Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

Меня часто спрашивают, почему я заинтересовалась Еленой Рубинштейн? Встреча с будущим героем всегда тайна. Никогда не можешь сказать, по какой причине эта встреча произошла: чаще всего дело в случае. Зато всегда знаешь, как повлияла на тебя история твоего героя.

О Елене Рубинштейн я не знала ровным счетом ничего и видела разве что ее имя на упаковках косметики, которой никогда не пользовалась. Но даже начало ее биографии меня впечатлило: родилась в 1872 году в Казимеже, еврейском предместье Кракова; у нее было семь младших сестер — Полина, Роза, Регина, Стелла, Ческа, Манка и Эрна; в 24 года совсем одна уехала в Австралию, прихватив с собой зонтик, дюжину баночек с кремом и безграничную отвагу.

У меня сразу заработало воображение. Я увидела: Елена садится в поезд, прижимается в задумчивости лбом к стеклу и как мантру повторяет про себя имена сестер. Поднимается по сходням парохода, которому предстоит два месяца плыть по океану, чтобы доставить ее на другой конец света — в Австралию. Увидела, как отважный маленький первопроходец — ростом она была всего метр сорок семь — высаживается в Мельбурне, в незнакомой стране, как борется с трудностями, не сдается ни при каких обстоятельствах и в конце концов побеждает.

Даже ничего больше про нее не зная, я поняла: Елена Рубинштейн — настоящая героиня романа, польская Скарлетт О’Хара, женщина-воин с железным характером. Питая отвращение к прошлому, она вполне могла бы сделать своим девизом «Вперед!» и гордо нести его на высоте двенадцатисантиметровых каблуков.

«Дайте женщине пару удобных туфель, и она завоюет мир», — гласит известная поговорка…

Погрузившись в насыщенную событиями жизнь Елены, я поняла, что предчувствие меня не обмануло. Когда-то у всех на устах, а теперь почти забытая, Елена Рубинштейн, чья жизнь продлилась почти целый век (она умерла в 1965 году, 93 лет от роду), а деятельность распространилась на три континента, была человеком удивительным, необычайным, не побоюсь сказать — гением.


Природа одарила ее мужеством, умом и волей к победе. Жажда успеха заставляла забывать о мужьях, детях, семье ради созданной ею индустриальной и финансовой империи. Больше того, именно Елена Рубинштейн создала современную косметику и сделала ее доступной. А в те времена это было совсем непросто — не будем обольщаться, теперь тоже! — тем более для женщины, тем более для иностранки, тем более без денег, тем более еврейки. Трудно сказать, какое из четырех отягчающих обстоятельств было худшим, но даже их Елена сумела обратить в достоинства. Разумеется, приложив немалые усилия.

Свой первый институт красоты Елена Рубинштейн открыла в Мельбурне в 1902 году. В том году австралийки, одни из первых в мире, получили право голоса. В дальнейшем Елена всегда будет способствовать обретению женщинами свободы, которая шаг за шагом отвоевывается ими на протяжении ХХ века и выражается как в завоевании элементарных гражданских прав, так и в избавлении от тисков корсета и детабуировании макияжа, ведь вплоть до 20-х годов считалось, что пользоваться им позволительно лишь проституткам и актрисам.

Елена не уставала повторять, что косметика — это все, что угодно, но только не легкомыслие. Для нее она была «новой властью», возможностью отстаивать свою независимость. Стремление стать привлекательной, желание выделиться, если уметь этим пользоваться, ведет вовсе не к порабощению. Напротив.

Это знак того, что женщины осознали: у них есть полученное от природы оружие и стали использовать его, чтобы завоевать мир или, по крайней мере, отвоевать себе в этом мире место, заставить признать себя личностями, порой более многогранными и творческими, чем мужчины, если только общество не мешает им раскрыться.


Спору нет, косметика существовала и до Елены Рубинштейн.

Она существовала с древних времен! Но наша провидица создала современную косметику, научную, строгую, взыскательную, сделав главный акцент на увлажнении кожи, ее защите от вредных солнечных лучей, введя в нее массажи, электричество, гидротерапию, гигиену, режимы питания, диеты, физические упражнения и даже хирургические операции. Страсть Елены к искусству, к эстетике во всех видах, какие только существуют, — живописи, скульптуре, архитектуре, интерьерам, мебели, модной одежде, ювелирным украшениям и бижутерии — толкала эту страстную коллекционерку, которую называли «Хёрстом в юбке», изобретать новые цвета для своих линий декоративной косметики.

Врожденное чутье помогало Елене верно определять потребности рынка, находить успешные пути внедрения своей продукции и постоянно обновлять методику продажи косметики в ее салонах. Она ввела профессию визажиста и, начиная с 1904 года, использовала рекламу.

Неутомимая труженица, считавшая, что работа — главная помощница красоты («Это лучшее средство бороться с морщинами на лице и в мозгах»), она самостоятельно сколотила огромное состояние. Ее называли богатейшей женщиной мира. Сравниться с ней могла лишь крошечная горстка современниц, тоже преуспевших в области товаров для женщин, косметики и моды, таких как Коко Шанель, Элизабет Арден, Эсте Лаудер — мы называем только тех, кто обладал, так же как Елена Рубинштейн, талантом создать свой особый имидж и умением придать ему исключительную ценность.

Поначалу ее называли Елена, вернее, «Элейна», если учитывать американскую манеру произношения и ее польский акцент, слегка окрашенный идишем, потом она сделалась Мадам. Все, даже члены ее семьи, называли ее только так. И действительно, в ней уживались две женщины: мятежная и влюбленная авантюристка Елена и Мадам, деловая женщина, миллиардерша, ставшая на склоне дней еще и княгиней.

Первая, молодая, несговорчивая, безрассудная, мне больше по душе, зато вторая по-прежнему меня завораживает и кажется все трогательнее с каждым прибавляющимся ей годом. Портреты Елены на склоне дней многое говорят о ней. Несмотря на дорогие платья, драгоценности, роскошную обстановку, у нее лицо еврейской бабушки, суровой и вместе с тем уязвимой. Такой она и была, даже став богатой, такой не переставала быть — «маленькая леди из Кракова», вынужденная всю жизнь бороться и осваивать принятые в разных кругах условности и так до конца их не освоившая.

За долгие месяцы, проведенные с моей героиней, мне мало-помалу открылся ее дар улавливать веяния времени и новые идеи, ее невероятная способность проходить сквозь эпохи, страны, войны, моды, традиции и всегда оказываться в нужное время в нужном месте. Ее жизнь вместила множество событий: эмансипация австралиек, «прекрасная эпоха» в Европе, Лондон 10-х годов, освободившийся от викторианского пуританства, «безумные годы» артистического и литературного Монпарнаса, «ревущие двадцатые» в Америке, предвоенные времена в Париже и Нью-Йорке, Вторая мировая, потом 50-е — период восстановления и демократизации моды, 60-е — начало эпохи потребления. И все эти годы вместе — нелегкий путь женщин к свободе.

Жизнь Елены Рубинштейн увлекательнее любого романа. Моя героиня никогда не сидела на месте — как другие ездят на метро, она переезжала с континента на континент на поездах, пароходах, самолетах, и в саге ее жизни, сгустке истории и географии, было немало драм, любовных неудач, личных трагедий и одиночества.

Недостатки? Их у Елены было множество. Властная, требовательная, неумолимая, жестокая, скупая, эгоистичная, способная на обман, деспотичная тиранка, иной раз даже бесчеловечная. И в то же время милая, щедрая, внимательная, очаровательная, застенчивая, прямодушная, терпимая, остроумная. Как все незаурядные люди большого масштаба, она была живым парадоксом, из ряда вон, как говорится, too much, bigger than life («все в избытке, жизнь через край»). Сьюзен Слезен, падчерица ее сына Роя, несколько лет тому назад посвятила моей героине книгу и назвала ее «Over the top» («Изо всех сил»).

На склоне лет, когда Елена, дорожа своим временем, тратила на прическу и макияж лишь несколько минут, ее кокетство свелось к бесконечным выдумкам. Она не говорила правды ни о чем, и прежде всего о своем возрасте, омолаживая себя таким образом куда надежнее, чем любой крем против морщин.

Как все знаменитости, Елена хотела сама сотворить о себе легенду и без конца переиначивала свою жизнь, меняя ее по своей прихоти, что-то скрывая, затеняя, преображая, приукрашивая, преувеличивая, делясь с потомками своей мечтой о себе. О ней ходило множество слухов, небылиц, противоречивых и выдуманных историй. Как гласит пословица, «в долг дают богачам», и Елена не была исключением. В то же время, несмотря на множество документов, автобиографий, биографий, газетных статей, интервью, свидетельств знавших ее людей, ныне ушедших и живых — а последних осталось немного, — о некоторых годах ее по-прежнему ничего не известно.

«Она на вас не рассердится, если вы создадите о ней еще одну легенду! — воскликнула ее родственница Литка Фассе во время нашей первой встречи. — Мадам всегда лукавила, рассказывая о своей жизни. — И прибавила, помолчав: — Для нее было важнее всего, чтобы о ней говорили…»

Словно оправдываясь за свой невероятный взлет, Мадам часто повторяла: «Если бы этого не сделала я, сделали бы другие…»


Может, и так. Но сделала она, Елена Рубинштейн.

Мишель Фитусси

Июнь 2010

Изгнание

Поднявшись на борт немецкого пакетбота «Принц-регент Луитпольд», курсирующего между Европой и Австралией, Елена Рубинштейн ощутила нечто схожее с невесомостью.

Свободна.

Наверное, она догадывалась, что придется нелегко, но пока наслаждалась каждой секундой изумительного путешествия, не слишком себе представляя, что ее ждет впереди. Сейчас она знала одно: уехав из родных мест, будет жить по-другому и станет наконец сама собой. Как? Каким образом? Она понятия не имела. Но не колебалась ни секунды, когда родные предложили ей уехать. Наперекор всем реальным и воображаемым опасностям, которые могли подстерегать ее, — кораблекрушение, дорожные катастрофы, коварная лихорадка, опасные встречи, — она согласилась уехать одна за тысячи и тысячи километров от родной Польши к своим дядям, которых не видела и в глаза.

Май 1896 года. Елене исполнилось двадцать четыре, ее рост метр сорок семь, мужества ей не занимать, у нее с собой старенький чемодан с пожитками. Она полна ожиданий, и от восторга, который теснит грудь, ей кажется, что у нее разорвется сердце. Ей хочется раскинуть руки и обнять весь мир.


Несмотря на приступы тоски и беспокойства, которые порой охватывали Елену на борту пакетбота, отправившегося в плавание из Генуи, настоящее ее радовало. Впервые в жизни она переживала что-то похожее на счастье. Когда позволяла погода, она выходила на палубу и вглядывалась в воду. Океан завораживал ее изменчивой игрой бликов, и ей хотелось запомнить все оттенки. От природы она была нервной, страдала мигренями, и часы неподвижного созерцания доставляли ей удовольствие.

Когда поднимался слишком сильный ветер, Елена прогуливалась по коридорам, куда выходили каюты, останавливалась возле дверей музыкального салона или курительной комнаты, листала книги в библиотеке. В баре заказывала себе чай, кекс с цукатами, наслаждалась, держа чашку из китайского фарфора, серебряную ложечку. С неменьшим наслаждением усаживалась после чая в бархатное кресло, читала или вышивала. Впервые в жизни она не думала о своих близких, оставшихся в Казимеже, краковском квартале, где и сама она выросла. Ностальгия ее не мучила, по крайней мере пока.

К счастью, не мучила и морская болезнь, мешавшая другим пассажирам поднять голову от подушки. Томимая жаждой открытий, Елена, обманув бдительность несговорчивых вахтенных, следивших за тем, чтобы пассажиры разных классов не встречались, спустилась даже на нижнюю палубу, где ехали эмигранты. Зрелище сотен мужчин и женщин, лежащих на полу вповалку, — одни стонали, других рвало — потрясло ее. От запаха немытых тел, прогорклого масла и мазута ее затошнило. Сердце у нее колотилось, когда она бегом бежала наверх, чувствуя, что незаконно заняла там место, боясь, что, если ее обнаружат внизу, внизу и оставят. Ощущение бедного человека. Впоследствии она сердилась на себя за подобные чувства.


В то утро, опершись на поручни и затенив лицо зонтиком: у нее очень чувствительная кожа, а солнце — смертельный враг женщин! — Елена зачарованно смотрела на Бомбей, где бросил якорь ее пакетбот.

Портовая сутолока, пестрая разноликая толпа. И нищета. Елену она не поразила, хотя под ярким солнцем выглядела еще более неприкрытой, чем среди холода польской зимы. Взгляд Елены рассеянно обегал калек-нищих, кули в набедренных повязках, ребятишек в лохмотьях, клянчивших деньги у белых, зато задерживался на индианках в ярких шелковых сари, на англичанках, несмотря на жару застегнутых на все пуговички до самого подбородка и бранящих носильщиков, сгорбленных под тяжестью их багажа.

До Бомбея корабль делал остановки в Неаполе, Александрии, Адене, Порт-Саиде. Елена каждый раз сначала всматривалась в портовую суету, а потом, не выдержав, отправлялась немного прогуляться, и на суше ее пошатывало, словно она по-прежнему стояла на палубе. Бродячие торговцы обступали ее, и она охотно останавливалась, изучая, что ей предлагали. Наморщив лоб, сдвинув брови, словно для нее это был вопрос жизни и смерти, она уверенно торговалась, показывая цифры на пальцах, чтобы ее поняли, и покупала за назначенную ею цену стеклянные бусы, бетель, пигментные красители, мази, притирания, мускус, амбру, душистые масла, чай, блестки, сверкающие ткани.

Всюду она обращала внимание на женщин, восхищаясь разнообразием их неуловимого очарования. Светловолосые бледные итальянки Лигурии, дородные неаполитанки, сверкающие из-под чадры глаза египтянок и жительниц Йемена, эфиопки с тонкими чертами лица, мягкие широкоскулые лица азиаток. Все они, старые и молодые, красивые и некрасивые, даже маленькие девочки, жавшиеся к матерям, обладали особой статью, особым шармом. Они поблескивали подведенными глазами, открывая в улыбке белоснежные зубы, от которых кожа казалась еще темнее. Они носили бесчисленные нитки бус вокруг шеи, браслеты на руках и ногах, яркие одежды, пропитанные порой слишком резкими ароматами.

Привычная к туманам своей родины, Елена щурилась: слишком много света, слишком много шума, людей, ярких красок. Однако все это она с жадностью вбирала в себя, и все это ей потом пригодится.

На пакетботе у девушки появились поклонники. Два молодых итальянца, не знавших ни польского, ни идиша, каждый вечер, объясняясь жестами, стали приглашать ее танцевать. Немецкий, на котором неплохо говорила Елена, в конце концов помог им сблизиться. Потом еще усатый англичанин — этот говорил, словно перекатывал во рту горячую картошку. И когда заговаривал с ней, его и без того красное лицо пламенело. «Oh Miss Helena, you’re so… So pretty». («О мисс Елена, вы такая… Такая очаровательная».)

Мисс Елена не была красавицей, но подпасть под ее чары было нетрудно. Из-за крошечного роста она казалась девочкой, надевшей туфли на слишком высоких каблуках. У нее были тонкие щиколотки, высокая грудь, годы еще не прибавили ей дородности. Темные волосы, забранные в низкий узел, открывали лоб и уши. Правильные черты лица, высоко поднятые скулы, губы, будто проведенные одной резкой чертой, и словно бы светящаяся белоснежная кожа. Но в первую очередь обращали внимание на ее глаза, большие, широко расставленные, бархатно-темные, они были то задумчивыми, то пронизывающими. «Взгляд изучающий и созерцающий, и сразу становилось понятно, что этот взгляд способен вникать в цифры, в деловые бумаги и неутомимо мечтать, воображая прекрасное». Иногда эти глаза метали молнии. Семеро ее сестер называли ее «Орлицей».

С первого взгляда Елена заинтриговала своих поклонников: молодая женщина, путешествовавшая в одиночестве, не выглядела ни испуганной, ни растерянной. По тем временам это было большой редкостью, если не сказать — неприличием. Только искательницы приключений путешествовали без компаньонок. Но молчаливость, сдержанность, суровый взгляд молодой пассажирки быстро дали понять, что она не из их числа.

Елена любила повеселиться, но умела вовремя ставить границы. Застенчивость не позволяла ей заходить слишком далеко.

И потом, что скажет мама? Строгие правила, стыдливость и целомудрие Гиты, по-домашнему Гитель, Рубинштейн накрепко укоренились в сознании ее дочери. «Поцелуи я считала безнравственными, а тайны пола оставались для меня… тайнами», — впоследствии вспоминала она. Понадобилось много времени, чтобы она переменила свои взгляды. Трижды на пакетботе ей делали предложение, и трижды она с улыбкой отказывала, словно речь шла о ребяческих шутках. Она не хотела связывать себя замужеством, свое будущее она мыслила иначе.

Из вечера в вечер после нескольких полек в танцевальном зале молодые люди собирались вокруг Елены. Человек пятьдесят пассажиров, путешествовавших в каютах, быстро перезнакомились между собой. Завязались идиллические отношения. Возникли и нежные чувства навек… то есть до конца путешествия. Мужчины — торговые агенты, исследователи, золотоискатели, офицеры из Франции, дипломаты из Англии, миссионеры; женщины — дамы полусвета, богатые вдовы, жены чиновников. Была там даже театральная труппа, отправившаяся в турне. Елена подружилась с двумя англичанками, которые тоже плыли в Австралию. Одна, леди Сьюзен, путешествовала вместе с мужем, который служил адъютантом лорда Лемингтона, губернатора штата Квинсленд. Супружеская пара возвращалась из отпуска, который провела в Англии. Вторая знакомая, Элен Макдональд, жила в Мельбурне и собиралась вскоре выйти замуж. Покидая пакетбот, Елена записала их адреса. Она обладала даром заводить нужные знакомства.

В салоне стояла невыносимая жара, несмотря на вентиляторы. Елена потягивала ледяной чай, надеясь, что станет прохладнее. Взгляд скользил по резным панелям, столам палисандрового дерева, фарфоровым и серебряным сервизам, хрустальным люстрам, высоким сверкающим зеркалам, в которых она отражалась. Роскошь ее завораживала. Она присоединилась к небольшой весело болтающей компании. Орлиный взгляд Елены не упускал ни одной мелочи: женские наряды, манера держаться, обмахиваться веером, прически, смех, молчание.

Она следила, как новые знакомые играли в теннис или в вист, старалась запомнить правила. Она так мало знала об этом мире, где все казалось таким простым и естественным, и собирала, где могла, любые крохи, чтобы извлечь для себя пользу. Ее молчаливость объяснялась еще и незнанием правил поведения, неумением вести разговор. Она боялась — и будет бояться всегда — осуждения со стороны. Даже усвоив множество правил, а схватывала она все на лету, она не избавилась от некоторых шероховатостей. Их не сумели сгладить ни богатство, ни вкус, ни легенды, которыми она приукрашивала свое прошлое.

За свою долгую жизнь она совершит еще много путешествий и не раз будет переплывать с континента на континент. В ее империи — империи косметики — никогда не будет заходить солнце. Но это первое путешествие станет для Елены фундаментом, оно разбудит в ней вкус к дерзаниям, стремление к роскоши и красоте. Ради того, чтобы добиться желаемого, она будет работать не щадя сил; тяготы ее не устрашат, она выросла в суровых условиях. Но пока она еще не знает, по какому пути ей следует направиться в будущем; пока она изо всех сил сопротивляется традиционным и заурядным решениям, к которым ее пытается принудить бедность.

Природа одарила Елену всеми качествами, которые помогают преуспеть, — умом, смелостью, энергией, упорством. Пока ей не хватает удачи, но она решила поймать ее во что бы то ни стало. Она плохо представляет себе, какие трудности ей придется преодолеть, зато твердо верит в свою судьбу. Судьба ее не обманет.

Казимеж

Ее назвали Хая, и была она старшей дочерью Герцеля Нафтали Рубинштейна и Августы Гиты Зильберфельд. Родилась 25 декабря 1872 года, под знаком Козерога. Она терпеть не могла свое еврейское имя и, уезжая в Австралию, поспешила переменить его. В списке пассажиров «Принца-регента Луитпольда» она значилась как Елена Юлия Рубинштейн, 20 лет.

Ей на четыре года больше. Елена слукавила. С той же уверенностью и апломбом она будет рассказывать небылицы и о своем социальном положении. В ее первых паспортах напротив даты рождения стоит 1880 год. Чиновники, видно, были не слишком придирчивы, а выглядела она еще на десять лет моложе. «Я всегда считала, что женщина вправе говорить о своем возрасте уклончиво», — говорила она. Так она начала свою автобиографию, которую диктовала… в 93 года.

Ее родной Казимеж в Галиции был основан в 1335 году польским королем Казимиром III, давшим свое имя этому небольшому поселению, отделенному стенами от Кракова, в те времена столицы государства. Спустя сто пятьдесят лет всех краковских евреев переселили в Казимеж. Шли годы, и рядом с кварталом христиан разрастался еврейский Казимеж. Герцель Рубинштейн часто повторял дочери, что в те времена их культура была тесно связана со многими европейскими странами. Спасаясь от преследований, в Польшу стекались евреи из Франции, Англии, Италии, Испании, Чехии.

Однако политическое положение Польши было нестабильным. Обуреваемые жаждой присоединить к себе польские земли, на нее постоянно нападали соседи. В 1772 году первый раздел раскроил территорию Польши на три части. Австро-Венгрия забрала себе Галицию и два ее главных города — Краков и Лемберг, к России отошла Литва, и вместе с Пруссией она взяли под протекторат остальные земли. Второй раздел Польши совершился в 1793 году. Третий, годом позже, осуществили все те же страны, окончательно утвердив его. Казимеж стал окраинным кварталом города Кракова. В 1815 году Венский конгресс утвердил четвертый раздел. До середины XIX века просуществовала Краковская автономная республика. Краков, сохраняя польскую культуру, вместе с остальной Галицией подчинялся Австро-Венгрии.

Искалеченная, но все еще живая, Польша не желала сдаваться. Освободительные восстания вспыхивали одно за другим и жестоко подавлялись. Ширилось национальное движение, и в то же время политические эмигранты покидали страну. Многие из них уезжали во Францию. Польские художники, писатели, музыканты, аристократы образовали в Париже маленький блестящий мирок, в котором ностальгия становилась ферментом творчества. К этому кругу принадлежали, например, композитор Фредерик Шопен и поэт Адам Мицкевич. Самые прекрасные творения польской музы зачастую рождались за границей.

Австро-Венгрия гордилась тем, что представляет собой просвещенное государство и обеспечивает своим подданным мирную жизнь. Судьба евреев на ее территориях была чуть более завидна, чем в других странах. В 1822 году стены Казимежа были разрушены, и наиболее богатые или наиболее отважные его обитатели поселились в христианской части Кракова. В 1867 году император Франц-Иосиф после множества уверток и отговорок все-таки даровал евреям равные с остальными подданными права. Во времена, когда родилась Елена, Галиция, а вместе с ней и вся Польша лихорадочно обновлялись. Строились железные дороги, заводы, многоэтажные дома, разрастались города, расширялись и мостились камнем дороги, улицы оснащались фонарями и сточными канавами.

Краков, где проживали двадцать шесть тысяч евреев, составлявших четверть его населения, становится важным центром иудаизма. Строятся синагоги, открываются религиозные школы — хедеры и иешивы. Вместе с тем все больше еврейской молодежи учится в лицеях и университетах. Социальные барьеры стираются. Евреев выбирают депутатами. На территории Галиции среди врачей, адвокатов, дантистов, писателей, поэтов, актеров, музыкантов евреев куда больше, чем поляков или украинцев.

Зажиточные еврейские семьи, ничуть не отличаясь от католиков, живут в центре города в обширных домах в окружении книг, картин, дорогой мебели, зеркал, парчи и бархата. Самые правоверные и бедные евреи (что чаще всего совпадает) остаются в Казимеже. Таков Герцель Рубинштейн с семьей. Несмотря на экономический подъем, большинство галицийских евреев живет в бедности, особенно бедна деревня. В городах ремесленникам — портным, шляпникам, краснодеревщикам, ювелирам, оптикам — все же удается сводить концы с концами. Но в городах активнее идут процессы ассимиляции: еврейская элита ополячивается.

При этом никуда не делся и антисемитизм. Елена растет, слыша рассказы о погромах; взрослые шепотом передают их друг другу, думая, что дети спят. Они говорят о сожженных местечках, оскверненных синагогах, разрушенных домах, изнасилованных мамах и дочках, о младенцах, брошенных живыми в огонь, стариках, которых заставляют пороть своих родных, отцах семейств, заколотых вилами польских крестьян и штыками украинцев, посеченных саблями казаков.

Обладающие хоть какими-то возможностями евреи уезжали в менее опасные места. Между 1881 и 1914 годом триста тысяч человек, спасаясь от погромов, войны и нищеты, уехали кто в Америку, кто в Австралию. Уехали и три брата Гитель, Джон, Бернард и Луис, к которым и была отправлена, словно «посылка», Елена.

В Кракове ключом кипела культурная жизнь: театры, издательства, литературные салоны, концертные залы, тайные общества, Ягеллонский университет, один из старейших в Европе. Елена хвасталась, будто проучилась в нем несколько месяцев на медицинском факультете, но ей пришлось бросить занятия, потому что она не выносила вида крови.

На самом деле Елена не получила даже среднего образования. Она училась в еврейской школе в Казимеже, и в шестнадцать лет — таково было правило для девочек в ее среде — прекратила учение. К большому ее сожалению, потому что она любила учиться. У нее был быстрый, жадный до знаний ум, склонный к обобщениям. Любимыми ее предметами были математика, литература и история, особенно ее родной страны. Она ощущала себя полькой до глубины души.

И разумеется, еврейкой. Да и как могло быть по-другому у дочери таких религиозных, таких уважаемых в общине родителей? Обе ветви ее генеалогического древа, и Рубинштейны и Зильберфельды, гордились раввинами, мудрецами, эрудитами, знатоками Торы. Родословная ее отца восходила к знаменитому Раши из Труа, одному из самых прославленных толкователей Библии и Талмуда. Соломон Рубинштейн, прадедушка Елены, был раввином. У его сына Арье, торговца скотом, было трое детей, и старшим из них был отец Елены, Герцель Нафтали Рубинштейн.

Семья жила в Дукле, маленьком городке в Карпатах. Там в 1840 году и родился Герцель, там же он женился на Августе Гите Зильберфельд, дальней родственнице по материнской линии. Гита родилась в 1844 году и была девятым ребенком из девятнадцати братьев и сестер, многие из которых не дожили и до двадцати лет. Ее отец Соломон Зильберфельд держал закладную контору. Повышая свой социальный статус, Елена называла его банкиром.

За год до рождения Елены Герцель и Гита Рубинштейн обосновались в Кракове, поселившись в маленьком домике из красного кирпича под номером 14 на улице Широка. По мере того как семья росла — из пятнадцати детей выжили только восемь девочек, — Рубинштейны несколько раз переезжали, но селились всегда неподалеку от улицы Жозефа. На этой улице у Герцеля была лавка, где он торговал всем понемногу: яйцами и консервами, селедкой и огурцами из пузатых бочонков, пшеницей и овсом, свечами и керосином. Войдешь, и защиплет в горле от едкого запаха рассола с керосином. Прибытки от торговли были невелики, но Герцель делал все, что мог, чтобы прокормить семью. «Евреям в те времена жилось трудно, мы были очень маленькими людьми с очень маленькими деньгами», — признается позже Елена в минуту откровенности, приоткрывая завесу над годами юности.

Ее родной дом стоял в окружении пяти синагог из тех семи, что были в Казимеже. Рядом с домом находились синагоги Высока, Стара, синагога Поппера, синагоги Ремух и Купа, а еще миква — ритуальное помещение с маленьким бассейном, куда ходили мыться и очищаться женщины в конце недели. Дни были упорядочены молитвами, времена года — праздниками. Утром и вечером Елена слышала моления и песнопения, обращенные к небесам.

Лабиринт мощенных булыжником улиц с большими каменными и деревянными домами с балкончиками — вот вселенная Елены. Здесь магазины, книжные лавки, типографии, газеты, банки, кафе, рынки, свадебный дом, школы, кладбища, больница. Названия торговых фирм и вывески пишутся на двух языках, по-польски и на идише. На улицах Медова, Дажвор, Вавжинка, Бартоша, Жозефа и Новой площади тесно соседствуют благополучие и нищета, светскость и религиозность, культура и невежество.

Раввины с пейсами в черных пальто до пят, бородатые хасиды в туго подпоясанных кафтанах и штанах, заправленных в сапоги, набожные евреи в шапочках, отороченных мехом. Именитые горожане в цилиндрах почтительно приветствуют стариков в бархатных кипах, шествующих с толстыми книгами в потертых переплетах под мышкой. Служанки в париках, а поверх них в вышитых чепцах или капюшонах ведут за руку кудрявых мальчуганов в фуражках. Перед входом в иешиву толпятся худые и бледные студенты, споря об очередном параграфе Талмуда.

Летом все высыпают на улицы, держат широко открытыми окна. Из своей комнаты Елена слышит плач, ссоры, голоса домохозяек, что перекликаются, стоя на балконах, где сушится белье, крики разносчиков воды, привлекающих к себе покупателей. Тощие клячонки тянут телеги с кирпичом и возы с сеном, вынуждая прохожих сворачивать в переулки.

Привратницы, усевшись на складных скамеечках перед домом, злословят о жильцах и ругают ребятишек, что гоняются друг за другом на улице, выбежав на перемену. Торговцы разложили под открытым небом свой товар: на переносных прилавках лежат вперемешку поношенная одежда и обувь, зонтики, талесы, книги, талисманы, меноры. Мастеровые вытаскивают и чинят на улице столы и стулья, девушки идут с ведрами за водой к колонке. Множество мелких ремесленников принялись с утра за работу, уже трудятся сапожник, торговец рыбой, хозяин закладной конторы; старушка мастерица у себя на антресолях взялась за иголку, вышивая приданое для богатых.

Из самых бедных углов несутся вопли и ругань, там надсадно бранятся на идише, польском, немецком, в пыль летит содержимое фруктовых ящиков, улицы тонут в грязи, помои выливают прямо на тротуары. Воздух пропитался запахом гнилых фруктов, кошачьей мочи, жареного мяса, лука, тмина, соленых огурцов, требухи. Зимой температура опускается чуть ли не до минус тридцати, порывы ледяного ветра взвихряют снег, засыпавший мостовые. Безжалостный холод сковывает тело и душу, сырость разъедает стены, серый туман погружает город в печаль. Снег тает, прохожие месят грязь на улицах, она пачкает башмаки и подолы юбок.

Елена Рубинштейн предпочитала хранить молчание об этих временах, она словно бы их стыдилась. Зато любила вспоминать Ботанический сад, собор Святой Анны, охотно рассказывая об особняках аристократов, где мечтала быть принятой. Она утверждала, будто там ее и вправду принимали.

В зависимости от настроения она описывала Краков то как блестящий культурный город, то как мрачную глухую провинцию. Правда лежала посередине. Город изобиловал средневековой готикой, на холме Вавель стоял королевский замок, собор с могилами польских королей возвышался над Вислой, к укреплениям старого города примыкал Ботанический сад, базилика Девы Марии, церковь Святой Катарины, обсерватория. А в центре города, как в большинстве польских городов, расположилась просторная площадь Рынок, и на ней — знаменитые Суконные ряды.

При малейшей возможности Елена сбегала из Казимежа, шла сначала по улице Страдом, потом по улице Гродска, а потом гуляла вдоль магазинов под аркадами. Здесь не встречались евреи в лапсердаках, болтливые кумушки, грязные мальчишки. Мужчины здесь носили котелки и цилиндры, а женщины — красивые шляпки.

Девушка рассматривала витрины так пристально, словно хотела запомнить все до мельчайших деталей. В кармане у нее не было ни гроша, но она мечтала, что однажды накупит себе и кружев, и шелков, и мехов, и бриллиантов, и это жемчужное ожерелье, и хрусталь тоже. Когда она будет богатой, она тоже будет красоваться, как эти величавые польки, что, завернувшись в шубу, важно выступают, прогуливаясь по площади, или едут в колясках, запряженных великолепными лошадьми, тогда как она шлепает по грязи пешком и тянет за собой сестричек.

Очень рано Елена начала приукрашивать события своей жизни, менять прошлое по своей прихоти. Воображение ее не знало границ, и порой ей трудно было отделить правду от вымысла. Обманщица? Скорее искусная вышивальщица. Всю жизнь стежок за стежком она творила свою легенду, не боясь противоречить самой себе.

Между тем ее реальная жизнь была во много раз более захватывающей, чем улучшенная версия, сочиненная Еленой. Она хотела убежать от этой жизни, но сама она — плоть от плоти этих узких улочек, тесноты, криво вымощенных дворов, синагог и хедеров, еврейского мирка, который казался незыблемым, тесного мирка местечек и гетто Галиции, Польши, Украины, который ныне канул в вечность.

Суровая среда, в которой Елена провела первые двадцать четыре года своей жизни, поселила в ней страстное желание из нее вырваться. Эта же среда наделила ее силой характера, мужеством и умением приспосабливаться, без которых эмигрант не может преуспеть в чужом краю.

Женщина, бедная, к тому же еврейка, родившаяся в Польше в конце XIX века. Иными словами, никто. Несмотря на всю гениальность Елены, дорога, которую ей предстояло пройти, оказалась еще труднее, чем она могла вообразить.

Семья Рубинштейн

Елена, Полина, Роза, Регина, Стелла, Ческа, Манка и Эрна Рубинштейн. Перечень их имен похож на считалку. Все красивые, темноволосые, с алебастрово-белой кожей. Десять лет отделяют старшую от младшей. В их просторном и сумрачном доме, освещенном керосиновыми лампами, всегда шумно. Спорят по любому поводу — из-за ленты, косынки, вертятся перед зеркалом. Душа маленького гинекея Гитель Рубинштейн, хорошая жена, хорошая мать, хорошая хозяйка, совершает чудеса, лишь бы семья ее не знала лишений. Муж часто витает в облаках, и денег на хозяйство не всегда хватает. Гитель часто вздыхает, вспоминая своих сестер и братьев, что живут в достатке в Кракове, Вене, Антверпене и других местах…

Конечно, кое-что еще осталось: резная мебель, зеркала, серебряные подсвечники, постельное и столовое белье в шкафах, множество книг. Но экономить приходится на всем — на мыле, хлебе, свечах, прислуге. Слишком много ртов, а кошелек тощий.

Восемь дочек. Восемь сокровищ. Но ведь и приданых тоже нужно восемь.

Надо будет всех выдать замуж. За хороших людей, если получится. Гитель думает об этом с самого их рождения. Она славная мужественная женщина, расплылась немного от родов, ходит в парике с уложенным узлом волос, как все правоверные еврейки. Тщательно выполняет все обряды, которых требует от нее религия, и не забывает следить за собой, за домом, потому что чистота телесная важна не менее душевной. Она учит дочек шить себе рубашки, вязать, вышивать — одним словом, всему, что сама отлично умеет. Гитель сама кроит и шьет им пальто и платья. А главное, учит, как положено держать себя благовоспитанным барышням. Учит, как ухаживать за волосами, которыми они так гордятся. Сто раз проводят они по голове щеткой, прежде чем лечь спать. А пока расчесывают волосы, запоминают счет. В семье Рубинштейн даром времени не теряют.

— Внутренняя красота и добрый нрав научат вас, как управлять своей жизнью и завоевать любовь человека, который станет вам мужем.

Гитель во всем придерживается твердых правил, она повторяет их, как мантры. Не может быть и речи о том, чтобы накрасить губы. Красятся только дурные женщины и еще актрисы, например великая Хелена Моджеевская может позволить себе помаду и румяна. Однако и добропорядочная женщина может поберечь свое лицо от ветра и мороза. У Гитель есть против них тайное оружие.

Смягчающий крем.

В Польше, как, впрочем, во всей Восточной Европе, в каждой семье есть особые рецепты. На кухне, где варится картофельный суп и тушится рагу, готовятся еще мази и притирания, и рецепты их передаются из поколения в поколение. Крем Гитель содержит травы, спермацет, ланолин, миндальное масло и вытяжку из коры карпатских сосен. Каждый вечер после особенно морозного дня восемь юных барышень в ночных рубашках выстраиваются перед ней по росту, тянут шейки, подставляя мордашки, и, как нетерпеливые птенцы, требуют:

— Мама! Мама! Мне! Мне! Нет, Полина, отойди, теперь моя очередь!

В семье Рубинштейн любили легенды. Гитель рассказывала, что этот крем специально приготовили для самой Моджеевской два брата-химика родом из Венгрии, клиенты Герцеля. Актриса, столь же знаменитая в Польше, как Сара Бернар во Франции, конечно же никогда не имела дела с семейством Рубинштейн, хотя Елена утверждала обратное. Зато Якоб, старший из братьев-химиков, вполне возможно, и приходил иногда к ним на обед. Тогда и приносил с собой завернутую в газету банку драгоценной смеси.

Гитель раскладывала ее по маленьким керамическим баночкам и выносила на холод в кладовую, где стояли соленые огурцы и висел лук. Благодаря ее бережливости крема хватало до следующего визита. Скромные попечения Гитель о красоте изменят течение жизни ее старшей дочери. Перед отъездом Елены в Австралию мать вручит ей двенадцать баночек с кремом, которые, как волшебные талисманы, должны ее защищать.

Чудо материнской интуиции.


Старшинство Елены среди сестер, безусловно, сыграло большую роль в формировании ее личности. «Мне очень рано пришлось помогать матери справляться с непослушными малютками. Быть старшей из восьми сестер — значит научиться управлять», — рассказывала она. Это вполне подходило властной Елене. При очень женственной внешности в ней было много мужского. Изящный, грациозный бульдозер.

Повелевать и очаровывать. В этих двух словах вся Елена. С двенадцати лет она отвечает за хозяйственные покупки. Становится «главным интендантом», закупает продукты и белье с внезапно обнаружившимся у нее пристрастием к самому лучшему и самому добротному. Нет сомнения, что ее организаторский талант развился благодаря этим детским обязанностям. «Мне приходилось быть заступницей и посредницей между младшими сестрами и родителями. Разве не лучшая подготовка к отношениям в дальнейшем со служащими?» — вспоминала она. Но у Елены были и другие домашние обязанности, до которых не доходили руки у единственной в их доме служанки. Елена стелила постели, ставила греть воду, ходила за дровами для печки, помогала младшим умываться и причесываться, мирила их, когда они ссорились.

— Shat, shat, замолчите! Папа вас накажет! А если не накажет, обещаю, что накажу я!

Она накрывала на стол, убирала со стола, расставляла посуду, отдельно для молочного, отдельно для мясного, принимала участие в приготовлениях к субботе и к праздникам, которые следовали один за другим: Рош а-Шана, Йом-Киппур, Ханука, Песах, Суккот, Пурим, Шавуот. Достать скатерти, погладить их, почистить приборы, зажечь свечи, разложить молитвенные свитки, приглядеть за обедом на кухне — там варится куриный бульон с клецками, готовится фаршированная рыба, вымесить с мамой тесто для хал. Девочки должны стать хорошими хозяйками, все уметь делать по дому — ничего другого не хочет для них Гитель. Мало получить себе мужа, надо уметь удержать его.


Елена хочет совсем другого, она терпеть не может хлопоты по хозяйству. Подростком она сбегает к отцу в лавку, спасаясь от домашних работ, которыми нагружает ее мать. После того как ее забирают из школы, она встает за прилавок. Елена с удовольствием продолжила бы учиться, но выбора у нее нет.

Впрочем, она любит работать в магазине. С покупателями ладит лучше отца, быстрее считает, знает товары на складе до последней мелочи, разбирается с заказами, счетами, долгами, поручительствами. Герцелю ближе священные книги, чем торговля, он ценит энергию и сметку старшей дочери, но ее властность его угнетает. Хорошо бы выдать ее поскорее замуж, но где взять приданое? Герцель не сумел отложить ни гроша для Елены. И для остальных дочерей тоже. Он тяжело вздыхает, думая об этом. И снова погружается в чтение священных книг, полагаясь на волю Всевышнего, который их не оставит.

Елену сердит бездеятельность отца. Книги, всегда одни только книги… Для чего он сидит над ними, если не может прокормить семью? Уже дважды она выручала его. Первый раз поехала и самостоятельно купила двадцать литров керосина у торговца, который живет в Лемберге, в столице. Накануне поездки приступ радикулита приковал отца к постели. Гитель не могла его заменить, на ней весь дом.

А Герцель не может отказаться от покупки. Он уже запродал этот керосин торговцу скота за двойную цену и получил от него аванс. Один раз в жизни он бы закончил месяц без долгов… Весь вечер Елена слышит, как ссорятся родители, отец жалуется, мать вздыхает. Упреки всегда одни и те же, Гитель жалуется на их беспросветную бедность. Герцель сердится, потому что ему стыдно. Ссоры родителей до смерти надоели Елене.

Поутру, едва встав с постели, Елена объявляет, что поедет в Лемберг вместо отца. Он называет ее сумасшедшей: кто ее там послушает? Только посмеются. Но Елена настаивает, и Герцель, получив согласие жены, позволяет дочери поехать, дав в сопровождающие своего помощника. Перед тем как дочь отправится на центральный вокзал на улице Любич, Гитель смотрит ей в глаза и говорит:

— Если вести себя умно, побольше помалкивай да слушай.

Елена повела себя умно: ей удалось купить керосин по цене, назначенной Герцелем. От нее потребовалась только твердость. Никто над ней не смеялся.

Спустя недолгое время Герцель закупил в Венгрии огромное количество яиц, которые нужно было распродать как можно скорее. Поезд опоздал, и груз прибыл на краковский вокзал накануне Успения. В католической Польше его праздновали четыре дня, ни одного грузчика, чтобы разгрузить вагоны, найти было невозможно.

В городе стоял августовский зной. На раскаленных добела улицах люди появлялись только к вечеру. Вагон с яйцами грозил превратиться в инкубатор: из яиц вот-вот могли вылупиться цыплята. Герцель не сомневался, что разорен, и тщетно пытался что-то предпринять. Гитель вновь плакала и жаловалась. Ничего не сказав родителям, Елена сама отправилась к начальнику вокзала, решив уговорить его разгрузить вагоны. Через четверть часа переговоров, в которых последнее слово осталось за Еленой, начальник отправил ее к директору железных дорог.

Директор сидел в кабинете, похожем на раскаленную печь, обливаясь потом. Когда Елена вошла к нему, он обрушился на нее со всем презрением, какое вызывала у него эта маленькая еврейка. Но Елене и дела не было до того, что он о ней думает, она хотела только одного: переубедить его и добиться своего. Она шмыгала носом, всхлипывала, обрушивала потоки слов: «яйца, папочка, разорение»! Одно и то же она твердила вновь и вновь, пока у директора не пошла голова кругом. В конце концов он приказал выгрузить яйца на платформу и рукой показал Елене на дверь. Елена мчалась по Кракову, словно за ней гнался диббук[1]. Домой прибежала едва дыша, вся красная и растрепанная и объявила с порога счастливую весть. Родители пришли в ужас от ее смелости, но не могли не поблагодарить. Герцель был спасен.

Позже Елена скажет, что своими первыми успехами была обязана своей юности и неопытности, а еще — мудрым советам матери. Иными словами, осторожности? Не совсем. «Желание победить всегда главенствовало у меня над выгодой», — признавалась она.

Отец не одобрял попыток Елены как-то изменить их скудную однообразную жизнь. Страшный скандал разгорелся из-за продажи кровати, на которой Елена спала вместе с сестрой Полиной, младше ее на год. Елена ненавидела эту огромную, похожую на катафалк кровать палисандрового дерева. Ей снились на ней кошмары. Темными ночами она видела даже призраков и в ужасе хваталась за руку Полины. Изъеденные жучком тумбочки тоже казались ей немыслимо устаревшими. Герцелю и Гитель эту мебель подарили их родители. По мере того как рождались дети и семья переезжала с квартиры на квартиру, прибавлялись кровати, шкафы, комоды, их доставали с чердака или покупали за гроши на барахолке. Вся эта мебель, собранная по случаю, производила на Елену удручающее впечатление.

На улице Страдом, где она до мелочей изучила все витрины, только что открылся магазин мебели. Поначалу Елена только поглядывала на него снаружи, потом осмелела и вошла. Взгляд ее упал на строгую современную кровать с двумя тумбочками. Продавец сказал: стиль бидермейер, мадемуазель, лучшее, что делают в Вене. Тон у продавца был восторженный.

Елена провела рукой по полированному дереву. Приятное ощущение. Она инстинктивно отличала красивое от уродливого, утонченное от грубого. Вся ее дальнейшая жизнь послужит подтверждением ее врожденного тонкого вкуса. Но купить эту кровать — цена показалась ей головокружительной — у нее не было никакой возможности. Продавец принялся ее уговаривать, предложил кредит и даже выразил готовность забрать у нее старую мебель. И еще, поскольку ему показалось, что покупательница знает толк в его товаре, готов уступить ей за полцены кресло и большое зеркало.

Искушение оказалось слишком велико. Елена начала торговаться. Что-что, а торговаться она умела и добилась еще более выгодной цены. Теперь она не сомневалась, что сумеет расплатиться. Чтобы перевезти в дом покупку, она дождалась, когда родители уйдут из дома. Она приготовит им сюрприз. Мамины отец и мать, ее бабушка с дедушкой, Соломон и Ревекка, пригласили всю семью провести субботу в их старом домике на окраине Казимежа. Чтобы остаться дома, Елена отговорилась мигренью, какие часто у нее случались.

Гитель забеспокоилась. Дочка всегда с радостью навещала дедушку и бабушку, она любимая внучка Ревекки, и та всегда дарила ей подарки: вышитый платочек, кружевной воротничок. Когда Елене исполнилось пятнадцать, бабушка подарила ей нитку жемчуга. Сестры чуть не умерли от зависти. Елена хранила этот жемчуг всю жизнь, дорогой подарок пробудил в ней любовь к украшениям. А еще у нее с детства была страсть к кукольным домикам. В их доме в Казимеже был слуга, мастер на все руки по имени Стас. Он делал для девочек крошечную игрушечную мебель, совсем такую же, как у взрослых. Елена всегда восхищалась этими чудесными вещицами. Всю жизнь она будет коллекционировать прелестные кукольные домики.

— Ты уверена, что не поедешь? — спросила Гитель.

— Уверена, — ответила Елена. Она полежит у себя в комнате, больше всего ей нужен покой.

Скорей, скорей, торопил всех Герцель, сердясь на жену за бессмысленное хождение туда-сюда, а Гитель никак не решалась уйти. Мы, того и гляди, опоздаем, ворчал Герцель, а если дочка капризничает, то это ее дело. Гитель наконец позволила себя уговорить и присоединилась к остальному семейству, уже разместившемуся в коляске.

Разговоры и уговоры всерьез задержали их, и Елена не раз уже подбегала к окну. Она беспокоилась. Повозка с грузом должна вот-вот подъехать. К счастью, коляска с ее семейством уже повернула за угол, когда ей привезли покупку. Елене едва хватило времени, чтобы все устроить по своему вкусу, перестелить постель, разложить на ней новое покрывало, которое она только что закончила вышивать. Дочка пошла в маму: она искусно владела иглой.

Все устроив, она стала ждать родителей, не сомневаясь, что им все понравится.

Но она плохо знала своего отца! Герцель застыл на пороге спальни. Нет сомнения, его дочь meshuggeh, полностью лишилась рассудка. Диббук свел ее с ума. Продать семейную мебель! Кто может так поступить? У кого она это купила? Ах, в магазине на улице Страдом? Так у нее еще и мания величия! Все это, должно быть, стоит бешеных денег! Герцель приказал Елене следовать за собой и отправился в магазин: он спешил вернуть кровать и тумбочки, пока не поздно.

Всегда и во всем слушаться отца? До каких же пор?!

— До замужества, — твердо ответила Гитель. — А потом ты будешь слушаться мужа.

— Кто возьмет ее замуж? — с горечью возопил Герцель, глядя в спину отвернувшейся от родителей дочери.

Всем известен ее непокорный нрав. Она отказала четырем женихам. Ей давно перевалило за двадцать.

— Без порядочного приданого не найти хорошего мужа, — возразила мужу Гитель.

А с годами ее ждет только «залежалый товар». И не надо забывать, что вслед за ней еще семь дочерей ждут своей очереди!

Герцель сделал вид, будто не слышал ее слов. Гитель советовалась со свахами, подняла на ноги всю родню, весь Казимеж и окрестности, Подгоже и Дуклу, где она родилась. Подумывала о том, не послать ли кого-нибудь на разведку в Лемберг. Наконец ей нашли настоящее сокровище — Шмуэля, пожилого богатого вдовца, который жил в Кракове по соседству с христианским кварталом. Он согласился взять их дочь без приданого: видел ее несколько раз в синагоге, и она ему понравилась.

Герцель обрадовался новости, которую сообщила ему жена. Хорошая мысль — выдать Елену за Шмуэля. Он освободит их от упрямицы, сделает ей двоих или троих детишек, и она утихомирится. Оставалось только уговорить Елену.

Елена сначала выслушала отца, потом мать. Посмотрела на того и другого и в первый раз в жизни не произнесла ни слова. «Не отвечает — хороший знак», — подумал Герцель. Гитель была не так наивна, она хорошо знала свою дочь. Ее молчание не обещало ничего хорошего. Ну вот, она уже замотала головой и что-то пробормотала! И речи быть не может? Никогда не выйдет замуж за этого… Что? Что еще? Ни за него, ни за кого другого?!

— Кто же тебе в конце концов нужен? — взорвался Герцель.

— Станислав.

Герцель в недоумении повернулся к жене, и та развела руками, показывая, что понятия не имеет, о ком речь.

Станислав — студент-медик, Елена видела его возле университета. Она ходила туда иногда на прогулку и мечтала тоже когда-нибудь стать студенткой, чтобы тоже так хохотать и спорить, как эти молодые люди, что не обращали на нее ни малейшего внимания. Они все были хоть куда, но ни один не мог сравниться со Станиславом: синие глаза, как летнее небо над Краковом, светлые волнистые волосы, статный, высокий, в форменном кителе с золотыми пуговицами — настоящий принц.

Вряд ли Елена хоть словом перемолвилась с этим студентом. Она бы не отважилась, зная, что отец следит за каждым ее знакомством. Подруга, когда они вместе прогуливались, показала ей этого молодого человека, своего знакомого. Душа Елены жаждала романтики, она влюбилась в юношу с первого взгляда. Но все это она таила в себе, а родителям преподнесла совсем другую историю. Они встречаются, они дороги друг другу. Она никак не может выйти замуж за Шмуэля.

И тогда Герцель Нафтали Рубинштейн всерьез разгневался. Меряя шагами гостиную, он оглушительно бранил непокорную дочь:

— Shoyn gening, довольно! Ты должна меня слушаться!

Сидя на потертом канапе, Гитель ломала руки и покачивала головой в такт шагам мужа. Гитель походила на наседку: круглое пухлое лицо и сама вся пухлая и круглая.

— Oi gevald, что нам с тобой делать? — повторяла она и плакала.

— Я всегда тебе говорил, что нельзя ее выпускать из дому, — упрекал жену Герцель, забывая, что сам нагружал дочь непосильными поручениями.

Елена молчала, но тем торопливее бежали ее мысли. Все ее существо отторгало ту жизнь, которую готовили ей родители. Навек остаться в Кракове, любить недоступного, выйти замуж за нелюбимого. Ей готовили безрадостную участь ее матери, ее тетушек, бабушек, прабабушек — безнадежную женскую участь. Много детей, много суббот, много молитв и много покорности…

Что положено, то положено. Не глупым девчонкам менять установленное веками. Она старшая и должна выйти замуж первой.

— Иначе как пристроить остальных? — кричал Герцель. — Ты уже отвергла стольких хороших женихов! Ты кем себя возомнила? Гордость непомерная, и ничего больше!

Елена слышала, как шептались за дверью гостиной сестры. Ни одна не придет на помощь, все напуганы гневом отца. Да и Елена неведомо чего хочет… На этот раз ей придется покориться.

Неужели? Елена вздернула подбородок, приподнялась на цыпочки — точь-в-точь петушок перед дракой. Нельзя за Станислава? Ладно. Но и Шмуэля тоже не будет, старого и лысого! Ей уже двадцать один, она не маленькая девчонка. Никто не смеет решать за нее! Но в порядочных, как у них, семьях с замужеством не шутят. Даже те, кто отличается ослиным упрямством, должны выходить замуж!

Дело приняло дурной оборот. Елена вихрем пронеслась мимо сестер, громко хлопнула дверью и заперлась в спальне. Она бросилась на кровать и расплакалась от злости. Ненавижу! Убегу отсюда! Все здесь мерзкое, старое, закоснелое, жалкое! Умру, если не убегу!


И Елена убежала.

Всю жизнь она удивлялась, откуда набралась храбрости. Нашла себе пристанище в Кракове, у своей тети, Розы Зильберфельд-Бекман, одной из сестер Гитель, которая согласилась приютить ее на несколько месяцев. «Не больше, — предупредила тетя, — на время, чтобы ты одумалась».

Елена и не рассчитывала навсегда поселиться в маленьком убогом домишке, деля комнату с кузиной Лолой, дочкой Розы. У нее были другие планы. В Вене жила другая сестра матери, Хая Зильберфельд, вышедшая замуж за Лейбиша Сплитера, меховщика, а у него имелся большой магазин, который он держал вместе со своими тремя братьями. Старшая Хая пригласила младшую Хаю к себе: младшая Хая будет помогать старшей по дому и работать в магазине своего дяди.

Сплитеры, люди более состоятельные, нежели ее родители, что, впрочем, было совсем немудрено, жили в доме попросторней с обстановкой поновее. Лейбиш обладал деловой хваткой, он не витал в облаках, как Герцель, не сидел целыми днями за книгами. Он копил. Его родня приняла Елену благожелательно. Да и Вена, надо сказать, была настоящей столицей со множеством музеев, театров, кафе, концертных залов. Любимый ее Краков по сравнению с ней — провинция.

Елена усовершенствовала свой немецкий и обучилась азам коммерции. Никто лучше ее не умел привлечь покупательницу, удержать ее, продать самый дорогой мех. Елена и сама любила носить меха. На фотографии тех лет она позирует в шубе из черного каракуля.

Два года пролетели быстро. У девушки не было времени на развлечения. Она трудилась. Единственным развлечением ей служили субботние прогулки по набережной Дуная или в парке Пратер. Однако, уступая мольбам Гитель, тетя время от времени представляла Елене женихов — та всякий раз отказывала. Хая Сплитер не настаивала: племянница стала незаменимой у них в магазине.

Елена не поддерживала отношений с отцом и писала письма матери. В каждом письме мать задавала ей один и тот же вопрос: когда ты собираешься выйти замуж? И девушка всегда отвечала одно и то же: не знаю. Как будто для женщины нет другой судьбы, кроме замужества! Письма сестер служили ей утешением. Их рассказы не вызывали у нее желания вернуться в Краков. Там, похоже, ничего не менялось.

Однако и в меховом магазине всю жизнь не просидишь. Во всяком случае, Елена не собиралась. Пришло время прощаться. Ее кузина Ева, дочка дяди Бернарда Зильберфельда, брата Гитель, стала часто писать ей письма. Лишившись матери, Ева долго жила в семье Рубинштейн девятой дочкой, она была моложе Елены, но они очень сблизились.

Ева уехала к своему отцу в Австралию и там вышла замуж за Луиса Леви, он оказался буйным алкоголиком, обобрал ее, потом принялся бить и дважды чуть не прикончил. У Евы достало характера развестись с мужем, но теперь она звала кузину к себе, просила помочь растить троих детей-малолеток. Теодор, самый младший, был совсем крохой.

Австралия? Возможность не хуже других, Елена порой подумывала о ней, но не слишком всерьез. Она мало что знала об этой стране поселенцев, и все-таки она ее манила. Ева описывала необозримые просторы, девственные равнины, современные города, и Елена начала мечтать о свободе.

Хорошенько подумав, она поделилась своим замыслом с тетей, а та рассказала мужу. Он целиком и полностью одобрил Елену. Дело в том, что Сплитеры собирались переселиться в Антверпен, и племянница оставалась без крыши над головой, работы, поддержки. В Антверпене места для нее не будет, да она и не хотела ехать с ними.

Хая отправила письмо Гитель. И получила согласие: да, пусть Елена эмигрирует. Как всегда, Елена впоследствии приукрасила мотивы своего отъезда: «С детства я мечтала об Австралии. Мои дяди уехали туда, их письма с рассказами о жизни на этих заповедных землях тревожили мое воображение». Приписывая себе лично решение отправиться в такой далекий край, она сотворила образ отважной искательницы приключений. Отъезд был исключительно ее собственным решением. Она не желала быть никому обязанной.

Речи не шло о семье, которая хотела от нее избавиться, отправив за тысячи километров. Для семьи Австралия представлялась достойным решением проблемы с бунтовщицей, которую невозможно выдать замуж. Alteh moid, старая дева, — вот судьба, которая ей грозила. Но может быть, там, среди антиподов, ей удалось бы встретить gvir, богатого жениха, который захотел бы взять ее замуж, несмотря на возраст, продолжала надеяться Гитель.

Елена не мешала родителям надеяться, боясь, как бы они не передумали. Уехав, она будет так далеко, что ей никто уже не сможет докучать замужеством.

Гитель продала кое-что из оставшихся у нее драгоценностей, послала дочери деньги и двенадцать баночек знаменитого крема. Елена уложила крем на дно чемодана, под шелковые плиссированные платья. Сплитеры, а также родственники из Кракова тоже дали ей денег.

Благодаря их помощи Елена смогла оплатить билет в каюту второго класса, не тронув своих сбережений. Исполненная решимости больше чем когда-либо, она одна уезжает в Италию.

Ее пакетбот, отправившийся в плавание из Бремена, должен сделать остановку в Генуе. Елена садится на него ночью.

Новый безжалостный мир

Елена резким движением закрывает зонтик, прежде чем войти в магазин, примыкающий к кирпичному, с широким крытым входом дому под номером 107 по Уайт-стрит, где она теперь живет. Этот магазин мало чем отличается от отцовского в Казимеже, ну разве он чуть более современный, а так — та же касса, прилавок, полки, лари. Ее дядя Бернард еще разводит овец и гордо именует себя оптиком — скажем прямо, слишком громкая рекомендация, у него продаются всего-то четыре или пять пар очков. Вообще-то продается у него все: касторка, лопаты, сита, сухари, сахар, картофель, горчичники, лошадиная мазь, сбруя, веревки, мука, гвозди, инструменты, черные мыло, очки и даже одежда — тиковые брюки, рубашки из грубого льна и широкополые шляпы, которые здесь называют «акубра».

Елене не нравится, как одеваются здешние фермерши, их ситцевые юбки в сборку и грубые ботинки на шнуровке. Шелковые платья здесь не слишком удобны, но Елена бережно ухаживает за своими плиссированными и упорно в них наряжается каждое утро, надевая еще и туфельки на каблуках, совсем не подходящие для езды на лошади. Неужели она садится в седло? Нет, она не создана быть наездницей. Ее единственная уступка деревенской жизни — передник, который она надевает в магазине, чтобы не испортить платье.

Вот она надевает его и садится за кассу. В магазине ни одного покупателя, но Елена не умеет сидеть без дела. Она открывает учетную книгу, берет ручку и через несколько минут погружается в расчеты.

— Ты вернулась? — раздается голос из заднего помещения. — Что-то поздновато! Где прохлаждалась?

— На курсах английского, — отвечает она сухо. — С тех пор как я приехала, я каждый день хожу учиться, пора бы уже и знать. И пока не научусь говорить хорошо, буду ходить, — прибавляет она тихо и вновь погружается в расчеты.

Ей не нравится акцент, с каким говорит Бернард, раздражает его грубый голос, не говоря уж о манерах. Он жует табак, сплевывает, ковыряет в носу без малейшего стеснения. Ревекка Зильберфельд, бабушка Елены, пришла бы в негодование, увидев, как ведет себя ее сын. Грубый мужлан в нечищеных башмаках, люстриновых нарукавниках и с карандашом за ухом. Он такой же, как все эти колонисты, эти gold diggers, золотоискатели, stockmen, овчары, и бывшие каторжники, высланные из Европы. Земля здесь суровая, такая же, как люди.

В городах совсем иное дело: там люди образованные, воспитанные, хорошо одеваются. Она сразу это заметила, когда сошла с парохода в Мельбурне. Мельбурн пришелся ей по душе сразу, хотя она провела там всего каких-то полдня, пока Бернард делал покупки. А в Колерейне не до тонкостей. Здесь не люди на первом месте, а бараны — они короли. Фермеры занимаются овцами. Женщины выходят замуж за фермеров и тоже занимаются овцами. Жены рожают много детей, и те тоже будут заниматься овцами. Говорят женщины тоже об овцах, а еще о детских болезнях, жалуются на прислугу, погоду, засуху, наводнения.

Елена считает все быстрее. Становится все жарче и жарче, она вытирает мокрый лоб рукавом. Она терпеть не может здешний климат с невыносимой жарой летом, невыносимым холодом зимой. Впрочем, она все здесь терпеть не может. Прошло два года, как она приехала в маленький поселок, где живут две тысячи поселенцев, прибывших неизвестно откуда и поселившихся на юго-востоке штата Виктория, но привыкнуть Елена так и не смогла.

Вокруг Колерейна простираются нескончаемые равнины, дуют сильные ветры, гоняя желтые облака пыли и вызывая у Елены мигрень. Шестью милями южнее Колерейна течет река Уоннон, она дала название всему округу. В сезон дождей река разливается и отрезает поселок от остального мира.

В Колерейне выходит местная газета, есть почта, три магазина, примерно таких же, как у Бернарда, шорник, который делает седла, кузнец, портной, ювелир, три гостиницы, церковь и частная школа, которую содержат две старые девы — мисс Крауч и ее племянница мисс Эрровой. В эту школу и ходит Елена, она учит там английский вместе со школьниками младше ее лет на пятнадцать. Еще здесь есть несколько баров, где после скачек, единственного местного развлечения, фермеры отводят душу.

Прошло два года, а Елена по-прежнему очень одинока. У нее нет друзей в Колерейне. Еще и потому, что она не старается их завести.

Конечно, люди здесь доброжелательные, всегда готовы услужить, помочь. А как иначе? Без взаимной поддержки в таких суровых условиях не выживешь. Но Елене не о чем с ними разговаривать, и она разве что перемолвится двумя-тремя словами с соседками или покупательницами. Если бы хоть Ева жила здесь вместе с ней… Но в конце первого года, который Елена провела в Колерейне, кузина, не ладившая с отцом, решила вернуться в Мельбурн, подхватила детишек и уехала.

Елена с удовольствием уехала бы вместе с ней, если бы знала, чем будет жить в городе. Но без денег куда денешься? Теперь все хозяйство в доме дяди легло на ее плечи. И стряпня тоже. В доме дяди Бернарда удобства самые современные, есть даже ванная комната с ванной на когтистых лапах и душем, а еще в нем четыре спальни, кухня, гостиная, столовая. На уборку Елена тратит кучу времени.

Дядя ей нисколько не благодарен. Он или насмехается над ее нарядами, туфлями на слишком высоких каблуках, в которых она ходит даже по немощеным дорогам, над ее неумением ездить верхом, боязнью ящериц, пауков, ночных шорохов, над ее зонтиком, который она всегда носит, затеняя лицо, над ее городскими манерами, над подгоревшей бараниной, или молчит. Он может промолчать целый день, обходясь редким нечленораздельным ворчанием. Неудивительно, что он так и не женился после смерти своей жены, бедной тети Ханны. Ни одна разумная женщина не пошла бы замуж за этакое сокровище.

Поначалу, поддавшись натиску краковских сестер, которые все твердили ему в письмах об одном и том же, Бернард забрал себе в голову выдать племянницу замуж. В первые месяцы после ее приезда он то и дело знакомил ее с претендентами, эмигрантами-евреями из Польши, Румынии, Германии, которые жили в Колерейне и близлежащих городках округа Уоннон. Приезжая девушка всех приводила в восторг. Такие, как Елена, здесь редко встречались. Одобрительные взгляды провожали хрупкую фигурку с соблазнительными округлостями, какие так нравятся мужчинам. Shaineh maisdel, красивая девушка, к тому же с характером, а в здешней трудной жизни без характера не проживешь. Они уже видели, как она берется за хозяйство в их доме, согревает постель, ведет за собой целый выводок детишек, которыми они не замедлят ее наградить.

Однако все это были скотоводы, кузнецы, сапожники, старатели — proster mensh, простолюдины, каких никогда не было среди знакомых Елены в Кракове. И ей выйти за такого мужлана замуж?..

После того как Елена всех отвергла, не удостоив даже улыбки — нет, мне не нужен Янкель, мне и дела нет, что в его баре в Дигби всегда полно народу, и хромой Мойше тоже не нужен, и Натан, хоть он и очень богатый фермер, но он ongentrinken, пьяница! — Бернард предложил ей выбрать жениха среди оставшихся холостяков в округе, на этот раз goyim, не евреев.

Елена наотрез отказалась: она вообще не собирается выходить замуж. «Сколько раз повторять, — объясняла она дяде поначалу тихо и вежливо, а потом все громче и громче, потому что спорили они после каждого отказа, — что я не намерена похоронить себя в Колерейне!» И Бернард сдался. Теперь он следил за каждым куском, который Елена отправляла в рот, словно взвешивая, во сколько она ему обходится. Но Елена клевала, словно птичка. Выпив, Бернард предрекал, что племянница скоро скукожится, как овечья шкура, выдубленная brickfielder, горячим пустынным ветром, если рядом с ней не будет мужчины.


Но была беда еще похуже, чем Бернард.

Луис, его младший брат, скотовод из Мерино, маленького городка, расположенного в двенадцати милях южнее Колерейна. Луис, настоящий bushmen, бушмен, спавший не снимая сапог и говоривший на грубом жаргоне гуртовщиков, был еще и бабником. На Елену он смотрел облизываясь, словно на вазочку с кремом. Навещая брата, он всегда настаивал на уроках верховой езды. Елена, и нескольких минут не просидев на лошади, начинала жаловаться на боль в спине и поворачивала обратно. Трудно было сказать, кто внушал ей больше страха: лошадь или Луис.

Однако Луис не терял надежды. Похоже, сопротивление племянницы его только подзадоривало. Настала минута, когда в конюшне он подошел к ней вплотную и ухватил за грудь, за что тут же получил удар зонтиком. Луис побагровел и занес кулак. Бернарду вовсе не хотелось, чтобы дочку Гитель изуродовали у него в доме — семья бы его не одобрила, — и он сумел урезонить брата. Но Луис осыпал Елену грязной бранью и сделал вид, что гонится за ней.

Елена летела со всех ног, добежала до школы и захлопнула за собой дверь. Ученики смотрели на нее, разинув рты.

— Что такое bugger? — отдышавшись, спросила она у своих учительниц, мисс Крауч и мисс Эрровой.

Обе стали красными, как плюшевые занавеси в спальне, где спала Елена в доме дядюшки Бернарда.

— Я полагаю, что это женщина дурного поведения или что-то в этом роде, — шепотом произнесла мисс Крауч, а мисс Эрровой потупила взор.


Нет, и здесь ничего не получалось, как думалось. А что ей, собственно, думалось? Она и сама не знала. И плакала каждый вечер, укладываясь без сил в постель после целого дня изнурительной работы по дому и в магазине. Только уроки в школе служили ей отдушиной.

Елена не сумела полюбить эту страну. Она все тут ненавидела — климат, людей, овец, дядюшек. Жизнь здесь была невыносима. Конечно, и в Польше она была нелегкой, но уж в Австралии… Она поняла, что никогда здесь не приживется. Гитель бы плакала целую неделю подряд, если бы хоть на секунду представила, что достается на долю ее старшей.

— Не беспокойся, мама, — каждый день твердит Елена, смотрясь в зеркало над раковиной. — Я очищаю лицо утром, увлажняю кожу твоим кремом, а вечером сто раз расчесываю щеткой волосы. Я делаю все, как ты учила.


Обряд Гитель. Воспоминание, которое привязывает ее к прошлому. Елена уже не помнит, как тогда проклинала свою жалкую жизнь, как молила Небо помочь убежать из дома.

Физическое ощущение теплого и душного кокона. Редкие письма, которые она получает из Кракова, она перечитывает столько раз, что выучивает их наизусть. Ее бы замучила ностальгия, но рассказы из писем лучшее от нее лекарство. Елену гнетет pip, тоска. Давит как свинец.

Скоро ей двадцать семь, она все упустила в жизни, говорит она себе в минуты отчаяния. Она не закончила школу, не вышла замуж, работает как последняя служанка и не получает ни единого цента. Она обречена на гибель в этой враждебной стране с такими же враждебными родственниками. Но и назад пути тоже нет. Что ее ждет в Казимеже? Та же тяжелая жизнь, но уже не удастся убежать. Полные сострадания глаза родственников? Она и отсюда слышит их голоса. Бедная, неустроенная Хая, она вечно без гроша. Стать окончательно shlimazel, неудачницей? Или еще того хуже — lebish, пропащей?

Никогда.

До сих пор ей удавалось избежать силков, которые ей расставляла жизнь. Но в один прекрасный день она упадет с проклятой лошади и очнется с переломанными ногами. Или ее укусит одна из отвратительных маленьких змеек, живущих в зарослях — они заползают в постели, в туфли, — и она умрет в страшных мучениях. Или кретин Луис добьется своего: изнасилует ее в темном углу, а она выплачет себе все глаза. А если выживет, не ослепнув, ее выдадут насильно замуж за одного из этих мужланов. И тогда ей несдобровать.

Замученная оравой детишек и стадами баранов, она почернеет от солнца, обветрится, покроется раньше времени морщинами и постареет, как покупательницы у них в магазине, как уродливые, с пергаментными лицами англичанки, которых она видела в Мельбурне. Какое счастье, что мама подарила ей баночки с кремом! Предусмотрительность Гитель и страх Елены перед солнцем сохранили ее кожу белоснежной, как фарфор, из-за этой белизны на нее восхищенно поглядывают мужчины и отпускают завистливые комплименты женщины.

— Как вам удается сохранить кожу такой белой, дорогая?

У фермерш мания, они не хотят походить на аборигенок, темная кожа кажется им отвратительной. Елена отвечает на плохом английском языке с чудовищным польским акцентом, от которого не сумеет избавиться всю свою жизнь:

— Family secret. Семейная тайна.

А затем, словно приобщая к волшебному и сокровенному таинству, достает с нижней полки прилавка маленькую баночку с кремом и легкими движениями втирает его в лицо покупательницы. Женщины обожают, когда ими занимаются. Елена дает им еще и советы: прячьтесь от солнца, для кожи оно губительно. Пользуйтесь зонтиками, широкополыми шляпами.

Из магазина Бернарда женщины выходили очарованными.


Несмотря на то что, приехав в Австралию, Елена расходовала крем крайне скупо, запасы его подходили к концу. Напрасно она говорила фермершам, что крем стоит очень дорого, потому что привезен издалека, они постоянно его спрашивали. Уговаривали продавать его понемножку в магазине. Бернард не возражал против крема. Но тогда нужно было заказать крем Гитель.

Ночью Елена не могла заснуть — в Колерейне ночь пугала ее больше, чем день, — и в сотый раз считала и прикидывала. При самом лучшем раскладе посылка будет идти два месяца от Кракова до Мельбурна, две недели на таможне, а потом ее нужно будет привезти сюда.

Путь долгий и очень непростой. Куда проще было бы Елене изготавливать крем самой на месте. Наверное, не так уж это сложно. Достаточно спросить рецепт у Якоба. Дяди Якоба. Она часто вспоминает его и широкую улыбку матери, с какой она разворачивала пузатые банки с кремом, принесенные химиком.

Елена в волнении садится на кровати. Как она сразу не сообразила? Австралийки завидуют ее белоснежной коже? Она предложит им такую же белизну. Вернее, будет ее продавать. Начнет готовить этот крем, разложит в красивые баночки. Если все пойдет хорошо, она сможет вскоре зарабатывать себе на жизнь. Но для начала ей нужно хоть немного денег. Сбережения Елены давным-давно растаяли.

Бернард трясется над своими деньгами и не одолжит ей ни цента, Елена его знает. Впрочем, в Колерейне никто ей ничего не одолжит. Придется разбираться самой. Всю ночь она строит планы и еще долгие недели будет продумывать каждую деталь. Она непременно должна уехать из Колерейна в Мельбурн. Там в богатом квартале она откроет косметический салон. Уже сейчас она представляла свой салон в мельчайших подробностях — цвет стен, мебели. У нее в салоне женщины будут чувствовать себя лучше, чем дома, на несколько часов сбросят с себя домашние заботы, забудут о крикливых ребятишках.

Елена научит их, как ухаживать за своей кожей, защищать ее кремом Гитель. Может, имеет смысл делать еще и массаж? Елена помнит, как ей было приятно, когда мать в редкие минуты нежности разминала ей спину.

Мечты шли Елене на пользу, отвлекали от жалкой действительности. Но вставала одна и та же преграда: нет денег. Как заплатить за дорогу в Мельбурн? На какие средства начать изготовление крема? Она уже не могла думать ни о чем другом.

И вдруг вспомнила старого аптекаря из Сэндфорда, соседнего городишки. Каждую неделю она ездила на рынок в дядюшкиной двуколке и непременно заходила в аптеку. В тесной и пыльной лавчонке громоздились банки с травами, корой, маслами, отварами, мазями, притираниями. Елена с наслаждением вдыхала запахи лекарств, напоминающие ей о нереализованном врачебном призвании.

Как же она о нем раньше не вспомнила? «Вот кто меня спасет!» — сказала она себе. В базарный день она оставила Бернарда толковать с продавцами скота, а сама с бьющимся сердцем отправилась к аптекарю.

Поначалу она делала вид, что роется на полках, нюхала флаконы, переставляла баночки с мазями. Потом глубоко вздохнула, набираясь смелости, и подошла к старичку-аптекарю:

— Скажите, господин Хендерсон, не согласились бы вы взять меня в помощницы?

Тяжкое ученичество

Дядя Бернард наотрез отказался отпустить ее жить в Сэндфорд. Он и слышать не хотел об аптекаре, который сразу же согласился на предложение Елены.

Но Елена за все золото мира не осталась бы еще хоть ненадолго в Колерейне.

— Ты упрямее любого барана, — в конце концов обиженно заявил ей Бернард после того, как долго осыпал бранью на идише.

Елена окинула его ледяным взглядом и, не произнеся больше ни единого слова, отправилась к себе в комнату собирать вещи. Бернард встал у порога, не решаясь войти и продолжая осыпать ее упреками. Елена молча вышла на улицу, волоча за собой тяжелый чемодан. Дядюшка пальцем не шевельнул, чтобы помочь племяннице.

На улице Елену ждал сосед с двуколкой. Добродушный фермер согласился отвезти ее в Сэндфорд. Она устроилась на сиденье и поправила шляпу, фермер привязал позади двуколки ее чемодан.

Когда лошади тронулись с места, «Баба с возу!» — крикнул ей вслед Бернард вместо благословения.


Аптекарь положил Елене двадцать два австралийских доллара в месяц за каждодневную работу от зари до зари. Не густо, но шаг к независимости сделан. К своим покупательницам в аптеке Елена очень приветлива. А женщины, так же как в магазине Бернарда, приходят с ней поговорить. Елена слушает их с любопытством и сочувствием, расспрашивает о детях, мужьях, здоровье. Не жалеет сил, лишь бы помочь: все пересмотрит и найдет нужную микстуру, приготовит смесь по рецепту. Она в восторге от работы в аптеке, наслаждается пусть ограниченной, но непререкаемой властью — все слепо следуют ее советам.

Идет день за днем, и старый Хендерсон понемногу учит ее своему искусству. Она узнает на практике, как делать смеси из спермацета с луковицами лилий, из кожицы сладкого миндаля с воском и травами, из лаванды с медом. Она читает специальные труды по фармацевтике, которые ей советует Хендерсон, и не раз сожалеет о том, что ей не дали возможность выучиться на врача. Думает она и о красавце Станиславе, своей краковской влюбленности, но все реже и реже. За давностью лет портрет юноши потускнел и размылся. Он, верно, женат, обзавелся оравой детишек, думает она порой без тени сожаления. Она не из тех женщин, которые терзают себя любовными переживаниями, подлинными или воображаемыми.

Воспользовавшись микроскопом старого аптекаря, Елена принялась изучать крем из последней оставшейся баночки, пытаясь разобраться, из чего же он состоит. Она просиживала за прибором целыми ночами, до слепоты и полного изнеможения, так что едва не упала с лестницы, ведущей из ее каморки в аптеку.

По утрам она прибирала помещение, мыла полы, смахивала пыль с больших стеклянных колб. По вечерам, после долгого утомительного дня, подсчитывала выручку. Она не знала ни минуты покоя, однако ни на что не жаловалась. Елену вдохновляли ее грандиозные планы. Впрочем, работа никогда ее не пугала.

Елена ждала вестей от матери и наконец получила посылку: несколько баночек крема и письмо. Гитель писала, что больше крема прислать не может, что все очень дорого, а денег нет. Ведь не считает же Елена, что они растут прямо на мостовой Широкой улицы? Далее следовали несколько страниц скучных новостей, жалобы на то, что младшие дочери взрослеют, а выдать их замуж никак не удается: кто же их возьмет без приданого? А отец недавно снова обанкротился.

Читая одну за другой тоскливые длинные фразы, Елена лишь в самом конце письма обнаружила то, что искала, — магическую формулу крема. По крайней мере такую, на которую хватило разумения ее матери. Травы, кора сосны, кунжут, миндальное масло, оливковое масло, воск… Держа под рукой текст и вооружившись ступкой и пестиком, Елена приступила к работе. Разве это так уж трудно? У нее наверняка получится.

Дело оказалось непростым. Крем то расслаивался, то выходил слишком жидким, то слишком густым и клейким. Елена ставила опыты на себе. Каждый вечер перед сном она наносила на лицо приготовленные за день смеси. Иногда результаты приводили ее в ужас. А вдруг она проснется и увидит в зеркале покрытое прыщами лицо? Нет, конечно, до этого не дойдет, компоненты крема безопасны. Но какого-то вещества ей по-прежнему не хватало. Без него ее снадобья никак не желали превращаться в чудесный питательный крем.

И вот настал день, а вернее, вечер, когда Елену осенила новая идея. Случайно, когда она засыпала. Часто между бодрствованием и сном, в причудливом, промежуточном состоянии, переплетающем мысли и грезы, на нас снисходят озарения. В миг, когда мы меньше всего их ждем, Елена подумала об овцах. В одной из ученых книг Хендерсона она прочитала, не придав этому большого значения, что овечья шерсть выделяет особый воск, необходимый для изготовления кольдкрема, как называют его английские леди: произнося это слово, они округляют рот. Этот «шерстяной воск» называется ланолином. Внезапно она припомнила прочитанное, и ее осенило. Словно последний фрагмент пазла встал на место, завершив чудесную картину. Среди известных ей составляющих недоставало именно ланолина, чтобы создать крем, одновременно смягчающий и увлажняющий.

Наутро в старом растрепанном справочнике по косметологии Елена залпом по-английски — спасибо мисс Крауч и мисс Эрровой! — прочитала все, что касается смягчающих свойств ланолина. Прочитала и о том, как его добывают и очищают, потому что в своем первоначальном виде этот воск буро-желтый и отвратительно пахнет.

Она сразу же вспомнила, как зажимала себе нос, оказываясь на одной из узких улочек Казимежа, где дубильщики сушили шкуры прежде, чем делать из них кожи. Чтобы сделать запах крема приятным, в него добавляли розовую воду или лаванду, а главное, в крем нужно добавлять и воду, она необходима для увлажнения кожи.

Ланолин и есть тот самый недостающий компонент, который поможет ей превратить свинец в золото. Точнее, превратит в необходимый ей крем ту комковатую массу, которая до сих пор получалась у нее в кастрюльке. Еще немного терпения, и она разбогатеет.

Елена заранее радовалась своему реваншу. Но как долго ей придется работать, чтобы запастись дорогостоящими ингредиентами при том жалованье, которое ей платит господин Хендерсон! А ведь времени у Елены совсем немного. Годы бегут быстро, время не ждет.

Доброжелательное лицо леди Сьюзен, жены адьютанта губернатора Квинсленда, с которой она познакомилась на корабле «Принц-регент Луитпольд», всплывает у нее в памяти. У Елены сохранился ее адрес в маленькой белой шелковой сумочке, где она держит самые ценные документы. Она сразу же пишет ей письмо и с обратной почтой получает ответ. Конечно, леди Сьюзен прекрасно помнит Елену. Как можно забыть такую очаровательную девушку? Письмо завершается приглашением в Брисбен. «Вы можете гостить у нас, сколько захотите, дорогая. Вот увидите, вы полюбите наш город. Конечно, он немного провинциален — не Лондон и не Мельбурн, — но в нем есть все».

Искусством собирать чемоданы Елена уже овладела, она мастерит себе несколько более или менее презентабельных туалетов, прощается со своим хозяином и садится на поезд, который повезет ее к спасению. Путь долог, особенно для молодой женщины, путешествующей в одиночку, но она уже привыкла и к этому. До Брисбена две тысячи километров, ей придется пересечь три штата — Виктория, Новый Южный Уэльс и Квинсленд.

Проведя в поезде неделю, деля время между разглядыванием пейзажей и сном, Елена прибывает на центральный вокзал Брисбена в изнеможении, покрытая пылью, но опять свободная!


Оглядывая улицы Брисбена из фиакра, который везет ее к подруге, Елена чувствует удовлетворение. Столица Квинсленда — очень приятный город, современный, с широкими улицами и невысокими домами, а также с множеством ресторанов, магазинов одежды и даже театров. И еще по этому городу ездит удивительный электрический трамвай. Построили Брисбен английские и немецкие колонисты, обосновавшиеся на берегу реки с тем же названием, из-за которой частенько случались наводнения. Последнее, и самое разрушительное, случилось в 1893 году и запомнилось всем горожанам. Дома на берегу пришлось отстроить заново.

Елена наслаждается зрелищем города, чувствуя, как долго была лишена красоты. Восхищается памятниками в классическом стиле, собором, зданием городского парламента, Старой мельницей, древнейшим сооружением, построенным еще первыми ссыльными.

Первые каторжники прибыли в Сидней в 1788 году из Англии на одиннадцати кораблях Королевского военно-морского флота. В те времена английские тюрьмы были переполнены, преступников следовало куда-то отправлять, и Австралия стала для этого лучшим местом. В течение ста с небольшим лет каторжники колонизировали страну, строя города и поселки зачастую в невыносимых условиях. Последние корабли с осужденными прибыли в 1868 году. Переселено было сто шестьдесят тысяч душ — мужчин, женщин, детей. Многим еще не исполнилось и пятнадцати лет.

Елена так долго чувствовала себя пленницей, что не могла им не сочувствовать. У нее тоже возникло ощущение, будто она выбралась из тюрьмы. В Колерейне одинокой женщине войти в бар значило приобрести репутацию особы легкого поведения. Елена невольно спрашивала себя: как она сумела прожить там так долго?..

После радостной встречи в доме Сьюзен Елена за чашкой чая поведала подруге свою личную версию прожитых в штате Виктория лет. «Never complain never explain» («Никогда не объяснять, никогда не жаловаться») — этот девиз она вполне могла бы считать своим. А она не хотела, чтобы ее жалели, и в своих мемуарах будет неименно приукрашивать самые горькие эпизоды своей жизни. Елена сообщает Сьюзен, что ее дядя был богатым землевладельцем. У него она жила, ни в чем не нуждаясь, но не пожелала выйти замуж за его брата, который принялся за ней ухаживать. Елена посмеивается про себя, рассказывая эту историю и потупив взор, словно испуганная девственница. «Я не могла себе позволить остаться там», — прибавляет она деликатно. Не говоря уж о том, что праздная жизнь не по ней.

Она обходит молчанием магазин Бернарда, грубость Луиса, аптеку господина Хендерсона и свою работу на износ, когда она с утра до ночи готовила, стирала, убирала, продавала…

Однако Елена ничего не таит и держится совершенно открыто, когда просит подругу помочь ей найти достойную работу, потому что она вынуждена зарабатывать себе на жизнь. Сьюзен, растроганная ее рассказом, догадываясь, что за умолчаниями скрывается куда более горькая правда, обещает свою поддержку.

Несколько недель в Брисбене проходят как сон. Елена восхищена Сьюзен и ее подругами, о себе она самого скромного мнения и несколько растеряна. Ее шитые-перешитые платья жалко смотрятся рядом с туалетами по последней лондонской моде брисбенских леди. Зато солнце и ветер нанесли непоправимый урон белой коже англичанок, и все они в один голос восхищаются безупречной кожей молодой женщины, ее нежностью и отсутствием морщин. Похвалы возвращают Елене уверенность в себе, а главное — веру в свои замыслы. Очень скоро она станет такой же богатой, как эти недосягаемые англичанки.

Исполняя свое обещание, Сьюзен начинает искать подруге работу и кров. Совершенно случайно она узнает, что леди Лемингтон, супруга губернатора Квинсленда, защищавшая права аборигенов и благодаря этому завоевавшая большую популярность в стране, ищет надежную женщину в помощь служащей у нее няне. Супруги живут в Брисбене, а двоих своих маленьких детей поселили в загородном доме в горной деревушке Тувумба, расположенной в шестидесяти километрах от города.

В Брисбене чета Лемингтон занимает губернаторский дворец, красивое здание в колониальном стиле, окруженное обширным парком. Сьюзен, жена личного адъютанта губернатора, без малейшего труда приводит Елену к губернатору и его жене для предварительных переговоров. Супругам Елена нравится: она красива, хорошо воспитана, держится скромно. Елену же роскошь обстановки и обилие слуг смущает больше, чем ей бы хотелось. Верная усвоенной линии поведения, она очень сдержанно говорит о своем прошлом. Однако Лемингтоны, преисполнившись любопытства, засыпают ее вопросами.

«Семь сестер?!» — удивленно восклицает леди Лемингтон. Неужели можно иметь столько сестер? «Говорите ли вы по-немецки? — спрашивает лорд Лемингтон. — Это очень важно. Ах, вы жили в Вене! А по-французски?» «В Польше, в доме моего отца, богатого помещика, у меня была гувернантка из Парижа», — тут же, ни на секунду не поколебавшись, отвечает Елена. Искреннее участие будущих хозяев трогает Елену, и она вновь обретает уверенность в себе.

Лемингтоны никогда не станут проверять ее рассказы. Елена лжет так уверенно, что не верить ее выдумкам невозможно. К тому же молодая женщина прекрасно ладит с обоими малышами, вскоре они уже ходят за ней как привязанные и, ища утешения, бросаются в ее объятия. Елена любит маленьких детей, в особенности чужих. Благодаря своей живости и острому уму она недолго остается на положении обычной няни. Не проходит и нескольких дней, как семья принимает ее, и она переходит из разряда прислуги в компаньонки. В глазах Елены это положение тоже довольно унизительно, но оно открывает ей дверь в мир аристократов, пускай с черной лестницы.

Когда Лемингтоны приезжают в Тувумбу, Елене приходится участвовать во всех их обедах и пикниках на свежем воздухе. Азы светского воспитания Елена проходит в загородном имении в горах. Там она знакомится с привычками английских аристократов, что весьма пригодится ей впоследствии, в Лондоне, когда она будет общаться с джентри, английским поместным дворянством. Елена наблюдает, подражает, запоминает. Учится вести себя за столом, пользоваться вилочкой для устриц, разбираться в винах, улыбаться, когда нечего сказать, терпеливо выслушивать мужчин, рассуждающих об охоте, и женщин, щебечущих о домашних хлопотах.

К ней относятся как к очаровательному экзотическому зверьку, которых, впрочем, в этой стране немало. Нищая барышня из Кракова начинает мало-помалу приобретать некий лоск. И продолжает исследования состава крема. Цель у нее прежняя.

Среди австралийских штатов, природа каждого из которых щедра по-своему, Квинсленд славится богатством растительности. Там есть немало растений, которые входят в составы мазей и косметических кремов. Когда у Елены появляется свободное время, она собирает травы. В Колерейне прогулки по зарослям ее нисколько не соблазняли. Здесь она охотно отправляется на поиски, не слишком отдаляясь от дома и взяв корзинку, чтобы складывать найденные сокровища.

Вернувшись к себе в комнату, она тщательно изучает свои находки, вникая в особенности каждой и продумывая, как их смешивать друг другом, чтобы извлечь лучшее. В здешней домашней библиотеке множество книг по ботанике, старых гербариев и энциклопедий, и Елена значительно пополняет свои скудные познания о цветах и травах.

Часы, проведенные за старыми книгами, — часы счастья. Елена жадно впитывает знания, запоминает рецепты. «В античности, — читает она, — косметология была признана особым искусством. Косметические рецепты встречаются в трактатах Галена, врача при дворе Марка Аврелия, Гераклита Тарентского и Критона, пользовавшего супругу императора Траяна. Слово это происходит от греческого «космос», означающего одновременно и совершенствование, и упорядоченность. Платон отвергает краски и мази, что они создают ненатуральную красоту, чуждую природе, и противопоставляет им телесную красоту, полученную от гимнастики.

По другой этимологии это слово происходит от египетского слова «кемет» — «черная земля», которая покрывала берега Нила и которую использовали тамошние женщины, защищая кожу от иссушающего воздуха и пустынного ветра. Египтяне — исконные химики царства красоты, они придумали особые смеси, одни из которых улучшали внешний вид, другие питали кожу. Они обожали пудры из гипсовой муки с отдушкой из мирра и ладана. Притирания египтян включали в себя охру, осветляющую кожу, оливковое масло, пчелиный воск и розовую воду. В обиходе были туалетные принадлежности: щипчики для бровей, гребешки, булавки для волос, зеркала, которые держали в красивых ларчиках.

В Риме и Афинах красавицы принимали ванны, смягчая воду душистыми маслами из олив и горького миндаля, смешанными с пряностями вроде имбиря, кардамона, или цветочными эссенциями из ирисов и лилий. Они использовали свинцовые белила, очень вредные для кожи, чего тогда не знали, делали себе маски на основе глины, крахмала, меда, пользовались молоком ослиц.

В Средние века рекомендовали ячменное пиво для улучшения цвета лица и дерезу для блеска глаз. Бобовая мука и нут входили в состав косметических масок. Женщины избавлялись от волос на лице и теле с помощью повязок с горячим воском, боролись с морщинами, накладывая смесь из воска, миндального масла, крокодильего жира, крови ежей, летучих мышей и змей. Церковь запрещала средства, помогающие улучшению внешности, так как они посягали на замысел Творца и отвлекали мысли женщин от спасения души, толкая их к тщете и пороку. Для церковных людей красота всегда была творением дьявола».

Елена не устает изучать и записывать. Она в восторге от натуральных рецептов маркизы де Помпадур: для освежения лица смешать мед со свежими сливками и водой, настоянной на кервеле. В XVII веке белизна лица — капитал, который трудно сберечь. Ополчаются против нее не только солнце и ветер, но и придворная жизнь: развлечения до утра и жирная обильная пища тоже вредят коже. Мази на основе улиток и ароматических трав накладываются на ночь, чтобы вернуть лицу фарфоровую нежность и избавиться от прыщей.

Почерпнутые Еленой сведения подтверждают то, что она поняла интуитивно: солнце — главный враг кожи, увлажнение исцеляет многие беды. Елена с нетерпением ждет посылок с кремом из Кракова, Гитель посылает их ей каждые два-три месяца. Количество баночек меняется в зависимости от средств, которыми располагает Гитель. Получив посылку, Елена созывает женское окружение Лемингтонов, исследует кожу дам и с неизменным успехом ее улучшает.


Проходит год с тех пор, как Елена поселилась в Тувумбе. 1 января 1901 года шесть британских колоний в Австралии называют себя Австралийским союзом и получают конституцию. 22 января королева Виктория умирает в возрасте 80 лет. Ее сын, король Эдуард VII, спустя несколько месяцев открывает в Мельбурне первый федеральный парламент.

Лемингтоны привозят детей и слуг в Брисбен, у них очень много забот и хлопот в связи с коронацией и политическими нововведениями. Помимо своей воли Елена участвует в различных светских мероприятиях, по существу это ее дебют в свете. Леди Лемингтон рекомендует ее своим подругам как знатока в области косметики. Застенчивая Елена чувствует себя неуютно с чопорными холодными аристократками, единственная возможность вызвать к себе интерес — это рассказать о чудесном креме и мечте изготавливать его.

Мечта Елены забавляет дам, они находят ее милой причудой. К чудакам англичане относятся с симпатией. Елена разыгрывает легкомысленную пустышку, но держится настороже. Она не позволит очаровать себя этому миру, к которому, чего бы она ни добилась, никогда не будет принадлежать.

Передышка в ее жизни заканчивается внезапно. Леди Лемингтон объявляет, что семья переезжает в Бомбей. За то время, что леди Лемингтон и Елена провели в одном доме, женщины прониклись друг к другу искренним уважением. Но Елена не грустит о разлуке. Жизнь прислуги, сколько бы ее ни холили, не для нее. Елена чувствует, что готова обучать австралиек искусству быть красивыми.

Коллинз-стрит

Что может сделать тридцатилетняя женщина, решившая схватиться с жизнью врукопашную в таком большом городе, как Мельбурн? Работать. Как тысячи других молодых незамужних женщин, которые в те времена составляли треть отряда тружеников.

Мельбурн — молодой город, жителей в нем более двух миллионов. Он основан в 1834 году в устье реки Ярра двумя подданными королевы Виктории и назван в честь премьер-министра Британии лорда Мельбурна. Прошло еще два десятка лет, и страна каторжников стала, похоже, землей обетованной. Во всяком случае, так утверждала разноголосая молва. В русле одной из рек на территории штата Виктория, неподалеку от города Балларат, были найдены золотые самородки.

Западная Австралия пережила золотую лихорадку, сравнимую разве с той, что испытали на себе Калифорния и Аляска. Лавины людей с лопатами и заступами хлынули к берегам залива Порт-Филип, растекаясь потом в разные стороны. Городки золотоискателей росли как грибы. Но мечты хватало ненадолго, года на четыре, не больше. Что поделать? Зато Мельбурн стал разрастаться с невероятной быстротой. За неимением золота колонисты богатели на строительстве и финансовых операциях. Засучив рукава, они строили церкви, храмы, кафе, рестораны, офисы, гостиницы, торговые галереи. Разбивали бульвары и скверы. За тридцать с лишним лет Мельбурн стал не только одним из самых крупных городов Британской империи, но одним из самых богатых городов мира. Его биржа имела тот же вес на мировом рынке, что и биржи Нью-Йорка и Лондона, а порой и превосходила их.

В 1891 году экономический кризис притормозил сумасшедшую гонку. Мельбурн продолжал развиваться, но уже куда медленней. Сидней вскоре догнал и даже перегнал его.

Но когда Елена приехала в Мельбурн, город, где мирно уживались три десятка национальностей, он еще был Мельбурном Великолепным, Мельбурном Изумительным. Городские власти только-только соорудили в нем канализационную систему.

Елена в восторге от огромного суперсовременного города. Все, что она видела в Кракове, Вене и даже Брисбене, померкло. Единственная помеха ее счастью — бедность. Сбережений, которые она скопила, живя у Лемингтонов, хватает на комнату в меблированных комнатах и кусок хлеба. Нужно искать работу. О театрах, концертных залах, ресторанах приходится только мечтать, побывать там у Елены нет возможности.

В теплое время года жители Мельбурна практически живут под открытым небом. Крепкие мускулистые женщины играют в теннис, весело катаются на велосипедах, купаются в море, закутанные с головы до ног. Правда, знаменитая австралийская пловчиха Анетт Келерман вскоре придумает более открытый купальный костюм.

Однако, несмотря на шляпы и зонтики, солнце портит женские лица, от зимнего ветра кожа растрескивается, вокруг глаз и рта появляются преждевременные морщины. Жительницы Мельбурна, так же как обитательницы Колерейна или Брисбена, не умеют ухаживать за своей кожей.

Как во всех больших городах Австралии, новшества в Мельбурне приветствуются. Здесь больше социальных гарантий, чем в Европе. Права трудящихся уважаются. Они долго боролись и недавно добились восьмичасового рабочего дня. Очень активны женщины, отстаивающие свои права. В Сиднее Луиза Лоусон, писательница, журналистка и издательница, ведет кампанию за права женщин. Десять лет назад она основала ежемесячный журнал «The Dawn», где работают только женщины. Пишут в нем о политике, о семейном насилии, о женском образовании. Распространяется журнал по всей Австралии, попадает даже за ее пределы.

Благодаря активности феминисток австралийки в 1902 году получат право голоса, через несколько лет после Новой Зеландии, где женщины добились этого права в 1898 году. Жительницы острова Тасмания получат его в 1903-м, через год после австралиек. Аборигены по-прежнему бесправны. Понадобится еще шестьдесят пять лет, чтобы коренной народ Австралии получил гражданские права, а прожил он на этой территории более 50 тысяч лет.

На земле колонистов, где жизнь одинаково трудна для всех, женщины всегда играли не менее важную роль, чем мужчины. Поэтому никто здесь не удивляется, видя молодых продавщиц, секретарш, журналисток, барменш, горничных, подавальщиц или телефонисток на сверкающих новизной телефонных станциях. Зарплата у них, правда, вдвое меньше, чем у коллег-мужчин, но их пьянит независимость. К тому же, заплатив за кров, газ и еду, они могут позволить себе купить какую-нибудь побрякушку, шелковые чулки, косметику. И они себе в этом не отказывают.

Фантастический взлет Елены Рубинштейн в Австралии можно объяснить еще и ее обостренным чувством времени, оно — главный залог успеха как в делах, так и в любви. Она оказалась в нужном месте в нужный час — приехала в страну, где женщины начали освобождаться от опутавших их цепей. То же самое повторится в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке. Всякий раз обучение законам красоты, внедряемое Еленой, будет совпадать со стремлением женщин к освобождению. Желание стать красивой не предполагает фривольности, оно в том же ряду, что и политические права, работа, финансовая независимость. Это средство и возможность бороться. Елена поняла лучше других: для того чтобы женщина преуспела в современной жизни, у нее должна быть не только умная голова, но и красивое лицо.

Однако в то время она еще всерьез об этом не задумывалась. Ей во что бы то ни стало нужно было заработать деньги, и как можно быстрее. Тяжкие годы, которые она прожила, научили ее не бояться ни людей, ни обстоятельств. Она боялась бедности.


Елена сняла комнату в семейном пансионе в Сент-Килде, пригороде Мельбурна, и устроилась официанткой сразу в два кафе: только так она могла себя обеспечить. Утром она работала в «Золотом доме», а во второй половине дня и вечером — в «Winter Garden Tea Room», кафе, где собирались писатели, музыканты, художники. Она вставала на рассвете и работала как ломовая лошадь, целый день на ногах, которые распухали и болели. Вернувшись после полуночи к себе в крошечную комнатушку, она едва находила силы лечь в кровать и тут же засыпала.

Иногда она уставала так, что пренебрегала священным ритуалом Гитель: расчесывать волосы, умывать лицо, смягчать его кремом. Но и в эти минуты крайней усталости и одиночества она не позволяла отчаянию овладеть ею. Наутро, стиснув зубы, она вновь принималась за работу.


Елена бедна, зато чутье ее никогда не подводит. И «Золотой дом», и «Winter Garden Tea Room» — стратегические пункты, где можно встретить самых разных людей. Зарплата, даже вместе с чаевыми, мизерна, но ловкая молодая женщина вполне может встретить там богатого мужчину и выгодно выйти замуж. В Мельбурне, точно так же как в Колерейне, мужчины не остаются равнодушными к ее шарму. И это еще слабо сказано. Ей приходилось то и дело уклоняться от настойчивых ухаживаний своих поклонников. Среди них была компания четырех друзей, которые приходили сюда выпить несколько кружечек пива: Сирил Диллон, художник, только-только начавший свою карьеру; Абель Айзексон, разбогатевший на продаже вина, при каждом удобном случае не забывавший выставить напоказ шляпу «Борсалино» и белый шелковый галстук с жемчужной булавкой; Герберт Фэрроу, владелец одной из самых процветающих типографий в городе, и, наконец, господин Томпсон, директор «Robur Tea Company», фирмы, импортирующей не только чай из Индии и Китая, но еще фарфор и серебро.

Красивый мужчина, любитель женщин, Томпсон осыпает Елену цветами. Разумеется, он женат, но она больше не отягощает себя запретами. Стал ли он первым ее любовником? Три года в Колерейне и год в Тувумбе она, без всякого сомнения, прожила, не теряя девственности. Впрочем, на сей счет она всегда была очень скрытна. Все эти четверо мужчин, безусловно, сыграли роль в ее впечатляющем австралийском взлете, даже если впоследствии она вычеркнула попутчиков из своего маршрута. В ее легенде не было места другим героям, кроме нее самой.

В середине пятидесятых годов, когда Елена в последний раз навестит Австралию в сопровождении своего секретаря Патрика О’Хиггинса, Абель Айзексон, который еще был жив, поведает молодому человеку о той роли, которую они четверо сыграли в жизни Мадам. А в 1971 году, когда появится книга О’Хиггинса о его «хозяйке», Сирил Диллон, чьи картины висят теперь во многих музеях Австралии и Америки, подтвердит одной австралийской журналистке рассказ своего приятеля-виноторговца. В интервью, данном газете «Мельбурн геральд», он достаточно пространно расскажет об их общем вкладе в карьеру Елены.

Видя молодых людей, вместе или порознь, каждый день, Елена в конце концов прониклась к ним симпатией. А их весьма заинтересовала необычная девушка, и они постоянно засыпали ее вопросами. Наконец она поделилась с ними своими планами. В любую свободную минуту она продолжала работать над составом крема. Ввела в него ланолин и, чтобы придать приятный аромат, — экстракт водяной лилии.

Рассказывая о своем креме на плохом английском, примешивая слова из польского и идиша, Елена преображалась: глаза у нее загорались, маленькая женщина становилась волевой и властной. Не было никаких сомнений, что она намерена взять у жизни реванш. Приятели серьезно отнеслись к Елене и ее планам и решили помочь ей каждый на свой лад. Томпсон объяснил ей важность маркетинга, нового для Елены слова, означающего, что на потребителя можно влиять, представляя ему товар в самом выгодном свете. «Robur Tea Company», например, постоянно покупает место в газетах, помещая там рекламу, что немало способствует продаже. Когда Елена начнет продавать свой крем, ей следует сделать то же самое. «Без рекламы в наши дни ничего не добьешься», — заключил Томпсон.

Сирил Диллон нарисовал логотип в египетском стиле, очень понравившийся Елене. Она решила, что будет использовать его на обертках. Диллон взял также на себя оформление буклета, а Герберт Фэрроу пообещал напечатать его. Буклет они собирались распространять в трамваях и на вокзалах. Абель Айзексон готов был помочь Елене в обеспечении необходимыми материалами.

На сцену выходит еще один мужчина, пятый, — Фредерик Шеппард Гримвальд, президент весьма почтенной фармацевтической фирмы. Был ли он любовником Елены? История на этот счет хранит молчание. Но благодаря ему в 1907 году Елена получает австралийское гражданство. Его подпись в качестве гаранта стоит внизу страницы официального документа. Более того, его лаборатория предоставляет молодой женщине необходимое для производства оборудование: емкости для смешивания ингредиентов, котлы, чтобы варить их при высокотемпературном режиме, перегонный куб, чтобы очищать.

Крем ее детства, названный «Valaze», возродился в своем почти исконном виде.

Откуда взялось это странное слово, по звучанию напоминающее имя французского аристократа? Никто не знает. Оно, кажется, венгерское и означает что-то вроде «очарования», но оно понравилось.

Крем обходится дешево, примерно десять пенсов баночка. Томпсон вмешивается в расчеты и считает, что продавать баночку нужно за два шиллинга три пенса. «Женщины не будут покупать такой дешевый крем, — заявляет Елена. — Для того чтобы улучшить свою внешность, они хотят получить нечто исключительное. Его нужно продавать… Погодите… За семь шиллингов и семь пенсов!»

Елена хорошо разбиралась в психологии будущих клиенток. Ни одна из них не станет восхищаться этикеткой, зато каждая понимает, что красота стоит денег. Не имея еще собственного помещения, Елена продает свои баночки на рынках. Обходит с ними аптеки. За первую неделю у нее покупают шесть баночек, за вторую — восемь. Дальше — больше.

Клиентки кафе, где работает Елена, тоже покупают у нее крем. Им нравится веселая болтовня девушки, ее чувство юмора. Баночки расходятся, как горячие пирожки. Деньги Елена складывает в картонную коробку и прячет ее под кровать.

Кафе «Winter Garden Tea Room» находится в торговой галерее «Block Arcade», которая соединяет Элизабет-стрит, Коллинз-стрит и Литл-Коллинз-стрит, три самые красивые улицы города. В галерее, выстроенной в чистейшем викторианском стиле, красивый мозаичный пол и стеклянный потолок, через который струится свет. В этом же квартале Елена находит маленькую трехкомнатную квартирку в доме номер 138 по Элизабет-стрит, рядом с рестораном. Томпсон и Гримвальд, вполне возможно, одолжили ей денег, чтобы внести залог.

Сама Елена сообщает, что заняла двести пятьдесят долларов у Элен Макдональд, с которой плыла на пакетботе в Австралию. Как бы там ни было, она расплатится с долгами сразу же, как только сможет. Она терпеть не может оставаться в долгу.

В одно прекрасное утро Елена снимает наколку официантки и переселяется со своим скудным скарбом в новую квартиру. Квартира будет служить фабрикой, жильем и салоном. Елена заказывает и вешает при входе табличку с гравировкой: «Елена Рубинштейн & Company».

Незадолго до смерти Елена, которая всегда очень туманно говорила о рецептуре того, первого, крема, показала своему секретарю Патрику О’Хиггинсу клочок бумаги, выпавший из какой-то старой папки. Магическая формула знаменитого крема дяди Якоба. Елена требует, чтобы молодой человек непременно с ним ознакомился. По ее словам, он принадлежит истории.

На пожелтевшем от времени, кое-где порванном листке перечислены составляющие крема, записанные ее крупным старомодным почерком с нажимом и наклоном. О’Хиггинс, ожидавший списка экзотических ингредиентов вроде эссенции миндаля, привезенного с Востока, вытяжки из коры карпатских сосен, был разочарован. «Натуральный воск, минеральное масло и кунжутное масло». Вот и весь рецепт. Конечно, каких-то составляющих в этом рецепте не значилось. Не говорилось и о том, как их смешивать.

До конца своих дней Елена Рубинштейн хранила секрет своего первого крема «Valaze», который наверняка не был легким и не так хорошо впитывался в кожу и смягчал ее, как будущие кремы ее фирмы. Но он многое обещал. Начало было положено. Благодаря эффективности крема и маркетингу Елена не забыла уроки Томпсона, и в газетах появились посвященные ей статьи — продажа крема с каждым днем увеличивалась.

Уже несколько месяцев спустя она переезжает с Элизабет-стрит в другую квартиру.

В 1902 году на Коллинз-стрит Елена открывает свой первый косметический салон.

Красота — это сила

Джейн Стоун покусывает кончик карандаша, у нее это признак воодушевления. Косметических салонов в Австралии хватает. В Мельбурне, Брисбене, Аделаиде, Сиднее полным-полно парикмахерских и салонов, где делают массаж, маникюр и педикюр, содержат их обычно эмигранты-китайцы. Она во многих побывала, когда писала о них статьи. Но эта трехкомнатная, залитая светом квартира на втором этаже красивого дома в самом центре Мельбурна ничуть не похожа на то, что она успела повидать.

Неожиданное оформление, строгое и вместе с тем женственное, бросает вызов суровому викторианскому стилю, который сейчас повсюду в моде. Здесь белые стены, белые плиссированные занавески из шелка, плетеная мебель. От «Салона красоты Valaze» веет Европой, в нем есть даже что-то парижское. Джейн охватывает трепет возбуждения. Она чувствует особый шик, в котором так нуждаются современные женщины.

Мисс Стоун специально приехала из Сиднея, чтобы своими глазами увидеть чудо, о котором все говорят. И не находит ни единого упущения: безупречная чистота, изысканность, умело предложенный товар. Расставленные на полках белые, черные и золотые баночки с кремом вызывают желание купить их все разом.

Но самое невероятное явление — сама хозяйка, маленькая женщина с тяжелым узлом волос и фарфоровой, чуть ли не светящейся кожей. Поверх темно-синего муарового платья на ней надет белоснежный халат, как у химика. Когда она говорит, буква «р» рокочет, будто камешки в горной реке. Она коверкает английский и примешивает к нему слова из других языков. Джейн Стоун вслушивается, но не может определить, какой именно у нее акцент. В городе ходят слухи, что она родом из Вены.

Журналистка пришла к закрытию салона. Мисс Рубинштейн как раз читала коротенькую лекцию о красоте своим покупательницам. Заметив новую гостью, она пошла ей навстречу, приветливо поздоровалась и непринужденно предложила присоединиться к их маленькой группе. Мисс Стоун никогда еще не слышала, чтобы об уходе за кожей рассуждали с научной точки зрения, как рассуждал бы врач или биолог.

Маленькая женщина делала ставку в первую очередь на здравый смысл. Но клиентки удовлетворялись безоглядной верой. Они уходили очарованные, держа под мышкой небольшие черно-бежевые пакеты, на которых значилось имя: Елена Рубинштейн. Каждая покупала не меньше трех баночек.

Час закрытия давно прошел, но магазин не пустел. Наконец Елена объявила о конце работы. Она сама опустила железную штору и пригласила журналистку присесть. Интервью она давала профессионально, говорила охотно. У мисс Стоун даже рука заболела, так торопливо ей приходилось записывать. Читательниц приложения для женщин газеты «Сидней морнинг геральд» ее статья приведет в восторг.

В городе мисс Стоун считается одной из лучших журналисток-женщин, но и она поддалась обману. В начале ХХ века в стране, где женщинам все же удавалось порой чего-то добиться, преуспеть им все же было совсем нелегко, потому что миром распоряжались мужчины. Однако молодая леди с аккуратным узлом волос утверждала, что воля ведет к победе.

Все, что она рассказала о своей семье в Польше, вынужденно прерванном медицинском образовании в Краковском университете, обучении у знаменитых химиков Вены, годах, проведенных в Колерейне среди отважных колонистов, знакомстве с семьей Лемингтон, хотя, высадившись в Австралии, она никого здесь не знала, производило впечатление чуда. А ее салон?.. Денег у нее не было, непринужденно признавалась Елена, пришлось купить за гроши бамбуковую мебель, а на занавески пустить одно из своих платьев, лабораторию, которую она называла «кухней», устроить тут же. Она самолично вывела кисточкой буквы на своей вывеске и можно себе представить, как была горда!

Подробности в истории Елены до того подлинные, что мисс Стоун не сомневается: рассказ ее — чистая правда. В Австралии много мужественных женщин, взять хотя бы первых колонисток, амазонок, прекрасно державшихся в седле и метко стрелявших из карабина, когда на них нападали дикие звери. Теперь вот появились суфражистки, борющиеся за права женщин, которых не раз защищала мисс Стоун. Эта темноволосая крошка — одна из них. Скоро она станет гордостью австралиек. И Австралии тоже.

Елена Рубинштейн продолжает рассказ. Раз уж она начала, ее не остановить.

— Так вот, моя дорррогая, — объясняет она, перекатывая «ррр» словно камешки, — я уже вам сказала, что исследования привели меня к фундаментальному открытию. Революционному, я бы сказала. Нашу кожу можно разделить на три категории: сухая, жирная и нормальная. Точно так же, как существуют блондинки, брюнетки и рыжие. Никто до меня не обращал на это внимания. Но я наблюдаю за женщинами — это моя профессия. И могу вас уверить, увлажнение — не панацея для всех. Защита тоже. Женщина должна научиться определять свой тип кожи, а потом уже подбирать необходимый для нее уход. Сейчас я предлагаю ограниченную помощь, но работаю изо всех сил, чтобы расширить ее и дополнить.

Елена интуитивно определила разновидности кожи. Такие интуитивные озарения снизойдут на нее еще не раз. Впоследствии она будет проверять их, советуясь с самыми крупными специалистами, а пока идет вперед наугад, применяя свои мысли на практике. Но у нее великолепная интуиция, она ее крайне редко подводит. Женская красота представляется Елене невозделанным полем, которое она должна сделать цветущим садом. Эта идея для нее едва ли не более важна, чем стремление разбогатеть.

Елена поняла главное: красота — это сила. И возможно, самая мощная. Именно это она и провозглашает в своей первой рекламе, помещенной в «Table Talk» в 1904 году. В мире, который создали мужчины и где они правят, женщины вынуждены подчиняться и хитрить. Ум — важное преимущество, но он лишен обаяния и в конечном счете бессилен. Но ум в соединении с красотой становится непобедимым оружием. «Между женщиной, наделенной божественным даром красоты, и женщиной умной, здоровой, работящей, полной сил и любимой, которая каждый день должна отстаивать себя, какую ты выберешь?» — спрашивала другая ее реклама, помещенная в «Mercury».

Начинался ХХ век, и Елена, твердо встав на сторону нового, уже отчетливо видела, как изменится жизнь ее современниц.

Убеждение Елены, что красота и гигиена помогут женщинам «выиграть», таило в себе поистине революцию. Это убеждение будут разделять феминистки всего мира, которые среди прочего боролись и против корсетов.

Джейн Стоун ушла с Коллинз-стрит с несколькими баночками крема «Valaze» в изящной упаковке. На подарке настояла Елена. Да, да, не отказывайтесь, уверяю вас, вы мне очень-очень симпатичны. Как тут откажешься? Журналистка в восторге от упаковки с этикеткой, собственноручно надписанной ее новой подругой. Все вместе станет главным украшением ее туалетного столика. В Австралии еще не было ничего столь изысканного.

Мисс Стоун взяла немного крема и нанесла на лицо. Консистенция показалась ей маслянистой, запах приятным. Она заверила Елену, что непременно станет выполнять все ее рекомендации. Елена одобрительно улыбнулась. Она прекрасно понимала значимость прессы. Журналистки тоже женщины, они тоже любят, чтобы их баловали. А баловать их нужно даже больше, чем других, потому что своими статьями они могут уничтожить тебя или возвысить. И Елена всегда будет их баловать, даже тогда, когда добьется непререкаемого успеха. И даря не только косметику, но и платья из своего шкафа, и драгоценности из своей шкатулки.


Как только Елена открыла салон, к ней пришел успех. Адрес салона передавался на обедах, за игрой в вист, во время пикников на берегу Ярры. Не забывая советы своего друга Томпсона, Елена начиная с 1904 года постоянно публикует рекламу в мельбурнском еженедельнике «Table Talk» Мельбурна и в аделаидской газете «Advertiser»: «Valaze» — крем доктора Ликуцки, самого знаменитого специалиста-дерматолога Европы, лучший из увлажняющих кремов. Какие бы серьезные проблемы у вас ни были, «Valaze» улучшит вашу кожу за месяц».

Елена помещает также объявления, предлагая заказывать крем по почте. Однако сделать существенный шаг к успеху ей поможет статья Джейн Стоун: «Крем мадам Рубинштейн — на молитвы всех австралиек», — напишет журналистка, завершая свою колонку, у которой всегда много читательниц.

Пятнадцать тысяч писем и почти столько же заказов обрушивается на Елену после публикации статьи. Содержание всех писем примерно одинаковое.

«Дорогая мадемуазель Рубинштейн, у меня очень белая кожа и очень много веснушек. Как вы думаете, можно ли…»

«Уважаемая сударыня, я живу на ферме неподалеку от Сиднея. Недавно я заметила у себя на лице темные пятна…»

В большинстве конвертов — деньги или чеки. Елена одна готовит кремы, и ее запасов, разумеется, не хватит, чтобы удовлетворить столько просьб. Засучив рукава, она берется за работу. Поднявшись на рассвете, она до открытия салона на своей «кухне» готовит кремы. Потом раскладывает их по фарфоровым баночкам, наклеивает этикетки и расставляет по полочкам. Оставшееся запирает в бамбуковый шкаф.

Весь день она занимается покупательницами. Вечером, записав приход и расход в специально для этого купленную толстую тетрадь, Елена садится за письма. Она призывает будущих покупательниц к терпению: как-никак «крем два месяца плывет на пароходе». Елена очень дорожит этой легендой, объясняющей высокую цену, включающую «транспортные расходы и таможенную пошлину». К тому же входящие в состав крема «карпатская сосна» и «эссенция венгерской розы» вызывают у женщин совсем иные чувства, нежели овечий ланолин из штата Виктория или водяные лилии из Квинсленда. У Елены серьезное преимущество перед конкурентами.

Тем, кто не хочет ждать, Елена предлагает вернуть деньги. Только одна женщина попросила свои деньги обратно. Все остальные согласны ждать, пока прибудет драгоценный груз. Но даже для такой выносливой женщины, как Елена, такая нагрузка оказывается непосильной. Одной ей явно не справиться.

День за днем сон настигает ее на рассвете прямо за столом. Когда она поднимает голову, солнце стоит уже высоко, и ей едва хватает времени, чтобы помыться, переодеться и наскоро выпить чаю. Так дальше продолжаться не может, ей нужен помощник, и очень серьезный. Она берет ручку и листок почтовый бумаги, на котором сверху написано ее имя.

«Дорогой доктор, знаете ли Вы, что Ваш крем пользуется в Австралии необыкновенным спросом? Женщины буквально сражаются, чтобы его получить, и мне трудно удовлетворить их спрос. Не согласились бы Вы приехать и работать вместе со мной? Я подписала бы с Вами контракт по всей форме и на хороших условиях и купила бы официальный патент на Ваш рецепт. Очень прошу Вас, примите мое предложение, Вы не пожалеете. Посылаю Вам деньги на переезд. Преданная Вам…»


Три месяца спустя дядя Якоб высаживается в Мельбурне, предупредив Елену заранее, что пробудет у нее в гостях недолго. Елена согласна на все. Лишь бы приехал, а там видно будет. Вслед за Джейн Стоун другие журналистки тоже посетили салон Елены и тоже написали хвалебные статьи, и вместе с рекламой они весьма прицельно подействовали на клиенток. Елена сообщила публике и о докторе Якобе, знаменитом польском враче, приехавшем ей помогать. Откликом на сообщение стала новая волна клиенток.

Елена нуждается в подручных, но ей нечем им платить. Она понемногу использует молодых людей, которые осаждают ее приглашениями. Вокруг нее по-прежнему роятся обожатели. Красивая молодая женщина, одинокая и самостоятельная, единственная на весь Мельбурн: они слетаются к ней словно мухи на мед.

Когда в воскресенье молодые люди, держа в потных руках панамы, с бьющимся сердцем один за другим входят к ней в салон, надежды их разбиваются вдребезги. Елена слишком занята своей «кухней», чтобы принимать приглашения в театр или на концерт. Но она улыбается, взмахнув длинными ресницами:

— Джон! У вас такой чудесный почерк! Вы не напишете несколько писем? А вы, Роберт, с вашими-то широкими плечами без труда отнесете эти коробки на второй этаж. А когда отнесете, не уходите! Есть еще коробки на дворе… И под навесом тоже…

— А я что могу сделать для вас, мисс Елена?

Она с сомнением смотрит на худенького, тонкорукого юношу, вдруг встряхивает головой, и лицо ее освещается лукавой улыбкой.

— А у вас, мой дорогой, так хорошо подвешен язык! Так что вы будете лучшим наклеивателем этикеток!

Так воскресенье и проходит. Редко кто набирается мужества, чтобы прийти еще раз. Елене некогда флиртовать, и вряд ли она замечает, кто снова у нее появился, а кто нет.

Наконец она справляется с первой порцией заказов. Дядя Якоб помогает ей с рецептурой крема, который она назвала «Valaze». Помогает расширить ассортимент услуг. Они вместе создают мыло, вяжущий лосьон, очищающий крем. Елена вводит в обиход комплексный уход за кожей и берет за него дорого. В салоне она оттачивает искусство обращения с клиентками, она ласковый диктатор, каким была всю свою юность в Кракове с младшими сестрами.

— Прежде всего нужно смазать лицо очищающим кремом, — объясняет она, сопровождая слова действиями. — Крем проникает во все поры и растворяет накопившуюся там за день грязь. Затем мы протираем кожу вяжущим лосьоном и очищаем ее окончательно. Боже мой! Ну и грязь на ткани! Какая гадость!

Мельбурн в те времена не страдает от выхлопных газов. Но после целого дня, проведенного в городе, кожа конечно же покрывается пылью. На тонкой белой ткани видны серые следы. Клиентка сконфужена.

— Но это еще не все, — продолжает Елена, добивая клиентку окончательно. — Теперь наступает третий этап. Мы наносим крем «Valaze», он увлажняет кожу и сохраняет ее белизну. Я медленно втираю его, чтобы в поры глубже проникли активные вещества. Вы убедитесь сами, он совершает настоящие чудеса!


Финансовые чудеса в первую очередь.

Клиентки рассказывают о салоне своим приятельницам, дают адрес, приводят с собой. Все покупают крем. И вяжущий лосьон тоже — за десять шиллингов и три пенса. Цены стали еще выше «из-за таможенных сборов».

Деньги прибывают.

Через несколько месяцев золотая жила, которую разрабатывает Елена, потихоньку превращается в накопления в банке. Эпоха картонной коробочки под кроватью в прошлом. Елена расплачивается с долгами, нанимает продавщицу, обучив ее своим правилам, и снова вкладывает часть доходов в рекламу. От Мельбурна до Брисбена, от Сиднея до Перта, от Аделаиды до Виктории — всюду красуется ее имя. Рекламные анонсы продолжают расхваливать прославленного польского доктора, превозносить удивительные свойства крема «Valaze» и его действенность. Елена никогда не забывает снабдить рекламу адресом салона на Коллинз-стрит, так как продажа ведется еще и по почте.

Елена составляет руководство «Гид красоты», рассказывает в нем о последовательности процедур ухода, объясняет, как действует каждый крем. Тираж руководства — несколько сотен экземпляров. Чтобы получить его, клиентки должны написать письмо, приложив купон, вырезанный из рекламного анонса. Елена предлагает руководство и у себя в салоне.

На протяжении многих лет содержание руководства будет неизменным, но стиль станет изысканнее, изящнее. «Четкие установки и немножко болтовни», — будет потом часто повторять Елена, не привыкшая витать в облаках.

Пройдет еще немного времени, и она попросит актрис рекламировать ее кремы. Нелли Стюард, одна из самых ярких звезд австралийской сцены, приехала на несколько месяцев в Мельбурн. После постановки «Милая Нелл из Старого Друри» ее имя было у всех на устах, публика без устали повторяла запомнившиеся реплики. Актрисе не понадобилось много времени, чтобы услышать о Елене и прибегнуть к ее услугам. Дело в том, что Нелли Стюард захотелось повидать родные места, и она проехала в открытой машине многие километры, не подумав защититься от солнечных лучей. Кожа у нее высохла, на щеках и носу появились пятна.

— Дорогая, — сказала ей Елена, внимательно осмотрев лицо актрисы, — в самом скором времени вы будете выглядеть как прежде. Только делайте то, что я вам скажу, ничего не забывая.

Нелли расцеловала ее, словно они были ближайшими подругами. И вскоре они в самом деле стали подругами. Нелли Стюард согласилась стать первой музой-покровительницей крема «Valaze». «Это самый лучший крем, которым я когда-либо пользовалась!» — заявляла она с рекламных афиш.

Действительно ли Елена во время своего пребывания в Нью-Йорке в 1880 году предлагала кремы, туалетное мыло, туалетную воду и лосьоны, эмблемой которых была Сара Бернар? Или это плод ее воображения? Как бы там ни было, но Елена поняла, как важно участие знаменитостей в продвижении любой марки. Она и в дальнейшем будет часто прибегать к их помощи, ее музами-покровительницами станут светские львицы, актрисы, влиятельные дамы.

Нелли Стюард часто появлялась в салоне совершенно неожиданно. Однажды она пришла вместе с другой Нелли, тоже австралийкой, — с Нелли Мельба. Знаменитая оперная певица, Мельба тоже навестила родные края, совершая турне, которое прошло триумфально. В длинном манто с вышивкой и экстравагантной шляпе со страусовыми перьями, входя, она запела арию из «Аиды», а потом застыла перед остолбеневшей Еленой как массивный монумент.

— Вы вернули милой Нелли персиковый цвет лица и наверняка сумеете сделать крем, который улучшит мой голос…

— Прошу вас, садитесь, мадам.

Хрупкий бамбуковый стульчик вряд ли выдержал бы высокую пышнотелую певицу, и она благоразумно осталась стоять. И тогда миниатюрной Елене, которая, как она потом вспоминала, «почувствовала себя карлицей» перед внушительной гостьей, пришлось забраться на стул, чтобы все-таки осмотреть ее лицо.


Случалось, что очередь в салон Елены начиналась на лестнице, а порой и на улице. Салон стал слишком мал, чтобы вместить всех желающих. Что поделать, стены не раздвинешь! Немного подальше, на Литл-Коллинз-стрит, Елена обратила внимание на только что построенный дом под номером 274. Она сняла там квартиру из семи маленьких комнат, которые превратила в три большие, убрав перегородки.

Распределение осталось прежним: кабинет, косметический салон, «кухня». Стены приобрели приятный нежно-зеленый оттенок, мебель стала изящнее, но стиль остался прежним, «артистическим», как написала одна из ежедневных газет Сиднея. Атмосфера салона по-прежнему дышала современностью, и в то же время в ней чувствовалась забота об удобстве для посетительниц. Ассортимент расширился, персонал увеличился, счет в банке вырос.

В 1905 году, через девять лет после приезда в Австралию, Елене исполнилось тридцать три года, и на банковском счете у нее лежало уже сто тысяч австралийских долларов. Богатством она была обязана своей феноменальной работоспособности, благодаря которой, не жалея ни сил, ни времени, она тысячами изготавливала и продавала маленькие баночки с кремом.

Каждая из них приносила ей двенадцать центов чистой прибыли, за вычетом налогов, зарплаты, аренды помещения и вложений в рекламу. Елена никогда не забывала советов мистера Томпсона: какой бы дорогой ни была реклама, она окупится во сто раз. Разумеется, у нее были и другие расходы. Жила она по-прежнему над магазином, очень мало тратила на себя, но никогда не жалела денег на то, что могло поддержать ее марку. Она экономила каждый цент и работала на процветание своего предприятия.

В ту пору Елена усвоила для себя несколько очень простых правил, которым она будет следовать и спустя шестьдесят лет. Никогда не оставлять письма без ответа. Внимательно выслушивать каждого. Обязательно проспать ночь, прежде чем принимать важное решение. В случае сомнений спросить совета, а самой промолчать. Она научилась также управлять коллективом и распределять работу. Теперь весь процесс поделен на этапы: изготовление кремов, упаковка, продажа, распространение и реклама. Она тщательно следит за всеми видами работы. «Меня всегда занимали частности, страсть к ним я сохранила навсегда», — скажет она в преклонные годы.

Елена отчетливо понимает, что еще не слишком твердо стоит на ногах: все пути перед ней открыты, но дело может и рухнуть в одночасье. Она могла бы ограничиться успехом в Австралии, укреплять его, открывая салоны в других городах — Сиднее, Брисбене, Веллингтоне, а также в Новой Зеландии. Для жизни этого было бы более чем достаточно. Но успех подстегивает Елену, она всегда хочет от жизни большего. Ее амбиции — это амбиции человека, желающего брать новые рубежи. Она добилась успеха в той области, где множество конкурентов готовы подставить ей подножку и свалить ее, но она должна превзойти их всех.

Елена убеждена, что единственный подлинный путь к красоте — это наука, и горько сожалеет, что ей не суждено было выучиться на врача. Теперь у нее есть средства, и она решает заполнить пробелы в своем образовании. Новые знания станут прекрасным подспорьем ее деловой хватке.

Но для этого она должна вернуться на старый континент. Там живут и работают лучшие ученые. Там лучшие эксперты, лучшие университеты, лучшие библиотеки. Там она удовлетворит свою жажду знаний, проверит накопленный опыт.

В июне 1905 года Елена вновь поднимается на борт пакетбота, но на этот раз она плывет в Европу.

Возвращение к истокам

Казимеж, первый и неизбежный пункт ее путешествия, кажется ей бедным, грязным, убогим. В Австралии Елена привыкла к комфорту. К тому же там она не раз переезжала с места на место, знакомилась с самыми разными людьми — колонистами, светскими дамами, бизнесменами, банкирами. Общаясь с ними, она многому научилась, горизонт ее расширился. Да и Мельбурн — город, живущий в постоянном движении и, кажется, не знающий сна. В Казимеже все наоборот. Им завладела гнетущая неподвижность, все подмяла, царит надо всем. Здесь ничего не изменилось со дня ее отъезда: ни раввины без возраста в поношенных длиннополых пальто, похожие на странных бородатых ворон, ни кумушки-сплетницы на пороге домов, ни бледные худосочные студенты, выходящие из иешивы, споря о каком-то из параграфов Торы.

Улицы, похоже, еще больше сузились, пока ее не было. От запахов жирной пищи, что плывут из открытых окон, у Елены поднимается тошнота. Она смотрит на облупившиеся фасады, стены, почерневшие от дыма, мусор на грязных тротуарах так, словно видит их в первый раз. Фиакр везет ее от вокзала к родному дому — как хорошо, что она не шлепает по этой грязи! — и детство мало-помалу возвращается к ней. Нет, никогда она не сможет снова жить здесь, среди этих чужих ей людей.

Краков разочаровывает ее безнадежно. Глухая провинция. Даже магазинчики вокруг площади Рынок. Вкус Елены за это время стал более изысканным, она одевается у известных портних, которые шьют наряды по последней парижской моде. Ностальгия, которую она испытывает вдалеке, слаще этой безотрадной действительности.

Встреча с семьей разочаровывает еще больше.

— Почему такая строгая прическа? — взглянув на дочь, спрашивает Гитель неодобрительным тоном, который Елена ненавидит. — Тугим узлом ты портишь волосы. И если будешь так одеваться, никогда не найдешь себе мужа, дочка. Посмотри, твои сестры Полина, Роза и Регина уже замужем, а ты…

Гитель постарела. Руки у нее дрожат, вокруг рта залегли горькие складки, долгие годы лишений наложили на нее свой отпечаток. Вполне возможно, в ее поучениях таится досада, а может, и капелька зависти. Старшая добилась успеха, а ей, матери, ее судьба виделась такой мрачной! Елена могла бы ответить ей, гневно повысив голос, но лишь покачивает головой. Маму не переменишь. У нее одна забота: выдать дочерей замуж. Она перебирает возможных и желанных женихов, как скупец золото. Три сестры нашли себе мужей, остальные четыре чахнут дома в ожидании.

Герцель занят в уголке своими книгами и молчит. Он сгорбился, скукожился, борода у него побелела. В бархатной ермолке, лоснящемся пиджаке он все больше похож на дедушку, раввина Соломона Рубинштейна, чье суровое лицо смотрит с портрета в гостиной. Отец так и не простил дочь, он едва с нею разговаривает. Холодно поздоровавшись с Еленой, он опять погружается в свои книги.

К счастью, Стелла, Манка, Ческа и Эрна гораздо приветливее. Они в восторге от элегантности старшей сестры, восхищаются ее драгоценностями, щупают материю ее платья, трогают кружева, спрашивают, сколько стоит шляпа, засыпают вопросами о ее новой жизни. Они щебечут, перебивая друг друга, высказывают тоненькими голосками школьниц критические замечания и конечно же ей завидуют.

Елена недосягаема ни для их критики, ни для восторгов, она завораживает сестер рассказами об Австралии. В широко раскрытых глазах она читает то же самое желание поднять якорь и уплыть, какое томило когда-то ее саму. Она достает из сумки кремы и лосьоны «Valaze», массирует кремом их личики, как когда-то делала Гитель, объясняет главные принципы красоты и многое другое, о чем узнала за эти десять лет.

На короткое время к Елене возвращается ощущение, будто она вновь обрела мир детства. Но очарование быстро рассеивается. Елене становится скучно, и она торопится уехать под предлогом ожидающих ее важных деловых встреч. Больше никогда она не увидит своих родителей. Не слишком удавшаяся встреча укрепляет ее в мысли, что она не ошиблась, выбрав нелегкий путь, но для нее куда более желанный, чем любое замужество.

Однако родственники ей дороги. Сестры, кузины, дяди и тети по-прежнему для нее те люди, на которых она может рассчитывать. Она мечтает вовлечь их в свое дело и собирается сделать это при ближайшей возможности. Перед тем как уехать, она уговаривает младшую сестру Ческу, которой теперь исполнилось двадцать два, и кузину Лолу, дочку своей тети Розы Бекман, приехать ей помогать в Мельбурн. Она назначает им встречу в Вене, давая время подготовить отъезд.

Вена — второй пункт ее путешествия. Там Елена знакомится с врачом Эмилией Лист, прославившейся своим методом лечения угревой сыпи и пигментных пятен. Шесть месяцев регулярной шлифовки, после чего кожа заживает и обретает молодость. Когда Елена откроет салон в Лондоне, она пригласит доктора Лист, и та будет у нее работать.

Лола и Ческа приезжают в Вену. Втроем они отправляются в Германию. Там хирурги разработали новую технологию омоложения. В Берлине в 1901 году доктор Холландер впервые осуществил подтяжку польской аристократке, не пожелавшей назвать свое имя. За несколько лет до этого доктор Жак Жозеф впервые сделал операцию по улучшению формы носа. Кроме операционных вмешательств врачи стали практиковать впрыскивание парафина для разглаживания морщин.

Однако впрыскивания часто вызывали нежелательные последствия: парафин перемещался, образуя неожиданные впадины и утолщения, а в отдельных случаях операция приводила к слепоте или некрозу. Хирургия красоты, призванная исцелять уродство и исправлять недостатки, делает пока первые шаги. Результаты зачастую не оправдывают ожиданий. Только после Первой мировой войны, когда с фронта вернется множество людей с изувеченными лицами, пластическая хирургия достигнет больших успехов. Пока же считается, что осложнения после пластических операций неизбежны, и врачи продолжают поиски средств против шрамов.

А три молодые женщины продолжают свое путешествие и открывают для себя существование спа-процедур. Для Елены они стали настоящим откровением. Она полюбит их на всю жизнь, будет всегда использовать для похудения, отдыха и излечения недолгих депрессий, в которые будет погружаться после открытия очередного салона.

Для европейской аристократии «лечение на водах» стало неотъемлемой частью светской жизни. Аристократы лечатся в Брид-ле-Бэн и в Эжени-ле-Бэн, на двух курортах с горячими источниками, открытыми Наполеоном III и его семьей. Посещают они также Будапешт, Баден-Баден, Мариенбад, моду на которые ввел король Эдуард VII, большой любитель лечения природными средствами. У каждого из курортов свои особенности и свои методы лечения, в зависимости от которых местные врачи рекомендуют гидротерапию, обертывания, пилинг. «Очень многое я почерпнула от венгров и румын, весьма сведущих в уходе за кожей», — вспоминала Елена много лет спустя.

В Висбадене, городке на северном берегу Рейна, Елена подружится с доктором Йозефом Каппом, директором термального курорта, который пропишет ей лечение для вен, так как она страдает нарушением кровообращения. Елена внимательно изучает его методику, которой намерена воспользоваться. Этот врач становится одним из главных ее консультантов. Всякий раз, когда Елене необходимо вооружиться очередной порцией медицинских познаний, а ее жажда учиться не ослабевает никогда, она обращается к нему.


Затем Елена отправляется в Париж.

Париж «прекрасной эпохи» бурно наслаждается жизнью. Елена с первого взгляда влюбляется в этот город; до конца жизни он останется одним из ее самых любимых мест. Во время своего недолгого пребывания там ею овладевает жажда приобретательства: она покупает вазы Эмиля Галле, флаконы Рене Лалика, украшения, наряды и несколько картин.

Со вкусом тратя деньги, которые сама заработала, Елена впервые заказывает себе туалеты в домах высокой моды Дусе и Ворта на Рю-де-ля-Пэ. Она оценила по достоинству обволакивающий комфорт приемных и примерочных, балетные движения продавщиц, завораживающих посетительниц вихрем лент, кружев, шелков и бархата. Когда ее заказы приносят ей в гостиницу, она раскладывает на кровати жакеты и платья, сужающиеся к талии и потом расширяющиеся, как колокольчики, и ей хочется надеть их все разом.

Всю жизнь она будет одеваться у самых знаменитых модельеров, в первую очередь потакая своему природному вкусу, а во вторую — стремясь быть лучшей рекламой собственной марки. Каждая трата Елены приносит доход фирме Рубинштейн. «Одежда и косметика идут рука об руку», — любила повторять она.

Но она приехала из далекой Австралии вовсе не как праздная туристка. Во Франции медицина и гигиена достигли высокого уровня. С тех пор, как в 1860 году Пастер положил начало микробиологии, в больницах в обязательном порядке стали применять антисептики. Свой первый визит Елена нанесла Марселену Бертло, который в 1875 году изобрел дезинфектор — жавелевую воду. Старый химик — он умрет два года спустя — принял Елену без рекомендательных писем.

Он прочел ей короткую лекцию о факторах, влияющих на здоровье кожи и помог ей проверить интуитивно составленную классификацию типов кожи. В дальнейшем благодаря этому Елена сумела расширить ассортимент своей продукции. Она консультировалась у врачей-дерматологов и узнала, как восстанавливаются ткани, как они набирают упругость, что защищает их от преждевременных морщин. Она познакомилась с использованием электричества в медицине. Полезные свойства в этой области были открыты всего четверть века назад, но уже нашли применение в уходе за кожей.

Некоторые врачи не принимали Елену всерьез. Место женщины — семейный очаг, утверждали они, для чего ей обременять свою очаровательную маленькую головку сложными и совершенно бесполезными сведениями?

Елена с ними не спорила. Она искала других, и многие известные ученые охотно беседовали с ней. Но урок она запомнила хорошо. Красивой женщине для того, чтобы добиться своего, не стоит выглядеть умной. Елена не умеет лавировать, по природе она скорее танк, чем одалиска, однако все средства хороши, когда идешь к цели.

Лишний раз убедившись, что красота тесно связана с уходом за телом, она с воодушевлением изучает массаж валиками, при помощи которого подтягивают обвислые щеки, второй подбородок, жировые складки. Оказалось, что для этой цели используют также и электричество, которое позволяет массировать лицо, живот, грудь более эффективно, чем вручную. Диеты еще не стали всеобщим помешательством, но кокетки уже научились поправлять свои фигуры с помощью питания и режима в зависимости от изменчивой моды и времен года.

Внимательно ознакомившись с парижскими салонами, Елена обнаружила, что в них часто применяются почти те же спа-процедуры, что и на многих европейских курортах: водолечение, тонизирующее кожу и исправляющее дефекты фигуры, электричество, свет, гимнастика, массажи. Она привезет все эти новшества в Мельбурн, а потом в своих институтах красоты, открытых по всему миру, будет их совершенствовать. В области ухода за лицом и телом изобретательность Елены безгранична.

Из всего, что Елена узнала во время своего турне по Европе, она выделяет две-три главные идеи: они и станут стержнем всех ее программ. Для того чтобы кремы эффективно воздействовали, чтобы кожа сияла, нужна гигиена жизни: физические упражнения, диета на основе воды, фруктовых соков и овощей, бедная жирами и токсинами, а также необходимы дыхательные упражнения. В будущем ее клиенткам придется не просто покупать кремы, но и соблюдать предписанные ею правила.

Последней страной Европы в турне Елены стала Англия. В Англии она снова сядет на пароход и отправится обратно в Австралию. В Лондоне Елена обращает внимание на то, что косметика здесь в основном привилегия элиты, и это очень заметно. Английские парфюмеры Аткинсон и Ярдли царят в области косметики. Ввозимые французские марки Коти, Буржуа, Риммель стоят безумно дорого. Три молодые женщины видят эти марки на улице Бромптон-роуд в большом магазине «Харродс», который ни в чем не уступает парижским. Путешественницы в восторге от эскалатора, но не решаются ступить на движущуюся лестницу, боясь за свои длинные юбки.

Все вместе они обходят косметические салоны на Бонд-стрит, часто весьма роскошные на первый взгляд, но редко оправдывающие ожидания. Здесь есть над чем поработать, отмечает для себя Елена, которая собирается сюда вернуться. Все, что она увидела, заметила, запомнила, лишний раз убедило ее, что в области косметики можно работать и зарабатывать. Игра стоит свеч. «Нет некрасивых женщин, есть ленивые», — будет часто повторять Елена.

Она забывает, вернее, хочет забыть, что женщины вовсе не равны в области бизнеса красоты, среди них есть те, у кого достаточно денег и времени, чтобы заботиться о себе, и те, кого бедность обрекает на преждевременную старость.

Елена пускается в обратный путь с чемоданами, набитыми таблетками для похудения, рецептами против угрей и солнечных ожогов, электрическими массажерами, разминающими и укрепляющими ноги, ягодицы и грудь. Новый рабочий материал соседствует в ее багаже с новыми туалетами. Еще она везет вазы, в основном из опалового стекла, которые потом будет коллекционировать, везет картины, безделушки, ткани, чтобы по-новому украсить свои два салона.

Рекламное объявление, опубликованное в австралийской ежедневной газете «The Talk» в 1906 года, сообщает, что мадемуазель Елена Рубинштейн вернулась из Европы. Ее занятия с лучшими врачами-дерматологами улучшат процедуры, предлагаемые в косметическом салоне по адресу Коллинз-стрит, 274. Реклама также сообщает, что она привезла двух ассистенток из Вены. Обе ассистентки играют свою роль с величайшей серьезностью.

Ческа трудно приживается в Австралии, плохо переносит климат. К тому же Елена слишком требовательна. Своих помощниц она заставляет работать с утра до ночи, как рабов в угольной шахте. Но, может быть, в жизни есть еще что-нибудь кроме косметических салонов? Или нет?

— Нет! Я что, по-твоему, развлекаюсь? А иначе не выживешь!

Ческа ершится, сопротивляется, но в конце концов привыкает, осваивается и проводит долгие часы с сестрой в «кухне», где та колдует над новыми рецептами — «Зеленая вода», «Жгучая вода». Вечером Ческу приглашают то туда, то сюда. Как все сестры Рубинштейн, она унаследовала от матери чудесный цвет лица и выглядит моложе своих лет. Как Елена, она тоже лукавит и говорит, что ей восемнадцать, хотя она на четыре года старше, но это ее не слишком смущает. В конце концов, в Австралии мало кто интересуется формальностями. Очаровательный англичанин по имени Эдвард Купер ухаживает за Ческой, и она не остается равнодушной к его ухаживаниям.

А Елена? Она богата, красива, молода, несмотря на свои тридцать четыре года, благодаря тому, что тщательно следит за собой. Ее салон в Мельбурне работает, почти не требуя ее вмешательства, косметическая продукция великолепна, репутация тоже. Почему бы и ей не подумать наконец о замужестве?

Но мадемуазель Рубинштейн непохожа на большинство молодых женщин, которые ее окружают. Она другой породы, не стремится создать семью, вырастить похожих на себя детей. Нежным признаниям, клятвам при луне и страстным объятиям в ее мечтах нет места. Изящная, на диво умная головка занята серьезными вещами — финансовыми балансами, счетными книгами, расширением бизнеса. Она одна из редких self-made-women своего времени и не собирается сворачивать со своего пути. Разберется сама. Ей не нужны мужчины. На что они?

Мельбурн стал для нее тесен.

Теперь Елена наметила для себя Лондон, современный, элегантный, полный жизни город, как раз такой, какие ей нравятся. Там есть чем заняться. Во время своей недолгой поездки она успела заметить, какая у англичанок сухая кожа и они точно так же страдают от красноты лица, как австралийки. Многие страдают от угрей и, не умея их лечить, вынуждены покрывать лицо толстым слоем пудры.

Елена с трудом сдерживает нетерпение. У нее уже сложился план. С будущего года она обоснуется в Англии. Но до этого откроет салон в Сиднее, где уже начались работы. Ческа поедет наблюдать за ними. Елена планирует расшириться до Веллингтона и Новой Зеландии.


Конец рабочего дня. Елена в салоне одна, но не намерена идти отдыхать. Две косметички отпросились и ушли сегодня на полчаса раньше. Лола и Ческа тоже. Неделя была трудной, клиенток приходило больше, чем обычно, и вконец уставшие девушки попросили небольшую передышку. Елене пришлось их отпустить.

Когда она покончит со счетами, то протрет пол и опустит железную штору: никакая работа не кажется ей недостойной или унизительной. А пока что она стоит за конторкой и подводит итоги дня.

В Мельбурне даже майские дни дышат летним зноем. Вечер только начинается, жара раскалила улицы, и ночь не сулит прохлады. Елена расстегивает кофточку чуть больше, чем позволяют приличия, лицо у нее раскраснелось, на лбу капельки пота. Непослушные пряди выбились из узла волос. Сейчас она не выглядит привычно суровой, она совершенно очаровательна.

— Я имею честь говорить с мадемуазель Еленой Рубинштейн?

Услышав мужской голос, Елена удивленно поднимает голову. Ее пронзительные глаза орлицы уставились на мужчину, который приподнял шляпу, остановившись перед ней. Высокий, темноволосый, элегантный, костюм из прекрасной материи, крахмальный пластрон. Под мышкой книги и газеты. За круглыми очками живые глаза, которые внимательно ее рассматривают. Они замечают все: выбившиеся пряди, расстегнутые пуговки. Машинально она их застегивает.

— Да. И что же?

— Я познакомился с вашими двумя сестрами в Кракове, когда навещал там свою семью. Они мне рассказывали о вас. Я журналист, родился в Польше, как вы, но теперь гражданин Америки.

Соотечественник? Незнакомец не лишен обаяния, у него приятные манеры, теплый голос. Он уверен в себе, может быть, даже слишком. Елена успокаивается, смахивает пот со лба, подбирает непокорные пряди.

Мужчина так пока и не представился.

— Простите. Вы меня поразили. Моя фамилия Титус. Эдвард Уильям Титус.

Елена покусывает ручку и опускает глаза на учетную книгу. Сердце у нее громко бьется. Она сама не понимает почему.

Она его поразила?

Он ее тоже.

Эдвард Уильям Титус

Елена никогда еще не встречала таких мужчин. Он прекрасно разбирается в живописи, литературе, музыке, политике, и ему нравится играть в Пигмалиона. Елена готова слушать его часами. Эдвард Уильям Титус вовсе не занудный педант. У него явный педагогический дар, он говорит ясно, точно и зачастую забавно.

Эдвард открывает ей совсем другой Мельбурн, хотя ей казалось, что она прекрасно знает город. Но она работала с утра до ночи и почти нигде не была. С Эдвардом она почти каждый вечер ходит в театр.

В Австралии начала ХХ века театр был любимым развлечением. Заграничные труппы включали крупные австралийские города в свои турне. Австралийцы смотрели всё подряд. Публика смешанная, атмосфера непосредственная, по-детски искренняя, непохожая на вежливую сдержанность европейцев.

Эдвард не упускает случая покрасоваться своими познаниями. Надо признаться, у этого Пигмалиона бездна обаяния, и Елена часто о нем думает. Правильные черты лица, седеющие волосы придают ему особую, присущую англичанам элегантность. Он никогда не мямлит, говорит четко, красивым языком. Всегда свежевыбрит, благоухает лавандой, изысканно одевается. Костюмы ему шьют в Лондоне, обувь он носит итальянскую, рубашки заказывает у Шарве в Париже.

Знаток женской моды, он одобряет парижские туалеты Елены, замечает тончайшие детали — крой юбки, рюш на блузке, отделку шляпки. Вернувшись домой после вечера, проведенного с Эдвардом, Елена с удивлением замечает, что напевает мелодию Грейс Флетчер или Дороти Брантон, раздеваясь перед зеркалом. После спектакля они отправляются поужинать в самый модный мельбурнский ресторан. Эдварду еда кажется невкусной — то ли дело в Париже!.. «Когда мы с вами поедем в Париж, вы увидите, я вас поведу…»

Елена держится скованно, чувствует себя провинциалкой. Эдвард недавно приехал в Мельбурн, но принят повсюду как свой. Метрдотелей он зовет по имени, его усаживают за лучшие столики. Эдвард знакомит ее с французскими винами, с китайской кухней. Впоследствии она скажет, что он «подстегивал ее воображение и открыл новый неведомый мир». В его рассказах мелькают имена знаменитостей — о многих из них Елена никогда не слышала: актеры, художники, писатели, интеллектуалы, сильные мира сего, титулованные аристократы, английские леди, парижские графини, высший свет Нью-Йорка.

Как истинный сноб, а Эдвард, безусловно, сноб, он свободно жонглирует известными именами, однако нисколько не преклоняется перед богатыми и знатными людьми, к великому изумлению Елены — ведь она привыкла считать их высшими существами.

— Ценно не то, кто ты, а то, что ты делаешь, дорогая.


Кто же такой Эдвард? Большая часть его жизни покрыта завесой тайны, во всяком случае, до встречи с Еленой Рубинштейн в Австралии. Точно так же, как она, он намеренно напускает туману. «Американский журналист родом из Польши» — так обычно представляют его в биографиях. Но что он опубликовал? И в каких газетах? Тайна.

По свидетельству его племянника Эммануила Амейзена, управляющего французским отделением фирмы Елены Рубинштейн в конце 30-х годов и генерального директора после войны, Эдвард тоже носил фамилию Амейзен. Он переменил ее на Титус перед отъездом в Австралию в 1904 или 1905 году. Странный выбор для еврея, замечает сын Эммануила Оливье Амейзен и добавляет: «Как-никак это имя римского императора, разрушившего Иерусалимский храм. Впрочем, Эдвард всегда был нонконформистом».

Получается, у Титуса, как и у Елены, много разных жизней. В первой он родился 25 июля 1870 года в Подгоже, пригороде Кракова, и тогда его имя было Артур Амейзен. Его отец Лео Амейзен, женатый на Эмилии Мандель, владел небольшой фабрикой по производству содовой воды. Артур был старшим из девяти детей, а самым младшим — Яков, отец Эммануила Амейзена. Учился Артур сначала в городской школе, потом в гимназии Святой Анны.

Устроившись на работу в газету своего дяди, Артур три года работает журналистом в Польше. Без сомнения, в эти годы он и выучил английский и французский языки, на которых говорил так же бегло, как на польском, идише и иврите. В возрасте двадцати одного года, в 1891 году, Артур отправляется в Америку на пароходе «Кампаниа» из Ливерпуля. Живет он в Питсбурге, штат Пенсильвания, где обосновалась целая колония выходцев из Австро-Венгрии. В 1893 году он подает прошение о получении американского гражданства и три года спустя становится гражданином США.

Приехав в Питсбург, Артур Амейзен работает до 1895 года в австрийском консульстве под началом Макса Шамберга и одновременно продолжает учиться. Он получает юридическое образование, в 1897 году защищает диплом и открывает юридическую консультацию «Амейзен и Крамер», его клиенты — в основном его соотечественники, живущие в Питсбурге. До встречи с Еленой Рубинштейн он был женат и, кажется, имел двоих детей, которые отказались видеться с ним после того, как он оставил их мать. Титус никогда не упоминал о своем первом браке, но его семья знала о нем. Безусловно, знала и Елена, но тоже никогда и нигде не упоминала.

После Питсбурга след Артура теряется… Несколько лет спустя он обнаруживается в Нью-Йорке, потом в Австралии. Эдвард Уильям Титус, бывший Артур Амейзен, по-прежнему хранит кое-какие свои секреты, и это только прибавляет ему обаяния.


И вот он живет в Мельбурне и ухаживает за Еленой, делая вид, будто вовсе за ней не ухаживает. Иногда он появляется в косметическом салоне «Valaze» сразу после обеда и, несмотря на протесты хозяйки, уводит ее на прогулку в сад Фицрой или парк Королевы Виктории, который год назад открыли австралийцы в память покойной королевы.

Краснея, Елена оставляет Ческу хозяйничать в салоне, завязывает ленты шляпки, берет зонтик от солнца и выходит под руку с Эдвардом, а кузина и сестра с нежностью и легкой насмешкой смотрят ей вслед. Защищаясь, Елена переводит дружеские отношения в рабочие. Она предлагает Эдварду заниматься в ее фирме маркетингом и рекламой. В этой области ему нет равных. Перо бегает по бумаге, слова выстраиваются сами собой. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, как далеко простираются амбиции молодой женщины, и поддержать их.

Елена прислушивается к его советам, соглашается с новшествами. У него тысячи идей в секунду, и порой у нее начинает кружиться голова. Но он вмиг понимает все, что предлагает она. Стоит ей начать фразу, он ее заканчивает. Эдвард единственный, кто соображает быстрее ее и без конца ее удивляет.

Он умеет делать все и делает хорошо: улучшает оформление и упаковку товара, пишет рекламные тексты, украшая их цитатами и поэтическими строчками, внося в них лиризм. Не страдая недостатком фантазии, он придумывает специально для Елены венскую школу красоты, «отличную от английской и австралийской». Написанные им рекламы публикуются в газетах «The Talk», «The Mercury», «The Sydney Herald Tribune», «The Australian Home Journal» и строятся по одному принципу. Сначала вводится мотив, который должен побудить будущих клиенток обратиться к косметике, например неблагоприятный климат Австралии. Потом делается упор на плодотворность общения с Еленой, ее опытность и научную подготовку. «Чего хотят женщины? Un je ne sais quoi», чего-то особенного, вставляет он в текст по-французски…

О брошюрке «Гид красоты» он пишет: «Нет второй книги в мире, где бы столь точно и полно были бы изложены советы, нужные нам сегодня». О молодости: «Говорят, женщине столько лет, на сколько она выглядит, точнее, насколько молода ее кожа. Сохраните кожу молодой, и годы вас не тронут».

Он дает дальновидные советы женам: «Муж, который каждое утро завтракает с умницей женой, наслаждаясь ее беседой, но видит ее плохую кожу, не сумеет удержаться от недовольной гримасы».

Он представляет Елену как «благодетельницу женщин». «Мадам Рубинштейн изобрела множество приятных и действенных средств, которые помогут женщинам в добром здравии быть красивыми и сохранять свою красоту».

Достаточно быстро Эдвард Титус формирует образ Елены Рубинштейн. Она становится блестящей, богатой, знаменитой в Европе служительницей красоты, которая все свои научные познания отдает модным женщинам. Он находит ей имя, которым все будут ее называть.

— Елена, что вы думаете о Мадам? Не мадам Рубинштейн, а просто Мадам… Звучит, не правда ли?

Елена завороженно повторяет на все лады «мадам», «мадам». И становится Мадам, так будут ее называть служащие, клиентки, журналисты, ее семья и даже дети.

Елена чувствует его поддержку, и у нее вырастают крылья. Как она и собиралась, в 1907 году она открывает салон в Сиднее на Питт-стрит, 158. В 1908-м она откроет салон в Веллингтоне, и тоже с большим успехом.

Эдвард всегда с ней рядом и всегда готов помочь советом. Эдвард здесь, Эдвард там. За два года он стал для Елены необходим, как воздух, которым она дышит. Не проходит дня, чтобы она с ним не посоветовалась. Да, он ее служащий, но еще и советник, гид, друг, союзник. Днем они вместе работают, вечером вместе развлекаются.

Елену охватывает страх. Вовсе не так она хотела прожить свою жизнь. Но ничего не поделать, она влюбилась. Появилась новая Елена, она напевает по утрам и больше чем когда-либо следит за своей внешностью.

Она размышляет. Эдвард обаятелен, у него харизма, он любит нравиться и завоевывать. Нет сомнения, что он любимец женщин и заставит ее страдать. Но вместе с тем, похоже, ему и вправду нравится ее общество, его завораживает ее удачливость, воля, мужество и амбиции. Она, не лукавя, рассказала ему, как уехала из Казимежа и на какой каторге потом очутилась.

Летним вечером они как-то сидели вдвоем на террасе французского ресторана в Мельбурне. Елена за ужином говорила мало. Она едва притронулась к бокалу бордо, который заказал для нее Эдвард, старательно приучавший ее к знаменитым винам. Глубоко погрузившись в раздумья, она впервые не слушает, что он ей рассказывает. Она крошит хлеб и катает из него шарики.

Нервозность Елены не укрывается от глаз Эдварда, он наклоняется к своей спутнице, берет за руку и не отпускает. Она вздрагивает, пытается отнять руку, но он только крепче сжимает ее. Так они сидят какое-то время и молчат.

У Елены ком в горле. Она боится услышать то, что ей сейчас скажут. Ожидание кажется ей вечностью.

— Елена, — произносит Эдвард неторопливо, — я вижу, что вы задумали создать империю. Выходите за меня замуж, и мы будем создавать ее вместе.

Покорение Лондона

В Лондоне идет дождь. Мелкий, моросящий, он сеется и сеется на ее бархатную шляпку. Дождь шел вчера. И позавчера. И две недели назад. А когда нет дождя, на смену ползет туман, густой, холодный и липкий. Апрель 1908 года. Весна задерживается. И, как назло, опять ни одного фиакра.

Промокшая, дрожащая Елена прячется под козырек. Она не должна отчаиваться, постоянно твердит себе она, и это уже напоминает навязчивую идею. Еще в Колерейне она твердо усвоила: чем значительней цель, к которой стремишься, тем выше плата. Как мантру твердит она себе по утрам эту фразу, просыпаясь в маленькой меблированной квартирке на третьем этаже, снятой вместе с молодой австралийкой на Эрлингтон-стрит.

В Лондоне не существует Мадам. Ее успех, ее деньги — у нее примерно полмиллиона долларов на счете австралийского банка, и она только что открыла счет в Лондоне — не избавляют ее от ощущения, что здесь она чужая. В этом закрытом мирке, живущем по сложным правилам, которые ей пока не удается расшифровать, Елена опять одна. Конечно, она научится, как многому уже научилась. Но начинать всегда трудно.

По крайней мере хоть раз в день она спрашивает себя, уж не ошиблась ли, отказавшись от предложения Эдварда. Ей так его не хватает, что иной раз перехватывает горло. Ей не хватает их разговоров, вечеров, проведенных вместе, общности мыслей. Ее будто околдовали, по-другому она не может назвать это чувство. Всякий раз, вспоминая их последний вечер в Мельбурне, она вновь и вновь перебирает каждое свое слово.

И все-таки она была искренна, когда через несколько минут, которые показались им обоим вечностью, все же ответила ему отказом. Но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы произнести несколько коротких слов, а потом изобразить безразличие, увидев лицо друга, которому нанесла удар. Он был в недоумении, чувствовал боль, его гордость была ранена.

Елене тоже пришлось нелегко, она почувствовала, что должна как-то смягчить свой ответ.

— Дайте мне немного времени, я должна зарекомендовать себя в Европе.

Эдвард ничего не ответил. Он смотрел ей прямо в глаза, и она, выпрямившись, вновь заледенела, чтобы не дать слабину. По счастью, он, кажется, ее понял. А потом сказал, потому что был не из тех мужчин, которые оставляют за женщиной последнее слово.

— Хорошо. Но через несколько месяцев я вас навещу.

Елена, двигаясь вперед, ни разу в жизни не колебалась. Она отказала старику Шмуэлю, которого выбрали ей родители, уехала одна в Австралию, не поддалась дядюшкам в Колерейне, жила среди дикой природы, работала, чтобы выжить, открыла салон. Все, что она делала, было продиктовано жизненной необходимостью и честолюбием, и никаких душевных мук вроде тех, каких ей стоило отказать Эдварду, она не испытывала. Говорят, что любовь — слабое место умных женщин, Елена — не исключение. «Сердце у меня всегда разрывалось надвое: одна половина принадлежала людям, которых я любила, другая — амбициям, которые меня терзали».

Словом, она сбежала. Сбежала снова. Бегство для нее стало уже чем-то вроде привычки: если она не знает, как преодолеть препятствие, она предпочитает ускользнуть. И ей не до сожалений, у нее нет времени ворошить прошлое. Она сосредоточилась на Лондоне. Эдвард не раз описывал нравы закрытого мирка английской аристократии. Лондон, в котором два с половиной миллиона жителей, слывет самой веселой столицей мира, но в нем соседствуют богатейшие кварталы и кварталы с удручающей нищетой.

Теперь уже Елена высадилась в Англии как иммигрантка, а не как туристка и захотела увидеть закоулки, куда избегала заходить в первый раз, грязные позорные закоулки, которые прячут, как красавица — прыщи. Портовые нищие, проститутки, бездомные дети, польские и русские евреи, ее соотечественники, теснящиеся в трущобах Ист-Энда. Отвратительный запах нищеты, более острый, чем в дальних углах Казимежа или Мельбурна, перехватил Елене горло, и она повернула обратно.

Сострадать нищете, которая внушает ей отвращение, не в характере Елены. Политическая борьба ее тоже не интересует. А Лондон между тем грохочет и гудит. 21 июня 1908 года, несколько недель спустя после ее приезда, двести тысяч разгневанных женщин под предводительством Эммелин Панкхёрст и ее дочери Кристабель, основательниц Социального и политического союза женщин, собираются в Гайд-парке, требуя права голоса.

Активизация движения за права женщин влечет за собой усиление репрессий. Активисток десятками бросают в тюрьмы. Протестуя против произвола, женщины объявляют голодовки.

Елену все это мало заботит. Независимость женщин интересует ее только с одной точки зрения: она хочет сделать англичанок более смелыми в отношении собственной внешности. С тех пор как на трон после своей матери королевы Виктории вступил король Эдуард VII, атмосфера в Англии переменилась, нравы стали менее суровыми.

В столице стали появляться массажные салоны и кабинеты косметики. В «The Queen», газете праздных аристократок, в колонке «La Toilette» стали появляться советы, как ухаживать за кожей, однако за результаты никто не отвечал. Читательницы использовали рекомендуемые средства исключительно на свой страх и риск.

А в косметические салоны, например в салон мадам Хеннинг на Саут-Милтон-стрит, леди осмеливались войти, только когда их никто не видел. Посетить его было почти столь же неприлично, как дом свиданий. Владелице пришлось сделать потайную дверь с заднего двора, чтобы самые богатые и знатные клиентки могли входить незаметно.

В Лондоне каждый шаг дается с боем. Но никто лучше Елены Рубинштейн не умеет осваивать целину. Никто и никогда не продавал так успешно кремы, как Елена свой «Valaze». Никто, кроме нее, не накопил столько опыта в области маркетинга и рекламы. Она первая, кто превратил в капитал желание женщин быть красивыми и энтузиазм мужчин, поддержавших это их желание. Она знала: ей многого удалось достичь, а потому ей не следует отчаиваться. Уверенность в себе позволяла ей не поддаваться тоске, которая порой накрывала ее, как в самые тяжелые дни в Колерейне.

Она видела свой будущий салон в самых мельчайших подробностях. Поняла, в каком квартале его откроет: в Мейфэре, Белгравии или на Парк-Лейн, непременно в роскошном месте, потому что деньги притягивают деньги. Она уже облюбовала один из этих белых, богатых домов с колоннами на фасаде, в неопалладианском стиле. Агентство предложило ей на выбор десяток домов, но в каждом находились какие-то недостатки.

По вечерам, спасаясь от одиночества, Елена ходила по театрам. В «Театре герцога Йоркского» она открыла для себя Айседору Дункан, шокирующую добропорядочную публику наготой под своими покрывалами. Елену очаровала в ней «смесь кошачьей грации с манерами леди». В фигуре танцовщицы с очертаниями в духе Климта — узкие бедра, длинные тонкие ноги, стройное тело — ей видится силуэт будущей свободной женщины.

Несколько лет спустя Елена встретилась с Айседорой на приеме, устроенном Марго Асквит, женой премьер-министра. Танцовщица была в одном из своих знаменитых шарфов, который тянулся за ней по полу, подчеркивая каждое ее движение.

Елена удивилась.

— Было бы, наверное, менее опасно и так же красиво, если бы шарф был покороче, — высказала она свое мнение.

— А стиль, детка? — отвечала Айседора, усмехаясь ее наивности.

Шарф, удививший Елену, войдет вместе с танцовщицей в легенду. Через двадцать лет примерно такой же намотается на колеса гоночного автомобиля и сломает изящную шею Айседоры.


Как-то, вернувшись домой дождливым вечером еще более промерзшая, чем всегда, Елена подумала, что готова отказаться от своей безумной попытки. Сидя у камина с чашкой горячего чая, она думала о Лондоне и понимала, что он никогда ей не сдастся. Однако благодетельный ночной сон справился с ее страхами, а поутру засияло солнце. В тот же день, словно по волшебству, агентство преподнесло ей редчайшее сокровище.

Мейфэр, Графтон-стрит, 24, — так звучал долгожданный адрес. Дом Роберта Артура Талбота Гаскойн-Сесила, третьего маркиза Солсбери, бывшего премьер-министра королевы Виктории, умершего несколько лет тому назад, наследники решили сдать за 2000 ливров в год. Арендная плата за элегантный особняк в григорианском стиле была для Елены высоковата, но, как всегда, она положилась на свою удачу. Особняк в квартале Мейфэр бесценен.

Ограниченный улицами Оксфорд-стрит, Грин-парк, Риджент-стрит и Пикадилли, квартал получил свое название от ежегодной майской ярмарки, которая проходила здесь вплоть до 1706 года. Позже архитектор Эдвард Шеперд построил там большой рынок, окруженный маленькими домиками. С тех пор как в квартале стала селиться аристократия, здесь выросли большие викторианские особняки.

В Мейфэре ты среди счастливейших мира сего. Уклад здесь прочнее бронзы, ритуалы незыблемы. С апреля до мая дворянство, вернувшись из загородных поместий, дает балы, устраивает праздники и частные концерты, ездит на скачки и регаты. Это мир старомодный, зашнурованный в корсеты, ограниченный, элегантный и надменный. Недосягаемый.

В особняке лорда Солсбери двадцать четыре комнаты и четыре этажа. Два первых этажа займут магазин и косметический салон, на третьем поселится сама Елена. На чердаке она разместит свою «кухню». Елена нанимает дизайнеров по интерьеру, чтобы осуществить необходимые переделки, но полагается только на собственное чутье и вкус. Никакого ситца и плетеной мебели. Все должно быть в пастельных тонах — кремовый, белый, розовый создадут атмосферу женственности, исполненной роскоши и деликатности. Елена приняла решение и заказывает все самое лучшее.

Работы займут несколько недель. Елена понимает, что идет ва-банк. В одну секунду Лондон может ее уничтожить.

«Меня превознесут до небес», — решает она.

Жизнь без дерзкого вызова для нее не жизнь. На месте она тоже сидеть не любит. Оставив наблюдать за работами архитекторов, она уезжает на континент. В Париже ее интересуют последние открытия в области дерматологии, она знакомится с новыми способами лечения при помощи электричества, обновляет свой гардероб. В Вене ей удалось уговорить доктора Эмми Лист, которая когда-то поведала ей о пилинге, работать у нее.

По возвращении энергия и идеи у Елены бьют ключом, она изобретает новые кремы против угрей, новые тонизирующие и вяжущие лосьоны. Каждый день она заходит проверить, как ведутся ремонтные работы. Мастера трудятся без устали, ее устраивает то, что получается: все это соответствует ее замыслам.

— Вышло очень красиво, дружок! Браво!

До чего знакомый голос! Елена прерывает разговор со столяром и оборачивается:

— Эдвард!

С неожданным пылом, на который способны лишь очень застенчивые люди, она бросается ему в объятия. Она горит желанием рассказать ему обо всем, что перечувствовала за долгие недели, когда ей так его не хватало. Обо всем, что успела сделать, открыть, узнать и что было без него куда менее интересным. Но она не привыкла к излияниям. У нее не хватает слов. Она просто утыкается лицом в пальто и ощущает запах, от которого у нее идет кругом голова, — смесь лаванды, табака и кожи. На этот раз молчит и Эдвард. Он целует ее волосы, гладит их. Она поднимает голову, их губы встречаются.

«Это и есть любовь?» — думает она.

Ей тридцать шесть, она мужественный, деятельный человек, обладает властью и авторитетом, но при этом по-девически наивна. Несколько секунд они стоят, обнявшись, забыв обо всем, покашливание возвращает их на землю. Они забыли о столяре.

— Так вот, насчет шкафов…

Эдвард высказывает свое мнение, и Елена с ним соглашается. Он прав, стенные шкафы лучше будут смотреться в глубине комнаты. Она берет его за руку и ведет осматривать дом, не скрывая гордости.

— Ну, что вы на это скажете? — спрашивает она, подведя его к окну третьего этажа, откуда открывается волшебный вид на лондонские крыши.

— Потрясающе. Вы не перестаете меня изумлять, дорогая.

Неужели именно ради этой похвалы она свернула горы? В этот день ей кажется, что да.


Как она могла столько времени жить без него? А между тем они такие разные. Она скованна, не уверена в себе, если только не занята работой, в работе же жестка и требовательна. Он экстраверт, любознателен, импульсивен. Общее у них — это нонконформизм, любопытство к вещам и людям, умение воодушевляться и фантазировать. Эдвард — единственный человек, который способен заставить ее забыть о работе. Как в Мельбурне, он каждый вечер выводит ее куда-нибудь.

Лондон насыщен новинками, талантами, зрелищами, в нем бурлит культурная жизнь. Это эпоха Сердечного согласия и большой франко-британской выставки, на которую съехались все аристократы. Эдвард знакомит ее с Сомерсетом Моэмом в безупречном смокинге и с моноклем, с Бернардом Шоу, узнаваемым издалека по рыжей бороде и ручной вязки свитерам от роскошной фирмы «Jaeger», с Максом Бирбомом, денди и театральным критиком.

Эдвард и в Лондоне знает всех, и ему здесь необыкновенно уютно. Рядом с ним она чувствует себя провинциальной простушкой. Эдвард посмеивается над ее комплексами и умеет утешить как никто.

— Вам не в чем им завидовать. Скоро вы станете здесь королевой.

Они знакомятся с Редьярдом Киплингом, только что получившим Нобелевскую премию, с Джеймсом Барри, чья пьеса «Питер Пэн» встречена публикой с большим восторгом, с Джеромом К. Джеромом и Вирджинией Стивен, пока еще не ставшей Вульф (за Леонарда Вульфа она выйдет замуж три года спустя), с сестрой Вирджинии Ванессой Белл и другими «блумсберийцами». Интеллектуальная и политическая элита собирается в кафе «Рояль», которое становится штаб-квартирой Эдварда и Елены. После завтрака, часто совместного, Эдвард задерживается в кафе, чтобы почитать газету или поболтать с друзьями, а Елена торопится в салон. Ремонтные работы несколько затянулись, но она хочет, чтобы все получилось идеально. К тому же Эдвард здесь, а это главное.

Как-то во время грозы, укрывшись под козырьком ресторана, они ждут фиакра. Эдвард согревает ее в объятиях, и она молит про себя, чтобы дождь не кончался. Эдвард Уильям Титус выбирает этот миг, чтобы вновь попросить ее стать его женой.

Они поженятся 28 июля 1908 года, пригласив двух близких друзей в свидетели. Церемония сугубо частная и трогательная.

Король Эдуард VII только что открыл Олимпийские игры. Со всей Европы съехались болельщики, чтобы следить за соревнованиями на специально построенном стадионе в предместье Лондона. Новобрачные, поглощенные собственным счастьем, ничего вокруг не замечают. Во время завтрака после церемонии Елена витает в облаках и едва притрагивается к еде.

Господин и госпожа Эдвард Титус решают провести медовый месяц в Ницце, в те времена это модно. Они поселяются в отеле «Ривьера Палас», где обычно останавливалась королева Виктория. Украшенная особняками рококо, экстравагантными прихотями миллиардеров, Ницца стала символом «прекрасной эпохи». Богатые иностранцы приезжают сюда отдыхать, англичане облюбовали район Симье, русские — просторное здание «Парк Империал».

Чета Титус съездила в Канны, Грас, Монте-Карло, они ужинают при свечах в великолепных ресторанах отеля «Негреско» и казино «Руль». После нескольких танцев Эдвард усаживается за игорный стол, Елена смотрит, как он играет, и наблюдает за окружающими. Игра на деньги не кажется ей интересной, она слишком хорошо знает, как трудно они зарабатываются. Однако расточительность знатных русских вызывает у нее любопытство. Муж рассказывает ей множество историй об их безумствах, страсти к празднествам, немыслимом азарте, заставляющем терять состояния.

Начинается новый день, и мир опять принадлежит им.

— Вся эта красота создана для нас, дорогая, — не устает повторять ей Эдвард.

И обводит рукой море, пенящееся серебром, прихотливые изгибы берега, вычурные виллы, прилепившиеся к скалам, сады, пенящиеся розовым цветением бугенвиллей, растрепанные от ласк мистраля пальмы. Елена на все откликается счастливым трепетом — поцелуи, запах сигары, запах жимолости в наступивших сумерках…

У себя в номере, лежа в постели, прижавшись к Эдварду всем телом, чувствуя его каждой клеточкой кожи, она вспоминает их объятия и ощущает пульсирующее тепло в животе. Эдвард хороший любовник, ласковый, внимательный, он терпелив и тогда, когда стыдливость Елены сковывает ее, мешая целиком ему довериться.

Мало-помалу он учит ее наслаждаться. После любви Елена чувствует себя царицей мира. Порой она спрашивает себя, заслужила ли такое счастье? Чем еще должна за него заплатить? И в порыве оптимизма решает: заслужила! И сделает все, чтобы они были счастливы как можно дольше.

Счастливы они безусловно, но у каждого из них есть свои демоны-искусители. Однажды утром Елена первая села в машину, сидела, ждала, но муж не спешил к ней присоединиться. Она снова вернулась в холл, чтобы поторопить его. В свой последний день перед возвращением в Лондон они задумали съездить в горы.

Эдвард был увлечен беседой с рыжеволосой красавицей. Елена заметила ее еще накануне вечером, обратив внимание на ее безупречную кожу.

— Ослепительна, вы не находите? — спросила она мужа.

— Кто? А, да… Дама полусвета. Здесь много таких охотится.

Эдвард рассеянно посмотрел на молодую женщину, она шла по залу ресторана, и эгретка из белых перьев с бриллиантами казалась флагом в ее пламенеющих волосах. Разумеется, все ее заметили, мужчины провожали одобрительными взглядами, женщины — подозрительными. Эдвард с улыбкой повернулся к жене и нежно коснулся губами ее ладони:

— Я смотрю только на вас, дорогая.

А утром предатель не только смотрел на рыжую. Он держал ее маленькую ручку, туго обтянутую перчаткой, и окутывал ее своими магическими чарами. Елена прекрасно изучила все его приемы — приемы павлина, распускающего хвост.

Рыжая весело смеялась, запрокинув голову. Видна была только подрагивающая эгретка. И еще широкая улыбка Эдварда, довольного успехом. Ревность и гнев обожгли Елену, она развернулась, села в машину и приказала шоферу ехать вперед. Через несколько минут сделала знак остановиться и вышла. Накануне она заметила в витрине одного из ювелирных магазинов потрясающий жемчуг. Сегодня она купила его, несмотря на баснословную цену. Она вся дрожала, когда доставала деньги из сумочки, а потом просила застегнуть у нее на шее ожерелье. Потом снова села в машину, попросила отвезти ее на вокзал и уехала первым поездом в Париж, не дав мужу даже возможности объясниться. Только из отеля «Крийон», куда она приехала со слезами и без багажа, она позвонила в «Ривьеру Палас». Эдвард вне себя от тревоги курил в холле, не зная, что и думать. Он собирался обратиться в полицию и был счастлив, услышав голос жены по телефону. Он не понял, о какой безумной драме идет речь и что вообразила себе его жена.

В конце концов он попросил прощения. Она тоже, сожалея о необдуманном поступке. Взаимные извинения, клятвы, слова любви. Он тоже садится в поезд, мчится в Париж, приезжает в «Крийон», и все кончается шампанским на балконе их номера, откуда они смотрят на огни площади Согласия.

Елена сохранит жемчужное колье. Оно будет первым в ее «коллекции ссор». Всякий раз, как муж будет ее обманывать, она будет покупать себе драгоценное украшение, очень дорогое и очень заметное. Деньги не лечат, не утешают, они разве что отвлекают. Елена будет часто прибегать к анестезии драгоценностями.

Коллекция ее растет что-то уж слишком быстро. Измена Эдварда, слезы, гнев, потом очередная покупка в магазине Гарри Уинстона или Картье. Елена с юности до безумия любит драгоценности — бриллианты, сапфиры, топазы, изумруды, халцедоны, лунные камни. И конечно же жемчуг. Она сохранила к нему пристрастие, получив свое первое украшение — нитку жемчуга от бабушки в Польше. На первые заработанные в салоне на Коллинз-стрит деньги она купила австралийский жемчуг и называла его «мой верный жемчуг», подчеркивая, что он никогда ее не предаст. Елена Рубинштейн носила разный жемчуг: морской, речной, черный и серебристый, защищалась им как доспехами, когда нуждалась в уверенности в себе.

Елена не могла устоять перед блеском камня, Эдвард — перед улыбкой на хорошеньком личике. Ему нравились кокетливые, отполированные до блеска светские женщины, полная противоположность его жене. Одержимой работой Елене было не до полировки, хотя она умела все очень быстро впитывать, но лоском культуры она обязана в первую очередь мужу.

Муж всерьез любил ее, восхищался умом, энергией, смелостью. Она не раз впечатляла его и постоянно изумляла. Он искренне хотел жить с Еленой семейной жизнью. Но желание вскоре потускнело. Материально он зависел от нее, и эта зависимость тоже в немалой степени подрезала крылья чувствам.

Охлаждение мужа к супружескому ложу было самым большим страданием Елены. Но даже в самые горькие часы, когда муки ревности заставляли ее думать о смерти, она никогда не хотела расстаться с Эдвардом. Она прощала, потому что верила: он изменится. И он обещал измениться. Клятва игрока.

Но потом он всегда возвращался к ней. Значит, она самая сильная. Или самая слабая. Это как посмотреть. Елена училась обуздывать свою гордость и сублимировала фрустрацию с помощью драгоценностей, картин, мебели, редких и дорогостоящих вещиц. В их семейной жизни будут пики счастья и крушения, ссоры и примирения, затишья и бури, долгие разлуки и встречи. Официально их брак продлится тридцать лет.

Графтон-стрит, 24

Господин и госпожа Эдвард Титус возвращаются в Лондон, чтобы открыть «Дом красоты Valaze». На этот раз Елене не нужно брать в руки кисточку, чтобы вывести буквы на вывеске: она заказывает ее профессиональному художнику. А еще она устанавливает у себя в доме телефон. Мейфэр, 4611: она называет номер всем и каждому, гордясь новомодным приобретением, и его указывают вместе с адресом на ее визитной карточке.

Чета занимает квартиру на третьем этаже, над косметическим салоном. Комнаты большие, светлые, обставлены со вкусом, в них приятно жить. Жизнь молодой семьи начинается прекрасно. Одну из комнат Эдвард превращает в кабинет, чтобы спокойно писать. Он по-прежнему занимается рекламой и вникает в каждую мелочь предприятия Елены.

Жена ему благодарна. В апреле 1909 года она официально регистрирует свою английскую фирму «Елена Рубинштейн, Pty Ltd» и отдает Эдварду 46 процентов паев, столько же, сколько берет себе, остальные она выделяет Ческе, которая становится генеральным директором, и двум своим менеджерам.

Салон только открылся, а Эдвард уже торопит ее закупить места для рекламы в газетах. Елена возражает, ей кажется это преждевременным.

— Клиентки придут. Нам нужно проявить терпение, пусть поработает пока молва. Подождем немного.

Так все и происходит. Клиентки появляются. Они приходят одна за другой, подталкиваемые нездоровым любопытством. Весь Лондон заинтригован происхождением Елены. Множество предположений вызывает ее необычный акцент, манера одеваться на парижский лад, пристрастие к драгоценностям. Аристократкам и снобам хочется уличить ее в погрешностях против вкуса, которыми она испортила изысканный особняк лорда Солсбери. На пути к успеху у Елены немало препятствий: она иностранка, простолюдинка, еврейка. Экзотику англичане приветствуют только в колониях — при условии, что аборигены знают свое место.

Между тем идет слух, будто процедуры Елены творят чудеса. Жажда новизны берет верх над снобизмом. Леди набираются смелости. Однако в свете любопытство считается не просто недостатком, но крайней степенью вульгарности. И леди, точно так же как при посещении салона мадам Хеннинг, останавливают экипажи на Брутон-лейн, за углом Графтон-стрит. Пряча лица под шляпами и вуалями, они торопливо поднимаются по ступенькам крыльца, озираясь по сторонам: не следит ли кто за ними?

Едва переступив порог, они чувствуют разочарование — по крайней мере те, кто желал позлорадствовать. Элегантность обстановки выше всяких похвал. Салон очень прост, но изыскан. Благодаря цветам — от белого до кремового с редкими вкраплениями бледно-розового — в спокойно-женственном интерьере салона есть что-то от дорогой клиники.

Но времени на удивление не остается: из двери, скрытой за занавесом, как по волшебству появляется Елена. Желая произвести впечатление на своих пресыщенных клиенток, она встречает их в белом халате химика поверх платья из тафты. Здоровается очень сдержанно: знать не терпит фамильярности. Но скоро атмосфера теплеет, становится почти дружеской, клиентка сидит в кресле, перед ней чашка чая и печенье. Елена протягивает ей визитную карточку, объясняет свои методы работы, открывает баночки с кремом и флаконы с лосьонами, по ходу дела упоминает леди Лемингтон и других дам высшего света, с которыми встречалась в Австралии, ссылается на терапевтов, дерматологов, говорит о спа…

Ее уверенность производит впечатление, связи тоже. Акцент уже не отталкивает, а скорее интригует. Настрой светских дам переменился. Иностранка, которую они собирались вышвырнуть вон из-за отсутствия родословной, теперь оказывается графиней из Вены. Или, вполне возможно, дочерью русского князя.

Елена не опровергает эти слухи.

Главное для нее — заоблачные тарифы. Десять гиней за двенадцать сеансов ухода за лицом, 2000 фунтов в год за сеанс каждые две недели с массажем всего тела и гимнастикой. Леди-миллионерши морщатся. Не слишком ли это дорого?

— Кремы того стоят! Вы не представляете, из скольких редчайших компонентов они составлены! Я сама езжу за ними в самые глухие уголки Европы.

Подкрепляя основательность своей научной базы, Елена, наклонясь к клиентке, доверительно сообщает, что лишила венских дам знаменитого доктора Эммы Лист и привезла ее помогать жительницам Лондона. У себя в Вене, продолжает Елена, доктор Лист так знаменита, что даже жена господина Фрейда, психоаналитика, ходит на ее сеансы. Словно зазывала на ярмарке, Елена готова рассказывать любые небылицы, лишь бы заинтересовать клиенток.

Она не только говорит. Она устраивает бесплатные показательные сеансы, она дарит крем «Valaze», причем самым титулованным и влиятельным дамам. Ее цель — в первую очередь приручить элиту. Так советует ей муж, а он не понаслышке знает, что такое снобы. Поддавшись соблазну — а они поддаются ему очень скоро, — дамы начинают платить. К концу года в картотеке Елены уже тысяча прекрасных клиенток, и ей нечего беспокоиться, чем она будет оплачивать аренду. Чудесные исцеления быстро создали ей великолепную репутацию.

Молодая знатная леди, страдавшая от угревой сыпи до такой степени, что не могла появляться в обществе без вуали, стала первой победой Елены. Каждую неделю на протяжении полугода молодая леди приходила к Елене, страшно нервничая перед сеансом. Пилинг, применяемый доктором Лист, и маски из черной мази, изобретенной Еленой, для подсушивания жирной кожи, совершили чудо. Гнойники исчезли, кожа вновь стала гладкой. Клиентка оказалась благодарной: вскоре к Елене обратилось множество ее подруг, находившихся под впечатлением от успешного лечения.

Прошло немного времени, молодая леди уехала со своим мужем в Индию и вскоре направила к Елене своих новых знакомых, которые всей семьей приехали в Англию. Супруги индийских раджей путешествовали большой компанией, вместе с мамами, дочками, тетями, кузинами и служанками. Восток воцарился в приемной и косметических кабинетах. Пряные ароматы, шуршание шелка, звяканье браслетов, певучие интонации. Всякий раз, когда Елене удавалось смягчить и разгладить иссушенную солнцем кожу, индийские принцессы в благодарность дарили ей роскошные драгоценности — рубины, изумруды, жемчуга, топазы. И Елене это нравилось.

Жена вице-короля Ирландии, высокомерная, крайне требовательная женщина, чей внушительный подбородок совсем не украшали выросшие на нем волосы, осведомилась у Елены, может ли перед лечением ее личный доктор освидетельствовать заведение с точки зрения гигиены.

— Я буду ждать его, — любезно ответила Елена.

Удовлетворение, выраженное профессионалом, стало для салона наилучшей рекламой. «The Queen» писала: «Всего несколько недель мадемуазель Елена Рубинштейн живет рядом с нами, поселившись в старинном особняке лорда Солсбери на Графтон-стрит, но уже сумела зарекомендовать себя. Она обладает солидной научной базой, которая сразу же внушает доверие. Все, что касается кожи с медицинской точки зрения, было изучено ею в столице Австрии, а также в России, где она жила достаточно долго».

Мадам продолжает без устали повторять, что красота немыслима без науки. Ее клиенткам следует многое узнать и многому обучиться. Во время первого посещения каждая клиентка получает индивидуальную консультацию врача и косметички, которые дополняют свои рекомендации советами в области питания и комплексом гимнастических упражнений. Каждое предписание выверено, каждая процедура совершается в соответствии со строго установленными правилами.

Добрая слава Елены росла, настало время покупать места для рекламы. Эдвард подавал рекламу как статьи или интервью, дополняя страницу фотографиями довольных клиенток. Следуя установленной Еленой традиции, фотографировали обычно актрис. Знаменитая Кейт Катлер написала Елене хвалебное письмо, и Эдвард взял из него цитату: «Я пользовалась кремом «Valaze», результаты великолепны». Лили Элси, Мэй де Суза, Алиса Кроуфорд, звезды восходящие и звезды, утвердившиеся на английской сцене, Фанни Уорд и Эдна Мэй, побывавшие в Лондоне с турне, — все приняли участие в dream team[2].

Хорошо продуманная Еленой и Эдвардом стратегия оказалась весьма эффективной. Мадам начинает подумывать о создании новой гаммы декоративной косметики, по сути, задумывает настоящую революцию, потому что до сих пор такой косметикой пользовались только проститутки и актрисы. Елена теперь часто бывает за театральными кулисами, разыскивая новых энтузиасток, которые бы восхищались ее кремами, а заодно осваивает искусство актрис накладывать грим. Габриэль Рэй, одна из многих восхищавшаяся кремами Рубинштейн, считалась большой искусницей в применении цветных пудр. Прежде чем выйти на сцену, она наносила на щеки румяна и чернила веки.

Рэй охотно делилась с Еленой профессиональными секретами, а Елена уже представляла себе время, когда и аристократки, и буржуазия привыкнут к косметике. Но она знала и другое: перемены происходят медленно и подгонять их нельзя. Елена выжидает, а пока с любопытством наблюдает, как даже консервативные англичанки делают первые шаги к свободе. Кое-кто из женщин отважился укоротить себе юбку, взяв за образец спортивные костюмы, предназначенные для езды на велосипеде, гребли и гольфа. Кое-кто начал носить штаны-буфф, которые ввела в моду некая Амелия Блумер и которые стали называться по ее фамилии. Другие осмеливаются слегка прикоснуться к щекам румянами. Ходят слухи, будто королева Александра тоже пользуется румянами, но только перед сном.

Марго Асквит, жена премьер-министра, «одна из самых ярких и живых фигур светской жизни Лондона», стала завсегдатаем салона на Графтон-стрит. Она позволяет накладывать краски на свое весьма характерное лицо. У нее, по воспоминаниям Елены, «тонкий породистый нос, резкий профиль, тонкие подвижные губы, высокомерная осанка, порывистые капризные движения». Елена учит ее, как выгодно подать свою весьма специфическую внешность. Дерзкая Марго отваживается показаться на улице и вызывает восторг. Для салона красоты «Valaze» это едва ли не лучшая реклама.

Елена и Марго симпатизируют друг другу. Госпожа Асквит настояла на том, чтобы чета Титус посещала ее приемы, на которых бывает весь Лондон и где гости не слишком озабочены соблюдением условностей. Эксцентричная баронесса Катрин д’Эрланже, с которой Елена познакомилась на таком приеме, вскоре становится ее клиенткой, а потом и близкой подругой. У нее прозвище Огонек из-за рыжих, словно наэлектризованных волос. Баронесса живет на Пикадилли в доме, когда-то принадлежавшем Байрону, она становится проводником Елены по запутанным лабиринтам английской аристократии.

Вместе они ездят на блошиные рынки и к антикварам в поисках сокровищ. Огонек обожает «too much», безудержное украшательство, но ее безупречный аристократический вкус не позволяет ей ошибаться. Она привила Елене вкус к барокко, венецианским зеркалам, стилю рококо. Благодаря ей Елена лучше научилась выбирать для своей коллекции мебель, посуду, белье, произведения искусства, в то время как ее муж, страстный библиофил, собирает редкие книги и драгоценные рукописи.

Для англичан развлечения — дело серьезное, и Елена наконец может немного отвлечься от работы. Очень скоро она оказывается в центре светской жизни, ей от этого и радостно и боязно. На вечерах, где богема общается с аристократией, она встречает самых блестящих представителей художественного и артистического мира того времени, она принадлежит к кружку, о котором и мечтать не смела, живя в Кракове.

Но холодный и трезвый ум Елены не позволяет ей обольщаться. Она прекрасно знает, что их приглашают туда, где хозяйка гордится умением собрать смешанное общество, из разных социальных групп. Никогда их с Эдвардом не примут в избранном обществе Мейфэра и Белгравии, отделенном от чужаков непреодолимой стеной условностей, в обществе, где раз и навсегда укоренился застарелый английский антисемитизм. Для того чтобы быть там принятыми, недостаточно связей, нужны еще и очень большие деньги. И Елена платит за входной билет в свет.

Получив приглашение на обед, а вместе с ним счета поваров, владельцев винных погребов, цветочников, она не морщась их подписывает. Английская аристократия ни в чем себе не отказывает. Черная икра, трюфели, куропатки, устрицы, ветчина, пулярки, заливные, омары, экзотические фрукты — счет достигает астрономических сумм. Леди, оказавшись у нее в долгу, вынуждены принимать приглашения Елены. Газеты в отделах светской хроники печатают льстивые или саркастические истории о необыкновенном салоне мадам Рубинштейн, ее стиле, манере держаться и о ее приемах.

В гостиной Елены атмосфера далека от чопорной. Она обнаружила, что обожает принимать гостей, и, поскольку мода в руках богемной элиты, она украшает свои столы с изысканной фантазией, сочетая цвета и стили. Она ставит оранжевые или желтые вазы опалового стекла на скатерти цвета зеленого аниса, сочетает японские лаковые вещицы с красными стаканами богемского хрусталя. Только она может позволить себе столь дерзкие сочетания, и только ей они удаются. Часто она нанимает повара-поляка, чтобы угостить гостей борщом, пирожками, овощным супом и другими яствами ее родины. Гостей забавляет меню, оно так оригинально, и к тому же после деревенских блюд их угощают всякими изысканными кушаньями.

Вне зависимости от темы разговоров, Эдвард всегда на коне, он блестяще владеет искусством беседы, в его речах остроумие и эрудиция соперничают друг с другом. Гости не могут не отдать должного его широким познаниям. В словесных ристалищах Елена старается не участвовать. Она изображает утонченную хозяйку дома, но внутри себя остается закомплексованной девушкой из захолустного местечка, которая неловка в разговоре и несведуща в этикете. Она помалкивает, однако все берет на заметку.

На одном из приемов в польском посольстве ее знакомят с пианистом Артуром Рубинштейном. Наконец-то Елена на родной почве. Наконец она встретилась с соотечественником. Кроме фамилии и языка они находят много других точек соприкосновения. Но в дебри генеалогии они углубляются напрасно, нет ни малейших оснований полагать, что их связывает родство. Елена приглашает Артура прийти к ней и поиграть. Между однофамильцами завязывается дружба. Жизненную философию Артура Елена присваивает себе.

— Дорогая, главное в жизни — понять, для чего ты оказался на этой земле. Дело не в том, чтобы строить мосты, дома или заработать много денег, главное — изобрести что-то очень важное, что послужит человечеству.

Елена с ним полностью согласна.


Годы в Лондоне стали годами открытий. Елена изобрела шесть новых кремов и лосьонов, среди них «Valaze Snow Lotion»; крем для лица «Novena Cerate Valaze», крем для губ «Lip Lustre Valaze», комплексное очищение кожи «Complexion Soap» и… «Refining Lotion Valaze» для борьбы против черных точек на лице. Самостоятельно она их создает или с помощью своих талантливых химиков? Без сомнения, она работает с химиками. Теперь она располагает настоящей командой, которая помогает ей воплощать ее интуитивные догадки. Концепция, разработка, выполнение — Елена участвует в каждом этапе, вплоть до расфасовки по баночкам или флаконам. Она занимается также заказами, которые приходят к ней теперь со всего света, ее известность перешагнула границы.

Елена приглашает в Лондон еще одну свою сестру. Манка не замужем, она полна «энергии, сообразительности и шарма». Елена учит ее ремеслу, как учила других.

Часто после приемов она возвращается к работе и трудится до зари. В долгом сне она не нуждается. Потом бесшумно проскальзывает в кровать, чтобы не разбудить Эдварда. В деловом мире чета работает по-прежнему дружно, но в личной жизни лада все меньше. Слишком много приемов, свободных красивых женщин, возможностей для измен. Эдварду трудно устоять перед соблазнами. Елена не прощает мужу его легкомыслия. Ссора, примирение, снова ссора. Он углубляется в книги, она хлопает дверью и отправляется в путешествие.

В декабре 1908 года Елена вновь навещает Австралию и встречается с сестрой Ческой, которая руководит салонами в Сиднее и Мельбурне. Елена любит долгие путешествия, они позволяют ей отвлечься от работы. В Мельбурне, в гостинице «Гранд Отель» паломничество журналистов, ее осаждают, как сегодня — кинозвезд. «Как она завоевала мир» — под таким заглавием появляется статья в «The Mercury», и подобные статьи появляются не только в ней. В Австралии Елена — национальная героиня, австралийцы с гордостью присваивают ее себе. А Елена вновь потакает себе в желании и дальше творить свою легенду.

Если верить ей, она, стремясь понять устройство мира, изучала философию, историю, литературу, а также химию и анатомию под руководством медицинских светил Европы. В этом есть доля правды, но еще больше преувеличения. Между тем Елена прячется под маской скромности: «Меньше всего я люблю говорить о себе. Зато с радостью скажу, как я счастлива вновь вернуться в Австралию». Статья, подписанная Дороти С., как многие другие статьи, состоит из сплошных похвал. «Письма благодарных женщин приходят в Лондон со всех концов света», — не забывает напомнить журналистка.

На обратном пути в Европу Елена останавливается в Париже, без которого уже не может обойтись. Живя в Лондоне, она раз или два в месяц непременно пересекает Английский канал[3]. В Париж они ездят обычно с Эдвардом, он пополняет свою коллекцию рукописей и редких книг у букинистов французской столицы.

Елена всерьез думает о том, чтобы переселиться в Париж. Она старательно ищет место, которое бы ее устроило. И непременно пользуется каждой поездкой, чтобы заказать себе платья у модных портных. Одеваться только в домах высокой моды стало ее страстью. Днем она носит скромные костюмы, а эксцентричные туалеты из шелка с вышивкой и кружевами оставляет для вечера. Она расстается с Вортом ради его бывшего помощника Поля Пуаре, который в 1903 году открывает собственный дом моды. Женщины в Париже только о нем и говорят. В те времена просыпается интерес к Востоку, и его коллекции представляют собой вереницу кимоно, украинских рубашек, греческих туник…

Пуаре невелик ростом, у него острая бородка, как у бога Пана, и круглое брюшко эпикурейца. Модели его всегда эксцентричны, но неизменно элегантны. Наименьшая из заслуг Пуаре — освобождение женщины от ужасов корсета. Под его влиянием мода стала искусством. Он и сам живет в художественной среде. Дружит с Пикабиа, Дереном, Вламинком, Дюфи, Полем Ирибом. Создает декорации для театра, что весьма способствует его известности, основывает Школу декоративного искусства, назвав ее «Мартина» по имени одной из своих дочерей, одевает Мистингет, Айседору Дункан и других знаменитых актрис своего времени.

Салоны и мастерские мэтра, оформленные модным архитектором Луи Сю, располагались в частном особняке на улице д’Антен. Особняк был окружен садом, туда выходили все приемные. У входа кутюрье поместил монументальную статую азиатской богини. Как только его дом моды открылся, каждый день с пяти до семи часов весь Париж любовался экзотическими дефиле. Впоследствии мэтр показывал своих манекенщиц, «гибких, словно нимфы», только тем клиенткам, которые решили сделать заказ.

Елене дорог Поль Пуаре и как модельер, и как друг. Она очень долго будет хранить ему верность, даже тогда, когда Шанель сменит его на троне. Всякий раз, бывая в Париже, она навещает его, знакомится с новой коллекцией, заказывает несколько платьев, обсуждает последние парижские новости. С ним она может говорить обо всех своих увлечениях — красоте, моде, искусстве, мебели, живописи. Пуаре умно судит обо всем. Он, как и Елена, самоучка, разбрасывающийся, любопытный, цепкий. Они похожи и в том, что собранным медом обязаны друзьям и встречам, оба любят прогресс, любят идти вперед, любят «будоражить». Между ними царит взаимопонимание и взаимное восхищение. Елена слушает Пуаре, подражает ему, его копирует. Пуаре опосредованно во многом повлиял на нее: в ее художественных предпочтениях, в убранстве ее домов, устройстве обедов и праздников.

А между тем их дружба началась с неприятности. Елена пришла в страшный гнев, когда ей показали первое платье, созданное для нее модельером. Да, грудь дышит свободно, но ей спутали ноги! Она прямо высказала все, что думает, чем привела в ярость кутюрье. Елена не сдавалась, Пуаре тоже. Он настаивал, она возражала, в конце концов сдался он. Для этой требовательной клиентки он создавал самые красивые туалеты, какие она когда-либо носила. Ее новые наряды производят в Лондоне сенсацию. Елена войдет в список из десяти лучше всех одевающихся в мире женщин. И останется в этом списке на долгие годы.

В начале 1909 года она вновь возвращается в Англию после очередной недолгой поездки в Париж. В Париже она узнала новость, которая меняет все ее планы. В тридцать шесть лет она впервые должна стать матерью.

Богатая и знаменитая

Ждала ли она, что Эдвард так откликнется на новость? Вряд ли. А он пришел в восторг, когда она, едва сойдя с поезда, нервно сообщила ему неожиданное известие. Она и вообразить не могла, как он будет растроган. Он обнял ее, прижал к себе, покрыл поцелуями с пылкостью, о которой она успела забыть. Похоже, что он в самом деле необыкновенно счастлив, словно в первый раз готовится быть отцом. Знает ли Елена, что у него уже есть двое детей в Америке? Солгал ли он ей, умолчав об этом, словно прошлого для него не существовало? Елена никогда не обмолвилась об этом. Эдвард тоже.

Первые месяцы были для Елены мукой. К тошноте прибавились утренние головокружения и чувство непривычной усталости, которое приковывало ее к креслу, хотя ей так хотелось работать и двигаться вперед. Она не могла понять, почему растущее в ней существо мешает ей быть самой собой. Но в своих слабостях она не признавалась. Сообщники Эдварда, ненавистные врачи, могли чего доброго уложить ее в постель. И Елена, сцепив зубы, заставляла себя подниматься и отправлялась на работу. Внутри у нее бушевала буря.

Она не хотела ребенка. Во всяком случае, в тот миг, когда узнала, что ждет его. Их семейная жизнь с Эдвардом далека от совершенства. Елена вынуждена признать, что ее характер и характер Эдварда несовместимы. Ссоры вспыхивают мгновенно, она и сама не понимает, с чего они начинаются. Оброненного слова, интонации, улыбки, обращенной к красивой женщине, достаточно, чтобы разразился скандал.

Прислуга в кухне привычно определяет баллы очередного урагана. Предложение разойтись, исходящее, безусловно, от Эдварда, мгновенно успокаивает Елену. Она не может себе представить, как будет жить без него, делает над собой усилие, мирится с ним на подушке, но назавтра ссоры разгораются с новой силой. Коллекция драгоценностей Елены от этого только выигрывает, но украшения не стирают памяти о бурных сценах.

Между тем, похоже, появление ребенка может многое изменить в их жизни. Эдвард стал необыкновенно внимателен и заботлив, и Елена, которой очень плохо, старается изображать счастье, которого вовсе не чувствует. Рождение ребенка мешает ее профессиональным планам. Во время своей поездки в Париж Елена познакомилась с мадам Шамбарон, русской, которая вышла замуж за француза. Свой косметический салон на улице Фобур-Сент-Оноре, 255, мадам Шамбарон продает.

Он невелик, но Елене понравился. Дело ведется добротно, счетные книги в порядке. Оформление салона так себе, но это дело поправимое, к тому же у салона есть будущее: он расположен в прекрасном месте. Фобур-Сент-Оноре — адрес не хуже Графтон-стрит.

И все же Елену кое-что смущает.

— С какой стати вы его продаете? — спрашивает она русскую, женщину средних лет с гладко зачесанными, собранными в узел волосами. — У вас сложилась клиентура, ваши кремы пользуются успехом…

— Муж не хочет, чтобы я работала, — отвечает мадам Шамбарон, почти так же звонко раскатывая «р», как ее собеседница. — Он поставил меня перед выбором: или мой салон, или он…

Елена покачивает головой. Эдвард, по счастью, не ставил ее перед таким выбором. Женясь на ней, он обещал, что никогда не будет чинить препятствий ее замыслам, напротив, сделает все, чтобы помочь их осуществить. Она словно бы слышит его слова, произнесенные тем торжественным тоном, которым он начинает говорить, когда хочет быть особенно убедительным.

Да, Эдвард не всегда ее обманывает. Здесь он был честен и сказал правду. Много ли она встречала мужчин, готовых поддержать деловую активность жены, работать с ней вместе? Такие мужчины редкость. По крайней мере, в своем окружении она, кроме Эдварда, никого больше не знает. И с этой точки зрения она должна признать, что ей очень повезло.

Как бы там ни было, но салон на улице Фобур-Сент-Оноре, 255, кажется Елене большой удачей, и она не желает ее упускать. Она пишет в Казмеж и просит свою сестру Полину — у них всего год разницы, и она самая кокетливая из восьми сестер Рубинштейн — приехать к ней в Париж. С Манкой, «прирожденным менеджером и вдохновенным демонстратором», которая занимается салоном в Лондоне, и Ческой, ведущей дела Елены Рубинштейн в Австралии, она может быть спокойна и все внимание переключить на рождение ребенка. А потом как можно скорее вернуться к работе. Эдвард смотрит на это иначе, он хочет, чтобы жена не работала по крайней мере первые несколько месяцев. Но что Елене до его мнения!

За несколько недель до родов, с огромным животом, она приезжает в Париж и подписывает купчую с русской косметичкой. В стоимость входят и все ее рецепты. Мадам Шамбарон сама составляет свои кремы и мази на основе растений. Часть из них она пастеризует как для лучшей сохранности, так и в целях гигиены. Елена ничего не знает о пастеризации, но, узнав, в самом скором времени будет применять ее.

У приехавшей в Париж Полины едва хватает времени на то, чтобы распаковать чемодан. Сестра вводит ее в курс дела и через несколько дней поручает управлять салоном, горячо сожалея, что не может сама открыть его, как собиралась. Перед тем как вернуться в Лондон, Елена заказывает себе несколько платьев-туник у своего друга Поля Пуаре. Фасон как нельзя лучше соответствует ее теперешней фигуре.


На Роухемптон-лейн неподалеку от Путни-Хит, богатом предместье Лондона, высится большой викторианский особняк в двадцать комнат, окруженный просторным английским парком с оранжереями, цветочными клумбами, большой лужайкой и раскидистыми деревьями, в тени которых так хорошо дышится. Дом когда-то принадлежал банкиру Джону Пирпонту Моргану, он окрестил его «Solna».

Чета Титусов влюбилась в особняк с первого взгляда. И решила в нем обосноваться. Елена обустраивает библиотеку, бильярдную и кабинет для Эдварда, где он сможет спокойно работать, устанавливает телефон: Патни, 2285. В доме два приемных зала, две огромные гардеробные: одна принадлежит хозяйке, другая хозяину — гардероб мужа Елены не менее разнообразен, чем ее собственный. И еще множество других комнат.

Наконец-то Елена может без помех насладиться своей страстью к декораторству. Дом захвачен вихрем разностилья. Людовик XII соседствует с китайскими безделушками, чиппендейл с ампиром. Оранжереи преобразованы в гостиные, одна из них под названием «Покой Шахерезады» — дань восточной моде, охватившей оба берега Английского канала, в центре ее — небольшой фонтан с капающей с хрустальным звуком водой, вдоль стен мягкие диваны, на полу подушки, как в особняке Поля Пуаре. Детская оформлена в виде каюты корабля и обита белым с синим. Елена уверена, что ждет мальчика.


Рой Валентин Титус появился на свет 12 декабря 1909 года. Его мать работала как каторжная вплоть до самых родов и вынуждена была остановиться только тогда, когда врачи заперли ее в спальне. На протяжении девяти месяцев, для Елены целого века, она злилась, чертыхалась, вздыхала, считала дни. Но, как все женщины на земле, была вынуждена подчиниться закону природы.

Эдвард был счастлив. Сын — его копия, не уставал он повторять, склоняясь над колыбелькой. Елене младенец казался уродливым, красным и морщинистым, ее острый эстетический вкус взял верх над материнским инстинктом. Но счастье мужа оказалось заразительным. Помимо ее воли крошечный человечек, наполнивший дом плачем и гулением, в конце концов ее немного смягчил. Эдвард постарался закрепить достигнутое: жене лучше всего заняться Роем, по крайней мере первые несколько месяцев. В минуту слабости Елена согласилась. С тех пор как в их жизни появился ребенок, муж снова стал нежным и влюбленным, и ей не захотелось его огорчать.

Но она не смогла сдержать обещания, вернулась в салон на Графтон-стрит почти тотчас же. Поднаторев в искусстве двойных стандартов, Елена видит себя полноценной современной женщиной, способной справляться одновременно с работой, семьей и ребенком. Во всяком случае, так она сообщает журналистам и так не один раз напишет в автобиографии. На самом деле это не так. Жажда преуспеть превалирует у Елены надо всем, и ее работа, а точнее, честолюбие, для нее на первом месте.

Как положено в лучших домах, Мадам оставляет Роя на попечение нянек, не забывает целовать его по утрам и удостоивает рассеянным взглядом вечером, когда он спит. К большому огорчению Эдварда, Елена возобновляет свои частые поездки в Париж. Но можно ли удержать комету?

Елена в неистовстве оттого, что не сама открыла салон на улице Фобур-Сент-Оноре. Посещающие его клиентки вовсе не те, на которых она рассчитывала, они не слишком богаты и совсем не знатны. Без сомнения, помешало наводнение, случившееся в январе 1909 года, оно не спадало три месяца. В Париже все перемещались на лодках вдоль берегов Сены. Вполне возможно, время было не самое подходящее для забот о лице и коже.

Но наводнение — не единственная причина. Салон слишком маленький, оформление оставляет желать лучшего, его открывали второпях, не обеспечив рекламой. Теперь она воодушевлена новыми планами будущих битв. В Сен-Клу, пригороде Парижа, Елена начинает строительство небольшой фабрики по производству косметической продукции. В 1911 году фабрика начинает работать. Она ничем не походит на крупное индустриальное предприятие, но это первый шаг к переходу от ручного, ремесленного, производства к массовому, промышленному.

В том же году Елена вновь отправляется в Австралию. Эдвард возражает против этого путешествия, оно слишком продолжительное, а малыш слишком маленький, чтобы так долго оставаться без матери. Но Елена упирается, настаивает и добивается своего. Несколько недель она сможет жить так, как считает нужным, забыв о материнских обязанностях.

Австралийская пресса, как всегда, славит свою героиню. «Великая Елена Рубинштейн вернулась» — такими заголовками пестрят газеты. Осмотр салонов в Мельбурне, Сиднее, Веллингтоне ее вполне удовлетворяет. Видно даже издалека, что содержатся они отлично. Этому можно только порадоваться, и в Европу Елена возвращается с легким сердцем, думая только о своей новой цели — завоевании Франции.


Париж взбудоражен «Русскими сезонами», как, впрочем, Монте-Карло и Брюссель. Созданная в 1907 году Сергеем Дягилевым балетная труппа очень скоро потеряла всякую связь с императорским балетом, частью которого была поначалу. Спустя два года после возникновения труппы Дягилев, воодушевленный успехом в России, задумал международное турне. Дягилев, хороший импресарио, прекрасно знал, что своевременность информации — залог победы в бою. Объявленная с большой шумихой премьера «Половецкие пляски» состоялась в Шатле в мае 1909 года. Публика неистово аплодировала, ошеломленная буйством красок на скучноватой парижской сцене, давно забывшей о балете.

Среди интеллигенции и аристократии появились «фанаты» «Русских сезонов» — не менее яростные, чем фанаты рок-звезд 60-х годов.

В 1911 году труппа Дягилева приехала в Лондон по приглашению маркизы Рипон, чтобы принять участие в празднествах по случаю коронации Георга V. Точно так же, как в других странах Европы, английская публика получает прямо в лицо разряд в сто тысяч вольт. Эдвард хочет быть среди первых, кто будет аплодировать танцорам, и покупает два билета на «Петрушку». Изумительные прыжки Нижинского потрясают Елену не меньше музыки Стравинского. Она покорена костюмами и декорациями Льва Бакста и Александра Бенуа.

Сочетание багрянца с маджентой, оранжевого с желтым, черного с золотом завораживали зрителей. Одни зрители стояли и хлопали, снова и снова вызывая артистов на бис, другие, шокированные свободой полуобнаженных тел, издавали возмущенные вопли.

Никто не остался равнодушным перед невиданной экзотикой, перед оргией красок, которые больше всего впечатлили Елену. Поль Пуаре вдохновлялся ими, создавая свои платья, Катрин д’Эрланже — украшая свой дом. Почему бы и Елене не пойти по их стопам?

Выйдя из театра, Елена приказывает везти ее в салон на Графтон-стрит. Едва войдя в него, она бросается к окну и срывает штору из белой парчи, Эдвард, смеясь, срывает другую. Именно в эти минуты безумия он обожает свою непредсказуемую жену. На следующий день Елена велит заменить вялую бесцветность живыми красками, сродни «Русским сезонам». Пламенеющие краски станут отныне ее автографом. По всему миру все ее салоны красоты, особняки и апартаменты будут сиять красками, которые сталкиваются и ослепляют.


Счастлива ли Елена? Если вообще понятие «счастье» можно как-то соотнести с этой женщиной, то в этот короткий период времени — безусловно. Они больше не ссорятся с Эвардом, похоже, появление Роя наконец-то спаяло их в семейную пару. Эдвард буквально боготворит сына, и Елена, приспосабливаясь к мужу, тоже начинает привязываться к малышу. Несмотря на ее постоянные поездки, в доме спокойно, и Елена опять ждет ребенка.

Хорес Густав Титус родился 3 мая 1912 года в Лондоне. Хорес — английский вариант имени Герцель. Елена узнает новости об отце окольным путем, из писем матери и сестер, но хочет почтить его, назвав его именем внука.

В отличие от брата Хорес — обожаемое дитя. Елена с первого взгляда привязывается к нему всем сердцем. Он навсегда останется ее любимчиком, ненаглядным сыночком, которому все будет сходить с рук. Впрочем, это и в самом деле чудесный малыш, веселый и послушный, с которым сразу же хочется повозиться. С ним Елена открыла для себя радости материнства и никогда больше от них не откажется.

Подрастая, Хорес становился все более ярким и обаятельным, а Рой, старший, — более застенчивым и замкнутым. Мать никогда не упустит случая сравнить их друг с другом: плохой сын и хороший, умница и трудяга. На людях она не раз ставила бедного Роя в тупик, спрашивая, почему он не такой сообразительный, как младший, пугая этим вопросом обоих. «Разделяй и властвуй» — завещанная Макиавелли тактика всегда приносила результат. В делах Мадам всегда с успехом пользовалась ею, восстанавливая одних служащих против других. Но никто не предостерег ее, что в области воспитания эта тактика может принести побочные эффекты. Впрочем, трудно предположить, что она кого-нибудь бы послушалась.

Словом, вся ее нежность принадлежит Хоресу. Елена особенно привязана к младшему, потому, что в полгода няня уронила его и он сильно стукнулся головкой. Никаких физических повреждений от несчастного случая замечено не было, но Елена объясняла все выходки сына даже во взрослом возрасте и его своенравный характер этим случаем.

— Что поделаешь, — говорила она со вздохом, — если Хорес у нас «чокнутый».

Мать баловала мальчиков и почти не уделяла им внимания. Эдвард делал все, что мог, стараясь, чтобы дети ощущали ее присутствие, но его усилий оказалось явно недостаточно. Всю свою жизнь мальчики будут искать тепла, внимания, любви, которыми обделила их Елена. У нее не было ни малейшего представления о детской психологии, и она таскала их за собой, сама беспрестанно переезжая: Лондон, Париж, Нью-Йорк. Дети были окружены штатом нянек и воспитателей, мать звала их, когда хотела побыть с ними, и отсылала обратно играть, как только они ей надоедали. Со временем дети приспособились к матушке-сквозняку, как приспосабливаются ко всему на свете.

Эдвард по-прежнему пытался умерить сумасшедший рабочий ритм Елены и просил ее после рождения Хореса хоть немного отдохнуть. На несколько недель Елена отвлеклась от работы, но тем деятельнее занялась переустройством и украшением загородного дома «Solna». Не так давно она увлеклась творчеством Эли Надельмана, многообещающего скульптора-поляка, с которым случайно познакомилась на выставке его произведений в одной из галерей на Бонд-стрит. Уроженец Варшавы, Надельман после недолгого пребывания в Мюнхене поселился в Париже. У него приятные манеры, он очень талантлив, но Лондону не пришлись по вкусу его работы. Выставка терпит фиаско. И тут Елена покупает все его скульптуры, совершив сделку анонимно. Кто был его покупателем, скульптор узнает только много лет спустя.

Покупать сразу много, чуть ли не «оптом», станет у Елены привычкой, порой в ущерб качеству товара. «Я привыкла покупать помногу», — часто повторяет она. Но насчет талантливого скульптора она не ошиблась. Его влияние на современное искусство окажется очень значительным, хотя признан он будет только после своей смерти в 1946 году.

Елена и Надельман подружились. Для «Solna» она заказала ему мраморные барельефы, которые он высечет на стенах залов для приемов. Их сотрудничество продлится долго, их имена станут неразделимы, его скульптуры будут украшать салоны Рубинштейн в Париже и в Нью-Йорке.

Пристрастие к искусству, которое еще не вошло в моду, — после войны это пристрастие проявит себя еще ярче, — свидетельствовало о присущей Елене тяге к красоте. «Окружавшие меня произведения искусства противостояли моим заботам, и поэтому я стремилась все украсить вокруг себя. Я заботилась о своем душевном здоровье», — писала она. Деньги позволяли ей удовлетворять свою страсть. Пристрастия Елены, сформированные по большей части мудрыми советами Эдварда, который знал все обо всем, сконцентрировались в основном на авангарде.

Однако Елена так же, как ее друг и наставник Поль Пуаре, любила учиться сама. Она ходила на выставки, посещала мастерские художников, слушала разговоры, читала журналы, зорким взглядом изучала каждый дом, куда бывала приглашена. Часто она увлекалась новым талантом, превращая его в гида, который открывал ей то, чего она еще не знала.

Всякий раз приезжая в Париж, Елена обязательно обходила мастерские знаменитых художников, не пропускала она и осенние Салоны, где выставлялись таланты, которые она начала ценить, — Матисс, Дерен, Пикабиа, Модильяни. В 1908 году Елена заказывает свой портрет Полю Эллё, портретисту, изображавшему дам высшего света. Выбор говорит о желании слыть своей в той среде, где Мадам всеми силами хочет закрепиться. И еще о желании сообщить о своей принадлежности к высшим сферам клиенткам, которые посещают ее салон, где она всегда будет развешивать самые лучшие свои картины. Этот портрет — свидетельство ее принадлежности к высшему свету. Он положит начало ее обширной коллекции портретов, потому что писать ее будут Сальвадор Дали, Мари Лорансен, Рауль Дюфи, Кристиан Берар и другие не менее замечательные художники.

В своих художественных предпочтениях Елена не фанатична и не стремится к исключительности. Она не отворачивается и от «дурного вкуса», если находит в нем «чутье и подлинность». Зачастую она выбирает вещи необычные, причудливые, даже уродливые с точки зрения общепринятых критериев, по-прежнему значимых для большинства публики. Ту же широту взглядов она пропагандирует и в области женской красоты, повторяя, что любое лицо красиво, если только в нем есть характер. Больше всего она ненавидит слащавость, банальность и эпигонство.

Среди наставников Елены — художник и скульптор Джейкоб Эпстайн, близкий друг Эдварда. Он знакомит ее с новыми тенденциями в художественном творчестве, открывает искусство первобытных народов. Этим искусством в то время интересуются немногие, и среди них Матисс, Дерен, Вламинк. Елена и тут оказывается среди первых, красота для нее вовсе не из области дежавю. Она умеет и в «неискусном» искусстве разглядеть сокровище. Вполне возможно, долгая жизнь в Австралии, где ей часто приходилось видеть изделия аборигенов, которые тогда никак не могли ей прийтись по вкусу из-за своего крайнего авангардизма, все же приучила ее глаз к подобным творениям.

Аукционы, на которых продаются примитивы, устраиваются чаще всего в Париже. Эпстайн ездит туда реже Елены и обычно просит ее туда зайти вместо него. Он приезжает в «Solna», привозит с собой каталоги Дрюо с рекламой аукционов, показывает маску Бауле, статуэтку Бамбара. Елена учится очень быстро. Проходит немного времени, и скульптурная пластика разных этносов — из Мали, Конго, Сенегала — уже не составляет для нее тайны. Когда цена за фигурку переваливает за предел, назначенный Эпстайном, Елена покупает ее для себя.

Так вещь за вещью она начинает собирать свою весьма примечательную коллекцию, которая с годами будет все расти и расти. Друзья вокруг удивляются. Как может женщина, посвятившая свою жизнь красоте, окружать себя такими уродцами? Но Елена упорствует в своем пристрастии. И не ошибается. Очень скоро примитивное искусство входит в моду, и, быть может, даже слишком широко. Грис, Модильяни, Пикассо и другие будут находить в нем источник вдохновения.

Лет двадцать спустя, когда Джейкоб Эпстайн увидит прекрасно составленную, полноценную коллекцию своей ученицы, он с гордостью воскликнет:

— Не забывайте, что вы приобрели ее благодаря мне!


В мае 1910 года умер английский король Эдуард VII, и до восшествия на трон Георга V Париж занимает место Лондона, становясь центром увеселений и празднеств. Намереваясь завоевать Францию, Елена вынашивает грандиозные планы битвы. Эдвард легко дает себя уговорить: он мечтает открыть в Париже издательство. Как в области искусства, так и в области литературы главное происходит в Париже — между Монмартром и Монпарнасом, улицей Деламбр и Бато-Лавуар, между «Клозери» и «Ша-Нуар». Поможет ли Елена осуществить мечту мужа? Она готова это сделать, как он готов следовать за ней.

Вот и еще одно качество, которое она ценит в Эдварде. Эдвард такой же кочевник, как она, гражданин мира, привыкший перемещаться и жить там, куда влекут его обстоятельства. Для него тоже не существует препятствий. С детьми, няньками, книгами, произведениями искусства они — чем не караван? — решительно пересекают Ла-Манш.

В 1912 году Елене Рубинштейн сорок лет, выглядит она на тридцать пять, а сама утверждает, будто ей тридцать. Чуть меньше чем за десять лет она стала богатой и знаменитой. Ее путь уникален: и в Мельбурне, и в Лондоне она только благодаря своему уму и воле проникает в закрытые круги, к которым люди принадлежат только по рождению или благодаря богатству.

Она незаурядная женщина и стоит того, чтобы, приостановившись, рассмотреть ее попристальнее. Хорошенькая в молодости, Мадам стала красавицей, хотя внешность ее не из тех, что в моде. При взгляде на нее подумаешь: это испанка, левантинка, а может итальянка, — словом, одна из тех экзотических красавиц, которые под томной внешностью таят железный характер. Нерон, Наполеон… История свидетельствует, что деспоты невелики ростом. Елена не исключение. С высоты своих метра сорока семи сантиметров она правит жестко и непреклонно, она невероятно требовательна и к себе, и к другим. Она никогда не оборачивается назад. Воспоминания кажутся ей пустой тратой времени. Настоящее тоже мало ее интересует. Она вся устремлена в будущее.

Находясь в обществе, она очень мало говорит, следуя совету матери, полученному когда-то в Казимеже, она слушает. Надо сказать, что она так и осталась застенчивой. Но, когда говорит, ее низкий голос звучит почти на басовых нотах. Сильный польский акцент, смесь языков, которыми она пользуется одновременно, так и не выучив как следует ни одного, прибавляют ей шарма. Прическа у нее всегда одна — узел темных волос, в которых никогда не мелькнет ни единого седого волоска, открытый высокий лоб. Даже когда будет принято подкрашиваться, она будет пренебрегать макияжем, пользуясь лишь яркой помадой и подчеркивая тем самым белизну своей кожи. Ее отношение к моде исчерпывается тремя простыми словами: «Only the best» — только лучшее.

Нет сомнений, прическа и аксессуары стали ее визитной карточкой. И прежде всего драгоценности, крупные сияющие камни, всегда украшающие женщину, которая их носит. «Оттого что я маленькая, мне кажется, что украшения, которые я ношу, придают мне весомости. А это важно для женщины, которая, как я, тяжело работает в мире, где правят мужчины. Драгоценности — лучшие друзья женщин», — заключает она.

Елена никогда не выйдет без фирменной сумочки в тон к туфлям, она носит шелковые чулки, у нее безукоризненный маникюр. Не терпит она небрежности и у других. Может сделать выговор любой самой знатной клиентке, если заметит расхлябанность.

По-прежнему опережая время, Елена поняла: если хочешь быть идолом, создай образ и тиражируй его до бесконечности. Она постоянно фотографируется — всюду, где бывает, в каждом своем платье. Еще! Еще! Что-нибудь да останется.

Эдвард Титус помог ей нащупать очертания, но образ создала она сама. В 1912 году, родив двоих детей, Мадам наконец родила и саму себя.

Париж для нас двоих!

«По сравнению с американками француженки — женщины взрослые», — замечает Эдит Уортон в одном из своих эссе. Американская романистка, проводившая зимы в Париже, в своей квартире в предместье Сен-Жермен, наблюдала за нравами эпохи на примере элиты. «Во Франции жизнь — особое искусство, а истинные художники — женщины». Они все больше дорожат свободой, но по-прежнему зависят от своих мужей. В высших классах общества — все то же классическое распределение ролей: мужья обеспечивают нужды семьи, жены занимаются детьми и домашним очагом. Измена — это преступление, проституция — неизбежное зло.

Но мало-помалу женщины начинают освобождаться. Избавляясь от бремени домашнего хозяйства, которое им навязывают, они устраивают у себя салоны, где встречаются люди с самыми разнообразными интересами — общественными, политическими, художественными, литературными, чем успешно пользуются их мужья. Юные гимназистки при поддержке феминисток прорываются в двери университетов и становятся преподавательницами, машинистками, адвокатессами.

Камилла Клодель — признанная женщина-скульптор. Полька Мария Кюри, соотечественница Елены, первая женщина-ученый, ставшая профессором Сорбонны, получает в 1903 году Нобелевскую премию как физик, а в 1911-м — как химик. И это только начало.

А искусство обольщения? Парижанки и здесь на первом месте.

Елена, поселившись в Париже, убеждается, что этот город — «настоящая лаборатория красоты». Во время своих частых поездок в столицу она не могла не отдать должное неподражаемому шику маркиз и графинь в нарядах от Пуаре и Дусе и в шляпках от Каролины Ребу, королевы модисток.

Буржуазия не отстает от аристократии. Пройдет несколько лет, и продажа косметики выйдет за порог салонов красоты. В начале XX века за духи, созданные Коти, Герленом, Убиганом, Роже и Галле, Буржуа, Кароном, покупатели выложили в общей сложности девяносто миллионов франков. Большие магазины немало поработали, прививая пристрастие к духам. Пятнадцать миллионов женщин каждый день покупают у них туалетную воду, кремы, одежду, аксессуары. Швеи, продавщицы, почтовые барышни, учительницы, читательницы модных журналов, озаботившиеся уходом за лицом и волосами, покупают косметическую продукцию, сообразуясь с возможностями кошелька.

Парижанки многим обязаны барону Осману. Благодаря его канализационным работам вода потекла в ванные и туалеты, эти новые святилища интимной жизни. Гигиена еще только начинает завоевывать мир, так что француженки «не всегда пахнут розами», как сказал Эжен Шуэллер, молодой химик, изобретатель краски для волос и будущий создатель фирмы «Л’Ореаль». И все же прогресс налицо.

Сосуществуют два типа красоты. Традиционный, классический эротизм — тонкая талия, пышная грудь, округлые бедра, аппетитные ножки и попки. И красота, за которую ратует Елена, — гибкий элегантный силуэт с маленькой грудью, прямой спиной, стройными длинными ногами.

Морской пролив, отделяющий Англию от Франции, совсем не широк, но косметические нужды этих двух стран противоположны. У англичанок нежная кожа, склонная к покраснению и образованию морщин. За годы, прожитые в Лондоне, Елена изобретала и совершенствовала для них всевозможные смягчающие и увлажняющие кремы, вяжущие лосьоны, питающие мази.

В Париже все по-иному: кокетливые красавицы одновременно хотят и ухаживать за своим лицом, и нарушать табу.

«Если есть противоположность невинному желанию нравиться, то это использование краски и косметики», — читаем мы в Энциклопедии Рорэ 1827 года.

Но времена Рорэ давно миновали. Спустя почти век макияж притягивает женщин, и они больше не боятся походить на проституток и актрис. Использование макияжа постепенно становится особым правом и пока еще не слишком уверенным заявлением о своей независимости. Появляются женщины, отваживающиеся выходить накрашенными даже днем.

Мадам осуждает пристрастие парижанок к мертвенно-бледным лицам с угольными глазами и кроваво-красными губами, оно вызывает у нее ужас. Она хочет приучить их к «умеренности», дабы впредь они себя не «калечили», и немедленно впрягается в эту работу, считая ее первоочередной. В ожидании более удобной квартиры, которую Эдвард вскоре найдет в самом сердце Монпарнаса, семья расположилась над салоном на Фобур-Сент-Оноре, 255.

В заднем помещении Елена Рубинштейн работает ночи напролет с химиками своей фабрики в Сен-Клу. Она ищет средство облегчить составляющие красок, ввести пигменты в свои пудры. Постоянно недовольная собой и достигнутыми результатами, Елена никогда не останавливается на полдороге, она неутомимо продолжает поиски, доводя до изнеможения себя и своих сотрудников. В конце концов она создает румяна в виде крема на основе персикового воска, натуральных масел и розовых лепестков из Болгарии и первую тональную с нежным запахом пудру, снимающую блеск.

Немалое количество своих новинок Елена создала благодаря Полю Пуаре. Два выдумщика часами беседуют на смеси английского и французского, который Мадам учит на ходу и которым еще недостаточно хорошо владеет. Любимыми темами остаются те, которыми оба одержимы: красота женщин и возможности работы на нее. Мэтр только что запустил в продажу «Духи Розины», дорогостоящую линию косметики, названную именем одной из его дочерей.

У себя в салоне красоты, на котором вместо названия «Valaze» стоит теперь фамилия Рубинштейн, Елена учит парижанок легкими движениями пальцев накладывать на щеки тонкий слой румян, чтобы придать себе свежесть. Для носа, шеи, плеч она рекомендует пастельную пудру. Губы требуют более ярких оттенков — малины или черники. Она кладет лиловые тени на веки, чернит ресницы и брови порошком сурьмы, которую впоследствии заменит тушь.

Тушь — изобретение американца и появится в 1913 году. История ее создания похожа на волшебную сказку, потому что она обязана своим появлением братской любви и химии. Один американский ученый решил помочь любимой сестре по имени Мэйбл очаровать молодого человека, в которого она влюбилась. Чтобы сделать ее ресницы гуще, он у себя в лаборатории стал экспериментировать со смесью угольной пыли и вазелина и изобрел нужное вещество. Покорила ли девушка сердце своего возлюбленного, неизвестно, но изобретение любящего брата принесло ему, а заодно и его сестре, целое состояние. Тушь «Мэйбелин», соединившая в своем названии Мэйбл с вазелином, сначала продавалась по почтовому запросу. Успех ее тогда, как и сегодня, был грандиозен. Чуть позже Елена внесет в ее состав полезные усовершенствования.

Одновременно с внедрением линии макияжа Мадам занимается проблемами упаковки. Она хочет привлечь в Париже столь же высокопоставленных клиенток, каких привлекла в Лондоне, и понимает, что содержимое и оформление должны быть одинаково совершенными. Долгие часы она проводит на блошиных рынках и у антикваров, отыскивая старинные пудреницы и красивые коробочки, которые могла бы скопировать. Позже она будет просить художников — Мари Лорансен, Рауля Дюфи, Сальвадора Дали — делать эскизы для упаковки ее кремов. Она придирчиво выбирает бумагу, в которую будут завернуты ее кремы и лосьоны, пакеты, в которые их будут укладывать.

Елена методично завоевывает Париж, ничего не оставляя на волю случая. Желая расширить свои научные познания в области косметологии, она проводит немало времени в отделении больницы Святого Людовика, считающейся одной из лучших в стране, а возможно, и в мире. Эстетическая хирургия, которая в начале века делала только первые шаги, уже набралась кое-какого опыта. Но неудач у хирургов по-прежнему много. И разумеется, они пока еще очень далеки от мысли, что их искусство может служить женской красоте.

В больнице Святого Людовика Сюзанна Ноэль изобрела методику амбулаторных операций, что позволяло прооперированным ею женщинам сразу же возвращаться к активной жизни. «Им делают операцию, и больше они о ней не вспоминают», — сообщает она Елене, и та мгновенно понимает, какие необычайные возможности открываются для женщин.

— Моими первыми пациентками были отчаявшиеся женщины, — рассказывает хирург, которая поддержаивает стремления Елены. — А затем появились и другие: их мотивами было искусство и любовь к красоте.

Дело было вовсе не в желании привлекать мужчин. Женщинам хотелось нравиться самим себе.


С помощью сестры Полины, которая отныне тоже вошла в дело, Мадам создает в своих салонах серию новых услуг и обучает для этого молодых девушек-косметичек. Теперь она готова к приему той аристократической публики, которую ждет. Кое-кто из знатных дам, герцогинь и графинь, с которыми Елена знакомится на пышных празднествах Поля Пуаре, очень помогут ей, записавшись к ней на прием.

Двадцать четвертого июня 1911 года Пуаре устроил очередное сказочное празднество у себя в особняке на Фобур-Сент-Оноре, сделав все, чтобы костюмированный бал «Тысяча вторая ночь» остался незабываемым.

А в следующий раз Пуаре пригласит своих гостей на «придворное празднество в Версале». Вдохновившись выдумками короля мод, графиня де Шабриан дала «Персидский бал», а потом бал «Белая ночь», на котором женщины были одеты в белое с серебром, а мужчины — в черное. Герцогиня де Брольи устроила «Бал драгоценностей», на котором ее гостьи были в платьях цвета какого-нибудь из драгоценных камней.

Чтобы попасть в число приглашенных на такие празднества, Елена нуждалась в знакомых и в руководстве. В Лондоне в доме маркизы Рипон, устроившей вечер в честь «Русских сезонов», Елена познакомилась с живой легендой светской жизни Мисей Серт. Женщины прониклись друг к другу симпатией.

— Приходите меня навестить, когда обоснуетесь в Париже, — сказала Елене молодая женщина по-польски. — Я принимаю по четвергам.

За границей нередко возникают связи между земляками, польское землячество — одно из самых активных. Мися, главная парижанка среди полячек и даже главная парижанка среди парижанок, — центр своего землячества. Благодаря трем замужествам Мися стала сначала Мисей Натансон, потом Мисей Эдвардс и наконец Мисей Серт. Если мадам Серт для тебя не просто Мися, значит, ты не принадлежишь к снобской парижской элите.

Елена с Мисей снова встретились у Пуаре. Возникшая между ними дружба подкреплялась приятным ощущением, что они «свои». Хотя, несмотря на одну национальность, трудно было встретить столь различных женщин. Одна была из среды правоверных бедных евреев, другая — из богатой католической буржуазии. Мися Серт, урожденная Мария София Годебска, появилась на свет в Петербурге в 1872 году, ее отцом был поляк Киприан Годебский, известный скульптор, а матерью бельгийка Софи Серве, умершая совсем молодой. Отец, обаятельный красавец, женился во второй раз на Матильде Натансон, богатейшей польской еврейке, подруге певицы Моджеевской, с которой, если верить ее рассказам, якобы была знакома и Гитель, мать Елены.

У Матильды был салон сначала в Варшаве, потом в Париже. Мися росла в окружении блестящих людей, сливок интеллектуальной и аристократической богемы, которую и сама потом к себя принимала. Бесконечно одаренная, она была талантливой пианисткой, любимой ученицей Форе, который прочил ей блестящую будущность, но не захотела сделать музыку своей профессией. К великому огорчению учителя, она в восемнадцать лет вышла замуж за Таде Натансона, племянника Матильды. Молодая пара объединяет вокруг себя самых блестящих людей эпохи, их друзья — Стефан Малларме, Поль Верлен, Жюль Ренар, Тристан Бернар, Альфред Жарри, Поль Валери, Поль Клодель, Гийом Аполлинер… Все они сотрудничают в «Ревю бланш» («Белом журнале»), который издает Натансон.

Мисю тех времен вспоминают как «прирожденную принцессу», она само очарование, беспечность и грация. Опора художников и одновременно их муза, Мися — любимая модель Ренуара, Боннара, Вюйяра, Тулуз-Лотрека.

В 1907 году она разводится со своим разорившимся мужем и выходит за Альфреда Эдвардса, который упорно за ней ухаживал. Миллиардер-заводчик финансирует среди прочего Театр де Пари и газету «Matin» («Утро»). Мися — богатая, обожаемая жена, она коллекционирует бесценные украшения и «живет среди художников и светской аристократии». Обожая моду, она подружилась с Коко Шанель, тогда еще только дебютанткой в своей области, став ее союзницей и одновременно соперницей.

Когда Эдвардс оставил ее, влюбившись в актрису, ее любовником, а потом мужем стал каталонский художник Хосе Мария Серт, который в конце концов тоже с ней развелся. Хосе познакомил Мисю с Сергеем Дягилевым, и очень скоро они стали неразлучны. Жизнь Миси отныне вертится вокруг «Русского балета», она его эгерия, меценатка и страстная поклонница.

Мися уникальна и неповторима — таково общее мнение. И естественно, что она берет «богачку Елену Рубинштейн» под свое крыло. И хотя Елена по натуре одержима работой и не склонна порхать в вихре светской жизни, она знает по опыту, что надежные связи — первоочередной залог успеха. Она понимает, что нет лучше проводника в парижские высшие сферы, чем согласная быть ее крестной мамочкой Мися Серт. Однако Елена вовсе не всегда будет восхищаться своей подругой.

— Мися? Чокнутая и эксцентричная. Messhugeh.

Так, по крайней мере, Мадам скажет о ней пятьдесят лет спустя в разговоре со своим секретарем Патриком О’Хиггинсом. И прибавит, что Мися руководила наивной простушкой, какой она, Елена, была в те давние времена, уча ее, как не заблудиться в лабиринтах парижской жизни. Благодаря новой подруге Елена знакомится с цветом парижских художников: компанией из Бато-Лавуар, Браком, Хуаном Грисом, Пикассо, Модильяни, таможенником Руссо и Матиссом, который останется на всю жизнь любимым художником Елены Рубинштейн.

— Мися подала мне идею заказать галерею моих портретов, — сообщает Елена О’Хиггинсу. — Прекрасная мысль: во-первых, великолепная реклама, во-вторых, надежное вложение денег и, в-третьих, избавление от пустых стен.

С Мисей Елена бегает по антикварным магазинам, галереям и мастерским художников, как бегала в Лондоне с Катрин д’Эрланже, и продолжает оттачивать свой вкус. Она много покупает и всегда торгуется. Мися убеждает ее, что она должна устраивать приемы каждое воскресенье. Так, объясняет она, Елена обеспечит себя надежной клиентурой и улучшит свой французский язык, что поможет ей не быть на людях такой скованной. Елена в сомнении. Сумеет ли она вписаться в этот замкнутый мирок, проникнутый условностями и предрассудками, которых она не знает? Мися настаивает и, желая убедить ее, берет в свои руки организацию первого приема, всего целиком, от буфета до списка гостей.

Этот воскресный прием, по мнению Елены, — полный провал. Все ее гости ответили на приглашение и приехали, но ведут себя очень странно. Мужчины не разговаривают с женщинами; они только бросают на них сладострастные взгляды, что Елене кажется крайне неприличным. Эдвард не согласен с женой. Он мгновенно чувствует себя как рыба в воде среди этих интеллектуалов и светских львов. Когда Елена делится недоумением с Мисей, та откровенно хохочет. В Париже, объясняет она, блестящая хозяйка обеспечивает много хорошего вина, много хорошей еды, а также присутствие хорошеньких женщин, на которых мужчины будут смотреть и которых будут обсуждать.

И Мися знает, что говорит. Все гости мадам Рубинштейн приходят вновь в следующее воскресенье. Из каких соображений, неизвестно, но все они здесь, и Елена вводит в свой обиход приемы в Париже точно так же, как прежде в Лондоне.

Елену тоже в свою очередь принимают. В салоне Миси, в апартаментах на набережной Вольтер, которые Эдвардс ей оставил, Елена знакомится с Марселем Прустом, который наделил кое-какими чертами хозяйки салона свою госпожу де Вердюрен. Секретарю Патрику О’Хиггинсу Елена расскажет о встрече с великим человеком. На имена и фамилии у Елены не слишком хорошая память, и к старости она не улучшится. На своем своеобразном жаргоне она назовет писателя «тем самым мальчуганом, который спал в обитой пробкой комнате и написал известную книжку, до которой у меня так и не дошли руки». Она будет сердиться, повторяя: «Ну, этот Марсель… Марсель… как его?» О’Хиггинс подскажет: «Пруст?» Елена успокоится и кивнет. В ее памяти Пруст остался мальчиком с неяркой внешностью, который носил меховую шубу до пят, «пахнущую нафталином». Автор «В поисках утраченного времени» много расспрашивал ее о макияже. Пользуются ли светские дамы карандашом для бровей? Может ли герцогиня накрасить губы? Застенчивой Елене не хотелось отвечать на его вопросы, и она резко оборвала разговор. Полвека спустя она пожалеет об этом.

— Откуда мне было знать, что он станет таким знаменитым? — неожиданно заметит она.


Подругами Миси были графиня де Шевинье, графиня де Греффюль, которую обессмертил Пруст в образе герцогини Германтской, великая княгиня Мария Павловна, герцогиня де Бролье, герцогиня де Грамон, Колетт… Все они становятся постоянными клиентками косметического салона Елены Рубинштейн. Спустя несколько месяцев после своего второго рождения салон работает так же исправно, как лондонский. Уловив новое веяние, Елена попросила Андре Гру переоформить салон в стиле модерн. Элегантный и современный, он выглядит теперь ровно таким, каким Елена хочет его видеть.

В свободных платьях, какие шьет Пуаре, без корсетов, туго стягивавших стан, женщины теряют стройность. Мадам приглашает к себе Тиллу, шведскую массажистку, которая убирает жировые излишки. По совету изобретательного Эдварда Елена предлагает бесплатную консультацию с массажем женщинам, которые больше других на виду.

Великая Колетт соглашается сразу. Она так любит уход за телом, что в 1932 году откроет в Париже собственный салон, но до успехов Мадам ей будет далеко. Эдвард подсказывает жене подослать к Колетт журналистку, чтобы выяснить ощущения писательницы. В прессе смакуются ее комментарии, как всегда попахивающие скандалом. Ее массировали обнаженную? С эксгибиционисткой вроде Колетт возможно и такое.

— Мне никогда еще не было так хорошо… Теперь я готова на все… даже со своим мужем…

После Вилли Колетт вышла замуж за Анри де Жувенеля и была очень влюблена в него. Словцо Колетт обегает Париж. И так быстро, что журнал записи на массаж к Тилле тут же заполняется. Свободомыслящая Колетт добавляет красивым, чуть хрипловатым голосом:

— Массаж — это священный долг француженки перед самой собой. Иначе как сохранишь любовника?

Спустя недолгое время Елена объяснит журналисткам, что имела в виду ее знаменитая клиентка. Шведский массаж — особый массаж. Колетт предложили совершенно необычную, оригинальную «добавку», особую услугу — вибромассаж.

Использование электроаппарата уже вошло в обиход. Но он еще не используется в эротических целях. Хотя такое его использование восходит к Античности: Гален заметил, что сексуальная неудовлетворенность влечет за собой физические недомогания. Для того чтобы избавиться от них, он настойчиво рекомендовал мастурбацию. Чем в гигиенических целях занимались всегда также доктора и повивальные бабки.

В ХIХ веке электричество высвобождает руки лекарей. Популярность вибромассажеров так велика, что в 1900 году на Всемирной выставке выставлено двенадцать моделей для обоих полов. Газеты и каталоги расхваливают их все более интимные возможности. В Соединенных Штатах рекламы советуют мужьям покупать женам вибромассажеры для расслабления. Прибор становится таким же привычным в домашнем обиходе, как тостер.

После того как Фрейд и его коллеги наконец внедрили в общественное сознание мысль, что женщины тоже обладают сексуальностью, мораль осудила вагинальную стимуляцию даже внутри семейного очага. Вибромассажеры исчезают из медицинских кабинетов и из продажи по объявлению, отныне их продают подпольно.

Обычное их употребление Елена наблюдала в спа. Пробовала ли она электромассажеры на себе? По отношении к себе она всегда крайне щепетильна и не делает на этот счет даже намеков. Но она приобрела несколько штук для своего салона, и, по ее словам, они вносят органную ноту в умелый уход за телом. Ее клиентки так же, как Колетт, обращаются к электромассажерам.

Свои собственные фрустрации Елена предпочитает лечить, собирая все то, что можно приобрести за деньги: драгоценности, картины, вещи. Она наслаждается, посещая антикваров, заходя в мастерские, влюбляется в картины неизвестных еще художников и с удовольствием их пропагандирует.

Меньше чем за два года Елена завоевала Париж точно так же, как завоевала Лондон. Около сотни человек трудятся в пяти ее салонах, и на ее марку работает фабрика в Сен-Клу. Она взяла в дело трех своих сестер, несколько кузин и обеспечивает жизнь своей семье в Польше. Между тем ее собственная семейная жизнь, к ее великому горю, так и не налаживается, она, как политическая жизнь Европы, соткана из конфликтов и обманутых надежд. Эдвард от нее вдалеке, она погружена в работу. Отчуждение между ними все растет и растет.


Начавшаяся война предоставляет Елене возможность снова воспользоваться своим удивительным умением ускользать, в котором она стала виртуозом. На этот раз она собирается таким образом справиться со своими семейными неприятностями. Елена думает о Соединенных Штатах и надеется, что необходимость начать все сначала наполнит новой жизнью их союз с Эдвардом.

Двадцать восьмого июня 1914 года эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии, был убит в Сараево, и эта трагедия стала официальным поводом к войне. Пацифист Жорес был убит в Париже 31 июля. 1 августа Франция объявила всеобщую мобилизацию. Париж впадает в неистовство. Маскируя беспечностью страх, столица устраивает праздники в честь уезжающих на фронт солдат.

Третьего августа Германия оккупировала Люксембург, объявила ультиматум Бельгии и войну Франции. 20 августа немецкие войска вошли в Брюссель. Нападение на Париж становится неизбежным. В сентябре первый немецкий самолет пролетает над Парижем и сбрасывает три бомбы.

Автомобили и шестьсот парижских такси реквизированы для битвы, которая должна состояться на Марне. Снова появляются фиакры. Молодая швея Габриель Шанель, открывшая недавно магазин в Довиле, предлагает новые костюмы дамам-аристократкам, которые «потеряли все». Костюм состоит из длинной прямой юбки, матроски или блузы, туфель на низком каблуке и соломенной шляпки без всяких украшений. Вскоре Шанель будет шить костюмы для медсестер из простынь, которые еще остались в бельевых больших гостиниц.

Елена хочет уберечь себя и свою семью от ужасов войны. Благодаря замужеству она стала американкой и два ее сына тоже. Решение принято. Семья Титус отправляется в Нью-Йорк. Но решение далось непросто. Несколько изнуряющих бессонных ночей она провела в спорах и разговорах с Эдвардом, они взвешивали все «за» и «против». Если они уезжают, то оставляют в Европе все — салоны, дома, коллекции, друзей… В конце концов после множества споров, если не сказать ссор, было решено, что первой поедет одна Елена в качестве разведчика. Эдвард с сыновьями приедут к ней позже с мебелью и вещами.

Осенью 1914 года Мадам садится в поезд и едет в Кале, из Кале паромом в Дувр. Завершается нелегкое путешествие, полное тоски и страха перед бомбами, в Лондоне. Здесь Елена забирает все деньги, которые только возможно забрать — в Париже банки уже закрыты, и едет в Ливерпуль. Из Ливерпуля она отплывает в Нью-Йорк.

Успокаивая себя, Елена твердит, что близкие в самом скором времени присоединятся к ней. Благодаря современным средствам связи, телеграфу и телефону, она сможет руководить своими делами в Европе и Австралии и получать новости от родителей, оставшихся в Польше.

С тех пор как началась война, от Герцеля и Гитель не приходило никаких вестей, что крайне беспокоит их старшую дочь, хотя она никогда не говорит об этом. Ее семья для нее как была, так и осталась источником волнений и беспокойства.

Красота, озаряющая мир

Елена Рубинштейн, стоя на палубе парохода «Балтика», выпрямляется, застегивает плащ, поправляет шляпку, проверяет, крепко ли держит горничная чемоданчик с драгоценностями. Как все, кто подплывает к Нью-Йорку со стороны океана, она, выйдя из каюты, испытала шок и до сих пор находится под впечатлением. На протяжении всего плавания пароход трепала буря, но теперь облака развеялись и небо светящейся чистотой напоминает голубой алмаз. Небоскребы Уолл-стрит похожи на башни гигантской крепости из стекла и стали, защищающей Манхэттен, который врезается в воду словно нос корабля.

Хмелея от морского ветра и надежды, Елена дает себе обещание завоевать этот континент. Он ей будет по мерке!

В четвертый раз она собирается обосноваться в совершенно незнакомом месте. Задача не из простых, она подстегивает Елену и внушает страх. На этот раз речь не только о новой стране, но еще и о рынке, товарооборот которого в тысячу раз больше, чем в Европе. Эдвард часто повторял ей, что в Америке все возможно, но неустойчиво. Тем меньше у нее права на ошибку. К тому же она любит бросать вызов судьбе, она может опять начать все сначала, и эта перспектива кружит ей голову.

Елена поворачивается к статуе Свободы. Слегка переиначив ее название, она может применить его к себе. «Красота, озаряющая мир» — да, таким может быть девиз Елены.

Тысячи пассажиров «Балтики» — в основном американцы, возвращающиеся под свой безопасный кров. Мощная волна эмигрантов, которая хлынула в Америку через Ливерпуль, Саутгемптон, Гамбург или Бремен, похоже, уменьшилась. С 1870 года около шестнадцати миллионов горемык всех национальностей, в том числе и три миллиона евреев, высадились на острове Эллис, надеясь в Новом Свете разбогатеть или по крайней мере жить более сытно и достойно, чем жили до сих пор. Не одному поколению придется избавляться от приставшей к их башмакам нищеты…

В больших городах бедняки собьются в землячества, которые будут соседствовать друг с другом, но не будут смешиваться. И кем бы они ни были — ирландцами, итальянцами, китайцами, немцами, — три четверти из них будут по-прежнему жить в грязи и скученности. «Родовитые» американцы и эмигранты первого и второго поколений, превратившиеся в ксенофобов, как часто случается с людьми, заплатившими за преимущества тяжкой борьбой и лишениями, рассматривали этот неконтролируемый поток людей, этот melting pot[4], который постепенно станет душой нации, как серьезную проблему. И делали все, чтобы приостановить этот поток. В середине 20-х годов, опасаясь за неустойчивую послевоенную экономику, правительство под давлением лобби ограничит въезд в страну, введя квоту.

Елене нечего бояться. Американка благодаря замужеству, она обладает именем, деловой хваткой и немалыми деньгами. На таможне мало уделят внимания ее паспорту с измененной датой рождения. Стильная одежда, драгоценности и багаж, красноречиво свидетельствующие о богатстве, послужат ей куда более надежным пропуском.

Однако в Соединенных Штатах успешно ведущая дело женщина — большая редкость, и смотрят на нее косо. Еврейская национальность — тоже помеха. Как в Лондоне, как в Париже, антисемитизм здесь весьма распространен как среди белой элиты, англосаксонской и протестантской, так и среди других землячеств начиная с ирландского. Эдвард предупреждал ее и об этом, но она привыкла к подобному отношению, и для того, чтобы ее поколебать, нужно что-то помощнее. Она не поменяет фамилию, как поступали до нее многие видные эмигранты. Она стала знаменитой под фамилией Рубинштейн, она известна благодаря своему имени, она останется верной своим корням. А что касается пола, то он ее главная сила. Только женщина может создать необходимую для женской красоты косметику и толково объяснить свои цели.

Прием, который оказывает Елене Америка, не главная причина тоски, которая ее угнетает с тех пор, как она ступила с парохода на землю… Пока они плыли на «Балтике», волны порой поднимались выше пятиэтажного дома. Пассажиры с тоской вспоминали гибель плывшего из Саутгемптона в Нью-Йорк «Титаника», которая случилась двумя годами ранее.

Океан бушевал, а Елена, запершись в каюте, размышляла. Война, ее отъезд, продажи, заказы, сырье, продукция, баланс, клиентки, ее семья, ее коллекции. В каком состоянии она найдет все это, когда вернется? У Елены бессонница, непрекращающийся ветер усиливает мигрень.

Прощаясь, Елена с Эдвардом уговорились, что расстаются на полгода. Он будет заниматься детьми и готовить к переезду их вещи, коллекции, произведения искусства. Она найдет в городе квартиру и помещение для салона. Необычное распределение обязанностей, но и семья у них необычная.

Муж по-прежнему ее главный советчик, его помощь всегда своевременна и ценна, его мнение разумно и справедливо. Благодаря ему реклама всегда достигает цели, он находит яркие и точные слова, знает продукцию не хуже ее. Эдвард — прекрасный отец, любящий и внимательный. Но дело ведет она, она принимает решения. Она вкладывает деньги, и она их зарабатывает.

В отношении денег Эдвард невыносим. Он тратит слишком много, в основном на книги и костюмы. Хотя прекрасно знает, как трудно ей достаются эти деньги, сколько их уходит на налоги, закупки, пошлины, на бесхозяйственность, халатность, с которыми она постоянно борется и которые в конечном счете так дорого обходятся фирме. Но расточительность — не самый главный его недостаток. Женщины вьются вокруг него, как осы вокруг горшка с медом. Он соблазнил бы их всех, если бы она не была постоянно начеку. Как он был ветреным, так ветреным и остался. Сколько мучительных ссор, сколько обид, всегда по одной и той же причине…

«Успеха во всем не добьешься», — подводит она итог однажды утром, хорошенько выплакавшись. Похоже, что ее удел — несчастливая любовь. Oy vй, мужчины. Ни на своего слабого отца, ни на своего легкомысленного мужа она никогда не могла всерьез рассчитывать.

Но так ли уж важно, что Эдвард не идеальный муж? У нее большая семья, и она ее поддержит. Она позовет на помощь сестер. Пригласит Манку к себе в Нью-Йорк, отправит Ческу с ее новым мужем-англичанином в Лондон. Решит, какая еще из сестер или кузин будет заниматься салонами в Австралии. Малышка Полина будет вести дела в Париже, пока идет война. Уж чего-чего, а родни у Рубинштейнов хватает, даже если Елена не так уж хорошо ладит с младшими сестрами.

И все же, несмотря на ссоры и обиды, она опять и опять тянется к Эдварду, ей нужны его советы, и ему, только ему, она привыкла изливать свои чувства.


— О мой дорогой, несчастные американки так жалко выглядят! Видели бы вы их посиневшие от холода носы и серые губы на бледных лицах! Я приехала очень вовремя!

В Нью-Йорке Елена останавливается в гостинице и будет жить там, пока не найдет квартиры и помещения для салона по своему вкусу. Ее первый телефонный звонок мужу. Разговор прерывается, слишком велико расстояние, и все же Елене удается передать свое весьма неоднозначное впечатление от Америки.

Американки уделяют много внимания своей внешности, но ухаживать за собой не умеют. Они кажутся очень подавленными, особенно жительницы Нью-Йорка. Идеал здешних женщин — это Gibson girl, «девушка Гибсона», картинка, нарисованная художником Чарльзом Дана Гибсоном. Все женщины хотят походить на эту здоровую насмешливую девицу, которой жизнь по плечу и она для мужчин партнерша и верный товарищ. Бабушка будущих красоток, предшественница бимбо, Gibson girl, высокая, стройная девушка с объемистым узлом волос. Блузка только подчеркивает ее пышные формы: американские женщины отстали от европейской моды.

Как все ее соотечественницы, Gibson girl не красится. Согласно правилам хорошего тона обитательницы Нью-Йорка могут воспользоваться помадой и пудрой, если обедают в ресторане, но ни в коем случае не за ужином. Естественность — вот ключевое слово американок. «Хорошо питайтесь, много двигайтесь, крепко спите — и будете красивыми» — такова квинтэссенция статьи в «Denver Post» 1899 года. «Кокетки, — подводит итог журналист, — открыли секрет вечной молодости, они соблюдают диету, делают гимнастику, массажи, пользуются паровой баней». Многие американки следуют этой авангардистской программе, которую проповедуют журналы. Каждая женщина может быть красивой, если захочет, Елена всегда утверждала это и в этом убеждена, но она предпочитает внести небольшое количество красок в царство природы.

В Америке активно действуют феминистки под предводительством Лукреции Мотт, Элизабет Кэйди Стэнтон, Шарлотты Перкинс. И заняты они не только борьбой за политические права. Самые разнообразные стороны женской жизни привлекают их внимание. Им не кажется идеалом женщина с изуродованной деторождением фигурой, прикованная к своему дому. Но вопросы физиологии, сексуальности, абортов, предохранения и беременности затрагиваются на их собраниях реже, чем положение в обществе, за которое они борются в первую очередь… 1869 год. Штат Вайоминг первым в государстве предоставил женщинам право голоса, без оговорок и ограничений. За ним последовали Юта и Айдахо. Деятельность суфражисток сыграла в этом немалую роль.

О демонстрации 6 мая 1912 года газеты писали много. В этот день по призыву профсоюзов и феминистских организаций двадцать тысяч женщин, одетых в белое, вместе с пятьюстами мужчинами прошли от Пятьдесят девятой авеню до Вашингтон-сквера, чтобы в очередной раз потребовать для себя права голоса. Новый штрих: большинство женщин гордо улыбались накрашенными губами. Краска на губах, с которой женщины отважно вышли на политическую демонстрацию, свидетельствовала об их желании отбросить табу и получить все права.

Беспечная непринужденность была воспринята как вызов, подействовала как шок. Эдвард Бок, издатель «Ladies Home journal» написал, что «мужчины по-прежнему воспринимают накрашенные губы как признак пола и греховность». Однако нравы менялись очень быстро. «Страсть к макияжу распространилась от театральных актрис, которые пользовались им как на сцене, так и в городе, к леди, пользовавшимися им в домашней обстановке, а потом к работницам и служащим», — пишет Элизабет Рейд, посвятившая специальное исследование косметике.


Пройдет всего несколько лет, и американки освободятся от пут пуританства. Елена Рубинштейн, остро чувствующая дух времени, мгновенно уловит стремление женщин к независимости и самоутверждению. Самые отважные уже воплощают его в жизнь, мировая война тому способствует. Требования женщин в области прав Елена перенесет в область потребления, по примеру всей страны, которая сладострастно погрузится в изобилие, именуя его Прогрессом. «Приобретайте желе Jell-O, сухие завтраки Kelloggs, автомобиль, газовую плиту, посетите кинотеатр», — призывают рекламы в «Woman’s Home Companion». Не отстают и распространители косметики: «Покупате Hind’s Honey, пользуйтесь Almond Cream, Pond’s Cold Cream, Woodbury facial soap!»

Когда Елена рассказывает, будто высадилась как первопроходец в Америке, стране, не имевшей ни малейшего понятия о косметике, она, как обычно, преувеличивает. Безусловно, self made women, женщин самостоятельных и успешных, здесь немного, но именно они царят в мире моды. Лейн Брайан придумывает платья для полных женщин и для беременных. Хетти Карнеги работает над созданием готового платья, Кэрри Маркус вместе с братом Гербертом и мужем Эллом Нейманом создала «Нейман Маркус», первый большой магазин, где продаются предметы роскоши. И Кэрри, и ее муж — евреи, но они поменяли фамилии.

У косметологии в Америке тоже есть свои приверженцы, свои жрицы и творцы. Уже в 1893 году «Harper’s Bazaar» отмечает, что «в последние годы у нас в стране необыкновенно развилась культура красоты». По примеру Европы медицина начинает интересоваться улучшением кожи лица и тела. Дерматологи и хирурги открывают клиники и школы, где они осуществляют пластические операции.

Пилинг с помощью электричества, подкожные парафиновые впрыскивания, чтобы округлить щеки и выровнять провалы под глазами, ринопластика, лифтинг — все эти новые технологии пока что сопряжены с огромным риском. Так называемые специалисты осваивают их на практике, имея весьма туманное представление о последствиях. Но актрисы все чаще и чаще обращаются к ним, подтягивание кожи становится самой модной операцией по обе стороны океана. Француженка Сара Бернар одна из первых вступила на этот путь, показав дорогу остальным.

Индустрия красоты, развиваясь, создавала новые рабочие места для женщин. В 1914 году в Америке, разумеется, по большей части в крупных городах, открылось тридцать шесть тысяч парикмахерских, двадцать пять тысяч маникюрных кабинетов и тридцать тысяч массажных кабинетов. В Нью-Йорке фирма «Riser Manucure Parlor», занимающая не один этаж, предлагала все мыслимые и немыслимые процедуры для лица и тела, электропроцедуры, маникюр, педикюр, эпиляцию.

Множество женщин взялись за предпринимательство в области красоты. Минимальные затраты и очень недурные доходы. В начале века существуют десятки процветающих косметических марок, их кремы зачастую готовятся на кухне или в задней комнате магазинчика. Они продаются локально, в городе, квартале или округе. Доброе чернокожее лицо мадам Уокерс украсило коробочки с кремом ее производства, продающимся в аптеках и хозяйственных магазинах для афроамериканцев.

Существовали и другие первопроходцы, работавшие в той же области, но на других ступенях социальной лестницы. В середине XIX века Эллен Деморест стала известна как одна из пионерок нарождающейся косметической индустрии. Ее сменила Гарриет Хаббард Эйер, создавшая питательный крем под названием «Рекамье», который она будто бы привезла из Парижа. Жизнь этой женщины, как личная, так и профессиональная, вся состояла из взлетов и падений. Ее фамилия была Хаббард, она родилась в 1949 году в Чикаго. В шестнадцать лет вышла замуж за Герберта Кроуфорда Эйера, родила троих детей, один из которых трагически погиб в пожаре, случившемся в Чикаго в 1871 году.

На протяжении многих лет Гарриет вела довольно скучную жизнь жены богатого мужа, представительницы высшего общества своего города, меценатки, покровительницы искусств. Но настал день, когда ее жизнь резко переменилась. Устав от сексуальных эскапад своего мужа и его пристрастия к алкоголю, Гарриет после восемнадцати лет супружеской жизни потребовала развода. Разразился скандал: в те времена светской женщине неприлично было инициировать развод. Забрав с собой троих детей, она уезжает в Нью-Йорк и зарабатывает себе на жизнь, продавая мебель в антикварном магазине. Муж ее к тому времени разоряется и не может больше выплачивать ей деньги на содержание.

Получив развод, отважная Гарриет занимает деньги и создает фирму «Recamier Manufactured Company», желая наладить продажу своего крема. Она повсюду рассказывает, что рецепт его принадлежит мадам Рекамье, прославившейся своим очарованием и красотой. Правдивая или выдуманная, но эта рекламная история приносит свои плоды. Гарриет Хаббард Эйер становится первой американкой, заработавшей состояние на косметике. Яростная поборница модной тогда естественности, она отметает сильные запахи — мускус, пачули, розу, — предпочитая нежный аромат лаванды: именно им, по ее мнению, должна благоухать утонченная женщина.

Один из ее спонсоров, Джеймс Сеймур, имеет на нее виды. Но получает резкий отказ и в отместку, заручившись поддержкой бывшего мужа и дочери, вышедшей замуж за сына Сеймура, ухитряется поместить ее в 1883 году в клинику для душевнобольных. На суде финансист заявляет, что неуравновешенность Гарриет не дает ей возможности управлять фирмой. Лживому женоненавистническому заявлению финансиста все верят.

Спустя четырнадцать месяцев Гарриет Хаббард Эйер благодаря усилиям своих адвокатов выходит из клиники, но физически она совершенно раздавлена. После года принудительного лечения она превратилась в расплывшуюся седую женщину, отуманенную лекарствами. Свой ужасный опыт она описала в книге «Четырнадцать месяцев в сумасшедшем доме», которая вызвала у публики огромный интерес.

Гарриет вступает в борьбу с Сеймуром, желая вернуть себе фирму, которую он себе присвоил, и после многочисленных судебных процессов ей это удается. Но продолжать свою деятельность предпринимательницы она больше не хочет и начинает заниматься журналистикой. Ее статьи публикует «New York World». Известность ей приносит постоянная рубрика, посвященная косметике, которую очень одобряют читательницы и еще справочник «Harriet Hubbard Ayer Beauty Book», который становится бестселлером. После ее смерти от гриппа в 1903 году эту рубрику ведет ее дочь Маргарет, известная актриса.

Спустя четыре года после смерти Гарриет Винсент Бенжамин Томас, женатый на театральной актрисе, подруге Маргарет, создает фирму «Harriet Hubbard Ayer Corporation». Купив лицензию и имя, он становится во главе предприятия. У Томаса есть чутье: в Соединенных Штатах начинается расцвет косметики. Еще очень много лет американки будут находиться под влиянием фирмы «Harriet Hubbard Ayer».

Но Елена ее не боится.

Она вообще никого не боится. Впрочем, за одним исключением. В Америке на протяжении многих лет у Елены будет мощная конкурентка, с которой она вынуждена будет бороться. That Woman, «эта женщина», как будет называть ее со злобой и презрением Елена, носит имя Элизабет Арден. Арден родилась в Канаде в провинции Онтарио и при рождении получила имя Флоренс Найтингейл Грем. Эта крашеная блондинка — одна-единственная настоящая соперница Елены, ставшая черной тенью, омрачавшей ее профессиональную деятельность.

И точно такой же тенью была Елена для Элизабет. За всю свою профессиональную жизнь Элизабет Арден если кого и боялась, то только эту польку, которая высадилась с парохода, чтобы завоевать ее страну. Она тоже будет ее и ненавидеть, и презирать.

Трудно найти более несхожих женщин. Арден — утонченная, нежная, женственная до кончиков своих покрытых лаком ноготков. Она любит розовое с золотом, обожает лошадей, свежий воздух, гольф и воплощает собой идеал красоты wasp[5], коей блистают посетительницы загородных клубов, куда вход евреям воспрещен. На протяжении более полувека Элизабет будет олицетворять и лелеять образ избалованной патрицианки, который она незаконно присвоила себе как происхождение: она говорит, будто бы родилась в богатой буржуазной семье. Впрочем, какая разница? Нью-йоркская элита, узнавая в ней себя, обожает ее, а Элизабет ни за что не выпустит из рук то, что завоевала.

Однако эти две женщины не похожи друг на друга только на первый взгляд. По существу, между ними очень много общего. Начиная с безупречных природных данных, которые служат им лучшей рекламой. Они обе скрывают свое происхождение, обе скрывают свой истинный возраст и хотят во что бы то ни стало выглядеть моложе. Обе, родившись на нижней ступеньке социальной лестницы (мать Арден была медсестрой, отец земледельцем), обладали врожденным пристрастием к роскоши, организаторскими способностями и недюжинной деловой хваткой. Обе были жесткими, властными и дерзкими тиранками, выкованными из одной и той же стали. По-своему обе были гениальны.

Элизабет Арден сначала работала медсестрой, потом продавщицей. В Нью-Йорке она устроилась секретаршей к Элеоноре Адэр, специализирующейся в области косметологии и открывшей салоны в Париже на улице Камбон и в Лондоне на Бонд-стрит. Адер изобрела и стала практиковать массаж лица и тела при помощи электричества, она же стала продавать в маленьких чемоданчиках необходимый набор для самомассажа. Работая с ней, Элизабет Арден освоила азы косметологии, а потом начала действовать на свой страх и риск. В 1909-м она заняла шестьсот долларов у родственников и наняла фармацевта, который по ее указаниям изготовил крем, названный «Аморетта». Свою первую серию косметической продукции Арден назвала «Венецианка». В ней не было ничего итальянского, но у Элизабет обнаружились врожденные способности к маркетингу. Она умело подбирала и упаковку: ее кремы продавались в изящно украшенных розовых с золотом коробочках.

Почти одновременно с изготовлением кремов она вместе с косметичкой Элизабет Хаббард, не имеющей никакого отношения к Гарриет, откроет салон на Пятой авеню. Спустя два года женщины расстанутся. Флоренс Грем возьмет себе псевдоним Элизабет Арден, составив его из имени бывшей компаньонки и фамилии героя поэмы Альфреда Теннисона «Энох Арден». Она сохранит салон на Пятой авеню и откроет два новых, один в Вашингтоне, второй в Бостоне, выйдет замуж за Томаса Льюиса, шелкового фабриканта, который на протяжении двадцати лет будет ее коммерческим директором, а потом директором всего предприятия.

Это еще одна общая черта Елены и Элизабет — они обе сделали своих мужей подчиненными с заработной платой и получили все проблемы, которые могли из этого воспоследовать. «Никогда не забывайте одну важную вещь, — повторяла Элизабет Арден своему мужу, — хозяйка здесь я».

Елена Рубинштейн завоевала Европу в 1905 году, Элизабет Арден покорила Париж и Лондон в 1912-м, заявив, что предлагает самое лучшее из области косметологии. Безусловно, она побывала в салонах своей соперницы и представляла, каким та обладает влиянием. Но не испугалась: в то время в Америке она была самой могущественной.

Когда Елена Рубинштейн приехала в Америку, на рынке косметики царила Элизабет Арден. У нее было три салона, отличительным признаком которых была солидная ярко-красная дверь. А в двух самых больших магазинах, где главными покупательницами были элегантные женщины, продавали ее венецианскую линию.

Реклама Арден публиковалась в «ogue» и других женских журналах. Она написала эссе «В поисках красоты» и всячески подчеркивала, что она специалист, умеющий сохранить молодость своим клиенткам. Арден выступала также за права и свободу женщин, поскольку это было выгодно для ее коммерции. 6 мая 1912 года она приняла участие в шествии суфражисток. У них Арден многому научилась. «Каждая женщина имеет право быть красивой!» — воинственно заявляла она.

Для них обеих места было более чем достаточно. Но каждая хотела быть первой.


Железная дорога, проложенная вот уже полвека назад, позволяет пересечь Америку с одного конца на другой. Нужно хорошенько изучить поле боя, и тогда победа будет обеспечена. Елена начинает знакомство со страной, сев на поезд. Разумеется, ее путешествие вовсе не развлечение, но комфортабельные пульмановские вагоны с просторными купе дают возможность хорошо отдохнуть. Она завязывает знакомства, оставляет визитные карточки повсюду, где это может оказаться полезным. И подмечает, в чем есть потребность, чего не хватает. Она понимает: работы здесь непочатый край. И это ее воодушевляет.

Но сначала она должна завоевать Нью-Йорк.

Вернувшись туда, она сосредоточивает все свои усилия на этой цели. Спустя полгода после своего приезда в Соединенные Штаты Елена открывает свой первый институт красоты между Пятнадцатой улицей и Сорок девятой авеню, в одном из двухэтажных «браунстоунов» (домов из коричневого камня) с двумя каменными крылечками, придающих особую прелесть и оригинальность городу. По примеру Элизабет Арден, Елена тоже предпочла бы устроиться на Пятой авеню по соседству с самыми престижными жителями Нью-Йорка, но в особняк, который она там приглядела, доступ евреям запрещен. А у нее пока нет возможности опрокинуть эту преграду, ей это удастся только в 1939 году, когда она снова столкнется с подобным ограничением.

Стремясь подчеркнуть свою принадлежность к изыскам Европы, Елена обращается к Паулю Франклю, австрийскому архитектору, который учился в Вене и Берлине, и только что эмигрировал в Америку. Война застала Франкля в Японии, и, вместо того чтобы возвращаться в Австрию, он предпочел дождаться конца кровавого кошмара в Соединенных Штатах. В Нью-Йорке на Парк-авеню он открыл крошечное агентство по интерьерам. Мадам познакомил с ним Эли Надельман, которому Елена оплатила билет до Америки.

Знакомя Пауля Франкля с Еленой, Надельман имел кое-какие личные соображения. Одна мысль, что Елена может украсить свой салон произведениями других художников, приводила его в бешенство. И он решил себя обезопасить. «Нет ничего проще, — успокоил его Франкль, с которым он поделился своими опасениями, — если помещения салона будут круглыми или овальными, а в стенах будут сделаны ниши, скульптуры сами попросятся в эти помещения».

Но бюджет, отпущенный на перестройку, оказался куда меньше, чем воображали скульптор и архитектор, никаких круглых и овальных помещений не было предусмотрено, однако Франкль ввел в интерьер этажерки и пустые пространства, которые Мадам могла украсить скульптурами, и эти скульптуры она заказала в конце концов Надельману.

Пауль Франкль, взяв себе в помощники Витольда Гордона, еще одного парижского декоратора, достиг достойного компромисса между авангардистскими изломами, столь любимыми Еленой, и традиционной мебелью из красного и розового дерева, украшенной инкрустациями в виде стилизованных цветов: такую любили клиентки, не склонные к переменам. Один из пяти косметических кабинетов был обтянут черным и белым кретоном. Другой оформлен в модном в Европе восточном стиле: обои с китайскими рисунками, золотистые канапе, черные лаковые столики.

«Мы первые создали на американской земле beauty parlor, косметический салон, рациональный и современный», — будет вспоминать Франкль многие годы спустя. Ни один салон в Нью-Йорке не мог сравниться с этим, выдержанным, по замыслу Мадам, в стиле «буржуазного шика». Разве что салон Элизабет Арден, но, конечно, по ее замыслу, а не по исполнению.

Салон Елены был самым утонченным, самым совершенным святилищем, посвященным гигиене лица и тела. Созданный ею модернистский футляр в совершенстве соответствовал новаторским устремлениям Европы, объединявшим искусство, моду, декор, роскошь и красоту. Все чувства должны были наслаждаться и расцветать в благоприятной обстановке. Елена Рубинштейн первая предложила богатой американской буржуазии столь гармоничную атмосферу в косметическом салоне.

Новый институт красоты мгновенно принес Елене известность. Статья в «Vogue» представляет ее салон как «идеальное сочетание удовольствия для глаз и комфорта для тела». Журналистки мгновенно подпадают под обаяние Мадам. Она в их глазах «so exotic, so glamorous» — экзотика, соединенная с гламуром. В той же статье из «Vogue» можно прочитать такие строки: «Мадам — исполненное шика дитя континента. Она дочь русского и уроженки Вены. Ее одевает Пуаре. Ее жизнь похожа на волшебную сказку».

Именно так Елена себя и подает: она иностранка, которая привезла американцам немного парижской элегантности благодаря своим туалетам, любви к искусству, к авангарду; ее клиентура рассеяна по всему миру, к ней обращаются придворные дамы и знаменитые актрисы. Портрет Елены кисти Элле висит на самом видном месте в ее салоне. Газеты называют ее «королевой косметики», «женщиной-специалистом», «неутомимой труженицей». Сама Елена рекомендует себя «как лучшего в мире эксперта в области косметологии и красоты».


В апреле 1915 года, за месяц до открытия салона, приезжает наконец Эдвард с детьми. Елена была так занята сначала поездками, потом работой, что не успела почувствовать ни горечи разлуки, ни одиночества. Но ей не хватало ее семьи. Она особенно остро это ощутила, крепко обняв своих мужчин, всех троих. Сыновья подросли, разлука с матерью и конечно же шесть военных месяцев, проведенных в воюющем Париже, сделали их глаза такими серьезными.

Эдвард, похоже, счастлив видеть жену. Но после радостных мгновений встречи наступает черед трагических европейских новостей. Елена испытывает двойственное чувство: она полна сочувствия к оставшимся там друзьям, но не может не радоваться, что ее семья и она сама в безопасности.

— Война — страшная мерзость, Елена. Госпиталя переполнены. Ваши лондонские и парижские подруги, праздные аристократки с Мисей во главе, добровольно пошли в медсестры. Все происходящее они принимают очень близко к сердцу. В Лондоне реквизировали «Solna», теперь там госпиталь. Я привез с собой большую часть вашей коллекции картин и африканской скульптуры, как мы договорились. Но все увезти я не смог.

Елена переносит удар молча, не смея жаловаться. Она чувствует, как тяжело Эдварду, хотя он всячески старается этого не показывать. А он тем временем продолжает рассказ.

— Париж крайне мрачен, можете мне поверить. Большинство наших друзей мобилизованы — Брак, Дерен, Леже. Кислинг записался в иностранный легион. Модильяни в бешенстве, потому что его освободили от воинской повинности из-за туберкулеза. Пикассо и Бранкузи по-прежнему на Монпарнасе. Кстати, есть и милые новости. Помните молоденькую модельершу, застенчивую брюнетку, которую мы часто встречали у Миси? Да, да, ту, которая делала такие простые и милые шляпки из соломки, и вы их покупали. Так вот эта Коко Шанель после Парижа и Довиля открыла магазин одежды в Биаррице. Она шьет костюмы из трикотажа, скромные, почти мужские, и они как нельзя лучше подходят для военной Европы. Ее модели нисколько не похожи на роскошества Пуаре, но, думаю, вам пришлись бы по вкусу.

Елена живет в небольшой квартирке над салоном, она работает день и ночь, и это для нее удобно. В ожидании лучшего там же теперь размещается вся семья. Несколько недель спустя Эдвард снимет просторную квартиру в квартале Верхний Вест-Сайд, куда они все и переселятся. Но квартал Елене не нравится, на ее вкус он слишком «еврейский». Еще несколько лет спустя они поселятся неподалеку от Центрального парка, что, по мнению Елены, им гораздо больше подходит.

Эдвард одержим желанием купить загородный дом. После тщательных поисков он находит то, о чем мечтает. Это настоящий замок в стиле Тюдор, расположенный в Гринвиче, штат Коннектикут, всего-навсего в часе езды от Нью-Йорка на машине. Даже сам адрес — сплошное очарование: «Угодья старого индейца». К дому, который носит название «Высокие деревья», ведет аллея золотистых форзиций. Три тенистые тропки спускаются вниз от дома к озеру.

Природа в этом зеленом уголке напоминает холмистую Нормандию, климат и безмятежность которой так нравились Елене. Усадьба идеально подошла детям, и теперь они живут здесь всю неделю со своим воспитателем Джоном О’Нилом, пока родители работают в Нью-Йорке. Мнения Роя и Хореса не спросили, но, к счастью, Гринвич им очень понравился. Они катаются на лодке по озеру, строят песочные замки на пляже пролива Лонг-Айленд, учатся плавать, устраивают пикники и играют в лесу. Они прекрасно ладят с Джоном, который заменяет им и отца и мать, а Джону помогает целый штат нянюшек, «славных женщин», как именует их Елена.

На одной из редких семейных фотографий мы видим мать с сыновьями на пляже летом 1918 года. Мальчуганы радостно улыбаются, глядя в объектив. В купальном черном платье с открытыми руками и купальной шапочке Елена стоит между Роем и Хоресом. Она выглядит задумчивой и совсем не такой веселой, как сыновья. Скорее всего, думает, как всегда, о делах. Найдется немного фотографий, где вся семья в сборе. Возможность побыть вместе предоставлялась редко.

Удобная и красивая без претензий усадьба пришлась Елене по сердцу. Здесь ей так хорошо, что она не расстанется с ней до конца своих дней, хотя более или менее регулярно приезжать сюда будет только после Второй мировой войны.

Она обставит ее на деревенский лад, перемешав, как ей свойственно, стили и эпохи, подделки и подлинники, красивое и уродливое, деревянных уточек с драгоценными опаловыми вазами, плетеные стулья и картины прославленных мастеров.

Солнце здесь палит нещадно, и Елена тут же задумывается о защитных кремах для лица и тела. Эдвард пишет рекламные тексты и находит на самом деле гениальный ход. Он первый призывает на помощь науку, чтобы повысить ценность косметических средств. «Я могу избежать проблем, которые причиняет солнце чувствительной коже. Солнечный свет состоит из разноцветных лучей, среди них есть ультрафиолет.<…> Новые кремы Мадам защитят кожу от ультрафиолета, помешают образованию пигментных пятен и загару…»

К основному набору своей продукции Элизабет Арден прибавляет вяжущие лосьоны и кремы. Она лихорадочно расширяет ассортимент: «Питательный крем с апельсином», «Вяжущий крем», «Крем против морщин». В ответ Елена создает средства для макияжа, смывающий грим лосьон, «Пастеризованный крем» и свой непревзойденный шедевр — «Очищающий крем с водяной лилией», описанный как «обладающий великолепным омолаживающим эффектом». А «Valaze» становится в Соединенных Штатах кремом, который «восстанавливает клетки кожи».

Конкурентки действуют параллельно. Реклама, которую заказывает Мадам, утверждает, что она «самый крупный современный специалист в области косметики». Реклама Арден настаивает, что «Элизабет посвятила свою жизнь изучению косметики, занимаясь ею в Америке, Париже, Лондоне и Берлине». Когда Арден вводит в своих салонах курс гимнастики, Елена Рубинштейн следует ее примеру.

— Мы никогда не встречались, — отвечает Елена сухо, если ей задают вопрос, что она думает о сопернице.

Внутри Елена буквально клокочет от ярости. Она ненавидит эту крашеную блондинку, которая постоянно фотографируется с собачками и лошадьми! Ее клиентки точь-в-точь такие же, как она? Тем более нужно их у нее отнять!


У медали есть оборотная сторона.

Елена и Эдвард с каждым днем отдаляются все больше. Она погружена в дела, он проводит время в Гринвич-Виллидж, в обществе художников и интеллектуалов: это напоминает ему Монпарнас. Можно даже сказать, что, несмотря на некоторые отличия, это та же самая среда, потому что война заставила многих художников покинуть Францию. Дюшан, Матисс, Пикабиа обосновались здесь, привлеченные беззаботностью, царящей в этих местах. Район Гринвич-Виллидж — средоточие богемной элиты, центр авангарда.

Здесь можно встретить поэтов, феминисток, писателей, интересующихся политикой, анархистов. Все радикальные элементы города эмигрировали из деловых кварталов, спасаясь от ледяных глыб небоскребов и неизбывного пуританства, следуя примеру писателей конца XIX века: Марка Твена, Генри Джеймса, Эдгара По. Обитатели «Зеленой деревни» ратуют за свободную любовь, гомосексуализм, отсутствие табу и моральных правил. Они клеймят буржуа и их порядок. Живут общиной, повернувшись спиной к церкви.

Эдвард Титус чувствует себя куда органичнее среди интеллектуалов, чем в салонах своей жены, хотя и зарабатывает себе на жизнь косметикой. В модных кафе «Лафайет», «Реджио», «Бриворт» он с радостью встречает друзей: Юджина О’Нила, Мана Рэя, дадаистов, Лео Стайна, Э. Э. Каммингса, который вместе с Дос Пасосом и Хемингуэем отправится на войну, когда Америка в нее вступит.

Настоящая жизнь для Эдварда начинается после четырех часов дня. Зачастую он возвращается домой на заре. Или приглашает друзей домой. Елене его друзья не нравятся, но она прилежно слушает долгие разговоры, как слушала их в Париже и Лондоне. К тому же эти вечера работают на ее известность. Стоит пригласить на них еще и нескольких журналистов — и на следующий день вся пресса расхваливает ее ужины, на которых благодаря Эдварду нью-йоркские капиталисты встречаются с цветом интеллектуальной элиты.

Неисправимый Эдвард! Он по-прежнему ей изменяет. И оправдывается тем, что точно так же, как сыновья, страдает от отсутствия внимания. «Славные женщины», которые меняются в их загородном доме, по большей части молоденькие и хорошенькие. Эдвард не устоял перед очарованием одной из них, юной австралийки, и уехал с ней в Чикаго на несколько ясных дней.

Елена всегда настороже, когда речь идет о муже. Несколько дней его отсутствия возбуждают у нее подозрения, и она нанимает частного детектива, чтобы следить за ним. Доклад не оставляет сомнений: беззаконная пара остановилась в одном отеле под фальшивыми именами. Оскорбленная Елена не хочет верить в новую измену. Однако детектив показывает ей фотографии и счета. Сомнений больше не остается.

Елена раздавлена. Два месяца тому назад в этом же самом отеле в Чикаго они помирились с Эдвардом после особенно яростной ссоры. Они провели здесь ночь любви, чего между ними давно уже не случалось. Успокоенная, счастливая, она заснула в объятиях мужа. У них начинается новая жизнь, наивно думала она.

Ею овладевает ярость. Колье из крупных рубинов, которое она тут же покупает себе в утешение, не помогает. Чаша ее терпения переполнилась. Она не позволит больше унижать себя. Они должны расстаться. Елена решает на несколько дней затаиться и обдумать, как вести себя дальше.

Эдвард сообщает жене, что хотел бы встретить Новый год с нею и детьми. Обида Елены вспыхивает с новой силой. Она забывает обо всех стратегиях и тактиках и отсылает мужу почтой отчет детектива. Смертельно оскорбленный тем, что за ним следили и он был так постыдно пойман, Эдвард отказывается говорить с женой.

Его молчание, впрочем, устраивает Елену, ей нечего больше сказать своему мужу. Она требует раздела имущества и выкупает у него австралийскую долю. И при разделе остального имущества она тоже ведет себя благородно.

Но развода они не оформляют. По крайней мере пока. Елена еще не может решиться на развод. Эдвард тоже.

Великое путешествие сестер Рубинштейн

Война, раздирающая Европу, — не главная забота Елены Рубинштейн. Шаг за шагом она продолжает завоевание Америки. После Нью-Йорка Елена открывает салоны в Бостоне, Филадельфии, Сан-Франциско. Всякий раз она тщательно набирает коллектив, который будет заниматься салоном, всякий раз уделяет пристальное внимание структуре своего предприятия. Строительство фабрики на Лонг-Айленде наконец закончено; разработка, изготовление и упаковка ее косметической продукции будет производиться там. Стратегию маркетинга определяют ее нью-йоркские бюро. Каждый этап, включая продажу кремов в салонах, тщательно продуман. Америка превратила Елену в президента многонациональной компании, которая продолжает разрастаться.

В Соединенных Штатах реклама не контролируется законом. Для того чтобы запустить в продажу продукт, достаточно иметь деньги и воображение. Безукоризненная строгость Елены, проверяющей каждый используемый ею компонент на вредность и контролирующей полученный результат, вынуждает ее конкурентов делать то же самое. Наука, на которую она первая начала опираться, также становится ее мощным союзником. Внедряя в общественное сознание мысль о присущем ей научном подходе, она позирует в белом халате в своей лаборатории рядом с химиками под лозунгом: «Наука на службе красоты». Отныне все ее конкуренты тоже используют наукообразную рекламу и даже пытаются представлять доказательства эффективности своих косметических средств. «Мои принципы стимулировали конкурентов и заставили их пересмотреть свои методы. Нужно отдать мне должное за то, что я спугнула эксплуататоров женской доверчивости», — пишет Елена. Но этого Мадам недостаточно, она жаждет занять новые территории. Она вызывает к себе Манку и ждет ее с нетерпением. Открыть салоны во всех городах Америки — рискованное предприятие, но весьма почетное. Елене необходимо обдумать самые разные тактики продажи.

Однако пока она пребывает в сомнениях. Должна ли она по-прежнему держаться своего золотого правила и продавать собственную косметику только в собственных салонах? Или настало время превратить марку из эксклюзивной в более доступную? Вышколенные Еленой продавщицы-демонстраторы достаточно компетентны, чтобы давать клиенткам советы и проследить, правильно ли выбрали покупку. Все созданные ею линии — по уходу за кожей, за волосами, декоративная косметика, духи — всегда использовались в точном соответствии с особенностями клиентки. Отдать косметику «Елена Рубинштейн» на потребу широкой публике, пусть даже богатой, значит ее обесценить.

С другой стороны, Елена не может игнорировать просьбы посредников. Директора таких крупных магазинов, как City of Paris в Сан-Франциско, Marshall’s Field в Чикаго, Bullock’s в Лос-Анджелесе настаивают на сотрудничестве, прося ее стать их поставщиком. В маленьких городках и городских предместьях аптеки и парикмахерские просят прислать ее продукцию.

Завоевывая Америку, нельзя ограничиться элитой. Елена начинает понимать, что отныне придется принимать в расчет потребности широкой публики. Теперь это ее долг, решает Елена. Готова ли она принять предложения посредников? Да, готова. Однако она ставит свои условия. Клиентки должны быть ознакомлены с основами гигиены и правилами здоровой жизни, правила слишком важны, чтобы ими пренебрегать, только они могут обеспечить надежность, устойчивость и будущность ее марки. Все продавщицы должны знать эти правила, чтобы обучать клиенток.

Елена открывает школу косметики в Нью-Йорке, где будущие продавщицы в течение полугода получают знания, которые потом будут распространять. Обучение стоит от двухсот пятидесяти до пятисот долларов, но диплом — серьезное подспорье для молодых женщин, которые хотят работать в области косметики.

Елена Рубинштейн не изобрела вместо сложившейся практики новую, но она придала ей форму, создала базу. Благодаря Елене работа косметички стала настоящей профессией, за что женщины должны быть ей благодарны.

Перфекционистка Елена Рубинштейн вникает в каждую мелочь новой для нее деятельности, она сама осматривает места, где расположены магазины, оценивает их размеры, клиентуру, надежность. По существующим правилам рынка она могла бы иметь дело с оптовиками и передавать товар им. Но Елене это не нравится, она хочет иметь дело с теми, кто будет на самом деле продавать ее косметику, хочет наладить контакт именно с ними, изучить их взаимоотношения с клиентами.

Елена намерена провести в поездках несколько месяцев и возлагает заботы о детях на Эдварда, с которым как раз помирилась.

Манка прибывает в Нью-Йорк в начале 1917 года, проехав через всю охваченную войной Европу, и готова вновь отправиться в путешествие. Сестры едут на поезде, взяв с собой горничных, ассистенток-демонстраторов и множество багажа.

Путешествие сестер Рубинштейн приносит огромную пользу и множество впечатлений. Путешествуют они поездом, а туда, где железная дорога еще не проложена, добираются по обычным, проселочным. Сегодня они в Атланте, назавтра — в Канзас-Сити. Они чувствуют себя актрисами, совершающими турне.

Рабочий день у них не меньше восемнадцати часов. Каждый вечер они ложатся спать в новой гостинице или в пульмановском вагоне, не тратя время на распаковывание чемоданов. «Мне кажется, я никогда еще в жизни столько не работала, это я-то, которая никогда не сидела сложа руки», — пишет Елена. Манка открывает для себя Америку, как открывала ее для себя старшая сестра два года тому назад, не уставая восхищаться пейзажами, которые мелькают за окнами вагона. Сестры то спорят, то хохочут, то злятся, они помогают друг другу, они устают, у них сдают нервы, и при этом они все время чувствуют, что они первооткрыватели, и это необычайно нравится Елене.

Путешествие возбуждает сестер, выматывает и приносит делу огромную пользу. Переезжая из города в город, они все дальше раскидывают свои сети. «Valaze», базовая линия, будет продаваться через коммерческих агентов только в лучших аптеках предместий. Наиболее престижные кремы коллекции вроде «Очищающего с водяной лилией» предназначены для дорогих бутиков и самых дорогих универсальных магазинов.

Днем сестры Рубинштейн дают консультации частным клиенткам и оказывают косметические услуги. Вечером они обучают продавщиц, помогая им стать квалифицированными демонстраторами. Елена настаивает на том, чтобы хозяева посылали девушек в ее косметологическую школу в Нью-Йорке, оплачивая их обучение. Сама она привозит форменную одежду фирменной расцветки и реквизит для презентаций. Ее технологии продажи и маркетинга были для своего времени революционными. Елена Рубинштейн может совершенно справедливо гордиться тем, что создала методы современной торговли. «Профессию демонстраторов, которая стала теперь столь распространенной во всем мире, придумала я. И очень горжусь этим».

Манка и Елена считают долгом чести одеваться с элегантностью истинных парижанок. Клиентки за свои немалые деньги имеют право получать самое лучшее, под впечатлением должна находиться и пресса, которая с большим интересом следит за путешествием. В Бостоне местная газета пишет: «Мадам Рубинштейн в платье цвета томата и бусах в восемь рядов из черного жемчуга прочитала лекцию. Восемьсот женщин были потрясены ее рассказом о том, как нужно ухаживать за кожей и накладывать макияж для парадных выходов».

Европейский акцент Елены, ее французская элегантность завораживали слушательниц не меньше, чем все ее рассказы и лекции. А Елена, обычно молчавшая на светских приемах, теперь говорила не умолкая. Как ревностный проповедник пастве, она не уставала внушать правила гигиены и ухода за кожей: увлажнение, гимнастика для лица, режим питания, массажи, физические упражнения. «Нужно поддерживать тело в порядке, без этого нет красоты!» — вбивала она им в голову свое кредо. Ее харизма завораживала, обещания убеждали.

Женщины, приходившие на лекцию из любопытства, настроенные насмешливо или скептически, мгновенно проникались верой в пользу обычного смягчающего крема. Были и такие, которые никогда не пользовались кремами. Но, с большим вниманием прослушав лекцию и позволив себя убедить, они уходили с небольшой сумочкой, наполненной баночками. Конечно же эти средства помогут им сохранить — или обрести — молодость.

Кроме реальных или предполагаемых полезных свойств эти чудодейственные эликсиры содержали еще частичку убежденности мадам Рубинштейн. Вера создательницы в их несравненную пользу, внушенная клиенткам, способствовала их эффективности.

В пятницу вечером, если они находились не слишком далеко от Нью-Йорка, Елена вновь садилась в поезд и ехала домой, чтобы провести сутки со своей семьей. В воскресенье во второй половине дня она уезжала. «Теперь-то я понимаю, что «уик-эндов с мамой» детям недостаточно, — призналась Елена в старости английской журналистке Джин Лоример. — Моим сыновьям я давала столько денег и комфорта, сколько человек может пожелать. Но уделяла ли я им достаточно внимания? Не думаю… Я бы хотела прожить еще триста лет и наконец все наладить в своей жизни».

Зародившиеся в Австралии, отточенные в Европе, усовершенствованные в Америке, методы Рубинштейн работают безупречно. Проведя несколько месяцев в путешествии, которое приносит обильные плоды, Елена возвращается в Нью-Йорк, но эстафету подхватывает Манка. На протяжении долгих лет она будет ездить по стране с востока на запад и с юга на север, договариваться с посредниками и обучать продавщиц. В 30-х годах ее заменит Мала, дочка их сестры Регины.

У Элизабет Арден достаточно причин для беспокойства. Через два-три года Мадам станет легендой Америки. У ее клиенток появился выбор: они могут заказывать нужные им кремы по почте, покупать в элитных магазинах или таких же элитных аптеках. Женщины сходят с ума из-за карандаша для бровей: им пользовалась еще Клеопатра и теперь он снова вошел в моду. Женщинам нравятся деликатные цвета декоративной косметики Елены, а она умело подает их как «шедевры косметического искусства».

Источником вдохновения для Елены, как и в прежние времена, служат театральные актрисы, а звезды немого кино, приводящие в восторг американцев, подсказывают ей немало ценных идей как для маркетинга, так и для новых изобретений. В модных журналах появляются интервью с Мэри Пикфорд, Лиллиан Гиш, Глорией Свенсон об их предпочтениях в области моды и косметики. В приобщении к макияжу женщин среднего класса актрисы сыграли более значительную роль, чем феминистки. Елена приглашает их, одну за другой, рекламировать ее косметику.

Секс-символ тех времен Теда Бара, которая играет в кино и показывается полуобнаженной, пользуется особой любовью публики. Справедливо или нет, но звезда считает, что ее глаза выглядят на экране не так выразительно, как они того заслуживают. Она обращается к Елене, желая подчеркнуть яркость своих глаз. Елену вдохновляет красота звезды, и она специально для Бары создает линию «Вамп» в честь ее роли вампирши в немом фильме «То был дурак».

Успех превзошел все ожидания. Слово «вамп» вошло в обиход. Все газеты говорили о макияже. Женщины хотели выглядеть точно так же. «Но мог ли сравниться шум, который поднялся из-за глаз звезды, — насмешливо замечает Мадам с юмором, — со скандалом, разразившимся в тот день, когда Теда Бара показала свои ногти на ногах… Они были покрашены в красный цвет». Да, женщинам предстоит еще долгая дорога, прежде чем они смогут распоряжаться своим телом, как им нравится.


В ноябре 1918 года война наконец закончилась. Елене не терпится вернуться в Европу, но для начала ей нужно привести в порядок все свои дела в Америке. В начале следующего года она отправляется одна во Францию, оставив свои салоны, фабрику и наблюдение за торговыми сетями в руках своих директоров.

Не совсем по своей воле Эдвард проводит лето с детьми в Гринвиче. Он и сам хочет как можно скорее вернуться во Францию. Ему очень не хватает Парижа, многие из его друзей туда уже вернулись. Другое дело, что ему хочется отделиться от империи Рубинштейн, жить своими собственными интересами, читать и писать. Он хочет снова заняться журналистикой, открыть книжный магазин на Монпарнасе и, вполне возможно, даже издательство — это единственное, о чем он мечтает.

Как две воюющие страны, супруги подписывают перемирие. Находясь, по сути, в разводе, Елена и Эдвард продолжают оставаться супружеской парой в глазах света и в особенности в глазах прессы. Они продолжают оставаться семьей, пока жизнь не сделает новый поворот.

Париж — праздник

Мирная конференция стран-победительниц состоялась в начале 1919 года на набережной Орсе. В то время как четыре великие державы перекраивали карту Европы, Париж впадал то в тоску, то в эйфорию. Елена не узнавала знакомого города. По бульварам шатались праздные истощенные солдаты в грязной, с пятнами крови, форме. На углах самых оживленных улиц сидели калеки-нищие, клянча монетку-другую, чтобы выжить. Столица выставляла напоказ плохо зарубцевавшиеся раны: желтая бумага вместо витражей в соборе Нотр-Дам, воронки от снарядов в Тюильри, оголенные улицы с пнями срубленных на дрова каштанов. Не хватало всего — дров, угля, молока, хлеба, газа, в воздухе стоял запах нищеты.

Со слезами на глазах Франция подсчитывала потери. Миллион пятьсот тысяч убитых, четыре миллиона инвалидов — цена не маленькая.

Поль Пуаре, воскрешая традицию своих праздников, дал большой бал в честь победы. Многие последуют его примеру — в послевоенные годы все жаждут развлечений. Все — от предместья Сен-Жермен, приоткрывшего, к великому сожалению снобов, тяжелые ворота особняков, показывая простым смертным, как живут боги, до воскресшего Монпарнаса. Париж танцует.

Не счесть поводов для праздников, не счесть концертов, шоу с перьями и блестками, свингующих оркестров. Воздух вибрирует от мелодий, которые радуют слух куда больше пушечных выстрелов. Теперь вместо бомб — ударные инструменты, а вместо сирен — духовые. Из Нового Орлеана приехал джаз, чтобы баюкать Париж по ночам.

Под спудом прячется печаль и чувство вины за то, что ты жив и цел, снаружи царит лихорадочное веселье. Нигде эта лихорадка «безумных лет» не ощущается так остро, как в Париже.

Елена тоже в эфории, ее завораживает все новое. Париж бурлит идеями, стоит возникнуть выдумке или изобретению, как они воплощаются. С Эйфелевой башни начинает не слишком внятно бормотать радио, появляются шейкеры, дорожки для роликовых коньков, дансинги, граммофоны, автомобили в пять лошадиных сил, первые народные автомобили, сконструированные Андре Ситроеном, кино, пока еще немое, со звездами, привезенными из Соединенных Штатов.

Америка в моде у европейцев. Американцы еще раз высаживаются на Европейский континент. Солдаты, которые сражались во Франции, снова приезжают сюда, их соблазняет приятная жизнь, вкусная еда, красивые женщины, атмосфера, в которой нет табу. Доллар дорогой, франк дешевый, они могут жить по-королевски. Следом за бедными приезжают богатые, во главе с четой Фицджеральд.

Алкоголь течет рекой, тогда как в Соединенных Штатах сухой закон и выпивать приходится тайком. Как сказал Сэмюел Путнэм, писатель и друг Эдварда Титуса, история этого поколения принадлежала не только Европе, «она стала частью культурной и общественной памяти Америки». Художественная богема, торговцы и туристы, привлеченные славой знаменитых кафе, толпятся на священном пятачке между «Куполь», «Ротондой», «Клозери-де-Лила», «Динго» и «Жокеем». Джазовые мелодии, фокстрот, чарльстон, уанстеп несутся из ночных дансингов, где танцуют художники и швеи, аристократы и проститутки.

Бар «Бык на крыше» становится особенно популярным среди публики «Русских сезонов» — уютное место, полное музыки и экзотики, здесь играют Дюк Эллингтон и Луи Армстронг.

Красивые женщины сидят в обществе музыкантов, художников, журналистов, бизнесменов, поэтов. Головы кружит алкоголь и слава. Мися, с которой Елена встретилась вскоре после приезда, рассказала ей все последние новости художественного, светского, диковинного Парижа, в частности о дада и сюрреалистах, передала острые словечки, распространяющиеся с быстротой молнии, упомянула о романах и разрывах. Да, Нью-Йорк электризует Елену, но веселиться можно только в Париже.


Однако для Елены, как всегда и везде, на первом месте работа. Когда она плыла на пароходе, то прочитала в одной старой французской газете объявление. На улице Фобур-Сент-Оноре, 126, продается дом. Он рядом с ее салоном. А она как раз мечтает о расширении. Елена тут же связывается с сестрой Полиной, желая узнать подробности. А приехав в Париж, оформляет купчую.

Не медля ни минуты, она начинает ремонт помещения и просит своего друга Поля Пуаре заняться интерьером. Елена размещает в особняке картины, скульптуры, фигурки из своей африканской коллекции. За время ее отсутствия от нее мало что осталось, но она упорно разыскивает утраченные вещи и большую часть находит. Иногда ей приходится выкупать их, и она выкупает. «С удовольствием!» — замечает Елена.

Женщины во Франции изменились так же, как в Америке. Из-за войны на их плечи легло множество обязанностей, таких же непростых, как у мужчин. Они ухаживали за ранеными, занимались транспортировкой грузов, управляли заводами, работали на них, обрабатывали землю вместо мужчин, ушедших на войну. Как теперь усидеть дома? Женщины чувствуют себя куда свободнее и каждый день отвоевывают себе еще один клочок территории. Конкурсы на высокие должности по-прежнему не для них, в университеты их принимают неохотно, но тем не менее диплом у женщины уже не редкость, а служба и работа не бесчестье. Даже замужние начинают зарабатывать себе на жизнь. Женщины работают машинистками, школьными учительницами, продавщицами, почтовыми работниками, уже есть женщины-врачи, адвокаты, преподаватели институтов. Женщины хотят всего: финансовой независимости, равенства, свободы, они жаждут покончить с условностями и табу, повторяя вошедший в моду девиз: «Это плохо, потому что хорошо, а это хорошо, потому что плохо».

Они не сидят вечерами дома, курят, красятся, водят машину, афишируют свою сексуальность, носят мужскую одежду, укорачивают юбки, танцуют до утра в ночных клубах, обсуждают либидо и цитируют Зигмунда Фрейда, чье «Введение в психоанализ» было опубликовано в 1916 году в Вене и сильно повлияло на умы. Все устои пошли вверх дном: замуж выходят по любви, флиртуют и дружат с мужчинами, разведенные перестали быть изгоями общества, куртизанки удалились с авансцены.

Новый идеал красоты — юные взбалмошные американки (flappers[6]), жизнерадостные, сексуальные и кокетливые, пришедшие на смены девушкам Гибсона. Название родилось от привычки девушек не застегивать ботики, которые громко хлопали на ходу. Высокие, худенькие, с длинными руками и ногами, они вывели из моды округлости, столь высоко ценимые в прошлом веке.

Глубинным переменам соответствует и внешность. Модная женщина утратила формы и как будто стала выше ростом. За десять лет идеальный женский вес, по свидетельству журналов «Jardin des Modes» и нового французского «Vogue», уменьшился на десять килограммов. Начинается борьба с полнотой и целлюлитом. Стремясь сохранить худобу, кокетки готовы на любые муки. Диеты, пилюли, массажи, хирургия, кокаин. В моду входят наркотики, они разом убивают двух зайцев: лишают аппетита и позволяют танцевать до утра.

Молодые свободные девушки пользуются тушью, губной помадой, румянами. Арден, Рубинштейн, Герлен изобретают для выхода сумочки разных форм в стиле ар-деко, пудреницы и помаду в виде драгоценных украшений. Макияж становится эмблемой этих дерзких девиц, которые позволяют себе у всех на глазах подкрашивать губы и ресницы, они одержимы духом свободы и провокации. Духи — еще одно завоевание эмансипированных женщин. Шанель со своим «№ 5» одержала победу.

Коко Шанель уже почти свергла с престола Поля Пуаре, а вместе с ним экзотику. Она ввела в моду черный цвет, строгие линии, свободу движений, джерси. Шанель творит для деятельных женщин, которые хотят жить в ладу со своим телом. На улице Камбон клиентки с удовольствием покупают стройность и утонченность. Они делают короткую стрижку, как у Коко, которая в 1917 году бросила свои волосы на алтарь современности. С чего бы это? «Они мне надоели», — заявляет она.

Аккуратные маленькие головки производят фурор по обе стороны Атлантического океана. Фицджеральд, портретист девушек-хлопушек, пишет новеллу «Береника остригла волосы». Парикмахерские переполнены, каждая третья женщина похожа на мальчишку-подростка. Пуаре приводят в ярость тощие подростки. «Недокормленные телеграфистки!» — со злостью бросает он. Но модельер ошибся, андрогины надолго останутся в моде. Три года спустя Виктор Маргерит продаст миллион экземпляров своего романа «Женщина-мальчик». Этот образ станет не просто стилем, она станет понятием.


Елена Рубинштейн давно уже старалась внедрить культ тела, и теперь он распространился повсеместно. У себя в парижском институте Елена создает специальный курс гимнастики. В Нью-Йорке она приглашает балетного артиста Михаила Мордкина обучать клиенток «ритмике Рубинштейн».

Женщины увлеченно занимаются спортом, играют в теннис, гольф, катаются на велосипеде, плавают, проводят время на свежем воздухе и обнажаются, как Жозефина Бейкер в «Revue Negre». В кино, в театре, в журналах и на пляжах Довиля, Туке и Ниццы женщины показывают ноги, грудь, попки. Появляются первые нудистки. Шанель — снова Коко Шанель! — вводит в моду загар, сфотографировавшись с загорелым лицом на яхте герцога Веллингтона, а немного позднее в Довиле. Смуглая кожа становится символом красоты и здоровья. Элегантные женщины отправляются на «Голубом поезде» на Ривьеру.

Елена, всю жизнь боявшаяся яркого солнца, расширяет гамму кремов, защищающих от ультрафиолета. В салонах увеличивается число косметических процедур — гоммаж, пилинг, косметика ног и ступней. Все это для Елены не новость, эти процедуры давно уже в программах ее институтов красоты.

Прогресс имеет и свои теневые стороны: женщины и так всегда страдали комплексом неполноценности, а теперь они особенно переживают из-за своих фигур и лиц. «Ваша красота в ваших руках», — твердят женские журналы. Фотографии становятся все более профессиональными и занимают место рисунков. Со снимков смотрят женщины с безупречным телом и гладкой кожей. Эти фотографии отретушированы, и все дефекты на них убраны.

Елена Рубинштейн тоже несет свою долю ответственности за стремление к физическому совершенству, она сама является его образцом. «Мы должны помогать природе», — постоянно повторяет она. Женщины вполне способны сформировать красивый живот и бедра, укрепить мускулы рук и ног массажем, соблюдать здоровую диету, ухаживать за своей кожей. Раз общество требует от них красоты и привлекательности, женщинам опять придется тяжело трудиться, сейчас и всегда. Красота — это спортивное единоборство, нужно приложить силы, чтобы ее добиться.

Хотят ли женщины заниматься таким спортом? Безусловно, хотят. «Покажите мне хоть одну, которую не интересует красота, и, как мне это ни будет неприятно, я скажу, что она не права», — заявила Мадам журналистке Элисон Грей в своем интервью для «American Magazine». Культ вечной молодости закрепится надолго. Главная опасность для лица — изменение овала, по нему сразу видно, что женщина стареет. Мадам в своем интервью ратует за пластическую хирургию, являясь ее убежденной сторонницей. И пациенткой? На этот счет нет уверенности. Скорее всего, она не так уж отважна и к тому же у нее не так много времени, чтобы заниматься собой. Однако изменение лица ее всегда привлекало и завораживало.

Война сильно продвинула вперед пластическую хирургию. Латая нанесенные увечья, хирурги использовали для обожженных лиц кожу с бедер, заменяли лицевые кости костной тканью, взятой из других мест. Операции не всегда удавались, случались провалы, и все-таки прогресс был налицо. Американки, будучи более отважными, перестали бояться скальпеля, француженки по-прежнему сомневались. Им не нравилось все, что причиняло боль, они отдавали предпочтение более щадящим процедурам.

И в Нью-Йорке, и в Париже только и разговоров что о докторе Воронове, который изобрел омолаживающую вакцину на основе гормонов обезьян. Доктор Капп проводил с ней эксперименты во многих городах — от Вены до Берлина. Мадам рассказывает, будто бы она сама вместе с этими учеными изучала действие вакцины. «И лично могу засвидетельствовать ее положительное воздействие», — сообщила она Элисон Грей.

В своих предсказаниях Мадам не ошиблась. Красота всегда останется в сфере внимания женщин, всех без исключения, вне зависимости от возраста и средств. Даже если женщина удачно вышла замуж и считает, что муж любит ее «такой, какая она есть», она ошибается! Елена весьма сурова к таким лентяйкам. Не менее сурова она и с теми, кто тратит целые состояния на шикарные туалеты и пренебрегает элементарным уходом за лицом. «Нет ничего хуже, чем тратить деньги на макияж… Я не против пудры и небольшого количества помады для губ. Но большая часть веществ, из которых производятся краски, оказывает крайне вредное воздействие на красивую от природы кожу».

Дети и родители в семействе Титус видятся теперь нечасто. Рой и Хорес отправились учиться в пансион неподалеку от Нью-Йорка. С родителями они видятся во время школьных каникул, причем чаще с отцом, потому что Эдвард больше озабочен их воспитанием. Однако почти все каникулы они проводят в Гринвиче, на попечении своего воспитателя и клана тетушек, дядюшек, кузин и приходящих нянь. Для мальчиков девяти и двенадцати лет это не совсем та жизнь, о которой они мечтают. Наверняка они не слишком счастливы, но выбора у них нет.

Вот фотография, где они вместе с матерью перед домом в Гринвиче. По заказу Елены дом обновил архитектор-модернист Шиндлер, оформлявший ее салон в Лос-Анджелесе. Мадам в платье-тунике с вышивкой из мастерской Пуаре, мальчики в рубашках с засученными рукавами и белых брюках, у них аккуратные головки с зачесанными назад волосами, как положено детям из хороших семей, у которых есть все, кроме семейного тепла. Хорес и Елена тесно прижались друг к другу, как на всех фотографиях, где они снимаются вместе, Рой, как всегда, в сторонке, на расстоянии. Всего-навсего фотография, но она куда красноречивей слов говорит об отношениях матери с сыновьями…

Эдвард вернулся во Францию летом 1919 года, несколько месяцев спустя после возвращения жены. Продолжая рекламировать фирму Рубинштейн, он сотрудничает в журнале «This Quarter», который издает американский поэт Эрнст Уолш в сотрудничестве с Этель Мурхед, а с 1922 года — в журнале «Transatlantic Review», созданном Фордом Мэдоксом Фордом, помощником у которого работает молодой Хемингуэй.

Отношения между супругами по-прежнему неровные, на европейском берегу Атлантики они ссорятся точно так же, как на американском. Елена упрекает мужа за измены и мотовство: Эдвард до сих пор ее служащий на зарплате. Эдвард требует, чтобы она меньше работала и больше занималась семьей. На слова мужа Елена не обращает ни малейшего внимания и продолжает расширять свою империю в Европе и Америке.

Теперь ее жизнь распределяется между двумя континентами. После открытия каждого нового салона Мадам проводит несколько недель на одном из своих любимых спа-курортов в Швейцарии или Германии, где лечит мигрени и расстройство кровообращения. Иногда, уступая страсти к путешествиям, Елена берет билет на пароход и отправляется в неведомые страны. Преимущественно восточные. В 1921 году она путешествует по Тунису вместе с художником Жаном Люрса, очередным своим гидом по миру искусства. На фотографии мы видим Елену, сидящую на верблюде. Вид у нее такой же неуверенный, как на лошади в Австралии…

Но Елена все еще влюблена в своего мужа и страстно к нему привязана. Ревность ее не утихает, она только растет. В каждой женщине, которая приближается к Эдварду, она видит соперницу. Бедная Елена! Ее агрессивность, нервозность, постоянные упреки и жалобы совсем не на пользу ее семейным отношениям. Но пока, несмотря на все бури, семья еще держится. Елена, желая вложить капиталы в Париже, покупает дом под номером 216 на бульваре Распай, красивое современное здание с геометрическим фасадом и большими эркерами. Нашел его, как всегда, Эдвард, обладающий не только чутьем, но и безупречным вкусом. Он по-прежнему главный советчик своей жены и всегда умеет отличить качественную вещь от некачественной. Елена ценит этот его талант.

Муж помогает ей создать холдинг, который даст им возможность получать доходы с недвижимости на развивающемся рынке. Эдвард свободно говорит по-французски, поэтому он обсуждает дела с юристами, заключает контракты. Он уговаривает Елену оборудовать на первом этаже их дома театр или кинотеатр. И готов устраивать там вечера поэзии и ставить современные пьесы. Еще Эдварду хотелось бы, чтобы в доме были небольшие, но удобные квартиры, чтобы можно было их сдавать друзьям-художникам: он мечтает жить в окружении творческих людей.

Для себя супруги оставляют двухэтажную квартиру наверху. Они нанимают архитектора и художника и поручают им перестроить квартиру и оформить ее в стиле ар-деко. На сей раз Елена снова прибегает к услугам поляков, своих соотечественников. Что бы она ни делала, куда бы ни переезжала, она никогда не забывает о стране, где родилась.

Еще Елена покупает мельницу в Комб-ля-Виль, что в Нормандии; она станет ее загородным домом во Франции, как замок в Гринвиче, в Америке. Еще немного погодя она купит дом, где находится «Жокей-клуб», ночное заведение на углу улицы Кампань-Премьер, в котором собираются за джином и абсентом артисты после спектаклей, модели после показов, писатели и их музы. Его владелец Илэр Иле, друг Эдварда, весьма заметная фигура на Монпарнасе.

И еще один дом покупает Елена по совету мужа — дом № 52 по улице Фобур-Сент-Оноре, где впоследствии откроет еще один салон и разместит дирекцию.

Эдвард наконец находит и для себя то, что искал, — крошечное помещение в самом центре Монпарнаса на улице Деламбр в доме № 4. В нем он открывает книжный магазин с таинственной вывеской «Под знаком черного человечка». Фирменный знак магазина нарисован Витольдом Гордоном, художественным директором фирмы Рубинштейн: черный силуэт с книгой и шпагой в руках, стоящий на змее. В магазине продаются редкие издания, старинные рукописи, рисунки и фотографии. Любители давно знают страсть Эдварда к книгам. «Титус продает свои книги только тем, кто любит их больше него», — говорит один из его приятелей-журналистов. За все платит Елена.

В квартале немало любителей книг, книжных магазинов и издательств. В 1919 году соотечественница Эдварда, американка Сильвия Бич, откроет на улице Дюпюитрен книжный магазин «Шекспир и компания», где будут продаваться книги на английском языке и где можно будет взять их под залог почитать. Впоследствии она переедет на улицу Одеон, 12, прямо напротив книжного магазина своей подруги Адриенны Монье «Дом друзей книги», куда захаживает весь литературный Париж, окрестивший эту часть квартала Одеонией.

Вдохновленный примером Сильвии Бич, вместе с Гарри и Кэресс Кросби основавшей в 1927 году издательство «Black Sun Press», где выйдут в свет творения Д. Г. Лоуренса, Эзры Паунда и Кэй Бойл, Эдвард Титус тоже решает издавать книги, тем более что его запасы старинных книг иссякают. Он организует маленькое издательство прямо в своем книжном магазине. Типография находится там же, на улице Деламбр, через несколько домов от магазина. Эдвард публикует переводы культовых английских писателей и поэтов с иллюстрациями Мана Рэя и Жана Кокто. В течение семи лет своего существования «Черный человечек» издаст двадцать пять книг малым тиражом. Выбор всегда неожидан и дерзок. Так, например, перевода на английский язык удостоятся Поль Валери и Шарль Бодлер.

Тонкий знаток литературы, Эдвард Титус переводит сам и заказывает переводы с английского на французский и с французского на английский. Он издает роман Людвига Льюисона «Участь мистера Крампа» и продает его по подписке. Все американские издатели отказались от этого романа как от провокационного и скандального. Роман посвящен семейному аду, о котором Эдвард знает лучше многих. Фрейд назвал этот роман «несравненным шедевром». Однако издание не окупается, и всякий раз, когда Эдвард просит денег у жены, она делает вид, будто не слышит.

В 1928 году Эдвард решает выкупить у Этель Мурхед журнал «This Quarter». Два года тому назад Уолш умер от туберкулеза, и Этель не может оправиться от потери. Елена отказывается дать мужу денег, называя его желание блажью. Такой же блажью она считает его желание издать Бретона, Беккета, Хемингуэя, Лоуренса…

— Вы любите только мой счет в банке, — бросает она мужу очередное оскорбление.

Но в конце концов все-таки платит. Эдвард проглатывает в очередной раз пилюлю, хотя она ему очень горька.

Он уговорил своих знаменитых и блестящих приятельниц — Колетт, Мари-Лор де Ноай, Луизу де Вильморен — написать рекламные тексты для фирмы Рубинштейн. Но Елена куда меньше ослеплена блеском его идолов. Она по очереди приглашает каждую из дам на завтрак и просит у них «новых идей». Луиза де Вильморен предлагает назвать духи, которые задумала создать Елена, «Five o’clock», следуя увлечению «франглийским», которым охвачена Франция.

— Взамен я дала ей несколько сотен франков, — впоследствии вспоминает Елена. — Бедняжка всегда так экстравагантна. И всегда без гроша…

Для своего журнала Эдвард применяет те же методы маркетинга, которые использовал для продвижения продукции Елены Рубинштейн. Он ведет постоянную хронику, учреждает литературную премию для молодых американских и английских поэтов, устраивает публикации о ней и ее лауреатах в газетах и журналах. Эдвард заказывает переводы Гете, Рембо, Рильке, Германа Гессе, публикует Натали Барни, Гертруду Стайн, Д. Г. Лоуренса, Олдоса Хаксли, Поля Валери, Эрнеста Хемингуэя, Сэмюела Беккета. Он приглашает в компаньоны Сэмюела Путнэма, американского писателя и переводчика, который до этого сотрудничал с Сильвией Бич. Но они не поладили. Путнэм считает Титуса человеком с большими претензиями. Совершенно противоположные мнения у них возникают относительно их будущих издательских планов.

Эдварда нельзя назвать человеком без недостатков, но литературу он любил подлинно и глубоко. Самому ему не удается платить авторам, и он продолжает выпрашивать деньги у жены. Елена искренне не понимает, чем так дороги ее мужу все эти писатели. «У меня никогда не было времени читать их книги. Для меня все они были meshuggeh, чокнутые, которых я должна была еще и кормить», — говорила она своему секретарю Патрику О’Хиггинсу.

Однако Елена испытывает гордость, когда Эдвард организует «маленький американский театр» в доме на бульваре Распай. Не без юмора она рассказывает о вмешательствах полиции, которую вызывали окрестные жители, недовольные шумными соседями. К тому же и пьесы ставились, по мнению властей, возмутительные. «Впервые я встретилась с законом в качестве революционерки», — вспоминает она. И в последний, вне всякого сомнения.

Многие годы спустя, вспоминая об этом, Елена так и не сможет понять, что опасного могло найти правительство в невинных представлениях. Должно быть, труппа не понравилась, решила Елена. Театр пришлось закрыть, и вместо него появился кинозал, носящий название «Студия Распай». Эдвард показывал в нем фильмы своего друга Мана Рея.

Эдвард, как и его жена, хочет всего одновременно, впрочем, хотят они совершенно разного. Эдвард мечтает совместить несовместимое: богемную жизнь и комфорт, семью и свободу, зарплату и риск, рекламу и литературу, авангард и классику, индивидуализм и огромный круг общения. Он сидит на многих стульях сразу и нажил себе немало врагов в литературной среде, в частности, им недовольны читатели «This Quarter»: они возмущаются, что Эдвард издает книги так роскошно.

Если бы у Эдварда были свои личные средства, он с радостью стал бы меценатом.

Эдвард Уильям Титус — человек, сотканный из парадоксов. От проклятых поэтов он далек, его стиль — это стиль денди, и он неуклонно ему следует как в прямом, так и в переносном смысле. Его костюм всегда безупречен, он носит галстук, монокль, трость и шляпу, он вхож в гостиные аристократов и не желает смешиваться с толпой, он сноб и дружит со всеми гениями на Левом берегу — и настоящими, и теми, кто лишь строит из себя гения.

Ему нравится легкий непринужденный образ жизни. Он разлюбил роскошь, автомобили с личным водителем, пышные приемы — все то, чем продолжает жить его жена и в чем он сам тоже участвует. Но самому ему хочется покоя. Он мечтает раствориться в квартале Монпарнас, слиться с его улочками, кафе, книжными магазинами, ничем не отличаться от коренных жителей здешних мест.

Однако он остается в глазах многих мужем «богатой мадам Рубинштейн», а значит, фигурой в чем-то подозрительной. Елена часто ставит его в неловкое положение, когда, сверкая драгоценностями, искусно подкрашенная, в бесценных мехах и шляпах приезжает на автомобиле с шофером в гости к обитателям Левого берега. Она желает непременно сопровождать мужа, когда он отправляется в «Дом» или в «Динго» — штаб-квартиры парижских американцев. В кафе она требует, чтобы муж платил по счету за всех, нарушая железное правило: каждый платит сам за себя. Эдварда смущают ее вторжения, они превращают его в чужака, тогда как он больше всего на свете хочет стать там своим.

Но Елена и здесь ведет себя как богатая щедрая хозяйка, считая, что именно этого от нее все ждут. Она слегка пополнела, но выглядит значительно моложе своих пятидесяти пяти лет. Между тем она достигла трудного возраста, когда женщина с неизбежностью должна признать, что красота ее мало-помалу уходит, влечение к ней мужчин гаснет, и любовь, чтобы не исчезнуть окончательно, должна превратиться в сотрудничество. Но у Елены не накопилось запаса добрых воспоминаний о жизни с Эдвардом, и она продолжает надеяться, что он наконец подарит ей то, в чем отказывал до сих пор.

Это тщетное ожидание причиняет ей муки и приводит в отчаяние. Иногда они проводят ночь вместе, но случается это все реже и реже. А на следующее утро возобновляются ссоры. Чаще всего супруги общаются при помощи писем. Елена сохранит до конца жизни привычку изливать свои чувства на бумаге.

Ее письма к Эдварду бывают жалобными, саркастическими, суровыми — в зависимости от состояния. Их отношения ранят ее, она ими не удовлетворена, но не умеет изменить их. Она подсчитывает нанесенные ей удары и старается нанести столько же в ответ, нередко пользуясь недозволенным оружием — чековой книжкой. За ней сила денег, и она никогда не забывает о ней напомнить.

Эдвард более сдержан, более трезв и меланхоличен. В периоды депрессии он шлет ей стихи, горюя о ее отсутствии, ему, как и сыновьям, недостает ее присутствия. «Я ужинал сегодня дома один, стол был ледяным, сердце — чужим».

Он изворотлив, а порой жесток. Постоянно прося денег, он чувствует себя униженным и отвечает Елене обвинениями и даже шантажом. Но припев остается прежним: ни с тобой, ни без тебя.

Однако, по версии Елены, которую она приберегает для публики, их семейная и светская жизнь — сплошное счастье и гармония. «Мы с мужем видимся пять или шесть раз в год, мы очень современная семья», — сообщает она журналистке из «New Yorker». Но Елена по натуре честна и в дальнейшем признает, что, если между ними не все ладится, то виной тому ее вечное отсутствие.

Дружба с артистическим миром

«Приняв приглашение незнакомых людей, узнаешь вдруг, что пришел в гости к бывшей прислуге, ставшей теперь богатой и знаменитой, но все-таки… До войны с такими даже не здоровались. Мадемуазель Шанель была первой швеей, которую стали принимать». Нравилось это снобам или нет, но в Париже Коко Шанель давно стала иконой для светских дам. Мадам — пока еще нет. Но она любит устраивать приемы.

Благодаря Эдварду и авторам, которых он издает, благодаря молодым художникам, чьи картины покупает Елена, обеды и вечера в доме Титусов в моде и всегда необыкновенно удачны. Гости неизменно восхищаются обильным угощением и изысканным декором стола.

Во время одной из поездок в Вену в начале семейной жизни Эдвард и Елена заказали столовое серебро по рисункам художника Йозефа Хофмана, выполненных для фирмы «Фледермаус». В середине каждого предмета было выгравиравано «Т» — начальная буква фамилии Титус. Каждый предмет — произведение искусства. Предназначалась эта роскошь для будущих приемов. Супружеская чета действовала в идеальном согласии: он выбирал, она покупала.

Вскоре ученица превзойдет учителя и не будет больше сомневаться в своем вкусе.

Д. Г. Лоуренс и его жена Фрида входят в узкий круг их постоянных гостей. Сухощавый, с бородкой, с лихорадочно блестящими глазами, писатель невероятно молчалив и сдержан.

— Он не хотел ни к кому приближаться, до того был застенчив, — вспоминает Мадам. — Он стал говорить со мной, только когда понял, что я тоже очень застенчива.

Елена застенчива? Все зависит от обстоятельств. Узнав, что писатель опубликовал в журнале ее мужа новеллу «Солнце», она набралась смелости и сообщила ему, что смотрит на вещи совсем иначе. Весьма красноречиво она объяснила, что нет худшего врага для женщин, чем солнце. Оно иссушает кожу, провоцирует пятна, способствует появлению морщин. Лоуренс, похоже, огорчился.

— Если бы я знал об этом раньше, — вздохнул он, — я бы разорвал свой рассказ или написал обвинительный акт против солнца.

Лоуренс был человеком небольшого роста, «отличался сдержанностью, отстраненностью, погруженностью в себя». Когда Елена впервые принимала его у себя, его молчаливость ее напугала. Впрочем, замкнутость писателя производила впечатление на всех. Обеспокоенная, она спросила, уж не болен ли он.

— Нет, мадам. Я болен этой страной.

Зато Эрнест Хемингуэй был словоохотливым краснобаем и обо всем имел собственное мнение. Елена находила его красивым и мужественным: пронзительный взгляд черных глаз, крупный рот, темные волосы, большой лоб. Порою он вел себя, как мальчишка, говорил только о себе — на эту тему он мог говорить бесконечно. И с удовольствием хвастал своими успехами у женщин, хотя уже был женат на прелестной Хэдли Ричардсон, первой из своих четырех официальных жен. «Но он был из тех, кого невозможно не любить», — написала Елена, во всяком случае, в официальной версии своей биографии, всегда безупречно корректной. Своему секретарю Патрику О’Хиггинсу она говорила о писателе немного по-иному:

— Женщины сходили от него с ума, а я нет. Это был горлопан, постоянно разыгрывающий спектакль.

Джеймс Джойс любил вести долгие разговоры о литературе. Он предложил хозяйке дома писать для нее рекламные тексты. Писать он будет в том же стиле, каким написан «Улисс».

— Женщины так растеряются, — прибавил он, — что тут же побегут покупать кремы Рубинштейн.

Но и о Джойсе Елена высказывает неожиданное мнение, говоря со своим секретарем:

— Джойс? От него неприятно пахло… Он плохо видел и не ел, а клевал, как птица.

На обедах Елены бывала и Габриэль Шанель, умевшая быть необычайно жесткой, особенно с женщинами. Ее духами «Шанель № 5» на основе иланг-иланга и жасмина благоухали все женщины Парижа. Елена познакомилась с ней перед войной у Миси Серт. Теперь она полюбила носить ее модели. На фотографиях мы видим Елену Рубинштейн в черных или серых костюмах, практичных и элегантных, мечте деловой и богатой женщины.

Однажды во время примерки Коко и Елена остались наедине, и Елена отважилась спросить, почему Шанель так и не вышла замуж ни за одного из тех мужчин, которые ее обожали. Например за герцога Веллингтона: он же боготворил ее…

— И стать герцогиней номер три? — насмешливо улыбнулась Шанель. — Не может быть и речи! Я Мадемуазель и останусь ею. Как вы всегда будете Мадам. Это наши с вами титулы.

Много лет спустя, когда обе женщины были уже в возрасте воспоминаний и сожалений, они встретились у Дианы Вриланд, которая в то время еще не была директором американского отделения «Вог». Коко Шанель только что вернулась с Гавайских островов и сделала остановку в Нью-Йорке. Диана Вриланд пригласила ее на ужин. За столом Шанель обратилась к хозяйке с просьбой позвать в гости «великолепную» Елену, «блистательную польскую еврейку».

Блистательную?! Диана Вриланд тут же исполняет просьбу, звонит и приглашает Мадам на послеобеденное время. Стояло лето. Шанель в белом костюме: юбка прикрывает колени, белая, мужского покроя кружевная блузка. В коротко остриженных волосах кокетливая гардения. Елена в длинном узком плаще из розового шелка, похожем на китайское платье с высоким воротником.

Они уединяются в соседней комнате и стоят друг против друга. Они так и проговорят долгие часы, не присев, забыв о времени, о том, где находятся, и о хозяйке дома. Обеспокоенная Диана («Я уж решила, что они задумали уморить себя…») иногда приоткрывала дверь, чтобы убедиться, что с ее гостьями все в порядке, и снова бесшумно затворяла ее. Гостьи все стояли и говорили. Две гениальные женщины лицом к лицу. «Мне никогда еще не приходилось видеть две столь мощные личности», — вспоминала потом Диана, а уж она-то повидала немало «священных чудовищ».

«Если и были в жизни этих двух женщин мужчины, которые им помогали, то все равно своим богатством они обязаны только себе», — напишет она, рассказывая об этой сцене. А потом задается вопросом: были ли они счастливы? И отвечает на него весьма оригинально: «Счастье — это для жвачных». А потом прибавляет: «Я думаю, они были счастливы руководить, быть в центре, отвечать за все. Две эти женщины управляли империями».

Разговор коснулся личной жизни. Женщины стали вспоминать о пережитой большой любви. Коко бросила на Елену знаменитый насмешливый взгляд искоса и спросила, были ли у нее любовники.

— У меня для этого не было ни времени, ни охоты, — ответила Елена, поджав губы.

— Вам повезло! — тут же отозвалась Шанель, мастерица метких ответов.

Трудно было понять, шутит Коко или думает так всерьез. Елена покачала головой и ничего не ответила. Беседа вскоре подошла к концу. Обе гостьи распрощались с хозяйкой, поблагодарив за чудесный вечер.

Много позже Елена вновь мысленно вернулась к их встрече и необычному разговору.

— Вам повезло? — пробормотала она себе под нос и подумала: «Я в этом не уверена».

В конце жизни Мадам часто спрашивала себя: что, если бы она не была так сурова и требовательна? Может быть, судьба ее семьи сложилась бы по-иному? Она никогда не изменяла Эдварду, но никогда не прощала ему даже малейшего шага в сторону… Может быть, ей следовало быть более гибкой, более снисходительной? «В те времена Эдвард был единственным мужчиной, которого я когда-либо целовала. Возможно, я понимала бы его лучше, если бы это было иначе». Но себя не переделаешь, особенно если ты Елена Рубинштейн.


Искусство больше чем когда-либо влечет к себе Елену. В Париже она странствует по блошиным рынкам и антикварным магазинам. Кристиан Диор, в те времена владевший маленькой галереей на улице Боэси, часто помогает ей совершать покупки. Между ними завязывается искренняя дружба, которая продлится до самой смерти Мадам. Когда Диор откроет свой Дом моды, она будет сидеть на каждом его показе в первом ряду.

Елена всегда покупает много, иногда слишком много, по укоренившейся в ней привычке отдавая предпочтение количеству, а не качеству. Перед войной она уже приобрела немало ценных картин: несколько полотен Сислея, несколько Дега, Моне, восемь полотен Ренуара. Как только она вновь оказалась в Париже, страсть к коллекционированию охватила ее с новой силой. Личные ее пристрастия влекут Елену к авангарду. Спустя несколько лет у нее в коллекции появляются работы самых ярких мастеров — Боннара, Бранкузи, Брака, Миро, Паскина, Кислинга, Пикассо, Элле, Мари Лорансен, Модильяни, Майоля, Хуана Гриса, Ван Донгена, Дюфи, Леже.

У нее завязывается дружба с художниками, она приглашает их к себе, встречается с продавцами картин и меценатами. Ее приглашает к себе Гертруда Стайн. Елена на всю жизнь запомнит ее квартиру, сплошь завешанную картинами: «Они висят посюду: на стенах, на дверях, в кухне и в ванной». Несмотря на занятость, Елена выкраивает часок-другой и отправляется на Монмартр или Монпарнас в мастерские художников. В галереях она отбирает все, что ей нравится. Она развешивает картины в своих косметических салонах, чего до нее никто никогда не делал.

В начале 50-х годов будущий партнер Ива Сен-Лорана Поль Берже, тогда девятнадцатилетний мальчик, часто приходил к своему другу художнику Бернару Бюффе, чья мастерская находилась во дворе салона Елены Рубинштейн, на улице Фобур-Сент-Оноре. В витрине салона он увидел скульптуру Бранкузи. Юный самоучка — а именно таким он тогда был — испытал двойной шок. Впоследствии он рассказывал:

— Я открыл для себя Бранкузи, даже имени которого прежде не слышал, и узнал, что произведения искусства такого уровня можно выставлять в витрине косметического салона. Позже, когда Ив Сен-Лоран открыл свой первый магазин на улице Фобур-Сент-Оноре в нескольких метрах от салона Елены Рубинштейн, мы поставили в витрину две огромные вазы Дюнана, которые только что купили. Конечно, я сделал это под влиянием Елены, но не осознавал этого.

Устоять перед прекрасным произведением искусства Елена не могла. Со временем их стало столько, что она забывала, что у нее есть. «У меня столько картин, — жаловалась она, — что я не знаю, куда их вешать». Даже имея столько домов… Иной раз она убирала их в шкаф и забывала о них. Патрик О’Хиггинс нашел однажды несколько картин немалой ценности, не внесенных в опись и не застрахованных.

Однажды лучи предзакатного солнца в Гринвиче осветили в коридоре картину Макса Эрнста, и секретарь залюбовался ею.

— Я заплатила за нее двести долларов, — сообщила ему Мадам.

В другой раз в квартире на Парк-авеню в Нью-Йорке Мадам и ее секретарь обнаружили в шкафу удивительную находку. О’Хиггинс нашел коробку для платьев, где хранились старые простыни. Сверху их прикрывали семь рисунков Хуана Гриса, Пикассо кубистического периода и несколько литографий Матисса, любимого художника Елены. Потрясенный О’Хиггинс спросил, как это могло случиться. Елена неопределенно махнула рукой, пожала плечами и ответила, что это подделки.

— Еще один мой промах. Там им и место.

Но на этот раз она ошиблась: все рисунки были подлинниками.

Мадам приглашала к себе всех молодых художников, которыми восхищалась. Марк Шагал весь светился: искрились его глаза, блестела пышная густая шевелюра. После нескольких бокалов вина он принимался петь русские песни и рассказывать длинные смешные истории на идише. Его пронзительный ум и неподражаемое чувство юмора приводили Елену в восторг, и она часто звала его на свои вечера. И благодаря ему эти приемы всегда удавались.

Шагал часто приходил с Браком или еще с кем-то из своих друзей-художников. Он познакомил Елену с Луи Маркусси. Маркусси стал водить ее по мастерским художников и со временем сделался одним из главных ее советчиков. Но Елена не всегда следовала его рекомендациям. Ей случалось упускать подлинные шедевры и покупать иной раз второсортные вещи или даже подделки. По натуре Елена была фаталисткой. Все картины она старалась приобрести непосредственно у авторов и потом с большой теплотой вспоминала этих художников. Она ценила свои ощущения, а не рыночную стоимость вещей. «Я люблю их не меньше моих Руо и моих Пикассо», — говорила она.

Маркусси крайне огорчали ее промахи. Если бы она его слушалась, ее коллекция была бы куда интереснее. Так, например, он предложил ей купить одну картину Пикассо, она стоила тогда шесть тысяч франков, Елена отказалась, но прошло несколько лет, и эта картина стала стоить в десять раз дороже. Елена соглашалась, что она не всегда права, но предпочитала полагаться на собственную интуицию. Наживаться на картинах она не собиралась. «Всякий раз, когда я что-то покупала, собираясь извлечь выгоду, я ошибалась, — пишет она. — Но, когда я покупала картину, потому что была знакома с художником или желая поддержать его, потому что восхищалась его талантом, мой выбор оказывался удачным».

Любимым ее художником всегда оставался Матисс. А среди других картин она больше всего любила «Купальщиц» Ренуара, «Осень» Роже де ла Френе, «Женский портрет» Кеса ван Донгена. А еще набросок «Девушки из Авиньона» Пикассо — подарок клиентки, которую она вылечила от угревой сыпи.

Молодая женщина оставила рисунок у консьержки, прикрепив записку к газете, в которую он был завернут: «Спасибо за мою прекрасную кожу».

Елена пыталась разыскать ее, но та исчезла навсегда.


Страсть к коллекционированию стала у Елены навязчивой идеей. Ее собрание африканской скульптуры, приобретенное благодаря вкусу и чутью Джейкоба Эпстайна, невероятно выросло в цене благодаря моде и спекуляции. Теперь все хотели покупать фигурки из Африки. Елена тоже продолжала приобретать их, войдя во вкус и полюбив «за необычайную выразительность».

Шарль Раттон, парижский торговец произведениями искусства, продал Елене «Царицу Бангва», одно из самых замечательных произведений ее коллекции и самое любимое. Статуэтка из Камеруна, созданная примерно в середине XIX века, изображает принцессу или жрицу. Эдвард одолжил ненадолго статуэтку для Мана Рея, который был от нее без ума и сфотографировал ее вместе с Ади, работавшей когда-то моделью у Пуаре. Коллекция Мадам приобрела такую известность, что директор Метрополитен-музея в Нью-Йорке хотел ее купить. Мадам отказала, но была польщена.

Декорирование помещений для Елены всегда было связано с искусством. Она быстро поняла, чего хочет. И для своих салонов, квартир и домов всегда нанимала замечательных художников. В 1913 году на Салоне художников-декораторов она любовалась лаковыми панно ирландки Эйлин Грей, которая очень скоро приобрела собственный дом в нескольких шагах от салона Елены, на улице Фобур-Сент-Оноре, 140.

Мадам не могла устоять перед соблазном и частенько заглядывала в ее галерею, желая полюбоваться коврами и мебелью. Творчество художницы весьма спорно, но Елене оно очень нравится. Нравится ей и декоратор Жан-Мишель Франк с бархатными глазами, творчеством которого восхищаются виконт Шарль де Ноай и его жена Мари-Лор. Франк украсил, а точнее, опустошил особняк Елены на площади Соединенных Штатов.

Франк ненавидит излишества, тканые изделия, ничему не служащие мелочи. Он отдает предпочтение пустым и светлым комнатам, он минималист и стены своей комнаты обил светло-желтой соломкой. «Молодой человек очарователен, только жаль, что его ограбили», — пошутил Жан Кокто, побывав у художника. Декоратор сотрудничает с краснодеревщиками из мастерских «Улья», которые делают мебель по эскизам Шаро, Рульмана, Андре Гру, Елена копирует эту мебель и обставляет ею свои салоны.

Не меньше художественных коллекций впечатляет коллекция туалетов Елены. Среди них — наряды, созданные Каролиной Ребу, Эльзой Скьяпарелли (у нее Елена была одной из первых клиенток), Эдвардом Молине, Полем Пуаре, Жанной Ланвен, Люсьеном Лелоном. Елена увлеченно скупает аксессуары, сумочки, шляпы, меха, пояса и, разумеется, украшения — драгоценности и бижутерию.

Порой она попадает впросак. Пижамы и широкие брюки Шанель, идеальные для худых и высоких, на ней не смотрятся. Елена, ратуя за диеты, массаж и гимнастику, к себе эти правила не применяет. Увы! Как в старинной поговорке «Сапожник без сапог»!

— Я столько работаю, что не могу не есть, — оправдывает себя Елена.

Ее макияж все так же сводится к минимуму, однако она никогда не забывает накрасить губы темной помадой. И скрывает седину, придавая своим волосам цвет воронова крыла, не всегда удачно. Ей почти шестьдесят, но она не желает стареть. Да и энергии у нее столько, что старость бежит от нее.

Красота становится индустрией

Путешествие. «Это второе имя мадам Рубинштейн», — утверждает статья в «New York Post». Да, это ее любимое времяпрепровождение. Она часто повторяет, что долгие дни, проведенные в «плавучих дворцах», — «единственное время, когда она отдыхает».

На пароходе она волей-неволей развлекается: обеды, коктейли, бридж. Эта карточная игра, которую она освоила еще в Австралии, стала модным времяпрепровождением. А еще она сидит в одиночестве у себя в каюте и предается другой своей страсти — пишет письма и, едва ступив на землю, отправляет их целыми пачками близким и менеджерам. Но самое главное, она поздно встает утром и позволяет себе отдыхать днем. В обычное время Елена редко спит больше пяти часов в сутки.

Самое любимое путешествие — через Атлантический океан. Как только она, стоя на палубе парохода, видит появившуюся на горизонте статую Свободы, она чувствует то же волнение, что и в первый раз. Нью-Йорк как нельзя лучше соответствует бойцовскому характеру Елены. Здесь никто не относится к делам с прохладцей, люди не тратят время на пустые разговоры, бизнес — национальный спорт.

С начала 20-х годов экономика бурно развивается. Общество потребления начинает свое триумфальное шествие. Все охвачены жаждой покупать, выкидывать одно, приобретать другое. Чего только не изобрели! Радио, пластики, синтетические ткани, холодильник, зажигалку, телефон, автомобиль, бумажные салфетки, дезодорант, крем для депиляции… Новые изобретения — любимое развлечение американцев.

Впрочем, чем они только не развлекаются на протяжении «ревущих двадцатых». Даже сухой закон не мешал в эти годы людям веселиться. Похоже, даже подстегивал веселье, как и послевоенный экономический кризис. Восемнадцатая поправка к Конституции, санкционирующая введение сухого закона, была принята конгрессом под давлением пасторов, озабоченных падением морали в обществе, и феминисток, которые боролись против насилия в семье. Продажа алкогольных напитков в Америке была запрещена. Но это не значит, что американцы перестали пить.

В ночных клубах американцы беззаботно отплясывали чарльстон и фокстрот. Свинговали с Дюком Эллингтоном и Каунтом Бэйси, аплодировали «Рапсодии в стиле блюз» Джорджа Гершвина и Фреду и Адель Астер на Бродвее. Слушали по радио джаз из Нового Орлеана. Восхищались Элом Джолсоном, звездой первого полнометражного звукового фильма «Певец джаза». Смеялись и плакали вместе с Чарли Чаплином в «Малыше».

Клара Боу, звезда американского кино, стала идолом девушек: они копировали ее кудряшки, черные полукружья бровей, накрашенные яркой помадой губы сердечком. Талант Клары остается под вопросом, но она лучилась жизненной силой, у нее был яркий темперамент и природный магнетизм, которыми можно объяснить ее необыкновенную притягательность. После фильма «Это» с ее участием появилась целая череда «этих девушек», скорее сексуальных, чем наделенных артистическим талантом. Заслуживают упоминания и актрисы Теда Бара и Луиза Брукс. Американцы изобрели конкурсы красоты, в 1921 году была впервые избрана «мисс Америка».

Бурно развивалась реклама, помогая получать баснословные барыши, которые, в свою очередь, способствовали развитию прессы. Косметика занимает пятое место среди рекламных объявлений в прессе вообще и второе в таких журналах, как «Town and Country», «Harper’s Bazaar» или «Vogue». В 1929 году 20 % места на газетных страницах и рекламных вкладышах принадлежит прославлению косметической продукции. Пондс, Арден и Рубинштейн тратят на рекламу от 20 до 60 тысяч долларов в месяц, обеспечивая распространение и известность своих марок и продукции. Прибыль от этих вложений колоссальна: женские журналы создают модные течения, влияют на спрос потребительниц.

В среднем американки тратят на свою красоту триста долларов в год и могут выбирать среди сотен разновидностей пудры и такого же количества оттенков губной помады. В начале тридцатых годов американки оставляли более 700 миллионов долларов в год в отделах косметики больших магазинов, в парикмахерских, кабинетах массажа и салонах красоты. Красота, даря приятные ощущения и возможность привлекать мужчин, служа утверждению женской свободы, стала теперь еще и мощным экономическим и финансовым фактором. «Женщины связали употребление косметики с новым для себя чувством современности». В общем, по-прежнему вечно прекрасные и несогласные.

Красота превратилась в индустрию, а значит, перестала быть элитной и стала массовой. Елена Рубинштейн была не единственной, кто совершил эту перемену, но она немало ей способствовала. Две ее фабрики в Сен-Клу и на Лонг-Айленде производят более семидесяти линий, последние из них, кремы для тела, способствующие похудению, «Reducing preparations», выпущены в продажу в 1923 году.

Соперница не отстает от Елены. С помощью своего мужа Томаса Льюиса, ее менеджера, и сестры Глэдис, которая управляет французским подразделением фирмы и салоном в Париже, Элизабет Арден, подготовив почву как в Америке, так и в Европе, по примеру Мадам, открывает собственные фабрики. Арден продает свою продукцию не только в принадлежащих ей роскошных косметических салонах, но и в престижных больших магазинах вроде «Bonwit Teller», «Macy’s», «Neiman Marcus» в Нью-Йорке, торгует ею в Детройте, Вашингтоне, Филадельфии, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе. Она предлагает клиенткам семьдесят пять наименований, среди которых огромным успехом пользуются «Питательный крем с апельсином» и «Венецианский отбеливающий крем».

Обе предпринимательницы вынуждены считаться с конкурентами, которые тоже хотят получить кусочек лакомого пирога: с французами Рене Коти, Герленом, Роже и Галле, Буржуа, обосновавшимися в США в начале века, и с такими местными гигантами, как Пондс. Не нужно забывать и о других фирмах, старых и только что появившихся: «Карл Уикс», «Ноксема», «Мэйбелин», «Барбара Гульд», «Макс Фактор».

И все-таки всерьез Елена соревнуется только с Арден, они идут вперед бок о бок. При этом обе женщины по-прежнему ненавидят друг друга и всегда в курсе, чем занята соперница. У них одинаковые методы рекламы. Они просят клиенток писать им о своих проблемах с кожей и отвечают каждой индивидуально, рекомендуя пользоваться тем или другим кремом. Мадам тщательно изучает полученную почту и сразу же определяет финансовые возможности покупательниц.

— Обычная почтовая бумага, — отмечает она. — Денег нет. Предложу два крема, а не полный комплект.

Клиентура — вот что резко отличает Элизабет Арден от Елены Рубинштейн. Арден продолжает оказывать предпочтение богатым, Елена все больше и больше интересуется средним классом. Здесь есть над чем поработать: начиная с 20-х годов четверть американок от шестнадцати лет и старше работают.

И все-таки успешность Елены и Элизабет, двух женщин в индустрии, где доминируют мужчины, уникальна, как уникально их понимание экономических тенденций. Эпоха ремесленничества завершилась. Частные косметические кабинеты, марки, созданные личными стараниями хозяек, окончательно сошли со сцены, на смену им пришли большие универсальные магазины. Дороти Грей, Эдна Альбер, Пегги Сейдж, Кэтлин Мэри Куинлэн, пережив пик славы, продали свои фирмы. Мало кто из женщин по-прежнему ведет свое дело.

В области, созданной женщинами и предназначенной для женщин, распределение работы оставалось точно таким же, как во всех остальных. Мужчины владели предприятиями, занимали посты директоров, им принадлежало управление и решения. Женщинам, обязательно незамужним и обычно с дипломом, доставались посты в области маркетинга, рекламы, журналистики, в косметических и торговых салонах. В крупнейших рекламных агентствах женщины-суперпрофессионалы — потому что были и такие — разрабатывают масштабные общенациональные кампании, а незаметные труженицы филиалов продумывают акции для больших магазинов и мелких фирм. Но все они, известные и безымянные, осуществляют связь между предпринимателями и клиентами. Их обращенные к потребительницам тексты всегда написаны «с точки зрения женщин». Это становится золотым правилом в рекламной сфере: «Чтобы обращаться к женщинам, нужно знать их привычки, их предрассудки и образ мышления». И еще: «У женщин своя женская логика и свои традиции, неведомые мужчинам».

Авторы журнальных статей, женщины умные, образованные, политизированные, явно опережающие свое время, прекрасно понимают, что им искусственно выделили особую область. Но они не оспаривают установившееся правило: постоянно повторять женщинам общепринятые клише, установленные для их пола. Пользуясь определенной лексикой, они со временем создают язык, понятный всем без исключения женщинам, в том числе и тем, кто не имеет возможности посещать престижные салоны Элизабет Арден и Елены Рубинштейн. Таким образом, абсолютно все женщины имеют возможность получать информацию о последних тенденциях в области моды и косметики. Правда, широкое распространение подобного рода информации ведет к стандартизации и порождает стереотипы.

Мадам, которая всегда подает себя как успешную предпринимательницу, тоже разделяет мнение, что для женщин должны писать женщины. Она считает, что только женщины способны понять и передать женские желания и стремления. Она подчеркивает, что женщины с огромным энтузиазмом овладевают профессиями, связанными с индустрией красоты. И желает им на этом поприще успеха.

Мадам считает долгом чести нанимать для своих салонов и предприятий почти исключительно женщин, считая, что они лучше будут понимать друг друга. Часто во время перерыва она приглашает секретарш, «своих девчонок», с их пакетиками и свертками к себе в рабочий кабинет и предлагает им попробовать новую продукцию.

Ей важно услышать их мнение. Их соображения, подсказки, критика помогают фирме двигаться вперед. Мадам выясняет их мнение и записывает, что им нравится, а что нет.

Однако к подбору директоров фирмы у нее совсем другой подход. В ее империи никогда не было женщин — директоров фабрик, женщин — руководителей отделов маркетинга, женщин, занимающихся финансами. Самая высокая планка для женщин — управляющая косметическим салоном. В распределении работы она следовала привычной, «мужской», схеме, потому что ей было спокойнее, когда за работу отвечал мужчина.

Даже своим сестрам Елена не вполне доверяла, обычно они работали в тандеме со служащим фирмы — мужчиной. Кажущееся согласие в большом семействе поначалу приводило журналисток в восторг. Мадам при всяком удобном случае распространялась на эту тему: сага о сестрах Рубинштейн, темноволосых красавицах польках, очень нравилась публике.

Между тем семейный клан продолжал расти. Ческа работала в Лондоне, Манка энергично путешествовала по Соединенным Штатам, Стелла, заканчивающая образование в Чикаго, готовилась сменить Полину в Париже. Эрна тоже работала в Америке. В Кракове осталась одна Регина со своим мужем Моисеем Колином. Очень скоро трое из четверых детей Регины тоже будут работать со знаменитой тетей.

Елена выписывала из Польши всех, кого хотела видеть у себя в фирме. Она оплачивала билет, подбирала жилье, ободряла, учила, поддерживала материально, а потом давала работу в одном из своих салонов. Но сама Елена оставалась главной и недосягаемой. Государыней.

«Императрицей красоты», как назвал ее Жан Кокто.

В 1928 году нью-йоркский салон Елены переезжает, теперь он располагается на Пятьдесят седьмой Восточной улице, напротив Пятой авеню. Дом до этого принадлежал Колису Хантингтону, конструктору Центральной Тихоокеанской железной дороги, и выглядел весьма величественно, что подкупило Елену. Она успела осмотреть десятка два домов, но ни один ее не устроил. Едва увидев этот, она сразу решила подписать договор. Агент по недвижимости страшно удивился.

— Вы отказались от стольких домов и вдруг сразу подписываете. Почему?

— Мне понравилась лестница, — ответила она.

Она сохранила лестницу и переделала все остальное. Внешним видом дома занялся архитектор Бенджамин Уинстон, интерьеры были доверены Паулю Франклю, который взялся за дело вместе с модным тогда дизайнером Дональдом Дески.

Пол был покрыт линолеумом, в те времена модной новинкой, а сверху коврами, купленными в знаменитом парижском салоне «Мирбор» — его владелица Мари Кюттоли возродила искусство гобелена и ковроткачества, но на совершенно новом уровне, привлекая к созданию эскизов лучших современных художников. Некоторые из ковров были сделаны по рисункам Луи Маркусси. Стены украшали светильники Рульмана и рисунки Фернана Леже. Был обновлен и салон в Чикаго и тоже заслужил одобрение журналистов. Журнал «Good Furniture» так отзывался о нем: «Пример самого успешного использования современного искусства для коммерческого предприятия». После открытия салона Мадам, как часто с ней случалось, погрузилась в нервную депрессию, и ей пришлось отправиться в санаторий. Она всегда ждала этого отдыха, она о нем мечтала. Несколько недель отдыха post partum[7] вошли у нее в обиход.

Отношения Мадам с прессой по-прежнему безоблачные. В частности, «Time» так описывает посещение фабрики на Лонг-Айленде, организованное специально «для скептиков, которые не верят, что кремы Рубинштейн делаются из натуральных продуктов». По словам журналиста, они увидели там нескончаемые ряды полураскрытых кувшинок: как только они раскроются, вытяжку из них введут в кремы, пудры и губные помады. Сотни ящиков огурцов соседствуют со снопами итальянской петрушки, горами яиц, масла, бидонами сливок, корзинами с грейпфрутами и другими фруктами и овощами. «Мадам Рубинштейн по справедливости гордится своей косметической продукцией, известной удивительными целительными свойствами: кожа трепещет от наслаждения».

В 1928 году Елена удостоивается особого внимания «New Yorker»: четыре полосы, под которыми стоит подпись «Джо Сверлинг», посвящены прославлению «Женщины без родины». Принимая интервьюера, Мадам надела свои лучшие драгоценности. «It’s «gude» for publicity (хорошо для рекламы)», говорит она «на причудливом диалекте, смеси английского, польского, французского и немецкого».

Журналист рассказывает историю ее успеха: «На нее работают три тысячи служащих в самых разных странах мира, не считая многочисленных клиенток, которыми ее обеспечивают пять тысяч рекламных агентов. В Америке есть города, где работают дистрибьюторы Елены Рубинштейн, но нет агентства Форда».

В статье подробно рассказывается о причудах Елены, например о мании писать письма своим служащим: такие письма она пишет чуть ли не каждый день и часто на оборотной стороне меню, экономя бумагу. Или о ее странной особенности забывать имена своих служащих. Многие работают с ней долгие годы, но она упорно называет их Толстяк, Глухой, Кривой Нос. Кое-кто считает эту довольно оскорбительную фамильярность сознательным желанием вывести собеседника из равновесия, потому что во всех остальных случаях память Елены безупречна. Она хранит в памяти мельчайшие детали. Если мебель в каком-нибудь салоне хоть немного передвинули, она и это замечает.

Журналист с улыбкой говорит о ее недостатках и достоинствах, которые так часто вступают в противоречие друг с другом. Мадам — живой парадокс, ей свойственны одновременно и бережливость, граничащая со скупостью, и щедрость, доходящая до мотовства. «Она может ничего не покупать себе целый год, нося одну и ту же шляпку, а потом за три дня истратить безумные деньги, увлекшись покупками. Ее гардеробы в Париже и Лондоне ломятся от вещей, которые она ни разу не надевала».

Освоив искусство рекламы, Елена прибегает к ней и в тех случаях, когда речь заходит о ее личной жизни. Все ее признания тщательно продуманы, обманы ловко пригнаны, образ тщательно отработан. Она фотографируется и позирует для картин только у себя дома, элегантно одетая, в великолепных украшениях, окруженная изящными вещами, свидетельствующими о ее прославленном вкусе. Есть портреты Елены в белом халате: она позирует в салоне красоты или на фабрике. Художникам приказано улучшать свою модель, фигуру изображать более стройной, лицо более молодым. Фотографии должны быть отретушированы.

Фотография Сесила Битона, на которой Елена стоит возле беломраморной статуи работы Эли Надельмана, имеет два варианта — до и после ретуши. На первой фотографии Мадам сделала пометки черными чернилами, прося прибавить ей волос, подправить линию плеч, убрать морщинки с лица и рук. Результат впечатляет. Елена без вмешательства хирургии, электрического массажа и пилинга сбросила десять лет.

Волшебство техники…

«Тюбик сейфу не товарищ»

Генри, Эммануэль и Мейер Леманы, три брата, три компаньона, три self made men, успешных мужчины, эмигрировавших в Америку и завоевавших ее. Они родились в Германии, в состоятельной еврейской семье, обязанной благополучием отцу, Абраму Леману, торговцу скотом. Все трое выросли и уехали один за другим искать счастья за океаном.

Самый старший из троих, Генри, первым отправился в Новый Свет в 1844 году, когда ему исполнился двадцать один год. Он обосновался на Юге, где фермеры выращивали хлопок на плантациях, которые обрабатывали черные рабы. Кузен одолжил ему денег, и Генри стал продавать фермерам продукты питания, объезжая с фургоном плантации.

Через год, воспользовавшись хлопковым бумом, он открыл магазин в Монтгомери, крупном городе Алабамы.

Его средний брат Эммануэль приезжает в Америку в 1847 году. Братья работают вместе и еще год трудятся как каторжные, а потом открывают другой магазин, гораздо больше первого. На нем красуется вывеска «Г. Леман & Бразерс» — Генри Леман и братья. В нем предлагаются примерно те же товары, но ассортимент их гораздо шире: семена, удобрения. У фермеров часто не хватает денег, и они привыкли расплачиваться за продукты и посевной материал хлопком.

Когда к братьям в 1850 году присоединяется Мейер, магазин меняет вывеску и называется теперь «Леман Бразерс». Леманы не только торгуют, но и дают фермерам деньги в долг, потом они начинают заниматься недвижимостью. После кончины Генри, умершего в 1855 году от желтой лихорадки, Эммануэль и Мейер продолжают расширять свою деятельность. Вскоре они сосредоточиваются на торговле хлопком. В 1858 году братья решают открыть отделение своей торговой фирмы в Нью-Йорке. Фирма продолжает расти, и начиная с 1887 года ее представительства уже работают в Европе и Японии. В начале ХХ столетия «Леман Бразерс» — самая крупная и всеми признанная компания, специализирующаяся на продаже хлопка, которая при этом торгует и другим сырьем, а также сахаром, зерном, кофе и нефтью.

В 1897 году умирает Мейер (его брат проживет еще десять лет), и фирма переходит к следующему поколению Леманов.

Компания преобразуется в инвестиционный банк «Леман Бразерс», который вкладывает деньги в универсальные магазины, сигареты «Филип Моррис», ткацкие и швейные фабрики. Какое-то время Леманы сотрудничают с банком «Голдман Сакс», а впоследствии становятся его конкурентами. Почти все фирмы, в которые они вкладывают деньги, принадлежат евреям. Обосновавшись в Нью-Йорке, братья Леманы сразу же столкнулись с антисемитизмом, который царил в среде богатой буржуазии wasp, тогда как в Алабаме их как выходцев из Европы принимали очень радушно.

В Нью-Йорке высший свет отверг Леманов, и они продолжали жить своим кланом, как многие другие богатые еврейские семьи. Эти люди и не стремились занять свое место в среде, не желавшей их принимать, они создавали собственную среду, свои сообщества и свои клубы. Детей растили в соответствии с духом времени, все мальчики учились в самых престижных университетах Лиги плюща, но зато все Леманы, и юноши, и девушки, заключали браки только со своими единоверцами.

Мужчины семьи Леман ничего не смыслили в косметике. Они работали в сфере мужских интересов. Но у них были жены, сестры, дочери, племянницы, которые пользовались косметикой. Зато у мужчин Леман было коммерческое чутье. Опытные бизнесмены не могли не обратить внимания, насколько широко развернулся рынок косметических товаров, и прекрасно поняли, какую могут извлечь из него выгоду.

Они собрали сведения. И выяснили, что фирма Елены Рубинштейн имеет прочное положение и приносит большой доход. Они изучили баланс фирмы. В предыдущем году сумма оборота фирмы составляла два миллиона долларов, прибыль равнялась девятистам шестидесяти тысячам долларов. Предприятие было создано еврейкой польского происхождения. Все, что Леманы выяснили, их устраивало. Колебаний у них не было: фирму нужно было покупать, делать из нее акционерное общество и наводнять рынок продукцией мадам Рубинштейн, сохранив гламурность бренда.

Они сделали Елене предложение и стали ждать. Мадам всегда любила деньги, ее любовь к ним с годами не остыла. Могла ли она устоять перед предложенной ей суммой, тем более что ей предложили заплатить наличными? Леманы не поскупились, они предложили Елене семь миллионов триста тысяч долларов, что на сегодняшний день составляет восемьдесят миллионов евро. Мадам уже получала предложения продать свою фирму, но никогда ей не предлагали за нее такие огромные деньги. Говорят, за три года до этого представитель одной французской фирмы в Париже тоже хотел купить ее предприятие. И тоже предлагал колоссальную сумму, но Мадам не захотела и отделалась шуткой. «Нам будет трудно договориться, — сказала она, — вы считаете на франки, а я на фунты».

Но с Леманами не до шуток. Тут нужно всерьез подумать. Если не сказать, что все уже было обдумано заранее. И Елена принимает предложение. Она ведь продает только американскую часть, то есть семьдесят пять процентов того, чем владеет. За ней остаются фабрики, а также европейские и австралийские салоны. Леманы обязуются никого не увольнять и просят Мадам по-прежнему представлять свою марку. Ее положение в фирме определено контрактом: она сохраняет почетное звание президента, должна присутствовать на всех благотворительных акциях и светских мероприятиях, а также создавать новые продукты. Но всеми другими делами Леманы имели право распоряжаться по своему усмотрению.

11 декабря 1928 года Елена Рубинштейн заключает договор о продаже с представителями фирмы Леман, и ей удается сохранить это в секрете. Елена и так не была бедна. Теперь она стала безумно богата.

— Я совершила эту продажу без особой радости, но моя частная жизнь была для меня на первом месте, — скажет она в одном из своих интервью. — Я хотела вернуться во Францию и жить вместе со своим мужем, который там обосновался.

То же самое Елена напишет в автобиографии:

«Я продала фирму, желая спасти мой брак. У меня не осталось выбора. С моей стороны это была серьезная жертва, потому что мое дело всегда значило для меня гораздо больше, чем просто деньги». Сказано достойно и трогательно.

Но правда ли это? Вполне возможно, что мысль об Эдварде сыграла роль в ее решении, но эта мысль была не единственной. Впрочем, пока Мадам даже не ставит мужа в известность о продаже. И если она ждет подходящего момента, чтобы сообщить о ней, то скорее всего потому, что уверена: новость его не слишком обрадует. Надо сказать, Елена не питает иллюзий относительно их совместной жизни. В последний раз, когда она приезжала в Париж, они окончательно решили жить порознь.


Между Еленой и Эдвардом продолжаются игры в кошки-мышки. Он просит у нее денег для издательства, она ему отказывает. Он злится, настаивает, требует, она непоколебима. А бывает, что, с успехом выведя его из себя, выдает деньги по капле. Они по-прежнему пишут друг другу, но письма становятся горькими. «Помоги мне, и ты сможешь пользоваться не только своей известностью, но и моей», — пишет Эдвард Елене. «Что мне делать с твоей известностью? — отвечает ему Елена. — Я всегда была для тебя только орудием, и благодаря мне ты сумел немалого добиться». «Тебе не обязательно меня оскорблять, — отвечает он, — почему ты выходишь из игры? Не обязательно вместе спать, чтобы оставаться вместе».

Снова обмен письмами, и снова взаимное непонимание. Муж чувствует себя жертвой жены, жена — жертвой мужа. Елена жалуется, что всегда работала не щадя сил ради благосостояния семьи, и считает, что не получала в семье того, что заслуживает. У нее всегда были только обязанности и работа, а муж выбрал для себя куда более приятную участь. «Ты возвращаешься ко мне всякий раз, когда тебе нужна помощь, а радости и удовольствия находишь в других местах». Он отвечает, обвиняя ее в том, что она всегда его унижала. Диалог глухих.

Хорес учится в Кембридже. Он попал в автоаварию, первую из многих, которые у него еще будут.

Родители объявляют перемирие. Они ждут известий от сына, сообщают ему, что очень о нем тревожатся. Но передышка длится недолго. Эдвард по-прежнему не знает о продаже американской части предприятия Елены, а она не решается ему сказать. Сначала до него доносятся слухи, потом он узнает обо всем из газет, потому что долго таить такой секрет невозможно. Жена скрыла от него сделку, и он, горько обиженный, осыпает ее упреками. Они снова ссорятся. Эдвард встречает Новый год в Париже один, Елена с сыновьями уезжает в Австралию.

Между тем дела Эдварда налаживаются. За короткое время он издает несколько книг, которые приносят ему доход. Известность его тоже возрастает. В 1929 году, когда он выкупает журнал «This Quarter», он публикует роман Д. Г. Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» — это второе издание, впервые роман выпустили за год до того во Флоренции. Эдвард Титус прекрасно понимает, что рискует: книга вызвала большой скандал. Сильвия Бич отказалась издавать ее, находя чересчур эротичной. Она не хочет иметь дело с такого рода литературой, изданий Джеймса Джойса ей более чем достаточно. Но она нашла для Лоуренса другого издателя.

Успех книги позволил «Черному человечку» расплатиться с долгами. Однако для больного туберкулезом Лоуренса радость оказалась недолгой. Он умер год спустя на юге Франции, куда поехал отдохнуть со своей женой Фридой. Эдвард Титус был одним из немногих, кто проводил писателя в последний путь.

Еще одним бестселлером, причем совершенно необычным, стала книга «Мемуары Кики с Монпарнаса». Эдвард опубликовал ее на английском через год после того, как она появилась во Франции. Перевел ее Сэмюел Путнэм, предисловие написал Эрнест Хемингуэй, а проиллюстрировал Ман Рэй, в то время любовник Кики.

По-настоящему Кики звали Алиса Прен, своего отца она не знала, росла на улице, зато у нее был веселый, насмешливый нрав и склонность к шуткам и чудачествам, и она стала Кики, любимым персонажем богемного Монпарнаса. Первым ее любовником стал польский художник Морис Менджицкий, она позировала его друзьям Кислингу и Фужита. Фужита написал с нее «Лежащую обнаженную» и выставил ее на осеннем Салоне. Критика и публика были в восторге от картины. Кики позировала Модильяни и Дерену. На Монпарнасе боготворили Кики.

На волне успеха Эдвард мирится с Еленой. Она искренне радуется удачам мужа и пишет ему из Нью-Йорка письмо с поздравлениями.


Последнее модное увлечение Соединенных Штатов — биржа. Женщины играют с таким же азартом, как мужчины.

Когда банк «Леман Бразерс», согласно своему решению, выставляет фирму Рубинштейн на биржевые торги, женщины покупают восемьдесят процентов акций. Складывается парадоксальная ситуация, в которую уже не раз попадали небольшие косметические фирмы, расставшиеся со своим капиталом: фирмой «Елена Рубинштейн», созданной женщиной, основанной на женском опыте и ориентированной на женские нужды, фирмой, где работают преимущественно женщины и даже капитал в основном принадлежит женщинам, будут отныне управлять мужчины-банкиры, ничего не смыслящие в существе дела.

Леманы пожелали совместить гламур и массовость, не понимая, что эти понятия несовместимы. Они начали с того, что наводнили рынок косметикой Рубинштейн по низкой цене.

Мадам всегда с недоверием относилась к массовым продажам ее товаров, однако поначалу идея Леманов вызвала у нее интерес. Но она очень быстро поняла, что у них ничего не получится. Женщины не хотят покупать по дешевке то, что могут купить задорого. Богатые женщины не станут пользоваться теми же марками, что и бедные.

Нужно выбирать одну стратегию из двух. Но Леманы этого не понимают. Они знают наизусть биржевые курсы, но не имеют ни малейшего представления о клиентках-женщинах.

У Леманов возникает совсем другая проблема: они хотят избавиться от Елены, которая усложняет им жизнь, мешая, как им кажется, осуществлению их замыслов. Хотя Елена и подписала контракт, где говорится, что она не должна вмешиваться в сферу продажи, она не только выражает свое мнение, но и действует. По ее мнению, продавать ее кремы в бакалейных лавках и магазинах ширпотреба значит уничтожить марку. С этим Елена Рубинштейн не согласится никогда.

Она создала эту фирму, эту марку, она ее дитя, ее творение. Тридцать лет она работала не покладая рук, часто в ущерб себе и своей личной жизни. Она добилась успеха. А теперь? Все ее труды насмарку? Эти idlers, полные идиоты, готовы в пять минут разрушить дело ее жизни, продавая ее чудесные кремы вместе с консервированным зеленым горошком и стиральными порошками?! Елену трясет от ярости, она чуть не заболевает от гнева.

Ее негодование поддерживают директора элитных магазинов и владельцы парфюмерных бутиков, продающих косметику ее марки. Они отказываются в дальнейшем сотрудничать с фирмой: им не нравится, что новые владельцы так обесценили бренд «Елена Рубинштейн».

Елена бомбардирует Леманов угрожающими письмами. Они не читая бросают их в корзину. Биржевые маклеры Елены составляют для нее список акционеров-женщин. И Елена лично пишет каждой из них. В письмах она объясняет, как вредны методы ведения дела новыми владельцами, и советует каждой написать им и выразить неодобрение. Леманов захлестывает поток писем. Но это только начало их бед. Мадам твердо решает вернуть обратно свою фирму и готова, если понадобится, выкупать акции постепенно, одну за другой.

Она пишет письма, звонит по телефону, собирается объехать Соединенные Штаты с востока на запад и с севера на юг и, чего бы это ей ни стоило, вернуть себе свое предприятие.


Биржевой крах 24 октября 1929 года запомнился и сохранился в истории как «черный четверг». В этот день лопнул пузырь биржевых спекуляций, возникший на Нью-Йоркской бирже в 1927 году и разбухший до невероятных размеров благодаря растущим покупкам акций в кредит.

Индустрия, активно развивавшаяся на протяжении последнего десятилетия, постепенно начала задыхаться, потому что деньги вкладывались не в реальную экономику, а в биржевую игру на Уолл-стрит. Сложился порочный круг: курс акций рос быстрее, чем доходы предприятий, доходы предприятий росли быстрее, чем производство продукции и зарплаты. Все оплачивалось из кредитов, которые ничем не были подкреплены. И вот настал день, когда цены на акции поползли вниз. 24 октября продать свои акции захотело множество людей, акции обесценились.

Паника на Уолл-стрит распространилась на весь финансовый мир.

Но падение курса акций началось раньше. Подешевели акции «Дженерал моторс», «Ю. С. Стил», «Дженерал электрик», «Голдман Сакс», упали и акции «Леман Бразерс», а с ними и акции фирмы «Елена Рубинштейн»: вместо семидесяти долларов они стали стоить двадцать.

Мадам восприняла это как катастрофу. Всеми силами она старалась сохранить бодрый вид, что давалось ей с большим трудом. Рушилось то, что было ей дороже жизни, она потеряла сон, понимая, что проиграла все: фирму, здоровье, отношения с мужем. Но, как мы знаем, чем тяжелее становились обстоятельства, тем успешнее действовала Елена. Во время одной из ее бесчисленных бессонных ночей у нее возник план. Ее акции продолжают падать, значит, настало время действовать, и она дает приказ своим биржевым агентам покупать все акции ее фирмы, какие только смогут. Мелкие держатели готовы продать их, пока они вконец не обесценились, они рады вернуть себе хоть какие-то деньги.

И вот Мадам вновь становится крупнейшим держателем акций своей фирмы, приобретя их отчасти на деньги Леманов. Сила снова на ее стороне. Она принуждает Леманов продать ей все принадлежащие им акции и вновь становится полновластной владелицей фирмы. В общей сложности на выкуп она потратила полтора миллиона долларов — пустяк по сравнению с тем, что она выиграла на всей операции, положив в карман пять миллионов восемьсот тысяч долларов чистого барыша. Победа! Леманы должны снять перед ней шляпу. Но нет, они полны ярости и трубят повсюду, что мадам Рубинштейн «экономически безграмотна».

На самом деле Мадам — гений. «Леман Бразерс», эти деловые mensch, уверенные в своей силе и мужской хватке, недооценили предпринимательницу-дюймовочку, которой им бы не стоило пренебрегать. Впервые их незыблемый пьедестал пошатнулся. И расшатала его женщина. Понятно, что они чувствуют себя униженными.

Восемьдесят лет спустя вновь воскреснет эта история о «тюбике, который сейфу не товарищ», причем будет расписана новыми красками.

Найдутся люди, которые обвинят Елену в том, что своими действиями она спровоцировала биржевой кризис. Кто пустил эту утку? Уж не Леманы ли, не забывшие обид? Согласитесь, все же довольно трудно поверить, что не кто иной, как Мадам, устроил кризис, который потряс всю планету. Гораздо правдоподобнее, что у Мадам было чутье. И еще везение. Невероятное, неправдоподобное везение, которое сопутствовало ей всю жизнь.

Часто богатства создаются по прихоти судьбы. За два года Мадам стала одной из самых богатых женщин Америки.


Но на протяжении этих двух лет она не раз думала, что терпит оглушительный крах. Боялась, что не выкупит достаточное количество акций, чтобы припереть Леманов к стенке. Поражения она бы не вынесла. Но вся ее деятельность должна была оставаться в тайне, и она опять обращается к единственному человеку в мире, который может ее поддержать и успокоить.

К Эдварду.

И получает ответ. Но совсем не такой, какого ждала.

«Милая, речь всего-навсего о деньгах. Жизнь проходит быстро. У тебя два прекрасных сына, но ты живешь, обходясь без них. И без мужа тоже, хотя он искренне тебя любит, несмотря на все свои прегрешения. Я желаю тебе победы, но поверь, даже если ты проиграешь, это не так уж серьезно. Всего дороже наша семья».

Час выбора пробил. Перед ней две дороги: работа или семья. С одной стороны, она устала жить вечной странницей и об этом уже сотни раз писала мужу. Ей хотелось бы остановиться и обрести постоянный кров, а не мчаться куда-то, словно метеор, лишь на миг задерживаясь в своих великолепных жилищах, которые она украшала и отделывала, не жалея денег. Хотелось бы зажить размеренной жизнью, столь необходимой для ее душевного равновесия. Ей уже не по возрасту жить «на бегу»…

А с другой стороны, никто не понимает, по какой причине она постоянно в пути. Никто. И сыновья тоже.

Решение ее однозначно. «Я родилась, чтобы работать», — часто повторяла она. В час выбора привычное присловье стало истиной. Дело не в том, что она может все потерять, дело в том, что она должна все снова выстроить. Елена опять устремляется в Нью-Йорк, к великому разочарованию Эдварда, который простодушно надеялся, что она останется в Париже, поселившись вместе с ним в их квартире на бульваре Распай.

Эдвард тоже хочет спокойной, тихой жизни. Он больше не в силах терпеть напряжения нескончаемой войны, ссор, ударов ниже пояса, унижений, взаимных жалких упреков. Ему невмоготу постоянно клянчить деньги. Он мечтает о прочной, спокойной связи, не претендующей на плотскую любовь. Ему нужна теплая дружба, надежный союзник. Елена напрочь отвергает подобные отношения с мужем. Он единственная любовь ее жизни, она не согласна довольствоваться крошками с его стола.

Они переживут еще несколько благополучных периодов в своей совместной жизни: так обреченному на смерть больному недуг дарит несколько спокойных дней.

Мадам, проглотив разочарование, снова уезжает в Нью-Йорк, горя нетерпением приняться за работу.

Грандиозные похороны счастья

Через окна кабинета Елены над ее салоном красоты, расположенном почти что на углу Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы, доносится все нарастающий шум. Толпа манифестантов, увеличивающаяся с каждой минутой, громко выкрикивает лозунги, протестуя против увольнений, роста цен, голода. Гнев тридцати пяти тысяч человек, вышедших на улицы Нью-Йорка, ощущается и в ласкающей атмосфере салона, где в кабинетах стоят массажные столы, где все располагает к расслаблению и безмятежности.

Америку охватила Великая депрессия, и никто в мире, даже богатые клиентки Елены, не могут сделать вид, будто все по-прежнему. Финансовый водоворот, обогативший Елену Рубинштейн и позволивший ей обойтись без увольнений, превратился в экономический кризис, равных которому еще не бывало. Он выбросил на улицу тысячи предпринимателей, рабочих и служащих.

В обнищавшей стране Елена по-прежнему остается одной из самых богатых женщин. Она по-прежнему на виду. У нее есть все — успех, богатство, слава. Все, кроме любви. Сказать, что ей не хватает Эдварда, значит ничего не сказать. И она глушит себя работой, трудится все больше и больше, заставляя и всех вокруг делать больше, с каждым днем все больше!

Бурная деятельность всегда взбадривала и спасала Елену. Она снова отправляется в путь, объезжает Америку, рекламируя свою первую книгу «Искусство женской красоты». Написать ее она поручила ghost writer, литературному негру, но все идеи принадлежали ей. Две первые главы посвящены рассказу о ее жизни. Елена приукрашивает ее как только может, особенно свое детство в Польше и молодость в Австралии. Умолчания и выдумки отныне запечатлены навек.

Но большая часть книги посвящена косметике и красоте. И тут Мадам не лукавит. В этой области она не только императрица, но и пророчица. «Я уверена, настанет время, когда женщина пятидесяти лет будет казаться тридцатилетней, а женщина в семьдесят будет считаться достигшей зрелого возраста».

В эти трудные времена женщинам больше чем когда-либо нужна легкость и раскрепощенность. Они покупают книгу Елены, читают ее, передают другим. Елена дает интервью всем, кто попросит. В сентябре 1930 года она приезжает в Бостон с секретаршами, рекламными агентами и тоннами багажа, словно решила прожить здесь год, а то и больше. Мадам Рубинштейн никогда не умела путешествовать налегке. Зачем, собственно? Она должна менять туалеты несколько раз в день, если хочет произвести впечатление на прессу.

Журналистка Грейс Дэвидсон посвящает Елене большую статью в «Boston Post». Фотография, сопровождающая публикацию, представляет Елену в божественном платье от Пуаре. Вокруг полной шеи не меньше пяти ниток черного жемчуга.

— К какой цифре приближается ваше состояние? — полюбопытствовала журналистка.

— У меня двадцать миллионов, — не задумываясь ответила Елена.

Она назвала первую цифру, которая пришла ей в голову. Соответствует ли она действительности, не имеет никакого значения. Чем больше будет ее богатство, тем больше ее будут уважать.

— Что вы считаете главной обязанностью женщины? — задает новый вопрос Грейс Дэвидсон.

— Оставаться молодой! Мы все должны иметь возможность жить полной жизнью, путешествовать, много работать, зарабатывать деньги, тратить их, иметь детей, страстно влюбляться.

Что касается двух последних пунктов, то Елена выполняет их не лучшим образом. Своими детьми, ставшими уже взрослыми юношами, она интересуется не больше, чем прежде. А что касается страстной любви…

Последнюю попытку помириться с Эдвардом она предприняла в Париже, вскоре после рекламного тура. Эдвард приехал встречать жену в Гавр и был очень удивлен, увидев, что она спускается с парохода в сопровождении не только горничной, но и новой лучшей подруги, журналистки Грейс Дэвидсон, с которой, похоже, не расставалась после интервью для «Boston Post».

Елена, хоть и желает больше всего на свете снова жить вместе со своим мужем, в последнюю минуту пугается и боится встречи наедине. Великий стратег в делах, она становится совершенно беспомощной в отношениях с Эдвардом и сама отрезает себе все пути к успеху. Или больше не верит, что ее усилия могут чему-то помочь?

Как бы там ни было, но Елена уговорила юную застенчивую Грейс поехать вместе с ней и купила для нее билет. Будучи человеком воспитанным, а может, просто проявляя осмотрительность, Эдвард в присутствии журналистки не обронил ни одного неосторожного слова за всю долгую поездку на автомобиле от Гавра до Парижа. Но сказать, что на его лице было написано недовольство, значит ничего не сказать.

Эдвард тоже не хочет разводиться с Еленой. Дамский угодник, ценитель женской красоты, подчас жестоко и жестко утверждающий свое мужское превосходство над женщиной, которая держит его в финансовых тисках, он не меняется. Но и не расстается с мечтой, таящейся где-то в глубинах его души, о мирной семейной жизни. К тому же, хоть он и вынужден выпрашивать каждый сантим у жены, она в конце концов выдает ему эти сантимы, так что развод никак не улучшит его финансового положения.

Мисс Дэвидсон ужинает с четой Титус в «Куполь» и не расстается с ними до позднего вечера, даже когда они все втроем идут выпить напоследок в «Селект». На следующее утро она вновь удостаивает их чести своего присутствия.

Грейс Дэвидсон так и не поняла, какую роль ей отвели: китайской вазы или подсвечника, и назвала свои встречи с Титусами «крайне странными» и «напряженными», признав при этом, что Эдвард обладал невероятным обаянием.

За эти несколько дней Елена почувствовала себя немного лучше только на светском приеме, куда были приглашены супруги. Она встретила там скульптора Константина Бранкузи, у которого только что купила одну из его лучших работ — «Белая негритянка». Они долго разговаривали. Бранкузи выражал ей свое восхищение. Елена наконец стала улыбаться.

С Бранкузи Елена знакома не первый год. Они почти ровесники. Константин Бранкузи родился в Румынии в 1876 году и приехал в Париж в начале ХХ века учиться в Школе изящных искусств. Елену восхищали его тяготеющие к абстракции работы в мраморе и бронзе. Она уже купила у него одну скульптуру из серии «Птица в пространстве». Они оба преклонялись перед примитивным искусством.

— Уж конечно, это лучше, чем всякие schnorrers, босячки, которых обожает Эдвард, — шепнула Елена недоумевающей Грейс.

Да, понять Елену бывало нелегко.


Елена часто приезжала в Париж уже одна и очень подавленная. Пропасть между ней и Эдвардом все увеличивалась и увеличивалась. Угнетенное состояние делало Елену особенно уязвимой. На свое несчастье, она прислушивалась ко всему, что нашептывали ей прихлебатели и сплетники, верила всему, что говорили ей о муже…

— Как? — шелестела ее соотечественница, графиня Тамара Лемпицка, художница, у которой Мадам только что купила картину. — Вы не знаете последнюю любовницу вашего мужа?

Париж жесток. Говоря о любовнице, польская художница подразумевала Анаис Нин. Анаис Нин, молодая женщина, жившая тогда в Лувесьене со своим первым мужем, банкиром Хью Паркером Гилером, познакомилась с Эдвардом, потому что хотела написать книгу о Д. Г. Лоуренсе, которым восхищалась. Она искала издателя. Эдвард прочитал несколько страниц будущей книги, одобрил и попросил продолжать.

Было ли еще и любовное увлечение? Елена не располагала никакими доказательствами. Но если Мадам что-то вбила себе в голову, значит, так оно и есть. Она стала угрожать мужу разводом, и на этот раз вполне серьезно.

Напрасно Эдвард отрицает свою вину, Елена ему не верит, она больше ему не верит, она больше не хочет ему верить. Желая отомстить Эдварду, она лишает его поста директора в своем холдинге недвижимости и передает эту должность Полю, мужу сестры Стеллы. Удар ниже пояса, мужчины ненавидят друг друга. Эдвард терпеть не может фатоватого хлыща. Но это еще не все. Мадам приказывает снести здание, где располагается «Жокей-клуб», любимое ночное заведение Эдварда в Париже, объявив, что собирается построить вместо него доходный дом. Эдварду, без сомнений, трудно перенести этот удар. Впрочем, он никогда и словом не намекал своим друзьям на то, что имеет некоторое отношение к правам собственности на это здание.

Пропасть между Еленой и Эдвардом все углубляется. Год спустя Эдвард издает книгу Анаис Нин. Это будет последняя книга, которую опубликует «Черный человечек». Елена твердо решила развестись и сделает это в 1938 году, а главное, она решила больше не содержать Эдварда, а значит, его издательство и журнал.

Елена не хочет жить и в квартире на бульваре Распай, хотя декор в ней выполнен в стиле ар-деко, который она обожает. Оформление необычайно красивое, но не вызывающее. Мадам дарит возможность наслаждаться им своей сестре Стелле и ее мужу. Оформление квартир-студий для колонии художников, которую мечтал устроить Эдвард, так и не доведено до конца. Ничего страшного, их сдадут в том виде, в каком они есть, тем более что Елена окончательно разругалась с декоратором, который должен был их оформлять.

Жожо Серт, бывший муж Миси, предлагает Мадам купить у него дом. Речь идет об особняке Веслен, набережная Бетюн, 24, на острове Сен-Луи. Мися берет на себя роль посредника. Адвокаты ведут долгие переговоры: выселить тех, кто поселился в этом доме, весьма непросто. Дело тянется три года.

Но вот оно завершилось, и закончилась эпоха в жизни Мадам: отныне Титусы видятся все реже и реже.

— Их брак разрушился исключительно из-за денег, — скажет в 50-х годах Патрику О’Хиггинсу Эжени Мец, экономка Елены.

Со своим мужем Гастоном Эжени занималась обустройством квартиры Мадам, которую та облюбовала для себя на последнем этаже дома на набережной Бетюн. Семейная пара Мец поступила на службу к Титусам в 20-х годах, чтобы заниматься детьми.

Патрик О’Хиггинс стал секретарем Мадам только в 50-е годы и, конечно, не знал всех подробностей длинной семейной истории. Во время его первого приезда в Париж вместе с Мадам Эжени рассказала ему о сложных взаимоотношениях хозяев.

— Мадам вам все объяснит по-другому, — прибавила Эжени, — она вам скажет, что виноват месье, потому что заводил себе любовниц. Это, конечно, правда, но что ему было делать? Она не уделяла ему ни минутки. Одному Богу известно, как она нашла время родить двоих детей!


В отчаянии от крушения своей семейной жизни Елена вновь отправляется путешествовать. В Вене с ней случился приступ аппендицита. Обнаружились и гинекологические проблемы, пришлось делать две операции. Выздоровление шло долго, поправлялась Елена в Лондоне у сестры Чески. В это время одно за другим она получает два известия, которые не улучшают ее состояния. В середине 1931 года в Кракове умирает ее отец. Мадам ненавидит похороны и отправляет в Краков сестер, а сама не едет. Спустя неделю умирает мать. Гитель не смогла пережить своего мужа.

Елена и представить себе не могла, как тяжело будет мучиться чувством вины. У нее наступает тяжелая депрессия. Она проводит дни в одиночестве, не встает с постели, чувствует себя виноватой, страдает от ностальгии, которой до этого у нее никогда не было. В памяти всплывают давно забытые картины. Елена вспоминает Казимеж, Мельбурн, Лондон, счастливые дни с Эдвардом. Винит себя за то, что ни разу не съездила повидаться с родителями. Вина и горе заставляют ее забыть обо всех своих обидах.

Измученная, отчаявшаяся, она превратилась в крошечный комочек горя на атласных простынях. И это так не похоже на Мадам, что все вокруг — семья, служащие, врачи — впадают в панику.

Елене предписывают отдых в горах Швейцарии. Мадам подчиняется без возражений. Она хорошо себя знает, она знает, когда ее телу и голове пора побыть в покое. На отдыхе силы мало-помалу возвращаются к ней, и Елена едет в Париж. И тут же начинает ссориться с мужем, что как нельзя лучше свидетельствует о том, что она окончательно выздоровела. Затем она снова уезжает в Нью-Йорк и погружается в работу. Она начинает с того, что берет нового директора по продажам; зовут его Гарри Джонстон, и она слышала о его необыкновенных организаторских способностях. Елена назначает ему огромную зарплату, он должен по-новому организовать предприятие.

— Чем больше работаешь, тем ты счастливее и тем меньше у тебя времени думать о всяких глупостях, — повторяет Елена.

Это было ее искреннее убеждение, но она повторяла его еще и вслух, как мантру. Елена делает все, чтобы изгнать Эдварда из своих мыслей. Деньги Леманов по-прежнему ей очень кстати: они позволяют ей заново отремонтировать купленный в 1927 году дом номер 52 на улице Фобур-Сент-Оноре. Она по-новому размещает там офисы и косметический салон.

Елена решает также заново оформить салон на Графтон-стрит в Лондоне. По части искусства она всегда в первых рядах и никогда не боится доверить работу молодым талантам. Свой салон она доверяет Эрно Голдфингеру, архитектору, о котором много спорят, и его помощнику Андре Сиву. Результат тоже получился спорным, но впечатляющим: металлизированные стены с черными зеркалами, ковры с серыми полосами.

Елене оформление не нравится, даже для нее оно слишком авангардистское и эксцентричное. Она отказывается выплатить Голдфингеру гонорар. Архитектор и хозяйка салона ссорятся, но впоследствии архитектор признается, что у Елены множество достоинств.

Несмотря на недовольство хозяйки, салон уже при открытии произвел огромное впечатление. Известность Голдфингера растет, способствуя и известности Елены, которая, по отзыву прессы, «преуспевает в украшении интерьеров не хуже, чем в украшении экстерьеров».


В Париже на Монпарнасе кризис тоже дает себя знать. Американцев, во всяком случае художественную интеллигенцию, он подкосил достаточно сильно, и у художников и писателей нет больше средств на жизнь во французской столице.

Эдвард кладет ключ под дверь квартиры в доме номер 4 по улице Деламбр и переселяется в Кань-сюр-Мер, где обосновалась колония художников. Свою легендарную библиотеку он увозит с собой. И продолжает выпрашивать у жены деньги. Она дает их или не дает, в зависимости от настроения.

Хотя вполне могла бы обеспечить все его просьбы, даже самые неразумные. Состояние ее очень велико и позволяет любые траты.

Жизнь большой семьи

После разрыва с мужем Елена прилагает старания, что сблизиться с сыновьями. Но, похоже, пожинает то, что посеяла: ни тот ни другой не отзываются на ее попытки. Нет никакого сомнения, что сыновья болезненно относятся к расставанию родителей. Хорес очень близок с отцом и часто ездит навестить его в Кань. Рой, напротив, отдаляется от отца, но вовсе не потому, что сближается с матерью.

Рой так и остался слабее брата характером и уязвимей его. Он учился сначала в Принстоне, потом в Англии в Оксфорде и, наконец, в Гарварде. Ни в одном из этих престижных университетов он не блистал и учился в них не потому, что имел склонность к наукам, а исполняя желание родителей, в первую очередь матери. Сам он предпочел бы сделать своей профессией музыку, к которой имел большие способности, так же как Хорес.

Чуть ли не с младенчества Рой лез из кожи вон, лишь бы заслужить улыбку, одобрение, малейшее движение, показывающее, что Mother — так они с Хоресом называли свою мать — интересуется им. Но напрасно. Ему никак не удавалось заслужить ее одобрение. Ни одно его начинание не пришлось ей по вкусу, всегда оказывалось, что он обманул ее ожидания. Их отношения были сложными и напряженными. Рой боялся матери и в то же время ждал от нее поддержки и помощи, стараясь избежать ее гнева и презрения. Елена никогда не была с ним ласкова.

Но не потому, что она недостаточно их любила. Нет, дело было совсем не в этом. Дети очень много для нее значили, и она была к ним очень привязана. На склоне дней, подводя итоги своей жизни, Елена часто сожалела о том, что проводила с сыновьями слишком мало времени. Но она не умела их любить, а еще точнее, она вообще не обладала даром любить. Ее отношения с Эдвардом — самое яркое доказательство этой ее неспособности. Отношения с сыновьями складывались не лучше, чем с мужем.

Рою с первого дня его жизни недоставало материнского тепла. Елена постаралась как можно быстрее избавиться от нарушителя своих планов. В дальнейшем она всячески пыталась наверстать упущенное, осыпала сына подарками и деньгами, окружала удобствами и роскошью, обеспечивала самым престижным образованием. Рой никогда ни в чем не нуждался, кроме самого главного: ласкового, ободряющего взгляда матери. Он рос без нее. И всегда пытался добиться своей доли материнской любви, что совсем нелегко для сына, которого постоянно отталкивают.

Рою трудно поддерживать душевное равновесие, и так будет всю жизнь. В фирме матери, где он служит, как все другие члены немалого семейства Елены, он всегда держится в стороне. В личной жизни его одно за другим постигают разочарования. Он трижды женился, у него есть единственная дочь Елена, которая родилась в 1958 году. Рой смирился с тем, что обречен на несчастье, но неожиданно он знакомится с Нютой Гродзиус, американкой родом из Литвы. Она была замужем дважды и, похоронив двух мужей, Бенно Слезена и Бернара Миллера, осталась одна с двумя детьми-подростками, Ли и Сьюзен. Нюта становится для Роя той самой мамой, которой у него никогда не было, она его сиделка и утешительница, умеющая лечить его раны и помогать бороться с пагубной страстью к алкоголю.

Для Роя это четвертый брак, после свадьбы в 1960 году он переселяется в квартиру жены на Парк-авеню, забрав с собой два чемодана.

— У него не было ничего, — вспоминает дочь Нюты Сьюзен Слезен, посвятившая Елене Рубинштейн замечательную книгу о ее художественных пристрастиях «Over the top» («Изо всех сил»). — Рой не хотел быть ничем обязанным своей матери.


Более строптивый, чем старший брат, и еще более неуравновешенный, Хорес после автомобильной аварии бросил Кембридж. Он хочет быть художником или писателем, а может, писать картины и книги одновременно.

— Как отец и дед, он предпочитает счетным книгам обычные, — жаловалась Елена.

Хорес настойчив. Нет сомнения, что он унаследовал упрямый характер своей матери. В двадцать лет он опубликовал рассказ в английском журнале и получил гонорар — три гинеи. Эдвард гордится сыном-нонконформистом, который, по всей видимости, последует по его стопам. Но Mother это вовсе не радует.

Увлечение ее семейства литературой сердит и раздражает Елену, она не желает мириться с тем, что Хорес унаследовал семейное проклятие — быть мечтателем. Любой ценой она хочет приобщить сыновей к бизнесу. Во время школьных каникул она отправляет их практиковаться на фабрику на Лонг-Айленде. После первого курса в Оксфорде Рой работает в салоне на Графтон-стрит.

Хорес подчиняется материнскому диктату только тогда, когда ему больше нечем заняться или когда находится в стесненных финансовых обстоятельствах и ему необходимы деньги на развлечения. Обаятельный и несобранный, он делает массу глупостей, разумеется желая привлечь к себе внимание матери, у него карточные долги, он попадает в автомобильные аварии, он часто терпит неудачи. Елена прощает ему все, и Хорес начинает все сначала. Он решает стать художником, уезжает на Таити, через несколько месяцев возвращается, записывается в Школу изящных искусств, но вскоре бросает и ее.

В начале 30-х годов он женится на Эвелин Шмитка, хрупкой беззаботной молодой женщине. Она родом из Вудстока. Елена, обожающая давать прозвища, окрестила ее «дочкой мясника», поскольку такова профессия отца Эвелин. У Хореса родилось двое детей: дочка Тоби и сын Барри. Вскоре после рождения второго ребенка они с женой разошлись. У внуков сохранилось мало воспоминаний о бабушке, которую они видели, прямо скажем, не слишком часто, пусть даже в своей автобиографии она говорит о них так, словно они жили все вместе.


В глубине души Елена сожалеет, что у нее нет дочери, которой она могла бы передать свое дело. Сестры есть сестры, они хоть и близкая родня, но между сестрами всегда сохраняется дистанция. Елена третирует сестер, они, каждая как может, пытаются сопротивляться, но не слишком успешно. У них непростые отношения: младшие восхищаются старшей, побаиваются ее и завидуют ей. С годами эти отношения только усложняются. Кроме мелких ссор случаются и крупные. Елена всерьез ссорится со своей сестрой Манкой. Манка устала разъезжать по Америке, вербуя для фирмы Рубинштейн продавцов, она решает продать свои акции и уйти из фирмы.

Елена приходит в ярость и упрекает сестру в неблагодарности. Но Манка не сдается и постепенно осуществляет свое решение. Мадам хочет поставить на ее место еще кого-нибудь из членов семьи. Так она поступала всегда, ее фирма, по нелестному, но меткому замечанию Элизабет Арден, в каком-то смысле «польская мафия».

В Кракове по-прежнему живет Регина Рубинштейн, она последняя из сестер, которая осталась в Польше. У Регины четверо детей: Яков, Оскар, Рахиль и Мала. Мала с детства находится под обаянием успеха своей тети, ставшей семейной легендой. С младенчества ее убаюкивали рассказами о ней.

К двенадцати годам у Малы появляется угревая сыпь, с которой она никак не может справиться, и она пишет Елене письмо. Елена посылает ей рекомендации по почте, переписка продолжается и после того, как девочка выздоравливает. Мала счастливо живет в Кракове вместе с родителями в окружении друзей и не собирается расставаться с Польшей. Думая о будущем, она представляет себя матерью обширного семейства и еще поэтессой. А почему, собственно, не той и другой вместе? Она очень одаренная девочка и опубликовала уже не одно литературное эссе в лицейском журнале.

Мадам продолжает интересоваться Малой и спрашивает, чем она занимается. Мала рассказывает ей о своей учебе, об увлечении теннисом, которое тетя очень одобряет. Во время своих многочисленных путешествий Елена не забывает посылать племяннице открытки, которые погружают Малу в мечту о далеких странах, где побывала ее тетя Елена.

Мала заканчивает лицей, и Елена приглашает ее в Париж.

По общему мнению, Мала Колин самая красивая и самая изысканная из женщин семьи Рубинштейн. Густые, пышные темные волосы, тонкое лицо, чарующая улыбка и сияющие глаза располагали к ней всех, кто ее видел. Она была всегда благожелательна, умела внимательно слушать собеседника. Елена гордится племянницей и удостаивает ее высшей награды: уделяет ей свое время, чего так и не добились от нее сыновья. Елена водит племянницу по музеям и галереям, они вместе бывают в мастерских Брака и Ван Донгена, восхищаются в «Фоли Бержер» Жозефиной Бейкер, а в кинематографе — актером Рэмю в фильме «Мариус» Марселя Паньоля. Елена приглашает племянницу поужинать в «Ритце», в «Кафе де Пари», в «Куполь», на противоположном берегу Сены, куда по-прежнему частенько заходят художники. Мала ослеплена новой для нее жизнью, богатой и соблазнительной.

По возвращении из Парижа Краков ей кажется бедным и провинциальным. Она скучает и мечтает вернуться в Париж. Мадам только что пригласила к себе на работу двух старших братьев Малы: Оскара — главным химиком на фабрику в Сен-Клу, Якова — управляющим фабрикой в Торонто. Елена предлагает и Мале работать у нее.

В начале 30-х годов молодая женщина приезжает в Париж, но на этот раз для того, чтобы там поселиться. Она полна надежд и жаждет начать новую жизнь рядом с тетей, которую обожает. Она даже представить себе не может, сколько работы ей предстоит. «В ней сосуществовали два человека, — напишет впоследствии Мала о Елене. — Дома моя тетя была ласковой и внимательной, на работе мадам Рубинштейн ничего общего не имела с моей тетей».

Елена тут же принимается за обучение племянницы. Если девушка надеялась зажить волнующей парижской жизнью, то ничего подобного ее не ждет. На полгода она уезжает в Вену и Берлин, где изучает дерматологию, различные методы ухода за лицом и, в частности, массаж. После обучения ее познания находятся на начальной стадии, но по крайней мере она уже представляет себе, в чем состоит ее будущая профессия.

Поначалу Мала работает в косметическом салоне на улице Фобур-Сент-Оноре, потом на фабрике, затем в администрации, затем в магазине, который продает косметику фирмы Рубинштейн. У нее теперь нет свободного времени, нет выходных, нет возможности где-то бывать. Мадам непреклонна: она решила во что бы то ни стало передать Мале свое ремесло.

«Цена была высока, мне было очень трудно, но уроки, которые я получила, оставили след на всю жизнь».

Елена продолжила обучение племянницы, сделав ее распространительницей косметики Рубинштейн и отправив в самые глухие уголки Франции.

— Есть только один способ научиться, — повторяла Елена, — но он магический — слушай!

Совет мало чем отличался от того, который сама Елена получила в свое время от Гитель, теперь она передает его дальше.

— Я слушала, — вспоминает Мала. — Я только и делала что слушала.

В городках и деревнях французской глубинки женщины мало что знали о косметике — реклама сюда еще не добралась. Они без особого доверия выслушивали рекомендации Малы. Мала поняла: убедить их — значит выиграть соревнование и получить приз. Поняла, что выручит ее только индивидуальный подход. Нужно понять, «слушая», как ее учила тетя, каждую женщину и узнавать, что именно ей нужно.

Мала свободно говорит на пяти языках, и после поездки по французской провинции Елена отправляет ее в Швейцарию, потом в Германию, а после Германии поочередно на все фабрики Елены Рубинштейн, которые работают в Европе. Мала умеет теперь обучать приемам массажа лица, шеи, тела, знает, как ухаживать за кожей, знает, как тесно связаны режим питания и физические упражнения. И наконец она получает награду — становится директором косметического салона Елены в Париже. По просьбе тети она меняет свою фамилию Колин на Рубинштейн.

Елена весьма сурова с племянницей и не позволяет ей ни малейшего шага в сторону. На приеме в английском посольстве Мала оживленно беседует с одним из дипломатов. Умение вести разговор было не последней из чар Малы, ее собеседник в восторге. Но Елена уже спешит к племяннице. Она словно танк, идущий в атаку, направляется в другой конец зала и, улучив минутку, прежде чем двинуться дальше, на ходу шепчет Мале на ухо:

— Постарайся выглядеть поглупее!

Мала старалась безуспешно, ей не дано было казаться «глупышкой». Покончив с работой, Мала плавает, играет в теннис, занимается скульптурой, пишет стихи, читает Колетт, Вирджинию Вулф. В компании новых парижских друзей она усердно посещает музеи, галереи и выставки, ходит в театр на пьесы Жироду и Паньоля.

Жизнь в Париже ей нравится, она насыщенна, разнообразна, а тут еще Мала знакомится со своим кузеном Виктором, сыном Джона Зильберфельда, дядюшки из Мельбурна, который эмигрировал в Антверпен. Виктор переменил фамилию и стал Силсоном. Молодые люди знакомятся, проникаются взаимной симпатией, встречаются, влюбляются.

Елена выбирает именно этот момент для того, чтобы отправить племянницу в Соединенные Штаты. Мала в отчаянии от того, что должна оставить Париж. Но у нее нет выбора. Разве она может сказать «нет» своей суровой тете? Впоследствии она отделается не слишком правдоподобным объяснением: «Возобладала присущая мне любовь к приключениям».

В январе 1934 года Мала высаживается на берег в Нью-Йорке. Точно так же, как Елена когда-то, она потрясена видом города с океана. Укрытый снегом, он напомнит ей о Кракове. Для Малы забронирован номер в гостинице «Пьер». Каждое утро она может из своего окна любоваться заснеженными лужайками Центрального парка. Мала рада бы пожить в Нью-Йорке, но ей предстоит сменить Манку на ее посту, и ей придется путешествовать по всей стране. Вскоре приезжает и сама Елена. В момент первой встречи с Америкой coast to coast, лицом к лицу, она рядом с племянницей.

По всей Америке люди работают день и ночь, пытаясь выбраться из кризиса. Деньги им перепадают редко, каждая трата рассчитывается до последнего цента. За пределами больших городов женщины живут очень изолированно и не представляют себе, что делается в мире и каков он на самом деле. Телевизора еще не существует, только радио и несколько рекламных журналов связывают их с остальным миром. Мала обращается к фермершам, которые не знают ничего, кроме воды и хозяйственного мыла, к домохозяйкам, пользующимся только старым смягчающим кремом, к горожанкам, для которых краска на лице признак самого дурного вкуса, к молоденьким служащим, жаждущим новинок.

Чтобы приобщить их к культуре косметики, Мала снова должна говорить с каждой на понятном ей языке. «В некоторых местах я чувствовала себя редкой птицей, на которую направлены бинокли крайне любопытных орнитологов».

Несмотря на огромное количество работы и вечные разъезды, Мала привыкает к американской жизни. Елена берет на работу и ее возлюбленного, и он приезжает к ней. Они ухитряются видеться и даже пожениться, хотя их рабочие графики редко совпадают. Сразу после церемонии бракосочетания Мала уезжает в свадебное путешествие, но одна. Она проводит очередной демонстрационный тур и не может его прервать. После замужества она возьмет фамилию мужа Силсон, но навсегда останется Малой Рубинштейн.

После двух лет нескончаемых трудов, которые принесли много пользы для ее профессионального образования, Мала становится директором нового косметического салона в Нью-Йорке. Мадам может быть довольна своей ученицей: она стала такой же перфекционисткой, как Елена. «Никогда не забывайте, — пишет она, обращаясь к женщинам, — что «хорошо» для вашей внешности еще вовсе не хорошо. «Лучше, чем сейчас» должно стать вашей целью теперь и навсегда. Вы можете успокоиться, только достигнув совершенства».

Елена и Мала искренне и горячо привязаны друг к другу. Даже если Елена не произносит этого вслух, она считает преданную ей всем сердцем Малу своей истинной наследницей и по уму, и по духу. Мале нет равных в умении обучать искусству косметики. «Женщина сумеет подкраситься, — утверждает она, — даже если у нее дрожат руки».

Мадам печется о Мале.

— Ты слишком много работаешь, — часто повторяет она, — поедем со мной в Гринвич, там ты немного отдохнешь.

У Малы своя жизнь, у нее есть муж и друзья, но в субботу вечером она едет вместе с Еленой в ее дом в Коннетикуте. И в семь часов утра Елена уже барабанит в дверь ее спальни.

— Мала! Ты еще спишь? Не может быть! Иди скорее сюда! Мне пришла в голову одна мысль!

Елена обожает Малу, но никогда не хвалит. Она вообще редко кого хвалит, и Мала, несмотря на все свои таланты, не исключение.

Как-то раз после демонстрации Елена подходит к ней и говорит отрывисто:

— Знаешь, ты многому меня научила.

Только к самому концу своей жизни Мадам немного смягчается. За два дня до смерти, отвечая на вопросы журналиста, она говорит ему:

— Спросите у Малы, она знает все это лучше меня.

Мала присутствует при разговоре и всерьез обеспокоена. Вежливая фраза в устах ее тети вовсе не банальная любезность. Вернувшись домой, она делится с мужем дурным предчувствием:

— Дело совсем плохо, в первый раз в жизни она меня похвалила.

Оставаться молодой!

Женщины, похоже, сошли с ума! Они обесцвечивают волосы, становясь платиновыми блондинками, как Джин Харлоу, делают себе прически, как у Марлен Дитрих или у Греты Гарбо, подражают угловатости фигуры и мужским костюмам Кэтрин Хепберн. Эти звезды сияют с экрана звукового кино. Гламур, с одной стороны, и естественность, с другой, — вот две стороны индустрии, чей девиз: «Продавать любой ценой!»

Но сейчас тяжелое время. Борясь против экономического спада, администрация Рузвельта решила брать налог с товаров, относящихся к сфере роскоши. Миллионы американок, покупающих губную помаду, пудру, лак для ногтей, вне себя от ярости. Экономисты использовали lipstick theory, теорию помады, суть которой сформулировала Элизабет Арден. Дело в том, что во времена кризиса потребление косметики возрастает: женщины не могут купить себе новое платье и удовлетворяют жажду чего-то новенького тюбиком помады. Женщины не отказываются от желания быть привлекательными, но их желания становятся более скромными.

В обеденный перерыв можно наблюдать, как в магазинах «Мacy’s» или «Saks» толпы молодых женщин осаждают прилавки первого этажа, где разложена всевозможная косметика. Наскоро проглотив бутерброд или салат, они пользуются перерывом, чтобы присмотреться к пудре или туши. Прежде чем пойти за покупкой, они тщательно изучали свой любимый женский журнал, и в особенности страницы, посвященные правилам хорошего тона в области косметики. «Занятно подкрасить глаза вечером, но днем это по-прежнему недопустимо», или «Девушек моложе восемнадцати лет мы настоятельно просим отказаться от макияжа».

Журналы вовсю диктуют правила, читательницы чувствуют себя обязанными их соблюдать, чтобы идти в ногу со временем. Реклама обильно использует язык психологии, которая вошла в моду. Продавая крем и помаду, теперь говорят о неврозах, уважении к себе, комплексе неполноценности и подсознании. Массаж лица не просто полезен и приятен коже, он «помогает по-новому посмотреть на жизнь».

Все еще глубоко страдая от разрыва с Эдвардом, Елена ищет средства, чтобы «воздвигнуть крепость против времени». Уже в 1910 году она создала первый крем «Valaze» с гормонами. Продолжая стремиться вперед, желая достигнуть более действенных результатов, она вкладывает деньги в научные поиски.

Елена не первая, кто желает вступить в борьбу со временем. Врач-диетолог Гэйлорд Хаузер становится одним из самых ярых защитников женщин, достигших «второй половины своей жизни», как бережно именует он своих клиенток.

Хаузер родился в Германии, в начале века эмигрировал в Америку и стал любимцем кинозвезд в Голливуде, изобретая все новые и новые оздоровительные режимы. Он занялся в первую очередь женщинами, пережившими климакс, для которых не существовало особого рынка предложений и о которых избегали говорить, словно они стали зачумленными.

Элизабет Арден тоже ищет действенные составы для немолодой кожи. И отважно испытывает свои изобретения на себе. Результат сказывается моментально: лицо у нее покрывается прыщами. Узнав об этом, Елена торжествует.

После долгих месяцев поисков и разработок Елена предлагает покупательницам новый крем «Hormone Twin Youthifier», которым можно пользоваться и как дневным, и как ночным, чтобы обновлять и омолаживать клетки кожи. В последующие годы Елена создаст и другие кремы с гормонами как для лица, так и для шеи, груди и рук. На разработку каждого уходит как минимум три года. Самым знаменитым станет «Ultrafйminine», первый крем, который был одобрен Управлением по контролю над продовольствием и лекарственными средствами. Это было настоящей победой.

Появление новой продукции на американском рынке стало к этому времени более сложным делом, чем раньше. Управление по контролю проверяло все, в том числе и косметику, на которую раньше не обращали внимания. Тушь для ресниц изуродовала нескольких покупательниц, одна из них потеряла зрение. С этих пор косметика стала объектом пристального внимания.

Американская медицинская ассоциация создала комиссию, которая должна следить за терминологией, употребляемой в рекомендациях. Выражения вроде allergy free («не вызывает аллергии») теперь возможно использовать только при наличии медицинского обоснования. Производители обязаны на этикетке помещать список ингредиентов, из которых сделана продукция, или предъявлять его по первому требованию клиента.

При поддержке Элеоноры Рузвельт коллектив потребителей пытается добиться смягчения формулировок в новом законе. Ни Елена Рубинштейн, ни Элизабет Арден не уделяют должного внимания этим проблемам. И напрасно.

Рабочие группы потребителей прилагают множество усилий, стараясь обратить внимание политиков и общественности на свои требования и в конце концов добиваются своего. В 1938 году закон поставлен на голосование, но под давлением общественности, в смягченном варианте. Управление по контролю дает определение косметической продукции, но может контролировать ее только после того, как она появилась на рынке.

Правила рекламы становятся более строгими. В первую очередь производители будут вынуждены изменить наименования своей продукции. Шанель, Ярдли, Буржуа, Элизабет Арден, Елена Рубинштейн терпят убытки из-за нового закона. Управление контроля объявило, что «нет никаких подтверждений тому, что «Youthifier Cream» способен противостоять старению». Пришлось переименовать исторический крем «Valaze Skin Food», потому что словосочетание «питание для кожи» правительственным чиновникам показалось бессмысленным.

Стремясь выработать новое направление в области рекламы, Елена берет нового работника. Это Сара Фокс, только что получившая университетский диплом. Вскоре молодая женщина становится правой рукой Елены, к тому же у нее удивительный дар давать названия новым творениям фирмы Рубинштейн.

— What to do? Что же делать? — вопрошает Елена, обескураженная решениями властей.

Это ее любимый вопрос в случаях, когда она становится в тупик. Сара мгновенно отвечает, что крем можно назвать «Wake Up Cream», «Утренний». Елена с удовольствием присваивает ее идею, заявив, что она блестящая. Подобные находки позволяют ей обходить трудности, созданные Управлением.


Расставшись с Эдвардом, Елена продолжает жить между двумя континентами. В ее отсутствие квартиры поддерживаются в идеальном порядке, словно она вот-вот войдет. А когда она приезжает на несколько дней или несколько месяцев, то порядок в доме всегда один и тот же. Каждое утро ей приносят свежие цветы, она проверяет счетные книги, следит за тем, что готовится у нее на кухне, проверяя все вплоть до сэндвичей для приемов. Ее репутация как хозяйки дома и в Париже, и в Лондоне, и в Нью-Йорке безупречна.

Елена прилагает немало усилий, чтобы ее вечера, во время которых она совмещает светские обязанности с рекламой своей косметики, были как можно теплее.

— Выдумка — вот секрет любого удавшегося вечера, — утверждает Елена.

И ее приемы пользуются большим успехом.

«Когда Мадам устраивает прием, — делится своими впечатлениями с читательницами журналистка американского журнала «Mademoiselle», — она принимает своих гостей с теплом и радушием самой обычной хозяйки дома, решившей порадовать близких друзей домашним печеньем с имбирем. И так заботливо предлагает вам канапе с кресс-салатом, что вы не можете не почувствовать себя польщенной».

Статья в «Mademoiselle», наверное, миллионная из тех, что описывают жизнь Мадам в мельчаших подробностях. А значит, читательницы всего мира по-прежнему жаждут узнать все о своем обожаемом кумире.

«Ей приходится пересекать океан не меньше восьми раз в год, чтобы проверить, как трудятся тысячи ее служащих на своих постах. Ощущение, что столько людей зависят от нее, пугает Елену Рубинштейн и привязывает ее к работе. Некоторые ее служащие работают у нее со дня основания фирмы».

В журнале между тем ничего не прочитаешь о тяжелом характере Елены, о ее жесткости и требовательности к своим служащим, ее неискренности — словом, обо всем, что делает такой трудной, если не сказать невозможной, работу под ее началом. Журналистка хочет видеть в Елене только женщину, сумевшую сохранить естественность и простоту, несмотря на огромное богатство. И нельзя сказать, что это неправда. Елена Рубинштейн многогранна. Она утверждает, что слишком занята и поэтому не пользуется услугами своих косметических салонов. Мадам, которая всегда ратует за физические упражнения и массажи, и в самом деле никогда не занималась спортом и не желает, чтобы кто-то к ней прикасался. Но она трепетно относится к своей коже и тщательно ухаживает за ней. Она сама красится у себя в ванной комнате при естественном свете и, перед тем как выйти из дому, никогда не забывает наложить свой крем и тон.

Елена очень дорожит дружбой с журналистками. А им тоже по душе ее «маленькие подарочки», резковатые манеры и слава, окружившая ее орелом после «победы» над «Леман Бразерс». Феноменальная удача впечатляет тем больше, что у Елены всегда наготове забавная история и какое-нибудь замечательное косметическое средство, что делает статью особенно привлекательной для читательниц.

Мадам в большой дружбе с Джанет Фланнер, представляющей в Париже журнал «New Yorker». На протяжении тридцати лет она будет публиковать на его страницах увлекательную хронику жизни Елены. Но любимыми журналами Мадам в Америке остаются «Vogue» и «Harper’s Bazaar».

В тесном мирке женской прессы ее настоящим другом была и останется Кармел Сноу, которая начала с «Vogue», а потом пришла в «Harper’s Bazaar». Когда Кармел приехала во французскую столицу на показ мод, все модные журналистки перед ней померкли.

Кармел Сноу гордилась тем, что создала журнал для «элегантных женщин с элегантным умом», у нее работали многие яркие художники того времени. Она поддерживала Кокто, Трумена Капоте, Сесила Битона, Кристиана Берара и Мана Рэя, чья подпись стоит на первых фотографиях манекенщиц на пляже для «Vogue». Начинания Кристобаля Баленсиаги и Кристиана Диора тоже не обошлись без Кармел Сноу.

Она обладала удивительным даром отыскивать молодых танцоров, писателей и вообще талантливых молодых людей и говорить о них доброе слово раньше, чем они станут знаменитостями.

Мадам, обожавшая переделывать имена, ласково называла ее Карамель.

В Париже корреспонденткой «Bazaar» работала Мари-Луиза Буске, светская дама, жена писателя Жака Буске, постоянно сидевшего без гроша. С ней Елена тоже очень дружила. Живая, остроумная, писавшая с искрометным юмором, Буске была одной из заметных фигур «всего Парижа». Доверенное лицо всех, кто нуждался в ее озарениях, она могла несколькими теплыми словами поддержать, ободрить и дать совет. На протяжении многих лет у Мари-Луизы в ее квартире, выходящей на площадь Пале-Бурбон, был салон, который посещали художники, писатели, актеры, музыканты и представители высшего света. Луиза Буске страдала от хронического артрита, который совсем не в фигуральном смысле приковывал ее к креслу, но при этом не теряла своего очарования, проницательности и живости ума, и ее салон неизменно привлекал к себе парижский свет, постоянно ищущий праздников и удовольствий.

Мадам по-прежнему верна Пуаре и Шанель, но шьет платья и у Скьяпарелли с тех самых пор, как красивая итальянка появилась в мире моды.

На модели Скьяп влияют сюрреалисты, она работает с Кристианом Бераром, Кесом ван Донгеном, Сальвадором Дали. Кокто рисует поэтические фразы, которые мастерицы вышивают на ее вечерних платьях. Луи Арагон и Эльза Триоле создают для нее ожерелье из таблеток аспирина. Все звезды, американские и французские, от Кэтрин Хепберн до Мерл Оберон, от Мишель Морган до Симоны Симон заказывают себе туалеты в Доме моды Скьяпарелли.

«Любая умная женщина может стать по меньшей мере привлекательной, — часто повторяет Мадам. — Степень привлекательности зависит только от нее».

Мадам также не обходит вниманием английского модельера Эдварда Молине и француженку Мадлен Вионне, создававшую удивительной красоты платья методом моделирования на манекене. Елена открывает также для себя Кристобаля Баленсиагу, и он останется ее любимым модельером. Испанец с мягким голосом и невероятно черными глазами и волосами, благодаря которым его красивое лицо кажется еще бледнее, невероятно талантлив. А родился он в бедной семье рыбака на баскском побережье.

Более чем когда-либо Елена восхищается парижской модой, которая вновь воскрешает корсет в виде эластичного пояса для чулок, подтягивающего живот. В середине 30-х годов женщины снова начинают прятать колени. Hemline theory (теория длины женских юбок) идет рука об руку с lipstick theory (теорией губной помады): во время экономических кризисов юбки удлиняются. Днем женщины носят костюмы или скромные платья до середины икры, вечером — длинные облегающие, чаще всего с декольте на спине. Вновь реабилитированы женственные формы, равно как и классический силуэт одежды. С фривольной одеждой и мальчишескими манерами 20-х годов покончено.

Однако в середине этого десятилетия любительницы тенниса вроде Сюзанны Ленглен, а также введение оплачиваемых отпусков для работниц вновь способствуют тенденции к раскованности. Женщины надевают шорты, показывая безупречные ноги, стремятся к свежему воздуху, гимнастике, обнажению. Свежесть лица и загар летом обязательны. Начиная с 1932 года Елена Рубинштейн рекламирует солнечные ванны и меланин. В 1936 году, когда оплаченные отпуска ввели и во Франции, Елена изобретает новый крем «Лазурный Берег», первый водостойкий крем для загара.

В это время в моде на первое место выходят аксессуары, настоящие драгоценности и бижутерия, вышивки, украшения, а главное — шляпы и шляпки: маленькие, побольше, с опущенными полями, шляпки-колпачки. У Елены их целая коллекция. Все ее туалеты тщательно хранятся. Те, что она носила до 1914 года — платья, меха, деловые костюмы, по сути, база ее гардероба, — находятся в Нью-Йорке. У нее не одна сотня пар обуви: половина сшита на заказ на ее маленькую ножку, половина — на каждый день — куплена в магазинах.

Драгоценности, настоящие вперемешку с поддельными, лежат в старых картонных коробках от Бергдорфа Гудмана. Елена прячет их в ящиках под одеждой или под кроватью. Сара Фокс, понаблюдав некоторое время, как Мадам извлекает эти коробки и шарит в них, выбирая наудачу бриллианты, топазы или рубины, собираясь их надеть, заметила, что это не слишком надежный способ хранения драгоценностей.

Мадам покачала головой с безнадежным видом: с некоторыми привычками в повседневной жизни она справиться не в силах. Однако Сара Фокс не оставила начатого дела, она купила сейф с ящиками, который запирался на ключ. Все драгоценности разложила в ящиках по цветам и формам, а главное, по алфавиту: Б — бриллианты, Р — рубины. Мадам пришла в восторг и одобрила новую систему.

Но поддерживать такой порядок ей показалось весьма утомительно, к тому же она никак не могла запомнить комбинацию цифр и записала ее внутри одного из ящиков в шкафу, который запирался на ключ у нее в ванной, куда она поставила и свой сейф.

Никто из ее окружения не отваживался последовать за Мадам, когда она шла открывать свой сейф, где камней и жемчуга было больше чем на миллион долларов.

На войне как на войне

Красная дверь, огромная, наглая, — при виде нее Мадам приходила в ярость, как бык при взмахе яркого плаща тореадора. Элизабет Арден недавно открыла роскошный салон красоты на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы. У входа — швейцар в обшитой галуном ливрее: такие стоят у подъездов всех богатых домов в Верхнем Ист-Сайде. В холле во всю стену картина любимой художницы Арден, американки Джорджии О’Кифф.

Всякий раз, проезжая мимо на автомобиле, Елена не могла сдержать досады и гнева. Сама она туда не заходила, но доброхоты описали ей салон во всех подробностях, да и газетчики не поленились, ведь мисс Арден вызывала у них восхищение не меньшее, чем Мадам. Елена отчетливо помнила фотографии в «Vogue» и «Fortune»: кресла, обитые розовым и зеленым атласом, такие же шторы, хрустальные люстры, изумрудные стены в гимнастическом зале, изысканная обстановка на всех шести этажах. «Изобретательность и элегантность наполняют жизнью разреженную атмосферу нейтральных интерьеров в пастельных тонах», — восторгался автор статьи в «Fortune». Салон Елены во многом уступал салону Арден.

В статье их сравнивали, и отнюдь не в пользу Мадам, что особенно ее разозлило. Мол, к мисс Арден переметнулась вся элита, самые богатые и самые утонченные, нувориши и знать. Тогда как мадам Рубинштейн, долгое время опережавшая всех косметологов, «ныне утратила прежний блеск, хотя уровень ее продаж по-прежнему недостижим для конкурентов».

К общему хору присоединился и голос «Life»: «Элизабет Арден — главная помеха торжеству Мадам». Взаимная ненависть не ослабевала, но они были обречены постоянно сталкиваться. Они встречались на званых вечерах, премьерах, в ресторанах. Они выпускали почти одновременно косметику из одинаковых ингредиентов, пытались привлечь на свою сторону одних и тех же журналистов; оказавшись лицом к лицу, не узнавали друг друга и держались с одинаковым высокомерием, и каждая краем глаза следила за соперницей.

Автор статьи в «Fortune» прав: мисс Арден ценою немалых усилий добилась небывалой элегантности. Любовь к лошадям, «ее милым деткам», подсказала ей рецепт чудодейственного крема «8 часов»: основа этого величайшего изобретения — мазь для заживления трещин на копытах. В загородном доме Элизабет устроила санаторий и назвала его в честь своего знаменитого рысака «Maine Chance»; пациенток, плативших, надо заметить, немалые деньги, приучали к диете и физическим упражнениям. Кроме всего прочего, товары Арден славились изящной упаковкой.

— У Рубинштейн дамы покупают косметику для себя, а у Арден — в подарок подругам, — заметила Мадам, не зная, радоваться ей или огорчаться.

Скорее радоваться, ведь она не разорялась на дорогие упаковочные материалы и получала куда большую прибыль. Понемногу она успокоилась и заключила с чувством:

— С ее упаковкой и моими кремами мы покорили бы весь мир.

Их общеизвестное соперничество иногда приводило к весьма недостойным выпадам. Автор все той же статьи в «Fortune» перешел границы допустимого. Откровенно издевался над необычной внешностью Мадам, ее пристрастием к «экстравагантным» нарядам. Эдварду тоже досталось от нечистоплотного критика: его сравнили с букинистом, торгующим старьем на набережной Сены. Если уж на то пошло, назвали бы прямо Шейлоком. Столь явное презрение вполне объяснимо: интеллигенция Нью-Йорка скрывала присущий ей антисемитизм, но иногда проговаривалась.

Мадам не обращала внимания на оскорбления. Красная дверь волновала ее куда больше. Хотя она знала: салоны красоты не для широкой публики, их и будет посещать одна элита. Большинство ее покупательниц, представительниц среднего класса, предпочитало розничную торговлю. В Соединенных Штатах салоны — дело неприбыльное. Но, чтобы поддержать престиж фирмы, необходимо создать нечто необыкновенное, превзойти, затмить ту, «Другую».

Медлить нельзя. Она тоже купила дом на Пятой авеню. Под номером 715. Архитектор Гарольд Стернер оформил фасад, причем она попросила написать на вывеске свою фамилию с маленькой буквы, вдохновившись примером друга Эдварда, поэта Э. Э. Каммингса, который подписывал свое имя: e. e. cummings. Тайный знак уважения мужу.

Выход Мадам на сцену американской индустрии красоты в новом амплуа произвел фурор. А главное, новый салон, обставленный мебелью в стиле барокко по эскизам Ласло Медьеша и Мартина Кейна, стал вечным двигателем рекламы. И кроме того, шедевром современного дизайна. Ни один из прежних ее салонов не поражал таким великолепием и совершенством.

Бумажные обои сине-стального цвета — прекрасный фон для живописи Кирико, графики Модильяни, фресок Паллавичини. Скульптура Надельмана и молодой американки Мальвины Хоффман гармонировала с интерьерами Жана-Мишеля Франка и панно Хуана Миро. Мадам выставила в музейных витринах лучшие образцы из собственной коллекции африканского искусства и старинные кукольные домики. Повесила свои портреты, один — работы Павла Челищева, покрытый цехинами, и другой, вызвавший восторг американских искусствоведов, — кисти Мари Лорансен.

На третьем этаже — собрание редчайших книг по косметологии. На пятом — вся административная часть. Да, это лучший ее салон, безупречный, роскошный, нарядный и конечно же самый американский, ведь его создали художники, знаменитые в Нью-Йорке. Описывая его, журналисты, все как один, твердили: «Swank!»[8]

Венец торжества Елены — ее прославленное нововведение, «День красоты». Рекламные объявления приглашали: «Проведите у нас весь день, и наши специалисты с утра до вечера будут заниматься только вами». Действительно, многочисленные инструкторы по лечебной гимнастике, массажисты, диетологи, врачи, парикмахеры, косметологи, визажисты, маникюрши трудились без передышки: укрепляли, разминали, разглаживали, умащали, придавали форму телу и яркость лицу. С восьми утра до восьми вечера каждую даму окружал целый рой служителей Красоты, и в конце концов даже провинциальная матрона превращалась в богиню.

Прежде всего ее подробно расспрашивали обо всем, просили назвать свой вес, рост, заболевания, рассказать, чем она обычно питается, как ухаживает за собой. Затем, исходя из полученных данных, назначали специальные процедуры, и незабываемый день начинался. Гимнастика для лица под руководством врача из Вены, различные виды массажа, ванны из молока и травяных настоев, увлажнение кожи, новейший крем для тела «Body Firming Lotion», электротерапия, обработка жидким парафином для улучшения циркуляции крови и борьбы с целлюлитом, втирание укрепляющих масел, световые процедуры для загара. И кульминация: изобретенный мадам знаменитый тренажер «San O Thermo», помогающий сжечь лишний жир и омолодить клетки кожи.

После легкого обеда — овощи и рыба на гриле и фрукты на десерт — изнуряющий марафон возобновлялся: во второй половине дня даме делали очищающие маски, затем — модную парижскую стрижку, массаж головы, маникюр и педикюр в комнате с прекрасными мраморными барельефами Мальвины Хоффман. А под конец — урок макияжа при ярком освещении, будто при свете дня.

«День красоты» — удовольствие дорогостоящее: от 35 до 150 долларов. Но дамы были довольны и считали, что цена вполне умеренная. Некоторые по доброй воле даже приплачивали лишнее. Когда изящно и строго одетая девушка провожала их к кассе, помогая нести покупки, они шептали ей:

— А правда, что мадам Рубинштейн выпускает один крем только для себя?

Девушка кивала с серьезным видом:

— Правда. Мадам не предлагает его покупательницам только потому, что он слишком дорогой. Ей неловко, ведь им пришлось бы выкладывать такие деньги за какой-то крем.

— Цена для меня — не главное! Я готова заплатить любую сумму. Мне говорили, что он превосходный!

— Ну, в таком случае, если вы настаиваете…

И счастливая дама удалялась с кремом за сорок долларов.


Само собой, Мадам не избавилась от неприятностей и беспокойства навсегда. Едва новый салон приобрел популярность благодаря активной рекламе, на горизонте замаячили другие конкуренты, не менее опасные, чем Элизабет Арден, желавшие во что бы то ни стало отхватить от пирога кусок побольше. Один из них, Чарльз Ревсон, основатель фирмы «Revlon», обладал прескверными манерами и неукротимой жаждой власти. Мадам бесконечно презирала его и называла не иначе как «that man» или даже «that nail man»[9].

Его судьба напоминает судьбы многих потомков европейцев-иммигрантов, составляющих большинство населения Америки. Он родился в 1906 году в канадской провинции Квебек, в городе Монреале, хотя всегда утверждал, будто его родина — Бостон; с его точки зрения, это придавало ему блеск. Рос в Манчестере и Нью-Хэмпшире, куда вскоре после его рождения переехала вся семья, евреи с русскими, литовскими, австро-венгерскими и немецкими корнями.

Отец и мать работали на табачной фабрике, так что с трудом могли прокормить троих детей. Мать рано умерла, и тогда воспитанием мальчиков занялись дядья и тетки. По окончании средней школы Чарльз сразу устроился на работу. Сначала в магазин готовой одежды, затем — в небольшую косметическую фирму, где и обнаружились его таланты. Когда начальство отказалось повысить его в должности, он ушел оттуда, хлопнув дверью, в полной уверенности, что сможет наладить собственное дело. И действительно, хотя начальный капитал Чарльза составлял всего триста долларов, а компаньонами стали брат Мартин и приятель-химик Чарльз Лэчмен, молодой человек начал производить косметику в Нью-Йорке. В двадцать пять лет он добился бешеного успеха благодаря ярко-красной помаде и линии лаков для ногтей, покоривших покупательниц удивительной прочностью.

Секрет изготовления лака ему открыла, сама того не желая, Диана Вриланд. Приехав в Венецию по приглашению Катрин д’Эрланже, законодательница мод, в то время еще не ставшая главным редактором «Vogue», познакомилась с талантливыми молодыми художниками-декораторами, и один из них, Кристиан Берар, представил ей своего друга по фамилии Перейра, делавшего знаменитостям маникюр. Он выбрал эту профессию, повинуясь болезненному пристрастию: многие фетишисты поклоняются женским ножкам, а Перейра боготворил руки красавиц.

Он мог часами рассказывать о ручках миллионерши Барбары Хаттон, «самых прекрасных на свете». Работал он только золотыми инструментами, подаренными ему испанской королевой. И наносил лишь мгновенно сохнущий лак, делавший ногти твердыми, как алмаз. Кристиан Берар обожал наблюдать за тем, как он красит дамам ногти, вдохновенно накладывая мазки, будто великий живописец на полотно.

Перейра подарил Диане Вриланд два флакона волшебного лака, и она вернулась в Нью-Йорк. Но вот лак подошел к концу, и Диана была в отчаянии. Тогда юная маникюрша предложила передать остаток ее другу, может быть, ему удастся проникнуть в тайну и сделать такой же лак. Диана Вриланд с радостью согласилась. И полюбопытствовала, как зовут друга.

— Чарльз Ревсон, — простодушно ответила девушка.

К тому времени Ревсон разработал целую палитру лаков, однако все они медленно сохли и быстро облезали. Чарльз разгадал секрет чудо-лака Перейры и сразу стал «королем лаков для ногтей». В 1935 году в журнале «New Yorker» появилась реклама: юная красавица из высшего общества Нью-Йорка показывала прелестные тонкие пальчики с ноготками, покрытыми лаком фирмы Ревсона. За эту картинку Чарльз выложил годовой доход фирмы, мгновенно сообразив, что привлечет целую толпу покупателей.

Вслед за ним на завоевание рынка двинулись Макс Фактор и Жермена Монтей. Элизабет Арден и Елена Рубинштейн не боялись никого из них, полагаясь на свое заведомое превосходство. Общий враг не объединил их, они продолжали упрямо бороться друг с другом.

Между тем у «мелких выскочек» зубки были острые, а коготки цепкие. Служители красоты обстреливали позиции противника сквозь завесу рисовой пудры и считали, что на войне все средства хороши.

Когда Елена Рубинштейн открыла салон, равного которому и вообразить невозможно, Элизабет Арден нанесла ответный удар: переманила ее генерального директора Гарри Джонсона, предложив ему баснословно выгодный контракт. Мало того, что предатель покинул Мадам, он еще и увел за собой одиннадцать сотрудников.

What to do? Что же делать? Вопрос не из легких. На этот раз Елена растерялась. Она устала бесконечно отстаивать свое первенство. Неожиданный выпад вечной соперницы выбил у нее почву из-под ног, Мадам поняла, что придется вновь начинать с нуля, и пришла в отчаяние. Чтобы уберечь ее от нервного срыва, врачи отправили Елену в Цюрих.

Швейцарский санаторий показался ей совершенно особенным, а ведь Елена побывала во многих, не раз лечилась от депрессии, вызванной переутомлением после непрерывных трудов и бессонных ночей. От прочих его отличала система питания, тщательно разработанная доктором Бирчер-Беннером. Опережая современную ему медицину на многие годы, он изобрел принцип «легкой еды». Пациентов кормили только натуральными свежими продуктами безо всяких искусственных химических добавок. «Я видела, как под пристальным наблюдением доктора Бирчер-Беннера сотни мужчин и женщин, приехавших сюда по настоянию своих врачей, безропотно питаются кореньями, овощами, орехами и пророщенной пшеницей», — писала Мадам.

Лично ей доктор назначил диету под названием «Живая материя»: зерновые хлопья, сырые овощи и фрукты, дневной сон. За два месяца Елена полностью восстановила работоспособность и сбросила несколько килограммов. Когда она вернулась в Нью-Йорк, все восхищались, какой у нее прекрасный цвет лица, какая стройная фигура. Друзья уверяли, что она помолодела на десять лет, выспрашивали, как ей это удалось.

Главное, Мадам фонтанировала энергией и с новыми силами бросилась в бой. В салоне на Пятой авеню дам стали кормить по методу доктора Бирчер-Беннера. К мадам Рубинштейн повалили толпы. Елена, ресторатор неопытный, не справилась с наплывом посетительниц и потерпела большие убытки: цены назначила слишком низкие, а затраты оказались немыслимыми. Пришлось отступиться.

Однако неудача с салоном не разорила ее. Мадам, верная системе питания доктора Бирчер-Беннера, опубликовала книгу по диетологии «Food for beauty» («Есть, чтобы хорошеть») с рецептами нежирных соусов и легких низкокалорийных блюд, приправленных травами и кореньями, с гарниром из вареных и сырых овощей или пророщенной пшеницы. «Вы удивляетесь, — писала она, — зачем косметологу, который заботится о красоте кожи, писать книгу о питании? Дело в том, что я абсолютно убеждена: диета необходима для здоровья кожи не меньше, чем ежедневный уход и хорошие кремы». Огромный тираж книги мгновенно разошелся, и прибыль от продаж почти покрыла прежние расходы.

Елена вскоре перестала отказывать себе в лососине, торте с ревенем и сливочным сыром, а также в своих любимых куриных крылышках. Вместе с жирной едой вернулась и прежняя полнота. Мадам Рубинштейн охотно раздавала другим добрые советы, но сама была слишком нервной, нетерпеливой, изголодавшейся, чтобы следовать им.


Неутомимая Елена надзирала за множеством строительных площадок. Перестроив дом 52 по улице Фобур-Сент-Оноре, она взялась за собственный особняк на набережной Бетюн, 24, коль скоро прежние жильцы оттуда наконец-то выехали. Сена, случалось, выходила из берегов, и частые наводнения подточили фундамент шестиэтажного здания, возведенного в 1641 году Луи ле Во, придворным архитектором Людовика XIV. Во всяком случае, так оправдывалась мадам Рубинштейн перед соседями и журналистами, возмущенными его сносом. Уцелела только внушительная входная дверь, деревянная, с барельефами скульптора Этьена ле Онгра, участвовавшего в оформлении Версаля.

— Я купила его по цене немудрящей песенки, зато отделка стоила целой оперы, — шутила Мадам. — На него ушло несколько лет моей жизни и немало средств фирмы «Леман Бразерс».

Мися Серт представила ей художника-декоратора Луи Сью, который перестраивал особняк, купленный Полем Пуаре. Мадам Рубинштейн всецело положилась на его вкус. Городской совет одобрил проект нового здания, разработанный Сью совместно с опытным инженером-строителем.

Архитектор отошел от классической планировки парижских домов и объединил три постройки общим верхним этажом, где располагалась квартира Мадам. Причем один из переходов сделал остекленным. На просторной лестничной клетке перед окном, выходящим на церковь Сен-Луи-ан-л’Иль, воспарила бронзовая «Птица в пространстве» скульптора Бранкузи. Так впервые современность вторглась в старую часть Парижа, верную традициям. Многие восприняли это в штыки, и действительно гармония старинного квартала была нарушена.

Крышу Сью превратил в огромнейшую террасу, где могли спокойно прогуливаться три сотни гостей среди декоративных водоемов, бесчисленных деревьев в кадках и цветов в вазонах, возле фонтана-каскада, «превосходящего размерами голливудский». Мадам не могла наглядеться на открывавшийся отсюда дивный вид: можно было различить Эйфелеву башню, Сакре-Кёр, шпили Нотр-Дам.

— Я владелица самой завораживающей панорамы Парижа, — повторяла она.

И самых изысканных интерьеров в столице, добавим мы. Мадам доверила покупку мебели Луи Сью и Луи Маркусси. Но не выпустила из рук бразды правления и бдительно следила за отделочными работами.

В ее квартире, средоточии роскоши, калейдоскопе стилей, не было двух одинаковых комнат; здесь словно бы оживали иллюстрации со страниц краткой истории живописи и прикладного искусства. Любимое понятие Елены «too much», «чрезмерность», дающее самое полное представление о ее натуре, не мешало, как ни странно, стройности целого.

В холле мирно уживались стулья в стиле Наполеона III, многочисленные древнегреческие статуи, знаменитая картина Роже де ла Френе и портрет Мадам, написанный Кристианом Бераром. Любимый ее портрет, где она изображена с младшим сыном Хоресом. Оба в белом, Елена в сборчатом платье с легкой шалью на плечах нежно обнимает мальчика. Берар создал не парадную мадам Рубинштейн, главу знаменитой косметической фирмы, а истинное воплощение материнской любви. Позднее в галерею ее портретов вошли работы Дюфи и многих других.

Комнаты шли анфиладой, создавая иллюзию безграничного пространства. Самой эффектной выглядела большая гостиная в форме ротонды, ее окна выходили на набережную Сены, потолок казался выше благодаря мраморным дорическим колоннам. Изумрудно-зеленая обивка кресел в стиле Людовика XVI, столы в стиле Регентства. Стены Луи Маркусси расписал, вдохновившись мотивами гобеленов Пикассо и Миро.

Шедевры примитивного искусства Африки, Австралии и Океании наводнили библиотеку, холл и гостиную. Столовую оклеили лионскими бумажными обоями, обставили мебелью в стиле бидермейер[10], на стены повесили картины Пикассо и Модильяни. В спальне, любимой комнате Мадам, стоял гарнитур в стиле Карла Х, принадлежавший некогда принцессе Матильде. На кровать и кресла наброшены золотистые атласные покрывала, расшитые жемчугом: Елена выкупила их у Миси.

— Из всех моих домов этот — самый любимый, — признавалась Мадам. — Нигде на свете мне не бывает так уютно.

В 1937 году Луи Сью получил премию за лучший архитектурный проект, особо были отмечены технические усовершенствования: встроенная шахта лифта, трубы отопления под потолком. Но газеты все равно глумились над «небольшой квартиркой мадам Рубинштейн комнат в пятьдесят, стараниями господина Сью оснащенной золотыми ванными, платиновыми телефонами и шедеврами Пикассо всех времен и размеров». Конечно, они преувеличивали, золотых ванн в доме не было, но на строительство и отделку дома и вправду ушла уйма золота.

Наконец-то квартира готова, и Мадам заказала Доре Маар, возлюбленной и музе Пикассо, фотографии всех ее комнат и пять собственных портретов в интерьере.

Елена долгие годы обставляла особняк на набережной Бетюн, постоянно что-то меняя и обновляя. В ней проснулась неуемная страсть коллекционера.

В 1938 году мадам Рубинштейн вместе с Мари Кюттоли, хозяйкой салона «Мирбор» и владелицей обширной коллекции предметов искусства, учредила премию, присуждавшуюся современным художникам. Первым лауреатом стал скульптор-кубист Анри Лоран: две дамы торжественно вручили ему чек на 25 тысяч франков.

Это событие запечатлено на фотографии. Входящие в жюри художники и поэты: Анри Матисс, Жорж Брак, Фернан Леже, Луи Маркусси, Поль Элюар, Жан Кассу — обступили Елену и Мари. На следующий год вручение премии не состоялось, началась война. Но в лучшие времена на просторной террасе дома Елены собирался весь Париж. Ведь никто так не любил и не умел устраивать роскошные приемы, как Мадам.

Княгиня Гуриели

Можно ли прожить без мужской поддержки? Мадам поневоле привыкла к самостоятельности. И, чтобы не страдать от одиночества, прибегала к проверенным способам: работала до изнеможения, даже больше, чем обычно, путешествовала, играла в бридж с лихорадочным азартом. В Париже партии в бридж составлялись у графини Мари-Бланш де Полиньяк, дамы гостеприимной и светской, в отличие от своей замкнутой нелюдимой матери, знаменитой Жанны Ланвен. В доме графини на улице Барбэ-де-Жуи в Седьмом округе часто собирались знаменитости и русские аристократы, эмигрировавшие во Францию после Октябрьской революции, и обыгрывали в карты парижский бомонд ради хлеба насущного.

Как-то раз в 1935 году на вечере у графини карточным партнером Мадам оказался сорокалетний красавец, рослый, стройный, с правильными чертами лица, высокими скулами, миндалевидными глазами. Князь Арчил Гуриели-Чкония был не только красивым, но еще и жизнерадостным, добродушным, держался непринужденно и сердечно. Они сразу подружились. Князь постоянно ее смешил, хотя играл не менее азартно, чем она. Давно Елена так не веселилась! Подшучивая над ней, он не пощадил ни ее беспомощных попыток схитрить, ни ребяческой злости из-за пустячного проигрыша, но Мадам ничуть не обиделась, лишь хохотала в ответ.

Неужели в его жилах и вправду течет голубая кровь? Не важно. Иной владел когда-то стадом баранов в Грузии, а теперь представлялся разорившимся богачом. Среди многочисленных русских эмигрантов в Париже мнимых аристократов не меньше, чем высокородных шоферов…

Князь неплохо знал Францию, поскольку провел здесь детство. Затем вернулся на родину и окончил военную академию в Москве. Во время революции сражался в Прибалтике на стороне белых. Его отец был известным литературным критиком. По словам князя, род Гуриели упоминался в летописях с XIII века. Его титул — не важно, подлинный он или фальшивый, — произвел впечатление на Елену. Мадам не прочь была бы стать княгиней… Впрочем, мысль о повторном замужестве ее не занимала.

Назойливым советчикам-друзьям она по-прежнему твердила:

— На что мне сдался новый муж?

И не рассказывала им о своем увлечении князем Гуриели: к слову не пришлось.

— Муж всегда пригодится, — возражали ей в кругу самых близких, мечтавших, чтобы она устроила свою личную жизнь. — Будет хотя бы такси вызывать!

Елена приехала в Париж всего на несколько недель, но, несмотря на огромную занятость, старалась не пропустить ни одной партии в бридж. По странной случайности всякий раз именно князь оказывался ее партнером. Затем играли у нее, на набережной Бетюн. Она пригласила и князя.

Арчил не сказал ни слова о том, поразила его или смутила чрезмерная роскошь в ее особняке. Вот безукоризненно воспитанный и от природы сдержанный человек! Елена повела его на крышу, чтобы показать уникальную панораму Парижа. В ночном небе ни облачка, лунный свет ласково окутывал их. Ей было с ним легко, разница в двадцать три года совсем не ощущалась: насколько же он надежнее, доброжелательнее Эдварда! И куда остроумней. Арчил в любой ситуации мог успокоить и отвлечь ее отменной шуткой.

С ним не нужно лезть из кожи вон, доказывая, что ты образованна и развита, и вместе с тем нет недостатка в темах для умной, приятной беседы. Плавность переходов, естественность, простота. Как все жизнелюбы, Арчил обладал очаровательной безмятежностью и неизменно воспринимал происходящее с наилучшей стороны: каждый день для него был праздником. А Елена отчаянно нуждалась в радости и поддержке. Тяжесть каждодневной борьбы, постоянное давление обстоятельств измучили ее. Весь вечер Арчил балагурил, но вдруг стал серьезным:

— Елена, прошу, окажите мне честь, отужинайте со мною завтра!

— Завтра? Мне жаль, но это невозможно. Я возвращаюсь в Нью-Йорк…

Арчил некоторое время удерживал ее руку в своей. Он взял ее за руку сочувственно и почтительно, без тени фамильярности или дерзости. Обошелся без лишних красивых слов, за что Елена была ему благодарна. Приятная, теплая, ласковая рука. Может быть, муж пригодится ей не только для того, чтобы вызывать такси? Что, если она вновь почувствует себя любимой и желанной? Возрасту наперекор…

— А где вы предпочитаете ужинать в Нью-Йорке? — невозмутимо осведомился Арчил.

— В «Colony».

Роскошный ресторан для самых богатых и знаменитых: там стоило показываться время от времени. У нее был любимый столик, официанты знали ее пристрастия и причуды наизусть.

— Отлично, договорились! Мое приглашение остается в силе. Я вам скоро позвоню.

Арчил лукаво улыбался, будто дразнил ее. На мгновение Мадам показалось, что он ее разыгрывает. Но, взглянув в ее растерянное лицо, он вновь посерьезнел. Ей было за шестьдесят, однако она, словно маленькая девочка, пыталась понять по глазам, смеется над нею дядя или говорит правду. На прощание он слегка прикоснулся губами к ее руке. Она невольно вздрогнула и тут же рассердилась на собственную глупость.

По возвращении в Нью-Йорк Елена снова попала в стремительный водоворот непрерывной деловой и светской жизни. Вскоре она забыла о князе. Впрочем, не совсем. Ее сердце учащенно забилось, когда однажды утром секретарша спросила, не желает ли Мадам подойти к телефону: ее спрашивает некий господин Гуриели…

— Елена? Это Арчил. Надеюсь, вы не забыли о моем приглашении? Я приехал в Нью-Йорк и заказал столик в «Colony» на сегодняшний вечер.


Князь сделал ей предложение руки и сердца по всем правилам.

Как было принято в старину.

Она сказала, что подумает, и, медля с ответом, живо заинтересовалась его родословной. Он принес ей «Готский альманах», генеалогический сборник, где несколько страниц было посвящено подробнейшему перечислению его предков. Елена удостоверилась, что Арчил действительно князь, хоть и нищий. По сути, ее никогда не волновало, что он гол как сокол, богатства Мадам хватало с лихвой им обоим.

До свадьбы они провели неразлучно три года: вместе путешествовали, играли в бридж. Все это время она приглядывалась к нему. И ни разу он не разочаровал ее, напротив. Светской самостоятельной влиятельной женщине именно такой спутник и нужен. В любой стране, в любом обществе он чувствовал себя как дома, был знаком с богачами, министрами, аристократами, звездами Голливуда. Его повсюду принимали с распростертыми объятиями. В телефонных книжках Елены и Арчила значились имена всех известных людей той эпохи.

Итак, они познакомились в Париже и спустя три года поженились. В 1938 году, в Балтиморе. Вернувшись на набережную Бетюн, устроили грандиозный прием, отмечая 14 июля и годовщину своей свадьбы. Пригласили весь парижский бомонд. Праздник, как всегда, удался на славу.

Елена гордилась тем, что стала княгиней Гуриели, и требовала, чтобы к ней только так и обращались. Титул льстил ее самолюбию и позволял забыть о роли предпринимательницы. В Париже и в Нью-Йорке он вызывал восхищение, а главное, приводил в ярость страдавшую снобизмом соперницу — Элизабет Арден. Ее злость доставляла Мадам особенное наслаждение.

Арчилу было сорок три, Елене — шестьдесят шесть. Но жизненных сил у нее хватило бы на трех сорокалетних. Их брак оказался счастливым и прочным, поскольку супругов объединяли дружба и взаимное уважение. Патрик О’Хиггинс писал: «Непосредственностью, непритязательностью, бесхитростным юмором этот человек напоминал крестьянина, которому улыбнулось счастье».

Муж и жена, заключив джентльменское соглашение, спали порознь. Возможно, у Арчила случались какие-то приключения на стороне, но он всегда скромно молчал о них и повсюду превозносил свою жену.

— Ни в одном богатом еврейском доме нет хозяйки рачительнее Елены, — говаривал он.

Она же позволяла себе за ужином делать ему замечания, вежливо, но непреклонно:

— Арчил, прошу вас, не пейте больше. Пожалуйста, не говорите вздор.

Родственники мадам Рубинштейн прекрасно относились к князю, даже лучше, чем друг к другу. «Без него на семейных торжествах бывало тоскливо и скучно, — вспоминала Диана Мосс, внучатая племянница Мадам, дочка Оскара Колина. — Невероятно красивый, серебристая седина оттеняет цвет глаз, во рту сигарета в черном мундштуке, на пальце перстень с гербом его рода».

Факт примечательный. По правде сказать, единодушная приязнь к кому-либо в этой семье — редкость, обычно здесь царила вражда. Хорес на дух не переносил брата Роя и был на ножах с Оскаром Колином и его сестрой Малой. Рой не ладил с Эдвардом, своим отцом. Мадам, обожая Оскара и Малу, часто обделяла ради племянников собственных сыновей. С сестрами у нее сложились весьма прохладные отношения. Поэтому трудно было предположить, что Рой и Хорес, поддавшись обаянию Арчила, одобрят брак матери. Однако так и случилось. Сама Елена смягчилась под влиянием мужа.

Молодые совершили кругосветное свадебное путешествие на пароходе. Их сопровождала Сара Фокс, пресс-секретарь Елены. Мадам не упускала ни единой возможности привлечь внимание публики к собственной марке.

Больше всего ей хотелось показать князю Австралию. В Мельбурне и Сиднее они посетили косметические салоны Рубинштейн и некоторые другие памятные Елене места. Многие, но не все: она умолчала о своем первом пристанище на Элизабет-стрит и многолетнем тяжком рабстве в доме дяди.

В «Weekly» вскоре опубликовали обширное интервью с молодоженами: «Князь и его небедная избранница». Редакция прислала к ним двух журналистов. «Нам удалось застать знаменитую пару в гостинице во время недолгого пребывания молодоженов в Мельбурне, и Мадам находилась не в будуаре, а в импровизированном рабочем кабинете, где под несмолкаемый стук пишущей машинки вели непрерывные деловые переговоры по телефону секретарша и рекламный агент, просматривая одновременно телеграммы, то и дело доставляемые многочисленными курьерами. Таков быт великой бизнес-леди».

Австралийцы не зря гордились Еленой и считали ее своей. Особенно их впечатлил быстрый рост производства: начав с немудрящих дешевых кремов, фирма Рубинштейн достигла оборота в два миллиона долларов и обеспечила рабочими местами три тысячи человек по всему миру, преимущественно женщин.

«Впрочем, прибыль меня не интересует», — настаивала Мадам. Тут сказывалась, по мнению журналистов, противоречивость ее натуры. В частности, несмотря на обширный ассортимент собственной продукции, Елена пользовалась всего одним дневным кремом и утверждала, что для нее этого достаточно. Зато Арчил, показавшийся интервьюерам человеком застенчивым и скромным, по словам Мадам, тщательно следил за собой и пробовал разные новинки марки Рубинштейн.

— Многие мужчины неравнодушны к косметике, и в этом нет ничего странного, — пояснила Елена. — А те, которые обладают некоторыми особенностями, покупают даже мою помаду и пудру.

Арчил так далеко не заходил, довольствуясь средствами для увлажнения кожи. В отличие от нервной деятельной супруги он был само спокойствие и мечтал, чтобы и она отошла от дел. Эпикуреец, жуир, живший по принципу «carpe diem»[11], князь, не стесняясь присутствия журналистов, мечтал вслух:

— Хорошо бы поселиться в Австралии навсегда, купить ранчо, разводить лошадей…

— Ни за что! — немедленно перебила его Мадам. — Иной и за сто лет не сделал бы то, что мне удавалось за год, это правда. Но поверьте, у меня хватит сил еще на столетие!


Мадам вернулась в Нью-Йорк совершенно счастливая. К величайшему удивлению персонала, она, вопреки обыкновению, не делала никому ехидных, насмешливых замечаний по поводу манер, одежды, причесок и макияжа. Не сердилась, не кричала. Только ласково улыбалась. Неужели влияние Арчила оказалось столь благотворным?

На самом деле хорошему настроению Елены способствовало не только удачное замужество. Она давно вынашивала план мести, и вот час настал. В прошлом Элизабет Арден «увела» у нее генерального директора и одиннадцать служащих. Хорошенько поразмыслив, Мадам нанесла ответный удар. Пять лет назад Элизабет развелась с мужем, Томми Льюисом, он также исполнял обязанности генерального директора. Адвокаты по ее настоянию внесли в соглашение о разводе пункт, запрещающий Льюису какое-то время заниматься производством косметики во избежание нежелательной конкуренции. Однако в 1939 году указанный срок истек, и у Томми не осталось никаких обязательств перед бывшей женой.

Мадам Рубинштейн только этого и ждала. Она немедленно подписала с ним контракт, обязуясь выплачивать пятьдесят тысяч долларов в год. Значительные расходы вполне себя оправдали: Элизабет пришла в бешенство, тем более что недавно она уволила Джонсона, бывшего генерального директора Елены, поскольку тот, по ее мнению, плохо справлялся с работой. Четыре года спустя Арден сделала еще один ход: подобно Мадам, вышла замуж за русского князя.

Но та и не заметила, ведь ее предприятие достигло небывалого процветания. На Всемирной выставке в Нью-Йорке состоялось шоу «Водный балет», артисты, что участвовали в нем, использовали водостойкую тушь для ресниц, разработанную учеными венского филиала фирмы Рубинштейн. Затем тушь поступила в продажу и приобрела огромную популярность.

Свадьба Эдварда состоялась примерно в то же время, что и свадьба Елены. Он влюбился в двадцатилетнюю девушку из Швейцарии по имени Эрика, хотя был на сорок восемь лет ее старше.

Они познакомились в Англии у скульптора Джейкоба Эпстайна, давнего друга Эдварда. Белокурая красавица с глазами синими, как Женевское озеро, единственная дочь богатого бернского банкира, что отнюдь не уменьшало ее очарования, приехала в Лондон учиться. Родители решились отпустить дочь одну лишь при условии, что швейцарский консул с супругой приютят ее у себя и будут присматривать за ней.

Вскоре после прибытия Эрика оказалась на приеме у Джейкоба Эпстайна: консул, у которого захворала жена, попросил Эрику сопровождать его. В тот вечер у художника собралось самое изысканное общество, даже Уинстон Черчилль, над чьим скульптурным портретом Эпстайн в то время работал, почтил его своим присутствием. Правда, он сильно опоздал, и гостям пришлось садиться за стол без него.

Эрику посадили между Эдвардом Титусом и его сыном Хоресом. Первый в 1938 году наконец-то добился развода, второй к двадцати восьми годам тоже успел развестись, оставив жену с двумя маленькими детьми. Казалось бы, Эрике следовало обратить внимание на Хореса. Однако она весь вечер не спускала глаз с Эдварда и слушала только его, потрясенная эрудицией и умом блестящего собеседника. Они влюбились друг в друга с первого взгляда.

Эдвард поехал в Берн, чтобы просить руки Эрики у ее родителей. Позднее девушка утверждала, будто они с радостью отдали дочь за человека, годившегося ей в дедушки…

Эдвард Титус, истинный джентльмен, произвел на них неизгладимое впечатление.

Само собой, банкир постоянно оказывал зятю значительную материальную поддержку. Эдвард увез Эрику в свой дом в Кань-сюр-Мер. К его сыновьям она относилась как к старшим братьям, особенно подружилась с Хоресом, любимцем отца. Своих детей у них не было. Эдвард считал себя слишком старым и не хотел заводить еще одного ребенка.

За два года до смерти, в 1951 году, он со свойственной ему непреклонностью настоял на разводе с Эрикой и выдал ее замуж за друга семьи, Жоржа Фридмана[12], более подходившего ей по возрасту. Так Эдвард позаботился о том, чтобы жене было на кого опереться, когда его не станет. В середине пятидесятых в довольно зрелом возрасте она родила единственную дочь Барбару.

Елена непрерывно трудилась, путешествовала, принимала гостей, но при этом умудрилась выкроить время на покупку роскошной квартиры в Нью-Йорке на Парк-авеню в доме номер 895, неподалеку от ее косметического салона. Она попросила Дональда Дески, ультрасовременного нью-йоркского дизайнера, оформить ее и обставить.

Он выбрал минималистский стиль без украшений и скупое сочетание трех цветов: желтого, белого и зеленого. Свет, проникая сквозь целлофановые шторы на третьем этаже, ложился на стены причудливым орнаментом. Бронзовая скульптура Надельмана и картины художников Парижской школы прекрасно смотрелись в таких интерьерах. Однако Елене вскоре надоело радикальное новаторство; не обращая внимания на возражения Дески, она пригласила Луи Сью, чтобы тот сделал комнаты поуютнее. Так в новой квартире воцарилась милая ее сердцу эклектика. Аскетичные конструкции Жана-Мишеля Франка соседствовали отныне с розовыми рюшами, венецианскими зеркалами и африканским примитивизмом.

Мадам позаботилась о том, чтобы они с Арчилом не мешали друг другу. Князь, по своему обыкновению, просыпался не раньше полудня и долго еще составлял изысканное меню для званого ужина или разбирал последнюю партию в бридж. Елена трудилась с раннего утра и потому вечерами предпочитала оставаться дома, если только светские обязанности не вынуждали ее присутствовать на каком-нибудь приеме.

— Вас не смущает, что ваш супруг появляется повсюду один? — спросила одна из ее подруг.

— Ничуть! Арчил — идеальный муж. Он человек светский, но не требует, чтобы и я постоянно бывала в обществе. К тому же по возвращении он всегда делится со мной новостями и сплетнями.

Еще она повторяла, что особенно ценит его советы, поддержку и помощь в делах. Но часто ли она к нему прислушивалась в действительности? По правде сказать, он не столько ее оберегал, сколько успокаивал и развлекал. Умел ловко ввернуть упоминание о продаже ценной коллекции фарфора или антиквариата, если замечал, что она устала и заскучала. Рассказывал между прочим, что познакомился с многообещающим молодым художником. И она сейчас же отправлялась вместе с ним на выставку или в мастерскую. Общие интересы, моменты душевной близости укрепляли их взаимную привязанность.

Муж превыше всего ставил искусство жить себе в удовольствие; с его точки зрения, Елена слишком много сил отдавала работе. Супруги решили, что периодическая смена обстановки пойдет им на пользу: полгода они будут проводить в Нью-Йорке или в Гринвиче, полгода — в Париже или на мельнице в Комб-ля-Виль.

Первое сентября 1939 года. Весть о том, что германские войска вторглись в Польшу, застала Елену и Арчила во Франции. 3 сентября объявлена война. Все лето она приближалась, напряжение возрастало. Французы отнеслись к ней со скрытой тревогой и явным легкомыслием. «Немцы не осмелятся напасть на нас!» — твердили они, пытаясь заглушить страх. Как только объявили всеобщую мобилизацию, для нужд армии реквизировали все такси и автобусы. По улицам шли войска, ветераны Первой мировой надели старую форму.


Мадам Рубинштейн с мужем едва успели уехать: они покинули Париж в мае 1940 года, когда немцы подступали к городу. Улетели в Нью-Йорк на грузовом самолете. Елена до последнего отказывалась верить, что все повторится вновь, Германия и Франция опять станут врагами, а ей придется бежать, бросив все. Такой исход казался невероятным, Мадам признала очевидное лишь под давлением неотвратимой угрозы, не оставляющей другого выбора.

Парадоксально, но, несмотря на сомнения, она уже давно готовилась к отступлению. С ужасом следила за тем, как усиливалась власть Гитлера в Германии, как он призывал к уничтожению евреев, как расправился с бывшими соратниками в «Ночь длинных ножей», как сокрушил противников. Так что еще до вторжения в Польшу благоразумная Елена постаралась переправить своих родных в Англию, Аргентину, Америку, подальше от опасности. Увы, некоторые, на свою беду, не послушались ее и остались в Кракове… Мадам заблаговременно отправила на пароходе за океан немалую часть своей коллекции. И все-таки многие произведения искусства погибли в Париже.

Оберегая от конфискации свое многочисленное недвижимое имущество, Елена передала его во владение поверенным и адвокатам. Больше всего она дорожила особняком на набережной, поэтому заранее передала его одной давней знакомой. Однако та через полгода уехала в Нью-Йорк. Предусмотрительность Мадам в данном случае оказалась недостаточной. В особняке расположилось гестапо.

Взгляд на войну из-за океана

Вто летнее утро 1941 года жизнь Мадам шла своим чередом. Никаких неожиданностей и сбоев, с раннего утра только работа, работа, работа. На ближайшую неделю все вечера были расписаны: приемы, коктейли, вернисажи, званые ужины — Елена активно занималась благотворительностью, собирала средства для воюющей Европы, гибнущих солдат. Она отдавала распоряжения, контролировала, подстегивала; она отвечала на вопросы многочисленных журналистов, позировала для снимков в своем доме. Журнал «Life» посвятил ей огромную статью на семи страницах.

Новости из Европы, в особенности из Польши, доходившие нерегулярно и отрывочно, подрывали ее силы, лишали надежды. Родители, Герцель и Гита, умерли еще до вторжения немцев. К счастью, их родне и потомкам, большинству Рубинштейнов и Зильберфельдов, удалось эмигрировать в Австралию и США. Однако Мадам каждый день получала письма от дальних родственников, друзей, знакомых из Польши и других стран, охваченных войной, с просьбами спасти, помочь перебраться в Америку.

В Кракове осталась сестра Регина с мужем, Моисеем Колином. Мадам давно уже не виделась с Малой, младшей дочерью Регины, но они вели постоянную переписку. От нее Елена и узнавала о том, что творится на родине. Тогда никто не понимал истинного ужаса происходящего. Мадам знала одно: ее дяди, тети и другие родственники в опасности. Со многими она не была знакома. Кто-то к моменту ее отъезда в Австралию еще не родился, кто-то был совсем маленьким. Но позаботиться о них — ее долг, семья для нее святое. Так она писала Мале, которая не спала по ночам, беспокоясь о родителях.

Генри, старший сын Регины, жил благополучно в Торонто со своей семьей. А вот средний сын Оскар не стал уезжать из Франции. Он сражался при Дюнкерке, попал в плен, бежал и присоединился к движению Сопротивления. Никто не знал, где он скрывался. Его жена и две дочери, Диана и Жаклин, сначала переехали на юг, в свободную зону, затем, целые и невредимые, добрались до Нью-Йорка. Елена сняла для них квартиру. Она старалась помочь всем польским евреям, обеспечивала их работой и жильем, правдами и неправдами добывала визы.

Немцы захватили Краков в начале сентября 1939 года. И тотчас же объявили евреев вне закона. Гонения усилились, когда в Варшаве сформировали нацистское правительство. В мае 1940 года шестьдесят тысяч евреев вывезли из городов, как говорили, в сельскую местность. Еще через год пятнадцать тысяч оказались запертыми в гетто, пять тысяч пойманы на границе при попытке покинуть страну.

Огромное гетто устроили к югу от Познани, родного города Титуса. За высокой каменной стеной и колючей проволокой оказались двадцать тысяч несчастных. Немцы построили на территории гетто фабрику и заставляли евреев работать день и ночь. Их рабский труд использовали также на окрестных стройках и нескольких расположенных неподалеку предприятиях.


Страх и тревога истерзали Елену; чтобы развеяться и отвлечься, в декабре 1940 года она отправилась на пароходе в Латинскую Америку, благо никуда больше поехать было нельзя. Мадам взяла с собой Арчила и Сару Фокс, которая теперь заведовала продажами. Как всегда, Елену обуяла неуемная жажда приобретательства, страсть коллекционера. В Мексике она влюбилась в примитивизм, познакомившись с художниками Фридой Кало и Диего Риверой. Вскоре они подружились, и Мадам купила много их картин. Тогда же было положено начало ее собранию портретов детей. Вообще Елене так понравилась Мексика и здешние художники, что она впоследствии возвращалась в эту страну вновь и вновь; по меньшей мере раз в году она старалась выбраться туда хоть ненадолго.

В Буэнос-Айресе ей теперь принадлежал целый дом, а салон Рубинштейн существовал тут уже давно. Новый салон Мадам открыла в Рио. В Аргентине Елена скупала многочисленные украшения, драгоценности, десятки серебряных бляшек для поясов гаучо. Вернувшись в Нью-Йорк, она наладила производство таких бляшек и продавала их в салонах. Вся прибыль шла польскому Красному Кресту — Мадам пожертвовала немало денег этой благотворительной организации, как и многим другим.

Она всеми силами помогала созданию салона Гуриели, и, когда он открылся, Елена организовала там двухнедельную выставку американской и мексиканской станковой живописи в пользу вооруженных сил Китая. И устроила в первый день роскошный прием в честь мадам Чан Кайши.

Весной 1942 года третий этаж салона на Пятой авеню заняла картинная галерея «Центр современного искусства Елены Рубинштейн», плата за ее посещение перечислялась также Красному Кресту. Посетители всего за двадцать пять центов любовались шедеврами современной живописи и скульптуры, причем часть из них принадлежала Мадам, а часть — собранию Пегги Гуггенхайм[13]. Несомненно, благотворительная выставка в салоне привлекала сюда и новых покупательниц косметики. Любовь к искусству удивительно сочеталась у Елены с деловой хваткой.


Эдвард и Эрика Титусы прибыли в Нью-Йорк в июле 1940-го, вскоре после возвращения Елены и Арчила. Эдвард сейчас же возобновил знакомство с европейской артистической и интеллектуальной элитой — к счастью, многим ее представителям удалось пересечь Атлантику.

3 марта 1942 года открылась выставка «Художники в изгнании», в ней участвовали Андре Бретон, Марк Шагал, Макс Эрнст, Фернан Леже, Андре Массон, Роберто Матта, Пит Мондриан, Ив Танги, Амеде Озанфан, Осип Цадкин. Марсель Дюшан приехал позже и выставил свои картины в новой галерее Пегги Гуггенхайм на вершине небоскреба на Пятьдесят второй улице в октябре того же года. На благотворительных вечерах в пользу Красного Креста Гуриели безусловно встречали Титусов, но едва ли Елена и Эдвард жаждали общаться друг с другом.

Мадам познакомилась в то время с Сальвадором Дали, новым кумиром столичной богемы. Титус подружился с ним еще в Париже. В Нью-Йорке Дали прославился благодаря Джулиану Леви, владельцу галереи, где еще в 30-е годы была выставлена его картина «Мягкие часы», он же помог художнику перебраться сюда в 1941-м, когда в Америку эмигрировало большинство европейцев. В 1943 году Дали написал портреты Елены и Арчила. Мадам он изобразил в виде ростральной фигуры на скалах посреди изумрудного моря. Князя — военным в русской форме. Портреты трудно назвать удачными, особенно второй. Однако Дали утверждал, что именно его работы принесли Елене всемирную славу. Мадам повесила их в своем новом доме номер 625, на углу Парк-авеню и Шестьдесят девятой улицы.

Ей давно уже хотелось куда-нибудь переехать. И наконец она присмотрела квартиру себе по вкусу, трехэтажную, из тридцати шести комнат, неподалеку от салона Рубинштейн. «Я без ума от моего нового воздушного замка», — писала Мадам сыну Рою.

Договор был составлен, Елена готовилась подписать его, как вдруг ей позвонил агент по недвижимости и смущенно пролепетал:

— Мадам Рубинштейн, простите, мне так неловко, однако хозяева других квартир непреклонны. Они не хотят, чтобы рядом с ними жили евреи…

Иллюзии Елены давно рассеялись. Еще в 1915 году, когда она приехала в США впервые, Мадам заметила, что американское общество заражено антисемитизмом, в особенности им страдают наиболее богатые представители белой буржуазии. Ей не удалось купить приглянувшийся дом для салона, так как владельцы не желали иметь дело с еврейкой. Тогда она не обладала достаточной властью, чтобы поставить их на место, и поневоле стала подыскивать другое помещение.

Елена отлично знала, что существуют негласные, а иногда и вполне четко выраженные правила, запрещающие евреям селиться в привилегированных кварталах, учиться в некоторых средних и высших частных учебных заведениях, вступать во многие элитарные клубы. В Атлантик-Сити существовало три пляжа: один для белых, другой для евреев, третий для афроамериканцев. Некоторые знаменитости не стеснялись открыто выражать свои экстремистские взгляды. Например, Чарльз Линдберг, известный летчик, охотно бывавший в Германии до войны и явно сочувствовавший нацистскому режиму, постоянно твердил по радио и в газетных интервью, что евреи угрожают благоденствию и безопасности американского народа, оказывают мощное давление на средства массовой информации, Голливуд и правительство.

Генри Форд, автомобильный магнат, удостоившийся нацистского «Ордена заслуг Германского орла», тоже боялся евреев до судорог. С конца Первой мировой он устно и письменно столь отвратительно клеветал на них, что в 1927 году ему пришлось публично принести извинения, иначе был бы объявлен бойкот его продукции. Впрочем, вскоре он опять взялся за старое. Когда началась Вторая мировая война, американский антисемитизм усилился и проник во все слои общества…

Обычно Мадам делала вид, будто ее это не касается. Она с самого начала решительно отказалась переменить фамилию, красноречиво свидетельствовавшую о ее происхождении, но во всем остальном не считала себя еврейкой. Хотя после отъезда из Казимежа прошло много лет, она по-прежнему сохранила неприязнь к ортодоксальному иудаизму. Ее раздражала «еврейская специфика», утомляли религиозные предписания. Она появлялась в синагоге лишь во время бракосочетаний родственников или бар-мицвы. Не соблюдала кошерных правил, не посещала еврейские общины, помогала не только евреям, но и другим беженцам. Если исключить семью Мадам, ее адвоката и нескольких помощников, то среди трех тысяч служащих фирмы нашлось бы не так уж много евреев.

Но на этот раз оскорбление задело ее за живое, Елена пришла в ярость. Ее возраст и положение в обществе не позволяли оставить подобное заявление безнаказанным.

— Не хотят, чтобы рядом с ними жили евреи? Отлично. Готовьте бумаги. Я покупаю весь дом.


Так мадам Рубинштейн стала владелицей огромного дома под номером 625 на Парк-авеню, в престижнейшем районе Нью-Йорка. С лоджии, идущей по всему периметру, открывался великолепный вид на Манхэттен. Дерзкое сочетание роскоши, изысканности и нонконформизма, как известно, отличало все ее жилища; на этот раз ее помощником по перепланировке стал архитектор Макс Вешлер, готовый воплотить любую, даже самую безумную мечту Мадам и потому отлично ладивший с ней.

Поднявшись по широкой лестнице, вы оказывались в приемном зале, настоящей картинной галерее с полом, выложенным белым и черным мрамором. Здесь были выставлены все полотна, которые удалось вывезти из Франции, а также скульптура Эли Надельмана.

В новом доме царило такое же смешение стилей, как и в парижском особняке на набережной. Парадная гостиная с диванами, креслами, канапе, обитыми шелком и бархатом всех оттенков, от пурпурного до бледно-розового, представляла французский модерн. Столовая, белая с золотом, — барокко. Однако ее стены украшала коллекция примитивного искусства Африки и Австралии. Малую гостиную, где играли в бридж и пили кофе, Мадам любила больше других комнат, хотя ее стиль определить вообще невозможно: венецианская мебель соседствовала здесь с триптихом Дали. Весьма необычное сочетание, согласитесь.

Этажом выше располагалось шесть спален, в том числе и спальня Елены. Мебель из прозрачного акрила была тогда невероятным новшеством, ее часто фотографировали, в особенности флуоресцентную кровать Мадам. Рядом с полотнами Руо — гигантские скульптуры аборигенов Океании, вазы из опалового стекла и зеркала в старинной затейливой оправе. Десятки работ Брака, Пикассо, Миро, Шагала, Дерена, Модильяни, Матисса. Один искусствовед ехидно назвал их «самыми незначительными произведениями наиболее значительных художников конца XIX — начала XX столетия». Над спальнями устроили особое хранилище для многочисленных кукольных домиков Мадам и бальный зал.

Коль скоро время было военное, Елена решила выращивать на лоджии овощи. Свой маленький огород она назвала «Небесной фермой». В 1942 году она устроила у себя грандиозный прием в честь добровольной ассоциации подсобных фермерских хозяйств «United State Crop Corps». Газета «New Yorker» посвятила ему статью. В ней сообщалось, что среди прочих напитков гостям подавали овощной сок странного ярко-зеленого цвета, изготовленный по рецепту самой мадам Рубинштейн, однако приглашенные, в том числе и Дали, предпочитали виски с содовой.

Уходя, журналисты подошли к Мадам попрощаться и застали ее одну возле столика, где лежали торжественно под стеклом четыре клубня выращенного ею картофеля. «Лицо мадам Рубинштейн оставалось непроницаемо серьезным, и мы не смогли угадать, шутка это или нет».

Впрочем, Елене зачастую было не до шуток. Устраивать светские рауты — обременительная обязанность. Приемы Елены и Арчила пользовались популярностью, на них стремился попасть весь Нью-Йорк. Мадам заранее посылала в газеты списки приглашенных. Она гордилась тем, что в ее доме собирались наиболее родовитые, — Елена всегда была без ума от аристократии, — а также знаменитые и талантливые: художники, писатели, журналисты. Попасть в число избранных лестно, поэтому гости приходили в «Rubinstein Hilton» охотно. На Манхэттене только о мадам Рубинштейн и говорили.

Американское правительство, готовясь к военной операции в Северной Африке, сделало Мадам государственный заказ на солнцезащитный крем для десантников, которым предстояло высадиться в пустыне. Такой, чтобы увлажнял и восстанавливал кожу, а также служил камуфляжем для лиц. Елена вместе с Малой разработали подходящий рецепт. Вашингтон закупил шестьдесят тысяч упаковок со знаком фирмы Елены Рубинштейн (HR Inc). Военное время не способствовало развитию косметической промышленности, но на этот раз Мадам получила значительное вознаграждение и приобрела известность.

Елену Рубинштейн пригласили в Белый дом. Президент Рузвельт позабавил ее анекдотом. Одну англичанку, пострадавшую во время бомбежки, несли на носилках; сначала она потребовала у санитаров помаду из своей сумочки и только потом позволила сделать ей обезболивающий укол.

— Косметика помогает женщинам выстоять в трудные времена. Сейчас многие из них трудятся на предприятиях. Выпускайте побольше помады. Женщинам нужна ваша поддержка, — сказал президент в заключение беседы.

То же самое услышала от него и Элизабет Арден, побывавшая в Белом доме вскоре после Елены. Каждая из них решила, что президент обращался за помощью к ней лично, каждая с удвоенной энергией взялась за изобретение новых косметических средств. Рассказывали, будто в Германии женщины отказались выходить на работу, когда Гитлер попытался запретить им пользоваться косметикой.

Нехватка металлов болезненно отразилась и на косметической отрасли. У одного только Чарльза Ревсона запасы не истощались. Наглый тип! Дамы его обожали, а Елена ненавидела пуще Элизабет, вечной соперницы. Нельзя отстать от него ни на шаг. Рубинштейн и Арден робко и ласково уговаривали публику, Ревсон дразнил и вел себя вызывающе. Они обе создавали романтические образы, Ревсон признавал лишь чувственность и гремел: «Сделаю из каждой секс-бомбу!»

Он наводнил рынок помадой самых ядовитых оттенков. На его разнообразнейшей палитре каждый день появлялись новые цвета. «Конкуренция — ненасытное чудовище», — сокрушалась Мадам, с неохотой вкладывая огромные суммы в рекламу. Ей не пришло в голову повысить зарплату рабочим, поэтому в конце 1941 года на ее заводе на Лонг-Айленде началась забастовка. Она и слова такого не слыхала, как же ей было предвидеть подобный поворот событий? Поначалу Елена даже не пожелала встретиться с представителями профсоюзов, но рабочие не сдавались, так что пришлось им уступить. В результате двести человек получили прибавку.

Каждый день приходилось бороться с трудностями, что-то придумывать, изобретать, обновлять, задавать один и тот же вопрос: «Чего хотят женщины?»

Ответ на него мучительно искали издатели журналов, модельеры, парфюмеры, портные, производители обуви, поставщики мехов, визажисты — все многочисленные служители прекрасного пола. Между тем он был прост: и во время войны женщины прежде всего нуждались в отдыхе, празднике, радости. Несмотря на все лишения, они умудрились истратить за год пятьсот семнадцать миллионов долларов на одну только косметику.

После духов «Apple Blossom», запах которых показался Елене слишком приторным, цветочным, ей захотелось создать более сложный и тонкий аромат. Так появились «Heaven Sent». И вот однажды в ясный весенний день с крыши магазина «Bonwit Tellers» улетели ввысь на розовых и голубых воздушных шариках в крошечных корзинках из ивовых прутьев новые духи, пятьсот флаконов в мексиканском стиле. К каждому прилагалась карточка с надписью: «Out of the blue for you» — «Дар небес для тебя». Американки были в восторге.

Прежде все боготворили Грету Гарбо и Джин Харлоу. Теперь женщины, которые работали на заводах вместо своих мужей, братьев и сыновей, отправившихся на фронт, больше других голливудских звезд полюбили Кэтрин Хепберн, носившую рубашки с засученными рукавами, широкие брюки и туфли на низком каблуке, и Розалинд Расселл в мужском костюме, говорившую внушительным басом.

Былых кумиров затмила Рози с военного завода, изображенная на популярном в годы войны плакате, а затем ставшая героиней популярной песенки — «Rosie the Riveter» («Рози-клепальщица»). Она повязывала кудри красной косынкой в белый горошек, ярко красила губы и ногти, призывая работниц оставаться женщинами, даже взвалив на себя мужской труд. «We can do it!» («Это вы можете!») — провозглашала с плакатов Рози в практичном комбинезоне, демонстрируя бицепсы не хуже, чем у морячка Папая.

И никто уже не называл американок «захватчицами рабочих мест»… В годы войны шесть миллионов патриоток самоотверженно исполняли свой долг. Правительство постановило, что женщины и мужчины должны получать одинаковую зарплату, профсоюзы поддержали его инициативу. Не стоит обольщаться, до равноправия полов было еще далеко, просто чиновники и профсоюзные деятели боялись, что наниматели предпочтут женщин мужчинам, если первым можно будет меньше платить. В начале войны 95 процентов работниц утверждали, что непременно уволятся, как только мужчины вернутся. А к концу войны 80 процентов всерьез дорожили полученной профессией. Между женщинами и мужчинами назревал конфликт: общество стремилось вернуть слабый пол к домашнему очагу, вместо того чтобы поощрять его самостоятельность.


Когда Америка вступила в войну, Рой решил пойти на государственную службу. Он в совершенстве знал несколько европейских языков, в том числе бегло говорил по-французски, поэтому им заинтересовалась разведка, Office of Strategic Services. Его направили в Вашингтон, и оттуда он писал матери длиннейшие письма, полные горьких жалоб. Рой всем и всему завидовал, без конца привлекал к себе внимание, клянчил деньги, одалживал машину Елены при каждой увольнительной, донимал просьбами, в частности требовал, чтобы она купила ему дом. Кроме всего прочего, Рою не нравилась расстановка сил в фирме Рубинштейн.

Оскару Колину все-таки удалось бежать в США, где еще прежде укрылась от нацистов его семья. Елена сразу назначила племянника на руководящую должность. Роя возмущало то, что двоюродный брат получает такую высокую зарплату. Все его послания, написанные детским почерком, начинались со слов «Mother dear» и заканчивались бесконечными упреками. Чтобы несколько скрасить неприятное впечатление от своих сетований, он добавлял: «Полагаюсь на Ваше чувство юмора».

Елена, отвечая, лишь подливала масло в огонь; ее не заботило, что племянники и сыновья вечно враждуют. Она превозносила разнообразные достоинства Оскара и вдобавок сравнивала Роя с его младшим братом в пользу последнего. «Хорес ни разу не попросил у меня ни цента, — писала она между прочим. — Он сам купил себе дом». Она старалась побольнее уязвить Роя, ставя ему в пример младшего брата, но неизменно вкладывала в письмо чек. В ярости от унижения Рой топил обиду в вине. Причем все чаще и чаще.

В отличие от братьев, родного и двоюродного, Хорес остался в стороне от боевых действий. Он с детства отличался хрупким здоровьем, и его комиссовали. Хорес ненавидел Оскара еще сильнее, чем Рой, и не мог простить матери этого назначения. На самом деле Оскар обладал огромным личным обаянием и вместо «нот протеста и дипломатических меморандумов», которыми сыновья буквально заваливали Елену, предпочитал беседовать с ней часами с глазу на глаз о рекламе и уровне продаж.

Без Роя Хорес чувствовал себя особенно уязвимым, тем более что Елена часто уезжала в Мексику и оставляла младшего сына с племянником один на один… В письме к матери Хорес сравнивал себя и Оскара с персонажами знаменитой на Бродвее пьесы Лиллиан Хеллман «Little Foxes» («Лисички»), впоследствии удачно экранизированной. «Мы тоже готовы растерзать самих себя из зависти друг к другу», — мрачно шутил он.

Натянутые отношения между матерью и сыновьями, безусловно, заинтересовали бы психоаналитика. Братья были жертвами не только закулисных интриг, но еще и сложных семейных обстоятельств, конфликтов, перешедших к ним по наследству. В Рое Мадам угадывала черты слабовольного деда, в Хоресе — поверхностного отца, ведь, по ее мнению, Эдвард «обладал неглубокими познаниями, хотя и обширными». Хорошо, что у Елены и Арчила не было детей.

Впрочем, их разногласия показались ничтожными, когда на семью обрушилось настоящее горе. Сестра Елены Регина с мужем Моисеем Колином погибли в Освенциме в 1942 году. Еще через год немцы уничтожили гетто близ Кракова и отправили тысячи евреев — мужчин, женщин и детей — в Освенцим, Плашув и другие лагеря смерти. В январе 1945-го оставшихся в живых заключенных перевезли в западную часть Польши. Нацисты пытались скрыть следы преступлений Амона Гёта[14] и его приспешников; был отдан приказ эксгумировать и сжечь трупы из общих могил.

Война подходила к концу. Советские, английские и американские солдаты освобождали узников, живших в нечеловеческих условиях, и обнаруживали чудовищные груды обугленных костей. Восточную Европу наводнили истощенные люди, похожие на призраков, в большинстве своем евреи. Многие семьи разыскивали пропавших без вести, оплакивали погибших родных, как оплакивала Елена сестру, зятя, дядей, теть, племянников. Казимеж ее детства был навсегда уничтожен, жившие там евреи убиты.

Жизель Гольдберг, Жиза, двоюродная сестра Елены с отцовской стороны, потеряла мужа и сына. Зато ее дочери Лилит, Литке, которой не исполнилось и шестнадцати, удалось всю войну одной прятаться в польских и венгерских деревнях. Девушка выжила благодаря незаурядному уму и удивительной способности ладить с людьми и приспосабливаться к самым разным условиям. Ей также помогли раздобытые матерью поддельные документы, с ними ее принимали за польку католического вероисповедания. Даже в самые опасные моменты Литка сохраняла присутствие духа и ни разу ничем себя не выдала. В конце войны Жизель разыскала дочь.

Из Кракова они отправили Елене письмо с просьбой о помощи. У них никого больше не было и ничего не осталось — ни дома, ни денег. Мадам оплатила их перелет в Париж и поселила там в небольшой принадлежавшей ей квартире. Литка, девушка способная и любознательная, надеялась получить образование. Но Елена возмутилась:

— Хочешь учиться? Зачем? Я вот даже среднюю школу не закончила!

Признание вырвалось у нее случайно, разрушив легенду о мадам Рубинштейн, якобы поступившей на медицинский факультет старинного университета в Кракове. Их судьбой она распорядилась по-своему, устроив родственниц в парижский салон своей фирмы.


Дожив до восьмидесяти пяти, Литка Гольдберг-Фассе раздумывала о прошлом в своей квартире в Пятнадцатом округе, обставленной старинной мебелью, увешанной картинами из коллекции Мадам. Эти картины и часть обстановки особняка на набережной Литка выкупила после смерти Елены. За тридцать лет беспорочной службы в салоне на улице Фобур-Сент-Оноре она почти ничего не скопила, кроме добрых воспоминаний, и очень гордилась своим бескорыстием.

Еще она кичилась в глубокой старости отсутствием морщин и шелковистой белоснежной кожей. По традиции семейства Рубинштейн она всю жизнь за ней ухаживала. О великой женщине, что спасла их с матерью, Литка рассказывала с восхищением, нежностью и грустью:

— Мама утверждала, будто ее отец, дядя Елены, в свое время дал денег на покупку билета на пароход, плывущий в Австралию. Да, мадам Рубинштейн была категоричной и властной, что правда, то правда. Никто не смел ей перечить, все ее побаивались. Прежде всего она думала о работе. Но щедрости и великодушия у нее не отнять. Нас с мамой она особенно любила. Благодаря Елене мы ни в чем не нуждались все эти годы.

И снова все начать с нуля

В сентябре 1945 года Елена прибыла в Париж рано утром, едва живая от усталости после длительного многотрудного путешествия. Она пересекла Атлантику на грузовом судне вместе с солдатами; естественно, о довоенных удобствах и роскоши не могло быть и речи. С величайшим трудом удалось раздобыть билет, стоивший целое состояние, в крошечную каюту, куда помимо Елены набилось еще пять женщин. Арчил не смог ее сопровождать, так как второй билет нельзя было достать ни за какие деньги. Однако он обещал приехать в Европу при первой возможности.

Мадам не просто устала, она была на грани нервного срыва. Ей так не хватало князя, его улыбки, поддержки, ласки, шуток. Елена ехала от Гавра на машине, заплатив немыслимую сумму, поскольку бензин ценился на вес золота, и видела в окно лишь запустение и разруху. По собственному признанию Мадам, сердце у нее обливалось кровью: за пять лет войны от прежней Франции не осталось и следа. Сначала Елена наведалась в особняк на набережной Бетюн, и его вид отнюдь ее не утешил. Она впала в отчаяние. Хотя в Нью-Йорке ей рассказывали ужасы, хотя она готовила себя к тому, что ее дом разорен, действительность превзошла самые худшие ожидания.

— Как могли люди, взрослые люди, натворить такое? — повторяла она вслух, обходя изуродованные комнаты.

Оккупанты разворовали большую часть вещей, остальное перепортили и испачкали — последовательно, методично, с извращенным удовольствием. Бесследно исчезли кресла в стиле Наполеона III, комод с инкрустацией из перламутра, китайские вазы, старинный фарфор. Там, где со стен сняли картины, на цветных бумажных обоях остались темные прямоугольники. Уцелевшая мебель находилась в крайне плачевном состоянии: у стульев отломаны спинки, буфет с маркетри со всех сторон прожжен сигаретами, у кресел вспорота бархатная обивка, конский волос и пружины торчат наружу. Ломберный стол в стиле Людовика XVI вынесли на открытую террасу да так и бросили выгорать на солнце и мокнуть под дождем круглый год. Статуя Афродиты служила солдатам мишенью для стрельбы, выбоины от пуль остались повсюду на стенах, дверях, потолке. Дорогие ковры сгнили. Покидая особняк, нацисты, одержимые жаждой разрушения, напоследок выбрасывали мебель из окон. Бессмысленность этого варварства особенно возмущала Елену.

Позднее, когда жизнь в Париже наладилась и Луи Сью взялся за реставрацию особняка, Мадам попросила его не трогать разоренный холл, чтобы осталась память о бесчинствах захватчиков. До этого ей пришлось жить как на бивуаке, довольствуясь самым необходимым. После немцев осталось достаточно постельного белья, подушек, покрывал. Немного передохнув, мадам Рубинштейн начала подсчитывать убытки, понесенные ее фирмой во Франции за годы войны.

Косметическая фабрика в Сен-Клу разрушена до основания, украдены секреты изготовления многих лосьонов и кремов. Мельница в Комб-ля-Виль старательно стерта с лица земли, от фарфоровых раковин остались одни осколки, каждую нарочно разбивали молотком. Чувствовалось, что враг отводил душу. Счета в банках аннулированы, деньги пропали, архивы сожжены. Однако потеря имущества ничто по сравнению с гибелью людей. В окружении Елены все понесли тяжелые утраты. 170 тысяч солдат пали на полях сражений; 280 тысяч взрослых и детей были отправлены в лагеря, в том числе 75 тысяч евреев; 150 тысяч мирных граждан погибли во время бомбардировок и городских боев.

Вернувшись в Париж, Мадам бросилась искать довоенных друзей, знакомых, сотрудников фирмы. То и дело обращалась в префектуру полиции за сведениями, адресами; сопоставляла разрозненные факты, пытаясь понять, что же сталось с тем или иным человеком.

Многие погибли. Елену глубоко потрясло то, что пропал без вести Луи Маркусси. Многие стали нищими. Эммануил Амейзен, директор по продажам в парижском филиале фирмы Рубинштейн, племянник Эдварда Титуса, объявился у дяди измученный, исхудавший, но живой. В 1940-м он попал в окружение и был отправлен в Померанию, в лагерь для военнопленных, где и оставался до последних дней войны, пока генерал Паттон не освободил заключенных.

Мадам с величайшей радостью вновь наняла всю свою довоенную прислугу: Гастона, Эжени и Маргерит. Особняк на набережной Бетюн превратился в сборный пункт и бесплатную столовую для неимущих. Елена умудрялась раздобывать продукты и кормить всех, кто приходил к ней за материальной и моральной поддержкой.

После освобождения Парижа прошел год, но горожанам жилось по-прежнему трудно. Из-за карточной системы они скудно питались и плохо одевались, часами простаивали в длинных очередях. Только самые богатые находили все, что им нужно, на черном рынке. Во многих кварталах электричество, газ и воду отключали в определенное время суток. Не хватало угля для отопления домов и движения паровозов, не было бензина для городского транспорта и частных автомобилей. Парижане ходили пешком, ездили на велосипедах или на метро, когда оно работало.

Только с телефоном все было в порядке, и это казалось чудом. Елена недолюбливала механизмы всякого рода, но все-таки беседовала с Арчилом, который жил припеваючи в Голливуде, как истинный светский лев, а также с Хоресом, оставшимся в Нью-Йорке. Последнего она заставила приехать в Париж, едва наладились трансатлантические рейсы; она хотела помириться с сыном и к тому же чувствовала себя одинокой, несмотря на толпу людей вокруг.

Мадам Рубинштейн могла бы сама вернуться в Америку и наслаждаться заслуженным отдыхом и комфортом. Ей исполнилось семьдесят два года, и она была сказочно богата. Никто бы ее не осудил. Вместо нее остатки имущества во Франции спасали бы другие, к примеру тот же Оскар Колин. Но Мадам никогда и никому не передавала своих полномочий. С отвагой первопроходца она решила остаться в Париже и снова все начать с нуля — одна, без посторонней помощи, как в былые времена. Такая задача ее не пугала, а, напротив, воодушевляла. Собственным примером она хотела доказать всему миру, что победа над врагом одержана не зря.

Борьба, преодоление трудностей помогали ей чувствовать себя по-настоящему живой, и город тоже оживал, несмотря на карточную систему, лишения, нищету. Прежде всего надлежало доказать городским властям, что она законно владеет значительным недвижимым имуществом. Поскольку все купчие пропали, Мадам пришлось набраться терпения и вступить в длительные переговоры.

Как только ей вернули здания салонов, некогда закрытых немцами из-за дефицита косметической продукции, она отремонтировала их и набрала в штат всех, кто работал здесь до войны. По крайней мере всех, кто выжил и хотел трудиться.

Каждое утро они с Хоресом отправлялись пешком на улицу Фобур-Сент-Оноре.

Даже израненный, заторможенный, обедневший Париж наполнял ее сердце радостью, какой она никогда не ощущала в Нью-Йорке. Всю дорогу Мадам болтала с сыном. Как трогательно смотрелись вместе эти двое: приземистая широкоплечая мадам Рубинштейн в меховой накидке и шляпке-котелке торопливо семенила, с трудом поспевая за бородатым гигантом; он все пытался взять ее под руку, но не решался, уловив едва заметное напряжение. Елена с детства терпеть не могла, когда к ней прикасались.

Впрочем, присутствие Хореса ее умиротворяло, по крайней мере на некоторое время. Вдыхая зимний парижский воздух, любуясь игрой солнечных лучей, рассыпавших разноцветный бисер по черной глади Сены, Мадам с особенной остротой ощущала, как ей посчастливилось: она жива и рядом любимый сын, а ведь столько людей вокруг потеряли близких…

Увы, взаимонепонимание, обида, досада, гнев, боль, невысказанные упреки по-прежнему отравляли их отношения. Просто они позабыли об этом, увлеченные восстановлением салонов. Им было некогда каяться друг перед другом и мириться, к тому же Елена не выносила подобных сцен, ненавидела жалобы, слезы, телячьи нежности. Ее нельзя назвать бессердечной, она горевала и мучилась чаще других, но не умела выражать свои чувства, скрывала, что уязвима. Никогда и ни с кем она не пускалась в откровенности.


Фабрики больше не существовало, однако Мадам лихорадочно разыскивала ланолин и другие ингредиенты, необходимые для производства косметики. Исходных материалов катастрофически не хватало. На черном рынке миндальное масло стоило 800 франков за литр. Елена надеялась, что Арчил пришлет ей все нужное из Голливуда, но посылки из Америки шли неделями, а иногда и месяцами.

У парижан шелушилась кожа. Даже дамы из высшего общества умоляли знакомых привезти им из Нью-Йорка хотя бы вазелин. Не было увлажняющих кремов, кремов для рук, теней, пудры. Лучшим средством от депрессии считалась губная помада.

Елена, как заправский химик, без лишних слов облачилась в халат, закатала рукава и взялась изготавливать кремы у себя «на кухне», как бывало в старые добрые времена в Мельбурне и Лондоне. Ей самой не требовалось притираний, чтобы помолодеть: секрет ее неувядаемой свежести — тяжкий труд. Неутомимая мадам Рубинштейн! Приходила первой, уходила последней и никогда не жаловалась. Ее бешеная работоспособность была вознаграждена. Салон на улице Фобур-Сент-Оноре обрел прежнее очарование. Луи Сью восстановил его в полной мере и даже улучшил.

Понемногу возрождались журналы мод, на их страницах появлялось множество советов, как с помощью подручных средств следить за собой и оставаться красивой. В ноябре 1945 года Элен Лазарефф, вернувшись из Америки, основала журнал «Elle».

И еще одна дама из хорошей семьи, дочь посла, которая работала во время войны санитаркой и участвовала в Сопротивлении, увлеклась модой и занялась издательской деятельностью. Это Эдмонда Шарль-Ру[15]. В 1947 году она отвечала в журнале «Vogue» на письма читательниц, а через несколько лет возглавила журнал и кардинально изменила его стиль.

Елена познакомилась с Эдмондой в кабинете главного редактора «Vogue» Мишеля де Брюнофф. Несмотря на полувековую разницу в возрасте, они быстро подружились, и целых двадцать лет ничто не омрачало их взаимной привязанности. Эдмонда Шарль-Ру вспоминала с нежностью и восхищением о «невысокой, крепко сбитой женщине, обладавшей ярко выраженными польскими и еврейскими чертами, отважной, благородной, восприимчивой, своеобразно оценивающей жизнь и людей, любившей, чтобы все было all right («отлично») и too much («чрезмерно»)».

— Именно Елена Рубинштейн открыла во мне писательский дар, — признавалась она. — Мадам заставила меня заняться творчеством, вручив ключи от крошечного домика близ мельницы в Комб-ля-Виль, дабы я работала в тишине и покое. В течение двух лет я проводила там каждые выходные. Там я начала свой первый роман «Забыть Палермо». Елена заботилась обо всех своих родных: Мале, Хоресе, сестрах. Мы с ней виделись каждый раз, как она приезжала в Париж. Вместе обедали, вместе посещали мастерские ее любимых художников и картинные галереи. В то время денег у меня не было, и Елена подарила мне множество дорогих вещей: жемчужное ожерелье, норку… Ее внимание и забота очень меня поддерживали.

Елена действительно была от природы щедрой, умела открывать таланты и помогать даровитым людям, но порой проявляла черствость и скаредность. Она проклинала Оскара, вздумавшего помогать всем беженцам, знакомым и абсолютно чужим, и при этом обеспечивала жильем, питанием, одеждой, рабочими местами многочисленных дальних родственников, выживших во время войны. Мадам сама выбирала, кого поощрять и кому сострадать.


Война закончилась, но в обществе по-прежнему царил разлад. Демобилизованным солдатам было трудно жить в мире и согласии с прежними женами после долгой разлуки. Многие требовали развода. В то же время супружеская пара, вернее, семья представлялась основной опорой государства. Генерал де Голль обратился к согражданам с пламенным призывом к восстановлению величия Франции. Последовал беби-бум, и с 1946 по 1950 год родилось более 860 тысяч детей, да и в последующее десятилетие рождаемость не снижалась.

Мужчины занялись мирным трудом, и женщины сразу лишились работы. Жестокий закон равновесия. До середины шестидесятых положение женщин оставалось нестабильным. Производители товаров и рекламодатели обращались в первую очередь к домохозяйкам, которые чистили, мыли, скоблили, стирали и гладили с утра до ночи.

Женские журналы превозносили тех, кто умудрялся сохранять изящество и красоту, выполняя домашнюю работу; объясняли, как быть добросовестной матерью и хорошей женой, оставаясь прекрасной женщиной. Девушки мечтали стать после школы секретаршами, учительницами, медсестрами. Их поощряли, так как подобные профессии не отнимали хлеб у мужчин и не лишали их главенства. Однако француженки добились права участвовать в выборах, и, надо признать, они его заслужили. В апреле 1944 года было принято постановление Французского временного правительства о праве голоса для женщин.

В Европе возобновились балы и костюмированные вечера. Поначалу модницам приходилось переделывать довоенные платья, и они отлично справлялись, поскольку во время оккупации шитье превратилось в крайне хитроумное рукомесло: перелицовывали старье, кроили одежду из занавесок, простыней, мужских костюмов. В голодные, скудные послевоенные годы мастерицы превзошли самих себя в изобретательности и ловкости. Только нувориши, разбогатевшие торговцы черного рынка, могли позволить своим спутницам одеваться у профессиональных модельеров, которые продолжали работать.

Кристиан Диор, любимец Елены, помогавший ей до войны выбирать картины для коллекции, прежде владел небольшой галереей, но после экономического кризиса 1929 года, когда его отец разорился, был вынужден избрать другую профессию. Он стал кутюрье, коль скоро его рисунки понравились в журнале «Vogue»: не случайно ясновидящая мадам Делаэ, вращавшаяся в высшем свете, предсказала ему еще в детстве, что он разбогатеет благодаря женщинам.

Король хлопка Марсель Буссак финансировал создание и показ знаменитой коллекции Диора в Доме моды на улице Монтень в феврале 1947 года. Так возник new look. Юбки стали длиннее и пышнее, хотя материи по-прежнему не хватало. Довоенный стиль Шанель, аскетический и практичный, сменился элегантным и женственным, изысканным стилем Диора. В мире моды произошла настоящая революция.

Мадам сидела в первом ряду с подругами, Кармел Сноу и Мари-Луизой Буске, — без них ни один показ не начинался. У Диора Елена повстречала леди Диану Купер, жену английского посла. Они познакомились давным-давно, в 1910 году в Лондоне. Диана Мэннерс тогда еще не вышла замуж за Дафа Купера, но уже активно занималась политической деятельностью вместе с Марго Асквит.

— Милая, как вам удалось за тридцать пять лет, что мы с вами знакомы, ничуть не поправиться? — спросила Елена с любопытством и завистью. — Вы все такая же стройная!

— Я каждый день съедаю на завтрак всего один грейпфрут. И часть его кладу себе на лицо.

Мадам недоуменно кивнула. Она отлично знала, что в цитрусовых действительно содержатся кислоты, очищающие кожу, но удивилась: неужели леди Купер довольствуется единственным грейпфрутом, что служит ей и кушаньем, и маской для лица?


Лишь в Лондоне Елена наконец-то воссоединилась с мужем.

Они вместе объезжали столицу Англии в поисках наилучшего здания для нового салона. Мадам с волнением вспоминала свой первый приезд сюда и не смогла удержаться, чтобы снова не рассказать о нем князю.

Арчил слышал эту историю сотни раз, то и дело читал о ней в газетах — так строилась легенда о фирме Рубинштейн. Впрочем, Елена прибавляла все новые детали. Вдруг посреди рассказа Мадам велела таксисту остановиться. Вытащила из крокодиловой сумочки пачку банкнот, поспешно расплатилась, не забыв, однако, свериться со счетчиком, выскочила из машины и помчалась по улице, увлекая за собой Арчила. С восторгом она показала ему очаровательный особняк XVIII века, уцелевший во время бомбардировок. Ей так хотелось, чтобы ее салон разместился именно здесь! Навели справки. Выяснилось, что этот знаменитый дом времен Эдуарда VII, удостоившийся посещения самого короля, теперь принадлежит мистеру Джеймсу и тот охотно сдаст его Елене. Итак, адрес нового салона: Графтон-стрит, 3. Кстати, прежний располагался поблизости.

Мадам перестроила все внутри, но фасад не тронула, ее восхищал старинный обширный крытый подъезд. Интерьерами занялась Ческа, вернувшаяся из Нью-Йорка.

Елена, по своему обыкновению, думала только о будущем. Повсюду она возрождала салоны, фабрики, парфюмерные магазины. Жительницы Европы мечтали получить новейшие изобретения фирмы Рубинштейн из Америки. Елена не противилась их желаниям и в Европе объявляла каждый новый товар американским, а в США — европейским.

— Им и в голову не приходит, что рецепты, ингредиенты, даже упаковки моих американских и европейских кремов одинаковые…

Мадам удалось возродить фирму всего за пять лет. Уровень продаж во Франции значительно вырос, на этот раз Элизабет Арден не смогла угнаться за Еленой, та победила благодаря собственному исключительному трудолюбию и деловой хватке генерального директора Эммануила Амейзена.

— Считают, что в сутках всего двадцать четыре часа, однако я использую все сорок восемь! — часто повторяла мадам Рубинштейн.

Розовые джунгли

После стольких лет Елена вернулась в Америку. Американцы оплакивали триста тысяч сограждан, погибших во время войны, но, само собой, США пострадали гораздо меньше, чем европейские государства. Страна успешно переходила к мирной жизни. Экономика быстро восстанавливалась за счет производства товаров широкого потребления, ведь на сцену вышли весьма многообещающие покупатели — представители среднего класса, богатеющие горожане. Конгресс проголосовал за создание жилых пригородов. И повсюду возникли цветущие предместья, ряды однотипных частных домов с одинаковыми газонами, жаровнями для приготовления барбекю и баскетбольными площадками. Местная молодежь обожала бейсбол и боготворила Джо Ди Маджо.

Не отличалось разнообразием и внутреннее убранство домов. На первом этаже располагалась оснащенная новейшей бытовой техникой кухня, рядом — столовая и гостиная. На втором этаже — спальни. Modern way of life[16] быстро распространялся по всему миру и требовал, чтобы женщина вернулась к домашнему очагу, возрождая освещенные веками традиции. Клепальщица Рози была забыта, будто ее и вовсе не существовало. Сразу же по окончании войны четыре миллиона женщин потеряли работу, причем половина из них была прежде задействована в тяжелой промышленности. Те, что упорно отстаивали свою независимость, устраивались теперь продавщицами и секретаршами безо всякой надежды на продвижение по службе.

Число работающих женщин тем не менее увеличивалось, однако этот процесс наталкивался на сопротивление консервативно настроенных людей, в том числе психологов, репортеров и ведущих телепрограмм. Они торжествующе заявляли: «Ко всеобщему счастью, женщины наконец-то поняли, что дом и семья для них важнее всего!» Как по мановению волшебной палочки во Франции и в Америке исчезли эмансипированные богемные дамы, а вместо них откуда ни возьмись появились любящие жены и многодетные матери.

Дом стал главным оплотом противников коммунизма, борцов со злыми силами. Браки становились все более и более ранними, в каждой семье было не меньше троих детей. Дочери состоятельных родителей поступали в университет с единственной целью — сделать хорошую партию. Надев золотое кольцо, они прятали диплом в шкаф вместе со свадебным платьем и больше не вспоминали о нем. Викторианские добродетели вновь восторжествовали, и девушки, казалось бы, подчинились требованиям общества без жалоб и сопротивления.

Но, как ни странно, пациенток у психоаналитиков стало больше, женщины теперь все чаще спивались и привыкали к антидепрессантам. Ожидающая в образцовом доме возвращения из большого города с пятичасовым поездом верного супруга и кормильца, окруженная сытыми нарядными детьми, мать семейства изнывала от скуки, словно поджаривалась на медленном огне. Ее жизнь обесцветилась, обессмыслилась. Десять лет спустя писательница Бетти Фриден очень точно изобразит такую жизнь в «Тайне женственности», едком феминистском памфлете, появление которого будет подобно взрыву.

Экономическая стабильность в государстве всецело зависит от женщин. Они — главные потребители. Естественно, без них немыслимо производство косметики. В 1948 году у девяти «современных американок» из десяти была помада, а у четверти из них — тушь для ресниц и тени для век.

Постепенно косметику начали продавать в гипермаркетах и моллах, храмах возрожденной Америки. Умножилось и количество людей, развозивших ее по предместьям. За пятнадцать лет торговый оборот «Avon» увеличился в восемь раз. Специалисты по рекламе в крупных агентствах, сосредоточившихся на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, разрабатывали все более точную стратегию воздействия на женщин-потребителей, подразделяя их на группы: домохозяйки, студентки, секретарши, продавщицы, афроамериканки, азиатки и так далее. Снова, как в начале века, ключевым словом для макияжа стало определение «незаметный»: «Красьтесь так, чтобы этого не было видно». Вскоре к нему присоединилось и требование «стойкости»: «Пусть помада остается на губах у вас, а не у него».

Фирма Рубинштейн выпустила новую пудру, шелковую, «Silk Powder». В Европе она имела бешеный успех, но в США на нее наложило запрет Управление по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных препаратов; однако рекламное агентство совершило удачный обходной маневр, и новая пудра появилась на американском рынке. Между тем Елена никогда не считала пудру, помаду, тени и румяна основной продукцией фирмы, уделяя внимание множеству других проектов. За послевоенное десятилетие Мадам изобрела два удивительных крема: первый — тонизирующий, «Contour lift firm», и второй — витаминный, с производными очищенного ланолина, «Lanolin vitamin formula», на основе масляно-водной эмульсии.

Такая эмульсия была внове: до сих пор в косметологии использовали другую, водно-масляную, где мельчайшие капельки воды рассеяны в масляной среде; ее текстура слишком жирная, хотя успешно увлажняет и защищает кожу. В масляно-водной, напротив, капельки масла окружены водой, что создает легкую консистенцию.

Фирменная программа косметических процедур теперь называлась «Five day laife of beauty» — «Пять дней, посвященных красоте». Ее обновила Мала. Четыре дня женщины вечером после работы приходили в салон, где обучались основным принципам ухода за кожей, а затем проводили здесь всю субботу. Ими, как и прежде, занимались косметологи, массажисты, диетологи и тренеры по физкультуре. Благотворительная программа «Beauty therapy» («Целительная сила красоты») предназначалась для пациенток больниц. Она способствовала улучшению их настроения и скорейшему выздоровлению. Затем Мала разработала специальную программу для слепых.


Возобновилась и борьба с конкурентами, причем стала настолько ожесточенной, что пресса назвала косметическую индустрию «The pink jungle» — «Розовые джунгли». К величайшему огорчению Мадам, Элизабет Арден переманила к себе лучшего директора фирмы Рубинштейн, Джорджа Кэрролла. Через полгода отступник повстречался на званом обеде с Хоресом и попросил, чтобы его простили и приняли обратно. Причина его возвращения неизвестна. Он утверждал, что всему виной несносный характер Арден. Она же распустила слух, будто выгнала его из-за абсолютной некомпетентности…

Как бы то ни было, Елена снова сделала Кэрролла директором с большим окладом. В угоду Хоресу и с надеждой получить сведения о сопернице из первых рук. Они обе шпионили друг за другом и часто выпускали одновременно почти одинаковую продукцию. Покупательницы постоянно требовали новинок, так что Елене и Элизабет приходилось давать стародавним изобретениям модные названия, облекая их в новые упаковки.

К знаменитым духам Элизабет Арден «My Love» этикетку и рекламный плакат нарисовал Жан Кокто. Мадам пришла в ярость. Они с поэтом были знакомы, она высоко ценила его стихи и восприняла это как удар в спину, предательство. Однажды Елене сообщили, что с Элизабет произошло несчастье. Одна из ее лошадей откусила ей палец.

— И не отравилась? — спросила Мадам.

Чарльз Ревсон, само собой, тоже не сложил оружия, и мадам Рубинштейн возненавидела его до такой степени, что спать не могла. В 1947 году салон и офисы его фирмы заняли огромное здание на Пятой авеню; опрос показал, что его популярность недостижима для конкурентов: у 95 % женщин, пользующихся косметикой, в сумочке была помада фирмы «Ревлон». Он выпустил также крем «Eterna 27», пользующийся огромным спросом. Его рекламный агент тщательно продумал название: двадцатипятилетние слишком молоды, тридцатилетние староваты…

Новинка пошла нарасхват. Ревсон не остановился на достигнутом. На «Ultra Fйminine», знаменитое изобретение Мадам, он ответил «Ultima». Она рвала и метала, но тот невозмутимо и неотвратимо шел в гору. Качество его продукции зачастую оставляло желать лучшего, зато названия были гениальными. В какой-то момент важным стало привлечь на свою сторону тинейджеров, понять их юмор, мечты, проникнуть в их субкультуру. Тогда Ревсон придумал «Pink Coconut», «Frosted Champagne Taffy», «Pineapple Yum Yum». И сразу же достиг цели.

Дьявол во плоти, безжалостный делец, он чувствовал потребителя нутром. Однажды заплатил за то, чтобы рекламу новой помады поместили на целом развороте «New York Times»: прожженная дыра, дымок вокруг нее и простой вопрос: «Where is the fire?» — «Где пламя?».

Неделю спустя его помада «Where is the fire?» пламенела на губах у всех дам. В 1952 году рекламная компания «Fire and Ice» вызвала бурю восторга. Ричард Аведон[17] мастерски сфотографировал знаменитую манекенщицу Дориан Ли в образе соблазнительницы: обтягивающее серебристое платье, ярко-красные длинные хищные ногти, губы приоткрыты, словно для поцелуя. Казалось, она парит над землей. Справа от фотографии читательницам предлагалось ответить на одиннадцать неожиданных вопросов; тест позволял узнать, подойдет ли им «Fire and Ice».

«Любите ли вы танцевать босиком? Мечтаете ли втайне о романе с психиатром? Если бы существовал космический туризм, полетели бы вы на Марс?»

Женщины дружно взялись отвечать, уютно устроившись на диване, им казалось, что анкета их ни к чему не обязывает. На самом же деле Ревсон сделал очень умный и хитрый ход. С редкостным коварством он объединил два взаимоисключающих типа, секс-символ и девочку-паиньку, в единую мисс «Fire and Ice». Исподволь женщинам внушалось, что в нынешний век тратить деньги на удовольствия — совсем не грех.

Только и было разговоров, что о «Fire and Ice»… Акции фирмы Ревсона росли не по дням, а по часам, так что даже Мадам приобрела их.

— Если этот тип принесет мне прибыль, зачем стесняться?


Между тем на сцену рвалась новая соперница Елены, которая еще доставит ей немало хлопот. Ее появления никто не ждал, поначалу казалось, что она ничего собой не представляет, однако вскоре ее час пробил.

Жозефина Эстер Менцер, известная впоследствии как Эсте Лаудер, родилась в 1908 году в Квинсе в еврейской семье; ее предки — выходцы из Венгрии и Чехии. У ее отца Абрахама была скобяная лавка. Помогая ему, девушка научилась торговать и красиво упаковывать товар. Ее дядя по отцу Джон занимался изготовлением кремов. Эстер внимательно наблюдала, как он варил их в кастрюльке на плите. Так понемногу дядюшка Джон обучил ее своему ремеслу.

В начале тридцатых годов Жозефина Эстер вышла замуж за торговца тканями Жозефа Лаутера, еврея из Австрии. Их брак не был безоблачным. В 1932 году после рождения сына Леонарда они разошлись, затем через десять лет поженились снова, и у них родился второй сын Рональд. Постепенно Эстер Менцер Лаутер превратилась в Эсте Лаудер через «д» и под этим именем выпустила несколько кремов. В 1946 году она открыла небольшое семейное предприятие.

Сперва выпускали всего четыре вида косметической продукции: два крема, очищающий лосьон и освежающее молочко. Долгое время справлялись со всем своими силами. Кроме Эсте, ее мужа, двоих сыновей, невестки и нанятой секретарши, принимавшей заказы по телефону, других работников не было. Мало-помалу ассортимент расширялся. Приглядываясь к двум своим маститым конкуренткам, Эсте заметила, что она гораздо красивее их, а главное, моложе. И сообразила, как важно создать о себе легенду, которая покорит всех вокруг. Она стала наведываться в салоны и косметические магазины, очаровывать и завлекать покупательниц, благо язык у нее был хорошо подвешен. Ведь ничто не ново в розовых джунглях.

Каждой даме, покупавшей у нее что-либо, Эсте дарила образчик нового крема в изящной крошечной упаковке, и та была в восторге. У Эсте была железная воля, а умением лгать она превосходила Елену и Элизабет, вместе взятых. Она рассказывала, будто ее родители — богатые католики (в роду матери Эсте действительно были крещеные евреи), владевшие роскошным домом с конюшнями и парком, будто в детстве за ней присматривала няня-итальянка, а в город возил личный шофер. Как быстро забылась скобяная лавка отца!

В 1953 году Эсте перешла в наступление: выпустила первые духи и назвала их «Youth Dew», прекрасно зная, что один из лучших кремов мадам Рубинштейн называется «Skin Dew»… Мадам поняла, что перед ней серьезная противница. Парфюмерия — мощная, быстро развивающаяся индустрия; можно обожать духи или их ненавидеть, но никто никогда не бывает к ним равнодушен.

Арден называла Эсте «девкой из подворотни» и считала ее ужасающе вульгарной. Елена тоже питала к ней острую неприязнь. Но так или иначе, с Лаудер приходилось считаться, ведь она поднялась до их уровня.


Чтобы победить наверняка, Елена обратилась за помощью к «отцу рекламы» Дэвиду Огилви — англичанину, открывшему в 1948 году в Нью-Йорке рекламное агентство на Мэдисон-авеню. Именно он изобрел множество приемов, что и поныне используются в рекламе, открыл немало ее законов и вскоре стал непререкаемым авторитетом, диктатором рекламных агентств и средств массовой информации. Огненно-рыжий, с пронзительным взглядом синих глаз, он обладал безупречными аристократическими манерами, но говорил довольно напыщенно. Носил он твидовые костюмы и неизменный галстук-бабочку.

Ежедневно ровно в пять часов вечера горничная приносила чай к нему в кабинет. Он курил без конца: трубку, сигареты, дорогие сигары. Умел очаровывать, соблазнять, подавлять интеллектом. Ездил на «роллс-ройсе» с личным шофером. Перед его обаянием не могли устоять ни женщины, ни мужчины, будто он был кинозвездой. Непредсказуемый, эксцентричный, он действительно постоянно играл, превращая работу в непрерывное шоу.

Елена Рубинштейн обратилась к нему одной из первых.

— Потрясающая женщина, я восхищаюсь ею беспредельно! — провозгласил он, властно отметая антисемитизм, очень распространенный в рекламной среде к его величайшему возмущению.

Два гениальных постановщика, одержимых поисками верного сценического образа, встретившись, не могли не проникнуться взаимным уважением. Мадам попросила Огилви помочь Хоресу и Саре Фокс, занимавшимся рекламой фирмы. Сам того не желая, Дэвид мгновенно проник в хитросплетение сложных внутрисемейных интриг. Он и не предполагал, что мать и сын избрали его арбитром для разрешения давнего конфликта. Несчастный Хорес! Никто из окружения Елены не страдал так от ее бешеного нрава. Его положение в фирме оставалось наиболее шатким.

Он всецело зависел от материнской воли. Мать то поручала ему ответственные задания, назначала на высокий пост, давала неограниченные полномочия, то мигом всего лишала. Она требовала мнения сына, а потом показывала другим менеджерам его проекты и ни один из них не осуществляла. Или позволяла их воплотить тайком от него, пристально приглядывая за всем и тормозя процесс, передавала дело в чужие руки, и в конечном счете все лавры доставались не ему. Самые блестящие идеи сына считала неразумными и нелепыми, не доверяла ему ни в чем. Ей казалось, что Хорес — чудаковатый мечтатель, оторванный от жизни.

Ему уже перевалило за сорок, тонким умом и мощной интуицией он пошел в Елену, но по-прежнему ощущал себя подростком из-за отсутствия какой-либо стабильности и невозможности управлять собственной жизнью. Мадам, импульсивная и властная, подавляла младшего сына с младенчества. Хорес был уверен, что мать никогда не понимала его.

Она относилась к нему как к собственности, требовала абсолютного повиновения, а сама была с ним капризной, непредсказуемой, жестокой — никому так от нее не доставалось. Его имя она произносила с величайшей иронией, хотя не без тайной нежности. Не стеснялась повторять повсюду, что младший сын у нее «гениальный псих», начисто лишенный деловой хватки. Хорес в ответ публично жаловался на то, что мать дорожит лишь теми, кто ее обирает. По правде сказать, он и сам частенько выманивал у нее деньги с непревзойденным мастерством. Мадам надеялась, что сын изменится, образумится, но все воспитательные беседы неизбежно перерастали в скандал.

Когда Хорес занялся психоанализом, гнев Елены был неописуем. Она отослала его психоаналитику все панические письма сына, что он присылал ей на адрес фирмы. Справедливости ради заметим, Хорес действительно то и дело попадал в чудовищные ситуации. К примеру, в начале пятидесятых он связался с чернокожей танцовщицей, а та оказалась подружкой гангстера. Бандит начал его шантажировать. Тогда Хорес организовал похищение преступной пары и какое-то время держал обоих в заложниках. Его арестовали, и несколько дней он провел в тюрьме. История наделала в Нью-Йорке много шума. Елена рвала и метала.

— Только мой умница сын мог додуматься до такого! Похитить гангстера — дикий бред!


Зато Арчил был действительно умницей и единственный из всех умел успокоить разбушевавшуюся Елену. Он всегда сохранял хладнокровие, его не удавалось застать врасплох. Со вкусом и размахом проматывал ее денежки, часто наведывался в Голливуд, где знакомых у него было еще больше, чем в Нью-Йорке, охотно сопровождал Мадам во время путешествий по Европе и Латинской Америке.

Однажды они были в Грасе, где позднее стараниями Хореса возникнут цветочные плантации фирмы и парфюмерная фабрика. Князь буквально влюбился в живописный белый домик на побережье и уговорил жену его купить. Все эмигранты из России обожали Лазурный Берег, особенно Ниццу, здесь обосновалось немало их соотечественников. Елена никогда и ни в чем не могла отказать мужу. Кроме домика она подарила ему яхту, которую, впрочем, вскоре продала.

Верный Луи Сью взялся за внутреннюю отделку нового дома Мадам. Но на этот раз ей захотелось не барочной пышности, а идиллической простоты, скромного сочетания белого с зеленым. «Белый домик» выглядел прелестно посреди небольшой оливковой рощи, повсюду вокруг благоухала лаванда. Ниже выкопали небольшой бассейн и отделали его в античном стиле.

Райский уголок обессмертил знаменитый фотограф Брассай[18], обычно снимавший ночную жизнь Парижа, а не сельские виды. Однако заказ Мадам он выполнил охотно: он знал ее давно, они вращались в тех же артистических кругах, жили поблизости друг от друга, к тому же Брассай активно сотрудничал в «Harper’s Bazaar». Елена позировала ему среди цветов или опершись о ветви оливы. Заметно, что на лоне природы ей не слишком уютно.

Увы, по большей части чудесный дом пустовал, становясь без людей заброшенным и унылым. Патрик О’Хиггинс, приехав сюда впервые, назвал его «роскошной гостиницей». Не хватало любимых Еленой теплых тонов, живописного беспорядка, нагромождения всевозможных предметов искусства из ее богатейших «чрезмерных» коллекций.

Арчил быстро охладел к своей прихоти. Ему больше нравилось гостить на виллах кинозвезд и бывать на пляжах в Палм-Бич, в Лос-Анджелесе и во Флориде. Елене все было некогда, впрочем, она и во время отдыха не желала дремать в шезлонге в тени олив, убаюканная стрекотом цикад.

Так что, к величайшей ее досаде, они с мужем побывали там всего пять или шесть раз.

— Нужно было назвать этот домик «Белый слон», — сетовала она не раз. — Слопал столько денег и никому не приносит пользы…

Последняя любовь

Он был худым, высоким, рыжеватым, с характерной ирландской внешностью и держался немного скованно, что свойственно отставным военным. Да, его предки были ирландцами, об этом свидетельствовало и его имя: Патрик О’Хиггинс. Но родился он в Париже после Первой мировой войны. По его собственному признанию, «растили его в строгости, приучая к повиновению», поскольку богатые родители, любившие странствовать по всему свету, совсем рано отдали его в закрытую школу для мальчиков; сначала он учился в английском пансионе, затем — в швейцарском. В восемнадцать лет Патрик стал военным, служил в Канаде, Англии и Ирландии. Пехотным офицером участвовал в Рейнско-Рурской операции под командованием Монтгомери, был тяжело ранен и два долгих года пролежал в госпитале.

Демобилизовавшись, Патрик О’Хиггинс отправился в Нью-Йорк. Быстро завел немало знакомств в артистической среде Гринич-Виллидж, подружился и со многими аристократами, поскольку отлично знал все неписаные законы высшего общества. Как-то само собой вышло, что он стал корреспондентом «Flair» — этот журнал выпускала знаменитая Флер Коулис, писательница, художница, журналистка, хозяйка престижного салона.

Однажды ясным зимним утром О’Хиггинс случайно встретил Мадам на улице. Так странно свела их судьба. Он шагал по Мэдисон-авеню, спеша в редакцию «Flair», как вдруг заметил забавную крошечную женщину в черном котелке и норковой шубе с хвостиками, буквально бежавшую по широкому тротуару. Любопытный от природы, Патрик не удержался и пошел следом за маленькой незнакомкой, смешной и таинственной.

Вскоре они поравнялись с графом Федерико Паллавичини, известнейшим итальянским живописцем и художником по интерьерам, в свое время приложившим руку к оформлению салонов Рубинштейн. Теперь граф стал художественным редактором «Flair». Он приветливо раскланялся с Еленой и О’Хиггинсом. Так Мадам впервые обратила внимание на воспитанного элегантного молодого человека с непринужденными манерами, носившего поношенный твидовый пиджак, английскую рубашку и легкие кожаные ботинки не по погоде. Она не сказала ему ни слова, развернулась и побежала дальше, торопясь в свой салон.

Патрик спросил у старшего коллеги, кто эта дама.

— Ну как же, она Сара Бернар в парфюмерии, — ответил Паллавичини, глубоко пораженный невежеством юноши, в остальном довольно эрудированного и знакомого лично со многими знаменитостями из разных стран. Однако О’Хиггинс действительно никогда не слыхал о Елене Рубинштейн. И абсолютно не интересовался косметикой.

Вскоре Елена и Патрик встретились вновь на коктейле у Флер Коулис. Мадам властно подозвала его к себе и учинила форменный допрос. С годами ее жадное любопытство к людям не ослабело, она любила молодежь и подпитывала себя энергией, общаясь с нею. Патрик рассказал, что пишет для журнала «Flair». Мадам отнюдь не выразила восторга и предсказала, что столь претенциозное издание рано или поздно потеряет подписчиков.

— Когда журнал прогорит, приходите ко мне, я что-нибудь подыщу для вас.


Елену Рубинштейн и Патрика О’Хиггинса разделяло больше полувека, однако последние пятнадцать лет своей жизни она провела с ним неразлучно. Их отношения были платоническими, коль скоро Патрик не скрывал, что он гомосексуалист. Эта странная пара то жила гармонично, то ссорилась, но, несмотря на тяжелый характер своей эксцентричной покровительницы, Патрик глубоко уважал Елену и был безгранично предан ей. Она взяла его на должность секретаря, но он вскоре стал директором по продажам, мальчиком на побегушках, нянькой и любимым сыном.

По свидетельству многих, знавших его, Патрик обладал истинно ирландским чувством юмора, непочтительным и грубоватым. Он тонко угадывал настроения Мадам, но бывал дерзок; относился к ней с нежностью, но подчас выпускал коготки, словно расшалившийся котенок. Они не прекращали словесной перепалки, из которой никто не мог выйти победителем. Она повелевала, он подчинялся, а затем бунтовал. Она сменяла гнев на милость, смягчалась и вновь принималась им помыкать.

В старости она стала особенно деспотичной и капризной, Патрика бесили ее причуды, но он, хоть и отстаивал свою независимость, охотно исполнял любые прихоти Мадам. Безусловно, это входило в его обязанности, но в усердии Патрика угадывалась не столько добросовестность секретаря, сколько сыновняя привязанность. Елена ценила его чуткость, безотказность, ироничность, знание многих языков. С годами она привыкла считать его своим младшим сыном, хотя истинных материнских чувств Мадам за всю жизнь так и не испытала.

Через несколько лет после смерти мадам Рубинштейн О’Хиггинс выпустил книгу историй из их нелепой совместной жизни. В его воспоминаниях нет мстительности и злобы, хотя многое он описывает с ехидством, а иногда делает Елену карикатурным персонажем. Ведь в последние годы ему пришлось натерпеться от нее немало обид. Молодому человеку всегда трудно до конца понять и простить старческий эгоизм. Но он тяжело перенес ее кончину и долго не мог утешиться.

Когда они познакомились, ей было под восемьдесят. По-прежнему деятельная и неутомимая, Елена одевалась изящно, не признавала ни очков, ни костылей, взбиралась по лестнице без чьей-либо помощи и трудилась с утра до ночи без выходных. На верхнем этаже своего огромного дома в Нью-Йорке она открыла картинную галерею. Первая выставка была посвящена творчеству молодых американских художников — акция не только благотворительная, но и рекламная, причем как всегда удачная. Журналисты пришли в восторг от новых картин; издатели книг по искусству просили разрешения сфотографировать экспонаты ее коллекций. Все снова заговорили о фирме Рубинштейн.

Результатами выставки больше всего были довольны банкиры Мадам, они уже подсчитывали будущую прибыль. Читательницы журналов, узнавшие об увлечении мадам Рубинштейн живописью, допущенные в святая святых ее внутреннего мира, почувствовали себя к нему причастными, хотя и не были так богаты. Пусть они сами могли себе позволить только помаду, а не картину, зато каждая ощущала, что, покупая косметику фирмы, поддерживает мировое искусство, ведь Елена расширяла свою коллекцию за счет выручки от продаж. Для большинства американок Мадам стала примером женщины, добившейся материальной независимости собственными силами.

Елена не теряла вкуса к жизни, интересовалась всем вокруг. Она стала реже бывать в театре, зато увлеклась кинематографом. Каждый вторник устраивала выходной для своего слуги-филиппинца Альбера, звала Сару Фокс и отправлялась вместе с ней на вечерний сеанс. Предпочитала вестерны, особенно любила фильмы режиссера Джона Форда с Джоном Уэйном в главной роли. Посмотрев один фильм, часто оставалась на следующий.

Прежде Мадам любила по вечерам сидеть дома в тишине и покое, играть со своими домашними в бридж, а теперь пристрастилась к светским мероприятиям и охотно давала интервью корреспондентам «Vogue», «Harper’s Bazaar» и «Glamour». Она по-прежнему часто устраивала у себя званые обеды и ужины, показывая самым избранным гостям свои сокровища: картинную галерею и собрание примитивного искусства.


Итак, «Flair» действительно прогорел, Патрик О’Хиггинс, пытаясь устроиться в «Harper’s Bazaar», написал Елене о том, что ее предсказание сбылось. Она ответила ему из Парижа, сообщила, когда вернется в Нью-Йорк, и велела ей позвонить. Мадам сдержала слово и взяла О’Хиггинса в секретари, назначила ему минимальное жалованье, 7000 долларов в год, и упорно отказывалась платить больше.

Сначала он заведовал перепиской, что давало предприимчивому человеку прекрасную возможность оглядеться и разобраться в делах фирмы, при условии что его ждет продвижение по службе. «Новому любимчику Мадам», как окрестили его коллеги с завистью и презрением, выделили рядом с ее кабинетом крошечную комнатку, похожую на шкаф, чем он и довольствовался за неимением лучшего.

Рут Хопкинс, заведующая секретариатом Мадам, понемногу ввела Патрика в курс дела. Описала ему главных действующих лиц начиная с князя, которого весь персонал считал «отличным парнем». Зато вице-президента Оскара Колина, похожего на красавца-актера Дэвида Нивена, боялись как огня. Рой, возглавлявший совет директоров, не появлялся ни на одном заседании, в отличие от младшего брата Хореса, пытавшегося вникнуть в каждую мелочь. Прелестная Мала, добрая и ласковая, блестяще руководила салоном на Пятой авеню и старалась всех примирить.

Гарольд Вейл ведал всеми делами Мадам, не выходя из своей адвокатской конторы. Администратор Джером Леванд был ее «мальчиком для битья», она обожала ругать его на идише, причем nudnik («дурак») было самым ласковым словом. Следует упомянуть также Джорджа Кэрролла, директора по продажам, Эмми Блейсдел, директора по связям с общественностью, Сару Фокс, что заведовала рекламой, Ричарда Аугенблика, директора по экспорту, — его Мадам обожала и называла «вельможей».

Патрик О’Хиггинс с трудом распутывал клубок сложнейших взаимоотношений Мадам с ее родней и служащими. Все они были значимыми персонажами в мире косметики, но управляла ими одна Елена, пожилая дама, самовластная и гениальная. Патрик мгновенно сообразил, что Мадам не хватает в жизни любви, отдыха, родственного тепла, и его главная обязанность — заполнить этот пробел.

Елена постоянно твердила ему, что богатство — сущее проклятие. Обладая огромным состоянием, она содержала своих сестер, мужа, сыновей, племянников и племянниц, многочисленный персонал и, разумеется, его самого, вникая в их нужды, подсчитывая расходы, ограничивая ненужные траты, контролируя каждое движение, каждую мысль. Сопротивляться ее контролю было бесполезно.

Когда механизм работал без единого сбоя, Мадам становилось скучно. И она с удивительной изобретательностью разлаживала его, сеяла хаос повсюду, начиная со своей штаб-квартиры, и упивалась им. А потом сурово карала низших служащих за убытки.

Допрашивать с пристрастием обо всем, что делается в фирме, молоденьких, недавно нанятых секретарш было ее слабостью. Она приглашала девушку в свой кабинет, ласково гладила ее по руке, затем устремляла на нее жесткий, пронизывающий взгляд, и та повиновалась. Заведующего отделом, где обнаруживались нарушения, через мгновение подзывали к телефону, и он получал отменную головомойку.

Мадам поднималась до зари, приходила в офис раньше остального начальства и каждый раз оглушительно вопрошала: «Что новенького?» Она трудилась без передышки. Едва сев за стол, вызывала по очереди всех секретарш, называя каждую «милая девочка», знакомилась со всей готовой к отправке корреспонденцией, делала пометки на полях и заставляла многое переписывать заново. Беспокойная, неугомонная, она стремилась переговорить лично буквально со всеми, вплоть до привратников и курьеров, призывала каждого работать больше и лучше, отдавала бесчисленные приказы и отменяла их через пару часов.

Утром также проводила совещания с начальниками всех подразделений. Осматривала новые упаковки и, если они казались ей слишком дорогими или некрасивыми, распекала виновного на чем свет стоит, горько жалуясь на всеобщую бездарность и расточительство. Для новых продуктов Мадам неизменно придумывала удачные названия. Все четко следовали ее указаниям, слово Елены было законом.

В ящиках ее стола и в сумочке всегда хранился изрядный запас мятных леденцов и конфет, она непрерывно что-нибудь жевала, чтобы успокоиться. Разгневавшись, стряхивала с пальцев кольца, ударяла кулаком по столу и орала, а несчастный подчиненный втягивал голову в плечи и ждал, пока гроза пройдет. Когда наступало затишье, секретарши делились друг с другом успокоительными таблетками.

Однако мадам Рубинштейн внушала не только страх. Ее обожали, почитали, боготворили в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и других городах мира.

— Благодаря Мадам все женщины в Америке, нет, все женщины на свете стали красавицами. Она истинный творец, первопроходец, пророк. Всех зачаровала, всех обворожила! — твердили журналисты.

Елена отвечала им неслыханной щедростью. И дарила представительницам прессы собственные драгоценности — ей казалось, что украшения становятся еще дороже, если она носила их.

Мадам проявляла великодушие по отношению к самым скромным служащим фирмы. Однажды Анна, молодая сотрудница, встречающая посетительниц салона, пригласила к себе на день рождения всех нью-йоркских представителей фирмы. Было очень холодно, валил снег. В такое время вышестоящих не принято беспокоить, и все начальство отклонило ее приглашение. Мол, эта девушка — не такая уж важная персона, чтобы занятые люди испытывали неудобства ради нее. Елена тогда болела, ей был предписан постельный режим, и все равно она преодолела усталость и слабость, заставила себя подняться и появилась на празднике, нарядная и сверкающая, в тот смый момент, когда виновница торжества задувала двадцать пять свечей на пироге.


Фирма давно превратилась в холдинг, а Мадам упрямо продолжала управлять по старинке, как госпожа преданными слугами. На нее невозможно было сердиться, ведь именно ее усилия привели предприятие к небывалому процветанию и богатству. В середине пятидесятых годов американки потратили на косметику четыре миллиарда долларов. Годовой прирост капитала фирмы Рубинштейн составлял двадцать два миллиона. Она обеспечивала рабочими местами двадцать шесть тысяч служащих. В ее салонах и косметических магазинах по всему миру продавалось множество различных наименований на сумму двенадцать миллионов долларов.

Вместе с прибылью росли и налоги. Чтобы снизить их, Хорес предложил организовать ряд благотворительных фондов. И вопреки обыкновению, мать его послушалась. Первый фонд был открыт в Англии, затем благотворительность фирмы распространилась на Дальний Восток и США. Хорес мечтал, что они будут материально поддерживать ученых, финансировать разработку научных открытий, полезных для производства косметики, но Елену беспокоили лишь взаимоотношения с налоговой инспекцией. Впрочем, вскоре она поняла, что сможет помогать детям и неимущим женщинам. И в этом видела свою главную цель теперь, как и в годы войны.

Американская фабрика фирмы совсем обветшала, и Мадам соорудила две новые: одну на Лонг-Айленде, другую в Канаде. Каждая обошлась ей в четыре с половиной миллиона долларов и занимала колоссальную площадь. Производство увеличилось втрое, поскольку фабрики были оснащены самым современным оборудованием. Фантастическая машина наполняла кремом миллион баночек в день. В огромных стальных емкостях смешивались ингредиенты для туалетной воды.

Расширился и аппарат управления, теперь он занимал огромный дом под номером 655 на Пятой авеню. Елене пришлось увеличить количество вице-президентов и директоров, иерархия усложнилась, стала громоздкой, неэффективной. Мадам прекрасно понимала это и злилась, но не могла выпустить из рук ни одной нити, поручить что бы то ни было другим.

Ежедневное усмирение многоглавой гидры, именуемой фирмой Рубинштейн, требовало напряжения всех сил и воли. Отдыха не предвиделось. Императрица, вынужденная метаться по всему миру, очень устала. Она вникала во все, повелевала всеми, будто ей было тридцать, но годы брали свое, и здоровье не улучшалось.

Постоянно окруженная людьми, Елена, в сущности, была одинока. У нее почти не осталось друзей, и она страдала. Смерть Эдварда Титуса в 1951 году в Кань-сюр-Мер нанесла ей глубокую рану, вернула в далекое прошлое, воскресила в душе любовь, горечь, обиду, ревность. Но и на этот раз она не сумела выразить свои чувства, не сумела утешить и поддержать сыновей.

— Отвлеките Хореса от печальных мыслей, сводите его куда-нибудь, — попросила она Патрика, зная, что сын неотлучно находился при отце в его последние дни.

Она не признавалась себе самой, насколько ее потряс уход Эдварда. Он был единственным, кого она по-настоящему любила, душой ее души, отцом ее детей. Однако, услышав печальную весть, Елена прикинулась безучастной и по привычке еще полнее погрузилась в круговерть ежедневных трудов, спасаясь от боли утраты.


Мадам не умела и не хотела горевать. Она решила развеяться и собралась в Европу. Спросила, не желает ли Патрик сопровождать ее. Тот согласился с величайшей радостью, и Елена мгновенно раздумала брать его с собой. В старости главный ее недостаток, дух противоречия, чудовищно усугубился. Она не терпела, когда ей возражали, и не выносила, когда с ней сразу соглашались.

Молодой секретарь неплохо изучил характер своей покровительницы и быстро переменил тактику. Напрасно все вокруг посмеивались над ним и его жалели, он победил. Причуды Мадам действительно бросались в глаза, о них судачили у нее за спиной. Кто-то советовал Патрику пораньше выключать у себя в комнате свет и реже ездить на лифте: госпожа впадала в истерику из-за напрасного расхода электроэнергии или, как сама она говорила, «электрических убытков». Другие напоминали, чтобы он следил, застегнуты ли ее наряды как следует, ведь разошедшаяся «молния» нередко становилась причиной очередной бури.

Прежде Елена любила пароходы, но теперь предпочитала самолет как наиболее современный вид транспорта. В начале 50-х путешествие из Америки в Европу на самолете длилось четырнадцать часов, поскольку пересадка в Ирландии, в аэропорту Шеннон, считалась обязательной. Как только Мадам сошла на землю, ее окружила толпа радостных поклонниц и пришлось раздавать автографы. Она к тому же пообещала прислать каждой образцы продукции фирмы и взяла у них адреса. Свое слово Елена сдержала, справедливо полагая, что доверие покупательниц нельзя обманывать, если хочешь добиться их преданности. К тому же раздаривать крошечные флакончики для нее не разорительно.


Франция, куда Елена по традиции летала два-три раза в год, не сразу оправилась после войны. Француженок бросало из крайности в крайность, «мамочка и шлюха»[19] — вот два противоположных ориентира, которые они избрали. На экране знаменитые актрисы, Джина Лоллобриджида, Сильвана Мангано, Софи Лорен, Мэрилин Монро, изображали то добродетельных жен, то женщин-вамп. Отважная Брижит Бардо, провозвестница сексуальной революции, сводила всех с ума.

Мадам Рубинштейн, если верить многочисленным интервью, наивно полагала, что женщине «достаточно двух кремов и десяти минут ежедневного ухода за собой», чтобы оставаться красивой. Но прекрасный пол не следовал разумным советам, проявляя неумеренную расточительность, к немалой выгоде фирмы. Приближалась эпоха потребления.

Жизнь по-прежнему была трудной, денег не хватало, однако неуемное стремление к новым удовольствиям все росло. Французов, как и американцев, охватило лихорадочное желание покупать.

Американское влияние особенно остро ощущалось в быстро развивающейся молодежной культуре: джаз, кинематограф, джинсы, майки. Всякий, кто противился ему, рисковал прослыть старым дураком и занудой. Мадам это не грозило ни в коем случае, ведь она чутко улавливала все новейшие веяния.

Наконец Елена и Патрик прибыли в Париж. Гастон, личный шофер Мадам, отвез их в особняк на набережной Бетюн. Служанки Эжени и Маргерит радостно приветствовали госпожу; одна из них сейчас же отвела О’Хиггинса в небольшую спальню, обшитую деревянными панелями и обставленную со спартанской простотой, что резко контрастировало с убранством остальных комнат. Обычно здесь жил Арчил, когда приезжал во Францию. На половине князя был отдельный выход на улицу, чтобы он мог беспрепятственно уходить и возвращаться, ни перед кем не отчитываясь.

Маргерит отлично помнила Титуса, коль скоро поступила на службу в качестве домоправительницы и няни двух мальчиков еще в 20-е годы. «Мадам очень ревновала своего первого мужа, страдания ее ожесточили. После развода она с головой ушла в работу, и даже князь не смог вернуть ей прежней жизнерадостности, сколько ни старался».

Горничная, что выслушала столько тайных излияний госпожи, знала о ее обидах, скрытых от посторонних глаз ссорах с мужем, его изменах, любила Елену искренне, но порой осуждала безо всякого снисхождения, так же сурово, как шофер и кухарка. Слуги жаловались на ее скаредность: Мадам выплачивала им лишь половину жалованья, поскольку была уверена, что они обворовывают ее. В отместку ей на стол подавали скудную и скверную пищу, а сами вволю пировали на кухне. О’Хиггинс застал их врасплох в первый же вечер, когда собрался подкрепиться после тощего ужина.

Да, мадам Рубинштейн платила слугам гроши и всячески сокращала домашние расходы, без конца гасила повсюду свет, скупилась на чаевые, сердилась, если служащие уходили с работы ровно в шесть, не задерживаясь. Все цены казались ей «чрезмерными», не зря журналисты шутили, будто «too much» — ее любимое выражение на все случаи жизни. Что не мешало ей тратить иной раз по десять тысяч долларов всего за один день, ведь она привыкла одеваться у Диора, покупать по десять пар обуви зараз и по четыре модные сумочки «Kelly».

Однако не следует забывать: Мадам обеспечивала рабочими местами множество людей. Жалела «несчастных женщин», обездоленных войной вдов, старух и щедро платила им за ничтожный, а иногда и ненужный труд. Всю жизнь помогала четырем своим сестрам. Одна из них, Стелла, возглавлявшая французский филиал фирмы, обладала исключительной красотой и «особым обаянием семьи Рубинштейн», по свидетельству Эммануила Амейзена. Она несколько раз выходила замуж. Ее третьим мужем должен был стать граф де Брюшар. И Стелла потребовала, чтобы Елена дала ей соответствующее приданое. Та возмутилась, бушевала, но в конце концов согласилась скрепя сердце. Хотя, понятное дело, отношения между сестрами, и прежде неровные и сложные, лучше не стали.

Еще в Нью-Йорке Хорес посвятил О’Хиггинса во все подробности ожидающего их в Париже скандала, чтобы хорошенько напугать его. Рассказал, как Стелла клялась, что покончит с собой, а его мать отреагировала на ее угрозу безжалостно и черство:

— Ничего подобного. Она не убьет себя, ведь только что заказала четыре новых платья.

Хорес не преувеличивал: в Париже Мадам беспощадно гоняла своего секретаря. Каждое утро в шесть ровно вызывала его к себе по внутреннему телефону. Юноша изнемогал от недосыпания, поскольку ночи напролет кутил в столице с другими гомосексуалистами. Наспех проглотив легкий завтрак, они ехали в салон на улицу Фобур-Сент-Оноре. Там Елена, как фурия, налетала на персонал и разносила всех и вся, причем доставалось и Стелле с Эммануилом.

Парижский салон фирмы поразил Патрика своей теснотой, ветхостью, неприглядностью, в отличие от роскошного ультрасовременного салона в Нью-Йорке. Зато здесь, как и в Америке, двери никогда не закрывались, и каждого обслуживали точно в срок. О’Хиггинс сразу понял, что работа предстоит адская. Он печатал корреспонденцию, участвовал в переговорах, выполнял многочисленные поручения, присутствовал на заседаниях совета директоров. Именно Патрик придумал новый слоган фирмы: «Елена Рубинштейн — создательница науки о красоте» — во время презентации нового молочка для снятия макияжа «Deep Cleanser».

В обязанности О’Хиггинса входило и многое другое. Например, он должен был организовывать встречи с главными редакторами и сотрудниками лучших женских журналов моды. Так он познакомил Елену с Иреной Брин[20], корреспонденткой «Harper’s Bazaar» в Риме, представительницей восьми итальянских изданий в Париже. Во время завтрака в ресторане гостиницы «Кастильоне» на улице Фобур-Сент-Оноре синьора Брин уговаривала Мадам приехать в Рим и посетить картинную галерею ее мужа Гаспаро дель Корсо.

Вскоре они увиделись вновь на приеме у Мари-Луизы Буске. С 30-х годов слава знаменитой журналистки не потускнела. Она по-прежнему принимала гостей по четвергам, с шести до девяти вечера, у себя на площади Пале-Бурбон, «в коридоре», как она называла свою квартиру. У нее собирались сливки парижского общества.

Мари-Луиза опиралась на трость с золотым набалдашником и ударяла ею об пол гулко, как стучит молотком аукционист. Елена постоянно ссужала ее деньгами и дарила «небольшие подарки в знак внимания», к примеру преподнесла автомобиль. «Ведь журналисты бедны, им так мало платят!» — говорила она, словно оправдываясь.

Именно Буске объявила О’Хиггинса любовником мадам Рубинштейн. Не она одна сплетничала об этой странной неразлучной паре, выдумывая невесть что. Их повсюду видели вместе, и в тесном мирке парфюмерии, моды и прессы расползались самые невероятные слухи. Хотя ничего двусмысленного в их отношениях не было и Патрик довольно откровенно обнаруживал свои истинные пристрастия, Елена забеспокоилась: «Князь очень ревнив, он не простит…» На людях Мадам держалась как ни в чем не бывало, утверждала, что лишь посмеивается над глупой клеветой и желает своему молодому секретарю сохранять в свою очередь олимпийское спокойствие. Вполне возможно, Елене, целомудренной и стыдливой, в глубине души льстило, что ее в таком возрасте можно заподозрить в адюльтере.

Синьора Брин проявила настойчивость и все-таки представила Мадам своего мужа Гаспаро дель Корсо. Словоохотливый господин долго распространялся о расцвете современного искусства в Италии, а затем изложил свой план. Не согласится ли Мадам заказать двадцати молодым итальянским живописцам, ни разу не побывавшим в США, картины на тему «Воображаемая Америка»? Им хотелось бы устроить передвижную выставку, объехать с ней Европу и полететь за океан. Синьоре Брин с мужем удалось убедить Елену, и она стала меценатом итальянских художников.

В Париже светские мероприятия не прекращались. Вот Мадам устроила званый обед в особняке на набережной, и к ней среди прочих гостей пришли Эдмонда Шарль-Ру, главный редактор «Vogue», в сопровождении одного из своих друзей, худенького молодого человека по имени Юбер де Живанши, Джанет Фланер, корреспондент «New Yorker», барон Эли де Ротшильд, знаменитый писатель Андре Мальро. Елена заказала для них черную икру, велела подавать угощение на золотых блюдах, что хранились у нее в сейфе в ванной.

«Мадам была из тех жадных до общения женщин, что способны расшевелить самого застенчивого человека», — писал О’Хиггинс. Поначалу Мальро молчал, но в конце концов разговорился. Более получаса все слушали только его. В блистательном монологе писателя причудливо переплетались различные темы: наскальная живопись и косметика, погребальные обряды древности и мифология Бенина, космогония догонов и бамбара[21] — благо здесь, в столовой, в витринах были выставлены многочисленные африканские идолы из коллекции Мадам.

После десерта Елена повела гостей через анфиладу комнат на знаменитую террасу, откуда открывалась дивная панорама Парижа. В холле она показала им свое главное сокровище — античную статую, изуродованную выстрелами нацистов во время оккупации. Мальро спросил, восстановила ли Мадам салон фирмы в Германии.

— Бизнес есть бизнес! Деньги у немцев не хуже, чем у других.

Хотя многие родственники Елены погибли в лагерях смерти, она решила твердо: что было, то прошло. Только живые имели для нее значение. Прощаясь, Андре Мальро шепнул Ротшильду:

— Необычная женщина! Феномен!

— Она мне напоминает мою прабабушку, — отозвался тот. — Истинная глава большой семьи, groisser fardiner.


Патрик посещал вместе со своей благодетельницей и мастерские художников. Первым они навестили Ван Донгена, ровесника Мадам. Она с ним была знакома еще с блаженных времен Монпарнаса. По стенам мастерской развешаны знаменитые портреты мастера: «Мистенгетт», «Сестры Долли»… Увидев портрет актрисы Жозефины Бейкер, Елена вспомнила, как собственноручно гримировала ее в Мельбурне, когда устроилась на работу. Ван Донген в ответ ехидно заметил, что раскрашивал ей соски.

Елена приобрела одну из картин за восемь миллионов франков, вволю поторговавшись с молодой женой Ван Донгена, собиравшейся купить на вырученные деньги домик на юге Франции. После смерти художника цена полотна выросла втрое. Довольная удачной сделкой, повеселевшая Мадам обещала, что обязательно пришлет супруге художника свои кремы в подарок, и велела секретарю непременно напомнить ей об этом, ведь у бедняжки такая сухая кожа! Подобный диагноз Елена ставила многим.

Она обожала покупки и таскала Патрика по антикварным лавкам, фирменным магазинам, даже по супермаркетам, уверяя, что за ними будущее. У Картье ей понравилась золотая коробочка с отделениями, где лежали два тюбика губной помады, украшенные рубинами и сапфирами. Точно так же оформят на следующий год новинку фирмы Рубинштейн «Nite’n Day». Все, включая Картье, заметили «кражу».

Мадам посетила всех знаменитых модельеров, за ней тенью следовала неприметная женщина, запоминавшая новый покрой и модные детали, чтобы потом сшить Елене такие же наряды, но гораздо дешевле. Любимцем мадам Рубинштейн всегда оставался Баленсиага, но она неизменно присутствовала и на показах коллекций у Диора, Ланвин, Жака Фата, Живанши, Жана Дессе и совсем юного Ги Лароша. Позднее Елена будет одеваться у Пьера Кардена, Андре Куррежа, а в глубокой старости отдаст предпочтение Иву Сен-Лорану.

Когда в 1954 году Шанель создала новую коллекцию после пятнадцати лет вынужденного мучительного безделья и показала ее в салоне на улице Камбон, Мадам приехала туда первой. Приземистая и полная, она не могла носить строгие костюмы, но зато сразу же, без раздумий приобрела все предложенные аксессуары.


Длительное пребывание во Франции завершилось, и Елена с Патриком направились в Вену, где у Мадам была намечена пресс-конференция.

Поездка оказалась удачной. Мадам Рубинштейн радовалась встрече с давней подругой, австрийской графиней, которая некогда придумала водостойкую тушь для ресниц, столь популярную еще со времен «Водного балета» на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Сейчас графиня работала вместе с Виктором Силсоном, мужем Малы, и несколькими химиками над еще одним хитроумным изобретением.

Новая тушь, названная Сарой Фокс «Mascaramatic», появится на рынке через несколько лет, точнее, в 1958 году. Вместо прежней сухой, которую женщинам приходилось размачивать слюной, графиня создала жидкую, продающуюся в продолговатой металлической упаковке со щеточкой внутри, прикрепленной к завинчивающейся крышке. С прежней вязкой субстанцией, склеивающей ресницы, было покончено.

Путешествие по Европе завершилось в Италии. Елена устала. Она отважно боролась со старостью, но та брала свое. Как только они приехали в Рим, Мадам заболела воспалением легких и едва не умерла. Ее спас врач-итальянец: прописал антибиотики и ингаляции кислорода. Ко всеобщему удивлению, Елена невероятно быстро пошла на поправку. Ее саму так впечатлило действие нового пенициллинового препарата, что она купила пять тысяч акций фармакологической компании, изготавливающей его.

Пока Мадам хворала, Патрик в панике вызвал в Рим Хореса. Написал ему, чтоб он бросил все и немедленно приезжал: мать при смерти. Тот после глупой истории с похищением гангстера прятался на юге Франции в Каннах, рисовал и писал книгу. Получив письмо, он примчался в Италию и застал Мадам уже в добром здравии. Она была крайне недовольна его приездом, ругала за излишнюю суету.

На самом деле Елене было приятно, что сын так беспокоится о ней, хотя она старательно скрывала свои чувства. Хоресу давно перевалило за сорок, а мать по-прежнему считала его мальчишкой, ласково ерошила ему волосы и приговаривала: «Он у меня умница, писатель, художник». Всем, кто приходил в больницу навестить ее, приходилось выслушивать дифирамбы разнообразным талантам сына, словно тот только что окончил школу с отличием и не знал, какую профессию выбрать.

Пока Елена окончательно не выздоровела, Хорес оставался в Риме. Он перезнакомился со всеми здешними знаменитостями и водил всю компанию по ресторанам, предоставляя матери оплачивать счета.

У них с Патриком завязалась теснейшая дружба. Вместе они окончательно убедили Мадам поддержать молодых итальянских живописцев и графиков, о которых ей говорили в Париже Ирена Брин с мужем.

Хорес с Патриком вместе отбирали работы лучших художников пятидесятых — Энрико д’Ассиа, Альберто Бурри, Перикле Фаццини и других — для передвижной выставки, названной «Двадцать воображаемых эпизодов из жизни американцев, запечатленных двадцатью молодыми итальянскими художниками». Она открылась в Риме в 1953 году, затем возобновилась в Нью-Йорке в картинной галерее Елены, расположенной на верхнем этаже ее дома. Успех превзошел все ожидания и вознаградил благотворительницу сполна. За два года выставка объехала всю Америку, и повсюду на нее валили толпы. Мадам ликовала. Она вложила восемь тысяч долларов, а взамен получила около миллиона прибыли благодаря широкой рекламе. После ее смерти полотна итальянцев, ставших впоследствии знаменитыми, оценивали в сотню тысяч каждое.


Было решено, что из Рима Елена отправится в предместье Граса, в свой белый домик на побережье. Доктор предписал Мадам покой и отдых, да ей и самой захотелось «подышать свежим воздухом».

Хорес сам отвез туда мать в роскошном автомобиле с откидным верхом. Елена сидела рядом с ним, закутавшись в меха. Патрик жался на заднем сиденье среди корзин и картонок. По дороге они заехали в Вильфранш и остановились перекусить. В ресторане за соседним столиком обедали Жан Кокто, Жан Маре, герцогиня де Грамон и новая муза поэта, богатая и прекрасная Франсин Вейсвейлер, владелица роскошной виллы «Santo Sospir» в Сен-Жан-Кап-Ферра. Кокто с шутливой велеречивостью приветствовал Византийскую Императрицу. Она ответила, жеманно растягивая гласные:

— Рада видеть Поэта — и пригласила их всех «пожаловать к ней завтра на обед». Они обещали прийти.

Кокто был любезен, рассыпался в комплиментах. Однако трудно найти человека язвительнее. Как-то раз он сказал О’Хиггинсу:

— Для мадам Рубинштейн распри — хлеб насущный, особенно ее радуют те, что затеяла она сама. Но больше всего опасайтесь молчания Мадам. В тишине она обдумывает план нападения!

На юге Франции Хорес занимался не только живописью и литературным творчеством. Он был одержим желанием создать новые духи. Вместе с друзьями-американцами, мужем и женой, купил ферму близ Граса, чтобы разводить жасмин, и построил рядом небольшую парфюмерную фабрику. Оскар Колин написал тетке о том, что Хорес тратит огромные суммы из бюджета фирмы на реализацию своего безумного плана, и та пришла в ярость. Все ведущие парфюмеры страны, включая ее саму, а также Шанель, Рошас, Ланвин, Герлен, покупали жасминовое масло у месье Амика, который производил его в промышленном масштабе и продавал оптом, что позволяло снизить цену продукции.

Хорес уговорил мать хотя бы взглянуть на его цветочную плантацию, тем более что она находилась поблизости от белого домика. И вскоре горько пожалел об этом. Мадам скорым шагом обошла ферму, лабораторию и сад за десять минут. Все раскритиковала, обругала, выказала откровенное презрение друзьям Хореса, не соблюдая простых правил вежливости. Детище сына показалось ей жалким и ничтожным. Хорес обиделся, но промолчал.

На обратном пути он тоже не проронил ни слова, но его побледневшее лицо было достаточно красноречивым. Теперь они втроем направлялись в гости к мадам Вейсвейлер. Наконец он прервал молчание, предложив выпить аперитив в самом дорогом ресторане Граса.

— Ты с ума сошел? — возмутилась мать.

Хорес резко затормозил и обернулся к ней. Его белое лицо вдруг побагровело. О’Хиггинсу показалось, что он сейчас задохнется от гнева. Реплика Елены стала последней каплей. Да, он сошел с ума, он вне себя!

— Вы всегда были скупой и злобной, вы поклоняетесь только мамоне, деньги — ваш бог! — С этими словами он бросил ключи на колени секретарю и выскочил из машины, хлопнув дверцей. О’Хиггинс растерялся и не знал, что делать; Мадам дрожала с головы до ног.


Характер у Елены действительно всегда был тяжелым. С возрастом он еще ухудшился, стал невыносимым: резкие перепады настроения, раздражительность, властность, капризность. Все побаивались Мадам, прятались от нее во время вспышек гнева, а когда буря стихала, жались по углам и жаловались друг другу, опасаясь, как бы их не настиг новый ураган. Но каждый прекрасно знал, что в глубине души их грозная мучительница добра и благородна, просто Елена не умела управлять своими эмоциями, беспомощно поддавалась им, как дитя. Мадам бывала настолько разной, что трудно решить, какова же она в действительности. Елена и сама едва ли могла в себе разобраться.

Ссора с младшим сыном расстроила ее чрезвычайно, хоть Мадам и не желала в этом признаться. После перепалки в автомобиле Елена и Патрик, не сказав друг другу ни слова, вернулись домой. Поехать в гости они не смогли. Хорес отныне не разговаривал с матерью и вскоре переселился к друзьям. Мадам тоже не задержалась в Грасе, вернулась в Нью-Йорк на месяц раньше положенного срока.

Каждое утро она молча проходила по коридорам с таким мрачным видом, что служащие шепотом расспрашивали друг друга, выясняя, какая беда стряслась. Вечно занятая, отстраненная, Мадам часто запиралась у себя в кабинете, даже обедала одна. Она все ждала, что Хорес раскается, попросит прощения, напишет ей, позвонит. Напрасно. Тот по-прежнему лелеял свои обиды на юге Франции. Елена страдала в одиночестве.

О’Хиггинсу приходилось нелегко. Мадам взяла с него слово, что он никому не расскажет о ссоре, но легко ли хранить секрет, если Оскар Колин и Арчил поочередно приглашали Патрика на обед, пытаясь что-нибудь выведать? Юноша не обманул доверия своей благодетельницы и всячески уходил от ответа. Он стал мастером изворотливости и уклончивости, притворялся, будто ничего не понимает и не знает. Один только Рой смог проникнуть в тайну. Мать напрасно презирала его, считая «довольно милым, но заурядным». Только он догадался, что всему виной размолвка с Хоресом. Среди служащих пополз слух об истинной причине недовольства Мадам.

Впрочем, уныние никогда не овладевало ею надолго. Чтобы отвлечься от горьких мыслей, Елена решила возродить салон Гуриели, о котором надолго забыла. По иронии судьбы именно Хорес больше всех возмущался, что пропадает такой замечательный проект. Однако мать, как всегда, не прислушалась к нему.

Хотя сама давно уже поняла, что настала пора возродить салон, чтобы сохранить за фирмой Рубинштейн первенство в секторе мужской косметики. С середины пятидесятых годов мужчины стали тратить сто пятьдесят миллионов в год на парфюмерию и косметику. Тут было чем поживиться. И конкуренты не дремали. Элизабет Арден выпустила вслед за Еленой ряд товаров для мужчин: крем после бритья, одеколон, тальк, особый лосьон исключительно для лондонских денди. Не стоило уступать ей пальму первенства.

Между тем выяснилось, что с салоном Гуриели дела обстоят хуже некуда, фирма понесла чудовищные убытки. Елена опрометчиво отдала ее на откуп «несчастным женщинам», своим бестолковым подопечным, пристроенным на работу из милости. Без талантливого руководителя они все пустили на самотек, и продукция стала некачественной, убогой, устаревшей. По зрелом размышлении Мадам привлекла к делу Элинор Маквикар, бывшую заведующую отделом красоты в «Harper’s Bazaar». Еще Елена решила сделать О’Хиггинса лицом возрожденной косметической линии, ее символом, и вместе с тем «подопытным кроликом»: отныне на нем испытывали все изобретения в этой области.

Арчил вернулся после зимнего отдыха и яростно восстал против идеи Элинор устроить на третьем этаже его салона парикмахерскую. Он был возмущен до глубины души. «Я князь, я не позволю запятнать мое родовое имя!» Элинор не обращала внимания на его гневные речи. Спокойно заказывала меблировку и необходимое оборудование, пока Елена налаживала производство мужских лосьонов, шампуней, краски для волос и кремов для лица, по сути, мало отличающихся от женских. Несчастный «подопытный кролик» честно все перепробовал и так замучился, что даже во сне видел кремы. Иногда его кожа словно по волшебству становилась гладкой и нежной, а порою эксперимент заканчивался полнейшим провалом, и бедняга покрывался сыпью.

В самый разгар бурной деятельности Мадам вдруг стало плохо, и ее увезли в больницу. У Елены обнаружили рак горла, ей срочно сделали операцию. Как только она вернулась из реанимации, вся семья собралась у ее постели. Первым делом известили Хореса, он примчался из Франции и был прощен. Примирение матери и сына всех растрогало. Состояние Мадам мгновенно улучшилось. Она разрешила Патрику навестить ее. Его поразило, что Елена внезапно стала слабенькой, хрупкой старушкой.

О’Хиггинс приходил в больницу каждый вечер после работы. Но в выходные не появлялся. Как-то раз она призналась ему, что родня, хоть и хлопочет вокруг нее, навевает скуку. С близкими ей было не о чем говорить, и она поневоле смотрела телевизор. Дэвид Огилви настойчиво советовал ей стать спонсором какой-нибудь программы — ведь снимают же на деньги Чарльза Ревсона телевизионную игру «Вопрос на 64 000 долларов». По правде сказать, организаторы игры сначала обратились не к «этому типу», а к ней, но она им наотрез отказала. А теперь раскаивалась, ведь игра пользовалась таким успехом у зрителей…

Как только Елене стало немного лучше, она взялась за работу. По ее просьбе в палату провели телефонную линию, установили телекс и несколько пишущих машинок. По утрам секретарши, сменяя друг друга, печатали письма под диктовку. Ежедневно Патрик докладывал ей о том, как продвигается ремонт в салоне Гуриели. Она назначила его директором отдела рекламы, сказав: «Люди вас любят. А в этом деле главное — привлечь к себе людей».

С больничной койки Мадам руководила подготовкой к открытию салона, вникая во все детали. Елена назначила его на вечер четверга, когда вся элита в сборе. На праздник собралось столько знаменитостей, что яблоку было негде упасть. Пришли сестры Габор, актрисы, писатели Гор Видал и Трумен Капоте, пришел Сальвадор Дали и еще целая толпа известных людей. Все думали, что мадам Рубинштейн после операции не встает с постели. Каково же было удивление гостей, когда она вдруг появилась в новом платье, стилизованном под русский сарафан, и в лучших своих драгоценностях!

Величественная, как античная статуя, она твердо ступала и прямо держалась, правда, врач и сиделка поддерживали ее под руки. Проходя сквозь толпу, Елена, подобно императрице, милостиво улыбалась и кивала гостям в ответ на их почтительные поклоны, ласково поцеловала всех родных, которые были потрясены и собирались наброситься с упреками на врача, позволившего ей приехать. Властным мановением руки она заставила их умолкнуть и вдруг лукаво, заговорщицки улыбнулась О’Хиггинсу, будто девчонка-шалунья, удачно всех разыгравшая.

Гордость заставляла ее бороться с недомоганием, но буквально через десять минут ей стало так плохо, что пришлось уехать. Перед этим она успела съесть кусочек копченой лососины, жалуясь, что в больнице ужасно кормят.

Через некоторое время Мадам поправилась окончательно, но ее прежняя энергия, похоже, иссякла навсегда. Салон мужской косметики Гуриели мог бы процветать. Многие звезды кинематографа, к примеру Юл Бриннер и Тони Кёртис, стали его завсегдатаями. Однако никак не удавалось справиться с наплывом посетителей. Неустанные труды сверх сил в послевоенное время надломили ее, и она сдалась: закрыла парикмахерскую, возмущавшую князя. И план провалился. Убытки составили двести тысяч долларов за год, салон пришлось закрыть. Идея слишком опережала время, ее не удалось реализовать.

О’Хиггинс вернулся в свою каморку рядом с кабинетом Мадам. Он снова ведал ее перепиской, сопровождал ее повсюду. Они путешествовали вдвоем. В ноябре 1955 года Елена и Патрик были в Париже, в особняке на набережной. Внезапно среди ночи раздался звонок, О’Хиггинс бросился к телефону. Ему сообщили, что князь скончался от сердечного приступа.

Секретарь должен был подготовить Мадам к ужасному известию. Она, как всегда, проснулась еще затемно. Сидела в постели выпрямившись, обложенная подушками, поднос с завтраком стоял у нее на коленях. На тумбочке тускло светил ночник, мрачный ноябрьский рассвет едва занимался в небе, обложенном тучами. Патрик не успел и рта открыть, как Елена догадалась о том, что произошло.

Она закричала, зашлась плачем, все забегали, засуетились вокруг нее, утешая, успокаивая кто чем мог… О’Хиггинсу показалось, что это длилось целую вечность. Смерть Арчила ошеломила Мадам, она не ждала такого удара. Они прожили вместе восемнадцать лет в любви и согласии, поначалу Елена распоряжалась им как своей собственностью, но потом предоставила ему больше свободы. Их отношения совсем не напоминали те, что сложились у Мадам с Эдвардом Титусом; они с князем были снисходительнее друг к другу и почти не ссорились.

Арчил был прекрасным другом, внимательным, заботливым, остроумным. Постоянно шутил, говорил изящные комплименты. Умел наслаждаться жизнью и не отказывал себе в удовольствиях: вращался в свете, мастерски играл в бридж, ездил на курорты; не требовал лишнего, но и не стеснялся принять любой подарок, будто все это принадлежало ему по праву. Искренне уважал свою жену, хотя часто появлялся в обществе один из-за ее постоянной занятости. «С Еленой ни одна женщина не сравнится», — повторял он всем и повсюду. Да, он тратил немало денег. Елена никогда ничего для него не жалела. Но, надо отдать ему должное, князь знал меру.

Мадам унаследовала все имущество Арчила, коль скоро других наследников у него не было. Как известно, в свое время она настояла на том, чтобы в их брачный контракт внесли пункт, согласно которому, в случае если князь скончается первым, к ней вернется выделенная ему часть состояния. Тогда это всем показалось странным, ведь Арчил был моложе Елены на двадцать лет. Но интуиция никогда не подводила мадам Рубинштейн, благодаря своей предусмотрительности она не потеряла полмиллиона долларов после смерти мужа.

Дни тянулись как годы, Мадам не могла подняться с постели и никого не желала видеть. В Париже, Лондоне, Нью-Йорке люди беспокоились, со всех концов Земли ей посылали бесчисленные телеграммы, письма, звонили, передавали цветы и визитные карточки. Она никому не отвечала. И не пошла на похороны. Она вообще ненавидела погребальные обряды: они напоминали ей о собственной смерти. Елена словно бы бросала вызов судьбе: нет кладбища, нет траура, значит, нет горя. Однако ребяческий отказ признавать очевидность не избавлял от боли. Ей мучительно не хватало князя.

В конце концов извечный инстинкт выживания одержал верх над скорбью. Нужно было справиться во что бы то ни стало.


Длительный период апатии миновал, и Мадам решилась осуществить одну давнюю мечту, не дававшую ей покоя. Она желала, чтобы Пикассо написал ее портрет.

Они познакомились в конце Первой мировой войны. Елена не раз бывала у него в мастерской на улице Боэси. Все началось с того, что она купила портрет Пабло, сына Пикассо и Ольги Хохловой, русской балерины. А потом коллекция его разнообразных работ у Мадам постоянно пополнялась. К примеру, нью-йоркскую квартиру украшало огромное полотно «Женщины». Но в 20-е годы, когда Эдвард Титус с супругой привечали многих художников и писателей, Пикассо не принадлежал к числу завсегдатаев их гостиной, хотя у них было немало общего.

Многие великие художники писали Елену, только портрета работы Пикассо не хватало в ее собрании. Напрасно она посылала ему письма и телеграммы, он был неумолим.

Неужели художник боялся мадам Рубинштейн? Или, как полагают многие, не выносил ее властности? А может быть, Елена не предложила ему достаточного вознаграждения? Во всяком случае, он под разными предлогами уклонялся от встречи с ней. Правда, однажды летом она все-таки сломила его сопротивление сотней звонков и писем и дважды позировала ему. Но тогда ей пришлось срочно вернуться в Нью-Йорк из-за неотложных дел.

Смерть князя стала достойным предлогом для возобновления работы над портретом: Мадам нужно было отвлечься от мрачных мыслей. Наверное, ей казалось, что кисть мастера ее увековечит, сохранит в памяти потомков. Истинные причины настойчивости Елены неведомы, ясна лишь ее позиция: «Хочу портрет, и он у меня будет!»

А вот Пикассо по-прежнему не горел желанием увидеться с Мадам. Он приказал слуге отвечать ей, что хозяина нет дома, а когда брал трубку сам, то говорил измененным голосом: «Извините, он только что вышел». Его хитрость срабатывала до тех пор, пока противница не переменила тактику. Сбить с толку мадам Рубинштейн было не так-то просто. Она решила нанести ему визит без предупреждения. И взяла с собой сестру и секретаря.

Подобно Мадам, Пикассо и в семьдесят пять не утратил неиссякаемой энергии. Вместе со своей женой, актрисой Жаклин Рок, которая была моложе его на сорок пять лет, он жил на вилле «Калифорния» в Каннах.

Когда Мадам со свитой внезапно появилась у него в саду, он как раз угощал аперитивом гостей: актера Гэри Купера и коллекционера Даниэля Канвейлера. Елена и художник обнялись и прослезились.

Пикассо пригласил вновь прибывших присоединиться к их скромной трапезе: подали холодную говядину, колбасы, отличное красное вино. Затем сам отвез Елену домой на своем стареньком разбитом «ситроене», но старательно избегал любых упоминаний о пресловутом портрете. Однако Мадам настойчиво требовала, чтобы он исполнил обещание. Нехотя художник согласился и просил ее прийти назавтра в шесть часов вечера.

Елена с Патриком не опоздали ни на минуту. Пикассо усадил Мадам в гостиной у окна. Оттуда открывался дивный вид на сад. Под каждым деревом стояла бронзовая скульптура. Вдали шумело Средиземное море.

Из всех принесенных Еленой нарядов художник выбрал яркое пестрое мексиканское пончо, в нем она и позировала. Сам он сел напротив нее, положив на широкий стол большие листы бумаги. Никто не осмеливался потревожить двух великих людей во время их разговора с глазу на глаз. Патрик и Жаклин, сидя на террасе, в молчании листали журналы о кино. Пикассо и мадам Рубинштейн негромко переговаривались, будто старые заговорщики. Вдруг художник спросил:

— А сколько вам лет?

— Я вас старше, — парировала она.

Он лукаво улыбнулся. Потом долгое время пристально разглядывал свою модель, будто любовался старинной хрупкой фарфоровой статуэткой.

— У вас огромные уши, — наконец проговорил он. — У меня такие же. У слонов тоже. Они живут очень долго. А мы с вами будем жить вечно.

Он отложил карандаш, приблизился к ней и всмотрелся в ее лицо еще внимательней.

— У вас расстояния между глазами и между ушами точно такие же, как у меня. Нет сомнений, вы тоже гениальны!

Пикассо сделал сорок набросков Елены. Тщательно прорисовывал ее руки, лицо, драгоценности, похоже, действительно намеревался писать портрет. На некоторых из них с безжалостной четкостью, а подчас и жестокостью изображена властная, деспотичная старуха, в какую превратилась мадам Рубинштейн в конце жизни. На других образ более сложен, где-то дипломатично смягчен и сглажен. Ее руки он рисовал чаще, чем лицо, будто они казались ему выразительнее. И мастерски подчеркивал контраст между их простонародностью и вычурной изысканностью колец и браслетов. Увы, дальше набросков дело не пошло.

До самой своей кончины Мадам не оставляла его в покое, сотни раз умоляла, чтобы он завершил портрет. Посылала ему свои фотографии, дарила им с Жаклин роскошные подарки, даже рассталась со своим любимейшим африканским амулетом, который приобрела еще в молодости и берегла как зеницу ока. Улещивала, упрашивала, угрожала. Тщетно. Он только недоумевал в ответ: к чему такая спешка? «Мы с вами немало прожили, но впереди у нас вечность». Елене было под девяносто, она знала, как мало осталось у нее времени.

Больше они не встречались. Если верить Джону Ричардсону, биографу Пикассо, художник боялся, что умрет раньше Елены, если закончит ее портрет. Он наотрез отказался показывать ей наброски, но Ричардсон их видел. И назвал великолепными.

Он не высказал вслух собственного мнения об этих «когтистых лапах, унизанных бриллиантами» и «лысой хищной голове стервятника». Напротив, лживо уверял мастера, будто тот «облагородил» мадам Рубинштейн, превратил ее в гордого орла.

Джон Ричардсон вообще отзывается о стареющей Мадам с удивительной неприязнью и злорадством, сравнивает ее, «изукрашенную, разрисованную», с посредственной иконой в нелепом дорогом окладе. Ни сострадания, ни уважения. Даже язвительный О’Хиггинс никогда не позволял себе такого, поскольку был искренне привязан к своей благодетельнице.

The show must go on[22]

После недолгого отдыха в Каннах Мадам вернулась в Нью-Йорк и снова с головой окунулась в работу, чтобы не думать все время о князе, а главное, чтобы не дать Арден, Ревсону и Лаудер восторжествовать. Сохранять абсолютное первенство на рынке становилось все трудней, конкуренция ужесточилась, ставки неуклонно росли.

К концу 50-х американцы уже тратили по четыре миллиарда в год на косметическую продукцию. Двадцать миллионов молодых самостоятельных женщин, гордость нации, ухаживали за собой с невиданным прежде усердием и стремились выглядеть наилучшим образом. Особенно модным стал контурный карандаш. Красавиц актрис с глазами лани — Ингрид Бергман, Элизабет Тейлор, Грейс Келли, Риту Хейворт, Сид Чарисс, Ким Новак и Мэрилин Монро — женщины копировали в мельчайших деталях, от густо покрытых лаком причесок до туфель лодочек на головокружительно высоких каблуках.

Выручка от продаж становилась заоблачной, и многие спешили отхватить свой кусок пирога, например рекламные агентства, которые покупали для своих клиентов эфирное время на радио, место в газетах, журналах, других средствах массовой информации. И конечно же на телевидении: оно сразу же выдвинулось на первый план. Мадам скучала перед крошечным экраном, но Дэвиду Огилви удалось переубедить ее. Она решила попробовать. Ее бесило, что Чарльз Ревсон добился такого успеха, вкладывая деньги в любимую всеми передачу «Вопрос на 64 000 долларов». Теперь его торговый оборот был выше, чем у фирмы Рубинштейн. Елена согласилась стать спонсором шоу Сида Сизера, актера не слишком интеллектуального, зато весьма популярного.

Первое краткое рекламное объявление дали до заглавных титров. То был миг ее всенародной славы. Она восседала на троне под балдахином в белом атласном платье от Диора и в соболях, с жемчужным ожерельем в три ряда. Глубокий голос с мягким акцентом вкрадчиво произнес:

— Я Елена Рубинштейн, уделите мне всего десять минут внимания, и вы станете на десять лет моложе.

Телезрители влюбились в нее. Всех околдовал чарующий голос Мадам. У нее он действительно был приятным, но в эфире текст читала русская актриса. К этой уловке пришлось прибегнуть, поскольку записать саму Елену не удалось: от волнения она спотыкалась на каждом слове. И руки у нее дрожали, поэтому крупным планом показали унизанные кольцами пальцы ее племянницы Малы. И все-таки люди видели настоящую мадам Рубинштейн.

К ее величайшему сожалению, на торговом обороте это никак не отразилось. Зато изменилось отношение к ней самой, ведь до сих пор все знали только фирму, а не ее основательницу. Впервые миф обрел реальное воплощение — легендарная миллиардерша, жившая в заоблачных далях, чуть ли не выдумка журналистов, вдруг оказалась маленькой энергичной приветливой женщиной, которая всю жизнь стремилась сделать других красивее.

В восемьдесят пять лет Мадам ощутила, что значит стать знаменитой. Теперь ее пародировали комики в ночных клубах, в «New Yorker» опубликовали на нее карикатуру. Когда она садилась в такси, шоферы узнавали ее и радостно приветствовали: «Hi, Helena!» Расспрашивали ее о сыновьях и племянниках, а некоторые даже шептали ласковые слова на идише. Леонард Лайонс, знаменитый журналист, бессменный ведущий рубрики в «New York Post», которую читатели каждый раз ждали с особым нетерпением, назвал Елену «еврейской королевой Викторией».

Телевидение впервые показало ее публике и сделало известной на всю страну. Когда шоу закрыли, Мадам продолжала платить за рекламу в эфире, хотя Огилви и многие другие из ее окружения были настроены скептически и считали это дорогостоящим капризом. Однако Елена сделала верный ход. Новый дезодорант ее фирмы рекламировали перед трансляцией матча по боксу, она и сама обожала все виды единоборств. Елена мгновенно отмела возражения, сказав: «Когда пот льется градом, любой вспомнит о дезодоранте». И действительно он пошел нарасхват, Мадам оказалась права.

Вскоре Елене представилась возможность позлорадствовать: организаторов передачи Чарльза Ревсона обвинили в мошенничестве. Прошел слух, будто они сами выбирали победителя и заранее давали ему листок с вопросами. Разразился страшный скандал, но никто так и не смог доказать справедливость этих обвинений. Акции его фирмы выросли моментально. Позднее Ревсона заподозрили в том, что он устанавливает подслушивающие устройства в офисах своих конкурентов. Мадам Рубинштейн никогда не опустилась бы до такого.


После смерти князя Мадам в который раз попыталась наладить отношения с сыновьями. И снова у нее ничего не вышло. Правда, в 1958 году Рой, женившись в третий раз, назвал свою новорожденную дочку Еленой в честь матери. Но непосредственного общения с мадам Рубинштейн всячески избегал и самостоятельно руководил парфюмерной фабрикой на Лонг-Айленде. Хорес вообще отошел от дел. Ему по-прежнему не везло. Год назад он выехал на встречную полосу, что привело к столкновению: по его вине пострадала семья из четырех человек. Младший сын Мадам постоянно попадал в аварии, с тех пор как сел за руль.

В апреле 1958 года Елена и Патрик приехали в Париж. И опять раздался звонок посреди ночи: Хорес погиб в автокатастрофе. Ему было всего сорок шесть лет.

Он по привычке гнал на предельной скорости и вдруг врезался в опору моста. Приехала «скорая помощь», его отвезли в больницу, казалось, все обошлось. Но через два дня Хорес умер от инфаркта. У него всегда было слабое сердце — и в прямом, и в переносном смысле.

Патрику снова пришлось стать вестником беды: именно ему поручили сообщить Мадам об ужасном горе. Все повторялось будто в кошмарном сне.

Узнав о смерти мужа, Елена рыдала и кричала. Теперь она упала в обморок. Несколько лет назад у нее обнаружили диабет и предупредили, что она будет терять сознание, но сейчас ее убивала не болезнь, а беда. Десять дней Мадам не могла подняться с постели и никого не желала видеть. И как в прошлый раз, ей присылали бесчисленные письма и телеграммы со всего света, выражали соболезнования по телефону, приносили охапки цветов. Несчастья шли чередой, ее как будто прокляли.

Елена лежала не шелохнувшись, с застывшим лицом, словно каменное изваяние. Судьба нанесла ей новую рану, еще более глубокую, и никакая анестезия не действовала.

Они с Хоресом не ладили именно потому, что были очень похожи. Оба деятельные, бурные, вспыльчивые, непредсказуемые и вместе с тем доверчивые и наивные.

Один друг семьи утверждал, будто Елена больше любила младшего сына из-за того, что с ним вечно что-то стрясалось. «У Мадам было только две страсти: работа и помощь несчастным людям».

В одной из своих книг мадам Рубинштейн, переосмысляя собственный опыт, признавалась с чувством вины, которое в принципе ей не было свойственно: «Иногда я жалею, что в погоне за прибылью заставила и сыновей увязнуть в рутинной работе фирмы. Предоставь я Хореса его судьбе, возможно, он бы жил в нищете, зато полнее раскрыл бы себя, осуществил бы свою глубинную потребность в непрерывном поиске новых форм в литературе и живописи».

Позднее в ее автобиографии, написанной под диктовку, будет сказано с затаенной болью: «Если бы не долг перед близкими, подчиненными и фирмой, я бы не выдержала, сдалась».

Для такого замкнутого человека, как Елена, это предельная откровенность, других жалоб мы не найдем. Вернувшись в Нью-Йорк, она по привычке хотела молча взяться за работу и трудиться до изнеможения изо дня в день — других обезболивающих средств у нее в распоряжении не было. Хотела сделать вид, будто ничего не случилось, будто Хорес жив. Но вместо этого она запиралась у себя в кабинете и неподвижно сидела перед заваленным бумагами столом, не в силах чем-нибудь заняться, в полном одиночестве, в черной пустоте. Она ни с кем не делилась своей тоской. Служащих удивляло ее холодное самообладание. Кто-то даже осмелился высказать это вслух.

— В горе одни рассыпаются в прах, а другие каменеют, — сухо произнесла Елена в ответ.

Но однажды к ней пришла подруга, гораздо моложе ее, которая когда-то была близка с Хоресом, и безыскусно выразила Елене искреннее сочувствие. Мадам спокойно выслушала ее, поблагодарила, а когда та ушла, заперла за ней дверь и опустилась в кресло.

— Я не могла плакать, а теперь могу, — сказала она едва слышно, голос у нее задрожал, пресекся, и Мадам разразилась рыданиями.


Фраза, что расколдовала Елену и позволила ее скорби излиться, звучала предельно просто: «The show must go on». И еще подруга прибавила: «Ты глава клана. Ты сможешь пересилить боль и вести нас дальше». Будто боксер, который встает едва живой и держится, пока не прозвучал роковой удар гонга, Мадам решила в который раз, что не смирится перед судьбой. Она собрала последние силы и продолжила путь к давно намеченной цели.

Старинный друг Патрика Сесил Битон сообщил ему в письме, что Грэхем Сазерленд выразил желание написать портрет Мадам. Знаменитый английский художник к тому времени уже написал Сомерсета Моэма и Уинстона Черчилля, причем, по всеобщему мнению, великолепно, мастерски. «Такую возможность нельзя упустить, — настаивал Сесил. — К тому же это будет его первый женский портрет».

Елена согласилась без колебаний. Ей нужно было отвлечься и отдохнуть. Три года назад после смерти князя она позировала Пикассо, теперь будет позировать Сазерленду. Все повторялось.

И еще она страстно любила Лондон. Он напоминал ей об Эдварде, об их редких минутах счастья, в этом городе под звон колоколов церкви Сент-Мэри родились их сыновья. Ни в одном городе мира не ощущалось такого воодушевления, такой интенсивной энергетики, казалось, ее можно пощупать. Мадам бодрила здешняя атмосфера. К ней словно вернулась молодость. «Если бы я сохранила прежнюю фигуру, то покупала бы одежду только в Лондоне. Признаться, меня утомили бесконечные парижские показы новых коллекций, изматывающие примерки и несусветная дороговизна», — твердила она. Тогда как раз зарождался Swinging London («свингующий Лондон»). На Карнаби-стрит открывались первые необычные магазинчики: «I was Lord Kitchener’s valet», «Biba» и другие. Вскоре «Beatles», «Who», «Rolling Stones» начнут выступать в «Marquee Club». Мадам очень чутко улавливала новые веяния в искусстве и давно мечтала коллекционировать поп-арт. Теперь она поняла, что именно ее любимый Лондон, сердце доброй старой Англии, задавал тон всей Европе. И, как всегда, Америка лишь подражала ему.

Но настоящее всегда занимало Елену куда больше, чем прошлое и будущее. В данный момент все ее помыслы сосредоточились на портрете. Она намеревалась позировать Грэхему Сазерленду в гостинице «Кларидж».

Поначалу художник приезжал к ней ежедневно в течение недели. И немало времени тратил на дорогу, поскольку жил вместе с женой Кэтлин в пригороде на старинной ферме, правда оснащенной современными удобствами. Бесконечные переезды его утомили. Он сделал множество эскизов, писал отдельно ее лицо, руки, а потом решил передохнуть и подумать. Воспользовавшись паузой, Мадам уехала в Париж и возобновила там бурную деятельность. Она снова работала по двенадцать часов в сутки, наверстывая упущенное. Они условились, что Сазерленд с супругой погостят у нее в особняке на набережной.

Готовясь к встрече с художником, Елена стояла утром в ванной перед зеркалом и пристально вглядывалась в свое отражение. Оно ей совсем не нравилось: на нее смотрела уродливая дряхлая расплывшаяся старуха. Невыносимое зрелище! Мадам подумала, что художник вскоре откажется от своей затеи и будет прав. В отчаянии она сообразила, что неплохо было бы по крайней мере очистить свой организм от шлаков. Не зря же она всю жизнь ратовала за комплексный подход к здоровью кожи: зарядка, диета, постоянный уход. Недолго думая, Елена пошла в спальню и проглотила побольше слабительного.

Она явно переусердствовала: выпила полпузырька касторового масла, запила несколько таблеток сенны стаканом свежего грейпфрутового сока и двумя чашками черного крепчайшего кофе. В желудке образовалась ужасающая смесь, ее затошнило. Диабет дал о себе знать, и Мадам потеряла сознание. Падая, она ударилась лицом о бронзовую ножку кровати.

Очнувшись, Елена не стала звать на помощь слуг. Самостоятельно приняла горячую ванну и, понежившись в теплой воде, окончательно пришла в себя. Надела платье от Баленсиаги, сплошь покрытое пестрой вышивкой. Немного отдохнув, занялась макияжем: замазала синяки на лице толстым слоем грима, не пожалела румян и зеленых теней для век. Яркой раскраской Мадам в тот момент напоминала индейца, вставшего на тропу войны. Или актрису Теду Бару в роли вампирши. Нет, совсем не так должна была бы выглядеть знаменитая мадам Рубинштейн…

Однако Сазерленд пришел в полнейший восторг. И счел, что Елена «неподражаема». Вот такой он ее и напишет! К черту прежние эскизы, начнем заново. И снова в течение недели Мадам ежедневно безропотно позировала ему.

Потом она улетела в Нью-Йорк, а он вернулся в свою мастерскую в пригороде Лондона. Через полгода состоялась выставка в художественной галерее на Кингс-роуд. Грэхем Сазерленд представил лондонской публике не только два портрета мадам Рубинштейн, один поясной, другой во весь рост, но еще и эскизы к ним.

На первом, наиболее известном, изображена высокомерная властная старуха, «грозная и мстительная самодержица». Елена совершенно не ожидала увидеть себя такой и долго в замешательстве стояла перед картиной будто завороженная.

— Неужели я вправду так выгляжу? — спросила она у секретаря.

Тот уклонился от ответа. Его, в отличие от Мадам, потрясло разительное сходство. По его мнению, художник уловил самую суть ее характера, сурового и деспотичного. Елена же возмутилась до глубины души. Ей казалось, что ее нарочно сделали безобразной старой ведьмой, чтобы нанести урон фирме Рубинштейн и делу всей ее жизни, развитию косметической промышленности.

Через несколько дней портреты перевезли в галерею Тейт. Мадам отказалась прийти на торжественное открытие выставки. Между тем ее посетили сто тысяч лондонцев. Критики дружно прославляли талантливого живописца и отважную женщину, что не побоялась предстать перед проницательным и безжалостным мастером. Их дифирамбы нисколько не смягчили Мадам, гораздо больше ей польстило появление на выставке двух английских королев — Елизаветы II и королевы-матери.

В Нью-Йорке телевидение представило Елену широкой публике. В Лондоне живопись ввела ее в высший свет. Все о ней заговорили. Журналисты поспешно вспомнили ее биографию и написали множество статей о «девочке из Кракова». Газета «Sunday Times» предложила даже опубликовать ее воспоминания.

Когда выставка закончилась, Мадам купила один из портретов и повесила его в своей нью-йоркской галерее. Ей он по-прежнему не нравился, однако все домашние в один голос его хвалили, соглашаясь с критиками и журналистами. Второй портрет достался известному коллекционеру, лорду Бивербруку[23]; он увез его в Канаду и поместил в свой музей «New Brunswick». Первые эскизы висят и поныне в музее Сан-Паоло и во дворце президента Бразилии.

На Мадам успех картин произвел впечатление, она больше не испытывала к ним отвращения. Однако не желала в этом признаться.

— Зачем же вы повесили у себя этот портрет, если он вам не нравится? — спросил кто-то из друзей.

— На стене было пустое место! — парировала Елена.


Странствие — лучшее лекарство от душевной боли. За последние семь лет своей жизни Мадам совершила несколько кругосветных путешествий, и Патрик неизменно ее сопровождал. В основном это были деловые поездки, продиктованные необходимостью, но они все равно придавали ей сил. «Большинство ровесниц мадам Рубинштейн перемещаются в инвалидных колясках, она же летает на самолетах, ездит на поездах, машинах, не боится рикш», — с восторгом писал журналист в «Cosmopolitan».

Ее тяжелый характер, с годами только портившийся, в пути улучшался на удивление. Она стоически переносила все тяготы, мирилась с неожиданностями, становилась заботливой и благодушной. Так что Патрик охотно соглашался ехать вместе с ней куда угодно.

Мадам впервые побывала в Японии. Косметология тут не менее давняя и развитая область промышленности, чем в Европе и в Америке. «Shiseido», основанная в 1872 году провизором, который прежде работал на морской флот, и «Kanebo», появившаяся в 1887 году, были ведущими фирмами, и конкурировать с ними было непросто. Они применяли высокие технологии, использовали последние достижения современной науки, так что их продукция пользовалась популярностью далеко за пределами страны. Появлялись и новые фирмы, к примеру «Shu Uemura», и мгновенно добивались признания. Однако Елена Рубинштейн с азартом вступила в борьбу за место на здешнем рынке, коль скоро многие японцы страстно увлекались всем западным.

Мадам давала интервью журналистам, вела переговоры с инвесторами, промышленниками, банкирами, и ее собеседники, все без исключения, были мужчинами. Японцы в то время еще не привыкли к деловым влиятельным женщинам. К счастью, привычка уважать старших брала верх над мужским шовинизмом. Для них «мадам Лубинстейн» была прежде всего почтенная «мама-сан». И все-таки потребовалось целых четыре года, чтобы филиал ее фирмы открылся в Японии, зато с тех пор ей там сопутствовал неизменный успех.


Путешествие продолжалось. В Гонконге Еленой овладело лихорадочное желание скупать все, что только можно: жемчуг — килограммами, шелк — километрами. Она влюбилась в здешнюю архитектуру, наслаждалась китайской кухней. Пришла в полнейший восторг от ципао, традиционных длинных женских платьев с коротким рукавом, которые удивительно шли ей. Крошечный старичок портной сшил для нее великое множество таких нарядов, и она надевала их в Нью-Йорке, принимая гостей.


В Австралии Патрик с удивлением убедился в том, что его покровительницу повсюду: в Мельбурне, Сиднее, Аделаиде — встречают как национальную героиню, с исступленным восторгом.

Тем не менее заехать в Колерейн Мадам отказалась наотрез:

— Я там голодала, мерзла, жила в ужасной каморке, работала по двадцать часов каждый день без выходных. Если бы мне предложили начать все сначала, я бы лучше повесилась.

Они вернулись в Европу. В Париже мадемуазель Шанель предложила Елене отправиться вместе с ней в Швейцарию, где она ее научит, как нужно отдыхать.

— Но я не желаю этому учиться! — возмутилась Мадам.


Пробыв всего несколько дней в Нью-Йорке, она улетела в Израиль. Три года назад она уже побывала там у своей племянницы Рахили, сестры Малы и Оскара, которая жила в кибуце Неве-Итан в долине Бейт-Шеан неподалеку от границы с Иорданией.

Поехать туда Елену уговорила Мала. Они с мужем, Виктором Силсоном, не раз навещали Рахиль и пришли в восторг от увиденного. Мадам вполне разделила их чувства. Народ Израиля восхитил ее мужеством, энтузиазмом, самоотверженностью. Она всегда любила первооткрывателей. Племянница заразила Елену своим воодушевлением.

Прощаясь с Рахилью, Мадам пообещала, что непременно вернется. Она исполнила обещание, но на этот раз приехала с официальным визитом. Госпожа Вейсман, вдова первого президента Израиля, за завтраком спросила, как лучше ухаживать за лицом. Елена в ответ на подобный вопрос повторяла всем всегда одно и то же:

— У вас слишком сухая кожа.

И в отношении пожилых дам была абсолютно права.

Премьер-министр Давид Бен-Гурион устроил торжественный прием в честь мадам Рубинштейн. Там она познакомилась с Голдой Меир, министром иностранных дел. Беседуя с ней, Мадам держалась скованно и настороженно. Она не привыкла общаться с женщинами, занимавшими такое высокое положение. Елена соглашалась построить в Израиле парфюмерную фабрику при условии, что юное государство тоже пойдет ей навстречу. Пусть в Тель-Авиве откроют музей современного искусства имени Елены Рубинштейн, и тогда она охотно передаст ему немалую часть своей коллекции живописи. Мадам выделяла на это 250 тысяч долларов, хотя строительство по ее проекту требовало гораздо больших вложений.

Музей, открывшийся в январе 1959 года, ее разочаровал. Ей не понравилась его архитектура, она считала, что он недостаточно величественный и к тому же недостоин носить ее имя, коль скоро является не самостоятельным зданием, а частью обширного комплекса. С досады Мадам не стала отдавать ему половину коллекции, подарила лишь несколько картин. Зато музею досталось двадцать тысяч крошечных кукольных интерьеров, бережно собранных за полвека, и множество маленьких кукол в костюмах разных эпох. Косметическая фабрика фирмы была построена в Израиле три года спустя, в 1962-м.

Летом 1959 года Елена отправилась на самолете в Москву на международную выставку. С ней поехали Мала, Ческа, Патрик и медсестра, сопровождавшая с некоторых пор Мадам повсюду. Мадам Рубинштейн исполнилось восемьдесят семь лет, ее здоровье оставляло желать лучшего, и в любой момент могла потребоваться квалифицированная медицинская помощь.

В прошлый раз Елена побывала в Советском Союзе в 1936 году во время сталинских репрессий. С тех пор торговые отношения между Западом и Востоком начали понемногу налаживаться. Советское Министерство иностранных дел пригласило ее представлять на выставке американскую косметическую продукцию. Мадам никогда не интересовалась политикой — лишь для своего любимца генерала де Голля делала исключение, — однако она сразу признала целесообразным выход фирмы на столь обширный рынок. Особенно ее подстегнула мысль о том, что она здесь окажется первой и застолбит территорию, пока ее конкуренты не вступили в борьбу. Она не пожалела ста тысяч долларов на строительство павильона фирмы Рубинштейн и на выпуск великолепных рекламных брошюр на русском языке. Открытие выставки состоялось в Сокольниках, на нем присутствовали главы государств Ричард Никсон и Никита Хрущев, что свидетельствует о значительности события.

Тюбик губной помады служил для Мадам пропуском в любую гостиницу, в любой ресторан. Других объяснений не требовалось. Престиж косметики преодолевал границы, ликвидировал все препятствия. У Елены был и еще один козырь в рукаве: князь некогда научил ее говорить несколько фраз по-русски. Это очень ей пригодилось. Каждое утро она приезжала к открытию выставки и самолично рекламировала продукцию фирмы как в дни своей юности в Австралии, а когда приходило время подняться на трибуну и заседать вместе с официальными лицами, Мала сменяла ее.

Чиновники не одобряли активности Мадам, зато простые люди валом валили в павильон Рубинштейн. Он не пустовал ни минуты. Все советские женщины, молодые и старые, красивые и не очень, стосковались по косметике за годы «железного занавеса», нуждались в помощи и совете, жадно расхватывали образцы помады и духов. Мадам им вполне сочувствовала и трудилась не щадя сил.

Несмотря на столь плотный график в Москве, она вернулась в Нью-Йорк бодрая духом и телом. Патрик, еле живой от усталости, спросил у нее с завистью и досадой:

— Куда вы все время спешите? За чем гонитесь? Неужели это так необходимо для процветания фирмы?

— Это необходимо мне! Я и есть моя фирма. К тому же, — тут Мадам подавила вздох, — иначе мне не выжить.

Жизнь коротка

а, она постоянно боролась за жизнь.

Два раза в год прилетала из Америки в Европу вместе с врачом, медсестрой и Патриком, без которого не могла обойтись. В Париже не пропустила ни одного из зимних и летних показов новых коллекций ведущих модельеров. Ее интерес к моде не ослабевал. В январе 1962 года в салоне на улице Спонтини Мадам приветствовала дебют Ива Сен-Лорана, как некогда поощряла и поддерживала Шанель, Пуаре, Баленсиагу, Диора, Скьяпарелли и многих других. У Сен-Лорана она сразу купила строгий костюм из чесучи, муслиновое платье, вышитую блузу и длинное пальто, которое потом обменяла на вечерний наряд.

В архиве Дома моды бережно хранятся записи всех заказов со дня его открытия; там зафиксировано, что Мадам — одна из самых первых покупательниц. Друг и компаньон Сен-Лорана Пьер Берже утверждает, будто в день первого показа манекенщицы пользовались косметикой фирмы Рубинштейн. Мадам даже собиралась выпускать духи совместно с молодым модельером, но договор так и не был подписан: сотрудники Елены воспротивились. Пьер Берже не припомнит почему.

Он встречал Мадам у Мари-Луизы Буске за несколько лет до открытия Дома моды и поныне восхищается ею: «Ни у кого не замечал такого умного, проницательного взгляда. Какая осанка, какие изысканные манеры! Она была истинной леди. Ее богатство не бросалось в глаза, превыше всего она ценила искусство».

Патрик исправно сообщал журналистам обо всех перемещениях Мадам. Куда бы она ни пришла — на вернисаж, модный показ, коктейль, премьеру, — везде к ней тянулись микрофоны и объективы камер. На пороге девяностолетия к Елене пришло всеобщее признание, необходимое ей как воздух.


В начале 60-х второй этаж особняка на набережной Бетюн снял Жорж Помпиду. Окончив Высшую нормальную школу, он многие годы был референтом по вопросам образования в Государственном совете и генеральным директором банка Ротшильдов, пока де Голль не предложил ему возглавить совет министров. В апреле 1962 года президент Республики уполномочил его сформировать новое правительство. Многие в его окружении давно уже предсказывали, что он достигнет самых больших высот.

Помпиду и его семья оказались образцовыми жильцами: вежливыми, аккуратными, тихими. Мадам даже показалось, что они чересчур ответственны и серьезны. Из малой гостиной на своей половине она могла за ними подсматривать, чем и занималась с ребяческим удовольствием. Особенно Елена гордилась тем, что Жорж Помпиду остался жить в ее доме после того, как его назначили премьер-министром.

Каждое утро без десяти минут девять к дому подъезжал правительственный кортеж. Жорж Помпиду отправлялся в Матиньон, свою официальную резиденцию. Полиция и мотоциклисты сопровождали его до самого дворца. Мадам нарочно вызывала такси к этому же времени, чтобы пристроиться в хвосте кортежа и не останавливаться у светофоров. Так она оказывалась гораздо раньше в салоне на улице Фобур-Сент-Оноре и меньше платила по счетчику.


Если борешься за выживание, нужно строить планы на будущее. Мадам, как всегда, вдохновило обустройство новой необычной квартиры. Такую удалось разыскать в Лондоне, в районе Найтсбридж, в трехэтажном доме эдвардианской эпохи. Знакомые архитекторы пытались отговорить ее от невыгодной покупки, однако Елена неизменно поступала по-своему, не прислушиваясь ни к чьим советам.

Тогда самым модным дизайнером по интерьерам стал Дэвид Хикс, весьма многообещающий молодой человек лет тридцати. Мадам познакомилась с ним на приеме у Флер Коулис и сразу же угадала в нем необыкновенный талант. Помимо природной одаренности у Дэвида были другие козыри: он окончил лондонскую школу искусств и женился на родственнице принца Филиппа Памеле Маунтбаттен. Елена охотно поручила ему оформление своего дома, но вначале преподала небольшой урок смирения перед сильными мира сего. Пусть знает свое место и чувствует благодарность.

Она пригласила его в самый разгар ремонта: рабочие с треском ломали ненужные перегородки. Спрятавшись подальше от шума и пыли в дальний угол будущей гостиной, они сели на какой-то ящик. Дэвид подробно расспросил Мадам о ее пожеланиях. В частности, хотел узнать, какого цвета сделать стены. Тогда она подозвала секретаря и попросила принести ей ножницы. Бестрепетно отхватила край своего пурпурного шелкового платья от Баленсиаги и протянула лоскут онемевшему от удивления дизайнеру:

— Вот такого!

В результате стены обтянули пурпурным твидом именно того оттенка, о каком мечтала Елена. Квартира оказалась небольшой — всего три спальни, смежные гостиная и столовая, кухня, — зато необычайно уютной. Ее обставили викторианской мебелью. Украсили всем, что Мадам любила: скульптурами Надельмана, африканскими идолами, полотнами Пикассо, Шагала, Атлана[24]. В спальне Мадам висел небольшой портрет ее друга, модельера Поля Пуаре, кисти Роже де ла Френе.

Журналисты хором пели дифирамбы дизайнеру, ведь он, по своему обыкновению, изгнал чрезмерную безвкусную пышность, заботясь об изысканности и строгости стиля даже в мелочах. Мадам тоже была довольна. Ей понравилось все, кроме кухни, слишком тесной на ее взгляд.

Из-за вечной занятости Елена редко бывала в своей новой лондонской квартире. Но все равно привязалась к ней. С удовольствием сидела на балконе, уставленном цветами, и глядела на Гайд-парк. На закате мирно отдыхала в глубоком кресле, вспоминала о прошлом, размышляла о будущем.


В 1962 году мать Патрика О’Хиггинса скончалась от эмболии. Патрик очень любил мать и глубоко скорбел об утрате, терзаясь к тому же чувством вины. Он корил себя за то, что редко навещал ее в последние годы, уделяя больше внимания своей покровительнице. Сразу же после похорон Елена увезла его во Францию, не дав опомниться. Она знала лишь одно лекарство от горя — каторжный труд, что так помог ей после смерти самых дорогих людей: Арчила и Хореса. Этим безотказным средством Мадам вознамерилась вылечить и Патрика.

Но тот не выдержал нагрузки, заболел гриппом и пролежал несколько дней в жару. В Париже как раз лютовала эпидемия. Когда температура понизилась и больной смог встать с постели, Елена велела ему явиться к ней и принялась ругать на чем свет стоит за то, что ей пришлось справляться со всем одной. В запале она назвала Патрика «жалким ничтожеством».

Ей и прежде случалось оскорблять его, она часто говорила не подумав. А в старости стала особенно агрессивной и несправедливой. Обычно доставалось не только ему, но и всем ее близким. Однако на этот раз он воспринял ее слова как пощечину, его терпение иссякло. Вне себя от гнева Патрик выскочил из комнаты. Он видеть не мог Мадам. И, едва живой от усталости, с трудом держась на ногах, отправился в больницу. Врачи обнаружили у него не осложнения после гриппа, а глубокую депрессию.

Елена ни разу не справилась о его состоянии, ничего ему не прислала. Отгородилась угрюмым молчанием, будто это он перед ней провинился. У Патрика за годы работу у нее накопилось немало обид; теперь он был уверен, что никогда ее не простит. И решил расстаться с ней навсегда. Но у него в кармане не было ни единого су. Ему помог модельер Жан Дессе, нежно любивший Мадам и называвший ее в шутку своей «невестой». Он снабдил Патрика деньгами и отправил его в Марокко, чтобы тот набрался сил после больницы. О’Хиггинс сообщил Елене, что уезжает, но не сказал куда.

Конечно же Мадам испытывала угрызения совести. К сожалению, эта старая одинокая женщина за долгую жизнь так и не научилась любить. Она не отдавала себе отчета в том, что Патрик ей дорог, что ей будет его не хватать. Потребовалась помощь родных, друзей и знакомых, чтобы убедить ее в этом, заставить иначе взглянуть на случившееся. Елене не откажешь в уме и проницательности. Поразмыслив, она поняла, что вела себя недостойно и действительно нанесла секретарю глубокую обиду. Теперь она посылала ему письма и посылки чуть ли не каждый день.

За это время одумался и Патрик. Прежде его возмущала до глубины души неблагодарность Мадам и он мечтал уволиться. Но понемногу остыл и взглянул правде в глаза: нищета на свободе ничем не лучше сытости в услужении. К тому же его растрогали ее многочисленные послания. Ему стало жаль ее: она тоже страдала от депрессии, не могла подняться с постели, пряталась ото всех в Каннах, у Стеллы.

Каждый день она отправляла ему письма, полные ласки и тепла. «Я люблю вас как мать и хотела бы заменить вам ушедшую», — написала она как-то раз.

Окончательно выздоровев, Патрик вернулся в Париж на набережную Бетюн. Мадам еще оставалась в Каннах, ее ожидали через несколько дней. Гастон, Эжени и Маргерит устроили пир в честь секретаря.

— Без вас Мадам была в ужасном состоянии, — рассказывали они. — Она вас любит больше всех. Да кого ж ей и любить? Она уже старая, а вы молодой. Сделайте первый шаг, помиритесь с ней.

Патрик поехал в аэропорт встречать свою благодетельницу. В знак примирения он купил для нее огромный, невероятно дорогой букет цветов. Мадам их любила. Заметив Патрика в толпе, она просияла. И впервые за долгое время ему показалось, что Елена счастлива. Однако она сейчас же подняла маленькую руку в перчатке, словно предупреждала: «Не будем выяснять отношения!»

На обратном пути они болтали обо всем и ни о чем. Он рассказывал ей о Марокко, она ему о Каннах, казалось бы, ничего существенного не говорилось, однако все эти милые пустяки свидетельствовали о главном: вражда между ними прекращена, обиды забыты.

Отныне Мадам стала гораздо внимательнее и ласковее, хотя ее постоянная требовательность и придирчивость ничуть не уменьшились. Она волновалась за него, пеклась о его здоровье, а он в ответ заботился о ней, как любящий сын. Да, они заменяли друг другу ушедших близких. Но искренность их взаимной привязанности не вызывает сомнений.


Мадам Рубинштейн перевалило за девяносто. Ее ум ничуть не притупился, но тело одряхлело, организм износился. Она все чаще падала в обморок, диабет давал о себе знать. В центральной больнице Нью-Йорка знакомые врачи и сестры были всегда наготове. При малейших признаках дурноты ее отвозили туда и помещали в кислородную палатку. Теперь она дышала с трудом. Мадам упорно не желала сдавать позиций, однако не могла больше выдержать прежний бешеный темп.

Ей приходилось ежедневно проглатывать целую пригоршню таблеток, принимать лекарства от диабета, а также те, что понижают давление, мочегонные, транквилизаторы и снотворное — без него Елена не засыпала. Тем не менее, верная многолетнему распорядку, она неукоснительно ложилась в десять вечера и с шести утра развивала бурную деятельность.

В последние годы она до полудня лежала в постели, но успевала за это время просмотреть все полученные письма, в том числе рекламу, и посоветоваться со своим адвокатом, приходившим каждое утро к половине девятого. Затем по очереди выслушивала доклады своих заместителей. Участие в делах фирмы придавало ей бодрости, но добираться до офиса становилось все тяжелее.

Мадам, не выходя из спальни, вела переговоры с деловыми партнерами со всех концов Земли по телефону, переписывалась с ними, диктуя текст секретарю. Патрик, Рой, Оскар, Мала сменяли друг друга у ее изголовья. Наконец Елена вставала, принимала горячую ванну, умащивала тело кремом, через силу делала несколько физических упражнений, накладывала грим. Горничная причесывала ее и прикалывала всегдашний шиньон. «Иногда мне хотелось изменить прическу, сделать ее менее строгой, позволить себе некоторую экстравагантность, но у меня не хватало ни времени, ни терпения всерьез заняться собственной внешностью. Нужно было принимать неотложные решения, встречаться со множеством людей. Жизнь коротка».

Средства массовой информации относились благосклонно к мадам Рубинштейн. И создали ей непогрешимую репутацию. Публика восхищалась ее мужеством, энергией, работоспособностью, чувством юмора, простодушием, успешностью. Елена стала всеобщим кумиром. Достаточно просмотреть заголовки посвященных ей статей: «Княгиня среди косметологов», «Самая богатая женщина в мире», «Обворожительная леди из мира косметологии». Даже в них чувствуется восхищение.

Помимо врожденной деловой хватки и прекрасной интуиции, Елена обладала еще одним удивительным качеством, подкупавшим журналистов: даже в старости она не дорожила прошлым. Она убеждала всех и каждого, что теряет интерес к любой продукции фирмы, стоит той поступить в продажу. «Я всегда заглядываю на двадцать лет вперед. Но, само собой, ближайшие два-три года или даже пять лет нужно распланировать во всех деталях», — повторяла она с улыбкой.

Когда ее спрашивали, не собирается ли она отойти от дел, то всякий раз слышали в ответ:

— Нет! Ни в коем случае!

Она ни на минуту не расставалась со своим завещанием, толстенной тетрадью в черном кожаном переплете, похожей на Библию. Спала, положив его под подушку. Его первый вариант был нотариально заверен в конце пятидесятых годов, но с тех пор Мадам постоянно вносила какие-то изменения, делала приписки, и теперь документ насчитывал несколько десятков страниц. В зависимости от настроения она то лишала наследства опальных, то награждала новых любимцев.


В то утро ее адвокат Гарольд Вейл решил вопреки заведенному обычаю не являться к восьми тридцати. Накануне они повздорили, он был раздосадован, устал больше обычного и к тому же задумал наказать Мадам: пускай подождет.

Елена, как всегда, проснулась затемно и, когда стало ясно, что адвокат опаздывает, пришла в негодование. А в это время в ее дом под видом курьеров, доставляющих цветы, проникли трое грабителей. Оглушили Альбера, слугу-филиппинца, связали его и набросились на остальных слуг. Затем направились прямо в спальню Мадам.

Она сидела в постели, обложенная подушками, по одеялу были разбросаны письма, газеты, какие-то мелочи. Елена читала «New York Times» и грызла тост. Грабители принялись ей угрожать, требуя ключ от сейфа. Из-за безответственности журналистов весь город знал, что в квартире мадам Рубинштейн хранятся драгоценности на полтора миллиона долларов.

— Я старуха, мне уже нечего бояться. Можете убить меня, но ключа не получите. Убирайтесь!

Ключ лежал в сумочке рядом с ней. Пока мерзавцы метались по спальне и ванной, выбрасывая вещи из шкафов и ящиков, шаря по углам, Елене удалось незаметно его вытащить. Теперь нужно было его спрятать как можно быстрей. Недолго думая Мадам сунула ключ в разрез ночной рубашки в ямку между тяжелых грудей.

Как раз вовремя. Один из негодяев заметил сумочку и вытряхнул все ее содержимое на постель. Схватил сто долларов и спрятал в карман. Мелкая кража отвлекла его от настоящей добычи. Елена, сохраняя поразительное хладнокровие, успела спрятать золотые серьги с бриллиантами, стоившие по самым скромным подсчетам около сорока тысяч долларов. Тихонько завернула их в пожелтевшую салфетку и отбросила невзрачный комок.

С прежним спокойствием Мадам наблюдала за грабителями, будто зритель из ложи. Те разозлились не на шутку: без ключа им ни за что не открыть сейф в ванной. Елена оставалась хозяйкой положения и не утратила чувства юмора.

— Ваш товарищ прихватил сто долларов. — Она указала на вора. — Не забудьте потребовать у него свою долю.

Уличенный злодей в ярости стащил Мадам с кровати безо всякого почтения к преклонному возрасту и попытался привязать ее к стулу, разодрав атласную простыню. Елена пронзительно закричала. К ней на помощь бросился слуга, которому удалось освободиться от пут. Грабители испугались и убежали. Слуги вызвали полицию и оповестили о случившемся всех родных и служащих Мадам.

Адвокат примчался первым. Мала и Нюта, жена Роя, прибыли одновременно с полицией. Елена, еще не оправившись от потрясения, твердила одно:

— Это мальчики из хороших семей. С чистыми холеными руками, правильной речью. Они наверняка бывали здесь прежде, может быть, приносили что-нибудь или работали официантами во время приема. Сразу видно, ничего не умеют, ни в чем не смыслят, — прибавила она с презрением. — Могли бы забрать картины Пикассо, золотые бонбоньерки и драгоценности, что лежали на виду…

Весть о неудавшемся ограблении мгновенно облетела город. Журналисты столпились у дверей. Телевидение прислало операторов с камерами.

— Мадам, вы, должно быть, измучены до предела. Хотите, я разгоню эту толпу и отвезу вас в Гринвич, где вы сможете отдохнуть без помех? — предложил адвокат, чувствуя себя в некоторой степени виноватым перед ней.

— Отдохнуть без помех? Вы с ума сошли! — возмутилась Елена. — Дайте мне губную помаду, а потом зовите журналистов. Это же великолепная реклама!

Мадам тщательно наложила грим, красиво оделась и вышла к представителям прессы в жемчужном ожерелье, спасенном от воров. К ней сразу же потянулись с микрофонами, расспрашивая о подробностях происшествия. Было много шума, ограбление долго еще обсуждали на страницах газет. И фирма действительно от этого только выиграла.

Но Елена на самом деле получила серьезную травму. Она и прежде была подозрительной, а теперь у нее развилась настоящая паранойя. Ей казалось, что все вокруг ее обирают и замышляют недоброе. Мадам приказала поменять все замки в доме и установить новую систему сигнализации. Она понимала, что ей повезло, и боялась, что в следующий раз не сумеет справиться с грабителями.

Впервые она почувствовала себя совсем одряхлевшей.


Мадам Рубинштейн отправилась во Францию в последний раз. В Париже повидала давних друзей, особенно радовалась встречам с «дамами-интеллектуалками», как она их величала. Верная Эдмонда Шарль-Ру написала о ней хвалебную статью в «Vogue», назвав Елену «изысканной, невозмутимой и властной».

Вместе с Патриком Мадам посетила блошиный рынок в предместье Парижа Сент-Уан, Онфлёр, свою фабрику в Сен-Клу. Прежде она любила бывать там. Белый домик на Лазурном Берегу давно продали родственнику президента Франции Рене Коти. «Надеюсь, вы будете жить в этом доме чаще и с большим удовольствием, чем жила я», — сказала Мадам, подписывая договор о продаже. Но мельницу в Комб-ля-Виль Елена оставила за собой и в то лето устроила там последний из своих знаменитых приемов под открытым небом, как умела только она одна. Причем пригласила двести человек.

Погода стояла дивная, стол с угощением поставили в саду, вынесли из дома все стулья, кресла и диваны. Чтобы бутылки не нагревались на солнце, бар устроили в пустой конюшне. Для пущей пышности слуги по приказу госпожи развесили драгоценные полотна Моне, Ренуара, Шагала, Модильяни по веткам деревьев и кустов. В стороне от дома журчал ручей, обсаженный плакучими ивами.

— Повесим картины Пикассо под ивами, — решила Мадам. — Он все равно не явится на прием.

«Елена Рубинштейн, — пишет в конце статьи журналист Жан Лориме, запечатлевший этот забавный эпизод, — была самой гостеприимной, щедрой и сумасшедшей хозяйкой дома на свете, она перещеголяла даже Эльзу Максвелл»[25].


Понемногу Чарльз Ревсон и Макс Фактор оттеснили фирму Рубинштейн на второй план. Единственным утешением Елене служило то, что она по-прежнему опережала Элизабет Арден на несколько пунктов. В 1963 году закончился контракт Мадам с Дэвидом Огилви. Он его не продлил, хотя они успешно сотрудничали в течение тринадцати лет, и Елена обратилась к нему самой первой, когда он только открыл рекламное агентство на Мэдисон-авеню… Просто времена изменились: теперь бюджет Ревсона в десять раз превышал бюджет ее фирмы.

Английское издательство предложило Мадам опубликовать ее воспоминания, и, хотя Елена боялась прошлого, она вдруг согласилась и взялась за работу всерьез. Джоан Лоример, корреспондентка «Daily Express», стала ее «литературным негром» и наперсницей. Патрик настаивал на большей достоверности, убеждал обеих, что читатели ждут правдивого рассказа о жизни мадам Рубинштейн, а не подчищенной романизированной сказки, но Мадам не нравился такой подход. Позднее Патрик написал свою версию биографии Елены.

Сама она считала, что обязана тщательно отредактировать собственную историю, чтобы потомство знало о ней только самое лучшее. Но не все возможно проконтролировать и предугадать.

Случалось, и она бывала откровенной. В декабре 1964 года они с Джоан беседовали в последний раз, и внезапно Мадам заговорила о прошлом с несвойственным ей раскаянием. Призналась, что допустила целый ряд роковых ошибок, не сумела поладить с отцом, с первым мужем, с обоими сыновьями. Ведь деньги в жизни не главное. Отца она глубоко обидела, когда отказала жениху, за которого он ее прочил, и уехала в Австралию. Не понимала в должной мере Эдварда Титуса и не сочувствовала ему. Ведь они проводили вместе всего месяц или два за целый год из-за ее постоянной занятости делами фирмы. Вполне естественно, что он иногда кем-то увлекался, но его чувство к ней было по-настоящему серьезным.

Елена задумалась и умолкла. Журналистка затаила дыхание, боялась спугнуть ее необычное настроение. Наконец Мадам прошептала в смущении:

— Оглядываясь назад, я осознаю, что была тогда слишком неопытной и ревнивой. Возможно, мне следовало больше позволять и себе самой. Теперь я жалею, что не заводила романов. Может быть, я стала бы снисходительнее к другим.

31 марта 1965 года Мадам почувствовала себя очень плохо. Накануне она провела много времени на фабрике и переутомилась. Врачи решили в очередной раз положить ее в больницу.

В полдень она не смогла подняться с постели. Однако продолжала обсуждать с подчиненными дела фирмы. Рассердилась, ознакомившись с проектом рекламной кампании:

— Слишком мелко написано, и план пустяковый.

Строго отчитала Малу за то, что новая косметическая продукция представлена без должной простоты и определенности.

— Нужно, чтобы каждый сразу понял, что к чему.

Покончив с работой, устроилась поудобнее и принялась обсуждать последние городские сплетни:

— Вы не знаете, Одри Хепберн по-прежнему одевается у Живанши. Она истинная леди, а он настоящий джентльмен. Вероятно, между ними установилось идеальное взаимопонимание.

Кто-то спросил, понравился ли ей «Голдфингер», третий фильм «Бондианы», который они с Сарой Фокс посмотрели накануне.

— Слишком много жестокости. Аморальный. Но я посмотрела его уже дважды!

В тот же вечер в больнице, куда ее увезли по настоянию врачей, с ней случился апоплексический удар. На следующий день рано утром она скончалась от эмболии в возрасте девяноста трех лет.

В этот момент рядом с ней никого не оказалось.


Смерть Елены Рубинштейн потрясла мировую общественность. Все нью-йоркские газеты без исключения напечатали ее некролог. Журналисты всего мира писали статьи о легендарной владычице косметической империи. Обозреватель «Herald Tribune» Юджиния Шепард в виде исключения предоставила слово Патрику О’Хиггинсу, который очень точно выразил всеобщую растерянность и скорбь:

— Мы все были убеждены, что она бессмертна.


К тому моменту фирма Рубинштейн сотрудничала с тридцатью странами, в половине из них открылись ее салоны; было построено четырнадцать косметических фабрик и задействовано 32 тысячи рабочих и служащих. Собственный капитал Елены приближался к ста миллионам долларов, включая банковские вклады на трех континентах, ценные бумаги, облигации, недвижимость, антиквариат, драгоценности, произведения искусства.

Прощание с Мадам состоялось в салоне, траурном и торжественном. Хотя бастующие таксисты перекрыли движение на многих улицах города, три дня весь Нью-Йорк стремился сюда, отдавая последнюю дань уважения усопшей. Елена в гробу казалась крошечной, еще меньше, чем при жизни. «Она походила на прекрасную куклу-мексиканку, разодетую, изукрашенную, — писал Патрик О’Хиггинс. — Никогда не забуду, каким точеным и благородным было ее лицо».


Мадам похоронили рядом с мужем, князем Арчилом Гуриели. Теперь она отдыхает от тяжких трудов.

Империя после кончины Императрицы

Как известно, Мадам до последнего вздоха не выпускала из рук свое знаменитое завещание. В нем на сорока четырех страницах — причем двадцать семь из них занимали всевозможные приписки и дополнительные пункты — было упомянуто более сотни наследников. Каждому назначена определенная сумма, кому-то — большая, кому-то — скромная. Многие были разочарованы. Сочли, что их обошли. А слуга-филиппинец, верой и правдой служивший Елене многие годы, пришел в ярость, узнав, что хозяйка назначила ему пожизненную ренту: пятьсот долларов в год…

Мале достались ожерелья из белого и черного жемчуга, картина Дерена, скульптура Надельмана, полотно Кандинского и рента — пять тысяч долларов ежегодно. Она по-прежнему входила в совет директоров. И Патрик глубокомысленно замечал: «Как знать? Может быть, тетка мечтала, чтобы племянница продолжила ее дело. Оставь она ей более солидную сумму, Мала наверняка отошла бы от дел». Он, безусловно, несправедлив. После смерти Елены установился несокрушимый «союз трех»: во главе предприятия встал Рой, вице-президентом назначили Оскара, а Малу, отвечавшую за внедрение новой продукции и ее распространение, — его заместительницей.

Патрика и самого не слишком щедро вознаградили за преданность. Он получил пять тысяч долларов единовременно, и еще Мадам назначила ему пожизненную ренту — две тысячи долларов в год. (Патрик О’Хиггинс умер в июне 1980 года в возрасте пятидесяти восьми лет.) Если верить адвокату Елены, она внесла этот пункт в завещание, заметив довольно грубо:

— Добавим, иначе он сдохнет с голоду!

Как ни странно, Патрик ничуть на нее не обиделся и даже нашел, что сказать ей в оправдание.

Он рассуждал примерно так: «Во-первых, я ей не родственник. Во-вторых, я служил ее богатейшему величеству всего-то четырнадцать лет. Предположим, я проживу еще лет двадцать (в действительности ему предстояло прожить восемнадцать лет, но он, само собой, не знал об этом). Выходит, Мадам оставила мне вполне приличную сумму: сорок пять тысяч долларов. И хорошо, что я получу их в рассрочку. Мадам отлично знала, как я расточителен, и всегда оберегала меня от моих пороков».

Через несколько месяцев после смерти Мадам ее душеприказчики уполномочили нью-йоркскую галерею «Parke-Bernet» распродать с аукциона ее украшения. Шума было много, мероприятие широко освещали по телевидению и в прессе, однако результат разочаровал многих. Драгоценности раскупили за три часа, но все ее «роскошные» жемчуга, купленные в Ницце в то время, когда они с Эдвардом Титусом впервые поссорились, массивные кольца, золотые серьги с грушевидными бриллиантами, сапфиры, топазы, рубины и изумруды размером с голубиное яйцо принесли устроителям лишь полмиллиона долларов, то есть треть той суммы, на которую они рассчитывали, выставив на торги сокровища Елены.

Вскоре та же галерея распродала и ее коллекцию произведений искусства. Аукцион длился десять дней. По его окончании душеприказчики получили пять миллионов долларов, половину налога на наследство. Коллекцию систематизировали, напечатали пять увесистых томов каталога: отдельно живопись, отдельно графика, скульптура, примитивное искусство народов Африки, Австралии и Океании, антиквариат и гравюры вместе. Десять тысяч посетителей любовались этим уникальнейшим собранием.

Несколько полотен оказались подделками, ведь «и Мадам иногда ошибалась». К примеру, портрет поэта Гийома Аполлинера якобы кисти Пикассо. Их сняли с торгов. Но остальные впоследствии стоили невероятно дорого, что особенно впечатляет, если учесть тот факт, что Елена приобретала их по дешевке. Одна только маска сенуфо[26] потянула на восемьдесят тысяч долларов, а «Птицу в пространстве» Бранкузи купили за сто сорок тысяч.

В 1990 году жемчужину коллекции африканского искусства мадам Рубинштейн, «Царицу Бангва», перепродали за три миллиона пятьсот тысяч долларов те же самые коллекционеры, которые приобрели ее на том первом аукционе за двадцать девять тысяч… Тогда же аукцион «Сотбис» выставил на торги «Белую негритянку» Бранкузи, некогда принадлежавшую Мадам, со стартовой ценой восемь миллионов долларов.

Почти все богатство Елены досталось ее ближайшим родственникам. Сын, внуки, племянники и племянницы получили по завещанию весьма солидные суммы. Но им пришлось заплатить огромный налог, чтобы вступить в права наследования, и к тому же основной капитал был вложен в фирму Рубинштейн. Им выплачивали только проценты с него. Мадам таким образом дала понять, что все обязаны трудиться и зарабатывать свой хлеб в поте лица.

Часть денег она оставила Фонду Елены Рубинштейн, его офис располагался по-прежнему на Мэдисон-авеню. Когда имущество фирмы позднее распродали, фонду отошла часть ее американских акций, некоторая недвижимость в США, филиалы в других странах. Фонд многие годы возглавляла семья Мадам. Сначала президентом стал Оскар Колин, затем его дочь, Диана Мосс. Впоследствии Сьюзен и Луи Слезен, внуки Роя, умершего в апреле 1989 года, заняли посты директора и казначея.

Фонд располагался в невзрачном здании, зато внутри был украшен драгоценными полотнами: портретами Мадам кисти Дали, Дюфи, Эллё, Вертеса. Самым внушительным среди них выглядело произведение Грэхема Сазерленда, самым изящным — Марии Лорансен. «Меня обогатили женщины, — сказала мадам Рубинштейн на торжественном открытии фонда, — и я хочу, чтобы деньги вернулись к ним и их детям, хочу, чтобы их жизнь улучшилась». Фонд назначал стипендии и выделял ежегодно от одного до двух миллионов долларов на медицину, образование и культуру.

Некий адвокат, купивший огромную квартиру на Парк-авеню, знаменитый «воздушный замок», через год перепродал ее… Чарльзу Ревсону! Нетрудно представить, как «этот тип» наслаждался окончательной победой над почившей Императрицей. Больше двух лет он потратил на переустройство дома и отделку по своему вкусу, ребяческому и вульгарному.

Патрик О’Хиггинс однажды обедал у него и рассказывал потом со свойственной ему язвительностью, что кричащая аляповатая обстановка нувориша «насмешила бы Мадам до слез». Глаз у бывшего секретаря был наметанный, острый, от него ничто не укрылось. Патрик мгновенно вспомнил фразу Елены: «Король лаков для ногтей — личность весьма заурядная, в этом секрет его успеха».

Особняк на набережной Бетюн сначала купил граф де Шандон, потом — богач-ливанец, затем он его еще кому-то продал. Парижский архитектор и дизайнер Франсуа Граф полностью изменил его фасад и внутреннее убранство. По его свидетельству, от прежнего дома сохранилась только обширная терраса, откуда открывается великолепная парижская панорама, и лестничные перила.

Мадам позволила своей сестре Стелле жить в доме номер 216 на бульваре Распай. Ческа поселилась в Лондоне, в квартире, оформленной Дэвидом Хиксом. Через полтора года после смерти Елены она последовала за ней.

Наследники мадам Рубинштейн не смогли управлять столь масштабным предприятием и вскоре продали его «Colgate Palmolive» за сто сорок три миллиона долларов. Родственники Мадам полностью отошли от производства косметики. К сожалению, и новые хозяева не справились с конкуренцией. Они предприняли ряд рекламных акций, но престиж фирмы неуклонно шел на спад.

В 1980 году небольшое косметическое предприятие «Albi Enterprise Inc» попыталось вдохнуть жизнь в фирму Рубинштейн, но тоже потерпело поражение.

В 1988 году ее приобрела компания «Л’Ореаль». С тех пор продукция фирмы популярна в тридцати странах. Уровень продаж достигает высшей отметки в Европе и в Азии, где у Елены Рубинштейн и прежде были самые высокие показатели роста.

Наибольшим спросом пользуется тушь «Lash Queen Feline Blacks», что вполне естественно, ведь именно специалисты фирмы Рубинштейн некогда изобрели первую влагостойкую жидкую тушь для ресниц. И нынешние ученые своим творческим потенциалом и жаждой открытий не уступают прежним.

Использование высоких технологий позволило выпускать такие кремы, как «Collagenist», «Prodigy», а также «Prodigy Powercell», стимулирующий омоложение клеток кожи. По примеру Мадам фирма активно сотрудничает с ведущими врачами лучших клиник. Генеральный директор по международным соглашениям Элизабет Сандагер убеждена: «Если бы Мадам по-прежнему возглавляла фирму, она бы, безусловно, одобрила подписание договора о сотрудничестве с доктором Пфульгом, создателем клиники пластической хирургии в швейцарском городе Монтрё. Согласно этому договору, мы выпускаем с 2008 года специальные заживляющие средства нового поколения для послеоперационной реабилитации пациентов».

Программа финансовой поддержки женщин-ученых во всем мире, осуществляемая при участии ЮНЕСКО, тоже продолжает дело мадам Рубинштейн, которая всегда рассматривала косметологию как науку.

В 2007 году лицом фирмы стала Деми Мур. Решительная, умная, отважная и привлекательная, она словно явилась новым воплощением Елены Рубинштейн. Нет сомнений, они бы друг другу понравились.

Благодарности

Спасибо Джейн Крич, Барбаре Фридман, Диане Мосс, Николя Папасу, Лори Шэпли из Нью-Йорка; Альфреду Зильберфельду и Барри Титусу из Флориды; Оливье Амейзену, Еве Амейзен, Пьеру Берже, Мари Шово, Эдмонде Шарль-Ру, Шарлю Данцигу, Беатрис Дотрем, Литке Фассе, Франсуа-Жозефу Графу, Бернару Миноре, Кристине Мю, Элайне Сьолино, Антуану Зильберфельду, Маугоше Смораг из Парижа; Эрике Фридман из Канн, Кристиану Уолмару из Лондона.

Все они помогали мне, что-то проясняя и уточняя, всегда благожелательно и всегда любезно уделяя мне время.

Большое спасибо уже отошедшему в мир иной Патрику О’Хиггинсу. Его увлекательный, полный живости и тепла рассказ о своей хозяйке сразу пробудил во мне любовь к Елене Рубинштейн. Мне жаль, что нам не довелось с ним встретиться.

Спасибо Элизабет Сандаже, директрисе «Л’Ореаль Люкс», Элен-Мари Арвейе, бывшей директрисе по связям Елены Рубинштейн, Флоранс Лафражет, которая заменила ее на этом посту. Они втроем предоставили мне возможность работать с ценными архивами Елены Рубинштейн в Париже, помогали мне и поддерживали меня в моих поисках.

Не меньше я благодарна и Тьери Консини.

Спасибо Сьюзен Слезен, она дружески открыла мне двери своего издательства в Нью-Йорке, свои архивы и поделилась восторженными воспоминаниями о «бабушке».

Спасибо Манюэлю Каркассону, моему издателю и дорогому другу, который был инициатором этого проекта, верил в него, заставлял меня продвигаться все дальше, «давать больше», переходя пределы моих возможностей.

Спасибо Шарлин Буржуа-Таке за ее увлеченность и острое, четкое восприятие текста.

Спасибо «команде мечты» дома номер 61 по улице Сен-Пер, Кристофу Батаю, Антуану Буссену, Алине Гурдьель, Аньес Нивьер, Мюгет Вивьян и Жану-Франсуа Пага, вдохновенному главному художнику.

Спасибо Сюзанне Леа, ее энергии и дружбе и ее «удобным туфелькам, благодаря которым можно завоевать мир».


Спасибо Мари-Франсуазе Коломбани, моей подруге: ее смех и забавные истории так помогали мне долгими зимними месяцами 2010 года. Как никто она понимает, «что почем» в нашей работе. Пусть только вспомнит наши полусонные мейлы в пять часов утра, когда мы уже садились за работу. Когда-нибудь мы над этим посмеемся… И вот мы смеемся.


И спасибо last but not least, последнему по счету, но не по важности, Ги Прену, который вот уже шестнадцать лет безропотно терпит мои трудовые уик-энды, вечера, занятые писанием, слишком ранние подъемы с утра и слишком позднее сидение ночью за работой, наши каникулы втроем (он, я и компьютер), мои приступы нервозности, мои стрессы, мою усталость, мою занятость.

Его поддержка мне несказанно дорога.

Фото с вкладки

Елена Рубинштейн в Польше в молодые годы. Она родилась в 1872 г. и была старшей из восьми сестер. Елена — в центре, ее мать — справа. Вокруг них — три младшие сестры Елены.


Елена во время своего первого приезда в Париж (1905 г.). На ней платье от английского модельера Ворта, ее «первое вечернее платье». Всю жизнь она одевалась у лучших кутюрье: Дусе, Пуаре, Шанель, Баленсиаги, Скьяпа-релли, Сен-Лорана…


Мадам в 30-е годы. Она любила крупные камни и жемчуг и частенько надевала вместе настоящие драгоценности и поддельные. К 1941 г. стоимость ее ювелирной коллекции перевалила за миллион долларов. «Украшения — лучшие друзья женщины, они подчеркивают ее индивидуальность», — говорила она.


Елена с сыновьями Роем и Хоресом у загородного дома в Гринвиче, штат Коннектикут.


Елена (в центре) с сестрами: Манкой (слева) и Стеллой (справа). 1920 г.


Эдвард Уильям Титус, первый муж Елены, американский журналист польского происхождения, библиофил, книготорговец, издатель.


Из-за своей страсти к путешествиям, особенно морским, Елена довольно много времени проводила на борту океанских лайнеров. Елена с сыном Роем, художником Ласло Медьешем и композитором Николаем Набоковым.


Елена в одном из своих любимых костюмов, созданном Эдвардом Молине.


Елена со вторым мужем, грузинским князем Арчилом Гуриели-Чкония. Он был на двадцать лет ее моложе. Она вышла за него замуж в 1938 г., сразу после официального развода с Эдвардом Титусом.


Елена с дочерью своей младшей сестры Регины, Малой Рубинштейн-Силсон. Елена вызвала ее в Париж, выучила, а затем поставила во главе нью-йоркского салона. Обе одеты в платья от Шанель; в руках у них ритуальные маски из африканской коллекции Елены, которую она начала собирать в 1908 г. по совету скульптора Джейкоба Эпстайна.


Основательница науки о красоте считала, что самое важное — это увлажнение кожи. Она постоянно расширяла свои знания, консультируясь с крупнейшими учеными-дерматологами, сама изобретала составы кремов и тестировала их в лабораториях своих фабрик в Сен-Клу и на Лонг-Айленде.


«Valaze», первый крем Елены, ровесник ее первого салона красоты, открытого в 1902 г. в Мельбурне.


По просьбе правительства США в 1959 г. Елена (ей было 87 лет) отправилась на выставку в Москву представлять американскую косметику. Она учила советских женщин ухаживать за собой.


Елена всегда поручала оформление своих парижских, лондонских, нью-йоркских салонов самым лучшим художникам и декораторам. Ее третий салон в Нью-Йорке в доме 715 на Пятой авеню открылся в 1936 г. Архитектурный проект создал Гарольд Стернер. Настенная фреска Джорджо де Кирико, табурет Жана-Мишеля Франка… >


…> На третьем этаже: мраморный барельеф Эли Надельмана, ковер по эскизу Фернана Леже, лампы Жана-Мишеля Франка, рисунки Модильяни.


Терраса в доме 24 на набережной Бетюн в Париже. Этот особняк Елена купила в 1934 г. у Жозе Марии Серта, мужа Миси Серт. В 1937 г. премия Елены Рубинштейн была вручена скульптору Анри Лорану. Среди членов жюри Анри Матисс (рядом с Еленой), Мари Кюттоли, Жорж Брак, Поль Элюар, Фернан Леже, Луи Маркусси.


Елена познакомилась с Сальвадором Дали в 1941 г., год спустя он написал ее портрет в образе сфинкса, а затем триптих для столовой в квартире на Парк-авеню.


В 50-е годы Елена помогала Элеоноре Рузвельт вести кампанию по борьбе с раком. Во время войны по просьбе президента Рузвельта Елена выпускала наборы камуфляжных красок для армии.


Тони Кертис был постоянным клиентом салона красоты для мужчин «Гуриели», открытого в начале 50-х взамен прежнего, появившегося десятью годами ранее. С начала 40-х там продавались косметические продукты для мужчин; линия носила имя второго мужа Елены. Идея слишком опережала время, и салон вскоре был закрыт.


С Пабло Пикассо (1955 г.). Художник так и не захотел писать ее портрет, хотя сделал к нему сорок набросков.


С художником Кесом ван Донгеном (1958 г.). Елена покупала много полотен прямо в мастерских художников. Рассказывая о своей впечатляющей коллекции, она говорила, что отдает предпочтение количеству, а не качеству.


С Элизабет Тейлор. Еще в Австралии, делая первые шаги в карьере, Елена привлекала актрис к участию в рекламе ее косметики.


Коллекцию портретов Елены составили работы двух десятков художников: Жака Дюфи, Мари Лорансен, Кристиана Берара, Павла Челищева, Жака Эллё, Грэхема Са-зерленда… Ныне полотна хранятся в Фонде Елены Рубинштейн в Нью-Йорке.


Ее коллекция примитивного искусства была знаменита на весь мир. Жемчужину коллекции, «Царицу Бангва», часто фотографировал Ман Рэй, а нью-йоркский Музей современного искусства в 1935 г. позаимствовал для своей выставки.

Примечания

1

Диббук — злой дух в еврейском фольклоре. (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Команда мечты (англ.).

(обратно)

3

Английский канал (English Channel) — так в Британии называется пролив Ла-Манш.

(обратно)

4

Плавильный котел (англ.). Термин, обозначающий процесс формирования американской нации, создание единого «сплава» из иммигрантов различных рас, национальностей и культур.

(обратно)

5

Wasp (White Anglo-Saxon Protestant) — белые англо-саксонские протестанты (англ.). Термин, до недавнего времени весьма распространенный в Северной Америке и обозначающий привилегированное происхождение.

(обратно)

6

Букв.: хлопушки (англ.).

(обратно)

7

После родов (лат.).

(обратно)

8

Сногсшибательный (англ.).

(обратно)

9

Этот тип… этот назойливый тип (англ.).

(обратно)

10

Стиль бидермейер — направление в австрийском и немецком искусстве в 1815–1848 годах; смесь ампира с романтизмом.

(обратно)

11

Carpe diem (лат.) — «наслаждайся сегодняшним днем», крылатое выражение, взятое из «Од» Горация.

(обратно)

12

Жорж Фридман (1902–1977) — французский социолог и философ.

(обратно)

13

Маргарет (Пегги) Гуггенхайм (1898–1979) — американская покровительница искусств, владелица богатой коллекции живописи; племянница Соломона Р. Гуггенхайма, основателя знаменитого нью-йоркского музея.

(обратно)

14

Амон Гёт — гауптштурмфюрер СС, комендант лагеря смерти в Плашуве, отличался садистскими наклонностями; в 1946 году был повешен; прототип персонажа фильма «Список Шиндлера» (1993, реж. Стивен Спилберг).

(обратно)

15

Эдмонда Шарль-Ру (р. 1920) — французская писательница, президент Гонкуровской академии, историк моды, сценарист.

(обратно)

16

Современный стиль жизни (англ.).

(обратно)

17

Ричард Аведон (1923–2004) — знаменитый американский фотограф.

(обратно)

18

Жорж Брассай (Дьюла Халас, 1899–1984) — венгерский и французский фотограф, живописец, скульптор.

(обратно)

19

«Мамочка и шлюха» (1973) — название фильма Жана Эсташа; он считается во Франции наилучшим отражением событий 1968 года.

(обратно)

20

Ирена Брин (настоящее имя Мария Виттория Росси; 1911–1969) — итальянская журналистка, критик.

(обратно)

21

Догоны и бамбара — народы, населяющие Мали.

(обратно)

22

Шоу должно продолжаться (англ.).

(обратно)

23

Уильям Максвелл Эйткен, барон Бивербрук (1879–1964) — канадский и английский политический деятель; издатель, меценат.

(обратно)

24

Жан-Мишель Атлан (1913–1960) — французский художник, философ.

(обратно)

25

Эльза Максвелл (1881–1963) — американская журналистка, писательница и сценаристка, славилась умением устраивать грандиозные праздники и вечеринки.

(обратно)

26

Сенуфо — народ, живущий в Мали.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Изгнание
  • Казимеж
  • Семья Рубинштейн
  • Новый безжалостный мир
  • Тяжкое ученичество
  • Коллинз-стрит
  • Красота — это сила
  • Возвращение к истокам
  • Эдвард Уильям Титус
  • Покорение Лондона
  • Графтон-стрит, 24
  • Богатая и знаменитая
  • Париж для нас двоих!
  • Красота, озаряющая мир
  • Великое путешествие сестер Рубинштейн
  • Париж — праздник
  • Дружба с артистическим миром
  • Красота становится индустрией
  • «Тюбик сейфу не товарищ»
  • Грандиозные похороны счастья
  • Жизнь большой семьи
  • Оставаться молодой!
  • На войне как на войне
  • Княгиня Гуриели
  • Взгляд на войну из-за океана
  • И снова все начать с нуля
  • Розовые джунгли
  • Последняя любовь
  • The show must go on[22]
  • Жизнь коротка
  • Империя после кончины Императрицы
  • Благодарности
  • Фото с вкладки

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно