Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Глава 1

Мне все тяжелее и тяжелее писать о своей матери, о Габриэль Шанель, о великой Коко. С возрастом мы лишаемся очень многих иллюзий. Это происходит само собой, невзирая на наши желания, невзирая на то, сколь упорно мы за эти жалкие иллюзии цепляемся. В моем одиноком детстве идеализированный образ матери был для меня единственным светлым пятном в унылой череде монастырских будней. В юности я пылко обожала ее – единственную, утраченную, найденную. Она казалась мне лучшим идеалом человека и женщины. Шанель была для меня самой лучшей, красивой, сильной, прекрасной… Но, достигнув порога зрелости, я убедилась, что мой колосс покоился на глиняных ногах. У великой Шанель, как и у всех, были свои слабости. Она не просто могла ошибаться – она умела виртуозно притворяться, изворачиваться и лгать. Шанель умела манипулировать людьми. Она могла намеренно игнорировать меня, чтобы привести к повиновению. Она не терпела, когда что-то выходило из-под ее контроля, и становилась невыносимой.

Тем не менее я смогла простить ей эти недостатки. Она ведь моя мать. Матерям прощают все.

Или почти все.

На этот раз испытание моей любви к матери совпало с испытанием для всей страны.

В июне тысяча девятьсот сорокового года Франция потерпела оглушительное поражение в войне с Германией и капитулировала. Фашистские войска оккупировали северную часть страны, три пятых французской территории. Они заняли столицу, облепили Париж, как мухи – кусок сахара. Новое французское правительство удобно обосновалось в маленьком курортном городке, известном своими целебными водами. Термальные ванны благотворно действовали на желудок, нервы и даже на репродуктивную функцию. Расслабленное этим целебным действием правительство совершенно успокоилось и смирилось.

– Разве плохо? – хмыкала Шанель, закуривая сигарету. – Пять часов езды от Парижа по железной дороге, мягкий климат; роскошные отели; вокруг городка – фермы, свежая провизия каждый день. Яички от курочки, салат прямо с грядки… О какой войне может идти речь?

– Правительству стоило эвакуироваться в колонии, в Северную Африку, и продолжить войну, опираясь на наш все еще мощный военный флот.

– Но этого не произошло. Значит, нечего об этом и говорить. Теперь французы будут строить лодки для немцев. Ты ведь слышала по радио обращение маршала Петена к французской нации?

– Да. Целебные воды Виши явно ударили ему в голову и произвели там разрушения. Французы не станут помогать германской военной машине!

– Станут, еще как станут, Вороненок. Ты максималистка во всем, и ты идеализируешь свой народ. На военные заводы Германии поедет ценное сырье, поедут молодые французские специалисты… Да к тому же мы будем оплачивать расходы оккупационной администрации.

Шанель была права. Она делала вид, будто ничего не смыслит в политике, будто она готова думать только о прекрасном… Но ее острый ум просчитал все варианты развития событий, и она сделала верные выводы. Несмотря на все реверансы предателя Петена, Гитлер не спешил подписать мирный договор. Мы платили за содержание немецких гарнизонов на своей территории, за строительство военных аэродромов и баз подводных лодок, которые действовали в Атлантике. Пятнадцать, двадцать миллионов полновесных монет в день выплачивались оккупационным войскам, гестапо и полиции безопасности. Мы не только кротко и без малейшего сопротивления положили голову под сверкающий нож гильотины, но и заплатили палачу звонкой монетой!

И насчет народа Франции мать оказалась права. На словах французы люто ненавидели бошей! На деле же каждый второй француз был слишком ленив для того, чтобы протестовать, слишком привязан к своим маленьким житейским удовольствиям, чтобы не подчиняться существующей власти, слишком податлив и внушаем, чтобы противостоять антисемитским и антикоммунистическим настроениям.

Я узнала, что мои знакомые молодые мужчины вступили в дивизию СС «Шарлемань». Кое-кто за особую доблесть, проявленную в боях на Восточном фронте, даже удостоился Железного креста. Трое сыновей моей пациентки стали добровольцами «Легиона французских волонтеров против большевизма». Юные ландскнехты отправились в Советский Союз воевать вместе с вермахтом против Красной армии. Ни один из мальчишек не вернулся домой. Неудивительно, что их мать окончательно повредилась в рассудке. А если уж мужчины соглашались служить новой власти, то уж женщинам не зазорно было отдаться этой самой власти, так сказать, всецело…

Страна отдалась оккупантам, точно несытая любовница. Немецкие офицеры и солдаты стремились покорить как можно больше француженок, познать их прославленный шарм. А быть может, двигала ими извечная жажда завоевателей: впрыснуть свое семя, обеспечить рождение детей с подлинно арийской кровью…

Проституция расцвела пышным цветом. О, где вы, Пышки, воспетые Мопассаном? Среди моих постоянных пациенток была некая Мадлена Леру, страдавшая причудливым неврозом. Она держала несколько публичных домов в окрестностях Парижа. Порой, закончив осмотр и выписав необходимые лекарства, я выслушивала ее жалобы на сложность ее ремесла.

– Вы не поверите, моя дорогая, сколько у нас теперь работы! Девочки буквально сбиваются с ног. Но я говорю им: еще пара лет такого труда, и те из вас, кто не будет зевать и транжирить, смогут удалиться на покой и открыть свое небольшое дельце.

– Те, кто не умрет страшной смертью от сифилиса, – услужливо подсказывала я.

– Да, но нужно беречься, нужно быть внимательной к себе, – объявила эта истеричка.

– Мадлена, а вы читали Мопассана?

– Разумеется! – Сутенерша взглянула на меня удивленно своими прекрасными синими глазами, в которых всегда точно стояли слезы – верный признак истерички.

– А помните рассказ «Койка № 29»?

– Нет, я как-то больше романы. Ах, этот «Милый друг»!

– Прочтите, вам понравится. Действие рассказа происходит во время франко-прусской войны. Там идет речь о женщине легкого поведения, которая нарочно не лечила сифилис, чтоб заразить как можно больше врагов.

– Не понимаю, что вы хотите сказать, – поморгала Мадлена.

– А рассказ «Пышка» вы помните?

Но тут я одумалась. Мое поведение становилось невозможным для врача, который уважает своих пациентов. Но в том-то все и дело, что я не могла уважать Мадлену. Я брезговала ею, невзирая на данную мною клятву Гиппократа. Она казалась мне чем-то вроде опасного насекомого. Это был скорпион, притаившийся в песчаной воронке; паук, стерегущий свою паутину; оса-наездница, оседлавшая жирную, равнодушную гусеницу и парализовавшая ее своим ядом. Для меня насекомое не представляло опасности, я могла раздавить его ногой в один момент, но для своих жертв Мадлена представляла угрозу серьезную и даже смертоносную. Разговаривала я с ней только из желания узнать действительность со всех сторон, даже с самой что ни на есть неприглядной стороны. Нужно отдать Мадлене должное – она обладала острым и поверхностным умом, свойственным парижанкам. Беседа была бы даже приятной, если бы не дрожь отвращения, что время от времени пробегала по моему телу, как озноб.

– Кстати. – Мадлена попыталась сменить тему, за что я была ей благодарна. – А вы слышали? В Америке проводятся опыты по излечению сифилиса этим новым волшебным лекарством. Пеницилл, или как-то там.

– Пенициллин. Но это пока только эксперименты.

– Да, конечно. Знаете, моя подруга Симона де Бовуар говорит, что избавление от опасности заражения и нежеланной беременности освободит женщин из оков векового рабства…

– Что? – не поверив своим ушам, переспросила я.

– Из оков векового рабства! – громче повторила Мадлена.

– Да нет, не то. Кто ваша подруга?

– Симона де Бовуар. Вы не знаете ее? Как? Она бывает в моем салончике. И ее супруг, конечно, тоже жаловал меня своими визитами. Пока его не мобилизовали. Хотите познакомиться с Симоной? Приходите к ужину в понедельник, она будет у меня. Без мужа, к сожалению. Говорят, он пропал без вести. Несчастная Симона просто убита горем…

Какие только знакомства не дарит нам Париж! Хотя где же еще бывать знаменитой писательнице и ее супругу, великому философу Сартру? Не в салоне же у Шанель. Они не искали легких путей, не ждали приятных знакомств, жаждали постичь «хаос и абсурд человеческой жизни, чувства страха, отчаяния, безысходности» – как было сказано в предисловии к роману «Тошнота». Где еще было ему ждать вдохновения, как не в салоне содержательницы борделя?

Если бы Сартр не томился в то время в немецком плену – ему было бы где разгуляться в смысле хаоса и абсурда. Ведь абсурдом теперь стал весь Париж.

Первые дни оккупации были днями всеобщего бегства. Парижане снимались с мест целыми кланами и поодиночке, упаковывали чемоданы и бежали – сами не зная куда. Пришли они в себя, видимо, только на берегу Атлантического океана, посмотрели, вздыхая, в туманную даль, и… вернулись назад, на насиженные места. Жизнь должна была наладиться, войти в привычные берега, течь по намеченному руслу…

И она текла, но это была не река, а только тень реки, не жизнь, а иллюзия жизни.

На улицах было полным-полно немецких мундиров, но они вели себя предельно корректно. Я видела, как один младший чин угостил разбившего коленку мальчишку радужным леденцом на лучинке. Они уступали места в транспорте дамам, были почтительны с пожилыми людьми и очень галантны с девушками. Это подкупило французов – они всегда высоко ценили в людях умение следовать правилам хорошего тона. И даже если они негодовали – им не мешали высказываться. Пока не мешали. На улицах и в кафе все так же кипели дебаты – говорили о политике, музыке, выставках. Как будто ничего не произошло. В Мулен де ла Галетт шла новая «роскошная» программа – и в зале сидели офицеры. Солдаты предпочитали цирк Медрано, где выступала знаменитая наездница Микаела Буш. Мчались по кругу три белые лошади в богато украшенных сбруях, и Микаела в тугом трико перелетала со спины одной на спину другой, спрыгивала на манеж и щедро посылала в зал воздушные поцелуи. Видели ли ее близорукие, фарфоровые, сверх меры накрашенные глаза, что в зале полным-полно коричневых мундиров? Скорее всего, да. Но что ей было за дело?

Тонкие ценители музыки шли по привычке во дворец Пале Рояль. Там играл Берлинский камерный оркестр, а дирижировал немец Ганс фон Бенда. Исполняли Вагнера.

Публика попроще отправлялась на Елисейские Поля, где в погожие дни традиционно играл оркестр. Только теперь это был военный оркестр. Оркестр германской армии. Но играли-то они и в самом деле прелестно!

Быть может, и мне следовало включиться в этот иллюзорный поток жизни, стремительно проносящийся мимо меня? Как я жалела, что не могу жить так же просто и легко, как многие мои знакомые, просто плыть по течению, жить сегодняшним днем. Даже сутенерша Мадлена, несмотря на сложный невроз, была куда счастливее меня. И я решила сделать первый шаг к новой жизни – уверила пациентку, что буду счастлива стать гостьей ее салона и познакомиться с Симоной де Бовуар. Мне пора было выйти в свет, я давно уже нигде не бывала.

Но вечер у Мадлен предварился обедом с матерью.

C тех пор как она, вернувшись в Париж, с удивлением обнаружила, что отель «Ритц» реквизирован немцами, ее апартаменты с видом на Вандомскую площадь заняты каким-то генералом, а мебель и вещи вынесены в какую-то кладовую; с тех пор как она поселилась в двух скромных комнатах, выходивших окнами на улицу Камбон; с тех пор как она закрыла Дом моделей – ей больше нравилось вести замкнутый образ жизни.

– Знаешь, Вороненок, в душе я так и осталась диковатой девочкой из провинции, воспитанной при монастыре… В сущности, мне всегда достаточно было скромной кельи с белеными стенами и старого сада за окном, а весь этот блеск и мишура – не для меня.

Эти слова прозвучали особенно смешно в обеденном зале ресторана «Максим», отличавшегося кричащей роскошью. Я улыбнулась, но Шанель и бровью не повела. Если она бралась играть роль, то играла ее до конца.

– Да, да, я теперь живу как монахиня. Начала много читать. Жаль, что ты не заехала вчера. Мы очень мило провели время. Я прилегла на кушетку, а Серж читал мне вслух «Алую букву» Готорна.

– Мама, монахини не бывают в Гранд-опера. Их не посещают скандально известные писатели и поэты, вроде Кокто и Реверди. И балетные танцовщики не читают им вслух.

Говоря это, я вспомнила сестру Мари-Анж. Вспомнила ее усталое лицо и натруженные руки. Ее крошечную келью, заваленную книгами по садоводству, и узкую кровать, накрытую грубым шерстяным одеялом.

– Знаешь, одна моя знакомая монахиня из развлечений признавала только пение. Она говорила, что петь – лучший отдых, чем спать.

– Это, наверное, твоя знаменитая Мари-Анж? А знаешь, она права. Вот и я стала учиться пению. Беру уроки, да-да.

– Ты?

Вот это было и в самом деле забавно! Как-то в минуту откровенности мать рассказала мне, чем она занималась до того, как стать великой Мадемуазель. Пела в кабачке! Она преподнесла это как величайший секрет, хотя это был секрет Полишинеля, о котором знал весь мир. Сорок лет назад в Виши ее постигла неудача в амплуа певицы. Ни ее голос, довольно слабый, ни ее фигура, довольно тщедушная, не произвели впечатления на директоров увеселительных заведений, и ей пришлось до окончания сезона разливать целебную воду в павильоне «Гранд Гриль». И вот теперь она разучивает арии для бельканто из Верди, Пуччини и Массне!

Шанель рассказывала еще что-то о своих успехах в пении, но я погрузилась в свои мысли и почти не слышала ее, кроша трезубой вилочкой лимонную меренгу. Только когда мать смолкла, я подняла на нее глаза.

Она улыбалась. Улыбалась своей фирменной улыбкой, прославившей ее как писаную красавицу. Эта улыбка была еле заметным движением лицевых мускулов, но она освещала все ее лицо, приподнимала скулы, заставляла глаза блестеть, а губы гореть так, словно их только что целовали.

Так Шанель улыбалась только мужчинам, и только тем, кто ей нравился.

Только тем, кого она вожделела.

Я полагала, что смерть Поля Ириба закрыла эту страницу в жизни моей матери, поэтому даже помедлила, прежде чем оглянуться. Подумала на минуту, что она улыбалась своим воспоминаниям, какому-то милому призраку, который она на секунду увидела в столбах света, падавших из высоких окон…

Но потом я увидела, что Шанель улыбается мужчине в хорошо сшитом сером костюме. Это был высокий худощавый блондин с очень странными глазами – они были серебристые, почти белые.

– Кто это?

– Один знакомый. Неважно.

– Да неужели? – шутливым тоном спросила я. – А мне казалось, у вас с Жаном все серьезно. Бедняга! Ты наставляешь ему рога, мамочка?

Шанель рассмеялась, откинув голову. Я намекала на слухи, распространяемые бульварными газетенками, – о том, что ее брак с Кокто якобы дело решенное. Кокто не отрицал ничего, это и понятно. Ему невыгодно было щеголять своей гомосексуальностью перед фашистами. А матери льстило предположение о возможном браке со знаменитым писателем, к тому же известным своей красотой.

– Рога ему наставляет мерзавец Жан Марэ. Представь, этот нежный голубок с лицом сурового ангела решил поступить как добропорядочный буржуа и женился!

– Вот как? На ком?

– На какой-то польке, ее фамилия Пежинская, что ли. Кажется, шалунишка Жан нарочно выбрал курочку пострашнее, чтобы Кокто не слишком терзался ревностью.

О, в этом была вся Шанель. Она терпеть не могла, когда ее знакомые женились, даже если они были гомосексуалисты, даже если заключали фиктивные браки. Ольга Пежинская, она же Мила Парели – таков был ее актерский псевдоним, – была удивительно хороша собой. Я видела несколько фильмов с ее участием.

Увлекшись сплетнями о наших друзьях, мы совершенно забыли о мужчине в хорошо сшитом сером костюме, только что поклонившемся Шанель и получившем ее заветную, драгоценную улыбку. Но мне показалось, что мать только этого и добивалась – чтобы я забыла.

Но вскоре мне пришлось вспомнить.

Глава 2

Я через силу побывала в гостях у Мадлены Леру, но не получила от этого визита ничего, кроме разочарования. Знаменитая писательница и феминистка Симона де Бовуар не почтила на этот раз своим присутствием ее салон. Не исключено, что она вообще там не бывала, Мадлена вполне могла позволить себе такую невинную ложь. Как только это стало возможным, я улизнула из ее гостиной, обставленной в самом дурном вкусе. Зеркала и малиновый бархат – в точности как в борделе! Было много мужчин, и каждый, входя, закуривал сигарету, так что скоро вся комната плавала в слоях сизого дыма, а мне стало нечем дышать. Даже оказавшись на улице, я чувствовала запах дыма, им пропиталась вся моя одежда. А что было хуже всего – среди гостей Мадлены присутствовали немецкие офицеры, и эта прекрасная скорпионша встречала их, улыбаясь, как ни в чем не бывало.

На улице моросил дождь, неоновые огни вывесок и реклам казались размытыми. В эту пору Париж выглядел еще более призрачным. Я села за руль сама. Я теперь жила одна в Гарше, на вилле «Легкое дыхание». Дом был слишком велик для меня, если учесть, что из прислуги я держала только экономку мадам Жиразоль – и то лишь потому, что она проработала там целую вечность, и не годилось оставлять без заработка и крова пожилую вдову. Я особенно не дружила с экономкой, которая казалась мне очень ограниченной женщиной, склонной к мелкой тирании. Но она поддерживала в доме идеальную чистоту, варила мне кофе, следила, чтобы я не выходила из дома без плаща, и в мое отсутствие ухаживала за моей собакой Плаксой.

Когда я вспомнила о Плаксе, у меня стало повеселей на душе. Щенка сенбернара подарила мне мать, и я очень привязалась к нему. Правда, Шанель выругала меня за кличку, которую я ему дала.

– Что это за имя такое? Тебе следовало назвать его красиво, например, Солнце. Или взять имя из мифологии, например, имя какого-нибудь героя или бога… Их там полно, и у всех такие красивые имена. Хочешь, поищу в книге?

– Но мне нравится это имя.

Я не стала говорить Шанель, что в первые ночи щенок так сильно скулил, что мне пришлось взять его к себе в постель. Это вошло в обычай, и Плакса все так же спал со мной в изножье кровати и попрошайничал у обеденного стола. Шанель бы этого не одобрила, она всегда говорила, что собака должна знать свое место и есть из своей миски. В таком практическом взгляде на домашнего любимца сказывалось ее простонародное происхождение. Вероятно, моим отцом был все же один из английских аристократов, которые как раз и имели обыкновение впускать любимых псов в столовые и спальни.

– Это свинство, – говорила мама.

Но она редко посещала «Легкое дыхание» и не знала, что Плакса живет далеко не в согласии с ее принципами. А для меня большим утешением была искренняя преданность собаки.

Много это или мало? У других женщин моего возраста были возлюбленные, мужья, дети. А меня дома ждал Плакса, а на службе – пациенты, многие из которых были действительно привязаны ко мне. И все же мне было достаточно этого, если бы…

Если бы не тот юноша по имени Франсуа, который вошел в мою жизнь через окно, израненный и обессиленный. Я врачевала его раны, искала ему подходящую одежду и обувь. Он признался, что его ищут, просил меня о помощи, говорил, что не причинил никому дурного… Я поверила ему, даже оставила его одного и спустилась в кухню, чтобы найти ему что-нибудь поесть… А когда вернулась – его уже не было. Он ушел в чем был, в больничной пижаме и тапочках, ушел, несмотря на моросящий на улице дождь. Впрочем, я волновалась бы сильнее, если бы не услышала, как громко недоумевает дядюшка Журден, садовник, живущий при клинике:

– И куда бы мог деться плащ? Только вечером повесил его тут, в уголку. И не так уж у меня в голове шумело, чтобы я чего запамятовал. Да и бог бы с ним, плащ-то все равно уже невидный, старый. А вот сапоги жалко! Прочные еще сапоги, всего шестой год ношу, только недавно подошву поменял…

Пожалуй, Франсуа уютно будет пробираться по грязным лужам в этом длинном прорезиненном плаще, и сапоги ему очень пригодятся. Я дала дядюшке Журдену денег на новое обмундирование и твердо решила выбросить эту историю из головы. Почему я так быстро поверила Франсуа, когда он сказал, что не сделает зла? Украл же он у садовника его барахлишко. Он мог бы обокрасть и меня. Ведь с меня бы сталось впустить первого встречного под мой кров… как я пустила его в свое глупое сердце.

Я медленно ехала по ярко освещенным улицам, и вдруг мое внимание привлекла чья-то ссутуленная фигура. Это был Реверди, придворный поэт Шанель и ее бывший любовник. Я затормозила, окликнула его и предложила подвезти. С моей стороны это был только жест вежливости, приятельских отношений между нами никогда не было, и я немного удивилась, когда он любезно поклонился и полез, пыхтя, в салон автомобиля.

– Я провожал нашу дорогую Габриэль с аукциона. Она столько всего накупила, что понадобится несколько подвод.

– Аукцион?

– Антиквариат, – коротко пояснил Реверди.

Пауза становилась неловкой.

– В последнее время так много стало аукционов, – наконец произнесла я.

– Это из-за евреев, – охотно пояснил Реверди.

– Боюсь, я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Сейчас с молотка уходят холсты, скульптуры, мебель и драгоценности из галерей антикваров-евреев, которые обязаны освободить помещения в самый короткий срок. Им ведь теперь запрещена профессиональная деятельность.

Постепенно до меня дошло.

– Вы хотите сказать, что Шанель покупала вещи евреев? – спросила я.

– И прекрасные вещи, насколько я могу судить. Две вазы в форме цапель из горного хрусталя, сделанные не позже восемнадцатого века. Комод в стиле шинуазри. И даже шарф брюссельского кружева, принадлежавший, по непроверенным данным, Жозефине Богарне.

– Шарф? Зачем ей шарф?.. Какой-то комод. Я ничего не понимаю. А те, кому принадлежали эти вещи? Что получили они?

– В лучшем случае – деньги и шанс пережить трудные времена в какой-нибудь горной деревушке. В худшем… Полагаю, концентрационный лагерь. А что происходит там – вам лучше и не знать. Впрочем, я по старой памяти считаю вас юной девушкой. А вы уже взрослая женщина, доктор, врачующий человеческие души. Не будете же вы говорить, что ничего не слышали о преследованиях евреев?

Разумеется, я слышала. Антиеврейские законы были приняты во Франции еще в октябре сорокового. Правительство Петена любезно предупредило требования нацистов. Петен учредил «Еврейский статут». В нем предлагались определения, кого считать евреем, и содержался список профессий, запрещенных для них. Отныне евреи не имели права заниматься юриспруденцией и медициной, состоять на государственной службе, владеть недвижимым имуществом. В первую очередь это относилось не к «нашим» французским евреям, а к тем несчастным, что бежали из гитлеровской Германии и оккупированных стран, к тем, кто надеялся найти во Франции приют. Увы – считалось, что они не должны занимать наши рабочие места и наши земли. Правительство Петена осудило их на заключение в гетто, с тем чтобы выдать затем нацистам. Это решение было проведено в жизнь с последовательной жестокостью. После выдачи гитлеровцам евреев-эмигрантов режим Виши взялся за «окончательное решение еврейского вопроса» во Франции.

– Говорят, что ни одно правительство из тех стран, что уже завоеваны Германией, не принялось уничтожать евреев с таким рвением. А мы… Мы польстились на их денежки. Вам не стыдно за нас? Мне стыдно.

Я чувствовала себя оглушенной. Реверди издал сухой смешок. Невеселый это был смех.

– Чему вы, собственно, удивляетесь? Французы очень жадная нация. Многие очень приличные, высокоморальные люди покупают имущество евреев. А Габриэль никогда не скрывала, что ненавидит евреев и коммунистов. Она не очень-то хорошо понимает, что сейчас происходит, но зато знает, что коммунизм – это когда работники бастуют. А евреи… Она уверена, что, скупая по дешевке их имущество, она всего лишь возвращает свое, кровное. Братья Вертхаймеры ловко обобрали ее во время всей это истории с духами. Так что евреи идут в одной упряжке с коммунистами, да и от пропаганды не отмахнешься. Видели афиши выставки «Евреи во Франции»?

Я кивнула.

– Но, конечно, не были там, так? А стоило бы. Хотя бы ради интереса к темным сторонам человеческой натуры. Вам, как психиатру, этот интерес должен быть не чужд. Выставку организовал Институт изучения еврейства. Большая ее часть основывается на работах профессора антропологии Жоржа Монтадона, известного своей книгой «Как опознать еврея?». И он, знаете, вовсе не немец. Он-то француз, коренной парижанин. По его просвещенному мнению, еврейство оказывает растлевающее влияние на все стороны жизни Франции: военную, кинематографическую, экономическую… Не говоря уж о литературной. Писатели еврейского происхождения разрушают традиции и пропагандируют половые извращения. Каждый день идут тысячи человек! И каждый кое-что для себя вынесет.

У Реверди было очень грустное лицо, и у меня дрогнуло сердце.

– Я должна извиниться перед вами. Я думала о вас дурно раньше.

– Не стоит извиняться, малютка. Я прекрасно знаю, что именно вы обо мне думали. Шут, приживал, человек без морали и принципов – так ведь?

Я молчала.

– Когда человек беден, это одно. Бедный человек может быть сильным. Но если бедный человек к тому же слаб, да еще и поэт, и к тому же выкрест… Жизнь может толкнуть его на многое. Главное, оставаться человеком. Не быть свиньей… Вы сильная, вам меня не понять.

– Почему же, я вас понимаю, – волнуясь, возразила я. – Но что мне делать?

– Делайте что должно, и пусть будет что будет. Это лучший совет, который я, старый шут, могу вам дать.

– Может быть, мне уехать?

Я уже думала об этом. У меня было достаточно средств, чтобы начать новую жизнь там, за океаном. Мне нравилась Америка, нравились небоскребы на Манхэттене. Я могла бы поселиться там, в жилом комплексе Кастл-Вилледж. Стать одной из домохозяек в резиновых фартучках, рекламирующих супы и бисквиты Кемпбелл. Одной из девушек, загорающих на берегу озера Мичиган. Может быть, встретила бы человека, которого бы смогла полюбить.

Но сердце мое, глупое сердце, уже не чувствовало себя свободным.

– Я мало знаю вас, Катрина. Будете ли вы счастливы, покинув родину в трудные для нее годы?

– Трудные? Вот это – трудные?

Я повела рукой, указывая на ярко освещенный бульвар, на переполненные кафе. Женщины, прогуливаясь, громко стучали каблуками – только что вошли в моду очень открытые туфли из фибрена на деревянной фигурной колодке, давшей Шанель повод сострить – мол, не хватало еще, чтобы начали танцевать саботьер^[1]. Возле кинотеатра сияла афиша – шел фильм «Набережная туманов». По сюжету солдат колониальных войск Жан приезжает в Гавр, надеясь сесть на корабль и уплыть далеко-далеко. Для этого у него есть свои причины, точно в фильме не указанные: по условиям цензуры слово «дезертир» произноситься не должно. Жан встречает Нелли, и между ними вспыхивает чувство. Девушка втягивает возлюбленного в гангстерские разборки, и он погибает на туманной набережной Гавра под пулями бандитов, так и не уехав в далекую прекрасную Венесуэлу. Роль солдата Жана исполнил Жан Габен; для Нелли подбирала костюмы Габриэль Шанель.

– Именно это, – подтвердил Реверди. – И вы не должны оставлять свою мать. Вы нужны ей сейчас как никогда. Она очень одинока, и… Я боюсь за ее будущее.

– Моя мать? Но…

– Я знаю, знаю. Мне никто не говорил, но я знаю. Бога ради, Катрин. Я умею читать в людских сердцах. Это ненужное, в общем-то, умение – единственная награда мне за мою непригодность в практической жизни.

– Удивительно, – только и смогла сказать я.

– Да, пожалуй, – с удовольствием согласился он. – Любите ее. И любите этот город. Даже если он напоминает вам женщину легкого поведения. Я, пожалуй, пойду прогуляюсь. Спасибо за приятную беседу, моя дорогая.

Я еще о многом хотела бы с ним поговорить, например, рассказать ему о Франсуа, но Реверди уже захлопнул дверцу автомобиля. Некоторое время я смотрела ему вслед, пока его сутулая фигура не исчезла в нарядной толпе.

Глава 3

Только через некоторое время я поняла, на что намекал мне Реверди, когда говорил, что он боится за будущее Шанель. На первый взгляд ее жизнь складывалась вполне благополучно, и многие могли бы ей позавидовать. Но так мог думать только человек, не знакомый с моей матерью, с ее постоянной жаждой – жаждой работы, любви, признания…

И вдруг она лишается всего. Или ей кажется, что лишается. У нее остается великое имя, написанное на каждом из сотен тысяч флаконов духов, остаются преданные друзья и деньги – лучшие ее друзья, как она сама однажды созналась. В конце концов, у нее остается дочь…

Но у Шанель нет дела и нет любви. Любовь и дело – вот два столпа ее жизни, вот те киты, на которых покоится ее мир.

И когда она находит любовь – разве может отказаться от нее? Разве может она прогнать от себя этого человека, даже зная, что он – враг?

Нет. И Джульетта не отказалась от Ромео, когда узнала, что он – Монтекки. Быть может, смешно, что я сравниваю Шанель с Джульеттой. Стареющую женщину с насмешливыми глазами, натянутыми жилами на шее, с циничным взглядом на жизнь и язвительным нравом – сравнить с четырнадцатилетней, прекрасной, как роза, робкой, как лань, девушкой.

И все же я рискну. Я хочу оправдать ее не перед всем миром, нет. Шанель была равнодушна к суду людскому, и я унаследовала от нее это равнодушие. Я хочу оправдать мать в своих собственных глазах.

Разумеется, тогда я обвинила ее с легкостью, которая не делала мне чести.

– Ты не могла придумать ничего лучшего? Прыгнуть в постель к оккупанту?

Я не успела договорить – мать ударила меня ладонью по губам. Не больно, без замаха. Я почувствовала холод ее колец.

– Ты говоришь так, словно мы с Диклаге познакомились вчера. Так вот, ты ошибаешься, – сказала Шанель так спокойно, словно и не она только что отвесила мне оплеуху. – Мы знакомы тысячу лет. Я знала его еще в Довилле, он прекрасно играл в поло и коллекционировал трофейные кубки. Мы встречались в свете. Он не какой-то бурбон-офицеришка, что бы ты там себе ни вообразила. Он из хорошей семьи, прекрасно образован, он пресс-атташе при немецком посольстве.

– Избавь меня от перечисления достоинств твоего любовника. Я уже поняла, что он – полное совершенство. Но позволь тебя спросить, о чем ты думала? Как это вообще пришло тебе в голову?

Шанель вполне могла сейчас отвесить мне еще одну оплеуху. Но что-то уже обмякло в ней. Вдруг она стала походить не на изящную парижанку, не на светскую даму, а на простую крестьянскую женщину. Ее лицо погасло, плечи поникли. Подбородком она оперлась о ладонь. Она смотрела на меня затуманенными глазами, и вдруг я представила ее на маленькой чистенькой ферме. Кличка Коко забыта. Руки матушки Габриэль пахнут не духами, а землей и молоком. На ней не элегантный белоснежный костюм с черной отделкой, а шерстяное клетчатое платье и передник. У очага, за накрытым столом собралась семья. Во главе сидит хозяин и повелитель, ее муж. А рядом – дочь с зятем и сын с невесткой. А вокруг бегают внуки и клянчат леденцы.

Шанель выпрямилась, и тут же видение исчезло. Не будет семьи, собравшейся у очага. Не вернется к нам брат, не приведет румяную девушку, чтобы она родила Габриэль внуков. И на меня надежда плохая. Я не создана для брака, и шансы произвести на свет дитя убывают с каждым годом, с каждым днем. Я обречена на одиночество. Так почему же я обвиняю мать в том, что она не хочет быть одинокой?

– Все кончено, Вороненок. Мы капитулировали. Воцарился мир. Пусть позорный, но мир. И нам надо устраивать свою жизнь, как мы можем. Я, по крайней мере, не работаю на немцев. Как мне ни тяжело было, я закрыла дом моделей и теперь шатаюсь, словно неприкаянная. Я могу делать вид, что это не вынужденное безделье, а роскошные каникулы. На самом деле чувствую себя точно так же, как в монастыре, когда в рекреационные дни ко всем приезжали посетители, а ко мне – никто, никогда!

– Если это кончится… Если Германия проиграет войну с Советским Союзом… У тебя будут серьезные неприятности.

– Я не уверена, что это когда-нибудь кончится. А если и так… Что ж, я не афиширую свою связь. Мы нигде не бываем. Да и потом, в чем я виновата? Им просто не надо было позволять сюда приходить, черт побери! Вина лежит на том, кто пустил хорька в курятник, а вовсе не на курах, которые легкомысленно позволили себя задушить! А кроме того, я должна быть благодарна ему, Диклаге, за жизнь Андре.

И, произнеся эту тираду, Шанель закурила.

Я хмыкнула. Судьба моего кузена, сына рано умершей тетушки Жюли, в общем-то, была Шанель безразлична. Она успокаивала свою совесть тем, что посылала ему подписанные чеки с незаполненной суммой. Даже когда он заболел туберкулезом, мать ограничилась тем, что заметила:

– У бедняжки Жюли тоже были плохие легкие, это и свело ее в могилу. Видимо, болезнь передалась по наследству.

И тут такое беспокойство за племянника! С чего бы это? Судя по всему, Андре попал даже и не в концентрационный лагерь, а в лагерь для интернированных, куда отправляли всех, кто оборонял «несокрушимую» линию Мажино. Немецкие войска попросту обошли линию и напали на защитничков с тыла.

– Знаешь, мне был знак, – сказала мать, пряча глаза. Склонная к мистическим настроениям, она стеснялась их. – Кто-то сказал мне, что Андре в опасности.

– Кто же?

– Я думала, это… ты.

– Я?

– Это был голос, очень похожий на твой, Вороненок. И он называл Андре кузеном. А меня мамой. И он так ласково говорил со мной, как ты порой. Когда тебе не кажется, что я поступаю вразрез с общепринятой моралью. Вот только мне показалось…

– Что?

– Этот голос принадлежал мужчине. Нет, юноше.

По комнате словно пронесся ветерок, чуть-чуть пошевелив волосы у меня на висках. Мать выдохнула. Ее щеки горели.

– И я решила, что Андре нужно непременно помочь. У меня не было знакомых… Я обратилась к тому генералу, который, ты помнишь, любезно помог мне получить номер в гостинице. Подарила ему огромный флакон духов для его жены. И он посоветовал мне обратиться к Диклаге.

Только потом мы узнали, что Андре волей случая попал в концентрационный лагерь под названием Найцвелер-Штрутгоф. Хорошего об этом месте было слышно мало – разве что говорили, лагерь славился своей ухоженностью, его украшали роскошные цветники, удобрявшиеся пеплом из крематория…

Найцвелер был не просто лагерем уничтожения – заключенные работали там на каменоломнях, а также служили подопытными для Анатомического института Страсбургского университета, который возглавлял гауптштурмфюрер СС Август Херт. По заказу Херта подопечным Хюютинга прививались желтая лихорадка, тиф, холера, чума, проказа… На них испытывали отравляющие и удушающие газы, сомнительные лекарства и вакцины, а Херт к тому же коллекционировал черепа евреев и комиссаров. Излишками удобрений комендант приторговывал – предлагал родственникам погибших прах их дорогих покойников, по сто двадцать монет за урну. Считалось, что дорогие покойники умирали мирной и естественной смертью. Но я предполагаю, пепел набирали из одной кучи. Родственники платили, однако претензий по качеству товара предъявлять не рисковали – недолго было и самим угодить в каменоломни, а там и сделать карьеру удобрения…

Между прочим, новый любовник моей матери мало помог в деле вызволения Андре из лагеря смерти. Диклаге был фигурой декоративной, друзья звали его Шпатц, что в переводе с немецкого означало «воробышек». Они бы составили неплохую парочку с Эдит Пиаф^[2]. Риббентроп держал Диклаге во Франции не ради дипломатических способностей последнего, а потому, что тот своим шармом, легким нравом, способностями спортсмена и танцора создавал симпатичный образ немецкого офицера. Какие душегубы? Какие мучители? Посмотрите вы, глупцы, как он изящно выглядит в белых гетрах, как нежно улыбается дамам, как утонченно рассуждает о музыке, о театре, о кино, о высоких материях. В его обществе невозможно было думать о колючей проволоке, затянувшей петлю на горле Эльзаса. Он и сам вряд ли когда-нибудь думал об этом.

И все же ему польстила просьба великой Мадемуазель. Он обещал сделать все, что от него зависело. От него мало что зависело, но знакомства у него были обширные, а проблема не то чтобы уникальная по тем-то временам. Тысячи людей метались по Франции, пытаясь освободить своих родных и друзей, и знакомство с кем-нибудь из оккупационных властей ценилось больше денег.

И Диклаге представил Коко Теодору Момму, немецкому офицеру, прекрасному кавалеристу, победителю стольких состязаний по конному спорту. Но главное было в другом – он отвечал в оккупационном правительстве за французскую текстильную промышленность. Разве Шанель мало сделала для Германии! Неужели Германия теперь не может сделать для нее такой малости? О, конечно, конечно. Но Шанель работала для Франции, а теперь надо немного поработать и на благо великой Германии. Кажется, у мадемуазель есть небольшая текстильная фабрика на севере? В местечке, если мы не ошибаемся, под названием Марец? Разумеется, мы знаем, что фабрика уже года два как остановлена, но разве нельзя открыть ее снова? А во главе предприятия должен стоять серьезный человек, которому мадемуазель Шанель могла бы полностью доверять – например, ее близкий родственник…

– Что ж, я рад, что нам удалось добиться взаимопонимания! С такой деловой женщиной, как мадемуазель Шанель, приятно вести дела.

– И с такой прелестной, добавлю я, – сказал Диклаге, склоняясь над рукой Шанель.

– У Момма глаза стали как две плошки, – посмеиваясь, рассказала мне потом Шанель.

Из этого я поняла, что Диклаге тоже не горел желанием афишировать их связь. Он мог себе позволить проявить свои чувства только перед самыми близкими друзьями (которых у дипломата было не так чтобы очень много). Иначе могли бы возникнуть неизбежные вопросы – не слишком ли много времени у нашего Шпатца? Не слишком ли вольготную жизнь он ведет вдали от поля боя, в то время как наши доблестные войска с таким трудом прорубают себе путь внутрь упрямой, дикой, варварской страны? Не скучает ли он, если ему приходится развлекать себя галантными приключениями с представительницами не вполне полноценной расы? И не желает ли наш милейший дружище Шпатц прогуляться на Восточный, к примеру, фронт? Предпринять небольшую увеселительную поездку под Смоленск, где в ходе одного только сражения немецкая армия потеряла двадцать тысяч доблестных солдат?

И если друзья матери и я просили ее не афишировать свою связь со Шпатцем, то кто-то его просил об этом наверняка. Их роман развивался в непривычной и удивительной тайне. Они не показывались вместе в модных местечках вроде баров «Каррера» или «Серебряная башня». У «Максима» мать обедала всегда только со мной. Шанель и Диклаге не бывали на балах. Вряд ли это имело отношение к осторожности. Просто Шанель взялась тщательно соблюдать режим дня – теперь она ложилась спать не позже полуночи.

– Если твой любовник намного моложе тебя – есть смысл в том, чтобы как можно дольше сохранять остатки свежести, – сказала она мне.

И она изо всех сил трудилась над этой задачей. Мать очень боялась поправиться и смотрела на меня с неодобрением, когда я брала за обедом еще одну булочку или позволяла себе съесть больше одной шоколадной конфеты. Мне-то казалось, что небольшой слой жирка под кожей украшает любую женщину, разглаживает морщины и делает тело соблазнительным. Впрочем, я мало в этом смыслила, да и Шанель придерживалась другого мнения. Она мало ела, мало пила, так и не бросила курить, несмотря на мои предупреждения.

– Курение сушит кожу, – говорила я ей.

– Курение прежде всего сушит фигуру. А кожу я могу увлажнить кремом.

Хорошо, что, заботясь о своем здоровье, мать перестала принимать ненужные ей лекарства – какое-то время мне казалось, что ее пристрастие к некоторым снотворным пилюлям дошло уже до зависимости. Теперь она лучше спала, и настроение у нее чаще всего бывало ровное, спокойное.

Она без страха смотрела в лицо приближающейся старости. Перед такой доблестью я терялась. Мне казалось, что красивая женщина должна бояться состариться. А у меня не было такого страха. Я никогда не была красивой. И все же я жалела о своей уходящей молодости. Я видела, как увядает кожа на шее, как прорезается горькая складочка у рта… Но мать не считала своих морщин. Она только посмеивалась.

– Старость – это как оккупация, – сказала она мне. – Нужно смириться с тем, что все кончено, и просто продолжать жить.

Она одевалась в это время очень нарядно и тщательно. Вопрос гардероба в начале войны стоял остро – как было пополнять его, если больше нет собственного дома моделей? Шить самой? Но Шанель тысячу лет ничего не шила. За нее шили другие, а она только кроила, резала, жестом скульптора отбрасывала лишнее. И все же ей не пришлось снова осваивать подзабытые навыки шитья. Мастерицы, когда-то работавшие на мать, стали работать на себя или на других модельеров – рекомендация швеи, работавшей у Шанель, была ценнее денег. Они с удовольствием соглашались шить для «нашей мадемуазель».

Мать нашла даже башмачника, который сшил по ее заказу и эскизу туфли. Это были очень странные туфли. Я даже рассмеялась, увидев их.

– Ты никак не могла решить, черный цвет тебе больше нравится или белый?

У белых туфель из тонкой лакированной кожи были черные носы.

– Глупышка! Посмотри, какая у меня в них крошечная ножка! Хочешь, я и тебе сошью такие?

– О, я не стесняюсь размера своих ступней. Я воображаю себя с Бертой Большеногой.

– Это кто-то из наших знакомых?

Я подавила вздох. За тот короткий период, пока мать вела жизнь монахини и читала много книг, у нее явно не дошли руки до французского героического эпоса^[3].

Она сшила себе несколько вечерних платьев, необыкновенно роскошных, подчеркивающих изысканную худобу ее фигуры, одно – невероятной красоты из переливчатой, как крыло бабочки, ткани. Второго такого платья не было в Париже – штукой материи удружил Шанель тот же самый Момм. Но Шанель в то время почти никуда не выходила. Может быть, она облачалась в эти туалеты в квартире на улице Камбон – только для Шпатца и ни для кого больше. Но были и дружеские вечеринки на вилле «Ла Пауза», куда она меня не звала. Я узнала о них от Мисии.

– Габриэль потеряла голову, ей следует вести себя осторожно. О, я знаю, что она старается, но нужно еще более осторожно! О ней ходят разные слухи. Говорят, что Коко шпионит в пользу Германии…

Это было и в самом деле смешно. Я хохотала бы до икоты. Если б мне не было так страшно. По всему строю своей натуры Шанель тяготела к шпионажу. Быть может, ей было бы даже все равно, в пользу какого государства. Она восхищалась Матой Хари. Ее лавры не давали ей покоя. Мать смотрела все фильмы о Маргарите Гертруде Зелла – таково было настоящее прозаическое имя куртизанки, танцовщицы и шпионки. «Шпионка» с толстушкой Астой Нильсен в главной роли; «Мата Хари, красная танцовщица» с Магдой Соней; «Мата Хари» с непревзойденной Геддой Габлер; «Марта Ричард приезжает во Францию» с Делией Колл. Она до дыр зачитала книжонку какой-то прыткой американской романистки, где в крайне напыщенных выражениях описывалась жизнь и смерть танцовщицы. Шанель находила много общего между своей судьбой и судьбой Маргариты. Они обе родились в многодетных, но несчастливых семьях. Обе пережили разрыв родителей, раннюю смерть матери, сиротство при живом отце, воспитание у чужих людей. Правда, Маргарита выскочила замуж восемнадцати лет – за какого-то капитана. У Маргариты было двое детей, мальчик и девочка, погодки – это же почти близнецы, правда? И мальчик погиб, отравленный мстительным слугой. Девочке тоже подмешали яд, но она выжила.

Тут мать многозначительно смотрела на меня, словно поразительная живучесть этой несчастной девчонки особенно сближала Шанель и Мату Хари.

В остальном же судьба Маргариты Зелла очень напоминала судьбу Габриэль Шанель. И та, и другая добились успеха. Обе сочиняли про себя многочисленные небылицы, пытаясь расцветить фантазией бедную ткань своей жизни. У танцовщицы получалось лучше, ей помогал восточный колорит. Если портниха говорила про своего отца, что тот делает бизнес в Америке, то отец танцовщицы был ни много ни мало – король Эдуард, а мать – прекрасная индийская княжна. Габриэль Шанель утверждала, что ее воспитали богатые и чопорные тетушки, она наполняла их дом запахами горящих яблоневых дров, мастики для паркета, крахмала и жавелевой воды^[4]. Мата Хари говорила, что ее взрастили в монастыре, где монахини-саннясини обучили ее тайным духовным практикам.

Фантазии были для Маргариты убежищем от домашних дрязг. С мужем она жила плохо. Ей достался алкоголик и неудачливый карьерист. Кроме того, он открыто ей изменял. Читая об этом, Шанель подавляла вздох. Она вспоминала собственные любовные разочарования. Легкомысленные повесы. Морфинисты и алкоголики. Альфонсы. Наконец, те, кто бросал ее ради женитьбы. И продолжали изменять своим женам с нею. Только Поль Ириб ушел из жизни Шанель деликатно. Впрочем, Маргарита тоже была не промах. Она танцевала индонезийские танцы в местной труппе и наставляла постылому мужу рога с другими офицерами. И наконец сбежала от него в Париж, оставив мужу на воспитание дочь. Тоже хороша была мамочка, нечего сказать! Я могу быть довольна тем, что дочь Маргариты умерла в двадцать один год от последствий сифилиса, ничего особенно не достигнув, ничего не совершив, – а я до сих пор жива, прекрасно себя чувствую…

Как и Габриэль, Маргарита приехала в Париж без гроша. Их обеих преследовали неудачи. Они были слишком невзрачными, худыми, им недоставало лоска. Вероятно, Маргарите приходилось еще более туго, чем Габриэль, – Шанель еще не успела ввести в моду стройных женщин, ценились пышные формы и роскошь линий. Ее не брали даже в натурщицы – что там рисовать-то, кости одни! К тому же Маргарита, покорявшая Париж, была даже старше Габриэль.

– Я как-то видела ее в школе верховой езды господина Молье на улице Бенувиль. Она была такая легкая, как перышко, и лошадь под ней просто танцевала. Я еще тогда подумала – хорошо бы этой девушке заняться балетом, не классическим чопорным балетом, а чем-то таким экзотическим, жгучим, как она сама…

Не знаю, придумала мать эту встречу или она была реальна. Во всяком случае, не ей одной пришла в голову мысль об экзотических танцах. Кто-то подал Маргарите полезную мысль, и вскоре та уже фигуряла в каком-то модном салоне на благотворительном вечере. До этого она танцевала только вальсы и кадрили, да и то довольно неуклюже – у нее вообще-то было плоскостопие.

Но она делала что-то новое, необычное. Именно поэтому и на Габриэль, и на Маргариту обратили внимание. Но если Шанель одевала женщин, то Мата Хари предпочитала раздеваться сама. То ли восточный танец, то ли стриптиз, усыпанный лепестками роз, пахнущий благовониями, сдобренный пряностями.

Не обошлось без мужчины. Светский бездельник Бальсан дал Шанель денег на ее первую мастерскую. Маргариту взял под свое крылышко промышленник Эмиль Гиме. Он был коллекционер, очень интересовался Востоком и решил добавить Маргариту в свою коллекцию. Он помимо прочего подарил ей и псевдоним Мата Хари, что в переводе с малайского означает «око дня». Под покровительством своего мецената Мата Хари расцветает. Теперь она танцует в музее восточного искусства на площади Иены. Круглый зал убран под индийский храм. Гирлянды цветов обвивают колонны. Струится благовонный дым из курильниц. Откуда-то из-под свода льется непривычная слуху парижан музыка. Разноцветные прожектора выхватывают из полумрака хрупкую фигуру в весьма смелом костюме баядерки. Движения ее легки, как и ее газовые покрывала, которые один за другим оказываются на полу. Медленно гаснет свет. Под дальние и таинственные раскаты гонга обнаженная танцовщица распластывается перед статуей Шивы…

Зал захлебывался восторгом. Удивить Париж стриптизом труднее даже, чем платьем. Но и тут главное – фасон! Фасон Мата Хари был неподражаем. Она была просто стриптизершей, но умела держать себя в свете и прекрасно одевалась. Когда Шанель говорила об этом, она всякий раз вздыхала. Дело в том, что Мата Хари была в числе ее клиенток. Но до тех пор пока восходящая звезда восточного танца не стала шпионкой, она была матери неинтересна. Кто она такая? Плясунья! Но о своем прежнем отношении мать умалчивала.

Деньги, деньги, слава, слава. Мата Хари танцевала в «Трокадеро» и в «Олимпии». В «Комеди Франсэз», в «Гран Серкль», в «Серкль Руайаль». Ее видел весь Париж. Я не видела – я отдавала слишком много времени учебе. Мать видела, но не удивлюсь, если она смотрела вполглаза. Ее впечатляло только то, что касалось ее лично. Только те постановки, костюмы для которых шила она сама. Ей не выпало чести шить сценический костюм для Мата Хари – впрочем, тогда она, может быть, не считала бы это честью, а то и вовсе отказалась бы.

Мата Хари объехала со своим шоу всю Европу, и везде было все то же: восторг, переполненные залы, цветы, драгоценности. Ее осаждали толпы мужчин. Они безумствовали. Но никто не счел бы возможным предложить танцовщице руку и сердце. Один ее поклонник был женат; другой – беден и надеялся поправить свои дела за счет удачной женитьбы; третий – слишком знатен для того, чтобы жениться на плясунье, а четвертый – просто слишком брезглив.

А между тем она не молодела. Думаю, ее тренированное тело не сдавалось легко, но тут парижские актрисочки сообразили: в том, что делает Мата Хари, нет ничего сверхъестественного. Господи, да кто угодно так сможет! И вернувшуюся из европейского турне Маргариту ждал пренеприятный сюрприз – во всех театрах выступали ее подражательницы, и многие из них танцевали куда лучше, а брали за свое выступление куда меньше денег.

Вероятно, она чувствовала себя точно так же, как Шанель, которая закрыла свое дело и осталась без работы. Мата Хари остро жаждала деятельности. Жизнь обычной мещаночки, пусть и хорошо обеспеченной, была не для нее. Да и не была она слишком богата – страсть к карточной игре опустошала ее карманы, ручейки золота просачивались между пальцами, бессонная ночь восходила над зеленым сукном, на котором оставались целые состояния. Она снова кидается в Европу, и в Берлине ее застает война. Она не может уехать, боится преследований немецкой полиции, с которой у нее как-то вышли разногласия из-за скандального поведения. Ей удается бежать в Голландию, но и в родном Амстердаме она тоскует. У нее нет публики – никто не предоставляет ей зала для выступлений. У нее нет денег – все деньги лежат во французских банках, до них не добраться. У нее нет любовника – все более или менее подходящие мужчины далеко, они заняты своими делами, заняты этой дурацкой войной или политикой. И Мата Хари, видимо, тоже решает податься в политику. Это не может быть труднее танца.

Увы, увы. Для политики ей банально не хватает интеллекта. Ее действия, запутанные и нелогичные, объясняли самыми разными мотивами, но я вижу один: Мата Хари была глупа. Политика сложнее танца. Шпионаж совсем не то, что стриптиз. Те самые мужчины, которых можно было брать голыми руками, когда они сидели в зале и глазели на полуобнаженную танцовщицу, становились угрюмыми и подозрительными в своих дубовых кабинетах. Ранее столь щедрые и галантные, теперь они проявляли неприятные качества вроде мстительности и мелочности. Вот, к примеру, Жорж Ладу, глава французской контрразведки. Полный, но приятный, как медвежоночек, пышные усы прикрывают сластолюбивый рот, рот истинного француза, за стеклами пенсне искрятся весельем проницательные глаза. Мата Хари попала в его кабинет случайно, по ошибке – а вышла очарованной и завербованной. Жорж казался таким душкой! А оказался обидчивым, мстительным хамом. Пусть она, Мата Хари, поступила легкомысленно, проболтавшись, что она теперь завербована. Но ведь она сказала это всего лишь своему дорогому зайчику Вадиму… А еще – своему бывшему дружочку, занимающему видный пост в Министерстве иностранных дел Франции. Ах да, и еще – тому обаятельному английскому следователю. Но там была особенная ситуация! Ее задержали на границе, перепутав по описанию с настоящей немецкой шпионкой, наверняка уродливой толстухой. Три дня ей пришлось просидеть под арестом, не имея возможности даже переодеться, даже вымыть голову, даже подмазать губы! Конечно, после таких испытаний она не могла не открыть всю душу этому тактичному англичанину, она как на исповеди рассказала ему, что – да, она шпионка, но французская шпионка! Да здравствует Франция! А что сделал англичанин в ответ на ее откровенность? Связался по телеграфу с Ладу и наябедничал, как пятилетний мальчишка. Разве так должны вести себя джентльмены? Разве могут они обсуждать между собой дам? Ладу повел себя еще хуже – он отказался от нее, сказал, что ему и в голову не пришло бы вербовать такую вертихвостку и болтушку… Как же им обоим не стыдно?

А немецкий консул? Тоже повел себя не слишком хорошо. С удовольствием посещал ее апартаменты в Амстердаме, пил и ел вдоволь, целовал ей ручки и все, что она позволяла целовать… А она позволяла ему многое. Как-то раз она обмолвилась, что в Берлине потеряли весь ее багаж, и сценические костюмы, и меха, и консул предложил ей денег, вполне приличную, хоть и не поражающую воображение сумму – двадцать тысяч франков. Конечно, он сделал это под благовидным предлогом:

– Моя милая крошка, я знаю, вы собираетесь поехать во Францию. Готовы ли вы оказать нам некоторые услуги? Мы хотели бы, чтобы вы собирали для нас там сведения, которые, на ваш взгляд, могут заинтересовать нас. Пишите мне, малютка, не оставляйте своего верного поклонника…

Она взяла деньги и обещала писать, но, разумеется, не написала ни строчки. Мата Хари не привыкла работать. За нее всегда платили мужчины, а она только танцевала, обнажалась, позволяла себя ласкать и баловать. И как им не жаль расставлять капканы для такой чудесной радужной птички?

Мата Хари в своей наивности не понимала, что она сама себе поставила капкан.

– Ты была бы куда лучшей шпионкой, – сказала я как-то матери. – Мата Хари была не так умна. Успешные шпионы – те, которые не попадаются…

– Ты права, моя дорогая. – Шанель выглядела польщенной. – Но подумай сама, какая прекрасная смерть! Вероятно, ей была к лицу даже роба тюрьмы Святого Лазаря! Знаешь, так жалею, что никто не может сказать, какой костюм был на ней в день смерти. Я знаю только, что он был светло-серый. Вот было бы забавно, если бы это была моя работа. Женщина с таким вкусом вполне могла бы… Знаешь, так и вижу, как она садится в автомобиль, отвергая руку начальника караула. Они едут по серым, туманным улицам… Париж в ранние часы всегда выглядит нереальным, призрачным. И в этот мир призраков она вот-вот должна шагнуть… О чем она думала в эту минуту? Говорят, она плакала. Я не верю в это. Если бы она боялась смерти, то согласилась бы солгать, как ей предлагал адвокат, сказаться беременной и тем отсрочить казнь.

– Может, она понимала, что ложь не сработает, и не хотела позора? Ей вызвали бы врача, и ложь вышла бы наружу.

– Ах, оставь, пожалуйста, эти физиологические детали! Ее увозят за Венсенский замок, помнишь, мы гуляли там как-то. Она отказывается от повязки на глаза и посылает воздушный поцелуй своему любовнику: прощай, дружочек, встретимся на небесах! А потом звучит команда, одиннадцать солдат из двенадцати стреляют, а двенадцатый, самый юный, падает в обморок. «Око дня» закрывается навеки…

Мне было приказано не акцентироваться на физиологических подробностях, и все же я не могла не думать о том, что смерть вовсе не так прекрасна, как это кажется матери. Она никогда не была в анатомическом театре, не заглядывала в госпиталь. Она даже не представляла себе, как выглядит тело человека, изрешеченное пулями. Матери казалось, что пуля – это нечто эфемерное, мгновенно останавливающее сердце и позволяющее человеку красиво упасть и прошептать напоследок что-то, что останется в веках. На самом деле пуля сначала обжигает, потом вырывает куски кожи и несет их с собой в глубь тела. Если на ее пути попадается кость – она ломает кость и увлекает за собой острые, как иглы, осколки; если сосуд – она взрывает сосуд фонтанчиком крови. Эту боль невозможно себе представить, от нее человек дергается, как марионетка, и безобразно вопит. А смерть все еще не наступает – даже попадание в голову или в сердце не гарантирует мгновенного избавления от страданий. Мата Хари была еще жива, когда командовавший расстрельной командой офицер подошел к ней. Он выстрелил ей в затылок, нанеся удар милосердия…

– И ее прекрасную голову поместили в Анатомический музей.

– Только потому, что ее тело не было востребовано родственниками, – согласилась я.

Шанель фыркнула, потом засмеялась.

– Но ты же востребуешь мое тело, да, Вороненок? Мне бы не хотелось целую вечность таращиться из стеклянной банки на дуралеев. Похорони меня где-нибудь в Швейцарии – там так тихо и спокойно…

– Ох, мама, к чему эти мрачные мысли? У тебя прекрасное здоровье.

– Просто иногда я чувствую себя одинокой. В Париже больше нет развлечений, а у меня больше нет работы. Может быть, ты переедешь ко мне? Мне хотелось бы, чтобы рядом был родной человек.

– Извини. Из Парижа мне слишком далеко ехать на службу в клинику. И к тому же меня пугают эти ежедневные, ежечасные аресты.

Я не преувеличивала. Свобода кончилась. Теперь нацисты арестовывали парижан слишком часто, на мой взгляд. В Париже и других городах Франции шли повальные аресты. Десятки тысяч людей были депортированы в концлагеря. Предателей хватало. Американское радио утверждало, что во Франции создана широкая сеть тайных агентов из числа французских коллаборационистов.

– Но пока это касается в основном евреев.

– Евреи тоже граждане Франции, мама. А это значит, что они такие же французы, как и мы с тобой.

– Не знаю… По радио сказали, что при правительстве Петена учредили пост верховного комиссара по делам евреев. На эту должность назначен некто Пеллапуа. Он сказал, что нам необходимо избавить Францию от всех этих чуждых элементов, от полукровок, от космополитов, которые были причиной всех наших несчастий.

– Прискорбно, что ты запомнила его бредовую речь с такой точностью. Если бы ты изучала историю Франции, то знала бы, что первые упоминания о евреях на территории Галлии относятся к первому веку нашей эры. Какие они нам чуждые элементы? Они были тут всегда.

– Я изучала историю Франции! И помню, что их все время выгоняли, а они возвращались.

– Это потому, что здесь их дом.

– Ладно. Я не хочу с тобой спорить. Просто навещай почаще свою бедняжку Коко, хорошо?

– А ты поменьше слушай петеновское вранье, хорошо? Настрой приемник на Би-би-си, может быть, услышишь немного правды.

Глава 4

Но я не стала навещать мать чаще. И вовсе не из-за евреев.

За мной начал ухаживать доктор Дюпон. У нас были дружеские отношения, и мне не пришло бы в голову влюбиться в него. Тем более что я не раз и не два слышала разговоры сестер, когда вместе с синим сигаретным дымом они выдыхали самые невероятные признания. Доктор Дюпон был их кумиром, ни одну он не обошел своим вниманием. Благосклонность его к той или иной жертве его обаяния была недолгой, но я не помню, чтобы какая-то из девушек была на него обижена.

Неладное я почувствовала в тот день, когда он принес в клинику букет хрупких белых нарциссов и небрежно вручил их мне.

– В честь чего это? – удивилась я.

– Вопрос, достойный истинной феминистки! – заметил доктор. – Разве сегодня не ваше рождение, мадемуазель?

– Вовсе нет.

– Гм. Значит, я что-то перепутал. Но вы же не рассердитесь и примете эти цветы?

– Разумеется. Они прелестны.

И когда на следующий день я пришла в клинику, меня опять ждал букет нарциссов.

– Как? И сегодня не ваше рождение? Надо же, какой я рассеянный. Но если вы мне не назовете этого дня, я вынужден буду дарить вам цветы каждый день.

– Вы разоритесь, – заметила я. Хотя я и не ожидала ухаживаний от сердцееда Дюпона, мне все же было приятно. – В году триста шестьдесят пять дней.

– Какая вы наблюдательная, – рассмеялся доктор. – И весьма бережливая особа! Такая женщина – настоящее сокровище в доме.

Это был уже в своем роде прямой намек, и я удивилась. Я никогда не чувствовала себя несчастной без мужчины, но частенько задумывалась о том, как хорошо было бы ночью положить голову на чье-то плечо. Доктор Дюпон казался мне вполне подходящим кандидатом. Он был человек моего круга, у нас были общие профессиональные интересы, нам было о чем поговорить. Я могла надеяться на то, что он внимательный и умелый любовник, судя по количеству обольщенных им медицинских сестер. Не скажу, чтобы меня особенно прельщала его внешность. Доктор был невысокого роста, плотненький, свои полуседые волосы он стриг коротко, так что они щеткой стояли надо лбом, его живые карие глаза были, пожалуй, слишком близко поставлены, а кончик крупного нос шевелился, когда он говорил. Но, быть может, моя внешность тоже не вдохновляла его на любовные подвиги, и он обратил на меня внимание, руководствуясь движением разума, а не сердца? Может быть, не так уж плохо обрести надежного друга, к которому не испытываешь сильных чувств, но способна пройти по жизни рука об руку?

И я сказала:

– Я избавлю вас от лишних трат, чтобы поддержать свою репутацию разумной и бережливой особы. Приглашаю вас завтра на ужин, чтобы отметить мой день рождения и прекратить этот никчемный цветопад.

– Завтра в самом деле ваш день рождения?

– Нет. Но я никогда не отмечаю этот день, ни одна, ни с друзьями.

Я ожидала вопросов, но доктор только поклонился.

Мне понравилось его поведение. Однако поужинать нам в тот день не пришлось.

Эта молодая женщина была частой гостьей в клинике. Психоз то отступал, то снова обострялся. В период обострения больная стремилась навредить себе всеми доступными способами. Она резала ножом свои руки, ноги, груди, живот и ягодицы. Она пыталась проглотить маленькие ножницы, найденные в материнской шкатулке для рукоделия. Когда от нее прятали все предметы, которыми она могла себя поранить, больная билась головой о стены и пол. Ей помогал гипноз и долгая, проникновенная вербальная психотерапия. В периоды ремиссии это была внимательная дочь, подающая надежды художница и просто милая молодая дама. Она даже вышла замуж, но не так давно овдовела – ее муж ушел добровольцем на фронт и был убит. У меня не выходило из головы, что эта смерть сильно напоминала бегство. Видимо, ад в окопах выглядел привлекательней домашнего ада.

Как обычно, больную сопровождала мать. Это была моложавая, со вкусом одетая женщина. Мадам Булль относилась к окружающим с искренней симпатией, а к дочери – внимательно и строго. На самые страшные рыки и судороги своей дочери отвечала:

– Ничего, дорогая, тебе помогут, скоро все пройдет. Возьми же себя в руки.

Это «возьми себя в руки» меня сначала очень смущало. Неужели мадам Булль полагает, что со стороны дочери эта болезнь – всего лишь каприз?

После у меня было несколько сеансов психотерапии с Жанной, и я успела узнать, что ее мать, мадам Булль, – была весьма жесткой и авторитарной женщиной, требовавшей от дочери абсолютного подчинения с самого раннего возраста. Способствовал ли характер отношений матери и дочери заболеванию последней? Я не знаю. Но при взгляде на мадам Булль – всегда подтянутую, бодрую, приветливую, – я думала, что, пожалуй, дисциплинированность, исходящая от матери, не удерживает душевную болезнь дочери в каких-то разумных рамках, а провоцирует ее.

Теперь же мадам Булль выглядела плохо, хуже, чем плохо. Обычно аккуратно уложенные волосы висели вялыми прядями вдоль лица. Под глазами залегли желтые пятна, щеки запали. Когда сиделки увезли ее несчастную дочь в палату, стены которой были обиты мягкой тканью, мадам Булль прислонилась к стене и закрыла глаза. На вялых веках выступили слезы.

– Что с вами?

– Пожалуй, мне необходимо присесть.

В комнате для врачей я усадила ее на кожаную кушетку. Взгляд мадам Булль был расплывчатым, на лбу выступили крупные капли пота. Доктор Дюпон быстро накапал в рюмочку лекарства и поднес ей. Она выпила и сморщилась.

– Я слишком много принимаю лекарств, эта рюмка может оказаться лишней, – грустно пошутила она.

– Вы больны?

– Тут я могу быть совершенно откровенна, не так ли? Да, я больна. Рак печени. Мои дни сочтены. Часики тикают.

– Мне так жаль, – пробормотала я.

Это были дурацкие слова, но кто знает, что нужно говорить человеку, который жив, но обречен на смерть?

– Спасибо, друг мой. Но я не страдала бы так невыносимо, если бы не моя бедная дочь. Кто позаботится о ней? Нищета ей не грозит, она будет хорошо обеспечена…

– Хорошо обеспечена? – переспросил доктор Дюпон, до этого он слушал наш разговор издалека.

– Да. Мой муж… Он был кожевенником. После него осталось несколько заводов, приносящих хороший доход. Особенно сейчас. Но если никто не сможет наблюдать за деятельностью директоров, если пустить дело на самотек, то все быстро пойдет прахом. Я подумываю продать заводы, обратить имущество в капитал и поместить Жанну в какую-нибудь швейцарскую клинику, где она может жить под серьезным присмотром до конца своих дней. Это будет лучшим вариантом.

– Капитал в наши дни так ненадежен, – вздохнул доктор Дюпон. – Деньги могут обесцениться, банкир может удрать со всеми деньгами… И даже персонал клиники может оказаться недобросовестным.

Я покосилась на него. Стоит ли сейчас расстраивать больную, если ничего нельзя поделать?

– Я не вижу другого выхода. У нас нет родственников, почти нет друзей, ведь из-за ее болезни мы жили так замкнуто. Кто бы мог подумать, что так все обернется. После моей смерти Жанна останется на свете одна-одинешенька. Кто позаботится о ней?

По желтому лицу мадам Булль потекли слезы.

– Я уверен, все наладится, – сказал доктор и пожал ее локоть.

Налаживать он начал в тот же вечер. Отчего-то состояние нашей пациентки потребовало его непременного присутствия, хотя все, что на самом деле ей требовалось, это покой после принятых лекарств. В приоткрытую дверь палаты я увидела, как доктор держит руку Жанны и что-то говорит ей своим мягким бархатным голосом. Больная смотрела на него широко раскрытыми, страшно сверкающими глазами. Видно было, что она не понимает ни слова, но на нее воздействует сам тон голоса Дюпона.

Я тогда решила, что он пытается загипнотизировать ее.

Оказывается, он ее обольщал. Черт побери, эти две вещи бывают очень похожими.

Надо ли говорить, что нарциссы и приглашения к ужину прекратились так резко, что я имела основания считать их собственной фантазией или сном. Доктор Дюпон проводил очень много времени у постели Жанны и прилагал все силы к ее скорейшему выздоровлению. Он имел также и приватные беседы с мадам Булль, состояние которой ухудшалось на глазах. Разумеется, мое жалкое состояние – на один глоток! – ничего не значило по сравнению с кожевенными заводами!

Я была рада, что не вышла за человека, которому нужны были только мои деньги, и даже, скорее, благодарна ему.

Как выяснилось, доктор Дюпон питал ко мне противоположные чувства. Люди могут простить, если кто-то делает им подлость, но никогда в жизни не простят того, кому сделали подлость сами. Но это я поняла потом.

А теперь я снова возвращалась в свой тихий и темный дом, стараясь как можно дольше оттянуть момент возвращения.

Во всем доме было очень темно, затемнение было опущено. Войдя в холл, я увидела свет в кухне. Но в этот час мадам Жиразоль всегда уже спала. Моя экономка крайне ревниво относилась к вверенным ей апартаментам. Она поддерживала в кухне хирургическую чистоту и, уж конечно, не забывала выключать свет. Я окликнула ее, но услышала только какой-то шорох. Все это было неприятно. Я подозвала Плаксу и достала из бюро оружие – крошечный дамский револьвер, инкрустированный перламутром, – подарок Шанель. Меня успокаивала мысль, что грабитель, скорее, уделил бы внимание немногим моим драгоценностям и столовому серебру, чем многочисленным кастрюлькам и кокотницам мадам Жиразоль.

Франсуа сидел на кухонном столе и болтал ногами. Дверцы холодильника, прекрасного американского холодильника, были распахнуты, как и оконные рамы. Франсуа щедро намазал на огромный кусок багета паштет и теперь оценивающе рассматривал кусок овернского сыра, к которому я с детства питала слабость.

– Даже не думайте, – сказала я, следя за тем, чтобы мой голос не дрожал. – Это мой любимый сыр, и я не уступлю ни крошки под страхом смерти. – Франсуа ухмыльнулся. – Приятно видеть вас снова. И в добром здравии, насколько я могу судить?

– Вы здорово подлатали меня, доктор. Я попал в лихой переплет тогда, и мне пришлось бы туго, если бы не вы, – ответил Франсуа с набитым ртом.

– Сварить вам кофе?

– Давайте я сам, – предложил он. – Не думайте, я умею. Я даже работал как-то в ресторане. Очень шикарном.

– Это там вас научили входить через окна и закусывать, сидя на столе?

Опять ухмыльнувшись, он сполз на стул.

– Понимаете, это окно единственное, в котором была открыта форточка. Ваша домоправительница оставила ее для проветривания, и я воспринял это как приглашение.

– Но как вы узнали, где я живу?

– Я проследил за вами.

– Для чего?

– Чтобы нанести визит вежливости, конечно!

– Не поинтересовавшись, приятен ли мне будет этот визит?

Франсуа судорожно вздохнул.

– Чертов паштет, в нем столько чеснока! Странная вы девица – сыр у вас северный, а паштет во вкусе настоящего южанина. Если бы не этот чеснок, я бы поцеловал вас сейчас, и все вопросы оказались бы сняты.

– Вы получили бы пощечину, а потом вам все равно пришлось бы отвечать на вопросы.

Его ярко-синие глаза сверкали, как самые дорогие сапфиры.

– Но за что же вы хотите меня бить, Катрина?

– Вы удрали в прошлый раз, не простившись.

– У меня появились срочные дела!

– Вы проникли в мой дом, как вор.

– Простите, я не мог придумать ничего, чтобы получить приглашение. Такой приличный дом… Разве в нем принимают оборванцев вроде меня?

– Но я могла застрелить вас. Или мой пес…

– Бросьте. Дырявить того, кого вы так ювелирно заштопали, вы бы не стали. А этот пес, даже не знаю, для кого он может представлять опасность. Он хотя бы кошку может задушить?

И в самом деле, Плакса вился у его ног, выпрашивая паштет и ласково повизгивая.

– Плакса обожает кошек!

Франсуа пожал плечами:

– Вот видите…

Все мои аргументы рассыпались в прах. Вздохнув, я отобрала у Франсуа его огромное канапе и откусила кусок.

– Теперь вы можете поцеловать меня, – сказала я с набитым ртом. – Я тоже ела этот ужасный паштет.

Кофе остыл. Мы к нему так и не притронулись.

– Теперь ты подружка апаша, – сказал мне Франсуа утром. – Ты впустила меня в свою жизнь, голубка, и, может быть, тебе придется об этом сильно пожалеть.

– Хочешь сказать, ты придешь еще? – спросила я, наблюдая, как он одевается. Мне доставляло радость видеть его обнаженным, следить за его свободными движениями – это было внове, это было остро, нежно, неизбежно.

– Разумеется. Я тебе еще надоем. Тебе придется травить меня собаками и стрелять из револьвера, чтобы прогнать. А почему я не должен приходить?

– Я старше тебя.

Я сказала первое, что пришло мне в голову, и тут же поняла, что этого мне говорить не следовало. Моя мать ни за что бы такого не сказала.

Франсуа рассмеялся.

– Ты девчонка, просто девчонка! Юная и резвая, как чижик, и хищная, как пантера. До которого часа ты работаешь сегодня?

– Возьми ключи. Лазать каждый раз через окно для тебя может быть утомительно. Хочешь заехать за мной после работы?

– Заехать? На чем, хотел бы я знать? Только если на своих двоих.

– Возьми мой автомобиль. Только съезди его заправить. Деньги в бюро.

Он, полностью одетый, сел на край кровати и нежно поцеловал меня в лоб.

– Ты не боишься доверить мне, малышка? Не боишься, что я обворую тебя и скроюсь?

– Я же хищная, как пантера. Я догоню и разорву тебя в клочки.

Он снова поцеловал меня и стал перекидывать ключи из одной ладони в другую.

– Ты в самом деле апаш, Франсуа? – спросила я.

– Что ты, моя дорогая, я пошутил. Я уже говорил тебе – я не вор, не грабитель. Я – маки?, я – партизан.

Глава 5

Мое тихое, замкнутое житье окончилось в то утро. Вилла «Легкое дыхание» снова встречала гостей, как в те блаженные времена, когда тут жил и творил великий русский композитор. Но теперь это были гости другого рода. Они не приезжали в шикарных автомобилях, а приходили пешком, под покровом ночи или ранним утром. Они приносили не цветы и фрукты, а непонятные свертки, которые сразу отправлялись в подвал. Они не пили чинно шампанское в позолоченной гостиной, поскольку чаще всего были голодны и вину предпочитали миску горячего супа и хлеб с маслом.

– Мадемуазель, это приличные люди? – волновалась моя домоправительница.

– Уверяю вас, мадам Жиразоль. Быть может, это самые приличные люди, которых можно встретить в наше время.

– Но они удивительно похожи на оборванцев! Вы уверены, что их можно принимать? А что скажет ваша матушка?

Я только развела руками, и моя бедная домоправительница стала готовить простые и обильные обеды, время от времени повторяя:

– А все же приятно, когда можно снова кормить большую семью!

У нас была странная семья, что и говорить. Франсуа почти жил у меня, время от времени пропадая на сутки, на двое. И еще у нас гостили его кузены – двое, трое, четверо кузенов. Один из них был испанцем.

– Дорогой, и Селестино тоже твой кузен?

– Конечно, моя крошка. Одна из тетушек вышла замуж за испанца… Знаешь, мои тетушки были очень неразборчивы в матримониальном смысле. Одна даже вышла замуж за еврея. Кузина Рахиль с детьми хотела бы погостить у нас, ты не возражаешь?

Я не возражала, и через несколько дней на пороге появилась высокая истощенная женщина. За руки она вела двух детей, двойняшек, одетых с мучительной тщательностью в бархатные красные пальтишки – и уж совсем не подходила к ним желтая звезда, нашитая на груди! Сама же она была одета кое-как, в вещи с чужого плеча – джемпер висел на ней, как на вешалке, подол шерстяной клетчатой юбки густо облепила грязь, и я узнала на ней прорезиненный плащ садовника, который Франсуа позаимствовал из клиники во время своего первого визита. В огромных глазах у женщины плескался ужас. Кажется, она даже не могла говорить от волнения и не могла переступить порог. Я помогла ей войти и стала снимать с детей шапочки. Две хорошенькие девочки, кудрявые, каштаново-рыжие, с такими же, как у матери, прекрасными глазами. Теплая волна толкнула меня в сердце, и вдруг я пожалела, что это не мои дети. Я дала им куклу-балерину и велела погладить Плаксу – тот в полном восторге крутился под ногами у детей, словно обретя смысл жизни. Воркуя на своем детском языке, девочки принялись тянуть пса за уши. Их мать все так же стояла посреди гостиной, словно боясь прикоснуться к чему-нибудь, чтобы не запачкать. Тщетно – с ее подола на ковер падали тяжелые грязные капли.

– Что же вы, присядьте. Сейчас приберут вашу комнату, и вы сможете отдохнуть, – сказала я ей.

И вдруг моя гостья заплакала – зарыдала в голос. Прежде чем я успела опомниться, она упала на колени, схватила мою руку и стала целовать ее, смачивая слезами.

– Да перестаньте же! И не плачьте, я терпеть этого не могу. Вы друзья Франсуа, а значит, и мои друзья тоже. Друзьям же нужно помогать, так ведь?

Она перестала целовать мне руки, но так и не встала с ковра.

– Я кузина Франсуа, – сказала она, опустив глаза, – проездом в Швейцарию.

– Ага, и тот испанец тоже его кузен. Со дня на день жду темнокожих кузенов и двоюродных племянников-самоедов. Рахиль, я что, похожа на дурочку? Разумеется, у психиатров со временем проявляются некоторые странности, но не до такой же степени. Знаете, давайте вы просто будете моей подругой. У меня когда-то была подруга, но наши жизненные пути разошлись.

Я говорила правду: на днях я узнала, что муж Рене стал членом правительства Виши. Сама же Рене ничуть не утратила своего горячего патриотизма: она писала мне, что надеется на избавление Франции от евреев и коммунистов…

– Давайте для начала попробуем вас переодеть? Мне кажется, тот наряд, что на вас, немного потерял актуальность. Мои тряпки тоже не первой моды, я давно не обновляла гардероб. Но, кажется, у нас один размер?

– Раньше я была куда полнее, – откликнулась Рахиль, постепенно приходя в себя. – Но с тех пор как начались эти преследования, мне кусок в горло не идет.

– Все к лучшему, – усмехнулась я. – Знаете, моя ма… Моя тетушка считает, что главное достоинство женщины – стройная фигура.

Мы прошли в мою комнату, и я раскрыла дверцы шкафа.

– Это же Шанель! Платья от Коко Шанель! О-о, у меня был когда-то ее костюм. Мой муж предпочитал дарить мне драгоценности, говорил, что это идеальное вложение средств, а следование моде считал транжирством. И все же он сделал мне такой подарок на годовщину свадьбы. Я была уверена, что это первая и последняя вещь Шанель, которую я ношу. И вот, надо же такому случиться… Целый шкаф!

Женщина – всегда женщина. С розовой после ванны кожей, с мелко вьющимися локонами, Рахиль помолодела и похорошела. Я увидела, что она молода, моложе меня. И мои платья были ей к лицу намного больше, чем мне! Платья от Шанель. Я выбрасывала ей в руки то одну, то другую вещь, мы создавали невероятные сочетания и от души веселились, словно и не было никакой войны, оккупации, режима Виши, словно сама Рахиль и ее дети не подвергались сию минуту ужасной опасности быть отправленными в лагерь смерти…

Ночью Франсуа сказал мне:

– Ты подружилась с Рахилью?

– Да.

– В кои-то веки ей повезло.

– Что такое «Весенний ветер»?

– Где ты это слышала?

– Неважно.

– Пятнадцать тысяч евреев схватили и поместили на велодроме. Там не было ни пищи, ни воды. Женщины, дети, старики, больные… В чудовищной тесноте. Знаешь, над велодромом висел желтый туман от испарений. Полицейские утрамбовывали их, подгоняя дубинками. И всех отправили в лагерь. Это сделали Петен и Пеллапуа. После отправки транспорта на велодроме остались мертвые тела. Рахиль повезло. Она чудом сумела спрятаться. Наши люди нашли ее. Ее нужно будет вывезти из Франции. Она горюет по мужу, которого арестовали еще раньше.

– Куда их отправили?

– Мы не знаем. Правительство Виши открыло свои лагеря, пятнадцать лагерей. Там люди умирали от голода и болезней… Но их хотя бы не убивали в газовых камерах. Теперь транспорт идет и в Освенцим. Будь добра к ней и к детям, они избежали смертельной опасности… Но все еще в опасности.

Двойняшки, Лия и Мари, быстро освоились, и в доме стало шумно от детской возни. Плакса места себе не находил от радости – у него, как и у меня, впервые в жизни появились друзья.

– Отчего Плакса лает? – спрашивали меня девчонки.

– Это он так смеется.

– А нельзя ли попросить мадам Жиразоль, чтобы она не готовила больше брокколи?

– Надо есть овощи. Это полезно для здоровья.

И так далее – без конца. Стоило мне уединиться в моем кабинете, как дверь приотворялась, и показывалась мордашка одной из девочек, или заглядывал Франсуа поцеловать меня и познакомить с очередным «кузеном», или, пыхтя, вваливалась мадам Жиразоль и требовала ответа: жарить нынче на обед цыплят или довольно будет бараньих котлеток. К слову сказать, мое мнение никогда не имело ценности в ее глазах, домоправительнице хотелось только беседы. Но я не досадовала на то, что меня отвлекают от занятий. Мне было приятно участие и внимание окружающих. Мне казалось, я только начала по-настоящему жить.

Можно ли было этот мой своеобразный быт сравнить с моей жизнью у матери? О, нет. Разумеется, там тоже было много гостей, и тоже решались важные вопросы, кипели споры… Но я всегда оставалась на периферии, всегда была только зрителем, никогда – участником. И вот пришло время для меня – жить!

Ночью, прильнув щекой к горячему плечу Франсуа, я прислушалась. Мне чудился какой-то гул, доносящийся из подвала. Вилла «Легкое дыхание» построена была на холме, и в доме был обширный, глубокий подвал, в прошлом использовавшийся в качестве винного погреба. Но то вино уже утекло, а теперь Франсуа выпросил у меня ключи от подвала – для своих нужд.

– Что это? – спросила я.

– Думаю, лучше тебе не знать, – нежно шепнул Франсуа.

– Но… это опасно?

– Сейчас все опасно, моя радость. Сам воздух пропитан опасностью.

– Я имею в виду другое. Мы… не взлетим на воздух?

– Нет, крошка, это исключено. Хотя то, что выходит из твоего подвала, может быть посерьезнее бомб.

Я поняла его слова, когда однажды вышла из дома в рассветный час. У заднего крыльца стояла неказистая крестьянская телега, как две капли воды похожая на те, что когда-то отъезжали от ворот монастыря, нагруженные овощами, фруктами, цветами. На эту два сумрачных кузена моего любовника грузили пачки газет, еще пахнущих типографской краской.

«Оборона Франции», – прочла я.

Быстро бегая глазами по строчкам, я читала передовицу:

«Сопротивляться! Этот крик рвется из ваших сердец, из глубины отчаяния, в которое погрузил вас разгром родины. Это крик всех непокорившихся, всех, кто стремится исполнить свой долг. Но вы чувствуете себя разобщенными и безоружными, в хаосе идей, мнений и систем вы ищете, в чем ваш долг. Сопротивляться – это уже значит сберечь свое сердце и свои мозги. Но прежде всего это действовать, делать что-то, что выражается в позитивных делах, разумных и полезных поступках. Многие пытались, и часто отступали, видя свою беспомощность. Другие же объединились. Но подчас их группы оказываются, в свою очередь, разобщены и бессильны.

Терпеливо, с трудом мы отыскивали и собирали их. Их уже много (в одном только Париже больше целой армии), людей горячих и решительных, которые поняли, что их усилиям необходима организация и что им нужны методы, дисциплина, руководство.

Какие методы? Объединяйтесь в ячейки с теми, кого знаете. Сами выбирайте себе старших. Старшие свяжутся с надежными людьми, которые направят их и дадут нам подробный отчет. Наш Комитет берет на себя руководство, чтобы координировать ваши действия с теми, кто находится в свободной зоне, и теми, кто сражается вместе с нашими союзниками. Ваша непосредственная задача – сорганизоваться, чтобы вы могли вступить в борьбу в тот день, когда получите приказ. Будьте разборчивы, привлекая решительных людей, и ставьте над ними лучших. Ободряйте и побуждайте тех, кто сомневается и больше не смеет надеяться. Разыскивайте тех, кто отрекся от Родины и предал ее, и следите за ними. Всякий день собирайтесь и передавайте информацию и важные наблюдения старшим. Держитесь строжайшей дисциплины, соблюдайте предельную осторожность и полную тайну. Остерегайтесь людей неразумных, болтунов, предателей. Никогда не хвастайтесь, никому не доверяйтесь. Постарайтесь взять на себя необходимые расходы. Позже мы обеспечим вас средствами, которые стараемся сейчас собрать.

Принимая на себя руководство, мы дали клятву посвятить все этой службе – решительно и беспощадно. Еще вчера незнакомые друг с другом, никогда прежде не принимавшие участия в политической борьбе ни в Сенате, ни в Правительстве, независимые простые французы, избранные для дела, которому обязуемся служить, у всех нас только одно стремление, одна страсть, одно желание: возродить Францию, чистую и свободную».

Газеты прикрыли рогожей, сверху навалили капустных кочанов – сизо-зеленых, тронутых инеем, и телега, поскрипывая, двинулась по направлению к Парижу.

«Посерьезнее бомб»…

Что ж, Франсуа был прав.

Я признала бы его правым, даже если бы он сказал мне, что трава – лиловая, дважды два равняется девяносто семи, а после зимы наступает сразу лето.

Все дело в том, что я любила его – без логики, без рассудка, впервые в жизни, в последний раз в жизни. Он был моим любовником, братом, сыном… Всеми теми, кого я была лишена; тем, кого у меня никогда уже не будет.

И даже если мне было суждено взойти вместе с ним на виселицу, я не отказалась бы от него. Меня больше не смущала разница в возрасте. Не смущало даже то, что я мало знала о своем возлюбленном: он говорил о своем прошлом неохотно. Из его отрывочных воспоминаний я узнала, что он родился в многодетной семье, что родители не смогли дать ему образование, но он сам добился многого, работая в различных газетах; что воевал, был в плену и два раза пытался бежать. На третий раз побег ему удался. Из неожиданных черт мне в нем открылась религиозность – он с радостью посещал церковь, исповедовался и принимал причастие. Сложившийся между нами стиль общения позволял мне слегка подтрунить над этой его чертой.

– Как относится святая церковь к тому, что ты находишься в незаконной связи с некоторой особой?

– Святая церковь прощает меня. Она знает, что я намерен жениться на этой самой некоторой особе, невзирая на ее излишне острый язычок. И сделаю это, как только мне не нужно будет скрываться от официальных властей. Я уламывал священника обвенчать нас без записи в мэрии, но он уперся и отказался. Я могу его понять, ведь я и без того отяготил его совесть своими невероятными признаниями о подробностях предыдущей ночи…

Я ахнула и слегка шлепнула Франсуа по щеке. Но я не сердилась. Напротив, я чувствовала, что сердце у меня забилось чаще, а щеки горят. Чтобы не выдать своих чувств, я поспешила уйти. Мне нужно было закончить статью – любовь любовью, война войной, а от научной деятельности я не собиралась отказываться. Это было моей надеждой, моим залогом самостоятельности и востребованности.

Выйдя из своего кабинета, я собралась на почту – накануне Франсуа попросил меня отправить кое-какую его корреспонденцию. Но, проходя мимо столовой, я замедлила шаг. В доме было тихо, девочки бегали с собакой по парку. Я услышала приглушенные голоса Франсуа и Рахиль. Вдруг я почувствовала ревность.

– Я почти сделал ей предложение руки и сердца, а она сделала вид, что ничего не произошло…

– Почти? Или сделал?

– Я обозначил свои намерения.

– Ох, Франсуа. Ты не считаешь, что должен был высказаться определеннее?

– Рахиль, я не в силах сейчас разгадывать головоломки. Ты слышала, что произошло? Марсель Райман бросил бомбу в окно машины генерала Шаумбурга…

– Это комендант Парижа?

– Вот именно. И чертовски удачливый комендант, если его вообще не было в машине. Троих офицеров убили, Раймана поймали, вся его группа на грани провала.

– Да, Франсуа. Идет война. И тем не менее, если ты хочешь удержать девушку, тебе придется что-то решить.

– Я хотел сначала узнать ее отношение. Ведь я не пара ей. Посмотри, кто я – и кто она. Ребенком я бегал босиком, не каждый день был сыт. И сейчас я никто. Простой рабочий, простой солдат, а теперь – беглец, призрак! А она? Образованная, состоятельная, красивая дама. Этот дом, автомобили, прислуга. Наверняка за ней ухаживают господа, которые не чета мне. Знаешь, кем я себя чувствую? Уговариваю себя, что это ради борьбы, это за Францию. Сам бы я никогда не взял у Катрин ни одной мелкой монетки. Я сам трудился бы для нее, постарался бы достичь успеха… А что теперь?

– Дитя мое, – в голосе Рахиль слышалась улыбка.

– Ты моя ровесница. Я физически не могу быть твоим ребенком.

– Бесспорно. И все же ты дитя. Скажи, ты ведь совсем не знал женщин?

– Какая ты проницательная.

– О, значит, я права. Так вот. Прекрати морочить голову бедной крошке. У меня кое-что есть для тебя… Я все равно хотела подарить его Катрин, так пусть она получит его из твоих рук.

За дверями послышались шаги, шорох, какой-то треск.

Я поспешила ретироваться.

Садясь в автомобиль, я улыбалась. Глупый мальчишка! Он принял мое смущение за равнодушие. Он полагает, у меня было множество претендентов на руку и сердце, а мое скромное состояние кажется ему вершиной достатка! Глупый, милый мальчишка!

Я вела автомобиль не очень осторожно, и меня остановил патруль.

– Вы пьяны? – недоверчиво спросил меня полицейский. – У вас как-то слишком блестят глаза.

– Мне сделали предложение, – не выдержав, созналась я.

– И вы намерены согласиться?

– Думаю, да.

– Тогда не смею вас задерживать. Примите мои поздравления, мадемуазель.

У меня колотилось сердце. С недавних времен я боялась полиции, боялась ареста.

На почте я отправила бандероль, с трудом выстояв небольшую очередь, а потом поехала навестить мать.

Я застала ее на улице Камбон за работой. Она переделывала для себя костюм, выписанный из-за океана от какой-то новомодной американской портнихи. С полным ртом булавок Шанель мурлыкала какую-то песенку и была похожа на обычную парижскую мидинетку, на самое себя – в прошлом. Перед ней лежала куча модных журналов – американских же. Я заметила, что журналы были напечатаны на очень хорошей бумаге, и обратила на это обстоятельство внимание матери.

– Разумеется. Париж больше не столица мировой моды. Она вот-вот переместится в Нью-Йорк.

Это прозвучало несколько презрительно.

– Впрочем, нужно отдать им должное, они практичны и изобретательны. С начала войны вместо дорогих шляп ввели в моду рисовую соломку, а когда и соломка исчезла – появились платки, шали, тюрбаны! Посмотри вон на той фотографии. Я непременно научусь так же завязывать тюрбан, это, кажется, не так сложно. Мне будет к лицу? Заодно и парикмахера можно будет навещать пореже. А эти сумочки с ремешком через плечо, в которых якобы нужно носить противогаз? Посмотри, ведь они освобождают руки. Я всегда любила, чтобы руки были свободны – так удобнее обнимать, курить, и вообще…

– Кажется, честь этого изобретения принадлежит все же не американцам? Помнишь, перед войной Бальмен изобретал что-то фантастическое: вечернее платье «Оккупация», повседневное «Убежище»… И к ним полагалась такая же сумочка.

– Да, да. А еще были модели костюмов «Ложная тревога» и «Атака». Довольно удачный пиджак с лацканами, но очень неудобная длинная юбка. И шелковая блузка туда вот уж никак не годилась. Кто станет возиться с шелком, когда война? Кто вообще в состоянии достать этот шелк? А вот с сумкой получилось отлично. Идеи носятся в воздухе, надо только уметь их поймать… И американцы справляются с этим лучше, чем кто бы то ни было. Кроме этого зануды Мейнбохера. Ты слышала, он закрыл свой салон и уехал в Америку? Думаю, он еврей, раз сбежал.

Я неопределенно кивнула. Мейн Руссо Бохер в самом деле был американцем – что не исключало его еврейского происхождения. Он окопался в Париже со времен Первой мировой, сначала служил иллюстратором в «Harper's Bazaar», а потом выслужился до редактора французского отдела «Vogue». У него было чутье и вкус, и вскоре он соединил в одно слово свои имя и фамилию и открыл под этим названием салон. Удивительно, но он не прогорел и даже сидел без заказов всего первых три дня с того момента, как самолично поднял жалюзи над витринами. Лучшей рекомендацией послужила ему работа в «Vogue». А потом о нем пошла слава как о модельере, который из любой женщины способен сделать настоящую леди. Его постоянной клиентурой стали разбогатевшие, располневшие торговки. Мать презирала таких, а они, в свою очередь, не понимали ее мастерства.

– Спинку обузили, в грудях теснит, – выговаривала как-то в ателье огромная вульгарная бабища, вся в бриллиантах. – Понесла к своей портнихе расставить, она говорит – невозможно, в швах никакого запасу нет!

– Запас? – возмутилась Шанель. – В шифоне? Смешно! Платье сшито для того, чтобы его носили, а не переделывали. Шили же его на стройную женщину. А если в него полезет слониха…

– Так я к другим пойду, – разобиделась клиентка.

– Сделайте одолжение! – проводила ее Шанель.

Не такой она была, чтобы держаться за подобную клиентуру. Шанель всегда предпочитала аристократию, а аристократия – простой крой, практичные вещи. А Мейнбохер придумал для своих толстух-торговок косой крой, чтоб ткань струилась, прикрывая и драпируя погрешности фигуры.

– Модели Шанель выглядят плебейскими! – заявил как-то Мейнбохер, и Шанель так и не простила ему этого замечания.

Но ведь в этих словах была своя правда. Модели Шанель выглядели плебейскими, потому что шились для тех, кому не было необходимости выглядеть аристократами. Они и так являлись ими – по рождению или от природы.

Плебеи же, напротив, стремились выглядеть «тонно», «изысканно», «утонченно».

Каждый стремился к своему идеалу. Пожалуй, Шанель поняла бы это рано или поздно и ее неприязнь к Мейнбохеру истаяла как кусочек сахара в чашке кофе.

Но тут случилось еще кое-что, ударившее Шанель по больному.

Эдуард Альберт Кристиан Георг Андрей Патрик Давид, король Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, император Индии, отрекся от престола, чтобы вступить в брак со своей любовницей Уоллис Симпсон, на что правительство Великобритании не давало согласия. При этом он заявил: «Я нашел совершенно невозможным исполнять обязанности короля без помощи и поддержки женщины, которую люблю».

Для Шанель это был удар. Она никогда не забывала о своей неудаче с герцогом Виндзором. А ведь ему даже не требовалось отрекаться от титула, чтобы жениться на ней! И все же он этого не сделал. Все выгадывал и прикидывал… Почему же ей так не везет с мужчинами? Почему везет другим? Кто она, эта Уоллис? Анель называла ее не иначе чем Выскочка Бесси. Голенастая американка, дочь «бизнесмена» по-американски, а по-французски – просто торговца! Дважды разведенная, первым ее мужем был алкоголик и садист, второй, Симпсон, на свою голову познакомил ее с любовницей престолонаследника. Все обдумав и взвесив, Уоллис сделала правильный выбор и отбила престолонаследника – милашка Дэвид был падок на любовные шалости и времена его регентства англичане вспоминали, игриво подмигивая. Надо же, чтобы он так втюрился! Впрочем, практичная американка держала про запас женатого торговца автомобилями и герцога Лейнстерского, а еще, говорили, имела связь с Иоахимом фон Риббентропом, германским послом в Британии, и передавала нацистской Германии секретную информацию, добытую у короля Эдуарда VIII. В общем, бабенка не промах! С такой, пожалуй, Шанель даже могла бы дружить, но…

Но вот свое подвенечное платье и все приданое вообще Уоллис заказала у Мейнбохера. Как же так! Ведь на ее мальчишеской, спортивной фигуре прекрасно бы смотрелись костюмы от Шанель. Но она выбрала Мейнбохера, что лишний раз указывало на то, насколько низким было ее происхождение. Надо отдать должное, серо-голубое подвенечное платье было прелестно. В этом платье дочь торговца стала герцогиней Виндзорской, получила тот титул, который не удалось получить Шанель. Они венчались в Шато-де-Конде. Я знала, что мать ездила туда, тайком посмотреть на праздник, смешавшись с толпой.

– У кого же теперь одевается Уоллис, герцогиня Виндзорская? – озвучила я свою мысль и осеклась. Когда-то этот титул действовал на мать как красная тряпка. Но сейчас она только рассмеялась.

– Выскочка Бесси? Представь, она бывала у меня перед войной. Как же – она покупала не менее ста костюмов в год, Мейнбохер при всем желании не нашил бы столько. На ней было синее платье и брошь в виде букета размером с мою ладонь. Но, надо отдать ей должное, она держалась очень мило и просто. Теперь же, я думаю, для выхода ей и вовсе достаточно цветочной гирлянды на шее.

– Как это?

– А вот так, Вороненок! Перед войной эта парочка здорово оскандалилась. Бесси со своим никудышным муженьком не придумали ничего лучшего, как отправиться путешествовать на яхте Геринга! Это дошло до Черчилля. Да еще эти слухи… Говорили, что в случае захвата Британии Гитлер намерен сделать никчемного герцога Виндзорского – королем Соединенного Королевства. Разумеется, чисто декоративным, марионеточным королем. Полагаю, королю Эдуарду эта сплетня сильно подействовала на нервы, и он приказал арестовать своего братца прямо посреди моря и отправить на Багамские острова, подальше от большой политики. Само собой, он был назначен губернатором, но над кем там губернаторствовать? После отмены сухого закона в Нассау даже завалящие контрабандисты, говорят, перевелись. Ужасная дыра!

Время показало, что мать была не права. Как раз назначение губернатором герцога Виндзорского и поспособствовало процветанию Багам. Выскочка Бесси не намерена была мириться со своим изгнанием и решила, что раз высший свет не желает принимать ее у себя, то пусть сам пожалует к ней в гости! Они развивали туризм, и вскоре губернаторский пост на Багамах стал настоящей синекурой.

– Думаю, им там всяко легче одеться, чем нам тут. Слышала про план «Утилити»? О, черт побери. Детка, подержи ножницы. Обувь из пробки и дерева! Ремни и жилеты из рыбьей кожи! Одежда только шести цветов – использование красителей строго регламентировано. Америка – мой единственный свет в окошке. Американцы придумали нейлоновые чулки, за одно это им нужно поставить памятник. Мало того, что они дешевле и прочнее шелковых, они еще и гораздо лучше сидят. Я всегда говорила, что морщинка на чулке старит женщину больше, чем морщинка на лице. Правда, их теперь приходится доставать на черном рынке, и стоят они, как мост Александра III! Поэтому женщины, что победнее, уже рисуют швы на голых ногах!

– Зачем?

– Чтобы казалось, что они в чулках, глупышка! Дай сюда ножницы. Не знаю, есть ли у американцев такой дефицит. Думаю, да. Или будет, если еще нет. Но они изобрели плейсьюты, с которыми вообще не нужно носить чулки.

– Плейсьюты? Что это такое?

– Полистай там журналы для наглядности. Коротко говоря, это костюм из лифа и юбки или шортов. Талии высокие, материал – хлопок, и чем ярче рисунок, тем лучше. В таком костюме можно загорать у бассейна, играть в теннис, в мяч, да что угодно! Чтобы ходить по улице, довольно набросить сверху жакет – лучше всего в матросском стиле, но американцы до этого не додумались. Я могла бы им подсказать, но пусть до всего доходят своим умом! А румперсы?

– Это что такое?

– Румперсы… Это то же самое, но верхняя и нижняя часть сшиты друг с другом. Раньше в румперсы одевали маленьких детей, а теперь в них щеголяют молоденькие девушки. Очаровательное зрелище! Ты вполне могла бы позволить себе такое.

– Я не молоденькая девушка, мама.

– Тогда придется твоей старой матери взяться за дело. Разумеется, я не буду носить румперс в Париже. А вот на вилле «Ла Пауза» – вполне, вполне. Спортивный стиль и здоровая экономия, вот наш девиз. Весь мир экономит, шьют одежду из занавесок, как героиня того фильма, как он назывался…

– «Унесенные ветром».

– Да! Подай-ка мне вон те нитки. Стекла этих очков уже помутнели, мне нужны новые. Женщины шьют вечерние платья из штор, пальто – из лошадиных попон, перешивают себе костюмы мужей, уехавших на фронт, наконец-то учатся комбинировать вещи между собой. А угадай-ка, из чего шьют подвенечные платья? Из парашютного шелка. Его тоже можно достать на черном рынке. Подумай, твое платье побывало в небе, узнало радость полета! Очень романтично. Но тебе на подвенечное платье я достану ткань, конечно.

Шанель откусила нитку, словно поставила точку. Она была в форме – ей в очередной раз удалось загнать меня в угол. Вероятно, у меня было очень глупое выражение лица, потому что, взглянув на меня, она засмеялась.

– Но как ты узнала?

– Элементарно! Ты редко стала являться из своей деревеньки. Когда приезжаешь, я замечаю, что губы твои распухли от поцелуев, взгляд мечтательный. И теперь вот глаза затуманены, разговор поддерживаешь кое-как. Ты или беременна, или помолвлена – и то и другое не так уж и плохо…

– Я не беременна, мама. И помолвка моя пока только в предположении.

– Но ты расскажешь мне, кто он? О-о, я уверена, что это опять доктор. Других мужчин тебе негде и некогда было видеть. Или это пациент? Это не так хорошо.

Я засмеялась, хотя весело мне не было. Во-первых, я вспомнила доктора, которого и в самом деле любила. Марк Лебуле! Его умные глаза, твердые руки, блистательный ум. Разве можно было сравнить его с Дюпоном?

А во-вторых, я поняла, что не могу рассказать матери правду о своем избраннике.

Что я скажу?

«Мама, он партизан»?

Невозможно.

Но я улыбнулась ей.

– Нет. Он не доктор. Ты права, у меня был недолгий роман с одним из докторов в нашей клинике. Но дело не дошло даже до постели. Он предпочел меня другой, и я даже рада этому. Франсуа… Он работал, был солдатом. Сейчас служит в типографии. Он немного моложе меня…

– Браво, детка! – вскричала весело мать. Ее радость заставила меня забыть о своей лжи. – Из какой он семьи?

– О, совсем из простой. К тому же он сирота. Но он мне нравится.

– И прекрасно, – горячо поддержала меня Шанель. – Все эти условности сметены войной. Теперь важно, чтобы он знал жизнь! Так ты познакомишь меня с ним?

Во мне шевельнулся червячок сомнения. Но я сказала:

– Да, конечно. Я позвоню тебе на будущей неделе? И мы договоримся о встрече.

Глава 6

О помолвке разговора больше не было. Зато состоялась весьма скоропалительная свадьба – доктор Дюпон женился на Жанне. Говорили, что такой срочности требовала мадам Булль. Она боялась, что ее кончина заставит дочь облачиться в траур и отодвинет свадьбу на неопределенный срок.

– Мне бы хотелось, чтобы вы тоже пришли на свадьбу, – сказала мне несчастная больная. – Я очень надеюсь на вас. Нужно, чтобы все было прилично…

«Ничего приличного в этом браке нет и быть не может», – хотела сказать я.

Но сказала другое:

– Разумеется, это не мое дело, мадам Булль. Но не кажется ли вам, что этот брак заключается с излишней поспешностью?

– Дорогая моя, но вы же знаете мои обстоятельства. После моей смерти девочка останется совсем одна. И, поверьте, меня вовсе не успокаивает, что она не будет в нищете. Есть много непорядочных людей, готовых поживиться, воспользоваться беспомощностью и одиночеством женщины. Господин Дюпон… Он не молод, но такой славный, порядочный человек. И к тому же доктор – то есть я могу быть уверена, что Жанне будет обеспечен надлежащий уход.

– А вам не приходило в голову, что доктор Дюпон может быть не вполне бескорыстен?

Эти слова сами сорвались у меня с языка. Я не хотела тревожить умирающую. В конце концов, это действительно не мое дело.

– Хорошая, честная сиделка стоит дорого, – сказала мадам Булль, не сводя с меня лихорадочных глаз с пожелтевшими белками. – А с вашей стороны не очень-то хорошо говорить так, мадемуазель. Не думайте, я все знаю. Мне рассказала старшая сестра.

Я застыла. Старшая сестра, Ирена Жодар по прозвищу Спичка, была пренеприятной особой. Высокая, худая, но с увесистыми бедрами, она носила очень короткий и узкий халат, умела неприятно-мохнато щурить глаза и вызывающе смеяться. Видимо, именно эти так раздражающие меня качества неотразимо действовали на мужчин. Она отвечала мне взаимностью, постоянно отпуская остроты на тему синих чулков. У Спички тоже был страстный роман с доктором Дюпоном, но они расстались. Я полагала, что зря – эта пара стоила друг друга.

– Он ухаживал за вами, ведь так? Но у вас ничего не вышло. Мадемуазель Боннер, я вам сочувствую. Я сама вдовствую много лет, я знаю, как трудно без мужчины. Вы образованны, как говорят, состоятельны, вы еще встретите свою судьбу… Но не держите зла на мою несчастную дочь, уступите ей дорогу, Бог вознаградит вас за доброту…

Каменное сердце растаяло б от этой кроткой просьбы. Я согласилась не препятствовать «счастью» Жанны. Мадам Булль не могла взять обратно свое приглашение на свадьбу, но ближе к назначенной дате я придумала какую-то причину, чтобы не ходить. Впоследствии я видела фотоснимок – у дверей мэрии четверо: импозантный доктор Дюпон с гвоздикой в петлице, новобрачная с отсутствующим лицом, ее мать, улыбающаяся из последних сил, и Спичка – торжествующая, расфуфыренная в пух и прах… Она-то чему радовалась? Ее «предмет» теперь женат.

Вскоре я узнала, чему радовалась Спичка.

Как и следовало ожидать, мадам Булль скончалась через две недели после свадьбы, а еще через две недели доктор Дюпон привез молодую мадам Дюпон в клинику. Жанна выглядела куда лучше, чем в наши предыдущие с ней встречи, и я подумала, что брак и в самом деле может пойти ей на пользу. Устроив жену в лучшей палате, доктор Дюпон попросил меня зайти. Я согласилась.

– Мы с Жанной планируем сделать решительный шаг, с тем чтобы окончательно излечить ее от недуга, – объявил мне доктор. Он крутил на коротком пальце сверкающий ободок обручального кольца, и этот жест сказал мне больше, чем слова. – Вы знающий врач, вы прекрасный специалист, и мы решили призвать вас на консилиум.

Я поблагодарила и приготовилась слушать.

Но мне тут же пришлось ответить на вопрос.

– Как вы находите состояние мадам в последнее время?

Я отделалась общими фразами – улучшение налицо, но никто не может сказать, насколько стабильным оно будет, и так далее.

– А что вы думаете о таком методе лечения, как лоботомия?

Я засмеялась, кажется, несколько принужденно.

– Лечение? Насколько я могу судить, лоботомию нельзя отнести собственно к лечению. Это… хирургия.

– Когда у человека воспаляется аппендикс, – звучным голосом заявила больная, – врачи отрезают этот мерзкий отросток, и человек выздоравливает. Если на пальце сделается нарыв и начнется гангрена – палец ампутируют.

– Жанна, тут речь идет не о пальце, не об аппендиксе. Это ваш мозг, и…

– И это единственный выход, – выдохнула мадам Дюпон.

Я увидела, как доктор удовлетворенно кивнул, и я вдруг поняла, что тут происходит. Молодой муж провел подготовку, успел склонить на свою сторону жену.

– Скажите, доктор Боннер, я смогу зачать и выносить ребенка? Смогу быть матерью? Мне хочется этого больше всего на свете. Без этого мне и жизнь не мила…

– Я не специалист, но, насколько могу судить, у вас нет никаких органических пороков, способных препятствовать зачатию. Что касается вынашивания… У нас была беременная пациентка, которую лечили электричеством. Психотерапия в ее случае не возымела действия, а лекарства ей были противопоказаны ввиду ее положения. Разумеется, была опасность для плода, но мы применили токолитики^[5]. Лечение было успешным, она благополучно выносила и родила ребенка.

Мадам Дюпон смотрела на меня с едва заметной усмешкой на красивых, чуть тронутых помадой губах. Я поняла ее так: доктор не рассказал молодой жене о том, чем кончилось дело с той пациенткой. Через месяц после благополучного родоразрешения молодая женщина оделась в свое лучшее платье, нарядила младенца в кружева, взяла его на руки и выпрыгнула с пятого этажа. Ее домашние утверждали, что она не выказывала ни малейшего признака своей «обычной» болезни. Несчастная пала жертвой послеродовой депрессии.

– Я смогу вырастить его? Заботиться о нем? Он сможет гордиться мною?

Я вздохнула:

– Чего вы хотите от меня, мадам Дюпон? Я никому не могла дать такой гарантии – ни вам, ни себе, ни Спи… То есть Ирене. Человеческая жизнь хрупка, здоровье – ненадежная вещь…

– Мадемуазель Боннер впадает в фатализм, – усмехнулся доктор. – Так можно отказаться от любых методов лечения, мотивируя отказ тем, что сегодня мы лечим-лечим пациентку, а завтра она попадет под автомобиль… Нельзя так, коллега, позвольте пожурить вас на правах старшего. Давайте заглянем, так сказать, в историю вопроса…

И он заглянул. Я раньше не знала за Дюпоном ораторских талантов. Видимо, перспектива получить состояние и абсолютную свободу вдохновила его. Он был весьма убедителен и даже блистателен.

– История современной психохирургии началась с того момента, когда в результате взрыва на железной дороге костыль отлетел, пронзил щеку рабочего Финеаса Гэджа и вышел из передней части черепа. Гэдж выжил, но у него изменился характер. До этого он был весьма религиозным, сдержанным и уравновешенным человеком. После удаления костыля в клинике Гэдж изменился. Он стал вспыльчив, упрям, постоянно сквернословил…

– Ах, милый, но я вовсе не хочу сквернословить!

– Нет-нет, дорогая, я вовсе не к тому. Видишь ли, самое главное в том, что он изменился, совершенно изменился! И это очень заинтересовало психиатров. Заведующий психиатрическим заведением в Швейцарии господин Буркхардт стал первым известным психохирургом. Он удалил ткани мозга у шестерых пациентов. Успех сопутствовал ему в восьмидесяти процентах случаев!

Доктор Дюпон ловко жонглировал фактами. Пациенты «мясника» Буркхарда – как звали этого смелого экспериментатора в определенных кругах, после головоломной в буквальном смысле операции начали страдать параличом и эпилепсией, а также перестали понимать и использовать речь. Вероятно, именно это доктор Дюпон и считал удачей, что можно понять, если рассмотреть его ситуацию. А двое из шести больных скончались – Дюпон засчитал их в двадцать процентов неудач.

Тем временем Дюпон продолжал:

– Моя коллега, доктор Боннер, наверняка имела случай ознакомиться с результатами исследований профессора Моница из Лиссабона. Я прав, доктор?

Я кивнула. Мониц и в самом деле активно публиковался в специализированных изданиях и выпускал брошюры. Его называли кандидатом на Нобелевскую премию по физиологии и медицине. Он изобрел метод церебральной ангиографии – исследования кровеносных сосудов мозга путем введения в них рентгеноконтрастного йода. Раньше это делалось с помощью воздуха, но тот метод был весьма сложным и травмирующим. Вероятно, Мониц и в самом деле желал людям добра. Но желание делать добро порой толкает человека на недобрые дела. Мониц предположил, что разрез белого вещества переднего мозга способен благотворно воздействовать на больных маниакально-депрессивным психозом. Ему повезло – он заполучил шимпанзе, страдающего нервными расстройствами. Физически совершенно здоровое животное впадало то в ярость, то в апатию, то не замечало своих соплеменников, то причиняло им вред. Префронтальная лейкотомия, произведенная Моницем, помогла обезьяне. Восстановившийся после операции шимпанзе выглядел значительно более уравновешенным и социализировался в обществе себе подобных – правда, значительного места в иерархии не занял. Мониц обратил на это внимание. По его мнению, для лейкотомии полагались весьма веские основания. Первую операцию на человеке он сделал всего семь или восемь лет назад, женщине, которая двадцать лет содержалась в психиатрической больнице тюремного типа. У нее наступило значительное улучшение, и вскоре она была выписана домой. Не знаю, ликовали ли ее близкие – думаю, скорее, были потрясены. Мониц продолжил свои благие деяния: из двадцати человек, подвергшихся лейкотомии, у тринадцати, страдавших маниакально-депрессивным синдромом, наблюдалось значительное улучшение состояния. Но некоторые из пациентов стали более апатичными, чем врач ожидал, а у иных наметилась тенденция к снижению интеллекта.

Дюпон пел как соловей.

– Мониц гений! Я слышал, ему собираются дать Нобелевскую премию за это открытие.

– Неужели! – ахала Жанна. Ее глаза чудесно сияли, и я вдруг подумала, какой бы прекрасной женщиной могла она стать, если бы не ее недуги… И если бы не этот человек рядом, брак с которым явился прямым следствием недуга. Он лжет ей? Или умалчивает факты как незначительные? Или сам многого не знает?

– Не так ли, мадемуазель Боннер?

– Безусловно, наш португальский коллега заслуживает Нобелевской премии. Боюсь только, он не сможет насладиться своим триумфом.

У доктора Дюпона увяла улыбка, а глаза нехорошо сузились.

Он знает – поняла я.

– Ведь он парализован. Один из его пациентов, недовольный исходом операции, выстрелил ему в голову.

Дюпон смотрел на меня без особой симпатии.

– Какой ужас, дорогой, – едва не плакала Жанна. – Если этот португальский врач парализован – кто же сделает операцию мне?

Доктор Дюпон, должно быть, загипнотизировал свою жену и полностью подчинил себе ее личность. Больше ничем я не могла объяснить ее страстное стремление к лоботомии.

– Не волнуйся, моя дорогая! Правда же, коллега Боннер, в своем похвальном стремлении к истине вы порой забываете о чувствах окружающих вас людей! Доктор Мониц, в самом деле, не очень хорошо себя чувствует и почти уже не практикует…

Почти! Мягко сказано! Насколько мне было известно, доктор Мониц не в состоянии самостоятельно справить нужду.

– … но упавшее знамя подхватили на другом континенте. Профессор Фримен, глава кафедры неврологии Университета Джорджа Вашингтона, и Джеймс Уоттс, глава кафедры хирургии того же университета, оценили метод Моница и уже провели около тысячи операций, позволивших вернуть к полноценной жизни многих людей. Я связался с этими учеными мужами, и они согласились сделать Жанне эту небольшую операцию. Господин Фримен уверил нас, что это не сложней и не больней, чем вырвать зуб. Жанна согласилась, но ей захотелось выслушать мнение еще какого-нибудь врача. Беспристрастное мнение, – и доктор Дюпон поклонился мне.

Я силилась понять, что у него на уме. Он что, полагает, что я с удовольствием отошлю свою «соперницу» в Америку, чтобы там ей основательно покопались в мозгах и, быть может, исковеркали ее и без того не очень-то налаженную жизнь? Или предполагает, что я не решусь возражать ему, потому что и у меня самой есть секреты? Но что он может знать обо мне? Что он может знать о Франсуа?

Я решила вести себя осторожно, как ни трудно мне было прийти к такому решению. Поступить по примеру своей матери и проявить коллаборационизм. Я сказала:

– Не ожидала, что наша дискуссия примет такой… узкоспециальный характер. Признаться, я чувствую себя не вполне подготовленной и прошу отсрочки… Скажем, два или три дня. За это время я пролистаю литературу, просмотрю журналы и вынесу свой вердикт… Если вам и в самом деле интересно мое мнение.

– Конечно! – вскричала Жанна, а доктор Дюпон отделался легким поклоном.

– И я хотела бы провести с Жанной еще один сеанс психотерапии.

Супруги обменялись взглядами.

– Но, коллега, теперь мадам Дюпон состоит целиком и полностью на моем попечении. Я и сам в состоянии провести с ней необходимую психотерапию. Или вы не доверяете моей компетенции?

– Вполне доверяю и весьма, весьма ценю. Но это было бы очень полезно прежде всего для меня. Видите ли, я пишу одно исследование, и…

– Ни слова больше! – замахал руками Дюпон. – Мы с Жанной будем только рады вам помочь. Не правда ли, моя милая? А теперь позвольте оставить вас – мне нужно уладить много дел перед отъездом. Успехов, успехов!

C этим возгласом он поцеловал жену в голову и вышел из палаты.

Мы помолчали. Жанна смотрела на дверь, куда только что вышел муж, взгляд ее был затуманен. Что ж, теперь я, пожалуй, пришла к мысли, что мадам Булль не сделала для своей дочери блага, приучив ее к подчинению. Освободившись от одного домашнего царька, Жанна немедленно попала под власть другого и не смела проявить свою волю даже теперь, когда это было необходимо. Но есть ли у нее эта своя воля?

Я была уверена – есть. И я намеревалась ее пробудить.

– Прошу прощения, мадам Дюпон, ваш супруг неправильно меня понял. Я вовсе не намеревалась проводить сеанс психотерапии немедленно. Мне нужно время для подготовки. А вам сейчас нужно принять свои лекарства и отдохнуть.

– Да, я что-то устала, – промямлила Жанна. Она покорно легла, изящно подогнув под себя ноги, и приняла из моих рук таблетки и стаканчик с водой. Я проследила, как она принимает лекарства, и вышла из палаты. Как раз вовремя для того, чтобы увидеть в окно, как в автомобиль к доктору Дюпону садится Спичка – нарядная, завитая, хохочущая…

Я ушла в кабинет, чтобы подготовиться к беседе с Жанной. Мне и в самом деле нужно было пролистать кое-какие записи, найти правильные слова, с тем, чтобы заставить женщину хотя бы задуматься над сделанным ею выбором…

Жаль, что у меня не сохранилось тех записей, которые я делала наспех, в своем кабинете, уже стоя на краешке бездны. Но я помню все.

Помню тетрадь, в которой я вела дневник, – толстую, в кожаном малиновом переплете, с розовым обрезом листов. Помню, как золотое вечное перо летало по толстой желтоватой бумаге. Помню каждое слово:

«Вся история прогресса есть история совершенствования методик. Не исключение и душевные болезни. Психиатрия редко оставалась без метода лечения, который объявлялся бы панацеей. Пациентов избивали плетьми, вызывали у них рвоту, обездвиживали или заключали в клетки. Потом пришло время более «гуманных» мер» – пациентов обессиливали кровопусканием, взбадривали ледяными ваннами, потчевали вытяжками из щитовидной железы скота. Теперь пришла пора шоковых терапий и разрушения «непокорных» долей головного мозга. Но какова будет цена? Кто заплатит за эту попойку?»

Инсулинокоматозная терапия тогда вошла в широкий обиход. В начале тридцатых годов венский доктор по фамилии Сакель совершил промашку, введя своей пациентке чрезмерную дозу инсулина. Ему удалось вывести даму из комы, и та поведала ему, что чувствует себя гораздо лучше – морфиновая абстиненция, которой дама была подвержена вследствие пристрастия к наркотику, сошла на нет. Более того, дама больше не чувствовала настоятельного желания принять морфин.

Сакель не был бы учеником великого венского чудотворца, если не повторил бы свой эксперимент. В тридцать пятом году он опубликовал брошюру с описанием своего метода. Инсулинокоматозная терапия рекомендовалась при шизофрении и наркомании. Метод был встречен с восторгом и стремительно вошел в обиход. Тому способствовала сама атмосфера тридцатых годов – зыбкая, неверная, беспокойная атмосфера; распространение шизофрении – спутницы людей, не уверенных в завтрашнем дне. Шизофрении никто не понимал, гипогликемическая кома выглядела сравнительно безопасной и безобидной – введем больному глюкозы, он и придет в себя, какие вопросы? Правда, как именно действует терапия, никто так и не смог объяснить. Догадываюсь, что тут работал тот же механизм, что при лечении сифилиса препаратами ртути и мышьяка – соревнование, кто раньше умрет, пациент или его болезнь. Да, метод Сакеля работал, и даже процент смертности был не так уж высок, но почему он работал, почему летальные исходы были маловероятны?

Для начала: терапия могла применяться только к очень здоровому и молодому человеку, у нее была масса противопоказаний. У крепкого организма было больше шансов раз за разом переживать инсулиновую кому. Далее, сам метод сложен и дорог: требует выделения особой палаты, обучения персонала, постоянного наблюдения опытных сиделок… На такое мог пойти только состоятельный человек, а к состоятельным пациентам отношение традиционно более внимательное. Они имели привилегии, они были уверены в себе, молоды, физически здоровы и богаты… Почему бы им не выздороветь?

А потом пришел электрошок. Шутники-студенты даже придумали мистификацию: якобы лечить душевные болезни электричеством придумали еще древнегреческие врачи. Они сажали пациента верхом на электрического ската… Разумеется, это не так. Настоем чемерицы, чтобы спровоцировать припадок, потчевали, – было. И точно так же – несмотря на изобилие теорий, психиатры не могли объяснить, как работает электрошок, так как сама по себе процедура электрошока является не более научной или терапевтической, чем удар дубиной по голове. Поговаривали также, что итальянский психиатр Уго Черлетти подсмотрел свой метод на бойне, куда явился за свежим бифштексом к обеду – он ждал гостей. Мясники, прежде чем перерезать горло вопящей, вырывающейся свинке, обездвижили ее током. Оглушенная разрядом свинья позволила себя зарезать. Черлетти, очарованный открывшимися возможностями, поспешил к себе, чтобы обдумать случившееся, а гости остались без обеда. Вряд ли так оно и было – насколько я знаю, Черлетти много лет изучал влияние электрических импульсов на ткани.

Я вспомнила, как впервые присутствовала на процедуре электрошоковой терапии – в тридцать восьмом немец по фамилии Калиновски привез в Сорбонну им же самим сконструированный аппарат. Опыт производился над человеком, несколько лет обитавшим в закрытой больнице тюремного типа, над преступником, лишившим жизни нескольких человек, в том числе и свою двухлетнюю сестру, над поджигателем, уничтожившим свой дом… Он был безумен, и он не заслуживал такого наказания. Как только разряд напряжением в четыреста пятьдесят вольт прошел сквозь его мозг, все тело несчастного завибрировало, задрожало. Казалось, под кожей пробегает рябь, мышцы напрягались и расслаблялись в хаотичном порядке, зубы впились в резиновый кляп, и чудовищный рев исторгся из его груди.

Потом я навестила его в палате. Безумный преступник совершенно излечился. Его руки и ноги лежали в лубках, потому что его кости оказались сломаны из-за чудовищного напряжения. Но и без того он не двинулся бы с места, потому что был совершенно здоров. Он улыбался, пуская с нижней губы поблескивавшую ниточку слюны. Он совершенно все забыл – свое преступление, свою боль, свое имя.

– Теперь это чистая доска. Он может начать свою жизнь сначала, написать на этой доске что угодно, – сказал кто-то.

Увы, новая жизнь не может появиться из ниоткуда только лишь потому, что отсекли старую. На месте ампутированной конечности не вырастет новая нога с упругими мышцами, обтянутая розовой кожей.

Я знаю, что теперь пациентам вводят перед процедурой обезболивающее и мышечный релаксант, чтобы уменьшить причиняемые страдания. Но это только привилегированным пациентам, богатым, известным, тем, кто на виду. Тем, у кого есть родные, желающие им добра. Но в тех клиниках, где лежат убогие, обездоленные, одинокие – там электрошок делают все так же по старинке. Лечение превращается в наказание. Пять, десять, двадцать процедур. Приток крови к мозгу увеличивается почти на четыреста процентов, давление крови может увеличиться на двести процентов. Такое чрезвычайно высокое давление крови перегружает механизмы регулирования давления крови в мозге и часто разрушает большие и малые кровеносные сосуды. Происходит кровоизлияние, которое кончается смертью – немедленной или отложенной.

Даже если человеку суждено выжить… Электросудорожная терапия превращает нормальную физиологию мозга в ненормальную. Доктор Бернард Элперс не так давно провел первые патологоанатомические исследования результатов электросудорожной терапии и опубликовал результаты в журнале. Кровоизлияния и разрушения тканей. Остановка сердца. Асфиксия. Но над ним посмеялись, его исследование отвергли. Зачем думать, как это работает, если это работает? Какие только реплики не прозвучали – из всех стран и городов!

– Да, это разрушительный процесс, но ведь он каким-то образом приводит к улучшению, оказывает благотворное вегетативное влияние, порождает бессознательный опыт умирания и воскрешения.

– Электрошоковая терапия вызывает у пациента страх, который и приводит к стабильной ремиссии! Кроме того, больной часто чувствует себя виноватым и ощущает потребность быть наказанным, а терапия удовлетворяет его потребность и приводит к спокойствию!

«Ну и чем же современная психиатрия в таком случае отличается от той, с плетьми и ямами, полными змей? – хотелось бы мне спросить этого палача от медицины. – А про «потребность быть наказанным» вам вообще следовало бы постыдиться упоминать, несчастный вы мазохист!»

– …Низводит личность на иной уровень и таким образом облегчает приспосабливаемость, ведь чем примитивнее человек, тем легче и проще ему живется.

«Приставьте себе электроды к мозгам, чтобы облегчить жизнь», – вот что я бы сказала этому ученому мужу.

«Ослабление умственных способностей – это важный фактор в процессе лечения, – с огорошившей многих прямотой высказался немецкий психиатр Майерс. – Мы считаем, что пациент достиг достаточной степени улучшения, когда он начинает ходить под себя или действует и разговаривает как четырехлетний ребенок».

Вот он, истинно тевтонский подход! Поговаривали, что в начале войны электрошок в немецкой армии применяли вовсе не для лечения. С его помощью решено было приводить солдат к окончательному повиновению. Но вскоре от этого метода отказались – слишком трудно было соблюсти меру, солдаты зачастую впадали в детство и забывали, как стрелять.

Повреждение мозга, утрата памяти, дезориентация, создающая иллюзию того, что с проблемами покончено. Вот что такое электрошок. Я написала статью в «American Journal of Psychiatry», там были такие слова: «В ходе наблюдавшихся мною случаев лечения шоковой терапией мы пришли к убеждению, что можно было бы добиться лучших результатов, потратив время и энергию на более конструктивные программы. Если говорить прямо, то мы не верим, что, сделав из мозга омлет, можно рассчитывать в итоге на что-либо иное, нежели омлет из мозгов».

И все же электрошок был наименьшим злом. Да, да, это были еще цветочки. Больные продолжали мозолить глаза и занимать койки, лечиться и питаться за государственный счет. Им все так же необходимо было постельное белье и обученный персонал. Нельзя было приставить к каждому доктора для психоанализа и терапии. Не было денег, чтобы вкладывать их в развитие фармацевтической и химической промышленности и искать лекарства. Деньги уходили на войну, на оборону, да на что угодно! Кроме собственно самого главного.

Фримен и Уоттс! На месте Жанны я бы убежала из клиники, визжа от ужаса, немедленно развелась бы с мужем, пусть бы мне это стоило половины состояния, только бы не встречаться с этими двумя пионерами лоботомии! Но разве не была она больна, а я в добром здравии? Разве не я должна была предупредить роковую ошибку?

Я сознавала, что осталась в одиночестве. Психиатрическое сообщество было потрясено открывшимися возможностями. Больше никаких страданий, никаких обитых войлоком палат, криков, гримас! После короткой операции, которую в состоянии выполнить любой начинающий хирург, душевнобольной пациент отправляется домой и больше не беспокоит своим появлением эскулапов. Фронтальная лоботомия! Вот домохозяйка, страдающая истерическими припадками. На фотографии в журнале – издерганная худая женщина с тяжелым взглядом и распущенным ртом истерички. Быть может, она и не больна. Быть может, она просто недовольна своей жизнью, но не может, не умеет показать это иначе, чем истерикой, рыданиями, битьем посуды. Однажды она даже выбежала голой на лужайку перед домом и рыдала так, словно у нее разрывалось сердце. Но что, если все это – проявления не болезни, а недовольства своей жизнью? Скажем, ей надоело мыть задницы своим детишкам, гладить мужу сорочки и греметь кастрюлями. Допустим, в глубине души она полагает, что могла бы петь, потому что в юности брала уроки, и ее голос многие хвалили. Но этот импульс загнан глубоко-глубоко. Что же нам нужно сделать? Может быть, поговорим с женщиной, проникнем в ее душу, найдем там нереализованные творческие порывы и поможем ей, наведем на мысль – устраивать домашние концерты, или начать учить старшую дочку пению, или даже самой, чем черт не шутит, брать уроки?

Но нет. Это слишком долго и хлопотно. Двадцатый век требует высоких скоростей. Женщине пришлось бы лечь в санаторий, и мужу пришлось бы щеголять в это время в неглаженых сорочках. Семье пришлось бы платить деньги, а они ведь только что купили в рассрочку автомобиль. Современный автомобиль куда важнее душевного здоровья! Да и сам факт пребывания в санатории – как скрыть его от приятельниц по дамскому клубу, как смириться с тем, что твою болезнь станут обсуждать за партией в бридж? Да и для чего все эти хлопоты, когда рекламируется легкая, безболезненная (это ведь под наркозом!) операция, после которой женщина, совершенно излечившаяся от недомогания, может вернуться к кастрюлям? И вот новая фотография, через год после операции. Пожалуй, женщина набрала лишний вес. Пожалуй, глаза ее погасли, но разве этот томный взгляд не лучше того, затравленного? «Больная превратилась в достаточно ленивую, но милую женщину, хорошо приспособившуюся к жизни и ведению домашних дел», – гласит подпись под фотографией. Надо же, какое достижение! Она больше не хочет петь. Она больше ничего не хочет, даже выигрывать в бридж. Зато способна день ото дня выполнять одни и те же действия, разогревать полуфабрикаты, гладить рубашки, услаждать мужа в постели, листать журналы. Она больше не нарушит общественного спокойствия, и на лужайку будет выходить только в домашнем платьице. Она стала приемлемым членом общества… и достигла гармонии с собой, как уверяли Фримен и Уоттс.

Разумеется, не все операции проходили столь «удачно», это признавали даже чудодеи-хирурги. Некий пациент после операции начал впадать в детство: он потерял свое дело, растратил семейные сбережения и сделал жизнь домашних невыносимой. Он выгнал из дома своих сыновей, не обращал внимания на больную жену, ни одна секретарша не удерживалась у него дольше недели, деловые партнеры угрожали судебными исками, ну а он? О, его это совершенно не беспокоило! Он достиг гармонии с собой, он перестал беспокоиться о прошлом или будущем и почти каждый день предлагал другим обратиться к Фримену и Уоттсу на предмет операции.

Но Фримена и Уоттса это не смутило. Они вообще не знали сомнений, эти мясники в одеждах врачей. Ведь они были убеждены в своей правоте! А кроме того, получали за операцию кругленькую сумму. Операция же была простенькая. Журналы с удовольствием публиковали фотографии Фримена и Уоттса – у операционного стола, с несложными инструментами в руках. Они были похожи на Безумного Шляпника и Мартовского Кролика. Безумное чаепитие было в разгаре. К нынешнему дню дуэт провел четыреста с лишним операций по лоботомии. Уровень смертности при операции оставался таков, что у сообщества не было причин для беспокойства. Психохирурги совершенствовали технику и инструменты. Теперь пациент оставался в процессе операции в сознании – так было удобнее, можно наблюдать за реакцией больного в ту минуту, когда скальпель входил в его мозг, как нож в подтаявшее масло.

Я вырвала из журнала страницу, где приводилось описание операции и диалог Фримена с пациентом во время операции, и вклеила ее гуммиарабиком в свой дневник. Пригодится показать Жанне.

«Мужчина, 24 года, по имени Фрэнк. Когда пациенту сверлили отверстия над висками, его тревога стала более отчетливо выраженной, возможно, из-за производимого давления на череп и скрежещущих звуков, что так же действует на нервы, как сверление зуба, или даже в большей степени. Пациент мог чувствовать и слышать, как скальпель вырезает белое вещество мозга внутри черепной коробки.

Доктор: «Как вы себя чувствуете?»

Фрэнк: «Я ничего не чувствую, но вы меня сейчас режете».

Доктор: «Вы хотели этого?»

Фрэнк: «Да, но я не думал, что вы будете делать это, когда я в сознании. О, господи Иисусе, я умираю! О, доктор! Пожалуйста, остановитесь! О, боже, я умираю! О, о, о, ай (скальпель)! О, это ужасно! Ай! (он хватается за руку врача и вонзает в нее ногти). О, боже, я умираю, пожалуйста, прекратите!»

Сорок пять минут спустя:

Доктор: «Что случилось с вашим страхом?»

Фрэнк: «Пропал».

Доктор: «Почему вы испытывали его?»

Фрэнк: «Я не знаю».

Доктор: «Чувствуете себя хорошо?»

Фрэнк: «Да, прямо сейчас я чувствую себя очень хорошо».

Доктор: «Я могу продолжать?»

Фрэнк: «Мне все равно. Как вам будет угодно».

Его лицо расслабилось и напряжение прошло».

Я нашла и свои записи, оставшиеся после разговора с английским психиатром Томасом Валлентайном. Валлентайн полгода назад присутствовал на операции Фримена – Уоттса. Это была одна из первых операций, которую Фримен проделал топориком для колки льда. Помню, как я удивилась, переспросив: неужели топориком? Валлентайн объяснил мне, что американцы все напитки пьют со льдом, и топорик для колки льда, нечто вроде крошечной стальной кирки, является очень распространенным…

– Это было ужасно, – сознался Валлентайн. – Ох… Мне стало плохо. Я не мог наблюдать за этим. Никто из нас не мог с легкостью… Мне пришлось выйти из операционной. У меня нет ответа на вопрос, почему его не остановили.

Операция, на которой присутствовал Валлентайн, не была пока нигде не описана, и его свидетельство имело особое значение и вес. Это была специализированная форма лоботомии, изобретенная самолично Фрименом и в первый раз проведенная в обстановке высокой секретности в его кабинете.

– Прежде их хотя бы немного останавливала сложность и дороговизна операции, – говорил Валлентайн, принципиальный противник лоботомии и, значит, мой сторонник. – Фримен изобрел нечто элементарное, что никому не приходило в голову именно по причине своей ужасной простоты. Пациентка… Это была молодая девушка с параноидной шизофренией. Ее обездвижили электрошоком… Фримен подошел и оттянул ее веко. Открылся проток слезной железы. В него он поместил заостренный конец инструмента. Вы знаете, какая тонкая кость в орбитальной впадине. Один легкий удар молотком… Я услышал, как кость хрустнула. Инструмент был на глубине двух дюймов, когда Фримен отвел ручку в сторону – так далеко, насколько позволяла глазница… Потом он сунул в отверстие петлю и стал проворачивать ее… Господи, это выглядело так, словно он хотел достать пробку из винной бутылки! И тут я ушел. Мне пришлось уйти, потому что я должен был посетить туалетную комнату. Но туда я не дошел, меня стошнило в коридоре. А Фримен продолжал свою работу. Операция была проведена блестяще, девушка проснулась здоровой, она прекрасно себя чувствовала, только вокруг глаз у нее были синяки. Ее больше не беспокоили галлюцинации. Ее вообще мало что беспокоило… Фримен назвал ее умницей и посоветовал приобрести в больничном киоске темные очки – в этом заключались послеоперационные процедуры…

Фримен назвал это трансорбитальной лоботомией. Он сказал, что это – его подарок всем психиатрам – психохирургическая методика, которую они смогут применять, когда сочтут нужным, самостоятельно, не нуждаясь в помощи квалифицированного хирурга или даже анестезиолога. Я был в ужасе. Даже напарник Фримена, доктор Уоттс, был в ужасе. Он все же нейрохирург, он понимал значение только что показанного нам спектакля. Психиатр получал неограниченную власть над людьми, над их душами и жизнями, мог по желанию вырезать из нее любые куски…

Вероятно, противоречия между Фрименом и Уоттсоном стали непримиримыми, потому что вскоре они разошлись, хотя и продолжали дискутировать на конференциях и страницах журналов. Уоттс утверждал, что лоботомия должна быть последним средством, к которому стоит прибегать в тех случаях, когда уже ничего больше не помогает. Но Фримену вскружили голову новые возможности. Он заявил, что вопрос применения лоботомии следует рассматривать, когда душевнобольному пациенту не становится лучше после шести месяцев консервативной терапии.

Полгода, и только! Действительно, к чему ждать, если можно послужить к вящей славе психохирурга? По шкале Фримена, Жанна уже даже перезрела, она-то лечилась не один год.

У меня всегда был очень четкий почерк, вопреки расхожему мнению о том, что врач просто обязан писать неразборчиво. Я всегда была первой на уроках чистописания, и мой почерк был, скорее, похож на почерк монахини, воспитавшей меня, на почерк сестры Мари-Анж, чем на почерк моей матери. Я до сих пор любила писать, мне нравилось, как четкие буквы одна за другой ложатся на гладкую бумагу. Это помогало мне упорядочить свои мысли и разобраться в чувствах. Поэтому я очень подробно записала все, что думала о Фримене. Все, что, на мой взгляд, следовало знать Жанне.

«Этот врач не может быть хорошим – он слишком знаменит. Такая слава способна ударить в голову и изменить сознание не хуже, чем топорик для колки льда. Его промахов никто не заметит, даже самых очевидных. Это застит ему глаза».

Время покажет, что я была права. Через несколько лет, во время операции в Черокийской государственной больнице штата Айова, Фримен ослабит хватку на своем хирургическом инструменте, позируя фотографу. Топорик-ледоруб погрузится в мозг пациента по рукоять, нанеся ему необратимые повреждения.

«Лоботомия слишком широко применяется, она не может быть универсальной. Ею предлагают лечить психозы, гомосексуализм, алкоголизм, депрессию. Даже подростковое упрямство, даже детский негативизм. Недалек тот день, когда лоботомия будет применена к непослушному ребенку. Ею вот-вот начнут пугать детей».

И опять я была права. Всего через год операцию сделают девочке шести лет, которую ее мать находила «враждебно настроенной и нестерпимо капризной». Вместо того чтобы отнять ребенка у этой ехидны и отдать тому, кто мог бы и хотел о ней позаботиться, девочке сделали лоботомию, и вскоре мать не могла нарадоваться на дочурку: одевать ее теперь легко, она не срывает бантов и всегда спокойно сидит, когда ее причесывают! Правда, она разучилась читать… Но это не так страшно, ведь для девочки главное – быть красивой, а не образованной! Прекрасный результат!

«Сам Фримен не скрывает возможности развития эпилептических припадков после операции. Процент послеоперационных самоубийств также очень высок. Прочие побочные эффекты: увеличение веса, потеря контроля над функцией мочеиспускания и испражнения, гиперактивность, неспособность сосредоточиться, раздражительность, спонтанное сквернословие, потеря контроля над своим поведением в обществе, гиперсексуальность, вялость, алкоголизм. И наконец – разрушение интеллекта, утрата своего «я». Есть от чего наложить на себя руки! Эти самоубийцы – неудача Фримена, это те, у кого сохранилась возможность понимать, что с ними сделали, чего их лишили. Жанна Дюпон – художница, ее картины своеобразны, интересны… Подвергнувшись операции, она лишится возможности рисовать, даже сторонники лоботомии признают, что пациент платит за свое душевное спокойствие частью души, творческими, созидательными силами ее…»

«Лоботомия слишком дешево обходится, чтобы быть эффективной мерой. Скупой платит дважды – но бывает, что скупой платит всю жизнь. Содержание пациента в лечебном заведении средней руки стоит около тридцати пяти тысяч долларов, а лоботомия – всего двести пятьдесят долларов, после чего пациент отправляется домой и больше не беспокоит здравоохранение. Какая экономия! Какая выгода!

Фримен объясняет суть операции как отделение лобных долей – «рационального мозга» от таламического мозга – «эмоционального». Он считает, что психические расстройства возникают из-за нарушения баланса между эмоциями и разумом, и хирургическое вмешательство может этот баланс восстановить. Разумеется, это немыслимая ересь…»

На этом мои записки оборвались. Я услышала под окнами сигнал автомобиля. Отодвинув в сторону тяжелую плотную штору, оставшуюся с тех времен, когда Парижу угрожали бомбардировки, я увидела Франсуа. Он стоял под окном и держал в руках букет белых роз, целый куст едва распустившихся, сияющих бутонов.

Конечно, я так обрадовалась, что выбежала ему навстречу, даже не накинув плаща. Но это бы еще не беда.

Куда хуже было то, что я забыла захватить с собой дневник, так и оставила его раскрытым на столе.

Глава 7

– Катрина, я знаю, что если бы не война, если бы не оккупация, не все эти заварушки, – мне никогда не приблизиться бы к такой девушке, как ты. Ты даже не заметила бы меня. Просто проехала бы на автомобиле, а я тащился бы в кабачок – в синем рабочем комбинезоне и с термосом для обеда в руке.

– Ну отчего же, дорогой. Если бы ты злоупотреблял посещением кабачков, то через некоторое время мы вполне могли бы встретиться – например, ты попал бы на больничную койку с приступом Delirium tremens, и я бы лечила тебя.

Мы помолчали. Автомобиль ехал по Булонскому лесу. Вдоль аллеи лежали густые тени, в свете фонарей влажно клубился туман, чудесно пахло влажной землей и мхом, букет роз, лежавший на заднем сиденье, испускал тонкое сладко-свежее благоухание.

– Мне нравится в тебе то, что ты не делаешь скидки на мое происхождение и образование, – с улыбкой сказал Франсуа. – Ты отпускаешь умные словечки и латинские фразы так, словно я могу их понять… И, знаешь, я действительно их понимаю. Рядом с тобой я делаюсь лучше, Катрин. Быть может, я не должен об этом думать, и это очень эгоистично с моей стороны, но… Катрин, ты будешь моей женой?

Он остановил машину, и туман опустился на нас, как серебристое облако.

Франсуа достал коробочку из кармана куртки.

– Надеюсь, оно будет тебе в самый раз. Рашель сказала мне, какой нужен размер. Но я договорился, что его можно будет обменять…

Я удивилась – ведь я полагала, что Рашель дала Франсуа одно из своих колец, которые ей удалось сберечь в сплошном кошмаре бегства.

Но я все еще плохо знала его.

Он словно слышал мои мысли.

– Рашель предлагала мне свое кольцо. Такое шикарное. В нем и бриллианты, и изумруды, чего только не было. Но я хотел подарить тебе кольцо, которое купил бы сам, пусть и не такое дорогое.

Он открыл коробочку.

– Ювелир сказал, что это опал.

– Ох, – только и смогла вымолвить я.

В молочно-белом тумане – точно таком же, как тот, что окружал нас, – вспыхивали синие и красные колдовские огоньки.

– Оно очень красивое, – искренне сказала я. – Франсуа, я согласна стать твоей женой.

Мы поцеловались, неловко и быстро, как в первый раз. И у него, и у меня губы были холодные и дрожали.

– Поедем, а то ты замерзнешь…

Заводя машину, он вдруг засмеялся.

– Что такое?

– Мне пришло в голову, что даже в белой горячке никто не повез бы меня в клинику Шато-де-Гарше. Это местечко для богачей. Я бы протянул ноги в каком-нибудь сумасшедшем доме, скажем, в Вильжюифе. Там умерла одна из моих теток, впавшая в старческий маразм. Жуткая дыра. Тетушка была там самой умной, даже учитывая персонал.

Я рассмеялась. Но отчего-то я думала о том, что Франсуа не сказал, что любит меня. Ни разу еще не сказал.

– А мы отпразднуем нашу помолвку?

– Если ты хочешь. Я не слишком знаю, как это делается. Может быть, ты хочешь пригласить гостей? Знаешь, таких… настоящих гостей. Людей своего круга.

– У меня почти нет знакомых в этом «своем» кругу. Разве только… моя мать? – И тут же я представила себе мать в моей гостиной. Дети Рахиль дергают ее за юбку, галантный испанец предлагает ей одну из своих вонючих папиросок, Франсуа пытается занять тещу светской беседой, а Плакса жует в углу ее сумочку… Право, на это стоило бы посмотреть! Но моя жизнь и так была насыщена впечатлениями. – Пожалуй, не стоит. Я не юная девушка, которая выходит замуж с благословения семьи. Я взрослая, самодостаточная женщина. Познакомитесь потом… на свадьбе.

Мне показалось, Франсуа остался доволен моим решением. Он ничего не сказал, но я поняла – в душе он побаивается знакомства с моей матушкой.

Вечером я попросила мадам Жиразоль купить кое-каких продуктов – наши кладовые порядком опустели после того, как в доме стало обитать больше людей, чем обычно – и приготовить на завтра легкую закуску.

– У нас будет праздник, мадам Жиразоль! Франсуа предложил мне руку и сердце!

Моя экономка охнула.

– Деточка моя! Дайте же я вас обниму! Ох, какая радость, какая радость! Вы же такая красавица, такое доброе сердце, кому же быть счастливой, как не вам?

Она стиснула меня своими мягкими, будто подошедшее тесто, руками и прижала к своей необъятной груди.

– И вы такая чудесная пара! Ох, если парнишка любит от всей души, то кому интересно, есть у него деньги или нет. Любви-то за деньги не купишь!

Мне было приятно слышать эти слова. И на минутку я замечталась – представила вдруг, что мать поздравит меня так же, как мадам Жиразоль. Но шансов на это было не так чтобы очень много…

– Он подарил мне кольцо, – сказала я и вытянула руку. – Посмотрите. Красивое, правда?

Мадам Жиразоль снова охнула, но уже не так радостно.

– Что такое? – удивилась я.

– Ох, мадемуазель Катрина! Нет, нет, я ничего не хотела сказать.

– Да говорите же, а то я напридумываю черт знает что!

– Это же опал!

– Ну да. А что? Он краденый?

– Что вы такое говорите, мадемуазель Катрина. Даже будь он и краденый, как бы я это поняла, едва взглянув на него? Просто примета плохая – опалы носить и дарить. Камень несбывшихся надежд, так его называют.

У мадам Жиразоль всегда находилась какая-то примета, и обычно дурная. Нельзя садиться за стол, если гостей тринадцать – это насмешка над Тайной Вечерей. Хлеб надо класть на плоскую сторону: сколько раз экономка сердито переворачивала багет, если я клала его «на спинку». Хлеб, который пекли для королевского палача, откладывали именно таким образом, а кто съест хлеб палача, будет его следующей жертвой… Нельзя проходить под приставленной к стене лестницей: лестница вместе со стеной образует треугольник, а треугольник – это Троица. Боже упаси раскрыть в комнате зонт для просушки, это приносит неудачу. Опрокинув солонку, нужно бросить через левое плечо щепотку соли, чтобы прогнать злых духов. За купленные в кухню ножи мадам Жиразоль отдавала мне мелкую монетку, чтобы наша дружба не перерезалась. А теперь еще и опалы!

– Не думайте о плохом, мадам Жиразоль. Все эти приметы – сущая чепуха. Камень может навредить только в том случае, если вам запустили им в голову… Или если он краденый. Приготовьте нам хороший стол, достаньте из погреба вино. И помните, вы приглашены!

Она удалилась, ворча.

А я решилась позвонить матери.

Она не дослушала.

– О, дорогая, надеюсь, ты не будешь на меня в обиде за то, что я не смогу приехать? Ганс уехал в Англию, а мы с Тео решили прокатиться в Нормандию, проверить, как идут дела на моей фабрике…

Тео – это, конечно, Теодор Момм. Я так и знала, что мать спит еще и с ним. Что ж, это ее дело.

– Мне жаль.

– Я пришлю вам подарок. И будь добра, сообщи мне дату свадьбы заранее. Мне хотелось бы сшить тебе платье. Кстати, в чем ты будешь завтра?

– О, это неважно!

– Это очень важно! – разумеется, возразила мама. – Надень то, из японского шелка, с цветами и птицами, хорошо? Только пусть кто-нибудь из подруг поможет тебе завязать сзади пояс.

Мама забыла, что у меня нет подруг. Разумеется, я не могла пригласить Рене. Она приехала бы с мужем, а он был членом правительства Виши. Его появление могло быть неуместным.

– А вы уже выбрали, куда поедете в свадебное путешествие?

Свадебное путешествие! Вдруг у меня стало легко на душе. Я подумала, что мы с Франсуа можем уехать… Уехать далеко. У меня довольно денег. Мне представлялись роскошные купе международных экспрессов, каюты океанских лайнеров, номера отелей. Шелковое белье, шампанское, цветы и любовь… Любовь без конца.

Любовь изменила меня. Впервые в жизни мне хотелось роскоши, хотелось утонченной красоты вокруг себя. Мать всегда высмеивала меня из-за моей аскезы, но теперь я удивлю ее.

– Знаешь, мне очень хочется поехать, – призналась я. – Может быть, в Америку, а потом в Австралию. Может быть, мы поживем на каком-нибудь тропическом острове, в крошечной гостинице, и чтобы по утрам пахло магнолиями…

– Как прекрасно, моя дорогая. – Голос матери изменился, потеплел, заиграл нежными нотами. – Наконец-то ты захотела посмотреть мир. Я знала, что это произойдет, как только ты полюбишь. Твое сердце раскрылось, и теперь оно готово вместить в себя весь мир.

Это были прекрасные слова. Правда, закончила мать весьма прозаически:

– Надеюсь, ты позволишь мне оплатить все расходы, связанные со свадьбой и путешествием?

– Это очень щедро, мама. Спасибо.

– Ты не отказываешься! – поразилась мать. – Нет, ты и в самом деле изменилась. И мне это нравится.

Я думала пригласить кого-нибудь из клиники, может быть, Лолу, симпатичную медицинскую сестру, с которой часто пила кофе в маленьком кафе в Сен-Клу. Но Франсуа с улыбкой попросил, «чтобы были все свои», и я согласилась. Отчего-то я целый день была на нервах, хотя, казалось бы, ну что тут такого? Формальное предложение уже сделано, а до свадьбы еще далеко, так к чему же этот мандраж? Я не могла проглотить ни кусочка, не могла прочитать ни строчки в истории болезни нового пациента, и когда Жанна подошла ко мне в холле, смогла обронить только несколько ничего не значащих слов.

Я едва дождалась окончания своего рабочего дня. Забрала свой дневник из ящика стола – право же, не стоило оставлять его здесь, если я пишу в нем такие личные вещи… Вот и доктор Дюпон смотрит на меня искоса, одновременно с сожалением и с торжеством. О боги, он что же, полагает – я до сих пор переживаю из-за его измены и женитьбы? Странно, он же несколько раз видел, как меня увозил Франсуа. Право же, этот самоуверенный индюк слишком много о себе думает! Как они все удивятся, когда я выйду замуж и уеду. Впрочем, доктора Дюпона здесь уже наверняка не будет – отчалит в Америку вместе с Жанной. Посмотрим правде в глаза: вряд ли мне удастся так быстро, за несколько сеансов, снять с нее гнет, наложенный излишне властной матерью, а теперь еще и корыстным муженьком. Так не проще ли будет отпустить ее, дать ей в кои-то веки сделать выбор, свой собственный выбор, пусть даже первый и последний раз в жизни?

Это были дурные, эгоистичные мысли. Счастье вообще эгоистично. Но я устыдилась их. Нет, я непременно поговорю завтра с Жанной. И буду работать с ней столько, сколько потребуется. Или столько, сколько мне позволят.

Усевшись в машину, я раскрыла дневник. Не помешает вспомнить, что я писала вчера…

Прямо поперек страницы было написано крупными скачущими буквами:

УЕЗЖАЙ. УЕЗЖАЙ. НЕМЕДЛЕННО УЕЗЖАЙ.

Это было написано с таким яростным нажимом, что кое-где перо прорвало плотную бумагу, и на странице остались микроскопические брызги чернил.

Разумеется, я сразу поняла, кто это писал.

Спичка.

Я едва не расхохоталась – надо же, нахальная девица мне угрожает!

Нужно признаться, я совершила огромную глупость, не прихватив с собой дневник, оставив его раскрытым на столе. Конечно, Спичка прочитала мои записи, вероятно, она мало что поняла, но кое-что дошло и до ее поврежденного перманентными завивками мозга. Ее возлюбленный только-только решился довести свою жену до растительного состояния, чтобы самому славно повеселиться на ее денежки, и тут какая-то пигалица встревает, угрожает такому близкому счастью! Но что она сделает мне? Подсыплет мышьяку в кофе? Плеснет кислотой в лицо? Фу, как это мелко.

Вилла «Легкое дыхание» сияла всеми огнями. В маленькой столовой был накрыт легкий ужин, благоухали в вазах цветы, мадам Жиразоль вихрем пронеслась мимо меня с подносом тартинок.

– C чем это, мадам Жиразоль?

– C тапенадом, самые вкусные!

Я ухмыльнулась. Моя экономка была родом из Прованса и обожала тапенад – густую пасту из измельченных оливок, анчоусов и «тапен», так южане называют каперсы. Я дала мадам Жиразоль полную волю в том, что касалось стола, значит, тапенадом будет нафаршировано все, включая и профитроли.

Я оказалась права. Утка была с тапенадом, но очень вкусная. Мне показалось, в последнее время я стала острее чувствовать вкус еды. После ужина и пары бокалов вина я впала в некую сонную прострацию – словно меня, маленькую и сонную, укачивали чьи-то теплые всемогущие руки. Я почти не участвовала в общей беседе, тем более что ничего в ней не понимала. Часто повторялось знакомое мне имя Жана Мулена^[6].

– Это, кажется, префект департамента Шартр? – спросила я точно в полусне.

Франсуа, смеясь, рассказывал, как в Париже он обнаружил, что если кого и видели с немецким коллаборационистским журналом «Сигнал» в руках, так это бойцов Сопротивления, которые использовали это издание, чтобы узнавать друг друга при встрече в общественных местах.

– Если бы немцы арестовывали всех, кто вертел в руках «Сигнал», они бы моментально подавили Сопротивление!

Все засмеялись. Рахиль наклонилась ко мне и шепнула:

– Знаешь, Сопротивление устроило мой отъезд. В одну из ближайших ночей меня с девочками отвезут в Швейцарию.

Я переводила взгляд с одного гостя на другого. Все же это очень странно – идет моя помолвка, но многих, кто сидит за столом, я вижу первый раз в жизни. И я рада этим людям, ведь у меня всегда было мало друзей, мне некого было бы усадить за этот огромный стол. Мне было приятно, что рядом со мной сидит румяная от радости Рахиль, что ее дочки увлекают меня в свои игры. И все же я скучала по Рене… Вот и Рахиль вскоре уедет, спасая свою жизнь.

– Катрина, вы грустите? Мы утомили невесту своими разговорами, – сказал один из только что представленных мне гостей. Его звали Раймон, он был высокий, симпатичный, с высокими залысинами на лбу. Вдруг я подумала, что они называются «треугольники тайного советника» и свидетельствуют о том, что их хозяин умен и хитер… Но я же не верю в лженауку физиогномику?

– Давайте выпьем за самую красивую невесту, – предложил Раймон.

Повинуясь вечному женскому инстинкту, я покосилась в огромное зеркало, висящее напротив окна. Нет, я не была красива в тот вечер. Мне не удалось уложить волосы в прическу, на щеках отчего-то выступили белые пятна, а рот выглядел странно увеличившимся – вокруг губ залегла коричневая кайма, которой я раньше не замечала.

И еще я уловила в зеркале движение. Там, за окном, в саду, кто-то был. Кто-то, кто не хотел до времени обнаружить свое присутствие.

Я наклонилась к Франсуа, он быстро коснулся губами моего виска и отвернулся, чтобы продолжить разговор. Но я потянула его за руку, заставила наклониться к моему лицу и прошептала:

– Кто-то следит за нами из сада.

В глубине души я надеялась, что он усмехнется и скажет:

«Все в порядке, дорогая, это всего лишь твое воображение».

Но он принял мои слова очень серьезно. Кивнул и шепнул что-то Раймонду. Раймонд немедленно поднялся.

– Дамы и господа, у нас незваные гости. Мадам Жиразоль, утка была прекрасна, но сейчас я предложил бы вам вернуться в кухню. Рахиль, дети – поднимитесь на чердак. Катрина, вам лучше…

– Я останусь здесь, – сказала я, сама удивившись тому, как спокойно прозвучал мой голос. – Я хозяйка дома и хочу знать, что здесь будет происходить.

– Хорошо, – помедлив, сказал Раймонд, и я увидела, как он медленно тянет из кармана тускло поблескивающий ствол.

– Не надо, – сказал Франсуа. Без голоса, одними губами. – Раймонд, тут женщины. Тут дети. Если мы начнем стрелять – они положат всех. Ты же их знаешь…

– «Они» – это полиция? – переспросила я.

– Кажется, это гестапо, дорогая. Тебе незачем волноваться. Ты не знаешь ничего. Ты пустила в свой дом и в свое сердце не того человека. Я прошу тебя стоять на этом и больше не говорить ничего. Ты меня поняла?

Я кивнула. В продолжение этого короткого диалога все присутствующие продолжали сидеть за столом. Мадам Жиразоль даже преспокойно вкушала профитроли. Моя толстуха экономка всегда была без надобности слезлива, но, видимо, в трудной ситуации способна была проявить редкое самообладание.

– Я бы все-таки настаивал на том, чтобы Рахиль ушла в спальню. Пусть уложит детей. Если нам удастся уладить дело миром…

Он не докончил. Рахиль встала, подозвала Лию и Мари и пошла к дверям. Когда она поравнялась со мной, я поняла по ее лицу, что она смертельно напугана. Но отчего тогда были так спокойны Франсуа и Раймон? Они были внутренне готовы к визиту гестапо, к аресту? К пыткам, к заключению в концлагерь и смерти? Что ж, тогда и я должна быть спокойна. Краем глаза я увидела, как Франсуа наклоняется к камину – в этот теплый вечер его разожгли для уюта. В руках у него был багорик, словно он хотел помешать угли. Я заметила, как Франсуа достает из кармана свою записную книжку, разбухшую от адресов, писем, заметок. Он бросил ее в камин и быстро засыпал пламенеющими углями. Языки огня побежали по углям, мгновенная вспышка…

Залаял Плакса. Он лаял яростно и вдруг взвизгнул и умолк. Я почувствовала, как мои ногти впились в мою же ладонь. К глазам подступили слезы. Но я не могла позволить себе заплакать. Не стоит плакать о собаке – ведь, возможно, мы все будем мертвы через несколько минут.

В дверь позвонили. Фантазия моей матери подсказала ей когда-то подвесить к дверям китайский гонг. Звук получался торжественный и печальный, исполненный значимости. Я встала.

– Я открою, мадемуазель, – сказала мадам Жиразоль. Она высоко держала голову, и я вдруг вспомнила, что ее муж был убит на этой войне, был застрелен гитлеровцами в полевом госпитале – беспомощный, прикованный к походной койке.

Она пошла в холл, я услышала звук отодвигающегося засова и ее возмущенный голос:

– Господа, что это значит? У мадемуазель помолвка… нельзя же вот такими сапожищами, господа!

Сапоги ввалившихся в столовую служителей гестапо и в самом деле были густо залеплены грязью – вероятно, они долго топтались по клумбам вокруг виллы, пытаясь что-то высмотреть или подслушать. Эти грязные сапоги находились в контрасте с аккуратной светло-серой формой, и я почувствовало, как во мне ослабла туго натянутая струна. Удивленно слыша словно со стороны свой красивый, звучный и спокойный голос, я сказала:

– Добрый вечер, господа. Я хозяйка этого дома. Чему обязана столь поздним визитом?

Вперед выступил офицер. Вероятно, он был в чинах – это я поняла по двум серебристым звездочкам и двум рядам сдвоенного серебристого сутажного шнурка на его мундире. Мать научила меня обращать внимание на такие вещи. Мама! Я должна попытаться оставить ей записку.

– Добрый вечер, мадемуазель. К сожалению, я вынужден арестовать вас. И всех, кто находится в этом доме.

– Но… почему? В чем меня обвиняют?

– Обвинить может только суд, мадемуазель. Чтобы не быть виновной еще и в неповиновении, вам следует немедленно собраться и следовать за нами. Я провожу вас в вашу комнату, чтобы вы могли взять с собой необходимые вещи.

– Но…

– Не стоит больше пререкаться, мадемуазель. Позвольте…

Он подхватил меня под локоть. Едва я ступила на лестницу, как услышала шум в гостиной – незваные гости вовсе не были так любезны с остальными. Я не оборачивалась, но боковым зрением увидела, как скручивают руки Франсуа.

И все же я была спокойна. Мы арестованы. Но мы арестованы вместе. Мы вместе или пройдем через это и снова будем свободны и счастливы, или погибнем… Ведь его могли арестовать или убить так, что я никогда не узнала бы об этом. Какая радость, что они явились именно сейчас! Именно сюда!

– Что мне взять с собой? – спросила я у офицера. – Знаете, меня раньше никогда не арестовывали. Не представляю, что мне может понадобиться в тюрьме.

Мне показалось, что по непроницаемому лицу гестаповца пробежала улыбка.

– Прежде всего, я бы советовал вам переодеться во что-то… Более практическое.

Он был прав. Платье сиреневого шелка, бледно-розовые туфельки и нейлоновые чулки оттенка чайной розы мало подходили для предстоящих мне испытаний.

– Я бы просила вас отвернуться…

Все же я была права, когда отказывала матери в просьбе выбросить «эти ужасные» американские свитера. На хлопчатобумажную блузку я надела шерстяной жакет, потом широкую юбку с большими карманами, теплую, на подкладке. Простые чулки и грубые ботинки, в которых совершала длительные прогулки по заброшенным тропинкам Сен-Клу. Я собрала в сумку документы, дюжину носовых платков и белья, взяла все наличные деньги, выгребла украшения из шкатулки, накинула пальто из верблюжьей шерсти и даже прихватила лисий палантин, словно не в тюрьму шла, а в оперу. Впоследствии оказалось, что я поступила разумно и все захваченные из дома вещи сослужили мне хорошую службу. Пальто служило одеялом в холодные ночи, колечки и браслетки обернулись кусками хлеба и масла!

И только одно кольцо я не захотела с собой брать. Гестаповец все так же смотрел в сторону. Тогда я быстро наклонилась… В паркете была щель. Кольцо, подаренное мне Франсуа, легло туда, словно в шкатулку. Быть может, оно дождется моего возвращения?

Из коридора послышался детский крик. Я бросилась к дверям, опередив офицера.

Рахиль тащили по коридору, она не отбивалась, но и не переставляла ног. Ее голова болталась, из разбитого носа на розовый шифон вечернего платья капала кровь. Поверх на нее был наброшен все тот же прорезиненный плащ, один из немцев нес ее чемоданчик, второй тащил за руки плачущих Лию и Мари. Его лицо было искажено гримасой брезгливости, он поправлял полуоторванный рукав мундира. Вдруг я поняла, что произошло – он прикоснулся к девочкам, и Рахиль, на какое-то мгновение сойдя с ума от ярости, кинулась на защиту, как волчица, защищающая своих детенышей.

Только тогда до меня стал доходить ужас происходящего. Быть может, для меня и нет смертельной угрозы – но Рахиль и ее чудесные девочки будут просто уничтожены, перемолоты жерновами войны… Кажется, я вскрикнула – не помню своего голоса, а только саднящее горло и железную руку офицера, сомкнувшуюся поверх моего плеча. Он почти волоком протащил меня через весь дом и кинул в закрытый грузовичок, где уже сидела нимало не потерявшая в достоинстве мадам Жиразоль – ни один волосок не выбился из ее прически! – девочки Рахиль, плачущие, жмущиеся друг к другу. Сама Рахиль лежала на полу. Она все так же была без сознания. Кровь у нее шла не только из носа, но и из раны на затылке. Я отерла ее носовым платком и убедилась, что там была только рассечена кожа – вероятно, ее ударили рукоятью ножа или чем-то в этом роде.

Мужчин, вероятно, посадили в другую машину. Скоро мы тронулись, и тут я вспомнила, что не оставила матери записки. Впрочем, я не сомневалась, что самое большее через три дня она пустится на поиски. Ей наверняка захочется узнать, как прошло празднование помолвки и как мне понравился подарок (а я ведь даже не открыла его, видела только логотип Тиффани на упаковке). Она вызволит меня отсюда с помощью своего любовника или всех своих любовников сразу. И Франсуа. И нашу экономку. И Рахиль – невзирая на неприязненное отношение к евреям…

Как я ошибалась!

Глава 8

Нас привезли в тюрьму Фрэн.

Тюрьма была переполнена.

В камере, куда меня привели, на восьми квадратных метрах размещалось пятнадцать женщин. Никто не приветствовал меня, никто не говорил со мной. Впоследствии я узнала, что все эти женщины были невестами, женами, сестрами членов борцов Сопротивления. Многие из них состояли в Сопротивлении сами. Разумеется, они проявили осторожность – я могла быть подослана. В дамочке с роскошным лисьим боа они увидели угрозу для себя.

Рахиль и детей я больше не видела. Я собралась с духом и спросила у одной из женщин:

– Когда меня арестовали, со мной была подруга, еврейка, и две ее дочки. Вы не знаете, куда их могли упрятать? Здесь есть еще камеры для женщин? Или для женщин с детьми?

Моя собеседница только фыркнула:

– Для женщин с детьми, как же! Вернее всего, их запрятали в подвал.

– Как в подвал? Но…

– В подвал переводят всех, кто ждет транспорта.

– Транспорта? Куда?

– В концентрационный лагерь. Она же еврейка? Вот и поедет в концлагерь.

И женщина отодвинулась от меня, словно желая показать, что разговор окончен.

Я попыталась выяснить что-нибудь у охранника, который приносил нам еду. Это был заключенный, но уголовный заключенный, как мне объяснили. Уголовники пользовались большим благоволением «нового порядка», их еще можно было перевоспитать, в то время как политические заключенные полагались безнадежными. У этого здоровенного рыжего парня руки были покрыты пикантными татуировками. На кисти была наколота женщина, указательный и средний палец были как бы ее ногами, довольно кривыми и волосатыми. Когда парень шевелил пальцами – дамочка пикантно двигала ножками. Этот фокус он проделывал всякий раз, когда я подходила к окошечку со своей миской. Потом парень глубоко зачерпывал ковшом и доставал со дна гущу. Видимо, это был нешуточный знак внимания. Тщетный – я все равно не могла есть. Я питалась только хлебом и водой, а похлебку отдавала сокамерницам. Впрочем, они все равно относились ко мне с подозрением.

Я описала охраннику Рахиль, и он обещал посмотреть.

– Хотя мне все эти жидовочки все на одно лицо. Носы – во, глаза навыкате… То ли дело ты, хорошенькая мордашка…

Пришлось проглотить грубый комплимент и даже улыбнуться в ответ. Но в тот же день мне пришла неутешительная новость – Рахиль с детьми была увезена в концлагерь Дранси.

– Что это за место? – спросила я у своего рыжего благодетеля.

– Фью-уить, – высказался он неопределенно. – Не хочешь поцеловать меня, крошка? Я ведь выполнил твою просьбу?

– Этого мало, – сказала я нахалу. – Еще мне нужно узнать, где находятся Раймонд Обрак и Франсуа Пелетье.

– Ты такая любопытная, – наигранно удивился уголовник. – Но и на этот вопрос у меня есть ответ. Их только что отвезли на улицу Соссэ, в гестапо.

– Что с ними там будут делать? – вскрикнула я.

– Пытать, – пожал дюжими плечами уголовник. – Там всех пытают. Иной раз такое оттуда привозят, что и на человека-то непохоже – так, груда кровавого тряпья. И тебе тоже туда дорога, так что спеши любить, моя дорогая… Или хотя бы плати!

Я отдала этому мерзавцу одно из своих колец. Не могла не заметить, что после нашего разговора большинство заключенных женщин прониклось ко мне сочувствием.

– Ты, оказывается, знаешь Раймонда, – сказала мне соседка. – Откуда?

– Он бывал у меня в доме. Вилла «Легкое дыхание» между Булонским лесом и Сен-Клу, слышали?

Она отодвинулась от меня, посмотрела пристально.

– О-о, так ты и есть хозяйка «Легкого дыхания»? Слышала. И о тебе тоже. Ты давала приют тем, кому некуда было больше бежать. Ты лечила раненых.

– Я?

Действительно, я помогла Франсуа. Еще был тот человек с внешностью буржуа, плотненький, в хорошем костюме. Франсуа привез его в клинику. У него голова была поцарапана пулей, я сделала ему перевязку, и он ушел.

– У тебя издавался листок «Оборона Франции», – закончила соседка. – А меня зовут Ивонна Одон. Ты не слышала обо мне?

Я покачала головой.

– Франсуа… он почти ничего не рассказывал мне. Он не хотел, чтобы я участвовала в борьбе. Он хотел уберечь меня.

– И не очень-то преуспел, верно? – горько усмехнулась Ивонна. – Вы попались, так? Я услышала о провале вашей группы раньше, чем вас привезли. Кто-то предал вас. Катрина Боннер, ты знаешь предателя?

Ее глаза жгли меня. Приветливый тон сменился на змеиное шипение.

– Ты приезжаешь сюда… Такая дамочка, куколка, в мехах, с бриллиантовыми кольцами. Тебя сажают в камеру, но не водят на допросы, не пытают… Так может, ты и есть предатель, и тебя подсадили к нам, чтобы ты втерлась в доверие? Передай этим мерзавцам – я ничего не скажу, ничего!

И она зарыдала, упав лицом на грязный соломенный тюфяк. К нам подошла еще одна женщина, постарше, и, обняв мою собеседницу за плечи, увела ее в другой конец камеры. Я увидела, что Ивонна шла с трудом. Потом пожилая дама вернулась ко мне.

– Не принимайте ее слова близко к сердцу, моя дорогая. Ивонна немало пострадала.

– Она сказала… пытки?

– К сожалению, да. Арестованных в индивидуальном порядке гестапо почти всегда пытает при допросе. У этих свиней нет ни малейшего понятия о гуманности – даже удивительно, что их нация дала миру таких гениев, как Бетховен, Моцарт, Бах…

От этой женщины, матери активного деятеля Сопротивления, в прошлом – учительницы музыки, а сейчас – узницы, дожидавшейся высылки, я узнала многое, что предпочитала бы не знать. В гестапо были в ходу пытки. Допрашиваемым пилили зубы напильниками, клещами вырывали ногти, тело жгли паяльной лампой. Пускали в ход электрический ток. Ножом иссекали кожу на подошвах ног и заставляли ходить по рассыпанной соли. Между пальцев ног зажимали смоченные керосином жгуты и зажигали их. Поджаривали пятки над углями. Держали голову под водой до тех пор, пока заключенный не начинал захлебываться. Подвешивали на дыбе и избивали – ногами, кулаками, кнутами из воловьих жил. Пытки, применяемые к женщинам, были просто невообразимо бесчеловечны и отвратительно изощренны. Одной из таких и подверглась Ивонна.

– Плохо, если повезут на улицу Соссэ, там орудуют французские подручные гестапо, они еще хуже своих нацистских патронов. Есть отделения гестапо на улице Лористон, на бульваре Розен… Но на улице Соссэ хуже всего.

У меня кровь стыла в жилах. Ночью я почти не спала – от духоты, от головной боли, от голода и страха. Так кто же предатель, думала я.

Кто знал о Франсуа?

Неужели мать?

Нет. Она не могла.

Или могла?

Ночью мне приснился брат. Это было не видение, а именно сон, как будто в нацистскую тюрьму не было хода даже призракам, даже галлюцинациям. Действие необыкновенно реального сна происходило в клинике Клиши. Он сидел в углу моего кабинета, а за столом сидел доктор Дюпон и читал мой дневник. По его лицу метались тени. Рядом стояла Спичка и грызла ногти – они у нее вечно были обкусанные, вросшие в темно-розовое воспаленное мясо. Доктор дочитал, закрыл дневник, аккуратно положил его на стол. Он обратился к Спичке, словно продолжая давно начатый разговор:

«Достаточно доложить о ее антигерманских настроениях. Ее арестуют для проверки, а там мы успеем осуществить наш план».

«Доносить ведь дурно», – прошептала Спичка.

Надо же, а у нее, оказывается, есть принципы. Вот уж не ожидала.

«Ничего подобного. Это недонесение по нашим-то временам приравнивается к соучастию в преступлении. Кроме того, ты видела ее любовника? Я мог бы поручиться, что он скрывается. Так и напишем: у нее живут подозрительные типы. А ты уж, будь добра, перестань изображать пай-девочку. Раньше надо было думать. Ну-с, я пойду на обход. Ты идешь?»

«Сейчас», – прошептала Спичка.

«Тебя замучает совесть», – сказал ей мой брат Октав, как только за доктором закрылась дверь. Спичка не смотрела на него и не слышала.

«Так ей и надо, – сказала она сквозь зубы. – Расфуфыренная зазнайка…»

«Ты не сможешь больше спокойно жить, не сможешь ничему радоваться…»

Теперь она услышала. Поколебавшись несколько секунд, она распахнула мой дневник, схватила ручку и написала поперек страницы несколько слов. Потом она бросила дневник в ящик стола и выбежала из кабинета. Октав посмотрел мне прямо в глаза, и с этим ощущением его взгляда – глубокого, печального, жалеющего взгляда я и проснулась.

И, конечно, меня повезли на улицу Соссэ. Когда автомобиль подъехал и меня повели в ворота, я украдкой оглядывалась, хотя и сама не понимала, что хочу увидеть. Вырванные зубы и ногти в сточной канаве? Ручейки крови, просачивающиеся из-под двери? Здание выглядело вполне мирно.

– Вы будете ждать своей очереди на допрос в камере временного содержания, – сказал мне сопровождающий унтер-офицер.

Камера временного содержания раньше была просто подсобкой, в ней еще сохранился запах моющего средства. Обстановка состояла из одной-единственной скамьи. Я присела на нее, но вдруг заметила какие-то бурые пятна рядом. Не знаю… Там было мало света. Но мне показалось, это была кровь. Тогда я вскочила и решила больше не садиться. Ради развлечения я вспоминала всех поэтов, которые когда-либо сидели в тюрьме, и читала вслух их стихи, посвященные этому захватывающему приключению. Я начала с Артюра Рембо, с выражением продекламировала «Тюрьму Сантэ» Аполлинера и дошла, наконец, до Оскара Уайльда:

Мы знали только, что закон,

Написанный для всех,

Хранит мякину, а зерно

Роняет из прорех,

C тех пор как брата брат убил

И миром правит грех…

Мне не дали дочитать «Балладу Рэдингской тюрьмы». Заскрежетал замок, дверь открылась.

– О, – сказал мне гестаповец, входя. – Многое слышал я в этих печальных стенах, но поэтические строки еще не звучали. Мадемуазель любит поэзию?

– Только поэзия и украшает жизнь. Поэзия и любовь, – сказала я, вдруг сообразив, как мне надо себя вести.

– Прекрасные слова! Но здесь не место для изящной беседы. Не угодно ли вам будет пройти в мой скромный кабинет?

Мне угодно было немедленно оказаться где-нибудь подальше от этого места, но я ничего подобного не сказала, а с улыбкой приняла протянутую мне руку. Я была рада тому, что в первый же день, очутившись в тюрьме, решила не опускаться. Я видела женщин, у которых волосы сбились в колтун; женщин, чьи чулки болтались на щиколотках, а глаза были в желтой засохшей слизи. И я дала себе обещание до тех пор, пока меня не изуродуют палачи, до тех пор, пока мое голое, обезображенное тело не сволокут за ноги куда-нибудь в общую могилу – я буду стараться пристойно выглядеть. Не исключено, что меня уводят для пытки, – что ж, я намерена держаться с достоинством до последнего.

Этого бы хотела от меня моя мать. Она бы поступила так же.

Но в комнате, порог которой я перешагнула, не наблюдалось ни дыбы, ни жаровень. Обычный кабинет – дубовый стол, кожаные диваны, портрет Гитлера над столом (до чего же отталкивающая рожа у этого их фюрера!) и легкий запах кухни. Хозяин повел носом с досадой.

– Прошу прощения, мадемуазель, здесь поблизости столовая, и с вентиляцией нелады. С вашего разрешения, я открою окно. Надеюсь, вы не попытаетесь бежать – все же третий этаж.

– C чего бы мне бежать, – пожала я плечами. – Я не чувствую за собой никакой вины, и бежать мне незачем, да еще таким… головоломным способом.

– Головоломным, – рассмеялся гестаповец. – А вы остроумны, мадемуазель, как истинная парижанка. Так значит, никакой вины? Ни малейшей?

– Я виновата только в том, что полюбила не того человека, – вздохнула я. – Я догадывалась, но сердце женщины, вы должны понимать…

– Прекрасно понимаю, – отчеканил мой собеседник. Он подошел ко мне и, раскрыв портсигар, предложил мне сигарету. На внутренней стороне крышки портсигара я увидела фривольную картинку – две пухлые дамочки играли в лошадок. Одеться они, очевидно, забыли. Хозяин портсигара слегка покраснел. Я взяла сигарету и уселась в самой изящной позе. – Прекрасно понимаю, но не могу не осудить. Как вы, женщина образованная, состоятельная, красивая… Как вы могли связаться с евреями и коммунистами?

Я распахнула глаза.

– Простите, офицер, но я не очень вас понимаю. Кто евреи? Где коммунисты? Мой дружок Франсуа… Он вор и, может быть, даже грабитель! Но совершенно не еврей, можете мне поверить!

Тут я подмигнула собеседнику. От неожиданности он сам заморгал, а потом, поняв пошлую шутку, рассмеялся.

– Он не еврей, а коммунист.

– Мне он не излагал своих политических воззрений. У нас… гм… были другие темы для беседы. Я видела у своего дома людей с какими-то узлами, вещи приносили и уносили, и я поняла, что это значит. О господин офицер, я вовсе не такая дурочка! Я поняла, что Франсуа занимается криминальными делишками, но уже принадлежала ему всецело. Я надеялась, что со временем мне удастся оторвать его от преступного мира и уехать с ним куда-нибудь, где он, оказавшись вне своей среды, откажется от своих преступных наклонностей. Но у меня не вышло, а потом этот шум, крики, гестапо… Почему гестапо? Почему не полиция?

– Потому что ваш Франсуа – коммунистический преступник. Он издавал коммунистический листок – и где! На Елисейских Полях, в непосредственной близости от пропагандштафель!

Я подумала, что неплохо было бы упасть в обморок, но здраво оценила свои артистические данные и только, прикрыв глаза, покачала головой, выражая высшую степень изумления и недоверия.

– Для коммуниста он что-то слишком любил подарки!

– Я не исключаю, что ваши деньги шли на подрывную деятельность, мадемуазель.

– Это ужасно.

– Вы проявили преступное легкомыслие, и вам придется поплатиться за это. Ваше счастье, что все ваши так называемые гости на допросах в один голос повторяли одно и то же – вы ни при чем, вы ничего не знали, вы были только дурочкой, чьей доверчивостью и влюбленностью они воспользовались! Обстановка, в которой проходили допросы, была, скажем, несколько отлична от этой и исключала лживые показания.

У меня сильно закружилась голова. Как бы сейчас спросить его… Очень осторожно, как бы нехотя… Что с Франсуа? Жив ли он? Когда будет суд? Какое наказание ему могут назначить? В какой концлагерь отвезут? Что я могу сделать, чтобы оказаться рядом с ним?

Но я молчала. И чтобы оправдать слезы, закипающие на моих глазах, я сказала, прижав руку к груди:

– Если бы вы знали, как это тяжело, как больно – ощущать, что тебя растоптали, знать, что над твоей преданной любовью смеялись эти ужасные люди…

– Вы совершили ошибку, мадемуазель, – сказал этот изверг чуть более сочувственным тоном. – Ну-ну, я не выношу женских слез. Моя жена может всего от меня добиться слезами.

Он повернул ко мне фотографический снимок в рамке, стоявший на его столе. На меня смотрела белокурая фрау в легком платье, ее окружали хорошенькие детишки разных лет, четверо или пятеро, я не успела посчитать.

– У вас прелестные дети и очень красивая жена, – сказала я.

И этот человек, прозванный, как я узнала впоследствии, Мясником, повинный в пытках и убийствах членов Движения Сопротивления, в массовых расстрелах в Сен-Жени-Лаваль и в тюрьме Монлюк, отправлявший детские интернаты в концлагеря в полном составе одним росчерком пера, – этот человек прослезился.

Я узнала потом, что мне невероятно повезло. Я попала в ведение к самому Дордье. Это был безусловно патологический тип, не исключено, что он страдал раздвоением личности. Одна личность была очень чувствительна и сентиментальна, обожала поэзию и музыку, женщин и цветы, ласкала свою сиамскую кошку и танцевала вальсы. Другая личность была угрюма и жестока – из поэзии признавала только патриотические вирши, из музыки – военные марши, травила заключенных собаками и с наслаждением пытала их собственноручно, хотя в ее распоряжении имелся целый штат палачей. Особенную радость эта личность получала, вербуя заплечных дел мастеров из числа французов. Эти славились самыми изощренными приемчиками и способны были «разговорить» самых упорных. Садизм и изобретательность палачей были неисчерпаемы, порождая бесконечные варианты пыток, о которых я просто не могу говорить. И именно этой своей изобретательностью палачи гордились! Самые страшные, самые низменные инстинкты проявлялись в людях, внешне абсолютно нормальных. Лавочник, получивший от Гитлера индульгенцию по национальному признаку, мог с наслаждением поджаривать на медленном огне еврея. Школьный учитель гимнастики, боявшийся прослыть предателем, подвешивал вверх ногами своего бывшего ученика. Наконец, были и те, кто просто наслаждались полученной властью, и я слышала, что среди них были и женщины… И эту когорту палачей «темный» Дордье называл «мои миньоны», «светлый» же, напротив, презирал и гнал от себя. Возможно, мне удалось вызвать на поверхность светлую часть личности Дордье чтением стихов вслух, или я просто попала в нужное время…

Но мне несказанно повезло.

И все же меня не отпустили. В те времена никого из заподозренных в антигерманских настроениях не отпускали вот так, за здорово живешь, домой. Потом я знала старика, которого отправили в лагерь смерти только за то, что он дал воды партизану. Арестованный отправлялся в лагерь с очередным эшелоном или его дело передавалось в германский суд. Я зря все это время опасалась французских полицейских. Тогда полиция Франции добилась автономии и относительной независимости, арестованные ею граждане уже не выдавались гестапо. Этот принцип соблюдался не постоянно, но все же соблюдался. С другой стороны, и узники гестапо переставали принадлежать Франции и становились безвольной скотиной, которую можно гнать и гнать куда-то, везти в грохочущих вагонах для скота без воды и пищи и наконец казнить без вины и следствия. В составах, прибывавших в концентрационные лагеря, за дорогу часто погибала четверть узников… В том году, когда меня арестовали, из Франции в лагеря ушло сто четыре состава, в каждом – около двух тысяч человек. Всего же выслали двести пятьдесят тысяч человек, а вернулись всего тридцать пять тысяч, и мне посчастливилось быть в их числе.

Меня вернули в тюрьму, и потянулись долгие дни ожидания. Как это ни страшно признать, я свыклась с тюрьмой. Все же недаром я была психиатром. Кое-как я сладила со своим душевным состоянием, смогла взять себя в руки. Состав сокамерниц вокруг меня постепенно менялся, одних женщин высылали, других арестовывали. За два месяца заключения я стала старожилом. Я встречала новеньких, пыталась ободрить их, помочь освоиться в своем новом положении. Среди них были больные – я лечила их. Была девушка с астмой. Ее лекарство закончилось, а она не могла без него жить, да как будто и не желала бороться за жизнь, а только сидела, привалясь к ледяной стене камеры, и тяжело, со свистом дышала. Я вступила в переговоры с тюремным начальством, умоляла, требовала и даже угрожала. Обо мне в тюрьме знали, что я вернулась невредимой с допроса Дордье. Вероятно, именно это обстоятельство заставило тюремные власти собраться с силами и сделать доброе дело. Вечером мне передали в бумажном пакете лекарство для Анны, а утром ее увезли на допрос, откуда она уже не вернулась. Все мои хлопоты оказались напрасны.

Потом появилась Симона, тяжело дохаживающая свою очень позднюю беременность. Симона гордилась своим положением, гордилась аккуратным животиком, гордилась своими тремя сыновьями, старший из которых уже сам был отцом. Все трое были в Сопротивлении, их арестовали и расстреляли в лагере Роменвиль. Симона узнала об этом в тюрьме и в ту же ночь преждевременно разрешилась от бремени мертвым ребенком.

Я принимала роды, вытирала мокрый лоб Симоны, уговаривала и утешала ее, а сама вспоминала… вспоминала… Возочек, катившийся через лес, трех перепуганных девчонок и одного хмельного возницу… Луизетта родила ребенка прямо под повозкой, в траве, в кружевной тени дубов, а мы с Рене помогали ей – вернее, помогала я, а Рене только бестолково суетилась. Как мы были молоды! Как прыгали по листве солнечные зайчики! Как кричал новорожденный, а Луиза, усталая, счастливая, кутала его в свой передник! Должно быть, те дубы уже срублены, а тот голосистый мальчик убит на одной из войн. Сколько было надежд! Теперь же я держу на руках мертвого ребенка, и наши надежды точно так же мертвы. Впереди только мрак и смерть.

Потом я много читала воспоминания узников о концлагерях, и все они были похожи друг на друга. Люди, пережившие – в условно цивилизованную эпоху, в якобы цивилизованной стране – запредельный ужас неизбежной мучительной смерти, никогда не забудут того, что с ними сделали. Их согнали в желоб и превратили в стадо на бойне, движущееся навстречу гибели. Попасть в концлагерь – означало пропасть. Оттуда не возвращался никто… Или почти никто.

Смогла же Шанель выручить своего племянника?

У меня-то была надежда. Я надеялась на мать, на ее любовников, которые казались мне всесильными. Они должны были меня освободить, и Франсуа, и Рахиль, и ее детей, и даже Раймонда, который совсем не нравился мне, но вовсе не должен был умирать из-за этого. Это снова было как в детстве, как тогда, когда я мечтала за стенами обители, что приедет мать и заберет меня.

Но она не приезжала. Никто за мной не приходил. Я с каждым днем погружалась все глубже и глубже в свое отчаяние, и ни одна искра надежды даже не вспыхнула во мне, когда умирающая Симона положила мне руку на живот и шепнула:

– Бедняжечка вы моя, кто же примет вашего ребеночка?

Глава 9

Я не подозревала о своей беременности, потому что мои менструации и раньше были нерегулярными, а когда они прекратились в тюрьме, я не удивилась. Я слышала о таких вещах, и во всем винила стресс. Но во мне росла новая жизнь. Как это произошло? Мы никак не пытались предотвратить беременность, но я отчего-то была убеждена в своей неспособности зачать. Ведь этого не произошло раньше? Но что там было у меня «раньше», от чего во мне могла зародиться жизнь?

Я подозревала, что беременность лучше скрыть. К счастью, мой живот почти не выпирал, а бесформенная юбка и шерстяной джемпер скрывали фигуру. По ночам я прикасалась к себе, пыталась уловить движение плода. Нет, еще слишком рано. Но скоро уже, скоро…

Я заставляла себя есть и не погружаться в глубины отчаяния. Ради ребенка Франсуа. Он должен жить. Я молодая и сильная, я смогу. Я вырвусь из этого ада и увезу ребенка подальше из этого мира рабов, зависящих от капризов жалкой кучки своих безумных хозяев. Мы еще будем счастливы, мы уедем в Австралию…

Я рассказывала ребенку об Австралии, шепотом пела ему колыбельные…

Нас подняли на рассвете и выгнали во двор, как овец. Построили на брусчатке. Устроили перекличку. Женщины откликались по очереди, откликнулась и я. Меня мутило, но я знала – нельзя, чтобы меня стошнило. Нельзя выглядеть больной, слабой.

Женщин погнали в грузовики, в высокие кузова – по подложенным доскам. У меня кружилась голова, и я спокойно подумала, что не смогу сейчас пройти по этой узкой доске. Я непременно упаду. Но кто-то взял меня за локоть.

– Идемте.

Я пошла, едва переставляя ноги. Меня посадили в кабину. В отличие от остальных узниц я ехала с комфортом, я даже глядела в окно, за которым проносились предместья Парижа. Водитель молчал, я краем глаза видела его бледный профиль, темную прядь волос. Отчего он показался мне знакомым?

– Октав, – прошептала я.

Но он продолжал смотреть перед собой. Разумеется, этот молодой немец не мог носить это имя. И мой брат, мой маленький мертвый брат, не сделавший в своей жизни ни единого вдоха, но каким-то образом оставшийся жить в моей душе, не мог вести этот страшный грузовик, наполненный обреченными на смерть.

Наш путь лежал в форт де Роменвиль, где теперь располагался концлагерь. Как я уже знала, Роменвиль не был собственно лагерем, но чем-то вроде пересыльного пункта. Властвовал над этим филиалом ада некто капитан Рикенбах. Я имела честь получить у него аудиенцию в первый же день прибытия в лагерь. Он выглядел как немецкий солдафон в исполнении провинциального актера – дюжий, рыжий, с рыжими усами, рачьими глазами навыкате. От него исходил сильный запах вчерашнего перегара и сегодняшний винный дух. Смыслом и целью жизни капитана Рикенбаха было – никогда не протрезвляться. Смею надеяться, что он глушил вином угрызения совести…

– Сегодня господин Пиф-паф в хорошем настроении, – сказал кто-то за моей спиной, когда меня вели по коридору в кабинет капитана.

Тогда я удивилась – вот это угрюмое похмелье считается хорошим настроением? Но потом поняла: да, так оно и есть. В плохом настроении капитан Рикенбах размахивал револьвером, как перчаткой.

Капитан только осмотрел меня с головы до ног, потом снова уставился в бумаги. Я могла бы поручиться, что он не умеет читать.

– Доктор? Вы – доктор Катрин Боннер?

– Так и есть, капитан.

Капитан икнул и махнул рукой.

– В больничный корпус, – буркнул он. – Размещайтесь при больничном корпусе. Вам покажут, где вы можете остановиться.

Роменвиль выглядел неприглядно – ветхие строения, грязные проходы между ними, всюду нечистоты, дурной запах. Здание, куда меня привели, когда-то было складом, комната – конторой. Там еще стояла специфическая канцелярская мебель и пахло не больницей, а пылью и чернилами. В складе стояли походные койки без белья – полагаю, тут должен был располагаться лазарет.

– Размещайтесь здесь, – кинул мне мой конвоир. – Через некоторое время руководство лагеря побеседует с вами и установит круг ваших обязанностей.

– Но, – начала я, – что мне делать сейчас?

– Я не уполномочен давать вам указания, – отрезал конвоир. – Постарайтесь найти себе занятие, если уж вам так повезло!

Оставшись в одиночестве, я вздохнула свободнее. Теперь можно было оглядеться. Через грязные окна едва пробивался луч света. Я решила начать с уборки.

Это было трудно – за два месяца сидения в камере я разучилась двигаться, тело словно затекло, мышцы стали как кисель, суставы скрипели. К тому же у меня не было ничего, щетки, тряпки, ведро, воду, моющие средства – все это надо было где-то раздобыть…

И все же я сделала это. Я нашла человека, который ведал хозяйственной частью, и ценой грубой лести и унижения выпросила все необходимое. Я мыла, скребла, выплескивала воду. Мне казалось, что я снова в монастыре, снова оттираю каменные плиты в коридоре – это полагалось делать в наказание, но мне-то нравилось убираться. Когда ты делаешь что-то чистым, ты сразу видишь результаты своего труда. А это приятно…

– Похвально.

Сухой, как щелчок курка, голос. Я подняла глаза. Не самая лучшая поза для того, чтобы соблюсти достоинство при знакомстве – стоя на коленях. Но кажется, она понравилась человеку, остановившемуся на пороге комнаты. У него было истощенное лицо и глубоко запавшие глаза фанатика.

– Доктор Боннер, не так ли? Можете обращаться ко мне – господин штурмбаннфюрер. Думаю, вы уже поняли, что вам предоставлен единственный в своем роде шанс искупить свою вину, послужив великой Германии. Вы получили должность доктора при лагере Роменвиль. У вас есть вопросы?

У меня был вопрос, и очень важный – для чего доктор людям, обреченным на смерть? Но я сказала:

– Господин штурмбаннфюрер, вероятно, знает, что по специальности я – психиатр.

Он утвердительно наклонил голову:

– Хотите сказать, вы не годитесь для этой должности?

– Нет… Вовсе нет, – позорно забормотала я.

– Смею вас заверить, у вас тут не слишком много будет работы по специальности. Да и в Германии психиатр – исчезающая специальность. Полагаю, вашей общеврачебной подготовки будет довольно для того, чтобы определить начинающуюся эпидемию?

– Безусловно, – согласилась я.

– Завтра вы получите все необходимое.

Штурмбаннфюрер лгал. Ни завтра, ни послезавтра я не получила всего необходимого. У меня почти не было лекарств, недоставало перевязочного материала, анестезирующих средств, квалифицированного подручного, надлежащих санитарных условий. Не хватало даже постельного белья!

Но и работы было не так много. Я рассчитывала на большое количество пациентов с побоями, но нет – те, кого избивали, не получали врачебной помощи. Они не заслужили ее. Они медленно умирали в подземных казематах. Правда, пациенты с огнестрельными ранениями у меня были. Не те, кого уводили расстреливать на холм Мон-Валерьен – те не возвращались назад. А вот жертвы бурного темперамента капитана Рикенбаха попадали ко мне нередко, и среди них были даже немецкие солдаты. Без меры употребив французского красного вина за обедом и запив для верности рюмочкой-другой излюбленного кальвадоса, Рикенбах впадал в боевой экстаз берсерка и принимался рыскать по лагерю с неизменным револьвером в руках. В лагере его звали капитан Пиф-паф. Часовые побаивались его инспекторских рейдов, потому что кроме отборной ругани они сопровождались непрерывной стрельбой. Счастье еще, что пьяному Рикенбаху меткость была не свойственна. Зато он применял утонченную психологическую пытку – хватал подвернувшегося под руку заключенного, оглашал приговор и приказывал вывести его с завязанными за спиной руками к стене форта. Прибывший взвод брал приговоренного на прицел и ждал команды «огонь», но Рикенбах только похохатывал, проходя вдоль строя. Через несколько минут мучительного ужаса заключенному объявляли о милости капитана и уводили в лагерь. Эти «помилованные», на мой взгляд, должны были сойти с ума, но, видимо, я недооценивала пластичность человеческой психики. Никто из них не попал ко мне, так что штурмбаннфюрер оказался прав – работы по специальности у меня не было.

И хронические болезни в лагере обострялись редко – видимо, организм мобилизовал все силы, чтобы выжить. Но понос свирепствовал. Плохая вода, дурно приготовленная пища, невыносимая грязь в уборных, начинающаяся жара, мухи, – все это способствовало болезни. Лагерное начальство пуще всего боялось эпидемии дизентерии и тифа, боялось так, что вполне способно было расстреливать больных. А лекарств все так же не хватало, приходилось выкручиваться. Я толкла в ступке древесные угли. На территории лагеря росли дубы – я обдирала и заваривала дубовую кору. Делила на две, на три части один порошок танальбина, разводила кристаллики марганцевой кислоты. Но и когда узники благодарили меня, уходя из лазарета, я не чувствовала удовлетворения. Я лечила людей, приговоренных к смерти. Может ли быть что-то более бессмысленное?

И все же я гордилась своей работой. Пусть я не спасала их жизни. Но я помогала людям прожить – сколько бы им ни оставалось – с достоинством. Помогала им оставаться людьми, а не обгадившимися вонючими зверушками, дрожащими от озноба и обезвоживания.

Были у меня и серьезные случаи. Ребенок с перитонитом. Мужчина с внутренним кровотечением из-за открывшейся язвы желудка. Ужасные трофические язвы на ногах у женщины, страдавшей сахарной болезнью. Мне удавалось упросить начальство выпустить пленника в городскую больницу, где, по крайней мере, была чистая операционная. Иногда мои просьбы даже исполнялись – особенно если речь шла о первой категории заключенных.

Тут я должна кое-что прояснить. Даже там, в распределительном лагере, в преддверии настоящего ада, существовала иерархия узников. Заключенные делились на несколько категорий, которым полагались разные блага, в том числе и еда, и медицинские услуги. Я не попадала ни в одну из иерархий, хотя могла бы попасть в любую. Но мне полагались льготы – к примеру, посылки из дома. Они шли от имени мадам Жиразоль, и ни в одной из них не было записок от матери. Но состав посылок не оставлял сомнений в том, кто их собирал. Сигареты. Коробки шоколада. Коньяк. Крема от Элизабет Арден. Нейлоновые чулки. Шелковое белье. Флакон духов. Одежда. Походный утюжок. Плойка для волос. На черта мне все это пригодилось бы, скажите на милость? Впрочем, коньяк я не без успеха употребила для дезинфекции ран.

К первой категории относились экономические заключенные. Это были, как правило, мужчины, сторонники режима Виши, которые не преминули воспользоваться своим служебным положением и облегчили карманы великой Германии на тысячу-другую немецких марок. Это были и германские агенты, чем-то не угодившие своим хозяевам, и уголовники, неосторожно обокравшие оккупационные власти. Первая категория каталась как сыр в масле. Ей полагался приличный стол, она имела право получать посылки из дома и даже писать домой письма, которые, конечно, подвергались цензурированию. Некоторые из них даже работали в администрации лагеря! Этих людей, если они заболевали тяжело, отправляли в городскую клинику. Их тоже отвозили куда-то в результате распределения – говорили, что не в лагерь, а в ссылку. Я не знаю, может быть, и так.

Вторую категорию я называла «почтенные». Это были мужчины почтенных лет и известного материального положения, а также образованные женщины – секретари, учителя, библиотекари, медики. Их забрали за антигерманские настроения, которые выявлялись чаще всего благодаря доносам. Но имущество не доставалось доносчику, как это полагалось по средневековым доносам, деньги оставались при узниках. Скрупулезный немецкий порядок! Они рвали золотые зубы у евреев, отправляя их в газовые печи, но не подумали бы покуситься на капитал, лежавший у француза в банке. Вторая категория тоже пользовалась некоторым почтением, хотя работать ей не позволяли. Напрасно я умоляла назначить мне медсестру из числа узниц с медицинским образованием. Лицам с антигерманским настроением не доверяли так, как уголовникам! И они, говорят, тоже отправлялись в ссылку. Хорошо бы, если так – к этой категории причислялись дети до четырнадцати лет, прибывающие вместе со своими арестованными родителями. Однажды в лагерь прибыла молодая мать с младенцем пяти месяцев. От стресса матери и у младенца начались колики. Она, пухленькая блондинка с круглыми голубыми глазами, похожая на хорошенькую домашнюю кошечку, только хныкала сама, слушая его плач. Я помогла ребенку и впервые почувствовала, как мое собственное дитя шевельнулось у меня под сердцем. Надеюсь, у этого малыша все хорошо – вскоре его бестолковая мамаша закрутила роман с каким-то немецким офицером и благополучно отбыла из лагеря в неизвестном, но куда более светлом, чем у остальных, направлении, торжественно катя перед собой нарядную плетеную колясочку.

У третьей категории таких оказий не случалось. Это все были матери, жены, подруги и дочери членов Сопротивления – уже арестованных или пребывающих в розыске. Среди этих женщин было мое место, но я не могла собраться с мужеством и заявить администрации лагеря:

«Я оставляю свою службу и пойду с теми, с кем я должна быть!»

Нет, нет, у меня не было для этого душевных сил. И я должна была позаботиться о своем малыше. И помогла бы я этим женщинам, будучи среди них, больше, чем находясь на посту лагерного врача? Нет.

Девушка с апоплексией яичника была как раз из этой категории. Она лежала в лазарете, боль скрутила ее в тугой узел, на лбу выступили крупные капли пота, белизна заливала лицо, словно меловой раствор. Я знала, что она умрет без операции, и она сама знала это.

– Я… не хочу, – говорила она, сжимая мою руку ледяными пальцами. – Я не хочу сейчас.

Что я могла ей ответить? Чтобы не смотреть на ее страдания, я приготовила операционную, хотя знала, что не смогу сама произвести операцию, вдобавок у меня не было самого необходимого: наркотиков и инструментов. Пошатываясь, вне себя от отчаяния, я потащилась в администрацию. Каждый шаг давался мне с трудом – у меня стали распухать ноги, шов ботинок впивался в кожу через чулки. Я шла и думала, что капитан Пиф-паф сейчас просто пристрелит меня за назойливость, а потом и несчастную больную, чтобы она не мучилась. Но у капитана были гости: маленький большеголовый человечек. У него были васильково-синие погоны и на них знак – змея, обвивающая жезл. Я уже очень неплохо разбиралась в знаках отличия. Это был врач, пусть немец, пусть нацист.

– Чего вам? – всхрапнул Пиф-паф.

– Моей больной нужна срочная операция, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – И ее нельзя транспортировать. Нужна походная операционная. Нужно вызвать хирурга.

– Это какая такая больная? Из какого корпуса?

Я назвала. Пиф-паф шумно выдохнул.

– Вызвать хирурга… Это исключено, мадемуазель. Сделайте операцию самостоятельно, на то вы и врач.

– Чем она больна? – вмешался медик.

Он выслушал меня, кивая, потом сказал:

– У вас есть условия для операции? Я помогу вам, коллега.

И он помог. Он сделал девушке операцию, быстро и даже виртуозно, но удалил не только лопнувший яичник, но и другой, целый. Я ассистировала ему. Я промолчала, потому что полагала, что спасти девушку важнее, чем схватиться над импровизированным операционным столом за ее фертильность. Операция была произведена прекрасно, но меня не оставляло неприятное ощущение, что мой напарник получает удовольствие от своих манипуляций. Хирург, который получает удовольствие, рассекая скальпелем податливую человеческую плоть, – профнепригоден.

И до конца жизни я не могла забыть, кто назвал меня коллегой. Кому я ассистировала во время операции. Почему я не полоснула скальпелем ему по горлу? Сколько жизней я бы смогла спасти, погубив две – свою и его?

Он, спасший узницу Роменвиля, последовательно прививал узникам Освенцима тиф, оспу и водяную гангрену. Он был одержим идеей создать генетическое оружие, которое поражало бы все нации, кроме арийской. Он надеялся обезопасить арийскую нацию от рождения уродов, потому особенно интересовался карликами и людьми с врожденными увечьями. Вероятно, не последнюю роль сыграл тут его собственный небольшой рост. Он сильно рассчитывал пополнить арийскую нацию за счет рождения близнецов, потому и прибывавшие в лагерь близнецы становились объектом его убийственного внимания. Он пытался создать сиамских близнецов, сшив близняшек-цыганят.

Операции ради боли. Манипуляции ради страдания. Его прозвали ангелом смерти.

Я должна была его убить. Я буду винить себя в этом до конца моих дней.

Но я отвлеклась. Было еще две категории заключенных, с которыми я почти не общалась. Четвертая состояла из политических, засекреченных и изолированных узников. Им тоже разрешалось отправить одно письмо в неделю. Им даже приносили посылки от Красного Креста. Но из их числа брали заложников. А проще говоря, их могли расстрелять в любой момент.

Пятая категория размещалась в подземельях бывшего форта. Это были коммунисты и деголлевцы. Им по всякому поводу напоминали, что рано или поздно за ними придут, чтобы выстроить для казни перед взводом эсэсовцев. В сырых подвальных камерах, без света, без вентиляции, они спали вповалку на гнилой соломе. Отхожие места были устроены примитивно. Воды для мытья не было. Спали они на соломенной подстилке, почти никогда не менявшейся. В камеры восемь на десять метров запирали по пятьдесят человек. Их заживо ели вши, они покрывались коростой от чесотки, они слепли в вечной тьме подземного каземата. Их кормили впроголодь, и никаких посылок от Красного Креста, разумеется. Некоторые из них жили так по году! Им случалось бунтовать, и тогда их сажали в карцер – в зловонный подземный канал, служивший некогда для оттока нечистот. И их расстреливали – просто так, в качестве отмщения за действия Сопротивления. За одно покушение – десять заложников, двадцать. Они были приговорены к смерти, руководство лагеря только смеялось, когда я рвалась в казематы, размахивая перед собой канистрой с дезинфицирующим средством.

– Им не надо. Они уже мертвы.

Я знала, что где-то там – Франсуа. В его смерть я не верила. И когда по лагерю пронесся слух о побеге нескольких приговоренных к смерти заключенных, мое сердце радостно дрогнуло.

Я знала, что он на свободе.

Глава 10

Когда-то мне казалось, что я сильная женщина, что я способна на многое – работать сутки напролет, пренебрегать обедами, ходить пешком, обходиться без насущного. Но теперь я поняла, чего стоила эта сила. Нет, не сила это была, а капризы избалованной дамочки, всегда знавшей, что на ее счету найдется достаточно денег, чтобы оплатить сколько угодно обедов и поездок на такси; что она может не работать и иметь при этом не только необходимое, но и лишнее. К настоящей силе эти фанаберии не имели отношения.

Сила была тут.

Иногда под вечер ворота форта открывались, и кто угодно мог видеть въезжавшие грузовики. Новых заключенных обычно привозили по утрам, у этих груз был иной: гробы. Простые деревянные гробы, которые со стуком выставляли на мостовую. Это значит, что сегодня будет казнь. Через несколько часов гробы будут заполнены, и грузовик отправится обратно, увозя ужасный груз. А сейчас ворота открываются снова и слышен звук шагов – солдаты маршируют строем, вот их приклады ударяют о мостовую, звучат отрывистые немецкие команды. Палачи прибыли, время выходить на сцену жертвам. Старинные стены форта глушат звуки, но любой, обладающий воображением, может услышать шаги по коридору, звон ключей в замке двери, голос, монотонно зачитывающий список фамилий… Кто-то из них вскрикнул, услышав свое имя; кто-то заплакал; кто-то усмехнулся: «ну что же, братья, нам пора…»

И вот они идут.

Под звон кандалов и стук опорок, под сдерживаемые рыдания и гневные крики, под гнетущее молчание. И когда тишина становится совсем уже невыносимой, один из них, самый юный, самый прекрасный, волю которого не уничтожили месяцы заключения в подземной тюрьме, запевает «Марсельезу»:

О, дети родины, вперед!

Настал день нашей славы;

На нас тиранов рать идет,

Поднявши стяг кровавый!

День их славы, едва вспыхнув, подходит к концу, под конвоем ведут их на холм Мон-Валерьен, где растет дрок и ежевика. Быть может, кто-то из них украдкой сорвет ягоду в сизом налете и поморщится – кисло! Последний в его жизни вкус… Короткая молитва в часовне… И вот снова слышится:

Трепещет каждый пусть тиран

C позорною своей толпою!

Пусть замыслы коварных стран

Оплатятся своей ценою!

Солдатом каждый стал у нас:

Погибнут юные герои,

Земля родит их новых вдвое,

Дабы разбить оружьем вас!

Залп ставит точку. Сухие щелчки добивающих «милосердных» выстрелов – многозначительные многоточия. Нечто вроде вздоха проносится по форту. Я думала, что это вздыхают заключенные, все вместе, но… О, я не склонна к мистике, но потом пришла к другому выводу: это души расстрелянных, они проносятся над нами, чтобы попрощаться.

Уходит расстрельный взвод. Лица солдат кажутся покрытыми пылью. Они прячут глаза. Они не военные – они палачи. Теперь слышны только удары молотка, заколачивающего гробы. Изорванные пулями тела находят себе последнее ложе. Добрая душа набила эти гробы стружками – мягко будет лежать на них. Ворота раскрываются, грузовик уезжает.

Тишина. И только слышится пение. Оно идет из-под земли – поют ли это узники подземной тюрьмы? Или сама земля Франции?

Святая к родине любовь,

Веди нас по дороге мщенья.

Свобода! Пусть за нашу кровь

И за тебя им нет прощенья!

За эти месяцы заключения у меня появились седые волосы. По ночам я просыпалась с криками. Меня истязали кошмары, сердце билось с трудом, ноги и руки распухли, глаза слезились. Не могла есть – горло стискивал мучительный спазм. Несмотря на это, я набрала вес. Иногда я чувствовала себя так, словно моя голова вот-вот взорвется.

Не только жертвы страдали от этого непрерывного ужаса, но и палачи. Однажды меня вызвал к себе капитан Пиф-паф.

Я уверена была, что речь пойдет о белой горячке. Он странно выглядел в последнее время – вздрагивал, оглядывался, расстался и с бутылкой, и с неизменным револьвером, и словно искал что-то – не их ли? Можно было поручиться, что вскоре он начнет стряхивать с себя чертей. Но вместо этого он позвал меня к себе и пожаловался, лежа лицом к стене:

– Гм, знаете ли… Нервы разыгрались…

Мне не понадобилось много времени, чтобы поставить ему диагноз – капитан страдал от тяжелейшей истерии. Вероятно, и абстиненция доставляла ему немало страдания.

– Вам же нельзя пить, – сказала я ему.

– Ни капельки, – согласился он. – А как без этого? Все или пьют… или колют морфий… или кокаин… Все нормальные люди. Только такие чокнутые ублюдки, как Менгеле, могут жить на трезвую голову. Я солдат, мадемуазель. А из меня сделали какое-то дерьмо.

И он начал замысловато ругаться по-немецки. Полагаю, ему помогла бы психотерапия, но копаться в этой душе, полной гниющих чудовищ? О, нет, я не бралась подрабатывать золотых дел мастером!

– Вам нужно ехать куда-нибудь и полечиться. Отдохнуть.

– Я не могу. Я на службе.

– Но вы же можете вернуться в Германию? Найти там хорошего врача?

– Врача… Психиатры Германии занимаются уничтожением больных. Вы слышали об этом, мадемуазель? Это могло бы представлять для вас профессиональный интерес.

Безумным он определенно нравился мне больше. Он даже походил на человека. Разумеется, я слышала о том, что фюрер подписал указ об эвтаназии психически больных. Что там возмущавшие меня электрошоковая терапия, что там лоботомия! Немецким врачам рекомендовалось «содействовать смерти» тех, кто не мог работать; кто находился пять лет без перерыва в психиатрической больнице; кто содержался под стражей как криминальный душевнобольной; наконец, тех, кто не принадлежал к арийской расе. Элита немецкой психиатрии засучила рукава и взялась за списки. Были подготовлены «институты эвтаназии», числом шесть. Эти заведения были очищены от прежних стационарных больных, в них установили газовые камеры и печи для кремации. Пациентов, которым была назначена последняя в их жизни процедура, фотографировали и затем отводили в газовую камеру, оборудованную как душевая комната. Но по трубам тек газ, а не вода. Когда комната наполнялась, врач включал газ. Проблема была решена. Но вмешалась церковь, и «благое» начинание как-то угасло. Впрочем, немецкое здравоохранение успело избавиться от нескольких десятков тысяч пациентов. Не стоит думать, что эвтаназии прекратились. Они перестали быть явными.

– Они убили моего племянника, – пробормотал капитан Пиф-паф. – А он был славный парнишка… Да, он был славный парнишка, просто не мог обуздать своего нрава. Ему было всего тринадцать. Говорили, что он буйный, нечистоплотный и обладает патологической тягой в воровству. Мой бог! Кто из мальчишек любит умываться? Кто упустит случай стянуть яблоко или пышку? Он непослушный, да, но настоящий мужчина должен иметь свою волю! Его объявили сумасшедшим, лечили так, что немудрено было и в самом деле тронуться рассудком! Сестре написала какая-то служащая клиники, советовала его забрать. Но сестра много работала и не смогла даже съездить туда – за прогул на заводе могли осудить, как за саботаж… В письме были какие-то смутные предостережения – мол, его сочли бесполезным членом общества… А потом ей прислали письмо: мол, ваш сын в связи с экономической необходимостью был переведен в другое, не известное нам учреждение. Перевод пациента был назначен в соответствии с указаниями Секретариата национальной обороны. О состоянии вашего сына вам сообщит принявшее его учреждение в соответствующее время… И потом ей сообщили только о его смерти. Бедный парнишка!

И этот здоровяк снова затрясся от рыданий. Я даже почти подавила брезгливость и попыталась взять его за руку, но все-таки не смогла.

– Зачем они убили его?

Что я могла ему ответить? Сейчас он был пациент, я – врач. Я не могла сказать ему: а для чего вы тут убиваете людей? Они тоже чьи-то любимые племянники, дети и родители, братья и сестры, возлюбленные, наконец.

– Это система. Его убила система, господин Рикенбах.

– Пусть система заведет себе своих племянников и распоряжается их жизнью, как ей у-угодно, – сказал Рикенбах. Это был почти уже бунт. – Надеюсь, он хотя бы не страдал, наш бедный Эрик.

И вновь я не могла его утешить. Просто потому, что не знала, какой смертью умер необузданный немецкий подросток, чем-то не угодивший страшной государственной машине. Он был некондиционной деталью, и его вышвырнули на свалку. А как это произошло, кто может знать?

Разумеется, через какое-то время я узнала, что директорам психиатрических клиник приказано было вводить для безнадежных пациентов особую диету, которая незамедлительно оказывала свое действие. О-о, эта диета, диета-Е очень полезна для душевнобольных, она приводит их к полному выздоровлению! Приказ не был оформлен на бумаге, но за его исполнением весьма пристально наблюдали. Меню пациентов, которым предписана была диета-Е, состояло из чая на завтрак и вареных овощей на обед. Ужин не рекомендовался, жиры были признаны безусловно вредными, основой рациона признавались шпинат и капуста. Решение о том, кого посадить на диету, принимал главный врач.

И все же это было слишком медленно. На диете-Е некоторые особенно живучие больные тянули по году – отбирая пищу у других, получая от родственников… Бывали и случаи каннибализма. В конце концов все это решили прекратить. И тогда пациентов стали убивать инъекциями и таблетками. В ход пошли опиаты, барбитураты, скополамин, триолан, люминал. Врачи постепенно повышали дозы и наконец вводили пациентов в глубокий сон, который переходил в последний сон…

Что за люди это делали?

Я могла бы сидеть с ними на одной студенческой скамье. Читать одни и те же книги. Восхищаться теми же мэтрами. Когда-то я ездила в Баварию исследовать феномен Терезы Нойманн – как-то она там сейчас, жива ли? Я встречалась с доктором Фальтлхаузером. Не очень симпатичный, но знающий, культурный человек. Был ли он монстром? В его больнице было ликвидировано две тысячи «безнадежных». Он заявил: мол, для эвтаназии могли быть выбраны только те пациенты, по отношению к которым не было никакой надежды на улучшение, например, совершенно не поддающиеся лечению шизофреники, тяжелые случаи идиотии и безнадежные случаи органических психозов. Асоциальные типы, бесполезные для общества!

Что должно случиться, при каких обстоятельствах врач утрачивает гуманность и начинает вести себя подобным образом? Как бы я поступила в этом случае? Фальтлхаузер утверждал, что действовал согласно закону и не с преступным намерением, а с осознанием того, что вершится акт милосердия. Вот оно. Врачи перестали смотреть на своих пациентов как пациентов. Они применяли оценочные суждения, они видели в больных только своих жертв. Болезнь могла быть неизлечима, но не больной.

Это был важный для меня урок. Я хотела научиться смирению. Я хотела, чтобы моей единственной целью стало благополучие моего пациента. Адвокат порой защищает виновного, хирург оперирует убийцу, я чувствовала себя обязанной помочь капитану Пиф-паф, какое бы отвращение он мне ни внушал. И я сидела рядом с ним, слушала его речи, успокаивала его. Я прописала ему лекарства и даже похлопала его по руке. Я не надеялась ни на какую благодарность, когда целых две недели, день за днем, оказывала ему услуги психотерапевта, и наконец он пришел в себя до такой степени, чтобы снова исполнять свои обязанности начальника лагеря.

Как-то Рикенбах зашел ко мне, справился, как идут дела в лазарете, и замялся, явно желая что-то сказать. Я спросила, как у него дела, и тогда он выдал:

– Я должен предупредить вас, доктор Боннер. Мне пришел приказ о вашем освобождении.

Я охнула. Ребенок мягко повернулся внутри.

– Но господин штурмбаннфюрер Гебор… Он хочет предложить вам должность врача в одном из концентрационных лагерей. Вы ведь не согласитесь?

– Разумеется, нет, – сказала я, хватаясь за поясницу. – Штурмбаннфюрер не знает о моем положении?

– О вашем положении? – наморщил лоб Рикенбах.

Кажется, этот увалень даже не замечал, что я жду ребенка.

– Как бы то ни было, вы поосторожнее с ним. Он опасен.

– Спасибо за предупреждение.

Он уже хотел уйти, но вдруг сказал:

– Я могу вам чем-то еще быть полезен?

– Да, пожалуйста. Франсуа Пелетье. Могли бы вы навести справки? Жив он или мертв. Куда его сослали.

Рикенбах только коротко кивнул, и я была благодарна ему за то, что он не вынудил меня унижаться.

Вечером я нашла на своей подушке записку, в которой было сказано, что Франсуа Пелетье был приговорен к расстрелу за подрывную антигерманскую деятельность, но бежал из тюрьмы форта Роменвиль и сейчас его местонахождение не установлено.

На волне радости от этой новости я очень удачно провела беседу с штурмбаннфюрером Гебором. Тот и в самом деле явился предлагать мне «почетную службу» в одном из концлагерей, особо напирая на то, что ему понравилось, как я поставила дело тут. И это учитывая бедную материальную базу, подчеркнул он. Сволочь! Кто мешал им предоставить мне более приличную базу! А во-вторых, доктор М., которому я ассистировала при операции, отозвался обо мне в крайне одобрительном тоне. Я могла бы стать его подручной!

Меня передернуло от отвращения, но я самым светским тоном сказала:

– Это большая честь для меня. Доктор великий хирург! С каким блеском он провел операцию – в походных условиях. К сожалению, я вынуждена отказаться.

– Вот как? – нахмурился этот душегуб в отглаженной форме.

– Увы, у меня есть важные обстоятельства. – Я развела руками. Да что они все, ослепли? У меня был аккуратный животик, не бросающийся в глаза, но не заметить столь явной беременности… – Видите ли, господин штурмбаннфюрер, ich bin in den Umstaenden… я готовлюсь стать матерью. Боюсь, в этом положении я не смогу принести много пользы. Я намерена оставить врачебную деятельность и выполнить истинное предназначение женщины.

– О, – поклонился штурмбаннфюрер. – Что ж. Мне остается пожелать вам всяческого благополучия.

Мы простились. Когда штурмбаннфюрер вышел, я услышала в коридоре какой-то шум. Выглянув, я обнаружила, что Гебор хлопает по брюху капитана Пиф-паф и препротивно гогочет. Капитан только отворачивался. Я сообразила – штурмбаннфюрер решил, что капитан обрюхатил подвернувшуюся под руку француженку, и теперь таким образом выражает ему свое одобрение. Это было неприятно, но я была достаточно благоразумна, чтобы не начать протестовать.

Последняя ночь, мрачная ночь в заключении. Я поворачиваюсь на неудобном кожаном диване, с которого постоянно соскальзывают простыни. В бок мне втыкается пружина. Я не могу отделаться от мысли – кто станет заниматься моими пациентами без меня? Что будет с ними? Кто позаботится о них? Что, если опять перитонит или язва? Что, если кто-то из них умрет?

«Ты сделала все, что могла, – уговариваю я себя. – Оставаться здесь неразумно. Это будет сотрудничеством с оккупационными властями. Приличные люди потом не подадут тебе руки, и будут правы. Кончится тем, что тебя отправят в концлагерь. В конце концов, подумай о ребенке. Он скоро должен родиться. Где он увидит свет, неужели в тюрьме, пропитанной аурой страданий и запахом нечистот?»

Утром я чувствовала себя так, как будто меня избили палками. Рано, на рассвете, как на казнь, меня провожают – не к главному входу, а к маленькой калитке в каменной стене форта. Такая же вела когда-то в старый монастырский сад… Потом ее приказали закрыть, но я вскарабкалась на стену и едва не погибла, сорвавшись оттуда. Сейчас я чувствовала себя точно так же.

За калиткой меня ждал автомобиль. За рулем сидела мать. На ней были черные очки, шляпа с низкими полями и шарф. Она прятала лицо. Я не поняла выражения ее глаз, когда она кивнула мне, чтобы я быстрее усаживалась. Но по крепко сжатым губам, по тому, как она вдавила педаль в пол, я поняла, что она в гневе.

Но почему она сердилась?

Глава 11

Для начала ей не понравился мой внешний вид. По ее мнению, даже в концентрационном лагере я должна была оставаться на высоте. Что с моими волосами? Почему кожа так залубенела, она же присылала мне крем?

– Я использовала его для приготовления мази от экземы.

– Как, – ужаснулась Шанель, – крем от Арден?! Ты ведешь себя легкомысленно.

Как я ни была измучена, я расхохоталась.

– Я? Давай лучше поговорим о тебе. Ты ни разу не прислала мне письма. Ни слова поддержки, только молчаливое неодобрение. И в чем ты меня обвиняешь?

– В том, что ты снова связалась с неподходящим мужчиной. Что ты попала в тюрьму. Впустила в мой дом черт знает кого. Навлекла на этот самый мой дом подозрения властей. И после этого ты хотела, чтобы я рисковала своим положением, посылая тебе письма? Довольно было и посылок. Хотя и незаметно, чтобы ты их получала. Знаешь, я очень расстроена.

– Господи, мама, ты можешь думать о ком-то, кроме себя?

Мы отвратительно поругались. Это была самая крупная ссора в нашей жизни. Я чувствовала себя измученной и совершенно расторможенной, потому наговорила много лишнего. А она просто была очень зла, и я не понимала причины такого ее настроения. Поняла только потом…

– Это я-то думаю только о себе? Я все это время крутилась как белка в чертовом колесе! Я бегала по кабинетам этих невыносимых бошей, давала взятки, льстила, заискивала… Я собирала дефицитные вещи тебе в посылки. А ты обижаешься, что я посылала что-то не то, что не посылала слюнявых записочек. Да какого дьявола? Я даже любовникам ничего никогда не пишу.

– О-о, ну разумеется. Даже любовникам! Любовники для тебя важнее всего на свете. Прости, что посмела отвлечь от них твое внимание. Я не просила тебя хлопотать обо мне. Меня бы выпустили и так, я ни в чем не виновата.

– Как же! Но если тебе не нужны мои услуги, то может быть, ты съедешь и из моего дома?

– Разумеется. Мне не нужен ни твой дом, ни твои деньги, ни твои несчастные тряпки, ни…

Боль огненным кольцом охватила поясницу, рванула клещами. Я охнула, согнулась.

– Слишком рано для родов. Мне нужен врач. И немедленно!

– Для родов? – Шанель выглядела ошарашенной. – Каких… Но… Да, да, конечно, я немедленно найду врача… Послушай, ведь…

Я уже не слышала ее, боль крутила меня в своей кровавой мясорубке, и обморок я приняла как избавление.

Когда я очнулась, надо мной был чистый белый потолок. Больничная палата. Боли не было, она ушла. Я трогала свой живот, вслушивалась в себя, и ничего не могла понять. Я осмотрелась – вдруг рядом стоит колыбель, вдруг в ней спит мой ребенок?

Палату я узнала. Это была палата моей клиники в Гарше.

Я снова опустила голову на подушку. Как все странно…

Скрипнула дверь. Женщина, появившаяся на пороге, явно была доктором, но я не знала ее.

– Меня пригласили сюда работать, когда доктор Дюпон уехал в Америку, а вы были арестованы, – сказала женщина в ответ на мой безмолвный вопрос. – Меня зовут Даниэль Потье. А вы – доктор Боннер. Я много слышала о вас. Ваши записи помогли мне в работе, и я рада поблагодарить вас лично.

Я облизнула пересохшие губы.

– Хотите пить?

Она поднесла стакан к моим губам, и я напилась. Потом откинулась на подушки.

– Как я здесь оказалась?

– Вас привезла сюда Габриэль Шанель. Она ваша родственница? Очень решительная дама. Сказала, что вы отдали этой клинике несколько драгоценных лет своей жизни, и, по ее мнению, здесь вам просто обязаны помочь. Я уверила ее, что мы сделаем все возможное.

– Что с моим ребенком? Я потеряла его?

– Нет, мадемуазель Боннер. Вы не потеряли ребенка.

Я вздохнула с облегчением.

– Мне нужно посоветоваться с акушеркой. Мою беременность никто не наблюдал, что-то могло пойти не так. Нужно, чтобы кто-то меня осмотрел, установил, в каком положении сейчас лежит ребенок. Я примерно знаю свой срок, но я могу ошибаться. У меня все так перепуталось…

– Неудивительно, – вздохнула доктор Потье. – Акушерка прибыла первой. Вы были без сознания.

– И… что? Как… мои дела?

Даниэль Потье молчала. У нее было странное выражение лица.

– Говорите прямо, – велела я ей. Я говорила сейчас, как моя мать.

– Хорошо, доктор Боннер. Будь вы простой пациенткой, я, быть может, нашла другие способы довести до вас сведения о вашем положении. Но вы психиатр, и я от вас ничего не скрою. Так вот. Вы не беременны.

– Значит, я все же потеряла ребенка?

– Нет, не теряли.

– Я ничего не понимаю.

Мысли у меня начинали путаться.

– Вы не теряли ребенка, потому что никакой беременности не было.

– Боюсь, я вас не понимаю. Вы имеете в виду…

– Конверсивная реакция.

– То есть истерия? Но я никогда не была склонна к истерии.

– Я предпочитаю именно этот термин – конверсивная реакция. Фрейд полагал конверсию чертой истероидной личности. Среди современных психоаналитиков принято определять конверсию как механизм трансформации страха, порожденного стрессом… или внутренними психическими конфликтами, в соматические симптомы. Ваша психика пыталась защититься от обрушившегося на вас ужаса. Ваш организм выдал все признаки беременности… При отсутствии таковой.

– Истерическая беременность! – почти вскрикнула я.

– Истерическая, ложная, мнимая или, если угодно, воображаемая, хотя этот термин кажется мне менее адекватным.

– Дайте мне еще воды, – попросила я. – Спасибо. Это надо же. Ложная беременность! Явление более редкое, чем стигматы и кровавые слезы!

– Ну что вы. Сейчас все больше журналов сообщают о таких случаях. Одной русской врачи сделали кесарево сечение. Обнаружили абсолютно пустую матку, удивились, зашили.

– Я в последнее время лишена была возможности следить за публикациями, как вы знаете. Простите, доктор Потье, я хотела б остаться одна. Вы позволите?

– Конечно.

Даниэль вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Я посмотрела ей вслед. Приятная женщина, что ни говори. Но не слишком ли лихо она поставила мне диагноз? И мало ли что говорила акушерка? Акушерка не могла заглянуть мне внутрь, рентгеновского аппарата у нее при себе не было. Движения ребенка были так достоверны, и молоко прибывало в груди, и…

Зажмурившись, я вспоминала страницы учебника. Клиническая картина достаточно типична: аменорея; утренняя тошнота; пигментация сосков, ореолов и даже линии на животе, у меня пигментация была еще и вокруг рта; увеличение молочных желез и наличие клейкого отделяемого, а иногда и молозива; увеличение объема живота вследствие вздутия кишечника, задержки газов и отложения жировой ткани в брюшной стенке и на ягодицах; ощущение движений плода и даже болезненных родовых схваток в результате значительно усиленной перистальтики кишечника или его спазма к предполагаемому сроку родов; походка и осанка, характерные для беременных. Описывался случай «отхождения плодных вод», которые являлись попросту мочеиспусканием, – к счастью, со мной такого не произошло! Вообще невероятно, чтобы это случилось со мной – я никогда не была склонна к истерии. Каких только истеричек мне не приходилось видеть. Была молодая замужняя женщина, менструации у которой длились по две недели, но все приходило в норму, стоило ее мужу уехать в швейцарское поместье. А та балерина? У нее кровотечение начиналось, если она получала вторую партию. Паломницы по святым местам понапрасну беспокоят лекарей, демонстрируя на приемах убедительные признаки несуществующей беременности. Некоторые из них утверждают, что имело место непорочное зачатие. Другие же утверждают, что испытали «высшее наслаждение» во время мессы в храме, а значит, сам Иисус сладчайший зародил в них жизнь.

Самые скандальные истории с ложными беременностями случались, разумеется, у женщин сильных мира сего. Кровавая Мария Тюдор напрасно обещала своему супругу Филиппу, который был младше жены на двенадцать лет, наследника. Симптомы беременности, указывавшие на беременность, оказались симптомами рака яичников, или опухоли мозга… или, вернее всего, и того, и другого. Жозефина Богарне также была старше своего мужа, также собиралась осчастливить императора Бонапарта потомством, но оконфузилась. Впрочем, можно предположить, что «старуха Богарне», как звали ее в семействе Бонапарт, просто-напросто лгала, чтобы удержать супруга. Сербская королева Драга Обренович рожала неделю напролет, одна мучительная схватка следовала за другой, пока прибывший на зов русский врач не установил отсутствие беременности. Муж королевы был моложе ее на десять лет и горячо желал получить сына, а быть может, и двух сыновей сразу, ибо королева уверяла всех, что живот у нее весьма велик, и нужно ждать появления на свет близнецов… Увы, вместо близнецов у нее диагностировали гипертрофию сальника, избыточное отложение жировой клетчатки в области живота и запор.

Я заплакала впервые за много месяцев. Мне казалось, моя жизнь кончена. Ничего не ждет меня впереди. Франсуа исчез, Франция оккупирована, мир тонет в бушующей войне.

Я плакала, и плакала, и не могла остановиться. В палату заглянула медицинская сестра, я пыталась ей сказать что-то, но не могла, меня душили рыдания. Пришла доктор Потье, сделала мне инъекцию. Я хотела спросить, что за лекарство; хотела все объяснить, но у меня не было сил, и я заснула – но, кажется, продолжала плакать и во сне.

– Бедная моя девочка! Бедный мой Вороненок!

Шанель сидела рядом с моей кроватью, ее руки гладили мою голову, колючие кольца цеплялись за волосы.

– Все кончено, дитя мое, все твои испытания позади.

Она плакала, ее слезы падали мне на лицо, и я опять простила ей все, и хотела только одного – чтобы и она меня простила…

Мама настаивала на том, чтобы я уехала в «Ла Паузу», и я согласилась. Мне нужен был отдых.

– Ты не поедешь со мной?

– Я не могу, моя радость. У меня работа, важная, очень важная работа…

– Это связано с твоим ателье? Ты снова хочешь его открыть?

– Не знаю. Наверное… Во всяком случае, не раньше, чем кончится война.

– А она когда-нибудь кончится?

– Непременно… Так или иначе.

Дул ветер, было довольно холодно. Я куталась в пальто, подаренное ею пальто – кашемир, подбитый норкой. Драгоценная, богатая вещь. Я зареклась получать подарки от матери – весьма опрометчиво. Я думала, у меня есть целый мир, друзья, любовь, ребенок, работа… А у меня есть только мама, и та почему-то не хочет ехать со мной.

Если бы я знала, что она задумала! Какая это была дикая, безумная идея! Я бы смогла отговорить ее, только я. Всех остальных она сумела убедить в своей правоте – ей это удавалось всегда. Что за чудесный дар у нее был, и как бессмысленно она им всегда пользовалась! Зачем только ей могло понадобиться навести мир между двумя мировыми державами? Ей не хотелось отпускать от себя молодого любовника, быть может, последнего в ее жизни? Или тягостное бездействие, длившееся несколько лет, так подействовало на ее ум и душу?

Авантюра, в которую она ввязалась, поразила меня размахом. Масштабное безумие! Но если идет война, которая с каждым днем становится все кровавее, все страшнее, если будущее тонет в багровой дымке, то всегда найдутся люди, которые захотят это остановить. Был летчик Рудольф Гесс, укравший самолет, чтобы полететь к Черчиллю и предложить ему перемирие. Но Черчилль отправил его в Тауэр, а фюрер объявил его безумцем, живущим в мире галлюцинаций. Были те храбрые немецкие генералы, которые решили убить фюрера – поздновато спохватились, на мой взгляд… Они поставили под стол Гитлера портфель, набитый взрывчаткой, но от взрыва погибли четыре человека, а сам Гитлер отделался легкими ранениями. Всех участников мятежа казнили. Но были и те, кто не воровал самолетов и не составлял планов «Валькирия». Были те, кто вел тайные переговоры в глухих дубовых кабинетах, в обстановке строжайшей секретности. Кто бы мог подумать, что среди них была и моя мать?

Как это было? Теперь нам никогда не узнать, а я бы не стала особенно доверять тому, что рассказала мне Шанель. Она не лгала в том, что касалось фактов, но ей свойственно было изменять реальность под свои мечты и желания – словно она выкладывала складки покорно драпирующейся ткани согласно своему вкусу.

– О, мы просто ужинали. Выпили шампанского, и я сказала: мальчики, почему бы мне не прокатиться в Англию? Я давно не виделась с Бенни и с Уинни… А они говорят: поезжай, если тебе так охота. Кстати, спроси Уинни, не надоела ли ему война…

Она шутила, смеялась, жонглировала историями. Я не понимала, чему верить, но знала одно – моя мать попала в историю. Нет, не так – она попала бы в историю, если бы ее планы осуществились. И вся мировая история могла бы пойти по совершенно другому пути…

Однажды я подумала – что, если все это из-за меня? Что, если, стараясь вызволить меня из концлагеря, она дала опрометчивое обещание и теперь вынуждена была его выполнить? Но если это было так, она никогда не сказала об этом, хотя не имела обыкновения скромничать, и евангельский принцип «пусть левая ваша рука не знает, что делает правая» был чужд ей. С тем же успехом она могла это сделать, покоряясь духу авантюризма, завидуя лаврам Маты Хари или просто не желая расставаться со своим молодым любовником. С молодыми любовниками – именно так, во множественном числе. Если иметь в виду, что к сорок третьему году она крутила роман не только с Диклаге, но и с Теодором Моммом, как я и подозревала, и с Вальтером Шелленбергом, главой военной разведки Третьего рейха… Может быть, эта троица игроков и решила разыграть глянцевую карту с темноволосой яркогубой дамой? Были ли у нее реальные шансы уговорить своего старого друга Уилли, Уинстона Черчилля, премьер-министра Великобритании согласиться с основными положениями секретных англо-германских переговоров?

– Разумеется! Ведь и Бенни был на моей стороне, и лорд Раншиман, и родной брат короля, и вообще, ты не представляешь, как много людей в Англии боятся коммунистов куда больше, чем Гитлера! А больше всего тех, кто боялся, что, если Россия выиграет войну, то Сталин захватит Европу. К ним присоединялись те, кто опасался захвата Европы Сталиным. Да и к тому же после заключения мира необязательно было терпеть этого сумасшедшего фюрера. У него болезнь Паркинсона, об этом знают все. Его уберут потихоньку и поставят на его место кого-нибудь вменяемого. Может быть, Шелленберга? И я сказала Тео: «Тео, я еду!» Он был в ужасе, они все были в ужасе, так и пооткрывали рты! Но я смогла их убедить.

Не исключено, что это они убеждали ее – но осторожно, исподволь, а потом дали ей поверить, что эта идея пришла в голову ей.

Так оно и было, скорее всего – ведь эти трое были дипломатами, политиками, а она – всего лишь храброй портняжкой… Картой, которую можно было сбросить. Шахматной фигурой, которой можно было пожертвовать. Стоило сказать ей, что она похожа на Жанну д’Арк, – и ее можно было брать голыми руками. У великой Шанель были свои собственные слабости…

– Я искренне полагала, что требования безоговорочной капитуляции со стороны Уинни – безумие. Вспомни, мы заставили бошей подписать такое же унизительное соглашение в Компьенском лесу, и ты видишь, как они нам отомстили? Будет еще одна война, Третья мировая, и мир просто сгорит в огне! Тео рукоплескал мне. Он прямо из-за стола отправился на аэродром и улетел в Берлин. Ему отказали в Министерстве иностранных дел, потому что они все там тупые чинуши без фантазии. И он пошел к Вальтеру. Шелленберг тогда заведовал внешней разведкой. О, вот этот мальчик – ему всего тридцать три года – обладает воображением и живой искрой! Он придумал забавное название для нашей операции – «Модельхут», «Модная шляпка».

Я никогда не переставала удивляться – зачем это нужно было Шелленбергу? Я поняла это только тогда, когда в Нюрнберге Международный военный трибунал судил его как военного преступника, но приговорил всего лишь к шести годам заключения. Он не терял тогда ничего, зато приобретал статус неутомимого борца за мир во всем мире. А к тому же он, сын фабриканта, путем невероятных усилий добравшийся до самых вершин Третьего рейха, был исполнен пиетета перед титулами. Не сомневаюсь, что Шанель очаровала его прежде всего перечислением своих знакомых «сэров». Перед ним была женщина, которая могла стать герцогиней, которая лежала в постели принцев! Герцог Вестминстерский был сторонником сепаратного мира, и в случае заключения этого мира Шелленберг, новый рейхсканцлер, вполне мог играть со своим новым другом Бенни в какую-нибудь аристократическую игру… Во что там они играют в Англии? В гольф? Ну, пусть гольф.

Этим планам Вальтера Шелленберга все равно не суждено было бы осуществиться. Он уже носил в себе зачатки болезни, от которой умрет в сорок два года.

А оплатит похороны моя мать… Видимо, она и в самом деле его любила…

Все их честолюбивые планы были зряшными. А теперь он отправляет любовницу в Мадрид с миротворческой миссией и дарит ей на прощание золотую брошь – сердце, стрела и сентиментальный девиз на немецком языке. Мама отдала ее мне, и я носила ее всю жизнь – чтобы не забывать кое-что очень для меня важное. Чтобы ни на минуту не терять из виду сердца, пронзенного стрелой…

– Мне предложили взять с собой компаньонку, чтобы путешествие выглядело естественным. Я хотела прихватить тебя, но тебя бы не выпустили власти… Да и ты была еще очень слабенькой, Вороненок.

Слабенькой – это не то слово. Я жила на вилле «Ла Пауза». Разумеется, я не стала занимать виллу, я поселилась в гостевом домике на две спальни. Почти никуда не выходила. Много спала. По ночам ходила смотреть на море. Для купаний было холодно. Я слушала музыку и снова засыпала. Я мечтала об Австралии. О том, как найду Франсуа. Мечтала о том, что мы поженимся, и у нас будут дети… И, уж конечно, не мечтала о том, чтобы вмешаться в большую политику.

Поэтому мать выбрала себе в спутницы Веру Бейтс. Ту самую Веру, которую отстранила от себя когда-то. Позвольте спросить, из-за чего? Ах, да. Вера Бейтс вздумала хвастать, что приторгнула своей подружкой, взяв немалый гонорар от Вендора.

Теперь мама отомстила ей. Когда-то она зависела от Веры Бейтс, такой искушенной в общении с высшим светом, такой благородной британской аристократки… Теперь Шанель могла отыграться. Она убедила троицу своих любовников, что без Веры ей просто-таки никуда, что Вера поможет убедить старого упрямца Уинни. Ничего не ведающая Вера жила на вилле под Римом со своим новеньким мужем, чемпионом по конному спорту, обладавшим, по слухам, превосходными крепкими ягодицами. Других достоинств за ним не водилось.

– Я написала ей, но она, глупышка, отказалась приехать в Париж. Мол, за муженьком нужен глаз да глаз. Совершенно потеряла голову от любви и не понимала намеков!

Я полагаю, Вера прекрасно все понимала, просто ей не резон был соваться в дела двух враждующих держав. И все же ее заставили это сделать. Исполнители слегка перестарались. Веру арестовали ночью и посадили за решетку вместе с проститутками и уголовницами. Две недели и один день в камере – всего лишь за отказ, высказанный подруге в самых милых выражениях. Не слишком ли суровая кара? Но мать была довольна и только посмеивалась. Да и я, откровенно говоря, полагала, что эти две недели Вера была как никогда на своем месте. После грязной итальянской каталажки оказаться в Париже, в отеле «Риц», для Веры уже было счастьем.

– Я сказала ей: о, дорогая, какое счастье, что ты снова со мной. Мне нужна твоя помощь, я хочу открыть в Мадриде Дом моделей. Я уже знала, что мне нужно будет ехать не в Лондон, а в Мадрид – Уинни был тогда там. Вальтер благословил меня, но не дал мне коронки с ампулой цианистого калия, как я его просила. А у него самого была такая. И вот мы поехали! О, я вела себя очень осторожно и маскировалась блестяще.

Я не сомневаюсь, что пряталась мать не лучше, чем страус. Напротив, она с удовольствием играла в шпионку и вела себя так, как, по ее мнению, должны вести себя шпионы, а не так, как шпион, который не хочет привлекать к себе внимания. Она носила темные очки, говорила пониженным голосом, все время прижимала к груди бювар с какими-то бумагами и говорила на всех языках сразу. В общем, еще до испанской границы Вера начала что-то подозревать.

Она была дрянью, но далеко не дурой.

Откровенно говоря, миссия «Шляпка» потерпела провал, еще не успев начаться.

Исполненная дурных предчувствий, перетрусившая Вера, едва оказавшись в Мадриде, бросилась в британское посольство. Полагаю, заливаясь притворными слезами и изображая пламенную патриотку, она выдала свою подругу с потрохами. Мама попала под пристальное внимание и британского тайного агентства. Она всю жизнь уверяла, что Черчиллю помешала с ней встретиться болезнь.

– Он привез из Туниса какую-то инфекцию, она осложнилась воспалением легких. Его лечат самыми современными лекарствами, но он все еще находится на грани жизни и смерти.

Было ли это правдой? Вообще-то Черчилль отличался прекрасным здоровьем. Несмотря на то что не выпускал из рук сигары, обожал жирную пищу и не дурак был выпить армянского коньяку. Матери пришлось встречаться с английским послом сэром Сэмом Хоуаром. Хоуар был неприятно удивлен доставшейся ему миссией почтальона – Шанель вручила ему конверт, умоляла передать Черчиллю.

– Я сказала ему, что если бы Уинстон был здоров – он выслушал бы меня и принял бы мои аргументы…

Так ли?

Незадолго до этого Черчилль сказал, что, если бы Гитлер решил завоевать ад – он, Черчилль, нашел бы приятные черты даже у сатаны…

Самое смешное, что Веру из Мадрида не выпустили. Она показалась властям Испании подозрительной личностью. Хватит уж ей шмыгать туда-обратно! Молодой муж с красивыми ягодицами вел самый привольный образ жизни в Риме, а Вера томилась, время от времени посылая матери по почте проклятия. Мать отвечала ей обвинениями в предательстве. Незаметно было, чтобы проклятия Веры ее сильно задевали, потому что в результате она даже похлопотала за нее, чтобы та могла воссоединиться с мужем. Но они больше никогда не встречались, это я знаю точно.

Глава 12

– Нам пора возвращаться к работе, Вороненок.

Я поняла ее призыв. У нас было довольно денег, и мы могли жить безбедно до конца наших дней. Но мы были не из тех, кто проводит жизнь в удовольствиях. Нам нужно было чем-то заняться, иначе мы просто не чувствовали себя живыми.

Что ни говори, а в этом мы были похожи.

И в том, что больше не хотели работать при немцах, ни она, ни я.

Нам хватило по горло.

– Как ты думаешь, нас выпустят в Америку?

– Нет. Сейчас уже нет.

И в этом были виноваты мы обе.

Мы поселились вместе в квартире на улице Камбон. Жили не то чтоб плохо или голодно, но как-то сумбурно и недостаточно. Жермен, единственная наша прислуга, бывшая и за горничную, и за кухарку, боялась лишний раз выходить из дома. Ходили слухи, что все в городе заминировано немцами – дома, и мосты, и водопровод, и даже собор Нотр-Дам; словом, положение такое, что, если немцы этого захотят, от Парижа останутся одни дымящиеся руины. Стало трудно купить и приготовить еду: все время не хватало то одного, то другого, а что было, было некачественным или не в достаточном количестве. Все продукты нужно было доставать на черном рынке. Вдруг во всем Париже не стало соли и кофе. Кажется, в лагере я питалась лучше. Особенно отвратителен был маргарин, пахнущий керосином, и бульонные кубики, состоящие из жира и костной муки. А желудевый кофе? Бр-р! То и дело отключалось электричество, совсем трудно стало с сигаретами. Мать курила какие-то немецкие эрзац-папиросы, воняющие жженым волосом, и ругала Гитлера. Ничем он не досадил ей так, как этими папиросами!

Мне казалось, что жизнь замерла, что воздух стал как серый плотный кисель. Каждый день был похож на предыдущий. Я развлекалась чтением – когда я все свое время отдавала работе, у меня не было возможности прочесть новинки. А мать тянула связь со Шпатцем, который, кажется, начинал уже ей надоедать. Да и он сам порядком полинял, бедный воробышек. Он больше не приносил своей блестящей французской подруге шоколадных конфет и разноцветных ликеров, он весь как-то нахохлился и приуныл. Быть может, Шанель мысленно сравнивала его с Шелленбергом, молодым, блестящим, авантюрным мальчишкой… И горько жалела себя, свою ушедшую молодость, уходящую жизнь.

И вдруг что-то изменилось. Казалось, даже химический состав воздуха стал иным. Мы вернулись вовремя – сначала забастовали железнодорожники, потом по Би-би-си передали, что большие дороги будут закрыты для передвижения, и наконец, сообщили, что «День Д» настал. Союзники высадились в Нормандии. День и ночь над нами грохотали тяжелые американские бомбовозы. Мы боялись высунуть нос из дому. Все же вечером двадцатого июля мать отважилась выйти из дому, чтобы съездить в «Риц».

– Пойми, я оставила там важные документы!

– Я пойду с тобой.

– Это исключено.

– Почему? И я не понимаю, о каких документах идет речь, ведь ты все всегда хранила в банковских ячейках?

Она мне не ответила и выбежала из дома, но тут же вернулась:

– В небе идет настоящий бой. Можно видеть, как летчики стреляют друг в друга.

И в самом деле, недалеко от Парижа шел бой. Ночную темноту прорезали пунктиры выстрелов.

– Похоже на наметку огненной нитью, – сказала Шанель.

Вдруг самолет вспыхнул и упал. Яркое зарево над Елисейскими Полями пылало несколько минут, а потом все погасло и стихло. Мать стояла рядом со мной и сжимала мою руку. В другой руке я увидела у нее дорожный чемоданчик. Вдруг мне в голову пришла мысль, что она хотела вернуться в «Риц», чтобы сбежать со Шпатцем.

Как бы то ни было, она отказалась от этой мысли. Немецкие войска бежали. Теперь уже не было военных оркестров, маршей, наглаженных мундиров, сверкающих сапог и околышей. Пыльные, усталые солдаты запрыгивали в грохочущие грузовики. Один из таких грузовиков, проезжая под нашими окнами, сбил мечущуюся по тротуару белую собачонку. Она осталась лежать распластанной, и только хвост, красивый пушистый хвост, подрагивал.

C улицы прибежала Жермен, которую посылали в булочную, пролепетала:

– Мадам, мадемуазель, на площади Конкорд баррикады.

В этот же день мы узнали, что полиция перешла на сторону восставших. Оккупации пришел конец. Но мы были все так же напуганы.

Шанель жила с немецким офицером. И не с одним, замечу в скобках. Я фактически работала на немцев в лагере. Что будет с нами?

– Нам надо уехать, надо уехать, – повторяла мать.

В довершение ко всему у нас стало туго с деньгами. Наши капиталы лежали в швейцарском банке, к которому теперь не было доступа. Магазин Шанель был открыт целое лето – никому из бежавших немецких солдат не пришло в голову купить на дорожку флакон духов.

– Нет, мы не поедем, – вдруг сказала мать. – Уехать сейчас – значит признать свою вину. Ты понимаешь? Если мы убежим, то нам придется скрываться всю жизнь. Ты удивишься, когда увидишь, сколько народу примажутся к Сопротивлению в последнюю минуту и будут рады утвердиться, потоптавшись на тех, кто в Сопротивлении не состоял.

Она была права. Этих примазавшихся стали называть «сопротивленцами последнего часа».

Мать вдруг пришла в хорошее расположение духа.

– Не хочешь ли ты пойти на баррикады? – спрашивала она меня.

– Не те мои годы, – отшучивалась я.

На самом деле, я уже побывала там, ускользнув из дома рано утром. Меня потряс вид парижских улиц. В стенах многих домов появились выбоины от выстрелов. Тротуары были неимоверны грязны, а возле одной стены лежал труп немецкого солдата, молодого, худенького. Страдальчески-судорожно была запрокинута его голова, раскрыт черный рот, руки сжаты в кулаки – словно он кричал что-то в низкое туманное небо и ему же грозил кулаками.

На углу я встретила группу юношей. Обвешанные пулеметными лентами, с гранатами на поясах, с автоматами в руках – один из них, завидев меня, радостно прокричал что-то и выпустил в воздух короткую очередь.

– Вы из Сопротивления? – спросила я.

– Мы лучше! – прокричал один из юнцов, очень стараясь говорить басом. На щеках его алели прыщи. – Мы птички!

«Бандиты», – подумала я.

– Не слышали, мадам? Французские силы взаимодействия! Птички генерала Кенига!^[7]

Я потом узнала, что Французские силы взаимодействия были не какой-то новой силой, а результатом объединения всех самых значительных групп французского Сопротивления. Летом 1944 года они брали под свой контроль город за городом, сражаясь бок о бок с регулярными английскими и американскими войсками. Молодые люди, плененные романтикой этой освободительной войны, вступали в FFI целыми шайками и немедленно начинали щеголять новоприобретенным мужеством. Они с ревом носились в автомобилях, все время стреляли и ввязывались во все драки, какие подворачивались. От них было больше шума, чем пользы, и все же кто может их обвинить? Они были детьми, растущими в оккупированной стране, без воли, без надежды на будущее, которое они смогут сами выбрать для себя, с перспективой работать на благо великой Германии… И теперь у них появился шанс взять в руки оружие, сражаться открыто, проклинать бошей среди белого дня и в полный голос! Они стали мужчинами и жаждали продемонстрировать это всем.

Но женщины в рядах Сопротивления были больше не нужны. И я была только рада этому. По моему мнению, женщины вообще не должны воевать. Их психика не выдерживает этого. Поэтому я вернулась домой, ограничившись тем, что отнесла на ближайшую баррикаду целую корзину продуктов и флягу вина. Меня поблагодарили и расцеловали. Я шла домой, и щетинистые, пахнущие порохом поцелуи горели на моем лице. Я бы бросилась в дебри этого города, я бы стала искать там Франсуа, встала бы рядом с ним на баррикаду… Но был бы он рад меня видеть? Он не хотел, чтобы я воевала. Что ж, я не стану.

И я не стану бегать за мужчиной. Он знает, где я живу, знает мое имя. Он может меня найти. Пусть найдет, если захочет. Если он жив…

25 августа комендант Парижа объявил о капитуляции. Документ был подписан в четыре часа пополудни на вокзале Монпарнас. Я ушла на прогулку, а когда вернулась, застала на улице Камбон Лифаря. Балетный танцовщик был бледен, тосковал и трясся.

– Забрасывают письмами, пишут, что теперь доберутся до меня. Угрозы, брань. Не могу больше быть дома. Страшно. Шорох на лестнице – и мне кажется, что идут меня убивать.

– Господи, Серж, в чем вы виноваты? Ведь вы сугубо гражданское лицо.

– Еще какое гражданское! Но все полагают, что у меня было слишком много связей с немцами – с той немецкой хореографической труппой, которая приезжала в «Гранд-Опера» на гастроли.

– Серж, это же смешно.

– Это совсем не смешно, моя дорогая, – вступилась за него Шанель. – И скоро нам всем снова будет не до смеха. Что ты будешь делать – сначала прятала от немцев, теперь от французов… Прости, что я омрачила твою радость. Давайте праздновать, веселиться.

Она села за рояль, пробежала пальцами по клавишам и запела своим сильным, но немелодичным голосом:

Vor der Kaserne

Vor dem grossen Tor

Stand eine Laterne

Und steht sie noch davor

So woll’n wir uns da wieder seh’n

Bei der Laterne wollen wir steh’n

Wie einst Lili Marleen…

Так громко, что прибежала Жермена и застыла в дверях, в ужасе зажав рот передником:

– Мадам! Не нужно, чтобы в доме звучала немецкая речь!

– Уже и Лили Марлен под запретом, – сухо рассмеялась мать. – Что ж, будем патриотичны.

И она бравурно заиграла старинную песенку гуляк и выпивох, а мы все подхватили:

Не пора ли винца отведать?

Круглый стол рыцарей зовет!

Не пора ли винца отведать?

Круглый стол рыцарей зовет!

Круглый стол, да, да, да!

Круглый стол, нет, нет, нет!

Круглый стол рыцарей зовет!

Жермена открыла шампанское, которое принес с собой Серж, вино запенилось в бокалах. С улицы могло показаться, что у нас царит бог знает какое веселье…

Двадцать девятого августа по Парижу прошел парад Победы. Я не пошла туда, и к лучшему – немецкий снайпер, засевший на крыше одного из зданий, открыл огонь по толпе. Погибли несколько человек. Отчего-то я подумала, что могла бы быть в их числе. Я уехала в Клиши и открыла двери «Легкого дыхания». Мне казалось, что Франсуа должен вернуться именно сегодня. Именно сюда… Быть может, я застану его на кухне? Он будет сидеть на кухонном столе и жевать паштет, болтая ногами.

Но дом был пуст. Он пах сыростью и запустением. Вероятно, мать приезжала сюда после моего ареста. Посуда со стола была убрана и свалена в мойку. Она покрылась плесенью. Но и плесень уже высохла, осталась только тень. Я поднялась в свою спальню, откуда так спешно меня уводили в тот страшный вечер. Встала на колени, рассмотрела в паркете щель. Подковырнула ножницами – дощечка отскочила.

Кольцо с опалом лежало под ней. Я с трудом надела его – у меня стали распухать суставы. Мне показалось, что кто-то идет по лестнице, но это только ветер гулял по чердаку; потом мне показалось, что Плакса вот-вот ткнется влажным носом мне в ладонь.

Я поняла, что не смогу остаться здесь. В доме было слишком много призраков. И тогда я оставила Франсуа записку – найди, найди меня!

Я не сомневалась, что он вернется.

В одно сентябрьское утро мать сказала мне:

– Не хочешь пройтись по магазинам?

Мы надели одинаковые белые костюмы, отделанные тесьмой, и пошли. Шанель только что получила новые журналы из Америки и даже успела их пролистать, поэтому была в приподнятом настроении и щебетала, как прежде:

– Голливудский стиль, моя дорогая! Как ты думаешь, можно будет купить алого шелку? Не черные блузки, не золотистые, а алые, как кровь, как роза! Или тебе больше хочется желтую? Цвета самого яркого яичного желтка.

– Конечно, желтую, – согласилась я. Мне было плевать на блузку, но я была рада, что она так веселится и болтает.

– Ах, и еще вышитые блузки в крестьянском стиле. Как ты полагаешь, можно найти в Париже еще русскую вышивальщицу? Помнишь, я сделала неплохие деньги на русском стиле еще тогда, после первой войны.

– Это вряд ли.

– Ох, жаль. Но вышивальщицу я все же найду. Блузка в деревенском стиле, и к ней юбка с такими глубокими бантовыми складками… – Вдруг она остановилась. – Нет, но это уму непостижимо!

Стеклянные витрины, сияющие огни вдоль всей улицы Фобур-Сент-Оноре, на улице Дюфур, улице де Севр открылись десятки крошечных магазинчиков с модными и яркими тряпками.

– Я должна это видеть!

Она погружала ручки с желтыми от никотина пальцами, с вечной мозолью на указательном, в ткани. Смотрела на свет, растягивала перед лицом вышивку, вглядывалась в швы.

– Это плохая работа, очень небрежная. Но цена соответствует, не так ли? Приличная клиентка сюда не придет. Посмотри, этот рукав, кажется, пришит косо…

Она рванула рукав, нитки затрещали.

– Мадам, так нельзя! – запищала маленькая приказчица.

Шанель посмотрела на нее так, словно надеялась прожечь в ней дыру.

Но мать могла бы смотреть на эту девчонку хоть целый год.

Та просто не знала Шанель, понятия об этом не имела – ей было едва-едва семнадцать.

– Вам придется купить эту вещь.

– Без всякого удовольствия! – сатирически раскланялась Шанель.

– Знаешь, эта блузка ничего, – сказала она мне уже на улице. – Ткань отличная, и лекало удачное. Надо только срезать этот кошмарный блестящий шнур и золотые пуговицы заменить просто черными. Я переделаю ее тебе. Пойдем-ка в «Риц», у меня там есть все необходимое.

– Я хотела еще посмотреть туфли у Лафайета.

– Ах, ну тогда без меня. Я уже устала. Купи с такими пуговками на носке, они, по крайней мере, забавные. Только не лакированные – с таким размером ноги это выглядит так, как будто ты всунула ноги в два рояля…

– Ох, мама, как бы я жила без твоих комплиментов!

Но подходящих туфель я не нашла и пошла в «Риц». Я стучала в дверь комнаты, но мне никто не открыл, и я спустилась к портье за ключом. У портье был испуганный вид.

– Мадемуазель похищена.

– Жозеф, вы говорите глупости. Как она может быть похищена? Она собиралась перешить для меня блузку. Скорее всего, она вышла за нитками или еще за какой-то чепухой.

– Говорю вам, она похищена. Два каких-то громилы, рукава засучены, мышцы так и перекатываются, револьверы заткнуты напоказ за пояса… Оттолкнули беднягу Гийома так, что он отлетел едва не за угол – это с его-то комплекцией! Вошли и сразу же вышли вместе с мадемуазель. Она выглядела очень спокойной. Сказала мне: Жозеф, всего доброго. Мадемуазель хотела еще что-то сказать, но один из молодчиков взял ее под локоть, весьма нахально, нужно заметить. Они посадили ее в «Ситроен» и унеслись, как вихрь. Присядьте, мадемуазель, вы страшно побледнели…

Все же я поднялась в номер и убедилась, что маму арестовали сразу после ее прихода – пакет с купленной блузкой стоял прямо у дверей, на шахматном столике лежала ее шляпа. Вероятно, за нами следили. Выпив воды и приняв таблетку, я поспешила на улицу Камбон. Там я застала зареванную Жермен.

– Мадемуазель, только что приезжали какие-то ужасные люди на огромном черном автомобиле, с огромными револьверами, и сами огромные! Спросили мадемуазель Шанель. Я так волнуюсь за нее!

– Жермена, не плачьте. Мадемуазель Шанель арестована. Я уверена, скоро все выяснится. Давайте подождем. И когда вам надоест заламывать руки, сварите мне кофе, ладно? И себе тоже сварите. Нам не помешает чашечка хорошего кофе.

Через полтора часа и полдюжины чашек кофе зазвонил телефон.

– Жермена, наверное, изошла на слезы, – сказала мать. – Я скоро приеду.

Ух, какой она была злой!

– Подумай только, Вороненок, «комитет по чистке»… это кого же тут надо чистить, позвольте спросить? Этим юнцам неплохо было бы начать с собственных ботинок. Вычищают Париж от мерзости коллаборационизма! Да из всех французов судить стоит только правительство Виши, все остальные просто устраивались, как могли. Я так и сказала ему, этому унылому карлику.

– А он?

– А он сказал, что таким, как я, бреют головы. Но это неважно, я даже не хотела вслушиваться в его бред. К счастью, им прекрасно известно, что за мной стоят влиятельные друзья. Этот комитет просто зарвался, если посмел показать зубы Шанель… Напоследок посоветовали мне – какова наглость! – не показываться на люди. Мол, народный гнев может принести мне неприятности. Это кто тут народ? И что это значит – брить голову?

Я старалась не смотреть на мать.

– Они бреют голову женщинам, которые спали с немцами.

Мать раскрыла рот и задышала так часто и глубоко, что я побоялась – она потеряет сознание из-за гипервентиляции. Нужно быть человеком, зацикленным на своей персоне, чтобы не заметить всего, что происходило вокруг. Освобожденные граждане Франции мстили за годы своего униженного положения и вымещали досаду – на ком? – на самых беззащитных.

Их вытаскивали из домов, тащили на площадь, раздевали до рубашек, а кое-где и донага, потому что рубашки тогда были не у всех. Им брили головы тупыми бритвами, кромсающими кожу. На высоких от бритья лбах, на грудях, на спине рисовали им свастики. Наказания и унижения были тем сильнее, что проводились публично, на глазах у родных, соседей и знакомых. Зеваки хохотали, потешаясь над унижением женщин. Парни из числа «сопротивленцев последнего часа» пускали папиросный дым им в лицо, плевали в них, щипали, били ремнями.

– Подстилка для боша! – кричали им.

Я слышала, что одна из женщин, вырвавшись из рук мучителей, опрометью бросилась через двор, в двери дома, вверх по лестнице… Ее не успели догнать – она выбросилась из окна шестого этажа, раскроив о мостовую свой только что обритый череп. И все-таки, кто же были в основном эти обритые наголо женщины? Вряд ли это был единственный случай самоубийства. Я слышала, что многих женщин расстреливали или забивали до смерти в патриотическом запале.

– Мы же вас предупреждали, – кричали мужчины.

О, да. Это было правдой. Они предупреждали. Я видела листовку, в которой говорилось: «Француженки, которые отдаются немцам, будут пострижены наголо. Мы напишем вам на спине – «Продались немцам». Когда юные француженки продают свое тело гестаповцам или милиционерам, они продают кровь и душу своих французских соотечественников. Будущие жены и матери, они обязаны сохранять свою чистоту во имя любви к родине».

Но и женщинам было чем оправдаться. Я видела, как высокая красивая блондинка с яркими губами, видимо, жалея своих роскошных кудрей, кричала пришедшим к ней мстителям:

– Эй, вы! Бесстрашные мужчины! Если вас можно так назвать! А вы-то где были, когда я спала со своим толстобрюхим начальничком! По каким щелям вы прятались? Почему не легли костьми, чтобы не пустить сюда бошей? Мой брат был в Сопротивлении, он все время приходил сюда и лопал ту еду, которую я приносила с работы! Которая была куплена моим телом! Он набирался сил для борьбы, так какого же черта ваша победа считается только вашей, а не моей?

И ей удалось устыдить. «Бесстрашные мужчины» пристыженно ушли, оглядываясь, словно волки.

Те, на ком мужчины Франции вымещали свой гнев, были в основном вольнонаемными служащими вермахта во Франции: сотрудницы санитарной службы, уборщицы, гостиничный персонал, повара и судомойки, секретарши, стенографистки… Они работали, чтобы кормить свою семью, лишившуюся зачастую кормильца, который был на фронте или в подполье, или не имели возможности зарабатывать. И если они порой и покорялись своим патронам, так много ли было на них вины? Чужаки надругались над ними, свои опозорили и судили их.

Шарль де Голль произнес речь о «заслугах» французской полиции, он утверждал, что «французские полицейские в период оккупации продемонстрировали пример мужества, доблести и героизма» и они будут награждены орденом Почетного легиона и Военным крестом за заслуги. Те самые полицейские, которые дубинками сгоняли людей на велодром! А женщин он наградил иначе. Указом от 26 августа 1944 года восемнадцать тысяч женщин были признаны «национально недостойными», то есть получили поражение абсолютно во всех гражданских правах. И мы с матерью тоже могли оказаться среди них. Она спала с немцами. Я работала на немцев.

Неудивительно, что мы были печальны в ту осень.

После ареста Шанель Лифарь загрустил. Он натерпелся страху, когда ее пришли арестовывать на улицу Камбон, и наконец решил сдаться «комитету по чистке танца» (до чего же дурацкое название).

– Нет, нет, – отвечал он на все уговоры. – Прятаться хуже. Они меня все равно найдут и тогда расстреляют, совершенно точно расстреляют. И сейчас, наверное, тоже расстреляют, но все же, Жермен, положите мне в пакет немного хлеба с сыром…

Жермен, горячая поклонница балетного искусства, увязала Сержу целый узел продуктов, в ответ на что он трижды перекрестил ее. Но и Серж скоро вернулся, несколько обескураженный.

– Странные люди, что же я мог поделать. «Ты плясал для Геринга и Геббельса»… Да тут все плясали для Геринга и Геббельса! Я им так и сказал. Ничего, отпустили.

Его отпустили, но наложили запрет на работу – на целый год. Разумеется. Свой пост он тоже должен был уступить кому-то, кто был более угоден «комитету». Но Серж легко отделался – у него только на нервной почве разыгрался ужасный аппетит, из-за чего он набрал много лишнего веса и вынужден был сесть на суровую диету.

– Ваша Жермен откормила меня, как рождественского поросенка! – жаловался он.

Куда хуже дела обстояли у Саши Гитри. Он был арестован на два месяца, не раз избит и освобожден без всяких извинений.

Глава 13

Она только ходила по комнатам на улице Камбон и кусала губы. Потом собрала вещи.

– Решай! Ты едешь со мной?

– Куда?

– В Швейцарию, разумеется. Только там я чувствую себя в безопасности.

– Извини, но… Нет. Я написала письмо в американский институт психиатрии, еще до войны меня приглашали туда на работу. Не захотят ли они взять меня теперь? И теперь я жду ответа.

– Ты понимаешь, что мы можем никогда не увидеться?

– Почему? Война вот-вот закончится.

– Фон Рунштедт наступает в Арденнах. Ситуация вот-вот переломится в пользу Германии.

– Мама! Неужели ты стала интересоваться политикой?! Впрочем, ты и раньше не чужда была политических авантюр. Поэтому тебе и нужно теперь уехать.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что я уже сказала. Ты ведь упрекала меня в том, что я связалась не с теми людьми и попала в тюрьму. Теперь я хочу, чтобы ты поняла, что мы с тобой – два сапога пара.

– Я давно уже это поняла, дитя мое. Так ты едешь со мной?

– Мама, а почему ты не уехала в Швейцарию? Тогда… Раньше?

– Очень просто. Швейцария – страна для пожилых людей. Для тех, кто нуждается в покое.

– Именно поэтому.

– Да. Конечно. Я все забываю, как ты молода.

Я обманула мать. Не в первый, но и не в последний раз. Я ждала не письма из Америки с предложением работы. Я ждала своего жениха Франсуа Пелетье. Он должен был найти меня, если он был жив. А я была уверена, что он жив.

– Я приеду, если у меня ничего не получится с Америкой. Найду себе место в одной из швейцарских клиник для богатых. Буду лечить дам от истерии. Как никто другой я знаю, какой кошмар эта самая истерия.

– Как хочешь. А мне надоело смотреть, как французы сводят друг с другом счеты.

Я нашла себе квартиру в девятом округе. Гостиная, спальня, кабинет, крошечная кухонька, вид на церковь. Я еще раз съездила в «Легкое дыхание» и приписала в записке свой новый адрес. Именно по этой записке меня и нашла мадам Жиразоль, вернувшаяся из ссылки. Моя толстуха экономка похудела, но была необыкновенно живой, подвижной и бодрой.

– Я больше не буду на вас работать, мадемуазель Катрина. Вы на меня не сердитесь?

– Ну что вы. Вы же видите, я больше не живу в таком доме, где мне бы требовалась ваша помощь.

– Ох, как я рада. Я боялась, что вы обидитесь. У меня есть кое-какие сбережения, и мне назначили пенсию. Так что я теперь хочу уехать в деревню и завести нескольких коз. Обожаю коз. Вы будете приезжать ко мне, мадемуазель Катрина?

– Конечно. Я вам еще надоем.

– А… господин Франсуа? Вы его видели?

Я покачала головой.

– Говорила же я вам – опалы не дарят на помолвку. Так оно и вышло…

Я проводила мать на вокзал. Когда поезд уже отошел, я пошла прогуляться по перрону. Вдруг мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она показалась мне знакомой. Только тогда на ее лице было выражение невыносимого страдания… Кто она?

И я бы, вероятно, не вспомнила, если б она не протянула руку, указав на меня обличающим жестом, и не закричала бы пронзительно:

– Вот она! Вот эта мразь! У меня болел живот, а она! Она позвала немецкого врача, и тот выпотрошил меня начисто, вырезал все, что делает женщину женщиной! Я теперь никогда не могу иметь детей, и все это она, фашистская подстилка, она спала там, в лагере, со всеми немцами, кто ее хотел! Она сама ложилась с ними!

Я стояла, остолбенев. Теперь я узнала девушку с перитонитом яичника. Такая ложь потрясла меня. Я и понятия не имела, что можно так извратить все обстоятельства. Ведь я же спасла жизнь этой сумасшедшей, как можно клеветать на меня?

Но размышлять над черной человеческой неблагодарностью мне было некогда. Вокруг нас собиралась толпа. Спутник моей давней пациентки, человек с испуганными глазами и в костюме с чужого плеча, не знал, что ему делать, и, кажется, хотел бы замять скандал, но толпа была настроена не так благожелательно.

– Обрить ее! – крикнул кто-то.

– Обрить! Обрить!

Меня спасло то, что ни у кого не нашлось с собой бритвы – думаю, именно это. Мне удалось отступить, смешаться с толпой, которая в патриотическом запале даже не рассмотрела толком своей жертвы.

– Которая? Которая тут немецкая подстилка?

– Вон та, в синем костюме! Да не в синем, а в черном!

После этого случая я почти не выходила из дома. Я утешала себя, что это даже к лучшему: вдруг Франсуа не застанет меня дома? Но он не приходил сам и не присылал писем. Зато мать просто забрасывала меня посланиями. Первое пришло из Лозанны, на бумаге с логотипом отеля «Риваж», потом из «Палас Бон Сит», «Централь Бельвю», «Ройяль» и «Савой». Зимой она звала меня в Женеву. Летом – в Уши…

«Представь себе полную гостиную пожилых миллиардеров обоих полов. Дамы в черных шелках и бриллиантах, джентльмены высовывают из цветных галстуков морщинистые черепашьи шеи… Они так стары, что называют меня деточкой… Дамы каждый день занимаются своей красотой, с утра к ним приходят косметички, массажистки, парикмахеры. Наводят марафет, подтягивают и разглаживают, полируют ногти, рисуют ало рты, взбивают кудри. Сеанс восстановления молодости занимает часа три, после чего дамы обессиленно засыпают в своих креслах. А когда они просыпаются, впору все начинать сначала… Я же отправляюсь на прогулку в горы, это дает энергию и прекрасный цвет лица. Один господин помоложе других – всего-то девяносто с лишним лет – решил мне сопутствовать, но забыл трость, из-за чего нам пришлось вернуться. Хорошо хоть ушли не далеко, не более чем на два шага…»

Я с удовольствием читала ее письма, они были полны остроумных заметок и тонких наблюдений. Иногда я думала, что моя мать и сама могла бы стать писателем, к определенному возрасту она выработала свой стиль.

«Я научила этих дам носить черное, а сама вхожу в зал ресторана в белоснежном, как снежные шапки Альп, костюме, с поддельными жемчугами на шее. Помнишь ли ты, мой Вороненок, как подарила мне нитку поддельного жемчуга? Ты всегда была моим вдохновением. Так вот, все эти динозавры смотрят на меня, и вдруг их лица изменяются, словно их озаряет солнце. Они вспоминают старые добрые времена, довоенные годы, роскошь и шик и прочую прекрасную эпоху. Они были тогда такими молодыми, всего-то семидесятилетними, вся жизнь была у них впереди! Я теперь их талисман, их богиня, их Психея – ах, и стоило так бороться, любить и страдать, чтобы стать кумиром горстки смешных стариков?»

«Знаешь, говорят, сам Петен здесь. Немцы помогли ему устроиться где-то в Швейцарии. Говорят, де Голль не хочет суда над своим бывшим полковником, ведь во время той, первой войны он сражался под его началом и даже назвал в его честь своего первенца. Генерал намекал послу Швейцарии, чтобы они не выпускали старика, если тот вздумает рваться на родину – тогда его придется отдать под суд. Что ни говори, он много сделал для Франции».

Этого матери, пожалуй, не следовало писать – временами она была так неосторожна! Но Петен все же вернулся на родину не без помощи союзников, которые не рассматривали тонких дипломатических шагов де Голля. Его дело рассматривалось в Верховном суде Франции. На всех заседаниях маршал Петен твердил, что в душе всегда был сторонником Сопротивления, что защищал родину от оккупантов, как мог, что судить его должен весь французский народ, а не Верховный суд, и наконец отказался отвечать на вопросы, предложенные ему судом. Думаю, на самом деле он хотел крикнуть, как та «горизонтальная коллаборационистка», – а где вы тогда были, герои? Подсудимый был признан виновным в государственной измене и военных преступлениях, за что приговорен к смертной казни через расстрел, общественному бесчестию и конфискации всего имущества. Но Председатель Временного правительства де Голль из почтения к солидным годам осужденного помиловал его. Должно быть, Петену не так уж плохо жилось в тюрьме, потому что он проскрипел там еще шесть лет. В тюрьмах правительства Виши узники столько не жили!

А Шанель не уставала звать меня к себе.

«Ты ведь можешь сказать на почте, чтобы корреспонденцию переслали тебе в Швейцарию? Подождешь своего американского вызова тут, тут тебе будет лучше. Знаешь, я арендовала виллу в Лютри, кантон Во. Тебе понравится этот небольшой средневековый городок, рыбацкий и винодельческий, на берегу Женевского озера. Пять минут езды от Лозанны, и ты окунаешься в удивительную тишину. Вороненок, я все время вижу тебя здесь. То ты осматриваешь кусок крепостной стены тринадцатого века, то присутствуешь в качестве гостьи на свадьбе в ратуше… Тебе понравилось бы здесь. А какое дивное вино! Правда, странно слышать это от француженки? Я полюбила Йохансберг, выпиваю не меньше литра в день и чувствую себя превосходно».

Это письмо соблазнило меня. Мне вдруг захотелось отведать этот самый Йохансберг. Пить вино на набережной с видом на Альпы, закусывать свежей рыбой, слушать голоса рыбаков и вдыхать воздух страны, не знавшей войны… Я собралась и поехала.

О своем решении я пожалела, едва переступив порог виллы – в самом деле очень миленькой, утопавшей в виноградниках. Мать намекала, что меня будет ждать какой-то сюрприз, но я не предполагала, что она считает сюрпризом… Своего любовника! Да-да, прыткий воробушек Диклаге каким-то невообразимым образом выкрутился и прискакал в Швейцарию, клевать зернышки, которые ему щедро подсыпала его подруга. Вероятно, мама и в самом деле истомилась своей бездеятельностью, если решила устроить себе жалкое подобие семейного очага!

Что ни день, они отправлялись на прогулку: то на лыжную, то на конную, то на водную. Барон был очень мил с матерью и заигрывал по-отечески со мной, но меня он раздражал, как никто и никогда. Я ненавидела его улыбку, рост, выправку, его стройную дородность – как будто он все это украл у кого-то дорогого мне.

Не выдержав бездействия, я написала в нервную клинику Вальмонт, предложив свои услуги в качестве врача. Мать расстроилась:

– Едва приехав, ты хочешь меня бросить?

– Я не ожидала, что стану участницей семейной идиллии. Признаюсь, я оказалась к этому не готова.

Ближе к старости у матери стали случаться вспышки гнева. Одна из них не миновала меня теперь.

– Ах, вот оно что! Так и сказала бы прямо – ты завидуешь, что у твоей матери есть любовник, а у тебя нет!

– Да, мама. Так оно и есть. Я завидую. Ничего не могу с собой поделать.

Согласиться с Шанель всегда было куда дешевле, чем спорить.

– Так вот что я тебе скажу, голубушка. Поезжай-ка ты не в эту дыру, как ее там зовут…

– Монтре.

– Так вот, не в Монтре, а в Сан-Франциско. Деньги у тебя есть, а если нет, то я тебе отсыплю. Найди себе там самца, знаешь, такого, с яркими губами, бугрящимся пахом и рубашкой, расстегнутой до солнечного сплетения. Заплати ему и получи наконец от жизни все, что полагается получить женщине.

– Я еще не так стара, чтобы заводить себе ручного альфонса, мама.

Я задела ее за живое. Я знала, что она платит своему барону и содержит его, а за это позволяет себе много лишнего. Однажды мне пришлось наблюдать за их ссорой. Он что-то говорил ей, она яростно отказывалась. Полагаю, речь шла о поездке в казино. Воробышек пристрастился к карточной игре, а Шанель, несмотря на авантюрный склад своего характера, совершенно чужда была азарту. Игра вызывала в ней раздражение бережливой нормандской крестьяночки – как можно бросать деньги на ветер, не покупая себе никакого удовольствия, кроме нескольких часов в чаду и духоте казино? Поэтому она отказывалась, и барон, вероятно, сказал ей дерзость, я успела заметить издалека издевательскую улыбочку, скользнувшую по его сытому, лоснящемуся лицу. Тогда моя невозможная мать подняла свой кокетливый розовый зонтик в духе прекрасной эпохи и со всей силы треснула Диклаге по плечу. А ведь она была вдвое меньше него, он мог бы раздавить ее голову своими огромными руками. Но он только рассмеялся и поцеловал ее руку, все еще сжимавшую зонт. Шанель в ответ встала на цыпочки и поцеловала его в губы, и…

Дальше я не стала наблюдать.

Она платила ему и поколачивала его – нечего сказать, многое может получить от жизни женщина, даже если она богата, независима и знаменита! Нет уж, лучше я буду заниматься делом в клинике. К слову сказать, Шпатц все же бросил мать. Он приобрел хобби, которое она не оценила, – эротическую живопись. Молодые натурщицы раздражали мать, ее мумифицированная красота не выдерживала сравнения с их цветущей красотой… И она выпроводила его. Остатки дней он провел где-то на Ибице, малюя свои полотна и впадая постепенно в слюнявое безумие.

Я уехала в Монтре, а мать решила проведать Париж, как будто ее там кто-то ждал. У нее случилась большая удача: она наконец продавила братьев Вертхаймеров, которые долгие годы фактически обкрадывали ее, отдавая ей ничтожнейший процент от продажи духов. Правда, и этот ничтожный процент многие из смертных посчитали бы невероятным состоянием, но матери этого было мало. Она планировала вернуть себе славу, планировала въехать в Париж победительницей, на белом коне или на черной машине…

– Знаешь, я больше не надеюсь на суд. Адвокаты только тянут из меня деньги, а дело не движется. Я решила сделать новые духи, такие, которые побили бы рекорд «Шанель № 5».

– Мне кажется, это просто. Позвони Бо или напиши ему. Вдруг он готов выдать миру новый шедевр?

– Вот еще! Никогда. Он предатель. Я такого не прощаю. И ты наивна, моя дорогая, о, как ты еще наивна, это просто разбивает мне сердце!

– Что ты задумала?

– Ах, солнышко, совсем не обязательно сделать духи, достаточно сказать, что ты сделал духи. Ты чувствуешь разницу? Всего лишь небольшой блеф. А обойдется куда дешевле.

– Это выйдет наружу.

Шанель щелкнула пальцами:

– Ни за что! Я умею врать. Ты забыла?

Я помнила. И мать в самом деле состряпала виртуозную ложь. Она нашла в Швейцарии молодого парфюмера и заплатила ему – немало, но и не столько, сколько заплатила бы за создание оригинальной формулы духов. Парфюмер согласился «сотрудничать» – продажная душонка! – и по секрету разболтал всем, что работает на великую Коко, что создал для нее новый шедевральный аромат, который затмит успех прелестных, но уже очень распространенных духов «Шанель № 5».

Со своей стороны и мать тоже не таилась. Она рассказывала всем своим знакомым и вообще желающим слушать, что намерена открыть фирму на имя своей племянницы Катрины Боннер и утопить весь мир в новых духах. Ах, что за колдовской аромат! Назовем его… «Коко»! Просто «Коко». Духи с таким названием обречены на успех.

Вертхаймеры занервничали. Они сильно потратились на рекламу, вложили огромные средства в расширение бизнеса. В доползших до них слухах они увидели угрозу своему финансовому благополучию. Я наблюдала за этой драмой жадности с любопытством: мне интересно было, как выкрутится мать, когда выяснится, что никаких новых духов «Коко» просто не существует в подлунном мире. Я была в некотором роде участницей этой пьесы и не последним лицом: именно от моего имени должны были продаваться новые духи. Ко мне даже приехал журналист – полагаю, шпион, подосланный Вертхаймерами. Он долго расспрашивал и разнюхивал, и я врала напропалую: сказала даже, что уже разослала пробные флаконы хозяевам многих модных магазинов и универмагов как в Европе, так и в Америке. О, все в восторге!

Мать рукоплескала мне. В кои-то веки она была мною довольна.

– Малютка, теперь ты должна поехать со мной в Париж, чтобы встретиться с этими жадными еврейчиками.

Я согласилась. Как я и думала, серьезных больных в Вальмоне не водилось – дамы с неврастениями, и только. Они только и делали, что меняли по шесть раз в день туалеты и влюблялись в своих врачей. Я мало подходила для флирта, хотя одна истеричка все-таки попыталась оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Пришлось сбежать в Париж: она оказалась очень настойчивой, а всякие отношения между женщинами всегда были мне отвратительны.

Во Франции я в первый же день съездила на виллу «Легкое дыхание». Я не знала, что мать сдала ее в долгосрочную аренду какой-то буржуазной семейке. Когда я увидела перекормленных бледных детей, резвившихся на крыльце, откуда когда-то увели Франсуа, заломив ему руки – а он все оглядывался, все искал меня глазами, – меня передернуло. Я плакала и не могла остановиться. Почему он оставил меня? Почему все так печально в моей жизни?

Заплаканная, я приехала на улицу Камбон и удостоилась трепки от матери.

– Вороненок, ты не могла выбрать другого времени для сентиментальных прогулок? Именно сейчас, когда мне так нужно твое участие…

Я смолчала. Скоро в особняк прибыли адвокат матери Рене де Шамбрэн и братья Вертхаймеры.

– Чего вы хотите, мадемуазель?!

Но мать голыми руками не возьмешь. Она сделала такое милое и невинное личико, словно ее только вчера выпустили из пансиона в Обазине.

– Господа, и это вместо приветствия? Что за тон после стольких лет разлуки? После того, что мы все пережили тут… Ах, я совершенно не могу продолжать беседу на подобном уровне. Не желаете ли пообедать со мной? У меня как-то пропало настроение говорить о делах.

Поль Вертхаймер покраснел так, что я решила – его вот-вот хватит инсульт. Пьер выглядел более уравновешенным. Он посмотрел на меня и ласково воскликнул:

– А это и есть малютка Катрина Боннер? Мадемуазель Шанель, на правах старого знакомого хочу сказать, что племянница удивительно похожа на свою тетушку!

– Она похожа на мою покойную сестру, а у нас с ней было просто удивительное сходство…

Мать так никогда и не отказалась от этой легенды – даже тогда, когда ее роковые секреты перестали кого-то интересовать.

– Разумеется, разумеется. Значит, юная мадемуазель намерена разорить нас, а? И у нее уже есть производственные мощности и рынок сбыта?

Этот хитрец принял условия игры. Он говорил со мной так, словно мне было не сорок лет, а пять.

– Есть, – с усилием улыбнулась я. – и аромат прекрасен, поверьте мне.

От меня не укрылось, что Пьер, приблизившись ко мне, поводит своим внушительным носом, явно полагая, что «юная мадемуазель» не преминула надушиться новыми духами. Но он ошибался. Я вообще не была надушена.

– Может быть, мы смогли бы договориться?

– Очень просто, – радостно согласилась Шанель. – Два процента от всех продаж «Шанель № 5» во всем мире. И компенсация в те же два процента за все прошедшие годы.

– Это грабеж, – простонал Поль.

Я дала себе слово не забыть дать ему врачебную консультацию. Ему нужно принимать таблетки, снижающие давление.

– Это… Разумное условие, – кивнул хитрый старикашка Пьер. – Как же в этом случае дело будет обстоять с новыми волшебными духами?

Он смотрел на меня, но я молчала, предоставив Шанель выкручиваться самостоятельно.

– Мы решим это так, – сказала она после короткого размышления. – Я завещаю формулу духов Катрине. Она выпустит их после моей смерти, если ей будет угодно. Могу оговорить в завещании, что она должна выпустить их через десять лет после этого знаменательного события.

Братья вздохнули с облегчением.

– Шампанского? – предложил пройдоха адвокат.

Мать подвыпила и с восторгом прыгала по диванам, хохоча над тем, как ловко она разыграла «этих еврейских старикашек». Кажется, она совсем забыла о собственном возрасте.

– Катрина, я хочу выйти в свет! Черт побери, давненько мы не блистали!

Блистать было негде и не перед кем. Обломки аристократии разметало бушующее море войны. Знаменитые меценаты и покровители искусств – виконтесса де Ноай, и графиня Пастре, и княгиня де Полиньяк, все бывшие клиентки Шанель – теперь уже сошли со сцены. Поэты, писатели и художники были оттеснены новой талантливой молодежью. Перед кем мать могла бы блистать своим остроумием? К примеру, Камю – активный член Сопротивления, анархист-синдикалист? Что у них могло быть общего с Сартром, чью «Тошноту» она так и не смогла осилить, как ни старалась? Или с Вианом; его роман «Я приду плюнуть на ваши могилы» она сумела прочитать, была восхищена им, хотя, как мне кажется, мало что поняла…

– Ох, Вороненок, я динозавр…

Глава 14

– Убирайся, сука! Немецкая подстилка!

Нет, это теперь не мне. Это теперь относится к моей матери. Какие-то молодые люди увидели наш автомобиль, застрявший в парижском тупичке между двух строящихся зданий, и закидали его камнями. Если это и слава, то какая-то сомнительная. Мать крутила рулевое колесо, губы ее были крепко сжаты, но в глазах стояли непролитые слезы.

– Ты думаешь, они узнали меня?

– Нет. Им всем едва по двадцать лет. Посмотри на них – низкорослые, субтильные. Это дети войны, дети оккупации. Они увидели дорогой автомобиль, хорошо одетых женщин и поняли, что женщины эти живут такой жизнью, которая им не достанется никогда. Эти мальчики ничего не могут знать ни о тебе, ни обо мне. Они оскорбили недоступное им.

Она прерывисто вздохнула.

– Я хочу уехать. Я думала, что пришло время вернуться, но слишком рано.

– Хорошо, мама, – согласилась я.

В Швейцарии она сделала новую безумную покупку – виллу на холме над городком Совбален. Со смотровой площадки видны были Альпы и озеро Леман, и воздух был прекрасный. Но построена вилла была плохо, водопровод в ней никуда не годился, и что-то не так было с вентиляцией – стены отсыревали, капало с потолка. Шанель не теряла оптимизма и пыталась приукрасить свою неудачную покупку, как могла – сначала при помощи своих излюбленных раззолоченных ширм, потом призвав целую армию маляров и обойщиков. Но все было тщетно. От сырости у матери стали распухать суставы, она впервые пожаловалась на боли в сердце. Я стала волноваться за нее.

– Я перееду в какой-нибудь отель. Знаешь, жизнь в отеле хороша тем, что всегда можно завести новое знакомство. А на вилле сидишь себе и поджидаешь, словно паучиха в паутине, когда кто-то из старых друзей пожалует на ужин…

– Тогда тебе, может быть, захочется пожить в Вальмонте? Уж чего-чего, а новых знакомств тебе туда привезут.

Мать посмотрела на меня с подозрением. Она опасалась клиник, недолюбливала врачей и не любила лечиться. Каждый раз, навещая меня на месте моей службы, она выглядела так, словно боялась: вот сейчас ее свяжут и запрут в обитой войлоком комнате… до конца дней.

Виллу она оставила своему племяннику Андре. На мой взгляд, кузена, который так и не вылечил окончательно туберкулез, эта вилла должна была доконать. Но он удачно перестроил этот несчастный дом, а матери в Вальмонте понравилось. Особенно после того, как она убедилась, что публика и в самом деле аристократическая, а связывать ее никто не собирается. Она обладала завидной для своего возраста энергией, но нервы у нее были расшатаны. Мать неспособна была сосредоточиться, а ведь когда-то это было ее коньком. Я пыталась составить для нее режим дня, и она подчинялась на время: легкий завтрак, просмотр корреспонденции, прогулка пешая или автомобильная, в зависимости от самочувствия, потом визиты. К обеду приезжали гости, но чаще мать уходила к себе, не дожидаясь десерта. Ею овладевало нервное раздражение, она пыталась прилечь и отдохнуть, но словно внутренняя пружина, разжимая тугие кольца, подбрасывала ее над кроватью. Она садилась за руль и снова мчалась куда-то – то в ресторан «Сосновая шишка», несмотря на то, что полчаса назад обедали, или просто в пивную, где танцевали под звуки музыкального автомата, проигрывавшего сентиментальные песенки, то в гости к баронессе Мэгген ван Зюйлен де Ниевельт де Хаар. Это была совершенно безумная дамочка, чья кровь была подпорчена близкородственными связями нескольких поколений и которая лелеяла мечту выдать свою бледную и золотушную дочь баронессу Мари-Хелен за Ги де Ротшильда, который, конечно же, тоже приходился им родней. Дамы целыми ночами напролет попивали дижестивы и обсуждали жизнь дворянства. Полагаю, мать пыталась щеголять своими знакомствами в самых высших кругах, потому что именно после такой вечеринки она заявила мне:

– Знаешь, Вороненок, я хочу написать мемуары.

– Вот как? – вежливо отреагировала я.

Мать приехала в клинику на рассвете. Чудо было, что она не попала в автокатастрофу – прославленная Шанель была под хмельком. Я воспользовалась ее отсутствием, чтобы поработать, мне хотелось написать небольшую статью на острую тему. В то время шел судебный процесс над нацистскими преступниками, вырабатывался так называемый Нюрнбергский кодекс, и мне хотелось сказать кое-что о правах и свободах человека в психиатрии. Я засиделась до рассвета и уже мечтала, как лягу в прохладную постель и вытянусь, но тут приехала Шанель и попросила меня помассировать ей ступни.

Я массировала, но сил поддерживать беседу у меня не осталось.

– Ведь я сыграла не последнюю роль в жизни своей эпохи, так?

Я поняла, чего от меня ожидают.

– И продолжаешь играть. Я уверена, имена политических деятелей, которые сейчас ведут большую игру, через сто лет забудут, а тебя будут помнить.

– Через сто лет! Я не смею заглядывать так далеко. Знаешь, мне просто хотелось бы снова привлечь к себе внимание. Напрасно меня сбросили со счетов. Пока я жива – я способна на многое.

– Не сомневаюсь, – пробормотала я, массируя ее ступню. Ноги у мамы были молодые, не изуродованные косточками и отложениями солей, крошечные, с ногтями, отливавшими вишневым лаком.

– И ты мне поможешь.

– Я?

– Ну конечно. Ты же пишешь статьи. И вообще – много времени отдаешь литературе.

– Мама, ведь я пишу научные статьи. Это другое. И я не отдаю много времени литературе, я просто люблю читать.

– А я что сказала?

Она была непробиваема.

– Ты любишь петь, но ты смогла бы написать оперу?

– Я тебя поняла, – вздохнула Шанель и встала. – Тебе просто не хочется. У тебя нет на это времени. Что ж, я найду человека, который на это согласится. Почтет за честь!

Лучше бы я согласилась тогда – все равно этим кончилось.

Мать сначала отыскала какого-то писателя, который называл себя философ-экзистенциалистом. Я не помню его имени, потому что его сотрудничество с матерью оказалось милосердно коротким – он решил поразить ее авангардным стилем письма, которого она не поняла. Потом она забрасывала телеграммами Реверди, умоляя его приехать и поправить свое здоровье, а попутно увековечить свою былую возлюбленную. Но, вероятно, он ответил отказом. Переписка увяла.

Тогда она остановила свой выбор на господине Моране. Он был образованным человеком, учился в престижных парижских лицеях, закончил Оксфорд, водил дружбу с Прустом и Кокто. Пруст написал предисловие к его первому сборнику рассказов, и сборник получил известность – хотя я-то полагала, что все дело в предисловии. Он писал длинно, скучно и много. В общем, Поль Моран был обычным графоманом. Но в сорок втором он подвернулся под руку вишистскому правительству и был отправлен послом Франции в Румынию. Из Румынии его выгнало наступление русских, и он спрятался в Швейцарии. Теперь он, так же как и мы, был изгнанником, прозябающим вдали от родины, и вокруг его скучной головы витал мученический нимб. Он продолжал писать, в основном эссе и портреты великих современников. Книги его продавались плохо, и Моран едва ли не бедствовал. Возможно, мать пожалела его…

Они стали вести долгие разговоры в гостиной – потихоньку расходились пансионеры и обслуживающий персонал, пригашали верхний свет, а они все говорили и говорили. Вернее, говорила мать, прикуривая одну сигарету от другой, время от времени делая глоток минеральной воды, то повышая, то понижая свой прекрасный хрипловатый голос. Она могла быть очаровательна в такие минуты, и я не удивлюсь, если Моран влюбился в нее по уши. Его книга, которую я прочитала через много лет, носила на себе следы и его графомании, и его влюбленности. Она беспомощна, но беспомощна по-хорошему, словно он считал себя не вправе украшать натуру Шанель своими жалкими художественными методами. Кажется, мать скоро разочаровалась в нем, хотя он еще долго ходил к нам обедать – высокий, в тщательно отчищенном бензином костюме, с обмахрившимися манжетами сорочки… Мне было жаль его, но вскоре его дела пошли на лад, и он умер членом Французской Академии наук. Помню, как я, войдя в гостиную, поймала на себе его взгляд… Вдруг он ласково улыбнулся мне и прикоснулся кончиками пальцев к моему локтю, словно хотел ободрить. И тогда я поняла, что мать рассказала ему обо мне. Его робкая дружеская ласка тронула меня…

Следующей жертвой матери стала Луиза де Вильморен. О литературных талантах этой дамы я ничего не знаю, потому что никогда не читала любовных романов – это Шанель зачитывалась ее романами. «Кровать с балдахином», «Жюльетта», «Госпожа де…» Мне всегда казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подобное чтение. Но что я знала точно – что Луиза была изумительно красива искушающей, нежной красотой. Когда-то она была любовницей и невестой Антуана Сент-Экзюпери, но покинула его. Теперь же она спала с британским послом Купером, и с леди Купер тоже.

– Мне казалось, женщины подобного стиля жизни тебе неприятны, – поддела я Шанель.

– О да. Но Луиза такая приличная дама. Что значит воспитание – женщина может вести себя как ей угодно и все равно быть принятой в любом обществе. Хороша собой, воспитанна, талантлива, она может позволить себе многое…

Могла бы позволить себе многое – но была, увы, на мели. Чета Куперов не баловала свою любовницу подарками, состояние, оставленное ей покойным мужем, успело истощиться, а гонорары за романы не покрывали потребностей этой фарфоровой куколки. Шанель обещала ей деньги, и Луиза согласилась.

– Я уверена, что гонорар за издание мемуаров позволит мне окупить эти траты, – высказалась мать.

Увы. Шанель могла быть предельно откровенна с Мораном, с его грустным взглядом и обтрепанными манжетами. Но откровенничать с женщиной, с молодой и красивой соперницей, ей показалось невозможным, невероятным. Как могла, она приукрашивала прошлое, стирала, словно влажной губкой с доски, часть воспоминаний и на их месте писала новые. Она утверждала, что ее родители были зажиточными фермерами; что она воспитывалась у крайне набожных тетушек; что прозвище Коко ей дал ласковый папенька… И ни слова о кафешантане, ни полслова о магазине готового платья, где над крошкой Коко, над ее субтильной фигуркой смеялись дородные покупательницы! Она убавила себе десяток лет, а о моей скромной персоне речи вообще не шло. Любовники, дававшие ей деньги на мастерскую, превратились во внимательных и почтительных поклонников. Случайные связи превращались в нежную дружбу. Ошибки приукрашивались. Разочарования отметались. Горечь жизни становилась пикантной. Была, разумеется, в этих рассказах и щемящая искренность, но настоящей жизненной правды не было. Впрочем, способна ли была автор «Кровати с балдахином» написать настоящую правду?

Мать снова связалась не с тем человеком. Она очень рассчитывала продать рукопись в Америке и улетела в Нью-Йорк с волюмом своих мемуаров, не сказав мне ни слова. Просто сбежала, как Сандрильона на бал. Меня беспокоило, как она перенесет отказ, в котором лично я не сомневалась.

Но Шанель была куда крепче, чем я о ней думала. Она сумела не только легко отнестись к отказу, но и свалить вину на Луизу. Любимая подруга, талантливая писательница и воспитанная женщина в мгновение ока обратилась в собственную противоположность. Теперь она была бездарна и безнравственна. Вильморен кротко снесла критику и вернулась под крылышко к Куперам, даже не огрызнувшись на свою покровительницу. Полагаю, она не была такой уж безответной овечкой, просто ей смертельно не хотелось возвращать матери те деньги, которые она перебрала у нее в качестве аванса. А мама и не думала требовать их назад.

– Я поставила не на ту лошадку, это бывает, – сказала она мне. – Я ошиблась. Я должна напомнить о себе по-другому. Я создам новую коллекцию и вернусь в Париж с триумфом, поверь мне, дитя мое. Кто у нас нынче там за мэтра моды?

Еще пока не за мэтра, но вот-вот уже должен был прогреметь Кристиан Диор. Этот человек был во всем противоположен Шанель. Она выросла в бедности – он был богат с рождения. Она не получила образования – он готовился к карьере дипломата. Возможно, было нечто, сближавшее их. Когда-то Шанель поймала носившуюся в воздухе идею и воплотила ее в жизнь. Теперь то же самое сделал Диор. Но идеи были противоположны друг другу.

Шанель освободила женщин. Диор снова закрепостил их.

Мы не были на том прославленном показе, состоявшемся на авеню Монтань в начале февраля. Но его достаточно хорошо осветили журналы. Патрон Диора, текстильный фабрикант Бюссак, не поскупился на рекламу. Он вложил в «начинающего» сорокалетнего кутюрье шестьдесят миллионов франков и намеревался вернуть себе все до последнего. Ему льстили модели своего подопечного, на каждую из которых уходили десятки метров самых дорогих тканей. Почва была подготовлена заранее, хитроумный Бюссак заранее проплачивал «случайные» слухи: говорят, первая коллекция Диора станет откровением. А кто такой этот Диор? Ну, как же, он еще работал у Лелонга! Мало кто проигнорировал приглашение.

Мать читала «Харпер» и «Вог» и поскрипывала зубами.

– Ты посмотри, что пишет эта ведьма Беттина Баллард! «Именно этого все ждали тогда от Парижа. Не могло быть более подходящего момента для появления Наполеона, Александра Великого, Цезаря моды. Ей нужна была твердая рука мастера, потрясение, новое направление. Никому не удавалось завоевать нас так легко и бесповоротно, как это сделал Кристиан Диор». Никому! А мне? А Кристина Сноу еще хлеще: «Диор спас Париж так же, как Париж был спасен в битве на Марне. Все говорят о перевороте в моде, но это всего лишь возвращение к норме и хорошему вкусу. Диор вернул в моду романтический и женственный образ. Он возрождает традиции великой роскоши во французской моде. Диор говорит нам: «Европа устала от падающих бомб. Теперь ей хочется зажигать фейерверки». «Нью-Йорк геральд трибюн» – «Диор превращается в чародея, становится идолом моды, создает сказочные наряды, навеянные Ватто, Веронезе, Винтергальтером». Что случилось с хваленым американским здравомыслием и практичностью? – Мать отшвырнула в угол газеты. – Как будто раньше не было хорошего вкуса!

– Мама, все эти журналисты не имели намерения оскорбить тебя. Они вовсе не имели тебя в виду. Ты выпустила последнюю коллекцию перед войной. Напротив, тебе надо бы радоваться: скорее всего, они говорят о Скиапарелли.

Я кривила душой. Нелюбимая матерью итальянка уехала в Америку перед войной. Ее платья с омарами и шляпки в виде яичницы уже ушли в прошлое. Вряд ли кто-то вспоминал бы их иначе, чем курьез. Скиапарелли отозвалась на войну выпуском практичной и вместе с тем очень концептуальной одежды, создав линию «Гони наличные и забирай». На юбках были огромные карманы – разве не юбка Скиапарелли была на мне в тюрьме? Да, да, именно так. А еще она выпустила косынки с выдержками из закона о режиме экономии: «Понедельник: без мяса. Вторник: без спиртного. Среда: без масла. Четверг: без рыбы. Пятница: без мяса». Прямая юбка длиной до пят, зато с высокими разрезами вдоль бедер, с защелками-«пажами». Велосипедистки надевали под эти юбки разноцветные велосипедные бриджи. И только в названиях своих моделей она сохранила экстравагантность: «Линия Мажино», «Иностранный легион», «Серый самолет»… Я узнала, что она жалела о своем бегстве в Америку и, чтобы успокоить совесть, решила стать там медицинской сестрой. После курсов она устроилась работать в госпиталь, куда попадали с улиц опустившиеся, отчаявшиеся люди: наркоманы, самоубийцы, бездомные. Скип мыла полы, выносила судна, обрабатывала отвратительные гниющие раны. Она сделала карьеру операционной сестры и только тогда решила, что имеет право вернуться в приютившую ее Францию. На свою беду, я рассказала об этом матери, и та смертельно разобиделась:

– Мне тоже нужно было мыть американских бездомных? Ты это хотела сказать?

Теперь она только торжествующе улыбнулась и, успокоившись, снова взялась за журналы:

– «В ход идут самые лучшие ткани: шерсть, шелк, шифон и бархат. В облегающий фигуру лиф и широкие нижние юбки вшиты пластины китового уса. Глубокое декольте открывает плечи, и его форму поддерживает проволочный каркас. Грудь нимфы, талия Сильфиды и юбка из тысячи складок, на которую пошло 80 метров белого фая, водоворотом ниспадающего чуть ли не до щиколоток. Это полный разрыв с военной модой, это смелый шаг, это новый взгляд, это Диор!» Право же, не стоило столько лет раскрепощать женщин, чтобы они так охотно снова попали в капкан из китового уса. Это Диор, он гомосексуалист, я ручаюсь, или он серьезно болен. Он боится женщин и боится всего на свете вообще, он сам хотел бы смотреть на жизнь из клетки, чтобы она не тронула его. Пф-ф, не могу поверить, что он нормандец!

Иногда мать проявляла потрясающую проницательность. Да, Диор был как раз таков – маменькин сынок, пугливый, мягкотелый, мечтательный и вежливый. Знающие его люди утверждают, что он был одинаково любезен с уборщицами и с лучшими заказчицами. Он любил вкусно поесть, ненавидел одиночество и был до крайности суеверен. Он окружал себя избранными людьми, стараясь спрятаться за их спинами от несовершенства этого мира. У него была личная гадалка, без консультации с которой он не начинал ни одного дела. В пятьдесят первом году мне случилось консультировать его по поводу обострившегося тревожного расстройства личности. У господина Диора случались мучительные панические атаки. Он был подвержен агарофобии^[8]. Порой Диор не мог преодолеть даже расстояния от автомобиля до подъезда. Повсюду его сопровождали его шофер и постоянный любовник Перротино и его гадалка, госпожа Делахайа. Шофер был смазливым, но уж очень разжиревшим итальянцем, Делахайа – типичной шарлатанкой, напыщенной, напускающей на себя этакий мистический флер. Эта парочка произвела на меня тяжелое впечатление. Они казались неопрятными, сальными. Мне пришло в голову, что они обирают господина Диора и запугивают его, чтобы пользоваться его состоянием. Скорее всего, так оно и было, потому что, невзирая на психотерапию и применение самых новых лекарств, состояние его не улучшалось. Он вздрагивал от резких звуков и настаивал на том, чтобы все, кто приходил к нему домой, надевали меховые туфли. Но больше всего Диор боялся звука летящего над городом самолета. Он говорил:

– Я уверен, что у меня больное сердце. Оно все время куда-то проваливается. Но я не хочу идти к врачам, не хочу узнавать, что со мной. Мне кажется, как только я узнаю правду, я сразу упаду и умру. Только потому и могу жить дальше, что не знаю.

Он был очень мнителен, и я думала, что у него просто кардионевроз и переутомление. Диор слишком много работал, открывал филиалы в разных странах, изобретал специальные модели для своих салонов в Лондоне, Нью-Йорке и Каракасе, ориентированные на потребности и пропорции фигур местных покупательниц. Разрабатывал около тысячи оригинальных моделей в год. И его личная жизнь была непроста – ему не отвечали взаимностью, его обирали и обманывали, над ним смеялись. Его погубили сердечные дела, и в прямом, и в переносном смысле. Диор влюбился в чернокожего юношу, бредил им и мечтал произвести на него впечатление. Почему-то он решил, что для этого ему нужно похудеть. Диор отправился на специальный курорт, где изнурял себя долгими прогулками, занятиями на тренажерах и клизмами. Там он и умер от сердечного приступа. Ему было всего пятьдесят два года.

У меня остался на память о нем огромный сувенирный флакон духов «Мисс Диор». Говорили, что в этом аромате Кристиан воплотил память о своей матери, нежной, утонченной даме, о единственной женщине, которую он любил и не боялся. Я не пользовалась этими духами, потому что боялась собственной матери – что, если она приревнует меня к чужому парфюмерному гению? Но со временем Шанель стала относиться к Диору много лояльнее, мне кажется, она тоже попала под обаяние его личности. В то время, когда он лечился у меня, мама даже приказывала кланяться ему от нее. Я ни разу не передала поклона – опасалась, что мнительному Диору это будет неприятно.

Глава 15

Странно, но письмо из Америки все же пришло. Написал его человек, о котором я не забывала никогда во все эти годы.

«Дорогая Катрина, помните ли вы меня? Это доктор Карл Бирнбаум, психиатр из Германии, с которым вы когда-то исследовали один очень интересный случай анорексии – в Баварии, в деревушке Коннерсрейт. Как-то теперь наша Тереза? Не могу узнать, потому что воспользовался вашим прекрасным советом и удрал из Германии раньше, чем там запахло жареным. Теперь я живу и работаю в Филадельфийском институте психиатрии. Не мог вас найти, пока не увидел вашу статью о переходе от фрейдистской традиции к биологическому подходу в психиатрии. Великолепная статья, и есть о чем поспорить. Приезжайте, Катрина. Америка – страна великих возможностей, особенно сейчас, когда война кончилась. У нас тут затевается прелюбопытнейшее исследование, и как раз по теме вашей статьи… Вечно ваш Бирнбаум».

Какие дальние-дальние дни вспомнились мне, когда я дочитала письмо! Я вспомнила и Терезу, нашу милую святую, которую я, наглая и самонадеянная девчонка, пыталась загипнотизировать, но вместо этого сама оказалась под ее гипнозом. Тереза ничего не ела тридцать лет, у нее были стигматы, ее посещали видения – она стала свидетельницей многих сцен из Евангелия и Деяний Апостолов. Тереза каждую пятницу претерпевала Христовы муки, умела определять подлинность реликвий и святынь. Она исцеляла молитвами и обращала в веру еретиков. Что ж, я могла бы рассказать Карлу, как она поживает теперь. Она пережила гитлеровский режим, войну, разруху, издевательства и гонения. Гитлер преследовал всех, кто писал о Терезе, но поднять руку на церковь не решался, хотя унижал женщину и издевался над ней, через нацистскую прессу заявляя, что она якобы представляет собой угрозу «народной гигиене и просвещению». Звучали требования подвергнуть ее новому обследованию. Семья Терезы была настроена решительно против этого – к тому времени врачи уже достаточно измучили Терезу, и их дальнейшие планы в ее отношении (например, срезать стигматы и взять их на обследование в лабораторию, кормить внутривенно или через зонд) могли внушить только ужас. Не говоря уже о том, что на языке нацистских докторов «обследование» чаще всего являлось деликатным эвфемизмом «эфтаназии». Сама Тереза кротко выражала готовность подвергнуться любому обследованию, если на то будет повеление церковных властей. Но церковные власти на это не пошли, а Гитлер не стал настаивать. Полагаю, что он не так боялся лишиться поддержки церкви, сколько опасался самой Терезы. Как все неуравновешенные типы, он был до крайности суеверен. Впрочем, жители Коннерсрейта утверждали, что в деревушку то и дело присылали шпионов. Одна из них, приехавшая под видом учительницы математики, была просто-таки возмущена непатриотичным образом жизни коннерсрейтцев. При встрече они смели говорить друг другу: «Благословен будь Господь наш Иисус Христос» и отвечать «Аминь», а не выкрикивать «Хайль Гитлер». Тереза же настолько зарвалась, что вообще запретила произносить при себе имя фюрера, и даже не узнавала его на портрете, но и это сошло ей с рук. Нацисты отважились расправиться с Терезой только после капитуляции Германии, когда им нечего было терять. Американская армия подошла вплотную к Коннерсрейту, и отважные войска фюрера решили выместить досаду поражения на Терезе. Ее дом был окружен, эсэсовцы ворвались в дом, но комната прославленной пророчицы была пуста и прибрана. Родственники клялись, что ничего не знают. Тереза, предвидя визит военных, заранее укрылась в тайнике, который устроил священник под церковью – для хранения церковной кассы и особенно важных документов. И документом, и драгоценностью – всем была Тереза для Коннерсрейта, и с ней укрыли еще четырнадцать детей… Разъяренные нацисты вывели танки из города на ближайший холм и оттуда обстреляли деревушку – наскоро, потому что американцы вступили в бой. Но все же большая часть домов была разрушена, всюду пылали пожары. Тереза еле успела вывести детей наружу через запасной выход. И церковные ценности, и архивы погибли в огне. В числе сгоревших бумаг был и архив, касавшийся самой Терезы – итоги практически ежедневных наблюдений за ней в течение более чем тридцати лет. К счастью, это был не единственный источник документированных сведений о стигматичке из Коннерсрейта – я сама писала о ней и напишу еще.

Я ответила Бирнбауму, что готова приехать.

Мать устроила мне небольшую сцену.

– Ты заманила меня в эту клинику, а теперь уезжаешь, чтобы они меня тут залечили до смерти?

– Мама, что ты говоришь. У тебя достаточно денег, чтобы купить себе жилище в любой части света. Почему ты так полюбила строить из себя бедную сиротку?

– Вероятно, с возрастом я стала больше ценить семейные узы, моя дорогая. А вот ты напротив. Кстати, этот твой доктор – он еврей? Ты же не выйдешь за него?

– Я не выйду ни за кого. Хватит с меня матримониальных планов. Скажи, ты не хотела б напоследок произвести небольшую увеселительную поездку? Развеяться?

– Хорошо. А куда именно ты бы хотела отправиться?

– В обитель сестер милосердия, где я выросла.

Мать посмотрела на меня искоса, словно хитрая птица:

– Странное у тебя представление об увеселительных поездках.

И все же мы поехали – вдвоем, как я всегда мечтала. И по дороге я рассказывала матери о своем детстве. О том, как добра была ко мне сестра Мари-Анж.

Шанель сдвигает черные брови:

– Эта монашка заменила тебе мать, не так ли? Я буду очень рада познакомиться с ней. Надеюсь, она не похожа на тех сестер, что воспитывали меня. Все они были отвратительными грымзами, помешанными на чистоте и дисциплине. Оно бы и неплохо – да только в их сердцах совсем не оставалось места для любви…

– Она тебе понравится, – обещаю я.

Я рассказываю ей о гипсовой фигурке святого, которую я обожала. Ее разбила вредина Виржини, и для меня это было первой утратой, настоящей утратой. А сейчас уже даже не помню, что это был за святой.

– Это хорошо, моя дорогая. У тебя легкое сердце.

– Что это значит?

– Не могу объяснить. Но мы с тобой с легкостью прощаемся с прошлым и всегда смотрим вперед. Нет ничего хуже для женщины, чем застрять сердцем в прошлом.

И я рассказываю ей об Октаве, которого вижу и сейчас.

Шанель долго молчала.

– Ты звала его Октавом?

– Да. Наверное, в детстве услышала это имя, и оно мне понравилось.

– Возможно. Или ты вычитала его в какой-нибудь старой книге. Похоже на имя какого-то романтического героя. Скажи, ты не обижена, что я не проявляю никакой привязанности к… к Октаву?

– Нет. Ты ведь совсем не знала его. Я знала его больше, чем ты. Хотя я знала только призрак, но он всегда мне помогал.

– Должно быть, страшно видеть мертвеца?

– Для меня он никогда не был мертв. Кого страшно было видеть, так это того доктора-наци, который исследовал связи между близнецами. Он убивал их медленно, и все, что смог доказать, – что эта связь не прекращается даже после смерти одного из них. Вероятно, наши души едины, и после смерти сольются в одну… А изучение медицины помогло мне понять: Октав, который видится мне, – это выведенная вовне фантазия, которая служит облегчающим механизмом. Проще говоря, он помогает мне преодолевать вину.

– Ты-то в чем виновата?

– В том, что осталась жить.

– C этим трудно поспорить. Знаешь, вероятно, я вообще не создана для материнства, Вороненок. Но я всегда хотела иметь сына. И когда ты в следующий раз увидишь Октава – скажи ему, что я любила бы его, если б он остался жить.

– Хорошо.

– Ты обиделась?

– Нет. Ведь я-то осталась жить.

Вот и стены монастыря. Они изменились, словно уменьшились, в них стало больше трещин, из трещин растет трава. Монахиня, чьего лица не разглядеть, выходит из ворот и идет по тропинке в рощу. Там, я знаю, бьет родник с удивительно вкусной и холодной водой, которая пахнет травяной свежестью. Для хозяйственных нужд воду берут из колодца на территории монастыря, но воду, над которой свершится потом таинство освящения, набирают именно из родника. Так и есть – монахиня несет в руках церковный сосудец с крестом и сердцем. Видимо, у нее хорошо на душе, она идет почти вприпрыжку и даже напевает что-то…

– Сестра!

Она замедляет шаг.

– Сестра Мари-Анж!

Она останавливается, и я спешу, бегу к ней, словно мне снова пять, семь, девять лет. Но ее лицо… Что с ее лицом?

Она доброжелательно улыбается, глядя на меня. Круглые розовые щеки, круглые ясные глаза. Эта сестра совсем молода, она даже не похожа на Мари-Анж. Только легкой походкой и жестом, которым она приветствует меня, округло поводя рукой, словно охватывая свои владения.

– Вы не узнаете меня?

Я качаю головой.

– Когда-то вы перевязали мне колено. Помните?

Я помнила, очень смутно, не лицо девочки, а рану на ее ноге. Рана была глубокая, но девочка не жаловалась. У нее была другая рана, в душе. Ее мать умерла, и она тоже хотела умереть. Хорошо, что она передумала.

– Вы дали мне платок, чтобы я вытерла слезы. Он пах чудесными духами, и я любила его нюхать. Я ждала, что вы вернетесь, чтобы отдать вам его. Сестра Мари-Анж говорила, что вы непременно вернетесь.

– А где она? – осторожно спрашиваю я. Но я уже знаю ответ. У этой серой сестры такое славное лицо. Она не хочет приносить дурные вести. Она машет рукой туда, где, я знаю, раскинулось маленькое кладбище – на нем хоронят только сестер и пансионерок.

– Она покинула нас сразу после войны, – говорит сестра. – Она совсем не хворала, просто время ее пришло. Когда война кончилась, в ней тоже словно кончилось что-то. Как будто сестра Мари-Анж только и ждала того момента, когда немцев прогонят, чтобы упокоиться с миром.

Я чувствую, как во мне поднимается протест. Она не должна была умирать, не повидавшись со мной! Она должна была быть здесь всегда, чтобы я в любой момент могла упасть лицом в складки ее серого платья, пахнущего лекарственными травами, и выплакать свою боль, свое разочарование.

– Она была уверена, что вы придете, – говорит сестра. – И даже оставила для вас кое-что. Очень просила меня передать. Она заменила мне мать, и не мне одной… Знаете, во время войны она прятала в монастыре еврейских детей.

Я кивнула. Откуда-то я знала это.

– Пойдемте внутрь, – пригласила монахиня. – Меня зовут Мишель. Сестра Мишель.

– Я помню, – сказала я, хотя и не помнила.

– И приглашайте вашу спутницу. Это ваша мать?

– Моя тетя, – зачем-то солгала я.

Я не могла сказать этой девочке, ставшей монахиней, что у меня есть мать.

Нас поили молоком и угощали свежими пирогами с черникой. Шанель осматривалась. Я чувствовала, что ей не по себе, и в то же время – что она в восторге от этого приключения. Сестра Мишель отвела нас на могилу Мари-Анж, а затем – в подземную молельню, где во время оккупации монахини прятали еврейских детей.

– Мы слышали, нацисты за это могут повесить. Но все равно принимали детей. Мы не понимали, что делать, пока наш архиепископ монсеньор Сальеж не осудил депортацию евреев как акт бесчеловечной жестокости и грех. Монсеньор был так смел, что упрекнул духовенство в том, что оно уступило нацизму… Я слышала это послание. Оно было прекрасным. Монсеньор говорил: «Почему в наших церквях больше не действует правило убежища? Почему мы сдались? Господи, сжалься над нами!» Сестра Мари-Анж сказала нам, что монсеньора убьют в его собственной постели, и велела молиться за него, но он был слишком заметным человеком, и его не тронули. Он говорил вещи, которых никто не смел сказать – что в нашей стране наблюдаются сцены неописуемого страдания и ужаса; что в Париже с десятками тысяч евреев поступают самым варварским образом, что с мужчинами и женщинами обращаются как с животными… Во имя христианской совести он объявил протест и заявил, что все люди – братья, созданные одним Богом, что нынешние антисемитские меры являются нарушением человеческого достоинства и священных прав человека и семьи. Теперь Папа повысил архиепископа Сальежа в сан кардинала. Кардинал Сальеж успел поблагодарить сестру Мари-Анж за все, что она сделала для гонимых. Она очень страдала за этих детей… Она знала, что многие из них больше никогда не увидят свою семью. Их приводили ночью, и матери плакали, прощаясь с ними. А когда в обитель пришли солдаты, сестра Мари-Анж сказала нам, что если нацисты захотят убить детей, то им придется сначала убить всех нас. И мы собрались в часовне и начали молитву, и солдаты не тронули никого… Они просто ушли.

Ее звонкий голос странно звучал под каменными сводами. Я посмотрела на мать – у той в глазах стояли слезы. И я поняла, что мы правильно сделали, приехав сюда.

Сестра Мишель передала мне маленький сундучок с пещерой Массабьель^[9] на крышке – такие сундучки любят привозить паломники в качестве сувениров.

– Она просила отдать вам, когда вы приедете.

В сундучке лежала кукла, когда-то подаренная мне матерью, – большая будуарная кукла в черном вечернем платье, в шляпке-колокольчике. В уголке ее красного рта лихо торчала папироска в мундштуке. Блестящие глаза куклы, сделанные из черного агата, слегка потускнели, но я протерла их платком, и они снова весело сверкнули. С длинной шейки свисала нитка поддельного жемчуга, с запястья – бархатный мешочек. Я заглянула в мешочек и со смехом показала матери маленькие ножницы и миниатюрный флакончик духов «Шанель № 5».

– Это первого, самого первого выпуска, – ахнула мать. – Какая ценность! Храни.

Сестра Мари-Анж оставила мне свой молитвенник – сильно истрепанный, в потертом кожаном переплете. На последних страницах, где были оставлены чистые страницы, я увидела свое имя, написанное рукой Мари-Анж. Она молилась за меня всю жизнь…

Вдруг я услышала, что сестра Мишель разговаривает с матерью. Оказывается, она узнала ее.

– Это невероятно, – говорила она, смущаясь. – Знаете, мы ведь учим девочек шить. Сейчас появилось много магазинов готового платья, и это уже не так необходимо, но ведь и эти платья кто-то должен шить, и потом, жена и мать, хранительница очага, должна уметь это делать… Не согласитесь ли вы выступить перед девочками, сказать им несколько слов?

– Даже не знаю, что я могла бы им сказать, – отнекивалась мать, но я видела, что ей приятно и что она согласится.

И она согласилась.

Я боялась за это выступление. Боялась, что мать начнет рассыпать перлы своего парижского остроумия перед этими детьми, которых сиротами сделала война. Боялась, что она будет выглядеть надменной и резкой…

Неужели нужна целая жизнь, чтобы узнать человека?

Ни с кем моя мать не разговаривала так просто и искренне, как с этими бледными сиротками в одинаковых платьицах из самой дешевой материи. Она рассказала им о своем детстве в монастыре, о том, как ей впервые дали подрубить салфетку, а она исколола себе все пальцы и испачкала ткань кровью.

– Боюсь, я часто огорчала своих добрых наставниц упрямством и своенравием, но они все простили и помогали мне даже после выхода из монастыря. Те, кто заботится о вас сейчас, никогда не бросит вас на произвол судьбы, помните это – вам помогут найти работу и друзей…

Просто и мило Шанель говорила о том, как ее и сестру монахини устроили продавщицами в магазин «Святая Мария».

– Там продавалось приданое для невест. Знаете, эти белые оборки, тюль, кружева… Я чувствовала себя внутри огромного свадебного торта.

Со смехом она рассказывала о моде прошлых лет.

– Тогда женщине, чтобы одеться, требовалась помощь двух горничных. В узком корсете, кружевных шарфах, ужасно узких юбках женщина не могла ни есть, ни пить, ни гулять, ни дышать. Никакого удовольствия от жизни, разве только тебя считали нежным цветком, но это быстро надоедало! Шляпы были похожи на клумбы, и чего только не лепили на поля! Там были и цветы, и ягоды, и чучела птиц, и целые гнезда с лежавшими в них яичками, а венчалось все перьями, огромными, вздымавшимися аж до потолка.

Она рассказала о том, как стала делать простую и удобную одежду, чтобы женщинам проще жилось. Она говорила, что для хорошей осанки и отличного цвета лица нужны долгие прогулки, а не корсет и румяна. Она говорила, что жизнь нужно потратить на добрые поступки и интересные дела, вроде путешествий, а не на разглаживание складочек.

Девочки слушали с восторгом, пищали и толкались локтями. У Шанель разгладилось лицо, она смотрела на них с веселой нежностью, откровенно любуясь.

Когда мы, простившись, вышли из обители и пошли к машине, она сказала:

– Подари эту куклу своей дочери, ладно?

– Мама, я ведь уже говорила тебе. Я не хочу выходить замуж.

– Детка, ты уже большая, и я могу тебе сказать кое-что важное. Необязательно выходить замуж, чтобы иметь детей. Необязательно даже рожать детей, чтобы иметь детей. Ты могла бы усыновить ребенка… Война настоящая фабрика сирот…

Я промолчала.

Мне нечего было брать с собой, кроме чековой книжки, но куклу Коко и Евангелие я все же взяла. Выяснилось, что мама оплатила мне место на самом дорогом рейсе – лайнер компании «Локхид» был самым большим и одновременно самым быстроходным из тех, что пересекали океан. Мне предназначалась отдельная каюта, кровать в форме лилии с шелковым постельным бельем, а на обед – русская икра. У меня сводило пальцы на ногах от бессмысленной траты денег. Я лишена была возможности высказать матери свое негодование, там более что я знала – перед моим отъездом она перевела солидную сумму Серым Сестрам…

– Ты вернешься? – спрашивала она.

– Разумеется. Может быть, не скоро, но вернусь. Или приезжай ты. Покоришь Голливуд…

– Не поздновато? – усмехнулась она и поцеловала меня в висок. Как мало мне доставалось материнских поцелуев!

В аэропорту меня встречал Карл Бирнбаум… Я его едва узнала.

Я запомнила его щуплым, узкогрудым молодым мужчиной. Тогда, в Коннесрейте, я подумала, что у него чахотка, что он недаром вызвался участвовать в эксперименте над Терезой – рассчитывал, что та исцелит его. Не знаю, что в этой догадке было правдой. Теперь я видела перед собой пышущего здоровьем мужчину. Его волосы стали белоснежными, но в глазах сохранился молодой блеск, он выглядел подтянутым и бодрым. Его улыбка просто сверкала. Мне помнилось, что у него были плохие зубы. Видимо, я слишком пристально заглянула ему в рот, потому что Карл снова рассмеялся:

– Чудеса американской стоматологии! Как я рад вас видеть, Катрина, это просто удивительно. Как мне вас звать на американский лад? Мисс? Миссис?

– Это попытка узнать, не замужем ли я? Нет, я не замужем.

– Вот и хорошо, – заметил Бирнбаум.

– Отчего такое пренебрежение к замужним? Или вам кажется, как многим мужчинам, что брак действует дурно на умственные способности женщины?

– Ничего подобного. И не спрашивайте меня больше, иначе я застыжусь.

Мы как будто и не расставались, словно и не было всех этих лет, войны, боли, крови. Как будто только вчера мы гуляли в солнечной баварской рощице и говорили обо всем на свете!

– Знаете, я никогда не забывал вас, Катрина.

– Действительно? Ах, вы смеетесь над бедной доверчивой европейкой.

– Ничуть. Я чудовищно серьезен, и вам предстоит это узнать.

Он был серьезен во всем, что касалось работы.

– Что вы слышали о вашем земляке и коллеге по имени Жак-Йозеф де Ту?

– Он жил и работал в Париже и полагал, что при лечении душевной болезни возможно заменить ее симптомы симптомами, вызванными наркотиками.

– Для чего ему понадобилось подменять одни симптомы другими?

– Чтобы контролировать их. Ему казалось, он сможет это сделать. Он давал своим больным препараты Ca?nnabis. Ему удалось вызвать значительное улучшение у нескольких пациентов с депрессией. И те пациенты, что страдали маниями, тоже, казалось, успокаивались и расслаблялись под действием Ca?nnabis. Но это был временный эффект. Выздоровление не наступило, пациенты не могли вернуться к активной жизни. А у больных шизофренией Ca?nnabis вообще провоцировал обострение…

– Вы просто ходячая энциклопедия, моя дорогая Кэти – ничего, если я буду вас так называть?

– Отчего же. Это так современно и по-американски. Так что вы еще хотите знать об использовании наркотиков в лечении душевных болезней?

– Все, что знаете вы.

– Проверялось на эффективность применение амфетаминов пациентами, страдающими депрессией и нарколепсией. Я помню, как амфетамин рекламировали для похудения, его можно было купить без рецепта… Да, энергетический потенциал повышался. Но побочные эффекты были неприятными – сильное привыкание, при регулярном применении наблюдался противоположный эффект. Антигистаминные препараты, инсулиновый шок… Об этом я не говорю. Как и о лоботомии. Кстати, дорогой доктор, вы знали, что именно лоботомия послужила косвенным признаком для моего ареста гестапо?

Бирнбаум выдохнул.

– Вы расскажете мне об этом подробнее, Кэти?

– Непременно. Еще успею надоесть вам рассказами о моем героическом прошлом.

– Буду рад. А вы будете рады услышать, что часы этой бесчеловечной процедуры сочтены. Тик-так. Здесь, в Америке, синтезировали вещество хлорпромазин. Его используют во время хирургических операций в качестве обезболивающего. Один местный врач обратил внимание прежде всего на успокаивающий эффект хлорпромазина и предложил его использование в психиатрии. Нам с вами предстоит выяснить его действие на психических больных. У нас будет много работы. Знаете, в Америке ценятся люди, умеющие работать.

Я не сомневалась. Первые дни в Америке я часто вспоминала повесть английского фантаста Герберта Уэллса – про машину времени. Мне казалось, что я села в такую машину вместо самолета и попала, по крайней мере, на десять лет вперед. Эта страна была молода, и я сама стала в ней моложе. Все тут было новое, хромированное, блестящее. Все двигались быстрее, быстрее говорили и соображали.

Вдруг мне открылся смысл выражений «Новый» и «Старый» Свет. Я была из Старого Света, но хотела принадлежать к Новому, хотела вдохнуть этот воздух, хотела жить на этих скоростях. Мне осталось только пожалеть о том, что я не уехала в Америку раньше. Но я не жалела.

В Америке мне не нравилось только одно – расовая сегрегация. Во Франции темнокожие не были ущемлены в правах. А тут меня коробили таблички на дверях туалетов, над рядами сидений в автобусах и поездах: «Только для белых»…

Я сказала об этом Карлу, и он покровительственно похлопал меня по плечу:

– Вам есть за что бороться, бойцовая курочка! Напишите об этом своей матушке, пусть она убедится, что и у нас тут не все хорошо.

Но письма, которые присылала мать, только утверждали меня в правильности принятого решения. Она писала, что мир рассыпается вокруг нее как карточный домик, что люди, которых она знала и любила, умирают. Умер великий князь Дмитрий, ушел из жизни Жозе Мария Серт, умерла Вера Ломбарди.

«Не понимаю, с чего бы им всем умирать? Я говорила им, чтобы они были умеренны в еде и страстях, больше спали, больше гуляли. Они меня не слушались, и вот результат».

Кажется, мать была уверена в том, что ее друзья умирают просто ей назло. Но ведь не у каждого человека есть такой запас энергии!

«А я, знаешь, решила не умирать. Не позволю этому «новому взгляду» пережить себя. Ты заметила, в нем проявилось все, что мне так ненавистно было еще до той, первой войны? Опять корсеты, пружины, поддерживающие грудь, китовый ус, расширяющий юбку, осиные талии, крахмальные нижние юбки. Скажи, неужели в Америке носят такое? Как же они садятся в автомобиль? Совершают прогулки? Знаешь, недавно в одном отеле я чуть не уселась на колени к такой моднице – сидя, она точь-в-точь напоминала кресло, а я была без очков. Если ты все-таки выйдешь замуж за этого еврея, то сшей себе приличное подвенечное платье. Я оплачу его. Шей только у Баленсиаги – он единственный человек, который понимает, что нужно живой женщине, а не фарфоровой кукле. Мне не нравятся его костюмы с прямым свободным жакетом, туникой или рыбацкой курткой, но его вечерние платья прелестны – струящиеся ткани, пояса из кожи или деревянных трубочек, атласные банты лавиной… Из нас всех Баленсиага – единственный подлинный кутюрье. Он один способен кроить ткань, моделировать ее и шить из нее платье своими руками. Мы же не более чем рисовальщики… Жаль, что на вашей свадьбе не будет никого из твоих родственников, словно ты совсем одинока на этой земле. Быть может, кто-то из твоих друзей живет в Америке?»

Я обещала матери сшить платье от Баленсиаги и описывала ей, что носят в Америке. Умалчивала я лишь о собственном гардеробе – я открыла для себя джинсы, белые блузки, похожие на мужские сорочки, и виниловые плащи для дождливой погоды.

А на регистрацию нашего с Карлом брака я отправилась в сатиновом платье в цветочек, из которого можно было бы сшить парашют.

Я была беременна близнецами.

Примечания

1

Французский народный танец, исполняемый в деревянных башмаках – сабо. Так как тяжелая обувь не дает возможности делать быстрые движения, то немаловажную роль в нем играют ритмические звуки, производимые подошвами сабо.

(обратно)

2

Игра слов. Прозвище «Piaf» в переводе с просторечного французского означает «воробышек».

(обратно)

3

Персонаж средневековых исторических легенд, невеста, а впоследствии и жена Пипина Короткого. Была подменена самозванкой, но ее узнали благодаря непомерно большим ступням.

(обратно)

4

Жавелевая вода (жавель, от франц. Javel – местечко около Парижа, где впервые стали изготовлять эту воду) – раствор солей калия хлорноватистой и соляной кислот, применялась для отбеливания тканей и для дезинфекции.

(обратно)

5

Лекарственные средства, используемые для предотвращения преждевременных родов.

(обратно)

6

Жан Мулен, герой французского движения Сопротивления времен Второй мировой войны, был арестован гестапо и умер по пути в концентрационный лагерь.

(обратно)

7

Forces Fran?aise de l’Interieur, сокращенно FFI, созвучно с les fifis (птички).

(обратно)

8

Агарофобия – боязнь открытых дверей, открытого пространства.

(обратно)

9

Пещера Массабьель в городе Лурд – одно из самых популярных мест паломничества во Франции, где местной жительнице Бернадетт Субиру явилась Дева Мария.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно