Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Мне стало немного не по себе, когда я открыл сундук, в котором моя семья хранила все мои послания из Нюрнберга и Шпандау за двадцать с лишним лет. Больше двадцати тысяч страниц! Бесчисленные записи из дневника, письма — разрешенные и отправленные тайком, написанные самым мелким почерком, на который я был способен, на листках календаря, бумажных клочках, картонных крышках, туалетной бумаге. Некоторые записи охватывали несколько месяцев, с описанием каждого дня; другие были написаны урывками, с постоянными попытками начать заново и большими перерывами, когда я замыкался в себе или погружался в депрессию.

После стольких лет эти бумаги были для меня летописью тюремной рутины — и не только. В повседневной жизни в заключении отражалось прошлое, приведшее меня туда. В моих многочисленных записях сосредоточилось одно напряженное стремление — выжить, попытка не только физически и интеллектуально выдержать жизнь в тюремной камере, но и в некотором роде свести моральные счеты с тем, что стоит за всем этим.

Готовя публикацию, я руководствовался принципами систематизации и критериями ценности. Вычеркивал, главным образом, повторения, банальности и бесчисленные неуклюжие попытки осознать, что со мной происходит. Я переставлял абзацы, объединял записи и разрозненный материал, связанные одной темой и идеей. Все написанное на этих страницах — правда, но окончательное построение книги подверглось некоторой обработке. В результате ушло бесконечное однообразие тех лет, длительные депрессии, лишь изредка прерываемые жалкими, обманчивыми надеждами. Еще мне пришлось изменить большинство имен и некоторые даты: я должен был защитить тех, кто помогал мне поддерживать связь с внешним миром, часто с большим риском для себя.

Долгие годы после того, как в полночь 30 сентября 1966 года я вышел за ворота крепости Шпандау, я боялся смотреть на эту огромную кипу бумаг — единственное, что осталось от моей жизни между сорока и шестьюдесятью годами. Сейчас я решил опубликовать этот дневник по разным причинам. Но прежде всего я хочу придать форму, казалось бы, бессмысленному времени, придать смысл годам, лишенным содержания.

Дневники обычно — свидетели прожитой жизни. Мой же заменил собой жизнь.

Альберт Шпеер

Август 1975 г.

Год первый

Приговор — Приговоренные к смерти — Ночь казни — Вопросы ответственности — Гитлер — Тюремный режим — Рождество в тюрьме — Воспоминания о процессе и приговоре — Гитлеровские планы мирового господства — Будущее детей — Смерть отца — Отношение Геринга к Гитлеру — Страх перед Шпандау — Перевод в тюрьму Шпандау

Американский солдат в белой каске и со светлыми погонами ведет меня подземным коридором к небольшому лифту. Мы вместе поднимаемся. Несколько шагов по другому коридору, дверь открывается, и вот я стою на небольшом возвышении в зале Нюрнбергского суда. Охранник протягивает мне наушники. В состоянии шока я поспешно надеваю их на голову. В ушах раздается голос судьи. Механическое устройство делает его необычно безликим и отчужденным: «Альберт Шпеер — к двадцати годам тюремного заключения». Я чувствую на себе взгляды восьми судей, прокуроров, адвокатов защиты, корреспондентов и зрителей. Но вижу я только округленные, потрясенные глаза моего защитника, доктора Ганса Флекснера. Мое сердце как будто останавливается на мгновение. Едва осознавая, что делаю, я вежливо киваю судьям. Потом меня ведут незнакомым тускло освещенным коридором в мою камеру. За все это время солдат, к которому я прикован наручниками, не произнес ни слова.

Через некоторое время американский лейтенант резко приказывает мне перенести постельные принадлежности, стол и мои немногочисленные пожитки в новую камеру, расположенную на одном из верхних ярусов. На узкой винтовой железной лестнице я встречаю Гесса, который тоже тащит свой стол.

— Сколько вам дали, герр Гесс? — спрашиваю я.

Он смотрит на меня отсутствующим взглядом.

— Не знаю. Наверное, приговорили к смертной казни. Я не слушал.

Семеро, которым уже вынесли приговор, находятся на верхнем ярусе, а одиннадцать других обвиняемых остались внизу. Всего несколько часов назад во время нашего последнего совместного обеда мы не знали, увидимся ли мы снова после стольких лет общего правления, общих побед и взаимной вражды. Бесконечно долго мы сидели, предаваясь печальным раздумьям, и ждали, когда нас всех вместе поведут в зал суда и объявят наши приговоры. Но нас вызывали по очереди, и охранник уводил нас в том же порядке, в каком мы сидели во время процесса. Сначала Геринг, потом Гесс, Риббентроп и Кейтель. Они так и не вернулись. И подвал нюрнбергского здания суда опустел. Я был предпоследним; после моего ухода остался один Константин фон Нейрат, министр иностранных дел Гитлера до 1938 года. Я по-прежнему не знаю, какие приговоры получили другие. У меня складывается впечатление, что только мы семеро, кого перевели на верхний ярус, избежали смертной казни.

Судебный психолог доктор Гилберт навещает нас в камерах и подтверждает мои подозрения: все, кто остался внизу, приговорены к смерти. Из нас семерых министр экономики Вальтер Функ, гросс-адмирал Эрих Редер и заместитель Гитлера Рудольф Гесс были приговорены к пожизненному заключению; лидер гитлерюгенда Бальдур фон Ширах и я получили по двадцать лет; Константин фон Нейрат, которого сняли с поста министра иностранных дел и назначили рейхспротектором Богемии и Моравии, получил пятнадцать; гросс-адмирал Карл Дёниц — десять. Гилберт, всегда готовый пополнить свои психологические познания, интересуется моей реакцией на приговор. «Двадцать лет. Что ж, вполне справедливо. Учитывая все факты, они не могли вынести мне более мягкий приговор, и мне не на что жаловаться».

Наш немецкий тюремный врач доктор Пфлюкер совершает свой ежедневный обход. Он всех нас поддерживал в течение мрачных месяцев процесса. Но у него нет лекарств от моей аритмии; он может лишь дать мне несколько таблеток аспирина. Чтобы отвлечь меня, он рассказывает, что трое оправданных, Шахт, фон Папен и Фриче несколько часов назад хотели покинуть тюрьму, но вернулись назад, потому что на улице их поджидала разъяренная толпа. Все пришли в замешательство, и американцы предложили им укрыться в тюрьме. Сейчас они на третьем ярусе, но двери камер открыты.

После нашего последнего совместного обеда в подвале нюрнбергского суда эти трое попрощались с нами и отправились собирать вещи. Шахт никому не подал руки, Папен пожал руку только военным — Кейтелю, Йодлю, Редеру и Дёницу, а Фриче с чувством пожелал каждому из нас всего наилучшего.

После их ухода я некоторое время сетовал на свою судьбу. Если Шахт и Папен вышли на свободу, неужели я не заслужил менее сурового наказания? Но я только что говорил Гилберту совершенно другое. Я им завидую! Значит, ложь, дымовые завесы и уклончивые заявления все-таки окупились.

2 октября 1946 года. Сегодня я произвел некоторые арифметические вычисления. Мне было двадцать шесть лет, когда я впервые услышал Гитлера — до этого он меня нисколько не интересовал. Мне было тридцать, когда он бросил мир к моим ногам. Я не помогал ему прийти к власти, не финансировал его перевооружение. Мои мечты всегда были связаны с архитектурой; я стремился не к власти, я хотел стать вторым Шинкелем^[1]. Почему я с таким упорством настаивал на своей вине? Иногда мне кажется, что мной двигало тщеславие и желание покрасоваться. Разумеется, в душе я понимаю, что виновен. Но надо ли было так кичиться этим в суде? Я взял на себя ответственность за все приказы Гитлера, которые выполнял. Я утверждал, что при любом правительстве приказы должны оставаться приказами для подчиненных органов, но руководство на всех уровнях должно проверять и взвешивать приказы, которые получает, и, следовательно, тоже нести за них ответственность, даже если приказы выполнялись по принуждению.

Для меня важнее было доказать свою коллективную ответственность за все деяния Гитлера, в том числе преступления, совершенные в период с 1942 года где бы то ни было и кем бы то ни было. Я заявил в суде: «В политической жизни человек несет ответственность за свой собственный сектор. Тут он, конечно, отвечает в полной мере. Но помимо этого существует коллективная ответственность, когда он является одним из руководителей. Кто должен нести ответственность за ход событий, если не ближайшие соратники главы государства? Но эта коллективная ответственность относится лишь к фундаментальным вопросам, а не к деталям… Такая коллективная ответственность руководителей должна существовать даже в авторитарном государстве; нельзя уклониться от коллективной ответственности после катастрофы. Ведь если бы война была выиграна, руководство, вероятно, претендовало бы на коллективную ответственность за это».

15 декабря 1945 года я писал жене: «Я по долгу службы обязан предстать перед трибуналом. Принимая во внимание судьбу немецкого народа, человек может проявлять излишнюю заботу о собственной семье». В марте 1946: «Я не могу защищаться недостойными методами. Думаю, ты поймешь, ведь в конечном счете тебе и детям было бы стыдно, если бы я забыл, что многие миллионы немцев погибли в борьбе за ложные идеалы». Письмо родителям, 25 апреля 1946: «Не утешайте себя мыслью, что я веду жесткую борьбу за себя. Человек должен нести ответственность, не надеясь на попутные ветры».

В этом мире хитрость и умение приспосабливаться могут далеко тебя завести. С другой стороны, неужели я готов принять коварство Папена за образец? Я завидую ему, но вместе с тем и презираю его. Но… Мне было сорок, когда меня арестовали. Мне будет шестьдесят один, когда я выйду на свободу.

3 октября 1946 года. Ужасный день. Снова занимаюсь арифметикой: из семи тысяч трехсот дней плюс еще пять дней в високосные годы, девять уже прошло. Если предварительное заключение и сам процесс будут зачтены, мой срок сократится еще на четыреста девяносто четыре дня. Я словно вхожу в бесконечно длинный туннель.

4 октября 1946 года. После объявления приговора наши камеры стали запирать. Мы больше не можем поговорить друг с другом или погулять на свежем воздухе в тюремном дворе. Одиночество становится невыносимым. Пока никто из нас не согласился выходить на ежедневную часовую прогулку на первом этаже тюремного корпуса. Какое впечатление это произвело бы на приговоренных к смерти, если бы они увидели, как мы там прогуливаемся. Их больше не выводят на прогулки. Время от времени слышно, как открываются двери в их камеры, вероятно, впуская капеллана или врача.

5 октября 1946 года. Дни проходят в полной апатии. Ни к чему не испытываю интереса. Даже книги лежат нетронутыми на столе. Если я не выйду из этого сумеречного состояния, от моей сопротивляемости ничего не останется.

6 октября 1946 года. Попросил карандаш и бумагу. Сделал несколько записей. Но связь с внешним миром по-прежнему ограничивается несколькими строчками, написанными прописными печатными буквами на бланках. Сегодня днем я вдруг совершенно четко осознал, что моя способность чувствовать атрофируется по мере привыкания к тюремной жизни. Однако только так можно выдержать напряжение сложившейся ситуации. Получается парадокс: потеря способности чувствовать повышает способность к страданиям.

8 октября 1946 года. Я должен заставить свой ум работать. Поскольку теперь, когда процесс завершен, передо мной не стоят сложные интеллектуальные задачи, мне остаются лишь самые узкие и банальные сферы деятельности. Я сосредотачиваюсь на столе в камере, на стуле, отметинах на дубовой двери. Я стараюсь охватить каждую мелочь и описать их себе. Первое упражнение в… в чем? Безусловно, не в литературном творчестве, это испытание моей наблюдательности.

9 октября 1946 года. Я больше года в этой тюрьме, и за это время видел только железные ворота и тюремный корпус. Фасады с маленькими оконцами покрыты многолетней грязью и копотью. Во дворе растут несколько грушевых деревьев, своим видом доказывая, что даже здесь можно оставаться в живых довольно долго. В первые дни я часто вставал на стул и пытался выглянуть во двор. Но маленькое высокое окно слишком глубоко врезано в тюремную стену, и мне почти ничего не видно. Стекла заменили серой целлулоидной пленкой, чтобы мы не перерезали себе вены осколком стекла. В камере уныло и темно, даже когда светит солнце. Пленка испещрена царапинами; сквозь нее можно лишь смутно различить контуры предметов за окном. Становится холодно; тем не менее, я иногда приоткрываю окно. Сквозняк неприятен охраннику. Он тотчас приказывает мне закрыть окно.

10 октября 1946 года. Днем и ночью я нахожусь под постоянным наблюдением. Во всех массивных дубовых дверях в камеры вырезали квадратное отверстие на уровне глаз. Закрывающая отверстие решетка отодвигается в сторону, когда приносят еду. Вечерами солдат вешает фонарь у отверстия, чтобы я мог читать. После семи часов в тюрьме включают освещение; всю ночь в камере горит тусклый свет. С тех пор как Роберт Лей, руководитель Трудового фронта, повесился, привязав разорванное на куски полотенце к канализационной трубе в туалете, ввели строгие меры контроля.

Раньше мое знакомство с такими тюремными камерами ограничивалось американскими фильмами. Теперь я почти привык к своей. Я уже не обращаю внимания на грязь. Много лет назад стены, по всей видимости, были зелеными. В то время в камере было электрическое освещение, а также кое-какие предметы мебели, встроенные в стены. От них остались лишь зашпаклеванные отверстия там, где были вбиты деревянные колья. У длинной стены стоит кушетка с соломенным тюфяком. Вместо подушки я кладу под голову одежду. Ночью я укрываюсь четырьмя американскими шерстяными одеялами, но у меня нет простыней. Длинная стена за кушеткой до блеска вытерта телами прежних обитателей. Таз для умывания и картонная коробка с несколькими письмами стоят на расшатанном столике. Кладовка мне не нужна; мне нечего хранить. Под маленьким окошком проходят две трубы отопления. На них я сушу полотенца.

Резкий запах американского дезинфицирующего средства преследовал меня во всех лагерях, через которые мне довелось пройти. В туалете, на моем нижнем белье, в воде, которой я мою пол по утрам — везде присутствует этот сладковатый запах, едкий и напоминающий о больнице.

11 октября 1946 года. Когда в процессе наступил перерыв и судьи несколько недель обдумывали приговоры, я записал несколько обрывочных воспоминаний о тех двенадцати годах, что провел с Гитлером, и через капеллана послал их другу в Кобург. Заметки насчитывают около ста страниц. «Думаю, — писал я в сопроводительном письме (цитирую по памяти), — я более типичный представитель одной стороны режима, чем все эти омерзительные буржуазные революционеры». Мне действительно кажется, что Гиммлеры, Борманы, Штрейхеры и им подобные не могут объяснить успех Гитлера у немецкого народа. Гитлера поддерживали идеализм и преданность таких людей, как я. Именно мы, люди, менее всего склонные к эгоизму и корысти, создали условия для его существования. Преступники и их сообщники всегда где-то поблизости; они ничего не объясняют. На протяжении всего процесса говорили только о тех преступлениях, которые поддаются судебной оценке. Но по ночам, в полумраке своей камеры, я часто задаю себе вопрос: не лежит ли моя настоящая вина в совершенно иной плоскости.

Под влиянием окружающей меня жутковатой, почти невыносимой тишины, где отсчет времени ведется только по смене охраны за дверью камеры, меня одолевают сомнения в точности описания Гитлера на этих ста страницах. В попытке объяснить себе, как я мог так долго находиться в плену его очарования, я слишком часто припоминал мелкие приятные эпизоды: совместные поездки на автомобиле, пикники и архитектурные фантазии, его обаяние, заботу о семьях людей и его кажущуюся скромность. Но я безусловно вытеснил из своей памяти то, о чем с ужасающей ясностью напомнил мне процесс: чудовищные преступления и зверства. В конце концов, именно они составляли суть Гитлера.

13 октября 1946 года. Охранник ходит от камеры к камере. Спрашивает, не желаем ли мы воспользоваться своим правом выйти на прогулку по первому этажу. Двор все еще закрыт для нас. Мне необходимо выйти; в камере я чувствую себя все более подавленным. Поэтому я прошусь на прогулку. Но меня пробирает дрожь при мысли о том, что я увижу приговоренных к смерти. Охранник протягивает хромированные наручники. Нам неудобно спускаться по винтовой лестнице прикованными друг к другу. В тишине каждый шаг по железным ступеням звучит, как раскат грома.

На первом этаже я вижу одиннадцать солдат, которые, не отрываясь, смотрят на одиннадцать камер. Здесь сидят одиннадцать выживших лидеров Третьего рейха. Вильгельма Кейтеля, начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами, не любили и презирали; во время Нюрнбергского процесса он многое осознал и держался с достоинством. Генерал Альфред Йодль был ближайшим помощником Кейтеля. Типичный офицер-интеллектуал Генерального штаба, он, как и многие другие офицеры, был настолько очарован Гитлером, что отказался от нравственных традиций своего класса. Герман Геринг, главный обвиняемый на процессе, высокопарно взял на себя всю ответственность, но при этом приложил немало сил и коварства, отрицая свою вину. Он превратился в распущенного паразита; в тюрьме он снова стал прежним и демонстрировал ловкость, ум и сообразительность. Таким его не видели с первых дней Третьего рейха. Говорят, Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел Гитлера, растерял все свое высокомерие и обратился в христианскую веру, что временами кажется неким гротеском. Юлиус Штрейхер, гауляйтер Нюрнберга и один из старейших соратников Гитлера, всегда был чужаком в партии из-за своей маниакальной одержимости сексом, фанатичного антисемитизма и вопиющей коррупции, во время процесса все остальные подсудимые его избегали. Вильгельм Фрик, неразговорчивый человек, который на посту министра внутренних дел придавал правовой статус всем обидам Гитлера. Над Альфредом Розенбергом, утонченным мыслителем и идеологом партии, насмехались все, включая Гитлера; к нашему великому удивлению, защитники Розенберга на процессе сумели доказать, что он считал жестокую политику истребления людей на Востоке фатальной ошибкой, хотя и сохранял преданность Гитлеру. В числе приговоренных к смерти также Фриц Заукель, моряк, доросший до поста гауляйтера. Он истощил свои умственные и моральные силы, поставляя в Германию рабскую рабочую силу с оккупированных территорий. Артур Зейсс-Инкварт, рейхскомиссар Нидерландов, на протяжении девяти месяцев сидел справа от меня на скамье подсудимых: дружелюбный австриец, у которого оказался самый высокий уровень интеллекта из всех нас. Во время процесса я проникся к нему симпатией, потому что, помимо всего прочего, он не пытался уклониться от ответственности. А еще Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, описывал свои чудовищные зверства в дневнике. Но в Нюрнберге признался во всех преступлениях, отрекся от них и стал ярым католиком; ему не изменила способность верить истово и даже фанатично. И последний из них — Эрнст Кальтенбруннер, шеф гестапо, высокий австриец с резкими чертами лицами, но неожиданно мягким взглядом. На процессе совершенно серьезно отрицал подлинность подписанных им документов.

В соответствии с правилами, многие из них лежат на спине, руки поверх одеяла, лицом в центр камеры. Жуткое зрелище — эти неподвижные тела; словно их уже положили в гроб. Один Франк сидит за столом и что-то пишет. Он обмотал шею влажным полотенцем; он говорил доктору Пфлюкеру, что это помогает ему сохранить живость ума. Взгляд Зейсса-Инкварта устремлен в дверной проем; каждый раз, когда я прохожу мимо, он мне улыбается, и каждый раз у меня от этой улыбки мурашки бегут по коже. Долго я не выдерживаю. Вернувшись в камеру, я принимаю решение больше не спускаться туда.

14 октября 1946 года. Американский охранник улыбается мне так, будто хочет сказать: «Мужайся!» Он вкладывает в это самый простой смысл, и мне потребуется очень много мужества, чтобы пережить двадцать лет. Но разве не труднее будет встретиться с семьей и детьми? Мне потребуется еще больше мужества, чтобы ответить на их вопросы, когда они придут на свидание со мной, сейчас или потом, и захотят узнать, как я мог быть частью режима, который вызывал ужас и ненависть всего мира. У них будут все основания полагать, что они навсегда останутся детьми военного преступника. А мужество моей жены, когда она сидит передо мной и ни слова не говорит о том, что прошедшие десять лет принадлежали не ей, а Гитлеру, и впереди нас ждут еще двадцать лет разлуки. И наконец, мне потребуется мужество, чтобы до конца осознать значение своего прошлого и мою роль в нем. Я замечаю, как мне трудно, практически невозможно описывать любые, даже самые простые события с участием Гитлера, в которых не было ничего преступного.

В течение некоторого времени нашу тишину нарушает какой-то далекий глухой звук: удары молотка. Я испытываю мгновенное раздражение от того, что ремонтные работы проводятся ночью. Внезапно меня пронзает мысль: это строят виселицы. Несколько раз мне показалось, что я слышу звук пилы; потом наступило затишье, и под конец — несколько ударов молотка. Странно, но эти удары показались мне более громкими. Примерно через час снова наступила полная тишина. Лежа на кушетке, я не мог избавиться от мыслей о предстоящей казни. Не мог заснуть.

15 октября 1946 года. Нервничал весь день. События прошлой ночи вывели меня из равновесия. Нет желания писать.

16 октября 1946 года. Ночью я внезапно проснулся. Услышал звук шагов и невнятную речь на нижнем этаже. Потом стало тихо, и в тишине выкрикнули имя: «Риббентроп!» Открывается дверь камеры; потом слышатся обрывки фраз, скрип сапог и медленно удаляющиеся гулкие шаги. Едва дыша, я сижу на койке и слышу, как громко стучит мое сердце. Мои руки холодны как лед. Вскоре шаги возвращаются, и я слышу следующее имя: «Кейтель!» Снова открывается дверь камеры, вновь раздается шум и гул шагов. Выкрикивают имя за именем. С некоторыми из этих людей меня связывала общая работа и взаимное уважение; других я едва знал, и наши пути почти не пересекались. Здесь нет тех, кто внушал мне страх: прежде всего Бормана и Гиммлера; также как и Геббельса с Герингом. Некоторых я презирал. Опять шаги. «Штрейхер!» Громкое, взволнованное восклицание. С нашего этажа доносится крик: «Браво, Штрейхер!» Судя по голосу, это Гесс. Внизу продолжают выкрикивать имена. Время словно остановилось; должно быть, прошло несколько часов. Я сижу, стиснув руки.

Возможно, то, как эти люди окончили свои дни, предпочтительнее, чем моя ситуация. Эта мысль приходит мне в голову утром. Несколько дней назад я говорил с доктором Пфлюкером о страхе, который испытывают ожидающие смерти люди. Он сказал, что ему разрешили дать им всем сильное успокоительное перед казнью. Теперь эта мысль наполняет меня чем-то сродни зависти: для них все уже кончено. А у меня впереди еще двадцать лет. Переживу ли я эти годы? Вчера пытался представить, как я стариком выхожу из тюрьмы через два десятка лет.

17 октября 1946 года. Этим утром нас, оставшихся в живых, отвели на нижний ярус. Нам пришлось чистить камеры повешенных. На столах все еще стояли котелки, остатки скромного последнего ужина, хлебные крошки, наполовину пустые жестяные кружки. Разбросанные бумаги, скомканные одеяла. Только в камере Йодля порядок, одеяло аккуратно сложено. На стене одной камеры висел календарь, — это Зейсс-Инкварт своей рукой поставил крест на последнем дне своей жизни, 16 октября.

Днем Шираху, Гессу и мне выдают швабры и тряпки. Нам велено следовать за солдатом, который ведет нас в спортивный зал. Здесь проходила казнь. Но виселицы уже разобрали и все вымыли. Тем не менее, мы должны подмести и протереть полы. Лейтенант внимательно наблюдает за нашей реакцией. Я изо всех сил стараюсь сохранить самообладание. Гесс вытягивается по стойке смирно перед темным пятном на полу, похожим на кровь, и поднимает руку в партийном приветствии.

18 октября 1946 года. Все здание поглотила тишина. Но атмосфера странным образом изменилась. Кажется, что напряжение ослабло, как будто целью обеих сторон был этот день, 16 октября, и после долгих месяцев напряженного труда они, наконец, достигли своей цели. Даже охранники стали спокойнее.

19 октября 1946 года. По некоторым первоначальным признакам я понимаю, что начинаю приспосабливаться. С другими шестерыми заключенными явно происходят те же перемены. В эти дни двери в камеры часто открываются и заключенным зачитывают инструкции. Я не испытываю никаких чувств, подчиняясь этим требованиям.

Каждое утро мы убираем тюремный коридор. Первыми, с метлами, идут Гесс, Дёниц, Нейрат и Редер; мы с Ширахом моем каменный пол дезинфицирующим раствором с ужасным запахом. Дёниц одет в синий адмиральский китель, Нейрат — в охотничью меховую куртку, Ширах — в дорогую меховую шубу с собольим воротником. Редер носит свой черный плащ с меховым воротником, который ему подарили русские, когда держали его на даче под Москвой в ожидании процесса. Нейрат беспокойно шагает взад-вперед с метлой на плече. Шестеро охранников в белых стальных шлемах с презрением наблюдают за этой сценой.

Длина коридора — около шестидесяти метров. С каждой стороны шестнадцать камер с темно-серыми дубовыми дверями в каменных коробках, выкрашенных в серовато-зеленый цвет. Последняя дверь ведет в тюремную канцелярию. На ней висит вывеска, как на магазине. В камере под номером 23 хранится оборудование, номер 17 — душевая. Вдоль пустых тюремных корпусов на двух верхних этажах идут консольные железные мостки. Девяносто четыре камеры для семерых заключенных. По всей ширине этих верхних этажей натянута металлическая сеть; это сделали после того, как заключенный генерал в другом тюремном крыле покончил с собой, спрыгнув с верхней галереи.

Днем нам зачитали тюремные правила. Обращаясь к охраннику или офицеру, мы должны стоять по стойке смирно. Если к нам приближается комендант, полковник Эндрюс или другое высокопоставленное лицо, нам полагается замереть на месте и сложить руки на груди, как на Востоке. Дежурный американский лейтенант заметил, что нам не стоить беспокоиться об «этой ерунде».

20 октября 1946 года. Утром читал «Избирательное сродство» Гёте: «Все идет своим чередом, потому что даже в самые страшные моменты жизни, когда все поставлено на карту, люди продолжают жить, как будто ничего не случилось». Раньше я читал подобные фразы, не замечая их. Теперь они ассоциируются с моей ситуацией. А вообще я замечаю, что чтение становится своего рода примечательным комментарием к моему прошлому. Так я не читал со времен окончания средней школы.

21 октября 1946 года. Сегодня опять много думал о казненных. Ведь только во время процесса я стал лучше относиться к Йодлю и Зейссу-Инкварту. Они держались с достоинством, проявляли стойкость и в некоторой степени даже способность проникнуть в суть вещей. Я попытался вспомнить встречи с ними в прежние годы. При этом я чувствую, что в моей душе вырастает барьер, не пускающий меня в прошлое. И все же я испытываю странное облегчение, когда мысленно возвращаюсь в прошлое.

Утром лежу без сна и думаю о семье. Каждый раз после этого чувствую себя усталым и опустошенным. Остаток вечера я, вероятно, проведу в размышлениях, погрузившись в воспоминания о молодости. Со мной это часто бывает. Моя жена и шестеро детей теперь живут в коровнике рядом с домиком старого садовника; мои родители занимают комнату садовника наверху. Как проходят их дни? Я пытаюсь представить это себе, но безуспешно.

23 октября 1946 года. Верхние этажи нашего крыла заполняются подсудимыми, проходящими по процессу врачей, членов министерства иностранных дел и руководителей СС. Нас держат в изоляции от этих людей.

Несколько дней назад доктор Гилберт очень тепло попрощался со мной и подарил копию статьи, которую он написал для американской газеты. По его мнению, я — единственный, кто проявил на процессе способность к восприятию, и единственный, кто сохранит свои взгляды и в будущем. Он думает, что другим, Фриче, Шираху и Функу, это недоступно, и говорит о раскаянии ради выгоды.

Передав подсудимым многостраничное обвинение, Гилберт попросил их всех написать короткие комментарии. Я написал, что процесс был необходим, принимая во внимание чудовищные преступления Третьего рейха, что даже в авторитарном государстве существует такое понятие как общая ответственность. По рассказу Гилберта, Дёниц назвал обвинение дурной шуткой. Гесс заявил, что потерял память. Риббентроп утверждал, что обвинение предъявлено не тем людям. Функ слезливо возражал, что никогда в жизни сознательно не делал ничего, что давало бы основания для подобных обвинений. А Кейтель утверждал, что для солдата приказ всегда есть приказ. Один Штрейхер остался верен своей и гитлеровской мании; он заявил, что процесс — торжество мирового еврейства.

В тот период времени я был уверен, что нельзя быть одним из лидеров могучего исторического организма, а потом ускользнуть от ответственности с помощью дешевых уловок. Я не мог понять других подсудимых, которые отказывались принять на себя ответственность за события, произошедшие в их сферах деятельности. Мы сделали ставку — все мы — и проиграли: потеряли Германию, репутацию нашей страны и в значительной степени целостность собственной личности. На процессе у нас появился шанс продемонстрировать немного достоинства, немного мужества и дать понять, что, несмотря на все предъявленные нам обвинения, мы хотя бы не трусы. Должен сказать, Гилберт всегда поддерживал меня в сложных ситуациях, когда я начинал сомневаться, не совершаю ли я ошибку, придерживаясь этой линии поведения на процессе. Он действовал ненавязчиво и без всяких скрытых мотивов. Он помогал нам всем, в том числе Штрейхеру, хотя Гилберт — еврей. После его отъезда я испытываю нечто сродни благодарности.

Перед отъездом Гилберт немного рассказал мне о последних минутах казненных. Все они сохраняли спокойствие. Последними словами Кейтеля были: «Alles fur Deutschland. Deutschland ?ber alles!» («Все во имя Германии. Германия превыше всего!») Риббентроп, Йодль и Зейсс-Инкварт выразили похожие чувства, поднявшись на эшафот. Гилберт заметил: «Во время процесса я всегда говорил, что вы — исчадия ада, но вы — храбрые солдаты». Последние слова Штрейхера: «Хайль Гитлер! Праздник пурим 1946 года!»

Теперь по коридору иногда прогуливается другой тюремный психолог — Мичерлих. У него изнуренное лицо, он носит слишком широкие темные брюки и мешковатый свитер. Сразу видно, что он немец. Он с рвением приказывает охранникам открыть для него камеры, где сидят обвиняемые, проходящие по новым процессам. Он избегает нас семерых. Возможно, ему запретили общаться с нами.

1 ноября 1946 года. И вновь перед моим мысленным взором появляются страшные фотографии, которые нам показывали во время процесса. Среди улик обвинения были также описания массовых казней или убийств в газовых камерах, которые я никогда не забуду. Но когда я отпускаю череду образов и ассоциаций в свободный полет, то чувствую, что мое подсознание пытается уравновесить эти ужасы, все чаще ускользая в приятные или идиллические воспоминания.

В то же время абсолютно преступные черты лица Гитлера проступают все резче. Я спрашиваю себя: как ты мог этого не видеть, ведь ты столько времени провел рядом с ним? И все же, наверное, можно понять, что даже сейчас передо мной возникает образ воодушевленного Гитлера, человека, охваченного своей миссией, величием своих планов? Я вспоминаю о наших планах, о часах, проведенных над чертежным столом, о поездках по всей Германии.

Сегодня мои мысли постоянно возвращаются к одной из таких поездок — кажется, это было летом 1936 года. Перед моими глазами отчетливо вырисовывается образ Гитлера. Мы едем в большом открытом «мерседесе», он сидит вполоборота ко мне и говорит: «Только в машине я чувствую себя в безопасности. Только здесь я не боюсь покушения. Даже полиции не говорят, куда я еду. Покушение нужно подготовить заранее; им необходимо знать время и маршрут поездки. Вот почему я боюсь, что однажды по дороге в зал заседаний меня убьет снайпер. От таких вещей невозможно спрятаться. Основной защитой остается энтузиазм толпы. Если у кого-то хватит смелости поднять оружие, они тотчас повалят его на землю и затопчут до смерти».

Сейчас я уже не помню, почему Гитлер решил сделать крюк и заехать в монастырь Банц. Монахи, разумеется, были удивлены неожиданным визитом. Великолепие барокко не произвело впечатления на Гитлера; он не любил этот архитектурный стиль. Но монументальность всего архитектурного комплекса в целом привела его в восхищение. После осмотра достопримечательностей он надолго скрылся в одной из келий монастыря. Мы ждали. Нам сказали, что настоятель пригласил его для беседы. Мы так и не узнали, что они обсуждали.

По дороге в Бамберг Гитлер выбрал место для пикника на поляне рядом с шоссе. Из багажника достали одеяла, и мы неуклюже расселись в кружок. Через несколько минут он заговорил о яркой личности настоятеля.

— Вот вам еще один пример того, с каким умом католическая церковь подбирает своих сановников, — заметил он. — Есть еще только один институт, где человек из низших слоев имеет шанс достичь подобных высот — это мы, наше Движение. Крестьянские парни становились Папами; церковь избавилась от социальных предрассудков задолго до Французской революции. И какие отличные результаты это дало! Поверьте мне, церковь продержалась две тысячи лет не просто так. Мы должны перенять ее методы, научиться у нее внутренней свободе, знанию психологии.

Гитлер говорил это все тихим, нравоучительным тоном. Он немного помолчал и продолжил свой монолог.

— Но нам не следует копировать их или пытаться найти им замену. Фантазии Розенберга об арийской церкви — смехотворны. Партия в форме новой религии! Гауляйтер не заменит епископа; вождь группировки не сможет исполнять роль приходского священника. Народные массы никогда не отзовутся на подобные вещи. Если бы наши вожди попытались заняться богослужением и превзойти католическую церковь, они оказались бы совершенно не на своем месте. Нет у них той стати. Как может местный лидер освятить брак, если все в городе знают, что он пьяница и бабник? Не простое дело — создать традицию. Одной великой идеи недостаточно, требуется авторитет, готовность приносить жертвы, дисциплина — и все это на протяжении сотен лет.

У Гитлера были необычно большие, выразительные глаза. До этого момента они смотрели бесстрастно. Но теперь их выражение изменилось, и он добавил несколько слов угрожающим тоном:

— Церковь изменит свое мнение. Я хорошо знаю эту стаю черных ворон. Что они сделали в Англии? А в Испании? Нам нужно лишь надавить на них. И рядом с нашими величественными зданиями в Берлине и Нюрнберге их соборы покажутся смехотворно маленькими. Представьте только какого-нибудь мелкого крестьянина, вошедшего в нашу величественную ратушу с крышей в форме купола. У него не только перехватит дыхание. С этой минуты он будет знать, где его дом.

Он произнес эти слова возбужденным тоном, с каким-то странным придыханием. Теперь он был поглощен архитектурными проектами.

— Вот что я вам скажу, Шпеер, эти здания важнее всего остального. Вы должны сделать все возможное, чтобы построить их, пока я жив. Только если я буду выступать в них и править из них, они пройдут обряд посвящения, которое им потребуется для моих преемников.

Он резко замолчал и встал; вещи отнесли в машину, и мы поехали дальше.

8 ноября 1946 года. Сегодня ходил в душевую камеру. Она разделена тонкими перегородками. Вся обстановка состоит из дровяной печи для нагрева воды и двух деревянных ящиков вместо сидений. Вода в душе течет без напора, поэтому все это сооружение называется «капельная ванна». Мы с Гессом принимаем душ вместе под надзором охраны. Один из немецких военнопленных подбрасывает дрова в печь и регулирует подачу воды. Он служил пехотинцем на русском фронте. Если бы в 1942-м, говорит он, у нас был такой же танк, как русский Т-34, и такое же оружие, как советская 76,2-мм противотанковая пушка. Гесс приходит в волнение. «Это тоже государственная измена, ничего, кроме измены. Скоро мы удивимся, узнав обо всех изменах и вредительствах». Я отвечаю, что в конечном счете Гитлер сам был виноват в нашем технологическом отставании, что, хотя у него было много хороших и верных идей, он отрицал собственные взгляды, постоянно меняя приказы о перевооружении. Немецкий подручный и американский охранник слушали этот разговор, их лица выражали нечто среднее между скукой и заинтересованностью.

Душевую устроили в нашем корпусе, чтобы мы не встречались с подсудимыми и свидетелями по предстоящему «мелкому» процессу; их держали в другом тюремном крыле. Несколько недель назад американские солдаты, которые часто небрежно относятся к этим правилам, недосмотрели, и мы пересеклись в тюремной бане. Однажды я обнаружил, что рядом со мной, с не меньшим удовольствием, плещется в теплой воде Зепп Дитрих. В ранние годы он был постоянным спутником Гитлера. После 1933 года этот неотесанный человек с крепким крестьянским умом стал начальником охраны Гитлера. Простой капрал в первой войне, он сделал стремительную карьеру во второй. К концу 1944-го он командовал Шестой танковой армией СС в звании оберстгруппенфюрера СС, что соответствует чину генерала армии. Гитлер называл его «мой Блюхер»^[2]. В последний раз я видел Зеппа Дитриха во время Арденнского сражения. Он казался удивительно равнодушным к происходящему; передал командование дивизиями СС своему штабу и, удалившись на покой, жил в уединенном лесном коттедже. По моему мнению, он стал раздражительным эксцентриком.

Лежа в ванне, Зепп Дитрих объяснил мне смысл различных событий, происходивших на военных совещаниях Гитлера в конце февраля и начале марта 1945 года в Берлине; я был свидетелем этих событий, но не понимал их.

После поражения в Арденнском сражении под городом Бастонь, все усилия Гитлера были направлены на юго-восток, на Балканы. Новая операция носила кодовое название «Вальдтейфель»; возможно, Гитлер имел в виду известного композитора Вальдтейфеля, сочинявшего вальсы. По замыслу Гитлера, Шестая танковая армия СС, несмотря на серьезные потери в битве при Бастони, должна была сначала отвоевать Сава-Дунайский треугольник, а потом — Гитлер жирной линией прочертил ее маршрут на своей огромной настольной карте — через Венгрию наступать на юго-восток.

— Скорее всего, народные массы в этих районах поднимутся все как один, и с их помощью мы с триумфом пройдем по Балканам, сражаясь не на жизнь, а на смерть. Я по-прежнему убежден, господа, что на Востоке мы должны использовать наступательную тактику. Оборонительная стратегия наших генералов помогает только большевикам! А я никогда в жизни не относился к числу людей, занимающих оборонительную позицию. Теперь мы снова переходим от обороны к наступлению.

На самом деле, Гитлер почти всегда придерживался этого принципа. Он занял агрессивную позицию в ранние годы в Мюнхене. Его внешняя политика тридцатых годов была агрессивной, с бесконечной чередой неожиданных маневров. Развязывание войны само по себе служило примером агрессивной политики, и пока мог, он вел военные действия в наступательной манере. Даже после переломного момента в войне, капитуляции Сталинграда, он организовал наступление на Курск — эта операция носила кодовое название «Цитадель». Как будто он всегда знал, что у него есть только один выбор — атака или поражение, словно потеря инициативы сама по себе приравнивалась им к проигрышу. Именно по этой причине Гитлер был вдвойне потрясен, когда и эта последняя атака провалилась, попросту увязнув в грязи. Он приказал сорвать почетные нарукавные нашивки с солдат охраны и других дивизий СС. Зепп Дитрих рассказал мне, что потом он бросил свои знаки отличия в костер, в котором горели нашивки.

— Знаете, — в заключение сказал он, — Гитлер давно сошел с ума. Он попросту швырнул в пекло своих лучших солдат.

Зепп Дитрих командовал передовыми частями, поэтому он очень редко оказывался в наэлектризованной, в буквальном смысле безумной атмосфере, царившей в ставке фюрера. Что и помогло ему сохранить остатки здравого смысла и собственного мнения. Он практически никогда не становился объектом тирад Гитлера, искажавших представление о реальности у огромного числа людей. Наверное, мне следует воспроизвести один из этих монологов, которыми Гитлер, с нарастающим напряжением в голосе, изводил свою свиту.

— Русские истекают кровью, — начинал он. — После отступлений за прошедшие месяцы у нас появилось бесценное преимущество — нам больше не нужно защищать эти огромные пространства. И по собственному опыту мы знаем, что после своего стремительного наступления у русских, должно быть, не осталось сил. Вспомните Кавказ! Значит, теперь такой же переломный момент, как у русских, возможен и для нас. Должен сказать, я в этом абсолютно уверен. Подумайте! Русские понесли колоссальные потери боевой техники и людей. По нашим оценкам, они потеряли пятнадцать миллионов человек. Это огромная цифра! Они не смогут отразить следующий удар. Они его не выдержат. Наша ситуация не идет ни в какое сравнение с 1918 годом. Даже если наши враги думают именно так.

Как часто бывало, Гитлер впал в состояние эйфории под влиянием собственных речей.

— Те, кто сегодня на дне, завтра могут оказаться на самом верху. В любом случае мы будем сражаться дальше. Удивительно видеть, с каким фанатизмом самые молодые возрастные группы бросаются в драку. Они знают, что осталось только два варианта: либо мы решим эту проблему, либо нас всех уничтожат. Провидение никогда не оставит нацию храбрых солдат, — так Гитлер перефразировал Библию. — Нация, в которой есть хотя бы один праведник, не исчезнет с лица земли.

Несомненно, этим праведником он считал себя. Среди его любимых фраз в те последние недели было утверждение: «Тот, кто не сдается, обязательно победит». Довольно часто он добавлял еще одно замечание: «Но, господа, если мы собираемся проиграть войну, вам всем следует запастись веревками». Когда он говорил в такой манере, в его глазах сверкала свирепая решимость человека, сражающегося за свою жизнь.

— Все, что нам нужно, это еще раз показать врагу — одержав сокрушительную победу, — что он не сможет выиграть войну. Без фанатичной решимости Сталина Россия сдалась бы еще осенью 1941-го. Фридрих Великий в безнадежной ситуации тоже упорно сражался. Он заслужил звание «Великий» не потому, что в конечном счете победил, а потому, что не утратил мужества в тяжелые времена. Точно так же потомки оценят меня не по победам в первые годы войны, а по той стойкости, с которой я переносил жестокие неудачи последних месяцев. Господа, сила воли всегда побеждает!

Это была его обычная манера — заканчивать свои выступления подобными лозунгами.

Во время таких вспышек — обычно он произносил свои пламенные речи, склонившись над картой и устало взмахивая рукой в сторону молчаливой стены офицеров — Гитлер в некотором роде производил впечатление совершенно незнакомого человека. Он в самом деле явился из другого мира. Вот почему на военных советах он всегда выглядел таким неестественным. Но мне всегда казалось, что эта чужеродность была частью его силы. Военных учат справляться с разными необычными ситуациями. Но они оказались совершенно не подготовлены к общению с этим мистиком.

9 ноября 1946 года. Пасмурный день. Слишком темно, чтобы читать или писать. Размышлял. Отличная фраза — «погрузиться в мысли». Она точно описывает то смутное состояние сознания, в котором я пребывал на протяжении нескольких часов. И как результат такого состояния, все, о чем я думал, растворилось в воздухе. Никаких записей.

Ночью при искусственном освещении я нарисовал по памяти Цеппелинфельд. Старую версию с длинными колоннадами. Все-таки она лучше более позднего проекта. Первая идея всегда верная, если в ней нет фундаментальных ошибок.

10 ноября 1946 года. До войны я видел фильм, в котором доведенный до отчаяния человек пробирается по пояс в глубокой воде по парижской канализации к дальнему выходу. Образ этого человека часто преследует меня во сне.

11 ноября 1946 года. За прошедший месяц произошло много изменений к лучшему. Нас каждый день выпускают на получасовую прогулку. Но по отдельности. Нам запрещено разговаривать друг с другом. Однако, когда мы вместе работаем, нам иногда удается переброситься парой слов, если охранники в хорошем настроении.

13 ноября 1946 года. Несколько дней предавался мечтам. На улице — плотный туман. Охранники единодушно полагают, что Гитлер жив.

14 ноября 1946 года. В течение нескольких дней с девяти до половины двенадцатого мы трем металлической мочалкой железные пластины галереи, отчищая их от ржавчины. Потом пластины смазывают маслом. Когда я стою, согнувшись, у меня кружится голова — это говорит о том, как человек слабеет за тринадцать месяцев тюремного существования.

Сегодня, лежа на койке и размышляя, я обдумывал вопрос: будет ли плохо для Германии, если ее сделают технологически отсталой страной? И еще: что, если технологически неразвитый мир предоставляет больше возможностей для расцвета науки и искусства? Если некоторые планы будут воплощены в жизнь и нас низведут до статуса аграрной страны, не станем ли мы счастливее других наций, перед которыми открывается широкое будущее? По иронии судьбы Гиммлер и Моргентау были не столь далеки в своих взглядах от того, что могло бы стать идеальным положением для Германии. Даже если принимать обе теории за тот вздор, каковым они и являются, все равно остается идея нации, лишенной права на все, кроме культуры. Как Германия справится с этим ограничением после нынешней катастрофы? Я думаю о роли Греции в Римской империи, но еще и о роли Пруссии после краха 1806 года.

15 ноября 1946 года. Занимался рисованием. Сделал наброски небольшого дома. Окружающий пейзаж доставляет мне особенное удовольствие.

18 ноября 1946 года. Мы с Ширахом нагружаем тележку досками и тащим несколько сотен метров. Эта работа нас согревает несмотря на дождь. Дрова чудесно пахнут лесом — наверное, их недавно привезли с лесопилки.

15 ноября 1946 года. Сегодня в душевой Гесс признался, что симулировал потерю памяти. Я стоял под душем, а он сидел на стуле и вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Психиатры пытались меня запутать. Я уже готов был сдаться, когда привели мою секретаршу. Пришлось притвориться, что я ее не знаю, а она разрыдалась. Мне с огромным трудом удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Теперь она, конечно же, считает меня бессердечным.

Эти слова, безусловно, вызовут много разговоров, потому что нас охраняет американский солдат, понимающий по-немецки.

16 ноября 1946 года. Много рисовал. Сделал рисунок дома на две семьи и Цеппелинфельда с тыла. Долго не получались деревья: профессиональная болезнь архитекторов. Через десять лет обязательно получатся! Решение: научиться рисовать. От романтических фантазий о том, что архитектура может стать заменителем моей коллекции картин, теперь ничего не осталось. Я раздаю рисунки солдатам, которые их попросили.

22 ноября 1946 года. Несколько дней в камере стоит жуткий холод. Я читаю и пишу, завернувшись в одеяло. Работы Гёте, изданные в «Пропилеях», являются весьма полезным чтением, несмотря на хронологический порядок, если у вас много свободного времени, как у меня сейчас. Читая этот труд, отчетливо видишь, как разные события и впечатления пробуются на вкус, а потом общий итог различных побуждений появляется в произведении Гёте. Гёте находит материал, а не создает его. В его законченных работах творческий процесс виден не столь отчетливо. Хотя в школе нам приходилось учить наизусть «Германа и Доротею», эта поэма остается одним из моих любимых произведений наряду с «Принцем Фридрихом Гомбургским» Клейста и «Торквато Тассо» Гёте. Приветливое, до странности «буржуазное» звучание гекзаметра, уют, скромность и удивительное тепло этого мира трогают меня, отчасти потому что это мой мир — но еще и потому, что он являет собой полную противоположность чрезмерному, бесчеловечно грандиозному миру Гитлера, в котором я сбился с пути. Или все-таки я не до конца потерял себя?

28 ноября 1946 года. Утром, чтобы отвлечься, я записал ежедневные звуки, которые служат неизменным фоном моей тюремной жизни. В семь часов утра будят арестантов нашего крыла: «Подъем, подъем! Быстро!» Как пес в конуре, я различаю офицеров по голосам, охранников по шагам. Топот ног по винтовой лестнице. Через некоторое время они возвращаются назад, осторожно ступая; арестанты несут свой завтрак и боятся расплескать кофе.

На первом этаже через короткие промежутки времени раздается голос Йозефа Майра, австрийского фермера, одного из военнопленных, которые заботятся о нас: «Хлеб, хлеб, хлеб!» Каждый раз после его выкрика слышится короткий лязг металла. На седьмом выкрике он останавливается перед моей камерой, вешает сбоку ночной фонарь и передает мне четыре кусочка белого хлеба. Несколько минут спустя: «Кружки». Через отверстие в двери Йозеф наливает из кофейника черный кофе без сахара в мою алюминиевую кружку, которую я протягиваю ему, сидя на койке. Завтрак в постель, так сказать.

На верхнем этаже: «Как вы себя чувствуете? Что ж, отлично». Следующая камера: «Доброе утро, все в порядке?» Или: «Все нормально? Хорошо». Это повторяется раз пятьдесят — немецкий врач навещает подсудимых. Вдалеке кто-то стучит молотком по металлу. Американский солдат насвистывает «Лили Марлен»; ему вторит другой.

Тишина.

Девять часов. Шаги в галерее, потом в коридоре. Каждое утро двадцать три подсудимых из компании Круппа выстраиваются в шеренгу перед моей камерой. Мы улыбаемся друг другу через решетку в моей двери. Хотя это против правил, проходя мимо вместе с группой, Альфрид Крупп часто останавливается на несколько секунд, и мы обмениваемся парой слов. К моему удивлению, он — главный обвиняемый в этой группе индивидуалистов.

Во время визитов на заводы Круппа в Эссене я часто общался с ним. Он производил впечатление необычайно робкого человека, который практически не интересуется бизнесом. Мне казалось, он находился в тени своего отца и имел лишь смутное представление о моих попытках увеличить производство вооружения. Однако Нюрнбергский процесс, судя по всему, изменил его. Вероятно, все дело в том, что он впервые представляет династию Крупп, поскольку его отец тяжело болен, и он вместо него должен отвечать на обвинения союзников. В этой процедуре отражается странная концепция правосудия: обвиняется отец, но вместо него на скамью подсудимых посадили сына и ему же вынесли приговор.

30 ноября 1946 года. Сегодня полковник Эндрюс, американский комендант тюрьмы, сообщил нам, что нас переведут в Берлин 15 декабря. Придется поторопиться, если я хочу прочитать хотя бы еще немного Гёте. Мы обсуждаем, разрешат ли нам читать в Шпандау. Говорят, русские потребовали строгого одиночного заключения в жестких условиях.

Через час нас снова запирают в камерах. У меня есть время до обеда.

Сделал набросок под названием «Надежда». Снежная буря в горах. Заблудившийся во льдах альпинист пытается найти путь. Он пробирается по глубокому снегу, не подозревая, что идет по краю ледника, который обрушивается в пропасть.

Половина двенадцатого. «Суп, обед!» — Йозеф приносит манную кашу, зеленый горошек, спагетти с мясным соусом. Через полчаса от камеры к камере семь раз раздается его возглас: «Котелки», которые он собирает.

После этого на два часа наступает тишина, как в санатории. Каждый день в это время я пишу. Снова меня преследует мысль о двух лицах Гитлера и о том, что я так долго не мог разглядеть его второе лицо, скрывающееся за первым. Только ближе к концу, в последние месяцы, я заметил это двуличие; и, что примечательно, мое озарение было связано с эстетическим наблюдением: внезапно я обнаружил, какое некрасивое, какое отталкивающее и несимметричное у него лицо. Как я мог не видеть этого столько лет? Загадка!

Возможно, я был опьянен грандиозными задачами, планами, приветственными возгласами, работой и не видел за ними самого человека. Только сегодня я вспомнил, что во время наших поездок по стране, когда нас всюду так тепло приветствовали, мы снова и снова проезжали под транспарантами с антисемитскими лозунгами того самого человека, с которым я сидел на идиллическом пикнике и слушал песни под аккордеон Канненберга, его помощника по хозяйству. Я бы никогда не поверил, что этот человек способен на столь жестокую страсть к уничтожению. Иногда я спрашиваю себя: неужели я даже не замечал эти лозунги — «Евреям здесь не место» или «В этом районе евреи могут находиться только на свой страх и риск»? Или я просто не обращал на них внимания, как не обращал внимания на другое лицо Гитлера, воплощавшее ту реальность, которую я изгнал из своего иллюзорного мира?

Даже с учетом строжайшего самоанализа должен сказать, что я не был антисемитом. Даже в зародыше. Мир Юлиуса Штрейхера всегда казался мне патологическим, извращенным. В моем присутствии Гитлер обычно обрывал его антисемитские замечания, но, конечно, я понимал, что он разделяет темные, маниакальные взгляды Штрейхера. Тем не менее я абсолютно уверен, что за все эти годы я ни разу не высказался в антисемитском духе. Даже потом, когда я стал министром Рейха, я избегал участия в кампании против евреев; у меня не было искушения вставить хотя бы несколько ритуальных антисемитских фраз в свои официальные речи даже из меркантильных соображений.

На протяжении всего процесса не появился ни один документ, изобличающий меня в антисемитизме.

И все же — я проезжал с Гитлером под теми транспарантами и не испытывал омерзения от того, что подобные лозунги выставляются на всеобщее обозрение с одобрения правительства. Опять же: полагаю, я даже не видел транспаранты. Имеет ли эта частичная слепота какое-то отношение к «Герману и Доротее»? Иногда мне даже кажется, что моя собственная «чистота», моя леность делают меня более виновным. Страсть, основанная на ненависти или возмущении, — это все же мотив. Равнодушие — это ничто, пустое место.

1 декабря 1946 года. Только что вернулись с получасовой прогулки во дворе, где мы ходили по кругу на расстоянии десяти метров друг от друга. Четверо солдат с автоматами стояли по углам. Я внимательно рассматривал большое грушевое дерево и потом, в полумраке камеры, попытался воспроизвести свои впечатления. Если бы карандаш был помягче, а поверхность потверже! Я рисую на куске картона от коробки из-под рисовых хлопьев «Келлог». Шутки ради я даю карандашу полную свободу. Дерево получилось неплохо; я все время смотрю на рисунок с тем же воодушевлением, с каким в прошлой жизни я бы смотрел на недавно приобретенную картину в стиле романтизма.

Наш повар-австриец хочет построить небольшой дом. Я обещал сделать для него набросок.

2 декабря 1946 года. Долго думал. Беспорядочный топот ног по деревянному полу коридора, ведущего в здание суда. Подсудимые, вероятно, по одному из промышленных процессов, возвращаются с заседания и через полчаса идут за ужином; наш ужин приносит Йозеф. Два куска отварной солонины, хлеб, горячий чай. Американский капеллан просит открыть камеру и входит ко мне. Он говорит, что нам разрешат получить рождественские посылки из дома. Я прошу его передать моей жене, чтобы она не присылала мне продукты — у нас с едой лучше, чем у них.

Пять часов дня. Полная тишина. Закончилось дежурство охраняющего мою камеру солдата. Сменивший его часовой радостно приветствует меня как старого знакомого и пытается подбодрить меня. По моей просьбе он охотно передвигает фонарь так, чтобы свет был направлен вниз.

Каждый день я заново узнаю, какими бесчеловечными мы были на самом деле. Я не имею в виду жестокие преследования и истребление людей. Скорее абсолютное господство утилитарных целей, которые я преследовал, будучи министром вооружений, является ничем иным, как формой бесчеловечной жестокости. Охраняющие нас американские солдаты — шахтеры, бурильщики, фермеры. Отозванные из частей, принимавших активное участие в боевых действиях, многие из них носят неизвестные мне военные знаки отличия. Правила предусматривают жесткие охранные нормы, но эти люди всегда компенсируют строгость добротой. Нет ни малейших признаков садизма. Джон, шахтер из Пенсильвании, стал мне почти другом. Поразительно, но чернокожие американские солдаты первыми преодолели барьер враждебности. Отчасти основываясь но собственном опыте, они видели в нас неудачников, заслуживающих жалости. Самое сильное впечатление произвело поведение врачей-евреев. Они оказывали поддержку, далеко выходящую за рамки их служебных обязанностей, даже Штрейхеру, которого презирали и оскорбляли практически все, в том числе и мы, такие же подсудимые, как он. К примеру, Штрейхер все время складывал головоломку, для которой требовалось большое количество спичек. Доктор Леви достал их для него, хотя заключенным не полагалось иметь спички.

6 декабря 1946 года. Во время утренней работы в коридоре неприязнь, которую испытывали ко мне Редер, Дёниц и Ширах из-за моего отношения к Нюрнбергскому процессу, вырвалась наружу. Ширах, который всегда ищет, к кому прислониться, прибился к двум гросс-адмиралам; во время процесса он был в моей фракции вместе с Функом и Фриче. Сегодня он с намеренно вызывающим видом подошел ко мне и заявил:

— Вы, со своей общей ответственностью! Даже суд отклонил это обвинение, как вы могли заметить. В приговоре нет ни слова об этом.

Остальные пятеро заключенных одобрительно закивали. Я давно заметил, что они шепчутся друг с другом и умолкают при моем приближении.

— Я придерживаюсь этого мнения, — с жаром ответил я. — Даже в управлении компанией каждый человек в отдельности несет ответственность за ведение дел.

Наступило неловкое молчание. Потом они, не сказав больше ни слова, круто повернулись и оставили меня в одиночестве.

Вернулся в камеру. Стыдно, но наши действия даже не напоминали управление компанией. Избавленные от необходимости думать, мы предоставили все решения генеральному директору. Как руководство, доведенное до бессилия, выражаясь в гротескной форме.

Днем мы с Ширахом подметаем опавшие листья.

Сейчас я уже не страдаю от этой изоляции так сильно, как в первые недели.

8 декабря 1946 года. Начинаю составлять для себя программу, организовывать свою жизнь в заключении. Конечно, мой опыт ограничивается пока шестью неделями, а впереди еще тысяча тридцать недель. Но я уже понял, что жизненный план необходим, если я хочу продержаться и жить дальше.

Но мне нужен не просто план выживания. Мой срок должен стать временем подведения итогов. Если в конце, по прошествии двадцати лет, я не найду ответы на вопросы, которые мучают меня сейчас, значит, заключение окажется для меня бесполезным. Однако я полностью осознаю, что и в самом лучшем случае мои выводы могут быть только умозрительными.

9 декабря 1946 года. В своих показаниях на процессе я заявил, что ничего не знал об убийствах евреев. Судья Джексон и русские обвинители даже не стали опровергать мое заявление на перекрестном допросе. Решили, что я все равно солгу?

Трудно представить, что высшие руководители режима похвалялись своими преступлениями во время редких встреч. На процессе нас сравнивали с главарями мафии. Я вспоминаю фильмы, в которых боссы легендарных банд в вечерних костюмах сидят за столом и болтают об убийствах и власти, плетут интриги, готовят заговоры. Но подобная атмосфера закулисных игр была совершенно чуждой для наших вождей. При личном общении ничего не говорилось о каких-то зловещих деяниях, которые мы замышляли. Я иногда вижу Карла Брандта среди подсудимых по процессу врачей. Одной из причин моего возвращения в горящий Берлин в апреле 1945-го было спасти его от смертной казни, к которой его приговорил Гитлер. Сегодня, проходя мимо, он грустно помахал мне рукой. Я слышал, существуют неоспоримые доказательства его участия в медицинских экспериментах над людьми. Я часто виделся с Брандтом; мы говорили о Гитлере, смеялись над Герингом, возмущались сибаритством гитлеровского окружения, осуждали нахлебников партии. Но он никогда не рассказывал о своих делах, равно как и я не сообщал ему, что мы разрабатываем ракеты, способные сровнять Лондон с землей. Даже когда мы говорили о наших погибших, мы использовали слово «потери», и вообще мы преуспели в изобретении эвфемизмов.

Попросил у доктора снотворное, впервые за несколько месяцев.

19 декабря 1946 года. Несколько дней температура воздуха не поднимается выше минус 5. Повсюду не хватает угля — последствия проблемы со снабжением. В камерах температура держится на уровне нуля. За неимением перчаток я натягиваю на руки пару носков; оказывается, так можно даже писать.

Интервалы между записями становятся все больше. Последний раз я открывал дневник почти две недели назад. Я должен держать себя в руках и не поддаваться апатии. Волнуюсь из-за тюрьмы в Шпандау. Нас должны были перевести еще пять дней назад, а мы до сих пор здесь. Настроение пессимистическое. Боюсь также, что там я больше не смогу писать. За это время я понял, какое значение имеют мои записи для противоборства с самим собой. Записанные, четко сформулированные слова несут печать некоторой определенности.

За прошедшие несколько дней записал ряд высказывании Гитлера. Они всплывают в памяти без особых усилий с моей стороны; с начала процесса мои мысли стали заметно менее сдержанными. Просто удивительно, сколько я всего наверстал, и еще более удивительно, что столько замечаний Гитлера прошли мимо меня, не оставив следа. Недавно я припомнил, что в моем присутствии Гитлер старался сдерживать свою ненависть к евреям. Но он говорил гораздо больше, чем я могу вспомнить в подавленном состоянии. Неприятно думать, что, как бы мы ни хотели быть честными, наша память может нас обмануть, в зависимости от ситуации.

20 декабря 1946 года. И снова главная проблема. Все сводится к одному: Гитлер всегда ненавидел евреев; он никогда не делал из этого секрета. К 1939 году я уже мог бы предвидеть их судьбу; после 1942-го должен был знать наверняка. В последние месяцы перед Второй мировой войной, которая явно началась не в самый подходящий для него момент, тон его тирад стал более агрессивным. Мировое еврейство настаивает на войне, упорно твердил он; а потом он заявил, что это евреи спровоцировали войну и винить нужно только их. «Они позаботились, чтобы мое предложение мира осенью 1939-го было отвергнуто. Их лидер Вейцман открыто говорил об этом в то время». Гитлер предельно ясно дал понять свою точку зрения на заседании в Рейхстаге 30 января 1939 года, утверждая, что если начнется война, не немцы, а евреи будут уничтожены. А спустя годы, когда все было потеряно, он не раз напоминал своим слушателям об этом заявлении. И одновременно оплакивал невинных немецких женщин и детей, погибших во время воздушных бомбардировок. После особенно мощных налетов на Гамбург летом 1943-го, в ходе которых были убиты десятки тысяч гражданских лиц, он несколько раз повторил, что отомстит евреям за эти загубленные жизни. Если бы я слушал более внимательно, наблюдал более пристально, я бы, безусловно, понял, что, говоря эти слова, он оправдывал массовые убийства, совершенные по его приказам. Как будто беспорядочные бомбардировки отвечали его целям, давая запоздалое оправдание преступлению, давно задуманному и зародившемуся в самых темных уголках его личности. Кстати, многие ошибочно полагают, что у Гитлера в буквальном смысле шла пена изо рта, когда он говорил о своей ненависти к евреям. (Нас, заключенных, все время спрашивают, правда ли это.) Он мог небрежно бросить, между супом и овощным рагу: «Я хочу уничтожить евреев в Европе. Эта война — решающая схватка между национал-социализмом и мировым еврейством. Кто-то должен проиграть, и это точно будем не мы. К счастью я родился в Австрии, поэтому знаю евреев слишком хорошо. Если мы потерпим поражение, они нас уничтожат. С какой стати я должен жалеть их?»

В такой манере он обычно говорил на военных совещаниях и за столом. И все окружение, не только рядовые лица, но и генералы, дипломаты, министры и я сам — все мы сидели с мрачными и угрюмыми лицами. Но, насколько я припоминаю, мы испытывали нечто сродни стыдливости, как будто близкий нам человек сделал неловкое признание. Никто не выражал своего отношения к его словам; в лучшем случае кто-нибудь угодливо соглашался. Однако теперь мне кажется, что неловкое признание делал не Гитлер, а мы. Возможно, я считал, что он говорит не в буквальном смысле; определенно я именно так воспринимал его слова. Но как я мог предполагать, что его идеологический фанатизм вдруг испарится, когда дело дойдет до евреев? Так что в своих показаниях на процессе я не солгал: я действительно не знал об убийствах евреев. Но это только поверхностная правда. Вопрос и мой ответ на него были самыми трудными минутами за те долгие часы, что я провел на свидетельском месте. Я испытывал не страх, а стыд за то, что я, в сущности, знал, но никак не реагировал; стыд за мое равнодушное молчание за столом, стыд за мою моральную апатию, за сдерживаемые эмоции.

21 декабря 1946 года. А еще эта его омерзительная манера разговаривать! Как получилось, что я ни разу не почувствовал отвращения, ни разу не возмутился, когда Гитлер говорил об «уничтожении» или «истреблении» — а в последние годы он говорил об этом постоянно. Те, кто обвиняет меня в оппортунизме или трусости, безусловно, смотрят на ситуацию слишком упрощенно. Ужасно — и это беспокоит меня больше всего, — что я действительно не замечал этих выражений, они никогда не резали мне ухо. Только сейчас, задним числом, я испытываю ужас. Отчасти это объясняется тем, что мы жили в тесном, замкнутом мире иллюзий, оторванные от реальности (и, возможно, от своего «я», вернее, той его части, которая заслуживала уважения). Интересно, в штабе союзников, как и у нас, тоже говорили не о победе над врагом, а о его «истреблении» или «уничтожении»? Как, к примеру, выражался маршал авиации Харрис?

Конечно, все эти разговоры были связаны с идеологической лихорадкой, которой Гитлер заражал любые мероприятия, но особенно кампанию против большевизма. Он ощущал себя защитником Европы от, по его выражению, красных орд. Он в буквальном смысле считал, что это вопрос жизни и смерти. Он возвращался к этому снова и снова. В последние годы мы то и дело слышали: «Мы должны выиграть войну, иначе народы Европы будут безжалостно уничтожены. Сталин не остановится. Он пойдет дальше, на запад; его уже призывают французские коммунисты. Как только русские займут Европу, все наши культурные памятники будут уничтожены. Европа превратится в пустыню, где не будет ничего — ни культуры, ни народов, останутся одни отбросы и повсеместный хаос. Не забывайте, Сталин — это Чингисхан, возродившийся из мрака веков. По сравнению с тем, что произойдет, если мы проиграем, опустошение наших городов покажется невинной шуткой. Мы с нашими двумя сотнями дивизий не смогли остановить русских; разве это под силу нескольким дивизиям союзников? Англосаксы отдадут Европу без борьбы. Я в этом уверен. Они бросят ее на съедение каннибалам. Знаете, после крупных операций по окружению мы находили человеческие кости. Только представьте: они от голода ели друг друга. Лишь бы не сдаваться. Теперь вы понимаете, что это низшая раса, недочеловеки».

Я не раз слышал от него эту последнюю фразу, и даже тогда она поражала меня своим противоречием. Он называл русских Untermenschen именно за то поведение — во всяком случае, в смысле их упорного сопротивления, — которого снова и снова требовал от собственных солдат. Но в то время я не обращал внимания на это противоречие, хотя сегодня оно приводит меня в бешенство. Как это могло быть?

Может быть, противоречие каким-то образом растворялось в личности Гитлера и стало очевидным только после его смерти. Все признают, что Гитлер восхищался тем, что ненавидел; правильнее было бы сказать: он ненавидел то, чем восхищался. Его ненависть на самом деле была восхищением, которое он отказывался признать. Это относится к евреям, Сталину, коммунизму в целом.

Потом еще это его радикальное мышление. Оно уже давало о себе знать незадолго до начала войны. В конце августа 1939-го, когда Гитлер уже решил напасть на Польшу, он стоял на террасе своего дома в Оберзальцберге и говорил, что на этот раз Германии придется пойти ко дну вместе с ним, если она не выиграет войну. На этот раз, добавил он, будет пролито очень много крови. Как странно, что никого из нас не удивило это замечание, что такие зловещие слова, как «война», «рок», «катастрофа», вызывали у нас ощущение благородного воодушевления. Во всяком случае, я отчетливо помню, что, услышав это высказывание от Гитлера, я подумал не о страшных бедах, которые за этим последуют, а о величии исторической минуты.

15 декабря 1946 года. Камера превратилась в ледник, изо рта вырывается пар. Я плотно укутался в одеяла. Ноги обмотал нижним бельем, надел на себя всю одежду, какая есть, в том числе зимнюю армейскую куртку, разработанную при моем участии в 1942 году. У нее есть капюшон, который я натянул на голову.

16 декабря 1946 года. Прочитал в журнале «Fabre» за 1 апреля статью «Психоанализ и создание истории» Мичерлиха, судебного психолога, который явно восстанавливает силы и даже набрал вес. Интересная статья; а в остальном номер показался мне весьма посредственным. Хотя, возможно, находясь здесь, в другом мире, я уже не улавливаю перемены настроений в обществе. Меня впервые охватывает чувство отчуждения.

Или в этом есть нечто большее? Какова на самом деле моя позиция? Я признаю то, что было, и осуждаю прошлое. Но дешевое морализирование, которое сейчас стало модным, вызывает у меня отвращение. Вероятно, Германии придется на некоторое время превратиться в воскресную школу. Дело не в том, что я хочу приуменьшить свое участие в случившемся. Просто я не могу мириться с этим тоном, даже если так было бы проще.

17 декабря 1946 года. Мой импровизированный спальный мешок согревал меня всю ночь. Только сейчас, в тюрьму я понял, насколько зимняя армейская форма не соответствовала своим требованиям. Наша зимняя куртка не согревает меня даже здесь, в камере; она впитывает много влаги и плохо сохнет.

Обычно недружелюбный охранник заглядывает в «окошко» и приветливо со мной здоровается. Он надеется, что я отдам ему рисунок Цеппелинфельда.

Ах да — сегодня сочельник.

Как всегда, утром мы подметали и мыли коридор. Говорил с другими заключенными. Поздравляли друг друга с Рождеством. В одиннадцать часов пар с глухим шумом понесся по трубам отопления, но моя батарея, похоже, засорена. Или не хватает напора — камера находится в конце коридора.

В два часа я выхожу на получасовую прогулку с Дёницем, Ширахом, Редером и Нейратом. Гесс и Функ остались в своих камерах. За нами наблюдают два охранника с автоматами. Мы по-прежнему должны гулять по отдельности. Температура ниже нуля; я вышел на прогулку в армейской куртке, натянув на голову капюшон. Дёниц добродушно кричит мне, что я выгляжу счастливым и довольным.

Вернувшись в камеру, я вижу на койке рождественские письма от жены и родителей. Разволновавшись, я читаю их с длинными паузами.

В нашей часовне на втором ярусе стоит елка, украшенная свечами, с оловянным ангелом на верхушке. Примитивная атмосфера вычищенной двойной камеры напоминает мне катакомбы ранних христианских конгрегаций. Вшестером мы поем рождественские гимны; один Гесс не принимает участия. Капеллан Эггерс, американец, читает проповедь, написанную для нас нюрнбергским священником Шидером. Перед тем как нас разводят по камерам, Функ с шутками, маскирующими его рождественские чувства, вручает Дёницу сосиску; Ширах сдержанно дарит мне кусок бекона, так как мы с Дёницем не получили посылки с подарками. Нейрат преподносит мне несколько рождественских печений; потом американский капеллан приносит шоколад, сигары и несколько сигарет. Я дарю Дёницу сигару.

В нашем крыле стоит тишина; все заперты по камерам до конца дня. По радио поет женский голос.

Три часа спустя. Не могу избавиться от мысли, что так я буду встречать Рождество еще девятнадцать раз, и снова и снова пытаюсь не думать об этом. Я вспоминаю сочельник 1925 года, когда я приехал к будущей жене в уютную квартиру ее родителей с видом на реку Неккар. Тогда мне было двадцать. На сэкономленные из студенческой стипендии деньги я купил ей настольную лампу с шелковым абажуром и основанием в виде фигурки из нимфенбургского фарфора. Весной 1945-го в Берлине у меня еще была фотография стола, на котором она разложила свои подарки в то Рождество. Потом снимок потерялся. Я любил эту фотографию. Я отпраздновал Рождество с ее родителями, потом уехал в горы, в родительский дом, расположенный посреди паркового леса над долиной Неккара. Это довольно большой дом для людей среднего класса. Елку обычно ставили в просторной гостиной перед камином, облицованным дельфтским изразцом. Эта сцена всегда присутствовала в моей жизни; каждый год на Рождество мы ехали домой по занесенным снегом дорогам. После неизменного ритуала всем раздавали подарки, в том числе слуге Карлу, горничной Катрин, кухарке Берте. Рядом с елкой всегда стояли два ведра с водой; отец дрожащим голосом запевал рождественский гимн. Он обожал Рождество, но совершенно не умел петь, поэтому гимны в его исполнении звучали бессвязно, и после одной-двух строчек он замолкал.

Потом в прилегающей столовой, отделанной деревянными панелями в неоготическом стиле, подавали рождественский ужин. Когда-то здесь устраивали праздничный обед по случаю моего крещения. Мать доставала столовую посуду, полученную в наследство от ее родителей, коммерсантов из Майнца: кобальтовый лиможский обеденный сервиз с золотой отделкой, сверкающие хрустальные бокалы, столовое серебро с перламутровыми ручками и канделябр мейсенского фарфора. Карл облачался в сине-лиловую ливрею с фамильным гербом на специально изготовленных пуговицах, что было не совсем законно; горничная надевала кружевной чепец к черному шелковому платью. В белых перчатках они подавали традиционный вареный вестфальский окорок с картофельным салатом. Мы запивали это Дортмундеким пивом, потому что отец издавна входил в состав правления крупнейшей местной пивоварни.

Как обычно, в семь часов приходит сержант Ричард Берлингер. В соответствии с правилами безопасности он забирает у меня очки и карандаш, потом сдвигает в сторону внешний фонарь.

25 декабря 1946 года. Прохладная ночь. Сегодня я водонос. Распухли пальцы. Несколько дней назад на первом этаже разместили подсудимых по предстоящему процессу лидеров СС. Я пытаюсь подбодрить их несколькими словами; охранник не вмешивается. Их всех ожидает смертная казнь.

Несмотря на холод, я много рисую, чтобы отвлечься. К пяти часам пальцы снова распухли. Я заворачиваюсь в свои четыре одеяла и, натянув на голову капюшон, читаю Псалом крестьянина Тиммерманна. Вечером приносят горячий напиток, но я не могу понять что это: чай или кофе. Ширах передал мне большой кусок великолепного пирога и немного масла из своей рождественской посылки.

Размышляю о Наполеоне, которого Гёте сначала окрестил чудовищем, а десять лет спустя провозгласил историческим явлением мирового значения. А что, если европейский миф о Наполеоне и связанный с ним культ великого человека создали предпосылку для той покорности, с которой европейская буржуазия (да и рабочий класс, обожествлявший своих Маркса, Энгельса и Ленина) уступила Муссолини и Гитлеру? Мы все были очарованы великими историческими личностями; и даже если человек не представлял собой ничего выдающегося, а только играл роль, причем без особого таланта, мы ему поклонялись. Именно так было в случае с Гитлером. Думаю, он добился успеха отчасти благодаря той наглости, с которой он изображал из себя великого человека.

28 декабря 1946 года. Когда я возвращался из душа сегодня, мне принесли рождественскую посылку от родных. Меня потрясла ее скудость. Как же плохо обстоят дела во внешнем мире! Я глубоко тронут. Мой старший сын, двенадцатилетний Альберт, прислал мне два выпиленных лобзиком орнамента; другие дети наклеили серебряные звезды на красную оберточную бумагу. Глядя на эти подарки, я на время лишился самообладания.

Из-за короткого замыкания ненадолго гаснет свет. Благословение для моих глаз, потому что даже ночью мы живем в сумерках. В половине одиннадцатого, прислонившись к двери, я слушал музыку, доносившуюся из приемника охранника.

Полночи провел в размышлениях. Я должен научиться воспринимать тяготы заключения как своего рода спортивные упражнения.

30 декабря 1946 года. Хорошо спал. Пятна обморожения на руках почти прошли. В камере сегодня гораздо теплее; пар изо рта едва заметен.

В половине одиннадцатого охранник, приковав меня к себе хромированными наручниками, ведет меня на встречу с адвокатом Кранцбюлером и профессором Краусом. На процессе Кранцбюлер защищал Дёница, а профессор Краус представлял Шахта. Оба будут выступать на стороне обвиняемых на предстоящих «малых нюрнбергских процессах». На встрече также присутствовал доктор Шармац, прокурор с американской стороны. Естественно, я был рад такому развлечению: но именно это и превращает меня в типичного заключенного.

Жена прислала мне новый номер архитектурного журнала «Баувельт». На его страницах я увидел план реконструкции Берлина, разработанный Шаруном. Совершенно невыразительный эскиз; единственный графический элемент проекта — долина реки Шпрее (которую не видно). Город будет поделен на утилитарные районы прямоугольной формы. План не учитывает концепцию «архитектоники» Берлина, в нем нет ощущения эволюции города и нет никакого упоминания о проблеме железнодорожного вокзала, над которой я столько времени ломал голову. Такой план — символ столицы, потерявшей надежду. Из крайности гигантизма в крайность отречения; на смену мегаломании приходит застенчивость. Крайности — это настоящая немецкая форма выражения. Конечно, это не так. Но оказавшись в нынешней исторической ситуации, мы неожиданно начинаем в это верить и, как ни странно, получаем огромное количество разных доказательств, пока истина (всегда сложная и запутанная) не превращается в какое-то неясное пятно.

31 декабря 1946 года. Сегодня кончается 1946 год. «Альберта Шпеера к двадцати годам тюремного заключения». Как будто это было вчера.

1 января 1947 года. В новый год вошел в подавленном настроении. Подметал коридор, прогулка, потом — в церковь. Мы с Дёницем пели громче обычного, потому что Редер болен, а Функа должны положить в лазарет. Только напряжение, в котором я находился во время процесса, заставило меня поверить, что я верю. Сейчас церковные ритуалы снова кажутся мне лишенными смысла. Ограниченность перспективного восприятия человека. Но это лишь наиболее очевидные условия, окрашивающие наши мысли. А сколько условий влияет на каждое суждение; условий, о которых мы даже не подозреваем?

3 января 1947 года. По моим подсчетам, я прошел примерно четыреста километров по тюремному двору. Подошвы моих ботинок износились. Я подал заявку в тюремную администрацию и получил пару поношенных, но еще хороших американских армейских сапог.

6 января 1947 года. Руководство тюрьмы недовольно нашей ежедневной уборкой. Мы, главным образом, старались растянуть рабочее время часа на два, изобретая всевозможные сложности, и большую часть времени проводили в разговорах, опираясь на метлы. Работу у нас отобрали, и теперь наши преемники — из руководства СС — делают ее за полчаса. С тех пор большую часть суток — двадцать три часа, если быть точным, — я провожу в своей камере.

7 января 1947 года. В Берлине двадцать семь ниже нуля. Говорят, люди жгут остатки мебели. Наш душ замерз.

8 января 1947 года. Доктор Шармац только что принес пухлый протокол допроса, и мне пришлось снова его подписывать. Ранее подписанный экземпляр украл охотник за сувенирами! Шармац сообщил мне, что фельдмаршал Мильх просит меня выступить свидетелем на его процессе. На протяжении многих лет Мильх был моим другом и, в качестве главы авиационного вооружения, коллегой. Невысокий полный человек с круглым бычьим лицом. Мне иногда казалось, что длинная сигара, постоянно торчавшая у него во рту, была попыткой подражать Уинстону Черчиллю.

Несмотря на его временами взрывной характер, нам с ним удавалось отражать многочисленные попытки его шефа Геринга посеять раздор между нами. Нелегко будет встретиться с ним на процессе. Мильха обвиняют в тех же преступлениях, что и меня: до весны 1944-го, пока он не передал мне руководство авиационным вооружением, он использовал принудительный труд и труд заключенных из концлагерей.

Конечно, все эти процессы — это суд победителей над побежденными. До меня постоянно доходят слухи, что немецких военнопленных вопреки закону тоже заставляют работать на базах снабжения и вооружения. Кто им судья?

И, конечно, мы могли бы возразить, что наш процесс провели слишком поспешно, что адвокатам было сложно защищать двадцать одного подсудимого, привлеченных к суду одновременно. Но все эти возражения — я по-прежнему в этом уверен — опровергаются основополагающим принципом: если руководство страны начинает войну, оно обязано принять на себя тот же риск, которому подвергает каждого солдата.

Согласен, этот факт я осознал только во время суда. Даже в конце войны мысль, что я могу оказаться в числе подсудимых на процессе, о котором уже объявили союзники, казалась мне абсурдной. Тогда в свободное время я просил своих помощников принести мне кипы документов: протоколы совещаний с Гитлером, письма или решения Комитета по центральному планированию и тому подобное. Как правило, лежа на кровати, я наугад просматривал эти документы в поисках кусков текста, которые могут показаться изобличающими меня. И вновь, полагаю, ограниченность суждений помешала мне разглядеть признаки моей вины в ворохе бумаг. В основном я видел интересы своей страны — государства, находившегося в состоянии войны, — и эти интересы меня оправдывали. Во всяком случае, так было принято всегда. Поэтому я не уничтожил ни одного документа, кроме докладной записки промышленника, предлагавшего использовать отравляющий газ против советских войск. Напротив, я почувствовал уверенность и приказал спрятать мои папки в надежное место. Через несколько недель, вскоре после моего ареста, я передал их американцам для изучения. На процессе прокуроры обвинили меня в преступлениях против человечества, используя отрывки из этих документов.

8 января 1947 года. Благодаря дружелюбию одного из охранников я курил трубку после наступления темноты до одиннадцати вечера.

9 января 1947 года. Признаки гриппа, влажные руки, по ночам болят уши. Нельзя болеть ни в коем случае!

13 января 1947 года. Снова весь день провел в постели. Не рисовал, не читал, не писал. Восхищаюсь Функом, который месяцами лежит, прикованный к кровати, и при этом не теряет рассудка.

15 января 1947 года. Впервые с августа заглянул в зеркало. Во время процесса я использовал для этой цели кабинку переводчиков. Мне удавалось увидеть свое отражение на фоне темной одежды. Сейчас это всего лишь осколок зеркала, но и его достаточно. За несколько месяцев я, кажется, постарел на несколько лет.

22 января 1947 года. Я не ожидал, что стану подсудимым на объявленном процессе против военных преступников. Но в августе 1945-го в шесть часов утра в спальный корпус лагеря для интернированных ворвался один из моих заместителей. Запыхавшись, он остановился в дверях и, с трудом подбирая слова, сообщил, что меня внесли в список главных обвиняемых на Нюрнбергском процессе, более того, я занимаю в нем безнадежное третье место. Я был потрясен.

В лагере находился один химик, у которого, по слухам, были капсулы с ядом вроде той, которую проглотил Гиммлер, чтобы покончить с собой. Я намекнул ему, что ищу такую капсулу, но он уклончиво отказал мне. Почему никто, ни Гитлер, ни распределительный центр СС, не подумали, что я тоже имею право на привилегию самоубийства, которую они предоставили Ханне Райч и даже секретаршам Гитлера? Недавно я услышал лекцию врача, который небрежно заметил, что достаточно выпить настойку из размельченной сигары. Но к тому времени искушение ушло; даже если бы я смог набраться мужества совершить самоубийство, у меня больше не было желания.

23 января 1947 года. По коридору идет ребенок, наверное, капеллана, и весело и беспечно болтает. Меня это трогает больше, чем события внешнего мира.

24 января 1947 года. Я пережил процесс, с одной стороны, благодаря моему адвокату, доктору Гансу Флекснеру, невысокому берлинцу, обладавшему удивительным даром красноречия, а с другой — благодаря доктору Гилберту.

Флекснер, которого мне назначил суд, так объяснял свою линию защиты: «Вы будете сидеть третьим от конца. Соответственно, вы подпадаете под одну классификацию, а Геринг, Гесс, Риббентроп и Кейтель — под другую, они будут признаны лидерами. Если вы возьмете и объявите себя ответственным за все происходившее в те годы, то выставите себя более важной фигурой, чем на самом деле, и вдобавок привлечете к себе неуместное внимание. Это не только произведет чудовищное впечатление, но может также закончиться смертным приговором. Почему вы сами упорно твердите, что вы погибли? Пусть это решит суд».

В целом именно так мы и действовали. Ведь я, конечно же, не хотел получить смертный приговор. Давая свидетельские показания, я избегал всего, что можно было бы вменить мне в вину, кроме признания, что миллионы депортированных людей привозили в Германию против их воли и что я чувствую ответственность за совершенные преступления. Но это отклонение от нашего плана имело решающее значение. К тому же мои показания вызвали многочисленные упреки со стороны других подсудимых. В частности Геринг все время повторял, что своим признанием я пытаюсь завоевать расположение суда, однако не учитываю тот факт, что им всем придется отвечать за мои слова. Не знаю. Мне все же кажется, что этих опытных юристов не так легко обмануть — ни моими признаниями, ни отрицаниями других обвиняемых. Доказательством служит тот факт, что Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, и комиссар Гитлера в Нидерландах Артур Зейсс-Инкварт, которые тоже выражали раскаяние, не избежали смертного приговора.

26 января 1947 года. Дело в том, что в зале суда я завоевал некоторую долю симпатии или, скорее, уважения^[3]. Но Геринг был не прав, когда говорил, что я завоевал расположение, приняв на себя ответственность. Только недавно во время встречи с американским прокурором Шармацем он рассказал мне о словах судьи Джексона, которые он сказал Флекснеру сразу после моего перекрестного допроса: «Передайте своему клиенту, что он единственный заслужил мое уважение». Вероятно, причина заключается в том, что я старался говорить правду и не прятался за дешевыми алиби. Впрочем, я почти у всех вызываю симпатию. Я вспоминаю своего учителя Тессенова, который открыто поддержал меня, когда я был еще студентом, а потом Гитлер, потом судьи, а теперь многие охранники. Способность нравиться — это преимущество, но считать ее только преимуществом было бы примитивно. Вероятно, в каком-то роде это проблема моей жизни… Когда-нибудь я должен до конца в этом разобраться.

28 января 1947 года. Несколько дней назад у нас появились новые охранники — литовские беженцы, и я с сожалением попрощался с американскими солдатами. Но литовцы даже разрешают нам навещать свидетелей по новым процессам, которые сидят в другом крыле тюрьмы: генералов, промышленников, послов, государственных секретарей, партийных функционеров. Я встретил много старых знакомых. Двери были открыты; повсюду велись оживленные разговоры. Меня окружают бывшие коллеги, мы обмениваемся опытом.

Невдалеке замечаю Отто Заура, моего бывшего начальника отдела в министерстве вооружений, который, оттеснив меня в сторону, подобострастной лестью и хитрыми уловками обился расположения Гитлера. Я с интересом наблюдал, как он старательно выполняет приказ добродушного сержанта Берлингера принести ведро воды. Без конца кланяясь и шаркая ножкой, он начинает мыть пол. И тем не менее это очень деятельный человек — всем своим существованием он обязан режиму. Повиновение и активность — опасное сочетание.

Я вспоминаю характерный эпизод, произошедший в мае 1943-го в Восточно-Прусском штабе армии. Гитлеру показывали деревянный макет 180-тонного танка в натуральную величину, на разработке которого настоял он сам. Никто в танковых войсках не проявлял интереса к производству этих чудовищ: для создания каждого из них потребовалось бы объединить ресурсы, необходимые для выпуска шести-семи «Тигров», к тому же возникнет неразрешимая проблема поставок и запчастей. Эта громадина будет слишком тяжелой, слишком медленной (около двенадцати миль в час), более того, ее производство можно будет начать только с осени 1944. До начала осмотра мы — профессор Порше, генерал Гудериан, начальник штаба Цейтцлер и я — договорились выразить наш скептицизм хотя бы в форме крайней сдержанности.

Придерживаясь нашей договоренности, Порше, когда Гитлер спросил, что он думает об этой машине, дал краткий уклончивый ответ: «Конечно, мой фюрер, мы можем построить такие танки». Все остальные молча стояли рядом. Заметив разочарование Гитлера, Отто Заур стал с воодушевлением расписывать возможности чудовища и его значение для развития военной техники. Через несколько минут они с Гитлером вели восторженный диалог, с каждым словом все больше впадая в эйфорию. С таким же энтузиазмом Гитлер говорил со мной, когда мы обсуждали будущие архитектурные проекты. Подстегиваемые неподтвержденными данными о создании русских сверхтяжелых танков, они, отмахнувшись от всех технических недочетов, восторгались боевой мощью танка весом 1500 тонн. Они решили перевезти его по частям в железнодорожных вагонах и собрать прямо перед выводом на поле боя^[4].

По нашей просьбе с фронта привезли заслуженного полковника танковых войск. Наконец ему удалось вставить замечание, что взрыв ручной гранаты или зажигательного снаряда около вентиляционного отверстия может привести к воспламенению топливных паров. Раздраженный этим неприятным замечанием, Гитлер ответил: «Значит, мы оборудуем его пулеметами, которые можно будет изнутри направлять в любую сторону». Повернувшись к полковнику-танкисту, он добавил назидательным тоном: «В конце концов, со всей скромностью могу сказать, что я не новичок в этой области. Именно я перевооружил Германию». Разумеется, Гитлер понимал, что 1500-тонный танк — уродливое чудовище, но все равно был благодарен Зауру за поддержку. В завещании, которое он составил незадолго до смерти, он снял меня с поста министра вооружений и назначил Заура моим преемником.

Пока я наблюдал, с какой готовностью Отто Заур выполняет распоряжения охранника, в памяти всплыл еще один случай. В последние недели войны он добился у Гитлера разрешения на переезд в Бланкенбург вместе со своим штабом. Всегда наглый и жесткий с промышленными магнатами, он сам был начисто лишен смелости. Поэтому я сочинил текст и подложил в его почту: «Как сообщает Британская радиовещательная корпорация, нам стало известно, что Заур, известный заместитель Шпеера, сбежал в горы Гарц и спрятался от наших бомб в Бланкенбурге, но наши бомбардировщики и там его найдут». В панике он тут же перенес свой штаб в ближайшую пещеру.

29 января 1947 года. Ослаб после очередной простуды. Часто кружится голова. Мои физические силы заметно уменьшаются; пропадает также способность сосредотачиваться.

3 февраля 1947 года. Утром кружилась голова. Побаливает сердце. Лежу в постели и не могу читать; строчки плывут перед глазами. Доктор проявляет заботу. Как всегда. Весь день предавался мечтам.

6 февраля 1947 года. В лыжном костюме иду на слушания, где я выступаю свидетелем Мильха. Пустой зал. Присутствуют всего трое: судья Мусманно, некий мистер Демми, прокурор, и адвокат защиты. Мильха здесь нет. Приятно снова оказаться в просторном помещении с настоящей мебелью. Странно, но это повышает чувство уверенности в себе. Я машинально слежу за юридической игрой в вопросы и ответы между обвинением и защитой и думаю, какую силу придавало буржуазии внутреннее убранство мира. Надежность окружающей обстановки внушает чувство безопасности. Дом бюргера был прочной крепостью, последним заслоном от внешнего мира, образно выражаясь. Гитлер все время искал нечто подобное. Чрезмерность, характеризующая все его дома, вплоть до загородного коттеджа, и даже монументальность его мебели говорили о том, как остро он в этом нуждается. И сколь красочно это характеризует меня.

Утром три часа даю показания, а чувствую себя вполне бодрым; после обеда потребуется гораздо больше сил. Обвинение воздерживается от перекрестного допроса; адвокат Мильха доволен, так как я заявляю, что решения в Центральном планировании принимал я, а не Мильх. Таким образом, я принимаю на себя большую ответственность за депортацию рабочей силы из оккупированной Европы, которая была в ведении Заукеля (тем самым частично снимая ее с Мильха).

8 февраля 1947 года. Первая прогулка за шесть дней. Больше не чувствую слабости. Может быть, это был всего лишь страх перед дачей свидетельских показаний?

Вечером под заголовком «Мильх выдавал промышленные секреты» читаю два абзаца о моих пятичасовых показаниях, и оба неверные. Мильх не раз говорил мне, что Гитлер приказал показать генералу Вуйемену, начальнику штаба французских ВВС, самые секретные модели самолетов, когда Вуйемен приехал с официальным визитом в Германию в конце лета 1938 года. Мильх также получил приказ продемонстрировать последние виды авиационного оружия и раскрыть наши методы обучения. От гостя не скрыли даже наше первое электронное оборудование, предназначенное для обнаружения самолетов. Возможно, демонстрацией нашего авиационного превосходства Гитлер надеялся добиться покорности французского правительства ввиду предстоящего Судетского конфликта. Но к 1944 году Гитлер, похоже, совершенно забыл о своих собственных распоряжениях и гневно настаивал, что Мильх выдал французам секрет радара.

Выступая свидетелем со стороны Мильха, я заявил, что на деле эти демонстрации снизили боевую мощь немецких люфтваффе. С другой стороны, Мильх имел все основания заключить, что у Гитлера не было никаких воинственных намерений на ближайшее будущее.

10 февраля 1947 года. Литовским охранникам по-прежнему сложно придерживаться строгих правил. Они то и дело разрешают мне пройти с ведром и шваброй в свидетельское крыло. Сегодня днем я говорил там с несколькими генералами, один из них передал мне привет от Гудериана. Дело в том, что сотни высокопоставленных военных держат в так называемом генеральском лагере в окрестностях Нюрнберга. Многим из них американцы поручили поработать над вопросами военной истории. Из этих разговоров у меня складывается впечатление, что все больше людей изображают Гитлера как диктатора, подверженного неконтролируемым приступам ярости и впадающего в неистовство по малейшему поводу. По-моему, это ложный и опасный путь. Если с портрета Гитлера стереть человеческие черты, если не принимать в расчет его убедительность, его привлекательные качества и даже австрийское обаяние, которым он умело пользовался, достоверной картины не получится. Безусловно, генералы не находились под пятой деспота целое десятилетие; они выполняли приказы человека, который часто спорил, приводя убедительные аргументы.

Некоторые генералы, как я слышал, также пытаются представить провал блицкрига против России как результат правления Гитлера. В основе всех подобных теорий лежит предпосылка, что Германия обладала материальным, техническим и боевым превосходством, которое бездумно растрачивал Гитлер. Это тоже неправда. Охотно признаю, что сам долгое время заблуждался на этот счет, но теперь не осталось никаких сомнений.

Я слышал, в свидетельском крыле Нюрнбергской тюрьмы держат также секретарш Гитлера. Но пока мне не довелось поговорить ни с одной из этих дам.

14 февраля 1947 года. Несколько дней назад, по моей просьбе, капеллан Эггерс передал мне мнения судей по приговорам на Нюрнбергском процессе. Из них получилась целая книга! Сегодня я их дочитал. Тягостное впечатление.

16 февраля 1947 года. Не знаем, что замышляет Гесс. При каждой удобной возможности он спрашивает нас о том, что нужно сделать; недавно он интересовался у Функа о сильных и слабых сторонах каждого из нас.

— Все его слова говорят о том, что он формирует новое правительство, — заметил Функ. — Какое безумие! Представляете, если у него под матрацем найдут список кабинета министров^[5]!

18 февраля 1947 года. Поскольку ничего не происходит, мне вновь стали интересны мои сны, которые с удивительной точностью сохраняются в памяти на следующее утро. Раньше я с трудом вспоминал, что мне снилось ночью.

Я иду на официальный прием. В вестибюле встречаю знакомого, который просит тайком провести его внутрь, потому что он забыл пригласительный билет. Я даю ему поднос с тарелками и под видом официанта выхожу с ним на открытую террасу, где стоят огромные столы, накрытые белыми скатертями. Хозяин уже занял почетное место за столом в окружении гостей, пользующихся его благосклонностью. К несчастью, мой знакомый спотыкается о провод и вместе со своими тарелками растягивается на полу прямо у ног хозяина. Мое место оказывается за соседним столом, где гости сидят на неестественно большом расстоянии друг от друга. Все странно обособлены от своих соседей. Мы едим в полном молчании.

19 февраля 1947 года. Среди офицеров я встретил полковника, с которым был на конференции в парижской гостинице «Мажестик» в 1943 году и с которым мы, вопреки ожесточенному сопротивлению Заукеля, заключили соглашения об организации «защищенных отраслей». Французские обвинители отметили этот факт в мою пользу; я до сих пор помню номер документа, представленного в качестве вещественного доказательства, — RF 22. После этого моему адвокату больше не приходилось предъявлять доказательства по этому пункту.

Заукель пытался реабилитировать себя, представив меня инициатором программы рабского труда. На самом деле мне даже не приходилось его подталкивать, потому что он был одержим своим заданием. Более того, не один я пользовался трудом иностранных рабочих; из примерно шести миллионов человек, трудившихся в Германии осенью 1944 года, на военную промышленность работали всего два миллиона. Большинство распределили по двадцати другим отраслям производства, включая горную промышленность, химическую — которой, как ни странно, напрямую руководил Геринг до самого конца войны — сельское хозяйство, железную дорогу и почтовую систему.

20 февраля 1947 года. Опять давал свидетельские показания по делу Мильха. У обвинения появились дополнительные вопросы. Потом было интересное обсуждение с судьей Мусманно о значении международных трибуналов. Если бы после Первой мировой войны союзники выполнили свои угрозы и устроили суд над немцами, использовавшими принудительный труд в то время, сказал я, ведущие политические фигуры научились бы чувству ответственности. К примеру, можно было бы провести процессы без вынесения приговоров, отметив, что подобные вердикты победителей над побежденными имеют сомнительный оттенок. Если бы в истории были подобные прецеденты, мы бы, безусловно, поняли, что перешли черту.

Вечером закончил набросок калифорнийского дома для приятного молодого лейтенанта. Мне нравится обсуждать с ним вопросы строительства.

22 февраля 1947 года. Продуктивное время. Чтобы переключиться на другое, сделал эскиз летнего домика в штате Мэн. Слишком большой флаг символизирует американский патриотизм, который постоянно демонстрируют рядовые и офицеры срочной службы. Иногда он принимает удивительные, часто чрезмерные формы.

24 февраля 1947 года. Несколько раз перечитал номера «Баумайстер» («Зодчий»), которые позавчера получил из дома. Изучал детали. Эти архитектурные журналы пробудили во мне желание рисовать, и я сделал набросок разрушенного дома в окружении дубов.

Днем с огромным интересом читал «Букварь по Америке» Маргарет Бовери. Соединенные Штаты добились поразительных успехов. Гигантский эксперимент, здорово замахнулись!

Ближе к вечеру у меня произошла стычка с одним из литовских охранников по поводу моего права выглядывать из камеры в коридор. Он ударил меня. Я не доложил об этом, потому что, как я сказал ему, он потерял свою страну и, вероятно, семью тоже. Литовец ушел в растерянности. Если бы об этом стало известно, он, скорее всего, остался бы без работы и понес наказание.

За окном слышится первое щебетание птиц. Приятно и тепло. Подставляю лицо солнцу.

13 марта 1947 года. Утром отвели на встречу с Шармацем, приятным, симпатичным американцем. Я сказал ему, что не хочу выступать свидетелем обвинения на процессе промышленников. Я был министром, сказал я, поэтому мой долг — помогать своим подчиненным, а не обвинению. Шармац ответил непривычно официальным тоном: «Если обвинение вызовет вас в качестве свидетеля, и суд вынесет соответствующее распоряжение, в случае отказа вас могут обвинить в неуважении к суду». С той же сдержанностью я заявил, что все равно буду придерживаться этой позиции.

Дочитал «Дона Карлоса» Шиллера. Размышлял о развращающем влиянии власти.

14 марта 1947 года. Доктор Шармац сообщил, что обвинение решило не вызывать меня в качестве свидетеля.

В газете говорится, что перевод в Шпандау откладывается из-за разногласий между союзниками. За окном щебечут птицы.

18 марта 1947 года. На тюремном дворе пробивается первая зеленая травка. Вот уже несколько дней нам разрешают разговаривать друг с другом во время прогулок. Я обычно гуляю вместе с Дёницем или Функом. Все наши разговоры крутятся вокруг тюремных проблем.

Утром, когда мы обсуждали тупые бритвенные лезвия, Дёниц резко и зло сказал мне, что нюрнбергский приговор — насмешка над правосудием, хотя бы потому, что выступавшие в роли судей нации не могли вести себя иначе. Внезапно я осознал: бессмысленно напоминать ему, к примеру, о фотографиях, чтобы заставить его увидеть моральную законность вердикта. Вместо этого я выдвинул отнюдь не политические аргументы: вынесенный нам обвинительный приговор, подчеркнул я, может ускорить освобождение немецких военнопленных. Ведь нельзя обвинить нас в нарушении Женевской конвенции и в то же время удерживать миллионы военнопленных, используя принудительный труд на шахтах, военных складах, в сельском хозяйстве на протяжении нескольких лет после окончания войны. Подтверждением этому моему доводу служило путаное объяснение лорда Пакенхэма, парламентского заместителя военного министра, в палате лордов, когда он заявил, что правительству необходимо найти золотую середину между требованиями Женевской конвенции и потребностями британской экономики. Быстрый возврат военнопленных поставит под угрозу сбор урожая в этом году, сказал он.

«Это был аргумент Заукеля», — отвечает Дёниц. Факт остается фактом: он не в состоянии постичь весь ужас. К счастью, мы проводим вместе только полчаса; прогулка слишком короткая, и мы не успеваем развить наши противоположные точки зрения.

Снова в камере. Не могу отрицать, что Дёниц отчасти прав в своем неприятии нюрнбергских приговоров. Ярким примером неоднозначности процесса была попытка советских прокуроров включить в обвинительный приговор Геринга подробное обсуждение бомбардировки вражеских городов. Естественно, они это делали, потому что Советскому Союзу не хватало самолетов для массированных воздушных налетов. Представители Америки и Великобритании упрямо обходили вниманием эту рекомендацию, и даже в смертном приговоре Геринга нет ни слова о разрушении Варшавы, Роттердама, Лондона или Ковентри. Руины вокруг здания суда служат наглядной иллюстрацией того, насколько жестоко и эффективно западные союзники распространяли военные действия на гражданское население.

Но есть и другая сторона: союзники не больше немцев стремились к разрушению, вот только способность к разрушению у них была выше. Я вспоминаю один день в конце осени 1940 года, когда мы с Гитлером в зимнем саду рейхсканцелярии обсуждали наши планы строительства широкого проспекта в Берлине. После победы над Францией эти проекты вновь захватили его воображение. В своей обычной манере он совершенно бесстрастно заявил: «После войны мы отстроим Берлин как подобает столице, занимающей господствующее положение в мире. Лондон превратится в груду развалин, через три месяца от него ничего не останется! Я не испытываю ни малейшего сочувствия к гражданскому населению Британии!»

Четыре годя спустя, летом 1944-го, фельдмаршал Кейтель, начальник штаба Цайцлер, производитель вооружений Рёхлинг, Порше и я обсуждали с Гитлером критическую ситуацию, возникшую в результате остановки немецких топливных заводов. «Скоро наши Фау-1 и Фау-2 начнут атаки на Лондон, — торжествующе заявил Гитлер. — За ними последуют Фау-3 и Фау-4, пока Лондон не превратится в одну большую груду камней. Англичане будут наказаны. Они узнают, что такое возмездие! Террор будет Уничтожен с помощью террора. Этому принципу я научился во время уличных боев между СА и Ротфронтом». Никто не произнес ни слова. В обоих случаях, бесспорно, чувствуется та же ненависть, то же стремление уничтожить врага любыми способами. И именно поэтому суд победителей над побежденными вызывает сомнение. Но я благоразумно не признаю этого в разговорах с Дёницем.

19 марта 1947 года. Мой сорок второй день рождения. Сидя на полу камеры, принимаю солнечные ванны. Окошко маленькое, и каждые полчаса мне приходится передвигаться вместе с солнцем. Весной жизнь в камере становится невыносимой.

Думаю о семье. До 1933 года мы с женой на мой день рождения обычно уезжали кататься на лыжах в Тирольские Альпы. Потом я просто продолжал работу, и даже Гитлер не обращал внимания на день рождения. Если бы я хотел, чтобы он знал, мне следовало намекнуть Канненбергу, его мажордому, или — еще лучше — Еве Браун.

Вечером читал невероятно интересную книгу: «Семеро беглецов» Фредерика Прокоша. В ней, помимо всего прочего, описывается жизнь группы заключенных. Читая ее, я впервые осознал, что существует высокомерие униженных. Какой тривиальной и пустой кажется мне жизнь людей, которые проходят мимо моей двери и с любопытством заглядывают в «окошко».

24 марта 1947 года. Теперь мне удается каждый день спать по двенадцать часов. Если я и дальше так продержусь, то сокращу свое заключение на целых пять лет — по сравнению с моим обычным шестичасовым сном.

25 марта 1947 года. Дёниц получил известие от своего зятя, Хаслера, который во время войны служил в его штабе. Англичане наняли его на работу. Он должен предоставить им информацию о войне подводных лодок. Платить будут в британских фунтах. Дёниц считает, что это хорошие новости. Поразительно, но он не может скрыть свою гордость, рассказывая мне об этом.

26 марта 1947 года. В середине августа 1942-го я в сопровождении нескольких промышленников отправился в Винницу, ставку Гитлера на Украине. В тот период Германия стремительно наступала на Баку и Астрахань, и в ставке царила атмосфера веселья и приподнятого настроения.

После одного из совещаний Гитлер сидел на скамье за простым деревянным столом в тени деревьев, окружавших его дом. Стоял тихий вечер; мы были одни. Он начал тихим, осипшим после выступления голосом: «У меня давно все подготовлено. Следующим нашим шагом будет наступление на юг Кавказа, а потом мы поможем повстанцам в Иране и Ираке в их борьбе против англичан. Затем мы двинемся по побережью Каспийского моря в сторону Афганистана и Индии. У англичан кончатся запасы нефти. Через два года мы подойдем к границам Индии. С этой задачей вполне справятся двадцать — тридцать элитных немецких дивизий. И тогда Британская империя рухнет. Они уже потеряли Сингапур, и он достался Японии. Англичане будут беспомощно смотреть, как их колониальная империя разваливается на части!»

И это не воспринималось как преувеличение — в то время Гитлер практически не встречал сопротивления в Европе. Он лаконично продолжал: «Наполеон хотел завоевать Россию и весь мир через Египет. И он бы добился своей цели, если бы не совершал серьезных ошибок. Я не допущу таких ошибок, можете не сомневаться!»

Величие и могущество Британской империи натолкнули его на мысль о создании собственной империи. Он хотел объединить все германские народы: голландцев, норвежцев, шведов, датчан, фламандцев. Но в отличие от Гиммлера он не хотел их онемечивать. Для него отличительные особенности разных народностей — баварцев, швабов или рейнландеров — всегда были преимуществом. Он не посягал на их индивидуальность, хотя временами диалекты казались ему слишком грубыми. Таким образом, через сто лет разные германские народы придавали бы многогранность и силу основанной им империи; но немецкий язык был бы общим средством общения, как английский в Содружестве.

В 1938-м, когда Гитлер обдумывал размеры нового здания рейхстага, он не стал менять число избирателей, представленных каждым депутатом, но увеличил вдвое количество мест. Он рассчитывал на правительство, представляющее сто сорок миллионов человек. К 1942-му, после всех побед, в его голове несомненно крутились более крупные цифры.

— Огромные пространства России так и просятся, чтобы их заселили. Немецкие семьи, которые будут жить там в наших новых городах и деревнях, получат большие дома со множеством комнат, и очень скоро эти комнаты заполнятся детьми, — говорил Гитлер, когда мы сидели на скамье в Виннице и сквозь деревья смотрели на широкую равнину. Он опирался на мнение историков, считавших, что остготы останавливались здесь шестнадцать столетий назад, когда на два века обосновались на юге Украины. Высоко над нашими головами плыли красивые облака причудливой формы. Стояла полная тишина, и лишь изредка вдалеке раздавался звук проезжавшей машины. За десять лет, проведенных вместе, мы стали очень близки, и мне приходилось напоминать себе, что я сижу в полутора тысячах километров от Германии с правителем Европы и почти по-приятельски обсуждаю с ним предстоящее вторжение в Азию передовых танковых частей, стоявших в тысяче с лишним километров к востоку от Винницы. — Если в течение следующего года мы покроем хотя бы такое же расстояние, — сказал Гитлер и повторил это собравшимся промышленникам на следующий день, — к концу 1943-го мы поставим палатки в Тегеране, Багдаде и Персидском заливе. Тогда англичане наконец останутся без нефти… Но в отличие от англичан, мы не станем просто эксплуатировать нефтяные скважины, мы обоснуемся там. Мы нация не лавочников, а крестьян. Сначала мы применим демографическую политику. На примере Индии и Китая видно, как стремительно могут размножаться нации.

Потом он разработал систему премий, благодаря которой каждая семья будет видеть в ребенке источник дополнительного дохода. В 1932 году, говорил он, рождаемость в Германии практически не повышалась, но к 1933-му ситуация полностью изменилась. Не так давно он просматривал цифры и узнал, что по сравнению с ростом уровня рождаемости в 1932-м демографическая политика национал-социалистов увеличила население страны почти на три миллиона человек^[6]. При таких цифрах несколько сотен тысяч убитых на этой войне не имели значения. Два или и года мирной жизни восстановят наши потери. Новый Восток сможет принять сто миллионов немцев; в самом деле, он собирался делать упор именно на это.

Гитлер говорил спокойным, сухим тоном, почти монотонно. Но у меня появилось удивительно отчетливое ощущение, что именно там и тогда он пришел к какому-то важному для себя заключению. Это и архитектура, как мне в то время казалось, были его настоящей страстью. В обоих случаях он оперировал огромными величинами.

— Давайте еще раз все хорошенько подсчитаем, Шпеер. В Германии восемьдесят миллионов жителей. К этому числу мы уже можем добавить десять миллионов голландцев, которые на самом деле немцы, и еще — запишите — Люксембург и его триста тысяч жителей, и Швейцарию с ее четырьмя миллионами. А также датчане — еще четыре миллиона; фламандцы — пять миллионов. Потом Эльзас и Лотарингия, хотя я о них невысокого мнения.

Только сейчас в его голосе зазвучало волнение, и он все чаще спрашивал, записал ли я, подсчитал ли, сложил ли. Если полученные цифры не соответствовали его ожиданиям, он добавлял немцев из Трансильвании или Моравии, потом из Венгрии, Югославии, Хорватии. «Все они вернутся к нам. Как и балтийские немцы, а еще триста тысяч южных тирольцев». В Норвегии и Швеции в общей сложности наберется одиннадцать миллионов, продолжал Гитлер. Более того, здесь, на Украине, он повсюду видел светловолосых голубоглазых детишек. Гиммлер подтвердил его предположение, что эти дети — потомки готов. Гауляйтер Форстер и гауляйтер Грейзер сказали ему, что как минимум десять процентов населения Польши имеют немецкие корни. Ту же историю он слышал от рейхскомиссаров в северной и центральной России. Пока он не мог точно подсчитать, сколько человек из восточных районов станут гражданами Германии. «Но все равно пока запишите десять миллионов. Сколько теперь получилось?»

К тому моменту я насчитал около ста двадцати семи миллионов. Но Гитлеру этого было мало, и он не успокоился, пока не вспомнил о будущих показателях рождаемости.

Сидя здесь и пытаясь восстановить в памяти все подробности этой сцены, столь похожей на многие другие, я буквально вижу перед глазами белесые доски нового стола, но не могу понять, какое впечатление произвело на меня тогда опьянение цифрами, в которое вогнал себя Гитлер. Я был потрясен или сразу понял, что эти планы безумны? Ведь именно эта мысль первой приходит мне в голову сейчас, всего несколько лет спустя. Я не могу этого понять. Одно я знаю точно: страстные эмоции, охватывавшие Гитлера во время этих видений, даже тогда были мне чужды. Но я не знаю, что меня сдерживало: нравственные сомнения или скептицизм технаря, который все сводит к проблеме организации. Чувствовал ли я в то время, что присутствую при рождении империи, или та порочность, с которой он раскидывал по земному шару миллионы людей, внушала мне ужас — хотя бы в глубине души? Может, сам ответ кроется в моей, так сказать, амнезии?

28 марта 1947 года. Депортация рабочей силы — бесспорно, международное преступление. Я не подвергаю сомнению свой приговор, хотя другие нации поступают сейчас так же, как мы. Я убежден, что при обсуждении немецких военнопленных кто-нибудь обязательно укажет на законы о принудительном труде, на то, как их интерпретировал и осудил Нюрнбергский трибунал. Смогла бы наша пресса столь открыто и критично обсуждать этот вопрос, если бы принудительный труд не был публично признан преступлением? Если бы я считал свой приговор несправедливым, потому что другие совершают ту же ошибку, эта мысль причинила бы мне больше страданий, чем сам приговор. Это означало бы, что у цивилизованного мира не осталось надежды. Несмотря на все ошибки, Нюрнбергский процесс сделал шаг в сторону возрождения цивилизации. И если мои двадцать лет тюрьмы помогут немецким военнопленным вернуться домой хотя бы на месяц раньше, мое заключение будет не напрасным.

29 марта 1947 года. В современных войнах победа часто зависит от последних десяти процентов. К примеру, на Кавказе с обеих сторон сражались второстепенные танковые части, остатки бронетанковых дивизий. Предположим, осенью 1942-го Гитлер, задействовав лучшее оружие и многочисленные войска, сумел бы укрепить позиции от Каспийского моря вдоль Волги и до Сталинграда. С юга их прикрывал бы непреодолимый массив кавказских гор. Если бы ему это удалось, он сделал бы большой шаг вперед в своей стратегической концепции, согласно которой он шаг за шагом добивался господства над миром.

Меня беспокоит моя двойственность. Я осознал опасный, преступный характер режима и публично признал это. Однако здесь, в этой злосчастной камере, меня преследуют фантазии, я представляю себя одним из самых уважаемых людей в мировом правительстве Гитлера. Может быть, это весна, идущая на смену тяжелой тюремной зиме, навевает мне столь беспокойные мысли. Но когда я думаю, что, став министром вооружений, смог сбросить бюрократические кандалы, ограничивавшие производство до 1942 года, и через какие-то два года число бронетехники увеличилось почти втрое, оружия с калибром более 7,5 было выпущено в четыре раза больше, мы удвоили производство самолетов и так далее — когда я об этом думаю, у меня голова идет кругом.

В середине 1941 года у Гитлера могла бы быть гораздо лучше вооруженная армия. В 1941-м уровень производства в основных отраслях, определяющих объемы вооружений, едва ли был выше, чем в 1944-м. Что мешало нам увеличить производство к весне 1942-го, как мы сделали позже? До 1942 — го мы даже могли бы мобилизовать примерно три миллиона мужчин из более молодых возрастных групп без снижения уровня производства. И нам не пришлось бы использовать принудительный труд рабочих с оккупированных территорий, если бы женщин обязали работать, как в Англии и Соединенных Штатах. Примерно пять миллионов женщин могли бы быть задействованы в производстве вооружений; и три миллиона солдат пополнили бы ряды многих дивизий. К тому же они были бы прекрасно вооружены в результате повышения объемов производства.

Фельдмаршал Мильх, командующий резервной армией генерал Фромм и я пришли к общему мнению, что военная неудача в начале войны (наподобие той, что испытали британцы в 1940-м в Дюнкерке) подстегнула бы нас и заставила мобилизовать неиспользованные резервы. Именно это я имел в виду, когда напомнил Гитлеру в своем письме от 29 марта 1945 года, что мы проиграли войну в некотором роде из-за побед 1940-го. В то время, говорил я ему, руководство отбросило всякую сдержанность.

Странно: я сижу в камере, верю в законность и суда и приговора, который отправил меня сюда, и в то же время не могу удержаться от искушения и постоянно прокручиваю в голове все упущенные возможности, шансы на победу, выскользнувшие из рук из-за некомпетентности, высокомерия и эгоизма.

Неужели война в самом деле проиграна только из-за некомпетентности? Вероятно, это все же не так. В конечном счете исход в современных войнах решают превосходящие технические возможности, которых у нас не было.

30 марта 1947 года. Перечитал записи за предыдущие дни. Сегодня отправляю домой большой пакет с рукописью; его отвезет капеллан. Нам все еще негласно разрешают писать воспоминания. Насколько я знаю, Франк, Розенберг и Риббентроп тоже оставили свои мемуары.

Вчера читал комментарии Гёте к трилогии Шиллера «Валленштейн». Он сказал в 1799 году: «Валленштейн сделал невероятную и необычную карьеру. Стремительному взлету благоприятствовали незаурядные времена, а удержался он наверху благодаря своей незаурядной личности. Но поскольку карьера возникла из необходимости, несовместимой с реальной жизнью и целостностью человеческой натуры, она рухнула и покатилась к разрушению вместе со всем, что было с ней связано». Возможно, Гёте писал эти строки, думая о Наполеоне, чья египетская кампания потерпела неудачу. Сам я не могу не думать о Гитлере, хотя понимаю, что их невозможно сравнивать. Я смутно чувствую, что все эти исторические сопоставления неуместны. Почему? Разрушительная энергия человека, направленная исключительно на уничтожение? Или его вульгарность, которая теперь внушает мне ужас? Что еще было в живом Гитлере, что до сих пор было скрыто от меня? Вопросы и снова вопросы. Большинство из них остаются для меня без ответа.

31 марта 1947 года. Полтора года назад автобус, в котором меня под усиленной охраной везли в Нюрнберг, с трудом пробирался через развалины. Я мог только догадываться, где раньше были улицы. Среди руин то и дело попадались выжженные или разбомбленные дома. По мере продвижения к центру города я совсем запутался и не мог сориентироваться в этой громадной груде камней, хотя довольно хорошо знал Нюрнберг, поскольку мне поручили проектировать здания для проведения партийных съездов. И посреди всей этой разрухи стоял чудом сохранившийся нюрнбергский Дворец правосудия. Как часто я проезжал мимо в машине Гитлера. Может, это и банально, но я не мог избавиться от мысли, что это здание уцелело не случайно, в этом есть некий глубокий смысл. Теперь в нем заседают юридические органы союзников.

Неизменно возвращается мысль, что другая сторона, конечно же, тоже совершила множество военных преступлений. Но мы не можем и не имеем права использовать их для оправдания собственных преступлений — я в это твердо верю. Более того, преступления национал-социалистов по своему характеру не идут ни в какое сравнение со всем, что могла бы совершить другая сторона. После пространных показаний Рудольфа Хёсса, коменданта Аушвица, даже Геринг раздраженно повернулся к Редеру и Йодлю и воскликнул: «Если бы не этот проклятый Освенцим! Гиммлер втянул нас в эту мерзость! Если бы не Освенцим, мы могли бы выстроить хорошую защиту. А так у нас нет никаких шансов. При упоминании наших имен все думают только об Освенциме и Треблинке. Это уже рефлекс». Однажды после очередной такой вспышки он добавил: «Как я завидую японским генералам». Но, как оказалось, зря: японским генералам вынесли столь же суровый приговор, что и нам.

1 апреля 1947 года. Сегодня жена прислала мне табели успеваемости наших детей. Похоже, у Альберта способности к рисованию. Ему следует учиться ремеслу. Хильда украсила свое последнее письмо дивными цветочными узорами. Логично предположить, что оптимальной профессией для нее было бы занятие резной мозаикой; во всяком случае, так мне представляется отсюда, из моей камеры. А если бы она проявила склонность к работе по дереву, то могла бы делать ценные предметы мебели. Все виды мебели будут пользоваться спросом — ведь столько сгорело в огне. В любом случае порядок в Европе еще не скоро восстановится. Имея в руках хорошую профессию, Альберт и Хильда будут неплохо обеспечены; а при условии благоприятного экономического развития они смогут продолжить свое образование. Во времена кризиса и потрясений интеллектуальные профессии подвергаются более суровому воздействию, нежели ремесла. В случае необходимости они смогут заработать себе на жизнь даже за границей. К тому же, занятие ремеслом развивает уверенность в себе. А в университетах, с другой стороны, студенты, в основном, учатся интеллектуальному высокомерию.

Полдень. В холодной камере, с чистым листом бумаги на коленях и шерстяным одеялом на плечах, я мысленно возвращаюсь к приговору. Моя вина с юридической точки зрения относительно невелика, поскольку победители, в особенности Советский Союз, сейчас делают именно то, в чем меня обвиняли, — используют военнопленных для принудительного труда. Более того, законы союзников требуют, чтобы немцы работали, хотят они этого или нет. Говорят, в советских лагерях и во многих западных плохие условия, а в некоторых местах — просто бесчеловечные. Еще я слышал, что депортируют немецких рабочих; и хотя в нашем случае законные права в данном вопросе были не до конца ясны, теперь, после нюрнбергских приговоров, подобные действия бесспорно являются нарушением международного права. Адвокат Заукеля пытался выступить в защиту принудительного труда, потому что только так он мог спасти Заукеля от смерти. Но поскольку суд вынес решение, что принудительный труд является преступлением, союзники обязаны придерживаться этого принципа. Подобные нарушения не умаляют нашу ответственность, но они служат основанием для возникновения ответственности другой стороны.

Однако пока другая сторона, похоже, не особенно беспокоится по этому поводу.

2 апреля 1947 года. Капеллан Эггерс привел своего четырехлетнего сына ко мне в камеру. Мальчик такого же возраста, что и мой младший сын Эрнст.

Я считаю, что суд совершил ошибку, не приняв в качестве доказательства заявление адмирала Нимица, главнокомандующего Тихоокеанским флотом США. Нимиц сказал, что был вынужден игнорировать международные соглашения точно так же, как немцы. Сказав это, Нимиц косвенно признал ответственность за гибель десятков тысяч солдат, моряков и пассажиров. Естественно, я испытал некоторое удовлетворение от того, что это заявление опровергает основной пункт обвинений против Дёница. Но нельзя создать принцип права и в то же время отрицать его. Беспорядочные бомбардировки Берлина, Дрездена, Нюрнберга, Гамбурга и многих других городов — воздушные налеты, единственной целью которых было запугать население — так же, как и наши собственные бомбардировки до этого, являлись серьезным нарушением правовой нормы, установленной в Нюрнберге (если такая норма вообще была «установлена», а не существовала с незапамятных времен, что было исходным посылом обвинения и суда).

Нельзя, чтобы эта двусмысленность ожесточила меня. Поэтому я должен бороться, пройти весь путь от признания своей моральной виновности, которую я четко осознал с самого начала, до решительного принятия юридической виновности.

Моральная вина не подлежит сомнению. До сих пор мне было сложно признать вину юридическую. Но большинство приговоров основаны на совершении таких традиционных преступлений, как убийство — умышленное и непредумышленное, грабеж и принуждение, так ведь? Если я нанимал иностранных рабочих, мои действия подразумевали факт принуждения. А это подлежит наказанию по закону.

Кто способен выдержать двадцать лет тюремного заключения, не приняв хоть какую-то форму вины?

3 апреля 1947 года. Сегодня Страстная пятница. Капеллан Эггерс просит охранника открыть дверь. Он закрывает ее за собой и стоит к ней спиной, закрывая обзор литовскому охраннику. Он молча протягивает мне телеграмму. Его лучистые глаза посылают мне сигнал тревоги. «В десять часов вечера 31 марта папа мирно скончался во сне. Мама». Я давно о нем беспокоился. А теперь все случилось так внезапно.

4 апреля 1947 года. Измучился, пытаясь написать матери письмо, которое не добавит ей горя. Если бы я мог помочь ей своим присутствием. Никогда еще чувство разлуки не было столь острым и невыносимым.

Мы расстались у нашего дома в Гейдельберге почти два года назад: у отца в глазах стояли слезы, когда он подошел к машине, чтобы еще раз попрощаться со мной. В то время мои родители еще были здоровы. Я рад, что в моей памяти сохранилась эта картина. Мы с отцом никогда не говорили о наших чувствах. Это было не в его характере, и не в моем тоже. Он прожил счастливую жизнь; он многого добился к восьмидесяти четырем годам. Последние месяцы жизни он провел в обществе наших шестерых детей. Надеюсь, он будет для них примером — со своим вестфальским упорством, своей стойкостью, своим оптимизмом.

Вечером я иду на превосходно организованную службу в церкви вместе с несколькими сотнями обвиняемых по предстоящим процессам. Мы сидим на галерее отдельно от них. Почти никто не осмеливается взглянуть на нас.

Служба в Страстную пятницу помогла мне. Но я не могу осознать, что отец умер. Мысли цепляются за нашу последнюю встречу в Гейдельберге.

16 апреля 1947 года. Почти две недели ни одной записи. Возможно, в этом нет никакого смысла, но я постоянно заставляю себя возвращаться к дневнику. Это единственная форма деятельности, которая мне осталась.

Теперь нам разрешают гулять подольше, часто по часу два раза в день. На грушевых деревьях распускаются листья, и наши вязы переливаются зеленью.

Мильха, которого до сих пор держали в изоляции, перевели в наше крыло. Вчера его приговорили к пожизненному заключению. Суровый приговор, учитывая, что советские судьи, которые обычно требуют более жесткого наказания, не принимали участия в процессе. Мне впервые удалось поговорить с ним. Он рассказывает мне о грудинке, которую получает от своей давней подруги — она нашла убежище на большой ферме. Я встречал эту миловидную миниатюрную немногословную женщину с бледным лицом всякий раз, когда приезжал к Мильху в его охотничий домик на берегу озера Штехлин, воспетого Теодором Фонтане, чтобы поговорить без помех. Стены простой деревенской комнаты были увешаны медвежьими шкурами, оленьими рогами и ружьями. Мы сидели у камина и пили старое марочное «Луи Редерер» — Геринг добывал запасы этого превосходного шампанского для себя и своих высокопоставленных офицеров. (С другой стороны, двору Гитлера приходилось довольствоваться «Моэт и Шандон».)

Мильх с удовольствием рассказывал мне, как изругал «Толстяка» (то есть Геринга) за лень и бездействие. Оба легко выходили из себя, и когда мы обсуждали авиационное вооружение, часто сидели напротив друг друга с красными лицами. Однажды Геринг наорал на Мильха в присутствии промышленников и высокопоставленных офицеров военно-воздушных сил, обвинив его в промахах противовоздушной обороны Германии. Мильх тут же набросился на него: «Вы, рейхсмаршал, лично отдавали приказы, которые довели нас до этой ситуации. Я категорически протестую против вашей попытки переложить ответственность на меня». Репутация значила для Мильха все; ради нее он готов был рисковать жизнью. Когда мне доводилось общаться с Мильхом во время войны, он всегда казался мне истинным патриотом с традиционными и почти старомодными понятиями о рейхе, нации, чести, верности, преданности. Мне грустно видеть, что сейчас его интересует лишь собственная судьба и куски грудинки. Будущее страны явно больше ничего для него не значит.

18 апреля 1947 года. Прочитал в газете «Старс энд Страйпс», что американцы, англичане и французы выступают за гуманное обращение с нашей семеркой после перевода в Шпандау. Русские, с другой стороны, настаивают на изоляции и более жестких условиях в целом. Ночью, когда я засыпаю, в моей голове роятся какие-то неясные образы: темные камеры, жидкие похлебки, запрет на чтение, избиение Дубинками, оскорбления, охранники-садисты — все, что нам рассказывал Фриче, оправданный подсудимый по нашему процессу, о месяцах, проведенных в подвалах ГПУ. Несколько раз за ночь я просыпаюсь в поту.

19 апреля 1947 года. Размышляю о вчерашнем приступе страха. Как глубоко укоренился в Европе ужас перед чуждой и непонятной Азией! Мои переживания прошлой ночью говорят, что и во мне это есть. Недавно в одной из книг Гёте я обнаружил отрывок, в котором он пишет, что однажды киргизы, казаки и башкиры завоюют Европу, тем самым подтверждая страхи французов Наполеоновской эпохи.

Безусловно, главной целью похода Гитлера на восток было завоевание мира. Но к ней примешивался и этот первобытный страх, и дело было не только в пропаганде; Гитлер испытывал этот страх на уровне инстинктов, а жестокость большевистской революции его только усиливала. Я всегда чувствовал, что он не притворялся, когда гневно осуждал зверства красной революции: его голос менял интонацию, в нем появлялись каркающие звуки. Я практически заставляю себя вспомнить, что, несмотря на вскрытые в Нюрнберге преступления, мы не были всего лишь бандой завоевателей, которые несли всякую чушь о господствующих расах и недочеловеках. Многие из нас чувствовали себя крестоносцами: впервые за полтора тысячелетия волна покатилась в другую сторону, и Европа двинулась на Азию. На последнем этапе войны мы слышали об идее «Крестового похода», предложенной Эйзенхауэром. Лишь немногие из нас могли со всей искренностью заявить, что у них была та же идея: ее уничтожили зверства карательных отрядов. Многочисленные военные формирования, состоявшие из фламандцев, валлонов, скандинавов, испанцев, французов и других, кто в самом деле примкнули к нам добровольно, свидетельствовали о том, что некое подобие европейского пробуждения, европейского порыва действительно существовало некоторое время, хотя и быстро угасло.

Даже Гитлер порой говорил — в отношении некоторых стран, которые он собирался взять под свое господство, — о создании зависимых государств с условными свободами. В качестве примера он приводил режим Виши во Франции. В его рассуждениях об организации своих будущих владений, похоже, не было места его союзнику — Италии. Японию он временами считал своим лучшим партнером на последнем этапе борьбе за мировое господство, а иногда — в те моменты, когда его охватывало экзальтированное ощущение собственной власти, — авангардом «желтой угрозы». В такие минуты он выражал сожаление, что британцы вынудили его способствовать распространению и укреплению желтой расы.

20 апреля 1947 года. Американский лейтенант только что напомнил мне, что сегодня был бы день рождения Гитлера.

Сколько дней рождения я провел с Гитлером в берлинской рейхсканцелярии! Целые делегации являлись, чтобы выразить ему свое почтение. А какие грандиозные парады устраивали! В 1943-м, несмотря на тяжелую военную ситуацию, он уехал в Оберзальцберг и до полудня принимал поздравления от ближайшего окружения. Мои дети и дети Бормана в нарядной одежде подошли к нему с букетами цветов и произнесли свои коротенькие речи. Гитлер, мыслями где-то далеко, погладил детей по головам, а мы стояли со смущенной гордостью, свойственной родителям в подобных ситуациях. Потом Генрих Гофман сделал неизбежные снимки, которые в таких случаях публиковали в газетах.

За исключением этого короткого эпизода с поздравлениями, день прошел так же, как любой другой рабочий день Гитлера.

Незадолго до этого, несмотря на неблагоприятное стратегическое положение, Гитлер приказал наступать на юг через Новороссийск, чтобы открыть путь к Тифлису. Именно в тот день, 20 апреля, новую дивизию отправили на прорыв укрепленной позиции врага. Они понесли тяжелые потери. Гитлеру показали сделанные воздушной разведкой фотографии, чтобы убедить его, насколько этот район не подходит для подобного прорыва. Но Гитлер настаивал на продолжении операции. Не желая слушать никакие объяснения, он повернулся ко мне и приказал построить железнодорожный мост через Керченский пролив, чтобы обеспечить снабжение войск для дальнейших операций на Ближнем Востоке. (Всего через несколько месяцев, к концу августа, от строительства моста пришлось отказаться. Предмостные укрепления на реке Кубань были не способны выдержать нагрузку.)

Отдав это приказ, Гитлер велел Отто Зауру и мне подняться в его личный кабинет на верхнем этаже. Он разложил на столе собственноручно начерченные планы бункера на шесть человек, снабженного автоматами, противотанковыми орудиями и огнеметами. «Мы построим тысячи таких бункеров и расставим вдоль Атлантического вала. Это будут наши дополнительные оборонные сооружения. Потом мы используем ту же модель на нашей восточной границе в дальних районах России». Нас поразило, что он сам взялся за чертеж. Любое конструкторское бюро сделало бы его лучше. Видимо, почувствовав наше недоумение, Гитлер внезапно сказал: «Видите, мне все приходится делать самому. Никому это в голову не пришло. Меня окружают увешанные медалями генералы, инженеры, эксперты по вооружениям, но все лежит на моих плечах. От серьезных вещей до мелочей! Мне пятьдесят четыре, и вы видите, в каком я состоянии. Но мне еще предстоит возглавить великую битву с США. Будь у меня достаточно времени, я мечтал бы только об одном: повести свой народ и в этот решающий бой».

Он пустился в пространные рассуждения о роли личности в истории. Главное значение всегда имела воля одного человека: Перикла, Александра, Цезаря, Августа, а позже — принца Евгения, Фридриха Великого, Наполеона. Все его герои происходили из двух исторических периодов: античности и восемнадцатого и девятнадцатого веков. Единственным исключением был Карл Великий. Его империю он иногда называл прелюдией к собственным планам о европейском господстве. Я не припоминаю, чтобы за все эти годы он когда-нибудь упоминал с восхищением или хотя бы уважением об императорах Салической династии или Гогенштауфенах. Правители эпохи Возрождения, великие французские короли — Франциск I, Генрих IV и Людовик XIV — для него попросту не существовали. Нельзя сказать, что он не относился к истории всерьез, так как себя и свою роль он видел исключительно с точки зрения истории. Но его отношение к истории было весьма романтическим, и его интересовала, главным образом, концепция героя. Он вполне мог свалить в одну кучу Наполеона и Верную Руку^[7].

Во время своего монолога Гитлер нажал сигнальную кнопку и послал за Борманом. В качестве особого подарка в этот вечер он хотел послушать «Веселую вдову» на проигрывателе Бормана. Секретарь поинтересовался, какую запись он хочет услышать: в исполнении Йоханнеса Хестерса и других музыкантов театра на Гартнерплац или берлинскую постановку, в которой дирижировал сам Легар. Гитлер окунулся в воспоминания и сравнения и, в конце концов, пришел к заключению, что мюнхенская постановка все-таки, по его выражению, «на десять процентов лучше». И этот день рождения закончился в музыкальном салоне Бергхофа.

24 апреля 1947 года. Разговаривал с Гессом. Он остается в камере, пока все мы выходим на прогулку. Как и Гитлер, когда положение стало ухудшаться, он создал собственный мир, далекий от реальности. И мы, так же, как было с Гитлером, уважаем его выбор, хотя бы потому, что его приговорили к пожизненному заключению. Иногда у меня возникает ощущение, что роль заключенного всегда была его предназначением. С его аскетической внешностью, глазами, временами безумно сверкающими из темных глубоких глазниц, он, став заключенным, может опять быть законченным эксцентриком, каким был, когда столь необычно попал во власть. Теперь он наконец может играть мученика и шута, проявляя обе стороны своей личности.

5 мая 1947 года. На некоторое время нас перестали ограничивать в переписке. Мы можем писать и получать столько писем, сколько нам хочется. Почти год назад моей жене удалось вместе с детьми переехать из Гольштейна в дом моих родителей в Гейдельберге. Она пишет, что все относятся к ней с сочувствием. Возможно, отчасти потому, что ее семья тоже пользовалась большим уважением в городе. Недавно учитель Альберта сказал в классе: «Вы все знаете, что случилось с отцом одного из вас. Поэтому я хочу, чтобы вы помогали и поддерживали его».

Тем не менее, всей нашей семерке ясно, что из всех жен моей жене тяжелее всех. Семью Шираха поддерживают их американские родственники; у Нейратов осталось их имение; зять Дёница находится в Лондоне и может помочь. Только моя жена совсем одна, и вдобавок ей нужно заботиться о шестерых детях.

6 мая 1947 года. Бывают дни, когда Гесс кажется преображенным. Тогда он тоже выходит в сад. Сегодня мы гуляли вместе, и он с лукавым видом рассказал мне о своем полете в Англию. «Я еще не говорил вам, что сказал мне Гитлер на прощание за два дня до отлета? «Летите осторожно, Гесс!» Он имел в виду перелет из Мюнхена в Берлин на «Юнкерсе-52». Потом Гесс стал хвастливо рассказывать, как к нему относились в Англии. По его словам, у него были две комнаты с ванной и собственный сад. Каждый день за ним приезжали на машине, чтобы вывезти на прогулку. Комендант играл ему Моцарта и Генделя. Кормили хорошо, было много баранины и пудингов, а на Рождество подавали жареного гуся. В его распоряжении был специальный винный погреб. Но в еду подмешивали бензин и прочую гадость, добавил он, и в его глазах снова появился этот беспокойный, безумный взгляд.

У Гесса по-прежнему возникают подобные мысли. Недавно он попросил меня использовать его порцию сахара. «В него подмешали препарат, вызывающий диарею». Вчера он спросил, как сахар подействовал на меня. «Как ни странно, герр Гесс, на меня он оказал совершенно противоположное действие. От вашего сахара у меня случился страшный запор». Он с раздражением забрал у меня сахар.

10 мая 1947 года. Читал статью Дугласа М. Келли, который проводил психиатрические исследования во время процесса. Он пишет, что у Геринга фактически было два лица. Говоря с Келли, он принижал Гитлера. Он заявил, что вступил в национал-социалистическую партию не из-за речей Гитлера или партийной программы — им двигало желание пробиться наверх. После поражения в войне он был убежден, что власть завоюет та или иная партия правых радикалов. Из пятидесяти таких организаций он, в конце концов, выбрал партию Гитлера, потому что она была еще слишком незначительной, и он мог занять в ней видное место. Геринг утверждал, что восхищался организационными талантами Гитлера и его способностью очаровывать людей, но что он никогда не любил Гитлера. Его восхищение было спокойным и исключительно функциональным. В разговорах с Келли Геринг хвастал, что он единственный, кто все время спорил с Гитлером.

С нашей же точки зрения Геринг всегда защищал национал-социализм. Он хотел использовать Нюрнбергский процесс как первый шаг на пути создания легендарного образа гитлеровской эпохи и добивался этой цели, призвав все свое красноречие. Иногда он доходил до того, что требовал от нас, чтобы все мы избрали мученическую смерть ради будущей славы нацизма. Однажды до начала процесса мы стояли в тюремном саду, и Геринг с важным видом расхаживал перед нами, будто в самом деле обладал властью второго человека в государстве.

— Через сто лет Гитлер снова станет символом Германии! — заявил он. — Разве Наполеон, Фридрих Великий или царь Петр действовали по-другому? Все зависит от нашей солидарности. Все мы когда-нибудь умрем. Но не каждый день предоставляется возможность войти в историю с ореолом мученика. Сейчас немцы этого не признают, но они, безусловно, знают, что лучше всего они жили при Гитлере. Очевидно одно: вы, другие, можете делать что хотите; но мои кости будут лежать в мраморном саркофаге, а если костей не останется, их заменят чем-нибудь другим, как делают со святыми!

Против воли его слова произвели на меня впечатление не только потому, что он говорил с таким чувством, но и потому, что в истории действительно часто так происходит. Только на следующий день в разговоре с Функом, Ширахом и Фриче я сказал:

— Сейчас он раздувается от важности. Но ему следовало бы проявить героизм, когда он увидел, что мы проигрываем войну. Если бы он хоть раз возразил Гитлеру! Он все еще был самым популярным человеком в Германии и официально вторым человеком в государстве. Но он был ленив, и никто так не заискивал перед Гитлером, как он. А теперь он делает вид, что жизнь ничего для него не значит.

Через несколько дней Ширах передал мне ответ Геринга: «Геринг недвусмысленно предупреждает, чтобы вы оставили Гитлера в покое. Он просил передать, что обвинит вас, если вы втянете фюрера». Я ответил более дерзко, чем мне было свойственно или чем я чувствовал в тот момент, что мне плевать на пустые угрозы Геринга и пусть он идет к черту.

11 мая 1947 года. Сегодня провел несколько часов во дворе: мы лежали на траве под кустами цветущей сирени. Я решил проходить не меньше десяти километров в день, чтобы поддерживать физическую форму.

Хочу добавить по поводу Геринга: солидарность, на которой он настаивал, начала рассыпаться, когда Ширах заявил, что собирается осудить Гитлера за предательство немецкой молодежи. Фриче, Функ и Зейсс-Инкварт тоже отреклись от Гитлера; даже Кейтель колебался, раздумывая, не следует ли сделать заявление о своей виновности. Он отказался от этой идеи только после уговоров Геринга и Дёница. Франк, генерал-губернатор Польши, осудил весь режим; Папен и Шахт вообще всегда изображали себя жертвами обмана.

Однажды гнетущая атмосфера в Нюрнберге резко изменилась. Помню, мы сидели на скамье подсудимых и ждали, пока судьи долго совещались. Именно тогда мы услышали, что Черчилль выступил с резкой критикой Советского Союза, назвав его экспансионистские амбиции агрессивными, а сталинские методы руководства — жестокими и бесчеловечными. А ведь это был тот самый Советский Союз, чьи представители нас судили. Поднялось страшное волнение. Гесс внезапно перестал изображать амнезию и напомнил нам, как часто он предсказывал, что наступит поворотный момент, который положит конец этому процессу, реабилитирует всех нас и восстановит нас в своих званиях и должностях. Геринг тоже был вне себя; он хлопал себя по ляжкам и гудел: «Историю не обманешь! Мы с фюрером всегда это предрекали! Рано или поздно коалиция развалится». Потом он предсказал, что процесс скоро закроют.

Через несколько дней ежедневная рутина обратила все волнение и все иллюзии в прах. Вскоре Ширах зачитал свое впечатляющее признание вины в том, что убедил молодежь Германии поверить в человека, убившего миллионы. Геринг пришел в ярость и орал со своего места так, что весь суд его слышал. Он вопил, что Ширах — идиот, предатель, дегенеративный лидер молодежи, которого никто не будет слушать через несколько десятков лет, когда покончат со всеми этими демократами.

Мы, другие — Фриче, Функ и я, — за обедом поздравили Шираха. Он был доволен собой. «Этим заявлением я положил конец всякому восхвалению Гитлера». Ширах склонен к соглашательству и легко поддается влиянию, поэтому важно, чтобы он устоял под напором своего бывшего друга Геринга. Я с некоторым пафосом предложил ему перейти на «ты». Он растроганно принял мое предложение. «Геринга хватит удар», — злорадно заметил я.

13 мая 1947 года. Закончил читать приговор Мильха. Его несдержанные заявления, которые сегодня никому не понятны. Еще лет десять-двадцать национал-социалистического образования, охватывающего самые низшие слои населения, и нас ожидали бы еще более страшные катастрофы. Я переписал последнюю запись из дневника Геббельса: «Раз уж нам не удалось добиться огромной власти, мы постараемся оставить нашим преемникам наследство, которое их уничтожит… Неудачи будут столь чудовищными, что страдания, жалобы и крики отчаяния со стороны народных масс будут направлены — несмотря на все попытки возложить вину на нас — на тех, кто хочет воссоздать новую Германию из этого хаоса… И это мой последний тактический ход».

15 мая 1947 года. Во сне меня часто преследуют образы, связанные со Шпандау, и страх перед русскими. Геринг надеялся на противоречия между победителями. Для меня это кошмар, потому что в этом случае может возникнуть ситуация, когда мы окажемся полностью в руках русских в Берлине. Здесь в Нюрнберге мы, по крайней мере, находимся под юрисдикцией американцев. В последние недели нам разрешили практически неограниченную переписку. С нас сняли обет молчания, и еда стала первоклассной. Все это говорит о том, что тюремная администрация вольно интерпретирует тюремные правила.

17 мая 1947 года. Слышал, нас скоро переводят в Шпандау. Впервые спокойно отнесся к этому известию.

29 мая 1947 года. Вчера попытался составить нечто вроде краткого резюме всех своих мыслей о вине и ответственности — и отказался от этой идеи. Не потому, что она меня расстраивает и угнетает. Внезапно вся эта затея — бесконечное копание в собственной ответственности за катастрофу, охватившую целое полушарие, — показалась мне напрасной и отдающей дурным вкусом. На мой взгляд, подобный образ мысли — это своего рода маневр, чтобы вновь занять ведущее положение, то есть я хочу быть первым даже среди кающихся грешников. Чуть больше у меня вины или чуть меньше — кому это интересно?

2 июня 1947 года. В целях самосохранения заставляю себя каждый день писать в дневнике. Но мне нечего сказать. Какой в этом смысл?

14 июня 1947 года. Получил письмо из дома. Стало еще хуже.

28 июня 1947 года. Кажется, снова обрел почву под ногами.

Я распустился, четыре недели не рисовал, почти не писал, мало читал. Но сейчас я опять составляю планы на завтра. Снова собираюсь работать. Для того чтобы впредь избежать подобных периодов депрессии и в целом внести какой-то ритм в свое существование, с этого момента я собираюсь устраивать себе каникулы. Через пять-шесть месяцев, в течение которых я буду писать, читать и учиться, я буду делать перерыв. Свой первый «отпуск» я наметил на 1 сентября. Он продлится до 15 сентября.

30 июня 1947 года. Мы все еще здесь. Дёниц, Гесс и я думаем, что это временная задержка; другие убеждены, что от идеи Шпандау отказались. Но многие из нас всегда были склонны принимать желаемое за действительное.

2 июля 1947 года. Трехчасовое свидание с моим братом Германом. Никаких решеток. За нами наблюдал всего один человек, американский солдат, не понимающий по-немецки. Оптимистические прогнозы брата относительно моего будущего на несколько секунд вселяют в меня надежду. Но в камере я вновь спускаюсь с небес на землю.

3 июля 1947 года. Думая о вчерашнем свидании, я понял, как сложно в последнее время мне было следить за разговором. Мои мысли и моя речь кажутся немного замедленными. Когда я выхожу на свет из мрака камеры, перед глазами иногда висит пелена, и я словно бы слепну. После долгого чтения все вокруг выглядит, как в тумане.

Когда я рисую, очертания постепенно расплываются. Вечерами, когда я засыпаю, глаза наполняются слезами.

6 июля 1947 года. Редер говорит, что мне повезло с характером; я легче других приспосабливаюсь к заключению. Даже сейчас, через два года, я, по его словам, все еще произвожу впечатление вполне уравновешенного человека, что вряд ли можно сказать о других.

Наверное, дело в моем темпераменте. А еще, вероятно, в умении организовать свою жизнь во всех плоскостях. В моральном аспекте — я принял свою вину; в психическом аспекте — отказался почти от всех ложных надежд на досрочное освобождение; в практическом аспекте — я четко придерживаюсь строгого распорядка дня, то есть планирую все до мелочей, от уборки камеры до деления времени на периоды работы и отдыха. Я записываю эти мысли, и это тоже часть моей системы выживания.

8 июля 1947 года. Жен Гесса, Функа, Шираха и Геринга вместе с женами других видных чиновников держат в баварском тюремном лагере. Жен Дёница, Нейрата и Редера, а также мою жену пока оставили в покое. Судя по письмам, женщины ладят между собой еще хуже, чем мы. Нетрудно понять почему. Мы здесь все еще играем некую историческую роль, хоть и низведенную до банальности, а они всего лишь заключенные и не более того. Они даже не могут испытывать чувства вины. К тому же в прошлом каждая из них занимала высокое положение в обществе, находилась в центре круга, образованного могуществом мужа. Этого тоже уже нет. У них ничего не осталось. Ссоры, о которых нам говорят, вероятно, возникают из-за места в теперь уже воображаемой иерархии. И в этом они тоже мало отличаются от нас.

9 июля 1947 года. Жены Дёница и Мильха получают посылки от Свена Гедина^[8] из Швеции.

11 июля 1947 года. Прочитал, что Келли пишет обо мне. По его мнению, я наиболее подобострастный из всех, но и чрезвычайно умный человек. Талантливый архитектор, с юношеским энтузиазмом отдававшийся своей работе. Скаковая лошадь с шорами на глазах. В тюрьме я замкнулся в себе, говорит он, но остался честным.

16 июля 1947 года. Чудесная погода; несколько часов провел в саду. Два часа ходил быстрым шагом для укрепления сердечной мышцы. Еще два часа сидел на траве под грушевым деревом и грелся на солнышке.

Свидание с женой назначили на 27 июля. Надеюсь, она успеет. В газетах пишут, что нас скоро переведут в Шпандау. Я видел фотографию тюремного двора Шпандау. Там растет раскидистая липа. Только бы ее не срубили!

17 июля 1947 года. Хью Тревор-Ропер хочет прислать мне свою книгу «Последние дни Гитлера». Просит, чтобы я написал свои замечания. Говорят, книга пользуется большим успехом и частично основана на моих рассказах. Я смутно припоминаю, что он приезжал ко мне в замок Крансберг и проявил сдержанность и уважение к моей сложной ситуации. Его вопросы свидетельствовали о том, что он тщательно изучил предмет.

19 июля 1947 года. Вчера, в пятницу 18 июля, нас разбудили в четыре часа утра. В тюремном коридоре выстроился взвод американских солдат. В мою камеру вошел молодой лейтенант и по пунктам зачитал, что я могу взять с собой. С часами в руке он пытался меня поторопить; но мне не понадобилось много времени, чтобы собрать свой скудный багаж. Последняя чашка кофе в тюремной канцелярии. Из-за склонности всех военных действовать с большим запасом времени около часа мы всемером просто стояли в окружении группы американских солдат. Внезапно прогремел выстрел. Поднялась страшная суматоха, но оказалось, что один из солдат вертел в руках винтовку и случайно прострелил себе большой палец ноги. Мы попрощались с немецкими военнопленными, которые о нас заботились. Я поблагодарил американского коменданта, майора Тейча, за доброе отношение его людей. Но быстро добавил: «В пределах существующих тюремных правил» — потому что не хотел причинять ему неприятности.

Прикованные наручниками к солдатам, мы вышли из тюрьмы, расселись по двум машинам скорой помощи и в сопровождении военного конвоя на бронетранспортерах выехали за ворота. Я с удовольствием покидал это здание; в нем до сих пор витала атмосфера процесса и казней. От радости я даже забыл о своем беспокойстве. Проезжая по Нюрнбергу и Фюрту, я увидел разрушенные до основания здания и мосты, но еще и восстановленный мост через Пегниц, сверкающий новенькими стальными балками. Вид этой небольшой конструкции привел меня в сильнейшее волнение.

В быстром комфортабельном пассажирском самолете мне досталось место у окна; рядом сел мой охранник. Стояла дивная погода, и после долгого заключения этот полет будоражил кровь. Под нами мирно проплывали деревни и маленькие города, явно не тронутые бомбами. Поля засеяны, а леса, несмотря на все слухи, никто не вырубил. В последнее время жизнь вокруг меня застыла на месте, поэтому я не осознавал, что на воле она продолжается. При виде движущегося поезда, буксирного судна на Эльбе, дымящихся заводских труб по спине пробегали мурашки.

Около получаса мы кружили над домами и руинами Берлина. Пока «Дакота» описывала огромные петли, я сумел рассмотреть Восточно-Западную ось, которую закончил к пятидесятилетию Гитлера. Потом я увидел Олимпийский стадион с явно ухоженными зелеными газонами и, наконец, рейхсканцелярию, которую я проектировал. Она стояла на месте, хотя и пострадала от нескольких прямых попаданий. Все деревья в Тиргартене были вырублены, и сначала я перепутал его с аэродромом. Озера Грюнвальд и Хафель были прекрасны, как всегда.

В половине восьмого на моих руках с тихим щелчком застегнули наручники. Когда самолет заходил на посадку, я увидел колонну машин и множество солдат. Мы вошли в автобус с закрашенными черной краской окнами. Он ехал на большой скорости, резко тормозил и трогался с места, поворачивал и сигналил. Последний крутой поворот, и он остановился. Прикованные к своим солдатам, мы вышли из автобуса. В ту же секунду за нами закрылись средневековые ворота. Во дворе стояли представители армий союзников.

Прозвучала команда на английском: «Снимите наручники. Здесь они не нужны». С торжественным видом американский охранник пожал мне руку на прощание.

Внутри нам велели сесть на деревянную скамью. Мы были в своей собственной одежде, которую нам вернули перед самым отъездом, впервые после суда. Теперь мы по очереди заходили в комнату, где вместо нашей одежды нам выдавали длинные синие тюремные штаны, поношенную тюремную куртку, грубую рубаху и тюремную шапочку. Холщовые тапочки с толстой шерстяной подошвой. Нам выдали одежду заключенных концлагерей; чиновники не преминули сказать нам об этом. Я стоял пятым. Потом я вошел в медпункт, где меня тщательно осмотрел приветливый русский врач. Я настоял, чтобы он записал «здоров» — тогда я смогу доказать, что последующие болезни приобретены в заключении.

Потом я прошел через железную дверь, которая с грохотом захлопнулась за моей спиной. Порядок нашего поступления определил наши тюремные номера. Соответственно, с этих пор я — «номер пять». В тюремном блоке мне отвели одну из множества пустующих камер. Один из нас стал насвистывать, чтобы снять напряжение. Окрик охранника заставил его замолчать.

26 июля 1947 года. После двухлетнего отсутствия я снова в Берлине, городе, который я люблю, городе, которому я хотел посвятить работу всей своей жизни. Я немного иначе представлял свое возвращение. Окончание строительства большинства моих зданий было запланировано к этому, 1947-му, году. Большой зал — его базовая конструкция уже была бы завершена — возвышался бы над Берлином, и уже был бы намечен план длинного широкого бульвара, ведущего к дворцовому комплексу Гитлера. Я впервые до конца осознал, что ни один из этих проектов никогда не будет завершен. Они так и останутся чертежами.

27 июля 1947 года. До сих пор отношение к нам было безупречным, но чрезвычайно холодным и отчужденным. Каждый день нас на полчаса выводят в узкий тюремный двор. Нам не разрешают говорить друг с другом. Охранники с суровыми лицами отдают нам лишь необходимые приказы.

Руки за спиной, в десяти шагах друг от друга, мы шагаем вокруг старой липы, которая все еще здесь.

Сегодня Жан Террей, французский начальник охраны, впервые проделал трещину в этой атмосфере остракизма. Этот невысокий коренастый человек довольно громко пробурчал себе под нос: «Как можно обращаться с ними подобным образом? Нехорошо».

2 августа 1947 года. Британский директор вышел в тюремный двор и предложил нам работать в саду. «Только те, кто хочет и кому позволяет здоровье. Это пойдет вам на пользу». Мы все согласились.

4 августа 1947 года. Теперь мы много часов проводим в саду площадью пять-шесть тысяч квадратных метров. Здесь много ореховых деревьев и высоких кустов сирени. Сад зарос сорняками в половину человеческого роста; никто не ухаживал за ним с тех пор, как началась война. Сорняки появятся снова, потому что французский директор тюрьмы настаивает, чтобы их закапывали в качестве зеленого удобрения.

Тюрьма Шпандау находится в крайней западной части Берлина, на границе лесов и озер. Мы ведем здесь более здоровый образ жизни, чем в Нюрнберге, и шесть часов работы приносят мне большую пользу. Мои проблемы со зрением исчезли. Но в Нюрнберге мы ели вдоволь, а в Шпандау мы получаем немецкий паек с точностью до грамма.

16 августа 1947 года. Я уже месяц в Шпандау.

Часто подбираю упавшие со стола хлебные крошки. Впервые в жизни я почувствовал, каково это, когда не хватает еды.

Что касается связи с семьей, здесь все намного хуже. Одно письмо раз в четыре недели и пятнадцатиминутное свидание раз в восемь недель. Но моя жена не может позволить себе эту поездку. Жаль, мы упустили возможность встретиться на несколько часов в Нюрнберге.

31 августа 1947 года. Я подбадриваю себя мыслью, что когда-нибудь в будущем смогу начать все заново. Я все больше Думаю о том, как систематизировать эти годы. Я должен разработать, так сказать, терапию, чтобы продержаться эти девятнадцать лет.

Отправной точкой для меня является тот факт, что я должен отсидеть все двадцать лет. Значит, я выйду отсюда шестидесятилетним человеком. В этом возрасте другие мужчины уже думают о пенсии. Может, у меня останется еще лет десять. С чего мне следует начать новую жизнь? Политика никогда меня не интересовала; производство вооружений было лишь вызовом для моих организаторских способностей. Даже на пике моей власти я всегда подчеркивал Гитлеру, что после войны хочу вернуться к работе архитектора. Сейчас меня не привлекает и перспектива руководства какой-нибудь промышленной фирмы — даже если кому-то придет в голову предложить мне такую работу. Я — архитектор и всегда останусь архитектором. Наш полет над Берлином показал мне, что великая задача, в которую я верил, осталась лишь в чертежах. Если через двадцать лет я все еще буду испытывать желание совершить что-нибудь значительное, мне придется начать с того места, где я остановился в 1933 году, когда познакомился с Гитлером. Я должен воспринимать те двенадцать лет как всего лишь перерыв в работе. Идея моего старого учителя Тессенова о простых домах для людей приобрела для меня и для настоящего времени совершенно новое значение. Тогда его лекции были протестом против мегаломании индустриальной эпохи. Он умышленно противопоставлял свои простенькие, но искусно выполненные дома небоскребам и промышленным предприятиям. Но теперь его цели согласуются с бедностью нашего времени и отчаянными нуждами народа. Я предвижу, что именно он, а не Гропиус, Мис ван дер Роэ или Ле Корбюзье, будет определять будущее. Именно я, его бывший помощник и любимый ученик, должен продолжить его работу. Пора покончить со всеми этими приступами меланхолии, хватит рыдать над грандиозными планами, непостроенными дворцами и триумфальными арками; пора вернуться к своим истокам. Неужели я не смогу спроектировать дома для шахтеров и использовать свой ум в восстановлении городов?

Все зависит от того, смогу ли я поддерживать связь со своей профессией.

12 сентября 1947 года. К счастью, здесь нет тюремной библиотеки, заполненной обычно потрепанными, грязными, третьесортными романами. Поэтому мы отправляем свои запросы в публичную библиотеку Шпандау. Я прочитал «Красную комнату» Стриндберга на немецком, сейчас читаю «Красное и черное» Стендаля на французском. Но к такой литературе следует прибегать только для отдыха, что я и делал бы в обычной жизни. Я очень хочу читать архитектурные журналы и технические книги, чтобы быть в курсе последних изменений, то есть возобновить своего рода формальное изучение архитектуры. Я предвижу, что к моменту моего освобождения в употребление войдут новые строительные материалы и принципы. К сожалению, в каталоге публичной библиотеки Шпандау, похоже, нет подобных технических изданий. Может, позже что-нибудь появится.

18 сентября 1947 года. Тюремные правила тоже помогают придать некую форму этой невыразительной жизни. Они составили рабочую программу с четким графиком, расписанным по минутам. С восьми до половины двенадцатого утра и с двух до половины пятого дня мы должны работать. В оставшееся время я сам придумываю себе задания. Я готов начать новую жизнь. Я не чувствую себя несчастным.

Год второй

Шпандау — Тайная переписка с семьей — Свидетель по делу Флика: Гитлер и промышленники — Стычка с Дёницем — Вечерняя медитация — Поведение охранников — Идея биографии Гитлера — Мечты и книги — Страсть к работе, сейчас и в прошлом — Гитлер — любитель музыки

3 октября 1947 года. Прошло два месяца. Наша жизнь в Шпандау протекает спокойно. Кое-что импровизировали на ходу, потому что они еще не до конца разработали схему управления.

Оккупационные войска, стоящие на вышках по периметру тюрьмы и у ворот, меняются каждый месяц. Сначала на пост заступают русские, потом американцы, затем британцы и, наконец, французы. Лично для нас меняется только еда. При каждой смене режима руководитель дежурной группы принимает на себя обязанности председателя на совещаниях Большой Четверки. Но это практически ничего не значит, потому что директор тюрьмы с советской стороны, даже когда он не является председателем, в любое время может сказать «нет» или вмешаться лично.

Моя камера 3 метра в длину и 2,7 метра в ширину. Если учесть толщину стен, эти размеры увеличились бы почти вдвое. Высота потолка 4 метра, поэтому камера не кажется слишком тесной. Как и в Нюрнберге, оконные стекла заменили мутной коричневатой целлулоидной пленкой. Но когда я встаю на деревянный стул и открываю фрамугу, я вижу сквозь прочные железные прутья верхушку старой акации, а по ночам — звезды.

Стены выкрашены в грязно-желтый цвет, верхняя их часть и потолок побелены. В камере стоит стол 0,48 метра шириной и 0,81 длиной. Грязно-коричневый лак отслоился, истертый поколениями заключенных, и под ним виднеются древесные волокна. Мои вещи обычно лежат на столе: коробка табака, трубки, рулетка, фотографии, расческа, цапки, карандаши, письма, три книги и Библия. Советский охранник недавно отчитал меня, заявив, что стол мог бы быть «почище» и «покультурнее». Его нотация не возымела никакого действия.

Шкаф заменяет небольшая открытая полка, 0,43 на 0,54 метра, которая висит на стене. Там я держу мыло и другие личные вещи. Куртка, пальто и полотенца висят на крючках. Сплю я на черной железной койке 1,9 метра в длину и всего 0,79 в ширину. Но в отличие от нюрнбергских кроватей, здесь есть подголовник, подушка, наматрасник и простыни. Мне выдали пять серых шерстяных одеял, проштампованных большими черными буквами GBI. Это значит, что их взяли из трудового лагеря, относившегося к моему бывшему ведомству Generalbauinspektor (генерального инспектора по строительству) в Берлине. Они сделаны из синтетического волокна, поэтому не греют; вдобавок они тяжелые. Ватные матрацы, судя по американским армейским штампам, изготовлены в Сан-Антонио, Техас.

Днем я накрываю койку одеялом и превращаю ее в кушетку. На этой кушетке я завтракаю, читаю, пишу и отдыхаю. Прошло несколько месяцев, а я уже так привык к небольшим размерам своей камеры, что решил сделать все комнаты маленькими в домах, которые я когда-нибудь буду проектировать. Преимуществ намного больше, чем недостатков. Я, к примеру, могу взять что-нибудь со стола, не вставая с кушетки: нужно всего лишь повернуться на бок и протянуть руку. По проекту площадь кабинета во дворце Фюрера должна была составить 650 квадратных метров.

Как и в Нюрнберге, в железной двери есть прямоугольное отверстие на уровне глаз. По ночам камеру тускло освещает зажженная в коридоре лампочка. Как правило, Дверь закрывают на два оборота ключа и запирают на засов. Если кто-то забывает, я испытываю странный дискомфорт.

Каждое утро в шесть часов раздается стук в дверь. Это сигнал подъема. Я встаю быстро, потому что через несколько минут дверь открывается под аккомпанемент вездесущего лязганья ключей. В брюках и соломенных шлепанцах иду умываться. Через полчаса приносят завтрак. Еду мы получаем из военных пайков дежурной нации. В июле русские наконец-то выдали нам суррогатный кофе и ржаной хлеб; такой еды мы не видели больше двух лет. В августе за наше снабжение снова отвечали американцы; еще раньше, в британский месяц, нам давали сладкий чай с молоком и печеньем. Сейчас настала очередь французов, но наши надежды на бриоши и вкусные французские багеты оказались напрасными. Чей бы ни был месяц, мы неизменно худеем. Недавно мне пришлось проделать новые петли для пуговиц на тюремных штанах, потому что они стали велики в поясе; а сначала были тесноваты.

После завтрака выкуриваю первую трубку. Какая бы нация не дежурила, мы раз в неделю получаем жестяную коробочку американского табака «Принц Альберт».

2 октября 1947 года. Сегодня, нажав на кнопку, которая установлена в каждой камере, Функ включил красный диск в коридоре. Так мы вызываем охранников. Через дверное отверстие слышится тихий голос мсье Террея: «У меня нет зажигалки. Нет зажигалки. В кармане ничего нет». Функ подначивает его: «Но у вас всегда есть спички. Посмотрите в другом кармане». Террей настаивает: «У меня ничего нет». Потом вдруг: «Ах да, вот!» Функ разыгрывает эту сцену каждое утро и, похоже, с удовольствием. В соседней камере у Гесса спазмы желудка, и он начинает стонать: «Ой, ой, ой».

Половина восьмого. Двери отпираются. После обмена приветствиями с каждым охранником и каждым заключенным мы делаем уборку в наших камерах. Террей обращается к Гессу: «Подъем. Уборка. Вы должны убрать свою камеру. Вы меня слышите?» Ответа нет. Пока мы подметаем вестибюль, Ширах без всякой видимой причины бормочет: «Да, да, да, да». Дверь в камеру Гесса открыта, горит свет; он лежит на кровати, натянув одеяло до подбородка.

В четверть девятого мы возвращаемся в камеры. Террей выкрикивает: «Готовы?» Потом запирает двери.

3 октября 1947 года. Воскресенье, но у нас по-прежнему не проводятся церковные службы. Редер недавно заявил протест. Майор Бресар, темпераментный, дородный директор-француз, только пожал плечами и быстро вышел из вестибюля.

Этот так называемый «вестибюль», 75 метров длиной и 5 метров шириной, на самом деле тюремный коридор.

Перед нашим приездом многоэтажную шахту с железными лестницами, которые есть в большинстве тюрем, закрыли подвесным фибровым потолком. На каждой стороне вестибюля располагаются шестнадцать камер.

Недавно все три двери, ведущие к главному входу, на несколько минут остались открытыми. Я ясно видел виселицу, которая по прошествии стольких лет все еще здесь.

Днем — полчаса в саду, потом нас запирают в камерах, и у нас появляется масса времени до десяти часов вечера, когда гасят свет. Как мне выдержать это еще девятнадцать лет без серьезного ущерба для здоровья?

Я разрабатываю систему, во многом напоминающую метод Куэ, французского психолога и фармацевта, основоположника метода психотерапии и личностного роста, основанного на самовнушении. Сначала надо убедить себя, что плохое на самом деле не так уж плохо. Когда я с этим справлюсь, все, что казалось мне невыносимым, станет обычным делом, и я, наконец, сумею убедить себя, что в моем положении есть множество преимуществ. Моя жизнь, говорю я себе, почти не отличается от обычного, хоть и примитивного существования. Это, конечно, полная чушь, потому что она по всем пунктам отличается от жизни на свободе. Но этот метод поможет мне продержаться.

Раньше я бы сказал, что скорее умру, чем буду жить в определенных условиях. Теперь я не только живу в этих условиях, но и временами чувствую себя счастливым. Принцип «жизнь стоит того, чтобы жить», безусловно, отличается гибкостью.

11 октября 1947 года. Сегодня, в субботу, у нас была первая религиозная служба в Шпандау. Она проходила в двойной камере, которую переделали в часовню. Голые стены, выкрашенные в светло-коричневый цвет, вместо алтаря — тюремный стол, на нем лежит Библия, на задней стене — простой деревянный крест. Шесть тюремных стульев — Гесс по-прежнему не принимает участие в службе. В углу — туалет, накрытый деревянной крышкой. На нее сел советский надзирающий офицер. Французский капеллан Казалис читал проповедь на тему: «В Израиле существовал свод правовых запретов, благодаря которым прокаженные были отрезаны от сообщества людей; и эти запреты были непреодолимы, как тюремная стена». Редер, Дёниц и Ширах обиделись; утверждают, что капеллан назвал их «прокаженными». Во дворе и умывальной комнате разгораются жаркие споры. Я в них не участвую.

Дело, по-видимому, вот в чем: они не желают слышать от капеллана правду. Несмотря на все, что случилось, для них церковь — всего лишь часть антуража респектабельности. Не более того. Она нужна для крещения, свадеб, смертей, но не должна вмешиваться в вопросы совести. Еще один пример того, как мало этот класс буржуазных лидеров ценит нравственную подоплеку христианской доктрины. С такой философией, безусловно, не может быть никакого противодействия зверствам. Мысли о связи между декадансом христианской веры и варварством. Когда в конце войны я решился на активное противостояние, я действовал не с позиции христианина, а с позиции технократа. Так чем же я отличаюсь от своих товарищей по заключению? Вероятно, только тем, что вижу эти связи и могу принять проповедь Казалиса как испытание.

14 октября 1947 года. Не могу в это поверить. Служащий тюрьмы предложил тайно переправлять мои письма. Антон Влаер, молодой голландец, во время войны был призван на принудительные работы и трудился на заводе по производству вооружений в Берлине. Там он заболел, и его поместили в специальную больницу для строительных рабочих, которую я основал незадолго до войны. Пока в одном углу двора американский и британский охранники оживленно обсуждают боксерский матч, в другом этот голландец шепотом рассказывает мне, как хорошо с ним обращались в нашей больнице. Он остался в больнице до конца войны и работал санитаром в операционной. Доктор Хайнц, главный врач, принял его в свою семью как сына.

С того дня туалетная бумага приобрела невообразимое значение для меня и моей семьи. Какая удача, что никому не пришло в голову выкрасить ее в черный цвет! Исписанные листки я прячу в ботинках; учитывая резкое похолодание, в такой подкладке есть свои преимущества. Пока еще никто не заметил мою неуклюжую походку. К счастью, личный обыск проводят весьма поверхностно.

Моя жизнь — или, по крайней мере, мое ощущение жизни — приобрела совершенно новое качество. Впервые за два с половиной года у меня появилась не подлежащая цензуре связь с внешним миром. Часто я не могу уснуть в ожидании следующего письма; но еще я часто дрожу от мысли, что все откроется. Влаер взял с меня слово не говорить об этом другим заключенным: он боится, что они проболтаются. Во избежание лишнего риска я использую эту новую возможность лишь в редких случаях. Хочу несколько месяцев посмотреть, насколько хорошо работает этот канал. Не хочу подвергать его опасности, отправляя слишком много писем, в которых все равно не может быть ничего серьезного. Но у меня есть одна волнующая идея.

Если этот способ связи с внешним миром окажется надежным, все мое существование здесь приобретет абсолютно новое значение. До сих пор я исходил из предпосылки, что в тюрьме я должен только выживать; что я не смогу совершить ничего значительного, пока не кончатся эти двадцать лет. Теперь я одержим идеей использовать срок своего заключения для того, чтобы написать книгу огромной важности: биографию Гитлера, описание тех лет, что я провел на посту министра вооружений, или рассказ об апокалипсической последней фазе войны. Значит, моя тюремная камера превратится в каморку ученого. Во время прогулки во дворе я с трудом сдерживал себя, чтобы не заговорить об этом. Ночью почти не спал.

15 октября 1947 года. Недавно меня допрашивали два дня подряд в комнате для посетителей, так как я прохожу свидетелем по делу промышленника Фридриха Флика. Обвинитель, судья и доктор Флекснер приехали в Шпандау, потому что мне отказали в разрешении давать показания в здании суда.

Американский судья вел допрос со спокойным дружелюбием: «Мы приехали сюда, герр Шпеер, в надежде, что вы сможете прояснить ряд вопросов для нас». Их интересовало, можно ли вменить промышленникам в вину тот Факт, что они просили поставлять им рабочую силу. Каждый предприниматель должен был выпустить определенный объем продукции, сказал я. Поэтому он мог направить запрос только на то число рабочих, которое было необходимо для выполнения его нормы выработки. И выбирать, кто у него будет работать — депортированные рабочие или заключенные, — он тоже не мог. В сущности, он даже не имел права сам устанавливать продолжительность рабочего дня и форму взаимоотношений с рабочими. Все эти вопросы, подчеркнул я, решал только Фриц Заукель, генеральный комиссар Гитлера по рабочей силе. В целом предприниматели не хотели использовать принудительный труд, хотя бы из соображений практичности, пояснил я, и старались улучшить условия жизни рабочих. Открытое неповиновение отправило бы Флика прямиком в концентрационный лагерь; именно это произошло с крупным предпринимателем Фрицем Тиссеном, несмотря на верную службу партии. Надеюсь, мне удалось хоть немного пошатнуть уверенность обвинения.

Я с радостью осознал, что, несмотря на многие месяцы вынужденного молчания, я все еще способен разумно отвечать на вопросы в течение нескольких часов, быстро реагировать на замечания, производить впечатление. В конце судья поблагодарил меня, и мне разрешили пятнадцать минут поговорить с Флекснером. Живая дружеская беседа. Однако рядом стояли охранники всех четырех наций и один из директоров.

Моя радость свидетельствует, до какой степени я унижен: весь день был в приподнятом настроении, потому что ко мне обращались «герр Шпеер».

18 октября 1947 года. Перед службой Редер заявил официальный протест капеллану Казалису от имени пятерых заключенных, потому что капеллан назвал их «прокаженными». Они потребовал, чтобы он читал только по Евангелию. Я умышленно занял противоположную позицию, сказав: «Я не неврастеник. Я не хочу, чтобы со мной обращались, как с нежным цветком. Ваши проповеди обязаны меня расстраивать». Все на меня ополчились.

20 октября 1947 года. Воскресенье. У меня масса времени. На допросе в комнате для посетителей обвинитель начал с предположения, что в действительности крупные предприниматели, вроде Флика, имели преобладающее влияние на правительство и подстрекали к войне.

Если бы эти люди хоть раз побывали в ставке фюрера! Я вспоминаю дискуссии о вооружениях в Виннице или «Волчьем логове», куда я привозил этих якобы могущественных промышленников. За единственным исключением (и это, как ни странно, было в тот раз, когда Рёхлинг открыто выступил против Геринга), им давали слово, только когда речь заходила о специфических технических вопросах. Никакие военные, тем более политические проблемы никогда не обсуждались в их присутствии. Что касается крупных промышленных магнатов, людей вроде Альберта Фёглера, Фридриха Флика, Гюнтера Квандта или Густава Круппа, во время войны они умышленно держались на расстоянии от Гитлера. Мне бы и в голову не пришло пригласить их в штаб-квартиру на совещание по вопросам вооружений. Гитлер никогда бы не разделил власть с Фликом или кем-то еще. Это нелепая мысль.

Да, в прежние времена некоторые из них приходили Гитлеру на помощь. Хотя ему это не свойственно, он испытывал искреннюю благодарность к этим людям. Был один промышленник, которому Гитлер отдавал дань уважения даже после его смерти: этого человека звали Эмиль Кирдорф. Помню один случай, когда мы небольшой компанией пили чай в гостинице «Дойчер Хоф» в Нюрнберге после осмотра нескольких городских зданий. Гитлер заговорил о финансовых трудностях, которые партия испытывала незадолго до Депрессии. Кредиторы требовали возврата долгов и больше не желали слушать политические аргументы; они явно намеревались довести национал-социалистическую партию до банкротства. «Я поклялся, что не позволю партии объявить себя банкротом, — рассказывал Гитлер. — Я скорее пустил бы себе пулю в голову. И в последнюю минуту помощь пришла в лице нашей дорогой фрау Брукман. Она Устроила мне встречу с Эмилем Кирдорфом. Мы четыре часа проговорили в ее доме». Впоследствии Кирдорф позаботился о долгах и помог партии снова стать платежеспособной. Когда Гитлер рассказывал такие истории, никогда нельзя было знать наверняка, что все было именно так, как он говорил. Тем не менее, после его рассказа стало понятно, почему старик занимал особое место в его сердце. Потом Гитлер даже простил Кирдорфу его откровенную критику злоупотреблений нового правительства.

В отдельных случаях Гитлер был способен на подлинное великодушие. К примеру, после смерти генерального директора «Даймлер-Бенц» доктора Кисселя встал вопрос о его преемнике. Совет директоров избрал доктора Гаспеля, хотя Гиммлер и Франц Ксавер Шварц, заведующий финансами национал-социалистической партии, пытались избавиться от Гаспеля и еще двух директоров «Даймлер-Бенц», которые были женаты на еврейках. Убедившись, что доктор Гаспель и его коллеги хорошо управляют компанией, Гитлер отказался от каких-либо действий против них; и их никто не трогал до конца войны.

С другой стороны, я помню, что даже в мирное время Гитлер периодически выступал против ценных бумаг. Меня это пугало, потому что мои родители большую часть своего капитала держали в ценных бумагах. «Они приносят высокие прибыли без всякой работы. Когда-нибудь я покончу с этим безобразием и национализирую все корпорации. А в качестве компенсации выдам акционерные сертификаты с низкой процентной ставкой».

Сейчас без четверти семь. Санитар Тони Влаер совершает вечерний обход по камерам. Я слышу обрывки разговоров, смех. Гесс, как обычно, жалуется. Потом — звяканье ключей, шаги по каменному полу, голос французского охранника Корниоля, говорящего Влаеру: «Хорошо, пошли!» Снова наступает тишина. Остаток вечера буду читать, а то все эти воспоминания начинают мне надоедать. Последние несколько вечеров я читал «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Он пишет совершенно по-новому, необычно. Этот американский стиль с его репортерской точностью очаровал меня. Ничего подобного я не читал. Правда, к моменту моего ареста я практически перестал читать художественную литературу.

Без двадцати восемь вынужден прервать свое чтение. Дёниц нажал сигнальную кнопку, и американский охранник Стоукс открыл его камеру. Дёниц громко пожаловался на зрение, сказал, что больше не может читать. Потом я услышал его вопрос: «Что-нибудь особенное произошло?» Американец ответил «нет». Потом раздается шепот, изредка прерываемый восклицаниями Дёница: «Что? Правда? Что?» Видимо, разговор свернул на политику. Кажется, Дёниц хвалил президента Тафта, но американец не проявил ожидаемого восторга. Он был убежденным демократом — о чем не знал Дёниц. Разговор постепенно сошел на нет; потом Дёниц отдал свои очки. Стоукс выключил свет. Вскоре и Функ заснул. Раздается голос Редера: «Который час?» Стоукс называет ему время. Редер тоже отдает очки. Через десять минут приходит очередь Шираха. Мне нужны спички, чтобы раскурить трубку, и, пользуясь возможностью, я вызываю охранника.

В здании становится удивительно тихо — лучшее время для чтения, так как все спят, кроме меня и Гесса. Я откладываю в сторону Хемингуэя и беру книгу о средневековом городе. Вчера, как и каждый вечер, я назначил себе норму на сегодня. В этом отношении я тоже педант. Потом, чтобы оживить в памяти средневековый период, я хочу почитать «Песнь о Нибелунгах».

Без двадцати десять. Раздается сигнал из камеры Гесса; он без единого слова отдает свои очки. Гаснет свет. Через пять минут я тоже буду спать.

Недавно я придумал упражнение по медитации, которое делаю перед отходом ко сну. Лежа в темноте, я пытаюсь войти в контакт со своей семьей и друзьями, мысленно представляя образ каждого из них во всех подробностях: походку, голос, характерные движения рук, наклон головы во время чтения. Я боюсь, что иначе они ускользнут от меня. Мне хочется верить, что таким образом я смогу установить с ними нечто вроде телепатической связи. Кроме того, наверняка есть люди, которые думают обо мне с жалостью или сочувствием, хотя даже не знают меня. Поэтому каждую ночь я концентрирую мысли на одном из этих незнакомцев, думаю о нем, пытаюсь сказать несколько слов конкретному человеку. Обращение к незнакомцам неизменно заканчивается тоской по лучшему миру. Потом время неизмеримо растягивается. Часто я засыпаю, не дойдя До конца. Но почти всегда достигаю состояния внутренней гармонии, которое сродни трансу.

26 октября 1947 года. Сегодня Казалис читал проповедь по такому тексту: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». На этот раз он выбрал благоприятный момент и сказал, что он — самый большой грешник из всех нас; все прихожане были довольны.

2 ноября 1947 года. Лонг, британский охранник, сегодня пришел на работу явно «под парами». Он хвастал перед приятелями, сколько пива он выпил, и намекал на приятную компанию. Вечеринка закончилась всего три часа назад, сказал он. С разрешения Корниоля я уступил ему свою койку, а сам прогуливался по коридору, чтобы предупредить его, если появится старший офицер. Когда настало время выходить на прогулку в сад, он все еще плохо держался на ногах. Он все время вертел в руках большую связку тюремных ключей. Внезапно он встревожено вскрикнул: «Слышите звон ключей? Русский директор идет! Скорей расходитесь!»

Русский директор в самом деле появился, но только час спустя. Я поприветствовал его как предписано правилами. Днем, когда я нес свой обед в камеру, он крикнул мне вслед: «Номер пять, вернитесь! Вы не поздоровались со мной». Я напомнил ему о приветствии в саду. «Вы должны приветствовать меня каждый раз, когда видите».

18 ноября 1947 года. Ночью пространство около высокой стены залито светом прожекторов. Сегодня я снова стоял на кровати и долго всматривался в темноту тюремного двора, разглядывая одноэтажные строения в конусе света. Шел снег, огромные хлопья падали на землю тихо и мирно, как в сказке. В тонкой дымке появились неясные очертания там, где обычно царит только мгла. Русский солдат на сторожевой башне от скуки направил луч прожектора на фасад нашего здания. Мне в глаза ударил свет; на мгновение я ослеп. Свет вернул меня к реальности, и я быстро лег в постель.

Я долго слушал шепот падающих хлопьев и наблюдал за тенями от веток на освещенном квадратике стены в моей камере. Засыпая, я вспоминал многие ночи в горном домике, когда нас заносило снегом. Как я всегда любил снег! — больше всего на свете я любил снег и воду. Думая об этом, я задавался вопросом, может ли темперамент относиться к определенному элементу стихии. Если да, я бы не задумываясь сказал, что стихия Гитлера — огонь. Хотя его привлекала не прометеева сторона огня, а его разрушительная сила. Когда говорят, что он выжег весь мир и огнем и мечом прошелся по континенту, это лишь образные выражения.

Но сам огонь, в буквальном смысле, всегда вызывал в нем глубокое волнение. Я помню, в рейхсканцелярии по его приказу показывали пленки с кадрами горящего Лондона, охваченной пламенем Варшавы, взорванных автоколонн — с каким восторгом он смотрел эти фильмы. Я никогда не видел его таким возбужденным, как однажды в конце войны, когда он, словно в бреду, рисовал нам и себе картины разрушения Нью-Йорка в ураганном огне. Он описывал небоскребы, превратившиеся в огромные факелы и падающие друг на друга, яркое зарево горящего города на фоне темного неба. Потом, будто очнувшись от сна и вернувшись в действительность, он заявил, что Заур должен немедленно построить разработанный Мессершмиттом четырехмоторный реактивный бомбардировщик дальнего действия. С таким радиусом действия мы с лихвой отплатим Америке за разрушение наших городов.

Он ненавидел снег. И не только после первой зимы на подступах к Москве, когда снег и лед разрушили мечты о блицкриге. Даже в мирное время он в недоумении тряс головой, когда мы с женой и Евой Браун отправлялись кататься на лыжах. Холодная, безжизненная стихия была чуждой его природе. При виде снега он почти всегда испытывал раздражение.

5 декабря 1947 года. Передача тайных посланий постепенно превратилась в рутину. Временами я с тревогой замечаю, что становлюсь беспечным. Мою бдительность умышленно притупляют? Власти пытаются проследить мои связи с внешним миром и найти посредника? Несколько недель назад я положил под кровать сложенный лист туалетной бумаги и присыпал его пылью — хотел посмотреть, может, его найдут, а потом снова положат на прежнее место. Но бумага покрывалась все более толстым слоем пыли; никто не обращал на нее внимания. Подобное отсутствие недоверия, в самом деле, почти оскорбительно.

7 декабря 1947 года. В восемь часов утра во время смены постов я держал авторучку так, чтобы ее было видно. Так я сообщаю санитару-голландцу, что мне нужная тонкая писчая бумага, или что я хочу «послать» письма; то есть передать их ему для дальнейшей отправки.

10 декабря 1947 года. Стычка с Дёницем в очередной раз вскрыла огромную разницу между нами — пропасть, незаметную среди повседневных дел. Мы подметали коридор и поначалу мило беседовали. Дёниц отпускал шутки по поводу моей метлы, у которой погнута ручка — потому что я использую ее в качестве опоры, а не для работы, говорил он. Немного глупый, но вполне дружелюбный разговор. Но внезапно он направился в другое русло. Я даже не помню, как это получилось. Я сделал какое-то несущественное замечание и получил выговор от Дёница: «В конце концов этот человек был законным главой государства в рейхе. Я обязан был выполнять его приказы. Как еще можно руководить страной?» Несмотря на его порядочность и человеческие качества, Дёниц так и не пересмотрел свое отношение к Гитлеру. По сей день Гитлер остается его главнокомандующим. Уже несколько лет я сам смотрю на Гитлера гораздо более скептически, чем Дёниц сегодня, после краха и разоблачений в Нюрнберге. Столь наивную преданность я испытывал только в самом начале. Когда я вошел в ближний круг Гитлера и стал встречаться с ним каждый день, мое отношение к нему скорее напоминало отношение восхищенного архитектора к своему патрону, нежели отношение сторонника к политическому лидеру. Естественно, его явная симпатия ко мне была своего рода эмоциональной взяткой, и я был искренне к нему привязан. Но как политик он все больше отдалялся от меня, и я не помню, чтобы хоть раз по-настоящему говорил с ним о политике. Конечно, он часто рассказывал о своих планах, но это было что-то вроде покашливания на уровне мировой истории.

В политическом аспекте он больше никогда так не привлекал меня, как в тот ноябрьский день, когда я, двадцатипятилетний юноша, впервые его услышал. Студенты привели меня на массовый митинг в восточном районе Берлина. Молодые люди в дешевой одежде стекались к огромной пивной на Хазенхайде в Берлине. Оттуда я вышел уже другим человеком. Я видел те же плакаты, развешанные на грязных рекламных колоннах, но смотрел на них другими глазами. Увеличенная фотография Адольфа Гитлера в воинственной позе, которая раньше вызывала у меня снисходительную улыбку, вдруг перестала казаться смешной.

Сегодня после всего, что случилось, некогда знакомое лицо Гитлера внушает мне ужас. И этим я отличаюсь от Дёница. У него тоже есть сомнения, он тоже отмечает недостатки; но для него Гитлер все равно остается представителем правительства, законной главой немецкого рейха. Любое радикальное осуждение Гитлера Дёниц воспринимает как государственную измену. И мне кажется, что его взгляды разделяют многие генералы, а, может, даже и некоторая часть немецкого народа. Но его концепция власти кажется мне пустой. Дёниц не задается вопросом, какую позицию занимает власть, какие приказы издает, что скрывает. Такие люди, как он, никогда не поймут, что произошло в действительности. Рейх уничтожен, на нацию обрушивается одна катастрофа за другой, но они цепляются за абстрактную идею преданности и никогда не интересуются причинами.

Конечно, во время нашего разговора мы выражали свое мнение не в той форме, как я пишу сейчас. Но именно об этом мы спорили, раздраженно размахивая метлами, лишь наполовину высказывая свои мысли, не додумывая их до логического завершения. Но я твердо уверен, что понял его лучше, чем он меня.

Все это увеличивает разрыв между нами, хотя мы оба не являемся политиками. Нас объединяет или, по крайней мере, объединяло только одно: симпатия к человеку, который стал нашей погибелью.

12 декабря 1947 года. В первые месяцы охранники испытывали к нам откровенную ненависть. Сейчас большинство из них проявляют первые признаки сочувствия и стараются не осложнять нам жизнь. Первыми изменились французы. Они уже давно игнорируют большинство деспотических правил, к примеру, закон молчания. Они также позволяют нам работать или отдыхать, как нам хочется; правда, следят, чтобы поблизости не было русских охранников. Поначалу американцы придерживались русской линии поведения, но потом стали любезнее. Англичан невозможно сдвинуть ни 8 ту, ни в другую сторону; они ведут себя сдержанно, без неприязни, но и без дружелюбия.

Многим русским охранникам явно тяжело подавлять свой естественный гуманизм и строго соблюдать тюремные правила. Когда они уверены, что их никто не видит, они с удовольствием завязывают с нами разговор. Несмотря на молодость, они не шумят; у них почти испуганный и встревоженный вид. Меня поражает, что большинство советских охранников невысокого роста, а почти все старшие офицеры — толстые.

В тюрьме очень строгие правила. Нам по-прежнему запрещено разговаривать друг с другом. К охранникам нам полагается обращаться только по делу. В соответствии с директивами, по ночам охранники должны каждые десять минут включать в камерах свет, чтобы предотвратить попытки самоубийства. Но теперь с молчаливого попустительства русских эти правила соблюдаются лишь частично. Нас также никогда не заставляют ходить строем или маршировать; у нас сложилась относительно неофициальная обстановка.

В этом отношении я тоже не могу понять Дёница, который считает, что охранники четырех наций несут личную ответственность за его заключение. На Нюрнбергском процессе в качестве оправдания он говорил, что долг солдата — подчиняться приказам. А теперь в Шпандау он обвиняет охранников, стоящих на нижней ступени иерархии, в том, что, как он утверждал, является долгом адмиралов и генералов.

13 декабря 1947 года. Охрана на сторожевой вышке меняется каждые два часа. Сегодня снова слышу, как вдалеке американский сержант отдает команды отряду из десяти человек. Солдаты держат шаг под ритмичное «раз-два!». Перед каждым поворотом дорожки сержант командует «направо» или «налево», как будто взрослые люди сами не знают, куда поворачивает дорога, только потому, что одеты в форму. До чего странный этот солдатский мир. Англичане тоже строго соблюдают строевой порядок. Такую дотошность обычно с некоторым презрением называют прусской. Французы, с другой стороны, ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке. Русские ходят строем, но без напряжения. Сержант что-то говорит, и охрана меняется. Сменившийся солдат рассказывает анекдот; сержант и заступившие на службу часовые тихо смеются.

Я с удивлением обнаружил, что русские охранники здороваются со своим старшим офицером, очень строгим директором в звании майора, за руку, как с равным. У французов тоже весьма непринужденные отношения со своим начальством. Англосаксы, напротив, кратко и сдержанно отвечают своему директору. Я часто слышу их отрывистое «Есть, сэр!».

14 декабря 1947 года. Сегодня Ширах завел разговор о моей ссоре с Дёницем. В нашем небогатом событиями мире этот мелкий конфликт, похоже, был предметом широкого обсуждения. Нейрат полностью поддерживает Дёница, Редер, в кои-то веки, тоже; Гессу абсолютно все равно; на этот раз Функ встал на мою сторону; Ширах колеблется. Он признает, что в основе Третьего рейха лежало скорее личное обаяние Гитлера, чем привлекательность самой идеи. Именно это поражало его в других гауляйтерах. По его словам, они были властными деспотами в собственных провинциях, но в присутствии Гитлера казались маленькими и трусливыми. Он напомнил мне, как они пресмыкались перед Гитлером, когда он приезжал в столицу их гау, как они поддакивали ему, даже если он высказывал недовольство ими. Так было во всем — от постановки оперы до проектирования здания или решения технической проблемы.

К моему удивлению, Ширах на основе этих фактов делает вывод, что Дёниц в некоторой степени прав. Гитлера настолько отождествляли с государством, утверждает он, что невозможно было восстать против одного ради сохранения другого. Напоследок он приводит свой самый сильный аргумент: «Неужели ты не понимаешь, что со смертью Гитлера не правительство, а само государство прекратило свое существование? Государство было неразрывно связано с Гитлером». «Скажи об этом Дёницу, — ответил я. — Как преемник Гитлера и последний глава государства в рейхе, Уверен, он будет рад это услышать».

18 декабря 1947 года. Пять часов. Мы заперты в своих камерах. Американский охранник Донахью, паренек, чья жизнерадостность граничит с глупостью, и его высокомерный британский коллега Хокер сидят за столом и рассказывают друг другу анекдоты. Много смеются. В коридор с громким стуком въезжает тележка с едой. Наши жестяные котелки стоят на сервировочном столике. Нас по очереди выпускают из камер. Ширах берет еду для заболевшего и лежащего в кровати Функа. «Сначала надо отнести Функу. Вот его мочегонный чай. Это все. Да, все». Ширах возвращается из камеры Функа, бормоча себе под нос: «Кофе с молоком, с молоком, молоком, молоком».

Десять минут спустя камеры снова запирают. Стук ложек по жестяным подносам. Нам по-прежнему не дают вилки и ножи. Казалось бы, заключенные предпочли бы вместе принимать пищу и вместо бесконечных разговоров по парам — разумеется, только когда русских нет рядом — вести общую беседу. Но когда администрация предложила нам это, мы единодушно отказались. На самом деле, мы не хотим быть вместе больше, чем нам положено.

Без двадцати шесть. На еду дается полчаса, после этого двери снова открываются, мы ставим подносы на тележку, и она уезжает. Скудная пища, похоже, идет Шираху на пользу. Он поет: «Все проходит, все пройдет». Остальные слова он не знает, поэтому насвистывает мелодию. Он повторяет ее снова и снова, напевая или насвистывая.

— Это уже в двенадцатый раз, — говорю я Функу.

— И до сих пор ничего не прошло, совсем ничего, — отвечает он.

20 декабря 1947 года. Между прочим, я тоже голосовал против, когда нам предложили обедать вместе. Я сказал себе, что сидящая за столом компания создает иллюзию войскового товарищества там, где нет никакого единства. Но и в диалоге нет смысла; с каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Мне не с кем здесь разговаривать. Последние стычки с Дёницем и Ширахом, все эти споры о власти, преданности и обаянии не научили меня ничему новому. Они все говорят об обаянии; им нравится прятаться за этим словом, но что оно означает? Если я пытаюсь выяснить, в чем заключалось это обаяние для них, я получаю лишь обобщенные ответы. В основном они говорят о его таланте оратора и хриплом, странно чарующем голосе. Конечно, у него все это было. Но не только. Иногда он воздействовал на людей одним лишь своим присутствием. Именно так было со мной в нашу первую встречу. Это произошло весной 1931-го во время так называемого путча Стеннеса, переворота, который устроили штурмовые отряды СА Берлина. Сняв Стеннеса с должности, Гитлер приказал всем членам СА и связанным с ними группам явиться во Дворец спорта на перекличку. Будучи членом NSKK, Национал-социалистического автомобильного корпуса, я тоже приехал на стадион. Не было никаких речей. Гитлер выбрал другую тактику. Мы молча стояли несколько часов. Потом с небольшой свитой появился Гитлер. Вопреки нашим ожиданиям, он не поднялся на трибуну, а пошел в гущу выстроившихся солдат. Все затаили дыхание. Потом он начал шагать вдоль строя. Единственным звуком в огромной чаше стадиона были его шаги. Это длилось часами. Наконец он дошел до моей шеренги. Его глаза сурово смотрели на наш отряд; казалось, он хотел одним взглядом добиться клятвы от каждого человека. Когда он поравнялся со мной, у меня возникло ощущение, что его пронзительные глаза завладели моим существом. Меня поразило, что Гитлеру хватило смелости ходить без охраны среди членов СА, которые всего несколько дней назад подняли бунт против него. Я и сегодня не могу объяснить, как Гитлеру удалось оказывать столь мощное психологическое воздействие на протяжении нескольких часов. Впоследствии я рассказал ему об этой первой встрече, которая, безусловно, прошла для него незамеченной. Но он ответил: «Знаю. Я хорошо вас помню».

21 декабря 1947 года. Четверть девятого утра. Входит санитар. «Не желаете ложечку «Алудрокса» от болей в желудке?» Двери остаются открытыми, поскольку с восьми часов мы освобождены от русских. Идет дождь, поэтому мы не выходим на прогулку.

22 декабря 1947 года. Страшно переволновался. Меня чуть не поймали. Я писал, вновь пытаясь понять природу обаяния Гитлера. Сегодня вечером я размышлял, к чему привело бы это знаменитое обаяние, если бы республика добилась экономических и политических успехов. Я уже собирался спрятать записи в подошву ботинка, как вдруг услышал голоса за дверью. Кто-то гремел ключами у смотрового отверстия. В полном ужасе я скомкал листки, сделал неловкий и несомненно вызывающий подозрение шаг к туалету и выбросил туда все записи. Я так и не знаю, наблюдал за мной кто-нибудь или нет. Через несколько часов я успокоился и попытался восстановить свои записи, но быстро потерял интерес. Эта тема меня больше не привлекала. Появилась тайная надежда: то же самое произойдет со всем прошлым. Освобождение через писательство.

23 декабря 1947 года. В результате вчерашнего инцидента у меня закончилась бумага. Ведь я выбросил и чистые листы тоже. Эти слова я пишу на обертке от табака. Завтра утром, когда придет Влаер, буду держать ручку в руке.

25 декабря 1947 года. Директора приложили некоторые усилия, чтобы сделать Рождество особенным для нас. Сначала Функ сыграл на фисгармонии несколько собственных импровизаций. Потом впервые за два с половиной года я слушал Баха и Бетховена: кантату и «Глорию» из «Торжественной мессы». Сначала мне казалось, что я этого не вынесу, но потом на меня снизошло полное спокойствие. Я все время боялся, что музыка повергнет меня в депрессию. Но на душе стало светло и радостно.

Тем не менее, настроение у меня отнюдь не рождественское. Сегодня разлука с семьей давит на меня больше, чем обычно. Поэтому я рад, что в этом году не будет рождественских посылок.

28 декабря 1947 года. Несколько дней назад я начал разрабатывать проект дома средних размеров. Русским охранникам нравится, когда я объясняю им свои наброски и интересуюсь их мнением. Они всегда отвечают одинаково: «Очень хорошо». Я не делал архитектурных чертежей с 1942 года, поэтому детали даются мне с трудом. Хотя я покончил с монументальной архитектурой и умышленно сосредоточился на зданиях утилитарного характера, временами мне трудно забыть, как я мечтал занять место в истории архитектуры.

Какие чувства я буду испытывать, когда меня попросят спроектировать спортивный зал, ретрансляционную станцию или универсальный магазин — после того, как я проектировал самый большой купольный зал в мире? Гитлер однажды сказал моей жене: «Я даю вашему мужу задания, которые никому не поручали уже четыре тысячи лет. Он будет возводить здания на века!» А теперь спортзалы!

3 января 1948 года. Еда стала более питательной, и отопление тоже хорошо работает. Как «главный истопник», я поддерживаю огонь в двух больших железных печах. По понедельникам я работаю посудомойщиком, а несколько дней назад мне в первый раз удалось пришить пуговицу. Нашу арестантскую одежду заменили; теперь мы носим более-менее цивильные костюмы. Униформа подавляла меня, потому что постоянно напоминала о заключенных концлагеря, которые носили ее до меня.

2 февраля 1948 года. Прошло больше месяца после последней записи. Никаких событий, никаких мыслей, никаких новых впечатлений.

3 февраля 1948 года. Прошлой ночью из коридора доносились обрывки музыки — Вагнеровский «Риенци». Прошлое возвращается снова и снова — ужасно! Я, безусловно, часто слышал эту увертюру, но первым на память приходит Гитлер.

Лето 1938-го. Мы с Робертом Леем, заведующим организационным отделом партии, сидели в салоне гостевого дома Винифред Вагнер в Байрейте. Лей пытался убедить Гитлера, что на церемонии открытия партийного съезда в Нюрнберге следует исполнять музыку современного композитора. Идеология национал-социализма должна выражаться и в музыке, утверждал он. По всей видимости, он, не дожидаясь разрешения, сделал заказ нескольким композиторам. Гитлер и Винифред Вагнер не разделяли его энтузиазма, но Лей стоял на своем.

Гитлер всегда очень серьезно относился к оформлению своих массовых собраний. В этот раз он тоже, несмотря на сомнения, согласился потратить один из свободных дней Байрейтского фестиваля на поездку в Нюрнберг. Вместе с Леем и другими партийными функционерами мы сидели в Зале Луитпольда и целых два часа слушали, как огромный симфонический оркестр играет новые сочинения. Лей тщетно пытался добиться хоть какого-то комментария, — Гитлер хранил молчание. Наконец он дружелюбно сказал: «Я бы еще хотел послушать увертюру к «Риенци» в исполнении этих музыкантов. Вчера я говорил вам об этом».

Должен признать, знакомая величественность этого произведения, которое часто исполняли на партийных съездах, звучала как откровение. Довольный Гитлер наблюдал за реакцией Лея, радуясь его явному смущению. Внезапно он стал очень серьезным и дал такое объяснение: «Знаете, Лей, я ведь не случайно открываю съезды партии увертюрой к «Риенци». Дело не только в музыке. В возрасте двадцати четырех лет этот Риенци, сын трактирщика, убедил римский народ свергнуть порочный сенат, напомнив им о великом прошлом Римской империи. Когда в юности я услышал эту божественную музыку в театре Линца, у меня было видение, что когда-нибудь я тоже объединю Германскую империю и верну ей былое величие».

8 февраля 1948 года. Несколько недель назад директорам тюрьмы пришла в голову идея, что мы должны делать конверты. Редер добросовестно ведет учет произведенной за день продукции. Готовые конверты складывают огромными стопками в пустой камере. Когда нет бумаги для розжига печей, любезные охранники разрешают воспользоваться конвертами, и наша продукция постепенно исчезает в огне. Это сбивает с толку и терзает Редера. Но власти испытывают облегчение; они беспокоились, что наши творения будут продаваться в качестве сувениров.

Гессу, как правило, разрешают остаться в камере. Лежа на кровати, он ноет и стонет, как только охранник зовет его на работу. Мне тоже несколько раз удалось уклониться от изготовления конвертов — чертил план сада по заказу тюремных властей. Потом я заявил, что умею красить; в конце концов, чтобы водить кистью, большого мастерства не требуется. Сначала я покрасил часть пола в вестибюле; потом взялся за мебель. Этим я сейчас и занимаюсь. Еще я ободрал со стен в вестибюле потрескавшуюся краску и заново оштукатурил.

12 февраля 1948 года. Нас, семерых заключенных, обслуживает штат из тридцати двух человек: четыре высокооплачиваемых директора — двое в звании подполковника и двое в звании майора. У каждого директора есть помощник — начальник охраны. Французскому директору этого мало; своего начальника охраны он назначил заместителем директора. На любой вопрос он обычно с важным видом отвечает: «Обсудите это с моим заместителем».

Кроме директора и начальника охраны, каждая страна выставляет семерых охранников, которые меняются по сложному двенадцатидневному графику так, чтобы два охранника и начальник охраны были из трех разных стран. Система функционирует, все заняты делом, постоянно загружая друг друга работой. Составляют отчеты, проводят совещания, решают споры. Шпандау — это бюрократический эквивалент вечного двигателя. Наш аппарат работает практически самостоятельно. Интересно, он продолжит свое действие, когда нас уже не будет в Шпандау^[9]?

Мы избавлены от характерного невроза заключенных. В обычной тюрьме среди сотен других заключенных мы, скорее всего, уже давно бы съехали с катушек. При таком огромном количестве арестантов у охранников нет времени на отдельных людей. В Шпандау, с другой стороны, охранники заботятся о нас, постоянно пробуждая в нас интерес к жизни. Разные нации, темпераменты, языки и взгляды вносят разнообразие и яркие краски в наше монотонное существование. Некоторые охранники рассказывают нам о своих личных делах. Нам сообщают о смерти отца, о вручении диплома сыну, о первой любви дочери. Когда сегодня Рейнольдс сказал, что у него родилась дочь, меня пронзила страшная мысль: ведь я, возможно, еще буду здесь, когда она выйдет замуж. Так жизни других людей вытесняют наши собственные. Наши семьи все больше отдаляются от нас, а мы принимаем живое участие в жизни наших охранников.

14 февраля 1948 года. Все время думаю о биографии Гитлера. Как к ней подступить? Как выстроить композицию? Как систематизировать хаотическую массу обрывочной информации, накопленной за пятнадцать лет тесного общения? Я — единственный человек, способный выполнить эту задачу. После казни или самоубийства почти всех ранних соратников Гитлера — Геббельса, Гиммлера, Лея, Геринга, Штрейхера, Розенберга, Риббентропа и всех прочих людей из его ближайшего окружения — не осталось практически никого, кто был достаточно близок к нему. Гесс еще жив, но у него такая путаница в голове, что ему не хватит на это сил, он просто не сможет сосредоточиться. Ширах мог бы, но, в сущности, он никогда не был близок к Гитлеру. К тому же Гитлер никогда не воспринимал его всерьез; он всегда был Бальдуром, пай-мальчиком.

Значит, остаюсь только я. Тесно связанный с Гитлером не только на событийном, но и на эмоциональном уровне; и все же достаточно далекий от него в силу происхождения и воспитания, чтобы распознать — хотя и слишком поздно — чуждые, необъяснимые, зловещие черты его характера. С другой стороны, меня преследует мысль: есть ли у меня способности к написанию крупного исторического труда — не говоря о том, смогу ли я занять объективную позицию, хватит ли мне хладнокровия. И все же моя жизнь неразрывно связана с его жизнью. Всякий раз, когда меня одолевают сомнения, я думаю, что мне следует написать книгу наподобие мемуаров Коленкура о годах, проведенных с Наполеоном. Эта книга стояла на полке у моего отца. Если я точно и честно опишу события, я внесу свой вклад.

Временами я смотрю в прошлое, и мне кажется, что оно уже подернуто дымкой. Тогда я сомневаюсь, не обманет ли меня память, смогу ли я правдиво описать все подробности. Помню ли я, как он сидел в машине, разговаривал с людьми, вел себя за столом? Я решил, что в следующие несколько дней я отправлюсь в путешествие с Гитлером и испытаю свою память и способность к описанию. Все, что я писал до сих пор, — всего лишь обрывочные воспоминания.

15 февраля 1948 года. Летом 1936-го Брюкнер передал мне, что Гитлер просил на следующий день приехать в его мюнхенскую квартиру на Принцрегентенштрассе. Это была квартира человека среднего достатка — директора школы, руководителя сберкассы или некрупного предпринимателя.

Буржуазная обстановка: массивная дубовая мебель, книжные стеллажи со стеклянными дверцами, диванные подушки, расшитые слащавыми сентиментальными надписями или наглыми партийными лозунгами. В углу одной из комнат стоял бюст Рихарда Вагнера; на стенах в широких золотых рамах висели романтические картины мастеров мюнхенской школы. Никому бы и в голову не пришло, что обитатель этой квартиры уже три года был канцлером немецкого рейха. Из кухни доносился запах кулинарного жира и остатков еды. Гитлер каждое утро делал зарядку перед открытым окном. Однажды он сказал мне, что давно занимается с эспандером. Я не смог скрыть удивления, и тогда он показал мне рекламное объявление в журнале «Югенд». Там говорилось, что этот прибор развивает мускулатуру. Эспандер был ему необходим, объяснил Гитлер, потому что во время торжественных маршей СА и СС ему часто приходилось часами держать руку на весу, и не дай бог она дрогнет, тем более опустится. Благодаря многолетним тренировкам, говорил он, в выносливости ему не было равных среди подчиненных.

Около двух часов Гитлер вышел ко мне в форме. С ним был только его слуга Краузе. Я привез несколько новых чертежей, но, к моему удивлению, он объявил, что мы едем в Аугсбург. «Я хочу взглянуть на театр вместе с вами». Потом он спросил Брюкнера, предупрежден ли гауляйтер, что он настаивает на тихом приеме — никаких толп — и требует заказать угловые столики для кофе в ресторане гостиницы «Дрей Морен». Пока мы спускались по лестнице, он с восторгом говорил о театре Аугсбурга, построенном двумя самыми знаменитыми театральными архитекторами девятнадцатого века. У подъезда мы сели в открытый семилитровый «мерседес». Два прохожих остановились и робко подняли руки в приветствии. Из боковой улочки к нам присоединилась машина охраны.

В Аугсбурге у входа в театр нас ждали гауляйтер, мэр, городской архитектор и директор театра. Но, к удивлению Гитлера, у здания собралась также большая толпа. Крики «Хайль!», шум, радостное возбуждение — но Гитлер в плохом настроении направился в здание. Солдаты СС оттеснили толпу назад; ворота закрылись за нами, и мы остались одни.

— Неужели нельзя обойтись без толпы? — рявкнул Гитлер.

Гауляйтер, добродушный, туповатый и слепо преданный сторонник, запинаясь, проговорил:

— Вы знаете, мой фюрер… когда вы… когда вы в кои-то веки приезжаете в Аугсбург…

Гитлер раздраженно перебил его:

— Теперь, конечно, знает весь город. Я же ясно сказал, что не хочу всего этого. Ладно, хватит. Давайте осмотрим ваш театр. — Гитлер повернулся и повел нас по фойе к лестнице. — Здесь все в довольно запущенном состоянии, — сказал он мэру. — Почему город не заботится об этой жемчужине? Вы хотя бы знаете, кто его построил? Хельмер и Фельнер из Вены, самые известные театральные архитекторы в Австрии. Они создали больше дюжины оперных и драматических театров во всем мире, один лучше другого.

В зрительном зале Гитлер пришел в восторг от роскошных балконов и лож в стиле архитектурного необарокко. Около получаса он водил нас по залу, по коридорам, лестницам, за кулисы, показывая каждую деталь, каждый узор, каждый ракурс. Ему явно доставляло удовольствие демонстрировать аугсбургцам их собственный театр. Внезапно он остановился. Общительный, возбужденный энтузиаст превратился в государственного деятеля.

— Гауляйтер Валь, — официальным тоном заявил он, — я решил полностью обновить и восстановить этот театр. Я оплачу расходы из собственных средств. — Гауляйтер с мэром вытянулись в струнку. — Безусловно, нужна новая сцена и оборудование. Я предоставлю в ваше распоряжение моего оперного архитектора, профессора Баумгартена. Вы должны привести все в превосходное состояние. Театр — это мерило культуры города и цивилизации.

С этими афористичными словами Гитлер развернулся и пошел к выходу. Тем временем на улице собрались тысячи людей, бурлящая толпа восторженно приветствовала Гитлера. Отряды СА, которых вызвали на подмогу, с трудом расчищали нам дорогу, и мы на черепашьей скорости доехали до гостиницы.

Некоторое время спустя мы сидели под пальмами в старомодной гостинице гостиницы и пили кофе с пирожными. Гитлер, как всегда, прикончил кучу пирожных и кусков штруделя, с отеческой заботой уговаривая нас съесть еще. Он взволнованно рассуждал о многоплановом фоне средневекового городского ландшафта; ему особенно нравилась Максимиллианштрассе. Даже тогда мне вдруг пришло в голову, что он никогда так не относился к Вене, не говоря уж о Берлине. И сегодня мне кажется, что он всегда оставался провинциалом и неуютно чувствовал себя в больших городах. Если в политике он мыслил и планировал в гигантских масштабах, простые и понятные условия жизни в городке типа Линца, где он ходил в школу, были наиболее комфортной средой его оботания.

Это провинциальное мышление отражалось и в политических взглядах Гитлера. Он хотел сделать гау, традиционные районы проживания древних племен, административной единицей рейха. Он поддерживал и культивировал характерные черты разных местностей и не хотел разрушать индивидуальность различных немецких народностей. Голыптинцы, саксы, рейнландеры, швабы или баварцы должны были сохранить свои приобретенные веками национальные особенности. Всякий раз, когда заходил разговор на эту тему, он гневно осуждал «еврейское равенство», которое, по его словам, не оставляло места для души.

Через шесть месяцев я снова отправился с Гитлером в Аугсбург. За это время заложили фундамент для новой сцены. Мы долго стояли и молча рассматривали котлован. Потом Гитлер расспрашивал о фундаменте, интересовался прочностью стен и подробностями строительства. Партийные функционеры и муниципальные чиновники осторожно отступали назад, чтобы его вопросы не сбивали их с толку. Если ответ его не удовлетворял, Гитлер демонстрировал свою осведомленность, пускаясь в длинные технические разъяснения. Я сам не мог понять, почему глава государства посвящает столько времени осмотру строительных площадок. Гитлеру, несомненно, нравилось показывать свои знания. Но, вероятно, еще большее удовольствие ему доставляло быть движущей силой всей этой активной деятельности.

Но на этот раз наша поездка имела далеко идущие цели. Когда мы снова сидели в «Дрей Мохрен» за кофе и штруделем под аккомпанемент легкой музыки, он поведал нам о своих планах. «Я изучил карту города, — начал он. — Если мы снесем полуразрушенные дома в старом городе, У нас появится место для большого бульвара. Пятьдесят метров в ширину и больше километра в длину. Потом мы подведем дорогу к железнодорожному вокзалу и разгрузим движение на древней Максимилианштрассе. Построим новую штаб-квартиру партии. Тогда здесь образуется центр нового сообщества Аугсбурга. И в довершение всего возведем башню. Какова высота самой высокой башни в Аугсбурге, Валь?» Гауляйтер в замешательстве посмотрел на мэра, потом обратился за помощью к городскому архитектору, который, поразмыслив немного, наконец назвал цифру. Гитлер добавил к ней еще двадцать метров, сказав, что в любом случае новая башня должна быть выше самой высокой колокольни города. Колокола на башне также будут больше и громче остальных. Крупные торговые города, такие как Гент или Брюгге, да и Аугсбург тоже, еще сотни лет назад шли этим путем, утверждал он. Именно поэтому они возводили такие здания, как шестиэтажная ратуша Эллиаса Холя в стиле барокко — самая красивая в Германии. И по этой же причине построили прилегающую к ней башню Перлахтурм высотой семьдесят метров. В Средние века церкви возвышались над домами и постройками бюргеров, и партийные здания должны превосходить современные конторские строения. «Вот почему я против высотных домов и небоскребов. Плутократические здания не должны доминировать над нашими городами. Именно мы создаем образ нового государства; наше государство принадлежит партии, а не банкам».

Быстрыми, уверенными штрихами Гитлер набросал свой замысел на карте Аугсбурга. Он несколько раз вносил исправления, пока наконец не придал законченную форму своей не совсем ясной идее: «Штаб-квартира гау будет здесь! Башня — здесь! Может, сюда поставим большую новую гостиницу, и Аугсбургу нужен новый оперный театр. В нынешнем будут идти только пьесы». Он хочет превратить Аугсбург в такой город, который больше не будет находиться в тени Мюнхена. Мюнхен многие годы смотрит на Аугсбург свысока; хотя в эпоху Возрождения два города занимали равное положение. Если он воплотит в жизнь свои планы в отношении Мюнхена, Аугсбург может оказаться под угрозой разрушения. «Вы только подумайте! Я собираюсь подарить Мюнхену самый большой оперный театр в мире, на пять тысяч мест!» Потом он привел в пример Париж, который довел до нищеты все провинциальные города; Линц постигла та же судьба из-за близости к Вене, заявил он.

21 февраля 1948 года. Вот что я написал за прошедшие несколько дней. Но, перечитывая свои записи, я уже не уверен, что Гитлер именно тогда в Аугсбурге высказал мысль о превосходстве партийных зданий над промышленными. Он мог говорить об этом и в Веймаре или Нюрнберге. Более того, позавчера я тщетно пытался вызвать в памяти его образ во время той, второй поездки в Аугсбург. В каком он был настроении? Ведь я очень хорошо помню все перепады его настроения во время первой поездки. И кто был с нами? Снова Брюкнер? Гитлер был в форме или цивильном костюме? Все это ускользнуло от меня, хотя другие вещи — отдельные фразы, сердитое покашливание, взгляд, смена интонации — навеки врезались в память. Поэтому, мне кажется, описание второй поездки в Аугсбург получилось слабым: не хватает деталей, живых мелочей, которые создают атмосферу. Все мои усилия напрасны; я не могу возродить их в памяти.

Конечно, отчасти это происходит потому, что за двенадцать лет тесного общения различные слои памяти накладываются друг на друга, особенно когда речь идет о таком человеке, как Гитлер, который был склонен снова и снова повторять аргументы, фразы, образы. Я понял, что у меня есть кусочки мозаики, из которых нужно сложить картинку. Если я действительно хочу написать книгу, моей задачей будет собрать разрозненные воспоминания и придать им ясную, понятную форму.

Что касается второй поездки в Аугсбург, я помню только, что в какой-то момент Гитлер сел на другого своего любимого конька: уже тогда он питал почти маниакальную страсть к строительству оперных театров. Он решил, что в каждом более-менее крупном городе должно быть не меньше двух театров. Все существующие здания были построены до Первой мировой войны, говорил он, хотя население крупных городов за этот период увеличилось втрое. «Мы повсеместно построим оперные театры. Опера служит народу; значит, театры должны быть просторными и иметь Места для народных масс, причем по низкой цене. Молодежь надо привести в оперу. Не с восемнадцати лет, а намного раньше. Тогда они до старости останутся верными поклонниками оперы. В Берлине я хочу построить как минимум пять новых оперных театров в разных районах города».

По своему обыкновению Гитлер произнес эту тираду менторским тоном, подкрепляя свои доводы обобщениями, основанными на его собственном опыте. Соответственно, любое конструктивное возражение выглядело бы критикой в адрес его опыта. Вот как он обосновывал свои напыщенные прожекты по строительству оперных театров: «Приходят ко мне люди с цифрами и говорят, что в Аугсбурге всего четыре тысячи любителей оперы. А я им на это отвечаю: «Не количество создает спрос, а изменившиеся обстоятельства». Четыре года назад, когда мы с доктором Тодтом прокладывали маршрут автострады от Мюнхена до Розенхайма, кто-то сказал мне, что там машины не ездят. Я ответил этому узколобому человеку: «Неужели вы думаете, что они не будут там ездить, когда мы закончим строительство?» Так же будет и с оперными театрами». Вдобавок, продолжал Гитлер, мы получим еще одно преимущество: у нас наконец появятся вагнеровские теноры; в тот момент ситуация, как всем нам было известно, сложилась катастрофическая. В Германии много талантливых певцов; они могли бы попробовать свои силы в небольших театрах, и тогда самый лучший голос выйдет победителем в этом конкурсе.

26 февраля 1948 года. Я не знаю, что Борман — который в то время уже был очень близок к Гитлеру, но все еще оставался заместителем Гесса, — имел против гауляйтера Валя и мэра Аугсбурга. В любом случае он воспользовался историей с театром для плетения интриг. Месяца через два после второго визита Гитлера в Аугсбург, когда мы стояли на террасе Бергхофа и болтали о том о сем, Борман с напускным безразличием доложил, что получил письмо от Валя. Тот сообщал, что по предварительным оценкам строительство театра обойдется в несколько сотен миллионов марок. Мэр просил через Валя дать ему письменное заявление, освобождающее его от финансовой ответственности. Борман продолжал с невинным видом: «Попросить герра Ламмерса оформить необходимые бумаги?» Это послужило сигналом — Гитлер переменился в лице. На мгновение он растерялся. А потом последовал взрыв: «Я всегда знал, что Валь идиот! А теперь он позволяет этому дураку мэру — как там его зовут? — этому Майру занять такую позицию по отношению ко мне. Неужели моих гарантий недостаточно? Этому бюрократу нужно письменное подтверждение? Когда я начинал в 1933-м, никто не давал мне письменных гарантий. — Гитлер говорил так громко, что его слышали все, кто стоял на террасе, хотя они делали вид, что увлеченно беседуют друг с другом. — Значит, он хочет получить письменный документ. Отлично, он его получит. Сию же секунду. Приказ о его увольнении! Жителям Аугсбурга предлагают сделать их город особенным, непохожим на другие — ведь после Веймара они станут единственным городом с форумом гау. Я говорю о возрождении Аугсбурга, а эти ослы думают о расходах. Во время последней поездки в Аугсбург я обратил внимание, какой бессмысленный взгляд был у Валя и этого, другого, когда я рассказывал им о своем проекте. Они его не достойны. Так им и передайте!»

Сегодня, размышляя обо всех этих планах строительства Аугсбургского форума, которые занимали его мысли на протяжении всего 1936 года, я думаю, что Гитлер столь явно отдавал предпочтение Аугсбургу не только из любви к средневековому облику и богатой истории бывшего города Фуггеров. Если он кого-то выделял, это часто означало, что он наказывает кого-то другого. Так же, как потом он затеял реконструкцию Линца, чтобы отомстить Вене за обиды своей молодости, так и с этими проектами для Аугсбурга им двигало желание унизить Мюнхен, который пытался превратить Аугсбург в пригород.

Хочу рассказать, чем закончились интриги Бормана. Валю удалось пробиться к Гитлеру в Берлине и, улучив подходящий момент, переубедить его. Мэру Майру разрешили остаться на посту, но, конечно, никаких письменных заявлений он не получил. Более того, они с Валем больше не участвовали в обсуждении предварительных планов. В лице Германа Гислера Гитлер нашел архитектора, который выполнял все его желания. Однако первый проект форума слишком напоминал веймарский проект, который тоже был работой Гислера. Когда Гитлер обнаружил этот недостаток, Гислер украсил башню орнаментом в стиле барокко, и Гитлер остался доволен. Они решили расписать стены цветными фресками, — эта идея пришлась по душе Гитлеру, потому что его форум возрождал старую традицию швабских архитекторов. Кстати, деньги на проект получили за счет моратория на жилищное строительство. Валь написал большую статью, в которой объяснял выбранный курс. По его словам, дома можно построить всегда, а величественные исторические памятники нужно возводить только при жизни величайшего немца всех времен.

12 марта 1948 года. Несколько дней ничего не писал. Я выдохся и потерял уверенность в себе. Поэтому я очень рад, что сегодня мы снова начали работать в саду. Зеленеет трава, привезли конский навоз и удобрение, щебечут воробьи. Утром, как только нас вывели в сад, я сразу же взялся за дело.

В другой стороне сада Нейрат и Дёниц разбили первые грядки, Редер высыпал удобрение, Ширах разровнял его граблями. Гесс, как всегда, участия не принимал и сидел на скамейке. Функ остался в постели из-за болезни. Я взял грабли и стал сгребать листья с цветочных клумб. Повсюду из земли полезли сорняки. Я относил листья к кострищу. Лонг, Хокер и Дакерман тем временем жгли сухую траву. Редер, используя вместо ведра лейку, таскал из погреба удобрение; Ширах вываливал его в тачку и вывозил на большое поле.

Через час Дёниц перестал работать. Он сел на скамью, прислонившись спиной к ореховому дереву, и завел разговор с Дакерманом. Я тоже быстро устал и просто бродил по саду. Во время прогулки я нанес визит Гессу на его скамейке. Он страдал от боли. «Сегодня нет желания поговорить?» Он безмолвно покачал головой.

16 марта 1948 года. Прошлой ночью видел реалистичный сон. Жаворонок поднимается в синее вечернее небо. Потом поворачивается и летит ко мне. С необычной доверчивостью он садится рядом со мной. Только когда я проснулся, до меня дошло, что он был размером с сову. Он говорил со мной, разумеется, о чем-то приятном. Но я забыл, что он сказал. Ощущение, что сообщение было важным.

Раньше мне часто снились тревожные сны: я падал с высоты нескольких сотен метров вдоль бесконечных фасадов зданий. Здесь, в Шпандау, я избавлен от подобного.

Большей частью я вижу приятные сны, хотя бы потому, что действие в них почти всегда происходит на свободе. Безусловно, сны — это противовес действительности. Они носят компенсирующий характер. Соответственно, здесь мне часто снятся простые прогулки в воображаемой сельской местности, красочные закаты.

Вообще воспоминания о природе вытесняют воспоминания об искусстве. В своих снах я никогда не возвращался в Палаццо Дукале в Урбино, который произвел на меня неизгладимое впечатление архитектурным решением в целом и утонченностью деталей. Этот дворец всегда казался мне воплощением мечты, идеалом, к которому я хотел стремиться. Но пейзажи моей юности, долина реки Неккар, альпийские ледники, темные озера в бассейне реки Хафель, почти осязаемо присутствуют в моих снах.

26 марта 1948 года. Несколько дней не мог заставить себя перечитать рассказ об Аугсбурге. В то же время я нервничаю, что так долго тайком ношу записи при себе. Плохое настроение, неуверенность в себе, усталость — я чувствую себя ужасно. И я постоянно теряю вес. Сегодня я дошел до нижнего предела — 66 килограмм. Это на двадцать килограммов меньше моего обычного веса. Стал задумываться, могу ли я и дальше отдавать свой хлеб вечно голодному Дёницу. Я вижу по общей раздражительности, как сильно голод действует на нервы.

29 марта 1948 года. Я живу сразу в нескольких плоскостях. У меня уже выработалась привычка отделять свою эмоциональную жизнь от всего, что меня окружает в Шпандау. Эта сфера ничего не значит. Для меня гораздо важнее мечты; в них я со своей семьей, возвращаюсь в свою молодость и брожу по местам, где много храмов, дворцов, фонтанов и скульптур. Полная противоположность моим снам.

Но самым главным для меня стал мир книг. Макиавелли в ссылке тайком от друзей в буквальном смысле приглашал книги в гости. У него был настоящий ритуал для вечерней встречи с ними — он надевал свое лучшее платье, зажигал свечи. Разумеется, я не могу этого сделать. Но когда в шесть часов вечера моя камера закрывается на засов, я испытываю Радость. Я знаю, что меня ждут четыре часа наедине с моими книгами.

2 апреля 1948 года. Наконец прочитал главу, посвященную Аугсбургу, от начала до конца. От долгого хранения в подошве ботинка или нижнем белье бумага истрепалась. Расшифровать написанное будет непросто. Чувство неуверенности усилилось. Мне кажется, я точно описал ход событий, но упустил главное. Первое и самое несущественное возражение: если я буду тратить столько бумаги на описание каждой истории с Гитлером, мне потребуются тысячи страниц. Более серьезная трудность заключается в том, что я наивно позволил себе застрять на совершенно разных эпизодах. Более того, во время тех поездок в Аугсбург Гитлер наверняка обсуждал политические вопросы; но ни один из них не сохранился в моей памяти. Если я хочу рассказать о том времени, мне не следует слишком углубляться в мир архитектуры и изображать Гитлера великим зодчим, который вдобавок был еще и политиком. Наверное, мне надо составить предварительный план, чтобы систематизировать материал. Прежде чем взяться за работу, я должен решить, какие моменты следует выделить и насколько подробным должно быть описание того или иного события. Это я сделать смогу; систематизация всегда была моей сильной стороной. Есть ли у меня литературные способности? В общем-то, мне все равно. Моя задача — научиться писать естественно и не перегружать повествование трудными для понимания подробностями. К примеру, я не уверен, что разговоры в фойе гостиницы понятны и интересны читателю.

Утешает меня только одно — в моем распоряжении почти два десятилетия для написания книги. Правда, это же утешение приводит меня в ужас. Но в любом случае я возьму небольшую паузу — пусть пройдет время. События еще слишком близки и слишком болезненны.

3 апреля 1948 года. Сегодня подал знак Влаеру. Много страниц. Но все прошло хорошо.

10 апреля 1948 года. Эти годы не бесполезны. Что вообще может быть бесполезным? Время не бывает потерянным. В процессе ежедневного чтения я постигаю, сколь скудными базовыми знаниями обладает человек, получивший техническое образование. Как мало он на самом деле знает и понимает.

До сих пор мое чтение ограничивалось, в основном, писателями конца девятнадцатого века: Золя, Стриндберг, Достоевский, Толстой. Теперь я перешел к итальянскому Возрождению. Читаю книги по искусству и истории культуры, а также воспоминания современников, хроники, стихи и философские трактаты. В городской библиотеке Шпандау сорок тысяч томов. И я, как студент, составил долгосрочный план: следующие год-два я посвящу эпохе Возрождения, потом возьмусь за античный мир, потом ранний христианский период; и, возможно, на сладкое оставляю эру барокко. Программа на десять лет. В завершение я бы, пожалуй, написал эссе по архитектуре Джотто, воплощенной в его фресках. В этих фресках, написанных за сто лет до Брунеллески, которого искусствоведы считают первым архитектором эпохи Возрождения, проступают основные черты архитектуры Возрождения. Меня всегда интересовала тема «архитектурных элементов в живописи». Ведь то, что никогда не было построено, тоже является частью истории архитектуры. И, мне кажется, нереализованные проекты позволяют лучше понять дух эпохи, ее архитектурные задачи, чем воплощенные в жизнь творения архитекторов. Последние часто не соответствовали замыслу из-за недостатка средств, упрямых или несгибаемых покровителей или из-за предрассудков. Гитлеровский период тоже изобилует нереализованной архитектурой. Она приобретет совершенной другой облик, если когда-нибудь я достану из стола все планы и фотографии макетов, сделанные в те годы. Я выписываю заметки для будущих эссе из книг, которые читаю — примерно страниц десять убористым почерком в неделю.

25 апреля 1948 года. В течение трех месяцев каждое воскресенье я по два часа работал над большим рисунком. Сегодня закончил. Две колонны рухнувшего храма в греческом стиле, перед ними сидит скорбящая женщина. Солнце только встало и уже освещает капители. Скоро его лучи дотянутся до развалин; женщина выпрямится после ночи, проведенной в молитвах. Это рисунок ко дню рождения моей матери.

27 апреля 1948 года. Под руководством нашего главного садовника Нейрата мы сажаем овощи. Мы уже собрали урожай цикория и редиски. Выложили две грядки навоза для парника, накрытого стеклянным колпаком. Теперь я строю теплицу. По очереди работаю каменщиком, плотником, стекольщиком и начальником производства. Благодаря работе на свежем воздухе я чувствую себя здоровым. Я загорел. Крепко сплю и утром просыпаюсь бодрым и свежим. Меня больше не мучает бессонница, как в Нюрнберге, где я вел малоподвижный образ жизни.

Впервые в жизни я большую часть дня занимаюсь физическим трудом. И уже через несколько дней я начинаю испытывать желание полностью отдаться делу и, возможно, даже перебарщиваю. Вечерами часто болит спина. Выбит из сил, но доволен.

29 апреля 1948 года. По-прежнему напряженно и почти до изнеможения работаю в саду. Я удивляюсь своей энергии. Хотя я всегда так работаю. По-другому было только в самом начале, в школе и в университете, и когда я был молодым архитектором. Но вскоре после того, как мной, так сказать, завладел Гитлер, меня охватила страсть к работе, которая стала мне необходима, как наркотик. Даже во время коротких отпусков я переезжал из города в город, осматривал все больше соборов, музеев, храмов или башен, стараясь достичь блаженного состояния вечерней усталости. Мое отношение к работе сродни зависимости.

Конечно, должность министра вооружений отбирала у меня все силы. Мне пришлось целиком посвятить себя работе, чтобы восполнить недостаток знаний. С утра до ночи, даже во время еды на скорую руку, я вел важные переговоры, диктовал письма, проводил совещания, принимал решения. На каждом совещании возникали проблемы; мне приходилось искать ответы, принимать решения чрезвычайной важности. Раз в две недели я посещал разбомбленные заводы, штабы на фронтах или строительные площадки, чтобы набраться новых впечатлений, соприкоснуться с практической деятельностью. Думаю, я выдержал напряжение только благодаря этим поездкам. Разумеется, они добавляли мне работы, но в то же время придавали силы. Мне нравилось работать на пределе возможностей. В этом заключалось мое основное отличие от Гитлера, который считал вызванное войной постоянное напряжение тяжким бременем; он все время мечтал вернуться к спокойному ритму прежних лет.

5 мая 1948 года. В Шпандау только птицы могут навешать нас без всякого пропуска. Черные как смоль грачи улетели на восток; их место заняла дюжина серых ворон. Они ведут ожесточенные бои за власть с пустельгами, свившими гнездо в углублении крыши. Пара вяхирей, живших здесь прошлым летом, вернулась из Марокко, где проводила зиму. Еще у нас обитают несколько синиц, две сороки, а недавно по саду прогуливались две куропатки. Должно быть, где-то по соседству в Шпандау держат голубей. Время от времени они усаживаются на шестиметровую стену из красного кирпича и наблюдают за нами. В довершение этой сельской идиллии издалека доносится лай сторожевых собак.

— Идите все сюда, — зовет нас Функ. — Я должен сказать что-то важное. В мире царит зло. Повсюду обман. Даже здесь!

Мы с интересом подошли к нему.

— Должно быть двести листов. Но кто их считал? А я вот посчитал! Не поленился. И оказалось, их всего сто девяносто три. — Он бросает слова в наши озадаченные лица. — Я говорю о туалетной бумаге, конечно.

Появляется русский директор, маленький энергичный человек, имени которого мы не знаем. Мы расходимся.

— Почему разговариваете? Вы же знаете, что это verboten.

Он удаляется, но вскоре вновь неожиданно возникает в саду. На этот раз он застукал за разговорами Функа и Шираха. Они получили предупреждение. Ширах пренебрежительно бросает:

— Диктатура пролетариата.

11 мая 1948 года. Хотя, живя вместе, нам приходится тесно общаться, мы до сих пор держим личную жизнь при себе. По установившемуся правилу, мы не обсуждаем семейные вопросы. Попытка сохранить некое подобие частной жизни.

Сегодня Ширах впервые нарушил это негласное правило. Мы сооружали парник, и он стал рассказывать о родительском доме в Веймаре и своем детстве. Его отец был директором местного театра; благодаря страсти к сцене Гитлер познакомился с его отцом. Всякий раз, приезжая в Веймар, Гитлер навещал Ширахов. Подростком Ширах иногда сопровождал гостя в театр. С лейкой в руке, Ширах вспоминал, как его поразили удивительно глубокие познания Гитлера в сценическом искусстве; ему было интересно все: диаметр вращающейся сцены, подъемные механизмы и особенно осветительная техника. Он знал все виды осветительных систем и мог со знанием дела рассуждать об освещении определенных сцен. Мне тоже доводилось это слышать. Я не раз присутствовал при обсуждении декораций для музыкальных постановок Вагнера с Бенно фон Арендтом, которого Гитлер назначил «главным декоратором рейха» и ответственным за оформление опер и оперетт. Гитлер с радостью поставил бы напыщенного Арендта на место Эмиля Преториуса, который на протяжении многих лет занимался оформлением сцены для Байрейтского фестиваля. Но на этот раз Винифред Вагнер не поддалась на уговоры; она сделала вид, что не понимает, к чему клонит Гитлер. В качестве компенсации Арендт получил другие должности, которые Гитлер оплачивал из своего кармана.

Однажды в рейхсканцелярии Гитлер приказал принести из своей спальни аккуратно выполненные, раскрашенные цветными карандашами чертежи оформления сцены для всех действий «Тристана и Изольды»; он велел передать их Арендту для вдохновения. В другой раз он вручил Арендту серию набросков для сцен из «Кольца Нибелунгов». За обедом он с гордостью рассказал нам, что каждую ночь в течение трех недель работал над этими набросками. Меня это очень удивило, потому что в тот момент у Гитлера был особенно напряженный график: посетители, речи, осмотр достопримечательностей и другие общественные дела. Когда Арендту поручили оформление оперы «Мейстерзингеры», которая должна была открывать партийный съезд, Гитлер снова проявил живой интерес к мельчайшим деталям, обдумывая, какое освещение лучше всего подойдет для сцен под луной в конце второго акта. Он впал в экстаз от великолепных цветов, которые выбрал для финальной сцены на лугу мейстерзингеров, и от очаровательных домиков с остроконечными крышами напротив мастерской башмачника Ганса Сакса. «Мы должны нести иллюзии в массы, — заявил он однажды в 1938-м, отдав делегатам СА приказ поставить штурмовиков на Арене Луитпольда. — Иллюзии нужны им не только в кино и театре. У них достаточно суровой реальности в жизни. Жизнь так мрачна и реальна, поэтому людям надо испытывать восторг от повседневной рутины».

Идеи Гитлера относительно постановки, безусловно, не были самыми современными, но они определенно соответствовали указаниям Рихарда Вагнера. Гитлер мог безжалостно отбросить неудобные традиции, но сохранял консерватизм в интерпретации опер Вагнера и даже едва уловимые нововведения считал опасными и подвергал тщательному анализу. Он стремился сохранить традицию и не допустить на руководящие должности слишком смелых новаторов, поэтому всегда вмешивался в назначения на все важные посты в театре. К примеру, в августе 1942-го он сказал мне, что одобрил кандидатуру Карла Эльмендорффа на должность директора Дрезденского оперного театра. Даже в таком незначительном вопросе, как заявление Фуртвенглера в апреле 1936 о том, что он не будет дирижировать в течение года (кроме Байрейта), Гитлер настоял на утверждении текста заявления.

Наш разговор с Ширахом, хотя из-за присутствия охранников мы вели его вполголоса, приобрел весьма оживленный характер. Стоя на коленях у парника, мы вспоминали разные случаи, подтверждавшие маниакальную страсть Гитлера к театру. Когда-то мы видели в ней доказательство его всестороннего гения, но сейчас эта мания казалась нам странной и незрелой. Ширах рассказал, как Гитлер орал о тщеславии дирижеров; по его мнению, Ханс Кнаппертсбуш был ничем не лучше руководителя военного оркестра, а Караяну он не доверял, потому что тот дирижировал без партитуры и поэтому не замечал ошибок певцов. Он совсем не считался ни с публикой, ни с певцами. Ширах полагал, что Гитлер наверняка бы вмешался, если бы Караян не был протеже Геринга, а Кнаппертсбуш не пользовался покровительством Евы Браун, которая, как девчонка, была неравнодушна к его привлекательной внешности. Среди неприятностей, которые принесла ему война, по мнению Гитлера, была необходимость отказаться от целого мира театрального искусства. Всякий раз, когда Геббельс приезжал в ставку фюрера, Гитлер первым делом спрашивал его о любимых певцах. То же самое происходило, когда Шауб, его адъютант, возвращался из Берлина. Он с удовольствием слушал сплетни, и бомбардировка оперного театра причиняла ему больше боли, чем уничтожение целого жилого квартала. Однажды он сказал Шираху, что очень сильно любит Байрейт и мечтает провести последние годы жизни в этом удивительном городке, насквозь пропитанном духом Рихарда Вагнера.

13 мая 1948 года. Сегодня — снова у парника — Ширах спросил меня, откуда Гитлер брал огромные суммы для своего частного фонда. Неужели доход от «Майн Кампф» покрывал многочисленные расходы, хотел он знать. Ведь Гитлер не только финансировал производство и новые театры, он также помогал молодым художникам, собирал обширную коллекцию картин и, наконец, оплачивал роскошный Бергхоф с чайным домиком и «Орлиным гнездом» на вершине горы. Мы вместе подсчитали его доходы и получили сумму, которая никак не могла покрыть подобные расходы. Тогда я вспомнил историю с маркой. Однажды его фотограф Гофман обратил внимание Гитлера на тот факт, что он мог бы потребовать выплату роялти за использование его портрета на каждой марке, и Гитлер без колебаний ухватился за это предложение. Третьим источником доходов был «Фонд пожертвований немецкой экономики Адольфу Гитлеру», организованный Борманом. Он предоставил дополнительные миллионы в его распоряжение. Раз в год Гитлер приглашал на прием в рейхсканцелярию особо щедрых предпринимателей. После роскошного банкета лучшие певцы берлинских оперных театров давали гала-концерт. В 1939 году в моем присутствии несколько ведущих промышленников подарили Гитлеру на пятидесятилетие сундук с оригиналами некоторых партитур Рихарда Вагнера. Среди них была переплетенная четырехтомная рукопись «Риенци» и партитуры «Золота Рейна» и «Валькирии». Особенный восторг у Гитлера вызвала оркестровая зарисовка для «Гибели богов»; он показывал собравшимся гостям то один лист, то другой, делая замечания со знанием дела.

В конце разговора Ширах прошелся по Герингу. Во всяком случае, сказал он, Гитлер тратил все свои деньги на искусство. Геринг, с другой стороны, точно так же шантажировал промышленность, но использовал огромные средства исключительно для удовлетворения своей жажды роскоши. В личном плане, по словам Шираха, Гитлер до самого конца сохранил склонность к аскетизму, а Геринг был заурядным расточителем.

Мы оба разделяли эту точку зрения.

15 мая 1948 года. Моя жена скоро приедет на первое свидание. За год, проведенный в Шпандау, накопилось четыре пятнадцатиминутных свиданий, и нам разрешили встретиться на час. Судя по посещению Флекснера, никакого уединения не будет. Мы просто снова увидим друг друга. Не успел я получить разрешение, как меня охватил страх, что ее могут арестовать во время поездки по Восточной зоне. Я попросил пастора Казалиса передать жене, чтобы она ни в коем случае не приезжала.

16 мая 1948 года. Прошлой ночью, лежа в постели, думал о разговоре с Ширахом. Как приятно осознавать, что, наконец, я могу обсудить с товарищем по заключению важные вопросы, а не насущные проблемы тюремного быта. Больше того, это первый за несколько месяцев разговор о Гитлере и о прошлом, не омраченный раздражением.

Тем не менее, мне кажется, что мы слишком много внимания уделили любви Гитлера к Вагнеру, а ведь он любил оперетту не меньше, чем серьезные оперы Вагнера. Он искренне считал Франца Легара одним из величайших композиторов в истории музыки. Гитлер ставил «Веселую вдову» в один ряд с лучшими операми. Точно также «Летучая мышь», «Продавец птиц» и «Цыганский барон», по его мнению, были лучшими образцами культурного наследия Германии. После одного представления «Веселой вдовы», на котором дирижировал сам Легар, — в то время ему шел восьмой десяток — композитора представили Гитлеру. Несколько дней Гитлер не мог унять радость от этой важной встречи. Балет он любил не меньше, чем оперетту, но его раздражало, что танцоры выставляют себя напоказ, выступая в обтягивающих трико. «Мне всегда приходится отводить глаза», — с отвращением говорил он. С другой стороны, он резко назвал современный экспрессивный танец, наподобие созданного Мари Вигман или Палуккой, позором для культуры. Геббельс однажды уговорил его пойти на такое представление, рассказывал он мне; больше он туда ни ногой. А сестры Хоппнер из берлинского театра оперы и балета, напротив, были совершенно другим делом, они воплощение красоты. Он часто приглашал их на чай в свои личные апартаменты. Сидя на диване с сестрами по бокам, он даже в моем присутствии держал их за руки, словно восторженный подросток. Некоторое время Гитлер сходил с ума от американской танцовщицы, которая выступала практически обнаженной в Мюнхене. Через посредничество Адольфа Вагнера, гауляйтера Мюнхена, он пригласил ее на чай; за исключением Юнити Митфорд, она была единственной иностранкой, допущенной в ближний круг Гитлера. Он ясно дал понять, что добивался бы ее благосклонности, если бы не проклятое официальное положение.

25 мая 1948 года. Прошлой ночью мне приснился сон: наша такса выходит из леса. Один бок разодран, из него торчат кости. Пес лижет мою руку. Я плачу.

8 августа 1948 года. Целый месяц работал над рисунком с множеством деталей, которым пытаюсь сказать: нельзя, чтобы разрушенная жизнь стала концом всех надежд. Деревянные бараки символизируют мои новые жизненные стандарты. Колонны портика Большого зала были высотой тридцать метров. Я изобразил их в руинах. На переднем плане — моя жена и я. Головы накрыты саваном.

К сожалению, начальство отклонило мою просьбу послать рисунок домой. Разрешаются только письма, сообщили мне.

24 августа 1948 года. Три месяца ничего не писал. Тревожный знак. Из меня выходит жизненная сила? Постоянный голод. Слабость. Снова потерял вес. Продукты по-прежнему выдают по немецкой норме. К несчастью, на некоторое время ввели запрет на использование в пищу для заключенных овощей, которые мы посадили. Теперь их отправляют в столовую для персонала. Меня выручают сырые овощи. Я выбираю самые молоденькие и нежные листочки салата, краснокочанной и белокочанной капусты. Цветная капуста и молодой картофель вкусны даже в сыром виде. Конечно, это против правил, но охранники делают вид, что не видят — даже кое-кто из русских. Недавно Тараданкин, особенно строгий охранник, в третий раз поймал меня на краже цветной капусты. Начальство приговорило меня к неделе одиночества. Мне не разрешали читать или писать. Сегодня наказание подошло к концу.

Роберт Дакерман, американский еврей, один из наиболее порядочных охранников, по собственной инициативе пытается улучшить наше питание. Несколько дней назад он разжег в саду костер и запек немного молодого картофеля. Печеная картошка с зеленым луком и листиками салата была вкуснее самого изысканного деликатеса в ресторане у Хорчера. Через некоторое время в сад вышел Тараданкин, внимательно осмотрел остатки нашего костра и со злобным видом забрал последние картофелины.

25 августа 1948 года. Сегодня Дакерман принес нам сухую смесь для приготовления большой кастрюли горохового супа. Весь день мы провели в праздности, чувствуя себя счастливыми. Дойдя до пределов обжорства, мы с помощью британского охранника Пиза снова развели костер и запекли еще немного молодого картофеля.

26 августа 1948 года. После нашей беседы у парника несколько месяцев назад отношения с Ширахом становятся все более непринужденными. Сегодня он рассказал мне, какое оскорбление нанес Гитлер гитлерюгенду в начале лета 1938-го. После поездки в Дессау на открытие нового оперного театра Гитлер присутствовал на параде. Незадолго до этого он, из соображений внешней политики, запретил гитлерюгенду участвовать в публичных парадах, — иностранная пресса не раз утверждала, что гитлерюгенд является военизированной организацией. Теперь же после торжественного марша других организаций Гитлер увидел на подходе группы молодежи. В присутствии всех высокопоставленных чиновников, по словам Шираха, он заорал на своего адъютанта Юлиуса Шауба. Потом приказал гауляйтеру Йордану немедленно отправить молодежь по домам. Всего в сотне метров от машины Гитлера тысячи молодых людей, которые проделали долгий путь из деревень и маленьких городов и простояли в ожидании много часов, были остановлены и отправлены назад. Скандал, обида гауляйтера, разочарование мальчиков — все это оставило Гитлера совершенно равнодушным. Ширах считал, что этот поступок служит подтверждением несдержанности Гитлера, но я не разделял его мнение. На мой взгляд, Гитлер в очередной раз сознательно изобразил вспышку гнева. Его Целью было преподать урок; с этой минуты все его приказания должны выполняться беспрекословно. Он прекрасно понял, что слухи об этом случае мгновенно разнесутся среди руководства партии. По сравнению с полученным результатом, какое значение имеет разочарование и скандал в небольшом саксонском городишке!

29 августа 1948 года. Сегодня в четверть шестого выдают книги. Библиотека — пустая камера — открыта. С одной стороны стоят полки с нашими личными книгами, которые мы привезли из Нюрнберга. Львиная доля принадлежит Гессу, который в Англии смог купить внушительное количество книг, среди них даже несколько редких изданий, потому что в период заключения он получал жалованье капитана (в соответствии с международными соглашениями, поскольку он приземлился в форме капитана). Редер сидит за столом; Гесс подходит к нему и докладывает: «Номер семь. Возвращаю: Циннер, «Астрология и астрономия»». Он называет свой номер, потому что Редер несколько раз обращался к нему именно так. Потом Гесс просматривает список книг. Тем временем Ширах возвращает «Театр моей жизни» Бернауэра. Редер отмечает выбранную книгу. Гесс никак не может определиться, и Редер начинает злиться. «Вы еще не закончили?» — спрашивает он. Гесс останавливает свой выбор на книге под названием «Школа опасности». Когда Редер замечает, что она об альпинизме, Гесс сердито бросает: «Неважно».

В коридоре Дёниц говорит мне, что на месте охранников проверил бы карманы моих брюк; я веду себя очень подозрительно. Стараясь изо всех сил, изображаю недоумение. Но, наверное, я в самом деле стал слишком беспечным и вызываю подозрение. Ведь в правом кармане я действительно ношу записи за последние несколько дней, завернутые в носовой платок.

30 августа 1948 года. Я часто слышу свистки буксиров на Хафеле. Совсем близко. Этот звук навевает на меня меланхолию. В то же время он вызывает довольно странную мысль: я начинаю задумываться, не стать ли одному из наших сыновей моряком. Я представляю свободную и вольную жизнь капитана на борту собственного буксира.

Вчера исполнилось ровно двадцать лет с тех пор, как мы с Маргарет — всего в километре от этой камеры на судоходном канале Шпандау — собрали две складные лодки и отправились в свадебное путешествие по Хафелю к озеру Мюрицзее в Мекленбурге. Это отражало стремление наших душ; наше поколение отличалось враждебным отношением к цивилизации. В те дни мы всегда мечтали об уединении, о поездках по тихим речным долинам, прогулках по пастбищам высоко в горах, о жизни в палатке на каком-нибудь далеком лугу в окружении фруктовых деревьев. Нас никогда не тянуло в Париж, Лондон или Вену, нас даже не прельщало классическое наследие Рима. Мы всегда предпочитали — до 1933 года — шведские скалы римским храмам.

В последние дни войны любопытное совпадение заставило меня повторить нашу свадебную поездку. В ночь 24 апреля 1945 года я попрощался с Гитлером в его берлинском бункере и на рассвете поднялся в воздух в «шторьхе» неподалеку от Бранденбургских ворот. Ближе к концу полета появился советский истребитель. Пилот вел легкий разведывательный самолет всего в нескольких метрах над поверхностью мекленбургских озер и соединяющих их каналов. Рядом с границей леса подо мной проплывала часть моей жизни. Далеко-далеко.

24 сентября 1948 года. Через неделю пройдет два года. Одна десятая. Остается странное ощущение пустоты, будто этих лет не было.

Сегодня после тщательного осмотра английский врач признал меня совершенно здоровым. Я действительно во многих отношениях чувствую себя лучше, чем раньше, во времена огромного напряжения. Когда-то меня беспокоили многочисленные нервные симптомы. Теперь их нет. Более того, за три с половиной года заключения я ни разу серьезно не болел.

После Нюрнберга я не видел себя в зеркале. Теперь в воде у фонтана я обнаружил, что седею. Черты лица заострились. Но ведь в конце концов все стареют.

26 сентября 1948 года. От своей бывшей секретарши Фрау Кемпф я узнал, что Отго Заур неожиданно в последний день дачи показаний выступил главным свидетелем обвинения на процессе Круппа. Раньше Заур был ярым сторонником принудительных мер для повышения производства, безжалостным эксплуататором на промышленном фронте. Под конец его кошмарный оппортунизм создавал мне серьезные проблемы. Теперь он выступает на стороне обвинения; он ничуть не изменился. Никому бы не пожелал такого, но если кто-то из моих ближайших помощников заслуживает осуждения, то это Заур.

28 сентября 1948 года. Урожай орехов. Наверное, впервые за четверть века я лазаю по деревьям. Дует ветер. Охранники подбирают упавшие орехи. Но мне тоже удается присвоить двадцать-тридцать штук в день. Когда наш гросс-адмирал Дёниц вопреки правилам ест орехи, он прячется под низко растущей веткой. Листва закрывает его голову и торс, но руки, ломающие скорлупу, остаются на виду — так ребенок закрывает глаза и думает, что стал невидимкой. Этот промах так забавляет русских, что они не вмешиваются.

Год третий

Неоклассицизм при Гитлере — Кнопф просит мои мемуары — Коррупция в Третьем рейхе — Штрейхер — Взаимоотношения между заключенными — Планы реконструкции Грюнвальда — Гитлер и Муссолини — В Бергхофе — Мысли о предательстве

20 октября 1948 года. В самом начале третьего года до нас дошли слухи, которые упорно расползались с начала нашего заключения. Все началось с сообщения, которое передала моей жене фрау фон Макенсен, дочь Нейрата. Жена переправила мне письмо, датированное 10 октября, по нашему тайному каналу: «Возможно, вы уже знаете, но на всякий случай сообщаю, что наши заключенные уже не в Шпандау. В течение последнего месяца они, по всей видимости, находятся в доме на боковой улочке, выходящей на Курфюрстендамм. Это вилла с зарешеченными окнами, которую охраняют английские солдаты. Я получила это известие из четырех разных источников, а сегодня один господин из Нюрнберга подтвердил его подлинность. Другие сведения о том, что вчера их вывезли на самолете, в настоящее время явно не соответствуют действительности».

Эти слухи вызвали среди нас всевозможные предположения.

24 октября 1948 года. Санитар принес корзину с тридцатью новыми книгами из городской библиотеки Шпандау. Редер со своим помощником Ширахом целый час записывал книги в журнал, который ведет с такой аккуратностью, что можно подумать, будто он управляет тридцатью боевыми кораблями, а не книгами.

Выбор книг по каталогу Шпандау — одно из немногих дозволенных нам самостоятельных действий. Функ обычно заказывает философские труды, Ширах — литературу и литературную критику, Гесс — исторические книги (которые часто не приходят), а я — работы по искусству и архитектуре.

Последние двенадцать месяцев я читаю по четыре-пять часов в день. Мне до сих пор трудно понять разницу — разве что в общих чертах — между античностью, Ренессансом, европейским классицизмом и моими собственными усилиями. В лучшем случае могу сказать, что Пестум или греческие храмы на Сицилии производят на меня более мощное и эмоциональное впечатление, чем все произведения итальянского Возрождения. То же относится к прусскому классицизму, большинству творений Жилли и Шинкеля. Гитлер испытывал совершенно иные чувства. Когда он вернулся из поездки по Италии в 1938 году, он несколько вечеров подряд рассказывал, какое огромное впечатление произвело на него искусство флорентийского Возрождения, в особенности стиль имперских фортификаций. Конечно, античность вызывала у него сентиментальные чувства; хотя бы раз в жизни, говорил он тогда, он хотел бы увидеть Акрополь. В то же время мы так часто проезжали по Дворцовому мосту Шинкеля, мимо Музейного острова, измененного благодаря его работе, и я не помню, чтобы Гитлер хотя бы раз обратил внимание на восхитительную галерею. Однажды во время войны я дал Гитлеру книгу о блестящем, талантливом архитекторе Жилли (который, к несчастью, умер слишком рано); я всегда считал его гением архитектуры и образцом для подражания. Но Гитлер впоследствии ни словом не упомянул о книге.

Любопытно, но даже в архитектуре он просто не мог примириться с Пруссией. Сейчас бытует мнение, что он был воплощением и конечным продуктом прусского духа. Как они заблуждаются! Он был сторонником Габсбургов и, в сущности, ненавидел Пруссию. Строго говоря, в классицизме ему нравилась возможность монументальности. У него была мания гигантизма. Думаю, в начале тридцатых годов благодаря влиянию Трооста Гитлер на время проникся любовью к простоте, поэтому вопреки своим истинным склонностям назвал Дом германского искусства чудом современной архитектуры. Но в действительности он отдавал предпочтение арочным переходам, куполам, изогнутым линиям, роскоши, всегда с элементом изящества — другими словами, стилю барокко. Это распространялось и на его отношение к Рингштрассе в Вене. Он был без ума от ее богатой архитектуры; он хватался за карандаш и бумагу, чтобы выразить свой восторг. В его набросках прослеживались определенные мотивы: массивные карнизы или каменные оконные коробки, огромные пилястры и иногда беспорядочно организованные составные арки. Все его рисунки имели странное сходство. Колонны, к примеру, всегда были строгими, но он хвалил меня за позолоченные капители новой рейхсканцелярии. Я видел, что он не знает, как передать в своих набросках витиеватые украшения, которые превозносил на словах. Я также понимал, что в новом здании рейхсканцелярии его, главным образом, восхищало относительное богатство орнаментальной формы. Поэтому, проектируя большой бульвар, который должен был стать центром Берлина, столицы мира, я постарался внести в него все вековое многообразие городского ландшафта. Это было смешение стилей. По моему замыслу, во дворце фюрера обыгрывались помпейские мотивы: двухъярусные колоннады с золотыми и бронзовыми украшениями в стиле ампир. Для Геринга я спроектировал резиденцию рейхсмаршала по образцу флорентийского Палаццо Питти с широкими лестницами в стиле барокко. Сводчатая канцелярия фельдмаршалов напоминала архитектуру нибелунгов, а громада городской ратуши с ее гранитными башнями вызывала в памяти города позднего Средневековья. Но сегодня мой проект кажется мне неудачным. Несмотря на некоторые хорошие черты, на передний план вышли монотонность и пустота, а не многообразие. Тот Берлин, который собирались построить мы с Гитлером, не имел ничего общего с прусским классицизмом, строгим и сдержанным в украшениях, который черпал свою силу исключительно из своих пропорций.

Оглядываясь назад, я вижу, как далеко увел он меня от моих истоков и идей.

3 ноября 1948 года. Мы отрезаны от внешнего мира. Никаких газет или журналов. Даже исторические книги нам разрешают читать, только если в них описываются события до Первой мировой войны. Охранникам строго запрещено рассказывать нам о политическом положении. В соответствии с правилами, они не имеют права говорить с нами о нашем прошлом или упоминать наши приговоры. Однако мы более или менее в курсе происходящего. Только что я с помощью небольшой уловки выяснил, что Трумэн вчера победил на выборах в Соединенных Штатах. Я вскользь бросил шотландцу Томасу Летхэму, начальнику охраны с розовым, как у младенца, лицом: «Значит, Трумэна все-таки переизбрали!» Он в изумлении посмотрел на меня: «Как вы узнали? Кто рассказал?» Вот так я и узнал.

На Рождество попросил у семьи два ярких крестьянских платка и альбом для рисования.

21 ноября 1948 года. Теперь мы и зимой работаем в саду. В зависимости от погоды я рыхлю землю или крашу коридор. Я положил доску между двумя хлипкими стремянками и балансирую на высоте двух метров от земли, а побелка тем временем капает мне на голову и стекает по рукам. Работа быстро перестает доставлять удовольствие, но я говорю себе, что это упражнение на равновесие для будущих походов в горы. Я, наверное, раз сто поднимаюсь на стремянки и спускаюсь вниз. Сто раз по два метра дает высоту в двести метров. Заключенный шутит.

Несколько дней назад я передвигал стремянки, и тяжелый молоток, который я положил сверху, упал мне на голову. На рану наложили четыре шва.

7 декабря 1948 года. Неделю назад нас осматривала американская медицинская комиссия, и потом нам повысили продовольственную норму. Теперь нам дают супы со сметаной, чтобы наши организмы привыкли к более питательной пище.

Меня опять наказали за нарушение правил: на неделю лишили чтения. Это пошло мне на пользу: я острее прочувствовал мир «Дон Кихота». Но не следует сражаться с ветряными мельницами в тюрьме. На мой взгляд, интонация моих записей в целом стала более спокойной и уравновешенной. Вопросы вины, ответственности и наказания, все эти самооправдания и самообвинения отошли на задний план. Часть срока уже прошла. Пока я был поглощен эпохой Возрождения, я ни разу не вспомнил о войне, вооружениях и преступлениях. Вместе с тем растет ощущение, что Шпандау — своего рода дом. Это тоже вызывает тревогу.

28 декабря 1948 года. Три недели ничего не писал. Но сегодня кое-какое известие выбило меня из колеи. Моя жена прислала мне копию письма от миссис Альфред А Кнопф, написанного 28 октября. Жена известного американского издателя, опубликовавшего произведения Томаса Манна в Соединенных Штатах, хотела бы издать мои мемуары. «Я понимаю, — пишет она, — что в настоящее время трудно многого ожидать от Альберта Шпеера, и возможности, о которых мы говорили, представляются еще более туманными, чем прежде. Я по-прежнему заинтересована, но если нам придется ждать слишком долго, материал, возможно, утратит свою актуальность».

Находясь в изоляции, я полностью утратил чувство, что еще могу чем-то заинтересовать мир. Все шло своим чередом — и вдруг этот неожиданный сбой. Это меня раздражает, но в то же время приводит в волнение. Несколько недель я провел в задумчивости и теперь снова хочу вернуться к своему прошлому. Если я все осмыслю и запишу, у меня будет материал для большой книги о Гитлере, о которой я думаю все чаще. Сейчас я помню мельчайшие подробности и с легкостью могу воспроизвести многие разговоры почти дословно. События все еще свежи в памяти, и мысли о тех годах обострили мое восприятие. В Нюрнберге мне удалось сделать первые черновые записи по Гитлеру; их уже просмотрели и отредактировали. В Шпандау я должен отправлять свои заметки по тайному каналу, какими бы сырыми они не были. Дома накопится огромная кипа записей; потом я их систематизирую и использую в качестве основы для книги.

3 января 1949 года. По некоторым намекам мы поняли, что альянс между Западом и Востоком развалился. Конфликт привел к разногласиям по поводу подъездных путей к Берлину. Теперь, говорят, в Берлине объявили блокаду. И правда: днем и ночью над нами с шумом пролетают транспортные самолеты. В саду мы обсуждаем, какие последствия все этом может иметь для нас. Постепенно мы приходим к мысли, что в случае окончательного разрыва между Западом и Востоком заключенных вернут тем странам, которые их захватили. Следовательно, меня отправят к британцам. Обнадеживающая перспектива.

Сегодня вместе с Функом стирали белье в ванной комнате. Помещение наполняется паром; по стенам стекают капли воды. Мы постоянно двигаемся, чтобы не замерзнуть, наши деревянные башмаки стучат по каменному полу. Лонг, британский охранник, выходит в коридор. В последнее время Функ любит поговорить о коррупции в Третьем рейхе. Он рассказывает мне о нескольких грузовых вагонах с женскими чулками и нижним бельем, которые Геринг отправил из Италии вместе с военными поездами летом 1942 года для продажи на черном рынке. К товарам прилагался обычный прейскурант, так что было понятно, каких огромных прибылей можно ожидать. Я смутно припоминаю эту историю. Однажды Мильх сердито сообщил мне, что генералу военно-воздушных сил Лёрцеру поручили организовать оптовую продажу на черном рынке. Лёрцер был близким другом Геринга со времен Первой мировой войны. Как и Геринг, он был летчиком-истребителем и получил орден «Pour le Merite», высшую военную награду Пруссии до конца Первой мировой войны. Пилли Кёрнер, второй секретарь Геринга и его заместитель по вопросам четырехлетнего плана, тоже принимал участие в этих делах. Самое смешное, что привозили, в основном, товары, которые Германия должна была поставлять своему итальянскому союзнику по экспортным соглашениям. Их задерживали и отправляли назад сразу после переезда через перевал Бреннер. Функ говорил с возрастающим возмущением, потом выпрямился и воскликнул: «Какая мерзость!» Продолжая стирку, я возразил, что ему как министру экономики следовало вмешаться и доложить об этих махинациях Гитлеру.

— О чем вы говорите? — ответил он. — Я даже не знал, где они останавливались. К тому же, у Гиммлера наверняка было досье на меня.

В речи перед гауляйтерами осенью 1943-го я сам предупреждал, что впредь мы будем проверять сомнительные экспортные и импортные сделки. Этой речью я вызвал к себе неприязнь, а торговля на черном рынке ничуть не сократилась. Сегодня мне иногда кажется, что Гитлер сознательно терпел коррупцию или даже умышленно способствовал ее процветанию. Это привязывало к нему коррупционеров — разве не каждый монарх пытается укрепить свою власть, приближая к себе фаворитов? К тому же коррупция отвечала его представлению о том, что власть имущие вправе завладевать материальными благами. Авторитету, по его мнению, необходимо и внешнее проявление; на простого человека производит впечатление только наглядная демонстрация. Ему нравилось, что его тираны живут в замках и дворцах; он определенно хотел, чтобы они кичились своим богатством. Мое сопротивление этому лишь подтверждает мою наивность. Ни Функ, ни я не способны охватить умом то коварство, которое лежало в основе гитлеровской тактики власти.

10 января 1949 года. За последние два месяца английского и американского управления я набрал почти семь килограмм. Немецкая поговорка «За решеткой даже мёд кажется горьким» ко мне не относится. К счастью, во время русского месяца всегда наступает фаза аскетизма. Я имею в виду не только продовольствие; скудная пища также меняет смысл жизни человека. Как ни странно, мне кажется, что период русского управления благотворно действует на мой ум. Монашеские ордены, безусловно, понимали связь между лишениями и стимуляцией интеллекта.

28 января 1949 года. Тем для разговора больше не осталось. Поскольку мы ничего не знаем о внешнем мире или получаем обрывки случайной информации, поскольку впереди мы не видим будущего, мы постоянно возвращаемся к старым спорам на те же темы. Можно предположить, что мы, осужденные военные преступники, не стали бы оценивать прошлое с точки зрения морали, что мы постарались относиться к нему, прежде всего, как к историческому процессу, не зависящему от категорий этики. Но в действительности все мы здесь непрерывно морализируем: по поводу этого транжиры Геринга, этого распутника Геббельса, этого пьяницы Лея, этого тщеславного идиота Риббентропа. Здесь задает тон Функ. Сегодня он взялся за Штрейхера — которого, следует признать, сторонились все, и которого даже в Третьем рейхе считали омерзительным. Сегодня мы напомнили Гессу, что именно благодаря ему и моему другу Вилли Либелю, мэру Нюрнберга, Штрейхер лишился расположения Гитлера. Реакцией Гесса была смесь раздражения и рассеянности.

Гесс всегда был ярым противником Штрейхера. В конце 1938-го, когда Гитлер приехал в Нюрнберг, у Гесса впервые появилась возможность выступить против Штрейхера, но он ничего не добился. Однако имелось множество доказательств коррупции Штрейхера и его нюрнбергских дружков, которые обогащались за счет конфискованного у евреев имущества. После долгих уговоров Гессу в конце концов удалось, при поддержке мэра Либеля, возбудить дело в высшем партийном трибунале о поведении Штрейхера. Когда суд принял решение против Штрейхера, Гитлер выразил крайнее недовольство приговором. Он отчитал председателя, рейхсляйтера Буха, майора регулярной армии. Бух — упрямый старый офицер, утверждал он, который часто выносит неверные приговоры по причине политической тупости. Временами, говорил Гитлер, он всерьез задумывается об отстранении Буха от должности. Но Борман, женатый на дочери Буха, всегда защищал своего тестя. Кстати, это первый признак огромного влияния, которое к тому времени приобрел Борман. В конце концов приговор Штрейхера оставили в силе. До конца войны он жил в своем поместье Плейкертшоф неподалеку от Нюрнберга, это было что-то вроде ссылки. Ему запретили появляться в городе. Вместе с ним жила его тридцатипятилетняя секретарша, женщина удивительной красоты, на которой он женился незадолго до окончания войны. Она был единственной, кому хватило смелости выступить свидетелем на стороне Штрейхера. Контраст между ними был поразительным, абсолютно непостижимым.

В годы войны Гитлер часто сожалел, что поддался на уговоры и согласился снять Штрейхера. Во время ночных разговоров в ставке он вспоминал, что именно Штрейхер, убедивший своих нюрнбергских сторонников вступить в национал-социалистическую партию в 1922 году, сделал решающий шаг к сплочению ее рядов. Он также не забыл, что во время беспорядков утром 9 ноября 1923 года, когда Пивной путч уже провалился, Штрейхер одним из немногих сохранил спокойствие и выступил с фанатичной речью на Мариенплац, пытаясь в последний момент изменить ход событий. Противоречивой натуре Гитлера было свойственно горевать даже в случаях, когда он легко мог все изменить — стоило только отдать приказ. Одного слова Борману было бы достаточно, чтобы восстановить Штрейхера на посту гауляйтера.

Штрейхер знал об антагонизме Либеля; в 1938-м он через своего личного адъютанта вручил Либелю в день его рождения огромный букет чертополоха. Однажды во время Нюрнбергского процесса Штрейхер повернулся ко мне с выражением ненависти и злорадства, которое я не забуду до конца жизни, и процедил: «Я приказал расстрелять твоего дружка Либеля, эту свинью, всего за несколько часов до прихода американцев!» В последние недели войны Штрейхер без разрешения покинул место своего изгнания и вновь взял на себя руководство нюрнбергским гау. Либель, который последние несколько лет был руководителем центрального аппарата в моем министерстве, не послушался моего совета в марте 1945-го и вернулся в Нюрнберг, чтобы выполнять обязанности мэра в последние дни войны. Царивший в то время хаос предоставил Штрейхеру возможность отомстить.

31 января 1949 года. Наконец мы докрасили коридор. На это ушло три месяца. Теперь начинаем обновлять свои камеры. Товарищи по заключению, которые сначала смеялись над моей рабочей программой, теперь стали помощниками или подмастерьями. Унылый грязно-желтый цвет стен уступает место светло-зеленой краске, которую отделяет от белой верхней части темно-зеленая полоса. Дверь я делаю более темного оттенка, чем стены; мебель покрывается красно-коричневой краской, переплет окна — белой эмалью. Гёте где-то писал, что светло-зеленый цвет успокаивает и создает хорошее настроение. Теперь я могу опробовать это на себе.

Раньше я столько же внимания уделял цвету мрамора для облицовки дворца фюрера и других святынь партии, сколько сейчас уделяю оттенкам наших камер. Гитлер всегда соглашался с моим выбором. Что напомнило мне об одном случае: как-то за обедом Гитлер сообщил присутствующим, что лично подбирал мрамор по сочетанию цветов. Неужели он не видел, что я сижу за соседним столом? Меня поражало и поражает до сих пор, что он хотел славы в смехотворно ничтожных делах, хотя давно был знаменит во всем мире.

На военных совещаниях Гитлер тоже довольно часто представлял как плоды собственных размышлений некоторые технические детали, которые мои специалисты, профессор Порше или Стилер фон Гейдекампф, разъяснили ему перед началом совещания. Еще ему нравилось заявлять, что «прошлой ночью» — хотя совещание могло продолжаться почти до утра — он «изучил» научный или исторический труд на ста страницах. Все знали, что он читает только последние страницы книги — по его твердому убеждению, все самое важное написано в конце. В худшем случае надо пролистать несколько страниц, может, даже зацепиться за тот или иной абзац, и вскоре ты будешь знать все, что хотел сказать автор. Каким же сильным и неуправляемым было желание этого человека покрасоваться!

3 февраля 1949 года. Наш француз из Шампани, Франсуа Руле, неловкий, но открытый парень, за завтраком приветствует угрюмого Дёница: «Mon general, comment ?а va?» — «Как дела, мой генерал?» Потом они пускаются в долгую беседу, хотя несколько дней назад Дёниц торжественно объявил, что целый год не будет разговаривать с охраной. Каждый из нас выработал собственную модель поведения с охранниками и директорами. Гесс настроен недружелюбно, смотрит на них как на личных врагов, и любое замечание воспринимает с невозмутимым, презрительным спокойствием. Нейрат и Редер ведут себя сдержанно, вежливо и кротко. Дёница бросает из стороны в сторону: то он надменно изображает высокопоставленного морского офицера и никого к себе не подпускает, то ищет душевного общения. Мы с Ширахом в хороших отношениях со всеми, кто хорошо относится к нам. Однако мы постепенно пришли к негласному соглашению: я не дружу с близкими друзьями Шираха, а он не дружит с моими. Старшие товарищи критикуют нас двоих за дружелюбные отношения с персоналом. Функ, который временами говорит афоризмами, сегодня сделал нам замечание: «Даже гуманные охранники все равно остаются охранниками».

С течением времени все члены нашей семерки становятся более своенравными и упрямыми. Наши отношения застыли на одном уровне; новые друзья не появились. Функ и Ширах всегда были близки; сейчас они неразлучны, вечно ссорятся и мирятся. Они в основном интересуются музыкой и литературой, постоянно рассказывают друг другу о книгах, которые читают, выписывают цитаты, обмениваются мнениями. Редер и Функ, гуляя по саду, как по модному курорту, любят поговорить о своих болезнях. Меня и Гесса относят к разряду отшельников. Ширах, Редер и Дёниц относятся ко мне с заметным холодком, хотя временами находят для меня несколько слов. Они осуждают меня за то, что я твердо и безвозвратно отрекся от Третьего рейха. Гесс, напротив, настолько эксцентричен, что никто не может приблизиться к нему. Но я испытываю сочувствие к его странностям и даже некоторую симпатию к нему; он ощетинивается в ответ. Нейрат даже в этом окружении остается аристократом старой закваски: всегда благожелательный, готовый помочь, скромный. Он никогда не жалуется. Это придает ему достоинство и авторитет, которым он, впрочем, никогда не пользуется.

4 февраля 1949 года. В последнее время Функ каждые несколько дней заводит со мной дружеский разговор, но мое неумение вести светские беседы все портит. Еще одним препятствием является склонность Функа упиваться жалостью к себе. Но иногда он даже своим стенаниям придает ироническую окраску. Еще ему нравится оплакивать свою былую дородность и вспоминать утраченные сибаритские удовольствия. Редер порой готов поболтать о пустяках. Дёниц, с которым мы когда-то были в весьма дружеских отношениях по роду службы, редко говорит со мной, а если и говорит, то, как правило, завуалированные гадости. Поскольку он не очень умен, подозреваю, что свои остроты он придумывает по ночам.

Между Редером и Дёницем существуют свои сложности. Редеру, которого Дёниц сменил на посту главнокомандующего военно-морскими силами весной 1943-го, сейчас семьдесят два, и он все еще полон сил. Дёниц моложе его на пятнадцать лет и в свое время, занимая пост командующего подводным флотом, был его подчиненным; Редер по-прежнему видит в нем слишком честолюбивого офицера. Дёниц, в свою очередь, винит предшественника за политику увеличения количества надводных судов. Благодаря Редеру, утверждает он, немецкий флот вступил в войну с пятьюдесятью подводными лодками, из которых всего десять могли вести постоянные действия в Атлантике. Сегодня во время пространной беседы с Нейратом в саду он взволнованно уверял, что Германия поставила бы Англию на колени еще в 1941-м, если бы в начале войны у нее было триста подводных лодок, как он того требовал. По вине Редера, говорил он, до середины 1940-го со стапелей сходили только две подводные лодки в месяц. Военно-морское командование не построило даже половины от общего тоннажа субмарин в 24 000 тонн, разрешенного по англо-германскому морскому договору 1935 года, подчеркнул он. С лопатой в руке я наблюдал, как Нейрат с вежливым интересом слушает тираду гросс-адмирала. Когда они, делая очередной круг, проходили мимо меня, я слышал только возбужденный голос Дёница.

Редер относится к Дёницу со снисходительностью старшего офицера, что особенно его злит. Что до обвинений Дёница, Редер не обращает на них внимания. Они стараются избегать друг друга. Они не придут к согласию, но у меня есть смутное ощущение, что Дёниц только и ждет возможности осудить ошибки, допущенные при подготовке Германии к войне. Он хочет обвинить Редера.

Среди нас есть пассивные люди, которые проводят время за бесконечными разговорами. Среди них Функ, Ширах и — молчаливый и нелепый вариант этого типа — Гесс. К активному типу людей, которые не могут сидеть без дела, относятся Редер, Нейрат, Дёниц и я. Мы по крайней мере избавились от званий. Редер больше не гросс-адмирал, а Нейрат больше не министр иностранных дел. Но из страха опуститься мы стараемся до определенной степени держаться официально. Мы похожи на оборванцев в этих растоптанных башмаках, бесформенных штанах, с большими цифрами, выведенными на спине и коленях, с волосами, обкромсанными неумелым военным парикмахером, поэтому мы более остро ощущаем необходимость соблюдения формальностей. В этом мире, где отсутствует частная жизнь, мы возводим барьеры против чрезмерной близости. Эти барьеры носят защитный характер. В разговорах друг с другом мы по-прежнему используем вежливое обращение «герр», продолжаем соблюдать иерархию и учтиво желаем друг другу доброго утра или спокойной ночи.

В два часа Шарль Роке из французской охраны открывает все камеры и кричит: «Перчатки и носки на столе».

Мы несколько недель обходились без них, а сегодня они, заштопанные, прибыли из женской тюрьмы. Все роются в куче. Француз с укором смотрит на меня, потому что я все еще сижу на своей койке. «Идите за своими вещами. Иначе вам ничего не достанется». В ответ на вопрос англичанина по фамилии Лонг Ширах объясняет, наверное, в сотый раз: «Я же говорил вам. Гесс и Шпеер не помечают свои носки. Просто не хотят. А мы все, конечно же, ставим метки. Я даже вышиваю на них свой номер».

Когда все расходятся по камерам, я иду к столу. Ни одного носка. Очевидно, Гесс снова делал запасы. В прошлом месяце в его камере нашли двадцать пар.

5 февраля 1949 года. Дни тянутся монотонно, не задерживаясь в памяти. Сегодня десять диких гусей пролетали по моему маленькому кусочку неба. Первые признаки весны. На сирени набухают почки.

Несколько недель назад Казалис дал мне «Послание к римлянам» Карла Барта. Барт всему дает четкую характеристику. Мне это нравится. Я так понимаю его: христианские заповеди являются в буквальном смысле бесконечными ценностями, к которым даже святой может только приблизиться. Никому не дано оставаться безгрешным. Каждый человек неизбежно совершает грех. Но должен признаться, на нескольких страницах я с трудом улавливал мысль Барта. После сегодняшней службы я сказал Казалису, что вера кажется мне похожей на огромную горную гряду. Она манит издалека, но когда ты пытаешься забраться на вершину, ты натыкаешься на ущелья, вертикальные склоны и протяженные ледники. Многим скалолазам приходится повернуть назад; некоторые гибнут; но почти никто не добирается до вершины. Тем не менее, с высоты, по всей видимости, открывается восхитительно прекрасная и ясная панорама мира.

14 февраля 1949 года. С разрешения директоров Нейрат разбил сад на квадраты и выделил каждому из нас свой участок. Размер надела зависит от нашего желания работать. В этом решении есть свои преимущества, так как раньше трудолюбивым работникам приходилось работать за лентяев.

Жена не может приехать на свидание из-за блокады. Благодаря ходатайству Казалиса, сегодня меня навестил мой двоюродный брат Хильдебрехт Хоммель, преподаватель Берлинской духовной семинарии. Я волновался из-за этого первого личного свидания в Шпандау. За моей спиной сидели американский, английский, французский и русский охранники. Еще один представитель союзников сидел в углу и делал пометки в блокноте по ходу нашего разговора. И еще один сержант, француз, сопровождал Хильдебрехта. От посетителя меня отделяли две проволочные решетки с мелкими отверстиями, установленные всего в десяти сантиметрах друг от друга, поэтому мы с трудом различали лица друг друга. Мой двоюродный брат, которого я никогда раньше не видел, производил приятное впечатление. Напряжение исчезло. Что бы подумал наш общий предок, старый граф Паппенгейм, наследный маршал Священной Римской империи германской нации, если бы увидел своих потомков в этой ситуации?

15 февраля 1949 года. Странный приступ приподнятого настроения. Когда Ширах спросил меня, для чего все эти банки с белой краской, я ответил:

— А ты не знаешь? Директора приказали побелить угольный подвал. Так им проще будет проверять, в чистоте ли содержатся брикеты. С ума сойти!

— Неужели это возможно? — с недоверием спросил Ширах и в возмущении бросился рассказывать новость Пизу и Дакерману.

Сегодня, разбрасывая удобрение в саду, я подсчитал, что, пока хожу туда и обратно, я покрываю расстояние между девятью и десятью километрами. Тренировка для будущих походов в горы. Только вместо рюкзака — тачка.

18 февраля 1949 года. Мне приснилась долгая прогулка в лесу на северном берегу Хафельских озер, хотя там нет никаких лесов. Большие лиственные деревья напомнили мне, что до войны по моей инициативе начали восстанавливать лесные массивы Грюнвальда, вырубленные во времена Фридриха Великого. Там посадили вечнозеленые растения, и мне недавно сказали, что за прошедшие годы десятки тысяч молоденьких деревьев превратились в леса — один из немногих сохранившихся следов моей деятельности. Если через сто лет Грюнвальд и вправду станет зеленым, в этом будет и моя заслуга.

Устав от ходьбы, во сне я пожалел, что у меня нет велосипеда, и он тотчас появился. Теперь я качу по дорожкам, на низшей передаче поднимаюсь по склонам холмов. Наконец я выезжаю на широкую аллею, одну из тех, что я проектировал для Грюнвальда: со временем он стал бы больше Булонского леса, здесь разместились бы рестораны, конюшни верховых лошадей, игровые площадки и сады скульптур. Внезапно я съезжаю с аллеи на тропинку, ведущую на вершину холма, откуда открывается фантастический вид на Хафельские озера с их поросшими деревьями островками. Во сне перед моими глазами проплывают романтические пейзажи, напоминающие некоторые картины из моей коллекции: я вижу пинии и кипарисы, на островках среди деревьев проглядывают белые храмы, а с краю полукругом стоят белесые скульптуры.

Вечер. С шести часов, когда дверь в мою камеру закрылась, пытаюсь по памяти восстановить свои проекты некоторых частей Грюнвальда. Планировалось превратить его в парк отдыха для простых людей. На эту идею меня вдохновила поездка в 1937 году на Всемирную выставку в Париж, для которой я спроектировал немецкий павильон. Французские друзья отвезли меня в Булонский лес, и я был очарован чередованием лесных массивов, прекрасно спланированных ландшафтов, лужаек и искусственных озер, соединенных дивными извилистыми дорожками. Я сравнивал это великолепие с нашим Грюнвальдом, с его скудной растительностью и песчаными тропками. В том же году я побывал в Италии вместе с женой и Магдой Геббельс и еще больше загорелся идеей проектирования ландшафтов. В Риме мы познакомились с садами Пинчо и виллы д’Эсте. Идея сразу пришлась по вкусу Гитлеру, которого никогда не привлекала резкая красота прусских ландшафтов. Но Геббельс, гауляйтер Берлина, был против проекта — сама идея казалась ему слишком феодальной для такого пролетарского города, как Берлин. С незапамятных времен, подчеркнул он, берлинцы привыкли всей семьей по воскресеньям выезжать «за город», а не в какой-то аристократический парк. Но, как всегда, решения принимал Гитлер. Уже через год мы начали прореживать рощи и вместо сосен посадили лиственные деревья. Геббельс, кстати, был неправ. Мы вовсе не собирались превращать этот огромный лесной массив протяженностью несколько квадратных километров в обычный парк. Мы лишь хотели придать ему разнообразие, облагородить его вкраплениями садовой культуры. Увидев Рим и Париж, а также парки Сан-Суси, Шёнбрунна и многих провинциальных городов Германии, меня поразила особая красота скульптур на фоне первозданной природы. Мои чувства совпадали с настойчивым призывом Гитлера освободить скульптуру из застенков музейных залов. Он утверждал, что первым за долгое время вернул скульптуру на ее законное место в городах, на площадях и бульварах. После архитектуры он больше всего любил скульптуру. Вокруг рейхсканцелярии стояли классические и современные скульптуры. Ему нравилось посещать мастерские скульпторов, чтобы лишний раз получить подтверждение развития творчества в его эпоху.

Мой друг Арно Брекер был его любимым скульптором. После завоевания Франции Брекер познакомил меня со своим старым учителем Майолем, благодаря которому французская скульптура пережила новый расцвет в первые десятилетия этого века. Дела у него шли неважно; бронзу достать было невозможно, и коллекционеры в эти безрадостные времена стали редкостью. Тогда Брекер сделал неожиданное предложение: привлечь его старого друга к работе над перепланировкой Грюнвальда. Майоль сразу же согласился, когда за обедом я предложил ему изваять скульптуры для нового берлинского парка. Майоль был тронут; по его словам, в восемьдесят лет он впервые получил государственный заказ. За все эти годы французское правительство ни разу не заказало ему ни одной работы. В начале 1945-го я узнал, что члены Французского Сопротивления разбили на куски оригинал его, вероятно, самой красивой и значительной скульптуры «Средиземное море», созданной в начале века, потому что приняли ее за работу, выполненную по моему заказу. По другим сведениям, они уничтожили ее, полагая, что это творение Арно Брекера.

25 февраля 1949 года. Сегодня идет дождь. В одиннадцать часов — время прогулки — Гесс начинает стонать. Все идут на улицу, но он остается в постели. Стоукс приказывает: «Номер семь! Выходите на прогулку!» Мы с любопытством стоим в коридоре и слушаем их затянувшийся спор.

«Седьмой, вас посадят в карцер. Немедленно выходите!» Пожав плечами, Гесс встает и без возражений вдет в карцер, в котором из мебели есть только стул и стол.

3 марта 1949 года. Сегодня я задался вопросом, был ли способен человек, которому я служил, которого, безусловно, уважал долгие годы, на такие искренние чувства как дружба, благодарность, верность. Иногда я сомневаюсь в его чувствах к Еве Браун; его старые соратники говорили, что он по-настоящему любил Гели Раубаль. Что касается мужчин, он, казалось, был искренне привязан ко мне, своему шоферу Шреку, чей портрет висел в его кабинете рядом с фотографией матери. На ум приходит еще только один человек — Муссолини. Я считаю, что между ними существовало нечто вроде дружбы, причем даже больше со стороны Гитлера. Да, в конце войны Гитлер хотел отобрать у Муссолини северные провинции. Но это скорее говорило о его недовольстве военными действиями союзника и было связано с волной ненависти и мстительности, направленной против примкнувших к лагерю Бадольо итальянцев, которые перешли на сторону врага.

Однако все эти годы до разрыва они были близкими друзьями; и если бы меня попросили назвать человека, к которому Гитлер испытывал искреннюю привязанность, я бы обязательно упомянул Муссолини. Но недавно я вспомнил день зарождения их дружбы. В сентябре 1937-го Муссолини приехал в Берлин. Они с Гитлером ехали по Восточно-Западной оси, которую Бенно фон Арендт превратил в триумфальную аллею, поставив несколько сотен пилонов из белого картона. Гитлер был в восторге и решил когда-нибудь заказать выполнение пилонов в камне. В Майфельде Гитлер и Муссолини, бок о бок, выступили перед многотысячной толпой. Вечером, когда Муссолини уехал после роскошного банкета в рейхсканцелярии, Гитлер выглядел крайне довольным. По его словам, он произвел столь сильное впечатление на дуче, что Италия теперь навсегда привязана к Германии. Потом мы еще несколько часов провели в более узком кругу. Гитлер снова восхищался аристократическим профилем Муссолини, и тут слово взял Геббельс. Он заявил, что с ним, безусловно, согласятся все присутствующие, если он отметит огромную разницу между дуче и фюрером. В конце концов у фюрера абсолютно другой тип личности. В Италии Муссолини, возможно, представляет собой нечто особенное, этакий римлянин среди простых итальянцев, как иногда отмечал фюрер; но здесь, в Берлине, он всего-навсего итальянец среди немцев. Во всяком случае ему, Геббельсу, дуче порой казался опереточным героем.

Сначала эта тирада, похоже, вызвала у Гитлера противоречивые чувства. С одной стороны, унизили его нового друга, но в то же время он чувствовал себя польщенным. Когда Геббельс добавил несколько точных замечаний, Гитлер принялся имитировать некоторые позы Муссолини, поразившие его своей странностью: выпяченный подбородок, упертая в бедро правая рука, стойка с широко расставленными ногами. Зрители вежливо смеялись, и он выпалил несколько итальянских или итальянских по звучанию слов, вроде патриа, викториа, макарони, беллецца, бельканто, телеграфико и баста. Его представление всех рассмешило.

Снова став серьезным, Гитлер с гордостью рассказал, как во время визита Муссолини в Мюнхен привил ему любовь к новой немецкой архитектуре. Тогда он прочитал дуче лекцию по современной архитектуре, и теперь тот убежден, что проекты его официального архитектора, Пьячентини, — полная чушь. В 1940 году на Всемирной выставке в Риме, заявил Муссолини, он покажет, чему научился в Мюнхене и Берлине.

12 марта 1949 года. Ремонт в камерах завершен. Мы даже получили новые кровати с металлическими пружинами. Первые несколько дней их упругость казалась такой непривычной, что я не мог спать. На длинной стене я приклеил фотографии родителей, жены и наших детей. Рядом висят репродукции головы из бронзы работы Поликлета, наброска дворца на Акрополе, выполненного Шинкелем, ионической капители и классического фриза. Первое, что я вижу, открыв глаза утром, — Эрехтейон на Акрополе.

Сегодня Пиз шепотом рассказал мне, что ходят слухи о переменах в тюремном устройстве. Из-за политических разногласий совместное предприятие с русскими будет ликвидировано. Мне дали час свидания с женой. Но мне бы хотелось перенести его на июнь. Может, к тому времени здесь все будет по-другому.

13 марта 1949 года. Забыл закончить историю о зданиях Муссолини.

Через несколько месяцев Гитлер увидел первые наброски для Всемирной выставки в Риме. По замыслу, здания потом должны были стать чем-то вроде правительственного центра. «Он нас не понял! — воскликнул Гитлер. — Бессмысленная копия, не имеющая никакой ценности. Но, может, так даже лучше; мы сохраним первенство». В то же время он поручил Герману Гислеру — который уже занимался строительством форумов гау в Аугсбурге и Веймаре, реконструкцией Мюнхена и полной перестройкой Линца — спроектировать внушительный немецкий павильон для Всемирной выставки в Риме.

Странно, но я сам никогда не общался с Муссолини. Во время его визита в Мюнхен меня представили ему, и мы обменялись несколькими словами. Позднее в те злополучные дни на озере Гарда обергруппенфюрер СС Вольф хотел получить для меня приглашение от Муссолини, но я решил, что навещать его при таких унизительных обстоятельствах было бы бестактно, как будто он — достопримечательность для туристов. Сегодня я жалею, что упустил такую возможность.

14 марта 1949 года. Все утро стеклил окна для парников. На первой грядке посеял горох и морковь, на других посадил анютины глазки, фиалки, ландыши и астры. Нейрат, Дёниц и все остальные предпочитают выращивать овощи. Семена цветов, выданные тюремным начальством, достались нам с Ширахом. Вдобавок я устроил лесной питомник, посадив пятьдесят саженцев орехового дерева. Через десять — пятнадцать лет они начнут приносить плоды. Надеюсь, наши преемники соберут урожай первых орехов.

Из-за плохой погоды после дневного перерыва нам пришлось выметать толстые слои пыли на верхних этажах. Такие задания, по крайней мере, дают мне возможность заглянуть за высокие стены. Только сейчас я наконец понял, где именно находится тюрьма. Совсем близко проходит дорога в Науэн, по которой я в выходные часто ездил с семьей к друзьям в поместье Зигрон в окрестностях Вильснака. Тюрьму Шпандау наверняка видно с дороги, но я, конечно, не обращал на нее внимания.

16 марта 1949 года. По сравнению с моими нюрнбергскими зданиями, которые своей строгой структурой внесли восточные мотивы в архитектуру, навевали воспоминания об Ассирии или Египте, в берлинских зданиях того же времени я использовал более яркие сочетания и богатые детали. Я решился на экскурс в священные орнаментальные формы и разработал более неожиданные проекты, потому что к тому времени моя архитектура вошла в моду. Я пытался создать новый стиль, чтобы выделиться из толпы подражателей.

В национал-социалистической архитектуре никогда не было идеологии, хотя я все время читаю утверждения об обратном. Единственным требованием были сверхбольшие размеры. Гитлер хотел производить на людей впечатление и в то же время внушать им страх огромными пропорциями. Так он надеялся обеспечить психологическую поддержку своего правления и правления своих преемников. В этом смысле программа была идеологической. Но это никак не влияло на стиль. Такова моя позиция.

18 марта 1949 года. К моему удивлению, советский директор только что вошел в мою камеру. Он осмотрелся вокруг, проверил, все ли в порядке, спросил сухим, но не враждебным тоном «Как дела?», и вышел, не дожидаясь ответа. А я как раз делал записи. Хорошо, что дверь дважды закрывается на ключ и запирается на засов, поэтому сначала раздается лязг замков, и только потом открывается дверь. Я лежу на кровати лицом к двери, согнув ноги в коленях, а на коленях, как на столе, лежит большая книга по архитектуре.

Недавно я разработал новую систему. В случае тревоги я больше не прячу бумаги в карман куртки. Я лежу на кровати с расстегнутой верхней пуговицей на штанах; одно движение под прикрытием книги, и письмо исчезает в кальсонах. Там же я держу резервный запас бумаги и письма, на которые надо ответить: нижнее белье стало моим письменным столом! Бинтами, которые я использую, когда у меня опухает нога, я обматываю штанины кальсон, чтобы заметки или письма не выпали при ходьбе. Мой любимый тайник — в сгибе колена, поскольку бумага не выпирает из-под брюк, когда я работаю.

26 марта 1949 года. Очень горько, что я не могу присутствовать на конфирмации моего сына Альберта. У нас были хорошие отношения, но когда я возвращался домой в Берлин-Шляхтензее после долгого рабочего дня, как правило, очень поздно, меня ждала только жена. Дети к тому времени давно спали. Часто я не видел их целыми неделями. Во время войны должность министра вооружений отнимала столько времени, что они росли практически без отца. Я был всего лишь человеком, который изредка забегал домой и приносил сласти. Я пытаюсь написать письмо к конфирмации Альберта и понимаю, что мне все труднее говорить с ним. Я больше не могу найти правильный тон. К тому же у нас нет новых общих впечатлений. Детям, несомненно, становится все труднее сохранять представление о том, какой я человек.

3 мая 1949 года. Пятинедельный перерыв, но не из-за апатии. Я раздобыл рейсшину и угольники и впервые за несколько лет начертил детально проработанный проект. Меня очень радует эта деятельность, а также новый вариант моего дома для среднего класса. Я так увлекся работой, что снова стал делать подробные чертежи фасадов в масштабе. Этот проект получился особенно хорошо — строгий фасад с улицы и немного легкомысленная южная сторона.

13 мая 1949 года. Чудесная весенняя погода. Джон Хокер, который обычно держится отчужденно, рассказал мне, что в Берлине идет подготовка к конференции министров иностранных дел, после которой ожидается снятие блокады с Берлина. Может быть, Хокер хочет развеять упорные слухи о том, что нас переводят в окрестности Гамбурга из-за политических разногласий между союзниками. Другой охранник, всегда веселый американец Донахью, подтвердил информацию Хокера. Значит, ей можно верить; Хокер способен придумать какую-нибудь новость, лишь бы лишить нас надежды.

Небо сегодня словно подкрасили синькой; кажется, можно заглянуть в самую его глубину. Обычно такое небо бывает только в горах. Во всяком случае, я видел только там — поднимаясь на вершину, катаясь на лыжах, или в Оберзальцберге. Лишь в Шпандау я осознал, какая спокойная, какая семейная царила там атмосфера — скорее летняя резиденция преуспевающего промышленника, чем горный замок неприступного фюрера, который с такими мучениями занял положение государственного деятеля и который даже в моей памяти все больше принимает черты исторической абстракции.

Мы непринужденно стояли на террасе, а дамы располагались в плетеных шезлонгах с подушками, обитыми полосатой красно-белой материей. Дамы, как на курорте, подставляли лица солнцу, так как загар был тогда в моде. Облаченная в ливрею обслуга, избранные члены СС из охранного батальона Зеппа Дитриха, с безупречными манерами, которые казались чуть фамильярными, разносила напитки: шампанское, вермут с содовой или фруктовые соки. Рано или поздно появлялся камердинер Гитлера и сообщал, что фюрер выйдет к нам через десять минут; что он отдыхает наверху после долгого совещания. В один из таких дней, когда обед задерживался больше чем на час, я помню невысокого энергичного доктора Отто Дитриха, пресс-секретаря Гитлера; доктора Карла Брандта, врача, который всегда должен был находиться при Гитлере на случай травм или покушения; полковника Шмундта, адъютанта вооруженных сил с невероятно торчащими ушами; адъютанта армии Энгеля, всегда готового пошутить; Вильгельма Брюкнера; и, конечно же, Мартина Бормана, чьи неуклюжие старомодные ухаживания не находили ответа у дам, кроме одной из молоденьких секретарш Гитлера, которая визгливо хихикала. После сообщения о скором появлении Гитлера гул голосов становится тише, взрывы смеха прекращаются. Женщины переходят почти на шепот, продолжая болтать о нарядах и путешествиях. Ева Браун берет с шезлонга кинокамеру; рядом с ней Негус, черный скотч-терьер, названный в честь императора Абиссинии. Она собирается снимать торжественный выход.

Гитлер появляется в цивильном платье, в прекрасно сшитом костюме, хотя и немного вульгарном. Галстук подобран неудачно. Несколько недель назад Ева Браун не раз предлагала выбирать ему подходящий галстук, но он отмахнулся от предложения. Несмотря на хорошую погоду, на нем велюровая шляпа с широкими полями — чуть шире, чем предусмотрено модой, потому что он легко обгорает на солнце. Может, ему просто нравится бледность; во всяком случае у него нездоровый цвет лица. Небольшое брюшко придает всему его облику статность и удовлетворенность.

Гитлер дружелюбного приветствует каждого из гостей, спрашивает о детях, личных планах и обстоятельствах.

С момента его появления обстановка изменилась. Все напряжены, явно пытаются произвести хорошее впечатление. Но Гитлер хочет непринужденного общения, которое не будет казаться рабским, а наоборот, позволит людям вести себя естественно и на время забыть о том, что по возвращении в Берлин эти же люди снова будут заискивать и угодничать. Здесь Гитлер старается вести себя весело и доброжелательно, своим поведением побуждая нас расслабиться.

Проходит еще полчаса, прежде чем нас приглашают к столу. Впереди идет Гитлер, за ним следует Борман с Евой Браун. Мы проходим мимо гардеробной. Развеселившись, один из молодых адъютантов примеряет шляпу Гитлера, которую слуга только что отложил в сторону; шляпа слишком велика и сползает ему на уши.

Хотя родственный интерес Гитлера к нам явно был скорее формальностью, чем искренней заботой, в таких случаях он вел себя менее сдержанно и почти никогда не рисовался. Иногда он уверял, что женщины хрипят от возбуждения в его присутствии, но о дамах Оберзальцберга я этого сказать не могу. Похоже, им приходилось сдерживать себя, чтобы не подшутить над Гитлером. В этом близком окружении он не мог скрыть своих слабостей, хотя и очень старался.

Иногда его попытки соответствовать своему представлению о достоинстве государственного деятеля приводили к забавным результатам — например, когда он обращался к принцам «ваша высочайшая светлость» или с преувеличением изображал галантного рыцаря в присутствии дам. В 1934 году я сопровождал его в Веймар, где он нанес визит вежливости сестре Ницше. На пороге Гитлер отвесил ей немыслимый поклон и вручил огромный букет цветов, который его слуге пришлось сразу же у нее забрать — букет был слишком велик для дамы, и она не могла его удержать. Она явно была смущена. В гостиной Гитлер обратился к ней с церемонной речью, которую я до сих пор вспоминаю с изумлением и улыбкой. «Высокочтимая милостивая госпожа, — начал он, — какое счастье видеть вас в добром здравии в вашем достопочтенном доме. С выражением глубокого и неизменного уважения к вам и вашему достойному брату позвольте по случаю этого визита передать вам скромный дар в виде пристройки к этому дому, столь тесно связанному с великой традицией». Не найдя, что ответить, Элизабет Фёрстер-Ницше предложила нам сесть.

В 1939 году моя мать жила с нашими детьми в Оберзальцберге, пока мы с женой ездили в отпуск. Гитлер часто приглашал ее на обед в узком кругу. Как я потом узнал, Гитлер проникся к ней симпатией и, по всей видимости, выражал свое уважение с той же велеречивостью, что и сестре Ницше. После этих визитов моя мать, никогда не разбиравшаяся в политике, изменила свое мнение о Гитлере и его работниках. «Они все настоящие нувориши. Даже еду подают каким-то невообразимым образом, стол сервирован безвкусно. Гитлер был ужасно мил. Но это мир парвеню!»

14 июня 1949 года. Месяц назад сняли блокаду Берлина, и жена смогла приехать на свидание. Свидание было пыткой, для нее, наверное, даже больше, чем для меня. Под взглядами пяти или шести человек мы не смогли сказать ни одного нормального слова. Тем не менее, это большое событие. По крайней мере, мы в течение часа смотрели друг на друга. Я был очень рад, что она выглядит гораздо лучше. Когда мы виделись в последний раз три года назад перед объявлением приговоров в Нюрнберге, она казалась усталой и измученной. Все эти три года ее изможденное лицо стояло у меня перед глазами и терзало мне душу.

15 июня 1949 года. Курю трубку, которую Маргарет с опозданием подарила мне на день рождения. В то же время это память о дедушке. Он был страстным охотником и, рассказывая внукам охотничьи байки, церемонно набивал похожую трубку.

Недавно прочитал, что жена Томаса Карлейля, как и моя жена, терпеть не могла табачного дыма. Карлейль садился на низкую скамеечку у камина и выпускал дым в трубу. Поскольку у нас дома нет камина, мне придется сделать дымоход с выходом наружу. Но пока я все еще здесь.

15 июня 1949 года. Внезапно мне приходит на ум, что в Оберзальцберге мы сами больше времени проводили в Бергхофе с Гитлером, чем в нашем старом каркасном доме, который некогда был небольшим пансионом. Потом его приобрел Борман, как и всю недвижимость в горах, и передал нам. Как радовались дети, когда я на большой скорости катал их в нашем быстром спортивном БМВ по извилистой дороге, которую Борман проложил среди гор к «Орлиному гнезду» Гитлера. Дети смеялись и кричали от восторга, когда машину под визг колес заносило на крутых поворотах.

16 июня 1949 года. Вчера начал читать «Орестею» Эсхила, написанную в те годы, когда Перикл вместе со своим зодчим Иктином строил Парфенон: символ уверенности афинян после греко-персидских войн.

Иногда Гитлер приглашал моих детей и детей Бормана на шоколад и пирожные. Их намывали, наряжали в красивые платья и учили вести себя вежливо и доброжелательно. Но они не давали себя запугать; дети держались независимо, и Гитлеру не удавалось завоевать их расположение. Он не умел ладить с детьми; все его заигрывания не находили у них ответа. Однажды он сел на скамью рядом с моей дочерью и попросил показать ему свои первые пробы пера. Наш старший сын несколько минут с интересом наблюдал за ними, но убежал, как только Гитлер попытался и его вовлечь в разговор. Дети старались как можно скорее избавиться от внимания взрослых — нормальная реакция, но непривычная для Гитлера.

В связи с этим я еще кое-что вспомнил. В определенные дни СС открывала ворота Оберзальцберга. Тысячи восхищенных поклонников широкой колонной проходили мимо Гитлера, который стоял на возвышении, чтобы все могли его увидеть. Люди махали ему; женщины рыдали от восторга. Гитлер показывал своему шоферу Кемпке на какого-нибудь ребенка, и боец СС поднимал ребенка над толпой. Потом делали неизменные групповые снимки; Гитлер обожал подобные фотографии. У детей же часто бывал испуганный вид.

Меня едва не стошнило, пока я раскуривал свою трубку.

20 июня 1949 года. Убедившись, что за нами никто не наблюдает, Пиз шепотом сообщил мне, что западные зоны оккупации снова стали независимым государством и получили название «Федеративная Республика». Восточная зона провозгласила себя «Демократической Республикой». Как бы там ни было, через четыре года после падения рейха Германией вновь управляют немцы, а не оккупационные власти.

Под стать обострившемуся политическому конфликту в нашей тюрьме идет гражданская война между Востоком и Западом из-за работы в саду. Русский директор требует убрать несколько клумб с распустившимися цветами. По его словам, цветам не место в тюремном саду; к тому же в правилах они не предусмотрены. Западные державы, жалуется он, постоянно нарушают обязательные соглашения. После долгих переговоров стороны достигают компромисса: цветы мы больше не сажаем, но те, что уже растут в саду, разрешено оставить.

24 июля 1949 года. Русский месяц. Голодное время. По утрам — треть литра густой ячменной похлебки, кофе из цикория, несколько кусков хлеба; днем — жидкий суп, кисловатый на вкус, и такое же количество хлеба; вечером — картофельное пюре, несъедобное мясо, крошечный кусочек масла и опять хлеб. Так продолжается изо дня в день без малейших изменений. Когда я жалуюсь на однообразное питание, охранник говорит мне: «В Москве снаряжали экспедицию на Дальний Восток. Среди разрешенных вещей был граммофон и пятьдесят пластинок. Когда исследователи решили послушать музыку в своей палатке, оказалось, что им прислали пятьдесят экземпляров одной и той же пластинки».

26 июля 1949 года. Сегодня, услышав во дворе обрывок разговора о Гитлере между Дёницем и Ширахом, я внезапно осознал, как холодно я думаю и пишу о нем. Ведь я был рядом с ним больше десяти лет, я обязан ему своей карьерой и славой. Более того, мне было хорошо в его обществе — во всяком случае в мирные годы. Я сознательно или неосознанно закрывал глаза, когда не замечал его неуклюжей напыщенности, плохо подобранных галстуков, огромных букетов — или я сейчас обманываю себя и других, когда постоянно принижаю его даже в собственных глазах? Если не ошибаюсь, за последние несколько месяцев я не упомянул ни об одной привлекательной черте его характера; в общем-то, во мне не осталось ни капли верности ему. Это предательство?

25 июля 1949 года. По-прежнему размышляю о своих взаимоотношениях с Гитлером. Тема предательства.

26 июля 1949 года. Не могу разубедить себя; я — предатель. И не только потому, что Гитлер утратил все права на мою преданность; нельзя быть верным чудовищу. Но иногда я задаюсь вопросом: может, во мне сидит какое-то необъяснимое чутье, которое, хочу я того или нет, заставляет меня подчиняться духу времени; словно преобладающее течение тащит меня за собой. Мое чувство вины в Нюрнберге, безусловно, было абсолютно искренним, но жаль, что я не испытывал его в 1942-м. И еще я был бы больше уверен в своих оценках, если бы сегодня — хотя бы в чем-нибудь — был не согласен с духом времени, который сейчас вынес окончательный приговор Гитлеру. Но я и в нем не вижу ничего хорошего; во всяком случае, ничего, что могло бы компенсировать его чудовищные преступления. В свете этих преступлений — что можно считать предательством?

1 августа 1949 года. Дождливое лето с холодными ветрами и грозами, часто льет как из ведра. Но я все равно загорел. В двенадцать часов русские покинули тюрьму. На сторожевые башни вернулись американские солдаты. Русские автоматы были обычно направлены в нашу сторону, в сад, а оружие американцев нацелено наружу.

На обед давали баранину с вареным картофелем и еще столько разных вкусностей, что я, наверное, полночи не засну. Днем нас взвешивал американский врач. За прошедший месяц каждый заключенный похудел примерно на три килограмма.

Гессу смена меню тоже пошла на пользу. После медосмотра мы вместе сидели на лавочке, греясь на солнце. Я пытался завязать с ним разговор. Поскольку политика — тема щекотливая, и ее обсуждение ни к чему не приведет, а Гесс оживляется, только когда речь заходит о прежних временах, я заговорил о Еве Браун. Я рассказал ему об одном случае, свидетельствующем о чрезвычайной холодности Гитлера. Однажды весной 1939-го Ева Браун, которая иногда изливала мне душу, в смятении поведала, что Гитлер предложил ей оставить его и найти другого мужчину — сказал, что он больше не может быть таким, каким она хочет его видеть. Он говорил напрямик, не пытаясь смягчить свои слова, но, может быть, он на мгновение осознал, на какие жертвы приходится идти девушке, чтобы быть его любовницей. Поначалу Гесс слушал внимательно, но вскоре отмахнулся от моих слов со скучающим видом, и я пошел работать.

11 сентября 1949 года. Минуло еще шесть недель. Месяцы сменяют друг друга. Я где-то прочитал, что скука — единственная мука ада, о которой забыл Данте.

30 сентября 1949 года. Конец третьего года. Сенсационные события нашего лета: сотни воробьев стащили семена подсолнуха. Мы собрали скудный урожай овощей. Но мои цветы радуют глаз; среди них теперь появились люпины дивного розового цвета, выросшие из английских семян. Я опять прочитал дюжины книг — без всякого интереса. Продолжаю учить английский и французский, хотя не вижу в этом никакого смысла. Скоро снова возьмусь за рейсшину и угольники и начну проектировать дом. Все бессмысленно.

Год четвертый

Отношение Гитлера к Аденауэру и Гёрделеру — Дориан Грей — Риббентроп и ответственность за войну — Парижские встречи с Вламником, Майолем и Кокто — Гитлер: о подавлении мятежей — Порванные рубашки — Депрессия — Утренний инцидент с Гессом — Поездка в Винницу и разрыв Гитлера с Ширахом — Планы по Востоку

18 октября 1949 года. Несколько дней назад Функу сделали операцию. Западные врачи хотели провести ее в американском госпитале, но русский директор не разрешил. В Шпандау привезли передвижную операционную армейского типа. Сложную операцию проводил французский врач. В соответствии с правилами присутствовали три охранника. Один потерял сознание. В подвале наготове стоял гроб.

За Функом ухаживает французская медсестра. Мы ее не видим — как только она появляется, нас запирают в камерах. Я этому даже рад. Я столько лет был лишен женского общества, что теперь боюсь оказаться неловким и неуклюжим.

22 октября 1949 года. Функ вне опасности. Он без ума от мадемуазель Антисье, но, к его огорчению, она не разделяет его чувства. Однако не лишает его иллюзий.

24 октября 1949 года. Говорят, Аденауэр, бывший мэр Кельна, стал главой нового западногерманского правительства. Помню, Гитлер назвал его способным человеком; кажется, это было в 1936 году за чаем в Нюрнбергской гостинице «Дойчер Хоф». Либель незаметно подвел разговор к значимости мэров, желая похвастаться своей работой в Нюрнберге. Благодаря дару предвидения и решимости, заметил тогда Гитлер, Аденауэр создал кельнский «зеленый пояс» с системой объездных дорог; он также пригласил в Кельн крупных градостроителей и построил уникальную ярмарочную площадь на правом берегу Рейна. По словам Гитлера, он по сей день находится под впечатлением проекта Аденауэра, погрузившего город в долги. Что значат несколько дурацких миллионов по сравнению со смелым планом города, с архитектурной концепцией? Жаль, что из-за политической позиции Аденауэра Гитлер не использовал способности этого человека.

Гитлер ценил Аденауэра за упорство: наверняка он поссорился бы с этим сложным человеком при первой же встрече. Однажды он попытался договориться с одним из мэров-аристократов, и хотя тот не без симпатии относился к «национальной революции», они мгновенно повздорили. «Этот Гёрделер ставит мне палки в колеса! — не раз жаловался мне Гитлер. — Он прекрасно знает, как я хочу поставить новый национальный памятник Рихарду Вагнеру. Я лично сказал ему, что утвердил проект Хиппа. Но он все время придумывает новые уловки, чтобы помешать сносу жалкой старой статуи, возведенной неумелым скульптором. — В голосе Гитлера появились стальные нотки: — Гёрделеру хорошо известно — я даже обсуждал с ним детали, — что мне особенно нравится большие величественные рельефы, что все должно быть сделано из лучшего унтерсбергского мрамора. Мне пришлось снять Гёрделера с поста рейхскомиссара из-за его бюрократического подхода к работе. Если он в скором времени не образумится, он больше не будет мэром. Через шесть месяцев напомните мне об этом, Борман».

И в 1937-м Гёрделер так-таки лишился всех официальных постов. В то время никто и вообразить не мог, что семь лет спустя заговорщики выберут прежнего мэра Лейпцига преемником Гитлера.

26 октября 1949 года. В соответствии с мерами по самосохранению я приступил к выполнению программы упражнений, направленных на укрепление сердца и мышц. Я собираюсь засыпать яму объемом примерно сто пятьдесят кубометров, и для этого мне придется перетаскать песок из кучи на другом конце сада. Вдобавок я отмерил расстояния в сто и двести метров и иногда совершаю пробежки на эти дистанции. Врач прописал мне спортивную обувь. Я не бегал несколько лет, и теперь мои «достижения» приводят меня в уныние.

2 ноября 1949 года. Побегал несколько дней, и у меня распухло колено. Врач прописал постельный режим. Глотаю таблетки в огромных количествах и принимаю витамины.

С каждым письмом из Гейдельберга приходят семейные фотографии. Я рассматриваю их снова и снова, сравнивая со старыми снимками — хотя бы так я смогу видеть, как растут дети. Долго ломал голову над одной фотографией, которую получил сегодня: лоб явно Фрица, и стрижка тоже предполагает, что это один из мальчиков, но подбородок, похоже, принадлежит Хильде, а по глазам — вроде бы Маргарет. Может, это все-таки Маргарет с короткой стрижкой? Надеюсь, это не Эрнст. Совсем недавно я перепутал Эрнста с Арнольдом.

Прошло больше четырех лет с тех пор, как я видел их в последний раз. Эрнсту, самому младшему, было тогда полтора года; сейчас ему больше пяти. Арнольд подошел к подростковому возрасту, а Альберту уже пятнадцать! Через пять лет трое из моих детей станут взрослыми. Раньше я с удовольствием ждал этого периода в жизни детей. Теперь во мне все больше крепнет чувство, что я потерял детей навсегда, а не только на срок заключения. Откуда возьмутся чувства после двадцати лет разлуки? Иногда я боюсь, что если меня вдруг выпустят раньше срока, это нарушит процесс взросления. Когда меня посещают такие мысли, я иногда думаю, что было бы лучше, если бы я никогда не вернулся домой. Что они будут делать с шестидесятилетним незнакомцем?

4 ноября 1949 года. Все еще в постели. Сегодня снова пять часов провел за чтением. Размышлял. Грустил по дому. Тосковал по семье. Боли в груди и в области сердца.

Несколько часов изводил себя мыслями о том, что дети меня забыли, а жена хочет развестись. Фантазии? Или мое подсознание таким безумным образом реагирует на страх перед встречей с семьей, страх перед возвращением домой?

5 ноября 1949 года. Депрессия. Почти нет желания жить.

7 ноября 1949 года. Днем приснился сон: мы с женой ссоримся. Она в гневе уходит от меня по саду. Я иду за ней. Внезапно от нее остаются только глаза. Они полны слез. Потом я слышу ее голос. Она говорит, что любит меня. Я пристально смотрю в ее глаза; потом крепко обнимаю. Я просыпаюсь и понимаю, что плакал впервые после смерти отца.

8 ноября 1949 года. В течение последних нескольких дней, во время дневного отдыха, Джек Донахью приносил мне книгу, только что вышедшую на воле. Ее написал драматург Гюнтер Вайзенборн. Студентом я видел в Берлине его пьесу о подводных лодках. При Гитлере его посадили в тюрьму, и эта книга, под названием «Мемориал» — его дневник, воспоминания о тех годах. В одном отрывке он вспоминает, как незадолго до начала войны увидел Гитлера в Мюнхенском Доме художника, сидящего в кругу приближенных:

«Человек, которого они назвали фюрером, в тот вечер изображал хорошего парня с выражением милого изумления в глазах. Когда этот человек произносил несколько слов, все сидящие вокруг него паладины подобострастно наклонялись вперед, тянулись к одной точке: рту деспота с кляксой усов на губе. Словно теплый ветер покорности молча склонил эти надменные головы, и я не видел ничего, кроме складок жира на шеях наших лидеров…

Толстощекий Гитлер принимал эту волну раболепия. Он в свою очередь слегка склонился к Шпееру, который сидел справа от него и изредка ронял несколько учтиво скучных слов. Обрушившийся на него поток почтения Гитлер передавал Шпееру; это напоминало эстафету обожания. Шпеер, казалось, был окружен восхищением и любовью; именно он сгребал подношения, будто какую-то мелочь».

Странно читать подобное наблюдение в этой камере. Оно напомнило мне одно замечание моего помощника Карла Марии Хеттлага. Однажды после вечернего визита Гитлера в мою мастерскую он сказал, что я — безответная любовь Гитлера.

Это была не гордость. И не попытка отстраниться от Гитлера. Сегодня с моей нынешней выгодной позиции мне кажется, что в отношениях с людьми я всегда держался отчужденно, и эта отчужденность, возможно, была разновидностью застенчивости. С другой стороны, я был молодым человеком тридцати лет, которому все говорили, что он строит на века — и я чувствовал груз огромной ответственности. Я видел себя в разрезе истории. Может, я и хотел бы проявить свое глубочайшее почитание; но я никогда не умел свободно выражать свои чувства. Не мог даже в этом случае, хотя мне часто казалось, что Гитлер возвышается над всеми, кого я знаю, может, даже над моим отцом, которого я искренне уважал.

20 ноября 1949 года. Продолжаю размышлять о глубинных причинах моего сдержанного отношения к людям. Двенадцать лет в ауре гитлеровской власти, вероятно, лишили меня непосредственности, которая, безусловно, была мне свойственна в юности. Не стоит убеждать себя, что меня просто подавляло влияние великой личности и порученных мне исторических задач. Это также было рабство в самом широком смысле слова, а не только в его сублимированном, психологическом значении. Ведь мои честолюбивые замыслы полностью зависели от прихотей Гитлера. Вчера он мог назвать меня гением архитектуры, но кто мог гарантировать, что завтра он не скажет: «Гислер мне нравится больше Шпеера»? Вполне возможно, с 1943-го он в самом деле предпочитал мне моего мюнхенского соперника.

Вскоре после того, как я получил первые крупные архитектурные заказы от Гитлера, я стал периодически испытывать чувство тревоги в длинных туннелях, в самолетах или закрытых комнатах. Сердце начинало бешено колотиться, сдавливало грудь, я задыхался, и давление резко подскакивало. Через несколько часов приступ проходил. Я обладал властью и свободой, и в то же время испытывал тревогу! Сейчас в камере я и думать о ней забыл.

В свое время меня в течение нескольких дней тщательно обследовал профессор фон Бергман, известный в Берлине специалист по внутренним болезням. Он не нашел никаких нарушений в моем организме. Проблемы исчезли без всякого лечения после начала войны, когда Гитлер переключился на другие дела, и я больше не был в центре его внимания или же привязанностей.

Недавно я прочитал у Оскара Уайльда: «Влиять на другого человека — это значит передать ему свою душу. Он начнет думать не своими мыслями, пылать не своими страстями. И добродетели у него будут не свои, и грехи, — если предположить, что таковые вообще существуют, — будут заимствованные».

Но пока я читал «Портрет Дориана Грея», в голову пришла мысль: щеголь сохранил красоту, потому что все его уродливые черты забирал портрет. Что, если я сейчас передаю свое нравственное уродство своему автобиографическому описанию? Может, это способ выжить?

22 ноября 1949 года. Снова на ногах. Русский врач прописал мне каждый день ходить в течение нескольких минут с получасовыми перерывами.

Часы на соседней церковной башне только что пробили 11 вечера. Свет в камере давно погасили. Но через большое смотровое отверстие в камеру проникает свет и падает на мою небольшую чертежную доску. Я пишу, и все мои чувства обострены, настроены на любые признаки опасности. Сейчас стало сложнее, потому что некоторые охранники носят ботинки на резиновой подошве — очевидно, чтобы не потревожить наш сон. Но для нас это создает проблемы в те четыре-пять часов, когда мы по-настоящему предоставлены самим себе. Однако сегодня на пост в коридоре заступил русский охранник Мушин, а он носит грубые ботинки на кожаной подошве. Так что я могу работать спокойно.

Возвращаясь к «Дориану Грею», или заимствованной личности: после знакомства с Гитлером в мою жизнь, безусловно, вошло нечто для меня чуждое, нечто прежде далекое. Я, скромный, неопытный архитектор, еще не нашедший собственный стиль, внезапно начал мыслить невероятными категориями. Архитектурные мечты Гитлера стали моими мечтами. Мои мысли приобрели государственный масштаб, имперские размеры — все это никогда не принадлежало моему миру. Во всяком случае, после Нюрнберга я убедил себя, что Гитлер был великим соблазнителем. Но так ли это? Он в самом деле лишил меня индивидуальности? Однако что бы я ни писал или говорил, сложное ощущение связи с ним сохраняется по сей день. Может, тогда правильнее было бы сказать, что он помог мне найти свою индивидуальность? Что, если по-новому взглянуть на мои архитектурные концепции? Вот что получается.

Все мои архитектурные замыслы тридцатых годов, главным образом, основывались на отказе признать современность, чем я и руководствовался, работая помощником Тессенова. Меня не случайно привлекал Тессенов с его пристрастием к единству, простоте, тонкой работе, а не Гропиус или Мис ван дер Роэ. В этом отношении Гитлер не лишал меня индивидуальности. Я испытывал неприязнь к большим городам и порожденному ими типу людей, развлечения моих однокурсников были мне не понятны, вместе с тем я любил плыть на лодке по реке, ходить в походы, лазать по горам — все это было неотъемлемой частью романтического протеста против цивилизации. В Гитлере я, прежде всего, видел человека, стремящегося сохранить мир девятнадцатого века, спасти его от тревожного мира больших городов, который всех нас ждет в будущем. В этом смысле я фактически ждал появления Гитлера. Более того — и в моих глазах это служит ему оправданием, — он дал мне силы, позволившие мне выйти за пределы моих возможностей. Если так, я не могу сказать, что он лишил меня индивидуальности: напротив, благодаря ему я впервые открыл в себе более яркую личность. Готов пойти даже дальше: а что, если сейчас, в тюрьме, именно Гитлер — какая любопытная мысль! — подтолкнул меня к поиску еще одной, новой личности? Без опыта и знаний, приобретенных за годы работы с ним, смог бы я понять, что все историческое величие значит меньше простого жеста гуманности; что мировое господство, о котором мы мечтали, ничто по сравнению с готовностью протянуть руку помощи другому человеку? Необычная перемена точки зрения.

23 ноября 1949 года. Сегодня получил письмо от матери, в котором она вспоминает, что Аннелиз Хенкель в Первую мировую войну была помолвлена с моим дядей Германом Хоммелем. Если бы дядя женился на энергичной Аннелиз, Рассуждает мать, стал бы ее будущий муж, Иоахим Риббентроп, послом в Лондоне и, в конечном счете, министром иностранных дел?

Однажды я видел Риббентропа, когда мне было семнадцать, и родители повезли меня в Висбаден. Он поразил меня, потому что в безоблачную погоду шел под зонтом, а в руке держал котелок. Этот высокий светловолосый человек с всегда высоко поднятой головой казался мне высокомерным и недоступным. До того дня я видел подобные нелепые типы английских джентльменов только в юмористических журналах.

Заместитель Риббентропа Мартин Лютер однажды рассказал мне, как отзывалась о Риббентропе его теща, богатая совладелица завода по производству шампанского: «Удивительно, что мой безмозглый зять сумел забраться столь высоко». Через несколько месяцев Риббентроп отправил Лютера в концентрационный лагерь, потому что Лютер, сомневаясь в умственных способностях своего шефа, вместе с Гиммлером интриговал против него. Гиммлер не бросил бывшего сообщника и проследил, чтобы в лагере его устроили на безопасную должность библиотекаря. Вечные антагонисты Геринг, Розенберг, Геббельс и даже Борман сходились во мнении, если речь заходила о Риббентропе. Все считали его надменным глупцом, который все хочет сделать сам. Мне тоже бросилось в глаза широко известное тщеславие министра иностранных дел, когда я побывал в его официальной резиденции, бывшем президентском дворце, восстановленном во время войны за огромные деньги. Почти во всех общих комнатах были фотографии Гитлера в широких серебряных рамках с длинными хвалебными посвящениями Риббентропу. Они стояли повсюду: на тумбочках, столах и буфетах. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Риббентроп попросту сделал несколько отпечатков одного и того же снимка.

24 ноября 1949 года. Сегодня я случайно подслушал в коридоре слова Дёница. Настоящий виновник войны, уверял он, — это Риббентроп, который был слишком высокомерен и неверно оценил реакцию англичан. Редер с ним согласился, а я, услышав его ответ, вспомнил один случай, который произошел, кажется, летом 1939. Гитлер с одним из своих адъютантов шагал по террасе Бергхофа. Остальные гости почтительно удалились на застекленную веранду. Но в разгаре оживленной беседы Гитлер позвал нас на террасу.

«Им следовало прислушаться к Мольтке и нанести удар, — заговорил он, продолжая свою мысль, — как только Франция восстановила силы после поражения в 1871-м. Или в 1898 и 1899-м. Америка воевала с Испанией, французы бились с англичанами в Фашоде, у них возникли споры из-за Судана. У Англии тоже были свои проблемы с бурами в Южной Африке, и вскоре ей пришлось направить туда войска. Все удачно сложилось в 1905-м, когда Россия проиграла Японии. Дальний Восток не представлял никакой угрозы. Правда, Англия с Францией были в хороших отношениях, но без России не могли тягаться с армией рейха. Это старый принцип: кто захватил инициативу в войне, тот и выиграл сражение. Все-таки шла война!» Увидев наши ошеломленные лица, Гитлер раздраженно бросил: «Война идет всегда. Кайзер слишком долго колебался».

Подобные сентенции обычно приводили Риббентропа в состояние крайнего возбуждения. В такие минуты было заметно, что среди нас только он думает, будто вместе с Гитлером раскрывает сокровенные тайны политических действий. В тот раз он тоже выразил согласие с Гитлером с характерной смесью подобострастия и высокомерия завзятого путешественника, чье знание иностранных обычаев все еще производило впечатление на Гитлера. Таким образом, вина Риббентропа не в том, что он проводил собственную военную политику. Он виноват в том, что, используя авторитет мнимого космополита, поддерживал провинциальные идеи Гитлера. Сама же война от начала до конца была идеей и работой Гитлера.

— Вот что никогда не понимали ни кайзер, ни его политики, — громогласно объяснял всем присутствующим Риббентроп. — Разница только в том, стреляют пушки или нет. Война идет даже в мирное время. Не понимая этого, нельзя заниматься внешней политикой.

Гитлер бросил взгляд на своего министра, в нем читалось нечто, похожее на благодарность.

— Да, Риббентроп, — сказал он, — да! — Он был заметно тронут, что хоть кто-то в этой компании его по-настоящему понимает. — Нужно помнить об этом, когда придет время и меня здесь не будет. Обязательно. — И продолжил, словно захваченный собственным пониманием природы исторических процессов: — Тот, кто займет мое место, непременно должен создать возможность для новой войны. Нам не нужна стабильная обстановка, мы не хотим топтаться на месте, погрязнув в сомнениях. Следовательно, в будущих мирных договорах мы должны оставить открытыми несколько вопросов, которые создадут для нас предлог. Вспомните, к примеру, Рим и Карфаген. Мирный договор всегда прямиком вел к новой войне. Вот вам Рим! Вот это искусство управлять государством.

Довольный собой Гитлер крутил головой, с вызовом глядя на почтительно внимающих гостей. Ему явно нравилось представлять себя рядом с государственными деятелями Древнего Рима. Сравнивая Риббентропа с Бисмарком — я сам не раз это слышал, — он подразумевал, что сам он выше буржуазной националистической политики. Он видел себя в масштабах мировой истории. И мы тоже.

Мы прошли на веранду. По своему обыкновению, он резко сменил тему и заговорил о каких-то пустяках. На протяжении нескольких месяцев темой разговоров в Бергхофе была книга Зощенко «Спи скорей, товарищ». Гитлер пересказывал отрывки, пока не начинал задыхаться от смеха. Борман получил приказ послать шофера в Мюнхен и для каждого из нас купить по книге. Я так и не узнал, что ему больше нравилось: юмор Зощенко или его критика Советского Союза. Впрочем, в то время я об этом не задумывался.

Сегодня вечером я впервые за четыре с лишним года пил коньяк. Мне его принес Джек Донахью. Всего один глоток. Но он оказал на меня разрушительное воздействие. Кружилась голова, я едва держался на ногах. Пришлось лечь. В то же время я с трудом сдерживал желание спеть или посвистеть. Смог встать только через час. В порыве радости от победы над головокружением я зашел к Гессу. Он лишь сказал: «Что это с вами?»

25 ноября 1949 года. Продолжаю вчерашние размышления. Когда несколько месяцев спустя началась война, война, незримо присутствовавшая во всех разговорах летом и осенью 1939-го, давление на меня ослабло, и не только в психологическом смысле. Я и физически стал гораздо свободнее. Теперь свита Гитлера состояла из адъютантов и генералов, и я впервые за многие годы снова мог жить собственной жизнью. Я с семьей, без Гитлера, ездил в Оберзальцберг в своем БМВ, перекрашенном в серый военный цвет. Тем временем мой отдел улучшал и оттачивал планы строительства, доводил до совершенства деревянные макеты.

Всем нам казалось, что с каждым месяцем мы почти без усилий приближаемся к поводу для создания триумфальных арок и аллей славы. Внезапно появились настоящие основания для возведения Народного дома и берлинского дворца фюрера: победы в Польше и Норвегии, завоевание Франции. В подземной усыпальнице Дворца солдатской славы отвели места для саркофагов командиров, отличивших в этих баталиях.

С каким весельем шли мы к катастрофе! Ганс Стефан, один из моих ближайших помощников, нарисовал серию карикатур. На одной из них среди огромных храмов стоит брошенный маленький домик — остаток идиллического прошлого. Груды камней, развороченная земля и копёры — именно это ждет жителей Берлина, когда начнутся работы. Полицейский ведет группу несчастных заключенных через новый широкий бульвар, по которому с ревом несется машин сорок. Гигантский кран должен поднять громадный стержень колонны для портика Народного дома, но по ошибке цепляет здание рейхстага. Орел на земном шаре, венчающем купол, выворачивает слишком длинную шею, пытаясь увидеть с высоты трехсот метров, что происходит на земле. Он окликает пролетающую мимо пустельгу, которая решила узнать, почему внизу, под облаками, все кричат «Хайль!». Из тяжелых гаубиц палят по многоквартирным домам — их сносят, потому что они стоят на пути большого бульвара. Через два года эту работу за нас сделали бомбардировщики союзников.

28 ноября 1949 года. Унылая ноябрьская погода; плотный туман окутал Шпандау. Несколько часов пытался заставить себя писать, но меня охватила апатия.

3 декабря 1949 года. Сегодня узнал от Пиза, что больше года назад фрау Ширах разошлась с мужем и вступила в новые отношения. Но, с другой стороны, в их браке ее отчасти интересовала его власть, а его отчасти интересовали ее деньги. Дети вроде бы приняли сторону отца. Первым эту новость рассказывает мне охранник — признак моей обособленности от других заключенных.

Одновременно Пиз отдает мне письмо, которое пришло по официальным тюремным каналам. Арно Брекер, говорится в нем, передает мне привет. У него дела явно идут не в пример лучше, чем у меня. Последний раз я видел его в 1941-м в Париже до того, как меня назначили министром вооружений. Мы обычно встречались в известном ресторане в Буживале на Сене, и мэтр Франсуа обслуживал нас, как старых друзей. Мы сидели на солнышке в саду, который каскадом спускался по склону холма: немецкие офицеры и французские художники, промышленники, аристократы. Иногда к нам присоединялись эксцентричные американцы. Здесь ничто не напоминало о войне, вражде, Сопротивлении.

После обеда мы иногда поднимались в небольшую квартирку Альфреда Корто на верхнем этаже и сидели на свернутых коврах, потому что стульев не хватало. Корто играл Шопена или Дебюсси. Никогда не забуду «Затонувший собор» Дебюсси в его исполнении.

Как отличались для нас с Брекером официальные мероприятия, которые устраивал вместе со своей женой Отго Абец, немецкий посол в Париже. Там французские художники держались скованно и производили впечатление замкнутых, неразговорчивых людей. Возможно, потому, что приемы устраивал победитель. Во всяком случае, в небольших компаниях, когда они не чувствовали за собой наблюдения, они были открытыми и приятными собеседниками. В посольстве им было неуютно. Куда-то исчезало обаяние и остроумие Кокто; Деспио угрюмо сидел в углу на диване под огромным гобеленом; трепетный исполин Вламинк почти не открывал рта; Дерен общался с французскими коллегами; Майоль выглядел смущенным; и Корто тоже явно чувствовал себя неловко. Даже градостроитель Гребер, который в 1937 году оказал мне дружескую поддержку при строительстве павильона для Всемирной выставки в Париже, не сказал ни слова в ответ на мое предложение помощи.

25 декабря 1949 года. Радуюсь подаркам из дома: теплые лыжные носки и календарь прошли цензуру. Тюрьма тщательно подготовилась к рождественскому ужину. Каждый из нас получил в подарок добротный темно-коричневый вельветовый костюм. Придется заказать семье две фланелевые рубашки, шарф и теплые тапочки в тон.

26 декабря 1949 года. «Мы должны быть готовы любое восстание подавить в зародыше», — заметил Гитлер в 1940-м, внимательно изучая оборонные укрепления в проекте берлинского дворца. Он решительно произнес свое любимое высказывание, которое с годами превратилось в навязчивую идею: «Повторения ноября 1918-го не будет!» И добавил: «Все, кто выйдет на улицу во время беспорядков, будут растоптаны. Враги времен Веймарской республики, где бы они ни были — в концлагере или дома, — будут немедленно расстреляны. А еще я расквитаюсь с католиками. В считанные дни сотни тысяч испустят свой последний вздох. Я всем докажу, как быстрые жесткие действия способны расправиться с революцией в самом ее начале. Тех, кто надеется на нее, ждет сюрприз». Вероятно, Риббентроп думал об этих словах, когда, спустя годы, на Нюрнбергском процессе заявил, что мы не проиграли бы войну, если бы Гитлер стоял у власти в 1914–1918 годах.

27 декабря 1949 года. Сегодня Гесс удивил нас, заявив, что снова потерял память. После всех этих лет он опять задает Шираху, Функу и мне нелепейшие вопросы. Утверждает, что никогда раньше не видел нашего английского директора, который совершает обход почти каждый день. Он с испугом спрашивает, что тут делает этот чужой человек. В саду он интересуется, кто такой Розенберг, о котором только что говорил Ширах. Мне не хочется его обижать, поэтому я покорно ему объясняю. Через полчаса появляется Функ. «Представляете, Гесс только что спросил меня, кто такой Розенберг». Интересно, что побудило Гесса снова взяться за эти старые дурацкие штучки?

Вечером мне предоставляется возможность отыграться на Гессе за его маленькие хитрости. Он берет в библиотеке мемуары Швенингера, личного врача Бисмарка.

— Кто такой Бисмарк? — с изумленным спокойствием вопрошает он.

— Разве вы не знаете, герр Гесс? Создатель бисмаркской селедки^[10], конечно.

Все смеются. Оскорбленный Гесс покидает библиотеку. Позже я иду к нему в камеру и извиняюсь.

6 января 1950 года. Сегодня в коридоре произошел разговор, характерный для тюремного идиотизма. Участвовали: британский охранник Лонг, в этот раз лишь слегка подшофе, санитар Миз и я. Предмет разговора, Рудольф Гесс, молча стоял в стороне и наблюдал за этой сценой с напускным равнодушием. Лонг с упреком протягивает мне изодранную рубашку и спрашивает:

— Что это?

— Рубашка, — отвечаю я.

Раздражаясь, Лонг продолжает:

— Я не об этом. Что за рубашка?

Я все еще воспринимаю его вопросы буквально.

— Порванная рубашка.

На лице Лонга появляются признаки неуверенности.

— Но как она попала в мусорный бак?

Я напоминаю, что по инструкции, которую мы недавно получили, поношенную одежду надо выбрасывать в обычный мусорный бак.

— Но я не понимаю, — сетует Лонг. — Мусор относят в подвал, а в подвал имеют доступ гражданские служащие.

Я смотрю на него с удивлением.

— Но какой вред служащим от рваной рубашки?

— Вы не понимаете, — отвечает охранник. — Это же рубашка Седьмого!

Я все равно не понимаю и оглядываюсь на Гесса.

— Ну и что? Что особенного в рубашках Гесса?

Лонг потрясен.

— Как вы не можете понять? Неужели вы не слышали, что немецкие генералы продавали после войны в качестве сувениров? Не только свои медали, портупеи, сапоги для верховой езды или эполеты, но и даже перочинные ножи и семейные фотографии.

Я качаю головой.

— Но порванная рубашка… Гесса.

Я снова оглядываюсь на Гесса, который, опираясь на метлу, безмолвно взирает на нас с некоторой долей презрения.

— Ну конечно, какие могут быть вопросы, — говорит Лонг. — Что вы знаете о сувенирах? Или о том, до какого безумия доходят люди? Даже сегодня такая рубашка стоит не меньше десяти марок, а то и все двенадцать. Подумайте, сколько она будет стоить через сто лет!

Я решил ему подыграть.

— Вы правы. Тогда за нее точно можно будет выручить сто пятьдесят марок. Здесь семь заключенных, трое из них — с пожизненным сроком. Получается… ну, скажем, четыреста рубашек. Только представьте, сколько они будут стоить через сто лет.

Лонг сияет. С торжествующим видом он поворачивается к санитару.

— Шестьдесят тысяч марок! Эти рубашки стоят шестьдесят тысяч марок. А вы бросаете их в подвал, где до них могут добраться служащие!

— Но санитар не отвечает за безопасность, — вмешиваюсь я.

Лонг начинает злиться.

— Выбрасывая мусор из бака, — говорит он, по-прежнему обращаясь к Мизу, — нужно его проверять. Подумайте, что еще может выйти за ворота тюрьмы вместе с мусором.

— Все верно, — качает головой Миз. — Но я отказываюсь проверять баки. Я что, должен руками рыться в мусоре? Если на то пошло, это не моя работа, а ваша.

После недолгих раздумий Лонг принимает решение:

— Мы изменим порядок. Все порванную и поношенную одежде заключенных будем вносить в список. Регистрировать только новую одежду неправильно. Старые вещи гораздо важнее. Будем вести журналы. Все выброшенные вещи подлежат учету. Вот так мы решим эту проблему. Я сделаю все необходимое.

Лонг уходит с решительным видом. Но я знаю, что ничего он не сделает. Лонг, как и другие охранники, обленился за годы безделья. Тюрьма практически неизбежно деморализует охранников, равно как и охраняемых.

7 января 1950 года. В прошлом году нас осматривал американский глазной врач. Сегодня Донахью показал мне статью в «Сатердей Ивнинг Пост», в которой врач рассказывает о посещении Шпандау и пишет о своих впечатлениях: «Шпеер разительно отличался от других заключенных. Он, безусловно, самый энергичный среди них, но, вероятно, и самый опасный». Что творится в голове посетителя, да еще и врача к тому же, если заключенный, почти пять лет проведший в тюрьме и страдающий приступами депрессии, кажется ему «энергичным» и «опасным»?

14 февраля 1950 года. Еще одно свидание с женой — первое за восемь месяцев. Целый час! Чувствую себя обновленным и почти счастливым.

Несмотря на все письма, в том числе полученные по тайному каналу, воображение всегда рисовало тусклые и ошибочные картины. Хватило часа, чтобы понять — я видел в ее письмах слишком много тоски, слишком много боли. Может быть, часть моей собственной горечи проникла в эти письма. Во всяком случае она выглядела такой спокойной и безмятежной. В будущем, перед тем как писать ей письмо, я буду вызывать в памяти этот ее образ. В начале любого письма, как перед каждой частью музыкального произведения, следовало бы указывать его характер. К примеру: «Легкое и спокойное, но с оттенком печали», «Грустное, но без безысходности, con motto».

За несколько часов до свидания я попросил иголку с ниткой, чтобы пришить пуговицы. Вдев нитку, я достал куртку и не смог найти иголку. Я поискал на кровати, потом — сумасшествие! — убрал подушку, потом одеяло. Я разобрал кровать на части, снят жакет и брюки, осмотрел нижнее белье: практически устроил самому себе личный досмотр. На глаза навернулись слезы. В отчаянии и изнеможении я сел на кровать и увидел на полу иголку с ниткой.

15 февраля 1950 года. Наверное, отложу следующий визит жены до августа; тогда мы сможем провести вместе три четверти часа. Или до октября; тогда нам дадут целый час. Во время коротких получасовых свиданий первые пятнадцать минут мы слишком возбуждены от встречи друг с другом, а следующие пятнадцать минут — от скорого расставания.

20 февраля 1950 года. Сердце совершает скачки, поэтому последние четыре вечера приходится принимать «Теоминал». Это экстрасистолия, вызванная, судя по записям в медицинской карте, монотонностью жизни и изоляцией от общества. Вполне распространенный симптом.

Жена привезла две симпатичные фланелевые рубашки. До чего хорошая одежда усиливает восприятие себя как личности. Раньше подобное чувство я испытывал, садясь за руль своей пятилитровой спортивной машины. Теперь ее заменила рубашка.

1 апреля 1950 года. Утром в честь 1 апреля разыграл Функа. Я сказал ему, что американский врач, который недавно нас осматривал, прописал мне пить каждый вечер полбутылки шампанского для улучшения кровообращения. Я даже продемонстрировал ему пробку от шампанского, которую Функ с тоской и ностальгией в глазах повертел в руках. «Мое кровообращение хуже вашего!» — возмутился он, и я с трудом удержал его от немедленного визита к врачу.

6 апреля 1950 года. Посол Франсуа-Понсе попросил директора Бресара узнать у меня и Нейрата, есть ли у нас какие-нибудь пожелания. «Быть свободным, конечно», — ответил я.

7 апреля 1950 года. Сегодня во время работы в саду Ширах вдруг воскликнул: «С запада надвигаются тучи. Наверное, у нас пойдет дождь». Меня поразила его манера речи — в обычных обстоятельствах он, скорее всего, сказал бы: «Собираются тучи. Будет дождь», или что-то в таком роде. Мы все выражаемся неким стилизованным книжным языком. К примеру, Функ всегда называет песчаную землю Бранденбурга «плодородной почвой». Ширах «кушает», когда ест тюремную пищу. Нейрат говорит, что хочет «еще минутку понежиться на весеннем солнышке». Может, это связано с «обетом молчания», который официально никто не отменял. Прошло почти пять лет, но в присутствии русских мы произносим всего несколько предложений в день. В течение четырех-пяти часов нашими интеллектуальными собеседниками становятся книги.

К сегодняшнему дню я прочитал почти все книги по итальянскому Возрождению, которые были в библиотеке Шпандау. Творения Делорма и благородство замка Анси-ле-фран впервые заставили меня осознать, что архитектура может быть великой без монументальности, что этот стиль классицизма производит столь сильное впечатление именно благодаря отсутствию внешних эффектов. В сущности, на фоне строгой красоты раннего французского Возрождения напоминающие крепости флорентийские замки выглядят вульгарно. Последние были для меня идеалом в годы, когда я проектировал дворец фюрера. Развитие немецкого искусства в ту эпоху вызывает разочарование. Вендель Диттерлин, к примеру, не идет ни в какое сравнение с Делормом. У Диттерлина элементы античности накладываются на вычурные строения в стиле поздней готики. Все кажется излишне живописным, нет четких линий; нет внутренней свободы. Теперь я понимаю, откуда берут начало витиеватые фасады Гейдельбергского замка, стоящего всего в нескольких сотнях метров от дома моих родителей.

Возрождение, возникнув в Италии, распространилось на Францию и Англию, но, в сущности, обошло стороной Германию. Возможно, одна из причин успеха Гитлера кроется именно в том, что гуманистическая культура не добралась до Германии.

9 апреля 1950 года. Уже несколько недель Гесс отказывается вставать по утрам, умываться, идти за завтраком. Говорит, что испытывает нестерпимую боль. Порой в его камере возникают шумные ссоры с охранниками. В ответ на крики: «Подъем! Встать с кровати!» — слышится хныканье Гесса: «Больно! Не могу. Не могу идти. Не видите, как я мучаюсь?» Теперь по распоряжению американского врача Гесс должен утром на час встать с кровати, умыться и убрать в своей камере, а потом может снова лечь. Мне больше не разрешают приносить ему еду. Врач явно думает, что Гесс симулирует. Рентген не выявил никаких серьезных отклонений.

13 апреля 1950 года. Посылка с подарками ко дню рождения: пижама и несколько кусков мыла. Я получил ее сегодня с опозданием на четыре недели.

14 апреля 1950 года. Нас осматривал американский психиатр. Гесс всячески изображал умалишенного. Все остальные постарались как можно скорее сбежать от назойливых расспросов. На меня врач потратил полчаса. Интересно было бы прочитать его заключение.

17 апреля 1950 года. Начальник охраны Террей сообщил нам, что директора утвердили новые правила; теперь запрещается вешать картинки на стенах в камере. Несколько семейных фотографий можно пока оставить.

В унынии снимаю репродукции классического искусства — напоминания о моем настоящем мире. Это бессмысленное притеснение после долгого заключения причиняет мне больше боли, чем сама потеря.

20 апреля 1950 года. «Герр Шпеер, ко мне вернулась память! — подходя ко мне, восклицает Гесс. — Хотите, докажу?» И не дожидаясь ответа, вываливает на меня подробные сведения о литературе и истории, большей частью, о том, что мне неизвестно. Неужели своим чудесным исцелением он обязан психиатру?

27 апреля 1950 года. Работал четыре недели и сегодня завершил проект большого загородного дома. Второе решение нравится мне больше. Теперь деревья получаются лучше; я набил на них руку в нюрнбергской тюрьме.

26 мая 1950 года. Чтобы отвлечься, последние несколько дней разрабатывал проект скромного домика типа ранчо для Джека Донахью. Небольшой коттедж, соответствующий его ограниченным доходам. Он хочет строить где-нибудь на юге Соединенных Штатов. Поработав в мелком масштабе, что, в общем-то, не мой стиль, решил расслабиться и начертить проект дома побольше. Такой я бы построил для себя, если бы у меня снова появились деньги.

По распоряжению директоров британского начальника охраны Летхэма назначили ответственным за сад. Он ездил в отпуск домой в Шотландию и привез семена и рассаду Цветов; у его брата там питомник. Но нас беспокоят эти нововведения. Мы боимся, что из-за цветочных грядок русский директор станет еще требовательнее. Недавно он заявил, что работа в саду ухудшает дисциплину и осложняет жизнь наших охранников. Он с удовольствием заставил бы нас снова, как три года назад, ходить по кругу на расстоянии десяти шагов друг от друга, заложив руки за спину.

1 июня 1950 года. Капеллана Казалиса, который три года заботился о нас, переводят в Страсбург. Благодаря его проповедям моя вера обрела смысл. Он не терпит полумер и добивается успеха, потому что вкладывает в дело всю душу. Может быть, и в будущем его влияние поможет мне пережить эти годы в Шпандау.

Чтобы не лишиться присутствия духа на его последней проповеди, я попытался перевести его слова на французский. Потом нам удалось полчаса посидеть вместе, потому что никого из русских не было поблизости. Глубоко тронутый, я с полной уверенностью сказал ему на прощание: «Сохрани Господь вашу силу».

7 июня 1950 года. Нам снова запретили есть плоды во время работы в саду. Так как я занимаюсь грядками с клубникой, начальник приставил ко мне Мушина. Но этот славный парень периодически демонстративно делает поворот кругом и показывает мне спину. Пока он так стоит, я успеваю съесть пригоршню ягод.

18 июня 1950 года. Мои цветы растут великолепно. Я договорился с Летхэмом, что в следующем году, если я еще буду в Шпандау, мне выделят большую площадь под цветочный сад. Летхэм обещает все устроить.

Вечер. В контрабандном письме жена сообщает, что 25 мая с ней связалось тюбингенское издательство «Гелиополис Ферлаг», которое также издает Эрнста Юнгера. Они хотели бы потом опубликовать мои воспоминания. Вместе с письмом миссис Кнопф это второе предложение! Не думал, что я еще кому-то интересен. Попросил жену вежливо им отказать, но оставить дверь открытой для будущих предложений. Хотя я начал вести записи здесь, после освобождения мне потребуется года три-четыре, чтобы их обработать и превратить в книгу.

22 июня 1950 года. Затяжная весна подходит к концу. В эти недели 1950-го планировалось завершение первого этапа строительства столицы нового мира — «Германии». Когда в 1939-м я пообещал Гитлеру успеть к этому сроку, он с воодушевлением заговорил о Всемирной выставке, которая будет проходить в 1950 году в еще пустующих зданиях. В 1939-м мы начали с главного здания — Народного дома: уже расчищали строительную площадку и заказывали гранит. Заключили договоры с несколькими верфями на строительство специальных кораблей для перевозки гранитных блоков из Скандинавии. Сегодня мне кажется, что все это делалось напоказ, потому что слухи о сроках строительства, конечно же, дошли до дипломатов и разведчиков; очевидно, что даже очень быстрая война неизбежно перечеркнула бы все наши планы. Как все это теперь от меня далеко. Другой мир! Вспоминая, я не испытываю ни печали, ни злости. Просто все это стало мне чужим.

23 июня 1950 года. Лично для меня все изменилось 8 февраля 1942 года. Будь я всего лишь архитектором Гитлера, со мной ничего бы не случилось после поражения в войне; меня бы даже не вызвали в органы по денацификации. Вероятно, я стал бы просто еще одним Брекером или более известным Гислером. Никто не отдал бы архитектора под суд. Мои помощники, которые вместе со мной разрабатывали проекты реконструкции Берлина, как пишет жена, снова вернулись к работе; они занимаются городским планированием и архитектурой, дела у них идут хорошо, и им даже удается помогать моей семье.

3 июля 1950 года. Большой жук-плавунец ползет в направлении Ванзее. Нейрат, Дёниц, Редер и я окружили насекомое и несколько раз пытались развернуть его в другую сторону. Сделав два-три круга, он все равно возвращается к прежнему курсу. Говорим о животных инстинктах. Мы стали любителями животных. Я даже запрещаю гонять мышей в моей части сада.

8 июля 1950 года. В какой-то из последних заметок я писал, что очень отдалился от мира грандиозных зданий, которые я проектировал для Гитлера. Но сегодня ночью, когда я лежал без сна, мои мысли постоянно возвращались к этим зданиям. Видимо, мне труднее расстаться с миром иллюзий, чем я готов признать. Проснувшись, я по памяти нарисовал несколько берлинских и нюрнбергских зданий. Последним, что я по-настоящему строил для Гитлера, были казармы и укрытия — к примеру, просторный коттедж в небольшом сосновом лесу в Виннице. Несколько извилистых аллей создавали впечатление парка или сада. Все это разительно отличалось от убогих деревушек и грязных улочек Винницы.

Как-то раз Гитлер стал, по своему обыкновению, высмеивать примитивность местных жителей. Его поддержал Геринг, пошутив, что им надо продавать бусы, как африканским дикарям. На следующее утро — стоял необычно жаркий сухой день — я с несколькими спутниками отправился осматривать окрестности. Но когда я вошел в одну из убогих лачуг, мне радушно предложили хлеб с солью. В углу каждого домика висела икона, украшенная цветами. В тот день я мог ездить по деревням без вооруженной охраны. А всего через шесть месяцев Гитлер преобразил этот мир; повсюду формировались партизанские отряды, которые вели жестокую войну против нас.

10 июля 1950 года. Утром напряженные отношения с Ширахом вылились в открытое столкновение. Подумать только, он разозлился из-за метлы!

Он внезапно накинулся на меня:

— Как ты смеешь брать мою метлу? Безобразие!

Я сказал, что не потерплю такого наглого тона.

— Это я наглый? — взорвался он. — Да твое высокомерие всем действует на нервы. Неужели ты этого не видишь?

Теперь мы перестали здороваться друг с другом.

Между прочим, несколько дней назад Функ предупредил меня насчет своего друга Шираха. Сказал, что тот наговаривает на меня охранникам и другим заключенным, ставит под сомнение мою способность хранить секреты и всех предостерегает от разговоров со мной. И в самом деле, с тех пор со мной почти никто не разговаривает. Я отошел от своего решения хранить молчание. Видимо, такие вещи не для меня, я хватаюсь за любую возможность поболтать с охранниками — пусть даже о пустяках.

Но, скорее всего, ссора с Ширахом надолго не затянется. Шпандау — не место для вражды. В любом случае мы уже несколько раз ссорились и мирились.

Первая ссора произошла вскоре после моего назначения на пост министра вооружений, когда я прилетел из Силезии в Вену, чтобы решить некоторые вопросы. Я передал Шираху, в то время гауляйтеру Вены, просьбу встретить меня в аэропорту, чтобы по дороге в город обсудить проблемы производства. Но он не приехал; он передал записку моему адъютанту, в которой сообщал, что гауляйтер встречает только глав государства. Он ждет меня в любое время в своем кабинете. Я в свою очередь написал в ответ, что он может встретиться со мной в гостинице «Империал», если пожелает.

Эта ссора из-за вопросов протокола, такая же глупая, как и наш последний спор, оборвала все связи между мной и Ширахом вплоть до конца 1944 года. Всякий раз, когда я приезжал в Вену с инспекцией, Ширах якобы находился в отъезде. На совещания он присылал своего заместителя, и я неизменно просил передать, что буду рад принять его в гостинице «Империал».

В начале войны Ширах был еще в фаворе у Гитлера. Говорят, летом 1942-го Гитлер заметил в узком кругу, что возлагает большие надежды на Шираха. Может быть, Ширах видел во мне соперника; это объяснило бы его поведение.

21 июля 1950 года. Несмотря на явное недовольство Шираха, Функ сегодня присел рядом со мной на скамейку в саду. Оба вялые от однообразной еды русского месяца. В пяти шагах от нас грядка с огурцами. После небольшой паузы Функ вдруг говорит:

— Я бы съел огурец. А вы?

Я качаю головой. Долгая пауза. Функ продолжает сидеть, и тогда я замечаю:

— Это интересно с точки зрения психологии. Наверное, вам не хватает сил, чтобы подняться самому.

Функ апатично качает головой.

— Нет, дело не в этом. Но если бы вы пошли за огурцом, я бы попросил вас принести и мне.

Хотя бы для того чтобы позлить Шираха, который Крутится рядом с граблями в руках, я пользуюсь случаем и завожу обстоятельный разговор с Функом. Мы обсуждаем то одно, то другое и наконец доходим до планов Гитлера по освоению и заселению завоеванных восточных территорий. Мы рассуждаем, что эти планы обеспечили бы Нас работой до конца жизни. В мою задачу входило бы составлять проекты городов, военных баз, дорог и тому подобного. Функ руководил бы экономическим развитием этих районов. Он рассказал мне об идее Гитлера разработать систему экономической эксплуатации, используя разницу в стоимости валют. «Сомневаюсь, что подобным способом можно было бы избавиться от колоссальных военных долгов. Обширные строительные программы Гитлера втянули бы нас в новые огромные долги».

Наряду с новыми городами планировалось построить гигантские кладбища, похожие на курганы античного мира, но высотой сто метров или больше. Вильгельм Крейз, которому также поручили построить усыпальницу для героев на моем большом бульваре в Берлине, уже разработал несколько вариантов этих так называемых «цитаделей мертвых», и Гитлер их одобрил. В дополнение к крепостным деревням Гиммлера, в окрестностях русских городов должны были вырасти новые. В качестве примера Гитлер приводил Регенсбург, Аугсбург, Веймар или Гейдельберг. Города должны отличаться друг от друга. Ничего страшного, если мы скопируем знакомые здания — тогда даже в России мы сохраним любовь к родине. В античные времена, говорил Гитлер, никто не придумывал новые формы храмов для, скажем, колониальных городов на Сицилии. Еще он хотел использовать много красок. Он вспоминал, что «желтый цвет Марии Терезии» встречается на любой территории, находившейся под влиянием Габсбургской монархии, даже в такой глуши, как Монтенегро. Любой должен видеть, что наши здания от Украины и Белоруссии до самого Урала — продукты немецкой культуры.

Однажды около четырех часов утра, когда все были измучены и почти ничего не слышали, Гитлер выдвинул неожиданную идею — эти города нужно построить по образцу средневековых немецких городов. Было бы нелепо строить скученные Ротенбурги или Динкельсбюли на широких равнинах России. Но Гитлер умел убеждать. На эти города наверняка будут нападать бандиты. Чем меньше периметр городских стен, тем проще защищаться жителям. Плотность средневековых городов — прямой результат уязвимости и междоусобиц того времени, утверждал он, а не культурной отсталости.

В непосредственной близости от этих городов в немецком стиле Гитлер хотел разместить производственные предприятия. Все, что вам нужно, сырье и уголь, будет в изобилии, отметил он. Следует также поставить там военный завод, чтобы наши войска, охраняющие границы Азии, не испытывали проблем с вооружением.

— Вот так, Функ, — вставая, сказал я, — с тех пор прошло всего семь лет. А теперь я принесу вам огурец.

Днем в своей камере я припомнил другие пункты гитлеровских планов по Востоку. Я понимаю, насколько реальными и осязаемыми они были для Гитлера. Он часто показывал нам чертежи, в которых, к примеру, рассчитывал, сколько времени потребуется немецкому фермеру, живущему в заповедном имении на юге Украины, чтобы доехать до Берлина. Что примечательно, в своих расчетах он брал за основу «фольксваген»; после войны он собирался выпускать миллион этих машин в год. На последнем совещании, рассказывал он мне, Порше вновь уверял его, что автомобиль сможет ездить со скоростью около ста километров в час. То есть фермер из Киева или Одессы доберется до Берлина примерно за тридцать часов. В другой раз он заявил, что в каждой крупной деревне должна быть стоянка с одним и тем же названием — «Гастхоф зюр пост», как в Баварии. Еще один пример его навязчивой идеи, что немецкий фермер, заблудившийся на широких просторах России, должен видеть станции, где сможет чувствовать себя в безопасности и будет в привычном окружении.

Подкрепляя свою точку зрения собственными чертежами, Гитлер иногда обсуждал с министром путей сообщения Дорпмюллером современную систему железных дорог, ширина пути которых должна быть не менее четырех метров. Соответственно, поезда можно будет расширить до шести метров; появятся отличные спальные вагоны с настоящими спальнями по обе стороны прохода. Он решил, что высота вагонов будет от четырех с половиной до пяти метров; тогда в них можно будет разместить двухъярусные купе высотой два-два с половиной метра. Это размеры Дома; и очевидно, именно такой видел Гитлер новую железнодорожную систему для Востока. Поезда должны быть просторными, потому что целым семьям придется жить там по несколько дней. «Но вагон-ресторан мы сделаем одноэтажным. Только представьте: шесть метров в ширину, тридцать метров в длину и пять метров в высоту. Даже для дворца это весьма приличный банкетный зал, как может подтвердить министр Шпеер». Гитлер хотел, чтобы пассажирские и товарные поезда ходили по разным железнодорожным линиям; временами ему приходило в голову построить четырехпутные линии. Предполагалось проложить две западно-восточные линии, одну, берущую начало на севере от Урала, и южную линию от Каспийского моря. «Вот где нам повезет с нашей колониальной империей. Морским империям нужен флот; строительство и содержание флота стоит тысячи миллионов». Еще пока мы сидели вместе, Гитлер приказал Дорпмюллеру немедленно приступить к разработке планов и составлению сметы. Он приблизительно подсчитал, что грузовой вагон такого размера сможет перевозить больше ста тонн. Следовательно, целый поезд сможет перевезти столько же груза, сколько среднего размера корабль, скажем, около трех тысяч тонн. Это будут поезда сопровождения, и ни одна подводная лодка их не потопит.

Седовласый министр транспорта неуверенно кивнул. Задание явно привело его в замешательство.

23 июля 1950 года. По ночам я иногда слышу, как русские солдаты перекрикиваются на сторожевых вышках. У них есть телефоны, но они предпочитают кричать. Или же поют печальные песни.

24 июля 1950 года. Сияя от радости, Пиз сообщил мне, что некий герр Зибенхаар, председатель «Виттенау Рейхсбаннер», социал-демократической парламентской организации времен Веймарской республики, собрал адреса двадцати пяти иностранных рабочих, которых, как говорят, я освободил из концлагеря^[11]. Сорок берлинских рабочих выразили желание заявить об этом под присягой, и еще несколько иностранцев готовы подтвердить, что я им помогал. Тем временем старый Зибенхаар умер, но его сын собирается продолжить дело отца. Я очень тронут; они хотят обратиться к властям с ходатайством о моем освобождении.

26 июля 1950 года. До нас дошли слухи о тревожных событиях в Корее. Мы им не верим. Но сегодня Джек Донахью принес газету. Все оказалось намного хуже, чем я себе представлял: открытая война. Восточные силы стремительно наступают на юг, американские войска бегут. Неужели дойдет до Европы?

Наших старых знакомых русских охранников поменяли, вероятно, из опасения, что на них повлияют западные коллеги, которые, похоже, обосновались здесь на всю жизнь. Новые русские держатся с непривычным дружелюбием. Один из них, татарин Бегму, кажется особенно добродушным. «Что делаешь, товарищ?» — неизменно интересовался он первые несколько дней. Может, его направили в Германскую Демократическую Республику, а он из-за какой-нибудь бюрократической ошибки попал сюда. Но его приветливость не исчезает, даже после того, как ему сказали, что не следует называть нас «камарадами».

Сегодня Корниоль снял зубные протезы в присутствии Бегму. Татарин изумленно покачал головой и заглянул Корниолю в рот — есть ли там зубы. Он явно решил, что его разыгрывают.

28 июля 1950 года. Когда через три дня сменятся русские солдаты на вышках, мы сможет дышать свободнее — по крайней мере следующие три месяца. Страна, которая обеспечивает охрану в Шпандау, имеет право принимать решение в критической ситуации; она может мгновенно оккупировать здание. Недавно мы услышали замечание английского генерала: «Даже если бы русские повесили заключенных Шпандау, мы все равно ничего не смогли бы сделать. Мы не собираемся начинать из-за них войну».

Во всяком случае нас с Дёницем они не повесят. Его опыт ведения подводной войны все еще представляет для них интерес; что касается меня, их интересует мой опыт бомбардировок, хотя мы и живем сейчас в атомном веке.

Или я переоцениваю свою значимость? Как бы там ни было, мысль, что мировая держава может внезапно заинтересоваться «номером пять», повышает мою самооценку.

3 августа 1950 года. Сегодня я посоветовал жене бежать, если русские захватят Западную Германию. Я попросил американского директора дать мне средство для совершения самоубийства, если русские оккупируют Берлин. Пять лет назад я обратился с такой же просьбой к судье Джексону, когда прошел слух, что нюрнбергских подсудимых передадут русским. В то время моя просьба осталась без ответа.

Только что ветер донес веселые голоса детей. К счастью, он нечасто дует с той стороны.

21 сентября 1950 года. За шесть недель ни одной записи. Состояние тревоги и депрессии. Какой смысл, спрашиваю я себя, если все равно все потеряно? Новая политическая сенсация: Пиз шепнул мне, что позавчера западные министры иностранных дел приняли решение активно защищать свободный мир. Самая волнующая часть новости для меня: Германия будет перевооружаться! Через пять лет после Нюрнберга. Нравственный порыв, возникший в результате поражения гитлеровской империи, почти полностью испарился.

В течение дня мне еще дважды сообщили об этом поворотном пункте в политике по отношению к Германии — каждый охранник, разумеется, говорил по секрету от своих товарищей!

22 сентября 1950 года. Вечер провел в размышлениях. Все время задаю себе вопрос: не станет ли в будущем намного сложнее переносить заключение? В определенном смысле оно утратило свое нравственное значение. Смогу ли я продержаться в тюрьме еще пятнадцать лет за поступки, которые — из-за Кореи — собираются совершить другие?

24 сентября 1950 года. Сегодня приснилось, что я солдат небольшого подразделения. Внезапно в комнату врывается офицер. «Тревога! Завтра начинается. Война. Прямо с утра мы идем в бой». Ничего не соображая со сна, я спрашиваю, в какое время начнется атака. «В пять сорок пять утра». Я доволен: значит, можно поспать еще немного. Сбивая с толку, мое теперешнее существование смешивается с приснившейся тюремной жизнью. В Шпандау нам разрешают лежать в кровати до шести часов.

28 сентября 1950 года. Я размышляю в тюремном духе — каждый день приближает меня к смерти, но если приложить усилие, можно двигаться медленнее. Таким образом, я несколько лет живу в состоянии временной паузы, во всяком случае, так мне кажется. Мое будущее скрыто от меня, но только оно придает смысл моей нынешней жизни.

Время опять летит. Месяцы быстро сменяют друг друга. Вчера в саду меня внезапно осенило, что четвертый год уже подходит к концу.

Год пятый

День стирки — Конский навоз в камере Шираха — Русские запретили ёлку — Гитлер и «красные» испанцы — Гесс изобретает освещение для автомобильных дорог — Последняя поездка Гитлера в Линц: планы строительства, его могила, фестиваль Брукнера, сталелитейный завод — Воображаемый театр — Грубые шутки Гитлера — Мой сад камней в Шпандау — Эксперименты с горохом и фасолью

6 октября 1950 года. Директора урезали свидание с женой до сорока пяти минут, хотя по правилам мне полагается один час. Русский директор может воспользоваться своим правом вето и наложить запрет на суммирование времени посещений.

Я стал скромен в своих желаниях: я был рад даже этому укороченному свиданию с женой через двойное стекло. Большую часть времени мы просто смотрели друг на друга, напряженные и подавленные, а минуты мучительно отсчитывали свой ход. Ни она, ни я не могли вести себя «естественно»: мы не актеры.

Всегда жизнерадостный Пиз молча поманил меня к смотровому отверстию в железной двери. Я смотрел вслед жене, пока она не скрылась за внешними воротами. Она торопилась покинуть это место, и я разделяю ее чувство. Но в этот раз при прощании она казалась более спокойной.

7 октября 1950 года. После свидания провел бессонную ночь. Меня переполняла тревога. Вопреки моему совету, жена решила ехать на машине через русскую зону, а не лететь самолетом. Боюсь, как бы с ней что-нибудь не случилось; в полудреме мне даже привиделось, что ее арестовали. Но утром в камеру с улыбкой заходит Террей и ободряюще шепчет: «Вам телеграмма». В правилах не предусмотрено телеграфное сообщение, поэтому я никогда ее не получу.

9 октября 1950 года. По ночам часто слышу нашего петуха значит, сплю плохо. Он кукарекает между двумя и тремя часами ночи, когда в тюрьме стоит полнейшая тишина. Пауза. Потом издалека доносится едва слышный ответ другого петуха. Примерно полчаса они переговариваются на расстоянии пары километров. Что объединяет этих двух петухов? Может, они росли вместе? По соседству есть много других, но нашему явно нужен тот, далекий.

14 октября 1950 года. Начал двухнедельный курс лечения сном.

Следующий отпуск подобного типа собираюсь взять в марте, и, таким образом, монотонное течение года обретет ритм. Это также помогает мне организовать свою тюремную жизнь. Ширах и Функ давно сдались и каждую ночь принимают снотворное, из года в год. По-моему, это опасно для здоровья, а с психологической точки зрения, по меньшей мере, недальновидно.

22 октября 1950 года. В середине курса лечения я уже чувствую прилив жизненной энергии. Накопившаяся нервозность и другие проблемы испарились. Я полон сил. Даже мир снов утратил свою бесцветность: прошлой ночью я побывал в большом соборе в романском стиле, хотя смутно чувствовал, что нахожусь в тюрьме. Я встретил архиепископа в праздничном облачении. Мы шли по великолепным залам. Иногда нам попадаются группы посетителей, которые почтительно с ним здороваются. Его авторитет льстит мне. Мы поднимаемся по ступеням. Забираемся на вершину башни, и вдруг я понимаю, что стою на внешней стене, на осыпающемся оконном выступе. У меня кружится голова, и я каким-то образом на четвереньках заползаю внутрь. Мы мило беседуем на разные темы. Под конец архиепископ просит меня прочитать праздничную проповедь по случаю Пасхи. Я объясняю, что я светский человек и протестант в придачу, но его это не разубеждает. Я привожу новые Доводы: если я прочту проповедь, Советский Союз сделает крайне нежелательные выводы и выступит против моего Досрочного освобождения. Этот аргумент заставил архиепископа изменить решение.

30 октября 1950 года. Понедельник, день стирки. Дёниц с Ширахом стирают наши носки в большом чугунном баке. В тридцати метрах от них мы с Гессом полощем нижнее и постельное белье в ванной комнате. Охранники разделились; один из них следит за пятью заключенными, которые остались в тюремном блоке, а другой идет вместе с нами в ванную. Это создает больше возможностей для разговора. Ванная комната — главная база новостей.

Стоукс, обычно неразговорчивый и неприступный, рассказывает, что северные корейцы сейчас со всех ног удирают от американских войск. Преследователи при поддержке других сил ООН наступают к реке Ялу, которая служит границей между Кореей и Китаем. Неожиданный поворот событий; теперь может произойти все что угодно. Я бросаю грязное белье в чан, рассеянно насыпаю мыльный порошок — в три раза больше, чем нужно, разжигаю огонь и кипячу воду. Тем временем Гесс рассуждает о продолжительности военных действий, которые, считает он, могут переместиться в Китай.

Дёниц просит меня помочь ему отнести железный бак в ванную. На полпути мы без сил опускаем нашу ношу на землю.

— Что вы делаете с грязной водой, когда приносите ее в ванную? — спрашиваю я Дёница.

— Вы правы. Выливаем! Надо было сделать это прямо там, в корпусе!

1 ноября 1950 года. После трех лет бесплодных ежедневных обысков в камерах сегодня русские кое-что нашли в кровати Шираха: шарик конского навоза, аккуратно завернутый в бумагу — предположительно, это тот навоз, который мы используем в саду. Охранники не знают, кто позволил себе такую шутку, но она вызвала страшный переполох. По приказу начальника охраны Летхэма вещественное доказательство поместили на стол в пустой камере, соседнюю комнату закрыли на два замка. На стол направлен луч небольшого прожектора. После донесения Летхэма примчался британский директор; камеру открыли и отключили прожектор. Группа молча разглядывала лежащий на столе предмет, потом директор направился к выходу, и все остальные в смущении и негодовании поспешили за ним.

Только дверь в камеру тщательно закрыли, как появился русский директор. Он задал несколько вопросов, потребовал снова открыть дверь и без слов осмотрел объект преступления. Это повторялось еще два раза, поскольку американский и французский директора тоже захотели изучить вопрос, хотя бы для соблюдения требований протокола. Через некоторое время стало известно решение дирекции: конский навоз перенести в секретариат тюрьмы. Место его погребения будет определено позже. Этот вопрос, несомненно, будет обсуждаться на следующем заседании четырех директоров.

2 ноября 1950 года. Нелепая ассоциация. Описывая сцену осмотра шарика конского навоза в луче прожектора, я совершенно не к месту вспомнил, как Гитлер после изучения проектов строительства нового Берлина приказал поместить на большой купол глобус земного шара в качестве опоры для гигантского орла. «Он должен держать глобус в своих когтях», — решил Гитлер. Мне немного стыдно из-за этой крайне прозаической ассоциации. Наверное, ее навеял прожектор, который присутствовал в обоих случаях. Кто знает?

3 ноября 1950 года. Недавно переписал отрывок из «Степного волка» Германа Гессе о том, что каждый человек, какой бы неприметной ни была его роль в обществе, должен попытаться не усиливать напряженность, которая существует между людьми.

Но Шпандау! Западные охранники делают глупые замечания после успехов своих войск в Корее: «Всех русских надо убить». Некоторые заключенные охотно с ними соглашаются. Время от времени я указываю то одному, то другому, что они снова забывают разницу между борьбой с доктриной и борьбой с целым народом. Теперь кое-кто говорит — сегодня я слышал это не раз, — что я поддерживаю коммунистов. Взгляды, которые я приобрел во время Нюрнбергского процесса, осознав, что слишком долго шел ошибочным курсом, становятся непопулярными.

8 ноября 1950 года. Только что ко мне заходил Функ и сказал, что жена Шираха получила развод. Ему не разрешили встретиться с адвокатом, хотя это не политическое, а гражданское дело. Мне кажется, тюремные власти должны были бы обеспечить ему юридическое представительство. Ширах не выглядит слишком расстроенным. Но, возможно, он просто держит себя в руках. Мне его жаль.

11 декабря 1950 года. Сегодня из нелегального письма моего бывшего секретаря узнал, что несколько недель назад военная ситуация в Корее развернулась на 180 градусов. Двухсоттысячная китайская армия полностью деморализовала войска ООН, ведущие бои под руководством американцев. Они отступали, и, очевидно, в этой отчаянной ситуации встал вопрос об использовании атомной бомбы. Охранники от западных держав, которые всегда держат меня в курсе успехов своих войск, ничего мне об этом не говорили.

Хорошо, что мы не получаем газет. Чтение новостей повергло бы нас в уныние; так было во время суда в Нюрнберге. Только бы это не привело к войне!

12 декабря 1950 года. В часовне висит рождественская гирлянда. Зажгли третью свечу. В прошлое Рождество при посредничестве капеллана Казалиса прихожане церкви св. Николая в Шпандау подарили нам красиво украшенную елку. К несчастью, Казалис совершил ошибку, поблагодарив людей от нашего имени. Берлинская пресса ухватилась за этот случай, разукрасила его глупыми сентиментальными подробностями, и в итоге русский директор так разозлился, что в этом году не разрешил нам поставить елку. Но в конце концов смилостивился и позволил повесить рождественскую гирлянду.

20 декабря 1950 года. Вот уже несколько дней вокруг Гесса идет какая-то мерзкая возня. Он все время жалуется на боль, говорит, что не может встать с кровати. Недавно охранники, якобы по приказу директоров, подняли Гесса вместе с матрасом — он так истощен, что почти ничего не весит, — и, не обращая внимания на его крики, сбросили на пол. В ответ на мой протест против такого грубого обращения один из охранников сказал: «Нам же запрещено прикасаться к заключенным, не так ли?» И ухмыльнулся.

23 декабря 1950 года. Утром Гесс не успел съесть завтрак за положенные полчаса. Он жалуется на спазмы желудка. Дежурный русский охранник, несгибаемый Гурьев, приказывает мне забрать у Гесса еду. Когда я отказываюсь, он повторяет уже резче: «Унесите еду». Я снова отказываюсь, и так продолжается раз шесть-семь: приказ и отказ, угроза наказания. Наконец, Гесс обращает на нас внимание и спрашивает, из-за чего мы спорим. Услышав мои объяснения, он машет рукой: «Ой, перестаньте, заберите еду». Конфликт исчерпан. Гурьев спрашивает с неподдельным интересом: «Почему вы отказывались?» Я объясняю, что не хочу быть инструментом властей против товарища. Он минуту обдумывает мои слова, потом внимательно смотрит на меня и согласно кивает.

23 декабря 1950 года. Рождественское утро началось со спора в камере Гесса. Новый строгий начальник охраны по фамилии Ковпак требует, чтобы Гесс умылся. Гесс громким голосом отвечает, что умывался накануне вечером. Вмешивается Стоукс и говорит, что нормальный человек моется три раза в день. Гесс отвечает: «Я нормальный и моюсь один раз в день». После этого спор становится жарче, и в паузах Гесс кричит, стонет и молит о сочувствии. Наконец он позволяет увести себя в умывальную комнату, но отказывается идти за завтраком, заявив, что его принесет Шпеер. Когда ему говорят, что это против правил, Гесс с былым высокомерием объявляет, что в таком случае он не будет завтракать.

24 декабря 1950 года. Прошлой ночью у Нейрата был легкий приступ стенокардии. Утром он рассказал об этом, пожимая плечами. По словам санитара, врачи боятся, что Нейрат может умереть в считанные часы, что у него очень высокое давление. Но «старый дворянин», как все его тут называют, не подает вида; он приветлив и спокоен.

Никакого рождественского настроения, и, на мой взгляд, так даже лучше. На нашем рождественском концерте, который уже почти превратился в традицию, мы слушали пластинку с записью великого Пятого концерта Бетховена Для фортепиано, ми-бемоль мажор, в исполнении Вильгельма Кемпфа. Лонг в такт позвякивал ключами, но музыка так меня растрогала, что я был почти ему благодарен.

Долгое время стоял у окна и смотрел сквозь решетки. Всего в нескольких метрах от моего окна грачи делали пируэты, поблескивая иссиня-черными перьями. Они каркали и садились на землю, смешно подпрыгивая. Я невольно вспомнил легендарных ворон Кифхойзера, предвещающих несчастье.

Я собрал остатки хлеба после завтрака. Как только я появляюсь на пороге, ко мне подходит вожак стаи, всклокоченный от волнения. Старый грач со сломанным клювом следует за мной, перелетая с ветки на ветку; ему надо держаться рядом со мной, иначе ему не достанется ни крошки. Гесс с его довольно скудным чувством юмора называет меня вороньим маньяком.

Я мрачно вспоминаю последние три Рождества войны. В то время я считал своим долгом проводить этот день со строительными отрядами организации Тодта; в 1942-м — на Бискайском заливе, где строили бункеры, в 1943-м — у Северного Ледовитого океана на севере Лапландии; в последний раз — на немецко-бельгийской границе. Все еще шло Арденнское сражение, и организации Тодта было приказано восстановить разрушенные мосты. Звучали речи о стойкости; был рождественский ужин; певцы и рабочие пели песни; но никто не пел рождественских гимнов, которые мы сегодня пели вшестером со слезами на глазах. Почему мне ни разу не пришло в голову, что рабочим, возможно, не хватает гимнов?

В 1942-м мы праздновали Рождество в окрестностях Бордо. За ужином начальник строительной бригады сказал, что группа бывших испанских коммунистов, которых интернировали в соседний лагерь, приглашают меня на рождественский прием. Без сопровождения отряда СС — в конце войны этой чести, кроме Гитлера и Гиммлера, удостаивались только Дёниц, Борман, Кейтель, Риббентроп, Функ и Геббельс — я с небольшой свитой поехал в лагерь. Прием уже начался. Один испанец коротко представил меня собравшимся; толпа ответила редкими хлопками. Артисты исполняли народные танцы и другие популярные произведения, каждое выступление заканчивалось под гром аплодисментов. Холодный прием, который мне оказали в начале, сменился оживлением, когда я выставил на стол приличный запас вина и сигарет. Эти испанцы, сражавшиеся за Республику, в конце Гражданской войны бежали через Пиренеи во Францию, и вот уже три года их держат за колючей проволокой. Это были смелые люди с приятными лицами; мы просидели далеко за полночь и тепло расстались.

Две недели спустя я рассказал Гитлеру об этом случае и попросил обеспечить привилегированное положение для этих испанцев. Они ненавидели Франко, который вынудил их бежать, говорил я, а также французскую демократию, которая бросила их за решетку.

— Очень интересно, — воодушевился Гитлер. — Вы слышали, Кейтель? Вам известно, что я думаю о Франко. Когда мы собирались встретиться два года назад, я все еще считал его настоящим лидером, но увидел толстого маленького сержанта, который был не в силах понять мои далеко идущие планы. Мы оставим этих «красных» испанцев про запас — ведь их тысячи. Они потеряны для демократии и для реакционной клики Франко тоже — так что с ними у нас есть шанс. Я, безусловно, верю вам, Шпеер, верю, что они — удивительные люди. Должен сказать, что во время Гражданской войны идеализм был не на стороне Франко; идеалы были у «красных». Конечно, они грабили и оскверняли, но тем же занимались и сторонники Франко, причем без веских на то оснований — «красные» вымещали вековую ненависть к католической церкви, которая притесняла испанский народ. Когда я думаю об этом, многое становится понятным. Франко прекрасно знает, почему всего полгода назад возражал против того, чтобы мы задействовали этих «красных» испанцев. Но однажды, — Гитлер проткнул пальцем воздух, — однажды мы найдем им применение. Когда покончим с Франко. Тогда мы отпустим их домой. И вы увидите, что будет! Все начнется заново. Но только мы уже будем на другой стороне. Мне на это наплевать. Пусть узнает, каким я могу быть!

Гитлер не выносил возражений и не мог простить испанского диктатора за отказ следовать его планам, особенно в отношении оккупации Гибралтара. Личная злость всегда значила для Гитлера больше, чем идеологическое соглашение. В тот же день он приказал хорошо обращаться с «красными испанцами».

31 декабря 1950 года. Корниоль в хорошем расположении духа будит нас в шесть часов, напевая «Марта, Марта, ты исчезла», и открывает дверь. «Последний день года!»

1 января 1951 года. В восемь утра на смену заступил Лонг. Он был пьян по случаю праздника. Когда я сказал, что хотел бы отнести Гессу книгу, он открыл мою камеру и запер ее за мной, ничего не желая слушать о том, что пустую камеру закрывать незачем. Устроил долгий диспут по этому вопросу. Потом Лонг направился к соседней двери, выставив перед собой ключ, словно меч. Держась рукой за стену, он долго не мог попасть в замочную скважину. Я отдал книгу Гессу, и Лонг, пошатываясь и держась за стены, отвел меня обратно к камере. Но когда мы подошли к двери, он отказался ее открывать. Никакие мои слова на него не действовали. В конце концов мы пришли к компромиссу: он впустит меня в камеру Функа. Приглашающим жестом он распахнул дверь.

Смена года повергла Функа в глубокую депрессию — поскольку он приговорен к пожизненному заключению, прошедший год ни на йоту не приблизил его к свободе. Я стараюсь его развлечь и рассказываю несколько случаев из тех времен, когда я был министром вооружений — обычные, но забавные истории, к примеру, как однажды слишком нервный лейтенант арестовал меня в окрестностях Кале. К нам заглядывает Гесс, привлеченный нашим весельем: Лонг забыл запереть его камеру. Сверкая глазами, он поделился с нами идеей освещения автомагистралей. Он прочитал, что в Америке начали ставить фонари на автомобильных дорогах. Но, конечно, это сплошное расточительство, как и все в Америке. В Германии, считает он, расходы можно окупить намного проще — ведь тогда машинам не нужны будут передние фары. Это сэкономит электричество, утверждает он, а на сэкономленные средства можно поставить прожекторы. Я возразил, что генераторы все равно будут работать, подавая ток к свече зажигания. Гесс отмахнулся; генератор можно отключить, как только зарядится батарея. Таким образом, энергия будет накапливаться, топливо — экономиться, и все сэкономленные деньги можно будет пустить на освещение дорог. Учитывая, сколько машин в скором времени будет в Германии, денег наберется больше, чем нужно для дорожных фонарей.

Мы слушали, онемев от изумления, потом Функ совершенно не к месту произнес:

— Во всяком случае, герр Гесс, я рад, что вы выздоровели. После недолгого раздумья Гесс строго посмотрел на меня приказал тщательно проработать эту идею. Затем, довольный собой, вернулся в камеру.

6 января 1951 года. После дневного перерыва Лонг подошел к камере Гесса и крикнул командным тоном: «В сад!» Гесс не пошевельнулся. «На выход, на выход!» Гесс со стоном заявил, что у него только что был приступ. «Нет приступ, лучше сад», — непреклонно произнес Лонг на каком-то жутком языке, считая, что говорит по-немецки. Снова долгий и шумный спор. В конце концов появился начальник охраны Террей и пробормотал: «В саду так чудесно». Ко всеобщему удивлению, Гесс вышел без дальнейших возражений.

12 января 1951 года. Имею ли я право смеяться над фантастической задумкой Гесса? Меня рассмешила не только сама нелепая идея, выношенная в его замутненном мозгу, но и его твердая уверенность в ее осуществимости, а также серьезность, с которой он поручил мне разобраться с этим вопросом. И в этом, мне кажется, кроется настоящий пережиток прошлого: убежденность, что все возможно, что действительность можно подогнать даже под самые безумные идеи. Я еще очень хорошо помню, как после 1933-го правительственные приемные заполонили толпы реформаторов и изобретателей. Все несли предложения, от которых зависело спасение нации или, в крайнем случае, прогресс человечества. И иногда кому-нибудь из них удавалось заручиться поддержкой влиятельного функционера и, соответственно, получить средства и разрешение на выполнение своего проекта. Процветало дилетантство, и хотя большинство этих безумных идей были абсолютно безвредными, некоторые из них несли в себе смерть — например, расовые теории, основанные на размерах черепа, бесполезные с научной точки зрения эксперименты на людях и многие Другие. Одним из матадоров на этой арене был Гиммлер. Но иногда я думаю, а не относятся ли планы строительства Берлина и тому подобные вещи к той же категории?

13 января 1951 года. Может быть. Может быть. Но почему мои мысли постоянно возвращаются к тому периоду? Может, я ближе к Гессу, чем мне кажется? Или это всего лишь желание чем-то себя занять, и именно оно заставляет меня собирать обрывки воспоминаний и случаи из прошлого и воспроизводить их на бумаге? Неужели действительно существует такая вещь, как простое времяпрепровождение?

Однажды в воскресенье, в начале апреля 1943-го, мы провожали Гитлера на железнодорожном вокзале в Берхтесгадене. У него был специальный поезд, который из соображений безопасности везли два тяжелых локомотива. К локомотивам был прицеплен бронированный вагон с зенитными орудиями. Всю дорогу на крыше этого вагона стояли закутанные с ног до головы солдаты, готовые в случае необходимости применить оружие. Следом шел вагон Гитлера, в центральной части которого был организован просторный салон. Стены были обшиты панелями палисандрового дерева. Скрытые лампочки, кругом идущие по всему потолку, отбрасывали синеватый свет, от которого лица приобретали трупный оттенок; поэтому женщины не любили находиться в этой комнате. Разумеется, там была кухня и помещения для личных нужд Гитлера: спальня, роскошная ванна, гардероб, приемная и комната для прислуги. Прямо к этому вагону был прицеплен «командный вагон», снабженный всевозможными средствами связи с внешним миром. Вдобавок там располагался кабинет с военными картами, и, таким образом, вагон становился передвижной ставкой фюрера. В следующем вагоне размещалась постоянная охрана Гитлера — двадцать с лишним человек. За ним шли вагоны для гостей, и в тот раз одно купе было предназначено для меня; следом — два спальных вагона первого класса, вагон для прессы и багажный вагон. Замыкал состав второй специальный вагон с зенитными орудиями.

Когда мы около шести часов утра сели завтракать за большим столом, Гитлер без умолка говорил о новом мосте Нибелунгов; он был, по словам Гитлера, воплощением его юношеской мечты. Он хотел обсудить две статуи на южном конце моста работы неизвестного мне скульптора по имени граф Плеттенберг — Зигфрид и Кримгильда, сидящие верхом на могучих конях. Еще издалека Гитлер принялся восхищаться скульптурами:

— Какая прекрасная поза! Эта мускулатура — великолепная работа! А этот прямой, открытый взгляд! Посмотри, с какой решимостью он сжимает шпагу! — Под брюхом коня извивался дракон. — Блестяще! — воскликнул Гитлер — Немецкое искусство. Обратите внимание на детали конской головы. Плеттенберг — необычайно талантливый художник.

Это был совершенно другой Гитлер. Тревоги по поводу производства танков, которые он обсуждал со мной накануне вечером, отошли в сторону.

— Вы только посмотрите на Кримгильду! — продолжал он. — Какое восхитительное тело. Графу, наверное, позировала его жена. А поза — само совершенство!

Хотя по замыслу статуя должна была олицетворять скромность, в облике этой полуобнаженной Кримгильды с полутораметровыми косами было что-то развратное.

Я прошептал кому-то из стоящих рядом со мной людей, что огромная выпирающая грудь станет идеальным гнездом для голубей.

— Вы что-то сказали? — резко спросил Гитлер. Потом продолжил: — На другом конце моста, вон там, будут стоять Гюнтер и Брунгильда. Плеттенберг уже сделал превосходные эскизы. Как только все будет готово, основа для создания города искусств — каковым я вижу Линц — будет заложена. Видите, какой запущенный вид у берега Дуная? Я хочу, чтобы Гислер поставил там дома — один краше другого. Но прежде всего в Линце необходимо построить новый музей и новый оперный театр. Он стоит в горах, и его расположение гораздо удачнее, чем у Вены или Будапешта. Вон там, на склоне холма, мы построим стадион; оттуда будет великолепный вид на панораму города. Мы уже нашли первоклассный оркестр для оперы, оркестр Св. Флориана; Йохум сделает его одним из лучших в мире.

Хотя Гитлер рассказывал о своих планах с серьезным, я бы даже сказал, торжественным видом, создавалось впечатление, что это говорит не взрослый человек, а ребенок. На долю секунды мне показалось, что все это не более чем детская игра в кубики, только с большим размахом. Но я быстро подавил в себе эту мысль. В конце концов, ландшафт здесь действительно красивее, чем в Вене или Будапеште, расположенных ниже по Дунаю. Линц в самом деле производил впечатление сонного, застоявшегося болота. И что плохого, если он хочет превратить родной город в культурную столицу?

14 января 1951 года. Теперь и советским охранникам выдали ботинки на резиновой подошве. Тараданкина, который ночью громко шагал по коридору, стуча каблуками с железными подковами, заменили. Теоретически новую обувь заказали из сочувствия к заключенным, которые до последнего времени просыпались всякий раз, когда охранники совершали ночной обход. Но эта забота создает для меня проблемы, потому что теперь я практически не слышу приближения охранников.

15 января 1951 года. Еще несколько заметок по Линцу (поскольку вчерашние записи пришлось отослать). Помимо большого дворца заседаний, Гитлер хотел построить гигантскую башню высотой 160 метров. Он позволит лишь Ульмскому собору сохранить свою «рекордную высоту» в 172 метра. А вот венский собор Святого Стефана будет превзойден, заметил он, причем намного. Помню, Гитлер сказал: «Таким образом я восстановлю справедливость в отношении епископа Рудигиера. Он хотел построить башню для церкви Линца, которая была бы выше колокольни Св. Стефана. Из Вены пришел приказ, что линцская башня должна быть на два метра ниже венской». Думаю, именно в тот день Гитлер под влиянием собственного энтузиазма впервые объявил, что когда-нибудь его саркофаг поместят в новую достопримечательность Линца, самую высокую башню Австрии.

Склеп австрийских императоров в Вене, усыпальницы прусских королей в гарнизонной церкви в Потсдаме и могила Наполеона I в Доме инвалидов в Париже произвели на Гитлера глубокое впечатление, и его мысли постоянно возвращались к собственному надгробному памятнику. Сначала он хотел быть похороненным вместе с жертвами путча 9 ноября 1923 года, в таком же железном саркофаге на площади Кёнигсплац в Мюнхене. Соединиться после смерти со старыми друзьями по партии было бы красивым жестом, считал Гитлер. Его также привлекала идея погребения под открытым небом. Поддавшись романтическому настроению, он утверждал, что солнце, дождь и снег объединяют эти могилы с вечными силами природы; или же говорил, что у него всегда сжимается сердце, когда он выглядывает из окна своего кабинета на Кёнигсплац и видит, как снежная мантия на тех саркофагах тает под лучами весеннего солнца. Иногда Гитлер также упоминал захоронение в усыпальнице линцской башни. В тот день в Линце он явно представлял свою могилу высоко над городом, в верхней части башни. Но потом он иногда говорил о собственной, отдельной могиле в Мюнхене, для которой он собирался делать эскизы.

Удивительно, но Гитлер никогда не думал о том, чтобы быть похороненным в столице завоеванной им империи; во всяком случае, за двенадцать лет я ни разу не слышал от него о подобном желании. Он часто говорил о своей могиле как о средстве политического влияния на нацию, которое нельзя недооценивать. И в самом деле, когда я слушал его рассуждения на эту тему, у меня часто возникало ощущение, что он мечтал о помпезном мавзолее для себя не столько из жажды славы, сколько из политических побуждений. Он руководствовался теми же мотивами, когда говорил, что хочет хотя бы год править рейхом из дворца фюрера в Берлине — тогда здание пройдет сакраментальный обряд посвящения. В то время его идеи казались мне бескорыстными; сегодня я понимаю, что они были высшей формой самовосхваления и исторического тщеславия.

В тот день нашей целью был металлургический завод Линца, где находился крупнейший в Германии цех по сборке наших сверхтяжелых танков. У нас оставалось немного времени, и Гитлер провез нас по местам своей молодости. Он показал нам гостиницу на берегу Дуная, где в 1901-м почти год жил Карл Май. Потом мы проехали мимо бывшего дворца барона фон Туна, где в 1783 году Моцарт написал Линцскую симфонию. У Земельного театра мы выбрались из машины и вошли в огромный зал, построенный, по всей видимости, в начале восемнадцатого века. Здесь все пришло в запустение; плюшевая обивка кресел вытерлась и порвалась; занавес запылился. Но Гитлер, казалось, этого не замечал. Он с волнением показал нам дешевые места на галерке, откуда он впервые увидел «Лоэнгрина», «Риенци» и другие оперы. Потом жестом дал понять, что хочет остаться один. Какое-то время он с отсутствующим взглядом мечтательно смотрел куда-то вдаль. Между тем мы в некотором смущении стояли в стороне; никто не осмеливался шевельнуться, и прошло минут пять, прежде чем Гитлер вернулся к действительности.

— Теперь в замок, пожалуйста, — произнес он тоном хозяина и одновременно музейного экскурсовода.

Мы прошли через арочные ворота и оказались в знаменитом внутреннем дворе замка Ландхаус с его трехэтажными аркадами.

— Здесь вы видите, на что были способны гордость бюргеров и самоуверенность патриция четыреста лет назад. Если вы сравните Линц того времени с его тремя тысячами жителей с сегодняшним городом и задумаетесь о его развитии в будущем, мои планы в отношении этого города не покажутся вам слишком экстравагантными.

Мы проехали еще несколько сот метров к так называемому Земельному музею.

— Его построил Бруно Шмитц, — рассказывал Гитлер. — Серьезный архитектор, как вам известно. В молодости я часто совершал паломничество сюда и любовался всем этим великолепием. Посмотрите на эти ворота — какие роскошные украшения! А эта стеновая панель со скульптурным орнаментом. Ее длина — больше ста метров. А некоторые уверяют нас, что это был период упадка! Что это искусство распада. Отнюдь. Я сам думал о чем-то подобном, когда делал наброски фриза для моей триумфальной арки после тюремного заключения в Ландсберге. Брекер сделал превосходные эскизы, но эти ничем не хуже. Правда, потом мои вкусы изменились под влиянием Трооста. Но сейчас, когда я опять вижу это здание, должен признать, что оно остается одним из высших достижений немецкой архитектуры.

Через полчаса мы прибыли на металлургический завод, который установили здесь только после присоединения Австрии. Нас уже ждали Гудериан, генеральный инспектор бронетанковых войск, и гауляйтер Эйгрубер.

16 января 1951 года. Прошлой ночью пришлось прервать рассказ о Линце. Несколько раз мне казалось, что я слышу звук резиновых подошв, и в конце концов так разволновался, что отложил письменные принадлежности. Лежа в темноте, я вспоминал жаркие споры по поводу планов Гитлера, разработанных еще в 1938 году и предусматривающих строительство гигантского промышленного завода рядом с Линцем. Геринг одобрил их и включил в четырехлетний план, но Тодт и особенно планировщики города выступили против. Гитлер лично выбрал строительный участок рядом с городом. Ему говорили, что восточные ветры с Дуная принесут в город вредный промышленный дым, но он отмахивался от всех возражений. Доктор Тодт убеждал, что прекрасный старый Линц превратится в закопченный промышленный и пролетарский город, наподобие Эссена, но Гитлер не желал прислушиваться к его доводам. Точно также он проигнорировал мои возражения, что огромный завод закроет городу выход к берегу Дуная, а это — наиболее ценный участок с точки зрения городского планирования. В его собственных аргументах не было и намека на романтику; это был трезвый математический расчет. По словам Гитлера, осуществление его далеко идущих планов в отношении Линца станет возможным, только если город сам сможет нести расходы по обслуживанию новых зданий. С налоговыми доходами от заводов Германа Геринга будущее Линца будет обеспечено на все времена.

Когда пешком, когда на машине, мы осмотрели раскинувшийся на огромной территории завод. Он занимал площадь примерно 2500 акров и был раза в три больше завода Круппа в Эссене. Мы начали с осмотра прокатного стана, потом заглянули в сталелитейный, кузнечный и другие цеха. Гитлер наблюдал за чистовой обработкой корпусов и орудийных башен для тяжелых танков. Довольный увиденным, он отвечал на приветствия инженеров и рабочих, иногда обменивался с ними парой слов или пожимал им руки.

Когда мы покинули большой металлургический завод, Гитлер с восхищением заговорил о современной архитектуре, о зданиях из стекла и металла. «Видите этот фасад Длиной больше трехсот метров? Какие великолепные пропорции. Здесь другие требования, не те, которыми мы руководствуемся при строительстве залов для проведения партийных съездов. Там наш дорический стиль является выражением нового порядка; здесь же необходимо техническое решение. Но если какой-нибудь современный архитектор захочет построить тут дома или здания муниципалитета в заводском стиле, я скажу: он ничего не понимает. Это не модерн, это безвкусица, и к тому же нарушает вечные законы архитектуры. Свет, пространство и функциональность необходимы для рабочего места; в муниципалитете мне требуется благородное достоинство, а в жилом доме — чувство защищенности, которое помогает мне справиться с суровой действительностью. Только представьте, Шпеер, рождественская елка у стеклянной стены. Невозможно! Здесь, как и везде, мы должны думать о разных сторонах жизни».

После металлургического завода мы проехали несколько километров к востоку на завод Нибелунгов, крупнейший производитель танков в нашей программе вооружений. Мы хотели узнать, как продвигается строительство семидесятитонного танка «Тигр Порше», который Гитлер намеревался использовать несколько месяцев спустя во время наступления под Курском. Он был уверен, что этому танку нет равных, и рассчитывал, что несколько десятков таких танков смогут изменить ход летней кампании 1943-го и, соответственно, помогут ему выиграть величайшую из всех войн. Через полчаса он и думать об этом забыл и с тем же интересом обсуждал с Глассмейером, руководителем создававшегося в то время оркестра Брукнера, идею ежегодного фестиваля Брукнера, наподобие Байрейтского. Когда после всех этих архитектурных фантазий, музыкальных грез и военных видений мы приехали к спецпоезду, его грубо вернули к действительности. Адъютант доложил о массивной бомбардировке Парижа. Бомбили среди бела дня при мощной поддержке истребителей; немецкая противовоздушная оборона оказалась бессильна.

23 января 1951 года. В последнее время много читал, все подряд: Мопассана, Д. Г. Лоуренса, Герхарта Гауптмана, Теодора Драйзера, Шницлера, Свифта.

Но из этого чтения я извлек настоящую пользу — у меня появилась новая идея. Я больше не читаю пьесы; вместо этого я раз в неделю хожу в театр. Покупаю билеты, оставляю пальто в гардеробе, собираю труппу и вхожу в фойе с воображаемой программкой в руке. Когда поднимается занавес, со сцены веет прохладным ветерком, и я чувствую запах клея, пыли и папье-маше. На днях посмотрел «Ганса-живодера» Цукмайера; завтра у меня в программе Нестрой с пьесой «Кавалер роз».

Мой мир фантазий настолько совершенен, что в конце пьесы Цукмайера я едва удержался, чтобы не захлопать.

30 марта 1951 года. Кошмарные разговоры о еде, как обычно в течение русского месяца. Небольшое изменение в меню, и мы сразу оказались во власти банальности. Я только что разозлил Дёница, рассказав в саду, как в конце 1939-го Гитлер посылал свой четырехмоторный самолет в Позен за рождественскими гусями. Пилот Гитлера Баур в оправдание говорил, что самолет, который почти не используется, должен иногда совершать полеты для профилактики. Гусей Гитлер отправлял в подарок близким друзьям. Любопытная смесь буржуазной заботы и расточительности монарха, но Дёниц видит в этом лишь нарушение приличий. Он пришел в сильное волнение, но в конечном счете нашел выход, отказавшись поверить в мою историю.

2 апреля 1951 года. Последние дни моего отпуска, который я устраиваю раз в полгода. Каждую ночь принимаю таблетку снотворного. Но сегодня меня переполняют эмоции благодаря письму от моей секретарши фрау Кемпф. Пол Генри Нитце, который много меня допрашивал по поводу вооружений и воздушных бомбардировок, пока я находился в Фленсбурге, и который сейчас занимает солидный пост директора отдела стратегического планирования в Государственном департаменте, выразил в письме сочувствие к моему положению в Шпандау.

4 апреля 1951 года. Это проявление внимания имеет для меня большое значение, хотя в целом письмо лишь выражает сожаление по поводу того, что Нитце ничем не может Мне помочь. Что такого в этом письме? Почему оно меня так взволновало? Возможно, все дело в том, что в этом мире чиновников, охранников и директоров со мной говорит человек моего круга и положения. Какими бы дружелюбными ни были охранники, мне приятно, когда меня хоть раз не называют «номером пятым».

5 апреля 1951 года. Архитектор часто автоматически подсчитывает «кубатуру» здания, вот и я только что прикинул, что объем тюрьмы, в которой содержат нас, семерых заключенных, составляет примерно тридцать восемь тысяч кубических метров. По сегодняшним ценам строительство такого помещения обошлось бы в семь-восемь миллионов марок. Таким образом, моя одна седьмая часть, размером с небольшой дворец, стоит более миллиона марок^[12]. Никогда еще не жил с таким размахом.

У нас три кухни: одна для нас, одна для охранников и одна для директоров. Охранникам и директорам еду подают официантки; но, конечно, не нам, хотя в газетах писали, что каждого из нас обслуживают три официантки. Есть секретари, электрики, истопники, уборщицы и прачки. Мы сами поддерживаем порядок в нашей части тюрьмы; мы сами стираем свое белье и приносим себе еду. Тем не менее, на нас работают два повара и два санитара.

Два года назад берлинским властям разрешили вдвое урезать расходы, составлявшие примерно 400 000 марок в год. Число работников тогда сократилось с пятидесяти до тридцати человек. Тем не менее, по моим подсчетам тюрьма обходится примерно в 300 000 марок. Еще 400 000 уходит на содержание охраны западных стран, состоящей из двадцати четырех человек. А еще расходы на ремонт и обслуживание здания. Через пятнадцать лет, когда придет время моего освобождения, в Шпандау будет вложено 15 миллионов марок.

Годовой бюджет Шпандау примерно соответствует сумме, которая тратилась на содержание Бергхофа.

8 апреля 1951 года. Когда стоит такая чудесная погода, днем я обычно сижу в саду с Функом. Иногда поблизости прогуливается Нейрат, потому что Функ — прекрасный рассказчик, а русский директор уже несколько недель не показывался в саду. Сегодня Функ рассказывает занимательную историю о мажордоме Гитлера, Канненберге. Зимой 1939-го Гитлер вместе с нами решил разыграть этого толстого коротышку, и тот получил повестку с приказом явиться в «полк дымовой завесы». С тех пор охваченный паникой Канненберг стал все время крутиться вокруг Гитлера, с тревогой заглядывая ему в глаза — Гитлер тайком ухмылялся, обращая наше внимание на его поведение. Через несколько дней Канненберг, набравшись храбрости, подошел к Гитлеру с вопросом: нельзя ли что-нибудь сделать с этим приказом? Но Гитлер решил продолжить розыгрыш. Нет, ответил он, он не может сделать исключение; в этом правительстве нет такого понятия, как фаворитизм, нет никаких привилегий; это национал-социализм, а не насквозь прогнившая республика. Канненберг чуть не плакал, а Гитлер с тайным злорадством наблюдал за его отчаянием. В конце концов Канненберг выдвинул последний аргумент: его забота о благополучии фюрера, вероятно, важнее, чем управление генератором дыма на фронте. Тогда Гитлер расхохотался и на глазах изумленного мажордома разорвал официальную повестку.

Нейрат, десять лет прослуживший немецким послом в Риме и Лондоне и занимавший пост министра иностранных дел с 1932 по 1937 год, потерял дар речи. Он не мог понять ни сам розыгрыш, ни наше сегодняшнее веселье. Аристократ старой закалки, он был в шоке.

— Значит, вот что там творилось? Так шутил глава государства? Если бы хоть кто-то сказал мне тогда! Значит, вот как управляли рейхом? Так его и проиграли. — Он отворачивается, пожимая плечами. — По отношению ко мне Гитлер всегда вел себя пристойно, как и подобает государственному деятелю.

Улыбаясь, хотя и испытывая легкую тревогу, мы смотрим ему вслед. Его исхудавшая стариковская фигура уходит, как и его эпоха.

20 апреля 1951 года. Все еще работаю над проектом дома, и это занятие приводит меня в состояние эйфории. Много месяцев работы. Снова с рейсшиной и угольниками; вычерчиваю детали; начертил двенадцать листов на чертежной доске. Из-за плохого освещения работал только в Дневные часы, когда за окном светило солнце.

25 апреля 1951 года. Свидание с женой снова внесло сумятицу в душу. Когда я ее вижу, я понимаю, что не только меня приговорили в Нюрнберге, но и ее тоже. Трудно сказать, кто из нас больше страдает. Несколько дней после встречи с ней я не в состоянии с кем-нибудь разговаривать; я остаюсь наедине с собой и своими мыслями.

У Нейрата тоже было свидание. На этот раз его постаревшая жена и дочь приехали вместе. Возвращается он совершенно другим. Он с трудом скрывал признаки сердечного приступа, чтобы жена не волновалась хотя бы из-за этого. Но, по его словам, она все поняла и была бледной как смерть, когда прощалась с ним. Обычно сдержанный Нейрат сегодня выглядит расстроенным. Он несколько раз повторил, что потерял всякую надежду. Он измученно добавляет, что жена хочет снова приехать в августе. «Но к тому времени со мной уже, вероятно, будет покончено». Он первый из нас сдался. Нейрату семьдесят восемь лет.

Чтобы отвлечься, я решил вечером пойти на «Амфитрион» Клейста. «Сценарий» уже давно лежит у меня на столе. В первом акте иллюзия сохраняется. Но потом она начинает рассыпаться. Все разваливается. Гретель в комнате для свиданий. Я осознаю, что больше не переворачиваю страницы. В голове крутятся обрывки нашего разговора. В промежутках — снова Зевс с Алкменой. Нет никакого смысла. Я прекращаю. Интересно, это означает, что мой эксперимент с театром окончен?

Я прошу таблетку снотворного на ночь. Не раздумывая, сразу ее глотаю. Через полчаса она начинает действовать.

28 апреля 1951 года. Трава стала зеленой, на ореховых деревьях распускаются почки, желтые и синие анютины глазки, которые я посадил только позавчера, уже цветут. Побывав на свежем воздухе в саду, я впервые за долгое время снова хорошо сплю. Нейрату работа в саду тоже пошла на пользу. Дёниц ему помогает. Но по ночам у него все чаще случаются приступы астмы и тревоги.

Пиз принес новость: британцы хотят перевести нас из Шпандау на запад, в лагерь для интернированных лиц. Но я предпочитаю более короткий тюремный срок в суровых условиях длинному заключению в более благоприятных условиях. В любом случае неважно, что думает он или думаю я. Ничто не меняется.

4 июня 1951 года. Теперь я могу делать все что угодно в своей части сада. Весной я выкопал яму глубиной около полуметра и разбил сад камней; из нескольких тысяч кирпичей я построил подпорные стенки высотой от двадцати до сорока сантиметров. В качестве зарядки я перевез на тачке все кирпичи из неиспользуемой части сада.

— Что вы собираетесь делать с этими кирпичами? — поинтересовался Нейрат. — Впервые вижу, чтобы кто-то носил кирпичи в сад.

Теперь, когда я лежу на траве в саду камней, как сегодня утром, эти кирпичные стены напоминают мне маленький город. Меня окружают цветы. Сейчас цветут розовые и голубые люпины. Через несколько дней к ним присоединятся ирисы. В одном углу распустились молодые ярко-зеленые папоротники. По стене вьются камнеломки, розовые флоксы, нежные колокольчики и монбреции. Иногда стебель камнеломки вытягивается вверх, напоминая миниатюрную сосну, усеянную крошечными белыми цветками.

Мое решение что-нибудь сделать, чем-то занять свое время нашло новое применение. Мне надоело все время наблюдать и записывать, а потом как можно скорее избавляться от своих записей. У меня не остается ничего осязаемого; перед каждым новым началом я ощущаю все ту же пустоту. Этот сад, эта нелепая архитектура в кирпичах обладает бесценным преимуществом — ее можно потрогать руками, и каждое утро она все еще здесь.

14 июня 1951 года. Гесс смотрит на мой сад камней с кислым лицом, словно проглотил ложку уксуса. «Он не доставляет мне удовольствия. Цветы напоминают о воле!» Мои коллеги-садоводы предпочитают полезные растения; они выращивают редиску, горох, лук, клубнику и помидоры. Дёниц стал специалистом по помидорам. На его кустах висят сорок-пятьдесят плодов. Он радуется, когда кто-нибудь считает их в его присутствии.

18 июня 1951 года. Вчера Пиз раздобыл для меня губную помаду, и я выкрасил в красный цвет несколько зеленых ягод клубники. Каждое утро новый американский охранник на наших глазах с наслаждением съедает поспевшую за ночь клубнику. Сегодня он плюется и ругается; но, увидев, что все, в том числе и его коллеги-охранники, смеются, он смеется вместе с нами.

25 июня 1951 года. Месяц назад я посадил горох группами по три куста на глубине семи, пятнадцати, двадцати пяти и сорока сантиметров и обильно поливал. Сегодня я стал осторожно раскапывать. Даже когда глазок был опущен вниз, стебель изогнулся дугой и вытянулся вертикально. Ни один росток не отклонился от вертикальной прямой больше, чем на несколько градусов, даже те, что были посажены на глубине сорока сантиметров. Только один горошек, посаженный на глубине двадцати сантиметров, утратил чувство направления и вырос в спутанный клубок широких стеблей.

В теплицах нагревательные кабели часто поддерживают температуру у корней выше, чем на поверхности. Значит, дело не в солнечном тепле. Двадцатиметровая сосна, растущая в тени утеса в Шварцвальде, тянется не к свету, а вертикально вверх. Стало быть, сила тяжести? Для разработки технологии получения реакций, схожих с поведением гороха, крайне важно исследовать эти механизмы направления.

Новый эксперимент. Я выкопал яму глубиной сорок сантиметров. На дне выложил вперемешку ряд семена фасоли и гороха. С южной стороны накрыл яму куском стекла. Потом засыпал яму землей. Таким образом, поверхность почвы находится на том же расстоянии от семян, что и стекло. Следовательно, тепло и свет одинаково действуют с обеих сторон. Если именно эти факторы влияют на рост, горох будет расти по направлению к стеклу. Но я по-прежнему считаю, что растения имеют тенденцию сопротивляться силе притяжения.

22 августа 1951 года. Горох снова вытянулся вверх с потрясающим чувством направления, не реагируя на боковой солнечный свет. Одиннадцать из тридцати горошин выбрались на поверхность, хотя путь их был неблизок — сорок сантиметров. Две горошины сдались, поднявшись на двадцать сантиметров, и еще несколько потеряли терпение, не выдержав длинного расстояния. Сантиметров за восемь до поверхности они выпустили боковые отростки со сформировавшимися листочками. Но эти горошины тоже оказались достаточно дисциплинированными, чтобы через полсантиметра отказаться от этих отнимающих много сил бегов. Какая жизненная энергия таится в этих ростках, способных произвести стебелек толщиной полтора миллиметра и длиной сорок сантиметров. Как я и предполагал, v фасоли не наблюдается столь сильного биологического «инстинкта». Только один боб из шести попытался выбраться на поверхность и тоже сдался всего в нескольких сантиметрах от цели, а другие — явно сбитые с толку — выпустили ростки в разные стороны от семени. Почему эти родственные растения ведут себя по-разному?

25 сентября 1951 года. Долгое время я так уставал от работы в саду, что почти не испытывал желания писать. Работа в саду постепенно превращается, как неодобрительно заметил Гесс, в манию. Поначалу она была для меня освобождением. Но теперь меня порой пугает заурядность этой механической деятельности. Если я буду постоянно заниматься садоводством, я вполне могу превратиться в садовника как умом, так и душой. Выживание в тюрьме — это проблема равновесия.

Год шестой

Параллель с Карно — Мрачные новогодние мысли — Мою дочь приглашают учиться в Соединенные Штаты — Гитлер — психолог — Нам предстоит плести корзины — Понятие преданности — Национализм Нейрата — Трудности в общении с Герингом — Использование силы против Гесса — Пан-Европа — Смерть матери — Гитлер о разрушении немецких городов — «Нюрнбергский дневник» Гилберта — Снова в карцере

23 ноября 1951 года. Два месяца, включая четыре недели «отпуска», ничего не писал. Тем временем западные державы объявили о прекращении состояния войны с Германией. Скоро опять появятся немецкие солдаты.

25 ноября 1951 года. В официальном тюремном письме попросил дочерей связать мне на Рождество пару повязок на запястья и «шлем» — цилиндр длиной тридцать пять сантиметров и шестьдесят сантиметров в окружности с отверстием для лица. Нечто подобное я надевал, когда катался на лыжах.

2 декабря 1951 года. Мне не отдали письмо от родных, потому что я не выполнил рабочий приказ французского директора. Никто, кроме майора Бресара, не относится к этому наказанию всерьез. Я злюсь только потому, что мне трудно притворяться равнодушным. Это отнимает слишком много нервной энергии.

3 декабря 1951 года. Увидел статью в «Ревю», но очень торопился и прочитал только часть. Она вышла два с половиной месяца назад, и даже охранники держали ее в секрете от нас — что также избавило нас от назойливых расспросов. Описание нашей жизни в Шпандау в весьма искаженном виде. Мы с Нейратом пришли к единому мнению, из-за подобных спорных статей западным державам так сложно добиться нашего досрочного освобождения. Группа Шираха, Функа и Дёница, напротив, выглядит очень довольной. По некоторым признакам я пришел к заключению, что материал для статьи предоставил Функ. По-видимому, у него тоже есть собственный канал связи с внешним миром; в общем-то, можно предположить, что к настоящему времени каждый заключенный обзавелся незаконными средствами связи.

6 декабря 1951 года. Прошлой ночью прочитал в постели номер «Ревю». Серия статей называется «За стенами Шпандау». Автор — Юрген Торвальд; тюрьма еще не сломала меня, утверждает он и пишет дальше:

«Он все еще верит в себя и в свою миссию, суть которой пока скрыта в будущем. Он по-прежнему отказывается признать, что его жизнь и бесспорные способности остались в прошлом. Единственный из всех заключенных он борется, используя все ресурсы своего яркого интеллекта, самоконтроль и богатое воображение, и стремится пробить окружающие его стены невежества. Он непреклонно, с железным упорством заботится о своем здоровье, бегая во дворе, энергично работая в своем саду камней, он — единственный из заключенных принимает воздушные и солнечные ванны во время занятий садоводством. С тем же упорством он старается не потерять связь с реальностью. Если бы он превратился в полусумасшедшего отшельника, говорит он, у него не осталось бы ни единого шанса».

Я читаю эти слова со смешанным чувством.

Из-за статьи новый американский охранник решил, что я — самый опасный заключенный. «Если мы освободим вас, вы сразу начнете перевооружать Германию. Все генералы уже вернулись». Но он говорит это без злобы, скорее с интересом и даже уважением. Тот факт, что он охраняет столь важного заключенного, тешит его тщеславие.

9 декабря 1951 года. Утром вылил в раковину кувшин теплой воды и рассеяно наблюдал, как она вытекает в сток. В последнее время со мной часто случаются подобные казусы. Чувство неловкости.

10 декабря 1951 года. Прочитал у Гаксота, что во время Французской революции военный министр Карно так быстро и успешно организовал вооружение и обучение французской армии, что молодая республика сумела разгромить австро-прусский альянс в сражении при Вальми в 1792 году Лазар Карно, как и я, был «дипломированным инженером»; то есть он принадлежал гильдии технарей и нанимал на работу главным образом технарей. Он требовал и добивался обещания от политических лидеров революции, что его коллеги не будут подвергаться притеснениям со стороны революционных фанатиков. Удивительные параллели.

11 декабря 1951 года. Дёниц надеется на скорое освобождение. По его словам, немецкую армию не создать, пока наши новые союзники держат высокопоставленных офицеров в Шпандау. Он уже обсуждает с нами, что сказать адвокату о здешних условиях. Функ, с другой стороны, верит в астрологические прогнозы, которые предсказывают, что нас выпустят в следующем году. Даже западные директора и охранники дают Шпандау максимум два-три года. К тому времени завершится перевооружение западных стран, говорят они, и тогда можно будет заняться и этим деликатным вопросом. Мне тоже так кажется. Вообще-то каждый день для меня — настоящая пытка, но я должен держать себя в руках и не поддаваться панике.

С другой стороны, советский директор, майор, вроде бы сказал: «Никто не выйдет отсюда, пока не отсадит весь срок до последнего дня или не умрет». Во всяком случае, так я слышал вчера.

15 декабря 1951 года. Наверное, между заявлением русского директора и моим кошмарным сном есть связь. Я на десятом этаже гостиницы. Чудесный вид на море. Внизу простирается заброшенный пляж. Ярко-желтый песок резко выделяется на фоне изумрудно-зеленого океана. Тяжелый запах. Внезапно моя комната начинает раскачиваться. На мгновение горизонт уходит в сторону. Снова начинается страшная тряска, но я не могу понять, что перемещается: горизонт или комната. Еще несколько ужасных подземных толчков. Здание все больше заваливается на бок. Пол круто наклоняется, и я начинаю скользить вниз. Раскат грома, потом все погружается в темноту. Здание рушится; я скольжу все быстрее по наклонной плоскости и приземляюсь на груду камней и грязи. Вместе со мной падают обломки стен и сваи.

Утром я спрашиваю Пиза:

— Что-нибудь произошло прошлой ночью?

Он смотрит на меня с удивлением.

— Вообще-то да. Рок заснул, сидя на стуле, и упал на пол. Он вас разбудил?

25 декабря 1951 года. На Рождество Вагг и Руле тайком принесли виски и «Кьянти» — к сожалению, в шесть часов утра. Нам пришлось пить на пустой желудок, стараясь при этом не привлекать внимания своим слишком веселым настроением. Ситуация осложняется, когда британский директор тюрьмы полковник Лекорну наносит нам визит. Из опасения, что он почувствует запах алкоголя, мы отвечаем на его вопросы, опустив голову. Он делает вывод, что Рождество вызывает у нас сильные чувства, и, в свою очередь, тоже приходит в волнение. В его голосе чувствуется неуверенность.

1 января 1952 года. Новогодняя прогулка. Всегда одно и то же: Дёниц гуляет с Нейратом, Ширах с Редером и Функом. Мне остается Гесс. Я подавлен, и, вероятно, не следует сейчас подводить предварительные итоги. Но в такие дни соблазн слишком велик. Пошел восьмой год, и к этой мысли можно относиться спокойно, только если пребываешь в состоянии полной апатии. Когда я думаю о том, что сделал за эти годы — почти десятилетие этой короткой жизни — я понимаю, что все мои интересы, все мои усилия были больше нацелены на прошлое и будущее, нежели на настоящее. Все это время я сражался с прошлым, готовился к будущему. Но к чему в действительности я готовился? учил ли я языки, читал ли книги, изучал ли профессиональные журналы, делал ли зарядку — я все время убеждал себя, что должен держаться, что нельзя сдаваться, что необходимо вернуться к реальной жизни здоровым физически и душевно. Но разве не здесь моя реальная жизнь?

Все указывает на то, что оставшиеся пятнадцать лет я проведу в Шпандау. Зачем я себя обманываю? Я выйду из тюрьмы стариком. О каком новом начале может идти речь? К тому же дети уже вылетят из гнезда, и мою семью, с которой я живу в воображении, давно разбросает по всему свету. В мыслях я поднимаюсь в горы, плыву на байдарке по реке, отправляюсь в опасные путешествия. Но к тому времени, когда я выйду на свободу, у меня разовьется подагра, и любая прогулка станет для меня испытанием. Старик из далекого прошлого, чувство неловкости перед друзьями и соседями. Все остальное — самообман. Я веду себя так, будто впереди меня ждет жизнь, а это лишь временная пауза. Эта камера, этот несчастный сад камней, мои эксперименты с бобами и шутки с охранниками — все, что мне осталось. А потом меня ждет лишь что-то вроде эпилога.

3 января 1952 года. Все еще погружен в новогодние мысли. Пытаюсь осознать их значение. Строго говоря, моя жизнь кончилась в мае 1945-го. В Нюрнберге я зачитал свой некролог. Вот и все.

12 января 1952 года. Альберт и Хильда ходили на свою первую вечеринку. Развлекались до четырех часов утра. Их письмо дышит счастьем и предвкушением радости. У них вся жизнь еще впереди.

8 февраля 1952 года. Бумаги нет, поэтому пишу на листке календаря, который висит в камере. Таким образом, директора, сами того не зная, снабжают нас писчей бумагой, хотя ведут тщательный учет каждого клочка, который мы получаем.

После умывания Функ рассказывает о предсказании: в этом году умрет государственный деятель, которого будет оплакивать западный мир, и еще один человек, смерть которого вызовет всеобщую радость.

— Два дня назад, — подводит итог он, — оплакивали смерть короля Англии.

В ответ Гесс мрачно произносит:

— Значит, скоро умру я.

20 февраля 1952 года. Получили известие, что Бонн одобрил участие немецких войск в обороне. Функ с торжествующим видом заявляет, что сейчас, через семь лет, произошло именно то, что пророчески предрекал фюрер в последние месяцы войны: «противоестественный альянс» между Западом и Востоком развалится и однажды немцы будут сражаться на стороне американцев и англичан против русских. Когда я обращаю его внимание на то, что сбывается только часть предсказания, поскольку другая половина Германии, по всей видимости, будет вместе с русскими воевать против западных стран, он приходит в замешательство, бросает на меня сердитый взгляд и удаляется, не сказав больше ни слова.

22 февраля 1952 года. С недавних пор русский директор стал гораздо чаще появляться в саду, будто дает понять, что не желает иметь никакого дела с союзниками. Он запрещает разговаривать и требует, чтобы мы гуляли поодиночке. Вдобавок он настаивает, чтобы свет в камерах не выключали до десяти часов вечера, даже если заключенный хочет лечь спать раньше этого времени. Вчера разгорелся жаркий спор по этому поводу в присутствии заключенных. Западные власти, которых Функ в последнее время с иронией называет «нашими союзниками», выразили ему категорический протест. Только англичане ведут себя более осторожно.

Ковпак, начальник русской охраны, подал рапорт о наказании, потому что Дёниц разговаривал с Нейратом.

25 февраля 1952 года. Из девятисот кандидатов «Американская полевая служба» выбрала Хильду для поездки в Америку на год по обмену. Она будет жить в семье. Может, вызвать ее на пятнадцатиминутное свидание? Это будет первая встреча с одним из моих детей здесь. Ширах видит своих сыновей раз в два месяца, но после каждого свидания они уезжают в слезах. Я отказался от этой идеи.

9 марта 1952 года. С какими чувствами Хильда поедет в Америку? Как будут вести себя люди? Припомнят, что она дочь осужденного военного преступника? Конечно, она будет защищать меня с детской преданностью. Что она на самом деле думает обо мне? И вообще, что я значу для своих детей? В их самых потаенных мыслях, в которых они, возможно, не признаются даже самим себе?

Что ей будет труднее принять: что я был архитектором Гитлера, который не только строил для него дворцы и залы славы, но и создавал декорации для партийных съездов, которые служили фоном для его актов массового гипноза; или что я был его министром вооружений, управлял его военной машиной и использовал целую армию рабов? Меня меньше всего волнует архитектура зданий, которые я проектировал для режима. Иногда я сравниваю ее с Трокадеро в Париже или Ломоносовским университетом в Москве, и считаю, что она лучше. Но меня до сих пор мучает мое участие в повсеместной несправедливости. Я заявил об этом публично и писал в письмах родным; я твердо уверен, что дети думают так же. Их еще долго будет преследовать тот факт, что их отец входил в ближний круг тирана. Может быть, надо написать Хильде несколько строк на эту тему, чтобы она во всеоружии встретилась с Америкой. По крайней мере, благодаря собственным терзаниям я могу помочь ей справиться с ее проблемой.

Чувствую огромное облегчение.

10 марта 1952 года. Набросал черновик письма Хильде. Пока писал, понял, что все немного сложнее, чем мне казалось. Как лучше помочь ей?

12 марта 1952 года. Вчера порвал все черновики. Никакого письма Хильде не будет. Чем дальше я углубляюсь в проблему, тем отчетливее понимаю, что у детей я, вероятно, вызываю не столько комплекс вины, сколько чувство стыда. Мое участие во многих преступлениях стало для них историей. Возможно, они больше видят мою вину в том, что я был приближенным и фаворитом Гитлера, который вместе с адъютантами и секретарями проводил с ним скучные вечера, смеялся над его глупыми шутками и выслушивал его нудные теории исторической философии. И, Бог свидетель, я не могу написать письмо обо всем этом. Даже самому себе.

14 марта 1952 года. Моя склонность принижать себя, обвинять себя, безусловно, заводит меня слишком далеко. В конце концов, не я один попал под его странное обаяние. Видные государственные деятели тоже были им очарованы, к Примеру Гинденбург, Ллойд-Джордж, Муссолини и многие другие. Он не только толпу дергал за ниточки; он был отличным психологом и блестяще манипулировал людьми. Он чувствовал страхи и ожидания каждого собеседника. Вероятно, он не был столь уж великим политиком, как мы думали в то время, и, безусловно, как показала вторая фаза войны, не был выдающимся полководцем. Но он был и остается непревзойденным психологом — другого такого я никогда не встречал. Я легко могу себе представить, что когда-нибудь историки назовут его великим именно в этом смысле.

Даже как военачальник он больше думал о психологическом воздействии оружия, чем о его боевой мощности. Это качество проявилось еще в то время, когда он разрабатывал сирену для «Юнкерсов» и считал, что сводящий с ума вой действует эффективнее, чем разрывная сила бомб. Его странности проявились в необычных и неудачных, в военном отношении, формах, когда автоматы были готовы к производству, а он месяц за месяцем откладывал их массовый выпуск, потому что, по его словам, винтовка вынуждала солдата научиться хорошо стрелять и обращаться со штыком и, следовательно, развивала боевые качества. Эта склонность придавать любой военной технике психологическое значение дошла до абсурда, когда он попросил меня и Роммеля разработать автоматически вращающиеся огнеметы, работающие по принципу машин для поливания газонов. Они, уверял он, станут главным средством защиты против вторжения. Судя по опыту Первой мировой войны, для солдата нет ничего страшнее направленного на него снопа пламени. Мысль о том, что можно сгореть заживо, сеяла панику, между тем смерть от пули всегда настигала неожиданно и считалась почетной.

К весне 1944-го было выпущено больше двадцати тысяч огнеметов. Некоторые из них предполагалось поставить на минных полях вдоль Атлантического побережья; стрельба из них велась автоматически. Кроме того, он собирался поджечь нефтяные резервуары с помощью дистанционного Управления и превратить район высадки в огромное море огня. Возражения военных экспертов были для него пустым звуком, если он начинал разглагольствовать о разрушительном психологическом воздействии.

27 марта 1952 года. Сегодня Пиз рассказал мне, что на Потсдамском шоссе в Ванзее, в самом центре американского сектора стоит русский танк Т-34 — это памятник победе над Берлином. Похожие памятники установили по всей Европе, говорит Пиз. По большому счету, это гитлеровская идея, которая, должен признать, всегда вызывала у меня чувство неловкости. Летом 1941-го, за три дня до нападения на Советский Союз Гитлер, его личный врач Карл Брандт и я прогуливались по широким гравийным дорожкам в парке рейхсканцелярии. Слева за деревьями простирался длинный желтый фасад канцелярии с большими окнами в рамах из серого известняка. По обе стороны аллеи через равные промежутки стояли статуи; здесь была скульптура человека, укрощающего быка, работы Луи Туайона — я сам ее устанавливал; обнаженная женщина работы Фрица Климша; а перед личным крылом Гитлера, в том месте, где мы делали поворот, стояла бронзовая греческая статуя: Посейдон, повелитель бури, гневно вонзает трезубец в море. Ее выловили в океане близ мыса Сунион. Но на каждом круге мы также проходили мимо моделей танка, T-IV, которые напоминали Гитлеру о его бульваре победы в Берлине. Слева и справа от этого широкого проспекта, протянувшегося на несколько километров, как аллея сфинксов в Карнаке, на мраморных пьедесталах должны были стоять захваченные у врага орудия. Я всегда испытывал инстинктивную неприязнь к этой идее; теперь при виде стоящих бок о бок классических скульптур и технических агрегатов это чувство стало еще сильнее. Я в вопросительной форме высказал свои сомнения Гитлеру, но он меня не слушал. В ответ он обрушил на меня целый поток слов о том, какое удивительное, незабываемое впечатление производит демонстрация военных побед. Тот факт, что его — и моя — архитектура использует традиционные стилистические элементы, колонны, аркады, карнизы, пилястры, вряд ли совместимые с гусеницами бронетранспортеров или с орудийными стволами и лафетами, казалось, волновал его не больше, чем сейчас русских. Он видел только внешние эффекты, поэтому смотрел на все глазами эклектика и без колебаний ставил рядом купола и моторы, аркады и пушки.

Снова задавался вопросом, на чем была основана моя неприязнь. Почему бараны и сфинксы в Египте или даже более поздняя скульптурная композиция — Львиные ворота Хетгера рядом с мои родным городом — не вызывают во мне чувства эстетического неприятия и даже кажутся экспрессивными? Ответ, по-видимому, кроется в том, что продукты промышленности не годятся для увековечивания. Для достижения настоящей импрессии, а не просто внешнего эффекта, к которому стремился Гитлер (или русские), памятник должен обладать мифическими свойствами. Техника всегда противостоит мифологии. Ручка Гёте может стать экспонатом музея, а пишущая машинка Цукмайера или Хемингуэя — нет. Меч Ахиллеса — не ружье, а копье Хагена — не огнемет. Гитлеровский бульвар победы выглядел бы нелепо.

1 апреля 1952 года. Вчера Нейрат перенес тяжелый сердечный приступ. Взволнованная беготня по коридору и сдавленные крики. Сегодня мы услышали, что он был при смерти. Но, похоже, появилось некоторое улучшение. Во всяком случае, сегодня обстановка относительно спокойная. Недавно мне показалось, что отношения между нами потеплели, хотя он всегда остается аристократом и держится отстраненно. Но он единственный из моих товарищей по заключению, чье отсутствие стало бы для меня потерей.

2 апреля 1952 года. Американский директор сообщил нам, что нас будут учить плести корзины. Мы считаем, что это — дискриминация, несовместимая с нюрнбергскими приговорами. Нас не приговаривали к исправительным работам или принудительному труду.

Посовещавшись, мы все решили, что должны твердо держаться своей позиции. Меня попросили написать моему Другу в Кобург. Он должен узнать у адвоката Дёница, может ли отказ стать поводом для наказания или препятствием для амнистии.

8 апреля 1952 года. Сегодня пришел ответ от Кранцбюлера. Он пишет, что нам не следует провоцировать инциденты, но наказание никоим образом не может повлиять на возможную амнистию. Адвокат, похоже, пребывает в заблуждении по поводу нашего положения — в этом же письме он говорит, что крайне важно, чтобы западные начальники тюрьмы относились к нам как к джентльменам!

11 апреля 1952 года. Утром нас вызвали в вестибюль на урок по плетению корзин. Мы единодушно заявили, что не будем выполнять эту работу без прямого приказа. Никто из присутствующих охранников не выразил желания предъявить нам требование в форме приказа. Тогда мы молча разошлись по камерам, оставив сердитого Джона Хокера наедине с ивовыми прутьями. На прошлой неделе Хокера направили — подумать только! — в психиатрическую больницу Витгенау для обучения искусству плетения корзин. Через несколько часов американский директор известил нас, что мы не обязаны плести корзины. Но русский директор, который с самого начала был против этой затеи, изменил свое мнение из-за нашего сопротивления. Теперь он требует, чтобы нас заставили плести корзины.

15 апреля 1952 года. Сбит с толку. Все время возникают новые проблемы. Во всех прежних спорах по поводу моего поведения в прошлом, спорах с самим собой и другими, мне приходилось признавать, что я не всегда отличал хорошее от плохого, но знал, что никогда не был предателем. Преданность была, так сказать, последним убежищем для моего самоуважения. Сегодня я получил по тайному каналу письмо от одной англичанки, некой миссис Анны Фримантл, которое она написала моему кобургскому приятелю. На первый взгляд, ее слова льстят моему самолюбию: из всех осужденных в Нюрнберге, пишет она, только я вызываю у нее и ее подруг, вдов Фрейтага фон Лорингофена и Адама Тротта цу Зольца, казненных за участие в заговоре 20 июля, уважение и даже некоторую симпатию. Она, миссис Фримантл, решила что-нибудь предпринять для облегчения моей участи и недавно рассказала о своем намерении друзьям, Бертрану Расселу и Жаку Маритену. По мнению обоих, я типичный преданный человек, но преданность — не такая уж добродетель, потому что преданность всегда предполагает определенную нравственную слепоту у того, кто предан. Если бы кто-то действительно знал, что такое добро и что такое зло, преданность бы осталась за бортом, сказали они.

Несколько часов нахожусь во власти неистовых эмоций. Не могу думать. С такой логикой мне не справиться. Она выбивает почву у меня из-под ног. По крайней мере, меня немного утешает, что я был предан не только Гитлеру, но и заговорщикам. Перед моими глазами до сих пор стоит картина: мы с Штауффенбергом после совещания в Бергхофе. Кроме нас двоих, присутствовали только Гитлер, Гиммлер, Геринг, Кейтель и Фромм. Мы с Штауффенбергом стояли у подножия широкой лестницы и разговаривали — это было за две недели до покушения. Штауффенберг держал в руке тяжелый портфель, в котором, предположительно, уже тогда лежали взрывные устройства; и на следующий день после 20 июля, когда стали известны подробности покушения, я вспомнил, что на совещании он поставил портфель рядом с моим стулом. Теперь же после утомительного заседания, в ходе которого Геринг, Гиммлер и Кейтель лишь согласно кивали в ответ на монологи Гитлера, Штауффенберг заметил, что все они здесь — оппортунисты и психопаты, что никто не осмеливается открыть рот. «С вами еще приятно разговаривать, но с теми идиотами говорить бессмысленно». Он так и сказал — «идиотами», и на мгновение я пришел в ужас. Хотя все мы иногда критиковали, нам было о чем поворчать, но мы никогда не позволяли себе употреблять такие слова. Я ничего не ответил Штауффенбергу, меня удержали остатки преданности Гитлеру. Но, по крайней мере, я не предал ни его, ни Штифа, ни Фромма, ни многих других, кто доверял мне и в моем присутствии критиковал некомпетентность наших лидеров. Полагаю, хотя бы это можно сказать в мою пользу.

17 апреля 1952 года. По-прежнему размышляю о преданности. Все не так просто, как мне казалось позавчера. Теперь, когда я всерьез задумался над этим вопросом, меня внезапно осенило, что в Третьем рейхе ни одно слово не звучало так часто, как слово «преданность». Его произносили все — не только Кейтели и Кессельринги, но и Бломберги, Манштейны и Клюге, все пользовались им, чтобы избавиться от сомнений. Не говоря о гауляйтерах, если они были способны на какие-то суждения. Даже испорченный и развращенный Геринг сказал мне во время долгой беседы в Каринхалле, что мне будет проще порвать с Гитлером, чем ему; что он должен быть преданным.

А сейчас я спрашиваю себя: может, преданность была всего лишь ковром, которым мы прикрывали нашу нравственную наготу: отсутствие решимости, страх ответственности, трусость, все те банальности, которые мы напыщенно назвали своим «долгом». Моя преданность всем подряд — Гитлеру, а также Штауффенбергу, рабочим-рабам, к которым я хорошо относился, и Заукелю, который сгонял их для меня — что это, если не некая форма безнравственности? Слишком поздно я начинаю понимать, что существует только один достойный вид преданности: преданность нравственности.

18 апреля 1952 года. Сначала хотел ответить миссис Фримантл. Теперь отказался от этой мысли.

19 апреля 1952 года. Причиной приступов Гесса часто становятся мелочи, которые он отказывается выполнять — требование выйти в сад или помыться, убрать камеру и вообще все, для чего необходимо двигаться. Угроза плетения корзин тоже вызвала у него приступ. Хотя угрозы уже нет, Гесс по-прежнему часами жалуется и стонет. Ночью тоже. В пустом коридоре звучит жутко. Никто не знает, он в самом деле испытывает боль или нет. Даже врачи, которые ему верят, сомневаются, что существует какая-то органическая причина, так как рентген ничего не показал.

20 апреля 1952 года. У каждого из нас бывают вспышки плохого настроения и тюремного психоза. Сейчас Ширах, похоже, вошел в штопор. Он открыто разорвал со мной отношения и даже перестал отвечать на мои приветствия. Не знаю почему. С другой стороны, в последнее время улучшились отношения с Дёницем.

Стирка закончена. Идет дождь. Кстати, сегодня был бы день рождения Гитлера.

22 апреля 1952 года. В саду выздоровевший Нейрат направляется к клетке с кроликами. Наблюдать за дикими кроликами — вот и все, что осталось этому некогда страстному охотнику. Несколько недель назад родные прислали ему его старую охотничью куртку — грустное напоминание. «Как часто я носил ее в своем охотничьем домике в Бальдершванге», — говорит он и пускается в красочное описание пейзажа, леса и дичи. Он никогда не говорит о работе на посту министра иностранных дел и о своих ссорах с Гитлером; он безучастно слушает нас, когда мы порой вспоминаем прошлое. Иногда мне кажется, что его отношение может в равной степени свидетельствовать как о снисходительности так и о равнодушии. Возможно, у него есть собственные мысли на этот счет. Сегодня Нейрат рассказал мне, как, будучи молодым управляющим при королевском дворе, спас принцессу Марию, будущую королеву Англии, во время пожара во дворце в Штутгарте, и как потом, став послом в Лондоне, регулярно поставлял ей яблоки из фруктового сада в окрестностях Кирхгайма-унтер-Тек в Вюртемберге. В молодости она очень любила эти яблоки.

23 апреля 1952 года. Молчание Нейрата раздражает; в нем присутствует какой-то элемент надменности. Что дает ему право на такую отчужденность? В конце концов, все мы несем бремя прошлого, почти в одинаковой степени, и все мы хотели бы притвориться независимыми. Я бы точно хотел.

Вечер. Во время прогулки в саду я осторожно намекнул об этом Нейрату. Старик резко остановился и медленно повернулся ко мне. Бесстрастным и отнюдь не враждебным тоном он сказал:

— О, для всех вас погиб всего лишь Гитлер и Третий рейх.

Он произнес это устало и окончательно, и я не осмелился спросить, что он имеет в виду. Кивнув мне почти доброжелательно, он продолжил прогулку. Я поплелся следом.

Конечно, все не совсем так, как сказал Нейрат. В общем-то, это даже несправедливо. В конце концов, из всех нас только я провел различие между Германией и Третьим рейхом, хотя и слишком поздно, и даже сделал логические выводы из этого различия. В Нюрнберге было множество показаний о том, как я противился приказам Гитлера об уничтожении. Неужели Нейрат не помнит, что с ноября 1944-го я настаивал на проведении этого различия даже при конфронтации с Борманом? Я специально поехал в Карин-халл, чтобы официально известить Геринга как уполномоченного по четырехлетнему плану о том, что я больше не буду подчиняться приказам Гитлера, согласно которым производство вооружения должно стоять выше снабжения народа продовольствием. Геринг сидел в своем фантастическом камзоле, который он так любил, и ответил мне почти отеческим тоном: «Мой дорогой Шпеер, я очень хорошо вас понимаю, но к чему мы придем, если все время будем отменять приказы? Такие вещи быстро входят в привычку, и вы сами не заметите, как лишитесь всякой власти». Мои возражения о том, что сейчас мы должны думать о выживании нации, Геринг отбросил обезоруживающим аргументом: «Но вы же не можете получать зарплату министра и игнорировать приказы фюрера. Скажитесь больным! Или поезжайте за границу. Я готов переводить вам деньги даже в Испанию, через Бернарда».

Я отклонился от темы. Продолжу завтра.

24 апреля 1952 года. Размышлял прошлой ночью. Может, Нейрат в чем-то прав. Во всяком случае, я внезапно понял, что здесь, в Шпандау, каждый занят собственными переживаниями и собственной ответственностью. Мы говорим об ошибках, которые совершили, об утратах, которые понесли. Мы думаем о друзьях, о семье, и если разговор становится общим, Функ с Ширахом обсуждают, перессорятся ли между собой союзники, как предрекал Гитлер. Но слово, которое всегда с такой помпой слетало с наших губ — слово «Германия» — не произносится никогда. Может быть, дело в том, что, за исключением Нейрата, среди нас нет настоящих консерваторов. Мы в разной степени техники, военные, руководители молодежного движения, карьеристы. Только для Нейрата слова «Германия», «нация» или «рейх» и аура, которая их окружает, означают нечто осязаемое, испытанное на себе. Меланхоличная сдержанность, с которой он слушает наши дискуссии, и его отношение, которое я принял за надменность, возможно, происходят из понимания, что Германия не только проиграла войну, но и лишила себя более чем тысячелетней истории. Однажды, кажется, в первые недели войны — контекста не помню — я слышал, как Гитлер гипотетически говорил о finis Germaniae (конец Германии, лат.). Нейрат — единственный среди нас, для кого это произошло. Наши споры, обвинения и встречные обвинения, все наши многословные протесты и возражения, наверное, кажутся ему вульгарными. Такое поведение помогает нам. Но не ему.

28 апреля 1952 года. Из библиотеки Шпандау прибыли шестьдесят книг, наша литература для чтения до следующей смены, которая будет через шесть недель. Из этой партии я выбрал: биографию Жана Поля, трехтомный труд лорда Картера по Тутанхамону, роман Шницлера, «Гиперион» Гёльдерлина, его письма и его биографию, письма Даутенди к жене, отчет об экспедиции на Северный полюс, жизнеописание Чингисхана, книги по Лукасу Кранаху, Мане и Фридриху Преллеру. Книги о Милане и Генуе станут заменой путешествиям.

Теперь мы также получаем книги из Берлинской центральной библиотеки в Вильмерсдорфе.

1 мая 1952 года. После разговора с Герингом, о котором я недавно писал, он пригласил меня на небольшую прогулку по лесистому парку. Была ночь. Некоторое время мы молча шли рядом. Внезапно он сказал, что должен остаться рядом с фюрером до конца войны. Но, словно в награду за откровенность, и в то же время компрометируя себя, он добавил: а что будет потом — это уже другое дело. Американцы относятся к нему с некоторой долей дружелюбия, сказал он: в последние годы иностранная пресса отзывалась о нем более благоприятно, чем о других политических лидерах Германии. Более того, его многочисленные связи с такими магнатами как Детердинг, и такими фирмами как «Дженерал Моторе», безусловно, помогут ему. У него есть свидетели, уверял он, которые подтвердят, что он хотел предотвратить войну. В Нюрнберге мне было искренне жаль, что я не сумел придти к соглашению с Герингом, и когда мы окончательно разругались во время процесса, я все время вспоминал, что он сказал мне на прощание после нашей ночной прогулки: «Кстати, не беспокойтесь, герр Шпеер. Я не доносчик».

20 мая 1952 года. Письмо от жены. У моей матери случился удар, и одну сторону ее тела парализовало; она неподвижно лежит в постели, не может говорить, и с ней больше нельзя общаться. Я должен готовиться к худшему.

27 мая 1952 года. После свидания с женой депрессия усилилась. Она привезла новые плохие новости о матери, немного поговорили, и то заикаясь. Что еще можно сказать?

10 июня 1952 года. Охранник Вагг, который обычно никогда не сообщает нам новости, со злорадством показал мне статью в газете, в которой говорится, что Государственный департамент отказал Хильде в визе.

13 июня 1952 года. Три дня назад Редер пожаловался французскому директору на Гесса, который стонет по ночам. Это действует ему на нервы, утверждает он. Майор Бресар спросил Нейрата, Дёница и меня, мешает ли Гесс нам спать тоже, но мы ответили «нет».

В девять утра майор Бресар, который обычно ведет себя достойно, вошел в камеру Гесса и заорал: «Давай, давай, подъем!» Гесс встал. Бресар приказал охранникам вынести одеяло и матрац из камеры до вечера. Гесс сел на стул и запричитал. В половине двенадцатого Пиз велел мне принести постель обратно. Через полчаса русский директор подчеркнуто дружелюбным тоном приказал мне снова вынести одеяло и матрац. Не менее дружелюбно я ответил, что не буду участвовать в применении карательных мер против моего товарища по заключению. Но Гесс вывел меня из тупика, попросив выполнить приказание.

Состояние матери остается неизменным.

14 июня 1952 года. В шесть утра по дороге в умывальную комнату вижу отчаянно жестикулирующего Бресара в камере Гесса. Постель скомканной кучей лежит на полу. Пиз даже не собирается выполнять приказ директора и вытащить Гесса из кровати силой. После ухода Бресара Пиз говорит:

— За все годы работы с заключенными ничего подобного не видел.

Русский директор, который вскоре видит сваленное на полу постельное белье, похоже, тоже испытывает неловкость.

— Никакой культуры. Это не мой приказ, ничего об этом не знаю.

Но через некоторое время Гессу сообщают, что впредь до особого распоряжения в половине седьмого утра кровать и постельное белье будут выносить из камеры и приносить обратно в половине десятого вечера.

Подозреваю, коалиция Шираха, Функа и Редера ведет хитрую игру. С одной стороны, они поддерживают Гесса в его упрямстве, с другой — подстрекают охранников к принятию жестких мер против «симулянта» и нарушителя их сна. Но когда с Гессом грубо обращаются, Функ строчит отчеты на волю, в которых преувеличивает страдания Гесса. Утром я рассказал ему, что с помощью хитрых вопросов более или менее установил, что Гесс притворяется, но Функ коротко ответил, что уже слишком поздно и он уже передал эту историю своему связнику.

15 июня 1952 года. Сегодня на двери камеры повесили уведомление, в котором говорится, что заключенный номер семь может каждое утро оставаться в постели до половины десятого, если плохо себя чувствует. Это официальное признание болезни Гесса. Однако болезнь не воспринимают всерьез: санитар говорит, что делает ему уколы всего лишь дистиллированной воды — эту уловку часто используют с истеричными людьми.

Утром в медицинском кабинете Редер раздраженно выговаривает охранникам Хокеру и Ваггу, что они напрасно пошли на попятную, что с Гессом надо вести себя жестко; на самом деле ничего у него не болит. Услышав это, Дёниц пришел в ярость. В умывальной комнате он говорит Нейрату и мне:

— Редер поплатится за это в лагере для военнопленных. И, на мой взгляд, он этого заслуживает. Он ведет себя ужасно не по-товарищески. Гесс имеет право симулировать, если ему так хочется. Мы должны поддерживать его. Не надо говорить ему, что вместо успокоительного ему колют воду. Неизвестно, что он тогда сделает.

17 июня 1952 года. Через четыре дня Гесс сдался. Теперь он встает в положенное время, педантично соблюдает распорядок дня. Сегодня мы вытащили одеяла в сад и развесили на солнце. Гесс принес только одно одеяло, перекинув его через руку. Следом за ним, как какой-то лакей, трусил начальник охраны Террей с остальными пятью одеялами.

Стараясь отвлечь Гесса, я сажусь рядом с ним на скамью и завожу разговор. К нам подходит Нейрат в сопровождении Дёница и спрашивает:

— Как звали того человека, который ратовал за создание Пан-Европы?

— Куденхове-Калерги, — отвечаю я.

После недолгого молчания Гесс интересуется:

— Почему вы помните Куденхове-Калерги?

— Мой отец был сторонником объединения Европы, — поясняю я.

— Пан-Европа — хорошая идея, — задумчиво произносит Гесс. — Но, к сожалению, ее поддерживает только одна европейская нация — та, что в определенный период времени занимает главенствующее положение в мире.

Я рассказываю Гессу, что осенью 1943-го хотел создать европейскую систему производства. Но Риббентроп благополучно зарубил мою идею на том основании, что только он, министр иностранных дел, должен решать все вопросы сотрудничества с другими странами. Гессу становится интересно.

— Что вы собирались делать?

Я объясняю, что хотел объединить разные отрасли производства по всей Европе в «кольца» по аналогии с системой организации, которую я внедрил в своем министерстве. К примеру, одно для угля, второе для стали, другие для машиностроения или электротехники. В каждом случае президентом будет лучший специалист в области, неважно, кто он: француз, бельгиец, итальянец или норвежец. Секретарем каждого кольца будет немец. Гесс, бывший секретарь фюрера, меланхолично заметил:

— Вы не так глупы!

Несколько минут мы сидели молча. Потом Гесс говорит:

— В конечном счете всем занимается секретарь.

Через некоторое время Гесс поднимает вопрос, не стал бы такой европейский союз стремиться к автаркии. Я отвечаю, что не стал бы, и привожу в пример голландскую или датскую систему. В этих странах, несмотря на большую плотность населения, импорт продуктов питания обеспечивает возможность экспорта яиц, масла и сыра. Но Гесс категорически против любой формы зависимости. В таком случае, говорит он, во время войны Европа оказалась бы отрезанной от запасов продовольствия, и континенту пришел бы конец. Я объясняю свою идею на примере поместья Нейрата — единственный источник всего, что я знаю по этому вопросу. За счет покупки продовольствия они выращивают сто свиней, а не десять, как раньше, а поголовье коров выросло в несколько раз. Хозяйство процветает.

— Ну, да, — медленно отвечает Гесс, — это, конечно, так. Но поместье Нейрата ни с кем не воюет.

Пятиминутная пауза. Гесс нарушает молчание и говорит совершенно невпопад:

— Я злюсь на себя. У меня больше нет желания протестовать. Теперь я делаю все, что они от меня требуют. Это деградация, нравственное падение, поверьте мне!

Пытаясь привести его в чувства, я напоминаю ему, как много он приобретает в результате уступок.

— Может, и так, — отвечает он. — Но я уже не тот, что был раньше.

Вечером ко мне в камеру заходит Пиз. «Вот, «Старз энд Страйпс» пишет, что вашей дочери разрешат поехать в Америку. Поздравляю». В статье говорится, что Макклой, верховный комиссар американского сектора в Германии, обратился к государственному секретарю Ачесону. Кроме того, газета пишет, что Хильду пригласила к себе влиятельная еврейская семья. Известие приводит меня в глубокое волнение, и я с трудом сдерживаю слезы. Когда дверь за Пизом закрывается, я падаю на кровать и отворачиваюсь к стене.

18 июня 1952 года. Думал о вчерашнем срыве. Почему меня так потрясло известие о том, что Хильде дали визу? Может, причина в том, что вся эта ситуация напомнила мне о моей полной беспомощности как отца? Конечно же, дети обвиняют меня за то, что даже не могут поехать за границу без сложностей; а я сижу здесь, в этой камере, и даже не могу дать им совет. Или меня переполняли чувства из-за вмешательства Макклоя? А может, меня взволновал тот факт, что предложение незнакомой еврейской семьи означает частичную реабилитацию для меня? Моя дочь, которой я не могу помочь, помогает мне сделать первый шаг к возвращению в достойную цивилизованную жизнь.

29 июня 1952 года. Сегодня после службы капеллан деликатно сообщил мне известие, к которому я давно был готов. Четыре дня назад умерла моя мать.

Нам приказано идти в сад. Я наклоняюсь над цветочной клумбой, чтобы никто не видел моего лица, и рассеянно Выдергиваю сорняки. Мои товарищи коротко выражают сочувствие. Они избегают официально приносить соболезнования, придерживаясь нашего правила не вмешиваться в эмоциональную жизнь друг друга.

4 июля 1952 года. Сегодня Редер с неожиданной горячностью отчитал меня за невинное замечание о том, что Гитлер с презрением относился к людям. Его поддержал Ширах; Дёниц и, как ни странно, Функ стояли в стороне и с довольным видом наблюдали за происходящим. Ширах, в частности, обвиняет меня в предательстве. Нельзя осуждать Гитлера, утверждает он, за то, что он не сдавался и держался до самого конца. Это — едва ли не единственная его черта, заслуживающая восхищения. Даже когда в нем не осталось уже ничего человеческого, он все равно пытался изменить ход судьбы. В этом, с чувством уверяет Ширах, Гитлер остался верен себе.

Как обычно, мы не продолжаем спор; все расходятся по камерам. После того как дверь за мной закрывается, я пытаюсь определить для себя, когда началось то, что они называют моей изменой. В первые дни после 20 июля 1944-го, когда поползли слухи, что мое имя фигурировало в списке кабинета министров, составленного заговорщиками? Или в сентябре, когда я отправил Гитлеру докладную записку, в которой впервые утверждал, что материальной базы для победы больше не существует? Или, наконец, во время того монолога Гитлера в рейхсканцелярии в конце ноября 1944 года, когда он цинично и с полным презрением к человечеству говорил об уничтожении Германии?

Я все еще помню, как он, едва предложив мне сесть, тут же грубо пошутил. Широким жестом он показал на развалины за окном.

— Как символично! Шпеер… — Он протянул руку, словно хотел схватить меня за локоть. — В одном только Берлине вам пришлось бы снести восемьдесят тысяч зданий, чтобы реализовать нашу новую программу строительства. К сожалению, англичане сделали работу, не совсем точно следуя вашим планам. Но они хотя бы запустили проект. — Он начал было смеяться, но потом увидел мое мрачное лицо. — Мы восстановим наши города, и они станут еще красивее, чем раньше. Я об этом позабочусь. В них будет огромное множество монументальных зданий. Но для этого мы должны выиграть войну!

Даже тогда в нем еще пылала прежняя страсть к эффектным строениям. Он, правда, забыл об обещании, которое дал мне год назад, что сразу после войны он позволит мне некоторое время заниматься одним лишь жилищным строительством.

— Эти бомбежки меня не волнуют, — продолжал Гитлер. — Я смеюсь над ними. Чем больше население теряет, тем фанатичнее оно сражается. Мы наблюдали это у англичан и даже в большей степени — у русских. Тот, кто все потерял, должен победить, чтобы вернуть утраченное. Наступление врага нам только помогает. Люди отчаянно сражаются, только когда война подходит к их дверям. Так уж они устроены. Сейчас даже законченный идиот понимает, что никогда не восстановит свой дом, если мы не победим. По одной только этой причине в этот раз у нас не будет революции. Сброд не получит шанса прикрыть свою трусость так называемой революцией. Это я гарантирую! Ни один город не попадет в руки врага! Перед отступлением мы каждый из них превратим в руины. — Его голова упала на грудь, но потом он резко выпрямился. — Я вовсе не собираюсь сдаваться. Провидение испытывает людей и отдает лавры тому, кто сохраняет силу духа. Пока я жив, мы выдержим это испытание. Побеждает не трус, а тот, кто не знает жалости. Помните об этом. Техническое превосходство — не главное. Мы давно его утратили. Это мне тоже известно. К тому же ноябрь всегда был моим счастливым месяцем. А сейчас — ноябрь. — Гитлер распалялся все больше. — Я не потерплю возражений, Шпеер. После войны народ может устроить всеобщее голосование, мне все равно. Но если сейчас кто-то будет мне противоречить, он без всяких вопросов отправится прямиком на виселицу. Если немецкий народ не способен меня оценить, я продолжу эту битву в одиночестве. Пусть уходят! Вы же понимаете, что награды можно ждать только от истории. От черни ничего не дождешься. Вчера они мне поклонялись, а завтра выбросят белый флаг. Гауляйтер Флориан сам рассказал мне об одном таком случае. Народ ничего не смыслит в истории. Вы не представляете, как мне все это надоело.

Я часто слышал от Гитлера, что только великие личности определяют ход истории. И он тысячи раз повторял нам, что он со своими якобы железными нервами незаменим.

Еще до войны он использовал этот аргумент в качестве оправдания необходимости начать военную кампанию при его жизни. Но я всегда думал, что его колоссальная энергия направлена на благо немецкого народа; и ведь он повторял, снова и снова, что предпочел бы слушать музыку, строить и сидеть на вершине своей горы. Теперь все эти маски эстета и человека из народа спали. На первый план вышли ледяной холод и человеконенавистничество. Он ловко манипулировал нами, и теперь эти его качества вызывают во мне физическое отвращение.

— Мой дорогой Шпеер, — в заключение говорит он, пытаясь вернуть нашу былую близость, — пусть разрушения вас не смущают. И не обращайте внимания на нытиков.

Этот разговор мы вели наедине, но каждый из нас слышал подобные высказывания от Гитлера — в том числе Функ, в том числе Ширах, в том числе Дёниц. Однако Гитлер в подобном настроении духа, как бы они ни критиковали его в других отношениях, по-прежнему производит на них впечатление. Они видят боевой дух в том, что на деле было всего лишь бездушием перед лицом полного уничтожения. Во всяком случае, в этом смысле он для них все еще Фридрих Великий. Для меня он всего лишь Аттила.

10 июля 1952 года. «Соборы Франции» Родена. Читаю, не понимая смысла. Мыслями в доме родителей. Подавлен.

23 июля 1952 года. Донахью невозмутимо вручил каждому из нас плитку шоколада и бутылку пива. Гесс, как всегда, отказался, заявив, что это незаконно. Я торопливо выпил первую за семь лет бутылку пива, но спрятал шоколад в носок, чтобы вечером съесть в спокойной обстановке.

24 июля 1952 года. Хильда плывет по Атлантическому океану. В последний момент ее и еще нескольких студентов пересадили с грузового корабля на трансатлантический пассажирский лайнер «Юнайтед Стейтс». Начальник охраны Фелнер говорит, что Макклой, который завершил свою деятельность в качестве верховного комиссара в Германии, возвращается на том же корабле.

Разговор с Бресаром об успехах моей жены в воспитании детей. Глубокое чувство благодарности. Думаю о каком-нибудь символическом жесте. Вероятно, я смогу ненавязчиво выразить свои чувства, если подарю ей — в день освобождения — такие же часы, которые когда-то купил ей на деньги, отложенные из студенческой стипендии. Те часы пропали после войны.

30 августа 1952 года. Донахью принес «Нюрнбергский дневник» Гилберта, тюремного психолога в Нюрнберге. Должен признать, он воспроизводит атмосферу с удивительной объективностью. Его суждения в целом точны и справедливы; я бы вряд ли написал по-другому. Тем не менее, любопытно видеть самые тяжелые моменты своей жизни в столь беспристрастном изложении. Необычное ощущение: читать о себе, как будто ты давно умер.

В это же время моя секретарша прислала мне книгу Дональда Робинсона «Сто самых влиятельных людей в мире на сегодняшний день». С 1943-го по 1945-й Робинсон был главным историком в штабе Эйзенхауэра, и я есть в его списке. Естественно, мне приятно, что меня считают влиятельным человеком. Но предсказание Робинсона, что скоро мир снова обо мне услышит, вызывает у меня сомнения. Он думает, что меня выпустят через пять лет. Мне будет пятьдесят два. Вторая карьера?

3 сентября 1952 года. Поздно вечером пришел первый отчет от Хильды. Ее приняла к себе на год состоятельная семья американских квакеров, которые живут в Гастингсе-на-Гудзоне. У них дети одного с ней возраста, с которыми она хорошо ладит. Когда Хильда прибыла в Бостон, семья встретила ее на прогулочном катере, и они отправились в Нью-Йорк водным путем. Неловкость первых дней быстро развеялась благодаря жизни на корабле в тесной близости.

7 сентября 1952 года. Вернувшись после работы в саду, Увидел, как русский охранник Гурьев выходит из моей камеры. Он воспользовался ежедневным досмотром и свалил в кучу постельное белье, одежду и все мои вещи. На столе в беспорядке лежали бумаги и чертежные материалы. У меня сдали нервы, и я отказался войти в камеру, хотя повар с едой уже стоял за железной дверью нашего тюремного корпуса; ему запрещено входить, пока не запрут все камеры. Летхэм пытался меня успокоить, призывая вести себя разумно, а Гурьев с интересом наблюдал за моей вспышкой. Через несколько минут я сдался и в изнеможении лег на голую кровать. За едой я не пошел.

10 сентября 1952 года. В моей камере снова хаос. Еще хуже, чем три дня назад. Интересно, что Гурьев имеет против меня? По моему требованию пришел дежурный британский директор Лекорну. Он явно не одобряет подобные действия. Новый охранник Эбурн тоже качает головой. Гесс, напротив, ведет себя грубо, вероятно, из-за того, что я рассказал ему о книге Дональда Робинсона. Пытаюсь его успокоить, но он становится еще более злобным и враждебным.

19 сентября 1952 года. Одиннадцать дней назад я подал заявление с просьбой разрешить свидание с женой в октябре. Когда я спрашиваю, почему мне до сих пор ничего не ответили, Лекорну признается, что русские поставили условие: разрешение в обмен на мое первое наказание. «Плевать. Мне нужно свидание с женой». Вечером Лекорну одновременно сообщает мне о том, что свидание разрешили, и о том, что мне назначили наказание «за опоздание в камеру». По его словам, русский директор также подал рапорт, что в американскую смену я пропал на несколько часов — это неправда.

На моей двери вывесили официальное извещение: «По приказу дирекции от 19 сентября 1952 года, заключенному № 5 назначается следующее наказание: а) Запрещается выходить в сад в течение одной недели, б) В течение одной недели после подъема и до 17:30 он будет заперт в специальной камере, где есть только стол и стул, в) В течение одной недели ему не разрешается брать книги и письменные принадлежности в период между подъемом и 17:30. Наказание начинается 20 сентября 1952 г. (вкл.) и заканчивается 26 сентября 1952 г. (вкл.). Подпись: Лекорну, подполковник».

22 сентября 1952 года. Расплачиваясь за свидание с женой, так сказать, я теперь каждый день одиннадцать часов сижу в камере, где есть только стол и стул. Карандаш, спрятанный за батареей, пока не нашли, и туалетная бумага имеется в неограниченном количестве. Так что мне есть чем заняться. Сегодня — третий из этих семи дней. Но добрый английский доктор по моей просьбе тайком выписал мне три таблетки «Теоминала». Этот препарат попросту не дает наказанию действовать на психику. К всеобщему удивлению, я свеж и бодр, как в первый день, хотя Гесс во время такого же наказания на четвертый день корчился на полу.

Террей открывает дверь и шепчет: «Я выпущу вас ненадолго. Идите, постирайте белье». Я с улыбкой прошу его прочитать уведомление на двери. Мне не нужны поблажки к несправедливому наказанию.

24 сентября 1952 года. Пятый день. Нейрат и Гесс открыто проявляют сочувствие, Дёниц осторожно выражает озабоченность; Функ, Ширах и Редер меня избегают. Они предсказали охранникам, что сегодня я сломаюсь. Очевидно, их раздражает мое спокойствие. С нами творится что-то странное. Тесное соседство — благодатная почва для враждебности!

Только что к моей камере подошел Функ.

— Функ, какие будут прогнозы? — спрашиваю я через дверь.

— Вы, как всегда, ведете себя неправильно. Для моих отчетов нужны драматические события. Вы должны кричать, стонать, падать в обморок. А вы смеетесь и рассказываете анекдоты!

В эту минуту Нейрат наносит мне визит у двери в камеру и говорит, что с 1935 года по предписанию врачей ежедневно принимал две-три таблетки «Теоминала» из-за болей в сердце. Он рекомендует мне это лекарство, потому что оно также действует как успокоительное. Физическое недомогание Нейрата в то время, несомненно, было следствием внешней политики Гитлера, ведь министр иностранных дел был одним из тех, кто пытался укротить Гитлера. Но в то же время эти таблетки привели Нейрата в Шпандау — они избавили его от сердечных болей, но устранили душевные терзания.

26 сентября 1952 года. Последний день наказания. Небольшая сова устроилась на дереве совсем рядом с моим окном и спит. В прилегающей умывальной комнате санитар бреет Дёница. «Не нажимайте так сильно, пожалуйста. Я же не носорог». Пауза. «Нет, нет, охотиться на льва совсем не просто. А еще я охотился на антилопу и бушбока». Пауза. «Итак, сколько я вам должен?» Его место занимает Ширах. «Слухи о послаблении условий заключения? Надеюсь, они не увеличат количество писем и свиданий. Потому что тогда у нас не будет поводов для жалоб. Что еще новенького?» — спрашивает он Миза.

Функ шныряет по коридору. Храпит французский охранник. Я слышу, как вдалеке кто-то открывает дверь. Функу: «Скорей разбудите мсье Корниоля». Предупредить спящего охранника — всего лишь общепринятые правила хорошего тона. Что еще им делать, как не спать? Оказалось, ложная тревога. Корниоль открывает мою дверь. «Хотите прогуляться по коридору? Если кто-то появится, сразу же возвращайтесь в камеру». Шагая рядом, он, чтобы развлечь меня, рассказывает, что майор Бресар часто пытается застукать спящих на посту охранников между тремя и пятью часами утра. Последние пятьдесят метров он бежит — что при его невысоком росте и выпирающем животе, должно быть, выглядит забавно. Но он всегда застает охранников бодрствующими. Как только его толстая фигура появляется у ворот, дежурный, даже если это русский, всех предупреждает по телефону.

Пять часов, время ужина. Через полчаса мое наказание закончится. В последний раз ем в специальной камере.

27 сентября 1952 года. Какое-то время назад охранник Лонг попросил меня составить маршрут для похода по Шварцвальду. Теперь он вернулся и делится со мной впечатлениями. В его рассказе звучат названия, полные приятных воспоминаний: Хундзек, Титизее, Холленталь, Констанц. Я спрашиваю о старой базарной площади в Фройденштадте. «Лягушатники — ну, знаете, мы так называем французов — сожгли Фройденштадт дотла, когда вошли в город. Но теперь все восстановили, стало еще лучше».

Год седьмой

Ужесточение условий заключения — Новейшие разработки авиационной технологии — Моя последняя встреча с Гитлером — Прогулка в снегу — Публикация писем Гесса — У Нейрата находят шоколад — Планы спасения — Дёниц считает себя главой государства — Серия статей о Фленсбургском правительстве — Я начинаю писать мемуары — Кресло из рейхсканцелярии — Коньяк в камере Функа — У Нейрата сердечный приступ

3 октября 1952 года. В саду сообщаю последние новости, которые узнал от Лонга: в Советском Союзе начинает работу съезд партии. Разоблачили тайные связи между русскими и французской администрацией в Берлине. Гесс тоже хочет быть в курсе последних событий, но за его спиной неожиданно появляется Гурьев, которого Гесс не видит. Я быстро говорю:

— Герр Гесс, подержите, пожалуйста, доску.

Потеряв дар речи от этой возмутительной просьбы, он молча отходит в сторону и садится на скамейку. Потом я ему объясняю:

— Только так я мог вас предупредить.

— Но просьба была очень странная, — сухо отвечает Гесс.

5 октября 1952 года. Неделю назад под матрацем Дёница нашли девять исписанных страниц. К счастью, они были написаны на официальной бумаге. Начальство подозревает, что записи предназначены для его мемуаров. В мусорном ведре я нашел обрывки отчета о совещании директоров, на котором обсуждался этот инцидент. Новый русский директор потребовал, чтобы Дёницу на две недели запретили читать и писать, так как в своих заметках он описывал Деятельность, происходившую в фашистской Германии. Но они так и не пришли к соглашению.

Новый русский директор, деятельный, как все они в самом начале, конфисковал у Шираха «Предсказания» — календарь с текстами из Библии на каждый день. Ширах записывал на нем выписанные ему лекарства и отмечал дни рождения родных.

Русский офицер, наблюдающий за нашими религиозными службами и сидящий на унитазе, который до сих пор портит вид нашей часовни, во время проповеди несколько раз услышал фразу «будьте во всеоружии». Отчет: капеллан говорил о вооружениях. Теперь он обязан сначала предъявлять проповедь в письменном виде.

6 октября 1952 года. Снова придирки. Днем в саду был майор Андреев. Я только что пересадил ландыши. Он через переводчика предупреждает меня: «Это новые цветы». Я отвечаю, что всего лишь пересадил их, а пересадка разрешена. Он раздраженно трясет головой. «Нет, пересаживать тоже нельзя. Пожалуйста! Немедленно уберите цветы и уничтожьте».

Русские офицеры уходят. Летхэм, шотландец, наставительно говорит:

— Знаете, приказ есть приказ. Я выполняю все приказы. Не думай, просто выполняй. Так лучше.

— Я больше не понимаю ни вас, ни этот мир, — с оттенком скептицизма отвечаю я. — В Нюрнберге меня хвалили за неподчинение приказам Гитлера, а здесь меня наказывают, если я отказываюсь подчиняться.

Он ничего не понял; подобные рассуждения ему недоступны.

6 октября 1952 года. Сегодня днем Донахью залез на ореховое дерево и стал каркать. Он уже получил одно предупреждение от директоров, «потому что сидел на дереве и оглашал окрестности вороньими криками», как сказано в официальном отчете о совещании директоров. Селинавов, новый и популярный русский, который не обращает внимания на общие инструкции своих директоров, смеется над каркающим американцем и на ломаном немецком начинает рассказывать о медведях, глухарях, лисах, северном сиянии, при котором ночью светло как днем, и о том, как бывает много-много снега. Потом охранники и заключенные вместе сбивают орехи. Через некоторое время весь наш садовый инвентарь повисает на ветках. Селинавов приносит садовый шланг и струей сбивает орехи. Как часто бывает, вставляю свой комментарий. Однажды Гёте тяжело заболел и проведя в постели три недели, написал своей девушке Катхен Шонкопф: «Мы, люди, странные создания. Когда я был в веселой шумной компании, я злился. Теперь, когда все меня бросили, я доволен».

12 октября 1952 года. Длинное письмо от Хильды из Гастингса, полученное по тайному каналу. Она счастлива и учится с удовольствием. Тесть и теща Джона Макклоя живут в том же городе, они пригласили ее на чай. Там она встретила Макклоя с женой. Если бы я предстал перед американским судом, сказал Макклой, я бы давно уже был на свободе.

Говорят, русские приняли предложение западных верховных комиссаров и согласны увеличить количество писем и свиданий. Во всяком случае, так говорит Пиз. Возможно, это результат демарша Аденауэра. Функ приходит в волнение. «Не надо мне больше писем; я хочу, чтобы по ночам перестали включать свет через каждые полчаса». Руле осторожно прощупывает почву:

— Как это получается, что вы всегда в курсе последних новостей? Кто вам рассказывает?

Я даю ему проверенный ответ:

— В данном случае вы сами, не помните?

У него тоже совесть нечиста, так как иногда он сообщает нам новости.

14 октября 1952 года. Мы все переругались из-за света. Каждый хочет что-то свое. Дёниц, Нейрат, Гесс и я против предложения Шираха вкрутить слабую синюю лампочку, потому что в этом случае мы больше не сможем читать. Жаркий спор. Функ отходит на десять шагов и начинает поносить Нейрата, а потом и всех нас. Когда он переходит на вульгарные эпитеты, я кричу в ответ: «Вы выражаетесь, как водитель грузовика!» Он уходит. Первая подобная сцена за семь лет, и что еще хуже, в присутствии охранника.

15 октября 1952 года. Вернувшись после работы в саду, Мы Узнаем, что электрик заменил одну из двухсотваттных лампочек лампочкой на сорок ватт. Поскольку осветительный прибор установлен на высоте трех метров и из соображений безопасности защищен армированным стеклом, света стало значительно меньше. Гесс возмущен:

— Это бесчеловечно! Я должен портить зрение?

22 октября 1952 года. Донахью наконец-то удалось тайком пронести журнал с последними моделями самолетов, который я давно хотел посмотреть. К моему великому удивлению, с 1945 года в области самолетов-истребителей не было произведено ничего принципиально нового. Я вспоминаю проект «летающее крыло» фон Липпиша, который так поразил американцев в Кранцберге; сейчас его строят британцы в форме четырехмоторного реактивного бомбардировщика. В январе 1945-го я обсуждал возможности сверхзвукового самолета с Мессершмитгом. По его мнению, наши технические достижения вплотную приблизили нас к строительству такого самолета. Теперь я читаю, что самолеты развивают скорость до двух тысяч двухсот километров в час. После того разговора прошло уже семь лет. Странное чувство: сижу здесь, в своей камере, и неожиданно встречаюсь со старыми проектами. Я годами носился с ними, как с писаной торбой, а теперь их реализуют другие люди. До сих пор помню, как я — когда же это было? — разговаривал с пилотом Мессершмитга-163 на испытательном аэродроме в Рехлине; в своем рапорте он отметил сильную тряску фюзеляжа в момент приближения к звуковому барьеру.

Еще больше меня будоражат фотографии и отчеты по британской «Комете», с которой начинается эра пассажирских реактивных самолетов. Весной 1945-го я мечтал совершить первый полет на реактивном самолете. Ме-262 должен был перевезти меня из Берлина в Эссен. Но генерал Галланд, командующий истребительной эскадры, отменил эксперимент из соображений безопасности.

Больше я никогда не слышал о Феликсе Ванкеле. В то время он работал над роторным двигателем, и я обеспечивал его средствами и материалами, потому что некоторые специалисты возлагали большие надежды на этот двигатель.

В Нюрнберге я говорил о дьявольских аспектах технологии и горевал по поводу странного поворота в моей жизни, когда я перешел из идеального мира искусства в мир технологий. Я все стремился вернуться к архитектуре. Но сейчас этот журнал пробудил воспоминания о том периоде моей жизни, и меня вновь охватило чувство восторга. Честно говоря, должен признаться, что новые архитектурные журналы, которые, в общем-то, весьма однообразны, не вызывают во мне подобных эмоций.

23 октября 1952 года. Эбурн, толстый добродушный англичанин, пообещал принести мне сегодняшний номер «Тайм». Хочу спокойно почитать журнал, поэтому решил не выходить в сад, притворившись простуженным. Во время дневного обхода французский врач предлагает китайский метод лечения. «Я на несколько минут вставлю золотую иголку в вену на правой руке, и простуда пройдет».

Позапрошлой ночью меня разбудил Гурьев, который раза четыре включал и выключал свет каждые пятнадцать минут. Пока Гурьев дежурил у ворот, я пожаловался Террею, и Террей любезно написал рапорт директорам. Сегодня он рассказал мне, что Гурьев подал встречный рапорт, в котором заявил, что начальник французской охраны высказал свое замечание, будучи в свитере и тапочках. «Приказы не являются официальными, если их отдает человек, одетый не по форме», — утверждает Гурьев.

24 октября 1952 года. Через сутки я объявил, что простуда прошла. Врач доволен своей акупунктурой.

В ходе войны за освещение появились перемены к лучшему. Вчера из Ганновера приехал британский окулист в звании подполковника, проверил освещение и бросил: «Что и следовало доказать». Днем Террей тайком поменял лампочки. «Только не показывайте радости, даже перед другими охранниками. Три западных директора дали негласное разрешение».

30 октября 1952 года. Ковпак, русский охранник с волосами песочного цвета, приветливо улыбается мне. «Сегодня Жена приехать». Но от простуды, на этот раз настоящей, я становлюсь вялым. Разговор не клеится. Жена рассказывает о детях, о жизни Хильды в Америке и о многих других вещах, которые я давно знаю благодаря тайному каналу связи. К тому же, Бресар сидит рядом с женой и в упор смотрит на меня.

Вечер. Петри, новый французский охранник, уроженец Эльзаса. Он настроен благожелательно — а еще делится с нами своими переживаниями. Сегодня он жалуется на мозоли и неудачи в любви. Это сочетание меня забавляет. Он сидит у меня целый час. Я могу дать ему только один совет: «Будьте мужчиной. И это относится к обеим вашим проблемам».

В девять вечера принимаю последнюю таблетку снотворного в этом осеннем отпуске и ложусь спать, но вскоре просыпаюсь от громкого спора в коридоре. Майор Андреев хочет разбудить всех заключенных, которые уже спят. Петри безуспешно его отговаривает. Во всех камерах зажигается свет. Андреев громко кричит: «Почему спите? Еще нет десяти. Спать до десяти часов запрещается. Правила. Пожалуйста, встаньте!» Он уходит, чувствуя себя победителем. Но через три минуты французский охранник выключает свет. Я снова засыпаю.

18 ноября 1952 года. Петри принес журнал «Карфур». В этом номере Жорж Блон рассказывает в форме вымышленного диалога о моей последней встрече с Гитлером 23 апреля 1945 года, за несколько дней до его самоубийства. Статья называется «Этот странный Шпеер». Я показываю ее Гессу со словами: «Когда-нибудь из этого эпизода получится отличное цветное кино». Гесс со смехом отвечает: «Только потребуйте, чтобы вас играл актер с нимбом над головой». Мы предлагаем друг другу разные драматические штрихи для сентиментальной сцены примирения под землей на глубине двадцати метров. Громко смеясь, мы придумываем все новые эпизоды для фильма. Однако Гесс, по существу, единственный из нашей группы, кто с пониманием относится к моему мелодраматическому возвращению в Берлин, вероятно, потому, что идея прощания очень близка его романтическим понятиям благородства.

Мной, по-видимому, тоже двигало романтическое чувство. А также остатки былой преданности и даже благодарности. И, безусловно, желание положиться на волю случая. В те последние дни войны мы получали огромное множество отчетов о зверствах, до нас доходили рассказы об изнасилованиях, массовых убийствах, стихийных расправах; мы узнали о страшной смерти гауляйтера Мутшмана, которого в сильный мороз голым провезли на телеге через весь Дрезден, а потом забили до смерти. Естественно, подобные истории оказывали на нас свое действие. Мне казалось, лучше висеть на первом фонарном столбе после падения Берлина, чем отправиться на каторжные работы в сибирские рудники. Открыто возражая Гитлеру и признаваясь ему в том, что саботировал его приказы о разрушении, я, если можно так выразиться, рассчитывал на божественное правосудие. В одном я абсолютно уверен: я поступил так не из-за своих обманутых надежд или из страха перед крушением Германии. Я всего лишь хотел снять с себя ответственность за свою будущую жизнь.

Знай я тогда, что впереди меня ждут двадцать лет в Шпандау, я бы оказал Гитлеру более сильное сопротивление. Сейчас временами, когда кажется, что сил больше не осталось, я думаю: какая трагедия, что Гитлер в тот момент едва не падал от усталости и пребывал в снисходительном настроении, поэтому на мое признание в открытом неповиновении отреагировал душевным волнением, вместо того чтобы отдать приказ о расстреле. Это стало бы хорошим завершением моей жизни.

19 ноября 1952 года. Хорошо ли я обдумал все, что написал вчера? Легко сказать, что предпочитаешь смерть долгому заключению. Но какое облегчение я испытал в Нюрнберге, когда в моих наушниках раздались эти слова: «Альберта Шпеера — к двадцати годам». Даже если меня продержат здесь все двадцать лет, что ж, по крайней мере, я жив.

20 ноября 1952 года. Гитлер. Внезапно он вновь поселился в моей голове. Я почти изгнал его из своих мыслей. Ведь я давно о нем не писал. Если не ошибаюсь, почти ничего на протяжении нескольких лет, за исключением небольших историй и редких замечаний то тут, то там. Я не могу это проверить. Если я загляну в свою душу, мне придется признать: я не писал о нем не потому, что избавился от него. Скорее, я избегал его, потому что он до сих пор имеет сильную власть надо мной. Как бы ни повернулась моя жизнь в будущем, при упоминании моего имени люди всегда будут думать о Гитлере. У меня никогда не будет независимого существования. Порой я представляю себя семидесятилетним стариком, дети давно взрослые, и внуки подрастают, и куда бы я ни пошел, люди будут интересоваться не мной, а Гитлером.

Что бы я им ответил? Я видел Гитлера в моменты триумфа и в минуты отчаяния, в его ставке и у чертежной доски, на Монмартре в Париже и глубоко под землей в бункере. Но если бы меня попросили описать один-единственный эпизод, в котором проявились сразу все черты его характера и его многочисленные лица слились в одно, я бы вспомнил относительно незначительный случай — всего лишь прогулку в снегу.

Кажется, это было во второй половине ноября 1942-го. В Сталинграде дела шли очень плохо. Получив неутешительные известия, Гитлер уехал из своей ставки в Восточной Пруссии и укрылся в Оберзальцберге. Доктор Морель настоятельно, и уже не в первый раз, рекомендовал ему отдохнуть несколько дней. Как ни странно, в этот раз Гитлер последовал его совету. Он велел своему адъютанту позвонить мне в управление и пригласить меня в Берхтесгаден. В Бергхофе ему нравилось окружать себя старыми друзьями. Их знакомые лица и безобидные шутки помогали ему избавиться от мрачных мыслей. Его военная охрана тем временем разместилась в соседней деревне.

Когда вечером я приехал в Бергхоф, мы обменялись лишь короткими приветствиями. По своему обыкновению, Гитлер молча сидел перед большим камином и часами смотрел на огонь. На следующий день он тоже был усталый и подавленный. Около полудня он пригласил нас прогуляться к чайному домику, расположенному ниже на склоне горы. Гитлер почти каждый день совершал прогулки к чайному домику, расположенному на горе ниже Бергхофа. Но крайне редко поднимался к «Орлиному гнезду», которое часто путают с чайным домиком. Стоял один из тех гнетущих оберзальцбергских дней, когда западные ветры гонят низкие тучи с плато в Верхней Баварии. Тучи собирались на склонах гор и каждый день обрушивались на землю обильным снегопадом. Несмотря на ранее время суток, на улице было темно, но метель, по крайней мере, утихла. Гитлер спустился с верхнего этажа в своей потрепанной серой ветронепроницаемой куртке. Камердинер протянул ему поношенную велюровую шляпу и трость. Он учтиво, с какой-то отчужденной сердечностью, словно пытаясь добиться моего молчаливого понимания, обратился ко мне: «Вы пойдете со мной. Хочу немного поговорить». Потом повернулся к Борману: «Держитесь сзади вместе с остальными». Мы направились вниз по расчищенной от снега дорожке. Справа и слева стояли невысокие снежные сугробы; вдалеке высилась гора Унтерсберг. Тучи рассеялись; солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени, и немецкая овчарка с лаем носилась по снегу.

Несколько минут мы шагали в молчании, и вдруг Гитлер произнес:

— Как я ненавижу Восток! Снег меня угнетает. Иногда я даже думаю, что перестану ездить на эту гору зимой. Не могу больше видеть снег.

Я ничего не ответил, что я мог сказать? Я подавленно шел рядом. Он ровным голосом продолжал говорить о своей неприязни к Востоку, зиме, войне. В последнее время он постоянно твердил — убеждая себя и других — как он страдает, потому что судьба вечно заставляет его воевать. Он резко остановился, вонзил трость в землю и повернулся ко мне.

— Шпеер, вы мой архитектор. Вы знаете, что я сам всегда хотел быть архитектором. — Помолчав, он продолжил тихим голосом, словно из него ушла вся сила: — Мне помешала мировая война и преступная ноябрьская революция. Если бы не это, сегодня я мог бы стать выдающимся архитектором Германии, как вы сейчас. Но эти евреи! Девятое ноября стало следствием их систематических подстрекательств.

Гитлер разгорячился. Он вгонял себя в ярость, и мне казалось, я явственно вижу, как вращаются шестеренки, Цепляясь друг за друга. Его голос тоже обрел силу; он стал Фомче, постепенно переходя в хриплое стаккато. Передо мной стоял старик, сломленный человек, беспомощно выдавливающий из себя накопившуюся горечь, старые обиды.

— Евреи даже тогда этим занимались. Они и военных подбили на забастовку! Только в моем полку сотни солдат лишились жизни. Евреи заставили меня пойти в политику.

До этого он часто говорил, что падение рейха, унижение нации и позорная революция 1918 года вынудили его стать политиком; но он никогда не подавал это под таким соусом. Однако меня не покидало чувство, что он затеял эту прогулку с единственной целью — немного отвлечься забыть о плохих новостях с фронта. Когда мы вышли, он, вероятно, даже не думал о евреях. Но очевидно, снег напомнил ему снежные равнины Востока, и чтобы отделаться от этих ненавистных образов, он переключился на мысли о старом противнике, который с самого начала стоял за всеми неудачами и провалами в его жизни. Никогда еще я так отчетливо не понимал, насколько важна для Гитлера фигура еврея — она служила объектом для ненависти и в то же время позволяла уйти от действительности. Ведь теперь он узнал то, что не могли ему дать ни его любимая гора, ни эта зимняя прогулка. Сжимающееся кольцо вокруг армий под Сталинградом, напряженная воздушная война, прорыв Монтгомери в Эль-Аламейне — он явно выбросил из головы эти мысли и первые проблески осознания того, что война уже проиграна.

Казалось, вспышка лишила его сил, и он продолжал говорить без эмоций, тем же усталым бесцветным голосом.

— Знаете, Шпеер, я ведь никогда не жил, как другие люди. В последние тридцать лет я жертвовал своим здоровьем. До Первой мировой войны я часто не знал, что буду есть завтра. На войне я был обычным солдатом на передовой. А потом произошла революция, и началась моя миссия, и вместе с ней трудности — долгие десять лет. Но так распорядилась судьба; мне помогало провидение.

Мы пошли немного быстрее.

— Когда меня призвала нация, я хотел создать новую Германию — вместе с вами, Шпеер, — возвести много-много зданий. Германия стала бы самой прекрасной страной в мире. Только подумайте, что бы мы сделали с Берлином! Парижу было бы далеко до него. Но они все испортили. Они всегда видят в моих предложениях признаки слабости. Они думали, меня легко напугать. Так они думали обо мне! Что может эта шайка знать о фюрере национал-социалистической Германии! Но мы их победим! И тогда расквитаемся с ними. Они еще узнают, кто я! На этот раз никто не уйдет от возмездия. Я всегда был слишком снисходительным. Но теперь все. Мы с ними поквитаемся.

Он позвал Блонди, немецкую овчарку, которая убежала вперед.

В то время я часто задумывался, верит ли еще Гитлер в победу. Я никогда откровенно не обсуждал этот вопрос с теми немногими высокопоставленными офицерами, которых я мог считать своими друзьями, отношения с которыми выходили за рамки официальных — генералом Гудерианом и гросс-адмиралом Дёницем, или даже с теми, с кем я был на «ты», как, например, с фельдмаршалом Мильхом. В лучшем случае я пытался что-нибудь выведать у них с помощью осторожных намеков. Кстати, это характерно для отношений среди высшего руководства страны. Сегодня мне кажется, что, несмотря на все его разглагольствования о провидении, даже Гитлер не чувствовал уверенности. Эта прогулка с постоянными перепадами настроения: от депрессии до агрессии, от жалости к себе до иллюзорных планов на будущее, была типичной для неуравновешенного состояния Гитлера в целом, а не только в тот день. Во время войны подобные перепады случались почти ежедневно.

Словно пытаясь придать уверенности своим словам, он стал приводить примеры из истории.

— Теперь я знаю, — сказал он, — почему Фридрих Великий после Семилетней войны решил, что с него хватит. Я тоже достаточно повоевал за свою жизнь. Эта война отнимает у меня лучшие годы. Я хотел войти в историю не с победными сражениями, а со зданиями, которые вы и я спроектировали вместе. Однажды эти варвары едва не сокрушили империю; они стояли у ворот Вены. Но тогда им тоже противостоял великий человек, и он отбросил азиатов. Как же расцвела наша старая империя после победы принца Евгения. Не забывайте, что прекрасная Вена эпохи барокко возникла сразу после смертельной опасности. И с нами будет то же самое после того, как мы победим. Мы тоже построим дворцы и великолепные здания. Они станут памятниками нашей победы над большевиками.

Удалось ли мне воспроизвести все более или менее точно? Сумел ли я убедительно описать характер? Я должен помнить, что все-таки всегда слушаю его голос, слышу, Как он прочищает горло, вижу его слегка сутулую фигуру перед глазами. После освобождения надо будет послушать записи и посмотреть фильмы — вдруг в моей памяти сохранился искаженный образ, или я слишком выпячиваю зловещие или отталкивающие черты? Ведь если это весь Гитлер, как я мог быть настолько им очарован, причем больше десяти лет?

26 ноября 1952 года. Вчера пришлось написать много писем, и, самое смешное, сегодня левое запястье так распухло, что косточки не видно. В медицинском кабинете Дёниц комментирует: «Пора брать анализ крови». Функ, всегда настроенный более пессимистично, говорит: «Рука красно-синяя. Очень плохо. Похоже на серьезное неврологическое заболевание». Русский врач перевязывает мне руку и прописывает «Салицин» четыре раза в день. Кроме того, мне не разрешили выходить в сад.

Мне пришлось так много писать, потому что теперь у меня есть два канала связи с внешним миром. Новый американец, назовем его Фредерик, полагает, что при такой большой семье официального количества писем недостаточно. Через него я теперь могу отправлять сколько угодно писем. Я бы не подумал, что он способен на активное сочувствие; у него довольно равнодушное лицо, и он до смерти боится; покрывается потом, даже когда просто думает о том, как рискует.

По этой причине я бы с удовольствием отклонил его предложение, потому что у меня и так достаточно возможностей. Но Фредерик мог бы заподозрить, что у меня уже есть связь с внешним миром. А этого допустить нельзя. Не знаю, что будет, если кто-то третий или четвертый предложит мне свою помощь. Придется писать письма каждую ночь, пока рука не отвалится.

29 ноября 1952 года. Первое воскресенье адвента. В часовне повесили рождественский венок. Вечером майор Андреев лично выносит его из тюремного корпуса. Вскоре появляется британский директор и сообщает: «Этот безмозглый капеллан не взял разрешение». Но полковник Лекорну воспринимает действия своего русского коллеги с полным спокойствием.

Гесс стелит мне постель, как он делает каждый вечер, потому что мне до сих пор не разрешают двигать перебинтованной рукой. Пользуясь случаем, сообщаю ему, что его жена опубликовала его письма в форме книги. Эта новость приводит Гесса в лихорадочное волнение. Когда он намекает, что он первым среди нас стал писателем, и это вполне естественно, я подпускаю маленькую шпильку:

— Скажите спасибо, что цензор вырезал все ваши безумные идеи о политике. Вас издали в дистиллированном виде, теперь вы — образцовый демократ.

Гесс смеется и изображает потрясение. Тем не менее, моей жене понравились опубликованные письма Гесса к сыну. Поскольку в последнем контрабандном письме она много пишет о Гессе, я зачитываю ему отрывки, пока он застилает постель.

— Ваша жена знала о ваших действиях против Гитлера перед концом войны? — спрашивает он.

— Нет, — качаю головой я, — я не хотел втягивать ее… Большое спасибо за постель.

— Это письмо — лучшая благодарность, — благожелательно отвечает Гесс. — Пожалуйста, передайте вашей жене мои самые теплые пожелания.

Что мне нравится в Гессе, так это то, что мои взгляды, которые, должно быть, приводят его в ужас, в отличие от Дёница не служат для него поводом для враждебного отношения ко мне.

2 декабря 1952 года. Сегодня Дёниц полчаса беседовал с женой. Вернувшись, он заметил с иронией: «Разговор был приятный, почти интимный. Вот только при нем присутствовали русский переводчик, заместитель французского начальника, охранник и то один, то другой директор».

4 декабря 1952 года. В саду Гесс говорит мне, что в последнем письме наказал сыну всегда помнить о благородстве и чести.

— Ага, — говорю я, — вы уже думаете о будущих поколениях.

Гесс смеется, но задумчиво замолкает, когда я спрашиваю, позволили бы при Гитлере женам Северинга или Тельмана издать книгу писем своих мужей.

— Конечно нет, — с чувством отвечает он.

Я продолжаю спрашивать: что бы он сказал, если бы Федеративная Республика запретила публикацию его писем.

— Это никуда не годится, — качает головой Гесс. — у них теперь демократия. Если бы они так поступили, демократии больше не было бы.

5 декабря 1952 года. Дёниц тайком прочитал отрывок из официальной истории британского Адмиралтейства. Он страшно доволен, потому что британцы разделяют его точку зрения: отказ от строительства сотен подводных лодок до начала войны или хотя бы в первые годы войны было серьезной стратегической ошибкой. Он снова и снова подчеркивает, что поставит все эти пункты в вину Редеру с подробным освещением в прессе, как только он и Редер выйдут на свободу. Говоря об этом, он всегда приходит в сильное волнение.

6 декабря 1952. Кранцбюлер переговорил с влиятельными людьми в западных странах, как он пишет в контрабандном письме Дёницу. Нам следует настроиться, говорит он, на отбытие полного срока. Мы обсуждаем эту информацию со странным спокойствием. Мысль о том, что когда-нибудь мы можем стать снова свободными, ушла в небытие.

11 декабря 1952 года. Лекорну, которые все эти годы был нашим британским директором, пришел попрощаться. Он только что побывал у Нейрата и Дёница; в его глазах стоят слезы, голос дрожит.

— Это ваш новый директор, — говорит он, показывая на стоящего рядом офицера.

Потом желает мне всего самого лучшего и вопреки запрету пожимает мне руку. Я благодарю его «за все, что вы сделали, но еще больше за то, что хотели сделать». Даже Гесс признает, что уходящий директор вел себя, «как джентльмен», но из принципа не подает ему руки.

15 декабря 1952 года. Охранникам запрещено приносить с собой книги в тюремный корпус. Сегодня вечером неутомимый майор Андреев расстегнул верхнюю пуговицу на мундире американского охранника и вытащил книгу. Это своего рода пограничный инцидент, поскольку русский офицер не имеет права прикасаться к американскому солдату.

16 декабря 1952 года. Новый британский директор мистер Джон Эгертон, бывший судья, совершает обход по камерам. Он записывает в блокнот наши пожелания. За эти пять лет в Шпандау к нам еще не относились с такой заботой и добросовестностью. Когда приносят ужин, он приказывает открыть все двери одновременно. Мы впервые все вместе стоим у раздаточного стола. В общем-то, нет причин выпускать нас по одному и снова запирать, поскольку мы много часов проводим вместе в саду.

Но тут появляется его коллега Андреев и орет:

— Всем немедленно вернуться в камеры! Но по очереди.

Мы плетемся назад: а что еще нам остается делать?

Я слышу обрывки жаркого спора между директорами. Англичанин:

— Но ведь еда остынет.

Русский непреклонен.

— Неважно. Что запрещено, то запрещено.

— Увидимся на совещании, — холодно отвечает англичанин.

В официальном письме Дёницу его жена пишет, что ее принял папа римский. Он был приветлив и отнесся к ней с сочувствием. Это известие вызвало у Дёница душевный подъем. Несколько лет назад дочь Нейрата встречалась с папой, а фрау Функ — с архиепископом Кельнским. Началось настоящее паломничество, хотя все мы протестанты. Я рад, что моя жена не отправилась на прием к папе.

22 декабря 1952 года. Сегодня Ковпак проявляет излишнюю бдительность. Дважды безуспешно пытался передать свои записи. Придется оставить их у себя на ночь. А в последнее время я много писал. Болтливое Рождество!

23 декабря 1952 года. На этот раз получилось. Утром отправил все свои записи.

Днем враждебно настроенный Гурьев осмотрел карманы Нейрата. С торжествующим видом он достал два маленьких кусочка шоколада. С тех пор как несколько месяцев назад обнаружили шарик конского навоза, сегодня впервые что-то нашли при обыске. Я тут же избавился от балласта: несколько листов бумаги смыты водой в туалете. Но нас не обыскивали.

Сразу после этого явился советский директор Андреев с переводчиком, чтобы допросить Нейрата, пока заключенный еще не отошел от потрясения. Но Нейрат спокойно заявляет:

— Шоколад? Я нашел его на своем столе, когда вернулся из сада. Решил, что это из моей рождественской посылки.

Новый английский директор, явно не в духе, входит в коридор. Он так громко отчитывает довольного Гурьева, что мы все его слышим.

— Что вы стоите руки в карманах? Кто вам позволил курить в присутствии офицера? Как вы себя ведете? Вы меня поняли? Я хочу поговорить с заключенными один на один. Убирайтесь.

— Как мало нам теперь надо. Мы радуемся, когда офицер ведет себя, как подобает офицеру, — комментирует Дёниц.

1 января 1953 года. Проснулся в полночь, думал о жене, детях, друзьях. Знаю, что в эту же минуту они тоже думают обо мне. Через открытое окно доносятся звуки выстрелов, крики и звон колоколов. Старый год кончился.

Утром приветливо поздравляем друг друга в умывальной. Ширах и Редер впервые за долгое время пожимают мне руку и желают всего хорошего.

— Что вы ждете от нового года? — спрашивает Ширах.

— Я принял твердое решение никогда не раздражаться, — отвечаю я.

— Правда? — в изумлении говорит Гесс. — А я уже не раздражаюсь. — У него растерянный вид.

Входит начальник французской охраны и, несмотря на дефект речи, торжественно произносит:

— Желаю, чтобы стены тюрьмы рухнули в этом году.

Другие западные охранники на удивление дружелюбно желают скорейшего окончания нашего заключения.

7 января 1953 года. Последние несколько дней майор Бресар безуспешно пытается выяснить, кто дал Нейрату шоколад. Говорят, он даже приказал обыскать мусорные контейнеры в надежде найти обертку от шоколада. Сегодня четыре директора провели специальное совещание по этому вопросу. На допрос вызвали, как нам сказали, десять свидетелей, которым пришлось ждать в приемной от двух до шести часов. Среди них — русский, обнаруживший шоколад. Он сидел один в углу, товарищи его бойкотировали; отчасти потому, что из-за него они потеряли полдня, а отчасти потому, что, по их общему мнению, Нейрат, почти восьмидесятилетний старик, имеет право на шоколад. Вечером британский директор объявляет правонарушителю приговор: «Совещание приняло решение не подвергать вас наказанию за то, что вы взяли шоколад. Но вам выносится предупреждение, потому что вы не отдали его первому же охраннику, как только нашли его».

20 января 1953 года. «Шоколадное дело» напугало многих охранников; на несколько дней источники информации иссякли. Но сейчас снова начинают поступать новости.

И сразу поднимается волнение. Функ рассказывает нам в саду:

— Недавно раскрыли заговор. Говорят, Скорцени, человек, освободивший Муссолини, хотел выкрасть нас с помощью двух вертолетов и сотни человек. Одновременно они собирались устроить путч. Мы все должны были войти в новое правительство, возглавляемое Дёницем как преемником Гитлера. Британская разведка арестовала Наумана, заместителя Геббельса, бывшего пресс-секретаря Зундермана и гауляйтера Шееля. Об этом кричат все газеты.

По-видимому, Дёниц хотел скрыть от меня эту новость.

— Но я невольно услышал ваш недавний разговор с американцем, — говорю я. — Судя по тому, что я слышал, вы — номер один в новом правительстве рейха…

Он взволнованно перебивает меня:

— Какая чепуха. Им следует выпустить меня отсюда, тогда я смогу сделать заявление, что не имею к этому никакого отношения. Я осудил систему Гитлера, и я никогда не имел ничего общего с такими людьми СС, как Скорцени. — Короткая пауза. — Но я до сих пор остаюсь законным главой государства и останусь им. До самой смерти!

Я изображаю удивление.

— Но страной давно руководит другой человек. Они же выбрали Хойса.

— Прошу прощения, — настаивает Дёниц. — Его поставили во главе государства под давлением оккупационных сил. Пока всем политическим партиям, включая национал-социалистов, не позволят действовать, и пока они не выберут кого-то другого, я остаюсь законным руководителем. Ничто не может это изменить. Даже если бы я сам захотел.

Пробую его убедить:

— На вашем месте я бы отказался от своих прав.

Дёниц качает головой, приходя в отчаяние от такого непонимания.

— Вы просто не хотите понять. Даже если бы я снял с себя полномочия, я бы все равно остался главой государства, потому что не могу уйти, пока не назначу преемника.

Я продолжаю стоять на своем.

— Но даже императоры и короли отрекались от престола после революции.

Дёниц меня поправляет:

— Они всегда назначали преемника. Иначе их отречение не имело бы законной силы.

Я разыгрываю козырную карту.

— В таком случае вам повезло, что наследный принц умер. А то вас было бы трое. — Внезапно мне приходит в голову, что принц Людвиг-Фердинанд еще жив, и я спрашиваю: — Расскажите, какое соглашение вы заключили в 1945-м с главой дома Гогенцоллернов?

— Он одержим этой идеей, — пожимая плечами, вставляет Нейрат.

24 января 1953 года. Обнадеживающие известия: Макклой в Америке назвал заговор мыльным пузырем, Аденауэр заявил, что никаких разоблачений не было. Оказалось, что все «дело» Скорцени — в той или иной степени вымысел журналистов.

26 января 1953 года. Пришла книга по строительству зданий. Она напечатана мелким шрифтом, как энциклопедия. С помощью британского директора моя жена передала книгу в Центральную библиотеку Вильмерсдорфа, а потом мне доставили ее из фонда этой библиотеки. Я впервые получил систематизированный обзор развития строительства за последние пять лет. Сейчас я работаю над разделом по соединению деревянных частей. Голова забита всякими штифтами, дюбелями, шпунтовыми соединениями, шипами, соединениями типа «ласточкин хвост».

3 февраля 1953 года. Мы получили приказ покрасить вестибюль, который к этому времени стал серым и блеклым.

Когда мы красили его в последний раз? Не помню, все годы перепутались у меня в голове. Мы сразу взялись за работу и начали с побелки потолка. Как же сильно человек стремится быть полезным. Директора достали краскопульт. Дёниц и Ширах качают насос, а я направляю агрегат на потолок. Русский директор с интересом наблюдает. Но краска не распыляется. Я откручиваю засорившийся распылитель, и поток известкового раствора заливает мне лицо. Впервые вижу, чтобы русский директор смеялся в голос. Разозлившись, будто бы из-за поломки, я направил струю в вестибюль. Все разбежались, в том числе и директор. Распылитель сразу же снова засорился. Стоя на стремянке, я крикнул Дёницу:

— Сделайте более жидкий раствор. Добавьте воды в ведро.

После этого покраска доставляет одно удовольствие.

Через несколько часов вестибюль готов. В прошлые годы я несколько недель работал кистью.

Но когда через некоторое время я смотрю на подсохший потолок, оказывается, что он покрыт бледно-серой пылью. Дёниц налил слишком много воды в известку.

5 февраля 1953 года. Тем временем привезли масляную краску. Она серая, или, как с гордостью объявляет Летхэм, «голубовато-серая цвета линкора». На мой вкус, она слишком мрачная. Я добавляю в нее цветной порошок, предназначенный для покраски верхней части стен (желтую охру и умбру) и получаю более яркий, оригинальный цвет. Дёницу и Шираху он нравится. В тех же пропорциях я смешиваю всю краску.

6 февраля 1953 года. Приступаем к работе, как обычно, в девять утра. Летхэм смотрит на образец краски.

— Ой, что это за цвет? Он же не серый, да?

Подтверждаю, что нет.

Он беспокоится:

— Ой, только не меняйте цвет! Знаете, американский директор выбрал цвет линкора. Не делайте этого.

Он говорит слезливым голосом, как с ребенком, которого надо успокоить и убедить исправиться.

— Да, понимаю, — отвечаю я. — Но я уже смешал всю краску, и у нас теперь только такой цвет.

Летхэм в отчаянии.

— Ой, ой, что вы сделали? Правда?

Он уходит расстроенным. Мы приступаем к работе.

12 февраля 1953 года. Один из четырех комендантов Берлина часто бывает с инспекцией в тюрьме. Сегодня приехал новый французский комендант в сопровождении свиты директоров, адъютантов и охранников. Я услышал, как перед моей дверью кто-то сказал: «Это Шпеер». Он попросил нас познакомить: «Позвольте представить вам нового коменданта французского сектора генерала Демьё». Он отдал честь, как положено; всегда обращаешь внимание на подобные мелочи. Потом он захотел посмотреть мой альбом, сказал несколько одобрительных слов и ушел, похвалив мой французский.

17 февраля 1953 года. Во время дневного отдыха Фредерик незаметно передал мне первую часть из серии статей о правительстве Дёница, которая публикуется под названием «Двадцать три дня Четвертого рейха». Дёниц, должно быть, уже ее прочитал, потому что выглядит довольным, разговаривая с Фредериком. Я же читаю статью с некоторым раздражением, потому что большинство суждений в ней ошибочны; почти все действующие лица представлены в героическом свете, и вообще все искажено. Смысл статьи становится понятным из заявления Дёница, которое используется в качестве эпиграфа к первой части: «Мне не за что извиняться, и я бы снова все сделал так же, как и тогда». Статья вызвала во мне желание записать подробности того периода, пока я их еще помню.

Когда я, прочитав статью, вернулся в сад, ко мне подошел Дёниц и встал рядом. Мы оба смотрели через заснеженное поле на восьмиметровую красную тюремную стену. Конечно, он догадался, что я прочитал «Иллюстрирте Пост». Но спросил с напускным безразличием:

— Что нового?

Не желая доставлять ему удовольствие, я лишь коротко ответил «ничего». Несколько минут мы молчали, созерцая зимний сад с притворно-скучающим видом. Потом я спросил:

— А у вас… есть новые идеи?

После долгих раздумий адмирал ответил:

— Нет.

— Полагаю, именно так ведут беседу старые морские волки, — с улыбкой замечаю я.

26 февраля 1953 года. Объявление на двери Нейрата: «По состоянию здоровья номеру три выдали кресло». «Оно мне вовсе не нужно», — ворчит Нейрат. Но, по всей видимости, к его приступам астмы относятся более серьезно, чем ему бы хотелось. Сегодня привезли кресло. Я не мог поверить своим глазам: оно из рейхсканцелярии, я сам разработал его дизайн в 1938-м!

Узорчатая обивка превратилась в лохмотья, лак больше не блестит, оно все покрыто царапинами, но мне по-прежнему нравятся его пропорции, особенно изгиб задних ножек. Какая встреча! По словам Вагга, кресло нашли на мебельном складе в Берлине.

Я действительно рад, что мне представился случай снова встретиться с частью своего прошлого. Прошлого, еще не отягощенного войной, гонениями, иностранными рабочими, комплексами вины. Более того, в самом этом предмете мебели нет ничего постыдного для меня, ничего чрезмерного, ничего помпезного. Это просто кресло хорошей работы. Способен ли я еще создать нечто подобное? Может, потом я стану изготавливать мебель, а не строить здания.

Только по зрелом размышлении я понял, что кроме этого обычного кресла в камере Нейрата я больше никогда не увижу ни одной своей работы, сделанной в те годы. Рейхсканцелярии уже нет, территорию партийных съездов в Нюрнберге сотрут с лица земли. Больше ничего не осталось от грандиозных планов по преобразованию архитектурного облика Германии. Как часто Гитлер говорил мне, что через тысячи лет наши здания станут свидетельством величия нашей эпохи — а теперь это кресло. Ах да, еще небольшой коттедж, который я построил в Гейдельберге Для родителей жены, когда был студентом. Больше ничего.

Сохранятся ли эти планы хотя бы в форме идеи? Сколько непостроенных зданий и нереализованных проектов вошли в историю архитектуры? Будет ли хотя бы одна Фотография моей работы в описании зодчества нашего времени? Правда, это была поздняя архитектура, очередная попытка — сколько же их было? — строительства в классическом стиле. Но я всегда это понимал и не переживал по этому поводу.

Тем не менее, мне иногда кажется, что я — конечная станция, последний приверженец классицизма. Я не имею в виду стиль или форму. Я никогда не верил новаторам, утверждавшим, что колонны и порталы — это пережиток прошлою. Подобные элементы существуют четыре тысячи лет, и кто вправе решать, что сегодня они больше не нужны?

Есть еще один фактор, который приближает конец этого стиля и, пожалуй, всех традиционных стилей: ремесленные традиции, на которых основывались формы прошлого, постепенно отмирают. Нет больше каменщиков, способных вытесать карниз из камня. Скоро не будет плотников, способных подогнать по размерам лестницу, не будет штукатуров, способных покрасить потолок. И если бы Палладио, Шлютер или Шинкель родились лет через сто, в далеком будущем, им пришлось бы работать с металлом, бетоном и стеклом. На нашей эпохе — неважно, хорошо или плохо она строила, — закончилась долгая, освященная веками традиция. И, возможно, это не случайно, что от наших планов ничего не осталось. Ничего, кроме кресла.

4 марта 1953 года. Сегодня, направляясь за чистыми простынями, проходил мимо камеры Дёница. Дверь была открыта, и он радушно предложил мне войти. Он внезапно помолодел на несколько лет. Он показал мне надпись под своей фотографией в газете: «Человек, который спас сотни тысяч жизней».

8 марта 1953 года. Несколько дней назад начал писать «мемуары». Толчком, видимо, послужила серия статей о Дёнице. Я так долго колебался, делал неудачные попытки, перечеркивал написанное и в конце концов стал сомневаться в своих способностях. Сейчас я пишу так, будто для меня нет ничего более естественного. До сих пор я не испытывал особых затруднений. Я пишу с удовольствием и рад, что у меня есть дело, которого хватит на несколько лет. Однако я немного облегчил себе задачу. Я начал не с Гитлера, а со своего дома и детства.

Я назначил себе норму: одна плотно исписанная страница в день. Через четыре года получится примерно тысяча четыреста страниц — объемистая книга.

9 марта 1953 года. Сегодня во время дневного перерыва было подозрительно тихо. Я хотел продолжить работу над первыми главами мемуаров, поэтому, желая убедиться, что никто не шпионит, я набил трубку и подал сигнал, что мне нужны спички. Когда мне их принесли, я заметил Селинавова, который красил бордюр. Успокоившись, я приступил к работе.

Вечером сообщили о смерти Сталина. Он умер несколько дней назад. Ушел второй злой гений этого века. Для меня это ничего не значит.

15 марта 1953 года. Уже десять дней работаю над мемуарами. Каждое утро после уборки камеры я надеваю свитер, натягиваю на голову шерстяную шапку, раскуриваю трубку, чтобы привести мысли в порядок, и открываю форточку, наполняя камеру кислородом. Днем я кладу толстый справочник по строительству на согнутые в коленях ноги, так что любопытным наблюдателям не видно, что я делаю.

По-моему, это даже хорошо, что за исключением пары-тройки контрабандных книг, мне не разрешалось читать какие-либо работы по современной истории. Пишу, так сказать, вслепую.

16 марта 1953 года. Как недавно прочитал у Стефана Цвейга, Казанова никогда не написал бы автобиографию, если бы не провел последние годы в убогом городишке в Богемии. Для меня Шпандау и есть этот городишко. Здесь я нашел уединение, необходимое для того, чтобы подвести баланс. Пока другие часами обмениваются в саду мнениями о прошлом, я пытаюсь понять, что произошло на самом деле.

17 марта 1953 года. В свой день рождения весь вечер работал над мемуарами, чтобы отвлечься. О Челлини кто-то сказал: «Художник, от которого почти ничего не осталось, кроме автобиографии!»

Помеха. Функ у моего смотрового окошка. «Зайдите ко мне в камеру. Хочу показать вам что-то интересное». Возмущенный его вмешательством, которое нарушает наши обычные формы общения, я не реагирую. Через пятнадцать минут Функ возвращается. «Идите же, это в самом деле интересно». Я прошу открыть мою камеру.

— Погасите свет! — требует Функ. — Видите луну и звезды прямо перед ней? Это турецкий знак удачи.

Лонгу скучно, потому что Функ показывал ему то же самое несколько минут назад, и он уходит. В темноте Функ протягивает мне кружку и шепчет:

— Пейте скорей! За ваш сорок восьмой день рождения! Все, что задумаете сегодня, сбудется.

Где он раздобыл такой превосходный коньяк?

21 марта 1953 года. Сегодня, когда мы сажали молодое ореховое деревцо, Функ сказал:

— Мы еще будем сидеть в тени этого дерева.

Говорят, Маленков станет преемником Сталина. На примере Бормана видно, какое выгодное положение занимает секретарь, чтобы стать преемником диктатора. Место Ленина занял его секретарь Сталин; теперь на место Сталина пришел его секретарь, Маленков. Говорят, в своей речи Маленков сделал упор на мир. Гесс лаконично замечает:

— Знаю, знаю. Именно в это время опасность войны наиболее велика.

3 апреля 1953 года. Сегодня вдруг вспомнил, как в 1942-м программа роста вооружений едва не села на мель из-за проблем с поставкой отверток. Историки часто пропускают подобные мелочи. Я должен обращать внимание на такие вещи. Поэтому и упоминаю здесь об этом.

11 апреля 1953 года. Из тайного письма от своего зятя Дёниц узнал о результатах исследований, проведенных Алленсбахским институтом в июле 1952 года. Сам он стоит во главе списка бывших видных деятелей, о которых немцы по-прежнему хорошего мнения. У Дёница 46 процентов; следом за ним идет Шахт — 42 процента, Геринг — 37, я — 30 и Гитлер — 24. Ширах с Гессом плетутся позади — у них 22 процента. Семь процентов плохо относится к Дёницу, 9 процентов — ко мне, 10 — к Шахту, 29 — к Шираху и Гессу, 36 — к Герингу, и 47 процентов — к Гитлеру.

— Немецкий народ любит меня, поэтому я скоро выйду на свободу, — с довольным видом заметил Дёниц, когда мыл руки рядом со мной.

Тем не менее, письмо не доставило Дёницу радости, так как его зять поступил непростительно: он распространил информацию, что он теперь пользуется такой же популярностью, как Роммель. С глубоким отвращением Дёниц заявил, что Роммель стал героем только благодаря пропаганде, потому что участвовал в заговоре 20 июля. После этих слов Дёниц ушел.

На мгновение я задумался, не должен ли я встать на защиту Роммеля, с которым я всегда хорошо ладил. Но воздержался. Обширный опыт показывает, что с моими товарищами по заключению бессмысленно говорить на эти темы, хотя Дёниц в своих рассуждениях оставил явную брешь, когда с горечью заметил, что все по-прежнему говорят о Роммеле как о «фельдмаршале», а его с Редером называют «бывшими гросс-адмиралами». «Какая нелепость — даже по международным законам звание гросс-адмирала, как и звание фельдмаршала, сохраняется навсегда». Я не стал напоминать ему, что он не говорил об этом, когда после 20 июля его товарищей-офицеров лишили званий и фактически выгнали из армии, чтобы Гитлер мог их повесить.

14 апреля 1953 года. Под влиянием вчерашнего спора пытаюсь вспомнить другого Дёница. Поэтому для своих мемуаров в общих чертах набросал описание нашей первой встречи в его парижском штабе, когда он занимал пост командующего подводным флотом. В то время у него была репутация спокойного, знающего, справедливого офицера. Его скромная штаб-квартира в обычном жилом здании резко отличалась от той помпезности, которую накануне демонстрировал фельдмаршал Шперле в Люксембургском дворце, где он давал банкет, на котором прислуживали официанты в ливреях. В тот момент полчище подводных лодок атаковало атлантический конвой. На каждом этапе сражения Дёниц руководил субмаринами, находившимися на расстоянии нескольких тысяч миль, по коротковолновому радио.

Незадолго до нашей встречи с Дёницем захватили британскую подводную лодку. К всеобщему удивлению, она была оснащена стальным торпедным аппаратом. На немецких субмаринах стояли бронзовые аппараты, и считалось, что никакой другой металл для них не подходит. Исследовав захваченное судно, немецкие инженеры объявили, что в будущем мы тоже сможем использовать стальные аппараты. Это имело огромное значение, потому что бронза представляла собой серьезную проблему. В конце концов нам с Дёницем удалось убедить Гитлера, и он разрешил нам действовать. Редер, в то время главнокомандующий ВМС, почувствовал себя обойденным и запретил Дёницу впредь иметь дело со мной. Он также направил мне выговор по официальным каналам через верховное командование ВМС.

Когда Дёниц в 1943 году занял место Редера, мы работали в тесном контакте. Он всегда был достойным и надежным партнером, и я был очень высокого мнения о нем. Несмотря на ухудшение наших отношений в течение тюремного заключения, я с удовольствием вспоминаю наше сотрудничество. Я понимаю, почему он отстранился от меня, и уважаю его мотивы. Более того, им овладел психоз заключенного, который бьется головой о стену своего приговора. Отказ принять действительность часто вызывает неожиданные, неконтролируемые реакции.

24 апреля 1953 года. Каждый вечер санитар разносит по камерам большой поднос с лекарствами и таблетками. Сегодня его сопровождал Гурьев, тот самый русский, который внезапно обнаружил в себе дар ясновидения и нашел шоколад в кармане Нейрата. Вскоре после того, как они скрылись в камере Функа, я услышал громкий спор в коридоре. Санитар Влаер кричал:

— Ну так иди и попробуй!

Ему отвечал бас Гурьева:

— Все бутылки подлежат конфискации.

Возмущенный голос Влаера:

— Что? Хочешь меня обыскать? Даже не вздумай ко мне прикасаться!

Хлопали двери; бегали охранники.

Через несколько часов Функ рассказал мне, что случилось:

— Да безумная история. Мне повезло. Санитар достал из кармана фляжку и вылил ее содержимое мне в кружку.

Коньяк! Русский стоял за дверью, но что-то заметил. Он схватил кружку, понюхал одной ноздрей, потом другой — и побежал за санитаром. Но по привычке, естественно, сначала запер меня. И я остался один на один с моим коньяком! Кружка была почти полной — огромное количество! Я поднес ее к губам и выпил одним глотком. Залпом! Это было непросто. Но его надо было выпить. Меня закачало. Но я сразу же налил в нее кофе из другой кружки. Все произошло в считанные секунды. Потом вернулся русский. Снова понюхал кружку. Представьте себе его лицо! Кофе. Он чуть не упал. Волшебное превращение. Он ничего не мог понять. Забрал у меня кружку и убежал.

Заливаясь смехом, к нам присоединился Влаер.

— Ну и повезло же мне. Сначала он перенюхал все бутылки, потом обыскал мои карманы.

Где же была бутылка с коньяком?

— Я всегда ношу ее в заднем кармане брюк, — лукаво ответил санитар. — Там ее никто еще не нашел. Думаю, русские ничего не знают.

26 апреля 1953 года. Конфискованный напиток стал предметом обсуждения на заседании директоров. Они пришли к заключению, что это был холодный кофе.

2 мая 1953 года. В Кобурге секретарь моего друга печатает на машинке плотно исписанные страницы, которые я тайком ему переправил. Естественно, друг читает машинописную копию. И теперь в письме, которое я получил сегодня, он негодует, что я назвал Гитлера преступником. Но я не вправе хитрить. Либо я пишу с учетом моих сегодняшних взглядов, либо вообще не стоит писать. Безусловно, я потеряю много друзей. И новых, по всей видимости, не приобрету.

6 мая 1953 года. Уже давно отмечаю на двери рост детей. Отметки служат жестоким напоминанием, что дети в буквальном смысле растут вдали от меня. Из сегодняшнего официального письма я узнал, что за прошлый год Эрнст вырос на двенадцать сантиметров, и теперь в нем 1,35 метра; Альберт — 1,77 метра, Хильда — 1,69, Фриц — 1,74, Маргарет — 1,63 и Арнольд — 1,64 метра.

9 мая 1953 года. В свой день рождения Ширах выпил полбутылки коньяка. Теперь он в полубессознательном состоянии сидит на кровати.

16 июня 1953 года. Я написал детям, что во избежание конфискации передаю им имущество моих родителей. Каждый ребенок получит свою долю, но должен потратить ее на учебу в колледже. Допустим, обучение каждого ребенка обойдется примерно в тридцать тысяч марок, и столько же останется про запас. Деньги вложены в ценные бумаги, защищенные от инфляции.

19 июня 1953 года. Несколько дней назад до нас дошли сенсационные слухи о восстании в Восточной Германии. С ужасом понимаю, что все эти годы не проявлял ни малейшего интереса к советской части Германии. Странно! Ведь все мы некогда занимали высокие посты в правительстве, которое неизменно твердило о благополучии Германии, а теперь мы почти никогда не упоминаем Веймар, Росток, Дрезден или Франкфурт-на-Одере и не задумываемся, как живут люди в этом районе. Я ни разу не попытался представить, как могло сказаться присутствие русских на жизни там, изменили ли они уличный пейзаж городов, приспособились ли люди к их присутствию. Очевидно, нет — учитывая характер немцев с их приверженностью к порядку, тот факт, что эти люди решились на мятеж, говорит о крайней степени горечи и отчаяния.

В саду Нейрат с Дёницем в волнении говорят, что мы не должны проявлять интереса, что нам следует вести себя как обычно; такое впечатление, что мы просто не хотим говорить об этом.

Я держу язык за зубами.

20 июня 1953 года. Сегодня из репродуктора донеслась мелодия песни «Был у меня один товарищ»^[13]. Во всех камерах стояла мертвая тишина.

8 июля 1953 года. Сегодня услышал, что в начале русского месяца и через две недели после восстания 17 июня майор Андреев пригласил своих троих коллег на роскошный ужин. Американский директор не пришел.

16 июля 1953 года. Подал прошение о получении копии своего приговора. Русские наложили на него вето. Когда я заметил, что каждый заключенный имеет право увидеть свой приговор, Бресар ответил:

— У вас и так достаточно связей с внешним миром!

Что ему известно? Неужели наша тайная переписка вовсе не является секретом?

22 июля 1953 года. Теперь по решению директоров мы вынуждены носить официальную тюремную одежду из плотного коричневого вельвета, причем даже в тропическую жару. После стольких лет шорты внезапно попали под запрет. Пиз, сообщивший мне об этом решении, поражается моему спокойствию.

— Что с вами? — спрашивает он.

Дело в том, что мне все равно.

2 августа 1953 года. Рано утром 28 июля у Нейрата был еще один сердечный приступ. Британский и французский охранники оказали ему первую помощь, приложив холодный компресс. Четыре дня он провел в постели, и теперь ему лучше, хотя его мучают страшные приступы катарального бронхита, вдобавок у него высокая температура.

Сегодня утром он вызвал к себе трех западных директоров. Нейрат попросил их сообщить своим правительствам, что они держат за решеткой беспомощного старика. Несколько часов спустя к нему явился мсье Лодри, сотрудник французского судебного ведомства, и в грубой форме заявил, что Нейрат сам виноват в своих болезнях. В июле Нейрат похудел на четыре килограмма, потому что не может есть однообразную русскую пищу.

5 августа 1953 года. В течение последних дней нам поступали сенсационные новости о Нейрате. Говорят, три западных верховных комиссара обсуждают его дело. Но, по мнению Нейрата, надежды мало, потому что добрая воля этих троих ничего не значит, если четвертый, русский, скажет «нет». Я обещал связаться с его дочерью по своему тайному каналу и узнать, как продвигается дело. Теперь, разменяв девятый десяток, он слишком нервничает, не уверен в себе и не может сам отправить тайное послание.

6 августа 1953 года. Сегодня Нейрату приказали вычеркнуть следующие предложения из его письма от 2 августа: «Несколько дней назад у меня был приступ слабости. На этот раз не в голове, а в ногах. Но мне уже лучше, и, надеюсь, к вашему приезду я уже буду в полном порядке». Нейрат обратился к новому британскому директору Катаиллу, который коротко и недружелюбно заметил: «Любая информация о вашем здоровье может исходить только от нас».

Вечером Нейрат впал в истерику и плакал.

2 сентября 1953 года. Долгое время думал, стоит ли детям приезжать на свидание, особенно теперь, когда нам разрешили получасовые свидания раз в месяц. Наконец я решился, и вчера приезжал Альберт, а сегодня — Хильда. Они хотели приехать вместе, но их просьбу отклонили: детям старше шестнадцати лет разрешается приезжать только по одному.

Когда меня арестовали, Альберту было десять, Хильде — девять. Сейчас, восемь лет спустя, передо мной сидели взрослые молодые люди. Я пристально рассматривал их лица, пытаясь узнать знакомые черты. Как трудно понять человека по письмам и фотографиям! Альберт находился в состоянии сильного душевного волнения, чем очень меня встревожил; Хильда вела себя более сдержанно. Как мы договорились в письмах, мы болтали о ее жизни в Америке. Ее радость передалась мне.

Спереди воротник у свитера вытерся, поэтому, идя на встречу, я надел его задом наперед.

3 сентября 1953 года. Редер вернулся со свидания с женой. Он сказал ей, что за американский месяц набрал около трех килограмм. Когда она спросила, на сколько он похудел во время русского месяца, их прервал советский переводчик: «Прекратить! Вам не разрешается об этом говорить».

Нейрат во время свидания со своей женой сказал, что неважно себя чувствует. Тогда тоже вмешался советский переводчик, но Нейрат продолжил, невзирая на запрет:

— Видишь, здесь кругом ложь и лицемерие.

7 сентября 1953 года. Сегодня в половине седьмого узнали первые результаты вчерашних выборов в бундестаг. К двенадцати стали известны предварительные итоги голосования. Дёниц оставил их без комментариев, и Ширах не преминул заметить:

— Не может смириться с поражением правых.

— Партия правых не получила ни одного места? — задумчиво спросил Гесс. — Говорите, она — преемница национал-социалистической партии? А люди об этом знают?

Я подтвердил, что знают, и он добавил, качая головой:

— Тогда я не понимаю.

Лично я доволен, что победил Аденауэр.

9 сентября 1953 года. После совещания директоров полковник Катхилл заговорил с Нейратом непривычно дружелюбным тоном, но, как оказалось, лишь для того, чтобы поставить его в известность о решении директоров: даже на свиданиях он не имеет права сообщать информацию о состоянии своего здоровья. Нейрат отвечает бесцветным голосом:

— Скоро вы запретите мне думать о моей болезни.

9 сентября 1953 года. Вечером мне удалось передать Нейрату письменные показания профессора Эриха Кауфмана. Документ составлен на нескольких страницах. Я получил его от дочери Нейрата. Кауфман был уважаемым профессором международного права, который бежал из Германии. Вскоре после войны он вернулся и часто давал консультации министерству иностранных дел Германии по правовым вопросам. В качестве юрисконсульта он составил аффидевит с требованием немедленно освободить Нейрата на законном основании. Тем не менее Нейрат остается фаталистом.

— Хотя это кажется более конструктивным, чем я мог себе представить, — замечает он.

Пока Нейрат читает, я стою на страже, чтобы в случае опасности сразу забрать у него бумаги. Он плохо слышит и видит, к тому же его может выдать волнение. Поэтому сейчас я выполняю при нем обязанности постоянного секретаря. Нейрат просит меня известить его семью, что после последнего тяжелого приступа чувствует себя значительно лучше; только ходить трудно. Но он просит их не писать ходатайства русским.

30 сентября 1953 года. Сегодня цензор велел мне сообщить родным, что в письмах нельзя использовать сокращения таких слов, как доктор (д-р), количество (кол-во), включительно (вкл.), а также сокращенные имена. Если количество слов в письме превышает установленную норму, говорит он, такое письмо будет возвращено. Он также посоветовал ограничиться 1200 словами вместо разрешенных 1300, потому что при подсчете они иногда не могут придти к единому мнению. Еще бы! К примеру, Himmelkreuzdonnerwetter — это одно слово?

Год восьмой

Слухи об освобождении больных — Функ и Гесс симулируют — Гитлер хвалит Тито — Продолжаю работать над мемуарами — «Эмпайр Ньюс» о Шпандау — Размышления о провале советской политики в отношении Германии — Улучшение условий — Сын герцога Гамильтона в Шпандау — Еще один сердечный приступ у Нейрата

2 ноября 1953 года. Занимаюсь организацией нашей службы новостей. По моей просьбе моя секретарша дважды в месяц присылает мне сводку наиболее интересных новостей. Сегодня, к примеру, мы узнали, что американский президент встретился с Мессершмиттом и другими немецкими специалистами в области авиации. Хойзингер стал советником Аденауэра по военным вопросам. Я хорошо помню этого человека — как правило, бледного и немногословного — по военным советам у Гитлера. И я тесно сотрудничал с Мессершмиттом. Любопытный факт: пытаясь защитить своих помощников, в последние недели войны он предложил построить четырехмоторные реактивные бомбардировщики и с их помощью атаковать Нью-Йорк. В Норвегии, продолжает свой обзор секретарша, освободили последних немецких военнопленных. Объединенная комиссия по помилованию в составе Германии и стран-союзников рассматривает все дела осужденных военных преступников, которые все еще отбывают свой срок в Германии; но к нам это не относится. Тем не менее, в официальном заявлении о формировании нового правительства Аденауэр выразил надежду, что усилия федерального правительства по освобождению престарелых и больных заключенных Шпандау принесут плоды.

14 ноября 1953 года. После выступления Аденауэра в бундестаге Гесс и Функ с новой силой принялись убеждать всех, что они серьезно больны. Сегодня Донахью рассказал мне историю, причем в его голосе явно слышалось восхищение:

— Около полудня Функ вернулся от врача. Он сидел в медицинском кабинете и тихо скулил: «Это было ужасно, я чуть не падал от слабости!» Увидев меня, он вскочил на ноги. «Вы здесь? Один? Дайте мне глоток коньяка, Джек! Скорей. Ах, как хорошо». Внезапно мы услышали шаги. Функ тотчас упал на стул и стал причитать умирающим голосом: «Меня окружает тьма. Ужасно, ужасно! Кто-нибудь, помогите мне!» Как только шаги удалились, он торопливо сказал: «Еще один глоток и сигару!» Он с огромным удовольствием попыхивал сигарой, потом с видом знатока стал крутить ее в пальцах. В этот момент снова раздались шаги. «Сигару — в стакан и накройте полотенцем, скорей!» И опять застонал.

Гесс тоже вновь обрел форму. Сразу после речи Аденауэра он полностью лишился памяти. Примерно раз в неделю он просит меня объяснить, кто такой Маленков или кто такой Аденауэр. Когда директор Катхилл сделал ему выговор за то, что он не сложил одеяла как положено, Гесс продемонстрировал свою плохую память, написав на стене камеры: «Сложить одеяла». А еще он увеличил интенсивность своих приступов. Сегодня ночью он стонал несколько часов подряд, выкрикивая снова и снова: «Не могу больше терпеть. Господи, я схожу с ума!» Когда утром я зашел к нему в камеру, он производил впечатление абсолютно нормального человека, однако остался в кровати и подчеркнул свою мысль в драматических и довольно трогательных выражениях:

— Тяжелейший приступ. Мой конец близок. Я жил как мужчина и сумею умереть как мужчина. Кстати, кто такой Аденауэр?

20 ноября 1953 года. Гесс стал относиться ко мне, как к своему лакею, и без всяких «пожалуйста» или «спасибо» приказывает: «Принесите мне метлу!» Даже охранники заметили.

— Этот благородный господин, — несколько дней назад заметил в саду майор Бресар, показывая на меня, — играет с огнем. Приносит Гессу то, приносит ему это. Мы все знаем. Мы бы заняли жесткую позицию, но он портит нам все карты. Этот благородный господин!

Чуть позже мне сделали официальное предупреждение, потому что я принес Гессу куртку в сад, когда он сидел в эту холодную погоду на скамейке и стонал.

28 ноября 1953 года. Мне сообщили из Кобурга, что уже напечатано 350 страниц. Триста пятьдесят страниц за восемь месяцев; в среднем — полторы страницы в день. Однако мне не хватает данных и материалов по многим событиям. После окончания этого варианта придется написать другой, но только после освобождения.

Я не придерживался хронологии. Из юности я перепрыгнул в годы работы на посту министра вооружений. Десять лет в качестве архитектора Гитлера я собираюсь описать в последнюю очередь. Сегодня я приступил к главе, посвященной 20 июля 1944 года. Одним из последствий этого дня стало назначение Геббельса на пост главного уполномоченного по мобилизации ресурсов на тотальную войну. Функ, с которым мы опять на дружеской ноге, много общался с Геббельсом, и от него я узнал о двуличии «маленького доктора» по отношению ко мне, причем даже в те годы, когда, как мне казалось, нас объединяли общие интересы.

— Он никогда не был честен с вами, — говорит Функ. — Конечно, он знал, что это вы предложили его кандидатуру. Но его переполняла злоба и ненависть к вам, к вашему положению рядом с Гитлером, которого вы добились всего в тридцать лет, к вашему происхождению из семьи среднего класса и, вероятно, к вашей славе художника — не забывайте, он сам мечтал о карьере художника, великого писателя — как бы там ни было, он так вам завидовал, так вас ненавидел, что никакие общие интересы не смогли бы вас примирить.

Функ лежал на кровати, а мне предложил сесть на деревянный стул. Он явно радовался возможности вернуться — хотя бы в разговоре — в дни своей власти. Он не подозревал, что я использую нашу беседу для получения справочных материалов.

— А все-таки, почему вы рекомендовали его на пост Рейхскомиссара?

Я объяснил, что сделал это до 20 июля, даже не подозревая, что мое имя окажется в списке кабинета министров, составленного заговорщиками, и тем самым открыл Геббельсу дорогу к открытой вражде. Кроме того, я был убежден, что Геббельс лучше всех способен убедить население в необходимости жестких мер в тылу.

Функ рассмеялся.

— Вы всегда изображали наивность. Всякий раз, когда я видел вас в обществе гауляйтеров и «старых вояк», вы выглядели этаким Парцифалем. На самом деле вы гораздо хитрее всех нас. Теперь я понимаю, что вы вовсе не хотели укрепить положение Геббельса. Вам нужно было возложить на него вину за все последствия мер по тотальной войне. Вы хотели, чтобы люди злились на него из-за нехватки продовольствия.

Меня позабавили его слова, и, хотя все было совершенно иначе, я ответил:

— Именно так.

Функ ненадолго задумался.

— Возможно, вы недооценили Геббельса. Он был даже хитрее, чем вы, и вполне возможно, видел вас и ваши намерения насквозь. Потому что с того момента он стал открыто выступать против вас — в ставке фюрера, на совещаниях гауляйтеров, везде.

Я это знал, и поскольку Борман и Гиммлер в то время тоже враждебно ко мне относились, я заметил:

— Я бы наверняка пропал, если бы Гитлер не продолжал меня поддерживать.

8 декабря 1953 года. Прошлой ночью мне приснился сон: ближе к концу войны я объявляю довольно большой группе людей, что все потеряно, что у нас нет шансов и никакого секретного оружия не существует. Лица людей я не вижу. Внезапно из группы выходит Гитлер. Я боюсь, что он мог услышать мои слова и теперь прикажет меня арестовать. Мое беспокойство усиливается, потому что от свиты Гитлера исходит ледяной холод. Никто не разговаривает со мной. Внезапно декорации меняются. Мы в доме на холме, к которому ведет узкая дорога. Я не сразу понимаю, что это дом Евы Браун. Гитлер приходит на чай, садится напротив меня, но по-прежнему смотрит холодно и угрожающе. Он по своей привычке грызет уголки ногтей. Иногда он откусывает их с мясом, и в тех местах появляется кровь. Глядя в его одутловатое лицо, я вдруг понимаю, что Гитлер носит усы для того, чтобы отвлечь внимание от своего чересчур большого, непропорционального носа. Теперь я боюсь, что меня арестуют в любую минуту — ведь я проник в тайну носа. Сердце выскакивает из груди, и я просыпаюсь.

25 декабря 1953 года. В этом году впервые разрешили провести специальное богослужение по случаю Рождества. Рождественские гимны, ощущение, что семья думает обо мне.

Мы получим наши подарки и письма только двадцать седьмого. Администрация тюрьмы назначила эту дату.

Погрузившись в мысли, я вспоминаю Рождество двадцатидвухлетней давности. В знак благодарности Гитлеру за первый архитектурный заказ я подарил ему набросок Карла Ротмана к большой фреске с пейзажем мыса Сунион, которую художник впоследствии написал для Хофгартена в Мюнхене. Я слышал, что Гитлеру очень нравился Ротман. И он действительно проявил учтивую заинтересованность, но был сдержан в выражении благодарности. Потом он повесил картину — которая стоила тысячу марок, что сильно ударило меня по карману — на верхнем лестничном пролете в Бергхофе. На следующее Рождество Гитлер в качестве ответного жеста подарил мне золотые часы со стеклянным куполом. Он небрежно вручил мне это ничем не примечательное устройство со встроенным будильником; я положил его в свою шкатулку для диковинных вещей. После этого мы с Гитлером больше не обменивались подарками. С тех пор я лишь получал отпечатанные рождественские открытки с его подписью; во время войны он изредка присылал мне кофе из подарка, который он получал из Японии. Помню, с Евой Браун он вел себя так же. На ее двадцать третий день рождения адъютант Гитлера вручил ей от него конверт с тысячей марок. В то время я считал это проявлением его скромной натуры, а не признаком равнодушия.

В семь часов, когда я уныло готовлюсь ко сну, раздается короткое «кар». Я каркаю в ответ. В камеру врывается Донахью, ставит на стол маленькую бутылочку коньяка и кладет плитку швейцарского шоколада. Со скоростью света он с той же целью обегает других заключенных, за исключением Гесса, который, как всегда, отказывается. Почти так же быстро я проглатываю коньяк и шоколад и возвращаю бутылку с оберткой Донахью. Ощущение, что паришь высоко над землей. Рождество!

3 января 1954 года. «Эмпайр Ньюс» публикует серию сенсационных статей под названием «Семеро из Шпандау». Сегодня, с опозданием в несколько недель, у нас появилась возможность прочитать текст, озаглавленный: «Женщина, проникшая за железный занавес». Героиней статьи является фрау Функ, которая просунула пальцы через проволочную решетку, отделяющую нас от посетителей, чтобы прикоснуться к руке мужа. Русский охранник, наблюдавший за свиданием, тут же ее одернул.

— Что скажет британский читатель, когда узнает, что нашим женам не разрешают даже пожать нам руки? — спросил я Пиза. Все западные охранники испытывают неловкость от подобных разоблачений.

— В нашем корабле — течь, — сердито заметил Хокер. — Новости просачиваются как внутрь, так и наружу.

По-видимому, Хокер прочитал ту самую статью в «Эмпайр Ньюс» за 27 декабря 1953: «Власти Шпандау знают об организованном двустороннем потоке контрабандных писем, но до сих пор никакие контрмеры не смогли его остановить».

Допустим, Хокер подозревает, что я уже переправил сотни страниц из этой «самой охраняемой тюрьмы мира». Но никакие контрмеры приняты не были. Администрация думает, что непомерно раздутый штат охранников, нанятых для надзора за нами, укрепляет безопасность, в то время как если бы они сократили число охранников, нам было бы сложнее найти посредников среди них.

Я слишком уверен в собственной безопасности, и однажды меня поймают? Или — пугающая мысль — на тайную переписку смотрят сквозь пальцы, чтобы держать ее под контролем и выведать наши секреты? Я уже давно думаю о такой возможности. Но даже если бы так и было, все равно мы приобретаем больше, чем теряем.

3 января 1954 года. Поэтому я продолжаю писать свои мемуары. Дошел до описания Арденнского сражения, которое американцы называют Битвой за выступ. Я присутствовал на военном совете, на котором было объявлено о провале операции. Совет проходил в штаб-квартире близ Бад-Наухайма, которую я построил в 1939-м. Гитлер говорил о невезении, которое ничего не значило для окончательной победы; он планировал новые операции, которые скоро изменят ход войны. Генералы хранили ледяное молчание. До сих пор вижу, как семидесятилетний фельдмаршал фон Рундштедт лишь сухо кивнул Гитлеру, который буквально молил его о согласии. Должно быть, Гитлер почувствовал неодобрительное отношение окружавших его людей, потому что резко прервал обсуждение западного театра военных действий и начал противопоставлять Тито собственным фельдмаршалам. Вот с кого надо брать пример, заявил он. Он буквально из воздуха собрал новую армию и, располагая лишь примитивным оружием, сдерживал натиск двадцати немецких дивизий в Югославии. «Неужели балканские славяне способны воевать лучше нас? Что же тогда говорить об американском техническом превосходстве, meine Herren? Вам всего лишь нужно сражаться с той же решимостью, храбростью, силой духа, а главное — с тем же несгибаемым упорством. И мы никогда не проиграем войну». С другой стороны, заметил он, Тито — сапожник с железными нервами, а не штабной офицер.

В довоенные годы Гитлер мечтал войти в общество крупной буржуазии, и, вероятно, своим карьерным ростом я отчасти обязан этим его социальным стремлениям. Впоследствии он стал относиться к этому классу с презрением, и его издевки в адрес представителей буржуазии говорили о глубоко укоренившейся ненависти. Теперь сапожники стали образцом силы, энергии и беспощадности. В тридцатью годы он отказывался принимать головорезов из числа своих «старых вояк», предпочитая людей из высшего общества. Борман не случайно достиг вершин своей власти именно в этот период. А вульгарный пьяница Лей, который после 20 июля опубликовал статью, пропитанную ненавистью к аристократии, теперь вновь входил в ближний круг.

7 января 1954 года. Снова провел вечер в камере Функа. Подвел разговор к последней фазе войны и поинтересовался его мнением. Функ широко улыбается и достает из-под матраца плоскую фляжку.

— Вот! Одно сплошное пьянство.

Меня беспокоит его легкомыслие, потому что он подвергает опасности наших охранников, да и себя тоже.

— Честно! — говорит он, и в его глазах появляется мечтательное выражение. — На совещаниях в те последние месяцы я часто не понимал, соображают они хоть что-нибудь или нет. Неужели вы сами не помните, как весной 1945-го мы проводили совещание с Тербовеном, рейхскомиссаром Норвегии, в его номере в гостинице «Адлон»?

Я вспомнил неприбранную комнату, человека в расстегнутом мундире, сидящего на диване в окружении бутылок вина и бренди. Вместо того чтобы обсудить с нами свои проблемы, он отпускал мрачные шутки о неминуемом конце. Несколько недель спустя, как рассказал мне Функ, Тербовен сел на ящик взрывчатки — повсюду валялись пустые бутылки — и поджег фитиль. Классический пример «старого вояки»: напиться с горя по идее, которую предали, а потом взорвать себя.

9 января 1954 года. Функ уже несколько дней не встает с постели, поэтому Гесс становится моим банным компаньоном. Его беспокоит статья в «Эмпайр Ньюс», в которой пишут, что он — будущий лидер немецкой националистической партии. Он говорит с тревогой в голосе:

— Подобные предположения являются серьезным препятствием для моего освобождения, учитывая тот факт, что статья вышла как раз во время совещания министров иностранных дел.

Спрашиваю с невинным видом:

— Вы бы предпочли, чтобы вас, как меня, изобразили раскаявшимся грешником?

Гесс колеблется. После недолгого размышления он отвечает, опустив глаза:

— Сейчас да. Я хочу выйти отсюда. Мне все равно, как и по каким причинам.

Вечером в библиотеке Дёниц тоже переживает по поводу приписываемых ему амбиций: дескать, после освобождения он собирается встать во главе государства.

— Но в газете также написали, что я хочу открыть детский дом, — говорит он, пытаясь себя успокоить. — Жена отговаривает меня, потому что я слишком стар. Наверное, она права.

Гесс предполагает с притворной любезностью:

— Так, так! Слишком стар для детского дома, но еще достаточно молод для управления государством. Я правильно понимаю?

2 февраля 1954 года. Первое свидание с маленьким Эрнстом, нашим младшим сыном, меня огорчило. Ему десять! Но я не подал вида, не показал, как мне грустно.

8 февраля 1954 года. После статьи в «Эмпайр Ньюс» о тайных каналах связи я снова положил под кровать сложенный лист туалетной бумаги и присыпал пылью, чтобы проверить: трогал его кто-нибудь или нет. Это было пять недель назад.

10 февраля 1954 года. Продолжаю работу над мемуарами, хотя порой мне кажется, что у меня ничего не получается. Могут мои воспоминания претендовать на нечто большее, чем сборник исторических рассказов? Во всяком случае мне не удалось дать описание того периода в целом. Это скорее попытка испытать себя. Но даже если я не сумею написать полноценный исторический труд, историки найдут ему применение.

14 февраля 1954 года. Сегодня прочитал высказывание Карла Ясперса о том, что объективной истины не существует. Даже для историка, который берет на себя труд беспристрастно описать исторические события.

Высказывание вернуло мне душевное спокойствие.

18 февраля 1954 года. Эти мемуары с каждым днем угнетают меня все больше. Меня все чаще тянет к чистому безмятежному периоду моей жизни, о котором я мог бы Рассказывать с удовольствием. Поэтому пока возвращаюсь к главам о своей молодости.

28 февраля 1954 года. Фредерик приносит настоящий «Хеннесси» и «Канадиан Клаб» в неограниченных количествах. Временная смена настроения. Дети придут в недоумение от моего цветистого официального письма. Дёниц написал свое воскресное письмо в стихах. Подобное веселье Должно вызвать подозрения у внимательного цензора.

1 марта 1954 года. Между двумя и тремя часами утра Фредерик дал мне почитать невероятный отрывок из воспоминаний фельдмаршала Кессельринга, которые мы на днях обсуждали. Весной 1945-го после провала нашей программы вооружений Гитлер расписывал Кессельрингу новые чудесные достижения производства, хотя в докладных записках от 30 января и 5 марта 1945 я со всеми подробностями сообщил ему о крахе производства. Значит, он обманывал не только людей; он лгал даже своим главнокомандующим. Интересно, они ему верили? Или были даже благодарны за подобную ложь, которая снимала их с крючка? Точно так же Гитлер, вызвав к себе моих заместителей по военной промышленности, рассказывал им о новых наступательных операциях, которые ведут несуществующие дивизии. Таким образом, он использовал одну группу людей для обмана другой. Он и себя обманывал?

3 марта 1954 года. Утром шел дождь, поэтому я переодел брюки, и повесил мокрые сушиться на стул. Вернулся в сад. Тем временем французский охранник обыскал камеру. Только вечером до меня дошло, что записи по Кессельрингу лежали в кармане тех брюк. Но их не нашли.

Несколько дней назад я оказался в еще большей опасности. Я спрятал исписанные листы в обычное место, застегнул верхнюю пуговицу и пошел за едой. По пути к раздаточному столу я вдруг понял, что на мне короткое нижнее белье. Страницы держались за счет пояса брюк; только благодаря этому я не выложил их к ногам французского директора, который в тот момент оказался у раздаточного стола. К счастью, я набрал почти четыре килограмма за три западных месяца.

5 марта 1954 года. Сегодня у нас побывала советская комиссия в составе трех человек. Судя по подобострастному виду русского директора, посетители занимают высокие посты. Кстати, это первые дружелюбно настроенные русские инспекторы за семь лет. Они поздоровались с нами: «Добрый день, как поживаете?» — поинтересовались нашим здоровьем, спросили, не мерзнем ли мы. Но вместо ответа на вопрос по поводу плохого питания спросили с видимым сочувствием: «У вас хороший аппетит?» Потом обратили внимание на мои фотографии: «О, у вас шестеро детей? Сколько лет? А это ваши родители?» Моя логарифмическая линейка тоже вызвала интерес.

Инспекция ничего не изменит.

25 марта 1954 года. Наши надежды снова рухнули — Берлинская конференция министров иностранных дел по вопросу Германии закончилась неудачей. Если бы они пришли к соглашению, надеялись мы, это имело бы положительный эффект для проблемы Шпандау. Сегодня, когда Ширах с Функом сокрушались по этому поводу, я проявил дурной нрав, напомнив им, что еще недавно они радостно ссылались на пророчество Гитлера о том, что коалиция военных союзников непременно развалится. Теперь их огорчают разногласия, потому что они влияют на их личные судьбы.

27 марта 1954 года. Мы все очень удивились, когда Фредерик незаметно дал мне статью из «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». В ней говорится, что четыре верховных комиссара ведут переговоры о судьбе заключенных Шпандау. Молотов предоставил послу Семенову полномочия обсудить вопрос Шпандау. Статья пробудила в нас новые надежды, мы все пребывали в состоянии эйфории. Никто не хотел работать в саду. Мне тоже пришлось взять себя в руки, чтобы сохранить присутствие духа. Первый знак, что изменения возможны. Ситуация явно сдвинулась с места.

Мы собираемся группами и ведем жаркие политические дискуссии, которые быстро сводятся к одному фундаментальному вопросу: советской политике в отношении Германии. Но наша дискуссия основывается всего лишь на нескольких строчках из статьи. Ведь мы практически ничего не знаем о причинах и предпосылках этой политики. Ширах выдвигает теорию, что после восстания в июне 1953-го Советский Союз был вынужден пойти на некоторые Уступки Германии. Все это весьма туманно и в упрощенной Форме отождествляет наше собственное благополучие с интересами немецкого народа. Но меня удивляет, что Советский Союз до сих пор не разыграл карту Германии. В Нюрнберге я впервые услышал заявление Сталина о том, что Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. В то время я подумал, что это жест примирения, и хотя ни на секунду не поверил в великодушие Сталина, в его заявлении я увидел тактическую уловку.

После Первой мировой войны Советский Союз всеми силами пытался привлечь Германию на свою сторону, видимо, понимая, что господство над Германией означает господство над всей Европой. Но все их маневры с путчами и восстаниями потерпели неудачу. Им противостояли социал-демократы, старая армия, бюрократия, все еще сохранившаяся буржуазия. Теперь эти силы ушли, крупные земельные владения уничтожены, промышленные предприятия разбомбили, классовые различия ликвидировали, и всех уравняли в нищете. Всякий раз, когда я смотрел на людей в последние месяцы войны и некоторое время после, видя их отчаяние и полное истощение, я думал: любой, кто сейчас придет и предложит им будущее, даст им надежду, какой бы слабой она ни была, тот с легкостью их завоюет. Никогда еще Россия, на мой взгляд, не была так близка к покорению немецкой души, чем в те месяцы. И заявление Сталина указывало на то, что он это понимает. Но в этом смысле он был похож на Гитлера — наверное, в этом смысле все деспоты одинаковы. Так же, как Гитлер после победы над Францией хотел заполучить французские провинции, а не стремился завоевать расположение французского народа, так и Сталин сначала забрал Восточную Пруссию, Силезию и Померанию, частично для себя, частично для подкупа других восточных народов. Потом он с помощью танков и тиранов установил свое господство в центральной Германии. И только потом, растратив по мелочам свое психологическое превосходство, позволил съежившейся и безнадежной коммунистической партии приступить к обработке масс. Когда Сталин взял Кёнигсберг, он потерял Германию.

В чем же причина? Укоренившееся сомнение грузина, который никогда не ставил все на одну карту? Проницательность реалиста, который никогда не верил, что Москва сможет в лице рабочего класса Германии завоевать сторонника мировой революции? Или он был слишком уверен в себе теперь, когда весь континент погрузился в страдания? В любом случае его поведение свидетельствует о сомнении в могуществе коммунистической идеологии. Что примечательно, после этой войны он послал в Германию не Радеков и Левиных, как в 1918-м, а грубых, неотесанных советских маршалов. Сталинская политика в отношении Германии, строго говоря, стала концом веры в победу коммунизма как идеи.

28 марта 1954 года. По поводу вчерашних заметок: в моих рассуждениях, пожалуй, было чересчур много политики. Оторвав восточные провинции от немецкого рейха, Сталин утратил возможность завоевать Германию в другом смысле. В культурном, торговом и психологическом отношении эти районы были связующим звеном между Германией и Россией и Востоком в целом. И неслучайно все важные политические решения Германии об альянсе с Востоком — кто бы ни был их инициатором: Фридрих, Йорк, Бисмарк или командование армии Веймарской республики — принимали помещики, жившие к востоку от Эльбы. Никогда не забуду, как в школе я был потрясен, прочитав в примечаниях к пьесе Герхарта Гауптмана, что первое собрание сочинений писателя было издано в Москве на русском языке еще до выхода на немецком. Если не ошибаюсь, первые западные издания великих русских писателей тоже в основном публиковались в Берлине. Восточная Германия была огромным европейским порталом, соединявшим западный и восточный менталитет. Этого больше нет.

Есть и другой компонент. Германия никогда не доверяла Западу, не верила в дух примитивного Просвещения. Германия отвергала этот дух как поверхностный, чересчур рационалистический. Сталинская политика вынудила Германию повернуться лицом к Западу. Недоверчивость испарилась. Теперь Запад завоюет Германию, которая так долго сопротивлялась, изнутри; и Советский Союз невольно и, вероятно, неосознанно, помогает ему в этом.

Вечером перечитал все заново. Возможно, большая часть моих рассуждений держится на ненадежном основании. Главный смысл того, что я написал, сводится к следующему: если я прав, я еще долго буду здесь сидеть. Для того чтобы выйти отсюда в скором времени, я должен в корне ошибаться.

29 марта 1954 года. В своих мемуарах я подошел к кончу марта 1945 года. После падения Муссолини, по словам Йодля, фашистский режим лопнул, как мыльный пузырь. Какое образное выражение может охарактеризовать конец гитлеровского режима? Я не покажусь слишком грубым, если скажу, что события последних месяцев напоминали вскрывшийся нарыв?

30 марта 1954 года. Временами я завидую товарищам по заключению. Неразрывная связь с прошлым, должно быть, облегчает им жизнь. Мы, конечно, по-прежнему сохраняем внешние формы, но у них есть собственный мир, к которому я не принадлежу. При моем приближении они умолкают и расходятся. Я могу только догадываться, что у них на уме. Все, что я рассказывал здесь о нас, собрано из отдельных фрагментов псевдоразговоров, в которых лишь видимость общих интересов. Заключенный всегда является изгоем в обществе, я же — изгой среди заключенных. Заявление Геринга на Нюрнбергском процессе «Нам никогда не следовало ему доверять» действует до сих пор.

Естественно, мне не нравится стоять в стороне. Я часто испытываю искушение сдаться. Несколько слов, и они примут меня в свой круг. И мне станет проще жить. Но это будет своего рода капитуляция. Я им чужой, я остаюсь пораженцем. Но я должен быть осторожен и не превратить свою позицию в вопрос морального превосходства; может быть, все дело в характере одиночки. Я никогда полностью не чувствовал себя своим ни в одном обществе. На днях я брал в библиотеке книгу по английской грамматике, и Дёниц многозначительно заметил:

— Полагаю, вы хотите получить работу в секретной службе.

31 марта 1954 года. После свидания с женой Нейрат, к которому не относятся мои вчерашние заметки, помолодел на глазах. «Она делала множество намеков». Но час спустя он снова настроен скептически: «Не поверю, пока не окажусь по ту сторону ворот».

Когда Функ не лежит в постели, он по несколько часов гуляет с Ширахом по саду. На днях американский охранник Фелнер назвал их «парочкой злых духов». Но сейчас Функ большую часть времени проводит в постели. Сегодня приезжал врач, потому что Функу предположительно грозит уремия, и он едва не потерял сознание. Дёниц называет это «попыткой к бегству». Редер тоже завидует Функу, которого могут положить в больницу. Сегодня, проходя мимо камеры, он придумал каламбур: «Похоже, он еще Функционирует».

9 апреля 1954 года. Говорят, судебные представители четырех верховных комиссаров в течение пяти часов совещались в здании контрольной комиссии.

Мне будет очень не хватать Нейрата. Но Редер и Функ тоже больны. По ним я скучать не буду. Хотя в этом случае нас останется всего четверо, а когда через два года кончится срок Дёница, здесь останутся только Ширах, Гесс и я. Не очень приятная перспектива.

Редер оценивает свои шансы как пятьдесят на пятьдесят и надеется, что кто-нибудь найдет и другие болезни. Функ вяло замечает тихим голосом: «Слишком поздно. Мне уже все равно». Бедняга всячески старается завоевать расположением русских охранников. Он приветливо им улыбается, но они не реагируют. И Гесс, обычно такой отстраненный, требует, чтобы его желудочные колики тоже воспринимали всерьез:

— Ждать решения невыносимо. Больше не могу. Уже тринадцать лет прошло.

Дёниц ссылается на свое примерное поведение:

— Если бы мне сократили треть срока за «хорошее поведение», я бы еще девять месяцев назад вышел на свободу.

Кранцбюлер сообщил, напоминаю ему я, что первыми выйдут старые и больные. Остальные не должны делать ничего такого, что могло бы помешать выполнению этого плана. Дёниц в бешенстве:

— Он никогда этого не писал! — и уходит, хлопнув дверью.

Ширах злобно говорит ему вслед:

— И, тем не менее, он все нам портит, корча из себя президента. Он торчит, как пробка в бутылке, на пути к досрочному освобождению для нас двоих.

Поскольку десять листов чистой бумаги уже несколько дней лежат у меня в ботинке, я начинаю последнюю часть моих мемуаров — период жизни в качестве архитектора. На прошлой неделе я завершил вторую и третью части смертью Гитлера, таким образом, закончив описание событий после 1942 года.

2 мая 1954 года. Хильда и Маргарет уже дважды приезжали сюда. Очаровательные в разговоре и в движениях. На полчаса они преобразили гнетущую атмосферу комнаты для свиданий. Впервые за прошедшие девять лет я полностью отключился от тюремного мира. Хотя я не видел Маргарет с весны 1945-го, она весело со мной поздоровалась:

— Ты выглядишь так же, как раньше!

В то время ей было шесть.

Они хотят взять собаку из питомника для бездомных зверей. Когда я пообещал раздобыть им собаку по мановению волшебной палочки, они засмеялись. Вечером я написал другу в Кобург с просьбой снять несколько сотен марок со счета, на который вносят деньги архитекторы и коллеги, и купить детям таксу с хорошей родословной.

11 мая 1954 года. Нас вызвали в часовню. Пришел один британский директор и объявил собранию в составе сидящих перед ним семи человек, что директора приняли ряд решений по улучшению условий заключения, которые он сейчас зачитает. Он говорил без напыщенности и прокомментировал пару пунктов словами: «Вам это понравится».

Теперь свет можно выключать без пятнадцати семь. Запрет на разговоры отменен. Дважды в месяц мы полчаса будем слушать пластинки с классической музыкой. В письмах теперь можно писать о здоровье и тюремной жизни. Но на эти вещи и раньше смотрели сквозь пальцы. Гораздо важнее то, что нам разрешили переписываться с адвокатами, не касаясь вопросов, связанных с Нюрнбергским процессом. С учетом этих ограничений нам разрешено встречаться с адвокатом для составления завещания или других документов. Мы получим дополнительное получасовое свидание на Рождество, и решетку в комнате для свиданий уберут. Но свидание будет немедленно окончено в случае физического контакта, например рукопожатия или объятий. Теперь каждая из четырех наций будет присылать нам газету. Американцы заказывают «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг», британцы — «Ди Вельт», французы — берлинский «Курьер», русские — «Берлинер Цайтунг». Каждый директор отвечает за цензуру своей газеты.

Значит, таков результат важной конференции. Каждый раз, когда объявляют об улучшении нашей участи, мы впадаем в депрессию. Теперь у меня не осталось надежд. Такого шанса больше не будет.

В 1942-м в Карнаке, деревушке в Бретани, я увидел гранитный блок, который наши доисторические предки водрузили на другой таким образом, что верхний камень начинает качаться, стоит прикоснуться к нему пальцем. Кто подтолкнет нашу окаменевшую жизнь?

14 мая 1954 года. Русские охранники злились даже на своих западных коллег, когда объявили о новых послаблениях. Они хлопали дверями, гремели посудой, возбужденно бегали по коридору. Теперь они успокоились и соблюдают новые правила с подчеркнутой педантичностью.

На акации за моим окном сидит черный дрозд и поет, а я читаю «Иосиф и его братья» Томаса Манна. Две тысячи страниц. Каждый день прочитываю тридцать. У меня много времени.

15 мая 1954 года. Наши письма вернулись, потому что, поверив полковнику Катхиллу, мы написали о новшествах в нашей тюремной жизни. Одному Дёницу не пришлось переписывать письмо — новые правила его разозлили, и он не упомянул о них.

16 мая 1954 года. Несколько дней получаем четыре не подлежащие цензуре газеты. Их раздает наш адмирал-библиотекарь. Он объявляет:

— Сегодня все четыре газеты будут выданы в одной папке. Я наклею на нее лист бумаги: каждый ставит время получения и время передачи другому. Кроме того, каждый отметит, если папка больше не нужна.

— Одному человеку потребуется слишком много времени, чтобы прочитать все четыре газеты, — возражает Дёниц.

— Неважно, — упорствует Редер. — У вас полно времени.

24 мая 1954 года. На прошлой неделе Пиз мне признался, что нет никаких распоряжений об освобождении хотя бы умирающих. В случае смерти тело будет похоронено на тюремном дворе, капеллан проведет панихиду. Но членам семьи, по словам Пиза, разрешат приходить на могилу Дёниц тоже об этом слышал, но мы договорились не рассказывать об этом Нейрату. Он мечтает быть похороненным дома. Но несколько дней спустя ко мне подошел Нейрат и впервые против обыкновения вышел из себя.

— Только что Дёниц сказал мне невероятную вещь. Они не выпустят меня даже после смерти! Зачем им труп старика?!

Не только я зол на Дёница из-за этого. Ширах тоже в ярости. В кои-то веки он откровенничает со мной:

— Слышал, как гросс-адмирал все выболтал старику. Говорил, что все бесполезно, что никто не выйдет отсюда до окончания его срока.

Дёницу легко говорить. Через два года он поедет домой.

25 мая 1954 года. Теперь нас охраняет отряд того же гвардейского полка, что несет службу перед Букингемским дворцом. Но свои гусарские кивера они оставили дома. Несколько часов назад дежурный лейтенант совершал обход. Впереди шел сержант с винтовкой на плече, за ним строевым шагом следовал лейтенант. Замыкали строй два солдата, идущие друг за другом. Сначала я подумал, что лейтенант арестован; но, к моему изумлению, трое других выполняли его команды. Пиз пояснил:

— Знаете, кто этот лейтенант? Маркиз Гамильтон, наследник герцога Гамильтона.

В 1941 году Гесс летал в Шотландию на встречу с этим герцогом.

25 мая 1954 года. Редер изменил правила. Теперь газеты выдаются по одной.

30 мая 1954 года. Хотя нам по-прежнему запрещено читать книги по современной истории, мы получаем — без цензуры — серию статей Теодора Пливера о последних днях Гитлера в Берлине, которая печатается в «Вельт ам Зоннтаг». Британский директор, который несет ответственность за цензуру своей газеты, не возражает; а русские могут наложить вето только если дело касается книг.

Пливер излишне преувеличивает мою активную оппозицию в последние месяцы войны, что вызвало злобную реакцию у моих товарищей по заключению. Особенно негодует Редер, потому что статьи пишет бывший матрос Пливер. Помимо Нейрата, только Гесс не нападает на меня. Из-за полета в Англию он тоже «член подполья».

6 июля 1954 года. Русский директор снова запретил нам работать в саду в рубашках. Несмотря на июльскую жару, мы должны надевать вельветовые куртки; вы обязаны носить форму, говорит он. Вскоре после этого он конфисковал картонную рамку для фотографии, которая висела в камере Дёница, и памятную открытку от фрау фон Бисмарк из камеры Нейрата. Вчера Функу пришлось спороть со своей пижамы вышитую монограмму «В.Ф.».

8 июля 1954 года. Русский охранник опять нашел кусочек западного шоколада у Нейрата; шоколад тайком передали Нейрату в качестве компенсации за плохое питание русского месяца. Русский директор допрашивает Нейрата:

— Скажите, кто дал вам шоколад. Мы все равно уже знаем.

Нейрат, устало:

— Значит, вы знаете больше меня.

Русский угрожает:

— Я прикажу каждый час обыскивать вашу камеру, пока вы не признаетесь.

Нейрат качает головой.

— Делайте что хотите.

— Я позабочусь, чтобы русские нашли русский шоколад, — говорит мне Лонг.

8 июля 1954 года. Прошлой ночью в четверть двенадцатого русский охранник Ковпак разбудил восьмидесятилетнего Нейрата. Они обыскали его камеру и перевернули постель.

11 июля 1954 года. Этой ночью в четверть второго нас всех подняли и вывели в коридор. Одному Функу позволили остаться в постели. Камеры и заключенных тщательно обыскали, но ничего не нашли — даже у меня! Перед сном я спрятал свои записи под стелькой в тапочках.

13 июля 1954 года. В четверть первого опять стоим в коридоре в пижамах или ночных рубашках, завернувшись в одеяла. Гурьев сваливает наши постели, одеяла и даже матрацы в беспорядочную кучу, остальные вещи бросает сверху. Камеру Нейрата он обыскивает с особой злостью. Утром наши старики, Нейрат и Редер, жаловались, что от огорчения не могли уснуть.

15 июля 1954 года. Сегодня в тюрьму прибыл с инспекцией советский комендант Берлина генерал Дибров, одетый в прекрасно сшитую форму. Его сопровождали русский, французский и американский директора. Войдя в мою камеру, он по-военному отдал честь. Его директор рассказал, кто я; несколько раз прозвучало слово «архитектор» по-русски. Комендант вежливо поинтересовался моей женой и детьми и заглянул в книгу, которую я читаю. Он взял в руки свернутые в рулон чертежные листы, но они были пустыми, и полистал мой альбом для рисования.

— Просьбы есть? — спросил он.

Я пожал плечами. Он приложил руку к фуражке; я поклонился. Вот и все.

1 августа 1954 года. Продуктовое меню русского месяца практически не изменилось за прошедшие семь лет. День за днем нам дают суррогатный кофе, ячменную похлебку с лапшой, а вечером — жилистое мясо с вареной картошкой и несколько морковок. В этом месяце мясо прескверно пахнет, есть его невозможно. Ширах с отвращением замечает:

— Когда я найду в гуляше кошачьи усы, правда выплывет наружу.

Некоторые подозревают, что это конина или мясо собаки. Однако на обед нам выдали деликатес: очень соленую селедку, много хлеба, масло и сахар. После визита Диброва в наше меню внесли разнообразие: теперь добавилась селедочная икра.

Для сравнения — меню первого дня в американском месяце. На завтрак: яичница из двух яиц с беконом, яблочный джем. Обед: томатный суп с рисом, свиные котлеты, салат из зеленого перца и картофеля с майонезом, два ломтика ананаса, пол-литра цельного молока. Ужин: жареная индейка с фасолью, сыр, ломтик дыни. И каждый раз кофе со сливками и восхитительный белый хлеб.

2 августа 1954 года. Ночные обыски проходят без прежней активности. 20 июля в четверть двенадцатого, 23 и 24 июля — в четверть первого, 30 июля — в половине двенадцатого.

10 августа 1954 года. Уже неделю на двери Нейрата висит распоряжение, подписанное главным инспектором общественного здравоохранения американского сектора в Берлине, его заместителем и американским директором тюрьмы: «Полный постельный режим с 21.00 до 6.00. Всем охранникам соблюдать указанные медицинские предписания». Это что-то новенькое: до сих пор русские настойчиво требовали соблюдения принципа — в рамках сложного юридического механизма нашей тюрьмы — что только совместное решение всех четырех директоров может отменить такие меры, как обыски в камерах. Нас перестали трясти по ночам.

18 августа 1954 года. Упадок духа. Нет желания писать в дневнике. Мемуары тоже забросил.

21 августа 1954 года. Несколько ночей провел без сна. Мне пришло в голову, что мы с Ширахом, хотя ему сейчас сорок семь, а мне сорок девять, всегда будем самыми молодыми независимо от возраста. Эта мысль немного пугает, но в то же время обнадеживает. Мы не заметим, что наше место давно заняли люди помоложе, новые сорокалетние.

22 августа 1954 года. Вечером услужливый начальник британской охраны Летхэм, сияя от удовольствия, принес мне подшивку журнала «Баумейстер» за 1953 год и подшивку «Гласфорума» за 1951–1952. Библиотека Технического Университета предложила присылать любые специальные книги, которые мне понадобятся. Так я смогу следить за последними достижениями в профессии. Самое время!

24 августа 1954 года. Сегодня листал архитектурные журналы и снова размышлял о зданиях, которые проектировал, и своем многообещающем начале в 1933-м. Я с удивлением осознал, сколь мало заказов я брал. У меня был принцип: в работе не должно быть больше трех проектов одновременно. Я ни в коем случае не собирался открывать архитектурную фабрику.

26 августа 1954 года. Уже три месяца мы получаем газеты. Читать их оказалось делом не простым, многое приводит в замешательство. Мы узнаем новости о мире, который стал для меня совершенно чужим, во всяком случае, он от меня отодвинулся гораздо дальше, чем я мог себе представить. Я часто не могу соединить детали в общую картину; это похоже на головоломку, в которой не хватает половины кусочков. Наверное, такие же чувства испытывает изгнанник, который больше не понимает, что происходит на его родине. Мне тоже не удается охватить всю картину целиком. Воображение не может восполнить недостающую величину.

Мне на удивление трудно быстро переключаться с одной темы на другую. Если бы газеты задерживали не больше, чем на один день, их стало бы неинтересно читать, даже здесь в Шпандау. Если бы мне хватило силы воли отложить непрочитанную газету на сутки, я бы сэкономил полчаса в день. Джефферсон где-то написал, что после выхода в отставку с поста президента он из принципа читал газеты не сразу, а через некоторое время. Таким образом, утверждал он, он видел политические отношения более выпукло.

Сначала я читаю «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг», она дает более серьезную информацию. Закончив с этой газетой, на которую у меня уходит минут двадцать, я принимаюсь за «Ди Велы». Потом за три-пять минут просматриваю «Курьер» и «Берлинер Цайтунг» (Восточный Берлин).

28 августа 1954 года. Как ни странно, Дёниц активно выступает в поддержку Аденауэра. «Да, он тупоголовый солдафон, но держит правительство в узде благодаря своей несгибаемости. Пусть лучше такой, чем один из этих интеллектуалов, чей кабинет министров бросается в разные стороны».

Нас всех поражает, что газета из Восточной Германии постоянно взывает к таким понятиям как «отечество» или «Германия». Сегодня в разговоре с Дёницем Ширах комментировал речь Ульбрихта на заседании молодежной группы, речь, нашпигованную цитатами из Шиллера:

— Вы должны это прочитать! Лучшей речи я не видел. Просто великолепно!

— Просто великолепно! — вторил ему Редер.

Между прочим, на нашу тачку поставили пневматическую шину.

2 сентября 1954 года. Вчера около половины одиннадцатого вечера охранник торопливо открыл камеру Нейрата и вызвал санитара. Хрипы и тяжелое дыхание в ночной тиши. Тони Влаер вкатил в камеру аппарат для искусственного дыхания и баллон с кислородом. Через полчаса пришел британский врач, вскоре появился один из его французских коллег. Они вдвоем до самого рассвета приводили Нейрата в чувство. Я сидел в кровати и наконец услышал, как кто-то сказал: «Ему лучше». В тюремный корпус вернулась тишина.

Утром Нейрат сидел в своем кресле с сильно покрасневшим лицом и безжизненными глазами, он выглядел сломленным и беспомощным. В сидячем положении ему легче дышать. Несколько часов спустя над его кроватью установили кислородную палатку. За ним ухаживает миловидная британская медсестра. «Он очень, очень болен», — сказала она Пизу. Британский директор спросил Нейрата, нужно ли известить его семью телеграммой и вызвать ли капеллана. Нейрат сказал «да».

6 сентября 1954 года. Позавчера жена и дочь Нейрата навестили его в лазарете. Судя по рассказам охранников, которым можно верить, обстановка была унизительной. Они встретились в присутствии восьми человек — один американец, трое русских, француз и полковник Катхилл от тюремной администрации; британский военный врач и медсестра наблюдали за состоянием больного. Посетительницам не разрешили взять старика за руку; их усадили на стулья в ногах кровати, а медсестра то и дело измеряла ему пульс. Когда он почувствовал себя плохо, она сделала ему укол. Через установленные тридцать минут их выпроводили из палаты. Даже перед уходом посетителям не позволили пожать руку пациенту.

В течение двух дней после свидания Нейрат лежал под Кислородной палаткой, а два британских врача по очереди наблюдали за ним. Сегодня он вернулся в камеру.

15 сентября 1954 года. Вчера Функа отвезли в британский военный госпиталь на операцию. Впервые один из нас оказался за пределами тюрьмы. Машину скорой помощи сопровождали четыре британских джипа, набитые военной полицией. Следом на машине ехали четыре директора Шпандау, руководители юридических служб и другие представители четырех держав. Поскольку у каждого была своя машина, колонна растянулась почти на километр, как сказал один из охранников. Многовато суеты вокруг одного больного старика. У дверей госпиталя ждали носилки. Четверо крепких мужчин подхватили носилки и в мгновение ока отнесли его наверх. Не успев оглянуться, Функ оказался в палате.

— Если бы они дали Функу двадцать пфеннигов на трамвай, он бы и сам добрался до госпиталя, — сухо заметил Лонг.

22 сентября 1954 года. Уже через неделю Функ вернулся в камеру и теперь с аппетитом ест хлеб с маслом.

— Операцию отложили? — поинтересовался Ширах.

Функ покачал головой:

— Молодой американский хирург оперировал меня по новому методу, с использованием электрического провода: брюшную полость не разрезали и делали лишь местную анестезию. — Он с воодушевлением рассказывал о своем пребывании в госпитале, как отпускник, только что вышедший на работу. — Со мной обращались так, будто я привилегированный пациент. Что-то среднее между Наполеоном и Аль Капоне. За дверью стояла охрана из двух русских и сержантов из западных стран. Были дневные и ночные сестры. Одна из них — стильная блондинка. Я получал паек, предназначенный для английских офицеров, днем давали мороженое и даже чай с пирожными.

26 сентября 1954 года. Только что видел фотографию моего преемника в восточной части Берлина, главного архитектора Хензельмана, который спроектировал аллею Сталина. Он показывал высокопоставленным посетителям макеты будущего Берлина, как и я в свое время. У меня сложилось впечатление, что бульвар Сталина проложен по маршруту, который мы планировали для восточной магистрали.

В Западном Берлине строят спроектированные мной кольцевые дороги. Может, когда-нибудь они даже возьмутся за сооружение Южного вокзала в упрощенной форме, а на месте неиспользуемых путей построят широкий проспект, идущий с севера на юг. Прочитал в «Ди Вельт», что мой старый коллега Ганс Стефан руководит восстановлением Западного Берлина. Надеюсь, он сможет сохранить задуманные нами магистральные дороги — ведь «скелет» нашего городского плана был совсем неплох.

28 сентября 1954 года. Глупая журнальная статья принесла неприятности. Как выяснилось, фотографии можно было сделать только с близкого расстояния. Подозрение пало на мсье Жерара, одного из эльзасских французов. Он слишком много тратит на любовницу и тем самым привлек к себе внимание. Подозрения усилились, когда кто-то заметил, что на одной фотографии Редер стоит с тростью, которой пользуется только по воскресеньям. К тому же, на этом же снимке просматривается скрытое легкими облаками солнце и дождь в летнем саду. С помощью сводки погоды они выяснили, в какой день была сделана фотография, и по тюремному журналу узнали, что в тот день дежурил Жерар.

Сконфуженные французы теперь жаждут мести. Их директор приказал письменно сообщать о малейших нарушениях правил, допущенных британскими или американскими охранниками. К примеру, было составлено донесение о том, что когда Вагг вернулся из отпуска, который провел дома в США, я поздоровался с ним по-английски, хотя в тюрьме разрешено говорить только по-немецки. На другого американца составили рапорт за то, что он заснул ночью. Это выглядит особенно мелочным, потому что донос написал тот самый француз, которого часто будим мы, заключенные.

Функ явно должен знать фотографа, так как он был одним из тех, кого снимали с близкого расстояния, но он заявил, что французы его не фотографировали. Поскольку Русских никто не подозревал, американцы давали показания под присягой своей военной администрации. Их также заставили поклясться, что они не передавали тайком письма заключенным. Многие, безусловно, давали ложные показания. Фредерик с расширенными от страха глазами сказал мне, что, возможно, ему придется пройти тест на детекторе лжи.

— Я боюсь, очень боюсь! — твердил он.

30 сентября 1954 года. На душе тяжело от мыслей о состоянии Нейрата и Редера и тревоги за моего друга. У меня появилась новая идея: регулярно заниматься физическими упражнениями до изнеможения. Я решил пройти пешком от Берлина до Гейдельберга — 626 километров! Для этой цели я выбрал круговую дорожку в саду. Поскольку у меня нет рулетки, я измерил длину своей подошвы, шаг в шаг прошел всю дорожку и умножил на количество шагов. Ставя одну ногу за другой, я сделал 870 шагов, длина шага — тридцать один сантиметр, соответственно, длина круга равна 270 метров. Если бы я выбрал другой маршрут, вдоль тюремной стены, то получил бы трассу длиной 350 метров. Но я предпочитаю эту дорожку, потому что с нее открывается красивый вид. Эта программа — тренировка воли, борьба с невыносимой скукой, но еще в ней отражаются последние остатки моего стремления к активной жизни.

Гесс часто часами сидит на своей скамейке в саду. Охранники давно оставили его в покое. Сегодня я ненадолго остановился около него.

— Кстати, я больше не думаю, что мне подсыпают в еду какую-то гадость, специально вызывая желудочные колики, — сообщил Гесс. — В конце концов, я могу взять любую из семи мисок, которые стоят на столе.

Я понимающе кивнул.

— Так-так, значит, вы наконец избавились от своей навязчивой идеи.

Гесс улыбнулся.

— Нет, конечно же нет. Тогда это не было бы навязчивой идеей.

Меня так поразила логичность его ответа, что я сделал признание.

— Ну ладно, у меня тоже есть свои странности, — сказал я. — Вам известно, что я коллекционирую километры? Разве не безумие — записывать километры, которые я прошел за день?

Гесс покачал головой.

— Почему бы нет, если вам это нравится?

Я продолжал настаивать, что у меня не все дома:

— Но я каждую неделю складываю километры, высчитываю среднее количество за неделю, записываю пройденные за неделю километры в таблицу с разными колонками: в одну колонку — среднее число, в другую — общее количество километров.

— Значит, так вы проводите время, — успокаивающе сказал Гесс. — Другие проводят его по-другому.

— Вдобавок, — продолжал я, — помимо работы в саду к концу недели я должен пройти семь раз по семь километров. Если не получается, я должен нагнать на следующей неделе. И я занимаюсь этим уже десять дней.

Я попросил Гесса, раз он так удобно устроился на скамейке, отмечать каждый мой круг на пути к Гейдельбергу линией на песке. Он встал, медленно подошел к нашим грядкам с бобами и дал мне тридцать бобов.

— Положите их в левый карман и после каждого круга перекладывайте один боб в правый. А ночью сосчитаете. Ясно?

С этими словами он направился к зданию тюрьмы.

Год девятый

Освобождение Нейрата — Мой «здоровый инстинкт» — Гитлер о политических взглядах художников — Возведение партийных ритуалов в статус богослужения — Завершение мемуаров — Эмболия легких — Нервный срыв — Жизнерадостный оппортунизм — Идея кругосветного путешествия — Редер, Ширах и Дёниц против Гесса — Мой взгляд на современную архитектуру — В пусте — Редер на свободе

6 октября 1954 года. Говорят, Бресара уволили, потому что он приказал сообщать четырем директорам о любых нарушениях британских и американских охранников. Его преемник, мсье Жуар, служил в гражданской администрации французского сектора, и он не военный. Он сразу положил конец этим нелепым донесениям. Теперь у нас снова царят мир и спокойствие. И мы опять переправляем наши тайные послания.

16 октября 1954 года. Как обычно, когда дежурят русские, я обернул бумаги вокруг ноги и закрепил эластичным бинтом. Во сне бинт размотался, и когда я проснулся, бумаги были разбросаны на кровати. Но ни одна не упала на пол, где ее обязательно заметил бы русский охранник, стоило ему заглянуть в смотровое окошко.

18 октября 1954 года. Дома появился щенок длинношерстой таксы. Дети в восторге. Цензор строго объявляет: «Пришли фотографии собаки. Но вы их не получите. По правилам разрешаются только фотографии членов семьи». Тогда я написал домой в официальном письме, чтобы они сфотографировались с таксой на коленях и с кошкой на плечах.

За месяц я прошел 240 из 624 километров до Гейдельберга. Пока мой рекорд за день — шестьдесят один боб, или шестнадцать километров.

26 октября 1954 года. На Парижской конференции было решено принять новую германскую армию в НАТО. В «Ди Вельт» описывается структура этой новой армии и методы обучения. Дёниц критикует:

— Они совершают ошибку. Бундесвер надо строить по традициям вермахта. Они рубят сук, на котором сидят.

— Возмутительно! — негодует Ширах. — Отдавать честь офицеру только один раз в день! И высокие сапоги упразднили! Не понимаю. Это же самое лучшее в армии.

Дёница больше интересует, как это повлияет на нас.

— Никогда не занимался пророчествами, но сейчас предсказываю: следующей весной все мы отправимся домой. Западные державы попросту не смогут больше держать нас в заключении. Мои морские офицеры не позволят.

Нейрат не принимал участия в этом разговоре. После последнего приступа он в одиночестве сидит в камере, читает в кресле или просто смотрит перед собой. К нему не пускают посетителей, якобы потому что ему нельзя волноваться. Тем не менее, некоторые охранники открывают его камеру и разрешают нам поговорить с ним.

4 ноября 1954 года. Днем произошло невероятное событие. Редер не разослал газеты по камерам, как обычно, а выскочил из библиотеки в коридор.

— Идите сюда, — возбужденно позвал он, — прочтите скорей! Невероятно! — Понизив голос, чтобы его не услышал Нейрат, он поясняет: — В газете пишут, что Нейрата отпустят.

В сегодняшнем номере «Ди Вельт» приводится статья «Ассошиейтед Пресс», в которой говорится, что советский верховный комиссар Пушкин предложил своим западным коллегам освободить Нейрата по старости и состоянию здоровья. Верховные комиссары проведут окончательные переговоры по этому вопросу.

Привлеченный шумом, подошел Гурьев. Увидел, что Дёниц прячет за спиной газету, и потребовал показать ему. Взглянув на заголовок, он опустил газету и потрясенно уставился перед собой, потом внимательно прочитал статью.

Вскоре поступил приказ выдать Нейрату газету только после дозы «Теоминала» и в присутствии санитара. Но Нейрат спокойно принял новости. Он снова заметил, что не поверит, пока не окажется с другой стороны ворот. По его мнению, пройдет еще недели три, прежде чем определят правила его жизни на свободе.

Гесс пришел в дикое волнение.

— Немедленно объясните Нейрату, — кричал он мне через коридор, — что это всего лишь пропагандистская ложь. Знаю я тактику коммунистов!

6 ноября 1954 года. Суббота. Нейрат сегодня раздражен, потому что ночью из его шкафчика забрали всю одежду.

— Кто дал русским право разорять мой шкафчик?

Потом он заметил, что его книги тоже исчезли. Он разгневанно повторял снова и снова: «Они не имеют права!»

В одиннадцать часов я вернулся после бани. В коридоре увидел начальника американской охраны Фелнера. Он подал мне знак. Но я не понял, что он имел в виду. Пока я стоял в коридоре, Фелнер вошел в камеру Нейрата. Сидящий в кресле старик поднял голову.

— Пройдите в кладовую, — сказал американец.

Вернувшись в свою камеру, я увидел Нейрата. Он, шаркая шлепанцами, на нетвердых ногах плелся следом за Фелнером. Они дошли до конца коридора, и железная дверь за ними закрылась. На мгновение воцарилась тишина. Внезапно рядом со мной возник Чарльз Пиз.

— Он ушел, — сухо произнес он.

Вот и все. Никаких прощаний, никаких церемоний, даже руки не пожали. Он просто исчез за железной дверью. Один из нас теперь свободен.

На несколько часов мы все словно оцепенели. У Дёница мокрые глаза. Мой старый трюк с прикусыванием языка тоже не срабатывает. Качая головой, Гесс признается:

— Никогда бы не подумал, что это возможно.

6 ноября 1954 года. Перед проповедью капеллан передал нам сообщение от Нейрата. Он был очень огорчен, что не смог попрощаться, сказал капеллан. Его отвели в кладовую без всяких объяснений. Там вместо побитого молью костюма ему выдали тюремную одежду без номера. Дочь встретила Нейрата в комнате для свиданий, а потом, не получив удостоверения личности или свидетельства об освобождении, отвела его к ждущей в тюремном дворе машине. Не было введено никаких ограничений на его свободу.

После «Те Деум» Брукнера капеллан прочитал 126-й псалом: «С плачем несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои». Капеллан помолился за Нейрата. Потом за наше освобождение.

8 ноября 1954 года. Днем читали отчеты об освобождении Нейрата. Тем же вечером Аденауэр отправил ему поздравительную телеграмму, и даже Хойе ему написал. Такое внимание со стороны представителей новой Германии произвело глубокое впечатление на всех нас, даже на Дёница с Гессом.

Выйдя на свободу, Нейрат с тревогой спросил репортера:

— Как же теперь мой сад без меня?

Во время ужина Редер вместо своей чашки налил кофе в сахарницу.

10 ноября 1954 года. Все до сих пор взбудоражены освобождением Нейрата. Сегодня я, чтобы успокоиться, прошел восемьдесят девять бобов, или 24,1 километра, со средней скоростью 4,65 километра в час. Функ хмуро наблюдал:

— Полагаю, вы хотите стать деревенским письмоносцем.

12 ноября 1954 года. Два дня после прогулки лежу в постели. Правое колено распухло, на ногу наложили шину. Как затуманенная память деформирует чувство времени! Я сказал санитару, что в последний раз проблемы с коленом были у меня два года назад; а судя по медицинской карте, прошло уже пять лет. Незаполненное время не поддается измерению; строго говоря, нет событий — нет времени.

24 ноября 1954 года. Уже несколько дней газеты публикуют короткие отчеты на последних полосах о дебатах в ООН по поводу признания принципов Нюрнберга в качестве основы международного права. Дёниц, Ширах и Редер, естественно, язвят, как будто это мое личное поражение. И должен признать, это повлияло на мое восприятие самого себя. Для меня Нюрнберг никогда не был только лишь возмездием за прошлые преступления. До сегодняшнего дня надежда на то, что принципы процесса станут Международным правом, придавала мне силы. Теперь, как оказалось, их готовы принять лишь немногие страны.

Чем я могу ответить на обвинения, кроме молчания?

25 ноября 1954 года. С точки зрения товарищей по заключению, если только они не видят во мне заурядного оппортуниста, у меня развился комплекс вины в духе Достоевского, некая форма мазохизма, которая затрагивает не только меня, но и весь немецкий народ. Даже если они этого не говорят — а говорят они довольно часто, — они думают, что я играю на публику.

Но неужели моя позиция настолько необычная, настолько странная? Недавнее прошлое полностью дискредитировало понятие «здоровых инстинктов людей». Но некоторые инстинкты все же преобладают. Вне всяких сомнений люди инстинктивно чувствуют, что дозволено, а что — нет, причем независимо от всех правовых аспектов. Каждый человек знает, как поступать нельзя — как бы неуклюже ни выражал я свою мысль здесь. Иногда мне кажется, что простые чувства людей служат более надежным проводником к порядочности, чем любые законы.

В сущности, Дёниц, Ширах и Функ отрицают очевидное. Вспоминаю один случай в конце 1941 года, подтверждающий мою правоту. Я сидел на скучном обеде в рейхсканцелярии, который, казалось, никогда не кончится. Во время разговора Геббельс стал жаловаться Гитлеру на берлинцев: «Введение звезды Давида возымело совсем не то действие, на которое мы рассчитывали, мой фюрер. Нашей целью было исключить евреев из общества. Но люди на улицах не сторонятся их. Напротив. Им все сочувствуют. Эта нация еще не созрела, она излишне подвержена идиотской сентиментальности». Неловкость. Гитлер молча помешивает свой суп. Все мы, сидевшие за большим круглым столом, в основной своей массе, не были антисемитами и предпочли бы услышать о наступлении на Востоке. Дёниц и Редер тоже не были антисемитами. Но в то время мы пропустили эти слова мимо ушей. Однако они засели у меня в памяти, и теперь я вижу в них доказательство природного, практически врожденного чувства добра, присущего людям. Так я думал в Нюрнберге, так я думаю сейчас.

26 ноября 1954 года. Уже две недели лежу в кровати из-за распухшего колена. Каждый день меня навещает русский врач. Удивительное проявление сочувствия со стороны других заключенных. Ширах приносит мне еду и убирает в камере; Редер каждый день обменивает мне книги; Гесс заходит поболтать. Даже охранники пытаются меня подбодрить. Только Функ и Дёниц, похоже, испытывают стойкую неприязнь к болезни.

Держусь на восьми таблетках аспирина в день и пишу страниц двадцать мемуаров ежедневно. Все еще описываю период работы архитектором.

Интересно, Гитлер когда-нибудь обращал внимание, что за все годы до назначения на пост министра я не произнес ни одной политической фразы? Полагаю, он даже не замечал. Точно так же он только через несколько лет с удивлением, но без особого интереса узнал, что я был членом партии с 1931 года. Ему было глубоко наплевать, состоят ли уважаемые им художники — от Брекера и Торака до Хильца и Пейнера или Фуртвенглера и Ойгена Йохума — в национал-социалистической партии. Он всех их считал политически слабоумными. В определенном смысле он и ко мне подходил с теми же мерками. В 1938 году за несколько дней до открытия ежегодной выставки в Доме германского искусства мы небольшой группой сидели в любимом итальянском ресторане Гитлера «Остерия-Бавария» в Мюнхене. Вдруг Адольф Вагнер, гауляйтер Баварии, ни с того ни с сего стал рассказывать, что недавно обнаружил коммунистическую прокламацию, которую подписали многие люди искусства. Манифест, о котором шла речь, был опубликован незадолго до захвата власти, и на нем, среди прочих, стояла подпись Йозефа Торака.

Я застыл. Торак был до известной степени «моим» скульптором, который часто делал эскизы статуй и барельефов Для моих зданий, а в прошлом году изваял группу фигур Для немецкого павильона на Всемирной выставке в Париже. По словам Вагнера, такой человек не имеет права оформлять великие строения для территории партийных съездов в Нюрнберге, которые на многие века станут объектом восхищения и преклонения. Я был уверен, что теперь Торак для меня потерян. Если бы он занимал какую-нибудь должность в партии, Гитлер в ту же секунду его уволил. Но в этом случае Гитлер пренебрежительно ответил: «Ну вы же знаете, я не принимаю всерьез подобную чепуху. Нельзя оценивать художников по их политическим взглядам. Они занимаются творчеством, и воображение лишает их способности мыслить реалистически. Пусть Торак остается. Люди искусства простодушны. Сегодня они подписывают одно, завтра — другое; они подписывают, даже не глядя, если им кажется, что это во благо».

28 ноября 1954 года. Хотел сделать что-нибудь приятное Тони Влаеру и сегодня нарисовал для него главную трибуну Цеппелинфельда в Нюрнберге. В знак благодарности он рассказал, какое сильное впечатление это здание недавно произвело на него. И хотя я решительно попрощался с миром, который олицетворяет эта территория партийных съездов, я чувствую странную радость от того, что Цеппелинфельд еще не уничтожили.

Меня до сих пор это волнует!

После окончания съезда партии в 1938 году Гитлер вызвал меня на совещание. Он подробно рассматривал события прошедшей недели, раздавая награды и наказания. «Некоторые действия наконец обрели окончательную форму, — объявил он. — Я говорю о демонстрации гитлерюгенда, параде Имперской службы труда и ночном выступлении партийных чиновников на Цеппелинфельде. Панихида по солдатам СА и СС на Арене Луитпольда тоже прошла на высоком уровне. Мы должны придерживаться твердого порядка проведения таких мероприятий, чтобы, пока я жив, они стали неизменными ритуалами. Это означает, что потом никто не сможет их испортить. Я боюсь, что мои преемники будут испытывать тягу к нововведениям. Возможно, будущие лидеры рейха не смогут добиться тех же результатов, что я, но эта структура обеспечит им поддержку и власть».

До этого момента я воспринимал фразу «Das Tausendjahrige Reich» — «Тысячелетний рейх» — как исключительно риторическую фигуру речи, стремление увековечить себя, оставить нечто значительное после своей смерти. Но увидев, как Гитлер буквально канонизирует ритуал подобным образом, я впервые осознал, что все эти формирования, шествия, посвящения были частью хорошо продуманной пропаганды. Теперь я до конца понял, что для Гитлера они были сродни церемонии основания церкви. За два года до этого, к примеру, когда он обдумывал порядок проведения панихиды по погибшим 9 ноября в Мюнхене, он открыто использовал в официальном документе псевдорелигиозный термин «паломничество национал-социалистов».

Я до сих пор помню свое удивление от того, что все это действовало и на самого Гитлера. Он стал сдерживать себя ради «обряда» и в Нюрнберге больше не демонстрировал свои ораторские способности в полную силу. Вместо этого он стал выдвигать на первый план архитектуру и концентрацию толпы, так что грандиозный антураж церемонии заменил, так сказать, саму церемонию. Я был удивлен, наверное, потому, что не мог совместить эту на вид сдержанную скромность с его претензией на величие. Теперь мне кажется, что он умышленно уступил статус прославленного народного героя ради того, чтобы обрести великое звание основателя религии.

30 ноября 1954 года. Воспоминания нахлынули сплошным потоком. Сегодня я долго думал над вопросом, почему Гитлер именно меня выбрал своим архитектором и именно мне доверил строительство своих святынь. С точки зрения происхождения и образования, напыщенный и кичливый мир Гитлера был чужим для меня. Он сам намекал, что ему нужен молодой талантливый архитектор, еще не испорченный посторонним влиянием, из которого он вылепит то, что захочет, tabula rasa. Вероятно, я подходил под эти критерии.

Сегодня по камерам ходил с проверкой британский комендант Берлина. Что-то готовится! В конце октября здесь побывал американский комендант, хотя это был не американский месяц, а две недели назад мы принимали советских высокопоставленных посетителей.

Гесс отгородился от генерала стеной возмущенного молчания. Ширах, желая произвести хорошее впечатление, поклонился со словами: «Благодарю за визит». Функ поблагодарил генерала за то, что тот навестил его в госпитале. Дёниц подал прошение о проведении операции на мочевом пузыре. В моей камере генерал ограничился парой сочувственных слов по поводу моего колена. Редер пожаловался На полковника Катхилла, который почти два года назад объявил об улучшении условий, в частности, обещал разрешить встречи с адвокатами и переписку с друзьями. Обещания до сих пор не выполнены.

1 декабря 1954 года. Сегодня Катхилл явился в камеру к Редеру и сердито сообщил:

— Генерал рассмотрел ваши жалобы и признал их необоснованными.

В знак протеста Редер отказался встать.

— И все равно я прав, — заявил он.

Катхилл в бешенстве развернулся на каблуках.

— Возмутительно, возмутительно!

Вечером американский директор сообщил Редеру, что по решению четырех директоров ему выносится предупреждение за сфабрикованную ложь. Но Редер, не обращая внимания, снова повторил:

— И все равно я прав!

Вообще-то я тоже присутствовал, когда нам давали эти обещания.

Хотя я стараюсь держаться в стороне от всего этого, меня огорчает их обращение с Редером, его отчитывают, как нашкодившего школьника. Если они не желают уважать его воинское звание, могли бы по крайней мере проявить уважение к старости — ведь он на несколько десятков лет старше их.

9 декабря 1954 года. Слабость и озноб. Кашляю кровью. Молодой лейтенант медицинской службы утверждает, что у меня бронхит. Без всякого осмотра он прописал две таблетки аспирина каждые два часа.

Прошлой ночью я внезапно стал задыхаться. И одновременно появилась острая боль в груди. Я сел в кровати; неприветливый русский включал свет каждые десять минут, как будто больной с температурой представлял повышенную опасность побега. Кроме этого, он ничего не сделал.

10 декабря 1954 года. Сегодня я сам простучал свою грудь. Те же глухие звуки я слышал десять лет назад. Неужели снова инфаркт легкого? Моя кровавая мокрота наконец встревожила лейтенанта, и он тоже простукивает мою грудь. Хотя он отмечает слабые глухие звуки, он настаивает на своем диагнозе — бронхите. У меня нет сил, будь что будет. Я не испытываю страха, почти не чувствую раздражения; скорее что-то похожее на облегчение.

12 декабря 1954 года. Вчера Лонг всерьез обеспокоился, увидев следы кровавой мокроты. Через два часа приехал высокопоставленный американский врач и сразу обнаружил жидкость в легких. С помощью переносного аппарата из американской больницы сделали рентген. Приговор таков: инфаркт легкого.

16 декабря 1954 года. Дни апатии — ни книг, ни газет, ни аппетита. Смутно, как будто сквозь пелену, понимаю, что мое состояние вызвало споры. Катхилл положил им конец, приказав немедленно перевести меня в лазарет, несмотря на возражения русских. Переводом занимался Хокер. Террей был вне себя.

— Такое решение могут принять только все четыре директора, — заявил он.

— Для меня имеют значение только приказы моего директора, — равнодушно ответил Хокер.

19 декабря 1954 года. Три дня лежу в лазарете, семь на пять метров. Светлая комната с двумя настоящими окнами. Хорошая больничная койка.

24 декабря 1954 года. Несколько раз в день по пятнадцать минут сидел в кресле из рейхсканцелярии, сделанном по моему проекту. В нем приятно сидеть. «Вы теперь быстро пойдете на поправку», — сказал сегодня врач.

В часовню меня привезли на каталке. И во время службы мне пришлось лежать.

Позавчера приезжала жена. Она навестила меня в лазарете и привезла домашнюю запись сонаты Баха: Хильда играет на флейте, Альберт — на виолончели, а Маргарет — на фортепиано.

29 декабря 1954 года. Мои подсчеты оказались верными. Я хотел закончить мемуары к 1 января и сегодня написал заключение к книге. Конец получился немного скомканным, но я все отчетливее понимаю, что это лишь первый черновой вариант. Вопреки моим первоначальным замыслам, я закончил книгу смертью Гитлера. Мой арест, процесс и приговор стали эпилогом. Мне также кажется, что годы в Шпандау не относятся к концу того периода моей жизни, а являются началом нового этапа.

Вот и пришел конец трудоемкой, временами грустной работы, на которую я потратил два года. Взгляд в прошлое сам по себе потребовал бы от меня много сил. Думаю я правильно поступил, упорно продолжая работать над мемуарами здесь, в этих обстоятельствах, под постоянным страхом разоблачения. Это чудо, что все получилось. Из Гейдельберга написали, что рукопись насчитывает примерно тысячу сто машинописных страниц.

6 января 1955 года. Задолго до Рождества я много размышлял о том, как мне как отцу стать ближе своим детям, которые не знают меня, не знают, что я за человек. Я задумался, что трогало меня в детстве, и вспомнил, как мой отец вешал на елку сосиску для нашей собаки.

Сегодня пришло письмо от детей, свидетельствующее об успехе моего замысла. Они во всех подробностях описали, как такса, слишком хорошо воспитанная, долго сидела под елкой и несколько раз просила сосиску, прежде чем поверила их ободряющим словам и наконец схватила лакомство. Больше всего меня тронуло, что одиннадцатилетний Эрнст, который знает меня только по письмам, выступил перед собакой с речью, а Хильда случайно ее услышала. «Знает ли она, откуда взялась сосиска? — спрашивал Эрнст. — От папы, который предложил в письме повесить ее на елку. Поэтому такса должна быть благодарна папе». В первый раз я оказал какое-то влияние на детское Рождество. Словно разделил праздник с ними.

7 января 1955 года. Снова в камере. Перед тем как войти, бросил последний взгляд на ворота, от которых был всего в нескольких метрах.

Первые несколько часов в узкой камере обрушились, словно удар по голове. Сердце билось неровно, пульс участился, временами подпрыгивая до ста двадцати.

13 января 1955 года. Хотя я уже несколько дней принимаю успокоительные, сегодня потерял самообладание во время визита британского доктора. Я сказал, что он нарушает свои врачебные обязательства, он отправил больного человека в камеру, я больше не могу это терпеть. Я все больше выходил из себя и под конец выкрикнул, что здесь все думают только о наказании, что мне просто необходимо вернуться в лазарет. Доктор терпеливо и с видимым беспокойством выслушал мою тираду. Впервые за почти десять лет я потерял над собой контроль. Мое психическое состояние явно взволновало его больше, чем физическое, во всяком случае теперь я должен принимать таблетки, которые он мне выписал на несколько дней, только под надзором^[14].

22 января 1955 года. Дружеская беседа с другим британским врачом, который оказался психиатром.

— Ваш срыв стал результатом потрясения, — объяснил он. — от возвращения в камеру и слабости после долгой болезни.

Гесс тоже беседовал с ним около часа. Мне удалось заглянуть в историю болезни Гесса, и я обнаружил там следующую запись: «Его боли, по всей видимости, истерического характера. В психиатрическом лечении нет необходимости. Обращаться с ним спокойно, но твердо».

7 февраля 1955 года. К нам прибыл первый профессиональный американский охранник. Раньше он работал в учреждении для психически больных заключенных. Бывший футболист с круглым добродушным лицом. Он смеется все дни напролет и рассказывает дурацкие анекдоты, в которых не юмор вызывает смех, а выражение лица шутника. Ему дали прозвище Моби Дик.

Русский предложил называть новичка Санчо Панса. Но большинство западных охранников были бы смущены, спроси их, что это за имя. Они довольствуются чтением детективов и решением кроссвордов или просто дремлют, в то время как русские изучают химию, физику и математику; они читают Диккенса, Джека Лондона или Толстого и прекрасно разбираются в мировой литературе.

5 марта 1955 года. Во время дневного перерыва Гурьев приносит газеты. Ширах берет «Курьер», газету из французского сектора. Он быстро пробегает ее глазами и возвращает русскому.

— Вот, — говорит он, — с одной газетой уже разделался.

Потом он берет «Ди Вельт», так же быстро ее просматривает и радостно сообщает:

— И с этой покончено. Быстро мы их читаем, да?

«Берлинер Цайтунг», издаваемую под контролем русских, он засовывает подмышку и с довольным видом идет в камеру.

Если «Берлинер Цайтунг» нам выдает западный охранник, мы при любой возможности бросаем презрительные замечания, а если ее выдает русский, мы принимаем заинтересованный вид. Когда Функ получает «Берлинер Цайтунг» от западного охранника, он, как правило, говорит: «Можете забрать ее назад» — и демонстративно вычеркивает свой номер. Но русскому он поет сладким голосом: «О, огромное спасибо» — и возвращается в камеру, изображая радость от предстоящего удовольствия. Ширах нашел идеальное решение. Западному охраннику он говорит, беря газету: «Я только разгадываю кроссворд, в этом желтом листке больше нет ничего хорошего». И он в самом деле разгадывает кроссворд. Но в присутствии восточных охранников он восхищается: «Как интересно!»

Ко мне подходит Функ с «Берлинер Цайтунг».

— Вот здорово! — восклицает он. — Здесь есть вся речь Молотова, вам непременно надо прочитать ее сегодня же!

Я делаю вид, что сгораю от нетерпения.

— Дайте мне газету, пожалуйста. Вы же знаете, мне очень интересно. Вся речь, говорите?

Дёниц, утверждающий, что всегда говорит прямо и честно недавно заметил Гурьеву, когда тот по ошибке повторно выдал ему «Берлинер Цайтунг»:

— Нет, спасибо, я уже внимательно ее прочитал. Все превосходно.

На днях он попал в неловкое положение. Лонг стоял поблизости, когда Дёниц сказал Семиналову:

— Жена говорит, у «Ди Вельт» плохая репутация. Ее полностью контролируют англичане. Нельзя верить ни одному ее слову.

Сзади подошел Лонг и с чувством собственного превосходства спросил:

— И что же в нас такого плохого?

Дёниц круто развернулся и чуть не сгорел со стыда. А потом выпалил без всякого смысла:

— Британская демократия — самая старая в мире. — Как только Гурьев ушел, он добавил: — И, конечно же, самая лучшая. Это мое глубокое убеждение.

С этими словами он отправился в камеру. Перед дверью он повернулся и снова заверил всех присутствующих:

— Я всегда говорю, что думаю.

19 марта 1955 года. Сегодня мне исполнилось пятьдесят лет.

По чистой случайности именно сегодня я прошел последнюю часть пути до Гейдельберга. Пока я наматывал круги в саду, вышел Гесс и сел на свою скамейку. Она представляет собой два кирпичных основания, на которых лежит узкая доска. Он оперся на колышки, поддерживающие помидоры, чтобы не прислоняться спиной к холодной стене.

— Теперь собираюсь в Мюнхен, — сказал я, проходя мимо него на предпоследнем круге. — Потом в Рим и дальше — на Сицилию. Сицилия в Средиземном море, поэтому после нее идти уже некуда.

Завершив последний круг, я остановился и сел рядом.

— Почему бы не пойти в Азию через Балканы? — спросил Гесс.

— Там везде коммунисты, — ответил я. — Но, может быть, я смогу пройти в Грецию через Югославию. А оттуда через Салоники, Константинополь и Анкару в Персию.

Гесс кивнул.

— Так вы доберетесь до Китая.

— Там тоже коммунисты, — покачал головой я.

— Тогда на Тибет через Гималаи.

Этот маршрут я тоже отклонил.

— И там коммунисты. Но можно пересечь Афганистан и дойти до Индии и Бирмы. Интереснее было бы отправиться через Алеппо, Бейрут, Багдад и по пустыне в Персеполь и Тегеран. Долгий поход по жаре, кругом сплошная пустыня. Надеюсь, я найду оазисы. Во всяком случае, теперь у меня есть хороший план. Четыре тысячи километров с лишним: пока мне этого хватит. Вы помогли мне выбраться из затруднительного положения. Большое, большое спасибо, герр Гесс.

С легким поклоном, будто мы на дипломатическом приеме, Гесс ответил:

— Рад помочь, герр Шпеер.

Вечером тщетно пытался вспомнить, как раньше проходили мои дни рождения. Только один заслуживал внимания: десять лет назад, когда мне исполнилось сорок. В тот день я вручил Гитлеру докладную записку, которую потом детально обсуждали в Нюрнберге.

Рано лег спать и, как обычно, помолился за благополучие семьи и друзей.

25 марта 1955 года. Мои отношения с Дёницем становятся все хуже и хуже. В последнее время Дёниц пытается завязать дружбу с Редером — эти двое, бывший верховный главнокомандующий ВМС и его преемник, до настоящего момента оставались злейшими врагами, даже в этих стенах. С другой стороны, Редер испытывает такую жгучую ненависть к Гессу, что она принимает гротескную форму, и никакие перемены места или времени не могут это изменить.

16 апреля 1955 года. Десять лет назад, за четыре дня до последнего дня рождения Гитлера, подполковник фон Позер, мой офицер связи с Генштабом, разбудил меня среди ночи. Мы договорились поехать на Одер и посмотреть последнее решающее наступление на Берлин. Я давно выбрал холм на территории моего поместья близ Эберсвальде, с которого хорошо просматривались берега Одера. До войны собирался построить там небольшой загородный дом. Вместо этого пришлось вырыть траншею для наблюдения.

Почти два часа мы ехали по восточным окраинам Берлина, по бесплодной земле, которая еще хранила на себе следы зимы. Повсюду мы натыкались на запряженные лошадьми повозки со скарбом и беженцами. Рядом с одной повозкой бежала собака. Когда мы подъехали, она остановилась посреди дороги, ее глаза тускло поблескивали в свете затемненных фар. Мы ожидали увидеть страшную суматоху за главным оборонительным рубежом, думали, здесь будут сновать курьеры на мотоциклах, будут идти колонны транспорта снабжения, войска. Вместо этого здесь царило странное затишье; мы не увидели ничего, кроме пустоты и апатии. Порой мы попадали в плотные объятия тумана. Тогда приходилось включать стеклоочистители. По мере приближения к Одеру до нас изредка доносились звуки артиллерийской стрельбы, но вскоре и они стихли. Около моего поместья мы встретили лесничего. Он слышал, что немецкие войска отступают с самого утра, и сказал, что скоро здесь будут русские. Все кругом казалось призрачным, жутковатым; я впервые до конца понял значение выражения «ничейная земля». Но лесничий настоятельно советовал нам уехать; нам нельзя здесь оставаться, повторял он. Мы поспешно собрали плащ-палатки и, избегая крупных дорог, направились по заброшенным лесам на запад.

20 апреля 1955 года. — Вы знаете, какой сегодня день? — спросил меня коренастый Ростлам.

— Да, двадцатое, — ничего не подозревая, ответил я.

Он бросил на меня многозначительный взгляд, словно приготовил мне какой-то сюрприз.

— Сегодня особенный день?

Я не мог понять, к чему он клонит. Наконец я сказал:

— Ах да, конечно, сегодня должен приехать британский директор.

Ростлам вышел из себя.

— Не притворяйтесь тупым! — рявкнул он. — Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.

Только тогда до меня дошло. Но что бы я ни сказал, он бы все равно не поверил, что я забыл о десятой годовщине последнего дня рождения Гитлера. Вообще-то мне тоже кажется это странным. Не понимаю, почему эта дата вылетела у меня из головы. Больше того, мне даже неинтересно, почему это произошло.

Совсем недавно — скажем, во время церемонного празднования дня рождения Гитлера в 1939-м — кто из нас мог представить, что некоторое время спустя между двумя высокопоставленными гостями произойдет подобная сцена? Гесс вытаскивает колышек из грядки, на которой Редер выращивает помидоры, и приспосабливает его вместо спинки для своей скамейки. Это видит Редер. Размахивая тростью, он наскакивает на погруженного в задумчивость Гесса и начинает осыпать его ругательствами. Гесс говорит иронично-утешающим тоном:

— Мой дорогой герр Редер, ваш тюремный психоз сразу пройдет, как только вы выйдете на свободу.

Редер приходит в бешенство.

— Мой-то пройдет, а вот ваш — нет! Вы всегда будете психом.

23 апреля 1955 года. Гесс почти ничего не ест и жалуется на невыносимую боль. Никто не обращает внимания на его стенания. Сегодня Ширах даже передразнивал его — все весело смеялись, а Редер с Дёницем воспользовались общим настроем и в буквальном смысле разорвали с ним все отношения. Думаю, военное прошлое не позволяет им мириться с нытьем Гесса, его жалостью к себе, взбалмошным характером и сумбуром в голове. Во всяком случае они осуждают Гесса не только из злости. Редер, по крайней мере, — не подлый человек. Но он требует порядка, достойного поведения, самообладания, а эти качества почти ничего не значат для Гесса. Поэтому Редер пытается перетянуть меня на свою сторону, как сегодня во время уборки коридора.

— Он больше ничего не делает. Просто лежит. Посмотрите, какой он ленивый. Я не понимаю охранников. Здесь все обязаны работать. Но только не Гесс — настоящий лентяй. Вот так. Желудочные колики. Смешно. У меня тоже болит живот.

В одной руке он держал метлу, другой размахивал мокрой щеткой. Ситуация была неловкой, потому что рядом стояли охранники.

К нам подошел Дёниц, привлеченный его громким голосом, и поддержал Редера.

— Он просто сопротивляется. Он мог бы работать, если бы захотел.

Когда Хокер ушел, Дёниц продолжил в присутствии Петри:

— Он все еще считает себя заместителем. Мы делаем работу, он нас замещает.

Никто не засмеялся его глуповатой шутке, и Дёниц удалился, заметив напоследок:

— Нельзя потакать Гессу. Это ужасная ошибка. С ним надо вести себя пожестче.

26 апреля 1955 года. Накануне своего дня рождения Гесс перенес тяжелый приступ, который нарастал в течение часа. Его стоны «Ах, ах, ох, ох!» постепенно перешли в крики: «О Боже, о Боже, это невозможно терпеть!» А в промежутках, словно сдерживая подступающее безумие: «Нет, нет!» Редер из своей камеры передразнивал Гесса в том же ритме: «Вот это да, вот это да!» Мрачный фарс в ночной тишине большого здания. Гесс не мог заснуть, пока ему не сделали укол.

Во время завтрака я зашел в камеру Гесса. У него был смущенный вид, странный взгляд, и он бормотал себе под нос: «Молю тебя, Господь всемогущий!» Когда я спросил, о чем он молит Господа, он, не глядя на меня, ответил бесцветным голосом:

— Чтобы он послал мне смерть или безумие. Сумасшедшие не чувствуют боли.

Не уверен, что он просто ломает комедию. Функ, с которым я поделился своими сомнениями, заметил:

— Нет, ему действительно плохо. А причина его приступов кроется в наших гросс-адмиралах. Помните, как Редер сказал ему, что он всегда будет сумасшедшим? Такие вещи угнетают Гесса и рано или поздно выходят наружу.

После этого мы пошли в камеру Гесса и поздравили его с днем рождения. Остальные проигнорировали.

Во время медицинского осмотра оказалось, что Гесс весит всего пятьдесят семь килограммов. Когда он отказался от обеда, пришел санитар с трубкой и шприцем и пригрозил влить молоко прямо в желудок. Два охранника держали его за руки, и Гесс наконец сдался:

— В таком случае я лучше сам выпью молоко.

Днем в саду я сел рядом с Гессом и слушал его рассказы о сыне, которого он обожает. Но под конец он не выдержал:

— Я больше так не могу. Поверьте, герр Шпеер, не могу.

Я попытался его успокоить.

— Герр Гесс, боль пройдет. Такие приступы у вас бывают примерно раз в полгода.

Гесс удивленно повернулся ко мне.

— Что? У меня уже были эти приступы? Когда?

Потом он снова стал твердить, что молоко отравлено.

— Чепуха, герр Гесс, — возразил я. — Я пью то же самое молоко.

Он подавленно кивнул:

— Знаю, вы правы, герр Шпеер. Но я не могу выбросить эту мысль из головы.

После ужина Редер предложил:

— Если Гесс ночью опять поднимет шум, давайте все тоже начнем кричать. Пусть каждый издает душераздирающие вопли. Ну и переполох начнется! Вот увидите, он сразу перестанет.

2 мая 1955 года. Несколько дней санитары приносят Гессу завтрак в постель. Редер возмущенно говорит Руле:

— Это переходит всякие границы! Дальше ехать некуда. С ним обращаются, как с наследным принцем. Его арестантская светлость! — Вне себя от гнева, Редер добавляет: — В конце концов, мы все здесь не ради собственного удовольствия!

Внезапно он понимает, что сказал, и смущенно улыбается. Старясь сгладить неловкость, он добавляет назидательным тоном:

— Знаете, он сегодня опять не умывался. Нельзя ему потакать, это большая ошибка. В таких случаях действует только строгость!

Но Редер не прав. С тех пор как начальство уступило, Гесс снова нормально питается. За два дня он набрал два килограмма.

4 мая 1955 года. Хильда с Арнольдом приехали на свидание. Хильда отлично выглядит. Я испытываю отцовскую гордость. Особенно хороши ее длинные изящные руки.

Мы сравниваем, и мои резко отличаются, кажутся топорными. Ей уже девятнадцать, взрослый самостоятельный человек, говорящий с другим зрелым человеком. Когда я выйду из Шпандау, ей будет тридцать. Мы обсуждаем вопросы профессии.

С другой стороны, мне почти не удалось поговорить с пятнадцатилетним Арнольдом. Его больше интересует обстановка комнаты для свиданий — может, от смущения. Мои попытки сблизиться падали в пустоту. Тоскливо.

5 мая 1955 года. В прошлые годы британские офицеры, несмотря на свою сдержанность, дружелюбно приветствовали нас во время обходов по саду. Последние три дня от них веет ледяным холодом. Сегодня мы узнали, что на прошлой неделе им показывали фильм о Нюрнбергском процессе.

7 мая 1955 года. Несколько месяцев назад при посредничестве полковника Катхилла Берлинская мемориальная библиотека согласилась каждый месяц присылать нам две книги по архитектуре. В «Дер Хохбау» Эбингауза я наткнулся на первые вычурные здания послевоенной эпохи, возведенные на роскошном бульваре в Дюссельдорфе, Королевской аллее. «Бернатер Хоф» — образец посредственности. Здание банка «Тринкаус», сконструированное Хентрихом, одним из моих бывших архитекторов, с его прямоугольными двойными колоннами со стеклянными вставками, напоминает фасад, который мы проектировали для штаб-квартиры верховного командования вооруженных сил.

Еще мне прислали номер «Америкэн Билдер». Я с удивлением увидел много немецких имен: Гропиус, Мендельсон, Нойтра, Бройер, Мис ван дер Роэ. Естественно, я их всех знаю. Когда я учился у Тессенова в Берлине, многие из них работали, можно сказать, в двух шагах, и время от времени их эскизы, даже если они оставались только на бумаге, производили фурор. Мне всегда казалось, что большинство этих работ были созданы специально, чтобы шокировать публику — стеклянный купол над Альпами, театр в форме известняковой пещеры, сталактиты и все такое. Никого также не удивляло, что большая часть этих проектов так и оставалась эскизами, идеями, планами. Казалось, они вовсе не предназначены для реализации и попросту игнорируют социальные проблемы периода Депрессии.

Теперь, как я вижу, кое-что вышло из экстравагантной экспериментальной архитектуры тех лет. Если верить журналу, сейчас впервые появляется нечто вроде универсального стиля, стиля, который распространяется от Лондона до Токио, от Нью-Йорка до Рио. Но больше всего меня поражает, что он зародился в Берлине, в буквальном смысле на том же самом этаже Академии искусств. В Соединенных Штатах Мис и Гропиус, похоже, имеют большое влияние, которое не сумели завоевать в Германии.

Эта архитектура отличается умеренностью, строгостью и рациональностью артикуляции, она рассчитывает только на пропорции, достигает эффекта без орнаментальных дополнений — все эти черты характерны для прусской архитектуры. Может, я ошибаюсь, но вряд ли. Я всегда мечтал стать законным наследником берлинских классицистов, и мне до сих пор кажется, что садовый фасад новой рейхсканцелярии вместе с оранжереей обладали той сдержанной эмоциональностью, которую я всегда ценил в прусском классицизме. Но обстоятельства обрекли мои надежды на провал. Немец Мис ван дер Роэ с его стеклянным небоскребом на Александерплац — первым в мире — весьма далек от моей мечты. Но судя по фотографиям работ американца Миса ван дер Роэ, эти творения тоже созданы под влиянием Шинкеля. Я был согласен с Гитлером, строения Миса ван дер Роэ из стекла и бетона скорее относятся к миру технологий, чем к миру государства, и больше подходят для заводов, чем для оперных театров. Значит ли это, что я слишком узко мыслил, был слишком привержен традициям? Ясно, что в двадцать восемь лет идеи «Баухауса»^[15] были мне непонятны. Но даже сейчас, в пятьдесят, я глубоко убежден, что высотные здания из стекла уместны только в промышленной сфере. Хорошими или плохими были наши идеи, но я по-прежнему считаю, что люди испытывают потребность в огороженном пространстве и дом должен прежде всего быть домом. В конечном счете все сводится к одному вопросу: потребность человека в жилище остается неизменной или меняется вместе со временем?

И еще: счастье человека зависит от чувства безопасности в доме или от количества люксов, т. е. уровня освещенности?

12 мая 1955 года. У Редера что-то случилось с речью. Несколько часов он не мог говорить. Ему больше не разрешают работать, как Нейрату в последние месяцы. Два раза в день он по часу сидит на стуле в саду, уставившись вдаль и погрузившись в мысли. Все остальное время он проводит взаперти в своей камере. Несмотря на все наши разногласия последних лет, мне глубоко жаль этого обреченного старика. Редер больше не хочет приукрашивать свое состояние; не могу понять, почему он делал это раньше.

15 мая 1955 года. Плановый визит британского генерала. Похоже, он настроен не так благожелательно, как его предшественник. Редер, которому стало лучше, хотел рассказать о своей болезни, но был настолько взвинчен, что не смог выдавить ни слова. Британский директор заставил его сесть. К счастью, Ширах, вместо того чтобы обратиться с личной просьбой, привлек внимание генерала к нависшей над Редером опасности.

Без всякой видимой причины полковник Катхилл грубо приказал мне отойти в дальний угол камеры. Генерал лаконично поинтересовался, есть ли у меня какие-то пожелания. Учитывая их отношение, я коротко ответил с официальным кивком:

— То же, о чем мечтает каждый заключенный. Это же очевидно.

Они резко развернулись и ушли без единого слова.

24 мая 1955 года. Говорят, вчера, в десятую годовщину нашего ареста, у ворот тюрьмы собрались журналисты и несколько сторонников Дёница — они ожидали, что Дёниц, чьи десять лет истекли, выйдет на свободу. Ширах, которому особенно трудно свыкнуться с мыслью, что на воле продолжается жизнь, заметил:

— Всего несколько? Ну и жалкая нация. Почему там не стоят десятки тысяч?

Но сегодня полковник Катхилл сообщил Дёницу, что по английским законам время, проведенное в тюрьме до суда, не зачитывается в срок. Ширах сделал злобное, но справедливое замечание:

— Всю дорогу он твердил, что его приговор, как и весь процесс, не имеет законной силы. Значит, сейчас он ведет себя непоследовательно, утверждая, что его срок подошел к концу.

3 июня 1955 года. Никто не сожалеет об уходе советского директора, который многие годы был с нами. Его преемник, дружелюбный майор, несколько месяцев изучал нашу структуру с нижнего уровня — под видом начальника охраны. Сегодня он объявил о первых переменах: с этих пор нам и в русском месяце разрешено утром и вечером по два часа гулять в саду в выходные дни.

Из американских тюрем сюда прислали новых профессиональных охранников; один прибыл из печально известного Алькатраса. Мы этому рады, потому что, как оказалось, профессиональные охранники лучше понимают проблемы и тревоги заключенных, осужденных на длительные сроки. Правда, они плохо реагируют, когда перед ними не заискивают: общение с поколениями покорных заключенных породило в них опасное чувство власти.

17 июня 1955 года. Несколько дней плохое настроение. Недавно устроил стирку на день раньше, не поставив в известность наш адмиральский состав. Даже сегодня, четыре дня спустя, Дёниц и Редер продолжают обсуждать мое поведение:

— Очередное импульсивное решение! Ему приходит в голову идея, и он тут же должен ее реализовать. Он даже не задумывается.

19 июня 1955 года. Стоял чудесный воскресный день. Светило солнце, с Ванзее дул свежий ветерок, и я гулял несколько часов. Я прошел последние километры до Вены и смотрел на раскинувшийся подо мной город с вершины горы Каленберг. В моем воображении возникло то место, где после аншлюса Гитлер распорядился установить доску. На ней было написано, что Вена — это жемчужина, к которой он подберет соответствующую оправу. Жители Вены тогда пришли в ярость.

С каждым днем увеличивая расстояние, я компенсировал те недели, что провел в постели зимой. Пока мой дневной рекорд — 24,7 километра, лучшая скорость — 5,8 километра в час.

Кобургский друг раздобыл для меня километраж расстояний, которые мне еще предстоит пройти: Вена — Будапешт — Белград, 615 километров; Белград — София — Стамбул, 988 километров. Я решил добраться до Стамбула к 1 января. С помощью логарифмической линейки я подсчитал, что, несмотря на зиму и снег, должен в среднем проходить 8,3 километра в день.

На отрезке пути из Зальцбурга в Вену я несколько раз боролся со скукой; иногда хотелось все бросить. Мне уже недостаточно просто покрывать расстояния, неинтересно всего лишь считать километры. Надо все это как-то оживить. Может, к идее кругосветного путешествия следует относиться буквально и подробно изучить каждый участок пути. Для этого мне понадобятся карты и книги, придется заранее ознакомиться с каждым районом: ландшафт, климат, люди и их культура, образ жизни, чем они занимаются. Так я сразу убью двух зайцев. Во-первых, мое бессистемное поглощение книг станет более упорядоченным; а если я разовью воображение, мысленно представляя все, что мне предстоит увидеть, может быть, я сумею испытать нечто вроде радости от новых впечатлений. И еще одно преимущество — глупое наматывание кругов больше не будет чисто механическим занятием. Предложенная Гессом игра с бобами наконец-то закончится. Попытка выжить!

После лечения предстательной железы Редера несколько дней лихорадило. Мы думали, он умирает. Но сегодня он выглядит посвежевшим. Ему явно лучше. Когда Гесс опять поднял вой среди ночи, старик его поддержал, хотя и едва слышным голосом. «О, Боже мой!» С разных сторон до меня по очереди доносилось: «Ой, ой!» — «О, Боже мой!» — «Ой, ой!» — «О, Боже мой!» Но минут через пять голос Редера стал слабеть. В итоге состязание выиграл Гесс.

6 июля 1955 года. Новый русский директор дружеским тоном известил меня, что мое заявление — я просил разрешить детям шесть дополнительных получасовых свиданий — было удовлетворено. Мне это очень поможет.

27 июля 1955 года. После неудачного Женевского совещания глав правительств из русского меню исчез зеленый салат. Но нам по-прежнему дают помидоры с луком.

1 августа 1955 года. Первый день американского месяца. В саду Функ вдруг повел себя странно и с заговорщическим видом сказал Шираху:

— Следите за солдатом на левой башне. Дайте мне знать когда он пойдет на другую сторону.

И, повернувшись ко мне:

— Встаньте немного правее. Так, теперь солдат на другой башне меня не видит. А где охранник? Ага, он занят с адмиральским составом.

Потом тихим голосом позвал:

— Ширах! Что делает ваш солдат на башне?

Ширах жестом показал, что все в порядке. Функ глубоко вдохнул и достал из кармана бутылку со словами:

— Ну, тогда будем здоровы!

Постанывая от удовольствия, Функ сделал большой глоток, потом передал бутылку по кругу. Она быстро опустела.

— Первый класс, — причмокнул Функ. — Жена прислала. Восемьдесят градусов — настоящий выдержанный ром. Теперь мы знаем, чего нам не хватает. Мы научились обходиться без других вещей, но только не без этого!

Он огляделся вокруг.

— А что будем делать с бутылкой?

Мы вырыли глубокую яму и закопали бутылку. На этикетке было написано «Туссамаг, сироп от кашля».

4 августа 1955 года. Функ посадил по квадрату много подсолнухов, и получилась зеленая беседка. Сегодня поступил приказ убрать подсолнухи, потому что они закрывают обзор. У большинства приказ вызвал нервный срыв. Функ в ярости официально снял с себя обязанности главного садовника. Ширах сорвал все свои цветы, хотя им ничто не угрожало, а Дёниц растоптал свои грядки с бобами. Ростлам потрясенно наблюдал за нами. Он явно беспокоился.

— Как дети! В нашей тюрьме вас посадили бы в одиночную камеру на хлеб и воду.

Этот случай говорит о том, насколько хрупким является наше спокойствие и какими тонкокожими мы стали.

6 августа 1955 года. Часть пути из Будапешта в Белград я шел по степи в нескольких километрах от Дуная. Воздух плавился от зноя. Дороги были песчаные, с редкими деревьями и тучами мух. С Хафеля доносились гудки буксиров и я представил, что это гудят корабли на Дунае. Я выдернул из нашей травяной грядки стебелек мелиссы и растер листья между пальцами. Терпкий запах усилил иллюзию незнакомых мест, похода по дорогам и свободы.

28 августа 1955 года. Очевидно, в английских тюрьмах, рассказывает нам Хокер, заключенных по-прежнему называют «мертвецами». Может, этим объясняются некоторые стороны поведения полковника Катхилла.

17 сентября 1955 года. Этим утром, когда я проводил Редера в медицинский кабинет, пришел британский врач. Редер получил свою ежедневную дозу лекарства, витаминов и «Теоминала».

— Но сегодня мне нужно постричься. Завтра у меня свидание, — сказал он.

Потом он отправился в библиотеку регистрировать вновь прибывшие книги. Семиналов с одобрением смотрел ему вслед.

— Номер четыре всегда работает. Постоянно. Никогда не отказывается от работы.

Пятнадцать минут спустя в тюремный корпус зашел британский врач и направился к Редеру.

— Кажется, вы что-то говорили о приступах головокружения? Пойдемте в медицинский кабинет на осмотр.

Вдвоем они удалились из тюремного корпуса. Железная дверь с металлическим лязгом закрылась за ними.

Через час принесли обед, а Редер все не возвращался. Мы все повернулись к Пизу. Никто не произнес ни слова, ни один из нас не осмелился спросить. Но словно догадавшись, что мы хотим узнать, Пиз просто сказал: «Да».

Днем Влаер рассказал нам, что Катхилл встретил изумленного Редера словами: «Вы совершенно свободны и можете идти куда угодно». Но Редер хотел вернуться в корпус.

Он должен передать библиотеку своему преемнику, говорил он, а он еще даже не знает, кого назначить. Но в этой просьбе ему отказали. Он передал нам привет через санитара.

Мне было жаль Дёница. Освобождение Редера стало для него тяжелым ударом. Впервые за много месяцев я гулял вместе с ним и пытался утешить. Ширах шагал рядом.

Редер поделился своими планами с Ширахом. Как только он окажется на свободе, он немедленно выступит с критикой двух человек: Гесса, потому что жить рядом с ним столько лет было психологической пыткой, и британского директора, потому что у него нет души.

— Ерунда, — махнул рукой Дёниц. — Может, он и думал об этом. Но приказы всегда отдает его жена. Конечно, он будет критиковать меня.

28 сентября 1955 года. Газеты публикуют фотографии первых шагов Редера на свободе. Как Нейрат после освобождения, Редер тоже выглядит совершенно другим в цивильной одежде и с расслабленным лицом. Любопытно видеть одного из нас на воле. Но, на самом деле, ничего интересного в этом нет.

29 сентября 1955 года. Освобождение Редера оживило наши надежды. Несколько дней назад Аденауэр вел переговоры в Москве о возврате всех пленных немцев, включая генералов и партийных функционеров, приговоренных к максимальным срокам наказания. Теперь мы обсуждаем, как скажутся на нашем деле отвоеванные им уступки. Наш новый американец, Чарльз Харди, говорит, что недавно слышал по американскому радио, будто русские в принципе не возражают против освобождения заключенных Шпандау. Прошлой ночью не мог спать.

Тем не менее, сегодня я разбил новые грядки под клубнику. Увидев это, Дёниц спросил:

— Для кого вы сажаете клубнику?

— Не знаю, — пожал плечами я. — Может, для себя.

Дёниц нахмурился.

— Почему? Вы планируете остаться здесь и на следующий год?

Я склонился над грядкой и ничего не ответил.

Урожай с этой грядки можно будет собирать только через два года!

Год десятый

Надежды на расформирование Шпандау — Прошение о помиловании — Шпидель и Макклой пытаются мне помочь — Снова депрессия — Гессу приказывают работать — Болезнь Функа; смерть Нейрата — История окна — Стычка с Дёницем — Дёниц на свободе

18 октября 1955 года. «Шпандауэр Фольксблат» от 5 октября сообщает, что в Берлин прибыла высокопоставленная делегация прокуратуры СССР для получения информации по вопросам, которые могут привести к решению проблемы Шпандау. Эта делегация — попытка Москвы подвести итог прошлому, говорится в статье. Ширах и Гесс, в дополнение пишет газета, являются известными нацистами и, следовательно, должны быть переданы судебным властям Германии, но остальные заключенные будут освобождены.

Это случайно, что именно сейчас тюремная администрация меняет деревянные сторожевые вышки на каменные, красит умывальную комнату и выдает новые головные уборы? В зависимости от настроения я полон надежды или скептицизма.

19 октября 1955 года. Сегодня отправил домой тайное письмо, в котором описывал, как я представляю свое освобождение: за мной приезжает Флекснер, передает мне семьсот марок на покупку одежды и билет на самолет. Семья встречает меня в аэропорту Франкфурта. Я попросил у них номер телефона в Гейдельберге.

20 октября 1955 года. Я веду себя с предельной осторожностью, чтобы не ставить под угрозу свои шансы — если они есть — на освобождение. Если я чувствую опасность, я подаю предупредительный сигнал санитару, произнося слово «валерьянка». Когда мне нужна бумага, я прошу у него «активированный уголь». К примеру, сегодня утром, пока мне облучали колено, я сказал Влаеру:

— У меня расстройство желудка. Спросите, пожалуйста у врача, можно ли мне взять таблетки активированного угля?

Он бросил на меня понимающий взгляд.

— Нет необходимости, номер пять. Это не проблема. Как думаете, четыре вам хватит?

Вдобавок я попросил Влаера говорить со мной коротко и грубо. Ему нравится эта игра. Сегодня, когда я забыл свои таблетки, он рявкнул на меня:

— Неужели так трудно запомнить? Мы вам не слуги! Вот ваше лекарство!

22 октября 1955 года. Страшный переполох! Наши блокноты конфисковали. Именно сейчас. Мы тотчас приходим к выводу, что начальство хочет найти улики против нас.

Ширах признается, что много лет ведет дневник — девятьсот страниц только за последние двадцать месяцев. Но никто не сможет его прочитать, говорит он, потому что он писал по-английски, но с немецкими правилами письма. Я предполагаю, что записи содержат материал для психологического исследования заключенных Шпандау, которое он собирается когда-нибудь написать. Сразу видно, что совесть у него не чиста. Ссутулившись, он быстро и нервно ходит взад и вперед вдоль стены во дворе, каждый раз отмеряя шагами одинаковое расстояние. Мне кажется, что он краем глаза наблюдает за нами. Под конец он едва ли не подпрыгивает и в то же время начинает весело насвистывать. Это невыносимо! Ни один по-настоящему беззаботный человек не ведет себя столь беззаботно.

2 ноября 1955 года. Время свиданий опять увеличили вдвое. Два раза приезжал Фриц, вызывая у меня досаду своим мрачным настроением. Мы сидели напротив друг друга, улыбаясь и нащупывая тему для разговора, и внезапно я понял, что ни одно мое слово до него не доходит. Может, я расспрашивал его слишком неуклюже, задавал скучные, стандартные вопросы, на которые едва ли существуют ответы. Меня буквально парализовало от этого неловкого общения, от явного смущения мальчика. Думаю, я мог бы спросить, как он справляется с английским в школе, как продвигаются дела с велосипедной прогулкой в Шварцвальде, помирился ли он со своей девушкой, к кому из детей больше всего привязана собака. Ни один из этих вопросов не пришел мне в голову. Паузы в разговоре становились все длиннее и мучительнее. Меня внезапно осенило, что я напрасно надеялся, будто с годами общаться с детьми будет проще. В сущности, дети от меня ускользают. Неожиданно я понял с безнадежной ясностью: стены Шпандау отнимают у меня не только свободу, но и все остальное. Или надо сказать, уже отняли?

10 ноября 1955 года. Всего полтора часа в день в небольшом внутреннем дворике. Сад для нас закрыт, потому что последние три недели ведутся работы по возведению огромных каменных сторожевых вышек. Никто не знает, когда это кончится.

Полноватый Семиналов, служба которого скоро закончится, неожиданно подходит ко мне во дворе и садится рядом. Спрашивает:

— Как у вас дела?

Он явно хочет проявить дружелюбие перед отъездом.

— Еще четыре дня, — говорит он, — и домой.

На его добродушном тюленьем лице появляется встревоженное выражение, когда он понимает, что я-то останусь здесь; и он резко меняет тему, показывая палкой на клочки моха на стене.

— Какой яркий цвет. Красиво. Зеленый, как дома!

Снова испуганный взгляд — он понимает, что мог причинить мне боль. Я успокаиваю его:

— Да, в России очень красивые леса.

Мы с помощью жестов разговариваем о животных, на которых он охотился, потому что он не знает их названия На немецком: зайцы, куропатки, лисы. Потом, опять же часто прибегая к жестам, мы говорим о его семье. Если я правильно понял, у его сестры родился ребенок. В какой-то момент он начинает смеяться, все его огромное тело трясется, но я не могу понять, что его рассмешило. Тем не Менее, я смеюсь вместе с ним. Кто тут разгоняет скуку? Под конец меня вдруг осенило, что с ним мне разговаривать проще, чем с собственным сыном.

15 ноября 1955 года. Сегодня приехал с инспекцией русский комендант Берлина генерал Дибров. Он начал с Гесса, который пожаловался на здоровье. Дёниц держался холодно, потому что считает генерала и его товарищей виновными в том, что он все еще здесь. Генерал спросил адмирала:

— Кто это на фотографии?

— Мой сын, — сухо ответил Дёниц.

— Чем он занимается? — дружелюбно поинтересовался Дибров.

— Он погиб на войне.

Дибров показал на другой снимок.

— А это?

— Мой второй сын.

— И где он?

— Тоже погиб.

Тогда, говорят, генерал сочувственно склонил голову.

Потом он пришел ко мне.

— А, архитектор.

Позади маячили четыре директора, два охранника, один начальник охраны; рядом с генералом стоял молодой переводчик.

— Помните, я уже навещал вас однажды? — доброжелательно спросил он. — Вы что-нибудь еще нарисовали с тех пор?

— Нет, освещение слабое, — ответил я. — Хочу поберечь глаза. Надеюсь, скоро они мне понадобятся.

Судя по его улыбке, он понял.

— И… — Дибров явно хотел продолжить разговор, но я молчал. — Что вы имели в виду, когда говорили об освещении? — после паузы поинтересовался он.

— Когда я буду в своей мастерской… как только выйду на свободу.

Он спросил с дружелюбной улыбкой:

— И когда, по-вашему, вы выйдете на свободу?

— Каждый заключенный тешит себя надеждой, — уклончиво ответил я.

Он задумался, потом повернулся к фотографиям.

— Шестеро детей? Вы — счастливчик. Дети — лучший капитал! — С прощальным кивком генерал произнес слово, которое переводчик перевел как «очень доволен».

Потрясенный непривычной любезностью, я смущенно поблагодарил:

— Спасибо за визит.

В сопровождении свиты генерал направился к Шираху и ядовито спросил:

— Жалобы?

— Нет, — услышал я голос Шираха.

В голосе Диброва чувствовалось замешательство от того, что в этот раз Ширах ни на что не жалуется.

— Почему вы не жалуетесь? — неприязненно поинтересовался он. Может, он ознакомился с дневником Шираха?

Днем Функ снова и снова описывал нам свой потрясающий разговор с генералом.

— Как вы себя чувствуете, герр Функ? — спросил генерал и тут же сам ответил на вопрос: — Вижу, лучше. Вы выглядите, как юный чемпион.

Тогда, рассказывал Функ, он поведал генералу о своих трех неизлечимых болезнях, так как ему, по всей видимости, даже не сообщили о тяжелом состоянии Функа. Воспользовавшись подвернувшейся возможностью, Функ объяснил генералу, что его заточение здесь — вопиющая несправедливость. «Американские обвинители в Нюрнберге плохо обращались с немецкими свидетелями и силой заставили их дать показания против меня», — сказал он. Хотя он все еще жив, он без колебаний назвал все это «узаконенным убийством»; во всяком случае, кончится именно этим, если его продержат здесь еще дольше.

— Вы должны написать об этом, — с улыбкой посоветовал советский генерал.

— Я ответил, что уже писал, — рассказывал мне Функ. — И не один раз. Я писал в Контрольную комиссию.

Дибров покачал головой.

— Вам надо написать советскому послу. Контрольной комиссии больше нет. Вы имеете право поднять вопрос о пересмотре вашего дела. Настаивайте, чтобы его передали в специальный комитет.

На прощание генерал пожелал Функу скорейшего выздоровления. Функ так уверен в действенности этого разговора, что снова надеется на скорое освобождение. Он опять назначает себе крайние сроки.

18 ноября 1955 года. Сегодня прочитал в книге Валлентина о Леонардо да Винчи, что после бегства его покровителя герцога Лодовико из Милана художник всего лишь написал: «Герцог потерял государство, имущество и свободу и ни одно дело не довел до конца». Автор комментирует: «И это все, что Леонардо да Винчи мог сказать после того, как его судьба была в течение шестнадцати лет неразрывно связана с судьбой герцога. Словно эпитафия, написанная равнодушной рукой».

22 ноября 1955 года. Последнее время мечусь между отчаянием и надеждой и под одно из своих часто меняющихся настроений получаю письмо от генерала Шпиделя, первого немецкого офицера, занимающего высокий пост в НАТО. Письмо пришло из Вашингтона на имя моей жены. Благодаря связям с неким важным лицом, говорится в письме, ему удалось кое-что сделать для моего освобождения в ближайшем будущем. Шпидель вспоминает, как я себя вел после 20 июля 1944-го, когда его держали в подвале Главного управления имперской безопасности. Мне было приятно прочитать, что, несмотря на мои собственные проблемы, я «бескорыстно, мужественно и как настоящий друг» делал все возможное для него и его жены, «помогая словом и делом».

26 ноября 1955 года. Новые признаки того, что наши дела сдвинулись с места. Нам велели составить список наших вещей. Дали на это три дня. В тот же вечер нам вручили листы бумаги. Ширах настроен оптимистично:

— Все это имеет смысл, только если нас вот-вот отпустят.

Я сам стал волноваться из-за предисловия и эпилога к моим мемуарам. На воле у меня уже не будет столько времени.

30 ноября 1955 года. Утром нам объявили, что через час приедет Катхилл и выступит перед нами с важным сообщением. У Функа подогнулись ноги от волнения; Гесс бросился убирать свою камеру; пытаясь успокоить нервы, я приводил в порядок свои рисунки и нумеровал их. В десять часов двери всех камер распахнулись. Появился Катхилл в сопровождении Летхэма и начальника русской охраны.

Продвигаясь по коридору с грохотом танка, он по очереди останавливался перед каждой дверью и коротко бросал Летхэму:

— Начинайте.

Летхэм без всякого выражения отбарабанил следующее сообщение:

— Номер один. Мы слышали, что вы питаете какие-то надежды. Мы запросили списки вещей исключительно для административных целей. Все ожидания, что вы скоро выйдете на свободу, абсолютно беспочвенны.

Не успел первый осознать смысл сказанного, как Катхилл уже говорил: «Следующий». У второй двери сцена повторилась. Она повторялась пять раз, если быть точным.

Вечер. Все еще плохо соображаю. За весь день никто не произнес ни слова. Все просто раздавлены. Функ сидел на стуле, безвольно свесив руки, и беззвучно плакал. Ширах смотрел перед собой ничего не видящими глазами, периодически качая головой. Внезапно он стал похож на старика. Всякие признаки и воображаемые сигналы, как бы мы ни старались относиться к ним скептически, подпитывали наши надежды, поэтому сегодняшнее сообщение обрушилось на нас, словно второй приговор. Днем у меня в голове промелькнула мысль: может быть, все это ничего не значит, может быть, Катхилл, разозлившись на всеобщее возбуждение и нарушение дисциплины, всего лишь решил призвать нас к порядку таким вот жестоким способом. Кто знает?

2 декабря 1955 года. Вторая встреча с моим младшим сыном. Последний раз я видел его больше года назад. Сейчас ему двенадцать. Он смотрит на меня с любопытством; отвечает на вопросы, как хорошо воспитанный ребенок, говорящий с незнакомым человеком. Приехавшая с ним жена выглядит переутомленной и измученной. Тоска. Оцепенение.

14 декабря 1955 года. Несколько месяцев назад я написал прошение о помиловании, потом отказался от этой идеи. Но сегодня я все-таки его отправил. Меня подтолкнули грустные глаза моего мальчика. До сих пор я был против подобных петиций — из чувства собственного достоинства, из презрения ко всем тем, кто ускользнул от ответственности либо с помощью самоубийства, либо с помощью слезливых уловок. А самое главное — мне казалось нелогично сначала принимать на себя ответственность, а потом просить о снисхождении.

С высоты десяти лет тюремного заключения я иногда поражаюсь безрассудству, с которым взял на себя вину за всю политику режима. С другой стороны, таким образом я попытался навсегда порвать с духом прошлого. Однако в последние две недели раздумий даже эта уверенность порой оставляла меня. Мое выступление в суде действительно было интеллектуальным отречением от высокопарной пошлости тех лет? Не было ли это всего лишь видоизмененным слепым самопожертвованием, еще одним проявлением романтической одержимости преданностью, бездумной юношеской чувствительности? И порой меня терзает мысль: сам Гитлер, несмотря на то, что я отрекся от него, несмотря на все, что он символизировал в суде, был бы необычайно доволен той ролью, которую сыграл Альберт Шпеер, сидя на скамье подсудимых. Эмоциональная атмосфера, создавшая условия для моих самообвинений, была порождением нацизма — я хорошо усвоил свой урок. Только суть изменилась: «Ты — ничто, только твоя вина имеет значение».

Два часа спустя: перечитал эту запись, и меня одолели сомнения. Что если вся эта интеллектуальная акробатика — всего лишь для того, чтобы оправдать изменение точки зрения? Но пусть будет так, петиция отправлена. Чувствую облегчение.

15 декабря 1955 года. Еще один комментарий к вчерашней записи: прочитал у Мартина Бубера, что человек «получает власть над ночным кошмаром, назвав его по имени».

24 декабря 1955 года. После отчаяния последних недель вернулся к своим походам. Этим утром я оставил Европу позади и по понтонному мосту перешел в Азию. Мне трудно представить себе эту величественную панораму: мечети и минареты в окружении разбросанных в беспорядке маленьких домиков. Сколько башен в Софийском соборе Константинополя? И еще я путаю Золотой Рог и пролив Босфор. Проблемы с воображением.

Перед сном читаю «Послание к римлянам» апостола Павла. Несмотря на всю духовную поддержку, я много лет жил в духовной изоляции. Иногда я думаю о смерти. Но скорее потому, что устал от жизни. Только мысль о детях… а теперь эта книга! Она постепенно вытесняет собой архитектуру. Она становится единственной целью, которую я вижу перед собой. А больше я ничего не жду.

25 декабря 1955 года. Вчера попросил выключить свет в семь часов вечера.

14 января 1956 года. Ни одной записи за три недели. Каменные сторожевые вышки достроили. Мы вернулись в большой сад. Продолжительная апатия. Все еще прокручиваю в голове сцену с Катхиллом.

20 февраля 1956 года. Еще пять недель без единой записи. О чем писать, в конце концов? Стоит ли рассказывать, что у Дёница есть любимая метла, и он приходит в ярость, если кто-то берет ее? Заслуживает ли внимания тот факт, что многие годы мы убираем вестибюль в одном порядке? Сначала мы с Ширахом подметаем по бокам, он всегда метет слева, а я справа по направлению к центру, тем временем Дёниц сгребает мусор в середину. Потом Функ и Гесс выносят кучи, сметенные Дёницем. Гесс приходит с ведром и совком; Функ всегда с метлой. Все делается молча. Как же мы приспособились к нашим условиям!

15 марта 1956 года. Событие в светской жизни Шпандау: Дибров пригласил трех западных комендантов города в тюремную столовую. Из-за этого нам пришлось несколько часов ждать в наших вычищенных до блеска камерах. Наконец и нам принесли еду. Русский директор явился в полной парадной форме. Но явно в дурном расположении духа. Он наорал на Гесса за то, что у того болел живот и он не хотел идти за едой, на меня — за расстегнутую пуговицу на куртке. Потом мы узнали, что хозяин, Дибров, не пришел на собственный званый обед; его западные коллеги, ничуть не смущенные его отсутствием, пообедали без него.

В три часа они мирно разъехались по своим делам. Видимо, Поэтому нас не представили. Кстати, мы давно привыкли, что к нам относятся как к живому инвентарю в паноптикуме. Особо важным гостям демонстрируют кучку стариков в камерах: «Это адмирал… это архитектор…»

18 марта 1956 года. Сегодня мы развели в саду три костра и жгли листья. Гесс поддерживал огонь, но большую часть времени просто стоял, глядя на языки пламени. В пятидесяти шагах от него Ширах ворошил дрова в другом костре. Я тоже жгу листья. Я смотрел на огонь и внезапно понял, что уже не знаю, нужна ли мне свобода.

28 марта 1956 года. Фомин — единственный среди вновь прибывших русских, кто настаивает, чтобы к нему относились как к влиятельному человеку. У нас часто создается впечатление, что он приходит в тюремный корпус или в сад без всякого повода — исключительно ради ощущения власти. Сегодня в саду я поздоровался с ним, приложив руку к козырьку лыжной шапочки.

— Номер пять, вы неправильно отдали мне честь.

Я с удивлением посмотрел на него и отдал честь чуть официальнее.

— Нет, — сказал Фомин, — не так. Вернитесь назад, а потом подойдите ко мне.

Я выполнил его требование. Когда я снова подошел к нему и поднял руку в военном приветствии, Фомин сдвинул свою шапку на затылок.

— Он не знает! Номер пять, почему неправильно отдаете честь? Снять шапку. Надеть. Еще раз!

В моем описании эта ситуация кажется немного комичной, как будто я сохранил некоторую долю ироничного превосходства. Это не так. К унижениям невозможно привыкнуть.

5 мая 1956 года. Сегодня, когда я полол сорняки на цветочной клумбе, дружелюбный Боков сказал:

— Что, всегда работа и работа? Почему работа? Теперь надо десять минут работа, пятьдесят минут отдых.

Он добродушно рассмеялся:

— Так работают коммунисты. Коммунисты работают лучше, чем немцы.

Под влиянием благожелательного отношения некоторых русских Функ недавно обнаружил у себя бабушку-славянку. Чуть позже появился русский двоюродный прапрадедушка; он с возрастающей наглостью постепенно перемещает свое генеалогическое древо на Восток. Ширах язвительно заметил:

— Наверное, ваша семья оказалась в Германии по чистой случайности.

Но Функ остался верен своему жизнерадостному цинизму. Он с улыбкой хлопнул себя по колену карманным русским словарем и заявил:

— А теперь займусь изучением родного языка.

12 мая 1956 года. Мои ореховые деревья выросли под два метра — выше меня. Ровно неделю назад твердая зимняя скорлупа треснула, и показался цветок. Еще вчера нижняя часть его трехъярусной конструкции по форме напоминала щипцы для сахара; верхушка была похожа на египетскую столицу. Теперь же, как хорошо организованное здание, обнаруживающее дополнительную гармонию, бутон выпустил шестнадцать ореховых листочков, каждый из которых делится на семь отдельных долей. Сто двенадцать частей. Листья вяло повисают, словно устав от быстрого роста.

И без виктории амазонской можно обмирать от восхищения.

12 июля 1956 года. Через Хильду получил копию письма Джона Макклоя моей жене от 21 мая. Он обещает связаться с Государственным департаментом и пишет дальше: «Я твердо убежден, что вашего мужа следует выпустить на свободу, и с радостью сделаю все возможное, чтобы ускорить его освобождение».

14 июня 1956 года. Наш вестибюль перекрашивают, на этот раз этим занимаются работники тюрьмы. Мы должны лишь мыть полы. Под руководством гросс-адмирала мы используем упрощенный метод. С криком «Драить палубы!» мы выплескиваем воду из ведер на пол, потом швабрами сгоняем ее в холодный воздуховод нашей новой воздушной системы отопления. Скинув кители, нам помогали Пиз и Боков, как вдруг, словно из-под земли, позади них вырос полковник Катхилл. Охранники поспешно натянули кители.

— Кому пришла в голову эта идея? — сурово спросил Катхилл.

Все молчали.

— Она стечет вниз и наружу, — попытался его успокоить я. — Система не водонепроницаемая.

— Вы же не станете говорить мне, что она не водонепроницаемая, — рявкнул на меня Катхилл, — если она воздухонепроницаемая?

Ни один заключенный не осмелится противоречить такой логике, тем более подкрепленной высшей властью.

15 июня 1956 года. Мое нежелание вести этот дневник становится все сильнее. Лишь изредка я беру в руки карандаш и бумагу так, будто выполняю тягостную обязанность. Мне в самом деле больше нечего сообщить на волю, а теперь, когда я дописал мемуары, с прошлым тоже покончено. Книги я теперь читаю, лишь бы провести время. Я давно забыл о своих планах написать большую книгу о назначении окна в здании или о недостроенных зданиях на картинах Джотто. Я забросил идею изучения иностранных языков, больше не слежу за последними техническими разработками в архитектуре. Что я написал за последние несколько месяцев? Если не ошибаюсь, помимо эпилога к книге, одни лишь глупые истории: эпизод с бабушкой Функа, досада на охранников, желудочные колики Гесса. Я страдаю меньше или больше?

Если так пойдет и дальше, боюсь, я обречен. Я могу превратиться в настоящего каторжника. Но хотя я это понимаю, я слишком устал, слишком подавлен, чтобы принимать решения. Через три месяца нас покинет Дёниц. У нас было немало противоречий и конфликтов, но даже они помогали мне выжить. С октября я останусь один с Гессом, Функом и Ширахом. Что за мысль! Если я хочу продержаться, к тому времени я должен начать все заново.

15 июля 1956 года. Ничего. Четыре недели, ничего.

17 июля 1956 года. Сегодня Гесс сидел на стуле под ореховым деревом, согнувшись пополам, и жалобно стонал.

Ему явно опять стало хуже. С декабря на двери его камеры висит извещение, подписанное американским врачом: «№ 7 должен каждый день работать в саду не менее получаса под присмотром охранников». Это распоряжение в течение следующих трех месяцев завизировали британский, французский и русский врачи. С тех пор Гесса дважды наказывали, «чтобы утихомирить», как однажды заметил Катхилл. Сегодня Летхэм тоже приказал Гессу немедленно идти на работу, иначе его отправят в карцер. Ему понадобилось пять минут, чтобы пройти сто метров до грядки с сахарной кукурузой. Скрючившись и отдыхая после каждого второго взмаха мотыгой, он со стонами и жалобами рыхлил землю, подолгу стоял, опираясь на мотыгу, и безостановочно причитал. Через десять минут он тяжело сел на землю, подтянул колени и опустил на них голову.

Подошел охранник.

— Вы должны работать. Встаньте!

Гесс, хныкая, покачал головой.

— У меня сердечный приступ. Донесите на меня, накажите меня, убейте, если хотите.

Три охранника стояли рядом с равнодушными лицами. Мы держались в стороне. Мы давно привыкли к подобным сценам и не обращали на них внимания. Прошло пятнадцать минут, прежде чем Гесс уступил требованиям охранников. Он тяжело поднялся и с перекошенным лицом снова принялся за работу. Отработав положенные полчаса, он, шатаясь, подошел к стулу, рухнул на него и снова уронил голову на колени. По его просьбе я принес ему куртку.

20 июля 1956 года. Новый русский генерал по Восточному Берлину, Чамов, приехал с проверкой. В отличие от приветливого Диброва, он лишь спросил через переводчика:

— Жалобы есть?

Услышав ответ «нет», он вел себя довольно странно: в каждой камере он некоторое время смотрел на потолок, потом молча удалялся.

20 июля 1956 года. Сегодня днем я случайно оказался в коридоре, когда Гесс вышел из камеры — расслабленный и бодрый. При виде меня его выражение изменилось в долю секунды. Я был потрясен. Передо мной стоял измученный, страдающий человек. Он даже шел совершенно иначе. Пружинистая походка стала неуклюжей и неуверенной, как у инвалида с ампутированной ногой.

Я никому об этом не скажу, ни остальным, ни самому Гессу, но я необычайно встревожен. Он притворяется уже пятнадцать лет. Сколько же сил для этого требуется! Какое постоянство в насилии над собственным телом! И какое помрачение сознания!

23 июля 1956 года. Сегодня утром Дёниц у себя в камере по своему обыкновению вполголоса читал книгу на французском. Фомин постучал по маленькому окошку в двери:

— Не читать вслух. Verboten! Читать про себя.

Дёниц покорно ответил:

— Слушаюсь, сэр.

Тишина. У Фомина, который некоторое время ведет себя немного дружелюбнее, рецидив.

1 августа 1956 года. Дёниц в течение получаса совещался со своим адвокатом Отто Кранцбюлером. «Ведутся переговоры с тремя западными державами. Они пытаются найти способ, как выпустить меня на свободу, не привлекая внимания». Он снова одержим идеей «главы государства» и явно доволен, что является темой переговоров между тремя державами. Он добродушно сообщает нам, что скоро будут обсуждать расформирование Шпандау; тюрьма просуществовала так долго, главным образом, потому, что британцы имеют на него зуб. С некоторой заносчивостью он добавляет:

— Но это не значит, что вас всех освободят.

Потом он говорит:

— Адмирал Руге, новый генеральный инспектор ВМС, оказался одним из моих учеников. Он буквально смотрит мне в рот. Даже сейчас.

Он опять говорит о «моем офицерском корпусе», как будто военно-морской флот — его семейный бизнес. Иногда он напоминает мне морского лейтенанта, слишком быстро получившего повышение.

1 августа 1956 года. Уже несколько дней Функ лежит с желтухой. Последнее время он жаловался на боли в желчном пузыре и его часто рвало. Его держат на картине в тюремном лазарете, поскольку желтуха может быть заразной. У него явно начались осложнения.

6 августа 1956 года. В последние месяцы чтение занимает у меня меньше времени. И у других тоже. Никто больше не возмущается, если кто-то забудет отдать газету. Интерес к событиям внешнего мира снижается, почти совсем пропал. Я часто ловлю себя на том, что просто переворачиваю страницы в поисках статей, которые могут касаться нашей судьбы.

12 августа 1956 года. Сегодня днем окна во всех камерах затянули москитной сеткой. Я впервые могу читать у открытого окна до десяти часов вечера, слушая, как комары тщетно жужжат с другой стороны сетки.

13 августа 1956 года. Со вчерашнего дня Функ лежит в британской больнице. По всей видимости, охранники пытаются сохранить его перевод в секрете от нас. Летхэм поджимает губы, когда я показываю на пустую камеру. Но Боков, простая душа, с невинным видом говорит:

— Шестого отвезли в больницу.

16 августа 1956 года. Этим утром пришел Ренар и равнодушно объявил: «Le numero trios est mert» («Номер три умер»). Мы оцепенели. После его освобождения мы стали еще больше уважать старого аристократа, особенно в эти последние месяцы. Он был единственным, кто ни разу не потерял самообладания. Самый старший и самый больной из нас — и, вероятно, наименее виновный, — он установил планку мужественности, в этот период нашей жизни, полный жестоких разочарований и унижений, он сохранял присутствие духа и с достоинством переносил выпавшие на его долю испытания. Я надеялся, что еще когда-нибудь увижу его.

Мне сложно оценить роль Нейрата во внешней политике Германии. Но среди множества скользких типов, многочисленных продажных кондотьеров, толпившихся при дворе Гитлера, он, безусловно, казался человеком из другого мира. Абсолютно не понимаю, как он мог опуститься до сотрудничества с ними. Вот в чем была его вина — он презирал придворную клику Гитлера и никогда не делал из этого секрета. Он принадлежал миру монархии; как представитель консерваторов, он расплачивался за игру, которую они вели с Гитлером.

23 августа 1956 года. Вечером увидел во «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» фотографию Карса, горного города в Турции, который я прошел несколько месяцев назад по пути к персидской границе. Я сделал набросок Карской крепости. Напротив раскинулся воображаемый луг, на котором под тремя взъерошенными елями стоит моя палатка. Вдалеке виднеются поросшие бурной растительностью горы. Перед палаткой двое мужчин сидят у костра. Моим постоянным спутником стал охранник? Сочетание Анатолии и южно-германского Альгоя на моем рисунке вызывает у меня улыбку.

24 августа 1956 года. Единственная реакция Шираха на фотографию похорон Нейрата в «Ди Вельте»:

— Видели костюм Папена? Садит идеально, должно быть, у него первоклассный портной. Наверное, шил у Книце в Вене.

26 августа 1956 года. Хорошие новости о Функе. Британский директор сказал, что Функу сделали операцию и он быстро идет на поправку. Через пару недель он снова будет «в порядке». То есть вернется в камеру.

28 августа 1956 года. Я все-таки взялся за «Историю окна». В этой работе, ради которой я проштудировал десятки книг и сделал множество заметок за прошедшие годы, я хочу исследовать влияние окна на формирование стиля в разные эпохи с учетом разных климатических условий, методов строительства и эстетических понятий. Первым делом я рассчитываю отношение поверхности окна к площади во дворцах эпохи Возрождения. Тема окон также оживила мою страсть к коллекционированию. В каждой книге по истории я ищу изображения старинных окон.

30 августа 1956 года. Дёниц проснулся среди ночи от приступа головокружения. Его рвало.

— Я видел подобные вещи. У заключенных с длительным тюремным сроком часто бывают нарушения кровообращения перед выходом на свободу, — заметил профессиональный охранник Пембертон.

Днем коротал время, делая карандашные наброски. В них отражается моя любовь к маленьким городкам Южной Германии. Так я создаю свой воображаемый мир. Ощущение свободы.

2 сентября 1956 года. За два часа до свидания с Маргарет и Эрнстом мне тайком передали новый обвинительный акт. Мое дело рассматривал Берлинский трибунал по денацификации. Но сейчас мои нервы более или менее пришли в порядок; доказательством этому служит тот факт, что свидание протекало относительно гладко. Эрнст хочет быть географом; я рассказывал о своем кругосветном путешествии. Перед их уходом я предложил посмотреть смену шотландской охраны — в килтах, с кисточками и всем традиционным антуражем.

— Нет, я не хочу этого видеть, — решительно заявил он.

Потом Фомин сказал:

— Еще минута.

Мальчик тотчас замолчал. Мы в тишине сидели напротив друг друга. Потом попрощались.

4 сентября 1956 года. Паук сплел паутину между двумя деревьями. Несколько дней назад Ширах целое утро искал еще одного паука, чтобы посадить в паутину. Он рассчитывал на жестокую схватку, но когда наконец нашел паука, то не смог взять его в руки. Паука посадил в паутину Лонг, но чужой паук оказался миролюбивым созданием и кратчайшим путем выбрался на свободу. Тогда Ширах и Пембертон стали бросать в паутину мотыльков и кузнечиков, а потом наблюдали, как паук завораживает свои жертвы и несколькими ловкими приемами запутывает в паутине, с тех пор кормление паука превратилось для Шираха в манию. Здесь все доводится до крайностей. И речь не только о заключенных. Сегодня американский, французский и русский охранники вместе с Ширахом ползали на коленях в траве и ловили кузнечика.

— В последнее время у каждого появился свой пунктик, — заметил Дёниц. — Шираху необходимо целый день говорить или петь, а теперь он еще и пауков ловит, а вы подергиваете губой, когда гуляете.

Думаю, так и есть.

7 сентября 1956 года. Сегодня днем, собираясь выйти во двор, мы долго ждали Гесса. Когда он наконец пришел Дёниц заметил:

— Если бы я получал одну марку за каждые пятнадцать минут, которые мне, герр Гесс, приходилось вас ждать последние одиннадцать лет, я бы стал богатым человеком.

Гесс мгновенно парировал:

— А если бы я получал всего один пфенниг за каждое глупое слово, которое вы мне говорили в течение этих одиннадцати лет, я стал бы гораздо богаче вас.

В последнее время Дёниц демонстрирует свое недовольство привилегированным отношением к Гессу, называя его «герр барон». Недавно он взял обыкновение стоять шагах в десяти от Гесса и подолгу смотреть на него в упор. Иногда я встаю рядом с Гессом и смотрю в ответ, что заставляет его прекратить это хамство.

14 сентября 1956 года. Я работал в саду, и британский директор, проходя мимо в сопровождении своего заместителя Летхэма, задал мне свой ритуальный вопрос: «Все в порядке?» И только перед уходом он между делом достал из кармана два листа бумаги: «Это вам». Документы, связанные с началом судопроизводства по делу о моем имении. Письмо датировано 18 августа, значит, оно целых двадцать семь дней шло из места, расположенного всего в нескольких километрах.

— Черепаха-пенсионерка могла бы позавидовать, — сухо заметил Харди.

17 сентября 1956 года. В последние дни своего пребывания в Шпандау Дёница оставило напряжение. Он часто сидит на скамейке с охранниками. Истории, шутки, воспоминания.

18 сентября 1956 года. Сегодня закончился второй год моего путешествия. Я прошел 3326 километров; считая зиму, когда за день в среднем проходил 9,1 километра. Пока я продолжаю свои походы, я сохраняю равновесие.

20 сентября 1956 года. Перед самым пробуждением мне снилось, что вернулся Функ. Ослабевший, он стоял у стены и казался удивительно маленьким и сморщенным. Я не мог поверить своим глазам, когда через полчаса после подъема четыре британских солдата внесли Функа на каталке в его камеру. Позади шел наш санитар в белом халате, за ним следовали мистер Летхэм и британский сержант.

Вскоре Функ уже стоял перед камерой Шираха и увлеченно болтал. Позвали Дёница. О Гессе Функ и не вспомнил. И обо мне тоже.

21 сентября 1956 года. Днем мне выдали бумагу, чтобы я мог написать своему адвокату, Флекснеру. Мучительно проходить все заново после десяти лет заключения. Какой в этом смысл? Я больше не существую. Пусть забирают разбомбленное имение в Ванзее, мне плевать.

28 сентября 1956 года. Дёницу осталось всего три дня. В воздухе витает странное напряжение — могут выпустить раньше во избежание демонстраций у ворот тюрьмы. Охранники тоже нервничают. Почти все западные охранники сегодня пожали руку Дёницу и пожелали ему удачи; даже Боков подошел к нему с другого конца сада и попрощался. Впервые один из нас выходит на свободу, полностью отсидев свой срок.

29 сентября 1956 года. Функ и Ширах почти не отходят от Дёница. К Шираху вернулись былые хорошие манеры. Он берет палку, которая поддерживает помидоры, ловко превращает ее в легкую трость и с неподражаемым изяществом быстро крутит в пальцах. Сегодня днем во время разговора он использовал палку в качестве опоры для спины. Раньше я подобное видел только в кино: с таким же видом аристократы наблюдают за скачками. Я заметил, как Ширах что-то жарко доказывал Дёницу. С раннего утра все только и говорят, что о программе ультраконсервативной ДРП, которую напечатали сегодняшние газеты. Проходя мимо, услышал слова нашего гросс-адмирала: «Ясно, по крайней мере, одно: это единственная первоклассная программа партии». Но колышки для помидор — не первоклассные бамбуковые трости; палка сломалась, и Ширах чуть не упал.

Со мной Дёниц держится отчужденно. Наверное, ждет что я сам с ним заговорю; но он уходит, а я остаюсь, поэтому все зависит от него.

29 сентября 1956 года. Говорят, за воротами ждут тридцать машин, битком набитых репортерами — ходят упорные слухи о досрочном выходе Дёница.

— Как только я окажусь на свободе, я первым делом обсужу с Кранцбюлером, как вытащить всех вас отсюда, — великодушно заявляет Дёниц.

Похоже, он совсем забыл, что его связи ничуть не помогли ему лично и он отсидел свой срок до самого последнего дня. Поэтому я говорю ему:

— Моим делом уже занимаются несколько важных персон среди союзников. Любые действия с вашей стороны могут только повредить.

Дёниц ошеломлен. Во время моей прогулки он избегает меня. Я тоже больше не делаю попыток заговорить с ним. Днем Катхилл доводит до нашего сведения никому не нужное решение четырех директоров: с 1 октября Дёниц больше не является заключенным в Шпандау.

29 сентября 1956 года. Последний день Дёница.

Повторяется та же сцена. Дёниц ведет долгий разговор с Ширахом и Функом, я хожу по своей дорожке, а Гесс в одиночестве сидит на стуле под ореховым деревом. Дёниц даже не попытался с ним помириться.

Внезапно Дёниц повернулся ко мне.

— Мне нужно кое-что у вас спросить, — сказал он.

Я ждал, что напоследок он скажет хоть одно дружеское слово, что перед выходом на свободу захочет разрядить обстановку, покончить с этой затянувшейся враждой. Я с готовностью ответил:

— Да, буду рад. Давайте присядем.

Мы сели рядом на скамейку, и Дёниц сказал:

— Вы как-то говорили мне, что в последний визит в бункер фюрера вы рекомендовали Гитлеру назначить преемником меня. Вы обсуждали его завещание и мое назначение, сказали вы. Как возник этот вопрос?

— Все было не совсем так, — ответил я. — Скорее, Гитлер зондировал почву. Он спрашивал, как вы справляетесь с обязанностями его заместителя в северном районе, и я ответил, что вы прекрасно справляетесь. Безусловно, я понимал, что Гитлер не случайно задал этот вопрос. Но, по своему обыкновению, он не раскрыл карты. Когда несколько часов спустя он снял с должности Геринга, я почувствовал, что наступает ваш черед принять руководство страной. Кто еще у него оставался? Поэтому ваше назначение меня не удивило. Но не я предложил вашу кандидатуру.

Дёниц кивнул.

— Именно это я хотел узнать. Когда я буду писать мемуары, мне нужно точно знать, каким образом я получил назначение^[16].

Минуту мы сидели молча, уставившись прямо перед собой. Я попытался вспомнить сцену в бункере, но не смог. Внезапно я услышал изменившийся, резкий голос Дёница:

— Из-за вас я потерял эти одиннадцать лет. Вы во всем виноваты. В том, что меня судили как обычного преступника. Какое я имею отношение к политике? Если бы не вы, Гитлеру никогда не пришло бы в голову сделать меня главой государства. Все мои люди сейчас снова занимают командные посты. А посмотрите на меня! Уголовник! Моя карьера разрушена. — Он встал, уставился на меня тяжелым взглядом и продолжил с той же враждебностью: — И еще один вопрос: замечание относительно Кранцбюлера было вашим последним словом? Кранцбюлер возглавляет Целую кампанию по освобождению лиц, осужденных за военные преступления. Он часто встречается с Аденауэром. И у меня тоже есть кое-какое влияние. После выхода на свободу я хочу иметь возможность сказать: «Освободите четверых заключенных Шпандау». Я должен сократить это число до трех?

Я покачал головой.

— Можете говорить обо всех четверых. Я не возражаю. Но, может, у вас найдется минутка послушать, что я хочу сказать?

Дёниц снисходительно махнул рукой и сухо бросил:

— Пожалуйста.

— Все десять лет вы клеветали на меня, оскорбляли и подвергали меня остракизму, — сказал я. — В свое время Нейрат советовал мне не обращать внимания, просто хранить молчание. Тюрьма сама по себе — тяжелое испытание, говорил он. Я последовал его совету. Хотя вы постоянно обвиняли меня в бесчестном поведении в последние месяцы войны и на Нюрнбергском процессе. Но я хочу, чтобы вы хотя бы раз выслушали меня: вы и все остальные здесь без конца твердите о чести. Через каждое слово вы или Ширах говорите о достоинстве, выдержке. Война уничтожила миллионы людей. Еще больше миллионов погибло в лагерях от рук тех самых преступников. Все мы здесь были частью режима. Но ваш десятилетний срок волнует вас больше, чем смерть пятидесяти миллионов. А ваши последние слова в Шпандау — о вашей карьере! Нет, мне ничего не нужно от вас и вашего Кранцбюлера. Конечно, я хочу выйти отсюда. Но если моя свобода зависит от этого, я лучше останусь здесь еще на десять лет.

Дёниц не шелохнулся во время моей речи. Потом небрежно бросил:

— Хорошо, как вам будет угодно!

Он вернулся к остальным. Мы оба говорили на повышенных тонах. Они с нетерпением ждали его рассказа.

После воскресной прогулки в наших камерах устроили обыск и — вот глупость! — в камере Дёница тоже. Мы тем временем гуляли по коридору. В знак примирения и из желания показать Дёницу, что моя утренняя вспышка была отчасти результатом расшатанных нервов, я пошутил над скрупулезностью охранников. Дёниц дружелюбно откликнулся. По крайней мере, внешне мир восстановлен.

После ужина Дёниц попросил таблетку «Теоминала» и перед тем, как нас снова заперли в камерах, подошел к Гессу.

— Auf Wiedersehen, герр Гесс. Всего вам доброго.

— Auf Wiedersehen, герр Дёниц, — в том же духе ответил Гесс. — Всего наилучшего, и успокойте свои нервы.

Прощание с Функом и Ширахом длилось немного дольше. А потом он все-таки подошел ко мне. Он был заметно взволнован.

— Auf Wiedersehen, Шпеер, будьте здоровы.

Я пожал ему руку.

— Auf Wiedersehen, Дёниц. Удачи.

Я быстро ушел в камеру.

Дёниц через окошко в двери:

— Забыл — передайте мои наилучшие пожелания вашей жене.

Я лишь ответил из камеры:

— Спасибо.

В голосе Дёница слышалось смятение: он плакал. Снаружи, говорят, люди ждут с букетами цветов.

Год одиннадцатый

Надежда из Вашингтона — Гесс снова симулирует потерю памяти — Функ играет с собственной жизнью, чтобы ускорить освобождение — Ширах выращивает советскую звезду в саду — Честертон о кесарях-демагогах — Романтизм в Третьем рейхе — Отсутствие интереса к литературе у Гитлера — Первый вечер на открытом воздухе

1 октября 1956 года. Правила действовали до последней минуты. Около десяти часов Годо попросил у Дёница очки, как и каждый вечер перед отбоем. Когда Дёниц попросил оставить свет, ему отказали даже в этом. Прозвучал категорический ответ: в десять часов во всех камерах должно быть темно. В тишине я иногда слышал, как Дёниц ходит из угла в угол по своей камере.

В двенадцатом часу Пиз подбодрил Дёница:

— Осталось всего полчаса.

Вскоре, примерно без двадцати двенадцать, Катхилл приказал открыть дверь. Дёницу выдали его штатский костюм, который Влаер и Миз чистили три дня — так в него въелась пыль. Перед уходом Катхилла я услышал голос Дёница:

— Неужели необходимо меня обыскивать?

Потом он спросил:

— Могу я теперь идти? — Очевидно, он переоделся.

— Пока нет, — медовым голосом ответил Летхэм. — Еще пять минут, пять минут.

Снова шаги Дёница.

— Моя жена уже здесь?

— Да, она приехала. Подождите еще пять минут.

Последние пять минут прошли в дружеской беседе.

— Костюм не жмет после стольких лет? — поинтересовался Летхэм. — Мы думали, он стал слишком тесен, — рассмеялся он.

— Он сидит так же, как раньше, — услышал я добродушный ответ Дёница. — Мы, военные, всегда сохраняем талию. — Снова наступило молчание. — Мой шофер знает — начал было Дёниц, но вдруг послышались шаги. Вернулся Катхилл.

— Время пришло.

Потом голоса стали тише; хлопнула одна дверь, потом вторая. Через несколько минут я услышал звук отъезжающей машины; за ней последовала еще одна. Несколько возгласов, потом снова наступила тишина.

Вдалеке громыхали раскаты грома; наконец, гроза обрушилась на Шпандау.

Утром я долго стоял перед тополем, который девять лет назад посадил Нейрат с помощью Дёница. Он вырос на пятнадцать метров, и для меня он, пожалуй, самый страшный символ того времени, которое я провел здесь. По-видимому, из желания развеять мои мрачные мысли Пиз рассказал:

— Когда ему отдали его вещи, русский директор сказал Дёницу: «Распишитесь здесь, номер два». А потом заявил: «Вот и все, адмирал Дёниц». Прямо так и сказал.

3 октября 1956 года. Прочитал в «Ди Вельт», что Дёниц провел пресс-конференцию в Дюссельдорфе. Он заявил, что пока не хочет ничего говорить. Сначала нужно сформировать мнение по различным вопросам. Больше всего, сказал он, его беспокоит судьба его товарищей по несчастью, и в мыслях он все время с ними.

6 октября 1956 года. Позавчера мы по-новому распределили обязанности по уборке. Гесс и Ширах устроили страшную перепалку, потому что Гесс категорически отказался дважды в неделю мыть туалет охранников. Когда я попытался вмешаться, Ширах и Функ с яростью набросились на меня, заявив, что Гесс так ведет себя из-за моего вечного потворства.

Во время службы капеллан читал проповедь по Посланию к галатам 5:13: «К свободе призваны вы, братия… Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом».

9 ноября 1956 года. Восстание в Венгрии против советской оккупации наконец подавлено. Две недели здесь только об этом и говорили. Шпандау разделилась на три лагеря. В этот период помятый фасад тюремной власти четырех держав окончательно рухнул. Русские испытывали неловкость до тех пор, пока британцы и французы не высадились в Египте. И внезапно мы впервые оказались в более выгодном положении. Сегодня Ширах сказал американскому охраннику Ростламу:

— Кстати, с каких это пор разрешили агрессивные войны? Насколько я знаю, на них наложен запрет.

Американец не знал, что ответить.

Услышав слова Шираха, к ним подошел Функ.

— Вот опять. Моральные принципы всегда устанавливают победители.

Ширах поддержал его.

— Как они могут после этого держать нас здесь?

Я стоял рядом и молчал. Но мне тоже казалось, что репутация Шпандау как олицетворения нравственности была запятнана. Как они теперь будут оправдывать наше заключение здесь? Только сейчас, когда я пишу эти строки, я до конца понимаю, что должен остерегаться подобных выводов. Но с этих пор мне будет тяжелее находиться здесь.

18 ноября 1956 года. Несколько лет назад, размышлял я сегодня, события, подобные тем, что произошли в Будапеште или на Суэцком канале, могли бы дать нам надежду. А сейчас мы уже смирились. Со всеми драматическими событиями последних дней миру есть о чем волноваться, помимо кучки забытых «нацистов». Больше того, мы стали помехой. Любые дискуссии на тему продолжительности нашего заключения лишь вызывают — в соответствующих странах — вопрос: «А почему только эти четверо? Почему не Булганин? Почему не Иден? Почему не Молле?» Сегодня Функ жалобно произнес:

— Никогда еще не испытывал такого чувства безысходности.

1 декабря 1956 года. По-прежнему переживаю из-за Будапешта и Суэцкого кризиса. Мы все подавлены. Даже Ширах воздерживается от своих обычных дурацких замечаний.

Теперь, когда он молчит, больше ничто не оживляет здешнюю атмосферу. У нас стало тихо, как на кладбище. Ширах обращается ко мне только по делу; «доброе утро» к этому не относится. Его неизменный спутник Функ тоже прекратил со мной всякие разговоры. Гесс временами отдает мне команды, грубо и властно: «Подойдите сюда!» или «Доложите, что пишут сегодня в газетах». На днях он позвал меня: «Эй, вы!» Это было уже слишком. Необязательно накидываться на меня со своим неврозом власти. Я так ему и сказал.

2 декабря 1956 года. До Кабула осталось 353 километра. Если не будет метелей, рассчитываю прибыть в столицу Афганистана в середине января. Надеюсь, мне не придется пройти весь путь до Калькутты, но год назад я то же самое думал о Кабуле.

3 декабря 1956 года. Несколько часов назад вернулся со свидания с женой. У меня больше нет сил говорить ободряющие слова. Она была очень далеко от меня. Мы обменивались монологами.

4 декабря 1956 года. Сегодня приезжал Флекснер. Мы тепло встретились. Он заметил:

— Вы ничуть не изменились за эти десять лет.

Сам он заметно поправился. Мы обсуждали процесс по денацификации. Он рекомендовал тактику проволочек: задержки можно оправдывать моим заключением. После этих слов он, не подумав, выпалил:

— Если это сработает, мы, прежде всего, выиграем много лет.

Значит, нет никакой надежды? Он настолько уверен, что я останусь здесь до конца?

Тем не менее, эти сорок пять минут меня взбодрили. Я мог бы говорить часами. Нужна лишь тема для разговора. А моей единственной темой является мое прошлое.

24 декабря 1956 года. Сегодня отмерял свои километры в сумерках; я был совсем один; падал рождественский снежок. Со стороны Шпандау слышался колокольный звон; до меня доносились обрывки музыки в исполнении духового оркестра. После ужина закрылся в камере с двумя книгами; хотелось ощущения защиты и спокойствия. В книге о Шинкеле обнаружил литографию Предъямского замка. Ее копию мне подарил Даниэль Кренкер, мой профессор по истории искусства, когда я сделал доклад по архитектуре древних тевтонов. Лежа на кровати, я вспоминал, как часто в студенческие годы мы сидели в «Романском кафе» рядом с Мемориальной церковью кайзера Вильгельма — за маленькими железными столиками с белой мраморной столешницей. Это было излюбленным местом таких людей, как Георг Гросс и Кете Кольвиц, Дикс и Пехштейн, Лессер Ури и Либерман. В кафе существовала традиция вырезать свои мысли на мраморе. Как часто мы, двадцатилетние, бросали робкие взгляды на соседние столики. Мы гордились, что сидим рядом с такими знаменитыми людьми, которые часто оказывались предметом жарких споров; но нас не интересовало, что они делают. Предъямский замок был нам очень близок; а «Траншея» Дикса, с другой стороны, казалась нам созданием из другого мира. На нас производила впечатление не картина, а скандал вокруг нее. Когда я сегодня читаю газеты и вижу торжество искусства, пришедшего на смену искусству моего поколения, оглядываясь назад, я понимаю, что мало соответствовал своему времени. Я никогда не хотел иметь в своей коллекции Пехштейна или Кирхнера; Блехен был мне не по карману; я мечтал о картине Каспара Давида Фридриха. Я подарил Гитлеру Ротмана не потому, что Ротман был его любимым художником, а потому, что он соответствовал моим вкусам. И только сейчас, просматривая рисунки, сделанные в этой камере, я понял, что в моих руках все обретает романтические формы, и революция в искусстве прошла мимо меня, не оставив и следа на моей работе.

Только что заходил новый французский охранник Годо. Убедившись, что его никто не видит, он прошел по всем камерам, смущенно пожал руку каждому из нас и вручил маленькую коробку пирожных.

26 декабря 1956 года. Прошлой ночью размышлял в темноте. Рождество 1945-го я провел в камере Нюрнберга. В самый разгар процесса. Потом Рождество 1946-го — после объявления приговора. В 1947-м я встретил Рождество уже в Шпандау; это было очень тяжелое время для меня. Потом в 1948-м, вероятно, оно ничем не отличалось от 1947-го. 1949-й — все то же самое. И 1950-й. И 1951-й. Когда произносишь вслух, этот ряд кажется бесконечным. И 1952-й. Я никогда до конца не осознавал, как часто это повторялось. И 1953-й. И 1954-й. И 1955-й… И 1956-й… Сколько еще?

Прогулка в снегу поздним утром. Надел старые лыжные ботинки. Полковник Катхилл вышел на обход. Функ по-английски пожелал ему счастливого Рождества, и директор пожелал ему встретить следующее Рождество дома. Ширах гаркнул «Счастливого Рождества», будто отдал команду, и Катхилл ответил учтиво и сдержанно «Большое спасибо». Я держался в стороне, поэтому мы, несмотря на дружелюбное отношение, лишь обменялись обычными «Все в порядке?» и «Спасибо». Гесс вел себя так же.

В качестве рождественского подарка директора поставили новый проигрыватель. Капеллан принес две новые пластинки: великую симфонию до-мажор Шуберта и концерт для скрипки Бетховена. К всеобщему удивлению, Гесс впервые откликнулся на дружелюбное приглашение капеллана и пришел на концерт; раньше он всегда слушал из своей камеры. А потом произошла настоящая сенсация: вечером он взял в библиотеке Новый Завет. Функ ошеломленно спросил:

— Но, герр Гесс, почему у вас возникла такая идея?

— Потому что я знал, что вы спросите, — насмешливо усмехнулся Гесс.

Пока был жив Нейрат, он каждое Рождество передавал нам поздравления через капеллана. Редер и Дёниц хранят молчание.

27 декабря 1956 года. Функ сильно постарел после операции; в шестьдесят шесть он выглядит на восемьдесят. Он стал непривычно вялым. Любое дружеское слово вызывает у него слезы. Он почти потерял интерес к жизни. Большую часть времени лежит на своей койке, как в саркофаге, и смотрит в потолок.

28 декабря 1956 года. Ширах в саду. С отсутствующим видом, совершая отрывистые, непостижимые движения руками, он быстро шагает по дорожке. Иногда он останавливается, потом резко срывается с места, громко насвистывая какую-то мелодию. Он напоминает мне одного из эксцентричных персонажей Э. Т. А. Гофмана. Вместо импровизированной трости он теперь ходит с палкой — точной копией дубинки британских офицеров. Палка не останавливается ни на секунду и, как сейсмограф, регистрирует степень его внутреннего напряжения. Сегодня, когда, несмотря на мороз, Функ сидел на скамейке в саду, Ширах стоял перед ним, беспрестанно подпрыгивая и размахивая палкой, и что-то яростно ему выговаривал. Функ терпеливо сидел, уронив голову на грудь, и пропускал все мимо себя без каких-либо признаков эмоций. Похоже, силы у него на исходе. Иногда я пытаюсь проникнуть в его внутренний мир, но, по-видимому, вход туда теперь закрыт.

31 декабря 1956 года. Сегодня, в канун Нового года, я получил известие, что мой бывший заместитель Вилли Г. Шликер встречался с Бобом Мерфи, заместителем госсекретаря. Мерфи сказал Шликеру, что в середине января надеется провести в Государственном департаменте решение о роспуске Шпандау. Поскольку месяцев тринадцать назад Советский Союз явно склонялся в пользу освобождения Функа и меня, можно рассчитывать на положительное решение.

Шликер. Читая контрабандное письмо, я вспоминал наши многочисленные совещания в последние месяцы войны. В то время, когда все рушилось, ему было тридцать два года. Все мои главные помощники, которых мне, как правило, рекомендовали промышленники и с которыми я организовал программу вооружения рейха, были очень молоды: Эрнст Вольф Момсен, Йозеф Некерман, Штилер фон Хейдекампф, Ганс Гюнтер Золь. Иногда их назвали «детский сад Шпеера».

1 января 1957 года. Новый год, новая песня. Вчера Ширах, видимо, нашел в песеннике слова «Лили Марлен». С семи часов утра он распевает ее в камере практически без остановки. Он прерывается только для того, чтобы прогудеть импровизированный проигрыш на трубе.

8 января 1957 года. Провел что-то вроде опроса общественного мнения по оценке нашего авторитета у охранников.

Главной особенностью моего опроса является тот факт, что никто из участников о нем не знает — ни те, чья популярность оценивается, ни сами опрашиваемые. Я действую так: охранники решают, в каком порядке мы забираем еду. Они знают, что каждый из нас, как ни странно, хотел бы быть первым. Уровень их симпатии определяет, кого они первым выпустят из камеры. Я даю первому три очка, второму — два, третьему — одно и последнему — ничего. Через неделю Функ лидирует, у него сорок девять очков. Ширах с тридцатью девятью очками немного опережает меня. Я получил тридцать шесть очков, а Гесс всего два — его лишь раз выпустили вторым, а так он всегда выходит последним. Я впервые обратил внимание, что этот недисциплинированный, больной человек последние десять лет получает еду последним.

12 января 1957 года. Макклой написал моему деловому приятелю, что Государственный департамент благожелательно относится к моему освобождению. Он думает, что при постоянном нажиме на Советы мое освобождение может быть устроено в обозримом будущем. Почему я не разволновался? Почему сегодня, как и каждый день, я угрюмо и молча шагаю по своей круговой дорожке?

По коридору по-прежнему разносится «Лили Марлен».

13 января 1957 года. Всего несколько месяцев назад Гесс сумел назвать мне имена своих помощников, Клопфера и Фридриха, которые были мне нужны для процесса по денацификации. Сегодня, сидя на скамейке в саду, он спросил меня повелительным тоном:

— Только что Функ упомянул какого-то герра Литгена. Кто это такой?

На мгновение я онемел от изумления.

— Это же ваш адъютант!

Гесс глубоко задумался. Потом снова перешел на свой ноющий тон.

— Какой ужас! Я этого не знаю? Ради всего святого, как такое возможно? Можете мне объяснить? Мой адъютант. Правда? Должно быть, я потерял память. — В его глазах светился хитрый огонек.

— Не беспокойтесь, герр Гесс. В Нюрнберге во время процесса вы тоже потеряли память. После суда она вернулась.

Гесс изобразил удивление.

— Что вы говорите? Она вернется?

Я кивнул.

— Да, а потом снова пропадет. Со мной происходит то же самое.

Гесс с раздражением посмотрел на меня.

— Как? И с вами тоже? Что вы не знаете?

Я задумчиво посмотрел на него, будто пытаясь решить какую-то задачу. Потом обреченно пожал плечами.

— В данный момент я не могу вспомнить, кто вы такой и что здесь делаете.

Минуту Гесс ошеломленно смотрел на меня. Потом мы оба рассмеялись.

23 января 1957 года. Несколько недель назад я спросил одного из директоров, не могу ли я получить холст и масляные краски. Сегодня утром я узнал, что мне отказали. Одержимый идеей рисования, я перенес две воображаемые картины на бумагу; строго говоря, два наброска в романтическом стиле, символизирующие мой иллюзорный мир. Я сосредоточил все свое внимание и представил цвета картины, потом обозначил их на рисунке по номерам палитры. Напряжение было столь сильным, что я даже сумел заметить неверно подобранные цвета и с помощью одних лишь цифр по-новому наложил краску на отдельные куски картины.

12 февраля 1957 года. Уже несколько недель Функ нарушает свою строгую диабетическую диету — когда никто не видит, он высыпает почти все содержимое сахарницы в свою кружку. Чтобы замести следы, он добавляет туда кофе. Я подсчитал на логарифмической линейке: почти двести кубических сантиметров. Он пьет эту омерзительно сладкую бурду ночью перед сдачей анализа мочи. Я часто помогаю ему, вставая между охранником и сахарницей.

Французский главный врач обнаружил, что у Функа увеличена печень.

— Желтуха возвращается, — сетовал Функ. — Рука уже пожелтела, и глаза тоже.

Этот веселый человек часто помогал нам пережить депрессии в Шпандау, он сочетал в себе умение радоваться, оппортунизм и слезливость; но все его комичные черты постепенно стерлись. Сейчас он просто больной человек, понимающий, что конец близок. И все равно он травит себя ради призрачного шанса вернуться домой чуть раньше срока. Как собака, которая хочет умереть в родной конуре.

18 марта 1957 года. Узнали от Миза, что советский директор составляет выписку из истории болезни Функа по записям в медицинской карте за прошедшие десять лет. Значит, его дело находится на обсуждении. Но сегодня советский директор пришел к Функу в сопровождении врача. Функ тут же принялся распространяться по поводу своих многочисленных болезней. Русский грубо одернул его:

— Хватит прикидываться! И будьте любезны встать! Вы производите нелепое впечатление, номер шесть.

Функ гневно выкрикнул в ответ:

— Ну так пристрелите меня. Почему вы позволяете мне жить?

Внезапно я услышал, что Функ плачет. На мгновение наступила тишина, потом русский директор произнес ледяным голосом:

— Вы заключенный с пожизненным сроком и ведите себя соответственно.

Они вышли из камеры, и Функ снова начал кричать:

— Давайте, убейте меня, давайте, убейте меня!

Влаер недавно объяснил мне, что подобные нервные срывы характерны для диабетиков.

Тем временем русский директор направился к Гессу. Из его камеры тоже доносились сердитые голоса, но во всем этом бормотании мне удалось лишь различить громкую реплику русского:

— Если не съедите все, будете наказаны.

18 марта 1957 года. Сегодня утром, когда открывали камеры, у моей двери выстроились представители трех народов: Годо, Пембертон, Боков. Медленно и ритмично Годо сосчитал: «Раз, два, три!» — и все трое хором крикнули с низким поклоном: «С днем рождения!» Мне было трудно сдержать свои чувства.

Потом я принимал поздравления в умывальной комнате. Ко мне подошел Гесс.

— Ad multos annos! (Долгих лет, лат.) — сказал он и добавил: — Но не обязательно в Шпандау.

Потом подошел Функ; он хотел что-то сказать, но не смог — на глаза навернулись слезы, и он замолчал. Он больше не способен держать себя в руках. Ширах принес мне газету. Сегодня он все-таки сказал «Доброе утро», но сразу же ушел, прочистив горло и выдавив из себя что-то вроде «хм». Он не может переступить через себя, но мне все равно. Какое оцепенение души! Но у каждого из нас произошли изменения личности: Гесс превратился в истерика, Функ стал плаксивым, Ширах разучился общаться с людьми. А я?

26 марта 1957 года. Гесс пять дней провел в карцере, потому что не вымыл столы в коридоре и умывальной комнате. Он стойко перенес наказание. Не успел Гесс вернуться, как Ширах побежал к Фомину. «Номер семь сегодня не мыл умывальную комнату». Гессу пригрозили новым наказанием.

Тем временем Функ, трясущийся, с землистым лицом, продолжает вести азартную игру со своей жизнью. Он попросил меня каждый раз во время еды насыпать ему полкружки сахара; говорит, что не может сам этого делать, потому что стал слишком нервным.

6 апреля 1957 года. Два дня Функ не встает с постели. Теперь у него воспаление мочевого пузыря, и врачи снова диагностировали увеличение печени. Он три месяца сидел на «сахарной диете». Теперь бросил.

Пока Функ болен, Шираху не с кем поговорить. Утром он вдвоем с Фоминым посадил на круглой клумбе красные и белые люпины так, чтобы цветы выросли в форме советской звезды. Я спросил сидевшего в противоположном углу сада Гесса:

— Что вы думаете об этом? Ваш лидер молодежи рейха украшает цветочную клумбу красной звездой.

Гесс лишь улыбнулся.

6 апреля 1957 года. В зимние месяцы мне не удавалось придерживаться средней дневной нормы в десять километров; теперь мне нужно нагнать 62,9 километра. За прошедшие три недели я разделался с 43,3 километра, пройдя только за прошлую неделю 99 километров. Сейчас я упорно и чисто механически шагаю по своему маршруту, не пытаясь представить окружающие меня места. Я уже в Индии и, если все пойдет по плану, через пять месяцев буду в Бенаресе.

Жена Функа уже несколько месяцев намекает в письмах на недалекое будущее, когда она снова будет вместе с мужем.

— Очень странно, что русский цензор пропустил эти фразы, — заметил Функ. — Либо я их больше не интересую, либо они уверены, что я скоро умру.

Временами он возвращается к своей «сахарной диете». На днях, несмотря на острую боль в желчном пузыре, он попросил Шираха и меня стащить для него большие куски масла, оставшиеся после завтрака.

В последнее время много читаю. Еще в 1904 году Честертон в «Наполеоне из Нотгингхилла» описал страшные последствия массового психоза. В романе псевдокороль, выбранный наугад по адресной книге Лондона, играет на чувствах целого народа — как Гитлер, — вызывая нелепейшие поступки и реакции. Такие книги всегда читают после свершившегося факта.

Вечером опять думал о Честертоне. Удивительно, что упорядоченный, построенный на строгой иерархии и, казалось бы, незыблемый мир конца века предвидел появление подобных кесарей-демагогов, которым требуется раскол в обществе. Я подумал, как часто Гитлер с воодушевлением говорил о «Туннеле» Келлермана — тоже история демагога, эта книга произвела на него сильное впечатление в молодости. Что примечательно, на рубеже веков тоже велось обширное изучение законов психологии масс. Работами Лебона пользуются по сей день, насколько я знаю. Ему не нужно было наблюдать за великими демагогами от Ллойда Джорджа до Ленина, Муссолини и Гитлера, чтобы понять механизм психики масс.

Интересно, как воспринимали книги Честертона в его время — как пророчество или как увлекательную сказку? По крайней мере полвека спустя очевидно, что он предвидел будущее. Во всяком случае я пришел к следующему заключению: искусству не нужна действительность, чтобы раскрыть правду об эпохе.

8 мая 1957 года. По тайному каналу получил копию письма от министра иностранных дел Германии Генриха фон Брентано. Немецкая сторона, пишет он, уже долгое время пытается добиться амнистии для меня и Функа.

17 мая 1957 года. Вчера вечером Харди сказал, что директора три дня подряд проводят специальные совещания. Такие же совещания проходили перед освобождением Редера. Охранник пошел к Функу, чтобы и ему сообщить об этом.

Я долго не мог заснуть, чувствуя, что это может коснуться и меня. Утром заглянул в «Предсказания» и прочитал: «Нужно быть терпеливым и надеяться на помощь Господа». Глупо верить в такие вещи.

В девять часов мы гуляли в саду; Функ оставался в камере. Однако через пятнадцать минут он появился вместе с Пизом, но не подошел к нам; он в одиночестве сидел на стуле у тюремной стены. Словно обратившись в камень, он смотрел на свои ботинки. Я подошел к нему, но он попросил меня уйти, потому что нас мог заметить Фомин. Функ так нервничал, что его рука непрерывно тряслась.

Несколько минут спустя явился Фомин и приказал ему идти с ним. Функ нерешительно, на нетвердых ногах, не оглядываясь, последовал за русским. Мы перестали работать и наблюдали за ними из другого конца сада. В этой ситуации не было ничего необычного, но мы все чувствовали, что что-то происходит. Через два часа Годо рассказал нам, что Функа сначала заперли в камере. Он рухнул на кровать. Казалось, ему пришел конец. Однако сорок пять минут спустя его вызвали в медицинский кабинет, где его ждали Катхилл, Летхэм и врач. Ему дали успокоительное, потом Катхилл попросил его сесть — они хотят ему кое-что сказать: он свободен.

Его одежда и ценные вещи уже лежали в комнате для свиданий, доложил Годо. Функ сразу надел свое кольцо и засунул золотые часы в карман жилета. Его жена ждала в машине во дворе. Последним, кому помахал Функ из машины, был американский охранник Харди, дежуривший у ворот. Эту новость держали в тайне и сообщили только через несколько часов после его освобождения. По прошествии некоторого времени к тюрьме неизвестно зачем подъехали две машины, набитые немецкими полицейскими.

Я рад за Функа и в то же время расстроен. Пройдут месяцы, прежде чем люди снова вспомнят о Шпандау.

17 мая 1957 года. Теперь нас осталось только трое. Я совсем один. Гесс и Ширах не в счет.

Случилось то, чего я боялся.

21 мая 1957 года. Новые надежды. Говорят, в «Старс энд Страйпс» была статья о расформировании Шпандау; вроде бы и по радио тоже об этом говорили. Во всех трех западных газетах вырезаны две колонки на первой полосе. Я долго смотрел на дыры в страницах. На этот раз даже Гесс верит в перемены. Я занимался организацией своего возвращения домой — составил подробный план на двух плотно исписанных листах.

Но не отправил его.

23 мая 1957 года. Сегодня утром, в двенадцатую годовщину моей неволи, Влаер принес мне статьи, которые два дня назад были вырезаны из газеты. Власти планируют перевести Гесса в психиатрическую больницу, а Шираха и меня — в Тегельское исправительное учреждение. Пытаясь докопаться до причин своей паники от этих известий, я понял: несмотря ни на что, Шпандау стала для меня неким подобием дома. Если я не выйду на свободу, я хочу остаться здесь.

Днем посадил куст сирени около сада камней. Она начнет цвести только через три-четыре года.

4 июня 1957 года. Визит нового американского генерала. Подготовка к переводу в Теге ль? Проверка была необычайно краткой и обезличенной. Открывается дверь, входит генерал. «Это номер пять, Шпеер. Это новый генерал». Легкий кивок, дверь закрывается. Две секунды. Быстро в часовню. Еще две секунды. Одна минута в саду. Потом марш-бросок в офицерскую столовую. Три охранника едва успевали отпирать и запирать двери.

18 июня 1957 года. Охранники проявляют больше понимания, чем можно было предположить. Хотя мы не сказали ни слова, они даже месяц спустя видят, как действует на нас освобождение Функа, особенно на Шираха. Мы тоже осознаем, как мы теперь зависимы друг от друга. В последнее время мы каждый день вместе делаем несколько кругов по дорожке. Однако мне каждый раз приходится себя заставлять, потому что мое стремление к уединению пересиливает мою потребность в компании. Кроме того, меня беспокоит, что депрессии и тревоги Шираха могут оказаться заразными.

Тем не менее, его своенравный и тяжелый характер меня стимулирует. Его взгляд на вещи практически всегда отличается от моего. Но это пробуждает во мне дух противоречия, между тем я готов согласиться с любой книгой, которую читаю в данный момент.

Я понимаю, что ни одна книга не заменит живого человека. В случае с Ширахом, по-видимому, еще примешивается чувство неприязни. Я часто спорю не столько с доводами, сколько с человеком, который мне совсем не нравится.

Как бы там ни было, мы стали обсуждать тот факт, что оба впали в немилость перед крушением рейха: Ширах — после визита в Бергхоф в первой половине 1943-го, когда отчаянно возражал против преследования евреев; а я — в начале 1944-го. Мы размышляли, какие интриги сыграли свою роль в обоих случаях, а потом разговор зашел о легковерии Гитлера, которое столь разительно отличалось от его обычной недоверчивости.

— Вы думаете, он лишь из тщеславия и заносчивости не хотел видеть, как его обманывают? — спросил я.

— Не совсем так, — нравоучительным тоном ответил Ширах. — Легковерие Гитлера носило оттенок романтичности, подобные качества мы методично культивировали в гитлерюгенде. В конце концов мы придумали идею общества, основанного на верности и повиновении; мы верили в преданность и искренность, а больше всех верил Гитлер. Он был склонен поэтизировать действительность.

На мгновение я растерялся. Подобные мысли никогда не приходили мне в голову. Но потом я вспомнил Геринга с его страстью к театральным костюмам, Гиммлера с его маниакальной любовью к фольклору, не говоря уж обо мне с моей слабостью к развалинам и идиллическим пейзажам.

— Вообще-то не только Гитлер, — заметил я. — Все мы имели такую склонность.

— Очень хорошо, — раздраженно бросил Ширах, слегка раздосадованный тем, что я прервал ход его мыслей. — но если Гитлер подозревал, что кто-то имеет противоположное мнение, его легковерию приходил конец. Так было, когда я организовал в Вене выставку «Юное искусство».

Я вспомнил обед в рейхсканцелярии. Вошел Геббельс, держа в высоко поднятой руке каталог выставки, и язвительно произнес: «Дегенеративное искусство под покровительством рейха и партии! Это что-то новое!»

Я рассказал Шираху, что Гитлер просмотрел каталог и с раздражением воскликнул: «Даже подходящего названия не могли придумать! «Юное искусство»! Здесь же одни старики, идиоты из позавчерашнего дня, которые до сих пор пишут в том же стиле. Молодежный лидер рейха должен выяснить у молодых людей, что им нравится, а не заниматься пропагандой против нас!»

Ширах знал, что произошло. На обеде присутствовал его тесть Генрих Гофман, придворный фотограф Гитлера, и сразу ему позвонил.

— Мою карьеру это не разрушило, — возобновил нить разговора Ширах. — Но с того дня мое мнение об искусстве больше ничего не значило.

В те годы его официально восхваляли и осыпали литературными премиями, продолжал Ширах, но он так и не сумел вызвать у Гитлера интерес к себе. Он даже не знает, прочитал ли Гитлер хоть один сборник его стихов.

— Литература его мало привлекала, — подытожил Ширах. — В этом смысле вам повезло больше. Он был просто одержим зданиями.

20 июня 1957 года. Пока я записывал разговор с Ширахом, мне пришло в голову, что Гитлер ни разу при мне не говорил о писателях Третьего рейха. Я не припомню, чтобы он когда-нибудь ходил на заседания Палаты литературы рейха^[17] или общался с такими видными писателями, как Эрвин Кольбенхайер, Ганс Гримм или Ганс Фридрих Блунк. С другой стороны, он брал Брекера с собой в Париж; часами сидел в мастерской Трооста; каждый год открывал Большую художественную выставку; и с начала двадцатых годов до первых лет войны он не пропустил ни одного сезона в Байрейте. Литература была не его искусством. Странно, как я раньше этого не замечал!

Интересно, почему он так относился к литературе? Вероятно, главная причина в том, что Гитлер все воспринимал как инструмент для достижения какой-либо цели, и из всех видов искусства литература меньше всего годится для использования в качестве инструмента политики силы. Ее воздействие невозможно предсказать, и сам факт, что книги читают в одиночестве, видимо, вызывал у него подозрения. В любом другом виде искусства можно было с помощью умело организованного представления изменить мнение публики — но только не читателя, сидящего с книгой в четырех стенах. К тому же для него искусство всегда было связано с сенсационностью, зрелищностью; он любил сильные эффекты, а литература не била наотмашь. И все же Ширах снова сделал неверные выводы, хотя сначала они и показались убедительными. Включая идею с романтизмом. Гитлер не чувствовал двойственную природу романтизма, внутренние конфликты этого направления в искусстве и склонность к упадничеству. Не понимал он и чистоту и безмятежность романтизма. Он видел лишь его темную сторону, тягу к разрушению и растиражированные искаженные формы: его идеализм. Вильгельм Гауф, Рихард Вагнер и Карл Май.

23 июня 1957 года. Сегодня Ширах рассказал, что в конце письма его сестра написала: «Охлаждаю шампанское». Поскольку в августе она уезжает в путешествие, его должны освободить раньше. Все уже готово к встрече Шираха.

14 июля 1957 года. Наша тюремная крыша прогнила в нескольких местах, и сейчас ее ремонтируют — работа продолжается уже несколько недель. Это не предполагает перевода в Тегель.

Нас выпускают на прогулку только после шести вечера, потому что рабочие могут заглянуть во двор или в сад. Самая жара. Но с берлинских озер дует свежий ветерок, и висящий над городом смог до нас не добирается.

Впервые за десять лет я провожу вечера на воздухе. Забытые цвета: зеленый становится сочнее, синие и красные цветы — ярче, а сад кажется намного больше. Лучи заходящего солнца освещают листья причудливой формы, отливающие то бронзой, то золотом на фоне темно-синего ночного неба. Листья, стилизованные под папоротник.

Как хочется хотя бы раз прогуляться под луной!

30 июля 1957 года. В свой второй приезд Флекснер выглядел растерянным. Наверное, из-за того, что документы, которые он хотел передать мне, забрали до нашего разговора.

2 августа 1957 года. С тех пор как пресс-секретарь Федеративной Республики заявил, что отношения с Советским Союзом окончательно испортились, наш гуляш состоит из одних потрохов, и есть его невозможно.

10 августа 1957 года. В прошлом апреле Гесса осматривал американский психиатр, через некоторое время — его французский коллега, а три дня назад — еще один американский психиатр. Все три специалиста, по словам Влаера, пришли к единому мнению: у Гесса истерическое расстройство, но он не настолько болен, чтобы переводить его в психиатрическую больницу.

Шираха этот диагноз не обрадовал. По его логике, перевод Гесса увеличил бы его собственные шансы на освобождение.

12 августа 1957 года. Сегодня вечером, не знаю почему, все время думал о предсказании гадалки на ярмарке в конце Первой мировой войны. Мне тогда было тринадцать. Вот что она предсказала: «Ты рано достигнешь славы и рано отойдешь от дел». Когда в тридцать лет я стал главным архитектором Гитлера, мать однажды во время моего приезда в Гейдельберг напомнила мне об этом предсказании. До сих пор помню, как все за столом смеялись над второй частью пророчества. Теперь мне уже не смешно.

16 августа 1957 года. Мне приснился странный сон. Во время еды я сломал зуб, сунул пальцы в рот и, к своему удивлению, достал большой кусок сгнившей челюстной кости. Я с любопытством ее разглядывал, будто она не моя.

Ширах точно истолковал мой сон:

— Терять челюстные кости к несчастью.

17 августа 1957 года. Я продолжаю свое путешествие и уже миновал Бенарес. Мне осталось всего 780 километров до Калькутты, куда хотелось бы добраться к 23 октября. В то же время это будет мой десятитысячный километр. Боков сказал, что от Берлина до Владивостока — двенадцать тысяч километров по железной дороге.

21 августа 1957 года. Ночью проснулся в три часа. В коридоре кричали и смеялись охранники, громко стучали по столу, будто сидели в пивной. Я различил голос Фомина и вроде бы Годо. Во мне поднялась волна ярости. Я нажал кнопку, и при звуке падающей доски шумная компания затихла. Все вместе они подошли к окошку в моей двери.

— Что вы хотите? — резко спросил Фомин.

— Откройте дверь, мне надо вам что-то сказать.

— Нужно сходить за ключами, — ответил Фомин.

Через некоторое время дверь открылась. На меня уставились Фомин, Харди и Годо.

— Вы очень… — начал я.

Но меня перебил Фомин:

— Номер пять, почему не поздоровались?

Я отвесил официальный поклон каждому из трех нарушителей тишины.

— Доброе утро, доброе утро, доброе утро! Не надо так шуметь. Вы не даете мне спать. Если не прекратите, я подам жалобу.

Из них словно вышел воздух. У Годо был несчастный вид, Харди смущенно хихикнул. Первым пришел в себя Фомин:

— Немедленно возвращайтесь в камеру, номер пять.

Но после этого они разговаривали только шепотом.

21 августа 1957 года. Несколько недель читаю «Учение о творении», один из томов «Догматики» Карла Барта. Боков с любопытством взял в руки книгу.

— Что это за книга?

Я объяснил, что это книга по теологии.

— Теология связана с реальностью?

Я сказал, что нет.

— Зачем тогда читать?

— Есть вещи за пределами реальности, — ответил я.

Боков покачал головой.

— В книге есть что-то новое?

— Нет, пожалуй, нет, — улыбнулся я.

Он изумленно посмотрел на меня.

— Зачем тогда читать?

Дореволюционный русский задал бы такой вопрос?

3 сентября 1957 года. Перед отъездом в Америку на год меня навестила Маргарет — ей сейчас восемнадцать. Мы заранее договорились не показывать грусти при расставании. Никаких усилий для этого не потребовалось.

17 сентября 1957 года. За последние месяцы сменились несколько охранников. Недавно ко мне зашел попрощаться Петри. В возбуждении он снова и снова повторял слово «свобода». Сколько же лет Петри провел здесь? Тщетно пытаюсь решить эту задачу.

Его преемник, профессиональный боксер в среднем весе, провел множество поединков; и судя по его лицу и изуродованным ушам, не очень удачных. Но, как часто бывает, он — добрый и участливый. Несколько дней назад вновь прибывший русский по фамилии Наумов во время своего первого дежурства простодушно протянул мне руку в приветствии. Я не решился пожать ее, и Боков объяснил ему правила. Наблюдавший за этой сценой Ростлам до сих пор смеется при мысли, что кому-то могло придти в голову пожать руку заключенному. До какой же степени арестант становится просто номером для профессионального охранника!

Вчера после двухлетнего перерыва начал трехнедельный отпуск — как обычно, отсыпаюсь. В последнее время мне снятся тяжелые сны.

30 сентября 1957 года. У полковника Джерома Катхилла, британского директора, был удар. Он лежит в больнице с коронарным тромбозом. Говорят, ему лучше, хотя никто не надеется на его возвращение.

Он всегда был прямым и честным, иногда причиняя при этом боль — но мы всегда знали, что от него ждать. Как я недавно узнал, он награжден крестом «За выдающиеся заслуги» — это вторая по значимости награда времен Первой мировой войны, приблизительно соответствует нашему ордену «За заслуги». Я попросил Пиза передать ему мои пожелания скорейшего выздоровления. Он поблагодарил меня в ответ.

Год двенадцатый

Первый спутник и мои тревоги — Редер сочиняет сказки — Санитара вербует НКВД, и он вынужден уйти — Самовосхваление в дубовой роще Нюрнберга — Страшные истории Функа в немецкой прессе — Размышления о пере ястреба — Посол Дэвид Брюс с визитом в Шпандау, передает привет от Макклоя

5 октября 1957 года. Огромный заголовок в сегодняшней газете — запустили первый спутник вокруг земли. Несколько минут лежу на кровати с бьющимся сердцем. Некоторые новости тяжело действуют на меня. Первые сорок лет жизни я восхищался техникой. Когда Вернер фон Браун рассказывал мне о своих будущих проектах, например о полете на Луну, я заворожено слушал. Но Гитлер с его основанной на технологиях диктатурой и конвейером по истреблению евреев нанес мне такой сильный удар, что я больше никогда не смогу восторгаться технологиями. Сегодня меня пугает каждое достижение техники. Новости, подобные этому сообщению о первом спутнике, заставляют меня думать о появлении новых возможностей для уничтожения людей и вызывают страх. Если завтра они полетят на Луну, мне будет еще страшнее.

12 октября 1957 года. Сегодня пришло письмо от Хильды, которое меня встревожило: словно его написал чужой человек. Я долго не мог вызвать в памяти ее образ. Ни один член семьи не знает, каково жить в заключении. Они не представляют, каких усилий стоит мне каждое свидание, каждое письмо, как мне трудно держать себя в руках и не огорчать их.

Мне в руки случайно попал элегический рисунок, который я сделал лет восемь назад. Он точно передает, что я чувствовал в то время. Один на вершине горы высотой три тысячи метров, и полная тишина вокруг.

15 октября 1957 года. Функ тайком передал сообщение Шираху, что в октябре четыре державы встретятся в Берлине, чтобы подготовится к роспуску Шпандау. Ширах уверен, что Шпандау прекратит свое существование после 31 декабря; совсем недавно он утверждал, что все будет кончено к августу. Гесс изображает пессимизм:

— Пустая болтовня. Шпандау останется.

Некоторые охранники пытаются задушить наши надежды в зародыше. Сегодня Ростлам спросил меня, надо ли заказывать к весне семена сахарной кукурузы. Неизвестно, будем ли мы еще здесь следующей весной, ответил я. На что он равнодушно сказал:

— Вы будете здесь. И через девять лет тоже. Можете не сомневаться.

31 октября 1957 года. Сегодня Летхэм направил на дежурство в комнате для свиданий дружелюбного Бокова, который почти не знает немецкого. Русский был доволен:

— Я увижу вашу жену!

Мы с женой впервые встретились без русского переводчика, записывающего наш разговор; и директоров тоже не было. Наш первый нормальный разговор за много лет. Я понял, что дело не столько в отчуждении, сколько в назойливом наблюдении, мешающем нормальному общению. В приподнятом настроении я, вопреки всем правилам, представил Бокова жене.

— Это очень дружелюбный русский охранник. — Смеясь, я добавил: — Когда он дежурит ночью, он часто не дает нам спать своим громким храпом.

Боков добродушно ответил:

— Если вы скоро выйдете на свободу, напишете историю о Шпандау. И о храпящем Бокове.

1 ноября 1957 года. Второе свидание с женой — снова без советского переводчика. С другой стороны, через несколько минут пришел американский директор, сел рядом с моей женой и нагло рассматривал ее лицо.

7 ноября 1957 года. Сегодня — не могу поверить своим ушам — Ширах вдруг снова начал насвистывать «Лили Марлен». Я не слышал ее уже месяцев восемь. Только бы не новый приступ!

17 ноября 1957 года. Во время прогулки Ширах пересказал мне отдельные отрывки из воспоминаний Редера, которые ему удалось прочитать. Редер теперь сочиняет сказки про Шпандау, говорит он. Помимо всего прочего, он рассказывает о своих дружеских отношениях с Дёницем и Нейратом во время заключения. На самом деле, он и Дёниц много лет были заклятыми врагами. Ширах признался, что Редер часто распекал его, когда он беседовал с Дёницем: «Не стоит даже говорить с ним».

Именно Ширах поддерживал Редера, когда тот страдал от депрессии, именно Ширах помогал ему во время болезни. По собственной инициативе Ширах несколько раз направлял комендантам Берлина ходатайство об освобождении Редера, когда адмирал тяжело заболел. Но оглядываясь назад, Редер хочет, чтобы в Шпандау его связывали только с гросс-адмиралом Дёницем и дипломатом Нейратом; все остальные могут повредить его репутации. Министр иностранных дел и главнокомандующий ВМС — люди его круга, так сказать; остальные — всего лишь арестанты. Теперь Ширах с горечью говорит:

— Вот так-то. Как только кто-то выходит на волю, он как можно дальше отстраняется от тех, кто остался.

4 декабря 1957 года. Еще один визит Флекснера. Хотя раньше русские проявляли особенный интерес к визитам адвокатов, на этот раз никто из них не присутствовал. За нашей встречей наблюдали британский и французский охранники. Я спросил Флекснера, когда он приедет и заберет меня отсюда.

— Хотел бы я, чтобы это произошло прямо завтра! — ответил он.

— Очень хорошо, очень хорошо, — вставил Садо, жизнерадостный паренек.

Он довольно часто вмешивался в разговор. Мне удалось выдержать целый час без видимого изнеможения.

После свидания новый начальник русской охраны по Фамилии Ешурин, который свободно говорит по-немецки, спросил:

— Вы довольны встречей? Обсуждали освобождение?

Я сказал «нет».

— Вам следует подать прошение об амнистии. Ведь в конце войны вы были единственным человеком, кто помешал Гитлеру все уничтожить.

Когда я сказал, что уже подавал прошение, он скептически предположил:

— Но оно могло не дойти. В нашей стране такое часто случается.

Вообще обо мне, по-моему, забыли. Сообщения о попытках добиться моего освобождения приходят все реже. Мои немногие друзья смирились. Скоро кончатся мои силы. Как только начнется моральное разложение, мне больше не придется строить планы на будущее.

Сегодня Ширах ломал голову над шестью кусками мыла, которые ему прислала сестра.

— Даже если она считает, что один кусок уходит за две недели, этого хватит до марта.

Качая головой, он вернулся в камеру.

17 декабря 1957 года. Преемником Катхилла назначили полковника Проктера, начальника протокольной службы при британском коменданте Берлина. Человек с хорошими манерами, чего не скажешь о Катхилле. Новый директор продолжает исполнять свои обязанности при коменданте; значит, в Шпандау он будет работать между делом. Необременительная работа, должен сказать.

24 декабря 1957 года. В коридоре суета. Охранники тихонько напевают рождественские гимны, но меня это больше не трогает. Вечером — служба. После освобождения Функа некому аккомпанировать на органе, поэтому мы больше не поем хоралы. Вместо этого в конце службы нам разрешают полчаса послушать пластинки. Но сегодня мы отказались от записей рождественской музыки. Я не боялся впасть в сентиментальность, скорее я потерял ощущение праздника.

25 декабря 1957 года. В виде рождественского подарка один охранник рассказал нам, что у директоров есть доказательства существования незаконных каналов связи с внешним миром. Вскоре после этого Шираха вызвали в администрацию. Баварский суд прислал тюремному начальству документ, подписанный его рукой, и попросил подтвердить подлинность подписи. С ледяным спокойствием Ширах заявил, что это не его подпись. Вернувшись, он лишь сказал:

—  Слава Богу, я был готов.

26 декабря 1957 года. Вчера Тони Влаер поехал к теще в восточный сектор. Двое наших русских попросили подвезти их до Карлсхорста. Когда он их высадил, они недвусмысленно предложили ему пройти с ними. Потом его несколько часов допрашивали офицеры НКВД. В конце концов они объяснили, что им нужно: они ищут агента для работы с ними, а поскольку он всегда хорошо ладил с русскими в Шпандау, они решили завербовать его. Когда он попытался отказаться, они надавили и показали подготовленное письмо, в котором он дает согласие на сотрудничество и соблюдение тайны. От страха Влаер его подписал. Теперь, рассказывал он мне, пятнадцатого января он должен выполнить свое первое задание. Он в ужасе и отчаянии.

27 декабря 1957 года. Вчера я посоветовал Тони Влаеру сообщить властям союзников, несмотря на тревогу за тещу. Он написал рапорт в британскую военную полицию и голландское консульство. Они порекомендовали ему уехать из Берлина и вернуться в Голландию. По их словам, в последнее время было много случаев похищения людей. Он подал заявление об увольнении и через несколько дней уедет домой. Десять лет он помогал мне.

28 декабря 1957 года. Последний год был самым тяжелым. Как ни один другой, он был полон обманутых надежд. Меня все чаще одолевают сомнения, что я долго не продержусь. От этих мыслей меня охватывает страх.

Судя по письмам из дома, праздники прошли так же, как в моем детстве, только немного проще и без изысков. Но читая их письма, я словно перенесся в те годы. Некоторые из детей на Новый год уехали кататься на лыжах. Маргарет встретит Новый год с друзьями. Эти планы тоже вызывают в памяти знакомую атмосферу прошлого. Как странно!

Ближе к концу войны, когда стало ясно, что крах неминуем, что все кончится не просто поражением в войне, я чувствовал, что рушится не только этот режим и этот рейх, но и весь мир. Описывая всеобъемлющий характер происходящего, люди вполне обоснованно говорили о катастрофе. Казалось, все кончено; все утратило свою чистоту и невинность. Мы не сомневались, что не только функционеры режима сойдут со сцены, но и целые пласты, составлявшие основу общества. Целый мир со своей культурой своими правами на собственность, со своим авторитетом, своей нравственностью — другими словами, со своей властью — попросту прекратит существование. Впереди мы видели годы нищеты и унижений. Со свойственным мне романтизмом, я даже связывал с этим будущим какие-то надежды на нравственное и интеллектуальное обновление. После этого поражения автомобили, самолеты, технические достижения перестанут существовать для Германии; их место займут музыка, поэзия и искусство. Как после поражений в битвах при Йене и Ауэрштедте, Германия вновь займется своей культурной миссией.

Но революция, которую мы ждали, которая в то время казалась неизбежной, так и не произошла. Не берусь судить, переживает ли общество интеллектуальный и духовный подъем. Но формы жизни, все обычаи среднего класса, несомненно, вернулись. Об этом свидетельствует каждое письмо из дома — неважно, рассказывает оно о студенческих вечеринках или гребном клубе Гейдельберга, о друзьях детей или праздновании Рождества. Говорят, сейчас снова принято целовать руку и обращаться к женщине «gnadige Frau» («милостивая государыня»). Больше всего удивляет, что страна снова процветает. По-моему, критика этого процветания является главной и излюбленной темой современной литературы. Деление на социальные слои и группы, если я правильно понимаю ситуацию, стало еще заметнее, чем в Третьем рейхе; все это напоминает положение в Веймаре, от которого я пытался избавиться в те годы. Технология тоже вернулась и доминирует еще увереннее, чем раньше; все предупреждения об опасности были забыты. Иногда газеты создают впечатление, что Федеративная Республика — это одна сплошная промышленная зона, безостановочно производящая средства для процветания. Под прошлым подвели черту, насколько я понимаю, не глядя в будущее. Они скорее сделали шаг назад. Вернулись во времена Республики. Каким устойчивым может быть общественный порядок!

1 января 1958 года. Первый день нового года. Я переписал цитату из Кокто: «Люди превратили меня в человека, которого я не узнаю… Ужасно было бы встретить это существо на улице».

12 января 1958 года. Несколько недель назад пересек Ганг. Сейчас иду по высокому горному хребту, поросшему буйной растительностью. Остается еще четыреста километров до Мандалая в Бирме и тысяча сто до Куньмина в Китае. Хочу завернуть в Паган, небольшую деревушку, в которой более двух тысяч довольно крупных пагод. Главным предназначением деревни, построенной между одиннадцатым и двенадцатым веками, было поклонение Будде. Когда я читал об этом поселении, я невольно вспоминал наши проекты для Нюрнберга. Предполагалось, что территория партийных съездов со временем тоже превратится в область духовных церемоний. Сама территория съездов должна была стать лишь первым этапом, ядром всей системы. Уже сажали дубовые рощи. В них мы планировали возвести самые разные здания религиозного характера: памятники в честь торжества идеи Движения и его побед; мемориалы выдающимся личностям. Сегодня мне это кажется глупым самовосхвалением, но тогда я тайно решил поставить собственную гробницу около большого проспекта для шествий, в том месте, где проспект проходит по искусственному озеру. Я даже обсудил это с мэром Нюрнберга Либелем. Но Гитлеру ничего не сказал. Как только я завершу свои проекты, казалось мне в то время, я стану знаменитым и тогда смогу говорить о подобных вещах.

Сегодня преодолел тринадцать с половиной километров. Мне нужно довольно много наверстать, потому что на прошлой неделе прошел всего пятьдесят семь. Учитывая мою нынешнюю депрессию, без этого жестокого педантизма я бы уже отказался от своей игры.

25 января 1958 года. В саду обосновались несколько сотен скворцов — очевидно, они пропустили осеннюю миграцию на юг. Они летают эскадрильями и с такой точностью выполняют повороты, что любой командующий военно-воздушных сил побледнел бы от зависти. Сегодня, когда мы слушали пластинки, они стайками собрались на ветках акации. Казалось, они с любопытством рассматривают нас через окно.

Больше ничего не произошло. За четыре недели.

29 января 1958 года. Решил бороться с монотонностью жизни и за последние два дня написал тридцать страниц по истории окна.

Поверхность окон в Левер Хаусе (1952 г.) составляет, по моим подсчетам, 16 процентов от площади освещаемой поверхности. Но больше двухсот лет назад Фишер фон Эрлах добился гораздо более высоких пропорций. В замке графа Штаремберга в Энгельхартштетгене (1694 г.) площадь окон составляет 27 процентов; во дворце Клам-Галласов в Праге (1713 г.) — то же процентное соотношение; в Императорской библиотеке в Вене (1719 г.) еще больше — 34 процента. Разумеется, такой процент освещенности во дворцах в стиле барокко достигался за счет высоких окон и высоких потолков.

Но эти пропорции были характерны не только для домов знати. Давид Цилли, прусский архитектор, руководитель строительства в Померании, в конце восемнадцатого века спроектировал простые дома для бюргеров с площадью окна от 18 до 22 процентов. Даже в домах для крестьян и лесников эти показатели доходили до 8–13 процентов. Но по-настоящему меня интересует отнюдь не статистика. Я собрал эти цифры исключительно как материал для моего основного вопроса: какая связь между растущим стремлением к свету и духом времени? Поначалу мне казалось, что большинство фактов предполагает связь между площадью окна и рационализмом. Но сейчас я далеко ушел от этой точки зрения. На первый взгляд она выглядит убедительно, но, как все правдоподобные теории, по зрелому размышлению не выдерживает критики. Фасады промышленных домов в голландских городах шестнадцатого и семнадцатого веков часто почти полностью состояли из стекла. И, несмотря на весь протестантский рационализм, эта конструкция на целый век опередила появление рационализма в архитектуре. Готика, с другой стороны, не отличалась особым стремлением к свету, хотя обладала всеми техническими средствами для достижения этой цели, как видно, скажем, по Сан-Шапель, где соотношение площади окна к площади помещения достигает 160 процентов. Но огромные готические окна служили не только для того, чтобы пропускать свет и освещать неф церкви; они, скорее, наоборот, его исключали или преобразовывали в мистическую атмосферу. Кроме того, цветные витражные стекла заслоняли верующих от внешнего мира; эти окна на самом деле были сверкающими стенами.

Еще одна область исследований — место хрустального дворца в мифах, литературе, легендах. К примеру, Вирнт фон Графенберг при описании жилища королевы Гиневры, жены короля Артура, представлял себе именно такой хрустальный дворец. Замок в «Герцоге Эрнесте» и дворец королевы Кандес из Мероэ тоже целиком состояли из прозрачного материала. В каждом случае мне ясно одно: эти средневековые фантазии не имеют ничего общего ни со стеклянным небоскребом, который Мис ван дер Роэ хотел построить в 1921 году в Берлине, ни с «Хрустальным домом в горах» по проекту Бруно Таута — «построенным из одного хрусталя», который будет вызывать «благоговение, непередаваемую тишину среди снегов и льда». Таут, судя по его чертежам, собирался строить здания высотой в несколько сотен метров.

2 марта 1958 года. Прошел еще один месяц. Вот и все.

21 марта 1958 года. После девятимесячного перерыва снова могу работать в саду. Нужно спасти мои растения от разросшихся сорняков. Работа дает мне предлог ненавязчиво держаться подальше от Шираха. Лишь изредка я делаю с ним несколько кругов по дорожке. Его постоянно плохое настроение и раздражительность действуют мне на нервы. Я рад, что мне больше не приходится все это выслушивать. Его недовольство портит весь день. Я пытаюсь себя защитить.

4 апреля 1958 года. Несколько месяцев назад я в письме попросил жену убедить журнал не печатать намеченную серию статей о Шпандау. Но все было напрасно. Теперь у меня в камере лежат четыре номера этого журнала. На обложке первого номера красуется моя ужасная фотография, сделанная в Шпандау. Текст статьи — почти одна сплошная ложь. Там говорится, к примеру, что строго соблюдается запрет на разговоры, охранники отдают приказы в грубой форме, нас ежедневно обыскивают, и так далее. Функ и его друзья рассказывают жуткие истории. Он возводит напраслину на Летхэма и Террея, которые всегда заботились о нас, особенно в тяжелые времена. Лично со мной все складывается неплохо. Журнал цитирует Телфорда Тейлора, главного обвинителя на Нюрнбергском процессе с американской стороны: «Я бы поддержал решение об освобождении Шпеера. Ширах, на мой взгляд, заслужил каждый год своего приговора». А вот что говорит американский журналист Луис П. Лохнер: «Прежде всего, Шпеер — человек, давно заслуживший свободу». Русских это не обрадует.

После этих статей в Шпандау пришло триста поздравлений с моим днем рождения. Конечно, я их не получил.

19 апреля 1958 года. Сегодня слушали пластинку с записью григорианских хоралов. Хотя изначально хоралы служили для выражения любви к Богу в Средние века, в то же время их монотонность свидетельствует о неиспорченности людей того времени, их способности испытывать эмоции. В более сильных стимулах не было необходимости. Средневековым художникам тоже достаточно было небольших жестов, чтобы выразить драму. А недавно я прочитал, что в те времена люди, впервые услышав полифонию, теряли сознание. Таким образом, можно предположить, что прогресс ведет к обеднению духа.

9 мая 1958 года. Под вечер наблюдал за двумя куропатками; и еще видел земляного червя. Вероятно, куропатки найдут червяка и слопают его. Хотя, с другой стороны, над куропатками уже кружат ястребы.

12 мая 1958 года. Сегодня нашел несколько ястребиных перьев в саду. Приколол их к стене камеры.

22 мая 1958 года. Долго рассматривал ястребиные перья. Они состоят из множества крошечных элементов, растущих по сложной схеме. Соседние элементы пера должны расходиться на мельчайшую долю миллиметра, чтобы получилась абсолютно точная кривая. Эти кривые представляют собой сложную геометрическую структуру; рассчитать ее можно только с помощью электронного калькулятора. Кто управляет этим ростом?

11 июля 1958 года. Визит советского генерала. Он издал мерзкий презрительный смешок, когда в ответ на его вопрос я выразил желание выйти на свободу. После инспекции в тюремной офицерской столовой устроили обед для четырех комендантов города. Это всегда приводит меня в изумление. По-моему, обеды в подобных местах следует запретить из соображений психологической чувствительности.

13 июля 1958 года. Прошлой ночью мне приснилось, что я в Шпандау, но не как заключенный. Я — один из тех, кто отдает приказы, принимает решения, руководит делами. Я с нетерпением позвонил в немецкое посольство в Москве, чтобы потребовать моего освобождения. Оператор соединил меня с ответственным лицом. В трубке раздался неприятный металлический голос: «Говорит Бринкман». Выслушав мое требование, он сухо бросил: «Мы ничего не можем для вас сделать». Я продолжал говорить, но ответа не было. Бринкман повесил трубку.

7 сентября 1958 года. Еще два месяца ничего не происходило.

8 сентября 1958 года. Сегодня Гесс сидел почти в ста метрах от меня на другом конце сада. Ширах чем-то занимался в библиотеке. Я полол сорняки под надзором Харди.

Внезапно на прилегающей территории появились трое мужчин и сначала прошли мимо меня. Я вежливо поздоровался, и, к моему удивлению, они дружелюбно ответили на мое приветствие. Вдруг они остановились, немного посовещались, потом подошли ко мне. Один из них, седоволосый человек с великолепно вылепленной головой, снял шляпу и попросил сопровождающих представить его: «Дэвид Брюс, посол Соединенных Штатов — герр Шпеер».

Неожиданно посол протянул мне руку, долго жал мою и сказал, что хотел передать привет от Макклоя.

— О вас не забыли, — произнес он по-английски. Он объяснил, что мое дело продвигается сложно из-за упорства русских. Он с чувством повторил: — О вас не забыли, не забыли!

Я попросил его просмотреть мое ходатайство об амнистии, но, к моему изумлению, он уже его прочитал. Он поинтересовался условиями в тюрьме, и я ответил, что они сносные. «Я могу выжить в Шпандау; во всяком случае, надеюсь на это». Он был потрясен, узнав, как редко мне доводится встречаться с детьми. Сердечно попрощавшись, он спросил, не хочу ли я что-нибудь передать Макклою. Я попросил поблагодарить Макклоя за заботу и радушный прием, который он оказал моей дочери в Америке.

Обычно на подобных встречах присутствуют все четыре директора. Но пока они с нетерпением ждали в кабинете, американский охранник беспрепятственно вывел своего посла через боковую дверь. Теперь из здания высыпала целая толпа: директора, их заместители, начальники охраны и охранники. Как потом рассказал мне Харди, послу сообщили, что пожимать руки заключенным, а также обращаться к ним по имени запрещено. Брюс холодно ответил, что у него не было такого намерения. Потом он кивком поздоровался с подошедшими Гессом и Ширахом и вернулся в здание.

14 сентября 1958 года. Сегодня Харди рассказал мне, что во время визита Брюса произошла жуткая сцена. В самый разгар инспекции посла привели в тюремную канцелярию. Там на столе стоял серый агрегат. Летхэм взял один из блокнотов Гесса, который только что принесли, и вставил в аппарат. Он нажал кнопку, и устройство затряслось с громким стуком. С торжествующим видом он предъявил изумленному послу разрезанную на тонкие полоски бумагу. Этим же путем, как оказалось, ушли все наши официальные записи за прошедшие десять лет. Лучшего символа сверхъестественной абсурдности в духе Э. Т. А. Гофмана, царящей в этом огромном, практически пустом здании, не найти.

18 сентября 1958 года. Ешурин, начальник советской охраны, снова позволил получасовому свиданию продлиться вдвое дольше. Это вызвало разговоры среди западных охранников. Поскольку Ешурин поступил так по собственен инициативе, я попросил его придерживаться официального времени для посещений, чтобы у него не возникло неприятностей.

20 сентября 1958 года. Хильда обсуждала вопрос моего освобождения с государственным секретарем Аденауэра доктором Глобке, а также с Пфердменгесом, банкиром и другом канцлера, и заместителем министра иностранных дел Бергером. Все обещали поддержку. Ганс Кроль, немецкий посол в Москве, попытается даже заинтересовать моим делом заместителя премьер-министра Микояна.

Я тронут, но настроен скептически.

Год тринадцатый

Гесс рассказывает о прошлом — «Воспоминания» Дёница вызывают разочарование своей уклончивостью — Уважение Гитлера к нему — Сад Шпандау превращается в миниатюрный парк — Карл Барт, теолог, передает привет — Прибытие в Пекин — Размышления о втором фронте в воздухе — Эффективность бомбардировок

10 октября 1958 года. Снова никаких записей в течение трех недель. Лишь несколько заметок по моей истории окна. Вдобавок продолжаю свой бессмысленный поход. Уже перешел через китайскую границу.

14 ноября 1958 года. Еще пять недель без записей. Время утрачивает свое реальное значение. Иногда мне кажется, что я провел здесь десятилетия, всю жизнь.

16 ноября 1958 года. Болит нога; на этот раз распухло левое колено. Лежу в постели; советский врач прописал две таблетки аспирина в день. Мне не разрешают самому ходить за едой, и умываться я должен, не вставая с постели. Помогают мои товарищи по заключению. Ширах ежедневно наводит порядок в моей камере, демонстрируя фанатичную одержимость чистотой.

Я спросил русского охранника Баданова, который в придачу работает ветеринаром, как лечат больные колени у лошадей.

— Если лошадь дешевая, пристреливают, — ответил он. — Если хорошая — дают аспирин.

17 ноября 1958 года. Два месяца назад посол Брюс поднял вопрос об освещении в моей камере, узнав, что я перестал рисовать из-за слабого света. Сегодня мне поставили «ртутно-вольфрамовую лампу смешанного света» мощностью больше трехсот ватт. Ширах и Гесс отказались от этой передовой системы освещения.

28 ноября 1958 года. Речь Хрущева по Берлину. Он требует, чтобы западные державы вывели свои войска из Берлина в течение шести месяцев. Единственное четкое соглашение между четырьмя державами по Берлину, как я прочитал сегодня, касается тюрьмы Шпандау; во всех остальных договорах весьма расплывчатые формулировки. Таким образом, Шпандау стала чем-то вроде юридической Гибралтарской скалы для западных союзников. Они ни при каких условиях не могут от нее отказаться. Ширах с горечью заметил:

— Может, Берлин сделает нас троих своими почетными гражданами.

— Когда-нибудь так и будет, — сказал Гесс.

28 ноября 1958 года. Несмотря на речь Хрущева, я не впал в депрессию. Видимо, я давно уже решил, что ситуация безнадежная. Не потому что я — пессимист, а потому что скептицизм служит своего рода защитой. Было бы сложнее выжить в тюрьме, если бы я все время ждал, что меня вот-вот выпустят.

14 декабря 1958 года. Сегодня во время прогулки в саду я рассказал Гессу, что уже некоторое время веду дневник, но теперь мне нечего туда писать. Гесс заметил, что я выбрал неудачный момент для дневника. Я согласился.

— Вот когда мы были рядом с Гитлером, тогда и надо было вести дневник! В то время в рейхсканцелярии или в Оберзальцберге часто говорили, что кому-нибудь следует этим заняться.

Гесс с улыбкой покачал головой:

— Но сегодня вам было бы тяжело это читать. Ваши новые друзья определенно были бы недовольны.

Присоединившийся к нам Ширах поддержал Гесса.

— Все, что восхищало вас тогда, сегодня, вероятно, вызывает в вас отторжение. Ведь вы бы усердно записывали каждый штрих, каждую черту характера, превращавшую Гитлера в героя.

Вечер. Должен признать, в то время я, безусловно, считал Гитлера великим человеком, ставил его в один ряд с Фридрихом Великим или Наполеоном. Недавно выписал две фразы о Наполеоне из романа Эдуарда Мёрике «Художник Нольтен» — на мой взгляд, они идеально подходят к Гитлеру: «Он был здравомыслящим человеком во всем, но только не в глубине своей души. Не отнимайте у него единственную доступную ему религию — культ самого себя и судьбы». За год до Французской революции Шиллер написал пророческие слова в своей «Истории Нидерландской революции» о том, что люди, неожиданно получившие от судьбы подарок, для которого нет естественных оснований, вытекающих из их действий, с легкостью поддаются соблазну и отказываются видеть связь между причиной и следствием. Они примешивают к естественному порядку вещей высшую власть чудес и, как Цезарь, приходят к тому, что безрассудно верят в свою удачу.

Некоторое время назад я написал, что мы слишком поздно читаем такие высказывания. Я ошибался. Правильнее было написать: мы понимаем их слишком поздно.

15 декабря 1958 года. Я принимаю вчерашнюю цитату из Шиллера, поскольку я ее записал. Но меня приводит в ужас тот факт, что я опять поставил Гитлера в один ряд с Наполеоном. Именно этого я пытался избежать.

17 декабря 1958 года. В этом году жена раньше времени приехала на рождественское свидание. Изо всех сил старался выглядеть спокойным. Было очень тяжело.

25 декабря 1958 года. Рождество. Уже лет сто сижу над этим чистым листом бумаги. Не знаю, что писать. Нет ни одной мысли; не хочу цепляться за чувства.

28 декабря 1958 года. Хильда прислала вырезку из рождественского номера газеты Людвигсхафена «Ахт-ур-Блатг» с заголовком во всю полосу: ГРАЖДАНЕ ТРЕБУЮТ ПОМИЛОВАТЬ АЛЬБЕРТА ШПЕЕРА. Две с половиной тысячи жителей Гейдельберга — профессора, священнослужители, ремесленники, заводские рабочие, клерки и студенты — обратились с ходатайством о моем освобождении к главам четырех государств. Они даже ответа не получат.

1 января 1959 года. Утром постучал в дверь к Гессу и шутливо расшаркавшись, спросил:

— Могу я нанести вам новогодний визит, герр Гесс?

Он жестом пригласил меня войти.

— Присаживайтесь.

У нас завязалась оживленная беседа. Мы говорили о прошедшем годе, и Гесс еще раз рассказал, как хорошо с ним обращались, когда он находился в британском плену. Потом он вспомнил Вольфганга Вагнера, который осенью 1939-го попал в плен к полякам с простреленной рукой. Ему не ампутировали руку только потому, рассказывал Гесс, что, будучи внуком композитора, он получил самое лучшее медицинское обслуживание.

Мы говорили то об одном, то о другом. Гесс помнит мельчайшие подробности, когда хочет. Так, он в красках описал, как после попытки самоубийства Юнити Митфорд в день начала войны Гитлер договорился, чтобы ее положили в лучшую больницу Мюнхена. Все расходы на ее лечение Гитлер оплатил из своего кармана и навестил ее в больнице сразу после польской кампании. Потом Гесс рассказал случай, как Гитлер в период сильной напряженности во внешней политике впал в неистовую ярость, когда, проезжая по улицам Мюнхена, обнаружил, что его любимый старый кинотеатр «Ферн Андра» сменил название.

Иногда я думаю, что амнезия Гесса — всего лишь самый удобный способ оставаться глухим к окружающему миру. Я тоже испытываю подобное желание, хотя в моем случае оно не принимает столь прямолинейную форму. Я до сих пор отчетливо помню события и обстоятельства лет, проведенных в окружении Гитлера, но воспоминания о мрачной, унылой Шпандау сохраняются лишь в усеченном виде.

Примерно через час Гесс дал понять, что разговор окончен. Он вновь стал заместителем фюрера, у которого нет времени на пустую болтовню. Понимая иронию ситуации, мы раскланялись с преувеличенной церемонностью.

17 января 1959 года. Новый русский охранник Громов изучил правила, которые устарели лет на десять. Он требует, чтобы во время дневного отдыха мы не ложились на кровать. Сегодня днем он вошел в мою камеру.

— Не спать, номер пять! Вы должны сесть! Поднимайтесь!

Я сыграл под дурачка.

— Кто сказал, что я сплю? Я просто закрыл глаза. Но я не сплю.

Я отвернулся лицом к стене.

— Оставьте меня в покое. Вы опоздали на десять лет.

К моему удивлению, остаток дня он вел себя очень мило.

18 января 1959 года. В сегодняшнем номере «Берлинер Цайтунг» прочитал — онемев от изумления — статью под названием: «Новая технология для ванн». Угольный водонагреватель, говорится в статье, с «вмонтированным внутрь смесителем с одной ручкой, гибкой поворотной душевой головкой и медленно горящей керамической печью, встроенной в основание», станет шагом вперед в социалистическом соревновании. Но пока из поставленных девяти тысяч трехсот водонагревателей у нескольких сотен обнаружены «функциональные недостатки смесителя с одной ручкой». Статья продолжает: «Между Берлинским заводом отопительных приборов и арматуры и Германским бюро по проверке материалов и товаров идет настоящая борьба по усовершенствованию угольных водонагревателей. Кто из них сможет добиться необходимых технических результатов?»

Неделю назад, 12 января, состоялось заседание под руководством секретаря партии, на котором присутствовали представители Бюро по проверке материалов и товаров, производителя и поставщика смесителей. Заседание постановило, «что в водонагревателе многое еще необходимо доработать, как с точки зрения конструкции, так и с точки зрения производства. Следует продумать даже такие мелочи, как улучшенный держатель для душа с гибким шлангом или более удобная форма ручки. Ведь именно в этом и состоит научно-технический прогресс; прогресс не только устраняет неполадки, но и способствует производству товаров с использованием высших технических достижений».

Это просто невероятно. Не так давно подобные заводы намеревались вступить в новый технологический век. Здесь, в Германии, опробовали первые реактивные двигатели в мире; здесь испытывали первые в мире ракеты; здесь разработали первую пластмассу! А теперь в том же самом городе разные комиссии ломают голову над проблемами, которые ремесленники решили еще в начале века: угольный водонагреватель со смесителем!

15 февраля 1959 года. Поскольку Советы денонсировали договоры по Берлину, западные коменданты города регулярно демонстрируют свой интерес к Шпандау. Сегодня вслед за американским и британским генералами тюрьму инспектировал французский комендант. Французские офицеры всегда затмевают своих коллег. Они умеют создать атмосферу элегантной небрежности. Комендант по-французски говорил приятные слова о фотографиях моей семьи. Я вернул комплимент, похвалив «la bonne cuisine fran?aise» (хорошая французская кухня). Внимательно наблюдавший русский директор выглядел раздраженным, поскольку в Шпандау разрешается говорить только по-немецки. Его американский коллега перед уходом заметил:

— На следующем совещании он нам устроит разнос по этому поводу.

18 февраля 1959 года. Сегодня французский директор Жуар с некоторым смущением сообщил мне о решении последнего заседания директоров: мне выносится официальное предупреждение. Разговор на иностранном языке был нарушением тюремных правил.

19 марта 1959 года. Теперь у нас в Шпандау остался только один прихожанин. Уже несколько недель Ширах передает извинения капеллану, хотя и не называет причины своего отсутствия. И теперь я в одиночестве сижу напротив капеллана. Мы оба испытываем неловкость от того, что он стоит в двух шагах и читает проповедь, глядя на меня сверху вниз. Поэтому он обрадовался, когда сегодня я предложил ему читать проповедь сидя. Не сказать, что это помогло. В такой ситуации церемония богослужения теряет свою значимость.

23 марта 1959 года. С интервалами в несколько дней читаю мемуары Дёница, которые сейчас печатают в газете. Что касается военных операций и вопросов вооружений, книга представляет интерес и, по всей видимости, заслуживает доверия. С другой стороны, его политические взгляды, его отношение к Гитлеру, детская вера в национал-социализм — все это он либо обходит молчанием, либо окутывает пеленой матросских баек. Это книга человека, не способного проникнуть в суть вещей. Для него трагедия недавнего прошлого сводится к жалкому вопросу: какие ошибки привели к поражению в войне. Но чему тут удивляться?

24 марта 1959 года. Чем больше я читаю эти «Воспоминания», тем меньше понимаю, почему Дёниц скрывает свои отношения с Гитлером. Он пишет, что принимал участие только в военных советах; Гитлер консультировался с ним только по делам военно-морского флота; он никогда не забивал себе голову другими вопросами. Он утверждает, что хотел завоевать доверие Гитлера только для того, чтобы добиться повышенного внимания к флоту. Да, иногда он вскользь упоминает, что обедал с Гитлером, но сразу опускается занавес, и читатель остается в неведении, о чем они говорили. Почему он скрыл свои теплые чувства к Гитлеру? Почему опустил тот факт, что одно время Гитлер ценил его выше, чем любого другого офицера, состоящего у него на службе? Гитлер часто говорил: «Вот человек, которого я уважаю. Он знает ответы на все вопросы! От армии и воздушных сил я получаю лишь расплывчатую информацию. Это сводит меня с ума. А с Дёницем я всегда знаю, как обстоят дела. Он — национал-социалист до мозга костей. К тому же он защищает военно-морские силы от дурного влияния. Флот никогда не сдастся. Он внушил им национал-социалистическое понятие чести. Если бы у армейских генералов был тот же дух, они бы не сдавали города без боя и не отступали за линии фронта, которые я приказал удержать любой ценой».

После 20 июля я однажды слышал, как Гитлер, разразившись длинной гневной тирадой в адрес армейских генералов, завершил ее такими словами: «Ни один из этих преступников не служил на флоте. Они бы не допустили еще одного Рейхпитша^[18] в своих рядах! Гросс-адмирал железной рукой навел бы порядок, если бы заметил хотя бы малейшие признаки пораженческих настроений. Я считаю его своим лучшим солдатом».

Ничего этого нет. Дёниц приукрашивает даже в мелочах. К примеру, он утверждает, что всегда старался держаться подальше от Главной ставки и всегда оставался на командных пунктах у линии фронта. Факты таковы: Дёниц первым разместил свой штаб в Париже, потом на Штейнплац в Берлине, а позже в здании Верховного командования ВМС. Утверждая, что он все время держался ближе к фронту, он пытается доказать, что на нем не лежало никакой ответственности за все происходившие события.

25 марта 1959 года. Сегодня наткнулся на кусок, где Дёниц все-таки заявляет, что я предложил его кандидатуру в качестве преемника Гитлера. Вечером накануне его освобождения из Шпандау я говорил ему совершенно другое. Но, по всей видимости, эта история служит для подтверждения его заявлений о том, что у него не было никаких личных отношений с Гитлером. Кстати, завещание Гитлера опровергает версию Дёница, так как в нем Гитлер воспевает флотский дух как образец германской воинской добродетели. Эти слова восхищения предназначались исключительно Дёницу.

А как Гитлер оберегал его в последние полгода войны! Дёниц уверяет, что даже не догадывался об уважении Гитлера к нему. Неужели его не удивляло, что он входил в весьма ограниченное число людей, которому в знак особого расположения выделили бронированный «мерседес» весом около пяти тонн? Или что в последние месяцы войны Гитлер запретил ему летать на самолетах? Что ему не разрешалось покидать территорию рейха из-за повышенной опасности покушения? Для примера, в моем случае Гитлер не видел необходимости в подобных мерах предосторожности. Иногда во время воздушных налетов в последние месяцы войны я оказывался в бункере Гитлера и слышал, как он звонил Дёницу и озабоченно спрашивал, успел ли тот добраться в укрытие.

27 марта 1959 года. Дочитал книгу Дёница. Наверное, не стоит читать воспоминания человека, с которым прожил бок о бок десять лет, чьи чувства и мысли знаешь до мельчайших подробностей.

14 апреля 1959 года. Около двух лет назад по предложению Катхилла я занялся благоустройством нашего сада, постепенно превращая его в парк. Я устроил замысловатые ступенчатые террасы, засеял газоны, посадил форзиции, лаванду, гортензии и розы. А еще — двадцать пять кустов сирени, которые сам вырастил. Вдоль дорожек я разбил клумбы с ирисами, 2,5 метра шириной и 50 метров длиной. Сегодня привезли саженцы сосны, березы и липы. С таким богатым растительным материалом я могу приступить к созданию ландшафтного парка.

Никто не мешает. За последние несколько недель я сделал много набросков, пытаясь представить свой парк в окончательном виде. Но я знаю, что ни один садовый архитектор никогда не видел свой замысел, воплощенный в природе. Деревья, кустарники, цветы и трава слишком долго растут. Но я хочу увидеть хотя бы начало композиции, над которой я работаю целыми днями с такой страстью. Поэтому я должен надеяться, что пробуду здесь достаточно долго и смогу увидеть, как природа осуществляет мои планы; но в то же время именно этого я и боюсь. Шпандау приобрела собственный смысл. Много лет назад мне приходилось составлять планы своего выживания здесь. Теперь в этом нет необходимости. Сад полностью завладел моими мыслями.

Сегодня под конец рабочего дня русский директор спросил меня с дружелюбной улыбкой:

— Не хотите немного задержаться?

Летхэм, мой шотландский поставщик цветов и растений, справедливо заметил по-английски:

— После стольких лет вы его все-таки переубедили.

— После стольких лет и вопреки всему, — согласился я.

14 апреля 1959 года. Сегодня в первый раз косил новой газонокосилкой. Сопротивление этой машины, как я подсчитал, соответствует перепаду высоты в четыреста метров. Другими словами, я как будто поднялся на невысокую гору в Шварцвальде. В действительности я выкосил четыре тысячи квадратных метров.

Ширах почти перестал работать в саду. Он также не проявляет желания расширить свой личный крошечный садик. Все чаще он бесцельно бродит по дорожкам, но высоко подняв голову и размахивая своей тростью — этакий элегантный господин на курорте прогуливается по парку, который благоустраиваю я, садовник. Он становится странным и стремится к уединению.

30 апреля 1959 года. В последнем письме пришлось вычеркнуть следующие предложения, потому что по правилам нам нельзя писать о своей повседневной жизни: «Теперь я много работаю в саду. Я пристрастился к этой работе и собираюсь и дома заниматься садоводством».

Когда я упомянул об этом Шираху, он высокомерно бросил:

— Что? Вы пишете о таких вещах? В моих письмах нет подобных банальностей. Я из принципа никогда не рассказываю о жизни в тюрьме.

2 мая 1959 года. В качестве запоздалого подарка ко дню рождения жена привезла мне рубашку темно-синего цвета. Джон Маскер заявил при Ешурине:

— Это фашистская рубашка.

— Но они были черными, — возразил я.

— Не совсем, — настаивал бритт. — Я сам видел синие рубашки в 1936-м в Риме.

Ешурин разрешил наш спор:

— Синий — цвет рубашек Союза свободной молодежи Германии.

И простодушно добавил:

— В нашей Германской Демократической Республике.

8 июня 1959 года. В последнее время советский директор взял моду появляться в самый неподходящий момент. Сегодня французский повар приготовил куриную грудку под майонезом, но пришел русский и запретил. Днем Ширах сидел на скамейке с Пембертоном в тени большого красивого орехового дерева, и их увидел советский полковник.

9 июня 1959 года. Американский директор уже выразил свое недовольство Пембертону. Он сказал: охранники и заключенные вполне могут стоять рядом; никто не станет возражать, если охранник сидит, а заключенный стоит перед ним. Но если заключенный сидит, а охранник стоит перед ним, это рассматривается как неуважение со стороны заключенного. И уж совсем против правил, если оба сидят рядом на скамейке.

В принципе директор, конечно, прав. Но когда заключенные и охранники десять лет живут вместе, невозможно строго придерживаться правил.

10 июня 1959 года. Пара диких уток свила гнездо в саду и теперь с выводком из шести утят бесцельно шагают по дорожкам. Иногда они плавают в небольшом пруду, который я соорудил из бракованной ванны. Они питаются молодыми побегами водяных лилий, которые нам любезно прислали из Берлинского ботанического сада. Несколько дней назад они попытались пробраться к тюремным воротам — хотя высокие стены закрывают обзор — потому что в том направлении находится ближайшее озеро. Никто не открыл им ворота. Теперь охранники и заключенные сообща устраивают облаву на уток, чтобы заманить их к воротам и выпустить на волю.

13 июня 1959 года. Сегодня капеллан сообщил мне, что Карлу Барту было приятно узнать, что я читаю его трактат о догматах. Кстати, эти книги, с дружеским посвящением от автора, поступают из библиотеки фрау Гертруды Штевен, невестки бывшего члена совета министров и депутата Социал-демократической партии Густава Хайнемана.

К настоящему времени я уже прочел шесть томов «Догматики» Барта. Я еще многое не понимаю, главным образом из-за сложности терминологии и темы. Но я сделал одно любопытное наблюдение. Непонятные куски текста оказывают на меня успокаивающее действие. С помощью Барта я достиг равновесия и даже, несмотря на подавленность, чувствую себя освобожденным.

Барт помог мне понять, что человек не освобождается от ответственности только потому, что зло заложено в него природой. Человек по своей природе — злой и, тем не менее, несет ответственность. Мне кажется, это в некотором роде дополняет идею Платона, заключенную в его изречении о том, что для человека, совершившего проступок, «есть только одно спасение: наказание». Платон развивает свою мысль: «Следовательно, для него лучше понести наказание, чем избежать его; потому что наказание сохраняет душу человека».

13 июля 1959 года. Сегодня прибыл в Пекин. На огромной площади перед императорским дворцом проходила какая-то демонстрация. Двести, триста, четыреста тысяч человек — кто знает, сколько их там было? В этой пульсирующей толпе я быстро потерял ориентацию; все люди казались на одно лицо, и мне стало страшно. Я поспешно покинул город.

В последнее время садоводство почти не оставляет мне времени для моих путешествий. 2280 километров от Куньмина до Пекина я прошел за 415 дней, но при этом все равно получается в среднем 5,4 километра в день. С тех пор как четыре года и десять месяцев назад я отправился в Азию, я прошел 14 260 километров. Если бы в начале моего похода в Гейдельберг кто-нибудь сказал мне, что эта дорога приведет меня на Дальний Восток, я бы подумал, что он — или я — сошел с ума. Теперь мне предстоит проделать путь от Пекина до Владивостока, и я уже заказал книги по этому маршруту.

14 июля 1959 года. Шутка насчет Пекина вовсе не была шуткой. Сегодня, совершая свой ежедневный обход, я пытался понять, что заставило меня столь стремительно покинуть Пекин. Потому что это, безусловно, было бегство. Возможно, меня охватила злость, когда в процессе подготовительного чтения я узнал, что императорская столица может похвастать теми самыми вещами, которые я хотел построить в Берлине. Небесный дворец, огромная площадь, большая ось, величественный зрительный зал — на мгновение все это показалось мне воплощением — в восточном стиле — давно утраченной мечты.

Это один аспект. Кроме того, городской архитектурный ансамбль Пекина свидетельствовал о безупречном чувстве пропорций и соблюдении классических форм, и это создавало — несмотря на чрезмерные размеры — впечатление легкости и безмятежности. Подобное чувство стиля всегда является следствием многовековой традиции. Мы все хотели сделать быстро; мы устанавливали себе крайние сроки там, где другие полагались на время; мы суетились и страдали манией величия. Я не хотел такого сравнения.

Я сбежал из Пекина, потому что не хотел признать: мы были выскочками.

16 июля 1959 года. Может быть, я зашел слишком далеко. Традиция возведения огромных сооружений прослеживается от античных времен до Французской революции. Революционная архитектура Булле, Леду и Лекё превосходит все мои самые смелые замыслы. Городская ратуша, к примеру, имеет площадь 280 на 280 метров, а ее высота — 80 метров. Церковь длиной 920 метров с куполом высотой 550 метров, если взять за единицу измерения фигуры людей, изображенных на фотографии. Другими словами, хотя бы с точки зрения размеров, у наших проектов, безусловно, были предшественники. Поэтому я, вероятно, зашел слишком далеко в своих позавчерашних рассуждениях. Возможно, значение наших проектов, в конечном счете, определяется не величиной, а качеством. Мне нужно быть осторожнее со своей склонностью к самообвинению.

19 июля 1959 года. Несколько недель строю новую аллею — двадцать метров длиной и восемь шириной. Она идет от тюремных ворот до моего проспекта с цветочными клумбами по бокам, который в память о запланированном большом бульваре в Берлине пролегает с севера на юг. Аллея была почти закончена, но сегодня налетел сильный ветер и сдул покрытие. Теперь я снова вожу в тачке песок, поливаю водой и основательно утаптываю.

21 июля 1959 года. Получил из дома восемьсот ершиков для чистки трубки. Интересно, о чем они думали, когда собирали посылку!

22 июля 1959 года. Прошлой ночью кролики съели первые бутоны моих гвоздик. Статья в газете подала мне идею отпугнуть кроликов с помощью нафталина. Наверняка резкий запах не понравится животным. Придется рассыпать нафталин в незаметных местах, потому что советский директор не одобряет мою идею.

12 августа 1959 года. Недавно мне тайком принесли книгу «Военно-воздушные силы в годы Второй мировой войны», полуофициальная история, написанная Крейвеном и Гейтом в соавторстве с Джорджем Боллом. Несмотря на обилие материала, по-моему, книга упускает один очень важный момент. Как все другие работы о бомбардировках, которые попадали мне в руки, эта книга делает акцент на том, что воздушные налеты разрушали промышленный потенциал Германии и, следовательно, сокращали производство вооружений. В действительности потери были не настолько серьезными, хотя в 1943 году я примерно подсчитал, что воздушная война наносит нам ущерб, равный — в переводе на производство вооружений для Восточного фронта — 10 000 с лишним тяжелых орудий с калибром более 75 миллиметров и приблизительно 6000 среднетяжелых и тяжелых танков.

Главное значение воздушной войны состояло в том, что она открыла второй фронт задолго до вторжения в Европу. Этим фронтом было небо над Германией. Эскадры бомбардировщиков могли в любое время появиться над любым крупным немецким городом или заводом. Непредсказуемость налетов превращало этот фронт в гигантское поле деятельности; каждый квадратный метр контролируемой нами территории был своего рода линией фронта. Противовоздушная оборона требовала производства тысяч зенитных орудий, огромных запасов боеприпасов по всей стране. Кроме того, сотни тысяч солдат находились в состоянии боевой готовности и много месяцев подряд дежурили у своих орудий, часто полностью бездействующих.

Насколько я могу судить по прочитанным исследованиям, никто еще не увидел, что это была самая главная битва, проигранная Германией. Потери при отступлении в России или при сдаче Сталинграда были значительно меньше. Кроме того, почти 20 000 зенитных орудий, установленных в тылу, могли почти в два раза усилить противотанковую оборону на Восточном фронте. На территории рейха эти орудия в буквальном смысле были бесполезны. Во время воздушных налетов на города они могли лишь устроить фейерверк, чтобы подбодрить население. К тому времени бомбардировщики действовали на такой большой высоте, что снарядам, выпущенным из 88-миллиметровых артиллерийских орудий, не хватало скорости, чтобы долететь до самолета.

16 августа 1959 года. Стоит страшная жара. Я через день выливаю пятьдесят полных леек, вместимостью десять литров каждая, на растения, которые посадил весной. Получается, я таскаю пятьсот литров, или половину метрической тонны. Я могу быть доволен: из шестидесяти растений, посаженных весной, погибли только два.

Наше водораспылительное устройство, которым мне разрешают пользоваться в саду, вращается быстро или медленно в зависимости от напора воды, но на любой скорости струйки воды закручиваются, пересекаются друг с другом, рисуя дивные узоры. Напор можно уменьшить, и тогда разбрызгиватель перестает вращаться, хотя воду по-прежнему разбрызгивает. Баданов приходит в восторг от этой смены скоростей. Он играет с разбрызгивателем.

— Сейчас медленно. Теперь быстро. Теперь совсем выключить.

Как оказалось, в Шпандау необычно сильный напор воды, и когда русский устраивает свои фонтанные соревнования, я открываю кран в пятидесяти метрах от него. Разбрызгиватель останавливается, и тогда я снова закрываю кран. Разбрызгиватель тотчас начинает бешено вращаться. Баданов, качая головой, его останавливает. На этот раз он очень медленно открывает свой кран. Так же медленно разбрызгиватель начинает вращаться. Баданов в замешательстве. Я снова открываю свой кран, и машина опять замирает. Баданов удивляется еще больше, когда я закрываю вентиль, и разбрызгиватель в очередной раз начинает вращаться. Теперь Баданов медленно поворачивает вентиль, но я тут же закрываю свой кран. Разбрызгиватель вращается на бешеной скорости. Снова открываю. Разбрызгиватель замирает. И так далее, пока Баданов, сбитый с толку капризами техники, не уходит из сада.

Странно, что это занимает мои дни, месяцы и годы. Иногда я думаю обо всем, что мог бы сделать за это время. Теперь я прокладываю дорожки в тюремном саду, размышляю о преступлении и наказании или занимаюсь всякими глупостями.

17 августа 1959 года. Американский директор, на этот раз всего лишь капитан, постоянно всех спрашивает: «Есть проблемы?» С тем же постоянством я отвечаю «нет». Сегодня, чтобы не показаться невежливым, я сказал несколько слов по поводу жары. Он решил, что это официальная жалоба, и ответил:

— С этим мы ничего не можем сделать.

14 сентября 1959 года. Сегодня Садо с воодушевлением говорил о победе русских, которые недавно запустили ракету на Луну.

— Это поразительно, — сказал я, — учитывая, что сейчас на небе только полумесяц.

Садо ответил, не подумав:

— Конечно, из-за этого было еще труднее. Боже, я об этом даже не подумал. Ну русские дают!

Он уже был в нескольких шагах от меня, когда до него дошло. Он остановился в задумчивости, потом резко удалился.

17 сентября 1959 года. В кармане брюк лежали кучи записей — довольно глупые эпизоды вроде случая с разбрызгивателем. Сегодня я их сжег. Когда я их читал, мне стало неловко. Я скатываюсь до уровня, который не могу себе позволить.

Но только один момент: кролики не обращают никакого внимания на нафталин.

Год четырнадцатый

Гесс слабеет — Попытка его самоубийства — «Застольные беседы Гитлера» — Бломберг: Гитлер — блестящий стратег — Дилетант — Карл Май, поддержка в критических ситуациях — Шпандау: монастырская жизнь — Зарождение тюремной дружбы Шираха с Гессом — Запрет на оперы о любви — Ненависть Эйхмана и Гитлера к евреям

22 октября 1959 года. Новый советский директор, похоже, неплохой человек. Я сказал об этом Наумову. Но в ответ он сослался на русскую пословицу, которая утверждает, что ты не узнаешь человека, пока не съешь с ним пуд соли.

Я посмотрел в словаре. Русский пуд весит тридцать четыре фунта.

12 ноября 1959 года. Цензура по-прежнему не пропускает ни одну газетную статью о Шпандау, но многие доброжелательные охранники держат нас в курсе событий. За последние несколько дней мне четыре раза рассказали о статье в «Санди Таймс». Сегодня утром пятый охранник под страшным секретом дал мне почитать саму газету. После обеда мне принесли еще одну, и чтобы не выдать предыдущего охранника, мне пришлось перечитать ее снова со всеми проявлениями радостного удивления, включая громкие «ахи» и «охи». Статья называется: «Последние нацисты могут выйти на свободу».

14 ноября 1959 года. Нашего капеллана неожиданно куда-то вызвали; другой капеллан проделал долгий путь из французского управления в Баден-Бадене, чтобы в эту субботу совершить богослужение для единственного заинтересованного обитателя Шпандау. Но он знает только французский язык. Маскер прервал его прямо посреди литургии:

— Простите, но здесь разрешается говорить только по-немецки.

Я перевел. Капеллан был потрясен.

— Но я француз, по-немецки я могу сказать только guten Tag и guten Abend.

Тем не менее, службу остановили. Но пластинка с записью «Те Деум» на латыни возражений не вызвала. Пока играла музыка, капеллан бормотал, закрыв лицо руками: «C’est impossible, impossible!» Прощаясь, он мучительно подбирал немецкие слова:

— С вами Бог! И днем и… ночью!

18 ноября 1959 года. Некоторое время Гесса мучают боли. Подозревают, что он небольшими порциями глотал стиральный порошок и вызвал желудочные колики. Из-за этого все моющие и чистящие средства теперь разрешается использовать только под надзором.

19 ноября 1959 года. В последнее время Гесс стонет и кричит днем и ночью. Он ко всему безразличен и лежит, уставившись на стену. За семь недель он похудел почти на четырнадцать килограмм; при росте 1,75 метров он сейчас весит всего сорок пять килограмм. В ванной он напоминает мне гротескную фигуру с полотен Иеронима Босха. Он больше не может пройти несколько шагов до умывальной комнаты без посторонней помощи. Сегодня я написал о его состоянии президенту немецкого Красного Креста.

24 ноября 1959 года. Суета в коридоре, постоянно хлопает дверь в камеру Гесса, все бегают туда-сюда. Впервые за долгое время меня не выпускают из камеры. Чувство неизвестности.

25 ноября 1959 года. Утром удалось навестить Гесса. Он лежал на кровати с забинтованными запястьями. Когда я вошел, он повернул ко мне восковое лицо. Тем не менее, он похож на нашкодившего ребенка. Он заговорил даже с каким-то оттенком жизнерадостности:

— Когда вы вчера работали в саду, а охранника не было поблизости, я быстро разбил очки и осколком стекла вскрыл себе вены на запястье. В течение трех часов никто ничего не замечал, — продолжал он с довольным видом. — Я лежал в камере, и у меня было полно времени для того, чтобы истечь кровью. Тогда я навсегда избавился бы от боли. Я уже чувствовал приятную слабость. Но потом вдалеке услышал шум. Этот несчастный советский полковник совершал обход. Он увидел меня и немедленно зашил рану.

Гесс уныло посмотрел на меня:

— Я неудачник! Признайте это!

Но я поздравил его с неудачей, что он воспринял как дружеский жест.

Днем Гесс поглощал тонны еды: молоко, кашу, сладкий соус, бульон, сыр, апельсины. Вечером он тоже ел с прекрасным аппетитом. У меня сложилось впечатление, что он прекратил «операцию». Через своего друга я отправил Хильде телеграмму с просьбой отказаться от посредничества Красного Креста.

11 декабря 1959 года. Всего за две недели Гесс набрал четырнадцать килограмм. Только человек с железным желудком способен так объедаться после нескольких недель поста. Гесс, правда, немного смущен.

— Здесь все сошли с ума, даже весы.

Хотя некоторые русские называют эту попытку самоубийства саботажем, большинство охранников очень любезно ведут себя с Гессом. Все крутится вокруг его здоровья. Многие охранники, очевидно, перепугались не на шутку. Они как будто говорят себе: на два миллиметра глубже, и мы бы остались без пожизненной работы. Так что Гесс неожиданно стал ценным объектом. Ему это, похоже, нравится.

18 декабря 1959 года. Усилия Хильды приносят плоды. Герберт Венер и Карло Шмид поддерживают мое освобождение. Хильду принял новый президент Федеративной Республики Генрих Любке и обещал сделать все, что в человеческих силах. Я слежу за их усилиями с благодарностью, но равнодушно. Я пробыл здесь слишком долго.

31 декабря 1959 года. Рождество осталось позади. Никаких событий, никаких чувств, никаких записей. Разве в прошлом году было по-другому? Ощущение праздника в Рождество — в любом случае в нем есть что-то неестественное, напоминает дрессированную собаку, приученную сидеть по команде, — постепенно исчезает, когда у нас в течение какого-то времени нет никакого Рождества.

1 января 1960 года. 1 февраля пройдет две трети моего срока. Интересно, это открывает для меня какие-то новые возможности?

Я без всякого интереса смотрю на новый настенный календарь.

11 января 1960 года. Встреча с Альбертом стала хорошим началом нового года. Мы обсуждали его учебу; он хочет стать архитектором. Не успели мы дойти до личных вопросов, как наши полчаса истекли.

12 февраля 1960 года. Два дня назад русский охранник рассказал мне о своей жене и упомянул, что у них двое детей. Потом вдруг с испугом приложил палец к губам. Неужели ему нельзя рассказывать даже об этом?

19 марта 1960 года. Сегодня мне исполнилось пятьдесят пять.

Функ обычно помнил о моем дне рождения. На этот раз меня поздравил только капеллан. Он подарил мне Четвертую симфонию Брукнера. Однажды я сказал ему, что попросил ее исполнить на последнем концерте Берлинского филармонического оркестра в апреле 1945-го. Мы вместе пошли в часовню, где находится тюремный музыкальный салон. Мы с капелланом сели в пяти метрах от проигрывателя в разных концах комнаты, потому что русский директор возражает, если мы садимся ближе. Ширах остался в камере и даже дверь закрыл.

— В моей голове и так много мелодий; мне не нужны концерты, — сказал он в ответ на мое приглашение.

Гесс лежал на кровати с открытой дверью.

24 марта 1960 года. Харди дал мне почитать «Застольные беседы Гитлера». Эту книгу опубликовал помощник Бормана, доктор Генри Пиккер. Я смутно припоминаю Пиккера, молодого неприметного административного работника в ставке фюрера. Он всегда сидел за боковым столиком вместе с адъютантами, но мне казалось, что он не их круга. Однажды Юлиус Шауб рассказал мне, что своим привилегированным положением при дворе молодой человек обязан исключительно своему отцу, сенатору из Вильгельмсхафена. Он в числе первых вступил в партию и еще тогда пригласил Гитлера в свой дом. Любопытно почитать, что пишет этот молодой человек, которого никто не замечал.

Эти «Застольные беседы» не дают точного представления о Гитлере. Я говорю не только о том, что Пиккер более или менее процеживал его словесные потоки и впоследствии пригладил и стилизовал их. Я хочу сказать, что Гитлер, сидя за столом в ставке фюрера, часто представлял себя в ложном свете. Меня всегда поражало, каким изысканным языком он изъяснялся в присутствии офицеров и других образованных людей, порой используя неестественные высокопарные обороты речи. Этот Гитлер отличался от того, которого я видел в узком кругу; и опять же он вел себя совершенно иначе в компании своих гауляйтеров и других партийных функционеров — с ними он переходил на жаргон их боевой молодости и товарищества. В обычной беседе, если он говорил откровенно, он выражался намного примитивнее, чем его представляет Пиккер, его речь была более резкой и грубой, но в то же время более убедительной. Он неловко обращался со словами; он выплевывал фразы, в которых не было четкой структуры, — за ним невозможно было записывать. Он перескакивал с одной темы на другую, часто повторяя слова типа «фундаментальный», «абсолютно», «непреклонный». Еще он питал слабость к словам и выражениям времен пивных драк, к примеру, «отлупить», «железное упорство», «грубая сила» или «избить до полусмерти». В минуты возбуждения он также часто употреблял фразы типа: «Я придушу его голыми руками»; «Я лично пущу ему пулю в лоб» или «Я с ним разделаюсь».

Пиккер также не сумел передать медленный, болезненный процесс созревания, который можно почувствовать через способ образования предложений. Гитлер часто по нескольку раз начинал предложение, потом обрывал себя на полуслове и начинал снова почти теми же словами, особенно когда был зол или расстроен. Но что касается мыслей, в книге нет никаких фальсификаций. Почти все высказывания Гитлера, которые приводит Пиккер, я слышал от Гитлера в тех же или похожих выражениях. Упущена лишь верхняя часть конструкции, а тягостное, нудное многословие превратилось в живые монологи. В этом смысле точный текст может создать ложное впечатление.

11 апреля 1960 года. Со слезами простился с Харди, одним из моих немногих друзей.

2 мая 1960 года. До Владивостока еще 139 километров.

5 мая 1960 года. Гесс пришел в ярость от статьи в сегодняшней газете, которая, по его мнению, преувеличивает способности фельдмаршала Манштейна. Но когда я сказал, что даже во время войны прославленные генералы считали Манштейна блестящим стратегом, едва ли не лучшим во Второй мировой войне, Гесс взорвался:

— Чушь! Перед войной Бломберг сказал мне, что Манштейн был лишь вторым кандидатом.

— А кто был первым? — спросил я.

Я перечислил все возможные варианты от Фрича, Йодля и Браухичадо Гальдера и Бека. Наконец Гесс с всезнающей улыбкой заявил:

— Мой дорогой друг, вы зря тратите время. Вы ни за что не догадаетесь. Так и быть, я вам скажу: Бломберг ясно выразился: «Я, конечно, не разбираюсь в искусстве, архитектуре и политике, но я кое-что понимаю в стратегии и говорю без всякой зависти: фюрер — лучший полководец Германии, величайший стратег нашего времени. В области стратегии фюрер — настоящий гений».

5 мая 1960 года. Кто-нибудь должен написать о дилетантстве Гитлера. Он обладал невежеством, любопытством, энтузиазмом и безрассудством прирожденного дилетанта; и вместе с тем вдохновением, воображением и беспристрастностью. Другими словами, если бы мне надо было подобрать фразу, точное и лаконичное описание Гитлера, я бы сказал, что он был гением дилетантства.

Он также испытывал глубокую симпатию ко всем дилетантам; и хотя здесь я ступаю на зыбкую почву, я склоняюсь к мнению, что в Рихарде Вагнере тоже было что-то от дилетанта. Еще эти псевдоученые: Хьюстон Стюарт Чемберлен и Вальтер Дарре, не говоря уж о Розенберге — все они были дилетантами. А самым большим дилетантом из всех, по-моему, был Карл Май.

Гитлер в своих суждениях опирался на опыт Карла Мая, который, по его мнению, доказал, что для принятия решения достаточно одного воображения. Не нужно знать пустыню, чтобы ввести войска в Африку; ты можешь не знать людей, как Карл Май не знал бедуинов или индейцев, однако с помощью воображения и умения поставить себя на место другого, ты узнаешь о них, их душе, их обычаях и привычках больше, чем какие-нибудь антропологи или географы, изучавшие их в полевых условиях. Карл Май убедил Гитлера: чтобы узнать мир, необязательно путешествовать.

Нельзя оценивать Гитлера как командующего, не ссылаясь на Карла Мая. Гитлер не раз говорил, что всегда восхищался тактической хитростью и осторожностью, которыми Карл Май наделил своего персонажа Виннету. Такой человек — образец командира роты, считал Гитлер. Он рассказывал, что в трудных ситуациях эти истории по-прежнему были для него путеводной нитью, он читал их на ночь, и они придавали ему смелости, помогали ему, как помогают многим философские труды, или Библия — пожилым людям. Больше того, уверял Гитлер, Виннету всегда был для него примером благородства. В конце концов, страна нуждается в образце для подражания, ей необходима героическая фигура, которая внушит молодым людям правильные понятия чести и достоинства; герои нужны молодежи, как воздух. Вот в чем главное значение Карла Мая, говорил Гитлер. Но вместо этих книг идиоты-учителя вдалбливают в головы несчастных учеников творения Гёте и Шиллера.

Вечером получил обнадеживающее сообщение от Хильды. Но это ее надежды. Не мои.

7 мая 1960 года. Воскресенье. Черный дрозд купался в пруду, который мы устроили в ванне, а потом пел над моей головой, сидя на ореховом дереве. Молодой воробышек никак не мог найти выход из-под садовой скамейки. Тем временем пять ястребов показывали фигуры высшего пилотажа. Один из них сел на водопроводный кран в нескольких метрах от меня, потом перелетел на газон, чтобы напиться из ванны, и, поскольку он еще молодой и неуклюжий, чуть не свалился в воду. Следом прилетел голубь и уселся на нижнюю ветку орехового дерева, под которым мы с Гессом уже час сидели в полном молчании. Вдруг в этой тишине раздался голос Гесса с оттенком смущения:

— Как в раю.

Будет ли мне потом не хватать этих спокойных дней с книгами и садоводством, дней, не замутненных какими-то честолюбивыми желаниями и недовольством? Иногда мне кажется, что время стоит на месте. Когда я попал сюда? Или я был здесь всегда? В размеренном течении дней, которые просто перетекают из одного в другой, время забывается. Наверное, такой была жизнь в средневековых монастырях. Обособленность не только от людей, но и от суеты мира. Сидя на садовой скамейке, я на минуту представил себя монахом, а тюремный двор — монастырским садом. Только семья до сих пор связывает меня с внешним миром. Интерес ко всему, что составляет основу этого мира, постепенно затухает, и мысль о том, что я могу провести здесь остаток своих дней, больше не вызывает ужаса. Напротив, она успокаивает.

Что это — слабость или смирение? В любом случае такая покорность все упрощает. Мне даже пришло в голову, что, может быть, это другая, новая форма моих отношений с судьбой. После изучения языков, архитектурных исследований, литературных трудов и кругосветного путешествия это, возможно, последний и, вероятно, самый мудрый способ придать смысл моей жизни. Надо не хватать судьбу за горло, по знаменитому выражению Бетховена, а добровольно отдаться ей в руки.

10 мая 1960 года. Американский самолет-разведчик, так называемый У-2, был сбит над Советским Союзом. Теперь Хрущев считает, как пишут сегодняшние газеты, что Парижская конференция на высшем уровне обречена на провал. Ширах снова в отчаянии.

Я воспринял это известие без малейшего волнения; оно меня не трогает. Но вот что меня поражает: я уже не так сильно стремлюсь получить надежду. Все эти пятнадцать лет я хотел продержаться и планировал свою жизнь, глядя в будущее. Но со временем будущее в буквальном смысле съежилось, а настоящее кажется бесконечным. В первые годы я не мог понять, как Карл V, находясь в зените своей власти, смог отказаться от мира и выбрать жизнь монаха. Сегодня эта мысль мне близка как ни одна другая. Я с нетерпением жду дня освобождения, но в то же время мысль о свободе вызывает у меня чувство неуверенности и тревоги. Смогу ли я снова жить в обычном мире? Или, как папа Целестин, которого забрали из пещеры отшельника и отвезли в Рим, буду кричать: «Верните мне мое уединение!»

12 мая 1960 года. Достал свой блокнот и перечитал изречения Гёте, которые я выписал из его «Избирательного сродства»: «Бывают ситуации, когда страх и надежда становятся едины, они перечеркивают друг друга и теряются в мрачном отсутствии эмоций».

2 июня 1960 года. Во время свидания с женой обсуждали семейные проблемы. Ни на что другое времени не хватило.

Вскоре после свидания русский директор велел открыть мою камеру.

— Когда я вошел в комнату для свиданий, вы не встали, здороваясь со мной. Я делаю вам официальное предупреждение.

Я улыбнулся ему.

4 июля 1960 года. Пришлось переписать прошение директорам, потому что я пропустил установленную форму обращения: «Директорам союзнической тюрьмы». Советский директор сердито отчитал меня:

— Это в последний раз!

Уготованное мне наказание он держит в секрете. Но несколько часов спустя в саду он снова вел себя вполне приветливо. Я рвал лаванду для некоторых охранников, которые мне нравятся. Директор понюхал мешок с цветами и через переводчика спросил меня, способствуют ли они росту волос. Задав вопрос, он с улыбкой приподнял фуражку и показал мне, как сильно нуждается в подобном средстве. С такой же улыбкой я снял лыжную шапочку и показал, насколько бесполезна лаванда в этом отношении.

4 июля 1960 года. Гесс, который еще несколько месяцев назад жаловался на невыносимую боль в сердце и нарушение кровообращения, теперь вместе с Ширахом часами шагает по саду, причем довольно быстро и без остановок. Они снова начали общаться, и Ширах с тех пор вроде бы немного успокоился. С Гессом Ширах чувствует себя главным; он верховодит, и ему это нравится. Но Гесс тоже кажется более уравновешенным. Иногда я думаю, что между ними медленно возникает некое подобие дружбы. Если так, это будет первая дружба, рожденная в Шпандау.

5 июля 1960 года. На дне моего пруда, в старой ванне, пустил корни случайно отбившийся от сородичей золотарник. Когда я вылил воду из пруда, стебелек согнулся. Другими словами, растение выработало в себе только тот уровень выносливости, который необходим, чтобы держаться вертикально в воде. Я пересадил его, и через несколько дней он стал таким же сильным, как и другие золотарники, и не сгибается даже под порывами ветра.

6 июля 1960 года. Несколько недель занимаюсь бессмысленным делом. Я хочу продлить северо-южный бульвар до северного конца сада. Поскольку я упрямо решил, что мои дорожки должны пролегать строго по горизонтали, я уже поднял эту тропу на полметра над обычным уровнем — она превратилась в некое подобие подвесной аллеи. Теперь у меня появился предлог строить непрерывный сад камней на восточной стороне дорожки, так как там образовалась насыпь. Ширина аллеи четыре метра, поэтому мне приходится возить на тачке большие объемы песка и золы.

В общем, в эти дни я напряженно работаю. И вот каких результатов я достиг с медицинской точки зрения: мое давление, которое в последние годы держалось на уровне 110, поднялось до 130/75, в то время как у моих сидящих или мирно гуляющих товарищей — всего 100/65. Правда, Ширах и Гесс недавно снова стали работать в саду, но только если их видит русский директор. В любом случае их участок в тридцать раз меньше моего.

Сейчас они выравнивают площадку под небольшой газон. Утром Ширах заявил, что изобрел новое выравнивающее устройство. Мы, затаив дыхание, наблюдали, как он связал три колышка для поддержки помидоров, потом раздвинул их снизу, сделав треножник.

— Вот! Центральный колышек должен быть немного короче. К нему прикрепляется камень.

Мы внимательно следили за его манипуляциями.

— И что теперь? — нахмурился Гесс.

— А теперь, — гордо сообщил нам Ширах, — теперь я раскачаю камень, как маятник.

Мы ошеломленно уставились на него, и Гесс ободряюще пробормотал:

— Ага! Значит, вот как оно работает.

Сначала он покачал головой, потом решительно кивнул.

— Да, — продолжал Ширах, — таким образом, я определяю горизонтальный уровень, а дальше можно выравнивать. Очень просто.

Через некоторое время они остановились рядом и снисходительно посмотрели на меня.

— Что такое? Что вы хотите сказать? — спросил я Гесса.

Гесс помолчал в нерешительности и наконец выпалил:

— Ширах говорит, что в психиатрических больницах слабоумным обычно поручают работу в саду…

10 июля 1960 года. Утром Гесс с решительным видом подошел ко мне. Очевидно, хотел передать какое-то важное сообщение.

— Сегодня воскресенье. Я решил каждое воскресенье по полчаса разговаривать с вами.

Теперь мы гуляем вместе. От его прогулочного шага захватывает дух; похоже, ему доставляет удовольствие демонстрировать свою физическую силу. Он радуется, когда я начинаю задыхаться.

— А ведь вы на целых десять лет моложе меня, герр Шпеер, — с довольной улыбкой говорит он.

12 июля 1960 года. За последние месяцы написал очерк «Гитлер — полководец». Но в конечном итоге у меня возникло ощущение, что я работаю в вакууме. У меня почти не осталось желания цепляться за прошлое. Я также, к своему удивлению, заметил, что мне уже не интересно, кто несет ответственность за ошибочные решения — Гитлер, его маршалы или кто-то другой.

4 августа 1960 года. Продолжительный приступ безразличия. Сражения и цветочные клумбы — и то и другое потеряло для меня смысл.

18 августа 1960 года. Тюрьма гудит от возбуждения. Сегодня русская женщина, которая некоторое время назад приезжала в Шпандау, впервые побывала в тюремном корпусе. Она — капитан, отвечает за цензуру.

— Она не должна догадаться, что мы считаем ее некрасивой, — заметил сегодня Ширах.

Я с ним совсем не согласен. По-моему, она очень привлекательная. Мы с Гессом прозвали ее «Красотка Маргарет».

Мы думаем, она требует от нашего русского директора строгого соблюдения правил, на которые давным-давно смотрят сквозь пальцы. Несколько недель назад директора разрешили послушать запись оперы Моцарта «Дон Жуан». Но когда пришло время концерта, Красотка Маргарет заявила протест: «Это опера о любви, а все, что относится к любви, заключенным запрещено». В качестве замены тюремная администрация прислала нам Девятую симфонию Бетховена. Но для меня «радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам» из оды «К радости» Шиллера были испорчены.

20 августа 1960 года. Еженедельное совещание директоров, обычно простая формальность, которая длится не больше десяти минут, вчера затянулось на несколько часов. Обсуждение уже закончилось, и сегодня американский директор сообщил мне, что, «очевидно», мы не сможем слушать оперы из-за «некоторых технических сложностей». Когда на моем лице отразилось изумление, он объяснил, Довольно невнятно, что музыка в опере более или менее вопрос второстепенный. Главным является сюжет, и, к сожалению, большинство сюжетов посвящено темам, которые, «очевидно», — опять это слово — могут вызвать у нас беспокойство.

21 августа 1960 года. Сегодня со свойственной мне педантичностью я подсчитал, сколько у нас музыки на пластиках. Первое место занимает Бетховен — 290 минут, за Ним следует Моцарт — 190, Шуберт — 150, Бах — 110, за ним Чайковский — 90 минут, Гайдна всего 50, Шопена и Верди — по 40, Гендель, Шуман и Прокофьев — 30 минут, Регер, Брух и Стравинский — 25, и на последнем месте — Брамс, Хуго Вольф, Рихард Штраус и Франк Мартен с небольшими пьесами. В общей сложности у нас 1215 минут музыки, или примерно двадцать часов. Сейчас нам разрешают слушать музыку три часа в месяц; соответственно, нам потребуется семь месяцев, чтобы прослушать всю нашу коллекцию.

22 августа 1960 года. Глобке опять отказали. Американский посол, как пишет Глобке, понимает желание правительства Федеративной Республики добиться какого-то развития моего дела, но он считает, что сейчас крайне неподходящий момент. Дело Эйхмана, подчеркнул он, привлекло слишком много внимания к преступлениям Третьего рейха.

Между прочим, желание выйти на свободу кажется мне нелепым.

24 августа 1960 года. Если подумать, Эйхман является прекрасным решением проблемы. В последние годы, особенно когда Редер или Дёниц пространно разглагольствовали о несправедливости своих приговоров, я часто вспоминал Наполеона, который со своей ненасытной жаждой власти тоже погрузил Европу в море крови и, тем не менее, оставался героем для своего народа еще двадцать лет после смерти. С Гитлером тоже произойдет нечто подобное? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Преступления, совершенные для достижения и укрепления власти, убийство Рёма и других людей, нарушение международных договоров, война и даже решение поработить Европу — все эти деяния были в духе европейской истории. Стремление к власти и отсутствие сомнений не могут удивить никого, кто знаком с историей этого континента. Даже в антисемитизме не было ничего необычного; в девятнадцатом веке правительства Санкт-Петербурга и Вены не раз подавали пример антисемитизма; а дело Дрейфуса в Париже выявило, что даже в Западной Европе существовал своего рода «официальный» антисемитизм. В этом отношении Гитлер не выходил за рамки европейских традиций.

Он перешел черту, когда возвел свою безумную ненависть к евреям в ранг государственной политики и превратил эту ненависть в вопрос жизни и смерти. Как почти все мы, я считал антисемитизм Гитлера чем-то вроде вульгарного побочного эффекта, оставшегося со времен его жизни в Вене. Одному Богу известно, почему он не может от него избавиться, думали мы. Больше того, антисемитские лозунги казались мне тактическим средством для подстегивания инстинктов масс. Я никогда не считал их по-настоящему важными, особенно в сравнении с планами завоевания мира или даже с нашими проектами перестройки городов.

Однако ненависть к евреям была главным делом Гитлера; порой мне даже кажется, что все остальное служило лишь маскировкой для этого по-настоящему мотивационного фактора. Я понял это в Нюрнберге, когда увидел фильмы, снятые в лагерях смерти, и ознакомился с документами; когда узнал, что Гитлер даже готов был поставить под угрозу свои планы завоевания мира ради этой мании к истреблению.

Размышляя над этим в Шпандау, я постепенно пришел к пониманию, что человек, которому я служил, не был ни исполненным благих намерений трибуном народных масс, ни реформатором, мечтающим вернуть Германии былое величие, ни проигравшим завоевателем огромной европейской империи — он был патологическим ненавистником. Люди, которые его любили, могущество Германии, о котором он всегда говорил, рейх, который он видел в своем воображении, — все это, в конечном счете, ничего для него не значило. Я до сих пор помню свое изумление от последнего предложения его завещания. Наступил апокалипсис, всему пришел конец, а он пытался вменить нам в обязанность свою жалкую ненависть к евреям.

Наверное, я могу простить себя за все остальное: нет никакого преступления в том, что я был его архитектором, я даже мог бы найти оправдание своей службе на посту министра вооружений. Я даже могу выстроить дело в защиту использования миллионов военнопленных и принудительного труда в промышленности — хотя я никогда не придерживался такой точки зрения. Но мне абсолютно нечего сказать в свою защиту при упоминании таких имен, как Эйхман. Я никогда не смогу свыкнуться с мыслью, что занимал высокий пост в правительстве, все усилия которого были направлены на истребление людей.

Как всем это разъяснить? Я не говорю о Ширахе и Гессе. Но как объяснить все это моей жене? Моей дочери Хильде которая с юношеским пылом пишет письма и апелляции, старается вызвать сочувствие, встречается с людьми и пытается заручиться чьей-то поддержкой, чтобы освободить своею отца. Смогут ли они когда-нибудь понять, что я хочу выйти отсюда и в то же время вижу смысл в своем пребывании здесь?

26 августа 1960 года. Недавно одного из британцев забрали в больницу с тяжелым заболеванием печени, а оттуда отправили в санаторий. Теперь и Террей, который всегда вел себя достойно, сломался. У него тоже обнаружили серьезную болезнь печени. Оба отвечали за питание охранников и директоров во время английского и французского месяцев, а также заведовали запасами спиртного. Многие охранники страдают от разных недугов. У одного — диабет, у другого — нарушение кровообращения, двое мучаются от повышенного давления, практически каждый страдает от ожирения. Некоторые уже умерли. Причины: слишком легкая жизнь, дешевый алкоголь, беспошлинные сигареты, слишком хорошая и тяжелая пища. Мы, заключенные, наоборот, держим относительно хорошую форму; большинство наших болезней, по-видимому, вызваны психическими нарушениями.

15 сентября 1960 года. Недавно советский директор вышел в сад и увидел обычную для Шпандау идиллию: Ширах и Гесс сидели в тени орехового дерева, Пиз косил газон под лучами палящего солнца. Когда смущенный англичанин натянул форменный китель, русский велел мирно беседующей парочке приниматься за работу. Хотя по правилам нам запрещено снимать плотные вельветовые куртки, я стоял перед директором в одной рубашке и брюках. Но он тактично отвернулся, пока я надевал свою куртку; и только после этого дружелюбно ответил на мое приветствие. Как только он ушел, Пиз вернулся к косилке, я снял куртку, Ширах и Гесс возобновили свой разговор под деревом. Я вспомнил, что недавно сказал американский комендант города после инспекции тюрьмы, хотя ой вкладывал несколько иной смысл в свое замечание:

— Шпандау, какой фарс!

Год пятнадцатый

Ширах отрицает существование еще одного тома «Майн Кампф» — «Золотые» двадцатые — Моя дочь на приеме у Джорджа Болла — Мне нравится Возрождение — Аденауэр поддержит мое освобождение — Второй сад камней — Напряженный рабочий график

1 октября 1960 года. После сегодняшней службы Гесс сидел на скамейке и читал газету. Когда я поинтересовался, что он так внимательно изучает, он ответил:

— Церковь. Только держите это при себе.

Через некоторое время к нам подошел Ширах, и Гесс под влиянием прочитанного спросил, можем ли мы назвать десять заповедей. Я вспомнил пять, Ширах с трудом добрался до восьми, и только Гесс с легкостью отбарабанил все десять. Насколько я помню, за все эти годы мы впервые сидели втроем на одной скамейке.

22 октября 1960 года. Недавно «Ди Вельт» написала, что обнаружена вторая книга Гитлера, и скоро ее опубликуют. Ширах презрительно хмыкнул и заметил, что они немного опоздали с этой фальшивкой. Гесс тоже был уверен, что продолжения «Майн Кампф» не существует: будучи секретарем Гитлера, он бы знал. Но я вспомнил: когда кончились деньги на реконструкцию Бергхофа, Гитлер получил от своего издателя аванс в размере нескольких сотен тысяч марок за написанную рукопись, которую он пока не хотел публиковать из соображений внешней политики. Гесс настаивал на своем. Может быть, наконец уступил он, работа, о которой идет речь, это подробный меморандум, по всей видимости, связанный с подготовкой к образованию Гарцбургского фронта^[19] Ширах отверг и этот вариант. Мы оставили эту тему, чтобы не нарушать нашу редкую гармонию.

30 ноября 1960 года. Свидание с Альбертом подняло мне настроение. Я поздравил его с получением диплома инженера, пожав ему руку — с нами не было никого, кто следил бы за соблюдением правил. Я привык к постоянному надзору и теперь не умею вести нормальную беседу.

Как я потом узнал, Альберта впустили по пропуску без подписи советского директора. На выходе из здания он столкнулся с русским.

— Что он здесь делает? Он ждет? — спросил русский американского охранника.

— Нет, свидание только что кончилось.

Говорят, русский полковник занервничал и быстро ушел без единого слова.

6 декабря 1960 года. Кролль, немецкий посол в Москве, открытым текстом сказал Хильде, что не видит практически никакой возможности моего освобождения до окончания срока. Красотка Маргарет, советский цензор, не может разобрать мой почерк; требует, чтобы я переписал последнее письмо.

25 декабря 1960 года. Охранник рассказал, что вчера, в канун Рождества, трое мужчин подошли к тюремным воротам и принесли подарки для нас; естественно, мы их не получим. Потом они достали магнитофон, но не успели включить запись — их тотчас увели в караульное помещение, проверили у них документы, а аппаратуру конфисковали. Пленка начиналась с «Хора пленных» из оперы Верди «Набукко», потом звучали рождественские гимны и напоследок — националистическое обращение к трем заключенным. Дежурный охранник в конце концов отпустил молодых людей на все четыре стороны.

Пиз принес Гессу и мне рождественские подарки от наших родных. Ширах ничего не получил. В ноябре он всем назло написал домой, что в этом году не хочет никаких подарков. Теперь, признается он, его пугает, что дети поймали его на слове.

Никаких поздравлений от Дёница — единственного оставшегося в живых из тех, кто пока вышел на свободу. В конце мая умер Функ, а шесть недель назад — Редер. Ни мир, ни мы не заметили их кончины.

1 января 1961 года. Незадолго до полуночи мою кружку наполнили контрабандным «Поммаром». Под звон колоколов и грохот пушек я по очереди выпил за каждого члена семьи и моих друзей. Потом забрался с ногами на кровать, облокотился о подоконник и смотрел праздничный салют над городом: я не испытывал боли, скорее мне было любопытно наблюдать, как развлекается мир.

Впервые я пережил тяжелый ноябрь, праздники и начало нового года без сильного душевного смятения.

2 марта 1961 года. Последние два месяца я иногда сидел над листом бумаги и записывал несколько предложений. Но бессмысленность всех этих заметок, написанных за пятнадцать лет, просто парализовала меня. Я все сжег.

6 марта 1961 года. Новый русский директор — около тридцати пяти лет, но уже подполковник. Он — бывший школьный учитель, свободно говорит по-немецки и очень любезен со мной и Ширахом. Он здесь уже несколько недель. Я даже не удосужился отметить этот факт в дневнике, что служит явным доказательством моей апатии и нежелания писать.

12 марта 1961. Час назад был на свидании с женой. Трое наблюдателей снова заняли свои места в комнате для свиданий. На моем новом темно-коричневом вельветовом костюме резко выделяется цифра 5, написанная белой краской на обоих коленях; я немного приглушил ее, наложив тонкий слой коричневого крема для обуви.

17 марта 1961 года. Постоянно читаю в газетах о «золотых» двадцатых; похоже, сейчас это модная тема. Однако у меня совершенно другие воспоминания о двадцатых. Те годы казались мне преувеличенными, эксцентричными, чрезмерными, слегка сумасшедшими. «Золотые» было бы последним, что пришло мне на ум, если бы кто-то поинтересовался моим мнением. С другой стороны, возможно, дело в том, что я был студентом, а потом более или Менее безработным архитектором; в то же время, может быть, Мое отношение к двадцатым связано с тем, что социальная группа, которая в те годы сверкала золотом и деньгами, была мне относительно чуждой. Я не ходил на выставки авангардного искусства, ночные представления и театральные премьеры. Я не восхищался язвительным остроумием столичной журналистики. В общем, живой, умный, циничный характер того периода ничего для меня не значил. Я чувствовал себя опоздавшим. Но я не считал это недостатком — напротив, я воспринимал жизнь и свое «я» через призму другой эпохи. Нет, я не испытывал враждебности или презрения к современности; мир был настолько чужим, что даже не вызывал у меня чувства антипатии. Но разве из этого следует, что моя позиция не имела права на существование? Разве отбившийся от стада, наследник прошлого, не имеет права на современность? Если нет, то что его оправдывает?

28 марта 1961 года. Сегодня пришло торопливое письмо от Хильды. Шесть дней назад ее с фрау Кемпф, моей секретаршей, пригласили в американское посольство, где их принял Джордж Болл. Болл заявил, что обсудит возможные варианты с Нитце и Макклоем, а также с Бёленом. По его словам, он уже получил согласие британцев и собирается склонить на свою сторону французов во время предстоящих переговоров в Париже. Если потребуется, он привлечет внимание президента Соединенных Штатов к моему делу.

Ну конечно!

30 марта 1961 года. Еще несколько слов о том, что я отстал от времени. Конечно, два великих архитектурных стиля, классицизм и романтизм, которые я всегда любил и как архитектор безоговорочно принимал, в конечном счете, стали для меня серьезной проблемой. Я все отчетливее видел, какие в них таятся опасности — опасность искажения и опасность подражательства. В конце концов романтизм превратился в неприятие цивилизации, слабость к псевдопримитиву, а классицизм скатился к нелепому героическому пафосу. Но значит ли это, что они полностью дискредитированы?

Сегодня вспоминая собственные проекты, я понимаю, что тоже не сумел избежать этих двух опасностей. Требовалось много усилий, чтобы придерживаться великих линий формы; и нельзя игнорировать вынужденный характер этой связи с древними традициями. Но я всегда питал слабость к Возрождению; и моя любовь к восстановлению, к воссозданию того, что, казалось бы, осталось в далеком прошлом, была необычайно сильна. Во время поездки с друзьями в Италию, к примеру, я не искал свидетельства раннего, оригинального искусства, меня интересовали поздние, так сказать, выдержанные в традиции творения — примеры Возрождения Гогенштауфенов в Апулии и на Сицилии, флорентийского Возрождения и сделанных Палладио открытий античного мира. Во дворце фюрера, идея которого зародилась у меня во время той поездки, я хотел соединить помпейскую архитектуру с массивностью Палаццо Питти. Сегодня, как я не раз читал в газетах, наши здания осуждают за их эклектику, но я и тогда знал об их эклектизме. Я пишу это не в качестве опровержения. Но мне по-прежнему кажется, что Шинкель был прав, когда щедро заимствовал из античности, готики и византийской архитектуры. Из сочетания различных исторических элементов может возникнуть бесспорно оригинальный стиль.

Если бы меня спросили, почему я отказался от этой сокровищницы форм, я бы вряд ли сумел подобрать вразумительный ответ. Люди не могут и не должны искать объяснения любви. Но с точки зрения истории, очевидно, что это была последняя попытка защитить стиль от индустриальной формы. В итоге все получилось преувеличенным и свидетельствовало о гигантомании — значит, попытка оказалась тщетной и была обречена на неудачу.

По тем же причинам мы испытывали большую любовь к скульптуре. Я мечтал вернуть скульптуру, запертую в музейных залах и домах коллекционеров, на ее законное место — на площади и бульвары городов. Меня порой удивляет, что сегодня в этих бегунах, лучниках и факельщиках видят только символ воинственности. В то время нам казалось, что мы возвращаем фигуру человека в города, человеческому облику которых угрожал стремительный натиск технического прогресса. Вот откуда фонтан со скульптурами на моей большой Круглой площади; вот откуда бульвар со статуями в моем проекте реконструкции Грюнвальда.

Даже там я отдавал предпочтение классическим формам. Что касается выставки картин, которую советник Гитлера Генрих Гофман ежегодно устраивал в Доме немецкого искусства, я относился к этому типу живописи с удивленным снисхождением. Мне бы никогда не пришло в голову купить Циглера, чтобы повесить у себя дома; жанровые приемы этого академического живописца не отвечали моим вкусам и даже вызывали ощущение неловкости. С другой стороны, я интересовался последними работами скульпторов, многие из которых были моими друзьями. Помню, когда мы с Гитлером приходили на выставки в Доме немецкого искусства, я часто останавливался перед новыми работами Брекера, Климша или Торака. Мне даже удалось, без особых усилий, реабилитировать Георга Кольбе и Рихарда Шайбе, которые попали в немилость после захвата власти: Шайбе — потому что был широко известен своими либеральными взглядами и вдобавок создал памятник Фридриху Эберту, который установили у церкви Святого Павла во Франкфурте; Кольбе — потому что спроектировал памятник Генриху Гейне в Дюссельдорфе и мемориал Вальтера Ратенау; после 1933-го СА уничтожили оба памятника.

Когда я сейчас читаю в газетах посвященные искусству разделы, я вижу, что вся эта школа сошла на нет. Но ошибаюсь ли я, когда мне кажется, что эти работы были обречены не из-за своих характерных недостатков или несовременности? Преступления режима записывали и на счет художников, которым он покровительствовал. Приговор, вынесенный моим зданиям, скульптурам Брекера и Климта или полотнам Пейнера, также осуждает и Гитлера.

Это неправильный и несправедливый взгляд на искусство, но мотив мне понятен.

3 апреля 1961 года. По другую сторону северной стены, всего в двадцати метрах от нас уже несколько месяцев строится новое здание. Поэтому нас выпускают в сад только по субботам и воскресеньям или в будние дни после окончания работы. Администрация тюрьмы опасается, что рабочие нас увидят, а потом передадут информацию в газеты. Сегодня я вышел в сад после наступления темноты. Я видел Венеру!

4 апреля 1961 года. Предосторожности оказались напрасными — «Дейли Экспресс» напечатала отличные фотографии, снятые со строительных лесов. Директора строго запретили охранникам показывать нам снимки — в итоге число наших информаторов сократилось с одиннадцати до шести.

В светлые часы суток пытаюсь привести в порядок свой участок. Сегодня американский директор с недовольством отметил, что я провел в саду больше часа. «Сегодня воскресный график». Несмотря на прекрасную погоду, пришлось вернуться в камеру. Вот это действительность, а не заступничество министров и их заместителей.

30 мая 1961 года. Часто сижу рядом с розой, которая за годы разрослась на несколько квадратных метров. Розовые кусты образуют что-то вроде беседки, в которой сегодня сидел на стуле новый русский охранник Шарков. Не обращая на нас никакого внимания, он увлеченно читал «Мертвые души» Гоголя.

— Идиллия, — заметил я.

— Ага, русская идиллия. Да, идиллия, — с мечтательным видом по-русски ответил он.

8 июня 1961 года. Новости от Хильды: Аденауэр написал моей жене, что «опять принимаются все меры» для моего досрочного освобождения. Мартин Нимёллер^[20] сообщил семье, что намерен подать прошение о моем освобождении президенту и премьеру Советского Союза.

10 июня 1961 года. Несколько дней назад жена прислала мне новое нижнее белье. Русский директор строго сказал:

— Все не так просто. Этот вопрос будет рассматриваться на заседании директоров.

Сегодня французский директор Жуар наконец сообщил мне о принятом решении:

— Ваши старые порванные кальсоны и новый комплект нижнего белья лежали на столе для заседаний в качестве вещественного доказательства. Директора решили, что вы можете получить новое белье.

Я по-военному отдал ему честь.

14 июня 1961 года. Совершенно выбился из сил. Пересмотрел все контрабандные письма домой и не нашел то, что написал Гансу, жениху Маргарет. Я просмотрел их второй, потом третий раз — его не было. В испуге я обыскал все карманы, развернул носовой платок, но ничего не нашел. В голове промелькнула мысль, что я мог потерять письмо в саду. В воображении сразу возникла картина — его находят и показывают директорам. Я посмотрел под матрацем, потому что иногда прячу там тайные послания, потом перетряхнул одеяла. Ничего. Может, между страницами книги по искусству? В отчаянии я пролистал книгу; ничего не выпало. Моя тревога росла. Я снова просмотрел записи, обыскал все вокруг. Может, лист бумаги упал под кровать. Или завалился за батарею. Опять ничего. Я сбросил матрац с кровати, прощупал все нижнее белье в стенном шкафчике, снова пролистал книгу, в состоянии, близком к панике, в третий раз перетряхнул одеяла и, наконец, с бьющимся сердцем сел на груду белья и одежды. Я был в отчаянии, на глаза навернулись слезы. Я рухнул на кровать — и увидел письмо под стулом.

Каждые пять-шесть месяцев меня охватывает такая беспричинная паника. После таких приступов я понимаю, как люди сходят с ума.

Значит, завтра надо начинать очередной трехнедельный курс лечения сном. Этот случай говорит о том, что я на грани срыва.

1 июля 1961 года. После отпуска чувствую себя лучше. Перечитал «Жизнь Микеланджело» Ромена Роллана. Эта книга произвела на меня огромное впечатление, когда мне было восемнадцать. Еще работу по немецкому искусству девятнадцатого века с прекрасными репродукциями. Снова встретился со своими любимыми художниками — Йозефом Антоном Кохом, Филиппом Отто Рунге, Маре, Фейербахом и Кобеллом.

3 июля 1961 года. Работа над «Проектом-1961», вторым садом камней, идет полным ходом. Я выкопал яму, десять на шесть метров, глубиной полтора метра и насыпал туда перегной. Мне нужно примерно тысячи две кирпичей для террасы сада камней, и я добываю их из развалин недавно разобранного сарая. Сидя на стуле, я счищаю с кирпичей строительный раствор, как Trummerfrau^[21].

5 июля 1961 года. У нас появился ежик; наверное, пробрался через тюремные ворота — единственный путь, соединяющий нас с внешним миром. Он подпускает меня к себе. Несколько недель назад какая-то болезнь убила диких кроликов; но обошла стороной цветы.

19 июля 1961 года. Перекрашивают тюремные помещения. Даже морг в подвале ремонтируют.

20 июля 1961 года. Осталось 3300 километров до Берингова пролива и еще 433 до Охотска. Но в последнее время я отстаю от графика; в среднем прохожу всего три километра в день. Уже больше года я шагаю к северу от Владивостока. Бесконечные лиственные и пихтовые леса с искривленными белыми березами на возвышенностях. Трава — в человеческий рост, что замедляет продвижение. Песцы, бобры и тюлени иногда оказывают мне радушный прием; по-видимому, они еще не имели дела с человеком.

22 июля 1961 года. Директора опять отказались признать вторую помолвку в нашей семье — Хильды с молодым германистом — семейным делом с точки зрения правил. Но, конечно, мне позволят написать письмо моему новому зятю за неделю до свадьбы, как объяснила мне сегодня Красотка Маргарет, поскольку этот вопрос относится к ее юрисдикции. Таким образом, оно придет как раз к церемонии.

Я никогда не писал писем к свадьбе. Я просмотрел подборки писем классических и романтических писателей в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, но ничего не нашел. Но когда я взялся за письмо, я написал его без труда, хотя и с затуманенными от слез глазами.

5 августа 1961 года. Под вымышленным именем я воспользовался своим личным кобургским счетом, чтобы послать на свадьбу букет красных роз жене и тридцать розовых роз дочери.

10 августа 1961 года. Американский директор поднял шум из-за неподстриженной травы. Когда мне снова разрешили регулярно работать в саду, а это было в мае, трава уже выросла настолько, что не поддавалась ручной газонокосилке. Теперь он, как обычно, в плохом настроении и в грубой форме требует, чтобы я немедленно подровнял траву, чего бы это ни стоило. Но как бы я ни старался, у меня ничего не получалось. Тогда он приказал Ростламу, здоровенному парню намного моложе меня, продемонстрировать, что дело в моем нежелании работать, а не в невыполнимости задания. Ростлам работает в поте лица, с частыми остановками, но в конце концов, запыхавшись от натуги, докладывает своему директору, что работу сделать можно. Пиз пожимает плечами:

— Вот что происходит, стоит генералу похвалить сад. Вы сами виноваты — не надо было наводить такую красоту!

10 августа 1961 года. Мы с Пизом обменялись мнениями обо всех охранниках; наши оценки полностью совпали. Из шести охранников от каждой страны четверо французов, трое русских, трое англичан и двое американцев — приятные люди, всегда готовые помочь.

11 августа 1961 года. Мне отказали в дополнительном свидании с Хильдой и ее мужем, угрюмо сообщил мне сегодня американский директор. Я напомнил, что правила предусматривают дополнительные свидания в особых случаях. Мой аргумент на него не подействовал, и он злобно заметил:

— Нет, свадьба — это не особый случай.

Когда я с иронией поинтересовался, что же считается особым, он буркнул себе под нос:

— Не знаю.

30 августа 1961 года. Ни одной записи за две недели. Дни тянутся медленно. Вялость.

1 сентября 1961 года. Вчера здесь был Ульф, мой новый зять. Через двадцать минут мы уже стали друзьями.

Сегодня приезжала Хильда. Первым делом она спросила, как мне понравился Ульф. На ней было простое свадебное платье.

16 сентября 1961 года. Второй сад камней завершен. Ровная, почти симметричная структура ярусов для цветов. Ширах, проходя мимо:

— Как стены Ниневии. Или территория партийных съездов для садовых гномов. Колоссально!

26 сентября 1961 года. Несколько дней ходят упорные слухи, что русский директор вместе со своим американским коллегой составляют более жесткий график работы. Сегодня Пиз провел меня в комнату начальников охраны, где висит новый график. Расписанная по минутам программа визита на государственном уровне. Гессу и Шираху будет нелегко, потому что теперь им придется работать; а мне будет тяжело, потому что моя работа в саду сократится с двадцати четырех до семнадцати часов в неделю из-за дополнительных обязанностей по уборке в тюрьме.

27 сентября 1961 года. У Шираха внезапно обострились болезни, а Гесс лаконично заметил:

— Рабочий график! Не смешите меня. Все доктора подтвердили, что я болен. Так что ко мне это тоже не относится.

30 сентября 1961 года. Посовещавшись, мы решили, что американский директор, возможно, специально провоцирует нас на сопротивление, чтобы ввести более строгие правила… Через пятнадцать лет!

Год шестнадцатый

Отношения между Востоком и Западом во время Берлинского кризиса — Вмешательство Шарля де Голля — Эстетическое и нравственное разложение создали почву для появления Гитлера — Карманный радиоприемник в камере — Шпандау стала домом — Гесс сражается за свой последний зуб и побеждает — Некрофильский сон о Гитлере

28 октября 1961 года. Прошел месяц с тех пор, как был издан декрет о работе. Пока только американские охранники настаивают на его выполнении. Сегодня Шарков сидел в кресле и слушал, как Ростлам читает нам лекцию о правилах чистоты в тюрьме. В конце концов Шарков сухо поинтересовался:

— Что? Генерал сегодня приезжает?

Вчера произошла похожая сцена. Русский полковник Надызев подошел к Шираху, который вяло возил граблями по земле, и добродушно заметил:

— Немного поработать? Да?

Десять минут спустя Каргин сказал Шираху, что пришло время прогулки. Через несколько минут Каргин удивленно спросил меня, почему я так много работаю.

— Хватит, хватит! Немцы все время работают. Я же сказал: хватит!

Американец явно был недоволен.

Поскольку англичане и французы тоже не обращают внимания на новый график, мы спокойно сидим в камерах в то время, когда должны заниматься уборкой. Мы идем на уборку, только если дежурят американцы.

30 октября 1961 года. Перед отходом ко сну Гесс с преувеличенной любезностью сказал:

— Спокойной ночи, господин Шарков.

Русский рассмеялся. Тогда я сказал Гессу:

— Спокойной ночи, господин Гесс.

Русский засмеялся еще громче.

— Хорошая шутка. Господин Гесс всегда такой веселый.

1 ноября 1961 года. Сегодня советский контингент пришел на смену французскому. В церемонии принял участие Соловьев, советский комендант Восточного Берлина. Его сопровождала большая группа офицеров. Французский комендант тоже присутствовал вместе со своими адъютантами. Потом они пообедали в тюремной офицерской столовой, несмотря на — а может, именно по этой причине — возникшую напряженность в результате возведения Берлинской стены.

2 ноября 1961 года. Мы узнали нашего советского директора Андрысева на фотографии: он ведет переговоры с американскими офицерами на Чекпойнт-Чарли; с обеих сторон стоят танки, и чувствуется напряженность ситуации. По снимку видно, что он, на самом деле, начальник военной полиции Восточного Берлина. Судя по заявлениям обеих сторон, мы практически на грани войны; но в тюремной столовой противники регулярно встречаются и пьют за здоровье друг друга.

4 ноября 1961 года. Наши русские охранники нервничают. Каргин сегодня перебил меня на полуслове:

— Если война, всему капут! Жене капут, детям капут, домам капут, Каргину капут! — И злобно добавил: — Кеннеди тоже капут, Хрущеву капут. Ха-ха-ха!

Я тоже засмеялся. Внезапно став серьезным, он спросил:

— Чему вы смеетесь?

— Тюрьме тоже капут, — сказал я.

12 ноября 1961 года. Сегодня приезжала жена. Красотка Маргарет, советский цензор, не появилась, и Садо, дежурный француз, тактично вышел из комнаты для свиданий. Впервые мы с женой остались одни. Через шестнадцать с лишним лет. Мы живем в разлуке почти столько же, сколько прожили в браке. Мы оба так растерялись, что я автоматически соблюдал все правила. Я мог бы взять ее за руку, мог бы обнять ее. Ничего этого я не сделал.

Садо поставил под угрозу не только работу. Если бы Директор случайно проходил мимо…

13 ноября 1961 года. Вчера Ширах, по его словам, сказал своей дочери, что ни один из его сыновей не должен служить в НАТО. Германия должна как можно скорее выйти из НАТО. Больше того, он хочет, чтобы его сыновья выучили русский.

— Я так и сказал, — многозначительно подчеркнул Ширах. — В присутствии Красотки Маргарет, как вы ее называете.

Маргарет улыбнулась, рассказал он, и разрешила его дочери подарить отцу букетик ландышей. Но присутствовавший при этом Лонг, британский охранник, запретил. Мир перевернулся с ног на голову!

27 ноября 1961 года. Сегодня в Шпандау побывал полковник Соловьев, которому, как пишут газеты, из принципа запретили появляться в западных секторах Берлина. Три недели назад я направил прошение об увеличении количества свиданий и показе художественных фильмов. Соловьев дружелюбно спросил:

— Здесь когда-нибудь показывали подобные фильмы?

Надысев за меня ответил, что не показывали. Потом он сообщил, что лично привлек внимание полковника к моему прошению. Ширах заявил полковнику:

— Я вполне доволен отношением, особенно со стороны Советского Союза. У меня нет никаких просьб.

18 декабря 1961 года. Несколько дней назад приезжал Альберт. Когда мы попрощались, русская цензорша выключила свет и вместе с Пизом вышла из комнаты. Альберт воспользовался случаем и быстро протянул мне руку. В эту минуту Красотка Маргарет открыла дверь и застукала нас. Естественно, она доложила об этом. Русский директор допросил Пиза, который заявил, что ничего не видел, потому что было темно. Сегодня явился американский директор в сопровождении переводчика.

— Вы пожали руку посетителю. Это серьезное нарушение усугубляется тем, что инициатива исходила от вас, как говорят свидетели. Четыре года назад вы получили предупреждение за аналогичный проступок; на этот раз вы понесете наказание. В воскресенье вы не получите письмо и свое не отправите домой. Если это повторится снова, вы лишитесь четырех свиданий.

— Наказывать семью — против правил, — возмутился я.

Но директор просто развернулся и ушел.

Вечером Джек передал мне копию письма, которое Шарль де Голль написал пастору Нимёллеру, который сейчас стал президентом Всемирного совета церквей. Де Голль утверждает, что готов поддержать мое освобождение, но русские отклоняют все ходатайства.

21 декабря 1961 года. От нового рабочего графика наконец отказались, но он обернулся неожиданным благом: все прошлые годы работа в саду прекращалась на период с ноября до весны, а теперь можно работать и зимой. Мне разрешили подрезать заброшенные ореховые деревья.

24 декабря 1961 года. Канун Рождества. Несколько недель стоит суровая зимняя погода. Глубокий снег, синее небо и иней. От мороза на снегу образовались большие кристаллы; в косых лучах зимнего солнца эти кристаллы отливают красноватым цветом. Стены покрыты инеем, деревья и кусты — тоже. С белыми брызгами на стенах и карнизах даже наша тюрьма становится похожей на сказочный замок. Черные стволы деревьев выделяются на фоне снежной равнины.

В ту минуту, когда в городе начинают звонить колокола, происходит короткое замыкание, и во всем здании на час отключается свет. Непривычное удовольствие — лежать в полной темноте. Мой рождественский подарок.

26 декабря 1961 года. Цензор вычеркнула предложение из моего рождественского письма. Ей не понравилась фраза: «Письмо от 17 декабря, к сожалению, завернули, потому что я пожал руку Альберту».

31 декабря 1961 года. Последний день американского директора. Вместе со своим преемником в звании подполковника он совершает прощальный обход. Охранники, равно как и заключенные, испытывают одно общее чувство — огромное облегчение.

1 января 1962 года. Чуть не проспал начало Нового года, но меня разбудил грохот пушки в прилегающей британской военной зоне.

Много лет назад в самом начале нашего заключения мы, сорокалетние, часто завидовали нашим пожилым товарищам, потому что им было проще сносить унижения и лишения в тюрьме. Теперь мне самому через несколько лет исполнится шестьдесят, и я чувствую, как с каждым годом становлюсь все более уравновешенным. Недавно читал роман Жюля Ромена «Бог плоти», и любовные сцены меня ничуть не трогали — возникло ощущение, что меня все это не касается. Мое новое спокойствие кажется мне благом, хотя я всегда этого боялся. Но я также понимаю, что я при этом теряю.

Вечером Джек принес контрабандного лобстера под майонезом и английский эль.

2 января 1962 года. Сегодня опять думал о том, как Гитлер портил не только классицизм, но и вообще все, к чему прикасался, — этакий царь Мидас наоборот, превращавший вещи не в золото, а в трупы. Есть только одно исключение из этого правила, и я пишу о нем с изумлением: Рихард Вагнер. Работами байрейтского мастера, по-моему, восхищаются не меньше, чем раньше, хотя, возможно, сейчас слушают не того Вагнера, которого мы знали. Творческое наследие Вагнера обладает такой удивительной жизнеспособностью, вероятно, благодаря своей радужной, многосторонней, вечно новой и легко адаптирующейся природе. Я помню последнюю поездку в Байрейт вместе с Гитлером. Молодой Виланд Вагнер объявил, что хочет стать художником и поедет в Мюнхен. В ответ на вопрос Гитлера он стал с восторгом говорить о том самом искусстве, которое в те дни считалось «дегенеративным». Гитлер слушал его с плохо скрываемым раздражением, и на обратном пути весь его гнев выплеснулся наружу; он был разочарован в этом мальчике, который ребенком сидел у него на коленях, и в то же время закат семьи Вагнера приводил его в отчаяние. Он даже не подозревал, что уже тогда закладывалась основа для возрождения Вагнера, и Виланд Вагнер стал ее первым кирпичиком — в результате сегодня его произведения чудесным образом воскресли.

21 января 1962 года. Снова много читал. Среди прочего перечитал «Будденброков» Томаса Манна, книгу, которая в молодости оказала на меня огромное влияние. Тем не менее сейчас я воспринимаю этот роман иначе. Сегодня проблема художника, сконцентрированная в Христиане и Ганно, отступила на второй план. Более важной мне теперь кажется проблема нравственного падения. Да, книга рассказывает историю постепенного истощения одной семьи, ее биологического распада на протяжении жизни трех поколений. Но на этот раз мне пришло в голову, что роман иносказательно повествует о разрушении морального духа немецкой буржуазии.

Я думаю об отце и его отце. Для них существовали нерушимые ценности. Они всегда были способны отличить добро от зла. Я даже не могу представить, чтобы отец или дед вместе с Гитлером и его приятелями смотрели эти кошмарные фильмы в Оберзальцберге. Какими хрупкими, должно быть, стали все этические и нравственные нормы, если появление Гитлера стало возможным. Я до сих пор помню реакцию отца на наши проекты для новой столицы рейха. Он внимательно их изучил опытным взглядом архитектора и после долгого молчания всего лишь сказал: «Знаешь, вы все сошли с ума». И ушел.

28 января 1962 года. Пишу это как провозглашение веры: я верю в божественное провидение; я верю в божественную мудрость и доброту; я верю в пути Господни, даже если они кажутся делом случая. Ход истории определяют не власть имущие на земле. Они думают, что направляют движение, а на самом деле это их направляют.

2 марта 1962 года. Вчера во время свидания с женой в комнату зашли советский и американский директора. Как обычно, я приподнялся со стула и пожелал им «доброго дня». Двадцать минут спустя, когда меня вели обратно в камеру, американский директор остановил меня и сказал, вполне дружелюбно:

— Прошу прощения, но вы не поздоровались со мной должным образом.

Я непонимающе уставился на него.

— Но я же встал.

— Вам известно, что я об этом думаю, — покачал головой он. — Но позвольте дать вам хороший совет. В следующий раз вставайте, как солдат.

— Но я никогда не был солдатом, — в отчаянии проговорил я.

Он посмотрел на меня с некоторой тревогой.

— Вы должны понимать, что это военная тюрьма.

4 марта 1962 года. Сегодня Садо зачитал мне запись из тюремного журнала: «Наложить взыскание на номер пять за неподобающее поведение во время свидания: в течение недели запрещается читать книги или газеты. В случае повторного нарушения будет применено более строгое наказание».

Ширах язвительно заметил:

— Это наказание явно придумал американский директор, а не русский.

Но Пиз с сочувствием произнес:

— Я этого не понимаю. Вы поздоровались с ними, как обычно. Вы все эти годы так здоровались. Но может быть, это как-то связано с Ширахом, который всегда раскланивается так, что его шапка пол подметает.

4 марта 1962 года. Никаких книг и газет. Но охранники по очереди заходят ко мне в камеру и рассказывают, что пишут в газетах. Никто не принимает наказание всерьез.

5 марта 1962 года. Сообщив последние новости, Шарков рассказал мне о своих впечатлениях от функционеров СЕПГ^[22]. Судя по всему, они здорово его напугали своей дисциплиной и сдержанностью.

— Немцы при Гитлере — ужасно, — сказал он. — И при Ульбрихте — ужасно. Все всегда идеально. Кругом порядок. — И с неожиданным переходом на меня: — И вы с вашим садом тоже.

9 марта 1962 года. Отношения с Ширахом снова дошли до нижней точки. Между нами все время возникают какие-то трения, и я давно пытаюсь понять, что меня так раздражает в нем. Конечно, дело не только в разных темпераментах и характерах, не только в разном отношении к прошлому. Вероятно, основная проблема заключается в том, что ему некуда отступать, у него нет того, что я называю путями отхода, без которых ни один человек не может находиться в мире с самим собой. Для меня такими путями отхода была и есть архитектура; для Дёница и Редера — их военное искусство; для Нейрата — происхождение и дипломатия. У Шираха же ничего нет. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, когда он познакомился с Гитлером, и вскоре во время учебы в университете Гитлер стал центром его мироздания. Он не получил никакой профессии, никогда не занимался настоящим делом; он был всего лишь функционером.

Иногда я думаю о том, что значила для него литература, его поэзия. Его всегда считали одним из ведущих лириков Третьего рейха. Но пишет ли он что-нибудь здесь? Я ни разу не слышал от него ни слова об этом. И в то же время, как учит нас история европейской литературы, тюрьма стимулирует творческий процесс. Сколько великих произведений было создано в тюремных камерах! Что касается Шираха, по-моему, его поэзия была для него просто работой функционера; она рождалась не из художественного темперамента или желания придать форму действительности, а из стремления угодить. И как только не стало предмета его поклонения, поэзия тоже кончилась; его творчество умерло вместе с Гитлером.

По-видимому, именно это стоит между нами. Мы оба считаем себя художниками. Но в строгом смысле этого слова он, вероятно, таковым не является.

10 марта 1962 года. Перечитал все, что написал вчера, и испытал легкое потрясение. Разве это не относится и ко мне? Почему я не рисую? Аргументы, что все проекты, составленные здесь, никогда не будут выполнены, звучат неубедительно. Булле, Леду и даже мой любимый Жилли часто работали только на чертежной доске. Что я мог бы создать за эти шестнадцать лет заключения? Поскольку в историю архитектуры я уже не войду, я мог бы, по крайней мере, отвоевать себе место с помощью грандиозных замыслов. Мне тоже недостает желания придать форму действительности? Стремления создать что-то свое? Неужели мои творческие способности тоже зависели только от Гитлера?

12 марта 1962 года. Неделя наказания закончилась. Советские охранники сначала вели себя сдержанно, но вскоре стали приветливыми и дружелюбными. Сегодня американский и британский директора нанесли мне совместный визит. Даже Андрысев зашел ко мне в камеру после окончания наказания. В тот момент я лежал на кровати и ел незаконный шоколад.

— Не вставайте, пожалуйста, не вставайте, — остановил он меня, не обращая внимания на шоколад.

А неделю назад меня наказали за то, что я неправильно встал. Только Ростлам никак не успокоится:

— В Шпандау так мало правил; можно было бы хотя бы их соблюдать.

Во время наказания я решил, что чтение четырех газет — это лишнее напряжение нервов и напрасная трата времени. Так что теперь я отказался от «Курьера» и «Берлинер Цайтунг» и ограничиваюсь только «Ди Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне».

14 марта 1962 года. Хочу еще раз вернуться к своим отношениям с Ширахом: возможно, я не разрабатывал никаких проектов, кроме нескольких загородных домов для охранников — ни театров, ни школ, ни административных зданий, — потому что тюрьма привела меня в состояние ступора. Должен признать, что мешают мне не внешние обстоятельства — ведь я написал тысячи, если не десятки тысяч, заметок. По-видимому, здесь, в Шпандау, я подвергаюсь какому-то внутреннему, психологическому давлению, которое имеет отношение не столько к моему наказанию, сколько к чувству вины.

Но если это так и я таким образом оправдываю себя, значит, в определенном смысле я должен оправдать и Шираха. Неужели я способен понимать только одного себя?

19 марта 1962 года. Сегодня на завтрак ел печенье, которое прислала Хильда. Ульф забыл вовремя достать его из духовки, и оно ужасно твердое. Когда я его жую, раздается страшный хруст, поэтому я осмеливаюсь его есть только под аккомпанемент пролетающего над головой самолета.

25 марта 1962 года. Несколько дней назад мой друг Джек принес мне карманный транзистор. В камере я держу его в заднем кармане, а наушники прячу под лыжной шапочкой. Видно только несколько сантиметров белого провода, но я лежу на кровати, развернув перед собой газету, так что я надежно скрыт от любопытных глаз.

Портативный приемник производства японской фирмы «Сони» — техническое чудо. Я могу слушать Штутгарт, мою «домашнюю станцию», которая всего в часе езды от нашего дома. Сегодня впервые за семнадцать лет я побывал на музыкальном представлении, слушал приглушенные голоса зрителей, звуки инструментов, меня охватило это восхитительное чувство торжественности и ожидания, которое всегда предшествует исполнению музыкального произведения. Я думал, что слушаю Берлин, но оказалось — Зальцбург.

Громкий разговор в коридоре. Я быстро убрал приемник. Американский директор велел охраннику открыть камеру.

— Директора решили, что вы должны вернуть ботинки, которые получили в подарок на день рождения. Они не подходят к тюремной одежде. Мы выдадим вам другую пару.

Такова реальность.

3 апреля 1962 года. На протяжении нескольких месяцев в плохую погоду я занимаюсь ремонтом нашей часовни. Хочу сделать ее темно-синей, цвета мозаики на гробнице Галлы Плацидии, алтарь будет накрыт богатой желтой парчой, мебель будет темно-красного цвета, а пол почти черным — что-то наподобие пещеры, освещенной свечами. Но сегодня мои замыслы рухнули. Директор Андрысев приказал выкрасить часовню в небесно-голубой цвет.

12 апреля 1962 года. Прошлой ночью во сне я, как спортсмен, перемахнул через высокую тюремную стену и очутился в дивном ландшафтном саду, по красоте ничуть не уступающим Хенералифе в Гранаде. Огромные розовые кусты, цветочные клумбы и фонтаны. Никогда не думал, что по ту сторону стены меня ждут такие чудеса садоводства. На рассвете я захотел вернуться в тюрьму, но заблудился среди аллей и внезапно оказался на воле, без всякого надзора. В страхе и неуверенности я стал искать дорогу в тюрьму, но все время попадал не туда. Охваченный паникой, я побежал. Наконец я нашел стену, но не смог через нее перелезть. Я проснулся с бешено бьющимся сердцем.

16 апреля 1962 года. Я сам выбрал бархатный алтарный покров. Он гармонирует с желтыми свечами в массивном канделябре, который Курт Шарф, глава Евангелической церкви Германии, пожертвовал для нашей отремонтированной часовни. Еще нам передали две красивые вазы; летом я поставлю в них цветы.

Теперь в часовню ходят, как на выставку. Ни один директор во время посещения тюрьмы не упускает случая взглянуть на мои архитектурные достижения.

17 апреля 1962 года. Одиночество, глубокий снег, тайга. Я в нескольких сотнях километров к северу от Охотска. Меня окружают бескрайние леса; вдали виднеются дымящие вулканы, на их склонах притаились глетчеры. Я проходил мимо горячих источников, вокруг них уже вовсю цветут фиалки. Осталось еще примерно две тысячи километров до тоннеля через Берингов пролив, куда я должен добраться недель через шестьдесят.

20 апреля 1962 года. Маргарет, наша вторая дочь, сегодня вышла замуж за молодого востоковеда. Слушал «Коронационную мессу» Моцарта, потом «Те Деум» Брукнера. Ровно в десять минут шестого входит Лоу с большим стаканом рома и сообщает, что по собственной инициативе написал в Гейдельберг. Он попросил всех собравшихся выпить за молодоженов ровно в пятнадцать минут шестого — а я выпью вместе с ними.

30 мая 1962 года. Через два с лишним месяца я снова читаю все четыре наши газеты. Мне не хватало статей о театре и концертах и новостей о восстановлении и городском планировании. «Берлинер Цайтунг» — печальное, но полезное дополнение.

12 июля 1962 года. В «Франкфуртер Альгемайне» семья Шираха объявила о помолвке одного из своих сыновей. Полное имя нашего товарища по заключению — Бальдур Бенедикт фон Ширах. Гесс комментирует:

— Ширах говорил мне, что все мальчики из их рода получали имя Бенедикт; все девочки — Бенедикта.

Потом саркастически добавляет:

— Вы не знали? В прошлом он скрывал от нас этот католический довесок к арийскому Бальдуру.

9 августа 1962 года. Сегодня американский солдат крикнул с вышки по-английски:

— Мистер Шпеер, мне нравится ваш сад. Он замечательный.

14 августа 1962 года. Несколько месяцев назад Гесс устроил страшную перепалку с британским стоматологом. Врач хотел удалить его последние шесть зубов, потому что каждый раз, когда у него портится очередной зуб, приходится ставить новые коронки и мосты, а это слишком хлопотно. Тогда Гесс написал петицию директорам. Ему удалось добиться следующего постановления: любые операции на теле заключенного проводятся только с письменного согласия заключенного.

После того как французский зубной врач тоже решил, что все зубы необходимо удалить, рот Гесса осмотрела советская врач-стоматолог. Ее вердикт: «Зубы убрать». Тогда Гесс потребовал консультации американского стоматолога. Вчера в лазарет явился американец в сопровождении трех ассистентов и с портативным рентгеновским аппаратом. Он пришел к заключению, что все шесть зубов здоровы, и объявил: «Мой принцип — удалять только в случае необходимости». Теперь этот человек занимается нашими зубами. Гесс победил. Сегодня он наслаждался триумфом и провозгласил:

— По одному дантисту на каждые полтора зуба!

13 сентября 1962 года. Странный сон. Гитлер должен приехать с инспекцией на завод. Я еще в должности рейхсминистра, но я сам беру в руки веник и помогаю вымести мусор с завода. После инспекторской проверки я вижу себя в машине. Я пытаюсь надеть китель, который снял перед тем, как подметать, но безуспешно: я не могу попасть в рукав. Рука постоянно оказывается в кармане. Мы приезжаем на широкую площадь, окруженную правительственными зданиями. С одной стороны я вижу памятник воинам. Гитлер направляется к нему и кладет венок. Мы входим в мраморный зал — это вестибюль какого-то официального учреждения. Гитлер спрашивает у адъютанта: «Где венки?» Адъютант с укором выговаривает офицеру: «Вы же знаете что он теперь повсюду возлагает венки». Офицер одет в светлую, почти белую форму из ткани, напоминающей тонкую перчаточную лайку. Поверх мундира на нем надета широкая накидка, украшенная вышивкой и кружевами. Приносят венок. Гитлер переходит на правую половину зала, где расположен еще один памятник воинам, у подножия которого уже лежит много венков. Гитлер опускается на колени и запевает заунывную песнь в стиле григорианского хорала, снова и снова повторяя тягучую строчку «Аве Мария». Стены огромного мраморного зала заполнены мемориальными досками. Гитлер один за другим кладет венки, которые ему подают суетливые адъютанты. Его скорбная песнь звучит все более монотонно; череда мемориальных досок кажется бесконечной. Офицер пытается улыбнуться, но на него осуждающе смотрит вся гитлеровская свита^[23].

19 сентября 1962 года. Мой урожай яблок — штук тридцать — украли еще до того, как яблоки созрели.

Год семнадцатый

Психические отклонения — Вили Брандт обещал помощь — разговор с Гессом о самостоятельных решениях в партии — Гесс изобретает снегоочиститель — Гесс и его комплекс ненависти — Примирение — Берингов пролив — Разговор об этом и других безумствах — Восхищение техническими достижениями в молодости — Первая внучка — Череда несчастий

1 октября 1962 года. Генри Джеймс писал: «Кроме большой радости, только одно состояние души вызывает столько же веселья — большая печаль». Двадцать лет назад я бы не понял этой фразы или, в лучшем случае, воспринял бы ее как литературный цинизм. Я всегда считал, что главное несчастье заключенного — это потеря свободы, зависимость от милости охранников, людей, стоящих на нижней ступени иерархии, постоянное ощущение собственного бессилия. Теперь я с удивлением понимаю, что настоящим источником страданий служит отсутствие событий — как внешних, так и внутренних. Отгородившись стеной равнодушия, в конечном счете испытываешь благодарность за притеснения охранников: они вызывают хоть какие-то чувства и, по крайней мере, создают видимость событий. Здесь, в основном, преобладает доброжелательная, довольно теплая атмосфера, а это постепенно приводит к расстройству психики. Я вижу, как необходимы человеку его эмоции. Глубочайшее отчаяние наполнено тайным удовлетворением. Вот в чем смысл этой фразы Генри Джеймса.

26 октября 1962 года. Кеннеди приказал ввести режим полной блокады в отношении Кубы. В американских портах собирается армия численностью сто тысяч человек.

Этот кризис также интересует нас только в приложении к Шпандау — что подтверждает мой утренний разговор с Гессом и Ширахом. Однажды давным-давно мы хотели творить мировую историю, но теперь вся мировая история для нас сводится к судьбе нашей тюрьмы. Вот что нас беспокоит: через несколько дней управление Шпандау в очередной раз перейдет к русским. Сегодня Ширах рассуждав о возможном развитии событий. Однажды ночью они выломают дверь, ведущую из сада в тюремный корпус. Небольшой отряд головорезов под предводительством лейтенанта подавит сопротивление западных охранников. В считанные минуты нас погрузят в русский автобус; автобус повезет нас по лесистой местности к границе русской зоны в Штаакене, расположенной всего в двух километрах отсюда. Все будет сделано в мгновение ока, и западные правительства, для которых сейчас главная проблема — это Куба и Берлин, вряд ли станут что-либо предпринимать — пошлют лишь какую-нибудь невнятную ноту протеста в Москву.

Потом мы обсудили свои тревоги с некоторыми западными охранниками. Лонг, первый, кому мы рассказали о наших опасениях, побледнел. Я попытался его успокоить, напомнив о существовании телефона и сигнализации, но он лишь растерянно хмыкнул.

— Включить тревогу? Звонок раздастся в караульном помещении. И сюда прибежит еще больше русских.

Тем временем к разговору подключился Садо. Я спросил его:

— Что бы вы сделали, если бы два русских солдата вошли в вестибюль и наставили на вас свои автоматы?

Садо широко улыбнулся.

— Я уже думал об этом. Знаете что? Я бы поступил, как де Голль на заседании в Алжире — поднял бы обе руки и закричал: «Я вас понял!»

Один из доброжелательно настроенных русских явно заметил, что нас что-то беспокоит.

— Политика — ничего хорошего, да? — заметил он.

28 октября 1962 года. Хотя все пытаются не подавать виду, в воздухе витает почти осязаемое напряжение. От монотонности не осталось и следа; появились другие вещи, помимо подъема, завтрака, уборки камер, работы в саду, прогулки и так далее до самого отбоя — вечный, неизменный цикл. Снова вспомнил Генри Джеймса. Этот Кубинский кризис, угрожающий самому существованию мира, в некотором роде приносит оживление в нашу жизнь.

Конечно, мы тоже очень переживаем из-за конфронтации, но сама наша нервозность создает для нас точку опоры.

К примеру, сегодня, несмотря на всю мою радость, я почувствовал легкий укол разочарования, когда, лежа под одеялом, услышал по транзистору, что Хрущев согласился убрать ракеты с Кубы. Через некоторое время я встретил в коридоре Громова, который сообщил мне:

— Отличные новости по радио. Мир! Очень хорошо.

Вечером слушал через наушники Четвертую симфонию Шумана в исполнении оркестра под руководством Фуртвенглера.

1 ноября 1962 года. Вчера на свидание приезжал Эрнст, но все прошло ужасно. Как и несколько лет назад, он не сказал ничего, кроме пары-тройки фраз. На все мои вопросы он отвечал только «да», «нет» или «не знаю» тихим, почти неслышным голосом. Очевидно, это не равнодушие, а своего рода ступор. Сегодня я сказал жене, что он оказался на удивление общительным. Я пытался помочь ему или себе преодолеть разочарование? И что подумает мальчик, когда узнает, что я сказал?

3 ноября 1962 года. Вили Брандт принял Хильду. Обещал свою помощь.

17 ноября 1962 года. Несколько дней назад я посоветовал Каргину роман Дудинцева «Не хлебом единым». И только сегодня прочитал в эпилоге, что книгу запретили в Советском Союзе. Я немедленно исправил ошибку и сказал Каргину:

— Пожалуйста, не брать Дудинцева в библиотеке, — я невольно заговорил по-немецки с русскими ошибками. — В Москве большое обсуждение. Результат: книга плохая.

Я ясно видел, что моя забота глубоко тронула Каргина. Он невольно дернулся, словно хотел пожать мне руку, но в последний момент сдержался.

— Большое, большое спасибо, — с волнением поблагодарил меня он. — Если книга плохая, читать плохо.

Он покачал головой и быстро ушел.

20 ноября 1962 года. Все время думаю об испуге Каргина и его благодарности за то, что я спас его от Дудинцева.

Один из тех редких случаев, когда я, человек, которые столько лет зависел от помощи других, сам смог кому-то помочь. Испытываю огромное удовлетворение. В то же время меня немного позабавило выражение неприкрытого ужаса, которое было написано на его лице, когда он понял, какой опасности избежал.

В подобных ситуациях присутствует элемент снисходительности, а в данном случае, вполне возможно, примешивается еще и дополнительный фактор: ведь, как это ни парадоксально, заключенный — более свободный человек. Странно, но только сейчас, когда я пишу эти строки, мне пришло в голову, что я никогда не считал запрет писателей и книг в Третьем рейхе посягательством на мои права. А ведь были запрещены Томас Манн, Франц Кафка, Зигмунд Фрейд, Стефан Цвейг и многие другие. Напротив, благодаря этим ограничениям многие немцы чувствовали свою принадлежность к элите. Элемент подобного отречения, лежащий в основе всей системы нравственности, безусловно, действует весьма эффективно. Один большой секрет диктатуры — от Сталина до Гитлера — заключается в их способности преподнести насилие под моралистическим соусом и, таким образом, превратить его в удовольствие. Вполне вероятно, что Геббельс, любитель современной литературы, не испытывал никакого чувства утраты, когда подчинился политике режима в отношении искусства и отрекся от своих прежних богов. Он отказался от литературного удовольствия в обмен на радости морального окоченения.

19 ноября 1962 года. Полковник Надысев запретил мне носить мой яркий, цветастый свитер, а Шираху — шелковые рубашки. Он сам их разрешил несколько месяцев назад. Теперь он заявил:

— Напишите домой, что такие подарки, как дорогие рубашки, свитера, трубки, мыло и тому подобное, будут отсылаться назад. С сегодняшнего дня разрешаются только простые вещи.

20 ноября 1962 года. Полковник Надысев продолжает вести жесткую политическую линию. Он пригрозил строгим наказанием, потому что я разговаривал с охранником. Не вижу логики. В конце концов, вся охрана — представители власти; он мог бы сам прервать разговор.

Днем американец Брэй вместе со мной гулял по саду. Пока мы шагали по дорожке, я пытался втолковать, что ему лучше гулять одному, потому что русские солдаты на вышках могут доложить о его поведении по телефону. И точно, несколько часов спустя полковник Надысев так громко отчитывал охранника, что мы все его слышали:

— Охранникам запрещено разговаривать с заключенными. Вы это знаете! Вы — не заключенный. О чем вы думаете? Как вы можете говорить с ними?

Американец, обычно не отличающийся трусостью, уклончиво ответил:

— Он шел рядом. Что я мог сделать?

Садо тоже досталось от русского директора.

— Вы разговаривали с заключенными!

Садо оказался смелее.

— Здесь все говорят!

24 ноября 1962 года. Все продолжается в том же духе. Сегодня Надысев приказал держать двери в камеры Гесса и Шираха закрытыми во время богослужения. Впредь только тем, кто ходит в часовню, будет разрешено слушать музыку, сообщил он.

После службы Шарков, который вернулся из отпуска, подошел ко мне в саду и хотел поделиться своими впечатлениями о Киеве. Но я сразу ушел, оставив его в полном недоумении от столь недружелюбного приема. Через час я объяснил ему в коридоре:

— Солдат на башне видит — звонит! Сразу приходит директор.

Он тепло меня поблагодарил.

26 ноября 1962 года. Поскольку Советы отказались от своей штаб-квартиры в Восточном Берлине, сегодня вместо коменданта города нас посетили два полковника из администрации в Карлсхорсте. Они оказались весельчаками, но придрались к нашей выложенной новым кафелем ванной, назвав ее чересчур роскошной.

Надысев тотчас продемонстрировал, что даже полковник и директор тюрьмы — всего лишь марионетка. Благодаря дружелюбию посетителей из Карлсхорста, он сам внезапно преобразился. Он спросил меня с душевной теплотой в голосе:

— Вас хорошо кормят, не так ли?

— Не совсем, — сдержанно ответил я.

Даже ужин стал лучше.

2 декабря 1962 года. Ширах болеет уже несколько дней, и теперь я подолгу гуляю с Гессом. Но вскоре выясняется, что у нас нет интересных тем для разговора. В конце концов, о чем мы можем говорить — после шестнадцати лет? Начиная с повседневных пустяков, мы неизменно, с длинными паузами, сворачиваем на прошлое. Сегодня я рассказал ему об отдельных самовольных поступках, которые совершал на посту министра вооружений — разумеется, речь шла только о безобидных случаях, потому что я не хотел ранить его чувства и ставить под угрозу с таким трудом достигнутое согласие. Я рассказал о трагикомической ситуации с реактивным истребителем, единственным самолетом, который мог бы остановить атаки американских бомбардировщиков на наши топливные заводы; или о переходе наших ядерных исследований к урановому двигателю, потому что Хейзенберг обещал сделать бомбу не раньше, чем через три — пять лет.

Гесс страшно разволновался, услышав, что я действовал без разрешения.

— Вы хотите сказать, что не отправили запрос по поводу атомной бомбы? — в ужасе спросил он.

— Нет, я сам принял решение. Под конец говорить с Гитлером стало невозможно.

Гесс сделал мне официальный выговор, как на партийном собрании.

— Герр Шпеер, вы вели себя неподобающим образом. Вынужден это подчеркнуть. Вы были обязаны проинформировать фюрера, чтобы он сам принял решение. — После небольшой паузы он добавил: — Вот до чего дошло после моего отъезда!

— Только, пожалуйста, не говорите Шираху, — попросил я. — Это только посеет вражду между нами.

Гесс согласился, но заметил, что только вчера обещал Шираху скрыть кое-что от меня.

— Странно, — продолжал я, — что вас это удивляет. В конце концов, в партии тоже многое делалось без разрешения.

— Да, да, — признал Гесс после некоторого размышления, — но, тем не менее, я все держал под контролем.

На этот раз я не позволил ему увильнуть от ответа.

— Вы, может быть, — сказал я. — Но не Гитлер.

Гесс вопросительно посмотрел на меня.

— Или вы спросили у него разрешения, прежде чем улететь в Шотландию? — многозначительно добавил я.

Гесс растерялся.

— В ваших словах что-то есть. Но с точки зрения государственных интересов я действовал в духе национал-социализма — вам придется это признать.

С этими словами Гесс нацепил одну из своих непроницаемых масок. Мне показалось, или я действительно увидел улыбку, промелькнувшую — на короткое мгновение — на этой маске?

4 декабря 1962 года. Утром по распоряжению британского директора Летхэм официально спросил Шираха, почему он не посещает службу в часовне.

— Это мое личное дело, — резко ответил Ширах. — Я отказываюсь об этом говорить. Никто не имеет права задавать мне подобные вопросы.

20 декабря 1962 года. Уже несколько дней меня преследует одна идея: я хочу выкрасить темные кирпичи оконного проема в белый цвет. Железные решетки будут небесно-голубыми, дверь в камеру — тоже белой, кровать и мебель — темно-красными, пол — почти черным. Стены на уровне пояса я бы выкрасил в ярко-зеленый цвет и сделал бы темно-зеленый бордюр; стены от бордюра до потолка я бы покрыл тонированной белой водоэмульсионной краской с добавлением охры. Потом я бы попросил, чтобы мне прислали два желтых банных полотенца; они заменят скатерть и эффектно подчеркнут эту немного необычную игру цвета. Может быть, директора даже разрешат поставить вазу для цветов из сада.

— Если вы позволите мне это сделать, скоро моя камера будет выглядеть, как номер в гостинице «Хилтон», — три дня назад сказал я американскому директору. Но сегодня он передал, что мою просьбу отклонили. Директора беспокоятся, какое впечатление моя камера произведет на посетителей.

Любопытно, но о «Хилтоне» я знаю только из газет. Как мое воображение цепляется за сведения о мире, который я не знаю! Все эти странные обрывки, частички информации, которые я черпаю из газет, разговоров, книг и писем, складываются в ясную и понятную картину внешнего мира. В последнее время я замечаю, как эта картина постепенно вытесняет знакомую мне реальность, причем даже в моих снах. Теперь я вижу не оставшиеся в прошлом руины, а небоскребы, которых никогда не видел.

Интересно, когда я выйду на свободу, как моя воображаемая реальность будет соотноситься с действительностью?

24 декабря 1962 года. Свитер, рубашка, кусок дегтярного мыла «Перз» и трубка преодолели порог роскоши, по-видимому, благодаря празднику. Однако Альберту пришлось сначала обработать каустиком дорогую трубку «Стенвелл», чтобы приглушить блеск; а тапочки не пропустили — чересчур элегантные. Гесс получил пижаму и рождественскую звезду из лиственницы в обрамлении сосновых веток. Свитер, который для Шираха связала его сестра, тоже посчитали излишней роскошью, равно как и кальсоны из изумительной тонкой шерсти. В итоге, помимо миниатюрной елки, он остался лишь с парой носков и куском мыла.

В шесть часов вечера прогуливались с Гессом по коридору; мы говорили о повседневных делах и не упоминали о Рождестве. В половине девятого отправились спать.

31 декабря 1962 года. Всю ночь шел снег. На улице холодно, — 6 градусов, и дует восточный ветер. В саду я взял лопату и расчистил снег с круговой дорожки для двух других заключенных.

— Что скажете о моих стараниях, герр Гесс? — спросил я, когда он проходил мимо с Ширахом.

— Они достойны самой высокой похвалы, — ответил он. — Но у меня есть идея, как избавиться от снега без особых усилий. Я уже попросил бланк заявления; может быть, вы поможете мне с чертежами. Мы просто поставим на снег две доски под углом друг к другу. Спереди привяжем веревку, а сзади приделаем рычаг управления. — Гесс торжествующе посмотрел на меня, будто только что изобрел колесо. Охваченный изобретательским азартом, он перешел к практическому исполнению: — Впереди вы с Ширахом тянете за веревку. Я буду идти следом и направлять движение.

Мы с Ширахом расхохотались. Он сделал вид, что обиделся, и сказал:

— Ну и ладно, как хотите. Значит, не буду подавать заявку.

Ближе к полудню все директора друг за другом прошли по камерам и пожелали нам счастливого Нового года. В половине третьего я вышел в сад. Решил пройти километров десять, но к четверти пятого сделал тридцать шесть кругов, или 16,1 километра. Это стало моим рекордом за 1962 год, и я был доволен. Мне осталось еще пятьсот километров по бескрайним снежным равнинам до Берингова пролива. Весь этот путь мне придется проделать практически в полной темноте. Однако изумительное северное сияние наподобие того, что я видел на севере Лапландии в конце 1943-го, волшебным образом преобразует окружающий меня пейзаж. Шагая по кругу, я восторженно смотрел в темное небо и настолько увлекся фантасмагорией снега, света и сверкающих равнин, что остолбенел, когда увидел мрачный тюремный фасад.

Оценивая этот год, не могу сказать, что он был неудачным. Альберт добился первого успеха в архитектуре; Хильда получает хорошие отметки на философском факультете; Фриц сдал предварительный экзамен по физике; Маргарет начала работать над докторской диссертацией; Арнольд хорошо учится в университете; а в конце года Эрнст неожиданно порадовал нас отличными оценками по многим предметам.

19 января 1963 года. Приказ, изданный русским директором два месяца назад, запрещающий тем, кто не ходит в церковь, слушать музыку, отменили. Сегодня перед началом концерта на пластинках Громов велел открыть все двери.

7 февраля 1963 года. Сегодня лопатой убирал снег на круговой аллее при температуре — 12 градусов. Решил закаляться, поэтому работал без пальто. Ширах и Гесс снова смотрят на меня свысока, поэтому я расчистил тропинку только для одного; пусть сами откапывают вторую дорожку. Но они, закутавшись в теплую одежду, предпочли гулять гуськом; Ширах покрыл голову платком, и он свисал из-под шапки, как бурнус.

8 февраля 1963 года. Гесс ведет себя все более враждебно. Сегодня мы встретились в саду. Я остановился и спросил:

— Что ж, герр Гесс, может, немного поговорим?

Гесс нахмурился.

— Знаете, — ответил он, — в данный момент у меня вздорное настроение. Но если вам нужно поговорить, буду рад помочь.

Потом он продолжил с более серьезным видом:

— Кстати, у нас как раз есть один повод для ссоры. Почему вы избегаете меня по утрам?

Я ответил, что не избегаю его. Просто я заметил, что в последнее время он не отвечает на мои приветствия, поэтому я перестал здороваться — в конце концов, он не Людовик XIV.

— Но вы перестали по утрам ставить метлу перед моей дверью, — заметил Гесс. — А это — признайте — означает, что вы меня избегаете.

На это мне нечего было ответить. Поэтому я сказал по существу:

— Герр Гесс, мы живем в двух разных мирах. Настоящая причина в этом. И именно по этой причине любой разговор между нами вызывает разногласия и обиду с обеих сторон. Лучше этого избегать.

— Но вы же в хороших отношениях с некоторыми охранниками, — настаивал Гесс.

Я попытался объяснить, что каждому человеку нужно с кем-то общаться, иначе одиночество его уничтожит. Во внезапном приступе ярости Гесс выкрикнул:

— Но они же наши тюремщики! Я их ненавижу. Всех. Ненавижу всех до одного!

Он повторил эти слова несколько раз.

— А как же Брэй, который подарил вам шоколад на Рождество? — спросил я.

— И его тоже, — ответил Гесс. — Может, немного меньше, но все равно ненавижу. Всем сердцем!

Я развернулся и ушел. Когда я прошел половину круга, он быстро двинулся за мной. Мне показалось, он хотел меня догнать, чтобы еще что-то сказать. Но мне не хотелось разговаривать, и я прибавил шагу. Гесс тоже пошел быстрее, и под конец мы почти бежали, преследуя друг друга и убегая друг от друга. В этой гонке я преодолел 7,8 километра за час. Только в камере мне внезапно пришло в голову: если Гесс действительно хотел мне что-то сказать, ему нужно было только остановиться.

9 февраля 1963 года. Утром ко мне подошел Гесс.

— Герр Шпеер, я все обдумал. Я был неправ. Я бы хотел официально принести вам извинения.

Испытывая одновременно облегчение и раздражение, я сразу принял его извинения.

— В таком случае я тоже прошу у вас прощения, если обидел вас в пылу спора.

Вместе мы прошагали восемь с половиной километров за полтора часа. А ведь совсем недавно Гесс жаловался на боли в сердце.

14 февраля 1963 года. Если я правильно понимаю обрывки разговоров между Гессом и Ширахом, они говорят как типичные изгнанники. То есть все, что происходит в мире, все политические и общественные события, даже такие вещи, как вкусы, мода или семейная жизнь, подвергаются строгому осуждению. Каждый промах отмечается с радостным удовлетворением.

Если во время разговора с Гессом я реагирую не так, как Ширах, он сразу начинает свистеть, пронзительно и фальшиво, давая понять, что его не интересует продолжение разговора.

— Почему вы свистите, герр Гесс? — с притворным простодушием поинтересовался я сегодня.

— А правда, почему? — медленно протянул он. — В последнее время у меня это вошло в привычку. Да, да. И представляете, я даже сам не замечаю, когда свищу.

— Буду рад взять на себя смелость и время от времени привлекать ваше внимание к этой привычке, — ответил я.

Гесс отвел глаза и загадочно улыбнулся.

23 февраля 1963 года. Министерство иностранных дел предложило оплатить моей жене поездку в Москву. Дружеский жест. Если об этом не напишут в газетах, поездка не причинит никакого вреда и ничего не испортит.

24 февраля 1963 года. Берингов пролив совсем близко, меня по-прежнему окружает неровная, холмистая местность, бескрайняя безлесная равнина, скалистый ландшафт, суровый, как снежные бури, преобладающие в этом районе. Иногда мимо меня, крадучись, проходит песец, о чьих повадках я недавно читал. Еще мне попадались морские котики и камчатские бобры, которых называют «каланы».

Ширина Берингова пролива — семьдесят два километра. Зимой он замерзает до середины марта. С тех пор, как я узнал об этом от Брэя — он родом с Аляски, — я увеличил дневную норму с пятидесяти до шестидесяти километров. Если успею, я смогу перейти через Берингов пролив. Вероятно, я стану первым европейцем, который пешком добрался до Америки.

Сегодня, в воскресенье, я приблизился к цели. Последние километры я прошел с Гессом. На втором круге я нарушил молчание и сказал:

— Еще час до Берингова пролива. Через двадцать минут уже будет видно побережье.

Гесс изумленно посмотрел на меня:

— О чем это вы?

Я повторил свои слова, но он все равно не понял.

— Я дам вам подсказку, герр Гесс, — сказал я. — Ключевое слово — «бобы».

Он явно еще больше запутался.

— Но я ничего не понимаю. — В его голосе чувствовалось беспокойство. — О чем вы говорите?

Я напомнил ему, как много лет назад он посоветовал мне считать пройденные круги, перекладывая боб из одного кармана в другой. Тогда, рассказывал я, мы говорили, что ежедневную прогулку следует превратить в своего рода поход, делая круг за кругом.

— А сейчас, — продолжал я, — мы с вами совершаем 78 514-й круг, и в тумане уже виднеется Берингов пролив.

Гесс резко остановился. На его лице появилось по-настоящему встревоженное выражение.

— Вы хотите сказать, что до сих пор этим занимаетесь? — спросил он.

— Включая високосные годы, на сегодняшний день ровно восемь лет, пять месяцев и десять дней, — ответил я. — К настоящему моменту я прошел двадцать одну тысячу двести один километр.

Гесс, казалось, был рад увидеть столь явное безумие в ком-то еще, и в то же время чувствовал легкую досаду, что кто-то превзошел его упрямство.

— Мое почтение, мое почтение! — задумчиво произнес он.

— Я лишь жалею, — добавил я, — что потерял, так сказать, расстояние, которое проделал с июля 1947-го по сентябрь 1954-го. При той же средней дневной норме получилось бы семнадцать тысяч семьсот шестьдесят семь километров, и таким образом, с учетом примерно девяти тысяч километров, которые я еще пройду, я покрыл бы расстояние в сорок семь тысяч километров, или, другими словами, обогнул земной шар по экватору.

В глазах Гесса появилось огорченное выражение.

— Неужели вас все это волнует? Знаете, это уже похоже на манию.

Я был не согласен.

— Недавно я прочитал биографию Елизаветы Австрийской. Там есть история о Людвиге II. Он часто по вечерам шел в конюшню, приказывал адъютанту отмерить расстояние, скажем, от Мюнхена до замка Линдерхоф, седлал одного из своих любимых коней и ездил по кругу всю ночь напролет. Адъютант должен был периодически кричать ему: «Сейчас ваше величество в Мурнау, а сейчас — в Обераммергау; ваше величество только что прибыли в Линдерхоф». Так что видите, мой дорогой герр Гесс, — продолжал я, — если это мания, по крайней мере, я выбрал себе королевскую.

Гесс покачал головой.

— Так-так! Значит, вот как вы на это смотрите. Но вы забыли, что вскоре Людвиг II сошел с ума?

Это случилось год спустя, заметил я.

— А вы занимаетесь этим уже восемь лет! Скажите мне, как вы себя чувствуете?

Я засмеялся и в порыве пожал ему руку.

— Мы только что вышли на берег Берингова пролива. Сейчас начнем переход.

Гесс с беспокойством огляделся вокруг, словно боялся, как бы нас не подслушали. Потом с иронией произнес:

— Поздравляю, ваше величество.

Вернувшись в камеру и проверив свои расчеты, я обнаружил, что ошибся на один километр. Значит, пока я весело болтал с Гессом, я уже ступил на лед Берингова моря. Черт, надо быть осторожнее!

3 марта 1963 года. Во время последних инспекций Гесс подал заявку на политическую литературу, в частности на воспоминания видных политических деятелей, и передал список из двадцати книг. Четырнадцать из них ему только что привезли. Гесс растерялся.

— Очередная мерзкая уловка! Надо же, выдать мне сразу столько книг, — возмутился он.

— Вы злитесь, — заметил я, — потому что у вас больше нет причин для злости.

Огромное впечатление на Гесса произвели «Духовные упражнения» Лойолы, которые он обнаружил в приложении к биографии основателя ордена иезуитов.

6 марта 1963 года. Сегодня светловолосый «мужик» весело помахал мне с вышки, хотя это строго запрещено.

— Не холодно? — крикнул он, потому что я работал без пальто.

Он рассказал мне, что ему осталось служить еще два года, но он бы с радостью уехал домой прямо сейчас.

6 марта 1963 года. Американец Брэй сегодня дал мне путеводитель по Аляске. В нем указаны гостиницы и рестораны с их фирменными блюдами — отбивными из оленины, котлетами из медвежатины и копченым лососем. Я начал разрабатывать свой маршрут.

9 марта 1963 года. Я подсчитал: если приравнять мой двадцатилетний срок к одному году, сегодня было бы двадцать седьмое октября. Если же приравнять его к одним суткам, то каждый день проходит за 11,1 секунды. Сейчас прошло всего восемь секунд после 19 часов 58 минут. То есть, день уже прошел, но еще остались вечер и ночь.

11 марта 1963 года. Сегодня прочитал в «Отцах и детях» Тургенева предложение, которое странным образом перефразирует мои недавние подсчеты: «Говорят, в тюрьме время течет даже быстрее, чем в России». Как же, должно быть, медленно теперь тянется время в России!

19 марта 1963 года. Проснувшись утром, напомнил себе, что сегодня мой день рождения. Целый час пролежал в кровати. Мои мысли бесцельно блуждали и в конечном итоге вернулись в детство. Я поставил перед собой задачу заново пережить свои первые важные впечатления. Я думал о наших нянях и вспомнил несколько народных мелодий, которым они меня научили; я почувствовал легкий аромат кофе и сигар; увидел маму в элегантном платье, склонившуюся над моей кроваткой. Я выудил из памяти несколько стихотворений. И вот — первые бережно хранимые впечатления. Это было, кажется, в 1912 году. Я сидел с родителями на центральной трибуне мангеймского ипподрома. До сих пор помню семейную фотографию, сделанную в тот день: мама — в шикарном туалете, отец — в благородном темном костюме; мы, дети, одеты в модные шерстяные курточки, на головах — немыслимые светло-коричневые фетровые шляпы. Французский пилот и немецкий летчик Гельмут Гирт — в 1911-м он поставил мировой рекорд высоты в 2475 метров — демонстрировали свое летное искусство. Их самолеты были похожи на кузнечиков эпохи палеолита; перед взлетом они тряслись и гремели, а тросы, которые поддерживали равновесие, перед тем как они оторвутся от земли и начнут выделывать всякие кульбиты в небе, звенели от напряжения. И на земле эти герои авиации после своих приключений вели себя, как обычные люди; они шутили и смеялись всего в нескольких шагах от нашей трибуны. Примерно год спустя мы с родителями и двумя моими братьями стояли на остановке фуникулера рядом с Гейдельбергским замком — даже сейчас я мог бы показать это место. Над нами проплывал огромный белый цеппелин, больше ста метров длиной, сверкая серебристыми боками на фоне голубого неба. Он летел из Баден-Бадена во Франкфурт. Это бесшумное скользящее движение произвело ошеломляющее, в буквальном смысле сверхъестественное впечатление на меня, семилетнего мальчика. А потом был вечер в театре — «Орлеанская дева» Шиллера. Я уже не помню имена актеров, но спектакль стал для меня потрясением. И ария Макса из «Волшебного стрелка»; мы с родителями ехали в оперу в нашем новом семейном туристском автомобиле «Бенц» (16/40 PS). А после всегда возвращались в наш дом близ Гейдельбергского замка, откуда открывался вид на долину реки Неккар.

Раскладывая по полочкам воспоминания и пытаясь определить, какие из них оказали на меня самое сильное влияние, я обнаружил закономерность. В моих воспоминаниях романтические компоненты всегда переплетаются с техническими. Если задуматься, именно эти компоненты, при всех их противоречиях и разногласиях, но также и при всем их взаимодействии, всегда управляли моей жизнью. И сейчас я думаю не только о своем двойственном положении в Третьем рейхе, которое, кстати, идеально отвечало моим романтическим и технологическим потребностям. Я имею в виду противоречивые чувства, которые испытываю всякий раз, когда читаю газету. Все новые технические достижения приводят меня в восторг. Я восхищаюсь разумом, который заставил землю подчиняться себе, а теперь пытается завоевать вселенную. Но видя, как неумолимо мир превращается в современное техническое уродство, я испытываю ужас и боль. Другое противоречие заключается в том, что я на собственном опыте испытал все опасности романтического отношения к миру, слепоту, обскурантизм, безрассудный восторг и потенциальную бесчеловечность — и все равно люблю его и не могу с ним расстаться.

Но противоречия этим не исчерпываются. Я думал о том, что несколько художников примерно моего поколения: Лионель Фейнингер, к примеру, или Мохой-Надь, Оскар Шлеммер и Фернан Леже, а также некоторые кубисты, смогли объединить, так сказать, синтезировать оба моих мира, романтический и технический — но я так и не сумел полюбить этих художников и по-прежнему искал успокоения в уединении на природе, на развалинах замка и среди резвящихся нимф начала девятнадцатого века. Как все запутано!

4 апреля 1963 года. Сегодня за завтраком Ширах и Гесс отказались есть яйца из-за треснутой скорлупы. Они потребовали их заменить, и, к моему удивлению, требование было выполнено. Когда я поинтересовался, почему они подняли такой шум, Гесс объяснил:

— Негигиенично, если вода попадает внутрь яйца. Только представьте, сколько человек брали его в руки. И все это через трещину проникает в яйцо, попадает в желудок и, естественно, имеет губительные последствия. Теперь понятно?

Я кивнул с благодарностью и испугом. Днем Лонг шепотом рассказал мне, что отвергнутые яйца порезали в салат — который Ширах и Гесс съели с большим удовольствием.

24 апреля 1963 года. К сожалению, от нас уходят Баданов и Каргин, два самых дружелюбных русских охранника. Они давно мечтали вернуться домой. Один из их преемников уже приехал. Сегодня я спросил Каргина, что за человек новый охранник. Он без колебаний ответил: «Хороший, хороший человек. Не будет к вам приставать». Очевидно, я могу ему верить; потому что когда час спустя появился второй новенький и я задал Каргину тот же вопрос, он лишь пожал плечами.

12 мая 1963 года. Если бы советское посольство выдало визу моей жене для поездки в Москву, это было бы хорошим знаком. Но в визе отказали.

13 мая 1963 года. Сегодня моя работа в саду впервые удостоилась похвалы от Гесса:

— Содержать все в порядке — это настоящий подвиг. Но для меня самыми красивыми цветами здесь остаются одуванчики. Ну и еще, конечно, крапива; правда, в прошлом году вам непременно надо было все повыдергать.

Он засмеялся и отвернулся.

12 мая 1963 года. Несколько дней назад я, вопреки возражениям русского директора, получил разрешение выходить в сад раньше обычного времени — утром в половине девятого, а днем в половине второго. Но Шираха с Гессом уговорить не удалось. Сегодня я собрался приступить к работе в половине второго, но меня раздраженно остановил Пелерин:

— Вам только и надо, чтобы мы плясали под вашу дудку. В журнале нет ни слова об этом. Этак любой начнет гулять, когда ему вздумается.

Я напомнил, что разрешение уже получено, и пригрозил сообщить директору.

— Вы еще смеете мне угрожать! — вспыхнул он. — Как вы со мной разговариваете?

На мою удачу в разгар нашей перепалки мимо проходил Жуар, французский директор, и, выяснив причину спора, решил, что я прав. За дверью Пелерин возмущенно говорил Ростламу:

— Теперь он тут всем распоряжается. Он наглеет с каждым днем. Директора делают все, что он скажет. В следующий раз они вручат ему ключи!

16 мая 1963 года. Сегодня после восемнадцати лет бросил курить. Решил испытать свои силы. А может, для того, чтобы привести себя в форму — ведь от жизни на воле меня отделяют три года.

3 июня 1963 года. Троицын день. Сняли запрет на оперы; Красотка Маргарет разрешила их слушать, хотя и со свирепым выражением лица. Сегодня в первый раз поставили пластинку с оперой Моцарта «Так поступают все женщины», которую приобрели несколько лет назад.

12 июня 1963 года. Стараясь внести хоть какое-то разнообразие в свою жизнь, решил изменить привычное положение, в котором спал многие годы. Теперь я лежу головой к окну. По утрам мне в глаза больше не бьет яркий свет, от которого я всегда просыпался. Сверху дует свежий ветерок, наполняя легкие кислородом. Однако постоянно спать на сквозняке я не смогу. Значит, теперь у меня будет летнее и зимнее положение для сна.

16 июня 1963 года. Летняя жара. Загорел, как отпускник. Иногда хожу в одних спортивных трусах. Много лет назад это было строго запрещено — сейчас никто не обращает внимания. Разбрызгиватель для поливки газонов работает днем и ночью; всем лень его выключать.

16 июня 1963 года. Я назначил себе срок в четыре недели и продержался. Поэтому сегодня я сдал трубки плюс кисет для табака в багажное отделение, где они будут храниться вместе с 481 ершиком, которые мне много лет назад прислали из дома. Сначала я хотел сдать все семь трубок сразу, но передумал, потому что в этом случае мое испытание стало бы слишком легким.

В конце шестнадцатого века суровый критик курения трубок, которое вошло в моду благодаря сэру Уолтеру Рейли, писал: «Омерзительный, вонючий дым, его противно вдыхать, он разрушает мозг, наносит вред легким; он делает мужчину женоподобным, вялым и слабым, лишает смелости». Интересно, может, дамам нравятся курильщики именно потому, что курящие мужчины становятся менее жесткими?

17 июня 1963 года. Вечером пришли списки новых поступлений в библиотеку Шпандау. Мы должны написать, какие книги хотели бы получить. Гесс просит меня:

— Отметьте что-нибудь для меня. Не хочется читать весь список.

Я выбрал для Гесса несколько книг с такими названиями: «Искусство красноречия», «Как стать политиком» и «Лаиса. Искусство любви коринфских женщин».

26 июля 1963 года. Сегодня в саду стоит страшная жара. Ни дуновения. Время от времени прохожу сквозь брызги воды, разлетающиеся из установки для поливки сада. Несколько часов таскал воду для фруктовых деревьев; под большие деревья выливал три лейки, под мелкие — одну или две. Я носил воду на расстояние примерно в сорок метров, всего я натаскал пятьдесят шесть полных леек; получается (как я подсчитал с маниакальной дотошностью) 2,2 километра.

Вечером в помещении было двадцать девять градусов.

3 августа 1963 года. Поскольку капеллан в отпуске, вместо богослужения мы два часа слушаем пластинки. На сегодня я заказал Концерт для скрипки Брамса и Седьмую симфонию Шуберта. Включая проигрыватель, Фелнер сказал мне, что по новому распоряжению директоров пластинки должны звучать очень тихо, с привернутой громкостью.

— Какая глупость! — взорвался я. — В таком случае лучше вообще не слушать.

Брэй добродушно и в то же время удивленно посмотрел на меня сквозь свои очки в роговой оправе.

— Что бы вы ни делали, не критикуйте! Внесите какое-нибудь конструктивное предложение. Попросите наушники. Вы должны демонстрировать доброжелательность.

В конце концов, он опытный тюремный работник.

Вечером слышу, как Ширах торжествующе сообщает Гессу, что в ответ на его жалобу издали новый приказ. Он говорит так громко, что я при всем желании не могу его не услышать.

12 августа 1963 года. Прибыл в Фэрбенкс. Теперь направляюсь на юг по Большому арктическому пути.

16 августа 1963 года. По моей просьбе администрация поставила отметку на регуляторе громкости, до которой я могу увеличивать звук, не нарушая новое распоряжение. Громкость осталось на том же уровне, что и раньше. Ширах потерпел неудачу.

Вечером получил известие, что Маргарет родила мою первую внучку — Аннегрет. Самый младший из моих детей родился почти ровно двадцать лет назад.

2 сентября 1963 года. Бейц сообщил семье, что надо попытаться, через советского посла, лично поговорить с Хрущевым; больше ничто не поможет. Должно быть, герру Смирнову кажется странным, что к нему в связи с моим делом по очереди обращаются такие разные люди, как Любке, Брандт, Бейц, Моммзен, Карло Шмид, Кроль, Нимёллер, Карстен и другие.

28 сентября 1963 года. В данный момент размышляю над странной цепью несчастий, которые в последнее время преследуют Ростлама. Все началось несколько недель назад, когда его сын попал в автомобильную аварию на скользкой от дождя дороге. Но он отделался легкими ушибами. Вскоре после этого Ростлам с женой уехали по делам, потому что через несколько дней они всей семьей должны были отправиться домой на океанском лайнере «Америка».

Когда они вернулись, их сын был мертв: кажется, ему что-то попало не в то горло, и он задохнулся. Поэтому домой они поехали с телом в гробу. Не успели они прибыть в Америку, как узнали, что их племянник упал со строительных лесов и погиб. Несколько дней спустя внезапно умер тесть Ростлама. Некоторое время назад один из братьев Ростлама погиб в результате несчастного случая на охоте; другой брат взял осиротевшего племянника под свою опеку, но вскоре после возвращения Ростлама в Соединенные Штаты его убили двое беглых заключенных, которые хотели украсть его грузовик. Тело нашли только через несколько дней. Самому Ростламу пришлось нести гроб. По дороге к могиле гроб упал и раскрылся, потому что у одного из тех, кто нес гроб, случился сердечный приступ.

Больше всего меня поражает отсутствие причинной связи в подобных событиях. В них даже нельзя вложить нравственное значение: нет вины. В отличие от трагедии рода Атрея, где, по крайней мере, действовал принцип возмездия, придавая событиям оттенок нравственной необходимости, здесь истребление почти всей семьи не имеет никакого смысла, это лишь дело слепого случая. Подобные бессмысленные события можно объяснить только одним способом: предположить, что какая-то вина, не видимая в области морали, присутствует в метафизической сфере.

Год восемнадцатый

Персонажи Сартра еще более одиноки — Убийство Кеннеди и настоящая трагедия — Стремление режима к красоте — Ширах в больнице — Останки Фридриха II — в берлинский Зал солдатской славы — Какие ценности останутся? — Радости власти — Досада Гесса из-за книги — Фотоаппарат в кармане — Обнадеживающие намеки зятя Хрущева — Конец архитектуры

1 октября 1963 года. Вчера полчаса провел с Ульфом, сегодня — с Хильдой. Эти встречи с интервалом в год вызывают ощущение нереальности и в то же время причиняют боль. Собрав в кулак всю свою волю, я стараюсь сдерживать эмоции, иначе потеряю всякое самообладание. Потом, когда дети уходят, я каждый раз испытываю подъем, как бы плохо ни прошел разговор. Я изливаю на охранников потоки слов. Эти строчки я пишу с удивлением.

5 октября 1963 года. Сегодня говорил с капелланом о своем ощущении, что я навсегда утратил связь с детьми. Когда он спросил, как часто мне удается с ними встречаться, на мои глаза навернулись горькие слезы. Самое ужасное во всем этом, признался я ему, говорить себе, после каждой встречи, что теперь я целый год не увижу своего ребенка. После этих слов я сразу ушел.

7 октября 1963 года. Сегодня в саду нашел несколько коротких записок Гесса. Он пишет себе памятки для разговора с Ширахом: «Банту производят больше детей, чем товаров», гласила записка. Еще одна: «Любке поздравляет СССР с годовщиной Октябрьской революции». И наконец, это: «Ультразвук (английский) расстояние 250 г. Твердая или мягкая поверхность. Премьер Шлезвиг-Гольштейна вводит специальные налоги на табак и алкоголь».

Сначала этот клочок бумаги с мешаниной из разных тем вызвал у меня усмешку. А потом мне стало не по себе.

Каким же пустым должен быть наш тюремный мир, если такую чушь надо записывать! По моим собственным наблюдениям, отсутствие событий не повышает, а снижает значение наших немногих тем для обсуждения.

20 октября 1963 года. Солин, новый доброжелательный русский, собрал остатки малины с постоянно плодоносящих кустов и принес мне на листе ревеня.

Летхэм вернул Шираху его заявление в библиотеку с просьбой приобрести романы Фонтане и Гамсуна, а также пьесы Геббеля.

— Нельзя писать «как можно скорее», да еще и подчеркивать это, — втолковывал он Шираху. — Чересчур высокомерно.

Ширах попытался возражать, но Летхэм велел ему переписать заявление.

— Но я же всегда пишу директорам в самом дружелюбном тоне, — недоумевал Ширах.

Бросив взгляд на заявление, я заметил в конце фразу «искренне ваш». Гесс, наоборот, подписывает свои петиции в адрес администрации «номер семь», давая понять, что ему жаль тратить свое настоящее имя на подобные послания.

22 октября 1963 года. Хильда передала предложение от берлинского издательства «Пропилеи». Они хотят напечатать мемуары. Конечно, тысячи две страниц воспоминаний и столько же дополнительных очерков и статей уже написаны, но хочу ли я, чтобы обо мне говорили? Публикация повредит моим планам начать новую карьеру архитектора — в этом нет никаких сомнений. Следовательно, мой ответ издателю так или иначе повлияет на выбор моего дальнейшего пути.

Поэтому я прошу семью вежливо потянуть время. Тем не менее меня привлекает мысль о публикации моих мемуаров в издательстве, знакомом мне со студенческих времен, когда я читал напечатанную в «Пропилеях» историю искусств. В любом случае, издательству, которое захочет выпустить мемуары, придется также опубликовать мои работы по архитектуре Третьего рейха, вооружениям, архитектуре в живописи и, может быть, даже трактат по истории окна.

Что за планы! Неужели в третьей фазе своей жизни я стану бумагомарателем?

2 ноября 1963 года. Фабиан Фон Шлабрендорф, один из немногих оставшихся в живых армейских офицеров, участников активного сопротивления, предложил заняться моим делом. Ему необходимо сообщить, что, как я узнал из «Берлинер Цайтунг», по новому уголовному кодексу Советского Союза максимальный срок наказания составляет десять лет или, в особо тяжелых случаях, пятнадцать. Закон в прямой форме предусматривает, что новые максимальные сроки распространяются также и на тех лиц, которые уже приговорены к более длительным срокам заключения. В моем случае пятнадцать лет прошли два года назад.

15 ноября 1963 года. Гесс сажает клубнику.

— Слишком поздно, герр Гесс, — говорю я. — Она не успеет пустить корни.

Ширах, в западные месяцы лишь наблюдавший со стороны, теперь, в русский месяц, энергично взялся за работу.

19 ноября 1963 года. Сегодня утвердили заявку Шираха: библиотека купила собрание сочинений Геббеля, «Дон Кихота» Сервантеса и романы Теодора Фонтане и Кнута Гамсуна. До сих пор не могу понять смысл этой покупки — ведь мы можем получить любую книгу из городской библиотеки. На мой взгляд, намного разумнее было бы приобрести какие-нибудь справочники.

Между тем я читаю «Возраст зрелости» Жана-Поля Сартра. Как большая часть современной литературы, роман меня пугает и беспокоит. Что происходит? Вероятно, в тюрьме я веду более легкую, более безопасную жизнь, чем люди во внешнем мире. Персонажи Сартра, несомненно, чувствуют себя более одинокими, чем мы в своих камерах. Больше того, их изоляция не закончится: они никогда не станут свободными. У меня хотя бы есть надежда; возможно, это всего лишь иллюзия, но я могу за нее держаться. Еще я задаюсь вопросом: этот роман рассказывает о реальных условиях жизни или описывает внутреннюю тревогу? В целом меня удивляет, что современная литература почти не отражает действительность жизни. По романам Бальзака, Толстого или великих английских романистов девятнадцатого столетия можно было составить четкое представление о людях того времени и обществе, в котором они жили.

Сегодня литературные персонажи, на мой взгляд, похожи на призраки, а общество присутствует только в разговорах, но не существует в действительности.

25 ноября 1963 года. Мне кажется, что убийство Кеннеди — это не только американская трагедия, но и трагедия для всего мира. И мне не дает покоя мысль, что это, судя по всему, дело рук запутавшегося одиночки; он задумал план и выполнил его. Но покушения на жизнь Гитлера — сколько их было! — осторожные, хладнокровные люди год за годом планировали их с той же тщательностью, что и важнейшие военные операции, и ни одна попытка не удалась — вот это настоящая трагедия.

1 декабря 1963 года. Во время прогулки в саду целый час говорил с Гессом о семье, раскопках в Багдаде и, как обычно в наших беседах, о прошлом. Он с особым воодушевлением рассказывал о достижениях режима в области культуры и социального обеспечения, о теориях смешанных лесов профессора Биера, о постановлениях Геринга об охоте и природных заповедниках и о «философии красоты дорог», разработанной Тодтом, которая, в конечном счете, нашла свое воплощение в системе автобанов. В разговоре он упомянул разные идеи: на автобанах не должно быть никаких лишних сооружений, мосты нужно строить из натурального камня, характерного для данной местности, и указательные знаки должны быть как можно меньше по размеру. Проекты составляли под контролем ландшафтных архитекторов, сказал он. Они следили, чтобы дорога гармонировала с ландшафтом. Когда мы расстались в пятом часу, яркое красно-оранжевое солнце предвещало холодную ночь. Я вылил воду из садового пруда.

Сейчас, вечером в камере, я думаю об интересе режима к красоте, который просто бросался в глаза. Жестокость и бесчеловечность режима шли рука об руку с поразительной любовью к красоте, красоте девственной и чистой, хотя эта любовь довольно часто вырождалась в сентиментальность лубочной идиллии. Сегодня я иногда читаю рассуждения о том, что все это было всего лишь маскировкой, хорошо продуманным маневром отвлечения внимания угнетенных масс. Но это не так. Конечно, тяга режима к красоте имела отношение к личным вкусам Гитлера, его ненависти к современному миру, страху перед будущим. Но во всем этом также присутствовал бескорыстный социальный порыв, попытка совместить неизбежное уродство технологического мира с привычными эстетическими формами, со стандартами красоты. Отсюда запрет на крыши из рифленого железа для сельскохозяйственных строений, отсюда березовые рощи и искусственные озера в военных лагерях. Как руководитель Управления по красоте труда, я отвечал за отдельные пункты этой программы и до сих пор без ложной скромности испытываю гордость за наши достижения.

Но в то же время я вижу и сомнительные стороны подобных усилий. Я до сих пор помню, как в 1943-м Гиммлер после нашего совместного обеда в растенбургском бункере с восторгом рассказывал о будущих военизированных приграничных деревнях для немецких крестьян на Востоке, так называемых Wehrbauemdorfer. Там будут пруды, поля, цветы герани на окнах домов; в центре деревни непременно будет расти липа, а вдоль улиц будут стоять дубы. Новый поселенец сразу почувствует себя дома среди этой типично немецкой идиллии. Тут они с Гитлером полностью сходились во взглядах. В связи с этим мне пришло в голову, что среди картин, представленных на художественной выставке в Мюнхене, Гитлер выбирал работы, которые были «красивы» в традиционном смысле, и весьма неохотно отмечал обязательные картины, восхвалявшие режим.

2 декабря 1963 года. Красотка Маргарет, советский цензор, вчера нанесла прощальный визит директорам. Интересно, каким будет ее преемник. Она была неплохой женщиной, не склонной к притеснениям, но отличалась чрезмерной энергичностью, отсутствием спокойствия, что характерно для женщин, занимающих ответственные должности.

3 декабря 1963 года. Вряд ли эти записи способны передать однообразие моих дней. Невозможно описать вечную, неизменную одинаковость шести тысяч с лишним дней. Может быть, великому поэту удалось бы выразить неподвижную размеренность, пустоту и беспомощность, другими словами, неосязаемый ужас заключения. По сравнению с тем, что следовало бы сказать, дневник — всего лишь перечень, как правило, банальностей.

4 декабря 1963 года. Сегодня в половине третьего я пошел в сад, чтобы подрезать ореховые деревья. Когда я появился с большими садовыми ножницами, Гесс заметил:

— Что вы задумали с этим смертоносным оружием в руках? Не бросайте его где попало. Эта штука наводит меня на размышления.

Ширах сильно хромает: днем его осмотрел американский врач. Ближе к вечеру Пиз сообщил, что у него закупорка вен. По словам Пиза, ему уже сделали инъекцию, препятствующую свертываемости крови. Теперь его оставили на ночь в лазарете под присмотром Миза. Как я слышал, каждые четыре часа ему измеряют температуру и давление. В больнице врач сидит на телефоне. Завтра Шираху сделают рентген. Джордж Райнер, американец с немецкими корнями, часто заходит ко мне в камеру и обсуждает болезнь Шираха, как и Лонг.

5 декабря 1963 года. Последние несколько дней читаю Шиллера, некоторые произведения — во второй раз за эти годы. Несмотря на пронзительную, подростковую чувственность его языка, которая часто вызывает у меня улыбку, я неизменно попадаю в плен его мира благородных мыслей и сильных чувств. В этом смысле он, на мой взгляд, совсем не похож на немца. Все, к чему бы он ни прикоснулся, никогда не остается узким и провинциальным; не сохраняет самоуспокоенность, столь характерную для немецкой литературы. Наоборот, все становится объемным. Даже когда речь идет о мелких чувствах, как в «Коварстве и любви» или «Разбойниках», он всегда стремится к абсолюту. Позор молодой женщины, к примеру, не ограничивается лишь поверхностными и личными переживаниями, а превращается в этическую проблему для всего человечества.

Меня удивляет, что в театре меня всегда по-настоящему интересовал только этот аспект и комплекс проблем. Если пьеса не затрагивала вопросы политического или гуманитарного значения, она казалась мне тривиальной. «Валленштейн» Шиллера всегда значил для меня больше, чем «Роза Бернд» Гауптмана, «Гамлет» больше, чем «На дне» Горького.

Я ошибаюсь, когда думаю, что последние сто лет театральная драматургия все больше внимания уделяет мелким семейным проблемам? Все эти мелкобуржуазные трагедии о незаконнорожденных детях и страдающих пьяницах вызывают у меня сочувствие в социальной сфере, но в театре они кажутся мне скучными. Финансовая помощь многодетным семьям или пособие на лечение от алкоголизма — и прелестная трагедия превращается в чистую мелодраму.

Завтра начинаю «Марию Стюарт».

6 декабря 1963 года. Вчера в половине шестого сразу после ужина ко мне в камеру влетел Годо с известием, что Шираха вот-вот отправят в больницу. Я спросил у Гесса, стоит ли мне зайти к Шираху и попрощаться.

— Столь неожиданный жест заставит его думать, что пробил его последний час, — ответил Гесс. — К тому же ваш визит его ничуть не обрадует.

Но сам Гесс навестил Шираха и сообщил ему о скором переводе. Оказывается, Ширах ничего об этом не знал. Однако несколько минут спустя Годо опроверг слухи:

— Пока ничего не решили. Русский еще не дал согласия.

По-видимому, Годо просто заметал следы.

В семь часов Брэй рассказал, что Шираха увезли с помпой, как короля. После опыта с Функом существует некое подобие протокола для этой церемонии: четыре директора вместе передают пациента с рук на руки и так же вместе забирают после выписки.

8 декабря 1963 года. Холодно и влажно, туман. Двенадцать кругов с Гессом.

— Сегодня мы видим, какой восхитительно тихой была бы жизнь в Шпандау для двоих, — заметил Гесс. — Никаких громких разговоров, никакого пения, никакого свиста.

8 декабря 1963 года. Вчера и во «Франкфуртер Альгемайне», и в «Дейли Телеграф», которую мне показал Пиз, написали одинаковые сообщения о состоянии Шираха: «Удовлетворительное».

14 декабря 1963 года. Вчера и сегодня — традиционное предрождественское свидание с женой. Незадолго до ее приезда дежурный русский предупредил меня:

— Вам не разрешается говорить, что номер один лежит в больнице, или рассказывать о его болезни.

Я слишком устал, чтобы объяснять ему, как глупо звучит его предупреждение. Может быть, он не знает, что об этом пишут все газеты.

17 декабря 1963 года. Утром ходил в лазарет поздороваться с Ширахом, который вернулся из больницы, но еще не встает с кровати. Мы пожали друг другу руки впервые за многие годы. Он протянул свою так, будто сделал мне щедрый подарок.

20 декабря 1963 года. В последние несколько дней Гесс часами сидит в лазарете. Сегодня Ширах в резкой форме попросил его больше не приходить. Гесс вышел из себя.

— Мне это нравится! Ведь он сам скоро меня позовет, когда ему понадобится компания! Что он о себе возомнил?

Чарльз Пиз доложил:

— Вообще-то он его фактически вышвырнул.

Три вечера подряд читаю «Валленштейна» Шиллера — пьесу, которая в школьные года произвела на меня неизгладимое впечатление. Тогда я еще не знал, сколь банальна жизнь власть имущих. Повторюсь, как же сильна реальность у Шиллера! Отбросив все непривлекательные и второстепенные черты, персонажи и конфликты проявляются более резко и отчетливо. Школьником я принимал сторону Валленштейна, наполовину мятежника. Сегодня я понимаю, насколько это незрелый взгляд. В действительности я, вероятно, больше восхищался не Валленштейном, а самим Шиллером.

25 декабря 1963 года. Несколько дней Гесс пытается привлечь внимание врачей, изображая от четырех до шести приступов в день. Миз сказал врачу:

— Прошу вас, не заходите к Гессу; иначе он почувствует, что привлек внимание, и будет болеть еще больше.

Вчера, в сочельник, ближе к полуночи, судя по доносившимся из камеры Гесса звукам, у него был продолжительный приступ. Вопли и стоны, как много лет назад. Санитара вызвали с праздничной вечеринки. Как всегда, Гесс уснул после инъекции дистиллированной воды.

Сегодня днем американский директор лично разнес по камерам подарки от наших родных. Впервые с них не сняли подарочную упаковку. Я получил четыре пластинки, рубашку, пару перчаток, носки, мыло и черную повязку на голову наподобие тех, что носят лыжники.

В лазарете, где все еще лежит Ширах, музыкальная шкатулка заунывно пела «Тихую ночь» все время, пока я разбирал подарки. Очевидно, рождественский подарок. Она играла, наверное, раз двадцать. Я вспомнил «Лили Марлен».

1 января 1964 года. Когда в восемь часов сменились охранники, Пеллиот вошел в тюремный корпус с песнями. Через некоторое время ко мне заглянул Гесс и сообщил:

— Он уже четыре раза заходил ко мне и поздравлял с Новым годом.

Пока Пеллиот отсыпался в комнате начальника охраны, Шарков вместо него вывел заключенных в сад.

— Коллега болеет, — улыбнулся он.

За последние несколько недель я сложил кучу из обрезанных веток высотой около двух метров. Сегодня я положил сверху рождественский венок. В сумерках, около половины четвертого я поджег ветки. Пламя поднималось на несколько метров.

Ближе к вечеру Шираха перевели обратно в камеру.

— Снова дома! — с сарказмом заметил Ростлам.

1 января 1964 года. Сегодня — двадцать сантиметров хрустящего рассыпчатого снега, солнце, сухой воздух и присыпанные снегом деревья. На прошлой неделе несколько охранников взбунтовались, когда я захотел отработать в саду все положенное время — три с половиной часа. Разумеется, я понимаю, что охранники предпочитают сидеть в тепле и читать газеты. Но сегодня старшим охранником был Солин; без всякой жалости к своему дрожащему от холода коллеге Ростламу он позволил мне работать в саду при температуре -15 градусов.

Вечером дочитал работу Эрнста Канторовича «Император Фридрих Второй, 1194–1250». Помню, как за несколько месяцев до начала войны отправился в поездку по Сицилии и Апулии по следам Фридриха. Мы с женой побывали в замках, крепостях и часовнях, построенных во времена великого императора из рода Гогенштауфенов. Создавалось впечатление, что фашистское правительство умышленно игнорирует наследие столь выдающегося немца — эти великолепные памятники пришли в запустение и разрушались от времени. Даже знаменитая гробница Фридриха II в Кафедральном соборе Палермо выглядела заброшенной; вокруг нее валялись обрывки бумаги и сигареты. После возвращения я предложил Гитлеру перевезти останки Фридриха II в изумительном классическом мраморном саркофаге и поместить в подземной усыпальнице нашего берлинского Зала солдатской славы. Дуче не станет возражать, предположил я, если напоминание о слабости итальянского правления вывезут из страны. Ведь подарил же он Герингу гораздо более ценный штерцинский алтарь.

Гитлер слушал с благодушной улыбкой.

5 января 1964 года. Преодолел тысячедневный рубеж. Теперь осталось всего девятьсот девяносто девять дней, если исходить из того, что мне придется оставаться здесь до последней минуты. Под этим предлогом я решил организовать небольшую вечеринку. Я сумел договориться, чтобы мне принесли полбутылки шампанского, и выпил ее, лежа на кровати. Потом слушал по радио «Ариадну на Наксосе» Рихарда Штрауса.

8 января 1964 года. Сегодня Гесс бодро прогуливался с Пелерином, бывшим боксером в легком весе, который за несколько лет безделья в Шпандау наел себе тяжелый вес. Теперь Пелерин весит около ста килограмм и вечно переживает, что перейдет и эту черту. Француз быстро сдался, с трудом переводя дыхания.

— После восьми кругов я сбил его с ног и морально, и физически, — с победоносным видом заявил Гесс.

— Но вы весите чуть больше пятидесяти килограмм, — ответил я. — Пелерину приходится таскать на себе вдвое больше, чем этот мешок с удобрениями.

Мы решили на себе испытать этот повышенный вес и попытались дотащить мешок к цветочным клумбам. Через сто метров мы тоже выдохлись.

30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.

Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой — но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.

Но так ли это? Гитлер в самом деле был страшной разрушительной силой в моей жизни? Порой мне кажется, что я также обязан ему своей жизненной энергией, динамизмом и воображением, которые создавали во мне ощущение, будто я парю высоко в небе над всеми, кто обречен ходить по земле. И что я имею в виду, когда говорю, что он отнял мое доброе имя? А было бы оно у меня, если бы не он? Парадокс, но в действительности это единственное, что он мне дал и никогда не сможет забрать. Человека можно втолкнуть в историю, но никто не сумеет вытолкнуть его обратно. В последнее время я постоянно думал об этом, когда читал «Ганнибала» Грабе. Карфагенский генерал тоже дошел до крушения всех надежд. Когда он берет чашу с ядом из рук своего чернокожего раба, раб спрашивает, что случится потом. «Мы не уйдем из мира; мы здесь отныне и навсегда».

Поэтому я задаю себе вопрос: хотел бы я выйти из истории? Что для меня означает место в истории, каким бы незначительным оно ни было? Если бы тридцать один год назад меня поставили перед выбором: тихая уважаемая жизнь городского архитектора в Аугсбурге или Гёттингене, с домом в пригороде, парой приличных зданий в год и отпуском с семьей в Ханенклее или Нордензее — если бы мне предложили выбрать между всем этим и тем, что произошло: славой и виной, столицей мира и Шпандау, вместе с ощущением неправильно прожитой жизни — что бы я выбрал? Был бы я готов снова заплатить эту цену? Голова идет кругом, когда я задаю себе этот вопрос. Я не осмеливаюсь думать о нем. И, безусловно, не могу на него ответить.

19 февраля 1964 года. Ни одной записи за две с лишним недели. Но все это время меня преследовал все тот же вопрос. Правда, внутри меня произошел какой-то сдвиг. Мной в самом деле двигало честолюбивое желание войти в историю? Что было определяющим стимулом в моей жизни, движущей силой всех моих поступков? Одно я знаю наверняка: в отличие от большинства членов ближнего круга Гитлера, у меня не было исковерканной психики. Во мне не было разъедающего чувства ненависти. Благодаря этому у меня выработался иммунитет против идеологии Гитлера. Я не был антисемитом; расовые идеи всегда казались мне нелепыми фантазиями; я никогда не был высокого мнения о дарвинистской теории естественного отбора, которой был одержим Гитлер; и, наконец, вся эта программа жизненного пространства (Lebensraum) была мне не по душе, как бы я ни мечтал о величии и могуществе Германии.

Так что же это было на самом деле? Прежде всего, ответ кроется в личности Гитлера, которая долгое время оказывала на меня гипнотическое и непреодолимое воздействие. Но дело не только в этом. Почти таким же сильным, если не сильнее, было состояние опьянения, которое вызвал во мне Гитлер, колоссальное повышение уверенности в своих силах, без которого вскоре я уже не мог обходиться, как наркоман без своего наркотика. Потом во время войны, будучи уже министром вооружений, я впервые заметил, что власть тоже кое-что значит для меня, честолюбивое стремление принять участие в исторических событиях. Помню, когда Гитлер поручил мне построить Атлантический вал, систему фортификационных укреплений от мыса Нордкап до Пиренеев — меня переполнял восторг от мысли, что моя подпись способна извлечь из казны миллиарды марок и направить тысячи людей на строительные площадки. Только оглядываясь назад, я понимаю, что и как архитектор Гитлера я тоже стремился к власти.

Однако я твердо уверен, что во мне было достаточно сильно развито художественное начало, и я бы без сожаления отказался от всей власти в мире ради одного-единственного идеального здания, такого же совершенного, как Пантеон, собор св. Петра или один из особняков Палладио, похожих на храмы. Войти в историю с таким зданием — вот о чем я мечтал. Вот почему в самом разгаре войны, будучи на вершине успеха в должности министра вооружений, я сказал Гитлеру, что хочу только одного — снова стать архитектором.

27 февраля 1964 года. Я все еще ношу музыку в кармане пальто! Сегодня слушал «Женщину без тени» под управлением Карла Бёма. А несколько дней назад слушал «Парсифаля» под управлением Кнаппертсбуша.

3 марта 1964 года. Утвердили мою заявку на поставку живокости, левкоев и ломоносов, а также пятнадцати скворечников.

— Пятнадцать скворечников не многовато? — поинтересовался Летхэм.

Вообще-то я думал, что директора утвердят только часть моей заявки. Мы решили, что пяти хватит.

16 марта 1964 года. Гесс составил перечень из нескольких сотен книг, которые он хотел бы получить. Сегодня ему сказали, что теперь он не может указывать в списке больше ста томов. Его интересы в целом сосредоточены на социологии и политической экономии, а в частности — на проблемах цивилизации. Он давно исследует связь между подобными явлениями и либеральной демократией. Он снова и снова приводит мне примеры чрезмерного потребления в Соединенных Штатах. Он с удовольствием читает отчеты об ошибочных капиталовложениях в рыночную экономику, собирает примеры спекуляции землей, преступной деятельности, плохой осанки у детей и вредного влияния консервов на здоровье людей. Из часто нелепых и нетипичных случаев он составляет собственное видение гибели мира, которая, по всей видимости, приведет к рождению нового спасителя.

19 марта 1964 года. Мой пятьдесят девятый день рождения — девятнадцатый в тюрьме — начался с рассыпанной соли. Это было за завтраком. Потом я подстригся. А дальше — все как обычно.

24 марта 1964 года. Я записал, сколько раз с начала русского месяца, марта, мы ели одно и то же блюдо. Вот что получилось: капустный салат — десять раз, свекла — двадцать раз, консервированные помидоры — восемь раз, гуляш — сорок раз, вареный картофель — сорок восемь раз, морковь — тридцать пять раз и, наконец, масло, хлеб и суррогатный кофе — пятьдесят раз.

Знаю, бессмысленная статистика. И записывать ее сюда тоже бессмысленно. Зачем же я это делаю?

26 марта 1964 года. Сегодня с пяти утра черный дрозд дает концерт. Он меня разбудил. Я выглянул в окно, чтобы посмотреть на птицу, и внезапно мне в голову пришла мысль: доисторические люди, неандертальцы или пещерные живописцы Дордони слышали такие же звуки. Странная связь времен!

В шесть утра птичий концерт продолжил Ширах. Умываясь, он снова оплакивал исчезновение «Марты, Марты», но вскоре перешел от женского непостоянства к солнечным берегам Зале, где с первыми лучами рассвета безвременная смерть наконец сделала его свободным:

Солнце, солнце, на рассве-е-ете

Ты осветило мне дорогу к сме-е-ерти…

Девять часов. Гесс получил несколько книг от жены, но одну из них хочет отправить назад.

— Да, она была в моем списке, но, оказывается, это роман, а я из принципа не читаю романов, — заявил он.

Потом проинструктировал начальника русской охраны:

— Книга возвращается к моей жене. Я немедленно принесу ее вам.

Он говорил с необычным возбуждением, которое возросло еще больше, когда он с книжкой в руке постучался ко мне в камеру.

— Эту книгу читали или нет? — торопливо спросил он. — Посмотрите: ее читали или нет? Я спрашиваю вас: я дочитал ее вот до этого места. И по страницам это видно. Но дальше ее не читали. Однако жена написала — слушайте меня, герр Шпеер! — что она и мой сын прочитали книгу. Вдобавок ее наверняка читал цензор — в общей сложности три человека. И знаете, какой вывод из этого следует? — нервно спросил он, неуверенно глядя на меня. — Наконец-то мы получили неопровержимое доказательство! Ха-ха! — Он постучал костяшками пальцев по стене. — Ха-ха! Это не та книга, которую послала жена. Ее попросту заменили. Ха-ха!

Лишившись дара речи, я смотрел на его выкрутасы.

— Неужели вы не понимаете? — крикнул он. — Дирекция купила другой экземпляр книги. Что вы на это скажете?

Я молча и раздраженно покачал головой. Гесс, которому в следующем месяце исполнится семьдесят, застыл на месте, потом гордо выпрямился и сказал, глядя поверх моей головы:

— Понимаю, вы предпочитаете молчать.

Он резко развернулся и на деревянных ногах вышел из камеры.

4 апреля 1964 года. Шлабрендорф вернулся из Вашингтона. Его принял советский посол Добрынин, который, как говорят, был с ним откровенен. Среди прочих условий моего освобождения русская сторона назвала следующие: во-первых, в будущем я не стану заниматься политической деятельностью — это условие я выполню с удовольствием; во-вторых, я должен иметь устойчивое финансовое положение; кроме того, Федеративная Республика должна выпустить на свободу заключенных в тюрьме коммунистов; и наконец, заключить сделку с фирмой Круппа о торговле с СССР.

26 апреля 1964 года. Сегодня Гессу исполнилось семьдесят лет. Я пожелал ему всего наилучшего. Повар принял это к сведению и с притворной досадой заявил, выставляя одно блюдо за другим на раздаточный стол:

— И это, и это, и это тоже для их арестантских светлостей!

Он устроил настоящий пир: запеченная форель, цесарка, торт со взбитыми сливками, фрукты, шоколадный соус и безалкогольные напитки. Днем американский и британский директора вместе пришли поздравить Гесса. Но не успели они открыть рот, как Гесс сухо произнес:

— Благодарю за неожиданно хорошую еду.

12 июня 1964 года. Сегодня передавали праздничный концерт в честь столетия со дня рождения Рихарда Штрауса в исполнении Саксонской государственной капеллы, с которой с триумфом выступал композитор. Я впервые услышал «Метаморфозы» для струнного оркестра в фа-мажоре, которые были написаны в 1945 году перед самым концом войны. Ошеломляющее музыкальное повествование о днях крушения, написанное на основе траурного марша из «Героической» симфонии. Скорбь, отчаяние, плач перед лицом апокалипсиса, постигшего родное Отечество, и под конец робкая, едва различимая надежда. В то время Штраусу было восемьдесят, он отдал себя в распоряжение Третьего рейха и занял пост президента Имперской музыкальной палаты, он разделял многие распространенные иллюзии в отношении режима. Мне кажется, в этой работе он освободился от всего, что тяжким бременем лежало у него на душе: ощущение, что он находится в тупике, осмысление собственной вины, осознание всего, что было безвозвратно утрачено. Потом прозвучал Концерт для валторны с оркестром № 1 и, наконец, симфоническая поэма «Так говорил Заратустра». Для меня эта возвышенная музыка ассоциируется с уединением в горах, пророческими строками и Сильс-Марией. После последних аккордов зал на несколько секунд замирает от переизбытка эмоций. Потом взрывается аплодисментами.

22 июня 1964 года. Сегодня один из охранников тайком принес фотоаппарат «Минокс». Я отснял три цветные пленки, фотографируя главным образом сад. Я прятал миниатюрный фотоаппарат в руке, оставляя открытым только объектив. Снимки позволят моим родным понять, как выглядит мой мир за пределами комнаты для свиданий.

На большинстве фотографий — мои цветочные клумбы; они увидят, как я горжусь ими. В конце концов, цветы да эти заметки — это все, что занимало меня все эти двадцать лет.

Если снимки выйдут удачными, жена и дети увидят прелестные изображения ирисов, гвоздик, левкоев и люпинов — все, что они, безусловно, могут найти в ближайшей оранжерее.

23 июня 1964 года. Все чаще измеряю оставшееся время заключения по своим «тюремным часам». К настоящему моменту прошло 27 секунд после 21:26. Разочарован. Думал, уже гораздо позже. Самая маленькая единица времени — секунда — соответствует двум часам и десяти минутам в Шпандау.

24 июня 1964 года. Утром проснулся от страшной зубной боли. Шарков взглянул на меня, так как именно он подписывает пропуск к американскому стоматологу. Он коротко объявил:

— Зубная боль — не трагедия.

Но добавил, что позвонит своему директору по прямому телефону из тюрьмы в Карлсхорст.

Несколько часов спустя стоматолог — в звании полковника — сделал мне рентген; днем он удалил мне зуб, в процессе сломав другой. Моя челюсть превратилась в рудник; остатки удаляли с помощью молотка, зубила и дрели, и все это продолжалось больше часа. К слову, при этом присутствовал французский врач.

23 июня 1964 года. Еще пять недель без единой записи. Много работал в саду, мало читал. Апатия.

23 июля 1964 года. Некоторое время назад попросил Брэя посоветовать мне хороший американский словарь. Через несколько дней он принес толстый словарь Уэбстера.

— Это вам. Мой прощальный подарок.

Через несколько недель он нас покидает, потому что больше не может выносить тюремную атмосферу.

— Я прямо сейчас отнесу словарь в библиотеку, — сказал Брэй. — Никто не заметит. Но он для вас!

У меня возникла идея получше. Я подал заявку с просьбой разрешить моим родным прислать мне французский и американский словари. Когда ее утвердили, Хильда передала в администрацию толковые словари Брэя и толковые словари Уэбстера и Ларусса. Потом Шарков в свое ночное дежурство пролистал два объемных тома, проверяя, нет ли в них зашифрованных тайных посланий. Эти предосторожности показались мне нелепыми, но в то же время вселили в меня надежду. Они не стали бы утруждаться, если бы знали о моих нелегальных связях с внешним миром. Утром явился Андрысев и дружелюбно сказал:

— К сожалению, несколько страниц пришлось вырезать. Вы не возражаете?

Я не возражал.

Через несколько часов мне принесли словари. Из них вырезали пять или шесть статей, три из них начинались на букву «Г».

27 июля 1964 года. Я отсидел семь восьмых своего срока. К примеру, я прикинул, что после следующего свидания в октябре Эрнст приедет всего один раз. Осенью я уже не стану заготавливать кучу компоста. На этот раз я просто сожгу листья, а пепел пойдет на удобрение почвы. Я буду донашивать рубашки и нижнее белье и попрошу родных, чтобы на Рождество и день рождения они присылали мне только пластинки с записями одного инструмента; дома сейчас появился стереопроигрыватель, и только пластинки с записями одиночного инструмента не портят звучание.

4 августа 1964 года. Встреча Шлабрендорфа с зятем Хрущева Аджубеем, который по счастливой случайности приехал с визитом в Федеративную Республику, прошла хорошо. Русский делал многообещающие намеки в отношении моего дела. После его возвращения в «Известиях» — газете, в которой он служит главным редактором — написали что-то о «ликвидации некоторых последствий войны», если немецкая сторона готова пойти на уступки.

9 августа 1964 года. В последнее время опять читаю много книг по архитектуре. Если меня выпустят и я снова захочу работать, я должен быть в курсе последних разработок.

Теперь, когда я более внимательно изучаю все, что было сделано для восстановления после 1945-го, я с потрясением отмечаю, как сильно изменился облик страны. Я увижу заново отстроенные города, которые я оставил в руинах, но я также увижу, что они изменились до неузнаваемости. Судя по статьям и фотографиям в газетах, немецкие города утратили свою индивидуальность в пылу реконструкции. Стереотипные коммерческие здания и жилые кварталы стерли различия между торговыми городами на севере Германии и епископальными районами на юге Германии. Они также придали немецким городам международную безликость.

Но прежде всего меня удивляет победное шествие высотной архитектуры от центральных районов до пригорода — без учета каких-либо различий. В мое время существовало правило, что высотные дома — из эстетических соображений и с точки зрения экономической целесообразности — можно строить только в деловых районах города. Из-за чрезвычайно высоких расходов на закладку фундамента и возведение здания, а также затрат на техническое обслуживание, строительство многоэтажных домов приносило выгоду только в тех районах, где можно было установить наиболее высокую цену за квадратный метр и запросить максимальную арендную плату, как в Нью-Йорке, лондонском Сити или в центре Берлина. Но сейчас я вижу в газетах, что высотные дома строят не только в средних городах типа Ульма, Фрейбурга и Гиссена, но и в живописных поселениях Люнебургской пустоши и на горных дорогах. Порой мне кажется, что сейчас происходит второе разорение Германии, только на этот раз она сама себя губит. Страна всегда ревностно охраняла свою национальную индивидуальность; как много значила для нее национальная культура — даже чересчур много. Новое направление — отказ от всего, что было дорого в прошлом. Для человека с моим характером, с моей сентиментальной приверженностью к традициям было бы весьма болезненно, если бы это второе и, несомненно, последнее преображение архитектурного облика Германии было делом рук Миса ван дер Роэ, Таута, Гильберсеймера или Гропиуса. Но вот что произошло в действительности: как обычно, все прибрали к рукам посредственные производители дешевых товаров массового производства. Меня поражает, что за исключением нескольких способных зодчих, таких как Эйерман, Шарун или Швипперт, ни один талантливый архитектор не оставил свой след в градостроительстве за эти двадцать лет, в то время как в первое десятилетие после Первой мировой войны наблюдался всплеск гениальной архитектуры. На мой взгляд, за этим фактом скрывается более глубокая идея. Все эти годы я постоянно читал, что строители с превеликим удовольствием отказываются от архитектурных доктрин Третьего рейха. Но что если они отказались не только от нашего исторического классицизма? Мне кажется, утрачено стремление к форме. Это означает не только конец одного или нескольких стилей, но, вероятно, и конец самой архитектуры.

Глядя на это под таким углом, я с некоторым удивлением вижу Шаруна и Ле Корбюзье, Пёльцига и Мендельсона в одном ряду со мной, а на другой стороне стоят конструкторы сборных домов двадцать первого века. И все мы, как бы мы ни критиковали друг друга, станем фигурами уходящей эпохи.

15 августа 1964 года. Родился второй внук. На воле время не стоит на месте.

18 сентября 1964 года. Пять недель без единой записи. Сегодня отмечаю десятую годовщину подсчета километров. Я прошел 25 471 километр!

30 сентября 1964 года. Почти весь прошедший год, восемнадцатый год моего заключения, я пребывал в отчаянии и страхе. Конец уже виден, он становится все ближе и ближе, но эта мысль не приносит мне ни радости, ни облегчения.

Год девятнадцатый

Перспективы архитектуры — Падение Хрущева — Крушение всех надежд — Гесс спорит с французским генералом — Ширах угрожает донести на французского охранника русскому директору — Миновал Сиэтл — Что обсуждал Гесс на первом свидании со своим адвокатом — У Шираха проблемы с глазами — Решение Гитлера стоять насмерть связано с его желанием войти в историю — Моя архитектура света — Невосполнимая потеря — Длительное отчаяние

1 октября 1964 года. Несколько дней назад в конце британского месяца Маскер не смог утром приготовить себе чай. Со злости он написал в журнале: «Ночью украли чай. Дежурили русские Шарков и Солин». Русские обиделись. Со вчерашнего дня перестали здороваться; их директор сказался больным. Западные директора хотели послать больному коллеге букет цветов. Но его заместитель Шарков холодно отказал: «Он не настолько болен».

Сегодня ситуация прояснилась. Той ночью Пеллиот обнаружил, что у британских охранников, дежуривших у ворот, нет чая, поэтому он отнес им чай Маскера. Вот и все. Сегодня весь тюремный блок хохотал над этим.

А завтра, вне всяких сомнений, русский директор оправится от болезни.

2 октября 1964 года. Карл Пипенбург, мой бывший руководитель строительного управления, который в 1938 году много сделал для завершения рейхсканцелярии в срок, теперь владеет крупной строительной фирмой в Дюссельдорфе. Он передал, что я могу на него рассчитывать, если после освобождения буду искать работу. И мой бывший ближайший помощник Отто Апель тоже входит в число успешных архитекторов. Недавно он построил комплекс зданий для американского посольства в Бонне. Он тоже предложил взять меня на работу после выхода из тюрьмы. Эти новости немного приободрили меня. В тоже время они усиливают мои сомнения, которые я недавно пытался сформулировать. Я имею в виду не только тот факт, что мне в шестьдесят лет будет сложно занять прочное положение в компаниях моих бывших помощников. Я хочу сказать, что их проекты и здания, которые в целом производят на меня приятное впечатление, укрепляют меня в мысли, что мое время прошло. Еще я задаю себе вопрос, готов ли я после разработки проектов большого зала и рейхсканцелярии заняться строительством спортивного зала в Детмольде или прачечной в Ингольштадте. Роскошные сомнения, Бог свидетель!

3 октября 1964 года. Прочитал о недавнем визите Миса ван дер Роэ в Берлин. В возрасте восьмидесяти семи лет он собирается строить Галерею двадцатого века на Ландверском канале, недалеко от того места, где я хотел поставить Зал солдатской славы, наш Пантеон. Судя по всему, берлинское правительство немного беспокоится из-за того, что архитектор не берет в расчет сумму расходов. Я читаю об этом с удовольствием, но в душе я полностью на стороне Миса ван дер Роэ. Вообще-то это обычное явление, когда серьезная архитектура требует серьезных затрат. Мне всегда было интересно, способна ли экономическая демократия обеспечить стране соответствующее архитектурное выражение. Мне и сегодня понятно негодование Гитлера, который возмущался, что в двадцатые годы любой банк и любая страховая компания могли потратить на свое административное здание больше, чем правительство — на свои общественные сооружения. Но Мис также заявил, что Берлин невозможно узнать. А что буду чувствовать я?

15 октября 1964 года. Хрущева сняли. Дома расстроятся, потому что опять оборвались с таким трудом налаженные связи. Я сам почти ничего не чувствую. В первые годы я занимал скептическую позицию; но под ее прикрытием лелеял иллюзии, как все здесь. Теперь иллюзий не осталось. Во французском языке есть слово «assommer», которое означает и «избить до смерти», и «надоесть до смерти». Это слово точно описывает мое состояние.

24 октября 1964 года. Гесс уже несколько месяцев борется за свое право выписывать большие куски из книг, которые читает. Он попросил большую пачку писчей бумаги для этой цели, но пока его просьбу не удовлетворили. Сегодня он предъявил требование французскому генералу буквально в форме ультиматума.

— Я не возражаю против того, что мои бумаги подвергаются цензуре, — гневно заявил он, — и я даже готов позволить, чтобы их потом сжигали. Но я хочу держать все свои записи при себе, хотя бы некоторое время, чтобы иметь возможность их просматривать. С тонкими тетрадками я не могу этого сделать.

Когда тон Гесса стал резким и возбужденным, генерал резко развернулся и вышел из камеры. Но он в изумлении уставился на директора, когда тот подтвердил, что все наши записи периодически изымаются и уничтожаются.

— Это правда? — с удивлением и тревогой спросил он, потом отвернулся, качая головой.

8 ноября 1964 года. Сегодня подрезал розы и сгребал листья. Нуталл развел костер из нескольких номеров «Дейли Телеграф», а я подбрасывал в него ветки и листья. Светило солнце; наш новый термометр показывал минус один в тени и плюс семь градусов на солнце у южной стены. Термометр на солнце помогает некоторым охранникам не так остро чувствовать холод. Тем временем Ширах бродил по саду, насвистывая «Миссисипи».

9 ноября 1964 года. Американский директор, который пробыл с нами много лет, попрощался и представил своего преемника Юджина Берда. Новый директор заверил нас, что все останется как прежде; кстати, он также отвечает за клубы и увеселительные заведения для американских войск, размещенных в Берлине. Недавно «Курьер» напечатал его фотографию; он стоял на сцене и представлял королеву красоты. В 1947-м он, тогда еще лейтенант, нес караульную службу в Шпандау, но я его не помню.

10 ноября 1964 года. Во время дневного отдыха я целый час вел оживленную беседу с Годо. Внезапно Ширах подал сигнал. Он возмущенно потребовал тишины; он заявил, что хочет спать. Его высокомерный тон оскорбил француза, и тот сказал ему, что заключенного не касается, когда и как охранники должны разговаривать. Ширах самоуверенно отослал Годо к тюремным правилам, запрещающим охранникам разговаривать с заключенными.

— Очень хорошо, вот и заткнись! — рявкнул Годо и добавил, что пение и свист, между прочим, тоже против правил.

Но Шираха не так просто запугать.

— Если вы сию минуту не перестанете разговаривать с номером пять, я доложу о вас русскому директору, — пригрозил он.

Мы не прислушались к его угрозам, но разговор утратил свою живость. Вскоре мы разошлись.

18 ноября 1964 года. Сегодня к Гессу приезжал его адвокат, доктор Альфред Зейдль, впервые после Нюрнбергского процесса. Поскольку он отказался от всех свиданий с семьей, это первый человек из внешнего мира, которого он увидел за почти двадцать лет в Шпандау. После свидания Гесс выглядел очень взволнованным. Несколько часов он вел себя оживленно и охотно общался.

— Зейдль остался доволен, что я так хорошо выгляжу, — радостно сообщил он. — Но он не на того напал. Первым делом я написал ему перечень всех моих заболеваний. А потом, понимаете ли, мой сын хочет со мной встретиться, — беззаботно продолжал Гесс. — Вы видите в этом какой-нибудь смысл?

Когда я кивнул, он продолжил:

— Да, в качестве награды. Если он сдаст государственный экзамен по архитектуре на четверку, в награду ему будет позволено повидаться с отцом.

Я остолбенел.

— В награду? — повторил я. — Но он уже не маленький ребенок, которого нужно поощрять.

Гесс в свойственной ему манере улыбнулся собственным мыслям.

— Ширах придерживается того же мнения. Но будет именно так. Я уже сосчитал: раз, два, три.

— Раз, два, три — что это значит? — не понял я.

— Когда произносится «три», — пояснил Гесс, — решение принято бесповоротно. После этого его нельзя изменить.

Я сказал Гессу, что на месте его сына обманул бы: при необходимости подделал бы табель с отметками, лишь бы увидеть отца.

— Я уже думал об этом, — ответил Гесс. — Некоторое время назад я написал сыну, что в случае обмана он точно не увидит меня. Он просто зря потратит деньги на поездку в Берлин.

— Так было и раньше? — поинтересовался я. — Если вы принимали свое решение, сосчитав до трех, вы его не меняли, даже если возникали новые обстоятельства?

Гесс жестко кивнул головой.

— Никогда. По-другому нельзя.

Позже я вспомнил, как Гитлер говорил, что даже когда они вместе сидели в Ландбергской тюрьме, Гесс иногда во время спора не шел ни на какие уступки, используя эту формулу.

18 ноября 1964 года. Сегодня писал письмо и вдруг услышал в коридоре Летхэма. Я поспешно и нервно засунул все бумаги в кальсоны. Потом, когда я пошел за едой, у меня возникло неприятное чувство, что Летхэм смотрит прямо на выпирающее место. Вернувшись в камеру, я спрятал бумаги между матрацами и засунул носовой платок под брюки вместо выпирающих бумаг. Когда я принес пустую посуду, Летхэм не обратил на меня никакого внимания. Я даже расстроился. Ведь я уже представил, как он подозрительно, но с напускным добродушием покажет на выпирающее место, а я похлопаю себя по штанам и вытащу носовой платок с возгласом: «А я везде его искал!»

19 ноября 1964 года. Жалобы Гесса французскому генералу неожиданно принесли результаты. По решению Дирекции мы имеем право на тетрадь из 196 страниц для наших записей. По размеру, подсчитал Гесс, она соответствует двенадцати прежним тетрадям. Теперь он каждый день часами переписывает свой старый блокнот, который, в свою очередь, состоит из отрывков из его старых тетрадей.

20 ноября 1964 года. Со сторожевой вышки ветром унесло в сад листок с инструкциями для охранников от четырех государств. Огнестрельное оружие разрешается использовать, только если кто-то снаружи пытается проникнуть в сад силой; для самозащиты, только если заключенный и его сообщники угрожают жизни солдат; в случае попытки побега, только если нет другого способа помешать, и даже тогда охранники должны только обездвижить заключенного. Убивать его не разрешается ни при каких обстоятельствах.

22 ноября 1964 года. Читаю «Сатирикон» Петрония, написанный в I веке н. э. И я спрашиваю себя, дает ли это описание невоздержанности, испорченности и низости точное представление о нравах Древнего Рима во времена Нерона. Ведь, в конце концов, империя процветала на протяжении многих веков, прежде чем окончательно распалась. Тот же глубокий пессимизм и то же осуждение своей эпохи можно найти и у Горация, Марциала, Персия, Ювенала и Апулея. Словно существует какой-то закон, что каждое поколение должно порицать свои нравы и прославлять традиции прошлого. Однако в глазах следующих поколений эта испорченность должна принимать невероятные размеры. Нужно помнить об этом. В моем случае это важно вдвойне, поскольку я ничего не знаю о внешнем мире. Таким образом, я задаю себе вопрос: такова ли сейчас жизнь, как ее описывают в современных романах, которые я читал все эти годы, в пессимистичной литературе от Бёлля до Вальзера, и правда ли, что внешний мир погряз в трясине порока, что в нем господствуют конформизм, нацистская психология и посредственность?

24 ноября 1964 года. Сегодня прочитал в «Ди Вельт», что генеральный прокурор земли Гессен предложил награду в 100 000 марок за поимку Бормана. Говорят, имеются сведения, что он находится в Южной Америке. Я пытался представить, что произойдет, если мне придется встретиться на суде с Борманом, моим некогда злейшим врагом. В этот момент невысокий, плотный, круглолицый Садо открыл дверь в мою камеру и с ухмылкой спросил:

— Кстати, сколько вам еще осталось сидеть?

Разумеется, Садо прекрасно это знает. Не дождавшись моей реакции, он продолжил:

— В газетах пишут, что ваш друг Борман все еще жив и что раскрыли новые преступления. Как он выглядел?

Пытаясь вызвать в памяти образ Бормана, я задумчиво посмотрел на Садо. Неожиданно меня осенило. Словно на меня снизошло внезапное озарение, я воскликнул с напускным волнением:

— Нет, неужели это возможно? Боже мой… Боже мой, невероятно! Вы называете себя Садо?

Он тупо смотрел на меня. Потом взял себя в руки.

— Конечно, меня зовут Садо, номер пять. В чем дело?

Я многозначительно улыбнулся, придав себе слегка безумный вид.

— Ну конечно. То же лицо, коренастая фигура, тот же рост. Идеально подходит. Только волосы… ну да, они были выкрашены.

После небольшой паузы, во время которой он выжидающе смотрел на меня, уже немного напуганный, я весело ткнул его в грудь.

— Ну и ну, блестящая идея! Как вам это в голову пришло?

Садо ошеломленно посмотрел на меня.

— Что пришло в голову, ради Бога?

— Вы — Борман! В вас всегда было что-то знакомое. Не могу не признать — это гениально. Правда, никому и в голову не придет искать вас здесь. В Шпандау!

Сначала Садо чуть не впал в панику. Но через несколько секунд гневно вспыхнул и захлопнул дверь. Надеюсь, на некоторое время я избавился от его шуток.

1 декабря 1964 года. Свидание с женой. Осталось всего два Рождества в разлуке.

16 декабря 1964 года. Переворачивая кучу компоста, я нашел свернувшегося в клубок ёжика, который устроил себе там гнездо и впал в зимнюю спячку. Я осторожно переложил его в тачку и перевез в другую кучу компоста на дальнем конце сада. Теперь я набросаю на него листья.

19 декабря 1964 года. Сегодня мне передали фотографию. Я не мог понять, кто из моих сыновей на ней изображен, и совсем запутался. Потом прочитал письмо Эрнста и узнал, что это я в детстве.

21 декабря 1964 года. Сегодня миновал Сиэтл, город на западном побережье Соединенных Штатов. Через шестьдесят дней, несмотря на холод и сильный ветер, я преодолею 560 километров. Недавно я побил свой дневной рекорд и за пять часов сорок минут прошел 28 километров.

Несколько охранников заразились моими походами. Теперь иногда на дорожке можно встретить человек пять, которые шагают с решительными лицами.

— Я скажу вам, какая разница между вами и мной, — заметил сегодня Гесс. — Ваши причуды заразны.

24 декабря 1964 года. Несколько дней назад полковник Берд мимоходом поинтересовался, что обычно подавали к рождественскому обеду в нашей семье. Сегодня вечером в соответствии с моим ответом нам приготовили вареный окорок, картофельный салат, хрен и спаржу. На десерт, как дома, шоколадное мороженое. Спаржа была ошибкой, но я бы, пожалуй, включил ее в семейное меню. Полковник присутствовал при раздаче еды. Как я потом узнал, все эти вещи он купил сам и оплатил из собственного кармана.

12 января 1965 года. С некоторым изумлением прочитал в «Ди Вельт» статью, автор сокрушается по поводу того, что все бывшие подсудимые, проходившие по военному трибуналу союзников, освобождаются от дальнейшего преследования на основании «промежуточного договора» между тремя державами-победительницами и федеральным правительством. Между тем все газеты печатают отчеты с процесса по Освенциму, и у меня создается ощущение, что прошлое, которое, казалось, давно предано забвению, вновь возродилось. Внезапно у меня возникает страх перед миром, которого я больше не знаю, и этот мир с такой страстью вновь открывает страницы, которые постепенно бледнели в моей памяти после Нюрнберга в результате осознанного признания справедливости моего наказания. И внезапно Шпандау кажется мне не местом моего заключения, а моей защитой.

Мне, безусловно, будет гораздо тяжелее перенести новое обвинение. В Нюрнберге все было понятно. Добро и зло стояли по разные стороны, и между ними была проведена четкая граница. Преступления были настолько жуткими, а преступники, укрывшиеся от правосудия либо за самоубийством, либо за явными уловками, были столь отвратительны, что, даже при умеренном чувстве справедливости, человечности и собственного достоинства, мое отношение сложилось само собой.

Прошло двадцать лет. За это время все великие державы, исполнявшие роль судей, хотя бы раз — а некоторые чаще — сами оказались на воображаемой скамье подсудимых: русские танки в Восточном Берлине, пылающий в огне Индокитай, уличные бои в Будапеште, Суэцкий канал, Алжир и снова Индокитай, который теперь называется Вьетнам, а еще миллионы рабов, работающих по принуждению во многих частях света… Насколько труднее стало принимать обвинительный приговор, вынесенный этими судьями. Более того, долгие годы размышлений, диалогов с самим собой развеяли былое чувство вины. Ведь в основе конфронтации с собственной виной, вероятно, лежат поиски оправдания, и даже если это не так, ни один человек не способен столько лет утверждать свою вину и сохранять искренность.

А теперь этот процесс! Статьи в газетах об Освенциме станут для меня своего рода поддержкой. Они вернут практически утраченный смысл всех этих лет, проведенных в Шпандау, и в то же время помогут восстановить нравственную чистоту.

27 января 1965 года. Утром Ширах сказал британскому директору Проктеру, что ничего не видит правым глазом. Через несколько часов старший офицер британской медицинской службы записал в истории болезни, что две трети сетчатки перестали функционировать. Специалист по глазным болезням из главного управления в Мёнхенгладбахе подтвердил диагноз: у Шираха отслоилась сетчатка. Час спустя его перевели в лазарет.

28 января 1965 года. Прошлой ночью Шираха увезли в госпиталь. Полковник Надысев был в шоке, потому что, несмотря на все предосторожности, у ворот тюрьмы появились телевизионные бригады и установили прожекторы как раз в тот момент, когда вывозили Шираха.

29 января 1965 года. Чудесный зимний день, снег и солнце. В саду мы поставили кормушки для синиц, нанизали арахис на проволоку. Пиз подвесил несколько миндальных орехов на нитке и закрепил на ветке. Сначала птицы пытались перекусить нитку клювами. Когда у них ничего не вышло, одна птичка немного подтянула нитку наверх и прижала лапкой; она дважды повторила свой маневр и наконец достала первый орешек. Сидя на стене, вороны наблюдали за синицами, а мы наблюдали за воронами. Кто наблюдал за нами?

Вечером Миз сказал мне, что Ширах покончил с Шпандау. Он не вернется. Вообще-то мне тоже кажется, что потеря одного глаза даже для Советского Союза станет веским основанием для его освобождения. По мнению Миза, Ширах не сочтет эту цену слишком высокой.

3 февраля 1965 года. Тишина в тюремном корпусе становится все более жуткой. Я почти скучаю по нервозности Шираха, его возбужденности, его пению и свисту. Теперь я чаще гуляю с Гессом, но вскоре становится очевидным, что я не могу заменить Шираха. Однажды Гесс даже забыл, с кем он разговаривает.

— Вы читали, — с торжествующим видом спросил он, что они нарисовали свастику на здании социал-демократической партии?

7 февраля 1965 года. С десятидневной задержкой доктор Зейдль дал интервью о посещении Гесса, в котором сообщил, что находит состояние своего клиента удовлетворительным. О спутанности сознания не может быть и речи, заявил он. По всей видимости, цель этого заявления — расстроить любые планы по переводу Гесса в психиатрическую больницу. Адвокат также сообщил, что его клиент категорически отказывается подавать ходатайство о помиловании, потому что его приговор не имеет законной силы. Насколько я понимаю, это ставит крест на любых попытках добиться освобождения Гесса. В частности, русские воспримут эти слова как оскорбление. Но Гесс, наш Дон Кихот, очень доволен заявлением своего адвоката.

10 февраля 1965 года. Вчера Гесс официально известил французского и британского директоров, что впредь у него больше не будет никаких колик и болей. Он также передал это сообщение врачу.

Тем временем его сын сдал экзамен, но не прислал ему табель. Я спросил Гесса, знает ли сын, какая «награда» его ждет. Оказалось, не знает, потому что Гесс не написал об этом домой из опасения, что они попытаются его обмануть.

11 февраля 1965 года. Прошлой ночью неожиданно пошел сильный снег. Лишь бы не сидеть без дела, к вечеру я лопатой расчистил от снега дорожку длиной 482 метра. Вернувшись в камеру, я произвел следующие расчеты: при данной длине дорожки, при ее ширине 55 сантиметров и высоте снежного покрова 20 сантиметров, я перекидал 50 820 литров снега. Для проверки я растопил один литр снега. Получилось четверть литра воды. Значит, я перекидал примерно двенадцать метрических тонн. Потрясающе!

21 февраля 1965 года. Сегодня я завершил свой стотысячный круг, пройдя ровно 27 000 километров.

23 февраля 1965 года. Арнольд тоже женился; скоро Рената приедет сюда на свидание. Такие события всегда обостряют чувство обособленности.

18 марта 1965 года. Несколько дней назад Гесс устроил скандал Пелерину, потому что охранник не сразу откликнулся на сигнал Гесса. Другие охранники с пониманием относятся к этим нервным выпадам, но Пелерин написал рапорт на Гесса, хотя давно берет у него уроки немецкого и недавно с помощью Гесса сдал экзамен на переводчика.

В наказание Гесса на два дня лишили газет. Но оно было бессмысленным, потому что Пиз попросту игнорировал распоряжение и отдавал все газеты Гессу.

19 марта 1965 года. Первые крокусы в саду. Я устроил небольшой костер из листьев в честь своего шестидесятилетия. В подарок на день рождения я получил семь пластинок и лекцию Фрица по физике: «Ортотритий и паратритий».

25 марта 1965 года. Вчера вернулся Ширах. Несмотря на все наши стычки, я навестил его в лазарете. Ширах был рад и чопорно поблагодарил меня за пожелания здоровья.

Полчаса он говорил без остановки, рассказывал, что персоналу госпиталя велели обращаться к нему герр фон Ширах. Он каждый день заказывал еду по меню, поскольку его приравняли к офицерскому составу. В палате были радиоприемник и телевизор. Время от времени он вставлял в свой рассказ такие фразы, как «мой люкс с ванной» или «я сел в кресло в гостиной».

Кульминацией его истории стало появление австрийской графини, которая присылала ему цветы и написала письмо с предложением жениться на ней. Каждый день она проезжала мимо его окна на спортивном «мерседесе», сказал он. Но самое сильное впечатление на него произвела повседневная жизнь, которая бурлила на улицах; захлебываясь от восторга, он рассказывал мне о плотном движении машин и хорошо одетых людях.

Он практически ослеп на один глаз. По мнению окулиста, риск заболевания здорового глаза составляет 25 процентов. Мне было жаль его, и на прощание я сердечно предложил:

— Скажите, если я чем-то могу вам помочь. Я с радостью сделаю это.

Он сдержанно поблагодарил меня. В целом у меня создалось впечатление, что он очень слаб и ему не хватает жизненной энергии.

Вечером Пиз немного подкорректировал его рассказ.

— Вы же знаете Шираха. Естественно, у него была самая обычная палата. Приемная предназначалась для военной полиции, а у дамы, безусловно, не было никакого «мерседеса». Она ездила на «Фиате-тополино».

10 апреля 1965 года. Сегодня Шираха перевели из лазарета обратно в камеру. В любом случае в последнее время он больше времени проводил с нами, чем в лазарете, и выходил с нами на прогулку в сад. Но возвращение в камеру, тем не менее, доказало ему, что все его надежды на освобождение были напрасными. После перевода было официально объявлено об окончании острой стадии заболевания.

28 апреля 1965 года. Сообщения с процесса по Освенциму полностью вытеснили из сознания общественности тот факт, что двадцать лет назад Вторая мировая война и гитлеровская империя приближались к своему концу. И вместе с образами горящих городов, беженцев на дорогах, танкового окружения и отступающих армейских частей в моей памяти возникает фигура Гитлера. Это фигура дряхлого старика, согбенного и говорящего слабым голосом; и тем не менее, эта фигура — центр всего происходящего. В некоторых статьях я читал, что в те последние недели он обезумел от ярости, бессилия и отчаяния, потому что его планы рухнули; но это не так. В то время скорее его свита выглядела безумной, или, во всяком случае, не совсем в здравом уме. К примеру, генерал Буссе, который после последнего визита Гитлера на фронт пришел в сильное волнение от болезненного вида фюрера и, по слухам, воскликнул: «Я всегда именно таким представлял Фридриха Великого после Кунерсдорфского сражения». Или Роберт Лей, который на полном серьезе уверял Гитлера: «Мой фюрер, все партийные функционеры продолжат борьбу, даже если армия капитулирует; они будут драться, как львы, как герои, как… — Он перевел дыхание. — …Как русские партизаны. Они будут бесшумно ездить по лесам на велосипедах и безжалостно нападать на врага». Или генерал Кейтель и мой заместитель Заур, которые весной 1945-го разрабатывали планы по созданию эскадры четырехмоторных реактивных бомбардировщиков, которые будут летать над американскими городами и бомбить их, пока Соединенные Штаты не капитулируют. Я ни разу не слышал, чтобы хоть один из них сказал: «Война проиграна. Через четыре недели все будет кончено. Неужели никто не думает о том, что будет дальше?»

Только один человек думал о будущем: сам Гитлер. Когда все потеряли головы, он был единственным, кто имел представление о том, что произойдет дальше — если не с Германией, то, по крайней мере, с ним лично. Думаю, все эти явно противоречивые поступки, приказы все уничтожить, приказы держаться до последнего, все, что он делал и говорил, было с удивительной последовательностью направлено на достижение одной-единственной цели: обеспечения себе места в истории. Несколько дней назад мне показали «Политическое завещание» Гитлера под редакцией британского историка Хью Р. Тревора-Ропера. Должен признаться, я читал его — не могу выразиться по-другому — с неописуемым отвращением. Пока Гитлер излучал уверенность на военных советах, пока он посылал десятки тысяч молодых людей из гитлерюгенда на русские танки и утверждал, что неукрепленные города являются прочными крепостями, он хладнокровно, расчетливо, с превосходством философа истории объяснял будущим поколениям, почему поражение Германии в войне было неизбежным. Другими словами, он сам не верил в то, что говорил. Он постоянно твердил, почти умолял меня поверить в победу — но все это было ложью, циничной ложью. Во время чтения мне иногда казалось, что завещание написано в несвойственной Гитлеру манере, в нем чувствуется безупречный, умный язык Геббельса. Но это касается только стиля. Идеи, грандиозные мечты, ассоциативная логика — все это был сам Гитлер. С моих глаз упала пелена. Я знал лишь несколько сторон этого Гитлера. Он не был безумцем. Возможно, он больше не имел никакой связи с действительностью — но связь с историей он себе обеспечил.

4 мая 1965 года. Недавно, в эти дни, наполненные воспоминаниями, я задумался, как бы я охарактеризовал Гитлера сегодня, по прошествии двадцати лет. Пожалуй, сейчас я менее уверен, чем когда-либо. После стольких лет все противоречия кажутся преувеличенными, он превращается в неясную, расплывчатую фигуру. Конечно, приговор истории не вызывает у меня никаких сомнений. Но я не знаю, как описать самого человека. Я, безусловно, мог бы сказать, что он был жестоким, несправедливым, нелюдимым, холодным, капризным, себялюбивым и вульгарным; и он, в самом деле, был именно таким. Но в то же время он был полной противоположностью всем этим эпитетам. Он мог быть заботливым отцом семейства, щедрым начальником, дружелюбным, уравновешенным, гордым и способным восхищаться красотой и величием. Мне в голову приходят только два понятия, которые включают в себя все черты его характера и которые объединяют все эти противоречивые качества: скрытность и лживость. Сегодня, оглядываясь назад, я не могу с полной уверенностью сказать, когда и где он был настоящим, когда его истинное лицо не было искажено игрой, тактическими соображениями, ложью. Я даже не знаю, какие чувства он в действительности испытывал ко мне — по-настоящему ли я ему нравился или он думал лишь о той пользе, которую я могу ему принести.

Я не могу сказать, как он относился к Германии. Любил он эту страну хоть немного или она была лишь инструментом для реализации его планов? И что — я часто задаю себе этот вопрос после нашего спора по поводу моих служебных записок — он чувствовал в связи с падением рейха? Он страдал? Несколько лет назад я наткнулся на фразу у Оскара Уайльда, которая могла подойти к данной ситуации. Я выписал эту фразу: «Самая обычная ошибка — думать, что те, кто стал причиной или поводом к великой трагедии, разделяют и высокие чувства, подобающие трагическому строю».

6 мая 1965 года. В голове крутилась строчка из Шиллера, но я никак не мог ее вспомнить. Поэтому сегодня перечитал «Мессинскую невесту». Наконец я нашел отрывок, который искал:

Doch nur der Augenblick hat sie geboren,

Ihres Laufes furchtbare Spur

Geht verrinnend im Sande verloren,

Die Zerst?rung verk?ndigt sie nur.

В неудержимом теченьи кипучем,

Краткий лишь миг те потоки родит,

След их в песке исчезает сыпучем,

Лишь разрушенье о них говорит.

(Перевод К. Р.)

8 мая 1965 года. Судя по тому, что я прочитал сегодня в «Берлинер Цайтунг» в годовщину капитуляции Германии, Президиум Верховного Совета Советского Союза выпустил заявление о том, что «даже через двадцать лет невозможно простить и забыть». Я представил себе этих людей, переживших сталинские чистки, которых Риббентроп считал близкими по духу («как наши старые товарищи по национал-социалистической партии»), которые держали миллионы людей в своих лагерях, поработили пол-Европы и аннексировали большие куски Германии, Польши, Финляндии и Румынии — я представил, как эти люди говорят о невозможности прощения.

10 мая 1965 года. Вчера я снова побывал в своем воображаемом театре. В пьесе Жана Ануя «Жаворонок» Жанна д’Арк говорит королю Карлу VII: «Мне всегда было страшно. Когда видишь перед собой непреодолимую преграду, скажи себе: «Ладно! Мне страшно. А теперь, когда я понял, как мне страшно, надо идти вперед». И у тебя все получится, потому что ты испугался заранее. Вот и весь секрет. Как только ты дашь волю своему страху и посмотришь в лицо опасности, Бог придет тебе на помощь. Но ты должен сделать первый шаг».

Прочитав этот отрывок, я снова достал рисунок, в котором я выразил страх и одиночество, которые испытывал во второй год заключения в Шпандау — человек, затерявшийся на ледяной вершине высокой горы.

13 мая 1965 года. Состояние Шираха снова стало критическим; теперь и на левом глазу появились признаки отслоения сетчатки в начальной стадии. Вчера дошли слухи, что три западных посла и их советский коллега дали согласие на операцию, которую сделает профессор Мейер-Швикерат. Проктер, британский директор, и отряд военной полиции сопровождали Шираха в операционную немецкой больницы. Ширах отправился туда в своей тюремной одежде с номером на спине и на штанинах брюк. Сетчатку соединили в восьми или десяти точках с задней стенкой глазного яблока. После недолгою отдыха Шираха перевели в британский военный госпиталь.

6 июня 1965 года. Несколько дней назад Ширах вернулся из госпиталя. Он рассказал о своей первой встрече с немцами за восемнадцать лет. Врачи держались крайне неестественно, сообщил он; любопытные медсестры и другие работники больницы выстроились в коридорах и смотрели на него скорее как на диковинного зверя, чем с сочувствием.

25 июня 1965 года. Несколько дней назад во время инспекции французский генерал Бинош показал на фотографии моей семьи и сказал: «Скоро вы их увидите!» Сегодня мне передали привет от Джорджа Болла. Но я не придаю значения таким вещам. Напротив, я чувствую, как во мне нарастает нервное возбуждение при мысли об оставшихся пятнадцати месяцах. Как будто надвигается кризис.

7 июля 1965 года. Джордж Райнер ездил с экскурсией по Берлину. Когда автобус пересек ось Восток-Запад, экскурсовод показала на уличные фонари и сказала, что их спроектировал Альберт Шпеер, который сейчас отбывает тюремный срок в Шпандау. Фонари — единственное, что осталось от моей работы в Берлине после того, как русские снесли рейхсканцелярию.

9 июля 1965 года. Сегодня дочитал книгу Августа Кёлера по технологии освещения; он цитирует меня как одного из основателей архитектуры света. Если я правильно понимаю, я сделал первый шаг в этом направлении, когда на Всемирной выставке в Париже удачно расставил прожекторы, которые ночью заливали немецкий павильон ярким светом. Целью было подчеркнуть архитектуру здания на фоне ночного неба и в то же время придать ему фантастический вид. Тем не менее это все же было сочетание архитектуры и света. Позже я проделал нечто подобное без архитектурной конструкции. На партийном съезде я экспериментировал с противовоздушными прожекторами; я установил 150 прожекторов, направленных вертикально в ночное небо, так, чтобы они образовали прямоугольник света. Внутри этого прямоугольника проходил партийный ритуал — создавалось ощущение сказки, словно мы находились в одном из воображаемых хрустальных дворцов Средневековья. Эта фантасмагория произвела большое впечатление на британского посла сэра Гендерсона, который назвал ее «ледяным дворцом».

Я испытываю странное чувство при мысли, что самое успешное архитектурное творение в моей жизни является химерой, нематериальным явлением.

25 июля 1965 года. Потратил воскресенье на переписку заметок по истории окна. С тех пор как моя бывшая помощница — теперь работающая в Центральной библиотеке Берлина — обнаружила, какие книги могут пригодиться для этой работы, она засыпала меня материалами. В настоящий момент меня, главным образом, занимает сравнительная стоимость стекла и других строительных материалов в период от Средних веков до эпохи высокого Возрождения. Я хочу выяснить — сравнивая цены и заработные платы, — сколько стоил квадратный метр света в разные периоды, выраженный в рабочих часах. Из дома недавно написали, что накопилось уже больше 600 страниц.

18 августа 1965 года. Гесс остался очень доволен вторым визитом своего адвоката доктора Зейдля.

— Когда под конец я сказал, что меня держат здесь не только без юридических оснований, но вообще без всяких оснований, Зейдль кивнул. А Надысев, который при этом присутствовал, даже не возразил.

Гесс рассматривает этот случай как свою победу.

4 сентября 1965 года. Гесс два дня не встает с постели. Врач ничего не нашел. Ширах сказал охранникам, что Гесс готовит почву для новой попытки самоубийства. Я случайно услышал, как Пиз выговаривал Шираху:

— В конце концов, это его последнее право; если Гесс примет такое решение, не следует отнимать у него эту возможность.

4 сентября 1965 года. Сегодня прошел Лос-Анджелес и направился на юг в сторону мексиканской границы. Безжалостное солнце, пыльные дороги. Горячая земля обжигает подошвы, здесь много месяцев не было дождя. Какой странный поход: из Европы через Азию к Берингову проливу и в Америку — с километровыми столбами, отмечающими мой скорбный путь.

17 сентября 1965 года. В последние несколько дней сердце перестало учащенно биться после физических нагрузок; теперь оно делает три-четыре очень быстрых удара, а потом пятнадцать-двадцать очень медленных. Пульс приходит в норму только после длительного отдыха. Ночью эти сердечные сбои становятся просто невыносимыми.

Недавно прочитал статью во «Франкфуртер Альгемайне». Некоторое время назад британское правительство провело исследование с целью определить, сколько можно продержать человека в заключении без причинения ему физического или психического вреда. В статье высказывалась мысль, что тюремное наказание, возможно, и справедливо, но юридическая система не имеет права наносить необратимый вред здоровью. В заключение говорилось, что человек может выдержать не больше девяти лет; потом происходят необратимые изменения.

Прочитав статью, я внезапно увидел всю жестокость наказания Шпандау. На Нюрнбергском процессе провозгласили высокие моральные и гуманитарные принципы. Мне вынесли приговор, основываясь на этих принципах, и я внутренне принял их; я даже отстаивал их перед товарищами по заключению и своими родными, когда они выражали недовольство приговорами. Но я не знал, что у моей силы тоже есть предел. Сегодня я понял, что давным-давно исчерпал свои внутренние ресурсы. Я — старик.

Прошедшие двадцать лет я отдавал все силы на разработку способов выживания. Я придумывал все новые и новые средства, но они быстро истощились. И сам я выдохся. Эта идиотская организация пустоты изматывала сильнее, чем сама пустота. Под конец у меня ничего не осталось, кроме глупого удовлетворения от выполнения нескольких решений. За десять с лишним лет я собрал материал и произвел сложные расчеты, чтобы использовать их для истории окна. Я разбил цветочные клумбы в этом гигантском дворе, построил кирпичные террасы и создал систему аллей. И, наконец, я совершил пеший поход вокруг света: Европа, Азия и теперь Америка — но все время я лишь шагал по кругу. К настоящему моменту набралось больше ста тысяч кругов с воображаемыми пунктами назначения — полная бессмыслица. Это ли не безумие, то самое безумие, которого я хотел избежать с помощью своих игр? Я всегда свысока смотрел на своих товарищей по заключению, которые не смогли поставить перед собой цель. Но какая цель у меня? Разве человек, упорно шагающий по кругу на протяжении десятков лет, не выглядит более нелепо и странно, чем все, что сделали или не сделали они? Я даже не могу похвастаться хорошей физической формой; у меня нарушено кровообращение, а Гесс, который ничего не делал и только сидел в своей камере, чувствует себя лучше, чем в первые годы заключения.

Я не могу притворяться перед самим собой: я искалечен. Да, судьи приговорили меня всего к двадцати годам тюрьмы, тем самым ясно давая понять, что я не заслужил пожизненного заключения. Но в действительности они уничтожили меня физически и духовно. Ах, эти глашатаи человеколюбия! Всего двадцать лет! А это была настоящая жизнь. Теперь ее не вернешь. И свобода ничто не восстановит во мне. Я стану чудаком с навязчивыми идеями, старыми мечтами и больше никогда нигде не буду своим. Этакий заключенный в увольнительной. Я говорю себе: не обманывай себя! У тебя пожизненный срок.

22 сентября 1965 года. Есть дивные стихи Гейне: «Я плакал во сне». Этим утром я проснулся в слезах. Только теперь я понимаю, почему Дёниц с его железными нервами в последние месяцы становился все более подавленным и вялым, почему он тихо плакал в последние часы своего заключения.

25 сентября 1965 года. Непрерывное чувство отчаяния. Одышка и тяжесть в груди. Не имею ни малейшего представления, как я справлюсь с этим на свободе. Впервые испытываю настоящий ужас. Стены камеры сжимаются вокруг меня. Чтобы чем-то занять себя, сажусь за стол и делаю новые выписки по истории окна. Весь день принимал таблетки транквилизатора «Милтаун», а вечером вдобавок выпил пригоршню снотворного «Беллергал». Надеюсь на спокойную ночь.

28 сентября 1965 года. Сегодня впервые за несколько дней появилось ощущение, что сердце начинает биться ровнее. Другими словами, я чувствую себя как человек, оправившийся от болезни.

30 сентября 1965 года. Этот срыв был неизбежен. Я сбросил тяжелый груз со своих плеч. Это был кризис? Или только начало кризиса? Я все еще слегка оглушен. Я не чувствую никакого облегчения от мысли, что завтра начинается последний год.

Год двадцатый

Переход через мексиканскую границу — Планы и подготовка к выходу на свободу — Старший сын выигрывает первый приз в архитектурном конкурсе — Шоукросс говорит, что он с Макклоем многие годы добивались моего освобождения — Карьера, основанная на смерти — Дом моих родителей горит во сне — Гесс обсуждает с Ширахом планы симуляции безумия — Гесс понимает, что этого делать не стоит — Весь этот уголь для одного Гесса

1 октября 1965 года. Через год в этот день меня уже здесь не будет. Я повторяю это себе снова и снова. Что-то вроде заклинания. После последнего срыва приходится напоминать себе, что 1 октября меня в Шпандау больше не будет.

4 октября 1965 года. Сегодня Джордж Райнер, пытаясь меня подбодрить, рассказал, какой психоз возникает ближе к концу длительного тюремного срока, иногда даже в последние часы перед выходом на свободу. Он слышал, что заключенных охватывает странное возбуждение. У одних появляются серьезные нарушения кровообращения, они обливаются холодным потом так сильно, что одежда промокает насквозь. У других отказывают ноги, и они не могут ходить без посторонней помощи. Некоторые наотрез отказываются покидать свои камеры. Я снова невольно вспомнил о Дёнице. Побледневший Гесс слушал очень внимательно.

— Да, я буду избавлен от этих проблем, но меня это не слишком утешает, — заметил он.

Развернувшись на каблуках, он ушел в свою камеру. Мне стало очень жаль его.

7 октября 1965 года. Пересек мексиканскую границу в Мехикали. Ужасный район. Повсюду понатыканы нелепые кактусоподобные растения, которые местные жители называют «бугамы» — она напоминают деревья, мелькающие на заднем плане в экспрессионистских фильмах. Время от времени я заходил в церкви, стоявшие в небольших примитивных деревушках. Эти церкви построили иезуиты в период испанской колонизации. Благословенные остановки в пути — здесь можно охладиться в тени и дать отдых глазам после слепящего света. Одна из церквей построена в честь Девы Марии Гваделупской.

18 октября 1965 года. Несколько дней назад прибыли три новых русских охранника. Они сидят в тюремном корпусе и учатся на заочных курсах. Один изучает ближневосточную историю и арабский язык, второй — машиностроение; я пока не понял, в какой области специализируется третий. Каждый день все трое приходят с охапками книг, садятся на свои места и занимаются.

Джон Маскер с характерным для британцев преувеличенным чувством собственного достоинства несколько дней назад подал жалобу директорам. Он сообщил, что один из русских часто остается в саду после дежурства; очевидно, сад нужен ему для учебы. Но охраннику нельзя находиться на территории заключенных в нерабочее время. Сегодня я попросил полковника Берда не давать хода жалобе — это лишь приведет к созданию враждебной атмосферы. Берд согласился.

23 октября 1965 года. Французский врач в виде эксперимента прописал мне в течение недели принимать «Люцидрил» — препарат, улучшающий работу мозга. Если эффект будет положительным, мне следует принимать это лекарство в последние два месяца перед освобождением. Между прочим, уже через несколько дней приема таблеток я стал более уравновешенным и физически стабильным.

25 октября 1965 года. Сегодня я сказал Шираху, что, готовясь к выходу на свободу, Дёниц заказал себе костюм; его портной все эти годы хранил снятые с него мерки.

— Хорошая идея, — оживился Ширах. — Попрошу детей выяснить, остались ли у Книце в Вене мои размеры. Наверняка остались.

— Я бы сначала узнал цену, — заметил я. — Думаю, сегодня костюм обойдется в четыреста — шестьсот марок.

— Скорее восемьсот или тысяча, — ответил Ширах. — Допустим, он стоит тысячу, тогда пять костюмов и смокинг, три пиджака и какая-нибудь повседневная одежда, а еще, конечно же, спортивные пиджаки, сшитые на заказ сорочки… Так, все вместе обойдется в тысяч двенадцать. О чем я говорю! Фрак, вечерний костюм, всякие другие вещи. А потом еще обувь, нижнее белье — только самое лучшее… скажем, примерно двадцать.

Я был ошеломлен.

— Но, — сказал я, стараясь сделать ему приятное, — с миллионом, который вы получите за книгу, вы легко сможете себе это позволить.

Ширах с жалостью посмотрел на меня.

— Миллион, говорите? Это смешно. Я получу гораздо больше. Видите ли, я собираюсь написать три книги.

4 ноября 1965 года. Одно из последних свиданий с женой. Я хотел сказать ей об этом и добавить что-нибудь о возвращении домой, но голос мне изменил. После этого я замолчал из страха, что чувства нахлынут на меня и я сломаюсь при ней. В то же время я боялся, что охранник скоро крикнет «Время вышло!» — и мы расстанемся, так ничего не сказав друг другу.

5 ноября 1965 года. Сегодня вечером впервые обдумывал возвращение домой. Лучше всего было бы исчезнуть 1 октября на десять дней или пару недель. Я мог бы поехать в какой-нибудь охотничий домик, прибыть туда ночью. Там собралась бы вся семья; нас бы никто не потревожил, мы бы проводили время на свежем воздухе, спокойно гуляли, сидели на солнышке или наблюдали за животными в сумерках. Неподалеку должна быть небольшая деревенская гостиница для остальных членов семьи, которая в последнее время так разрослась. А потом через пару недель газеты потеряют интерес к моему освобождению, и я смогу спокойно вернуться домой.

4 декабря 1965 года. Снова больше четырех недель без записей. У меня и сейчас нет желания писать, и я делаю это, главным образом, для того, чтобы довести до конца дело, к которому привык. Но я пишу автоматически и без всякого интереса.

Вчера после долгих споров профессору Мейеру-Швикерату, который шесть месяцев назад оперировал сетчатку Шираха, разрешили проверить результаты операции. В лазарете присутствовали не только четыре директора, но и два американских врача, переводчики и санитар Миз. Швикерат пришел к заключению, что швы рубцуются хорошо и что Ширах сохранит зрение. Ширах разволновался и был вне себя от счастья. В порыве он пожал доктору руку и от души поблагодарил его.

5 декабря 1965 года. Сегодня написал Хильде, что передумал и не хочу прятаться после выхода на свободу. Лучше вытерпеть некоторое неудобство и беспокойство, чем устраивать загадочное исчезновение. Другими словами, я предпочитаю сразу встретиться с прессой и покончить с этим. Тогда общественности придется уважать наше желание восстановить свои силы в тишине и покое.

6 декабря 1965 года. Эрнст тоже собирается поступать в университет. Мы хорошо побеседовали, хотя, кроме первых девятнадцати месяцев его жизни, мы виделись и говорили в общей сложности всего раз пятнадцать, по тридцать минут на каждом свидании — то есть, не более, чем один длинный день. Это был его последний приезд; в следующий раз мы будем вместе в охотничьем домике или где-то еще.

7 декабря 1965 года. На кобургском счете осталось еще несколько тысяч марок, как мне стало известно. Если сложить все вместе, получится, что друзья и знакомые, которые считали себя обязанными мне, за эти годы выплатили больше 150 000 марок на «счет для оплаты образования». Если раскидать эту сумму на сто девяносто месяцев или около того, все равно получится примерно 700 марок в месяц. Я заказал каталог часов и представил, как вручу часы жене — первые планы жизни на воле.

8 декабря 1965 года. Как показал вчерашний медицинский осмотр, у Гесса вполне здоровое сердце. Сегодня я сказал ему:

— Многие охранники угаснут в следующие несколько лет, потому что ведут неправильный образ жизни, а вы останетесь.

— Жаль, — прозвучал двусмысленный ответ.

Но в некотором смысле он уже радуется тому, что это заведение с раздутым штатом под руководством четырех полковников, которое регулярно посещают генералы и медицинские консультанты, включая огромное здание и многое другое, будет функционировать только для него. По мнению Шираха, Гесс видит себя Наполеоном, пусть даже и на Святой Елене.

10 декабря 1965 года. Сегодня полковник Берд сообщил Шираху, что совещание директоров назначило ему наказание за рукопожатие с Швикератом; ему не разрешается писать следующее письмо. Русский директор хотел применить к нему дополнительные санкции, но его никто не поддержал.

12 декабря 1965 года. Теперь, по крайней мере, мои «тюремные часы» показывают две минуты тридцать пять секунд после одиннадцати вечера. Пошел последний час!

14 декабря 1965 года. Что меня ждет после возвращения? Каким будет мое будущее? Смогу ли я снова работать архитектором? Смогу ли начать жизнь заново? У меня есть сомнения.

Я не знаю двух своих внуков. Как все сложится? Как мне поладить с детьми? С женой?

Много вопросов и все больше попыток найти решение. Порой мне снится, что я заблудился за стенами тюрьмы.

18 декабря 1965 года. Израсходовал много бумаги на новые заметки по истории окна. Собрал богатый урожай из разных средневековых летописей. По такому случаю впервые за многие годы перечитал средневековых монахов Ноткера и Эйнгарда. Меня поразило, насколько их портреты Карла Великого служат неким образцом добродетели. Классические и христианские нормы причудливым образом перемешались и создали идеальный образ великого правителя. Какая целостность и простота в Средние века!

19 декабря 1965 года. Сегодня вечером Надысев неожиданно и в нарушение всех правил принес мне телеграмму от Альберта. Он выиграл первый приз в размере 25 000 марок в конкурсе на проект города-спутника; участвовали сорок семь архитекторов.

— Но у меня есть еще один сюрприз, — сказал русский полковник и протянул мне напечатанное приглашение на лекцию Альберта во Франкфурте и несколько фотографий с макетами победившего проекта. — Вы счастливы? — спросил Надысев.

19 декабря 1965 года. Сегодня Джордж Райнер вернулся из Лондона и сказал, что ходил на экскурсию в Тауэр. Ему показали комнату, в которой, как объяснил экскурсовод, некоторое время держали под арестом Гесса.

— Что? Он был в Тауэре? — воскликнул Ширах. — Какая честь! Туда сажают только государственных преступников и изменников родины.

Немного подумав, он добавил:

— Я бы многое отдал, чтобы посидеть там хотя бы две недели!

22 декабря 1965 года. Сегодня я попросил западных директоров сдвинуть время отхода ко сну с десяти на одиннадцать часов. Моя цель — нарушить неизменный ежедневный ритм, к которому я привык за столько лет. Когда русских не будет на дежурстве, сказали западные директора, отбой можно перенести. Но всего через несколько дней я обнаружил, что мне трудно бодрствовать после одиннадцати часов.

27 декабря 1965 года. Сочувствующие охранники позволили мне оставить у себя радиоприемник на четыре дня. Вдобавок, в Рождество часто включали проигрыватель. Таким образом, за эти четыре дня я семнадцать часов слушал музыку. Странное желание довести себя до беспамятства.

31 декабря 1965 года. Несколько дней обрубаю ветки, подрезаю деревья, подстригаю кусты — собираю дрова для большого костра. Горит великолепно.

1 января 1966 года. В полночь встал на стул и любовался в окно под потолком моей камеры на редкие вспышки салюта, который устроил британский гарнизон. Странно, пока смотрел, забыл, что это мой последний новогодний фейерверк в Шпандау.

Утром мы с Ширахом вместе гуляли по дорожке. Через весь сад к нам подошел Ростлам и пожелал счастливого Нового года. Потом добавил, как бы невзначай:

— Полагаю, это ваш последний Новый год в тюрьме. Как знать?

После его ухода Ширах с испугом повернулся ко мне.

— Вы слышали? Они что-то замышляют.

Американский врач, добавил он, тоже недавно заметил, что очень беспокоится о том, как мы выдержим переход к нормальной жизни.

Ширах волновался все сильнее.

— Знаете, что я думаю? Они хотят навсегда оставить нас за решеткой. Просто скажут, что это в наших же интересах; мол, наше здоровье находится под угрозой, им нужно еще немного понаблюдать за нами. Может быть, они даже отправят нас в психиатрическую больницу.

На несколько мгновений я заразился его истерией. Потом я спрашивал себя, что мог иметь в виду Ростлам. Или это всего лишь садистское безразличие старого профессионала?

Все эти годы мне казалось, что я хожу по тонкому льду. Я мог лишь догадываться, какие намерения были искренними, а какие — притворными. В этом тюремном мире лицемерие стало второй натурой, причем с обеих сторон. Сколько мне приходилось притворяться только для того, чтобы поддерживать связь с внешним миром. Однажды я где-то прочитал, что тюрьма — это школа преступления; во всяком случае, это школа нравственной деградации.

1 января 1966 года. Прошлой ночью в третьем часу ко мне в камеру пришел один из моих «друзей» и проиграл на небольшом диктофоне пленку, которую записала для меня семья. Потрясающее ощущение, даже не ожидал, что такое возможно. Меня взволновали не голоса, которые я все-таки знаю, а звуковое сопровождение нормальности: семейные разговоры и смех, крики детей, звяканье кофейных чашек, простые шутки. В этот момент я впервые понял, насколько неестественно, насколько напряженно мы всегда держались в комнате для свиданий. За восемнадцать лет там никто никогда не смеялся; мы всегда прилагали много сил, чтобы не показать свои чувства, чтобы не выглядеть банальными или даже оживленными. И внезапно все мои честолюбивые замыслы относительно жизни во внешнем мире показались пустыми и мелкими по сравнению с этой обычной семейной сценой, прерываемой звуками разговора. Блаженство повседневной жизни.

5 января 1966 года. Сегодня во время завтрака Нуталл начал с Гесса, и возникла большая задержка. В последнее время он три раза заставлял меня ждать подобным образом, но сегодня я нажал сигнальную кнопку. Прекрасно понимая, что мне нужно, он, тем не менее, спросил с раздраженно-официальным выражением лица:

— Что вы хотите?

— Всего лишь мой завтрак, — ответил я.

Когда он пробурчал что-то вроде «можно и подождать», я прошел мимо него и сам взял свою еду. Последовал жаркий спор, мы оба грозились подать рапорт директорам. Нуталл рассвирепел еще больше, когда я заявил, что ему давно пора заниматься своим делом и открыть камеру Шираха. Он буквально задохнулся от злости.

— Что? Как вы смеете указывать мне, что я должен делать! Да кто вы такой? Что вы себе позволяете?

Я протянул руку к двери.

— Хочу спокойно позавтракать, — сказал я и закрыл дверь прямо перед его носом. Как ни странно, это привело его в чувства. Без лишних слов он направился к Шираху.

5 января 1966 года. До меня только что дошло известие о смерти Карла Пипенбурга, с которым я собирался открыть фирму. Мои надежды на профессиональное будущее в большой степени зависели от его дружбы и лояльности.

6 февраля 1966 года. Сегодня утром полковник Проктер делал инспекционный обход перед посещением британского посла сэра Фрэнка Робертса. В часовне он увидел старый большой будильник, который отмечает время окончания концерта.

— Лучше избегать ненужных вещей, — заметил он своему заместителю. — Уберите его.

9 февраля 1966 года. Больше двух недель «Берлинер Цайтунг» публикует серию статей с резкими обвинениями в адрес президента Любке. В Восточном Берлине прошла международная пресс-конференция; выступил генеральный прокурор Германской Демократической Республики, и в результате Генриха Любке выставили одним из главных создателей системы концентрационных лагерей.

В действительности Любке занимал незначительную должность в архитектурной фирме. По чистой случайности фирма получила заказ на строительство казарм, часть которых предназначалась для концентрационных лагерей. В восточных, а также в некоторых западных газетах его представляют как моего помощника. Но я едва его знал.

11 февраля 1966 года. Вчера Маскер взял лопату и на только что выпавшем снегу написал свои инициалы размером в четыре метра. Я посоветовал ему убрать буквы, предупредив, что у него могут быть неприятности. В знак протеста он начертил на снегу свое полное имя и сегодня уже получил письменный выговор. Пилот американского вертолета, который несколько раз в день пролетает вдоль границы Берлина, тоже следит за нашей территорией. Поскольку было сделано предположение, что буквы на снегу могут оказаться зашифрованным сообщением, известили даже секретные службы.

12 февраля 1966 года. Просмотрев множество каталогов, я остановил свой выбор на наручных часах фирмы «Жагер Лекультр». Я попросил своего друга из Кобурга потом отдать их в мастерскую, чтобы на них сделали гравировку.

13 февраля 1966 года. Давно я не вспоминал о Гитлере — интересно, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз думал о нем? Но сейчас он настиг меня во сне. Прошлой ночью мне приснились первые дни войны. Я прощаюсь с ним в рейхсканцелярии, потому что он уезжает в свою ставку. Все, кто остается, говорят ему несколько слов на прощание. Я думаю, что бы ему сказать и при этом не выглядеть заискивающим. Когда Гитлер поворачивается ко мне, я ограничиваюсь одной фразой: «Желаю вам хорошо спать». У Гитлера удивленный вид; он молча смотрит на меня, и тут я замечаю, что у него на лице остались следы засохшего крема для бритья. Пока он стоит, крем расползается по лицу, быстро покрывая нос и лоб. В смущении я показываю Гитлеру на его испачканное лицо; и когда почти все его лицо исчезает под кремом, он холодно пожимает мне руку. Потом поворачивается к ожидающим генералам.

На самом деле тогда, в сентябре 1939-го, за несколько дней до объявления войны, Гитлер был молчалив и не в духе, когда вечером прощался с нами в своей берлинской квартире. Размышляя об этом сне, я понял, что в тот день наша дружба дала трещину. Заняв пост министра, я получил большую власть, но был всего лишь членом правительства.

16 февраля 1966 года. Годо принес мне статью лорда Хартли У. Шоукросса, главного обвинителя от Великобритании на Нюрнбергском процессе, напечатанную в «Штерне». Шоукросс пишет: «Герра Шпеера, который до сих пор находится в заключении в Шпандау, давно следовало выпустить на свободу. Вместе с Джоном Макклоем, бывшим верховным комиссаром американского сектора в Германии, мы не раз пытались добиться его освобождения. Но советское правительство было против». Мрачное удовлетворение, пришедшее слишком поздно.

17 марта 1966 года. Шарков, который до сих пор всегда держался дружелюбно и приветливо, в последнее время ведет себя грубо и даже враждебно. Не знаю почему. Но вот что меня удивляет — его неприязнь, очевидно, распространяется только на меня. Сегодня он сделал мне замечание, что у меня в камере на одну книгу больше, чем положено; хотя разрешил Шираху взять две лишние книги. Другие русские охранники ведут себя не в пример дружелюбнее. Сегодня один из них, приветствуя меня с вышки, подбросил свою фуражку в воздух и с широкой улыбкой крикнул:

— Генерал!

После дневной прогулки Гесс и Ширах вернулись в тюремный корпус, а я хотел еще поработать. Шарков приказал Райнеру:

— Всех троих в корпус!

Сначала американец подумал, что ослышался.

— Двоих в корпус.

— Нет, всех троих! — более настойчиво повторил русский. — Пятый отработал только треть времени. Должен тоже идти в корпус.

Я вмешался и заметил, что работал больше обычного.

— Неважно, — стоял на своем Шарков. — Идите в помещение.

Тюрьма калечит не только заключенных, но и охранников. Больше всего на их психику действует право демонстрировать свое плохое настроение.

19 марта 1966 года. Чудесная погода в день рождения. Желтые крокусы доставляют мне радость. Любопытная мысль приходит в голову — я больше никогда их не увижу. Сегодня у цветочной клумбы меня переполняет чувство расставания.

Еще одна радость: телеграмма от Альберта, в которой он сообщает, что получил второй приз в размере 25 000 марок в конкурсе на архитектурный проект для Людвигсхафена.

21 марта 1966 года. За последние несколько месяцев у Гесса постепенно набралось шестьдесят книг, которые ему присылала жена. Когда Ширах пошутил по поводу стопок книг, Гесс грустно ответил, не обращая внимания на насмешку:

— Да, сейчас их слишком много, но это что-то вроде резерва. — И добавил после короткой паузы: — На то время, когда я останусь здесь один.

26 марта 1966 года. Умер Отто Апель! 19 марта, в мой день рождения. Кроме Пипенбурга, он был вторым моим бывшим помощником, на которого я мог рассчитывать.

Как часто смерть влияла на мою карьеру. Ведь я никогда бы не стал архитектором Гитлера, если бы не смерть Трооста, чьими проектами он восхищался. И он, безусловно, никогда не назначил бы меня министром вооружений, если бы мой предшественник, Тодт, не погиб в авиакатастрофе. А теперь это. Значит, не суждено. Во всяком случае так я это понимаю. Все мои замыслы, все мои надежды на будущее рухнули вместе со смертью этих двух человек.

29 марта 1966 года. Сегодня долго гулял в саду. Почти все в моей жизни доставалось мне даром, думал я. Успех всегда сам приходил ко мне. Мне никогда не приходилось гоняться за ним. Я ни разу не принимал участия в конкурсе, как Альберт. Теперь я слишком стар для этого.

Неужели эти двадцать лет, в течение которых я старался быть в курсе современных достижений в моей профессии, все-таки потрачены напрасно? Сам я никогда не смогу создать новую фирму. Как мне жить дальше? Старый страх пустоты.

5 апреля 1966 года. Пасхальное Воскресенье — и еще одна телеграмма. Альберт снова выиграл — первый приз в Ротенбурге. Надысев сказал со смехом:

— Скоро к вашему сыну придется применять антимонопольное законодательство.

5 апреля 1966 года. После обеда некоторые охранники вручили нам скромные пасхальные подарки. Гесс, однако, отказался их принять. Позже он объяснил:

— В последнее время я иногда жду этих небольших дружеских жестов. Но я не хочу становиться зависимым от своих слабостей. Поэтому я решил есть только то, что получаю от тюрьмы. Раз, два, три!

24 апреля 1966 года. Телевидение хочет пригласить меня на интервью вместе с Эссером. Ужасная идея; я всегда сторонился этих баварских выскочек из гитлеровского окружения, его первых соратников по партии. И они, эти старые-старые вояки начала двадцатых годов с их невероятной заносчивостью, так же относились ко мне. Пусть Ширах встречается с Эссером!

28 апреля 1966 года. Все чаще замечаю, что думаю о Шпандау в прошедшем времени. Сегодня это произошло даже в письме домой. Как будто все уже кончилось.

29 апреля 1966 года. Думал об этих двадцати годах: смог бы я выжить, если бы мне не разрешали писать ни строчки?

30 апреля 1966 года. Я наконец оставил все мысли о возвращении к архитектуре. Неужели это в самом деле окончательное решение?

Во всяком случае, я написал в «Пропилеи», что не возражаю против заключения издательского договора. Сказал, что свяжусь с ними после выхода на свободу.

10 мая 1966 года. Сегодня Гесс весь день не выходил из камеры; еду возвращал нетронутой. Я несколько раз подходил к его двери, но он прямой, как палка, сидел за столом и, казалось, смотрел на стену. Я спросил у Пиза, не болен ли Гесс, но он отверг такую возможность.

— Опять его капризы.

Ширах оскорбился, что Гесс снова привлекает к себе внимание. Я слышал, как Ширах приговаривает в своей камере:

— Это все обман, обман! Скоро он и желудочные колики изобразит. Повар — отравитель, ха-ха!

10 мая 1966 года. Ночью, когда все успокоились, я вспомнил, что вчера исполнилось ровно двадцать пять лет с тех пор, как Гесс улетел в Англию. Теперь за его плечами четверть века за решеткой. А сколько еще впереди?

14 мая 1966 года. Сегодня ввели четырехдневный запрет на чтение, потому что я второй раз за короткие промежутки времени нагрубил одному из британских охранников. Я пожаловался на однообразную пищу. Я объяснил Проктеру свое поведение нервозностью последних месяцев.

22 мая 1966 года. Сегодня доставили электрическую газонокосилку. Кое-кто из охранников собирается впоследствии содержать сад в порядке для Гесса. Вдобавок мы получили новые синие куртки — молодежная модель с бронзовыми молниями и желтой шнуровкой по бокам. Я повесил ее в шкафчик, потому что на этом этапе не хочу здесь никаких новшеств.

28 мая 1966 года. Слышал, в офицерской столовой отмечали шампанским тысячное совещание директоров.

1 июня 1966 года. Сегодня, когда в камеру вошли Проктер с Летхэмом, мои записи внезапно поползли вниз по ноге и чуть не выпали из-под брюк. Я предотвратил беду, судорожно сжав колени вместе. Как только они ушли, я порвал все заметки на мелкие кусочки и выбросил в туалет.

В последнее время я стал нервничать сильнее, чем в прошлые годы. Я постоянно веду себя грубо и агрессивно по отношению к дружелюбно настроенным охранникам; один раз я даже получил наказание за это. Больше всего меня беспокоит нелегальная связь с внешним миром — все эти записи, передача их для контрабандной отправки, получение нелегальной почты, быстрое прочтение и уничтожение — конспирация и вся эта игра в прятки, которая много лет была лишь приключением, будоражила кровь, а теперь стала причиной нервного напряжения. Я больше не могу.

Сегодня принял спонтанное решение прекратить свои записи. Меня преследует мысль, что в случае раскрытия этих связей, действовавших на протяжении многих лет, меня ждут всевозможные наказания, а, может быть, даже перенос даты освобождения. Я, конечно, понимаю, что это глупость, но мои нервы слабее моего интеллекта. На этом этапе я не хочу никакого риска.

По той же причине я отказываюсь от транзисторного радиоприемника. Я уже попросил родных прекратить всякую переписку и предупредил связников, моих здешних друзей.

Странное чувство: последняя запись. Порой мне кажется, что дневник лишь заменял мне жизнь, и, выйдя на волю, я тоже буду его вести. Потом я думаю, что он навсегда останется компенсацией непрожитой жизни; и в такие минуты я даю себе клятву, что на свободе не напишу больше ни строчки.

В этом случае сейчас я пишу последний абзац своего дневника. Двадцать лет! О чем я думаю в эту минуту? Вряд ли следует переходить на высокопарный стиль, писать напыщенные слова. Как завершают такие вещи? Какие чувства при этом испытывают? Облегчение, благодарность, тревогу, любопытство, пустоту? Я не знаю…

22 июля 1966 года. Все-таки нарушаю свое решение. Потому что прошлой ночью мне приснился сон, который весь день не выходит у меня из головы. Прошло два месяца, и я не скучал по дневнику; напротив, я чувствовал облегчение. А вчера мне приснилось, что я никогда не вернусь домой.

Я только что приехал в Гейдельберг. Я рассеянно делаю несколько шагов по саду, вновь отмечая в уме знакомую и в то же время чужую обстановку, дом с низкими фронтонами, дубы и буки на склоне холма и реку далеко внизу. Откуда-то доносится тихий рокот, небо внезапно становится абсолютно черным, и над нами звучит оглушительный раскат грома. И сразу после этого в долину выливается раскаленная лава. Второй поток неумолимо надвигается на Гейдельберг. По обе стороны реки воцарился ад. Хотя лава далеко от меня, жар обжигает мое лицо. В небе рассыпаются искры; деревья вспыхивают, как факелы. Посреди всего этого безумия раздаются новые раскаты грома. Земля под ногами качается, но я стою на горе перед домом и чувствую себя в безопасности. С тревогой я наблюдаю за спектаклем, который разыгрывает природа; в ужасе я вижу, как рушатся дома, бегут люди, но их настигает лава, камни отчаянно шипят и плавятся, попадая в кипящую реку. Все происходящее я воспринимаю умом, но не сердцем. Внезапно я чувствую, что хаос подбирается к моему холму. Жар становится невыносимым. Листья на деревьях окрашиваются в коричневый цвет и вянут. От зноя и летящих искр вспыхивает лес на склоне; стволы деревьев ломаются с оглушительным треском; ураганный ветер швыряет горящие ветви в клубах дыма и огня. Внезапно огонь распространяется повсюду. Я не осмеливаюсь оглянуться назад. Но жар за моей спиной становится нестерпимым. Я понимаю, что мой родной дом, где я провел свою юность и в который я только что вернулся, охвачен пламенем.

18 сентября 1966 года. Еще тринадцать дней до выхода на свободу. Сегодня я завершил последний год моего пешего похода вокруг света. Пожалуй, это самое большое спортивное достижение в моей жизни. И в то же время — единственный осязаемый итог лет, проведенных в Шпандау. В конце последнего отрезка моей жизни не остается ничего, кроме статистики, так сказать, производственных показателей. Вот они:

1954–55 — 2367 километров

1955–56 — 3326

1956–57 — 3868

1957–58 — 2865

1958–59 — 2168

1959–60 — 1633

1960–61 — 1832

1961–62 — 1954

1962–63 — 2664

1963–64 — 2794

1964–65 — 3258

1965–66 — 3087

Всего — 31 816  километров.

Как мне сообщили, четыре директора решили, что меня вывезут за ворота перед Ширахом. Значит, у меня будет преимущество в несколько секунд. Я мечтал об этом все эти годы!

Сегодня, за семь дней до освобождения, я написал последние официальные письма жене. «Все эти годы мы не теряли надежды, и это даже к лучшему. Если бы я знал, что мне придется продержаться до самой последней минуты — где бы я черпал силы? И, как часто бывает, теперь, когда все близится к завершению, время, разлука со всеми вами съеживается и превращается в ничто… В конце этого письма и этого долгого времени хочу еще раз сказать тебе спасибо».

Три дня до освобождения. Началась подготовка. Я еще раз прополол сад, потому что хочу оставить все в порядке. Мы получили новую одежду, но пока нам не разрешают ее надевать. Хильда привезла чемодан для моих вещей. Сегодня был последний банный день. Гесс взирает на все эти приготовления без каких-либо видимых эмоций; его моральный дух вызывает восхищение. Ни одного злобного замечания.

Сегодня, в предпоследний день, Гесс и Ширах до самого вечера вместе гуляли в саду. Гесс явно передавал сообщения для своей семьи. Работая на цветочной клумбе, я мог с легкостью понять суть его посланий по долетавшим до меня обрывкам разговора. Ширах пытался убедить Гесса, что его единственный шанс на освобождение — это объявить, что он не отвечает за свои поступки; следовательно, он должен постоянно притворяться сумасшедшим.

Как только Ширах вернулся в тюремный корпус, я подошел к Гессу и спросил, нет ли у него для меня каких-либо поручений. Но он отказался от моей помощи; одного человека достаточно, сказал он. Когда я выразил сомнения, что Ширах передаст сообщения его семье^[24], Гесс взорвался. Он в ярости накинулся на меня:

— Как вы можете подозревать нашего товарища Шираха в подобных вещах! Это просто возмутительно говорить такое. Нет, благодарю! Нет, спасибо за ваше предложение!

И он ушел.

Вечером я постучал в дверь его камеры и попросил разрешения поговорить с ним. Я сказал, что, на мой взгляд, неправильно пытаться купить себе свободу, симулируя безумие. Если он выберет такой образ действия, говорил я, он разрушит свой образ, а между тем сейчас, благодаря его стойкости, даже враги относятся к нему с уважением. Он только все уничтожит, если станет разыгрывать сумасшедшего. Все десятилетия, оставшиеся у него за спиной, утратят свой высокий смысл, все его принципы и взгляды будут казаться лишь навязчивыми идеями безумца. Вот что я хотел сказать ему со всей откровенностью, пока у меня еще есть такая возможность, подчеркнул я. Некоторое время Гесс молча смотрел на меня широко открытыми глазами; потом решительно произнес:

— Вы совершенно правы. Мне тоже не очень нравилась эта идея!

Настал последний день. После подведения итогов я две недели назад прошагал еще 114 километров. В данный момент я собираюсь в сад и пройду еще десять километров, так что мой пеший поход закончится на 31 936-м километре. А вечером — последнее нарушение тюремных правил. В двадцать три часа моему старому другу будет отправлена телеграмма, которую он получит около полуночи: «Буду ждать тебя в тридцати пяти километрах к югу от Гвадалахары, в Мексике. Гольцвег»^[25].

И последнее: некоторое время назад я вышел в сад и увидел Гесса на заднем дворе. Он стоял спиной ко мне. Я подошел к нему и встал рядом, просто в знак сочувствия. Во дворе выгружали огромные кучи угля для тюрьмы. Несколько минут мы в молчании стояли рядом. Потом Гесс произнес:

— Столько угля. И с завтрашнего дня для одного меня.

Эпилог

Последний день в тюрьме, 30 сентября 1966 года, ничем не отличался от всех предыдущих. Режим соблюдался с точностью до мелочей. Только раз возникли признаки какого-то волнения и все начали перешептываться — когда охранник принес известие, что Вилли Брандт послал моей дочери букет гвоздик.

Днем Гесс попросил, чтобы его заперли в камере. Церемонии прощания явно отняли у него много душевных сил. Он передал через охранников, что хочет остаться один. После ужина он примет сильное снотворное.

После нескольких кругов по дорожке в саду — я прошагал шесть километров — меня снова заперли в камере; потом обед, чтение газет, камеру открыли, еще несколько кругов — четыре километра — снова заперли. Неопределенность ожидавшего меня будущего стерла в моей душе все чувства. Внезапно я успокоился. Я написал заявление в адрес директоров с просьбой оставить мои пластинки Гессу. Буквально через несколько минут мне передали, что разрешение получено.

К ужину Гесс тоже не вышел из камеры. Я заглянул к нему, но он жестом велел мне уйти. Я взял его за руку; она была безжизненной, как и его лицо.

— Только покороче, — буркнул он.

— Прощайте, герр Гесс, — сказал я. — Знаете…

— Нет! — перебил он меня. — Нет! Нет! Это… Ай, ладно!

Вскоре после этого Гесс попросил начальника охраны выключить свет в его камере.

Я лег на свою койку. Напоследок я взял в библиотеке «Ремесло и маленький город» Генриха Тессенова. Я хотел еще раз перечитать предложения, которыми мой учитель завершил книгу в 1920-м, вскоре после Первой мировой войны. Я никогда до конца не понимал, что он имеет в виду: «Возможно, повсюду нас окружают воистину «величайшие» герои, они непостижимы, они многое способны вынести и даже на самые страшные ужасы смотрят с улыбкой, как на несущественные мелочи. Возможно, для того чтобы ремесло и маленький город снова процветали, на них должны обрушиться адское пламя. Возможно, следующая великая эпоха ремесла и маленького города наступит благодаря людям, прошедшим через ад». Я, его любимый ученик, отправился из его мастерской прямиком к Гитлеру, который обрушил на мир адское пламя.

Смирившись, я решил отдохнуть в последние часы перед полуночью. В полудреме я услышал, как кто-то сказал за дверью камеры:

— И он может спать! Наверное, принял таблетку.

Но я решил ничего не принимать, чтобы иметь ясную голову при встрече с прессой. Но еще и для того, чтобы всей душой прочувствовать тот момент, когда я буду выезжать за ворота.

Часы на башне пробили много раз; в коридоре поднялась суматоха. Мне принесли старую лыжную куртку, в которой меня доставили в Шпандау много лет назад, старый галстук, рубашку и вельветовые брюки.

Когда я оделся, меня отвели к директорам. Часы показывали половину двенадцатого. Никогда прежде я не бывал в этом помещении. Руководил церемонией британский директор. Дружелюбным тоном он предложил мне сесть. Пришел Ширах; у него был измученный вид. Единственная формальность была завершена: я получил 2778 рейхсмарок — теперь они ничего не стоят, — которые у меня изъяли в мае 1945-го. Других вещей у меня не было. Еще мне вручили квитанцию, без подписи и даты: «Заключенный Альфред Шпеер, сер. № 32 G 350,037, принят от Ф. К. Тейха, мл., майора, директора Нюрнбергской тюрьмы». Поскольку мое удостоверение личности было утеряно, я также получил временный документ: «Герр Альберт Шпеер может однократно покинуть Берлин воздушным путем. Личные данные не проверялись. Действительно до 5 октября 1966 года. (Печать) Комиссар полиции, отдел II».

Потом мы сидели и разговаривали с неестественной непринужденностью. Все четыре директора явно пытались побороть неловкость этих последних минут. Они тоже сочувствовали Гессу. Машины, сказал один из них, уже ждут во дворе за воротами, в том самом дворе, по которому я, прикованный наручниками к американскому солдату, прошел к зданию тюрьмы Шпандау 18 июля 1947 года. И вот — без одной минуты двенадцать. Директора проводили нас до дверей.

— Сделайте все возможное, чтобы не осложнять жизнь Гессу, — на прощание сказал я.

Первым, кого я увидел за дверью, была моя жена. Она взбежала по ступенькам, за ней шел мой адвокат.

Ширах на прощание пожал мне руку; мы пожелали друг другу всего наилучшего. Меня ждал черный «мерседес». По привычке я направился к переднему сиденью рядом с водителем, где всегда ездил в прошлом. Флекснер подтолкнул меня к задней дверце; в конце концов, я должен покинуть тюрьму, сидя рядом с женой.

Часы пробили двенадцать, и обе створки ворот распахнулись. Внезапно мы оказались в лучах слепящего света. На нас были нацелены десятки телевизионных камер. Машину окружили британские солдаты, словно призраки в мареве света. На мгновение мне показалось, что в этой суете я узнал Пиза. Я помахал ему. Мы медленно продвигались сквозь строй фотовспышек и наконец выехали за ворота. Тюрьма осталась позади. Я не осмелился оглянуться.

Четырнадцать тихих дней в Шлезвиг-Гольштейне. Мы сняли дом на берегу Келлерзее, и вся семья впервые собралась вместе. Каждый день я просыпался в привычное время и порывался вышагивать мои километры. В доме царила гармония, и все старались мне угодить, но семья с некоторым удивлением наблюдала за моими причудами. Время от времени меня посещала мысль, что к некоторым вещам я никогда не смогу приспособиться.

Сейчас, когда я пишу эти строки несколько дней спустя, мне кажется, что не следует относить чувство неловкости только на счет Шпандау. Возможно даже, что скованность в комнате для свиданий соответствует моему характеру. Ведь я всегда возводил некое подобие стены между собой и другими людьми. Разве моя непринужденность не была лишь стратегией, чтобы сделать эту стену невидимой? Я уже был чужим в окружении Гитлера, чужим среди моих товарищей по заключению. Как будет теперь?

Вообще вся моя жизнь кажется мне до странности отчужденной. Я любил архитектуру и мечтал, что мое имя войдет в историю благодаря моим зданиям. Но моя настоящая работа заключалась в организации гигантской технологической системы. С тех пор моя жизнь была связана с делом, к которому в глубине души я испытывал неприязнь.

Но не обманываю ли я себя? Поскольку не осталось ничего из того, что я построил, смогу ли я вообще остаться в памяти людей как архитектор? А мои организационные достижения? Разве они не устарели, разве они сейчас кому-нибудь нужны? В таком случае, может быть, годы, проведенные в тюрьме, и станут той лестницей, по которой я все-таки взойду в столь желанное когда-то царство истории. Возможно, это как-то связано с моим чувственным отношением к Шпандау, с тем фактом, что я, вероятно, никогда по-настоящему не хотел уходить оттуда. Когда ко мне начнут приходить люди из внешнего мира, о чем бы я предпочел говорить с ними — о зданиях, прославлявших тиранию; о технологиях, столь успешно продлевавших войну; или о Шпандау, которую я просто терпел?

Сейчас мне часто снятся такие сны: я возвращаюсь в Шпандау, чтобы кого-то навестить. Охранники и директора приветливо встречают меня как человека, которого им не хватало. Я с беспокойством смотрю на заброшенный сад и неухоженные дорожки. Каждый день я снова наматываю свои круги, читаю в камере или подаю сигнал, вызывая охранника. Когда через несколько дней я хочу уйти домой, мне вежливо дают понять, что я должен остаться. Мне говорят, что меня выпустили по ошибке. Мой срок еще не закончился. Я напоминаю, что ждал целых двадцать лет до самого последнего дня, но охранники пожимают плечами: «Оставайтесь здесь, мы ничего не можем поделать». Приходит с инспекцией генерал, но я не жалуюсь, что меня держат здесь по ошибке. Я говорю, что со мной хорошо обращаются. Генерал улыбается.

Иллюстрации

Шпеер и Гитлер, 1938

Слева направо: проф. Брукман, мэр Нюрнберга В. Либель, Риббентроп, Гитлер, Шпеер. Нюрнберг, 1937

Гитлер и Шпеер инспектируют строительство стадиона в Нюрнберге, 21 марта 1938

Геринг, Гитлер и Шпеер на прогулке, 10 августа 1943

В самолете, 1943

На испытаниях танка «Пантера», 1943

Высшие офицеры и руководство Германии, включая Геббельса и Шпеера, на испытаниях ракеты «Фау-2» в Пенемюнде. Август 1943

Альберт Шпеер в Финляндии, декабрь 1943

Ксавье Дорш, Альберт Шпеер и Карл Дёниц наблюдают за учениями, 1944

Шпеер, Мильх и Мессершмитт, май 1944

Альберт Шпеер и Эдуард Мильх, 1 мая 1944

На военном заводе, май 1944

Альберт Шпеер и Густав Цанген на Западном фронте, 1944

Арест Дёница, Шпеера и Йодля, май 1945

Нюрнбергский процесс

Мой адвокат, доктор Ганс Флекснер, невысокий берлинец, обладавший удивительным даром красноречия, так объяснял свою линию защиты: «Если вы возьмете и объявите себя ответственным за все происходившее в те года, то выставите себя более важной фигурой, чем на самом деле, и вдобавок привлечете к себе неуместное внимание. Это может закончиться смертным приговором. Почему вы сами упорно твердите, что вы погибли? Пусть это решит суд».

В Нюрнберге нас с Флекснером разделяла проволочная решетка с мелкими отверстиями, и разговаривали мы под постоянным наблюдением американского солдата. Слева в нижней части деревянной рамки было отверстие, через которое адвокат обменивался документами со своим клиентом; но все бумаги сначала просматривал солдат.

В Нюрнберге я много рисовал. Я часто рисовал романтические замки и посылал детям.

Моя камера в Шпандау 3 метра в длину и 2,7 метра в ширину. Если учесть толщину стен, эти размеры увеличились бы почти вдвое. Высота потолка 4 метра, поэтому камера не кажется слишком тесной. Как и в Нюрнберге, оконные стекла заменили мутной коричневатой целлулоидной пленкой. Но когда я встаю на деревянный стул и открываю фрамугу, то вижу сквозь прочные железные прутья верхушку старой акации, а по ночам — звезды.

Сплю я на черной железной койке 1,9 метра в длину и всего 0,79 в ширину.

У длинной стены стоит кушетка с соломенным тюфяком. Вместо подушки я кладу под голову одежду. Ночью я укрываюсь четырьмя американскими шерстяными одеялами, простыней нет. Длинная стена за кушеткой до блеска вытерта телами прежних обитателей. Таз для умывания и картонная коробка с несколькими письмами стоят на расшатанном столике.

Я нарисовал себя, завернутым в одеяло, все нижнее белье намотано на ноги. В камере — адский холод.

Днем я накрываю койку одеялом и превращаю ее в кушетку. В отличие от нюрнбергских кроватей, в Шпандау есть подголовник, подушка, наматрасник и простыни.

Шкаф заменяет небольшая открытая полка, 0,43 на 0,54 метра, которая висит на стене. Там я держу мыло и другие личные вещи. Куртка, пальто и полотенца висят на крючках.

В камере стоит стол 0,48 метра шириной и 0,81 длиной. Грязно-коричневый лак отслоился, истертый поколениями заключенных, и под ним виднеются древесные волокна. Мои вещи обычно лежат на столе: фотографии, книги и письма.

Уже десять дней работаю над мемуарами. Каждое утро после уборки камеры я надеваю свитер, натягиваю на голову шерстяную шапку, раскуриваю трубку, чтобы привести мысли в порядок, и открываю форточку, наполняя камеру кислородом. Днем я кладу толстый справочник по строительству на согнутые в коленях ноги, так что любопытным наблюдателям не видно, что я делаю.

Архитектор часто автоматически подсчитывает «кубатуру» здания, вот и я только что прикинул, что объем тюрьмы, в которой содержат нас, семерых заключенных, составляет примерно 38 000 кубических метров. По сегодняшним ценам строительство такого помещения обошлось бы в семь-восемь миллионов марок. Таким образом, моя одна седьмая часть, а размером с небольшой дворец, стоит более миллиона марок. Никогда еще не жил с таким размахом.

Наша жизнь в Шпандау протекает спокойно. Кое-что импровизировали на ходу, потому что они еще не до конца разработали схему управления. Оккупационные войска, стоящие на вышках по периметру тюрьмы и у ворот, меняются каждый месяц. Сначала на пост заступают русские, потом американцы, за ними британцы и, наконец, французы.

Солдаты держат шаг под ритмичное «раз-два!». Перед каждым поворотом дорожки сержант командует «направо» или «налево», как будто взрослые люди сами не знают, куда поворачивает дорога, только потому, что одеты в форму. До чего странный этот солдатский мир. Англичане тоже строго соблюдают строевой порядок. Такую дотошность обычно с некоторым презрением называют прусской. Французы, с другой стороны, ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке. Русские ходят строем, но без напряжения.

Дёниц часто подолгу смотрит вдаль, словно превратившись в камень.

Теперь мы много часов проводим в саду площадью от пяти до шести тысяч квадратных метров. Здесь много ореховых деревьев и высоких кустов сирени.

Около двух лет назад по предложению Катхилла я занялся благоустройством нашего сада, постепенно превращая его в парк. Я устроил замысловатые ступенчатые террасы, засеял газоны, посадил форзиции, лаванду, гортензии и розы. А еще — двадцать пять кустов сирени, которые сам вырастил. Вдоль дорожек я разбил клумбы с ирисами, 2,5 метра шириной и 50 метров длиной. Сегодня привезли саженцы сосны, березы и липы. С таким богатым растительным материалом я могу приступить к созданию ландшафтного парка.

Теперь я могу делать все что угодно в своей части сада. Весной я выкопал яму глубиной около полуметра и разбил сад камней; из нескольких тысяч кирпичей я построил подпорные стенки высотой от двадцати до сорока сантиметров.

Работа в саду постепенно превращается, как неодобрительно заметил Гесс, в манию. Поначалу она была для меня освобождением. Но теперь меня порой пугает заурядность этой механической деятельности. Если я буду постоянно заниматься садоводством, я вполне могу превратиться в садовника как умом, так и душой. Выживание в тюрьме — это проблема равновесия.

Сегодня в первый раз косил новой газонокосилкой. Сопротивление этой машины, как я подсчитал, соответствует перепаду высоты в четыреста метров. Другими словами, я как будто поднялся на невысокую гору в Шварцвальде. В действительности я выкосил четыре тысячи квадратных метров.

Сегодня в саду стоит страшная жара. Ни дуновения. Время от времени прохожу сквозь брызги воды, разлетающиеся из установки для поливки сада. Несколько часов таскал воду для фруктовых деревьев; под большие деревья выливал три лейки, под мелкие — одну или две.

В сильную жару я через день выливаю пятьдесят полных леек, вместимостью десять литров каждая, на растения, которые посадил весной.

Нашел рисунок, в котором отразились мои чувства тревоги и одиночества второго года в Шпандау: человек, затерявшийся во льдах на вершине горы высотой три тысячи метров, и полная тишина вокруг.

Целый месяц работал над рисунком со множеством деталей, которым пытаюсь сказать: нельзя, чтобы разрушенная жизнь стала концом для всех надежд. Деревянные бараки символизируют мои новые стандарты. Колонны портика Большого зала были высотой тридцать метров. Я изобразил их в руинах. На переднем плане — моя жена и я. Головы накрыты саваном.

В течение трех месяцев я работал над рисунком. Две колонны рухнувшего храма в греческом стиле; перед ними сидит скорбящая женщина. Солнце только встало и уже освещает капители. Скоро его лучи дотянутся до развалин; женщина выпрямится после ночи, проведенной в молитвах. Я сделал этот рисунок ко дню рождения моей матери.

По состоянию здоровья Нейрату выдали кресло. Я не мог поверить своим глазам: оно из рейхсканцелярии, я сам его сконструировал в 1938-м! Узорчатая обивка превратилась в лохмотья, лак больше не блестит, оно все покрыто царапинами, но мне по-прежнему нравятся его пропорции, особенно изгиб задних ножек.

Я коротал время, делая карандашные наброски. В них отражается моя любовь к маленьким городкам в Южной Германии. Так я создаю свой воображаемый мир.

Впервые за несколько лет начертил полностью проработанный проект. Меня очень радует эта деятельность, а также новый вариант моего дома для среднего класса.

Для Геринга я в свое время спроектировал резиденцию рейхсмаршала по образцу флорентийского Палаццо Питти.

Несколько дней назад я начал разрабатывать проект дома средних размеров. Русским охранникам нравится, когда я объясняю им свои наброски и интересуюсь их мнением. Они всегда отвечают одинаково: «Очень хорошо». Я не делал архитектурных чертежей с 1942 года, поэтому детали даются мне с трудом. Хотя я покончил с монументальной архитектурой и умышленно сосредоточился на зданиях утилитарного характера, временами мне трудно забыть, как я мечтал занять место в истории архитектуры.

Не могу в это поверить. Служащий тюрьмы предложил тайно переправлять мои письма. С того дня туалетная бумага приобрела невообразимое значение для меня и моей семьи. Какая удача, что никому не пришло в голову выкрасить ее в черный цвет! Исписанные листки я прячу в ботинках; учитывая резкое похолодание, в такой подкладке есть свои преимущества.

Гитлер иногда останавливался и восхищался моими ярко-красными колоннами портика рейхсканцелярии и зеленоватыми капителями с золотой отделкой.

Когда я отправился на последнюю встречу с Гитлером 23 апреля 1945, мне захотелось еще раз пройти по моей рейхсканцелярии. Позади остались не только руины моего здания, но и лучшие годы моей жизни.

Часы пробили двенадцать, и обе створки ворот распахнулись. Внезапно мы оказались в лучах слепящего света. На нас были нацелены десятки телевизионных камер. Машину окружили британские солдаты, словно призраки в мареве света. На мгновение мне показалось, что в этой суете я узнал Пиза, и я помахал ему. Мы медленно продвигались сквозь строй фотовспышек и наконец выехали за ворота. Тюрьма осталась позади. Я не осмелился оглянуться.

Я снова и снова рассматриваю семейные фотографии, сравнивая их со старыми снимками — хотя бы так я могу видеть, как растут дети. Раньше я с удовольствием ждал этого периода в жизни детей. Теперь во мне все больше крепнет чувство, что я потерял детей навсегда, а не только на срок заключения. Откуда возьмутся чувства после двадцати лет разлуки? Иногда я боюсь, что если меня вдруг выпустят раньше срока, это нарушит процесс взросления. Когда меня посещают такие мысли, я иногда думаю, что было бы лучше, если бы я никогда не вернулся домой. Что они будут делать с шестидесятилетним незнакомцем?

Четырнадцать тихих дней в Шлезвиг-Гольштейне. Мы сняли дом на берегу Келлерзее, и вся семья впервые собралась вместе. Каждый день я просыпался в привычное время и испытывал желание вышагивать мои километры. В доме царила гармония, и все старались мне угодить, но семья с некоторым удивлением наблюдала за моими причудами. Время от времени меня посещала мысль, что к некоторым вещам я никогда не смогу приспособиться.

1

Карл Фридрих Шинкель (1781–1841), знаменитый архитектор, который фактически перестроил Берлин и Потсдам.

(обратно)

2

Гебхард Леберехт фон Блюхер (1742–1819), знаменитый прусский генерал, отличавшийся грубыми чертами лица. Был уволен со службы Фридрихом Великим, но, в конечном счете, стал героем Наполеоновских войн.

(обратно)

3

30 июня 1970 года Дин Роберт Г. Стори, который на процессе выполнял обязанности заместителя прокурора при судье Роберте X. Джексоне, написал мне: «Как вам, вероятно, известно, судьи и прокуроры Соединенных Штатов считали вас наименее виновным из всех подсудимых». 2 августа 1971 года в радиопередаче Мерил Фрейзер Дин Стори заявил: «Никогда не забуду слова судьи Паркера. Он фактически сказал: самое сильное впечатление на суд произвел Альберт Шпеер, который говорил правду и раскаялся. А потом после короткого разговора он заметил: «Лично я как судья считал, что десять лет были бы справедливым приговором». Насколько я понял, русские настаивали на смертном приговоре для всех».

(обратно)

4

По предложению одного инженера, за год до этого Гитлер действительно приказал построить такой танк. Предполагалось, что он будет оборудован короткоствольным минометом с необычно большим калибром в восемьдесят сантиметров. Кроме того, у него будут двойные орудийные башни, вооруженные длинноствольными пятнадцатисантиметровыми пушками. Передняя часть будет покрыта броневым листом толщиной 250 миллиметров. Приводить этот танк в движение должны были четыре дизельных двигателя для подводных лодок, обеспечивавших ему мощность в 10 000 лошадиных сил.

(обратно)

5

Несколько месяцев спустя в камере Гесса в Нюрнберге действительно нашли заявление об образовании нового правительства. Он собирался передать его на радио и в прессу после того, как «примет на себя руководство правительством Германии на территории западных зон оккупации с согласия западных оккупационных сил». Пункт 2 этого заявления гласит: «Рудольф Гесс приказывает Шпееру помочь немецкому народу в получении продуктов питания, кухонного оборудования и транспортных средств. Это задание может быть выполнено только в сотрудничестве с силами союзников».

(обратно)

6

До войны на территории немецкого рейха (включая Саар) в 1932 году родились 993 126 живых младенцев. Там же (то есть без Австрии) в 1933 году родилось на 21 000 младенцев меньше. Однако впоследствии было отмечено повышение по сравнению с показателями 1932-го: в 1934-м родилось на 205 000 младенцев больше, чем в 1932-м; в 1935 — на 270 000; в 1936 — на 285 000; в 1937 — на 285 000; в 1938 — на 455 000; в 1939 — на 420 000; в 1940 — на 409 000; в 1941 — на 315 000. Соответственно, в общей сложности на 2 674 000 человек больше появилось на свет, чем могло бы, если бы уровень рождаемости 1932 года остался прежним.

(обратно)

7

Персонаж приключенческих романов Карла Мая, любимого писателя Гитлера. Май писал об американском западе, хотя ни разу не был в Америке.

(обратно)

8

Свен Гедин (1865–1952), шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель. Симпатизировал Гитлеру и его политике, при этом спас несколько еврейских семей в Германии.

(обратно)

9

Он продолжал работать в ноябре и декабре 1971 года, когда последний заключенный, Рудольф Гесс, находился в британском военном госпитале. Двадцать охранников продолжали нести свою службу, и в первый день месяца русские и французские часовые сменяли друг Друга в соответствии с жесткими протокольными нормами.

(обратно)

10

Так в Германии называют маринованную сельдь.

(обратно)

11

Согласно пункту 21 протокола моего совещания с Гитлером от 3–5 июня 1944 года (Ва R 3, 1509), я доложил Гитлеру о заявлении моего начальника канцелярии Шибера от 7 мая 1944 года (Ва R 3, 1631), в котором говорилось, что СС без разбора забирает большие группы иностранных рабочих с наших заводов и под предлогом каких-то мелких нарушений берет их под арест, а затем как преступников отправляет в лагеря СС. Речь идет о тридцати — сорока тысячах рабочих в месяц. Я потребовал, чтобы Гитлер приказал вернуть этих рабочих на их заводы. Гитлер обещал поговорить с Гиммлером, но Гиммлер все отрицал. Вероятно, мои помощники получили списки имен с какого-нибудь завода и сумели вернуть некоторых рабочих.

(обратно)

12

В апреле 1951 года марка стоила примерно 25 центов.

(обратно)

13

Немецкий военный похоронный марш; стихи сочинил поэт Людвиг Уланд в 1809 году, позже, в 1825-м композитор Фридрих Зильхер написал к ним музыку.

(обратно)

14

Вот что было записано в официальной истории болезни заключенного №5:

«Этим утром заключенный пребывал в сильном душевном волнении. Он с горечью жаловался, что его слишком рано перевели из палаты в камеру и что его, больного человека, несправедливо наказывают. Он был в таком эмоциональном состоянии, что не слышал разумных объяснений.

Днем он заметно успокоился, извинился за утреннюю вспышку и пожаловался на бессонницу, состояние тревоги и сильное сердцебиение.

Наблюдение показало, что у него острая депрессия с компонентом тревоги, и следует принять особые меры, чтобы он себя не покалечил.

14.01.55. Сегодня утром значительно спокойнее. Принимать: 1) таблетки... [неразборчиво] 2) «Мединал» гр. X на ночь, 2 ночи.

Заключенный не должен принимать лекарства сам. Их нужно ему давать и следить, чтобы он их проглатывал. Если он соберет их в большом количестве и примет, это будет легкий способ самоубийства. На ночь — каша.

Подпись капитана

Делать копию для начальника охраны. Таблетки должен давать охранник или присутствовать при их приеме.

Подпись британского директора».

(обратно)

15

«Баухаус» — учебное заведение, существовавшее в Германии с 1919 по 1933 год, а также художественное объединение, возникшее в рамках этого заведения, и соответствующее направление в архитектуре.

(обратно)

16

Однако в своих «Воспоминаниях» Дёниц, вопреки фактам, утверждает: «Позже, зимой 1945–1946 Шпеер рассказал мне, что был у Гитлера, когда тот обдумывал условия своего завещания. Тогда он сам предложил Гитлеру назначить меня его преемником. По его словам, Гитлер глубоко задумался, как обычно, когда ему в голову приходила какая-то идея. Судя по рассказу Шпеера, вполне возможно, что именно его предложение впервые натолкнуло Гитлера на мысль назначить меня своим преемником».

(обратно)

17

Палата литературы рейха — нацистская писательская организация.

(обратно)

18

Рейхпитш был одним из руководителей восстания матросов в Киле 3 ноября 1918 года, которое стало началом революции в Германии.

(обратно)

19

Временный союз националистов и нацистов в 1931 году, который вскоре распался.

(обратно)

20

Мартин Фридрих Густав Эмиль Нимёллер (1892–1984) — протестантский теолог, пастор протестантской евангелической церкви, один из самых известных в Германии противников нацизма, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1967).

(обратно)

21

Trummerfrau, дословно «женщина развалин» — так называли женщин, которые жили впроголодь и внесли огромный вклад в восстановление немецких городов после Второй мировой войны, разбирая руины и отчищая старые кирпичи, для того чтобы их можно было использовать в строительстве.

(обратно)

22

Sozialistische Einheitspartei Deutschland, SED — Социалистическая единая партия Германии, правящая партия в Восточной Германии.

(обратно)

23

См. толкование этого сна в книге Эриха Фромма «Анатомия человеческой деструктивности»: «Этот сон интересен по многим соображениям. Он относится к тем снам, в которых человек выражает свои знания о другом человеке, а не свои собственные чувства и желания. И такой взгляд во сне часто бывает более точным, чем впечатление наяву. В данном случае Шпеер в стиле Чарли Чаплина находит выражение для своих представлений о некрофильском характере Гитлера. Шпеер видит в нем человека, который все свое время тратит на преклонение перед мертвыми, однако он действует, как автомат — для чувств здесь места нет. Возложение венков превращается в организованный ритуал, доходящий до абсурда. Но в то же самое время Гитлер возвращается в религиозную веру своего детства и полностью отдается скорбной заунывной мелодии. В конце сна особое ударение ставится на монотонность и автоматизм траурного ритуала.

Вначале Шпееру снится ситуация из реальной действительности, из того периода жизни, когда он был государственным министром и очень активно брал все в свои руки. Мусор, который он сам выметает веником, возможно, символизирует мерзость и грязь нацистского режима; а его неспособность попасть в рукав кителя — скорее всего, символическое выражение его чувства беспомощности, ощущения, что он больше не может быть частью этой системы. Здесь происходит переход к главной теме сна, где он узнает, что у него не осталось больше ничего, кроме мертвецов и механического скучного некрофила по имени Гитлер».

(обратно)

24

Позже я узнал от Вольфа Рудигера Гесса, что в последующие годы Ширах ни разу не навестил фрау Гесс и ни разу не связался с сыном Гесса.

(обратно)

25

«Holzwege» — название книги Мартина Хайдеггера, которую читал Шпеер, а потом использовал в качестве псевдонима в своей тайной переписке. Это слово имеет два значения — «лесные тропы» и «неправильные пути».

(обратно)

Оглавление

От автора

Год первый

Год второй

Год третий

Год четвертый

Год пятый

Год шестой

Год седьмой

Год восьмой

Год девятый

Год десятый

Год одиннадцатый

Год двенадцатый

Год тринадцатый

Год четырнадцатый

Год пятнадцатый

Год шестнадцатый

Год семнадцатый

Год восемнадцатый

Год девятнадцатый

Год двадцатый

Эпилог

Иллюстрации

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно