Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Кратенькое предисловие

В «незабываемом 1919-м» нас с вами, дорогой читатель, ни в прекрасном и злосчастном городе Петрограде, ни в моей родной Москве еще не было, да и быть не могло. А когда мы народились на свет и чуток подросли, мы могли уже только читать сугубо партийные книжки и петь, повязав красные галстуки, о героических подвигах тех дней. О том, как мчалась конница-буденница «на рысях на большие дела» и о прочих романтических, хотя, может, и вполне неприглядных делах братоубийства…

Но вот прошло еще полвека и круг нашего чтения расширился. Выпущены были (уже безо всякой цензуры) воспоминания тех людей, которые как раз тогда жили в знаменитой российской столице, были веселы, молоды, талантливы и первыми сделались подопытными кроликами того, что недоучки-насильники высокопарно называли «великим экспериментом». Из этих явившихся на свет с опозданьем на полвека записок мне запомнилась одна горько-оптимистическая картинка. Представьте себе, бегут два молодых русских художника с женами по льду Финского залива, бегут прочь из обреченного города. Намерзшаяся по граничная стража лениво и неумело стреляет им вдогонку, мороз леденит им щеки, долгое бессонье смежает ресницы, усталость подкашивает ноги… А все же удается им добрести до финского берега, попасть в пересыльный лагерь и в конце концов добраться и до Берлина, и до Парижа… Но может, вы уже читали об этом подробно в моей книжке «С Лазурного Берега на Колыму» или в других книгах. Для меня многое за этой картинкой.

От чего бежали молодые, талантливые, трудолюбивые и процветающие художники? Ничуть не от идей нового тоталитарного хамства: художники, в отличие от писателей и прочих интеллигентов, идеологией редко бывают озабочены. Бежали они от голодной смерти, от петроградского искусственного голода, одного из первых гениальных опытов «великого эксперимента». Насильники придумали: а что если все продовольствие себе забрать, город окружить вооруженными постами — не приползут ли интеллигенты на пузе с мольбой о пайке. Оказалось — приползут…

Те, кому сбежать не удастся. Сбежать по льду зимой (как Шухаевы и Пуни) или в лодке с семьей летом (как Григорьев)…

У сюжета с картинкой есть продолжение. Хотя в начале двадцатых годов голоду стало меньше, художники продолжали бежать из Питера. Они, как правило, не возвращались, выпущенные на зарубежную выставку, уезжали по разрешению комиссара Луначарского, добыв у врачей справку о болезни и необходимости лечения… И в 1923 еще бежали, и особенно часто в 1924. Причем бежали самые обласканные властью, преуспевавшие: значит, все поняли… Бежали, оставляя не только милые сердцу березки и рябины, но и близких людей, и родных детушек (как Зинаида Серебрякова)…

А только (к счастью или к несчастью) коротка человеческая память. K 1925, a потом и к 1935 большевикам удалось уговорить иных из беженцев вернуться в райские кущи нового мира. Вернулись даже не те, которые больше прочих эмигрантов бедствовали на Западе, пожалуй что и наоборот… Вернулись — и что с ними стало? Об этом я рассказываю тоже…

Ну а как вообще жилось им на чужбине? Удалось ли работать в других, нелегких условиях? Удалось ли продолжить начатое или все начать сначала? Есть ли чем гордиться россиянину теперь, когда открылось для него то, что было полвека отгорожено железным занавесом и страхом запретов?

Несколько лет тому назад вышел в одном русском издательстве замечательный словарь, где собраны кратенькие очерки о русских художниках, оказавшихся в эмиграции. Только перелистав его, я с удивлением увидел, как много было этих талантливых россиян в рассеяньи, как драматичны были их судьбы, какой значительный вклад внесли они в мировое искусство…

Моя скромная серия книжек — об этих людях, об их творчестве и их судьбах. Писал я свои очерки по большей части в глухой деревушке на границе Шампани с Бургундией или на Лазурном Берегу Франции, где случайно встретил двух читателей моих прежних книг об эмиграции. Первый из них был молодой лондонский коллекционер и арт-дилер Валерий Жерлицын. С него все и пошло. Он познакомил меня с московским предпринимателем и коллекционером Сергеем Смирновым, человеком, искренне увлеченным искусством, наделенным при общении с живописью той самой «внутренней вибрацией», о которой писал В. Кандинский. Если бы не они, может, ничего бы из написанного не вышло. А уж если бы не Сергей, давно махнули бы мы рукой на свою затею.

Кстати, то, что изданием моих книг так щедро и бескорыстно занялись сами мои читатели, мне по душе. С кем и общаться пишущему, как не с читателем?

И еще… Раз уж выдался случай, поделюсь с читателем одной мыслью (может, пустой и никчемной, вам судить). Она иногда возвращается ко мне в пору бессонницы, а когда не спится, чего только не придет в голову!

Мечтается мне о музее русского изгнания, здесь, во Франции, где-нибудь в Париже или в Медоне, в Ницце, Рокбрюне, Болье или на Кап Ферра… Он мне даже иногда снится, такой музей. Залы Серебряковой, Анненкова, де Сталя, Кикоина, Шагала… О таком музее многие эмигранты мечтали, все готовы были туда отдать… А ведь там не одни были бы художники, скульпторы, изобретатели, кустари, модельерши, в эмиграции… Представьте себе музейный зал ночных русских таксистов. Кто сидел за рулем? Светлейшая княгиня Волконская, Гайто Газданов, генерал Эрдели, адмирал Старк, кавалергард Ширинский-Шихматов… Что-то они все на ночной стоянке писали? А зал русских эмигрантов-шпионов! Величайшее достижение и главная забота Советской России, разведка! А землячества! Казаки, калмыки, грузины, украинцы, евреи… А музыка, оркестры, композиторы! Я уж не говорю про балет! Это вообще была русская монополия за границей. А кино, Альбатрос, театр, актеры… Какая-нибудь Ольга Чехова (племянница великого Антон Палыча, красавица, звезда, любимица Гитлера, шпионка Сталина…)!

Конечно, нужен для музея особняк, нужны деньги. Но это все тлен. Денег будет как говна. Конечно, нужны энтузиасты, вроде нашего Смирнова. Нужны щедрые спонсоры, вроде русских старообрядцев (где они?) или американских Гейтсов (где они в России, воспевшей доброту и бескорыстие?). Нужны неворующие труженики-подвижники (упаси Боже от государственных, от чиновных). Понимаю, трудно. Только что встали с колен, сочувствую. Еще трудней стало, на карачках-то. Хочется снова отдохнуть на коленках…

Есть, конечно, у страны потребность о себе напомнить. Но для этого можно кому-нибудь по тыкве врезать. Проще. Экономнее…

Так что, чувствую, мне уже не дожить до музея. Но хоть до выхода книжек дожил…

Борис Носик
(Шампань — Приморские Альпы)

Глава I
Трудолюбивые пчелки из улья доброго папы Буше

Архипенко Александр (1887–1964)

Барнс Альфред (1872–1951)

Бенатов Леонардо (Буниатян Левон) (1899–1972)

Буше Альфред (1850–1934)

Васильева Мария (1884–1957)

Видгоф Давид (1867–1933)

Воловик Лазарь (1902–1977)

Грановский Самюэль (Хаим) (1889–1942)

Добринский Исаак (1891–1973)

Ермолаева Вера (1893–1937)

Инденбаум Лев (1892–1981)

Кикоин Михаил (1892–1968)

Кислинг Моисей (1890–1953)

Кремень Павел (Пинхус) (1890–1981)

Липшиц (Липси) Морис

Липшиц Жак (Хаим-Якоб) (1891–1973)

Малевич Казимир (1878–1935)

Маревна (Воробьева-Стебельская) Мария (1892–1984)

Мещанинов Оскар (1886–1956)

Модильяни Амедео (1884–1920)

Найдич Владимир (1903–1980)

Орлова Хана (1888–1968)

Полисадов (Палисадов-Шарлай) Владимир (1883–1932)

Сутин Хаим (1893–1943)

Сюрваж Леопольд (Штюрцваге) (1879–1968)

Фера Серж (Ястребцов Сергей) (1881–1958)

Цадкин Осип (Иосель) (1890–1967)

Шагал Марк (Моисей) (1887–1985)

Шапиро Яков (Жак) (1897–1972)

Штеренберг Давид (1881–1948)

Эттинген Елена (Франсуа Анжибу) (1887–1950)

Монпарнас известен ныне всему миру как некая колыбель современного искусства. И всякий человек, хоть краем уха слышавший о современном искусстве, знает: есть город Париж, а в нем — бульвар Монпарнас. Эта репутация очень важна для парижской индустрии туризма, главной отрасли французской экономики.

Конечно, раньше Париж славился и как город просвещения, город-светоч: об этом на всех языках мира сообщали детям в школе. Позднее у тех взрослых, кто сумел забыть школьную премудрость, появились сомнения. Ну да, все эти их якобинские деятели сомнительного происхождения ненавидели церковь, отрезали головы королю, прекрасной королеве, ученым и священникам, подло обошлись с вандейцами и шуанами, а потом беспощадно резали друг друга до тех пор, пока пузатый коротышка-генерал не назначил сам себя императором и не послал французов завоевывать мир. И они покорно пошли, славя плебея-императора. На их счастье, всех французских мужиков он загубить не успел — его в очередной раз разгромили и вторично сослали на остров, так что нынче туристов водят поклоняться его пышному парижскому надгробию, однако замечено, что экскурсия эта лишь бросает тень на хваленое французское свободолюбие. Ну а если не знаменитая «Марсельеза», не пузатый коротышка-император и не сомнительный автор (в том смысле, что авторство его сомнительно) Дюма-отец, что же остается от репутации этого воистину прекрасного города в качестве города-«светоча»? Вот тут-то на помощь Парижу и приходит современное искусство. С конца позапрошлого века Париж считался Меккой художников. Отсюда исходили все новейшие течения (все «измы»), здесь рождались репутации, здесь произрастали гении. Конечно, не все они были французских кровей, но — все они стали французами, на худой конец — просто парижанами. Так что ныне туристы толпами бредут на бульвар Монпарнас, к их знаменитой колыбели, чтобы поклониться их памяти. Ибо кафе, где эти гении сидели за стаканом вина или чашкой кофе, чуть не все целы — и «Ротонда», и «Дом», и «Куполь». Правда, они стали такими шикарными и дорогими, что даже чашка кофе в них не всем по карману, не говоря уж о хорошем вине, но тут уж чем можно помочь?

Мы, впрочем, считаем, что выход есть. На помощь, как и в былые времена, может прийти просвещение — им мы и займемся.

Улей

Мы не станем убеждать вас, что истина не в вине. Напротив, мы сообщим вам, что знаменитый винный павильон художников цел, что эта колыбель парижского искусства сохранилась. Правда, она не здесь, не на бульваре дорогих кабаков: она чуть дальше, у южной границы города, всего в получасе неторопливой ходьбы от «Ротонды» (а уж езды на метро — и вовсе пустяк). Там все в сохранности, хотя и без многорядья автомобилей, без огней рекламы и блеска витрин, без вечерней толпы, зато все настоящее. Там уцелела, дремлет среди поредевшей зелени эта странной архитектуры ротонда, которую и можно считать скромным (для одних — священным, для других — вполне безбожным) Вифлеемом парижской школы искусства. Конечно, парижская школа — это еще не все французское искусство, так что неленивый человек найдет во Франции не меньше полудюжины колыбелей (есть еще бретонский Понт-Авен, есть Овер-сюр-Уаз, есть Барбизон, есть Живерни, есть усадьба Колет), но на всякий случай напомним, что здесь, к югу от Монпарнаса, между метро Плезанс и Версальской заставой, близ улицы Данциг, в крошечном Данцигском проезде, скромно стоит известное многим, однако еще не замеченное толпой пилигримов искусства круглое здание парижского «Улья». О его судьбе и о судьбе трудолюбивых его «пчелок» у нас и пойдет рассказ.

Историю обитателей «Улья» один из самых знаменитых его постояльцев, вышедших в официальные гении, описал жестокой фразой: «Здесь или подыхали с голоду, или становились знаменитыми…» Учтем, что он был еще немножко и сочинитель, этот знаменитый Шагал, на самом деле многие выжили, но не прославились (о них у нас тоже пойдет речь). Иные были убиты за что-то такое, о чем они и сами давно забыли (ах, это местечко, раввин, обрезание, погромы…).


Знаменитая общага художников «Улей» (La Ruche) — питомник гениев «Парижской школы». Фото Бориса Гесселя


А иных еще ждет признание, задержавшееся в дороге. Ведь и первые, и вторые, и третьи оставили после себя творения своих рук, след неуспокоенных душ. Как же нам не помянуть их всех, подходя по Данцигскому проезду к витым железным воротам «Улья», некогда украшавшим Женский павильон Всемирной выставки?

Альфред Буше

Возникновению этого уникального питомника искусств на южной окраине Парижа предшествовало стечение множества благоприятствовавших обстоятельств, среди которых ученые-искусствоведы отмечают начавшуюся уже в конце позапрошлого века миграцию парижских художников с севера (с Монмартрского холма) на юг (к бульвару Монпарнас), неизбежное восстание еще не признанных творцов как против творцов признанных, так и против всякого «академизма» в искусстве, против любых правил («любовь свободна, мир чарует»), против собственной нищеты и безвестности. Специалист по национальному вопросу напомнит нам также о еврейском неравноправии в странах Восточной Европы, о бегстве нацменской молодежи из Восточной Европы и России, о бунте ее против строгих религиозных правил общины и местечкового убожества. Французские специалисты намекнут, что и в самом названии этой общаги художников не обошлось без веянья революции, без влияния Фурье и его фаланстеров (или «фаланг»). Того самого Фурье, о котором нам со школы долбили как об «источнике и составной части марксизма». Впрочем, вы сами отметите, что более заметную роль, чем революция, сыграла в нашей истории монархия. И не только русская, поставлявшая Франции изгоев, но и другие, помельче, скажем, греческая или румынская. Да-да, румынская, не следует удивляться: до прихода к власти в Румынии «кондукатора» Чаушеску или энергичной коминтерновки Анны Паукер-Рабинович там сидели на троне короли и королевы, причем иные из них отличались красотой и талантами. Славилась, к примеру, на рубеже прошлого столетия румынская королева, которая писала романы и пьесы, недурно рисовала, оформляла театральные спектакли, резала деревянные скульптуры и вдобавок была красивой и щедрой. Чтобы избежать избыточных похвал, она свои произведения подписывала псевдонимом Кармен Сильва, но в домашнем быту ее называли запросто «Ваше Величество». На отдых румынские и другие иностранные монархи часто выезжали на французский водолечебный курорт Экс-ле-Бэн (Франция уже тогда славилась во всем мире отличной постановкой курортного дела). На этом курорте их румынские величества и познакомились с будущим благодетелем Парижской школы скульптором Альфредом Буше. Этот вполне популярный в те годы ваятель родился в середине позапрошлого века в бедной семье садовника неподалеку от городка Ножан-сюр-Сен, что лежит в департаменте Об. Отец маленького Альфреда ухаживал за садом местного скульптора-лепилы месье Рамю (между прочим, это он слепил статую королевы Анны Австрийской, что стоит в Люксембургском саду, в том самом его углу, где любил — при наличии свободных мест — отдыхать лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский). Иногда папа-садовник брал с собой на работу сынишку Альфреда, чтоб тот был под присмотром. Но разве за всем уследишь… Случилось так, что мальчонка, выбрав из кучи мусора куски гончарной глины, сляпал из них бюст папаши, притом до того похожий, что изумленный хозяин месье Рамю немедленно показал этот бюст своему другу месье Дюбуа, который оказался ни больше ни меньше как директором парижской Школы изящных искусств.


Добряк Альфред Буше возле своего дома в «Улье»


Месье Дюбуа взял низкородного мальчонку учиться на скульптора, и способный мальчик забирал у них там на конкурсах все медали. Потом Альфреда отправили за казенный счет во Флоренцию, но он и там не ударил в грязь лицом, а вернулся во Францию уже международной знаменитостью. Он очень удачно поселился затем в курортном городке Экс-ле-Бэне, где все знаменитости и монархи, приезжавшие туда для отдыха и лечения, просили его вылепить для потомства их бюсты, охотно позируя в свободное отпускное время. Буше никому не отказывал, в результате чего заработал кучу денег.


Кто ж из скульпторов «Улья» не восхищался румыном Бранкузи? Знаменитый «Поцелуй» Бранкузи на Монпарнасском клад бище увековечил память о романтической русской девушке Тане Рашевской, так безнадежно любившей молодого врача-румына


Особую щедрость проявила упомянутая нами выше румынская королева, которая, как и все клиенты, осталась довольна работой Буше, умевшего польстить заказчику и больше всего на свете ценившего красоту в человеке. Королева не только расплатилась с бородатым скульптором по высшей ставке, но и подарила ему шикарное издание своих произведений, украшенное королевским гербом, а также легкую коляску с лошадкой и элегантной упряжью. Знаменитый и всеми признанный скульптор Альфред Буше очень полюбил прогуливаться в этой дареной коляске по окрест ностям Парижа вместе с другом своим Тудузом, тоже славным художником, немало оставившим своих росписей и в Сорбонне, и в Комической опере.


Кто ж не сиживал в «Ротонде» на Монпарнасе — от Модильяни и Пикассо до нас с вами? Фото Бориса Гесселя


И вот во время одной из таких прогулок случилось происшествие, которое все историки «Улья» пересказывают со слов почтенного месье Перро, почетного президента Художественного общества департамента Об (того самого, где я теперь обитаю). Желая придать своему очерку наибольшую документальность, я решил просто перевести для вас ту часть речи месье Перро на заседании, посвященном памяти Альфреда Буше, где рассказано о том, как утомленные жарой Буше и его друг Тудуз остановили лошадку на пустыре у южной окраины города и зашли в тенек под навес кабака, чтобы промочить горло:

«Ожидая, пока им принесут заказанные напитки, Буше спросил у кабатчика:

— А что, земля, небось, не дорого стоит в этих местах?

— Нет, не дорого, — отозвался хозяин. — У меня вон рядом пять тысяч метров, если бы мне кто предложил пять тыщ франков, я бы ее сбыл с рук, эту землю, не торгуясь.

— Покупаю, — сказал Буше и вытащил из бумажника тыщу залога — ему явно пришла в голову гениальная идея.

Это было в конце 1900 года, в Париже как раз начали ломать Всемирную выставку и продавать все постройки с молотка. Буше приобрел винную ротонду — большое круглое здание — и несколько легких павильонов. Вместе они смогли одолеть трудности своего пути. И многие достигли известности. Среди них и знаменитый Шагал».

Этот пассаж из доклада почтенного месье Перро с большей или меньшей точностью обычно и пересказывают историки Парижской школы, отчего-то нисколько не удивляясь тому факту, что почти никто из молодых питомцев «Улья», достигших позднее известности, разбогатевших и написавших воспоминания о своем трудном пути к славе, не только не пожелал повторить альтруистический подвиг бородатого Буше, но и не упомянул о своем благодетеле (взять того же Шагала). А если и упомянул (как Жак Шапиро), то с более или менее мягкой издевкой: и скульптуры у него, дескать, были старомодные, у этого лепилы роденовского разлива Буше, и коллекционерский вкус престранный (облапошили его антиквары), и живописи своей он стеснялся (а все же писал), и старик был уже вполне дряхлый (в пятьдесят с небольшим, в том возрасте, когда современный художник только начинает искать очередную и, увы, не последнюю жену), и не теми скульптурами покрывал всякое свободное пространство в «Улье»… Мы-то с вами, наверное, убедились, что человеческая доброта важнее всяких скульптур, поэтому, хоть и не будучи напрочь лишенными чувства юмора, мы желали бы подчеркнуть прежде всего старомодно-идиллический характер этого начинания, ту ауру филантропической доброты, которая и нынче словно бы разлита над круглым павильоном бордолезских вин. Там по сю пору вечерами приветно светятся окна ателье в знаменитой ротонде близ углового дома, где в кафе «Данциг» состоялась знаменитая сделка с кабатчиком, над поредевшими аллеями сада, над Данцигским проездом…


На пилястрах в зале «Куполи» и на его меню с неслабыми ценами — рисуночки скромной Марии Васильевой. В этом кафе Эльза Триоле выследила Арагона. Что до художников, они тут паслись постоянно. Фото Бориса Гесселя


Кстати, кабатчик папаша Либион нисколько не прогадал на этой сделке: он избавился от налога на землю, получил кучу новых клиентов-художников, заправлял в «Ротонде» и со временем купил (для тех же художников и им подобных) роскошное кафе «Куполь» на Монпарнасе.

Ну, а что папаша Буше? Думается, и он не прогадал — что можно потерять в этой жизни, кроме интереса к ней и здоровья? А он говорил иногда в старости, что ему удалось снести золотое яичко… И поправлял на груди орден Почетного легиона…

Еврейская лимита и парижская доброта

Поначалу Буше был очень увлечен своей затеей, замышлял академию, театр, открыл выставочный зал…

Народ прибывал — в «Улье» селились не только художники, но и актеры, ремесленники, торговцы, поэты, какие-то беспаспортные революционеры и бродяги. Наведывались анархисты, разные Эренбурги, Луначарские, Савинковы, девицы невыясненного поведения…

При этом иные из ремесленников, поэтов и актеров, наглядевшись на живописцев, и сами начинали марать холсты, лепить, тесать камень, а иные из живописцев и поэтов искали нового занятия (вроде Алэна Кюни, ставшего знаменитым актером). При этом полиция не сильно беспокоила беспаспортную здешнюю «лимиту». Художник Сутин (родом из Белоруссии) получил свое первое французское удостоверение личности лет через семь после водворения в «Улье». Да он к тому времени мог больше не бояться полиции. Попав как-то в «Улей» из любопытства и по служебной надобности, полицейский комиссар Заморон был так поражен этим странным занятием — лепить краску на холст в надежде превзойти Творение Божие, что и сам увлекся собиранием живописи и стал снисходительно и даже ласково относиться к этим безвредным безумцам. «Лежит посреди бульвара? — кричал он в телефон. — Кто лежит? Художник? Везите его ко мне!» Если б не пагубная страсть комиссара к азартным играм, он бы оставил бесценную коллекцию своим наследникам, добрый комиссар Заморон…

Итак, народ все прибывал в «Улей», и Буше строил все новые и новые кельи. Был там теперь даже корпус повышенного качества — Дворец принцев. Открыто было ателье для совместной работы, куда вскладчину приглашали натурщиков. Открыт был и театр «Улья», где актеры из «Одеона» ставили спектакли. Но главное — крыша над головой, самое разорительное, что может быть для бедняка в Париже, — она оставалась в «Улье» фантастически дешевой (тридцать семь франков, а то и меньше, за три месяца, где это видано?). Более того, те, кто давно уже не мог платить за жилье, даже самые злостные из неплательщиков, жили, не прячась ни от консьержки, ни от судебного пристава, к помощи которого никогда не прибегал благодетель Буше.

Что до консьержки, то добрая близорукая мадам Сегонде, жалея этих бедолаг-художников, подкармливала самых голодных то супом, то вареной фасолью. Славилась своим хлебосольством и добротой русская семья Острунов. Мадам Острун кормила художников за ничтожную плату (а муж ее, придя с работы усталым, еще сбивал для них подрамники). Да и на рынке Конвансьон, что здесь неподалеку, овощи были дешевы. Помня о родных оладушках, плюшках и галушках, в этом русском «Рюше» («Улье») окрестили фирменное блюдо из картошки и помидоров «рюшками». И еще — везде пахло селедкой: любимая еда (приводившая в ярость юного Сименона, чья матушка пустила однажды постояльцев-студентов с Востока) — картошечка с селедочкой или с простоквашей.

Добрый самаритянин скульптор Лев Инденбаум писал сестре, оставшейся в хлебосольной России: «Выживаем каким-то чудом». Она не без юмора отвечала, что они-то дома «помирают чудом»… Ну, а в «Улье», вопреки легендам, с голоду не дохли. На бутылку, конечно, не всегда хватало. Но не все были пьющими. Инденбаум ухитрялся еще кормить птиц. Понятное дело, все скульптуры у него были заляпаны чем-то белым.

За парком «Улья» начинался пустырь с халупами и трущобами, со знаменитой Вожирарской бойней, где предсмертно ревели коровы и ржали кони, но здесь, в парке, было все очень мило и даже, по мнению иных из первых постояльцев, вполне буржуазно. Конечно, потом слишком много невнятного происхождения скульптур замаячило среди кустов, слишком много накопилось мусора (за всеми не уберешь), слишком много детишек бегало по дорожкам, играя в индейцев, в казаков-разбойников… «Слишком» — это для тех, кто не любит детей, а вот старый Лев Инденбаум и маленький Жак Кикоин (в зрелые годы решивший зваться Янкелем) считали этот парк и это скопище домишек своим раем. Еще там была ослица (может, это она и попала на полотна Шагала, убедив Монпарнас, что Россия — страна мулов, как Испания), была обезьяна здешнего кузнеца… Еще была добрая племянница Буше, всех угощавшая фрикадельками — каждому только две, чтоб всем хватило.

Иногда по вечерам лысоватый молодой художник Поль де Ив (на самом деле Владимир Ионович Полисадов, бывший прапорщик с Украины) вытаскивал свой волшебный фонарь и показывал детям на экране картинки, которые он заранее специально рисовал на стекле:

— Вот, детки, Наполеон вступает в Москву, а Москва-то горит, горит…

(Его ласковым фрикативным «г» слушателей было не удивить — здесь не было ни гордых петербуржцев, ни москвичей.)

Позднее, следя за испохабившимся «международным положением», он обновлял свой запас картинок:

— Вон глядите, дети, это Муссолини на балконе. А это ихний Сталин в Кремле. Такая у них нынче мода… А теперь я вам сказку расскажу на ночь… В этой хате жила Баба-яга…

(И в Бабу-ягу, и в Деда Мороза часто рядился на радость детям литовец-скульптор Юцайтис, весь день вырезавший из камня тараканов и всякую мелочь — теперь она в музее в Каунасе.)

Кстати, этот Поль де Ив-Полисадов создал группу «Черная нищета», даже подготовил костюмы и все оформление для бала «Черной нищеты». Члены этой группы и без того ходили в драной одежде, так что легко себе представить, как бы они вырядились на бал «Черной нищеты» (который был властями на всякий случай запрещен). Иногда они предпринимали какие ни то благотворительные акции и вообще считались людьми религиозными (да и сам Полисадов перешел в католичество).

Добродушный скульптор Морис Липси говорил этому чудаку Полисадову:

— Разве это черная нищета? Это наша светлая бедность.

Да кто ж с ним соглашался, с простаком Липси, особенно глядя назад, из дали годов, с террасы богатой виллы: «Ах, моя бедная юность! Какая нищета!».

Полисадов устраивал музыкальные вечера — художественный свист: насвистывал мелодии из «Веселой вдовы» и, по мнению Липси, страшно фальшивил. Сам кудрявый Липси, когда не лепил скульптуры, играл на виолончели. Собственно, он был не Морис Липси, а Морис Липшиц. Но скульпторов Липшицев было в «Улье» два, и тот, второй, Жак (а еще точней — Хаим-Якоб), явился однажды к этому Морису и сказал: «Есть один скульптор Липшиц. Это я». И он оказался прав (по истечении времени, конечно) — сам Корбюзье построил ему виллу в Булонском лесу. А лохматый добродушный Морис Липшиц стал для всех Липси и далеко не ушел.

Ах, как я был тогда беден…

Из окон студий часто доносилось пение. Пели итальянцы, пели украинцы. У скульптора Архипенко был бас, и в книге Жанин Варно можно найти рассказ художника Фернана Леже о том, как он, будущий коммунист Леже, решил петь по дворам, чтоб заработать немножко денег. Он позвал и Александра Архипенко, но тот, добравшись с ним до площади Бастилии, вдруг заявил, что он, гордый украинец, петь без музыкального сопровождения не будет. Пришлось Леже идти назад, в «Улей», и оттуда тащить на спине арфу Архипенко. Скульптор запел, но прохожие, не понимавшие ни слова по-украински, не останавливались. Тогда друзья перебрались в квартал побогаче, к Этуали. Там какая-то сердобольная монашенка упросила консьержку, чтоб та разрешила бедным художникам попеть у нее во дворе под окнами. Архипенко повторил там весь свой малороссийский репертуар, и друзья подобрали с земли аж восемнадцать франков. «Такая была жизнь в „Улье“. Такой был Монпарнас, когда я был молод», — умиленно повторял старый коммунист Леже. К этому времени у него уже были русская жена-коммунистка, бывшая его ученица, а также большая вилла на Лазурном Берегу, да ведь и Архипенко, женатый в ту пору на своей молоденькой ученице, безбедно жил в Новом Свете.

Не на таких напал…

Поначалу папаша Буше, сам известный скульптор, охотно давал уроки и скульпторам, и художникам в «Улье», но вскоре убедился, что здешним молокососам не нужны его уроки. «Я оказался в положении курицы, которая снесла утиное яйцо», — добродушно сокрушался папаша Буше. А его жильцы, даже и записавшись в студии Коларосси, Ла Палет или в Школу изящных искусств к Энжальберу, ходили туда недолго. Чаще ходили они в Лувр, в музеи, спорили между собой и заново изобретали искусство. Каждый из них был гений, пусть даже пока еще никем не признанный.


Чуть не все русские гении из «Улья» начинали ходить в эту Школу изящных искусств на рю Бонапарт, но ходили недолго: копировать гипсовые слепки им было скучно и утомительно, а указания мастеров казались унизительными… Кто может указывать гению? Фото Бориса Гесселя


Скажем, тот же Александр Архипенко, который, приехав из своего Киева, объявился в «Улье» в 1908 году. Он был сын киевского университетского изобретателя и механика, внук иконописца, сам тоже имел склонность к математике и механике, но в конце концов стал учиться на скульптора в Киевском художественном училище. Кто мог чему научить его в Париже, если он уже и из киевского училища восемнадцати лет от роду был исключен за то, что критиковал всю их устаревшую систему преподавания? А двадцати пяти лет от роду он уже сам открыл в Париже (а чуть позднее и в Берлине) художественную школу, где начал учить других, проповедуя собственные художественные идеи. Правда, сразу по приезде в Париж он походил недели две в парижскую Школу изящных искусств (ту самую, окончанием которой так гордился папаша Буше), но быстро разочаровался в ней и вместе с новыми друзьями — Амедео Модильяни и молоденьким Анри Годье-Бжеским — стал ходить по музеям и самостоятельно заниматься искусством. Здесь им было у кого учиться — скульпторы Древнего Египта, Ассирии, Греции, Центральной Америки, мастера ранней готики…

«Моей настоящей школой был Лувр, — любил вспоминать Архипенко, — я туда ходил ежедневно».

Через год после приезда в Париж Архипенко создает свои первые стилизованные под архаику скульптуры («Сусанна», «Сидящий черный торс», «Женщина», «Адам и Ева»).

С 1910 года он регулярно выставлялся в Салоне Независимых. В том же году он ушел из «Улья» и снял мастерскую на Монпарнасе. Он разрабатывал концепцию трехмерного кубизма, создал свою знаменитую скульптуру «Медрано-1», разлагая пластическую форму на простейшие объемы.

«Вовсе не обязательно быть кубистом для того, чтобы упрощать форму, сводя ее к единому мотиву, как это доказывают японские эстампы, — писал Архипенко. — То же упрощение геометрической формы можно отметить в скульптуре племени майя, в искусстве американских индейцев и в восточной скульптуре. Но все эти скульпторы не были кубистами.

Что же до моих работ, то геометрический характер моих трехмерных скульптур объясняется крайним упрощением формы, а не догмой кубизма. Я вовсе не позаимствовал кубизм, я просто его присоединил».

Произведения Архипенко были замечены в Париже очень скоро. Еще весной 1911 года Гийом Аполлинер, друг и поклонник многих обитателей «Улья», писал в журнале «Л'Энтранзижан»:

«При первом взгляде новизна и темперамент Архипенко наводят на мысль о заимствованиях у мастеров минувших эпох. И он заимствует все, что может, чувствуя, что способен дерзко превзойти предшественников.

…Архипенко вскормлен тем, что есть лучшего в мировом наследии. И привлекательность его работ в том внутреннем строе, который как бы возникает без его усилий и как бы служит костяком этих его странных скульптур, отмеченных небывалой и изысканной элегантностью форм».

Увидев на фотографии в журнале «Парижские вечера» скульптуру Архипенко «Голова», живший в «Улье» поэт Блез Сандрар написал стихотворение «Голова»:

Гильотина — шедевр искусства.
Ее удар
Запускает перпетуум-мобиле.
Всем известна история с яйцом Колумба,
Что было яйцом неподвижным,
Твореньем изобретателя.
Творенье Архипенко и есть первое
Из яйцевидных яиц,
Сохраняющих напряженную неподвижность,
Как волчок, вдруг застывший
На самом большом
Разгоне.
Он вдруг сбрасывает оболочку
Разноцветных волн излученья,
Разных полос цвета,
Чтобы уйти вглубь
Обнаженным,
Обновленным
И всеохватным.

Александр Архипенко


Работа Архипенко


Если стихи покажутся вам непривычными, напомним, что и творения Архипенко тоже были ни на что не похожими. Конечно, после мировой войны за Архипенко пошли (еще дальше пошли) российские братья Габо и Певзнер, англичанин Мур… Но пока на дворе только 1914-й, скульптор греется на солнце и работает в старой доброй Ницце.

В предвоенные годы работы Архипенко привлекли внимание французской и мировой прессы. Больше всего пищи они давали острякам-карикатуристам из популярных журналов, но и серьезные критики занялись ими. Аполлинер по-прежнему выступал в защиту Архипенко, не уставая полемизировать с популярной прессой:

«Подобно тому, как никакая ретроградная критика не сможет преградить путь лавине новых научных открытий, ни нападки критики, ни ретрограды не смогут повредить новым художественным открытиям. На самом деле, никакая критика вообще не может ни создать, ни уничтожить историческую ценность произведения искусства, ибо история искусства опирается на духовную ценность самого произведения, а никак не на враждебные или хвалебные статьи в журналах».

К тому времени как разгорелись эти дискуссии, Архипенко уже использовал в своих скульптурах металл, дерево, клеенку, стекло, папье-маше… В его статуях вогнутость (то, что он называл «отрицательным объемом»), а не выпуклость все чаще определяла форму, все чаще присутствовала в них «скульпто-живопись» (сочетание пластики и объема с цветом и рисунком). Архипенко отошел от кубизма и создал несколько полихромных скульптур, вроде «Медрано-2», «Карусели Пьеро» и упомянутой выше «Головы»…

Все это, впрочем, происходило уже далеко от «Улья» и даже от Парижа — в Ницце, в Германии (где Архипенко женился на Ангелине Бруно-Шмиц), а с 1923 года — за океаном, в Нью-Йорке. В США Архипенко процветал. Он изобрел там свой собственный новый вид искусства, который так и назвал — «архипентура» («конкретное соединение живописи со временем и пространством»). Художественно-механическое устройство это, как считают, предвосхитило кинетическое искусство, которое расцвело лишь во второй половине минувшего века.

Широко развернулась в Америке преподавательская деятельность Архипенко, к ней он имел склонность еще в парижские годы. Архипенко основал художественные школы в Нью-Йорке и Вудстоке, позже — в Чикаго и Лос-Анджелесе. Сам он преподавал в нескольких университетах США и Канады, совершал турне, читая лекции в американских колледжах. Выставки его произведений проходили по всему миру. В одной только Америке он провел сто пятьдесят выставок.

Семидесяти лет от роду Архипенко овдовел, но в семьдесят три года женился снова, на одной из своих учениц, и создал новые крупные произведения. Он был скульптором мирового масштаба, да он еще и в юные годы объявлял себя представителем мирового искусства: «Мне по душе все, что есть гениального в любой стране и в любую эпоху, и мои истинные направления можно отыскать всюду… где творил созидательный гений человека. Мои создания не имеют национальности. И если говорить о них, я не в большей степени украинец, чем китаец. Я всего-навсего человек».

Впрочем, известно, что на всем протяжении шести десятков лет, прожитых за границей, он не забывал ни Россию (его изрядно подзабывшую), ни Украину (вряд ли его помнившую). Еще в 1922 году он представил свои работы на Первую русскую художественную выставку в Берлине, потом — на русские выставки в Бруклине и в Филадельфии. В 1927 году он подарил свою скульптуру Музею нового западного искусства в Москве. Конечно, в Москве и Киеве для авангарда наступили вскоре довольно трудные времена, но в начале 30-х годов в польском тогда Львове возникла Ассоциация независимых украинских мастеров искусства, а в 1935 году в коллекцию львовского Национального украинского музея была включена бронзовая скульптура Архипенко «Ма — раздумье», подаренная музею автором. Это было большим событием для украинских собратьев-художников. Справедливо оставив без внимания «китайские» притязания былого киевлянина, украинский искусствовед Павел Ковжун написал тогда в журнале «Мистецтво»: «Когда Архипенко поднялся над всей современной художественной скульптурой, он поднял до тех же высот и уровень народа, его произведшего. „Кто знает, думал бы я так, если бы украинское солнце не зажгло во мне чувство тоски по чему-то, чего я сам не знаю…“ Поэтому сквозь всю деятельность Архипенко мы ощущаем его творческое „я“, в котором изначальность художественных чувствований остается украинской, национальной, „чем-то, чего я и сам не знаю“».

Можно понять поиски украинского искусствознавца. Ведь и французский искусствовед Жан-Клод Маркаде ищет общие «малороссийские» черты в творчестве Малевича, Татлина, Ларионова, братьев Бурлюков, Александры Экстер и Сони Делоне. Впрочем, во Львове, ставшем советским, с Национальным музеем и с «независимыми украинскими мастерами» искусствоведы в штатском разобрались без мучительных раздумий еще в 1952 году («в организационном порядке»): в музее была произведена безжалостная чистка с изъятием и уничтожением «идейно вредного националистического наследия». Скульптуры и прочие работы Архипенко исчезли навсегда. Может, они еще томятся где-нибудь в подвалах, как томятся в Минске книги парижской Тургеневской библиотеки, которые время от времени всплывают на черном рынке. Впрочем, в не подвергшихся большевистской чистке Кливленде и Детройте все еще радуют эмигрантское сердце бюсты Тараса Шевченко и Ивана Франко работы украинца (или «китайца») Александра Архипенко.

Сын хасидской окраины Витебска

Уже из того немногого, что мы рассказали о сумевшем «освободиться от влияния Родена» скульпторе Архипенко, ясно, что творцу «Улья», доброму папаше Буше, нечему было научить буйных его постояльцев — не только молодых скульпторов, но и юных живописцев. В первую очередь это касается самого знаменитого из былых постояльцев «Улья», которому и в полудетском возрасте еще и в строгом Петербурге и Бакст, и Рерих, и Добужинский были (если верить ему) не указ. Речь идет об уроженце белорусского города Витебска, чьи работы по своей популярности (и рыночной цене) уступали в последние полстолетия разве что работам самого Пикассо, — о Марке Шагале. Он объявился в «Улье» в тот самый год, когда Архипенко переехал в собственное ателье на Монпарнасе, — в 1910-м, и за четыре года пребывания в былом винном павильоне, пожалуй, и придумал свой знаменитый стиль, свои главные сюжеты, свои краски, свою линию жизни. Более того, именно в эти годы он и вдохновил знаменитого поэта и художественного критика Аполлинера на создание интеллигентного слова, которому суждена была долгая и славная жизнь, — слова «сюрреализм». Таким образом, «Улей» вписал еще одну (еще и еще одну) главу в летопись парижской славы.

Марк Захарович Шагал (в пору детства и юности просто Мойше, Моисей Хацкелевич Сегал) родился на еврейской (точнее даже — на хасидской) окраине белорусского города Витебска, который патриотическим французским авторам напоминает тот приятный факт, что хотя их неоднократно битый император с позором был изгнан из России, он все же однажды взял город Витебск в самом начале своей безрассудной «русской кампании». Патриотически настроенный русский автор мог бы вспомнить еще более кровопролитные бои под Оршей и Витебском в июне 1944 года, но лучше не вспоминать о щедро пролитой крови. Вернемся к тому, что в Витебске родился Шагал и что это по его инициативе город сделался на время истинным гнездом советского авангардного искусства (объявленного позднее антисоветским).

Осторожно — автобиография!

Совсем недавно вышла в Петербурге по-русски автобиографическая повесть Шагала «Моя жизнь», написанная им так давно, что русский оригинал ее, как утверждают, был благополучно утерян и повесть пришлось заново переводить то ли с перевода на французский, то ли с перевода на идиш. Легко предположить, что на всех трех упомянутых нами языках Шагал писал не слишком грамотно, — но брался он за прозу и стихи с той же дерзостью, что и за живопись, так что остается лишь пожалеть о том, что переводы и редакторская правка в известной степени лишили оригинал его черноземно-витебского своеобразия, хотя и в нынешнем виде повесть остается достаточно любопытной. Можно предположить также, что русской рукописи вообще никогда не было или что писали все это на идише Шагал с женой Беллой, имевшей, как и многие мечтательные еврейские женщины из черты оседлости, вдобавок к хорошему петербургскому образованию пристрастие к чтению и письму (на которые не оставалось времени у трудяги Шагала). Можно также предположить, что книга была написана (или дописана) в конце 20-х годов в Париже (на что в книге есть прямые указания), однако все эти дерзкие мои гипотезы уже ничего не изменят в тексте, который в нынешнем виде все же наводит на всяческие сомнения. Впрочем, об этом позже, а пока изложу в самом сжатом виде то, что можно узнать из этой повести (и из других столь же ненадежных источников) о былом обитателе «Улья», прославленном Марке Шагале.

Из Витебска — в Петербург

Итак, он родился на бедной еврейской окраине Витебска в многодетной семье то ли подсобного рабочего (учтите, что слово «рабочий» было в ту пору обязательным для любой анкеты), то ли торговца (слово это для анкет не годилось) из селедочной лавки и уроженки местечка Лиозно (а позднее тоже лавочницы). Родился он в 1883 году. Семья была не слишком богатая, однако и не слишком бедная — были на этой окраине и евреи победнее. Один дед мальчика был учителем в хедере, второй — мясником. Обнаружив в маленьком Мойше страсть к рисованию, мать после окончания им четвертого класса ремесленного училища, не слишком заинтересовавшего его и не слишком обременившего образованием, отвела мальчика к местному художнику Иегуде Пэну, выпускнику самой что ни на есть петербургской Академии художеств. Как видите, никакого шума по поводу еврейских «запретов на изображение» никто из хасидов не поднял. Проучившись три месяца у Пэна, Шагал отправился в Петербург. Там он, провалившись на экзамене в Училище технического рисования барона Штиглица, поступил в рисовальную школу Общества поощрения художников, руководимую Николаем Рерихом, где и проучился два года. Еще он занимался в рисовальных классах Зейденберга и в частной школе Званцевой, где преподавали Бакст и Добужинский. Обучение казалось юноше (как он утверждает) потерянным временем — ни один из учителей не произвел на него впечатления, и в повести этому есть объяснение: такой учитель, сякой учитель, «но он не Шагал», то есть не великий и оригинальный Шагал. (На всякий случай и Бакста, и Рериха автор повести снисходительно хлопает по плечу.) В своей повести Шагал пишет, что он вообще, наверное, «не поддается обучению»: «Я способен только следовать своему инстинкту… Все, что я почерпнул в школе, — это новые сведения, новые люди, общее развитие».

Нужно ли все это человеку, уже получившему четырехклассное образование в витебском ремесленном училище? Если верить автору текста, не нужно. Но не будем слишком полагаться на автобиографические тексты. Шагал не забыл ни Рериха, ни уроки Бакста, ни уроки Добужинского, просто гений хочет сбить со следа настырных критиков, которые ищут «влияния» и «школы». Позднее Бакст отозвался о Шагале (уже знаменитом) вполне благосклонно: «Шагал — мой любимый ученик, потому что, внимательно выслушав мои наставления, он брал краски и кисть и делал все совсем непохоже на мое, что указывает на наличие сложившейся индивидуальности и темперамент, которые встречаются очень редко».

Эта похвала вовсе не означает, что Шагалу нечему было научиться у Бакста, Добужинского или Рериха (как он пытается нас уверить). Всему он учился и впитывал, как губка, все современные течения, уже будоражившие тогда, в эту главную пору русского авангарда, столичный Петербург, да и позднее — в Париже, в Москве, в витебской склоке с супрематистами и конструктивистами — почерпнул Шагал немало (и кубизм, и неопримитивизм, и конструктивизм, и лучизм, и супрематизм, и обиходный фрейдизм, и все прочее нам в его полотнах аукнется и откликнется, не говоря уж о русской иконе, от которой в его полотнах найдешь немало). Но, конечно, как всякий гений, он будет утверждать, что родился на голом месте и только врожденный талант (да еще веселая парижская атмосфера и неудержимая тяга к французским музеям) вывел его на вершину, где он и стоит теперь в одиночестве. Те, кто знаком с автобиографиями других гениев (скажем, В. В. Набокова, который, извольте верить, даже Ф. Кафку по незнанию языков не читал), тот сразу узнает эту «нить лже-Ариадны» (выражение того же В. В. Набокова), которую гений бросает будущим критикам и биографам, чтобы сбить их со следу. Оригинальность шагаловской не слишком искренней исповеди лишь в том, что он написал ее, еще не «пройдя до середины земную жизнь», но значит, чувствовал, что все свое главное уже придумал и сделал.

Между прочим, и с жизнью петербургского бедного люда наблюдательный юноша слегка познакомился. Когда пьяный сосед-работяга погнался среди ночи с ножом за своей женой, требуя от нее исполнения супружеского долга, молодой Шагал обнаружил, что не только евреи, но и русские подвергаются при царизме некоторому угнетению…

Итак, предупредив читателя об осторожности при обращении с мемуарами, мы можем вернуться в петербургские школьные годы нашего героя.

Конечно, чтоб оплачивать все расходы, юноше приходилось искать спонсоров, приходилось, как выразилась однажды Н. Берберова, «собирать деньги у богатых, щедрых и добрых евреев», а также улаживать в полиции дела с петербургской визой и еврейским пропуском. И добрых, и щедрых, и богатых найти удавалось. Богатые евреи мечтали взрастить нового Антокольского или нового Левитана. Добрый скульптор Гинцбург послал Шагала к доброму барону Гинцбургу, адвокат Гольдберг оформил юноше визу как слуге, разместил его у себя дома и даже возил на дачу. Потом будущего Шагала представили адвокату М. М. Винаверу. Это был видный деятель кадетской партии (партии «Народной свободы»), который, судя по «Воспоминаниям» Витте, считал, что равноправие в России евреи должны получить только из рук освобожденного русского народа. Проникшись симпатией к молодому художнику, добряк Винавер купил две его картины, позволил ему разместить ателье в редакции газеты «Восход», а потом и вовсе отправил Шагала на учебу в Париж, положив ему ежемесячное довольствие в сто двадцать франков.

С чем еще (кроме обещанной щедрой субсидии адвоката Винавера и обещания красивой дочери ювелира из Витебска ждать его) уезжал в Париж из Витебска сын то ли подсобного рабочего, то ли торговца селедкой Хацкеля Сегала? Что у него было на душе и что в загашнике, кроме веры в Париж? Чего он набрался в Петербурге? Об этом в повести ни слова.

Я набрел на любопытный эпизод в автобиографической книге скульптора Цадкина «Долото с молотком». Собираясь из своего Смоленска отправиться на учебу в Париж, Цадкин поехал в Витебск, и там художник Пэн посоветовал ему познакомиться с бывшим его учеником, который учится теперь в Петербурге и как раз приехал домой на каникулы. Цадкин посетил комнатку петербургского студента возле бакалейной лавки Сегалов на окраине Витебска и так вспоминает об этом в своей (тоже вполне уклончивой) мемуарной книге: «Стены сверху донизу были завешаны картинами молодого художника. Было в этих картинах нечто, напоминавшее вывеску парикмахерской, портняжной мастерской или табачной лавки, нечто примитивное, неумелое и в то же время трогательное… Шагал был неразговорчивым…».

На описание этих «вывесок», виденных Цадкиным больше чем за полвека до написания книги, возможно, наложились и его поздние впечатления от картин Шагала. Но нетрудно предположить, что Шагал и создавал тогда имитации вывесок: как раз в ту пору этим были увлечены петербургские неопримитивисты. Нетрудно также догадаться, что Шагал ходил на выставки не только в Париже, но и в Петербурге, где он оказался в самую жаркую пору русского живописного авангарда.

Впрочем, и Париж был не за горами. Года полтора спустя Шагал уже добрался в «Улей» папаши Буше, где за комнату брали тогда с художника чуть больше двенадцати франков в месяц (да и то не очень настаивали на уплате), а добрая мадам Острун кормила за гроши, да и на углу, в «Данциге», кормили в кредит. Так что пособия Винавера вполне могло хватить на жизнь (а убогую селедку, бережливо разрезанную пополам, можно считать шуткой мемуариста).

В запертой келье-клетке

Долгожданная Франция, Париж… Шагал утверждает, что только здесь и можно учиться: «Никакая академия не дала бы мне всего того, что я почерпнул, бродя по Парижу, осматривая выставки и музеи, разглядывая витрины…

…В вещах и людях — от простого рабочего в синей блузе до изощренных поборников кубизма — было безупречное чувство меры, ясности, формы, живописности, причем в работах средних художников это проступало еще отчетливее.

Возможно, никто острее меня не ощутил, как велико, чтобы не сказать непреодолимо, было расстояние, отделявшее до 1914 года французскую живопись от искусства других стран».

Шагал получил комнатку-студию на третьем этаже былого павильона бордолезских вин — на том же самом этаже, где размещались (в разное время) ателье Кикоина, Мазина, Инденбаума, Чайкова, Кременя, Штеренберга, Эпштейна, Грановского и прочих, как выразился Вяч. Иванов, «родных степей сарматов».

Шагал (фамилию Сегал он тогда удачно переделал — Шагалов, а дальше уж просто Шагал), если верить его повести, всегда только и мечтал о такой клетке:

«При всей любви к передвижению я всегда больше всего желал сидеть запертым в клетке.

Так и говорил: мне хватит конуры с окошечком просунуть миску с едой.

Отправляясь… в Париж, я думал так же».

И вот теперь Шагал закрывался в своей комнатке, сторонясь земляков и собратьев. По соседству с ним размещались в одной студии сразу два скульптора. Один из них, выходец из Вильно, добродушный Лев Инденбаум вспоминал: «Шагал, размещавшийся рядом с нами, на дверном стекле вместо визитной карточки нарисовал красный цветок. Но он был очень подозрительный. Он запирался на веревочку и редко открывал дверь — боялся „жулья“. Мы не решались его беспокоить, он так и жил взаперти, держался от всех нас в стороне».

Мемуарная запись Шагала не противоречит этому отзыву, но зато вводит вас в атмосферу ночного «Улья»:

«Здесь жила разноплеменная художественная богема. В мастерских у русских рыдала обиженная натурщица, у итальянцевпели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один, перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты, собственно и не холсты, а мои скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники.

Ночь, часа два-три. Небо наливается синевой. Скоро рассвет. С боен доносится мычание — бедные коровы.

Так я и просиживал до утра. В студии не убирались по неделям. Валяются батоны, яичные скорлупки, коробки от дешевых бульонных кубиков.

Не угасает огонь в лампе — и в моей душе. Лампа горит и горит, пока не поблекнет фитилек в утреннем свете.

Тогда я забирался к себе на нары. Теперь бы выйти на улицу и купить в долг горячих рогаликов-круассанов, но я заваливаюсь спать.

Чуть позже непременно являлась уборщица, не знаю зачем — то ли прибрать в студии (Это что, обязательно? Только на столе ничего не трогайте!), то ли просто на меня поглазеть.

На дощатом столе были свалены репродукции Эль Греко и Сезанна, объедки селедки — я делил каждую рыбину на две половины: голову — на сегодня, хвост — на завтра, — и — Бог милостив! — корки хлеба.

Если повезет, придет Сандрар и накормит меня обедом.

Войти просто так ко мне нельзя. Нужно подождать, пока я приведу себя в порядок, оденусь, — я работал нагишом. Вообще терпеть не могу одежду и всю жизнь одеваюсь как попало».

В общем, никаких земляков (даже будущего комиссара Штеренберга, даже Цадкина) Шагал поблизости не заметил. Нормально: Цадкин тоже не заметил соученика и земляка Шагала и прочих белорусско-еврейских соседей, разве что испанца Ортиса де Сарате.

Чужая богема

Из этого романного отрывка, написанного совсем еще молодым, но уже романтизирующим свою былую бедность и свою юную привлекательность художником (и нарциссизм, и эгоизм гения нескрываемы), мы узнаем, что у Шагала все же были друзья в «Улье», но только не из русской нищей богемы, а из богемы французской, куда более перспективной, уже встававшей на ноги. К тому же чаще всего литературной и окололитературной. И оно понятно. Какой интерес могут представлять для уроженца еврейского местечка «русско»-еврейские фантазии Шагала? Не то для швейцарца Сандрара, проехавшего в ранней юности из Петербурга через Россию, с удовольствием вспоминающего русский язык и необычность своей судьбы. Ему и в зарисовках с хасидской окраины Витебска чудились транссибирский экспресс, таинственная Россия…


От редакции «Парижских вечеров» до ресторана «У Бати» было рукой подать. Здесь Аполлинер кормил Шагала (или наоборот). Известно (от Шагала), что Аполлинер ел от пуза — «ел, словно пел» (да и другие авангардисты не страдали отсутствием аппетита). Фото Бориса Гесселя


К тому же обед в ресторане с бедным Сандраром и нищим Аполлинером — это не похлебка мадам Сегонде, не супчик мадам Острун, не картофельные «рюшки»… Даже с бедным Сандраром обедали в бистро, в ресторане на Монпарнасе, «У Бати» на бульваре Распай: в один прекрасный день Сандрар (не говоря уж о пане Костровицком-Аполлинере) вдруг становился богатым. Но главное то, что Сандрару нравились картины Шагала. В его сборнике «Упругие стихи» было два стихотворения о Шагале. Одно о том, как Шагал пишет портрет:

Он берет церковь и пишет
Церковью
Он берет корову и пишет
Коровой…
Со всеми страстями грязными
Еврейского городка
И с сексуальностью обостренной
Провинции русской
Для Франции
Нечувствительной
Он пишет ее ляжками
И глаза у него на заду…

Второе стихотворение тоже навеяно «Ульем», живописью Шагала и его тесным ателье:

Улей,
Лестницы, двери, лестницы,
Дверь открывается как газета
Покрыта визитными карточками
И закрывается снова
Здесь груды, всегда груды
Фотографий Леже, фотографий
Тобина, которого не увидишь,
А на обороте
На обороте
Безумных картин
Набросков, рисунков, безумных творений
И полотен…
Пустые бутылки
«Гарантируем качество нашего
Томатного сока»
Гласит наклейка
А окно календарь погоды
Где гигантские стрелы молний грохоча
Разгружают небесные баржи
Скидывая бадейки грома
И они ложатся
Вповалку
Христовы казаки
Солнце разложенное
По крышам
Сомнамбулические козы
Человеко-волк
Петрюс Борель
Зимняя жуть
Гений точно лопнувший персик
Лотреамон
Шагал
Мрачная сладость
Туфельки стоптаны
В старом горшочке полно шоколада
Лампа двоится
В моем опьяненье когда прихожу
Пустые бутылки
Бутылки
Зина
(О ней мы уже говорили)
Шагал
Шагал
В этой лестнице света.

Тот, кто останется неудовлетворен знаменитым стихотворением, сможет вспомнить наблюдение Ахматовой (побывавшей здесь в 1911 году) о том, что живопись к тому времени уже съела во Франции поэзию. Шагал же всю жизнь (с перерывом на их ссору) сохранял благодарность к Сандрару, который пытался всячески ему помочь, переводил на французский его деловые письма, исполняя роль секретаря. С французским у выпускника витебского ПТУ было пока плохо, и все запомнили знаменитую фразу месье Варно (того самого, что пустил в обиход неточное, но столь удобное определение — Парижская школа и принимал однажды у Шагала картину для Осеннего салона): «Многие становятся тут французскими знаменитостями, еще не успев выучить французский».

Именно Сандрар придумывал знаменитые названия для картин Шагала — «Россия с ослами и прочим», «Моей невесте посвящается», «Русская деревня при луне», «Я и моя деревня», «Три четверти часа»…

Можно предположить, что именно знаток России Сандрар придумывал летающих коров, до сих пор поражающих и публику и искусствоведов: «… Блэз, друг мой Сандрар, — читаем мы в повести Шагала. — Хромовая куртка, разноцветные носки… Огненный родник искусства.

Круговерть чуть успевающих оформиться картин. Головы, руки и ноги, летающие коровы».

Так или иначе, то, что отмечают в первую очередь у Шагала знаменитые знатоки искусства (скажем, Д. Сарабьянов), уже было на его картинах в «Улье» в те первые годы умеренной бедности (за семьдесят лет до конца трудов): «Только его люди умеют летать, только его дома могут стоять перевернутыми, только его корове дано играть на скрипке. Шагаловские герои ведут себя в высшей степени произвольно — они летают, ходят вниз головой, его люди превращаются в какие-то странные существа. От человеческих фигур отскакивают головы или руки, обнаженные женщины уютно устраиваются в букетах цветов. Мир быта попадает в какое-то новое измерение».

На полотнах Шагала любому чувствительному литератору раздолье. Здесь много таинственных загадок, есть чем заняться и поэту, и искусствоведу, и психоаналитику: и бесчисленные «полеты во сне и наяву», и внутренности головы или чрева, и гермафродиты, и хасиды со свитками Торы (а может, это даже неведомая каббала или какой-то ихний талмуд?), и крошечные домишки витебской окраины, и загадочные ослы, невесть откуда забредшие в местечко, и козы, играющие на скрипке, и просто бродячие скрипачи-клезмеры, но зато сидящие на крыше. Колорит здесь своеобразный, смелый, и от самого Шагала мы узнаем, что благоволивший к нему итальянец Ричотто Канудо рекомендовал его кому-то как лучшего в мире колориста.

Романтическая Ядвига

Канудо был другом жившего некогда в глубине сада, за винным павильоном, итальянского художника и писателя Арденго Софичи. Это было еще в самые первые годы существования «Улья», и красавца Софичи навещала в этом романтическом уголке роковая женщина, называемая им Ядвигой. Может, я и не стал бы искать ее следов на дорожках этого запущенного нынче сада, если б Софичи не раскрыл ее псевдоним (и если б ее журнал не сыграл положительной роли в судьбе Шагала).

«Елена была поразительной женщиной и поразительно сложной. Я любил ее на протяжении шести лет и буду любить всегда. Ей в большой степени обязан я своей душой, характером и счастьем», — вспоминал позднее Софичи.

В другой книге этого итальянского эстета из «Улья» Елена снова является нам под обычным своим псевдонимом: «Как мне уже давно удалось понять, Ядвига была из тех самых роковых женщин, героинь поэзии Пушкина и Лермонтова, романов Достоевского и других русских писателей: голубка и тигрица, ангел и демон, ласковая и невинная, в то же время жестокая, извращенная, лживая и коварная, способная на добрые и злые поступки».

Очень своевременный журнал

Дочь польской графини, близкой к австрийскому императорскому двору и державшей в тайне, кто являлся настоящим отцом ее дочери, той самой, что вышла позднее замуж за немецкого принца, но в Париже появилась уже без мужа в обществе своего русского «брата» Сержа Фера-Ястребцова, дочь эта теперь звалась баронесса Елена Эттинген. Она и была та самая таинственная Ядвига, чье платье шелестело в аллеях раннего «Улья». Тайком принимавший ее Арденго Софичи был другом Аполлинера, другом Папини и, как я уже упоминал, другом Канудо, помогавшего Шагалу. Журнал «Парижские вечера», редактором которого был Аполлинер и который сослужил добрую службу французскому художественному авангарду, издавался баронессой Эттинген и ее «братом» Сержем Фера-Ястребцовым на их собственные деньги. Все это я сообщаю вам к тому, что начинающий Шагал с первых шагов в Париже попал в очень перспективную компанию. Канудо отправил его статистом на съемки к Абелю Гансу, а Гийом Аполлинер подошел на одном из своих домашних приемов к дремлющему в уголке издателю немецкого журнала «Дер Штурм», пылкому покровителю экспрессионистов Вальдену, и стал его тормошить:

— Знаете, что надо сделать, месье Вальден? Надо устроить выставку картин вот этого молодого человека. Вы не знакомы? Месье Шагал.

И была выставка, была слава (правда, потом пришлось судиться с Вальденом из-за оставленных картин). Но Аполлинер и помимо этой выставки немало способствовал популярности Шагала, и общение с этим «безмятежным Зевсом» за ужином в роскошном ресторане «У Бати» (что был на бульваре Распай, неподалеку от редакции, от элитного гнездышка Сержа, от салона самой баронессы и даже имел особый зал для пирующих бунтарей) красочно описано в повести Шагала (вероятно, чтоб не занудить читателя вечными «картошечкой с селедочкой», да еще вдобавок селедкой, разделенной на два приема пищи, — в общем, для разнообразия):

«Огромный живот он носил как полное собрание сочинений, а ногами жестикулировал, как руками…

„Что за волчий аппетит? — думал я, глядя, как он ест. — Может, ему нужно столько пищи для умственной работы? Может, эта прожорливость — залог таланта? Побольше есть, побольше пить, а остальное приложится“.

Аполлинер ел, словно пел, кушанья у него во рту становились музыкой…

…Покончив с обедом, мы вышли, пошатываясь и облизывая губы, и пошли пешком до самого „Улья“.

— Вы никогда здесь не бывали? Тут живут цыгане, итальянцы, евреи, есть и девочки. На углу в проезде Данциг, может, найдем Сандрара… Здесь рядом бойни, рыжие детины безжалостно и ловко убивают бедных коров.

Показать Аполлинеру свои картины я долго не решался.

— Вы, я знаю, основатель кубизма. А я ищу другое.

— Что же другое?

Тушуюсь и молчу.

Мы проходим темным коридором, где с потолка сочится вода, а на полу полным-полно мусора.

Круглая лестничная площадка, на которую выходит десяток пронумерованных дверей.

Открываю свою…

…Аполлинер сел. Он раскраснелся, отдувается и с улыбкой шепчет: „Сверхъестественно…“

На другой день я получил от него письмо с посвященным мне стихотворением „Rodztag“…»

Так (или почти так) описал эти события Шагал.


Здесь, в редакции журнала «Парижские вечера», который издавали баронесса Эттинген и ее мнимый брат Серж Фера, бывали и Архипенко, и Шагал, и Цадкин, и Сандрар, и Пикассо… На приемах у баронессы Эттинген бывал весь авангардный Париж. И для Шагала, и для Архипенко, и для Цадкина, которые были вхожи в салон, здешние знакомства (Аполлинер, Канудо, Вальден) оказались не лишними. Фото Бориса Гесселя

Два шага вперед

Правда, стихотворение Аполлинера называлось по-другому — не «Rodztag», а «Rosoge», но и без того ясно, что Шагал, плохо знавший французский, понял в нем немного. Зато он понял посвящение — «художнику Шагалу» — и понял, что это могло цениться в то время не меньше, чем диплом Сорбонны. Что касается мысленных объяснений с Аполлинером о собственной живописи (приведенных к тому же задним числом), то они целиком укладываются в слово, которое тот же Аполлинер впервые произнес в связи с увиденными тогда в «Улье» (все в том же «Улье») картинами — в термин «сюрреализм».

«…мое искусство не рассуждает, — пишет Шагал, — оно — расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст.

…Да здравствует же безумие!

…Душа свободна, у нее свой разум, своя логика.

И только там нет фальши, где душа сама, стихийно, достигает той ступени, которую принято называть литературой, иррациональностью».

На картинах Шагала есть все, что будет перечислено на страницах любого словаря в статье о сюрреализме, — и примат иррационального, фантастического, подсознательного, и сочетание несочетаемых (хотя и не всегда ясно различимых) предметов, и тщательное воспроизведение сновидений, и логика сновидения…

Шагал мог бы считаться первым предтечей сюрреализма, если б не было до него ни Босха, ни Гойи, ни Арчимбольдо, ни Редона. Но к 1930 году, когда выходила по-французски «Моя жизнь» Шагала, глава французских сюрреалистов Бретон уже выпустил свой «Манифест», а сюрреалисты уже рвались в компартию, и Шагал разумно предпочел от них отстраниться, объяснив, что он против «автоматического письма». Что касается царившего в 10-е годы кубизма, от которого в картинах Шагала найдешь немало, что касается неопримитивизма и прочего, то понятно, что никакому гению не хочется, чтоб его подвели под рубрику, присоединили к школе, чтоб ему нашли предшественников. Он — гений, единственный и неповторимый, и Шагал, выпуская автобиографию в годы своего европейского успеха, ставит под ней дату — «1923». То есть, он уже и тогда знал, что он единственный, что он гений — и в 35 лет знал, до широкой известности, и в 25 — в годы полной безвестности, а может, и в 15 знал: уже тогда он часто гляделся в зеркало. Он с той же страстью, что и гениальный Набоков полвека спустя, отрицает знакомство с предшественниками и любую возможность проанализировать его творчество или его поведение с позиций ненавистной «венской делегации» и самого доктора Фрейда. Конечно, он слышал все эти споры и в Петербурге, и в Париже, и на сборищах у Канудо, и в мансарде Аполлинера, слышал, но не брал в голову: «У него дома всегда кипели споры…

…Объем, перспектива, Сезанн, негритянская скульптура — сколько можно спорить?».

А если и найдешь на полотнах его зримые черты «орфизма», кубизма, неопримитивизма, всех ларионовских поисков или экспрессионизма, так живем-то не на облаке — жили в Питере, живем в Париже, ходим по земле, а не летаем по воздуху…

Припасть к истокам

Так или иначе, благодаря Аполлинеру Шагал (после нескольких парижских выставок) поехал в июне 1914 года на свою персональную выставку в знаменитой авангардной берлинской галерее «Дер Штурм», логове экспрессионизма, а оттуда махнул в родной Витебск. Соскучился по невесте и по родным местам, которые столько раз воспроизводил на своих холстах и в которых не жил уже лет семь. Он вернулся в Россию, которую монпарнасские поэты изучали по его фантастическим полотнам. Вернулся и подумал: «Разве это Россия?». И честно признался:

«В общем-то, я ее плохо знал.

Да и не видел. Новгород, Ростов, Киев — где они и какие?..

Я всего-то и видел Петроград, Москву, местечко Лиозно да Витебск.

…десятки, сотни синагог, мясных лавок, прохожих. Разве это Россия?».

Последний вопрос обращен не к нам с вами, наверное, а к парижским художественным критикам, любителям русской экзотики. Но что с них взять, если круглые белорусские оладушки и сегодня безоговорочно считают в Латинском квартале исконно русскими блинами?

Шагал вернулся в Витебск накануне двух важных событий — войны и женитьбы. Жениться ему давно уже было пора, и красивая девушка Белла (Берта) Розенфельд из богатой семьи витебских ювелиров его заждалась. Сколько раз изображал он это соединение влюбленных, их любовный полет, и вот им с Беллой предстоит соединиться под красным свадебным балдахином, под «хупой»… В ожидании брака Шагал усердно рисует дома обитателей хасидского предместья, тех самых, что уже так густо населили его парижские картины. Он стосковался по родным местам, и похоже, что вера предков все больше занимает его. Один из его предков в свое время расписывал синагогу, и вот теперь его тоже ждет подобный заказ, на 1917 год — в самом Петербурге. Впрочем, известно, что человек предполагает, а Бог располагает, и на 1917–1918 годы у Всевышнего были другие планы: Шагалу предстояло занять вполне почетный номенклатурный пост гонителя религий — комиссара. Но до этого еще оставалось время. Пока шла война, и надо было уцелеть. Брат жены взял Шагала на какую-то писарскую работу в возглавляемой им петербургской военной конторе («нашлась тихая гавань», — скромно сообщает Шагал). Это помогло молодому Шагалу (подобно Маяковскому и другим молодым бойцам) избежать фронта, но сильно настроило его против благодетеля-шурина, потому что работа была неинтересная.

Господь располагает

Потом грянула революция, которая, по предположению Шагала, должна была каким-то образом облегчить паспортный режим в России, а за революцией — большевистский путч. Увы, даже по части паспортизации художник ошибся в своих ожиданиях: увидев французский паспорт Шагала, большевистский чиновник немедленно его отобрал — мышеловка захлопнулась. Впрочем, Шагал пока не слишком понимал, что к чему. Как и прочие художники-авангардисты, он думал, что пришло их время — время свободы творчества. Выйдя из счастливого семейно-созерцательного сна, Шагал организует в Витебске народную художественную школу, а былой парижский корреспондент киевской газеты А. Луначарский, заглядывавший некогда в «Улей» (чтоб написать о Шагале, Полисадове и других земляках), а теперь ставший в Москве народным комиссаром просвещения всей России, назначил Шагала комиссаром искусств.

Вообще, похоже, из своих набегов на «Улей» Луначарский ушел не с пустыми руками, подыскал кое-какие кадры. В 1917 году к нему явился прямо из ротонды «Улья» живописец Давид Штеренберг, учившийся после Вены в Париже у ван Донгена и Англада, а в 1912 году выставлявшийся и в Осеннем салоне, и в Салоне Независимых. Как сообщает солидное минское издание, Штеренберг явился из «Улья» на родину вполне зрелым мастером: «В 1915–1916 годах складываются пластические основы натюрморта Штеренберга: абсолютная статика, покой; живая натура на правах неодушевленных предметов, кубистический подход к изображению человека как носителя пластических предметных качеств… еще неизмеримо мала в сравнении с отвлеченным пространством глухого фона… превращена в бытовой знак, переходящий в символ…».

В общем, Штеренберг еще лучше, чем Шагал, был подготовлен к руководству новым искусством и получил чин петроградского комиссара изобразительных искусств. Позднее он возглавлял все ИЗО в Наркомпросе, был членом Государственного экспертного совета, профессором ВХУТЕМАСа, заслуженным деятелем искусств, «создал новый тип графики, разрушив иллюзорное представление о перспективе», и кончил жизнь, как и можно было опасаться, в 1948 году (почти на сорок лет раньше Шагала).

Ну, а Шагалу оставалась для комиссарства провинция, и он выбрал близкий его сердцу Витебск. В результате таких вот совпадений, можно сказать, нежданно-негаданно, захудалый Витебск стал центром авангардного искусства огромной России.

Шагал хлопочет о художественном просвещении рабоче-хасидских и православно-крестьянских масс, достает стройматериалы для ремонта школьного помещения, собирает под его крышу преподавателей. А главное — он должен был срочно украшать город к годовщине Великого Октябрьского Переворота, ибо пропаганда отныне становилась главным назначением искусства, все эти мистические, подсознательные движения души надо было на время похерить. Дурашливо-детский юмор шагаловской повести о жизни призван как можно безобиднее представить его самого и прочих комиссаров с мандатами, но тому, кто хоть чуточку знаком с русской историей, нетрудно представить себе кровожадный характер лозунгов, которыми свободолюбивый Шагал должен был оклеить мирный Витебск: «Долой! прочь! раздавим того-другого-третьего!.. Смерть раввинам, война дворцам!». И говорить он должен был с трибун все, что положено говорить комиссарам. Здесь нам, впрочем, гадать не приходится, ибо сохранились печатные тексты его выступлений: «…только в настоящий момент, когда человечество, вступая на путь последней революции, может быть названо Человечеством с большой буквы: точно так же и еще в большей степени искусство только тогда может называться Искусством, когда оно революционно по существу».

Что до содержащихся в его автобиографической книге простодушных рассказов о том, как он хлопал комиссаров-расстрельщиков по попе, то они могут растрогать только наивного западного читателя: «Иной раз ко мне являлись и другие комиссары. Твердя себе, что это просто пацаны, напускающие на себя важный вид, хотя они и стучат на собраниях багровым кулаком по столу, я шутливо толкал плечом и шлепал пониже спины то девятнадцатилетнего военкома, то комиссара общественных работ. Оба они, здоровенные парни, особенно военком, быстро сдавались, и я победно ехал верхом на комиссарах.

Что весьма укрепляло уважение городских властей к искусству. Хотя и не помешало им арестовать мою тещу…».

Честное признание. Дом тещи обыскивали по ночам и раз, и два, все отобрали у плачущего тестя, пришлось хлопотать перед Луначарским. Ну а что было делать тем «не бедным», что не имели входа к Луначарскому? Тем, кто был простым священником, монахом, раввином, торговцем, без московских связей? Этих последних славные «пацаны, напускающие на себя важный вид», попросту расстреливали по ночам за городом, не слишком задумываясь о том, что о них скажет или напишет Шагал, якобы шлепавший военкома ниже спины. Известно, что не природное добродушие, а безжалостность и все же замеченные живописцем багровые кулаки позволили комиссарам так долго держаться у власти.

С другой стороны, понятно, что Шагал не мог рассказывать, выехав за границу, всего, что он знает: его семья, сестра и братья Беллы Розенфельд остались в России и даже пытаются, несмотря на вредное социальное происхождение, выжить (ну, а к 30-му году посадили уже не только Малевича, но и брата Беллы, и мужа ее сестры). Нужно было соблюдать осторожность, демонстрировать лояльность. Но тогда как и о чем писать?

Нью-Париж

На счастье Шагала, его собственная комиссарская карьера не удалась и была недолгой, так что он уцелел. В том, что он уцелел, он, скорей всего, не повинен — уцелел чудом, вследствие неудачи (молиться б ему за всех этих Пуни-Малевичей до конца дней!).

Вербуя преподавателей для витебской школы искусства, он пригласил Лисицкого, Пуни, Богуславскую и двух-трех соучеников (конечно, был приглашен и старый добрый И. Пэн, но одного живописца было мало, к тому же бедняга Пэн был «академик»).

Из центра Шагалу прислали в помощь Веру Ермолаеву. Она была на шесть лет моложе Шагала, но уже успела много: окончила гимназию и Археологический институт, писала гуаши в Сибири, на берегах Белого и Баренцева морей, организовала кружок «Бескровное убийство» и выпускала футуристический журнал, создала книгоиздательскую артель «Сегодня», где у нее работали Альтман, Анненков и др. Теперь она возглавила в Витебске художественную мастерскую, замещала Шагала во время его отъездов. Надо напомнить, что расцвет русского авангарда приходится на дореволюционные годы, на 1913–1915, Вера Ермолаева и пришла оттуда… Вскоре она и Лисицкий пригласили в витебскую школу одного из главных лидеров русского авангарда, знаменитого создателя супрематизма Казимира Малевича. Тот согласился поехать в Витебск, потому что в провинции выжить было легче, чем в голодавших столицах.

Конечно, против этого великого теоретика авангарда Шагал не тянул. Шагал был гений, но еще не все знали об этом, а он был нетерпимым, не умел сходиться с людьми. К тому же он был не чета Малевичу: он не был лидером авангарда, теоретиком, педагогом, оратором, он годился лишь для домашней работы перед мольбертом и за столом. В так называемый «витебский период» своего творчества Малевич превращает белорусские Васюки-Витебск в Нью-Париж. В 1920 году он создает там знаменитое объединение УНОВИС (Утвердители нового искусства), первой целью которого было объявлено «утверждение новых форм искусства, под каковыми разумеются кубизм, футуризм и супрематизм». Как видите, есть команда разобраться по группам…

У Малевича были своя педагогическая система и большой опыт преподавания — в Москве и Петрограде. Он был крупный теоретик нового искусства, лихо писал, да и как художник он успел пройти все этапы авангардного искусства, прежде чем пришел к своему «белому квадрату на белом фоне» или даже к «черному квадрату». И конечно, он и его ученики знали все слова, которые положено было (или безопасно было) говорить при военном коммунизме. Можно отметить, что разные группы тогдашнего русского авангарда, не проявляя никакой терпимости и широты взглядов, люто боролись друг против друга, доказывая реввластям, что вот они-то и есть самые революционные, самые левые, партийные и авангардные. При этом они не гнушались, конечно, никакой партийной службы, а левый искусствовед Брик, к примеру, до смерти служил в органах и, в отличие от Пунина, Левидова и многих других, даже не угодил в лагерь. Увы, многие практики, а особенно многие теоретики авангарда «за что боролись, на то и напоролись». В «Энциклопедии авангарда», не так давно вышедшей в нынешнем пуганом Минске, и в той скромно мелькает Вельзевулова дата — 1937. Упокой, Господи, их неистовые души.

Смерть раввинам, война дворцам

В Витебске 1920 года ученики Шагала очень скоро встали на сторону нового лидера-максималиста Малевича и один за другим покинули певца хасидских окраин. Более того, они приняли постановление, чтобы Шагал в 24 часа покинул созданную им школу. Даже десятилетие спустя, когда Шагал стал издавать свою автобиографию, горечь его русских обид еще не выветрилась, хотя уже ясно было, что боевой русский авангард был обречен. Как ни странно, Шагал винит во всех своих неудачах не коллег по левому искусству, а бедную растерзанную Россию… Похоже, он не понял, что предательство и донос становятся в ней условием выживания и успеха. Кстати, в «левом мире» Франции тоже. Арагон без колебаний предал сюрреалистов, а уж предать русских-то «истов», очень скоро объявленных Сталиным «уклонистами» и ставших зэками, ему, «Арагоше», и сам Маркс велел…

Из Витебска изгнанный Шагал уехал с женой и дочерью в Москву, где ему были обещаны заказы в театрах. Он был гений, он был главный; в Москве состоялась выставка художников, членов еврейской Культур-Лиги, Шагал был одним из них. Известные критики А. Эфрос и Я. Тугенхольд уже написали о нем книгу.

Работа над оформлением спектаклей и зрительного зала в Еврейском театре А. Грановского увлекла Шагала, заставила обратиться к своим корням. Вот как писали об этом авторы книги «Бецалель», вышедшей в 1983 году в Иерусалиме:

«Погружение в искусство еврейства Восточной Европы оказалось у еврейских художников настолько глубоким, что у некоторых из них оно даже принимало форму отождествления с анонимными народными мастерами. Красноречивые свидетельства этому можно найти в признании Шагала: „Евреи, если им это по сердцу (мне-то — да!), могут оплакивать, что исчезли те, кто расписывали местечковые деревянные синагоги (почему же я не в одной могиле с вами!), и резчики деревянных „шул-клаперов“ — ша! (увидишь их в сборнике Ан-ского — испугаешься!). Но есть ли, собственно, разница между моим изуродованным могилевским предком, расписавшим могилевскую синагогу, и мною, расписавшим еврейский театр (хороший театр) в Москве?.. Я уверен, что, когда я перестану бриться, вы сможете увидеть его точный портрет“».

Многие ценители считают, что панно Шагала для московского театра Грановского было новым блестящим его достижением: он бил супрематистов Малевича на их поле, их средствами… Однако при оформлении спектаклей ему приходилось сражаться с этими ничтожествами-режиссерами, которые свое мнение ценили выше, чем его мнение (все эти Вахтанговы, Грановские, Таировы, жалкие ученики ничтожного Станиславского). Шагал потерпел поражение… На счастье, работы его уцелели в запасниках, но театру они не пригодились, и денег художнику не заплатили…

Наконец ему достался совсем маленький пост — учителя рисования в детдоме сирот в подмосковной Малаховке. Шагал печально описывает в своей повести подробности тогдашнего быта, которые могут ужаснуть западного читателя, но никак не русского: комната для семьи мала, паек приходится тащить в мешке самому, в подмосковном поезде — толчея, вонь…

Ах, Малаховка, березы и сосны, и песочек, и малаховский климат, который считался целебным для хилых городских деток. Я помню Малаховку военных лет, когда там была общемосковская толкучка, вшивый рынок. Помню тихую послевоенную Малаховку, дядиванину дачу, Костю с мопедом, Вадика Сегаля с сыном, Шурочку Суязову, Ирочку Жданову…

Конечно, я видел только мирную Малаховку моих детства и юности, когда социальные бои были уже на исходе. Впрочем, может, они не вовсе забыты. Помню, как почти через полвека после отъезда Шагалов поэт-переводчик Володя Микушевич, постоянно живший в Малаховке, рассказывал мне у стойки (пронзительный голос его звучал на весь буфет Дома литераторов):

— Вчера иду вечером с электрички, стоят трое. Один сказал: «Сегодня будем бить икроедов». Другой ему говорит: «Этого не надо бить. Это наш. Володька-шизик…».

Впрочем, Шагал и этой широты бы не оценил. Его витебскую душу ни подмосковная глушь, ни малаховская мансарда, ни березки не затронули: он уже сформировался к тому времени как гений и автор «России с ослами». Конечно же, ему нужно было срочно бежать на Запад, кто мог усомниться в этом, кроме французских коммунистов, вроде Жоржа Садуля. Сам народный комиссар Луначарский в этом не усомнился. Он отпустил Шагала с семьей (и даже с двумя десятками картин) на выставку в Каунасе, может, специально для этого бегства и устроенную литовским послом, поэтом Юргисом Балтрушайтисом. Луначарскому понятно было, что Шагал с выставки не вернется, и Шагал, естественно, бежал из Каунаса в Берлин. Отчего-то он все же стеснялся этого столь естественного желания сбежать на свободу — сбежать и увезти семью от опасности, от голода, холода, насилия, смерти в лагерях и подвалах НКВД (той, что позднее настигла и Веру Ермолаеву, и многих других лидеров авангарда). Причем убежать с комфортом, без опасности, не ночью, не по льду Финского залива, как бежали из Петрограда другие художники… И все же он без конца объясняет в своей малодостоверной повести, что уехал лишь оттого, что его не оценили, не поняли коллеги, заняли его комиссарское место (а позднее и его место на нарах или у стенки в подвале), так что лучше ему, наверное, жить в Париже… Но может, он все же стеснялся того, что не выполнил своих комиссарских обещаний о лучшей жизни. Или просто ему неловко было перед парижской интеллигенцией, которая в ту пору толпой валила к коммунистам. Вот ведь и акробата-фокусника Ленина со своей единственной политической картины («Революция»), написанной в 30-е годы, Шагал позднее убрал, заменив Ильича ни в чем не повинным Христом (известный ход, уже опробованный А. Блоком). Опасался. Чего же? Понять можно. Его и жены Беллы знакомые и родственники остались в России, ходили под Богом. (В 30-м уже исчез брат Беллы, исчез муж ее сестры, и даже безобидный учитель Шагала И. Пэн умер именно в 1937-м.) А все же надо отдать Шагалу должное: ни сусальных портретов Ленина-Сталина, ни коминтерновских «голубков мира» он, в отличие от Пикассо и Леже, никогда не писал. Даже террор, его вдохновителей и славное ГПУ не воспевал — в отличие от Арагона, Элюара и прочих друзей из парижского бомонда…

После гостеприимной Германии Шагалы приехали в Париж. Там к художнику очень скоро пришли слава, богатство, заказы книгоиздателей, выставки, роспись самых знаменитых помещений, витражи, керамика, гравюры… И картины, картины, картины, на которых доминируют сцены из Библии и цирковая арена. Еще шестьдесят с лишним лет успеха и славы. Библейский музей в Ницце… Великий Шагал…

В годы немецкой оккупации семье Шагала пришлось бежать в США. Отважный Вэриан Фрей, посланный американскими благодетелями и знаменитым Комитетом спасения в Марсель для сбережения французской культуры и ее звезд, сумел с помощью американского консула спасти от смерти и вывезти в США многих французских гениев: еще один солидный кирпич в стену французской ненависти ко всему американскому (опять они нас спасают, да что мы, сами не можем, что, у нас нет Виши и полиции?..).

За океаном, как в Витебске

Прожив семь лет в Америке, Шагал так и не заговорил по-английски, хотя после смерти Беллы в 1944 году подругой его стала американка Вирджиния О'Нейл-Хэггард, родившая ему сына. Шагал говорил в США по-французски, по-русски, а еще чаще — на языке идиш. Среди его новых собеседников, помнивших этот язык, были знаменитый историк-медиевист, писатель, скульптор, искусствовед. Окраина Витебска и родное местечко проступали теперь в памяти Шагала, как «книга, повернутая лицом к Богу». Это последнее сравнение придумал не Шагал, а человек, который приплыл из Франции в США чуть раньше его и в поисках работы взялся в соавторстве с американским этнографом за солидную книгу о восточноевропейском местечке (штетл). В Париже человек этот, беженец с Украины Марк Зборовский, был агентом НКВД, где он трудился под кличкой «Тюльпан». Представ позднее перед комиссией Маккарти, он рассказал, как сумел снискать доверие Троцкого и его сына, как похитил архив Троцкого из музея и т. п. Его хотели присудить к году тюремной отсидки, но поклонники книги о штетлах взяли его на поруки…

Много-много чудных лет

Вернувшись в 1948 году во Францию, Шагал поселился сперва в Оржевале, потом на Лазурном Берегу Франции. Там-то шестидесятипятилетний художник и встретил свою новую супругу, уроженку Киева Валентину Бродскую (по-семейному Baby), вместе с которой он счастливо прожил на Ривьере еще тридцать три года в неустанных трудах.

Мой приятель-скульптор Алексей Оболенский, живущий в Ницце, рассказывал мне, как вместе с гостившей у него знаменитой московской поэтессой, звездой русских 60-х годов, он навестил девяностолетнего Шагала в его мастерской в Сен-Поль-де-Вансе. Автоматическое кресло поднимало старенького художника под потолок и перемещало перед огромным холстом, и он все писал, писал, писал по эскизу. Картина, еще картина, еще. И в девяносто три года, и в девяносто пять…

(Это были самые дорогостоящие картины на свете. Не слишком, впрочем, отличные от тех, что были написаны двадцать, тридцать, сорок или пятьдесят лет назад. — Б. Н.)

Московская красавица-поэтесса захотела прочитать великому художнику свои стихи о Мандельштаме. Он даже мог бы лично знать нашего дерзкого Мандельштама, еще в тогдашней России. В 30-е годы Мандельштам погиб в ГУЛАГе… К тому же Мандельштам был тоже еврей…

Зазвучал в ателье чудный, ломкий голос поэтессы (да уж, стихи Ахмадуллиной — это тебе не Сандрар, это музыка. — Б. Н.). Голос звучал, переливался, прерывался, потом захлебнулся, смолк… В ателье воцарилась тишина. Девяностолетний гений понял, что он должен сказать что-нибудь ободряющее, что-нибудь гениальное… И он сказал с присущей ему шагаловской простотой и честностью:

— Что я понял? Я понял, что Вы очень волнуетесь…

Не много сказал, но точно.

Может, Шагал вспомнил при этом, как, едва научившись говорить по-русски, он написал русские стихи, хотел показать их Блоку, но не решился. Семьдесят лет тому назад. В 1907-м…


«Неужели я мог тут жить?» — думает старый и богатый гений Марк Шагал, глядя на чудом уцелевший «Улей»…


Еще минуту спустя он вспомнил, что работа ждет, и тогда чудо-кресло вознесло его под потолок, к холсту…

Он дожил до девяноста восьми лет и был похоронен в прелестном Сен-Поль-де-Вансе, над долиной, лимонными и оливковыми рощами, над виллами, бассейнами, загорелыми наядами… Группы туристов толкутся у ограды маленького горного кладбища, часто слышна русская речь. Я сам слышал…

— Гляди, Вась, и Бродский с ними. Иосиф Бродский. Чего это он?

— Они любят, чтоб все вместе… У них так… — объяснил почтенный Вася.

Еще один И. Бродский нашелся. Какой-нибудь Вавин родственник…

Улей, улей… Когда ж это было?

Когда парижские власти надумали ломать ротонду «Улья», художники взбунтовались. Они создали комитет по спасению «Улья», почетным председателем которого попросили быть Шагала. Он приехал в Данцигский проезд, постоял у старинной полузабытой ротонды, собравшейся пережить его самого…

Стоял, смотрел на окна, вспоминал, где кто жил из тех, невеликих… Фотографы роились вокруг него, щелкая затворами… О чем думал старый художник? Может, удивлялся тому, что можно было жить в таких тяжелых жилищных условиях…

О чем он думал? Как нам угадать? Я-то, глядя на эти окна, вспоминаю красотку-художницу, которая родилась и выросла в «Улье», вышла замуж за красавца-художника, поселилась сперва в бывшей студии Шагала, потом в бывшей студии Сутина, ждала рождения детей и золотоносных шедевров. Детей родила…

О чем думал старый художник? Мне ни в жисть не догадаться. В поисках догадки звоню парижскому соседу-художнику, иду в гости. Самый ближний из моих соседей-художников — Макар, Володя Макаренко. Мне он симпатичен уже тем, что учился в России, что родился на Украине. Симпатия к Украине — это на всю жизнь: я родился в тот год, когда у великого мясника закружилась головка от крови, пролитой на Украине. Он даже объявил об этом своим подручным: «Головокружение от успехов»…

Макар рассказывает истории о художниках, о студенческих годах, о том о сем. Я слушаю рассеянно. Красивая, интеллигентная жена Макара Виктория (а как еще могут звать интеллигентную женщину?) подает очень грамотные реплики. Я слушаю рассеянно — при чем тут Мухинское училище, знаменитая «Муха»? И вдруг до меня доходит, что это все про «Улей», про скопище непризнанных (еще не признанных) гениев.

А Макар увлекся рассказом, и умница Вика наливает ему еще рюмочку, и еще…

— Вот послухай. Сижу я у себя вечером в трущобе. Стучит друг Гена: «Выпить ничего нет?» — «Ни грамма. И денег ни копейки…» Гена смотрит: «Работал сегодня?» — «Писал немножко…» Но все картины к стене повернуты. «Ну давай хоть чайку попьем. Ставь чайник…» Возвращаюсь из кухни, он уже повернул и разглядывает, что я сделал сегодня. И старые от стены повернул. Ну, пошли, говорю, к тебе чай пить. Пришли — посылаю его ставить чай. Мне тоже любопытно. Но все к стене повернуто. Я отвернул, поглядел. Ого, что-то новое. Откуда ветер дует? Поглядел на столе — новые вырезки из журналов: Дали, Пикассо. А это еще что? Поллок… Из Америки… Попили чайку, пошли к Васе. Та же история…

Я слушаю и мне вспоминается юность, моя квартирка в Рублеве, дружба с молодыми художниками, их открытия, так украсившие детские книжки в «Детгизе». Иногда по большой дружбе Витя показывал мне их заграничные находки, вдохновившие их московские находки. Беды в этом не было. Чтоб вдохновиться чужими находками и их переварить, тоже нужен талант. Может, и не гений первооткрывателя, но все же талант искателя, открывателя. Однако уж свое готовое все же лучше повернуть лицом к стене в общаге…

Мне вспоминаются читанные мной многочисленные истории о жизни героев «Улья». Пишут о «скрытности» Шагала, о старом Кремене, не забывавшем все полотна повернуть к стене, о Сутине, не выносившем, чтоб видели даже, как он глядит (и не только на свою картину глядит, но и на музейную стену, на Рембрандта…). А Шагал уже тогда понял свое выигрышное амплуа певца экзотического «штетла», открывателя не ведомого хасидского Витебска, «таинственной России», демонстрирующей миру кипение страстей… Зачем же он станет показывать работы парням из настоящего «штетла»?.. Вот Сандрару с Аполлинером можно…

Но тогда, вероятно, и жить по соседству не совсем удобно. Нет, не совсем. Они ведь и съезжали из «Улья» при первой возможности — не только умеренно бедные, вроде Шагала и Цадкина, но и бедный Кремень, даже и обремененный семьей Кикоин съехал в 1927-м (а мальчонка-то его Жак-Янкель, рожденный в «Улье», всю молодую жизнь тосковал о покинутом рае, как тоскуют все эмигранты об оставленной стране детства). Да и вспоминало большинство из них позднее о брошенном «Улье» без особой нежности, особенно те, что побогаче, — как Шагал, Цадкин…

И вот теперь решили ломать «Улей», а художники позвали Шагала. Вот он стоит, смотрит на окна уцелевшей ротонды, старый, очень знаменитый и очень богатый Марк Шагал.

Все же странно, что он не упомянул в своей мемуарной повести никого из русских, живших с ним рядом. С другой стороны, он ведь писал о своей жизни, а в его жизни эти люди не играли никакой роли. Кроме того, ни один из них не достоин упоминания. Ни один из них не был гением. Так чего ж рассказывать?

Но я-то и о них расскажу, потому что каждый из них считал себя гением: как иначе выжить художнику? А может, каждый и был гением — рано решать, еще не вечер…

Много-много гениев

Иногда днем или ночью из открытого окна ротонды былого винного павильона доносился торжествующий крик:

— Гениально! Ура! Я гений! Я гений!

Чаще всего это был голос Сэма Грановского по кличке «Ковбой» или, если верить свояченице Воловика, по кличке «Грано». Конечно, дома, в былом Екатеринославе (нынешнем Днепропетровске) и потом в одесской «художке», его звали не Ковбой, не Грано и даже не Сэм, а просто Хаим, но раз человеку хотелось быть Сэмом, носить на Монпарнасе ковбойскую шляпу и сапоги, кто мог запретить ему это в свободном Париже? Он уже и с Великой войны вернулся отчего-то в галифе жандарма. Потом слонялся по Америке, ездил на заработки, снимался в вестерне — не разбогател… А потом вот ходил по Монпарнасу в ковбойской шляпе, в кожаных штанах, с лассо на поясе, словно там не шлюхи бродили, по Монпарнасу, а необъезженные кобылы или мустанги…

А в общем, он был неплохой парень, этот Сэм, и ничуть не дурнее, чем его вполне в ту пору просоветские друзья-авангардисты, борцы за советский авангард — и те, что были из парижского Союза русских художников, и те, что были из группы «Через», на заседания которой ходили вместе с ним из «Улья» и Лазарь Воловик, и Хаим Сутин, и Пинхус Кремень, и еще многие…

Союз русских художников во Франции основан был в 1920 году, о создании же группы «Через» объявлено было в ноябре 1922-го на банкете в честь Маяковского, где присутствовало много русских и французских авангардистов. Создателями группы «Через» были Илья Зданевич и Сергей Ромов. Последний и объяснял в своем журнале «Удар», что целью группы является создание тесной связи с молодыми французскими и советскими поэтами и художниками. («Через географические, культурные и языковые барьеры группа должна была донести до французов достижения русского авангарда…» — так объясняет название группы историк Л. Ливак.) Так вот, Маяковского как раз и посылали в Париж для укрепления упомянутых связей — чтоб он наглядно демонстрировал зарубежным коллегам процветание авангардного искусства в Советской России и вообще всяческое процветание и «достижения». Тогда-то Сэму Грановскому и посчастливилось написать портрет самого Маяковского.

В 1925 году в Союзе русских художников произошел раскол в связи с принятием резолюции о лояльности к советской власти, и ту часть Союза, которая была за лояльность и неустанную пропаганду советского искусства во Франции, возглавил авангардист Илья Зданевич (Ильязд). Сэм Грановский делал обложку для книги Зданевича «Лидантю фарам» (Ле Дантю был друг Зданевича, левый авангардист), а вместе с Соней Делоне и Виктором Бартом оформлял благотворительную постановку дадаистской пьесы Тристана Тцара «Воздушное сердце». Вообще, он был человек деятельный, бедный Сэм, и наверняка успел бы доказать (если не между войнами, то после новой войны), что он гений, если б французская полиция не свезла его летом 1942 года в концлагерь, где он и погиб пятидесяти с небольшим лет от роду. Но французской полиции, ей, как и гестапо, с которым она душевно сотрудничала, было все равно, какие у тебя художественные планы: с них спрашивали план по евреям, а Сэм, он хотя и был истинный ковбой, согласно отметке в паспорте был как раз тот самый, каких надо было жечь. Их сгорело в лагерных печах больше восьми десятков художников с Монпарнаса (точнее, восемьдесят два)…


У Данцигского проезда и кафе «Данциг» в те великие годы


Несмотря на всю его лихорадочную деятельность, мало что от него осталось потомству, от ковбоя Сэма, только вот историки Парижской школы дружно вспоминают, что очень был колоритный тип, этот днепропетровский ковбой из Данцигского проезда Сэм (Хаим) Грановский.

Ты что, из Смиловичей?

Не менее, впрочем, колоритной фигурой, а можно даже сказать, истинной легендой «Улья» был другой Хаим, который имени своего не менял, а так и был известен как Хаим Сутин. Под этим именем он вошел в историю мирового искусства, предварительно произведя настоящую сенсацию в 1922 году на Монпарнасе, а лет двадцать спустя, так и не пойманный в облавах, скончался после операции по поводу язвы желудка и был похоронен на Монпарнасском кладбище.

Был он, конечно, как и все подобные ему, выдумщик, мифотворец, даже датой его рождения называют то 1893, то 1894 год, но в одном сходятся все биографы — в том, что родился он километрах в двадцати к югу от белорусского города Минска, в местечке Смиловичи, и что местечко это было вполне захудалое. Так уж сложилась моя судьба, что название это было у нас с сестричками с самого детства на слуху, потому что и бабушка моя, и мама родились в этих самых белорусских Смиловичах, и Наталья, кормилица мамы и маминой двойняшки, была из Смиловичей, и еще куча родни, а в Москву они перебрались через Минск за несколько лет до моего рождения. Упомянутая выше Наталья после мамы и тети выкормила еще пацанов-двойняшек, сыновей раввина Рудельсона. Раввин вовремя покончил с собой, а раввиниха с сыновьями и Натальей уехала от греха в Москву. Сыновья выросли здоровущие и, как с гордостью сообщала Наталья, навещавшая всех своих выкормышей, стали «минцанерами». При их социальном происхождении не слабая карьера…

Прочтя почти полвека спустя о том, что бабушкин ровесник и смиловичский сосед Сутин, в отличие от его парижского соседа Шагала, не любил вспоминать местечко и не любил о нем говорить, я припомнил мало-помалу, с каким столичным презрением произносили это название в нашем нищем московском доме в Банном переулке, близ Рижского (тогда еще Ржевского) вокзала. Примерно с тем же, с каким в нашем дворе, кишевшем провинциалами, говорили: «Эх ты, дяревня, валенок, телега, колхозник…». А у нас дома говорили: «Ты что, из Смиловичей?», «Ну и грязища тут у вас, чистые Смиловичи».

Конечно, совсем юные мои родители гордились тем, что они живут теперь в самой Москве, а не в Смиловичах, хотя и вспоминали иногда, что какой-то знаменитый тогдашний московский архитектор тоже был смиловичский… Тот самый Левка…

Когда я подрос, я стал журналистом и неутомимым путешественником — побывал везде, куда пускали, даже на острове Беринга пожил, даже на Памире, даже в Арктике, даже в заграничной Венгрии, а в Белоруссию и презренные Смиловичи никогда не тянуло. Но однажды…

Помню, гуляли мы как-то раз с барселонским поэтом Рикардо Сан-Висенте в лесочке близ некоего Дома творчества под Москвой, стали переходить Минское шоссе и увидели припаркованный у обочины грузовик с испанским номером.

— Наш, из Барселоны! — восхищенно сказал Рикардо.

Коротышка-шофер оправился, вышел из-за кустов, застегивая молнию, услышал приветствия на родном наречии, просиял и угостил нас испанским вином, а потом, извинившись передо мной, обнял Рикардо за спину и увел его куда-то за прицеп для интимного разговора.

Когда он, трогательно с нами простившись, поволок дальше свой груз — куда-то в Москву, на выставку, я спросил у Рикардо, о чем они там шептались за прицепом.

— Он мне сказал: «Друг, ты не подумай, что я правый. Я коммунист. Но ты мне объясни… Вчера ехали через Белоруссию… Отчего у них такие дома малюсенькие? Ну просто крошечные…» А правда — почему? — искренне удивился Рикардо.

— По кочану… — сказал я вежливо. — Спроси в «Интуристе». Они объяснят, что это для тепла. Но у нас у самих в Москве на Банном было четырнадцать метров на шестерых…

«А сколько ж у них было в Смиловичах на душу? — подумал я тогда. — Наверно, еще меньше…»

Вскоре после этого, проработав полдня за столом в роскошном читальном зале, я встал в очередь за чаем в подвале Ленинской библиотеки. Почему в подвале и почему за чаем надо стоять в очереди? По кочану. Отчего-то там всегда была очередь. Тут и подошел ко мне какой-то черноглазый юноша и поздоровался. Мало-помалу я сообразил, что это мой двоюродный брат с маминой стороны — один из шестнадцати (с папиной их было меньше)… Этот, с красивыми и безумными фамильными глазами, был, кажется, математик. «Чем, — говорю, — тут занимаешься?» — «Читаю про мировое искусство. А ты знаешь, что французский художник Сутин был из Смиловичей?» Нет, я не знал. Даже имени такого не слышал. Я был не читатель, а писатель… Я подумал, что вообще-то неудобно, что я ни разу не съездил в те края — без конца езжу в горы да в горы, крымские, таджикские, киргизские, камчатские, кавказские…

А где ж люди?

Назавтра я отправился в журнал «Советский экран» за командировкой. Командировки мне давали безотказно — деньги казенные, домой их было не снести, а ездить самим не хотелось: семья, дети, любовницы, городские хлопоты. Оставил я красивой Наташе заявление — все с шутками, прибаутками… Так и написал, шуткуя: «Прошу отправить меня за счет журнала на историческую родину». Дня через три звонит мне замглавного, спрашивает: «Ты куда это собрался?». Я говорю: «В Белоруссию. В местечко Смиловичи». Он говорит: «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие… Начальство в ярости…». Потом я понял свою ошибку: у них и завотделом, и сам замглавного уже собрались на какую-то из «исторических», но без шума, а тут неосторожные шутки… Но все же дали мне командировку.

— Ты уж извини, старик, — сказал мне замглавного по имени Феликс, вручая очередную командировку, — всего неделю оплатим… Мы в этом месяце все проели — ездили на природу с девушками, с патефоном… А писать нам не надо, не пиши, мы сами хорошо пишем.

Где-то он теперь в США, этот замглавного, стал «певцом Брайтон-Бич». Может, еще жив. А завотделом живет под Стеной Плача. Иногда слышу его бодрый голос по «враждебным» или просто «чужим» голосам…

А тогда я полетел в Минск и оттуда на такси ринулся к югу. Шоферша высадила меня на шоссе напротив местечка — куда-то она спешила. У них всегда свои важные дела, твои — дело десятое. Я пошел через поле и увидел кресты, кладбище… Подошел ближе — не по-русски написано, по-польски. Вот это новость! Значит, жили тут поляки. Ну да, которые католики, те поляки, а православных назвали белорусами. И евреи жили во множестве…

Да ведь и самое слово это, «местечко», польское. «Место» — город, а «мястечко» — городок. А «местечковый» — это уже советское слово — отсталый, значит, человек, деревенщина, жлоб…

Вошел я в местечко Смиловичи и все понял. Я застал последние дни старых Смиловичей. Вскоре после этого приехали бульдозеры, все снесли и настроили блочных хрущоб. А когда я был, все было, как при красивой моей бабушке Розе, соседке и сверстнице Сутина. Только в мой приезд драные флаги еще болтались от старого Первомая. Но домишки были все те же, крошечные — в три, а то и в два окна. И внутри — метров четырнадцать. Да печка, да лавки, да столы. Портной Залман Сутин настрогал одиннадцать детей (чем заняться после прихода сумерек — керосин, что ли, зря жечь, читая Библию? Даже радио у них не было). Все тут, в одной комнате: мама, тата плюс одиннадцать детей. Может, еще дедушка с бабушкой были живы, дай им Бог здоровья… Тут же мама с татой новых детей делают… А в холода, небось, и козу брали в дом. (В русской-то деревне, помнится, засыпал я на печи под чмоканье губошлепого теленка.)

…С гордостью подумал я, озираясь, что все же нашлось чем поразить нашей Белоруссии заграничного шофера, барселонского коммуниста.

А монпарнасские завсегдатаи, тоже не слишком мытые в те времена французы, без труда бы поняли, увидев эти хатки (французские авторы со вкусом повторяют — «изба»), отчего он такой невероятный грязнуля был, наш смиловичский гений Хаим Сутин. Воды в ведрах не напасешься мыть такую мишпоху. От бабушки Розы наслушался я в детстве баек про хозяйку-чистюлю и хозяйку-неряху. О чистюле говорила она с грустной насмешкой (сама ведь была чистюля): «Поглядел муж — пол вымыт, все блестит, плюнуть некуда, на жену и плюнул…».

…В центре местечка я увидел деревянный дом побольше, где размещались пожарные. Скучавший дежурный мне сообщил, что в доисторические времена (еще при частниках) был здесь кондитерский цех, делали сласти. Евреи делали.

— Ты ведь знаешь, тут евреи жили. И сейчас сколько-то живут, но мало…

— А где они сейчас?

Он не слишком определенно махнул рукой куда-то на задворки, и я пошел туда. Там тянулась вереница еще более убогих домишек, обращенных окнами (и красными флагами) к разоренному кладбищу. Кладбище было еврейское. На немногих уцелевших камнях еще видны были надписи — «по-ихнему», на идише, а может, даже на иврите. Я пожалел, что не могу прочесть имен, наверняка были там Русиновы из обширной бабушкиной семьи. И Сутины были, конечно.

В конце кладбища стояло большое надгробие — гипсовая отливка, скульптурная группа в стиле Буше, как в городских парках культуры. На пьедестале было написано, что в одно прекрасное октябрьское утро 1941 года гитлеровцы убили здесь, на кладбище, две тыщи «советских граждан», жителей местечка Смиловичи. «Советскими гражданами» на всех подобных памятниках вполне справедливо, хотя и слегка стыдливо, называли здешних евреев. Бабушка мне рассказывала, что в этой толпе стариков, женщин, детей, приведенных солдатами на заклание, была добрая сотня ее родственников, не уехавших из местечка до войны и не успевших уйти от стремительно наступавших немцев. Что ж, под ноги наступавших армий, под гусеницы чужих танков Великий Отец Народов бросил в ту осень не одних только евреев или цыган. А французский президент Миттеран похвалил перед смертью солдат вермахта за отличное выполнение спецзаданий.

Печальный сын Смиловичей Хаим Сутин, великий французский художник, словно предвидел эту Катастрофу и эту людскую жестокость, бесконечно населяя свои творения мертвенными лицами, мертвящими предметами, телами убитых животных, обрызганных кровью, пейзажами, затаившими угрозу смерти.

Сам художник умер в 1943 году в ублажавшем оккупантов Париже.

Вечный беглец

Из ненавистного местечка он уехал еще шестнадцатилетним мальчишкой, в 1909 году. Все биографы сходятся на том, что он сбежал. Может быть, и так — делать ему в местечке было нечего. Портной-отец чинил старую одежду односельчан, едва зарабатывая на хлеб. В соседнем Минске можно было подучиться какому-нибудь ремеслу. Пишут, что он подрабатывал там ретушью у фотографа, учился на портного, но что страстью его с малолетства было рисование.

Обстоятельства его ухода из местечка окутаны легендами. Самой популярной является легенда о том, что мальчишка, увлеченный рисованием, нарисовал карикатуру на раввина (то ли на учителя из хедера), а сын раввина (или отец Хаима, или брат, или кто-то еще) его избил. А многодетная мать Хаима, взыскав с обидчика двадцать пять рублей, отправила сына в Минск. Есть и другие варианты легенды, не подтвержденные, впрочем, мемуарами. Французский художник, друг детства, опровергает эти расхожие байки. Вполне возможно, впрочем, что били Хаима в детстве не раз — его приверженность к бесполезному рисованию и его дурной характер могли к этому располагать.

В Минске Хаим посещал ателье художника Крюгера. Там он и познакомился с сыном вполне состоятельного подрядчика Михаилом Кикоиным, будущим соседом по «Улью». Работая у фотографа, Сутин, вероятно, отложил немножко денег на дорогу. Возможно, и какие ни то еврейские благотворители подкинули деньжат: благотворительность была в ту пору обычаем среди людей религиозных, особенно евреев и старообрядцев. И те и другие насчитывали уже в своей среде немало богатых филантропов. Так или иначе, год спустя Сутин и Кикоин уехали в Вильно, который называли в ту пору «восточно-европейским Иерусалимом». Вильно был городом многонациональным, более открытым, чем Минск. Там гуляли ветры с Балтики. Что же до виленской Школы изящных искусств, то она могла бы считаться в известной степени колыбелью Парижской школы. Да что там, даже Бразилия и та обязана ей подготовкой одного из основоположников бразильского модерна. Речь идет об уехавшем в 1906 году в Берлин и ставшем там лидером экспрессионистов группы «Дер Штурм» Лазаре Сегале. Он был всего на четыре года моложе Мойше Сегала-Шагала, чья первая выставка состоялась именно в галерее «Дер Штурм» в 1914 году.

К сожалению, нам не много удается узнать об уроках виленской школы и царивших в ней порядках. Биографы пишут обычно о почтенном директоре — академике Трутневе и об открытом новым влияниям художнике Рыбакове (то ли Ребакове), потерявшем нос на сабельной дуэли. Пишут о красивой гимназической форме, которую носили ученики и которой Сутин якобы поразил однажды воображение жителей Смиловичей. Но никто не докапывается, не идет ли сходство в «пастозной» живописи (густой крупный мазок) у выпускников школы от ранних уроков или, скажем, от пристрастий того же Рыбакова.

Сутин и Кикоин сдружились в школе с выходцем из деревни Желудок Виленской губернии (ныне Гродненской области, тоже, стало быть, белорус) Пинхусом Кременем. Теперь они были неразлучны в Вильно — все трое. Но в 1912 году Кикоин с Кременем не слишком легально пересекли границу и отправились через Германию в Париж.

«…Путешествие в железнодорожном вагоне 4-го класса казалось бесконечным, — вспоминал Кикоин. — Я добрался в Париж, сжимая в руке клочок бумаги с моим будущим адресом. Каким громадным казался Париж тому, кто в своей жизни видел только маленькие города и деревушки! После множества приключений, поездки в поезде и на метро, я добрался наконец до своей новой отчизны: это был „Улей“, этот огромный (там было уже до сотни ателье. — Б. Н.) русский муравейник в Данцигском проезде».

На самом-то деле Михаил Кикоин провел первый парижский год у кузена-ювелира. Отец Михаила, Перец Кикоин, договорился, что будет через родственников передавать для сына скромное месячное довольствие (более скромное, чем то, что высылал Шагалу щедрый адвокат Винавер).

А в 1913 году приехал в Париж и поселился в «Улье», в тесном ателье Пинхуса Кременя, третий белорусский мушкетер — Хаим Сутин. Теперь они вместе бродили по музеям, по галереям, по выставкам, долгие часы проводили в Лувре. Как и Шагал, они здесь учились живописи, технике, да и учителя у них были почти те же — Рембрандт, Сезанн, Курбе, Моне, Шарден… И еще Хальс, Тьеполо, Фрагонар, Гуарди, Тинторетто, Гойя…

Сын Кикоина записал однажды рассказ отца о том, как сразу после встречи Сутина в Париже они попали все (по дешевке, а может, и бесплатно) в театр на «Гамлета»: «Едва выбравшись с Восточного вокзала, мы пошли в театр и смотрели „Гамлета“.

Придя в восторг от Парижа и от спектакля, Сутин сказал другу: „Михаил, если в таком городе мы не сумеем раскрыться, не сможем создать великих произведений искусства, грош нам цена“».

Одно слово — художник

Жаль, что не осталось рассказа о том, как Сутин перенес далекое путешествие через границы. Он испытывал смертельный страх перед любыми таможенниками, чиновниками, пограничниками. Вероятно, поэтому, живя подолгу на Лазурном Берегу, недалеко от итальянской границы, он так и не побывал (может, единственный из художников) в соседней Италии. Надо признать, странностей у этого сына Смиловичей было множество, много было, как выражаются нынче, комплексов. Вообще, насколько мне довелось наблюдать изблизи, смиловичский климат, теснота, убожество жизни, многодетность и наличие черты запрета («оседлости») не способствовали душевному здоровью местечкового населения (позднее еще был в Европе Холокост, а в России тем, кому удалось выжить во Вторую мировую войну, еще довелось доказывать, что они не готовили всемирный заговор против Отца Народов). Характер Сутина, если верить мемуаристам, и характер его творчества не сильно противоречат этому дилетантскому и вполне семейному моему наблюдению: Сутин был уже и юношей совершеннейший псих. Он, к примеру, не терпел, чтоб смотрели, как он работает. Даже чтоб смотрели при нем его вещи. Даже чтоб стояли рядом, когда он смотрит на чужую картину. На счастье для биографов, с годами он стал делать исключение для прелестной Мадлен Кастэн и ее мужа, так что Мадлен оставила рассказ о совместном с Сутиным посещении музея:


Дама из общества Мадлен Кастэн и ее любимый художник Сутин. Фото из собрания Эмманюэля Кастэна


«Иногда мы сопровождали его в Лувр. Это было чудесно.

Он больше часа оставался перед „Quartier des boeufs“ или „Вирсавией“ Рембрандта, анализируя духовную атмосферу, создаваемую игрой света и тени, все великолепие палитры. Великий голландец действительно был его богом. Если говорить о других именах — это Курбе. Перед его „Ателье“ он говорил: „Посмотрите его центральный мотив. Это, без сомнения, самое прекрасное „ню“ во французском искусстве“».

Впрочем, это уже визиты 30-х годов, а пока, в довоенном 1913-м, Сутин ходил в Лувр, в Салон, на выставки с Кикоиным и с Кременем. Одно время они ходили на малоинтересные уроки Кормона в Школе изящных искусств, но Лувр давал им больше, и в школу они с друзьями ходили недолго. По большей части проводили время в своем ателье, перед мольбертом.

Жизнь была скудная. Подрабатывали ретушью, Кикоин ходил ночью на бойню, кое-что ему присылали из дома. Сутин был самый бедный и вечно голодный. И бедность, и голод — это не обязательно реальность. Это может стать ощущением и убеждением. Недавно вышли поразительные военных лет дневники Георгия Эфрона, который чувствует себя постоянно голодным (даже наевшись досыта, причем не в каком-нибудь блокадном Ленинграде, а в хлебном городе Ташкенте). Хемингуэй перед смертью воспел этот прекрасный, счастливый, ненасытимый голод своей небедной молодости. Уже и став богатым, Сутин продолжал вести себя, как скупой нищий. А в первые годы парижской жизни он не стеснялся обходить весь «Улей», выпрашивая еду или деньги на еду (а позднее и на выпивку). Он не стеснялся унижения, которое было паче гордости. Иногда вдруг, проникшись гордостью, он швырял деньги в лицо благодетелю: если верить Жаку Шапиро, именно так он обидел друга Кременя, и каменно-твердый Кремень не простил ему истерики и обиды (вероятно, уже не первой). Нищенство, неловкость, нелепость Сутина (как и подробности его обогащения) вошли в легенды «Улья». Думается, что многое в его поведении шло от гордыни. Трудно поверить, чтобы мадам Сегонде, мадам Острун или Роза Кикоина отказали бы бедняге в похлебке. Возможно, унижение нищенства тешило душу еще не признанного гения. Может, в этом чудились ему вдобавок признаки истинной богемности: плевать мне, что обо мне подумают, я выше этого. Вспоминаются письма Цветаевой, которая была ничуть не беднее прочих эмигрантов, в том числе и гордых русских аристократок, но в любом письме, даже если писала не слишком знакомым людям, она попрошайничала.

Заметно, что в позднее время богатый Сутин сам приукрашивал (как это делал, вероятно, и Шагал) легенды о своей тогдашней безысходной бедности. Именно это приходит в голову, когда читаешь воспоминания соседки Сутина по вилле «Сера» скульпторши Ханы Орловой. Он тешил ее рассказами о том, как он носил кальсоны вместо рубашки: очень просто — надо надеть их через голову.

Краснолицый «калмык» Сутин ходил зимой и летом в каком-то потрепанном пальто-балахоне, под которым, как утверждают биографы, было голое тело. Они же пишут, что он одалживал рубашку у земляка, чтобы пойти к врачу. Но известно, что Сутин и позже покупал рубашки на блошином рынке, а даже полвека спустя (в пору моего первого парижского визита) рубашку на блошином рынке Монтрей можно было получить за один франк. А если дождаться закрытия рынка, то и бесплатно. Уборщики возвращали рубашки туда, откуда они поступили на прилавки, — в мусорный ящик.

Чистота — залог здоровья

Мадлен Кастэн не удержалась, чтоб не ответить на рассказы о грязнуле Сутине.

«В смысле гигиены, — пишет Мадлен, — его жизнь в „Улье“ была не более устроена, чем у других. Там он часто сражался с клопами, но умел одеваться элегантно».

С клопами сражаться проще, чем с блохами. Блох приходилось топить в консервной банке. Но согласимся с модной красавицей Мадлен: «…не более устроена, чем у других». А где было мыться в ту пору другим французам? В 1911 году русский поэт Блок отдыхал с супругой в прелестной гостинице в упоительном уголке Бретани. Сходясь за ужином с семьей соседа-англичанина, Блок и англичанин неизменно обсуждали мерзкую нечистоплотность французов. Если б гордый Блок увидел, в каких водах плескается по вечерам английское семейство, ему б стало дурно. Чистота — понятие относительное. Французские рыцари и мушкетеры, встав из-за пиршественного стола и не забыв поцеловать даму, мочились на стену в двух шагах от стола. И только чистюля Ришелье мочился в камин… Душа здесь не было и в начале XX века, а бани во французской провинции стали строить лишь после Второй мировой (на деньги проклятого «плана Маршалла»).

Конечно, Хаим Сутин из маловодных Смиловичей не был образцом чистоты, уравновешенности, порядочности, и все же легенды лучше не разоблачать, а коллекционировать. Скажем, такие, как легенда о зубной щетке Хаима.

«Какая-то дама согласилась посетить ателье Сутина, и он в смятении стал спрашивать у друзей, как ему лучше подготовиться к визиту.

— Купи себе новую рубашку и вдобавок зубную щетку, — сказали ему эти умники.

— Ничего не вышло, — сообщил он об итогах визита.

— А ты все купил?

— Да, купил новую рубашку, развесил ее на стуле, щетку поставил на стол в стакане… Красиво…»

Или такое:

«Получив в Париже впервые большие деньги, Сутин сел в такси и сказал шоферу:

— На Лазурный Берег. Скорее! Скорее!»

И в самом деле, поведение Сутина было куда более богемным, чем поведение Шагала и прочих соплеменников: так и чудится порой, что приехал он не из Смиловичей, а из богемных Москвы и Питера Серебряного века или из Ленинграда наших шестидесятых (где знаком был с Е. Рейном или С. Довлатовым). Мирный скульптор из «Улья» Лев Инденбаум, первый человек в Париже, купивший картину у Сутина, жалобно поведал Жанин Варно, как Сутин продавал ему свои работы, а потом перепродавал их еще кому-то за три франка и выклянчивал проданное у слабохарактерного Инденбаума. Конечно, подобные замашки можно лишь условно назвать «богемными», и биографы редко над ними задумываются (из читанного об этом вспоминается разве что предисловие А. Арьева к сборнику шедевров С. Довлатова).

О Сутине анекдотов рассказывают множество. Полагаю, их и впредь еще долго будут выдумывать, но нам пора обратиться к главному — к живописи нашего героя.

Но в чем он истинный был гений…

Этот слонявшийся по «Улью» и всем докучавший просьбами Сутин иногда вдруг брался за кисть и начинал остервенело писать — до изнеможения. Что он писал? Охотнее всего — «мертвую натуру», натюрморты. Причем особенно охотно — натуру даже не мертвую, а дохлую: тушку ощипанной курицы, дохлой индейки, быка с ободранной шкурой…

Сообщают, что кто-то приносил ему эту натуру со здешней живодерной окраины. Может, сам Кикоин и приносил. А с чего началось, почему? Конечно, в музеях искусства есть на полотнах все, даже дохлая птица — можно попробовать писать самому. Но ведь нравилось ему это, доставляло удовольствие. Может, отождествлял он себя, вечно страдающего от язвы желудка, с этой бедной курицей и писал, страдая и сострадая. Мазохизм? Ну и почти неизбежный при этом садизм: он любил посещать жестокие зрелища, вроде кэтча. Не забывал посадить капельку крови на перышки убитой птицы…

Искусствоведы (наряду с изъявлением восторга) высказывают на сей счет самые разнообразные предположения. Пишут, что мучимый болями Сутин сострадает боли и смерти. Что он отождествляет себя с жертвой. Даже и с неживыми предметами. Что он протестует против жестокости человека-мясоеда, невольно обрекающего на смерть невинные жертвы. Протестует против жестокости судьбы, против нашей обреченности. Ведь и живые люди выглядят на его портретах не слишком здоровыми, эти кандидаты на умирание. Они жалки, некрасивы, странно одеты. Они в униформе своих унизительных профессий: в халатах, фартуках… На их лицах — печаль безнадежности. Экспрессионист вообще не стремится передать сходство, он стремится произвести впечатление — порадовать, а скорее — повергнуть в ужас. Видный экспрессионист Сутин в этом преуспел…



Недорогая общипанная птица на картинах Хаима Сутина выглядит намного печальнее, чем в жизни, а уж стоит в сотни тысяч раз дороже


Боже, как они жалки, эти смертные, как их жаль. Не меньше, чем ощипанных кур, чем ободранного быка. Но и не больше, чем бездушные предметы с его натюрмортов: эти бедные лимоны, эту бедную вилку…

А его пейзажи — чудные эти деревья, взметенные ветром, — они накануне гибели. Земля взворочена начинающимся землетрясением… На самом деле природа остается величаво прекрасной, так что землетрясение и ужас, они в душе художника — в его беспокойной и вряд ли здоровой душе.

Но не чувствует ли он первым приближение катастрофы? Что он вообще знает и чувствует?

Он робок, в компании забивается в угол, молчит, часто обижается. Но, конечно, он знает про себя, что он гений. Правда, никто пока не спешит это признать или даже в этом его заподозрить. Ну да, конечно, он много пишет. Иногда интересно пишет, «пастозно», быстро, одержимо… Но они все трое, эти белорусы, похоже, пишут довольно сходно — и Кикоин, и Кремень… Только эти двое — нормальные мужики, а он — мишугинер. Он же спать у себя в ателье не может. Он спал у Кременя, потом у Добринского, да у кого он только ни спал! Что его гонит? Он до самой смерти себе не найдет места…

А чтоб гений? Да тут, в «Улье», все гении. Пока только нет признанных.

Принц-собутыльник и русская колдунья

Первым о том, что Хаим Сутин из Смиловичей — гений, сказал человек, известный всему Монпарнасу. Его звали Амедео Модильяни. Он давно уже был легендой Монпарнаса: «сын банкира», «потомок Спинозы», «тосканский принц», даже «разорившийся наследник» (если верить рассказам ненадежного сочинителя Сандрара и его собственному, модильяниевскому, мифотворчеству). В «Улье» он появлялся частенько, то ли он жил там одно время, то ли просто ночевал иногда. Во всяком случае, именно там разыскала его однажды интеллигентная марсельская тетушка (сестра его матери) Лора Гарсен: «Жилье у него было ужасное — на первом этаже одной из дюжины клетушек, окружавших так называемый „Улей“».

Грамотные Гарсены (тетушка Лора увлекалась Кропоткиным), как и грубоватые, куда менее просвещенные Модильяни, жившие в Ливорно, были из сефардов (выходцев из Испании), однако не только желание поглядеть на инородных носителей полузабытой иудейской веры тянуло «тосканского принца» Модильяни к неотесанным парням из России. У него с недавних пор был свой «русский интерес», о котором вряд ли кто знал на Монпарнасе, — встреча с фантастической молодой колдуньей-поэтессой из холодного Петербурга. Об этом не писал еще ни один из признанных биографов Модильяни, тем уместнее будет здесь об этом напомнить[1].


Как-то в полночь труженик и пропойца Модильяни написал портрет своего друга Блеза Сандрара, бредившего Россией…


Эта молодая женщина приезжала в 1910 году в Париж с мужем (в свадебное путешествие), а потом еще через год одна, без мужа, чтоб встретиться с ним, с Амедео. Он обещал приехать за ней в Россию, забрать ее, писал ей поначалу безумные, влюбленные письма («Вы во мне, как наваждение…»), потом перестал писать вовсе, забывал ответить на ее письма — много о чем забывал в суете, исступленных трудах и поисках, в пьянстве, минутных увлечениях — забывал, но совсем позабыть ее, видно, не мог. Он тогда усиленно тесал головы из камня (у них были ее лица, ее челка), но потом скульптура стала ему не по силам. У него был туберкулез, он пил и курил гашиш, забывал про еду и сон. Он с сожалением оставил скульптуру и отчаянно искал теперь свой стиль, свое слово в живописи… При этом он не знал (да и никто в его окружении не знал), что русские стихи, обращенные к нему, уже твердят наизусть в России, поют с эстрады, что русская его возлюбленная 1911 года стала великим поэтом, что она была теперь звездой Петербурга, королевой петербургского кабаре артистов, что российская известность ее началась именно со стихов о нем, началась после их встречи, что она долго ждала его и лишь совсем недавно перестала его ждать. Откуда было знать обо всем этом в провинциальном Париже, он ведь и сам о ней почти позабыл, однако, может, не все позабыл…


Многочасовая очередь под дождем вдоль ограды Люксембургского сада — чтоб попасть на выставку Модильяни… Такое не привиделось бы нищему Модильяни ни под наркотой, ни по пьяни… Фото Бориса Гесселя


Увидев полотна этого «русского калмыка» Хаима Сутина, Модильяни был поражен и, может быть, вспомнил стройную колдунью из Петербурга. Модильяни объявил во всеуслышание и повторял многократно, что он гений, этот их зачуханный Хаим Сутин в его несусветном пальто-балахоне. Просто они ничего не видят, эти русские, эти белорусские ашкеназы и эти французы, как они не видят человеческих душ на его, Модильяни, портретах. Но про их с русской колдуньей недолгую, но столь значительную и тайную связь он не рассказал никому. Так что ни один из его биографов — ни французский, ни итальянский, ни русский — ничего толком об этом не писал до середины 90-х годов XX века (добрых восемьдесят лет). Постаревшая, измученная годами, невзгодами и гулаговскими страхами петербургская колдунья (ставшая в России символом века, поэзии и страданий) написала за два года до смерти небольшой очерк о том, что была вот когда-то знакома с Модильяни, не более того. Бесчисленные ее (и, уж тем более, его) биографы не обратили на этот уклончивый очерк большого внимания, и вдруг — еще тридцать лет спустя — открылась в Венеции выставка рисунков Модильяни из собрания парижского врача Поля Александра. В начале 10-х годов истекшего века этот молодой врач-стажер из парижской больницы Лабривуазье был первым восторженным поклонником и первым покупателем рисунков Модильяни. Он покупал их на свои скромные студенческие сбережения, он считал, что своим этюдом «Виолончелист» Моди «превзошел Сезанна». И вот прошло восемьдесят лет, доктор давно умер, сын его сумел организовать выставку отцовской коллекции, и миру открылись эти рисунки. Среди них было много-много «ню» какой-то высокой, стройной, длинноногой молодой женщины с большим пучком волос, челкой на лбу и неповторимым, неординарным профилем. В толпе зрителей, заполнивших зал венецианской Академии художеств, была молодая русская женщина-филолог, выпускница МГУ, которая пришла вдруг в необычайное волнение…

— Я знаю, кто это, — крикнула она ученому-экскурсоводу, указывая на длинноногую красавицу, — это Анна Ахматова, главный русский поэт XX века.

— Нет, — сказал экскурсовод, — это портрет Неизвестной. Так обозначено во всех каталогах Модильяни.

Взволнованная русская профессорша долго доказывала свою несомненную правоту (и доказала в конце концов, хотя и не сразу). Потом она отправила большой очерк об этой выставке в парижскую газету «Русская мысль», где заместителем главного редактора была в то время ее соученица по Московскому университету, и очерк был напечатан (с репродукциями). Прочитав его, автор этих строк подумал, что все это, конечно, очень романтично (и довольно печально — восемьдесят лет как корова языком слизнула — отчего было не рассказать раньше?), но интересно другое: что же все-таки происходило тогда и как отразилась эта любовь в Ее поэзии, а может, и в Его живописи или скульптуре? Ваш покорный слуга стал рыться в мемуарной литературе, перечитывать давно знакомые стихи и убедился, что именно с этих до одури знаменитых стихов об Амедео Модильяни, об их запретной и своевольной парижской любви (потому что встретила она Модильяни в разгар своего свадебного путешествия с Гумилевым) и началась тогда литературная слава Ахматовой. Да они и сегодня, эти стихи, известны всякому, кто любит русскую поэзию:

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
…Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

Анна Ахматова выжила, пережила семь страшных десятилетий, пережила даже палачей своего первого мужа Гумилева, и только в старости, незадолго до своей смерти (в 1965-м) она вернулась в Париж, чтоб постоять перед этим «темным домом» на улице Бонапарта. Модильяни умер за сорок пять лет до этого дня, так ничего и не узнав ни о ее жизни, ни о стихах, ему посвященных, ни о ее российской и всемирной славе…

Можно понять, отчего она не хотела рассказать всего, о чем восемьдесят четыре года спустя так бесстыдно рассказали в Венеции рисунки Моди. Оттого, что она была в ту весну замужем за Гумилевым и приезжала в свадебное путешествие. Оттого, что ни в чем не повинный и любимый русскими Гумилев (бешено ревновавший ее к Модильяни) был расстрелян большевиками в 1921 году, а ее стали считать в России вдовой мученика-поэта (несмотря на то, что они к тому времени уже три года как были в разводе). Как было ей рассказать русским об этой ее безумной и бесстыдной парижской любви, об их мучительном для нее расставанье («Да лучше б я повесилась вчера или под поезд бросилась сегодня»), о его молчании, о его легкомыслии и предательстве, о ее собственном легкомыслии и предательстве… Поддавшись уговорам молодых друзей, она решилась было перед самой смертью что-то рассказать, что-то недосказать, на что-то намекнуть, полушутливо, невнятно… «„Ромео и Джульетта“ в исполнении особ царствующего дома», — пошутил по поводу этого очерка за рюмкой коньяку в ее убогой комаровской дачке-«будке» один из ее молодых учеников-поклонников, которого она называла «рыжий» (его звали Иосиф Бродский). Все добродушно рассмеялись. Вероятно, она тоже. Потом гости ее, как всегда, стали читать стихи…

Модильяни ведь тоже писал стихи (и даже печатал), но ей он их читать постеснялся. Он любил слушать ее чтение и чувствовал, что она очень талантлива. Томик Данте, Леопарди или Лотреамона всегда был у него в кармане…


В Сите Фальгьер живало много художников (и Модильяни, и Сутин, и прочие), еще больше здесь кормилось клопов. В эти окна (если верить чудной выдумщице Ахматовой) она бросала с улицы розы… Фото Бориса Гесселя


Но вернемся в 1915 год. Если мое предположение, что Моди тянуло к русским из-за той самой встречи 1910 и 1911 годов, покажется вам неубедительным, забудьте о нем, я не обижусь. Тот факт, что из всех итальянцев и евреев «Улья» этот элегантный «тосканский принц» (и в пьяном виде, и обкуренный травкой — все равно элегантный, в широкополой мягкой шляпе, с красным шарфом вокруг шеи) выбрал в друзья замурзанного, затрапезного деревенского вахлака из России, — этот факт удивлял многих. Одни предполагают, что несомненная талантливость Сутина была очевидна талантливому тосканцу. Другие считают, что именно их различия во всем влекли флорентийско-ливорнского интеллектуала и поэта к необузданному, косноязычному смиловичскому живописцу. Мастер нежных тонов и вкрадчивых соблазнов удивлялся задавленной неистовой сексуальности невежды из таинственной страны Белоруссии, во множестве родившей упорных гениев для чужого города Парижа.


В квартире Зборовского на рю Жозеф-Бара Модильяни написал на двери портрет своего друга Сутина. Помня о предстоящем ремонте, маршан-поэт Зборовский решил сфотографироваться на память под уникальным портретом


К 1916 году у Модильяни появился новый поклонник, помощник и защитник. Это был польский поэт Леопольд Зборовский, который стал маршаном и поклялся раскрыть равнодушному миру глаза на живопись Модильяни. Он забросил для этого свою собственную поэзию и упорно пробивал дорогу другу Модильяни, предоставляя ему знаменитые модели, развешивая его полотна везде где только было можно — хоть в парикмахерской. Он чувствовал, что победа уже близка (а может, и понимал, что трагедия может грянуть раньше).

Модильяни написал портрет Сутина и сказал своему другу Збо (так звали Зборовского на Монпарнасе, а Модильяни там звали просто Моди), что тот должен непременно заняться этим русским гением, которого зовут Шаим (в русском оригинале, конечно, Хаим). Модильяни теперь нередко таскал неряху-гения за собой по окраине у Вожирара и по Монпарнасу. Он помог Сутину еще больше поверить в себя и, конечно же, был его другом, его добрым гением, но при этом был и его злым гением, потому что он таскал Сутина по кабакам, приучал его к вину, потому что они пили вместе… О, конечно, это было прекрасно — пить с другом. Мгновенно хмелея, Модильяни вытаскивал из кармана томик Данте и читал вслух «Божественную комедию»:

Земную жизнь пройдя до середины…

Кто знал, что вторая половина его жизни не продлится и пяти лет? Разве что сам Модильяни, который, как и русская его колдунья Ахматова, обожал мистику, предсказания и чуял приближение часа.

Кабацкая поэзия

Не надо удивляться тому, что местечковый неуч Сутин, дома говоривший только на идише, читал в кабаках русские стихи. Он не так давно научился русскому, но он обожал Пушкина. У него вообще была огромная тяга к образованию, к самообразованию. Позднее, научившись читать по-французски, он с увлечением читал французские и переводные книги. В одном из своих последних писем он писал случайно встреченному им в бургундской деревне земляку из Белоруссии: «Люди тут очень милые… Я читаю. Мне передают книги о Рембрандте, о Гойе и Эль Греко. Последний меня очень интересует… Я читал, что написал о нем писатель Гонгора…».

В те последние годы он иногда притворялся, что совсем забыл русский. Уже знакомая нам его соседка по Вилле «Сера» скульптор Хана Орлова (родом из Малороссии) поймала его на притворстве. Она стала читать стихотворение Пушкина, нарочно делая ошибки в каждой строчке:

Увидим ли, друзья, народ освобожденный
И рабство, павшее по манию царя…

Сутин стал добросовестно поправлять ее ошибки.

Модильяни первым повез с собой Сутина на юг Франции, на Лазурный Берег. Зборовский согласился платить Сутину за краски и холст. Попав в Ванс, а потом в Кань-сюр-Мер, сын Смиловичей, обитатель парижских задворков испытал настоящее потрясение: прозрачный воздух здешних предгорий, нагретый и трепещущий в полдень, горные деревни, круглая черепица провансальских кровель, крутые улочки, лестницы («Красная лестница в Кань»), дороги, уходящие в гору, синева гор на горизонте, яркие краски юга…


Этот дом на монпарнасской улочке Жозеф-Бара был свидетелем трудов, вдохновений, попоек, дружеских сборищ, легендарных чудес (чудо Сутина и Барн са, чудо Кислинга, чудо Зборовского…). На здешней лестнице — незримые следы Модильяни, Ромена Гари, Кислинга, Сутина, Зборовского, Барнса, многих прекрасных женщин… Фото Бориса Гесселя


Сутинский восторг можно понять. Объехавший полсвета американский писатель Генри Миллер, попав впервые в Кань, извещал свою американскую корреспондентку: «…Кань… каждый дом — за километр — видно было отчетливо и ясно. Неудивительно, что Ренуар жил здесь. Художникам тут здорово. Прозрачнее воздух и представить себе трудно. Почти как в пустыне».

Гонимый вечным своим «беспокойством и охотой к перемене мест», Сутин слоняется с мольбертом вокруг Ванса, близ Года, а позднее — по восточнопиренейскому городку Сере, истинной Мекке кубистов. Это живописное горное селение, лежащее к югу от Перпиньяна, кубисты начали обживать в самом начале XX века (в ту же пору фовисты стали обживать лежащий неподалеку прелестный рыбацкий порт Коллиур). Первым «открыл» Сере каталанский скульптор Маноло, вскоре к нему присоединились его друзья — художник Хэвилэнд и композитор Деода де Северак. Сегодня на тенистой аллее под платанами стоит памятник композитору (он умер в Сере в 1921 году), сооруженный его другом Маноло. Неподалеку от него — памятник героям Великой войны работы Аристида Майоля. Сохранились в городке старая церковь, остатки укреплений, испанские и французские крепостные ворота XIV века, площадь с фонтаном.

К приезжим «первооткрывателям» городка в начале прошлого века присоединились Пикассо, Брак, Макс Жакоб, потом Кислинг и Хуан Грис. Матисс и Марке переехали сюда из Коллиура, но потом все же решили вернуться.

Прошло несколько лет. В 1916 году приехал сюда подлечиться художник Пьер Брюн, и вскоре за ним потянулась новая волна художников. Искусствоведы относят их ко «второму периоду школы Сере». Среди них были и два обитателя «Улья» — Сутин и Кремень. На более или менее долгие сроки приезжали сюда Шагал, Дюфи, Кокто, дадаист Тристан Тцара, композитор Сен-Санс… Пьер Брюн основал здесь позднее великолепный музей современного искусства.

Что же до Сутина, то он в первый свой приезд, ошеломленный здешними пейзажами, писал исступленно (а позднее так же исступленно уничтожал полотна этого периода).

Из Сере Сутин вернулся в Кань-сюр-Мер, потом посетил Сен-Поль-де-Ванс… По словам русского искусствоведа В. Кулакова, «на Ривьере выкристаллизовался… стиль Сутина — неповторимо-звучный, драматический колоризм, в котором так заметна одержимость рубиново-красными тонами, приемы деформации изображения, открытая эмоциональность письма».

На Лазурном Берегу Сутин узнал о смерти своего друга Модильяни и его возлюбленной Жанны, носившей под сердцем их второго ребенка и выбросившейся после похорон Амедео из окна родительской квартиры.

Из долгого южного странствия Сутин привез в Париж больше двух сотен холстов, однако все эти груды хлама (которым очень скоро суждено было стать сокровищем) щедро расточались им или пылились у Зборовского на улице Жозеф-Бара в тесной квартирке, на одной из дверей которой Модильяни написал когда-то портрет своего русского друга.

Чудеса бывают, хотя и не так часто

А потом произошло чудо, о котором долго рассказывали (да и теперь еще рассказывают) в кабаках Монпарнаса, приводя его в качестве извечного аргумента (как положительного, так и отрицательного) в спорах об искусстве, о бедности и богатстве, о счастье, о судьбе…

Итак, на дворе 1922 год, холсты Сутина пылятся у Зборовского (у которого только-только пошел в ход покойный Модильяни), продаются ни шатко ни валко и, можно сказать, за гроши. Холстов так много, что Збо произвел отбор и попросил свою кухарку Полет Журдан забрать пяток сутинских картин к себе на кухню на растопку (наиболее умелые рассказчики с Монпарнаса добавляют здесь, что Полет даже запихнула их в холодную печку, но мы еще выслушаем рассказ самой Полет).

Так вот, в конце 1922 года в монпарнасских «заинтересованных кругах» пронесся слух, что в Париж нагрянул Альфред Барнс (Barnes, стало быть, по-ихнему, по-американски, Барнз). В самом этом имени для всякого голодного, полуголодного или просто обремененного работой, семьей и долгами художника чудились некий проблеск надежды и праздничный перезвон долларов. Ибо человек из простой американской семьи, Альфред Барнс учился в двух университетах в Германии, был химиком на фабрике, изобрел там на пару с одним немцем волшебное дезинфицирующее средство под названием «аржироль», наладил его производство, заработал чертову кучу денег, ввел на упомянутой фабрике шестичасовой рабочий день, много сделал для университетов и для замирения враждебных стран, а в конце концов ушел на отдых — точнее, стал заниматься любимым делом: он собирал коллекцию картин и скульптур. Это замечательное занятие, сулящее погружение в мир прекрасного, осмысленные путешествия, приобретение навыков, открытие новых земель, волнующий риск и попутно (хотя и вполне заслуженно) новую удачу и новое обогащение, не говоря уж о безмерном «повышении качества жизни», ибо это и труд и развлечение — до конца дней.

Пятидесятилетний Альфред Кум Барнс уже приезжал в Париж, осчастливил и прославил многих монпарнасских гениев (а заодно и свою коллекцию в Мерионе близ Филадельфии), что-то обещал Жаку Липшицу из «Улья», но теперь ищет что-нибудь из ряда вон выходящее. Вот нашел же москвич Щукин Матисса, а Стайны — Пикассо, вот и ему бы что-нибудь по вкусу… А вкус у него, надо сказать, отменный. И вообще, он не простой денежный мешок, этот Барнс, он еще и психологию изучал в Гейдельберге. Молодой маршан Поль Гийом (он и сам ведь щеголеват, но не прост на портрете покойного Модильяни) писал о Барнсе, что это «человек пылкий, демократичный, неистощимый, несгибаемый, очаровательный, импульсивный, щедрый, уникальный». Конечно, лишь недавно открывший галерею маршан хочет польстить великому человеку, но даже если половина из перечисленных им высоких качеств имеет отношение к Барнсу, уже не худо. К Полю Гийому Барнс и направляет свои шаги на парижских золотых приисках.

Бесконечно перебирая картины, Барнс случайно наткнулся на единственное полотно Сутина, купленное для себя маршаном, и всем доказал, что у него, у Барнса, глаз — алмаз. Впрочем, предоставим слово самому совершенно ошалевшему в тот день Полю Гийому: «Доктор Барнс увидел у меня это полотно. „Ого, это же первый сорт!“ — вскричал он. Его неудержимый взрыв восторга при виде этого холста круто изменил всю судьбу Сутина, сделал его в одночасье известным художником, за которым стали охотиться любители, фигурой, с которой не шутят: на Монпарнасе он стал героем».

Поль Гийом повел доктора Барнса к Зборовскому, и вот как рассказывает о случившемся кухарка Зборовского Полет Журдан:

«Мне тогда было семнадцать лет. Я была на улице Жозеф-Бара № 3, у Зборовского, когда приехал Барнс: маленький такой старичок в очках. Збо разобрал все, что Сутин привез из Сере. Я спасла от огня штук пять картин и спрятала их у себя в комнатке. Барнс пришел с Полем Гийомом. Ну вот, разложили, значит, Сутина на полу, по пять тыщ и по десять тыщ за штуку. (Раньше-то брали по пять франков за штуку. — Б. Н.) Барнс их взял двадцать пять штук (позднее добрал еще штук семьдесят пять. — Б. Н.), выбрал те, что были пожирней, понаваристей (конечно же, это означает не только наваристей, но и „пастознее“, есть такое слово в словаре, но Полет Журдан все же кухарка была. С другой стороны, она была кухарка в доме, кишевшем живописцами, так что вполне могла выражаться, как кандидат искусствоведения. — Б. Н.), — пейзажи отобрал и портреты. Тут Зборовский вдруг спохватился: „А где твои картины?“ Пришлось их ему вернуть».

Легко понять, что Зборовский поспешил сообщить эту сказочную новость художнику и попросил его прийти повидаться с американцем. Тот пришел, но сцену их знакомства он описал Хане Орловой гораздо позднее с типично сутинской смесью застенчивости, гордыни, неумения быть благодарным, общаться…

«Барнс сидел, он поднял голову и сказал: „Ага! Это и есть Сутин! Ну и ладно“».

Художник добавлял, что последний дурак он был, Сутин, что пошел знакомиться с этим невежей.

На самом деле, всем ясно было, что доктор Барнс вовсе не был невежа из филадельфийского захолустья. Он увидел в картинах русского гения из Смиловичей то самое, что разглядел в них раньше пропащий гений из Ливорно, бедняга Модильяни, — «невероятную мощь и проникновенность». Об этом Барнс и написал по возвращении в Америку в журнале «Искусство живописи» («Art in Painting»). Он написал «о мнимом хаосе и нагромождениях, где на самом деле есть величайшее равновесие линий и красочных масс, которые в их странном устремлении и сочетании рождают мощные, трепещущие ритмы, пронизывающие все полотно от одного края до другого». Американский коллекционер усматривал в полотнах Сутина самые разнообразные влияния — от Домье и Сезанна до Ван-Гога и негритянского искусства. Барнс писал также об очень любопытных искажениях натуры у Сутина, о том, какую роль играют руки и лицо его модели в достижении пластического единства. Барнс с изумлением писал о диспропорции черт лица на портретах Сутина (вроде гигантского уха, о котором забываешь в искусном сочетании красок). По мнению Барнса, диспропорции эти превосходят дерзания Матисса, но Сутин, в отличие от Матисса, не организует свою живопись, а целиком отдается своему порыву, словно не задумываясь, как он выйдет из положения. «Сутин достигает результатов за счет цвета, — замечает Барнс, — достигает богатым, насыщенным, смачным колоритом, который объединяет все части картины…»

И еще, и еще, и еще все в том же духе писал доктор Барнс в американском журнале для любителей и художников. Так, в тридцатилетнем возрасте Сутин был замечен истинным знатоком и коллекционером, чье слово ценилось на вес доллара. Доктор Барнс не писал ни картин, ни диссертаций, но ведь и Дягилев не танцевал и даже не ставил балетов.

Теперь-то уж все заметили то, что заметил Барнс (Сутин был поэт цвета и выразитель страданий бедного человечества), и знатоки стали охотиться за его картинами. Как это изменило его жизнь? Он еще ходил некоторое время в своем заляпанном краской велюровом костюме, но потом стал одеваться у Барклая, покупать обувь у Ханнана, носить замечательные сорочки. Кухарка Полет замечала, что иные счета из магазинов на столе у Зборовского достигают десятка тыщ франков. Сутин без конца менял жилье, точно кто-то гнался за ним. Он даже нанял учителя французского, и в некоторых труднопроизносимых словах отделался от родного местечкового акцента. Услышав однажды в «Ротонде» его звук «ю», веселый Кислинг презрительно крикнул: «Старый поц, ты что, не можешь говорить, как все люди?!»

А «все люди» и не пытались избавиться от наследия идиша. Но, конечно, Сутин был не как все люди с Монпарнаса. Он много читал, он работал над собой. Биографы приводят его изумленную реплику: «Когда живешь в такой грязной дыре, как Смиловичи, нельзя и вообразить себе, что существуют такие города, как Париж. Представьте себе, что я в своем местечке — я, который сегодня так любит Баха, — даже не подозревал о существовании фортепиано».

Мемуаристы нередко вспоминают и о малограмотности, и о «культурности» Сутина, во всяком случае — его стремлении к культуре. («А ты поступи еще и в третий институт», — уговаривала меня младшая соседка Сутиных из Смиловичей, моя бедная мамочка, которой и вовсе не пришлось учиться.)

Художница Ида Карская вспоминала: «Насколько я знаю, Сутин не закончил никакого профессионального учебного заведения. Писал по-русски он с трудом — можно сказать, был малограмотным. Но при этом в нем была подлинная культура мысли и вкуса».

О ком могли думать французские репортеры, озадаченно разглядывая странно-застенчивого нового русского героя Монпарнаса? О Достоевском, конечно. Один пострел так и написал — что этот страдающий Сутин глотает по ночам романы Достоевского. Результат был неожиданным: на тележках торговцев в монпарнасском ресторане появились томики Достоевского.

Сутин и впрямь читал много и по-прежнему много писал картин. Стал ли он счастливее, изменился ли к лучшему его невыносимый характер после избавления от забот о деньгах? Вряд ли. Ни дохлые туши, ни живые лица на его картинах не говорят о счастье, не сулят надежды на спасение. У художника было теперь меньше жизненных забот: его маршан Зборовский с семьей и кухарка Полет заботились об удобствах художника, доставали ему холсты, краски, дохлую птицу и кровоточащее мясо, которые он так любил писать, снимали для него виллу, кормили и поили. Однажды Зборовский отправил Сутина на Лазурный Берег на своей машине с шофером. Позднее этот шофер, месье Данероль, вспоминал, что Сутин давал ему читать Артюра Рембо и Сенеку, а вообще Сутин сохранился в памяти шофера Данероля как существо страдающее, на всю жизнь обиженное судьбой.

Это наблюдение не противоречит тому, что пишут о Сутине знаменитые искусствоведы (уже в те годы о нем вышло две монографии). Он был странное, пуганое существо, из страха перед неудачей ухаживал только за старыми и страшными женщинами, боялся взять жену и признать свою рожденную вне брака дочку… Впрочем, у него ведь было свое, не слишком обычное представление о красоте, о дружбе, о благодарности, о порядочности, о радости и, конечно, свое, очень высокое представление о творчестве и о долге художника. Он писал кистью на холсте, сразу кистью, без предварительного наброска и эскиза. Здесь он не был первым. При таком способе (как, впрочем, и при всех прочих) часты отклонения результата от того, что представлял себе и замышлял художник. И когда Сутин глядел на свои новые и старые полотна, его охватывала жажда уничтожения созданного. Готовое творение словно бы насмехалось над ним, унижало его замысел. И тогда он отправлялся на кухню за ножом. Это был акт убийства, очищения, самобичевания, а может, и самоубийства. Эта страсть Сутина была всем известна, иногда она принимала характер болезненной мании.

Но, конечно, во всем, что было написано о Сутине за последние восемьдесят лет, немало измышлений, легенд, противоречивых догадок. Художница Ида Карская вспоминает:

«Некоторые критики проводили параллель (кстати, и нынче проводят. — Б. Н.) и находили преемственную связь между Сутиным и Рембрандтом. Сам он такое сравнение не любил: „Ничего подобного! Нет, Карская, не верьте этому. Обо мне пишут всякую чепуху — будто я разбиваю мебель и делаю из нее свои картины, да у меня и мебели-то никакой толком нет. Если же какие-либо параллели проводить, то мне ближе всего Боттичелли. А между Рембрандтом и Боттичелли ничего общего!“ Сначала это признание показалось мне странным, но потом я поняла, в чем дело. Рембрандт прежде всего фактурен, и именно фактура организует все в его полотнах. У Боттичелли же все подчинено арабеске, линии, экспрессии сплетающихся, вьющихся линий. Конечно, и у Сутина фактура играет большую роль, но больше всего он любил эту самую „арабескность“. Тела на его картинах как-то так сплетены, так взаимосвязаны, что кажется, будто одно тело рисует другое, одна часть тела как бы проникает в другую, оплетается ею. Вспомним боттичеллевскую „Весну“ — там ведь та же идея. Я потом долго изучала этот прием, эту технику. Я сравнила бы манеру Сутина с кинематографическими приемами Орсона Уэллса. У Сутина было что-то от Уэллса: склоненные, наклоненные углы, которые как бы охватывают человека.

…Дочь Модильяни (которую я близко знала) признавалась мне, что творчество Сутина ставит выше творчества своего отца, и я с ней согласна. Модильяни был декадент: эти длинные шеи, удлиненные, узкобедрые безжизненные фигуры — „искусство для искусства“. В картинах же Сутина пульсировала кровь жизни, он выразил суть окружающего предметного мира и человека. Сутина некоторые причисляют к экспрессионистам. Колористом он был сильным… Но, будучи крупной личностью, он выходил за пределы любого направления. Сутин был самородок. Он видел живопись по-своему и по-новому…»

Так вспоминала красивая ученица, поклонница Сутина Ида Карская. Уж она-то получила профессиональное образование. Кажется, медицинское.

Ах, эти дамы, будущие вдовы…

В конце 20-х годов, а также в 30-е годы, вскоре после ранней смерти Зборовского, среди поклонников Сутина видное место занимают супруги Кастэн — прелестная молодая Мадлен и ее муж Марсель. Эти состоятельные люди, владевшие среди прочего имением близ Шартра, были страстными коллекционерами, поклонниками живописи Сутина, они хотели составить богатую коллекцию его картин и приложили невероятные усилия для того, чтобы «приручить» художника, привадить его к дому. В конце концов им это удалось, может, благодаря настойчивости Мадлен, которую даже такой знаток, как Пикассо, называл «самой очаровательной женщиной Парижа». В жизни Кастэнов наступает «сутинский» период, а в жизни Сутина — весьма благополучный «усадебный» период. Не слишком ясно, к каким годам относится их первое знакомство, ибо после американской покупки «в конце 20-х годов», которую упоминает в своих мемуарах мадам Кастэн, Сутин уже не «голодал по три дня» и никто не совал ему украдкой сотню задатка в руку (как это описано у мадам Кастэн), да и сами супруги Кастэн за «Мальчика из хора», написанного в 1925 году, заплатили художнику тридцать тысяч франков. Но так или иначе, Мадлен начинает позировать Сутину еще до 1927 года, а в 1927-м Сутин отправляется с супругами Кастэн в их имение Лев под Шартром. Вот что рассказывала об этом позднее Мадлен Кастэн, благополучно дожившая до девяноста восьми лет:

«Сутин был счастлив сменить атмосферу своей жизни. И если общение с ним было иногда трудным, характер его все же заметно изменился под влиянием нового воздуха, которым он дышал в Леве. Здесь окружающая среда была для него, без всякого сомнения, более тонизирующей, чем на юге Франции, особенно в Сере… Мы постоянно жили надеждой увидеть, как в нем пробуждается желание творить. И тогда мы делали все, чтобы создать для этого условия, однако без навязчивой и чрезмерной предупредительности. Он был сама противоречивость! Сутин отлучался на два-три дня, если был доволен своей работой, — например, уезжал в Амстердам, чтобы увидеть „Еврейскую невесту“ Рембрандта. Для тех, кто находился рядом с ним, неожиданность становилась повседневностью. Дорогой Сутин! Какую страсть, какую бездну психологических ухищрений нужно было проявить, чтобы приручить Вас, чтобы увидеть в Ваших глазах потаенный триумф! Я была счастлива чувствовать некоторую свою сопричастность к рождению столь многих шедевров — будь то портрет старой крестьянки, детский портрет или французский пейзаж, облачное или безмятежно-синее небо, — притом что любая картина обладала взрывчатой силой красочной массы».

Мадлен Кастэн и ее муж настолько успокоили и «приручили» нервного Сутина, что он разрешал им следить за его работой. Благодаря этому мы получили одно из редких описаний творческого процесса, сделанное к тому же влюбленной в живопись (а может, и в живописца) женщиной:

«Я словно вижу его перед мольбертом. Работая, он как бы не находился на земле, что не мешало ему придавать первостепенное значение технике живописи. В руках он держал множество кистей. Как только краска была нанесена на холст, он отбрасывал кисть — она уже была использована. Отсюда свежесть и необычайная чистота его палитры.

Когда он писал человеческую натуру, он терял представление о времени. Я часто позировала ему. Нельзя было обронить ни одного ненужного слова или сказать что-либо, нарушающее его мысли. Простая фраза могла вывести его из себя. Я вспоминаю его реакцию, когда, не имея ни малейшего желания принизить его талант, мой муж попытался было найти некоторое духовное сходство между одним из его последних произведений и Ренуаром. Был ли Сутин огорчен или сам чувствовал такую близость? Но он в гневе разорвал свою работу».

Ах, какая неосторожность со стороны месье Кастэна! Разве можно гению напоминать о его близости к другим гениям? Разве обмолвился Шагал о своей близости к неопримитивистам, орфистам, кубистам, супрематистам или конструктивистам? Разве стерпел бы Набоков упоминания о Кафке, Прусте или, извините, Газданове?

Впрочем, к маниакальному уничтожению Сутиным своих работ в мирном Леве уже притерпелись. В ту эпоху Сутин резал свои картины, написанные в Сере, жестоко наказывая их за несовершенство. Мадлен Кастэн вспоминает:

«…Сеансы часто заканчивались уничтожением холста. Зловещий звук — и он сам, обессиленный, изнуренный, горестный… В других же случаях — удовлетворенный, но всегда сомневающийся. Сутин звал нас в мастерскую, и это была церемония первого просмотра. Взволнованная, я входила первой, он наблюдал за нами, это был или триумф, или крах. Волнующие воспоминания! Он прятал холст, на котором только что началась жизнь нового, доселе неизвестного произведения искусства, и, глядя на нас, уже знал, что мы желали бы иметь его. Тогда он, характерным жестом поднося палец к губам, как бы призывал нас к молчанию: „Позже, позже мы поговорим об этом“. И тогда для нас начиналась беготня по Парижу с целью найти одно, два, три полотна, написанных им в Сере, — он мечтал их уничтожить. Когда мы приносили ему эти работы, Сутин закрывался у себя, долго рассматривал их и затем рвал и сжигал даже кусочки холста. Только тогда можно было говорить о цене той картины, которую он нам показывал».

Существует немало свидетельств о том, как Сутин охотился за прежними своими картинами, как он их уничтожал. Вот одно из них:

«„Вот чудовище, которое хотело меня пожрать! — с этим криком Сутин разрезал картину и добавил: — Если бы я был Рембрандт, я бы снова взялся за кисть. Увы, я всего лишь Сутин“».

Часто пишут, что и безумные натюрморты Сутина, и его пейзажи лишь его «автопортреты». Вероятно, так было у Ван-Гога, у Жерико.

Мадлен Кастэн отмечала, что работы Сутина, написанные у них в Леве, проникнуты нежностью…

Конечно, искусствоведы не обошли проблему сексуальности сутинской живописи. Считают, что она ощутима во всех его натюрмортах, пейзажах, портретах. А между тем, Сутин почти никогда не писал «ню». Женщины на его портретах некрасивы, одеты по большей части в нелепую «кобеднишнюю» одежду или в то, что называлось «прозодеждой».

Рассказывают, что в Кламаре какая-то уборщица согласилась прогуляться с Сутиным в лесок и хотела переодеться для свидания. Он рассердился и велел ей надеть фартук. Уборщицы, коридорные, пожилые (и некрасивые) хозяйки пансионов, рядовые сотрудницы борделей — это был его контингент. Он не умел ухаживать, уговаривать, не хотел терять время на глупости, стеснялся… Но они и нравились ему такими. А потом в его жизни произошел некий поворот. Он стал модный и богатый гений, не мишень для насмешек, а герой Монпарнаса. Вскоре возле Сутина появляется пара коллекционеров-супругов Кастэн, и в первую очередь его восторженная поклонница Мадлен Кастэн. Может, уже в ту пору состоялось и его знакомство с красивой Мари-Бертой Оранш, бывшей женой Макса Эрнста.

Блистательная хозяйка поместья Мадлен Кастэн была для Сутина истинной аристократкой. Он пишет ее портреты в своем парижском ателье, он провожает ее в церковь, где скромно прячется за столбами, «мечтая, а может быть, и молясь». Он, конечно, влюблен в нее. А она? Откуда нам знать? Если уж дитя богемного Петербурга Ахматова, трижды бывшая замужем и столько понаписавшая стихов о разных своих возлюбленных, не могла открыто сказать (почти накануне своей смерти) о былой влюбленности в Модильяни, чего было ждать от пристойной богатой дамы, доживающей десятый десяток лет в центре квартала Сен-Жермен? Лишь возгласа: «Никогда ни единым словом!..» Никогда, ни единым, ни он, ни она: «Говорят, Сутин был влюблен в меня. Возможно, что так оно и было, однако он всегда был удивительно сдержан в разговорах».

Это правда: он говорить об этом не умел вообще. А дальше — неубедительные, но всем известные формулы: «Он знал, как я обожала моего мужа… живопись всегда была у него на первом плане».

При чем тут муж? Разве Сутин предлагал ей брак? Он вообще ни на ком не хотел жениться — даже на Деборе Мельник, которая родила ему дочь, как две капли воды похожую на отца и вдобавок ставшую художницей. (Кстати, он знал об этом ребенке и даже упоминал его в разговорах, скажем, в разговоре с художницей Идой Карской, пытавшейся успокоить капризничавшего сына: «Карская, да оставьте… сам успокоится. У меня тоже что-то такое есть: не то сын, не то дочь… Вы прежде всего художник. А это вырастет само собой».)

Итак, все, что пишет о Сутине Мадлен Кастэн, не отличается от прочих мемуарных рассказов, и живой ее голос прорывается лишь там, где она вдруг начинает возражать творцам мифов, унижающих ее героя: «Его безобразная внешность? Она также принадлежит к области выдумок. Его лицо преображалось во время беседы, когда он воскрешал для нас некоторые воспоминания своего детства или когда говорил о героях Бальзака, психология которого его увлекала, или же когда он слушал токкату или фугу Баха».

Вот здесь — живой голос. Ко всему этому не забудем о тщеславии красавицы-парижанки (приобщение к великим шедеврам), о ее любви к живописи, о ее страсти (может, одной из наиболее сильных человеческих страстей) — страсти к коллекционированию. (Сутин — важнейший экспонат их великой коллекции. На что не пойдешь ради коллекции?..)

Кстати, весьма одобрительно отзывалась о внешности «калмыка» и красивая художница Ида Карская («Морелла» из знаменитых стихов Поплавского), в 30-е годы боготворившая Сутина-художника (а может, и не только художника):

«Был он красив, но какой-то особой красотой, довольно высокого роста, широкоплечий. Его мечтой было стать боксером. Уже будучи известным художником, он жалел о том, что эта мечта не сбылась. У него были длинные волосы (что тогда было не в моде), и к нему ходила какая-то монахиня делать массаж для предупреждения облысения. Сутин был сноб, но не во всем: он мог держаться щеголем, и при этом пиджак на локтях мог быть разорван… Сутин нес в себе какую-то силу, заставлявшую всех преклоняться перед ним. Но ловеласом он не был, напротив, я бы сказала, боялся женщин: съезжал с квартиры, убегал из ателье, переселялся в отель, чтобы никто не знал, где он живет. Была, к примеру, поэтесса Наташа Борисова. Она ему позировала. Когда она приходила, он не мог вспомнить, как ее зовут: Аня? Маня? Саша? Даша? Он вообще ничего не помнил, был рассеян и равнодушен к внешним обстоятельствам жизни. Поэтесса эта решила стать художницей: рисовала какие-то огромные цветы и подписывала большими буквами „Сутин“. Слава богу, она вышла замуж и бросила живопись…».


В 1913 году русская художница Маревна сфотографировалась в садике близ «Улья». Она была без удержу влюблена в Диего Риверу и чуть-чуть в Волошина: ей нравились толстозадые мужчины и, как большинство русских женщин, она влюблялась в обманщиков. Фото из архива Марики Риверы


Что до самой Иды, то мы узнаем из старческого монолога, что ее муж был в то время в армии… великая вещь — монолог…

Так, может быть, Сутин изведал, наконец, счастье? Сомнительно. Слишком он был закомплексован, недоверчив, подозрителен. Карская это отметила верно.


В 1916 году Маревна написала свой кокетливый автопортрет. Впрочем, осчастливленные ею мужчины писали о ней более трогательно, чем сама вечно влюбленная монпарнасская «бродяжка» в своих «Записках»


Молодая художница Мария Воробьева-Стебельская (по ее утверждению, это Горький придумал бедной Маше столь вычурный псевдоним — Маревна), столько раз бывавшая в «Улье», многих там знавшая и многих любившая, рассказывает в своей мемуарной книге о новой встрече с уже разбогатевшим Сутиным. Он мало изменился, все так же канючил и жаловался на жизнь, жалился столь настойчиво, что она осталась с ним ночевать — из чистого гуманизма — и была разочарована. Маревна пересказывает жалобы богатого Сутина в своей мемуарной книжке, но, конечно, ко всем этим «точным» мемуарным пересказам былых разговоров (И. Одоевцева, как известно, заполнила ими два тома) следует относиться с осторожностью. Маревна явно себе «набивает цену» после рассказов о своих былых унижениях в истории с Риверой. И все же — вот как Сутин 1927 года жалуется Маревне на неустроенность своей жизни:

«Ты мне будешь говорить о женщинах, Маревна? Вот у меня есть теперь несколько подруг среди этих „дам света“. Они заезжают за мной на своих огромных шикарных машинах, чтоб везти меня к ним в гости. Это замужние женщины. Как ты думаешь, чего они хотят от меня? Моих картин, конечно! Они спят со мной, хотя им это, может, противно — а потом, потом они у меня просят картину, а они стоят двадцать, тридцать тыщ франков, не меньше, а иногда и больше! И если я им даю эту картину, то через два или три года они могут перепродать их за двойную и даже тройную цену. Даже сегодня, если им попадется богатый ценитель, это принесет неплохой навар. Так что, все это просто шлюхи! Я знаю, что я некрасивый и больной. Я даже не могу жизни радоваться, как люди. У меня даже ребенка не может быть. Какой же тогда смысл во всей этой любовной комедии и постельных моих отношениях со светскими дамами? На самом деле они ничуть не лучше, чем девушки с панели…»

«…Как-то вечером мы с ним возвращались из кино, и он захотел, чтоб я с ним осталась. Иногда он просто не мог выносить своего одиночества. Я пробыла с ним всю ночь. Любовью он занимался плохо. Может, он просто робел? Просто у него была большая потребность в нежности и дружбе. Он говорил о себе, о своем одиночестве, о своей работе и своем горьком разочаровании в жизни и в женщинах».

Вот такой рассказ. Конечно, многоопытная Маревна-Воробьева— Стебельская из чувашско-монпарнасской глуши — девушка грубая (я слышал, что забавные мемуары ее недавно вышли по-русски), но, может, воспроизведенные ею жалобы модного живописца Сутина и впрямь отражают его подозрительность, его неспособность к дружбе и любви, его обреченность.

Где вы, друзья?

Он мало-помалу растерял своих старых друзей. Оплакивал (но при этом нередко попрекал) Модильяни, злился на Кременя, с которым рассорился навсегда (часто хулил его живопись), редко виделся с почитавшим его (и тоже вышедшим в люди) Михаилом Кикоиным. Сын Кикоина Жак (художник Янкель, истинное дитя «Улья») так писал о дружбе отца и Сутина: «Если не считать Сутина, к которому он испытывал поистине братское, горячее и восторженное чувство дружбы, у отца моего было не много настоящих друзей. Когда успех принес ему деньги и „будущих вдов“, Сутин перестал узнавать друзей своих тяжких годов. Известна циничная фраза, которую он сказал одному старому другу-художнику, который упрекнул его в том, что он больше не появляется в „Улье“: „Шоферы такси не знают туда дорогу“.

Художники обычно блюдут культ дружбы в юности, а старея, часто замыкаются в себе и в своем искусстве, отгораживаясь от жизни».

Время от времени у Сутина появлялись новые знакомые. Одна из его многочисленных, часто меняемых в те годы студий находилась близ Монпарнаса, на углу экзотического Адского проезда (passage d' Enfer) и знаменитой улицы Кампань-Премьер. Там он и познакомился с соседом-художником Леонардо Бенатовым. Этот тридцатилетний живописец и антиквар (дома его звали Леон Буниатян) был лет на пять моложе Сутина, но успел уже пройти немалый путь. Он родился в армянском (ныне турецком) селении былой Эриванской губернии, лежащем близ тех блаженных, осененных Араратом мест, где полвека спустя автор этих строк отбывал солдатскую службу. Учился он у Машкова и Миганджана в московском училище, потом в мастерской Коненкова во ВХУТЕМАСе, рисовал кубистическое панно по заказу Комиссариата почт и еще что-то красочное на темы «борьбы за мир» для Военного комиссариата и Военных курсов. Управление военных учреждений присудило ему Первую премию за самые воинственные портреты вождей революции, а казна заказала ему очередной портрет вождя мировой революции Ленина. Все эти почести не вскружили голову разумному Бенатову, и, поехав в 1922 году за границу, он благоразумно решил не возвращаться (и тем самым, возможно, избежал судьбы своих знатных моделей). В ту пору, когда он познакомился с Сутиным, Бенатов был уже вторично женат — на дочери живописца Малявина — и жил по соседству, в знаменитом (премированном до войны парижской мэрией) доме № 31 по улице Кампань-Премьер (том самом, где жили Зинаида Серебрякова, Анненков, Мансуров, Ман Рэй и где я еще бываю иногда в гостях у милой Екатерины Борисовны Серебряковой, дочери Зинаиды Евгеньевны). От второго тестя (Филиппа Малявина) к Бенатову перешла целая коллекция рисунков этого блестящего мастера, и молодой художник решил заняться коллекционированием. Он проникся симпатией к Сутину, они вместе ездили на кровожадные матчи борьбы кэтч, до которых Сутин был великий охотник, и в результате Бенатов даже купил у Сутина картину.

Сутин не слишком всерьез принимал свое еврейское происхождение. Не находя в своих картинах общности с полотнами Шагала или Мане-Каца, не верил он и в разговоры о «Еврейской школе живописи». Когда же скульпторы в «Улье» затеяли издание художественного журнала на идише, то отказались от подписки на этот журнал только Сутин и Цадкин, объявившие, что в общем-то не считают себя евреями. И все же Сутин раньше многих в Париже почувствовал смертельную угрозу, которую нес фашизм Гитлера. Может, оттого, что он всю жизнь прожил в предчувствии смерти, в капкане страха. Передают слова, сказанные Сутиным в ту пору, когда Гитлер обратил свой взор к Франции, завороженной и обессиленной пением коминтерновских сирен о «борьбе за мир»: «Мы прячемся за трупами. Зачем эта игра в прятки, если наша душа разъедена страхом? Людоед с неизбежностью до нас доберется…».

Соседка Хана

До 1937 года Сутин жил на симпатичной улице Художников (rue des Artistes) близ парка Монсури, потом, гонимый вечным своим беспокойством, он переехал в дом № 18 на улочке Вилла Сера, у самой улицы Томб-Иссуар (в том же 14-м округе). Теперь его соседями были Сальвадор Дали, Люрса, американский писатель Генри Миллер и тридцатидевятилетняя уроженка Украины (нынешней Донецкой области) скульптор Хана Орлова. Из всех новых соседей Сутин подружился только с Ханой, которую, вероятно, и раньше встречал иногда на Монпарнасе, может, в обществе Жанны и Амедео. Хана была спокойная, уравновешенная, много пережившая, сильная женщина, талантливый скульптор, уже сделавшая себе имя своими портретами. Она, как и сам Сутин, бежала из еврейской семьи в Париж учиться искусству. Только уже не из России, а из-под Яффы, из Палестины, куда ее семья бежала еще в 1904-м (после знаменитого кишиневского погрома). Хане было в ту пору только шестнадцать. На «исторической родине» семья стала пахать, поднимать первую сельхозкоммуну, а Хану усадили шить для заработка. Она не хотела шить, она хотела лепить, вот и сбежала в Париж двадцати двух лет от роду, в 1910 году. В Париже она сдала конкурсный экзамен в Национальную школу, где ее стали учить рисунку. А в Свободной Русской Академии (у Марии Васильевой) она училась скульптуре и уже в 1913 году выставила на Осеннем салоне два бюста.

Плотная такая, плечистая девушка с короткой шеей, очень благожелательная и выносливая. В 1916 году Хана вышла замуж за поэта, который ушел на войну и умер в 1918-м во время эпидемии гриппа. С тех пор она одна растила ребенка. Еще в 1915-м она сделала портрет своей соученицы Жанны Эбютерн, будущей подруги Модильяни. Хана рассказывала, что это она познакомила Жанну с Модильяни, а позднее, после гибели их обоих, сняла с Модильяни посмертную маску. Впрочем, история таких монпарнасских знаменитостей, как Модильяни (или Сутин), окутана столь густой сетью легенд, что все рассказы о связях с ними можно принимать лишь условно (Цадкин, к примеру, пишет, что это он познакомил Модильяни с Беатрисой Хастингс, Липшиц пишет, что это он послал Кислинга, чтобы тот отвел Барнса к Сутину, однако на эту же акцию претендует Поль Гийом и т. д. и т. п.).


На вилле Сера жили перед войной и в войну художник Хаим Сутин, скульптор Хана Орлова и американский писатель Генри Миллер. Фото Бориса Гесселя


Создается все же впечатление, что до 1937 года Хана не была знакома со знаменитым другом Модильяни Хаимом Сутиным. Теперь он заходил к ней иногда на обед, когда из ее кухни пахло едой. Она не знала, что ему можно есть, а чего нельзя, он ел с аппетитом, ел много, а потом корчился от болей в желудке и назавтра проходил мимо нее, не здороваясь. В эти годы он и слышать не хотел о Модильяни, хулил не только самого покойника, но и его прелестную живопись. В общем, он был «мишигинер», как говорили в украинских местечках, или «мишугинер», как говорили в Смиловичах. И то и другое значит «чокнутый». Но Хану жизнь научила терпимости. И она так много слышала о странностях этого богатого и грязного Сутина, что удивилась, увидев его очень аккуратно одетым. Как раз в эту пору Сутин познакомился в кафе «Дом» с беженкой из Германии Гердой Михаэли, которую он для простоты и благозвучия стал звать мадмуазель Гард. Гард по-французски значит «хранительница», а милая беженка, и правда, по возможности оберегала теперь французского гения от жизненных трудностей. Она даже прибрала у него в доме и постирала его рубашки. Они теперь гуляли вечерами близ площади Данфер-Рошро или уезжали на маршрутном такси куда-нибудь в долину Шеврез.

Хана Орлова рассказывает, что Сутин подолгу вынашивал в душе новую картину, потом с остервенением писал ее без остановки (под пластинку с записью Баха) и кончал вещь совершенно обессиленный. Однажды она хотела войти к нему во время работы, и он в ярости захлопнул дверь у нее перед носом. Но вечером он зашел к ней, грустно извинился за грубость и сказал, что он изрезал свою картину.

Хана рассказывала, что Сутину якобы не дали визу в США, что он уехал в Бургундию, а потом вдруг снова объявился в мае 1941-го и сказал, что он не может поехать в «свободную зону», потому что там он не найдет молока. Чтоб не найти молока во Франции! Ну что с него взять — мишигинер…

Саму Хану предупредили о возможности облавы в декабре 1942 года, и она бежала с сыном в Гренобль, в Лион, а оттуда вместе с Жоржем Карсом в Швейцарию. Вернувшись после войны в Париж, она обнаружила, что мастерская ее разгромлена и не меньше сотни скульптур разбиты.

Поплакав и утерев слезы, Хана создает свое горестное «Возвращение».

Стиль ее довоенных скульптур, по большей части портретных бюстов, искусствоведы определяли как экспрессионистический реализм. Работы эти отличала цельность их почти монолитного объема. При этом Хана умела выделить в своих героях какую-то черту характера, зачастую ее шаржируя. Ее портреты и скульптурные группы отмечены были добротой и юмором. Забавной была ее ранняя скульптура «Танцующая пара» (через полвека с лишком, в 1981 году, она добралась до России и была показана на выставке «Москва — Париж»).

Расцвет портретного творчества Орловой относят к 20-м годам. В 1924 году она сделала портрет живописца и графика Видгофа — «Курильщик с трубкой». Уроженцу Одессы Давиду Осиповичу Видгофу было в ту пору уже под шестьдесят, он успел поучиться и в Одессе, и в Мюнхене, преподавал рисунок в Рио-де-Жанейро, нарисовал углем множество портретов (и Золя, и Сары Бернар, и Немировича-Данченко), писал пейзажи, натюрморты, декоративные панно, эскизы для фабрик гобеленов, поставлял карикатуры во французские журналы, возглавлял Союз русских художников и даже председательствовал в Салоне рисовальщиков-карикатуристов. У него уже прошло несколько персональных выставок, и от его трубки так вкусно и сытно пахло хорошим табаком. Он показался тридцатишестилетней матери-одиночке таким благополучным, спокойным, буржуазным (это заметно в портрете). Несколько извиняло его в глазах Ханы то, что он был евреем.

Вообще, любимыми ее героями были дети, женщины с детьми и евреи. Она создала целую галерею «замечательных евреев». Самым еврейским из них получился художник Рейзин. Орлова так и назвала его портрет — «Портрет художника-еврея». Еще любила Хана ваять животных: она была знатной анималисткой. Известны ее «Собака», «Павлин», «Индюк», ее орлы, альбатросы… Очень выразительна ее «Коза». Что бы делали многодетные матери из восточноевропейских местечек, если б не коза? Что бы делали уже в советскую пору обложенные налогами и догола «коллективизированные» русские крестьянки, если б не коза, которую они прозвали «сталинской коровой»? Коза Ханы Орловой отчаянно тянется к последнему листочку на дереве — она спасется сама и спасет детишек от голода. Коза — символ женской жизнестойкости в беспощадный век фашизма и коммунизма.

Мне кажется, любовь к животным выручала Хану и в последние десятилетия ее жизни. Она теперь часто ездила на свою третью родину, так сказать, на «историческую» — в Израиль. Вторая родина, Франция, не спасла своих приемных детей от смерти, так может, спасет третья. Известная портретистка Хана Орлова создавала памятники погибшим израильским героям. Но тамошние религиозные правила не разрешали устанавливать человеческие фигуры, и Хана вернулась к животным. На памятнике известному герою-террористу Дову Груннеру в Рамат-Гане борются два льва — большой британский и маленький израильский. Еще чаще на этих памятниках птицы — орлы, соколы, альбатросы…

В 1968 году известный скульптор Хана Орлова справляла свое восьмидесятилетие. В Израиле должна была открыться ее юбилейная выставка. Для обложки каталога Хана выбрала своего трогательного, смешного и трагического «еврея-художника». Она прилетела в Израиль, чтобы включиться в приятные юбилейные хлопоты, но тут пробил ее час. Нельзя сказать, чтоб она умерла вдруг или безвременно: восемьдесят лет тяжкой жизни, полной драм… Просто она умерла скоропостижно. Соседа Сутина она все же пережила на четверть века, потому что в войну ее великий сосед Сутин так и не решился сбежать еще дальше от Парижа и Франции. Он медлил, словно кролик, зачарованный взглядом удава-Гитлера, неизбежностью насильственной смерти.

Вернулся из окопов заранее проигранной левой Францией «странной войны» друг Сутина Миша Кикоин и упрямо нашил на свою одежду желтую звезду смерти. Разбежались «расово неполноценные» обитатели «Улья». Иные из них, угодив в облаву, начали свой мученический путь к газовым камерам… А Сутин все не уезжал в США и даже не переехал в «свободную зону», где еще можно было уцелеть. Целых две тысячи французов, прятавших и спасавших евреев, насчитал иерусалимский институт Яд-Вашем, специально занятый подсчетом «праведников мира». Две тысячи «праведников» на полсотни миллионов французов — это не так мало. Впрочем, не забудем, что среди этих героев немалый процент составляли русские «праведники» (отец Димитрий Клепинин, мать Мария Скобцова, Ольга Мас…).

Было время, когда Сутин прятался в Париже, и актриса Симона Синьоре-Каминкер вспоминала позднее, что она ходила для него за красками в лавочку художников, где его могли опознать.

Еще в самом начале войны, еще до прихода немцев Сутин поехал в Сиври, где жила Герда, его Гард-хранительница.

Сиври — городок на чудной бургундской речке Серен, среди виноградников, церквей, старинных домов.

Местные жители неплохо относились к странному живописцу, целый день рисовавшему свои словно взбесившиеся деревья. Похоже, что и мест ный кюре благоволил к блаженному поклоннику природы. Более того, у Сутина даже появился в этом бургундском городке друг-земляк, военный по имени Жорж Грог. Оказалось, что этот унтер-офицер французской колониальной кавалерии (спаги), эскадрон которой стоял до времени в департаменте Йон, — еврей родом из Белоруссии, из-под Минска, что он знает Смиловичи. Однако едва Сутин успел привязаться к этому кавалеристу в красной форме спаги, как Жоржа перевели в Алжир. Сутин писал ему туда письма, и они сохранились, эти письма, донесшие до нас предсмертный голос загнанного живописца. Это утешительно, что дошли до нас не только противоречащие друг другу монпарнасские легенды, но и документы. Вот одно из писем за 1939 год:

«Мой дорогой Жорж!

После твоего отъезда в Алжир мне было грустно, несмотря на присутствие Герды. Из-за этой войны я совсем разболелся, и я просто не понимаю, что тебя заманило в эту французскую кавалерию спаги, разве что их красивые бурнусы — белые и красные. Ах, эта красная форма спаги!

Мы ездим прогуляться в Авалон и Оксер, но я напрасно пытаюсь забыть об этом кошмаре, который меня делает больным. С животом у меня получше, один проезжий врач из призывников дал мне таблетки, которые мне помогли.

В художественных магазинах больше ничего нет — ни бумаги, ни красок. Если сможешь купить мне в Алжире тюбики масляной краски и гуашь, покупай все, что найдешь. Привезешь их, когда приедешь на праздники. Ты меня очень обяжешь. Раввин Ибрагим, которому ты посылаешь привет, передал мне наконец мои семейные документы из Смилович. Он, если помнишь, когда-то преподавал древнееврейский в Смиловичах. Он теперь не может туда вернуться, и ему придется работать во Франции. Я встретил также Исаака Спорча из Минска, который работает теперь у одного парижского торговца картинами. Он мне иногда приносит краски, потому что мне без этого просто не выжить. Я видел также Кикоина, который с семьей уехал на Юг. Я не имею никаких новостей о Кремене и Липшице…»

Поразительная история — он ведь никогда не хотел вспоминать проклятую родину. И, швыряя деньги парижским таксистам, ни разу не вспомнил, что там их дюжина голодных ртов, в их домишке, в нищих Смиловичах, никогда не поинтересовался, что там «у них»… И вдруг…

Похоже, что блудный сын Смиловичей, мучимый дурными предчувствиями, все чаще вспоминает теперь свою бедную родину и, несмотря на свой эгоцентризм, мучится угрызениями совести… И они ведь сбылись, все самые дурные предчувствия нервного художника Сутина. И он сам был уже обречен, и его Смиловичи, и его Минск, и Белоруссия, и его Вильно…

А мы-то, помнится, ничего не чувствовали в 1939-м у себя в московском дворе на Банном и в уютной школе на Глинистом. Верили бодрым песням, сочиненным, небось, каким-нибудь шустрым выходцем из Белоруссии и распеваемым у нас за воротами повзводно и поротно:

Белоруссия родная, Украина золотая…
…Мы штыками стальными оградим!

Штык — молодец и против танков, но никто никого не оградил. Проспал усатый Отец Народов, готовивший свой собственный блицкриг, просрал за месяц и родную Белоруссию, и обескровленную им золотую Украину. Сам себя перехитрил. Но облапошенную его «пацифизмом» Францию на худой конец сумел им подсунуть через свой шпионский Коминтерн.

…Через месяц после первого письма Сутин писал Жоржу в Алжир о своем преклонении перед Эль Греко, о котором он только что читал книгу и беседовал с местным кюре: «Здешнему кюре он не нравится, потому что он удлинял тело своим персонажам. Но я думаю, он был прав. Он все, что писал, старался идеализировать».

Язва желудка на время перестала мучить Сутина. Он пишет Грогу: «Я был у профессора Госсе, который успокоил меня после осмотра. В жизни не встречал таких добрых людей…».

В январе 1940 года Сутин снова писал в Алжир из Сиври:

«Уже пять месяцев неопределенности: немцы то наступают, то не наступают. Доктор Госсе сказал мне, что все начнется весной. Никаких новостей о Минске и Вильне, но ко мне заезжал повидаться Абрамович из Иностранного легиона. Он повез меня в Оксер, где было представление для военных. Там были поединки в боксе и кэтче, которые меня очень интересуют. Я сделал несколько рисунков.

…Чтобы забыть о всех печалях, я гуляю по деревне. Как красивы деревья! Я любовался на днях плакучей ивой, изогнутой ураганным ветром. Какой красивой она была, изогнутая, под дождем! Я уже больше месяца изнываю, ничего не делая из-за отсутствия красок».

Жорж Грог приехал в отпуск и привез Сутину краски. В благодарственном письме, написанном Грогу в конце января 1940 года, художник сделал печальную приписку: «Я оставил у мадам Клэр рисунок Модильяни и другие принадлежащие мне рисунки. Ты заберешь их, если со мной случится что-нибудь».

В середине марта Сутин писал в Алжир из Сиври: «Делаю рисунки, потому что красок больше нет. Да и душа не лежит. Герду забрала полиция. Здешний кюре пришел ко мне, чтоб отдать мне картины. Он удивляется, что я так часто рисую деревья, но что может быть красивей деревьев?»

А вот письмо от 10 мая 1940 года (немцы уже были готовы вторгнуться в Арденны, обойдя идиотскую «линию Мажино»):

«Как ты знаешь, всюду катастрофа… Чтобы забыть об этом кошмаре, я пишу, я рисую, я читаю. Кюре передал мне книжки, которые мне нравятся, — „История Франции“ Мишле меня особенно заинтересовала. Виктор Гюго великолепен. Я прочел любопытную книгу Эжена Фромантена, которая называется „Старые мастера“. Увлекательно.

От друзей никаких новостей. От мадемуазель Гард тоже ничего. Если найдешь краски в тюбиках или в коробках, покупай все! Мне нужны.

С очень сердечным приветом.

Сутин».

В феврале 1941 года Сутин покинул свое бургундское убежище и вернулся в Париж. Сперва он поселился в отеле на Орлеанской авеню, потом объявился у себя на Вилле Сера, где его видела Хана Орлова. А в Париже становилось все страшнее. Сутин прятался здесь и там, он продолжал писать новые полотна. Иные из критиков считают, что он обрел новую силу. Конечно, и на новых картинах были деформированные предметы, но ведь он говорил: «Искажение, деформация — это жизнь… это красота».

В ту пору рядом с Сутиным была последняя его «дама из общества» — Мари-Берта Оранш. Биографы намекают, что она была «небескорыстна», что она помыкала гением и что он был у нее под каблуком. Они бежали под Шинон, что в кантоне Индра-и-Луары, жили в тамошних деревушках. Дольше всего жили близ деревни Шампиньи-сюр-Вед, в уголке департамента, который называют Ришельевским (почти как улицу в Одессе), в шести километрах от местечка Ришелье (описанного еще Лафонтеном в его «Путешествии из Парижа в Лимузен»). Семейство Ришелье и впрямь с 1750 года притязало на обладание этим краем, но места эти были обжиты задолго до появления знаменитого кардинала и его семейства. Немало здесь следов галло-романских поселений, а с XI века нашей эры были в здешних местах и замок, и графы. Владели этим замком и Людовик I Бурбонский, и Карл VIII, и Людовик II, и брат Людовика XIII Гастон Орлеанский. И ныне попадаются в городочке дома XVI века, цела часовня 1507 года, остатки старинного монастыря. В часовне сохранились ренессансные витражи, подаренные Сен-Шапель де Шампиньи-сюр-Вед архиепископом Лангра.

Сутин и его подруга жили в доме у ворот Большого Парка близ дороги, ведущей в Пуан. В сельскохозяйственном этом районе, на его меловых почвах сажали подсолнухи, пасли гусей и коз, в парке высились огромные деревья. Сутин написал здесь три десятка картин.

К этому времени относится ссора Сутина с супругами Кастэн, отказавшимися взять свой заказ. Надо признать, что время для ссоры с «дорогим Сутиным» супруги выбрали вполне удачное. В воспоминаниях Мадлен Кастэн «Мой дорогой Сутин», опубликованных в русском журнале «Наше наследие», уклончиво сказано, что немцы захватили их имение и Сутин перестал к ним ездить: ни слова о ссоре из-за «Дерева в Ришелье» или о том, что Сутин прятался от полиции, что ему грозила гибель.

Может, он и выжил бы, бедняга Сутин, может, избежал бы полицейских облав и печей Освенцима, но переживания и страхи последних лет обострили его язву желудка. В один летний день 1943 года боли стали невыносимыми. Мари-Берта повезла его в Париж на машине, отчего-то с заездом за рисунками (вероятно, к мадам Клэр), отчего-то через Нормандию…

7 августа Сутину сделали запоздалую (а может, и вредную) операцию, а через два дня он умер на больничной койке, не дожив и до пятидесяти лет.

Он был похоронен недалеко от «Ротонды» и Адского проезда, где он жил одно время (да где он только ни жил в Париже?). За гробом его шли, среди немногих, Пабло Пикассо и поэт Макс Жакоб, которому тоже суждено было вскоре умереть в концлагере Дранси в качестве еврея (католик из Бретани, он все же оказался евреем).

Сутина ждали большая посмертная слава и мощная когорта подражателей (по большей части среди немецких неоэкспрессионистов). Памятник Сутину (работы старого друга из «Улья» литовца Арвида Блатаса) стоит близ Монпарнасского вокзала. О Хаиме Сутине, этом «французском Рембрандте», слышали в разных уголках Европы, но, конечно, не в таких глухих, как белорусские Смиловичи, где он родился по соседству с моей красавицей-бабушкой.

Ну, а в «Улье» вам расскажут о Сутине множество легенд (столь же мало достоверных, как и легенды о его местечковом детстве):

— Про зубную щетку помните? А это — как он хотел девочек обогреть и в печурку сунул картину…

— Эту, которая стоила тридцать тысяч франков?

— Это тогда тридцать тысяч. А теперь, небось, триста тысяч или три миллиона. Тогда-то он, впрочем, отдавал ее за три франка…

— А что стало с его друзьями? Он же не один сюда приехал?

И правда — что стало с друзьями? Это ведь все история «Улья», история Парижской школы, русско-еврейской школы или франко-иудейской школы.

Друзья вышли в люди, чуть позже вышли, но ведь они и жили долго.

Сутинский друг Михаил Кикоин приехал в Париж с Кременем, с которым они подружились в Вильно. Через границу проехали нелегально и долго-долго тащились через Германию. Это было в 1912 году.

Кикоин устроился для начала у родственника-ювелира, а Кремень почти сразу попал в «Улей», куда год спустя перебрался и Кикоин. В 1913 году добрался к ним в «Улей» и Сутин. Кикоин учился в Минске в торговом училище, где учитель и заметил его страсть к рисованию. Узнав об этом, Перец Кикоин определил сына в ателье художника Крюгера, где учился и Сутин. Так что дружба их началась еще в Минске.

В парижском «Улье» старые друзья держались сперва вместе. Сутин жил у Кременя, который ему иногда подкидывал деньжат из своих скудных заработков. О тогдашнем братстве Кремень ностальгически вспоминал позднее: «В те времена в „Улье“ было много русских художников, и установилось между нами настоящее братство. Мы тогда часто шли пешком от „Улья“ или Версальской заставы аж до самого бульвара Сен-Мишель, чтоб там отыскать кого-нибудь из друзей и стрельнуть у него франк или пол-франка… Если удавалось разжиться деньгами, что случалось редко, мы всегда их делили поровну. Ели белые булочки и пили чай, как делали в России. Модильяни нас часто спасал от полного безденежья, делал чей-нибудь портрет, а полученные за него деньги отдавал нам».

Модильяни бывал и в салоне у баронессы Эттинген, и в прочих местах, но тяготел он не к французским эстетам и Шагалу, а к группе победнее и попроще — Кремень, Кикоин, а потом уж гений из Смиловичей Хаим Сутин.

Они вместе выезжали на пленэр. В те годы Кламар еще был вполне привлекательным уголком — Кикоин жил там подолгу, и Сутин приезжал к нему.

Кикоин стал довольно рано участвовать в выставках вместе со знаменитыми французами. В «Улье» он прожил долго, причем не один, а с семейством. Он еще в школе, в Минске, дружил с девочкой Розой Бунимович. Крупная такая девочка, умненькая и очень активная: социализм, сионизм, еврейская самозащита, Бунд — вот где морока-то для родителей (мой отец рассказывал, что мамина двойняшка, моя тетя, в пору минской школы тоже нагнала сионистским задором страху на деда, и он увез всех в Москву). Михаил разделял Розины взгляды, но без особого пыла — у него для души была живопись. Конечно, социализм, еврейская самозащита, самооборона — это все объяснимое дело: Кикоины и сами из Гомеля перебрались в Речицу, спасаясь от погрома, это потом уж перебрались в Минск, где было еще надежнее. Но все-таки живопись больше интересовала мальчика, чем политика. Михаил с Сутиным уехали в Вильно, а еще через три года — в Париж. Тем временем Розу любимый ее брат-портной позвал к себе в США. Там она тоже что-то шила, но в еврейском Бруклине ей скоро стало тошно: никакой политики. Что за люди? Встречаются на улице и только говорят о делах (по-ихнему называется даже не гешефт, а бизнес) — сколько кто заработал, кто что купил, где что дешевле… А как же освобождение рабочего класса? Как же мировая революция, построение социализма, борьба с антисемитизмом, равенство, братство? Роза жаловалась на одиночество в письмах к Михаилу, Михаил жаловался на одиночество в письмах к Розе (жил он в тесном «Улье», но мальчик давно созрел для брака). Молодые люди решили съехаться и пожениться. Ему пора было жениться, а ей, наверное, хотелось и замуж и в город социализма, в город-ревсветоч. Но, приехав, попала она не на площадь Бастилии, не на митинги, а в нищенский «Улей», где только и разговоров было что о живописи, о Рембрандте, Гойе, Сезанне, а зарабатывали кто чем — сущие копейки. Михаил ночью подрабатывал на бойне, а его сумасшедший друг Сутин, тот и вообще рисовал дохлых куриц. Все как есть подрабатывали ретушью у фотографа. Впрочем, вот Изя Добринский полы подметал в гойской церкви.

Конечно, двухметровый гигант, банковский посредник и оценщик лесных угодий Перец Кикоин переправлял из Минска через родственника-ювелира с рю Лафайет полсотни в месяц своему сыну-художнику, но что такое полсотни, когда у человека семья, когда нужно кушать, когда нужны холст и краски, когда вокруг голодные рыла и все глядят на твою закопченную кастрюльку? А все же ухитрялась Роза покормить голодных.

Идет война народная…

С началом Великой войны Кикоин записался во французскую армию. Он был не один такой — русские все рвались защищать вторую родину, Францию, союзницу России. Серж Фера-Ястребцов попал в санитарные части и был отправлен служить в Итальянский госпиталь, тот самый, куда привезли раненого его друга и кумира Аполлинера-Костровицкого. Цадкин служил в полевом госпитале под Сперне и был отравлен ядами. Зиновий Пешков потерял руку.

Кикоин был скоро из армии уволен и вернулся в «Улей» к своей Розе. В 1915-м у них родилась дочка Клэр. Роза кормила мужа, но другим бродягам с Монпарнаса приходилось в те дни много хуже. А все же нашлась и там добрая душа — из русских женщин, конечно, — Мария Васильева. К началу войны этой замечательной женщине, имя которой и ныне чтит Монпарнас, исполнилась тридцать.

Она родилась в богатой семье в Смоленске, изучала там живопись и медицину, а в 1905 году на стипендию вдовствующей императрицы Марии Федоровны (той самой, у которой позднее большевики перебили и детей и внуков) поехала учиться в Париж. Жила в пансионе, училась у Матисса и в Ла Палет. Потом писала картины, выставляла в салонах, но было ей этого мало. Неуемная, она принимала участие в создании Русского литературно-художественного общества, была старостой в русской художественной академии, а в 1912 году в своей мастерской на авеню дю Мэн (дом № 21) открыла уникальную Свободную академию. С началом Великой войны Мария записалась медсестрой в Красный Крест, а по соседству со своей мастерской открыла благотворительную столовую: кормили у нее хорошо и задешево. Блаженные времена… Кто представит себе нынешнего русского миллиардера, хозяина нефтяных скважин, который открыл бы дешевую столовку для московских врачей, учителей и докторов мирных наук? А ведь парижский опыт Васильевой не был засекречен: сам Л. Троцкий (еще никого в ту пору не расстрелявший) блестел у нее над супом очками.


Добрая русская художница Мария Васильева с куклой собственного изготовления


Собственно, это была уже вторая такая столовая на Монпарнасе. Первую открыл бывший морской офицер, русский эмигрант Делевский. Но у Васильевой была иная атмосфера — здесь не только утоляли голод, но и общались, говорили об искусстве, иногда даже танцевали (молодой скульптор Цадкин бренчал на фортепьяно «Верблюжье танго»). Приходили и французы — Брак, Леже, Пикассо. Однажды в столовой шумели так поздно, что соседи позвали полицию и сказали, что эта русская Мария — просто «красная Мата-Хари». На счастье, Васильева сохранила письмо самого маршала Жофра, который поздравлял ее с успехом ее доброго дела. Удивительные были тогда у Франции маршалы, в той самой последней французской войне.


Принцесса бедняцкой столовой Васильева и сегодня зовет гостей. Фото Бориса Гесселя


Нынче в мастерской Марии Васильевой — музей Старого Монпарнаса. Да и сам этот закоулок близ дома № 21 по авеню Мэн называется Пассаж Марии Васильевой.

После подписания Брестского мира Мария Васильева со своим русским паспортом угодила в лагерь интернированных. Французские друзья за нее ходили хлопотать, заботились о ее малыше-сыне. Мастерская ее была тем временем разграблена.

После войны она встала на ноги: делала кукол (портретных, «со сходством») для Пуаре, костюмы для шведского балета, готовила вместе с Полисадовым бал «Черной нищеты», а в новом кафе «Куполь» на Монпарнасе (в 1927 году) расписывала столбы (до сих пор сохраняется там ее роспись).

Работала Мария Васильева и после новой войны. Только в 1953 году (было ей почти семьдесят) поселилась в старческом доме художников в Ножан-сюр-Марне. Она была и в старости известным человеком на Монпарнасе, а недавно я познакомился с одним парижанином, у которого дома — настоящий музей творчества Марии Васильевой и культ Марии Васильевой.

Однако вернемся к Михаилу Кикоину. С самого начала войны картины Кикоина выставлялись на парижских выставках и в Салонах. Модильяни представил его торговцам-маршанам, и в скором времени у Кикоина были уже и персональные выставки. Очень рано он начал выставляться и рядом со знаменитыми французами.

Impasto

После Великой войны Кикоин уехал вместе с Сутиным на Лазурный Берег писать картины. Роза ждала второго ребенка, и мужу ее надоели теснота «Улья» и девчачий писк. В многочисленных детских портретах Кикоина критики отмечают мягкость, умиленность, однако забывают при этом, что создание хороших портретов (даже самых сентиментальных и умиленных) очень часто требует от художника жесткости и даже жестокости по отношению к близким, безразличия ко всем и ко всему кроме искусства. Любящий сын Кикоина Жак (ставший художником и избравший в качестве псевдонима менее французский вариант своего имени — Янкель) без восторга (и, вероятно, со слов матери) пишет о том, как отец, оставив беременную матушку без копейки, гулял где-то по горам с Сутиным, а бедняжка Роза, едва встав на ноги после родов, несла ребенка на руках от больницы Бусико до «Улья» (на такси у нее денег не было).

С другой стороны, Роза была многим обязана кикоинскому увлечению искусством. Узнав, что в России начали строить социализм, былая активистка Бунда всей душой рванулась в российскую «лихорадку буден», но ничего не имевший против жениных идей Кикоин (в досье французской полиции он был зарегистрирован как «неопасный большевик») был тогда слишком поглощен задачами художественными, чтобы заниматься вдобавок русскими или еврейскими. В результате активистка Бунда не смогла вернуться в Минск и разделить гулаговскую судьбу своих российских единомышленников из Бунда.


Кикоин и Роза на праздничной прогулке. Как видите, былая социалистка стала солидной дамой. Из коллекции Янкеля


Вернувшись, наконец, домой с Ривьеры, художник с радостью убедился, что жена родила ему не дочь, а сына. Жак (будущий Янкель) рос истинным сыном «Улья». И позднее — ни в беспокойной жизни геолога, в своих скитаниях по марокканской глуши, ни в семейном гнезде, которое он свил рано, не мог он забыть их вольного детского рая среди кустов и бесхозных скульптур «Улья». Наигравшись в «настоящего француза», Жак Кикоин вернулся в «Улей» и стал художником Янкелем. Он писал не только картины, но и воспоминания — об «Улье», о матери, об отце и его друзьях. И конечно, о великой отцовской живописи. Многие отмечали некоторое сходство в пастозной живописи трех учеников безносого профессора Рыбакова из виленской худшколы. Янкель уделил этому сходству особое внимание. Он считал, что в ранней юности, и даже в 1920–1925 годах, близость судьбы, вкусов, интересов и даже образа жизни сближала живопись его отца с живописью Сутина. Но при этом, конечно, разница их характеров оказывалась важнее этого неизбежного сходства.

«У Сутина характер нервный, бурный, мучительный, вспыльчивый, даже бешеный, — пишет Янкель. — Деформация у него повсюду, лица чудовищно искажены, небо у него трагично, да и все в его картинах трагично. У моего отца, напротив, меняется внутреннее состояние. У него теперь не драма доминирует, а некоторое смятение, не ярость, а нежность. И, конечно, любовь — любовь к природе, к цвету, к фактуре, любовь, радость, утешение, тогда как у Сутина везде — протест, обвинение… Однако сходство можно проследить, и это естественно: в каждой компании молодых художников такое найдешь».

Насколько понял Янкель, в «Улье» были компания Шагал — Сандрар и компания Сутин — Кремень — Кикоин… Из классических любимцев сутинской компании Янкель называет Рембрандта, Сезанна, Курбе, Гойю, а также Зурбарана, Франца Хальса.

Здесь надо отметить, что в парижские годы было у Михаила Кикоина и несколько друзей-соотечественников, которые могли оказывать на него влияние, — вроде Минчина, Федера, Петрова, Пайлеса…

Исаак Пайлес уехал в Париж из родного Киева в 1913 году. Сперва он занимался скульптурой, но позднее — по преимуществу живописью, лишь изредка возвращаясь к скульптуре. Он вернулся на родину в годы Великой войны, участвовал там в выставке, но с 1920 года снова жил во Франции, писал неоимпрессионистические пейзажи, а позднее и абстрактные картины.

Друг Кикоина Андрей Петров родился в Петербурге, учился там в Рисовальной школе, в войну служил в русском экспедиционном корпусе, учился у того же добродушного Кормона в Париже, но в 1923 году из-за слабого здоровья переехал в Ниццу, где женился и прожил немалый остаток жизни (еще больше полсотни лет). От его трудов остались в музеях натюрморты, портреты и пейзажи, на которых узнаешь припортовые улочки Ниццы, ветряные мельницы Голландии, корсиканские деревни… Картины Петрова до сих пор продают в Ницце на рю де Франс.

В 1928 году Кикоин снова жил на Лазурном Берегу вместе с Сутиным и Петровым. Как отмечает Янкель, в 30-е годы расхождения в живописи друзей-мушкетеров из Вильно становятся еще более заметными:

«У Кикоина радость, дионисическое опьянение, опьянение цветом, природой, молодостью, свободой, оптимистическое и щедрое опьянение. У Сутина же, напротив, — все — нервное напряженье, психоз, горячка, пьяные стены домов, улицы, которые карабкаются вверх, пропадая в небе, растерзанные деревья, мрачная черепица крыш, выпотрошенная дичь, все кровоточит. У Кикоина чувство не ломает композицию, у него нет этих по стоянных искажений, перебивающих изначальный ритм природы или равновесие полотна. В работах Сутина ярость искажения и деформации опрокидывают всю композицию безумием цветовых значений. Можно припомнить тут для сравнения и пейзажи Кременя, где цвет становится совсем иным, фиолетовым, цвет зеленой охры, от окисленных тонов, которых нигде не обнаружишь ни у Кикоина, ни у Сутина. Зато стиль его строг и средства скупы, все сдержанно, под контролем: заметны правила, которые все выстраивают, все организуют на полотне. Однако ни у одного из двух друзей Кикоина нет той щедрости мазка и той свободы красок, что у самого Кикоина».

Дойдя до этой последней фразы, вы вспомните, что это пишет о покойном отце сын художника Жак Кикоин (Янкель).

Собственно, с годами и юношеская их дружба, помогавшая «мушкетерам» справляться с трудностями, распалась, не выдержав успеха, удач и годов.

Впрочем, в те годы, когда Кикоин жил в «Улье», ему еще было далеко до старости. Все чаще продавая свои картины, он помаленьку выбивался из нищеты. Он часто ездил теперь работать в Бургундию, на речку Серен, где в конце концов купил дом в деревне Аннэ-сюр-Серен. Это воистину райский уголок Франции: тихая речка, луга, виноградники, старинные деревушки, церкви, монастыри, замки…[2]

Конечно, бывали еще трудные времена у семейства Кикоина, но бывали и удачи. Может, и не такие головокружительные, как та, что свалилась на Сутина, когда вальяжный доктор Барнс набрел ненароком на сутинское полотно в лавке Поля Гийома, но все же удачи.

В тяжкий год биржевого краха, ударившего и по художникам, они выкручивались как могли. Например, устроили Обменный салон, где за несъедобную картину можно было получить вполне съедобную свинью. Среди прочих приманок на Салоне была лотерея, и Михаил Кикоин выиграл бочонок анжуйского вина. Куда его девать, было неясно, но потом одна добрая старушка дала Кикоиным ключ от своего погреба, который надо было только расчистить от старого мусора и прибрать. Семейство с тачкой и тряпками дружно отправилось очищать погреб. Роза смахивала пыль со старых полотен, сваленных в углу, и вдруг все семейство издало изумленный вопль: из-под слоя пыли открылась картина Таможенника Руссо «Карнавальная ночь».

«Папа ее немедленно продал, и мы целых три зимы жили прилично, — вспоминал Янкель. — …Теперь она в Музее искусств в Филадельфии».

В 1933 году Кикоин переехал в ателье на улице Брезен (что между авеню дю Мэн и нынешней авеню Леклера), где и работал до конца жизни — до 1968 года. За полвека работы он написал около двух с половиной тысяч картин. Конечно, он чаще работал в Бургундии, чем в Париже, а в последнее время бо?льшую часть года проводил на Лазурном Берегу, на вилле своей дочери Клэр. Вилла стояла в прелестном Гарупе на мысе Антиб. С холма Гаруп от маяка и часовни Нотр-Дам открывается потрясающий вид на Сан-Тропе, на дальний берег до самой итальянской Бордигеры, на снежные вершины Альп. Когда-то в Гарупе снимал виллу Хемингуэй. Да кто тут только ни жил? Говорят, что теперь в Гарупе живут «новые русские», что русские купили здесь (перехватив у робких англичан) самое большое поместье Лазурного Берега — «Замок Гаруп» — со своим лесом, пляжем, посадочной площадкой, домами…

Вилла подросшей дочери художника Клэр была, конечно, поскромнее русского поместья. Стареющий художник уединялся здесь надолго. Жена и сын посещали его, но с опаской. Вот как писал об этом Янкель: «Иногда мы отправлялись его повидать — вместе с матерью, моей женой и дочкой, но ненадолго, потому что с возрастом он все меньше и меньше нас выносил.

С приближением тепла мы искали для него гувернантку, которая была бы красивой, хорошо сложенной, умела бы хорошо стряпать, экономно расходовать деньги, поспевать одновременно и там и здесь, в общем, была бы истинным сокровищем. Те, которых он сам подбирал, редко выдерживали с ним дольше недели…

Он замыкался в Гарупе, как он всегда замыкался в своей жизни. Но в полотнах он высказывал все, что не умел выразить словами.

В эти последние годы он удалялся от матери, и оставалась его единственная любовь — живопись…»

За год до смерти Кикоин написал портрет старого друга Сутина, которого он пережил на двадцать пять лет…


Старик Кремень пережил всех друзей из «Улья»


Третьим учеником Рыбакова в Виленской художке был уроженец тогдашней виленской губернии Пинхус (он же Павел) Кремень. Он родился в деревне с поэтическим названием Желудок в семье многодетного ремесленника. В школе он дружил с Кикоиным и Сутиным, вместе с Кикоиным нелегально перебирался через российскую границу, а добравшись до Парижа, сразу поселился в «Улье». Через год приехал в Париж и Сутин, которого Кремень приютил у себя. Маленький, большелобый Кремень был человек упрямый и, обидевшись однажды на капризного и неблагодарного Сутина, обиды ему не простил. Может, обиду усугубляла обычная ревность соперников в искусстве и расхождения во взглядах на живопись. Кремень считал, в частности, что Сутин в своих пейзажах неправильно претворил уроки «великого мастера из Экса» (Сезанна). Так или иначе, Сутин тоже стал довольно пренебрежительно отзываться о рационально «организованной», лиловатой пастозной живописи Кременя, а Кремень на любой вопрос о Сутине отвечал, что он никогда не слышал о таком художнике. Но, конечно, они все знали друг о друге. Кремень знал множе ство людей на Монпарнасе, общался с людьми из пробольшевистского Союза русских художников, вступил в группу «Через», довольно рано начал выставлять и продавать свои картины (скульптуры он выставлял до 1915 года).

Французская полиция, как выясняется, умела различать степени политической возбужденности пролетариев русского происхождения, живущих в «Улье». Если Кикоин был отмечен в полицейском досье как «неопасный большевик», то «опасный большевик» Кремень, кажется, не располагал к благодушию. В уцелевшем донесении осведомителя от 28 января 1919 года сказано: «Дом „Улей“ посещают художники-революционеры. Один из постоянных его обитателей — живописец Кремень. Его приметы: маленький рост, примерно 1 метр 60 сантиметров, лицо бледное, не носит ни бороды, ни усов, имеет длинные волосы каштанового цвета».

В 1920 году в Париже возник Союз русских художников, и Кремень сразу сблизился в нем с революционером Ромовым, а потом и с только что прибывшим в Париж Зданевичем, стал активным участником группы «Через», но в Советскую Россию отчего-то не поехал, так что сумел на сорок лет пережить Сутина и на целых двадцать три года Кикоина, не говоря уж о бедном Ромове, который вернулся. Репутация у Кременя к концу жизни была довольно высокой, эксперты его картины хвалили, а маршаны покупали его синевато-лиловато-пастозные «ню».


Обнаженные женщины Кременя были то синими, то фиолетовыми. Но это не умаляло их художественных и женских достоинств


В роскошном альбоме живописи Кременя из текстов о Кремене самым трогательным был, на мой взгляд, очерк его старшей внучки Софи о ее «разговорах с дедушкой». В 1923 году Кремень женился на беленькой шведке Бригит, она родила ему сына, а сын и невестка осчастливили его выводком совершенно очаровательных внучек. Конечно, Кремень не вел никаких разговоров с навещавшей его внучкой: он был не слишком разговорчив, да, может, и не знал ее языков. Тем не менее внучка заметила то же, что замечают самые разговорчивые интервьюеры, и объяснила все почти так же. Она заметила, что картины в дедушкиной мастерской повернуты лицом к стене. Что у дедушки загадочная славянская душа. Вот он молчит, он ест, он рисует, вот он закурил: «Посиневшая от дыма комната наполнилась тяжелым, теплым запахом, сразу вытеснившим магическую славянскую доброту моего такого таинственного дедушки».


Беленькая шведка Бригит родила сына своему упрямому «большевику» Пинхусу Кременю. Сын в свою очередь подарил ему прелестных белокурых внучек. Одна из них трогательно вспоминала о загадочном «славянском» молчании девяностолетнего дедушки-художника


Уже на первой своей персональной выставке (в 1919 году) Кремень показал свои «красные „ню“», написанные в стиле так называемого «умеренного экспрессионизма». Он показал их в пиренейском местечке Сере, столь любимом тогдашними художниками. После Второй мировой войны Кремень и сам построил себе дом в Сере. Из окна его ателье открывался чудный вид на гряду Пиренеев. Там он и кончил свои дни. Ему был без малого девяносто один год.

Только прославленный псих и богач Сутин не успел обзавестись ни семьей, ни домом. Он был вечный бомж, вечный странник. Даже в «Улье» он ночевал не у себя. От Кременя, у которого он поселился по приезде, он перебрался в келью благодушного Исаака Добринского. Подобно Кикоину и Кременю, Добринский дружил с Модильяни, посещал академии Гранд Шомьер и Коларосси, потом снимал мастерскую на Одесской улице близ Монпарнасского вокзала. Позднее он прятался от нацистов в Дордони, писал картины, выставлялся, кое-что продавал, но еще и через пять лет после его смерти сразу восемьдесят его полотен были проданы на парижском аукционе Друо. Похоже, все это мало беспокоило уроженца украинского городка Макаров, добродушного Добринского.

— Я не хочу преуспеть, — говорил он, — я хочу понять тайну творения.

Он считал, что живопись поможет ему в этом, но никому не рассказал, что открылось ему за долгую его жизнь художника — в Макарове, Вильно, Париже…

В 1923 году появился в «Улье» молодой статный хлопец с Украины — Лазарь Воловик. Ему был двадцать один год, но он уже успел хлебнуть горя. Он родился в Кременчуге, отец его умер, оставив семерых сирот, когда Лазарь был еще совсем маленький. Братья его занимались любительским рисованием. Он решил заняться этим всерьез. Восемнадцати лет он добрался в Киев, начал учиться в академии, потом решил добираться в Париж. Из Севастополя он попал в Стамбул, оттуда вместе с юным приятелем Костей Терешковичем (будущей знаменитостью) без денег и документов они добрались, прячась в трюме парохода, в Марсель, а уж из Марселя — в Париж. Это было в 1921 году. Лазаря приютил лихой человек, скульптор и певец Владимир Поляков-Байдаров, подаривший Франции сразу трех красивых дочерей-актрис, из которых старшая до сих пор памятна русским как вдова Владимира Высоцкого. Два года Воловик подрабатывал, позируя художникам в их ателье, учился в академии Гранд Шомьер и уже в 1923 году выставлял свои картины (вместе с Сутиным и Кременем) на выставке просоветской группы «Удар» в галерее «Ла Ликорн». В том же самом 1923-м Воловик поселился в «Улье», где и жил бы долго-долго, да война этому помешала, совсем недолгим был мир.

В «Улье» Воловик знал многих, всю «левую» молодежь, но больше прочих дружил с земляками — с Кременем, Кикоиным, да еще с «левым» Сэмом Грановским, который хоть и был его старше, но любил путешествия. За неимением лошади ездил «ковбой» Грановский на велосипеде. Вот вместе с ним и совершил Воловик первые свои путешествия по Франции. А уж более дальние путешествия совершал он позднее с балетной труппой своей жены и ее сестры, потому что даже в «Улье», даже и за работой может найтись для человека жена, если это небом предусмотрено. Но об этом в свой черед.


В этом доме на рю Жюль-Шаплен энергичная дочь Льва Толстого открыла свою Русскую художественную академию, где преподавали многие русские гении. Академию вскоре убил биржевой кризис, но после войны Ирина Гржебина (чей отец был разорен еще большевиками) разместила здесь свой Русский балет. Жил здесь (выйдя из убежища) и художник Воловик со своей женой балериной Лялей Гржебиной. Фото Бориса Гесселя


С 1926 года Воловик (именно так, по фамилии, окликали друг друга на Монпарнасе) делил ателье в «Улье» с молодым художником Найдичем. Владимир Найдич родился в Москве (единственный был, наверно, москвич за все существование «Улья») в семье предпринимателя, имевшего также какой-то бизнес в Париже и вовремя (в 1919 году) благоразумно вывезшего туда жену с шестнадцатилетним сыном. Юный Найдич учился прикладному искусству еще в Москве, потом продолжал учебу в парижских академиях Гранд Шомьер и Коларосси, а также у художника Лота, совмещая живопись с курсом химии и математики в Сорбонне. Дружил он с Кикоиным, Кременем и Пуни (входил в «круг Пуни»), писал натюрморты и пейзажи, выставлялся вместе с Воловиком, с ним же на пару приглашал и оплачивал натурщиц. Во время Второй мировой войны мастерская Найдича была разграблена полицией, а сам он еле унес ноги в США.


Лазарь Воловик и Ляля Гржебина возле его ателье в «Улье». Он спокойно относился к шуму и многолюдью, и только война смогла его выкурить из этой привычной норы. Из коллекции Варно


Умер он в 1980-м, а в конце 80-х годов вдова Найдича передала его картины советскому Фонду культуры. В связи с этим русская пресса напоминала, что французский критик Пьер Леви оценивал картины Найдича как «живопись настоящего художника». Впрочем, все это — и Пьер Леви, и вдова, и Фонд культуры — это было больше полувека спустя, а пока на дворе счастливые межвоенные годы, молодые Найдич и Воловик снимают одно ателье на двоих и вместе оплачивают труд натурщиц.

Однажды лихая рыжеволосая дива-натурщица, первая жена Натана Альтмана, решила чуток помочь бедствующим подругам, сестричкам-балеринам Гржебиным, и привела одну из них, Лялю, позировать в ателье Найдича и Воловика. Покойный отец сестричек Зиновий Гржебин был знаменитый русский издатель. Он много доброго сделал для писателей и читателей, выпустил много книг и заодно нарожал много детей. А потом у них с Горьким появилась в эмиграции гениальная идея — задешево выпускать в Германии русские книги (скажем, русскую классику) и отсылать их в нищавшую и дичавшую Россию. Но они сильно просчитались, не учтя, что коммунисты все книги, как и хлеб, должны держать под железным контролем монополии. Гржебин пошел на большие расходы и был разорен, Горький умыл руки, семейство издателя впало в нужду, а сам он помер. И вот теперь одна из двух дочек-балерин покойного издателя (танцевавшая, как правило, для заработка по ночам на эстраде) пришла в ателье малоимущих художников, чтобы, позируя им, подработать пару копеек для семьи. На молодого Воловика визит этот произвел большое впечатление, и семьдесят лет спустя (незадолго до своей смерти) его свояченица очень трогательно описывала это в иерусалимском альманахе доктора Пархомовского (тоже, между прочим, оказался не слабый издатель, может, не слабее самого Гржебина): «После нескольких сеансов позирования сестры в ателье Найдича и Воловика друзья последнего заметили резкую перемену в нем: … нервничал, часами оставаясь один в ателье, был как-то угрюм, молчалив, неуверен в своей работе. Вскоре он по ночам стал ходить через весь Париж встречать сестру после работы, покупая на последние „шиши“ фунтик с засахаренными крошками каштанов. Этот факт объяснил все, и никто не удивился, что Ляля вскоре переехала жить в „Улей“. Состояние ателье было в полном смысле слова плачевное, и когда шел дождь, Ляля раскрывала большой зонт, чтобы укрыться хоть отчасти». Вот так выходили замуж дочки вчерашнего богача-издателя: без раввина, хупы и подарков. У самой свояченицы-мемуаристки, впрочем, все было еще грустнее[3].

Мало-помалу Воловик стал вполне престижным художником. Методы самосовершенствования у него были, пожалуй, те же, что у других земляков: «Я не искал ни профессора, ни школы. Я понимал, что только работа, только внимательное изучение произведений других художников, только посещение музеев — единственно возможный для меня путь». Воловика относят и к импрессионистам, и к фовистам. У него находят сходство то с Дега, то с Сутиным, то с Ван Гогом. И все же он сам по себе, он Воловик. Его «Грум» менее трагичен, чем сутинские бедные слуги, его «ню», на мой взгляд, более эротичны, чем кикоинские или красновато— или синевато-кременевские, а все же они по-сутински печальны, и если не трагичны, то во всяком случае — драматичны. Иные из критиков говорят, что эта неизбывная жалоба идет от иудейства, другие — что она идет от русской прозы, с которой Воловика часто сближают (скажем, с чеховской драматургией). А может ведь она идти, эта жалоба, и от травмы проклятого века. Разве выбьешь из памяти бегство из Крыма, тяжкий стамбульский год, тайное путешествие в трюме парохода… А потом снова война. Два года прятался Воловик в доме у тещи в Булонь-Бийанкуре: шла охота на людей, иные из аборигенов лихо торговали чужими жизнями (но были и такие, что спасали жизни). Воловик не мог писать маслом — чтоб ищейки не учуяли запах краски. Не мог выйти на улицу, не мог пойти в убежище, когда бомбили ближние автозаводы и бомбы падали рядом с домом. Мастерская его в «Улье» была разграблена. Париж, конечно, не Лондон и не Варшава, бомбили не часто, Воловик не пережил ни настоящих бомбежек, ни голода, но были здесь и мародерство, и предательство, и средневековый расизм…

В отличие от хилого Сутина, от восьми десятков своих собратьев по Монпарнасу и «Улью», схваченных неродной французской полицией, Воловик уцелел, остался жив. Он вышел из тайника. Он стал жить на целехоньком Монпарнасе. Сестры Гржебины снова создали после войны школу русского балета и балетную труппу, ездили с гастролями по свету. Воловик ездил с ними. Он освоил сценографию, проектировал костюмы. Но здоровье его сдало рано. Шестидесяти четырех лет от роду он впал в депрессию, а к семидесяти вовсе оставил живопись. После его смерти работы его выставляли не раз. И может, будут выставлять еще. Память о нем связана с историей «Улья», Парижской школы, русского авангарда, круга Пуни… И, конечно, с судьбой двух милых сестер-балерин, сироток великого издателя.

Евреи из Польши (которая была, в сущности, тоже Россией), первыми пришедшие в «Улей» с востока, не забывали родных обычаев с той стремительностью, с какой забывали украинские и белорусские евреи. Они говорили между собой на идише и даже затеяли издание художественного журнала на идише (едва ли не первого такого в Европе). Иные из них (вроде прожившего чуть не сто лет, да еще кончившего жизнь в Советской России Иосифа Майкова) почти забыты во Франции, другие (вроде Шлайфера) сгорели в печах нацистских крематориев.

Был, впрочем, один веселый краковяк, которого знали все, любили все и помнили долго. Он был красивый гуляка, о котором даже стишок сложили на Монпарнасе — о том, что вот, мол, солнце встает над Парижем, раз из кабака возвращается Кислинг. Моисей Кислинг, Моше Кислинг…

Он был добр, дружелюбен, весел и трудолюбив. Вернувшись из кабака, он весь день писал портреты. Успех его преследовал, и зарабатывать он начал сразу. А в Париж он приехал в 1910-м, двадцати лет от роду. Поселился в «Улье», но там не засиделся — снял мастерскую. Говорили, что клиентам не нравилась обстановка, а он сразу нашел клиентов — портреты его высоко ценились. Среди его бесчисленных друзей на Монпарнасе и в «Улье» был Модильяни, который подолгу работал у него в мастерской. Вот одно из множества воспоминаний, в которых (если не по тому, то по другому поводу) появляется имя Кислинга. На какой-то американской конференции в 1953 году Жан Кокто вспоминал про свой портрет, написанный Модильяни: «Когда Модильяни писал мой портрет, он занимал ту же мастерскую, что Кислинг, в доме 3 на улице Жозеф-Бара. Он мне его продал за пять франков. У меня, увы, не было денег, чтобы взять машину и отвезти это огромное полотно домой. А Кислинг задолжал одиннадцать франков в кафе „Ротонда“. Он предложил хозяину этот портрет в уплату за долг. Хозяин согласился, и так началось странствие этого холста, которое завершилось в Америке, где он был продан за семь миллионов…»

Атмосферу, которая царила в ателье гостеприимного Кислинга, описал другой гуляка, французский писатель, который родился в Аргентине, гостил на Урале у дедушки с бабушкой, шатался по России в войну и, в конце концов, стал членом Французской Академии, — Жозеф Кессель:

«Своим восторженным гостеприимством, врожденной безудержной щедростью… ощущением праздника Кислинг невольно, сам того не замечая, излучал, создавал вокруг себя некое поле, целое пространство, владение, где царили беспечность, песня, дружба, пустяшные или очень важные разговоры и где всякий, богатый или бедный, прославленный или безвестный, более или менее одаренный живописец, скульптор, поэт, философ, вечный студент или просто какой-нибудь сбившийся с пути человек находил для себя, тоже невольно и сам того не замечая, свои лучшие минуты и лучшее место на земле.

Его мастерская выходила окнами на Люксембургский сад… Дверь была открыта, люди входили, выходили. Здесь что-то обсуждали, рассказывали истории, смеялись, ругались… Кислинг у своего мольберта прислушивался к этой суете, шуму, кипению, этим приходам, уходам, к словам, идеям. Это нисколько ему не мешало работать, не отвлекало, напротив, это его подбадривало… Он не вмешивался в разговоры. Но без него не было бы этой горячности, всего этого опьянения… Ночь, друзья заполняют всю мастерскую, до самого дальнего уголка. Теснятся на стульях, на диване, на полу, иногда на полатях… У кого-то с собой гитара, балалайка, у кого-то аккордеон. Шум, галдеж, пение, выпивка, ошеломляющие теории, любовные связи…»

Да это же не Париж — это Краков. Я помню, как пришел туда автостопом лет тридцать пять назад, помню первую ночь разговоров на кухне у гениального Петра Скшинецкого, создателя пивницы «Под баранами». Петр, Збышек Палета, Эва Демарчик… Боже Правый — ведь и Кароль Войтыла тоже из Кракова.

Приятели-ваятели

Наряду с живописцами «Улей», это уникальное благотворительное общежитие скульптора Альфреда Буше, пригрел немало знаменитых и не слишком знаменитых скульпторов. Знаменитые здесь жили недолго: уезжали, едва встав на ноги. Архипенко прожил здесь два года, Цадкин — чуть больше (и съехал, не заплатив), а вот Инденбаум прожил здесь добрых шестнадцать лет. Друг Сутина, Маревны и многих других Оскар Мещанинов поселился в «Улье» даже раньше, чем ваятель Архипенко, но приехал не из стольного Киева, как Архипенко, а из вполне захудалого Витебска (будущей, впрочем, славной столицы малевичевского Уновиса). В Витебске Мещанинов учился у того же скромного Ю. Пэна, что и Шагал, но был он Шагала на год старше, а продолжать обучение уехал не в Петербург, а в Одессу, но уже в 1907 году объявился в «Улье». Учился он в Париже в Национальной школе декоративного искусства, потом в Школе изящных искусств у Мерсье, потом еще работал подручным-практикантом (а то и стажером) у одного из прославленных последователей Родена — Жозефа Бернара (их было, включая Бернара, четверо — среди них Бурдель и Майоль). Считают, что славный Ж. Бернар не мог не повлиять на молодого Мещанинова, но практикант был (как, впрочем, и сам мастер Бернар) большой поклонник египетской и раннеантичной скульптуры, а позднее также архаической, романской и готической скульптуры. Все это было в моде в те годы. Напомню, что в 1911-м скульптор А. Модильяни называл заезжую петербургскую возлюбленную (А. Ахматову) «своей египтянкой», и она до конца жизни вспоминала это как высочайший комплимент.

К началу 10-х годов был Мещанинов уже человеком небедным и вполне известным на Монпарнасе: в 1910 году, том самом, когда витебский стипендиат адвоката Винавера Марк Шагал объявился в «Улье», портреты Мещанинова писали Диего Ривера и Модильяни (а в 1919-м писал его все еще бедный Сутин). С 1912 года Мещанинов регулярно выставлялся в Осеннем салоне, в Салоне независимых, его знали маршаны, и он был замечен на родине, в России. В 1915 году в № 6–7 петроградского «Аполлона» появилась статья самого Якова Тугенхольда (через четыре года этот знаток авангардного искусства уже возглавлял крымский наробраз, потом писал книги о Шагале и Экстер, руководил отделом искусств в «Известиях», а умер молодым завотделом искусств в «Правде», не дожив до самого страшного). Хвалебная статья в «Аполлоне» называлась «Скульптуры Мещанинова».

Начиная с того самого 1915 года Мещанинов регулярно выставлялся в таинственном, незнакомом ему Петрограде, но пути странствий пока вели его в чужие, экзотические страны, старинное искусство которых пленяло его еще в юности. Снабженный рекомендательным письмом Министерства иностранных дел Франции (что за связи были у него с этим хитрым министерством, могло бы показать только вскрытие архива), отважный Мещанинов отправился в Бирму, Сиам и Камбоджу, пил бальзам кхмерской скульптуры, посетил развалины древнего Ангкора. Он не стал там (в отличие от будущего французского министра культуры Мальро) тайком спиливать бесценные статуи и прятать их в мешки, но ему все же удалось изрядно пополнить собранными им коллекциями музеи Франции. Позднее он отправился с французской экспедицией в Индию, где изучал скальные храмы Эллоры (в штате Хайдерабад) VI–VIII веков.

Но год спустя его понесло в еще более опасное путешествие: он впервые посетил Москву и Ленинград. В Москве проходила выставка современного французского искусства, и в ее русском отделе показаны были две скульптуры Мещанинова. Одна из них («Человек в цилиндре») и ныне хранится в Третьяковской галерее, тогда как в Русском музее можно увидеть более раннюю работу («Голова девушки»).

Виллу для Мещанинова и Липшица на углу Аллеи Искусств и Сосновой аллеи в Булони построил друг Жака Липшица, знаменитый Корбюзье. Конечно, не одну тесную виллу на двоих, а, так сказать, двойную виллу.

Впрочем, и бурной деятельности Мещанинова в Париже (он был общественник, помогал скульптурному ателье Русской академии, играл заметную роль в Обществе русских художников), и самой Великой парижской эмиграции подходил конец. В 1939 году Мещанинов еще успел показать свою перспективную выставку в парижском Малом дворце, что у моста Александра III (Пти Пале), а вскоре ему пришлось бежать в Америку. Это помогло ему выжить, он работал еще семнадцать лет за океаном. За не сколько лет до смерти он создал («в несвойственной ему экспрессивной манере», как отмечают критики) скульптуру «Мужчина с мертвым ребенком», навеянную трагедией Холокоста…

Умер Мещанинов в Лос-Анджелесе в 1956 году, хотя, если полагаться на сведения, сообщаемые заслуженным знатоком Мещанинова, московским искусствоведом Александрой Шатских, умер Мещанинов вовсе даже во Франции в своей вилле, построенной на берегу океана. Поскольку та же А. Шатских в том же очерке (написанном для альманаха Пархомовского) спутала Риверу с Сикейросом, может случиться, что она спутала тихоокеанский Лос-Анджелес с Булонью-на-Сене. Сложная вещь искусствоведение, а уж заграничная биография с географией и того ненадежней. Скажем, авторша нового альбома о парижском «Улье» Д. Польве, запутавшись в женщинах Монпарнаса (Мария Васильева, Мария Брониславовна Воробьева-Стебельская по кличке Маревна, Мария Васильевна Розанова-Синявская из Фонтенэ-о-Роз), вывела в своем очерке некое загадочное существо по имени Мария Розановна Воробьева.

Кстати, о Маревне, изучавшей Монпарнас чисто эмпирически, по мужской линии. В трудную пору жизни она имела серьезные виды на Мещанинова, ждала от него брачного предложения, но поскольку его не последовало, написала в мемуарах, что человек он был скучный, не такой яркий, как Савинков, Эренбург или Цадкин, и даже не такой пленительно-толстозадый, как Ривера или Волошин: «Оскар приходил время от времени меня повидать… Фишер надеялся, что мой скульптор, который не блистал ни красотой, ни умом, но был работящим и наделен был некоторым талантом, сделает мне предложение выйти за него замуж. Я-то знала, что я на это не смогу пойти, ни ради себя, ни ради ребенка: я его совсем не любила. Но ни разу речь об этом у нас даже не зашла, самое слово не было произнесено».

Думается, что Мещанинов был человек менее экстравертный, чем авантюристы и террористы из монпарнасской компании Маревны. Мещанинов чаще всего помалкивал. Но Маревна умолчать ни о чем не смогла.

Сосед Мещанинова по знаменитой вилле в Булони, построенной Корбюзье, — Жак Липшиц (или Хаим-Якоб Липшиц) был сыном подрядчика из литовских Друскеников, а мать его была дочерью владельца гостиницы. Это мать, тайком от отца, дала ему (уже после окончания хедера, коммерческого училища и гимназии) деньги на поездку в Париж, где восемнадцатилетний Жак учился скульптуре у Энжальбера в Школе изящных искусств. Видимо, в те годы он и жил в «Улье». После поездки на родину он вернулся в Париж и поселился на Монпарнасе. Он знал всех на Монпарнасе, и его знали все (и Модильяни, и Пикассо, и Сутин, и Жакоб, и Диего Ривера). А в 1915 году он встретил красивую поэтессу Берту Китроссер, которая только недавно разошлась со своим мужем-писателем Михаилом Шимкевичем и растила сына Андрюшу. Шимкевичи были из знаменитой петербургской семьи (один из них, видный зоолог, был даже ректором университета). Липшиц стал процветающим скульптором-кубистом и вскоре переехал на собственную виллу в Булонь. Впрочем, наряду с авангардными, «прозрачными» (дырявыми) скульптурами, он делал вполне реалистические бюсты знаменитых людей и собственной жены. Бюсты Коко Шанель и Берты — среди моих любимых скульптур.

В 20-е и 30-е годы процветающий Липшиц очень интересовался большевистскими успехами в России, входил в просоветскую группу художников «Удар» и в коммунистическую Ассоциацию революционных писателей и художников. Революционность повлекла его в 1935 году в столицу художественных свобод Москву, где он надеялся создать скульптуры для московского здания Корбюзье, но получил только заказ на скульптурный портрет охранника свободы Ф. Дзержинского (который он вскоре и отлудил из бронзы). Однако, как пишет искусствовед Шатская, Лившиц в Москве 1935 года «почувствовал враждебную настороженность». Трудно сказать, что бы значило это сообщение. Может, «солдаты Дзержинского», портрет которого он сотворил по их заказу, пожелали, чтоб он отработал гонорар им известными средствами, а скульптор вдруг испугался. А может, уже собравшийся переезжать навечно в Москву Липшиц вдруг ощутил острым нюхом художника затаенную угрозу и без задержки унес ноги. Меньше повезло его пасынку, сыну Берты и Михаила Шимкевича, юному Андрею. Он отправился в Москву к революционеру-отцу, ставшему там крупным военачальником и жившему в знаменитом комиссарском «Доме на набережной». Отец Андрея день и ночь пропадал в штабе, где готовился план окончательного завоевания еще не захваченной планеты, и Андрюша, заскучав в одиночестве, угодил в объятия московской улицы, подружился с беспризорниками, вскоре был арестован, бежал, попался снова, снова бежал и в конце концов отправился обживать сталинский ГУЛАГ на добрых двадцать семь лет молодой жизни. К моменту возвращения из лагерей он почти все забыл из своей французской жизни, но каким-то чудом помнил еще парижский номер телефона. И вот раздался звонок на одинокой вилле в Булони, и бывшая красавица поэтесса взяла трубку. Она уже давно жила здесь одна — знаменитый скульптор-монументалист Жак Липшиц не вернулся из Америки, завел себе там новую семью, детей… Голос в трубке показался Берте смутно знакомым.

— Мама, это я, Андрей…

— Но ты же давно умер. Мне сказали, что ты умер.

— Мама, я жив.

Придя в себя, Берта приоделась и поехала по старым друзьям. Она должна была вытащить мальчика из ихнего «рая». Подруга Эльза Триоле сказала, что ему лучше оставаться в «раю» — он там привык. А здесь у всех такие трудности — у них с Луи Арагоном такие трудности — только что купили графское поместье, но в нем нет… Берта не послушалась бесстыжую и бесплодную Эльзу. Она выцарапала у них своего мальчика. Этому старожилу ГУЛАГа, говорившему на изысканном французском, а по-русски одними матюжками, было в ту пору уже сильно за сорок… Он так и не приобрел ни семьи, ни профессии…


Эту виллу построил для знаменитого скульптора Липшица знаменитый архитектор Ле Корбюзье. Потом на ней жил пасынок Липшица, долгожитель ГУЛАГа (27 лет ни за что ни про что) Андрей Михайлович Шимкович. Фото Бориса Гесселя


Когда я впервые попал в гости к Андрею на булонскую виллу Липшица, построенную его другом Корбюзье, Берты уже давно не было в живых, да и сам Жак-Хаим-Якоб мирно покоился на острове Капри, прожив последние четверть века своей жизни в браке с американской скульпторшей Юллой Хальберштадт, подарившей ему дочь Лолу-Рашель. Видимо, именно эта дочь, а может, и другие американские родственники покойного Липшица пытались в год моего приезда выжить Андрея со знаменитой виллы, насквозь провонявшей Андреевыми кошками. Время от времени Андрея вызывали в суд, но французское правосудие, похоже, больше симпатизировало неунывающему зэку, чем нервным заокеанским богачам.

Кроме многочисленных кошек, у Андрея была собака Мотька, оставались еще несколько старых картинок на стенах и богатейший запас русских лагерных баек. Но французской исторической науке его байки не пригодились: ей хватало учебника русской истории, сочиненного в Москве, на Старой площади, и подписанного Луи Арагоном. Впрочем, Андрея это равнодушие французских экспертов к тонкостям реального социализма мало трогало — у него были свои конкретные заботы.

— Я беру в аптеке 90-градусный спирт, развожу пополам, — объяснял он. — Остается достать пустую бутылку из-под «Московской» — и я готов к приему гостей. Так что пенсии мне хватает…

Лагерный друг Андрея, московский поэт Рома Сеф, и его жена Ариела рассказывали мне, что Андрею удавалось даже откладывать кое-что из своей пенсии «на черный день». Он также оставил в шкафу большой запас консервов — тоже «на черный день». Бывший советский зэк знал, что бывают черные дни.

Бывший отчим Жак-Хаим-Якоб Липшиц оставил более внушительное наследство (или даже наследие) — монументальные композиции из серии «Образы Италии», композиции «Мир на Земле», «Народное государство», «Между небом и землей», «Мать и дитя», «Прометей»… Ну и мемуары, конечно, оставил, и виллу в Булони, и еще виллу, и еще кое-что по мелочи.

Однако больший след, чем знаменитый Липшиц, оставил в памяти парижан другой обитавший в «Улье» скульптор русского происхождения, русско-еврейско-французский гений, уроженец то ли Витебска, то ли Смоленска, Осип Алексеевич (а может, и Иосель Аронович) Цадкин. Судя по некоторым отзывам, он себя и не считал евреем, даже не совершил традиционной поездки в Израиль, предпочитая французский департамент Лот (где у него был старинный дом), почитавшие его Голландию и Бельгию, а также свой парижский домик-ателье напротив Люксембургского сада. А любимыми героями его скульптур были Орфей, Арлекин, Бах, Ван Гог, Пушкин…

В его парижском доме нынче Музей Цадкина, а его статуи время от времени вдруг появляются на парижских площадях и нынче, через сорок лет после его смерти. Он больше двух лет прожил в «Улье», прежде чем переехать на улицу Руссле (дом № 35) близ Монпарнаса. Он был монпарнасский человек, посетитель салона баронессы Эттинген, друг того, другого, третьего, увлекался литературой, писал стихи и прозу, написал несколько книг, в том числе и книгу воспоминаний. К этой книге, конечно, и тянется в первую очередь за сведениями о жизни его жизнеописатель, но напрасно тянется: как всякий великий человек, Цадкин вам будет подсказывать, где искать первые толчки или истоки гения, а как писатель — он будет выстраивать свою жизнь в соответствии с собственным, своим о ней представлением и придуманным сюжетом. Как всякий художник, человек бесконечно гордый, ранимый и застенчивый, он будет сбивать вас со следу и бросать уже знакомую нам по прочим мемуарам и автобиографиям «нить лже-Ариадны». А мы с вами не любим, чтоб нас морочили, так что обратимся к документам, которые никак не стыкуются с цадкинскими «Воспоминаниями о жизни» («Молоток с долотом»), однако сообщают сведения до крайности любопытные. Мы узнаем, например, что Цадкин действительно родился в Смоленске, где его еврей-отец преподавал древние языки то ли в школе, то ли в семинарии, но что детство он отчего-то проводил в Витебске, где учился в том же самом четырехклассном плотницком ремесленном училище, что и знаменитый Шагал (который был его на три года старше). Узнаем, что уроки рисования он брал у того же, что и Шагал (и Эль Лисицкий), старого доброго «академика» Юрия (Иегуды) Моисеевича Пэна (узнать бы еще, отчего он покинул наш свет в 1937-м). Становится понятным, отчего Цадкин до отъезда в Англию ни слова не знал на иностранных языках (если не считать русский или идиш иностранными языками). Но обо всем этом из «воспоминаний о жизни» Цадкина мы не узнаем, ибо все эти сведения могли бы лишить его автобиографию уникальности и некоего налета аристократизма (какой-то Витебск, местечко, дядя-подрядчик). Когда Цадкину исполнилось пятнадцать, родители решили послать его к дальнему родственнику Джону Лестеру, жившему в английском местечке близ портового Сандерленда. Дело в том, что матушка будущего скульптора происходила из обрусевшей шотландской семьи Лестеров, пригодившейся некогда великому русскому императору-плотнику для его судоходных затей и осевшей в России. Правда, с тех пор прошло полтора столетия, но вот мебельщик Джон Лестер, почти «дядя», соглашается принять мальчонку в ученики (все это рассказано в цадкинском «Молотке с долотом» до крайности туманно).

— Заодно научится английскому и хорошим манерам, — добавила матушка со вздохом.


Во дворике музея Цадкина. Фото Бориса Гесселя


По дороге в Лондон была задержка — пересадка, и не где-нибудь, а в Роттердаме. В хорошей прозе должен быть сюжет, он нас приведет в конце концов в Роттердам.

В английском местечке под Сандерлендом (графство Дюрхем) у доброго дяди Джона русскому провинциалу Цадкину было скучно. Днем он работал у дяди в ателье — вырезал узоры для мебели, а вечером — куда деться? Да и английскому он все никак не научится, так что и друзей нет. Развлечения у здешней молодежи деревенские, местечковые, в местной художественной школе его заставляют лепить маску гудоновского Вольтера… В конце концов, дядя отпустил русского племянника в Лондон, где он подрабатывал в столярных мастерских, ходил в музеи, занимался на вечерних курсах в Политехнической школе, а потом в Школе искусств и ремесел. В 1909 году с согласия родителей Цадкин уехал в Париж, некоторое время занимался докучливой, «традиционной», немодерной лепкой у Энжальбера в Национальной школе, а в 1910 году поселился в «Улье» и перестал ходить к Энжальберу: «Я был счастлив, что перерезал пупо вину, все еще связывавшую меня с Учреждением. Я чувствовал себя голым и ничтожным, но готовым начать новую жизнь. Да, я уснул счастливым».

Но счастье было недолгим. Публика из «Улья» раздражала Цадкина (как и Шагала). Напоминала, откуда он пришел и как ему далеко еще до признания и успеха. Недаром в своих мемуарах он не может вспомнить ни одного русского соседа по «Улью» — разве что вот помнится Ортис де Зарате. Не вспоминать же некоего Шагала из Витебска…

Жизнь кипела на бульварах Сен-Мишель и Монпарнас. Там были венгерские друзья, Меклер и Анненков. Приходилось ходить пешком от «Улья» в центр, хорошо хоть потом провели линию метро, и все же: «…мне нужно было почаще убегать от зловещего спокойствия „Улья“. Когда я возвращался туда, в самые мои легкие проникала здешняя затхлость, замшелость. Было впечатление, что я попал на задворки, в глухую дыру. Я задыхался, точно самый кислород был выкачан здесь, всякое подобие мысли изгнано. Все более настойчивая потребность бежать с этого дырявого судна подступала мне к горлу. Немедленно бежать из этого крошечного замшелого и грустного мирка, вернуться в Париж…»

Таким представлялось молодому Цадкину, провинциалу, ожидавшему увидеть настоящий Париж, кипенье толпы, успех — таким представлялось ему скромное общежитие папаши Буше. Ему чудилось, что незаурядный талант его и художественные открытия его не признаны неблагодарным миром, что он обойден, обделен: «Нас было несколько человек, живших так среди всеобщего безразличия. Наши идеи вызревали в глубоком безмолвии. Нам приходилось полагаться лишь на свой внутренний жар… Без сомнения, жар этот не был пустым гореньем, потому что некоторым из нас удалось создать оригинальные творения».

Этими словами завершает Цадкин свой рассказ о жизни в «Улье». Обиженный на весь мир и отчего-то заодно на щедрого папашу Буше, двадцатидвухлетний скульптор вручную катит к витым железным воротам тележку с пожитками. Привратник, поглядев, не увозит ли он чужое имущество, отпирает ему ворота, а между тем…

«Я уезжал, ни копейки не заплатив за последние полгода проживания… — гордо сообщает Цадкин в мемуарах. — И теперь, полвека спустя, я могу без стыда признаться, что почти все, что было у меня на тележке, я подобрал во дворе у месье Буше».

Цадкин разочарован не только «Ульем», но и Лувром, где так много копий вместо подлинников, а также парижскими выставками-Салонами и живыми скульпторами Франции — исключение он делает для одного Родена. Он жаждет новизны, авангарда, хочет придумать свое, придумывает… На самом-то деле и кубизм, и выпукло-вогнутые поверхности, и отверстия в скульптурах, и рисунки на скульптурах были придуманы уже и до Липшица, и до Цадкина… И увлечение Египтом, архаикой, романской и раннеготической скульптурой было тогда на Монпарнасе повальным, хотя и авангардным, то есть повально-авангардным…


Цадкин за работой


В 1911 году Цадкин выставляется в Независимом и в Осеннем салонах. Поначалу всю его резьбу пренебрежительно зовут «африканской», но в конце концов у него появляется первый щедрый покупатель и покровитель — князь Поль Родоконаки, живущий в престижном парижском предместье Нейи-сюр-Сен.

Цадкин посещает теперь салон баронессы д'Эттинген, знакомится с Аполлинером и Сандраром, даже попадает в перечень знаменитостей, о которых возвещает Аполлинер в «Парижских вечерах»:

«Сотрудники регулярно собираются в доме 278 по бульвару Распай у баронессы д'Эттинген, сестры Сержа Фера. И большинство тех, чьи имена известны в области живописи, поэзии, современной музыки, бывают здесь. Среди самых частых посетителей можно назвать Пикассо, который, оставив Монмартр, обосновался в мастерской на улице Шельшер, что близ Монпарнасского кладбища, Кислинга, Ф. Леже, Цадкина, Архипенко, Мориса Реналя, Ирэн Лагю, подругу Фера, Дализ, Сандрара, Модильяни, загадочного Макса Жакоба с его моноклем и с коробочкой гуашей подмышкой, всех итальянских футуристов — Северини, Софичи, Кирико с его братом Савино, сокрушающим фортепьяно…»

И все же, хотя на Монпарнасе Цадкину живется намного веселее, чем в «Улье», воспоминания его звучат с неизменной грустью. На счастье, мы можем взглянуть на нашего героя и со стороны — глазами мемуаристки, хорошо знавшей (и познавшей) Монпарнас. Это все та же блондинка-художница Маревна, которая и экзотическим псевдонимом, и началом своего богемного пути обязана любвеобильному буревестнику революции. Она родилась где-то в Чувашии, близ Чебоксар, в жилах ее была гремучая смесь то ли польско-русской, то ли польско-чувашской крови, а детство и отрочество она провела в знойном Тифлисе. Уже в Грузии юная блондинка начала ходить в художку, потом год поучилась в московской Строгановке (позднее говорили «в Строгане»), а девятнадцати лет приехала в Рим, где ее и заметил Горький, который немедленно пригласил ее на Капри, где он жил широко, по-барски, в окружении прекрасных жен и друзей. Еще больше, чем Горькому, она понравилась сыну очередной «гражданской жены» писателя, большевистского агента М. Ф. Андреевой. Этот сын даже последовал за блондинкой в Париж, но там показался ей, как она сообщает, менее интересным, чем на Капри. В Париже она продолжает обучение в Русской академии у Булаковского, в академиях Коларосси и Булоага, пишет картины в духе кубизма и пуантилизма, участвует в салонах, но, в конце концов, не одна живопись на уме у молодой веселой блондинки, приехавшей «от самого Горького». Для живописи не так уж много оставалось времени. На исходе седьмого десятка лет (она после Парижа и Лазурного Берега осела тогда в Англии) Маревна написала групповой портрет, «посвященный монпарнасским друзьям» (а заодно и мемуарную книжку, выходившую под разными названиями, в том числе «Жизнь с художниками из „Улья“» и «Жизнь бродяжки»). На групповом портрете, в центре которого — обнаженный до пояса Модильяни, можно узнать также Пикассо, Риверу, Цадкина, Сутина, Эренбурга, Горького, Волошина и многих других, с кем близко сводила судьба неугомонную Маревну в ее поисках «мужчины жизни». Вот как она сама писала об этом в мемуарной книжке:

«В сущности, я могла бы вести и более упорядоченную жизнь… Быть лишь разумной, непосредственной и романтичной, в согласии со своей природой. Но именно природа моя, в соединении с тем обстоятельством, что я жила в окружении мужчин — главным образом художников, — она и мешала мне все время себя обуздывать. Я не хотела ведь ни остаться старой девой, ни быть монашкой. Всем своим телом и душой я нетерпеливо и с любопытством ждала встречи с мужчиной, который внушил бы мне доверие и сделал меня женщиной, а не рабой. Именно в этом заключались мои проблемы! Ни в одном из окружающих меня мужчин — и видит Бог, было их немало — я не узнавала „мужчину моей жизни“».

Как вы можете понять из мемуаров, Маревна искала неустанно — не только русские (вроде террориста и экс-министра Бориса Савинкова, скульптора Мещанинова или немытого Эренбурга), но и безликие иностранные граждане (Ллойд, Фишер и др.) не выдержали (или не захотели держать до упора) приятный экзамен на «мужчину жизни». К тому же у Маревны были вкусовые особенности: ей нравились, например, толстозадые мужчины (вроде Волошина и Риверы), и вдобавок после революции отец не мог больше присылать ей вспомоществование из России. Волошин остался, вероятно, глух к зовам блондинки в Биаррице, предпочитая мирно писать акварели на туалетной бумаге из цетлинского сортира. А вот великая любовь к неверному Диего Ривере, многомесячное напряжение страстей, борьба с его женой (Беловой), беременность и рождение дочери немало осложнили жизнь художницы. Однако не нужно думать, что жизнь, полная любовных приключений и материальных лишений, вовсе уж истощила мать-одиночку. Восьмидесяти пяти лет от роду она еще писала что-то и выставлялась в фойе какого-то захудалого английского театра «Хаммерсмит», там же, в фойе, танцевала ее шестидесятилетняя дочь-актриса, а также демонстрировался документальный телефильм, снятый Би-Би-Си и посвященный им обеим («Маревна и Марика»). Легко догадаться, что и мемуары неунывающей монпарнасской секс-бомбы Маревны носят менее литературно-торжественный характер, чем мемуары и стихи литературно одаренного Цадкина, который без конца мучительно вспоминает, как пахло весной это русское дерево — то ли черешня, то ли черемуха. Зато Маревна, писавшая без черемухи, держалась ближе к монпарнасской реальности и к живым людям.

«Цадкин, — пишет Маревна, — был прелестным дружком, и в нем было много ребячества. Мы прогуливались, как очарованные и слегка влюбленные друг в друга подростки, держались за руку, проходя под сводами ароматных и пышноцветных каштанов. Он заходил ко мне, и когда ни у него, ни у меня не было денег, я сдавала целые сумки пустых бутылок, чтобы купить сосисок с жареной картошкой, мы ели бутерброды с дешевым жиром и пили чай.

Цадкин любил смеяться, шутить и целоваться со мной тоже! Он был горячий, как кипящий котел, который вот-вот взорвется. Мы любили поддразнивать друг друга и игрались, как два молодых зверька, целуясь и больно кусаясь. Он был умница, но жить с ним было нелегко. У него была слишком ярко выраженная индивидуальность».

Маревна рассказывает, как они занимались любовью в ее квартирке над тюрьмой Санте накануне очередной казни, и описание это вносит некоторое разнообразие в цадкинскую историю восхождения на пьедестал. Впрочем, есть еще один персонаж, который вносит теплую ноту в эту историю, — любимый цадкинский пес Колюш…

Перед Великой войной покровитель-меценат Родоконаки помог Цадкину найти новое ателье, на улице Русле (35, rue Rousselet), близ метро «Вано». В это ателье к нему заходил однажды сам Матисс. Цадкин часто посещает в эту пору и салон баронессы на бульваре Распай, и кафе «Клозери де Лила» (этот угол Монпарнаса всегда приводит ему на память «Утраченные иллюзии» Бальзака). Он уже знает всех, весь Монпарнас, вспоминает, что он ухаживал за Беатрис Хастингс (которая показалась ему пресной) и познакомил с ней Модильяни (который вовсе не находил эту безумную даму пресной). Не будем умножать список тогдашних знаменитостей, попавших в мемуары русского скульптора, тем более что подходит первое большое событие века — Великая война.

Многие из мужчин с Монпарнаса рвутся на войну. Редко кого берут (из-за слабого здоровья или беспаспортности). Серж Фера послан санитаром в госпиталь, куда привозят с перевязанной головой боготворимого им Аполлинера.

Цадкин уходит на войну добровольцем, служит в пригороде Эперне, в русском военном госпитале, на машине скорой помощи. В грустную минуту он пишет письмо своему (точнее, их с Шагалом и Лисицким) витебскому учителю Ю. Пэну:

«Дорогой Юрий Моисеевич, как живете-поживаете? Я солдат в русском амбулансе во Франции и пишу с фронта.

Как и что живете-делаете? Как наши друзья — Лисицкий, Либаков, Мазель, Меклер и Шагал живут? Ради Бога, ответьте. Буду очень рад узнать что про всех.

Я здоров, но надоело все — одно безобразие, притом холодно душе. Хотелось бы, чтоб кончилось.

Работаете ли Вы и что делаете? Напишите.

16.11.1916.

Ваш Цадкин».

Вот вам живой голос двадцатишестилетнего Цадкина, не искаженный претензиями на литературу и гениальность. И как точно: «одно безобразие». Знал бы он, какие безобразия их ждут впереди. Знал бы, что два года спустя собственные его отец с матерью помрут от голода, а Шагал (вооруженный комиссарским мандатом) и Лисицкий встанут во главе витебского искусства. Знал бы, что ждет его самого — через день, через час…

Впрочем, не все были на войне. Женщин, как правило, на войну не брали. Прекрасная женщина баронесса Елена д'Эттинген уехала с поскучневшего Монпарнаса на Лазурный Берег, в Ниццу на Кап Ферра. Там в пору войны собрался целый круг художников, которым руководил человек, хотя и не писавший картин, но самой природой созданный для руководства и самых разнообразных (иногда вполне кровавых) художеств, — Борис Савинков. К кружку этому примыкали Архипенко, Модильяни, Зина Озанфан, бельгийский поэт Франц Хелленс, Блез Сандрар (так трогательно воспевший когда-то и сам «Улей», и Зину)… Примыкал к нему и поселившийся у баронессы (еще в Париже) художник Леопольд-Фридерик Штюрцваге, которому Аполлинер в 1917 году, в связи с первой персональной выставкой его в Париже придумал более удобное для французского пользования (и более в той ситуации благозвучное) прозвище — Сюрваж. Именно так решил назвать его Аполлинер в своем предисловии к каталогу. Тридцативосьмилетний уроженец Москвы Штюрцваге стал Сюрважем, благополучно прожил с этим новым именем еще полвека и скончался в Париже, увенчав это новое имя славой. Впрочем, и Россия может претендовать на отблески этой славы, ибо родился все-таки художник в Москве, говорил по-русски, первыми его наставниками в искусстве были русские художники, а до 1917 года он успешно обходился, как и в Москве, своим финским именем, которое к началу Великой войны уже было вполне известно в кругу художников, а особенно — в кружке баронессы Елены д'Эттинген (надолго ставшей его музой) и ее «брата» Сержа Фера.


Блез Сандрар в армии. Досталось тогда и ему, и бедняге Аполлинеру-Костровицкому, и всей Франции. С тех пор наследники Наполеона успешно избегали войн


Всю свою жизнь Леопольд Штюрцваге-Сюрваж одержим был идеями «ритма в цвете», ритмического движения цветовых форм, и эта одержимость, возможно, уходит корнями в московские детство и юность художника. Не пугайтесь — мы не будем прибегать к психоанализу, и даже маму-датчанку трогать не станем, просто отметим, что у отца будущего художника, финна Леопольда Штюрцваге, была в древней русской столице фабрика роялей. На этой фабрике и вынудил папа Леопольд семнадцатилетнего Леопольда-Фридерика работать по окончании гимназии чуть не пять долгих лет. Только в 1901 году решился юноша порвать с семьей и поступить в знаменитое Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где он учился живописи у К. Коровина и Л. Пастернака, а дружил (или просто общался) с такими будущими знаменитостями, как М. Ларионов, Н. Сапунов, С. Судейкин, Д. Бурлюк… Даже уехав после смерти отца во Францию (в 1909 году), еще работал тридцатилетний Леопольд-Фридерик настройщиком роялей в Доме Плейель, так что фортепьянная музыка до конца его долгой жизни звучала у него в голове, подсказывая столь несомненные для него ритмы движения красок.



Участники развеселого бала русских художников в 1929 году (Музей культуры и истории иудаизма с полным правом выставил и эту фотографию)


Что до самих красок, то он начал выставлять свои картины еще в Москве — сперва на выставках училища, потом на первых выставках московских авангардистов — «Стефанос» и «Бубновый валет». В Париже он уже в 1911 году выставлялся в Осеннем салоне, а в 1914-м показал в Салоне Независимых работы из цикла «Три формы действия ритма в цвете». Он предлагал воплотить свои идеи в фильме и даже представил их техническую разработку во Французскую Академию наук. В том же году была напечатана в «Парижских вечерах» баронессы, Сержа и Аполлинера его статья «Ритм в цвете».

Вообще, годы войны были годами расцвета его творчества. И море, и Ницца, и круг друзей, и соседство этой замечательной женщины, чью красоту, красочную и безудержную живопись (под псевдонимом Франсуа Анжибу), чью поэзию и прозу (под другими псевдонимами) он так высоко ценил. Сюрваж написал ее сложный, полный символов портрет в стиле, который иные из критиков называли кубическим сюрреализмом. Вернувшись в Париж, он вместе с Архипенко (который был с ними в Ницце) и великим Глезом учредил общество «Золотое сечение», участвовал в его выставках по всей Европе, да и в Москве выставлял картины, проектировал декорации и костюмы к опере Стравинского «Мавра» (в постановке Б. Нижинской), вместе с Пикассо, Ларионовым и Гончаровой оформлял бал «Булье», и еще, и еще… А сорок лет спустя о нем самом уже снимали фильм, и только восьмидесяти девяти лет от роду он выставил в Париже последнюю свою картину — «Космическое появление и исчезновение». Понятно, что после долгих шестидесяти лет трудов исчезновение его самого не могло быть бесследным.

Однако вернемся в военные годы, когда в теплой Ницце бурлила жизнь авангарда. Тем, кто оказался на фронте, в те же годы пришлось хуже.

Во время эвакуации раненых санитар Цадкин попал в немецкую газовую атаку и был отравлен газами. Он был демобилизован в начале 1917 года и вернулся в Париж, где его пригрел все тот же добрый меценат Родоконаки. Оклемавшись, Цадкин устроил выставку (вместе с Модильяни и Кислингом), где были показаны двадцать пять его военных рисунков. Выставка имела успех, но настоящий успех пришел к Цадкину из-за границы, из ближних Бельгии и Голландии. В 1920 году в брюссельской галерее «Кентавр» у него прошла первая персональная выставка. Потом прошли выставки в Голландии и США. Именно в 1920-м Цадкин (как, впрочем, и Липшиц) окончательно вырабатывает свою пластическую систему, навеянную архаикой и кубизмом, использующую выпукло-вогнутые плоскости. В эти годы Цадкин много работает, и главным образом в живописном уголке Руэрга, южнее Вильфранш-де-Руэрга, всего километрах в сорока от Монтобана. Приятель из кафе «Ротонда», художник Анри Райе, пригласил однажды Цадкина в свою деревню Брюникель, очаровавшую гостя: старинные каменные дома, часовня, и замок над обрывом, и старая резьба по камню, и горный воздух, напоенный ароматами трав, и местные легенды, и горы, и солнце… Парижанин Цадкин, кажется, приходит к мысли, что жить и работать надо в деревне. Но не одному же там жить…


Цадкин на рисунке Юрия Анненкова, того самого, что мог нарисовать кого угодно, хоть самого Троцкого


Из Брюникеля Цадкин написал своей милой парижской соседке из дома № 35 по улице Русле. Ее звали Валентина Пракс. Отец ее был испанец (каталонец), мать — наполовину итальянка (с Сицилии), наполовину француженка, а жили родители Валентины в Алжире. В том же году они приехали в Монтобан, где их встретили дочь с женихом-скульптором, а мэр экзотического Брюникеля зарегистрировал брак Цадкина и Валентины. Еще через год в Риме вышла книжечка Мориса Рейналя о скульптуре Цадкина; как они были счастливы, и Валентина и ее муж, читая эту книжечку друга Рейналя из кружка баронессы д'Эттинген.

За последующие годы Цадкин создает многие свои знаменитые скульптуры и проекты памятников («Арлекин», «Женщина с птицей», «Христос», «В честь Баха», «Менады» и еще, и еще).

С 1928 года Цадкин работал то в деревне, то в Париже, в своем доме-ателье на улице Ассас (дом № 100-бис), напротив Люксембургского сада. Новая мастерская очень нравилась скульптору, и он с восторгом писал другу, что у него там даже есть маленький садик, и в нем голубятня и дерево, что он может в этом садике, посреди мощеного Парижа, стоять на земле и что это ему очень нравится. «Наверно, я не птица, — написал Цадкин в этом письме, — наверно, я крыса». Молодой супруге скульптора эта мужнина шутка не понравилась, и позднее она даже решила опровергать ее в своих мемуарах: как же так, не птица! Да чуть не все фигуры моего мужа тянутся к небу, простирают руки к небу в мольбе, благодарности или отчаянье…

Во время отдыха Валентина и Цадкин гуляли в окрестностях Брюникеля, под дубами леса Грезинь и в долине Аверона. В конце концов, они открыли пленительный Келю, где Цадкин вырезал несколько своих знаменитых скульптур из вяза, в том числе первую версию Орфея. А в 1934 году супруги купили старинный дом с башней и амбаром в деревушке Лез Аркпар-Казаль близ реки Лот и Каора, в краю замков, бастид, потрясающих средневековых деревень Дордони, близ сказочного Рокамадура. В конце XII века здесь было аббатство, и сейчас еще высилась примыкающая к дому Цадкина башня, цела была старинная каменная резьба над входом. И еще был старый амбар, без которого не обойтись скульптору…

В войну супругам пришлось бежать в США. По возвращении во Францию Цадкин создал свой знаменитый памятник «Разрушенный город», который в 1953 году был установлен в голландском городе Роттердаме, пережившем в войну страшную бомбардировку. В 50-е годы Цадкин работал над памятником Ван Гогу и проектом памятника Пушкину, по поводу которого часто советовался с Сергеем Лифарем, унаследовавшим от Дягилева страсть к старым изданиям Пушкина и документам.

Памятники Винсенту Ван Гогу и братьям Ван Гог были установлены во Франции и в Бельгии, но Пушкин «остался невостребованным».


У тысяч туристов, приезжающих в трагический Овер-сюр-Уаз на поклонение к могиле Ван Гога, в памяти остается одухотворенный бродяга, созданный учеником витебского ПТУ Осипом Цадкиным. Когда ж начнут ездить в Витебск на поклонение Шагалу, Цадкину, Малевичу, Добужинскому, Пуни, Мещанинову, учителю И. Пэну? Фото Бориса Гесселя


Любимый герой Цадкина — певец или поэт, человек с арфой, лирой и дырками в организме. Трудолюбивый скульптор и сам выпустил сборник стихов. Фото Бориса Гесселя


Знаменитый скульптор получил за послевоенное тридцатилетие множество призов за скульптуры, и даже ордена (в частности, орден Почетного легиона). Он издал свои французские стихи и несколько книг прозы.

После его смерти вдова его, Валентина Пракс, подарила городу Парижу ателье на улице Ассас, в котором собрала много произведений мужа. Ныне это популярный музей Цадкина, где мне доводилось бывать неоднократно. Однажды в музейном зале первого этажа, где стоят отполированные прикосновениями каменные головы, молодая смотрительница мадам Мей, блистающая ослепительной антильской красотой, погладив одну из голов, рассказала мне, что, стоя перед стендом, эти головы подолгу любовно оглаживают слепые студенты-экскурсанты, которые приходят сюда учиться скульптуре по Цадкину.

Вдова скульптора издала очень милые воспоминания о муже. Она пишет о его духовности и вспоминает, что, когда они жили в своем доме в Арке, к ее мужу часто приезжали побеседовать местные кюре и каноник. Они подолгу говорили с Цадкиным о вере, о Боге, и местные крестьяне удивлялись — о чем же они там беседуют, он ведь даже и не католик, этот скульптор. Валентина объясняет в своей книжечке, что настоящий художник не может жить без Бога. Можно предположить, что Осип Цадкин, как и его отец, был крещен в православие. Скульптура Христа, созданная Цадкиным в 1954 году, установлена в церкви в Келю на берегу речки Бонет.

* * *

Ну а что же все-таки стало с детищем папаши Буше, знаменитым «Ульем»?

В 1934 году похоронили Буше. В войну большинству «расово неполноценных» обитателей «Улья» удалось сбежать за океан, за границу или хотя бы в «свободную зону», где они прятались от гестапо и французской полиции. Те, кто не спрятался, не сбежал и не повесился с желтой звездой на рукаве, как Р. Шварц, те сгорели в печах лагерных крематориев или умерли в лагерях (как Сэм Грановский, Эпштейн, Савелий Шляйфер, Адольф Федер, Эрна Дэм, Моисей Коган, Макс Жакоб и др.).

После войны общага оживилась снова. В 1952-м вернулся в «Улей» Жак Кикоин. Он больше не хотел быть геологом, не хотел быть «как все французы» — он хотел быть художником из «Улья», пробивающим себе дорогу.

Приезжали новенькие — испанцы, чилийцы, итальянцы, японцы… Кто-то даже насадил здесь японские вишни вместо былых тополей. Но никто больше не бродил, тщетно пытаясь (подобно Цадкину) вспомнить это странное слово «черемуха». После зверских кровопусканий Литва, Белоруссия, Украина были спрятаны теперь за железным занавесом.

Когда парижские власти хотели разломать «Улей», чтоб построить на его месте пятиэтажки «для трудящихся», обитатели винного павильона взбунтовались, дали бой и его выиграли. Во главе восстания была художница Симона Дат. В 1966 году, когда она жила в бывшем ателье Сутина, у нее и художника Хуана Ромеро родилась дочка Кандида. Позднее эта красавица (одна из многих красавиц позднего «Улья») жила в бывшем ателье Шагала, рисовала, выставляла свои картины…

Не так давно, гуляя вокруг былого винного павильона, я забрел в гости к молодой скульпторше-американке, купившей себе ателье в ротонде. Она разговаривала сразу по трем мобильным телефонам, мучительно пытаясь при этом выбрать в своем настольном календаре свободное время и не обидеть ни одного из звонивших ей поклонников. В ту редкую минуту, когда не распевали на разные голоса ее мобильники, она спросила меня:

— Кто Вам больше всех нравится из скульпторов «Улья»?

Я сказал:

— Альфред Буше.

— Почему? — удивилась она.

Я начал пространно объяснять ей, что гениев много, а добрые люди встречаются очень редко, так что те, кому удается осуществить дело добра… Тут я заметил, что она уже не слушает меня, а снова разговаривает — сразу по двум мобильникам…

Глава II
Сын знаменитого Судейкина, муж двух знаменитых Судейкиных, интимный друг многих гениев и одной славной «собаки» — Сергей Судейкин

Судейкин Сергей (1882–1946)

Судейкин Георгий (1850–1883)

Ларионов Михаил (1881–1964)

Сапунов Николай (1880–1912)

Мейерхольд Всеволод (1874–1940)

Рябушинский Николай (1877–1951)

Кузмин Михаил (1875–1936)

Глебова-Судейкина Ольга (1885–1945)

Кульбин Николай (1868–1917)

Стравинская-Судейкина Вера (1888–1982)

Браиловская Римма (1877–1959)

Браиловский Леонид (1867–1937)

Сорин Савелий (1878–1953)

Маковский Сергей (1877–1962)

Гудиашвили Ладо (1896–1980)

Какабадзе Давид (1889–1952)

«Сергей Юрьевич Судейкин родился 7 марта 1882 года в Петербурге. В 1897 году пятнадцатилетним юношей он поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества…»

Так начинается солидная монография о Судейкине, вышедшая в издательстве «Искусство» в 1974 году (автор Д. Коган). Так и начинается — как «Сказка о царе Салтане…»: плывет по морю бочка с младенцем, добралась до берега, а младенец выбил дно и вышел вон. Младенец стал юношей в одночасье. Кабы мы были иноземцы, мы и решили бы, что нынче так у русских все описывают: ни семьи, ни кола, ни двора, одни только училища да революция. Но поскольку мы современники Д. Коган, под той же ходили цензурой, мы сразу насторожимся: что-то здесь у бедной Доры Коган выбросили — может, и страниц пяток сразу, с чего б иначе? Или это вовсе неинтересно — в какой стране родился герой, в какой семье рос… «А Ваши кто родители?» — допытывался близкий к ГПУ поэт и художник В. В. Маяковский у барона Дантеса. И верно ведь — кто, к примеру, папенька, чье семя?..

Про папеньку художника Сергея Юрьевича (точнее, Георгиевича) Судейкина нам довелось услышать впервые близ писательского Комарова, где жили мы в щитовой деревянной дачке-будке по соседству с былой ахматовской «будкой» (сама Ахматова и прозвала эти домишки «будками» — очень точно). А чуть дальше от нас, за ахматовской будкой, жил писатель Феликс Лурье, и, гуляя с ним как-то вечером по берегу Финского залива, упомянул я по какому-то поводу (говорили о том о сем, как водится) Судейкина. Вот тут-то Феликс Моисеич, без меры преданный своей теме (революция, сыск, провокация), аж встрепенулся.


Муж двух знаменитых Судейкиных, сын знаменитого Судейкина — художник Сергей Судейкин


— О! — сказал он. — О-го-го! Великий был человек Судейкин, хотя всего-навсего жандармский подполковник. Хитрец, умница, талант… Но далеко не пробился, даже к царю на прием не удостоился — чином не вышел… Вообще слишком далеко не пошел, бедняга, — в возрасте Христа погиб: герои-народовольцы пулю в спину, ломиком по голове, потом еще ломиком, еще, а против лома нет приема. Но, между прочим, квартирка эта цела, где его убивали, — могу Вас сводить. Невский, 93, квартира 13.

— У вас тут все квартирки целы, — сказал я мрачно. — Нас уже водили к Раскольникову. С черного хода. Там все стены питерский молодняк расписал: «Мы с тобой, Родя!». А Вы, собственно, о каком Судейкине повели речь? Не о художнике же…

— О папаше художника. О Георгии Порфирьиче, конечно, — обиженно сказал Феликс. — Жандарм и сыщик, в питерском жандармском управлении второй человек, и человек в своем роде замечательный. Можно сказать, российский отец провокации. Говорят, императрица венок на его могилу послала… Значит, не хотите на квартиру сходить? Тогда я Вам свою книгу дам на ночь полистать…

Потом мы долго шли по берегу молча. Закат окрасил в кроваво-красный цвет воды залива, да и весь берег, весь этот петровский подоконник Европы под кроваво-прорубленным окном был теперь кроваво-красный. Феликс снова разговорился — стал нам рассказывать о «тайных дружинах», о «черных кабинетах», о кровавых трудах «народных заступников» — народовольцев, а также и ловивших их заступников государства, о трудах «охранителей», обо всей нашей сорвавшейся в ту пору с цепи огромной стране. Он рассказывал, а мы, поеживаясь, смотрели на красный разлив: Спас-на-Крови, город на крови, века на крови, спаси, Господи…

Позднее, затопив для уюта печурку в писательской будке, щедро предоставленной на время другом моим Володей Бахтиным, полистал я книжку Феликса Лурье из серии «Тайны истории». В ней было множество документов касательно Судейкина-старшего. Вот, скажем, дневниковая запись П. Валуева 19 декабря 1883 года (будущему художнику Сереже Судейкину было тогда всего полтора года): «Третьего дня убит известный Судейкин, главный заправитель государственной тайной полиции. Его заманил на одну из занимаемых им квартир живший в этой квартире его же агент (Дегаев), которого предательство, вероятно, было подмечено террористами, и они представили на выбор — погибнуть или выдать Судейкина».

Дегаев был главный агент-провокатор, завербованный Судейкиным. Запутавшись в предательствах, Дегаев сам открылся лихим убийцам-народовольцам и продал им шефа. Народовольцы (во главе с Г. Лопатиным) Дегаева помиловали, хотя у него на совести была куча трупов, и отпустили его в Америку, где он стал профессором математики и творил добрые дела. Позднее точно так же отпустили славные боевики-эсеры агента полиции, своего гнусного вождя Евно Азефа. Похоже, что у ревруководства всегда была на уме одна забота — уберечь свой престиж, а на собственное рядовое быдло, на идеалистов-мучеников им на самом деле было начхать. В России же «дегаевщина» («провокация», предательство) прижилась надолго, а отцом ее как раз и считают великого сыщика Судейкина. 18 декабря 1883 года вице-президент Русского Императорского исторического общества А. Половцев писал в связи с гибелью Судейкина: «Судейкин был выдающаяся из общего уровня личность, он нес жандармскую службу не по обязанности, а по убеждению, по охоте. Война с нигилистами была для него нечто вроде охоты со всеми сопровождающими ее впечатлениями. Борьба в искусстве и ловкости, риск, удовольствие от удачи — все это играло большое значение в поисках Судейкина и поисках, сопровождающихся за последнее время чрезмерным успехом».

Оно и правда ведь — «поиски» Судейкина и его провокатора-агента Дегаева внесли разруху и панику в ряды кровожадных народовольцев, дали впервые после гибели Александра II некоторое успокоение и передышку его сыну, новому русскому императору. Опьяненный этим успехом, плоды которого пожинали директор Департамента полиции В. К. Плеве и министр внутренних дел граф Д. А. Толстой, блестящий игрок и авантюрист Судейкин замышлял, похоже, всяческие коррективы к несправедливостям судьбы (в том числе и убийство самого министра Толстого). Он вообще не лишен был высочайших амбиций, а лишен был излишней щепетильности. Ну, а кончилось тем, что и Плеве, и Судейкин были преданы и убиты ими же вскормленными провокаторами (Дегаевым и Азефом). И все же короткий (двухлетний) срок службы Судейкина в столичном Охран ном отделении эксперты считают блистательным. Г. П. Судейкин оказался мастером сыска, истинным новатором и изобретателем, ловцом душ. Даже вполне недружелюбные описания попавших в его кабинет арестованных народовольцев свидетельствуют о незаурядности этого человека. Вот как вспоминала такую встречу с Судейкиным народоволка П. С. Ивановская: «Большого роста, атлетически сложенный, широкоплечий, с выей крупного вола, красивым лицом, быстрыми черными глазами, весьма развязными манерами выправленного фельдфебеля — все это вместе роднило его с хорошо упитанным и выхоленным жеребцом. По-видимому, отличная память и быстрая усвояемость всего слышанного дали Судейкину возможность выжимать из разговора с заключенными… много полезных знаний для своего развития и своего служебного положения. Сам он говорил, что политические впервые его познакомили с учением Маркса… Речь неслась, как бурный поток, перескакивая с одного предмета на другой без всякой связи. Имена великих людей, гениев стремительно неслись с жандармских уст. Упоминались К. Маркс, Маудсли, Дарвин и, наконец, Ламброзо. Последним он пользовался для доказательства той истины, что все люди одержимы безумием и нет правых и виноватых. „Во главе русского прогресса, — ораторствовал Судейкин, — теперь революционеры и жандармы! Они скачут верхами, рысью, за ними на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади пешком идут мужики, окутанные серой пылью, отирают с лица пот и платят за все прогоны“».

Сколько бы ни иронизировала грамотная народоволка, образ жандарма вышел незаурядным. А иных из своих подопечных Судейкин умел и вовсе очаровать. По свидетельству Веры Засулич, младший из братьев Дегаевых считал Судейкина «умным, смелым, изобретательным»:

— Сколько бы он мог сделать, если бы был революционером! — помечтал раз Володя…

Судейкин в истории российской тайной полиции сыграл, конечно, более заметную роль, чем позднее его сын в истории искусства. После гибели Судейкина-старшего руководить русской тайной полицией в Париже отправился лучший ученик Судейкина зловещий Петр Иванович Рачковский, ставший крупнейшей фигурой русского сыска. Что до провокации, то ее традиция так прочно вошла в обиход русской тайной полиции, что одной из первых (и весьма успешных) заграничных акций ее наследницы — ОГПУ стала знаменитая провокация «Трест», пронизавшая своей сетью всю тогдашнюю эмиграцию. Неудивительно, что подручные Рачковского (и компилятор «Протоколов сионских мудрецов» Матвей Головинский, и сыщик Бинт) пригодились большевикам после октябрьского переворота. Ну, а в целом ни гениальные сыщики, ни безудержные террористы, ни даже последние, совершенно выдающиеся государственные деятели империи (вроде Витте, Столыпина, Кривошеина) не могли спасти от краха державу, неудержимо катившуюся под откос. Но пока — в самый канун ее гибели — пышно расцвело в российских городах искусство, и к нему потянулся едва подросший сын зверски убитого жандармского гения Георгия Судейкина, унаследовавший от незаурядного отца немало талантов и страстей.

Поскольку самое зачатие Сергея Судейкина связано было с тайнами полиции и неотступными кровавыми угрозами «друзей народа», тайным является даже место его рождения: одни источники указывают на Петербург, другие — на усадьбу в Смоленской губернии, где и прошло его детство. Это уж позднее вошла в его жизнь Москва…

Наверное, юный Судейкин не хуже писателя Феликса Лурье знал ужасные подробности отцовской гибели, но помалкивал. Да, может, ему и не льстило родство со знаменитым царским жандармом, так что даже отчество — Георгиевич — он сменил на Юрьевич. И вполне вероятно, что кровавые эпизоды семейной истории маячили в сознании чувствительного подростка уже и тогда, когда он занялся искусством, что это именно они делали его творения и загадочными, и скептическими, и страшноватыми (все это, на его удачу, не противоречило эпохе и моде).

Пятнадцати лет от роду Сергей Судейкин поступает в знаменитое Московское училище живописи, ваяния и зодчества, куда вскоре приходят такие преподаватели, как Паоло Трубецкой, Серов и Коровин. Да и друзьями Сергея были в училище не абы кто, а будущие знаменитости вроде Михаила Ларионова, Павла Кузнецова, Николая Крымова, рано погибшего друга его Коли Сапунова и всех пережившего Мартироса Сарьяна. С Колей Сапуновым Сергей оформлял спектакли для оперной антрепризы Мамонтова в «Эрмитаже» еще на первых курсах училища. Это было раннее начало, характером своим (и всей атмосферой мамонтовского кружка) во многом определившее последующую карьеру.

В живописи юный Сергей Судейкин делал большие успехи, и соученик его Н. Феофилактов, снимавший с Судейкиным одно ателье, писал в 1899 году их общему другу Анатолию Арапову (все будущие «голуборозовцы»): «Ты не можешь себе представить, Анатолюшка, до чего сильно начинает проявляться творчество Сережи. За последние дни он дает такие эскизы, что их прямо можно поставить в ряд первоклассных вещей. И, странное дело, вопреки своей болезненности, его эскизы наполнены такой выпуклой, кипучей жизненностью, что производят очень сильное впечатление…».

Ученье, впрочем, тянулось долго: отчасти из-за путешествий на Кавказ и в Италию, из-за отпусков по болезни, из-за перемены увлечений, из-за женитьбы и влюбленностей, но отчасти также из-за мелких инцидентов, не вполне, впрочем, случайных. Хотя никому не известно о тех годах жизни Судейкина слишком много (даже и Н. Н. Евреинову, специально собиравшему материал для очерка о работе Судейкина в театре), широко известен эпизод 1902 года, когда Сергей Судейкин и Михаил Ларионов были на год исключены из училища за то, что показали на конкурсной выставке училища «картинки непристойного содержания», принадлежавшие вдобавок к «отрицательным направлениям» в искусстве.

Страшная история: двадцатилетний Сергей Судейкин и Михаил Ларионов (он был на год старше Судейкина, а среди выставленных им тогда 150 (!) работ, и правда, было три фривольных картинки) представили на учебную выставку «картинки непристойного содержания», да еще и не того стиля, что положено. Загнанный в угол школяр Судейкин пишет в Совет преподавателей заявление, как плутовские, так и серьезные ходы которого не могут не вызвать улыбки у читателя:

«8-го сентября мною были поданы эскизы, которые повлекли за собой в высшей степени печальные для меня последствия, выразившиеся в неудовольствии Совета. Позвольте мне в данном письме приложить все старания для выяснения этого печального недоразумения. Прежде всего, я должен привести те обстоятельства, которые смягчают мою несомненную вину. Во-первых, и главным образом укажу на ту непомерную в количественном отношении работу, которой я завалил себя в последнее время и которая настолько притупила мое самокритическое чутье, столь необходимое художнику, что я не сумел с достаточной строгостью отнестись к трактовке случайно промелькнувших мыслей и образов. Замечу, однако, что если бы получил какое бы то ни было официальное предупреждение, то, конечно, никоим образом не выставил бы названных эскизов. Совету известно мое серьезное отношение к искусству, отношение, которое воспрепятствовало бы мне преследовать в моих эскизах какие бы то ни было цели, кроме цели искусства. И если случайность увлекла меня в сторону отрицательных направлений, то пусть настоящее письмо разъяснит, насколько мне дорого и важно сохранить хорошее отношение ко мне моих руководителей и связь с учреждением, которому я обязан своим художественным образованием. Надеюсь, что Совет не откажется поверить моей искренности, которую я сумею доказать моим дальнейшим отношением к дорогому мне делу.

Ученик фигурного класса Сергей Судейкин».

Юный Судейкин переоценил независимость и смелость высокого училищного синедриона. Совет не вступал с питомцами в дискуссии о «цели искусства». Рисунок одного из учеников профессора Н. Касаткина, например, названный юношей «Имитация старины», и вовсе не был допущен к рассмотрению экзаменаторами, ибо, как объяснил Н. Касаткин, «имитации в программу художественной школы входить не могут». И вообще, того, что там изобразили Судейкин с Ларионовым, в стольном городе Петра существовать еще не могло. (То-то удивляются нынешние туристы, когда экскурсовод сообщает им в Царском Селе, что здесь вот хранятся фривольные рисунки, которые коллекционировали Их Величества, или что эту вот голенькую гимназистку Катеньку нарисовали Их Величество в тиши садового павильона.)

Понятно и то, что автор советской монографии о Судейкине поспешила отослать нас в связи с этим скандалом к «эпатажу» и «протесту» юного школяра, ибо «картинки», мол, несовместимы с образом юного денди Сережи Судейкина: «Непристойные картинки — и облик Судейкина, этот благообразный облик пай-мальчика, одетого и причесанного с почти девичьей аккуратностью и кокетливостью. Облик, казалось бы, исключающий всякую мысль о грубости и непристойности…».

Согласимся, что и вызов, и эпатаж, без сомнения, могли присутствовать в поступке молодых художников, да и наглое приглашение к дискуссии можно расслышать в смиренном письме школяра. Но высокий Совет вызов не принял, охальников не помиловал и 4 октября 1902 года вынес суровое постановление: «…11) Поступки учащихся. Вольного посетителя Судейкина и ученика Ларионова лишить права посещения классов до весны 1903 года. Судейкину разрешить в конце настоящего года сдавать научные экзамены… Предупредить Судейкина и Ларионова, что они будут исключены из Училища без вторичного обсуждения их проступка на Совете преподавателей, если вопреки этому постановлению будут посещать Училище».

Состав членов Совета, подписавших этот суровый приговор, может показаться вам интересным: Л. О. Пастернак, К. А. Коровин, В. А. Серов, А. М. Васнецов, Н. А. Касаткин, С. М. Волнухин, Л. М. Браиловский, A. M. Корин…

Что же до пристойно-гетеросексуального портрета юноши Судейкина, представленного нам солидной монографией Д. Коган, так ведь она и выходила в свет, ее монография, еще в эпоху неподкупной добродетели. Те из наших читателей, кто учились в послевоенные годы в университетах, помнят обязательные ежемесячные собрания «о моральном облике» (разбор всех, кто «нарушил облик» путем «внебрачных отношений»). А те, еще более почтенного возраста, читатели, кто уже посещали в те годы дома отдыха, дома творчества или даже «закрытые» санатории, те с доброй старческой улыбкой вспомнят царившую там атмосферу бордельной вседозволенности и «кустотерапии». Но «хомо советико облико морале» (как шутковал сценарист Яша Костюковский) блюсти при этом обязан был всякий…

Вернемся, однако, в 1903 год, когда провинившийся ученик Михаил Ларионов, отсидевшись у родителей в Тирасполе, укатил с Натальей Гончаровой в Крым и стал писать там импрессионистские полотна. Провинившийся ученик Сергей Судейкин делал в ту же пору в Петербурге иллюстрации к драме Метерлинка «Смерть Тентажиля».

Метерлинк на рубеже века все шире завоевывал симпатии русской интеллигенции. Его пьесы и притчи привлекали уходом от проклятой реальности (кто ее только не проклинал?), интересом к душе и внутреннему диалогу, к статике, к подсознанию, к символам. Пьесы Метерлинка предоставляли возможность обновления театра, и оттого все больший интерес проявляли к ним Станиславский и молодой Мейерхольд. В общем, Метерлинк был в России замечен. Но были замечены также Судейкин и его друзья-сверстники. Недаром для оформления книжки Метерлинка приглашен был этот странный молодой художник Судейкин, сын того самого…

В те годы Судейкин уже пишет картины, где заметны и учеба у импрессионистов, и явственное влияние символистов, и собственная душевная тревога… «Маркизы» и «пасторали» его прямым ходом отсылают нас к «мирискусникам», к которым он позднее и примкнет, да и прямое воздействие К. Сомова угадать можно. Однако это, как верно отмечено было критикой, у Судейкина скорее лишь вольные вариации на темы «Мира искусства»: ни сомовской ностальгии по «эху минувшего», ни сомовской горькой иронии здесь нет.

В 1904 году Судейкин, его друзья, соученики и сверстники (Кузнецов, Сапунов, Анатолий Арапов, Сарьян, Феофилактов) проводят в Саратове выставку «Алая роза», где представлены были также почтенные мастера Врубель и Борисов-Мусатов.

А в 1907 году Судейкин становится одним из организаторов выставки «Голубая роза». Она открылась в Москве, на Мясницкой — под эгидой нового (возникшего в 1906 году) журнала «Золотое руно». В выставке, кроме Судейкина, участвовали М. Сарьян, П. Кузнецов, Н. Сапунов, Н. Крымов, А. Матвеев. Современные историки искусства высоко оценивают вклад этой выставки в русское искусство. Искусствовед М. Ненарокомов пишет, к примеру, что участники этой выставки «совершили поистине революционное деяние»: «В их искусстве сошлись до той поры, казалось бы, несовместимые величины: западная живописная система Матисса, Гогена, Боннара, яркость и декоративность восточного искусства, неспешный ритм восточной философии, высокая мистика русской иконы и лубочный ярмарочный примитив. На стыке трех цивилизаций рождалось новое уникальное синтетическое мировосприятие.

Это поняли многие передовые живописцы. Уже в 1908 году на выставке „Салон Золотого руна“ вместе с „голуборозовцами“ экспонировались и французы: Сезанн, Гоген, Ван Гог, Матисс… „Голубая роза“ одарила русских художников новым мировоззрением…»

Заговорив о «Голубой розе», детище Судейкина и его сверстников, о журнале «Золотое руно» и салоне «Золотого руна», следует, конечно, назвать имя главного спонсора всех этих важных начинаний, назвать их мецената-покровителя, которого корифей «Мира искусства» Александр Бенуа охарактеризовал как фигуру «своеобразную и немножко тревожную». Речь идет об одном из восьми братьев Рябушинских — о художнике, литераторе и гуляке-растратчике Николае Рябушинском. Нельзя не рассказать о нем хоть кратенько.

У богатейшего купца и заводчика московского старообрядца Павла Михайловича Рябушинского и его жены Александры Степановны (дочери хлеботорговца Овсянникова) родилось девятнадцать детей, а выжило тринадцать, из которых восемь были сыновья. Первые четыре сына — Павел, Сергей, Владимир и Степан, окончив Академию практических наук и пройдя за границей стажировку, продолжали отцовское торгово-промышленное дело («Товарищество мануфактур П. М. Рябушинского с сыновьями»), открывали банки, фабрики и компании, наживали деньги. «Родовые фабрики, — образно писал позднее один из них, Владимир, — были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей». И шестой, и седьмой, и восьмой сыновья (Михаил, Дмитрий и Федор) тоже занимались серьезным делом. Дмитрий, например, стал серьезным ученым, открыл аэродинамический институт, напечатал две сотни научных работ по аэродинамике, математике, астрофизике… И только пятый сын, Николай, получив такое же, как братья, солидное образование, оказался неспособным к ведению хлопотного торгово-промышленного дела. Он вышел из «Товарищества мануфактур» и, получив свою долю наследства, стал вести, как выразился герой Ильфа и Петрова, «исключительно интеллектуальный образ жизни» — женился и разводился, посещал рестораны, театральные премьеры и вернисажи, терся среди богемы, гулял по ночам с цыганами или швырял деньги без меры ресторанной шансонетке-француженке, строил экзотическую виллу в Петровском парке, а то и бывал замешан в романтических ресторанных скандалах…

Позднее стареющий художник Сергей Виноградов с ностальгическим восторгом описывал на страницах рижской газеты безумные ночные пиры молодого Рябушинского и его нашумевшие брачные истории: «А сколько красивейших женщин было с его жизнью связано! Да ведь какой красоты-то!».

Тот же Виноградов утверждал, что не лишен был Николай Рябушинский ни таланта (занимался живописью, писал в журналы), ни вкуса, ни амбиций, ни организаторских способностей, ни энергии, и все это выяснилось уже в его первых шагах к расширению своей популярности. Однако многие люди искусства отмечали при общении с ним неистребимый налет купеческого ухарства и нуворишеского хамства. Одной из этих нуворишеских черт представляется упорное нежелание, швыряя деньги «напоказ» (на зимние пиры с ландышами, на роскошные «презентации», на нелепый автомобиль с серебряными потрохами), платить за работу, а также презрение к тем, кому он платит. В книге о любимом художнике Рябушинского Павле Кузнецове (вся вилла Рябушинского была завешана его картинами) приведен отрывок из письма брата Кузнецова, обращенного к этому художнику: «Помню и такой случай. Однажды вечером мы подошли к вилле „Черный лебедь“, и ты велел мне ожидать тебя, а сам пошел к Рябушинскому получить деньги за картины. Я долго ожидал, и вот ты пришел и говоришь: „Отдал, сукин сын, да не все, с него трудно получать“».

Нечто подобное вспоминали и другие, кому пришлось общаться с Николаем Рябушинским в пору расцвета его деятельности. А общались с ним многие, потому что решил Николай Рябушинский вступить «на стезю Дягилева», подхватить знамя захиревшего «Мира искусства», сколотить группу художников, поэтов и критиков, открыть новый журнал искусств, привлечь и молодежь, и корифеев «Мира искусства» — Бакста, Лансере, Сомова… А к Александру Бенуа энергичный Рябушинский отправился в 1906 году аж на самый берег Атлантики, в укромное бретонское селение Примель, где художник жил с семейством: «Пожаловал этот гость в три часа пополудни и уже в шесть отбыл, но пожаловал он на великолепной, грандиозной открытой машине (что одно было великой диковинкой, так как автомобилей на бретонских дорогах тогда и вовсе еще не было видно. — Б. Н.). Был тот гость сам Николай Павлович Рябушинский, тогда еще за пределами своего московского кружка не известный, а уже через год гремевший по Москве благодаря тому, что пожелал „продолжать дело Дягилева“ и даже во много раз перещеголять его. Считаясь баснословным богачом, он возглавлял всю московскую художественную молодежь и в своей вилле „Черный лебедь“ стал устраивать какие-то удивительные пиры, а то и настоящие „афинские ночи“. В той же вилле он держал на свободе, пугая тем соседей, диких зверей. Сам Николай Павлович что-то по секрету пописывал и производил весьма малоталантливые картины в символическом, или, как тогда говорили, декадентском, роде. Наподобие Алкивиада он всячески бравировал филистерское благоразумие старосветской Первопрестольной и швырял деньги охапками. Его появление у нас было совершенно неожиданным, ибо я не имел ни малейшего понятия о таком представителе московского именитого купечества, приобщившегося к последним западным течениям. Но появление Николая Павловича тем более всех поразило и озадачило, что он приехал не один, а с прелестной, совершенно юной, но уже славившейся тогда испанской танцовщицей (не могу вспомнить ее имени). Он таскал ее всюду за собой и совсем вскружил ей голову, но не столько своими авантюрами, сколь буйным образом жизни и сорением денег. Был он малым статным, с белокурыми, завивающимися на лбу (если не завитыми) волосами, а лицо у него было типично русским и довольно простецким. Что же касается его манер, то казалось, точно он нарочно представляется до карикатуры типичным купчиком-голубчиком из пьес Островского. И говор у него был такой же характерный московско-купеческий, с легким заиканием, ударением на „о“ и с целым специфическим словарем. Иностранными языками он тогда почти не владел, а как он объяснялся со своей красавицей, оставалось тайной: вероятно, формулы любовных объяснений были ему известны на каком угодно языке, — успел же он объездить весь свет, побывать даже у людоедов Новой Гвинеи, где однажды ему дали вина не в кубке, а в черепе врага того племени, среди которого он оказался и вождь которого таким образом особо почтил гостя. Тогдашний Рябушинский был фигурой весьма своеобразной и немножко тревожной. На что я ему понадобился и для чего он примчался до самого Финистера, я сразу не мог понять, тем более что он сам был, видимо, смущен и старался скрыть это, — как-то уж очень был развязен, егозил и путал. Наконец он все же объяснился. Я ему понадобился как некий представитель отошедшего в вечность „Мира искусства“, как тот элемент, который, как ему казалось, должен был ему облегчить задачу воссоздать столь необходимое для России культурно-художественное дело и который помог бы набрать нужные силы для затеваемого им — в первую голову — журнала. Название последнего было им придумано: „Золотое руно“, и все сотрудники должны были сплотиться, подобно отважным аргонавтам».

Надо признать, что и журнал в конце концов сумел создать Рябушинский (ставший самым знаменитым из восьми братьев), и выставку открыть интересную, в которой, конечно же, участвовал близкий к нему в ту пору Сергей Судейкин. По рекомендации Николая Рябушинского Судейкин вместе со своим другом Николаем Сапуновым заканчивал роспись московского дворца сестры Николая, меценатки и коллекционерши Евфимии Носовой, делал декорации и костюмы для ее домашнего спектакля. Тут надо напомнить, что и спектакли в доме Носовой, и сам недавно перестроенный дворец Носовой (на Введенской площади, позднее площади Журавлева), и портреты самой на всю Москву знаменитой Евфимии Павловны Носовой — это все были нешуточные заказы. Капризная Евфимия, вышедшая замуж за безмерно богатого купеческого сына, красавца Василия Носова, была, похоже, существом не менее абсурдным и хамоватым, чем ее брат Николай Рябушинский. Домашний ее спектакль, который оформлял Судейкин, ставил сам Михаил Мордкин из балета Большого, пьесу специально написал Михаил Кузмин, да ведь и купеческий дворец ее до Судейкина с Сапуновым расписывал сам Валентин Серов. Что до хозяйки дома, взбалмошной купчихи-принцессы, то ее портреты писали также Головин и Сомов, а бюст ее лепила Голубкина. Такие вот дамы обитали в ту пору в Первопрестольной…

В 1905 году получила дальнейшее развитие одна очень важная линия в творчестве Судейкина — работа в театре. Вот как вспоминала об этом актриса Валентина Веригина: «В 1905 году… должен был возникнуть Театр-студия — филиал Художественного театра. Труппа состояла в основном из учеников МХАТ. Главным режиссером был приглашен В. Э. Мейерхольд… Однажды на репетиции нам представили двух молодых людей, чем-то похожих друг на друга: главным образом, пожалуй, манерой одеваться и носить костюм. Это были юные художники Сапунов и Судейкин, которых B. Э. Мейерхольд пригласил на оформление пьесы Метерлинка „Смерть Тентажиля“. Судейкин оформлял первый, второй и третий акты, Сапунов — четвертый и пятый. Художники обладали разными индивидуальностями, но были одного „живописного толка“, а изысканный вкус больше всего их сближал».

Вкус их известен был режиссеру. Судейкин уже расписывал стены в «Студии» (слово это тогда еще писали в кавычках и с большой буквы — говорят, от мейерхольдовской и пошли «студии» множиться по всей России), Мейерхольд знал его картины, восхищен был их колоритом… Теперь молодые гении берутся за декорации, а молодые актеры репетируют в большом сарае близ подмосковной Мамонтовки. Режиссер мучительно ищет особого стиля актерской игры, жеста, линии. Он пишет в начале лета своему композитору: «…спектакль Метерлинка — нежная мистерия, еле слышная гармония голосов, хор тихих слез, сдавленных рыданий и трепет надежд. Простота, уносящая от земли в мир грез. Гармония, возвещающая покой.

Наши движения будут напоминать барельефы средневековья самого резкого, самого уродливого рисунка.

Надо добиться, чтобы публика чувствовала запах ладана и орган».

Молодые художники не менее серьезны, чем режиссер. Они попали в центр театральной жизни тогдашней Первопрестольной. Они тоже все знают про Метерлинка, прониклись его идеей. Идея в том, что никакому прекрасному Тентажилю не выжить в этом ужасном, проклятом буржуазном мире…

А вот как та же впечатлительная Веригина пишет о декорациях Судейкина (к которому она и сама, похоже, неравнодушна): «Судейкин представил страшное, мрачное царство затаенного зла в светлых тонах: зелено-голубое пространство, холодный мир жуткой красоты, где вздымались громадные алые цветы зла, образуя странные блики…

С этим контрастировали легкие лиловые одежды, облекавшие строгие фигуры сестер Тентажиля… Так была выражена художником глубокая печаль добра, которому суждено страдать и не победить зла.

Таким образом, Судейкин проявил тонкое понимание творческой мысли Метерлинка…».

Умница Судейкин, молодой гений Судейкин. Кроме того, в предложенном им и Сапуновым решении декораций главную роль должны играть цвет, колорит, цветовая гамма — то, что Мейерхольд называет «приемом импрессионистских планов». Тюлевый занавес усиливает впечатление ирреальности.

И все же, несмотря на верность замыслу режиссера и замыслу Метерлинка, первый блин вышел комом. Молодые актеры «Студии» переезжают из Подмосковья в город, начинают репетировать в декорациях, и все идет прахом. В этих чудных декорациях не видны ни линии, ни жесты, ни «барельефы», ни «фрески» — все смазано…

Режиссер жестко анализирует ошибку (прежде всего — свою ошибку): «…когда упомянутая пьеса репетировалась без декораций, то она производила более сильное впечатление… мне казалось, что это произошло от того, что декорации написанные… были чрезмерно воздушны, имели в себе глубину, имели и туман. Они были почти натуралистичны… Решено было дать другие декорации: искусственные декорации заменить декоративным панно, простым гобеленом…».

Провал, полный провал декораций Судейкина. Печалуется и восторженная поклонница-актриса: «В постановке сыграла печальную роль неопытность молодых художников. Судейкин не учел освещения. В его чудесном зелено-голубом тоне при освещении, которое изменяло цвета, тонули и расплывались фигуры действующих лиц…».

Поражение. Но не позорное. Поражение по вине, прежде всего, самого режиссера (который для пишущей актрисы был, конечно, вне подозрений). Режиссер (в отличие от актрисы) признает свою вину. И на следующий спектакль он приглашает того же Судейкина. И Судейкин снова, еще и еще раз будет решать оформление в той же сине-зеленой гамме.

Новый спектакль Мейерхольд будет ставить уже в Петербурге, в театре Комиссаржевской. Со «Студией» во МХАТе Станиславского вообще ничего не вышло, «Студия» была прикрыта, но Горький, которого привела в восторг «Смерть Тентажиля», порекомендовал Комиссаржевской молодого гения Мейерхольда, а Мейерхольд не забыл своих художников. Да и вообще, события в эти два-три года судейкинской жизни развиваются так стремительно, что никто и не вспоминает о недавней буре в стенах училища. Судейкин больше не испуганный школяр, он набирающий силы мастер, хотя в училище он еще будет ходить долго — до самого 1909 года. Потом он еще два года поучится в мастерской Кардовского в Академии художеств.

В 1906 году Дягилев привлек Судейкина к участию в парижском Осеннем салоне. Из Парижа Судейкин пишет другу Анатолию Арапову, что он «очарован гениальным художником Гогеном» и что «художники-французы — это Гоген, Денис (имеется в виду знаменитый Морис Дени. — Б. Н.) и Пюви де Шаван… а Ватто вот удивительный мастер». Как показывает письмо к тому же другу Арапову, Судейкина и в Париже (где были выставлены пять его картин, среди которых «Экзотические птицы» и «Фейерверк») не оставляет мысль о русской ретроспективной выставке единомышленников: «Теперь меня очень интересует вопрос об устройстве самостоятельной выставки молодых (?) артистов (!?), нет, я говорю совершенно серьезно, что теперь и логический ход истории искусства показывает нам, что мы должны высказаться на полотнах в звуках, красках и звездах… Серьезно говоря, перед русской ретроспективной выставкой необходимость новых художников — существенная необходимость…».

Подготовку к этой выставке «братьев по духу» Судейкин осуществляет через новый журнал Рябушинского «Золотое руно», который возник в том же 1906 году. Вообще, Сергей занят в это время по горло. Вот как он об этом рассказывает в новом письме Арапову, уже из Петербурга: «Вот я уже около недели в Питере. Веду жизнь странствующего артиста. После устройства Парижской выставки попадаю в театральную жизнь. Мне поручена постановка в Новом Драматическом театре В. Ф. Комиссаржевской — постановка Метерлинка „Сестра Беатриса“ (Конечно, Метерлинка?) Скажу тебе откровенно, что самолюбие мое задето…

Постановок у меня пока предвидится две… Произведения оригинальные и фантастические… хотя… Ну и это отлично, совершенно не желаю разбираться в недостатках вещей, которые мне все равно необходимо писать. Театр Комиссаржевской — это театр „исканий“ (он еще не открывался) (вроде „Студии“). Желаю ему, конечно, большого успеха. Работать буду энергично, вообще с театром я освоился. Масса старых знакомых артистов. Режиссер Мейерхольд (мой большой поклонник).

Очень рад, что в театре работает Николай Сапунов, мы с ним очень дружим и поссориться не можем, так как он ставит более реальные пьесы, напр. Ибсена „Эдда Габлер“ и в этом роде».

Друг и соученик молодого Судейкина Николай Сапунов оформлял в 1906 году спектакль по «Балаганчику» Блока, писал пейзажи и натюрморты и за свой короткий век успел удивить соотечественников яркой своей фантазией и буйным колоритом своих работ.

Давно замечено было, что учившиеся и работавшие вместе Сапунов и Судейкин были художники очень разные. Вот как отмечал некоторые из их расхождений в станковой живописи современный искусствовед М. Киселев: «В то время как у Сапунова в натюрмортах рождается образ одухотворенной и возвышенной мечты, у Судейкина в его картинах этого жанра мир предметов поражает подчеркнутой конкретностью и материальностью. Характерно, что если Сапунов пишет свои букеты легкой клеевой краской, то Судейкин обращается к масляной технике, подчеркивая густую вязкую весомость мазка. И цвет у Судейкина призван создать не утонченную гармонию. Построенный на резких открытых контрастах, он привносит в образ… лубочное начало… сквозь внешнюю праздничность у Сапунова всегда проглядывает трагическая изнанка жизни, этого мы не найдем у Судейкина, который уступает своему товарищу в глубине драматизма, но умение почувствовать здоровую основу народного творчества, умение действительно войти в кипение народного праздника… делает творчество Судейкина 1910-х годов чрезвычайно привлекательным».

Вообще, трагический был человек Сапунов, и погиб трагически.

Возвращаясь к театру, можно отметить, что Судейкин был не в восторге от Метерлинка, от всей этой «фантастики» и «оригинальности», он предпочел бы что-нибудь более традиционное и понятное, но работа есть работа — «необходимо писать». Кроме того, он верит в Мейерхольда, Мейерхольд, как Дягилев, умеет угадывать, что теперь нужно, — вот и Горький в восторге, так что надо писать, хотя…

«Я приглашен для самого фантастического, а откровенно говоря, сейчас этот стиль мало чувствую и предпочел бы оперу самую помпезную — ну да всегда хорошо то, чего у нас нет…»

У Судейкина теперь множество знакомых в Питере — и в театре Комиссаржевской, и за стенами театра. Среди пяти сестер-монахинь, благоговейно окружавших на сцене сестру Беатрису (великую Комиссаржевскую), были только что окончившая школу Александринского театра Олечка Глебова и знакомая нам уже по Москве В. П. Веригина, которая так вспоминает об этом спектакле: «Успех спектакля был огромный и в какой-то степени неожиданный. Публика… ликовала, приветствуя Комиссаржевскую и Мейерхольда. Судейкин, безусловно, помог успеху. Он безукоризненно строго и точно провел принцип стилизации в оформлении сцены и в костюмах, проявив свой безупречный вкус. Художник оказался в едином аккорде с Мейерхольдом и композитором Лядовым…».

Внимательная мемуаристка Веригина подтверждает, что великий Мейерхольд высоко ценил молодого художника Судейкина, хотя и попрекал его иногда несовершенством рисунка. Так ведь молод еще Судейкин, всего-то ему 24 года, он еще в училище учится (а потом еще и у Кардовского будет учиться). Но уже знаменит Судейкин, уже мэтр. И в брюсовском журнале «Весы» его ценят, и в «Золотом руне» у Рябушинского, и сам Дягилев о нем высокого мнения. Среди разнообразных влияний, заметных в его станковой живописи, различима, как выражаются люди просвещенные, «борьба тенденций» — здесь и мирискусничество, и неопримитивизм (как у друга Миши Ларионова, только помягче), и русский лубок, и французы, и поиски идеальной красоты, но заметно, что и в самую идеальную, самую идиллическую минуту не может удержаться молодой художник от иронии, от горькой усмешки. Эту двойственность отмечали и позже, но затруднялись сказать, откуда она идет, эта горечь. Может, от собственного очень неровного характера (о котором никто не удосужился написать). А может, от не слишком знакомого молодому художнику собственного папеньки, который очень непростой был человек. А может, просто списать эту странность на лукавый русский характер (кто ж станет отрицать, что был наш Иван Андреич Крылов куда лукавее ихнего простака Лафонтена). К этой последней мысли склонялся, к примеру, тоже весьма непростой человек (вдобавок хорошо знавший Судейкина), писатель Алексей Николаевич Толстой. В свою сменовеховскую пору, когда уже трудился писатель в сомнительном берлинском «Накануне», написал он для берлинской «Жар-Птицы» заметочку о своем старом друге Судейкине. В ней содержится некое вполне расхожее (однако никак не противоречившее просочившимся в Берлин сменовеховско-евразийско-«трестовским» установкам) наблюдение: «Судейкин — подчеркнуто русский художник. В нем очень выявлена та особая черта, которая простому глазу кажется насмешкой над самим собой: нарисует, например, человек от всей своей душевной взволнованности картину и под конец, где-нибудь сбоку, усмехнется, нарочно покажет кукиш, — все, мол, это нарочно… все, мол, это пустячки.

Черта эта — стыдливость, или юродство, или лукавство, или, быть может, еще неосознанный инстинкт, — лежит в самой основе русского человека. В его жилах текут две крови: прозрачная — кровь запада и дымная — азиатская кровь. Еще не умом, но кровью русский человек знает больше, чем человек запада, но инстинкт его до времени велит охранять это знание крови. Отсюда — лукавство, заслончики в тех местах, где вот-вот откроется провал в вечность, отсюда юродивое бормотанье Достоевского, отсюда — хитрый, раскосый глаз в уголку каждой картины Судейкина.

…Судейкин соединяет в себе два известных противоречия, две культуры: Восток и Запад. Давнишний спор о путях русского искусства дает, в лице Судейкина, сильный перевес тем, кто утверждает, что культурная миссия России — в соединении двух миров, Востока и Запада, двух враждебных… миров…».

Понятно, что завершал свою заметку сменовеховский писатель из советского «Накануне» (уже собравшийся тогда в голодающее Поволжье за стерлядью) не за упокой, а за здравие («Россия будущего — благодать изобилия, цветение земли, мировая тишина»), хотя другу-живописцу характеристику для почетной поездки обратно на родину дать отказывался:

«Определить этого поэта-живописца, то русского Ватто, то суздальского травщика, так же трудно, как трудно выразить словом славянскую стихию: какое-то единственное сочетание противоречий.

Бывают в России такие лица: строгие, серые, раскольничьи глаза и усмешка рта, не предвещающие доброго. Эти лица не забываются, очарование их волнует…».

В том же 1922 году, когда вышел номер «Жар-Птицы» с очерком Алексея Толстого, в Праге вышла книжка профессионального искусствоведа Сергея Маковского (в недавнем прошлом «папы Мако» из журнала «Аполлон») «Силуэты русских художников», и там, говоря о несомненной русскости космополитов из «Мира искусства», вроде Бенуа и Сомова, Маковский задерживается на Сергее Судейкине и его друге, «любителе кукольных парадоксов», Николае Сапунове:

«Не отнимешь русскости и от последователя Сомова в области ретроспективных идиллий, Судейкина — своевольного, эфемерного, кипучего, изобретательного и противоречивого Судейкина, словно из рога изобилия забрасывавшего выставки „Мира искусства“ своими пасторалями, аллегориями, каруселями, бумажными балеринами, пастушками, овечками, амурами, фарфоровыми уродцами, игрушечными пряностями и витринными безделушками, оживленными куклами всех видов и раскрасок из фейных королевств Андерсена и Гофмана, из зачарованного мира детских воспоминаний и смежного с ними мира, где все невозможное кажется бывшим когда-то и все бывшее невозможным. Не только русский поэт, но и москвич типичный, с примесью пестрой азиатчины, этот неутомимый фантаст, играющий в куклы так далеко от современности, и вместе с тем такой ей близкий, мыслимый только в нашу эпоху, противоречивую и хаотическую, ни во что не верующую и поверившую всем сказкам красоты».

На той же странице этой ранней эмигрантской книги Маковского есть и характеристика Николая Сапунова, бедного друга Коли, которого смерть уже подстерегала перед войной:

«Не менее подлинным москвичом был и Сапунов, с которым у Судейкина много общего и который состязался с ним в театральных выдумках, — автор туманно-пышных букетов пастелью и звенящих красками ярмарочных каруселей, тоже любитель кукольных парадоксов, причудливых масок и всякой „гофмановщины“ на московский образец, включая и народный гротеск и трактирную вывеску, — чувственник цвета, единственный в своем роде, автор непревзойденных красочных сочетаний, вдохновившийся „Балаганчиком“ Александра Блока и шнитцлеровским „Шарфом Коломбины“».

Если вернуться, однако, из Берлина и Праги 20-х годов в Санкт-Петербург 1906 года, то можно вспомнить, что очарование судейкинского лица, и творческого и просто юношеского, подсказало много пылких слов поэту, который стал легендой Петербурга в том самом 1906 году, когда была напечатана в брюсовских «Весах» его повесть «Крылья», содержавшая, по словам современных критиков, «своего рода опыт гомосексуального воспитания», и написаны стихи цикла «Прерванная повесть». Речь идет о повести и стихах Михаила Кузмина. Судейкин писал в ту пору портрет Кузмина, и поэт увековечил этот акт в своих стихах, снискавших похвалы Брюсова и Белого:

Любовь водила Вашею рукою,
Когда писали этот Вы портрет,
Ни от кого лица теперь не скрою,
Никто не скажет: «Не любил он, нет».
…Лишь слышу голос Ваш, о Вас мечтаю,
На Вас направлен взгляд недвижных глаз.
Я пламенею, холодею, таю,
Лишь приближаясь к Вам, касаясь Вас.
И скажут все, забывши о запрете,
Смотря на смуглый, томный мой овал:
«Одним любовь водила при портрете,
Другой — его любовью колдовал».

Художник и поэт встречаются в ту пору и в Театре Комиссаржевской, который открылся в ноябре того же 1906 года:

Переходы, коридоры, уборные,
Лестница витая, полутемная…
Вы придете совсем неожиданно,
Звонко стуча по коридору —
О сколько значения придано
Походке, улыбке, взору!
Сладко быть при всех поцелованным.
С приветом, казалось бы, бездушным,
Сердцем внимать окованным
Милым словам равнодушным.
Как люблю я стены посыревшие
Белого зрительного зала,
Сукна, на сцене созревшие,
Ревности жало!

Сомов не избежал общества знаменитого поэта Кузмина и написал его портрет


В этой красноречивой хронике любви описан и вечер, когда композитор и поэт Кузмин играет возлюбленному свои «Куранты», и счастливый день, который они проводят вместе…

Вы сегодня милы, как никогда не бывали,
Лучше Вас другой отыщется едва ли.
Приходите завтра, приходите с Сапуновым —
Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым!

Но уже из пятого стихотворения судейкинского цикла Кузмина мы узнаем, что этой любовной истории не суждено было стать настоящим романом, а только повестью, да и то «прерванной повестью», потому что друг поэта «уехал без прощанья», оставив в подарок картонный домик.

Милый подарок, ты — намек или предсказанье?
Мой друг — бездушный насмешник или нежный комик?

Если на этот последний вопрос трудно было ответить Кузмину или А. Н. Толстому, знавшему Судейкина неплохо, то где уж дознаться нам с вами за вековой преградой времени? Доверимся старым стихам… Вот Кузмин узнает, что Судейкин вернулся в Петербург, но не приходит, не дает о себе знать…

Я знаю, что у Вас такие нравы:
Уехать, не простясь, вернуться тайно,
Вам любо поступать необычайно…
Извозчикам, актерам, машинистам —
Вы всем открыты, все Вас могут видеть,
Ну что ж, любви я не хочу обидеть:
Я буду терпеливым, верным, чистым.

Поэт мучится ревностью, воображая себя в московском жилье Судейкина, воображая

Милые руки, глаза неверные,
Уста любимые (неужели лицемерные?).

В утешение поэт купит себе такую же, как у неверного друга, «шапку голландскую с отворотами», наденет ее…

Свое увидя мельком отраженье,
Я удивлюсь, что я не вижу Вас,
И дорисует вмиг воображенье
Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.

Кстати, как он выглядит, прославленный Кузмин — на глади зеркала, на многочисленных рисунках и полотнах, на мемуарных страницах? Вот его портрет в воспоминаниях Анатолия Шайкевича: «…удивительное, ирреальное, словно капризным карандашом художника-визионера зарисованное существо. Это мужчина небольшого роста, тоненький, хрупкий, в современном пиджаке, но с лицом не то фавна, не то молодого сатира, какими их изображают помпейские фрески. Черные, словно лаком покрытые, жидкие волосы зачесаны на боках вперед, к вискам, а узкая, будто тушью нарисованная, бородка вызывающе подчеркивает неестественно румяные щеки. Крупные, выпуклые, желающие быть наивными, но многое, многое перевидевшие глаза осияны длинными, пушистыми, словно женскими, ресницами. Он улыбается, раскланивается и, словно восковой, Коппеллиусом оживленный автомат, садится за рояль».

Но вернемся к стихам и краху любви. Из последнего, десятого, стихотворения «судейкинского» цикла Кузмина мы узнаем, что измена художника раскрыта, потому что новость распространилась уже по городу…

Счастливы все: невесты, женихи,
Покойник мертв, скончавшись.

В романах здесь, как напоминает поэт, ставят точку, ну а в жизни это еще не всегда конец:

Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.

Дата под этими стихами: «Ноябрь — январь 1906–1907».

Но что же все-таки случилось с Судейкиным в ноябре — январе? Об этом могут рассказать пожелтевшие письма друзей и родственников:

«…С. Ю. Судейкин женится на О. А. Глебовой. Мне кажется, несчастный Кузмин, хотя несомненно скоро имеющий возродиться, в данную минуту являет вид достаточно плачевный и нуждающийся в участии и утешении».

Родственник, написавший это письмо, оказался прав: уже весной 1907 года происходит «возрождение», и пылкие стихи Кузмина обращены отныне к некоему Наумову. Что до Судейкина, то он в конце концов нарушил молчание и прислал письмецо страдавшему Кузмину:

Дорогой Михаил Алексеевич, мое долгое молчание мне кажется извинительным. Теперь совершенно спокоен и счастлив, шлю Вам привет. Я женюсь на Ольге Афанасьевне Глебовой, безумно ее любя.

Желаю Вам, дорогой друг, счастливо встретить праздники, если бы Вы приехали, мы были бы очень рады.

Сергей Судейкин.

Шлю привет поэту, будем друзьями. Приезжайте.

О. Глебова.

Кто же была эта Олечка Глебова? Ольга Афанасьевна Глебова, в которую в 1906 году «безумно» влюбился модный художник Сергей Судейкин, которая стала его женой и которая сама столетие спустя удостоилась в качестве художницы особой статьи в весьма почтенном «Словаре художников Русского Зарубежья»?

За год до их встречи двадцатишестилетняя прелестница Олечка окончила Императорское театральное училище в Санкт-Петербурге, пробыла год при Александринском театре, а потом получила ангажемент в Театре Комиссаржевской, где ее и увидел Судейкин (вероятней всего, на репетициях «Сестры Беатрисы», среди полудюжины молоденьких сестер-монахинь, окружавших главную героиню, сестру Беатрису — Комиссаржевскую). Роман Ольги и Сергея развивался бурно. Уже в первый месяц после открытия театра Олечка пошла на Николаевский вокзал провожать Сергея, уезжавшего в Москву, вошла с ним в вагон и не вышла по звонку: их поцелуй был важнее всего на свете. Она уехала с Сергеем в Москву, не явилась на спектакль и была уволена Комиссаржевской из театра. Молодые люди обвенчались в петербургской церкви Вознесения в начале 1907 года…

«А как же Кузмин?» — спросит обстоятельный читатель. Судейкину удалось на целое десятилетие сохранить дружбу с Кузминым. Что до возможных колебаний при выборе «противоположного» объекта страсти, то, надо полагать, герой наш был бисексуален, как и многие другие люди богемы в ту прославленную эпоху (как, скажем, Цветаева, Ахматова или сама Олечка Судейкина). Утверждают даже, что вскоре после женитьбы Судейкин возобновил нежные отношения с Кузминым, то есть изысканный эстет, томный Кузмин не вовсе проиграл от сравнения с неотразимой Ольгой. Ах, очарование мужской дружбы, воспетое Кузминым…

Маркиз гуляет с другом в цветнике.
У каждого левкой в руке,
А в парнике
Сквозь стекла видны ананасы.
Ведут они интимный разговор,
С улыбкой взор встречает взор,
Цветной узор
Пестрит жилетов нежные атласы.
«Нам дал приют китайский павильон!» —
В воспоминанья погружен,
Умолкнул он.
А тот левкой вдыхал с улыбкой тонкой.

Да, конечно… Но Оля. Оля Судейкина… Петербургское «белокурое чудо», пепельноволосая, большеглазая, бледнолицая, хрупкая, тоненькая, стройная Олечка умела пробуждать страсть в мужчинах. Немногим женщинам в России XX века выпало на долю столько славословий, комплиментов и стихов, как Олечке Глебовой-Судейкиной. Внучка крепостного крестьянина, она провела детство на Васильевском острове, в бедной и неблагополучной семье мелкого, сильно пьющего петербургского чиновника, но сумела поступить в театральное училище и даже его окончить. Была ли она так красива, так неотразима и так талантлива, как утверждают поэты и мемуаристы? Мужчины отвечают на этот вопрос положительно и чаще всего взахлеб. Многочисленные ее портреты на полотне и бумаге оставляют нас, зрителей XXI века, в недоумении, да и женщины-мемуаристки цедят ей комплименты сквозь зубы, а то и вовсе бьют наотмашь (исключение составляет Ахматова, но тут особый случай).

Уже знакомая нам актриса Валентина Веригина познакомилась с Олей при вступлении в труппу Комиссаржевской: «Скромная барышня в сером костюме, здороваясь, подавала руку не просто, а выставляла вперед плечо и делала волнообразное движение корпусом. (Но, может, это волнообразное движение как раз и зажигало пресыщенных петербургских мужчин? — Б. Н.) Еще более претенциозно звучала ее речь: было замечено утрированное подражание петербургской манере произношения гласных. Спустя некоторое время у нас стали говорить: „Олечка Глебова под кривливается“… Я думаю, что, в конце концов, она просто пыталась найти для себя некую внешнюю форму. Прирожденный артистизм превратил ее сначала в „манерную“ барышню, а в дальнейшем ей помог художник Судейкин…».

Гораздо менее снисходительна не только к недовоспитанной художником Судейкиным молоденькой Оленьке, но и к прошедшей уже все школы и муки «петербургской кукле» безжалостная Надежда Мандельштам, назвавшая Ольгиным именем целую главу своей блистательной мемуарной книги:

«У нее в запасе имелась тысяча игривых штучек, чтобы отвлечь от мыслей, развеселить и утешить усталого петербуржца. Штучки носили резко выраженный петербургский характер, отличавшийся от фокусов ее московских современниц, но и московские и петербургские куклы разработали свой жанр до ниточки. И те и другие были изрядными кривляками, но москвичка перчила свое кривляние грубоватыми фокусами, а петербурженка стилизовалась под „котенка у печки“. Оленька была вся в движении. Она стучала каблучками, танцующей походкой бегала по комнате, накрывая стол к чаю, смахнула батистовой или марлевой тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула ее за поясок микроскопического фартушка… „цветок театральных училищ“ или „булавочно-маленькая актриса“. Капля жеманства и чуть-чуть припахивает Кузминым…».

И т. д. и т. п.

Но что нам суждения женщин, пусть даже таких умных и некрасивых, как Наденька Мандельштам: они были лишь Олины неудачные соперницы (даже сама Ахматова). Ведь там, где речь заходит о женской завлекательности (о сексапиле), высказываться должны мужчины. Влюбленные мужчины. Они высказались — имя им легион. Прежде всего мужчины-поэты, влюбленные в Олю. Скажем, Федор Сологуб, восклицавший: «Какая прелесть Ольга Афанасьевна!» и ревниво предупреждавший Оленьку, по уши влюбленную тогда в Судейкина:

Под луною по ночам
Не внимай его речам
И не верь его очам,
Не давай лобзаньям шейки, —
Он изменник, он злодей,
Хоть зовется он Сергей
Юрьевич Судейкин.

Влюбленных стихов Сологуба, «на случай» и без случая, — множество…

Оля, Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг.
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг.

Тогдашний король поэтов Игорь Северянин посвятил Ольге стихи о своих «предвесенних трепетах»:

Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца…
Твои уста, твои колени
И вздох мимозного лица —
Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темным сердцем серны,
Газель оснеженная — ты.
Смотреть в глаза твои русалочьи
И в них забвенно утопать…
и т. д.

Отметим попутно, что все эти привычные «предвесенние трепеты» и впечатления «короля поэтов» Северянина относятся к 1913 году.

Любовные переживания, связанные с обольстительной Ольгой, отражены и в стихах Всеволода Рождественского (они появились в берлинской «Жар-Птице» рядом с упомянутым уже очерком Толстого о Сергее Судейкине):

…На плече слепительном и тонком
Синяя сквозная стрекоза.
Вот таким, в зеленом детстве мира
(Разве мы напрасно видим сны?)
Это тело — голубая лира —
Билось, пело в злых руках Орфея
На лугах бессмертного шалфея
В горький час стигийской тишины.

Вечная его соперница, обольстительная Оленька, в стихах Михаила Кузмина появляется многократно. Напомню лишь строки из последней его книги стихов «Форель разбивает лед»:

Красавица, как полотно Брюллова,
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране…
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках…

Голым Олиным телом и ее именем бредит безнадежно влюбленный Велемир Хлебников:

Бывало я, угрюмый и злорадный,
Плескал, подкравшись, в корнях ольхи,
На книгу тела имя Ольги
Речной волны плескал глаголы я.
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной тоски,
И мыла в волнах тело голое…

И конечно, герой любовной трагедии, кавалергард Всеволод Князев:

Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю все только о Вас, о Вас…
Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..
…Нежно поцеловали, закрыв дверцу
(А на шляпе желтое перо)…
А разве не больно, не больно сердцу
Знать, что я только Пьеро, Пьеро?

Полагают, что и знаменитые блоковские «ресторанные» стихи, они тоже о ней, об Оленьке Глебовой:

Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
…Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки.

Тридцать лет спустя Оленька стала героиней (как верно отметила Надежда Мандельштам) знаменитой ахматовской «Поэмы без героя»:

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов;
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты один из моих двойников…
…о подруга поэтов…

Там еще много-много об Ольге, а вообще, можно было бы составить целую антологию русских стихов, посвященных «петербургской кукле», маленькой актрисе и художнице Ольге Глебовой-Судейкиной, но мы еще вернемся к ее беспримерной славе, пока же на очереди ее брак, ее молодой муж, их медовый месяц.

Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: «Голубица гряди!»,
Горы пармских фиалок в апреле…

Молодые супруги были счастливы и неразлучны, что передают слова влюбленной Ольги: «Мне казалось, что я могла бы десять лет кряду просидеть в одном кресле с Сергеем».

Ну, а художник, влюбленный в Ольгу и в театр, получил в полное владение «куклу-актерку» и забавлялся без устали. Он проектировал одежду для куколки-жены, одевал, полураздевал и раздевал ее по своему вкусу, воспитывал ее, стараясь перевести ее василеостровское и училищное манерничанье хотя бы в «маньеризм», да и ее сексуальные пристрастия в более широкое русло тогдашней богемной вседозволенности. Она часто появлялась теперь в скроенных мужем простеньких и оригинальных платьицах, наскоро сколотых им же английскими булавками, и возбуждала интерес и зависть профессиональных портних. Она оказалась идеальной манекенщицей. Судейкин писал ее портреты. Он ввел ее в круг самой изысканной и утонченной богемы. Лишившись театра Комиссаржевской, она играла (и танцевала, и пела) на очень престижных и элитных (хоть и тесноватых) площадках (скажем, на «Башне» у Вячеслава Иванова), она декламировала стихи, делала кукол, а позднее изготовляла скульптурные фигурки (на темы своих ролей) для фарфорового завода, что-то переводила: она была всесторонне одарена.

Это были годы, когда самому Сергею Судейкину удавалось осуществлять многие свои заветные идеи и планы. Весной 1907 года открылась выставка друзей-единомышленников Судейкина «Голубая роза» (он вложил труд в ее организацию). Историки искусства считают, что выставка эта внесла серьезный вклад в развитие русской живописи. Хотя новое объединение недолго существовало, названием этим и впредь называли вполне определенное направление в искусстве. В нем чувствовались заметное влияние недавно скончавшегося В. Борисова-Мусатова, сильное влияние М. Врубеля, явные отзвуки французских открытий. Вот как писал об этом художественный критик Максим Ненарокомов:

«Художники молодого объединения „Голубая роза“ — М. Сарьян, П. Кузнецов, Н. Сапунов, С. Судейкин, Н. Крымов и А. Матвеев — совершили поистине революционное деяние. В их искусстве сошлись до той поры, казалось бы, несовместимые величины: западная живописная система Матисса, Гогена, Боннара, яркость и декоративность восточного искусства, неспешный ритм восточной философии, высокая мистика русской иконы и лубочный ярмарочный примитив. На стыке трех цивилизаций рождалось новое уникальное синтетическое мировосприятие… „Голубая роза“ одарила русских художников новым мировоззрением…».

В большинстве своем художники «Голубой розы» тяготели к сказочности, фантастике, разнообразной символике, но были и работы, отмеченные тягой к примитивизму. Сергей Судейкин выставил одиннадцать произведений — эскизы фресок, темпера, пастель, масло. Самым большим из выставленных им полотен была «Венеция»: загадочная бездонность воды и неба, полулежащие и при этом словно бы парящие женщины, изысканные плавные закругления… Как отмечают искусствоведы, в этом полотне Судейкин следует традициям Врубеля и Борисова-Мусатова, «открывшим движение к декоративному монументализму в русской живописи».

Вскоре после «Голубой розы» Судейкин участвовал в новой выставке, уже вместе с Ларионовым, Якуловым, Лентуловым и Бурлюками. В эти годы Судейкин переживает увлечение натюрмортами, в колорите которых также отмечают некую мистическую «обманность» и загадочность.

В 1909 году, выйдя из училища, Судейкин поступает в Академию, сближается с Бенуа, а еще чуть позднее становится членом «Мира искусства». Все заметнее пристрастие Судейкина к мирискусному галантному искусству, к «маркизам» и пасторалям, все заметнее влияние Ватто и Сомова. Очень интенсивно работает Судейкин и в театре (снова с Мейерхольдом). Вдобавок он оформляет книги М. Кузмина, с которым поддерживает дружеские отношения.

Ни декорации Судейкина (к «Цезарю и Клеопатре» и к «Весеннему безумию» Дымова), ни иллюстрации к «Курантам любви» Кузмина, ни его картины «Балетный апофеоз» и «Карусель» не проходят незамеченными. О Судейкине пишут в журналах С. Маковский и А. Бенуа. Последний отмечает «подлинность» таинственного судейкинского мира сновидений: «Мир снов, который подносит Судейкин, еще не оценен по достоинству, ибо это подлинный мир, а не головная выдумка… Его картины — какие-то дымы от зажженных курильниц с таинственными ароматами, это галлюцинации гашиша и эфира, убедительность несуществующего и неосуществимого…».

Что до С. Маковского, то он определяет судейкинский «стиль маркизы» как аллегорический сентиментализм. Как отмечает поздняя исследовательница, все на картинах Судейкина «исполнено двойной жизни, обладает неоднозначным смыслом»: «этот особенный преломленный через лубок сентиментализм… испытывает на себе одинаково и восторг и насмешку художника, его образы причастны одновременно и к нежности и к грубости».

В своей зарубежной (Прага, 1922 год) книге «Силуэты русских художников» Сергей Маковский так вспоминал о паломничестве художников, и особенно мастеров «стилизма», мирискусников, в сценографию:

«…театр сразу оказался к услугам стилизма. В обеих столицах театральное новаторство заключило тесный союз с ретроспективной ученостью и красочным своевольем передовых художников. Здесь разноязычный историзм и всякая фантастика пришлись ко двору. Толпа не понимала картин, но рукоплескала декорациям и костюмам. И художники сделались страстными театралами, двинулись штурмом на храм Мельпомены, превратились в слуг ее ревностных, в бутафоров, гримеров и постановщиков. И драма, и опера, и балет были постепенно захвачены этой дерзающей, влюбленной в прошлое и открытой всем современным соблазнам живописью, изобретательной, нарядной, порой изысканной до извращения, порой варварски-яркой, переходящей от манерности „стиля раковин“ в экзотику мавританской „тысяча и одной ночи“ …от нежных сумерек судейкинской „Сестры Беатрисы“ — в гаремное сладострастье его „Константинополя“ из пьесы „Забавы дев“ М. Кузмина…»

Предваряя публикацию мемуарных заметок коллекционера М. В. Бубенчикова, известный критик К. Рудницкий так писал о театральных работах Судейкина: «Судейкин пытался противопоставить русской действительности предвоенных и военных лет свой театр, одушевленный ностальгической тоской и мечтой о красоте, ушедшей из современной жизни».

Сам М. В. Бубенчиков восхищенно вспоминал в своих заметках судейкинские декорации «Обращенного принца», «Венецианских безумцев», «Андалузианы», с особым восторгом вспоминал «Забавы дев»:

«Как сейчас в памяти этот спектакль. Гаснут в зале огни. Глухой стук. Медленно уходит первый занавес. Где-то в задних рядах зааплодировали. Скоро примкнуло несколько лож, затем партер, и весь театр разразился шумным ливнем восторженных оваций. Оваций актерам? Нет — судейкинскому занавесу! Вы улыбаетесь? Но это так. Как рассказать эту живопись, как словами передать отражение в красках этой цветной напряженной жизни? Да и как только не называли тогда это удивительное панно-занавес, красочную мечту романтика о Востоке Шехерезады, узорно-пышное, томное и диковинное царство нег и чудес: „пышный павлиний хвост“, „майолика из фарфора и эмали“, „восточный ковер“, „шелковые ткани далекой Персии“…

В тот вечер все казалось необыкновенным, до того атмосфера театра была насыщена пряным и чувственным великолепием судейкинской красочной грезы…».

Хотя недолгая страсть Судейкина к собственной его домашней актерке Олечке угасает понемногу (окончательно они расстанутся в 1915 году), его приверженность к театру остается неизменной. Он пишет декорации к комедии и балетам, а с 1910 года активно участвует в постановках мейерхольдовского Дома интермедий, в который его привлекают (по определению Сергея Ауслендера) «полунасмешливый, полусерьезный романтизм», «подлинность детской игры» и «двусмысленный гротеск». В 1911 году Дом интермедий закрылся, и наследником его становится прославленное актерское кабаре «Бродячая собака», которое было открыто при Обществе интимного театра в новогоднюю ночь 31 декабря 1911 года. Интимный театр, театр-кабаре, «театр улыбки», юмор, гротеск, пародия, «капустник» — именно к этому стремился всю жизнь Сергей Судейкин, ему это было по характеру, и «Бродячая собака» сыграла в его жизни немалую роль. Сам же он с первых дней играл заметную роль в жизни этого петербургского подвала — кабаре артистов. Надо сказать, что кабаре «Бродячая собака» (так же, как и «Привал комедиантов», открытый позднее тем же Борисом Прониным) вписало довольно яркую страницу в жизнь предреволюционного Петербурга и Серебряного века. Достаточно просто перечислить имена тех, кто читал стихи и доклады, спорил, музицировал, пел и танцевал в этом кабаре, чтобы понять, как трудно обойтись без упоминания подвала на Михайловской площади, говоря о тогдашнем Петербурге, — Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Маяковский, Бальмонт, А. Н. Толстой, М. Кузмин, В. Хлебников, Н. Евреинов, И. Бодуэн де Куртене, И. Сац, Т. Карсавина, Е. Рощина-Инсарова, В. Шкловский, Ф. Сологуб, Н. Тэффи, Георгий Иванов, Игорь Северянин, Пяст, А. Таиров, С. М. Волконский, Н. Бурлюк, Д. Бурлюк, С. Городецкий, М. Фокин, Б. Романов, Поль Фор, Маринетти, Е. Вахтангов, Ю. Шапорин, К. Петров-Водкин, Н. Сапунов, О. Глебова-Судейкина, Е. Зноско-Боровский, Н. Пунин и еще, и еще…

Об этом актерском подвале написано множество стихов, романов, статей, диссертаций, бесчисленное количество мемуарных страниц разной степени достоверности — от ахматовской строки «Все мы бражники здесь, блудницы…» до уклончивой записи В. Шкловского в альбоме одной из самых знаменитых здешних «блудниц» Паллады Гросс (она же Паллада Старынкевич, Паллада Богданова-Бельская, графиня Берг, Дерюжинская, Педди-Кабецкая — может, были и еще какие удачные браки, не связанные с изменением фамилии):

«„Бродячая собака“ на проверку оказалась какой-то очень породистой английской собакой, которая жила в подвале инкогнито… я отрицаю то время, но не отрекаюсь от него… в подвале сейчас, вероятно, могила, из живых остался напряженно-пустой Пяст, Вы, Паллада, я и очень красивый, но декоративный только Борис Пронин…» (Учтем, что это было записано в знаменитый «альбом Паллады» в страшном 1936 году, и осторожный Шкловский не упомянул тех знакомцев, что маялись по лагерям и, как знать, может, еще были живы.)

Сама «блудница» Паллада тоже оставила очень пристойные воспоминания о ночном кабаре: «Только с первым трамваем брели мы домой, и интересно, что не были сонными и усталыми — в пути продолжали разговор и обменивались мнениями. О чем? Конечно, о всем новом, что было в эту ночь и чего не было в этот раз. Разбирали новую книгу, новую пьесу, новую картину у нас и за рубежом, говорили, спорили о стихах наших друзей, а также о тех новинках, которые шумели за границей и доходили до нас. „Бродячая собака“ не была театральным клубом, и не была клубом вообще, и не была театральным кабачком. Это было место отдыха актеров, художников, в своей мастерской закончивших сегодня картину, писателей, окончивших последнюю главу своей книги, и поэтов, которые зачастую творили в стенах этого подвала».

Собственно, почти то же говорит злоязычный Бенедикт Лившиц, напрасно обиженный, впрочем, тем, что создатель кабаре (хунд-директор) Пронин «не уважал» будетлян-футуристов:

«„Бродячая собака“ открывалась часам к двенадцати ночи, и в нее, как в инкубатор, спешно переносили недовысиженные восторги театрального зала, чтобы в подогретой винными парами атмосфере они разразились безудержными рукоплесканиями…

Сюда же, как в термосе горячее блюдо, изготовленное в другом конце города, везли… свежеиспеченный триумф, который хотелось продлить, просмаковать еще и еще раз, пока он не приобрел прогорклого привкуса вчерашнего успеха…

Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова…

В длинном сюртуке, в черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину.

Лоснясь от бриолина, еще не растекшегося по всему лицу, украдкой целовали Жоржики Адамовичи потные руки Жоржиков Ивановых и сжимали друг другу под столом блудливые колени…».

Ах, незамеченный будетлянин Лившиц! Напрасны твои жалобы на холодность хунд-директора. Из будетлян-футуристов царили в подвале Кульбин и, конечно, многим уже известный, навечно раненный завистью-ненавистью к богатым и здоровым будетлянин Маяковский. Здесь уже проповедовали Зданевич и Шкловский, здесь принимали Маринетти. Правда, всем им далеко было до всесобачьей славы крошечной, щуплой, малокрасивой, но уже многоименной Паллады или мэтра Судейкина, которым Кузмин посвятил особые куплеты собачьего гимна:

И художники не зверски
Пишут стены и камин:
Тут и Белкин, и Мещерский,
И кубический Кульбин.
Словно ротой гренадерской
Предводительствует дерзкий
Сам Судейкин (3 раза) господин.
…А!
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя дриада,
Что резвится на лугу,
Ей любовь одна отрада,
И, где надо и не надо,
Не ответит (3 раза) «не могу!».

В гимне отмечена главенствующая роль Судейкина в росписи подвала, в украшении всех маскарадов, карнавалов, празднеств, устраиваемых «Бродячей собакой». К этому виду творчества Сергей Судейкин питал искреннее пристрастие. Он расписал стены и потолки подвала по мотивам «Цветов зла» Бодлера, населил ставни фантастическими птицами. Он вообще стремился к синтетизму в искусстве и любил всяческое рукоделие в области декоративного искусства, изготовления предметов бутафории — всех этих краткосрочных предметов, которые достаются потомкам лишь в эскизах художника, в мемуарных записях зрителей, в восторженных заметках газетных корреспондентов. Тут надо отметить, что подобный же синтетизм присущ был его супруге Ольге Глебовой-Судейкиной. Она не только пела, танцевала и читала стихи в подвале, она создавала «картины» из тряпочек и ниток (позднее она называла это «живопись иглой»), изготовляла кукол и фарфоровые статуэтки, имитировавшие ее театральные роли (Путаница, Псиша). Судейкин не только поощрял эти таланты жены, но и выставлялся вместе с нею. Когда угас первый порыв его страсти и супруги Судейкины стали широко пользоваться сексуальными «свободами» Серебряного века, их «синтетическое» сотрудничество, возможно, удерживало их от полного разрыва. Ольга была такой же неизменной и рьяной сотрудницей «Собаки», как сам Сергей Судейкин. Что касается «страшного открытия» касательно мужниной бисексуальности и его нежной (вскоре возобновившейся) дружбы с Кузминым, которое, по мнению французского биографа Ольги Судейкиной (Лиан Мок-Бикер), якобы могло ошеломить двадцатишестилетнюю «петербургскую куклу-актерку», — оставим этот бродячий сюжет об «открытиях» на совести умелых рассказчиков и вернемся к росписям, сделанным Судейкиным в «Собаке», предоставив еще раз слово «собачьему» директору (хунд-директору) Пронину:

«„Собака“ возникла за ночь: в ночь с 1911 на 1912 год на страшном темпераменте Судейкина, Сапунова и моем. Работали по ночам, стены расписывал главным образом Судейкин, он сделал чудеса — цветы зла и птицы, но теперь ничего не сохранилось, никаких фото не было».

Поскольку «ничего не сохранилось», остается предоставить слово прославленному знатоку искусств, который даже в невнимательном к своим гостям Париже удостоился мемориальной доски на стене некогда обжитого русскими дома на улице Буало (а нам среди прочего оставил заготовки к серьезной работе о Судейкине), — Николаю Евреинову:

«Пересказать „своими словами“ сущность и форму этой чисто театральной росписи и декорума стен „Бродячей собаки“ совершенно невозможно, как невозможно „своими словами“ рассказать игривое стихотворение, смешной экспромт, интригующую музыку, вкус опьяняющего напитка, задорную улыбку маскированной прелестницы. Надо это видеть и надо обладать острым взором для этого. Вся роспись стен, задорная и таинственно-шуточная, если можно так выразиться, являла, разумеется, не „декорации“ в узком смысле этого слова, но декорации, переносящие посетителей подвала далеко за пределы их подлинного места и времени. Здесь сказывались полностью те чары „театрализации данного мира“, какими Судейкин владел как настоящий гипнотизер. И под влиянием этих чар, путавших с такой внушительной сбивчивостью жизнь с театром, правду с вымыслом, „прозу“ с „поэзией“, посетители „Бродячей собаки“ как бы преображались в какие-то иные существа, в каких-то в самом деле фантастичных и сугубо вольных „бродячих“, „бездомных“ собак из „царства богемы“».

В процитированном нами выше «собачьем гимне» Кузмина, как вы заметили, названы друзья и коллеги-художники, подобно другу Коле Сапунову, сотрудничавшие с Судейкиным в «Бродячей собаке». Их названо трое. Кто они?

Двадцатилетний князь Борис Мещерский в ту пору посещал в Петербурге художественную школу и собирался в Париж для продолжения учебы. После участия в войне он снова оказался в Париже и участвовал там в создании мастерской религиозного искусства. После 1936 года он жил в Нью-Йорке и там в годы войны делал эскизы костюмов для балетной труппы былого завсегдатая «Бродячей собаки» Бориса Романова (в подвале все звали его просто Бабиш). Совсем еще молоденький в ту пору Владимир Белкин позднее общался с Судейкиным в Крыму, обосновался затем в Нидерландах, а кончил жизнь где-то на Канарских островах. Самую же колоритную фигуру из трех названных художников, «друзей Собаки» и друзей Судейкина являл собой, конечно, Николай Кульбин, доктор медицинских наук, врач (чуть ли не главврач) Генштаба в генеральском чине, художник, теоретик искусства, футурист и, как утверждают знатоки, выдающийся организатор авангардного искусства в России. Свой шарж, нарисованный к открытию выставки картин Кульбина (на Морской, 38), Судейкин сопроводил такой надписью:

Художник-доктор
Философ-лектор
Кубист-футурист
Николай Иванович Кульбин
Человек семейный
Военный-медик
Статский-советник
Первый мой, мой друг
Преданный душой искусству.
14-го июля 1913 года
Финляндия «Куоккала»
С. Судейкин

Медик Кульбин был организатором театра (в той же Финляндии), художественных выставок, художественных ассоциаций, автором не только медицинских статей, но и статей об искусстве, издателем книг. Это он «привез» в Россию Маринетти и привел его в «Собаку»… Хунд-директор «Собаки» Борис Пронин вспоминал о нем восхищенно:

«Это была фигура! Это был ярчайший представитель богемы, при том, что он был военным, главным врачом Генерального штаба — шишкой колоссальной в тогдашней иерархии!.. Он пришел в „Собаку“ на третий день после начала ее существования и удивился: „Каким образом я не попал сюда в день открытия?“. Пришел человек в потрепанной николаевской шинели, со шпорами и в галошах: и был он похож на военного так же, как я или Ахматова. Он появлялся в „Собаке“ в лампасах, со шпорами, которые забывал снимать, или с одной шпорой, или в куртке художника под шинелью. На улице солдаты отдавали ему честь, а когда он сбрасывал шинель, ничего генеральского в нем не чувствовалось: человек искусства, бессребреник. Его другом был Евреинов — полупоэт, полурежиссер, полухудожник. Кульбин сам делал постановки, тратя на это массу сил… В „Собаке“ он сделал две небольшие стены… Это был друг поэтов и художников, меценат: хотя денег у него не было, он делал больше, чем иной с деньгами».


Судейкины (из журнала «Жар-птица»)


Н. Евреинов вспоминал, как в Обществе интимного театра на заседании, посвященном «Свободному танцу» (и евреиновской теории «театрализации жизни»), выступил Кульбин: «Кульбин стал развивать подробно параллельную моей теорию танцеволизации жизни…».

В шутку говорили, что Кульбин всюду должен дойти до «кульбинации». Для Кульбина «свободное искусство» было «основой жизни». В новой «Энциклопедии русского авангарда», изданной в Минске, о нем сказано без обиняков: «выдающийся организатор авангардного движения в России… сыграл огромную роль…».

Вот с такими людьми общался и дружил Судейкин в «собачьем» подвале режиссера-энтузиаста Бориса Пронина.

Из всех исследований, статей, очерков и книг о «Бродячей собаке» (воистину бесчисленных) наибольшее впечатление производит публикация программ этого кабаре, собранных и прокомментированных А. Парнисом и Р. Тименчиком. Легко догадаться, что имена Ольги Глебовой и Сергея Судейкина мелькают на этих страницах непрестанно. Многие из документов помогают лучше понять характер художественных пристрастий уже вполне зрелого в ту пору тридцатилетнего художника. Неслучайно исследовательница творчества Судейкина (Д. Коган) в первую очередь остановилась в своей книге на подготовке вечера к столетней годовщине войны 1812 года, который должен был проходить в залах на Малой Конюшенной (дом № 3) в четверг 13 декабря 1912 года. Правда, исследовательница ошибочно назвала этот вечер «первыми торжествами» кабаре, а также не знала, что вечер был отменен, но в принципе и в книге Д. Коган, и в материалах Н. Евреинова характер приготовлений к «юбилейно-патриотическому» вечеру описан вполне точно. Как свидетельствует Евреинов, стены были расписаны Судейкиным «в духе франко-русского 1812 года» — «целый мемориал столетия победы русского оружия во Франции». Что ж, «очень своевременно», как сказал бы великий практик идеологической цензуры В. И. Ульянов-Ленин. Все учреждения империи торжественно отмечали в тот год юбилей. Но ведь это кабаре, сюда же не на митинг приходят. В программке вечер был осторожно назван «Парижский игорный дом на улице Луны (1814 год)». Среди вариантов названия есть и более подробное — «Парижский игорный дом на улице Луны, захваченный казаками в 1814 году». Исследователи установили, что Гумилев написал для этого вечера сцену в стихах — «Коварная десятка». Сохранились шуточные куплеты «Сто лет назад Москва горела…». Предполагалось заполнять шуточные анкеты при входе, разыгрывать пьески о Наполеоне и Жозефине, читать стихи Кузмина, упоминающие о Багратионе. Да и вообще, как вспоминает Н. Евреинов, «Судейкин спроектировал костюмированный бал, на котором „русские казаки“ пленяли француженок диким ухарством своего обхождения и притягательной жутью своей экзотической внешности».

Ох уж этот иронический Судейкин… Кое-какие следы этих его трудов все же уцелели — рисунок «Русские в Париже» (в частном собрании), акварель «Патриот, или Пленный француз в помещичьем доме» (воспроизведена в журнале «Сатирикон» за 1912 год). Но вечер, на который столько было угроблено трудов, не состоялся. Отчего же? Я не нашел никаких объяснений этому, но догадаться нетрудно. Отмечай юбилей, празднуй, веселись, но не забывайся. Не забывай, что война была «отечественная» и «патриотическая». Вероятно, сотрудники из ведомства покойного Судейкина-папы попросили Пронина не забываться. А может, у самого хунд-директора в последний момент сработало. У него много было неприятностей с полицией. И вообще, лучше не углубляться в эту историю. Вот враждебный «Собаке» Александр Блок чуть было не углубился, хорошо — вовремя спохватились. Сам Блок в «Собаку» не ходил, но произведения его там читали (а порой и пародировали), а супруга его Любовь Дмитриевна ходила туда регулярно, даже в представлениях участвовала, так что поэт лишь отмечал в дневнике: «Милая пришла в 3 часа ночи…». И вдруг, за месяц с небольшим до «вечера 1812 года» А. Блок заносит в дневник:

«7 октября 1912 …Люба просит написать ей монолог для произнесения на судейкинском вечере в „Бродячей собаке“ (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся».

Одни грезили о приходе революции, другие опасались ее прихода. Одни остро, как Блок или Ахматова, чувствовали приближенье грозы, другие были беспечнее — и те и другие находили утешение в подвальчике «Собаки», споря об искусстве с коллегами и друзьями в глуши второго двора, затерянного в петербургской ночи. Споры и дискуссии бывали серьезными. Говорили о театре, о музыке, о языке поэзии, о живописи. Бодуэн де Куртене говорил о языке, Евреинов и Зноско-Боровский о театре, приват-доцент Смирнов о французской симультанной живописи, писатель Чулков о демонах и живописи… Часто выступали с докладами авангардисты — Якулов, Пяст, Кульбин, И. Зданевич («Поклонение башмаку»). Молодой Шкловский призывал к созданию по-крученыховски «тугого» языка. Как вспоминает поэт Пяст, Шкловскому ответил поэт и ученый-ассиролог Шилейко (будущий муж Ахматовой), который «отчестил… молодого оратора, уличив его в полном невежестве — и футуризм с ним вкупе…».

Футуристы выступали довольно часто. В «Собаке» состоялось первое чтение Маяковского, здесь же читал свою поэму без слов (вообще без слов, без единой строки) футурист Василиск Гнедов, о выступлении которого репортер «Петербургской газеты» сообщал:

«Подбоченившись, автор-чтец принял воинственную позу. Затем, став на носок левой ноги и откинув левую руку назад, он правой рукой сделал молча какой-то жест вверх и сошел с эстрады. Публика смеялась, а автор утверждал, что это самая гениальная поэма».

Иногда в «Собаку» являлась чуть не целиком театральная труппа — позабавить коллег или позабавиться. «Я помню… — пишет Бенедикт Лившиц, — труппу, перекочевавшую в „Бродячую собаку“ с премьеры „Изнанки жизни“: самые оригинальные наряды потускнели в тот вечер, стушевавшись перед фантазией Судейкина».

Спектакль по переводной пьесе Бенавенте был поставлен в Новом драматическом театре А. Таировым на музыку Кузмина и в декорациях Судейкина. На вечере в «Собаке» был разыгран экспромт, в котором Судейкин отвечал Таирову, каясь перед друзьями по кабаре:

Я горько каюсь. Модернизм
Подвел я, ставя Бенавенте.
Увы! То просто нигилизм
Вне вечности и вне момента!
Я мог поставить Кузмина
Комедии, иль драмы Блока!
Но пьесу пошлую до дна,
Судьба, суди меня жестоко.

Судейкин оформлял «Забавы дев» Кузмина, добрые отношения с которым он уже давно восстановил. В конце лета 1912 года Судейкин писал Кузмину:

«Дорогой Михаил Алексеевич! Очень рад, что Вы хорошо живете… Без Вас как-то скучно, хотя по-прежнему ходят офицеры и другие… Ольга с театром еще не решила… Когда Вы думаете вернуться — напишите мне об этом. Я очень рад за Вс. Гав., что он с Вами, т. к. я к нему искренне расположен… Крепко жму руку Вс. Гавр. и целую Вас. Неизменно любящий Вас С. Судейкин. О. А. шлет привет Вам и Вс. Гав.».

Такое вот письмо. Разобраться в этом письме не так просто. Может, даже и неинтересно было бы разбираться в нем и во всей этой истории, если бы с ней не были связаны семья Судейкина, Анна Ахматова, знаменитая ахматовская «Поэма без героя», трагедия и смерть героя поэмы. Анна Ахматова дружила с Ольгой Глебовой-Судейкиной и с Сергеем Судейкиным, которому посвятила два стихотворения. Одно совсем короткое, весеннее, 1914 года:

Спокоен ход простых суровых дней.
Покорно все приемлю превращенья.
В сокровищницу памяти моей
Твои слова, улыбки и движенья.

Из второго приведу лишь вполне загадочный отрывок:

…это тот, кто сам мне
Подал цитру
В тихий час земных чудес,
Это тот, кто на твою палитру
Бросил радугу с небес.
Сердце бьется ровно, мерно,
Что мне прошлые года…
Ведь под аркой на Галерной
Ты со мною навсегда.

Означает ли это, что Анна Андреевна и здесь была соперницей подруги? Сказать не берусь, но к «прошлым годам» и приведенному выше письму Судейкина надо вернуться. Не слишком ясно, кто были эти «офицеры», ходившие в ту пору к Судейкиным (и зачем?), но очевидно, что Вс. Гав., к которому «искренне расположен» Сергей Судейкин, — это поклонник его жены Ольги и возлюбленный Кузмина Всеволод Князев, молодой поэт и гусар, вольноопределяющийся 16-го гусарского Иркутского полка, ставший почти полвека спустя главным героем ахматовской «Поэмы без героя». Если верить сообщению Надежды Мандельштам, Ахматова и сама влюблена была в Князева, однако подруга Анны, прелестная О. А. С., и на сей раз оказалась счастливой соперницей Ахматовой и соперницей Кузмина, который был страстно влюблен в юношу. Кузмин познакомился с ним, когда Князеву было всего девятнадцать. Чуть позднее Князев подвизался в «Собаке» и даже, как предполагают, написал нехитрую песенку к открытию подвала:

Во втором дворе подвал,
В нем приют собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

Как и многие мужчины в подвале, Князев был до беспамятства влюблен в танцующую, поющую или читающую стихи Ольгу Судейкину («…декламировала хорошенькая, как фарфоровая куколка, жена художника актриса Олечка Судейкина», — вспоминает актриса Лидия Рындина). Кузмин, нежно опекавший юного поэта, в июле 1912 года писал владельцу издательства «Альцион»: «Не хочешь ли ты издать скандальную книгу, маленькую, в ограниченном количестве экземпляров, где было бы 25 моих стихотворений и стихотворений 15 Всеволода Князева… Называться будет „Пример влюбленным“, стихи для немногих». В ту самую пору, когда Кузмин хлопотал о сборнике, посвященном их «примерной» любви, Князев написал стихи, посвященные Оленьке Судейкиной (и в отличие от многих его стихов, имеющие посвящение — О. А. С.):

Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю все только о Вас, о Вас…
…Вот я к Вам завра приеду, — приеду и спрошу:
«Вы ждали?»
И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да»…

Видимо, в июле молодой Князев услышал «да», но в декабре между Ольгой и Князевым произошел разрыв, о чем можно узнать из его декабрьских стихов:

Любовь прошла — и стали ясны
И близки смертные черты…

А может, разрыв произошел раньше, и тогда понятнее приведенное выше письмо Сергея Судейкина, который «очень рад за Вс. Гав.», утешаемого Кузминым, и который передает двум поэтам привет от О. А. — все очень прилично, по-семейному. Как все обстояло на самом деле, можем только догадываться. «Дар десятых годов, — писала позднее подруга Ахматовой Н. Я. Мандельштам, — снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья».

6 января 1913 года в «Бродячей собаке» давали рождественский спектакль «Вертеп кукольный» с текстом и музыкой Кузмина, с декорациями Судейкина. Малочувствительный Иван Бунин вспоминал: «…поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери».

Более чувствительный (и вдобавок более родственный) поэт Сергей Ауслендер сообщал о том же в очередном номере «Аполлона» с бо?льшим лиризмом: «Было совершенно особое настроение… и от этих свечей на длинных, узких столах, и от декорации Судейкина, изображающей темное небо в больших звездах с фигурами ангелов и демонов… Что-то умилительно-детское было во всем этом».

Впрочем, уже в первой картине спектакля «молодой пастух» пророчил стихами Кузмина:

Собаки воют, жмутся овцы,
Посрамлены все баснословцы.
По коже бегают мурашки…

И Кузмин пугал не зря. В середине января взволнованный Всеволод Князев сообщил в самом последнем своем стихотворении:

…Я припадал к ее сандалям,
Я целовал ее уста!
Я целовал «врата Дамаска»,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!

Что это за «врата Дамаска», известно было всем ценителям эротической поэзии. О чьих вратах здесь идет речь, неизвестно даже исследователям семейной жизни Судейкиных. Есть версия, что речь о «тех самых» вратах и что они всему виной. Но есть весьма распространенная версия о новом романе Князева, то ли о некой женщине «легкого поведения», то ли о «генеральской дочери», об угрозе скандала. Французская исследовательница жизни О. Судейкиной считает, что если бы Князев покончил с собой не по вине Судейкиной, она ни за что не говорила бы о своей вине, не брала бы на душу его самоубийство. Нахожу соображения французской исследовательницы психологически неубедительными. Одно дело, когда мужчины просто «неравнодушны», «влюбляются» или «сходят с ума» из-за женщины. Другое — когда из-за нее стреляются. Это уже высшая степень успеха. От нее отказаться трудно. Именно это отмечал в Ольгином портрете (женщина с полотна нелюбимого им Брюллова) обездоленный Кузмин после смерти Князева… Передают и слова Оленьки, что убил себя Князев, увы, не из-за нее.

Так или иначе, Всеволод Князев покончил с собой в ту весну 1913 года. Ольга Судейкина была так этим потрясена, что немедленно уехала во Флоренцию. Не одна, конечно, уехала, а с художником. Не с мужем-художником, а с художником-портретистом Савелием Сориным, другом их семьи. Но и это не конец истории, потому что, как вы, наверное, помните, подруга Ольги Судейкиной Анна Ахматова еще лет тридцать спустя начала писать поэму, вдохновленную этой трагедией. Сюжет поэмы развивает первую версию событий, а не вторую. Но автор поэмы озабочен бывает художественными задачами, а не требованиями исторической достоверности. Поэмы ведь вообще пишут не для того, чтобы излагать события. Скорее для того, чтобы избавиться от наваждения. Чтобы призвать на помощь ностальгические воспоминания или, напротив, избавиться от воспоминаний мучительных и постыдных. Лично я склоняюсь к последнему. У поздней Ахматовой найдешь этому множество подтверждений:

С той, какою была когда-то…
Снова встретиться не хочу.

На эту же мысль наводит и стихотворение Ахматовой об Ольге:

Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься — о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановился взор…
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Свое изнеможенье и позор.

Заметно, что уже тогда взгляд на подругу-«двойника» (и подругу-разлучницу) был не слишком одобрительным. Однако давно также замечено, что легче замечать грехи в другом, чем в себе, легче призывать к покаянию кого-либо, чем каяться самому. Так, может, отсюда и появление в поздней поэме рядом с «Иванушкой древней сказки» (как бы Князевым) другой женщины в роли двойника автора — этой «Путаницы-Психеи», этого «белокурого чуда» 10-х годов, этой «козлоногой» ахматовской подруги-соперницы Оленьки Судейкиной… Кстати, о «козлоногости». Жизнь не стоит на месте и не терпит долгого траура. Оленька, окрепнув духом, вернулась из Италии, и уже 30 марта петербургская газета сообщала об очередном «Музыкальном понедельнике» в «Бродячей собаке»:

«Единственно яркий и действительно интересный момент вечера — это кошмарная сцена „Козлоногие“ с жуткой музыкой (рояль) покойного И. А. Саца… Великолепен костюм полуобнаженной О. Глебовой-Судейкиной, ее исступленная пляска, ее бессознательно взятые, экспрессивные для „нежити“ движения, повороты, прыжки…».

Знакомясь с многочисленными восторженными отзывами о декорациях Судейкина и талантах его жены (все еще жены или уже бывшей жены?), приходишь к мысли, что оба они нашли себя именно на безбрежном «синтетическом» просторе кабаре, хотя многие из поклонников Ольги считали, что она была бы способна на большее. Именно это утверждал на закате жизни бывший ее (пожалуй, самый долговременный после Судейкина) обожатель-композитор Артур Лурье:

«Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, волшебная фея Петербурга, вошла в мою жизнь за год до Первой мировой войны… Страсть к театру масок сбила Ольгу Афанасьевну с нормального пути. Ей, актрисе Александринского театра, ученице Варламова, покровительствовал всесильный тогда Суворин. Восхищенный талантом Ольги Афанасьевны, Суворин звал ее в свой театр, но под влиянием Судейкина она ушла в модернизм, к Мейерхольду, и пожертвовала громадной карьерой, которая перед ней открывалась так легко и свободно… Ольга Афанасьевна была одной из самых талантливых натур».

Так или иначе, ностальгическая поэма Ахматовой, университетское сочинение Мок-Бикер (в Москве куда выше, чем в самом Париже, оценивают здешнее университетское образование) да вдобавок еще ностальгически-восторженное эссе А. Лурье привели к возникновению в России истинной ольго-судейкинской мифологии или, как ревниво написала в конце 70-х годов одна из младших современниц Ахматовой и Судейкиной, пережившая их обеих «маленькая актриса» и «подруга поэтов» Ольга Арбенина, породили «непонятный интерес современников к Ольге Афанасьевне Судейкиной». То, что возрождение интереса и к Серебряному веку, и к его не слишком героичным персонажам у нас оправдано, это спору не подлежит, но в напечатанных лишь десятилетия спустя (в парижской газете) крошечных «мемуарных заметках» Ольги Арбениной есть любопытные наблюдения над уже упомянутой «манерностью» века и взаимоотношениями наших героев:

«Ахматова была с царственностью, со стилем обреченности (вспомним „ложноклассическую шаль“. — Б. Н.)… Но говорила весьма просто, если продолжала слегка кривляться (стиль бывшей, дореволюционной эпохи, который мне казался самым подходящим, но моей маме, например, привыкшей к другому стилю, более естественному — „19-го века“ — казался неприятным: „в декадентских кругах“!)…

Мне казалось, в манере говорить у О. А. была легкая — очень легкая — слащавость и — как бы выразиться — субреточность. Вероятно, любившей господствовать Ахматовой эта милая „подчиненность“ подруги была самой приятной пищей для поддержания ее слабеющих сил».

Разделавшись, таким образом, с обретшей незаслуженную, по ее мнению, посмертную славу своей современницей, «маленькая актриса» О. Н. Арбенина неожиданно отдает должное ее художественному таланту:

«Я не представляю себе О. А. ни серьезной актрисой, ни серьезной балериной, но куклы ее были первоклассной интересности и прелести».

Признание соперницы стоит многого…

Расставшись с Сергеем Судейкиным, Ольга Афанасьевна долго «дружила» с Артуром Лурье и долго жила вместе с Ахматовой, вызывая ревность Гумилева, который писал, обращаясь к жене:

Вам хочется на Вашем лунном теле
Следить касанье только женских рук.

Как ни странно, и Гумилева, и Судейкина приводил в ярость этот широко распространенный плюрализм тогдашних петербургских и московских красавиц (и Ольги, и Анны, и Паллады…)

Позднее Ольга Судейкина уехала в эмиграцию, увезя с собой свои скульптуры, своих кукол, свои вышивки, и некоторое время, как настоящая художница, она жила продажей своих произведений. Жила в бедности на окраине Парижа, в крошечной квартирке, заставленной клетками, где пели бесчисленные птицы, удивляя мирных соседей Парижа потрепанными петербургскими нарядами кроя великого выдумщика Судейкина. В войну именно в ее парижскую квартирку под крышей и в клетки с ее птицами угодила случайная бомба… Ольга еще скиталась какое-то время по углам у знакомых, а потом умерла в полной нищете в парижской больнице Бусико… Сергей Судейкин и Артур Лурье пожертвовали деньги на ее могильную плиту. Нынче редко кто из приезжающих на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем задержится у могилы «волшебной феи Петербурга» и оставит на ней цветок…


Вера Боссэ-Судейкина по приезде в Париж в роли Элен («Война и мир») в 1915 году. Фото Шумова из архива Р. Крафта


А мы все же вернемся в «Бродячую собаку», где была отмечена годовщина со дня гибели Николая Сапунова: он утонул во время лодочной прогулки, едва дожив до 32 лет. Знаменитая «Собака» просуществовала еще года два после этого вечера, благоденствовала и во время страшной войны, когда даже столичный город Петербург изменил свое название. Об этом свидетельствуют сбереженные программы — скажем, программа от 27 января 1915 года:

«Вечер поэтов при участии Н. Гумилева (стихотворения о войне и др.). Участвуют: Анна Ахматова, С. Городецкий, М. Кузмин, Г. Иванов, О. Мандельштам, П. Потемкин, Тэффи».

Как видите, «Собака» была по-прежнему на высоте, но в жизни ее посетителей произошло немало перемен. Гумилев приезжал с фронта, но они все реже виделись с Ахматовой, с которой разошлись только в 1918 году. Судейкин пока не разводился с Оленькой, но виделся с ней все реже. «Собака» же была закрыта по распоряжению петроградского градоначальника в марте 1915 года, закрыта как бы по причине незаконной продажи вина, однако причин было много. Впрочем, энтузиаст Борис Пронин нисколько не был обескуражен закрытием «Собаки» и сразу же (поддержанный В. Мейерхольдом) открыл, как он сам выразился, «новую „Собаку“» — кабаре «Привал комедиантов».

В эти годы Судейкин создает новые картины, отмеченные как знаменитым его «обманчивым» колоритом («Арлекинада», «Кукольный театр», «Петрушка», «Балетные апофеозы»), так и «сочной грубостью красок».

О начале некой эволюции в колорите судейкинских картин писал в своем знаменитом очерке о Судейкине Владимир Соловьев в журнале «Аполлон» (№ 8, 9 и 10 за 1917 год):

«Неясность форм и образов заметно исчезает, и наряду с этим рисунок становится более уверенным. Мир галлюцинаций уступает место законам точного наблюдения, и фантомы ранних феерических сновидений начинают принимать телесную оболочку».

Время это отмечено и появлением очень интересных судейкинских портретов, вроде портрета И. Саца, портрета С. П. Тюнина и портрета В. А. Судейкиной… Вера Артуровна Судейкина — она и была в ту пору новая муза художника, ставшая вскоре его второй женой. Глядя на этот портрет, на поразительный профиль женщины, невольно вспоминаешь, что Сергей Судейкин ринулся в свой второй брак, еще не расторгнув первый — свой брак с обольстительной Оленькой, однако утверждения некоторых биографов Судейкина о том, что Вера «увела» Сергея от Ольги, не кажутся уместными, ибо речь идет о вполне изжившем себя к тому времени первом браке Судейкина. Впрочем, такая женщина, как Вера Боссэ-Лурье-Шиллинг-Судейкина-Стравинская, могла увести кого угодно от кого угодно — женщина была поразительно талантливая, красивая, ищущая, беспокойная, прожившая за свои 94 года десяток наших с вами скромных жизней.

Родилась она в Петербурге от брака шведки с французом, детство и отрочество провела в Москве и Подмосковье. В подмосковном Кудинове у ее отца-француза Артура де Боссэ была электротехническая фабрика. До семнадцати лет Вера училась в частной гимназии в Москве, а двадцати двух лет от роду уехала в Берлин, где, конечно, слушала курс философии в университете, однако изучала также и медицину, и технические науки, историю искусств. Она впервые вышла замуж в двадцать два года, а в двадцать четыре вышла замуж вторично (за прибалта-картежника Шиллинга) и вторично разошлась, завершив второй круг брачной жизни. Перед началом Великой войны она занималась (целых два года) в балетной школе в Москве, потом стала актрисой в Камерном театре у великого Таирова и снималась в фильме у великого Протазанова (играла красавицу Элен Куракину в фильме «Война и мир»).

С Судейкиным они познакомились в 1913 году, и возможно, уже тогда она ездила с ним (еще негласно) в Париж. Она жила у него в Москве, он пробил для нее танцевальный номер у Таирова (в дополнение к «Женитьбе Фигаро»), а когда Судейкин разошелся с Таировым, тот порвал (в марте 1916 года) и отношения с Ольгой Судейкиной. Рассказывают, что друг их семьи, художник Савелий Сорин, отговаривал Сергея от этого поступка, но Судейкин был серьезно влюблен в Веру. Упомянутая мной Ольга Арбенина вспоминала (лет шестьдесят спустя):

«Когда у Судейкина появилась новая любовь (ее звали Вера Шиллинг) — бывать стало как-то неудобно. Страсть Сергея к этой новой была столь яростной, что делалось нетактично у них сидеть и мешать их „счастью“. Эта новая „завела“ книжку и к страсти подключила материальный интерес. Ольга Афанасьевна была легкой, непрактичной, истинно богемной женщиной».

Испытывала ли Вера Артуровна столь же «яростную» страсть, как и сам Судейкин? Трудно сказать. Она верила в свое высокое предназначение в сфере искусства. Но пока что она только училась тому-другому да выходила замуж. На исходе был третий десяток жизни, но она не стала еще ни великой актрисой, ни великой балериной, ни художницей, ни поэтом. Она умела кружить головы, но даже не стала пока музой ни одного великого художника. А Сергей Судейкин был не только хорош собой (у него были живые черные глаза — отцовские), он был очень знаменит «на театре», знаменит среди художников. Его репутация бисексуального соблазнителя попахивала серой, и это было заманчиво. Вера просто не могла не ответить на его чувство. К своей роли «музы-вдохновительницы» (или, как любят писать французы, «эгерии») она относилась с серьезностью. Она сделала поразительную запись в своем дневничке о «долге жены художника»:

«1. Принуждать художника работать, даже из-под палки.

2. Любить его работу не меньше, чем его самого.

3. Поощрять всякий взрыв его творческой энергии, и т. д.».

Судейкину все это не могло не нравиться. «Как отблагодарить тебя за все, что ты для меня делаешь?..» — написал он ей однажды. Наверное, художнику и нужна такая жена. Смущает только мысль о ее могучем (как иногда выражаются, бесовском) тщеславии. Но это нас с вами (задним числом) смущает, а Судейкина в ту пору (в 1916 году) еще ничто не смущало и не мучило (даже слезы легкомысленной Олечки). Расставшись и с Ольгой, и с Камерным театром Таирова, Судейкин уезжает с Верой в Петроград и поселяется вместе с ней на углу Мойки и Марсова поля, над будущим «Привалом комедиантов», который он должен был расписывать.

В решении стиля этого нового прибежища искусств еще большую роль, чем в былой «Собаке», играли вкус, пристрастия и талант Сергея Судейкина, созвучные, впрочем, пристрастиям времени и всей атмосфере грядущих катастроф и кровопролитий.

Начать с того, что новое кабаре носило то же название, что и последняя по времени картина Судейкина, а оформлял это новое подвальное кабаре на углу Марсова поля и Мойки (дом № 1) тот же Сергей Судейкин вместе с младшими собратьями Александром Яковлевым и Борисом Григорьевым, а также архитектором Фоминым. Сама атмосфера кабаре со дня его открытия навеяна была фантазиями Судейкина — слуги в восточных одеяниях, карлик в петушином костюме у входа в подвал, «то ли погребальное, то ли шутовское роскошество подвала» (Д. Коган). Восторженное описание подвального интерьера оставила и знакомая нам актриса В. Веригина:

«Когда „Привал комедиантов“ открылся, работы Судейкина оказались выше всяких похвал… На черном фоне, тогда неожиданном для плафона, были разбросаны крупные осколки зеркал в цветном обрамлении выпуклой лепки преимущественно бирюзового оттенка. В глубине зала сияла приглушенной позолотой сцена с полуоткрытым посередине занавесом пурпурного цвета. Со ставни закрытого окна грозила своим таинственным обликом черно-белая баутта, похищающая чье-то отражение в зеркале. Из зрительного зала был проход в следующую комнату, которую посетители… называли впоследствии „дьявольской комнатой“.

…Все созданное здесь Судейкиным определенно указывало на близость художника с искрометной фантазией Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

…При оформлении „Привала комедиантов“ Судейкин вдохновлялся не только образами старой Венеции. Больше всего на него влиял писатель Гофман, которому было понятно и близко профессиональное мышление живописцев. Он отлично умел говорить их языком…

Художник Судейкин не умел говорить с актерами на языке их профессии, но все, что он выражал средствами живописи, для актеров определенной группы было вполне понятно. В то время мы находились в окружении многих художников… но главное влияние на нас оказали молодые художники Сапунов и Судейкин. Они развивали в нас чувство прекрасного…».

Автор монографии о Судейкине Д. Коган, рассказывая о росписях в зале и на оконных ставнях кабаре, отмечает увлеченность художника персонажами венецианца Карло Гоцци и неотступную «двойственность» Судейкина, сочетание таинственности масок с «объективизмом» и «чеканностью форм», противоречие между Судейкиным-шутником, притворщиком и Судейкиным-романтиком, возвышенным мечтателем… Те же черты художника отразились в его оформлении спектаклей «Привала комедиантов» — «Шарфа Коломбины» Шницлера в постановке Мейерхольда и «Фантазии» Козьмы Пруткова.

Вера должна была участвовать в спектаклях «Привала», и Борис Пронин еще осенью 1915 года писал другу-актеру, что Вера (еще не Судейкина, а Шиллинг) будет у них в труппе. Они затевали пантомиму о человеке, который потерял лицо…

Однако все повернулось иначе. Судейкин был призван в армию, зачислен в Измайловский полк и отправлен на фронт. В Петрограде начались беспорядки, и Вера вернулась в Москву — к матери. А потом в Москве вдруг появился Судейкин, по некоторым сообщениям, измученный нервной болезнью и контуженный разрывом снаряда. Страна разваливалась, армия разбегалась, сбежал и художник…

Февральскую революцию Судейкин встретил восторженно, как, впрочем, и большинство интеллигентов. Более того, он в порядке исключения (а падение монархии было событием из ряда вон выходящим) вмешался в политику и нарисовал знаменитый лубочный плакат «Слетайтесь, вольны птахи…». На этом плакате бывший государь-император сыном покойного полковника Судейкина был изображен в виде огородного пугала, держащего плетку в одной руке и водку — в другой. Под пугалом шагали ряды демонстрантов с лозунгами Временного правительства — «Воля, Земля, Равенство, Братство», а под царской мантией у пугала маячили виселицы. В левом углу лубочного плаката были такие стишата:

Слетайтесь, вольны птахи,
Надевай красны рубахи.
Долго ты нас мучило,
Огородно чучело.

Был Судейкин к этому времени сильно измучен и болезнью, и работой (он преподавал на женских курсах, участвовал в выставках), так что уже весной 1917 года укатил в Крым, предоставив «вольным птахам» слетаться в обреченные Петроград и Москву, которые художник покинул навсегда. С Верой они съехались в Крыму и поначалу поселились в Алуште, потом жили в Ялте, Гаспре, Мисхоре, Алупке… В первые крымские месяцы Судейкин с трудом приходил в себя после контузии, нервной болезни и всего пережитого. Два года спустя он рассказывал об этом времени тифлисскому журналисту Якову Львову:

«Мы жили в Мисхоре. Я бродил вокруг дома, рисовал жену то в садике, то в оранжерее. Колол дрова, ходил за водой, ужинал… на кухне, которую сам расписал, вечером зажигал лампу и рисовал за столом в той же кухне».

Судейкин называет здесь Веру женой. Они поженились 24 февраля 1918 года в Ялте. Сергей не был разведен с Ольгой. Рассказывают, что он попросту вклеил в свой паспорт Верину фотографию вместо Ольгиной, чтоб получить свидетельство о браке (позднее у него было много мороки с разводом).

В Крыму уже собралось к тому времени немало московской и петроградской интеллигенции, было много художников, писателей, киношников. Из старых знакомых здесь были Билибин, Волошин, Белкин, Сергей Маковский, Браиловские…

Постоянным спутником Сергея и Веры во всех скитаниях тех лет был их старый друг, портретист Савелий Сорин. Сын небогатого еврея-портного из Полоцка (мать у него, впрочем, была русская, из молокан) Савелий Сорин рано ушел из дому, учился в Одесской рисовальной школе, потом в петербургской Академии художеств, был учеником Репина и по ходатайству великой княгини Марии Павловны смог побывать во Франции, Италии и Голландии. До начала революции сорокалетний Сорин успел написать немало знаменитых портретов, в том числе портреты Шаляпина, Ахматовой, Карсавиной, Элеоноры Дузе, Горького… Знакомство с Горьким связано было с одним из самых романтических эпизодов в жизни молодого Сорина. В 1901 году дочь богатого петербургского банкира Янина Берсон, решив порвать с семьей, бежала со столичного бала со своим женихом Савелием Сориным в Нижний Новгород, где молодых людей приютил Горький. Потом романтические влюбленные поссорились, и художник пытался покончить жизнь самоубийством. Горький позвал его к себе в Арзамас, где Сорин написал портрет писателя, а также делал иллюстрации к его рассказам…


Красавица и звезда Наталья Кованько на портрете Сорина


Позднее, в эмиграции, признанный портретист Сорин продолжал пополнять свою уникальную галерею портретов (Баланчин, Бенуа, Шестов, Евреинов, Тэффи, Фокин, Анна Павлова, будущая английская королева принцесса Елизавета…). В годы их крымской и закавказской дружбы Вера Судейкина, которая в 1919 году вела дневник, порой вдруг высказывала сомнение в таланте Сорина, но для большинства знатоков талант и мастерство его были несомненны. Написано о Сорине, впрочем, совсем немного. Тем интереснее обратиться к краткому очерку о художнике, написанному создателем журнала «Аполлон», художественным критиком и поэтом Сергеем Маковским (очерк был напечатан в берлинской «Жар-Птице» в 1922 году). Маковский выводит традицию русской передовой живописи от «классических уроков» и «Мира искусства» к неоакадемизму Яковлева и Шухаева и к портретам Сорина, выделяя у этого русского портретиста метод идеализации и преемственности, его жертвенную любовь к «прекрасной линии», его трудолюбие и упорство:

«Будучи сам себе судьей строгим, он продолжал работать ревностно и методично, не складывая оружия перед легким успехом, но и не стремясь во что бы то ни стало „догнать“ моду. Уйдя от тривиальности нашего академического мюнхенства, он не поддался, по примеру стольких бывших академистов, тому новаторскому радикализму, который был признаком хорошего тона в „левых“ кругах. Он остался верен завету умных и сильных работать так, как подсказывают личный опыт и личный вкус, без боязни прослыть отсталым, не подражая чужой новизне. Что говорить — нелегкая задача!

…Можно не увлекаться Сориным… но нельзя отказать ему в стремлении выразить с предельной четкостью рисунок живой формы… во имя… той самой „дисциплины идеала“, которой были сильны старые мастера портрета.

…метод, избранный Сориным, труднейший: идеализация и преемственность в век, отвергающий идеал и столь непочтительный к традиции. В атмосфере современного художественного огрубения, поощряемого хитрыми теориями неопримитивизма, сохранить эту чистоту намерений, не сбиваясь на сладкий шаблон, — поистине подвиг… Художник не найдет для себя обидным, я надеюсь, что я как бы подчеркиваю моральный момент в его творчестве. Большой вопрос еще, не обязан ли многим, очень многим упадок наших дней именно забвению этой стороны искусства.

Впрочем, в искусстве портрета моральную сторону никак не отделить от чисто эстетической. Портретист — исповедник и исповедывающийся одновременно. Тайна чужого лица, зоркость художника, мудрость и совесть его соприкасаются до полного слияния в одиноком замкнутом мире-образе, который мы называем портретом. Вот почему, как давно сказано, хороший портрет менее похож на модель, чем модель похожа на свой портрет.

…Он (Сорин. — Б. Н.) вводит нас в очень усложненную психологию творчества, совершенно несвойственную огромному большинству современных художников.

Следуя классическим примерам, Сорин хочет… формы предельно выразительной и вместе с тем гармонически завершенной. Его тщательные рисунки карандашом, чуть тронутые акварелью, — красноречивое свидетельство той профессиональной добросовестности, с какою он добивается этой полноты, сложный итог композиционных исканий и технических преодолений. Я добавлю: и художественных реминисценций… Все, что кажется несовременным или не своим в портретах Сорина, вполне умещается в понятии преемственности, т. е. сознательных заимствований, творчески претворенных».

С. Маковский напоминает, что известный знаток русской живописи Дени Рош назвал Сорина вдохновенным наследником русских мастеров — «наследником великих портретистов XVIII века Левицкого, Рокотова и Боровиковского», и завершает свой небольшой очерк о Сорине вполне смиренно: «…в том возрождении классических совершенств, которое грезится сейчас рядом с достижениями всех признанных и непризнанных творцов, La Belle Ligne (прекрасная линия. — Б. Н.) Сорина… постоит за себя, как бы ни был он далек от совершенства. Ведь совершенны — боги».

Итак, благожелательный и дружелюбный спутник новой семьи Сергея Судейкина не был богом, но был все же замечательным портретистом. Они жили в Ялте в одном доме, вместе с ними он был и в Мисхоре.

По существу, Крым, равно как и не захваченное еще большевиками Закавказье, был для многих русских первым этапом изгнания.

В крымских записях Веры Судейкиной часто упоминаются Леонид и Римма Браиловские. Леонид Михайлович Браиловский был лет на пятнадцать старше Сергея Судейкина. Неизвестно, довелось ли им обоим вспомнить в эти тревожные крымские дни, что преподаватель архитектурного отделения московского училища Л. М. Браиловский был среди членов Совета училища, исключивших ученика Судейкина за его охальные рисунки. Если и вспомнили, то улыбнулись, наверное: все это было так давно — в другой жизни, до подлинного начала страшного века.

Леонид Михайлович до революции успел также попрофессорствовать в Строгановском училище; копировал фрески в древних русских церквах; проектировал театр в Екатеринославле, дачу в Крыму для Коровина, надгробие для Чехова на Новодевичьем кладбище, успел жениться на дочери генерала Шмидта Римме. Римма Никитична была тоже художница, сотрудничала с мужем, иллюстрировала книги, создала в Москве ателье художественной вышивки. Вышивкой они охотно занимались с Верой в Крыму…

Позднее супруги Браиловские уплыли из Крыма на английском крейсере. Дальше у них были Стамбул, Принкипо, Белград. В Белграде Браиловские с блеском оформляли спектакли Народного театра, а еще позднее они уехали в Рим, куда привезли ящик с шестьюдесятью своими «Видениями о России». Ко всеобщему удивлению, работы их были раскуплены в несколько недель. Сама королева попросила Браиловских проком ментировать купленные ею работы у нее на вилле «Савойя». Об этой римской сенсации так писала Т. Л. Сухотина-Толстая, жившая в ту пору в Риме:

«…папа Пий XI принял живое участие в судьбе этой коллекции. По окончании выставки он пожелал, чтобы Браиловские получили возможность продолжать свои работы, и назначил для наблюдения комиссию директоров ватиканского музея. Приблизительно через год Браиловские узнают от директоров ватиканских музеев о желании папы сосредоточить все их работы в музее Св. Петра. Коллекция выросла до 120 картин.

14 февраля в Граде Ватикане в стенах музея Петриано состоялось открытие археологически-архитектурно-художественного музея, посвященного русскому творчеству и созданного трудами наших соотечественников. В музее шесть прекрасных зал, где размещены картины, изображающие внутренний и наружный вид русских архитектурных памятников, а также и планы церквей. Все это работы Леонида и Риммы Браиловских.

…целая галерея произведений русских художественных памятников, вызванная к жизни их трудами, показана людям и сохранена для потомства».

Браиловские кончили свои дни в Риме, но в ту крымскую эпоху, о которой мы ведем рассказ, до конца еще было не близко: Леониду исполнилось пятьдесят лет, а Римме только сорок.


Репродукция с картины Судейкина «Чаепитие…» Фоторепродукция из журнала «Жар-птица»


Живя в Крыму в столь плотном «живописном окружении», талантливая Вера стала брать у мужа уроки живописи и вскоре уже участвовала в групповой выставке в Ялте. А выставок, лекций, концертов, дискуссий в тогдашней Ялте хватало.

На счастье биографов и историков, Вера Артуровна вела в ту пору также дневник и «Салонный альбом», сохранившийся в частной коллекции. Американский искусствовед Джон Боулт процитировал и пересказал некоторые из крымских записей В. А. Судейкиной.

Художники-беженцы часто собираются за бутылкой вина и чашкой кофе у кого-нибудь в ателье, мудрствуют и гадают на кофейной гуще, как вся тогдашняя Россия и вся эмиграция. Вот запись от 8 апреля 1918 года. В ателье Леонида Браиловского компания друзей обсуждает тревожную ситуацию в Крыму. Вера добросовестно записывает все мнения:

«Сорин: „В Крым немцы не придут, и Крым будет советским“.

Римма Браиловская: „Немцы с украинцами придут в продолжение апреля“.

Леонид Браиловский: „Крым будет принадлежать или немцам или союзникам, и немцы придут в скором времени“.

Вера Судейкина: „Немцы будут через неделю“.

Сорин просит добавить, что сказанное им произойдет, если мир с большевиками не будет нарушен».

Как видите, Судейкин молчит. Он далек от политики, хотя и согласился заняться какой-то переписью ценностей в Воронцовском дворце. Но иногда он тоже выступает — как было уже в начале революции, — и тогда выясняется, что он то ли впитал, то ли унаследовал известные взгляды…

Вот Сорин приносит известие о том, что стреляли в Ленина и, похоже, подстрелили. Сорин пророчествует: «Если Троцкий один останется, вот будет мстить за Ленина».

«Сережу, — сообщает не без удивления Вера Артуровна, — это выводит из себя, и он нападает на евреев: „Чтобы один жид управлял Россией!..“» (запись за 3 сентября 1918 года).

А вот июньская запись:

«Браиловские рассказывают об обиде, нанесенной Сорину офицером, собиравшим этюды для лотереи в пользу офицеров… Было сказано Сорину, что он, как нерусский человек, конечно, не может понять чувств русского офицера — другими словами — „Вы жид, будьте поосторожней“».

При том, что Савелий Абрамович (или Завель Израилевич) Сорин, сын русской матери, причислял себя к русской интеллигенции, а во главе демократического (может, самого демократического за всю русскую историю) правительства Крыма стоял одно время культурный садовод-караим Соломон Крым.

Как отмечают крымские друзья, у Сергея остались диктаторские замашки и позы, за которые Браиловский прозвал его Наполеоном. Прозвище прилепилось к нему надолго.

В декабре 1917 года в женской гимназии Ялты (той самой, где учились когда-то сестры Цветаевы, а в попечительском совете — еще раньше — состоял Чехов) открылась Первая выставка картин и скульптур «Ассоциации объединенных художников». Среди четырех десятков участников выставки было много друзей и знакомых Судейкиных, завсегдатаев «Бродячей собаки». На выставке представлено было четыре работы Судейкина, шесть работ Браиловского, три — Сорина и десять — Билибина.

Еще более представительную выставку удалось организовать в Ялте в октябре 1918 года Сергею Маковскому. Выставка называлась «Искусство в Крыму», и на ней представлено было чуть не три сотни работ современных художников, а также произведения старых мастеров, как зарубежных, так и русских (Левицкого, Боровиковского, Брюллова, Айвазовского). Судейкин выставил несколько своих картин, а Вера — два десятка силуэтов по рисункам мужа.

Опытный организатор и знаток искусства Маковский собирался открыть в Крыму художественную академию и с большим оптимизмом высказался о новом русском ренессансе: «Я убежден, что Россия никогда не переживала раньше такого плодотворного десятилетия».

Крым являл собой картину процветания, но черная туча уже надвигалась с севера. В дневнике Веры Судейкиной осталась смятенная запись:

«Утро было тихим, но к вечеру стали поступать тревожные известия: в Массандре идут бои, в Симеизе бои, много убитых, Бахчисарай взят — но кем? Севастополь решил обороняться. Кто-то пустил слух, что между Ялтой и Алупкой крадутся контрреволюционеры».

Обратите внимание на пересуды растерянных художников из Вериных альбомных записок и на ее собственную терминологию («контрреволюционеры»). Может, прав был знаток и собиратель русского искусства князь Н. Лобанов-Ростовский, отметивший лет семьдесят спустя: «Художников, вообще-то, как правило, не интересует, что происходит вокруг. Каждый художник в первую очередь интересуется своей жизнью, своей работой».

А Крым, последняя русская станция на пути за рубеж, последний русский привал великого изгнания, был в ту пору удивительным уголком России — может, последним убежищем российской демократии и искусства. Кого только не бывало в ту пору на крошечной и миловидной набережной Ялты?..

Но Вера права: здесь с каждым днем становится все опаснее. Надо бежать дальше, надо плыть… «Но трудно плыть», — жалился беспечный Мандельштам в Крыму. И не уплыл — погиб. На счастье, многие оказались осмотрительней.

В середине апреля Судейкины взошли на борт парохода, чтобы плыть в Константинополь. Пароход за границу их не вывез, высадил где-то невдалеке от границы — то ли в Поти, то ли в Батуми. Оттуда супруги на поезде добираются в столицу Грузии, в старинный приют русских беженцев — в Тифлис.

Обетованная земля, праздничная столица, по выражению Мандельштама, «некой Швейцарии», Тифлис был еще далеко от большевистских властей и Москвы. Здесь собралось в ту пору немало беглых кубофутуристов, футуристов и просто вольных художников. Здесь существовал «Фантастический кабачок», нечто вроде петроградской «Собаки», здесь были Студия поэтов и еще множество мест для художественных сборищ — на Головинском проспекте (в наше время проспект Руставели, который, помнится, был прекрасен, вальяжен, дружелюбен, гостеприимен даже и в годы моей молодости — в 50–60-е годы минувшего века). Судейкины поселились на параллельном Головинскому Грибоедовском проспекте.

Грузинские поэты из группы «Голубые роги» принимают Судейкина как родного. Он был ближе к ним, чем к «настоящим» авангардистам, которые кучковались вокруг братьев Зданевичей, Терентьева, Крученых и прекрасных женщин, вроде жены Городецкого Нимфы Бел-Кон Любомирской, Татьяны Вечорки и, конечно, царицы бала, крошечной поэтессы, маленькой актрисы, а главное, нежной подруги Ильи Зданевича Софьи Мельниковой.

Вместе с Ладо Гудиашвили и Давидом Какабадзе Судейкин расписывает стены кабачка поэтов «Химериони», завсегдатаями которого были и авангардисты тоже — Крученых, Игорь Терентьев, Татьяна Вечорка (авангардисты были здесь, вообще, до крайности активны). Вино лилось рекой, застольям и тостам не было конца…

Вон, посмотри, как веселятся молодые Паоло и Тициан! Кому придет в голову, что всего через двадцать лет рябой тифлисский налетчик-бандит Джугашвили скрутит их всех в бараний рог, испугает до смерти, заставит кланяться, а потом все же поставит к стенке. И умытый кровью Тифлис будет молчать. Но сейчас…

Вместе с Сориным Судейкин расписывал богемное кабаре «Ладья аргонавтов», куда вскоре зачастили композитор Черепнин, Евреинов, Нимфа Бел-Кон Любомирская, поэт Сергей Рафалович…

Сергей Судейкин оправился от хандры и болезней. «Наполеон» снова хорош собой, и поэт Юрий Деген записывает стишок о Судейкине в альбом Веры под его карикатурным портретом работы Белкина:

Вглядясь в сию карикатуру,
Поймем Судейкина натуру.
Да! Ни одна из эпиграмм
Сатиры злобствующе-клейкой
Во мненьи не уронит дам
Тебя, божественный Судейкин.
Красив ты всюду, словно черт, —
Мужчина самый первый сорт!

Судейкин пишет в Тифлисе новые фантастические картины и композиции («Химера» и «Дон-Жуан»). Вместе с Сориным он преподает в студии искусств «Класс № 7».

Надо сказать, что Сорин имел в Тифлисе, пожалуй, не меньший успех, чем сам Судейкин. Он написал здесь прекрасный портрет шестнадцатилетней красавицы княжны Элисо Дадиани, и все пишущие тифлисские дамы (а также часть мужчин) откликнулись на это событие стихами, посвященными и Сорину, и портрету (но не самой княжне). Трудолюбивая Вера Судейкина собрала все эти плоды тифлисского творчества в свой «Салонный альбом». Вот как обратилась к Сорину супруга Городецкого Анна Александровна Любомирская (любившая, чтоб ее называли Нимфа Бел-Кон, почти по-французски и почти неприлично):

Певец старинной красоты,
Путеводитель душ печальных,
Твои портреты, как цветы,
Растут в долинах погребальных.
Истлев, ушел аристократ,
И руки женщин огрубели.
Но этот мир твой зоркий взгляд
Живописал нежней свирели.
Взойдешь к тебе, и снятся сны,
Глядит так скорбно Дадиани,
И, полн порочной глубины,
Тигриный взор орловый ранит
и т. д. и т. п.

Нимфе Бел-Кон вторила поклонница Крученых и Хлебникова Татьяна Вечорка (Толстая):

В снегу из ватманских экранов
Наметен мех и жемчуга.
Сангвина тусклых губ — легка,
Хрусталь махровых глаз — заманит.
Спокойно скальпель кисти светской
Бесплотной силой ворожил,
Когда художник нерв души
Открыл почтительно и дерзко.

Вечорка участвовала в дадаистской группе «41 градус» у Зданевича, написала в Тифлисе «Книгу зауми», и можем предположить, что заумные стихи ей давались еще легче, чем традиционно дамские. Можем также с уверенностью сказать, что если бы первая жена С. Судейкина, беспечная Олечка Судейкина, завела бы подобный альбом, стихи в нем были бы повыше уровнем (Ахматова, Сологуб, Северянин, Кузмин, Князев, Рождественский, Блок, Хлебников…).

Любопытно, что, встретив лет сорок спустя Веру Судейкину в Нью-Йорке, собиратель искусства Н. Лобанов-Ростовский невольно вспомнил про этот курьезный альбом:

«Там я встретился со второй женой Судейкина Верой Стравинской и при встрече сказал ей, что очень близко с ней знаком. Она удивилась и сказала, что видит меня впервые. Тогда я напомнил ей, что был такой большой альбом, в 5 листах, где Судейкин ее увековечил во всех подробностях».

Написав приведенные выше стихи, и Татьяна Вечорка, и Деген поехали в Баку, где были Р. Ивнев, К. Зданевич, А. Крученых, Е. Лансере, С. Городецкий и многие другие. Отправились туда и супруги Судейкины с Сориным. Баку был пока свободен от большевиков, и в здешнем кафе «Веселый Арлекин» приезжие авангардисты с тревогой обсуждали вечные проблемы искусства и проблему выживания.

Не очень ясно, что завлекло Судейкиных в Баку (может, близость Персии), но они там пробыли недолго. Уже в середине марта, до прихода большевиков, поставивших к стенке ни в чем не повинного стихотворца Дегена, они вернулись в Тифлис и, почувствовав, что закавказское убежище становится ненадежным, добрались поездом до Батуми, откуда двинулись в последнюю дорогу. Историки искусств сообщают, что Вера продала свои сережки, чтобы оплатить путешествие, — тревожный знак…

Вместе с Сориным, супругами Меликовыми и американским комиссаром Хаскелем Судейкины поплыли на французском судне «Сура» из Батуми в Марсель. Следивший за передвижением важных лиц Зданевич писал позднее, что «полковник Гаскель с величайшей поспешностью бежал в Константинополь» (впрочем, ведь и сам Зданевич не пожелал разделить судьбу ни Ю. Дегена, ни П. Яшвили…).

И вот он перед ними снова, всем им давно знакомый Париж… Но, конечно, к эмигранту он обращает не тот лик, что к богатому русскому туристу или гастролеру. «„Париж, Па риш“ (Pas rich, то бишь не богат)», — печально повторял за столом молодой эмигрант (тогда уже знаменитый писатель) В. В. Набоков. Перед эмигрантом лакей не распахивает стеклянные двери «Мажестика». Беглые русские устраиваются где-нибудь по скромнее, на рю Амели…

Художнику надо срочно искать хороший театральный заказ (и, как назло, никому ничего не нужно), надо срочно написать что-нибудь на продажу. Конечно, Судейкин знает, что? может принести ему успех. То самое, о чем заявил в своем очерке для «Жар-Птицы» приметливый Алексей Толстой: «Судейкин — подчеркнуто русский художник». Дальше Толстой дает перечень сюжетов Судейкина, соблазнивших Запад (легко догадаться, что это были не «маркизы» и не «пасторали»):

«Вот — ярмарки, балаганы, петрушка, катанье под Новинским, где все пьяным-пьяно, где на тройке пролетают румяные купчихи, а курносый чиновник, томясь от вожделения, глядит им вслед. Вот — жарко натопленные мещанские горницы, кабинеты в трактирах, с окошком на церковный двор, непомерные бабищи, рассолодевшие девки, половые с каторжными лицами, и тот же курносый чиновник утоляет вожделение за полбутылочкой рябиновой. Вот — сказочный мир глиняных вятских игрушек…».

Да, конечно, Запад был соблазнен, и новые работы в конце концов проданы, но на все это нужно было время. Только в 1921 году Судейкин написал своих «Московских невест», купленных затем Люксембургским музеем. За эти долгие месяцы Вера Артуровна могла убедиться, что быть музой великого художника не всегда легко. (Это лишь мое предположение, может, вам оно покажется недостаточно романтическим, и даже фантастическим…)

Из старых знакомых в Париже супругам встретился художник Борис Григорьев, который помогал когда-то Судейкину расписывать в Петрограде «Привал комедиантов». Сейчас Григорьев сделал несколько рисунков в «Салонном альбоме» Веры Судейкиной — свой большой автопортрет, сопровождаемый собственными стихами «Советская провинция», и наброски портретов Веры и Сергея. Вид у обоих на этих портретах, как было замечено многими, «печальный» и «напряженный». Вероятно, их совместная жизнь подходила к концу.

Известно, что уже в феврале 1921 года в жизни супругов Судейкиных произошло очень важное (может, самим Сергеем еще не замеченное) событие. Дягилев пригласил Веру Судейкину на ужин и познакомил ее с композитором Игорем Стравинским. По чьей инициативе имело место это приглашение и состоялось это знакомство, сказать не берусь. Может, композитор видел раньше молодую женщину и попросил Дягилева их познакомить. Может, хитроумному Дягилеву это понадобилось для каких-то его целей. Может, это была идея красавца Кохно (через которого позднее поддерживали связь Вера и Стравинский). А может, этого знакомства добивалась сама Вера. Так или иначе, Вера, очарованная (как она сообщает) необыкновенным остроумием этого замечательного человека, начинает встречаться с ним тайно и регулярно. Она просто не могла не влюбиться в такого замечательного, такого талантливого, такого знаменитого (всемирно знаменитого) мужчину из мира искусства. Она не нарушила обета быть музой великого художника. Просто ей встретился на пути еще более достойный этого художник. Возможно, третий ее муж (Судейкин) не оправдал высоких надежд, тем более на европейском уровне. Дягилев, кстати, приготовил для Веры Судейкиной неплохой «свадебный» подарок: он брал ее в Лондон танцевать в «Спящей красавице».

Конечно, Стравинский не мог пока разойтись с женой, которую он только что перевез из Швейцарии, но Вера решила развязать себе руки и как можно скорее порвать с Судейкиным. Решительное объяснение между ними и разрыв имели место в мае 1922 года. Странно, что все обнаружилось так поздно. Разве эмигрантский Париж не был тесен? В парижских дневниках Сергея Прокофьева неоднократно найдешь удивленные записи композитора о том, что встреченный им на том или ином концерте его вечный соперник Стравинский опять «был с Судейкиной». В ноябрьском письме Стравинского к Вере (позднее оно было продано на аукционе тем же Кохно) высказано опасение, что ревнивый муж может узнать обо всем и их убить. Нам остается только догадываться, кто мог подсказать влюбленному Стравинскому эти кокетливо-романтические страхи — может, чтоб добавить творчески живительную каплю адреналина в его утреннюю чашечку кофе, чтоб не дать чудесному приключению скатиться к удобной повседневности их якобы тайных встреч… Мы-то с вами помним, что герои наши прибыли не из Рио-де-Жанейро, а из богемного Питера XX века, где любовные измены не считались столь уж редким и смертельным предательством. Во всяком случае, не Сергея Судейкина было им удивить.

Кстати, в эти свои последние европейские месяцы и Судейкин работает в Париже все больше и больше. Он оформляет балеты «Фея кукол» Байера и «Спящая красавица» Чайковского (для труппы Анны Павловой), «Коробочку» Стравинского в театре «Аполлон», делает декорации для спектакля по пьесе Алексея Толстого в парижском театре «Старая голубятня», участвует в оформлении «Юдифи» в театре «Жимназ», сотрудничает в частной опере Марии Кузнецовой…

Летом того же 1922 года вышла в Праге книга Сергея Маковского «Силуэты русских художников», где в обширном обзоре живописи особо сказано и о «русскости» Судейкина — «своевольного, эфемерного, кипучего, изобретательного и противоречивого Судейкина», который «не только русский поэт, но и москвич типичный, с примесью пестрой азиатчины», «неутомимый фантаст, играющий в куклы так далеко от современности, и вместе с тем такой ей близкий, мыслимый только в нашу эпоху…»

В эту пору Судейкин все активнее сотрудничает с приехавшей в Париж «Летучей мышью» Никиты Балиева. Это был знакомый и любимый им жанр кабаре, да и Балиев был старый знакомый. Когда-то Судейкин расписывал подвал для «Летучей мыши» в Москве в Большом Гнездниковском. Теперь «Летучая мышь» оказалась в Париже, и Судейкин вошел в привычную для него атмосферу. Все это — и гротеск, и дурачества, и смесь приниженного с возвышенным и лиричным, и некие претензии на второй (а может, и третий) смысл — все это было по нему, это было его. И «Летучая мышь» его признала. Его рука и его идеи были различимы в программе театра, в его стиле — во всем, начиная с написанных Судейкиным афиш.

Летом 1922 года Судейкин уплывает вместе с Балиевым в США. Вера пишет ему прощальную открыточку, выражая надежду, что статуя Свободы принесет ему успех. Но он знает, что статуя тут ни при чем. Речь идет о профессиональном успехе, и речь не идет о каких-то там аргентинских страстях ревности, ибо Судейкину предстоит сотрудничать именно со Стравинским — оформлять спектакли по его произведениям в Метрополитен Опера. Через полтора-два года и сам Судейкин возобновляет переписку со Стравинским по поводу этой работы, а в письме от 15 августа 1924 года Стравинский даже выражает радость по поводу того, что нью-йоркскую постановку его «Петрушки» оформляет Судейкин…

Но, конечно, Судейкин не мог не испытывать горечи по поводу поражения в этом своем втором браке. В русском архиве Судейкина хранится интервью, которое художник дал по приезде американскому репортеру. Комментируя это интервью, уже известный нам лос-анджелесский искусствовед Джон Боулт (добросовестный комментатор «Салонного альбома» Веры Стравинской) справедливо называет его «мелодраматическим». Я думаю, что, читая подобное интервью для желтой прессы, всегда трудно угадать, что и где (по телефону, на шумной попойке, на улице) было сказано героем, а что наспех придумано репортером (или переводчиком). Так или иначе, в этом «душераздирающем» интервью, озаглавленном «С любовью покончено, утешение — в работе», можно расслышать некую жалобу:

«Когда-то я верил в настоящую любовь. Я женился на женщине, которую называли самой красивой актрисой русской сцены (какую из двух жен? — Б. Н.). Вначале мы были упоительно счастливы.

Но в конце концов я понял, что никакая любовь не бывает вечной. Так что с любовью покончено. Моя жена и дети (о ком речь? Неважно. — Б. Н.) теперь в Париже. Я остаюсь здесь. Мое искусство — единственное, что имеет значение.

Я приехал в Америку, чтобы забыть все и найти утешение в своем искусстве. Это сейчас единственное, что для меня важно. Единственное, чем я живу.

Что значит любовь? Что значат деньги? Конечно, надо заработать на жизнь. Но стать миллионером — нет, этого бы я не желал.

Я довольствуюсь тем, что есть, — тогда я нахожу счастье и удовлетворение в своей работе».

Такой вот крошечный американский шедевр масс-медиа, в котором есть все что положено — несчастная любовь, красавица-актриса, «мое искусство», работа, работа, работа, деньги (малые деньги, большие деньги), самореклама, магические имена — Париж и Нью-Йорк, упоительное счастье, просто счастье…

Пожалуй, больше говорит о шоке, связанном с перемещением в Новый Свет, тот факт, что уже в 1923 году небогатый и по уши загруженный работой Судейкин берется за восстановление в Нью-Йорке петроградского (пусть даже тифлисского) утраченного рая: он открывает здесь нью-йоркскую «Собаку» — «Подвал падших ангелов». Конечно же, «бродягам и артистам», да и просто соотечественникам-единомышленникам, заброшенным на другой край света, нужен свой уголок, свой приют, привал. Подобная идея с неизбежностью приходит на ум на Западе многим из былых обитателей русских столиц (в пору третьей волны эмиграции за ее осуществление брались, и тоже вполне безуспешно, такие энергичные деятели, как Хвостенко, Глезер, Тополь…). Но осуществить ее без денежной публики, без богатой толпы обожателей-«фармацевтов» никому не удается.

Партнером Судейкина по устройству подвала становится тот самый певец и композитор Сандро (Александр) Корона, который создал некогда в Тифлисе «Фантастический кабачок» и с коим Судейкин так недавно еще пировал вместе в тифлисском «Химериони». Судейкин горячо берется за хорошо знакомую (и любимую) работу: стенопись, кабаре, «капустник», игра (жизнь как игра).

Крупнейший знаток Судейкина, умершая недавно в Израиле искусствовед Дора Коган, разглядела в его новой кабареточно-подвальной росписи попытки модернизации, сочетание дадаистского бурлеска с былым Бодлером, одновременное создание чуда и разоблачение механизма его создания («летательная аппаратура» ангелов). Но в общем-то персонажи и стиль угадываются уже в названии подвала: новый ад и ангелы утраченного рая (былые завсегдатаи «Собаки» и «Привала»). И балаган, и ад, и рай — все в одном: иллюзорность и разрушение иллюзорности, классический канон, «который художник, разумеется, здесь же демонстративно нарушает, извлекая из этого свою выразительность».

В связи с «классическим каноном» искусствовед напоминает, что Судейкин в свое время «прошел через мастерскую Д. Кардовского», что уже при оформлении «Привала комедиантов» он сотрудничал со своими соучениками по Академии Сашей Яковлевым и Борисом Григорьевым, что в последнее время его все больше тянет к «неоакадемистам». Однако, по мнению той же Д. Коган, Судейкина «выгодно отличает здесь от Яковлева яд иронии». Вывод ученого-искусствоведа словно бы отметает упрек, который бросали в последующую пору американскому Судейкину и критики, и друзья (в частности, друг Сорин, говоривший, что Судейкин не меняет на Западе физиономию, оставаясь неисправимо русским): «Не только в идее, но и в ее осуществлении образ приобретает остроту и современность звучания, какой мы у художника еще не знали. Вся пластическая и образная система произведения (речь идет о подвальной стенописи. — Б. Н.) вызывает ассоциации с принципами иной формы изображения и выражения, нового, бурно развивающегося в то время вида искусства кино».

Подобные же наблюдения делает Д. Коган и в связи с новыми американскими театральными работами Судейкина (которых было за эти годы великое множество): «Театральные постановки… отражают его все более настойчивые попытки освоить и приспособить к содержанию своего творчества приемы новых и новейших течений европейского изобразительного искусства».

В общем, не сдался и не сник талантливый Судейкин, и предстояло ему еще почти четверть века упорных трудов.

Прежде всего Судейкин продолжал работать у Балиева. Как отмечает знаток театральной живописи Н. Лобанов-Ростовский, Судейкин «был главным оформителем балиевского кабаре „Летучая мышь“. В его театральных эскизах прослеживается примитивистская стилизация со склонностью к излишней утрировке, как цветовой, так и композиционной. Эта манера нравилась публике…»

Но, конечно, не все начинания могли увенчаться успехом. Он ведь все-таки прогорел, их великолепный «Подвал падших ангелов», про который тот же Н. Лобанов-Ростовский пишет (с чужих, впрочем, слов, оттого, как вы заметите, не всегда точно):

«В 40-х годах Судейкин открыл в Нью-Йорке кабаре под названием „Привал комедианта“ — с помощью Сандро (Александра Анисимовича) Короны, который там пел, а приятельница Судейкина Сильвия Глэд — танцевала. В кабаре было очень красиво, прекрасные росписи. Однако Судейкин был хорошим художником, но, к сожалению, плохим коммерсантом. Предприятие прогорело, и Судейкин потерял не только все свои деньги, но и деньги Джин Судейкин, так что ей потом на старости пришлось продавать не только его картины, но и домашние вещи».

Из этого сообщения мы узнаем и то, что уже в 1923 году молодой вдовец Судейкин был утешен своими студентками и некой танцующей Сильвией, и то, что имя будущей миссис Судейкиной (из числа его студенток) было Джин (Jeanne Palmer).

Хотя активный и работоспособный Судейкин был занят все эти годы по горло, он все же скучал по друзьям, по былым женам, по России, по Европе. На просторах огромной Америки и даже огромного Нью-Йорка (где все же бывали часто и Григорьев, и Сорин, и Рерих, и Коненков, и Фешин) разобщенность была даже ощутимее, чем в тесном Париже. Может, поэтому Судейкин с таким нетерпением ждал вестей из Европы, где остались его бывшие жены и бывшие друзья. Знавший об этом чувствительный Сорин писал другу подробные письма из своих поездок. Недавно исследовательница нашла три таких письма Сорина в московском архиве Судейкина. Первое написано было в Париже в сентябре 1925 года. Вот отрывок из него:

Имею сейчас приглашение в Лондон, Вену и Цюрих, но ехать никуда не хочется. Хочу работать дома… С русскими художникамидружу с Липшицем очень, который тебе кланяется, с Шагалом и Кончаловским. Немного с Водкиным и Коровиным, который чуть болеет. Очень все нуждаются, особенно Водкин, который на старости лет и в такое время плодит без конца детей. Я на них истратил 5500 франков, а теперь у меня пошатнулось…

Яковлев приехал из Африки и сейчас хлопочет о legion d'honneur (об ордене Почетного легиона. — Б. Н.), и получит. Шухаев по-прежнему живет, встречаю, но редко. Твой Григорьев по-прежнему непризнанный гений. Он собрал Монпарнас к себе под предлогом, что пишет книгу о русских художниках, а потом те в ужасе вышли, ибо он их убеждал, что Сезанн, в сущности, недоразумение рядом с ним, и если они, к стыду своему, этого не понимают, то следующее поколение оценит. Весело! Видел Балиева, Татьяну, которая официально премьерша, забавно! Бедная Зоя!

Ольгу Афанасьевну редко вижу, ибо они все с Верой (сейчас они на даче) возятся, а мне это не по духу, я ни у нее, ни у Стравинского не в милости. Варвару Андреевну тоже не встречаю, ибо совсем на нее рассердился, потому что она на меня смотрит как на спекулянта и постоянно пристает с просьбами денег. Я ей дал 6500 фр., а она еще 10 000 просит. Попробуй сюда приехать после твоего успеха в Америке, так тебе жить не дадут! Липшиц построил себе прелестный дом в Boulogne… Ларионов совсем за фалды Дягилева уцепился! Пишут же у него только иностранцы. Балет страшно пал и совсем изменил физиономию, ибо только мужчины танцуют…

Целую, Савелий.

Страшно рад твоим успехам у Гатти. Помнишь, как я тебе говорил, как с ним надо действовать?.. Только держись.

Личное письмо — из него хоть что-нибудь узнаешь, чего нет в научных монографиях, и об авторе письма, и об адресате. Узнаешь, что Судейкин в Америке процветает. Что добродушный Сорин познакомил его со своим покровителем, миллионером Коном, и даже подсказал, как с ними, с этим Коном и его супругой, обращаться. Узнаем, что Олечка Судейкина добралась в Париж и подружилась с Верой Судейкиной. Зато Сорин, который уговаривал Судейкина не бросать окончательно Олечку ради Веры, теперь у всех у них не в фаворе, заодно и у Стравинского. Узнаем, хоть и без подробностей, про виллу в Булони, построенную для знаменитого уже Липшица знаменитым Корбюзье. Лет шестьдесят спустя мне не раз доводилось бывать на этой вилле в гостях у пасынка Липшица Андрея Шимкевича. И Липшица, и первой его жены-поэтессы уже не было в живых, Андрей же, промаявшись двадцать семь лет по сталинским лагерям, жил на вилле с собакой Мотькой и дюжиной кошек. Казалось, навеки уже впитала знаменитая вилла кошачий запах. Но в конце концов отсудили американские наследники Липшица виллу у бедного зэка, сделали капитальный ремонт, повесили на новую ограду мемориальную дощечку. Чем теперь пахнет на вилле, не знаю, может, деньгами. Кстати, о деньгах. Деньги добрый Сорин давал всем, не только Варваре Андреевне — в конце жизни и самому Бенуа, а в середине тридцатых, когда свалилась вдруг страшная беда на всех соучеников Судейкина по мастерской Кардовского (у двоих — рак за рубежом, а у Шухаевых — Колыма в России), помогал и гордому автору «Расеи» Григорьеву, одержимому верой в свою гениальность (как иначе выжить художнику?). Сохранилось письмо, которое больной Григорьев написал Судейкину в июне 1938 года: «…Я всегда тебя любил, Сережа, а теперь ты стал мне дорог, что-то с тобой произошло, но все же мы с тобой остались теми же гениями, какими родились. Скажи Сорину, что и он вошел в мою душу, он трогательный и добрый, если б не стал таким выраженным русофобом».

Не очень ясно, может ли быть «русофобом» человек, для которого (как для Сорина) даже французы, работающие у Дягилева, все еще «иностранцы», но слово хорошее — «русофоб», зацепилось в эмиграции на доброе столетие как синоним кличек «сионист», «жид» и «космополит». Что до Сорина, то он, может, и впрямь с годами становился все больше похож на еврея. Вот и возлюбленной И. А. Бунина так показалось, о чем она не умолчала в своем полном умолчаний «Грасском дневнике».

За два месяца до смерти Григорьев снова написал Судейкину и его новой жене Джин Палмер-Судейкиной, благодаря их за помощь: «Тебя и Gin обнимаю и целую, благодарю в такую минуту, целую Сорина за сот ню и желаю ему миллион. Иной раз (даже не верится) вдруг среди мучений, пролежней и полного упадка духа хочется радостно крикнуть, начать молиться, писать кистью — но далеко еще мое выздоровление…».

Через три месяца после смерти Григорьева Сорин написал из Лондона Судейкину:

«Дорогой милый Сережа, сообщаю тебе очень грустную весть. Умирает Саша Яковлев. Будучи в Париже, я к нему заходил, он был в отъезде. Бенуа мне сказал, что он отлично себя чувствовал, отложил немного денег и работает для себя. Приехал из Голландии — но чувствовал сам какую-то опухоль в животе, и доктор решил немедленно операцию сделать. Когда вскрыли живот, оказалось, что оперировать уже не стоит — страшный рак распространился по внутренностям, который невозможно уже удалить. Какая несправедливость. Мне это сообщила Саломея Андроникова, которая сейчас в Лондоне, она говорит, что на чудо надеяться нельзя, и мы его потеряем, какая досада в такие годы уйти из жизни! Мне все-таки не верится и думаю, что будет чудо — вот в медицине бывают неожиданности, может быть, врачи ошиблись.

Напиши о себе — главное, береги здоровье — ведь ты все легкомыслен.

…Целую и обнимаю тебя крепко-крепко. Привет Григорьеву, если он еще в Нью-Йорке.

Твой Савелий».

Как отметили, читая эти письма, люди внимательные, с годами Судейкин все чаще думает о друзьях по мастерской Кардовского, да и собственные его картины сближаются с тем, что делают «неоакадемики».

За неполные четверть века своей работы в Америке Сергей Судейкин оформил огромное количество «великих» и «средних» театральных спектаклей, исполнил декорации для Голливуда (фильм «Воскресенье» по роману Л. Толстого), написал множество портретов, панно, композиций, картин (среди которых — «Американская панорама», «Русская идиллия», «Двойной семейный портрет», «Моя жизнь»…).

Даже неполный перечень спектаклей, которые оформлял в эти годы Судейкин, грозит сделать наш, уже подходящий к концу, очерк бесконечным — «Петрушка» Стравинского (Метрополитен Опера, труппа Анны Павловой, 1924–1925), «Свадебка» Стравинского (Метрополитен Опера, 1929), «Волшебная флейта» Моцарта (Метрополитен Опера, 1926), «Садко» Римского-Корсакова (Метрополитен Опера, 1929), «Летучий голландец» Вагнера (Метрополитен Опера, 1930), «Сорочинская ярмарка» Мусоргского (Метрополитен Опера, 1931), три балета для знаменитой нью-йоркской труппы Мих. Мордкина — «Тщетная предосторожность», «Жизель», «Золотая рыбка» (1937–1938), «Паганини» на музыку Рахманинова (Original Ballet Russe, Covent-Garden, Лондон, 1939, пост. М. Фокина) и еще, и еще, и еще.

Отметив в одной из своих статей, что русские театральные художники, работавшие во Франции, «повлияли на сценические постановки, стиль одежды, моду в ювелирных изделиях», Н. Лобанов-Ростовский добавляет: «То же самое можно сказать о Судейкине и Ремизове, живших в США, — они повлияли на театр (оперу) и моду».

Дальше страстный коллекционер Лобанов-Ростовский рассказывает, какой большой был спрос на русские работы среди многочисленных парижских и нью-йоркских торговцев русской живописью.

Что до искусствоведов, то они из театральных работ позднего Судейкина выделяют оформление спектаклей на музыку Стравинского, где судейкинская гротесковость, по мнению некоторых, в большей степени соответствует «гротесковости, заложенной в музыке композитора», чем, скажем, стиль Бенуа (первым оформлявшего «Петрушку»).

Вот как пишет об этом Д. Коган: «А. Н. Бенуа, воскрешая со всей яркостью свои детские воспоминания о балаганах, акцентирует бытовую характерность и остроту образов композитора, оставаясь в пределах изображения и отражения натуры. Опираясь, подобно Стравинскому, на уличное и дворовое искусство, Судейкин и понимает его во многом сходно со Стравинским… Образам Судейкина присуща более острая гротесковая выразительность. При их большей иллюзорности они глубже и всестороннее пронизаны стихией мистификации. В этом смысле… направление творческих исканий художника, его интересы, как это показала работа над „Петрушкой“, были в некотором отношении близки композитору». Что касается «Свадебки» Стравинского, оформленной Судейкиным для «Метрополитен Опера» четыре года спустя, то здесь Судейкин (по мнению той же Д. Коган) «снова обращается к кубизму, на сей раз видя пластическую аналогию музыке Стравинского в соединении кубистических форм с формами русской иконописи и лубка». И, как сам выразился Судейкин, «с русской иконописью камаринскими красками».

Из других театральных работ Судейкина в США весьма важным считается его оформление спектакля по пьесе Евреинова «Самое главное», поставленной в 1926 году в «Гилдтеатре». Евреиновская идея «театрализации жизни» с давних времен близка была Судейкину, а пафос знаменитой пьесы Евреинова заключался в почти полном слиянии театра и жизни. И форма этого слияния была, по мнению критики, «аналогична тенденциям искусства Судейкина».

Четверть века пролетели в трудах, любовях и хлопотах. Мир был тем временем потрясен новой войной, в которой опять больше всех горя выпало на долю уже пережившей и ленинское, и сталинское кровопускание далекой России. Вспоминались ли процветающему нью-йоркскому художнику в те последние годы недолгой его жизни родные смоленские дали, Москва, Питер, «Бродячая собака», русские друзья и жены? Похоже, что вспоминались. Удивительную историю рассказал в своих очерках о русских художниках лондонский коллекционер Никита Лобанов-Ростовский. Через двенадцать лет после смерти Судейкина, то есть в 1958 году, ему довелось познакомиться с известным американским торговцем картинами Семеном Боланом, от которого Лобанов-Ростовский узнал, что «этому Болану Судейкин передал тысячу своих работ, чтобы они были переправлены в Советский Союз».

Выполнить эту просьбу Болану оказалось не так просто: «Тогда контакты были сложны, и первая попытка установить какую-то связь была предпринята Боланом в 50-х годах, когда в США появился балет Большого театра. Он встретился с Улановой и сказал ей, что у него большое собрание — все работы Судейкина, которые тот выполнял для Метрополитен Опера и других трупп… Разговор ничего не дал. Болан как-то разочаровался и начал продавать кому попало».

Так же стремился к соотечественникам и его друг Савелий Сорин. Он умер на семь лет позже Судейкина, и его вдова Анна Степановна Сорина передала советским музеям двадцать картин мужа. Через два десятка лет после его смерти картины этого полузабытого в России прекрасного портретиста были показаны в Москве и Питере (тогда еще «городе Ленина»).

В последних станковых картинах Судейкина, в частности в картине «Моя жизнь», исследователи обнаруживают близость к «неоклассицизму», к сближению со стилем соученика Судейкина по мастерской Кардовского Александра Яковлева. Здесь уже знакомое нам судейкинское «уподобление жизни человека, его судьбы в мире некоему спектаклю». Главный персонаж судейкинского жизненного спектакля, сам художник — в центре полотна со своей палитрой. Он красив и печален. Рядом с ним — его последняя жена, Джин, в ренессансном костюме, а за спиной у него — прелестная и чуть манекенная Олечка в шляпке, в платье судейкинского кроя, облегающем ее бесценную грудь. (Оля еще была жива в ту пору. В 1945 году Сергей Судейкин и Артур Лурье послали деньги на ее надгробие в Сен-Женевьев-де-Буа. Сам Судейкин пережил ее на полтора года.) В похожей на телеэкран или на сцену кабаре клеточке странного картинного сооружения — Дягилев в цилиндре и прочие знакомцы былых лет. А в тени, близ Оли, столько раз им рисованный прекрасный лик Веры Судейкиной-Стравинской. Она пережила своего третьего мужа на тридцать шесть лет. Впрочем, четвертого она пережила только на одиннадцать. После отъезда Судейкина в США у нее было в Париже художественно-театральное ателье. Она делала костюмы для Дягилева по своим рисункам, хотя чаще, конечно, по рисункам Матисса, Лоренсен, Гончаровой, Руо…

В 1939 году за несколько месяцев умерли мать, дочь и жена И. Ф. Стравинского, и в 1940 году Вера смогла, наконец, выйти замуж за композитора. Они переехали в Голливуд, где Вера открыла художественную галерею. Там выставлялись Пикассо, Шагал, Дали, Челищев, но можно было увидеть и коллажи самой Веры, расписанные ею камни и сухие губки. Стравинские почти сразу по приезде получили американское подданство, а в 1962 году композитор Стравинский посетил с авторскими концертами Москву и Ленинград. Его муза была с ним.

На седьмом десятке лет Вера начала писать полуабстрактные пейзажи, а в шестьдесят семь лет провела в Италии первую персональную выставку своих картин. В девяносто лет от роду она провела персональные выставки в Париже, Лондоне и Берлине, а после этого в последние четыре года своей жизни еще занималась подготовкой к печати своих дневников, альбомов, воспоминаний… В 1982 году художница Вера Стравинская-Судейкина-Шиллинг-Лури (Боссэ) умерла в возрасте девяноста четырех лет.

Такая жизнь — есть о чем вспомнить в мемуарах. Впрочем, для мемуарной литературы, как и для всякой литературы и живописи, не слишком даже важна длина земного пути. Важны насыщенность каждого дня, верный глаз, чуткое ухо и чуткое сердце — важен талант.

Глава III
Честный дадаист из Бугуруслана, загадочный тифлисский страдатель, чистокровные жеребцы счастливого художника, парижский ЛЕФ и слезы дев

Андреенко-Нечитайло Михаил (1894–1982)

Анненков Юрий (1889–1974)

Баранов-Россине Владимир (1888–1944)

Барт Виктор (1887–1954)

Блюм (Блонд) Морис (1899–1974)

Богуславская Ксения (1892–1971)

Гончарова Наталья (1881–1962)

Карская Ида (1905–1990)

Карский Сергей (1902–1950)

Лукомский Георгий (1884–1952)

Минчин Абрам (1898–1931)

Пикельный Роберт (1904–1986)

Ромов Сергей (1888–1939)

Сюрваж Леопольд (1879–1968)

Терешкович Константин (1902–1978)

Шаршун Сергей (1888–1975)

В грустном межвоенном Париже (считалось, что он бешено-веселый), в той среде, где обнищавшие русские жили, по наблюдению Тэффи, «как собаки на Сене», сообщение о том, что заумный кубист-дадаист Шаршун на самом деле всего-навсего купеческий сын из захудалого Бугуруслана, считалось недурной шуткой. Заправские остряки даже добавляли на французский манер: «И такое бывает? Се посибль? Неспа??». Шаршун и сам представлял это неоднократно как некий парадокс. На самом деле в этом ничего парадоксального не было. Ну да, из Бугуруслана Оренбургской области (одно время — Чкаловской; это где Орск и Бугульма, где потом нашли нефть и где даже был пединститут, впрочем один). Подумаешь, из Бугуруслана — сам Малявин был из-под Бузулука, а откуда явились в наш ретроградный, устаревший мир прочие сотрясатели устоев и противники всего устаревшего, откуда явились на авансцену русские (да и зарубежные) авангардисты? Дягилев — из Пензы (откуда и эгерия Маяковского Т. Яковлева), Ларионов — из Тирасполя, Кремень — из деревни Желудок, Сутин — из Смиловичей, Бурлюк — с хутора Семиротовщина, Экстер — из Белостока, Маяковский — из села Багдади, Пикассо — из Малаги, Бретон — из Тишенбре, Метценже — из Нанта, Майоль — из пиренейского Банюля, Сегонзак — из Буси-Сент-Антуана, Тристан Тцара (Сами Розеншток) — из какой-то румынской дыры, остальные тоже — из Бердянска или Локронана, похоже, что только Глез да Пикабиа видели в детстве Париж, а Терешкович — Москву. В этом нет ничего загадочного, и это вполне объяснимо. Движимый честолюбием, полный сил, провинциал приезжает на завоевание мировых столиц и целого мира; иногда он продвигается постепенно — через Киев, Харьков и Минск, иногда въезжает сразу — через парижские или нью-йоркские окраины. Там, в центре, в столицах, засели дряхлеющие сорокалетние мэтры, они устарели, устали, обленились, им пора на свалку. Их искусство — тоже на свалку. Дорогу новому искусству, пусть даже это новое будет тысячелетней давности (забытое старое) — тем лучше, пусть оно будет изощренным или примитивным (лучше пусть все же примитивным — меньше учиться). Главное — пусть освободят место новым людям, уж они-то принесут свое, новое, они найдут, чт? им нести, они ищут, уже почти что нашли…

А что за новое они нашли? Неважно что, пока что мысль их выражается в двух словах: долой старое! Выразительнее будет даже сказать «старье» — долой старье! Долой старье и дорогу молодым! («Молодым везде у нас дорога!» — пели старики из сталинского политбюро.)

Конечно, молодые авангардисты тоже с годами старятся, но они до смерти будут называть себя молодыми. И чувствовать себя молодыми. Мемуаристы будут с изумлением описывать их «дар вечной молодости», дар их нестареющей наивности, их пленительную незрелость — как у Шагала, Кременя, Шкловского, Пастернака, Зданевича, Ларионова… Да и главный герой нашего очерка, Сергей Иванович Шаршун, еще и восьмидесяти пяти лет от роду отправился в первую свою турпоездку — аж на Галапагосские острова, а затем снова обратился к новому стилю живописи, хотя потом, конечно, вскоре — конец…

Впрочем, не с конца же нам начинать. Начнем с молодых ногтей, с Бугуруслана, где наш будущий знаменитый художник-дадаист Сергей Иванович Шаршун родился в семье купца-словака и купеческой дочки Марины Ивановны Саламатиной. До девятнадцати лет он маялся в симбирском торговом училище, а потом поплыл в Казань учиться на художника. В художественное училище его не приняли, а кабы приняли, кабы сочли достойным, может быть, по-другому сложилась бы творческая и прочая судьба. Но что пользы гадать, она и без того в конечном-то итоге сложилась…

Из неласковой Казани купеческий сын прямым ходом двинул в 1909 году в Москву и стал там заниматься сразу в двух студиях (не задаром, конечно) — у знаменитого Константина Юона и не менее знаменитого Ильи Машкова, одного из основателей «Бубнового валета». Оба знатные были педагоги, оба нашли у него то ли слух, то ли нюх, то ли «чувство цвета» (как же иначе ученику?), да только учиться Шаршуну пришлось недолго — один год. А все же он успел познакомиться за этот судьбоносный год с самим Михаилом Ларионовым, с самой Натальей Гончаровой и с поэтом-заумником Алексеем Крученых, так что краткое пребывание Шаршуна в Москве было плодотворным, он пообщался с лидерами молодого русского авангарда и все понял. Через год его, увы, забрали проходить воинскую службу, но вот тут-то и сказался его живой и вполне активный характер, который вывел его в конце концов к славе. Люди слабые и пассивные ждут, что с ними дальше будет (как вот ждал худшего художник Сутин — и дождался), а люди умные и активные предпринимают какие-нибудь шаги и даже иногда побеждают. Помню, как, встречая меня в годы моей солдатской службы на улице приграничного армянского городка Эчмиадзина, сочувственно кричали мне милые друзья-аборигены: «Э-э, ара, зачем служить пошел? Отчего не сбежал? Деньги жалел?». И крутили пальцем у виска. Так вот, Шаршун со службы сбежал, так сказать, дезертировал, и даже перебрался через госграницу. Тогда, впрочем, граница была еще не совсем на замке (в тот же самый год точно так же сбежали в Париж без документов и М. Кикоин с П. Кременем).

Через Польшу и Германию добрался купеческий сын Шаршун в Париж и стал посещать там Русскую академию, а также передовую академию Ла Палет (Палитра), учился у самого Фоконье, у самого Метценже, у са мого Сегонзака — все очень «левые» художники, столпы модернизма. В 1913 году Шаршун уже показал свои кубистские «Пластические композиции» в Салоне Независимых. Но тут началась война, и Шаршун решил уехать еще дальше — в Барселону. Это было мудрое решение, тем более что поехал он не один. С ним была милая скульпторша Елена Грюнхоф, ученица Бурделя и рус ского скульптора-кубиста Александра Архипенко. Шаршун был в то время тоже художник-кубист. В Барселоне он знакомится с испано-мавританской майоликой и под ее влиянием разрабатывает свой «орнаментальный кубизм». Позднее он так вспоминал об этом: «Цветные фаянсовые квадраты изменили мою концепцию живописи, дав волю моей исконно славянской натуре — мои картины стали красочными и орнаментальными».

В 1916 году в барселонской галерее Дальмо прошла выставка картин Шаршуна и скульптур Елены Грюнхоф. Еще через год Шаршун выставлялся в той же галерее один. Он даже сделал в Барселоне два рисованных фильма, и один из них, «Гитара», был навеян истинно русской темой — цыганскими песнями.

В Барселоне же произошло первое знакомство Шаршуна с дадаистами — с писателем Артуром Краваном и поэтом Максимилианом Готье. От них, как полагают, и получил Шаршун первые уроки дадаистского антиэстетизма. Впрочем, я думаю, он уже и в Москве это все мог подцепить — и российский дадаизм-футуризм, и антиэстетизм.

Главный смысл движения, которое называют дадаизм или просто Дада (игрушечная лошадка для несмышленышей) и которое зародилось в страшные годы Великой войны в мирном городе Цюрихе, сводился ко вполне «истерическому» (как считает британский справочник) и вполне категорическому отрицанию — отрицанию всего, прежде всего любого смысла и любого искусства. Люди ученые спорят о том, кто придумал это замечательное слово «Дада». Большинство экспертов утверждает, что его придумал румынский еврей Тцара в цюрихском кафе «Де ла Террас» 6 февраля 1916 года. Впрочем, есть и предположение, что придумали это слово веселый актер Балл и его веселая подруга в кафе «Вольтер» в Цюрихе, где Тцара читал стихи по-румынски, а балалаечный оркестр исполнял русские мелодии (то есть без русского влияния и тут не обошлось). С другой стороны, люди еще более серьезные отмечают, что великий Дюшан выставил свои знаменитые шедевры искусства еще тогда, когда и слово «Дада» не было пущено в обиход. Точнее говоря, он выставил обыкновенный унитаз, но сделал к нему подпись «Фонтан», чем прославил на века свое имя. Еще он выставил репродукцию Моны Лизы, как известно, не им нарисованной, но зато он ей пририсовал усы, а сбоку сделал очень похабную приписку, правда зашифрованную аббревиатурой. Что-то в этом духе изготовили в ту пору и другие отцы-основатели Дада. В общем, процесс пошел, как любил говорить «отец перестройки».

А тем временем, между прочим, в Европе шла война, а в России еще грянула вдобавок Февральская революция. Рассчитывая вернуться после войны в Россию, Шаршун решил дослужить что ему было положено, записался в Русский экспедиционный корпус, воевавший на стороне Франции, и был отправлен на фронт, но на фронте он подхватил грипп, был демобилизован и в 1919 году вернулся в Париж. И вот если из России Шаршун так неудачно бежал перед самым расцветом русского авангарда (даже «Парикмахера» Ивана Пуни он не увидел), то уж в Париж-то он подгадал в самый раз, вернулся вовремя. В 1919 году из мирного Цюриха переехал в безопасный Париж Франсис Пикабиа, а чуть позже — сам Тристан Тцара. Этих отцов дадаизма с нетерпением ждали молодые поэты Андре Бретон, Луи Арагон и Филипп Супо, уже затеявшие свой журнал. Тцара сразу возвестил об открытии «фестиваля Дада» или «сезона Дада». Это была серия капустников с музыкальными, литературными номерами, конферансами, выносом и уносом картин и чтением манифестов, с «хождением по грани запрещенного», с хилыми покушениями на «абсурдный юмор» и верным расчетом на шок, на вызов, на скандал. Присутствовали на спектаклях «сливки литературного общества», «весь Париж», все тусовщики-завсегдатаи. Пошел на такое действо-хэппенинг и наш впечатлительный бугурусланец Шаршун. Он был в полном восторге и стал атаковать самого Пикабиа письмами, настоятельно и ласково прося старших (наподобие одного русского поэта-диссидента): «Старшие из поколения, возьмите меня трубачом». Не получив ответа, Шаршун вспомнил, что он все же бунтарь, и написал так: «Глава школы, плевать я хотел, нравится вам или не нравится наличие поклонников и последователей. Я один из них…». Упорство Шаршуна было вознаграждено, таланты его оценены. Он попал в гостиную мадам Эверлинг, ставшую штаб-квартирой Тристана Тцары, и ему разрешили даже расписаться на полотне (пока почти чистом) «Кокодилатный глаз», где расписывались все дадаисты. Так Шаршун вошел в историю французского дадаизма — о чем еще мог мечтать мальчик из Бугуруслана?

«Кокодилатный глаз» считается великим творением Пикабиа. Собственно, творить никому ничего не пришлось. Пикабиа вывесил чистый лист бумаги, и каждый на нем расписался. В отличие от прочих дадаистов наш находчивый Шаршун не только расписался дважды, вдоль и поперек, но и приписал по-французски два слова: «Русское солнце». Как он объяснил позднее, надпись эта должна была воспеть приход всемирной пролетарской революции, которой он тогда восхищался.

Однако и попав в центр самого передового движения, Шаршун не забывал свою «малую родину», помнил о своем провинциальном происхождении. Когда румын Тцара поручил ему составить очередной манифест, Шаршун написал так (орфографические и синтаксические ошибки не случайны: в них все остроумие):

«Манифест Некрасивчик Мать научила 113 превращений Больше считать неумела Слышала за Ригой Владивостоком Туркестаном есть люди. Считаю пишу подо мной другой стороны стоит такой же человек Родился Бугуруслане умру Уитмунтмане сея семя с авиона на землю. Гвинейский Идол смешать Венерой Милосской Римский Папа Ротшильдом Стрельчатый глаз инкрустировать испанский чернослив… Велосипед создал св. инженер. Воинские поезда привезли твоим мощам миллионы русских азиатов африканцев. Россия убила кротость. Заразилась точностью. Глаза преврати хронометр. Мозг сноси аптекарю. Рука застучит Нога догонит. Сергей Шаршун».

На наше счастье, он написал этот прославленный текст на двух языках, так что вы имеете здесь дело с оригиналом, а не с обычными невнятными восторгами историков искусства. Впрочем, можете не сомневаться, что Тцара пришел в восторг и от французского варианта, который, вероятно, все же был послабее русского. «Отцу дадаизма» текст так понравился, что Шаршуну заказали новое воззвание. Вот его начало:

«Для частного собрания

Дадаистская Партия

Воззвание нашего дорогого представителя в Парламенте,

Сергея Шаршуна

Друзья

Его Величество король Франции здесь!

По пути в Рим, чтобы лично руководить похищением своего трона-писсуара памятника Эммануилу II…»

Был еще сочиненный Шаршуном пригласительный билет на «похороны кубизма», где похоронную службу будут править:

«С. Шаршун — раввин

Тристан Цара — муедзин…

Негритянский православный хор Кокто».

Такой вот юмор, такие капустники, приводившие в восторг литературную элиту послевоенного Парижа и ставшие позднее предметом высокоученых исследований (для которых существуют во всем мире «научные гуманитарные фонды»). Припоминается мне, что и новый русский авангард еще полвека спустя тяготел к тому же уровню дурачеств и хэппенингов.

Шаршун еще и три десятка лет спустя все выпускал и выпускал (на листочках) или печатал за свой счет в журналах небольшие произведения, хранящие отголоски того же абсурдного юмора и близкого его сердцу дадаизма. Что же касается его живописи, то о ее некой удаленности от дадаистской заданности и антиэстетизма известный эстонский поэт, каллиграф и искусствовед Алексис Раннит рассуждал так:

«Шаршун примыкал к дадаистам, но его дадаизм не утверждал установку на заявляющий протест, иррационализм или очевидный антиэстетизм. Будучи изначально и природно одаренным художником, он оставался стилистически далеким от производства псевдотехнических премедитированных чертежей-импровизаций или бессмысленных сочетаний случайных предметов, линий и красок. С его врожденным романтическим талантом Шаршун не мог стать надуманным маньеристом, он просто тяготел, самым естественным образом, к абстрактному и фантастическому, к напевности волнообразных линейных и цветовых созвучий, наивности выразительного рисунка, символической таинственности мотивов и знаков».

На сборища дадаистов у Пикабиа Шаршун приходил одетым в форму русского солдата, перекрашенную в черный цвет: красиво и практично. Исследовательница Т. Пахмус сообщает, что на выставке дадаистского антиискусства в театре «Комеди де Шанз-Элизе» Шаршун выставил свою работу «Сальпенжитная Дева Мария»: «Она представляла собой маленькую деревянную скульптуру „Танец“ с развешанными вокруг нее воротничками и галстуками. „Высоко, по всему карнизу, — с ностальгической нежностью вспоминал Шаршун, — расклеили бумажную ленту с восклицаниями и изречениями…“».

Шаршун на этой ленте написал по-русски «Я здесь».

Напомню, что «тут же выступал со своим номером русский поэт и танцор Валентин Яковлевич Парнах, который танцевал на столе под музыку, исполняемую Тристаном Тцара».

В 1921 году Шаршун впервые опубликовал собственную дадаистскую поэму «Неподвижная толпа» (написал он ее по-французски — «Foule immobile», а поэт Филипп Супо помог ее отредактировать). Тцара был от поэмы в восторге и даже ее переиздал. Понятно, что Шаршун перезнакомился уже к тому времени со всеми столпами дадаизма — и с Арпом, и с Марселем Дюшаном (тем самым, который послал на выставку настоящий писсуар и пририсовал усы с похабщиной Моне Лизе), и с Максом Эрнстом. Шаршун теперь и сам выставлялся без конца с дадаистами — то в книжном магазине Форни, то в салонах, то в галерее Монтэнь. Иногда он привлекал к дадаистским спектаклям русских знакомых — скажем, критика Сергея Ромова, эмигранта еще той, настоящей первой русской волны в Париже, после 1905 года.

Весной 1921 года у русских художников и поэтов возникло в Париже и свое «общество левого искусства», названное «Гатарапак». Название это теперь уже расшифровать трудно, но большинство участников общества пришли в него из нового парижского Союза русских художников, первое собрание которого состоялось 4 мая 1921 года в знаменитом кафе «Клозери де Лила» в конце бульвара Монпарнас (дом № 171). И самое возникновение Союза русских художников, и создание кружка «Гатарапак», как позднее и создание группы «Через», и сплочение русских авангардистов в Париже вокруг журнала «Удар», и вскоре последовавший раскол Союза — все это любопытнейшие эпизоды художественной жизни русской эмиграции в Париже, увы, до сих пор не слишком хорошо знакомые даже тем читателям, что уже немало начитались об эмиграции всякого. Для нашего же очерка немаловажным является участие во всех этих эпизодах героев нашей книги — Сергея Шаршуна, Константина Терешковича, Ильи Зданевича, Михаила Ларионова, Натальи Гончаровой, Виктора Барта, Бориса Поплавского, Осипа Цадкина, Хаима Сутина, Лазаря Воловика, Сэма Грановского, Жака Липшица, Пинхуса Кременя, Ладо Гудиашвили, Давида Какабадзе, Сергея Карского, Иды Шрайбман-Карской…

Историк Л. Ливак в своей работе, опубликованной недавно в альманахе «Диаспора», среди специфических особенностей этих объединений молодых русских художников, возникших в Париже в 1921–1925 годах, выделил: 1) отсутствие в них антисоветских настроений; 2) популярность в их среде футуризма и конструктивизма (то бишь советского авангарда); 3) их связи с французским авангардом.

Напомню, о чем здесь идет речь.

Первых заграничных русских авангардистов-единомышленников Сергей Шаршун нашел себе еще в парижской «Палате поэтов» в лице парижских старожилов — поэта и танцора Валентина Парнаха и критика Сергея Ромова, к которым вскоре примкнули новоприбывшие поэты Евангулов и Гингер. И в «Палате поэтов» и в «Гатарапаке» поэты сотрудничали с художниками и музыкантами по принципу «синтетизма» — как принято было во французских кружках дадаистов или, скажем, в петербургских кабаре «Бродячая собака» и «Привал комедиантов». О последних двух я вспомнил не случайно. Осенью 1921 года добрался, наконец, до Парижа после долгого ожидания французской визы в Константинополе энергичный поэт и художник Илья Зданевич, еще недавно шокировавший «фармацевтов» из «Бродячей собаки» или тифлисского «Фантастического кабачка» лекциями о преимуществах башмака перед Венерой Милосской. Он добрался вовремя: один из его тифлисских друзей — Ладо Гудиашвили, расписывавший когда-то кафе «Химериони» вместе с Какабадзе и Судейкиным, расписывал теперь на Монпарнасе штаб-квартиру «Гатарапака» кафе «Хамелеон». Знаменитое кафе…

Был когда-то, например,
На бульваре Монпарнасе,
На углу Campagne Premiere,
Кабачок (исчезнул он)
С вывеской «Хамелеон»…
Ах, для тех, кто не забыл
Нашей молодости пыл,
Кто и сам тогда был молод
(Кафе-крем, стихи и голод!),
Многое напомнит он,
Кабачок «Хамелеон»!

Так ностальгически вспоминал о первых «боевых» временах «Гатарапака», Союза художников и группы «Через» другой кавказец — Георгий Евангулов, но было бы жаль пренебречь в нашем очерке следами от знаменитого башмака Зданевича, ведущими нас на этот парижский перекресток, где сходились теперь вместе французские дадаисты, вечный протестант из Бугуруслана, русские молодые бунтари и, возможно, уже и кое-какие их московские наставники.

Итак, Зданевич, как уже было сказано, прибыл вовремя: все затевалось в том бурном 1921 году в Париже — и Союз русских художников, и «Гатарапак», и журнал «Удар», и подготовка монархической «Молодой России», и массовая высылка (уж не без «засылки», наверное) интеллигенции из Советской России, и левое евразийство, и безошибочные, умелые маневры лубянской провокации «Трест»…

В бурной деятельности, которую развил тогда Союз русских художников, новый помощник Ромова и Ларионова, Илья Зданевич, сыграл не малую роль, так что пришло самое время рассказать подробнее об этом заметном художественном деятеле, которого новая (минского издания) энциклопедия русского авангарда лестно характеризует как «одного из самых радикальных авангардистов, поэта-заумника, прозаика, живописца, теоретика искусства, издателя, драматурга…».

Родился «радикальный авангардист» Илья Михайлович Зданевич в 1894 году в Тифлисе в польско-грузинской семье учителя французского языка и пианистки Валентины Гамкрелидзе. Он был младшим из сыновей, всего на два года младше брата Кирилла, будущего художника и искусствоведа. Едва окончив тифлисскую гимназию, семнадцатилетний Илья Зданевич поехал в Петербург, поступил там на юридический факультет, но вряд ли часто обременял факультет своим присутствием, ибо вскоре по приезде общительный юноша познакомился с только что закончившим московское училище живописи Виктором Бартом, который свел его с Гончаровой и Ларионовым, с Михаилом Ле Дантю и Маяковским — молодыми авангардистами, которые тогда еще все как есть назывались футуристами. Как писал лет двадцать спустя (впрочем, еще за шесть лет до того, как он был расстрелян большевиками) просвещенный футурист Бенедикт Лившиц, название свое столичные бунтари взяли с потолка (скорей все же с заграничного, итальянского потолка): «Термин „футуризм“ у нас появился на свет незаконно: движение было потоком разнородных и разноустремленных воль, характеризовавшихся прежде всего единством отрицательной цели».

В этой кратчайшей характеристике бедный историк футуризма успел (еще до рокового прихода к нему гостей из ГПУ) назвать главное и в футуризме, и в любом авангардизме — отрицание. Долой авторитеты, долой умников, долой мастеров, долой знания, долой искусство, долой мир взрослых… Призыв этот не мог не прийтись по душе вчерашнему гимназисту, приехавшему из провинции (где он привольно жил в богатой семейной квартире на праздничном главном проспекте города), так что, еще и не достигнув восемнадцати лет, Илья Зданевич уже выступил с теоретическим докладом о футуризме на диспуте Союза молодежи в петербургском Театре миниатюр. Еще год спустя он излагал принципы футуризма (все те же принципы отрицания плюс разговоры о ритме жизни, о городах, о движении — кое-что от итальянских футуристов, кое-что еще откуда-то, с миру по нитке) на диспуте в Политехническом музее в Москве перед открытием ларионовской выставки «Мишень». Он имел успех, как говорится, «успех скандала», тем лучше: чем больше шуму, тем веселей, тем больше славы. Московская пресса не оставила скандал без внимания. «Русские ведомости» сообщали: «Он показал на экране Венеру Милосскую, а потом поднял высоко над головой башмак и торжественно с пафосом объявил: „Башмак прекраснее Венеры Милосской“. И стал доказывать — почему. Стал анализировать „живописную и поэтически-идеальную красоту“ этого башмака…».

Газета «Столичная молва» назвала Зданевича «героем апологии американского башмака» и уточнила, что выступили «в прениях Кульбин, Кузмин, Смирнов…». Как видите, восемнадцатилетний Зданевич уже на виду. Чуть позднее он повторил свой доклад в «Бродячей собаке» — «для своих», а также для щедрых и скучающих «фармацевтов», готовых платить за веселый скандал и мирно сносящих оскорбления в свой «буржуазный» адрес. В общем, восемнадцати лет от роду Зданевич был уже признанный теоретик, идеолог. Еще полгода спустя на закрытии выставки Гончаровой в Москве юный Зданевич выступил уже как творец нового направления — «всечества». Доклад его призывал отказаться от футуризма и двинуться в направлении всех без исключения видов искусства из всех времен и стран — всего, всего, всего… Видимо, так и не дозревший Бенедикт Лившиц в своем «Полутораглазом стрельце» несколько иронически описывал открытие, сделанное юным выпускником тифлисской гимназии: «Сущность „всечества“ была исключительно проста: все эпохи, все течения в искусстве объявлялись равноценными, поскольку каждое из них способно служить источником вдохновения для победивших время и пространство „всеков“. Эклектизм, возведенный в канон, — такова была Америка, открытая Зданевичем».

Автором «всечества» считают также изобретательного Ларионова, а разработке этой теории горячо посвятил себя его друг, молодой неопримитивист Михаил Ле Дантю, который писал: «…Всечество не теория, не направление: это естественный подход к искусству с точки зрения его самоценности и знания достоинств мастерства».

«Всечество» было далеко не единственной художественной новинкой. Поскольку отныне были отвергнуты все каноны и было «все дозволено», течения появлялись в столичных и провинциальных городах, как грибы после дождя. Были и «ничевоки», и «пуписты», а после 20-го года еще и «фуисты» с Перелешиным. Шли споры о том, кто первым сказал «а» и кто сказал «б». К примеру, Б. Лившиц доказывает, что это русский футурист Якулов рассказал Роберу Делоне про симультанизм, о котором потом и докладывал в «Собаке» Смирнов. Маринетти, читавший по приглашению русских лекции в Петербурге, не показался хозяевам первооткрывателем, но от родства с итальянскими футуристами трудно было совсем уж отречься.

О доставшемся нам от тех годов в наследие новом всевластии «новаторства» или просто моды вполне внятно написал в начале 30-х годов французский поэт Поль Валери, которого многие искусствоведы (в их числе петербуржец Михаил Герман) считают едва ли не «лучшим из писавших об искусстве авторов XX века»: «Забота о долговечности произведений оскудевала, уступая в умах стремлению изумлять; искусство обречено было развиваться лихорадочными скачками. Родился новый автоматизм новаторства. Оно стало властительным — как прежде традиция. Наконец, мода, иными словами, учащенная трансформация вкусов потребителя заменила своей органической неустойчивостью медленное вызревание стилей, школ, великих имен».

Уже в наши дни о тех же «лихорадочных скачках», о «десакрализации» искусства и сакрализации скандалов, о художниках «послеквадратной» эпохи и самом авторе «Черного квадрата» (до времени загнанного рачительным Хозяином в его «супрематический гроб») написала известная московская писательница Татьяна Толстая. Не откажу себе в удовольствии привести хоть небольшую цитату из ее темпераментного монолога «Квадрат»:

«…художник, помолившийся на квадрат, заглянувший в черную дыру и не отшатнувшийся в ужасе, не верит музам и ангелам; у него свои, черные ангелы с короткими металлическими крыльями, прагматичные и самодовольные господа, знающие, почем земная слава и как захватить ее самые плотные, многослойные куски. Ремесло не нужно, нужна голова; вдохновение не нужно, нужен расчет. Люди любят новое — надо придумать новое, люди любят возмущаться — надо их возмутить, люди равнодушны — надо их эпатировать: подсунуть под нос вонючее, оскорбительное, коробящее. Если ударить человека палкой по спине — он обернется; тут-то и надо плюнуть ему в лицо, а потом непременно взять за это деньги, иначе это не искусство, если же человек возмущенно завопит, то надо объявить его идиотом и пояснить, что искусство заключается в сообщении о том, что искусство умерло. Бог умер, Бог никогда не рождался, Бога надо потоптать, Бог вас ненавидит, Бог — слепой идиот, Бог — это торгаш, Бог — это дьявол. Искусство умерло, вы тоже, ха-ха, платите деньги, вот вам за них кусок дерьма, это — настоящее, это — темное, плотное, здешнее, держите крепче… Жизнь есть смерть, смерть здесь, смерть сразу…».

Ну, и еще кое-что — о грустных мелочах нашей истории. Если, как считают некоторые авторы, итальянские футуристы расчистили путь своим фашистам, отчего не предположить, что боевитые русские «отрицатели всего на свете» расчищали путь национал-большевикам. («Моя революция», — говорил Маяковский.) Впрочем, справедливости ради надо напомнить, что поначалу русские футуристы ставили себя «вне идеологии». До самого 1917 года их художественный бунт был как бы вполне аполитичным. Это уже позднее, после революции, они стали отождествлять свои цели с большевистским политическим переворотом. Отождествление это было «канонизировано» Левым Фронтом Осипа Брика лишь в 1922 году, а в «Первом журнале футуристов» (в 1914 году) утверждалось еще, что «немыслимо для искусства писать на своем знамени идеалы рабочих масс». Но кто ж полезет в подшивки ловить на слове столь авторитетных идеологов, как О. Брик из ЧК.

Вернемся однако в предвоенный 1913 год. Зданевич публикует в тот год вместе с Ларионовым «Да-манифест», (который, как считают, предвосхитил манифесты французских дадаистов), а также манифест о глубоком смысле футуристической раскраски физиономии под титулом «Почему мы раскрашиваемся?». В тот же год Зданевич публикует книжку о Гончаровой и Ларионове (под псевдонимом Эли Эганбюри, передающим прочтение его русской фамилии как набора латинских букв), а приехав на каникулы в Тифлис из Петербурга и Москвы, где окружение Ларионова бредит вывесками и «вывесочниками», братья Зданевичи и Ле Дантю совершают самое крупное открытие своей жизни (или своих жизней — одно на троих): они обнаруживают у себя под носом вывески маляра Нико Пиросманишвили, знакомятся с самим вывесочником, привозят в Москву его творения и показывают их на выставке «Мишень». Об этом их открытии Зданевич будет писать еще и через тридцать и через шестьдесят лет… А пока он читает пылкие доклады, учит «всечеству» доверчивую молодежь и хоронит футуризм. Чтоб ознакомить вас с развязным стилем его искусствоведческой риторики, приведу хотя бы небольшой отрывок из доклада Зданевича на обширной выставке произведений Натальи Гончаровой в Петербурге:

«Наскучило сечь полушария ваших мозгов. Мы вновь в далях, наш полет вновь вырезает узоры на голубой бумаге неба. Держитесь за руку — вверх, вверх, спешите — догоним перевоплощения и открытия, к которым пришло то течение русского искусства, где Гончарова. Исступленно, не покладая рук, готовили мастера смерть последним козням Земли и расцвет ремеслу. Ныне ясно — они победители.

Мой доклад будет вам путеводителем по выставке Гончаровой. Он умеет быть чинным, взбалмошен и каскады слов в ваши уши. Но у меня особый взгляд на воспитание детей.

Мой доклад да будет вам путеводителем по выставке Гончаровой. Но вы пришли с улицы, полной криками, всползающими по водосточным трубам на крыши и оттуда харкающими на нас. Вы пришли с улицы, заволоченной ненавистью и грызней, подвластной скопищу бездарных мастеров, грязному оплоту, сгрудившемуся вокруг нашей добычи. И прежде, чем быть хозяином, я поговорю со стадом гиен. Кинематографическим фирмам я могу предложить занятный сценарий. Его название — „История падшего мущины“. Наш герой, сын экспансивного итальянца, который, отчасти желая прославиться, отчасти искренне недовольный существующим строем, переходит в ряды революционеров. Сын следует за отцом, принимает участие в конспиративных собраниях и пропаганде, деятельно готовя бунт. Его сотрудниками была группа молодежи, в числе которой была и Наталья Гончарова. Встал праздник, и ленты крови, словно серпантин, обмотали улицы и дома…» и т. д. и т. п. Это история футуризма, но «теперь говорим во всеуслышание — футуризм мертв и упразднен… Холсты Гончаровой одно из воплощений „всечества“, сменившего футуризм» — и т. д. и т. п.

Девятнадцатилетний докладчик делает обзор выставки, публика рукоплещет. Или скучает — это неважно. Или скандалит — это прекрасно. Скандал — это прекрасно, это залог успеха, это победа рекламы.

Но здесь не только веселый треп для широкой публики. Здесь есть кое-что посерьезней. Тот, кто прочел предисловие к каталогу этой знаменитой выставки Н. С. Гончаровой, тот уловил миссионерские претензии всей ларионовской группы. Москва — Третий Рим? Нет, Москва — первый Париж. Парижу больше нечего нам сказать, Москва будет учить мир. Мир уже обернулся к Востоку. Но не через Париж получить нам эти облинявшие в пути уроки, мы сами ближе к Парижу… Да вот вам текст, предисловие Гончаровой: «Мною пройдено все, что мог дать Запад до настоящего времени, — а также все, что, идя от Запада, создала моя родина. Теперь я отряхаю прах от ног своих и удаляюсь от Запада, считая его нивелирующее значение весьма мелким и незначительным, мой путь к первоисточнику всех искусств — к Востоку».

Не слабо? Но кто писал? Труженица Гончарова?.. Сомнительно, чтоб с таким размахом, с таким пафосом. (Так, «с темной силой проповеднического пафоса» и с претензией на всезнание, на апостолическое пророчество мог, пожалуй, написать «харизматический вождь» Малевич, да только где он был тогда, в 1913-м. Его еще «не стояло» у вершины. По надменному наблюдению будущего комиссара искусств Н. Пунина, он в те годы «еще нижним чином ходил на твердыни старого мира», и это позже, ближе к берлинской славе и незадолго перед московской тюрьмой, стал он говорить «Я — Начало всего…») Так кто же накропал такой текст милой талантливой женщине? Современные искусствоведы высказывают подозрение, что накропал эти гордые фразы без удержу в то время писавший манифесты девятнадцатилетний студент-прогульщик, вчерашний тифлисский гимназист Эли Эганбюри, то бишь Илья Зданевич. Он привез сюда, в Питер (а заодно и им туда, на Запад, которого он еще не видел), всю мудрость Востока (тоже не изученного за недостатком времени — все уроки, уроки, вернисажи, споры)… И вот он вкладывает в уста этой милой исступленно трудолюбивой женщины весть о том, что стряслось в сфере искусств за те годы, что он сдавал и пересдавал в Тифлисе экзамены по алгебре и латыни: «Я убеждена, что современное русское искусство идет таким темпом и поднялось на такую высоту, что в недалеком будущем будет играть очень выдающуюся роль в мировой жизни. Современные западные идеи (главным образом Франции, о других не приходится говорить) уже не могут нам оказать никакой пользы. И недалеко то время, когда Запад явно будет учиться у нас».

Ища истоки всей этой не вполне гончаровской риторики, нынешние искусствоведы отыскали в архиве Русского музея восторженное письмо, в ту пору написанное Зданевичем Наталье Гончаровой, уезжающей на Запад:

«От души поздравляю Вас. Великий поток искусства ныне ринется с Востока на Запад, и варвары идут вновь покорять. Как хорошо, что вместо Лео на Бакста (дался им этот Бакст, и школяру Шагалу он, бедняжка, не помог, а только подсказал, куда вести свой хасидский, тоже „русский“ Восток. — Б. Н.) послом России станете Вы, верная Востоку („молися Востоку, будь верен пророку“). Флейты кричат на заре вместе с павлинами (как ишаки в Авлабаре. — Б. Н.), и войска выступают в поход. Я, остающийся дома, приветствую их и, стоя на кровле, гляжу, как скрываются люди. Но не забудьте вернуться, да не прельстит вас лагерь врагов. Не оставайтесь в стане побежденных и людей Запада. Или Восток перестанет посылать лучи».

А ведь неплохо. Вчерашний школьник… Тех, кто ищет художественное наследие Зданевича, прямым ходом отправляйте: СР ГРМ, ф. 177, ед. хр. 57, л. 4.

Конечно, это не вполне оригинально. Как отмечают грамотные историки русского футуризма (в частности, Е. Баснер), и «полутораглазый стрелец» бедняги Лившица глядел в том же направлении, «и только полглаза скосив на Запад». Но Лившиц не остался «в стане побежденных», как остались Гончарова, сам Зданевич и более поздние певцы Чингисхана во главе с Трубецким и шустрым Сувчинским, так что он пострадал за всех. Но все это грустное — на потом, а пока — шумный тыловой Петроград, весна открытия ничевоческих и лучистских Америк… Бурная столичная жизнь не замирает ни днем, ни ночью — собрания, дискуссии, выставки, публикации, ночи в «Бродячей собаке», где поощряемые Кульбиным футуристы пользуются все большим успехом, а также в салоне Чудовских (на Александровской, 5), где царит красавица-художница Анна Зельманова, и в салоне Ивана Пуни, где восседает загадочная хозяйка дома Ксана Богуславская, в которую во Франции, поговаривают, был влюблен чуть не сам Пуанкаре. Тот же Бенедикт Лившиц вспоминает: «Будетляне имели свой собственный „салон“… Я говорю о квартире четы Пуни… перенесших в мансарду на Гатчинской жизнерадостный и вольный дух Монмартра. Это была петербургская разновидность дома Экстер, только „богемнее“… Остроумная, полная энергии, внешне обаятельная Ксана Пуни очень скоро сумела оказаться центром, к которому тяготели влачившие довольно неуютное существование будетляне».

Как видите, русские футуристы придумали себе хоть и странное, а также несколько претенциозное, все же почти по-русски звучащее название — будетляне, художники будущего. Те, кто был подальновиднее и тяготел к более марксистской или «производственной» терминологии, говорили «лучизм» и «будущники» (знали бы они, бедняги, что припасло для них будущее. Но молодые озорники, увы, не обладали колдовским чутьем Ахматовой или Блока).

Позднее из среды партийных пропагандистов, обожавших боевые, военные термины (фронт работ, наступление, арьергард, атаки, тыл, дезертир, тактический центр), вышел звучный искусствоведческий термин «авангард».

Хозяина упомянутого выше петербургского дома, молодого Ивана Пуни, справочники называют «одним из основоположников петербургского футуризма». Он окончил военную школу, но уже двадцати лет от роду выставлялся в Петербурге. Чуть позднее он организовал художественную выставку «Трамвай В», а потом и «Последнюю футуристическую выставку картин 0,10». Учился он у Жюльена в Париже, а вернувшись в Петроград, экспериментировал с объемными супрематическими формами, делал коллажи, потом работал в шагаловской художественной школе в Витебске. Позднее, впрочем, как и сам Шагал, бежал за границу — хотя и с меньшими удобствами: ушел с женой по льду Финского залива на отцовскую дачу в Финляндии, откуда в 1920 году добрался в Берлин. Впереди у него было еще добрых тридцать пять лет жизни, его берлинский триумф, ежегодные выставки в Тюильри, дружба с Леже, Марке, Северини, Озанфаном, Делоне… Позднее он отошел от беспредметной живописи, писал импрессионистские пейзажи, был награжден орденом Почетного легиона и умер совсем еще не старым у себя в монпарнасской мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан (дом № 86).

Что касается Ильи Зданевича, то он все годы Великой войны оставался в гуще авангардной художественной деятельности Петрограда и Москвы. Вместе с Асеевым, Пастернаком и другими поэтами он составлял манифест группы «Центрифуга», потом вместе со своим другом Михаилом Ле Дантю и Верой Ермолаевой организовал группу «Бескровное убийство» и выпустил первый номер одноименного журнала.

В 1917 году Зданевич в конце концов кончает университет, служит недолгое время в секретариате Керенского, но потом вместе с братом возвращается в родной Тифлис, на Головинский проспект (ныне Руставели). Это было золотое время в жизни грузинской столицы. Еще светило солнце над парадным «европейским» и экзотическим «азиатским» городом Тифлисом, ярко пестрели фрукты и зелень на рынках, алела полузабытая питерскими беженцами баранина, дразнил обоняние запах жареного мяса, загадочно курились серные бани, одуряюще пахло от духанов и хашных, от всяческих харчевен и винных подвалов, наперебой зазывали публику зурна за мостом через Куру, поэт-заумник Крученых в кабаке на Головинском и косноязычный колдун Гурджиев, создававший в ту пору «Институт гармонического развития». Гортанно читали в застольях свои музыкальные стихи поэты-символисты из «Голубых рогов». Мужчины были элегантны и благородны, а женщины — точно райские пери.

И впрямь ведь — после холода, голода и насилия, воцарившихся в русских столицах с войной, революцией и путчем, Тифлис был традиционным и все же нежданным раем. Здесь было спокойно. У власти были меньшевики, Грузия была объявлена независимой, а порядок в городе поддерживали сперва серьезные и спокойные немцы, а потом еще более спокойные англичане.

Илья Зданевич, вернувшись осенью в Тифлис из археологической экспедиции по экзотической пустыне турецкой Грузии (позднее он подробно описал это путешествие в «Письмах Филиппу Прайсу»), с новыми силами ринулся в оргработу и в творчество. Если верить его письмам, приходилось также подрабатывать спекуляцией, чтоб жить прилично, ходить в кабаки и ни в чем не нуждаться.

Извечный приют свободы, жаркий Тифлис, уже был тогда отчасти знаком с последними достижениями мировой культуры — с футуризмом и заумной поэзией: лекции об их неизбежности и прелести читали здесь, вдалеке от фронтов войны, и рослый тыловой воин Маяковский, и Кульбин, и летчик Каменский, и Бурлюк, и сам Зданевич. Теперь у тифлисцев появилась возможность ближе познакомиться со зрелыми плодами всяческой и «всеческой» культуры. Кирилл Зданевич выставлял здесь свои картины, Илья Зданевич и красивые дамы-поэтессы, вроде Нимфы Белкон-Любомирской, жены Городецкого (ее звали, конечно, сильно попроще — Анна Иванна, так что Нимфу пришлось почерпнуть из мифологии, а сложный для простолюдина французский эпитет Бел-кон впрямую намекал, вероятно, на несравненную красоту ее сокрытого от публики заветного, а может и причинного, местечка), Татьяна Вечорка (она же Толстая) и прочие писали заумные, не рассчитанные на понимание стихи, и лишь когда дамы срывались на какие-нибудь традиционные «стансы» и «экспромты», видно было, что с поэзией у них пока туго и период ученичества затянулся. Впрочем, понимать поэзию было заведомо необязательно. Один из самых пылких адептов футуризма — тифлисский поэт Кара-Дервиш (он же Акоп Ганджан) и вовсе писал по-армянски, и, хотя никто его не понимал, все были к нему ласковы. Футурист-летчик Василий Каменский (тоже, конечно, не знавший армянского) сообщал, что у Кара-Дервиша «светлая, талантливая голова», а видный деятель авангарда Игорь Терентьев (поэт, сочинивший незабвенные слова «крюдь» и «контранит»), видный режиссер, теоретик искусства и, конечно, художник (кто ж тогда был не художник?), прославил Грузию и Кара-Дервиша в очень милом четверостишии:

Слава стране,
Где ходит Кара-Дервиш,
Похожий на Екатерину Вторую,
Где я живу и ворую.

Понятно, что выше всего в непонятном, иноязычном авангардисте Кара-Дервише собратья ценили его искреннюю веру в заумь. Его вера помогала творить. Мне довелось наблюдать этот пиетет к чужой убежденности лет сорок спустя в среде московских авангардистов. «Он по-настоящему верит в это! — говорили у нас об одном ушлом хитреце. — Остальные притворяются». Так вот, симпатичный Кара-Дервиш «по-настоящему верил». Недаром о нем так восхищенно писал красавец-поэт Паоло Яшвили: «Человек — он оправдание. Как поэт — он неведом. Кара-Дервиш! Позвольте представить! Уолт Уитмен… В Кара-Дервиша верит поэт Паоло Яшвили».

Позднее красавца Паоло Яшвили приказал расстрелять рябой тифлисский бандит-коротышка Джугашвили с блатной кличкой Коба. Заодно он велел убить Терентьева и Ермолаеву, с которыми сотрудничал Зданевич, но всем этим молодым сотрудникам Зданевича еще оставалось тогда лет двадцать жизни и можно было не думать о будущем. Двадцать лет надо прожить, и в недалеком 1923-м великий режиссер Игорь Герасимович Терентьев еще ставил ревдрамы и возглавлял в Институте художественной культуры (Инхук) отдел зауми, о чем так оповещал читателей своих заумных стихов: «На днях под названием „Фонологический отдел исследовательского института высших художественных знаний“ эта работа должна быть утверждена в Академическом центре… Части Института объединены платформой „беспредметности“ и составляют федерацию 41° — супрематизм (Малевич) — „Зорвед“ (Матюшин)».

Сообщение это извлечено из собрания сочинений Терентьева, вышедших по-итальянски в Болонье, а упомянутая федерация «41°» как раз и была создана совместно Терентьевым и Зданевичем в мирном меньшевистском Тифлисе 1917 года. Одновременно было создано издательство с таким же названием (в честь 41-й параллели, пересекающей мирный Тифлис).

Это были, наверное, самые плодотворные годы в долгой жизни деятельного Ильи Зданевича. Он пишет тогда сразу пять вполне заумных драм, в которых, по сообщению одного влиятельного автора, царит «игровое пространство с перевернутыми связями, смех сам по себе». Драмы назывались «АслааблИчья пИтерка дЕйстф» (видимо, «Обличья осла в пяти действиях»), «Янко крУль албАскай», «асЕл напракАт», «Остраф пАсхи», «згА Якабы» и «лидантЮ фАрам» (как видите, «смех сам по себе» достигнут был несложным коверканьем русской речи, которое, вероятно, нетрудно было подслушать в коверкавшей главный язык империи тифлисской базарной толпе). Произведения Зданевича имеют, по заверению ученого критика, «довольно сложную структуру», объяснить смысл коей брался, однако, в начале 20-х годов знаменитый Виктор Шкловский:

«Илья Зданевич обратил все свое огромное дарование в художественный эксперимент. Это писатель для писателей. Ему удалось выяснить звуковую и звукопроизносительную стороны слова. Но заумь Зданевича — это не просто использование обессмысленного слова. Зданевич умеет возбуждать своими обессмысленными словами ореолы смысла, бессмысленное слово рождает смыслы. Типографская сторона в произведениях Зданевича — одно из любопытнейших достижений в искусстве. Зданевич пользуется набором не как средством передать слово, а как художественным материалом. Каждому писателю известно, что почерк вызывает определенные эмоции… Зданевич возвращает набору выразительность почерка и красоту каллиграфически написанного Корана. Зрительная сторона страницы дает свои эмоции, которые, вступая в связь со смысловыми, рождают новые формы».

Итак, типографский набор как метод художественного воздействия — этим прежде всего и прославился Зданевич-художник. Первый период его издательской деятельности (щедро подпитываемой перепродажей муки и других продуктов питания) как раз и относится к 1918–1920 годам и связан с работой издательства «41°», к которой он привлек столпов авангарда Игоря Терентьева и Алексея Крученых, живших в Тифлисе. Футуристы и «заумники», по свидетельству Бенедикта Лившица, склонны были в ту эпоху к сотворению кумиров и к их обожествлению. Одним из главных кумиров зауми, наряду с Велемиром Хлебниковым, был Алексей Крученых. Посетители тифлисского «Фантастического кабачка» (он был открыт осенью 1917 года Александром Корона и Юрием Дегеном и размещался в том же самом доме, где жили Зданевичи) просто обмирали от восторга, когда Крученых читал свой прославленный шедевр «Дыр бул…». Вот он, в полном объеме:

№ 1
Дыр бул щыл
убещщур
скум
вы со бу
р л зз
№ 2
Фрот фрон ыт
Не спорю влюблен
черный язык
то было и у диких
племен
№ 3
Та са мае
Ха ра бау
саем сию дуб
радуб мола
аль.

Издательство «41°» выпустило две книги Крученых, заполненных такими стихами, ну, может, чуточку послабей: «Миллиорк» и «Лакированное трико». Вдобавок издательство выпустило несколько стихотворных сборников Игоря Терентьева: «17 ерундовых орудий», «Трактат о сплошном неприличии», «Крученых — грандиозарь», «Рекорд нежности», «Факт», «Херувимы свистят».

Там все много понятнее. Ну, скажем, стихи о демобилизации:

…Топают с вокзала обнявшись водку
Льют на мостовую ХРЮДЬ…
Заверни заугол
Выпей чаю с угольками НА
Припомаженной Булке отдохни
СУТЯГА
Здравия желаем
ВЫСОКОБЛАЧИНЫГА.

Ну и конечно, издательство выпустило все названные нами выше драмы Ильи Зданевича, не пожертвовав ни одним наборно-шрифтовым открытием мастера.

Зданевич подучился набору в Товариществе кавказских типографий и теперь нередко сам оформлял книги издательства, смело экспериментировал со шрифтом, стоя над душой у опытного наборщика Адриана Тернова, а иногда даже набирал сам. Тиражи у книг были небольшие, многое делалось вручную, были вклейки и вставки с рисунками Кирилла Зданевича, Сигизмунда Валишевского, Игоря Терентьева, Ладо Гудиашвили, Натальи Гончаровой, Александра Бажбеук-Меликова, Михаила Калашникова… Легко представить себе, как жаждут нынешние библиофил, коллекционер и антиквар заполучить в свое собрание такую книгу, и нетрудно представить себе, сколько она может нынче стоить, но нас с вами интересует прежде всего тифлисская жизнь самого создателя этих книг, жизнь издателя. Это было горячее время его жизни. Лекции, совместные чтения, занятия в университете «41°», спектакли, сочинение драм, работа в издательстве и, конечно, любовь — ему ведь всего 24 года. Он был без памяти влюблен тогда в маленькую актрису маленького («миниатюр») захудалого театра, что размещался в конце Головинского проспекта, у Верийского спуска. Софья, Сонечка, Зофья или Зоща, потому что она родилась в Варшаве (поэты даже называли ее Зохна) — Софья Георгиевна Мельникова детство провела в Петербурге. Отец ее был мелкий служащий, но она все же окончила частную гимназию и еще гимназисткой брала уроки у профессионального актера, а потом и сама стала актрисой. Была она маленького росточка, и актрисой была маленькой, но в ранней юности нежно дружила с самим Мейерхольдом. Потом она служила в провинциальных театрах — в Барнауле, Тюмени, Иркутске, Томске, Могилеве… В Могилеве она и вышла замуж за актера Онуфрия Павловича, но он никак не мешал ее успехам. В Тифлисе она пела в театре миниатюр «песенки парижского гамена», а для заработка устроилась в английскую армию переводчицей. Как многие маленькие женщины, она пользовалась большим успехом у мужчин (это еще у Ильфа-Петрова было отмечено, что Эллочкин «рост льстил мужчинам»). Про историю своего знакомства со Зданевичем София Георгиевна лет шестьдесят спустя прелестно рассказала московскому театроведу и книговеду В. П. Нечаеву.

Так вот, она имела на эстраде успех у мужчин, приходили даже за кулисы, сам Крученых приходил, ужасный анархист, а может, и футурист. Катанян за ней ходил по пятам, ей все говорили: «Твой хвостик». А он даже стихи ей посвятил, будущий бриковед Катанян писал, что она — африканская женщина, значит, успел узнать про темперамент. Потом Зофью пригласили что-нибудь спеть в «Фантастическом кабачке», а она сказала, что вообще-то очень любит стихи, и прочла им Веру Инбер. Известная была уже тогда поэтесса, Сонина ровесница, позднее прославилась поэмой «Киров с нами» (Сталинская премия), и московской дворовой песенкой «Ах, у Веры, ах, у Инбер, что за плечи, что за лоб…». Сонечка прочитала им свой любимый стих «Дама в ложе». Вот тут-то и вышел на эстраду молодой человек и сказал экспромт:

О Боже, Боже,
Отчего же
Ты не уложишь?
На смерти ложе
«Даму в ложе».

Это был Илья Зданевич. Сонечка не поняла, чем ему не понравились стихи, но поняла, что «хочет познакомиться», и речь уже идет про ложе, мужчины все такие. Так начался их роман. Зданевич был очень увлечен и готов был на творческий подвиг во имя любви. Он и совершил такой подвиг. Многие знаменитые дамы, как в России, так и в прочих странах, имели обычай вести салонный альбом, куда их знакомые вписывали всякие приятные слова, комплименты, чужие или даже свои стихи, разные высказывания, делали рисунки и даже писали ноты. Обычай был еще XIX века, но в начале XX пережил реанимацию. Вот, скажем, вторая жена художника Судейкина, когда она с этим своим третьим мужем приехала в Тифлис — это как раз и было в 1919 году, — она очень интенсивно продолжала вести такой альбом, и он был ею даже подготовлен к печати, но только лет через пятьдесят, когда она уже похоронила своего четвертого мужа Игоря Стравинского, да и сама уже была, прямо скажем, не девочка. А Сонечке Мельниковой очень повезло, потому что ей не пришлось ждать пятьдесят лет и не пришлось самой хлопотать о встрече с читателем-поклонником (как Вере Стравинской-Судейкиной-Боссэ). Ее новый поклонник Илья Зданевич был издатель и оформитель, он издал у себя в крошечном издательстве «41°» для нее альбом, который так и назывался «Софии Георгиевне Мельниковой». Это малотиражное издание, очень красивое и содержательное. Там были вклейки, всяческие игры со шрифтами, заставки, разнообразные рисунки и приятные записи. Знаменитый поэт Каменский, например, написал так, вполне по-каменски:

Мычу
Ядреный вол
Лугов —
марковное жранье.
Василий Каменский,
сын океанских возможностей.

Тогда они все там были молодые, ядреные гетеросексуалы, и все похвалялись возможностями, однако и тогда не всем можно было верить. «Все мужчины — подлецы», — говаривала одна талантливая художница во времена моей первой молодости. Так вот и поэт Петр Потемкин, очень известный, тоже похвалялся, получив от Сонечки первые знаки согласия:

Только вечер заметет
Выси неба дымом алым,
Зохна милая придет.
Стукнет в дверь кольцом-кораном.

Колец было много, все дарили, иным, конечно, и в дверь стучала, это в альбомных записях ясно отражается.

Кстати, и женщины в альбом записи делали, но, конечно, не без зависти. Вот Татьяна Вечорка написала (уже в Баку):

Друзей заумного Тифлиса
Люблю, как сладкий тор-о-флек.
Вы очень милый человек
И превосходная актриса.
Но излияньями нагрет
Альбом от корки и до корки.
Пусть будет короток ответ
Меланхолической Вечорки.
Т. В.
Город Мазутных Крезов

Как видите, не перевелись тогда еще денежные люди в Баку, угощали девушек. Это уж потом на весь город и осталось, что 26 комиссаров, и тех, если верить агитпропу… Вечорка, как вы заметили, не только заумные писала стихи, но и попроще, однако заумные у нее умней получались…

В общем, любовь подвигнула молодого Илью Зданевича на создание издательского шедевра и, что особенно ценно, малотиражного. Большой знаток печатной продукции В. П. Нечаев, которому С. Г. Мельникова показывала (полвека спустя) свой личный экземпляр этого альбома, считает, что это — несомненный шедевр.

Однако сердце красавицы, как известно, склонно к переменам. Не только альбом, но и шесть поэм, и больше шестидесяти писем (все хранятся в фондах Центральной научной библиотеки Союза театральных деятелей РСФСР) посвятил молодой и деятельный Илья Зданевич маленькой актрисе Соне Мельниковой, но уже в июне 1918 года она его бросила. Сперва по подозрению на детскую болезнь скарлатину, потом и по другим причинам, которые можно понять и принять: такой большой успех, к тому же еще есть муж и семья, и надо искать пропитание семье… Поэт писал ей отчаянные письма (больше шестидесяти), некоторые из них В. П. Нечаев предал гласности в замечательном альманахе В. Аллоя «Минувшее»:

«И надвигается на меня катастрофа, которой не хочу и с которой не могу бороться, и снова выкрикиваю, захлебываюсь, слово любви… Галлюцинации одолевают меня, и я не могу бороться с дикими мыслями, все теснее обступающими меня. Через круг их донесутся ли слова? Кругом все призрак, фантазия… Знать, если бы мог, что любовь не умерла еще из твоей души, хотя бы и говорила ты другое. До свидания. Вера еще не покидает меня. Как перепелка в силке бьется она. Слышишь хлопанье крыльев. Тоскую, тоскую, исхожу любовью, от любви умираю… приди, исцели. Во имя того, что было. Что не прошло. Что не может пройти. Дорогая. На коленях. Святая. Целую места, где ты когда-то проходила… Но может быть, тебе интересно посмотреть, как у меня хорошо. Приходи посмотри, пощади, пощади, ненаглядная…

С домов падают вниз цепи роз и лент, где написано твое имя. И на тротуарах растет зеленая мурава, и кажется, что я на опушке лугов вдалеке от города с тобой, с тобой одной… Милости, милости прошу. И долго целую землю, по которой ты можешь пройти. Небесная…».

Вот такая проза поэта. А потом и еще, пять лет спустя, из нищенского Парижа писал, вполне по-деловому: «…каким оно было, наше прошлое, я уже не помню… Пришлите мне кольцо с Марком Аврелием, которое некогда я подарил Вам. Или что-нибудь из того, что я Вам дарил, верните мне обратно…».

Как и многие вразумительные тексты былых заумников, футуристов и прочих авангардистов, тексты Зданевича наводят на печальную мысль о том, что хамство у них было наигранное, да и русский язык ими не был толком доучен.

«Так по-русски не говорят», — говорили старшие коллеги молодому авангардисту, другу Зданевича, Довиду Кнуту-Фиксману. «А в Кишиневе так говорят…» — отвечал он гордо. Позднее он стал серьезнее относиться к русскому — и стих его сразу сник, поскучнел. В Кишиневе, Одессе, Тифлисе, Полтаве с этим неподатливым языком было отчего-то легче, чем в Москве или в Париже. Впрочем, у Зданевича с Тифлисом вскоре все было покончено. Он бежал оттуда к осени 1919-го, только осенью 1920-го добрался в Константинополь и там еще почти год ждал французской визы. Отчего он бежал, как, где был, что делал до Константинополя, отчего французы не давали ему визы, — все это не очень ясно. Может, французы вообще теперь осторожничали с русскими: такие беды стряслись в этой бедной России. Скажем, Эренбургу с женой визы вообще не дали и из Парижа их по приезде выдворили. Эренбург умолял «белых» эмигрантов похлопотать за него и поручиться, что он старый антибольшевик (хотя приехал ведь он в Париж с намереньями уже вполне большевистскими, и позднее обиженные враги-ходатаи называли за это обманщика «вонючим козлом», но уже было поздно — он их за все хлопоты оболгал). Кто хлопотал за Зданевича, неизвестно, может, Михаил Ларионов (у которого он и остановился по приезде), а может, и еще кто.

Вообще, о скоропалительном бегстве из родного Тифлиса, где было так славно, могли бы дать некоторое представление «Письма к Филиппу Прайсу», похоже, не дописанные Зданевичем и частично опубликованные в американском «Новом журнале» уже после его смерти (в 1989 году), если б и на них можно было положиться. В этих (возможно, несколько беллетризованных) письмах Зданевич все же рассказывает о своем отъезде и своей последующей эволюции кое-что любопытное. Приведу лишь несколько отрывков из этих «писем»:

«Вот, скажете вы, неисправимый русофоб. Что делать, прекрасный друг, я достаточно насмотрелся русского порядка на окраинах, насильственного обрусения и грабежей, убожества, близорукости и неисправимого хамства… Революция, ненависть к России вообще обратила против Российской империи…».

По возвращении в Тифлис Зданевич обнаружил, как он пишет Прайсу, что все его друзья «ушли вправо», а он ушел «влево», он теперь за революцию, а может, и за большевистский путч. Но он, увы, на время был разлучен с политикой и вынужден был творить:

«Контрреволюция пыталась распространиться на Север, но была отброшена, а я продолжал витать в мире моих отживших и потерявших, казалось, всякое значение идей, жил, точно на луне, в захолустном городке Тифлисе, вдалеке от горнила, где создавался новый мир, от центров, где решалась судьба человечества.

Что делал? Работал над материалами, собранными в экспедиции, читал в кругу друзей доклады об искусстве и для этих же друзей издавал книги, которые, кажется, есть и у вас, пописывал заумные стихи, зарабатывал деньги, торгуя мукой и керосином, играл на бирже… работал в американских благотворительных организациях…

…В Тифлисе дышать было больше нечем. Надо было ехать или на Север, или на Запад, но только не оставаться на месте. (Рассказывать о любовной катастрофе и маленькой актрисе Зданевич считает неуместным. Он только объясняет „левым“ друзьям, что он созрел тогда для „левых“ идей, но оказался „в болоте эмиграции“. — Б. Н.)

Могу ли я упрекнуть себя теперь в том, что не уехал на Север? Сделай я это, и меня бы ждало опять дело, деятельность, успехи, быть может, во всяком случае жизнь полновесная и достойная. Долгие годы обуреваемый мечтой попасть в Париж, о котором я столько слышал от отца в детстве, куда так часто отец и старший мой брат ездили до войны и, возвращаясь, рассказывали столько головокружительного, я отказался от всего, что ждало меня на Севере, предпочтя путь забвения, нищеты и разочарований.

В ноябре 20-го (?) года я распродал часть своих вещей, купил пароходный билет четвертого класса (то есть палубный, без места, я тоже так плавал в молодые годы до Батуми. — Б. Н.) и вместе с возвращавшимися в Константинополь военнопленными и рогатым скотом покинул Батум. Через неделю я был в Константинополе, где год прожил в нищете, пока новый билет четвертого класса не позволил мне обменять константинопольскую нищету на Монпарнас».

Как видите, здесь ничего нет о трудностях получения визы (кто помог? парижские влиятельные друзья? московские умелые благодетели?). Зато есть кое-что об утверждении левеющего Зданевича в новой вере: «Константинополю суждено было стать заключительным событием, последним эхом наших политических умозрений. И возвращенный вашим письмом к далеким временам, я вам об этих событиях и собираюсь рассказать».

Увы, Зданевич так и не дошел в своем рассказе до этих «событий» и этих «умозрений». Да он и не написал бы правды, даже имей он время. Если бы он в действительности так стремился на «революционный Север», он вернулся бы туда позднее, из Парижа, вместе с наивными Парнахом, Ромовым, Свечниковым (там сгинувшими). Но он предпочитал жить в Париже, безопасно восхищаясь большевистской Москвой (точь-в-точь, как ушлый Эренбург), и доить сразу двух коров, как наш Юрий Анненков или как (с бо?льшими основаниями и с бо?льшим успехом) их Элюар, их и наши Арагон, Пикассо… Все это можно заключить из романтических «Писем к Филиппу Прайсу», дающих все же некоторые объяснения тому, как жил и как выжил в Тифлисе и Париже И. Зданевич, который был поэт-заумник со вполне практическим складом ума: «Я зарабатывал уйму денег, спекулируя мукой и керосином, но золото… золото быстро растекалось, в загородных садах (ах, крошка Зося! — Б. Н.), на издание книг и журналов, поддержку друзей, на представительство и прочее».

Нетрудно предположить, что для нового, уже парижского, «представительства», для организации выставок, для разорительного «издания книг и журналов» (пусть даже одного журнала — «Удар») деньги Зданевич умел извлечь из спонсоров, местных и «северных». Но не будем забегать вперед.

Да и «русофобию» хоронить рано — она оживает при новом описании Трапезунда (правда, направленная уже отчасти против «проклятого прошлого», против «проклятого царского режима»):

«…когда я увидел влево от нас ряд транспортных пароходов, затопленных в бухте, — … памятники отхода нашей армии, умершая, казалось, давным-давно ненависть к отечеству, вспыхнула во мне с невероятной силой…

…И не было ли это поведение историческим, всегда одним и тем же, будь то путешествие царя Петра по Европе или поход на Багдад? Разумеется, были народы более зверские или более разрушительные, но никогда история не видела народа, более загаживающего все, где он проходил».

В конце концов Зданевич все же получил французскую визу. Ко времени его приезда в Париж уже более или менее прояснились отношения между новой русской эмиграцией и русскими футуристами-дадаистами, выехавшими за рубеж еще до Октябрьского переворота или сразу после него (но в общем, как верно отмечает историк Л. Ливак, оторванными «от культурно-идеологического контекста большевистского переворота и Гражданской войны»).

Обнаружив, что в Париж (в связи с какими-то там их русскими событиями вроде войны, революции, путча и новой войны) приехало довольно много русских, франко-русские дадаисты, мирно созревавшие в Цюрихе, Париже и Барселоне, решили поразить приезжих своими новыми открытиями и публикациями. Результат был самый неожиданный. Даже вполне утонченный Адамович счел, что, мешая воедино «парижские эксцентрические утонченности с увлечением дубоватым отечественным футуризмом, поэты-авангардисты» только разозлили эмигрантскую аудиторию, вывалив на нее набор своих догм в расчете на то, что она будет поражена или эпатирована. Даже фанатик авангардизма, недавно приехавший в Париж юный поэт А. Юлиус был удивлен недогадливостью парижских коллег и вспоминал позднее: «Я помню, как нам, совсем недавно покинувшим Россию и пережившим Гражданскую войну, — стихи и темы В. Парнаха показались „чрезвычайно европейскими и западническими“ и чрезвычайно далекими от волновавших нас тем».

Наиболее впечатляющую демонстрацию того, что гусь свинье не товарищ, можно было наблюдать на «бенефисе» Сергея Шаршуна в «Хамелеоне». Русские беженцы, все в жизни потерявшие, прошедшие через море огня и крови, но еще сохранившие в душе любопытство к поэзии или искусству, пришли на «антиэстетический» вечер Шаршуна, который русский художник-дезертир назвал по-каталански (он ведь жил в Барселоне) — «Дада лир кан», что, как он сам объяснил, значило «лиризм, чириканье на дадаистский лад». Зрители слушали бессмысленное «чириканье», глядели на «танец» мерзкого Парнаха, который корчился, лежа на столе, и, судя по всему, испытывали не восторг, а отвращение к кривлявшимся переросткам. Будущий коммунист Поль Элюар сообщал по этому поводу великому Тристану Тцара: «У русских самого свинского вида в глазах не было ничего, кроме скуки». «Дадаисты оскорбили публику», — отметил в дневнике Поплавский. С наивной откровенностью описал этот вечер Шаршуна американский дадаист Мэтью Джозефсон в своей книге «Среди дадаистов». Вот его рассказ в переводе Л. Ливака:

«Встреча, на которой я присутствовал… проходила в ресторане перед специально собравшейся аудиторией из приблизительно сотни русских эмигрантов, среди которых были адмиралы, графы и князья с дамами (были, вероятно, один-два эсера, один профессор философии и один подпоручик, — но как же русским в богемной забегаловке без князьев и фрейлин? — Б. Н.). Мы должны были приобщить их к благодати дадаистского евангелия. Эти знатные русские были зачастую вынуждены перебиваться шоферской или официантской работой, что, тем не менее, не убавляло их консерватизма. Мы, дадаисты, уселись отдельно за столиками на подиуме и вели себя, как вульгарные клоуны. Вместо речи Филипп Супо прочитал вслух ресторанное меню, как какое-то заклинание, то и дело останавливаясь, чтобы между прочим оскорбить знатную аудиторию. В то же время он продолжал подчеркнуто неряшливо поглощать свой ужин, переворачивая тарелку и бросая кусочки еды в русских аристократов. Арагон, в свою очередь, поводя носом, обзывал гостей трусами и идиотами, восклицая: „А не пошли бы вы туда, откуда прибыли?“. Как раз в тот момент, когда зрители начали возмущаться, меня убедили взобраться на стол и прочитать трактат о социализме по-немецки. Русские изгнанники принялись улюлюкать и свистеть в мой адрес и швырять хлебные шарики и куски сельдерея, один из которых попал мне в глаз. Я разозлился и, сбрасывая пальто, стал вызывать обидчиков на кулачный бой. Но тут вмешался хозяин ресторана и объявил собрание закрытым».

В общем, как дипломатично описывает эту ситуацию Л. Ливак, парижские дадаисты несли «революционное искусство» людям, на своей шкуре испытавшим прелести военного коммунизма, а потому настроенным консервативно.

Сам Шаршун не очень вникал в проблемы русского изгнания. Он, подобно коренному французу, объявил всю эту беженскую, по большей части социал-революционерскую, публику «белой гвардией России», и было решено держаться среди своих — среди французских левых и русско-французских дадаистов из «Гатарапака» и «Палаты поэтов». Им и читал свои лекции о русском футуризме только что приехавший в Париж Зданевич. Для них был издан по-французски малопонятный и русскому читателю шедевр Зданевича «Лидантю фарам», в предисловии к которому один из французских дадаистов откровенно объяснял, что «пафос разрушения общепринятых идей и любых условностей, уничтожения всего того, что было наиболее дорого в прошлом, объединяет „Университет 41“ с Дада».

Понятно, что с этим своим пафосом «революционным» дадаистам безопасней и полезней было держаться подальше от русской аудитории, со слезами на глазах поющей про то, что «замело тебя снегом, Россия». А появившийся в Париже через несколько лет вполне взрослый и грамотный поэт Ходасевич без труда отметил, что здешний футуризм — это «монпарнасский большевизм», и рекомендовал «резкое размежевание от людей, отравленных трупным ядом футуризма». «Здесь еще не догадывались, — писал Ходасевич про тогдашние парижские настроения, — о несовместимости футуризма с эмиграцией… Как уничтожение большевизма есть необходимая предпосылка к восстановлению России, так и дальнейшее развитие русской поэзии немыслимо без преодоления футуризма…»

Зато «отец модернизма» Михаил Ларионов приготовил другу и соратнику Зданевичу, прибывшему в Париж, не только бесценную крышу над головой, но и работу. Сам Ларионов занимал не слишком внушительное кресло вице-председателя Союза русских художников, однако он сумел устроить Зданевича на должность секретаря Союза. Нетрудно догадаться, что это укрепляло собственные позиции Ларионова в Союзе художников и соответствовало его планам. А планов у Ларионова было, как всегда, «громадье». Этот талантливый художник был неутомимый хлопотун, и это отметила (вполне благодушно) в своей довольно осторожной (полной существенных умолчаний) мемуарной книге Н. Н. Берберова: «Всегда он что-то придумывал, иногда — с хитрой улыбкой, иногда — захлебываясь от удовольствия и часто — назло кому-нибудь…».

Берберова пишет о ларионовском «поклонении заветам раннего футуризма, которые заставляли его… не сдаваться „мелкой буржуазии“, а „бить ее по морде“ когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными (по убеждению Берберовой. — Б. Н.) симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она „даст в зубы старой дуре“ Европе… Только бы ломать старое и спихивать „с борта современности“ отжившее барахло!».

Намекает недобрая Берберова и на перемены в семейной жизни Ларионова, который пишет теперь желтой краской желтенькую женщину с низким тазом (все разглядела, злодейка, — и новую женщину, и упадок творчества). Впрочем, за полвека до Берберовой подобные же организационные пристрастия Ларионова (вполне сходные с теми, что обуревали тифлисского гимназиста Зданевича) отмечал известный искусствовед А. Эфрос: «Он расходовал себя на манифесты, монологи и споры: он обожал произносить споры на диспутах».

Надо отметить, что ларионовские ревнастроения не являлись редкостью в тогдашней парижской эмиграции, они лежали вполне в русле «пореволюционных движений», выражавших надежды то на фашизм, то на большевизм, или слегка «гуманизированный», или уж такой как есть. А какой он есть, ни Ларионов, ни его молодые друзья-художники знать не могли, потому что они Россию покинули до путча, до террора, до насилия, до голода и военного коммунизма, иные вообще покинули страну в полудетском возрасте, да и мало интересовались жизнью широкой, не художественной массы русского населения.

Эти вывезенные еще из прежней России ларионовские «озорство», «антибуржуазность», ненависть к «проклятому прошлому», к «мертвечине», «классике», «отжившему барахлу», к «старикам» (которые были ничуть не старше самого Ларионова), к «проклятым буржуям» (нынешнего Ларионова бывшим ничуть не богаче, а попавшим в ситуацию куда более печальную, чем он сам) и определяли ту особенность парижского Союза художников, которую историк Л. Ливак мягко охарактеризовал как «отсутствие антисоветизма». На самом деле это были воинствующий пробольшевизм, просоветизм, открытость большевистской пропаганде, надменное нежелание знать истинную российскую реальность, прислушаться к воплям истязаемых.

Углубление этих настроений, уже бытовавших в парижских художественных организациях, относится к тому самому 1922 году, когда Зданевич стал секретарем Союза и со всей энергией впрягся в работу. К этому времени относится выход в свет первого номера журнала «Удар», который сразу обрушился на «болотных эмигрантов» и «эмигрантскую гниль», противопоставляя им небывалый расцвет советской культуры. (Напомню, что это углубление совпадает и с расцветом вполне успешной активности лубянского «Треста».)

Позднее Зданевич писал (в неопубликованном и малоубедительном некрологе Поплавскому), что их былые просоветские акции были отчасти основаны на их заблуждениях: они «считали себя попутчиками» Советов, а их там никто попутчиками не считал. Впрочем, и позднее он намекал на некий политический протест молодежи, хотя подробнее написать об этом не захотел, а может, и не смог.

В том, что молодые бунтуют против стариков, нет ничего нового и необычного. Тем более если эти молодые еще непризнанные гении и недоучки. Они презирают стариков, которые «отжили свой век», но еще не уходят со сцены — все эти жалкие эстеты-мирискусники, все эти «бенуалансере-ходасевичи-бунины»…

Молодые винят «белоэмигрантских» реакционеров в том, что они не дают им ходу, замедляют их движение к славе. Вот там, где-то там, на просторах оставленной России, восторжествовала свобода. Ну пусть не для всех свобода, но свобода для художественного авангарда. Говорят, там даже комиссар по искусству — из здешних авангардистов, да еще вдобавок родом из черты оседлости (для многих это важно).

Понятно, здешние зубры-реакционеры (хотя бы и левые эсеры) клевещут на жизнь новой России, но ведь доходят до нас и другие вести, и они убедительней. Откуда поступают другие вести? Да вот почитайте журнал Ромова «Удар», в феврале 1922 года вышел его первый номер. В редакции — Фернан Леже, Виктор Барт, Жак Липшиц… Издается на какие-то бально-танцевальные деньги, кто проверял? Известно, впрочем, кто нынче правит бал в Париже.

В Союзе художников, в Палате поэтов, в «Гатарапаке» жизнь в то время била ключом. Зданевич организует благотворительные дадаистские спектакли, заумные «трансментальные» балы — молодежь общается, готовит костюмы и оформление, всем весело. Французские дадаисты приходят на помощь. Они обрели в русских изгнанниках интересных собратьев. Правда, у самих французов кипят свары, там идет борьба за власть — сцепились Андре Бретон и Тристан Тцара (а русские сразу неразумно пристали к своему, к эмигранту Тристану); страсти накаляются, Бретон ищет поддержки у коммунистов.

По инициативе журнала «Удар» проводятся «Чествования поэтов». На первом чествовали только что прибывшего Зданевича (участвовали французы — Тцара, Супо…). На конец ноября намечен обед, посвященный приезду самого Маяковского. Подписной лист уже полон — там и Сюрваж, и супруги Делоне, и Мария Васильева, и Жак Липшиц, и Серж Шаршун, и Серж Фера, и Давид Видгоф (пока еще председатель Союза художников), и Оскар Мещанинов, и Борис Григорьев, и Михаил Ларионов, и Борис Поплавский, и Ромов, и Зданевич, и Барт — десятки имен. Шутка ли, приезжает сам Маяковский!

От лица русских художников и сотрудников «пригласителя» Дягилева гостя приветствует Наталья Гончарова. Она говорит о значительности, о величии и смысле самого этого имени — Ма-я-ков-ский. Художница создает словесный портрет гиганта, говорит о его росте, голосе, размерах его рта — обращается за примерами… к Ветхому Завету: «Помнится, в Библии есть одно место, где говорится о том, что дочери земли были прекрасны, что небожители прилетели к ним, и что от этого общения были потомки. Они должны быть похожи на Маяковского, на Петра I, на Ширама из Флобера, на Пророков — огромные неутомимые мастера, кователи человечества. Это образцы нового человечества, его сознания, его сущности, это свежий живительный воздух высот».

Художница пророчит гибель старому миру, миру чековой книжки, сравнивает «литые стихи Маяковского» «с писаниями протопопа Аввакума, Пушкина… Ломоносова».

Куда уж дальше!

И, Боже мой, как бежит время… Каких-нибудь четыре года прошло со времени возвращения Гумилева из Парижа в Россию. Наталья Сергеевна написала для Гумилева большую гуашь и внизу подписала (гуашь эта теперь в русских запасниках, всякий может убедиться): «Николаю Степановичу Гумилеву на память о нашей первой встрече в Париже. Береги Вас Бог, как садовник бережет розовый куст в саду».

Как бежит время… В 1921-м расстреляли большевики в подвале восемь десятков ни в чем не повинных интеллигентов. Наскоро придумав какой-то новый «заговор», расстреляли их в назидание всем ста пятидесяти миллионам потенциальных россиян-заговорщиков. Среди расстрелянных был и Николай Гумилев. А воспевший эти новые, заодно с прежними, подвиги большевиков посланец ГПУ Маяковский снисходительно ублажает теперь льстивых русских парижан футуристско-пропагандистским криком:

Идем!
Идем, идем!
Го, го,
го, го, го, го,
го, го!
Спадают,
Ванька!
керенок подсунь-ка в лапоть!
Босому, что ли, на митинг ляпать?[4]

В общем, потомок небожителей не обманул ожиданий Натальи Сергеевны. И с международным положением познакомил парижскую провинцию — всей силой таланта наехал на их американского Вудро Вильсона:

Он сидит раззолоченный
за чаем
и птифур.
…Я приду к нему,
я скажу ему:
«Вильсон, мол,
Вудро,
Хочешь крови моей ведро?»
… До самого дойдем
до Лойд-Джорджа —
скажем ему: «Послушай,
Жоржа…»

Юмор, как говорили девушки из Малаховки, бесподобный. А дальше — космический размах:

И все эти
сто пятьдесят миллионов людей,
биллионы рыбин,
триллионы насекомых,
зверей,
домашних животных,
сотни губерний,
со всем, что построилось,
стоит,
живет в них,
все, что может двигаться,
и все, что не движется,
все, что еле двигалось,
пресмыкаясь,
ползая,
плавая —
лавою все это, лавою!

Впрочем, весь этот космический размах, как выясняется, лишь декоративный орнамент для простенького агитпропа:

Оттого
сегодня
на нас устремлены
глаза всего света
и уши всех напряжены,
наше малейшее ловя,
чтобы видеть это,
чтобы слушать эти слова:
это —
революции воля,
брошенная за последний предел,
это —
митинг,
в махины машинных тел
вмешавший людей и зверья туши…
…Вместо вер —
в душе электричество,
пар.
Вместо нищих —
всех миров богатство прикарманьте!
Стар — убивать.
На пепельницы черепа
!
В диком разгроме
старое смыв,
новый разгро
мим
по миру миф.
…Были рабы!
Нет раба!
Баарбей!
Баарбань!
Баарабан!
Эй, стальногрудые!
Крепкие, эй!
Бей, барабан!
Барабан, бей!
…В барабан!
В барабан!
В барабан!
…Революция
царя лишит царева званья.
…Совнарком —
его частица мозга, —
не опередить декретам скач его.
Сердце ж было его так громоздко,
что Ленин еле мог его раскачивать.

Передав последние новости о декретах, о Совнаркоме и Ленине, поэт смолкает в буре аплодисментов, и милая Наталья Сергеевна курит ему фимиам, поет дифирамбы, забыв и «Бога-садовника», и «розовый куст». Но ведь и правда, время бежит: теперь у Натальи Сергевны милдруг — знаменитый социалист Орест Иваныч Розенфельд (близкий к самому Блюму), а у Михал Федоровича — будущая их наследница, молодая парижская соседка Шурочка Томилина (та, чей низкий таз не понравился Берберовой). Впрочем, вернемся к серьезным делам — к Союзу художников и мировой революции.

В кулуарах памятной этой встречи руководители парижского Союза художников советуются с посланцем Москвы Маяковским о сотрудничестве, после чего деятельность Союза становится еще более лихорадочной. Художники из «Палаты поэтов», «Гатарапака» и «Удара» объединяются в группу «Через», о чем Зданевич, уже освоивший должную терминологию, сообщает в Москву: «Мы образовали „Через“ — тактическая группа». Ее штаб собирается в кафе «Пале-Руайяль» на авеню Обсерватории. «Через» — это значит рука, протянутая через границы советским и французским авангардистам. Зданевичу грезится большое подведомственное пространство. «Стена, отделявшая Париж от Советской России, стала падать…» — вспоминал он позднее, очень точно обозначив для нас момент, когда должна она была упасть, — 1925 год.

Видимо, и Ларионову грезилось нечто вроде возвращения на белом коне. Его можно понять. Он был одним из первых российских придумщиков и новаторов, одним из первых «открывателей» (Эфрос назвал его «главным изобретателем наших „измов“»). Теперь его подражатели оказались в Москве в комиссарах и официальных «открывателях», а он оказался как будто ни при чем. Малевич все выступления начинал с фразы «Я открыл». Да опамятуйтесь, это Ларионов открыл, а не Малевич. Малевич свой черный квадрат выставил в 1915-м, а Ларионов уже в 1912-м (позднее оба будут во всех мемуарах сдвигать вглубь даты великого открытия) открыл для них «лучизм» и выставил «лучистую колбасу» (ту, что хранится нынче в кельнском Музее Людвига, надеюсь, что в холодильнике). И ведь какое предвиденье! Знал, чуял наш гений, что на долгие десятилетия соц-режима колбаса станет лучезарной и «лучистой» мечтой российской провинции, недоступная «колбаска», тающая в воздухе социализма и оседающая лишь где-то в спецбуфетах.

Маяковскому, приехавшему в 1922 году в Париж, Ларионов попытался напомнить, что он первым изобрел «лучизм», а может, и колбасу тоже. А чтоб не забыл о нем высокий гость в суете ужинов, уже через несколько дней послал ему вдогонку Ларионов письмо с жалобой на здешних и с ностальгическим перечнем всех, кого он раньше знал и кто теперь там у них вышел в люди:

«29. XI.1922. Милый Владимир Владимирович,

Посылаю тебе два портрета…

В Париже до сих пор идут разговоры и о вечере и прочитанных стихах — Маяковский на втором слове. Липшицы и Вальдемар не могут успокоиться, судят так и этак, заключают, что все это очень грубо и резко — но ничего сделать нельзя…

Прошу передать привет Шевченко, Романовичу, Малевичу, Татлину, Экстер, Таирову, Брик, Крученых и другим, кто меня еще помнит и знает».

И тридцать лет спустя (вскоре после смерти Сталина, допустившего, вероятно, досадные ошибки в области недооценки художественного авангарда) писал Ларионов в Москву Жегину, прося восстановить справедливость: мол, на Западе везде теперь абстракционизм, а это же мы его открыли в виде лучизма. Наивный старик Ларионов, поверил новой книжке Мишеля Сефора о его, Ларионова, первородстве и неосторожно сослался на отстающий Запад. Да Запад еще и через сто лет будет спасительным ругательством под стенами Кремля.

А вот что он приложил в письме Маяковскому «Липшицев» — это понятное дело, да и верно им подмечено: все как есть безродные обитатели «Улья» — все они из местечек, да и сам Липшиц никакой не Жак, а Якоб-Хаим, а вот, погляди, туда же… Нехорошо, конечно, так выражаться левому человеку, но Маяковский свой и не выдаст. Он уже успел, Маяковский, по приезде все пропечатать («наследить» — говорит он сам, но, небось, ведь Брик все и накропал), написал про «острие лучевое», которое уже вонзилось во Францию: «Сквозь Францию… луч взбирается на скат Аппениньий. А луч рассвечивается по Пиренею».

Так что, надо понимать, русские лучисты все «за нас». А после визита к Сониному мужу Роберу Делоне Маяковский сообщил, что и этот нерусский человек «косыми путями подходит тоже к революции». Хорошее дело. Для того и держим Коминтерн, чтоб хоть «косыми путями», хотя бы и ценой немалых затрат (сколько он казенных деньжищ проездил, Маяковский!), но шли работники искусства куда надо. И справедливость требует отметить, что шли безотказно: и Пикассо, и Элюар, и Леже — все буржуйски богатели, но никто не свернул с путей.

В первый же приезд Маяковского намекнуло ему руководство парижского Союза художников, что хорошо бы смежную организацию открыть в Москве, для влияния и поддержки. И вот буквально через месяц после возвращения отнес Маяковский в Агитотдел ЦК ВКП(б) заявление, грамотно (наверняка самим Бриком) составленное: просим открыть журнал с Иностранным отделом — от Франции представят его крупные имена: Тристан Тцара и Фернан Леже (из группы «Удар»), супруги Делоне, что подошли «косыми путями»… В феврале 1923 года было получено разрешение, в марте уже вышел первый номер журнала «Леф», а во втором номере было воззвание к Интернационалу искусств:

«Левые мира!

Мы плохо знаем ваши имена, имена ваших школ, но знаем твердо —

вы растете везде, где нарастает революция.

Мы зовем вас установить единый фронт левого искусства —

„Красный Искинтерн“.

Всюду откалывайте левое искусство от правого…

Долой границы стран и студий!»

Отмечено, правда, что потом призывы к «Искинтерну» сошли на нет. Политика — дело сложное. Но в Париже закипела работа. Журнал «Удар» и группа «Через» устраивали выставки, а кто же из молодых откажется выставить свои вещи — в кафе «Ротонда» и «Парнас», выставки в галереях «Ликорн», «Зак». Выставки — это залог роста художника, это его жизнь… Конечно, для их устройства деньги нужны, спонсоры нужны. Появились.

Париж бурлит. А что же Москва?

Из нынешнего прекрасного далека видно, что Москва никогда не дремала. Специально для эмигрантов высокими профессионалами разведки уже была запущена операция «Трест». Она помогала эмигрантам наладить общественно-политическую жизнь, где надо помочь людьми и деньгами, чтобы все шло без стихийности, без глупостей — и у монархистов шло («Молодая Россия»), и у патриотов-евразийцев (кламарское левое крыло, «Версты», «Евразия»), и у военных. Понятно, что и художественное творчество не было пущено на самотек. К молодым футуристам-дадаистам стал теперь с регулярностью выезжать знаменитый футурист Маяковский, и понятно, что снаряжал его в путешествия опытный чекист Осип Максимович Брик, большой теоретик авангарда.

Конечно, каждое новое появление Маяковского в Париже были впечатляющим: глядите, голодранцы, как живется авангардистам в стране свободы. Ездит человек в Париж чуть не по два раза в год, карман у него полон денег, одет он с иголочки во все британское, а стихи, а голос… Может себе позволить и в карты, и на бильярде, и автомобиль прикупить, и шофера нанять, имеет право носить оружие, да и жена у них с Бриком, говорят, бесподобная… (одна, впрочем, на двоих). И какие командировки — в Париж, в Нью-Йорк, хоть на край света. Ясно и ежу, что для семьи Бриков это не только в плане искусств или в разведплане интересные были поездки Маяковского, но и в плане промтоваров, или, как любят говорить искусствоведы, в плане «синтетическом». Ну, а для парижского Союза художников каждый приезд Маяковского исполнен надежд.

Понятно, что для повседневной политической работы и чутких изменений тактики в Париже один Маяковский не мог быть использован (да и надоели ему все эти дадаисты очень скоро — сам Эльзе жаловался). Так что, был у них там и для повседневной работы кто-то, но кто за что отвечал, нам пока с точностью не известно. Скорей всего, агитпроп Ромов и тот же Илья Зданевич, который вел с Москвой переписку. Однако и этим тоже полностью доверить курс нельзя было: у обоих темпераменту излишек, вкусовщина, страсть к дадаизму. Но можно было ими руководить, хотя бы и по почте, хотя бы и в порядке семейной переписки. Не обязательно, чтоб из «главного штаба» директивной кодированной депешей или лично через Особую комиссию «Треста» (куда кламарские евразийцы, скажем, отправляли на совещание племянника Врангеля Арапова), а простым семейным письмом, скажем, через старшего брата Кирилла из Москвы. Хранится такое письмо от 13 октября 1924 года в архиве Ильи Зданевича, оно даже было предано гласности исследователем Р. Гейро. В нем никаких братских сантиментов, одно только дело. Вот как пишет старший брат младшему, парижскому: «Сейчас не надо силу своей энергии употреблять на критику: пассеистов, лефовцев, пролетпоэтов, имажинистов и пр. Наоборот, скорее контакт нужен с ними для общего дела. Необходимо изменить анархическую тактику разноса всех и всего и изолированности вследствие этого. Конечно, это не относится к белогвардейцам-эмигрантам: Бунин и пр.».

Вспоминается, что почти такой же совет давали в московской Особой комиссии «Треста» «проползшему через границу» евразийцу «Шмидту» (он же посланец кламарского крыла евразийцев, племянник Врангеля Арапов): не ссориться, а собирать всех «под общую крышу» для осуществления «общего дела». Ну, а какое будет общее дело, это будет указано. Впрочем, мы тут поднялись в очень высокие сферы. Вглядимся лучше в молодую толпу творцов, окружавшую не по годам зрелого двадцативосьмилетнего Зданевича, который уже познал и радость лидерства, и горечь разочарования. Он не так прост, как старые наивные эмигранты вроде Шаршуна, Ромова или Парнаха. Он знает, что даже там у них, на освобожденной родине, не всегда умеют отличить истинного новатора от какого-нибудь ничтожества вроде комиссара Штеренберга, еще недавно рисовавшего тут в Париже рюмочки-тарелочки. В частном письме одному из главных «отцов дадаизма» Ф. Пикабиа Зданевич позволяет себе кое в чем признаться, полушепотом (и в целях саморекламы):

«Я приехал из страны, где истинная жизнь искусства упрятана от посторонних взглядов под спудом политических событий. От имени этого искусства говорят люди необразованные и ничтожные, оказавшиеся на первом плане лишь благодаря политической конъюнктуре.

Но в то же время занавес скрывает грандиозный по своей оригинальности процесс чисто художественного творчества, и я прибыл сюда, чтобы сообщить о нем во всех подробностях…»

Что ж, не исключаем, что для того и прибыл.

Конечно, с молодыми гениями, которых ему доверено пасти, Зданевич никогда так откровенничать не будет, он для них жрец нового советского искусства. Они восторженно слушают его рассказы — как эти вот два друга, два птенца-художника слушают — Костя Терешкович и Борис Поплавский. Борис еще и стихи пишет, а Костя недавно читал в «Гатарапаке» доклад «Позор русского искусства», где разнес вдребезги «стариков»-мирискусников, выставлявшихся в Осеннем салоне. Обоим друзьям-художникам еще и двадцати нет, а Поплавскому и вообще, кажется, восемнадцать. Если б еще видел Зданевич, чем они занимались, эти два пацана, возвращаясь с доклада Какабадзе в «Гатарапаке»! Давид Какабадзе — серьезный человек. Ему за тридцать, он изучал физику и математику в Петербургском университете, потом занимался физикой и слушал лекции по теории искусства. В 1914 году вместе с Филоновым и другими обнародовал художественный манифест, а с 1920 года он в Париже. Пишет книги по теории искусства, изобретает стереоскопическое кино, занимается «рельефной живописью». Так что лекцию он читал очень серьезную. А эти двое — По плавский с Терешковичем — вышли после лекции на Монпарнас и видят — такое чудо: снег! Снег в Париже! Дошли до улицы Ренн и там затеяли играть в снежки. А потом в закоулке близ авеню дю Мэн, где скопилось уже порядком снега, стали лепить бюст Карла Маркса, про которого им вечно за чаем Ромов долдонил: «Прибавочная стоимость… Товар — деньги — товар…»

«Эх, деньги… Дадите три франка, Сергей Матвеич?»

Костю Терешковича Сергей Матвеич Ромов пригрел вскоре после того, как Костя добрался в Париж из Марселя. А в Марсель юноша добрался из Константинополя, где он был у англичан конюхом в полковой конюшне: большой оказался любитель лошадей, и лошади его любили. А в Константинополь Костя попал из Батума, где работал на чайной плантации. А уж как в Батум попал через Крым, так это и вовсе сумасшедшая история. Шестнадцатилетним мальчишкой пошел Костя добровольцем к красным, хотел воевать, а служил в медчасти. Они должны были санитарные поезда с пленными немцами сопровождать в Германию. Возможно, там и хотел Терешкович «спрыгнуть». Биографам он рассказывал, что давно уже мечтал о Париже — с тех самых пор, как увидел у приятеля своего отца купца Щукина в московской галерее все эти безумные парижские картины. Решил мальчик, что уедет в Париж и станет художником.

Позволю себе задержать ваше внимание на этом поразительном эпизоде из счастливого детства Кости Терешковича, благополучного, здорового, спортивного мальчика из благополучной московской семьи. Попал мальчик в щукинскую галерею самой что ни на есть авангардной французской живописи и решил, что станет художником, что станет вот таким художником, как эти французы, и вдобавок поедет в город Париж — куда ж еще ехать художнику?

Хочу остановиться на этом эпизоде, потому что нечто подобное писали и о Судейкине, и о Шаршуне, и еще о полудюжине русских живописцев в связи все с той же галереей Щукина или собранием Ивана Морозова, знаменитейших московских богачей-коллекционеров. Писали чаще всего восторженно (как еще можно писать об этих великих, бесценных, всему миру известных собраниях, прорубавших русскому искусству окно в Европу?)

Впрочем, не всегда так безоговорочно восторженно. Из редких (и уже поэтому интересных), не вполне восторженных отзывов мог бы сослаться на мемуары художника и коллекционера князя Сергея Щербатова, так вспоминавшего о самом Щукине, щукинской галерее и производимом ею воздействии в книге «Художник в ушедшей России», вышедшей в нью-йоркском издательстве Чехова полвека тому назад:

«Я любил посещать богатейшее собрание Щукина и беседовать с владельцем, когда никого не было, — с глазу на глаз, что позволяло искренне делиться мнениями и высказывать свободно мои мысли и недоумения.

По воскресеньям я иногда тоже ходил к Щукину, интересуясь уже не столько картинами, сколько контактом с молодым художественным миром Москвы.

В галерее с утра толпились ученики Школы живописи и ваяния, критики, журналисты, любители и молодые художники. Тут Сергей Иванович (Щукин. — Б. Н.) выступал уже не в качестве хозяина, а в качестве лектора и наставника, поясняющего, руководящего, просвещающего Москву, знатока и пропагандиста.

Перед каждым холстом он читал лекцию о той или другой парижской знаменитости, и доминирующей идеей была ех occidente lux (с Запада свет. — Б. Н.).

Перед холстами художников крайнего течения молодежь стояла разинув рты, похожая на эскимосов, слушающих граммофон.

Щукинские лекции и восторженные пояснения новых веяний живописи Парижа имели последствием потрясение всех академических основ преподавания в Школе живописи, да и вообще всякого преподавания и авторитета учителей: и вызывали бурные толки, революционировали молодежь и порождали немедленную фанатическую подражательность, необузданную, бессмысленную и жалкую. „Расширяя горизонты“, это парижское импортное искусство, как зелье, кружило голову, впрыскивало опасный яд, заражавший молодежь в учебные годы в Школе, а молодых художников сбивало с толку. Серов однажды в беседе со мной поделился своим ужасом от влияния, оказываемого импортируемыми из Парижа картинами крайних направлений на его учеников. „После перца школьные харчи не по вкусу, хоть бросай преподавание, ничего больше слушать не хотят. Каждый „жарит“ по-своему, хотят догонять Париж, а учиться не желают. Уйду! Мочи нет! Ерунда по шла!..“»

Рассказанное князем Щербатовым может объяснить и потрясение, пережитое мальчиком Костей, пришедшим с папой в знаменитую галерею к ее владельцу, папиному другу.

А кто ж был у Кости отец, что водился с самим Щукиным? О, отец его был не последний человек в Москве: директор Канатчиковой дачи доктор Терешкович. Главная была подмосковная психушка, эта «дача», и в детстве в московском дворе я не раз слышал угрожающее:

— Ты что, на Канатчикову угодить хочешь?

Почтенный был специалист доктор Терешкович, и может, не только увлечение Матиссом помогло С. И. Щукину выкарабкаться в 1908 году из душевного кризиса, но и добрые советы доктора Терешковича.

Но вот прошли годы, ушел Костя в армию, двинулся в долгий и небезопасный путь… Должен был Костин санитарный поезд идти в Германию с пленными, но такой был всеобщий бардак, что оказались они за тыщи верст от границы, где-то на востоке. Оттуда добрался юный Терешкович в Крым, оттуда — в Батум, где работал на чайной плантации. Оттуда перебрался в Турцию, где работал у англичан в конюшне, а оттуда без билета и визы — в Марсель, и уж только оттуда — в Париж. Горя хлебнул и нужды. В конце концов в Париже познакомился с Ромовым, тот его познакомил с Бартом и Ларионовым, теперь вот ходил Костя в академию Гранд Шомьер, что возле «Ротонды» и «Хамелеона». Туда, в академию, и будущий друг его Поплавский ходил учиться, тоже писал картины… Мало-помалу и со всей левой паствой Сергея Ромова пере знакомился Костя. В дневнике Поплавского остались записи за 1921 год:

«Утром молился. Потом пошел на Grands-Boulevards искать ботинки… на мосту дал старухе 5 франков. В столовую. Еврей-художник. С ним в „Ротонду“. Рисовал Фиксмана (поэт Довид Кнут, в ту пору очень „левый“. — Б. Н.)… Пришел Гингер, показал стихи: раскритиковал… Терешкович и Карский».

И еще через четыре дня:

«В Клюни много рисовал с Терешковичем — хороший человек.

Каждый вечер учусь молчать, трудно».

Еще неделю спустя (дневник — истинный документ, не то что мемуары или задним числом придуманные письма, вроде хитроумных зданевичевских):

«1.8.1921. Утром молился и с надеждой пошел к Воловику, у него Терешкович, боксер С. и Френкель. Пошли обедать, потом в „Ротонду“, с Симановичем разговор о теософии. Мы пошли в кинематограф. Я к Френкелю. Никто. Домой, учился молчать… Рисовал для Папы и убирался.

3.8.1921. Утром молился, пил кофе, в пять пошел в Grande-Chaumiere (художественная академия. — Б. Н.), рисовал очень легко и очень хорошо, в столовую, в „Ротонду“. Терешкович уезжает, галдели в кафе. Англичанка, рисовал ее, встал, ушел, учился молчать».

Поплавский увлекается живописью, поэзией, теософией, медитирует, молится, плачет. Терешкович пишет картины и прозу. Они вместе ходят в Палату поэтов, в «Гатарапак», на благотворительные балы, в кафе, на чтения стихов — все это ромовские дела. Собираются свои — молодые художники, поэты, бунтари, дадаисты, по-старому еще футуристы (это старшие, Зданевич с Ларионовым помнят, как их называли дома). В общем, все то же: мы против царя, против старого искусства, против старья — всех этих Бенуа, Лансере… Костя Терешкович в самый первый номер ромовского журнала «Удар» написал боевую статью против ихнего замшелого «мирискусства». Молодежная мода — всегда бунт, да и вообще, старикам никогда не уловить молодежную моду. Скажем, вот у молодых в Париже теперь всякие стеклышки в моде — очки, лупы, монокли пошли в ход. Вон даже и старшие дадаисты обзавелись: Шаршун такие себе очочки завел — просто министр, Борис его зовет за это «сусекретэр д'эта», завидует (да ведь и сам Борис без темных очков не появляется). Даже подстарок Зданевич теперь с моноклем. Божнев написал ему стишок:

Три пальца — кукиш и три пальца — крест.
И кукишем ты крестишь футуристов,
Через монокль читая манифест,
За кафедрой насмешлив и неистов.

Еще молодежная мода — спорт, мускулы качать, бокс, вообще всякая разносторонность, синтетическое искусство, музыка, джаз. И конечно, отважный Новый Мир, brave new world. В России теперь — Новый Мир. Старики уже собрались в Советскую Россию: и Парнах, и Ромов, и Свечников, и другие… Подавать документы на выезд в Россию пока можно только через Берлин, у немцев уже есть с Советами отношения, там, в Берлине, и советское консульство есть. Вообще, Берлин — настоящая столица, там передовое искусство, там теперь русские кучкуются, а Париж в застое. Надо двигать в Берлин…

Вот как описывает историк Тамара Пахмусс завершение дадаистского «бенефиса Шаршуна»:

«Американский дадаист из Нью-Йорка Никольсон прочел несколько стихотворений скульптора Г. Арпа. Слушатели, недовольные его исполнением, выражали свой протест негромким мычанием. Через несколько дней все, присутствовавшие на этом бенефисе, уехали в Берлин. К 1921 году дадаизм выдохся».

Терешкович и Поплавский пока только собираются в Берлин, но в Париже они встречаются почти ежедневно. Чаще среди своих — Минчин, Блюм, Воловик, Карский, Фиксман-Кнут, старик Кремень…

В ноябре Поплавский, Терешкович и вся молодая компания отправляются в деревню на десять дней — рисовать, играть на бильярде, есть яблоки. И вдруг запись в дневнике Поплавского:

«Кришнамурти и Терешкович — главные люди месяца. Терешкович прочел мне свой дневник, где пишет, что я бездарный художник, — было больно, — через несколько дней я победил его примером моей поэзии».

Поплавский не бросил живопись, не бросил ни одного из своих многочисленных увлечений, развлечений и подвигов.

«4.8.1928. Утром молился, потом пошел к Френкелю, он лепил девушку, дал билетик в Гранд Шомьер (где в зале позируют натурщики и натурщицы. — Б. Н.), рисовал легко красавицу карандашом. Был Воловик. В столовку (опять), оттуда к Френкелю… сидели в кресле, пели песни. Хорошо, но вредна печаль, говорил немного и без энтузиазма. Домой. Рисовал карандашом улицу, спать».

В Берлине Поплавский и сам приходит к решению бросить живопись, на которую раньше возлагал большие надежды. Но поэтические успехи не дают ему прийти в отчаяние. Как он сообщает в одном из писем, такие столпы левого искусства, как Пастернак и Шкловский, его «обнадежили». Они тоже были в ту пору в Берлине. Да кого только не было тогда в этой «мачехе русских городов»? Русских понаехало тысяч двести пятьдесят. Берлин — ближняя к России западная станция, а все надеялись на скорое возвращение.

Терешкович с Поплавским застряли в Берлине надолго. Там уже были ко времени их приезда и Парнах, и М.-Л. Талов, ждавшие визы, чтоб вернуться в Советскую Россию. Из России то и дело наезжали в Берлин московские и петроградские знаменитости — и Маяковский, и Белый, и Пильняк… Жизнь в Берлине была дешевле, чем в Париже; русские книжные издательства насчитывались десятками, выходили русские журналы и газеты, ставили русские спектакли, приезжали на гастроли театры, процветал театр-кабаре Балиева «Летучая мышь», русская речь была слышна повсеместно. В ходу был анекдот про немца, жившего на Курфюрстендам: он повесился от ностальгической тоски, ибо всюду слышал только русскую речь.

В здешнем Доме искусств можно было встретить любую российскую знаменитость — выпускали в Берлин без особых трудностей, а может, и не без расчета. Затевалась на долгие годы разведакция «возвращенчества», и, конечно, Берлин уже кишел агентами разведки. Чуткий Набоков написал об этом драму «Человек из СССР»: о том, как его самого соблазняли в Берлине. Как ни странно, в набоковском романе «Подвиг» нет догадки о том, что главный герой романа гибнет в «трестовской» западне.

Алексей Толстой был срочно зазван в Берлин из Парижа, чтобы возглавить просоветский (или просто советский) журнал. Были в Берлине во множестве и другие сменовеховцы, явные и тайные.

Приезжал туда на несколько дней Зданевич и читал лекцию в Доме искусств. Что до Шаршуна, то он погрузился с головой в среду берлинских дадаистов и сообщал в письме Тристану Тцара:

«„Штурм“ продал несколько моих картин… восемь штук за 91 000 марок…

В прошлую пятницу я читал и цитировал дадаизм в том же месте, где читал Зданевич… Я прочитал брошюру о дадаизме и свои переводы Ваших произведений. Дадаистская антология по-русски теперь — факт. Вы, мой дорогой друг, включая „Газодвижимое сердце“, составили большую часть книги…».

Свои картины без труда продавал и приехавший в Берлин тифлисский авангардист Ладо Гудиашвили, на которого берлинская суета произвела отрадное впечатление:

«Каждый художник, молодой ли, старый ли, старался идти в ногу с новыми веяниями. Естественно, в этом водовороте многие имена вообще исчезали, после каждой значительной выставки устраивались диспуты, на которых выступали строгие критики… Ставились и горячо обсуждались актуальные проблемы живописи и скульптуры… Отчетливо запомнились диспуты о кубизме… Это были очень деловые, острые и чрезвычайно интересные беседы».

Шаршун издал в Берлине свою брошюру о дадаизме и впервые затеял там издание своих листовок, носивших названия «Перевоз Дада», «Клапан», «Свечечка», «Отдушина» и еще, и еще. Первую свою двуязычную листовку «Перевоз Дада» Шаршун выпустил в Берлине в июне 1922 года. Шестьдесят лет спустя об этом написал в «Русском альманахе» Зинаиды Шаховской художник Михаил Федорович Андреенко-Нечитайло, с которым Шаршун, познакомившись в Берлине, дружил потом до самой смерти. Тот самый Михаил Андреенко, что родился в Херсоне, еще перед войной выставлялся в Лейпциге, а перед революцией экспонировал кубистические полотна у Добычиной в Петрограде, оформлял театральные спектакли в Одессе, Бухаресте, Праге, а потом и в Париже, писал сюрреалистические картины в 30-е годы и вернулся к «нехудожественным материалам» в конце 50-х, печатал статьи в русских и украинских журналах (называя себя «апатридом украинского происхождения»), хоронил Наталью Гончарову в начале 60-х и написал поразительное письмо об этих похоронах (мы к нему еще вернемся), а потом прожил еще добрых двадцать лет в Париже и работал, пока не ослеп. Впрочем, и в начале 60-х, когда с ним встречался коллекционер Н. Лобанов-Ростовский, он уже плохо видел. Однако «был в здравом уме, шутил и трезво судил о своих коллегах, русских художниках в Париже, в частности об Анненкове». Лобанов-Ростовский рассказывает, что лет за десять до его смерти Андреенку снова «открыл» печатник Цвикликер, и на устроенной этим деловитым печатником выставке «Видение Руси» (тогда русское модернистское искусство, по словам Лобанова-Ростовского, «опять стало всплывать») работы Андреенки стоили уже до восемнадцати тысяч марок. Но непродажным воспоминаниям в «Русском альманахе» нет цены, к ним и обратимся. Вот что рассказал М. Андреенко о берлинской встрече с Шаршуном:

«Летом 1923 года мне случилось прийти на лекцию Андрея Белого. Вестибюль перед входом в зал, где должна была состояться лекция, был пуст… Кто-то вошел в вестибюль, и я обратился к вошедшему с вопросом, но и он не понимал, в чем дело… Мы вышли на улицу и остановились, чего-то ожидая. Мой новый знакомый, ничего не говоря, вынул из бокового кармана и протянул мне сложенный вдвое небольшой листок бумаги. „Что это?“ — „Это моя листовка, мой журнал“, — ответил Шаршун. При свете уличного фонаря я развернул листок и прочел одну фразу. Фраза заключала очень резкий отзыв, выпад против сербского языка. Сербский язык был охарактеризован одним неприемлемым для печати словом. Я стал читать дальше, но о сербском языке все было высказано, говорилось о чем-то другом. — „Вы жили в Сербии, Вы знаете сербский язык?“ — „Вовсе нет“. „Странный человек“, — подумал я».

Легко догадаться, что в листовке странностей было больше: «…флюгер-рулевой и гитарист Шаршун… Земелька Разглаживает Морщинки Границ… У художника — атрофируется речевая способность…».

Позднее выяснилось, что речевая способность атрофировалась не полностью, и хотя чем дальше, тем больше было странностей, художники разговорились и подружились.

В Берлине Шаршун познакомился также с художником Иваном Пуни. Последний и Василий Шухаев с женами бежали из Петрограда по льду Финского залива. Добравшись из Финляндии в Берлин, Пуни устроил в немецкой столице знаменитую выставку «Бегство форм». Картину «Бегство форм» (или «Натюрморт с буквами»), которую видный знаток авангарда Джон Боулт назвал шедевром Пуни, художник написал еще в Петрограде в 1919 году. А позднее он вернулся в Петроград из шагаловско-малевичевского Витебска, куда Пуни ездил попреподавать, потеоретизировать и подкормиться. (Напомню, что Пуни был организатором последней выставки футуристов в Петрограде.) В берлинской галерее Вальдена («дер Штурм») Пуни, если верить Джону Боулту (а кому ж тогда верить, как не ему?), «хотел применить супрематизм к „внекартинным“ формам, к конкретной художественной акции, исполненной неожиданности, случайности, юмора, эксцентрики, что вызывает прямые ассоциации с хэппенингами 1970-х и 1980-х годов. Общий семантический знаменатель выставки был действительно „Бегством форм“, чьи буквы украшали стены, создавая прямую связь с картиной 1919 года того же названия, о чем свидетельствуют фотографии самой инсталляции… Композиция „Бегство форм“ и сама инсталляция выставки своими телеграфическими сигналами обрубленных и поделенных на слога слов также напоминают словесные нагромождения на вывесках и в магазинных витринах. Более того, можно сказать, между прочим, что „Бегство форм“ перекликается с эхоэффектом современной радиорекламы и любовной лирики рок-групп.

Что может быть перспективней, чем все эти замечательные открытия?».


Могила художника Ивана Пуни на монпарнасском кладбище (неподалеку от Х. Сутина, О. Цадкина, С. Петлюры, А. Алехина…). Фото Бориса Гесселя


В общем, как вы, наверное, поняли из этих серьезных рассуждений (украшающих ученый журнал «Вопросы искусствознания»), Джон Боулт считает эту берлинскую выставку Ивана Пуни вершиной карьеры художника, после которой двадцатидевятилетнему гению оставалось или умереть, или писать потихонечку пейзажи, натюрморты, пляжи, чем симпатичный Пуни и занимался в отпущенные ему тридцать пять лет и о чем Джон Боулт вспоминает с сожалением и братским сочувствием, как и о неосуществленном Пуни совместном с Алексеем Толстым «большом исследовании о современном русском искусстве»: «…хотя Пуни имел еще несколько персональных выставок в Париже и его последующие живописные работы получали высокую оценку, он скончался (в 1956 году) в относительной безвестности. Причина этого, быть может, и заключается в том молниеносном успехе, который Пуни имел в Берлине».

Виноват был берлинский взлет или нет, но позднее Пуни и впрямь не имел былого успеха. Это подтверждает и такой понимающий в искусстве человек, как Никита Лобанов-Ростовский: «На мой взгляд, работы русского и берлинского периодов были более оригинальными, динамическими и новаторскими, чем парижские работы после 1924 г.».

Н. Лобанов-Ростовский замечательно рассказывает о посещении мастерской Пуни через восемь лет после смерти художника (и через полвека после визитов Бенедикта Лившица в петроградский «салон» Ивана Пуни и его супруги, блистательной, загадочной Ксении, в которую влюблен был Хлебников, а до него чуть ли не сам президент Франции):

«Я побывал в его знаменитой мастерской, где он жил на протяжении 40 лет (улица Нотр-Дам-де-Шан 86, близ Монпарнаса. — Б. Н.). Когда я поднялся на четвертый этаж, вышла мадам Леже (та самая, что подарила парижскому „Аэрофлоту“ Ленина из камней и писала доносы на Ростроповича. — Б. Н.) и сказала, что я попал не в ту мастерскую, мне нужно зайти в следующий подъезд. Я навещал его жену — художницу Ксению Леонидовну Богуславскую. Это было в 1964 году. Она интересовалась футболом и непосредственно футболистами, но в это же время самозабвенно посвящала себя работе над каталогом-монографией Пуни и стремилась во что бы то ни стало опубликовать его при жизни. Чтобы поднять это нелегкое дело, Богуславская продала несколько важнейших работ маслом Пуни торговцу хлопком г-ну Бернингеру из Цюриха, который вместе с Ксенией Леонидовной затем потратил массу времени и денег на создание великолепной монографии в 2-х томах. Это настоящий пример вдовам художников: пренебрегая собственной живописью, она всецело посвятила себя сохранению памяти мужа.

Для того чтобы пробудить интерес к живописи Пуни, Ксения Леонидовна в 1964 году передала в Лувр 66 его работ, которые экспонировались в филиале Лувра „Оранжерея“. Одновременно галерейщица Дина Верни, русская по происхождению, сделала коммерческую выставку, где работы продавались. Я туда, разумеется, пошел, но необходимых денег не имел (работы тогда продавались, начиная от тысячи долларов). В отчаянии я поехал прямо к вдове Пуни и рассказал о причинах моего посещения. Она показала мне одну театральную работу и после долгих переговоров назначила цену 300 долларов. У меня и их не было, и я ей предложил 100 долларов, потому что этот эскиз был поврежден. Она не согласилась. Мне нужно было уходить — у меня было назначено свидание с Андреем Бакстом, но у самой двери она меня нагнала и сказала: „Вы ужасный человек, но мне страшно нужны 100 долларов“, — так и началось мое собирание Пуни».

(Отметьте, что, как и в прочих коллекционерских рассказах Лобанова-Ростовского о счастливых покупках, этот симпатичный интеллигент и впрямь предстает здесь как «ужасный человек», обирающий тех, кто «страшно нуждается». Но что поделать — страсть любителя и хватка бизнесмена, о чем и пишет потомок знаменитого рода с законной гордостью.)

Возвращаясь в начало 20-х годов минувшего века, отметим, что «берлинское паломничество» парижских художников и поэтов было плодотворным. Парнах и Талов, получив советские визы, укатили в страну победившего авангарда, поражая оставшихся прогнозами своего предстоящего советского процветания (Парнах грозился привезти Советам не только поэзию, но и джаз).

Осторожный Шаршун в ожидании советской визы провел много спокойных разговоров с приезжими и, как человек неглупый, понял главное. Любопытно, что он встретил в какой-то авангардистской компании уезжавшую в Советскую Россию Айседору Дункан, о чем-то долго с ней толковал, а потом пообщался с ней на ее возвратном пути из России и подробно обо всем расспросил. И отчего-то, в отличие от сотен голосистых спорщиков, не дававших позвучать чужому голосу, он многое услышал и многое понял. И уехал обратно в Париж, хитровато сообщая, что все еще ждет визу, но якобы ждет и ждет, но никуда не едет. Невольно вспоминаются случайные фразы из разнообразных шаршуновских «Клапанов»:

«Не имея ни с кем ничего общего — могу говорить только о себе»,

«Горечь — целительна. Слабость — разрушительна».

Через пятнадцать месяцев, вернувшись в Париж, Шаршун приходит к выводу, что «дадаизм за это время выдохся. Пикабиа и Тцара исчерпали себя, потеряли боеспособность. На престол вновь созданного сюрреализма — воссел А. Бретон, наградив всех сподвижников красными билетами».

«Поэтому, — сообщает Шаршун, — со всеми прежними друзьями я отношений не возобновил. Мне стало достаточно и личной дисциплины. С дадаизмом соприкоснулся я по молодости лет».

Терешкович с Поплавским ездили в Берлин не учить, как Шаршун, а учиться. И заодно продемонстрировать свои первые достижения. Оба задержались в Германии надолго. Весной 1923 года Терешкович провел персональную выставку своих картин в галерее Ноймана, участвовал в русской выставке в книжном магазине издательства «Заря», писал пейзажи в Дрездене.

Поплавский, не порывая окончательно с живописью, осваивает в Берлине тот вид не всегда художественной (хотя и не всегда научной) прозы, которая называется искусствоведческой. Он ходит на выставки, берет интервью у художников и пишет большую статью о русской выставке в галерее Ван Димена. Позднее (с открытием журнала «Числа») он нашел трибуну для своих искусствоведческих идей и наблюдений, научился кратко их формулировать. Он походя отмечает интересные работы «Сергея Шаршуна, вещи которого, нарочито упрощенные в смысле композиции, полны нежнейших фактур и тонкого чувства „valeur'ов“ и написаны с чрезвычайной любовью».

После свержения всех и всяческих канонов в искусстве неизмеримо выросла роль искусствоведов и критиков, которым удается на пустом месте создавать и ниспровергать репутации, обогащать и разорять творцов. Профессия искусствоведа давно стала модной (уже у Ильфа и Петрова есть бывший полицейский, ставший искусствоведом). Лично я впервые обнаружил этот взлет профессии в молодости, странствуя автостопом по городам Польши. Знакомясь в магазине с хорошенькой продавщицей, я неизменно слышал от нее, что она тут, за прилавком, временно, а вообще-то она учится на «хисторика штуки» (то есть историка искусства). Меня удивляло тогда количество этой «штуки», которой хватало на всех продавщиц Варшавы и Кракова. В России тогда «хисториков штуки» было меньше, зато существовало уникальное понятие «искусствовед в штатском». Оно было освящено пореволюционной традицией. Скажем, видный «искусствовед в штатском» О. М. Брик украшает ныне «Энциклопедию русского авангарда».

В Берлине Поплавский и Терешкович подружились с двадцатипятилетним киевлянином Минчиным. Абрам Минчин оформлял в Берлине спектакли еврейского театра и писал картины. В 1926 году он перебрался в Париж, выставлял картины в галерее Манто вместе с Виктором Бартом и Морисом Блюмом, а к 1929 году у молодого художника обострился туберкулез. Маршан Манто и коллекционер Гимпель помогли ему перебраться в Ла-Гард под Тулоном, к теплу и к морю. Там он протянул еще два года и умер в возрасте Христа от инфаркта, не кончив свой холст «Холм с красными цветами». Минчин пользовался любовью и у молодых друзей-парижан, и у прожженных торговцев картинами. Журнал «Числа» прощался с Минчиным статьей Бориса Поплавского:

«Совершенно свой мир являл он очам, целый свой Париж написал он на множестве холстов. Париж, в котором я много охотнее жил бы, чем в Париже Утрилло, условном и однообразном, хотя и безошибочно-механично-удачно-живописном. Посредством необычайно редкого соединения реализма и фантастичности Минчину удавалось писать парижские закаты или даже нереальные ночные освещения так, что ангелы, изображать которых он так любил, демоны, куклы, арлекины и клоуны сами собою рождались из сияния и движения атмосферы его картин, раньше всего и прежде всего необыкновенно реальных. Минчин, столь глубокомысленно изучавший старинных мастеров, особенно Рембрандта, Греко и Клода Лоррена, вовсе не боялся „трудных“ освещений, которых так тщательно избегают иные молодые художники. Вечер парижский, с необычайной сложностью его свечений и первых уличных теней, был одной из любимых тем, а также интерьеры, освещенные сиянием облаков и призрачным светом настольной лампы. Все живет в этих интерьерах. Минчин вообще не признавал существования неодушевленных вещей, стулья, лампы, куклы и букеты — все у него движущееся, живое, дышащее, кажется, что он освобождал всех скованных в вещах духов и ангелов.


Еще одна „нюшка“ Пинхуса Кременя


От Минчина остался огромный цветовой мир, где не только редкостное и высокое дарование, но исключительная личность, столько поработавшая, чтобы раскрыть что-то, невидимое мертвым нашим очам. Раскрывая свой мир, Минчин раскрыл себя, и еще немало времени пройдет, пока мы поймем, как много мы его глазами увидели…».


Молодой Кремень


В Берлине произошло также знакомство Терешковича, Поплавского и Минчина с молодым выходцем из Польши, живописцем Морисом Блюмом (иногда он подписывал свои полотна Блом). Терешкович надолго уехал в Дрезден, где жил тогда Блюм, а в 1924 году Блюм переехал в Париж и поселился вместе с Терешковичем на Монпарнасе. Все они дружили с Пуни, и часто их называют ныне «кругом Пуни», хотя могли бы назвать и «кругом Поплавского». Блюм писал натюрморты, городские пейзажи, позднее также портреты. В Париже у Блюма прошли совместные с Минчиным, Бартом, Кременем и прочими «леваками» выставки в галереях Манто, Зака, Владимира Гиршмана, в кафе «Ротонда». Позднее Морис Блюм отвечал за оформление журнала «Числа», в котором Оцуп пригрел всю художественную молодежь. Поплавский любил ходить с Блюмом в Лувр и на выставки. Об этом тоже остались записи в дневнике Поплавского.

Блюм пережил своего друга Бориса Поплавского на добрых сорок лет. Доживал он свой век в пригородном Кламаре.

Когда Терешкович и Поплавский вернулись из Берлина в Париж, деятельность Союза русских художников, группы «Через» и журнала «Удар» была в полном разгаре. Терешкович участвовал вместе со всеми в выставке группы «Удар» в галерее «Ля Ликорн», потом вместе с Бартом и Ланским — в галерее Кармин, вместе с Бартом, Ланским, Челищевым и Шагалом — в галерее Анри и еще, и еще…

Парижский старожил, художник Виктор Барт, был родом с Северного Кавказа, учился в московском училище, дружил с Ларионовым, Гончаровой, Бурлюком и Маяковским, был одним из организаторов выставок «Бубновый валет», «Ослиный хвост» и «Мишень». В общем, он был истинный «основоположник», попавший ныне во все справочники по русскому авангарду.

Во Францию он угодил в войну, с Русским экспедиционным корпусом, а демобилизовавшись в 1918 году, приехал в Париж и поселился в одном доме с Ларионовым и Гончаровой. Был он художник-авангардист, активный участник всех левых и просоветских акций в Париже, член комитета группы «Через», пылкий «советизан», но с отъездом в Советскую Россию отчего-то медлил: уехал только в неподходящем 1936 году. Впрочем, он и до этого тесно связан был с московскими художниками. Как ни странно, вернувшись в Россию, в концлагерь он не угодил, и даже разрешено было ему поселиться в Москве, проиллюстрировать три-четыре детские книжки. Зато уж потом-то, после войны (обвиненный в «модернизме» и «формализме»), он до конца жизни вынужден был клепать «учебные пособия» для школьных магазинов. Ни живопись его, ни гравюры, ни графика в советское дозволенное искусство не вписались, хотя он и очень старался.

В выставках, которые были устроены в Париже Ромовым, Зданевичем, а также их группами «Удар» и «Через», принимала в 20-е годы участие вся компания левой молодежи — и Блюм (или Блонд), и Терешкович, и Ланской, и Воловик, и Карский, и Минчин, и вполне созревшие Пуни, Сутин, Кремень, Липшиц, Цадкин, Грановский.

Большим событием для художественной Франции стала Международная выставка декоративных искусств и современной художественной промышленности, проходившая в Париже от весны до осени 1925 года. Москва этой выставке придавала большое значение. В советском павильоне, построенном по проекту знаменитого Мельникова, разместили четыре с половиной тысячи экспонатов, по большей части демонстрировавших торжество конструктивизма. Среди участников и лауреатов советского павильона, забравшего девять высших призов и пятьдесят девять золотых медалей, было немало русских эмигрантов, вроде Ларионова, Лиссима, Чехонина и поддержанного Москвой Анненкова (после этой выставки, однако, не вернувшегося в Москву). В организации и оформлении советского павильона приняли активное участие Зданевич, Фотинский, Барт и в который уж раз специально прибывший в Париж (по дороге в Америку) Маяковский.

В мои школьные годы в нашей московской школе на Первой Мещанской нам объясняли, что поэт и художник Маяковский так часто ездил за границу, чтобы не выдыхалась его страстная ненависть к капитализму. В России капитализма не осталось, ненависть Маяковского стала иссякать, и тогда он стал ездить без конца за рубеж, чтоб налиться до краев новой ненавистью при виде гнусных буржуазных столиц и буржуев. Однако создается впечатление, что в Париже заправка ненавистью шла медленно: Маяковскому очень нравился Париж. Хотя он регулярно (и с опаской) писал Брикам в Москву, что в Париже отвратительно, скучно, невыносимо, что он не чает вернуться, однако сидел он здесь подолгу и без дела. И в Америке он сидел очень долго, без труда зачал дочку от русской американки, но с трудом, и не вполне убедительно, оживлял былую злобу к отсталому «вчерашнему Конотопу»:

Горы злобы
аж ноги гнут.
Даже
шея вспухает зобом.
Лезет в рот,
в глаза и внутрь,
Оседая,
влезает злоба.

Или вот еще:

Выйдь,
окно разломай, —
а бритвы раздай
для жирных горл…

Эту кровавую акцию Маяковский рекомендует американской девушке («май герл»), потому что ей приходится самой себе зарабатывать на хлеб и все прочее. Это, конечно, уже больше похоже на прежнего, все ненавидящего Маяковского, но в Париже ему и столько-то злобы выдать не удавалось.

Когда сестра Лили Брик (жена Луи Арагона) Эльза Триоле решила в конце 30-х годов написать хоть какие ни то воспоминания о Маяковском, писать уже ни о чем нельзя было, и из написанных ею трех-четырех страничек про все визиты Маяковского в Париж Эльза целую страницу уделила вышеупомянутой Международной выставке и краже денег у Маяковского — все в том же 1925-м.

Маяковский заезжал в тот раз в Париж по дороге в США, привез кучу денег, они вдвоем с Эльзой положили эти деньги в банк, и вдруг «для каких-то своих целей», сообщает Эльза, за несколько дней до своего кругосветного путешествия Маяковский неожиданно взял из банка все свои деньги. Зачем? Эльза целей этих как бы не знает и денег этих не видела. Утром они, как обычно, собрались на завтрак в ресторан (из своей гостинички «Истрия», где оба жили). Маяковский надел в присутствии Эльзы пиджак, похлопал себя по карману и объявил, что у него украли все деньги — двадцать пять тысяч франков. Дальше в мемуарах подробное описание некоего якобы всем известного вора (которого так никогда и не поймали), который эти деньги наверняка украл. В письме Лиле Маяковский тоже подробно рассказывает, как он вышел на двадцать секунд в туалет, оставил дверь открытой, а когда вернулся, уже не было ни вора (дескать, специально снимавшего комнату напротив), ни денег, ни документов (все бумажники, пишет он, украдены).

У Эльзы про документы ничего не сказано. Начинаются странные несовпадения в легенде. Первая телеграмма Лиле в Москву по этому поводу… пропала. Но цела вторая. Там тоже есть про документы. В письме, отправленном по этому поводу торгпредством в Госиздат с просьбой прислать гарантийную телеграмму на двести червонцев для выдачи этих денег Маяковскому, сказано, что билет у него каким-то образом уцелел. И паспорт новый не нужен, и виза не нужна — стало быть, документы все же не были украдены. И этому можно верить: действительно, «Испания» ушла 19 июня с Маяковским на борту.

По стилю повествования история эта вызывает немало подозрений. Когда надо что-то скрыть, такие мемуаристки, как Эльза, начинают сочинять детали и вязнут в противоречиях. Лично я думаю, что такой азартный игрок, как Маяковский, мог преспокойно деньги эти проиграть (оттого и взял их срочно из банка «для каких-то своих целей»). Но самое интересное дальше — про выставку. Эльза подробно описывает поведение Маяковского, «обнаружившего пропажу». Поведение это кажется ей замечательным. Сперва лицо его стало пепельно-серым, потом он сказал, что он не станет отменять свое путешествие (Мексика, Америка, потом, может, еще Италия, куда Лиля хочет приехать для улучшения слабого здоровья). И вообще, он будет жить, как будто ничего не случилось: сейчас они, как обычно, пойдут в ресторан, а потом пойдут делать покупки… После визита в торгпредство, рассказывает Эльза, Маяковский стал добирать деньги к выданным ему двум сотням интересным способом. Она рассказывает, что, встав у входа в советский павильон, он останавливал русских, приехавших в Париж на выставку прикладного искусства, и других парижских знакомых (в том числе представителей нищей богемы, которым тоже пришлось раскошелиться, поскольку русский гений в беде), — в общем, останавливал «всех подряд», прося денег. «Это тут же превратилось в игру», — восхищенно пишет Эльза. Игра была в том, что она должна была угадать, сколько даст Маяковскому тот или иной знакомый или даже незнакомый. И тот, кто ему отказывал, «переставал для него существовать».

«„Собаки“ — говорил он, — пишет Эльза, — выражая крайнее отвращение всем своим видом, выражением лица, движением плеч… И он начинал этих людей преследовать, делая их всеобщим посмешищем до самого конца своего пребывания в Париже».

Ну а тот, кто давал ему больше, чем он ожидал, становился для него «лучшим из людей». Эренбург, к которому, по наблюдению Эльзы, он не испытывал раньше никаких чувств (Эренбург посмеивался над маниакальным страхом Маяковского перед заразой: в любом самом роскошном парижском кафе он пил кофе только через соломинку, чтоб не подцепить инфекцию), «завоевал» Маяковского «пятьюдесятью бельгийскими франками… Он стал звать его по имени и видеть в нем положительные качества».

Такую вот забавную историю рассказала об этом важном визите Маяковского на Международную выставку младшая из сестричек-профессионалок Каган-Триоле. Особенно забавным представляется это поведение Маяковского, если мы верно угадали маленькую тайну пропажи денег. Но вы можете и сами при случае зайти во дворик отеля «Истрия», что в неизменности стоит на улице Кампань-Премьер, и убедиться, что у придуманного «вора» не было никаких шансов на успех.

Итак, Международная выставка с эмигрантским участием удалась. И в том же году в лоне Союза русских художников произошли события, которые могут показаться странными и даже невероятными, если рассматривать их в отрыве от предыдущей деятельности этого Союза, а главное — от тогдашних усилий Москвы и успешной деятельности русской разведки в Париже. Думается, причиной этого события было не только то, что в Париж приехал первый советский посол Красин и открылось посольство, что Маяковский присутствовал на поднятии красного флага (как бы от лица всего художественного авангарда), что русские художники Парижа хлопотали о своем участии в советском павильоне выставки… Думается, что вообще одними вполне материальными надеждами русских авангардистов нельзя объяснить странное выступление Михаила Ларионова, вдруг предложившего принять резолюцию о том, что все члены Союза русских художников заявляют о своей лояльности большевистскому правительству. Впрочем, надо признать, что многим из ста тридцати членов Союза такое развитие событий показалось естественным. И все же, несмотря на усилия Зданевича, Ларионова и группы их сторонников, резолюция эта, хоть и была принята (год спустя), вопреки ожиданиям, не прошла гладко и вызвала раскол в Союзе. О выходе из Союза русских художников заявили сразу несколько видных художников во главе со знаменитыми Филиппом Малявиным и Владимиром Издебским. Группа «антисоветчиков», вышедших из Союза, учредила свое собственное Общество русских художников во Франции, которое вскоре объявило об устройстве благотворительного карнавала «Праздник Ярилы» для художников, «не пошедших на поклон советской власти».

В общем, маневр Ларионова и Зданевича (ставшего сразу после этого председателем Союза художников, главной целью которого стали поддержание связей с Советским Союзом и популяризация советского искусства) не прошел незамеченным. Конечно, более резко, чем аполитичные парижские художники, реагировали на эту попытку «перемены подданства» эмигрантские писатели. Уже в марте 1925 года по поводу того, что художники пошли в советское посольство на поклон, писал в «Русской газете» писатель Александр Куприн:

«Не знаю, приняли их или нет, но уж если примут, то, конечно, не задаром. Чувство симпатии к добрым открытым лицам или к выразительным влажным глазам большевикам неизвестно. Если они кормят, то работу спрашивают вчетверо. Кто раз попал им в руки — скажи прощай своему прошлому. Да. Первую песенку, зардевшись, поют. От сменовеховства прямой и единственный путь в Совдепию, чистить сапоги и лизать пятки. Поступок же Ларионова и Ко — чистейшее сменовеховство, подразумевая под этим термином не первичный литературный смысл, а нынешний, привычный, обиходный: то есть замаскированное, тихое, желанное предательство и прикрытый наивностным неведением подлый соблазн слабым. Назад им нет ходу. Прощать такие поступки не только слабость, но преступление».

Ну, а что же все-таки побудило Ларионова и Зданевича выдвинуть столь странное предложение? Был ли это просто «коктейль из наивного патриотизма и плохо скрытой меркантильности», как охарактеризовал его недавно в альманахе «Минувшее» один из очень осведомленных российских авторов? Думаю, что дело тут было не только в чьем-то патриотизме или в чьей-либо меркантильности. Уверен, что «своевременная» эта идея не сама пришла в головы Ларионова и Зданевича, а поступила из главного «мозгового треста», вырабатывающего идеи, а может, и прямо из «Треста». Ведь шевеление в маленьком парижском Союзе художников точно совпало по времени с другими волнами на поверхности эмигрантской общественной жизни. Скажем, с очень странной кампанией «возвращенчества», во главе которой встали люди, которые только-только унесли ноги, выйдя из камеры смертников на Лубянке (Кускова, Осоргин…) — куда ж им было возвращаться? Разве не Осоргин написал про Советскую Россию в 1922 году, что «в такой чепухе жить невозможно», что там «заблудилась и летает шальная пуля»? И вот 1925 год. Кампания «возвращенчества». Об этих странных эмигрантских событиях 1925 года почти никто не писал тогда, никто не пытался их объяснить. Найденный в архиве некролог Поплавскому, написанный Зданевичем, содержат лишь смутный и неискренний намек: «1925 год был годом больших перемен. Стена, отделявшая Париж от Советской России, стала падать. На Монпарнасе началось политическое оформление…».

То, что многие на Монпарнасе были именно тогда «оформлены», читатель мог бы заметить и сам: легко быть умным через три четверти века. Но, может, и впрямь «рукописи не горят», потому что все же нашелся свидетель, стоявший у истоков этой «разработки» и успевший оставить (незадолго до своей смерти) письменное об этом свидетельство. Речь идет об очерке поэта В. Ходасевича «Горький» и его же, Ходасевича, письме в США Карповичу.

В своем очерке Ходасевич рассказывает, как на дачу Горького в Сорренто (где гостил тогда Ходасевич) приехала в конце 1924 года бывшая жена Горького (и мать его сына) Екатерина Павловна Пешкова. Погостив немного у бывшего мужа, попытавшись уговорить сына поработать в Москве у ее непосредственного начальника Ф. Э. Дзержинского и купив мундштук в подарок начальнику, Е. П. Пешкова поехала по своим делам в Европу, а у Горького с Ходасевичем состоялся поразительный разговор, который Ходасевич пересказывает, пытаясь объяснить позицию Горького:

«…вечная, неизбывная двойственность его отношений ко всему, что связано было с советской властью, сказывалась и тут. Несколько раз принимался он с нескрываемой гордой радостью за Екатерину Павловну говорить о том, что теперь она — важное лицо. „Молодец баба, ей-богу!“…

… — Вот и сейчас ей, понимаете, поручили большое дело, нужное. Поехала в Прагу мирить эмиграцию с советской властью. Хотят создать атмосферу понимания и доверия. Хотят начать кампанию за возвращение в Россию.

— Да зачем же им это нужно? Что ж, у них своих людей нет?

— Не в людях дело, а в том, что эмиграция вредит в отношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции. Очень нужное дело, хорошее. И привлечь хотят людей самых лучших.

…Я приехал в Париж, а месяца через два появилась прославленная статья Пешехонова, положившая начало „засыпанию рвов“ и всему так называемому „движению возвращенчества“».

Из объяснений, которые Горький дает Ходасевичу, понятно, что никому там в Москве не нужны ни «возвращенцы», ни «лояльность» лучиста Ларионова со товарищи, а нужны жесты, свидетельствующие о всеобщей симпатии к Советам, о сочувствии всех — даже «белой» эмиграции — новому, народному режиму, который уже не тот, что был в 1918–1919 годах, уже переродился и «гуманизировался». А зачем нужны были режиму эта симпатия, этот новый «имидж»? Горький объяснил — нужны «отношения с Европой», нужна торговля, нужны кредиты… Надо восстановить промышленность, армию, а вот уж тогда…

Итак, стоило аукнуть Феликсу Эдмундовичу, как посыпались отклики. Искусствовед («в штатском») П. П. Сувчинский сообщил в том же 1925-м о последнем открытии левоевразийской мысли: «…все, что противопоставляется коммунистической системе миросозерцания и действий, отмечается характером необычайной элементарности и провинциальности… Нужно очень продумать самый факт русской коммунистической партии в ее нынешнем виде и причины ее укрепления…».

Итак, «в нынешнем виде» она должна была устроить даже евразийцев. Так что резолюция Союза художников была лишь маленьким камешком в пропагандистском камнепаде 1925 года. Но с какой точностью он был брошен именно тогда…

Скромный безденежный секретарь Союза немногочисленных здешних художников (немедленно ставший председателем этого Союза) Илья Зданевич был сразу после этого устроен на работу в советское посольство. Правда, он там недолго просидел, но причин его изгнания мы не знаем. Может, он давал советы старшим, может, торопил события. Вот же он признает в некрологе Поплавскому: думал, что стена, их отделявшая от коммунизма, пала, везде будут Советы, бей буржуев… А оказалось, напротив, буржуи должны поддержать Советы. А кто из вас кого авангарднее, из художников и сочинителей, — это вообще дело десятое. Может, Зданевич не понял или не захотел понять скрытых намеков.

Вообще, судя по только сейчас напечатанным статьям из архива Зданевича, он мало что понимал в других людях. Ему казалось, что Поплавскому важно, чтоб его издали не буржуа, а они с Сергеем Ромовым. Но Ромов уехал в Россию, не заплатив типографии, а ведь оставались (как сообщает Зданевич небрежно) какие-то деньги от «Удара» (откуда были деньги для «Удара», Зданевич не сообщает). Зданевич пишет, что «буржуазное» издание (единственный прижизненный сборник стихов Поплавского «Флаги») прошло незамеченным. А это уж явная ложь.

Там вообще много обиженного вранья и намеков на происки реакционеров, в ненапечатанном некрологе Зданевича: кто-то «сумел помешать» продаже чего-то, кто-то «отказал в помощи» и «посоветовал попробовать героин». И вот пришлось Поплавскому издаваться у буржуазии (сборник, кстати, издала прекрасная женщина, госпожа Пумпянская, в Ревеле, она и раньше кого только ни благодетельствовала. Да и что там была за буржуазия? Эсеры?), пришлось променять Зданевича на героин.

Зданевич считал, что лучше быть «революционером» и не печататься вовсе. Но для Поплавского очень важно было издаваться. Единственная была моральная опора в его терзаниях: вот кусок из его романа, это напечатано, он издается… Это все очевидно из дневников Поплавского. Там — о творчестве, о Боге, о любви, о сексе и ничего о политике. Любопытно, что этот чуждый ему соблазн собратьев встать в колонны, найти твердую руку и опору (соблазн, искушавший французских и русских сюрреалистов, Арагона, Элюара, Бретона, Зданевича, Ромова, комсомольца Свечникова, юную Наталью Столярову и бородатых евразийских идеалистов — имя им легион) первым среди русских художников ощутил честный дадаист из Бугуруслана Сергей Шаршун. В одном из своих «листочков», у которых не было читателей, но зато и цензоров не было тоже, — в «Перевозе Дада № 7» (написанном вместе с М. Струве), он воззвал к своим друзьям-авангардистам из группы «Через», спросив их без обиняков и вполне трезво: «Божнев, Свечников, Туган-Барановский, Поплавский, Зданевич и пр., а когда с… ходите, тоже разрешения в Наркомпросе спрашиваете?».


Борис Поплавский был художник, искусствовед, известный поэт и любовник. Ничего не сохранилось из его живописи, умерли все женщины, мало осталось статей и стихов, но очень много воспоминаний о нем — он был генератором идей, истинным мозговым трестом «незамеченного поколения»


И с ситуацией в «таинственной» Совдепии Шаршун рано разобрался — недаром пообщался с приезжими русскими в Берлине. И рано сделал выводы. Василий Яновский вспоминает: «Мы жили в бессознательном, вещем страхе — потери (речь идет о страхе потерять Париж и монпарнасскую свободу. — Б. Н.)! Недаром Шаршун, одновременно шершавый и без кожи, описывал в диких бредовых открытках, как его высылают из Франции и везут к границе СССР».

Конечно, художники постарше, пограмотней, вроде Георгия Лукомского, уже в то время поняли, что и высокий совдеповский покровитель авангарда, народный комиссар просвещения Луначарский, ходит на коротком поводке. Лукомский с большой проницательностью отметил это в речи Луначарского уже в 1926 году: «Мы узнаем, таким образом, что в Советском Союзе требуется искусство простое, ясное, понятное всем, искусство, отражающее социалистические идеи, новый быт, новое мировоззрение».

Но вот ведь и просоветский дадаист Шаршун учуял запах неволи и жесткий хозяйский ошейник, разглядел лебезящие маневры былых собратьев и спросил у них обо всем напрямоту.

С годами и не думавший о политике молодой Поплавский во всем разобрался. Читая в середине 30-х годов дневник своей возлюбленной, парижской комсомолки Наташи Столяровой, он без труда узнает в ее душе этот унизительный «отказ от свободы»: «…только рабские фразы, от которых каждый раз вздрагиваю, — скорее брезгливо, чем ревниво, и так больно понимаю, почему ей нравится „СССР“ и тяжкая лапа всеми принятого отказа от свободы, — во всем этом есть неподмытая баба, целующая руку, которая ее только что побила.

Ах, Русь, Русь… Мне поближе к печке, „в толпе укрыться“… Читая это, каменею от презрения и благодарю своих отцов, что они столько дали мне дикости, одиночества, каинизма, в грязную избу не лезу погреться, обещая приноровиться, приспособиться. Один в поле не воин. А я и Шаршун всю жизнь один в поле. Только рабский народ, ничего не знающий о Люцифере, мог создать такую пословицу.

…Я еще не примирился, не сдался, один в пустыне сужу народ свой и презираю его за рабство и жуликоватую дрожь в лице, которую в себе так знаю, в прошлом русский или рабский. Мужайся, душа моя, не из такого горячего теста, а из стали делаются доисторические герои, среди которых ты хотел бы жить, а без которых тебе довольно и Бога, и медленной, верной весны, уважения ко всему в сердце.

Пусть поедет и поплатится, ибо тот, кто жизни в себе не имеет, должен смириться и принять рабское стадо, в которое превращается народ под лапой хозяина».

Наташа Столярова уехала в Москву и поплатилась тюрьмой и концлагерем — вскоре после того как погиб в Париже Поплавский. Но еще и до ее отъезда перестала прельщать Поплавского великая империя на востоке Европы, питаемая теми же соками, что и фашистская, не без «патриотической истерики и национализма, этого большевистского и фашистского подарка нашему веку». Поплавский предвидел и предсказывал падение империи еще в ту пору, когда и правые, и левые в эмиграции, не уставая изумляться ее живучести, уже приготовились идти к ней на поклон:

«Откинув личность и ее свободу, организовав, наконец, обезличенные массы людей-инструментов, государство, не рассеивая больше усилий, победит, может быть, материальный мир и достигнет, может быть, грандиозных вавилонских масштабов своих технических осуществлений, но падение его будет так же молниеносно, как падение ассирийских царств, изобретателей организованного рабского труда, которых скучно и некому было защищать, ибо некому было любить, не было человека, личностей, кроме мифологических ценностей царей».

Впрочем, в отличие от Наташи, Ромова, Барта и Талова, никуда не поехал и дожил в Париже до солидной старости таинственный человек Зданевич. Лишившись, вероятно, доверия Москвы, он сразу отошел от русских дел. Работал на какой-то фирме, женился раз, два, в третий раз — всего удачнее: у третьей жены было какое-то ателье керамики…

Зданевич редко теперь появлялся среди русских. Вот весной 1930 года он вдруг появился на заседании франко-русской студии, где «комнатный большевик» (на самом деле — нормальный коммунист) Владимир Познер заявил, что в эмиграции нет литературы, есть только литература советская. Рассказывая в рижской газете «Сегодня» об этом диспуте, Ю. Фельзен писал:

«„Комнатный большевизм“ постепенно вышел из моды, а Познер непростительно старомоден. Его поддерживает Илья Зданевич, маленький, смуглый, черный, на коротких ногах. Он — образец литературного неудачника. Пишет без конца под странным псевдонимом „Ильязд“, его никто не печатает и никто не принимает всерьез. Тем не менее он выступает „от имени молодых русских писателей“. Его утверждения еще более резки, нежели слова Познера. По его мнению, весь мир должен учиться у советской литературы, а эмигрантские писатели — по меньшей мере, самозванцы. Тут уже не выдерживают „соотечественники“ и с места по-французски награждают оратора весьма нелестными прозвищами… Любопытно и поучительно, что ни один француз не поддержал Познера и Зданевича».

Прошло еще лет десять, и Зданевич вдруг появился снова на стезе издательства и искусства. Произошло это в пору немецкой оккупации, в 1940 году, через два десятилетия после счастливых тифлисских экспериментов. Ах, счастливая, невозвратимая пора юности! И где они, друзья тех юных дней? Если б только можно было увидеть их через мрак горестей и железный занавес!

Если б и можно было, ничего б хорошего он не увидел. Милой Зосе Мельниковой пришлось бросить искусство — нигде не могла найти актерской работы. В Москве они с мужем ютились по углам. Даже Мейерхольд, которого она пожалела когда-то, «облил ушатом холодной воды». И ведь скажи спасибо, что облил. Кабы не облил, через десяток лет искололи бы ножами маленькую Сонечку, как бедную Зинаиду Райх. Однако Сонина обида на мастера не прошла и через полвека, к той поре, когда книговед В. Нечаев записал в Москве исповедь былой звезды авангардистского Тифлиса: «Я полностью отрешилась от первой половины своей жизни… Кончила марксистско-ленинские курсы профдвижения. Двадцать лет руководила теоретическим семинаром в музыкальной школе Прокофьева. В 1942 году вступила в партию. Была членом общества „Знание“. Прочла около двух тысяч лекций и докладов. Последняя работа — в саду имени Баумана…».

Как же, как же… Звали мы его в юности «садик Б», ходили туда на танцы. А о чем она прочла две тыщи лекций хорошо поставленным голосом? О вредительском авангардизме? О загнивании западного искусства: у Сутина на картинах — гниющее мясо? Об американском империализме? О сионизме?..

А где бедняга Ромов, оставивший в Париже семью и больного сына без копейки? Отсидел свое в России и помер там безвременно в 1939-м. Мне довелось видеть фотографию Сергея Ромова в семейном альбоме у дочери Терешковича Франс: хорошее лицо. Добрый человек был Сергей Ромов и, наверное, искренний: вон же ринулся сломя голову в гиблые просторы совдепии…

Надолго умолкал брат Кирилл… Зато успел передать письмишко в Париж уехавший в Москву комсомолец Свешников. Писал так: «Перестаньте ссориться между собой, ни в коем случае не возвращайтесь в Россию, отговаривайте всех, кто хочет это сделать: здесь духовно даже не кладбище, хуже…».

А что лихой танцор Парнах?.. Советский драматург А. Гладков встретил его в начале войны в Чистополе, в который эвакуировали московских литераторов и близ которого повесилась Цветаева. Оставил грустное описание былого живчика, уехавшего через Берлин на завоевание русской публики стихами и джаз-бандом: «В прошлом танцор и музыкант Парнах, похожий в своей видавшей виды заграничной шляпе на большого попугая, за пару мисок пустых щей следил в столовке Литфонда за тем, чтобы входящие плотно закрывали двери, сидел в ней с утра до часа, когда столовка закрывалась, с застывшим лицом, с поднятым воротником, ни с кем не разговаривая».

Именно в эту пору у практичного Зданевича нашлись в немецком Париже деньги, чтобы возродить свое разорительное издательство «41°» и выпустить небольшим тиражом несколько редких книг. Пикассо не забыл своего левого друга, сделал иллюстрации к его «Афету». Левый друг Элюар умно перевел его заумь, а Сюрваж проиллюстрировал его «Рахель». Художественная жизнь била ключом в оккупированной столице Франции, но, может, это уже называлось тогда «резистансом» (еще, впрочем, писали это слово в кавычках и со строчной буквы). Позднее Пикассо сделал также иллюстрации к поэме Зданевича «Письмо» и книге «Пиросманишвили», вышедшей в последний раз за два года до смерти Зданевича, уже в 70-е годы.

Как же, как же, Пикассо… Помнится знаменитая послевоенная фотография, на ней два старика сидят на диванчике. Старенький коммунист-миллионер Пикассо рассматривает золотую медальку с профилем Сталина, которую привез ему престарелый Эренбург вместе со званием лауреата Сталинской премии. Эренбург, наверное, помнил еще по концу 30-х, что значит «сталинская борьба за мир» — подготовка к завоеванию мира, сосредоточенье несметных войск на границе… Новая сталинская «борьба за мир» помогла Эренбургу снова уцелеть, когда расстреляли весь этот ихний комитет сталинских евреев-миротворцев. О чем он думает, ушлый уцелевший Эренбург, глядя на смущенного Пикассо? О том, что, удайся эта новая «война за мир», камня на камне не останется от старой доброй Европы, куда он так любит ездить, где его ждет молодая Лотхен из Стокгольма… А о чем думает старенький Пикассо? Ни о чем. Он просто смущен и растроган лаской вождя. Он художник. Он коммунист. Ни тому ни другому не положено думать.

В оформлении новых книг Зданевича приняли также участие Брак и Джакометти. Сам Зданевич сделал гравюры для книг Элюара и Османа. Он тщательно разрабатывал композицию каждой книги, подбирал шрифты, рисунки, делал раскладку листов. Выпустил Зданевич и антологию «заумной» поэзии — «Поэзия неузнанных слов» («Po?sie des mots inconnus»).

Нетрудно догадаться, что книги эти стали усладой коллекционеров-библиофилов, их выставляют в музеях, о них пишут.

Что касается текстов самого Зданевича (и «заумных», и традиционных), они были недавно напечатаны на родном языке и, может, даже кем-нибудь прочитаны. Во всяком случае, нет причины лишать вас этой возможности. Вот отрывки из напечатанной не так давно поэмы «Письмо», написанной зрелым (пятидесятилетним) поэтом, оформленной Пикассо и посвященной бывшей жене эсера Чернова Ольге Черновой:

…тепла и крови радуюсь уходу
освобожден от внешнего дремой
в деревню потаенному в угоду
навеки ворочусь к себе домой
существовать без обязательств просто
без прошлого под снегом без прикрас
подумай за оградами погоста
мы встретимся и не последний раз
прислушайся моих пернатых граю
что навсегда уверен и умен
пустяк изменчивый не умираю
взойду землей без собственных имен
морские табуны свистать по гривам
в озерах ледяных терпеть на дне
на высоте безумной над обрывом
моей расположиться седине
туманом навалюсь и что ни делай
не убирается с крыльца прохвост
но вот к полуночи похолодело
рассеян стрелами падучих звезд.

Может, ради этого и не стоило «сбрасывать с корабля поэзии» Тютчева с Пушкиным, но чего не потребуешь сгоряча. Так или иначе, вот финал поэмы:

…возьмешь немного не щадя минуты
когда последние слова темня
на стол падут в единственный сомкнуты
цветы оставшиеся от меня
мне самому искорениться вскоре
всего прохватывает благодать
не заподазривай меня в укоре
при жизни ждал могу бессмертный ждать
мы не впустую согласить молили
разводит наяву судьба силач
но будет хорошо мечтать в могиле
не надо бедная моя не плачь.

Зданевич умер в 1975 году на девятом десятке лет, и уже год спустя после его смерти парижский Музей современного искусства открыл выставку, посвященную его памяти. Потом выставок было много.

Ну, а что происходило с «левыми» художниками-парижанами в 20-е годы, после Берлина, после ларионовско-зданевичевской «лояльной» акции в Союзе?

Часть из них отхлынула от Союза художников, но вовсе не от Союза Социалистических Республик, не от «свободной России» и великого соблазна общесоветской славы. В середине 30-х художники еще с энтузиазмом тусовались вокруг Союза возвращения и журнала «Наш Союз», а уж после войны и вовсе льнули к Союзу советских патриотов.

В 30-е годы в Союзе возвращения и в журнале «Наш Союз» верховодили симпатичный, по мнению одних, и вполне отвратительный, по мнению самых привередливых, муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон и ее вполне симпатичная дочь Ариадна. И отец, и дочь были агентами НКВД. Впрочем, Ариадна Сергеевна предпочитала, чтоб их называли «разведчиками», и уточняла (в интимном письме тов. Андропову, преданом гласности в Москве), что отец ее был «вербовщиком и наводчиком». Активная Ариадна устраивала художественные выставки и вечера с участием парижских художников, и все русские парижские художники соглашались не только выставляться у Ариадны, но и бесплатно работать для оформления ее агитвечеров, потому что средства разведки ей надо было экономить.

На дворе стояла уже середина 30-х годов, Россия плавала в крови Большого террора, но до художников сведения об этом отчего-то не доходили. Они черпали правдивые сведения из журнала НКВД «Наш Союз». Более того, иные из них решили, что самое время возвращаться в Россию. И поехали, наконец, — как Барт, как Билибин, как Шухаев, как композитор Прокофьев… Билибин погиб в блокадном Ленинграде, Шухаев выжил, несмотря на 10 лет Колымы и вечное ожидание добавки «по рогам», Барт сидел тихо и строгал учебные пособия, Прокофьев сдал первую жену в концлагерь и обмирал от страха со второй. В 1935 году провинциал Хаим-Якоб-Жак Липшиц впервые посетил столичную Москву. Вопреки обещаниям, никаких скульптур для московского шедевра Корбюзье ему не заказали, но пишут, что он получил там все же почетный и выгодный заказ — изваять самого тов. Дзержинского. Заказ, возможно, оформляли прямо на Лубянке, может, он содержал и какие-нибудь условия о дополнительных услугах за гонорар, потому что Липшиц вернулся в Париж крайне испуганным. Никогда не мог отказаться от явных и тайных «левых» денег и талантливый шустряк Юрий Анненков.


Молодой Липшиц


Так, может, он все-таки прав был, знаток души художника, английский коллекционер Никита Лобанов-Ростовский, когда сказал, что «художников вообще-то не интересует, что происходит вокруг. Каждый художник… интересуется своей жизнью, своей работой». Так что и мы оставим в покое то, что «происходит вокруг», и вернемся к жизни и работе молодых художников из окружения Терешковича и Поплавского, а также к трудам немолодого уже, но юного душой авангардиста из Бугуруслана.


Художник Сергей Карский с женой-художницей и свояченицей Диной (будущей графиней Татищевой). Из архива Мишеля Карского


После возвращения из Берлина Борис Поплавский поселился с семьей (братом-таксистом и родителями) в квартирке-вигваме на улице Барро (дом № 22). Это и нынче один из самых экзотических уголков 13-го округа Парижа, овеянных эмигрантскими тенями, оставивших следы в романах, поэмах, дневниках, письмах (а теперь уж и в научных исследованиях). Войдя в подъезд на улице Барро, без труда миновав дверь с кнопками и кодами, любопытный турист из России (кого ж еще сюда занесет?) поднимется по лестнице и попадет на крышу гаража «Тойота», былого гаража «Ситроен», где стояли в те годы такси.

По периметру крыши вытянулись два ряда одинаковых островерхих двухэтажных домиков былой «Маленькой России». (Они, кстати, хорошо видны из садика «Маленького Эльзаса», что выходит на улицу Давьель.) На крыше этой жили небогатые русские, по большей части — таксисты. Один из вигвамов и снимали Поплавские. Часть нижней комнаты в домике занимает лестница, ведущая на второй (по-французски это первый) этаж. Внизу, у стены, была койка Бориса. На ней он проводил много времени — в молитвах, в ожидании «встречи с Богом», в медитации, в сочинении стихов, в чтении и сне… Здесь бывали и друзья-художники (Терешкович, Блюм, Минчин, Карский), и друзья-поэты (Закович, Гингер, Дряхлов). Здесь Поплавский прожил последние десять лет жизни, здесь он стал знаменитым, здесь и умер тридцати двух лет от роду вполне загадочной смертью.


«Маленькая Россия» на крыше былого гаража фирмы «Ситроен» (нынче там «Тойота»). В гараже стояли машины, а в двухэтажных островерхих домиках жили русские таксисты. Здесь жил с родителями и братом-шофером «царства монпарнасского царевич» Борис Поплавский, здесь жила Дина, здесь разыгрывались духовные и сексуальные драмы поколения (читай роман «Аполлон Безобразов»). Здесь Борис и погиб… Фото Бориса Гесселя


В одном из соседних домиков «Маленькой России» снимала комнату прелестная Дина Шрайбман, Дина-утешительница, Дина-спасительница, Дина-любовь… Однажды Поплавский написал письмо-завещание: «Прошу Дину и Папу, которых больше всего на свете люблю…».

Три юные дочери состоятельного папы Шрайбмана покинули в начале 20-х бессарабские Бендеры и приехали покорять Париж. Они оставили сытый, обеспеченный родительский дом, книги, верховую езду, тихие Бендеры и уехали в чужой, неприветливый город. Две из них (Дина Татищева и Бетти Шрайбман) погибли в годы войны, третья (Ида Карская) дожила до преклонного возраста и стала известной художницей. Перед самой смертью она записала на пленку свои раздумья над прожитой жизнью, кое-какие воспоминания. Мне довелось слушать эту пленку в ее экзотической мастерской на парижской улице Шарло, забитой ее странными работами и невиданными музыкальными инструментами (ее сын-физик с увлечением сочиняет музыку, конечно авангардную), через полтора десятка лет после ее смерти. Ее хриплый, прокуренный, удивительно симпатичный голос переносит в богемные компании 20-х и 30-х, туда, где были Поплавский, Терешкович, Гингер, Минчин, Дряхлов, Блюм, Присманова, Сутин, — в «Маленькую Россию» на гаражной крыше, на заседания «Зеленой лампы», в квартиру Гиппиус и Мережковского, на лекции Шестова, на инструктажи Ромова и Зданевича, на сборища художников, в картежные ночные застолья. Вот он, нищий молодежный Париж 20-х и 30-х, вот что им снилось потом во снах (тем, конечно, кто выжил)…

«Среда, из которой я вышла, была мне абсолютно чужда, и я никогда не раскаивалась, что оставила родной дом навсегда. Именно Париж стал для меня моим настоящим домом, естественной средой обитания… — вспоминала шестьдесят лет спустя блистательная Ида-Морелла Карская. — Мы были, как беспризорные дети. Покинув Россию, мы искали свободы — и здесь ее обрели. Но можно ли было предполагать, что желанная свобода так непроста и трагична?»

Талантливая и красивая Ида Шрайбман училась на медицинском факультете, а зарабатывала на жизнь всякими декоративными поделками — раскрашивала шарфы, делала декоративные панно, работала в мастерской дизайна.

Одно время, как и ее сестра Дина, она влюблена была в Поплавского. Это она и есть Морелла из самого знаменитого его стихотворения. Она отошла, оставив поэта сопернице — без памяти в него влюбленной и нежно ею самой любимой чахоточной сестре Дине. Она была умная девочка, Ида, она знала, как ненадежен влюбчивый, нервный Борис, но и она, умирая, помнила его руки: «…обнять вас за плечи, как Поплавский, не умел никто. (А ей было с кем сравнивать: „Мы были все несколько имморалисты и могли бы занять достойное место в романах Андре Жида“, — пишет она. — Б. Н.). Когда у него было меланхолическое настроение, он мог истерически поплакать на вашем плече, объясниться в любви, но всерьез этого не принимали: ему никто не верил, когда он говорил, что хочет завести семью».


Знаменитая художница Ида Карская. Она пережила сестер, мужа, Поплавского, Сутина, почти всех друзей из ее лихого «незамеченного поколения»…


А любой женщине, даже очень современной и богемной, хочется, чтоб было «по-настоящему», чтоб были семья, дети…

В Иду был влюблен молодой художник Сергей Карский. Она поверила в его надежность, вышла за него замуж в 1930-м и еще добрых сорок лет после его смерти вспоминала его с нежностью. И похоже — с непроходящим чувством вины: «Мне необычайно повезло в судьбе: я встретила Карского. Со мной рядом был умный, тонкий человек. Светловолосый, с красивыми светло-серыми глазами… Он великолепно знал языки, делал талантливые переводы (например, переводил на французский Мандельштама), работал в редакциях различных газет… сотрудничал с Альбером Камю. Был он также художником».

Сергей Карский родился в Приуралье, в семье ссыльного журналиста, социал-демократа. Потом семья уехала в Париж, где Сергей начал учиться. Но отец не вынес трудностей семейной и эмигрантской жизни, «пошел в Булонский лес и застрелился». Сергею было восемь лет. Мать вернулась с сыном в Россию и поселилась на Дальнем Востоке. Как видите, жизнь будущего художника и журналиста начиналась с немалых бед и странствий. Гимназию он окончил в Уссурийске, в Гражданскую войну жил у дяди, русского консула, в Шанхае, потом добрался до Парижа и поступил в Школу восточных языков. Это было в 1922 году — тогда имя его и появляется в дневниках Поплавского: они были в одной компании — Карский, Терешкович, Ланской, Минчин, сестры Шрайбман. Сергей занимался живописью еще с начала 20-х годов, ходил в академию, выставлял картины в салонах и кафе «Ротонда» — в 1924, 1925, 1926, 1927, 1928 …Он входил в группу «Через», участвовал в устройстве благотворительных балов. Семейная жизнь оказалась непредвиденно трудной, не из-за денег — на жизнь они худо-бедно зарабатывали: «Зарабатывал Сергей мало в редакциях газет, даже когда работал в „Монде“, подрабатывал тем, что иногда продавал свои картины. Я на своих декоративных заказах имела тогда больше. Только потом, когда муж стал зарабатывать получше, он попросил меня остаться дома. И, бросив все, я осталась…»

Вот тогда и случилось непредвиденное, то, о чем она думала до конца жизни со смутным чувством вины. Но пусть она расскажет сама — чудный, прокуренный голос с парижским и с откуда-то вдруг всплывающим то ли бессарабским, то ли южнорусским, то ли французским акцентом: «Я часто позировала мужу. Вот так сидишь, позируешь, несколько часов, а потом ему надо уходить на работу, и он поручал мне приводить в порядок его мольберты, мыть кисти. Я столько мыла его кисти, как никогда не мою свои. Часами позируй, потом кисти мой с мылом, суши их. Мне все это так надоело, что я взялась сама делать свои автопортреты.

В живописи в те годы я разбиралась меньше мужа, но она меня интересовала… Первый автопортрет дался мне нелегко… Однако я упрямо продолжала искать, работала несколько часов, и что-то вышло… Я побежала к соседке: „Васса, пойдемте, я покажу Вам мою картину“. Она пришла и была удивлена. Потом пришел муж со своим приятелем-художником. Я повесила портрет и напряженно ждала, что же он скажет, ведь художником был он, а я была курсисткой. Они долго смотрели, потом приятель сказал: „Сергей, на Вашем месте я бы ей запретил заниматься живописью. Для Вас это — конец“. Тогда мы отнеслись к этому как к шутке, и муж, конечно, продолжал рисовать, продолжала немного и я. Но однажды Сергей получил открытку от известного парижского критика, хотевшего посмотреть новые его работы. Он любил живопись мужа и даже покупал некоторые его картины. Сергей отправился к нему и вернулся совершенно бледный. „Что случилось? Он Вас выругал?..“ — „Хуже. Я вместе со своими картинами прихватил одну из Ваших“. И произошло… следующее: когда критик взял мою картину в руки, он воскликнул: „Господин Карский, это не Вы! Чья эта работа? У этого автора дьявольский темперамент! Кто он? Он далеко пойдет“. Когда „господин Карский“ вернулся домой, на нем не было лица, и он сказал: „Флаг живописи поднят высоко в воздухе, и несете его Вы, а не я“. Что я испытала в этот момент? Мне стало как-то больно и жутко: я поняла, что на сей раз действительно конец. Любимый мой человек, художник, бросает живопись, из-за меня. Я все же надеялась, что это только временно, что он все-таки вернется. Но он никогда больше к живописи так и не вернулся. К счастью, со временем эти переживания сгладились: Сергей полностью ушел в журналистскую… деятельность. Было ли это к лучшему для него, не знаю. Судить об этом я не вправе.

…Это мучило меня всегда. Сергей Карский был как художник лучше, чем я, — я это всегда сознавала. Вернее, он знал живопись, ее технику, лучше, чем я, а у меня не было никакой культуры…

Позволю себе провести параллель с Робером и Соней Делоне… у него была культура, а у нее была возможность делать и декоративные панно, и костюмы. Она была, вероятно, более приспособленной к жизни, более ловкой. В конце концов она-то и содержала семью. Она не живописец, а именно декоратор. Это была очень интересная, независимая, творческая личность. Очень трудно жить с мужем, который менее способен, чем жена: он плохо принимает это, ведь он привык руководить. Мужчина не прощает женщине победы над ним. У нас с Сергеем были странные отношения…».

Тема эта неотвязно всплывает в воспоминаниях Иды Карской. Вот она заговаривает о своих парижских соседях — о Гончаровой и Ларионове, с которыми она дружила:

«Отношения между ними были довольно странные. Внешне должно было показаться, что они недолюбливали друг друга, но жить один без другого не могли… Между ними было какое-то соперничество, что-то вроде профессиональной ревности, со стороны Ларионова — совершенно определенно. Как-то мы с ним сидели в кафе, и он сказал: „Я знаю, что она гениальна… Обещай, что ты будешь заботиться о ней, когда я умру“. Но она умерла раньше. А при ее жизни кто о ком заботился — он о ней или она о нем?.. Да, когда у него покупали картины, он просил купить и ее работы. Но бывало и такое, что ее картины он выдавал за свои, и она против этого не протестовала, а, улыбаясь, говорила: „Да, да, согласна“.

Было бы неправильным утверждать, что Ларионов был человеком недоброжелательным или злым, скорее он был хитер и изворотлив, любил двойную и даже тройную игру…

Что он изменял Гончаровой, об этом говорили все. И изменял часто… В годовщину смерти Гончаровой мы вместе с Соней Делоне пришли на кладбище, а Ларионов не пошел. Соню охватил ужас от того, что на памятнике, который Ларионов установил еще при своей жизни, было три имени: Гончаровой, его и его новой жены…».

Я опечаленно слушаю хриплый голос былой обитательницы ателье («…вы тонкая и умная», — писала ей Столярова) и вспоминаю статью московских музейщиков, которые, получив из Парижа множество их работ, еще четверть века спустя (вскоре после смерти второй жены Ларионова) разгадывали, где чья картина… Вспоминаю простую и страшную историю (о завершении «двойной-тройной игры»), которую рассказал в своих «Заметках коллекционера» Никита Лобанов-Ростовский (историю, как полагает коллекционер, «безусловно, малоизвестную», рассказанную ему самому торговцем картинами И. С. Гурвичем):

«Когда в конце жизни Наталья Сергеевна (Гончарова. — Б. Н.) очень болела и крайне ослабла, она на лестнице повстречалась с Томилиной (долголетней любовью Ларионова. — Б. Н.), жившей этажом выше, Томилина толкнула Наталью Сергеевну, которая упала, что и ускорило ее кончину. После ее смерти Томилина стала Ларионовой. Эта лестница — очень крутая винтовая лестница — все еще сохраняется в том доме».

«В конце жизни…» Страшная вещь — конец жизни. Ида Карская в конце жизни, как вы заметили, часто вспоминала художника-мужа. Он умер совсем еще молодым, вскоре после войны — от рака. Она прожила после этого добрых сорок лет и стала очень известной художницей. О ее таланте, красоте и обаянии писали не только мужчины, но и женщины. Вот как описывает первую встречу с ней известная французская писательница из русской эмигрантской семьи Зоэ Ольденбург:

«Я встретила ее впервые накануне войны. У нашей общей подруги. Чудесное видение.

Как сейчас вижу ее, сидящую на кушетке, нога на ногу, высокую, худую, угловатую, в черной юбке и светлом свитере. Вижу ее продолговатое, меловой белизны лицо чуть-чуть монгольского типа, ее короткие черные волосы и большой рот с ярко-красными губами — единственное цветное пятно.

Она что-то говорила грудным, хрипловатым, странно привлекательным голосом, побыла минут пять, потом ушла. Меня поразило то, что ее красота (а она была красива) не соответствовала никаким известным канонам красоты. И в ушах еще звучал ее странный голос. Кто это такая? Ида Карская, художница».

Карская начала заниматься живописью в 1935-м (в тот год, когда погиб Поплавский) и уже через год выставила портреты в салоне Тюильри, подписав их двойной фамилией Шрайбман-Карская. Один из первых написанных ею портретов, портрет подруги-поэтессы Анны Присмановой, увидел в гостях у хозяев дома знаменитый тогда Сутин (монпарнасский гений, символ преуспеяния, символ надежды и справедливости судьбы):

«„А это чья работа?“ — „Одной нашей знакомой“. — „Это женщина? Не может быть. Что она собой представляет? Она большая?“ — „Скорее маленькая“. — „Хочу ее видеть. Странно, чтобы женщина могла так писать“… Сутин был для меня недосягаемой величиной, огромным авторитетом!».

Сутин согласился «следить за ее творчеством»:

«Учить Вас буду я. Не учитесь ни у кого».

Это было уже в войну или перед самой войной. Во время оккупации левые друзья Сергея (в первую очередь знаменитый Полан) прятали его семью где-то в Эро, потом в Дордони. В годы войны умерла под Парижем от туберкулеза сестра Дина, оставив двух маленьких сыновей на отца — графа Николая Татищева, сгорела в печи нацистского крематория сестра Бетти, умер любимый учитель Сутин…

Вернувшись в Париж в 1944-м, Ида вошла в компанию левой французской элиты, а в 1946-м провела персональную выставку в галерее «Петриде» (той, где много раз выставляли их друга Терешковича). Цикл своих картин эта ученица Сутина назвала «Портреты мяса». Известный монпарнасский романист Франсис Карко написал предисловие к ее каталогу…

Открылась в Париже и посмертная выставка Сутина:

«Меня звали, я боялась идти, боялась, что не понравится, — говорит голос Иды. — И все же пошла и — начала плакать перед его картинами. Этот его неимоверный белый цвет (он и сейчас сохраняется), эти его руки — всегда как цветы. Невероятно хорошо! Его лица, его натюрморты… Его пейзажи — исковерканные…».

Выставки Иды Карской были после войны регулярными. Она оказалась более «авангардной» художницей, чем все ее учителя, чем все художники их круга. Своим циклам абстрактных композиций она давала интригующие и почти понятные названия — «20 необходимых игр и 40 напрасных жестов» (1949), «Новые необходимые игры и напрасные жесты» (1950). В картины включены были теперь проволока, листья, древесная кора, какие-то обломки кукол, огрызки, лепнина, разнообразные трехмерные объекты — все шло в дело.

В 1950 году умер от рака сорокавосьмилетний Сергей Карский. Впрочем, жизнь продолжалась, хотя, может, без прежних игр и жестов: выставки назывались «Письма без ответа» (1955), «Похвала малым формам и бумажные зеркала» (1957), «Серая повседневность» (1959), «Гости полуночи» (1965), «Знакомые-незнакомые» (1967)… Прошли выставки в Нью-Йорке, Риме, Мюнхене, Турине… Смотрели, иногда покупали, еще чаще писали о ней. Писали те, кто разобрался в ее картинах и проволоках:

«Основное различие между Рублевым и Карской в том, что через шесть столетий после него она не нуждается в иконологии. Перед ней нет какого-либо совершенного образа, и она не может удовольствоваться никаким символом.

…Серое для Карской — это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: „Все серо, и вдруг вы видите, как появляется ветка или лист“» (англичанин К. Уайт).

Французские искусствоведы писали о Карской еще красочнее, проявляя недюжинное знание русской истории и географии:

«Карская: песня, поток, стая всадников, примчавшаяся с Украины, богоносная идея… Приходите к ней, чтобы совершить путешествие в сердце истории, она рассказывает о караванах, королях, Париже, голубых глазах пьяного казака — друга Аполлинера».

Эта вольная фантазия подписана Фр. Росифом, но бывали и еще похлеще.

В 1954 году Ида Карская получила приз города Парижа за настенный ковер, сделанный по ее рисунку в Обюсоне. Она готовила картоны для ковров, а иногда и сама ткала ковры.

Потом вышла в свет ее серия кукол-манекенов. Вообще, за послевоенные четверть века она много чего напридумывала. Ее выставка в 1972 году так и называлась — «Карская — 25 лет изобретений». Потом были и еще выставки, и еще. В 1989 году она изготовила свой последний, предсмертный цикл — куклы в гробах. Он назывался торжественно — «Семь саркофагов». Ей было уже совсем плохо: рак добрался и до нее, правда, почти на сорок лет позже, чем до ее бедного мужа.

В ее последних «саркофагах», этих картонных гробиках с усопшими куклами, еще теплилась улыбка, хотя и горькая. Я видел один из этих гробиков в квартире ее сына (в ателье, где столько музыки и экзотического хлама, он его благоразумно не оставил). Улыбка слышна и в звуковой записи художницы.

Ее подруга, писательница Зоэ Ольденбург (она узнала Карскую ближе, когда они вместе расписывали платки и шарфы для денег в начале войны), писала о ней так:

«То, что называют успехом, или известностью, или, если хотите, славой — какие еще слова можно придумать? — кажется мелким или неподходящим, когда говоришь о Карской, — ее работы прокладывали себе путь как бы независимо от нее. Выставленные в галереях в Париже, в других странах, даже в Америке, они постепенно появлялись на стендах музеев, украшали стены ратуш, их влияние ощущалось в росписях тканей и форме предметов повседневного обихода.

Надо видеть эти огромные полотнища, эти дюжины квадратных метров волн, солнца, облаков, стрел (или птиц?) — где гигантские гребни нависают над вами и вот-вот на вас обрушатся (подобно волне Хокусаи). Жесткая пластмассовая основа, на которой переплетаются, смешиваются самые разные материалы: веревки, канаты, кожа, шелк, нитки, клочья шерсти, проволока, бахрома или кружева, — и все становится непосредственным языком жизни, криком об избытке жизни».

В своем рассказе, записанном на пленку, восьмидесятилетняя Ида Карская сказала напоследок, чем было для нее творчество:

«Первым долгом — это искренность и полная свобода, чтобы узнать себя. А главное — сомневаться… Как только что-то становится легким — в любом, не только писательском или художническом деле, — сразу нужно бросать и искать в другом направлении. Я в живописи перепробовала все. Я ведь не гений — я рабочий, и знаю, что несу ответственность за то, под чем моя подпись. Я никому не подражаю, и если бы представилась возможность все начать с начала, я делала бы то же, что и прежде. То есть, может быть, все было бы совсем другим… но поиск был бы таким же.

И все же сомнение — это не самоцель. Искусство — это открытие для себя своего собственного „я“. Добиваюсь ли я в своих работах какого-то уровня или стремлюсь все разрушить и построить все заново, — я это не знаю. Каждый раз я разрушаю и строю заново. И это — результат сомнения».

А потом, лежа под своими «саркофагами», старая художница, пережившая и мужа, и сестер, и любимых друзей, спокойно простилась с жизнью:

«Некоторые очень боятся смерти, самого процесса умирания. Я ее не боюсь. Мне только грустно за мои картины, но и то — какое это имеет значение. Ведь мои отношения с искусством тоже изменятся. Исчезает ли что-нибудь абсолютно?

…Я ухожу, так ничего и не зная — не разрешив ни вопроса о смерти, ни вопроса о смысле жизни. Я поняла только одно: делать на Земле надо то, что любишь, и надо торопиться».

Умолк голос старой художницы… Ее сын нажал кнопку магнитофона. Мне некуда было торопиться, хотелось слушать еще и еще.

— Я Вам дам текст, — сказал сын художницы.

Он тоже куда-то торопился — сочинять свою непостижимую суперавангардную музыку, заниматься своей наукой, пировать с друзьями…

Перебирая дома листы с расшифровкой, я перечитал удивительно нежные воспоминания художницы о Сутине и любившем обеих сестер Шрайбман Борисе Поплавском, который так и не стал художником, а ведь так любил живопись: «Он… многое любил в живописи, много говорил и писал о ней. С каким чутьем эстета он, бывало, смаковал фрагмент — только фрагмент! — какого-нибудь холста. „Вот в этой картине этот кусочек очень красивый“».

В начале 30-х и Поплавскому, и всем молодым левакам из «незамеченного поколения» привалила удача: у них появился свой журнал, да еще какой! «Толстый журнал» молодого авангарда, на прекрасной бумаге, с иллюстрациями, с вклейками, с великолепным художественным отделом. Поэт Николай Оцуп уговорил милую русскую женщину с хорошей итальянской фамилией, и она дала денег на издание журнала. Здесь печатались те, кому сроду было бы не пробиться ни в один эмигрантский журнал. Пошла в ход проза Сергея Шаршуна, даже его «листовки» — все эти «клапаны», его роман о Долголикове, интимная проза, написанная для себя. Проза эта имела успех у ценителей, ее хвалил сановный критик Адамович. Конечно, все замечали, что автор тащит на свои страницы все, что придет в голову, не отделяя пустые фразы от остроумных афоризмов и нежных монологов, но делать было нечего: сюрреалист Шаршун был верен традиции «автоматического письма». Именно в 30-е годы Шаршун стал известен как прозаик. Он меньше занимался в те годы живописью. Да и то сказать — выжить в эти годы экономического кризиса было нелегко.

Высокую оценку получили и напечатанные в «Числах» главы из первого романа Бориса Поплавского (в ту пору уже признанного поэта) — «Аполлон Безобразов». Критики высказывали предположение, что Поплавский станет даже более известен как прозаик, чем как поэт. Редактор «Чисел» Николай Оцуп (это он назвал Поплавского «царства монпарнасского царевич») доверил Поплавскому вести в журнале критику искусства и художественную хронику. Несостоявшийся живописец, Поплавский трепетно относился к искусству: живи он дольше, он, вероятно, стал бы видным искусствоведом.

«…Художник всему помогает, — писал Поплавский в заметке „Около живописи“, — он помогает дереву таять в воздухе, цвести и сиять полдневному саду, зеленеть отражениям рек, он продолжает творение, он помогает Богу».

В «Числах» печатались обзоры парижских выставок и салонов, в первую очередь тех, где были представлены русские художники. Выставок этих было много — Париж был городом великого множества художников, и все же русские имена не терялись в этой толпе. Отвечая на анкету «Чисел» о живописи в качестве живописца, а не литератора, Поплавский сказал: «…несомненно, что внутри парижской школы французской живописи существует ныне хорошо отличимое и резко бросающееся в глаза русское, и скорее русско-еврейское, направление, причем в нем русская народная, несколько лубочная, яркость и русский лиризм смешиваются с еврейским трагизмом и религиозной фантастичностью. Таковы Сутин, Шагал, также и Ларионов, хотя он чисто русского происхождения».

Происхождение, вероятно, не было самым существенным, ибо к этому «русско-еврейскому направлению» критики причисляли и Шаршуна, и Пуни, и Ланского, и Арапова — наряду с Шагалом, Кременем, Минчиным, Воловиком, Карским, Блюмом, Кикоиным, Терешковичем, Добринским, Кацем, Пикельным…

В своих статьях Поплавский отмечает, что принадлежность к школе в Париже значила в ту пору меньше, чем индивидуальность художника, его устремленность — именно так он переводил на родной язык французское эспри (esprit), объясняя, что он подразумевает под вводимым им термином: «Esprit художника есть пластическое выражение всех его идей, всех его мечтаний и верований, и даже в очень большой мере его жизни, а главное — большее или меньшее отношение к искусству как к чему-то священному и молитвенно важному».

В обзорах Поплавского содержались многочисленные, вполне деликатные (порой даже робкие) характеристики выставляемых работ русских художников — от почтенных и признанных до самых молодых, сверстников самого критика. Поплавский пишет о цветовом мире Пуни («Нежен очень цветовой мир Пуни, и полны сумрачной прелести его вечные городские пейзажи, где, кажется, постоянно идет дождь»), о «темной алхимической дороге» Шаршуна, о пластической нежности и остроумии Ларионова. Кстати, глубоко почитающий Ларионова молодой критик отмечает все же, что Ларионов «недостаточно известен во Франции как станковый живописец», и пытается найти этому объяснение: «Его репутация декоратора скорее мешает, чем помогает ему в этом. Ларионов — художник в некотором отношении загадочный. Разнообразие его изобретательности, чем-то похожее на широту Пикассо, помешало ему реализовать то, что французы называют „une oeuvre“ (совокупность)».

Что возразишь на это наблюдение? Снимите с библиотечной полки альбомы Ларионова, работавшего полвека во Франции (после 1915 года), и вы непременно увидите на обложке офицерского парикмахера или портрет Малевича из примитивистских дореволюционных времен.

Конечно, с наибольшим трепетом откликались на внимание своего журнала сверстники Поплавского, и молодой критик знал об этом. Он писал о Минчине: «…хороша в нем некая вера в свою правоту, позволяющая ему столь всецело предаваться наущениям „своего демона“. Цвет его, чаще всего совершенно нереальный, чрезвычайно неожидан и остер, и относительно, в общем, даже ценно разнообразие и курьезность „содержания“ его работ, все эти ангелы, нереальные моря и пейзажи лунной природы. Но самое стоящее в нем — это все же некие „?tudes des lumi?res“, поиски неизведанных свечений, которыми столь занимался Боннар».

Поплавский писал и о столь не похожем на Минчина молодом Блюме: «Его нежная и несколько робкая живопись может на первый взгляд показаться несколько бесцветной и ученической, но доказывает она необычайно тонкое понимание французского импрессионизма, его особого трепета перед каждым штрихом и мазком. В вещах этих всегда присутствует какая-то мягкая солнечная атмосфера, приятно благородная и спокойная. Большое природное мастерство и настоящее, крайне нежное дарование требует особого отношения к этому новому художнику».

Говоря о «серьезном и любовном отношении» русских художников (в частности Пуни, Карского, Блюма) к французскому импрессионизму, особенно к холстам Вюйяра, Марке и Будена, Поплавский пишет об этих влияниях: «У Блюма они более всего индивидуально пережиты. У Карского выражены наиболее буквально.

Работы Блюма наглядно показывают, что при больших способностях он может дать правильное и углубленное понимание лучшего периода французской живописи, что не исключает совершенно личного, иногда прямо поражающего своим спокойствием и нежностью отношения к натуре. Внешне сероватые и сдержанные, эти работы обнаруживают большое природное чувство „de valeur“ (оттенков, так сказать), причем почти все в них, к сожалению, столь скупое и робкое, в цветовом отношении плотно и тепло.

…Серо-зеленовато-коричневая гамма, столь искренняя у Карского, кажется здесь нарочитой, особенно в цветах. Это художник талантливый и серьезный, хотя ему несколько недостает самостоятельного отношения к природе. Живопись Карского сероватая и притушенная, на этот раз нигде не „ползет“ и не фальшивит. Понимание мира Карского кажется нам благородным, хотя узким, но внутри этой узости он правдив и ценен.

…Работы Карского, тонко-живописные, кажутся бедными цветом, но внутри этой бедности они живут глубокой и искренней жизнью, вложенной в нарочито скромные рамки, просто сделанные, они очень красивы…».

И еще, и еще — о «феерическом цветовом мире» Арапова, о Роберте Пикельном, обо всех молодых, для которых доброе слово (которое ведь «и кошке приятно»), да что там — просто внимание по-настоящему спасительно.

И конечно, чуть не в каждом номере «Чисел» (а иногда и дважды в одном номере) Поплавский писал о друге Терешковиче, этом «истинном Моцарте молодого Монпарнаса» (выражение Поплавского), который был так талантлив, так много работал и уже, похоже, одолел судьбу, хватит говорить о нем как о молодом: у него богатый природный дар, он, из немногих, избежал влияния Вюйяра, его любят зрители, заказчики, маршаны-торговцы, он (в отличие от большинства русских) радостен и беспечален:

«Константин Терешкович — художник, которому быстро удалось освободиться от модной в начале его карьеры кубистической серо-зеленой „грязи“ и начать писать чистым и ярким цветом, соответствующим, вероятно, его радостному и положительному, чрезвычайно нерусскому темпераменту. Его пейзажи чаще всего представляют собой некий сплошной весенний деревенский праздник под ярко-голубым небом, яркой зеленью и флагами. В этом, может быть, есть особого рода условность и декорация, но вечный подвальный полумрак Рембрандта так же, как непрестанный оранжевый зловещий закат Клода Лоррена, есть тоже некий им одним удавшийся прием, удачно разросшийся в целое пластическое миросозерцание.

Константин Терешкович — художник талантливейший, которому, как видно, все очень легко дается. Он, по меткому выражению Ивана Пуни, человек, научившийся говорить на определенном языке и свободно и обильно на нем изъясняющийся, и не имеет значения, что нам становится известно некоторое количество эскизных и водянистых работ Терешковича: они не заслоняют от нас его свежего и совершенно непосредственного дарования, хотя в художественном методе Терешковича, может быть, и есть что-то, принципиально отдаляющее его от „grand art“».

В двойном номере журнала «Числа», где опубликованы несколько репродукций картин Терешковича и статья о нем (написанная Вальдемаром Жоржем), напечатана и кратенькая заметка Поплавского о вышедшей в 1929 году в Париже книге Флоранс Фельс, посвященной Терешковичу. Книга о молодом русском художнике, вышедшая в Париже, — часто ли бывает такое? Впрочем, от самого сочинения француженки Поплавский отмахивается вполне небрежно (и он, конечно, прав): «К книге приложена чрезвычайно „клюквенная“ биография в духе французских фильмов о России, само название которой — „Костя Терешкович“ — служит достойным образчиком».

Отпущенную ему для рецензии страничку Поплавский посвящает самому художнику, начиная с русских влияний — с Ларионова:

«Замечательный декоратор и выдумщик, Ларионов долго жил в каком-то кукольном, но изумительно колоритном и живом мире. Терешкович перенял у него атмосферу вечного народного праздника, полного флагов, под ярко-зелеными деревьями, под ярко-синими небесами. Живопись Терешковича — гамма до-мажор, то есть чисто-красного, чистого синего, чистого зеленого, чистого желтого… Беспрерывная весна и солнечное утро на его картинах нежно-реалистичны. У него чрезвычайно редко в России встречающееся положительное, оптимистическое отношение к жизни… в этом Терешкович очень близок к Ренуару, у которого он долго учился. В этом и однообразие Терешковича — чисто во французском стиле: „жуа де пандр“ — радости накладывать краску, как перевели бы мы. Обычно в России считается, что хорошее искусство должно быть и мучительно и трагично. Французская живопись, к которой принадлежит Терешкович, доказывает нам, что это не так. О Терешковиче говорилось, что он художник для гостиных „новых богачей“, так, будто положительно относиться к жизни могут только нувориши. Но Терешкович — настоящий художник, и успех его есть успех настоящего, радостного и, вероятно, вполне беспринципного начала в искусстве».

Итак, не были ль они отравлены сомнением, все эти похвалы, расточаемые журналом «истинному Моцарту молодого Монпарнаса», удачливому и талантливому Терешковичу? Ответ зависит от того, на какой вы стоите позиции. С позиции того, кто считает, что нет искусства без муки, живопись Терешковича действительно не может считаться «великой» (grand art), действительно является «беспринципной» и даже никак не русской. Об этом можно было бы догадаться, вспомнив о мучительных поисках и гибели самого Поплавского, но еще проще обратиться к заметке Поплавского «Около живописи», напечатанной им в «Числах». Провозгласив необходимость относиться к искусству «как к чему-то священному и молитвенно важному», Поплавский с ходу вступает в полемику с кем-то не названным по имени, но все же без труда узнаваемым: «…важно напомнить, что большие художники очень часто плакали и рыдали над своими холстами. И те, кому все очень легко давалось, тяготились этой легкостью».

Если вы успели насторожиться, читайте дальше: «Часто теперь молодые, спекулятивно раздутые художники стремятся работать „много и красиво“: нет ничего, может быть, смертоноснее для их искусства.

Вот передо мной знаменитый молодой художник. Я сижу в его ателье и думаю, как он все-таки переменился. Прекрасно одетый, он с почти надменной улыбкой на устах сидит за своим мольбертом, он пишет и старается не запачкаться краской, и я вспоминаю, как некогда, сгорбившись, согнувшись, судорожно сидел он над своим холстом и работал. Он был беден и обожал живопись. Напрасно он думает: вся его жизнь, и эта поза, и мысли о другом — все запечатлится и перейдет на его холст, и это будет легкое и красивое искусство. Великое? Никогда. Даже жизнь Рафаэля недостаточна для трагического человечества, и столь часто слышатся теперь слова о том, что Рафаэль поверхностен, что он скользит по безднам экспрессии вещей. Все тайное становится явным. Биография Рафаэля известна, не думаю, чтобы в своей жизни он много плакал.

Мир руками художников, самодовольных и ярких, сам делается ярким и пышным. Консистенция его крепнет и красивеет, но смерть и ложь воцаряются у него внутри. Душа переживает тягостные стеснения перед ним и явно просится прочь из солнечного мажора. Такие художники делают мир более материальным, менее призрачным, и ясно, может быть, откуда взялось отвращение христиан перед рубенсовщиной. Вся яркая пустота жизненной устремленности, переливаясь в картину, гибельно пересоздает мир. Ничто не прощается художнику, ни одна ложь, никакая частица грубости и жестокости. „Все делается за счет чего-то“, и, увы, столь многое в Европе оправдывает христианское отношение к пластике. На что все эти красоты, говорит святой, не зная, что только тот, кто выявил бы „форму“ Бога, спас бы религию.

Все борения, все отчаяние, все поиски самого главного так же, как все развлечения, отражаются на холсте. И не только красивее, но в тысячу раз глубже и серьезнее взор художника, и не очаровательность, а трагизм мира, гибельность и прозрачность его, смерть и жалость открываются нам глазами Рембрандта, у большинства же молодых художников „маленькие глаза“, они не задумываются, они, подшучивая, „делают живопись“ — подобно тому, как некоторые французы „делают любовь“.

…Художественные торговцы чрезвычайно серьезно относятся к множеству ловких и благополучных маленьких талантиков, которые, конечно, не согласны с Достоевским, долго молчавшим и, наконец, ответившим молодому блестящему писателю на его сложные и гордые речи: „Страдать надо, молодой человек“. Потом писатель пострадал и озарился. Qui vivra — verra (Поживем — увидим)».

Такой была заметочка Поплавского в «Числах», никаких имен в ней не названо, да в том узком кружке русских парижан в этом и не было нужды…

Ну а что же друг юных лет Костя Терешкович? Он уже до войны мало-помалу отходит от компании этих трагических, пропащих русских, которые гибнут, как мухи. Он уже давно не вписывается в их компанию. Чувствительная Дина, которая всех готова «пожалеть», записывает в дневнике, что только бедного Терешковича «никто не любит».

Не берусь сказать, «великое» или «невеликое» искусство создавал Терешкович, но он был талантлив, трудолюбив, упорен, он нашел свой стиль, полотна его нравились покупателям, маршанам, заказчикам (и кто обвинит их в том, что они ищут что-нибудь пожизнерадостней, поярче, «покрасивей»), рано добился успеха и благополучия — своим трудом и талантом. Вероятно, он не плакал над неудавшимся полотном (а сбывал его), но не так много было плачущих художников (разве что сам трагический Поплавский, да, может, Сутин), а у Терешковича были крепкие нервы. Что до «яркой пустоты жизненных устремлений», подмеченной ревнивым Поплавским, то она не может считаться редкостью, но, конечно, как говорят ораторы, «накладывает отпечаток»… Кстати, антиквар из Ниццы месье Жак Матарассо, и ныне открывающий по утрам свою галерею на улице Лоншан («уж открывал свой васиздас», — как писал наш классик), рассказывал мне, что в поздние и вполне благополучные годы К. Терешкович скупал свои более или менее халтурные старые работы, чтобы их уничтожить.

Любопытно, что на приведенную выше весьма недурную, хотя и злую, заметку Поплавского в «Числах», возможно, навеянную черной кошкой, перебежавшей дорогу вчерашним друзьям (знающая Элен Менегальдо напоминает, что Терешкович смертельно обидел Поплавского, не позвав его сотрудничать в малотиражном, недолгой жизни журнале «Удар», где Ромов назначил Терешковича руководить литературным отделом), пространно ответил лет сорок спустя (в связи с 70-летием К. Терешковича) знаменитый эмигрантский искусствовед и литературовед Владимир Вейдле (смотри номер газеты «Русская мысль» за 14 сентября 1972 года, любезно извлеченный для меня из газетных подшивок В. С. Жерлицыной-Жарской). Да, это правда, — признает любитель и высокий ценитель живописи Владимир Вейдле: Терешкович обожал французскую живопись, мечтал стать французским живописцем и стал им, но сохранил неистребимые русские черты:

«Русские его черты не только в литографиях на русские темы заметны (иллюстрациях к „Хаджи-Мурату“, чеховским и бунинским рассказам), но на большой глубине и в портретах, где проницательность характеристики в этой французской традиции никакой пищи себе найти не могла. Что же до совсем особого, ему свойственного чувства детскости, нетронутой юности, неразрушимого счастья жизни здесь на земле, то в этом что-то сбереженное им из русского его детства всего радостней и всего неразрывней сочеталось с чем-то очень французским, что запечатлено было Ренуаром, Боннаром, Дюфи, Матиссом в лучшем, что было ими создано».

Вейдле не видит ничего худого в том, что «живописному зрению» Терешкович учился скорее у Ренуара, чем у группы Ларионова:

«У нас на рубеже двух веков живописному зрению начали учиться, но выучиться не успели. Какая уж тут учеба, когда из самого Парижа стали приходить вести, что кисть вполне заменима ослиным хвостом, и когда там стали писать картины, для подражания которым ни в каком воспитании глаза надобности не было. Тут Терешковичу не просто повезло. Тут он проявил ту четкость воли и стойкость характера, которые не всегда сопутствуют даже и подлинному таланту. Никому и ничему, ни в Москве, ни в Париже не дал он себя сбить с найденного им пути. Никакими новшествами ради новшеств не соблазнился. Если бы Россия осталась Россией, он бы туда вернулся в качестве русского художника, до конца вошедшего в традицию живописной живописи и, вопреки всей кутерьме, оставшегося ей верным. Жалея о том, что не вышло этого, не его жалею: жалею Россию, — ту, что вылупится рано или поздно из железной, да ржавой скорлупы СССР».

Судьба удачливого «Моцарта молодого Монпарнаса» (как назвал когда-то Терешковича Поплавский, торопливо добавив — пусть даже «Моцарта, глубоко испорченного Монпарнасом, столь часто спешащего и халтурничающего, но столь же часто переходящего от почти неприятной яркости к чистейшим и нежнейшим высотам ремесла») — Константина Андреевича (Абрамовича) Терешковича заслуживает еще нескольких слов.

Сын известного московского психиатра Константин Терешкович еще в Москве, в детстве (с девяти лет) занимался в студиях Машкова, Юона и Рерберга. Мальчики и девочки в семье увлекались спортом (брат Кости даже был чемпионом), в семье у доктора Терешковича толково воспитывали детей. Пятнадцати лет от роду Терешкович поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, начал учиться у Кузнецова, но тут — революция. Терешкович поступил в Красную Армию, попал на санитарный поезд. Одному из биографов он, вероятно, сказал, что с самых одиннадцати лет, с тех самых пор, когда увидел в галерее Щукина французские полотна, он мечтал добраться в Париж — вот и поезд… Но чего только не рассказывают биографам…

В Париж он и правда добрался, только через три года, через Крым, Батум, Константинополь, Марсель, с огромными трудностями, без денег и документов — первый подвиг молодой жизни. Здесь он ходил в академию, познакомился с Ларионовым, который проводил его без билета на Русский балет, с левыми вожаками Зданевичем, Ромовым, Кременем, познакомился с Сутиным, который произвел на него большое впечатление, подружился с Поплавским, с добрым монпарнасским гулякой Кислингом, со всем Монпарнасом.

В начале 20-х Терешкович выставляется в Германии, а с 1925-го — в Осеннем салоне в Париже. В 1926 году, поселившись на чердаке у антиквара в старинном бургундском городке Авалоне, Терешкович пишет свой знаменитый портрет старого городского глашатая-бара банщика.

Терешкович, пройдя через увлечение кубизмом и экспрессионизмом, пришел в конце концов, как многие русские, к лирическому импрессионизму. К началу 30-х, когда о нем начали писать «Числа», он провел уже множество выставок и был успешливый художник-профессионал (недаром Поплавский пишет о его «нежнейших высотах мастерства»).

В 1930 году художник путешествует по Испании, посещает Толедо и Гибралтар, а в 1933 году женится на красивой блондинке-француженке Ивет Ле Мерсье. В 1938 году она родила ему дочь, которую супруги назвали Франс. Потом родилась Натали.

Это не значит, что Терешкович вовсе забыл о старых симпатиях. Он до последних дней дружил с Андрусовым, с Блюмом, любил потолковать о литературе с Бахрахом, о породистых лошадях — с русским цыганом Сергеем Поляковым, любил перекинуться в картишки с интеллигентным Адамовичем. Об этом рассказала мне моложавая, стройная блондинка Франс Терешкович в ее завешанной отцовскими полотнами квартире на Монпарнасе, близ того самого угла, где было кафе «Хамелеон».

«Как же, как же, — вспоминаю я, — дадаистские сборища и просоветские посиделки в „Хамелеоне“ и в штаб-квартире „Удара“ на авеню Обсерватуар… Так он ведь и в 1936 году вместе со всеми русскими участвовал в выставке, организованной журналом „Наш Союз“, который издавался Эфроном и его дочерью на московские деньги…»

— А они что, не пострадали в Москве, Терешковичи? — спрашиваю я у гостеприимной дочери художника.

— Нет, нет… Его брат стал в Москве знаменитым актером. Он был в театре… Как это? Ермолова.

— Как же, как же, — говорю я. — Театр Ермоловой. Там ставили мою первую пьесу.

— Видите, — улыбается Франс Терешкович, — Вы знаете этот театр.

Мне вспоминается, что театр был убогий, да и пьеса моя тоже. А убогий гонорар ушел на актерский банкет, где всем хотелось сказать речь об искусстве «по большому счету».

— Театр на бывшей улице Горького, — говорю я учтиво. — В двух шагах от Кремля…

Чуть не сказал «от бывшего Кремля». И тут я вспоминаю, что там и правда был (задолго до моей пьесы и даже до сладкого В. Андреева) знаменитый Макс Терешкович, чуть ли не худрук.

— Как интересно, что Вы вспомнили… — говорит Франс Терешкович и, наклонившись ко мне, сообщает парижскую семейную легенду:

— Сталин очень расстроился, когда умер Макс Терешкович. Он даже, кажется, плакал…

— В каком это было году?

— В 1937-м, — безмятежно говорит Франс.

Боже, как славно! Я вижу эту сцену, точно из первого ряда в Театре Ермоловой. Поутру труженик-вождь подписывает приказ о расстрелах: в тот год выводили в расход по четыре тысячи потенциальных врагов в день. Опечаленный смертью актера, театролюбивый вождь спрашивает с акцентом актера Геловани:

— А не расстрелять ли нам сегодня не четыре, а шестьдесят четыре тысячи, товарищи? В память о таланте…

За кулисами Ермоловского театра мне довелось слышать, что Сталин оплакивал и смерть Геловани, который унес в могилу его акцент. Если б я был актером или художником, мне было б легче выжить среди непуганых французов. Может, я бы даже стал французом. Терешкович был одним из немногих, кто хотел, кто сумел стать настоящим французом и быть тут счастливым.

В 1939 году Терешкович уходит защищать Францию. Он имеет право ее защищать, потому что у него дочь, рожденная во Франции. Ее и зовут, как страну, — Франс.

В 1940 году, поскольку Франция защищаться не пожелала, артиллерист Терешкович был демобилизован и уехал с семьей на юг в курортно-рыбацкий, уже тогда модный Сан-Тропе. Здесь он знакомится со знаменитым коллекционером Грамоном и пишет портреты известных художников — Сегонзака, Бонара, Руо, а позднее Брака, Ван Донгена, Дерена, Утрилло… Все они, конечно, здесь, на курортном юге, во Франции это почти приравнивалось к Сопротивлению.

На юге у Терешковича родилась вторая дочка — прелестная, курносенькая, кудрявая блондинка, получившая русское имя Натали. Художнику не надоедает без конца рисовать своих прелестных дочурок.

В 1942-м Терешкович получает французское гражданство, а в 1943-м, возвратившись в Париж, он поселяется в большом собственном доме с садом на мирной парижской улице Буляр. И цветущий сад, и его ателье, и его доченьки, и благородная красавица Ивет — все это радует глаз на его картинах.

Во время цюрихской выставки в 1949 году Терешкович осваивает искусство литографии и создает альбом литографий своих дочек. Он называется так же, как роман графини Ростопчиной-Сегюр, — «Примерные девочки». Великолепные листы, сопровождаемые стихами друга-поэта. Конечно, французские стихи мало чем отличаются от французской прозы. Но зато и проза поэта звучит вполне поэтически. Поэт сказал: «Когда ты обрел вторую родину, начинается твое странствие в глубь души…».

Это странствие художника прерывает только смерть. Тот, кто понимает язык красок, может проследить все этапы странствия.

Терешкович создает большую серию цветных литографий — портреты русских офицеров середины XIX века, а также литографические иллюстрации к роману Толстого «Хаджи-Мурат». Ему принадлежат картоны для парижской мануфактуры гобеленов и обюсоновского ателье ковров. Занимается он и росписью керамики.

В 1948 году вместе с тремя французскими художниками Терешкович создает группу «Поэтическая реальность». Кроме него, все в группе французы — но где наберешь русских на целую группу? Эмиграция скончалась в войну, хотя еще жив кое-кто из друзей…

Терешкович любит путешествовать и путешествует много — один или с семьей. Он подолгу живет в Финляндии, Тунисе, Алжире, Испании, Японии, Гонконге, Таиланде. Он по-прежнему увлекается спортом, регулярно ездит с семьей на всемирные олимпиады — в Рим, в Токио… Семь раз успел он побывать на Олимпийских играх, да и в промежутке бывал на стадионах. А больше всего он увлечен был скачками — с юности обожал породистых скакунов. В 50-е годы Терешкович знакомится с великим лошадником принцем Али-Ханом (сыном «живого бога» исмаилитов, богачом и плейбоем), который вводит его в узкий мир скачек и помогает приобрести первого чистокровного жеребца. Терешкович пишет портрет юной дочери Али-Хана Ясмины.

Он выпускает альбом «Чистокровные» и делает групповой портрет «чистокровных» владельцев чистокровных жеребцов. Тема чистокровности волнует художника. Вот удивилось бы, узнав об этом пристрастии Терешковича, строгое Министерство по делам евреев, ведавшее чистотой крови в пору немецкой оккупации Парижа. Оно ведь даже пылкого антисемита Жоржа Сименона заподозрило в «нечистокровности». Может, удивился бы этой страсти и московский интеллигент доктор Абрам Терешкович, простодушно допустивший смешенье кровей и женившийся на прелестной Глафире Якуниной, дочери Николая Якунина, строившего здание московского Ленкома, того, что на Путинках… «Чистота крови»… Это после всего, что случилось на свете. После того, как бездарный венский мазила, не сходивший вовремя к психиатру, вообразил, что он-то и есть «чистокровный». В садике на Канатчиковой даче у папы-доктора полным-полно было таких шикельгруберов в грязноватых халатах, но чтоб его Костик, здоровый, спортивный мальчик… Да, но речь пока идет только о жеребцах. К тому же, что ни говори, Костик все-таки художник — нормальное ли это занятие?

Персональные выставки живописи Терешковича, прошедшие по городам Франции и планеты, даже трудно перечислить — в Нью-Йорке, Токио, Ницце, Кань-сюр-Мер, Лондоне, Цюрихе, Женеве, Хельсинки, Ментоне… Наряду с орденом Почетного легиона и орденом Искусств и Словесности он получил в 1951 году Большой приз на Биеннале в Ментоне и с тех пор ездил регулярно в эту некогда столь радостную, столь пленительную усыпальницу чахоточных. Терешкович любил менять виллы и ателье в Ментоне, но в конце концов обосновался на горной дороге, ведущей от Мартынова мыса (Кап-Мартен, где живали и великий Черчилль, и две императрицы) в упоительный горный Рокбрюн, где жил некогда великий князь Александр Михайлович…

В Ментоне, присвоившей Терешковичу звание Почетного гражданина, и в городках Лазурного Берега многие помнят еще элегантного спортсмена-художника. Букинист и антиквар из Ниццы, к которому я часто захожу в галерею по пути на Променад дез Англэ, с удовольствием вспоминает, как они еще не так давно (ну, может, лет тридцать тому назад) играли с Терешковичем в теннис:

— Он очень хорошо играл. Я ему всегда проигрывал.

Когда Терешковичу исполнилось семьдесят лет, почтенный Владимир Вейдле, точно забыв не только о «пропащих», «незамеченных» и «проклятых» русских поколениях, но и о наших собственных людских сроках, написал о Терешковиче с безоблачным восторгом:

«Константин Андреевич в семьдесят лет все так же младенчески радостно пишет своих внучек, как прежде писал своих дочек, — и цветы, и деревья, и Южное море, и прелесть того, что пройдет, но тут, на холсте, долго еще будет жить. Кругом, быть может, и тьма, но живопись не знает тьмы. Вон — точно пылью цветочной на листе — литография недавних лет: две дочки, девочки еще, совсем молоденькая жена, Костя и собачка Душка. Время, где твое жало? Тьма, где твоя победа? Только живопись „там внутри“, и с ней нет времени, нет тьмы».

Средиземноморская волна, ослепительный блеск, облака… Но время непреклонно…

Когда пришел его час, Терешкович похоронен был на одном из самых красивых кладбищ Франции — в Рокбрюне, высоко-высоко над морем, над Монте-Карло, неподалеку от могил Корбюзье, сестры последнего русского императора Ксении Александровны Романовой и ее мужа. Куда уж выше?

То, что прелестные, веселые пейзажи, дети, дамы, кони, жокеи, портреты знаменитостей сделали талантливого Терешковича богатым и славным — это нетрудно понять. Но ведь даже уродки Сутина и дохлые его куры сделали богатым и славным (хотя и не сделали счастливым) этого сына нищего портного из захудалых польско-белорусско-еврейских Смиловичей. Такой уж город Париж. Это подметил еще их общий друг, нищий «монпарнасский царевич» Поплавский: на каждого из много работающих художников найдется в конце концов в Париже свой маршан, свой поклонник и своя доля всеобщей славы. На всякого, кто на виду. Даже на самого странного, на самого честного, на самого застенчивого, ни на что и ни на кого не похожего. Конечно, при условии, что жить он будет долго. Как это случается, объяснить трудно. Так же трудно, как объяснить успех ничтожной брошюры, которая становится вдруг торговой удачей, по-ихнему — бестселлером.

Вот ведь пришла в конце концов удача даже к честному сыну Бугуруслана Сергею Шаршуну, больше полувека безвыездно проторчавшему в Париже. В начале скудных 30-х пришел к нему литературный успех, правда, в очень узком кругу, вполне скромный и недолгий, не слишком понятный, но все же пришел. Потом Шаршун снова писал картины. Когда-то в счастливой Москве (еще до ее «реконструкции») великие разноцветники Юон и Мешков нашли у него «чувство цвета». Они у всех учеников его находили, кто вовремя платил за уроки. Позднее великий Тристан Тцара нашел у него чувство юмора. Не румынского, не еврейского, а дадаистского, такого же, как у самого Тристана. Но где они теперь все были после войны, боевые друзья — дадаисты с мохнатыми сердцами?..

В мирные годы немецкой оккупации Шаршун перешел к абстракции и переехал в старую добрую мастерскую в Сите Фальгьер, ту самую, где еще витали тени Модильяни и Сутина. Блаженное было время для расцвета искусств в Париже — время оккупации (вроде как при древних римлянах — оккупация, а жить можно). В отличие от неутомимого Сталина художник Гитлер в искусство вмешивался нечасто, тем более в «дегенеративное», лишь бы не было изъянов по расовой линии. Но какая раса произрастала в Бугуруслане, парижское «Министерство по евреям» выяснить не смогло. Низшая, конечно, но пока, вероятно, еще могущая продолжать существованье в городе-курорте Париже.

Искусство Шаршуна и на шестом десятке лет его жизни не стояло на месте. Как пишут наиболее почитаемые искусствоведы, орнаментальный кубизм сменился у Шаршуна «абстрактно-геометрическими формами, затем натюрмортами в духе пуризма и монохроматическими композициями со сложной рельефной структурой. Чаще всего обращался он к теме воды (с которой считал себя связанным через карму) и музыки».

Что касается кармы, то здесь дело сложное. Хотя в наше время слово это всякая культурная девушка знает. Где ее ни потрогай, обижается: «Осторожно, у меня тут карма. Руки! Руки!!!». В былые-то времена говорили попросту: «Я не такая, я жду трамвая…».

Что до привязанности к воде, то она у художников и писателей наблюдалась с давних времен (еще до Моне и Мопассана). У Шаршуна это пристрастие чувствуется не только в его полотнах (хотя бы и абстрактных), но и в его прозе. Один из его литературных героев вечно вспоминал Волгу и бродил по берегу Сены, «потому что не представлял себе пейзаж без воды… Всем видам местности он предпочитал водные». В этом смысле герои Шаршуна не отличаются от самого автора: «…я не могу жить без воды». Да оно и понятно: «Куда ни повернешься, наталкиваешься на самого себя» (Запись из «Клапана» № 8).

Ощущение связи живописи с музыкой, обнаруженное искусствоведами и мемуаристами у Шаршуна, собственно говоря, тоже не является чем-то неслыханным. Уже Аристотель говорил о том, что можно соединить цвет, свет и музыку (бознать когда это было — Аристотель, это ж до Рождества Христова). А уж в XVII–XVIII веках стали появляться в Европе «светоинструменты». В XVIII веке во Франции монах и математик Луи Бертран Кастель соорудил цветомузыкальный клавесин. Нажимал музыкант на клавиши, и каждый звук рождал полосу нового цвета. Ученый монах предвидел от этого изобретения большую пользу для художников, и в ту пору работы Кастеля наделали много шума. В обсуждение проблем «цветомузыки» ввязались такие персонажи, как Руссо, Гете, Бюффон, Дидро, Даламбер… Если вы заинтригованы, настоятельно рекомендую ноябрьский номер «Меркюр де Франс» за 1725 год, где напечатана эта кастелевская «Музыка для глаз…». Кому по-французски не сподручно, можно поискать про то, как «музыка удивительно совмещается с цветом», в трудах M. B. Ломоносова, потому как не далее 1742 года Российская Академия наук посвятила этой животрепещущей проблеме особое заседание.

К тому времени, как наш бугурусланский авангардист Шаршун, уклонившись от срочной службы, прибыл в Париж, вся эта история с «цветомузыкой» вовсе не была «прочно забытым старым». Не говоря уж о том, что некий Ремингтон выпустил в 1911 году книгу «Цветовая музыка — искусство движения цветов», наш собственный композитор Александр Скрябин в том же самом году представил в Москве своего «Прометея» и в партитуру этой своей симфонической поэмы ввел партию света, записанную нотными знаками в специальной строке. А накануне первой годовщины октябрьского путча художник Лентулов впервые поставил поэму «Прометей» со световой партией.

Наш герой Шаршун был в то время далеко от Москвы — он был в Париже. Но и Париж не плелся в хвосте искусства, догонял, хотя, конечно, и не без московской помощи. Еще в 1909 году поселился в Париже один москвич (правда, финско-датских корней) по имени Леопольд-Фредерик Штюрцваге (по-московски Леопольд Леопольдович, а по-монпарнасски Леопольд Сюрваж). На жизнь он зарабатывал настройкой роялей (в Доме Плейель), в общем, был человек, близкий к музыке. Он представил Французской Академии наук работу «Ритм в цвете». Речь шла о движущихся цветовых формах, вполне абстрактных (так что со всех сторон прогресс). Цикл художественных работ, показанных художником (в ту пору, в 1914-м, он еще был Штюрцваге), носил название «Три формы действия формы в цвете». Статью о «цветном ритме» он в то же время напечатал в журнале «Парижские вечера», издаваемом Аполлинером, Фера и красавицей-баронессой. И конечно, он предлагал использовать его идеи в кинематографе.

В том же самом году другой русский художник, по фамилии Баранов, выставил в Салоне Независимых абстрактную скульптуру под названием «Симфония № 2». Скульптура эта, состоявшая из раскрашенных труб, проволоки и пружин, имела большой успех и заслужила похвалу того же Аполлинера. Этот Владимир Баранов жил в Париже с 1910 года, а родился он в селе Большая Лепатиха Таврической губернии и при рождении получил громоздкое имя Шулим-Вольф да еще Давыдович. Потом он придумал себе псевдоним Даниэль Россине, но в конце концов оста новился на двойной фамилии Баранов-Россине, под ней и был убит нацистами в 1944-м, под ней и вошел в историю авангардного искусства.

В 1917 году Баранов вернулся в Россию, писал панно с какими-то красноармейцами, шагающими под бой барабанов и без, преподавал во ВХУТЕМАСе и других заведениях, активно участвовал в выставках, однако не оставлял своих цветомузыкальных интересов и идей. Он изучал опыт Скрябина и сконструировал инструмент оптофон, в котором каждый клавиш соответствовал какому-нибудь цвету и звуку. Художнику удалось дать несколько цветомузыкальных концертов в театре Мейерхольда, а один концерт даже в Большом театре — в сопровождении симфонического оркестра и со вступительным словом авангардиста-писателя В. Б. Шкловского. Это было в 1924 году, но уже тогда Баранов-Россине почувствовал, что весь этот большевистский ренессанс добром не кончится, и уехал снова в Париж. Здесь он запатентовал свой оптофон, выставлялся в салонах и галереях, дружил с «орфистом» Делоне, занимался изобретательством, но не уехал вовремя из Парижа, был схвачен немцами и убит в качестве еврея.


Автопортрет Баранова-Россине


Сергей Шаршун не изобретал цветомузыки и приборов, но и проза его, и живопись говорят о тесной связи с музыкой. По его словам, он чаще слышал музыку, чем речь, воспринимал как живопись клавесинную музыку Баха и Куперена, а Бетховена считал «своим дирижером». Об этой связи говорят и названия его живописных циклов — «Пастораль Бетховена № 2», «Концерт Баха», «Шопен. Сильфиды», «Скрябин. Соната № 6». Особенно заметна эта связь в картинах 50–60-х годов. Может, оттого, что, едва встав на ноги, Шаршун купил себе великую новинку — транзисторный радиоприемник. Теперь он чаще работал под музыку. Так, впрочем, работают многие художники, но не всех ждет успех. А к Шаршуну успех пришел, впрочем, не сразу — через много десятилетий после его приезда в Париж, куда он, если помните, добрался еще в 1912 году.

В 1944 году пятидесятишестилетний художник подписал свой первый контракт с парижской галереей. С конца 50-х выставок у него стало больше, он стал продавать картины, но не очень знал, что делать с деньгами. По старой привычке он ходил пешком по Парижу, что было неплохо для здоровья. Предлагал всем и всякому помощь, купил сестре, жившей в Москве, квартиру, издал книгу писателя-неудачника.

А в 1971 году в парижском Музее современного искусства состоялась ретроспективная выставка картин Шаршуна, и большинство картин с выставки были проданы, причем совсем не дешево.

Вот тогда восьмидесятипятилетний художник решил съездить в первый раз в туристическую поездку. Записался он куда-то на Галапагосские острова, летел тридцать часов в самолете, тут-то его и настиг первый инсульт. Впрочем, по возвращении в Париж он еще решил «изменить свой стиль» — начал писать исключительно черной и красной краской. Но жизнь подходила к концу. Он умер в 1975-м и был похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

Из близких друзей его пережил, пожалуй, только художник Михаил Андреенко, который, впрочем, и родился на несколько лет позже Шаршуна. Андреенко, как и сам Шаршун, писал не только картины, но и рассказы, эстетические заметки, статьи об искусстве. А недавно мне довелось прочесть удивительное письмо, которое Андреенко послал в Нью-Йорк Владимиру Издебскому в 1962 году. В письме этом рассказано о похоронах Натальи Гончаровой, о конце ее жизни и вообще об «атмосфере и обстановке», нередко окружающих уход художника из жизни. Тем оно и интересно, это поразительное письмо:

«…Думаю, что Вам небезынтересно будет узнать о судьбе людей, которых Вы хорошо знали. Это и побудило меня написать Вам. Умерла Гончарова, ее похоронили в прошлую субботу. Не знаю, знаете ли Вы, что Ларионов вот уже лет 10, если не более, разбит параличом, было время, когда он не мог ходить, почти не мог говорить, ему то немного лучше, то немного хуже. Недели за две до смерти Гончаровой его снова увезли в клинику… Я их знал довольно хорошо. Еще в 1926-м или 1927-м году я написал по ее эскизам декорации для „Жар-птицы“ для Дягилева. Вскоре после через Ларионова у меня купил музей при венской библиотеке одну гуашь. С тех пор я оставался с ними в хороших отношениях. Но последние года три мне не случалось к ним заходить. Их квартиру на rue de Seine Вы, наверное, знали. Помните, может быть, и комнату, сплошь уставленную кипами старых газет и книг, лежавшими на полу так, что оставался только узенький проход, по которому можно было подойти к постели. Даже те, которые, как и я, привыкли жить в беспорядке atelier, среди холстов и подрамников, удивлялись. Помню, случилось мне в жаркий удушливый день подняться к ним наверх. Когда дверь открыли, меня обдало волной раскаленного спертого воздуха. Я подошел к окнам. Закрыты. „Почему же вы не откроете окон?“ — спрашиваю. „Я не могу поднять руки, — она отвечает, — так что я теперь работаю сидя на постели, а полотно на низеньком табурете, так, чтобы руки опускались вниз. А Михаил Федорович не может подняться с постели“.


Автопортрет Натальи Гончаровой. Говорят, она из тех Гончаровых…


Так они жили. Руки у нее были совершенно деформированы ревматизмом. Другой раз, еще до этого, видел я их на их выставке в маленькой галерее на rue de Seine. Я спросил, удачно ли проходит выставка. „Нет, — отвечает она, — ничего не продано. Ну, ничего, дожили почти до 70 лет (давно это было), проживем и дальше“. Но вот сравнительно совсем недавно стали возле них появляться сначала посредники, потом marchand'ы. Один богатый швейцарский marchand устроил их выставку в Берне с большим каталогом, другая выставка — в Лондоне, опять каталог, ряд статей. Словом, marchand'ы организовали дело, их картины, десятки лет валявшиеся по углам в пыли, вдруг нашли и „любителей“ и „знатоков“. Marchand'ы объявили, что картины стоят огромных денег. Поэтому у Ларионова появились деньги. Но только теперь с деньгами им почти нечего было делать. Они купили место на кладбище и даже положили, видимо дорогие, гранитные плиты. Да разве еще вот что — у них появилась в виде заведующей домом молодая немка, потом другая, еще потом один, другой молодой немец. Почему? Непонятно (история для Джона Ле Карре, а не для нас с Андреенко. — Б. Н.). По-видимому, бежавшие из вост. Германии. Так или иначе, немка навела, говорят, кое-какой порядок и приготовляла еду. Деньги, которые доставались Ларионову, крупные для них, еще были пустяками сравнительно с тем, что попадало marchand'aм и посредникам. Но я опущу все эти тягостные подробности. Все комбинации тем легче было проделывать, что и Гончарова, и Ларионов уже, как говорится, никуда не годились, а тем более к ведению дел. Так говорят. Недели за две до смерти Гончаровой директор музея d'Art Modern возымел идею посвятить одну стену или комнату их работам, выплачивая им пожизненную пенсию. Спохватился. Но лучшие работы куда-то разбазарены, а пенсия, нужная еще недавно, уже ни к чему.

Мы возвращались с кладбища в большом, до отказа набитом автомобиле Бенатова. По непонятной причине тут же находился и директор музея d'Art Modern. Вероятно, ради разговора с В. Жорж. В какой-то момент итальянка Nita, заведующая одной галереей, протягивает мне записку, которую тут же нацарапала, — сенсационное разоблачение. Говорю ей, что содержание записки может быть сообщено. Она объясняет всем, что один молодой немец, бывший у Ларионова, принес ей пакеты в галерею с просьбой сохранить, пока он их переправит в Германию. А через три часа она узнала (она все узнает и все знает), что Гончарова умерла. Вот место, где мне нужно слезать. Я прощаюсь и выхожу. С большим облегчением.

Ларионова на похоронах не было. Его нельзя было привести. Он очень плох.

Добавлю еще следующее. Может быть, Вам случится рассказать содержание письма этого кое-кому из знакомых. Может быть, заметка о смерти Гончаровой попадет в газету. Я просил бы Вас, чтобы фамилия автора этого письма осталась известной только Вам… Хотя ручаюсь за верность всего изложенного… Вы знаете, что во всех таких случаях доказательств не оставляют…»

Последнее — правда. Остаются только рассказы. Сколько я их тут наслушался… (Милая Екатерина Борисовна рассказывает о смерти дядюшки А. Н. Бенуа — с нетерпеливым коллекционером в изголовье…)

Да и весь последний абзац письма многое может открыть внимательному читателю: догуттенберговский способ оповещения и типично эмигрантский страх перед Ними. И не зря боялись: там, в Восточном Берлине, были очень серьезные разъездные «медбратья» и «камердинеры».

Глава IV
Русские сиятельства и высокоблагородия на высотах благородного абстракционизма и в сиянье посмертной славы

Кандинский Василий (1866–1944)

Ланской Андрей (1902–1976)

Лукин Ростислав (1904–1987)

Малевский-Малевич Святослав (1905–1973)

Сталь фон Гольштейн Николай (1914–1955)

Старицкая Анна (1908–1981)

Бюше Жанна (1872–1946)

Борэ Жан (1907–1990)

Дюбур Жак (1898–1981)

Дютийель Роже (1873–1956)

Усевшись в такси где-нибудь на стоянке счастливого межвоенного Парижа и услышав неистребимый русский акцент в первой же фразе шофера (а ведь и те, кто дома, в Петербурге или в Киеве, французили по-парижски, начинали здесь говорить с родным акцентом), сообразительный клиент-парижанин догадливо усмехался: «Из „белых“ русских… Не иначе какой-нибудь великий князь или генерал». Угадать, впрочем, удавалось не часто. Попадались, конечно, за рулем генералы и адмиралы (скажем, генерал Эрдели или адмирал Старк), да и князья с княгинями в автопарках водились (скажем, молодой князь Ширинский-Шихматов или светлейшая княгиня Волконская), но по большей части сидели за баранкой молодые поручики и есаулы. Да и по части «белизны», трудно сказать, кого было больше в той эмиграции — белых (с прискорбной быстротой становившихся советчиками), розовых, неисправимо красных или до красноты левых. Зато вот среди деятелей искусства (особливо в «искусстве кройки и шитья», но также и в театре, и в литературе, и в скульптуре, да и в живописи тоже) часто мелькали в те годы имена высоких русских аристократов (и Голицыных, и Трубецких, и Воронцовых-Дашковых, и Барятинских, и Касаткиных-Ростовских…). Конечно, живопись не была в русских кругах занятием массовым, а все же известно было и то, что художница Наталья Гончарова, еще в 1918 году поселившаяся в Париже, была из тех же Гончаровых, что и Наталья Николаевна Гончарова, которая, став вдовой Пушкина, вышла замуж за генерала П. П. Ланского. А три года спустя после приезда в Париж Гончаровой и сам граф A. M. Ланской там появился, поучился года два живописи и стал выставлять свои работы на выставках. К концу войны познакомился он с молодым бароном Никола де Сталем, а точнее сказать Сталем фон Гольштейном, вот тут-то и узнала освобожденная Франция, что такое полная свобода творчества и чистая абстракция. Дальше уж слышны стали имена «боярыни» Старицкой и графа Малевского-Малевича… Критики снова заговорили о «парижской школе», но если в первой «парижской школе» преобладали молодые выходцы из еврейских местечек «русской Польши» и Литвы, то теперь тон задавали аристократы, и среди них особенно яркой звездой зажегся на парижском небе молодой барон де Сталь фон Гольштейн. Подобно падучей звезде, он стремительно прочертил небосклон и угас над Средиземным морем, над «пленительной Антибой» (пользуясь строкой князя Вяземского). Однако ярок был этот след, и оттого помнят о нем, ищут его.

У меня у самого сжимается сердце каждый раз, когда прохожу по улице Ревели близ антибской цитадели, по той самой улице, на которую он упал из своего ателье в ту недобрую мартовскую ночь 1955 года. Помнится, добирался я в ту самую мартовскую ночь из самоволки к себе в казарму в приграничном Эчмиадзине, глядел в звездное небо над Кавказом, над Турцией, над Европой и не заметил никаких перемен в небе, а ведь такая упала звезда. Что ж удивляться, что мы с вами уйдем так незаметно…

Нынче есть только один способ остановить этот ослепительный прочерк в небе — рассказать подробнее о коротенькой жизни и совсем короткой (всего одно десятилетие — Шагалу-то их, к примеру, выпало семь) земной славе огромного этого парня, русского художника барона Николая Владимировича де Сталя из старинного рода Сталь фон Гольштейн. Представители этого рода упомянуты были письменно уже в связи с какими-то вестфальскими событиями 800 года. Позднее они распространились по берегам Балтики — и в Швеции, и в России. В XIX веке один из шведских Сталей подарил свое имя французской литературе, сочетавшись законным браком с девицей Жерменой Неккер, которая и стала известной всему Парижу (и Петербургу) писательницей мадам де Сталь. Что же до русской ветви Сталей, то дослужился почтенный Владимир Иванович Сталь фон Гольштейн в Петербурге до генеральского чина, был помощником коменданта Петропавловской крепости, а лет за пять до изгнания и смерти успел подарить Франции сына, будущего художника.

Родился Николай де Сталь в Петербурге и был поздним ребенком. Отцу его, помощнику коменданта Петропавловской крепости барону Владимиру Ивановичу Сталь фон Гольштейну, шел в ту пору 61-й год (а еще два года спустя родилась у генерала младшая дочь — Оленька).

Время для своего появления на свет выбрал будущий художник не лучшее — то был год не календарного, а подлинного начала безжалостного XX века, год 1914-й.

Матушка будущего художника, вторая жена барона де Сталя, баронесса Любовь Владимировна (рожденная Бередникова), была женщина многих талантов, занималась живописью и прекрасно играла на фортепьянах. Но все уже было не ко времени — и фортепьяно, и живопись, и деторождение: за кровопролитной войной грянули русская революция и большевистский путч. Генерал успел в 1919 году с семьей уехать в Польшу — избежал виселицы, но не смерти. Умер год или два спустя, а за ним следом еще через два года где-то близ Данцига скончалась от рака и генеральша Любовь Владимировна, совсем еще не старая женщина.

Восьми лет от роду Николай (так что и Николаем и Колей больше звать его было некому, а только Никола) и две его сестрички остались круглыми сиротами. Но тут им, не в пример несчетным тысячам тогдашних русских сирот, повезло. Подруга покойной матери, княгиня Людмила Ивановна Любимова, обещавшая позаботиться о детях, пристроила их в замечательную семью, жившую на окраине Брюсселя, в семью богатого и щедрого инженера Эмманюэля Фрисеро и его супруги Шарлотты. Кстати, называют его и иначе — Фрицеро или, на итальянский манер, Фричеро. Он был бельгийцем, но часто его называют «выходцем из России», хотя в средиземноморской Ницце, которую редкий французский художник минул в своих странствиях, вам непременно объяснят, что на самом-то деле Фрисеро — выходцы из Ниццы времен Королевства Сардинии. Если согласитесь слушать, вам расскажут удивительную историю, в которой и Ницца, и живопись, и сексуальная жизнь русского двора, и франко-русские связи будут играть первостепенную роль. Расскажут, что жил в благословенном XIX веке в итальянской Ницце славный художник Жозеф Фрисеро (совсем недавно Вашингтонскую улицу в Ницце, что идет к морю от улицы Данте и кафе «Вашингтон», переименовали в улицу Фрисеро, потому что Вашингтон, он французам кто? Можно сказать, никто. А Фрисеро — он наверняка привлек в этот курортный город почтенную клиентуру высочайшего звания).


Никола де Сталь в расцвете сил, здоровья и славы — в последние месяцы жизни


Жозеф Фрисеро писал портреты, на которых заказчики сами себе очень нравились, а один из них, молодой князь Гагарин (сын того самого Ивана Гагарина, что был секретарем русского посольства в Париже и перешел в католическую веру), тот и вовсе воспылал к художнику дружескими чувствами и уговорил его двинуться на завоевание Петербурга. Через Константинополь, Киев и Москву добрался отважный художник в Петербург и был ласково принят русским императором, который ему даже ателье разрешил устроить в самом что ни на есть Зимнем дворце. Тут-то Фрисеро и начал рисовать всех этих сиятельных людей, всех подряд. А еще он давал избранным особам, близким к императору, уроки рисования, которые тоже пользовались успехом.

Среди учениц Фрисеро выделялась своей экзотической и, как непременно уточнил бы французский рассказчик, чисто славянской красотой юная Жозефина (Юзечка) Кобервейн, дочь шведской фрейлины Марии-Анны-Шарлотты Рутеншельд. Как и многие в узком придворном кругу, прелестная Юзечка имела за душой «тайну рождения» (которая, конечно, при дворе ни для кого не была тайной). Рассказывали, что однажды на придворном балу маменька ее, дочь гвардейского офицера-шведа, сладко пронзила сердце великого князя-наследника Николая Павловича — позднее императора. Так что рожденная фрейлиной Юзенька произрастала теперь при русском дворе как свидетельство этого прекрасного мгновенья императорской молодости, и если верить знатокам русской литературы, отблеск ее прелести без труда отыщешь сразу в двух повестях великого ценителя женской красоты Л. Н. Толстого («Хаджи-Мурат» и «Детство») — куда уж выше? Если уж граф Толстой выделял эту красавицу в толпе ослепительных петербургских дам, то легко представить себе, как растревожила она (вместе с ее чудесной «тайной рождения») сердце итальянца из здешнего, вполне провинциального в ту пору города-здравницы Ниццы.

Короче говоря, модный художник был взволнован безмерно, сделал своей ученице предложение, растроганная итальянскими слезами и талантом художника ученица его приняла, и молодые люди поплыли на корабле в Ниццу через прославленный мирным подвигом герцога Ришелье морской порт Одессу. Свадьба (по всем православным правилам) была отпразднована в Ницце 3 января 1849 года, государь осыпал молодоженов милостями, и немалые средства были им выделены из фонда императорской канцелярии, так что супруги смогли с удобством разместиться в обширном здании старинной «Командерии» за городом. Иные краеведы (ваш покорный слуга в их числе) полагают, что это Юзечка, плененная лаской здешнего солнца, уговорила пять лет спустя вдовую императрицу приехать на лечение не в знаменитый Биарриц, а сюда, в эту лучшую из здравниц.

Жозефина и Жозеф Фрисеро произвели на свет четырех сыновей. Один из них был русским морским атташе в Лондоне и женился на англичанке. Это его сыном и был брюссельский инженер Эмманюэль Фрисеро, явивший столько благородства и славянской щедрости в ту пору, когда близкую его сердцу, но не столь близкую по крови Россию постигли кровавые катастрофы — переворот, террор, насилие, нищета, океан лжи и предательства. Эмманюэль и жена его Шарлотта пригрели в своем брюссельском доме, где они жили с двумя детьми, беглую семью Березниковых, позднее — еще троих детей генерала П. Н. Врангеля и по просьбе парижанки Людмилы Любимовой (той самой красавицы-княгини, чья история подсказала писателю А. Куприну его «Гранатовый браслет») взяли на воспитание и троих сироток Любови и Владимира Сталей. Официально усыновлять Колю супруги не стали, чтобы сохранить ему его высокое имя, но были они для бедных петербургских деток любящими и заботливыми родителями. Притом что мадам Шарлотта Фрисеро возглавляла Русский Красный Крест в Бельгии и неустанно хлопотала о все новых и новых беженцах из несчастной России.

Конечно, верная своему обещанию, данному бедной подруге, и Людмила Ивановна Любимова (для большей «славянскости» грамотный французский биограф де Сталя зовет ее «Людмила фон Любимоф») пыталась поучаствовать в «воспитании», регулярно наезжала в Брюссель, однако дети росли, как могли, да и что можно сделать с подростками в их «невозможном» возрасте (вот ведь и собственный любимовский сынок Левушка вырос журналистом, редким паскудником и предателем, перебегавшим от монархистов к нацистам, а от них — к большевистским разведчикам до тех пор, пока не был выслан французскими властями из Парижа к новым его хозяевам, где он и написал свой знаменитый шедевр клеветы про эмиграцию…).

Конечно, Коля Сталь был тоже нелегким подростком, но родители («папа с мамой» он их звал) нежно его любили и старались дать ему все, что могли, в первую очередь — хорошее образование. Сперва учился он в строгом иезуитском коллеже Святого Михаила, потом в загородном, очень «современном» и либеральном коллеже Кардинала Мерсье. Учился он посредственно, рано стал мечтать о карьере поэта, потом и вовсе решил быть художником. Подобные мечты не могли бы нас удивить. Легенды о предке-художнике жили в этом доме, завешанном картинами, а воображение мальчика, растревоженное с ранних лет, ни в чем не знало отказу. В конце концов Николай стал студентом Королевской академии художеств в Брюсселе, изучал вдобавок архитектуру в академии искусств Сен-Жиль, странствовал по Голландии и Франции, знакомился с живописью Матисса, Сезанна, Брака и Сутина. Двадцати лет он целый год провел в Испании, и письма его полны восторженных описаний старинных городов. Он вообще был существо восторженное, свободолюбивое и неуправляемое. На пути из Испании Николай остановился в сказочном Руэрге. В монастыре Святого Семейства в Виль-Франш-де-Руэрге он повидался с младшей своей сестричкой — восемнадцатилетняя Ольга стала монахиней.


Маяк. Эскиз Никола де Сталя. Был выставлен на антибской выставке «Осень и зима», посвященной последним месяцам жизни художника


Вернувшись в Брюссель, Николай снял мастерскую и стал заниматься живописью самостоятельно. Кое-что он зарабатывал росписями по чужим эскизам. Все ему дается, но становится ясно, что это еще даже и не начало. Месье Фрисеро разочарован и обеспокоен. Он помнит, что их предок, великий Жозеф Фрисеро, после всех своих успехов умер нищим. Что ж будет с мальчиком? Отец надеялся, что он хоть займется архитектурой, ведь обещал. Но Никола неуправляем, беспечен — он сын воли. Часто проводит время в русской ночлежке, среди русских беженцев. А чаще и вовсе не поймешь, где он пропадает.

В 1936 году состоялась его первая выставка — в брюссельской галерее Дитриш. В Париже Никола познакомился с молодым русским художником Ростиславом Лукиным. Всего лет на десять старше его был Ростислав, но удивительной была его судьба, как у всех здешних русских. Выбрался он из Феодосии шестнадцати лет от роду, сперва учился в гимназии в Константинополе, потом в маленьком городке Моравска Тшебова, потом в богословской школе, откуда сбежал. Учился и в Париже, писал там иконы для русской церкви. И сейчас есть в Париже такое общество — «Икона», а тогда во главе его стоял один из братьев Рябушинских — Владимир Павлович. Там мастера были замечательные, у них Лукин и учился, а теперь вот приехал в Брюссель, добыл кое-какие заказы в Бельгии… Лукин написал икону «Богородица — защитница русских на чужбине». И правда ведь, защитница.


Икона Р. Лукина «Божья Матерь, небесная покровительница Зарубежной Руси». 1932 год


Музей Ростислава Лукина в деревушке Арсонваль


Понравилось Лукину в Бельгии, вот бы здесь остаться. Ростислав Лукин показал Никола де Сталю технику иконописи, вот тогда и пришла Николаю идея — устроить выставку икон и портретов. Зазвали Лукина и принялись за работу. Никола написал пять икон. Договорились в маленькой галерее месье Дитриша на брюссельской улице Монтань-де-ла-Кур снять зал на неделю. Большого шума не было, а все же не прошла выставка незамеченной. Один из критиков упомянул в брюссельской газете про «молодого и талантливого художника барона де Сталь». Какая-то молоденькая девушка заглянула на выставку, умилилась, купила две иконы. Оказалось — дочь знаменитого дельца и мецената барона де Брауэра. Так попался молодой художник на глаза бельгийскому меценату.

С симпатичным Ростиславом они еще раз-два виделись. Получил в конце концов Ростислав Лукин бельгийское подданство, часто бывал в Брюсселе, но Никола к тому времени в Брюсселе уже почти и не появлялся, оба они были неутомимые странники.

Наконец, в глуши французской провинции отыскал себе Ростислав милый его сердцу глухой уголок, среди лесов, холмов и речушек французской Шампани, в департаменте Об, так похожем на русский Валдай.

Я и сам уже больше двадцати лет живу в этом уголке Франции, но только недавно обнаружил, что хутор мой лежит неподалеку от любимых мест Лукина, который обитал последние годы своей жизни в деревне Арсонваль близ крошечного шампанского городка Бар-сюр-Об, в нашем холмистом зеленом департаменте. Его тут все знали, этого Ростислава Лукина, старого Рости. Вокруг него собирались молодые ребята, которых он учил живописи. Свой деревенский дом он назвал Божий Дар, и он был прав, русский бродяга Ростислав из Белгорода и Феодосии, из Моравской Тшебовы и Брюсселя: истинно Божий Дар, Дар Божий этот уголок Шампани. Здесь русского художника многие любили: он вечно вступался за права шампанских виноделов, а детей их учил рисовать.

Когда у них там в Арсонвале ушел на пенсию один из учителей деревенской школы и уехал жить куда-то на юг, освободив двухэтажный казенный дом у дороги, старик-мэр пришел потолковать с Лукиным.

— Слушай, Лукин. Меня уже тут скоро не будет на этом свете.

— Меня тоже, месье ле мэр. Да ты выпей стаканчик, чего грустить. Твое здоровье!

— Так вот я что решил, Рости… Дом вон освободился у дороги, а я давно мечтал: пусть будет в этом доме музей Лукина. Берись за работу, пока есть время. Нас с тобой здесь не будет — будет музей. Поедут люди по дороге в большие города, а тут глянь — музей. Как в Труа или в Париже.

— Или в Феодосии… — вспомнил Лукин. — А может, и русские поедут когда-нибудь: не всегда же им взаперти сидеть в России. Ладно, пойду взгляну — надо будет расписать стены…

И вот совсем недавно, развернув у себя на хуторе случайно кулек из местной газеты, прочитал я, что «друзья Лукина» устраивают в Музее Лукина в Арсонвале очередную выставку памяти Лукина. Стало мне стыдно, что я там не бывал. В базарный день в крошечном соседнем Экс-ан-Оте в тенистом дворе огромной мэрии (в позапрошлом веке тут строили, не мелочились) почтенная библиотекарша мадам Мартель отыскала мне целую стопку альбомов Лукина. По большей части брюссельского издания альбомы, но были и шампанские: один из них так и назывался — «Божий Дар и молодые».

А потом хуторской сосед повез меня, безлошадного, в Арсонваль. Чуть не доезжая до городка Бар-сюр-Об, он притормозил у дороги, чтоб я смог прочесть надпись над входом — «Музей Лукина».

Теперь-то я знаю, что некогда Лукин с молодым де Сталем выставляли в Брюсселе свои иконы. Лукин его и учил, знаменитого ныне де Сталя, иконы писать, и многие отмечают нынче, что наука эта не пропала для великана де Сталя даром. Известная французская искусствовед Вероника Шильц (большой знаток русского искусства и близкий друг последнего «нобелевского» поэта России) в своей работе «Никола де Сталь и Санкт-Петербург» сближает работу де Сталя с работой русских иконописцев.

Ну а тогда, в 1936 году, после брюссельской выставки икон надумали Никола де Сталь с друзьями податься в Северную Африку, в одну из самых красивых стран Магриба — в сказочное Марокко, которое уже давно было открыто французами — художниками, поэтами, военными, чиновниками. И Делакруа там побывал, и Матисс, и Андре Жид… Пряная проза Пьера Лоти манила в дорогу многих читающих французов. Но только вот на какие деньги было странствовать? Папа Эмманюэль Фрисеро испытывал горькое разочарование — никем не сделался после стольких-то лет успешной учебы и путешествий любимый сын Никола, и конца его странствиям не было видно. Странствия, споры-разговоры, попойки, эксперименты… И ничего солидного, ничего путного, да он и сам это чувствует, сам в беспокойстве. Родители оплачивают ему мастерскую в Брюсселе, но бывает ли он там, работает ли — один Бог ведает. А теперь после долгих скитаний по Европе, по Испании подавай ему еще Африку. Нет, ни за что, — уперся отец.

Однако нашелся у молодого художника защитник, первый его меценат. О чем еще мечтает художник и что ему видится во сне, когда истекает срок платы за ателье, когда свет и воду уже перекрыли, а счета и напоминания об их неуплате с неуклонностью заполняют почтовый ящик? Снится художнику гениальный маршан-торговец, который все вот так сразу и продаст или, на худой конец, одно-два полотна, а еще чаще снится ему благородный меценат, тонкий и щедрый человек, который вытащит его из безденежья, потому что он может отличить настоящее искусство от модной поделки, от дряни, умеет наперед угадать талант. Вот он звонит у двери, меценат, с деликатностью входит в ателье… Как внимательно смотрит он на картину, все отметил, все сумел оценить, кивает благосклонно… Измученная нуждой и неизвестностью жена художника выглядывает из кухни… Не печалься, родная, мы спасены. Вот он лезет, наш гость, в карман, широким жестом достает… Боже мой, что это? Неужели это опять только сон? Нет, не всегда. Не будь благожелательных меценатов, рисковых самоотверженных галерейщиц, влюбленных в живопись маршанов, наша история оборвалась бы на этом самом месте, и не было бы этой яркой звезды в небе Лазурного Берега, а осталась бы в истории Парижа и Петербурга лишь одна знаменитая де Сталь — бойкая мадам Жермена де Сталь, урожденная Жермена Неккер (подробнее о ней смотри в примечаниях к Пушкину, начало позапрошлого века).

Бельгийский меценат барон Жан де Брауэр, сумевший что-то разглядеть в ранних опытах Никола де Сталя, был человек тонкий. Может, и в деловых своих операциях по продаже жилплощади он проявлял тонкость, это нам неизвестно, но во всем, что касается его добрых вторжений в сферу искусства, в тонкости ему не откажешь. В 1928 году, и еще раз в 1932-м, отправлял он за свой счет чудную русскую художницу Зинаиду Евгеньевну Серебрякову (дочь Е. Лансере и племянницу А. Бенуа) поработать в Марокко, пописать портреты и пейзажи. В 1934 году заказал он сыну Серебряковой Шуре, тоже великому мастеру и фанатику старинных интерьеров, проект оформления своей виллы под Брюсселем, для которой Зинаиду Евгеньевну попросил написать декоративные панно.

Человек попроще прогулял бы торговым талантом добытые деньги в парижском ресторане «Серебряная башня», но барон де Брауэр был человек непростой. Верным глазом отметив талант молодого де Сталя, он пригласил его расписать свой охотничий домик близ Монса, а потом пообещал финансировать марокканскую его прогулку с друзьями. Договорились, что Никола будет присылать ему марокканские работы с дороги, и договор этот был скреплен в присутствии Эмманюэля Фрисеро. Забегая вперед, скажем, что в Марокко еще не случилось того чуда, которого так мучительно ждали сам Никола и его родители. Чуда оставалось ждать еще добрый десяток лет (это как же нужно верить в то, что оно произойдет, какое нужно иметь терпение!). Пока же ничего или почти ничего доброго не случилось, хотя душа Николая была там еще полнее восторгом, чем в Испании, чем в парижских музеях, чем перед полотнами Рембрандта в Амстердаме.

Восторги свои он изливал в длинных, захлебывающихся (хотя и не всегда слишком грамотных) письмах. В наш век даже и не телеграфной уже, а компьютерной переписки странно, порой досадно (а порой и утешительно) читать эти многостраничные описания путешествий, все эти довольно еще любительские и бескомпромиссные, но вполне благородные рассуждения об искусстве, экономике, колониализме. Сомневаюсь, впрочем, чтобы все эти рассуждения могли заменить папе Фрисеро (и тем более благодетелю-меценату) обещанные картины, хоть и были эти обещания вполне искренними. Мы-то, пришедшие позже, можем засвидетельствовать, что предсказания молодого де Сталя сбылись. Он писал отцу: «Я знаю, что моя жизнь будет непрерывным странствованием по взбаламученному морю. Это требует постройки крепкого корабля, но он еще, Папа, не построен. Я еще не пустился в плавание. Медленно, часть за частью, я строю. Мне понадобилось шесть месяцев пробыть в Африке, чтобы отдать себе отчет, в чем именно заключается живопись».

Три месяца спустя он снова объясняет теряющему терпение отцу, как идет процесс созревания: «Быть художником — это не рассчитывать, а жить, как дерево, не ускоряя брожения сока, ждать наступления лета, но для этого необходимо терпение и еще раз терпение… Знаю, что другие художники стараются прежде всего угождать своим заказчикам, и знаю также, что я на это неспособен… Только по внутренней, сокровенной необходимости нужно рисовать, и только так я буду поступать, если смогу, для достижения хорошего рисунка, хорошей живописи».

Но объясняться с отцом становится все труднее. Письма не заменяют обещанных работ, да Никола ведь еще и сам не скоро поймет, какие рисунки и полотна ему писать и как. А пока вот еще одно воистину душераздирающее письмо, полное отчаянья: «Будьте уверены, это уже последнее письмо, которое я Вам пишу до отправки своего рисунка. Знаю, что Вы не уверены в моих силах, и, быть может, будете уверены еще меньше, увидя мою работу и ту, которая за ней последует. Я же никогда не сомневался в своей способности создать очень хорошие вещи и это исполню. Пишу Вам так, как думаю. Я Вам пишу, что я работаю. Вы мне не верите. Вы мне не верите, и может, в Ваших глазах работать — означает совсем иное. Мне так трудно писать Вам об этом. Вы, Папа, так добры, что внутренне я исполняю это, наподобие человека, писавшего святому Игнатию, стоя на коленях. Мне нечего Вам добавить, нечего».


Роковая поселянка из Люберона… Эскиз Никола де Сталя


Легко представить себе, что честный и щедрый Фрисеро с трудом переваривал все новые порции обещаний и пророчеств, в которых ему чудилось временами то безмерное хвастовство, то проблески безумия — на фоне неспособности сесть за работу, на фоне суеты и безделия. Как ни поразительно, все, о чем писал Никола, оказалось правдой, все сбылось. Но кто мог предсказать?

Последовал мучительный разрыв с отцом, на долгие годы художник был обречен на нужду (может, и загнавшую через несколько лет в могилу бедную подругу художника), но и нужда, вероятно, было не самой тяжкой. Тяжкими для художника и окружающих были его неуверенность в себе, его мучительные поиски, в общем, то, что давно уже в просторечии почти иронически зовут «муками творчества».

Уже и на вершине своей прижизненной славы, незадолго до гибели Николай признавался в одном из писем: «Вы знаете, что я никогда не уверен в своих картинах, никогда».

В Марокко его настигло бы полное одиночество, если б он не встретил художницу Жанин. Она была с мужем-поляком и маленьким сыном, она была старше его, но Никола позвал ее за собой, и она оставила мужа. Она стала его любовью, спутницей в его странствиях и часто наставницей в живописи. Через Алжир они вместе добрались в Италию. Из Рима Никола послал родителям новую отчаянную просьбу о деньгах, и они прислали деньги. Потом был Париж. Никола ходил на занятия в академию Фернана Леже, снова ходил в Лувр, где познакомился и подружился с художником-уругвайцем Сгарби, который так вспоминал о нем позднее: «Художники, которых доводилось знать, были все небольшого роста, а этот был просто гигант; у них были низкие голоса или высокие, но го?лоса такого тембра, такого низкого голоса, как у Никола Сталя, ни у кого не было — стены дрожали в комнате…».

На родине, в бретонском Конкарно, Жанин представила Никола своему кузену — художнику Жану Дейролю.

Потом началась «странная война», и Никола ушел добровольцем в Иностранный легион. Рисовал штабные карты в тунисском городе Сусс, а в сентябре 1940 года был демобилизован и разыскал Жанин в Ницце. Поселились втроем — с Жанин и сыном ее Антеком, — сняли квартиру на улице Буасси д'Англа, близ железнодорожного моста и вокзала. На Лазурном Берегу тогда было много художников, полным-полно знаменитостей. Николай познакомился со знаменитым Маньели, с Корбюзье, Жаном Клейном, Арпом, побывал в ателье у недавно овдовевшей Сони Делоне, разглядывал полотна покойного Робера. Он снова учился и почти ничего не писал, если не считать одного прекрасного портрета Жанин. Однако ничто в этом портрете не возвещало рождения нового де Сталя. Да это и был последний его портрет. Никола начал пробовать себя в абстракции — геометрические построения в духе Маньели, освобожденные от окру жающей природы и объектов. Соня Делоне написала о нем в ту пору в письме — «необъективный художник».

Для заработка Никола иногда малярничал, а живописью зарабатывала на жизнь Жанин — писала и продавала пейзажи. Она поддерживала все мучительные поиски Николая, она его подбадривала, она его учила. Она была старше, она больше умела, она выросла в среде художников. С ней он делал первые шаги, она была внимательной и чуткой. Сохранилось ее письмо, адресованное младшей сестрице Никола, которая была озабочена судьбой непутевого брата и его ссорой с родителями (Ольга жила, как вы помните, в монастыре). Вот оно, это замечательное письмо Жанин:

«Отвечая на Вашу просьбу Вам написать, я и берусь за письмо, чтобы поговорить о Коле со всей откровенностью. Он выше, он сильнее и красивее… всех окружающих, а всего больше выделяется своей духовностью. Но в настоящее время он все делает себе во вред. Если не считать редких моментов просветления, он все делает, чтобы себе навредить. К счастью, я питаю больше надежды на этот потаенный, но истинный свет, который в нем вспыхивает, чем на внешние мрачные проявления натуры. Я говорю о недостатке терпения, о желании поражать окружающих придуманными подвигами, которые в сто раз ниже его настоящих добродетелей, и т. д. и т. п. Правда, в ходе всех этих его придуманных историй и лжи он приходит, в конце концов, к тому, что открывает нечто плодотворное и даже более истинное, чем реальность… Не беспокойтесь за него, Ольга, он воистину огромен!!! Я же существо скорее прозаическое. И если я признаюсь в этом — в первый раз в жизни — то это из-за того, что уверена, что Вы, подобно мне самой, полюбили бы его, даже если он ни на что не был бы способен».

В феврале 1942 года Жанин родила дочь. Они назвали ее Анной. «Для отца она настоящее открытие, — сообщала Жанин в письме. — Когда он смотрит на нее, он краснеет от волнения. Он занимается ею не меньше моего…»

…В последние годы я каждую зиму отсиживаюсь в Ницце. Направляясь из русской приходской библиотеки к морю по коротенькой улице Лоншан, я иногда захожу в букинистический магазин месье Жака Матарассо. Месье Матарассо приехал в Ниццу во время войны. Он был молод, увлекался сюрреалистами, и в его книжном магазине собирались посудачить тогдашние авангардисты — поэты, художники, журналисты. Месье Матарассо знал многих молодых людей, которые потом прославились. Он вспоминает Зданевича, Шагала, Терешковича… Вспоминает свои удачные покупки… Одной из самых удачных и была, наверное, эта абстрактная акварель Никола де Сталя. Месье Жак Матарассо стал первым в Ницце (и в целой Франции, и во всем мире) покупателем абстракций этого прославленного абстракциониста. Такое не забывает художник, но не забыл этого и коллекционер.

— Я подарил эту картину музею в Ницце, — с гордостью рассказывает мне месье Матарассо. — Это их единственный де Сталь. На каждой выставке — эта абстракция.

Молодому Жаку Матарассо очень понравилась абстракция молодого де Сталя «Композиция. 1943». И как бесконечно был утешен художник: значит, не одной только влюбленной Жанин кажется, что он гениален. Вот ведь — заплатили деньги, смешные, конечно, деньги.

Летом 1943 года, надумав уезжать из Ниццы, де Сталь пришел в гости к Матарассо и принес ему в подарок картину:

— Вы меня подбодрили. Это Вам. Вернусь лет через десять, когда стану знаменитым… А сейчас — уезжаем в Париж.

Сталь раздавал мебель, картины: они уезжали в Париж, ибо только в Париже можно стать знаменитым.

«Разве это не парадокс? — широко разводят руками историки искус ства (особенно широко и стыдливо — левые). — Из свободной зоны — в оккупированный немцами Париж?»

Парадокс, конечно, парадокс, но их много найдется, парадоксов, если захочешь верить всей этой фальсифицированной официальной истории французского «резистанса».

«Парадоксально: в оккупированном Париже в августе 1943-го все казалось доступным, — пишет даже автор новой книги о де Стале вполне левый Лоран Грельзамер. — Помирают с голоду (это, понятно, преувеличение. — Б. Н.), Лувр закрыт (кошмар! — Б. Н.), но где-то в тенечке кипит лихорадка творчества. Галерея Франции, галерея Фридланда, галереи Жанны Бюше, Луи Карре, Рене Друэна потихонечку выставляют шедевры (в темноте, что ли? — Б. Н.). Василий Кандинский, Цезарь Домеля, киты абстракционизма — все они здесь, в двух шагах от вас».

Никола Сталь пишет в сентябре восторженное письмо Маньели: «Париж держится с редким достоинством, никогда я не видел его таким красивым. Мимоходом видел Кандинского, он уехал на каникулы, а Домеля еще не вернулся. Я пьянею от радости на прогулках, несмотря на все трудности с устройством до конца войны, я все-таки счастлив, что я здесь, меня буквально охватывает лихорадка деятельности, а в Ницце работалось с трудом».

Конечно, возглас изумления у современного левого автора — фигура риторики. Всем известно, что в оккупированном тыловом Париже, городе вожделенного отдыха для заслуженных воинов вермахта, художественная жизнь била ключом: ставили знаменитые спектакли и фильмы, писали новые песенки; Сартр творил драмы и ставил перед офицерской аудиторией, Лифарь развлекал господ офицеров на сцене Оперы и дома… И воистину процветали художественные галереи: знаменитые галеристы и маршаны-евреи бежали за океан, освободив поле для Карре, Жанны Бюше, Друэна… Тот смехотворный факт, что какой-то из видов искусства дегенерат Гитлер назвал «дегенеративным», только возбуждал повышенный интерес публики, создавал картинам рекламу, подстегивал не только публику, но и галерейщиков-«диссидентов». Именно такой была очень престижная галеристка, истинная Жанна д'Арк авангарда, Жанна Бюше. Она вела, в сущности, ничем не грозившую ей игру с цензурой и отделом пропаганды. Ну, закроют выставку — тем больше славы. Жил же главный «дегенерат» Кандинский в престижном Нейи, а «дегенерат» Пикассо — на самом что ни на есть бульваре Сент-Огюстен и, как горделиво вспоминают историки искусства, «принимал у себя коммунистов и нацистов». Правда, намекают, что просто он был при этом испанец, просто у него были особые отношения с Франко, но ведь и без Франко, если ты только не еврей, все сходило с рук, иногда даже и если… Майоль через Арно Брекера сумел вытащить свою манекенщицу-еврейку (Дину Верни) из переделки, Колетт вытащила своего возлюбленного-еврея. Русский, читая про это, усмехнется: ни Поскребышев, ни Литвинов, ни Сергей Прокофьев, ни даже сам Молотов не могли извлечь из лагерных бараков своих жен.

Отчасти художественно-коммерческая ситуация в процветавшем тыловом Париже 1944 года напоминала Москву 60–70-х годов XX века. В Москве тоже существовала «подпольная» диссидентская живопись. Самые смелые играли на этой «подпольности» под неизменным присмотром «наружного наблюдения» (обе стороны имели свой «интерес»). Какого-нибудь торопливого журналиста «оттуда» или трепещущего чиновника из посольства долларовой зоны с оглядкой проводили по чердачной жердочке в роскошное (или, напротив, убогое) ателье, к столу, уставленному бутылками, к стенам, завешанным «запрещенной» живописью. Вот так мы живем. День-ночь рискуем. Но даже официальный, вполне партийный МОСХ устраивал «полузапрещенные-полуразрешенные» выставки, полуразрешенные игры, выгодные всем. Недаром первый оттепельный роман всезнающего Эренбурга («Оттепель») был про новую (безопасную) жизнь художника.

Немногие (и в России, и на Западе) умели понять, что полузапрещенность и скандал — залог успеха. Даже на Западе: Грэм Грин понимал, а Набоков нет. Пастернаку было невыносимо страшно, а скажем, Евтушенко или Солженицын понимали, что «риск — благородное дело». Известный риск был, конечно, и в мирном оккупированном Париже, но не слишком серьезный. Зато успех всякой «полузапрещенной» акции был гарантирован. Французские историки намекают теперь, что это и было знаменитое французское Сопротивление. Русские понаписали об этом кучу мемуаров.

Седовласая галерейщица-эльзаска Жанна Бюше видела де Сталя в 1938 году в Париже и уже тогда ощутила к нему симпатию, выдала ему аванс доверия. Он вообще внушал симпатию женщинам, но, может, эта великая парижская галерейщица обладала также и особым художественным чутьем: на ее счету было уже много открытий. Сейчас, с первых шагов де Сталя в Париже, она осыпала его благодеяниями. Главное — вручила ему ключ от просторного особняка в саду на улице Нолле (дом № 54). Это на севере, в 18-м округе Парижа, в Батиньоле — тихий сад и большой дом, осененный каштанами и ясенями. До прихода немцев здесь жили известный архитектор с женой, у которых бывал «весь Париж». Они бежали в Америку, оставив и уникальную мебель, и все домашнее хозяйство. Семейство Сталя — Жанин, ее сын-подросток Антек (тоже будущий художник и поэт) и сам Никола — получило просторную светлую студию и множество комнат. Сталь работает теперь лихорадочно, днем и ночью. У него появляются новые соратники и друзья-художники: Сезар Домеля, Жорж Брак, Андрей Ланской… В вечных своих поисках, кто кого «вывел на путь», кто кому «открыл глаза», искусствоведы в случае со Сталем кивают со значением на абстракциониста Андрея Ланского. Во-первых, Ланской был русский, во-вторых, он был граф, на двенадцать лет старше де Сталя, пришел к абстракционизму в те же 40-е годы, что и Сталь, а в 1942 году уже показал свои абстрактные полотна на выставке в парижской галерее «Бери-Распай». Впрочем, некоторые считают, что под влиянием Кандинского и Клее Ланской стал отходить от фигуративной живописи еще в 1937 году.

В 1944 году Ланской выставлялся у Жанны Бюше и подписал долгосрочный контракт с галереей Карре. К этому времени он выставлялся и продавался в Париже уже добрых два десятка лет, и это не вполне заурядная история.

Граф Андрей Михайлович Ланской (он никогда не забывал о своем «пушкинском» происхождении — через генерала Ланского, второго мужа вдовы Пушкина) был даже в большей степени автодидакт, чем дворник Никита Пряхин из романа Ильфа и Петрова. Пряхин хвастал, что он «гимназиев не кончал». Зато, уточняют авторы, он окончил Пажеский корпус. Графу А. М. Ланскому довелось лишь один год поучиться в гимназии и всего год — в Пажеском корпусе. Потом были война, Белая армия, Константинополь, Париж…

Напрасно биографы ищут в детстве графа следы увлечения живописью (или большевизмом) — они неразличимы. Одни, правда, намекают, что в детстве он любил клоунов, но кто ж их не любил в детстве? Другие намекают, что в Петрограде Ланской мог забрести в «Привал комедиантов» и увидеть на стене судейкинские росписи — там, за столиком, и поучился… Или, может, был один раз в театре, где были декорации…

В 1921 году Ланской попал в Париж, и вот тут-то он познакомился с Сергеем Судейкиным и Виктором Бартом. У Судейкина, как считают биографы, А. Ланской брал уроки или консультации. Сколько уроков (и сколько консультаций), в течение скольких минут, никто не может сказать, да и важно ли это? Судейкин в Париже пробыл очень недолго, он там лихорадочно осваивал западный рынок, участвовал в трех выставках, писал картины, оформлял спектакли Балиева и по меньшей мере пять спектаклей в других театрах, переживал крах второго брака и собирался бежать в Америку… Когда он успевал давать уроки и даже «передавать» свой цвет Ланскому, представить себе трудно. Зато вот знакомство с Виктором Сергеевичем Бартом, а через него со всем кругом Зданевича, Ромова, Ларионова, советофильского «Удара» и советофильской группы «Через» могло оказаться, и оказалось, и полезным, и плодотворным. Ланской пишет портреты наподобие ларионовских и отчасти сутинских, участвует в своей первой выставке — выставке группы «Удар» в галерее «Ликорн» (1923). Ланской посещает заседания группы «Через», где больше всего толкуют о советских достижениях, о свободе «заумного» искусства в свободной и счастливой большевистской России. Летом 1924 года вместе с тем же Бартом и своим сверстником (только бывшим красноармейцем, а не белогвардейцем) Константином Терешковичем Ланской выставляет двадцать четыре работы в галерее Кармин. Редактор журнала «Удар», критик Сергей Ромов, представляет участников выставки как художников новой «русской школы», которая произрастает из «французской школы». На афише Ланской объявлен как «граф Андрей Ланской», и, думается, большевик Сергей Ромов знает, что теперь Москве нужно срочное сближение эмигрантских графов с комиссарами, а главное — признание зарубежными графами и белогвардейцами «национального правительства» большевиков. Недаром в Берлине объявился «красный граф» Толстой, а в парижском полпредстве — «красный граф» — разведчик Игнатьев.


Автопортрет А. Ланского


Для Ланского лично интерес представляют не «возвращенчество», не московские игры «Удара» и Зданевича, а тот факт, что всего через два года после приезда в Париж и начала художественной учебы он уже получает возможность выставляться, что и вообще-то не так легко в Париже для приезжего и никому не знакомого художника. Любопытно, что позднее эти эпизоды биографии Ланского были им настолько прочно забыты, что о них никогда не слышала его послевоенная ученица и подружка Екатерина Зубченко (только в войну, в 40-е годы, почти ребенком эвакуированная из Ленинграда через оккупированный Кавказ в Европу).

— Никогда не слышала этих имен — Ромов или Барт! — сказала она мне с убежденностью и подтвердила, что в эти первые парижские годы Ланской упорно учился у Ларионова и Сутина. Он рано был отмечен критикой, его картины одобрял друг Пикассо Жан Гремье, который, конечно, сразу же нашел в нем «типично славянское»: «Его первые полотна — это сцены семейной жизни и семейные портреты, сюжеты которых и манера исполнения являются типично славянскими. У тамошних художников примитивная и трогательная манера. Ланской трактует эти сюжеты с непринужденностью и, я бы даже сказал, развязностью».

Среди других «славянских» черт критики отмечали кричащий цвет, пренебрежение перспективой, уплощение пространства, однако видели у Ланского большее сходство с таможенником Руссо, чем с русским лубком. Одним из первых обратил внимание на Ланского критик-коллекционер Вильгельм Уде (тот самый, что был соседом и другом Сони Терк и, мало интересуясь женщинами, вступил с нею в фиктивный брак — еще до появления на горизонте Робера Делоне). Не решаясь предсказать, куда пойдет дальше этот талантливый Ланской, Уде кивнул в сторону неизбежного во французских рецензиях Достоевского. Зато сам Уде (а не Достоевский) привел Ланского в престижную галерею Бинг (что размещалась на улице Боэси, 20), где у Ланского и состоялась его судьбоносная встреча с коллекционером Роже Дютийелем. В этой галерее Ланской попал в весьма престижную компанию (Бонар, Брак, Дерен, Фрис, Марке, Матисс, Руссо, Ван Донген, Вламенк, Вюйяр) и получил верное направление. Галерея поддержала его материально и морально, но контракт его с галереей скоро истек, а на дворе стояли страшноватые 30-е годы. И вот тут оказалось, что самым спасительным знакомством, какое завел «красный граф» в щедром «возвращенческом» году, было это знакомство с коллекционером. Роже Дютийелю было в ту пору пятьдесят два года, и он успел до Ланского помочь своими покупками и Браку, и Дерену, и Вламенку, и Руо, и прочим. Он помогал также кубистам в 1908 году, Модильяни — в 1918-м, примитивистам вроде Бошана — в 1929-м, Клее — в 1939-м, Миро и Шаршуну — в 1941-м. Художники эти нуждались и в материальной помощи, и в одобрении, и в моральной поддержке в те годы, когда еще не были приняты публикой и галереями. Вот как писал ученый-искусствовед Ф. Бертье в своей университетской диссертации о роли Дютийеля:

«В условиях рыночной экономики, когда произведение искусства является товаром, положение художника зависит от спроса. Роль коллекционеров авангардной живописи в конце XIX и в первые годы XX века была не пустячной. Лишь они, вместе с несколькими маршанами, смогли оказывать своим любимым художникам материальную и моральную поддержку… Тот же Ланской получал материальную возможность продолжать работу на протяжении семнадцати лет исключительно благодаря Дютийелю».

Роже Дютийель (подобно Роберу Лебелю, Андре Лефевру, Вильгельму Уде и Даниэлю-Анри Канвейлеру) был одним из тех коллекционеров, что умели вкладывать в свое собирательство страсть к живописи, бескорыстие, желание отстаивать новое. Умели они и разгадать в молодом художнике их будущий путь. О жизни Дютийеля тот же Ф. Бертье сообщал: «Образ жизни его вовсе не был роскошным. Он не ездил в гости ни к интеллигентам, ни к парижским интеллектуалам. Жил он в одной квартире с братом, который посвятил себя гравюрам… Его собственные отношения с его картинами носили характер влюбленности».

Другой французский автор так писал о Дютийеле: «Наделенный необычайным нюхом, помогавшим ему избежать любой ловушки, ясным взглядом и глубочайшим интересом к развитию живописи, Дютийель собрал у себя в квартире на улице Монсо великолепную коллекцию художников, вплоть до Ланского, которому он отдавал особое предпочтение, называя его „мой колорист“…».

Итак, с самого 1928-го до 1944-го Дютийель помогал выживать и работать «своему колористу», но и в 1944 году, когда Ланской обрел успех и репутацию «абстракциониста» (вместе с контрактом на добрых семнадцать лет, подписанным им с Луи Карре), Дютийель нисколько не охладел к «своему» Ланскому и так писал о нем художнику Ван Хеке: «…избегайте „абстракции“, которой Ланской, может быть, и есть один-единственный представитель, поскольку он художник искренний и уже успел с разных сторон (как примитивист, как самоучка) утвердиться в живописи — пейзажами, цветными портретами, натюрмортами и т. д. Поскольку он утвердился, он может многое себе позволить. Он человек честный, и он не ищет в абстракции фальшивых тайн, того, что многим критикам кажется „религиозным“».

Что касается религиозности Ланского, то Дютийель касается ее осторожно: «Ланской — чистейшей воды православный, со всей церковной практикой. Вот почему он кончит свою жизнь в изгнании. Он верует во все, даже в свою „абстракцию“. Я уважаю его веру».

(Отметьте, что еще со времен, когда кисть стало возможно заменить «ослиным хвостом», и маршаны, и критики пытаются угадать, кто из художников «искренне верит», а кто спекулирует на моде или придуривается. Помню, как изумленно восклицал друг моей молодости В. Пивоваров, рассказывая о своем тогдашнем «друге и вожде»: «Он это всерьез… Он действительно верит…».)

Подробнее на мистике Ланского останавливался крупный знаток русского художественного авангарда Жан-Клод Маркаде. По его мнению, с переходом к абстракции в творчестве Ланского прежде всего «брызнул… СВЕТ»:

«Это мистический свет, исходящий из недр изначального хаоса, прошедший через призму духовности. Это и есть тот свет, который озаряет витражи средневековых соборов. Как в церковных витражах, в картинах Ланского есть всегда доминирующий свет: синий, фиолетовый, индиговый, красный, черный, белый, зеленый, всегда чистый, яркий, певучий, как в иконописи. Его палитра блещет оргией красок, вибрирующих наподобие русской старинной песни, выражающей гаммы мельчайших чувств, которые сопровождают главнейшие события человеческого существования… Художник следует за этими исконными преданиями, и его многоцветные холсты являются грандиозным эпосом русского завоевателя».

И дальше:

«Для Ланского мир познаваемый изначально один и тот же… Нет в Ланском демиургической претензии творца-наследника из индивидуалистического XIX века — заместителя Бога. Художник не соперник Богу. Он сотворец, вечный искатель новой красоты в неисчерпаемом сотворенном мире».

Я не могу утверждать, что отношения Ланского с его покровителем и покупателем Дютийелем были радужными. Подруга Ланского, художница Екатерина Зубченко, вспоминает ныне, что и Дютийель, и Дюбур «обирали» художников и богатели, что художники не испытывали к ним чрезмерной благодарности. Что ж, допускаю, что именно так и было. Первым богатеет маршан, а не художник. Впрочем, и Ланскому удалось купить какой-то замок в Тарне, так что лучше иметь маршанов-поклонников и покупателей, чем ничего не иметь.

…Когда лет двадцать спустя после их встречи с Никола де Сталем Ланского спросили (во время радиопередачи, посвященной памяти де Сталя), в чем он видит разгадку живописи Сталя и его главную проблему, Ланской сказал, что это разгадка проблемы света, разрешение этой проблемы удалось его другу.

Полагают, что именно Ланской советовал де Сталю, с которым они познакомились и даже подружились в 1944-м, не цепляться за «геометрию» и сухой графизм, а дать волю свету, размаху, воображению, полагаясь только на свой вкус. Но де Сталь ведь и с самого начала своей деятельности-бездеятельности ждал подсказки только от своего нутра, от своего вкуса. Ему не хватало раскованности, она пришла в Париже. Он все вольнее клал краски на полотно, не довольствуясь кистью, все чаще прибегая к шпателю, к ножу-мастихину. Его подбадривали новые друзья-художники и друзья-поэты, которым он очень верил. Между прочим, как раз в ту пору вдруг оказался поэтом сын Жанин, подросток Антек. Кем еще он мог оказаться в этом мире метафор и красок?

В начале 1944 года Жанна Бюше устроила выставку абстракционистов в галерее на Монпарнасе (вход во двор, выставка без приглашений, полулегальная, почти нелегальная, но, конечно, был на ней «весь Париж» и была на ней пресса). Жанна Бюше выставила работы Кандинского и Домеля. Третьим она взяла в экспозицию де Сталя. Это было многообещающее начало для молодого художника. Впервые во Франции Никола де Сталь был выставлен на Монпарнасе (хотя бы и «вход со двора»), выставлен у самой Жанны Бюше, да еще в обществе отца абстракционизма Василия Кандинского.

Имя Кандинского теперь во Франции почти так же популярно среди образованщины, как имена Нижинского или Стравинского. Редко найдешь в Париже приемную («зал ожидания») кардиолога или дантиста, где не висела бы на стене дешевая репродукция или выставочная афиша Кандинского — что-нибудь вроде «Вокруг круга» или даже «Пестрая жизнь». Считается, вероятно, что для морального настроя пациента, ждущего своей очереди, полезно отвлечься от мыслей о будущем или докучливой боли созерцанием всех этих крючочков, капелек, бактерий и дощечек. К тому же — чисто «славянский» разгул красок, к тому же мистика и апокалиптические предчувствия. Вдобавок подобный выбор произведений намекает на высокий общеобразовательный уровень эскулапа.

Василий Васильевич Кандинский был даже среди тогдашних русских художников существом исключительным. В родной Москве он себя чувствовал так же свободно, как в почти родном баварском Мюнхене, пока оба города не лишились последнего намека на свободу и художнику не пришлось бежать в Париж, даже взять там французское подданство. Впрочем, и в престижное предместье Парижа Нейи-сюр-Сен нацисты пришли без боя, хотя вели себя там довольно сдержанно: ежели ты не еврей, можешь покуда жить и творить.

Зато в близком его сердцу баварском Мюнхене (знакомом ему еще с детских лет, из бабушкиных сказок — бабушка Кандинского была немка) уже и в 1937 году позорили нацисты Кандинского среди прочих представителей «дегенеративного искусства». С другой стороны, в 1937-то году ему и в Москве, где был Кандинский в 1920-м директором самого что ни на есть ИНХУКа и профессором МГУ, тоже не поздоровилось бы. Еще добрых полвека надо было ему ждать посмертного возвращения в Москву — в порядке первого упоминания в печати, потом выставки…

А ведь все у него начиналась так славно. С блеском окончив в 1893 году Московский университет по специальностям политической экономии и статистики, был купеческий сын Василий Кандинский оставлен при кафедре и даже написал диссертацию. И профессорское место в ученом Дерпте уже было ему приготовлено, но тут увлекся он живописью, уехал в Мюнхен и поступил в знаменитую школу Ашбе. В последующие пятнадцать лет учился Кандинский живописи, много писал об искусстве и объездил полсвета. Писал картины (то на холсте, то на стекле), писал статьи для журналов «Мира искусства», сам прошел увлечение символизмом, антропософией, югендстилем, неопримитивизмом, экспрессионизмом и русским лубком, возглавлял в Мюнхене объединение «Синий всадник», а в 1911 году (за три года до рождения Никола де Сталя) пришел к абстракционизму и написал книгу «О духовном в искусстве». Сокращенный ее вариант прислал в Петербург, где он и был в конце года зачитан на Всероссийском съезде художников Николаем Кульбиным и напечатан в материалах съезда. Оттуда и растут ноги у великого направления живописи. Слава Кандинского была в пору парижской выставки у Бюше, в 1944 году, всемирной. Жить ему, впрочем, оставалось лишь несколько месяцев.

Вот с таким человеком впервые выставлялся тридцатилетний Никола де Сталь в Париже — у Жанны Бюше. И передают, что семидесятивосьмилетний русский мэтр одобрил вкус галерейщицы, а крошечный Пикассо, увидев на выставке нового баловня судьбы, великана де Сталя, попросил взять его, Пикассо, на ручки.

На монпарнасской выставке даже купили у де Сталя сколько-то работ, но все же материальное положение его семейства оставалось тяжким. Еще и через год он послал коллекционеру Жану Андриану такую записку с пасынком: «Жан, завтра нам выключат воду и газ. Все свалилось на нас сразу, а у меня ни копейки. Дайте Антеку две тысячи франков до понедельника. Простите уж, спасибо. Никола».

Из особняка в Батиньоле им пришлось выехать. Никола снял крошечную мастерскую на знаменитой улице Кампань-Премьер (дом № 13) близ Монпарнаса, где и повернуться было негде. Друзья (старые и новые, в том числе отец Пьер Лаваль из монастыря Сольшуар) пытались найти для картин де Сталя покупателей. Жанин сообщала о муже в письме младшей сестре Никола Ольге, посланном в Ольгин монастырь: «Он пишет картины, которые выше его самого ростом, тратит 10 000 франков в месяц на краски, зарабатывает меньше 25 000 и занимает все свободное место, да я все равно перестала работать, так как едва хватает сил для отчаянной борьбы, порой очень тяжкой…».

Жанин была очень больна, измучена, да еще и надумала подарить своему любимому Никола сына. Случайно (или неслучайно) встретив на улице молоденькую Франсуазу Шапутон, дальнюю родственницу Жанин, дававшую уроки английского Антеку, Никола попросил ее зайти и посидеть с больной.

Нетрудно предположить, что трагедия, грянувшая в начале 1946 года, была связана и с этой их тогдашней неотступной нищетой. Никола немногословно сообщал об этой трагедии родителям бедной Жанин: «…В ночь на 27 февраля в два часа сорок пять минут Жанин умерла после операции, которую сделал ей главный хирург клиники Будлок с целью избавить ее от сына, которого она решила не оставлять. Я не могу ничего к этому добавить. Мне удалось купить участок в четыре метра у северных ворот кладбища Монруж в вечное пользование».

Немногие друзья, провожавшие Жанин, вспоминали заснеженное кладбище, холодный ветер, красный нос и обнаженную бритую голову Андрея Ланского.

Трудно сказать, долго ли оплакивал де Сталь преданную Жанин, стольким пожертвовавшую ради его успеха. В начале марта он отправил и второе письмецо матери Жанин:

«Дорогая матушка Лулу,

Хочу попрощаться с Вами. Я не буду писать Вам больше и не буду объяснять никаких подробностей. Если не забудете, пошлите мне свидетельство о рождении Антека, которое Вам переслали из больницы вместе с другими документами. Помогите мне освободить мальчика, потому что подойдет время и он будет совсем взрослый. Я буду всегда ему помогать, пока будет возможность. Всего наилучшего».

В том же марте де Сталь поспешно перевернул страницу жизни и сообщил друзьям, что он женится и что он совершенно счастлив. Два месяца спустя в маленькой альпийской деревушке Никола женился на Франсуазе Шапутон, и уже в 1947 году у них родилась дочь Лоранс, а еще год спустя сын — Жером.

Мало-помалу поправилось материальное положение семьи. Де Сталь работал теперь в просторном ателье на парижской улице Гоге, и соседом его по дому оказался энергичный американский маршан Теодор Шемп. Благодаря усилиям Шемпа работы де Сталя вышли на американский рынок, появились даже в таких престижных собраниях, как коллекция Филипса в Вашингтоне. Через несколько лет тот же Шемп провел у себя в Нью-Йорке и в Вашингтоне персональные выставки абстракций Никола де Сталя. Но конечно, первая персональная выставка была у той же Жанны Бюше — в Париже, в 1945 году. Вообще, это десятилетие (с 1945-го по 1955-й) принесло Никола де Сталю успех, процветание, мировую славу. У небезызвестного художника-абстракциониста Никола де Сталя, у этого веселого обаятельного гиганта, был теперь большой круг друзей в Париже — художники, поэты, маршаны, коллекционеры, критики и просто поклонники его таланта. Никола особо почитал поэтов — он ведь и сам мечтал стать поэтом. Он оформлял книги двух своих друзей-поэтов — Пьера Лекюира и Рене Шара. В начале 50-х годов Лекюир написал поэтический портрет друга, который, по мнению иных искусствоведов, относится и к живописи, и к облику Никола де Сталя:

«Этот его рост, его характер словно чистый самородок природы, ее пласт, этот серебряный светильник, его взлет в высоту, его размах, все сочетание его черт, эта струна, что спускается в басовые низы, этот внутренний гром, что не слышен снаружи, все эти части, приходящие в смятенье прежде чем составить корпус, эти истины вперемешку, все, что можно нащупать в густоте слоя, все божбы и клятвы, все картины, охраняемые беззащитным ликом, все эти прямые обращения в рассказе о мире, взятые на такой высоте, что становится ясно, что могут быть достигнуты лишь окольным путем, это неловко, это портит, это вредит размаху, и вечное осиротение атмосферы и роста, вот двадцать эквивалентных возможностей и невозможностей этой живописи, приводящей в смущение и испуг».

Такими представляются картины де Сталя и сам Никола де Сталь одному из любимых его друзей-поэтов. Другому, не менее любимому, поэту все представляется иначе, что же до искусствоведов, то они расскажут еще об одном, третьем или четвертом де Стале.

Поразительно, что человек, которому больше, чем всем великим искусствоведам, художникам и поэтам, доверялся Никола де Сталь, был не художник и не историк искусства. Он был промышленник, бизнесмен, просвещенный любитель, умеренный коллекционер и щедрый меценат. Звали его Жан Борэ. Текстильная фабрика семьи Борэ находилась на севере, в Эркенгеме, поставляла в Париж льняные простыни и ткань для обивки мебели. Жан Борэ был парижским представителем компании, жил с семьей в квартире на улице д'Артуа или в скромном деревенском доме по пути на Мант-ла-Жоли. Но главной страстью Жана Борэ была современная живопись. У него был тот самый нюх на таланты, которым прославились великие маршаны. Когда его компания открыла на Елисейских полях в Париже галерею тканей, Жан обратился в первую очередь к художникам-абстракционистам. Кандинский еще в пору войны согласился делать для него картоны. Потом Борэ привлек Ланского (который давно уже не ставил на своих афишах ни графского титула, ни имени, а только фамилию), Сергея Полякова и Сергея Шаршуна.

Жан Борэ устраивал музыкальные вечера для своих любимых художников. Де Сталь избегал этих вечеров поначалу. Позднее, когда Никола услышал, как Жан Борэ подробно объясняет, чего он, Никола, хотел добиться на том или ином полотне, чего он достиг, чего не сумел, что еще можно поправить, что будет дальше, он уверовал в абсолютное чутье Борэ и отныне не мог обойтись без Жана: закончив полотно, бежал к нему на улицу д'Артуа или приезжал первым поездом в деревню и терпеливо ждал, пока откроются ставни домика. Мысли Борэ были ему созвучны. Все это означало, вероятно, и то, насколько де Сталь был неуверен (несмотря на браваду) в том, что он делает, насколько мучительно искал он подтверждения, одобрения, ободрения, объяснений. В свой смертный час, перед гибелью Никола накарябал записку Жану Борэ, прося, чтоб и после него, если случится выставка, Жан объяснил бы людям, что? он всем этим хотел сказать, Никола. Не кто-нибудь объяснил, а Жан, потому что Жан знал лучше… Лучше, чем сам Никола? Может быть, и лучше.

В том же 1945-м де Сталь писал коллекционеру Жану Адриану: «…мне трудно постигнуть истину — она и сложнее и проще, чем мы думаем, и Бог ведает, может ли она открыться бедняге-человеку, я только хотел бы снова сказать, что когда все элементы сходятся воедино, и выбор сделан, и есть покорное ожидание, и есть желание привести в порядок весь хаос, есть все требования и все возможности, есть и бедность и идеал, тогда в лучших из картин все выстраивается так, что создается впечатление, что ничего к этому не можешь добавить… Что касается инстинкта, то у нас, должно быть, разное о нем понятие, для меня инстинкт — это бессознательное стремление к совершенству, а полотна мои живы за счет сознаваемого несовершенства».

Жан Борэ проникся глубокой симпатией к своему художнику, был ему настоящим другом, безотказным помощником и критиком, если надо — банкиром и спасителем.

Не всякому, даже самому талантливому художнику и симпатичному человеку, так везло в жизни на помощников, как этому обаятельному гиганту де Сталю. На сочетание таланта и трудолюбия, впрочем, тоже не всякому так везло.

С 1948 года в жизни художника Никола де Сталя все большую роль начинает играть парижский антиквар Жак Дюбур. Большинству авторов статей о де Стале всегда хватало расхожей легенды о случайной прогулке двух русских художников по бульвару Осман. Вышли, мол, Ланской с де Сталем из музея Жакмар-Андре и пошли не спеша по бульвару. И вдруг застыли у витрины антиквара, что в доме № 126. Остановились поглазеть на картину Моне. Потом зашли в магазин — тихо, красиво, пристойно, импрессионисты, старая мебель, все дремлет в окружении достойных османовских домов. И обаятельный папаша-антиквар, тонкий знаток искусства. Тут-то якобы и воскликнул де Сталь: «Вот как раз то, что мне нужно!». Так месье Жак Дюбур, любитель старины и импрессионизма, нежданно-негаданно стал маршаном и другом де Сталя.

Серьезные биографы дополняют эту сценку деталями, которые меняют весь декор, но не могут помешать грядущей идиллии (во всяком случае, на ближайшие пять-семь лет). Они уточняют, что де Сталь уже года три, как знал Жака Дюбура, который давно к нему присматривался и еще с 1945 года покупал у Жанны Бюше его картины. Жак Дюбур в молодости учился в Лувре, потом был экспертом на аукционе Дро, между войнами открыл свою собственную галерею, гордился своими Делакруа и своим Ватто. Но вот после войны он стал внимательно присматриваться к новой живописи. Рассказывают, что иногда просвещенный антиквар целые дни проводил за этим занятием. Еще рассказывают, что это Ланской подсказал ему имя де Сталя, так что, может, и не случайно забрели они к нему с Ланским…

С другой стороны, и Сталю хотелось выйти из-под опеки всемогущего Луи Карре. Карре забирал картины, платил за них и складывал их до времени в запасник: ждал изменения цен и ситуации — ему было лучше знать. Но художник ведь кончил картину и ждет развития событий, ждет встречи не с одним маршаном. К тому же все знаменитости теперь были у Карре под рукой, не один Сталь, да и далеко не самый знаменитый был Сталь. Так что к 1948 году де Сталь без сожалений расстается с Карре.

А Дюбур принял де Сталя, как сына, он был заинтригован, он был щедр и предупредителен. Отныне, если что-то нависало у де Сталя над душой, если что-нибудь отвлекало его от работы, любая докука и практическая неувязка — у него под рукой был Дюбур.

В послевоенные годы, уже и после парижской персональной выставки, де Сталь с тем же упорством продолжает искать свой собственный стиль. Его не соблазняет сообщество «абстрактных художников», он вообще сторонится сообществ и избегает классификации. Он должен найти свое, выразить свое и выразить по-своему. Он ищет повсюду, отходя помаленьку от старых союзников, заводя новых друзей. Иногда что-то «свое» и «новое» или просто близкое маячит на горизонте в самом неожиданном направлении. В 1947-м Никола знакомится с художником Шарлем Ляпиком, проникшим в оптику и в химию, и знакомится с его рассуждениями: «Из двух пятен, написанных одинаковой синей краской, то, что поменьше, всегда кажется более темным по свету. И, напротив, из двух пятен, нанесенных той же красной, той же оранжевой или той же самой желтой краской, меньшее представляется столь же светлым, а порой даже более светлым, чем большее…».

Де Сталь экспериментирует со всеми разновидностями белого. Он увлечен пространством и глубиной пейзажа. Он экспериментирует с формой картины и ее размерами. В 1947 году самая большая его картина имела размеры 195 x 199 сантиметров, в 1949-м — 199,5 x 249,5 («Улица Гоге»).

У него появляются большие горизонтальные картины, где широкие светлые полосы приводят на память северное небо Петербурга.

Никола так густо кладет краску, что начинает чувствовать себя скульптором.

1950-й год становится для Сталя решающим. Его американский маршан, бывший сосед Шемп готовит наступление на Америку и просит материалов для рекламы. Де Сталю удается усадить всех своих пишущих поклонников за статьи и рецензии, он ищет самые впечатляющие фотографии (скажем, де Сталь рядом с Браком). Де Сталь составляет для пишущих шпаргалки: о своей работе кистью и мастихином, о сочетании красок…

Наступление удается и во Франции, и в США. Парижский Музей современного искусства покупает большое полотно де Сталя, не желают отставать и американские музеи. А художник, работающий с неистовством, преподносит знатокам и поклонникам «абстракции» все новые сюрпризы.

Примерно в эту пору блудного сына навестил его отец и воспитатель Эмманюэль Фрисеро. Рассказывают, что старику было не по себе, когда он видел все эти непонятные и немилые для него абстракции, стоявшие на полу вдоль стены. Картины эти, принесшие славу сыну, казались почтенному месье Фрисеро безумными, признаком нездоровья. Ближайшее будущее не принесло, как известно, убедительных аргументов, способных переубедить отца. Пока же он просто попросил повернуть лицом к стене хотя бы те картины, что стояли близ его комнаты.

Вечером 26 марта 1952 года де Сталь оказался на трибуне парижского стадиона «Парк принцев», наблюдая в гуще возбужденной 35-тысячной французской толпы футбольный матч в лучах прожекторов. Зрелище было красочным, захватывающим.

Добравшись до своего ателье на рю Гоге, де Сталь всю ночь писал маслом картины-этюды, боясь расплескать или забыть возбуждение этого вечера. Потом он натянул полотно на подрамник (200 x 350 сантиметров) и написал своих знаменитых «Футболистов», заряженных бешеной энергией боя. Лихорадка, охватившая де Сталя на стадионе, не улеглась еще и в апреле. Он писал тогда поэту Рене Шару:

«…когда ты вернешься, мы вместе будем ходить на футбольные матчи, это совершенно замечательно, никто там не играет, чтоб выиграть, разве что в редкие моменты ожесточения или когда кто-нибудь покалечен. Между землей и небом, на красной или синей траве, в полном самозабвении взлетают тонны мускулов с неизбежностью неправдоподобия. Что за игра! Рене, что за игра! Я пустил в дело всю команду Франции и всю шведскую, и они начинают шевелиться помаленьку: если бы мне найти помещение величиной с улицу Гоге, я бы поставил вдоль него двести небольших картин на выезде из Парижа, как придорожные афиши, чтобы цвет их звенел».

На майском Салоне де Сталь выставил свой огромный «Парк принцев», и полотно это шокировало его коллег. Не размерами и не темой, а богохульным отступлением от принципов и догмы чистой абстракции. Наступил новый период в творчестве де Сталя: фигуры и предметы угадывались теперь и на других его новых картинах, вроде «Индий» или серии «Бутылок». Это было святотатством возврата к фигуративности, это было изменой принципам, многие из былых друзей и соратников отвернулись от де Сталя. Верными ему остались Жан Борэ, Дюбур, друзья-поэты. Но он ведь и никогда не настаивал на том, что он абстракционист, он был просто де Сталь и настаивал на своей уникальности. Знаток художественного рынка Бретон предсказывал ему теперь неудачу. Он ошибся. Все больше людей находило путь к языку художника.

Собственно, де Сталь был не единственным, кто проделал такой путь. Можно припомнить немало художников, которые возвращались от абстракции к фигуративной, почти реалистической живописи. В чем дело? Не загоняла ли их абстракция в тупик?

Так или иначе, де Сталь писал теперь пейзажи — под Парижем, на Сене, на Лазурном Берегу. На мой взгляд, замечательные пейзажи. Иные из искусствоведов (скажем, Валентина Маркаде) считали их великим вкладом в искусство, равным вкладу Вермера, Моцарта, Пушкина. Среди русских предтеч этого очень французского художника иные (скажем, Жан-Клод Маркаде) называли Врубеля.

Думаю, что, работая у моря в Лаванду, Никола даже не расслышал тогда русской речи, царившей на соседнем пляже, в Ла Фавьере: он был велик, горд, занят собой и живописью.

Но нервы его сдавали, он был истощен бессонницей. Он писал в ту пору по две с половиной сотни картин ежегодно.

В конце зимы 1953 года де Сталь с Франсуазой уплыли на его выставку в США. Нью-Йорк, как до того Лондон, ему не понравился, но коммерческий успех его картин был огромным. Безудержный приток гонораров его ошеломлял и даже раздражал. Он жаловался на это друзьям.

«Вы правы, — сказала ему при встрече жена Брака. — Будьте осторожны! Вы сумели пережить бедность, соберитесь с силами, чтоб пережить богатство».

Предупреждение было своевременным и не напрасным.

Вернувшись во Францию, де Сталь завершает для майского Салона две огромных (200 x 350 сантиметров) картины — «Оркестр» и «Бутылки в ателье».

Картины его продаются теперь дорого. В США у него замечательный маршан — Поль Розенталь, тот самый, что к тому времени уже три десятка лет продавал картины миллионщика Пикассо и фамильярно звал его просто «Пик». Бывший сосед Теодор Шемп, похоже, был де Сталем забыт.

Розенталь писал де Сталю из-за океана: «Рад сообщить, что со вчерашнего дня мы продали уже четыре картины и что спрос растет… Видите, я был прав, увеличение цены не отпугивает покупателя — напротив, оно его стимулирует».

Подошло лето, и де Сталь, Франсуаза, ждущая нового ребенка, и трое детей Никола (от двух браков) отправляются на юг, в тот упоительный уголок Прованса, который зовется Люберон. В Малом Любероне, неподалеку от Авиньона и городка Ланьи, живут старые друзья поэта Рене Шара. Рене Шар много рассказывал о них Никола — о хозяине, о его жене Марсель, а больше всего — о хозяйской дочке Жанне, которой поэт посвятил столько восторженных строк. Может, эти застольные парижские восторги Шара с чтением стихов не прошли безнаказанно для Никола. Познакомившись с былой подругой Шара Жанной (уже к тому времени вышедшей замуж и подарившей мужу двоих детей), де Сталь сообщает в Париж: «Жанна пришла к нам, распространяя вокруг себя гармонию такого совершенства и силы, что мы до сих пор не можем опомниться. Какая девушка, земля содрогается от эмоций, какая размеренность в ее царственной поступи. Там, наверху, в хижине, всякая дрожь камня, колебание травинки повинуется ее шагу. Какое место, какая девушка!»

Дальнейшие действия де Сталя так же безудержны, безумны и слепы, как и это его послание. Он сдает экзамен на права, покупает микроавтобус, сажает в него семью, Жанну и еще одну подругу Шара и мчит их к югу Италии. Сперва они путешествуют по Сицилии, потом едут назад, через всю Италию. Во Флоренции, бросив всех, Никола уводит Жанну на прогулку, одну.

Отныне новые картины, успех, выставки, деньги — все будет только подстегивать его в погоне за призраком, будет только изматывать нервы. Он и сам сейчас похож на призрак, преследующий молодую женщину близ ее семейного дома.

Де Сталь покупает небольшой замок (но все-таки замок) за тридцать тысяч франков здесь же, в Любероне, на дороге из Авиньона в Апт — в Менербе, античной Минерве, на каменном плоском возвышении, похожем на корабль, пришвартованный к скалам. Уже в V веке здесь был монастырь, в XVI веке протестанты обороняли замок пятнадцать месяцев. Ворота с круглыми башнями стоят с XVII века. Старинный замок старинного Менерба.

Де Сталь еще работает дома, он еще путешествует, еще переезжает со всеми картинами в свой замок, но сердце его уже не здесь.

Весной 1954 года Франсуаза родила ему второго сына, которого они назвали Гюстав. В менербском замке идут работы. Де Сталь затевает переделки, хочет переменить мебель, нервничает, но главные перемены происходят теперь помимо его воли: Жанна с мужем переезжают в Грас, за две сотни километров от Менерба.

Никола, покинув семью, снимает неподалеку от Граса, в Антибе, ателье, обращенное окнами в море. Он высоко над морем.

Он пишет здесь замечательные картины, пишет свой знаменитый «Форт Антиб», работает без устали, на износ. В 1954 году он написал 266 картин.

Он открывает новые пути в поэтическом искусстве, он знает об этом, он верит в свою гениальность, и в то же время любой упрек, любая не осторожная фраза могут повергнуть его в муки сомнений. В декабре 1954 года (на вершине известности, американской и французской славы) он пишет Жаку Дюбуру: «То, что я предпринимаю, это беспрерывное обновление, воистину беспрерывное, и это не так легко. Моя живопись, я знаю, какой она представляется, ее неистовство, ее непрестанное борение и проба силы, вещь очень хрупкая, в добром смысле слова, вещь возвышенная. Она хрупкая, как любовь… Когда полотно удается, я страшным образом ощущаю элемент случайности, как при головокружении, элемент удачи в применении силы. Несмотря ни на что, по всей видимости, только удачи… и это страшно, это печально обескураживает…».

Боже, какая мука. Какое неблагополучие. Какая неизбежность неблагополучия…

Уже знакомый нам почтенный букинист Жак Матарассо вспоминает, что Никола де Сталь пришел к нему в 1953 году, в десятую годовщину их памятного прощания, во время которого де Сталь обещал вернуться знаменитым. Готовясь к визиту знаменитости, месье Матарассо навестил местного галерейщика, у которого были картины Жанин и одна старая «абстракция» де Сталя.

— Он был в тот день такой веселый, — говорит мне месье Матарассо, — но русские всегда так: то они веселые, то у них тоска. Он ко мне и за две недели до смерти заходил — был такой веселый, очаровательный…

— Так отчего же все-таки это самоубийство? — спрашиваю я. — Как говорят ваши разумные французы, ищи женщину? Безумная любовь?

Девяностолетний месье Матарассо может позволить себе быть еще разумнее, чем разумные французы:

— Он стал такой знаменитый, богатый, женщины вешались ему на шею…

Пишут, что де Сталь собирался ввести люберонку Жанну в свой семейный дом — пусть будут две жены. Что это было — начало болезни, безумие любви, обычное ослепление влюбленного? Помню, как первая жена проникновенно сказала мне однажды, что если бы я знал, как трудолюбив ее новый друг, художник-инсталлятор, он перестал бы казаться мне малопривлекательным, более того, я бы полюбил его и мы стали бы жить втроем. Я выбрал свободу, как некогда инженер Кравченко. Франсуаза де Сталь тоже не пошла на такое расширение своего семейства. Как знать, не совершили ли мы оба ошибку?.. Мне вспоминается наш И. А. Бунин, который до войны проводил подобный эксперимент многоженства здесь же, в Грасе. Ничего для него доброго из этого тоже не вышло. Впрочем, первая его жена осталась не в накладе. Ах, Грас, Антиб, Люберон, пьянящий мистраль, Средиземноморье…


Дом № 7 на улочке Гоге, прославленной Никола де Сталем. Фото Бориса Гесселя


В начале марта де Сталь едет на машине в Париж слушать музыку в театре Мариньи — авангардную музыку Булеза, Шенберга… Знакомым он жалуется в Париже на смертельную усталость.

Заскочив на обратном пути ненадолго в Менерб, он возвращается в Антиб. 10 марта он рассказывает Жану Борэ о концертах в театре Мариньи. Потом натягивает на подрамник большое полотно (350 x 600 сантиметров) и начинает свою последнюю картину — «Концерт».

В конце недели он видится с Жанной, назначает ей новое свидание на следующую неделю, заходит в книжный магазин и покупает томик Чехова.

Потом он пишет свою последнюю картину. Наутро, случайно встретив его, смотрительница антибского музея фотографирует его на фоне цитадели. Никола улыбается: кто бы сказал, глядя на фотографию, что это последняя улыбка.

Де Сталь идет к знакомому юристу посоветоваться о страховке на случай своей внезапной смерти. Он озабочен судьбой Анны, его любимой дочери от Жанин.

Вернувшись домой, он начинает жечь старые письма. Письма Жанны откладывает для ее мужа. Потом пишет свои последние письма. Первое — Жаку Дюбуру. Очень странное и не слишком осмысленное:

«Жак, я заказал плотнику возле крепостной стены два деревянных шезлонга, один уже оплатил — это для Менерба.

В таможне до сих пор лежат бумаги Компании, которая в последний раз перевозила мои столы, и все бумаги касательно стульев и табуретов, которые я купил в Испании, тоже для Менерба.

У меня нет сил закончить мои картины.

Спасибо за все, что ты для меня сделал.

От всего сердца. Никола».

Второе для Жана Борэ:

«Дорогой Жан, если выдастся время, не сможете ли Вы во время выставки моих картин, если будет такая, рассказать, как их надо смотреть? Спасибо за все».

Два письма — двум близким людям, любившим и его, и его полотна. А может, ему думалось, что он написал «деловые письма»?..

В третьем письме были оговорены интересы их с Жанин дочери Анны — вот об этом он и советовался с юристом.

Он сложил письма. Часов около десяти вышел из мастерской, поднялся на террасу, подошел к самому краю и бросился в пустоту.

Великая тайна души и тайна смерти. Как ни хороши девушки в сельскохозяйственном Любероне, никто сегодня не хочет верить, что такое возможно сделать из-за люберонки Жанны, ее мужа или еще чего-то столь же второстепенного. Никто не верит, что надо снова «искать женщину». Сама Жанна не претендует на столь трагическую роль.

Чаще пишут в этой связи об искусстве, о живописи: о том, что вот, мол, де Сталь уже создал все, что мог, а потом — конец. Больше не мог. Так, мол, и в предсмертной записке Дюбуру… Одни пишут, что он в глубине души чувствовал, что борьба художника-одиночки безнадежна. Другие возражают возмущенно: при чем тут живопись? Разве одна живопись на свете? Разве нет прекрасного Антиба, прекрасного Люберона, нет двух дочурок и двух сыновей? Люди здоровые говорят, что он просто был болен, этот художник. Бывает же такое: человек сам загоняет себя в угол. Иные печально качают головой: не для того дал тебе жизнь Господь.

21 марта 1955 года граф Андрей Ланской шел за гробом своего молодого друга по дорожке кладбища Монруж. Остановились у могилы Жанин, к которой и опустили гроб ее возлюбленного.

А 26 марта Ланской стоял рядом с Сергеем Шаршуном на панихиде в русском кафедральном соборе на рю Дарю. Упокой, Господи, смятенную душу раба твоего. Упокой и прости.

Подруга Ланского, художница Катя Зубченко, рассказывала мне, как она жила в Менербе после гибели де Сталя. С утра до вечера Франсуаза слушала одну и ту же пластинку — арию из «Бориса Годунова» и плакала. У певца был бас, как у Никола.

— Это было невыносимо… — вспоминает Зубченко.

Ланской прожил еще два десятка лет, работал до последнего дня: выставлял свои картины в США, в Англии и в Италии, повсеместно во Франции, оформил книги их с Никола друга Пьера Лекюира.

Умер Ланской в 1976 году и был похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

Знамениты были в послевоенные годы во Франции и другие русские художники (более или менее голубых кровей), которых причисляют к послевоенному поколению все той же «парижской школы». Была, к примеру, художница Анна Старицкая, вышедшая из старинного боярского рода и показывавшая свои работы на парижских выставках абстрактного искусства.

Анна Старицкая родилась в 1908 году в Полтаве, увезена была ребенком в Москву и там с двенадцатилетнего возраста занималась живописью в Рисовальной школе дочери Л. Н. Толстого — художницы Т. Л. Сухотиной-Толстой, а также в студиях Юона и Фаворского. В 1925 году она уехала лечиться во Францию (подозревали костный туберкулез, и она добрых полгода маялась на морских курортах), а потом подалась к отцу — в Болгарию, где училась в софийской Академии художеств. В 1932 году молодая Анна поселилась в Брюсселе, продолжала образование в «Ла Шамбр», Национальной школе архитектуры и декоративного искусства. Подра батывала в рекламных бюро и в типографиях, писала для заработка портреты.

В пору немецкой оккупации вышла замуж за молодого врача Гийома Хоорикса. Он был тоже художником (и картины подписывал Билл Орикс), а в ту пору еще и активным участником Сопротивления. Схваченный гестаповцами, Орикс два с половиной года провел в нацистском концлагере Маутхаузен. Саму Анну Михайловну Старицкую арестовали в январе 1943 года и до апреля держали в тюрьме Сен-Жиль.

Орикс выжил в лагере смерти, и в 1946 году поселились они с Анной в целительной Ницце, где прожили добрых шесть лет. Здесь ей довелось выступать наставницей совсем еще молодых Ива Кляйна и Армана, ставших позднее светилами «школы Ниццы». В Ницце она делала коллажи из морской гальки, впервые занялась абстракцией и выставила свои абстрактные произведения. Это было в 1951 году, незадолго до переезда в Париж, где русская художница Старицкая вошла в круг французского художественного авангарда, подружилась со многими писателями и художниками-абстракционистами. Ее первая персональная выставка прошла в Париже (в галерее Верней) в 1954 году, с 1955-го по 1958 год она регулярно выставлялась в Салоне Новых Реальностей, а до самого 1967 года — также в Салоне Сравнений и многих парижских галереях.

Конец 50-х годов был трудным для художницы, но к 1960 году она несколько оправилась и от болезней, и от любовной драмы. Она много занимается теперь гравюрой и коллажем, сближается со многими французскими поэтами и писателями, чьи тексты она вплетает в свою живопись. Особенно близко сдружилась Старицкая с известным французским писателем Мишелем Бютором, книги которого она не раз оформляла и который посвятил ей поэму «Песня для глухонемого Дон Жуана».

Анна Старицкая писала большие абстрактные полотна, причем любила включать в картины русские и французские тексты, отдельные буквы и знаки. Вот как писал об этом ее пристрастии знаток русского авангарда Жан-Клод Маркаде: «Фрагменты текстов очень часто употребляются в живописной композиции. При этом художница прибегает к разнообразным сочетаниям: то пишет буквы кистью и тушью, то использует типографические литеры разного формата, распределяя их в вольной композиции. Часто встречаются стихи французских поэтов, но есть и композиции, где основным элементом является русская каллиграфия стихов…».

Ж.-К. Маркаде приводит в качестве примера работу, в которой Старицкая соединяет с живописью отрывок из стихотворения Марины Цветаевой:

Но вот — как черт из черных чащ —
Плащ — чернокнижник, вихрь-плащ.
Плащ — вороном над стаей пестрой
Великосветских мотыльков,
Плащ цвета времени и снов —
Плащ Кавалера Калиостро.

Отрывок с чернокнижием, чертом и колдуном появился у Старицкой неслучайно: она обожала волшебников, магию, знахарей, оборотней, старые русские заговоры. Среди названий ее главных работ и оформленных ею книг наткнешься на такие, как «Заговор Оборотня», «Алтарь знахарей», «Магия», «Заклинатели злых духов», «Потаенная месть»…

Иные из книг, сделанных Старицкой, имели необычную форму, скажем форму коробки, настоящие «книги-объекты» (как книга «Отпуск», сделанная в двух экземплярах, или «Книга Знахаря», сделанная в одном экземпляре). Понятно, что в такой книге все исполнено художницей: не только иллюстрации, но и подбор бумаги (чаще всего изготовленной из тряпок), дерева, металла, обложки. Коробка-поэма Бютора вышла даже с набором грампластинок и автографов.

Здесь невольно вспоминается имя Зданевича, занесшего этот промысел из знойного Тифлиса, да имя его найдешь и в перечне книг Старицкой — «Бригадный Ильязда» (в переводе поэта Гийевика, 1980 год).

Среди уникальных книг Анны Старицкой многие выпущены были ею по-русски, например вышедшее в 1969 году в 25 экземплярах «Слово о погибели русския земли» с гравюрами на дереве и на линолеуме (текст, найденный в рукописи XV века в монастыре и относящийся, видимо, к XIII веку).

Для художницы-авангардистки Старицкой, увлеченной коллажем, первостепенную роль играет фактура. Ее отношениям с фактурой посвятил (в «Русском альманахе» З. Шаховской) вдохновенную страницу ученый-искусствовед Ж.-К. Маркаде. Вот что он пишет: «Являясь наследницей всех исканий и новых достижений „русской школы“ в первой четверти XX века, она органически относится к тому всеобщему течению, которое после второй мировой войны переосмыслило роль и функцию живописного искусства и является одним из его прямых выразителей. Из этих двух источников вытекает у Старицкой внимание к живописному как таковому, независимо от употребляемого материала… „Картина“, „холст“ в таком виде, в каком мы их знаем, и в таком виде, в каком они установлены в веках, исторически датированы. Живописное же существовало до них и будет существовать после них».

И дальше — еще о Старицкой и ее коллажах: «…ее живопись выявляет всю вибрацию земных ритмов… С ней мы погружаемся в геологические слои земли. За банальными явлениями она обнажает своими заклинаниями и колдовством остов мира, она роет, бороздит, копает материю…

Ее серия коллажей, посвященных колдунам, не является условной демонологией, это настоящее измерение, подлинное обнажение нашего бытия, это фантастический пейзаж, в который вливаются неопределенные контуры человеческого тела… но никогда полностью не сливаясь с ними… Творчество Старицкой соединяет инстинктивный лирический пафос с твердостью письма и почерка, придающим ее живописным знакам богатую многогранность смыслов…».

С конца 40-х и особенно с начала 50-х Анна Старицкая регулярно выставляется в Париже и проводит множество персональных выставок.

Антиквар из Ниццы месье Жак Матарассо до сих пор вспоминает успех совместной выставки Анны Старицкой и Мишеля Бютора, которую он провел в своей галерее тридцать лет тому назад, в 1975 году.

Надо сказать, что выставки работ Анны Старицкой нередки в Париже и нынче, через четверть века после ее смерти. Могила ее — на Монпарнасском кладбище, где упокоилось немало ее русских и французских друзей.

* * *

Пожалуй, из всех русских художников-аристократов самая короткая художественная карьера выпала на долю графа Святослава Малевского-Малевича. Девятнадцати лет от роду (будучи студентом Сорбонны) он занимался живописью в парижских академиях Гран Шомьер и Жюльен, но только сорока пяти лет от роду впервые решился выставить свои картины. И начал выставляться вполне успешно, но вскоре вернулся на два года (на высоком посту в Москве) к дипломатической карьере, которая начиналась в войну в Лондоне и от которой, похоже, не было ему избавления до смертного часа.

Пятнадцатилетним подростком Станислав Малевский-Малевич покинул Россию и уехал с отцом, русско-польским аристократом, статским советником Святославом Малевским-Малевичем, в Югославию. Там юный кадет Донского корпуса продолжал образование на филологическом факультете Белградского университета, а девятнадцати лет от роду уехал в Париж и поступил на физико-химический факультет Сорбонны. Он усиленно занимался живописью, но, вероятно, в ущерб и науке, и живописи увлекся политикой и познакомился с такими корифеями евразийского движения, как князь Николай Трубецкой и философ Лев Карсавин. Последний, как известно, занимал, как и вся кламарская группа евразийцев, вполне пробольшевистскую позицию.

Женившись в 1926 году на княжне Зинаиде Шаховской (сохранявшей и в зрелые годы свою девичью фамилию, не сохранившей девический титул, но весьма неточно называемой окружающими — из почтения к ее годам и занимаемой ею редакторской должности — «княгиней Шаховской»), Малевский-Малевич уезжает служить в Бельгийское Конго, а два года спустя возвращается с женою в Брюссель и получает бельгийский паспорт. Он не оставляет политической деятельности и в 1931 году выступает одним из организаторов брюссельского съезда евразийцев.

С началом войны и немецкой оккупации С. С. Малевский-Малевич добирается в Лондон и, вступив там в бельгийский отряд английской армии, получает пост в эмигрантском Министерстве иностранных дел Бельгии. После войны он служит в бельгийских посольствах в Израиле и в Швейцарии, 1956-й год проводит на ответственной должности в бельгийском консульстве в Москве, а последние девять лет жизни (до 1973 года) занимает какую-то вполне дипломатическую должность в парижской газете «Русская мысль».

Если учесть, что уже и после инфаркта, настигшего его в 1960 году и затруднившего его отношения с живописью и с маршанами, Малевский-Малевич писал мало (хотя и выставлялся еще там-сям до 1964 года), то на чисто художническую жизнь у него выпало в жизни не так уж много времени, да и картин он написал за тридцать пять лет занятий живописью не так много, как, скажем, де Сталь за последние два года своей жизни. И все же его абстрактные полотна и картины в стиле «преображенной реальности» не остались вовсе уж незамеченными галереями («Вье Коломбье», «Стребель», «Андре Морис», нью-йоркская галерея «Норваль») и критикой, особенно в ту пору, когда он от абстракции вернулся к фигуративной живописи. Известный французский писатель Эрве Базен писал в предисловии к каталогу первой парижской выставки Малевского-Малевича: «Малевский, после длительного периода абстракции, ее переварил. Ему хочется удовлетворять зрачок, а не мозг. Он создал целый мир холмов, обрывов, городов, увиденных с птичьего полета и преображенных светом…».

Тогда же парижская «Газет дез Ар» присвоила Малевскому-Малевичу печальное, но почетное звание «художника-одиночки»: «Редко бывает, чтобы абстрактный художник перешел к фигурации. Это случай Малевского, художника-одиночки, который после длительного периода медитации и художественной экспрессии показывает нам чистейшие пейзажи Франции и Израиля, совершенно оригинальные по композиции и колориту, залитые солнечным светом, прозрачным и всепроникающим… Города и деревни легенд, холмы, летящие к высоким горизонтам, и марины, где все только небо, земля и вода…».

Нью-йоркская и парижская печать сообщала о «легкой и прозрачной» кисти Малевского-Малевича, о его «феерической игре света». Но, конечно, с большей обстоятельностью обращалась к живописи С. С. Малевского-Малевича русскоязычная парижская печать. Вот что, к примеру, писала в 1961 году в русском журнале «Возрождение» покойная супруга Жана-Клода Маркаде Валентина Васютинская-Маркаде: «Прирожденное чувство пространства, чтобы не сказать просторов, лиризм и поэзия композиции опираются у Малевского на особую технику письма, присущую Клее и Кокошке, которая заключается в наложении красок контрастными цветными квадратами, позволяющими художнику добиться самых разнообразных сочетаний тонов, вечно новой игры оттенков, счастливо избегая ненужной фотографической точности натурализма…

…Выражая свои ощущения, он преображает природу, но не уродует Божий мир, стремясь лишь отразить душевные стороны жизни…».

По поводу последней выставки Малевского-Малевича престижный журнал «Ле Ревю де Де Монд» сообщал своему элитному читателю: «Прошлую свою выставку Малевский с большой виртуозностью посвятил исключительно волнам океана. На этот раз 40 его картин, наоборот, очень разнообразны по сюжетам. Его цветы и фрукты написаны с сухой точностью, в празднике красок. Пейзажи Андорры, Лангедока, Испании, Прованса позволяют ему показать свой дар колориста. Нам особенно понравился „Замок в Бургундии“, в темно-зеленых красках, рождающих впечатление таинственности. Эти крепкие бургундские зеленые контрастируют с нежно-зелеными провансальскими, бесконечно увеличивая перспективу… чтобы передать атмосферу местностей, утомленных жарой, Малев ский употребляет с большим мастерством все оттенки желтых».

О любви художника к свету, об утонченной поэме, создаваемой композицией Малевского-Малевича, «о фантастическом, страстном и глубоко личном», что таится в его фактуре, о его манере и непрерывном ее обновлении взахлеб писали и «Насьон франсез», и «Ла смен де Пари» и прочие, ныне давно забытые органы печати. Русские газеты не верили, впрочем (в отличие от французских), в «одиночество» Малевского-Малевича. Его без труда пристегивали и к «русской», и к «парижской» школам, к Ланскому, Старицкой, даже к де Сталю. И потом, всегда рядом с ним была его энергичная журналистка-супруга Зинаида Алексеевна Шаховская, более известная как «княгиня Шаховская», редактор знаменитой русской газеты. Когда я познакомился с ней, она была уже на пенсии, выпустила свой «Русский альманах», где нашлось место для художников «русской школы» и для покойного мужа тоже. Она не любила вспоминать о его евразийстве и с понятной осторожностью забывала о его политических амбициях. Зато она охотно рассказывала мне о В. В. Набокове, с которым дружила в середине 30-х годов, и жаловалась на то, что евреи отходят от русской литературы (в Москве как раз в то время их обвиняли в том, что они ни за что не хотят отходить от русской литературы). Отходя, евреи увели с собой и Набокова, считала она… А в общем, была она ко мне очень добра и часто вспоминала в наших беседах о муже-художнике. Слушая ее рассказы о нем, я думал о том, что живопись, наверное, не соглашается на совместительство и требует всей жизни. Или даже смерти — как потребовала от бедняги Ван Гога или бедняги де Сталя…

Несколько мелких советов для любителей искусства, путешествующих по Франции

После стольких сообщений за упокой покинувших нас с Вами соотечественников-художников хочется отыскать для Вас что ни то радостное (то бишь за здравие). Жизнь-то продолжается, и жизнь прекрасна. И среди прочих прекрасных вещей в этой жизни — путешествия, в том числе и заграничные.

Автор этих строк чуть не полжизни провел в путешествиях, причем в разгаре самых своих бродяжьих российских годов еще и мечтать не смел, что когда-нибудь выпустят «за бугор». А потом вдруг пошло-поехало… Французские консульства, говорят, нынче в панике: не успевают визы давать россиянам, такой наплыв и энтузиазм. И ведь выпускают, пока что выпускают… Посочувствуем французским диптруженикам и понадеемся, что они себя не обидят. Для нас главное пока — что выпускают, даже и «беспартийных», не умучив на «выездной комиссии» райкома.

К услугам выезжающих теперь есть бесчисленные турагентства, вполне славные среди них: «Эволюсьон вояж» Саши Бельчикова, «Интерлинк» Натальи Николаевны, или автобусное Нины Иконниковой, или московское «Старый город» Елены Поповой, гиды есть замечательные, вроде Анны Ивановны Шрамко, Галины Ивановны, красавицы Катеньки Семеновой, гениального питерского врача Левы Барона (спасибо ему за маршруты, составленные по моим книгам), вроде всезнающей репатриантки Аси Вишневской. Но только у них все же до всего руки не доходят, да и все находки их «кусаются». А наши, хотя и скромные, включены уже в книгу, Вами купленную.

Надеюсь, что и у тех из читателей, кто приезжает во Францию первый раз, есть какие ни то «воспоминания» об этой стране, есть какие-нибудь следы, которые их волнуют. Путешествие «по следам» бывает интереснее, чем путешествие в ненаселенном вакууме. А по части «следов» Париж, думается, и для россиян — первый город на земле (кроме разве городов России или, как выражался один командировочный, «если б не было такой земли Москва»). Лет двадцать тому назад предложили мне рассказывать об этих следах по здешнему Международному Радио, и вот с тех пор все рассказываю, и следы находятся все новые. Два года тому назад решил, что всего не охватить, пойду по следам художников: у них вкус отличный, и жизнь бурная, и свободы много (хотя, может, денег недостаточно), так вот и посегодня это мое радиопутешествие длится. Короче говоря, кое-какими наводками я готов здесь поделиться (они, правда, и в книге нашей есть, но ведь длинный книжный текст нынче не всякий осилит, так что нетерпеливый может заглянуть в Приложение).

Начинать надо с Парижа. У южной, Версальской, заставы Парижа (Porte de Versaille), близ Данцигской улицы (rue de Dantzig), как ни в чем не бывало стоит в самом начале Данцигского проезда это странное круглое здание, былой винный павильон со Всемирной выставки 1900 года… Это и есть знаменитый «Улей», колыбель Парижской школы, которую прославили уроженцы окраин былой Российской империи, художники, чьим полотнам была тогда рупь цена, а нынче уже перевалила цена за многие десятки и сотни мильонов. Тут они все начинали: и Шагал, и Архипенко, и Сутин, и Цадкин, и Кремень, и Воловик, и Кикоин… Но, конечно, и Модильяни помнят эти странные клетушки студий, и Фернана Леже, и Аполлинера, и Сандрара, и Зину… И вот чудо: сейчас еще в «Улье» живут художники. А добраться туда просто, можно от центра на метро до Конвансьон, а дальше пешком: всей езды четверть часа, а пешего ходу (они-то по бедности и по молодости пешком ходили оттуда) не больше часу.

Свободным вечером в Париже непременно сходите на угол бульвара Монпарнас (метро Vavin), постойте у кафе «Ротонда», «Куполь», «Дом Селект», дойдите до кафе «Клозери де Лила» (минутах в десяти)… Здесь они и тусовались, все наши гении, уже и в 10-е годы прошлого века, а позднее еще и новые прихлынули, после русской революции и большевистского путча. На улицах, что лежат позади кафе «Клозери де Лила» (на улице Нотр-Дам-де-Шан, на улице Жозеф Бара), и напротив, на улице Кампань Премьер, примыкающей к бульвару Монпарнас, много было в ту пору ателье: и в доме 3 на Жозеф Бара (у маршана Зборовского и у художника Кислинга), и в доме 86 по улице Нотр-Дам-де-Шан (и Пуни, и Леже), и на улице Кампань Премьер, где сохранилось много мастерских в старых домах (походите по дворам) и в роскошном доме 31 (там жили семья Серебряковых, Анненков, Мансуров, а милая Екатерина Борисовна Серебрякова и ныне, хвала Господу, жива). На углу Кампань Премьер и бульвара Монпарнас было раньше кафе «Хамелеон», где начинали дурачиться русские дадаисты и прочие бунтари. Там бывали и Поплавский, и Шаршун, и Терешкович, и Зданевич, и Какабадзе…

Рассказывают, что, получив первые деньги, бедолага Сутин сел в парижское такси и, ткнув в спину шофера, сказал: «В Ниццу!». (Он ведь обалдел, этот сын белорусских местечек и парижских окраин, впервые съездив туда с Модильяни и увидев солнце Ривьеры…) У Вас все будет проще: французский скоростной поезд ТЖВ домчит Вас до средиземноморского побережья за три часа, а там следы наших художников и в Мимозном Борме (где Русский холм Ла Фавьера), и в Кань-сюр-Мер, и в Вансе, и в Сен-Поль-де-Вансе, и в Антибе (здесь в цитадели кончил счеты с жизнью Никола де Сталь), и на холме Гаруп, и в Ницце, и в Рокбрюне, и в Ментоне… Еще стоит былая вилла Терешковича «Хаджи Мурат» на дороге в Рокбрюн, а могила его — на удивительном кладбище в Рокбрюне (на том самом, где погребены сестра последнего русского императора вел. кн. Ксения, супруг ее и сам Корбюзье).

Если будете добираться к морю через Авиньон, поглядите на городки Люберона, на Менерб Никола де Сталя и прочие жемчужины этого сказочного провансальского уголка…

Однако есть заветные, потаенные места и поближе к Парижу, скажем, в Бургундии. На берегах трогательной речки Серен (между русским монастырем Покрова Богородицы и славным Дижоном) много лет жил Кикоин (у него был дом в Анэ-сюр-Серен), жил с начала войны Сутин (в городочке Сиври). Там умилительные (некогда «столичные») средневековые городки, монастыри, виноградники (Шабли), замки, соборы… Места чудные… Полистайте на досуге мою книжку «Прекрасная Франция».

Тот же Сутин прятался в войну под Шиноном близ городочка Шампиньи-сюр-Вед (городок прелестный), на краю старинного парка, в шести километрах от Ришелье (семейство Ришелье притязало некогда на обладание этим краем, но на жизнь художников не покушалось).

Не пожалеет тот, кто посетит дома уроженца Смоленска скульптора Осипа Цадкина. Симпатичная его парижская мастерская близ Люксембургского сада (улица Ассас, 100) превращена в его музей и доступна всякому. А отправившись в былую мастерскую Цадкина в деревушке Лез-Арк-пар-Казаль, что близ реки Лот, Вы откроете для себя поразительный уголок Франции. С Цадкиным связаны в тех южных местах лес Грезинь близ Брюникеля, церковь пленительной деревушки Келю, где стоит цадкинский Скорбящий Христос. И не забудьте, что близ берегов того же Лота высится один из величайших памятников Франции сказочный Рокамадур.

Если хоть кому-нибудь из туристов или гидов маленькие находки наши сгодятся, я в будущем с удовольствием поделюсь и новыми, еще не вечер.

Б. Носик (Шампань)

Примечания

1

Подробнее см.: Носик Б. Анна и Амедео. M.: Радуга, 1998; М.: Вагриус, 2005.

(обратно)

2

См. Носик Б. Прекрасная Франция. СПб.: Золотой век, 2004. С. 35–83.

(обратно)

3

См. Носик Б. На погосте XX века. СПб.: Золотой век, 2000. С. 142.

(обратно)

4

Здесь и далее стихи В. Маяковского приведены по изданию: Маяковский В. В. Сочинения в одном томе. М., 1941.

(обратно)

Оглавление

  • Кратенькое предисловие
  • Глава I Трудолюбивые пчелки из улья доброго папы Буше
  •   Улей
  •   Альфред Буше
  •   Еврейская лимита и парижская доброта
  •   Ах, как я был тогда беден…
  •   Не на таких напал…
  •   Сын хасидской окраины Витебска
  •   Осторожно — автобиография!
  •   Из Витебска — в Петербург
  •   В запертой келье-клетке
  •   Чужая богема
  •   Романтическая Ядвига
  •   Очень своевременный журнал
  •   Два шага вперед
  •   Припасть к истокам
  •   Господь располагает
  •   Нью-Париж
  •   Смерть раввинам, война дворцам
  •   За океаном, как в Витебске
  •   Много-много чудных лет
  •   Улей, улей… Когда ж это было?
  •   Много-много гениев
  •   Ты что, из Смиловичей?
  •   А где ж люди?
  •   Вечный беглец
  •   Одно слово — художник
  •   Чистота — залог здоровья
  •   Но в чем он истинный был гений…
  •   Принц-собутыльник и русская колдунья
  •   Кабацкая поэзия
  •   Чудеса бывают, хотя и не так часто
  •   Ах, эти дамы, будущие вдовы…
  •   Где вы, друзья?
  •   Соседка Хана
  •   Идет война народная…
  •   Impasto
  •   Приятели-ваятели
  • Глава II Сын знаменитого Судейкина, муж двух знаменитых Судейкиных, интимный друг многих гениев и одной славной «собаки» — Сергей Судейкин
  • Глава III Честный дадаист из Бугуруслана, загадочный тифлисский страдатель, чистокровные жеребцы счастливого художника, парижский ЛЕФ и слезы дев
  • Глава IV Русские сиятельства и высокоблагородия на высотах благородного абстракционизма и в сиянье посмертной славы
  • Несколько мелких советов для любителей искусства, путешествующих по Франции

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно