Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Кто такой Распутин

Григорий Ефимович Распутин – одна из самых популярных фигур российской истории начала XX века. В этом сибирском мужике часто видят одну из основных причин Февральской революции и падения монархии в России, приписывают ему не только уникальные гипнотические и ясновидческие способности, но и решающее влияние на внешнюю и внутреннюю политику Российской империи, особенно в годы Первой мировой войны. Его называют «злым гением» царской семьи» или ее «ангелом-хранителем», «демоном» и «чертом» или «святым». Вокруг имени Распутина рождается масса положительных или отрицательных мифов. В то же время у «старца» до сих пор остается немало поклонников, главным образом из числа радикальных монархистов и православных фундаменталистов, считающих Григория Ефимовича то ли святым, то ли, по крайней мере, истинным православным старцем, настоящим учителем жизни и православной премудрости, чрезвычайно благотворно влиявшим на развитие религиозных чувств у царской семьи и облегчавшим страдания неизлечимо больного гемофилией цесаревича Алексея. Авторы, симпатизирующие Распутину, считают информацию о его сексуальных оргиях и пьянстве злыми наветами или, в лучшем случае, результатом провокаций со стороны его врагов. Убийство же Распутина они считают одной из причин Февральской революции, поскольку в решающие дни царская чета осталась без советов и опеки своего «друга», представлявшего истинно народную точку зрения на положение страны. Те, кто симпатизирует Распутину, заявляют также, что он не оказывал никакого сколько-нибудь значительного влияния на внешнюю и внутреннюю политику империи, равно как и на кадровые назначения в правительстве, и что его влияние относилось преимущественно к духовной сфере, а также к его чудесным способностям облегчать страдания цесаревича.

Противники Распутина, наоборот, доказывают, что влияние «старца» на российскую внешнюю и внутреннюю политику было едва ли не всеобъемлющим, что он определял основные назначения в правительстве и вел дело к сепаратному миру с Германией и даже к свержению Николая II и замене его правления регентством его супруги Александры Федоровны при малолетнем наследнике. Также критики Распутина считают, что он немало способствовал падению монархии. Ведь о том разгульном образе жизни, который он вел в Петербурге, было достаточно широко известно, а молва, зная о распутинских оргиях с проститутками, приписывала ему любовную связь с царицей. Убийство же Распутина, осуществленное представителями аристократии и крайне правыми, по их мнению, слишком запоздало и уже не могло спасти монархию.

Мы в нашей книге попробуем быть максимально объективными. Не отрицая за Распутиным определенных выдающихся качеств, без которых он никогда не попал бы в поле зрения царской семьи, мы в то же время попытаемся не демонизировать фигуру «старца» и не преувеличивать степень его влияния на политические процессы в России. Не делая Распутина святым, следует также учитывать, что его сексуальные похождения и пьянство всячески раздувались враждебной ему либеральной прессой, и этот фактор также необходимо учитывать.

В мемуарах и документах, посвященных Распутину, его образ постоянно распадается на несколько ипостасей. И очень трудно понять, когда перед нами «старец» предстает в своем истинном обличьи, а когда лукавит, балагурит или лицемерит. Точно так же непросто заключить, когда мемуарист или полицейский наблюдатель искренен при описании Распутина, а когда вольно или невольно приписывает ему качества, которыми он не обладал, или поступки, которые он не совершал. Поэтому перед нами зачастую предстают совершенно разные образы «старца», и может создаться обманчивое впечатление, что речь идет о разных людях.

Распутин – личность непростая и противоречивая. В Григории Ефимовиче сложным образом переплетались доброе и злое начала. Во многом «старец» был бессребреником. То, что ему жертвовали богатые, он щедро раздавал бедным и нуждающимся. Конечно, немалая часть пожертвований прилипала к рукам его окружения, но основная часть все-таки доходила до адресатов.

Распутин искренне любил царевича Алексея и стремился как мог облегчить его страдания от неизлечимой болезни. Он также помогал другим больным, выступая в роли целителя.

А вот отношение к царской чете у «старца» было более сложным. Распутин испытывал к Николаю и Александре определенную симпатию и понимал, что его благополучие и даже жизнь зависят прежде всего от них. Но при этом Григорий Ефимович не стеснялся использовать царя и царицу в своих целях, в том числе для удовлетворения ходатайств, с которыми к нему приходили часто небескорыстные просители. И также без стеснения Распутин говорил своим поклонникам, особенно когда подвыпьет, о своем влиянии на царскую семью и порой без всякого почтения отзывался об августейших особах. И, конечно, безусловно порочной была склонность нестарого еще «старца» к разврату и кутежам, к которым он особенно пристрастился в столице империи.

Можно сказать, что некоторые пороки Распутина выросли из его достоинств. Так, стремление помочь всем, кто к нему обращался, постепенно распространилось на высших чиновников и церковных иерархов, добивавшихся высоких должностей. И скоро Григорий Ефимович осознал, какие перед ним открываются возможности, и фактически стал торговать своим влиянием в качестве фаворита в царской семье.

Сам по себе фаворитизм не заслуживает однозначного осуждения. Если фаворит – человек с головой и твердой волей, способный проводить полезную для страны и народа политику, которую по тем или иным причинам не может проводить слабовольный монарх, честь ему и хвала. Распутин своей сильной волей в какой-то мере компенсировал слабоволие Николая II. И в принципе Григорий Ефимович мог бы проводить разумную политику, поскольку остро чувствовал опасности, нависшие над империей. Однако для этого ему надо было учиться, получать приличное образование. Пожелай он учиться, и царская чета наверняка с радостью удовлетворил бы его желание. Но вот желания учиться у Распутина не было. Он довольствовался самыми минимальными навыками по части письма, чтения и счета и даже в богословской сфере, где почитал себя за авторитета, образовываться не хотел. И никакого оригинального богословского учения, вопреки распространенному заблуждению, не создал и не мог создать.

Нами будет предпринята попытка оценить истинное влияние Распутина на царя и царицу и его причины и последствия, равно как и причины и последствия его убийства. При этом мы будем давать слово как искренним почитателям «старца», так и его горячим противникам.

Для начала предоставим слово следователю Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Владимиру Михайловичу Рудневу, который, быть может, из всех писавших наиболее объективно отнесся к Григорию Ефимовичу. В своем докладе по итогам следствия в отношении Распутина и окружавших его «темных сил» он писал: «Наиболее интересной личностью, которой приписывалось исключительное влияние на внутреннюю политику, был Григорий Распутин, а потому естественно, что его фигура явилась центральной при выполнении возложенной на меня задачи. Одним из самых ценных материалов для освещения личности Распутина послужил журнал наблюдений негласного надзора, установленного за ним охранным отделением и веденного до самой его смерти. Наблюдение за Распутиным велось двоякое: наружное и внутреннее. Наружное сводилось к тщательной слежке при выездах его из квартиры, а внутреннее осуществлялось при посредстве специальных агентов, исполнявших обязанности охранителей и лакеев. Журнал этих наблюдений велся с поразительной точностью изо дня в день, и в нем отмечались даже кратковременные отлучки, хотя бы на два-три часа, причем обозначалось как время выездов и возвращения, так и все встречи в дороге. Что касается внутренней агентуры, то последняя отмечала фамилии лиц, посещавших Распутина, и все посетители аккуратно вносились в журнал: при этом, так как фамилии некоторых из них не были известны агентам, то в этих случаях описывались подробно приметы посетителей. Познакомившись с этими документами, а также допросив ряд свидетелей, фамилии которых в документах упоминались, и сопоставив эти показания, я пришел к заключению, что личность Распутина, в смысле своего душевного склада, не была так проста, как об этом говорили и писали.

Исследуя нравственный облик Распутина, я, естественно, обратил внимание на историческую последовательность тех событий и фактов, которые в конечном итоге открыли для этого человека двери царского дворца, причем я выяснил, что первым этапом в этом постепенном продвижении вперед было его знакомство с известными глубоко религиозно настроенными и несомненно умными архиепископами Феофаном и Гермогеном. Убедившись на основании тех же документов, что тот же Григорий Распутин сыграл роковую роль в жизни этих столпов православной церкви, будучи причиной удаления Гермогена в один из монастырей Саратовской епархии на покой и низведения Феофана на роль провинциального епископа, тогда как эти истинно православные епископы, заметив проснувшиеся в Григории Распутине низменные инстинкты, открыто вступили с ним в борьбу, – я пришел к заключению, что, несомненно, в жизни Распутина, простого крестьянина Тобольской губернии, имело место какое-то большое и глубокое душевное переживание, совершенно изменившее его психику и заставившее его обратиться ко Христу, так как только наличностью этого искреннего богоискания Распутина в тот период времени и может быть объяснено сближение его с указанными выдающимися пастырями. Это мое предположение, основанное на сопоставлении фактов, нашло себе подтверждение в безграмотно составленных Распутиным воспоминаниях хождений по святым местам. Эта книга, написанная Григорием Распутиным, дышит наивной простотой и задушевной искренностью. Опираясь на содействие и авторитет указанных архиепископов, Григорий Распутин был принят во дворцах великих княгинь Анастасии и Милиции Николаевен, а затем через посредство последних знакомится с г. Вырубовой, тогда еще фрейлиной Танеевой, и производит на нее, женщину, истинно религиозно настроенную, огромнейшее впечатление; наконец он попадает и в царский двор. Здесь у него, видимо, пробуждаются заглохшие низкие инстинкты, и он превращается в тонкого эксплуататора доверия высоких особ к его святости.

При этом надо заметить, что он свою роль выдерживает с удивительно продуманной последовательностью. Как показало обследование переписки по сему поводу, а затем подтвердили и свидетели, Распутин категорически отказывался от каких-либо денежных пособий, наград, почестей, несмотря на прямые, обращенные к нему предложения со стороны Их Величеств, как бы тем самым подчеркивая свою неподкупность, бессребреность и глубокую преданность Престолу, предупреждая в то же время царскую семью, что он единственный предстатель за них пред Престолом Всевышнего, что все завидуют его положению, все интригуют против него, все клевещут на него и что поэтому к таким доносам надо относиться отрицательно. Единственно, что позволял себе Распутин, это оплату его квартиры из средств собственной Его Величества Канцелярии, а также принимать подарки собственноручной работы царской семьи – рубашки, пояса и пр.

Входил Распутин в царский дом всегда с молитвой на устах, обращаясь к государю и императрице на «ты», и трижды с ним лобызался по сибирскому обычаю. Вместе с тем он говорил Государю «моя смерть будет и твоей смертью», и при этом установлено также, что при Дворе он пользовался репутацией человека, обладавшего даром предсказывать события, облекая свои предсказания в загадочные формы по примеру древней Пифии…

Вообще надо сказать, Распутин, несмотря на свою малограмотность, был далеко не заурядным человеком и отличался от природы острым умом, большой находчивостью, наблюдательностью и способностью иногда удивительно метко выражаться, особенно давая характеристики отдельным лицам. Его внешняя грубость и простота обращения, напоминая порой юродивого, были несомненно искусственны, чтобы подчеркнуть свое крестьянское происхождение и свою неинтеллигентность».

Попробуем же проследить жизненный путь Распутина с ничем не примечательного начала до трагического конца, о котором узнали не только в России, но и в ведущих странах мира. Трудности заключаются прежде всего в том, что источники о Распутине главным образом – мемуарные, а значит, отражают прежде всего субъективное мнение мемуариста о «старце». А личность Распутина была такова, что мнения о нем были полярные: либо полное отрицание, либо полное принятие. Документов же о жизни и деятельности «старца» сохранилось сравнительно мало, причем большинство из них – не в подлинниках, а в копиях или в цитатах, приводимых в тех или иных мемуарах и дневниках. При этом некоторые дневники в оригинале неизвестны и, очевидно, при публикации подверглись беллетристической обработке, как это, например, наверняка произошло с мемуарами В.М. Пуришкевича, одного из убийц Распутина.

Наверное, окончательную истину относительно мотивов и действий Распутина, равно как и все подробности его убийства, мы не установим никогда. Но можно постараться построить более или менее обоснованные версии.

Детство и юность

Григорий Ефимович Распутин родился 9 (21) января 1869 года в селе Покровское Тюменского уезда Тобольской губернии (ныне оно – на территории Тюменской области), в крестьянской семье (все даты в книге до 14 февраля 1918 года приводятся по старому стилю). Его отцом был Ефим Распутин, а матерью – Анна Паршукова. Ефим работал извозчиком. Также широко были распространены мнения, что Распутин родился в 1864-м или в 1872 году. Первую из этих дат сам Григорий Ефимович называл, рассчитывая состарить себя, чтобы более подходить к образу «старца» в глазах публики.

Родоначальником рода Распутиных считается «Изосим Федоров сын». В переписной книге крестьян села Покровского за 1662 год говорится, что он с женой и тремя сыновьями – Семеном, Насоном и Евсеем – пришел на Покровскую слободу за двадцать лет до того из Яренского уезда и «стал на пашню». Сын Насон позже получил прозвище «Роспута». Возможно, это указывает на то, что предки Распутина были из коми, поскольку на их языке слово «роспута» означает «распутица». Так могли прозвать человека, родившегося в период распутицы, весенней или осенней. Но такое прозвище мог получить и человек, нетвердый в нравственных принципах, безнравственный, т. е. распутный. И до сих пор продолжается спор, каково происхождение фамилии Григория Ефимовича – от слов «распутье», «распутица», «перепутье» или от «распутника».

От Насона пошли все Роспутины, ставшие в начале XIX века Распутиными. По дворовой переписи 1858 года в Покровском значилось более тридцати крестьян, носивших фамилию «Распутины», в том числе и Ефим, отец Григория.

В метрической книге Покровской слободы в части первой «О родившихся» под 9 января 1869 года записано: «Ефима Яковлевича Распутина и его жены Анны Васильевны вероисповедания православного родился сын Григорий». Крещен он был 10 января. Восприемниками (крестными) были дядя Матфей Яковлевич Распутин и девица Агафья Ивановна Алемасова. Имя младенец получил в честь того святого, в день которого был крещен. День крещения Григория Распутина – 10 января, день празднования памяти святителя Григория Нисского. До Григория в семье родились еще три дочери и сын, но все они умерли в младенчестве. Григорий тоже был слабого здоровья.

В церковно-приходскую школу Гриша не ходил, поскольку ее в Покровском просто не было, и до начала своих странствий оставался неграмотным. По воспоминаниям старшей дочери Матрены (позднее она предпочитала зваться более аристократическим именем Мария), «двор Распутиных ко времени рождения Григория можно было отнести к богатым. Дом на восемь комнат, хозяйство. Как и все в Покровском, Распутины делали обычную крестьянскую работу, занимались извозом и рыболовством». Отец Григория занимался извозом и был сельским старостой.

По утверждению Матрены, «у отца не было в детстве друзей (как, впрочем, и позднее). Нуждался ли он в них? Вряд ли. Слишком хорошо все видел. Буквально. Рассказывали, что с детства, если пропадала какая-то вещь, он видел, кто ее украл. Говорили, что он и мысли читает».

В молодости Распутин часто болел. В 1892 году, в возрасте Иисуса Христа, Распутин пережил внезапный душевный перелом, сделавшись впоследствии чрезвычайно набожным человеком (или демонстрировавшим набожность окружающим). Родственники Распутина сначала подняли его на смех, и он сам рассказывал, как в один прекрасный день, не выдержав их грубых шуток, он воткнул лопату в ворох зерна и прямо с молотьбы отправился странствовать по монастырям. После паломничества в Верхотурский монастырь Григорий приобщился к Богу. Верхотурский Николаевский монастырь, располагавшийся в Пермской губернии, Григорий Распутин обычно посещал не один, а собирал на паломничество крестьян из окрестных сел. Они шли пешком сотни верст старым сибирским трактом от Тюмени на Туринск, а потом на город Верхотурье.

Сперва дело ограничивалось ближайшими сибирскими монастырями, вроде Верхотурского, а потом Григорий стал странствовать и по всей России, освоив ее европейскую часть. Он перестал есть мясо, а через пять лет бросил, по его словам, «курить табак и пить вино». Однако к винопитию Распутин вскоре вернулся.

Григорий Ефимович писал в первой из своих книг: «Вся жизнь моя была болезни. Всякую весну я по сорок ночей не спал. Сон будто как забытье, так и проводил все время с 15 лет до 28 лет. Вот что тем более толкнуло меня на новую жизнь. Медицина мне не помогала, со мною ночами бывало, как с маленьким, мочился в постели. Киевские сродники исцелили, и Симеон Праведный Верхотурский дал силы познать путь истины и уврачевал болезнь бессонницы. Очень трудно это было все перенесть, а делать нужно было, но все-таки Господь помогал работать, и никого не нанимал, трудился сам, ночи с пашней мало спал.

Когда я стал ходить по святым местам, то стал чувствовать наслаждение в другом мире. Ходил временно не всегда по святым местам; испытывал много чего; видел, как Богу служат в обители святой, и думал, что в миру кто делает со страхом и благословением Божиим тоже участник даже и больший, потому что Сам Самодержец Царь крестьянином живет, питается от его рук трудящихся, и все птицы крестьянином пользуются, даже мышь и та им питается. Всякое дыхание да хвалит Господа и молитва все за крестьянина – только бы он не сквернословил! Велик, велик есть крестьянин перед Господом: он никаких балов не понимает, он в театре редко бывает, он только помнит: Сам Господь подать нес и нам велел – Божий трудовик! У него вместо органов коса в руках; вместо увеселений – соха у сердца; вместо пышной одежды какой-нибудь твердый ярмячок; вместо тройки лихой какая-нибудь усталая лошадка. Он едет и вспоминает от души ко Господу: «донеси меня с этой долины в свое прибежище или до города». Вот тут-то на нем Христос! а сам пешечком со слезами. Он здесь со Христом, а там уже давно на нем пребывает рай, то есть он заготовил Житницу Божию. Нередко приходится со словами Бога умолить и Фрола, и Лавра помянуть, а все же таки с Богом и тут ему радость! А без Бога хотя и на тройке мчаться, а уныния полный экипаж.

Что им завидовать! У них как у худого еврея какой-нибудь гнилой товар, да подкрашен или подлажен. Хвать, а его и нет, то есть деньги заплатил, а пользы не получил. Вот их радость – как надежды на весенний лед. У них едет только пышное платье, а душа во мраке. Но действительно не у каждого так бывает: «порфира не погубит, а рубище не вознесет», но на все нужно умение и опыт. Всегда нужно себя в одежде унижать и считать себя низким, но не на словах, а духом действительно».

Распутин пешком ходил из Сибири в Киев, а впоследствии совершил паломничество на Афон и в Иерусалим. Во время странствий Григорий сам начал поучать верующих (через несколько лет были изданы сборники его поучений). Распутин никогда не имел духовного сана и никогда не учился ни в какой школе. Он самостоятельно, с большим трудом, освоил чтение и письмо, а также основы счета, обучившись грамоте во время странствий, но так до конца жизни остался малограмотным. Писал Григорий Ефимович с множеством ошибок, а читал по слогам. Он наизусть знал Евангелие, но относительно чистоты его православия имелись серьезные сомнения, поскольку Распутина все время обвиняли в уклонении в «хлыстовство».

Согласно полицейскому описанию, Распутин выглядел так: «Телосложения – обыкновенного; цвет волос – светлый шатен; лицо продолговатое; нос – умеренный; борода – кружком, темно-русая; тип – русский».

Судя по всему, Распутин достаточно рано познал лиц противоположного пола. Матрена Распутина вспоминала: «Полового вопроса в русских деревнях не существовало. Добавьте к этому картины, свидетелями которых деревенские жители всех возрастов становились, наблюдая за любовными играми животных.

Все деревенские жители рано приобретают познания о физической стороне отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не составляло исключения. Достаточно сказать об обычае устраивать общие купания в Туре. При этом в воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение считалось серьезным проступком, все всё видели. Остальное представить было не так уж трудно.

Тем, кто не сталкивался с этим обычаем, он может показаться безнравственным, но я могу засвидетельствовать, что в нем нет ничего, что способно было бы вызвать смущение. И он никогда не становился причиной непристойного поведения.

Так что и для отца особых тайн в этом отношении не было. Но тогда его совершенно не трогало все это».

Старшая дочь Распутина приводит историю, будто бы случившуюся с отцом в возрасте 16 лет, когда он впервые приехал в Тюмень, чтобы продать хлеб. Эта история должна была, очевидно, объяснить, почему Григорий Ефимович издевался над женщинами-аристократками, хотя независимых подтверждений ее достоверности нет, как и многих других событий в биографии Распутина: «Однажды на главной улице Тюмени отец увидел выходящую из мастерской с вывеской «Модистка» «невиданную красоту»: стройная фигура, белокурые волосы выбиваются из-под вуали, одета в лиловое шелковое платье с маленьким турнюром.

Объектом обожания оказалась госпожа Кубасова – скучающая жена старого богатого мужа. Кокетка, которой польстило восхищение мужика. И это при том, что она его и за человека-то не считала.

С ним можно поиграть, решила она.

Ирина Даниловна специально стала приезжать к городским воротам, ища встречи с парнем.

И вот как-то, когда коляска барыни поравнялась с возом отца, из экипажа высунулась служанка и сказала:

– Госпожа велела передать: через час ты должен сидеть на ограде имения Кубасовых напротив черного хода.

Бедный, бедный отец! Если бы он знал, что было ему уготовано.

Ясно, что через час он сидел на ограде поместья, на одной из лужаек которого могло поместиться все хозяйство Распутиных. В дверях появилась уже знакомая ему служанка, и по ее знаку отец перебрался во двор. Оттуда – в летний домик.

Увидев предмет своего обожания так близко, он остолбенел. По представлением деревенского парня, она была голая. Не считать же платьем нечто, почти полностью открывающее грудь и плечи. Голова пошла кругом.

Она улыбалась ему ободряющей улыбкой. Хотя каждой каплей крови он рвался вперед, все мышцы сковал благоговейный страх. Быстро догадавшись о его состоянии, она с видимой готовностью распахнула объятия. Повинуясь, он с трудом двигался. Очутившись в объятиях почти божества, отец погрузился в самое настоящее блаженство. Он не имел представления о духах и ароматических притираниях.

Что делать дальше, он не знал. Просто стоял, неуклюже сжимая ее в объятиях. Ирина Даниловна велела ему раздеться, а сама быстрыми шагами вышла из комнаты.

В лихорадочном волнении отец сорвал с себя одежду и, оставшись в чем мать родила, последовал за ней, как он полагал в ту минуту, в райские кущи. В полумраке комнаты он едва различал возлюбленную, лежащую на диване. Она все еще оставалась одетой. Думая, что она поступает согласно какому-то странному обычаю высшего общества, он внезапно застеснялся собственной наготы, но горящий в нем огонь сжег остатки разума.

Он ринулся вперед. И тут Ирина Даниловна произнесла одно-единственное слово:

– Теперь!

Тяжелые шторы, скрывавшие четыре окна комнаты, были одновременно раздвинуты четырьмя служанками, прятавшимися за ними. Яркий свет и вид четырех одетых женщин там, где он ожидал увидеть одну обнаженную, привел его в ужас.

Появилась пятая служанка с ведром в руках. Она окатила его с головы до ног. Обожженный ледяной водой, он отпрянул, споткнулся и упал на шестую девушку, которая стояла за его спиной на четвереньках.

Как только он рухнул, все девушки, за исключением госпожи, которая хлопала в ладоши, хохотала и подбадривала остальных, накинулись на него.

Самая младшая из девушек, четырнадцатилетняя, только недавно поступившая в услужение к Кубасовым, Дуня Бекешова, быстро убежала, увидев искаженное ужасом лицо жертвы.

Натешившись, несчастного выволокли из летнего домика и бросили на траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал».

Распутин женился в возрасте 21 года. По деревенским меркам, это был обычный возраст вступления в брак. Обычно в возрасте 20–21 года юношей призывали в армию, но Распутин не подлежал призыву как единственный сын у своих родителей. Интересно, что его будущий убийца, князь Феликс Юсупов, в 1914 году, с началом Первой мировой войны, также не был мобилизован в армию как единственный сын в семье. По свидетельству Матрены, «в тех местах, откуда я родом, не считалось зазорным для молодых людей вступать в половую связь до свадьбы. Но эти отношения регулировались строгими, хотя и неписаными, правилами. Неразборчивую в связях девицу зачисляли в разряд гулящих, а парня, отказавшегося жениться на девице, которую он «обрюхатил», подвергали суровому наказанию, в некоторых деревнях могли даже оскопить.

Прежде же всего требовалось соблюдение приличий. «Делать – делай, а честь блюди».

В Покровском жила молодая вдова. Среди парней постарше ходили слухи, будто она охотно соглашается поразвлечься. Доподлинно никто ничего не знал, но так говорили. А для деревни и этого достаточно.

Женщина, о которой пойдет речь, – Наталья Петровна Степанова, хотя и не считалась распутной, естеству не противилась.

Когда однажды ночью в дверь постучал бродяга и попросил поесть, она пустила его не только к столу, но и в свою постель.

К ее несчастью, свидетельницей (вернее, слушательницей, потому что расположилась она под окном) страстных воркований стала местная блюстительница нравственности.

Она со всех ног бросилась к старосте – моему деду – и выложила все, что видела и, наверное, о чем представления не имела.

Старосте оставить без последствий такой донос нельзя было никак. По дороге к избе Степановой он зашел за подмогой, для мирского суда нужны были свидетели.

Не спрашивая, естественно, разрешения войти, дед распахнул дверь и увидел вдовушку, развлекавшую гостя самым интимным образом. Дед с товарищами, подстрекаемые жужжанием старухи, вытащили несчастную женщину из постели – бродяга под шумок убежал – и доставили в дом священника – отца Павла, где и посадили под замок.

Скоро вся деревня собралась у церкви, горячо обсуждая, каким именно способом наказать виновную.

И вот Наталья Петровна, под руки выведенная из дома двумя дюжими мужиками, стоит у церкви, на позоре.

Решать надлежало священнику – отцу Павлу.

Приговор был таким: грешницу раздеть донага и выпороть всей деревней. А потом изгнать из общины (забавно, что в данном случае православный священник вполне одобряет нормы обычного права по отношению к прелюбодейке, хотя, строго говоря, никакого прелюбодеяния вдова не совершила. – А.В.).

Привели оседланную лошадь, руки женщины связали веревкой, другой конец которой привязали к седлу. Все собравшиеся, и мужчины и женщины, встали в два ряда. Староста хлопнул лошадь ладонью по крупу. Животное пустилось медленным шагом между рядами сельчан, вооружившихся кольями и плетьми (здесь Матрена Распутина довольно точно описывает вывод – наказание, весьма распространенное в русских деревнях еще и в начале XX века. – А.В.).

Мой отец присутствовал при этом, хоть и не принимал участия в кровавой драме. Его приводило в ужас, что палачами стали друзья-соседи, даже его собственный отец. Я помню его лицо, когда он говорил: «И мой отец!..» Я уже замечала, что между ними не было особой близости. Так вот, этот случай перевернул взгляд сына на отца. Дело не в том, что бьют женщину. В русских деревнях это бывает очень часто и не считается преступным. Кто бьет – вот что поразило отца. Они выстроились, чтобы избить бедную женщину, чьим единственным грехом было то, что ее поймали за тем же, что делали и ее судьи. Чей грех был тяжелее? И кто первым должен ударить, кто без греха?

Жертва потеряла сознание после первых ударов, и в конце концов лошадь потащила впавшую в беспамятство жертву прочь из деревни. Ряды палачей распались…

Когда все разошлись, отец пошел по следу, оставленному телом Натальи Петровны, пока не вышел в поле. Он шел на ржание лошади и в конце концов нашел бесчувственную вдову. Освободив ее, опустился рядом на колени, осмотрел ссадины и синяки. Тело превратилось в кровавое месиво. Отцу удалось унять кровь очень быстро.

Под его прикосновениями боль исчезала.

Они оставались в поле до вечера, а после благополучно добрались до какого-то убежища в лесу.

Наталья Петровна, сама еще не вполне поверившая в чудесное избавление, хотела было отблагодарить отца единственным понятным ей способом, но тот уклонился.

Отец приходил к ней каждую ночь всю неделю, приносил еду, и к концу недели женщина почти оправилась.

Тайком она пробралась в свой дом, достала из подпола золотой империал, припасенный на черный день, чтобы сесть на пароход, идущий в Тобольск, – «начинать новую жизнь».

Проводив Наталью Петровну до середины дороги, отец вернулся в деревню. А там играли свадьбу.

Тогда-то отец впервые напился (это замечательная проговорка – «впервые». Матрена стремится создать максимально положительный образ отца и опровергнуть широко распространенное мнение о его пьянстве и сексуальной распущенности. Но в данном случае слово «впервые» позволяет предположить, что Григорий Ефимович и в последующем не раз напивался мертвецки пьяным. – А.В.).

Слово за слово, пьяные парни и мужики начали оглядываться вокруг в поисках женщин. Кто-то подсказал, что видел за деревней Наталью Петровну. Решили ее догнать. Кинулись к лошадям. И отец тоже.

Наталью Петровну догнали быстро. Женщина пришла в ужас. Кошмар неминуемо должен был повториться, но с еще более ужасными последствиями.

Увидев отца среди преследователей, Наталья Петровна совсем пала духом – она решила, что это он надоумил их погнаться за ней.

Отец говорил Дуне, что взгляда Натальи Петровны, каким она на него тогда посмотрела, он никогда не забудет. Этот взгляд и заставил его действовать. Он загородил Наталью Петровну собой.

От неожиданности все опешили. Почему-то никак не протестуя, повернули коней.

Наталья Петровна, ни слова не говоря, пошла дальше. Отец остался один. Какое-то время не мог сдвинуться с места, потом сорвался и побежал, не разбирая дороги. Так же внезапно остановился, разрыдался, упал на колени и начал молиться, прося Господа о прощении за грех, который едва не совершил».

Эта история нисколько не помешала свадьбе Григория. В 1890 году он женился на крестьянке Прасковье Федоровне Дубровиной, которая была на два года старше его и, как и его родители, происходила из государственных крестьян. Она родила троих детей: Димитрия (в 1896 году), Матрену и Варвару. Еще был сын-первенец, который прожил всего несколько месяцев.

Матрена так описывала свою мать: «На гуляниях отец и встретил свою суженую.

Она была высокой и статной, любила плясать не меньше, чем он. Наблюдавшие за ними односельчане решили, что они – красивая пара. Ее русые волосы резко контрастировали с его каштановой непокорной шевелюрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама…

Мама была доброй женщиной, очень терпеливой. Она всегда уважала отца, сносила все тяготы, связанные как с жизнью вместе с ним, так и с разлукой».

Уже в юные годы за Распутиным будто бы водились чудесные свойства. Дочь Матрена писала: «От деда я знаю о необыкновенной способности отца обращаться с домашними животными. Стоя рядом с норовистым конем, он мог, положив ему на шею ладонь, тихо произнести несколько слов, и животное тут же успокаивалось. А когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.

Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно, растянула сухожилие под коленом. Услыхав это, отец молча встал из-за стола и отправился на конюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколько секунд постоял возле лошади в сосредоточении, потом подошел к задней ноге и положил ладонь прямо на подколенное сухожилие, хотя прежде никогда даже не слышал этого слова. Он стоял, слегка откинув назад голову, потом, словно решив, что исцеление совершилось, отступил на шаг, погладил лошадь и сказал: «Теперь тебе лучше».

После того случая отец стал вроде ветеринара-чудотворца и лечил всех животных в хозяйстве. Вскоре его «практика» распространилась на всех животных Покровского. Потом он начал лечить и людей. «Бог помогал».

В Петербурге отец привлечет к себе внимание великого князя Николая Николаевича как раз тем, что вылечит его любимую собаку, казалось, безнадежно больную».

Дочь также утверждала, будто отец всегда чувствовал ложь. Однажды он якобы предупредил отца, что торговец, нахваливающий ему лошадь, врет. Отец не послушал Григория, а лошадь вскоре околела. Впрочем, для того чтобы понять, что кто-то врет, чудесными способностями обладать не надо. Достаточно быть хорошим психологом, которым Распутин, несомненно, являлся.

Односельчане рано заметили за Распутиным стремление взять, что плохо лежит. Один из них показывал, что однажды он поймал Григория на мелкой краже и «ударил его колом настолько сильно, что у него из носа и рта ручьем потекла кровь, и он, потеряв сознание, упал на землю». Его близких друзей-конокрадов (по-нынешнему – автоугонщиков) выслали по приговору сельского схода, однако к нему самому эту меру не применили из-за недостатка улик. Замечу, что до уголовного суда дела о конокрадстве, как правило, не доходили. Крестьяне, для которых потеря лошади часто означала разорение и угрозу голодной смерти, с конокрадами расправлялись жестоко и своим судом, нередко калечили их и даже убивали.

Отец увлечение сына религией не оценил, видя в этом лишь предлог, чтобы отлынивать от работы. Распутин дома все больше чувствовал себя чужим и пустился в странствования.

В 1893 году Распутин странствовал по святым местам России, побывал на горе Афон в Греции, потом в Иерусалиме. Он встречался и завязывал контакты со многими представителями духовенства, монахами, странниками. У Григория Ефимовича проявились хорошие гипнотические способности. Он считался хорошим целителем и действительно частенько излечивал невротических больных. Постепенно его слава росла, но в столицах его еще не знали.

На пути к царской семье

В 1900 году Распутин отправился в новое странствие в Киев. На обратном пути он несколько месяцев прожил в Казани, где познакомился с отцом Михаилом из Казанской духовной академии и приехал в Петербург к ректору духовной академии епископу Сергию (Страгородскому), очевидно, заручившись рекомендацией ректора Казанской духовной академии епископа Алексия (Молчанова). В дальнейшем именно Алексий закрыл дело по обвинению Распутина в хлыстовстве.

В 1903 году инспектор Санкт-Петербургской академии архимандрит Феофан (Быстров), являвшийся также духовником царской семьи, познакомился с Распутиным, представив его также и епископу Гермогену (Долганову). Сначала в Петербурге Распутин жил в монастырской гостинице, затем – в квартире протоиерея Иоанна Восторгова на Караванной, 11.

По словам Матрены Распутиной, Петербург отцу не понравился: «Потом он говорил мне, что ему душно здесь. Нежелание свое сразу уехать обратно объяснил так: «Меня держит здесь».

За Распутиным тянулась слава ясновидящего и целителя. Есть свидетельства, что он обладал необычайной силой внушения. Многие из его собеседников вспоминали его пронзительный, гипнотизирующий взгляд. Распутин брался лечить людей без всяких инструментов и лекарств. По меньшей мере в трех случаях, зарегистрированных высокопрофессиональными врачами, он оказал помощь пациентам, находившимся в почти безнадежном состоянии. Скорее всего, болезнь этих людей имела невротическое происхождение, чем и объяснялись успехи чудотворца-целителя.

По словам Матрены Распутиной, «отец никогда не скрывал, что бывал на радениях хлыстов, но точно так же он никогда не говорил, что разделяет их взгляды».

В 1903 году в Тобольскую консисторию поступило донесение от местного священника Петра Остроумова о том, что Распутин странно ведет себя с женщинами, приезжающими к нему «из самого Петербурга», об их «страстях, от которых он избавляет их… в бане»… о том, что в молодости Распутин «из своей жизни на заводах Пермской губернии вынес знакомство с учением ереси хлыстовской». В Покровское был отправлен следователь, но ничего порочащего он не обнаружил, и дело было сдано в архив. В Сибири совместные походы в баню мужчин, женщин и детей были обычным делом.

В 1904 году Распутин, очевидно при содействии архимандрита Феофана, переехал в Петербург, где стяжал у части великосветского общества славу «старца», «юродивого», «божьего человека», что «закрепляло в глазах петербургского света позицию «святого».

Отец Феофан рассказал о «страннике» дочерям черногорского князя (впоследствии короля) Николая Негоша – Милице и Анастасии. Сестры и поведали императрице Александре Федоровне о новой религиозной знаменитости. Так началось роковое знакомство Распутина с царской семьей.

Князь Николай Давыдович Жевахов, бывший товарищ обер-прокурора Святейшего Синода, утверждал, что «появлению Распутина в Петербурге предшествовала… громкая слава. Его считали если не святым, то, во всяком случае, великим подвижником. Кто создал ему такую славу и вывез из Сибири, я не знаю, но в обрисовке дальнейших событий тот факт, что Распутину не нужно было пробивать дорогу к славе собственными усилиями, имел чрезвычайное значение. Его называли то «старцем», то «юродивым», то «божьим человеком», но каждая из этих платформ ставила его на одинаковую высоту и закрепляла в глазах петербургского света позицию «святого».

Как ни странно сопоставлять имя Распутина с именем «святого», однако в моих словах не содержится никакого преувеличения. Утверждать, что никто не считал его таковым, так же нельзя, как нельзя утверждать и противное. Одни искренно считали его облагодатствованным, другие не менее искренне видели в нем воплощение дьявольских сил».

«Святым», по словам Жевахова, Распутина считали царь и царица, епископы Феофан и Гермоген, А.А. Вырубова, ее шурин А.Э. фон Пистолькорс, а также узкий круг петербургской аристократии. «Чертом» же Григория Ефимовича считали представители либеральной общественности, печати и Государственной думы, и, по выражению Жевахова, «толпа, какая увеличивалась по мере удаления от столицы и того места, где жил и действовал Распутин».

Жевахов полагал, что «Распутин не только ничего не делал для того, чтобы его считали святым, а, наоборот, до крайности тяготился таким отношением к себе».

Петр Николаевич Ге, сын известного художника, однажды встретился случайно с Распутиным в вагоне железной дороги и спросил его: «Почему Вами так интересуются и возят Вас из дома в дом?»

«А это, миленькой, потому, что я знаю жизнь», – ответил Распутин.

Ге с улыбкой спросил: «А Вы действительно ее знаете?»

Распутин улыбнулся и честно признался: «Нет, я ее не знаю, но они думают, что я знаю… Пущай себе думают».

По словам Матрены Распутиной, «Иоанн Кронштадтский, искренне расположившийся к отцу, познакомил его с Гермогеном Саратовским, в то время одним из самых популярных церковнослужителей в России; монахом Иллиодором (в миру – Сергей Труфанов), известным тогда суровыми проповедями, собиравшими огромные толпы слушателей; и архимандритом Феофаном, инспектором Духовной академии Санкт-Петербурга, духовником семьи императора». Будто бы вскоре после знакомства Иоанн Кронштадтский предложил Распутину стать членом «Союза истинных русских людей». Этот союз, вскоре влившийся в «Союз русского народа», возник в 1905 году, а о. Иоанн стал членом «Союза русского народа» только в 1907 году как индивидуальный член. 15 октября 1907 года, за год и 2 месяца до кончины, он был избран пожизненным почетным членом Союза. Распутин же познакомился с Иоанном Кронштадтским не позднее 1904 года. Матрена в своих мемуарах говорит, что «членами этого Союза уже был цвет духовенства, в том числе Гермоген, Феофан и Иллиодор, а также кое-кто из землевладельцев и аристократов, причем «отец был счастлив войти в их круг». Видную роль в Союзе играл князь Владимир Мещерский.

Матрена Распутина описывает со слов отца весьма благостную встречу с о. Иоанном Кронштадтским: «Люди, обладающие духовным зрением, узнают друг друга. Архимандрит Иоанн (здесь явная ошибка. О. Иоанн Кронштадтский, представитель «белого» духовенства, был протоиереем, но не архимандритом. Правда, детей у него не было, поскольку, как говорится в его «Кратком житии», супруги «приняли на себя подвиг девства». – А.В.) вышел из алтаря, остановился перед отцом, взял его за руку и заставил встать.

Сказал, что почувствовал присутствие отца в храме:

– В тебе горит искра Божья.

Отец попросил благословения у архимандрита.

– Господь тебя благословляет, сын мой, – ответил тот.

В тот день отец принял причастие из рук Иоанна Кронштадтского, что было большой честью.

После архимандрит позвал отца к себе.

Отец рассказал Иоанну о себе все. «Как на духу». Впрочем, он и воспринимал происходящее как продолжение исповеди, начатой еще в храме во время службы.

Разумеется, рассказал и о явлении Казанской Божьей Матери, о смутных догадках, наполнивших его после этого. Рассказал о том, что пришел в Петербург как бы не по своей воле:

– Вело меня сюда…

Архимандрит слушал отца, не перебивая. Когда отец закончил говорить, спокойно сказал:

– Бог привел, значит, так тому и быть.

У отца вырвался вопрос:

– Чему быть?

Архимандрит так же серьезно ответил:

– А что Бог даст, тому и быть. Его слушай, он вразумит».

Священномученик протоиерей Философ Орнатский, настоятель Казанского собора в Санкт-Петербурге, описывал в 1914 году, через шесть лет после смерти Иоанна Кронштадтского, его встречу с Распутиным: «О. Иоанн спросил «старца»: «Как твоя фамилия?» И когда последний ответил: «Распутин», сказал: «Смотри, по фамилии твоей и будет тебе».

Заметим, что о. Иоанн не был одинок в негативной оценке дел и личности Распутина. Его критиковали и другие представители духовенства, в том числе и настоящие старцы. В частности, схиархимандрит Гавриил (Зырянов), старец Седмиезерной пустыни, очень резко высказывался о Распутине: «Убить его, что паука: сорок грехов простится…»

Стоит отметить, что о. Иоанн Кронштадтский в конце жизни весьма критически относился к царствующему императору, особенно после проигрыша Русско-японской войны и Октябрьского манифеста, ограничившего самодержавие. В «Предсмертном дневнике» о. Иоанн писал: «Не скорби безутешно о злополучии отечества, о проигранных войнах… о потере военных кораблей… о громадных потерях государства от поджогов… Скорби о том, что ты плохо подвигаешься к отечеству нетленному, вечному, на небесах уготованному, что сердце твое далеко от Бога. Земное отечество страдает за грехи царя и народа, за маловерие и недальновидность царя, за его потворство неверию и богохульству Льва Толстого и всего так называемого образованного мира министров, чиновников, офицеров, учащегося юношества. Молись Богу с кровавыми слезами о общем безверии и развращении России… Господи, да воспрянет спящий царь, переставший действовать властью своею; дай ему мужество, мудрость, дальновидность».

Не исключено, что в начале знакомства о. Иоанн действительно привечал Распутина, видя в нем истинного «старца». Однако в дальнейшем близость Распутина к царской семье, где он лишь укреплял Николая II в его слабости, равно как и развратный образ жизни Григория Ефимовича, оттолкнули от него о. Иоанна, который и осудил его в конце жизни.

Распутин сам похвально отзывался об Иоанне Кронштадтском в своей книге 1915 года, но поскольку это было уже после смерти о. Иоанна, сейчас нельзя уже с уверенностью сказать, как именно относился о. Иоанн к Распутину в конце жизни. Но, во всяком случае, публично он «старца» никогда не осуждал.

1 ноября 1905 года император Николай II среди прочего записал в своем дневнике: «В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ. Вечером укладывался, много занимался и провел вечер с Аликс».

Это было первое знакомство императора со «старцем». Упоминание присутствовавших при этом княгинь-черногорок доказывает, что именно они представили Распутина царской семье.

По мнению князя Николая Давидовича Жевахова, бывшего товарища обер-прокурора Святейшего Синода, «неизбалованный любовью общества, видя вокруг себя измену и предательство, тяготясь придворною сферою, с ее ложью и лукавством, государь сразу же проникся доверием к Распутину, в котором увидел прежде всего воплощение русского крестьянства, какое так искренно и глубоко любил, а затем и «старца», каким его сделала народная молва. Такому впечатлению способствовала, конечно, и манера Распутина держать себя. Я подчеркивал уже эту манеру, когда говорил, что Распутин совершенно не реагировал на окружающую обстановку, которая нисколько его не связывала, и держал себя совершенно свободно, не делая различия между людьми».

Распутин прежде приобрел влияние на Александру Федоровну тем, что облегчал страдания цесаревича Алексея, больного гемофилией. Николай II и Александра Федоровна искренне уверовали, что молитвы «старца» могут облегчить страдания наследника. По словам секретаря Распутина Арона Симановича, «с первой же встречи с царевичем он отнесся к больному мальчику с особенной предупредительностью. Он владел даром влиять на людей успокаивающим образом. Его спокойствие и уверенное обращение сильно влияли на людей. Его особенное искусство воздействовать на больных сразу поставило его в надлежащее положение у кровати страдающего мальчика.

Бедный ребенок страдал кровотечениями из носа, и врачи не в силах были ему помочь. Обильные потери крови обессиливали мальчика, и в этих случаях родителям всегда приходилось дрожать за его жизнь. Дни и ночи проходили в ужасном волнении. Маленький Алексей полюбил Распутина. Суггестивные способности Распутина оказывали свое действие. Однажды, когда опять наступило кровотечение из носа, Распутин вытащил из кармана ком древесной коры, разварил ее в кипятке и покрыл этой массой все лицо больного. Только глаза и рот остались открытыми. И произошло чудо: кровотечение прекратилось. Распутин рассказывал мне подробно об этом своем первом выступлении в царском дворце в качестве врача. Он не скрывал, что кора, которой он покрыл лицо царевича, была обыкновенной дубовой корой, имеющей качество останавливать кровотечение. Царская чета при этом случае же узнала, что существуют сибирские, китайские и тибетские травы, обладающие чудесными целебными свойствами. Распутин, между прочим, умел исцелять также без помощи трав. Болел кто-нибудь головой и лихорадкой – Распутин становился сзади больного, брал его голову в свои руки, нашептывал что-то никому непонятное и толкал больного со словом: «Ступай».

Больной чувствовал себя выздоровевшим.

Действие распутинского нашептывания я испытал на себе и должен признаться, что оно было ошеломляющим».

Следующий раз упоминание о Распутине в царском дневнике появляется только через семь с лишним месяцев. 18 июля 1906 года Николай записал: «Вечером были на Сергиевке и видели Григория!»

Пока что встречи Распутина с царем были редки. Но при этом «старец» уже тогда гораздо чаще встречался с Александрой Федоровной. Близости Распутина к царской семье способствовало увлечение Николая и Александры разного рода мистиками, юродивыми и целителями. Во многом оно было обусловлено тяжелой и неизлечимой болезнью их сына и попыткой спасти его во что бы то ни стало.

Следующий визит «старца» к царской чете состоялся 13 октября. В этот день Николай записал: «В 6 ¹/₄ к нам приехал Григорий, он привез икону Св. Симеона Верхотурского, видел детей и поговорил с ними до 7 ¹/₂».

9 декабря царь отметил в дневнике: «Обедали Милица и Стана. Весь вечер они рассказывали нам о Григории». Очевидно, именно рекомендация «черногорок» имела решающее значение в том, что Распутин стал вхож в царскую семью.

В декабре 1906 года Распутин подал прошение на высочайшее имя об изменении своей фамилии на Распутин-Новых, ссылаясь на то, что многие его односельчане носят ту же фамилию, из-за чего могут быть недоразумения. Прошение было удовлетворено. Дело здесь было еще и в том, что его поклонники как раз собирались издавать его поучения, и желательно было, чтобы они вышли под более благозвучной фамилией.

6 декабря 1906 года Распутин писал цесаревичу Алексею: «Маленький мой, я с Тобой. Уху кушаем и яички. Скоро увидимся где-то на дороге, как в Киеве будет весело. Твой Друг».

Следующая встреча царя со «старцем», судя по записи в дневнике, состоялась только 6 апреля 1907 года: «После чая пошли на другую сторону наверх и там имели радость повидать и поговорить с Григорием! Обедала Аня. Долго принимал Столыпина».

19 июня царь отметил: «В 3 часа поехали с Аликс в ее двуколке на Знаменку. Встретили Стану на террасе перед дворцом, вошли в него и там имели радость увидеть Григория. Побеседовали около часа и вернулись к себе».

Характерно, что в тот период почти все встречи царя со «старцем» проходили в присутствии «черногорок». Самостоятельно Распутин еще не был вхож к Николаю.

Затем последовало дело о возможной принадлежности Распутина к секте хлыстов (христоверов). Название «хлысты» происходит либо от практикуемого сектантами обряда самобичевания, либо от видоизмененного слова «христы», так как официальные духовные лица считали неприличным в названии секты употреблять имя Иисуса Христа. Основателем секты ими же считается крестьянин Костромской губернии Данила Филиппович (Филиппов), умерший 1 января 1700 года на сотом году жизни. Поэтому хлыстов также называют филипповцами. Согласно преданию, в 1645 году в Стародубской волости Муромского уезда Владимирской губернии, в приходе Егорьевском, на горе Городина, сокатил на землю сам Господь Саваоф и вселился в плоть Данилы Филипповича и дал людям 12 новых заповедей. Преемники Филиппова назывались «христами». «Христами» именовались также руководители местных общин (кораблей). Хлыстовство было слабо централизовано, и общины почти не имели связей друг с другом. Согласно вероучению хлыстов, существуют небо и земля, мир духовный и мир материальный, первый создан Богом, второй – Сатаной. Всего небес семь. На седьмом небе обитают Святая Троица, под которой понимаются нравственные свойства, различные проявления одного и того же божественного существа, Богородица, архангелы, ангелы и святые угодники. По учению хлыстов, Бог может воплощаться в людей неопределенное количество раз. Воплощения Божества в человека идут непрерывно: за одним христом является другой. В принципе хлысты проповедовали аскетизм и пищевое и половое воздержание, поскольку тело человека греховно и есть наказание за первородный грех. Хлысты отрицают священников, святых, государство и священные книги, так как в свое время Данила Филиппович собрал все книги и утопил в Волге, заповедовав верить только в Святой Дух. Богослужения хлыстов (радения) проходят ночью и состоят в самобичевании, кружении, при котором они доходят до состояния экстаза. По утверждениям ряда письменных источников, в ряде кораблей радения (пусть и не каждый раз) заканчивались групповыми сексуальными и особенно гомосексуальными оргиями, так называемым свальным грехом. Хлысты практиковали также общие чаепития.

Распутин, несомненно, был в той или иной степени знаком с религиозной практикой хлыстов, но сам к секте не принадлежал. Вероятно, у хлыстов он заимствовал обряд общего чаепития со своими поклонниками и главным образом поклонницами.

6 сентября 1907 года, по доносу 1903 года, поступившему от о. Петра Остроумова, Тобольской консисторией было заведено дело на Распутина, который обвинялся в распространении лжеучения, подобного хлыстовскому, и образовании общества последователей своего лжеучения.

Распутину инкриминировали занятие врачеванием без диплома, а также проповедничество без принадлежности к духовенству, поскольку сам он в иноки идти не хотел. Дочь Матрена показала на следствии, что отец «говорил, что ему не по душе монастырская жизнь, что монахи не блюдут нравственности и что лучше спасаться в мире». Будто бы две девицы Дубровины, сестры жены Распутина, по словам односельчан, умерли из-за «издевательств Григория». Сам Распутин настаивал, что они умерли от чахотки, и в этому ему можно вполне поверить.

Распутину также вменяли в вину эпизод насильственного поцелуя 28-летней просфорни Евдокии Корнеевой. Между ними была устроена очная ставка. Как отмечалось в протоколе, «обвиняемый отрицал это показание частью вполне, а частью отговариваясь запамятованном («6 лет тому назад»)».

У следствия имелись также показания священника Покровской церкви отца Федора Чемагина, который «зашел (случайно) к обвиняемому и видел, как последний вернулся мокрый из бани, а вслед за ним оттуда же пришли и все жившие у него женщины – тоже мокрые и парные. Обвиняемый признавался, в частных разговорах, свидетелю в своей слабости ласкать и целовать барынешек, сознавался, что был вместе с ними в бане, что стоит в церкви рассеянно». Распутин «возразил, что он в баню ходил задолго до женщин, а сильно угоревши, лежал в предбаннике, оттуда вышел действительно парный, – незадолго до (прихода туда) женщин».

Первоначальное расследование провел священник Никодим Глуховецкий. На основе собранных фактов протоиерей Дмитрий Смирнов, член Тобольской консистории, подготовил рапорт епископу Антонию с приложением отзыва о рассматриваемом деле специалиста по сектам Д. М. Березкина, инспектора Тобольской духовной семинарии.

Д. М. Березкин в отзыве о ведении дела отметил, что следствие произведено «лицами, малосведущими в хлыстовстве», которые обыскали лишь жилой двухэтажный дом Распутина, хотя известно, что место, где происходят радения, «никогда не помещается в жилых помещениях… а всегда устраивается на задворках – в банях, в сараях, в подклетях… и даже в подземельях… Не описаны картины и иконы, найденные в доме, между тем в них обычно кроется разгадка ереси…» После чего тобольский епископ Антоний постановил произвести доследование по делу, поручив его опытному противосектантскому миссионеру.

В итоге дело развалилось и было утверждено как законченное Антонием (Каржавиным) 7 мая 1908 года. Впоследствии председатель Государственной думы Родзянко, бравший дело из Синода, сообщил, что вскоре оно исчезло, но в конце концов оно нашлось в Тюменском архиве.

В приложении к докладу митрополита Ювеналия (Пояркова) на архиерейском соборе, состоявшемся осенью 2004 года, отмечалось: «Дело об обвинении Г. Распутина в хлыстовстве, хранящееся в Тобольском филиале Государственного архива Тюменской области, основательно не исследовалось, хотя пространные выдержки из него приведены в книге О. А. Платонова. Стремясь «реабилитировать» Г. Распутина, О. А. Платонов, не являющийся, кстати, специалистом по истории русского сектантства, характеризует это дело как «сфабрикованное». Между тем даже приведенные им выписки, в том числе показания священников слободы Покровской, свидетельствуют о том, что вопрос о близости Г. Распутина к сектантству гораздо сложнее, нежели кажется автору, и во всяком случае нуждается еще в специальном и компетентном анализе».

С 1908 года встречи царя с Григорием участились и стали более регулярными.

В 1908 году Распутин благодарил царицу за вышитую рубаху: «Рубашка – риза – радость вечного жития, твое шитье есть златница. Благодарность за всю эту услугу я высказать не могу».

Матрена Распутина утверждает: «…Отец грамоте обучен был, мягко говоря, не вполне. Первые уроки письма и чтения он начал брать в Петербурге». Судя по всему, однако, Григорий Ефимович какие-то основы грамоты усвоил уже к моменту своего приезда в Петербург.

Первую свою книгу, «Житие опытною странника», Распутин выпустил в мае 1907 года. Разумеется, сам он ее не писал. Это была литературная запись его бесед.

В своей первой книге Распутин рассказывал о себе: «Много, много я кое-где бывал: бывал у сановников и офицеров и князей даже, пришлось Романовское поколение видеть и быть у Батюшки Царя. Везде нужны подготовка и смирение и любовь. Вот и я ценю, что в любви пребывает Христос, то есть неотходно есть на тебе благодать – только бы не искоренилась любовь, а она никогда не искоренится если ставить себя невысоко, а любить побольше. Все ученые и знатные бояре и князья слушают от любви слово правды, потому что если в тебе любовь есть – ложь не приблизится.

Не так, как пишется, но на деле-то попасть к высокопоставленным нужно быть очень осторожным и приготовленным ко всему, тогда от веры твоей повлияет на них Господь своею красотой. Они встрепещут и твое простое слово примут за самое высокое образование, потому что в них скажется особенно чего не опишешь, то есть повлияет Сам Господь своею благодатью. Я грешный тут бывал, то высказать не могу, у всех и вся и много кое-чего видел. Одно главное: кто живет со Христом нищий и убогий, у того радость больше его хаты, а и во дворцах и у высокопоставленных, как Бога нет, уныние больше хижин. Действительно много и среди аристократов таких, что благодати выше дворцов и умению к благочестию. Которые умеют себя унизить у тех и благодать выше дворцов, не добиваются сей славы, а добиваются высшей благодати им и скорби как овсяная плева для ветра. А которые ждут от Царя почестей и награды, а сами не заслужили – у них фундамент-то на песке. Вода пришла, и все унесло, то есть маленькая ошибка, а они уже то давятся, то стреляются, то наливаются, потому что они не искали небесной славы, а искали земного удовольствия. Бога и то купили в магазине – изумруд. А он-то, изумруд, у них заржавел, и ржавчина послужила свидетелем. Кто Богу и Царю служил и не искал славы, трудился – заслуга. Не спал день и ночь, делал правду, служил Богу и уноровлял Батюшке Царю, на того и гора упадет, его не задавит, перенесет все с радостию и получит наслаждение даже больше старого. Вспомнил еще один опыт и испытание в моей жизни. Ходил в Петров пост на острова и там собирал лыко; таскал больше чем за полверсты в озеро мочить. Хлеба кушал малость, а оводов и комаров от себя не отгонял. В пять часов вечера я снимал рубашку, клал сто поклонов и творил Иисусову молитву. Враг ненавистник очень много этому позавидовал, напустил уныние, даже неудовольствия сделались. Едва-едва смог перенесть, но понял я, что ему досадил. Потом сам еще ошибся и его оклеветал, но тогда-то он меня вторично донял, то есть больше еще научил к опыту и остался нечестивый осмеянный со своими хитростями. Его роль была богохульство, а оно произошло от просимого мною чуда. Так вот, не советую просить чудес или подвиги большие брать, а брать подвиги по мере. Я действительно получил пользу от оводов и комаров, цифра неписанная, и научился всякому терпению, вообще ударам или изнурению тела. Придется если на мягком спать, то и хорошо в интеллигентном обществе, а в поле на кочке и слаще, и березонька под боком и зорьку не проспишь и на все это опыт. Еще в петровские ночи я пахал, оводов тоже убирал с себя – пускай покушают тело и попьют дурную кровь. Я размышлял: и они Божие создание, так и я сотворен Богом. Кабы Бог не дал лета, не было бы и комаров. Ах, какой у мужика труд золотой и он делает все с рассуждением. Вот и комаров-то покормит и то во Славу Божию. Мужичок мудреный и опытный. Душа живая у него и пережито им много. Однако жалко, что у него ум спит, потому что он не был в гимназии. Неизвестно однако, что бы с ним было кабы поучился. Одно известно, учение к Богу и в Боге в храме и в храме соединяться с Господом, принимать Святые Тайны три раза в год. Если все это сохранить в себе, то будут на тебя нападки, преследования разные и вообще будут священники пытать, на все нужна сила и Бог даст дарование – их буква останется дешевой ценой».

Все проповеди Распутина сводились к пересказу Евангелий, сопровождаемому набором банальностей, вроде приведенной выше сентенции о комарах. Для того, чтобы построить собственное оригинальное учение, у Григория Ефимовича явно не хватало образования.

Постепенно распутинский кружок все сильнее проявлял интерес к государственным делам. Этот кружок состоял из фрейлины императорского двора Анны Александровны Вырубовой (урожденной Танеевой) и ряда знатных дам, поклонниц «старца». Распутин, поначалу умело скрывавший свои пороки, постепенно дал волю своим инстинктам и устраивал оргии, сведения о которых попадали в прессу. Молва делала всех поклонниц Распутина его любовницами. В то же время в содомском грехе его как будто никогда не подозревали. О Распутине как о сексуальном гиганте ходили легенды, но к ним следует относиться с осторожностью. Например, о Вырубовой говорили, будто она состояла в интимных отношениях со «старцем», а также с Николаем II. Однако впоследствии медицинская экспертиза показала, что Анна Александровна была девственницей. Нервные и истеричные дамы высшего света были увлечены яркой и необычной фигурой Распутина, от которого исходила какая-то мистическая энергия. Можно сказать, что он завораживал, гипнотизировал их. Но Распутина окружали не только бескорыстные поклонницы, но и вполне определенные проходимцы мужского пола.

Вот полицейские характеристики на некоторых знакомых Распутина. Например, некоего Осипенко:

«Поведения и образа жизни неодобрительных. Он с Григорием Распутиным, по кличке «Темный», вместе пьянствуют, кутят и развратничают. Они недавно пьянствовали в квартире вдовы коллежского асессора Александры Егоровны Гущиной, 60 лет (на самом деле ей 71 год), где были две сестры милосердия, причем Распутин приехал один и зашел с Невского проспекта черным ходом, а сестры милосердия с парадного подъезда, причем Гущина состоит в любовной связи с экономом Александро-Невской лавры Филаретом».

А вот что сообщается о неком Добровольском: «Добровольский И.И. занимает квартиру в 6 комнат с платой 125 руб. в месяц, прилично обставленную, и живет очень богато и в то же время нигде не служит, а занимается обделкой разных темных делишек посредством Распутина. Добровольский ежедневно по нескольку раз бывает у Распутина и Распутин у него, часто устраивает у себя на квартире пирушки с выпивками. Например, более шумные вечеринки были 2–6 января в присутствии г. Распутина, Осипенко и др., и 15 сего февраля с 8 час. вечера до 4 час. ночи кутили около 10 человек. Распутин вышел оттуда совершенно пьяный и на лестнице громко пел песню: «Барин барыню…» Добровольский увез его отсюда на моторе.

В настоящее время (февраль 1916 г.) Добровольский занят устройством подряда на поставку для Русской армии 200 тысяч японских сапог. Кроме того, по полученным негласным путем сведениям, Добровольский через Распутина занимается освобождением лиц от воинской повинности и вообще он спекулянт большой руки».

О родителях будущего мужа Матрены Распутиной казначее Синода Николае Васильевиче и Елизавете Петровне Соловьевых сообщались тоже довольно нелицеприятные сведения: «Соловьевы находятся в очень дружных отношениях с Григорием Распутиным, в особенности его жена Елизавета Петровна, находящаяся, по-видимому, с Распутиным в интимной связи, что подтверждается выездом ее в июле месяце прошлого, 1915, года в село Покровское к Распутину, где Соловьева прожила 5 дней и была вызвана телеграммой мужа. Соловьевы ежедневно посещают квартиру Распутина, а жена – по нескольку раз в день, и Распутин бывает у них очень часто.

17 сего февраля в квартире Соловьевых была устроена вечеринка, на которой присутствовали, кроме Распутина, Мария Головина, супруги Добровольские, две какие-то неизвестные дамы, сестра милосердия, а в 8.20 вечера туда же пришли Лаптинская с дочерьми Распутина, имея при себе гитару. Дочери Распутина около 11 час. вечера ушли, оставив гитару у Соловьевых, а присутствие остальных затянулось до позднего времени. Во время нахождения гостей у Соловьевых от 9 час. вечера до 10-ти было заметно снаружи тушение огня в квартире, а затем с промежутками огонь тушился несколько раз».

Анна Александровна Вырубова так рассказывала Матрене Распутиной о своей первой встрече с ее отцом: «Должна признаться, меня сильно шокировала его внешность. Я увидела пожилого мужика, худого, бледнолицего, с длинными волосами, растрепанной бородой и совершенно необыкновенными глазами, большими и сияющими.

Он умел заглянуть в самую глубину мыслей и души собеседника. Это произошло примерно через два года после представления Григория Ефимовича Николаю и Александре (это свидетельство доказывает, что отнюдь не через Вырубову Распутин познакомился с царской семьей. Вероятно, тут главную роль сыграл царский духовник Феофан. – А.В.).

Твой отец вошел в комнату свободной походкой и обнял великую княгиню, что потрясло меня сверх всякой меры. Он даже имел наглость сердечно расцеловать ее три раза в обе щеки. Конечно, дорогая моя, я была возмущена его дурными манерами и невоспитанностью».

Вырубова спросила: «Каким будет мое предстоящее замужество?»

Вырубова (тогда еще Танеева) была, по ее словам, «обручена с блестящим лейтенантом флота». Распутин же предрек ей: «Свадьба состоится. Но мужа у тебя не будет».

И действительно, согласно записям Матрены, со слов Вырубовой, ее муж, Александр Вырубов, оказался несостоятелен как муж и любовник: «Не знаю, что произошло… То ли мой муж был скрытым гомосексуалистом, то ли от возбуждения в ту ночь превратился в импотента… Он был сильно пьян. Водка придавала ему смелость и делала грубым. Не считаясь с моими чувствами и со святостью минуты, он практически изнасиловал меня, хотя его желания далеко обогнали его физические возможности. Меня охватили такой ужас и стыд, что я начисто отвергла его дальнейшие притязания.

Возможно, он и попытался бы обращаться со мной по-другому, но было уже слишком поздно. Я его не хотела».

Сопротивление Анны привело Александра в ярость, и он набросился на новобрачную с оскорблениями и кулаками. Анна Александровна призналась Матрене: «Ох, как я жалею, что не послушалась царицу и твоего отца. Все случилось так, как он предсказал. Мой брак с первой минуты закончился крахом, примирение было невозможным. Я вышла замуж девственницей, и с тех пор плотские позывы означают для меня одно – кошмар, который я испытала в ту ужасную ночь».

Эти слова объясняют, почему в данном случае Распутин оказался таким провидцем. Он тесно контактировал с императрицей, которая, вероятно, была против этого брака и рассказывала, что за человек Вырубов. А дальнейшее предсказать было нетрудно, тем более такому опытному психологу, как Григорий Ефимович.

Следователь Чрезвычайной следственной комиссии, товарищ прокурора Екатеринославского окружного суда Владимир Михайлович Руднев, допрашивавший Вырубову в Чрезвычайной следственной комиссии, подтвердил: «Я натолкнулся случайно в разговоре с ее родителями г.г. Танеевыми (статс-секретарь Александр Сергеевич Танеев, управляющий собственной Его Величества канцелярией, женатый на графине Толстой) на один эпизод в жизни их дочери, который, по моему мнению, сыграл роковую роль в подчинении ее воли влиянию Распутина. Оказалось, что г. Вырубова, будучи еще 16-летним подростком, заболела брюшным тифом в тяжелой форме. Болезнь эта вскоре осложнилась местным воспалением брюшины, и врачами положение ее было признано почти безнадежным. Тогда г.г. Танеевы, большие почитатели гремевшего в то время на всю Россию протоиерея отца Иоанна Кронштадтского, пригласили его отслужить молебен у постели болящей дочери. После этого молебна в состоянии больной наступил благоприятный кризис, и она стала быстро поправляться. Этот эпизод произвел несомненно огромнейшее впечатление на психику религиозной девушки-подростка, с этой минуты ее религиозное чувство получило преобладающее значение при решении всех тех жизненных вопросов, которые возникали у нее по различным поводам.

С Распутиным г. Вырубова впервые познакомилась в гостиной великой княгини Милицы Николаевны, причем знакомство это не носило случайного характера, а великая княгиня Милица Николаевна подготовляла к нему Вырубову путем бесед с ней на религиозные темы, снабжая ее в то же время соответствующей французской оккультной литературой, затем однажды великая княгиня пригласила Вырубову к себе, предупредив, что в ее доме она встретится с великим молитвенником земли Русской, обладающим даром прорицания и способностью врачевания. Эта первая встреча г. Вырубовой, тогда еще девицы Танеевой, произвела на нее большое впечатление, в особенности в силу того, что она намеревалась тогда вступить в брак с лейтенантом Вырубовым. При этой первой встрече Распутин много говорил на религиозные темы, а затем на вопрос своей собеседницы – благословляет ли он ее намерение вступить в брак, ответил иносказательно, заметив, что жизненный путь усеян не розами, а терниями, что он очень тяжел, и что в испытаниях и ударах судьбы человек совершенствуется.

Вскоре последовавший брак этот был совершенно неудачным, по словам г. Танеевой, муж ее дочери оказался полным импотентом, но притом с крайне извращенной половой психикой, выражавшейся в различных проявлениях садизма, чем он причинял своей жене неописуемые нравственные страдания и вызывал чувство полного отвращения. Однако г. Вырубова, памятуя слова Евангелия «Еже Бог сочетав человек не разлучает», долгое время скрывала свои нравственные переживания ото всех и только после одного случая, когда она была на волоске от смерти на почве садистических половых извращений своего супруга, она решила открыть матери свою ужасную семейную драму. Результатом такого признания г. Вырубовой было расторжение брака в установленной законом форме. При дальнейшем производстве следствия эти объяснения г. Танеевой о болезни супруга ее дочери дали себе полное подтверждение в данных медицинского освидетельствования г. Вырубовой, произведенных в мае 1917 года по распоряжению Чрезвычайной следственной комиссии, данные эти установили с полной несомненностью, что г. Вырубова девственница.

Вследствие неудачно сложившейся семейной жизни религиозное чувство А. А. Вырубовой развивалось все сильнее и, можно сказать, стало принимать характер религиозной мании, при этом предсказание Распутина о терниях жизненного пути для Вырубовой оказалось истинным пророчеством. Благодаря этому она стала чистой и самой искренней поклонницей Распутина, который до последних дней своей жизни рисовался ей в виде святого человека, бессребреника и чудотворца…

Неглубокий ум Вырубовой и чисто философский склад мышления императрицы были двумя противоположностями, друг друга дополнившими, разбитая семейная жизнь Вырубовой заставила ее искать нравственного удовлетворения в удивительно дружной, можно сказать, идеальной семейной обстановке императорской семьи. Общительная и бескорыстная натура Вырубовой вносила ту искреннюю преданность и ласку извне, которой не хватало в тесно замкнутой царской семье со стороны царедворцев, их окружавших. А общее у этих, столь различных, двух женщин нашлось тоже – это любовь к музыке. Императрица обладала приятным сопрано, а у Вырубовой было хорошее контральто, и они часто в минуты отдохновения пели дуэты. Вот те условия, которые у непосвященных в тайны близких отношений между императрицей и Вырубовой должны были породить слухи о каком-то исключительном влиянии Вырубовой на царскую семью. Но как раньше сказано, влиянием при дворе Вырубова не пользовалась и пользоваться не могла: слишком большой был перевес умственных и волевых данных у императрицы по сравнению с бесхарактерной и умственно-ограниченной, но беззаветно преданной и горячо любящей сначала фрейлиной Танеевой, а затем сделавшейся домашним человеком в царской семье – госпожой Вырубовой. Отношения императрицы к Вырубовой можно определить отношениями матери к дочери, но не больше того. Дальнейшим связывающим звеном этих двух женщин было одинаково развитое, как у одной, так и у другой, то религиозное чувство, которое привело их к трагическому поклонению личности Распутина.

Мои предположения о нравственных качествах г-жи Вырубовой, вынесенные из продолжительных бесед с нею в Петропавловской крепости, в арестном помещении, и наконец в Зимнем дворце, куда она являлась по моим вызовам, вполне подтверждались проявлением ею чисто христианского всепрощения в отношении тех, от кого ей много пришлось пережить в стенах Петропавловской крепости. И здесь необходимо отметить, что об этих издевательствах над г-жой Вырубовой со стороны крепостной стражи я узнал не от нее, а от г-жи Танеевой; только лишь после этого г-жа Вырубова подтвердила все сказанное матерью, с удивительным спокойствием и незлобивостью заявив: «Они не виноваты, не ведают бо, что творят». По правде сказать, эти печальные эпизоды издевательства над личностью Вырубовой тюремной стражи, выражавшиеся в форме плевания в лицо, снимания с нее одежды и белья, сопровождаемого битьем по лицу и по другим частям тела больной, еле двигавшейся на костылях женщины, и угроз лишить жизни «наложницу государя и Григория», побудили Следственную комиссию перевести г-жу Вырубову в арестное помещение при бывшем губернском жандармском управлении. Она добровольно согласилась на врачебный осмотр, чтобы доказать, что она все еще девственница, и в результате медики подтвердили ее добродетель».

Так же и жандармский генерал А.И. Спиридович, бывший начальник дворцовой Охранной агентуры, вспоминал: «Было распространено мнение, будто бы они (Вырубова и Распутин. – А.В.) были в близких интимных отношениях. Так говорили кругом. И тем более я был поражен, когда лейб-хирург Федоров сказал мне, что, делая медицинское исследование госпожи Вырубовой еще с одним профессором вследствие перелома бедра, они неожиданно убедились, что она девственница. Больная подтвердила им это и дала кое-какие разъяснения относительно своей супружеской жизни с Вырубовым, с которым она была разведена».

Несмотря на это заявление, сплетни о том, будто Вырубова была любовницей Распутина, продолжали циркулировать в обществе. Как заметила Матрена, «некоторые доходили до того, что прилагали к Анне Александровне и моему отцу историю Елизаветы и лорда Лестера – английская королева-девственница вошла, среди прочего, в историю умением развратничать, оставаясь целомудренной. Без сомнения, развращенный Петербург знал все подобные способы. И не только в теории. В стремлении же опорочить фантазия становится особенно буйной».

По поводу же сексуальных подвигов Распутина следователь Руднев писал в докладе: «Выяснилось, что амурные похождения Распутина не выходили из рамок ночных оргий с девицами легкого поведения и шансонетными певицами, а также иногда и с некоторыми из его просительниц. Что же касается его близости к дамам высшего общества, то в этом отношении никаких положительных материалов наблюдением и следствием добыто не было.

Но имеются указания, что в пьяном виде он старался создать иллюзию своей интимной близости к высшим кругам, в особенности перед теми, с которыми он был в приятельских отношениях и которым он был обязан своим возвышением. Так, например, при обыске у епископа Варнавы была найдена телеграмма Распутина на его имя: «Милый, дорогой, приехать не могу, плачут мои дуры, не пущают». Ввиду сведений, что Распутин в Сибири мылся в бане вместе с женщинами, родилось предположение о его принадлежности к секте хлыстов.

С целью выяснить этот вопрос Верховной следственной комиссией был приглашен профессор по кафедре сектантства Московской духовной академии Громогласов. Последний, ознакомившись со всем следственным материалом и считаясь с тем, что совместное мытье мужчин и женщин в банях является в некоторых местах Сибири общепринятым обычаем, не нашел никаких указаний к принадлежности его к хлыстам. Вместе с тем, изучив все написанное Распутиным по религиозным вопросам (ну, писал это, положим, не сам Григорий Ефимович, а безвестные литзаписчики, которые, очевидно, старались придать мыслям «старца» более или менее пристойную форму с точки зрения православного канона. – А.В.) Громогласов также не установил никаких признаков хлыстовства. Вообще Распутин по природе был человек широкого размаха. Двери его дома были всегда открыты. Там всегда толпилась самая разнообразная публика, кормясь на его счет. В целях создания вокруг себя ореола благотворителя по слову Евангелия: «Рука дающего да не оскудеет», Распутин, постоянно получая деньги от просителей за удовлетворение их ходатайств, широко раздавал эти деньги нуждающимся и вообще лицам бедных классов, к нему обращавшимся тоже с какими-либо просьбами, даже и не материального характера. Этим он создавал себе популярность благотворителя и бессребреника.

Кроме того, большие суммы Распутин сорил по ресторанам и загородным садам, вследствие чего никаких особенных средств после его смерти семья его, проживавшая в Сибири, не получила.

Следствием был собран многочисленный материал относительно просьб, проводимых Распутиным при дворе; все эти просьбы касались, как было выше указано, назначений, перемещений, помилований, пожалований, проведения железнодорожных концессий и других дел, но решительно не было добыто никаких указаний о вмешательстве Распутина в политические дела, несмотря на то, что влияние его при дворе, несомненно, было огромное. Примеры этого влияния очень многочисленны; так, между прочим, при обыске в канцелярии дворцового коменданта генерала Воейкова было обнаружено несколько писем на его имя такого содержания: «Генералу Фавееку. Милой, дорогой, устрой ее. Григорий». На подобных письмах оказались отметки, сделанные рукой Воейкова, сводившиеся к указанию имени, отчества и фамилии просителей, их места жительства, содержание просьбы, отметки об удовлетворении просьбы и об оповещении просителей, тождественного содержания <письма> были обнаружены и у бывшего Председателя министров Штюрмера, а равно и у других высокопоставленных лиц. Но все эти письма касались исключительно просьб об оказании личных протекций по поводу разных случаев в жизни лиц, о которых ходатайствовал Распутин.

Распутин всем лицам, с которыми ему приходилось сталкиваться более или менее часто, давал прозвища, некоторые из них получили права гражданства и при дворе; так, например, Штюрмера он называл – Стариком; архиепископа Варнаву – Мотыльком; государя – Папой; государыню – Мамой. Прозвище Варнавы – Мотылек было обнаружено и в одном из писем императрицы к Вырубовой».

Действительно, очень скоро Распутин приобрел в Петербурге большую популярность. Прознав о его близости к царской семье, вокруг него стали роиться дельцы и авантюристы, стремившиеся войти в доверие к «старцу» и воспользоваться его протекцией.

Ежедневно квартиру «старца» с утра до ночи осаждали толпы просителей. В Петербурге он жил сначала по адресу: Кирочная, 12, затем: Английский проспект, 3 и Гороховая улица, 64. К Распутину шли люди всех сословий, простолюдины и аристократы, богатые и бедные. Бывали там и крупные банкиры, и промышленники, и офицеры гвардии.

«Полудержавный властелин»

Петербургское охранное отделение заинтересовалось квартирой Распутина уже в конце 1908 года. Проследить за «старцем» захотел дворцовый комендант В.А. Дедюлин. Он боялся, что это никакой не «старец», а террорист, задумавший убить царя. По его приказу начальник Петербургского охранного отделения полковник А.В. Герасимов установил наружное наблюдение за Распутиным и вскоре доложил о результатах Столыпину, не найдя в действиях «старца» ничего подозрительного по революционно-террористической части, зато найдя в его поведении многочисленные проступки против норм нравственности.

Петр Аркадьевич сначала отнесся к Распутину вполне позитивно и даже просил того помолиться за свою дочь, раненную при взрыве на Аптекарском острове. Однако, когда стало очевидным влияние Распутина на царскую чету, Столыпин, по словам самого Григория Ефимовича, из «лучшего друга» превратился в злейшего врага. Товарищ министра внутренних дел генерал П.Г. Курлов вспоминал, как однажды Столыпин принял «старца» в своем кабинете. После его ухода министр задумчиво сказал Курлову: «А нам все-таки придется с ним повозиться».

Генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов вспоминал: «Это имя я впервые услыхал в конце 1908 года от дворцового коменданта генерала Дедюлина. Во время одной из наших встреч он задал мне вопрос, слышал ли я что-либо о некоем Григории Распутине? Это имя было мне совершенно незнакомо, и я поинтересовался узнать, почему им озабочен Дедюлин. Тогда Дедюлин рассказал мне, что человек, носящий это имя, за несколько дней перед тем был представлен государыне Александре Федоровне. Встреча их состоялась на квартире фрейлины Вырубовой, доверенного друга царицы. Распутин выдает себя за «старца», интересующегося религиозными вопросами, но по своим годам далеко еще не может быть отнесен к числу стариков. Дедюлину он показался подозрительным. Никаких сведений об его прошлом он узнать не мог и допускал, что в лице Распутина он имеет дело с революционером, быть может, даже скрытым террористом, который таким путем пытается подойти поближе к царскому дворцу. Так как у Вырубовой бывал и царь, который мог там встретиться с Распутиным, то Дедюлин просил меня с особой тщательностью навести о последнем все справки.

Я занялся этим делом. С одной стороны, я поручил своим агентам поставить наблюдение за Распутиным; с другой стороны, я навел справки в Сибири на его родине относительно его прошлого. С обеих сторон я получил самые неблагоприятные о нем сведения. Из Сибири прибыл доклад, из которого было видно, что Распутин за безнравственный образ жизни, за вовлечение в разврат девушек и женщин, за кражи и за всякие другие преступления не раз отбывал разные наказания и в конце концов вынужден был бежать из родной деревни. Мои агенты, следившие за Распутиным, подтвердили эти сведения о плохой его нравственности; по их сообщениям, Распутин в Петербурге вел развратный образ жизни. Они не раз регистрировали, что он брал уличных женщин с Невского и проводил с ними ночи в подозрительных притонах. Опросили и некоторых из этих женщин. Они дали о своем «госте» весьма нелестные отзывы, рисуя его грязным и грубым развратником. Было ясно, что это человек, которого нельзя и на пушечный выстрел подпускать к царскому дворцу.

Когда я доложил Столыпину полученные мною сведения, к глубочайшему изумлению узнал, что председатель совета министров не имеет никакого представления даже о существовании Распутина (по всей вероятности, в данном случае Петр Аркадьевич лукавил. Он просто не хотел признаваться своему подчиненному, что уже познакомился с Распутиным и тот произвел на него благоприятное впечатление. – А.В.). Чрезвычайно взволнованный, он сказал мне в эту нашу первую беседу о Распутине, что пребывание такого рода темных субъектов при дворе может привести к самым тяжелым последствиям. «Жизнь царской семьи, – говорил он, – должна быть чиста, как хрусталь. Если в народном сознании на царскую семью падет тяжелая тень, то весь моральный авторитет самодержца погибнет – и тогда может произойти самое плохое». Столыпин заявил, что он немедленно переговорит с царем и положит решительный конец этой истории (премьер, очевидно, сразу же оценил, насколько связь с Распутиным может дискредитировать царскую семью. – А.В.).

Это свое намерение П.А. Столыпин осуществил во время ближайшего доклада царю. Об этом докладе у меня сохранились отчетливые воспоминания. Столыпин – это было необычно для него – волновался всю дорогу, когда мы ехали в Царское Село. С большим волнением и нескрываемой горечью он передал мне на обратном пути подробности из своей беседы с царем. Он понимал, насколько щекотливой темы он касался, и чувствовал, что легко может навлечь на себя гнев государя. Но не считал себя вправе не коснуться этого вопроса. После очередного доклада об общегосударственных делах, рассказывал Столыпин, он с большим колебанием поставил вопрос: «Знакомо ли Вашему Величеству имя Григория Распутина?» Царь заметно насторожился, но затем спокойно ответил: «Да. Государыня рассказала мне, что она несколько раз встречала его у Вырубовой. Это, по ее словам, очень интересный человек; странник, много ходивший по святым местам, хорошо знающий Священное Писание, и вообще человек святой жизни.

– А Ваше Величество его не видали? – спросил Столыпин.

Царь сухо ответил:

– Нет.

– Простите, Ваше Величество, – возразил Столыпин, – но мне доложено иное.

– Кто же доложил это иное? – спросил царь.

– Генерал Герасимов, – ответил Столыпин.

Столыпин здесь немного покривил душой. Я ничего не знал о встречах государя с Распутиным и поэтому ничего об этом не говорил Столыпину. Но последний, как он мне объяснил, уловивши некоторые колебания и неуверенность в голосе царя, понял, что царь несомненно встречался с Распутиным и сам, а потому решил ссылкой на меня вырвать у царя правдивый ответ.

Его уловка действительно подействовала. Царь после некоторых колебаний, потупившись, и с как бы извиняющейся усмешкой сказал:

– Ну, если генерал Герасимов так доложил, то я не буду оспаривать. Действительно, государыня уговорила меня встретиться с Распутиным, и я видел его два раза (Николай говорил неправду, как мы уже убедились, он виделся с Распутиным значительно чаще. – А.В.)… Но почему, собственно, это вас интересует? Ведь это мое личное дело, ничего общего с политикой не имеющее. Разве мы, я и моя жена, не можем иметь своих личных знакомых? Разве мы не можем встречаться со всеми, кто нас интересует?

Столыпин, тронутый беспомощностью царя, представил ему свои соображения о том, что повелитель России не может даже и в личной жизни делать то, что ему вздумается. Он возвышается над всей страной, и весь народ смотрит на него. Ничто нечистое не должно соприкасаться с его особой. А встречи с Распутиным именно являются соприкосновением с таким нечистым, и Столыпин со всей откровенностью сообщил царю все те данные, которые я собрал о Распутине. Этот рассказ произвел на царя большое впечатление. Он несколько раз переспрашивал Столыпина, точно ли проверены сообщаемые им подробности. Наконец, убедившись из этих данных, что Распутин действительно представляет собой неподходящее для него общество, обещал, что он с этим «святым человеком» больше встречаться не будет.

На обратном пути из Царского Села Столыпин, хотя и был взволнован, но казался облегченным, имея уже позади эту мучительную задачу. Он считал, что с Распутиным покончено. Я не был в этом так уверен. Прежде всего, мне в этом деле не нравилось, что царь дал слово лишь за себя, а не за царицу также. Но кроме того я знал, что царь легко попадает под влияние своего окружения, к которому я относился без большого доверия. Характер моей деятельности неизбежно заставлял меня быть недоверчивым…

Поэтому я не только не прекратил наблюдение за Распутиным, а, наоборот, предписал даже усилить его. Ближайшие же дни подтвердили правильность моих опасений. Мои агенты сообщали, что Распутин не только не прекратил своих визитов к Вырубовой, но даже особенно зачастил с поездками туда. Были установлены и случаи его встреч там с государыней.

Чтобы положить конец этому положению, становящемуся положительно нестерпимым, я предложил Столыпину выслать Распутина в административном порядке в Сибирь. По старым законам, Столыпину как министру внутренних дел единолично принадлежало право бесконтрольной высылки в Сибирь лиц, отличающихся безнравственным образом жизни, Этим законом давно уже не пользовались, но формально отменен он не был, и возможность воспользоваться им существовала полная. После некоторых колебаний, вызванных опасением огласки, Столыпин дал свое согласие, но поставил обязательным условием: чтобы Распутин был арестован не в Царском Селе, дабы в случае, если это дело все же получит огласку, его никак нельзя было поставить в связь с царской семьей.

Я принял все возможные меры для того, чтобы сохранить в тайне принятое решение. Помню, я даже своей рукой написал текст постановления о высылке Распутина. Столыпин поставил свою подпись. И тем не менее привести наш план в исполнение не удалось. Не знаю, то ли о нем проведал кто-либо из высокопоставленных покровителей Распутина; то ли последний чутьем догадался, что над ним собирается гроза, но моим агентам все не удавалось увидеть его в такой обстановке, в которой можно было бы произвести арест, не привлекая к нему внимания. На своей квартире он вообще перестал появляться, ночуя у различных своих высокопоставленных покровителей. Один раз агентам удалось проследить его визит к Вырубовой. Они протелефонировали мне, и я отдал приказ арестовать его немедленно по возвращении в Петербург. Я был уверен, что на этот раз я обязательно буду иметь Распутина, но отряженные для ареста мои агенты явились без него. По их рассказу, Распутин, очевидно, догадался о предстоящем аресте, а потому по приезде в Петербург выскочил из вагона еще до полной остановки поезда и, подобрав полы своей длинной шубы, бегом пустился к выходу, где его ждал автомобиль. Агенты хотели задержать последний, но увидели, что это автомобиль великого князя Петра Николаевича, мужа великой княгини «черногорки» Милицы Николаевны. Арест человека в великокняжеском автомобиле вызвал бы, конечно, много шума, и мои агенты на этот шаг не решились. Они только проследили этот автомобиль – до ворот великокняжеского дворца.

Вся эта история меня раздражала. Столыпин каждый раз спрашивал, в каком положении дело, и мне приходилось сознаваться, что я ничего еще не успел. Поэтому я отдал приказ моим агентам день и ночь нести караулы у всех выходов из дворца – и как только покажется Распутин, обязательно арестовать его, хотя бы с риском огласки. Несколько недель дежурили мои агенты, но Распутин не появлялся. Он сидел в великокняжеском дворце, войти куда я, конечно, не мог: если бы даже я решил не останавливаться перед оглаской, то и тогда разрешить обыск в великокняжеском дворце мог только сам царь.

Так продолжалось несколько недель, пока я не получил телеграммы с родины Распутина о том, что последний прибыл туда. Мои агенты не заметили, как он выбрался из дворца. Им это нельзя ставить в вину. Они совершенно откровенно говорили: из дворца нередко выезжали закрытые экипажи и автомобили. Нередко сквозь окно в них была видна фигура великого князя и княгини. Как было узнать, что в глубине сидит еще и Распутин. Останавливать и контролировать все выезжающие экипажи? Это дало бы делу такую огласку, за которую меня Столыпин совсем не поблагодарил бы…

Полученное сведение о прибытии Распутина на родину я сообщил Столыпину. Он был рад, что дело обошлось без ареста.

– Это самый мирный исход, – говорил он. – Дело обошлось без шума, а вновь сюда Распутин не покажется. Не посмеет. – И в заключение уничтожил свое постановление о высылке Распутина.

Я был иного мнения. Я был уверен, что после официальной высылки Распутина, когда он будет, так сказать, проштампован в качестве развратника, ему будет закрыта дорога и в царский дворец, и в Петербург вообще. Но я далеко не был уверен, что Распутин действительно «не посмеет» вернуться в Петербург теперь, когда отъезд его официально трактуется в качестве добровольного.

События оправдали мои опасения. У себя на родине Распутин прожил только несколько месяцев. Он грустил по жизни в Петербурге и жаждал власти, сладость которой он уже вкусил. Он только выждал, пока будут устранены препятствия для его возвращения. Среди таких препятствий Распутин и его сторонники на первом месте ставили меня: история относительно готовившейся высылки стала довольно широко известна, и против меня начался систематический поход…

Подходящим кандидатом на пост высшего руководителя политической полиции в этих сферах сочли Курлова… Он в это время был видным деятелем крайних правых организаций и делал себе в высших кругах карьеру тем, что обличал «мягкость» и «либерализм» правительства Столыпина. Последний некоторое время противился назначению Курлова, но должен был уступить, после того как государыня во время одной из аудиенций сказала ему:

– Только тогда, когда во главе политической полиции станет Курлов, я перестану бояться за жизнь государя.

Уклониться от назначения Курлова после этого стало невозможно – и поэтому я, вернувшись из четырехмесячного отпуска, нашел его на том посту товарища министра внутренних дел, который был почти обещан мне. Конечно, после назначения Курлова стало невозможно и думать о высылке Распутина, а потому последний уже летом 1909 года снова появился в Петербурге. Теперь уже не делали секрета из его сношений с дворцом. Помню, в первые же дни моего возвращения в Петербург я сделал визит к дворцовому коменданту Дедюлину. Я его не застал, но виделся с его женой. Она только что вернулась домой с молебна, отслуженного в часовне, и рассказывала, что там молились государыня и Распутин и что по окончании молебна государыня, на глазах всех присутствовавших, поцеловала руку Распутина… Дедюлина, муж которой еще так недавно просил меня установить за Распутиным полицейскую слежку, рассказывала об этом случае как о чем-то обычном. Для меня этот маленький эпизод лучше, чем что-либо другое, говорил о совершившихся за время моего отсутствия колоссальных переменах. Революционный террор больше не грозил государю и его советникам, но надвигалась другая, еще горшая опасность, которой они не замечали. А я должен был только в бессилии наблюдать со стороны, кяк пройдоха мужик в короткое время сделал то, что в течение десятков лет не удавалось сделать многим тысячам революционеров-интеллигентов: подорвать устои царской империи, готовить ее крушение…»

Когда дочь Столыпина спросила его о «старце», он сказал с глубокой печалью в голосе: «Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представляется случай, предостерегаю государя. Но вот что он мне недавно ответил: «Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы».

Но, судя по записям в дневнике, Николай на самом деле относился к Распутину вполне позитивно и искренне верил в его святость. Но в 1909 году, судя по дневнику Николая, царская чета виделась с Распутиным только в августе, зато таких встреч, сопровождавшихся короткими беседами, было целых пять – 5-го, 8-го, 13-го, 15-го и 17-го числа. А вот с 1910 года встречи царя со «старцем» становятся более или менее регулярными. Они виделись 3, 6, 10, 12, 14, 16, 21 и 27 января 1910 года, причем 21-го числа у Николая и Александра была с Распутиным длительная беседа. В феврале встречались 1, 3, 8, 12 и 14-го числа. При этом 3 февраля беседа опять была длительной. В марте 1912 года Распутин с царем не встречался, зато царь 3 марта имел малоприятную беседу о нем с великой княгиней Елизаветой Федоровной, выражавшей недовольство членов семьи близким знакомством царской четы со «старцем», имевшим неоднозначную репутацию. После этой беседы встречи царя со «старцем» возобновились только в 1911 году. Но в этом году они виделись лишь 4 июня, когда «старец» вернулся из паломничества в Иерусалим и Афон, и 24 августа, перед поездкой царя в Киев. Несомненно, здесь сказывалось неприятие Столыпиным Распутина. Зато после убийства премьера встречи опять участились.

11 февраля 1912 года царь записал в дневнике: «В 4 часа приехал Григорий, кот. мы приняли в моем новом кабинете вместе со всеми детьми». Теперь Распутин воспринимался почти как член царской семьи. Следующая встреча состоялась 15 февраля. Затем «старец» отбыл на родину и вновь появился в Царском Селе только 19 ноября.

Итак, в 1909 году Распутин звериным чутьем почувствовал, что над ним собирается гроза, и успел отбыть на родину, избежав планировавшегося ареста и высылки. И в том же году, еще до отъезда из столицы, он успел познакомиться со своим будущим убийцей. Феликс Юсупов вспоминал: «В то время я давно уже водил дружбу с семейством Г. (Муни Головиной, невестой брата Николая и поклонницей Распутина. – А.В.), вернее, с младшей дочерью, страстной поклонницей «старца». Девица была слишком чиста и наивна и не могла еще понимать всей его низости. Это человек, уверяла она, редкой силы духа, он послан очищать и целить наши души, направлять наши мысли и действия. Я с сомненьем выслушивал ее дифирамбы. Ничего еще толком о нем не зная, я уж тогда предчувствовал надувательство. Тем не менее восторги барышни Г. разожгли мое любопытство. Я стал расспрашивать ее о боготворимом ею субъекте. По ее словам, он посланник неба и новый апостол. Слабости человеческие не имеют силы над ним. Грех ему неведом. Жизнь его – пост и молитва. И мне захотелось познакомиться с человеком столь замечательным. Вскоре я отправился на вечер к семейству Г., чтобы увидеть наконец знаменитого «старца».

Г. жили на Зимнем канале. Когда вошел я в гостиную, мать и дочь сидели у чайного стола с торжественными лицами, словно в ожидании прибытия чудотворной иконы. Вскоре открылась дверь из прихожей, и в залу мелкими шажками вошел Распутин. Он приблизился ко мне и сказал: «Здравствуй, голубчик». И потянулся, будто бы облобызать. Я невольно отпрянул. Распутин злобно улыбнулся и подплыл к барышне Г., потом к матери, не чинясь, прижал их к груди и расцеловал с видом отца и благодетеля. С первого взгляда что-то мне не понравилось в нем, даже и оттолкнуло. Он был среднего роста, худ, мускулист. Руки длинны чрезмерно. На лбу, у самых волос, кстати, всклокоченных, шрам – след, как я выяснил позже, его сибирских разбоев. Лет ему казалось около сорока. На нем были кафтан, шаровары и высокие сапоги. Вид он имел простого крестьянина. Грубое лицо с нечесаной бородой, толстый нос, бегающие водянисто-серые глазки, нависшие брови. Манеры его поражали. Он изображал непринужденность, но чувствовалось, что втайне стесняется, даже трусит. И притом пристально следит за собеседником.

Распутин посидел недолго, вскочил и опять мелким шажком засеменил по гостиной, бормоча что-то бессвязное. Говорил он глухо и гугниво.

За чаем мы молчали, не сводя с Распутина глаз. Мадемуазель Г. смотрела восторженно, я – с любопытством.

Потом он подсел ко мне и глянул на меня испытующе. Меж нами завязалась беседа. Частил он скороговоркой, как пророк, озаренный свыше. Что ни слово, то цитата из Евангелия, но смысл Распутин перевирал, и оттого становилось совсем непонятно.

Пока говорил он, я внимательно его рассматривал. Было действительно что-то особенное в его простецком облике. На святого «старец» не походил. Лицо лукаво и похотливо, как у сатира. Более всего поразили меня глазки: выраженье их жутко, а сами они так близко к переносице и глубоко посажены, что издали их и не видно. Иногда и вблизи непонятно было, открыты они или закрыты, и если открыты, то впечатление, что не глядят они, а колют иглами. Взгляд был и пронизывающ, и тяжел одновременно. Слащавая улыбка не лучше. Сквозь личину чистоты проступала грязь. Он казался хитрым, злым, сладострастным. Мать и дочь Г. пожирали его глазами и ловили каждое слово.

Потом Распутин встал, глянул на нас притворно-кротко и сказал мне, кивнув на девицу: «Вот тебе верный друг! Слушайся ее, она будет твоей духовной женой. Голубушка тебя хвалила. Вы, как я погляжу, оба молодцы. Друг друга достойны. Ну, а ты, мой милый, далеко пойдешь, ой, далеко».

И он ушел. Уходя в свой черед, я чувствовал, что странный субъект этот произвел на меня неизгладимое впечатленье.

Днями позже я снова побывал у м-ль Г. Она сказала, что я понравился Распутину и он желает увидеться снова».

Новая встреча состоялась через несколько лет и оказалась для Григория Ефимовича роковой.

Перед отъездом из Петербурга в 1909 году Распутин встретился с Витте. Сергей Юльевич вспоминал: «Распутин предложил тогда в беседе со мною очень оригинальные и интересные взгляды; так, например, он сказал, что толпа вечно жаждет чуда. А между тем она совершенно не замечает величайшего из чудес, ежечасно совершающегося на наших глазах, – рождения человека.

Все, что Распутин говорит, он сам передумал и перечувствовал. Я сказал ему тогда:

– Послушай, Распутин, зачем ты собственно ко мне пришел? Если об этом узнают, то скажут, что я через тебя ищу сближения с влиятельными салонами; а тебе скажут, что ты поддерживаешь сношение с вредным человеком.

– Ты прав, братец, – сказал Распутин».

Распутин стал ближайшим другом несчастного цесаревича. Григорий Ефимович сознавал, что болезнь Алексея – это его, Распутина, наиболее крепкая связка с царской семьей. 6 мая 1909 года «старец» писал о цесаревиче: «Оля (Алексей) будет торжествовать у них, потому что Оля будет очень следить за примером, вот: что не от сего созданье, как не было такого Царя и не будет.

Взгляд его похож на Петра Великого, хотя и была премудрость у Петра, но дела его были плохие – сказать: самые низкие. Сам Господь сказал: «Много вложу и много взыщу», премудрость его познаем мы, а за дела судить будет Сам Бог. А ваш Оля не допускает до себя никаких разных смущений, если ему не покажет пример. Вот мои конфекты, как знаете, так и кушайте. Алексея очень в душе имею, дай ему рости, кедр ливанский, и принести плод, чтобы вся Россия этой смокве радовалась. Как добрый хозяин, насладились одним его взглядом взора из конца в конец. Золотые детки, я с вами живу. Миленький мой Алексеюшка и деточки, с вами я живу и часто вспоминаю детскую и там, где мы с вами валялись. С вами живу. Я скоро приеду к вам. Я бы сейчас приехал, но надо икону привести на закладку вашему Николаше дяде».

В 1910 году в Петербург к Распутину переехали его дочери, которых он устроил учиться в гимназию. В том же году началась первая кампания в прессе против «старца», который теперь рассматривался как заметное явление государственной жизни. Православный писатель Михаил Новоселов напечатал в «Московских ведомостях» несколько критических статей о Распутине, усомнившись в его безгрешности и назвав его «духовным гастролером».

В ноябре 1910 года царский духовник Феофан (Быстров), ставший к тому времени противником Распутина, был удален из Петербургской духовной академии и назначен епископом Таврическим. В Петербург он больше не вернулся. В 1912 году епископа Феофана перевели в Астраханскую епархию; а в 1913 году – в Полтавскую. В начале 1911 года Феофан предложил Святейшему Синоду выразить неудовольствие императрице Александре Феодоровне в связи с поведением Распутина, чем вызвал еще большее неудовольствие царской семьи.

В 1912 году Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство», обвинявшую Распутина в хлыстовстве и критиковавшую высшую церковную иерархию. Брошюра была запрещена и конфискована прямо в типографии. Газета «Голос Москвы» была оштрафована за публикацию выдержек из нее. После этого в Государственной Думе последовал запрос к МВД о законности наказания редакторов «Голоса Москвы» и «Нового Времени».

Надо сказать, что образ жизни «старца» давал достаточно пищи газетчикам. 6 августа 1912 года филеры сообщали о Распутине: «Пошел по Гончарной улице, где в доме № 4 встретил неизвестную барыньку, по-видимому, проститутку, и зашел в упомянутый дом, где помещалась гостиница, пробыл с ней двадцать минут».

Гончарная улица была местом промысла дам легкого поведения, и Григорий Ефимович туда частенько наведывался. Посещал Распутин и другие злачные места вблизи гостиниц с номерами на час: ««Отправился на 1-ю Рождественскую улицу, подходил к нескольким проституткам и с одной из них отправился в гостиницу, д. № 2 по Суворовскому проезду, и через 1/2 часа вышел один и отправился домой».

По мнению Жевахова, дурную славу Распутину создал… интернационал, т. е. революционеры: «Не успев с одного конца, еврейчики зашли с другого и гениально использовали ту близость, точнее, то доверие, какое питали к Распутину Их Величества, и стали ковать ему противоположную славу. Сделать это было тем легче, что Распутин, как я уже указывал, с трудом удерживаясь на занятой им позиции «святого» и оставаясь в несвойственной ему среде или в обществе людей, мнением которых не дорожил, распоясывался, погружался в греховный омут, как реакцию от чрезмерного напряжения и усилий, требуемых для неблагодарной роли «святого», и дал повод говорить о себе дурно. Этого было достаточно для того, чтобы использовать имя Распутина в целях дискредитирования священного имени монарха.

Период славы Распутина, как «святого», кончился.

Наступил второй период славы – противоположной.

Все чаще и чаще стали раздаваться сначала робкие, единичные голоса о безнравственности Распутина, о его отношениях к женщинам; слухи поползли, и скоро вся Россия, а за нею и Европа заговорили о Распутине, как воплощении векового зла России.

Будем внимательно следить за последовательным развитием дьявольски хитрой игры интернационала.

Слава Распутина, как «святого», была нужна для того, чтобы вызвать к нему доверие государя и императрицы; противоположная слава была нужна для обратной цели, для того, чтобы опорочить священные имена.

Какими же способами достигалась эта последняя слава? Что Распутин за порогом дворца вел несдержанный образ жизни, в этом нет сомнений; однако вполне бесспорным является и тот факт, что его искусственно завлекали в расставленные сети, учиняли всевозможные подлоги, фотографируя всякого рода пьяные оргии и вставляя затем, в группу присутствовавших, его изображение; создавали возмутительные инсценировки, с целью рекламировать его поведение и пр.»

Только 2-й Интернационал здесь был совсем ни при чем, хотя революционеры всех направлений по-своему положительно относились к деятельности Распутина, поскольку она дискредитировала и ослабляла самодержавие, а значит, облегчала борьбу с ним. Дурную славу о себе успешно ковал сам Распутин. Никто его не вовлекал в кутежи. Наоборот, сам «старец» устраивал оргии и вовлекал в них разных лиц, в том числе представителей высшего света. И это продолжалось также в условиях войны и «сухого» закона. Слухи о похождениях Распутина расходились по всей России, а поскольку было хорошо известно о его тесных связях с царской семьей, поведение «святого черта» сильнейшим образом дискредитировало правящую династию.

Еще в 1903 году Распутин познакомился с иеромонахом Иллиодором (Сергеем Труфановым), который проповедывал в Царицыне в духе православного фундаментализма и ненависти к инородцам. Сначала Иллиодор, окончивший Петербургскую духовную академию и значительно превосходивший «старца» как образованием, так и связями в православной иерархии, дружил с ним и покровительствовал ему, но через восемь лет увидел в нем опасного конкурента и решил сделать все, чтобы уничтожить его, духовно и физически.

Матрена Распутина свидетельствовала: «Отец и Иллиодор представляли собой странную пару. Первый жизнерадостный и веселый, второй скучный, напыщенный (как большинство «копеечных» семинаристов, добравшихся до высоких степеней) и напрочь лишенный чувства юмора. Тем не менее они какое-то время приятельствовали…

Иллиодор необычайно гордился своей отчужденностью от всего мирского. Особым пунктом был обет безбрачия. Отец смеялся над его словами о том, что только безбрачие есть дверь в Царство Божье, и смеясь же говорил, что эта дверь легко оборачивается тесными вратами. «Входить тесными вратами» – так в монастырях намекали на содомский грех…»

Суть их споров Матрена передавала по рассказам Вырубовой: «В доме Отца моего обителей много», – опирался отец на Святое Писание и добавлял от себя: —«И в каждой обители множество дверей. Не думай, что владеешь единственным ключом от Царства Божьего».

«Я не владею единственным ключом, – ответил Иллиодор. – Ключей много, достаточно для всех желающих их получить, но все они отпирают одну и ту же дверь».

«Если бы это было правдой, то все скопцы попали бы в рай», – заметил отец.

«Истина в том, что стремящийся к духовному совершенству должен служить либо Богу, либо плоти, нельзя служить обоим».

«Тот, кто молится от души, может настолько преисполниться ощущением божественного присутствия, что и думать забудет о плоти. Дух воспарит, оставив на земле все телесные помыслы, и он перестанет замечать свое физическое тело и заботиться о нем. Позабудет о еде и питье, о сне и о любовных желаниях. Но это редко кому дается.

Больше других, не способных подняться. Когда человек освободит свой дух от уз чувственности, плоть еще настойчивее взывает к нему. Его физическое желание велико, он не в состоянии его побороть. Что ему делать?»

«Он должен молиться еще усерднее».

«Как же молиться, когда с ног валит? Есть только одно средство. Отложи в сторону молитвы и найди женщину. Потом – опять молись. Бог не осудит.

Но наступит время, когда женщина уже не понадобится, когда и самой мысли не будет, а стало быть, и искушения. Тогда-то настоящая молитва и начнется…»

Иллиодор называл рассуждения отца издевательством над монашескими обетами. Отец возражал, говорил, что ни в коем случае не намерен спорить с церковью. При этом он полагал только, что обет безбрачия толкуется неверно. «Ничего хорошего не выйдет из такой молитвы, когда душа другого просит».

Распутство Распутина его дочь объясняла так: «В наш дом приходили многие. Одни, чтобы попросить о чем-либо, другие, чтобы посоветоваться, третьи – в поисках исцеления. Большинство из них – женщины. Причем женщины, пребывающие в том состоянии, когда душа ищет опоры, а надорванное сердце – утешения. А в чем можно найти несчастной женщине полное утешение? Разумеется, в любви. В любви-молитве или в любви – физическом чувстве. Отцу самому было дано умение оборачивать позывы плоти в духовное русло, чаще всего получалось у него помогать подобным образом и другим. Но не всем. В этом и была заключена ловушка…

Между тем нет ни одного достоверного свидетельства «несчастной жертвы» насилия Распутина. Вспомню признание отца: «Для меня что к бабе прикоснуться, что к чурбану». Это сказано в том смысле, что физических чувств женщина у отца в известные минуты не вызывала. Однако от него исходила такая сила любви, что совершенно обволакивала женщину, давая наслаждение и встряхивая ее сильнее, чем любое соитие. После того как женщина испытала подобное, никакой блудный бес в ней держаться уже не мог. Голая страсть в ней просто умирала. Как это удавалось отцу, неизвестно. Объяснить невозможно».

Среди православного духовенства постепенно нарастала оппозиция Распутину. Ему не могли простить влияния на царя и царицу, значительно превосходившее влияние представителей официального духовенства, а также покровительство, оказываемое им отдельным иерархам.

В начале 1911 года епископ Феофан предложил Святейшему Синоду официально выразить неудовольствие императрице Александре Федоровне в связи с поведением Распутина, а член Святейшего Синода митрополит Антоний (Вадковский) доложил Николаю II о негативном влиянии Распутина на православное духовенство.

В 1911 году Распутин добровольно покинул столицу и совершил паломничество в Иерусалим, но это не спасло его от новых нападок.

В конце августа 1911 года Распутин заехал в Нижний Новгород и предложил тамошнему губернатору А.Н. Хвостову пост министра внутренних дел. Алексей Николаевич предложению не обрадовался. Потом он показал на следствии: «…я, во-первых, приказал полицмейстеру Ушакову, человеку очень внушительного вида и решительному, посадить Распутина в вагон поезда, отходящего на Петроград, а, во-вторых, на прощание сказал Распутину, что если бы царю я понадобился, так он сам бы сделал мне это предложение, вызвав меня к себе или подняв вопрос об этом при последнем моем личном докладе, а что рассматривать его, Распутина, как генерал-адъютанта, посланного мне царем с таким поручением, я не могу». Правда, несколько лет спустя Алексей Николаевич стал сговорчивее. Вполне возможно, что и во время первой встречи с Григорием Ефимовичем он был куда более толерантен по отношению к любимцу царской семьи. Ведь когда Хвостов давал показания, Распутин был уже мертв.

27 октября 1911 года Распутин рассказывал императрице о поездке на родину: «Вечер дышал тишиной. Шел с углублением – вдумывался в крестьянский труд, как мужички трудятся. И мальчики, школьники учат уроки, стихи. Шла старушка, приютила сироту, и лица малюток сияли светом от усердного чтения и трудов, ее семья слушала и радостно внимала, и труд их виден, внимание малюток. В избушке горел огонек. Прошел я с нижнего конца и до верхнего. А цель моей прогулки была та: как бы найти, где беседуют о душеполезном. Так я очень много думал о сравненьи занятий вечером.

Нашел: пьют вино – сквозь окна виднелись лица у этих пьяных, мрачные, ошеломлены смехом. Далее работает мужичок сани, и в лице горел труд, в избе тишина. Потом ткут рогожки с песнями недуховными, но труд певиц Богу угоден – они работали, в трудах у них дремота, они разгоняли сон, потому и пели, как бы поболе сработать – поэтому Господь не так строго взыщет.

Потом достиг домов священников. Что же? И у одного псаломщика два священника тоже беседуют и прочие с ними – на картах, в деньги. У них тоже в лице сиял свет азарта, но это свет не прозрачный. Но не будем судить, но по примеру их игры поступать не будем, а будем их ожидать хорошими и учиться у них, когда они в молитвах, а не у карт.

Потом встретил в одном доме сидели два старичка. Николаевские солдатики, и беседуют о долгой своей службе, воспоминанья, но с боязнью, потому видели много горя и трудов. В общем, у крестьян по вечерам труд святыни и благочестия».

16 декабря 1911 года у Распутина произошла стычка с епископом Гермогеном и иеромонахом Иллиодором. Епископ Гермоген, действовавший в союзе с иеромонахом Иллиодором (Труфановым) и юродивым Митей Козельским (Д. Поповым), пригласил Распутина к себе на подворье, на Васильевском острове, и в присутствии Иллиодора «обличал» его, несколько раз ударив крестом. Между ними завязался спор, а потом и драка, причем, по некоторым сведениям, нападавшие грозились оскопить Распутина, если он не покинет столицу и не поклянется более никогда не переступать порога царского дворца.

Гермоген жестоко раскаивался в том, что помог недостойному, как он решил, человеку приблизиться к царской семье. Юродивому Мите более сильный конкурент перебил доступ к царской семье и связанные с этим доходы.

Такого же конкурента видел в Распутине и Иллиодор. Он, как и Распутин, оказывал сильное гипнотическое воздействие на свою аудиторию, прежде всего женщин. Огромные толпы стекались на монастырское подворье в Царицыне на проповеди Иллиодора.

Но Распутин сумел ускользнуть из рук мучителей. По его жалобе был наказан епископ Гермоген, которому запретили заседать в Синоде и сослали.

А.В. Герасимов вспоминал: «Очень щекотливое поручение было возложено на меня летом 1912 года к связи с конфликтом между епископом Гермогеном и Распутиным. Меня вызвал к себе министр внутренних дел Макаров и сообщил, что по высочайшему повелению саратовский архиепископ Гермоген, проживавший в это время в Петербурге в качестве члена Синода, должен быть выслан в Жировицкий монастырь. Причина этой высылки состояла в том, что епископ Гермоген вместе с Иллиодором завлекли Распутина, с которым они до этого состояли в дружеских отношениях, на квартиру Гермогена в Александро-Невской лавре и под угрозой насилия требовали от него поклясться на кресте и Евангелии в том, что он не будет больше посещать царский дворец и вообще поддерживать отношения с членами царской семьи. Но Распутин вырвался от них и изобразил дело государю так, как будто бы это было покушение на его жизнь. Разгневанный государь после этого отдал предписание о высылке епископа Гермогена, который до того времени пользовался большим благорасположением царской семьи.

Поручение, переданное Макаровым, было для меня очень неприятным. Незадолго перед тем я лично познакомился с епископом Гермогеном как раз на квартире у Макарова, несколько раз с ним встречался, и он произвел на меня в высшей степени хорошее впечатление. Высокий, худощавый, с острым, ясным умом, аскет по внешности, он производил впечатление настоящего христианского подвижника, способного умереть за свою веру. Последующая его жизнь доказала правильность этого впечатления. Тем более неприятно мне было выступать в роли передатчика высочайшего повеления об его высылке. Я представил мои возражения Макарову и просил его поручить приведение в исполнение высочайшего постановления кому-нибудь другому. Макаров, признавая резонность моих соображений, сказал, что тем не менее он должен настаивать на выполнении поручения именно мною, так как он думает, что я выполню это щекотливое дело лучше кого бы то ни было другого. В заключение он дал мне письмо к Гермогену, в котором просил последнего смириться перед высочайшей волей и без всяких осложнений выехать из Петрограда. С этим письмом я отправился к епископу Гермогену. Нельзя сказать, чтобы встреча была очень приятная. Епископ был очень взволнован, он, по-видимому, не ждал, что результаты его столкновения с Распутиным будут носить такой характер. В начале он категорически отказывался подчиниться, предлагая арестовать его и отправить этапным порядком. С большим трудом мне удалось его уговорить, причем я взял на себя обязательство устроить дело так, что всякая видимость ареста будет устранена, что он поедет без какой бы то ни было стражи. «Я даже сам не буду вас сопровождать», – обещал ему я.

Наконец Гермоген согласился, и мы условились, что к определенному часу он прибудет на вокзал. На вокзале я снесся с начальником жандармского железнодорожного управления дороги полковником Соловьевым и условился с ним, что как раз в зтот день он выедет якобы для служебных ревизий по дороге и возьмет в свой служебный вагон епископа Гермогена.

Не без тревоги ждал я на вокзале в условленный час епископа Гермогена. Если бы он не сдержал своего обещания и не приехал на вокзал, то мое поручение пришлось бы выполнять с применением насилия, что было бы для меня в высшей степени неприятно. К моему облегчению, епископ Гермоген свое обещание выполнил. Я его встретил на вокзале и провел к вагону полковника Соловьева. Когда Гермоген вошел в вагон и увидел там Соловьева и сопровождавших его жандармов, то он пришел в ярость и начал упрекать меня в том, что я не сдержал своего слова и отправлю его под конвоем жандармов. С большим трудом удалось его успокоить и объяснить, что это не конвой, а случайно совпавшая поездка и что ехать ему в вагоне полковника Соловьева будет во всех отношениях удобнее. Вся дальнейшая поездка прошла благополучно, и я с большим облегчением мог доложить Макарову о выполнении возложенной на меня миссии».

Вот с Иллиодором было сложнее. Иеромонаха в январе 1912 года по постановлению Синода заточили во Флорищеву пустынь Владимирской епархии. Но оттуда он сумел передать на волю письма императрицы, адресованные Распутину. По признанию «старца», эти письма были выкрадены Иллиодором еще в период их дружбы. Императрица писала «старцу»: «Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову склоняю на твои блаженные плечи». Подобные двусмысленные фразы дискредитировали царскую семью и порождали слухи в народе о любовной связи Александры Федоровны с Распутиным. Фотокопии писем в сотнях экземпляров разошлись по Петербургу. С большим трудом министр внутренних дел А.А. Макаров сумел раздобыть оригиналы и представил их императору. Макаров рассказывал премьер-министру В.Н. Коковцову о реакции Николая: «Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно несвойственным ему жестом бросил туда конверт. Вскоре Макарова отправили в отставку, а Иллиодор в октябре 1912 года обратился с посланиями в Синод и к почитателям, в которых заявлял, что раскаивается в своей деятельности, просит прощения у евреев и отрекается от веры в православную церковь. В результате по постановлению Синода он был расстрижен и освобожден из монастыря, чего он, собственно, и добивался, и удалился в родной хутор станицы Мариинская области Войска Донского.

Вместе с десятком своих приверженцев Иллиодор – Труфанов создал общину «Новая Галилея» и, по официальному сообщению, окончательно впал в ересь, отрицая основные догматы православия. Говорили, что он начал строить языческий храм Солнца.

Для Распутина история с Иллиодором также имела некоторые последствия. По распоряжению министра внутренних дел Макарова от 23 января 1912 года за Распутиным вновь было установлено наружное наблюдение, продолжавшееся до самой его смерти. Главной целью наблюдения было обеспечение безопасности «старца». Тогда же Распутина открыто критиковали в Думе. А в феврале 1912 года Николай II под давлением думцев приказал обер-прокурору Святейшего Синода В. К. Саблеру возобновить дело о «хлыстовстве» Распутина и передать для доклада Родзянко. 26 февраля 1912 года на аудиенции Родзянко предложил царю навсегда выгнать Распутина, но тот это предложение оставил без ответа.

Новый тобольский епископ Алексий (Молчанов) лично взялся за это дело, изучил материалы, затребовал сведения от причта Покровской церкви, неоднократно беседовал с самим Распутиным. По результатам этого нового расследования 29 ноября 1912 года было утверждено заключение Тобольской духовной консистории, разосланное многим высокопоставленным лицам и некоторым депутатам Государственной думы. В заключение Распутин-Новый был назван «христианином, человеком духовно настроенным и ищущим правды Христовой». Таким образом, все официальные обвинения были окончательно сняты со «старца». Епископ Алексий, который воспринимал назначение в Тобольск с Псковской кафедры как ссылку, вследствие обнаружения в Псковской губернии сектантского иоаннитского монастыря, пробыл на Тобольской кафедре только до октября 1913 г., то есть всего полтора года, после чего был назначен Экзархом Грузии, возведен в сан архиепископа Карталинского и Кахетинского и сделан членом Святейшего Синода. Не без оснований полагают, что здесь не обошлось без помощи со стороны Распутина.

Встречи царской четы с Распутиным возобновились. С царем Григорий теперь встречался почти ежемесячно, если находился в Петербурге. Встречи сводились, как и раньше, главным образом к беседам за чаем, но о чем они говорили, царский дневник молчит. Впрочем, встречаясь с министрами и генералами, Николай в дневнике практически никогда не отражал содержание разговоров с ними. 18 января 1913 года Николай записал в дневнике: «В 4 часа приняли доброго Григория, кот. остался у нас час с ¹/₄».

15 февраля царь отметил: «Григорий приехал к нам и побыл больше часу».

18 апреля Николай «после чая долго сидели с Григорием». 5 мая царь отметил: «В 6 час. был у меня Григорий».

6 июня Николай и Александра «после чая приняли Григория».

7 июля царь отметил целительные свойства Распутина: «В 7 час. приехал Григорий, побыл недолго с Аликс и Алексеем, поговорил со мною и дочерьми и затем уехал. Скоро после его отъезда боль в руке у Алексея стала проходить, он сам успокоился и начал засыпать».

А 8 августа царь «после чая увидел на минутку Григория и поехал снова в Красное». А 23 сентября он с супругой «видели Григория вечером». Еще одна встреча состоялась 5 октября.

Императрице Распутин как-то писал: «А Божий человек – ему и во хлеве рай». Но сам жил отнюдь не в хлеву. А еще Григорий в переписке и разговорах с царской семьей обличал аристократов, чувствуя в них своих врагов: «А гордость и надменность разум теряют. Я бы рад не гордиться, да у меня дедушка был возле министра, таким-то родом я рожден, что они заграницей жили. Ах, несчастный аристократ! Что они жили, и тебе так надо! Поэтому имения проживают, в потерю разума вдаются: не сам хочет, а потому, что бабушка там живала. Поэтому-то вой, хоть едет в моторе, а непокоя и обмана выше мотора.

Все-таки сатана умеет аристократов ловить. Да, есть из них, только трудно найти, как говорится, днем с огнем, которые являют себя в простоте, не запрещают своим детям почаще сходить на кухню, чтобы поучиться простоте у потного лица кухарки. У этих людей по воспитанию и по познанию простоты разум – святыня. Святой разум все чувствует, и эти люди – полководцы всего мира».

В начале 1914 года царь стал видеться с Распутиным еще чаще – практически дважды в месяц. С царицей же «старец», несомненно, виделся гораздо чаще.

2 января 1914 года император записал в дневнике: «Вечером имели отраду видеть Григория. Так было тихо и спокойно».

Эта запись доказывает, что Николай был столь же очарован «старцем», как и Александра Федоровна.

20 января 1914 года царь отметил: «Вечером посидели и пили чай с Григорием».

Следующая встреча, судя по дневнику, состоялась 2 февраля: «После обеда приехал Григорий, поговорили вместе часок».

18 февраля царь «во время службы видел Григория в алтаре».

20 февраля императорская чета встретилась с Распутиным на вечерней службе.

14 марта Николай записал: «Купался с Алексеем в моей ванне. Вечером посидели с Григорием».

Следующая встреча состоялась только 15 мая, причем на этот раз «старец» последовал за Николаем и Александрой в Крым. Царь записал: «Вечер провели с Григорием, кот. вчера прибыл в Ялту».

18 мая Николай зафиксировал лишь мимолетную встречу с Распутиным: «После обеда покатались в моторе в Ялте. Видели Григория».

21 мая Распутин покинул Ялту. Царь отметил в дневнике: «Обедали на нашем балконе, после чего покатались. Видели Григория и простились с ним».

Следующая встреча произошла 17 июня в Петергофе. Николай записал: «Недолго катался в байдарке. Вечером у нас посидел Григорий».

По-настоящему имя Распутина стало известно всей стране только в годы Первой мировой войны. И «старца» неизменно связывали с «темными силами» и «германскими шпионами». Поражения русской армии, вызванные общей отсталостью империи, общественное мнение предпочитало списывать на влияние «темных сил» и измену. Генерал А.В. Герасимов вспоминал: «Вооружение нашей армии было явно не достаточно, командование явно стояло не на высоте, и поражение следовало за поражением. Вчерашние оптимисты, готовые кричать, что они шапками закидают врага, теперь ударились в другую крайность. Всюду шли разговоры о предательстве в тылу, о тайных пособниках Германии, которые расстраивают дело снабжения, о темных силах, которые работают на дело поражения России. Такие разговоры шли и в верхах, и в низах. Особенно много внимания уделяли роли Распутина, по-настоящему ставшего известным всей России только теперь. О нем говорили по-разному, мне приходилось слышать солдатские разговоры о том, что царь теперь разуверился в дворянах и чиновниках и решил приблизить к себе «нашего брата, простого мужика», и что это только начало, что скоро вообще всех «дворян и чиновников» царь прогонит прочь от себя и наступит «мужицкое царство». Но более распространенным было другое мнение: о темных силах, в руках которых Распутин был только орудием. О Распутине говорили все, и в форме, которая унижала наше национальное самолюбие. Помню, в конце 1915 года даже один из знакомых французских генералов, приехавший в Россию в составе какой-то французской военной миссии, встретив меня на Невском, спросил весьма иронически: «Ну, какие новые распоряжения вышли от Распутина?»

Этот вопрос очень больно задел меня, и я ответил на него в достаточной мере резко. Но по существу я не мог не сознавать, что мой знакомый имел право ставить этот иронический вопрос.

Почти весь 1916 год я провел вне Петербурга, в Крыму. Вернулся в начале декабря и сразу же почувствовал, что за этот год атмосфера напряглась до невозможности. Чувствовалось приближение событий. Имя Распутина было у всех на устах. На святках пронеслась весть об его исчезновении. Вскоре стали известны подробности его убийства. Общие отзывы были единодушны. Все были рады: «Слава богу, наконец, с этим позором покончено».

Надо сказать, что Распутин войны не хотел, но тяжелая рана, нанесенная ему в результате покушения, о котором мы расскажем далее, помешала ему быть рядом с Николаем и Александрой в те дни, когда решался вопрос о вступлении России в Первую мировую войну.

Сейчас мы обратимся к одному весьма ценному источнику, описывающему Распутина в последние годы его жизни. Автор этих записок – поклонница «старца», не раз посещавшая квартиру на Гороховой, а до этого – на Английском проспекте, но в то же время проявлявшая к Распутину и его окружению чисто научный интерес, а потому старавшаяся описать все увиденное максимально объективно.

Автор этих мемуаров – писательница Вера Александровна Жуковская, племянница великого аэродинамика Николая Егоровича Жуковского. Их знакомство с Распутиным началось в 1914 году, незадолго до начала Первой мировой войны. Вот как Вера Александровна описывает свою первую встречу со «старцем» и то, что ей предшествовало: «Я начала с того, что пошла к известному исследователю сектантства А. С. Пругавину, надеясь получить от него нужные мне сведения о Р. Я не ошиблась: Пругавин знал все, что вообще можно было внешне знать о Р., ближайшим другом которого являлась Анна Александровна Вырубова, интимнейшая подруга царицы, – одной записки которого, написанной крупными, корявыми буквами неверной, будто детской или пьяной, рукой к любому из министров, было достаточно, чтобы просителя немедленно удовлетворяли согласно его желанию. О близости к нему царицы и о его диких ночных оргиях под шумок говорил весь город, но громко никто не смел сказать слова из опасения, что слово это потом жестоко ему отплатится. А он сам, окопавшись где-то в самом сердце одурелой столицы, делал свое тайное темное дело. Какое? Вот это-то я и хотела понять. Это я сказала Пругавину. Он с большим огорчением посмотрел на меня и стал просить отказаться от моего намерения познакомиться с Р., т. к. последствия этого знакомства могут стать для меня гибельными. Но я повторила, что решила это твердо, и даже попросила его узнать мне адрес и телефон Р. «Пусть будет по-вашему, – со вздохом согласился Пругавин, – я сделал все, что мог, чтобы предостеречь вас, теперь я умываю руки».

На другой день он сообщил мне по телефону адрес и телеф<он> Р., он жил тогда на Английском проспекте, № 3, а телефон был 646 46. Я, конечно, не стала мешкать и тут же позвонила по апокрифическому телефону. Я случайно попала в редкую минуту, когда телефон Р. был свободен – как я увидала впоследствии, дозвониться к Р. было так же трудно, как выиграть в лотерею. Минутку постояв с, надо сознаться, сильно забившимся сердцем у телефона, я услыхала сиповатый говорок: «Ну кто там? Ну слушаю». Спрашиваю чуть дрогнувшим голосом: «Отец Григорий?» – «Я самый и есть, ну кто говорит? Али незнакома?» – «Говорит молодая дама. Я очень много о вас слышала. Я нездешняя, и мне очень хочется вас увидать, можно?» – «А откеле ты звонишь-то?» – с готовностью отозвался Р. Я сказала. «Знашь што? – заторопился он. – Приезжай ко мне сичас, хошь? – голос его выражал нетерпение. – А ты кака? красива?» – «Посмотрите!» – засмеялась я. «Ну скорее, скорее, приезжай, душка, ну ждать буду. Через полчаса приедешь? не можешь? ну через час, живее, душка!»

Менее чем через час я входила в подъезд огромного серого дома на Английском. Какое-то жуткое чувство охватило меня в этом широком светлом вестибюле. Внизу стояли рядом чучела волка и медведя; подъеденные молью, потрепанные шкуры вольных лесных хищников казались такими жалкими на фоне декадентского окна, на котором засыхал куст розового вереска, наполовину оголенные ветки его сиротливо выглядывали из-под безобразных зеленых бантов. Лифт остановился на самом верху. Отворив дверцу, швейцар указал мне на одну из высоких желтых дверей: «Вам к Распутину!» – и лифт сейчас же начал спускаться вниз, а я вспомнила, что он не спросил меня внизу, к кому я пришла.

На звонок мне отворила невысокая полная женщина в белом платочке. Ее широко расставленные серые глаза глянули неприветливо: «Вам назначено?» – «Да!» – «Ну входите. Нет, здесь не раздевайтесь, – прибавила она, видя, что я направилась к вешалке, – снимете там, если хотите». После я узнала, что привилегия раздеваться в передней давалась только тем посетителям, которые считались своими и проходили не в «ожидальню», так называлась приемная для просителей, а во внутренние комнаты.

«Гр. Еф. еще не вернулся от обедни», – затворяя за мной дверь в ожидальню, проворчала женщина. Большая комната была почти пуста, если не считать нескольких стульев, расставленных около стен далеко друг от друга, обиты они были грубым кретоном в новом стиле. Огромный неуклюжий буфет около нелепо раскрашенной печи с какими-то зелеными хвостами у карниза. В комнате трое посетителей: д<ействительный> с<татский> с<оветник> в вицмундире со звездой, плешивый в золотом пенсне, неопределенный субъект в очень плохом костюме с всклокоченной бородой и разными глазами…

Дверь из передней приоткрылась, и, шмыгая туфлями, поспешно, как-то боком вскочил Распутин. Раньше я не видала даже его портрета, но сразу узнала, что это он. Коренастый, с необычайно широкими плечами, он был одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, английские полосатые брюки и клетчатые туфли с отворотами. Лицо его показалось мне давно знакомым: темная морщинистая кожа обветренного, опаленного солнцем лица его складывалась теми длинными узкими полосами, какие мы видим на всех пожилых крестьянских лицах. Волосы его, небрежно разделяющиеся на пробор посередине, и довольно длинная, аккуратно расчесанная борода были почти одного темно-русого цвета. Глаз его я не разглядела, хотя, войдя, он тотчас же взглянул на меня и улыбнулся, но подошел к субъекту в плохо сшитом костюме. «Ну што надо-то, ну говори», – спросил он негромким своим говорком, склоняя голову несколько набок, как это делают священники во время исповеди. Проситель стал излагать какое-то запутанное дело, из его слов я поняла, что это был сельский учитель, т. к. он несколько раз упомянул, что ему все сделала бы записочка к товарищу министра Нар<одного> просв<ещения>. Нахмурясь, Р. сказал нехотя: «Ох, не люблю я просвещении этих. Ну постой, ну ладно, ну жди, напишу». Затем он подошел к д<ействительному> с<татскому> с<оветнику>, но тот попросил разговора наедине. Р. посмотрел было в сторону вставшей, как все сделали при его входе, девушки, робко стоявшей у притолоки, но потом повернулся и направился ко мне. Подойдя совсем вплотную, он взял мою руку и наклонился ко мне. Я увидала широкий, попорченный оспой нос, скрывающиеся под усами узкие, бледные губы, а потом мне в глаза заглянули его небольшие, светлые глаза, глубоко скрытые в морщинах. На правом был небольшой желтый узелок. Сначала и они показались мне совсем обычными, но уже в следующую минуту мне стало неловко, и я почувствовала ясно, что там, за этой внешней оболочкой, сидит кто-то лукавый, хитрый, скользкий, тайный, знающий это свое страшное. Иногда во время оживленного разговора глаза Р. загорались нетерпимым блеском, и из них струилась какая-то неприятная дикая власть. Взгляд был пристальный и резкий, мигали его глаза очень редко, и этот неподвижный магнетический взгляд смущал самого неробкого человека. «Это ты, душка, утрием звонила?» – своим быстрым придыхающим говорком спросил Р. Я кивнула. «О чем хотела поговорить?» – продолжал он, сжимая мою руку. «О жизни», – ответила я неопределенно, захваченная врасплох, т. к. сама не знала, о чем я стану говорить с Р. Повернувшись к двери, Р. позвал: «Дуня!» На зов вошла смиренница в зеленой кофте и белом платочке. «Проведи в мою особую», – вполголоса сказал Р., указав на меня. «Идемте!» – пригласила она довольно приветливо. Мы вышли в переднюю, она повернула налево, провела мимо закрытой двери, сквозь которую слышались сдержанные голоса, и ввела в длинную узкую комнату с одним окном. Оставшись одна, я огляделась: у стены около двери стояла кровать, застланная поверх высоко взбитых подушек пестрым шелковым лоскутчатым одеялом, рядом стоял умывальник, с вделанным в дощатый белый крашеный стол тазом, по краю стол был обит белым коленкором, на краю около таза лежал обмылок розового мыла, на гвозде висело чистое полотенце с расшитыми концами. Около умывальника перед окном письменный стол, на нем плохонькая, вся залитая чернилами чернильница, несколько ручек с грязными перьями, карандаш, две бумажные коробки, полные отдельно нарванных листочков бумаги, масса записок разных почерков. На самой середине стола будильник и около него большие карманные золотые часы с госуд<арственным> гербом на крышке. У стола два кресла. Наискось от окна у противоположной стены женский туалет с зеркалом, совершенно пустой. В углу не было иконы, но на окне большая фотография алтаря Исаакиевского собора, и на ней связка разноцветных лент».

Прервем здесь повествование Жуковской. Бросается в глаза, что в обстановке квартиры Распутина, как и в его одеянии, роскошь соседствовала с простотой, и все находилось в состоянии беспорядка. Вероятно, сказывалось как отсутствие у Распутина хозяйки, так и его образ жизни, когда он часто ночевал не в квартире, а у друзей и подруг. Главное же, Григорию Ефимовичу, как кажется, был безразличен внешний вид своего жилища. Все внимание посетителей должно было быть сосредоточено не на обстановке, а на хозяине квартиры. Костюм же Распутин сохранял крестьянский, хотя и парадный и сшитый из дорогих тканей.

Жуковская вспоминала: «Придвинув кресло, он сел напротив, поставив мои ноги себе меж колен и, наклонясь, спросил: «Что скажешь хорошего?» – «В жизни хорошего мало», – сказала я. Он засмеялся, и я увидала его белые хлебные зубы, крепкие, точно звериные. «Это ты-то говоришь! – и, погладив меня по лицу, он прибавил: – Слышь, што я тебе скажу? знашь стих церковный: от юности моея мнози борют мя страсти, но сам мя заступи и спаси, Спасе мой, знашь?» Говоря «знашь?», он быстро щурил глаза и бегло взглядывал острым хищным взглядом, мгновенно гаснувшим. «Знаю», – ответила я, недоумевая и не понимая, к чему он это сказал. «Ты постой, постой, – торопливо остановил он меня. – Я тебе все как есть докажу. Понимашь? До тридцати годов грешить можно, а там надо к Богу оборотиться, а как научишься мысли к Богу отдавать, опять можно им грешить (он сделал непристойный жест), только грех-то тогда будет особый – но сам мя заступи и спаси, Спасе мой, понимашь? Все можно, ты не верь попам, они глупы, всей тайны не знают, я тебе всю правду докажу. Грех на то и дан, штоб раскаяться, а покаяние – душе радость, телу сила, понимашь? Знашь што, поговей на первой неделе, што придет?» – «Зачем?» – спросила я. Он всполошился и близко наклонился ко мне. «Тута спрашивать неча, – забормотал он, – хошь верь тому, што я говорю, тогда слушать должна, а я тебе все скажу, всю правду докажу, ходи только ко мне почаще. Ах ты моя дусенька, пчелка ты медова. Полюби меня. Перво дело в жизни любовь, понимашь? От свово, да любимого, все примешь, всяко слово стерпишь, а коли чужой – то стану я тебе што хошь говорить, в одно ухо впустишь, а друго выпустишь. Посиди маненько, а я письмо напишу, пратецю просят»».

Тут следует подчеркнуть, что свою теорию: «Не согрешишь – не покаешься» Распутин проповедовал только своим поклонникам и в особенности поклонницам, но никогда не упоминал в письмах или разговорах с царской семьей. Поэтому у царя и царицы сохранялся светлый образ безгрешного, мудрого и святого «старца», бессребреника, равнодушного ко всем плотским радостям. А речь Распутина, точно зафиксированная писательницей, выдает человека, практически не читавшего книг или газет. Ему книги обычно читали поклонницы. Речь же «старца» осталась простонародной с сибирскими диалектными особенностями.

Опять обратимся к воспоминаниям Жуковской: «Подойдя к столу, он взял перо и стал писать, скрипя и громко шепча каждое слово, перо вихлялось в его руке как привязанное. Буквы, крупные, кривые, он точно нарочно прилеплял к бумаге. Отрываясь от писания, подбегал и целовал меня. Я сказала наконец: «Ну долго же им придется ждать вашего письма». Р. махнул досадливо рукой: «Ох, дусенька, больно уж не люблю писаний этих, то ли дело слово живо, а то гляди, што – чиста сажа, вот только и написал», – он протянул мне записку. Там стояло нелепыми каракулями выведенное: «Милой дорогой ни аткажиистелаи празьбу можише иму дать да Григорий». – «А что же вы не пишете кому?» – спросила я. Р. как-то растерянно улыбнулся: «А нешто я всех упомню, чай, сами знают, какому министру несть, а для меня все одно: милай, дорогой, – я всем так пишу. Сиди тута, сичас отдам», – и он убежал (такие безадресные записки Распутина превратились в своеобразную валюту и стоили дорого. Окружение Распутина во главе с Ароном Симановичем наладило бойкую торговлю этими записками. Наивные просители платили немалые деньги за бумажки, которые на самом деле в большинстве министерств и ведомств не стоили ничего, поскольку не принимались во внимание. – А.В.).

Вернулся Р. скоро и опять уселся против меня, сжав мои колени. Глаза его потемнели, и в них загорелся яркий блеск, наклонившись ко мне, он шептал поспешно: «Теперь не пушу тебя, раз пришла, должна теперь приходить. А то я с тобой ничего не поделаю, понимашь? Запиши-ка мне телефон свой», – заключил он, подавая мне лоскут бумаги и карандаш. Пока я писала, он, наклонясь, дышал в ухо, и едва я дописала последнюю цифру, как он спросил быстро: «Ну што же ты хотела о жизни со мною поговорить?» – «Скажите, знаете вы, в чем грех и где правда?» – спросила я. Р. посмотрел на меня с любопытством: «А ты знашь?» – «Откуда же мне знать?» – вопросом же ответила я. Р. усмехнулся какой-то непонятной, неизвестно к чему относившейся улыбкой. «Ты, верно, книг больно много читаешь, а толк-то не всегда в книгах этих есть, другие только мутят и с ума сводят. Есть у меня одна така на твой образец, может, знаешь, в<еликую> кн<ягиню> Милицу Николаевну. Всю-то книжну мудрость она прошла, а того, што искала, не нашла. Много мы с ней говорили, Умница она, а только покою ей не хватат. Перво в жизни любовь, а потом покой. А коли так ту безудержу жить, не получишь ты покоя. Вот она тоже о грехе спрашиват. А грех понимать надо. Вот попы, они ни… в грехе не понимают. А грех само в жизни главное». – «Почему главное?» – переспросила я, недоумевая. Р. прищурился: «Хошь знать, так грех только тому, кто его ищет, а если скрозь него итти и мысли у Бога держать, нет тебе ни в чем греха, понимашь? А без греха жизни нет, потому покаяния нет, а покаяния нет – радости нет. Хошь я тебе грех покажу? Поговей вот на первой неделе, что придет, и приходи ко мне после причастия, когда рай-то у тебя в душе будет. Вот я грех-то тебе и покажу. На ногах не устоишь!» Раскрасневшееся лицо Р. с узкими, то выглядывающими, то прячущимися глазами надвинулось на меня, подмигивая и подплясывая, как колдун лесной сказки, он шептал сладострастно расширившимся ртом: «Хошь покажу?»

Кто-то страшный, беспощадный глядел на меня из глубины этих почти совсем скрывшихся зрачков. А потом вдруг глаза раскрылись, морщины расправились, и, взглянув на меня ласковым взглядом странников, он тихо спросил: «Ты што так на меня глядишь, пчелка?» – и, наклонившись, поцеловал холодным монашеским ликованьем.

В полном недоумении глядела я на него: ведь не во сне же я видела это темное, горящее лицо, с крадущимся страшным взглядом и слышала злорадный шепот: «Хошь покажу?» А сейчас передо мной сидит простой мудрый мужичок с залегшими крупными складками на красновато загорелой коже, и его светлые выгоревшие глаза пытливо смотрели на меня, только где-то в далекой глубине этих небольших глаз мелькал тот беспутный и заманивал и ждал… Я встала: «Мне пора идти». Р. стал удерживать. «Ну што с тобою делать, – сказал он наконец, тоже вставая и крепко обнимая. – Только, смотри, скорее приходи. Придешь, што ли? – настаивал он, провожая меня в переднюю. – А как скушно станет, так телефоном звони, я сичась и подойду. Я всегда дома, разве што только Аннушка увезет в Царско. Когда придешь, дусенька. Хошь завтра вечером приходи в половине десятого, придешь?» – «Приду»…

У меня явилась мысль убить разом двух зайцев: сделать удовольствие А.С. Пругавину, дав ему возможность понаблюдать за Р. во время этого свидания, и обмануть сладострастные надежды Р. Я позвонила Пругавину, он, конечно, с радостью согласился сопровождать меня, и вечером мы поехали на Английский. На наш звонок дверь открыл сам Р. Заметив, что я не одна, он нахмурился, но я сделала вид, что не замечаю его неудовольствия. «А вот мой дядя! – сказала я весело. – Он очень хотел с вами познакомиться». Не отвечая, Р. сумрачно помогал мне раздеться и, снимая шубку, спросил шепотом: «Ты чего же это не одна пришла?» В полуоткрытую дверь столовой был виден накрытый стол, на нем, посреди двух больших ваз с фруктами, три неоткупоренные бутылки вина, обернутые тонкой розовой бумагой. Пока Пругавин раздевался, Р. поспешно вошел в столовую, взял бутылки и унес их в спальную. Мы вошли в столовую. Здесь вечером все казалось приветливее, ярко горел свет, на всех окнах цветы. Вошел Р. и хмуро спросил Пругавина: «Так ты ей дядя?» Пругавин подтвердил. «Ну што же, давай поцелуемся». Облобызавшись трижды, он усадил нас к столу и сел сам. Указывая на меня, Р. сказал, разливая чай: «Вот мы с ней вчера все спорили. Я ее убедить хочу, а она все не идет. Ну што, уверилась, што ли?» – спросил он меня. «В чем?» – удивилась я. Р. погладил меня по лицу. «Ах, душка, я все тебе докажу. Ну а как насчет того, штоб поговеть?» – неожиданно закончил он. Я не ответила ничего. Р. наклонился совсем близко: «Слышь, без раскаяния душу свою не найдешь. Ты меня только слушай. С жизни пример возьми: ежели ты кого усердно просишь, наверно тебе всяк сделат». – «Смотря кого просить, – сказала я, – все, кто имеет большую власть, только раздражаются на излишние просьбы, вот, я думаю, царь не любит, когда его просят долго, если он хочет исполнить, то и без больших просьб сделает». Р., прищурясь, посмотрел на меня: «Ты это почему царя вспомнила? он очень добрый, царь-то, я его вот ничуть не робею! Его што ни попрошу, все сделат». – «Вы ему хорошо делаете, и он вам», – медленно сказал Пругавин, как-то странно взглянув на Р. Р., привскочив, замахал руками: «Вот видать, што ты ничего не знашь: это я-то ничего не сделал плохого царю? да, думаться, во всей Рассеи нет никого, кто бы ему столько зла сделал, как я, а он меня все любит». Он внезапно замолчал и подозрительно вгляделся в Пругавина: «Ты не думай о том, што я сказал, – и он хитро усмехнулся, – все одно тебе не понять, в чем дело тута. А только помни, покеда я жив, то и они живы, а коли меня порешат, ну тогда узнашь, что будет, увидишь», – загадочно прибавил он. Мы все молчали, стало невольно как-то жутко. Словно сибирский колдун приподнял завесу темного будущего, и пахнуло оттуда чем-то неизбежным, как сознанная смерть. Я встала и прошла к окну, на нем стоял богатый складень – Александр Невский, Борис и Глеб, около, на маленьком столике, роскошная корзина гиацинтов. Р. тоже встал и пошел за мной. «Все шлют мне, – сказал он и, указав на большую корзину полуувядших ландышей, прибавил как-то вскользь: – Вот это царица прислала». Я невольно подумала, как равнодушно он относится к своему необычайному положению. Самомнения выскочки у него нет совсем. И, словно отвечая на мои мысли, Р. сказал: «Ах, пчелка, чем гордиться-то, все одно, все прах и тлен – помирать-то все одинаково будем, што царь, што ты, што я. Одна радость воля. На озерцы бы теперь на наши, на сибирски, в леса бы наши. Ух! высоки леса! Вот она где правда-то! вот она тайна. Ни греха не увидишь, ни страху нет – одна великая сила вольная. Вон она где!» Р. воодушевился, глаза его загорелись нестерпимым огнем, он точно вырос, и голос его окреп и звучал какой-то вдохновенной проповедью. Пругавин глядел на него не отрываясь, и я видела, как мучительно не хватает ему его письменного стола, карандаша и листочка бумаги, чтобы тут же записать слышанное. «Знашь што, выпьем вина!» – вдруг совершенно неожиданно, как он это делает всегда, закончил Р. И, быстро выбежав, вернулся, неся бутылку портвейну. «А старик твой пьет?» – спрашивал он, весело распоряжаясь, откупоривая вино, наливая в стаканы и пододвигая мне торт. Но Пругавин отказался, и Р. опять налил ему чая. Выпив стакан, Р. налил другой и, достав засунутые под поднос несколько конвертов, протянул их мне. «На-ка, прочитай-ка, што пишут». Я прочитала: все три оказались прошения, очень коряво написанные. Я попросила за одного – писаря земской управы, уволенного по наговору. «Ладно, поможем, – согласился Р. – Это к какому же министеру пратецю написать, душка? – деловито осведомился он, беря карандаш и листок бумаги, – надо быть, к Маклакову, он ведь по губернаторам, а земство-то, оно у губернатора. Ну давай писать. Эх, горе человеку неграмотному. И коли только время тако будет, штоб у русского мужика водки не было, а грамота была». Криво, крупно Р. написал обычное: «Милай, дорогой, нагавору веры нету писаренка варатитити рибяты плачат грех да Григорий». «Много несправедливости в жизни!» – заметил Пруг. «Зато на том свету хорошо будет, – живо откликнулся Р. – Ах, велика радость поношения». – «А там адом пугают, – сказала я. – А только я в ад не верю, неправда все это!»

Р. наклонился ко мне и до боли сжал мою руку. «Это в ад-то не веришь, – спросил он шепотом. – А хошь, я тебе его покажу, ад-то?» – «Ну как вы его покажете?» – сказала я с сомнением. Выпустив мою руку, он пристально, не мигая, смотрел мне в глаза. «Не веришь? ну погодь, поверишь, я коли тяжко захочу – много могу, приходи попозже, как ни то, хошь завтра. А он у тебя старик правильный, – неожиданно обнимая меня, заключил Р., – вот я тебя при нем ласкаю, а он ничего. А я всегда так, не могу я без ласки, потому душа через тело познается, понимашь? Вот погодь, може и ты поверишь, случится с тобою чудо, ты и поверишь. В чудеса-то веришь?» – «А разве жизнь, Гр. Еф., не чудо?» – вставил неожиданно Пруг. Р. весело засмеялся: «И правда, што чудо! На самом деле, кто я таков, штоб мне с царем из одной миски хлебать? мужик, как есть серый, села Покровского, ходил без сапог! а теперь вона гляди! Приходи ко мне завтра, – обратился он ко мне, – хошь? Всяких у меня увидишь. А еще одну увидишь, ленточну бешену. – Наклонившись, он положил руку мне на колено. – Ну как, пчелка, будешь приходить? Ах ты моя ягодка!» В глазах его замелькали буйные, темные огоньки, а дыхание стало хрипло, все ближе наклоняясь, он сначала гладил, потом стал комкать грудь. Я встала: «Мне пора». Р. отпустил.

Когда мы вышли на улицу, Пругавин, крупно шагая, заговорил возмущенно: он находил, что Р. преступный тип, ловкий шарлатан, научившийся своему искусству у какого-нибудь сибирского шамана. Что в нем есть колоссальная темная сила, и орудует он ею чрезвычайно ловко. Относительно женщин Пругавин думал, что дикое сладострастие Р. играет здесь решающую роль. Мы подходили к моему дому. Пругавин остановился. «А вы помните его загадочные слова? о царе? – спросил он медленно. – Вы запомните их! Что-то говорит мне, что в них разгадка этого дикого явления. Да, я думаю, Р. сыграет решающую роль в судьбе России и династии».

Мемуары Жуковской не оставляют сомнений насчет того, что чисто духовным общением со своими поклонницами Григорий Ефимович отнюдь не ограничивался. Слухи о его разврате были широко распространены в народе. А зная о близости Распутина к царской семье, крестьяне наивно полагали, что с царицей он поступает точно так же, как и со своими поклонницами, т. е. банально является ее полюбовником. Поэтому позднее, когда после начала Первой мировой войны Николай II возложил на себя орден Св. Георгия 4-й степени (на который, кстати, не имел никакого права, поскольку никаких военных подвигов не совершал), среди солдат русской армии широко распространилась поговорка: «Царь – с Георгием, царица – с Григорием». На самом деле никакой любовной связи у Распутина с Александрой Федоровной не было, царица царю никогда не изменяла, но убедить в этом толпу было уже невозможно.

В следующую встречу Распутин был в голубой нарядной расшитой шелками рубашке, плисовых штанах и лакированных сапогах. На этот раз Жуковская участвовала в «радении». Она так его описывает: «Она мне больно полюбилась», – и, усадив меня в пустое кресло на краю стола, сел рядом на хозяйском месте. Поклонившись и несколько смущенная необычайной обстановкой, я украдкой осматривала собравшихся. Всех дам было около 10, и на самом отдаленном конце стола молодой человек в жакете, нахмуренный и, видимо, чем-то озабоченный. Рядом с ним, откинувшись на спинку кресла, сидела очень молоденькая беременная дама в распускной кофточке. Ее большие голубые глаза нежно смотрели на Р. Это были муж и жена Пистелькорс, как я узнала потом, встречаясь с ними, но в следующие годы знакомства я Пистелькорса самого никогда больше не видала у Р., а только Сану. Рядом с Саной сидела Люб. Вал. Головина, ее бледное увядшее лицо очень мне понравилось, – она вела себя как хозяйка: всех угощала и поддерживала общий разговор. Около нее сидела немолодая, но очень красивая генеральша Ливен, за ней полная, обрюзгшая Шаповальникова – владелица одной из частных гимназий, давнишний друг Р., так же часто посещавшая его, как Головины.

«Аннушку знашь?» – тихонько шепнул мне Р., подмигнув на соседку Шаповальниковой. «Аннушка» – так Р. звал Вырубову, – я посмотрела на нее с любопытством: высокая полная блондинка, одетая как-то слишком просто и даже безвкусно, лицо некрасивое с ярко-малиновым чувственным ртом и неестественно блестевшими большими голубыми глазами. Лицо ее постоянно менялось – оно было какое-то ускользающее, двойственное, обманное, тайное сладострастие и какое-то ненасытное беспокойство сменялось в нем с почти аскетической суровостью. Такого лица, как ее, больше в жизни я не видала и должна сказать, что оно производило неизгладимое впечатление.

Сидевшая рядом с нею Муня Головина больше других поглядывала на меня своими кроткими, мигающими, бледно-голубыми глазами. Я почему-то сразу решила, что это она, и, когда Р. позвал «Мунька», была довольна, что не ошиблась. В светло-сером шелковом платье, белой шапочке с фиалками казалась она такой маленькой и трогательной. В каждом взгляде и в каждом слове проглядывала беспредельная преданность и готовность полного подчинения.

Поглядев на соседку Муни, я несколько секунд не могла отвести взгляда от этого лица – смуглое, почти желтоватое, с большими продолговатыми черными глазами, усталыми и гордыми, – оно казалось неживым, как лицо старинного портрета, но иногда оно вдруг все вспыхивало, и в глазах мелькала тоска неразрешимого вопроса. Она была как-то неестественно бледна, и тем ярче выделялись на этом лице тонкие губы красного рта. Одетая в лиловый шелк и маленькую шапочку из черно-синих крылышек, она сидела спокойная и безучастная, глубоко засунув руки в горностаевую муфту. Я не спросила, кто она, и больше у Р. я ее не встречала, но узнала ее по портретам и думаю, что это была в<еликая> к<нягиня> Милица Никол., та самая, о которой Р. в первое свидание со мной говорил: «Есть у меня тут одна княгиня в<еликая>. Милица, може знашь? она вот тоже всю книжну премудрость произошла, а спокою не нашла». Да, человеку с таким лицом не грезилось даже мечтать о покое.

Остальные дамы были незначительны и все как-то на одно лицо, и на них я взглянула мельком.

На углу стола кипел огромный, ведерный, ярко начищенный самовар, и стол весь был буквально завален разной снедью, но сервировка была очень странная: рядом с роскошными тортами и великолепными хрустальными вазами с фруктами лежала прямо на скатерти грудка мятных пряников и связки грубых больших баранок, варенье стояло в замазанных банках, рядом с блюдом роскошной заливной осетрины – ломти черного хлеба и огурцы на серой пупырчатой тарелке. Перед Р. на глубокой тарелке лежало десятка два вареных яиц и стояла бутылка кагору, около нее три чайных стакана. «Ну, пейте чай, пейте», – сказал Р., придвигая тарелку с яйцами. Немедленно все руки потянулись к нему, глаза блеснули: «Отец, яичко!» Особенно болезненно выразилось нетерпение в глазах беременной Саны Пист. Я взглянула на нее с недоумением: очень уже все это было дико! Наклонившись, Р. набрал целую горсть яиц и стал оделять каждую, кладя по яйцу в протянутую ладонь. Раздав всем, он повернулся ко мне: «Хошь яичко?» Но я отказалась, и сейчас же глаза всех с удивлением посмотрели на меня. Вырубова встала и, подойдя к Р., подала ему на ломте хлеба два соленых огурца. Перекрестясь, Р. принялся за еду, откусывая попеременно то хлеба, то огурца. Ел он всегда руками, даже рыбу, и, только слегка обтерев свои сальные пальцы, гладил между едой соседок и при этом говорил «поучения». «Вот, – сказал Р., прожевывая огурец и кладя жирную ладонь на живот своей соседки справа, молодой барышни в красной кофточке, – вчера пришла она ко мне, – он кивнул на меня. – О вере мы с ней говорили, и никак убедить я ее не мог. Она, вишь, в церкву не ходит, а я ее причащаться посылал, не идет така супротивна – я сам попов-то не очень хвалю, много в них есть неправды, ну а без церкви не проживешь: она до всего доспеват, знашь?» В разговор вступила старая Головина. «Хорошо, что вас привело к Гр. Еф., – сказала она, ласково на меня глядя, – вот походите с недельку к нему, и вам вся жизнь сразу станет яснее». – «Ну, ну, не торопись больно, – отозвался Р., – с ею не мене трех лет провозишься. А я рад, што она пришла, вот это так и знай, коли от кого на сердце сладость, значит, тот человек хорош, а от кого – скука делатся, ну, значит, подлюка, понимашь?» – и он приблизил ко мне лицо с прищуренными глазами. «Только вот правильно жить надоть, – заключил он. – Любить надоть, прощать да в церкву ходить!» – «Уж научит церковь прощению, – сказала я. – Анафему вот когда провозглашают, это в особенности хорошо прощение». – «Меня тоже всегда анафема смущает, Гр. Еф., – сказала Люб. Валер. – К чему это она?» Р. медленно проглотил чай и нехотя отозвался: «Ну ее, анахтиему эту, мы другого раза оставим, ну ее!»

В комнату вошла та самая высокая девочка в гимназическом платье, которую я видела в приемной в первый приход. Руки всех протянулись ей навстречу: «Мара, Марочка!» Очень было любопытно посмотреть, как все эти княгини и графини целовали дочь Распутина, одна даже, вероятно, обознавшись, поцеловала ее руки – потом ее усадили на диване около старой Головиной.

«Вот солнышко-то как нынче светит радостно, – сказал Р., обращаясь ко мне, – это оно для тебя светит, потому ты на добро пришла. Знашь, так всегда бывает, кому вера-то есть, вот солнце тоже, когда глядит на дома-то, все люди особыми будто стали, а по делу-то своею верою глядишь, оно и выходит солнечно. Ходи в церкву», – неожиданно закончил он свое туманное «поучение», которому все внимали с благоговением. «Вот тоже Ольга (Ольга Владимировна Лохтина. – А.В.), – заговорил Р., прожевав баранку. – Была баба умна, в бога верила, в церкву ходила, и вдруг словно што ее, подлюку, ужалило, своротила в сторону и вместе с отступником Серьгой Трухановым, знашь, такой монах был в Царицыне, бешеный, Иллиодор! – оба на церкву наплевали, он вовсе из Рассеи сбежал, а она каку-то дуру ленточну из себя смастерила, да вот, погодь, сичас сама увидишь. Чует мое сердце, што явится она и не даст мне стакана чая толком допить». И точно в ответ на его слова в передней раздался сильный шум. Я повернулась к полуоткрытой двери, а на пороге ее уже колыхалось что-то невероятно яркое, широкое, развевающееся, косматое, нелепое и высоким звенящим голосом выпевало по-кликушечьи: «Хри-и-и-сто-с Во-о-о-скре-е-с!!!» – «Ну вот тебе Ольга, радуйся!» – хмуро сказал Р.

Мимо меня пронеслось это ни на что раньше мною виданное не похожее и рухнуло между моим и Р. креслами. Отчетливо запомнила я белую козью ротонду, веером разостлавшуюся по полу, а потом какой-то мех на затылке – густой, желтый, волчий.

Поднявшись на полу, Лохтина протянула Р. шоколадный торт, выкрикнув немного более по-человечески: «Вот гляди при-и-нес-ла свер-ху белень-ко-е, внутри черненькое!» Р., сидевший с момента ее появления отвернувшись и насупившись, повернулся к ней, взял торт и, сунув его на край стола, сказал скороговоркой: «Хорошо, отстань, сатана!» Стремительно вскочив, Лохтина обняла сзади его голову и стала дико целовать его, выкликая захлебывающимся срывающимся голосом исступленные ласки, уловить слова было почти невозможно, и только иногда проскальзывало кое-что, напоминавшее человеческую речь. «Дорогусенько, сосудик благостный, бородусенька, безценьице, мученьице, бриллиантики, алмазик мой, божестьице мое, боженочек мой, любосточек аленький, сокровище мое, радостичек мой, блаженнинький мой, святусик!!!» Отчаянно отбиваясь, Р. кричал, полузадушенный: «Отста-ань! сатана! отста-а-нь, бес, сво-о-лочь, дьявол!! тебе говорю, сука, стерьва! отста-ань!!»

Наконец, оторвав ее руки от своей шеи, он отбросил ее со всего размаху в угол и, весь красный, взъерошенный, задыхаясь от злости, крикнул: «Всегда до греха доведешь, сила окаянная! паскуда!»

Тяжело дыша, Лохтина добралась до кушетки, около которой упала и, помахав руками, окутанными цветными вуалями, звонко выкрикнула: «А все-е же ты мо-ой!! и я к те-бе прило-жи-и-лась!! И я-а к тебе при-и-ло-жи-ла-сь. Бо-ог ты мо-ой! Кто-о бы не сто-о-ял ме-е-жду на-а-ми, а я к тебе при-и-ло-жусь!! И я зна-а-ю. Ты ме-е-ня лю-и-бишь!» – «Ненавижу я тебя, сволочь! – быстро и решительно возразил Р. – Вот перед всеми говорю: ненавижу я тебя, не только что люблю – бес в тебе. Убил бы я тебя, всю морду избил!» – «А я счаст-ли-и-ва! счаст-ли-и-ва-и все же ты меня-лю-и-бишь! – запела Лохтина, подпрыгивая на одном месте и трепеща цветными тряпками и лентами. – И я к те-е-бе опять при-и-ло-жусь!» Мгновенно подбежав к Р., она обхватила его голову и с теми же дикими сладострастными криками принялась целовать его, неистово крича и выкликая. «А ты дьявол!» – в бешенстве завопил Р. и ударил ее так, что она отлетела к стене, но сейчас же, вскочив на ноги, Лохтина опять закричала исступленно: «Ну, бей, бей! бей!!» Все выше, выше поднимался голос, и такое блаженство было в нем и в этих протянутых худых руках, что невольно становилось как-то жутко: а вдруг все это уже перестало быть действительностью, потому что в здравом уме и твердой памяти нельзя присутствовать на подобном бедламе, зная, что это не сумасшедший дом, но тогда что же это такое?

Наклоняя голову, Лохтина старалась поцеловать то место на груди, куда ее ударил Р., и, видя, что это невозможно, подскакивала и рычала, с отчаянием целуя воздух громкими жадными поцелуями, била себя ладонями по груди и целовала эти ладони, извиваясь в сладострастном экстазе. Она напоминала какую-то страшную жрицу, беспощадную в своем гневе и обожании.

Понемногу ее возбуждение стало стихать. Отойдя к кушетке, она легла на нее и закрылась вуалями. Я внимательно смотрела на нее: наряд ее был невероятен – вся она была обвешана плиссированными юбками всевозможных цветов, думаю, их было не меньше десяти, мне пришло в голову, как по-дурацки должен себя чувствовать человек, если только он вправду не сошел еще с ума, обвешиваясь всем этим костюмом, и я чуть не расхохоталась. Юбки эти от ее быстрых нервных движений кружились и развевались вокруг нее, как гигантские крылья, разлетались вуали (их было столько же, сколько юбок) по обеим сторонам головы, на которой была надета волчья собирская шапка Р. (как я потом узнала от Муни), с прикрепленными к ней пучками разноцветных лент. Поверх надетой на Лохт. красной русской рубашки Р. висели на ремнях мешочки, наполненные разным хламом и остатками еды Р.: половинками обкусанных огурцов, яблок, баранок, ломтей хлеба, костями рыб, кусками сахара, старыми пуговицами, обрывками лоскутов, записочками. На ремнях же висело несколько пар его старых рукавиц. На шее Лохтиной, словно цепи, свисали разноцветные ряды четок, гремевших при каждом ее движении. На руках ее были неуклюжие мужские перчатки, которые она потом скинула. Ноги были обуты в старые огромные сапоги, вероятно, те самые, в которых он «тридцать лет искал Бога по земле». Лицо ее трудно было разглядеть под двойным венчиком вроде тех, которые кладут на покойников, и сквозь вуали виден был только скорбный изящный рот, обезображенный несколькими выбитыми зубами, наверно, самим же Р.

«Бо-ог! бо-ог! си-ила! твоя!» – нарушая общее тягостное молчание, внезапно выкрикнула Лох. Р., опять было принявшийся за чай, резко повернулся к ней и погрозил ей кулаком: «Вот, как перед Истинным, доспеешь ты окаянная, продолблю я твою голову, кобыла бешена! Сгинула бы с глаз долой, опостылела, сука?!» – «За что вы ее так поносите?» – спросила я возмущенно. Все сидевшие быстро повернулись ко мне, а Р., мгновенно изменив свое свирепое лицо на ласковое, погладил меня по плечам. «А ты сама подумай, пчелка, как же мне ее не ругать, – сказал он примирительно, – какого мне все это терпеть, бесы тому и рады, што она церкву бросила и Муньку за собою тянет?» – «А вы только что говорили, надо прощать!» – заметила я. «Слы-ы-шу умные речи! – запела Лохт. Откинув вуаль, она пристально вгляделась в меня темно-серыми, все еще прекрасными глазами. – Это кто же такая! видно, новенькая. Ну, сюда, сюда и руку целуй, руку!!» – «Замолчишь ли ты, сатана ленточный!» – крикнул Р. Дамы все по-прежнему молчали, только дышать они начали часто, нервно поводили плечами, лица покраснели, и глаза застилались. «Не замол-чу-у! – не унималась Лох. – Я все дни кри-чу-у! об одном, а вы глу-ухи, вы-сле-е-пы!!» – «Я не понимаю, зачем вы раздражаете Гр. Еф.? – сказала неожиданно Люб. Вал., обращаясь к Лохт. – Разве вы не видите, что ему это неприятно?» Вырубова встала, подошла к Лох., стала перед ней на колени и поцеловала ей руку, потом вернулась на свое место. «Догадалась наконец! – очень спокойно сказала Лох. и сейчас же опять закричала, выкликая; точно так же внезапно стихнув, она наклонила голову и, раздвинув вуали, принялась вглядываться в сидящих. – Что-то я не вижу своей послушницы? Ну живо, живо! на колени, и ручку, ручку!!» Муня встала и, став на колени перед Лох., поцеловала ее руку. «Погоди, подлюка! Найду я на тебя кнута!» – крикнул Р. «Бо-ог пра-авду любит», – завопила Лохт. «Не в тебе ли она, сила нечистая?» – огрызнулся Р. Муня вернулась к столу. «Смотри, дура, – погрозил ей Р., – станешь постылой!» Люб. Вал. спросила сдержанно, но вся покраснев: «Гр. Еф., это ужасно – как вы Марусю браните?» – «А что она меня в грех вводит, – отозвался Р., – руки у Ольги целует – сколько раз говорил ей: не смей Ольге ничего давать!» – «Что же мне голодной теперь оставаться? – покорно спросила Лохт. – Сегодня опять не обедала и вчера ничего не ела, у меня денег нет. Последние сегодня шоферу отдала. Он меня шибко, хорошо вез! Я опоздать боялась. Я ему говорю: направо, налево, туда, сюда, а он поворачивает, и вот я здесь, и ничего у меня нет! Сегодня прощеное воскресенье, прислуга будет прощение просить, на чай надо давать, а у меня нет! А я голодна, есть хочется», – как-то по-детски беспомощно протянула она последние слова. «Так тебе и надо, стерва!» – спокойно сказал Р.»

В этом и множестве других описаний «старца» хорошо проявляется его отношение к женщинам. Оно вполне традиционно для русских крестьян начала XX века. Женщина – это некое приложение к печке. Ее можно было, как безответную скотинку, бить и унижать по любому поводу и без всякого повода, а она не смела ответить. Недаром именно в русских деревнях родилась поговорка: «Бьет, значит любит». Григорий Ефимович же стремился стиль отношений, привычных среди крестьян, перенести на свое общение с «барынями», внушая им, что «уничижение паче гордости» и что, унизившись, спасешься. И экзальтированные аристократки с мазохистской страстью сносили побои от своего кумира.

Жуковская продолжает: «Дуня внесла огромную миску дымящейся ухи и поставила на столик у двери. Муня встала, налила тарелку и отнесла ее Лохт. «Мунька! – сердито прикрикнул Р., – тебе говорю, не смей служить Ольге, ну ее!» (он прибавил краткое, но выразительное словечко). Не слушая его, Муня поставила уху на круглый столик около кушетки. «Это зачем тут? – указала Лохт. на корзину гиацинтов на окне. – Здесь все мое раньше было, чашка моя тут стояла, все подъели, все выкинули, подлянки!» Муня молча взяла тяжелую корзину, сняла ее с окна и с трудом, напрягая свои худенькие плечи, поставила ее в угол на пол. Р. обернулся. «Ну чего мне еще ждать?! – воскликнул он. – Коли эта сука проклята Муньку у меня отбирает. Хушь бы кто ее, гадюку, из городу убрал, в ноги бы тому поклонился!» Люб. Вал. взволнованно сказала Муне: «Маруся, ну что ты делаешь, зачем сердить Гр. Еф.». – «Ну, мама, мамочка, не надо, не говори так», – шепнула Муня. «Разве ты не можешь сделать все, что захочешь? – немедленно стала выкликать Лохт, приходя в исступление. – Бери бу-ма-гу, пи-и-ши, пи-и-ши! пусть возь-му-т и я по-оле-чу за те-бя-в кан-далы в це-е-пи-в-тюрь-му-ты мо-ой!! ты меня лю-ю-би-ишь! Ну пи-ши!» – «А потом скажут, что я тебя выгнал, и ты от меня с ума сошла – не хочу этого!» – сумрачно сказал Р.

Шаповальникова встала и, пройдя мимо Лохтиной, стала разливать уху по тарелкам. Лохт. яростно вскинулась на своей кушетке: «Сам бей! бей! плюй! на меня, но запрети им портить мне мою дорожку. А теперь я должна к тебе при-ло-житься!» Она вскочила. «Посмей только, сука!» – становясь в оборонительную позу, пригрозил Р. Она стала заходить слева. «Ой, Ольга, не доводи до греха!» – сжимая кулаки, урчал Р. Но ловким, неожиданным движением, забежав справа, она обхватила его голову, со стоном приникнув к ней. Отцепив ее руки и совсем уже по-звериному рыча, Р. отшвырнул ее так, что она с размаху упала на кушетку, застонавшую под ней. Но, сейчас же выпрямясь, Лохт. с блаженством стала целовать концы пальцев, посылая Р. воздушные поцелуи. «Зачем вы нарочно сердите Гр. Еф.?» – опять сказала Люб. Вал. Лохт. выпрямилась и ответила по-фр<анцузски>: «Почему вы не называете меня, обращаясь ко мне, милая Люб. Вал.?» Головина слегка смутилась и ответила на том же языке: «Очень извиняюсь, я совершенно не имела в виду обидеть вас, милая Ольга Владим.!» – «Пожалуйста, не беспокойтесь», – кротко прервала ее Лохт., но тут же опять закричала петухом и стала твердить свои бессмысленные ласки ходившему по комнате Р. Остановившись около меня, Р. сказал: «Ну спроси ее сама, почему она такую шутиху из себя строит, да еще говорит, што я ее на таку дурость благословил». – «А кто-о-же-кро-о-ме те-бя! – пронзительно крикнула Лохт. – Ты-бо-ог! мой! падите ниц!» – подпрыгивая и размахивая руками, дико кричала Лохт. «Вот, гляди на нее, – развел руками Р., – как же мне ее, бесовку, не проклинать. Ну да как другие меня тоже за Христа почитать начнут по ее-то примеру?» – «Не за Христа, а за бога! – закричала Лохт. – Ты бо-ог! мой Саваоф, бог живой!» – «А вы бы ее спросили, почему она вас за бога считает?» – сказала я. «Дусенька, – отчаянно махнул рукой Р., – да нешто я ей, дуре, не говорил? Сколько раз спрашивал – нешто бог с бабой спит? нешто у бога бабы родят, а она знай свое ладит – не хитри, все одно не скроешься, бог ты Саваоф!» – «Бог ты мой! живой! А все вы в содоме сидите!» – запела Лохт. «Ох, што ни то да я над ней, гадой, сделаю!» – и Р. приподнялся на кресле, но тут же протянулись женские руки: «Отец! успокойся!»

Зазвонил телеф<он>, Р. пошел говорить. Дуня собрала грязные тарелки и сказала Муне: «Мунька, снеси тарелки на кухню!» – «Что у вас за странная манера говорить, Дуня! – порывисто сказала старая Головина, – ведь можете же вы сказать: «Мария Евгеньевна, снесите тарелки». – «Не надо, мамочка, оставь», – тихо шепнула Муня.

«Ну, ничего, ну здоров, ну чай пью; гости у меня», – доносилось от телеф<она>. Я, точно проснувшись, огляделась вокруг и опять подумала: где я и что же все это такое? Лохт встала и направилась в спальню. Повернувшись от телеф<она>, Р. подмигнул Маре, чтобы она шла за ней, та быстрым кошачьим движением проползла за спинами сидевших на диване дам и крадучись двинулась за Лохт. Около двери спальни та внезапно остановилась и кинула ей: «Что, подсматривать за мной?» – так властно, что на миг заставила забыть и свой шутовской наряд и всю странную обстановку. Даже Р. смутился и ответил очень коротко: «Не за тобой, а за своими рубашками». – «Очень мне нужны новые посконки, – презрительно отозвалась Лохт. – Твою! твою! с тебя сниму, захочу сниму, а там я все должна освидетельствовать!» Она кинулась в спальню, Мара проскользнула за ней. Несколькими прыжками Р. проскочил в спальную, и сейчас же оттуда раздался неистовый шум, что-то падало, разбивалось, доносились удары, и все покрывалось отчаянными воплями Лохтиной. Хлопнула где-то дверь, по передней раздался тяжелый топот, и в столовую вбежала Лохт., растерзанная, с разорванными вуалями. В ту же минуту из спальной появился Р., красный, потный, мимо него вьюном прошмыгнула Мара. Нырнув за спины дам, она, отдуваясь, уселась между Головиной и Шаповальниковой. Увидев ее, Лохтина закричала, грозя ей обеими руками: «Дрянь! дрянь! гадина! Если бы ты любила отца, ты знала бы, что ему нужна не эта казенная дрянь, а бесценные, единственные часы, уника! с рубинами! с изумрудами, с яхонтами! Я их на Невском видела! И они будут у него! А эту гадость отдай! Отдай!!» Мара быстро переложила из одной руки в другую большие золотые часы Р. с государственным гербом на крышке и спрятала их под юбку. Несколько минут по комнате носился дикий смерч крика, проклятий и ругани. Голоса Р. и Лохт. сливались, покрывались один другим, слова обгоняли, подхватывались на лету, перебрасывались обратно, кружились в буйном кабацком плясе, оглушая и парализуя всякую мысль. Дамы сидели с виду спокойно, только лица их то бледнели, то краснели, нестерпимым возбуждением горели влажные глаза…

Лохт. уступила; пятясь от наступавшего на нее Р., она дошла до кушетки, повалилась на нее и затихла в полном изнеможении. Р. сел, отдуваясь, на свое место, и вытирая потное лицо рукавом своей нежно-голубой шелковой рубашки – она сразу пожелтела.

Люб. Вал. заговорила первая: «Как вам не совестно, Ольга Влад., – начала она слегка дрожащим голосом. – Когда вас нет, мы сидим спокойно и слушаем Гр. Еф., а как только вы являетесь, мы все начинаем дрожать – ссора, крик, за этими воплями мы и слов Гр. Еф. не слышим». – «А кто из вас делает что-нибудь ради него? – с негодованием воскликнула Лохт. – Кто любит его, как я, и душу отдаст за него?!» Муня принесла блюдо печеной рыбы и первой подала Лохт., та мгновенно затихла, взяла кусок и строго сказала Муне: «Знаешь, что виновата, Мунька, проси прощенья». Муня отнесла рыбу на стол, вернулась к Лохт., стала на колени и поцеловала ее руку, поклонившись ей в ноги. «Ах, Маруся, ну зачем ты это, Маруся», – растерянно пролепетала Люб. Вал. «Ну перестань, мамочка, не надо!» – тихо отозвалась Муня. Р. не сказал ничего, и все принялись за рыбу. Лохт. опять стала всматриваться в сидевших, точно высматривая кого-то, и вдруг с торжеством воскликнула: «Вот и причина ясна: вижу беленькая сидит ни гу-гу! А она сегодня под супружеской охраной!» Молодой человек сильно покраснел и заметил резко: «Попрошу вас оставить мою жену в покое». – «Замо-о-лчи, несчаст-ны-ый!» – грозно крикнула Лохт. Р. обернулся к ней: «Молчи уж, молчи, сука!» – «Они не смеют говорить перед тобой!» – вопила Лохт. «Да вы сами-то успокойтесь, Ольга Влад., и дайте нам послушать Гр. Еф.», – сказала Люб. Вал.

В это время по непонятной причине упал столик у стены со стоящей на нем миской с ухой, все вздрогнули, а Сана Пистел. вся затряслась. Мара побежала на кухню. Началось какое-то странное замешательство, пролившаяся уха желтым ручьем быстро разливалась по паркету. Лохт. встала, на кончиках пальцев с трудом шагая в неуклюжих сапогах, пробралась к Р. и кинулась его целовать с воплями: «А я к тебе приложилась!!» Потом отскочила раньше, чем он успел ее ударить, и, встав за креслом, на таком расстоянии, что до нее не доставал Р. кулак, стала просить его дать ей стакан с вином. С невыразимой силой в своем красивом звонком голосе она просила упорно: «Отец, дай, дай вина – винцо красненькое, причащуся я, слюнкой твоей причащуся, дай! дай! дай!» – «Не получишь ни..! – кратко и выразительно сказал Р. – Уезжала бы к свому сукину сыну Иллиодору. Вот разбери ты их, – продолжал он, обращаясь ко мне, – он, отступенек, от церкви отрекся и считает меня мошенником, плутом и блудником, а она под его отречением подписалася, а меня за бога Саваофа почитает!» – «А разве Иллиодорушка тебя не любит! – закричала Лохт., – любит! любит!» К Р. подошла Дуня и что-то шепнула ему, кивнув на спальню. Р. торопливо встал и прошел в переднюю. Как только он закрыл за собой дверь, Лохт. кинулась к столу, схватила недопитый Р. стакан кагора, затем, взойдя на кушетку, встала на нее, подняв руки к переднему углу. Несколько секунд стояла она так. В комнате была какая-то неприятная, напряженная тишина. Приблизив к губам стакан, Лохт медленно выпила вино и, упав навзничь на кушетку, лежала неподвижно. Громко вздохнула Люб. Вал. и, обращаясь к Муне, сказала едва не плача: «И зачем только ты меня сюда привезла сегодня, Маруся, я опять буду совсем больна! Если бы вы только знали, – вдруг обратилась она ко мне, – что здесь было вчера утром, меня едва лавровишневыми каплями отпоили, а сегодня я опять вся дрожу. Не могу я оставаться равнодушной, не могу!» – «Ну успокойся, мамочка, ну не надо!» – с тоской сказала Муня. «Зачем Ольга Влад. все это делает?» – спросила я Муню. Ее мигающие глаза смотрели куда-то далеко, и она ответила спокойно: «Ее надо понимать!» – «Ну нет! – возмущенно воскликнула Люб. Вал. – Я решительно отказываюсь это делать, – и, снова обращаясь ко мне, добавила спокойнее. – Уже четыре года и один месяц я знаю Гр. Еф. и люблю его безгранично, я и Ольгу Влад. люблю, но только не могу понять и одобрить ни ее поведения по отношению к нему, ни его к ней!»

«Если я за-мол-чу-у, то ка-а-мни возопиют!» – внезапно выкликнула Лохт. Встав с кушетки, она подкралась к двери спальной, откуда, сквозь щель, слышался хриплый говорок Р. и женский смешок. Наклонясь, Лохт вся приникла к двери, та заскрипела. «Нельзя, нельзя!» – сердито сказал Р., припирая ее изнутри. Лохт дико захохотала и, колотя кулаками по двери, закричала: «Набирай их себе! набирай! Хоть с целым миром спи! А все же ты мой, и я от тебя не уйду и не дам тебя никому!!» (Очень забавная сцена ревности, не правда ли? – А.В.)

За столом произошло движение – Сана Пист. встала и медленно пошла к Лохт., протянув вперед руки. Ее большие глаза горели в каком-то восторженном экстазе, а губы пересохшего рта шептали что-то. Но она не дошла до нее: встав за нею из-за стола, ее муж догнал ее на середине комнаты и, взяв под руку, увел ее, сопротивлявшуюся и упиравшуюся, в переднюю.

Разговор за столом смолк опять, и вокруг комнаты потянулось снова что-то молчаливое, клейкое. Дальше оставаться в этой атмосфере посторонним зрителем было невозможно: Сана Пист. только первая выразила то, что думали все – надо было или уходить, или тоже начать биться и кричать, ломая все, что попадется под руку. Вырубова встала первая и прошла в спальню, В<еликая> к<нягиня>, поднявшись вслед за ней, сделала знак сидевшей с ней рядом молоденькой девушке и направилась к передней, но навстречу ей кинулась Мара Расп., обняв ее за шею. Наклонясь к ней, В<еликая> к<нягиня> стала целовать Мару бесконечными поцелуями, потом, обняв за талию, увела с собой в переднюю.

Из спальни выскочил Р. Я встала, общим поклоном простилась с оставшимися и подошла к нему: «До свидания, Гр. Еф., я ухожу». – «Ну а когда же придешь, душка?» – торопливо спросил он, заглядывая в глаза. «Не знаю, – сказала я. – Позвоните мне как-нибудь». Меня прервал дикий хохот Лохтиной, корчась на кушетке, она выкликала: «Во-от до чего я до-о-жила! О-он-Бог Сава-оф будет зво-о-нить девчонке! по телефону!!»

Потом Жуковская, потрясенная «радением», долго уклонялась от повторного посещения Распутина. Но вот «за два дня до моего отъезда мне вечером позвонила Муня Головина и сказала, что Григ. Еф. уезжает в М<оскву> и хочет со мной проститься, я сказала, что буду сейчас, и поехала на Английский.

Открывшая мне дверь Дуня встретила ласково и помогла раздеться. Р. вышел поспешно из приемной и радостно воскликнул: «Ну вот ладно, што пришла, пчелка! – потом, обращаясь к Дуне, спросил. – А што там, слободно?» – «Слободно», – ответила она. Р. обнял меня и, целуя, увлек в коридор. «Куда вы меня ведете, Гр. Еф.?» – спросила я. В темноте я услышала, как Р. усмехнулся: «Не бось, не съем, пришли уж!» – он втолкнул меня в какую-то дверцу и, повернув выключатель, зажег свет – комната была почти пустая, только у стены у самой двери широкий кожаный диван и дальше два кресла. Усадив меня, он сел рядом: «Ну скажи теперя, пчелка, как живешь?» – «Домой собираюсь», – ответила я. Р. неодобрительно покачал головой: «Вот ты зря это все скачешь, бесам того и надо. Ты бы маненько спокой бы себе дала. Поживи при мне, я тебе всю жизнь докажу, всю тебе тайну открою!» «Какую тайну?» – спросила я. Р. заторопился: «Постой, постой, кака торопыга, да ты знашь ли, в чем жизнь-то? в ласке она, а только ласкать-то надо по-иному, не так, как эти ерники-то ваши, понимашь? Они ласкают для свово тела, а я вполовину и для духа, великая тут сила. И знашь, што я тебе скажу: со всеми я одинаково ласков, понимашь? Многому меня научила моя-то жизнь: ведь я, пчелка, тридцать лет бога на земле ищу. Вот захочешь тайну-то узнать, скажи, хочу, мол, и дашь мне, хорошо? и таку радость узнаешь! Кого я тяжко полюблю, тому все будет от меня, всяку крошку свою отдам, понимашь?» «А кого же вы тяжко любите? – спросила я. – Ольгу Влад.?» Он отрицательно мотнул головой: «Нет, Ольгу давно тяжко не любил, на… она дуру таку бешену из себя уделала и Муньку туда же тянет – нет – Ольга крест мой тяжелый. А вот из тех, кого у меня видала, я многих тяжко люблю, и тебя полюблю, коли дашь. А только надо, штоб и ты полюбила. Знашь, есть така путинка от земли и до неба, – он провел по моим коленям черту. – Коли я кого тяжко люблю, я ее, ту путинку, все в уме держу и знаю по ней, она идет али свихнулась, и тогды мне ровно ножом по душе пройдет. Потому я с нее грехи все снял, а она у меня идет чистенька, а коли свихнулась, то грех-то мой, а не ее, понимашь? И она идет покойна и знат, што я ее в душе держу». «А много их таких, кого вы тяжко любите?» – спросила я. Р. задумался, потом поднял голову, точно что-то соображая, и сказал наконец решительно: «Нет, пчелка, таких, кого тяжко люблю, немного при мне!» – «Ну, а остальные-то как же? чего они от вас ждут?» Он прищурился: «Да мало ли их тут ходит: каждая хочет, надо и ей. Только тут много таких, которы повсюду липнут и везде клянчат, ох и много их! А которы без делов, те сами по себе». – «Ну а им что вы даете?» – спросила я. Он внимательно на меня посмотрел: «Вот ты все тако спрашивашь, дусенька, чему ответу нету. Ну подумай сама: коли я скажу: я им и то, и то дать могу, а на деле выйдет ни… во мне нет. Тогда я и выйду обманщик и плут. Ты думашь, мало дело, ласка некуплена? Это, думашь, всем дается? Да друга какая за таку ласку што хошь сделат, понимашь? Душу всю свою отдаст, а я говорил тебе, што я со всеми всегда одинаково ласков, мало тебе этого? а коли хошь боле узнать, так я тебе тоже сказал: пойди поговей и приходи ко мне чистенька. Почему не причастилась да не пришла?» «Ну и что же было бы?» – спросила я. Он прищурился: «Взял бы я тебя, вот што! ух и хорошо чистеньку!» – он скрипнул зубами. «И что же бы я тогда узнала?» – поинтересовалась я. «Эх, душка, – досадливо крикнул Р., – много больно головой живешь, нешто словами все расскажешь? духом надо да сердцем жить, понимашь? Коли бы пустила в тело-то чистенько, так и рай бы и ад увидала! велика тут сила: ты мою ласку еще не знашь, ты пусти, заместо того, штоб рассуждать-то, а там сама увидишь, што получишь!» – он наседал все ближе.

Я встала: «Пустите, Гр. Еф., мне пора!» – «Нет, теперя не пущу», – и он схватил меня за плечи. В столовой послышался голос вошедшей Вырубовой: «Муня, а что, Григ. Еф. занят?»

Р. быстро прислушался. «Аннушка приехала, – шепнул он, – в Царско едем, Алеша там что-то хворает, седня звонили, штоб приезжал. Ну, пчелка, прощай, – торопливо продолжал он, целуя и выводя в коридор. – Время-то больно тесно. Придешь, што ли, еще?» – помогая одеться, спросил Р. «Не знаю, поспею ли», – сказала я. «Ну прощай, дусенька!»

А вот как описывала «радения» у Распутина дочь офицера лейб-гвардии Татьяна Леонидовна Григорова-Рудыковская: «Однажды тетя Агн. Фед. Гартман (мамина сестра) спросила меня – не хочу ли я увидеть Распутина поближе… Получив адрес на Пушкинскую ул., в назначенный день и час я явилась в квартиру Марии Александровны Никитиной, тетиной приятельницы. Войдя в маленькую столовую, я застала уже всех в сборе. За овальным столом, сервированным для чая, сидело человек 6–7 молодых интересных дам. Двух из них я знала в лицо (встречались в залах Зимнего дворца, где был организован Александрой Федоровной пошив белья раненым). Все они были одного круга и вполголоса оживленно беседовали между собой. Сделав по-английски общий поклон, я села рядом с хозяйкой у самовара и беседовала с ней.

Вдруг пронесся как бы общий вздох. Ах! Я подняла глаза и увидела в дверях, расположенных в противоположной стороне, откуда я входила, могучую фигуру – первое впечатление – цыгана. Высокую мощную фигуру облегала белая русская рубашка с вышивкой по вороту и застежке, крученый пояс с кистями, черные брюки навыпуск и русские сапоги. Но ничего русского не было в нем. Черные густые волосы, большая черная борода, смуглое лицо с хищными ноздрями носа и какой-то иронически-издевательской улыбкой на губах – лицо, безусловно, эффектное, но чем-то неприятное. Первое, что привлекало внимание – глаза: черные, раскаленные, они жгли, пронизывая насквозь, и его взгляд на тебя ощущался просто физически, нельзя было оставаться спокойной. Мне кажется, он действительно обладал гипнотической силой, подчиняющей себе, когда он этого хотел…

Здесь все ему были знакомы, наперебой старались угодить, привлечь внимание. Он развязно сел за стол, обращался к каждой по имени и на «ты», говорил броско, иногда пошло и грубо, подзывал к себе, сажал на колени, ощупывал, поглаживал, похлопывал по мягким местам, и все, «осчастливленные», млели от удовольствия! Смотреть на это было противно и обидно за женщин, унижающихся, потерявших и свое женское достоинство, и фамильную честь. Я чувствовала, как кровь приливает к лицу, мне хотелось закричать, стукнуть кулаком, что-то сделать. Сидела я почти напротив «высокого гостя», он прекрасно чувствовал мое состояние и, издевательски посмеиваясь, каждый раз после очередного выпада упорно вонзал в меня глаза. Я была новым, неизвестным ему объектом…

Нахально обращаясь к кому-то из присутствующих, он произнес: «Ты видишь? Кто рубашку-то вышивал? Сашка!» (подразумевается государыня Александра Федоровна). Ни один порядочный мужчина никогда не выдал бы тайны женского чувства. У меня от напряжения в глазах темнело, а распутинский взгляд нестерпимо сверлил и сверлил. Я отодвинулась ближе к хозяйке, стараясь укрыться за самоваром. Мария Александровна с тревогой посмотрела на меня.…

«Машенька, – раздался голос, – хочешь вареньица? Поди ко мне». Машенька торопливо вскакивает и спешит к месту призыва. Распутин закидывает ногу за ногу, берет ложку варенья и опрокидывает ее на носок сапога. «Лижи», – повелительно звучит голос, та становится на колени и, наклонив голову, слизывает варенье… Больше я не выдержала. Сжав руку хозяйки, вскочила, выбежала в прихожую. Не помню, как надела шляпу, как бежала по Невскому. Пришла в себя у Адмиралтейства, домой мне надо было на Петроградскую. Полночи проревела и просила никогда не расспрашивать меня, что я видела, и сама ни с мамой, ни с тетей не вспоминала об этом часе, не видалась и с Марией Александровной Никитиной. С тех пор я не могла спокойно слышать имени Распутина и потеряла всякое уважение к нашим «светским» дамам. Как-то, будучи в гостях у Де-Лазари, я подошла на телефонный звонок и услышала голос этого негодяя. Но сразу же сказала, что знаю, кто говорит, а потому разговаривать не желаю…»

Атмосферу «радений» обе мемуаристки передают одинаково. Здесь Распутин выступает как опытный совратитель неокрепших и увлеченных им девичьих душ. И по его поведению видно, что любовь к женщине, в духовном понимании этого слова, ему вообще неведома. Для него женщины были лишь источником плотских удовольствий да хозяйками, выполнявшими всю работу по дому. Собственно, это не отличалось от представлений о взаимоотношениях мужа и жены, свойственных русскому крестьянству. В деревнях обычно кандидатов в женихи и невесты своим детям подбирали родители, и часто молодые впервые видели друг друга только во время помолвки. Любовь в браке считалась не главным фактором. Гораздо важнее, чтобы жена была работящей и прилежной хозяйкой и во всем слушалась мужа, а любовь, дескать, приложится. Это вовсе не значит, что крестьянские семьи не знали настоящей любви. Очень часто такая любовь возникала между супругами, и они хранили ее до гробовой доски. Вот только Распутину чувство любви было незнакомо. Об этом свидетельствуют все дошедшие до нас рассказы о нем, в том числе и тех людей, которые остались его искренними почитателями. «Старец» не любил не только свою, Богом данную жену, но и ни одну из своих многочисленных столичных любовниц, не говоря уж о проститутках. Если бы у него была настоящая пассия, об этом не преминул бы упомянуть кто-то из многочисленных мемуаристов.

Женщины нужны были Распутину прежде всего для самоутверждения, для демонстрации собственной силы и способности влиять на людей. Собственно, власть над людьми была главным смыслом жизни «старца». Он, очевидно, имел также определенные садистские наклонности. Причинять страдания женщинам, унижать их доставляло Распутину удовольствие. Особенно это видно в эпизоде с М.А. Никитиной, которую он заставил слизывать варенье с его сапога. И, очевидно, ему льстило, что его советов и рекомендаций слушаются царь и царица. Деньги же Распутину были нужны только на хорошую выпивку, закуску, дорогое платье да еще, в сравнительно редких случаях, на проституток. Основную массу поступавших ему немалых денежных подношений «старец» использовал для благотворительности, передавая их своему окружению. Для того, чтобы самостоятельно распорядиться деньгами, у него явно не хватало образования. Григорий Ефимович и считал-то с трудом. Конечно, ювелир Симанович и компания, отправляя полученные средства благотворителям, и себя не забывали, благо проконтролировать их Распутин был не в состоянии. Кстати, Симанович, купец 1-й гильдии, в справке товарищу министра внутренних дел С. П. Белецкому от 15 декабря 1915 года охарактеризованный как «человек весьма вредный, большой проныра, обладающий вкрадчивыми манерами, способный пойти на любую аферу и спекуляцию», похоже, был единственным из близких к Распутину людей, кто смог уехать из России с более или менее значительным капиталом. Умер же Арон Самуилович в 1978 году в далекой Либерии в возрасте 105 лет!

Дочь Матрена в своей книге «Распутин. Почему?» писала про то, как проходили вечера в квартире на Гороховой, которая, кстати сказать, оплачивалась царской канцелярией. Естественно, в ее изложении все выглядит довольно благостно и почти пристойно: «При этом у нас за столом собиралось самое разнообразное общество. По не знаю как установившемуся правилу все приносили в качестве гостинца обязательного при посещении милого тебе дома именно какую-нибудь еду. Отец, что называется, не перебирал. Годы, проведенные вне дома, приучили его быть благодарным за любую пищу. Мяса же он не ел вообще. Но не по обету, просто не любил. (Хотя, думаю, отец все-таки ел бы мясное, если бы собрался вылечить зубы, всегда доставлявшие ему хлопоты.)

В Покровском мы ни в чем не нуждались – были сыты и даже знали, что такое городские сласти и десерты. Но только на Гороховой я увидела в одном месте столько икры, дорогой рыбы, фруктов – наших и заморских.

Приносили и свежий хлеб – белый, черный и серый. Даже возникал род соревнования между теми, кто его приносил. Норовили выпекать особенный. Помню хлеб с изюмом, с луком, с какими-то кореньями. (Отец ломал хлеб, никогда не резал ножом.) Кроме свежего хлеба выставляли «черные» сухари. Отец, можно сказать, ввел в Петербурге моду на такие сухари. Их стали подавать в салонах. (Разумеется, там они были не едой, а скорее экспонатом.)

Отец очень любил картошку и кислую капусту. Надо ли говорить, что гости, и самого аристократического разбора, ели то же, что и он.

Этот порядок нарушался только в одном случае. Отец не любил сласти, но обожал угощать ими других. Иногда дело доходило до конфуза – гость, неосторожно признававшийся в пристрастии к пирожным, должен был под смех присутствовавших съесть все блюдо.

Много говорили о пристрастии отца к водке. Это неправда. Он мог выпить одну-две рюмки, но не больше. Предпочитал мадеру и портвейн. Интересно, что всякий раз отец вспоминал, какое прекрасное сладкое вино готовили в монастыре. Говорил: «Я много его (вина) перенести могу».

Матрена так вспоминала о Муне (Марии Головиной): «Среди посещавших эти собрания была Мария Евгеньевна Головина (ее все называли Муня), красивая, печальная молодая женщина.

Она была обручена с князем Николаем Юсуповым, старшим братом Феликса. Но, к несчастью, Николая убили на дуэли. Сразу же стало известно, что он стрелялся, защищая честь женщины, с которой у него был роман, но женщина эта – не Муня.

Мария Евгеньевна была совершенно прибита – погиб любимый накануне свадьбы; и погиб, защищая честь другой женщины, с которой состоял в связи, очевидно, довольно давно. Обман, пропасть, катастрофа. Из полного благополучия Муня попала в ад.

Мир перестал существовать для нее. Мария Евгеньевна пришла за утешением к отцу, и утешение такое она нашла в нашем доме. Муня говорила: «Слово Григория Ефимовича становится плотью».

Старшие Юсуповы сохранили теплые чувства по отношению к девушке, едва не ставшей им снохой. Муня часто бывала в их доме. Именно от нее Юсуповы узнали о моем отце».

По словам Матрены, «при всей пропитанности жизнью отец никогда не злоупотреблял своей силой и возможностью влиять на женщин в плотском смысле. Однако надо понимать, что эта часть отношений представляла особый интерес для недоброжелателей отца. Замечу, что они получали некоторую реальную пищу для своих россказней». Однако после множества свидетельств противоположного свойства в то, что «не злоупотреблял», особенно не веришь.

29 июня 1914 года одна из «духовных дочерей» Иллиодора, 33-летняя Хиония Гусева, приехавшая из Царицына, подкараулила Распутина в селе Покровском и нанесла ему очень опасную рану ножом в живот. Распутин показал, что подозревает в организации покушения Иллиодора, чьей духовной дочерью была Хиония, но не смог представить каких-либо доказательств этого. Неизвестно, действовала ли Хиония самостоятельно или по наущению своего духовного отца, но Иллиодор, во всяком случае, предпочел покинуть Россию сразу же после покушения, опасаясь, что его объявят причастным к попытке убить «старца» и подвергнут репрессиям. В Норвегии он написал книгу «Святой черт», изобличавшую Распутина и его окружение, но в дальнейшем признанную Чрезвычайной следственной комиссией в значительной мере недостоверной.

Хионию описывали как худощавую женщину выше среднего роста. Ее лицо было обезображено проваленным носом, что дало почву спекуляциям о ее якобы прошлом проститутки и заражении сифилисом в публичном доме. Сама Хиония называла себя девственницей и объясняла, что в детстве ее лечили от постоянной «ломоты в голове и ногах» и в 13 лет «испортили лекарствами». А по версии брата Андрея, сифилис передался Хионии от бабушки.

Матрена Распутина так описала это покушение: «Улица была полна народу: односельчане, принарядившись, вышли на воскресную прогулку. Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся лицом к лицу с незнакомой женщиной, лицо которой было закрыто платком так, что видны были только глаза. Это и была Хиония Гусева. Она протянула руку, словно за подаянием, и когда отец замешкался, доставая деньги из кармана брюк, она второй рукой стремительно выхватила из-под широкой накидки нож и вонзила его в живот, пропоров его снизу до самой груди. Намеревалась ударить снова. Но не успела – отец, теряя сознание, все же умудрился загородиться руками.

Оказавшиеся рядом люди навалились на Хионию. Она бросила нож и хотела бежать, но разъяренная толпа схватила ее и принялась избивать. Хионию спас подоспевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму, состоящую из одной комнатки.

Отец согнулся от боли, обхватив живот, чтобы внутренности не вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.

Перепуганные соседи помогли ему добраться до дома, но к тому времени, когда добрались до двери, он уже совсем обессилел, пришлось подхватить его на руки и внести в дом».

Уже 29 июня старшей дочерью Распутина была отправлена царской семье успокоительная телеграмма: «Женщина нанесла тяжелую рану в живот, но сносно, чудным образом спасен – еще поживает для нас, для всех, недаром слезы Матери Божией. Приехали за доктора. Матреша Новая».

5 июля Николаю и Александре телеграфировал сам Распутин: «Не ужасайтесь случившемуся, полагают не умертвят, сумейте долг отдать Самому Всевышнему. Утром следователь меряет рану, сколько глубины». И в тот же день добавил: «Болезнь слава богу кротко тихо часами идет вперед телегр. Получил множество от всех разных концов».

12 июля Распутин телеграфировал царской семье: «Сегодня большие кровяные сгустки вышли, больнице придется долго лежать. Мещерский большая потеря разум его святыня».

Покушавшуюся на Распутина признали невменяемой и поместили в психиатрическую лечебницу. В истории болезни Хионии Кузьминичны Гусевой отмечалось: «Иллиодор стал называть его лжепророком, развратником. Все это сильно действовало на испытуемую. Ей стало казаться, что неправда царит на земле, она перестала ходить в церковь, поститься, молиться. Однажды после прочитанной газетной статьи о Распутине она решила отомстить за Иллиодора, вообще за всех обманываемых и обесчещенных». По словам Иллиодора, «она часто прерывала мои речи и горячо-горячо говорила: «Дорогой батюшка! Да Гришка-то настоящий дьявол. Я его заколю, как пророк Илья, по велению Божию, заколол 450 ложных пророков Вааловых! А Распутин еще хуже их».

Из показаний Хионии Гусевой стало известно, что в Покровское она прибыла еще 16 июня, имея при себе кинжал, «купленный за три рубля на толкучке в Царицыне, у неизвестного черкеса или армянина». Несколько дней она выслеживала Распутина возле его дома, а 29 июня напала на него. Как рассказывала Хиония, «вчера днем, после обеда, увидела Григория Распутина; он шел домой, и я повстречала его у ворот; под шалью у меня был спрятан кинжал. Ему я не кланялась. Один раз его этим кинжалом ударила в живот, после чего Распутин отбежал от меня. Я за ним бросилась, чтобы нанести смертельный удар, но он схватил лежащую на земле оглоблю и ею ударил меня по голове, отчего я тотчас упала на землю». После этого Хионию схватили и связали. Ее версия деталей показания, как можно заметить, разнится с той, что приводит дочь Распутина.

На допросе Гусева сожалела только о том, что не убила Распутина. Она говорила: «Я решила убить Григория Ефимовича Распутина, подражая святому пророку Илье, который заколол ножом 400 ложных пророков; и я, ревнуя о правде Христовой, решила над Распутиным сотворить Суд Божий с целью убийства Распутина…» Хионию отправили для освидетельствования в Томскую окружную лечебницу для душевнобольных, где эксперты не обнаружили у Хионии «следов выраженного душевного расстройства», но отметили «явное возбуждение» при разговорах на религиозные темы, предупредив, что оно «может при известных обстоятельствах перейти в патологический аффект». Врачи рекомендовали содержать Хионию «в специальном психиатрическом заведении».

Официальное освидетельствование состоялось 24 февраля 1915 года в зале Тобольского окружного суда. Двое экспертов пришли к выводу, что Хиония во время нападения на Распутина находилась «в ненормальном истерическом состоянии, но с сознанием своего поступка», тогда как третий заключил, что у нее «болезненное психическое состояние». В итоге Гусеву в июле 1915 объявили душевнобольной и освободили от уголовной ответственности, поместив в психиатрическую лечебницу в Томске, где она оставалась более двух лет. Как отмечали врачи, «испытуемая охотно говорит о своем преступлении, заметно рисуясь, бравируя. У нее вырываются такие выражения, что она теперь «герой на всю Россию». Испытуемая любит собирать вокруг себя кружок слушателей из больных и других испытуемых, старается играть первую роль, обращается от имени других с разными просьбами. В разговоре, манере держать себя заметны кокетливость, манерничанье».

Вскоре после Февральской революции, 27 марта 1917 года Хиония была выпущена из больницы по личному распоряжению министра юстиции Александра Керенского.

Что стало с Хионией дальше, неизвестно. Известно только, что она в 1919 году, ровно через пять лет после покушения на Распутина, неудачно покушалась на патриарха Тихона в Москве. Ее опять признали невменяемой, а в качестве смягчающего обстоятельства советский суд признал наличие у Гусевой политической судимости.

3 июля Распутина перевезли на пароходе в Тюмень для лечения. В тюменской больнице Григорий Ефимович оставался до 17 августа 1914 г. В телеграммах, которые он посылал царской семье, Распутин пытался предотвратить вступление России в Первую мировую войну.

13 июля «старец» предостерегал царскую семью от вступления в войну, напоминая, чем кончилась Русско-японская война: «Нет ее и не надо, это левые хотят дипломаты знают как нужно, постарайтесь чтобы не было, те узнали что у нас безпорядки, одно горе что не могу приехать».

«Смотри горко, а как радовались в Костроме, всех гостей подчивали, а те в зависть впали, все пойдет, надо пережить, повод не надо давать, они будут нахалы опять кричать, то долой, другое долой, будто защита, а сами палкой хотят, по плечам кто хочет».

16 июля Распутин продолжил гнуть пацифистскую линию: «От нечего делать пошли Покровские виды молодуша тоже просит. Не шибко беспокойтесь о войне, время придет, надо ей накласть, а сейчас еще время не вышло, страданья увенчаются. Крепко целую всех».

19 июля Григорий Ефимович телеграфировал: «Верю, надеюсь на мирный покой, большое злодеяние затевают, не мы участники знаю все ваши страдания, очень трудно друг друга не видеть окружающие в сердце тайно воспользовались, могли ли помочь».

Тогда же он направил письмо царю: «Мой друг!

Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе… страдания без конца. Это – ночь. Ни единой звезды… море слез. И сколько крови!

Не нахожу слов, чтобы поведать тебе больше. Ужас бесконечен. Я знаю, что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают, что несутся в пропасть. Ты – царь, отец народа.

Не дай глупцам торжествовать, не дай им столкнуть себя и всех нас в пропасть. Не позволяй им этого сделать… Может быть, мы победим Германию, но что станет с Россией? Когда я об этом думаю, то понимаю, что никогда еще история не знала столь ужасного мученичества.

Россия утонет в собственной крови, страдании и безграничном отчаянии.

Григорий».

Распутин опасался участия России в надвигавшейся мировой войне, поскольку помнил, что предыдущая война с Японией закончилась не только поражением Российской империи, но и революцией, в результате которой возникла ненавистная Дума, где «старца» не жаловали. Поскольку Германия даже в народе воспринималась как гораздо более серьезный противник, чем Япония, и немцев в отличие от японцев никто шапками закидать не надеялся, то Распутин всерьез боялся, что после нового, еще более сокрушительного поражения, чем в японскую войну, революция может одержать полную победу. Тогда российская монархия будет свергнута, а вместе с ней неизбежно и его, Распутина, падение, причем революционеры могут не остановиться и перед физической расправой над фаворитом царской семьи.

Так или примерно так рассуждал Григорий Ефимович. Но когда Россия в войну все-таки вступила, Распутин сменил пацифистскую позицию на прямо противоположную и призывал сражаться до победного конца. Вероятно, тут сыграло свою роль то, что Германия первой объявила войну России.

Уже 20 июля, обращаясь лично к царю, Распутин благословил уже начавшуюся войну: «О милый дорогой, мы к ним с любовью относились а они готовили мечи и злодействовали на нас годами я твердо убежден, все испытал на себе всякое зло и коварство получит злоумышленник сторицей, сильна Благодать Господня под ее покровом останемся в величии».

Такое благословление есть и в телеграмме от 23 июля: «За родину благословение Божье как нибудь от жизнь то себе убивец».

А 24 июля Распутин предостерегал против великого князя Николая Николаевича, назначенного главнокомандующим: «На что она надеется, везде кидается, или хитра или Бог разум отнял, конец ей, как бы те не были фантазерами, он может выкинуть (Николаша) такую вещь что все погубит помните ворожбу». Говорили, что когда Распутин хотел посетить Ставку вместе с царем и запросил согласия Николая Николаевича, тот ответил телеграммой: «Приезжайте, повешу».

26 июля 1914 года Распутин телеграфировал царской семье во вполне патриотическом духе: «Все от востока до запада слились единым духом за родину, это радость величайшая». А в телеграмме от 31 июля говорилось: «Врага час пробил опасаться нужно, а трусить нельзя, благой путь вам Москву маленького ножка пройдет».

1 августа «старец» в телеграмме предостерег царя от тлетворного западного влияния и аристократов: «Напрасно возмущаются поступками заграницей, по примеру их жили и считали культурной страной, все аристократы, а своих невежественными, это перст Божий им показал, что Россия страна Божия, у нас не хуже их нечего в чужое царство лазить и обогащать».

Начавшаяся Первая мировая война не помешала царской чете продолжать видеться со «старцем», после того, как тот оправился от тяжелого ранения. 22 августа царь отметил: «После обеда видели Григория, в первый раз после его ранения». 25 августа вечером они увиделись вновь. А 5 сентября, по словам Николая, «вечером имели утешение побеседовать с Григорием с 9.45 до 11.30».

14 сентября последовала новая встреча. Как писал император, «после чая принял капитана Лазарева Л.-Гв. Кексгольмского полка, кот. ездил в армию узнать о подробностях почти полной гибели полка. Вечером долго ждали приезда Григория. Долго потом посидели с ним».

19 сентября Николай записал: «Видели недолго Григория вечером. Согласно телеграмме от Николаши, полученной вчера, решил поехать к нему и к армии на краткий срок!». Не исключено, что царь советовался со «старцем», стоит ли ему ехать в армию, и, скорее всего, Распутин посоветовал ехать. Возможна, вскоре после этого и была телеграмма Николая Николаевича Распутину с обещанием повесить.

Император вновь встретился со «старцем» только 7 октября, после возвращения из поездки на фронт. В этот день «вечером хорошо побеседовали с Григорием». А десять дней спустя, 17 октября, царь «находился в бешеном настроении на немцев и турок из-за подлого их поведения вчера на Черном море! Только вечером под влиянием успокаивающей беседы Григория душа пришла в равновесие!» Для царской семьи Распутин был прежде всего утешителем, а не советчиком.

Также 4 ноября, по словам Николая, «вечером имели утешение беседы Григория перед его отъездом на родину».

После покушения на Распутина царь приказал министру внутренних дел Н.А. Маклакову предотвратить повторение подобных нападений. 30 июня 1914 года тот распорядился, чтобы товарищ министра В.Ф. Джунковский установил за «старцем» постоянное наблюдение. Его осуществлял отряд «развитых и конспиративных» филеров. В качестве осведомителей была завербована прислуга в квартире «старца». Секретный агент был командирован в село Покровское. В агентурных донесениях Распутин проходил как «Русский» и «Темный».

Вот, например, как выглядело филерское донесение за 2 мая 1916 года: «В 9 час. 15 мин. пришел тобольский губернатор Орловский с женой, через 1 ч. 15 мин. ушли, в 10 час. 10 мин. пришел Клионовский, через 5 мин. ушел. В 10 час. 15 мин. пришла Воскобойникова с неизвестной дамой и военным врачом, неизвестная дама с военным врачом скоро ушли, в 10 час. 30 мин. пришла Прилежаева, через 30 минут ушла, в 10 час. 40 мин. пришел Добровольский, через 20 минут ушел, в 11 часов пришел Левако с женой, через 40 мин. ушли, в 11 час. 45 минут пришла Миллер, через 1 ч. 40 мин. ушла, в 12 час. пришел Нестор, через 15 минут ушел, в 12 ч. 10 мин. пришла Мария Головина, в 1 ч. 40 мин. пришла Евгения Шаховская с неизвестным прапорщиком, через 20 мин. ушла, в 2 ч. пришел штабс-капитан Езерский с Варваровой. В 2 ч. 30 мин. пришел Осипенко, пробыл 1 ч. 40 мин. В 2 ч. 50 мин. дня вышел «Темный» из дома с Марией Головиной, на извозчике поехали на Николаевскую ул., № 50, средний подъезд. Зашел один «Темный», а Головина уехала.

«Темный» пробыл 1 час. 15 мин., вышел, на извозчике вернулся домой.

В 3 час. ушли Езерский с Варваровой. В 4 час. 15 мин. пришли Мария Головина и Турович, через 1 час. 40 мин. ушли, в 1 час. вечера «Темный» вышел из дома с неизвестной дамой, на извозчике поехали на Английский проспект, № 29, квартира Ардатова, через 20 мин. вышел один и на извозчике вернулся домой. В 7 час. 20 мин. пришел Осипенко. В 7 час. 30 мин. подали мотор № 4004, а в 7 час. 40 м. вышел «Темный» с Осипенко и уехали в Царское Село. Возвращения до 10 час. 30 м. вечера домой не было. Просителей было человек 15».

Состав филерского отряда был более или менее постоянным, а их поведение самым обыкновенным. Сосед Распутина по лестничной площадке отмечал в своем дневнике: «В подъезде агенты играют все время в карты от безделья». Отношения Распутина с окружавшими его агентами зависели от настроения «старца». Если оно было хорошим, он зазывал дежурных филеров на кухню и угощал, а в плохом – бранил и гнал прочь. Иногда Распутин вел с агентами беседы на политические темы, рассказывая им, что в 1905 году России собирались даровать конституцию, «но было еще рано».

Филеры и расспрашивали многочисленных посетителей Распутина о целях визита. Лица, общавшиеся со «старцем», сначала получали клички и под ними фигурировали в донесениях. Но скоро их стало слишком много, и пришлось записывать их под своими фамилиями. Министр Маклаков предполагал, что филеры ограничатся охраной «старца», но у товарища министра были иные цели. «Устанавливая за ним наблюдение, – показывал Джунковский Чрезвычайной следственной комиссии, – я имел в виду добыть известные данные, которые позволили бы обвинить его в каких-нибудь незаконных проделках…» «каким подарком стал дебош, устроенный Распутиным в московском ресторане «Яр» 26 марта 1915 года. Начальник Московского охранного отделения полковник А.П. Мартынов сообщил, что опьяневший Распутин бахвалился своим знакомством с царской четой, а потом его поведение приняло характер «какой-то половой психопатии». Мартынов также установил, что пьяная оргия была устроена неким Н.Н. Соедовым, который обещал Распутину долю в барышах за содействие в получении подряда на поставку нижнего белья в армию.

5 июня 1915 года Мартынов докладывал: «По сведениям пристава 2 уч. Сущевской части г. Москвы подполковника Семенова, 26 марта сего года, около 11 час. вечера, в ресторан «Яр» прибыл известный Григорий Распутин вместе со вдовой потомственного почетного гражданина Анисьей Ивановной Решетниковой, сотрудником московских и петроградских газет Николаем Никитичем Соедовым и неустановленной молодой женщиной. Вся компания была уже навеселе. Заняв кабинет, приехавшие вызвали к себе по телефону редактора-издателя московской газеты «Новости Сезона», потомственного почетного гражданина Семена Лазаревича Кугульского и пригласили женский хор, который исполнил несколько песен и протанцевал «матчиш» и «кэк-уок». По-видимому, компания имела возможность и здесь пить вино, так как опьяневший еще более Распутин плясал впоследствии «русскую», а затем начал откровенничать с певичками в таком роде: «этот кафтан подарила мне «старуха», она его и шила», а после «русской»: «эх, что бы «сама» сказала, если бы меня сейчас здесь увидела». Далее поведение Распутина приняло совершенно безобразный характер какой-то половой психопатии: он, будто бы, обнажил свои половые органы и в таком виде продолжал вести беседу с певичками, раздавая некоторым из них собственноручные записки с надписями в роде «люби бескорыстно», – прочие наставления в памяти получивших их не сохранилось. На замечание заведующего хором о непристойности такого поведения в присутствии женщин Распутин возразил, что он всегда так держит себя перед женщинами, и продолжал сидеть в том же виде. Некоторым из певичек Распутин дал по 10–15 руб., беря деньги у своей молодой спутницы, которая затем оплатила все прочие расходы по «Яру». Около 2 час. ночи компания разъехалась».

28 июля полковник сообщил дополнительные подробности инцидента в «Яре»: «В кругах московских дельцов средней руки, не брезгующих подчас делами сомнительной чистоты, давно вращается дворянин, занимающийся отчасти литературным трудом, Николай Никитич Соедов.

Названное лицо, прожив давно имевшийся у него когда-то капитал, уже лет 25 живет в Москве без определенных занятий, занимаясь отчасти комиссионерством, отчасти литературой и имеет знакомство в самых широких слоях Москвы. За это время круг его афер естественно суживался по мере того, как за ним упрочивалась репутация «темненького» человека, живущего подачками, мелкими займами и кое-какими перепадающими доходами, иногда не совсем чистых источников.

Литературный труд Соедова ограничивается уже давно участием в бульварной прессе и помещением изредка статей в «Петроградских Ведомостях» с хроникою из московской жизни; в этих статьях Соедов постоянно не забывал упоминать в самом хвалебном тоне о действиях московской администрации, чем-де стремился быть, как он полагал, полезным и приятным лицом. В этом смысле он неуклонно пользовался каждым случаем, чтобы напомнить о себе бывшему московскому градоначальнику Свиты Его Величества генерал-майору Адрианову.

Будучи весной с. г. в Петрограде, Соедов, рассчитывая на влияние и связи в высших сферах Петрограда Распутина, попал к нему, как представитель прессы, познакомился с ним и сумел, видимо, заинтересовать собой последнего.

Во время приезда Распутина в Москву, в марте сего года, Соедов немедленно явился к нему и принялся за проведение через Распутина придуманного им за это время плана принять поставку на интендантство солдатского белья в большом размере.

Соедов, конечно, в этом деле рассчитывал не на непосредственное свое участие, а на комиссионерское и привлечение к этому делу лиц из сравнительно денежной среды, которые бы могли этим делом заработать деньги.

Видимо, еще в Петрограде Соедов заинтересовал Распутина этим делом и обещал ему известный процент с него, если Распутин выполнит, благодаря своим связям, проведение этого дела в интендантстве. Распутин, обещая поддержку, указывал на несомненное покровительство ему в этом деле, которое он рассчитывал встретить в лице высоких особ.

Самая пирушка у «Яра» была как бы некоторой, необходимой в таких случаях, обычной в московских торговых кругах «вспрыской» предположенного дела.

Так как Соедов еще ранее предложил своему хорошему знакомому, также очень известному в московских широких кругах, газетному дельцу Кугульскому участие в названном подряде, то он вызвал его к «Яру» на упомянутую пирушку, и Кугульский в счет ожидаемых благ дал известную денежную сумму на устройство кутежа.

У «Яра» компания заняла кабинет, куда были приглашены хористки, причем Распутин вскоре, придя в состояние опьянения, стал вести себя более чем развязно и назвал себя.

Немедленно весть о пребывании Распутина в кабинете у «Яра» и его шумное поведение вызвали огласку в ресторане, причем хозяин ресторана Судаков, желая избежать неприятностей и излишнего любопытства, стал уверять, что это не настоящий Распутин, а кто-то другой, кто нарочно себя им назвал.

Когда, однако, это дошло до Распутина, то он же стал доказывать, что он настоящий Распутин, и доказывал это самым циничным образом, перемешивая в фразах безобразные намеки на свои близкие отношения к самым высоким особам».

Скандал в «Яре» широко освещался в прессе и способствовал еще большему падению престижа царской семьи. Его использовала и немецкая пропаганда, засыпая русские позиции соответствующими листовками и порнографическими открытками, изображающими Распутина и Александру Федоровну. Так, в марте 1916 года германские цеппелины разбрасывали над русскими позициями карикатуру, изображавшую Вильгельма II, опиравшегося на германский народ, и Николая II, опиравшегося на половой орган Распутина.

1 июня 1915 года В.Ф. Джунковский доложил императору о скандале в «Яре» и других похождениях «старца». Генерал убеждал царя, что Распутин угрожает не только существованию династии, но и коренным государственным интересам России. Царь разрешил продолжать расследование. Распутину дали понять, что надо уехать на родину.

Но покровители и поклонники «старца» дружно встали на его защиту. На свидетелей скандала у «Яра» оказали давление, запугивая их и одновременно взывая к чувству милосердия. В результате получилось, будто Распутин всего лишь скромно поужинал со своими друзьями и чинно отбыл из «Яра» без какого-либо скандала. Джунковский же 19 августа был снят с поста товарища министра внутренних дел и отправлен командовать бригадой, а потом дивизией на фронт.

Тем временем Распутин успел покуролесить и по пути на родину. 9 августа в стельку пьяный он затеял ссору с командой и пассажирами парохода на пути из Тюмени в Покровское. Его с трудом спровадили в каюту, причем, как свидетельствует справка о наружном наблюдении, «по просьбе агентов окно в каюте было закрыто. Часа через два до прибытия парохода в с. Покровское Распутин со столика свалился на пол и лежал на полу пьяный до самого прихода парохода в с. Покровское. В 8 час. вечера прибыли в Покровское. Агенты попросили капитана парохода дать им двух человек помочь вывести Распутина с парохода на берег, и они вчетвером вытащили его, мертвецки пьяного».

На следующий день Распутин был удивлен, что свалился всего лишь с трех бутылок вина. «В этом разговоре, – как свидетельствовали филеры, – он, между прочим, сказал, что «Джунковского со службы уволили, а теперь он, быть может, будет думать, что уволили его через меня, а я его не знаю, кто он такой». Читая такое донесение, Владимир Федорович был потрясен тем, что узнал о своей отставке из донесения агентов, а не от своих начальников. Только через шесть дней он был вызван к министру внутренних дел князю Н.Б. Щербатову, который познакомил его с запиской царя: «Настаиваю на немедленном отчислении генерала Джунковского».

По утверждению Матрены Распутиной, император Николай II страдал запоями, от которых его излечивал Григорий Ефимович: «Некоторые утверждали даже, что царь бывал абсолютно трезвым только по утрам и что временами он напивался до бесчувствия. Достоянием всех стал случай, когда после одного из полковых праздников офицеры вынесли царя к автомобилю на руках, и вовсе не в верноподданническом порыве.

Моего отца люди, посвященные в отношения его с Николаем, называли иногда царской нянькой. Достаточно сказать, что именно отцу Николай доверился, рассказав о некоторых отклонениях от нормальной половой жизни и найдя у него помощь. Такую же помощь он получал во время алкогольных приступов.

Отец не избавил Николая от болезни, ограничиваясь запретом (иногда даже письменным) на водку на две-три недели, чаще до месяца. Причем Николай всегда выторговывал лишние дни. Но поступал так отец не потому, что хотел пользоваться зависимостью царя.

Отец таким образом только исполнял просьбу самого Николая, оставляя за ним возможность выпивать».

Возможно, эта царская слабость повлияла на достаточно снисходительное отношение Николая к похождениям Распутина в «Яре» и по дороге в Покровское: с кем не бывает.

Как писала Матрена Распутина, «отцу же больше всего нравилось то, что по черной лестнице можно было выйти в переулок позади дома. Дело в том, что очень быстро после знакомства отца с царской семьей за ним установили слежку, которая потом не оставляла его». Так что слежка все-таки не была тотальной, что сыграло свою роковую роль в день убийства Григория Ефимовича. Не позднее половины первого филеры покидали свои посты у квартиры Распутина, чем и воспользовались заговорщики.

В 1915 году у царевича Алексея произошло сильное кровоизлияние носом, которое могло закончиться летальным исходом. Послали за Распутиным. И он помог. Вырубова вспоминала: «С огромными предостережениями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство – это достать какую-то железу из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу, по их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло. Но это – факт».

Между прочим, офицер Петроградского охранного отделения подполковник Владимир Иезекиилевич Еленский в феврале 1914 года направил следующее донесение: «1 февраля 1914 г., по имеющимся сведениям, Григорий Распутин, проживающий в настоящее время в Петербурге (Английский проспект, 3, кв. 10); будто бы берет уроки гипноза у некоего Герасима Дионисиевича Папнадато (Гавань, Малый проспект, 13–26, кв. 7).

Согласно приказаниям Его Превосходительства г-на Товарища Министра было установлено наружное наблюдение, со 2 по 11 февраля включительно, каковое результата не дало. В дальнейшем последовало распоряжение Его Превосходительства наблюдение прекратить, так как, по имеющимся сведениям, Папнадато предполагает принять участие в открытии какого-то лечебного заведения и только после этого войдет в сношения с «Русским».

Трудно сказать, действительно ли «старец» брал уроки гипноза у профессиональных гипнотизеров или самостоятельно развил природные гипнотические способности. Но он, несомненно, использовал эти способности в отношениях со своими поклонниками и поклонницами, в том числе и с царской семьей. А еще Григорий Ефимович обладал железной волей, которая очень сильно влияла на безвольного императора.

В.М. Руднев отмечал: «Источником средств для Распутина служили те прошения разных лиц по поводу перемещений, назначений, помилований, которые составлялись на Высочайшее Имя и передавались во дворец через его руки. В целях большей авторитетности Распутин поддерживал такие ходатайства при беседе с их Величествами, облекал их в особые формы предсказания, подчеркивая, что удовлетворение этих просьб ниспошлет особые дары и счастье Царской Семье и стране. К сказанному выше необходимо добавить, что Распутин, несомненно, обладал в сильной степени какой-то непонятной внутренней силой в смысле воздействия на чужую психику, представлявшей род гипноза. Так, между прочим, мной был установлен несомненный факт излечения им припадков пляски св. Витта у сына близкого знакомого Распутина – Симановича, студента Коммерческого института, причем все явления этой болезни исчезли навсегда после двух сеансов, когда Распутин усыплял больного.

Запечатлен мною и другой яркий случай проявления этой особенной психической силы Распутина, когда он был вызван зимой 1914–1915 гг. в будку железнодорожного сторожа Царскосельской дороги, где после крушения поезда лежала в совершенно бессознательном состоянии с раздробленными ногами и с трещинами в черепе Анна Александровна Вырубова.

Около нее в то время находились государь и императрица. Распутин, подняв руки кверху, обратился к лежащей Вырубовой со словами: «Аннушка, открой глаза». И тотчас она открыла глаза и обвела комнату, в которой лежала. Конечно, это произвело сильнейшее впечатление на окружающих, а в частности, на их величеств и, естественно, содействовало укреплению его авторитета».

В 1915 году встречи царской четы с Распутиным продолжались несмотря на войну. 2 января император отметил в дневнике: «Узнал от Воейкова, что в 6 час. по М.В.Р. жел. дор. между Царским Селом и городом случилось столкновение поездов. Бедная Аня, в числе других, была тяжело ранена и около 10 привезена сюда и доставлена в дворцовый лазарет. Поехал туда в 11 час. Родители прибыли с нею. Позже приехал Григорий».

Дальнейшие записи тоже были связаны с болезнью Вырубовой, которая довольно долго находилась между жизнью и смертью. 9 января, по словам Николая, «после обеда к нам зашел Григорий от Ани и остался к чаю. 20 января, согласно записи в дневнике, «вечером к нам приехал Григорий. Занимался до 11 час.»

7 февраля Распутин также вечером побывал у Николая и Александры. А 27 февраля император отметил: «Провели полчаса у Ани с Григорием».

22 марта Распутин лишь ненадолго заскочил к царской чете, а потом отправились к Вырубовой. 1 апреля царь записал: «Вечером посидели втроем с Григорием. У Аликс, слава богу, горло проходит». Возможно, Николай и Александра уповали на будто бы присущие Григорию целительные способности. 27 апреля они вместе с Распутиным посетили Вырубову.

4 мая Распутин благословил царя на отъезд в Ставку. К тому времени австро-германские войска прорвали русский фронт у Горлице, и русская армия вынуждена была начать отступление в Галиции, которое переросло в отступление по всему фронту. 18 мая Николай и Александра опять встретились со «старцем» в Царском Селе. Встречи также происходили 31 мая, 9 июня и 31 июля. В последнем случае опять навестили Вырубову, причем присутствовал также сын Распутина Дмитрий, определенный на службу санитаром в один из санитарных поездов.

4 августа Распутин благословил царя иконой. Это доказывает, что Николай и Александра относились к «старцу» как к святому, на которого снизошел Божий Дух.

28 сентября царь записал: «Вечер провели хорошо у Ани с Григорием». 21 октября они опять встретились у Вырубовой. То же самое повторилось месяц спустя, 21 ноября.

6 декабря 1915 года царь записал в дневнике: «К чаю приехала Мама. После обеда приехал Григорий; посидели вместе у кровати Алексея». А 11 декабря отметил: «После чая недолго видели Григория; в 6 принял Танеева. Обедали наверху у Алексея – Аня и Мордвинов. Занимался».

26 декабря Николай записал: «До всенощной у нас посидел Григорий».

20 августа 1915 года Распутин телеграфировал царю: «Пускай живут впечатлением когда провожали меня, полная слава была на нем, будет еще большая слава и все усиливаться, тоже будет слава, часто будет видеть меня и тоже на нем будет торжество, и в тот день (когда Его В. бер. ком. Армии) чтобы был повсеместно звон».

23 августа Распутин благословил Николая II в связи с принятием им командования над войсками: «Величание пропето, народ ликовал, плакал. Теперь идем молиться Покрову, с нами Бог, покров над всей православной армией. Рука твоя служит благодатью».

Британский посол Джордж Бьюкенен утверждал: «Враги великого князя, в числе которых был Распутин, сделали все возможное, чтобы дискредитировать его при дворе, выставляя его неправильное командование причиной всех неудач русской армии. У Распутина, впрочем, было еще особое основание ненавидеть великого князя: в начале войны он телеграфно просил разрешения приехать на фронт благословить войска, на что великий князь ответил: «Приезжайте! Я вас повешу»…

Сын необразованного мужика, родом из сибирской деревни, он получил прозвище Распутина за свою беспутную жизнь. В русском крестьянине есть любопытное сочетание добра и зла. Он полон противоречий, он может быть любезным и грубым, набожным и порочным. Распутин не представлял исключения из этого правила. У этого чувственного пьяницы скрытый мистицизм его характера был вызван к жизни проповедями священника, которого ему пришлось перевозить в какую-то отдаленную деревню. Он сам называл эту поездку своим путешествием в Дамаск, потому что, как и св. Павел, он услышал голос в пути. Глубоко потрясенный, он поклялся начать новую жизнь. Бродя странником из села в село, он побирался, проповедовал и исцелял своим магнетическим прикосновением. В одном из монастырей, где он прожил подольше, он научился читать и писать, даже поймал кой-какие обрывки богословия. Несколько лет спустя он ходил на поклонение в Иерусалим.

Этим он постепенно приобрел репутацию святого или старца, обладающего даром исцеления и предсказания. Он, однако, совершил много гадостей и большую часть времени вел двойную жизнь. Он руководствовался правилом, что только раскаяние приносит спасение, и всем его проповедовал, причем добавлял, что без греха нет спасения. Поэтому первый шаг по пути спасения – это поддаться искушению. Секта, которую он основал, была сколком с секты хлыстов, или бичевальщиков. Члены ее стремились к непосредственному сношению с богом, хотя несколько странным образом. Их служба, которую они совершали ночью, была более похожа на вакханалии Древнего Рима, чем на обряд христианской церкви. С пением и криками они вели хоровод, ускоряя шаг при каждом круге, до тех пор, пока, завертевшись в безумной пляске, не падали обессиленные на землю. Далее следовала сцена, которую мы из скромности не будем описывать. Распутин был вполне подходящим первосвященником для такой секты, потому что он пользовался необыкновенным вниманием женщин. Несмотря на его ужасное обращение с ними, они готовы были терпеть от него всякие унижения, лишь бы не покидать его. Одна только женщина отомстила ему и чуть не убила, вонзив ему кинжал в живот…

Распутин обладал обычной ловкостью русского мужика, но он не был обыкновенным мошенником. Он верил в себя, в свою сверхъестественную силу, в свое умение разбирать предначертания судьбы. Он напугал царицу, что, если его врагам удастся удалить его, царевичу придется худо, так как его присутствие необходимо для того, чтобы последний себя хорошо чувствовал. Он это доказал. Ему нужно было уехать на время в Сибирь, царевичу стало хуже. Осенью 1912 года его болезнь, из-за несчастной случайности, приняла сразу такую острую форму, что жизнь его была в опасности. Распутин, которому сейчас же об этом сообщили, прислал успокоительную телеграмму, уверяя царицу, что сын ее будет жив. Наступило улучшение; мальчик поправился, и царица приписала его выздоровление заступничеству Распутина. Еще более курьезно его предупреждение, что его собственная судьба неразрывно связана с судьбой царской семьи, и через три месяца после его смерти погибло самодержавие».

8 сентября «старец» извещал царя: «Сегодня 28 человек мобилизуются. В народе тоска и кротость, благословение Божие отныне и до века, сила духовная есть, крепки мужества и дух победит врага, солнце для нас и Бог с нами, Николе творяй чудеса».

17 сентября Распутин сообщал Николаю: «Наблюдение за толпой ратников все с радостью потому что Сам взял под покров своих детей, а могущество и решение это покров Матери Божией как раз над Тобой, так и над детьми твоими».

10 октября Григорий Ефимович убеждал императора: «Сила могущества исходит из сердца Твоего, покров Матери Божией помогает тебе и невидимым покровом помогает всей армии Твоей. Закрывает честным Своим омофором. Свет наблюдения вразумляет всех наших внутренних врагов. С нами Бог – никого не страшно».

Сообщения Распутина о том, что народ любит царя и его семью и кротко сносит все лишения, скорее должны были убедить Николая и Александру, что народ их любит и безропотно сносит тяготы войны, а следовательно, можно продолжать войну до победного конца. Между тем, как мы увидим далее, к тому времени Григорий Ефимович уже считал войну проигранной и думал, как бы убедить царя прекратить ее. Но, во всяком случае, нельзя было вести об этом речь в письмах и телеграммах, которые, как показала история с Иллиодором, легко могли оказаться в чужих руках. Тут требовалась личная встреча с Николаем. Но возможности Распутина влиять на внешнюю политику были весьма ограниченными. Ведь в силу своей необразованности и занимаемого положения он не владел и не мог владеть информацией, которая могла бы убедить царя в гибельности продолжения войны. Распутину оставалось уповать лишь на свое чутье да на Глас Божий, который, дескать, подсказывает, что войну надо прекратить как можно скорее. Однако таких аргументов могло не хватить, тем более что Николай считал верность Антанте своим монаршим долгом.

В 1915 году Распутин выпустил свою вторую и последнюю книгу «Мои мысли и размышления». Как и первая, она представляла собой литературную запись поучений малограмотного «старца». Вот как он описал здесь свое посещение Константинополя на пути в Иерусалим: «Что могу сказать своим маленьким человеческим умом про великий чудный Софийский собор, первый во всем свете.

Как облако на горе, так и Софийский собор, первый во всем свете.

Как облако на горе, так и Софийский храм. О горе! Как Господь гневается на нашу гордость, что передал святыню нечестивым туркам и допустил Свой Лик на посмешище и поругание – в нем курят. Господи, услыши и возврати, пусть храм будет ковчегом! По преданию говорится, что именно из-за гордости был отнят храм у православных, ибо не признавали сего ковчега, имели дом гуляния и роскоши. Господь прогневался на долгое время и повелел кощунствовать над Своей Святыней. Обождем, Господь смилуется и вернет ее с похвалой, почувствуем и покаемся.

В ней сохранились невредимые места, оне означают Спасителя (в алтаре) и Матерь Божию (на выходе из храма). В храме 300 паникадил. Дивные чудеса, где султан вскочил на трупы убитых воинов, полна церковь православных, и вот конь копытом о колонну ударился и вырвал очень большой кусок у колонны, и это сохранилось до сих пор, и где султан рукой оперся о колонну, и теперь видна его рука на колонне в диком камне, очень ясно обозначено пять перстов и вся ладонь руки.

Это великое чудо! И вот поэтому вернется храм в руки православия, тут Бог творит чудеса и велит покаяться.

Достиг тут же монастыря Феодора Студита, в нем очень много сохранилось живописи и православных икон. Матерь Божия Знамения и много других – прямо умиротворяет душу христианина.

Келия Феодора Студита исповедная до сих пор сохранилась, темная и призывающая к покаянию – действительно подвижник Божий. Господь по грехам нашим дал жилище православных на посмешище, но души православной ничто не касается».

Еще Григорий Ефимович сделал весьма логичное замечание: «Я вот убедился, что платье у турок такое же, как у христиан и евреев.

Можно ожидать исполнения слова Божия над нами, что будет единая православная церковь, невзирая на кажущееся различие одежды.

Сначала уничтожили это различие, а потом и на веру перейдет, трудно понять все это. Сначала на одежду прельстятся все инородцы, а потом у них будет единая Церковь».

Конечную цель паломничества, Иерусалим, Распутин описывает так: «Что реку о такой минуте, когда подходил ко Гробу Христа!

Так я чувствовал, что Гроб – гроб любви и такое чувство в себе имел, что всех готов обласкать, и такая любовь к людям, что все люди кажутся святыми, потому что любовь не видит за людьми никаких недостатков. Тут у гроба видишь духовным сердцем всех людей своих любящих, и они дома чувствуют себя отрадно.

Сколько тысяч с Ним воскреснет посетителей. И какой народ? Все простачки, которые сокрушаются, – их по морю Бог заставил любить Себя разным страхом, они постятся, их пища – одни сухарики, даже не видят, как спасаются. Боже, что я могу сказать о Гробе? Только скажу в душе моей: Господи, Ты Сам воскреси из глубины греховной в Чертог Твой Вечный Живота!

О, какое впечатление производит Голгофа! Тут же в храме Воскресения, где Царица Небесная стояла, на том месте сделана круглая чаша, и с этого места Матерь Божия смотрела на высоту Голгофы и плакала, когда Господа распинали на Кресте. Как взглянешь на место, где Матерь Божия стояла, поневоле слезы потекут, и видишь перед собой, как все это было.

Боже, какое деяние совершилось: и сняли тело, и положили вниз. Какая тут грусть и какой плач, на месте где тело лежало! Боже, Боже, за что это? Боже, не будем более грешить, спаси нас Своим страданием!

Повели нас на Патриарший Двор, стали умывать ноги. Боже, какая восстает в уме картина. Умывают ноги, утирают полотенцем, и полились слезы у верующих, все изумлены глубиной поучения, как нас учат смиряться. Что я здесь еще опишу? Боже, смири нас – мы Твои».

Вообще, вторая книга Распутина напоминает пересказ путеводителя для православных паломников (который сам Григорий Ефимович наверняка не читал), разбавленный отдельными замечаниями «старца». Его роль в написании второй книги была явно меньше, чем в первой.

В одном из пассажей второй книги можно усмотреть намек на современное положение в царской семье. Описывая Вифлеем, Распутин отметил: «Где родился Христос – поклонились, и где положили Его, то место тоже облобызали странники и паломники и у всех радость в лице! Тут же Ирод избил младенцев. Какое зло и зависть повлияли на него, что он решился в своем народе убить младенцев и не постыдился насмешек своих близких и не сжалился над детьми. Сколь коварна зависть. Тут и пещера всех избитых младенцев, много тысяч числа их. Русские паломники с ужасом посмотрели на Иродово зло и на его коварную зависть, а о младенцах невинных, чьи косточки лежат здесь – поплакали! Каково было матерям с ними расставаться! Зло и зависть до сих пор в нас, между большим и более великим и интрига царствует в короне, а правда как былинка в осеннюю ночь ожидает восхода солнца, как солнце взойдет, так правду найдут».

Еще Григорий Ефимович утверждал: «Всякий в своем уголке имеет духовную силу, расскажут юношам про Иерусалим, в этих юношах явится страх и полюбят Родину и Царя».

Любопытно и сделанное Распутиным сравнение Пасхи православных и католиков, в связи с чем он поминает добрым словом Иоанна Кронштадтского: «Вот еще большое событие – Пасха католиков в Иерусалиме. Я был очевидцем и сравнивал их Пасху с нашей – у них неделей раньше она была. Что же сказать про их Пасху? У нас все, даже неправославные, радуются, в лицах играет свет, и видно, что все твари веселятся, а у них в основном самом храме никакой отрады нет, точно кто умер и нет оживления: выходят, а видно, что нет у них в душе Пасхи, как у избранников, а будни. Какое же может быть сравнение с Пасхой Православия. Совсем это другое. Ой, мы счастливые православные! Никакую веру нельзя сравнить с православной. У других есть ловкость – даже торгуют святыней, а видно, что у них нет ни в чем отрады, вот обман, когда даже в Пасху служат и то лица мрачные, поэтому и доказывать можно смело, что если душа не рада, то и лицо не светло – вообще мрак, – а у православных, когда зазвонят и идешь в храм, то и ногами Пасху хвалишь, даже вещи, и те в очах светлеют. Я не берусь судить, а только рассуждаю и сравниваю католическую Пасху с нашей, как я видел во Святом Граде служили Пасху у греков, а премудрости глубину не берусь судить!

Я чувствовал, как у нас ликуют православные, какая у нас величина счастия, и хотелось бы, чтобы нашу веру не унижали, а она без весны цветет над праведниками, для примера указать можно на о. Иоанна Кронштадтского и сколько у нас светил – тысяча мужей Божиих».

Жуковская вновь встретилась с Распутиным 14 февраля 1915 года. Это была первая встреча после начала мировой войны и ранения «старца» в результате покушения Хионии Гусевой. Он теперь жил на Гороховой, 64, а телефон у него по-прежнему был 646 46. Несмотря на тяготы военного времени, никаких перемен в образе жизни Распутина не произошло. Вера Александровна вспоминала: «Я еще не успела раздеться, как из столовой – дверь направо из передней – выскочил Р. и, радостно воскликнув – «Дусенька, а ведь это ты!» – крепко обнял. «Вот рад-то я тебе! – твердил он, целуя. – Ну дай на себя взглянуть – идем, идем! пускай ждут!» – продолжал он, подталкивая меня к маленькой двери рядом с приемной. Здесь стояла та же красная мебель, как в той комнате, где мы были с ним в последний раз на Английском, только кожа на диване вся истерлась, а спинка отломана и приставлена. «Ну садись, садись, – нудил Р., обнимая, подпихивая и напирая сзади. – Хушь разочек бы дала», – он налег на спинку дивана, и она наискось отвалилась. Вырвавшись от него, я сказала, глядя на сломанный диван: «Нехорошо, Гр. Еф., хоть бы столяра, что ли, позвали». Он всполошился: «Слышь, дусенька, ты думашь, что… я дивану эту? Да она от этого самого и развалилась? – забормотал он, поднимая одной рукой тяжелую спинку и ставя ее на место. – Это все Акулина, дуй ее горой, сестрица сибирска, как только здесь ночует, так обязательно развалит – чистый леший. Грузнет в диване этой самой, привыкла на соломе спать – все она, я те говорю. Ну потолкуем, пчелка, как живешь?» Я села на кончик письменного стола, он весь был завален телеграммами, записками и чистыми четвертушками почтовой бумаги, на каких Р. пишет свои «пратеци».

«Григ. Еф., – сказала я. – Как же это война-то, долго ли еще она продолжится?» Р. тяжело вздохнул: «Што делать, дусенька, враги ищут, такое уж дело стряхнулось, теперь ничего не поделашь, кончать надо». – «Не надо было начинать», – вырвалось у меня. Р. сокрушенно покачал головой: «Все они тута без меня настряпали тако дело тута подошло врагам на руку. Не было бы ничего, пчелка, кабы я к тому случаю здесь был, а ведь тогды какой грех стряхнулся, когды меня та безноса-то пырнула ножом? Небось помнишь? Подлюка та эта Гусева, штоб ей издохнуть – все от нее и пошло. Помнишь, раз было тоже начиналась хмара из-за болгарушек, наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: «Ни, ни, не моги, в кашу не ввязывайся, на черта тебе эти болгарушки?» Он послушался, а посля-то как рад был, и теперь с немцами то же было бы, кабы не эта безноса сука! Уж я молил, молил бога: Господи, не дай погибнуть от безносой: от красивой да складной и смерть принять хорошо, а от безносой стервы – тьфу (он плюнул). Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много давал, да што бумага – подтирушка, слово живо – только одно и есть. Да еще вот ежели так!» – заключил он, обхватывая меня. Я посторонилась: «Ну а что же долго ли еще воевать?» Р. покачал головой: «А Богу весть, пчелка, крепко держатся колбасники. Да, делов много эта война настряпала и, пожалуй, еще боле настряпат. Одно хорошо, винополку мы эту уничтожили. Уж я просил, просил царя – все не хотел, наконец сдался, оттого и Коковцев тогда полетел: нешто мыслимо слезой народной казну наливать? Русскому человеку пить не надо – он слезу свою пьет» (очень скоро своим дебошем в «Яре» Григорий Ефимович наглядно доказал, что на себя самого распространять «сухой закон» он не собирается. – А.В.). – «Сколько народу погибло и еще погибнет на войне!» – сказала я. Р. разгорячился: «Вот то-то и оно, пчелка, не замолимый грех война эта, понимашь? все делать можно, а убивать нельзя!» – «Так надо поскорей ее кончать!» – воскликнула я. Р. сощурился: «Молчи, знай, горло нам с тобою за слова такие перервут, понимашь?» И, притягивая меня к себе на колени, он, внезапно меняя разговор, шепнул сладострастно: «Когда же ко мне ночевать, все, што хоть, тебе за это сделаю!» – «Помните, как вы мне обещали показать ад?» Он наклонился совсем низко: «И покажу, и покажу, спроси у франтихи (Елена Францевна Джанумова, московская поклонница Распутина. – А.В.), хошь? Вот я ей ад-то казал». – «А какой же это ад вы показываете?» – спросила я, дразня. «Да ты што, не веришь, што ли? – закричал он, приходя в какую-то бешеную похотливую ярость. – Вот постой, доберусь я до тебя, такой ад увидишь, што на ногах не устоишь!» Его глаза, налитые кровью, сощуренные, жуткие, теряли всякое сходство с человеческими, а зубы хрустели уже совсем по-звериному. С трудом освободившись из-под его рук, я быстро отступила к двери и крикнула ему: «А что же дух?!» Р. внезапно весело захохотал: «И хитрая же ты, змеюка, пчелка! – сказал он, отдуваясь. – Ну што с тобой делать, идем чай пить!» Едва мы вошли в столовую, как зазвонил телефон, и Р. поспешил туда; вглянувшись, я увидала несколько знакомых лиц около чайного стола и между ними Люб. Вал. и Муню. Они ласково кивали мне, подзывая к себе. Я села на свободный стул рядом с Люб. Вал., около меня очутилась с другой стороны тоже старая посетительница Р. Шаповальникова, владелица одной из петербургских гимназий.

За самоваром сидела сдобная Акулина Никитишна с елейным своим взглядом и таким же голосом. Около нее сидела какая-то мне совсем незнакомая молодая дама в соболях и еще две-три незначительные женские фигуры».

Когда Жуковская засобиралась домой, произошел следующий диалог: «Я встала и начала прощаться. Р. поспешно вскочил: «Идем ко мне в хату, пчелка, посиди со мною, хушь маленько потолкуем. Эка ты торопыга, и куда тебя все носит?» Взяв меня за руку, он прошел со мною в соседнюю со столовой свою спальную, плотно прикрыв за собою дверь. Здесь была такая же неуютная пустота, как и в других комнатах, хотя всюду и стоят самые необходимые вещи, но и здесь так же, как в квартире на Английском, казалось, что в комнатах пусто, вероятно, потому, что нигде не видно мелких вещей домашнего обихода, ничего, что бы указывало на интимную жизнь и привычки обитателей. Кровать, застланная тем же шелковым лоскутчатым одеялом и горой подушек в несвежих цветных наволочках, стояла у левой стены, рядом прелестный ореховый дамский туалет с большим зеркалом. На стене висела шуба и ватное пальто Р., а внизу под ними боты и палка с набалдашником. «Зачем вам туалет, Гр. Еф.?» – спросила я. Р. отмахнулся: «Да это нешто мой? дочки Вари он, некуда ей было поставить, вот ко мне и втискала, ну иди сюда, иди, – хлопал он ладонью по кровати. – Сядь, потолкуем». Подходя к кровати, я увидала на столике в изголовье большую корзину ландышей, а рядом большой кабинетный портрет царицы в профиль с низкой прической, в углу ее рукой написано: «Александра». Заметив мой взгляд, Р., равнодушно почесывая под мышками, сказал: «Это царица прислала!» – «Очень красивые», – любуясь цветами, заметила я. Поглядев на цветы, Р. равнодушно зевнул: «На што они зимою. Это хорошо, когда они в лесу по весне цветут, дух-то какой от них, пчелка, благодать-то какая, лесная! А зимой отрада одна вот тута», – и он расположился тискать. «Неужели вам все это не надоело, Гр. Еф.?» – спросила я. «А чему тут надоесть-то? – отозвался он. – Ты думашь може: я так со всеми и живу, кои ко мне ходят? Да вот хошь знать: с осени не боле четырнадцати баб было, которых… А зря-то можно што хошь наболтать, вон которые ерники брешут, што я и с царицей живу, а того, леший, идолы, не знают, што ласки-то много поболе этого есть (он сделал жест). Да ты сама хошь поразмысли про царицу? коли хотя видал я ее одну-то? Дети тут, а то Аннушка, а то няньки, и того ли она у меня ищет? На черта ей мой…, она этого добра сколько хочет может взять. А вот не верит она им, золотопупым, а мне верит и ласку мою любит. Эти, лешие, норовят только кус урвать и все им, прости господи, мало и все врут, наредь слова правды от них услышишь, а я всю правду всегда говорю. Поглядела бы ты на ихне житье, хоша и царей, ни в жисть так тут бы жить не стал! Один он и она одна, и никому веры дать нельзя, и всяк продать готов, а я поласкаю ее, утешу, и спокоится она. Ласка моя непокупана? Ласку мою ни с чьей не сменишь, такой они не знали и боле не увидят, понимашь, душка?» – «Ну а Лохтину как вы ласкали?» – спросила я. Р. даже весь затрясся от ярости: «Ах дуй ее горой, подлюку, как она мне за всю мою любовь отплатила, сука проклята! От себя это она с ума сошла, не моя вина, коли ласку мою не разобрала она. Хошь покажу тебе как ни то, как я Ольгу ласкал, помни всегда, – продолжал он, наседая все ближе, – через тело дух познается. Это ничего, коли поблудить маленько, надо только, чтобы тебя грех не мучил, штоб ты о грехе не думал и от добрых дел не отвращался. Вот, понимашь, как надо: согрешил и забыл, а ежели я, скажем, согрешу с тобой, а посля ни о чем, окромя твоей… думать не смогу – вот то грех будет нераскаянный». – «Значит, делать можно все, а только не думать?» – сказала я. «Во, во, пчелка, мысли-то святы должны быть, через то я и тебя святою сделаю. А посля в церкву пойдем, помолимся рядышком, и тогда грех забудешь, а радость узнаешь». – «Но если все-таки считать это грехом, зачем делать?» – спросила я. Р. зажмурился: «Да ведь покаяние-то, молитва-то – они без греха не даются, – заговорил он быстро. – Мысли-то святы как сделать без греха. Не будут они святы!» – «А у вас святы?» – «Ну да, святой я, – просто сказал Р. и, наклонившись близко, заглянул в глаза. – Согрешить надо! без этого не наешь». Все ниже склоняясь, он налегал грудью, комкая тело и вывертывая руки, Р. дошел до бешенства. Мне всегда кажется, что в такие минуты он, кроме этого дикого вожделения, не может чувствовать ничего, и его можно колоть, резать, он даже не заметит. Раз я воткнула ему в ладонь толстую иглу и, вытащив, заметила, что кровь не пошла, а он даже не почувствовал. Так было и на этот раз. Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его, и глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными. Молча отбиваясь, я решила наконец прибегнуть к приему самозащиты и, вырвавшись, отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: идем помолимся! – хватил за плечо, поволок к окну, на котором стояла икона Семена Верхотурского, и, сунув в руки лиловые бархатные четки, кинул на колени, а сам, рухнув сзади, стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая: «Препод<обный> Семен Верхотур<ский>, помилуй меня грешного! – через несколько минут он глухо спросил, – как тебя зовут?» – и, когда я ответила, опять стал отбивать поклоны, поминая вперемежку себя и меня. Повторив это раз пять-десять, он встал и повернулся ко мне, он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно покойно, и глаза смотрели тихо и ласково – глаза серого сибирского странника. Взяв мою руку, он провел ею по себе: «Вота, пчелка, понимать, што значит дух-то? дай поцелую», – и он поцеловал бесстрастным монашеским ликованьем.

Идя домой, я думала, а что если это и была та ласка, о которой он говорил: «Я только вполовину и для духа», – и которой он ласкал Лохтину? Ведь не все же относились равнодушно к нему? Наверно, его неудержимая чувственность, его больное сладострастие действовали на женщин. А если он с Лохтиной и поступал так: доведя ее до исступления, ставил на молитву? А может быть, и царицу так же? Я вспомнила жадную ненасытную страсть, прорывавшуюся во всех исступленных ласках Лохтиной – такою может быть только всегда подогреваемая и никогда не удовлетворяемая страсть. Но узнать это никогда не узнаешь наверно, а догадок и предположений можно создать тысячи. Во всяком случае, так просто все, что касается нелепого, кошмарного влияния Р. на Вырубову и царицу, в руках которых, в сущности говоря, сосредоточено правление, объяснено быть не может, и к каким хитростям, к каким чудовищным уверткам прибегает он – это, может быть, узнается много позже, когда никого из них не будет в живых».

Жуковская вспоминала: «Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей. «Вот тебе цветочков, отец!» – ласкаясь, проворковала Пист., целуя Р., потом попросила его благословения, и все сели к столу. Я подошла к Муне, а около Р. с обеих сторон уселись Пист. и ее спутница – места почетные, но не очень приятные: любимая манера Р., съехав вниз на своем стуле, класть локти на живот своей соседки, иногда придавливая его и поскрипывая зубами, так и теперь он расположился на животе Пист., пренебрегши тощими прелестями ее спутницы. Началась обычная духовная беседа. Любопытное зрелище представляет Р. за чайным столом (кстати, не лишнее будет заметить, что чайная беседа является любимейшим видом хлыстовских собраний, у которых без чая не обходится ни одно радение). Сидя во главе стола, окруженный восторженно ловящими каждое его слово поклонницами, Р., чавкая, невнятно роняет перлы своих духовных наставлений, в которых по большей части ничего нельзя разобрать. Обыкновенно это фразы из Писания, не связанные друг с другом, и в них вставлены его собственные размышления вроде: «солнце-то, вот оно светит, ну и радость, а кто многомнитель, тот себе враг», «в жизни греха рай, а нет той мочи погрешить, тому нудно», или: «кто миром облепит дорожку, затемнит, а враги доспевают и казнят» и тому подобные, мало связные и понятные рассуждения, но княгини и графини с жадностью ловят эти перлы сибирской облепихи и, томно вздыхая, переглядываются, с довольным и важным видом участвуя в духовной беседе.

«Ах, отец, – заговорила Пист. (Ал. Ал. Пистелькорс, или Сана, сестра Вырубовой. – А.В.), склоняясь к пощипывающему и подтискивающему ее Р. – Ах, отец, ты не поверишь, до чего я рада теперь, когда мы с нею, – она кивнула в сторону девицы, – только теперь я поняла, что значит совместная молитва, а дети как ее полюбили! Я так была одинока, с тех пор как Бодя на войне, всякий покой потеряла. Мы с нею целый день вместе, а вечером крестим друг друга». – «Во, во, хорошо так, да, понимашь? – невнятно отозвался Р., прожевывая баранку. – Вот я и говорю, любовь-то хорошо, жить хошь в духовной, хошь в плотской, вот тута, – он нажал ей локтем на живот, – а которы говорят грех, те сами блудят, грех-то как на его глядеть: может, он и очисточка, а смирение и кротость к покою ведут, а покой к Богу, понимашь?» Окончив этим своим обычным «понимашь?» поучение, такое же неясное и малопонятное, как все остальные, он прищурил глаза, спрятав в них того лукавого, который ехидно посматривает из них. «Ах, отец, отец, святые твои слова!» – покорно вздохнула Пист., а Муня, сложив на коленях свои худенькие ручки, в каком-то экстазе молча глядела на Р. Взяв из сахарницы горсть сахару, Р. протянул руку – мгновенно все чашки подвинулись к нему, и он стал оделять сахаром почитательниц. По долгом наблюдении во время моих частых посещений Р., я скажу, что, очевидно, этот сахар имел какое-то тайное символическое значение – слишком уже стремились все получить хотя один лишний кусочек в пододвинутую чашку и пили этот переслащенный чай, замирая от наслаждения. Я спросила как-то раз Муню, зачем все так кидаются на сахар из рук Р., но она сказала туманно, что вообще все ценно, что исходит от Гр. Еф. На этот раз больше половины всего сахара попала в чашку Саны Пист., и я, не преувеличивая, скажу, что она выпила свою чашку кусками с шестью, то и больше сахара.

Опять позвонили, пришла кн. Шаховская – высокая, довольно полная, брюнетка с медлительными движениями, ленивыми и манящими. Она была в платье сестры милосердия, работая в госпитале Царск<ого> Села. «Не сердись, что я опоздала, отец, – начала она еще с порога. – Только что собралась уходить – пришла царица и задержала». – «Ну знаю, знаю без тебя, всегда отговорки найдутся, – недовольно забормотал Р. – Сознавайся лучше, какой-такой ерник сманил? у кого ночевала?» Шаховская, придвинув стул, села сбоку, между Р. и спутницей Пист. При последних его словах она весело рассмеялась: «Да что ты, отец, бог с тобой, до того ли мне: целую ночь не спала, два тяжелых там у нас, так устала, только и думаю, как бы поспать, а к тебе, видишь, приехала». – «Ну смотри-ка у меня, – сказал Р., упираясь локтем ей в живот. – Знашь, кака сладка, ух ты моя лакомка, – он гладил ее по груди, залезая за воротник. – Да ты кака-то колюча стала, все от меня отгребаешься, тоже, почитай, как пчелка, – он кивнул в мою сторону, – така супротивна, раскалит и уйдет, – и, сжимая ее колено, он добавил, щурясь, – так ты уж по-ейному не делай, а то вы мой дух-то весь съедите, когда сказал раз – приезжай, то значит приезжай – понимашь? от юности моей мнози борят мя страсти, так оно и есть, глыбоко купаться надо, чем глыбже нырнешь – тем к Богу ближе. А знашь, для чего сердце-то человеческо есть? и где дух, понимашь? ты думашь, он здеся? – он указал на сердце, – а он вовсе здеся. – Р. быстро и незаметно поднял и опустил подол ее платья. – Понимашь? Ох трудно с вами!.. Смотри ты у меня, святоша, – он погрозился, – а то вот как перед истинным задушу, вот те крест!» – «Я сейчас домой поеду, – кладя голову на плечо Р., сказала, ласкаясь, Шаховская, – ванну возьму и спать, или нет, вот лучше как я сделаю: отдохну после ванны и приеду к тебе, поговорить надо по душе, а вечером спать, спать… весь день завтра я свободна и буду спать». – «Нет, дусенька, не так, – проглатывая сухарь и поглаживая ее по животу, сказал Р. – На кой тебе… (он удержался) – ванна? коли хошь спать – ступай – спи, а мне звони опосля, хошь?» – он, прищурясь, низко наклонился к ней. «Ах нет, не выйдет, отец, – вздохнула Шаховская, совсем по-кошачьи жмурясь и потягиваясь, – опять не высплюсь!» Внимательно в нее вглядевшись, Р. сказал медленно: «Ну как хошь!» – и стал пить чай, дуя на блюдечко. «Отец, ну не сердись, давай помиримся, отец? – умильно просила Шаховская, подставляя лицо для поцелуя. – Ты ведь знаешь, отец!» – «Ну, ну, лакомка, – благодушно отозвался Р., тиская ее грудь. – Захотела». Пист. встала: «Отец, мне пора, пройдем к тебе, поговорить надо, отец!» – «Ну ладно, ладно! – отозвался Р., идя за ней и похватывая ее сзади, – а она… – указал он на спутницу Пист., – пущай ждет, – та скромно потупила свои мышиные глазки. «Про мужа не хнычь… – скрываясь в спальной, говорил Р., – придет он, я говорю, понимашь?»

Дверь осталась неплотно прикрытой. Мы с Муней пересели от стола на диван, стоявший у стены. Шаховская вполголоса говорила о лазарете с Акул. Никит., спутница же Саны Пист. с едва скрываемым нездоровым любопытством прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся из спальной. Там Пист. все время как-то странно смеялась, как смеются от спазм щекотки. Муня, повернувшись ко мне, спросила, надолго ли я в Пет<роград>. Я ответила, что сама еще не решила, а из спальной слышалось волнующее, замирающее: «Ах, отец, ах», – не то вздох, не то стон и какой-то скрип. Щеки кн. Шаховской покрылись ярким румянцем, а «девочка» судорожно облизывала потемневшие губы, но внешне все оставалось так же, как и всегда: продолжался незначительный разговор, пыхтела за самоваром Акул. Ник.; бесшумно двигаясь, прибирала посуду Дуня. Это всегда меня удивляет в странном обиходе Р.: почему же все делают вид, что они или ничего не замечают, или ничего не понимают. Почему здесь можно уйти в спальную и, даже не потрудившись прикрыть дверь как следует, вести себя там так, как вообще при лишних свидетелях не полагается. Почему здесь все можно и ничего не стыдно? А попробуйте где-нибудь в другом месте просто сделать вольное замечание. Как лицемерно всполошатся и ужаснутся все эти томные княгини и графини. Или здесь все по-иному? Конечно, нигде не увидишь того, что здесь в этой пустой столовой, где на большом столе, покрытом ослепительной скатертью, лежат рядом обкусанные огурцы и дивные персики, в полоскательной чашке уха и рядом восхитительный торт в кружевах, бесценные хрустальные вазы и ножи и вилки с поломанными черенками. Где рядом с грубыми чалдонками сидят изнеженные аристократки и, замирая, ждут очереди попасть в неуютную комнату с бестолково расставленной мебелью, ждут ласк грязноватого пожилого мужика, сменившего страннический армяк на шелковую рубаху и полосатые брюки на вздержку без нижнего белья, чтобы не мешало: «На… они, исподники-то, только путаться с ими…» И главное интересно то, что они действительно ждут покорно очереди, не сердясь и не ревнуя… Зазвонил телефон, Гр. Еф. выскочил потный и взъерошенный, подбежал к телеф<ону>, и послышалось обычное: «Ну здравствуй, ну гости у меня, ну чай пьем, матору пришлешь? а почто? Ехать в Царско? ну что? захворала? ну помолюсь, ладно, ладно! Ну как хошь! Эх, Аннушка, твои штуки, знаю, знаю, до всего доспеваешь! Ну Христос с тобою», – он повесил трубку. Из спальной вышла Пист. Нежное лицо ее слегка порозовело, а глаза стали влажны; смеясь нервным радостным смехом, подошла она к костлявой своей спутнице и, обняв ее, сказала: «Ну едем, сейчас едем, девочка!» Та, вся приникнув к ней, каким-то ненасытным взглядом смотрела ей в глаза. Отойдя от телефона, Р., поглаживая себя под мышками, сказал, глядя в мою сторону: «Ну, верно, не придется нам побеседовать с тобою; вот я тебе скажу, духом до всего доспеешь, а только про грех не думай. Тело-то оно, так глядишь, пустышка, все одно сгниет, а дух-то без него тоже не поймашь, вота тайна! От Бога-то не отклоняйся, с ним надо!» – «Да, да с тобою, отец, только с тобою и молитва, – нежно заворковала Пист., сжимая и целуя руки Р. – Отец, отец, дорогой отец, ах, без тебя мы не знали молитвы!» – «Вот и ладно, говорю, выходит это ладно», – поддакивал Р., по своему обыкновению как-то весь подплясывая и подпрыгивая.

Кн. Шаховская, все время не сводившая глаз с Р., повернулась к стоявшей у стены Дуняше: «Почему это, милая, вы не смотрите за тем, что надето на отце? Если ему не подать, он в одной и той же рубашечке будет хоть год ходить, а эту, что на нем, давно пора отдать нищему. Что за бездарная идея этот бутылочный цвет! и не идет он ему совсем! Где красненькая, которую я на той неделе привезла?» Дуняша замялась: «Отдали ее Гр. Еф., ходит тут один нищенка, так вот ему». – «Почему же не бутылочную?» – возмутилась Шаховская. «А уж больно от души подарена была рубаха-то эта, – сказал, зевая, Р., – бедна девка дала, а хороша, подлюга, ух кака душка!» – «А мою рубашечку отец пять дней носил, – прильнув к нему, протянула Пист. шаловливо. – Ну ухожу, ухожу, надо непременно еще к бабушке заехать, ах, отец, от тебя никак не уйдешь, ты нам новый мир открыл, без тебя жизнь была так пуста, а теперь ты явился, и все совсем стало другое». И, повиснув у него на шее, она щебетала звонко свое: «Ах отец, отец!» – блестели глаза, зубы, кольца, звенели бульки браслета. Р., довольный, урчал что-то мало понятное. «Я тоже пойду», – сказала Муня, вздохнув. Оторвавшись наконец от Р., Пист. вышла с Муней и своей спутницей. Остались мы с Шаховской. Подойдя ко мне, Р. обнял за плечи и сказал быстро: «А ты, пчелка, не уходи, скоро Аннушка приедет на маторе, увезет меня в Царско, а пока мы с тобой потолкуем». – «Отец, я ухожу», – нетерпеливо окликнула его Шаховская, но он продолжал не обращать на нее никакого внимания. «Ну прощай, отец!» – настойчиво позвала Шаховская. Р. нетерпеливо отмахнулся: «Ну ладно, ну уходи!» Ничего не ответив ему на его последние слова, Шаховская вышла в переднюю, захлопнув дверь. Я вышла за ней. Накинув наскоро шубу, она открывала дверь на лестницу. «Ну прощай, душка!» – крикнул ей вслед Р. Не отвечая ни слова, она с такой силой захлопнула входную дверь, что стекла задрожали. «Ну и злая, – простодушно заметил Р., помогая мне одеться. – Эка бешена!» – «А за что она так рассердилась?» – спросила я. Он засмеялся, сощурясь: «Ревнива больно, вроде Ольги. Таких только две у меня, а то все спокойнии». Выйдя от него, я пошла пешком и думала: «Вот, значит, и ревность есть, но только почему же у двух, а не у всех?»

А вот что написала Жуковская о роли Распутина в назначении Питирима митрополитом Петербургским и Ладожским: «Когда я пришла около часа дня на Гороховую, то из передней услышала громкие голоса в столовой и пьяненький хохот. Я было подумала уйти, но в переднюю выскочил Р., красный и веселый, в нарядной лиловой рубахе, и с криком: «Дусенька вота ко времю-то попала», – потащил меня в столовую. Здесь за столом сидело четверо – видный монах с сияющим крестом на клобуке, маленький попик в шелковой зеленой рясе, какой-то господин восточного типа и болезненный юноша, кажется, Осипенко, секретарь Питирима, тогда еще не назначенного Петербургским митрополитом (архиепископ Карталинский и Кахетинский, член Святейшего Синода и Экзарх Грузии Питирим был назначен митрополитом Петроградским и Ладожским 23 ноября 1915 года. – А.В.), но о близком назначении которого все говорили. Компания была более или менее пьяна, а на столе стояла целая батарея бутылок, огромное блюдо осетрины, два-три торта, масса беспорядочно открытых и кое-как наваленных коробок с консервами, тут же лежали ломти черного хлеба, соленые огурцы, горка белого хлеба и пирожков прямо на скатерти. «Вот привел вам душку», – сказал Р., усаживая меня около себя во главе стола спиною к окну, как он сидел всегда. Подставив рюмку пожилому господину, сидевшему право от него, он крикнул: «А ну-ка, князенька, наливай. Пей, дусенька, – подставил он мне рюмку мадеры. – Это мне Ванька привез», – он указал на молодого человека. «Я не хочу, Григ. Еф.», – отказалась я. «Отчего не выпить, барышня, – заговорил вдруг заплетающимся голосом монах. – Сие есть отнюдь не богопротивное действие, ибо даже освящено отцом нашим равноапостольным князем Владимиром, сказавшим великую истину: пити есть веселие Руси, и не можем мы без этого быти». – «Верно, владыко, верно, – поддержал тот, кого Р. называл «князенька», вероятно, это был Андроников (имеется в виду князь Михаил Михайлович Андроников, о котором Витте отзывался крайне нелицеприятно: «Одно понятно – что это дрянная личность… к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислиться не может». – А.В.), которого я не встречала как-то раньше, а Р. вообще никого не называл почти по имени. – Мы без вина, – продолжал он, – как рыба без воды». – «Дело говоришь, князь, дело, – забормотал Р., потягивая мадеру. – Пей, грех не страшен: через грех душа очищается. А после угоднички отмолят нас!» – «Только им и дело, что ваши грехи отмаливать», – сказала я. Р. ударил кулаком по столу так, что все чашки подпрыгнули: «Отмолят, я говорю отмолят, ваши не захотят, мой сибирский отмолит. У меня теперь свой есть!» – «Воистину твой, батюшка Григорий Ефимыч, – заикаясь, заговорил совсем пьяненький попик. – Уж так ты нас своих земляков обеспечил, дай тебе Боже многие лета здравствовать – открыл нам источник, благо теперь, с той поры как мощи святителя Иоанна Тобольского у нас открыты, ежечасно к нам текут приношения, и нам малость сирым и убогим от щедрот перепадает». – «Врешь, поп! – закричал Р., – какая там малость, мощам деньги не нужны, все в ваш карман течет. Небось, домишко выстроил да и дочерям на приданое кое-что отложил. А все через мово угодничка, ноги мои вы мыть должны и воду пить, вот что!» – «И выпьем, и выпьем», – икая, твердил все более хмелевший попик. «Я Самарину так и сказал, – горячился Р., – хошь разорвись, лопни глаза твои завидущие, а мово угодника не трожь. Ну и что же, по моему все выходит, не сегодня завтра Самарину тю-тю, а там найдем себе друга и защитника кого поставить! так ли я говорю», – и Р. опять ударил кулаком. «Так, так, Григорий Ефимыч, ваши слова всегда мудры и справедливы», – сказал князь, подливая всем мадеры. «Они, брат, думали, Синод-то, что им меня удастся провести, – хвастал Р. – Ан нет, думали, запретим, мол, не утвердим открытие, и все отменят. А мы с Варнавкой сами их провели – царь-то нам разрешение прислал, а потом ему назад-то спятиться и нельзя. Тут Самарин уж юлил, юлил вокруг него, просил отменить разрешение, по-ихнему поступить, по Синоду, а царь уперся на своем. Что, мол, сказал раз-то, и ладно, царь я или нет?» – «А какой это святой Иоанн Тобольский?» – полюбопытствовала я. Р. живо ко мне повернулся: «А это мы с Варнавкой епископом доспели себе в Сибири мощи. Обидно нам показалось, что в Рассеи мощами хоша пруд пруди, а у нас ни… одних нет. Како может быть православие без мощей». – «Какое там без мощей благолепие», – бормотал попик икая. А князь все подливал и подливал, компания становилась развязней. Пора было уходить, и как ни жалко показалось мне не услыхать больше подробностей об этом диковинном открытии, надо было бежать вовремя. Я встала: «Мне пора, Григ. Еф.», – он вцепился в меня. «И не выдумывай, и не бормочи зря, пчелка, ни в жисть не пущу». Но я пошла к двери, таща его за собою: «Пустите, Григ. Еф., все равно уйду!» – «Ах ты супротивная, – сказал он недовольно, отступая от меня, – и чего тебе не сидится на месте, чисто ветром тебя перегоняет». – «Ничего не поделаешь, надо идти», – и я открыла дверь в переднюю. «Вот что, душка, – заговорил Р., удерживая меня, – знашь что, приезжай ко мне седни в пять часов, поедем с тобою поплясать». – «А куда?» – спросила я. Он успокоительно кивнул головой: «В верно место, не в трахтир, к друзьям тут одним». – «Ну хорошо», – согласилась я, очень уж было мне интересно посмотреть его знаменитую пляску, я о ней только слышала, но до этого случая видеть ее мне не приходилось… Когда я приехала к пяти часам, то застала Р. в приемной, окруженного четырьмя мужчинами и одной дамой. Все были не то евреи, не то армяне и крайне подозрительного вида. У двери стояла бледненькая барышня в легонькой кофточке.

Окружавшая Р. публика галдела на ломаном русском языке, о каких-то концессиях или кондициях, слышались имена господина Мануса и господина Рубинштейна (Игнатий Порфирьевич Манус и Дмитрий Львович Рубинштейн – близкие к Распутину банкиры и биржевики. – А.В.), причем Р. умоляли сделать на кого-то нажим, чтобы концессия осталась за ними. Р. отмахивался и палкой, и руками и бормотал свое обычное: «Ну ладно, ну сделам, ну на утрие приходи, ну тесно больно время-то!» Увидав меня, он обрадованно побежал мне навстречу: «Ах, ты моя дусенька, ну спасибо, пчелка, что не обманула». Взяв меня под руку, он потянул к выходу и задержался около бледной барышни: «А ты, душка, почто ко мне, тесно время-то больно». Она подняла на Р. хорошие темные глаза, полные слез: «Григ. Ефим., я – вот письмо, мама там заболела, а я, а у меня – мне так стыдно…» – она совсем смешалась и только сдерживала рыдания. Р. всполошился – бросив палку, он обнял ее за плечи и заглянул в лицо: «Ах ты душка, ну ничего, не горюй, мать-то, говорю, велико дело мать, только не помрет твоя мать, поправится, да поезжай ты к ней, – вдруг обрадовался он, – постой, я те сейчас отщелкаю». Распахнув шубу, он достал торопливо из кармана металлическую машинку, какие делали для трех серебряных монет 10, 15 и 20 коп. «Вот видишь, – продолжал он, показывая машинку. – Мне Аннушка вчера дала, теперь золотых-то нету, спрятались, ну я те нащелкаю, давай руку». И в протянутую руку девушки он скинул три пятирублевых золотых. «Григ. Еф., что вы, не надо, Григ. Еф.», – смущенно отказывалась барышня, но развеселившийся Р. достал из кармана еще бумажную десятку и пятерку, и, сунув все это ей в руки, он, не слушая благодарности, схватил поднятую кем-то из мужчин палку, опять взял меня под руку и чуть не бегом побежал вниз по лестнице. Мы вышли на улицу, у ворот пыхтел автомобиль защитного цвета с шофером-солдатом. Увидав Р., он сделал под козырек. Р. в ответ помахал палкой и живо ступил на подножку, таща меня за собой. Сопровождавшая его компания засуетилась, подсаживая его под руки: «Григ. Еф., так вы не забудьте, Григ. Еф., так вы, пожалуйста, устройте!» – в один голос льстиво умоляли они. «Ну ладно, ну будет, только у меня смотрите!» – погрозил Р. палкой. «Да мы, Григ. Еф., все, все готовы, да помилуйте!» – завопили они, дама молчала, ее цыганские глаза из-под черной шапочки с ярко-красным пером упорно и сердито-заманчиво глядели на Р., но он не смотрел в ее сторону. Автомобиль отъехал, напутствуемый пожеланиями. Р. уселся, развалясь на глубоком сиденье и засунув руку в мою муфту. «Вот не люблю я ее, – сказал он внезапно, – губернаторшу, не лежит моя душа к ней, а лезет-то как! во только не нужна она мне, нет в ней ласки, не верю ей!» – «Кто она такая?» – спросила я, он поморщился: «Насчет поставок там разных на армию, офицерша одна, да ведь ты знаешь, пчелка, фамилий-то я не упомню, на што, вон тебя люблю, второй год тебя знаю, а как зовут, не упомню».

На углу Невского автомобиль попал в затор и, притиснутый к самому тротуару, остановился у фонаря. Проходившая публика задерживалась, с любопытством глядя на нас. Р. был, очевидно, узнан, и до нас стали доноситься нелестные замечания. Р. нахмурился и засопел, но, к счастью, автомобиль тронулся. Проехали Невский, промчались по набережной и по льду переехали Неву. Р. философствовал: «Ловко можно искупаться, если вся эта штука под лед-то ахнет». – «Нет, уже, пожалуй, это не купанье будет, а похуже, – засмеялась я. – Утонем, а вы не боитесь?» – «Чего бояться-то? – заметил он благодушно, поглаживая мою руку. – В радости, пчелка, и умирать радость, не так ли?»

Мы подъехали к мрачному дому по Большому проспекту. «Вот должно здеся, – сказал Р., вылезая из автомобиля. – А ну спроси-ка у швейцара, дусенька, тут ли живут Соловьевы?» – взяв меня под руку, он вошел со мной в парадное. Я удивленно посмотрела на Р.: «Как же так, Григ. Еф., вы говорили, что это ваши друзья, а даже точно не знаете, где они живут?» Он взглянул на меня растерянно, а этом взгляде – он у него бывает очень редко – есть что-то трогательное, почти детское: «Забываю я все, – сказал он, точно извиняясь, – делов-то туты, ну всего и не припомню». Швейцар с невыразимой угодливостью кинулся нас провожать и сам позвонил у двери второго этажа, дощечки на ней не было. Дверь открыла толстенькая пузатая женщина, совсем коротенькая. С восторженным криком: «Отец, отец! дорогой отец!» – она бросилась обнимать Р. По короткости своей она обхватила его талию и целовала в живот, громко чмокая.

В переднюю вышел высокий костлявый человек в синих очках и распахнул обе половинки двери в комнаты, стало светло, и я разглядела его получше. Это был длинноногий субъект в несвежем костюме, худой, с сизым небритым подбородком и в синих очках. Помогая Р. раздеться, он тоже припал к нему, подобострастно целуя в плечо, и в каких-то чересчур вычурных цветистых выражениях стал благодарить за благодатное посещение. Маленькая женщина вертелась вокруг Р., подскакивая, как испорченный волчок, и стонала восторженно: «Как ты нас осчастливил, отец, отец дорогой, ну идем скорее, скорее!» Мы вошли в столовую, служившую одновременно и гостиной, у левой <стены> стоял обильно накрытый стол, у правой – мягкая мебель, покрытая безвкусным красным плюшем. Весь передний угол был закрыт божницей с большими новыми ярко блестевшими иконами в топорных базарных ризах, перед ними горело несколько лампадок. На креслах сидели двое молодых людей неопределенного положения, почтительно вставших при виде Р.

Взглянув на меня, хозяйка лукаво подмигнула Р.: «А что, отец, сменил, видно, душку-то?» Р., весело посмеиваясь, повел меня к столу, поясняя: «Та сама по себе, а эта сама по себе, хороша ягодка!» Мы сели. Из переднего угла кто-то пропел: «Спаси Христос!» Полусидя на коленках высокий старичок в монашеском полукафтанье и знаком союза Рус<ского> Нар<ода> на груди, перед ним грудка разноцветных шерстяных клубочков. «А, Вася, – благодушно отозвался Р. – Как живешь, Вась?» Не отвечая ничего, тот, припав к полу, разбирал свои клубочки, вынув один беленький, он поднялся и, хихикая, кинул им в меня, так ловко, что клубочек попал на тарелку, отскочил и скатился на колени. Хозяйка засмеялась, суетясь вокруг стола, и одобрительно похлопала жирными ладонями: «Похвалил Вася, душку похвалил». Р. пробормотал что-то невнятное. Из соседней комнаты появился хозяин, припадая на согнутых коленках и выглядывая из-под синих очков, он осторожно шел с нанизанными между пальцами обеих рук бутылками. Поставив их на стол, он сладко заговорил, потирая ладонью засаленный локоть: «А твоего любимого пока нет, отец, сейчас Ванька привезет, жду его каждую минуту, попробуй пока портвейну». – «Ну ладно, давай, что ли», – охотно согласился Р., подставляя рюмку. Пригубив, он подал ее мне: «На пей, дусенька, неправда, что вино пить грех, ничего не грех, ну их к… матери, сами блудят без толку, а в других грехи ищут. Не в том дело, што делать, а в том, как делать. Хитрость тута проста, да они, гадюки, больно много о себе понимают, а того не знают, что без греха нету спасения». Он быстро выпил одну за другой две рюмки и ударил кулаком по столу: «Расправлюсь я с ними, вота увидишь, мне што Синод, што митрополиты – седни есть Синод, на утрие нет Синода. Кабы не война эта у нас в горле застряла, как щучья кость, ух и наделали ли бы мы делов. Пей!» – кричал он, почти насильно вливая мне в рот вино. «Ну вы чего жметеся, – подозвал он юношей. – Пейте, когда я говорю – хочу гулять и буду и плясать сейчас будем. Ну начинай!» – весело распоряжался Р., наливая вино. «Больно глупы все они, – обратился он ко мне, – вот тогда в Галицию, когда наши солдатики вступили, надо бы повременить, укрепиться, а Синод-то, сразу дело не разобрамши, Евлогия туда православие насаждать, а немцы-то всех и турнули, и солдатиков, и Евлогия, и получился срам один и шум, и цари у-у как боле всего шума боятся». Хозяин вошел, с ним тот юноша, которого я видела утром у Р. «А, Ванька!» – приветствовал его Р. и, притянув его рядом с собою, расцеловался с ним. Хозяин с радостным лицом откупоривал бутылку мадеры, любимого вина Р. «Вот и винцо поспело, отец, пригубь», – как-то гнусно сюсюкал он, подливая Р. вина. Хозяйка принесла огромное блюдо шипящих жареных лещей. «Ух люблю!» – воскликнул Р., принимаясь за еду. Отрывая куски рыбы, он клал их мне на тарелку и, едва отерев о скатерть пальцы, гладил меня. Присев на кончик стула, хозяин умильно поглядывал на жующего Р. и, улучив минутку, когда рот Р. освободился, спросил подобострастно: «А как с владыкой Питиримом решили, отец?» Р. прищелкнул языком: «Думка одна, сюда его надо, друг и защитник. Грызня из-за него идет. Ничего, я его в обиду не дам. Питирим он молодец, охулки на руку не положит, и ловок парень, и выпить не дурак. Я письмо послал царю, Питирим пусть будет, теперь надо ждать, Питирим он свой человек». – «Только пальца в рот ему не клади», – глубокомысленно заметил хозяин, вздохнув. Р. весело захохотал: «А на кой… тебе пальцы ему в рот класть?» – «И консисторию при нем подтянут», – жаловался хозяин. Р. наотмашь хлопнул его по плечу: «А ну-ка давай балалайки. Эх люблю барыню, ну!» Мгновенно появились две балалайки и хлопнула пробка шампанского. Р. вылетел летом из-за стола при первых же звуках разудалой плясовой: «Эй ну-ка! эй, эй! А блаженненькому-то и не поднесли!» – схватив бокал, Р. побежал в передний угол. Но блаженный закрылся обеими руками и испуганно захлюпал. «Ну не хошь, не надо, я ведь не в обиду тебе, Вась». Выпив одним духом бокал, он кинул его <на> пол и пошел плясать, лихо вскрикивая и гикая. В своей нарядной лиловой рубахе с красными кистями, высоких лакированных сапогах, пьяный, красный и веселый, он плясал безудержно, с самозабвением, в какой-то буйной стихийной радости. От топанья, гиканья, крика, звона балалаек, хруста разбитого стекла кружилось все вокруг, и туман носился за развевающейся рубашкой Р. Раскидывая мебель, нечайно встречавшуюся на пути, он в мгновение освободил в пляске всю середину комнаты. Блаженный, открыв рот, смотрел на пляшущего Р. и вдруг как-то по-детски захохотал. Перебираясь и подплясывая на месте, он стал кидать в Р. свои цветные клубочки. Балалайки изнемогали, не поспевая за бешеной пляской Р. Внезапно подбежав к столу, он через него на вытянутых руках поднял меня с дивана, перебросил через себя и, поставив на пол, задыхаясь, крикнул: «Пляши!» Пройдя круга два, я остановилась у двери. Р. сейчас же подскочил ко мне, надо мной плыло его горящее лицо и бешено мчался напев: «Ой барыня, сударыня, пожалуйте ручку!» Маячились цветные клубочки юродивого, и он улюлюкал где-то… «Идем отдохнем, – шепнул мне Р. – Дай хушь разок». – «Сядь, отец, сядь, дорогой, ты устал, – запела хозяйка, подбегая к нам. – Еще мадерцы выпей или шампанского». – «Всего давай!» – благодушно сказал Р. Отдуваясь, он сел на диван: «Ну и поплясал же я сегодня, и все не то, что у нас в Сибири. День, бывало, дерева рубишь, а дерева-то какие! здесь таких и не видывали. А ночью разложишь костер на снегу и отплясываем круг него во… твою мать, лихо живали. А то скинешь рубаху и по морозцу нагишом, а морозы не вашим чета! Здесь что, хмара одна в городах ваших, а не жисть!» – «Григ. Еф., идемте странствовать», – сказала я. «А ты што думашь? – весело отозвался он. – Я тем только крепость свою и храню, что знаю, как только кака заварушка, так я котомочку за плечи, палку в руку и пошел, понимашь? Воля-то она обща божья и земля божья – ходи знай, нигде тебе запрету нет. Вот лето придет и пойдем. В лесу ух тяжко хорошо, костерик зажжем, на мошку полежим, под кустом побалуемся, ух сладко!»

В комнате было нестерпимо жарко, один из юношей совсем пьяный сидел на ковре, глупо расставив колени, два других лениво тренькали на балалайках. Свернувшись клубком, спал в углу юродивый, прижимая к груди свои мотки разноцветной шерсти. Хозяин зорко следил за мною из-за своих темных очков, и от этого пристального взгляда становилось как-то жутко и неприятно. Вдруг Р. ударил кулаком по столу и указал на свой пустой бокал. Со всех ног бросившись его наполнять, хозяин спросил своим елейным говорком: «А как же с собором думаете поступить, Григ. Ефим., все-таки будут его собирать?» Тупо на него взглянув, Р. сказал невнятно отяжелевшим языком: «Понимашь, война – дай с ею разделаться… ее мать. А то нешто за нами дело, мы живо все обделали, Рассеи без патриарха худо, только бы мир заключить, сичас собор созовем и поставим патриарха». – «Ну а как насчет консистории?» – мямлил хозяин. Но Р. внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони: «Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что Синод, мне что Самарин, я знаю сам, что скажу, пусть будем». Испуганно застонал проснувшийся блаженный. Юноша, сидевший на полу, пополз почему-то на четвереньках за носившимся, как бес, в дикой пляске Р. Отчаянно заливались балалайки. «Нынче не пущу, – кричал мне Р. – Ко мне ночевать. Ой барыня, сударыня, пожалуйте ручку!.. Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх на… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал», – и, громко гикая, он несся по кругу. Незаметно встав из-за стола, я осторожно пробралась к дверям передней. Притворив двери за собою, я ощупью нашла свою меховую шубку, кое-как накинула ее и поспешно ушла, а мне вслед несся разухабистый мотив плясовой и выкрикивания захмелевшего Р.: «Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку. А Питирим ловкий парень, молодец. Будет у меня митрополитом, сукин сын. Эй, Ванька, играй веселей!!»

Весьма показательно, что, согласно свидетельству Жуковской, уже осенью 1915 года, после Великого отступления и принятия Николаем II главнокомандования, Распутин уже думал о том, как бы завершить войну побыстрее и с наименьшими потерями. В победу он уже не верил.

Матрена Распутина описывала, как Лохтина все-таки соблазнила Распутина: «Как-то раз она сказала отцу, чуть не плача, что ее муж болен. Она прекрасно знала, что отец не оставит без внимания человека, которому был обязан.

Отец пришел к Лохтиным в назначенное время. Его встретила Ольга Владимировна, одетая в прозрачный пеньюар. Она ввела его в маленькую гостиную, и не успел он спросить о здоровье мужа, как она сбросила свое единственное одеяние и обняла его. Захваченный врасплох неожиданным нападением Ольги Владимировны, отец сдался, так как его стойкость была подорвана многомесячным воздержанием. (И снова: «Ах, враг хитрый…»)

Настал час Ольги Владимировны. В ее хорошенькой, но не твердой умом головке все перепуталось.

Она стала напрашиваться на приемы в видные дома и рассказывать обо всем происшедшем, добавляя от раза к разу немыслимые детали. В конце концов она договорилась до того, что отец есть Господь Бог, а она сама – воплощение Пресвятой Девы.

Отец казнил себя за минутную слабость, но сделанного не воротишь.

Вошедшая во вкус и находящая живую поддержку в салонах «бриджистов», Ольга Владимировна хотела продолжения. Отец же запретил принимать ее в нашем доме.

Тогда Ольга Владимировна приняла на себя новую роль – соблазненной и покинутой. В этой ипостаси ее поощряли еще больше, чем прежде.

Над Ольгой Владимировной потешались уже в открытую. Вскоре перед ней закрылись все двери. Кто-то надоумил ее просить защиты у Иллиодора. Если бы она могла предвидеть, чем обернется этот шаг!

«Скромник» Иллиодор уже давно посматривал на Ольгу Владимировну совершенно недвусмысленно, и теперь ему представилась возможность «вкусить сладких плодов».

Ольга Владимировна бросилась к ногам Иллиодора в поисках покровительства и защиты (сам Иллиодор в мемуарах ни о чем подобном, естественно, не пишет. – А.В.).

Вынуждена признать – отец сам дал козыри в руки своему непримиримому врагу. Как же – Распутин называл его, Иллиодора, лицемером! Ну, и кто же теперь лицемер?

Иллиодор не подумал о том, что не отец, а он сам желал Ольгу Владимировну. И что свидание, ставшее ловушкой для отца, было хитро подстроено.

Распаленный страстью Иллиодор накинулся на Ольгу Владимировну и попытался силой овладеть ею. Защищаясь, она закричала. В келью постучали. Медлить и не открывать дверь было невозможно. Иллиодор оттолкнул Ольгу Владимировну, чье платье находилось в беспорядке. Она упала на руки вошедшим монахам.

Иллиодор, весьма склонный к театральщине, правдоподобно разыграл оскорбленную невинность – Ольга Владимировна-де пыталась его соблазнить.

Монахи выволокли испуганную, кричащую женщину во двор, сорвали с нее одежду и избили кнутом.

После этого Ольга Владимировна попала в лечебницу для душевнобольных и оправиться от происшедшего уже не смогла».

Сколь же сильным было влияние Распутина на политическую жизнь России? М. А. Таубе, товарищ министра народного просвещения в 1911–1915 годах, в мемуарах приводит следующий характерный эпизод. Однажды в министерство явился человек с письмом от Распутина и просьбой назначить его инспектором народных училищ в его родную губернию. Министр Л.А. Кассо просто приказал спустить просителя с лестницы. Это доказывает, что далеко не во всех министерствах и ведомствах распутинские записки оказывали магическое воздействие. Собственно, влияние «старца» по большому счету простиралось только на МВД и Святейший Синод и в какой-то мере – на министерство юстиции. МВД в любой момент могло его арестовать, что понимал и сам Распутин, а от министерства юстиции зависела возможность привлечения его к суду. Кроме того, именно от МВД зависело сохранение порядка в империи и борьба с надвигающейся революцией.

Святейший Синод также был важен для Распутина в связи с его ролью «старца», претендующего на божественное откровение. Именно со стороны Синода могли последовать обвинения в ереси и сектантстве. Поэтому Григорий Ефимович был жизненно заинтересован иметь среди православных иерархов своих людей, а его назначенцы, в свою очередь, благосклонно относились к рекомендательным запискам «старца» при назначении на те или иные должности в рамках «православного министерства».

В то же время какого-либо доктринального воздействия на Святейший Синод Распутин никогда не оказывал и не мог оказывать в силу отсутствия образования. Никакого собственного учения он не выработал, а свой тезис «не согрешишь – не покаешься» он остерегался озвучивать публично в своих книгах или в беседах с царской семьей.

Точно так же «старец» не в состоянии был даже пытаться определять курс внутренней и внешней политики империи просто потому, что не обладал необходимыми для этого знаниями. За пределами же МВД и Святейшего Синода цена распутинских записок и рекомендаций резко падала. Конечно, и здесь отдельные министры и чиновники рангом пониже могли благосклонно отнестись к просителям с такого рода записками, памятуя о близости «старца» к царской семье. Но могли столь же спокойно послать просителей куда подальше без каких-либо негативных последствий для себя.

Жуковская вспоминала, какое влияние Распутин оказал на открытие заседаний Государственной думы в ноябре 1915 года: «Р. выбежал и, через несколько минут вернувшись, сунул в ящик письменного стола комок сотенных. «Вот, – сказал он, усмехнувшись, – пригодятся. Не люблю я деньги, хмара, зло от них. А на добры дела брать надо. И много же чудаков находится, – продолжал он, усаживаясь опять рядом со мной. – Вот тут недавно один все ходил, старался, дворянство, вишь, хотелось ему доспеть». – «Ну и что же, дали ему?» – спросила я. «Дать-то дали, только не тако како бывает родовито, того, вишь, не дают так, а дали на одну рылу, понимашь?» – «Ах, личное значит, – сказала я и поинтересовалась: – А сколько же с него взяли за это?» – «Денег-то, – отозвался Р., – денег туды он дал тыщ 25–30». – «Кому, вам?» – воскликнула я. Он отмахнулся: «Ну вот чего еще не скажешь! На ихнее благотворение разное, а не мне. Аннушка ему там указала сама, кому давать. И я взял, ну не столько же. Ну а што хотела ты мне про дела-то сказать?» – и он придвинулся поближе. «Расскажите мне, отчего не созывают Думу», – попросила я. Р. внезапно разгорячился: «Да ты почему думашь, дусенька, што я не хочу Думу открыть?! – воскликнул он. – А может, я царю говорю одно, а он ладит другое, знашь его, какой он вредный, всюду умыслу ищет. Редкий день меня не спросит: «Григорий, скажи ты мне, царь я или нет? Скажи Христа ради. Ну а ежели я царь, почему мне волю мою провесть нельзя, почему я должон из ихних рук смотреть?» Вот, слышь, што я тебе про Думу расскажу. Поехал я вчерась в Царско. Темно к царю пришел, он один. Вижу, все он в думке и с Думой не знат, как быть, да и со Ставкой. Я ему и сказал: «Много шуму, много спору, а все суета. Дай им, собакам, кость, враги пусть плачут. Брось праздник, который Егорья, не езди в Ставку, собери Думу, поди к ним да скажи: вот я, мол, вот вы народ, а я царь ваш. Нате вам Горемыкина, сукина сына, ешьте его, коли не угодил. А я вам другого министера доспею». Ты думашь, царь не знат, што все на липочке виснет, как веревочку ни крути, а концу быть – мы давно у кончика. Думашь, он не молится да не плачет? А што делать. И война эта сама, и дворовы ерники вовсе его скрутили. А бесы боле и рады, враги ищут! А он добрый, маленький он, ну и забижают его. Ну сказал я ему про Думу, он ничего, согласился со мною, открыть, сами видим, как смерти не миновать, надо. Помолились мы с ним, поплакали, выпили по малости. Царь и говорит мне: «Григорий, я, слышь, и открыл бы Думу, пес с ними, а только жиджет…» – «Это бюджет, Григ. Еф.?» – переспросила я. «Ну да, ну да, жиджет этот самый, при коем теперь комиссия сидит – так вот, говорит мне царь-то, «жиджет, Григорий, у них не готов. Как только откроем, делать-то им будет нечего, и примутся они на голодни зубы за тебя да за императрицу, попреки там разны пойдут, запросы, а я и так весь больной стал», – и плачет, и плачет. Стал я его утешать, говорю: «А что бесам и надо, все на твоих друзей идут. А ты не строго наступай. Ласкай их боле. Ласка мягчит, не в пример силу». Ну помолились мы с ним, поплакали и решили: откроем, что будет. И на утрие, решили, приеду я, и он приказ подпишет. А сидни приезжаю. А Горемыкин у него, и они приказ подписали, отложил, соберут в декабре. Тут я на царя осерчал и крикнул ему: «Да што же ты это делашь-то». А он мне: «Не могу, – говорит, – помоями поливать станут, время у них больно много слободного будет – не сготовили жиджет. Какое множество злобы». Говорю ему, царю-то: «Ну може еще разок тебе сойдет, а боле им ни и не жди». А он мне: «Гриша, да нешто я не знаю, что скоро уйдет последняя подпорочка», – и плачет, и плачет»…

Палящее дыхание Р. все ближе наклонялось ко мне, и он шептал в каком-то забытьи: «Знашь, где правда та? в мужике она, он только и крепок, а все остальное на липочке. Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я, высунут, и все покатится, и сами со мной укатятся. Так и знай…» Вдруг резко блеснул свет, и на столе зажглась лампа. От неожиданности я вздрогнула, а Р. прищурился. И сразу стало светло, понятно и обычно. Р. усмехнулся и заговорил своим быстрым говорком: «Ну што же теперь делать, отложить пришлось Думу-то. А Горемыкину не усидеть теперя, мы его сместить думам. Нашли тута немца одного, то ись у него только прозвание немецко Штюмир, так что, думам, приживется. А Родзянке царь хорошо рискрип написал. Пущай лопат, сукин сын, будет ему крест. Я на него зла не держу. Ну идем, попьем чайку».

Разумеется, достоверность того, что рассказывал Распутин об этом и других своих разговорах с царем, проверить невозможно. По всей видимости, «старец» многое присочинял, да еще заставлял в своем рассказе Николая выражаться простонародным языком. Однако эти его рассказы широко распространялись в обществе и дискредитировали императора.

Еще одна громкая интрига, связанная с именем Распутина, касалась министра внутренних дел А.Н. Хвостова и товарища министра С.П. Белецкого. В сентябре 1915 года Хвостов был назначен управляющим Министерством внутренних дел, а в ноябре утвержден министром. Он предложил Белецкому должность товарища министра. Впоследствии Хвостов утверждал, будто Белецкий был навязан ему императрицей Александрой Федоровной. Степан Петрович сумел подружиться с Вырубовой. Спиридович полагал, что он покорил фрейлину доскональным знанием всех интриг в высших сферах, а та рекомендовала его императрице как единственного специалиста, способного обеспечить безопасность Распутина.

Во время официального назначения Хвостова и Белецкого Распутин был в Покровском. Сразу после его возвращения в Петроград новоназначенные чиновники устроили для него торжественную «уху» на квартире князя Андроникова. «Старец» не преминул напомнить Хвостову о прежнем холодном приеме. Белецкий показал на следствии, что «из разговоров за столом мне стало ясно, что наши назначения Распутину были известны и что он против нас ничего теперь не имеет, но что он, видимо, хотел, чтобы мы получили назначения из его рук».

Хвостов на следствии уверял, что виделся с Распутиным не более двух раз и вообще «старец», дескать, покровительствовал Белецкому, а с ним, Хвостовым, оставался во враждебных отношениях. Однако Белецкий подробно описал регулярные встречи министра с Распутиным.

Хвостов и Белецкий пытались купить «старца» с помощью дорогих подарков и ежемесячных выплат 3000 рублей из секретного фонда. Распутин первые месяцы деньги брал, но при этом подлаживаться под «толстопузого», как он называл Хвостова, не стал.

А.И. Спиридович вспоминал, как Хвостов признавался ему: «Я ведь… человек без задерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить…» Я не верил ни своим глазам, ни своим ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый с задорными веселыми глазами толстяк был не министр, а какой то бандит с большой дороги».

Считая Хвостова и Белецкого своими ставленниками, Распутин посылал им множество записок с просьбами и рекомендациями. Белецкий вспоминал, что к нему обращались за помощью женщины, изнасилованные в квартире Распутина, а товарищ министра мог только посоветовать им поскорее покинуть Петроград.

Белецкий вызвал в столицу полковника М.С. Комиссарова, которого Джунковский назначил начальником жандармского управления в богом забытую Вятку. Михаил Степанович Комиссаров в 1904–1909 годах был главой секретного отделения по наблюдению за иностранными посольствами и военными агентами. Он рассказывал Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «В распоряжении контрразведчиков оказалось 12 шифров – американский, китайский, бельгийский и др.… Китайский шифр представлял собой 6 томов, американский – очень толстую книгу… Все иностранные сношения контролировались». Все документы, получаемые от агентов, доставлялись ночью к Комиссарову, жившему в конспиративной квартире под именем иностранного подданного. Там их фотографировали и наутро уносили в Департамент полиции, поскольку Комиссаров опасался внезапного обыска по требованию какого-либо посольства. По линии МВД императору ежедневно посылались один-два доклада на основании контролируемой переписки. Так, известно, что во время заключения Портсмутского мира отделение Комиссарова узнавало американские условия раньше, чем посол США в Санкт-Петербурге.

Белецкий выхлопотал опальному полковнику перевод в столицу помощником начальника Петроградского охранного отделения, поручив ему наблюдение за Распутиным и его охрану.

В семье Распутина Комиссаров вскоре стал своим человеком, и домочадцы любовно называли его «наш полковник». Распутину, который, по своему обыкновению, заговорил с новым человеком о божественном, Комиссаров предложил бросить эту скучную канитель, а лучше выпить. Такой подход Распутину понравился. В этом отношении Комиссаров, которого по прежней службе в столице знали все владельцы злачных мест, был настоящей находкой. Белецкий договорился с градоначальником, что в наиболее известных ресторанах для Распутина и его компании будут отведены отдельные кабинеты. А для конспиративных встреч с Хвостовым и Белецким наняли подходящее помещение в переулке, выходившем на Фонтанку.

20 января 1916 года царь записал в дневнике: «После чая принял толстого Хвостова. Обедали одни. Григорий посидел с нами часок». Ясно, что Распутин был царю ближе, чем Хвостов.

Император виделся с Распутиным также 26 января, 24 февраля и 23 апреля. Следующая встреча произошла только 21 октября, так как в связи с начавшимся наступлением войск Юго-Западного фронта и последующим вступлением в войну Румынии Николай находился в Ставке. В этот день он записал в дневнике: «Около 10 ч. поехал к Ане – видел Григория; пили вместе чай». Точно так же 26 ноября «вечером сидели у Ани с Григорием до 11 час.».

2 декабря Николай записал: «Вечер провели у Ани в беседе с Григорием». Император не знал, что эта встреча – последняя.

Для охраны Распутина, кроме филеров Петербургского охранного отделения, Комиссаров подобрал отряд из доверенных полицейских чинов. В Царском Селе считали, что жандармы будут охранять Распутина. Однако Хвостов уже собрался ликвидировать «старца». Он открыто говорил Комиссарову о необходимости физического устранения Распутина, но Михаил Степанович не рискнул организовать покушение, понимая, что потом всю ответственность все равно свалят на него как не обеспечившего охрану Распутина. По мнению Белецкого, министр хотел избавиться от компрометирующей зависимости от «старца», о которой все больше говорили в обществе.

Хвостов видел единственный выход в убийстве Распутина, после того как не смог уговорить его уехать из столицы в паломничество по святым местам. Белецкий советовал шефу использовать компромат на Распутина, в том числе с его оскорбительными высказываниями в адрес царской семьи. Товарищ министра вместе с полковником Комиссаровым и начальником Петербургского охранного отделения К.И. Глобачевым срочно подготовил для министра выписки из дневников наружного наблюдения. По утверждению Хвостова, эти материалы были переданы им Николаю II, но не возымели никакого действия. Белецкий же настаивал, что министр побоялся доложить царю компромат на Распутина.

Планируя покушение на Распутина, Хвостов поручил Белецкому общее руководство, а Комиссарову и его отряду непосредственное исполнение. Комиссаров счел эту авантюру слишком опасной для себя, поскольку, независимо от того, удалось бы покушение или провалилось, его неминуемо ждала бы позорная отставка.

После отказа организовать убийство Распутина и последовавшего за этим скандала в марте 1916 года Комиссаров был назначен градоначальником в Ростов-на-Дону. В августе того же года его уволили в почетную отставку в чине генерал-майора по артиллерии.

После Февральской революции Комиссаров был арестован, допрашивался Чрезвычайной следственной комиссией. В тюрьме Комиссаров познакомился с большевиками, попавшими туда после июльского выступления. Когда большевики были освобождены, они попросили заодно освободить и Комиссарова.

В 1920 году Комиссаров отправился в Германию, где выдавал себя за представителя генерала Врангеля и обманом получил от монархистов 100 000 марок. В 1922 году он работал в интересах советского правительства в Болгарии, где имел отношение к проведенным правительством Стамболийского арестам белоэмигрантов.

Комиссаров использовался заграничной резидентурой ГПУ для организации кампании по дезинформации и дискредитации монархического движения. После раскрытия белыми эмигрантами его неблаговидной роли Михаилу Степановичу пришлось уехать из Европы в Америку. Там он опубликовал в 1930 году мемуары. 20 октября 1933 года Комиссаров погиб в Чикаго, попав под трамвай. Не исключено, что в этом ему помог кто-то из советских агентов или, наоборот, из белоэмигрантов, узнавших об истинной роли Комиссарова. Отметим, что коллеги-жандармы характеризовали Михаила Степановича не слишком лестно: «Совершенно беспринципный человек, способный на что угодно, вплоть до убийства мешавшего ему по каким-либо причинам человека, пьяница, развратник, наглец и провокатор…» Эти характеристики Комиссаров вполне подтвердил, сыграв малопочтенную роль советского провокатора в среде русской эмиграции.

Но вернемся к планам покушения на Распутина. Белецкий предложил отравить мадеру – любимое вино Распутина. Комиссаров отправился в командировку в провинцию, привез оттуда несколько пузырьков «яда», сделанного из абсолютно безвредного порошка, позаимствованного полковником из аптечки своей супруги. Еще Комиссаров прочитал Хвостову обстоятельную лекцию о свойствах ядов, вычитанных из учебника фармакологии. Полковник заявил, что опробовал яд на кошке. Хвостов вызвал филера, заранее предупрежденного Комиссаровым, и подробно расспросил его: долго ли мучилась несчастная киска.

В конце концов Хвостов понял, что Комиссаров его обманул. Тогда Алексей Николаевич решил привлечь к организации покушения Иллиодора, находившегося в Норвегии. Связаться с ним Хвостов поручил газетному репортеру Борису Михайловичу Ржевскому-Раевскому, зачисленному по его просьбе платным агентом Департамента полиции. Игрок и мот по натуре, Ржевский был авантюристом и отличался чрезвычайной болтливостью. Он рассказал своей любовнице и знакомым игрокам, что едет с важной миссией в Норвегию. Не успев отъехать несколько верст от Петербурга, Ржевский затеял скандал с пассажирами и был задержан полицией. А жандарму, разбиравшему инцидент, он представился чиновником особых поручений при министре внутренних дел. Разумеется, его миссия тем самым была провалена. Заметим, что кончил Ржевский-Раевский плохо. Он был зарезан в Одессе уголовниками в феврале 1919 года. Осталось неизвестно, то ли он действовал там как агент ЧК, то ли самостоятельно пытался провернуть какую-то авантюру.

Между тем Белецкий решил кинуть своего шефа и перейти на сторону премьер-министра Бориса Владимировича Штюрмера, получившего свое назначение в начале 1916 года с помощью Распутина. На допросе Степан Петрович признался: «… Я хорошо понимал, что Б.В. Штюрмер не примирится с ролью премьера без реальной власти и, как ближайший и любимый сотрудник Плеве, знавший, какими тайниками осведомленности и полнотой власти владеет министр внутренних дел, бесспорно, приложит все усилия к получению еще и портфеля министра внутренних дел. Поэтому я, предвидя борьбу Штюрмера с А.Н. Хвостовым и, оценивши соотношение сил, видел перевес на стороне Штюрмера».

Поэтому Белецкий распорядился арестовать Ржевского-Раевского сразу после его возвращения в Россию. Было установлено, что по распоряжению министра в обход действовавших на военный период правил журналисту выдали крупную сумму в валюте. В квартире Ржевского нашли его письмо Хвостову, которое внесли в протокол. Это прямо компрометировало министра, и Хвостов искренне возмутился: «… Что должны жандармы сделать, найдя письмо, запечатанное на имя шефа жандармов? В зубах они должны доставить его немедленно шефу жандармов, как реликвию оберечь его, а они письмо это вскрыли и приобщили его к делу».

Ржевский признался, что договорился с Иллиодором об организации покушения на Распутина. Предполагалось заманить «старца» на свидание с красивой дамой (на эту роль Ржевский прочил свою любовницу), а потом увезти его тело на автомобиле и сбросить его в прорубь на Неве. Убийство должны были совершить пять фанатичных последователей Иллиодора из Царицына. Телеграмма Иллиодора «братья согласны» была перехвачена полицией. Именно по такой схеме осуществили в конце концов убийство Распутина Юсупов, Пуришкевич и компания.

Хвостов, оправдываясь, утверждал, что Ржевский всего лишь должен был выкупить у Иллиодора – Труфанова рукопись книги «Святой черт» или хотя бы задержать ее публикацию до конца войны. Все остальное, дескать, сочинил Белецкий в попытке свалить министра. Он будто бы запутал и запугал Ржевского и выбил из него нужные показания. Хвостов утверждал, будто распутинское окружение стремилось сместить его, чтобы иметь послушного себе министра внутренних дел. Руднев отмечал: «Года за полтора до переворота 1917 г. известный бывший монах Иллиодор (Труфанов), о котором было уже выше упомянуто, прислал в Петроград из Христиании свою жену с поручением предложить царской семье купить у него в рукописи написанную им книгу, выпущенную под названием «Святой черт», где он описывает отношения Распутина к царской семье, набрасывая на эти отношения тень скабрезности. Этим вопросом заинтересовался Департамент полиции и на свой страх и риск вступил в переговоры с женой Иллиодора о приобретении этой книги, за которую Иллиодор просил, насколько помню, 60 999 рублей. В конце концов дело это было представлено на усмотрение императрицы Александры Федоровны, которая с негодованием отвергла гнусное предложение Иллиодора, заявив, что «белое не сделаешь черным, а чистого человека не очернишь».

Бьюкенен так описывает эту историю: «Хвостов, как говорят, поссорился со своими прежними друзьями и, будучи человеком честолюбивым, захотел сыграть роль благодетеля народа, избавив Россию от Распутина. Для этого он послал тайного агента Ржевского в Христианию с поручением войти в сношения с бывшим монахом Иллиодором, который состоял некогда в дружбе с Распутиным, но в описываемое время был одним из его жесточайших врагов. По обсуждении вопроса во всех подробностях Иллиодор и Ржевский должны были убить Распутина и некоторых из его близких. Убийцы, как было условлено, должны были получить за свою услугу 60 000 руб. от министра внутренних дел. Заговор был раскрыт, прежде чем был приведен в исполнение, и Ржевский, арестованный на границе при возвращении в Россию, как говорят, во всем сознался. Верна ли эта история во всех деталях или нет, – во всяком случае остается фактом, что Распутин и Хвостов вступили между собой в борьбу, причем каждый из них старался всячески дискредитировать другого в глазах императора. В конце концов, Распутин выиграл игру, и Хвостов получил отставку».

По мнению Дж Бьюкенена, «в тесные сношения с царской семьей Распутин впервые вошел через госпожу Вырубову, дочь Танеева, начальника царской канцелярии. Разведясь после неудачного брака, госпожа Вырубова нашла утешение в религии; она сделалась неразлучной компаньонкой и доверенной царицы, отнесшейся к ней с участием. Одной из первых она почувствовала безусловное доверие к «старцу» и, как он предугадывал, оказалась бесценным союзником. Она постоянно поддерживала в царице стремление пользоваться его советами, служа посредником между ними, спрашивая его обо всем, переписываясь с ним во время его кратких поездок в Сибирь. Она была полезна и тем, что передавала царице все, что говорили и думали высокопоставленные лица, и с целью вызвать их на высказывание их политических взглядов она говорила, что советуется с ними по поручению Их Величеств. Слишком ограниченная, чтоб иметь собственное мнение о людях и вещах, она сделалась бессознательным орудием в руках Распутина и тех, с которыми он имел дело. Я ее не любил и не доверял и редко виделся с нею.

Действительная роль Распутина при дворе еще во многом покрыта тайной. Его влияние на царя не было так велико, как на царицу, и касалось больше вопросов религиозного и церковного характера, чем политических. Он главным образом старался устроить на важных постах православной церкви своих друзей и приверженцев и разжаловать тех священников, которые осмеливались говорить с ним не особенно почтительно. Благодаря его протекции в Тобольск был назначен епископом Варнава, один из самых несимпатичных друзей его детства, необразованный мужик, а немного спустя в Петроград был назначен митрополитом Питирим, человек весьма сомнительной нравственности.

Постепенно, однако, он начал играть роль и в политическом отношении. Он был в интимных отношениях с некоторыми очень реакционными министрами, которые в одно и то же время были его покровителями и клиентами. Несколько слов на клочке бумаги достаточно было, чтоб добиться от министров удовлетворения просьб его протеже. С другой стороны, в своих разговорах с царицей и Вырубовой он защищал то, что нужно было министрам, или хлопотал о назначении на то или иное вакантное место министра своего реакционного друга. Этим он косвенно влиял на царя в выборе министров, а следовательно, и в направлении политики. С тех пор, как царь взял на себя верховное командование и царица сделалась всемогущей, это стало еще более обычным явлением».

Книга обосновавшегося к тому времени в США Сергея Труфанова «Святой черт» о Григории Распутине вышла в 1917 году. Проверка содержания книги в Чрезвычайной следственной комиссии показала, что она была наполнена вымыслом: множество телеграмм, приводившихся Труфановым, никогда в действительности посылаемы не были.

Распутин был поражен открывшимся заговором. «Вот видишь – моя рука, – говорил он своему другу, – вот эту руку целовал министр, и он хочет меня убить». Хвостов спешно сместил Белецкого, предложив ему пост иркутского генерал-губернатора. Министр пытался уверить Распутина в своей преданности. Арон Симанович писал о маневрах Хвостова: «Он старался всю ответственность свалить на Белецкого и Ржевского; между тем Распутин уже успел ознакомить царя с действительным положением этих дел. Он делал вид, что верит Хвостову, и последний был уже убежден в своей победе». 3 марта 1916 года Алексей Николаевич совершенно неожиданно для себя получил указ об отставке. Во избежание скандала было решено не привлекать к уголовной ответственности Ржевского, которого в административном порядке выслали в Сибирь.

Белецкий так и не доехал до нового места службы, и назначение в Иркутск было отменено. Это, кстати сказать, по сути погубило его. Если бы Степан Петрович встретил Февральскую революцию в Иркутске, а не в Петрограде, у него было бы гораздо больше шансов не быть арестованным и не попасть позднее в руки большевиков, которые его и расстреляли вместе с Хвостовым, чтобы обоим не было обидно. 7 марта 1916 года Белецкий дал интервью корреспонденту «Биржевых ведомостей», где достаточно прозрачно изложил историю с покушением на Распутина, хотя и не назвал имен. В заключение Белецкий подчеркнул принципиальные расхождения с Хвостовым: «Я понимаю борьбу с революцией, с врагами строя, но борьбу честную, грудь с грудью. Они нас взрывают, мы их судим и караем. Но нападение из-за угла, но возвращение к временам Венеции с ее наемными убийцами должны не укрепить, а расшатать и погубить государственность».

Существует и другая версия, согласно которой по-настоящему убить Распутина хотел только Хвостов, а Белецкий, наоборот, в этой интриге играл на стороне Распутина и лишь имитировал подготовку покушения на Распутина, чтобы в результате его разоблачения свалить Хвостова и самому занять его место. Этой версии, в частности, придерживался следователь В.М. Руднев. Он писал: «Признавая на основании всего следственного материала несомненно его большое влияние на царскую семью, этот же следственный материал приводит к несомненному же заключению, что источником влияния Распутина при дворе была наличность высокого религиозного настроения их величеств и вместе с тем их искреннего убеждения в святости Распутина, единственного, действительного предстателя и молитвенника за государя, его семью и Россию перед Богом. Причем наличность этой святости усматривалась царской семьей в отдельных случаях в исключительном воздействии Распутина на психику приближенных ко дворцу лиц, как, например, о чем указано выше, приведение в сознание г. Вырубовой, затем благотворное влияние на здоровье наследника и ряд удачных предсказаний, при этом, конечно, указанное воздействие на психику должно быть объяснено наличностью необыкновенной гипнотической силы Распутина, а верность предсказаний – всесторонним знанием им условий придворной жизни и его большим практическим умом.

Этим влиянием Распутина на царскую семью старались, конечно, пользоваться ловкие люди, способствуя тем самым развитию в нем низких инстинктов. Особенно ярко это сказалось в деятельности бывшего министра внутренних дел А.Н. Хвостова и директора Департамента полиции Белецкого, которые, чтобы упрочить свое положение при дворе, вошли в соглашение с Распутиным и предложили ему такие условия: выдавать из секретного фонда Департамента полиции ежемесячно по 3000 рублей в месяц и единовременные пособия в различных суммах по мере надобности за то, чтобы Распутин проводил при дворе тех кандидатов, которых они будут указывать на желательные для них посты. Распутин согласился и действительно первые два-три месяца выполнял принятые на себя обязательства, но затем, убедившись, что такое соглашение для него невыгодно, как значительно сокращавшее круг его «клиентуры», он, не предупреждая об этом Хвостова и Белецкого, стал действовать самостоятельно на свой страх и риск. Хвостов, удостоверившись в неискренности Распутина и опасаясь, что в конце концов Распутин может начать действовать против него, решил открыто вступить с ним в борьбу, учитывая, с одной стороны, доброе к себе расположение царской семьи, а с другой – рассчитывая на содействие Государственной думы, членом которой он был и которая относилась к Распутину с крайней ненавистью. При создавшемся положении вещей в очень тяжелом положении оказался Белецкий, не веривший в обаяние и мощь Хвостова при дворе, а наоборот, надлежаще расценивавший исключительное обаяние Распутина на царскую семью. После недолгого раздумья Белецкий решил изменить своему начальнику и покровителю Хвостову, перейдя всецело на сторону Распутина. Заняв такую позицию, Белецкий, выражаясь языком Распутина, поставил себе целью – «свалить министра Хвостова». В конечном результате борьбы Распутина и Белецкого против Хвостова и явился так много нашумевший в газетах пресловутый заговор на жизнь «старца». Инсценировка этого заговора была организована Белецким следующим образом. Он привлек для этой цели совершенно опустившегося в нравственном отношении, «бывшего человека», инженера Гейне, содержателя игорных притонов в Петрограде, и тайно командировал его в Христианию, также к «бывшему человеку» расстриге-монаху, известному Иллиодору – Сергею Труфанову, бывшему прежде другом Распутина. Результатом этой поездки была посылка ряда телеграмм из Христиании к Гейне в Петроград за подписью Иллиодора, в которых очень прозрачно говорилось о будто бы готовившемся ими покушении на жизнь Распутина. Так, например, в одной из телеграмм Иллиодора к Гейне говорилось почти дословно следующее: «Наняты 40 человек, ждут, ропщут, переведите 39 999». Все эти телеграммы, как поступавшие из нейтральной страны во время войны, до выдачи их адресатам в копиях сообщались в Департамент полиции, но затем без надлежащего обследования, как то полагалось согласно законам военного времени, прямо вручались инженеру Гейне. Наконец в один прекрасный день Гейне, имея в руках эти телеграммы, является в виде раскаявшегося грешника в приемную Распутина и, представляя доказательства наличности заговора принесенными с собой телеграммами, чистосердечно сознается «старцу», что участвовал в заговоре на его жизнь, передает все подробности этого заговора и кончает заявлением, что во главе его стоит министр внутренних дел А. Н. Хвостов.

Все эти данные были сообщены Распутиным царской семье и повлекли за собой отставку Хвостова. Как подробность инсценировки этого заговора интересен следующий факт: в телеграммах, поступавших к Гейне из Христиании, помещался ряд лиц, проживавших в Царицыне и входивших будто бы в сношения с Иллиодором и даже приезжавших к нему в Христианию для осуществления заговора. Однако произведенное по сему поводу, по горячим же следам, расследование через жандармскую полицию не только не подтвердило правдивости этих указаний, но с полной очевидностью показало, что поименованные лица из Царицына никуда не уезжали, как о том свидетельствовали акты осмотра домовых книг и других документов.

Следует заметить, что А.Н. Хвостов был лично очень ценим и уважаем государем, а в особенности Императрицей, которые, по свидетельским показаниям личностей, близко стоявших ко двору, считали его религиозно-нравственным и в высшей степени преданным царской семье и России, однако эпизод показывает, насколько Хвостов прежде всего заботился и оберегал свои личные интересы: однажды он пригласил к себе жандармского генерала Комиссарова и предложил ему немедленно, переодевшись в штатское, поехать к Распутину и привезти его к митрополиту Питириму, что тот и исполнил. Исполняя поручение Хвостова, Комиссаров вместе с Распутиным прошел в покои Питирима, где в одной из комнат их встретил служка Питирима, который, приняв их, удалился во внутренние покои с докладом к Его Высокопреосвященству. Вскоре после этого в ту же комнату вошел сам Питирим, и здесь, когда ему Распутин представил генерала Комиссарова, последний заметил, как Питириму было неприятно на этот раз появление в его покоях жандармского генерала. Тем не менее Питирим пригласил их следовать за собой, и когда они вошли в гостиную, то увидели здесь сидевшего на диване Хвостова. При виде Распутина Хвостов стал нервно смеяться и переговариваться с Питиримом, а затем, пробыв недолгое время, попросил Комиссарова сопровождать себя домой. Комиссаров, оказавшись в крайне неловком положении, совершенно не понимал происшедшего. Проезжая в автомобиле, Хвостов спросил Комиссарова: «Вы что-нибудь, генерал, понимаете?» И получив отрицательный ответ, заявил: «Знаем теперь, в каких отношениях состоит Питирим с Распутиным, а ведь когда вы с ним приехали в покои митрополита и служка доложил ему о вашем приезде, то этот человек, не имеющий, по его словам, ничего общего с Распутиным, сказал мне: «Разрешите отлучиться на несколько минут, так как ко мне приехал именитый грузин», и теперь мы знаем, какие грузины ездят к Вашему Преосвященству». Этот эпизод мне стал известен из допроса генерала Комиссарова».

Нам версия В.М. Руднева кажется все-таки маловероятной. Белецкий был слишком опытным чиновником, чтобы не понимать: в данном случае с падением Хвостова неизбежно и его собственное падение из-за причастности к подготовке покушения на Распутина. Ведь общественности невозможно было бы доказать, что товарищ министра всего лишь имитировал покушение, чтобы свалить своего начальника. А вот Чрезвычайную следственную комиссию важно было убедить в том, что в реальности он, Белецкий, никакого убийства Распутина не готовил, а потому ни в какой уголовщине не замешан. И Руднев, как кажется, ему поверил.

И уж конечно Сергей Труфанов ни в какой инсценировке покушения на Распутина участвовать бы не стал. Он хотел смерти своего врага всерьез. Просто покушение было плохо подготовлено, привлекать к его подготовке пришлось авантюриста Ржевского, который все благополучно завалил. Но, с другой стороны, нельзя же было привлекать к такому делу профессиональных полицейских. Во-первых, вполне могли отказаться, поскольку в должностные обязанности полицейских, равно как и жандармов, не входило убийство «старцев». Во-вторых, в этом случае возрастал риск утечки информации императорскому двору. Вот и пришлось прибегать к услугам лиц с сомнительной репутацией, в итоге проваливших дело. Между прочим, дилетанты Феликс Юсупов, Владимир Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович в конечном счете сработали куда более результативно, хотя толком замести следы не сумели, должно быть, по неопытности.

По заключению Руднева, «из всех государственных деятелей Хвостов был ближе всех к Распутину, что же касается до столь нашумевших отношений его со Штюрмером, то в действительности отношения эти не выходили из области обмена любезностями: Штюрмер, считаясь с влиянием Распутина, исполнял его просьбы относительно устройства отдельных лиц, посылал Распутину иногда фрукты, вино и закуски, но данных о влиянии Распутина на направление внешней политики Штюрмера следствием не было добыто решительно никаких.

Не больше была связь с Распутиным и у министра внутренних дел Протопопова, которого Распутин почему-то называл «Калинин», хотя надо сказать, что Распутин относился к Протопопову с большей симпатией и всячески старался защищать его, хвалить и выговаривать пред государем в тех случаях, когда почему-либо положение Протопопова колебалось. Распутин делал это почти всегда в отсутствие государя из Царского Села путем предсказаний императрице, имевших характер изречений Пифии, где сначала говорилось о других и затем уже переходилось к восхвалению личности Протопопова, как преданного и верного царской семье человека. Подобное отношение Распутина к Протопопову создавало для последнего и благоприятное отношение со стороны императрицы. При осмотре бумаг Протопопова было найдено несколько типичных писем Распутина, начинавшихся словами: «Милый, дорогой», но всегда говоривших только о каких-либо интересах частных лиц, за которых Распутин хлопотал. Среди бумаг Протопопова, так же как и среди бумаг всех остальных высокопоставленных лиц, не было найдено ни одного документа, указывавшего на влияние Распутина на внешнюю или внутреннюю политику.

Протопопов отличался, можно сказать, удивительной слабостью воли, хотя всю свою длинную карьеру до министра внутренних дел проходил в качестве выборного лица разных общественных групп, вплоть до должности товарища председателя Государственной думы. Так как периодической печатью Протопопову приписывалась жестокая попытка подавления народных волнений в первые дни революции, якобы выразившаяся в установке на крышах домов пулеметов для расстрела безоружных толп манифестантов, то на предварительном следствии на это обстоятельство было обращено особое внимание председателем комиссии, присяжным поверенным Муравьевым, поручившим обследование этих событий специальному следователю, Ювжику-Компанейцу, установившему путем допроса нескольких сот лиц и проверкой отобранных войсками пулеметов, найденных на улицах Петрограда в первые дни революции, что все эти пулеметы принадлежали войсковым частям и что ни одного полицейского пулемета не было не только на крышах домов, но и на улицах, причем вообще никаких пулеметов на крышах домов не стояло, кроме ограниченного числа пулеметов, поставленных с самого начала войны на некоторых высоких домах для защиты от налета неприятельских воздушных машин. Вообще нужно сказать, что в критические дни февраля 1917 года Протопопов проявил полную нераспорядительность и с точки зрения действовавшего закона преступную слабость».

В этом-то и заключалось трагическое влияние распутинщины на судьбу России. Благодаря протекции Григория Ефимовича назначения на государственные посты получали лица, хотя и преданные престолу, но неспособные справиться со своими обязанностями, предотвратить военные поражения и революцию. Впрочем, если бы Распутина не было и на постах премьер-министра и министра внутренних дел оказались бы люди более соответствующие своим обязанностям, вряд ли бы им удалось предотвратить военное поражение России в Первой мировой войне и революцию. Слишком отсталыми и неспособными справиться с вызовами, брошенными войной, оказались экономика и политическая система России в сравнении с другими великими державами. Может быть, какие-то шансы благополучно вывести страну из войны, не останавливаясь даже перед сепаратным миром, были бы у гениев калибра Бисмарка или Талейрана. Но к 1917 году таких политиков в России уже не было. Последним из тех, кто мог бы еще предотвратить катастрофу, был Витте. Но он давно уже находился в опале, в том числе из-за своей прогерманской позиции, и даже с помощью Распутина не смог вернуться к власти. К тому же он умер еще в 1915 году.

Иногда утверждают, будто царская чета обсуждала с Распутиным лишь религиозные вопросы и здоровье наследника. Однако переписка Николая и Александры показывает, что в поле зрения их общения с Распутиным был гораздо более широкий круг вопросов. Так, 4 декабря 1916 года Александра Федоровна писала императору: «Но Господь, который весь любовь и милосердие, помог, и наступил уже поворот к лучшему. Еще немного терпенья и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга (так супруги именовали в переписке Распутина. – А.В.), и все пойдет хорошо! Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни для твоего царствования и России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем – проходи мимо них, как мимо чего-то нечистого, о чем лучше немедленно забыть. Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости– теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться пред тобой и слушаться твоих приказов, и работать так, как ты хочешь и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому, что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Гр.[3]), то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это – дурные люди».

5 декабря царица убеждала царя: «Милый, верь мне, тебе следует слушаться советов нашего Друга. Он так горячо денно и нощно молится за тебя. Он охранял тебя там, где ты был, только Он, – как я в том глубоко убеждена и в чем мне удалось убедить Эллу, – и так будет и впредь – и тогда все будет хорошо. В «Les Amis de Dieux» один из божьих старцев говорит, что страна, где божий человек помогает повелителю, никогда не погибнет. Это верно – только нужно слушаться, доверять и спрашивать совета – не думать, что Он чего-нибудь не знает. Бог все Ему открывает. Вот почему люди, которые не постигают Его души, так восхищаются Его удивительным умом – способным все понимать. И когда Он благословляет какое-нибудь начинание – оно удается, и если Он рекомендует людей, то можно быть уверенным, что они хорошие люди. Если же они впоследствии меняются, то это уж не Его вина – но Он меньше ошибается в людях, нежели мы – у Него жизн. опыт, благословенный богом. Он умоляет, чтобы скорее сменили Макарова (министра юстиции. Уже после смерти Распутина, 20 декабря, он был уволен. – А.В.) – и я вполне с Ним согласна. Я сказала Шт(юрмеру), что он напрасно его рекомендовал; я ему говорила, что это далеко не преданный человек, и что теперь самое главное – найти действительно преданных людей, на деле, а не только на словах, и что мы должны за них крепко держаться».

9 декабря императрица передавала совет «старца» распустить Думу и не отправлять в отставку Протопопова: «Наш Друг и Калинин (так называл Распутин Протопопова. – А.В.) умоляют тебя распустить Думу не позже 14, по 1 или даже 14-е февраля, иначе тебе не будет покоя, и дело не сдвинется с места. В Думе они боятся только одного – продолжительного перерыва, а Трепов намеревается тебя поддеть, говоря, что будет хуже, если эти люди разъедутся по домам и разнесут свои вести. Но наш Друг говорит, что никто не верит депутатам, когда они поодиночке у себя дома, – они сильны лишь, когда собираются вместе. Дорогой мой, будь тверд и доверься совету нашего Друга – это для твоей же пользы. Все, кто тебя любит, думают, что это правильно. Не слушай ни Гурко, ни Григор(овича), если они станут тебя просить о коротком перерыве – они не ведают, что творят. Я бы не стала всего этого писать, если бы не боялась твоей мягкости и снисходительности, благодаря которым ты всегда готов уступить, если только тебя не поддерживают бедная старая женушка, А. и наш Друг; потому-то лживые и дурные люди ненавидят наше влияние (которое только к добру). Трепов был у двоюродного брата Калинина (у Ламздорфа) и, не зная, что это его родственник, говорил там, что 11-го едет к тебе и будет настаивать (нахал какой!) пред тобой на отставке Протопопова. Милый, посмотри на их лица – Трепова и Протопопова, – разве не очевидно, что лицо этого последнего чище, честнее и правдивее?»

10 декабря Александра Федоровна писала: «На деле Мануйлова п р о ш у тебя надписать «прекратить дело» и переслать его министру юстиции. Батюшин, в руках которого находилось все это дело, теперь сам явился к А. и просил о прекращении этого дела, так как он, наконец, убедился, что это грязная история, поднятая с целью повредить нашему Другу, Питириму и др., и во всем этом виноват толстый Хвостов. Ген. Алекс(еев) узнал об этом после от Батюшина. Иначе – через несколько дней начинается следствие – могут снова подняться весьма неприятные разговоры, и снова повторится этот ужасный прошлогодний скандал. Хвостов на днях, при посторонних, сказал, что он сожалеет о том что «чику» не удалось прикончить нашего Друга. И его, увы, увы, не лишили придворного мундира! – Так вот, пожалуйста, сейчас же, не откладывая, отошли дело Ман(уйлова) Макарову, – иначе будет поздно.

Милый, не уволишь ли ты поскорее Мак(арова) и не возьмешь ли Добровольского? Мак(аров) действительно враг (мой безусловно, а потому и твой), не обращай внимания на протесты Трепова…

Прилагаю письмо от Сухомлинова к нашему Другу. Пожалуйста, прочти его, так как он в нем дает исчерпывающие разъяснения относительно своего дела, которое ты должен вытребовать отсюда, чтоб все это не попало в Государственный Совет, иначе бедного Сухомлинова нельзя будет спасти».

15 декабря Александра Федоровна писала: «Как могу я быть покойной, когда Тр(епов) приезжает к тебе? Ведь ему удается внушать тебе неправильные решения! Только бы удалось найти ему преемника! Но многие говорят, что раз Мак(арова) сменят, его положение, в общем, улучшится. Видишь, как он держится за Макарова (которого я продолжаю считать лживым по отношению к нам) и хочет, чтобы он был во главе Гос. Сов.! – Это уж слишком! Назначь решительного (сурового) Щегл(овитова). Он подходящий человек для этого места, он не допустит беспорядков и гнусностей. Я тебе верну бумаги завтра, когда хорошенько просмотрю их. Очень благодарю тебя (также и от имени Гр.) за Мануйлова. Подумай, милый Малама сказал вчера в 5 часов, что от тебя не было бумаги (курьер приехал сегодня рано утром), а потому я должна была телеграфировать. Из этого хотели сделать целую историю, примешав туда разные имена (просто из грязных побуждений), и многие собирались присутствовать на суде. Еще раз спасибо, дорогой. Наш Друг был у нее – я не выходила из дома. Он уже давным-давно не выходит из дому, ходит только сюда. Но вчера Он гулял по улицам с Муней к Казанскому собору и Исаакиевскому, и ни одного неприятного взгляда, все спокойны. Он говорит, что через 3 или 4 дня дела в Румынии поправятся, и все пойдет лучше. – Как хорош твой приказ – только что прочитала его с глубочайшим волнением! Бог да поможет и благословит тебя, дорогой мой!»

Легко убедиться, что советы Распутина касаются вполне земных дел: назначение министров, прекращения процесса против Манасевича-Мануйлова и даже положения на румынском фронте. Ходили упорные слухи, что в окружении Распутина полно германских шпионов, которым он разбалтывает получаемую от царской четы секретную военную и политическую информацию. Правда, эти слухи вряд ли соответствовали действительности. Согласно послевоенным мемуарам руководителей германских и австрийских спецслужб, они не имели никаких агентов в окружении «старца» и вообще не имели сколько-нибудь серьезных агентов в Петрограде.

Дело Манасевича-Мануйлова, о котором упоминается в письмах императрицы, возникло из-за близости этого журналиста к премьеру Штюрмеру и к Распутину. Председатель Совета министров Борис Владимирович Штюрмер, занявший также пост министра внутренних дел, имел репутацию ставленника Распутина. В дневниках наружного наблюдения за «старцем» фиксировались тайные встречи между ними. Штюрмер приблизил к себе журналиста Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова, который ранее был уволен из МВД по обвинению в финансовых махинациях.

При первой встрече Распутин, по словам Манасевича, сказал ему: «Вот пока ты там сидел на замке, Протопопов назначен, теперь Россия здесь держится (показывает на руку)». «Старец» также добавил: «Мы ошиблись на толстопузом (он так называл Хвостова А.Н.), потому что он только из этих дураков правых. Я тебе говорю, все правые дураки. Вот теперь мы взяли между правыми и левыми – Протопопова».

Манасевич-Мануйлов был пойман с поличным, когда директор Соединенного банка граф Владимир Сергеевич Татищев и министр внутренних дел Александр Алексеевич Хвостов выдали ему взятку помеченными купюрами за предполагаемое содействие в прекращении будто бы начатого против банка расследования. Хвостов тотчас, 16 сентября 1916 года, был отправлен в отставку по настоянию Штюрмера. В декабре 1916 года дело Манасевича-Мануйлова, которое уже слушалось в суде с участием присяжных заседателей, по высочайшему повелению было прекращено министром юстиции Добровольским, что было небывалым случаем в судебной практике того времени. Тем не менее, на повторном процессе 13–18 февраля 1917 года, уже после смерти Распутина, Петроградским окружным судом Манасевич-Мануйлов был приговорен по обвинению в мошенничестве и приговорен к полутора годам тюрьмы с лишением всех прав состояния. Через 10 дней его освободила Февральская революция. Но в 1918 году Ивана Федоровича все-таки расстреляли большевики.

В петербургском свете ходило множество нелепых слухов о Распутине и его влиянии на власть. Говорилось, будто он сам абсолютно подчинил себе царя и царицу и правит страной, то ли правит на самом деле Александра Федоровна при помощи Распутина. Разумеется, «полудержавным властелином», вроде князя Александра Даниловича Меншикова при императрице Екатерине I, «старец» никогда не был. Но он действительно оказывал сильное влияние на царя, как непосредственно, так и, главным образом, через Александру Федоровну, особенно в принятии ряда кадровых решений в правительстве. У Николая II был явный дефицит воли, и Распутин вместе с императрицей в какой-то мере восполняли этот дефицит.

Следователь по делу об убийстве царской семьи Соколов Николай Алексеевич в своей книге утверждал: «Начальник Главного Управления почт и телеграфов Похвиснев, занимавший эту должность в 1913–1917 гг., показывает: «По установившемуся порядку все телеграммы, подававшиеся на имя государя и государыни, представлялись мне в копиях. Поэтому все телеграммы, которые шли на имя Их Величеств от Распутина, мне в свое время были известны. Их было очень много. Припомнить последовательно содержание их, конечно, нет возможности. По совести могу сказать, что громадное влияние Распутина у государя и у государыни содержанием телеграмм устанавливалось с полной очевидностью».

Эти телеграммы Распутин отправлял через обычные почтовые отделения, и слухи о них распространялись в народе. Поэтому тесные отношения с царской семьей «старца», ведущего далеко не святой образ жизни, были широко известны и основательно дискредитировали царскую чету.

Популяризации Распутина, пусть главным образом со знаком минус, способствовала ограниченная свобода слова, введенная в России Октябрьским манифестом 1905 года. Статьи с упоминанием членов императорской фамилии все равно подлежали предварительной цензуре начальником канцелярии министерства двора. Поэтому запрещались любые статьи, в которых имя Распутина упоминалось в сочетании с именами членов царской фамилии. Но поскольку «старец» не был членом царской семьи, те публикации, где он фигурировал без упоминания августейших особ, запретить не было возможности.

1 ноября 1916 года на заседании Государственной думы лидер кадетов П. Н. Милюков выступил со знаменитой речью «Глупость или измена», где обвинил Штюрмера в том, что он стал премьером с помощью Распутина, а также в том, что он ведет подготовку к заключению сепаратного мира с Германией. Милюков утверждал: «Я вам называл этих людей – Манасевич-Мануйлов, Распутин, Питирим, Штюрмер. Это та придворная партия, победою которой, по словам «Нейе Фрейе Прессе», было назначение Штюрмера: «Победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы»». 10 ноября Штюрмер был вынужден уйти в отставку. 19 ноября 1916 года лидер крайне правых В. М. Пуришкевич, выступая в Думе, заявил: «Дезорганизация тыла у нас составляет несомненную систему и создается твердой и непреклонной рукой. Эта система создана Вильгельмом и изумительно проводится при помощи немецкого правительства, работающего в тылу у нас…» А в заключение своей речи призвал избавить Россию от «распутинцев больших и малых».

Между тем, 9 ноября, в связи со смертью австрийского императора Франца Иосифа, Распутин убеждал царя: «Бог не забыл Россию, твердо порадуйся, что Господь отобрал у них вождя, это будет башня Вавилонская. Узники пущай во славе – не убоимся наветов, Бог с нами». Это как будто указывало на то, что о сепаратном мире «старец» в тот момент не думал.

Председатель Совета министров России в 1911–1914 годах, граф Владимир Николаевич Коковцов с удивлением писал в воспоминаниях: «По-моему, Распутин типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту. По внешности ему не доставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине. По замашкам – это человек, способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которыми обманывает как тех, кто искренно верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает самого своим преклонением перед ним, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем».

Здесь точно подмечена смесь в характере Распутина хитрости и простодушия. Обманывая других, он и сам обманывался. Прирожденный психолог, он порой ошибался в оценке людей. Последняя ошибка с Феликсом Юсуповым оказалась для Распутина роковой.

В отличие от своего окружения Григорий Ефимович был довольно равнодушен к деньгам. В годы жизни в Петербурге на кутежи и чаепития их всегда хватало, а как капитал Распутин денежные средства никогда не рассматривал. Ему нравилось повелевать людьми, менять министров, заставлять дам высшего света безропотно выполнять все свои прихоти. «Старец» знал, что многих людей раздражает его влияние на царя и царицу и они хотят его смерти, но надеялся на Бога и царскую семью. Он грешил, но не каялся и верил в свой магнетизм и силу воли. Распутин упивался своей властью, не задумываясь о последствиях.

Матрена Распутина утверждала, что оргии ее отцу специально устраивали враги, чтобы его скомпрометировать: «Однажды в их обществе появилась бывшая балерина по имени Лиза Танзин, финка, ведшая класс в балетной школе. Ей было нетрудно приблизиться к отцу. Заговорили о цыганских плясках, которые отец обожал. Лиза умело раззадорила отца и повела танцевать, зная, что он это любит.

Разомлевший отец поддался на уговоры новых приятелей и поехал с ними домой к Лизе. Там веселье продолжилось, принесли вина… Очевидно, туда подмешали какое-то зелье, потому что отцу стало плохо, и он совсем не понимал, что происходит.

Тем временем, как и задумывалось, вечеринка перешла в оргию. В самый пикантный момент появился фотограф.

Так были состряпаны карточки, на которых отец предстал в окружении стайки соблазнительных нагих красоток. (Правда, те, кто видел эти фотографии, утверждали, что отец выглядел там, как человек в бессознательном состоянии. Но кого это смущало?)

На рассвете двое крепких парней доставили отца к нашему дому. При этом они во всю глотку орали разухабистые песни – явно чтобы разбудить соседей и лишний раз засвидетельствовать происшедшее.

Проснувшись, отец не мог вспомнить ничего (как мы помним, и на пароходе, который доставил его в Покровское, «старец» тоже напился до беспамятства. Интересно, а кто ему там подмешал какое зелье? – А.В.)

Через несколько дней к нам пришел незнакомый человек и передал отцу пакет. Как оказалось, с фотографиями, сделанными на «Вилле Родэ». Только увидев фотографии, отец начал понемногу вспоминать о событиях злосчастной ночи (но в «Вилле Родэ» Распутин был завсегдатаем, и не случайно его убийцы потом для прикрытия преступления пытались создать у следствия впечатление, что из дворца Юсупова Распутин уже под утро направился догуливать именно в ресторан «Вилле Родэ». – А.В.).

Пришедший поставил отцу условие: покинуть Петербург навсегда, иначе фотографии окажутся во дворце.

Враги отца торжествовали…

Отец тут же собрался и отправился в Царское Село.

Царь сразу же принял его.

Как только двери за спиной отца закрылись, он положил пакет с фотографиями на стол Николаю и рассказал, что произошло в доме у Лизы.

Царь бегло взглянул на первую фотографию, дальше – не стал и бросил пакет в ящик стола.

Николай все понял и одобрил приход отца.

В знак того, что не сердится, царь сообщил отцу, что дарит его паломничеством в Святую Землю».

Фактически же царь, чтобы потушить скандал, таким образом на время убрал «старца» из Петербурга.

А вот как характеризовал Распутина бывший директор Департамента полиции в 1916–1917 годах Алексей Тихонович Васильев: «Множество раз я имел возможность встречаться с Распутиным и беседовать с ним на разные темы… Ум и природная смекалка давали ему возможность трезво и проницательно судить о человеке, только раз им встреченном. Это тоже было известно царице, поэтому она иногда спрашивала его мнение о том или ином кандидате на высокий пост в правительстве. Но от таких безобидных вопросов до назначения министров Распутиным – очень большой шаг, и этот шаг ни царь, ни царица, несомненно, никогда не делали… И тем не менее люди полагали, что все зависит от клочка бумаги с несколькими словами, написанными рукой Распутина… я никогда в это не верил, и хотя иногда расследовал эти слухи, но никогда не находил убедительных доказательств их правдивости. Случаи, о которых я рассказываю, не являются, как может кто-то подумать, моими сентиментальными выдумками; о них свидетельствуют донесения агентов, годами работавших в качестве слуг в доме Распутина и, следовательно, знавших его повседневную жизнь в мельчайших деталях… Распутин не лез в первые ряды политической арены, его вытолкнули туда прочие люди, стремящиеся потрясти основание российского трона и империи… Эти предвестники революции стремились сделать из Распутина пугало, чтобы осуществить свои планы. Поэтому они распускали самые нелепые слухи, которые создавали впечатление, что только при посредничестве сибирского мужика можно достичь высокого положения и влияния».

Насчет наличия у Распутина ума и природной смекалки с Васильевым можно вполне согласиться. А вот роль «старца» в назначении министров бывший глава Департамента полиции, на наш взгляд, существенно приуменьшает. Переписка императорской четы свидетельствует, что Распутин прямо влиял на назначение министров, и его голос мог быть решающим. И, конечно же, никакие революционеры и никакая думская оппозиция не выталкивали Распутина в большую политику. Он сам лез туда из чувства тщеславия. Но беда была в том, что подавляющее большинство чиновников, назначенных при содействии Распутина, явно не могли наилучшим образом справляться со своими обязанностями, особенно в чрезвычайных условиях военного времени. И этим, сам того не желая, Григорий Ефимович подрывал основы монархии и фактически рубил сук, на котором сам сидел. И именно в условиях войны, которая все более затягивалась, а победы все не было видно, влияние Распутина на царскую семью достигло своего максимума.

Но не стоит придавать истории с Распутиным слишком большую роль в падении монархии. Ведь Февральская революция началась совсем не из-за народного возмущения деятельностью Распутина и его окружения, а потому, что наступил коллапс транспортной системы и в Петрограде образовался дефицит хлеба. Если даже представить себе, что Распутина бы вообще не было или что, например, покушение Хионии Гусевой оказалось удачным и Распутин умер бы не позднее июля 1914 года, вряд ли бы министры, назначенные без его участия, справились с военными и политическими трудностями. Февральскую революцию, по большому счету, породил не Распутин, а Первая мировая война, к длительному участию в которой императорская Россия была совершенно не готова ни экономически, ни политически. Проводить же политические реформы в годы войны было невозможно, равно как и быстро нарастить экономический потенциал. Поэтому поражение России, а вслед за ней революция были предопределены и без Распутина.

В конце ноября 1916 года Жуковская последний раз встретилась с Распутиным. Она вспоминала: «С внешней стороны продолжался тот же базар, что и в прошлом году, но только прогрессирующий с каждым днем. Беспрерывные звонки телефона и звонок в передней. В приемной, столовой и спальной толпились и, как осы, жужжали женщины, старые и молодые, бледные и накрашенные, приходили, уходили, притаскивали груды конфет, цветов, узлы с рубашками, какие-то коробки. Все это валялось где ни попадя, а сам Р., затрепанный, с бегающим взглядом, напоминал подчас загнанного волка, и от этого, думаю, и чувствовалась во всем укладе жизни какая-то торопливость, неуверенность, и все казалось случайным и непрочным, близость какого-то удара, чего-то надвигающегося на этот темный неприветливый дом чувствовалась уже при входе в парадную дверь, где, скромно приютившись около маленькой, всегда топящейся железной печки, сидел сыщик из охранки, в осеннем пальто зимой и летом, с неизменно поднятым воротником. Иногда это чувство напряженности становилось особенно ярко, и я по нескольку дней не ходила к Р., но потом опять тянуло туда, где в пустых неуютных комнатах бестолково маячился сибирский странник, воистину имевший право сказать о себе: «Чего моя левая нога хочет». Перед отъездом из Пет<рограда> я пошла проститься с Р. вечером. «Гр. Еф. в спальной, занят!» – встретила меня Дуняша и проводила в столовую. Здесь сидела Люб. Вал. и толстая чета Волынских. О них я знала только случайно их фамилию, названную мне Люб. Вал., а также то, что Р. их от чего-то такого «спас». Со мною вместе, только из другой двери, в столовую вошли Мара и Варя Распутины. Со своими взбитыми локонами, в темно-красных платьях b?b?, с широкими кушаками, обе были нелепы до жути. Дикая сибирская сила так и прорывалась в их широких, бледных лицах с огромными яркими губами и низко нависшими над угрюмыми прячущимися, как у Р., серыми глазами пушистыми бровями. Какая-то разнузданно-кабацкая лень и удаль носились вокруг их завитых по-модному голов, и их могучие тела, пахнущие потом, распирали скромные детские платьица из тонкого кашемира. «Ну как идут занятия, Марочка?» – ласково осведомилась Люб. Вал. Мара остановилась у стола и, налегши на него всей своей тяжестью, лениво жевала конфеты, беря их одну за другой из разных коробок и нехотя засовывая в рот. Не прожевав, она ответила невнятно: «По истории опять двойка…» – «Почему же так? – любезно осведомилась Люб. Вал. – Разве ты так не любишь историю?» – «А что в ней любить-то? – небрежно отозвалась Мара. – Учат там о каких-то королях и прынцах (она сказала: «прынцах», потом поправилась: «принцах»). На черта они мне нужны, коли давно померли. Вот еще арифметика, пожалуй, нужна. Эта хоть деньги считать научит!» Здесь она неожиданно резко захохотала и ушла, раскачиваясь и пошевеливая бедрами. Варя осталась. Положив свою кудлатую голову на руки, она внимательно, не мигая, смотрела на нас, отчаянно сопя, у нее полип в носу. Дуня принесла почту, Люб. Вал. стала разбирать конверты. Вскрыв один, она достала из него с некоторым удивлением длинную узкую ленту бумаги, на которой были напечатаны на пишущей машинке какие-то стихи. «Что такое?» – сказала она, надевая пенсне, и стала читать. Это оказался анонимный пасквиль самого гнусного содержания, написанный наполовину по-русски, наполовину по-франц<узски>: в нем упоминалась пресветлая троица: банкиры Манус, Дмитрий Рубинштейн, с именами которых в Петрограде неразрывно связывали слухи о немецком подкупе и затевающейся измене, и Р. Говорилось о каком-то жемчуге, добытом в некотором месте, рекомендовалось промыть его почище, чтобы не оставить на руках следов; упоминалась какая-то дача, данная за услуги по назначению министром господина В., и еще ряд гнуснейших, очень мало мне понятных намеков на разные темные делишки. Слегка грассируя своим отличным фр<анцузским> яз<ыком>, не сморгнув, прочла Люб. Вал. всю эту мерзость. Положила обратно в конверт и сказала равнодушно: «Так глупость какая-то!» А Варя прогнусила: «Это для Мотки Руб., нам часто, почти каждый день что-нибудь такое присылают». – «Банкир Рубинштейн – это друг Григ. Еф.», – пояснила Голов. «Странный друг», – невольно вырвалось у меня. Люб. Вал. посмотрела на меня удивленно. «Но как же подобные инсинуации могут коснуться Григ. Еф.? – сказала она. – Он настолько выше всего этого, что даже не понимает». – «А в чем же выражает<ся> дружба Руб.?» – спросила я. Люб. Вал. снисходительно пожала плечами: «Мало ли на что он может понадобиться Григ. Еф.? Руб. очень богатый и влиятельный человек, вот он, напр<имер>, им, – она указала на Волынских, – очень помог». – «О да, о да. Рубинштейн – это такой себе великий ум, о!» – воскликнул Волынский, поднимая руки. Дверь из спальной отворилась, и выскочил Р., потный, растрепанный, в светлой бланжевой рубахе с расстегнутым воротом. Увидав меня, подбежал и обнял: «Дусенька, что давно не была? ну иди туда ко мне, потолкуем, люблю с тобой потолковать». – «У вас народу уж очень много, Гр. Еф.», – сказала я. Р. нахмурился, подумал, потом торопливо шмыгнул в переднюю и, открыв дверь в приемную, громко крикнул: «Можете уходить, галки, седни никуда не поеду», – и тотчас же вернулся в столовую. Но из передней, как шершни из разоренного гнезда, вылетели разномастные дамы, поднялся целый хор нестройных упрашиваний и жалоб, Р. досадливо отмахивался и заявил окончательно: «Сказал не еду и будя, и уходите вон». Взяв меня за руку, увлек в спальную и плотно закрыл за нами дверь. Усадив меня на примятую постель, он сел рядом: «Какой шум у вас от этих барынь, Гр. Еф.», – сказала я. Он нахмурился и махнул рукой: «Што с ими будешь делать: всяка хочет, надо и ей – пущай ходят!» – «А лучше было бы, чтобы ходили поменьше, – заметила я. – Точно вы не слышите, как вас ругают и поносят, наверно же есть за что?» Р. усмехнулся: «Поношение – душе радость, понимашь? Вот меня называют обманщиком и мошенником, а сама подумай, какой я обманщик? Кого я обманул, али выдал себя за кого? Как был мужик серяк села Покровского, так и есть. Сначала, правда, лихо я жил, худо жил и вино пил, и по кабакам шлялся, можно сказать, беспросыпно пил, но как посетил меня Господь, когды накатило на меня, тогды и начал я по морозу в одной рубахе по селу бегать и к покаянию призывать, а после грохнулся у забора, так и пролежал сутки, а очнулся – вижу ко мне со всех сторон идут мужики: «Ты, говорит, Гриша, правду сказал: давно бы нам покаяться, а то седни в ночь полсела сгорело». Тут и обрек я себя Богу служить и близко тридцать лет хожу правды ищу. А тут, говорят, обман – никого я не обманывал. А что тогда Феофан меня к царям привел, так я его о том не просил – сам он вздумал. А што я, верно, царям из Рассеи бежать запретил, когда холера тогда была в японску войну и они было вовсе собрались и с детками бросать Рассею, а я сказал: «Ни-ни, не моги, все пройдет, и опять муравка вырастит зеленька, и солнце проглянет». Ну они мне поверили и в меня уверились. Люблю я их, жалко мне очень их! А какой тут может быть обман? Вона теперь кажний шаг мой на счету – видала куку в прихожей?»

Из столовой послышался голос Люб. Валер.: «Григ. Еф., мы уходим и поцеловать вас хотим». – «Погодь меня здесь, дусенька, я мигом», – сказал Р. и убежал. Вернулся он очень скоро. Быстро подойдя к постели, наклонился ко мне и, взглянув на меня своим ярким хлыстовским взглядом, спросил глухим отрывистым шепотом: «А ты о евангельских блудницах как понимашь?» Подождал минуту и, видя, что я ничего не отвечаю, быстро-быстро зашептал: «Почему Христос с блудницами толковал, почему за собою их водил? почему им Царство Небесное обещал?» – он весь от волнения подпрыгивал и подплясывал. «Забыла, што ли, как он говорил: «Кто из вас без греха, тот первый кинь камень». Я, говорит, не сужу, а вы как хотите. Это он к чему сказал? А разбойнику-то? нынче же будешь в раю. Это ты как понимашь? Кто к богу ближе-то: кто грешит али кто жизнь свою век свой суслит, ни богу свеча, ни черту кочерга? Я говорю так: кто не согрешит, тот не покается, а кто не покается, тот радости не знает и любви не знает. Думашь, сиди за печью и найдешь правду? ни… там не найдешь, только тараканов. Во грехе правда и Христа во грехе узнаешь, поплачешь и увидишь, понимашь? Ты об этом не думай (он бесстыдным жестом показал о чем), все одно сгниет, што целка, што не целка. Гниль-то убережешь, а дух от не найдешь. Вон они там, враги, все ищут, стараются, яму роют. Мошенник, плут, а я знаю, а они не знают. Мне все видать. Я, думашь, не знаю, что конец скоро всему. Как меня высунут, ну и покотится все. А только теперь еще надо бы правду открыть, да никто ее слушать не хочет. Думашь, царь все по-моему делат, это што я Питирима поставил, да Волжина и кое-каких из министеров облюбовал – так это все очень мало дело; суть-та вовсе в другом, понимашь?» В столовой резко, пронзительно зазвонил телефон. Р., быстро сорвавшись, побежал туда, и сейчас же донесся его поспешный сиповатый говорок: «И зря ты все толкуешь, и все люцинерам на руку, бес в тебе, кака така дача? некакех дач мне не нужно! Собака ты, сплетке веришь». Говорок становился все раздраженнее и хрипел от злости. Потом Р. замолчал, очевидно слушая, и, наконец, сказал примирительно: «Ну ладно, опосля потолкуем, приезжай седни после десяти. Ну прощай!» Р. вбежал в спальню и подошел ко мне. «Гр. Еф., – спросила я, – вы ушли и не кончили, в чем суть, что вы хотели сказать?» Он опустил голову и как-то весь согнулся, и передо мною мгновенно возник серый сибирский странник. «Веру потеряли», – сказал он тихо. «Кто?» – переспросила я. «Веры в них не стало, в народе, вот что». И вдруг, опять переменившись, он сладострастно скрипнул зубами и, подсаживаясь ко мне, позвал: «Ну пойдем выпьем мадерцы, знатно есть там у меня, Ванька привез с Кавказа. Что припечалилась, дусенька?»

Мы вышли в столовую, никого уже не было, кипел самовар. Открытый конверт с пасквилем лежал на краю стола. Я взяла его: «Гр. Еф., хотите я вам почитаю, что пишут про ваших приятелей Мануса и Рубинштейна?» Р. насторожился и, сумрачно косясь, взял у меня из рук пасквиль: «Дай-кося. Вот так… мать его, – благодушно заключил он, засовывая конверт в топившуюся печку. – Вишь, и не стало его – сгорело», – посмеиваясь, он подплясывал и притопывал. «Вот теперь давай чай пить, – заторопился он, подходя к столу и наливая мне чай. – Мало ли што люди брешут! Собака лает – ветер носит, а у этих самых Манусов деньжищ-то тьма, понимашь? Так пущай деньги-то ихи лучше на добры дела идут, чем зря они их раскидают. К деньгам ничего не липнет». – «Ну от такой грязи, что здесь пишут, все будет грязно», – сказала я.

Р. махнул рукою: «Пустое говоришь, пчелка, эти бумагоедаки прокляты, гороху бы им моченого в… не верят они ни в бога, ни в черта, писаки окаянни, а человек без веры што? так, одна дырка». Налив два стакана вина, он отхлебнул из одного и подал мне его; залпом выпив вино, он налил себе другой и заговорил, поглядывая на меня лукавым быстрым взглядом: «По-разному мы с тобою, душка, о жизни думам. Ты в поношении стыд видишь, а я радость, пусть говорят, дух-то, он знает. А погибать-то, всем нам погибать. Как круг петли ни ходи, в ее попадешь все единственно. Помрем, а добры дела останутся, люди-то зря заборчиков нагородили – ими только свет отгородили. Нешто не все одно, откуда деньги берутся, если их на добры дела тратить, и кто дела эти делат, мошенник ли, вор ли, дела-то нужны, а не он сам, понимашь? тыщи-то, они и есть тыщи, честна ли, не честна ли – все одно хороша она, тыща!»

Допив стакан, он неожиданным хищным движением схватил меня за плечи, опрокидывая назад. Вырвавшись, я вскочила из-за стола и убежала в переднюю. Прижавшись к стене, я ждала нападения, но выбежавший за мною вслед Р. молча снял с вешалки мою шубку и, помогая мне одеться, сказал ласково: «Не пужайся, пчелка, не трону больше, пошутил на прощаньице!» Я молчала. Р. покачал головой: «Почто не веришь мне, пчелка? а я всех жалею и его жалею, маленький он, слопат его! А и без меня бы все одно слопали!»

Я взглянула на Р., он стоял у притолки и поглядывал искоса; внимательно взглянув в прятавшиеся зрачки его узких глаз, я увидала того, другого, он быстро глянул мне в ответ и скрылся. «Ну прощай, пчелка! – сказал Р. – Поцелуй на прощанье».

Я ушла. Это было в ноябре, а в декабре его убили».

Бывший товарищ обер-прокурора Святейшего Синода князь Николай Давыдович Жевахов, считавшийся ставленником Распутина, был убежден, что «Распутин имел много отрицательных сторон; но его личные минусы сводились к одной причине: он был – мужик.

Это значит, что он, подобно всем мужикам, рассматриваемым в массе, был хитер и пронырлив, угодлив и вкрадчив, любил не столько деньги, сколько жирный кусок мяса, с салом, и рюмку водки, какие получал за деньги; был ленив и беспечен и цепко держался за те блага жизни, какими пользовался, причем нужно сказать, что эти блага были очень скромные и не выходили за пределы потребностей желудка, главных и почти единственных потребностей русского мужика. При этих условиях я даже затрудняюсь инкриминировать Распутину его развязную манеру держать себя в обществе, проявление бестактности, самомнение и неучтивость, словом, все то, что отличает всякого зазнавшегося мужика, вскормленного милостями своего господина. Это был типичный мужик, со всеми присущими русскому мужику отрицательными свойствами.

Все же прочие его минусы, в большинстве случаев и притом в гораздо более широком масштабе, явились чрезвычайно тонкой и искусной прививкой со стороны тех закулисных вершителей судеб России, которые избрали Распутина, именно потому, что он был мужик, орудием для своих преступных целей, и в том и была вина русского общества, что оно этого не понимало, а раздувая дурную славу Распутина, работало на руку революционерам… На эту удочку попался даже такой типичный монархист, каким первое время был В.М. Пуришкевич.

Но были у Распутина и хорошие стороны: о них никто не говорил, и они тщательно замалчивались.

Распутина спаивали и заставляли говорить то, что может в пьяном виде выговорить только русский мужик; его фотографировали в этом виде, создавая инсценировки всевозможных оргий, и затем кричали о чудовищном разврате его, стараясь при этом особенно резко подчеркнуть его близость к Их Величествам; он был постоянно окружен толпою провокаторов и агентов Думы, которые следили за ним, измышляя поводы для сенсаций и создавая такую атмосферу, при которой всякая попытка разоблачений трактовалась не только даже как защита Распутина, но и как измена престолу и династии. При этих условиях неудивительно, что молчали и те, кто знал правду.

Нужно ли говорить после этого о том, что и так называемое вмешательство Распутина в государственные дела, приведшее к утверждению, что не царь, а Распутин «правит Россией», назначает и сменяет министров, являлось только одним из параграфов выполнявшейся революционерами программы, а в действительности не имело и не могло иметь никакой под собой почвы. Именем Распутина пользовались преступники и негодяи; но Распутин не был их соучастником и часто не знал даже, что они это делали».

Тут надо сказать, что спаивать Распутина никакой нужды не было. Он и сам был чрезвычайно охоч до выпивки, в которой в суровое время «сухого» закона не испытывал никакого недостатка, а также к хорошей закуске, причем в отличие от большинства русских мужиков предпочитал закусывать сладким – тортами и пирожными.

По словам Жевахова, «именем Распутина пользовались преступники и негодяи; но Распутин не был их соучастником и часто не знал даже, что они это делали. Как на характерный пример я укажу на визит ко мне некоего Добровольского, надоедавшего обер-прокурору Св. Синода Н.П. Раеву домогательствами получить место вице-директора канцелярии Св. Синода, остававшееся вакантным после перемещения на другую должность А. Рункевича.

Явился этот Добровольский ко мне на квартиру, развязно вошел в кабинет, уселся в кресло, положив ногу на ногу, и цинично заявил мне, что желает быть назначенным на должность вице-директора канцелярии Св. Синода.

«Кто вы такой и где вы раньше служили, и какие у вас основания обращаться ко мне с таким странным ходатайством?.. Предоставьте начальству судить о том, на какую должность вы пригодны, и подавайте прошение в общем порядке, какое и будет рассмотрено по наведении о вас надлежащих справок», – сказал я.

«Никакого другого места я не приму, а моего назначения требует Григорий Ефимович (Распутин)», – ответил Добровольский.

Посмотрев в упор на нахала, я сказал ему:

«Если бы вы были более воспитаны, то я бы вежливо попросил вас уйти; но так как вы совсем не умеете себя держать и явились ко мне не с просьбою, а с требованием, то я приказываю вам немедленно убраться и не сметь показываться мне на глаза»…

С гордо поднятой головой и с видом оскорбленного человека Добровольский поехал к Распутину жаловаться на меня, а я обдумывал способы выхода в отставку, стараясь не предавать огласке истинных причин, вызвавших такое решение, и только поделился своими горькими мыслями с моим прежним начальником, государственным секретарем С.Е. Крыжановским.

«Александр Николаевич, – обратился я мысленно к А.Н. Волжину, – вот как Вы должны были поступить со мною, если видели во мне второго «Добровольского»: я как раз очутился в вашем же положении, но вышел из него иным путем»…

На другой день Н.П. Раев вызвал меня в свой служебный кабинет, и между нами произошла такая беседа:

«Вы прекрасно поступили, что выгнали этого проходимца; но я боюсь огласки, – сказал обер-прокурор. – Он станет закидывать Вас грязью, а наряду с этим будут опять кричать о Распутине и жаловаться, что он вмешивается не в свое дело. Если бы Распутин знал, что за негодяй этот Добровольский, то, верно, не хлопотал бы за него… Добровольский совсем уже замучил митрополита Питирима»…

«Другими словами, Вы хотите, Николай Павлович, чтобы я лично переговорил с Распутиным и заставил бы его взять назад кандидатуру Добровольского?» – спросил я обер-прокурора…

Н.П. Раев вспыхнул, очень смутился, что я угадал его мысль, и нерешительно ответил:

«Знаете, бывают иногда положения, когда приходится жертвовать собою ради общих целей… Я не смею просить вас об этом, ибо хорошо сознаю, какому риску подвергаю вас, как неправильно бы истолковалось ваше свидание с Распутиным; но если бы вы нашли в себе решимость поехать к Распутину, то сняли бы великое бремя с плеч нашего доброго митрополита, который один борется с Добровольским и отбивается от него»…

«Господи, – подумал я, – что за напасть такая!.. И А.Ф. Трепов находит, что я должен быть принесен в жертву В.Н. Львову; а теперь и Н.П. Раев требует от меня жертвы»…

«Хорошо, – ответил я после некоторого раздумья, – верным службе нужно быть и тогда, когда это невыгодно. Если вы и митрополит считаете этот выход единственным, то я поеду, ибо готов идти на всевозможные жертвы, лишь бы только не допустить в Синод проникновения таких негодяев, как Добровольский»…

И я поехал… Я ехал с тем чувством, с каким идут на подвиг: я отчетливо и ясно сознавал, какое страшное оружие даю в руки своим врагам; но все опасения подавлялись идеей поездки, сознанием, что я еду к Распутину не для сделок со своей совестью, а для борьбы с ним, для защиты правды от поругания, что я жертвую собой ради самых высоких целей… И эти мысли успокаивали меня и ободряли…

«Знаю, миленькой; я всегда все знаю, – Доброволов напирает; пущай себе напирает», – сказал Распутин.

«Как пущай, – возразил я с раздражением, – разве вы не знаете, что он за негодяй; разве можно таких людей натравливать на Синод!.. Мало ли кричат о вас на весь свет, что вы наседаете на министров и подсовываете всяких мерзавцев. Вчера Добровольский был у меня, и я его прогнал и приказал не показываться мне на глаза…»

«А потому и кричат, что все дурни… Вольно же министрам верить всякому проходимцу… Вот ты, миленькой, накричал на меня, а только не спросил, точно ли я подсунул тебе Добровола… А может быть, он сам подсунулся, да за меня спрятался… Ты хоть и говоришь, миленькой, что он негодящий человек, а про то и не знаешь, что он человекоубийца и свою жену на тот свет отправил… Пущай себе напирает, а ты гони его от себя. Он и на меня напирает, и я сам не могу отвязаться от него»… Я был ошеломлен и чувствовал себя посрамленным.

Слова Распутина подтвердились буквально: Добровольский вскоре был арестован, будучи уличен в отравлении своей жены.

Предо мною было еще одно свидетельство доверчивости митрополита Питирима и того, что свидания с Распутиным вовсе не были так часты, как об этом кричали, ибо иначе Владыка не терзался бы из-за Добровольского и путем личных переговоров с Распутиным убедился бы в том, что Добровольский лишь прикрывался именем Распутина так же, как и многие другие проходимцы, рассчитывавшие на то, что ни один из министров не отважится путем личных расспросов Распутина проверять их слова.

Как и следовало ожидать, этот факт моего личного посещения Распутина сделался известным членам Думы и закрепил за мною прозвище Распутинец, что и требовалось доказать тем, кому это было нужно.

Но, значит, министры действительно считались с Распутиным, если для того, чтобы отбиться от негодяев и проходимцев, пользовавшихся именем Распутина, посылали к нему своих товарищей для переговоров, вместо того чтобы смело прогонять от себя этих проходимцев?..

Да, так может казаться, и, во всяком случае, такие факты, как мною приведенный, всегда будут иметь двусмысленную внешность. В действительности же здесь было иное… Здесь было, во-первых, выражение общего гипноза, созданного именем Распутина, а во-вторых – добросовестное желание оградить ведомство от его предполагаемых посягательств на него; в-третьих – вполне понятное желание не допустить огласки факта, диктуемое верноподданническим долгом».

Следователь комиссии Временного правительства В.М. Руднев докладывал Чрезвычайной следственной комиссии, что ни о каком политическом влиянии Распутина не могло быть и речи: «При осмотре бумаг Протопопова было найдено несколько типичных писем Распутина, начинающихся словами «милай, дарагой», но всегда говоривших только о каких-либо интересах частных лиц, за которых Распутин хлопотал. Среди бумаг Протопопова, так же как и среди бумаг всех остальных высокопоставленных лиц, не было найдено ни одного документа, указывающего на влияние Распутина на внешнюю и внутреннюю политику».

В связи с этими записками бывший министр внутренних дел А.Д. Протопопов на следствии утверждал: «Масса записок была… Он на меня особенно не давил, а просто писал: «Милай, дарагой…»…Я исполнял только то, что казалось возможным, а остальных требований не исполнял…»

Матрена Распутина утверждала: «Не занимаясь политикой как политик, отец, по сути, был таковым. В том смысле, что хорошо представлял себе нужды людей и представлял, что надо делать. При этом он не переступал черты даже не советчика, а только рисовальщика некой картины».

Между тем, согласно агентурным донесениям, Распутин говорил: «Вся политика вредна… вредна политика… Понимаешь? – Все эти Пуришкевичи, Дубровины беса тешат, бесу служат. Служи народу… Вот тебе и политика… А прочее – от лукавого… Понимаешь, от лукавого…»

Деньги, которые давали ему за прошения люди состоятельные, Распутин по большей части направлял на благотворительность через Анну Вырубову или раздавал неимущим просителям.

По свидетельству Белецкого, «на своих утренних приемах Распутин раздавал небольшими суммами деньги лицам, прибегавшим к его помощи. Если требовалась большая сумма, то он писал письма для просителей и посылал с этими письмами к знакомым, а часто и к незнакомым лицам, преимущественно из финансового мира.

Письма его, написанные безграмотно, с крестом наверху, письма, как пишут обыкновенно лица духовные, ходили во множестве по рукам и составляли предмет своеобразной пикантности; находились любители, которые покупали их и коллекционировали».

То же самое свидетельствует Симанович: «Между десятью и одиннадцатью у него всегда бывал прием, которому мог позавидовать любой министр. Число просителей иногда достигало до двухсот человек, и среди них находились представители самых разнообразных профессий. Среди этих лиц можно было встретить генерала, которого собственноручно побил великий князь Николай Николаевич, или уволенного вследствие превышения власти государственного чиновника. Многие приходили к Распутину, чтобы выхлопотать повышение по службе или другие льготы, иные опять с жалобами или доносами. Евреи искали у Распутина защиты против полиции или военных властей. Но мужчины терялись в массе женщин, которые являлись к Распутину со всевозможными просьбами и по самым разнообразным причинам.

Он обычно выходил к этой разношерстной толпе просителей. Он низко кланялся, оглядывал толпу и говорил:

– Вы пришли все ко мне просить помощи. Я всем помогу.

Почти никогда Распутин не отказывал в своей помощи. Он никогда не задумывался, стоит ли проситель его помощи и годен ли он для просимой должности. Про судом осужденных он говорил: «Осуждение и пережитый страх уже есть достаточное наказание».

Дочь Распутина описала, как он единственный раз в жизни летал на аэроплане: «Особая история связана с аэропланами. Одна из знакомых отца устроила ему билет на испытательное поле. К отцу подвели летчика, чтобы представить того после полета. Он был весь в черной коже, в больших очках. Отец начал пятиться назад. Недоразумение тут же разъяснилось, и отец сердечно расцеловал летчика.

Знакомая стала допытываться у отца – почему тот испугался, уж не почувствовал ли он в самом летании человека чего-то предосудительного. Отец ответил, что ничего предосудительного в таком «покушении на небо» не находит. Что наоборот, и сам хотел бы полетать, посмотреть сверху, «как ангелы смотрят».

Через несколько дней Симанович доставил отцу кожаный костюм летчика. Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: «Страшон больно, как сатана».

Многие враги на самом деле считали Распутина воплощением сатаны. И считали, что его убийство может не только спасти российскую монархию от дальнейшей дискредитации и предотвратить ее падение, но и вообще является богоугодным делом. Хотя стоит заметить, что, с точки зрения закона, Распутин никаких преступлений никогда не совершал. Он никого не убивал и не организовывал убийств. «Старца» нельзя было также обвинить в изнасиловании, поскольку все поклонницы и проститутки отдавались ему добровольно или за деньги. Распутину нельзя было инкриминировать ни мошенничество, ни вымогательство, ни даже получение взятки. Взятки ему давать не могли, потому что никакой должности «старец» не занимал. А все пожертвования делались добровольно, Распутин их никогда не вымогал.

Убийство

Согласно воспоминаниям дочери Распутина, князь Феликс Феликсович Юсупов страдал сексуальными перверсиями едва ли не с детства. И Матрена здесь не могла ошибиться, поскольку опиралась на его собственные мемуары, опубликованные в 1953 году. Она писала: «Мать князя страстно желала рождения дочери. И думать не хотела о том, что может родиться мальчик. Она задолго еще до рождения ребенка приготовила детское приданое исключительно розового цвета. И даже после появления на свет сына не захотела ничего менять.

Так само провидение определило характер болезненно-извращенных фантазий Феликса, которые он с нескрываемым удовольствием претворял…

Обладая семейным состоянием, превышавшим триста миллионов рублей, особенно громадным по меркам того времени и превышающим состояние самого царя, наследник таких сокровищ должен был стать самым богатым человеком России, если не всей Европы. А пока обожавшая мать более чем щедро снабжала сына деньгами.

Когда ему было двенадцать лет, он устроил, как ему казалось, милую ребячью шутку, хотя немногие юноши сочли бы ее ребяческой.

Феликс с кузеном Владимиром, тоже двенадцатилетним, решили переодеться женщинами и поразвлечься. Платья они позаимствовали из гардероба матери Феликса – два лучших вечерних платья, дополненные дорогими украшениями. Надев подбитые мехом бархатные накидки, они разбудили парикмахера матери и выпросили у него парики, объяснив, что собираются на бал-маскарад.

В таком наряде мальчики отправились на прогулку по Невскому семенящей походкой, словно кокотки.

Поскольку проспект служил охотничьими угодьями проституток, к Феликсу и Владимиру несколько раз приставали мужчины. Мнимые кокотки были в полном восторге. Но, опасаясь быстрого скандала, обязательно последовавшего бы за неминуемым разоблачением, поспешили укрыться в чрезвычайно модном в то время среди известной публики ресторане «Медведь».

Можно представить себе, как выглядели юные шутники, если даже в подобном месте сразу привлекли к себе внимание.

Игра продолжилась.

Шампанское быстро ударило в голову. Феликс снял с себя длинную нитку жемчуга и начал набрасывать ее, словно лассо, на сидящих за соседним столиком.

Видавшая виды публика оторопела.

Феликс не унимался. Тут нитка порвалась, бесценный жемчуг рассыпался. Мальчики бросились его поднимать, цепляя тех, кто оказывался рядом.

Позвали управляющего.

Теперь деваться было некуда, и Феликс назвал себя. Разумеется, управляющий раскланялся и почтительно проводил расшалившихся детей до дверей.

Кузены вернулись домой, полагая, что их эскапада пройдет незамеченной.

Однако на следующий день они узнали, что управляющий прислал счет отцу Феликса». Этот эпизод довольно точно изложен дочерью Распутина по мемуарам Феликса Юсупова.

На десять дней мальчиков заперли в комнатах и не пускали на улицу. Но это не остановило Феликса, продолжившего переодеваться в женское платье и куролесить».

В мемуарах Феликс Юсупов не скрывал своей бисексуальности: «По правде, эта игра веселила меня и притом льстила самолюбию, ибо женщинам нравиться я мал был, зато мужчин мог покорить. Впрочем, когда смог я покорять женщин, появились свои трудности. Женщины мне покорялись, но долго у меня не удерживались. Я привык уже, что ухаживают за мной, и сам ухаживать не хотел. И главное – любил я только себя. Мне нравилось быть предметом любви и вниманья. И даже это было не важно, но важно было, чтобы все прихоти мои исполнялись. Я считал, что так и должно: что хочу, то и делаю, и ни до кого мне нет дела.

Часто говорили, что я не люблю женщин. Неправда. Люблю, когда есть за что. Иные значили для меня очень много, не говоря уж о подруге, составившей мое счастье. Но должен признаться, знакомые дамы редко соответствовали моему идеалу. Чаще очаровывали – и разочаровывали. По-моему, мужчины честней и бескорыстней женщин.

Меня всегда возмущала несправедливость человеческая к тем, кто любит иначе. Можно порицать однополую любовь, но не самих любящих. Нормальные отношенья противны природе их. Виноваты ли они в том, что созданы так?»

Матрена Распутина так передала первый сексуальный опыт убийцы своего отца: «Свой первый любовный урок юный Юсупов получил в отеле города Контрексвилль, куда его мать отправилась «на воды». Феликсу было около тринадцати лет, и не зная, чем заняться, он однажды после обеда отправился на прогулку в парк. Проходя мимо беседки, он через прорези увидел там молодого человека и девушку, самозабвенно предающихся любовным утехам.

После Феликс стал расспрашивать мать о том, что он видел, однако та не сумела собраться с духом и удовлетворить любопытство сына.

Феликс провел бессонную ночь.

На следующий день он встретил того самого молодого человека и спросил со свойственным ему пренебрежением к правилам приличия, не собирается ли тот снова встретиться с девушкой. Молодой человек был поражен, но, когда Феликс рассказал, что наблюдал за их свиданием накануне вечером, ответил, что должен встретиться с ней у себя в отеле, и пригласил Феликса присоединиться к ним.

Поскольку мать рано ложилась спать, Феликсу не составило труда выскользнуть из номера и отправиться к новому другу.

Там следующие несколько часов они провели за общими играми. Об истинной природе этих игр Феликс не задумывался.

Позже он говорил: «Меня так поразило только что сделанное открытие, что по своему юношескому невежеству я не разбирался, кто какого пола».

Хотя Феликс не позволяет себе уточнений, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение этой фразы.

(Не могу здесь не привести эпизод, произошедший в Париже, уже в 1960 году.

В доме моей дочери случайно оказался молодой человек с нарумяненными щеками и крашеными волосами. Узнав, чей это дом, он истерически расхохотался, а когда пришел в себя, позвонил по телефону Юсупову и, взвизгивая от возбуждения, выложил ему новость: «Дорогой, ты ни за что не поверишь, откуда я тебе звоню…»)»

Дмитрий Павлович был любовником Юсупова, и Феликс Феликсович не особо скрывал это в мемуарах: «Дмитрий был необычайно хорош собой: высок, элегантен, породист, с большими задумчивыми глазами. Он походил на старинные портреты предков. Но весь из контрастов. Романтик и мистик, глубок и обстоятелен. И в то же время весел и готов на любое озорство. За обаяние всеми любим, но слаб характером и подвержен влияниям. Я был немного старше и имел в его глазах некоторый авторитет. Он слышал о моей «скандальной жизни» и видел во мне фигуру интересную и загадочную. Мне он верил и мнению моему очень доверял, поэтому делился со мной и мыслями, и наблюденьями. От него я узнал о многом нехорошем и невеселом, что случалось в Александровском дворце.

Государева любовь к нему вызывала много ревности и интриг. Одно время Дмитрий страшно возомнил о себе и возгордился. Я, пользуясь правом старшего, без обиняков сказал ему, что думал. Он не обиделся и приходил ко мне в мансарду по-прежнему, и по-прежнему мы разговаривали часами. Чуть не каждый вечер мы уезжали на автомобиле в Петербург и веселились в ночных ресторанах и у цыган. Приглашали поужинать в отдельном кабинете артистов и музыкантов. Частой нашей гостьей была знаменитая балерина Анна Павлова. Веселая ночь пролетала быстро, и возвращались мы только под утро…

Отношения мои с Дмитрием временно прервались. Государь слышал скандальные сплетни на мой счет и на дружбу нашу смотрел косо. Наконец великому князю запретили встречаться со мной, заодно и за мной установили слежку. Филеры гуляли у нашего дома и ездили следом за мной в Петербург. Однако вскоре Дмитрий вновь обрел свободу. Из государева Александровского дворца он переехал в свой собственный в Петербург и просил меня помочь ему обустроиться».

Распутин, безусловно, был развратником, но его убийцы погрязли в разврате еще более его. И отнюдь не наклонность к целомудрию двигала ими. Они хотели сохранить монархию и свою прежнюю жизнь, видя в «старце» разрушительное начало для всей русской государственности.

Матрена о связи Феликса Юсупова с Дмитрием Павловичем пишет более открыто: «Великий князь Дмитрий был любимцем царя и царицы; он даже жил у них во дворце и считался членом семьи. Когда Николай и Александра Федоровна узнали, что происходит между ним и Феликсом, Дмитрию запретили видеться с совратителем. Специальным агентам же поручили открыто следить за Феликсом и тем самым сдерживать его. На какое-то время их усилия увенчались успехом, и молодые люди не встречались. Однако вскоре Дмитрий снял дом в Петербурге, и Феликс поселился вместе с ним. Скандал вышел за пределы двора и доставил много огорчений Романовым.

Но любовников это нисколько не стесняло. Дмитрий говорил, что счастлив. Феликс же давал понять всем, что только делает одолжение великому князю. И в этом, похоже, он усматривал особое наслаждение. Возможно, он и любил какое-то время Дмитрия. Но, получив желаемое, Феликс не мог не мучить любимого, превратившегося в жертву.

И вот однажды, доведенный до отчаяния ревностью, Дмитрий попытался покончить жизнь самоубийством. Вернувшийся поздно вечером Феликс нашел его на полу бездыханным.

К счастью, Дмитрия спасли».

К мысли убить Распутина и тем избавить царскую чету от позора связи с «темным силами» Феликс Юсупов пришел после того, как услышал в Думе ноябрьские речи Милюкова и Пуришкевича. Он стал искать сообщников для заговора и обратился к Пуришкевичу, который идею убийства «старца» горячо поддержал. Сначала его собирались устранить с помощью яда, полагая, что так легче будет замести следы. Яд согласился дать видный думский оратор, член кадетской партии адвокат Василий Алексеевич Маклаков, который, однако, отказался принимать непосредственное участие в убийстве. В мемуарах он утверждал, что на самом деле дал убийцам абсолютно безвредный аспирин. Если это действительно так, то данное обстоятельство вполне объясняет невосприимчивость «старца» буквально к лошадиным дозам цианистого калия. Но тогда поведение Маклакова становится совершенно непонятным. Допустим, Василий Алексеевич не хотел брать грех на душу и участвовать в убийстве даже такого несимпатичного ему персонажа, как Распутин. Но он не мог не понимать, что, давая вместо яда аспирин, он подставляет Юсупова и его подельников. И тем более странно, что Василий Алексеевич советовал убить «старца» ударом, а не с помощью яда и даже отдал заговорщикам для этой цели свой собственный кистень. Да и клал яд в пирожные и вино доктор Лазоверт, профессиональный врач, который вряд ли бы спутал аспирин с цианистым калием.

Как нам представляется, Маклаков дал Юсупову настоящий цианистый калий, а кистень, если и давал, то только на всякий случай, если вдруг яд не подействует. Но, думается, участники заговора, как можно судить из дневника Пуришкевича, с самого начала рассматривали револьверы как более надежное средство подстраховки. Вот только как именно будут убивать «старца» с помощью огнестрельного оружия, заранее не продумали, слишком уж надеясь на яд. Отсюда и те многочисленные улики и свидетели, которые потом позволили следствию выйти на убийц в считаные дни, раскрыв дело по горячим следам. А цианистый калий действительно мог разложиться либо из-за неправильного хранения до дня покушения (что наиболее вероятно), либо из-за взаимодействия с сахаром, содержащимся в пирожных и мадере.

По утверждению Матрены, перед самым отъездом к Юсупову, вечером 16 декабря, «около семи часов раздался звонок в дверь. Пришел Александр Дмитриевич Протопопов – министр внутренних дел, часто навещавший нас.

Вид у него был подавленный. Он попросил нас с Варей выйти, чтобы поговорить с отцом наедине. Мы вышли, но через дверь слышали все.

– Григорий Ефимович, тебя хотят убить.

– Знаю.

– Я советовал бы тебе несколько дней не выходить из дома. Здесь ты в безопасности.

– Не могу.

– Отмени все встречи.

– Поздно.

– Ну так скажи мне, по крайней мере, куда ты собрался.

– Нет. Это не моя тайна.

– Ты не понимаешь, насколько серьезно твое положение. Весьма влиятельные особы замыслили посадить на трон царевича и назначить регентом великого князя Николая Николаевича. А тебя либо сошлют в Сибирь, либо казнят. Я знаю заговорщиков, но сейчас не могу назвать. Все, что я могу, – удвоить охрану в Царском Селе. Может, ты сегодня все же останешься дома? Подумай. Твоя жизнь нужна Их Величествам.

– Ладно.

Когда Протопопов ушел, отец сказал, ни к кому не обращаясь:

– Я умру, когда Богу будет угодно».

Подчеркнем, что Александр Дмитриевич Протопопов в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии не подтвердил факт своего визита к Распутину вечером 16 декабря. Что, однако, не означает, что такого визита не могло быть. Юсупов в своих мемуарах также упоминает о визите Протопопова к Распутину накануне убийства.

Незадолго до гибели, словно предчувствуя ее, Распутин сжег все письма и записки от царской семьи.

В мемуарах 1927 года Юсупов утверждал, что Распутин изложил ему план заключения сепаратного мира с немцами и отстранения от власти императора Николая II: «Распутин пристально посмотрел на меня, прищурился и, немного подумав, сказал:

– Вот что, дорогой, будет, довольно воевать, довольно крови пролито, пора всю эту канитель кончать. Что, немец разве не брат тебе? Господь говорил «люби врага своего, как любишь брата своего», а какая же тут любовь? Сам-то все артачится, да и сама тоже уперлась, должно, опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают. Ну да что там говорить! Коли прикажу хорошенько – по моему сделают, да только у нас не все еще готово.

Когда с этим делом покончим, на радостях и объявим Александру с малолетним сыном, а самого-то на отдых в Ливадию отправим. Вот-то радость ему огородником заделаться! Устал он больно, отдохнуть надо, да, глядишь, там, в Ливадии-то, около цветочков, к Богу ближе будет. А у него на душе много есть чего замаливать, одна война чего стоит – всю жизнь не замолишь.

Коли не та бы стерва, что меня тогда пырнула, был бы я здесь и уж не допустил бы до кровопролития. А то тут без меня все дело смастерили всякие там Сазоновы да министры окаянные, сколько беды наделали.

А сама царица – мудрая правительница, вторая Екатерина. Уж небось последнее-то время она и управляет всем сама, и, погляди что дальше, то лучше будет.

Обещалась перво-наперво говорунов разогнать. К черту их всех. Ишь, выдумали, что против помазанников божьих пойдут. А тут мы их по башке и стукнем. Давно бы их пора к чертовой матери послать. Всем, всем, кто против меня кричит, худо будет».

О стремлении Распутина к миру сообщила на следствии и Вера Ивановна Баркова, дочь Манасевича-Мануйлова: «Про возможность заключения мира он говорил: «Ты что думаешь? Корову купить ты пойдешь, и то не скоро купишь. Сначала посмотришь, какая она: черная, пегая, молочная ли, дня два подумаешь, а потом и купишь. А мир заключить – это не корову купить, а устал народ воевать. Ах, как устал». Распутин чувствовал, что война добром для российской династии не кончится, но понимал, что быстро заключить мир не удастся.

Возможно, «старец» ощущал и свою собственную обреченность. Так, французский посол в России Морис Палеолог записал в дневнике: «Среда, 26 апреля 1916 г. Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала «старца», который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.

Перед тем «старец» подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: «Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях. Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос…» В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами Мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: «Я вижу много замученных; не отдельных людей, а толпы; я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови».

В мемуарах 1953 года Юсупов так объяснил, почему надо было убить Распутина: «Германия тем временем засылала в окружение «старца» шпионов из Швеции и продажных банкиров. Распутин, напившись, становился болтлив и выбалтывал им невольно, а то и вольно все подряд. Думаю, такими путем и узнала Германия день прибытия к нам лорда Китченера. Корабль Китченера, плывшего в Россию с целью убедить императора выслать Распутина и отстранить императрицу от власти, был уничтожен 6 июня 1916 года (как мы уже говорили, никаких данных, что в окружении Распутина были германские шпионы, так и не было найдено. А уж отставные австрийские и германские разведчики наверняка похвастались бы наличием столь ценных агентов. Тем более, что их спецслужб уже не существовало, а агенты, если бы были, либо стали жертвами красного террора, либо выбрались в эмиграцию, либо, в крайнем случае, оставались в Советской России, но уже совсем в другом качестве. И никто бы их искать не стал. – А.В.).

В этом, 1916 году, когда дела на фронте шли все хуже, а царь слабел от наркотических зелий, которыми ежедневно опаивали его по наущенью Распутина, «старец» стал всесилен. Мало того что назначал и увольнял он министров и генералов, помыкал епископами и архиепископами, он вознамерился низложить государя, посадить на трон больного наследника, объявить императрицу регентшей и заключить сепаратный мир с Германией.

Надежд открыть глаза государям не осталось. Как в таком случае избавить Россию от злого ее гения? Тем же вопросом, что и я, задавались великий князь Дмитрий и думский депутат Пуришкевич. Не сговариваясь еще, каждый в одиночку, пришли мы к единому заключению: Распутина необходимо убрать, пусть даже ценой убийства».

По мнению князя Жевахова, причиной убийства «старца» стало «обвинение Распутина во вмешательстве в сферу международной политики. Это обвинение решило его участь, и 17 декабря 1916 года он был предательски убит английскими агентами интернационала, избравшими палачом… германофила Пуришкевича».

Николай Давидович утверждал: «Распутин был самым заурядным явлением русской жизни. Это был сибирский мужик, со всеми присущими русскому мужику качествами и недостатками. Вера есть понятие субъективное и творит чудеса, безотносительно к объекту; а предшествующая слава, какую создали Распутину истеричные женщины и мистически настроенные люди, еще до его появления в Петербурге, являлась сама по себе гипнозом. Однако она не имела бы никакого значения и не сыграла бы никакой роли, если бы на Распутине не сосредоточил своего внимания интернационал, окруживший его, на первых же порах его появления в столице, своими агентами-еврейчиками и учитывавший невежество Распутина как условие успеха своей игры с ним. На фоне столичной жизни появлялись действительно святые люди, как, например, незабвенный молитвенник Земли Русской о. Иоанн Кронштадтский, который бы мог сыграть огромную политическую роль в жизни государства; однако такие люди умышленно замалчивались интернационалом, и святость их не рекламировалась ни обществом, ни печатью. Дело было не в святости, а в наделении этим качеством темного мужика, которого можно было бы легче использовать для определенных целей. Но этого не удалось делателям революции. Распутин оказался честнее, чем они думали, изменил не царю, а жидам, и отсюда – месть, на какую способны только иудеи. Интернационал прекрасно учитывал, что в отношении такого рыцаря чести и долга и христианина такой голубиной чистоты, каким был император Николай II, никакое другое орудие, с помощью которого можно было бы подорвать уважение к государю, не достигнет цели и что нужно пустить в ход то, какое применяется в самом крайнем случае, когда нет других… клевету…

Не был Распутин в моих глазах «святым»… Не был он и тем преступником, каким сделала его народная молва… Но, каковы бы ни были преступления, он все же неповинен в том, в чем повинны его физические и моральные убийцы – в клятвопреступлении и измене присяге Божьему помазаннику, не повинен в том страшном грехе, который навлек на праведный гнев Божий».

Некомпетентность товарища министра внутренних дел генерал-лейтенанта П.Г. Курлова и главы департамента полиции Васильева была поистине выдающейся (Курлов продемонстрировал ее во время убийства Столыпина, которое не смог предотвратить), что они не смогли обеспечить безопасности Распутина, от которого зависела их карьера. Плотная филерская опека, раздражавшая «старца», была ослаблена, и никто из филеров не заметил исчезновения «старца» в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года. Впрочем, и ранее опека филеров над «старцем» отнюдь не была тотальной, поскольку не контролировались ночные визиты к Распутину, да и у черного входа филеров не было. Когда в Царском Селе начался переполох, Протопопов вызвал Курлова и Васильева и передал им требование императрицы разыскать Распутина во что бы то ни стало. Курлов же не нашел ничего лучшего как приказать доставить ему сенатора Белецкого, заподозрив его в причастности к предполагаемому покушению.

Распутин был убит в ночь на 17 декабря 1916 года во дворце Юсуповых на Мойке. Заговорщиками были Ф. Ф. Юсупов, В. М. Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, доктор Лазоверт и поручик Преображенского полка Сухотин. Существует версия о причастности к убийству Распутина британской разведки, будто бы опасавшейся, что Распутин убедит царскую чету заключить сепаратный мир с немцами. В заговоре будто бы участвовал офицер британской разведки Освальд Рейнер, знакомый Юсупову по учебе в Оксфорде и якобы сделавший контрольный выстрел в голову жертвы. Однако никаких доказательств участия Рейнера в заговоре представлено не было. Сам он о своем участии в заговоре против Распутина никогда ничего не рассказывал и не писал, хотя прожил долгую жизнь и умер в 1961 году в возрасте 73 лет. Нет даже достоверных данных о том, что он находился в Петрограде в момент убийства Юсупова. Рейнер действительно выступил переводчиком мемуаров Юсупова на английский язык, вышедших в Англии в 1934 году. Подчеркнем, что убийство Распутина ни белая эмиграция, ни общественное мнение западных стран никогда никому из участников не ставило в вину. Наоборот, тот же Юсупов неплохо зарабатывал на своих мемуарах об убийстве «старца». Рейнер же имел возможность упомянуть о своей причастности к убийству Распутина или в предисловии к английскому переводу мемуаров Юсупова, либо выпустить на эту тему собственные отдельные мемуары, которые бы наверняка стали бы бестселлером. Ведь интерес к фигуре Распутина и к его убийству сохраняется на Западе вплоть до наших дней, чему свидетельство – многочисленные книги и фильмы. Кстати сказать, своего единственного сына Освальд назвал Джоном Феликсом в честь своего русского друга. Данное обстоятельство может свидетельствовать о том, что Рейнер был любовником Юсупова. Но доказательством участия Рейнера в заговоре против Распутина оно, разумеется, служить не может. И ни один из участников убийства о Рейнере или хотя бы о каком-то неизвестном, который мог бы быть Рейнером, в своих мемуарах не упоминает.

В качестве «наживки», с помощью которой собирались заманить «старца» в юсуповский дворец, использовали жену Юсупова Ирину Александровну, дочь великого князя Александра Михайловича и племянницу императора Николая II. Распутин давно проявлял интерес к 21-летней красавице. На самом деле Ирины в тот момент не было в Петрограде. Она еще не вернулась из Крыма. Но Григорий Ефимович об этом не знал.

Юсупов в 1953 году так рассказывал, как планировалось убийство: «Уверенный, что действовать необходимо, я открылся Ирине. С ней мы были единомышленники. Надеялся я, что без труда найду людей решительных, готовых действовать вместе со мной. Поговорил я то с одним, то с другим. И надежды мои рассеялись. Те, кто кипел ненавистью к «старцу», вдруг возлюбляли его, как только я предлагал перейти от слов к делу. Собственное спокойствие и безопасность оказывались дороже.

Председатель Думы Родзянко ответил, однако, совсем иначе. «Как же тут действовать, – сказал он, – если все министры и приближенные к его величеству – люди Распутина? Да, выход один: убить негодяя. Но в России нет на то ни одного смельчака. Не будь я так стар, я бы сам его прикончил».

Слова Родзянки укрепили меня. Но можно ли хладнокровно раздумывать, как именно убьешь?

Я говорил уже, что по натуре не воитель. В той внутренней борьбе, какая происходила во мне, одолела сила, мне не свойственная.

Дмитрий находился в Ставке. В его отсутствие я часто виделся с поручиком Сухотиным, раненным на фронте и проходившим лечение в Петербурге. Друг он был надежный. Я доверился ему и спросил, поможет ли он. Сухотин обещал, ни минуты не колеблясь.

Разговор наш состоялся в день, когда вернулся в. к. Дмитрий. Я встретился с ним на другое утро. Великий князь признался, что и сам давно подумывал об убийстве, хотя способа убить «старца» себе не представлял. Дмитрий поделился со мной впечатлениями, какие вывез из Ставки. Были они тревожны. Показалось ему, что государя намеренно опаивают зельем, якобы лекарством, чтобы парализовать его волю. Дмитрий добавил, что должен вернуться в Ставку, но пробудет там, вероятно, недолго, потому что дворцовый комендант генерал Воейков хочет отдалить его от государя.

Вечером пришел ко мне поручик Сухотин. Я пересказал ему наш разговор с великим князем, и мы тотчас стали обдумывать план действий. Решили, что я сдружусь с Распутиным и войду к нему в доверие, чтобы в точности знать о его политических шагах.

Мы еще не вполне отказались от надежды обойтись без крови, например, откупиться от него деньгами. Если ж кровопролитие неизбежно, оставалось принять последнее решение. Я предложил бросить жребий, кому из нас выстрелить в «старца».

Очень вскоре мне позвонила приятельница моя, барышня Г., у которой в 1909 году я познакомился с Распутиным, и позвала прийти на другой день к ее матери, чтобы увидаться со «старцем». Григорий Ефимович желал возобновить знакомство.

На ловца и зверь бежит. Но, признаюсь, мучительно было злоупотребить доверием м-ль Г., ничего не подозревавшей. Пришлось мне заглушить голос совести.

Назавтра, стало быть, прибыл я к Г. Очень скоро пожаловал и «старец». Он сильно переменился. Растолстел, лицо его оплыло. Простого крестьянского кафтана более не носил, щеголял теперь в голубой шелковой с вышивкою рубашке и бархатных шароварах. В обращении, как показалось мне, он был еще грубее и беззастенчивей…

Распутин вечно похвалялся даром целителя, и решил я, что, дабы сблизиться с ним, попрошу лечить меня. Объявил ему, что болен. Сказал, что испытываю сильную усталость, а доктора ничего не могут сделать.

– Я тебя вылечу, – ответил он. – Дохтора ничего не смыслят. А у меня, голубчик мой, всяк поправляется, ведь лечу я аки Господь, и леченье у меня не человечье, а Божье. А вот сам увидишь…»

Затем состоялся визит Феликса на Гороховую: «Он провел нас из кухни в спальню. Она была маленькая и просто обставленная. В углу вдоль стены стояла узкая койка, покрытая лисьей шкурой – подарок Вырубовой. У койки – большой крашеный деревянный сундук. В углу напротив – иконы и лампа. На стенах – портреты государей и дешевые гравюры с библейскими сценами. Из спальни мы вышли в столовую, где накрыт был чай.

На столе кипел самовар, в тарелках лежали пирожки, печенье, орехи и прочие лакомства, в вазочках – варенье и фрукты, посреди – корзина цветов.

Стояла дубовая мебель, стулья с высокими спинками и во всю стену буфет с посудой. Плохая живопись и над столом бронзовая лампа с абажуром довершали убранство.

Все дышало мещанством и благополучием».

Во время следующего посещения «старец» стал откровенничать:

– Ты, милый, и впрямь парень с умом, – объявил он однажды. – Все понимаешь с полуслова. Хочешь, назначу тя министром.

Его предложение меня обеспокоило. Я знал, что «старец» все может, и представил, как осмеют и ославят меня за такую протекцию. Я ответил ему со смехом:

– Я вам чем могу, помогу только не делайте меня министром.

– А что смеешься? Думаешь, не в моей это власти? Все в моей власти. Что хочу, то и ворочу. Говорю, быть те министром.

Говорил он с такой уверенностью, что я испугался не на шутку.

И удивятся же все, когда в газетах напишут о таком назначении.

– Прошу вас, Григорий Ефимыч, оставьте это. Ну что я за министр? Да и зачем? Лучше нам тайно дружить.

– А может, ты и прав, – ответил он. – Будь по-твоему.

И потом добавил:

– А знаешь, не всяк рассуждает, как ты. Другие приходят и говорят: «Сделай мне то, устрой мне это». Кажному что-нибудь надо.

– Ну, а вы что же?

– Пошлю их к министру али другому начальнику да записку с собой дам. А то запущу их прямехонько в Царское. Так и раздаю должностя.

– И министры слушаются?

– А то нет! – вскричал Распутин. – Я ж их сам и поставил. Еще б им не слушаться! Они знают, что к чему… Все меня боятся, все до единого, – сказал он, помолчав. – Мне достаточно кулаком по столу стукнуть. Только так с вами, знатью, и надо. Вам бахилы мои не нравятся! Гордецы вы все, мой милый, отседа и грехи ваши. Хочешь угодить Господу, смири гордыню.

И Распутин захохотал. Он напился и хотел откровенничать.

Поведал он мне, каким образом смирял у «нас» гордыню.

– Видишь ли, голубь, – сказал он, странно улыбнувшись, – бабы – первые гордячки. С них-то и надобно начинать. Ну, так я всех энтих дамочек в баню. И говорю им: «Вы теперича разденьтесь и вымойте мужика». Которая начнет ломаться, у меня с ней разговор короткий… И всю гордость, милый ты мой, как рукой снимет.

С ужасом выслушивал я грязные признанья, которых подробности и передать не могу. Молчал и не перебивал его. А он говорил и пил.

– А ты-то че ж не угощаешься? Али вина боишься? Лучше снадобья нет. Лечит от всего, и в аптеку бечь не надо. Сам Господь даровал нам питие во укрепленье души и тела. Вот и я в ем сил набираюсь. Кстати, слыхал про Бадмаева? Вот те дохтур так дохтур. Сам снадобья варит. А ихние Боткин с Деревеньковым – бестолочи. Бадмаевские травки природа дала. Они в лесах, и в полях, и в горах растут. И растит их Господь, оттого и сила в них Божья.

– А скажите, Григорий Ефимыч, – вставил я осторожно, – правда ли, что этими травами поят государя и наследника?

– Знамо дело, поят. Сама за тем доглядывает. И Анютка глядит. Боятся вот только, чтоб Боткин не пронюхал. Я вить им твержу: прознают дохтура, больному худо станет. Вот они и бдят.

– А что за травы вы даете государю и наследнику?

– Всякие, милый, всякие. Самому-чай благодати даю. Он ему сердце утихомирит, и царь сразу добрый да веселый сделается. Да и что он за царь? Он дитя Божье, а не царь. Сам потом увидишь, как мы все проделываем. Грю те, наша возьмет.

– То есть что значит – ваша возьмет, Григорий Ефимыч?

– Ишь, любопытный какой… Все-то ему и скажи… Придет время, узнаешь».

Юсупов, как и Пуришкевич, повторяет широко распространенный слух, будто Распутин давал царю дурманящее зелье. Иногда утверждали, что это зелье изготовлял и давал царю доктор тибетской медицины Петр Александрович Бадмаев. Однако в дневнике Николая II нет никаких упоминаний, что он принимал какие-то снотворные лекарства, полученные от Распутина или Бадмаева, хотя последний действительно лечил царскую семью. Точно так же мемуары лиц, близких к царю, ни разу не упоминаеют, что видели его в измененном состоянии сознания под действием наркотика или какого-либо иного дурмана, кроме алкогольного. Феликс Юсупов также был заинтересован в том, чтобы максимально преувеличить влияние Распутина на политику царского правительства, чтобы оправдать его убийство. Еще Юсупов будто бы видел у Распутина множество евреев, а также лиц, похожих на немецких шпионов. Эта информация опять-таки призвана оправдать заговор против Распутина.

Сам заговор в мемуарах 1953 года князь описал так: «Надеялся я, что депутаты Пуришкевич и Маклаков, проклинавшие «старца» с думской трибуны, помогут мне советом, а то и делом. Я решил повидаться с ними. Казалось мне, важно привлечь самые разные элементы общества. Дмитрий – из царской семьи, я – представитель знати, Сухотин – офицер. Хотелось бы получить и думца.

Перво-наперво я поехал к Маклакову. Беседа была краткой. В нескольких словах я пересказал наши планы и спросил его мненья. От прямого ответа Маклаков уклонился. Недоверие и нерешительность прозвучали в вопросе, который он вместо ответа задал:

– А почему вы обратились именно ко мне?

– Потому что ходил в Думу и слышал вашу речь.

Я уверен был, что в душе он одобрял меня. Поведеньем, однако, меня разочаровал. Во мне ли сомневался? Боялся ли опасности дела? Как бы там ни было, я скоро понял, что рассчитывать на него не придется.

Не то с Пуришкевичем. Не успел я сказать ему сути дела, он со свойственными ему пылом и живостью обещал помочь. Правда, предупредил, что Распутин охраняем денно и нощно и проникнуть к нему не просто.

– Уже проникли, – сказал я.

И описал ему свои чаепития и беседы со «старцем». Под конец упомянул Дмитрия, Сухотина и объяснение с Маклаковым. Реакция Маклакова его не удивила. Но обещал еще поговорить с ним и попытаться все же вовлечь в дело.

Пуришкевич согласен был, что Распутина следует убрать, не оставляя следов. Мы же с Дмитрием и Сухотиным обсудили и решили, что яд – вернейшее средство скрыть факт убийства.

Местом исполнения плана выбрали мой дом на Мойке.

Лучше всего подходило помещение, обустроенное мною в подвале».

Пуришкевич в своем беллетризованном «Дневнике», посвященном убийству Распутина, писал: «Выяснилось, что Распутин давно ищет случая познакомиться с молодой графиней П., известной петроградской красавицей, бывающей в доме Юсуповых». Здесь, несомненно, имеется в виду жена Юсупова Ирина Александровна. Именно Пуришкевич предложил привлечь для изготовления яда, а также в качестве шофера врача своего санитарного отряда доктора Станислава Сергеевича Лазоверта (в некоторых источниках его фамилия пишется как «Лазаверт», хотя правильно по-польски «Лазоверт» (Lazovert).

По словам Пуришкевича, «нами было решено в целях отвести подозрения шпиков, если таковые будут уведомлены Распутиным о месте его пребывания в вечер посещения им юсуповского дворца, еще сделать следующее: Распутин, как известно, постоянно кутит по ночам в «Вилла Рода» с женщинами легкого поведения; в этом учреждении он считается завсегдатаем, своим человеком и хорошо известен всей прислуге; посему нами было решено, чтобы в момент, когда великий князь с поручиком С. отправятся после смерти Распутина на вокзал в мой поезд сжигать там одежду убитого, поручик С. из телефонной будки Варшавского вокзала позвонил в «Вилла Рода», вызвал заведующего этим учреждением и спросил: прибыл ли уже Григорий Ефимович? здесь ли он? и в каком кабинете?

Дождавшись ответа, само собою разумеется, должен был последовать отрицательный, С. кладет трубку, но предварительно, как бы про себя, у трубки и так, чтобы его слышал заведующий «Вилла Рода», произносит: «Ага! так его еще нет? Ну, значит, сейчас приедет!»

Проделать это мы признали необходимым на случай, если бы нити исчезновения Распутина привели бы сыск ко дворцу Юсупова».

Юсупов так описал убийство «старца»: «К одиннадцати в подвале на Мойке все было готово. Подвальное помещение, удобно обставленное и освещенное, перестало казаться склепом. На столе кипел самовар и стояли тарелки с любимыми распутинскими лакомствами. На серванте – поднос с бутылками и стаканами. Комната освещена старинными светильниками с цветными стеклами. Тяжелые портьеры из красного атласа спущены. В камине трещат поленья, на гранитной облицовке отражая вспышки. Кажется, отрезан ты тут от всего мира, и, что ни случись, толстые стены навеки схоронят тайну.

Звонок известил о приходе Дмитрия и остальных. Я провел всех в столовую. Некоторое время молчали, осматривая место, где назначено было умереть Распутину.

Я достал из поставца шкатулку с цианистым калием и положил ее на стол рядом с пирожными. Доктор Лазоверт надел резиновые перчатки, взял из нее несколько кристалликов яда, истер в порошок. Затем снял верхушки пирожных, посыпал начинку порошком в количестве, способном, по его словам, убить слона. В комнате царило молчанье. Мы взволнованно следили за его действиями. Осталось положить яд в бокалы. Решили класть в последний момент, чтобы отрава не улетучилась. И еще придать всему вид оконченного ужина, ибо я сказал Распутину, что в подвале обыкновенно пирую с гостями, а порой занимаюсь или читаю в одиночестве в то время, как приятели уходят наверх покурить у меня в кабинете. На столе мы все смешали в кучу, стулья отодвинули, в чашки налили чай. Условились, что, когда я поеду за «старцем», Дмитрий, Сухотин и Пуришкевич поднимутся в бельэтаж и заведут граммофон, выбрав музыку повеселей. Мне хотелось поддержать в Распутине приятное расположение духа и не дать ему ничего заподозрить».

С меховой шапкой, надвинутой на глаза, так, чтобы его нельзя было опознать, Юсупов направился к Распутину. Он поднялся по лестнице черного хода, чтобы его не заметили филеры. Эта конспирация объяснялась для Распутина тем, что якобы родные Юсупова против его контактов со «старцем»: «Я успокоил его, обещав, что неприятных людей он не увидит, а матушка в Крыму.

– Не люблю я твою матушку (княгиню Зинаиду Николаевну Юсупову. После гибели на дуэли своего старшего сына Николая она страдала нервным расстройством. – А.В.). Она меня, знаю, не терпит.

Ну, ясно, Лизаветина подружка. Обе клевещут на меня и козни строят. Царица сама мне сказала, что они врагини мои заклятые. Слышь, нынче вечером Протопопов у меня был, никуда, грит, не ходи. Убьют, грит, тебя. Грит, враги худое затеяли… Дудки! Не родились еще убивцы мои… Ладно, хватит балакать… Идем, что ль…

Кружным путем добрались мы до Мойки и въехали во двор, подкатив к тому же крыльцу.

Войдя в дом, услыхал я голоса друзей и веселые куплеты. Крутили американскую пластинку. Распутин насторожился.

– Что это? – спросил он. – Праздник у вас, что ль, какой?

– Да нет, у жены гости, скоро уйдут. Пойдемте пока в столовую, выпьем чаю.

Спустились. Не успев войти, Распутин скинул шубу и с любопытством стал озираться. Особенно привлек его поставец с ящичками. «Старец» забавлялся как дитя, открывал и закрывал дверцы, рассматривал внутри и снаружи.

И последний раз попытался я уговорить его уехать из Петербурга. Отказ его решил его судьбу. Я предложил ему вина и чая. Увы, не захотел он ни того, ни другого. «Неужели почуял что-нибудь?» – подумал я. Как бы там ни было, живым ему отсюда не выйти.

Мы сели за стол и заговорили.

Обсудили общих знакомых, не забыли и Вырубову. Вспоминали, разумеется, Царское Село.

– А зачем, Григорий Ефимыч, – спросил я, – приезжал к вам Протопопов? Заговор подозревает?

– Ох, да, голубчик. Говорит, речь моя простая многим покоя не дает. Не по вкусу вельможам, что суконное рыло в калашный ряд лезет. Завидки их берут, вот и злятся, и пужают меня… А пущай их пужают, мне не страшно. Ничего они мне не могут. Я заговоренный.

Меня уж скоко раз убить затевали, да Господь не давал. Кто на меня руку поднимет, тому самому несдобровать.

Слова «старца» гулко-жутко звучали там, где ему предстояло принять смерть. Но я уж был спокоен. Он говорил, а я одно думал: заставить его выпить вина и съесть пирожные.

Наконец, переговорив свои любимые разговоры, Распутин попросил чаю. Я скорей налил ему чашку и придвинул печенье. Почему печенье, неотравленное?..

Только после того я предложил ему эклеры с цианистым калием. Он сперва отказался.

– Не хочу, – сказал он, – больно сладкие.

Однако взял один, потом еще один… Я смотрел с ужасом. Яд должен был подействовать тут же, но, к изумлению моему, Распутин продолжал разговаривать, как ни в чем не бывало.

Тогда я предложил ему наших домашних крымских вин. И опять Распутин отказался. Время шло. Я стал нервничать. Несмотря на отказ, я налил нам вина. Но, как только что с печеньем, так же бессознательно взял я неотравленные бокалы. Распутин передумал и бокал принял. Выпил он с удовольствием, облизнул губы и спросил, много ль у нас такого вина. Очень удивился, узнав, что бутылок полные погреба.

– Плесни-ка мадерцы, – сказал он. Я хотел было дать ему другой бокал, с ядом, но он остановил:

– Да в тот же лей.

– Это нельзя, Григорий Ефимыч, – возразил я. – Вина смешивать не положено.

– Мало что не положено. Лей, говорю…

Пришлось уступить.

Все ж я, словно нечаянно, уронил бокал и налил ему мадеры в отравленный. Распутин более не спорил.

Я стоял возле него и следил за каждым его движением, ожидая, что он вот-вот рухнет…

Но он пил, чмокал, смаковал вино, как настоящие знатоки. Ничто не изменилось в лице его. Временами он подносил руку к горлу, точно в глотке у него спазма. Вдруг он встал и сделал несколько шагов. На мой вопрос, что с ним, он ответил:

– А ничего. В горле щекотка.

Я молчал ни жив ни мертв».

Яд не действовал. Пришлось прибегнуть к более радикальным средствам. Дальнейшее Юсупов описал следующим образом: «Время шло. На часах – половина третьего ночи… Два часа уже длится этот кошмар. «Что будет, – подумал я, – если нервы сдадут?»

Наверху, кажется, начали терять терпенье. Шум над головой усилился. Не ровен час, товарищи мои, не выдержат, прибегут.

– Что там еще такое? – спросил Распутин, подняв голову.

– Должно быть, гости уходят, – ответил я. – Пойду посмотрю, в чем дело.

Наверху у меня в кабинете Дмитрий, Сухотин и Пуришкевич, едва я вошел, кинулись навстречу с вопросами.

– Ну, что? Готово? Кончено?

– Яд не подействовал, – сказал я. Все потрясенно замолчали.

– Не может быть! – вскричал Дмитрий.

– Доза слоновья! Он все проглотил? – спросили остальные.

– Все, – сказал я.

Посовещались наскоро и решили, что сойдем в подвал вместе, кинемся на Распутина и задушим. Мы стали спускаться, но тут я подумал, что затея неудачна. Войдут незнакомые люди, Распутин перепугается, а там бог весть на что этот черт способен…

С трудом убедил я друзей дать мне действовать одному.

Я взял у Дмитрия револьвер и сошел в подвал.

Распутин сидел все в том же положении. Голову он свесил, дышал прерывисто. Я тихонько подошел к нему и сел рядом. Он не реагировал. Несколько минут молчания. Он с трудом поднял голову и посмотрел на меня пустым взглядом.

– Вам нездоровится? – спросил я.

– Да, голова тяжелая и в брюхе жжет. Ну-ка, налей маленько. Авось полегчает.

Я налил ему мадеры, он выпил залпом. И сразу ожил и повеселел. Он явно был в полном сознании и твердой памяти. Вдруг он предложил ехать к цыганам. Я отказался, сказав, что уж поздно.

– Ниче не поздно, – возразил он. – Они привычные. Иной раз до утра меня ждут. Однажды в Царском с делами засиделся… или, что ль, о Боженьке растабарывал… Ну, так и махнул к ним на автомобиле. Плоти грешной тоже отдых надобен… Нет, скажешь? Душа-то, она Божья, а плоть – человечья. Так-то вот! – добавил Распутин, озорно подмигнув.

И это говорит мне тот, кому я скормил громадную дозу сильнейшего яда! Но особенно потрясло меня доверие Распутина. Со всем своим чутьем не мог он учуять, что вот-вот умрет!

Он, ясновидец, не видит, что за спиной у меня револьвер, что вот-вот я наведу его на него!

Я машинально повернул голову и посмотрел на хрустальное распятие на поставце, потом встал и подошел ближе.

– Что высматриваешь? – спросил Распутин.

– Нравится мне распятие, – отвечал я. – Прекрасная работа.

– И впрямь, – согласился он, – хороша вещица. Дорого, я чай, стоила. Сколько дал за нее?

С этими словами он встал, сделал несколько шагов ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил:

– А по мне, шкапец краше. – Он подошел, открыл дверцы и стал рассматривать.

– Вы, Григорий Ефимыч, – сказал я, – лучше посмотрите на распятие и Богу помолитесь.

Распутин глянул на меня удивленно, почти испуганно. В глазах его я увидел новое, незнакомое мне выраженье. Были в них покорность и кротость. Он подошел ко мне вплотную и заглянул в лицо. И словно увидел в нем что-то, чего не ожидал сам. Я понял, что настал решающий момент. «Господи, помоги!» – сказал я мысленно.

Распутин все так же стоял предо мной, неподвижно, ссутулившись, устремив глаза на распятье. Я медленно поднял револьвер.

«Куда целиться, – подумал я, – в висок или в сердце?»

Дрожь сотрясла меня всего. Рука напряглась. Я прицелился в сердце и спустил курок. Распутин крикнул и рухнул на медвежью шкуру…

Прошло несколько минут, и «старец» перестал дергаться. Глаза не раскрылись. Лазоверт констатировал, что пуля прошла в области сердца. Сомнений не было: Распутин мертв. Дмитрий с Пуришкевичем перетащили его со шкуры на голый каменный пол. Мы потушили свет и, замкнув на ключ подвальную дверь, поднялись ко мне.

Сердца наши были полны надежд. Мы твердо знали: то, что сейчас случилось, спасет Россию и династию от гибели и бесчестья.

Согласно плану, Дмитрий, Сухотин и Лазоверт должны были изобразить, что отвозят Распутина обратно к нему домой, на случай, если все же была за нами слежка. Сухотин станет «старцем», надев его шубу и шапку. С двумя провожатыми «старец»-Сухотин уедет в открытом автомобиле Пуришкевича. На Мойку они вернутся в закрытом моторе Дмитрия, заберут труп и увезут его к Петровскому мосту…

Я постоял еще несколько мгновений и только собрался уйти, как заметил, что левое веко его чуть-чуть подрагивает. Я наклонился и всмотрелся. По мертвому лицу проходили слабые судороги.

Вдруг левый глаз его открылся… Миг – и задрожало, потом приподнялось правое веко. И вот оба распутинских зеленых гадючьих глаза уставились на меня с невыразимой ненавистью. Кровь застыла у меня в жилах. Мышцы мои окаменели. Хочу бежать, звать на помощь – ноги подкосились, в горле спазм.

Так и застыл я в столбняке на гранитном полу.

И случилось ужасное. Резким движеньем Распутин вскочил на ноги. Выглядел он жутко. Рот его был в пене. Он закричал дурным голосом, взмахнул руками и бросился на меня. Пальцы его впивались мне в плечи, норовили дотянуться до горла. Глаза вылезли из орбит, изо рта потекла кровь.

Распутин тихо и хрипло повторял мое имя.

Не могу описать ужаса, какой охватил меня! Я силился высвободиться из его объятья, но был как в тисках. Меж нами завязалась яростная борьба.

Ведь он уж умер от яда и пули в сердце, но, казалось, сатанинские силы в отместку оживили его, и проступило в нем что-то столь чудовищное, адское, что до сих пор без дрожи не могу о том вспомнить.

В тот миг я как будто еще лучше понял сущность Распутина. Сам сатана в мужицком облике вцепился в меня мертвой хваткой.

Нечеловеческим усилием я вырвался.

Он упал ничком, хрипя. Погон мой, сорванный во время борьбы, остался у него в руке. «Старец» замер на полу. Несколько мгновений – и он снова задергался. Я помчался наверх звать Пуришкевича, сидевшего в моем кабинете.

– Бежим! Скорей! Вниз! – крикнул я. – Он еще жив!

В подвале послышался шум. Я схватил резиновую гирю, «на всякий случай» подаренную мне Маклаковым (тот говорил о кистене, но резиновая гимнастическая гиря выглядит правдоподобнее – с чего это вдруг у добропорядочного адвоката дома – разбойничий кистень? – А.В.), Пуришкевич – револьвер, и мы выскочили на лестницу.

Хрипя и рыча, как раненый зверь, Распутин проворно полз по ступенькам. У потайного выхода во двор он подобрался и навалился на дверку. Я знал, что она заперта, и остановился на верхней ступеньке, держа в руке гирю.

К изумлению моему, дверка раскрылась, и Распутин исчез во тьме! Пуришкевич кинулся вдогонку. Во дворе раздалось два выстрела. Только бы его не упустить! Я вихрем слетел с главной лестницы и понесся по набережной перехватить Распутина у ворот, если Пуришкевич промахнулся. Со двора имелось три выхода. Средние ворота не заперты. Сквозь ограду увидел я, что к ним-то и бежит Распутин.

Раздался третий выстрел, четвертый… Распутин качнулся и упал в снег.

Пуришкевич подбежал, постоял несколько мгновений у тела, убедился, что на этот раз все кончено, и быстро пошел к дому.

Я окликнул его, но он не услышал.

На набережной и ближних улицах не было ни души. Выстрелов, вероятно, никто и не слышал. Успокоившись на сей счет, я вошел во двор и подошел к сугробу, за которым лежал Распутин. «Старец» более не подавал признаков жизни.

Тут из дома выскочили двое моих слуг, с набережной показался городовой. Все трое бежали на выстрелы.

Я поспешил навстречу городовому и позвал его, повернувшись так, чтобы сам он оказался спиной к сугробу.

– А, ваше сиятельство, – сказал он, узнав меня, – я выстрелы услыхал. Случилось что?

– Нет, нет, ничего не случилось, – заверил я. – Пустое баловство. У меня нынче вечером пирушка была. Один напился и ну палить из револьвера. Вон людей разбудил. Спросит кто, скажи, что ничего, мол, что все, мол, в порядке.

Говоря, я довел его до ворот. Потом вернулся к трупу, у которого стояли оба лакея. Распутин лежал все там же, скрючившись, однако как-то иначе.

«Боже, – подумал я, – неужели все еще жив?»

Жутко было представить, что он встанет на ноги. Я побежал к дому и позвал Пуришкевича. Но он исчез. Было мне плохо, ноги не слушались, в ушах звучал хриплый голос Распутина, твердивший мое имя. Шатаясь, добрел я до умывальной комнаты и выпил стакан воды. Тут вошел Пуришкевич.

– Ах, вот вы где! А я бегаю, ищу вас! – воскликнул он.

В глазах у меня двоилось. Я покачнулся. Пуришкевич поддержал меня и повел в кабинет. Только мы вошли, пришел камердинер сказать, что городовой, появлявшийся минутами ранее, явился снова. Выстрелы слышали в местной полицейской части и послали к нему узнать, в чем дело. Полицейского пристава не удовлетворили объяснения. Он потребовал выяснить подробности.

Завидев городового, Пуришкевич сказал ему, чеканя слова:

– Слыхал о Распутине? О том, кто затеял погубить царя, и отечество, и братьев твоих солдат, кто продавал нас Германии? Слыхал, спрашиваю?

Квартальный, не разумея, что хотят от него, молчал и хлопал глазами.

– А знаешь ли ты, кто я? – продолжал Пуришкевич. – Я – Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат Государственной думы. Да, стреляли и убили Распутина. А ты, если любишь царя и отечество, будешь молчать.

Его слова ошеломили меня. Сказал он их столь быстро, что остановить его я не успел. В состоянии крайнего возбуждения он сам не помнил, что говорил.

– Вы правильно сделали, – сказал наконец городовой. – Я буду молчать, но, ежели присягу потребуют, скажу. Лгать – грех.

С этими словами, потрясенный, он вышел».

Пуришкевич в дневнике следующим образом описал убийство Распутина. В целом оно не противоречит описанию, данному Юсуповым, различаясь лишь в некоторых деталях. Владимир Митрофанович писал: «Без четверти 12 ночи, когда к думской каланче должен подъехать Лазаверт, одетый шофером, с пустым автомобилем, и отсюда я, сев в него, поеду во дворец Юсупова.

Я чувствую величайшее спокойствие и самообладание. На всякий случай беру с собою стальной кастет и револьвер мой, великолепную вещь, системы «Sauvage», кто знает, может быть, придется действовать либо тем, либо другим…

Глубокая ночь. Вокруг меня полная тишина. Плавно качаясь, уносится вдаль мой поезд. Я еду опять на новую работу, в бесконечно дорогой мне боевой обстановке, на далекой чужбине, в Румынии.

Я не могу заснуть; впечатления и события последних 48 часов вихрем проносятся вновь в моей голове, и кошмарная, на всю жизнь незабываемая ночь 16 декабря встает ярко и выпукло пред моим духовным взором.

Распутина уже нет. Он убит. Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него царя и Россию, чтобы он пал от моей руки. Слава богу, говорю я, слава богу, что рука великого князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью – он был лишь зрителем, и только.

Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным хотя бы и в высокопатриотическом деле, но в деле, связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина…

Часы пробили половину двенадцатого, пробили три четверти двенадцатого, я положительно не находил себе места; наконец, без десяти минут двенадцать я увидел вдали, со стороны Садовой, яркие огни моего автомобиля, услыхал характерный звук его машины, и через несколько секунд, сделав круг, д-р Лазаверт остановился у панели. «Ты опять опоздал!» – крикнул я ему.

«Виноват, – ответил он искательным, голосом, – заправлял шину, лопнула по дороге».

Я сел в автомобиль рядом с ним и, повернув к Казанскому собору, мы поехали по Мойке.

Автомобиля моего решительно нельзя было узнать с поднятым верхом, он ничем не отличался от других, встречавшихся нам по пути…

Вхожу и вижу: в кабинете сидят все трое. «А!! – воскликнули они разом, vous voila. – А мы вас уже пять минут как ждем, уже начало первого».

«Могли бы прождать и дольше, – говорю, – если б я не догадался пройти через главный подъезд. Ведь ваши железные ворота к маленькой двери, – обратился я к Юсупову, – и по сию минуту не открыты».

– Не может быть, – воскликнул он, – я сию же минуту распоряжусь, – и с этими словами он вышел.

Я разделся. Через несколько минут в шоферском костюме по лестнице со двора вошли д-р Лазаверт и Юсупов.

Автомобиль был поставлен на условленное место у маленькой двери во дворе, после чего мы впятером прошли из гостиной через небольшой тамбур по витой лестнице вниз в столовую, где и уселись вокруг большого, обильно уснащенного пирожными и всякою снедью чайного стола. Комната эта была совершенно неузнаваема; я видел ее при отделке и изумился умению в такой короткий срок сделать из погреба нечто вроде изящной бонбоньерки.

Вся она была разделена на две половины, из коих одна ближе к камину, в котором ярко и уютно пылал огонь, представляла собою миниатюрную столовую, а другая, задняя, нечто среднее между гостиной и будуаром, с мягкими креслами, с глубоким изящным диваном, перед коим на полу лежала громадная, исключительной белизны, шкура-ковер белого медведя. У стенки под окнами в полумраке был помещен небольшой столик, где на подносе стояло четыре закупоренных бутылки с марсалой, мадерой, хересом и портвейном, а за этими бутылками виднелось несколько темноватого стекла рюмок. На камине, среди ряда художественных старинных вещей, было помещено изумительной работы распятие, кажется мне, выточенное из слоновой кости…

Распутин предупредил еще раньше Юсупова, что шпики всех категорий покидают его квартиру после 12 ночи, и, следовательно, толкнись Юсупов к Распутину до половины первого, он как раз мог напороться на церберов, охранявших «старца».

Закончив чаепитие, мы постарались придать столу такой вид, как будто его только что покинуло большое общество, вспугнутое от стола прибытием, нежданного гостя.

В чашки мы поналивали немного чаю, на тарелочках оставили кусочки пирожного и кекса и набросали немного крошек около помятых несколько чайных салфеток; все это необходимо было, дабы, войдя, Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось сразу из столовой в гостиную наверх. Приведя стол в должный вид, мы принялись за два блюда с птифурами. Юсупов передал д-ру Лазаверту несколько камешков с цианистым калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать ножом яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым кремом (а они были лишь двух сортов: с розовым и шоколадным кремом) и отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду, после чего, наложив на них снятые верхушки, придал им должный вид. По изготовлении розовых пирожных мы перемешали их на тарелках с коричневыми, шоколадными, разрезали два розовых на части и, придав им откусанный вид, положили к некоторым приборам…

Лазаверт облачился в свой шоферский костюм. Юсупов надел штатскую шубу, поднял воротник и, попрощавшись с нами, вышел.

Шум автомобиля дал нам знать, что они уехали, и мы молча принялись расхаживать по гостиной и тамбуру у лестницы вниз.

Было тридцать пять минут первого. Поручик С. пошел проверить, в порядке ли граммофон и наложена ли пластинка; все было на месте.

Я вынул из кармана отдавливавший его мой тяжелый «соваж» и положил его на стол Юсупова.

Время шло мучительно долго. Говорить не хотелось. Мы изредка лишь перебрасывались отдельными словами и, посоветовавшись о том, можно ли курить и не дойдет ли дым сигары или папиросы вниз (Распутин не хотел, чтобы сегодня, в день его посещения, у князя Юсупова были гости-мужчины), стали усиленно затягиваться сигарой, а С. и Дмитрий Павлович папиросами.

Без четверти час великий князь и я, спустившись в столовую, налили цианистый калий, как было условлено, в две рюмки, причем Дмитрий Павлович выразил опасение, как бы Феликс Юсупов, угощая Распутина пирожными, не съел бы второпях розового и, наливая вино в рюмки, не взял бы по ошибке рюмки с ядом. «Этого не случится, – заметил я уверенно великому князю, – Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием»…

Наконец, слышим, дверь снизу открывается. Мы на цыпочках бесшумно кинулись обратно в кабинет Юсупова, куда через минуту вошел и он.

«Представьте себе, господа, – говорит, – ничего не выходит, это животное не пьет и не ест, как я ни предлагаю ему обогреться и не отказываться от моего гостеприимства. Что делать?»

Дмитрий Павлович пожал плечами: «Погодите, Феликс, возвращайтесь обратно, попробуйте еще раз и не оставляйте его одного, не ровен час он поднимется за вами сюда и увидит картину, которую менее всего ожидает, тогда придется его отпустить с миром или покончить шумно, что чревато последствиями». «А как его настроение?» – спрашиваю я у Юсупова. «Н-не важное, – протягивая, отвечает последний, – можете себе представить, он как будто что-то предчувствует».

«Ну, идите, идите, Феликс! – заторопил Юсупова великий князь. – Время уходит».

Юсупов опять спустился вниз, а мы вновь заняли в том же порядке свои места у лестницы.

Прошло еще добрых полчаса донельзя мучительно уходившего для нас времени, когда, наконец, нам ясно послышалось хлопанье одной за другой двух пробок, звон рюмок, после чего говорившие до этого внизу собеседники вдруг замолкли…

Мы поднялись по лестнице вверх и всею группою вновь прошли в кабинет, куда через две или три минуты неслышно вошел опять Юсупов, расстроенный и бледный: «Нет, – говорит, – невозможно! Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом, съел несколько розовых пирожных, и, как видите, ничего, решительно ничего, а прошло уже после этого минут, по крайней мере, пятнадцать! Ума не приложу, как нам быть, тем более что он уже забеспокоился, почему графиня не выходит к нему так долго, и я с трудом ему объяснил, что ей трудно исчезнуть незаметно, ибо там наверху гостей не много, но что, по всем вероятиям, минут через десять она уже сойдет; он сидит теперь на диване мрачным, и, как я вижу, действие яда сказывается на нем лишь в том, что у него беспрестанная отрыжка и некоторое слюнотечение». «Господа, что вы посоветуете мне»? – закончил Юсупов. «Возвращайтесь обратно, – заметили мы ему, – яд должен, наконец, сделать свое дело, а если тем не менее действие его окажется безрезультатным, поднимайтесь к нам по прошествии пяти минут обратно, и мы решим, как покончить с ним, ибо время уходит, теперь глубокая ночь, и утро может нас застать с трупом Распутина в вашем дворце». Юсупов медленно вышел и прошел вниз…

Через минут пять Юсупов появился в кабинете в третий раз. «Господа, – заявил он нам скороговоркой, – положение все то же: яд на него или не действует, или ни к черту не годится; время уходит, ждать больше нельзя; решим, что делать. Но нужно решать скорее, ибо гад выражает крайнее нетерпение тому, что графиня не приходит, и уже подозрительно относится ко мне».

«Ну что ж, – ответил великий князь, – бросим на сегодня, отпустим его с миром, может быть, удастся сплавить его как-нибудь иначе в другое время и при других условиях».

«Ни за что! – воскликнул я. – Неужели вы не понимаете, Ваше Высочество, что, выпущенный сегодня, он ускользает навсегда, ибо разве он поедет к Юсупову завтра, если поймет, что сегодня был им обманут. Живым Распутин отсюда, – отчеканивая каждое слово, полушепотом продолжал я, – выйти не может, не должен и не выйдет».

«Но как же быть?» – заметил Дмитрий Павлович. «Если нельзя ядом, – ответил я ему, – нужно пойти ва-банк, в открытую, спуститься нам или всем вместе, или предоставьте мне это одному, я его уложу либо из моего «соважа», либо разможжу ему череп кастетом. Что вы скажете на это?»

«Да, – заметил Юсупов, – если вы ставите вопрос так, то, конечно, придется остановиться на одном из этих двух способов»…

Мы гуськом (со мною во главе) осторожно двинулись к лестнице и уже спустились было к пятой ступеньке, когда внезапно Дмитрий Павлович, взяв меня за плечо, прошептал мне на ухо: «Attendez moment!» – и, поднявшись вновь назад, отвел в сторону Юсупова. Я, С. и Лазаверт прошли обратно в кабинет, куда немедленно вслед за нами вернулись Дмитрий Павлович и Юсупов, который мне сказал:

«В. М., вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил, будь что будет? Это и скорее, и проще».

«Пожалуйста, – ответил я, – вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить и непременно этой ночью».

Не успел я произнести эти слова, как Юсупов быстрым, решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика его «браунинг» небольшого формата, быстро повернулся и твердыми шагами направился по лестнице вниз…

Действительно, не прошло и пяти минут с момента ухода Юсупова, как после двух или трех отрывочных фраз, произнесенных разговаривавшими внизу, раздался глухой звук выстрела, вслед затем мы услышали продолжительное… а-а-а! и звук грузно падающего на пол тела.

Не медля ни одной секунды, все мы, стоявшие наверху, не сошли, а буквально кубарем слетели по перилам лестницы вниз, толкнувши стремительно своим напором дверь столовой; она открылась, но кто-то из нас зацепил штепсель, отчего электричество в комнате сразу потухло.

Ощупью, ошарив стенку у входа, мы зажгли свет, и нам представилась следующая картина: перед диваном в части комнаты, в гостиной, на шкуре белого медведя лежал умирающий Григорий Распутин, а над ним, держа револьвер в правой руке, заложенной за спину, совершенно спокойным стоял Юсупов, с чувством непередаваемой гадливости вглядываясь в лицо им убитого «старца».

Крови не было видно; очевидно, было внутреннее кровоизлияние, и пуля попала Распутину в грудь, но, по всем вероятиям, не вышла.

Первым заговорил великий князь, обратившись ко мне: «Нужно снять его поскорее с ковра, на всякий случай, и положить на каменные плиты пола, ибо, чего доброго, просочится кровь и замарает шкуру, давайте снимем его оттуда».

Дмитрий Павлович взял убитого за плечи, я поднял его за ноги, и мы бережно уложили его на пол ногами к уличным окнам и головою к лестнице, через которую вошли.

На ковре не оказалось ни единой капли крови, он был только немного примят упавшим телом…

Чем околдовал ты, негодяй, думал я, и царя, и царицу? Как завладел ты царем до такой степени, что твоя воля стала его волею, что ты был фактическим самодержавцем в России, превратив помазанника Божьего в послушного, беспрекословного исполнителя твоей злонамеренной воли и твоих хищнических аппетитов. И, стоя здесь, над этим трупом, я невольно припомнил рассказ Юсупова о том, чем угощал царя через посредство своего приятеля тибетского лекаря Бадмаева Распутин.

«Зачем ты, Феликс, – сказал как-то раз Распутин Юсупову, – не бываешь у Бадмаева, нужный он человек, полезный человек, ты иди к нему, милой, больно хорошо он лечит травочкой, все только травочкой своею.

Даст он тебе махонькую, ма-ахонькую рюмочку настойки из травушки своей, и у-ух! как бабы тебе захочется, а есть у него и другая настоечка, и того меньше рюмочку даст он тебе, попьешь ты этой настоечки в час, когда на душе у тебя смутно, и сразу тебе все пустяком покажется, и сам сделаешься ты такой добренькой, до-обренькой, такой глу-упенькой, и будет все равным-равно».

Не этой ли настойкою, думал я, стоя над трупом Распутина, угощал ты в последнее время постоянно русского царя, отдавшего бразды правления над великой Россией и над своим народом Змею Горынычу – роковой для России женщине супруге своей Александре Федоровне, возомнившей себя второю Екатериною Великою, а тебя, государь, приравнявшею к Петру III и не постеснявшейся в письме своем к великой княгине Виктории Федоровне написать ей, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии законных их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужскою рукою, и что Россия такие примеры знает…

Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами. Он не был еще мертв: он дышал, он агонизировал.

Правой рукою своею прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный ноздреватый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой богато расшитой шелками, цвета крем, рубахе, подпоясанной малиновым с кистями толстым шелковым шнурком.

Длинная черная борода его была тщательно расчесана и как будто блестела или лоснилась даже от каких-то специй.

Не знаю, сколько времени простоял я здесь; в конце концов раздался голос Юсупова: «Ну-с, господа, идемте наверх, нужно кончать начатое!» Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери.

В гостиной, поочередно поздравив Юсупова с тем, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от Распутина, мы заторопились окончанием нашего дела. Был уже четвертый час ночи, и приходилось спешить. Поручик С. наскоро облачился поверх своей военной шинели в шикарную меховую шубу Распутина, надел его боты и взял в руки его перчатки; вслед за ним Лазаверт, уже несколько оправившийся и как будто успокоившийся, облачился в шоферское одеяние, и оба они, предводительствуемые великим князем Дмитрием Павловичем, сели на автомобиль и уехали на вокзал к моему поезду с тем, чтобы сжечь одежду Распутина в моем классном вагоне, где к этому часу должна была топиться печь, после чего им полагалось на извозчике доехать до дворца великого князя и оттуда на его автомобиле приехать за телом Распутина в юсуповский дворец…

Не успел я войти в этот тамбур, как мне послышались чьи-то шаги уже внизу у самой лестницы, затем до меня долетел звук открывающейся в столовую, где лежал Распутин, двери, которую вошедший, по-видимому, не прикрыл.

«Кто бы это мог быть?» – подумал я, но мысль моя не успела еще дать себе ответа на заданный вопрос, как вдруг снизу раздался дикий, нечеловеческий крик, показавшийся мне криком Юсупова: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив! Он убегает!»

«А-а-а!..» – и снизу стремглав бросился вверх по лестнице кричавший, оказавшийся Юсуповым; на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей, куда я его видел уходившим, как я уже сказал, перед отъездом на вокзал великого князя и поручика С.

Одну секунду я остался оторопевшим, но до меня совершенно ясно стали доноситься снизу чьи-то быстрые грузные шаги, пробиравшиеся к выходной двери во двор, т. е. к тому подъезду, от которого недавно отъехал автомобиль.

Медлить было нельзя ни одно мгновение, и я, не растерявшись, выхватил из кармана мой «соваж», поставил его на «feu» и бегом спустился по лестнице.

То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной для нас действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу, в том самом костюме, в котором я видел его сейчас почти бездыханным.

Первое мгновение я не мог поверить своим глазам, но громкий крик его в ночной тишине на бегу: «Феликс, Феликс, все скажу царице…» – убедил меня, что это он, что это Григорий Распутин, что он может уйти благодаря своей феноменальной живучести, что еще несколько мгновений, и он очутится за вторыми железными воротами на улице, где, не называя себя, обратится к первому, случайно встретившемуся прохожему с просьбою спасти его, т. к. на его жизнь покушаются в этом дворце, и… все пропало. Естественно, что ему помогут, не зная, кого спасают, он очутится дома на Гороховой, и мы раскрыты. Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. В ночной тиши чрезвычайно громкий звук моего револьвера пронесся в воздухе – промах!

Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу – и… опять промахнулся.

Не могу передать того чувства бешенства, которое я испытал против самого себя в эту минуту.

Стрелок более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, я оказался сегодня не способным уложить человека в 20 шагах.

Мгновения шли… Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтоб заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательнее прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто бы желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами…

Я быстрыми шагами направился через тамбур к главному подъезду.

При виде меня два сидевших там солдата сразу вскочили. «Ребята, – обратился к ним, – я убил…» При этих словах они как-то вплотную придвинулись ко мне, как бы желая меня схватить. «…Я убил, – повторил я, – убил Гришку Распутина, врага России и царя». При последних моих словах один из солдат, взволновавшись до последней степени, бросился меня целовать, а другой промолвил: «Слава богу, давно следовало!»

«Друзья! – заявил я. – Князь Феликс Феликсович и я надеемся на полное ваше молчание. Вы понимаете, что, раскройся дело, царица нас за это не похвалит. Сумеете ли вы молчать?»

«Ваше превосходительство! – с укоризной обратились ко мне оба. – Мы русские люди, не извольте сомневаться, выдавать не станем».

По словам Пуришкевича, Юсупов, отравлявший его и видевший, что яд не действует, стрелявший в него и увидевший, что и пуля его не взяла, очевидно, не хотел верить в то, что Распутин уже мертвое тело, и, подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску, с каким-то диким остервенением и в совершенно неестественном возбуждении…

Через десять минут городовой был введен солдатом в кабинет. Я быстро окинул его взглядом с ног до головы и сразу понял, что это тип служаки старого закала и что я допустил ошибку, позвав его сюда; но делать было нечего, приходилось считаться со случившимся.

«Служивый! – обратился я к нему. – Это ты заходил несколько времени тому назад, справиться о том, что случилось и почему стреляют?»

«Так точно, ваше превосходительство!» – ответил он мне. «Ты меня знаешь?»

«Так точно, – ответил он вновь, – знаю».

«Кто же я такой?»

«Член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич!»

«Верно! – заметил я. – А этот барин тебе знаком?» – указал я на сидевшего в том же состоянии князя Юсупова.

«И их знаю», – ответил мне городовой. «Кто это?»

«Его сиятельство князь Юсупов!»

«Верно! Послушай, братец, – продолжал я, положив руку ему на плечо. – Ответь мне по совести: ты любишь батюшку царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем?»

«Так точно, ваше превосходительство, – ответил он. – Люблю царя и Отечество и хочу победы русскому оружию».

«А знаешь ли ты, – продолжал я, – кто злейший враг царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?» Лицо городового сразу оживилось. «Так точно, – говорит, – знаю, Гришка Распутин!» «Ну, братец, его уже нет: мы его убили и стреляли сейчас по нем. Ты слышал; но можешь сказать, если тебя спросят – знать не знаю и ведать не ведаю! Сумеешь ли ты нас не выдать и молчать?»

Он призадумался. «Так что, ваше превосходительство, если спросят меня не под присягою, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, раскрою всю правду. Грех соврать будет»».

И Пуришкевич, и Юсупов, и великий князь Дмитрий Павлович в деле организации убийства были сущими дилетантами. А убивать-то им приходилось лицо охраняемое. Хотя от полицейских филеров Феликсу удалось скрыться, его приход в квартиру на Гороховой зафиксировали горничная и дворник, которые во время следствия сразу показали на него. Таким образом, Юсупов сразу же стал главным подозреваемым. Затем дал показания городовой, которому Пуришкевич прочел патриотическую лекцию. Дмитрия Павловича тоже вычислили довольно быстро. Вот только Сухотин и Лазоверт остались вне поле зрения следствия, поскольку вместе с поездом Пуришкевича отправились на фронт.

Сведения об убийстве противоречивы. Судмедэксперты обнаружили три раны, каждая из которых смертельна: в голову, в печень и почку. Считалось, что после ранения в печень и почку человек мог прожить не более 20 минут, но на самом деле в стрессовом состоянии это время могло быть значительно увеличено. Также не вполне понятно, в том числе и на основе сохранившихся фотографий, стреляли ли Распутину в лоб или в затылок. Подчеркнем, что следственное дело по убийству Распутина до нас не дошло. Поэтому нельзя с уверенностью сказать, кто ближе к истине – убийцы или следователи в своих мемуарах.

Перед уходом Распутин оставил дочерям письмо, оказавшееся последним:

«Мои дорогие!

Нам грозит катастрофа. Приближаются великие несчастья. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам бежать?

В Писании сказано: «О дне же том и часе никто не знает». Для нашей страны этот день настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу известны пути вашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явлены им будут знамения. Молитесь о своем спасении. Милостью Господа нашего и милостью заступников наших утешитесь.

Григорий».

По версии его дочери, князь Юсупов зазвал Распутина к себе под предлогом необходимости помочь его супруге избавиться от головных болей. По ее мнению, события развивались так: «Феликс сказал, оправдываясь, что жена слишком увлечена гостями и придется еще подождать.

Выпив вина, тоже отравленного, отец пожаловался на странное ощущение – будто бы жжение в горле и затрудненность дыхания.

– Устал, – вздохнул он.

Феликс продолжал подливать вино. Он заметно нервничал.

Просидев в молчании еще какое-то время, отец собрался уходить:

– Видно, я не нужен.

Феликс вяло стал упрашивать остаться. Вдруг он с какой-то странной решимостью схватил отца за локоть. Но, словно обжегшись, отдернул руку.

– Подожди еще хотя бы минуту. Я сейчас, – Феликс бросился к лестнице.

Наверху ждали сообщники.

Яд почему-то не действовал. План мог сорваться. Дмитрий дал Феликсу револьвер. Юсупов вернулся, увидел, что отец держит в руках хрустальное распятие, сказал:

– Правильно. Помолись!

Отец обернулся. Он знал, что ловушка захлопнулась.

Тем временем Лазоверт и Дмитрий спустились в комнату. Следом – Сухотин и Пуришкевич.

Яд стал оказывать действие. Отец впал в беспамятство.

Словно в помешательстве заговорщики накинулись на отца. Били, пинали и топтали неподвижное тело.

Кто-то выхватил кинжал.

Отца оскопили.

Возможно, это и не было помешательством. Ведь все заговорщики, кроме Пуришкевича, – гомосексуалисты (доктор Лазоверт, судя по всему, гомосексуалистом не был. Да и бисексуальность Сухотина под большим вопросом. И сексуальная ориентация убийц, во всяком случае, не являлась мотивом преступления. – А.В.). И то был, скорее всего, ритуал. Они думали, что не просто убивали Распутина. Они думали, что лишают его главной силы. Так и не поняв, что сила отца была в другом. Для них за пределами плоти любви не существовало.

Убийцы решили, что отец мертв. Но тут тело шевельнулось. Одно веко задрожало и приподнялось. В следующую секунду открылись оба глаза.

– Он жив, жив! – вскрикнул Феликс и импульсивно склонился над жертвой.

Отец схватил Феликса за плечи и сжал их.

Юсупов вырвался.

Отец затих.

Заговорщики оставили отца на полу и поднялись в кабинет. Принялись обсуждать, как избавиться от тела.

В коридоре раздался шум. Бросившись к двери, они увидели, как отец выбегает во двор.

Юсупов еле слышно прошептал:

– Боже, он все еще жив!

Пуришкевич выскочил во двор с пистолетом в руке и два раза выстрелил, потом еще два раза. Отец упал в сугроб.

Появился городовой, услышавший выстрелы, но Феликс встретил его у ворот и объяснил, что один из пьяных гостей несколько раз пальнул из револьвера.

Отделавшись от полицейского, Феликс вернулся и обнаружил, что слуги внесли тело обратно в дом и положили вверху лестницы.

Юсупов впал в неистовство.

Пуришкевич описывал, как Феликс набросился на недвижное тело и стал пинать: «Это было такое ужасное зрелище, я вряд ли смогу когда-нибудь его забыть».

Тем временем Сухотин надел шубу и шапку отца, и доктор Лазоверт отвез его обратно к нашему дому – сбить со следа тех, кто мог проследить с вечера за автомобилем до дворца на Мойке».

Затем труп спустили под лед у Петровского моста.

Замечу, что врачебное освидетельствование тела не подтверждает версию об оскоплении. Да и в этом случае Распутин в несколько минут гарантированно скончался бы от кровопотери.

Согласно показаниям мемуаристов, картина убийства вырисовывается следующей. Распутина заманили в подвал юсуповского дворца, где угостили отравленным вином и пирожными. Однако цианистый калий почему-то не подействовал на «старца». Увидев, что жертва не собирается умирать, Юсупов в панике бросился наверх и, посовещавшись с заговорщиками, вернулся в подвал с «браунингом» и выстрелил Распутину то ли в спину, то ли в грудь, отчего тот упал. Феликс решил, что Распутин в агонии и с минуты на минуту умрет. Заговорщики вышли на улицу и приступили к реализации операции прикрытия. Дмитрий Павлович, Лазоверт и облаченный в шубу, шапку Распутина Сухотин отправились на автомобиле к квартире на Гороховой, чтобы имитировать возвращение Распутина, а затем сжечь его верхнюю одежду в печке в санитарном поезде Пуришкевича, чтобы затруднить опознание трупа. Юсупов вернулся за плащом, но неожиданно Распутин очнулся и попытался задушить убийцу. Вбежавший в этот момент Пуришкевич открыл огонь из своего револьвера и прикончил Распутина. Затем труп обвязали веревками по рукам и ногам и отвезли на автомобиле к проруби недалеко от Каменного острова и спустили тело под лед, предварительно обрядив его в шубу, которую не удалось сжечь. Расследование убийства Распутина, которым руководил директор Департамента полиции А.Т. Васильев, продвигалось довольно быстро. Уже первые допросы членов семьи и слуг Распутина показали, что в ночь убийства Распутин отправился в гости к князю Юсупову. Городовой Власюк, дежуривший в ночь с 16 на 17 декабря на улице неподалеку от дворца Юсуповых, показал, что ночью слышал несколько выстрелов. Версия Юсупова, что стрелял кто-то из перепившихся гостей и убил собаку, следователи всерьез не приняли, равно как и показания его камердинера, стремившегося выгородить князя. При обыске во дворе дома Юсуповых были обнаружены следы крови, ведущие к реке, а через два дня нашли и тело Распутина.

Днем 17 декабря прохожим были замечены пятна крови на парапете Петровского моста. После исследования водолазами Невы в этом месте было обнаружено тело Распутина. Согласно протоколу вскрытия, «вся правая сторона головы была раздроблена, сплющена вследствие ушиба трупа при падении с моста. Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб, вероятно, уже умиравшему или умершему. Грудные органы были целы и исследовались поверхностно, но никаких следов смерти от утопления не было. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым».

С другой стороны, широко распространено мнение, что в легких Распутина была обнаружена вода, что означает, что в воду он был сброшен еще живой.

Отметим, что цитируемые сведения о ранениях не дают возможность однозначно установить, как именно были нанесены ранения. Можно, в частности, допустить, что выстрел в голову был в действительности произведен в затылок, а на лбу сохранилось только выходное отверстие от пули.

В ночь убийства один из городовых слышал выстрелы у дворца князя Феликса. Полиция установила, что вместе с Юсуповым во дворце находились великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич. Поскольку Дмитрий Павлович, по некоторым сведениям, был любовником великого князя Николая Михайловича, некоторые исследователи полагают, что убийство Распутина было частью более широкого заговора великих князей против императора. Однако нет каких-либо объективных доказательств, что планы заговорщиков простирались дальше убийства Распутина.

По показаниям родных и прислуги Распутина, было выяснено, что около полуночи 17 декабря к нему приезжал князь Юсупов и они уехали вместе. Распутин сам говорил, что поедет в гости к князю Юсупову; при выходе из дому одет был Григорий Ефимович в голубую рубаху и шубу.

Из дому Распутин вышел через черный ход. Около 4 часов утра стоявший на посту недалеко от дома князя Юсупова городовой услышал 3 или 4 выстрела. Пуришкевич сказал городовому, что Распутин погиб и что если сам он, городовой, любит царя и Родину, то будет молчать. Но городовой молчать не стал и сообщил об этом начальству, предупредив Пуришкевича, что под присягой врать не будет.

Из-за того, что Распутина пришлось убивать не ядом, а пулей, заговорщики оставили множество улик. Следователь по особо важным делам В.Н. Середа заметил, что «он много видел преступлений умных и глупых, но такого бестолкового поведения соучастников, как в данном деле, он не видел за всю практику». Вместе с тем ни Юсупов, ни Дмитрий Павлович так и не сознались в убийстве, а Пуришкевич и остальные заговорщики так и не были допрошены, причем Лазоверт и Сухотин не фигурировали у следствия даже в качестве подозреваемых.

17 декабря Александра с тревогой сообщала Николаю: «Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера А. видела Его, и Он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью, что за Ним заедет автомобиль, чтобы Он мог повидать Ирину. Автомобиль заехал за ним (военный автомобиль) с двумя штатскими, и Он уехал. Сегодня ночью огромный скандал в юсуповском доме – большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич и т. д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит.

Полиция приступила к розыску, и тогда следователь вошел в юсуповский дом – он не смел этого сделать раньше, так как там находился Дмитрий. Градоначальник послал за Дмитрием. Феликс намеревался сегодня ночью выехать в Крым, я попросила Калинина его задержать.

Наш Друг эти дни был в хорошем настроении, но нервен, а также озабочен был из-за Ани, так как Батюшин старается собрать улики против Ани. Феликс утверждает, будто он не являлся в дом и никогда не звал Его. Это, по-видимому, была западня. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, что Его только увезли куда-то. Калинин делает все, что только может. А потому я прошу тебя прислать Воейкова. Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами. Оставляю ее жить здесь, так как они теперь сейчас же примутся за нее. Я не могу и не хочу верить, что Его убили. Да сжалится над нами Бог!

Такая отчаянная тревога (я спокойна – не могу этому поверить).

Спасибо тебе за твое милое письмо. Приезжай немедленно – никто не посмеет ее тронуть или что-либо ей сделать, когда ты будешь здесь. Феликс последнее время часто ездил к Нему».

В тот же день царица телеграфировала царю: «Горячо благодарю за письма. Не можешь ли немедленно прислать Воейкова? Нужно его содействие, так как наш Друг исчез с прошлой ночи. Мы еще надеемся на Божье милосердие. Замешаны Феликс и Дмитрий».

«Вечером царь ответил: «Сердечно благодарю. Ужасно, что для Воейкова нет поезда до завтра. Не может ли помочь Калинин? Нежно целую».

Царица тотчас телеграфировала: «К(алинин) делает все возможное. Пока еще ничего не нашли. Ф(еликс), намеревавшийся уехать в Крым, задержан. Так хочу, чтобы ты был здесь. Помоги нам, Боже! Спи спокойно. В молитвах и мыслях вместе. Благословляю с безграничной нежностью».

18 декабря царица просила царя вернуться в Петроград: «Только что причастилась в домовой церкви. Все еще ничего не нашли. Розыски продолжаются. Есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужаснее. Не теряю пока надежды. Такой яркий солнечный день. Надеюсь, что ты выедешь сегодня, мне страшно необходимо твое присутствие. Благословляю и целую».

Позднее в тот же день Александра сообщила: «Приказала Максимовичу твоим именем запретить Д(митрию) выезжать из дому до твоего возвращения. Д(митрий) хотел видеть меня сегодня, я отказала. Замешан главным образом он. Тело еще не найдено. Когда ты будешь здесь? Целую без конца».

18 декабря вечером царь телеграфировал: «Только сейчас прочел твое письмо. Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами. Приеду завтра в 5 ч. Сильный мороз. Заседание окончилось в 4 ч. Благословляю и целую».

Царице Юсупов прислал письмо, где именем князей Юсуповых клялся, что Распутин в этот вечер не был у них. Он писал: «Ваше Императорское Величество. Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря, я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12-ти ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня у самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать», – и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче…

Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до такой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству

Феликс».

Аналогичным образом Дмитрий Павлович написал письмо царю, где клялся и божился, что не имеет ничего общего с убийством Распутина. Но царская чета им не поверила.

Вся полиция в Петрограде была поднята на ноги. Сначала у проруби на Крестовском острове нашли галошу Распутина, а 19 декабря водолазы наткнулись на его тело: руки и ноги были запутаны веревкой; правую руку он высвободил, когда его кидали в воду, пальцы были сложены для крестного знамения. Тело перевезли в Чесменскую богадельню. Похоронить временно решили в Царском Селе, а весной перевезти на родину.

19 декабря императрица информировала супруга: «Нежно благодарю за вчерашнюю телеграмму и дорогое письмо, которое днем поздно получила. Нашли в воде. Мысли, молитвы вместе. Мы все крепко вас целуем».

Матрена так описала процедуру опознания тела отца: «Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли покрывали лицо. Самым ужасным зрелищем – так как худшие увечья были скрыты грубым одеялом – был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях виднелись глубокие, кровавые борозды – он боролся, стараясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения».

Между прочим, чины судебного ведомства намеренно оттягивали начало официального расследования. Прокурор Петербургской судебной палаты С.В. Завадский вспоминал свой разговор с министром юстиции А.А. Макаровым, когда они выехали на вскрытие тела Распутина: «Дорогой я признался министру, что я сам не подозревал, насколько велика была моя неприязнь к «старцу». И А.А. Макаров на это мне ответил: «Вы не были министром и поэтому не могли испытывать к нему такую ненависть, как я и все те министры, которые не хотели ему кланяться».

Но благодаря сведениям, полученным жандармскими офицерами, к приезду Николая II картина убийства Распутина в основных чертах была установлена.

В Департаменте полиции преобладало мнение, что убийство Распутина – это только первый акт дворцового заговора с целью низложения Николая II и возведения на престол (или назначения регентом при малолетнем наследнике) другого представителя царствующего дома. Министр внутренних дел Протопопов доложил о сочувственном отношении членов императорской фамилии к физическому устранению «старца» и привел в качестве доказательства телеграмму великой княгини Елизаветы Федоровны, сестры императрицы и вдовы убитого террористами великого князя Сергея Александровича, где выражалось явное сочувствие убийцам Распутина. «Эта телеграмма, – свидетельствовал Феликс Юсупов, – сильно нас скомпрометировала. Протопопов перехватил ее и снял с нее копию, которую послал в Царское Село императрице Александре Федоровне, после чего императрица решила, что и великая княгиня Елизавета Федоровна является также участницей заговора. Протопопов пришел к выводу, что большинство великих князей перешло в оппозицию и это создает угрозу существования монархии.

Принимая во внимание причастность к убийству Распутина членов императорской фамилии, Николай II приостановил следствие. Князь Юсупов в сопровождении чинов охранного отделения был выслан в имение родителей Ракитное на территории нынешней Белгородской области, откуда вскоре перебрался в Крым. Это помогло ему уцелеть в годы Гражданской войны.

Великого князя Дмитрия Павловича отправили в Персию в корпус генерала Баратова, что также помогло ему избежать красного террора. Пуришкевич, благополучно отбывший на фронт со своим санитарным поездом, не понес никакого наказания. Причастность к убийству Распутина Сухотина и Лазоверта не была установлена, и они покинули Петроград вместе с Пуришкевичем, против которого дело также не возбуждалось. Судить одного Пуришкевича было бы нелепо, когда его соучастники были фактически освобождены от ответственности. Николай II отправил в отставку премьер-министра А.Ф. Трепова и министра юстиции Макарова. Но монархию это уже не спасло от падения.

Вопреки предположению полиции события в юсуповском дворце не были частью широкомасштабного заговора. Убийство Распутина явилось отчаянным и запоздалым актом, который не вернул былого престижа монархии. Вместо того чтобы способствовать консолидации правящих кругов, устранение «старца» углубило раскол династии. На пороге социального и политического взрыва царская чета противопоставила себя почти всем великим князьям, а члены правительства оказались в изоляции от общества. В народе же распространилось мнение, что великие князья убили крестьянина-провидца для того, чтобы царь не знал правду о положении народа.

После смерти

21 декабря император записал в дневнике: «В 9 час. поехали всей семьей мимо здания фотографий и направо к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 дек[абря] извергами в доме Ф. Юсупова, кот[орый] стоял уже опущенным в могилу. О. Ал.[ександр] Васильев отслужил литию, после чего мы вернулись домой. Погода была серая при 12° мороза. Погулял до докладов. Принял Шаховского и Игнатьева.

Днем сделал прогулку с детьми. В 4¹/₂ принял нашего Велепольского, а в 6 ч. Григоровича. Читал».

По словам Матрены, «мама, Дмитрий и Дуня приехали из Покровского через пять дней. Мы с Варей их встретили, и мама получила ответ на свой вопрос раньше, чем успела его задать, – мы были в черных платьях, подаренных царицей…

На следующий день царица прислала автомобиль. Нас с мамой, Варей и Дмитрием отвезли в Царское Село.

Пока взрослые пытались хоть как-то утешить маму, царские дочери обнимали нас, выказывая любовь и сочувствие. Алексей же стоял в стороне, сдерживая рыдания. По его щекам текли слезы.

Царь заверял маму:

– Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ваших прекрасных дочерей. Мы с Аликс всегда их любили, как собственных дочек. Пусть они продолжают учиться в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались (эта встреча произошла 25 декабря, когда Николай записал в дневнике: «Вечером видели семью покойного Григория у Ани». – А.В.).

Однако события развивались так, что впору было заботиться о спасении самой жизни, а не о благополучии.

Все пошло прахом.

Денег, оставленных отцом мне на приданое, на месте не оказалось – после смерти отца в дом приходило столько народу, что невозможно было за всеми уследить. Деньги, положенные отцом на хранение в банк Дмитрия Рубинштейна, тоже пропали.

Единственной надеждой оставалось хозяйство в Покровском. Через несколько дней мы с Варей проводили маму, Дмитрия и Катю на станцию. Они ехали домой.

Теперь нас осталось только трое в квартире. Дом пустовал без просителей.

Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно, что никто не будет наказан. Правда, Феликса выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом уехал в Крым, а Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск в Персии. Как оказалось, это было не наказание, а скорее благо, так как облегчило бегство Юсупова после революции за границу с большей частью своего состояния (на самом деле почти все состояние Юсуповых, вложенное в недвижимость в России, погибло безвозвратно. С собой Феликсу и Ирине удалось увезти лишь драгоценности и иностранную валюту. Кроме того, в их распоряжении были вклады в иностранных банках, но это была лишь небольшая часть былого великолепия. – А.В.). Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков».

Распутина отпевал хорошо с ним знакомый епископ Исидор (Колоколов). Похороны состоялись утром 21 декабря в глубокой тайне. Присутствовали только царская чета с дочерьми, Вырубова и еще два-три человека. На грудь убитого царица положила икону, привезенную из Новгорода, на задней стороне которой были росписи ее и четырех ее дочерей и Вырубовой.

Распутина сначала хотели похоронить на его родине, в селе Покровском, рассматривая захоронение в Царском Селе лишь как временное. Но революция помешала осуществлению этого плана.

Особенно потрясли Николая и Александру перехваченные полицией телеграммы, которые великая княгиня Елизавета Федоровна послала убийцам Дмитрию Павловичу и Юсупову: «Великому князю Дмитрию Павловичу.

Петроград.

Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу мне дать письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного.

Елла.

Княгине Юсуповой.

Кореиз.

Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней.

Елизавета».

По словам Вырубовой, царица на похоронах Распутина «плакала горько и безутешно, и я ничем не могла успокоить ее».

В феврале 1917 года по инициативе великого князя Николая Михайловича к императору обратились 12 членов Императорского Дома Романовых с просьбой помиловать великого князя Дмитрия Павловича:

«Ваше Императорское Величество, – обратились они к Царю. – Мы все, чьи подписи Вы прочтете в конце этого письма, горячо и усиленно просим смягчить Ваше слово и решение относительно судьбы великого князя Дмитрия Павловича. Мы знаем, что он болен физически и глубоко потрясен и угнетен нравственно.

Вы, бывший его опекун и Верховный попечитель, знаете, какой горячей любовью было всегда полно его сердце к Вам, Государь, и к Вашей родине.

Мы умоляем Ваше Императорское Величество ввиду молодости и действительно слабого здоровья вел. князя Дмитрия Павловича разрешить ему пребывание в Усове или Ильинском. Вашему Императорскому Величеству известно, в каких тяжких условиях находятся наши войска в Персии в виду отсутствия жилищ, эпидемий и других бичей человечества. Пребывание там великого князя Дмитрия Павловича будет равносильно его полной гибели, и в сердце Вашего Императорского Величества проснется жалость к юноше, которого Вы любите, который с детства имел счастье быть часто и много возле Вас и для которого Вы были добры как отец. Да внушит наш Господь Бог Вашему Императорскому Величеству переменить Ваше решение и положить гнев на милость.

Вашего Императорского Величества преданные и сердечно любящие: Павел Александрович, Николай Михайлович, Сергей Михайлович, Мария Павловна, Борис, Андрей и Кирилл Владимировичи, П.А. Ольденбургский, Иоанн Константинович, Гавриил Константинович, Елена Петровна, Елизавета Федоровна».

На это письмо царь наложил резолюцию:

«Никому не дано право заниматься убийством, знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан.

Удивляюсь Вашему обращению ко мне.

Николай».

31 декабря 1916 года Николай Михайлович получил приказание Николая II выехать в свое имение Грушевку.

Вырубова вспоминала: «Их Величества не сразу решили сказать ему (цесаревичу. – А.В.) об убийстве Распутина, когда же потихоньку ему сообщили, Алексей Николаевич расплакался, уткнув голову в руки. Затем, повернувшись к отцу, он воскликнул гневно: «Неужели, папа, ты их хорошенько не накажешь? Ведь убийцу Столыпина повесили!»

Государь ничего не ответил ему».

После Февральской революции могила Распутина была найдена, и Керенский приказал командующему войсками Петроградского военного округа генералу Корнилову организовать уничтожение тела. Несколько дней гроб с останками простоял в специальном вагоне. Тело Распутина было сожжено ночью 11 марта в топке парового котла Политехнического института, причем был составлен официальный акт о сожжении трупа Распутина.

Матрена Распутина утверждает, что все было иначе: «Пока это было возможно, могилу отца по приказу Александры Федоровны тщательно охраняли. И это, между прочим, породило множество слухов, так как полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца. Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что над ней Анна Александровна построила деревянную часовню (она собиралась потом обложить ее кирпичом, но не успела).

Кроме того, оставить вполне незаметными ежедневные приезды туда Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно.

Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли труп на штыки, потом бросили его в костер, устроив дикий хоровод. К солдатам присоединилось несколько женщин из ближайшей деревни. Веселье закончилось оргией».

Действительно, через три месяца после смерти Распутина его могила была осквернена. На месте сожжения начертаны на березе две надписи, одна из которых на немецком языке: «Hier ist der Hund begraben» («Здесь погребена собака») и далее «Тут сожжен труп Распутина Григория в ночь с 10 на 11 марта 1917 года».

6 августа 1917 года, отправляясь в ссылку и плывя на пароходе по Тоболу, отрекшийся от престола царь отметил в дневнике: «Вчера перед обедом проходили мимо села Покровского – родина Григория. Целый день ходили и сидели на палубе». Это было последнее упоминание «старца» в его дневнике.

Через год после этого вся царская семья и их слуги сами стали мучениками.

После убийства Распутина его семья осталась без гроша, так что его дети вынуждены были испрашивать пособия у царя. В начале 1917 года царь перевел семье Распутина на банк в городе Тюмени пособие 150 тысяч рублей. Но семья не долго им пользовалась, поскольку с приходом к власти большевиков банковские вклады были национализированы.

Судьба старшей дочери Распутина Матрены, родившейся 27 марта 1898 года, в целом сложилась удачно. 5 октября 1917 года она вышла замуж за 24-летнего офицера Бориса Соловьева. После Октябрьской революции они вместе с чехословацким корпусом через Дальний Восток эмигрировали во Францию. Муж Матрены был причастен к неудачным попыткам освободить царскую семью в Тобольске, в марте 1918 года был арестован в Тюмени и чудом спасся из большевистского застенка. А в 1919 году его арестовал уже колчаковский следователь Н.А. Соколов, расследовавший убийство царской семьи. Освободили его только благодаря вмешательству атамана Семенова, чья любовница Матрена будто бы была подругой Матрены Распутиной (впрочем, не исключено, что любовницей атамана на самом деле была дочь Распутина). Борис Николаевич работал в Париже таксистом и в 1924 (по другим данным – в 1926-м) году умер от туберкулеза.

Матрена, в эмиграции называвшая себя Марией, осталась практически без средств с двумя малолетними дочерьми на руках. Младшая, Татьяна, родилась еще на Дальнем Востоке, а вторая, Мария, уже во Франции. Ей пришлось начать с карьеры танцовщицы, и в этом она немало преуспела. В дальнейшем она эмигрировала в Америку, где стала укротительницей тигров и львов. В 1940 году она вышла замуж за Григория Бернадского. В годы войны Матрена работала клепальщицей на военной верфи. Она умерла в доме престарелых в Лос-Анджелесе 27 сентября 1977 года. Ее мемуары об отце были впервые опубликованы в 1932 году. А наиболее полная версия мемуаров вышла посмертно. Матрена-Мария утверждала, что, как и отец, обладает экстрасенсорными способностями.

Интересно, что внучка Распутина Мария вышла замуж за голландского посла в Греции и в 1950-е годы подружилась с дочерью Феликса Юсупова Ириной. Так примирились две семьи. И сейчас праправнуки и праправнучки Распутина живут в пригороде Парижа.

С остальными членами семьи Распутина советская власть жестоко расправилась. В 1922 году его вдова Прасковья Федоровна, сын Дмитрий и дочь Варвара были лишены избирательных прав как «злостные элементы». Еще раньше, в 1920-м, были национализированы дом и все крестьянское хозяйство Дмитрия Григорьевича. В 1930-е все трое были арестованы органами НКВД, и след их затерялся в спецпоселениях Тюменского Севера.

По-разному сложилась судьба врагов Распутина. Сергей Труфанов в Америке сильно полевел. После Октябрьской революции он предложил свои услуги большевикам. По личному предложению Дзержинского монах-расстрига будто бы даже служил в ЧК. 16 июня 1921 года Труфанов написал короткое, но примечательное письмо Ленину, где говорилось: «Глубокоуважаемый товарищ – брат Владимир Ильич!

С тех пор, как я вышел из рядов попов-мракобесов, я в течение девяти лет мечтал о церковной революции. В нынешнем году (на Пасху) церковная революция началась в Царицыне. Народ, осуществляя свои державные права, избрал и поставил меня патриархом Живой христовой церкви. Но дело пошло не так, как я предполагал, ибо оно начато не так, как должно.

Революция началась без санкции центральной Советской власти. Чтоб поправить дело и двинуть его по более правильному пути, я обращаюсь к Вам и кратко поясняю следующее: церковная революция имеет целью разрушить поповское царство, отнять у народных масс искаженное христианство и утвердить их религиозное сознание на основах истинного христианства или религии человечности. А все эти достижения церковной революции должны привести к одному: к примирению народных масс с коммунистическим устройством жизни.

Вести русскую массу к политической коммуне нужно через религиозную общину. Другими путями идти будет слишком болезненно.

Как Вы, Владимир Ильич, смотрите на это? Признаете ли Вы, какое [-либо] значение за церковной революцией в деле достижения русским народом идеалов социальной революции? Если Вы интересуетесь затронутым мною вопросом, то не нужно ли будет приехать мне к Вам в Москву и лично побеседовать с Вами об этом, по моему мнению, весьма важном деле?

Прошу Вас ответить мне и написать мне краткое письмо о своем желании видеть меня и говорить со мной о церковной русской революции.

Остаюсь преданный Вам, ваш брат-товарищ-гражданин

Сергей Михайлович Труфанов

(патриарх Иллиодор)».

С 1918 по 1922 год Труфанов снова жил в Царицыне, создал секту «Вечного мира» и именовал себя «патриархом Иллиодором». Большевикам, боровшимся в тот момент против РПЦ, было выгодно появление конкурирующих с ней раскольнических и сектантских движений. Однако Труфанов быстро сообразил, что лафа скоро закончится и ему наверняка припомнят старые черносотенные грехи. Поэтому, опасаясь ареста, он вместе с семьей вернулся в США, где опубликовал свои записки о Распутине. Бывший монах стал баптистом и, по некоторым сведениям, работал в должности швейцара небольшой гостиницы. Сергей Михайлович Труфанов тихо скончался в своей постели в Нью-Йорке 28 января 1952 года в возрасте 71 года, оставив жену и семерых детей.

Владимир Пуришкевич участвовал в белом движении и умер в феврале 1920 года в Новороссийске от тифа. Феликс Юсупов с семьей эмигрировал из Крыма в 1919 году сначала в Лондон, а потом в Париж, где на средства, вырученные от продажи фамильных драгоценностей и нескольких картин, открыл дом моделей. После мирового экономического кризиса конца 1920-х – начала 1930-х годов их бизнес прогорел. В 1932 г. на экраны вышел голливудский фильм «Распутин и императрица», где утверждалось, что жена князя Юсупова была любовницей Распутина. Князю удалось доказать в суде, что данное утверждение является клеветническим. В качестве компенсации киностудия вынуждена была выплатить ему 25 тыс. фунтов стерлингов. На эти средства семья Юсуповых жила многие годы. Князь Феликс Феликсович Юсупов скончался 27 сентября 1967 года в Париже в возрасте 80 лет. Жена пережила его на три года.

Великий князь Дмитрий Павлович после революции эмигрировал в США, потом перебрался в Европу. В 1926 году в Биаррице он сочетался морганатическим браком с богатой американкой Одри Эмери, которая приняла православие и сменила имя на Анну. В 1928 году у них родился сын Павел. В конце 20-х годов супруги расстались, но официально расторгли брак только в 1937 году. 5 марта 1942 года Дмитрий Павлович умер в Давосе от туберкулеза. Ему было только 50 лет. Никаких мемуаров об убийстве Распутина Дмитрий Павлович не оставил. Это, в частности, породило версию, будто Юсупов, Пуришкевич и Лазоверт в своих мемуарах сознательно выгораживали великого князя, который, кстати сказать, был человеком храбрым и в октябре 1914 года заслужил орден Св. Георгия 4-й степени. Существует предположение, будто два последних выстрела в Распутина на самом деле произвел не Пуришкевич, а Дмитрий Павлович. Однако никаких данных в поддержку этой версии нет. Великому князю в эмиграции не было никакого смысла скрывать, что он стрелял в Распутина, если это действительно было так. Ведь большинство членов дома Романовых рассматривали убийство «старца» не как преступление, а как подвиг, и в этом с ними было солидарно западное общественное мнение.

Сергей Михайлович Сухотин, поручик Преображенского полка (по другим данным – лейб-гвардии стрелкового полка), был близким другом и, возможно, любовником Феликса Юсупова. Он также был сыном известного толстовца Михаила Сергеевича Сухотина и учился на факультете западной философии Лозаннского университета. Мачеха Сергея Сухотина Татьяна Львовна Сухотина-Толстая писала о пасынке в начале Первой мировой войны, когда он был призван в армию как прапорщик запаса: «Миша (отец Сергея. – А.В.) очень беспокоится за Сережу, от которого уже месяц не было известий. Он отбывает сбор в стрелках в Царском Селе. В его теперешнем нравственно пониженном настроении он может очень опуститься – запить, закутить. Все его действия за последнее время указывают на большую нравственную расшатанность и потерю власти над собой. Жалко. Много в нем было хорошего». С 1915 года С.М. Сухотин командовал ротой в лейб-гвардии стрелковом полку, был ранен и приехал долечиваться в Петербург, где Юсупов привлек его по старой дружбе к покушению на Распутина. Сергей Михайлович после революции был арестован, потом освобожден. Сергей Михайлович 19 октября 1921 года женился на внучке Льва Толстого Софье Андреевне Толстой, но потом развелся с ней. После революции Сергей Сухотин был короткое время комиссаром Ясной Поляны (по другим данным – всего лишь помощником хранителя музея). Вскоре после свадьбы его разбил паралич, который мог быть следствием сухотки спинного мозга, характерной для третьей стадии сифилиса. 13 марта 1925 года он выехал за границу для лечения, обосновался у Юсупова в Париже и там вскоре, в 1926 году, скончался. А его жена заочно развелась с ним и вышла замуж за поэта Сергея Есенина.

Сергей Станиславович Лазоверт после революции уехал в США, где и умер. Он оставил мемуары об убийстве Распутина, опубликованные на английском языке в 1923 году. В целом они близки к мемуарам-дневнику Пуришкевича. Единственное существенное отличие заключается в том, что Станислав Сергеевич затруднялся сказать, кто именно произвел первый выстрел, который Пуришкевич приписывает Юсупову. Но здесь никакого противоречия нет, поскольку непосредственно сцену убийства Лазоверт не наблюдал.

Интерес к личности Распутина сохраняется в России и в мире вплоть до наших дней. О «старце» публикуют книги, снимают фильмы, а популярная группа «Бони М» даже записала песню «Распутин». Первый фильм о Распутине, «Падение Романовых», был снят в России еще в 1917 году. Интересно, что роль Иллиодора там играл… сам Иллиодор. В качестве курьеза можно отметить, что в 1983 году в ФРГ был снят порнофильм «Распутин. Оргии при царском дворе». Там Распутин остается жив после покушения Юсупова и Пуришкевича и продолжает заниматься воспитанием цесаревича.

Религиозное почитание Григория Распутина началось примерно с 1990 года. Некоторые крайне радикально-монархические православные круги также еще с 1990-х годов высказывали мысли о канонизации Распутина как святого мученика. Сторонниками этих идей были такие известные люди, как редактор православной газеты «Благовест» Антон Евгеньевич Жоголев, писатель и публицист, неутомимый борец с масонами Олег Платонов (масоны, по его убеждению, и погубили «старца»), певица Жанна Бичевская и главный редактор газеты «Русь Православная» Константин Душенов. Однако эта идея была отвергнута Синодальной комиссией Русской православной церкви по канонизации святых и осуждена патриархом Алексием II, заявившим: «Нет никаких оснований ставить вопрос о канонизации Григория Распутина, сомнительная нравственность и неразборчивость которого бросали тень на августейшую фамилию будущих царственных страстотерпцев царя Николая II и его семейство».

И это правильно. Святым Григорий Ефимович, безусловно, не был. И даже на старца-праведника мало походил. Но неграмотный мужик Распутин, безусловно, был сильной личностью и при ближайшем рассмотрении оказывается совсем не таким страшным, каким его рисовала либеральная оппозиция, а потом – пришедшие к власти большевики. Вопреки распространенному мнению, он не совершал никаких преступлений и не имел сознательных намерений унизить царскую семью. И если бы не его близость к царской семье, Григорий Ефимович имел шанс прожить долгую жизнь. Но, помимо своей воли, Распутин превратился в символ упадка и разложения российского самодержавия и в этом качестве до сих пор продолжает восприниматься во всем мире.

Оглавление

Кто такой Распутин

Детство и юность

На пути к царской семье

«Полудержавный властелин»

Убийство

После смерти

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно