихъ усп?ховъ.

Въ посл?дніе дни жизни этому в?чному труженику, такъ долго плохо ц?нимому, улыбнулось счастіе… улыбнулась слава. Онъ усп?лъ взглянуть на эту улыбку, что удается немногимъ даже изъ самыхъ знаменитыхъ д?ятелей

И хорошо, что «интересная» француженка не могла предсказать, что ему такъ мало остается жить, хорошо, что смерть пришла внезапно и застала его среди плановъ, надеждъ, среди мыслей о жизни… Печальное ут?шеніе — но все же онъ умеръ хорошей для него смертью.

X

Вспоминается мн? еще одно изъ нашихъ свиданій. Мн? нужны были для статьи біографическія св?д?нія о ?едор? Михайлович?, и я обратился къ нему за ними. Онъ охотно вызвался сообщить мн? все, что о себ? помнилъ. Началъ, ограничиваясь перечнемъ чиселъ и фактовъ, но скоро, по своему обыкновенію, увлекся, сталъ разсказывать.

— Эхъ, жаль, что вы не можете пом?стить въ статью свою очень много интереснаго изъ моей жизни, но все же запомните, можетъ быть, потомъ кому-нибудь и скажете. Вы думаете у меня есть друзья? Когда-нибудь были? Да, въ юности, до Сибири, пожалуй что были друзья настоящіе, а потомъ, кром? самаго малаго числа людей, которые можетъ быть н?сколько и расположены ко мн?, никогда друзей у меня не было. Мн? это доказано, слишкомъ доказано! Слушайте! Когда я вернулся въ Петербургъ, посл? столькихъ-то л?тъ, меня многіе изъ прежнихъ пріятелей и узнать не захот?ли, и потомъ всегда, всю жизнь друзья появлялись ко мн? вм?ст? съ усп?хомъ. Уходилъ усп?хъ и тотчасъ же и друзья уходили. См?шно это, конечно, старо, изв?стно вс?мъ и каждому, а между т?мъ, всякій разъ больно, мучительно… Я узнавалъ о степени усп?ха новой моей работы по количеству нав?щавшихъ меня друзей, по степени ихъ вниманія, по числу ихъ визитовъ. Расчетъ никогда не обманывалъ. О, у людей чутье, тонкое чутье! Помню я, какъ вс? кинулись ко мн? посл? усп?ха «Преступленія и наказанія!» — кто годами не бывалъ — вдругъ явились, такіе ласковые… а потомъ и опять вс? схлынули, два-три челов?ка осталось. Да, два-три челов?ка!..

А друзья были такъ нужны, жилось тяжело, кредиторы за горло хватали, тюрьмой грозили. И это на первыхъ-то порахъ моей новой семейной жизни!.. Четыре года я протосковалъ за-границей, а вернуться боялся — опять то же, опять кредиторы и заключеніе за долги… За-границей не разъ б?дствовать приходилось — не будь Каткова, который всегда выручалъ, просто пропадать пришлось бы!.. Ну, стоитъ мн? теперь получить большой усп?хъ, большую популярность — столько друзей явится, что и не оберешься. Будутъ и искренніе — о, конечно! только какъ ихъ распознаешь?! Усп?хъ — это, знаете ли, какая вещь — это величайшій соблазнъ, тутъ всякое чувство м?ры теряется, челов?къ вдругъ сл?пнетъ и д?лается слабымъ, проводи его кто хочетъ, надувай самымъ грубымъ манеромъ — всему пов?ритъ, все приметъ за чистую монету…

— Усп?хъ, — продолжалъ онъ больше и больше оживляясь, — усп?хъ одного служитъ усп?хомъ для многихъ. На чужомъ усп?х? многіе строютъ свои планы и достигаютъ кое-чего: и имъ перепадаетъ кусочекъ… Стоитъ челов?ку получить большой, р?шительный усп?хъ, популярность, настоящую, съ которой ужъ нельзя спорить, которую ужъ никакими хитростями но уничтожишь, не уменьшишь, — и смотришь: за этимъ челов?комъ непрем?нно хвостики… хвостики! «Возл? виднаго челов?ка и меня, дескать, зам?тятъ». О, сколько въ такихъ случаяхъ можно сд?лать интересныхъ наблюденій! только тотъ, за к?мъ эти «хвостики», такихъ наблюденій не сд?лаетъ, ибо вдругъ теряетъ чувство м?ры… Да, только что же объ этомъ — поживете, много такого увидите!..

Онъ замолчалъ и сталъ стучать пальцемъ по столу, хмуря брови.

XI

Въ посл?дніе два года жизни Достоевскаго я почти съ нимъ не видался. Я провелъ эти два года въ Царскомъ Сел?, прі?зжая въ Петербургъ только по д?ламъ, окончивъ которыя всегда сп?шилъ обратно домой. Д?ла, работы, семейное горе, неудобство сообщенія — все отдалило меня на это время отъ старыхъ знакомыхъ. Мн? не удалось и въ самые посл?дніе м?сяцы жизни ?едора Михайловича съ нимъ вид?ться, хотя я снова переселился въ Петербургъ: долгій карантинъ, начавшійся у меня въ дом?, былъ тому причиной.

За все это посл?днее время, за эти краткіе годы предсмертныхъ усп?ховъ Достоевскаго, многіе, конечно, могутъ сообщить объ немъ интересныя св?д?нія. Онъ велъ уже не прежнюю уединенную жизнь, онъ былъ окруженъ ежедневно прибывавшими ц?нителями. Говорятъ, онъ получалъ много писемъ отъ совс?мъ даже неизв?стныхъ ему людей изъ различныхъ м?стъ Россіи и отв?чалъ на эти письма. Все это, конечно, интересно.

За это время могутъ говорить о немъ и его старые друзья и знакомые, которые продолжали съ нимъ вид?ться, и его новые ц?нители, которымъ удалось узнать его, сблизиться съ нимъ въ его предсмертные годы. Наконецъ, могутъ говорить о немъ за это время и т?, кого онъ называлъ «хвостиками». Я же «пока» долженъ ограничиться этими отрывками моихъ воспоминаній. Мн? хот?лось только помянуть, употребляя его же выраженіе, «большого» для меня челов?ка…


1904

Примечания

1

Посл? кончины ?. М. Достоевскаго былъ поднятъ вопросъ о томъ, когда появились у него первые припадки падучей бол?зни — до Сибири или посл?. Оказались разногласія. Н?которыя близкія къ ?. М. лица утверждали, что онъ страдалъ падучей задолго до ссылки въ Сибирь. Быть можетъ, онъ самъ спуталъ. Я же привожу дословно его разсказъ мн?, который записалъ тогда же, вернувшись домой, и въ которомъ, поэтому, не можетъ быть ошибки. Вс. С.

(обратно)

Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно