Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Дорога в небо

В группу крылатых

Морозный туман окутал город, на улице холодно, потрескивает промерзшая земля. В бывшей кирхе, где разместился наш топографический отряд, пахнет тушью и старой чертежной бумагой. Топографы-полевики, склонясь над планшетами, отрабатывают летнюю мензульную съемку, «поднимая» исхоженные за лето поля и горы. Бурые горизонтали и голубые штрихи болот воскрешают в памяти утренние зори, росистые травы, переходы через бурные реки и бездонные трясины.

Быстро пролетело короткое сибирское лето. А зима тянется мучительно долго — надоели камеральные работы.

 — Давай подадимся куда-нибудь на стройку, — сказал я однажды своему приятелю Михаилу Толстихину.

Тот отложил рейсфедер, внимательно посмотрел на меня и задумчиво ответил:

 — Мне тоже надоело здесь сидеть. Знаешь, какая идея пришла мне в голову?

 — Какая?

 — Давай поступим в аэроклуб. За зиму изучим теорию, а летом будем летать. Я немного опешил.

 — Ну как? — испытующе посмотрел на меня Толстихин.

 — А что, — согласился я, — давай поступим…

Раньше я не думал об авиации, но теперь вдруг решил: а почему бы и в самом деле не стать летчиком. Это же интересно!

 — Сегодня, сразу после работы, пойдем в аэроклуб и узнаем правила, — обрадованно заключил Толстихин.

Закончив рабочий день, мы, не задерживаясь, направились в аэроклуб. По дороге я с интересом рассматривал плакаты, на которые раньше мало обращал внимания. Они звали молодежь на самолеты.

В просторном зале аэроклуба мы увидели группу молодых ребят, склонившихся над расшитой плоскостью самолета.

 — Скажите, пожалуйста, — обратился я к одному из них, — у кого можно узнать, как поступить в аэроклуб?

 — Зайдите к начальнику, он у себя, — кивнул парень на одну из дверей и опять углубился в работу.

 — Пойдем, — сказал Толстихин.

Начальник аэроклуба, одетый в форму военного летчика, разбирал какие-то документы. На столе, рядом с кипой бумаг, лежал кожаный шлем с летными очками, а ближе к краю стоял перевернутый поршень авиационного мотора, заменявший пепельницу. Все для нас здесь было необычным, даже запах эмалита, приятно щекотавший ноздри.

 — Мы хотим поступить в аэроклуб, — начал Толстихин.

 — Очень хорошо, поступайте. В какую группу хотите: в техническую или летную? — улыбаясь, спросил летчик, измерив взглядом огромную фигуру Толстихина.

Мы на минуту задумались. Откуда нам знать, какая разница между технической и летной группами.

 — Мы хотим научиться летать, — ответил я.

 — Тогда в летную. Вам надо принести документы о состоянии здоровья, характеристику с работы, справку об образовании и метрики. Ребята вы здоровые, надеюсь, пройдете медицинскую комиссию.

Из кабинета начальника мы вышли окрыленные надеждой.

 — Начало положено, — вырвалось у меня.

 — Будет положено, когда вылетим на самолете, — остудил мой пыл товарищ. — Прежде надо поступить.

К тому же не все, кто поступает, кончают аэроклуб. Один парень рассказывал мне, что к этому способности надо иметь. Да и на медицинской комиссии можно споткнуться.

Мне тоже вспомнился случайно услышанный рассказ о том, как испытывают человека, определяя его годность к летной учебе. Воображение нарисовало таинственные темные комнаты и лабиринты, напоминающие сказочное подземелье Кощея. Настроение упало.

Но, к нашему удивлению, мы проходили медицинскую комиссию в обычной больнице, и, надо признаться, я испытывал некоторое разочарование: никаких лабиринтов и темных комнат не было. Обыкновенные врачи остукали и ослушали нас, покрутили в специальном кресле и признали годными.

Нас зачислили в летную группу, укомплектованную в основном ребятами с заводов и школьниками. Были в группе и девушки, которые до смешного старались во всем походить на мальчишек.

Начались занятия. Теперь сразу же после работы мы спешили в аэроклуб. Изучали устройство самолета и двигателя, аэронавигацию и аэродинамику, топографию и наставление по производству полетов. По воскресеньям работали на материальной части, практически знакомясь с самолетом и двигателем.

Так продолжалось два месяца. В феврале Толстихина призвали в Красную Армию, и мы расстались с ним на многие годы. Ему так и не суждено было стать летчиком, воевал он в артиллерии и, демобилизовавшись, вернулся к старой профессии топографа.

Проводив друга, я расстался и с топографическим отрядом, поступив на строительство деревообделочного комбината. Эта стройка запомнилась мне на всю жизнь: коллектив был дружный, работалось хорошо. Правда, порой нам приходилось нелегко, особенно когда отрывали котлованы. Землеройных машин в то время не было, главными инструментами служили кирка, ломик и лопата. В авральные дни все рабочие и служащие выходили на штурм промерзшей земли. И не было случая, чтобы кто-то захныкал или увильнул от дела.

Люди ожесточенно долбили покожую на гранит землю. Машинистки, конторщицы в туфельках, некоторые в осеннем пальто, на сорокаградусном морозе и ветре работали вместе со всеми. Им было труднее, чем другим, но и они не уходили. Даже подшучивали над собой, смеялись, как смеются счастливые люди.

А после работы начиналась учеба. Учились все настойчиво и упорно, кто автомобильному делу, кто на курсах десятников. Были и такие, которым пришлось взяться за азы грамоты. Я продолжал ходить в аэроклуб. На стройке была целая группа учлетов. Мы собирались после работы около проходной и отправлялись на занятия. Рабочие относились к нам с уважением и гордились нами, считая нас своими посланцами в авиацию.

На комсомольские собрания к нам часто приходили товарищи из парткома. Бывал и старший инженер строительства Богомолов — крепкий старик с густой седой бородой и пожелтевшими от курева усами. Влюбленный в свою профессию, он видел в нас, молодых строителях, продолжателей того дела, которому посвятил всю свою жизнь.

Запомнилось мне комсомольское собрание, на котором обсуждался ход строительства водозаборной станции. Ее надо было ввести в строй до начала ледохода, а времени у нас оставалось в обрез.

Комсомольцы в своих выступлениях оценивали работу каждой бригады. Возникали горячие споры. В первом ряду с краю сидел старший инженер, слушал и делал пометки в записной книжке. А за стенами холодного, наспех сшитого из горбылей барака, служившего нам клубом, надрывалась февральская вьюга.

Но вот слово взял Богомолов.

 — Товарищи молодые строители, — начал он, — я не был комсомольцем, жалею об этом и завидую вам…

Он говорил о том, что на наши молодые плечи этой весной ляжет основная тяжесть.

 — Судя по приметам, — сказал Богомолов, — весна в этом году должна быть ранней и бурной. Если мы не закончим водозаборную, разлив может затопить ее, тогда весь наш труд унесет Енисей. Чтобы этого не случилось, я призываю работать в три смены и прошу комсомольцев поддержать мое предложение.

Инженер сел, запахнув полы мехового потертого пальто, и насторожился в ожидании отзывов на его предложение.

Первым поднялся молчавший до этого богатырского сложения парень. В полушубке и ватных брюках, заправленных в валенки с отворотами, он стоял перед нами огромный, не зная, куда деть свои могучие руки.

 — Я говорить не умею, скажу только одно, — парень рубил ладонью воздух, — разве можно допустить, чтобы такая работа пропала даром? А мы зачем здесь? Строить приехали, — значит, и должны строить. Переводите всю нашу бригаду на водозабор и в ночную смену, пока не закончим, не уйдем. Мы не за длинным рублем приехали.

Собрание приняло решение: просить начальника строительства, чтобы самые тяжелые и ответственные объекты поручали комсомольским бригадам.

Через два дня работа на заборной уже шла в три смены. Наверху бетонировали закутанный в тепляк колодец, а в шахте из-под «ножа» выбирали скалу, и железобетонное тело колодца медленно спускалось, приближаясь к проектной отметке. Рыли траншеи, закладывая в них трубы. Работы подходили к концу, но и весна не медлила.

Старый инженер не ошибся. Дружная весна погнала мутные потоки Енисея. Вода прибывала, начал отставать от берегов лед: первые признаки близкого ледохода. Теперь все силы были брошены на водозабор. Люди работали, забывая об отдыхе.

Богомолов сутками не уходил с берега. Он был похож на полководца, который следит за сражением.

Наконец уложена последняя тачка бетона — и мощное победное «Ура!» раскатилось над ледяным полем реки. Ребята торжествовали, а инженер по-прежнему был озабочен и не разделял всеобщей радости.

 — Рано ликовать, — предупреждал Богомолов. — Енисей так легко не отступит.

 — Теперь он нам не страшен, — сказал я инженеру.

 — Будет не страшен через двадцать три часа, — ответил он, не глядя в мою сторону.

Старик был прав: только что уложенный бетон не имел прочности, и если вода поднимется, то быстро размоет его, сооружение погибнет.

Тревога опытного инженера передалась и нам. Никто не покинул своего рабочего места: ждали команды. Стоявший на крутом обрыве Богомолов наконец отвернулся от реки и сказал:

 — Время, товарищи, терять нельзя, вода прибывает. Надо защитить сооружение дамбой. Мы дружно взялись за работу.

 — Землю, камень давайте, — уверенно распоряжался Богомолов.

На помощь второй дежурившей смене пришли первая и третья. Трудились все, кто мог держать лопату.

С наступлением сумерек подул пронизывающий ветер, а мы работали в одних рубашках, не ощущая холода.

 — Пошел, — глядя на реку, вдруг сказал старший инженер.

От берега доносился нарастающий шум: лед двигался сплошным полем, медленно набирая скорость. Так длилось минут пять — десять. Потом раздался обвальный грохот. Лед треснул, и из трещин, бурля, хлынула темная вода. Полутораметровые льдины, наползая одна на другую, громоздились причудливыми торосами. Река выходила из берегов, заливала низины, подступая все ближе к нашему сооружению.

 — Комсомольцы, вперед! — командовал инженер. — Нажмем, ребята!

То была тяжелая оборона. Усталые, голодные — некогда было и поесть, — выпачканные в глине, мы катали тачки, укладывали тяжелые камни, забивали сваи, укрепляя дамбу.

В полночь пошел дождь, все сделалось зыбким и скользким. А вокруг — темень, хоть глаз выколи. Разбушевавшийся Енисей, казалось, специально направлял льдины на крохотный островок, окаймленный небольшой дамбой. Работа не прекращалась ни на минуту, силы оставляли нас, люди спотыкались и падали, но снова вставали и катили тяжелые тачки.

 — Хватит, черт с ней, с насосной, — раздался в темноте чей-то надорванный голос.

 — Если бросишь — уходи отсюда совсем, — ответил кто-то на истерический выкрик. На секунду все остановились.

 — Чего кричишь, вот глотка, — виновато пробормотал первый.

И тачки ушли в темноту.

 — Вот так-то лучше, — тихо сказал Богомолов.

А вода все прибывала. Теперь в дамбе было спасение не только водозаборной станции, но и тех, кто здесь находился: река отрезала все пути отступления.

 — У острова ледяной затор, — сообщил инженер, — будем надеяться, что вода прорвет его раньше, чем размоет нашу дамбу.

 — А когда же прорвет? — спросил кто-то усталым голосом.

 — Надо продержаться до рассвета. Я уверен, что, как только развиднеет, военные саперы подорвут затор. Они уже наготове.

Время тянулось невыносимо медленно. Казалось, никогда не наступит рассвет, никогда не перестанет прибывать вода. Отяжелели руки, непослушно скользили усталые ноги, непомерным грузом казалась даже пустая тачка.

Наконец из темноты стали едва заметно выступать ближние предметы.

 — Светает, ребята, — громко сказал Богомолов. В его голосе мы уловили нотки надежды.

Через несколько минут ночная мгла рассеялась и перед нами раскрылась картина торжествующей стихии Вниз по течению с грохотом неслись вереницы льдин, а водное пространство между нашим островком и основной территорией стройки было забито досками, бревнами и разным хламом. То и дело повторялись тревожные гудки завода.

Прошло еще часа два. Наконец почти одновременно ухнуло несколько взрывов и вода начала постепенно отступать от дамбы, оставив на ее глиняном откосе белую пенистую полоску.

 — Ура! — закричали мы, бросая лопаты и тачки.

 — Что, разбойник, отходишь?! — погрозил инженер в сторону Енисея.

Да, избавленная от затора река отходила, оставляя на берегу грязную пену и тяжелые зеленоватые льдины.

 — Шабаш, друзья, — скомандовал инженер, — по домам.

Но уходить не хотелось. Усталые, в наброшенных на плечи фуфайках, мы стояли на высокой, теперь уже ненужной дамбе и любовались могучей рекой.

 — Всем два дня отдыхать! — торжественно, словно вручая награду, объявил Богомолов.

 — Одного хватит, — ответил за всех пожилой рабочий. — Мы ведь, товарищ инженер, не на подряде.

 — Извините, товарищ, вы меня не так поняли. Пожалуйста, как хотите, только отдохнуть-то вам непременно надо.

Налюбовавшись рекой, мы оставили дамбу и, хлюпая размокшими сапогами, начали пробираться на основную территорию. Ветер уносил тяжелые тучи, больно бросаясь каплями холодного дождя.

Отсюда стартуют в небо

Летное поле аэроклуба с единственным ангаром находилось в восьми километрах от нашей стройки, около деревни Торгашино, той самой деревни, где родился знаменитый русский художник Суриков.

Как только, наступили теплые дни, занятия учлетов были перенесены на аэродром. Здесь мы штудировали инструкцию по эксплуатации летного поля и наставление по производству полетов, учились правильно разбивать старт и выполнять обязанности лиц стартового наряда.

Однажды после зачетов нам объявили, что завтра нас распределят по летным группам. Домой мы возвращались в приподнятом настроении, без конца говорили о предстоящем дне и о первых полетах.

В воскресенье аэроклуб начинал работу с утра. Мы пришли раньше обычного и с нетерпением ожидали приезда инструкторов. Прибыли какие-то незнакомые ребята. По их поведению можно было догадаться, что они на аэродроме не новички.

 — Кто эти ребята? — поинтересовались мы у комсорга, окончившего аэроклуб еще в прошлом году.

 — Инструкторы-общественники, — ответил он, — будут помогать основным.

Вскоре на голубом автобусе приехал начальник аэроклуба с группой инструкторов. Из машины, поблескивая на солнце кожаными регланами, вышли настоящие летчики. Околыши их фуражек соперничали голубизной с небом.

Мы не спускали глаз с летчиков, следили за каждым их движением. Я пытался представить себя в летящем самолете и не мог. А они, можно сказать, уже сроднились с небом. Поистине необыкновенные люди!

 — Становись! — оборвала мои размышления команда начлета. Инструкторы-общественники заняли место на правом фланге, а мы старательно выравнялись по старшим товарищам.

 — Смирно-о, слушай приказ!

Начлет назвал номер группы, фамилию инструктора и перечислил его будущих учеников. Каждый из нас с замиранием ждал, когда назовут его фамилию. Наконец приказ был дочитан. Я попал во вторую группу к инструктору Тюрикову и сгорал от нетерпения увидеть человека, который будет учить меня летать.

 — По летным группам — становись!

Летчики, построившись в затылок по одному, шли неторопливым, уверенным шагом, ощущая на себе наши любопытные взгляды. Возле первой группы остановился молодой стройный красавец Ефимов. Не трудно было догадаться, что следующий за ним летчик — наш инструктор. Тюриков выглядел старше других, на его полном добродушном лице золотились веснушки. Он шел спокойно, придерживая летный планшет, спущенный на длинном ремне до колена.

Когда инструкторы заняли свои места, перед строем с напутственной речью выступил начальник аэроклуба. Он говорил о том, что летчик должен быть знающим, мужественным человеком, готовиться к каждому полету так, чтобы не допустить в воздухе ошибок. Особое внимание начальник обратил на взаимоотношения учлета с инструктором.

 — С любым неясным вопросом, — говорил он, — обращайтесь к инструктору. Только он даст вам правильный ответ. Во время обучения самое страшное — это советы малоопытных учлетов.

Начальник подробно говорил и о значении дисциплины, предупредил, что без этого драгоценного качества немыслим ни один полет.

 — Желаю вам стать замечательными летчиками, способными прославить нашу Родину, — закончил он душевно, по-отцовски.

 — Инструкторам приступить к занятиям, — последовала команда начлета.

Наш инструктор подробно познакомился с каждым из нас. Когда дело дошло до назначения старшины группы, Тюриков назвал мою фамилию. Я, разумеется, понятия не имел, что должен делать старшина. Инструктор заметил мое замешательство, но даже бровью не повел.

 — Товарищ старшина, выйдите из строя. Ведите группу в ангар, — приказал он и, повернувшись, зашагал по дороге.

Я вышел из строя, но что делать дальше, не знал. Стал вспоминать, как поступал в таких случаях старшина первой группы, у него все получалось ловко и непринужденно. А ребята смотрели на меня и ждали.

 — Становись! — вдруг крикнул я и осекся: группа была построена. Всезнайка Рысаков ехидно улыбнулся, многие опустили глаза.

 — За мной, к ангару, — наконец, сказал я ребятам, а когда группа поравнялась с ожидавшим нас Тюриковым, так же просто выкрикнул:

 — Остановитесь!

Инструктор добродушно улыбнулся, приказал нам разойтись и находиться у самолета с цифрой «2». Это была наша учебная машина. Меня Тюриков отозвал в сторону.

 — Не огорчайтесь первыми неудачами, — сказал он, — просто ничего не делается, опыт потом приходит. Почитайте строевой устав, изучите команды, и дело у вас пойдет. А теперь — к самолету.

После этого разговора инструктор стал для меня самым близким и верным человеком. За ним я готов был идти, что называется, в огонь и в воду.

Наша группа состояла из семи человек: двух девушек — учениц девятого класса — и пятерых ребят с разных заводов.

Весь день Тюриков тренировал нас в кабине самолета. Показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета, как добиться при пилотировании координированных движений рулями.

Всю следующую неделю мы учились управлять самолетом. Машину устанавливали на вращающуюся цапфу, кем-то названную штырем. Это нехитрое устройство давало возможность создавать крены, разворачивать самолет в указанную инструктором сторону. Тренажи продолжались до тех пор, пока мы не научились выполнять «полет» по кругу без замечаний. Одновременно осваивали порядок предполетного и послеполетного осмотра самолета, заправку его бензином и маслом. Ко второму воскресенью мая программа наземной подготовки была закончена.

Первый летный день! С нетерпением ждем начала полетов. Самолеты проверены и заправлены. Учлеты в новеньких синих комбинезонах выглядят, как на параде.

 — Для встречи — становись!

Группы выстроились каждая против своего самолета. Инструкторы и техники стали впереди.

 — Как интересно, — шепчет Зина Близневская, — у меня, наверное, сердце выскочит из груди.

Ей никто не ответил, хотя у каждого было такое же состояние.

Начальник аэроклуба принял рапорт начлета и, собрав инструкторов, дал им последние указания.

 — По самолетам! — раздалась его короткая команда.

До начала полетов считанные минуты. Как они долго тянутся! Скорей бы!

Сегодня инструктор сделает по одному ознакомительному полету, чтобы составить о нас первое впечатление. Каковы-то они будут?

Тюриков садится в инструкторскую кабину, а во вторую — учлет Аксенов, лекальщик судостроительного завода. Мы немного завидуем товарищу: ему первому посчастливилось подняться в воздух. Все его действия строго контролирует техник: проверяет правильность посадки, помогает привязаться наплечными ремнями. Только после этого он становится рядом с винтом самолета.

 — Запускай моторы! — подает команду начлет.

 — Выключено! — глядя на техника, спокойно произносит инструктор. — Зальем!

 — Есть, зальем! — отвечает техник и начинает проворачивать винт, с улыбкой посматривая в нашу сторону: смотрите, мол, учитесь, все это вы сами должны уметь делать.

 — К запуску!

 — Есть, к запуску!

 — От винта!

 — Есть, от винта! — Техник сильно дергает лопасть, срывая компрессию, и делает два шага в сторону.

Мотор взревел, выбрасывая чуть заметный дымок, винт превратился в прозрачный диск. Гул двенадцати самолетов заполнил аэродром. Теперь все команды подавались только сигналами.

Вот Тюриков развел руки в стороны, приказывая убрать из-под колес колодки. Осмотревшись, он увеличил обороты мотора. Самолет двинулся с места и, плавно покачиваясь, порулил к старту.

Аксенов оглянулся на группу и смущенно улыбнулся. Он как бы извинился перед нами за то, что его первого поднимают в воздух.

У техника свои переживания. Провожая взглядом самолет, он не без хвастовства говорит:

 — Вот это мотор, с полоборота запускается. А как работает — музыка…

Невысокого роста, расторопный и аккуратный, наш техник Павлючков пользуется большим авторитетом. По его указанию мы забираем инструментальную сумку, заправочные средства и строем идем в «квадрат» — место на аэродроме, где учлеты ожидают своей очереди на вылет. На старте остаются лишь финишер и стартер.

Не отрываясь, следим мы за полетом своего самолета. Вот он, сделав несколько кругов, садится.

Хочется бежать к нему и встретить Аксенова, но по правилам выйти из «квадрата» имеет право только очередной готовый к полету учлет.

Наконец Аксенов рядом с нами. Мы засыпаем его вопросами. Возбужденный, он в первые минуты не может ничего ответить: ему хочется, наверное, рассказать о многом, но он выпаливает только два слова: — Начало сделано…

 — Да ты расскажи, как летал? — пристает Зина Близневская.

 — Как летал? Сидел в кабине и смотрел. Полетишь — увидишь, — отвечает Аксенов.

 — И рассказать не хочет, — обижается Зина.

Любопытство разгорается с каждым новым полетом. Моя очередь приближается мучительно медленно, а товарищи, как нарочно, делятся впечатлениями скупо. Только Зина, приземлившись, дает волю своим чувствам, захлебывается от восторга.

 — Как хорошо! И ничуть не страшно, — повторяет она.

 — Так-таки и ничуть? — язвит Рысаков.

 — Волновалась, конечно, но, честное слово, совсем немного. С высоты все вокруг видно как на ладони, даже наша Базайха будто ближе стала, — тараторит Зина.

Каждый переживал по-своему.

Тася, другая девушка из нашей группы, после полета сосредоточенно помалкивала. Рысаков по-мальчишески храбрился и старался показать, что полет для него дело вовсе не диковинное.

Наконец и я у самолета.

 — Разрешите садиться? — обращаюсь к инструктору.

Тюриков согласно кивает головой. Стараюсь не спешить, чтоб не выдать волнения. А как тут не волноваться, если все — необычно и прекрасно. Даже запах выхлопных газов для меня сейчас приятнее самых благоуханных духов.

 — Готов? — спрашивает инструктор, наблюдая за мной в зеркало.

 — Готов! — силюсь перекричать гул мотора.

 — Даю газ, старайтесь запомнить направление взлета.

Струя прохладного воздуха треплет рукава комбинезона.

 — Взлетаю, — снова слышу уверенный голос инструктора.

Я стараюсь заметить направление, распределяю внимание так, как учили во время занятий на тренажере. Но у меня ничего не получается. Хочется остановиться и подумать, но самолет летит, ежесекундно готовя новые сюрпризы.

 — Замечайте ориентир, здесь первый разворот, — слышится в наушниках.

Под нами железнодорожный переезд. Самолет накренился и, развернувшись на девяносто градусов, снова стал набирать высоту.

 — А вот здесь второй разворот, запоминайте!

Под самолетом бесформенным красным пятном проплыл каменный карьер. Снова разворот — и опять холодок подкатился к сердцу, а руки потянулись к бортам. Но я подавляю это желание, зная, что инструктор следит за мной через зеркало.

 — Летим по прямой, берите управление, — приказал инструктор.

Этой команды я не ожидал, однако, польщенный доверием, беру управление. Летевший по горизонту самолет вдруг начал набирать высоту. Резко отдаю ручку от себя, капот машины опускается, возникает крен. Стараюсь все делать так, как недавно на тренажере, но здесь, в воздухе, все получается почему-то иначе. Беру ручку на себя — и капот взмывает выше горизонта. Вывожу машину из крена, а линия горизонта вдруг оказывается выше капота. Мне и совестно, и страшно, но не за свою жизнь, нет, а от ощущения собственной беспомощности, полного неумения управлять самолетом.

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем инструктор снова взял управление. Самолет сразу «успокоился», все стало на свои места. Как легко это удалось Тюрикову! Меня охватило отчаяние: рушилась надежда стать летчиком.

А Тюриков как ни в чем не бывало спокойно сообщает о начале третьего разворота. Бросаю взгляд на землю, вижу кирпичный завод. Закончив разворот, инструктор убирает газ. В кабине становится тише.

 — Четвертый, — слышу в наушниках. Машина со снижением входит в крен.

Внизу впереди, на ровном зеленом поле, вижу выложенный из белых полотнищ посадочный знак «Т». Самолет проносится над аэродромом и плавно опускается на три точки.

 — Вот и все, — говорит Тюриков. — Теперь порулим на стоянку.

«Не для меня это все, — думаю я с тоской. — Отчислят по неспособности. Ребята после полета выходили из кабины довольные, значит, у них все получалось хорошо, а у меня…» Хочется только одного: чтобы никто не знал о моей неудаче.

Самолет, управляемый инструктором, легко катится к стоянке. А у меня на душе кошки скребут. По взгляду учлета Утенкова догадываюсь, что он мне сочувствует.

Поставив машину на место, Тюриков выключил мотор и привычно скомандовал:

 — Выключено!

Потом отстегнул ремни и вылез из кабины.

 — Разрешите получить замечания, — обращаюсь я к Тюрикову, когда Утенков отошел от самолета. Не хочется, чтобы мой позор стал известен товарищам.

 — Назовите все ориентиры, над которыми выполнялись развороты.

Задача эта нетрудная. Ориентиры накрепко врезались мне в память, и я перечисляю их все до единого.

 — Какие трудности испытал при пилотировании? — последовал очередной вопрос.

Не знаю, что ответить. В отчаянии выпаливаю:

 — Ничего у меня не вышло.

Тюриков добродушно улыбается и говорит:

 — А у кого же сразу выходит? Ориентиры вы нашали правильно. На первый раз и этого достаточно.

У меня словно гора сваливается с плеч. Нет, день не так уж плох, как мне показалось. Просто великолепный сегодня день…

Подошли товарищи из нашей группы. Все веселы, возбуждены. Только Аксенов почему-то хмурится. Что с ним?

 — Можно сесть, — сказал инструктор.

Начался разбор полетов. Каждому, конечно, не терпелось узнать, какое он впечатление произвел на инструктора.

 — Ну вот и полетали, начало сделано, — спокойно говорит Тюриков. — Двоим я пробовал давать управление, остальные вели себя слишком возбужденно.

После этих слов у меня окончательно пропало чувство подавленности. Гляжу, улыбнулся и Аксенов.

 — Запомните, товарищи, — продолжает Тюриков, — чтобы уверенно летать, надо прежде всего научиться работать в непривычных для человека условиях. Нужно избавиться от напряженности и привыкнуть к самолету. Чем свободнее вы будете вести себя в воздухе, тем быстрее освоите технику пилотирования.

После общих замечаний Тюриков разобрал наши индивидуальные ошибки. Каждому из нас он дал полезные рекомендации.

Потом мы старательно мыли свой самолет и протирали мотор. Аэродром покинули перед заходом солнца.

На обратном пути учлеты оживленно делились впечатлениями о первом летном дне. Девушки стрекотали без умолку. А Рысаков притих: инструктор не только не похвалил его, а, наоборот, отметил, что он держит себя в воздухе излишне напряженно.

…На землю опускалась прохладная ночь. На весенней траве появилась роса. Мы приближались к стройке. Из поселка доносились переборы гармошки, и мы невольно ускорили шаг.

Впервые самостоятельно

На строительной площадке пахло свежими сосновыми досками. Стук топоров и жужжание пил перемешивались с гулом моторов. Вместе со старшим инженером Богомоловым мы осматривали выбранное для эстакады место — здесь бревна нескончаемым потоком пойдут из Енисея прямо в цех пилорам.

Щурясь от яркого солнца, старший инженер прикидывал объем и порядок предстоящих работ, сроки их завершения. Первую задачу он поставил мне. Пойду с теодолитом и нивелиром, сделаю привязку местности и перенесу все отметки на чертежи.

 — Сейчас беритесь за эстакаду, — сказал он, закуривая папиросу, — а в июне будете строить дорогу.

 — Надо бы все успеть сделать до июня, — отвечаю я.

 — А к чему такая спешка?

 — У меня в июне начинаются сборы. Весь месяц учлеты будут жить в лагере, рядом с аэродромом. Богомолов испытующе посмотрел на меня и спросил:

 — Вы что, в самом деле летать собираетесь?

 — Один полет с инструктором уже сделал.

 — Когда же вы успели?

 — Вчера.

 — Ну, времена… Захотел летать — пожалуйста! Вы хоть расскажите мне, старику, как там в воздухе.

Я бы рад был уважить старика, но после первого полета мне запомнилось очень немногое. Вот разве ориентиры… Но для него это не интересно.

 — Что ж, учитесь, — задумчиво сказал Богомолов, усаживаясь на бревне. — Может, когда-нибудь покатаете. Только, уж если взялись, не бросайте.

Вторая половина мая была напряженной. Я торопился закончить разбивку дорог. После работы, как бы ни уставал, бежал на аэродром. Там тоже приходилось нелегко. Порой казалось, что я никогда не научусь летать. Огорченный и недовольный собой, я подолгу анализировал наедине замечания инструктора. А Тюриков, как нарочно, от полета к полету усложнял задания, предъявлял все новые требования. Теперь мы уже должны были точно выдерживать заданную скорость, высоту, крен на разворотах и производить расчет на посадку.

Но вот в последнее воскресенье мая, после восемнадцатого провозного полета, меня и Аксенова Тюриков представил начлету на проверку. Даже как-то не верилось, что на этот раз мне предстоит действовать самостоятельно, что не будет впереди инструктора, на которого привык надеяться.

Я сижу в самолете и с замиранием сердца жду начальника. А он не спеша подходит к машине, неторопливо надевает летные перчатки, изредка поглядывая в мою сторону, и садится в кабину. Потом молча машет рукой: взлетай.

Стараюсь все делать так, как с Тюриковым. После взлета начлет кладет локти на борта кабины, показывая, что за управление он не держится. Такое поведение проверяющего меня ободрило, но в эту минуту я как-то особенно остро ощутил ответственность за исход полета. Выполнен последний разворот. Веду самолет на посадку, скоро земля. Начлет убрал руки с бортов.

Тщательно определяю высоту выравнивания, плавно добираю ручку на себя, машина опускается на три точки и катится по полосе.

 — Заруливайте! — слышу в наушниках.

Мне кажется, что начлет чем-то недоволен. Перебираю в памяти детали полета. Вроде все делал как положено, но на душе неспокойно.

 — Слетал отлично, можно выпускать, — говорит инструктору начлет, выйдя из самолета. Я стараюсь сохранить спокойствие, еле сдерживаю улыбку.

Очередной полет — самостоятельный. Для сохранения центровки самолета техник Павлючков кладет в кабину инструктора два мешка с песком. Тюриков проверяет их крепление и, перекрикивая шум мотора, дает последние указания. Бросив короткое «Выруливайте!», он спешит к стартеру.

Я вывожу машину на линию исполнительного старта. Инструктор берет флажки и выжидающе наблюдает за мной. Сейчас не только он, а все, кто находится на старте, смотрят на меня.

Вот Тюриков поднимает белый флажок, а затем энергично вытягивает руку вдоль полосы. Взлет разрешен. Первый самостоятельный взлет! Дорога к нему была не легкой. Сколько пережито и передумано, сколько трудностей пришлось преодолеть… На мгновение мы встретились с инструктором взглядами. Он едва заметно кивнул головой. Для меня достаточно и этого кивка: в нем и ободрение, и доверие. Как благодарен я Тюрикову! Хочется, во все горло крикнуть ему: «Спасибо, не подведу!»

Подаю сектор газа вперед. Самолет срывается с места и, набрав скорость, легко отделяется от земли. Лечу один, но одиночества не испытываю. Все время ощущаю на себе взгляд инструктора. Знаю, что он стоит сейчас на старте и внимательно наблюдает за всеми эволюциями самолета.

После второго разворота, когда машина переведена в горизонтальный полет и мое внимание несколько «высвободилось», меня охватывает чувство радости. Только теперь я по-настоящему осознал свою власть над крылатой машиной. Третий разворот. Наступает самый ответственный момент — надо сделать расчет на посадку. Не спуская взгляда с посадочных знаков, определяю момент начала планирования… Вот он! Убираю газ. Мне кажется, что к последнему, четвертому, развороту самолет приближается быстрее обычного… Разворачиваюсь. Под крылом мелькнул ангар, впереди — посадочное «Т». Плавно беру ручку на себя, чтобы уменьшить угол планирования, и определяю высоту выравнивания. Полоса, словно широкая лента зеленого полотна, убегает под крыло. Сейчас колеса должны находиться в пятнадцати сантиметрах от земли. Я их не вижу, но уверен, что так оно и есть. Скорость быстро падает. Взятием ручки на себя удерживаю машину на заданной высоте. Наконец, почти неожиданно, самолет «проваливается». Полностью добираю ручку. Посадка.

Из кабины не выхожу, полагается выполнить еще один полет. Заруливаю на старт и вижу — кто-то из ребят показывает большой палец. Павлючков проверяет крепление балласта, дружески хлопает меня по плечу и соскакивает с плоскости.

Взмах белого флажка: взлет разрешен. Даю полный газ и самолет снова в воздухе. Второй полет выполняю, копируя первый. Мне приятно, что инструктор не сделал никаких замечаний, появляется уверенность в своих силах и возможностях.

После приземления мой самолет окружают учлеты. Они наперебой поздравляют меня с самостоятельным вылетом. Павлючков вынимает из инструкторской кабины балласт. Мое место занимает Аксенов. Теперь будут проверять его. Ему предстоит пережить то же, что недавно испытывал я.

Подходят начлет с инструктором. Я докладываю о выполнении двух самостоятельных полетов. В ответ слышу поздравления. А через несколько минут вместе с товарищами уже наблюдаю за контрольным полетом Аксенова. Очень хочется, чтобы и у него получилось все хорошо. Вот он приземлился и зарулил на старт.

 — Убрать мешки! — коротко бросает начлет.

Значит, Аксенов слетал без замечаний и теперь полетит самостоятельно. И вот он в воздухе. Вижу, с каким волнением следят за ним ребята, инструктор тоже не отрывает глаз от самолета.

Когда Аксенов выполнил два самостоятельных полета, мы бросились его поздравлять. На старте воцарилась праздничная обстановка. Приятно было сознавать, что учлеты нашей группы первыми начали летать самостоятельно.

Вскоре получили «путевку» в небо Ямских и Утенков, а через неделю и девушки. Из нашей группы не вылетел только Рысаков. Самолюбивый, он нервничал, придумывал разные нелепые причины, чтобы оправдать отставание. От помощи категорически отказывался.

 — Что ты из себя героя строишь! — взялась за него однажды Зина. — Без группы ты — ноль. Высокомерие никого не приводило к добру.

 — Не ты ли учить меня собираешься? Девчонка!

 — Девчонка, а тебя обошла. Попробуй догони…

 — Оставь его, ему и без тебя досадно, — пыталась остановить подругу Тася.

 — А я что, зла ему желаю? Помочь хочу.

 — Нашлась помощница, — снова огрызнулся Рысаков. — Думаешь, и в самом деле я не смогу самостоятельно вылететь? Хоть сейчас! Только бы инструктор выпустил.

 — Дело не во мне, — вдруг отозвался стоявший за машиной Тюриков. — Вы слишком напряжены в полете, не чувствуете машину.

 — Неужели вы решили, что я боюсь?

 — Кто не боится, тот помалкивает о своей смелости, — спокойно возразил инструктор и ушел. Некоторое время учлеты молчали.

 — Ты думаешь, я стараюсь тебя унизить? — тихо спросила Зина. — Совсем нет. Просто мне хочется, чтобы ты побыстрее вылетел.

 — Ну скажи, что мне делать? — сдался наконец упрямец.

 — Послушай, — вмешался Аксенов, — мне кажется, ты теряешь уверенность, когда садишься в самолет. Ты вот что… В воздухе смотри на горизонт и не думай о движениях ручкой. Управляй самолетом, как тебе хочется…

Рысаков, против обыкновения, внимательно слушал товарища и в знак согласия кивал головой.

Разговор этот не прошел бесследно. Вскоре и Рысаков вылетел самостоятельно. Теперь Тюриков чаще всего с земли наблюдал за нашими полетами.

В лагерях

Лагерные сборы должны были начаться пятнадцатого июня. К этому сроку я и старался закончить свои дела на стройплощадке.

 — Скоро в лагеря? — спросил однажды Богомолов.

 — Через два дня, Яков Максимович, сегодня ваши задания заканчиваю. Из-за меня задержки не будет.

 — Значит, решил научиться летать?

 — Уже летаю самостоятельно.

 — Неужели?

Когда я сказал, что у нас не только ребята, но и девушки летают, старый инженер растроганно произнес:

 — Молодцы, честное слово, молодцы! Давно ли, кажется, мы ходили смотреть на полеты, как на цирковое представление. — А вы, смотри-ка… Завидую вам, комсомольцам!

Родители к моему отъезду на сборы отнеслись по-разному. Мать заботливо готовила меня в дорогу, что-то пекла и варила, а отец ходил неразговорчивый, хмурый. Однажды вечером, когда я был на крылечке, он подошел, сел рядом и спросил:

 — Тебя что, на допризывную подготовку вызывают?

 — Да нет… — начал было я.

Отец перебил:

 — Военную службу надо отслужить по всем правилам, а не на сборах. Только тогда из тебя выйдет настоящий солдат.

Будучи старым солдатом, отец хотел, чтобы и я прошел хорошую школу воинской службы. Пришлось подробно рассказать ему о наших сборах. Раньше я не рассказывал дома о своих занятиях в аэроклубе — боялся вызвать беспокойство матери. Да и отца опасался, не зная, как он посмотрит на увлечение сына авиацией. Но мои опасения оказались напрасными. Услышав, что я уже летаю самостоятельно, отец пришел в восторг.

 — Вот это по-нашему, мать, — воскликнул он, когда мы вернулись в хату. — Сын-то летчиком будет! Мать притихла, в ее глазах я заметил испуг.

 — Чему ты радуешься? — с укором сказала она отцу. — Летать-то — не по земле ходить, страшно ведь.

 — Страшно! Было бы мне лет двадцать, я бы тоже пошел в аэроклуб. А теперь за него порадуюсь! — Отец распрямился во весь свой высокий рост, по-молодецки расправил плечи и, как равного, обнял меня.

 — Летай, сынок, да так, чтобы не последним быть…

 — Об одном беспокоишься, ночи не спишь, теперь вот другой, — жалобно отозвалась мать, — сердца моего не хватит.

В ее жизни и в самом деле было немало тревог. Отец — отчаянная голова, как называла его мать, — надолго уходил в тайгу один, надеясь на свою богатырскую силу. Ему не раз приходилось вступать в единоборство с медведями. Он водил плоты по бурным и порожистым рекам. Не одну бессонную ночь провела беспокойная мать, ожидая его из тайги.

— Ты только запомни, — наставлял меня отец, — в каждом деле надо быть мастером. Одним словом, талант свой иметь. Про это есть старая народная притча. Послушай, может, пригодится… В старину это было, — продолжал он после небольшой паузы. — Живут два мужика в соседстве, вот как мы с Митрием. Семьи у них одинаковые и земля — что у одного, то и у другого, а живут по-разному. Один справно, другой — с хлеба на квас перебивается. В чем дело? И работает, кажется, неплохо, а толку нет. Вот выехал он однажды в поле и видит: у соседа хлеба стеной стоят, а у него пшеничка реденькая-пререденькая. Начал мужик свой талант ругать, и вдруг подходит к нему старичок. «Что, — говорит, — таланта нет? Правильно, без таланта ничего не сделаешь. Ты пойди да поищи его, может, и найдешь». Подумал, подумал мужик да и пошел свой талант искать. Сколько он ходил, никто не знает, только нашел свой талант под развесистым деревцем. Тот лежит да спит. Рассердился мужик, да как хватит его палкой по боку. «Ты что, — кричит, — лежишь?! Я мучаюсь, а тебе и дела до меня нет!» А талант вскочил, засмеялся и молвит: «Вижу, поумнел, вспомнил наконец про меня. Мучаешься потому, что не своим делом занимаешься». «Что ж мне делать прикажешь?» — спрашивает мужик. «Торговать — вот твое дело». «Ты что, с ума сошел? У меня и денег-то всего одна копейка, какой же из меня купец». «Копейка тоже деньги, с нее и начинай», — сказал талант и исчез. Подумал мужик да и пошел в город с одной копейкой. Сначала купил две иголки, сел на углу и торгует. Случилось так, что продал их за пятак. С этого и начал. А через год уже открыл свой магазин…

Отец помолчал, потом добавил:

 — Оно, конечно, притча не для нашего времени. В старину сложилась. Но суть в ней есть: дело свое любить надо. А если любишь, то и сил не пожалеешь.

А мать свое:

 — Не заметила, как и вырос. Вот улетишь, и останемся мы с отцом вдвоем.

 — Сидеть ни к чему. Вольному воля, ходячему путь, — ответил за меня отец, доставая кисет с махоркой.

Разговаривали мы до поздней ночи. А утром, попрощавшись с родителями, я направился к месту сбора учлетов.

Зину Близневскую мать провожала до самой автомашины. На прощание попросила меня посматривать за ней.

— Ей ведь всего семнадцать исполнилось, в голове-то ветер, — говорила мать.

— Он наш старшина. Ему по закону положено за всей группой смотреть, — смеялась Зина.

Первый день у нас ушел на благоустройство лагеря к на изучение распорядка. Нам выдали осоавиахимовскую форму, и мы сразу же решили пришить на нее голубые петлицы с золотистыми эмблемами Военно-воздушных сил. Уж очень хотелось поскорее причислить себя к настоящим летчикам.

На следующий день начались занятия. Вскоре мы отработали полеты по кругу и приступили к освоению различных фигур пилотажа: сначала виражей с малым креном, затем — глубоких, с креном в шестьдесят градусов. Потом научились выполнять мертвую петлю — так называли тогда петлю Нестерова, — перевороты через крыло и штопор.

Одновременно продолжали изучать материальную часть машины, сами готовили самолет к полету. Техник Павлючков теперь лишь контролировал нашу работу.

Жизнь в нашем палаточном городке шла по строгому распорядку. Суточный наряд учлетов без помощи дежурных инструкторов справлялся со своими обязанностями. Подъем, физзарядка, уборка палаток, потом мы строем шли на завтрак в ближайший поселок, где располагалась столовая. По пути обязательно пели авиационный марш. Местные ребятишки, сопровождая нас, дружно подпевали:

Все выше, выше и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ…

В эти минуты мы чувствовали себя настоящими летчиками, покорителями воздуха.

Одновременно с летными группами в лагере была создана парашютно-десантная, укомплектованная самостоятельно летающими учлетами. Занятия там проводились в свободное от полетов время под руководством энергичного спортсмена Серегина. Правда, десантной она лишь называлась, поскольку мы проходили только программу парашютиста. Изучали устройство парашюта, способы его укладки и правила прыжка.

Хорошо помню, с каким волнением мы готовились к первым прыжкам. Парашюты укладывали самым тщательным образом. Серегин строго контролировал нашу работу. Потом он собрал всю группу и еще раз повторил, как мы должны действовать, покинув самолет. В частности, напомнил, что не нужно спешить с выдергиванием кольца.

 — Времени у вас достаточно, — говорил Серегин, — поэтому не торопитесь. Как только оставите самолет и почувствуете свободное падение, сосчитайте до шести. Лишь после такой паузы дергайте за кольцо. Когда парашют раскроется, смотрите на купол. Если обнаружите перехлестывание или обрыв строп, открывайте запасной…

Все получалось действительно просто. Однако в ночь перед прыжками многие из нас спали беспокойно. И утром проснулись раньше обычного.

Когда мы строем пришли на аэродром, руководитель занятий и врач находились уже там.

 — Зарядить парашюты, — подал команду Серегин.

Мы принялись натягивать тугие резинки, прицеплял их прочными крючками к петлям клапанов. Кажется, очень простая работа, но стоит перепутать крючки, и ранец в воздухе не раскроется. Инструктор лично проверил зарядку каждого парашюта. Потом он отвел нас в сторону, напомнил, кому за кем прыгать, и сказал, что сам пойдет первым.

Подрулил самолет. Серегин надел основной и запасной парашюты. В этом облачении он показался нам ниже ростом. Мы уважали этого спокойного черноглазого парня, смелого и отлично подготовленного спортсмена. Про него рассказывали такой случай. Однажды два новичка в самый последний момент сробели и отказались прыгать с самолета. Решив доказать надежность парашюта, Серегин распустил его на земле и без укладки, с куполом в руках, взлетел. И в этих условиях он совершил прыжок мастерски.

Вот и теперь инструктор первым поднялся в воздух. Когда набрал нужную высоту, он вылез из кабины на плоскость и скользнул вниз. С восхищением мы следили за его свободным падением и в то же время тревожились. Мне показалось, что время остановилось. Хотелось, чтобы его парашют раскрывался как можно быстрее. Наконец в небе появилось ярко-белое облачко купола, а под ним плавно закачался на стропах человек.

Серегин приземлился метрах в десяти от «квадрата». Ловко освободившись от подвесной системы, он бодрым голосом распорядился начинать прыжки.

Один за другим взлетали самолеты, роняя в небе белые купола. Ребята приземлялись возбужденные и радостные.

Подошла и моя очередь. В груди почему-то защемило. Неужели боюсь? Иду к самолету, почти не чувствуя под собой ног. Парашют связывает движения. Неуклюже взбираюсь на плоскость и устраиваюсь на непривычном переднем сиденье. Взлет. Высота шестьсот метров, внизу промелькнули ангар и ровное поле аэродрома.

Летчик убрал газ, самолет начал терять скорость: до прыжка осталось несколько секунд.

 — Приготовиться! — слышу голос летчика.

 — Есть, приготовиться, — отвечаю срывающимся от волнения голосом и выхожу на плоскость. Стою у самой кромки крыла, как над пропастью. Только теперь по-настоящему чувствую высоту.

 — Пошел! — крикнул летчик.

 — Есть, пошел, — отвечаю громко и прыгаю, как на тренировке, «солдатиком».

Лечу в бездну, подавляя отчаянное желание вырвать кольцо. Считаю: три… пять… шесть. Пора! Дергаю вытяжное кольцо, но оно не поддается. С силой повторяю рывок. Какое-то мгновение кажется, что я не вытяну кольцо и парашют не раскроется. Сердце тоскливо замирает. И вдруг меня встряхивает, падение приостанавливается, наступает блаженная тишина. Внизу земля, надо мной шелковый купол и ровный конус натянутых строп. Я плавно спускаюсь на зеленое поле аэродрома. Захлестывает искрометная волна радости, хочется петь и кричать во весь голос.

По мере снижения бег земли ускоряется. Вот она уже стремительно несется навстречу.

Толчок. Падаю, как учили, на правый бок. Быстро встаю и, отстегнув карабины, собираю парашют. Возникает желание прыгнуть еще раз, чувствую прилив бесшабашной удали.

После нас начинает прыгать вторая смена. Мы с интересом наблюдаем за товарищами. Все идет гладко. Но вот один из парашютистов завис в воздухе, словно зацепился за что-то. Такого еще не было! Постепенно парашютиста относит в сторону Енисея. На старте началась суета, кто-то вскочил в дежурную «санитарку» и помчался к реке. А парашютист все на той же высоте продолжает удаляться от аэродрома.

 — Кто бы это мог быть? — задаем друг другу вопрос. — Почему не снижается?

Парашют раскрылся полностью, и непосредственной опасности для товарища не было, но все же нас охватило беспокойство. Наконец парашютист начал снижаться, по нашим расчетам, над Енисеем.

Посадка на воду — это здорово! Мне почему-то захотелось быть сейчас на месте того парашютиста, я ему завидовал.

Через час привезли «счастливчика». Им оказалась маленькая светловолосая девушка. Что же с ней случилось?

А вот что: попав в сильный восходящий поток над нагретой землей, парашютистка парила в воздухе. Но стоило ей оказаться над прохладной водной поверхностью, как она начала снижаться. Приводнение произошло на середине реки. В таких случаях рекомендуется отстегнуться от подвесной системы, но девушка не сделала этого. К счастью, ее не накрыло куполом: помог ветер. Парашют наполнился воздухом и, подобно парусу, вытащил девушку на остров.

В первых числах июля кроме плановых учебных полетов и прыжков парашютной группы начались тренировки планеристов и групповые полеты инструкторов. Летали с утра до вечера в две смены. Аэроклуб готовился ко Дню Воздушного Флота.

Мы, участники торжества, успели до праздника совершить по десять прыжков, получить удостоверения и значки «спортсмен-парашютист». Праздничная программа состояла из многих интересных номеров, исполнителями были инструкторы и учлеты.

В День Воздушного Флота на аэродром с раннего утра начали сходиться жители соседних деревень и поселков, рабочие верфи и заводов. К девяти часам у нас собралось множество народа.

Парад открывала группа самолетов, связанных между собой тонким шпагатом. Ведущий летел с огромным красным флагом. Затем были выброшены парашютисты, показан групповой пилотаж и полеты на планерах.

Красиво выполнил одиночный затяжной прыжок инструктор Серегин. Он оставил самолет на высоте полторы тысячи метров, сделал небольшую затяжку и раскрыл парашют. Но вдруг купол отделился, а парашютист темной точкой продолжал полет к земле. Тысячи зрителей затаив дыхание впились в него глазами. Вот уже стал различаться синий цвет его комбинезона. На аэродроме наступила тишина. Даже мы, заранее знавшие об особенностях прыжка, притихли. До земли оставалось буквально несколько секунд свободного полета. Казалось, уже ничто не может спасти падающего человека. И в это мгновение на солнце блеснул белый шелк парашюта. Серегин приземлился неподалеку от толпы зрителей. К нему подошел пожилой рабочий и, по-отцовски обнимая его, сказал:

 — Дай-ка я расцелую тебя, герой!

Тысячи людей аплодировали, кричали «Ура!», восторгаясь беспримерной храбростью этого обыкновенного паренька. Прыжок Серегина был заключительным номером большого праздника.

В оставшиеся августовские дни нам предстояло закончить программу аэроклуба и сдать экзамены. Погода благоприятствовала полетам, и мы уложились в срок. В конце августа приехала приемная комиссия: военные летчики и инженеры. Нас экзаменовали по всем ведущим дисциплинам. Особенно дотошно спрашивал инженер. Он требовал глубокого знания не только самолета и двигателя, но и аэродинамики.

Вслед за «наземными» экзаменами наступили летные. Перед их началом инструктор спокойно, но твердо потребовал:

 — Не занимайтесь изобретательством, летайте так, как летали со мной. Будете оригинальничать — отлично не получится.

У выпускников нашей группы экзамены принимал молодой веселый лейтенант. После каждой хорошо выполненной фигуры он одобрительно кивал головой и тем самым, как шутили ребята, устранял «трясучий режим» в коленях учлетов.

Тюриков научил нас уверенно летать на учебном самолете. Все его питомцы успешно сдали технику пилотирования.

Закончился последний летный день в аэроклубе. С грустью расставались мы с аэродромом, с инструктором, к которому успели крепко привязаться, с нашим маленьким самолетом.

Не учлёт, а курсант

Пролетело короткое сибирское лето. На строительной площадке комбината выросли новые промышленные здания. К празднику Октября распиловочный цех выдал первую продукцию. По эстакаде непрерывно, день и ночь, ползли к пилорамам мокрые бревна, а из цеха бежал поток чистых и пахучих брусков и досок. Мощно дымила высокая кирпичная труба новой теплоэлектростанции. Как-то не верилось, что год назад здесь была необжитая степь, летом хозяйничали суслики, а зимой свободно гуляла метель.

Однажды совсем неожиданно меня вызвали к военкому. Я шел по знакомой дороге, гадая, зачем я ему понадобился.

Военкомат находился в небольшом двухэтажном доме, где несколько лет назад была наша фабрично-заводская семилетка. Когда-то она дала мне путевку в техникум. Куда теперь мне придется уехать?

В военкомате уже толпились аэроклубовские ребята. Из нашей летной группы был один Утенков.

 — Здравствуй, старшина, — обратился он по старой привычке, расплываясь в широкой улыбке.

Мы по-дружески обнялись. Утенков рассказал, что Аксенов и Ямских уехали в авиашколу, о других ребятах он ничего не знал.

 — А нас зачем вызвали?

 — Разве не знаешь? В летную школу будут отправлять, — не скрывая радости, ответил товарищ.

 — Вот здорово! — вырвалось у меня.

Утенков был прав. Через несколько минут нам официально объявили, зачем мы вызваны, и направили на врачебно-летную комиссию.

 — Эх, только бы комиссию пройти, — волновался Утенков.

 — Тебе-то бояться нечего, — ответил я, глядя на его богатырскую фигуру. — Если уж тебя забракуют, кого же тогда брать.

Целый день ходили по врачебным кабинетам. Вечером был объявлен список годных к службе в Военно-воздушных силах. В нем оказались и мы с Утенковым. Мой друг и я буквально прыгали от радости, хотя и не знали еще, куда, в какую школу нас направят.

И вот мы в последний раз сидим в аэроклубовском классе аэродинамики. Перед нами начлет. Когда-то он каждому из нас давал разрешение на самостоятельный вылет, теперь провожает в новую дорогу.

 — Смотрю на вас, — говорит он, — и мысленно вижу каждого в кожаном летном реглане. Но прежде чем наденете его, придется преодолеть немало трудностей, многому надо научиться. Хороший боевой летчик должен летать также свободно, как ходит по земле. Только тогда он может рассчитывать на победу в воздушном бою.

Аэроклуб навсегда остался позади. Получив добрые напутствия и проездные документы, мы строем отправились по ночным улицам Красноярска прямо на вокзал.

 — Интересно получается: утром вызвали в военкомат, а вечером уже проездные в кармане, — говорит мне шагающий рядом Утенков, — уедем, и дома знать не будут.

 — Надо как-то сообщить.

Нам повезло: до прибытия нашего поезда оставалось еще пять часов. Посоветовавшись, решили разойтись по домам.

Мать не сразу поверила, что я уезжаю. А когда опомнилась, всплеснула руками и торопливо стала собирать меня в дорогу.

 — Бывало, рекруты целую неделю гуляют, а теперь уйдешь и отца не повидаешь. Он вернется из тайги дня через три, не раньше, — рассуждала мать, — может, отпросишься у начальства, подождешь отца?

 — У меня, мама, уже билет на руках.

 — Поговорили бы с отцом, он ведь старый солдат, может, что и посоветует?

Сестренка радовалась за меня и не скрывала своего восторга.

 — Как на праздник брата провожаешь, — укоризненно заметила ей мать.

 — А чего мне не радоваться! Ты же сама видишь, какие ребята из армии приходят — молодец к молодцу.

 — Далеко ли увезут вас? — спросила мать.

 — Пока билет до Читы. А куда дальше поедем, не известно. Только об этом пока никому не рассказывайте.

 — Понятно, дело военное, — ответила мать. — Если придется на границе служить, будь поаккуратнее, японцы-то не дают нам покоя.

Мать имела в виду недавнее нарушение границы у озера Хасан.

 — У нас армия сильная: били, бьем и будем бить, — вмешалась сестра.

 — Ты-то уж помолчи, тоже мне, вояка! — нахмурилась мать. А сестренка только усмехнулась и запела вполголоса:

Петлицы голубые, петлицы боевые.
Я вижу их при свете и во мгле.
Лети, мой ясный сокол, лети ты в путь далекий,
Чтоб было больше счастья на земле…

 — Все у вас, молодых, очень просто получается, — вздохнув, сказала мать, — не понимаете еще многого. А что, если японцы снова полезут?

 — «Тогда мы песню споем боевую и грудью встанем за Родину свою», — не задумываясь, чужими словами ответил я матери.

 — В том-то и дело, что грудью придется вставать. Ты ведь не знаешь, что такое война, понятия не имеешь, а я насмотрелась, как уходили и не приходили. На отца посмотри, весь в рубцах пришел и хромает, вот она, война-то.

Несколько часов пробежали незаметно. Перед расставанием посидели молча, как полагается по старому русскому обычаю, и я покинул родительский дом.

Скрипит под ногами снег, над головой звездное небо. Вот и стройка осталась за спиной, в темноте скрылась Базайха, а впереди засверкали огни красноярского вокзала.

Многие из наших ребят сидели уже там. Те, что жили поближе, пришли с родителями. Все были возбуждены, сидя на чемоданах, громко разговаривали. Кто-то рассказывал смешную историю, вызывая громкий хохот слушателей. А в последние минуты перед приходом поезда даже заядлые остряки и балагуры притихли.

Объявили о прибытии поезда. Пассажиры засуетились, пестрой толпой двинулись к выходу. Окутанные паром, который клубами валил из раскрытой двери вокзала, мы вышли на перрон. На покрытых инеем классных вагонах белели таблички «Москва — Хабаровск».

 — Поехали, — усаживаясь в вагоне, весело говорил Утенков. — Вот так ехать бы да ехать без остановки до самого училища.

Поезд, стуча колесами и плавно покачиваясь, уходил все дальше на восток, врезаясь в красавицу тайгу. До свидания, Красноярск! Лежа на вагонной полке, перебираю в памяти события дня. Военкомат, комиссия, неожиданный отъезд… Я не успел повидаться с ребятами-строителями, не было времени даже зайти в комитет комсомола, не простился и с добрым стариком Богомоловым… Придет отец из тайги, а я уже в Чите.

С этими мыслями и уснул.

Весь следующий день мы не отрывались от окон. Перед глазами проплывали незнакомые пейзажи. Вот и Ангара, бурная дочь Байкала, она одна не подчиняется законам природы. В самом деле, если все реки мира разливаются весной, то Ангара — в середине зимы; все реки замерзают с поверхности, она — от дна; все реки впадают в моря, она, наоборот, вытекает из озера-моря… Над Ангарой, несмотря на трескучие морозы, висел туман, она стремительно несла свои воды меж заснеженных берегов. Миновали Иркутск. Поезд, кажется, повис над скалистыми берегами Байкала, временами ныряя в темные туннели. Перед нами раскинулось огромное ледяное поле, покрытое свежими трещинами.

 — Байкал-батюшка! — задумчиво произнес пожилой пассажир. — Я на его берегах родился, отец прожил здесь всю жизнь, а моря до конца так и не знаем. Иногда в ясную погоду вдруг начнет оно будоражить, переломает лед я снова успокоится. Когда не было железной дороги, сколько тут ямщиков гибло. Захватит внезапно непогода в дороге — и крышка. Да что зимой, иногда и летом «баргузин» такую волну разведет, что диву даешься. Есть еще одна загадка: куда вода девается из Байкала? В него более шестидесяти рек впадает, а вытекает одна Ангара. Приходилось слышать, будто море с океаном под землей соединено, даже в газетах о том писали. А по-моему, вода вытекает только через Ангару, остальная остается и частично испаряется. Вот в дельте Селенги лет сорок назад были большие луга, сено на них косили, а сейчас там воды около трех метров. Значит, прибывает вода в Байкале.

Разговорившийся пассажир еще много рассказывал о Байкале, ни разу не назвав его озером. Морем величал.

В Читу мы прибыли утром. Морозно светилось прозрачное безоблачное небо. Мы собрались разношерстной гурьбой, раздумывая, у кого бы узнать наш дальнейший маршрут. Но гадать долго не пришлось.

 — Кто старший? — спросил подошедший дежурный комендант.

Старший команды вышел вперед и показал воинское предписание.

 — Все в порядке, — сказал дежурный, проверив документ, — идите в зал и ожидайте, за вами придут.

Часа через полтора явился заиндевевший старшина, с четырьмя треугольниками в голубых петлицах. Он проверил документы и приказал выходить строиться. Это была наша первая встреча с настоящим кадровым командиром.

 — Ша-агом марш! — четко скомандовал он и повел по песчаным улицам Читы. Прошагав через весь город, вышли на тракт. Впереди раскинулись бесснежные забайкальские поля без единого строения. Дул холодный, пронизывающий «хивус».

 — Кто в кепках, стать в середину колонны! — скомандовал старшина.

Мы не сразу поняли, почему старшине захотелось, чтобы те, кто в кепках, находились в середине. Потом, когда перестроились, сообразили, что там идти значительно теплее.

Шли долго; однообразной дороге, казалось, не будет конца. Но вот слева потянулось проволочное заграждение, за ним показались ангары и два длинных одноэтажных бревенчатых здания. Это и были казармы.

Помещение казалось нежилым. В нем было холодно и неуютно.

 — Здесь будете жить. К вечеру привезут койки, а пока наводите порядок, — объявил старшина.

Поставив в угол чемоданы, принялись за уборку. Одни разжигали печи, другие носили дрова, а Утенков, раздобыв старую метлу, взялся подметать пол.

 — Снегу принесите, — закричал кто-то, задыхаясь от пыли.

 — За снегом надо в Красноярск съездить, здесь его нет, — пошутил Утенков.

Промерзшие печи страшно дымили и долго не нагревались, однако в помещении все же стало теплее, чем на улице. Закончив уборку, мы группами собрались около печек.

 — А кормить нас будут? — громко спросил Утенков.

 — Нет! — ответил кто-то.

 — Обязательно накормят, только в положенное время, — сказал капитан в синей шинели. Он вошел в казарму вместе с новой группой будущих курсантов.

 — Наша школа только организуется, — продолжал капитан, — первые две эскадрильи уже приступили к занятиям, вас направим в третью эскадрилью. Сейчас ваша задача по-настоящему подготовить помещение. За время пребывания в карантине пройдете медицинскую комиссию, потом приступим к занятиям. Я начальник штаба эскадрильи, моя фамилия Беляев. Ваш непосредственный начальник — старшина эскадрильи товарищ Ушаков. Со всеми вопросами обращайтесь к нему. Ясно, товарищи?

 — Ясно, — ответили мы дружно.

 — Ну вот и хорошо. Сейчас подвезут койки и инструменты. Товарищ Ушаков, организуйте людей в бригады по специальностям. Сегодня все подготовьте, а завтра с утра за работу.

 — Есть! — четко ответил старшина и пошел проводить капитана.

Вернувшись, Ушаков назначил дневальных и дежурного, уборщиков помещения и истопников, определил их обязанности. Затем он вывел нас из казармы, и мы строем пошли на обед.

На пути нам встретилась колонна курсантов. Они шли с песней, четким строевым шагом, явно стараясь показать свое превосходство над нами. Когда мы поравнялись, их старшина — по уставу, но и не без иронии — подал команду «Смирно». Курсанты подчеркнуто торжественно перешли на строевой шаг, с улыбкой глядя в нашу сторону.

Мы с завистью смотрели на их ровные ряды.

 — Рисуются, — сказал Ушаков, когда они прошли. Но вдруг сразу посерьезнел, словно только сейчас вспомнил о своих обязанностях.

Мы старательно выполняли его команды, однако умения и тренированности нам явно недоставало.

 — Будем заниматься строевой, пока не научитесь ходить лучше всех, — предупредил старшина.

Первый солдатский обед. На длинных столах — судки с борщом — один на десять человек. Ровные ряды мисок.

 — Такого борща, кажется, никогда не ел, — говорит Утенков, щуря и без того узкие глаза.

В столовой — тишина, во время еды разговаривать не положено. Старшина по-хозяйски ходит меж столами, наблюдая за порядком, все видит и слышит. Утенкову делает замечание за разговоры.

Всю вторую половину дня мы занимались устройством и формированием бригад для ремонта казармы. Нашлись у нас и плотники, и столяры, и маляры. Здесь были ребята со строек Комсомольска, из портовых мастерских Владивостока, с заводов Ленинграда и Москвы.

К полуночи в казарме температура стала уже плюсовой. Прижимаясь один к другому поплотнее, мы улеглись спать.

 — Ну вот и переночевали, — сказал старшина, утром входя в казарму. — Подъем!

Начиная с того подъема, я на протяжении всей курсантской службы первым видел, открыв глаза, вездесущего старшину. Как старший друг и воспитатель, он многому нас научил. Не будет преувеличением, если скажу, что все курсанты вспоминали потом Ушакова с особым уважением и благодарностью.

За десять дней в нашей казарме были установлены двойные рамы, переложены печи, покрашены полы. Все это курсанты сделали добротно и красиво.

В последние дни карантина мы проходили врачебно-летную комиссию. Она предъявляла к нам повышенные требования. Вначале это нас не беспокоило — ведь каждый прошел медицинскую проверку еще до приезда в Читу. Но когда вернулась с комиссии первая группа, оказалось, что врачи, не считаясь с прежним заключением, отстранили некоторых курсантов. Тут мы заволновались. И не напрасно. Здоровяк Утенков вышел от отоларинголога со слезами на глазах.

 — В чем дело? — бросился я к товарищу.

 — Не годен, — сказал он упавшим голосом.

 — Пойдем к председателю комиссии, что же это получается? Кого же тогда принимают?

По пояс голые, мы ворвались к председателю. Он внимательно выслушал нас, перечитал заключение ушника и развел руками.

 — Вы поступаете в истребительную школу, будете летать на истребителе. Надо быть абсолютно здоровым.

 — А разве я больной? — возразил Утенков.

 — Не больной, но есть маленький недостаток. У вас в детстве болело ухо.

 — Так это же в детстве, я даже не помню, когда и чем болел, — настаивал Утенков. — Если бы вы знали, доктор, как мне хочется летать! Пропустите, честное слово, не подведу.

 — Не могу, — категорически заключил председатель.

 — Вот тебе и кожаные регланы, — выходя от врача, сказал Утенков. — Не думал, что так получится…

Всю ночь Утенков не сомкнул глаз, тяжело переживая свою неудачу. А утром, торопливо попрощавшись, он ушел на станцию.

Голубые петлицы

Кто не помнит до мельчайших подробностей того дня, когда, оставив у парикмахера гражданскую шевелюру и помывшись в армейской бане, впервые надел солдатскую гимнастерку. Вначале нам показалось, что мы стали походить друг на друга. Но так было только поначалу, пока не отвыкли от гражданской привычки различать людей по одежде. Скоро мы научились понимать, что под одинаковой формой скрываются совершенно разные характеры.

После томительных дней карантина все наконец стало на свои места. Началась настоящая военная служба, определенная воинскими уставами. На воротничках наших гимнастерок голубели заветные петлицы — гордость каждого курсанта. Нас распределили по отрядам, звеньям и летным группам. Старшиной первого звена был назначен Алексей Маресьев, нашего, второго, — Николай Будылин, бывший старшина морской пехоты, влюбленный в военную службу, ревностный блюститель воинских уставов. Меня назначили старшиной летной группы и присвоили первое воинское звание — командир отделения. В моих петлицах появилось по два покрытых красной эмалью треугольника. По вечерам, украдкой от товарищей, я частенько подходил к зеркалу и все не мог насмотреться на первые знаки воинского различия.

В то же время я задумывался над тем, чему смогу научить подчиненных, если сам еще учусь: ведь отличаться от своих товарищей, таких же курсантов, я должен не только треугольниками в петлицах.

Разрешил мои сомнения и пришел на помощь Будылин. В первое же воскресенье, закрывшись в свободном классе, он провел с нами, старшинами групп, обстоятельную беседу: о взаимоотношениях с курсантами — прежде всего. Не играть роль командира, а быть командиром, то есть постоянно показывать пример, шагать всегда впереди, не проходить мимо нарушений, наставлял нас Будылин. Не жаловаться старшему, а самому добиваться от курсантов точного выполнения уставов. Вторая его заповедь — знать характер каждого и помогать в трудную минуту. Не стесняться требовать, но так, чтобы не унижать личного достоинства человека. Уметь видеть и ценить хорошее.

Это были не только красивые слова. Будылин сам поступал именно так. Мы, старшины групп, иногда завидовали его подготовке, такту, выдержке. Авторитет Будылина был высок, и он не злоупотреблял им, к нам, старшинам групп, относился внимательно, даже бережно: никогда не делал замечаний в присутствии подчиненных, не допускал оскорбительных выражений, если даже делал кому-то замечание.

И нас, и рядовых курсантов старшина звена воспитывал на конкретных примерах. Не было случая, чтобы после отбоя он не проверил, как уложено обмундирование, почищены ли сапоги и на месте ли они стоят. Если замечал, что порядок нарушен, тихо поднимал курсанта, приказывал одеться в полную форму, затем раздеться и все заново уложить в установленном порядке.

На первых порах могло показаться, что он душу выматывает своим педантизмом. Но потом, привыкнув к военному быту, мы оценили старания и твердость Будылина.

Учились мы много, не теряя ни минуты. Даже дорога в кино или баню использовалась для занятий по строевой подготовке. Оружие носили только на плече. Вид внушительный: над звеном — лес граненых штыков, красиво отливающих вороненой сталью. Приклад выше пояса, опирается на ладонь левой руки, у всех винтовок одинаковый наклон. Это вырабатывало не только выносливость, но и выправку. Сначала было тяжело, рука деревенела, ужасно хотелось переменить положение. Но попробуй кто-либо это сделать, его штык предательски выделится из общего равнения, и старшина не замедлит сделать замечание.

Мы скоро привыкли к злым забайкальским морозам, даже при температуре тридцать градусов выходили на утреннюю зарядку без гимнастерок. Умывались всегда по пояс, и непременно холодной водой.

После завтрака начинались занятия в классе. Осваивали сложную теорию воздушной стрельбы и теорию полета, навигацию и метеорологию, авиационную технику и авиамедицину. Крепкая дружба, взаимопомощь помогли нам добиться высоких показателей в учебе. Не было случая, чтобы комсомольская организация оставила без внимания курсанта, которому тот или иной предмет давался с трудом. Ленивых, неприлежных у нас вообще не было. Если и случалось на комсомольском бюро взыскивать с кого-то, так только за неточный ответ преподавателю или за опоздание в строй.

Однажды после полуночи вдруг раздалась команда дежурного:

 — По-одъем! Боевая тревога!

В первые мгновения мы не сомневались, что тревога в самом деле боевая. Мне даже захотелось, чтобы. где-то поблизости сейчас строчили пулеметы, слышалась ружейная перестрелка. И не только мне — все мы были готовы ринуться в бой.

Стараясь сэкономить каждую секунду, курсанты на ходу застегивали гимнастерки и бросались за оружием. Мне казалось тогда, что именно от нас, курсантов Читинской школы пилотов, зависит безопасность Родины, будто граница проходит не у Маньчжурии, а совсем рядом, и нам нужно поспеть туда первыми.

Надо сказать, что такие мысли рождались не только потому, что у нас было молодое, буйное воображение. Участились случаи нарушения советских границ со стороны японских самураев, и мы, конечно, знали об этом.

Через две-три минуты наше звено в полной готовности построилось рядом с казармой. Будылин окинул строй опытным глазом и остался доволен. Он уже получил задачу и маршрут движения. Предстоял тридцатипятикилометровый переход.

Тронувшись в путь, сразу затянули песню про одиннадцать пограничников, сражавшихся на сопке Заозерная. Боевые, призывные слова будоражили воображение, перед глазами вставал неравный бой горстки советских бойцов с японскими самураями.

Пусть их тысячи там, Нас одиннадцать здесь. Не уступим врагам Нашу землю и честь.

Звено уходило в темноту забайкальской ночи, по голым промерзшим сопкам. Шли без дороги, по азимуту, над головой чернело небо, усыпанное яркими звездами.

Через полчаса остановились на короткий привал. Старшина приказал всем переобуться и повел нас дальше.

На обратном пути, когда над горизонтом появились первые блики утренней зари, мы почувствовали усталость. Все чаще Будылин требовал подтянуться.

 — Выше голову! Больше жизни, — подбадривал он. — Тверже ногу, товарищи!

Однако не все могли выполнить эту команду. Курсант моей группы Мыльников шел, понурив голову, с трудом удерживаясь на ногах.

 — Устал? — спрашиваю Мыльникова.

 — Не могу, — шепотом отвечает он.

 — Давай винтовку, легче будет.

Мыльников отдал винтовку.

Весельчак Рогачев не упустил случая посмеяться.

 — Откуда, служивый, — пошутил он, — не с ерманского ли ненароком идешь?

Мыльников устало отмахнулся: не до шуток, мол. А Рогачева уже не остановить:

 — Бывало, идут, значит, служивые, вот так, как сейчас наш Паша, с ерманского-то фронту, винтовки побросали, и легко стало. Девки им молочка и хлебца несут, вот времена-то были. Здесь, браток, на забайкальских-то сопках, не то. Нету, Паша, молочка, один разве сухой ковыль да песок…

Ребята заулыбались — Рогачев развеселил их. Только здоровяк Кириллов, человек серьезный, до которого шутки доходили не сразу, пробасил:

 — Брось смеяться над человеком, сил у него не хватило, со всяким может случиться. Сам с вершок, а насмехается.

 — Мал золотник, да дорог, — нашелся Рогачев. — А ты со своей силищей взял бы у Паши противогаз, да и мешок тебе не помеха…

 — Ну и возьму, — сказал Кириллов. — Давай, Паша, не обращай на него внимания.

 — Ай молодец! Может, и у меня заберешь? — посмеивался Рогачев, глядя, как наш богатырь ловко перекидывал через плечо дополнительную ношу.

 — Шагай, шагай, — ответил Кириллов, — понадобится — вместе с мешком тебя унесу.

 — Тебе бы в пехоту, а ты в авиацию по ошибке попал.

 — Разговорчики! — прервал старшина. — Подготовиться к броску… Бегом, марш! — крикнул Будылин и сам побежал впереди.

Странное дело: казалось, многие уже идти не могут, а сейчас побежали вслед за старшиной. Большой все-таки в человеке запас сил!

Наконец тридцать пять километров остались позади, под ногами пол теплой казармы. Усталость прямо-таки валит с ног: лечь бы сейчас и уснуть каменным сном.

 — Почистить винтовки, привести себя в порядок, даю десять минут, — распорядился старшина. Он вроде бы и не совершал вместе с нами тяжелого перехода: свеж, бодр, улыбается и подбадривает: — Подождите, еще десяток таких переходов — и привыкнете. — Старшина был в приподнятом настроении: наше звено пришло первым. Мы уже почистили оружие, Будылин проверил, не потер ли кто ноги, и тут только стали подходить остальные звенья.

 — Зачем только эти походы, — сказал кто-то из курсантов, — петлицы носим голубые, а ходим не меньше, чем в пехоте.

 — Потому и ходим, что петлицы голубые. Вы думаете, только на самолете истребитель должен быть готов к боевым действиям? А если машина будет повреждена над территорией противника? — возразил курсанту старшина первого звена Маресьев.

И кто бы мог подумать тогда, что через три года Маресьеву и в самом деле выпадут на долю те испытания, к каким он готовил себя и своих товарищей.

 — К сожалению, некоторые еще думают, что для истребителя земля не нужна, — поддержал Маресьева Будылин. — Ошибаются: дорога в небо начинается на земле.

 — Скрипеть не надо, — коротко бросил Кириллов, — каждая наука нужна. А петлицы — это нам пока аванс. Вот когда вылетим на истребителе, тогда голубые петлицы будут на месте.

 — А знаете, ребята, как читинские девчонки ЧШП расшифровывают? Читинская школа поваров! Вместо пилотов — повара. В самом деле, мы и летать не начинали, и самолетов у нас нет. Какие же мы пилоты? — подлил масла в огонь Рогачев.

 — Действительно, когда же к нам самолеты придут? Учиться начали, а настоящего истребителя даже на картинке не видели, — вмешался Мыльников.

 — Что там самолеты, еще инструкторы не прибыли, — сказал курсант Тимонов.

Разговор прервала команда дежурного:

 — Выходи строиться на завтрак!

 — Если бы можно было, не пошел бы я сейчас на этот тридцать шестой километр, — вздохнул Мыльников.

 — Не робей, Паша, — подбадривал Рогачев, — позавтракаешь, а там и тридцать седьмой пройдешь. И поспишь сном праведника: нам сегодня еще четыре часа спать положено — сам старшина сказал. Ох и поспим же, братцы!

Настоящие лётчики

На занятия к нам иногда приходил начальник училища полковник Оковин, бывший кавалерист Чапаевской дивизии. Оковин был летчиком, но легендарная слава чапаевцев так владела нашим воображением, что в часы, когда полковник проводил с нами беседу, мы чаще всего просили его рассказать не о полетах, а о конных атаках, в которых ему приходилось участвовать. Он и на стуле сидел, как в седле, чуть наклонясь вперед, и когда рассказывал о былых походах, кажется, чувствовал себя боевым кавалеристом.

Однажды в час отдыха курсантов в казарму пришел стройный молодой старший политрук.

 — Товарищи, — представился он, — я назначен к вам комиссаром эскадрильи. Моя фамилия Салуянов.

За этим официальным представлением последовала живая, непринужденная беседа. Комиссар интересно рассказал о полетах в строевой части, о требованиях, которые предъявляет современный скоростной истребитель к летчику. Сообщил, что нам предстоит летать на самых скоростных истребителях типа И-16 конструкции Поликарпова. Но самой большой радостью для нас было его сообщение о том, что завтра мы встретимся с летчиками-инструкторами.

Наконец-то! Весь день мы были в празднично приподнятом настроении. Назавтра мы с особой тщательностью прибрали помещение и с нетерпением ждали настоящих боевых летчиков. Старшина и тут даром времени не терял: учил дежурного по эскадрильи отдавать рапорт.

И вот раздалась команда:

 — Эскадрилья, смирно-о!.. Товарищ старший лейтенант, личный состав находится в казарме, летные группы в своих расположениях! — надрываясь, в полную силу голоса отрапортовал дежурный.

 — Вольно, — послышался негромкий ответ.

Мы сели по местам, не спуская глаз с открытой в коридор двери. Я мысленно повторял слова рапорта — на случай, если начальство подойдет к нашей группе.

Командир эскадрильи вошел легким, уверенным шагом, высокий, загорелый. Окинул казарму быстрым внимательным взглядом. За командиром следовала группа летчиков-инструкторов. Они выглядели торжественно и необыкновенно. На левом рукаве синей шинели у каждого золотилась эмблема летчика: на расправленных крыльях два скрещенных меча, а в центре красная звездочка. Мы как зачарованные рассматривали настоящих истребителей.

Командир эскадрильи коротко отдал распоряжение командирам звеньев и вышел вместе с комиссаром осматривать учебные классы.

К нашему звену подошли четверо. Впереди крепко сложенный лейтенант с пышной шевелюрой светлых волос и голубыми глазами.

 — Командир звена лейтенант Герасимов, — представился он глуховатым простуженным голосом. — Инструктор первой группы — лейтенант Кириллов, второй — младший лейтенант Мартынов и третьей — младший лейтенант Киселев, — представил он инструкторов.

К нашей, третьей, группе направился широкоплечий летчик. Я отрапортовал, как положено по уставу, и представился инструктору.

Младший лейтенант поинтересовался успеваемостью по теории, проверил конспекты и остался доволен нашими успехами.

 — Чем лучше изучите теорию и чем больше будет порядка в группе, тем быстрее вылетите на боевом самолете, — сказал нам инструктор.

 — Будем стараться, — ответили мы почти хором. Когда инструкторы и командиры оставили казарму, кто-то сказал:

 — Вот и настоящих истребителей повидали.

 — Боевого истребителя сразу видно, — восторженно воскликнул Борис Тимонов, — он на мелочи не разменивается, интересуется главным.

 — Оно, конечно, но однако же, — дурачился Рогачев, подразнивая Тимонова.

 — Что «однако же», на что намекаешь? — ощетинился Тимонов. — Ты что, в инструкторе сомневаешься? Он боевой летчик, а ты курсант и должен его уважать. Его слово для нас закон.

Ничто не угрожало авторитету нашего инструктора, но все бросились его защищать и отстаивать, нападая на Рогачева. Тот сначала оборонялся как мог, а потом взмолился:

 — Ребята, давайте о чем-нибудь другом поговорим.

 — Давно бы так, — сказал Кириллов.

 — Знаешь, мы с Костенкой сегодня утром поспорили, не можешь ли решить наш спор? — вполне серьезно обратился Рогачев к Кириллову.

 — Ну, говори, чего вы не поделили?

 — Вот Костенко говорит, что прошлой зимой в Красноярск зверинец приезжал, что там были звери из разных стран…

 — Ну и что?

 — А я говорю, не было в Красноярске зверинца.

 — Значит, ты и проиграл, — довольный своей осведомленностью, с улыбкой ответил Кириллов. — Я сам в том зверинце был.

 — Сам был, это точно?

 — Конечно был. Вот чудак.

 — А в какой клетке сидел?

От хохота едва не рассыпалась казарма. Рогачев на всякий случай отодвинулся от Кириллова, а тот уставился на него злыми глазами и застыл на месте: никак не находил подходящих слов для ответа.

 — Ну чего ржете, один балабошка мелет, что попало, а сто хохочут, — наконец пробасил он.

На вечерней поверке старшина объявил приказ начальника училища: вывести весь личный состав на аэродром — готовить летное поле для посадки самолетов.

Началось всеобщее ликование. Если бы разрешили, мы прямо после поверки побежали бы на аэродром. Но пришлось, разумеется, ждать утра.

На следующий день, с рассветом, мы впервые вышли на огромное ровное поле, усеянное камнями. Их-то и нужно было убрать с посадочной полосы. В конце аэродрома стояли два ангара, тот, что поменьше, был обит оцинкованным железом. Рассказывали, что когда-то он принадлежал белогвардейскому атаману Семенову. Здесь стоял его самолет, на котором он бежал в Маньчжурию от Красной Армии. А банда Семенова погибла в Даурской долине. Главарь тоже не ушел от возмездия: в конце Великой Отечественной войны он был захвачен советскими войсками, его осудили и по приговору Верховного Суда СССР повесили.

То легендарное время, когда наши отцы сражались здесь с белогвардейцами и японскими интервентами, напоминало о себе на каждом шагу — все поле было усеяно тупорылыми японскими пулями. Мы рассматривали чужеземный смертоносный металл и явственно представляли себе жаркий бой на открытой равнине. По рассказам отца я знал, что мой дядя Иван погиб где-то под Читой. Может быть, именно здесь он и сложил голову?

Два дня мы расчищали площадку для посадки самолетов. На третий послышался долгожданный шум моторов. Рокот все нарастал, и наконец в небе появилась девятка истребителей И-16. Самолеты подошли к аэродрому, снизились до бреющего полета и с шумом пронеслись над нами, красиво разойдясь на посадку.

 — Вот это машины! — вырвалось у Кириллова.

Остальные стояли молча, захваченные невиданным зрелищем. Когда мы подошли к машинам, бросилась в глаза необычная форма фюзеляжа и плоскостей, единственная маленькая кабина и большой мотор.

 — Как же наш Кириллов здесь поместится? — заглядывая в кабину, спросил Рогачев.

 — Помещусь, не беспокойся…

 — Это ведь самолет, а не сапоги, не на заказ делано. С сапогами-то проще: нет на складе твоего сорок последнего размера — пошьют в мастерской, и носи на здоровье. А тут…

Кириллов и в самом деле задумался, глядя на тесную кабину истребителя. Он решительно обратился к технику с просьбой посидеть в самолете.

Техник разрешил, и всем на зависть наш богатырь осторожно вскарабкался на плоскость и стал устраиваться на сиденье. Его лицо расплылось в широченную улыбку. Бросив победный взгляд на Рогачева, Кириллов так же осторожно вылез из кабины.

Охотников посидеть в самолете было много, но техник приказал зачехлять машину и прибрать стоянку.

На следующий день начались инструкторские полеты. С утра до вечера мощные моторы сотрясали морозный воздух. Инструкторы осваивали методику обучения курсантов, а мы «грызли» теорию и только по воскресным дням выходили на аэродром убирать камни, вывороченные хвостовыми костылями. Работа эта была трудная и неинтересная, но мы не роптали, терпеливо ожидая того дня, когда наденем летное обмундирование и сами выйдем на полеты.

Правофланговый

Яркое забайкальское солнце ласкало первым, едва ощутимым мартовским теплом. Чувствовалось приближение весны, хотя по ночам стояли морозы. Кроме обычных теоретических занятий по плану у нас ввели часы подготовки к первомайскому параду войск читинского гарнизона. Ежедневно на плацу раздавались четкие и гулкие звуки строевого шага.

Помощник командира эскадрильи по строевой подготовке капитан Львов без устали гонял нас, добиваясь той военной красоты, которая выражается строевым шагом. Львов не был летчиком, он пришел в школу из пехоты, его задача не только научить нас красиво ходить в строю, ружейным приемам, но и воспитать необходимые командирские качества. Поэтому сейчас, когда кончилась одиночная подготовка, он не доверял старшинам и командовал сам.

До призыва в армию мне и в голову не приходило, что строевая подготовка — это целая наука, требующая большой затраты энергии и тренировки. В самом деле, чтобы колонна шла стройно, нужно сделать одинаковой походку сотен людей, воспитать в них точность движений.

Не последнюю роль играют и командирские качества подающего команды. Львов был мастер, виртуоз строевой подготовки. Надо было видеть и слышать, с каким задором, блеском подавал он, казалось бы, обычные строевые команды. Их нельзя было выполнять кое-как, а только в полную меру сил.

 — Ша-агом марш! — звучал его сильный, твердый голос. В это время капитан словно и сам, один за всех, был готов выполнить свою команду.

 — На-а р-руку! — И снова по невидимым проводам передавал он каждому свою волю, и лес штыков равномерно, с силой устремлялся вперед. В это время, казалось, мы переставали существовать для себя, сознанием овладевало чувство нерушимого товарищества. Не отдельные, собранные вместе курсанты, а монолитная колонна брала винтовки на руку, готовая идти в рукопашную на любого врага.

Перед праздником начальник училища провел смотр подготовленных к параду колонн и остался доволен. Теперь курсанты с нетерпением ожидали праздника: хотелось показать свою подготовку гражданским людям.

Первого мая, с рассветом, парадные колонны двинулись к городу. Внушительно звучали шаги сотен крепких и здоровых ног по улицам Читы, мерно, в такт шагам, колыхались стальные штыки. Теплыми взглядами провожали наш строй пожилые рабочие, неутомимо бежали рядом мальчишки.

На центральной площади колонны остановились в отведенном месте. Тысячи горожан, не участвующих в демонстрации, постепенно обтекали площадь, образуя плотное кольцо.

Начался парад. На центральную трибуну поднялись партийные и советские руководители. Справа, на специальной площадке, заняли свои места иностранные представители. Среди них выделялся маленького роста, увешанный аксельбантами, в золотых эполетах японский военный представитель.

Перед войсками на красивом рыжем коне проехал командующий Забайкальским военным округом. Он принял рапорт от командующего парадом, поздоровался с каждой воинской частью и поздравил с праздником Первого мая, днем смотра революционных сил мирового пролетариата.

После объезда войск сводный оркестр исполнил «Интернационал». При первых звуках гимна командиры колонн и военные на трибунах взяли под козырек, гражданские сняли головные уборы. Среди иностранных представителей только один человек снял шляпу, остальные оставались безучастны, больше того — вели непринужденный разговор.

«Только один признает нас, — мелькнула мысль, — остальные — враги, как их много!»

Оркестр смолк. Раздались команды, и вновь грянула музыка. Колонны двинулись, пошли мимо трибуны.

 — На ру-ку! — заглушая оркестр, скомандовал Львов.

Штыки, сверкнув холодной сталью, дрогнули, подались вперед. Кириллов, выпятив могучую грудь, шел правофланговым. В его здоровенных руках винтовка казалась игрушкой.

Как только наша первая рота поравнялась с трибуной иностранцев, японец неожиданно выбежал из-за перил и, семеня рядом с правофланговым, стал бесцеремонно рассматривать оружие. Его внимание привлекли выданные нам перед праздником десятизарядные полуавтоматические винтовки нового образца. Рядом с великаном Кирилловым японец выглядел сказочным карликом. Трудно передать наше возмущение. А что сделаешь?..

И вдруг мы ясно услышали громовой бас:

 — Отойди, гад, наступлю — одной ногой раздавлю! — забыв обо всем на свете, рявкнул Кириллов.

В эту минуту все мы были благодарны ему и горячо одобряли его поступок.

Японец от неожиданности остановился и отскочил в сторону. Площадь осталась позади. Львов остановил колонну.

 — Кто разговаривал в строю после команды «Смирно»? — спросил он строго.

 — Я, товарищ капитан, — ответил Кириллов.

 — Вы правофланговый и забыли свои обязанности.

 — А что он лезет под ноги…

 — Кто вам мог лезть под ноги? Львов не видел происходившего, и Кириллов рассказал, как было дело.

Наш строгий капитан только усмехнулся, услышав рассказ курсанта: взыскивать с нарушителя он на этот раз не стал. А курсанты еще долго вспоминали, как Кириллов чуть не растоптал японского генерала.

Дорогой ценой

Читинская весна шла медленно, днем подкрадывалась, вытесняя суровые морозы, а ночью снова отступала, чтобы набраться сил. Не было ни обычных в такое время года ручейков, ни сосулек. Целую неделю бушевал ветер, взвихренный песок проникал во все щели, набивался под чехлы самолетов, хрустел на зубах. Песчаная пыль поднималась на высоту в несколько сот метров и темной тучей закрывала солнце. Потом выпал обильный дождь, и как-то сразу наступили теплые дни.

Зазеленели сопки, низины покрылись коврами разных цветов. Такую яркую красоту можно увидеть весной только в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

Ожил аэродром, в прозрачном небе без умолку рокотали мощные моторы истребителей, отвлекая наше внимание от лекций. С утра, в первую смену, тренировались инструкторы, днем летное поле принадлежало первой эскадрилье. Уже начали летать курсанты, вызывая у нас зависть. Подражая опытным летчикам, в комбинезонах и кожаных шлемах, с очками на лбу и планшетами на длинном ремешке, счастливчики, как нарочно, проходили на аэродром мимо нашей казармы. При виде их у нас перехватывало дыхание. Мы чувствовали себя пасынками, тем более что летающая эскадрилья была освобождена от нарядов по кухне и других хозяйственных работ. А мы пока занимались в классах, под постоянным наблюдением капитана Львова. Трудно передать, как хотелось быстрее разделаться с теорией и выйти на старт.

Но вот пришла и наша пора. Начались экзамены. Мы очень боялись строгого и требовательного Костылева — преподавателя по авиационным моторам, прозванного «Махат-Досорским». Так его окрестили за то, что он много внимания уделял смазке двигателя и применению махат-досорского масла.

Однако с экзаменами по моторам все обошлось благополучно; технику мы изучили отлично. Труднее было сдавать теорию воздушной стрельбы, аэродинамику, метеорологию и навигацию. От обилия громоздких математических формул трещала голова, а знать эти предметы полагалось не меньше чем на «четверку».

С увлечением и интересом, без особых волнений, сдали историю Коммунистической партии. В этом была большая заслуга преподавателя подполковника Малолеткова. Он так увлекательно читал лекции, что ни одно сказанное им слово не пролетало мимо ушей. Малолетков — старый большевик-подпольщик. Он лично знал Ленина и принимал участие в работе X съезда. За штурм Кронштадта имел орден Красного Знамени. Чуткий человек, он уважительно относился к каждому курсанту, и мы отвечали ему искренней любовью.

Наконец сдан последний экзамен, и нас допустили к полетам. Нашей эскадрилье выпала честь осваивать новые учебные самолеты Ут-2 конструкции Яковлева. Машины были еще не собраны, они пришли недавно с завода и стояли упакованные в огромных фанерных ящиках. Каждой летной группе предстояло собрать свой самолет.

Под руководством техника группы мы с увлечением работали на сборке. Кириллов был незаменим, когда требовалось поднять тяжелую деталь, а маленький Рогачев не знал себе равных по ловкости, проникая в самые недоступные места самолета. Полдня напряженного труда — и перед нами уже стоял небольшой двухместный моноплан с низкорасположенным крылом. Оставалось отрегулировать рули управления.

 — Вот самолет, можно сказать, и готов, — любуясь делом своих рук, сказал Кириллов.

 — Завтра выпущу в возд… — техник не закончил: земля дрогнула от сильного удара. Это на границе аэродрома упал самолет, подняв в воздух столб дыма и пламени.

Без команды мы бросились к месту катастрофы. Туда уже мчалась санитарная машина. А от дома, где жил командный состав, бежали женщины — жены летчиков.

В тяжелом молчании мы остановились перед объятыми огнем исковерканными обломками самолета. Из подъехавшей «санитарки» выскочил врач, но тут же в нерешительности замер, видя, что делать ему уже нечего, летчик погиб.

 — Все по своим местам! — решительно приказал подъехавший на мотоцикле Салуянов.

Понурив головы, мы направились к своему самолету, а сзади раздавались команды подоспевших пожарников. Все курсанты тяжело переживали случившееся. Работали молча, то и дело посматривая в сторону пожара. Сегодняшняя катастрофа напомнила каждому, что избранная нами профессия не только романтична, но и опасна.

Вечером, конечно, только и говорили об этом. Истинной причины гибели самолета мы не знали и, собравшись в курилке, строили догадки, наперебой высказывая свои предположения.

 — Опытный летчик разбился, — сказал один из курсантов, — а когда мы начнем летать, то ли еще будет.

 — Ты что хочешь этим сказать? — резко спросил Рогачев.

 — То, что сказал.

 — Не каркай, если причины не знаешь, с выводом не лезь, тоже прорицатель нашелся, — поддержал Рогачева Кириллов.

 — Бывает, что самолеты и без причины падают, — ответил скептик.

 — Тогда тебе здесь делать нечего, забирай монатки и отправляйся домой, — решительно высказался Кириллов.

Послышался треск мотоцикла.

 — Комиссар едет, — громко объявил Тимонов. Салуянов выключил мотор, подошел к собравшимся.

 — Курилка работает? — обратился он к курсантам. — Обсуждаете, конечно, происшествие?

Мы помалкивали, ожидая, что скажет опытный летчик.

 — Давайте присядем, — сказал Салуянов. — Я расскажу вам, почему сегодня разбился самолет.

Мы сели плотным кольцом, окружив комиссара.

 — Вам уже известно, что И-16 — очень строгая в управлении машина. Что произошло сегодня? — Салуянов кивнул в сторону аэродрома. — Летчик допустил ошибку. Потерял скорость на развороте и одновременно перетянул ручку управления. Самолет перешел на закритические углы атаки и свалился в штопор. Если бы высота была большая, летчик вывел бы его, но… Как видите, — продолжал он после небольшой паузы, — законы аэродинамики очень строги. И тот, кто их нарушит по незнанию или небрежности, всегда будет наказан. Чтобы хорошо летать, одной храбрости мало, надо отлично знать аэродинамику, материальную часть, и никогда ничем не пренебрегать в воздухе… Я не знаю случая, чтобы летчик неудачно закончил первый самостоятельный полет. А почему? Да потому, что к первому полету он тщательно готовится, да и в воздухе предельно внимателен. То, что произошло сегодня, — всем нам урок, горький и суровый. А носы вешать не нужно. Машины вы собрали, завтра их облетаем, дадим небольшую тренировку инструкторам и начнем с вами летать. Штопора тоже бояться не следует. В наши дни это вполне изученная фигура. Если хотите, я расскажу вам историю штопора, — выжидающе остановился комиссар.

 — Расскажите! — раздалось несколько голосов.

 — Так вот, — продолжал Салуянов. — До шестнадцатого года ни один из летчиков, попавших в штопор, живым на землю не возвращался. Но вскоре пилот Качинской школы Арцеулов — внук знаменитого художника Айвазовского — разработал теорию вывода машины из штопора.

Однажды, это было в сентябре, после окончания учебных полетов Арцеулов объявил летчикам о том, что сегодня преднамеренно введет самолет в штопор. На него смотрели, как на самоубийцу. Но Арцеулов уверенно сел в самолет, взлетел и набрал высоту: полторы тысячи метров. Тогда он убрал газ и начал терять скорость, удерживая машину в горизонтальном полете. На земле все замерли в ожидании страшной минуты. Когда самолет свалился на крыло и, вращаясь, пошел вниз, летчики сняли фуражки. Но Арцеулов, выполнив три витка штопора, остановил вращение, стал пикировать, набирая скорость, затем он снова набрал прежнюю высоту и выполнил уже пять витков… Так русским летчиком был разгадан и покорен штопор. Ныне это, как я уже говорил всем, обычная фигура высшего пилотажа.

Мы слушали Салуянова затаив дыхание. Гнетущее состояние, вызванное происшествием на аэродроме, рассеивалось, покидало нас.

На следующий день командир эскадрильи Казанский сел в новый самолет, проверил кабину и, запустив мотор, пошел на взлет.

 — Вот это летчик! — восхищался инженер. — Никогда не летал на этой машине — и сразу в облет.

А Казанский набрал высоту, попробовал самолет на различных режимах, выполнив весь пилотаж, и, сделав инструкторский полет по кругу, мастерски посадил машину.

Потом Казанский вывез командиров звеньев, а те в свою очередь обучили инструкторов. Снова начались инструкторские полеты, но уже по сокращенной программе. Летали с утра до вечера. Нужно было наверстывать упущенное, поскольку первоначальным планом не предусматривалось освоение нового самолета.

Сначала все шло нормально. Летчики говорили, что машина Ут-2 — проста и нет надобности тратить время на специальное переучивание. Но вскоре это мнение изменилось. Один из таких самолетов сорвался в штопор на первом развороте и, ударившись о землю, сгорел. Погибли командир четвертого звена и один из инструкторов.

Через несколько дней при аналогичных обстоятельствах погибли еще два летчика. Инженеры и пилоты ломали головы, пытаясь разгадать причины катастроф, но докопаться до истины не могли. Красавец Ут-2 продолжал губить прекрасных летчиков.

Разгадка пришла неожиданно.

Однажды, при выполнении фигур высшего пилотажа на большой высоте, самолет сорвался в штопор. Попытки летчика вывести его в горизонтальный полет ни к чему не привели. Машина продолжала падать. Тогда командир, сидевший впереди, приказал инструктору выброситься с парашютом. Как только освободилась задняя кабина, машина подчинилась управлению и без труда вышла из штопора.

Оказывается, весь секрет был в большой задней центровке самолета. Вот почему все случаи произвольного срыва в штопор происходили при полной заправке. Конструктор рассчитывал устойчивость самолета с полным весом, имея в виду прямолинейные, как правило, маршрутные полеты. А при подготовке машины для пилотажа надо было ее баки заправлять наполовину. Небрежное отношение к расчетным данным обошлось дорого. Самолет есть самолет; каким бы простым или тихоходным он ни был, к нему надо относиться внимательно и во всех случаях серьезно.

Подошло время и нашей эскадрилье начать курсантские полеты. Теперь инструктор Киселев не расставался с нами. Летал он неутомимо, совершая по шестьдесят — семьдесят посадок в день. В конце работы подробно разбирал наши ошибки.

С каждым днем росло летное умение курсантов. Все точнее получались у них посадки. Однажды мы намекнули командиру звена, что пора бы нам вылетать самостоятельно.

Герасимов ничего не ответил. Подождав, пока сядет наш самолет, он сам занял место инструктора. Полет с командиром достался Кириллову. Мы, не отрывая взгляда, наблюдали за товарищем и радовались его успехам.

Сделав три полета по кругу, Кириллов сел и зарулил машину на старт.

 — Что, жарко? — спросил Герасимов у вспотевшего курсанта.

 — За всех старался, товарищ командир, — вылезая из кабины, ответил Кириллов. — Разрешите получить замечания.

 — Летали вы хорошо, даже отлично, однако самостоятельно полетите только тогда, когда будете выходить из кабины сухим.

Высказав свой «приговор», командир звена отошел к другой группе. Мы помалкивали и старались не смотреть на инструктора, перед которым чувствовали себя виноватыми.

Киселев не стал сыпать соль на наши раны, полагая, что мы сами все поняли. Он дал распоряжение очередному курсанту занять место в кабине, но тут последовал приказ руководителя посадить все самолеты: кто-то из другого учебного подразделения должен был выполнять первый самостоятельный полет.

Кто же этот счастливчик?

На исполнительном старте стоял с работающим мотором самолет первого звена. В задней кабине сидел курсант Царик. Инструктор давал ему последние указания. Несколько человек под руководством техника укладывали мешок с песком. Остальные, собравшись в «квадрате», внимательно следили за приготовлениями.

Наконец инструктор спрыгнул на землю и, взяв у стартера флажок, дал разрешение на взлет. Царик в ответ кивнул головой и увеличил обороты двигателя.

Самолет, словно приседая, ускорял разбег, затем плавно оторвался от зеленого поля и стал набирать высоту. Вот курсант отдал ручку управления и начал первый разворот. Но что это? Машина перевернулась почти на спину и, как подстреленная птица, упала на землю. От неожиданности мы оцепенели и не сразу бросились к ней.

 — Курсанты остаются на месте! — послышалась властная команда Казанского. Сам он, комиссар и дежурный врач вскочили в «санитарку» и умчались к месту аварии.

Хотелось надеяться, что длинный Царик сейчас вылезет из-под обломков самолета, снимет парашют и, неуклюже выбрасывая ноги, зашагает к старту. Санитарная машина, постояв несколько минут возле упавшего самолета, осторожно выехала на проселочную дорогу и направилась в город.

 — Хотя бы жив остался, — сказал кто-то.

 — Видите, как тихо идет машина, значит, жив, — ответил старшина первого звена Маресьев. Он стоял неподвижный, нахмурив густые брови, и, наверное, как все, ломал голову: почему произошла авария? Ведь самолет освоен по-настоящему, перестал быть загадкой и для летчиков, и для курсантов.

Вернулся командир эскадрильи и приказал построить весь летный и курсантский состав.

 — Царик жив, — объявил он. — Авария объясняется разгильдяйством его товарищей. В первую кабину вместо двух мешков с песком положили только один. Успокоились. Забыли прошлые уроки.

Он на минуту задумался, словно к чему-то, прислушиваясь. Потом оглядел строй и приказал: — По самолетам — разойтись. Начать полеты!

Вечером здесь же, на аэродроме, состоялись звеньевые комсомольские собрания. На нашем выступали командир звена, инструкторы и курсанты. Разговор шел серьезный. Говорили о том, что в авиации мелочей нет, во всем нужен контроль. Старшие товарищи, однако, предостерегали нас от недоверия. Нельзя сомневаться в товарище, с которым вместе живешь и летаешь.

Командир звена в своем выступлении подчеркнул, что у нас есть все основания для того, чтобы летать уверенно. С тех пор как наш соотечественник Можайский впервые поднялся в воздух, авиация шагнула далеко вперед. Разработаны теория полета, приемы пилотажа. Когда-то разворот самолета при изменении курса выполнялся лишь с помощью руля поворота и нередко создавалось штопорное положение. Погибло немало летчиков, прежде чем Петр Николаевич Нестеров разработал и сам выполнил глубокие виражи. Верно говорят, что наставление по летному делу написано кровью летчиков. Но эта кровь пролита не зря — сегодня люди умеют летать.

 — Мы — наследники всего, что сделано до нас другими авиаторами, — сказал в заключение командир звена. — Будем продолжать и умножать славные традиции отечественной авиации!

Собрание заставило нас о многом задуматься. В то же время окрепла уверенность в своих силах, возросло желание летать только на «отлично». Мы гордились своей опасной, но увлекательной профессией.

Рядом с войной

Японцы перешли границу Монгольской Народной Республики. Боевые действия развернулись на реке Халхин-Гол. А до нее от нашего аэродрома — всего один перелет истребителя. У нас разместилась боевая авиация. Учебные полеты временно прекратились.

Тяжелые четырехмоторные бомбардировщики то и дело с ревом поднимались в воздух, медленно набирали высоту и плотным строем уходили на восток. Обрушив удары по японским позициям, они на обратном пути садились на прифронтовые площадки, забирали раненых и возвращались в Читу.

Вся тяжесть погрузки и разгрузки огромных машин легла на наши плечи. С утра до вечера мы носили ящики с медикаментами, катали бомбы, помогали переносить раненых, жадно расспрашивали участников военных действий, в каждом из которых нам хотелось видеть героя.

Наши инструкторы с рассвета и дотемна несли боевое дежурство на истребителях, готовые к взлету в случае появления японских бомбардировщиков.

Однажды на транспортных самолетах прилетела с запада группа летчиков-истребителей. Официально о них ничего не говорилось, однако до нас доходили слухи, что прибыли опытнейшие асы, которые сражались в Испании. В достоверности этих разговоров мы убедились, когда нас допустили помогать техникам в сборке боевых машин для новых летчиков.

Нестерпимо палило забайкальское солнце. Но мы, не обращая внимания на жару, работали без устали. К назначенному сроку все самолеты были готовы. Асы пришли их облетывать.

Это были не обычные полеты. Они оставили в памяти неизгладимый след. Опробуя свои машины, летчики выполняли каскады таких фигур, которые нам раньше не приходилось даже видеть.

Вот взлетает новенький истребитель. Отделившись от земли, он на высоте не более десяти метров выполняет бочку и сразу же переходит в крутой боевой разворот. Петли, иммельманы, глубокие виражи — и все в непосредственной близости от земли. Мы стояли, как завороженные, наблюдая за безукоризненным пилотажем.

Командир нашей эскадрильи нередко разговаривал с боевыми летчиками. Мы попросили его организовать встречу с одним из асов. Казанский пообещал и в тот же день выполнил нашу просьбу.

Вечером, когда мы находились уже в казарме, к нам пришел комиссар с незнакомым летчиком. Все в нем вызывало восхищение — быстрые, порой неожиданные движения, прямой взгляд и спокойный твердый голос. Фамилию его нам не назвали, воинское звание мы тоже определить не могли, так как ни петлиц, ни знаков различия на гимнастерке не было.

Наш гость непринужденно сел за стол и начал с того, что дал самолету И-16, на котором нам предстояло летать, блестящую характеристику. Он сказал, что эта машина по своим качествам превосходит любой истребитель мира, что на ней он дрался под Мадридом и в боях с фашистскими «мессершмиттами» всегда выходил победителем. Однажды в единоборстве с пятеркой фашистских самолетов он трех сбил, а остальных обратил в бегство.

Летчик предупредил, что в воздушном бою нужно очень хорошо ориентироваться, постоянно видеть своих и противника, что стрелять надо уметь с разных дистанций и из любого положения. Никогда не следует забывать о товарищах, вовремя приходить им на помощь.

Беседа затянулась допоздна. В заключение гость пожелал нам успехов в освоении летного мастерства, а мы ему — побед в воздушных боях с японцами.

 — Вот это летчик, — восхищались курсанты. — Провел пятьдесят семь воздушных боев!

Долго еще вспоминали мы эту встречу и рассказы прославленного аса. И конечно же, нам еще больше хотелось летать. Но пока приходилось копаться на земле и лишь мечтать о полетах. А тут еще неожиданно поступил приказ законсервировать наши самолеты, поставить в ящики и приготовить к отправке по железной дороге.

Мы серьезно забеспокоились. Что с нами будет дальше? Одни утверждали, что самолеты отправят на фронт, а нас — в пехоту. Другие, возражая, доказывали, что этого не может быть: зачем на фронте учебные самолеты? Так или иначе, будущее наше скрывалось пока в тумане. С утра до вечера мы разбирали самолеты, запаковывали их в ящики и отправляли на погрузочную площадку.

Окончились бои на Халхин-Голе. Страна славила героев-победителей, в газетах появились портреты отличившихся танкистов, пехотинцев и летчиков. Была среди них и фотография аса, который недавно беседовал с нами. Им оказался известный летчик Грицевец. В боях с японскими самураями он заслужил вторую Золотую Звезду.

В один из дней подали железнодорожный эшелон, и мы погрузили на него свои самолеты. После этого комиссар построил эскадрилью и объявил, что школа перебазируется в другое место. А куда — об этом пока никто не должен знать, никаких разговоров о перебазировании с посторонними лицами не вести.

Мы вздохнули с облегчением. Куда — неважно, хоть на край света, лишь бы скорее начать летать.

Подали еще один эшелон. Работали день и ночь. К утру школа была на колесах. Мы разместились в теплушках и, не дожидаясь отправления, завалились спать, бодрствовали только часовые, выставленные на тормозных площадках.

Теперь никто не кричал нам «подъем», спали, сколько влезет. Вагон болтало из стороны в сторону, мы толкались друг о друга боками, но никого это не беспокоило. Крепок молодой сон, когда на душе спокойно.

Эшелоны шли на запад. Повидать бы родных хотя бы на вокзале! Но нам не разрешили отправлять даже письма, и мы старались не думать о доме.

Дорога повисла над прозрачными водами Байкала. Чистый, здоровый воздух врывается в открытые двери теплушек, ребята любуются просторами сибирского моря. А колеса все стучат и стучат, без устали мчит паровоз, гремят товарные вагоны. Вот и Байкал позади. Красноярск проезжали в светлое время. Из вагона виднелось небольшое поле аэроклубовского аэродрома. Полеты еще не начались. На стоянке идет предполетная подготовка. Там сейчас, наверное, и инструктор Тюриков, и техник Павлючков…

И аэродром промелькнул, словно кадр кинофильма. Впереди, как на ладони, наш комбинат. Многое здесь изменилось: появились новые корпуса, на берегу построены причалы. Живо встают в памяти товарищи по стройке. Идут они сейчас на работу и не знают, что их земляки проезжают вот в этом воинском эшелоне… Родные, до боли близкие сердцу места. Они снова зовут и манят. Но я еду мимо, повинуясь долгу службы. И во мне поднимается гордость, чувствую себя немножко героем, который одержал над собой победу.

Приятно ощущать добрые взгляды прохожих, когда стоишь часовым на тормозной площадке. На одном из полустанков к вагону подошел пожилой рабочий и с чувством сказал:

 — Молодцы, сынки, самураев разбили, теперь на запад… и, хитро подмигнув, приложил палец к губам — знаем, мол, что это военная тайна.

 — Нас за фронтовиков принимают, — сказал мне Борис Тимонов.

 — Хороши фронтовики, живого японца не видели.

 — Как не видели? А на параде в Чите, — улыбается Тимонов.

Мы понимали, что греемся в лучах чужой славы. Но что же делать, если наша еще впереди.

Поезд без устали бежал и бежал на запад. Уплывали назад березовые перелески, золотился в лучах вечернего солнца нетронутый ковыль. Ни о какой опасности не хотелось думать при виде этих мирных просторов. А она уже подстерегала нас где-то, совсем недалеко…

Резкий толчок, грохот вагонных буферов. Наталкиваясь друг на друга, мы повалились от резкой остановки поезда. Из караульного помещения выскочили курсанты и бросились с винтовками наперевес к маленькому лесочку.

Оказалось, что пятеро диверсантов разобрали впереди путь. Машинист увидел их — они воровато бежали от железной дороги к березовой роще. Он вовремя затормозил и остановил состав, предотвратив катастрофу.

Диверсантов задержали без выстрелов. Их подвели к эшелону, ничтожных и жалких. Трудно было себе представить, что вот эти продажные людишки могли нанести огромный урон — пустить под откос тысячу вооруженных людей. Кто они, что ими руководило? Кто послал их на это железнодорожное полотно?

 — Без выстрела сдались, — сказал Рогачев. — Они к открытому бою не способны, как шакалы.

А машинист, как будто ничего не случилось, спокойно ходил вокруг паровоза и по привычке осматривал его, ожидая, пока ремонтная бригада исправит поврежденный путь.

 — По вагонам! — раздалась команда дежурного, горнист сыграл сбор. Эшелон гулко загремел сцеплениями и, набирая скорость, снова побежал на запад.

Миновали Сибирь. Бескрайние степи сменились горами. Урал хмурился. Здесь уже выпал снег. С тормозной площадки последнего вагона я с интересом разглядывал красивые горы, покрытые вековыми соснами. Утром миновали Свердловск. Поезд карабкался на подъем, сильно замедлив ход. В стороне от дороги показался серый каменный столб, с одной стороны на нем стояла надпись «Европа», с противоположной — «Азия». Мы перевалили из одной части света в другую.

Сколько еще ехать? Впрочем, никто особенно не интересовался, куда нас привезет этот постоянно бегущий, обжитый нами длинный состав. Но всему бывает конец. Как-то перед рассветом дневальный радостно прокричал:

 — Подъем! Приготовиться к выгрузке!

Курсанты собирались быстро, но дневальный — им, оказался Рогачев — все равно поторапливал, гордый, тем, что ему досталось подать последнюю команду в вагоне.

 — Забрать оружие и личные вещи, проверить уборку вагонов! — приказал старшина звена.

 — Теплынь-то здесь какая! — удивлялся Кириллов, вылезая из вагона.

 — В теплые страны приехали. Здесь, брат, калачи на березах растут, — смеялся Рогачев.

 — Вот ты и нарви этих калачей, а мы в столовой позавтракаем, — отшучивался Кириллов. — Ты, всезнающий человек, может, скажешь, где мы есть?

 — В Батайск приехали, на Дон, к лихим казакам.

 — Становись! — подал команду старшина.

Курсанты построились в колонны, вскинули на плечи винтовки и, чеканя шаг, двинулись по незнакомому городу.

Разместили нас в светлых трехэтажных казармах. Раньше здесь жили курсанты школы Гражданского воздушного флота.

 — Какая красота! — не мог налюбоваться казармой Тимонов.

 — С сегодняшнего дня наряд истопников отменяю, — острил Рогачев, глядя на паровое отопление.

На новом месте появились и другие порядки. Теперь нас обслуживали официантки, отпала необходимость выделять наряд, чтобы расставлять судки и раскладывать ложки. Столовая занимала светлое двухэтажное здание. А рядом находился учебный корпус с двумя оборудованными спортивными залами.

Самолеты были собраны быстро, но летать пришлось мало: теплую южную осень сменила зима с неустойчивой погодой. Не теряя времени, мы продолжали изучать теорию.

В декабре в эскадрилью возвратился Царик. За время лечения в госпитале он похудел и, казалось, стал еще длиннее. Царик был словоохотлив и неутомимо рассказывал слышанные им в госпиталях истории: он лежал вместе с раненными на Халхин-Голе и на Карельском перешейке.

 — Я, можно сказать, в двух войнах побывал, пока лечился, — шутил Царик. — В Чите рассказывали, как били японцев, а на запад перевезли — рядом появились раненые из Финляндии. Каждый день свежая информация. Бывало, придут газеты, соседи по койке в списках награжденных свои фамилии находят.

 — Люди воюют, а мы как наблюдатели, — слушая Царика, говорил Рогачев, — даже не летаем.

 — А я думаю, что и нам в огне побывать придется, — утешил его Тимонов. — Фашистская Германия не перестает воевать, Гитлер захватывает одно государство за другим, наверное, и на нас кинется.

 — Ну уж это ты хватил! — возражали ему. — А мирный договор с Германией, для чего он существует?

 — Договор договором, а фашизм остается фашизмом, — отвечал Тимонов. И разубедить его никто не мог.

Летать!

Ранняя донская весна порадовала теплыми солнечными днями. Земля освободилась от снежного покрова и, досыта напоенная вешними водами, нежилась на солнышке. На ровном поле аэродрома в небольших низинах-блюдцах ослепительно блестели последние лужи, тонкими иголками прокалывалась первая зеленая поросль.

 — Недели две такой погоды — и аэродром подсохнет, — выглядывая из окна учебного корпуса, говорит Кириллов.

 — А нам раньше и не требуется. За это время закончим «терку», конспекты в сторону — и на аэродром, — подхватывает Рогачев.

Мы уже знаем, что через неделю закончат подготовку всех самолетов, а первого апреля — отправка в лагеря…

А пока у нас урок тактики, тема: воздушная разведка на истребителе. Воображаемые звенья боевых самолетов летят над картой, отыскивая военные объекты, иногда встречаются с истребителями противника и, маневрируя, уходят на бреющем полете. Задание выполнено, преподаватель приказывает доложить результаты. Урок заканчивается разбором решений, которые принимались по дополнительным вводным.

Последнее занятие по программе наземной подготовки проводится на пути в лагерь — это марш-бросок и развертывание батальона для боя с ходу. Командует капитан Львов. Он непрерывно меняет обстановку, усложняет задачи, организуя преследование невидимого «противника». Как всегда, капитан строг, не признает никаких условностей: на ученье как в бою.

Батальон, передвигаясь по-пластунски, накапливается для атаки. Наша задача выбить «противника» из населенного пункта Кулешовка и закрепиться там.

Потные, пропыленные, до предела усталые, мы полны решимости — будто перед нами настоящий противник. Поднимаемся в атаку и, не жалея сил, закрепляемся на занятом рубеже. Это же наш последний на земле рубеж. Впереди — воздух, полеты.

Живем в палаточном городке, с рассветом начинается предполетная подготовка. Лишь первые лучи солнца озарят палатки лагеря, эскадрилья уже на старте. Как хорошо в эту пору на аэродроме: над головой — бесконечная голубая высь, на земле тишина — травинка не шелохнется; на изумрудной зелени бриллиантами сверкает роса.

Сегодня нас будет проверять в воздухе командир звена. Вывозная программа на Ут-2 наконец-то закончена. Инструктор представил всю группу на контроль перед самостоятельным вылетом.

Первый летный экзамен все курсанты сдали успешно и в один день вылетели самостоятельно. На учебно-тренировочном самолете осталось отработать пилотаж в зоне. Летали непрерывно. Как только инструктор отпускал нас, с нами до отбоя занимался капитан Львов, чтобы не забыли строевой подготовки. Когда стали жаловаться на усталость, он ответил, что мы только сидим в самолете, что нам необходимо размяться. Доказывать ему свою правоту было бесполезно и небезопасно: достаточно Львову доложить инструктору или командиру звена, что курсант пытается увильнуть от строевой, как последует отстранение от полетов. А рисковать летным днем никто не хотел.

Первыми закончив программу на учебных машинах, мы на три дня сели за изучение курса летной подготовки на боевых истребителях. А инструкторы шлифовали технику пилотирования. Пришлось снова заняться составлением конспектов. По методике обучения на боевом самолете полагалось законспектировать каждый элемент полета по кругу.

И-16 в то время считался самым скоростным и высотным. Это была исключительно «строгая» машина, не прощала малейших просчетов. Особое внимание обращалось на меры предупреждения произвольного штопора. «Не теряй скорость», «Не перетягивай ручку на разворотах», «Не передай ногу» — такими категорическими требованиями пестрела инструкция.

Перед первым летным днем провели комсомольское собрание, обсудили трудности в освоении боевой машины, вспомнили свои ошибки при полетах на Ут-2. Разговор шел откровенный. Мы уже на собственном опыте убеждались не однажды, что все надо предусмотреть на земле. В воздухе летчик-истребитель один, там ему надеяться не на кого.

 — Чувствуешь, что неуверен, скажи инструктору, ничего не таи, — говорил Киселев на собрании.

И каждый из нас строго, с пристрастием еще раз спросил себя — готов ли сесть в боевую машину, нет ли колебаний и пробелов в знаниях.

На следующий день наше звено, опередив другие на три-четыре летных дня, вышло к боевым машинам. Истребители, сверкая темно-зеленой краской, стояли как в строю, словно гордились своим превосходством перед низенькими учебными машинами.

Первый полет — ознакомительный. Надеваю парашют и усаживаюсь в кабину. Несмотря на наземную тренировку, все кажется неузнаваемо новым: мощный мотор закрывает передний обзор, мешает при рулении, педали ниже, чем на учебном самолете, в кабине вдвое больше приборов.

Пилотирует инструктор. Моя задача присмотреться к машине, заметить как можно больше особенностей полета.

Оторвавшись от земли, инструктор переводит самолет в набор высоты. И-16, кажется, висит на моторе, маленькие закругленные плоскости не дают ощущения опоры. Полет по кругу занял всего четыре минуты. Самолет, коснувшись земли, жестко запрыгал на неровностях, гулко гремя фюзеляжем.

 — Ну как? — спросили у меня курсанты, ожидавшие своей очереди.

 — Заметил большую скорость, крутой угол набора высоты и больше ничего, — откровенно признался я.

Одного за другим инструктор быстро провез всех десятерых курсантов группы и зарулил машину на стоянку.

В последующие дни Киселев отрабатывал с нами отдельные элементы полета. Особое внимание обращал на плавность действий рулями управления. На первых порах все давалось с большим трудом, несмотря на наши старания. Дело в том, что на УТИ-4 движения ножного и ручного управления дифференцировались в зависимости от скорости полета. Это исключало механическое запоминание.

Но постепенно мы привыкли к истребителю и сами начали замечать свои ошибки.

В часы подготовки материальной части к полетам курсанты тщательно изучали сложную машину. Техник Усов распределял работы так, что каждый из нас обязан был подготовить определенный агрегат, и непременно с оценкой «отлично».

 — Вы теперь можете самостоятельно готовить машину к полету, — сказал Усов, глядя, как уверенно работают курсанты.

 — Разрешите возразить, товарищ воентехник? Кириллов только в классе видел крепление стабилизатора, а на боевой машине — увы, — смеялся Рогачев.

 — А я виноват, что ли, если конструктор поместил узлы крепления в такую тесноту, — оправдывался Кириллов.

Стабилизатор крепился в самом хвосте фюзеляжа. Чтобы пробраться туда, надо было пролезть между спинкой кресла пилота и бортом самолета. Обычно техники поручали эту работу курсантам некрупной комплекции.

Однажды в часы работы на материальной части техник приказал расчехлить боевой истребитель и подготовить его к завтрашнему дню. Хорошее предзнаменование: кому-то посчастливится вылететь самостоятельно.

С утра, как обычно, инструктор сел в УТИ-4 и порулил на старт, а на боевом вылетел в зону командир звена. Выполнив пилотаж, Герасимов поставил самолет на заправочную, а Киселев продолжал летать с курсантами. Казалось, надежда на самостоятельный вылет рухнула. Но нет, подошла и моя очередь лететь с инструктором.

После второго провозного полета он, не выключая мотора, вылез из кабины и направился в «квадрат». Возвратился оттуда с командиром звена. Сейчас меня будут проверять перед самостоятельным вылетом.

Герасимов молча надевает парашют и садится в инструкторскую кабину.

 — Выруливайте и взлетайте, — коротко приказывает он по переговорному устройству и как бы между прочим добавляет: — Проверял Гончарова, показал отличные результаты.

Меня охватило радостное волнение. Еще бы! Сколько мечтали мы о самостоятельных полетах на боевом истребителе, как долго шли к этой заветной цели… Но когда самолет оторвался от земли, волнение улеглось, голова стала ясной, казалось, руки и ноги сами делают все что нужно.

Выполняю один за другим два полета. Командир звена сидит в передней кабине, мне виден лишь его затылок, обтянутый выгоревшим на солнце шлемом. Герасимов спокоен, ведет себя, как пассажир. После второй посадки он, не говоря ни слова, махнул рукой в сторону заправочной, что означало — заруливай.

Я зарулил, выключил двигатель, и опять меня охватило волнение — а вдруг, как Кириллову, скажет: «Вылетите, когда сухим будете выходить из кабины». Стараюсь казаться спокойным, незаметно смахиваю со лба капельки пота. Командир снимает парашют. Мне кажется, он чем-то недоволен. Не без робости обращаюсь к Герасимову:

 — Разрешите получить замечания? Вместо ответа командир не мне, а инструктору говорит:

 — Можно выпускать.

Сказал и ушел на старт.

Мне хочется как-то выразить свою радость, но я одерживаюсь.

 — Сейчас, — говорит инструктор, — вылетит Гончаров из первой группы, а за ним и ты полетишь.

Я надеваю парашют, но сомнения не оставляют меня. А вдруг в последний момент командир передумает?

Ребята особенно участливо помогают мне застегнуть парашют, осматривают самолет. Рядом запускает свою боевую машину Гончаров. Прогрев и опробовав мотор, он порулил на старт.

Все другие полеты сейчас запрещены, Гончаров в воздухе один. Он отлично выполняет два самостоятельных полета и, зарулив самолет, ставит его рядом с моим. Товарищи жмут ему руку, поздравляют. Я ловлю его взгляд и тоже приветствую кивком головы.

Теперь моя очередь. Ощущаю в руке необычную, с гашетками, ручку управления, пробегаю взглядом по кабине. В глаза бросаются блестящие черные рычаги перезаряжения пулеметов, прицел…

Инструктор внимательно наблюдает за порядком и правильностью моих действий.

 — Выполняйте полет так же, как с командиром звена, — напутствует он меня.

 — Есть, понял, разрешите запускать мотор?

 — Запускайте.

Все выполняю в строгой последовательности, не отступая от инструкции. Стартер белым флажком разрешает взлет. В последний раз оглядываюсь на инструктора и даю газ. Мотор взревел, и самолет легко оторвался от земли. Первое ощущение: машина идеально послушна, управлять ею совсем не трудно. Я один в воздухе. Один! Без инструктора. Какая свобода! Какой простор!

Чувствовал я себя в этом полете уверенно. Что ни говори, а вылетал на третьем типе самолета.

 — Отлично, — сказал инструктор, когда я приземлился. — Теперь еще один такой же полет.

И снова я в воздухе. Выполняю четвертый разворот и планирую на посадку. А хочется еще полетать. Такое желание, что я теряю над собой контроль. В голову приходит дерзкая мысль: уйти на второй круг. Наставлепием по производству полетов предусмотрено: «Если летчик не уверен в расчете, обязан уйти на второй круг». Допустим, я не уверен… Увеличиваю обороты мотора, и самолет, подчиняясь моей воле, набирает высоту. О том, что сейчас происходит на земле, я не думаю. А там инструктор и курсанты недоумевают, почему после нормального захода я не сел. Никому не придет в голову, что все сделано умышленно. Конечно, если бы командир эскадрильи смог на расстоянии прочесть мои мысли, этот полет стал бы для меня последним…

А я, испытывая величайшее наслаждение, забыл обо всем — об инструкторе, о товарищах, о том, что являюсь комсоргом звена и старшиной группы. Верно говорится, что одна ошибка влечет за собой другие. Лишнего круга мне показалось мало. На планировании я снова дал газ и ушел с набором высоты.

А на земле, видя, что заход и расчет на посадку выполнены отлично, инструктор никак не может понять, почему я снова ушел на второй круг. Он выходит из себя. Техник Усов тоже взволнован.

 — Товарищ командир, — говорит он инструктору Киселеву. — Если после этого круга самолет не сядет, остановится мотор.

 — Почему? — спрашивает Киселев.

 — После облета я не дозаправил баки.

 — А курсант знает об этом?

 — Нет.

 — Что ты наделал!

Киселев бросается к руководителю полетов.

Об этом разговоре и волнениях я узнаю позже. А теперь, ничего не подозревая, произвожу заход на посадку. На этот раз расчет в самом деле оказался неточным. Теперь я просто обязан сделать еще один круг.

После второго разворота, как положено, бросаю взгляд на взлетно-посадочную полосу. На месте «Т» вижу знак, требующий немедленной посадки. На старте суета. К финишеру бежит кто-то из начальства.

Учтя предыдущую ошибку в расчете, чуть раньше убираю газ и отлично произвожу посадку. Заканчиваю пробег и пытаюсь срулить с посадочной полосы. Но что это? Рычаг газа даю вперед, а винт, сделав последние обороты, останавливается.

К самолету бежит инструктор с искаженным лицом. Полагается доложить ему о выполнении самостоятельных полетов, но я не успеваю рта раскрыть.

 — У вас есть в черепной коробке хотя бы одна извилинка? — обрушивается на меня инструктор. — Летает без малейшего соображения… У всей эскадрильи на глазах такие номера выбрасывать! Кто за вас должен проверять горючее перед вылетом?.. Идите и доложите командиру отряда! — махнул рукой инструктор и ушел на заправочную.

В буквальном и переносном смысле я спустился с неба на землю. Ошеломленный, даже не заметил, как товарищи укатили самолет с посадочной полосы. Двигался я словно механически, ноги сами несли меня к командиру отряда. Он сидел возле авиационного флага на раскладном стуле и наблюдал за полетами. Вот он уже рядом.

 — Товарищ командир, — начал я, не узнавая своего голоса.

 — Ну, докладывайте все по порядку и начистоту, как полагается истребителю.

Я рассказал все, как на исповеди, не утаил ничего.

 — Вы сами-то понимаете, сколько нарушений сделано в одном полете? — спокойно спросил командир.

 — Так точно! — ответил я.

 — Запомните этот вылет на всю жизнь, — командир строго посмотрел на меня. — Ведь это случайность, что все обошлось благополучно. Случайность! — повторил он.

Я молча стоял, ожидая первого взыскания.

 — Учитывая чистосердечное признание и правдивый доклад, — закончил командир, — взыскания не накладываю. Сами подумайте, что натворили, и товарищам расскажите. Авиация не терпит произвола, полеты на истребителе — не увеселительные прогулки, а серьезная работа. Идите!

 — Есть, идти!

Ох, как стыдно было мне в те минуты! Уж лучше бы наказали меня. Но командир, опытный истребитель, оказался и умелым воспитателем: предоставил мне самому казниться.

В стартовке появилась карикатура: летает самолет вокруг старта, а курсанты с земли пытаются его заарканить. Я ходил как в воду опущенный, стараясь не смотреть в глаза товарищам. О той опасности, которой подвергал себя, не думалось, суд собственной совести оказался сильнее страха. С тех пор прошло много лет, за плечами миллионы километров воздушного пути и десятки освоенных машин, а я и по сей день краснею, вспоминая этот вылет, и удивляюсь своей тогдашней несерьезности и бесшабашности.

В тот же памятный день после работы на материальной части я открыл комсомольское собрание, на котором разбирался мой проступок. Снова рассказал все, как было, и выслушал немало горьких упреков от товарищей.

Первым взял слово мой друг Мыльников.

 — Я никогда не забуду, как ты помогал мне в походах, — говорил он, — не забуду и того случая, когда после парашютного прыжка я зашиб ногу, а ты меня на руках нес… Но сегодняшний твой поступок расцениваю как крайнюю недисциплинированность. Выходит, что тебе ничего доверять нельзя…

Мыльников говорил немного, но от его слов мне стало жарко. Нет лучшей похвалы, чем похвала друга, но и нет более неприятного упрека, чем упрек из его уст.

Собрание тоже не объявило мне взыскания — ограничилось разбором. В эту ночь я долго не мог уснуть: слишком много переживаний сразу выпало на мою долю.

Так начались в нашей группе самостоятельные полеты. Вслед за мной были выпущены Кириллов и Рогачев, а через неделю летала уже вся группа. Теперь инструктор больше сидел на старте, наблюдая за нашими действиями в воздухе.

Вскоре был закончен круг — отработаны взлет, посадка и точный расчет. Мы приступили к высшему пилотажу. Эти интересные упражнения настолько увлекли, что никто из нас не чувствовал ни усталости, ни напряжения, хотя физическая нагрузка была огромная.

Время бежало незаметно. Вот и последний школьный полет в звании курсанта. Последний! Это я по-настоящему осознал только тогда, когда произвел посадку и понял, что программа закончена, теперь мне не запланируют ни одного вылета. Так и бывает в жизни: спешим закончить школу, а приходит время, расставаться с ней — делается грустно и не хочется покидать ее добрые стены.

На разборе полетов инструктор уже не уделяет нам внимания, как прежде, даже не упоминает фамилии окончивших учебную программу. Только Львов неизменно строг: для него мы все те же курсанты. С подъема ребята спешат на старт, а мы идем в распоряжение Львова.

 — И за что такое наказание, — жаловался Гончаров, завидуя летающим.

Целыми днями мы заняты на хозяйственных работах. На самолеты только поглядываем с завистью. На наше, счастье, вскоре приехала приемная комиссия. Последний экзамен по технике пилотирования. Сажусь в кабину УТИ-4. Впереди незнакомый летчик. Он молчалив, на мои вопросы отвечает лишь наклоном головы. Запускаю мотор и иду в зону на высший пилотаж. Вспоминаю напутствие инструктора — выполнять фигуры «слитно», одна за другой, без интервалов, с предельной перегрузкой.

Начинаю с виражей, затем перехожу на вертикальные фигуры. Заканчиваю комплекс штопором и глубокой спиралью. Когда сели, экзаменатор ограничился одним словом:

 — Нормально. — И, не обращая на меня внимания, коротко потребовал: — Следующий. В кабину сел очередной курсант.

Отшумел последний летный день. Львов снова полностью завладел выпускниками, не отпуская нас даже на подготовку материальной части. С утра до вечера мы занимались благоустройством лагеря. Капитан не давал нам ни минуты передышки, проявляя удивительную изобретательность в подыскивании работ.

 — Что мы будем делать, когда все благоустроим? — спрашивал курсант Бахарев.

 — Из песка веревки заставит вить, — шутил Рогачев.

Так прошло несколько томительных дней. Но однажды, когда мы приводили в порядок лагерную линейку, раздалась команда дежурного:

 — Выпускников в штаб эскадрильи! Наконец-то!

 — Забрать личные вещи — и на машины, поедете в штаб школы. Пришел приказ наркома. Поздравляю с окончанием! — сказал начштаба эскадрильи и пожал каждому руку.

На сборы ушло несколько минут. Переполненные счастьем, мы с песнями мчимся в Батайск.

В зимних казармах стоят пустые металлические койки. Кто-то будет теперь спать на них? Мы получаем новенькое обмундирование: темно-синие френчи с голубыми, в золотой окантовке, петлицами. На рукаве золотистые крылья — эмблема летчика Военно-воздушных сил. Сброшены выгоревшие на солнце курсантские гимнастерки. Одетые в парадную форму, собираемся на плацу в ожидании построения.

В торжественной обстановке перед строем начальник штаба читает приказ Наркома обороны о присвоении нам первого командного звания. Потом объявляется второй приказ — о назначении в военные округа. Бахарев, Будылин и Рогачев поедут в Белорусский военный округ, Маресьев, Тотмин, Кириллов и остальные — в другие округа, преимущественно на запад.

Начальник штаба сделал небольшую паузу. Секунды мне показались вечностью. Что прочтет он после паузы?

 — Зачислить в Батайскую школу имени Серова на должности инструкторов-летчиков…

Среди названных фамилий есть и моя. Я испытываю одновременно и радость и некоторое разочарование. Инструктор — это хорошо. Но неплохо бы увидеть новые места, изведать жизнь боевого полка. Хочется захватить все сразу, объять необъятное.

Уезжают товарищи, с которыми ходили по забайкальским сопкам, ехали в эшелоне, спали рядом в казарме. Мы расстались, и с тех пор мне почти никого из них не приходилось видеть. В начале Великой Отечественной войны я, читая газеты, находил иногда среди отличившихся знакомые фамилии, но после победы встретился лишь с Маресьевым. Он был на протезах, этот несгибаемый, настоящий человек.

Молодые инструкторы

Кончилась беззаботная курсантская жизнь. Нас, молодых летчиков, назначили в те же эскадрильи, где мы учились. «Старики», хотя по летному стажу они были старше нас всего на два года, не упускали случая показать свое превосходство. Нашу «незрелость» при любом удобном и неудобном случае старался подчеркнуть и командир отряда, капитан Ковачев. Низенький, с ранней плешиной на маленькой голове, он как-то особенно бесцеремонно выговаривал своим тонким голоском слово «молодые», стараясь нас унизить и даже оскорбить.

Врезался в память такой случай. Ковачев подал команду: «Летчики, становись!» Мы — молодые — заняли место в строю, как и полагается, на левом фланге.

Ковачев долго смотрел на нас в упор. Мы, недоумевая, оглядывали друг друга, подравнивались, полагая, что допустили какой-то промах. Насладившись нашим замешательством, Ковачев произнес, криво усмехаясь:

 — Я сказал: «Летчики, становись». А вы еще не летчики…

Мы вышли из строя, испытывая горечь тяжкой обиды. Он и курсантов терпеть не мог, называл их не иначе как «сапогами». Приходилось утешаться поговоркой — «в семье не без урода». А в целом «семья» была хорошая. Старые инструкторы отличались корректностью, относились к нам сердечно и уважительно, а с Киселевым мы по-настоящему подружились, и он, как старший брат, делился с нами знаниями, опытом.

Вскоре большинство старых инструкторов перевели во вновь сформированные эскадрильи на должности командиров звеньев. Меня же назначили во второе звено вместо Мартынова. Инструктором первой группы стал выпускник второго отряда Николай Нестеренко. Мы знали друг друга, но не близко, а тут подружились. Нестеренко оказался замечательным товарищем и отличным летчиком, мы с ним соревновались в полетах, выполняя по семьдесят — восемьдесят посадок в день.

Инструкторская работа настолько захватила нас, что мы даже не замечали нечеловеческую нагрузку. Хотелось летать и летать. А наши товарищи из строевых частей писали, что летают в лучшем случае по два раза в день. Они завидовали нам.

С приграничных аэродромов сообщали, что живут хорошо, но чужие кони почти каждый день топчут наши посевы. Это означало, что фашистские самолеты нарушают границу. А Рогачев однажды написал: «Увидел, значит, я черного коня, ну, думаю, поймаю и приведу домой. Погнался за ним с арканом. Я за ним, он от меня; сколько ни гнался, так и не мог догнать, мой конь оказался слабее, а новую породу только обещают». Говоря о немецком «коне», Рогачев имел в виду истребитель типа «мессершмитт». Сам же он «скакал» на И-16.

 — Неужели наши самолеты хуже? — недоумевал Нестеренко.

 — Наверное, опыта не хватило, — попытался оправдать нашу машину Киселев.

Я вспомнил знаменитого летчика Грицевца, беседовавшего с нами в Чите. Он утверждал, что И-16 превосходит «мессершмитта», что это лучшая в мире машина. Как же так? Кто же прав?

Прошло немало времени, прежде чем я смог ответить на эти вопросы. Оба были правы: истребитель типа «мессершмитт» в 1941 году был уже не тот, что в 1936, ушел вперед. А наш И-16 оставался почти в прежнем качестве.

 — А почему нам не говорят данные немецких самолетов, неужели это секрет? — спрашивал Нестеренко.

 — Когда-нибудь узнаем, а пока поосторожнее с этим письмом, — предупредил Киселев. — Узнают, будут таскать, скажут, восхваляете германскую технику.

 — А все же там, на границе, интереснее. Одно только и утешает, что летаем здесь, сколько хотим, — сказал я товарищам.

 — Конечно, интереснее, — согласился Киселев. — Да и в случае заварухи они первыми вступят в бой. А мы будем здесь воздух утюжить.

Киселев помолчал, потом добавил:

 — Правда, и у нас есть свои радости. Знаете, как приятно увидеть курсанта, которого ты сделал настоящим летчиком. Вот начнете выпускать самостоятельно, сами испытаете…

Это счастье нам довелось вскоре почувствовать. Наши ученики один за другим начали вылетать самостоятельно. Действительно, ни с чем не сравнить чувства, которые испытываешь при выпуске обученного тобой курсанта в первый самостоятельный полет. Здесь и ответственность, и любовь, как к самому близкому человеку, и гордость за ученика — все сливается воедино.

После того как мы с Нестеренко выпустили в воздух своих первых питомцев, нас перестали называть молодыми.

Однажды, когда я сидел на старте, наблюдая за полетами, на аэродроме появился капитан Львов. Он долго и внимательно следил за работой курсантов на земле, за полетами, то и дело просил объяснить ему авиационные термины и значение отдельных действий. Потом подошел к руководителю полетов и сказал:

 — Курсанты жалуются на усталость после полетов. Я бы хотел сам слетать с инструктором, чтобы удостовериться, насколько это трудно.

Руководитель полетов, увидев на заправочной мой УТИ-4, вызвал меня и приказал:

 — Полетите в зону с капитаном. Задача: показать пилотаж, больших перегрузок не создавать.

Мне, недавнему курсанту, поручали лететь с грозным капитаном Львовым. Это говорило о том, что опытный летчик верит в меня.

 — Перед вылетом проинструктируйте капитана, — сказал руководитель полетов, — как вести себя в самолете, как пользоваться парашютом.

 — Разрешите выполнять? — Я не мог скрыть своей радости.

 — Выполняйте… Пилотаж над центром аэродрома.

Идя к самолету, я не без некоторого злорадства думал, что сейчас покажу пехотному капитану, что пилотаж есть серьезное испытание физических и моральных сил.

 — Почему командир говорил о парашюте? — спросил, подходя к самолету, Львов.

 — А вдруг прыгать придется.

Львов не подал виду, что волнуется, однако стал сосредоточенным и серьезным. Может быть, сейчас он и отказался бы от своей затеи, но от такого шага его удерживало самолюбие.

«Сейчас я тебе покажу, что такое пилотаж!» — ликовал я. Начал с того, что рассказал, как пользоваться парашютом, припомнил несколько аварийных случаев, о которых слышал от старых летчиков, в общем, как умел, нагонял на Львова страху. Но капитан оказался не робкого десятка. Он внимательно слушал и сохранял спокойствие. Даже попытался ободрить меня, сказав, что однажды уже летал, правда, на пассажирском самолете.

 — Имею и один прыжок с парашютом, — с гордостью показал капитан значок парашютиста.

 — Очень хорошо, — сказал я, усаживая пассажира в заднюю кабину. Проверив крепления его привязных ремней, тоже занял свое место в машине.

После взлета набрал скорость несколько больше положенной и сразу же ввел самолет в восходящую спираль. На высоте тысячи метров выполнил комплекс фигур высшего пилотажа. Оглянувшись на заднюю кабину, я увидел вместо краснощекого, уверенного в себе капитана беспомощного, с пожелтевшим лицом незнакомого человека. Неужели это железный Львов? Я забеспокоился и немедленно пошел на посадку.

Зарулив самолет на заправочную и выключив мотор, снова оглянулся. Мой пассажир сидел в прежней позе. Жив ли он? Товарищи помогли ему вылезти, а точнее — вытащили его из кабины и положили в тень под крыло самолета. Прошло не меньше часа, пока Львов пришел в себя и встал.

 — Сколько времени мы были в воздухе? — задал он первый вопрос.

 — Это нужно узнать у хронометражиста, — ответил техник.

 — А где летчик?

 — На старте.

Львов неуверенной походкой направился ко мне. Я не мог удержаться от смеха, глядя на его помятый вид. Это был уже не тот Львов, который два часа назад явился посмотреть на легкую, как ему думалось, работу летчиков. Он подошел ко мне и сел рядом на скамейку.

 — Это был обычный полет или специально для меня?

 — Самый обычный и даже не полный, — ответил я, — не успел выполнить и одного комплекса.

 — А что, курсанты получают большую нагрузку?

 — Курсанту даем пять-шесть полетов по кругу и один в зону. Причем в зоне выполняется не один комплекс, а четыре, некоторые фигуры — по нескольку раз, для лучшего усвоения.

 — И сколько же времени бывают в зоне курсанты?

 — По двадцать пять — тридцать минут, а мы с вами летали около десяти.

Больше Львов ни о чем не спрашивал. Он просидел на старте до конца полетов, молча наблюдая за работой курсантов.

 — Все же у вас здесь, в этом кажущемся хаосе, есть свой авиационный порядок, — сделал он заключение.

 — О каком хаосе вы говорите? — спрашиваю Львова.

 — А как же… курсанты иногда обращаются к технику не по уставу, не всегда встают, когда с ними говорит старший…

Строевого капитана смущало многое. Сидящему в кабине самолета курсанту дает задание инструктор. Старший стоит, а младший сидит, да еще пристегнутый ремнями. С точки зрения Львова — непорядок. Во время подготовки самолета курсанты просто разговаривают с техником, потому что некогда каждую минуту обращаться к нему по всей форме. Как умел, я объяснил Львову, что все эти «нарушения» не подрывают субординацию и не снижают дисциплину. На старте вообще не слышно команд, но каждый совершенно точно выполняет свои обязанности, а приказания часто подаются сигналом или только жестом старшего.

Очевидно, мне удалось убедить капитана.

После посещения полетов и воздушного крещения на истребителе он изменил свое отношение к курсантам. Нет, он не снизил требовательности, но стал проявлять больше заботы.

Вместо откомандированного к новому месту службы Ковачева командиром нашего отряда был назначен капитан Кузьмин. С его приходом изменилась и подготовка инструкторов. Он ввел личный час тренировки на боевых самолетах, ставя задачи, приближенные к боевой действительности. Будучи большим мастером воздушного боя и любителем малых высот, Кузьмин поднимал весь отряд и в плотном строю водил на бреющем полете. Мы с рокотом проносились над просыпающимися станицами, затем по сигналу «Разойдись» парами откалывались от общего строя, направляясь в зоны свободного воздушного боя.

Мы с Нестеренко уходили в свою зону крутым боевым разворотом и начинали учебный бой. Дрались упорно, тактические приемы рождались здесь же и преследовали одну цель — зайти в хвост самолета «противника». Нестеренко — этот настоящий богатырь — упрямо шел в лобовую атаку и сворачивал лишь в самый последний момент. Сейчас, когда за плечами большой опыт учебных и настоящих боев, я понимаю, что мы случайно не сталкивались в этом хаосе никем и ничем не предусмотренных маневров. Но и теперь я отдаю должное командиру: он делал важное дело, давал нам боевую закалку, прививал смелость и решительность. Не его вина, что не все правильно понимали это доброе начинание.

Выполняя полет с курсантами, мы стали снижаться до бреющего, отступая от учебной программы, то есть начиналось воздушное хулиганство. Мы «атаковали» катера, пилотировали на предельно малых высотах. А однажды мне пришла в голову мысль пролететь в щель, которой начинался ров старого турецкого вала. Закончив пилотаж с курсантом Юзефовичем, я снизился в сторону Азова и от Дона нацелился в гирло рва. На предельной скорости машина понеслась к высокому обрыву. Когда до него осталось не более ста метров, шевельнулась мысль отказаться от своего замысла. Но в следующее мгновение уже промелькнули справа гребень вала, слева — прилепившаяся над рвом белая мазанка.

Это была рискованная, нелепая затея, лихачество. Однако в то время я торжествовал победу, не понимая, что и себя попусту подвергал опасности и подавал дурной пример курсантам.

За такие трюки, если бы узнало начальство, полагалось строгое взыскание. Но обстоятельства сложились так, что о своей проделке мне пришлось самому доложить командиру эскадрильи. Как раз в это время в соседней пилотажной зоне потерпел аварию инструктор Казаков: его самолет вошел в отвесное пикирование и, не подчиняясь управлению, врезался в Дон. Казаков с курсантом спаслись на парашютах, но на их головы пало обвинение в воздушном хулиганстве над Азовом, то есть им приписали то, что сделал я. Тут уж мне ничего не оставалось, как пойти к командиру и чистосердечно признаться, чтобы оправдать товарища.

Сейчас, много лет спустя, вспоминаю все эти «художества» не без стыда. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

После того случая со мной несколько часов беседовал начальник школы полковник Кутасин, только что заменивший Оковина. Удивляюсь его такту, терпению и человечности.

 — Ты пойми, — говорил он, — что курсант во всем берет пример с инструктора, копирует его, конечно, если его воспитатель пользуется авторитетом. Ты с курсантом летаешь по рвам, какой пример ему подаешь? Полетит он самостоятельно и тоже начнет бравировать. А у него еще ни опыта, ни умения. Погибнет. И ты будешь виноват в его смерти. Стране нужны умелые, дисциплинированные летчики, а не лихачи, которые гробят и себя, и технику.

Я сидел в кабинете начальника подавленный, готовый провалиться сквозь землю. Как-то незаметно полковник вызвал меня на откровенный разговор, стал расспрашивать о семье. Я начал говорить и почувствовал некоторое облегчение. Рассказал, как мой отец служил солдатом в лейб-гвардии, о его необыкновенной физической силе, о том, что воевал он в команде разведчиков и вернулся с германской войны с тремя наградами. В гражданскую он дрался за Советскую власть. Мой дядя — Сергей — плавал матросом на броненосце «Потемкин», а во время революции был активным чекистом в Красноярске. Другой дядя — Иван — воевал в отрядах Лазо и погиб в Забайкалье…

Полковник внимательно слушал меня, а когда я кончил, задумчиво сказал:

 — Люди головы своей не жалели, на смерть шли за Советскую власть, чтобы ты мог в небо взлететь. Не забывай об этом… Летаешь ты уверенно, станешь отличным летчиком. Поработаешь в школе еще год, подтянешься с дисциплинкой — пошлю в строевую часть.

Угадал он мою заветную мечту.

 — Ну что? — бросился ко мне Нестеренко, как только я вернулся в лагерь.

 — Не спрашивай…

 — Взыскание получил?

 — В том-то и дело, что даже не ругал. Он так поговорил со мной, что всю жизнь буду в неоплатном долгу перед ним.

О многом я передумал тогда: о жизни, о своей профессии. Мы подолгу разговаривали с Нестеренко и часто приходили к выводу, что не тем занимаемся. В самом деле, вылетим, пройдем бреющим, разгоним коров по всему Дону, покувыркаемся в зоне — только и всего. Атак по-настоящему не отрабатываем, о тактике группового воздушного боя понятия не имеем. А ведь мы — истребители. Страна в кольце врагов. Гитлер все больше звереет, от него всего ждать можно. Надо готовиться.

 — А у нас из программы обучения исключили высший пилотаж, — возмущался Нестеренко. — Каких же мы истребителей теперь будем выпускать?

Киселев его поддержал.

 — Если считают, что запрет высшего пилотажа сократит аварийность — это самообман, — говорил он. — Наоборот, недостаточная летная подготовка увеличит число происшествий.

В голове не укладывалось, как мы сможем без высшего пилотажа научить будущих истребителей воздушному бою. На что этот бой будет похож?

Мы с Нестеренко, сознавая свою ответственность за подготовку летчиков, уходили из зоны и вопреки запрету продолжали обучать курсантов так, как это требовалось для подготовки их к воздушному бою. Потому, наверное, наши ученики и летали увереннее других. У нас не было ни одного случая поломки самолетов, все курсанты осваивали программу ровно. Исключение составлял лишь Бабура. Высокий крепкий юноша, в прошлом кочегар, он старался изо всех сил, очень хотел стать летчиком. Но все мои попытки научить его летать оказались тщетными. Он израсходовал уже две средние нормы провозных полетов, однако ни взлет, ни посадка у него не получались. А о расчете и говорить не приходилось.

 — Тяжелый тебе курсант достался, — говорил Нестеренко, — этак я обгоню тебя в соревновании. Дай мне его, может быть, что и получится.

Так и решили. Всю следующую неделю Бабура летал с Нестеренко. Тот со свойственным ему упорством взялся за разгадку неудач Бабуры, но через неделю, зайдя ко мне в палатку, поднял руки вверх: — Сдаюсь, забирай его обратно — не получится из Бабуры летчика, не чувствует машины.

Я все-таки решил сделать еще одну попытку и на следующий день запланировал полеты с Бабурой.

Вновь и вновь пытаюсь понять курсанта, найти его слабые места. Взлетаем раз, другой, но сдвига никакого. Показываю полет по кругу — в сто двадцать первый раз. Следующий он пытается выполнить сам, но если прежде Бабура сажал машину с большим недолетом, то на этот раз заходит на посадку с большим перелетом.

 — Когда же я тебя научу? — кричу в исступлении. — Вот так надо рассчитывать!

Даю правую ногу и ручку отвожу полностью влево. Самолет, чуть приподняв нос, послушно кренится и почти падает на левое крыло. Земля быстро приближается. Вот она, черная, выбитая колесами и костылями, полоса приземления. Даю рули на вывод из скольжения и не разумом, а «чутьем» улавливаю, что на какую-то долю секунды опаздываю. Одно спасение — мощный мотор может вырвать машину, поднять ее от земли. Слышу тупой удар левой стойки шасси о землю. Самолет перешел на правую и, чиркнув колесом по взлетной полосе, с ревом перешел в набор высоты.

Что делать? Левое колесо вместе со стойкой отбито. Остается один выход: убрать правую ногу и садиться на «живот». Но и этого я не могу сделать: от удара лопнули тросы. В моем распоряжении несколько минут: скоро кончится горючее — и тогда…

 — Товарищ Бабура, приготовиться к прыжку, — приказываю курсанту: — Буду сажать машину на одно колесо. — Но он не реагирует: уже успел отсоединить шланг переговорного устройства.

На запасной полосе вижу санитарную машину, а у посадочного «Т» — руководителя полетов. Захожу на посадку, уточнив расчет, и выключаю зажигание. Становится тихо, только воздух шумит за бортом.

Поднимаю очки, чтобы в случае капотирования самолета не повредить разбитым стеклом глаза. Точно выдерживаю направление и аккуратно сажаю машину на одно колесо и костыль с небольшим правым креном. Приземлился мягко. С потерей скорости, пока самолет слушается элеронов и руля поворота, все больше увеличиваю крен вправо. Наконец машина, коснувшись консолью крыла мягкого травянистого покрова, плавно переваливается на левую плоскость.

 — Все в порядке! — вырвалось у меня. К самолету едет командир отряда, на ходу выскакивает из машины.

 — Самолет цел, экипаж невредим, — докладываю капитану.

 — За посадку — молодец, ювелирная работа, — говорит он, — но за такое «скольжение»… — и совсем не по-уставному капитан показывает мне кулак. Прибавить к сказанному он ничего не успел: внимание наше привлек другой самолет, шедший на посадку с убранными шасси. Сел он благополучно.

 — Наломали сегодня дров! — воскликнул капитан и, вскочив на крыло «санитарки», умчался к месту аварийной посадки.

Как выяснилось позже, молодой инструктор, «атакуя» катер на Дону, переборщил: при выводе самолета из пике задел за его корму и отбил левое шасси.

Для моей машины техник скоро привез запасную стойку. Через час она стала совершенно исправной.

Я думал о курсанте. Выходит, не все могут научиться летать?

 — Может быть, он потерял уверенность, а вместе с ней и интерес к освоению сложной скоростной машины, — говорил мне более опытный Киселев.

 — Ты, наверное, его «завозил», и он уже не мыслит себе полета без инструктора, — подсказывал командир звена.

Так мы эту задачку и не решили — Бабуру отчислили из школы. Можно было утешаться тем, что и у самых опытных учителей бывает брак. И все-таки я во всем винил себя — не нашел «ключика» к курсанту.

Лейб-гвардии рядовой

Лето прошло. Наступила пора, когда можно было одеть выданные еще при выпуске блестящие кожаные регланы — «мечта пилота» — и пофрантить на танцевальной площадке.

Летать стали в одну смену: осенние дни коротки: Хотя палатки сделали двойными, в них стало холодно. Небо нахмурилось, подул пронизывающий ветер, начались дожди.

В лагере остались лишь те летчики и техники, которым поручили перегнать машины. Курсанты ушли в центральный городок.

В первые дни мы не проявляли нетерпения. Но когда пошла вторая неделя нелетной погоды, стало невмоготу.

Мы уже потеряли надежду покинуть надоевший раскисший аэродром, как начало подмораживать и в облаках появились «окна». Через пару дней уже можно было вырваться из «мокрого плена».

И вот палатки свернуты. Самолетная стоянка опустела. Мы вырулили на старт. Через час вся эскадрилья перебазировалась на центральный аэродром школы.

Целый месяц техники приводили самолеты в порядок: меняли двигатели, проверяли все до мелочей. Летчики занимались командирской подготовкой, повторяли теорию аэродинамики, изучали тактику истребительной авиации. А когда закончили подготовку матчасти к зиме, подошел долгожданный отпуск. Дружна была летная семья, но повидаться с родными мечтал каждый из нас.

 — Завтра буду дома, — укладывая чемодан, говорил Нестеренко. — Из отпуска приеду с женой и дочкой. Не видел семью с тех пор, как ушел в школу. Дочурке тогда годика не было.

 — Не узнает, наверное?

 — Конечно, не узнает, — ответил с добродушной улыбкой Нестеренко. — А ты в Сибирь поедешь?

 — Поеду. Отца с матерью надо повидать. На комбинат схожу, посмотрю, как он отстроился.

 — Я тоже на шахту загляну, наведаюсь в свое угольное племя. Ты в чем поедешь?

 — Кроме летного реглана и фуражки, ничего не возьму.

 — А не замерзнешь?

 — Моряки даже в декабре приезжают в отпуск в бескозырках и бушлатах. У нас морозы крепкие, но не злые. Воздух сухой, и тихо. Тридцать — сорок градусов переносить легче, чем здесь пятнадцать, — убеждал я не только товарища, но и себя.

Не мешало бы, конечно, одеться потеплей. Но ехать в шинели, оставив летный реглан — эту обязательную принадлежность всех летчиков, — я, разумеется, не мог.

И вот уже чемоданы набиты подарками. Мы с Нестеренко разъехались в разные стороны.

Чем дальше от Ростова, тем холоднее. Московская зима встретила мягкими хлопьями снега, легким морозцем. Я попал в столицу впервые. Хочется поскорее увидеть знаменитый город, посмотреть Кремль.

На Курский вокзал поезд прибыл вечером. Сдав чемодан в камеру хранения, я вышел на площадь. Хотелось осмотреть город. С чего начать осмотр Москвы? Куда пойти? Ну конечно на Красную площадь!

Москва удивляла на каждом шагу. Станции метро напоминали дворцы. А вот и сердце столицы — Кремль. Мавзолей Ленина, Спасская башня, подсвеченное прожекторами Красное знамя над Кремлевским дворцом.

Без устали бродил я по городу, на вокзал вернулся с последним поездом метро. Утром с Ярославского вокзала уехал в Сибирь.

…Позади остались Урал, Омск. Поезд прибывает на станцию Тайга. А что, если заехать в Томск, повидать сестренку? Не долго раздумывая, набросил на плечи кожанку, забрал чемодан и вышел из вагона. Поздняя ночь. Трескучий мороз. Под ногами скрипит сухой снег.

В Томск поезд пойдет не скоро. Брожу по обледеневшим путям в надежде найти какую-нибудь оказию. На мое счастье, в сторону Томска собираются послать паровоз. Машинист охотно согласился меня подвезти и предложил место у окна. Через несколько минут шумная машина, разрезая темноту мощным лучом света, помчалась меж высоких заиндевелых елей. Под ногами вздрагивал металлический пол, спину приятно согревала стенка котла, а сбоку задувал холодный ветер. Меня не на шутку начал пробирать родной сибирский морозец. Дорога казалась бесконечной. Но вот машинист нажал рычаг, раздался пронзительный гудок — паровоз остановился.

 — Приехали, товарищ летчик, — сказал машинист. — Отсюда до города километра три, будьте здоровы.

Томск спал предутренним сном. На улицах ни души. Даже не у кого спросить, как пройти в студенческое общежитие. Иду наугад, читая таблички с названиями улиц. Так и дошел до Комсомольской.

В общежитии ни огонька. Стучу в дверь. Послышались шаги. Заспанный голос спросил:

 — Кто там еще?

 — Откройте, я к сестре.

 — Ну, коль к сестре, заходите, — открывая дверь, сказала пожилая женщина. — Только надо подождать, до подъема еще час. Откуда в такую рань?

 — С поезда.

 — С какого же? В эту пору нет поездов. — Женщина смотрела на меня подозрительно.

 — На попутном паровозе.

 — Ну, если на попутном, то можно поверить. Вы летчик?

Вопросы задавались бесцеремонно. Через полчаса женщина знала всю мою биографию. Удовлетворив свое любопытство и узнав, что я приехал внезапно, она поспешила будить сестру.

Через несколько минут послышались торопливые шаги. Люда, не скрывая восторга, бросилась меня обнимать и потащила к себе. Девушки уже успели одеться.

 — По тревоге поднял? — сказал я, входя в уютную, чистенькую комнату.

Сестра засыпала меня вопросами, а девушки деликатно молчали, готовя завтрак.

 — Хорошо, что заехал, сегодня у нас университетский вечер, будет очень весело, — радовалась сестра.

 — Вечером я буду подъезжать к Красноярску. Сестренка огорчилась:

 — Да ты что? Останься хотя бы дня на два.

Но я не остался. Мы позавтракали, я проводил сестру до университета и надолго расстался с ней. Встретились мы только после войны.

На другой день я был дома. Все тут знакомо, как прежде. Даже собака во дворе — та же. Сначала она тявкнула, но, узнав, бросилась ко мне, пытаясь лизнуть в лицо.

 — Лейб-гвардии рядовой команды разведчиков его величества полка, — вытянувшись, доложил отец, как только я переступил порог. Я обратил внимание на его выправку — отличная. Даже капитан Львов не нашел бы, к чему придраться.

Мать молча кинулась мне на грудь, смеялась и плакала от радости. Потом отодвинулась, оглядела с ног до головы и сказала отцу:

 — Видишь, лейб-гвардия, сын-то по-старому — офицер, он теперь командир над тобой, — пошутила она.

 — Точно, офицер, — согласился отец. — Только летчиков мне не приходилось тогда видеть.

 — Ты почему же не предупредил? — с укором спросила мать. — Мы с отцом только что вспоминали и тебя и Люду. Разъехались и оставили нас, стариков, одних.

 — Надолго? — спросил отец.

 — На месяц.

 — Значит, в отпуск. На комбинат сходи, такую махину отстроили! Когда-то там луг был, скот пасли, а теперь и места того не узнать.

 — А труба-то день и ночь дымит, погляжу на нее — и тебя вспоминаю, — добавила мать.

 — Давай, мать, на стол накрывай, корми с дороги, — сказал отец.

 — Ах, батюшки, — спохватилась она, — я и забыла, старая. А ты тоже хорош — нет чтоб напомнить.

 — А кто тебе подсказал? Садись, Анатошка, за стол — соловья баснями не кормят.

После завтрака отец собрался на работу.

 — Может быть, вместе пойдем? В цеха заглянешь, друзей повидаешь.

Отцу не терпелось пройти по улице с сыном-летчиком. Я понял его желание, быстро оделся, и мы ушли.

 — Не холодно в фуражке-то? — спросил он, выходя из дому.

 — Не замерзну, — уверенно ответил я.

 — Вот это по-нашему, — одобрил отец. — Я, когда молодым был, в любой мороз без рукавиц ходил и шапку не завязывал.

Здороваясь со знакомыми на улице, отец с гордостью говорил:

 — Сын приехал — летчиком стал, вот идет комбинат посмотреть. Отец тележного скрипа боялся, а сын на самолете летает…

 — Ты, Леонид Иванович, в молодости-то сам орлом был, — хвалили его знакомые. — Не зря говорится: от орла родится орленок, а от порося — поросенок.

Приятели отца здоровались со мной подчеркнуто уважительно, называли по имени и отчеству. А батя даже в проходной задержался дольше обычного — перебросился словечком с вахтером.

Комбинат теперь работал на полную мощность. Из первых строителей почти никого не осталось. Только в механическом цехе нашлись знакомые. Встретили они меня сердечно, интересовались моей профессией, расспрашивали о полетах на истребителе.

С секретарем комсомольской организации мы обошли всю территорию. Посмотреть было на что. Слух радовал ровный заводской шум, пахло свежей сосной.

 — Все это нашими руками создано, — не без гордости говорил секретарь. — Помнишь, в каком клубе мы собирались? Теперь у нас настоящий дворец.

Я понимал и разделял его гордость.

 — А помнишь, как в половодье работали? Дружный у нас был коллектив, — задумавшись, сказал комсорг. Помолчал и добавил: — Вот как получилось: был строитель, а теперь — истребитель… Что у вас нового слышно о фашистской армии? Мне кажется, что Гитлер наших границ не минует.

Ну что я мог ему ответить? Сам знал не больше чем он. Сказал, что, если фашисты полезут, ударим так же, как по самураям.

Вечером, закурив после ужина самокрутку, отец потребовал:

 — Докладывай, как служба идет, какие теперь порядки в армии?

Рассказывать пришлось подробно, он не любил скороговорок. Отец слушал внимательно, интересовался каждой мелочью, сравнивал мою службу со своей солдатчиной.

 — В боях с японцами, значит, не участвовал, — сказал он с некоторым разочарованием.

 — Нет, не пришлось, учился летать.

 — Ну понятно, что-нибудь одно. А как у нас самолеты в сравнении с, неприятелем, если не секрет?

 — Чего же ты, миленький, не предупредил, когда с востока проезжал? Повидались бы, — вставила молчавшая до этого мать.

 — Не предупредил, значит, нельзя было, дело военное, — ответил за меня отец. И требовательно посмотрел на меня, ожидая ответа на вопрос о самолетах.

 — Если японцев побили, значит, лучше, — ответил я.

 — Это верно, — согласился отец. — Лишь бы оружие было лучше, а солдат наш всегда был крепче. На германском, бывало, у нас артиллерии — кот наплакал, а стояли. Он замолчал и задумался, глядя перед собой, а когда поднял голову, со вздохом сказал:

 — Рано или поздно, а воевать и тебе придется, сыпок. Без войны не обойтись.

Меня война не страшила, по-настоящему я ее и не представлял.

 — При современном оружии война будет страшная, — сказал он, — не то что в четырнадцатом. Я вот с одним человеком говорил, он сказывал, что фашисты могут начать войну в любое время.

 — Справимся. Самураев разбили и фашистов разобьем, — бодро ответил я.

 — Разобьем-то разобьем, да народу много поляжет, — задумчиво продолжал отец. — Но уж если начнется, и в бой пойдешь — будь впереди, пример показывай. Смелого пуля боится. Когда идешь впереди и чувствуешь, что за тобой идут, и страху нет. Передовой солдат в большом ответе: он идет — и тысячи идут, он залег — и все залягут, повернет назад — и все побегут… Мне в атаках не раз приходилось бывать, тут уж помогай товарищу, самого себя не жалей, тогда и тебя не оставят в беде. Тебе-то не придется ходить в штыковую, но, как я понимаю из твоих рассказов, — воздушный бой то же самое, что и рукопашная, только в воздухе. Смысл-то один.

Отец по-своему, но совершенно правильно толковал взаимовыручку, необходимую в любом бою.

Отпуск пролетел как один день. Дорог родной дом, хорошо в нем, но о товарищах тоже вспоминалось все чаще и чаще.

 — Соскучился, наверное, по друзьям? — спросил перед отъездом отец.

 — Есть и это, — отвечаю ему. Отец улыбнулся:

 — Это хорошо, значит, народ у вас дружный, и служба не в тягость, коль скучать начал.

К вечеру я собрался. Присели на минуту по русскому обычаю — и в дорогу. На прощание отец обнял меня и со слезами на глазах сказал:

 — Служи верой и правдой, не за страх, а за совесть — вот тебе мой наказ.

Долго, не отрываясь, целовала мать. А когда поезд пошел, оба они стояли на платформе, не шелохнувшись, пока скрылся из глаз последний вагон.

На одной из станций к нам сел возвращавшийся из отпуска младший лейтенант — выпускник нашей школы. Разговор, конечно, зашел о летных делах и самолетах. Он рассказывал о своем полку, который стоял на западной границе, о странном поведении фашистской авиации.

 — Не проходит и дня, чтобы их самолеты не нарушили границу. Летают спокойно: у нас приказ — огня не открывать, но принуждать к посадке. А как его принудишь, если догнать можно только на полном газу, и то с потерей высоты.

 — А новые самолеты? — спрашиваю летчика.

 — Новых у нас пока нет, все полки на И-16 летают, — отвечал он разочарованно. — Говорят, весной поедем переучиваться на Як-1. Хорошо бы, если на «яках», говорят, отличная машина. А вот ЛаГГ-3 не хвалят — слишком тяжелый, и маневр хуже. Есть еще МиГ-1. Но он сделан для высоты. Интересная машина: у земли тяжелая, как утюг, а на высоте на редкость маневренная.

Летчик снизил голос до шепота и, оглянувшись, добавил: — Вообще-то дело пахнет керосином. Немцы скоро и с нами воевать начнут. У нас все об этом говорят.

 — А договор, они ведь с нами в дружбе, — возразил я.

 — В дружбе? А зачем они наши укрепленные районы фотографируют, границу нарушают, разве это по-дружески? Я как-то с одним танкистом разговаривал. Его отец, комбриг, однажды признался: если война начнется в этом году, то они не успеют переучиться на новые танки.

Мне вспомнились письма Рогачева. Они не расходились с тем, что говорил младший лейтенант. Но я не давал воли мрачным мыслям, надеялся, что в скором будущем мы переучимся на скоростные машины. О войне многие поговаривали, но никто, кажется, не верил, что она скоро может начаться.

Война 

На фронт…

В Донских степях созревает пшеница. Дрожит, переливается волнами нагретый воздух. Хочется в тень, к воде. Но учебная эскадрилья, несмотря на воскресный день, с рассвета на аэродроме. До приезда приемной комиссии надо закончить подготовку курсантов-выпускников.

Истребители непрерывно заходят на посадку. Одни сразу же после пробега снова взлетают, другие заруливают на линию предварительного старта, чтобы уступить машину товарищу.

Все свободные от полетов курсанты и техники находятся в «квадрате» и внимательно следят за взлетом и за посадкой. Попробуй сесть неточно, тебя тут же нарисуют в стартовке верхом на козле. Зато первая колонка стенгазеты полностью отведена отличившимся. Среди них и мой курсант Гучек. Сегодня он заканчивает школьную программу.

Мне нравится этот стройный, широкоплечий парень. С удовольствием смотрю, как он ловко надевает парашют и садится в самолет. Вот он взлетел, набрал заданную высоту и приступил к выполнению задания.

 — Молодец! — не удержался я, наблюдая за ним — Настоящий истребитель.

Закончив последнюю фигуру, Гучек ввел самолет в крутую спираль, снизился и пошел на посадку.

 — Точно! — заметил кто-то из курсантов, оценивая отличный расчет и приземление у посадочного знака.

Гучек срулил машину с полосы, выключил мотор и проворно вылез из кабины. Лицо его светилось радостью. Еще бы: он стал летчиком-истребителем! Скоро наденет форму лейтенанта, съездит в отпуск, а потом начнет новую жизнь в дружной семье боевых летчиков.

Доложив о выполнении задания, Гучек садится в самолет, на котором только что летал, а я — на двухместный УТИ-4, и мы в паре отруливаем машины на ночную стоянку. Полеты окончены.

На «красной» линейке к нам подошел инженер эскадрильи. Он почему-то был с противогазом.

 — Тревога, что ли, товарищ инженер?

 — Тревога. И неизвестно, когда будет отбой. Война! Только что передали по радио: фашистская Германия напала на нашу страну.

Война… Мной овладевает одно желание — немедленно сесть в истребитель и лететь бить врага.

 — Вот как, Гучек, начинается твоя самостоятельная летная жизнь, — говорю я курсанту. — С учебного самолета прямо на боевой.

Он молчит, погруженный в свои думы: его родные живут в деревне близ западной границы. Потом, словно очнувшись, говорит:

 — Разрешите поблагодарить, товарищ инструктор, к сроку вы меня научили. Не подведу Батайскую школу. Мы крепко жмем друг другу руки.

 — Зачехляйте машины — и на митинг, — прервал нас инженер.

Митинг открыл всеобщий любимец батальонный комиссар Малолетков. Высокий, сухощавый, с простым открытым лицом, он стоял в кузове автомобиля и говорил. Рассказывал, как в гражданскую войну Красная Армия громила немцев под Нарвой и на Украине, побеждала полураздетая, голодная, не имея достаточно оружия. Сейчас Красная Армия имеет самолеты и танки, пулеметы и пушки. А наши бойцы все, как один, готовы выполнить свой долг перед Родиной.

 — Сомнений в нашей победе нет, но она сама не придет, ее будете добывать вы, дорогие товарищи. Враг силен, но мы сильнее. Мы победим! — закончил он свое выступление.

Старый комиссар говорил о тяжелых боях и сильном противнике, а мне тогда казалось все гораздо проще. Из головы не выходила одна мысль — поскорее попасть на фронт. Вечером мы с Колей Нестеренко подали рапорты с просьбой отправить нас в действующую армию.

О положении на фронтах поступали противоречивые сведения. Первая официальная сводка не внесла ясности. Сообщалось, что наши войска отходят на заранее подготовленные рубежи. Почему отходят? Значит, наступает фашистская армия?

Окончившие летную программу курсанты с нетерпением ждали экзаменационную комиссию, а мы — ответа на наши рапорты. Летали в те дни много, с рассвета до темноты, сколько хватало сил. Надо было ускорить очередной выпуск, дать фронту побольше летчиков. Работали в две смены, самолеты готовили ночью. Мы с Нестеренко делали в день по семьдесят — восемьдесят посадок.

Война… Всюду — затемнение. Ростов уже не сверкает огнями, как несколько дней назад. Заводы перешли на выпуск военной продукции. «Все для фронта, все для победы!» — призывали плакаты.

Около военкоматов — толпы людей. Бывалые казаки деловито, как на работу, собираются на войну, молодежь старается записаться в первую очередь. Через Ростов и из Ростова уже идут воинские эшелоны.

 — В городе появляться стыдно, — сказал мне однажды Нестеренко. — Люди едут на фронт, а мы в тылу сидим. Ребята, которые с нами кончали школу, сейчас уже дерутся в боевых полках.

Каждый вечер мы ложились спать с надеждой, что завтра утром нас вызовут в штаб и объявят о зачислении в действующую армию. Наконец в первых числах июля пришел приказ — вылететь на фронт. Наша группа состояла из летчиков-инструкторов. Лететь надо было на боевых самолетах, принадлежавших школе. Механики проверяли моторы, оружейники снаряжали патронные ящики, готовили оружие. Эту привычную работу они выполняли сегодня особенно старательно.

Мы с нетерпением ожидали перелета на центральный аэродром. Ведь оттуда наш путь лежал на фронт. Скорее бы!

А с фронта поступали неутешительные вести. Наши войска оставляли город за городом. Люди дрались геройски, но фашисты продолжали лезть вперед. «Наверное, — думали мы, — у нас не хватает сил. Вот прилетит туда наша школа, тысячи других летчиков — и враг будет остановлен».

Воздушные бои с фашистскими истребителями мы представляли себе смутно. Они рисовались нам только победными.

Перед отлетом я зашел к курсантам своей группы. Лица у них были невеселые.

 — Чего приуныли? — спрашиваю.

 — Без инструктора остаемся, не до веселья… — говорит кто-то вполголоса.

 — Вам выделят другого инструктора, с ним и закончите программу. На фронте увидимся.

 — Нехорошо получается, товарищ инструктор, — говорит курсант Жбанков. — Раньше нас улетаете. Уж раз такое дело, надо бы вместе.

 — Что это вы, товарищ Жбанков. Я зашел проститься, а вы ко мне — с упреком. Нет чтобы по-нашему, полетному, пожелать счастливых посадок.

Жбанков виновато улыбнулся, быстро встал и торжественно произнес:

 — Желаем вам удачи, товарищ инструктор. Бейте врага и знайте, что после окончания школы мы будем с вами в одном ряду.

Поблагодарив за доброе слово, я сел за стол. Курсанты тесным кружком обступили меня. Ну что сказать на прощанье этим чудесным ребятам? Почему-то мне припомнился случай, который произошел еще в детстве. Однажды я с друзьями — Ваней и Петей — отправился на рыбалку. Прошли вверх по реке Базайхе километров восемь. Увлекшись ловлей, не заметили, как наступил вечер. Решили возвращаться домой по реке. Наспех смастерили плотик и оттолкнулись от берега. Пенистые воды горной речушки понесли нас с большой скоростью. Мы едва успевали обходить встречные камни. До села оставалось не более двух километров, когда впереди показалось поваленное ветром толстое дерево. Оно лежало поперек реки. Раздумывать было некогда. Я крикнул: «Все в воду!» Петя моментально прыгнул за мной с плота, а Ваня, не желая намочить одежду, решил схватиться за сук и забраться на дерево. Только он приготовился прыгнуть, как плотик обо что-то ударился. Ваня упал. Бурлящий поток потянул его под дерево. Я бросился выручать товарища. Барахтаемся мы с ним в белой пене, а выплыть никак не можем. Тогда и Петя, не задумываясь, кинулся в воду. Помогая друг другу, мы наконец выбрались на берег.

Зачем я рассказал об этом курсантам? Да затем, чтобы они знали: в беде товарища не бросают.

Распрощались мы сердечно. От них я пошел к своему самолету. Взлетев, наше звено взяло курс на Батайск.

После посадки зарулили машины на отведенные нам места. Техники поспешили дозаправить их горючим, а мы направились к группе холостяков, которых, как и нас, никто не провожал. Наконец послышалась команда «Становись!». Начальник училища обошел строй, каждого по-отцовски поцеловал. Потом произнес небольшую речь:

 — На опасное, но святое дело вы идете, товарищи. Надеюсь, что с честью оправдаете доверие нашей великой Родины. Бейте фашистов, дорогие мои истребители, так, чтобы с каждым днем их становилось все меньше. Помните великие слова: «Наше дело правое — враг будет разбит, победа будет за нами». Счастливых вам посадок!..

Раздается команда: «По самолетам!»

Расставленные в ряд машины, казалось, присели перед прыжком.

Надеваю парашют. Механик помогает застегнуть карабины. Накрапывает дождик.

 — Хорошая примета! — говорит механик. И, помолчав, добавляет: — Вы, товарищ командир, и за меня там постреляйте.

 — Сделаю, — отвечаю ему и, пожав руку, вскакиваю на плоскость истребителя.

 — Запускай моторы!

Самолеты с могучим ревом выруливают на старт.

Через пять минут вся наша группа поднялась в воздух и взяла курс на запад. Позади остался школьный аэродром, впереди нас ожидали трудные фронтовые дороги.

Пролетаем над станицей Дружковка. Нестеренко покачал крыльями, посмотрел в мою сторону и показал пальцем сначала на себя, потом вниз. Все понятно: здесь его родной дом. Тут он родился, по этой улице ходил в школу. Отсюда поехал в летное училище.

Мне очень хочется увидеть дом товарища. Но разве различишь его среди множества строений, утопающих в буйной зелени?

Дружковка остается позади. На дорогах все чаще появляются обозы с беженцами. Все тяжелее становится на душе.

Ведущий покачиванием крыльев дал сигнал перестроиться в правый пеленг. Впереди показался полевой аэродром. На нем был только стартер с флажком.

Садимся. Отруливаем машины в указанную сторону и выстраиваем в линию.

Появляется командир полка.

 — Так не пойдет, — говорит он. — Вас, как цыплят, поджарят на ваших же самолетах. Это вам, братцы, не тыл. Здесь того и гляди «мессера» пожалуют.

 — А что же делать? — спрашиваем его.

 — Вы что, с луны свалились? Надо рассредоточить и замаскировать самолеты.

Попробовали бы мы в школе не выравнять самолеты и не обновить белой краской линейку. Такой бы нагоняй от инженера получили!

А здесь — рассредоточить и замаскировать.

Враг наступает

Через два часа после посадки наша группа получила задание. Первый боевой вылет! Я пишу о нем много лет спустя, когда впечатления сильно потускнели. И все же…

Нам поставили задачу — штурмовым ударом с воздуха остановить продвижение колонны вражеских войск. Наскоро изучив маршрут, взлетели. Наше звено возглавляет строй эскадрильи. Хочется поскорее увидеть передний край. Сличив карту с местностью, отмечаю, что мы находимся точно над тем местом, которое у меня отмечено двумя параллельными линиями — синей и красной. Смотрю на землю и вижу только пожарища. Ни танков, ни орудий, ни окопов противника. Неужели прошли в тыл врага, не заметив переднего края?

Перевожу взгляд на небо. Оно теперь особенно опасно. Если фашисты появятся, нам, при таком плотном боевом порядке, будет очень трудно отразить их удар: стеснен маневр.

Ведущий группы покачиванием крыльев извещает о приближении к цели. Проходит еще минута, и внизу, на дороге, мы замечаем большую колонну фашистов — автомашины с пехотой, орудия, бензозаправщики. Машинально проверяю положение гашеток, снимаю их с предохранителя.

Пошло в атаку первое звено, за ним — остальные. В прицеле возникают крытые брезентом автомобили, разбегающиеся люди. Нажимаю на гашетку и слышу сухой треск пулеметов. Струи трассирующих пуль хлещут по колонне.

Выхожу из атаки на бреющем. На бортах автомобилей отчетливо различаю черные с белой каймой кресты. Многие машины горят, взрываются бензоцистерны.

Когда кончились патроны, ведущий подал сигнал сбора. Группа, построившись, ложится на обратный курс. Задача выполнена.

Возвратившись домой, оживленно обсуждаем первый полет на штурмовку. Впечатлений так много, что их, кажется, хватит до утра. Командир умело переводит разговор на уроки и выводы. Почему не стреляли вражеские зенитки? Видимо, потому, что мы появились внезапно. Многие летчики говорят о невыгодности плотного строя, который сковывает маневр.

За первым вылетом последовали второй, третий, четвертый… Иногда их было так много, что день казался сплошным воздушным боем.

Задания выполняли разные: вели разведку, штурмовали колонны мотопехоты, сопровождали бомбардировщиков, которые наносили бомбовые удары по танковым клиньям противника. С рассвета до темноты не уходили с аэродрома — в светлое время летали, а потом вместе с механиками готовили машины.

Линия фронта перемещалась на Восток. Наши войска отступили за Днепр. Штурмуя вражеские переправы, мы делали по восемь-девять вылетов в день. Били, пока хватало сил и патронов. Группа редела: зенитный огонь ежедневно выхватывал то одного, то другого товарища.

В августе был сбит Нестеренко. Это случилось при сопровождении бомбардировщиков. Его самолет загорелся от зенитного снаряда и упал. Был ли Коля убит в воздухе или погиб при взрыве машины на земле, мы так и не узнали. Да и какое это имело значение? Ясно было одно: друга больше нет. Только вчера он получил письмо из дому и, прочитав его, поклялся отомстить за погибшего брата. А сегодня… мне было так горько, что я не находил себе места.

В воздушном бою погиб Миша Круглое. Он сражался один против четырех «мессершмиттов». Дрался умело, упорно, однако силы были неравны. Самолет Круглова загорелся. Миша выбросился с парашютом, но купол попал в полосу пламени и вспыхнул.

К осени в группе осталось лишь два самолета — мой и Филатова. Вдвоем мы приземлились на ростовском аэродроме.

 — Уцелели только мы с тобой. Ты теперь за командира, а я вроде начальника штаба, — горько пошутил Филатов.

 — Да, армия наша небольшая, товарищ начштаба, — ответил я. — Только обязанности свои ты выполняешь слабовато. Где боевая документация? Где летные книжки? Выходит, еще далеко тебе до начальника штаба.

Шутки шутками, а на душе у нас было не спокойно. К горечи потери друзей примешивались опасения: как бы нас опять не направили в школу. Разговоры об этом уже возникали. Мы подумывали, а не присоединиться ли к какой-либо соседней части: прилетим, объясним, возьмут. Но решимости сделать этот, казалось бы, простой шаг у нас не хватило, и случилось то, чего мы больше всего боялись. Штаб округа приказал нам возвратиться в школу на инструкторскую работу.

Мы попробовали упросить командующего оставить нас в действующей армии, но он оказался неумолимым.

 — Немедленно в школу, — коротко распорядился генерал.

 — Выходит, отвоевались, — с горечью сказал Филатов, когда мы вышли из штаба.

Школа жила тревожной жизнью. Фронт с каждым днем подходил все ближе. Стали чаще наведываться вражеские самолеты, вскоре нам приказали эвакуироваться в Закавказье. Меня и Филатова оставили прикрывать уходящие из Батайска эшелоны.

С рассветом по одному или парой мы гонялись за «хейнкелями» и «юнкерсами», отражая их атаки. Фашистские бомбардировщики внезапно появлялись из-за облаков, поэтому перехватывать их было не просто. Однажды мне удалось выпустить по «юнкерсу» прицельную пулеметную очередь. Но он лишь преждевременно сбросил бомбы и скрылся в облаках, не получив серьезных повреждений.

Советские истребители старались изо всех сил защитить с воздуха Ростов и Батайск. И все-таки бомбардировщики противника прорывались через наши патрули, наносили бомбовые удары по аэродромам, железнодорожным станциям, промышленным объектам и жилым домам.

Возвратившись как-то с задания, мы зарулили самолеты на стоянку и решили, пока их заправят, сходить в столовую. Но едва я успел снять парашют, как увидел в воздухе «хейнкеля». Он стремительно приближался к аэродрому. С секунды на секунду должны были открыться его люки. Что делать? Бомбы одна за другой отделились и полетели на стоянку.

 — Эти будут наши! — крикнул я Филатову и бросился в сторону. Мы знали, что за время падения бомбы можно, если хорошо бежать, выскочить из зоны поражения.

Когда бомбы засвистели, мы уже лежали, прижимаясь к земле. Один за другим взметнулись фонтаны взрывов. Мой «ястребок» был разнесен вдребезги.

Я очень боялся оказаться «безлошадным». Теперь это случилось.

 — Ты, Сеня, отныне и командир и начальник штаба, — сказал я Филатову. — А мне дорога — в пехоту. Сейчас, брат, с самолетами туго. Видишь, все заводы на колесах.

Словно в подтверждение сказанного по железной дороге проходил эшелон эвакуируемого авиазавода. На платформах лежали фюзеляжи, крылья, стабилизаторы. Но судьба сжалилась надо мной. Однажды на аэродроме появилась штабная «эмка». Из нее выскочил молоденький адъютант начальника школы и передал мне приказание явиться в штаб.

Мы застали там суматоху. Штабисты уничтожали ненужные документы и упаковывали те, которые подлежали эвакуации.

Начальник штаба, пожилой с седеющей головой подполковник, на минуту оторвался от дел.

 — Полетите к месту эвакуации школы, — сказал он. — Аэродромы, заправочные и конечные пункты будут указаны в полетном листе. Ясно?

 — Нет, товарищ подполковник, — ответил я. — Несколько минут назад разбомбило мой самолет.

 — Знаю. Получите другой. Он в ремонте, но работу скоро закончат. Свяжитесь с инженером.

И начальник штаба склонился над картой, дав понять, что разговор окончен.

В канцелярии нам вручили скрепленные гербовой печатью полетные листы. Там был указан маршрут полета Батайск — Баку.

 — Все в порядке, — сказал Филатов, — осталось только получить карты и разыскать твой самолет. В каком он состоянии?

 — Пусть даже в самом плохом. Важно, что я не «безлошадник».

С помощью инженера мы нашли мою машину. Это был школьный, довольно старый истребитель И-16. В свое время он тоже пострадал от бомбежки. Ремонт его должны были закончить только к утру. Ждать меня Филатов не мог и улетел с одной из эвакуирующихся эскадрилий.

Трудный перелёт

Мы вылетели вместе с младшим лейтенантом Соколовым. Сели сначала в Армавире, затем в Грозном, а к вечеру добрались до аэродрома, расположенного близ Махачкалы.

Ночью погода испортилась. С моря подул холодный ветер, на покрытые осенней грязью городские улицы посыпались снежные хлопья.

Весь следующий день мы провели в общежитии, а ужинать пошли в ресторан. Там увидели летчиков, танкистов, пехотинцев и многих других случайных гостей города. Слышались разговоры о воздушных боях, о танковых атаках, о погибших товарищах.

Отыскав свободный столик, мы с Соколовым сели и стали обсуждать дальнейший маршрут. Место для такого разговора было, правда, не очень подходящим, но перелет так волновал нас, что мы не могли не говорить о нем. Лететь предстояло над незнакомым горным районом.

Извинившись за беспокойство, к нам подсел молодой человек. Он представился летчиком, подбитым во время штурмовки. Долговязый незнакомец был в кожаном пальто, из-под которого виднелась меховая куртка.

 — А на каком самолете вы летали? — спросил я. — Что-то вы мало походите на летчика.

Он сделал вид, что обиделся, но ответил:

 — На новом типе, ИЭЛ-2. Знаете такой?

На слове «новом» незнакомец сделал ударение. Настораживало и его произношение: никто из наших летчиков так не называл самолет Ил-2. Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами.

Сосед между тем заговорил о нашем маршруте. Как бы невзначай он спросил, где стоят штурмовые полки. Вначале мы просто отмалчивались, а потом резко заявили, что здесь об этом разговаривать не положено.

 — Да что вы такие сверхбдительные? — с улыбкой возразил он. — Ведь тут все свои, вояки, ни одного штатского. Просто мне надо найти свой полк.

Наполнив вином бокалы, незнакомец предложил:

 — Давайте выпьем за дружбу и пойдем ко мне на квартиру. Я с приятелями обосновался тут в одном теплом местечке.

Неожиданно Соколов вскочил и, схватив его за грудь, властно потребовал: — Предъявите документы!

На всякий случай я расстегнул кобуру и достал пистолет. Незнакомец побледнел.

 — Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а то ведь авиация! Я же штурмовик. Вот, смотрите, — и он извлек из кармана целую пачку бумаг.

Через зал к нам торопливо шел мужчина лет сорока пяти. Улыбнувшись во весь рот, он раскинул руки и воскликнул:

 — Петя! Ты здесь? Вот счастье-то… Товарищи, сына встретил. Вы подумайте! Столько не видеться — и вдруг… на тебе. Война идет уже четыре месяца, а от него не было ни одного письма, мы с мамой так волновались…

Неожиданная встреча «отца с сыном» произвела на нас совсем не то впечатление, на которое была рассчитана. Раньше я заметил, что этот «папаша» раз пять проходил мимо нашего столика.

 — Довольно играть, — оборвал я его монолог. Соколов тоже достал пистолет.

 — Отвечайте во имя отца и сына, — зло сказал он, — какой разведке служите?

Нас обступили люди. Кто-то предложил обыскать «родственников». Из их карманов были извлечены новенькие «вальтеры», одинаковые ножи и документы, которым уже никто не верил.

 — Будем кончать гадов, — сказал Соколов. С трудом отговорили его не устраивать самосуд и отвести фашистских шпионов куда следует.

На следующий день погода улучшилась, небо очистилось от облаков. Мы взлетели и взяли курс на Баку. Добравшись до конечного пункта, узнали, что школы здесь уже нет.

Лишь на следующий день нам выписали новые полетные листы. Стали прокладывать маршрут.

 — Давай пойдем через горы, — предложил я. — Хочется посмотреть Кавказ с высоты.

Соколов согласился. Вылетать решили после обеда, несмотря на то что была десятибалльная облачность. Мы даже не подозревали, какие опасности подстерегают нас в пути.

Взлетели и вскоре оказались над районом высоких гор. Сверху нависали облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.

Что делать?

Неожиданно Соколов с левым креном вошел в облачность, очевидно, решил повернуть обратно. Но мы летели вдоль ущелья, где очень трудно было разворачиваться. Я решил пробивать облака вверх, не изменяя первоначального курса. Набирая высоту, все внимание сосредоточил на приборах. Достигнув пяти с половиной километров, наконец вырвался из облачного плена. Но через некоторое время мне пришлось снова нырнуть в серую муть.

По моим расчетам, я приближался к долине. Сбавив газ, установил нужный угол планирования и вошел в облака.

Каждая минута теперь казалась вечностью. На душе стало тревожно. Ведь неизвестно, что находится внизу — равнина или горы? Высотомер показывал уже тысячу шестьсот метров, а земли не было видно. Может быть, набрать высоту и выброситься с парашютом?.. Нервы напряжены до крайности. В любой момент самолет может врезаться в скалу… Высота — четыреста метров. Облака начали темнеть — первый признак приближения земли. А вот и она.

Подо мной — ровная степь. Где я? Горючего осталось на несколько минут. Как нарочно, нет никаких характерных ориентиров, по которым можно было бы определить курс на аэродром. Решаю, что поскольку ветер дул справа, то я уклонился влево. Разворачиваюсь на юг и выхожу в точку пересечения реки Куры с железной дорогой. Теперь все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром.

Сажусь с ходу. Едва самолет закончил пробег, как винт остановился: бензин кончился. Я вылез из кабины, снял парашют и в изнеможении опустился на землю.

 — Соколов не прилетел? — спросил я у подошедших техников.

 — Нет, — ответил один из них.

Где же он? Ведь в баках его самолета уже не осталось ни капли горючего. Сумел ли он вернуться обратно? Своими сомнениями поделился с товарищами, рассказав им обо всем, что с нами произошло.

А вечером пришла телеграмма: «Летчик младший лейтенант Михаил Соколов погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха».

Эх, Миша, Миша! Невольно вспомнился разговор с ним перед вылетом. Михаил подошел ко мне без шлема. Поправляя одной рукой непокорные золотистые кудри, он другой протянул флакон одеколона: «На, возьми: у меня может разбиться». Выражение его лица мне показалось странным. Что это? Неужели — предчувствие?

Школа переехала в небольшой азербайджанский городок. Семьи летчиков и техников разместились в зале клуба. Холостяки ночевали в палатках и на чердаках. Но никто не жаловался на неудобства.

Центральный аэродром мог обеспечить работу лишь одной учебной эскадрильи. Перед нами встала задача — найти посадочные площадки.

Начальник школы решил расширить полосу аэродрома, расположенного близ города Нухи. На рассвете мы, захватив топоры и лопаты, выехали туда на автомашинах. По извилистой горной дороге колонна продвигалась медленно. Не имея опыта, водители соблюдали максимум осторожности. Лишь через шесть часов мы прибыли на место.

Первый день ушел на устройство жилья, а на следующее утро взялись за расчистку аэродрома. Трудились до наступления темноты.

Так продолжалось несколько дней. Но вот спилены последние деревья. Уставшие, но довольные одержанной победой, мы стали изучать подходы к аэродрому, чтобы правильно определить направление старта.

В воскресенье мы возвратились в Евлах. Механики встретили нас с радостью. Они давно подготовили машины и тосковали в ожидании перелета. Когда вылет был разрешен, Вовченко подошел ко мне и сказал:

 — Товарищ командир, может быть, бочку сделаете?

Желание механика было вызвано отнюдь не ребячеством. При выполнении сложных фигур пилотажа лучше проверяется качество ее подготовки.

 — Хорошо, сделаю, — пообещал я.

При подходе к Нухе я вышел из строя и одну за другой крутнул две бочки. Потом снизился до бреющего и на огромной скорости прошел над городом. За это самовольство командир эскадрильи не замедлил наложить на меня взыскание.

 — Хорошо, что на гауптвахту не посадил, — утешал меня Вовченко. — А самолет-то вел себя неплохо, товарищ командир…

Я помалкивал. Взыскание мне дали справедливо: не озоруй, не мальчик.

Вскоре начались полеты. Летали целыми днями. Но школьная жизнь все больше становилась мне в тягость. Я понимал, что делаю нужное дело, и все-таки сердцем рвался на фронт. Снова подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Не получив ответа, написал письмо в Главное политическое управление.

Однажды во время подготовки самолета к полетам Вовченко подошел ко мне и спросил:

 — Товарищ командир, почему вы невеселы в последнее время?

 — На фронт прошусь. Два рапорта писал, а ответа нет. Теперь вот письмо отправил…

 — А про меня вы в нем не писали? Я тоже с вами поеду, — взмолился механик. — Мне семью вызволять надо. На Украине она осталась.

Через некоторое время меня вызвали наконец в штаб и вручили командировочное предписание. Вместе со мной в действующую армию ехал и Сеня Филатов. Опять мы оказались вместе!

 — Неужели вы без меня поедете? — не отставал Вовченко.

Долго пришлось ему объяснять, что я не вправе решать такие вопросы.

 — Ну ладно, — успокоился он наконец. — Видно, мне, старику, не суждено попасть на фронт.

Расцеловавшись, мы расстались.

Всю ночь я на попутных машинах добирался до Евлаха. Там, в штабе, встретил Филатова. Он торжествующе поднял руку с документами:

 — Вот они, прямо на фронт, тебе тоже выписали. Утром мы сели в поезд и второй раз покинули школу.

В боевой полк

В Москву приехали вечером. Было по-январски холодно. Затемненная столица выглядела сурово. Ее заводы напряженно работали для фронта, для победы над врагом.

Сели в трамвай и поехали на Неглинную, где жили родственники Филатова. Когда вошли в квартиру, Сеня, поздоровавшись, сразу спросил о брате. Беспокоился ом не зря. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся. Его жена, Авдотья Петровна, и двое детей тяжело переживали свое горе.

 — А Иван где? — спросил Сеня о племяннике.

 — На заводе, — ответила Авдотья Петровна. — На станке отца работает. Тоже рвется на фронт. Но в военкомате отказали: молод еще.

Пока разговаривали, закипел чайник. Керосинка была и единственным источником тепла. В комнате стояла минусовая температура.

Мы выложили на стол колбасу, полученную по продовольственным аттестатам. Маленькая Маша, племянница Сени, не могла отвести от нее глаз. Нелегко жилось москвичам.

За стол с нами села и Сенина бабушка. Не успели выпить по стакану чая, как объявили воздушную тревогу. От отдаленного взрыва зазвенели стекла окон, послышалась стрельба зениток. Но мы не пошли в бомбоубежище и продолжали пить чай.

К полуночи вернулся с завода Иван. В рабочей одежде он выглядел совсем взрослым. Дядю парнишка, видимо, любил, долго рассказывал ему о своей работе, о комсомольцах завода, которые выстаивают у станков по три смены почти без отдыха.

Следующие два дня пробыли на вокзале, стояли в очереди за билетами. Наконец сели в поезд и поехали в Иваново, в запасной полк.

Три месяца спустя меня зачислили в истребительный авиационный полк, который готовился лететь на фронт. Он был вооружен устаревшими английскими истребителями типа «Хаукер Харрикейн».

В штабе полка первым встретил меня комиссар Волков.

 — Воевать собрался? — спросил он, когда я доложил о прибытии и подал командировочное предписание.

 — Так точно!

 — А хорошо воевать будешь?

 — Или грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, — выпалил я не задумываясь.

 — Ого! Но лучше, когда грудь в крестах, а голову береги. Пусть фашисты теряют свои башки по кустам.

От комиссара я направился на аэродром к инженеру, чтобы тот побыстрее познакомил меня с самолетом и двигателем.

Нашел его на стоянке, возле раскапоченной машины. Когда доложил ему о цели своего прихода, инженер с минуту молча смотрел на меня, а потом на его строгом лице появилась улыбка. В чем дело? Ведь в моих словах не было ничего смешного…

 — Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, — сказал он наконец.

Теперь его лицо казалось мне знакомым. Постой, где же мы встречались? Вспомнил! Это же Гудим Левкович, мы вместе учились в 22-й фабрично-заводской семилетке. Тогда он был маленьким юрким мальчишкой, а теперь передо мной стоял здоровенный, широкоплечий бородач. Попробуй узнай!

Обрадованные встречей, мы стали вспоминать Красноярск, школу, товарищей.

Но надо было торопиться с делом. Гудим охотно принялся посвящать меня в особенности конструкции самолета и двигателя. За короткое время я усвоил все, что должен знать летчик перед полетом.

Когда занятие подходило к концу, на аэродроме появились командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении задания, а я о готовности к самостоятельному вылету.

 — Раз готов, надо проверить, — сказал командир. — Надевайте парашют и взлетайте. Выполните три полета по кругу, расчет и посадку.

 — Есть, три полета!

Сел в кабину «харрикейна», запустил двигатель и взлетел. Сразу почувствовал, что машина эта хотя и нелегка в управлении, но маневренная. Сделав полет по кругу, зашел на посадку и приземлил самолет точно у «Т». Командир не сделал никаких замечаний. Два последующих полета у меня получились не хуже первого.

На очередной летный день мне запланировали воздушный «бой» с командиром полка. Весь вечер я думал о нем. Оценив качества самолета, решил драться на виражах. Поскольку машины у нас будут одинаковые, исход поединка решат отточенность техники пилотирования и тактическая смекалка. А эти качества и навыки за один вечер приобрести невозможно. Нужны длительные и систематические тренировки.

На следующий день я волновался больше, чем накануне. И вот наступил час вылета. Получив от командира указания, сел в машину и взлетел в паре с ним.

«Бой» мы вели над аэродромом. По сигналу сначала разошлись, потом развернулись и пошли навстречу Друг другу. За лобовой атакой последовал каскад различных фигур. На какое-то мгновение мне удалось зайти командиру в хвост и зафиксировать его машину в в прицеле. Победа!

 — Хорошо тянешь! — похвалил он меня после посадки. — Следующий вылет на стрельбу по конусу. Он будет и зачетным: тренироваться некогда, послезавтра отправляемся на фронт.

Самолет-буксировщик взлетел первым. Вскоре он появился над аэродромом с распущенным конусом. «Не подкачай, — сказал я себе, — весь полк на тебя смотреть будет».

Взлетаю и с набором высоты иду в зону. Первая атака. Прицеливаюсь и даю короткую очередь. Разворачиваюсь и атакую еще раз. После третьего захода пулеметы смолкают: патроны кончились. Тревожит сомнение: а вдруг промахнулся.

Сажусь раньше буксировщика. Зарулив самолет, быстро сбрасываю парашют и бегу к конусу. Вижу: попаданий больше, чем надо для отличной оценки. Комиссар жмет мне руку.

 — Если так будете и на фронте стрелять, фашистам туго придется!

Меня назначили командиром звена, которого, правда, еще не было. Состав подразделений определится за день до вылета. В другое время нам отвели бы немало часов для того, чтобы мы добились слетанности эскадрилий и полка. Но теперь, когда на Волге шли жестокие бои, когда враг подбирался к Каспийскому морю, нам дали на учебу всего один день.

И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля Простое и Коля Кузьмин, выглядевший совсем мальчиком. Его мы чаще всего называли просто Кузя. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, в то время как остальным было уже за двадцать. Командиром эскадрильи временно назначили Лавинского — старшего среди нас по званию и возрасту.

Когда летчики выполнили по одному полету в составе эскадрильи и полка, поступил приказ вылетать на фронт. Первую посадку сделали на рязанском аэродроме. Там и заночевали.

Эта ночь в Рязани запомнилась мне на всю жизнь. Едва мы улеглись спать, ко мне подошел Лавинский, сел на койку и вполголоса, чтобы не слышали остальные, заговорил о фронте, о том, что фашисты десятками сбивают «харрикейнов» и наши летчики гибнут не за понюх табаку.

 — Знаешь, Анатолий, — перешел он на шепот, — я вижу, ты дерешься неплохо. Давай оберегать друг друга. У нас с тобой больше шансов уцелеть. А этих, — он махнул рукой в сторону молодых летчиков, — все равно перебьют.

Услышав такие слова, я сначала растерялся: не верилось, что среди нас может оказаться трус и мерзавец.

 — Ты за кого меня принимаешь? — спросил я, опомнившись. — Значит, у тебя только одна забота: самому выжить. А на остальных наплевать — пусть гибнут?

Лавинский стал противен мне в эту минуту. Испугавшись, он зашептал:

 — Не кричи, ну что особенного я сказал? «Харрикейн» действительно не ахти какая машина, и надо помогать друг другу…

 — О твоем мерзком предложении я никому не скажу. Но помни: твои черные мысли теперь мне известны, — сказал я, еле сдерживаясь, чтобы не ударить его. — Знай: при малейшей твоей попытке увильнуть от боя я лично собью тебя.

Отвернувшись к стене, я натянул на голову одеяло. На душе было гадко. Перед глазами вставали открытые, светлые лица летчиков эскадрильи. Молодые и доверчивые, они спокойно спали, даже не догадываясь, что Лавинский может бросить их в бою…

Факелы в небе

На фронтовой аэродром мы прилетели рано утром. Местные жители помогали нам строить капониры — земляные укрытия для самолетов — и землянки для жилья. Мы спешили: приказ на боевой вылет мог поступить в любую минуту. К обеду работы были полностью завершены. Я собрал летчиков звена в землянке и стал изучать с ними район предстоящих боевых действий.

Наш полк вошел в состав Воронежского фронта. Передний край наземных войск проходил в основном по левому берегу Дона. На правом — в излучинах реки — мы удерживали лишь небольшие плацдармы.

 — Поскорее бы в дело, — говорит нетерпеливый и горячий Простов.

 — Будет дело, не волнуйся, за этим и прилетели, — отвечаю ему.

 — А как вы думаете, наше звено примет участие в первом боевом вылете? — спрашивает Заборовский. Молодым хотелось вступить в бой именно первыми.

Ждать пришлось недолго. Однажды меня вызвали на командный пункт.

 — Лавинский болен, эскадрилью поведете вы, — приказал командир полка.

 — Есть, вести эскадрилью!

Ответил я уверенно, а про себя подумал: справлюсь ли?

Мне еще не приходилось управлять эскадрильей в воздухе, а тут сразу — вести ее на боевое задание.

В подготовленности своего звена я был уверен, но два другие меня беспокоили. Да и как можно управлять действиями летчиков в воздухе, если на «харрикейнах» негодные радиостанции.

 — Чего задумался? Справишься, не бойся, — ободрил меня комиссар. — Все равно когда-нибудь придется вести эскадрилью. Без первого раза в любом деле не обойтись.

Посоветовавшись с командиром полка, комиссар Волков предложил созвать всех, кому предстояло лететь на задание. Когда люди собрались, он обратился к нам с небольшой напутственной речью:

 — Вам, товарищи, выпала честь открыть боевые действия нашей части. Многие из вас встретятся с врагом впервые. Но я уверен, что и бывалые летчики, и молодые с честью выполнят свой долг перед Родиной!

Потом выступил командир. Поставив боевую задачу, он с помощью фотопланшета и крупномасштабной карты подробно изложил план уничтожения фашистских бомбардировщиков на аэродроме Россошь. Было четко определено, какая эскадрилья прикрывает штурмовиков, кто подавляет зенитные средства.

Нашей группе приказали частью сил подавить зенитный огонь противника, а основной удар нанести по вражеским самолетам, сосредоточенным на северной окраине аэродрома. Изучив район цели по фотопланшету, я решил вести туда эскадрилью со стороны солнца и атаковать с бреющего полета.

Летчики, так долго ожидавшие встречи с врагом, находились в приподнятом настроении. В бою возможны, а часто и неизбежны потери, но никому не хотелось думать, что этот вылет может стать для него последним.

Раздалась команда: «По самолетам!» На ходу застегивая — шлемофоны, — мы побежали к машинам. В это время над аэродромом появились наши штурмовики. С командного пункта взвилась сигнальная ракета. Истребители звеньями пошли на взлет. Казалось, они связаны между собой невидимыми нитями. Наверное, с земли эта картина выглядела особенно внушительно и торжественно.

Штурмовики шли под нами, прижимаясь к земле. Мы прикрывали их от нападения «мессершмиттов».

На переднем крае было спокойно. Перелетев линию фронта, мы вскоре развернулись на юго-восток, в направлении вражеского аэродрома. Такой маневр обеспечивал нам внезапный выход на цель со стороны солнца.

Когда мы появились над аэродромом, там полным ходом шла подготовка самолетов к ночному вылету. На стоянках находилось много народу. Первый удар по цели обрушили штурмовики. Потом и истребители начали атаковать аэродром, поливая стоянки пулеметным огнем. Внизу вспыхнуло несколько самолетов, а через некоторое время вверх взметнулся огромный фонтан огня и дыма: взлетел на воздух бензосклад.

Зенитные батареи противника не успели сделать ни одного выстрела. Их огонь был подавлен в самом начале налета.

Увлекшись атаками наземных целей, мы не заметили, как к аэродрому подошли восемь «мессершмиттов». Выводя машину из пикирования, лейтенант Кудинов увидел прямо перед собой самолет с черными крестами и свастикой. Наш летчик немедленно нажал на гашетки пулеметов, и «мессер», вспыхнув, врезался в землю. Сержант Олейников — он находился в группе прикрытия — атакой сверху сбил еще одного фашиста.

Оставшиеся шесть «мессершмиттов» устремились к штурмовикам, но сразу же были встречены второй нашей эскадрильей. Сержантам Хмылову и Орловскому удалось сбить еще по одному самолету. Остальные гитлеровцы поспешили выйти из боя и скрылись.

Все наши летчики благополучно вернулись на свой аэродром. Настроение у них было приподнятое. Они наперебой рассказывали об атаках, о том, как падали и удирали гитлеровцы, как взорвался и горел бензосклад… Героями дня были, конечно, те, кому посчастливилось сбить самолеты противника.

Молодые летчики — молчаливый, коренастый Хмылов и высокий, худощавый Олейников — радовались больше всех. Вместе с ними ликовал и Заборовский: меткими очередями он уничтожил расчет зенитной пушки и поджег «юнкерса».

По данным партизан и воздушной разведки, мы четыре вражеских самолета сбили, а семнадцать уничтожили на земле. Фашисты потеряли около ста человек летного и технического состава.

Говорят, что победителей не судят. Но командир полка, скупо похвалив нас, очень подробно разобрал наши ошибки. Прежде всего он отметил, что мы были недостаточно осмотрительными в воздухе и несвоевременно заметили появление «мессершмиттов». Нам просто повезло. Самоуверенные фашисты послали против нас молодых летчиков. Они рассчитывали, что превосходство в скорости позволит им запросто разделаться с «харрикейнами». А вышло наоборот.

Из первых боев я сделал много для себя выводов. Мы действительно допустили ряд серьезных ошибок. Подавив огонь вражеских зениток, мы потом не обращали на них внимания. И если хотя бы одна из подавленных батарей ожила, нам не избежать бы потерь. В бою мне никак не удавалось собрать эскадрилью. Летчики действовали в основном в одиночку, не заботились о прикрытии друг друга.

Что ж, будем учиться на ошибках!

Впоследствии мы не раз обращались к опыту этого вылета и, прежде чем идти на новое боевое задание, разыгрывали несколько вариантов воздушного боя. Особое внимание уделяли быстрому сбору, перестроению, сохранению своего места в строю.

Раздумья о тактике

Команда «Подъем» была подана на рассвете. Наскоро одеваемся. Адъютант эскадрильи Сухин, сообщив о полученном задании, поторапливает нас. Кто-то в потемках перепутал сапоги и в спешке не может разобраться, где свой, где чужой. Я вспомнил, что сержант Кузьмин еще в постели: от первой команды «Подъем» он никогда не просыпается.

 — Кузьку разбудите, — говорю Простову.

Сержант, как всегда, спал безмятежным сном. Его подняли, поставили на ноги, но, как только отошли, он снова упал на солому. Сердясь на друга, Простов стал дергать его за ноги, и Кузя наконец проснулся. Окончательно оделся он уже в кузове автомашины.

В штабной землянке, куда нас пригласили, собралось уже все командование полка. Начальник штаба капитан Веденеев, склонившись над картой, отыскивал едва заметные населенные пункты. Вокруг царил полумрак, несмотря на то, что посыльный то и дело поправлял фитиль коптилки. По утомленному лицу капитана было видно, что он еще не ложился. Мы сидели и ждали, пока он нанесет на карту последние изменения в боевой обстановке. Передний край по-прежнему проходил по левому берегу Дона, на правом — мы все еще сохраняли за собой несколько плацдармов. Фашисты ежедневно пытались сбросить оттуда наши наземные части, но каждый раз получали по зубам. В те дни Совинформбюро сообщало, что в среднем течении Дона советские войска ведут бои местного значения.

Когда Веденеев подготовил карту, командир полка поставил нам боевую задачу: прикрыть штурмовиков, которые будут наносить удар по скоплению вражеских танков западнее Коротояка. Полетит первая эскадрилья, ведущий — штурман Абалтусов. Взлет по сигналу зеленая ракета.

Вскоре капитан Абалтусов собрал летчиков в своей землянке и дал указания на случай воздушного боя. Предполагалась встреча с истребителями «Макки С-200», которые базировались на острогожском аэродроме. Главное внимание ведущий уделил оборонительному маневру. В случае воздушного боя мы должны были образовать замкнутый круг, а точнее эллипс, немного вытянутый в направлении нашей территории. Он полагал, что такой боевой порядок обеспечивал лучшую защиту от атак вражеских истребителей и позволял группе без перестроения уходить на свою территорию.

Штурман был отличным воздушным бойцом. Ему не раз приходилось встречаться с превосходящим противником, и всегда он выходил победителем.

В полку Абалтусов пользовался большим авторитетом. Тридцатипятилетний капитан принадлежал к старшему поколению советских летчиков, имевших за плечами солидный боевой опыт. Но он не кичился своими знаниями, держался с товарищами просто, отличался исключительной корректностью.

В Абалтусове уживались как бы два человека — «земной» и «небесный». Первый выглядел застенчивым, медлительным, порой даже неряшливым. У тех, кто его не знал, могло сложиться впечатление, что и летчик он неважный. Но это было не так. Садясь в самолет, Абалтусов буквально преображался. Движения его становились уверенными, четкими, экономными. Все он делал обдуманно, без каких-либо погрешностей.

Пока мы готовились к вылету, стало совсем светло. С командного пункта поступило распоряжение — быть в готовности номер один. Мы сели по машинам, чтобы в любой момент запустить двигатели. Сигнала ждать долго не пришлось.

Штурмовики появились на высоте тысяча пятьсот метров. Мы немедленно взлетели и приняли заранее обусловленный боевой порядок: два звена стали осуществлять прикрытие, одно составило ударную группу.

При подходе к линии фронта усилили осмотрительность. Но в голубом утреннем небе сияло только солнце. И на земле царило такое спокойствие, будто нет никакой войны.

Вдруг шедшее слева звено Лавинского метнулось в сторону. А в следующее мгновение надо мной пронеслись четыре тупорылых, с желтыми крыльями истребителя. «Макки», — промелькнуло в сознании, и я инстинктивно развернул самолет для лобовой атаки второго вражеского звена. Прицелившись, нажал на гашетку, но очереди прошли мимо. Чуть не столкнувшись с фашистом, расходимся левыми бортами.

Справа вверху замечаю пару «макки» и бросаюсь в атаку. Ведущий самолет в моем прицеле. Очередь, другая, третья… Но вражеский истребитель продолжает лететь. Замечаю, что недостаточное упреждение. Ввожу поправку. Однако стрелять не пришлось: атакованный парой «макки», я вынужден был сам выходить из-под их удара.

Мой ведомый, сержант Простов, неотступно следует за мной. Он тоже ведет огонь, но, как и я, безрезультатно.

Пулеметы замолкли, стрелять больше нечем. Но неписаные законы боя говорят: «Если патроны кончились, все равно атакуй противника, делай вид, что еще можешь сбить его. Дерись вместе с товарищами, а если положение станет безвыходным — тарань врага». Следуя этим заповедям, мы с Простовым имитировали атаки до конца воздушного боя, до тех пор, пока фашисты, потеряв от огня Абалтусова один самолет, начали уходить в западном направлении.

Штурмовики, выполнив задание, легли на обратный курс. Проводив их почти до самого аэродрома, мы тоже пошли домой.

И на этот раз наша эскадрилья выполнила задание без потерь. Даже самолеты не получили пробоин. Капитан Абалтусов сразу собрал эскадрилью и сделал разбор полетов.

 — Дрались хорошо, смело, упорно, — сказал он, — но стреляли плохо. Смешались в кучу, и не поймешь, кто где. Разве так можно?

В этот день мы совершили еще два боевых вылета. И в обоих случаях прикрывали отход штурмовиков на свою территорию все тем же замкнутым кругом. «Мессершмитты», имея почти двойное превосходство в скорости, свободно ходили выше «харрикейнов» и атаковали. А мы, «связанные» между собой, лишь отбивались. Был сбит ведомый Абалтусова Заборовский. Во второй эскадрилье погиб Хмылов, выбросился с парашютом Олейников.

Получалось, что оборонительная тактика изжила себя. Обстановка требовала искать новые приемы ведения воздушного боя.

…Наступила осень 1942 года. Положение на фронтах для нас ухудшилось, особенно на юге. Немцы захватили Кубань, продвигались к перевалам Большого Кавказа, рвались к Волге. Над Родиной нависла смертельная опасность. Мы, летчики, чувствовали это, хотя детально знали обстановку лишь на своем участке.

Первые бои показали, что враг силен, но не так страшен, что фашистов можно бить и на наших стареньких «харрикейнах». Мы почти всегда выигрывали поединки с «мессершмиттами», когда не ограничивались обороной и умело применяли вертикальный маневр. У нас нередко возникали споры по этим вопросам. Оборонительную тактику, «круг» по инерции отстаивали, как правило, летчики старшего поколения. Лавинский, например, видел в ней единственное спасение. Он боялся свободного маневра. Большинство же высказывалось за то, чтобы нападать, атаковать, уничтожать врага.

Когда окончательно определились точки зрения, спор о тактике был вынесен на партийное собрание. С докладом по этому вопросу выступил комиссар. Он решительно поддержал тех, кто выступал против устаревших тактических приемов.

 — Наша задача — уничтожать противника, — говорил он. Значит, нужно проявлять больше смелости и инициативы в бою, а не вертеться в «заколдованном кругу». Мы не ратуем за полный отказ от горизонтального маневра, в конкретной обстановке его нужно применять так же, как и вертикальный, но мы против шаблона. Давайте вспомним недавние бои: когда в первом из них стихийно перешли на вертикаль, сразу сбили вражеский истребитель. И наоборот, в последующих двух боях, где слепо придерживались «круга», мы потеряли двух летчиков и три самолета.

И на собрании не обошлось без споров. Но именно они помогли выработать единые взгляды на вопросы тактики. Абалтусов был летчиком «старой» школы, одним из горячих поклонников оборонительного варианта. Но он не стал отстаивать прежние позиции, понял, что на одной обороне далеко не уедешь. Наоборот, все свои знания и опыт он направил на разработку новых тактических приемов.

Внезапный удар

Солнце клонилось к закату. Только я подумал, что полетов в этот день уже не будет, как нас, шестерых летчиков первой эскадрильи, срочно вызвали на командный пункт полка.

 — Почему так поздно, что бы это значило? — удивился Простое.

 — Погоди, скажут, — ответил я, хотя самому тоже не терпелось узнать причину столь неожиданного вызова.

 — Полетите на передовой аэродром, — сказал встретивший нас начальник штаба. — Там вас уже ждут.

Взлет по готовности, но желательно, чтобы вы прибыли на место до наступления темноты. Быстренько прокладывайте маршрут.

Указанный район был нам знаком, и на расчет маршрута потребовалось немного времени. Вскоре шестерка истребителей взлетела и взяла курс на аэродром, находившийся неподалеку от переднего края. В целях маскировки подошли к нему на бреющем и сели благополучно.

Почти одновременно с нами там приземлились штурмовики. Значит, нам предстоит взаимодействовать с ними.

А через некоторое время выяснилось, что это наши старые знакомые из полка майора Корпуснова. Мы уже не раз сопровождали их за линию фронта.

Наступил вечер, тихий, прохладный. К нам приехал командир батальона аэродромного обслуживания и пригласил на ужин.

Столовая выглядела не по-фронтовому: чистые скатерти, хорошая сервировка столов. В другое время можно было бы расслабиться и посидеть, наслаждаясь уютом, но мы поторопились в штаб — получить боевое задание. Там нас уже ожидали майор Корпусное, начальник разведки дивизии и незнакомый полковник — представитель вышестоящего командования.

 — Нам известно, — сказал он, — что в Старом Осколе произвели посадку двенадцать Ю-88. Ваша задача уничтожить их. Самолеты стоят на северной окраине летного поля, личный состав расположен в землянках, в лесу. Подробнее об этом скажет майор Корпусное.

В комнате стояла тишина.

 — Интересующая нас группа, — начал Корпусное, — состоит из отборных фашистских летчиков. Она действует по заданию германского генерального штаба. В Старый Оскол они прилетели для того, чтобы отсюда нанести бомбовый удар по некоторым нашим объектам. Вам нужно вылететь на рассвете.

Сделав небольшую паузу, майор продолжал:

 — Сводную группу поведет капитан Морозов. Задача истребителей — прикрыть штурмовиков в воздухе, а при выходе на цель, кроме того, подавить зенитные батареи противника в районе аэродрома. Ясно?

 — Ясно! — пробасил рослый Морозов.

 — А теперь предлагаю ведущим изучить район цели, продумать план выполнения задачи и проложить маршрут.

Склонившись над фотопланшетами, мы стали подробно знакомиться с вражеским аэродромом, запоминая места самолетных стоянок и позиции зенитных батарей. Изучив цель, приступили к прокладке маршрута.

Вначале мне показалось, что я ошибся в расчетах. Проверил — все вроде правильно. А концы с концами почему-то не сходились. Получалось, что для возвращения на свои аэродромы не хватит горючего. У товарищей оказались такие же расчеты.

 — Разрешите вопрос, — обратился Морозов к полковнику. — У нас топлива не хватит на обратный маршрут. Что делать?

 — Выполнять поставленную задачу, — ответил полковник.

 — Выполнять?.. Значит, посадка предполагается там? — указал Морозов на территорию, занятую противником.

 — Там, — подтвердил полковник.

Начальник разведки перечислил основные районы-сосредоточения вражеских войск и дал их подробную характеристику. Мы выбрали на карте место, наиболее подходящее для посадки после выполнения задания. Садиться предстояло с убранными шасси, сразу же сжигать машины и пробираться на свою территорию пешком.

Подготовка к полету закончилась во втором часу ночи. Оставшись наедине со своими мыслями, я не без гордости подумал, что такое задание доверят не каждому. С этой мыслью и уснул. Проснулся до рассвета. Товарищи тоже встали рано. Позавтракав, пошли на аэродром. Карманы наши были набиты гранатами лимонками, пистолетными патронами и шоколадом.

 — Автоматы бы прихватить, — сказал Простов. — Натворили бы дел. Ведь двенадцать человек — это целый отряд.

 — Их выдают только пехоте, — со вздохом отозвался Морозов.

На рассвете в ближайшей низине появилась пелена тумана.

 — Как бы аэродром не закрыло, — насторожился Кузьмин.

 — Не должно, — уверенно сказал Простое. — Вот выйдет солнце, туман рассеется.

Но туманная завеса становилась все плотнее. Вскоре она приблизилась к аэродрому и самолеты стали терять очертания.

Через час из вышестоящего штаба сообщили: «С вылетом обождать. Если до девяти утра туман не разойдется, задание отменяется. Летному составу находиться в готовности номер два».

Это распоряжение вызвало у нас досаду. А туман, как назло, становился все гуще. Вот и девять часов, но погода осталась прежняя. Вылет отменили.

 — Спросят ребята из второй эскадрильи, куда и зачем летали, что мы им ответим? — сокрушался Простое. — Вот не везет!

 — Хуже всего, когда замахнешься, а не ударишь, — поддержал его Кузьмин.

Возвращаться назад, к счастью, не пришлось. Приказали работать с передового аэродрома. Сюда перелетела и вторая наша эскадрилья.

С этого дня полк главное внимание стал уделять поддержке наземных войск. Они вели упорные бои, особенно за Сторожевое и Урыво-Покровское. Эти населенные пункты по четыре раза в сутки переходили из рук в руки и были разбиты до основания.

Однажды за пять минут до прихода наших штурмовиков на Сторожевое, находившееся в руках противника, сыпанули бомбы «юнкерсы». В чем дело? Неужели наши снова заняли село? Стали смотреть вниз. Советская пехота отчетливо обозначала ракетами свой передний край. И тут мы поняли: вражеские летчики перепутали цели и нанесли удар по своим. Наши «илы» бомбами и пушечно-пулеметным огнем окончательно подавили сопротивление гитлеровцев. Те не выдержали и отошли.

Всякое случалось на войне… Через два часа после возвращения на аэродром мы получили новое задание и вырулили на старт. Томительно потянулись минуты ожидания сигнала на взлет.

Неожиданно на аэродром примчалась «эмка». Из автомашины выскочил начальник штаба. Подбегая поочередно к самолетам, он кричал что-то летчикам. Вот он поднялся на плоскость моего истребителя и, пересиливая гул работающего мотора, крикнул:

 — Группа немецких асов только что перелетела из Старого Оскола в Россошь. Разведка донесла, что техники заправляют самолеты, а летчики через двадцать минут будут в столовой на обеде. Ваша задача обеспечить удар штурмовиков. Понял?..

Получив утвердительный ответ, он соскочил с плоскости и побежал дальше.

…Летели мы самым прямым путем. Линию фронта проскочили на бреющем. Вот и аэродром противника. В северо-восточном его углу двенадцать «юнкерсов». Идет заправка машин.

Два звена штурмовиков с ходу атаковали «юнкерсов», третье обрушило бомбы на домик, где находилась столовая. Удар был настолько внезапным, что гитлеровцы не успели укрыться в блиндаже и бомбоубежищах. Над стоянками поднялись черные столбы дыма. Зенитные батареи открыли было стрельбу, но под пушечно-пулеметными очередями наших истребителей сразу замолчали.

Штурмовики сделали пять заходов. Оставив за собой пылающий аэродром, они легли на обратный курс.

Задание было выполнено. Не потеряв ни одной машины, мы полностью уничтожили «особую» группу Геринга.

Этот вылет еще раз подтвердил золотое правило: «Бей врага тогда, когда он не ждет». Фашисты даже не предполагали, что в ясную погоду советские самолеты атакуют их аэродром. За свою беспечность они дорого поплатились.

Первый сбитый

Полеты на Сторожевое стали для нас привычными. Поэтому мы, хорошо зная маршрут, предварительно занимались только изучением целей.

В тот день все шло, как обычно. В шестнадцать часов мы вслед за штурмовиками поднялись в воздух. Внизу поплыла знакомая местность. Показался Дон. Наша переправа притоплена, чтобы в светлое время ее не обнаружил противник. Здесь всегда неспокойно. И сейчас на берегу рвутся вражеские снаряды.

Вот и Сторожевое. Трассы неприятельских зениток, кажется, распарывают воздух. Внизу и по сторонам рвутся снаряды. Не обращая на них внимания, штурмовики делают первый заход, второй, третий… Сбросив бомбы и израсходовав снаряды, они разворачиваются и, перестроившись в «клин», берут курс на свой аэродром.

Но один из «илов» задержался над целью и делает новый заход. Видимо, у него еще остались снаряды. Как раз в это время в воздухе появились три «мессершмитта» и устремились к одинокому штурмовику.

Полупереворотом вправо я вывожу машину на пересекающийся курс и даю заградительную очередь. Отказавшись от первоначального намерения, «мессеры» бросаются на меня. Обстановка невыгодная. Но я рад, что штурмовик теперь вне опасности, и вступаю в неравный бой.

Уверенные в своей победе, фашисты атакуют меня с разных направлений. Трассы их пулеметных очередей проносятся рядом. Используя преимущество в скорости, они повторяют заход за заходом и ведут огонь с ближних дистанций. Маневрируя, ищу удобный случай атаковать.

Вот один из «мессеров» несется мне навстречу. Выпущенная им короткая очередь попадает в мотор моего истребителя под острым углом и только вспарывает капот. В этот момент и я, поймав фашиста в прицел, нажимаю на гашетку. Слышен сухой треск пулеметов. «Мессершмитт» делает крутую горку, но в верхней точке теряет скорость и, перевалившись через крыло, штопором идет к земле.

 — Победа! Победа! — кричу от радости, провожая взглядом падающий самолет.

Торжествуя, я забыл, что фашистов было трое, и дорого поплатился. Пулеметная очередь, выпущенная другим «мессером», угодила в мою машину. В кабине блеснул огонек, по ногам хлестнули осколки разбитых приборов. Две разрывные пули попали в прицел и приборную доску, третья — бронебойная — оторвала у моего шлемофона левый наушник.

Почти инстинктивно сваливаю истребитель на крыло и имитирую падение. Винт, сделав несколько оборотов, останавливается. Земля приближается с огромной скоростью. Но машина хорошо слушается рулей. Выполняю еще виток и, вырвав самолет из штопора, иду на посадку. Сажусь в поле на аварийно выпущенные шасси. Только после приземления замечаю, что в двадцати шагах от меня глубокий овраг, заросший бурьяном.

Решив, что я сбит, фашисты прекратили меня преследовать и ушли за линию фронта. Надо мной не было ни одного самолета. С запада доносились раскаты артиллерийской стрельбы. Я достал индивидуальный пакет и перевязал себе ногу, в которую попало несколько мелких осколков разрывных пуль.

 — Фрицу капут! — весело сказал подъехавший на подводе колхозник. — Я весь бой видел от начала до конца. Что, ранен?

 — Немного задело.

Вскоре подошли еще несколько колхозников и председатель. Они помогли мне замаскировать самолет и выставили возле него охрану.

Когда мы добрались до деревни, уже стемнело. Председатель пригласил поужинать. Хата моментально наполнилась людьми. Со всех сторон посыпались вопросы.

 — Дайте человеку поесть, — вмешался хозяин. — По себе знаю, как после боя хочется есть. Бывало, в гражданскую, сходишь в атаку, кажется, барана на обед не хватит. Вот поест — тогда и поговорим.

Вопросы задавали мне самые неожиданные, но больше о положении на фронтах. Я едва успевал отвечать.

Седобородый старик, глядя на меня в упор, строго спросил:

 — Что ж, и дальше будете отступать? Немец Украину занял, к Дону подошел. Пора бы остановить его, дальше пускать нельзя.

Больно было слышать эти горькие слова. Но что я мог ответить? Я не сомневался, что врага остановим. Так и сказал колхозникам. Они тоже в это верили.

Переночевав, я позавтракал, поблагодарил хозяев за гостеприимство и отправился в соседнее село, где стояла санитарная авиаэскадрилья. Оттуда на По-2 меня доставили на наш аэродром.

Хотя возвращение мое было далеко не триумфальное, встретили меня хорошо. Младший лейтенант Степанов — летчик-штурмовик, которого я прикрыл от трех вражеских истребителей, — от всей души благодарил за выручку. Комиссар поздравил меня с открытием боевого счета.

 — Надеюсь, — сказал он, — эта победа не последняя. А то, что самого сбили — наперед наука, недаром говорится: за битого двух небитых дают… — И, помолчав, добавил: — За товарищескую выручку в бою объявляю вам благодарность.

 — Служу Советскому Союзу!

 — Мы с командиром решили передать тебе самолет штурмана полка.

От этих слов комиссара я совсем повеселел.

Когда я вернулся в свою землянку, Лавинский попытался меня уязвить:

 — «Безлошадник» пришел.

В другое время я, может быть, и не сдержался. Но сегодня мне не захотелось связываться с этим неприятным человеком. Ему ответили за меня другие летчики. Кудинов, усмехаясь, сказал:

 — Кто летает, того и сбить могут, а кто в землянке отсиживается, того и сбивать некому.

 — Разве на земле кто пришибет, — добавил Соколов.

 — Значит, командир, «семерочку» получаешь? — обрадовался Кузьмин, узнав, что мне дают машину штурмана. — Хорошо. А то летал на этой чертовой дюжине. Тринадцать есть тринадцать. Я ночь не спал, когда ты не вернулся. Чего только не передумал! Грешным делом и насчет тринадцатого номера. Да и как не думать: сбили тринадцатого сентября на самолете номер тринадцать, самолетов в группе тоже было тринадцать. В общем, кругом тринадцать, — закончил, довольный своим открытием, Кузя.

То, что меня сбили, летчики не считали моим позором. Шпильки Лавинского никто всерьез не принимал. На стареньком «харрикейне» я выдержал поединок против трех «мессершмиттов» и одного из них вогнал в землю. Это не поражение, а победа, и прежде всего моральная. Я еще раз доказал, что и на «харрикейнах» можно вести активный, наступательный бой. Именно такие выводы сделали летчики, обсуждая мою схватку с истребителями противника.

Разговор наш прервал звонок телефона. Меня и сержанта Простова начальник штаба вызывал на командный пункт.

Где батарея?

 — Наверное, в разведку, — гадал Простов, пока мы шли на командный пункт. — Люблю в разведку летать: вольная птица. Порезвиться от всей души можно. Какую цель выбрал, ту и обстреливай.

Помолчав, он спросил:

 — Поштурмуем, командир, на обратном маршруте?

 — Еще задание не получил, а уже штурмовать собираешься. Тороплив больно.

На командном пункте начальник штаба пригласил нас сесть и объяснил, зачем вызвал. Сегодня утром дальнобойная артиллерия противника обстреляла железнодорожную станцию Икорец, где производилась разгрузка наших воинских эшелонов.

 — Ваша задача, — сказал капитан Веденеев, — разведать артиллерийские позиции батареи и ее противовоздушную оборону. Предположительно, она находится в районе села Покровского. Если все ясно, можете идти. Вылет по готовности.

Это означало, что собраться мы должны в самый короткий срок.

 — Теперь обязательно придется штурмовать, — сказал я Простову, когда мы вышли с КП — Дальнобойные пушки замаскированы, а зенитки могут молчать до тех пор, пока их не начнешь щупать огнем. Вот что, Николай Николаевич: чтобы легче выполнить задание, давай разделим обязанности. Ты будешь смотреть за воздухом, а я — искать батарею. Штурмовать разрешаю только в паре, никаких одиночных действий. Полетим на высоте двести — триста метров. Будь внимателен к моим сигналам.

Линию фронта пересекли на бреющем восточнее станции Лиски. В лучах солнца ослепительно ярко поблескивал тихий Дон. Не видно было ни одного выстрела, ни одного разрыва. Все живое на земле как будто дремало, наслаждаясь теплым днем бабьего лета. Над полевым станом бывшего колхоза «Первое мая» поднимались синие дымки. Отчетливо различались походные кухни. У коновязей стояло много лошадей. Очевидно, в балке расположилась на привал вражеская пехота.

Под нами село Покровское. Его улицы пустынны. «Наверное, у немцев здесь штаб, — подумалось мне. — Потому и запретили всякое движение».

Странно ведет себя противник. Мы летаем над этим районом уже полчаса, а его зенитная артиллерия молчит. Кружим над селом, снижаясь до бреющего, просматриваем каждую ближайшую балку, но никаких признаков расположения дальнобойной батареи не замечаем. Неужели придется вернуться, не выполнив задания?

По дороге к Покровскому показался мотоциклист. Даю сигнал ведомому, и его самолет входит в пике. Огненные трассы накрывают цель. Молодец Простов, хороший стрелок. А он уже вывел машину из атаки и занял свое место в паре.

Решаю вернуться к бывшему колхозу «Первое мая» и атаковать расположившуюся там на привал вражескую пехоту. В этот район приходим внезапно со стороны солнца. Первые пулеметные очереди даем по коновязи. Она превращается в настоящий ад: лошади встают на дыбы, рвут поводья, мчатся в разные стороны. Создав панику, мы обрушиваем удар по скоплениям гитлеровцев у полевых кухонь и накрываем их двенадцатью реактивными снарядами. Повторяем атаку и бьем из пулеметов.

Только теперь заработала вражеская зенитная артиллерия. Трассы малокалиберных пушек проходят то справа, то слева. Небо усыпают разрывы снарядов. Резко бросаю самолет из стороны в сторону, уходя от прицельного огня. То же делает Простов.

Берем курс на свой аэродром. Вот и Дон с песчаными отмелями. За ним — сосновый лес. Разрывы вражеских снарядов остаются позади, а вскоре стрельба прекращается.

На аэродроме нас уже ожидала штабная «эмка». А нам было нечего сообщить.

 — Где батарея? — спросил командир, когда мы явились в штаб.

 — Не нашли, — ответил я.

 — А что ж вы тогда видели?

Я доложил обо всем по порядку. Выслушав меня, командир уставился в карту и задумался. Потом поднял голову и, как бы про себя, сказал:

 — А батарею-то мы ищем не там.

Помолчал еще немного и тоном приказа добавил: — Полетите сопровождать «илов». Возвращаться будете в сумерках. На обратном пути еще раз проведете разведку. Ищите батарею не в районе Покровского, а в десяти километрах южнее. Думаю, что зенитки, которые стреляли по вас во время штурмовки, охраняли не пехоту на привале, а дальнобойную батарею. Идите и получше продумайте маршрут разведки.

Группа штурмовиков, прикрываемая нашими истребителями, пересекла линию фронта, когда солнце уже клонилось к закату. На цель вышли в сумерках. «Илы» встали в круг и начали обрабатывать наземные цели.

С запада появились «мессершмитты». Прижимаясь к земле, они устремились к «илам». Но мы, имея преимущество в высоте, отбили их атаку.

Вдруг один из штурмовиков качнулся с крыла на крыло и перешел в крутое планирование. Почти у самой земли летчик старший сержант Глебов сумел выровнять подбитую машину и посадить ее на «живот». К несчастью, он сел на территории, занятой врагом. Надо было выручать товарища.

Оставив часть группы для прикрытия штурмовиков над целью, я со своим звеном поспешил к месту посадки Глебова. Как ему помочь? Принимаю решение — пулеметным огнем прижать гитлеровцев, которые бежали к нашему подбитому самолету, и дать возможность экипажу скрыться.

Так и сделали. Отбиваясь от «мессеров», мы одновременно простреливали и подступы к подбитому «илу».

Закончив работу, штурмовики направились домой. Мы с Простовым, сделав все, что могли, для выручки попавших в беду товарищей, взяли курс к району разведки. Уже начало темнеть, и поэтому пришлось лететь на предельно малой высоте. Минут через шесть прямо перед нами в сумерках обозначились длинные стволы дальнобойных орудий. Нам повезло: гитлеровцы, очевидно, только что размаскировали батарею, готовясь к ночным стрельбам.

 — Эх, рубанем! — решил я и нажал на гашетки пулеметов. К земле полетели огненно-красные струи. Смерчем промчавшись над батареей, я энергично отвернул машину в сторону. Простов в точности повторил мой маневр, и мы благополучно выскочили на свою территорию.

Теперь задача была выполнена полностью. Командир не ошибся: дальнобойная батарея противника оказалась именно в том районе, где он предполагал.

 — А Глебов, по-моему, должен вернуться, — сказал после посадки Простов.

 — Если не попал под наш огонь, вернется, — ответил я. — Ночью фашисты его не найдут.

Наши надежды оправдались: Глебов вернулся. Из его рассказа мы узнали подробности этого случая.

Посадив подбитую машину, летчик выскочил из кабины и осмотрелся. По полю к нему бежала группа гитлеровцев. Летчик снова забрался в бронированную кабину, достал пистолет и приготовился к последнему бою. В этот момент появились наши истребители и открыли по фашистам огонь. Те сразу залегли. Воспользовавшись этим, Глебов выскочил из машины и скрылся в неубранном подсолнечнике. Убедившись, что погони нет, он ночью стал пробираться к Дону.

На берегу реки летчик буквально наткнулся на фашиста, сидевшего в секрете.

Оглушив его ударом пистолета по голове, он сбежал к прибрежным зарослям. Сбросил здесь одежду и поплыл. На нашем берегу его встретили недружелюбно: связали, сунули в рот кляп и повели к командиру батальона, оборонявшего этот участок.

 — Откуда? — спросил майор.

 — Из штурмового авиационного полка, — ответил Глебов и рассказал обо всем, что с ним произошло.

 — Так это, значит, ты? — обрадовался командир батальона. — Мы видели, как тебя подбили. Думали, что погиб.

Однако радость не помешала майору позвонить в штаб и получить подтверждение, что с вражеской территории может действительно появиться старший сержант Глебов. Удостоверившись, что перед ним не лазутчик, комбат распорядился одеть летчика и накормить. Даже стопка спирту на этот случай нашлась.

Возвращение Глебова для всех было большой радостью, хотя к этому чувству примешивалась горечь утраты. В том бою, когда мы выручали сбитого Глебова, был смертельно ранен лейтенант Кудинов. Дотянув до аэродрома и посадив машину, он умер прямо в кабине. От нас ушел храбрый воздушный боец, замечательный товарищ.

Сверкая фонарями кабин в лучах предвечернего солнца, над задонскими полями идут штурмовики. Им поставлена задача — уничтожить живую силу и технику противника в «Орешке» — небольшой роще, расположенной южнее Воронежа. Над «илами» на разных высотах — от шестисот до полуторы тысячи метров — летят наши истребители. Если в заданном районе не окажется «мессеров», мы тоже будем штурмовать наземные цели.

Над передним краем штурмовики сделали горку и устремились в атаку. Видно, как на западной опушке леса заметались фашисты. Здесь у них стоят автомашины, бензоцистерны и полевые кухни. Воздушного прикрытия нет, — значит, можем штурмовать и мы. Выбрав цели, идем в атаку, град бомб и реактивных снарядов подкрепляем пулеметным дождем. На земле один за другим вспыхивают костры. Вскоре они сливаются в сплошное море огня. Горят автомашины и бензоцистерны, рвутся боеприпасы.

Очередной удар мы совместно со штурмовиками нанесли по западной окраине Воронежа. Нужно было разрушить кирпичные здания, превращенные противником в долговременные огневые точки. До самого вечера «илы» фугасками и реактивными снарядами уничтожали эти сооружения и засевших там гитлеровцев. Мы надежно прикрывали их с воздуха.

В этот день мы поработали особенно напряженно. Каждый из нас сделал по семь-восемь боевых вылетов. Усталость валила с ног. Стоило огромных усилий, чтобы не уснуть в самолете.

Наиболее удачным для нас, истребителей, оказался последний вылет. Встретив группу «юнкерсов», мы заставили их сбросить бомбы перед нашим передоим краем, по своей же пехоте.

Несмотря на сильный зенитный огонь противника, потерь у нас не было. Группа в полном составе пересекла линию фронта и взяла курс на свой аэродром. Солнце зашло. Штурмовиков, которые шли на бреющем, стало трудно различать на темном фоне земли.

Неожиданно самолет Простова, летевшего справа от меня, снизился метров до десяти, перевернулся через крыло и врезался в землю. Что случилось? Осколок снаряда повредил управление? А может, летчик был ранен? Я терялся в догадках, потрясенный гибелью товарища.

За время войны мне немало приходилось видеть смертей. Острота восприятия как-то притупилась. Но потеря Простова отозвалась в моем сердце резкой болью.

После посадки я доложил о случившемся. Никто не знал, почему погиб этот бесстрашный человек. И только во время ужина один из летчиков-штурмовиков помог раскрыть тайну. Оказывается, перед вылетом он попросил Простова выполнить вблизи своего самолета бочку. Возвращаясь с задания, Простое вспомнил об этом, снизился до бреющего и попытался выполнить фигуру. Но он не учел большого радиуса вращения истребителя вокруг продольной оси и задел крылом самолета за землю.

Нелепая смерть! В том, что это случилось, есть и моя доля вины. Как командир, я обязан был требовать от подчиненных строжайшего соблюдения дисциплины. У нас, к сожалению, не уделялось этому должного внимания. Мы делали упор на обучение летчиков воздушному бою, на освоение ими новых тактических приемов. Дисциплина, разумеется, неотделима от полета, от воздушного боя. Но надо было пресекать всякие проявления лихачества в воздухе, не оставлять без воздействия ни одного факта недисциплинированности…

Смерть Простова нас многому научила. Мы стали больше внимания уделять дисциплине полета. Особенно пристально следили за летчиками при возвращении с боевого задания, когда им, возбужденным боем, все кажется нипочем и хочется наслаждаться ощущением опасности…

По наземным целям

После гибели Простова в паре со мной стал летать сержант Кузьмин. Мы быстро слетались. Он понимал меня, как говорится, с полуслова, безошибочно угадывал мои намерения по эволюциям самолета. Незримые нити связывали нас не только в полете. Мы часто оставались вдвоем и на земле, вспоминали о прошлом, делились сокровенными мечтами.

Николай Кузьмин был самым молодым летчиком в полку. Смуглый, похожий на цыгана, восемнадцатилетний юноша снискал к себе любовь всего полка. Даже в кличке «Кузя» воплотилась та ласка, с которой относились к нему старшие летчики.

Первый раз мне пришлось действовать в паре с Кузьминым при налете на вражеский аэродром. В составе ударной группы мы должны были прикрыть штурмовиков на маршруте и над целью.

…До вылета остаются считанные минуты. Кузя немного волнуется, но старается не показать этого. А чего скрывать? Кто сейчас может быть спокойным? Не в гости летим. Тем более не в сумерках, а среди бела дня. На этот раз немцы могут встретить нас по-настоящему.

Привычный хлопок ракетницы. Над нами, словно сказочная птица, взлетает белая ракета.

 — Запускай моторы! — командует инженер.

Аэродром наполняется мощным рокотом. Закованные в броню тяжелые штурмовики и юркие истребители выруливают на старт.

Взлет. И вот мы уже идем по заданному маршруту, миновав линию фронта, углубляемся на территорию, занятую противником. В синей дымке показались очертания аэродрома. В воздухе спокойно. Успеют ли взлететь вражеские истребители? От этого многое будет зависеть. Еще минута, и мы окажемся над целью.

Очевидно, немцы уже заметили нас и подготовились к отражению атаки: на аэродроме ни души. Сейчас их зенитчики поймают наши самолеты в прицелы, а может быть, уже поймали и ждут удобного момента. Бесконечно долго тянутся секунды перед атакой! Кажется, что скорость машины недопустимо мала.

Вдруг все на земле и в воздухе ожило. В небе засверкали цепочки трассирующих снарядов, вокруг наших самолетов появились черные шапки разрывов. Но мы не остаемся в долгу, посылаем в ответ фугасные и осколочные бомбы, реактивные снаряды и пулеметные очереди. На вражеском аэродроме то в одном, то в другом месте появляются очаги пожаров.

Подаю команду «За мной!» и снова иду в атаку. Рев мотора заглушает мой голос, но я кричу:

 — Бей гадов, Кузя!

Кузьмин неотступно следует за мной, длинными очередями обстреливая зенитные пушки. Мы делаем атаку за атакой. Вражеские артиллеристы сосредоточивают весь огонь по нашему звену. Воспользовавшись этим, штурмовики и истребители непосредственного прикрытия выходят из зоны обстрела и ложатся на обратный курс. Вскоре и мы на бреющем полете скрываемся за лесом.

К концу сентября на нашем участке фронта противник прекратил атаки. Но движение в его прифронтовом тылу усилилось. По дорогам непрерывным потоком двигалась боевая техника. Что задумали немцы? Хотят возобновить наступление или создают видимость подготовки к нему, чтобы отвлечь часть наших сил со Сталинградского фронта?

В районе Острогожск — Каменка — Красное — Лиски заметно увеличилось количество зениток. Если раньше здесь находилось несколько батарей и их можно было обойти, то теперь вся эта территория прикрывалась мощным многослойным огнем. Все чаще наши самолеты возвращались с серьезными повреждениями, возросли потери.

 — Штурмовикам нужно менять тактику, а нам — способы взаимодействия с ними, — настаивал комиссар.

Была созвана специальная воздушнострелковая конференция. Ее участники — штурмовики и истребители — единодушно предложили увеличить высоту полета над вражеской территорией. Кроме того, мы обязались прикрывать штурмовиков не только от истребителей, но и от зенитной артиллерии противника. Для выполнения второй задачи решили специально выделить звено.

Забегая вперед, скажу, что принятые меры позволили резко сократить наши потери от зенитного огня.

Но вернусь к тому вопросу, который оставался для нас загадкой.

Чем же все-таки объяснить усиление противовоздушной обороны в районе Острогожск — Каменка — Красное — Лиски? Летаем на разведку с рассвета до темноты, а пока не можем сделать определенных выводов.

Вот и сегодня еще до восхода солнца к нам пришел штурман полка.

 — Есть, братцы, работенка, — сказал он, разложив карту. — Пойдете в прежний район. Просмотрите шоссейную дорогу от села Красное на запад, до самого Острогожска. Затем повернете на Алексеевку и далее на Павловск. Основная задача — уточнить направление движения механизированных частей противника. Маршрут немалый — сто восемьдесят километров. И опасный — в Острогожске и Алексеевке вражеские аэродромы. Лучше смотрите за воздухом.

К разведке мы уже привыкли, поэтому вылетели без специальной подготовки. Едва пересекли линию фронта, как попали под обстрел зениток. Маневрируя между разрывами снарядов, смотрю вниз и мысленно наношу на карту каждую обнаруженную батарею.

По мере удаления от фронта зенитный огонь становится слабее и наконец совсем прекращается. В оперативном тылу противника средства ПВО расположены лишь около крупных населенных пунктов и железнодорожных станций.

Взошло солнце. Осенний воздух чист и прозрачен, видимость отличная. Дороги забиты автомашинами. Они идут в сторону фронта. В кузовах — ящики, очевидно, с боеприпасами. По пыльным проселкам ползут танки, по тридцать — сорок машин в колонне.

Подлетаем к Острогожску. В него вливаются потоки машин со всех дорог. Такая же картина и в Алексеевке. Но почему автотранспорт не движется дальше? Ведь до линии фронта еще тридцать — сорок километров. Ответа пока не нахожу.

Закончив разведку, ищу подходящую для штурмовки цель. Выбираю колонну крытых тупоносых грузовиков, которая движется к железнодорожной станции. Атакую. После первой же пулеметной очереди головная автомашина останавливается и преграждает дорогу остальным. Еще атака. Горят, взрываясь, грузовики. Кузьмин, неотступно следуя за мной, тоже расстреливает автоколонну с боеприпасами.

Зенитные установки врага неистовствуют. Трассирующие пули и снаряды, кажется, сплели вокруг нас огненную паутину. Мы резко снижаемся и, используя рельеф местности, уходим из зоны обстрела.

В пятнадцати километрах от линии фронта, на проселочной дороге, Кузьмин заметил обоз. Он дает мне сигнал, и мы вместе устремляемся в атаку. Обезумевшие лошади несутся в поле, ломают повозки, рвут упряжь…

На аэродроме командир ждал результатов разведки. Штурмовики стояли наготове с заряженными кассетами и подвешенными бомбами.

Пока я докладывал, наши самолеты тоже успели заправить, и мы с Кузьминым вылетели сопровождать штурмовиков. Ведем их к одной из тех целей, которую только что обнаружили. Вот впереди показалась окутанная пылью автоколонна. Штурмовики перестраиваются и сбрасывают на дорогу серию осколочных бомб. Несколько автомашин взлетает на воздух, горят автоцистерны. Движение останавливается.

Истребителей противника нет, поэтому второй заход делаем всей группой. После пятой атаки дорога стала походить на огромного огненного змея.

…В тот же день я получил еще одно боевое задание.

Подхожу к Кузьмину и, пока не посвящая его в суть дела, спрашиваю:

 — Николай Георгиевич, как бы ты стал вести разведку зенитных батарей?

 — Очень просто, — не задумываясь отвечает он. — Взлечу, наберу высоту и буду смотреть, откуда по мне стреляют.

 — Но ведь батареи могут и не открывать огня по двум истребителям.

 — А мы пойдем бреющим. Пушка не иголка, найдем.

 — Найдем! Легко у тебя получается. Видишь, ястреб парит, он тоже вроде ведет разведку. Мог бы и ниже лететь, да, наверно, ему это невыгодно: слишком мал сектор обзора. Даже ястреб предпочел высоту. А нам тем более невыгодно лететь бреющим. Можно проскочить в ста метрах от батареи и не заметить ее. Если она и откроет огонь, не запомнишь, где расположены ее позиции.

 — Товарищ командир, — с улыбкой сказал ведомый, — из разговора я понял, что нам поставлена задача разведать зенитные батареи.

 — Правильно понял. Вот решим, как выполнять задачу, и полетим.

Кузя весело сказал:

 — Зачем мне думать? Ведь я ведомый. Куда ты, туда и я.

 — Что ж ты, все время будешь ведомым? Скоро звено получишь. Запомни: каждый должен уметь выполнять обязанности на одну ступень выше.

Ведомый в знак согласия кивнул головой.

Мы взлетели. Кузьмин держался слева. Со стороны солнца ему было удобнее наблюдать за маневрами моего самолета. На высоте тысяча двести метров пересекли линию фронта. В воздухе сразу появились шапки разрывов. Сначала они оставались позади, потом стали быстро приближаться: противник брал поправку.

Меняю курс и быстро теряю скорость. Разрывы уходят вперед: мы в безопасности. Немцы переносят огонь. Снова меняю скорость. Иногда снаряды рвутся совсем рядом.

На колене у меня прикреплена планшетка. На карте появляются все новые красные точки, которыми я обозначаю обнаруженные зенитные батареи.

Разведка закончена. Мы выходим из зоны обстрела и пересекаем линию фронта.

…На аэродроме к нам подошел инженер полка.

Осмотрев самолеты, он сказал:

 — Видать, сильный огонь был. Только больших дырок я насчитал в твоей машине около двадцати штук. И у Кузи не меньше. Ремонтникам до вечера хватит работы.

 — Было б просто удивительно, если бы мы вернулись без пробоин, — заметил Кузьмин. — Что там творилось! Ад кромешный! Крутились, как береста на огне!

После доклада о результатах разведки мы пошли в парк посмотреть, как ремонтируют наши машины.

 — Лучше новых будут, товарищи летчики, — обнадежил нас пожилой слесарь. — Сделаем так, что комар носа не подточит.

Мастера действительно делали все на совесть. Наложенные ими латки почти не выделялись на поверхности. Проверявшие качество ремонта инженер и механики не сделали никаких замечаний.

К утру наши машины выглядели как с иголочки. Даже трудно было узнать в них вчерашние старенькие «харрикейны».

 — Принимайте работу, товарищи летчики, — поглаживая усы, сказал наш новый знакомый — пожилой слесарь. — Летайте на здоровье, бейте фашистов проклятых, чтоб им пусто было. Мне тоже в восемнадцатом году приходилось бить немецких оккупантов. Жаль, что теперь не довелось. Просился в пехоту, а попал, по старости, в авиацию…

Боец хитро улыбнулся и продолжал:

 — Сначала думал, буду летать. Но какой из меня летчик? А на аэродроме всем дело найдется, потому как один воюет, а двадцать смотрят, что у него получается.

 — Вот уж в этом ты, отец, не прав, — вмешался молодой помощник слесаря. — Если бы не мы, как же летчики могли летать-то на самолете? Сам знаешь, что это за машина: чего в нее только не наставил человек. Тут и пушки, и пулеметы, и «катюши» вон подвешены… А приборов сколько в кабине. Нет, ты не прав…

 — Ты мне про это не говори. Я сам не хуже тебя знаю, что эта за машина. Только немца-то на ней бьет он, а мы на аэродроме сидим. Да что с тобой спорить, когда ты еще зелен в этом деле…

Слесарь махнул рукой и обратился ко мне:

 — Я знаю, товарищ летчик, что вы крепко устаете, а все же хочу просить вас зайти к нам на свободе в землянку. Рассказать, как фрицев бьете, а то ведь иные понятия не имеют, как вы воюете. Видели, как осколками самолет изуродован. А это, поди, малая доля из того, что рядом пролетели. Я-то знаю, что значит, когда снаряд поблизости рвется. Другой раз, кажется, душа совсем замрет. К земле, бывало, припадешь и держишься за нее, матушку. Но ведь то на земле, а в воздухе спрятаться не за что…

 — Обязательно зайду, — пообещал я. — И не один, а с напарником. С удовольствием поговорим.

 — Силен старикан, — сказал Кузьмин. — Такому не откажешь. Сегодня после полетов обязательно у него побываем, если, конечно, доживу до вечера.

Прибежал запыхавшийся посыльный и передал, что нас срочно вызывают на командный пункт. Когда мы пришли туда, там уже было несколько летчиков. Командир поставил задачу — сопровождать «илы» в район станции Евдаково.

Уже около недели штурмовики действовали только по коммуникациям противника. Немцы перешли к обороне и, по данным нашей разведки, создавали запасы продовольствия и снарядов.

 — Фриц зимовать на Дону собирается, — шутили летчики. — Только удастся ли ему здесь весны дождаться? Будем поддавать ему жару так, что и январь маем покажется.

Летим к дороге Острогожск — Евдаково. По ней, как сообщила разведка, движется большая автоколонна. Нашу группу ведет командир эскадрильи штурмовиков майор Исензон.

Сведения оказались неточными, машин на дорогах не было. А может быть, пока мы собирались, они успели уйти. Зато мы обнаружили другие, не менее важные цели — эшелоны на станции Евдаково. Ведущий разделил группу на две: одна громила эшелоны, другая уничтожала зенитные батареи.

Исензон — пожилой, чуть сутуловатый летчик — в прошлом был кузнецом. Он и теперь бомбит, словно молотом бьет: деловито, методично.

Штурмовкой заняты все — и штурмовики, и истребители. Рвутся и рвутся бомбы. Очередь за очередью посылаем мы по бегущим толпам солдат. Реактивные снаряды разносят вдрызг все, что попадается на земле. Это какие-то особые, неописуемые минуты, когда буквально сатанеешь. В самолете кажется тесно. Хочется соскочить на землю и собственными руками душить гадов…

Фашисты сопротивляются отчаянно, создали сплошную завесу огня. Но на нее не обращаем внимания. Даже когда один за другим упали сбитые истребитель и штурмовик, никто не дрогнул, не подумал об опасности. Хотелось бить, бить без конца.

Штурмовик лейтенант Минин обнаружил склад боеприпасов. Точно прицелившись, он сбросил на него оставшиеся бомбы. Склад взорвался. Сила взрыва была настолько велика, что самолет Минина разрушился и упал на землю.

Станция походила на кратер действующего вулкана, а мы продолжали штурмовать. С ожесточением стреляли в эту горящую и грохочущую массу.

Наконец штурмовики, подстраиваясь на маршруте, один за другим начали выходить из боя: израсходованы все боеприпасы, их не осталось даже на случай встречи с врагом на обратном маршруте.

Домой возвращаемся в лучах заката. День окончен. Сегодня фашисты еще раз почувствовали силу ударов советской авиации. «Черная смерть», как прозвали немцы наш Ил-2, во всю мощь прошлась по их эшелонам.

На ужин летчики шли возбужденные. Несмотря на понесенные сегодня потери, настроение у всех было приподнятое.

В столовой мы застали двух ребят за горячим спором. Маленький, подвижный истребитель Фатин, размахивая потухшей трубкой, доказывал могучему и спокойному штурмовику Морозову, что их удар по автоколонне противника был неточным. Ведь на дороге не возникло ни одного пожара. Он винил в этом штурмовиков.

Долго молчавший Морозов наконец встал из-за стола и, пригибаясь под низким для него потолком, подошел к Фатину.

 — Ничего-то ты, дружище, в бомбометании не смыслишь. Привык считать прямые попадания. А сегодня бомбы упали не дальше чем в пятнадцати — двадцати метрах от дороги. Значит, автомашины поражены осколками.

Фатин попытался возразить, но Морозов перебил:

 — Эх ты, злой истребитель, с одного раза все хочешь разрушить. Война продолжается, и сегодняшний вылет не последний. Мы еще покажем, как нужно драться. Пока руки мои держат штурвал, а глаза видят землю, буду бить фашистов смертным боем! Понял? — и Морозов сжал в кулаки свои огромные руки.

В его словах не было ни хвастовства, ни позерства. Эскадрилья Морозова действительно воевала хорошо. Когда она уничтожала гитлеровские огневые точки и наблюдательные пункты в городских кварталах Воронежа, удары отличались такой точностью, что можно было только удивляться.

После ужина мы с Кузьминым зашли в землянку ремонтников и рассказали о том, как воюют летчики наших эскадрилий.

Боевое счастье

Как ни старались мы действовать наперекор погоде, летая даже при низкой облачности, осень брала свое. Тучи стелились над самой землей, часто лил дождь. В боевой работе наступила вынужденная пауза. Используя ее, летчики обобщали накопленный опыт, техники и механики еще и еще раз тщательно осматривали самолеты и вооружение.

Однажды, когда мы на «пленуме друзей» обсуждали наиболее поучительные вылеты, в землянку вошел Виктор Олейников и озабоченно объявил:

 — Погода улучшается, с минуты на минуту можно ожидать задания, а техники такое натворили с нашими машинами, что до вечера не соберут.

Однако наш друг волновался напрасно. Техники и механики интересовались погодой не меньше нашего. Работая под открытым небом, они первыми заметили, что дождь перестал, и быстро привели самолеты в полную готовность. Вскоре поступил приказ вылетать. Предстояло разведать места сосредоточения танковых и механизированных частей противника западнее плацдарма, удерживаемого нашими войсками.

 — Кто со мной? — обратился я к летчикам. — Кроме ведомого, нужна еще одна пара. Приказано лететь в составе звена.

Вначале все промолчали. Видимо, дал о себе знать вынужденный пятидневный перерыв в боевой работе. Но тишина длилась лишь мгновение. Поднялся Егоров.

 — Прошу взять меня…

 — Вы же не из моей эскадрильи.

 — Хочу лететь.

 — Хорошо, полетим. Но только смотри не отстань. Снарядов немцы не пожалеют, крутиться придется порядочно.

 — Не отстану.

Уяснив задачу, мы направились к самолетам. В облаках появились разрывы, через них на землю струились лучи осеннего солнца.

Разбрызгивая лужи, четверка самолетов взлетела и взяла курс на запад. Под крылом замелькали раскисшие по-осеннему дороги, поплыли черные как воронье крыло вспаханные пары.

Вначале было тихо. Но стоило нам пересечь передний край противника, как в небе появились разрывы зенитных снарядов. Почти инстинктивно я изменил курс и высоту. Снаряды стали рваться правее и ниже. Маневрируя, мы все больше углублялись в тыл врага.

Чем дальше мы шли на запад, тем гуще и ниже становились облака, прижимая нас к земле. На такой высоте нас могли сбить даже из автомата. Пришлось чаще и энергичнее перекладывать самолет из одного разворота в другой. Остальные летчики повторяли маневр.

Звено достигло намеченного района. Противник, видимо, никак не предполагал, что в такую погоду могут появиться наши истребители. На опушке рощи, неподалеку от дороги, квадратами выделялись незамаскированные штабеля артиллерийских снарядов. А за деревней, в подлеске, по всем признакам, стояли танки.

Снижаюсь до бреющего. Следов гусениц не вижу. Значит, танки пришли сюда еще до дождей. Пролетаю над деревней. По улицам бродят отдельные солдаты. В одном из огородов вижу несколько бензозаправщиков. Подаю сигнал: «Делай, как я», прицеливаюсь и выпускаю два реактивных снаряда. Бензозаправщик вспыхивает. И сразу же по нас открывают огонь зенитки. Противник снял маскировку. В подлеске, где стоят танки, засверкали вспышки орудийных выстрелов. Знакомая картина!

Пока пара Егорова штурмует зенитные огневые точки, я со своим ведомым наблюдаю за подлеском, стараясь определить количество сосредоточенных там танков.

Закончив разведку, разворачиваемся на обратный курс. Видим — на дороге, километрах в десяти от подлеска, завязла в грязи колонна тупоносых грузовиков. Делаем один за другим три захода, и вот уже горят несколько машин.

На бреющем полете проскакиваем линию фронта и берем курс на свой аэродром.

 — Все глаза проглядел, — радостно встречает меня механик Васильев. — Нет и нет. Чего только не передумал! Говорили, что должны вернуться с задания через сорок минут, а прошло уже полтора часа.

Васильев заботливо осматривает самолет. На первый взгляд он медлителен. Но проходит совсем немного времени, и он успевает проверить всю машину.

Оружейник Закиров, заглянув в патронные ящики, улыбается до ушей и говорит:

 — Нет ни один патрон, товарищ командир. Хорошо работал. Мой сердца всегда веселый бывает, когда все патрон стреляешь. Еще заряжу, осечка не будет.

Оружейник ловко соскакивает с плоскости и скрывается в блиндаже, где хранятся боеприпасы. Через минуту он снова появляется, обвешанный пулеметными лентами, тщательно проверяет их, прежде чем заряжать оружие. С такой же быстротой и аккуратностью Закиров готовит к бою пушки, устанавливает на рейки реактивные снаряды. Закончив работу, он весело докладывает:

 — Все в порядке, товарищ командир. Можно везти от Шакир Закирова подарка фрицу. Ни одной задержка пушка не даст!

Васильев успел заправить самолет горючим и сжатым воздухом. Теперь он с отверткой в руках по-хозяйски проверяет надежность щитков.

Я пошел доложить о результатах разведки. Вернулся и сел рядом с летчиками звена, чтобы поговорить о прошедшем полете.

 — Смотри-ка, твой механик что-то нашел, — сказал мне ведомый.

Я обернулся и увидел Васильева на плоскости самолета. Взмахами рук он звал к себе и кричал:

 — Снаряд! Зенитный снаряд!

Мы все бросились к моей машине. На картере двигателя в развале цилиндров и в самом деле лежал снаряд. Он пробил дюралевый капот, но не разорвался. Вот так штука! Чудеса, да и только!

Никаких чудес, конечно, не было. Просто снаряд угодил в машину на излете и пробил лишь дюралевый капот. Но почему он не разорвался? Ведь лежал в развале горячих цилиндров.

Взять немецкий гостинец в руки никто не решался.

Подошел техник звена по вооружению Павлычев. Внимательно осмотрев находку и убедившись в неисправности взрывателя, он снял снаряд и сказал:

 — В рубашке ты родился…

 — Может быть, — весело ответил я. Меня почему-то и теперь не тревожила мысль о грозившей опасности.

…За ночь тучи разошлись. День обещал быть хорошим. Рано утром меня разбудил Вася Соколов.

 — Ты в сны веришь? — спросил он. — Не сердись. Я тоже не верю, но на душе почему-то тоскливо. Понимаешь, вот говорю сам себе, что все это ерунда, бабушкины сказки, предрассудки, а грудь давит какое-то предчувствие. Как в тот день, когда меня над Давыдовкой сбили…

Вид у Васи был действительно встревоженный, и я не мешал ему выговориться.

 — Снится мне, — продолжал Соколов, — что идем мы с тобой в Кинешме около моего дома и будто бы мы не знакомы. Смотрю, а ты отходишь все дальше и дальше, потом погрозил мне и говоришь: «Смерти боишься? Эх ты, чудак, а мы с ней, знаешь, рядышком».

 — И тут ты проснулся? — с насмешкой спросил Орловский.

 — Да, тут я и проснулся, — не заметив насмешки, подтвердил Вася.

 — Черт с ним, с этим сном! — сказал я как можно беспечней. — Смерть с нами рядом, да не в обнимку. Вставайте, а то еще что-нибудь приснится.

 — Ночи стали длинные, спим много, вот и лезет в голову всякая ерунда, — добавил Кузьмин, выглядывая в окно.

Повариха Тетя Катя, полная, добродушная женщина, как обычно, весело пожелала нам счастливого дня. Она называла нас не иначе как «мои ястребки» и относилась к нам по-матерински.

Мы еще не кончили завтрак, когда в столовую вошел начальник штаба и пригласил меня и Соколова на КП.

Перед нами поставили задачу — установить конечные пункты движения вражеских автоколонн. Если они доставляют грузы к прифронтовым селам, можно сделать вывод, что неприятель готовится к зиме и пополняет запасы. А если пути грузового транспорта обрываются возле железнодорожных станций — не будет ошибкой предположить, что противник перебрасывает технику и снаряжение под Сталинград…

Дороги начали слегка подсыхать, автомобильное движение на них усилилось. С воздуха мы это сразу заметили. Когда встречались вражеские автоколонны, так и подмывало дать по ним одну-две пулеметные очереди. Но наша главная задача состояла не в этом, и мы, преодолевая искушение, их не трогали. Внимательным наблюдением установили, что большинство автомашин с грузом направляется к прифронтовым железнодорожным станциям.

Полет протекал на редкость спокойно. Казалось, что у противника здесь вообще нет зениток. Маскируясь шестибалльной облачностью, мы наблюдали через «окна» за движением на земле и делали пометки на картах.

На железной дороге почему-то было тихо. До станции Валуйкн нам не встретилось ни одного поезда. Попадались лишь вагоны, стоявшие в тупиках.

Но вот вдали показался дымок. Продолжаем полет, не меняя курса. Дав сигнал Соколову «Атакую один», я пошел вниз. Вася решил не отставать. Как только мы вышли под облака, зенитная артиллерия заговорила во весь голос: били пулеметы и малокалиберные автоматические пушки, установленные на платформах воинского эшелона. Мы прошлись вдоль состава, стреляя по крышам вагонов. Сделав еще одну атаку, с набором высоты развернулись на восток, стараясь выйти из зоны обстрела.

В этот момент сильный удар заставил меня съежиться. Самолет словно остановился и сразу же бессильно свалился на правое крыло. Я бросил взгляд на правую плоскость. Рядом с кабиной в крыле зияла огромная дыра. Машина почти не слушалась рулей управления. «Прыгать, — мелькнула мысль. — Но куда — кругом фашисты».

Огромным усилием я вывел машину из глубокой спирали. О противозенитном маневре нечего было и думать: подбитый самолет мог лететь только по прямой. Утихший на несколько секунд огонь возобновился с новой силой. Тяжелее всего чувствовать себя таким беспомощным под обстрелом зениток. Расчет — лишь на слепое счастье. Словно не ты управляешь судьбой, а она крепко держит тебя в своих руках.

Бесконечно долгими кажутся минуты. Разрывы снарядов сгущаются правее самолета. Значит, немецкие зенитчики не учитывают скольжения подбитой машины. Это хорошо, мои шансы на спасение повышаются…

Вот и Дон. За ним наши. «Теперь не возьмешь! — торжествую я. — Не возьмешь!»

Сели удачно. Когда я зарулил на стоянку, Васильев ахнул от удивления.

 — Вот это да! Такого еще не было, товарищ командир!

А Закиров, чтобы показать величину пробоины, просунул в нее голову.

 — Понимаешь, получается, как во сне, — сказал подошедший Соколов. — Побывал рядом со смертью. Уклонись вражеский снаряд на два-три сантиметра в сторону и задел бы взрыватели твоих реактивных. Тогда бы капут. У меня сердце оборвалось, когда твой самолет перевернуло и потянуло к земле. Ну, думаю, все. Нет, смотрю, выходишь. А по моему самолету фрицы не выпустили ни одного снаряда, весь огонь сосредоточили на твоей машине — смотреть страшно…

 — Со смертью рядом, да не в обнимку с ней, — повторил я сказанное утром. Правда, уже не так беспечно.

Особое задание

 — Какая тишина… А воздух! — сказал Кузьмин, полной грудью вдохнув прохладу ночи.

Над светлеющим горизонтом догорала последняя неяркая звезда. Приближался рассвет. Кустарники на окраине аэродрома тонули в молочном тумане.

 — Эх и погодка! — продолжал восторгаться Кузьмин. — Даже трава от росы пригнулась. А высота — «миллион километров». Меня еще отец учил, что обильная роса к хорошей погоде.

«Сегодня будет жарко, вылетов шесть-семь придется сделать», — подумал я.

Наверное, и Кузьмин подумал о том же.

 — При такой погоде, — сказал он, — мы не одного фашиста на тот свет отправим. Только бы дождя не было. Только бы…

Несколько минут мы шли молча. Но доброе настроение, с которым Кузя сегодня проснулся, не позволяло ему молчать, и он пустился вспоминать детство. Высокая некошеная трава хлестала по голенищам сапог, обильно смачивая их росой. Из-под куста вспорхнул потревоженный жаворонок.

 — Разбудили… Свернем в сторону, у него, наверное, здесь гнездо, — Кузьмин стал обходить предполагаемое жилье птахи, забыв, что осенью они никаких гнезд не вьют.

Со стоянок доносился стук молотков. Это ремонтники восстанавливали наши самолеты.

 — Работают на славу, — сказал я. — Молодцы механики: подгонять не надо, сами понимают. А мой Васильев так и считает, что воюет вместе со мной. Когда я сбиваю самолет, он рисует на борту звездочку и своим друзьям говорит, что это мы за Ленинград сбили. Он ведь ленинградец.

Когда мы подошли к самолетам, Васильев доложил, что ремонт заканчивается.

 — Благодарю за службу, товарищи!

 — Служим Советскому Союзу, — послышалось в ответ.

 — Разрешите продолжать? — спросил Васильев и снова принялся за работу.

С северной стороны аэродрома послышался шум По-2.

 — Рано проснулся «кукурузник». Еще солнце не взошло, а он уже в воздухе, — пошутил Кузьмин.

Из-за леса вынырнул самолет. Он шел на малой высоте.

 — Начальство летит! — сказали мы почти одновременно, заметив на киле голубую полоску.

 — Наверняка что-то важное, раз сам прибыл, — добавил Кузьмин.

Как только По-2 срулил с полосы, к нему подошли командир и комиссар полка. Прибывший генерал принял рапорт и направился на командный пункт.

 — Пошли и мы туда, Кузя. Видишь, связной за нами бежит.

Я не ошибся. Связной передал нам приказание явиться на КП.

Генерал, не дослушав наших докладов о прибытии, начал сразу же ставить задачу.

 — Полетите на разведку, — говорил он. — Ваша задача определить на участке Валуйки — Алексеевна железнодорожный перегон с наиболее интенсивным движением поездов или станцию со скоплением эшелонов. Нужно перекрыть этот путь не менее чем на трое суток. После разведки пойдете со штурмовиками наносить удар. Все ясно?

 — Так точно, — ответил я.

 — Выполняйте, да поосторожней, не зарывайтесь, — уже другим тоном, по-отцовски, добавил генерал. Мы поспешили к самолетам.

 — Все в порядке, товарищ командир, — доложил Васильев. — Ремонт закончен, машина к полету готова. Боялся, что не успею. Когда увидел, что вы пошли на командный пункт, у меня аж сердце екнуло. Однако успели.

Через пять минут мы с Кузей взлетели и взяли курс на запад.

Скоро линия фронта. Не однажды приходилось ее перелетать. И на малой высоте, и на большой, и за облаками, и под ними. Испытали мы здесь и однослойный и трехслойный огонь. Но никогда я так не тревожился, как сегодня. Не за свою жизнь, нет. Просто хотелось как можно лучше выполнить задание. Понимал, что оно очень важно. Ведь не зря сам генерал прилетел.

Линию боевого соприкосновения решил перейти южнее города Павловска на Дону. Всходило солнце. Розоватые лучи играли на влажной листве деревьев, на крышах домов прифронтовых деревень. Вот и передний край. Сейчас фашисты начнут наводить орудия и откроют огонь.

Над землей — серая полоска тумана. Резко снижаюсь, чтобы скрыться за ней от наблюдения с земли. Кузьмин без сигнала понял маневр. На предельной скорости, чуть касаясь туманного покрывала, уходим в глубь территории, занятой противником.

Полоска тумана внезапно кончилась, и тотчас захлопали зенитки. Маневрируя между разрывами, набираем высоту. По мере приближения к железной дороге обстрел усиливается.

Показалась Алексеевка. Станция почти пуста. На путях разбросаны вагоны — результат недавнего налета наших штурмовиков. Однако дорога работает. «Значит, восстановили», — отметил я про себя и лег на курс Алексеевка — Острогожск. Черные султаны разрывов появлялись то слева, то справа.

На перегоне показался длинный состав. Он шел в сторону фронта. Дым, вырываясь из паровозной трубы, расстилался над вагонами и, словно зацепившись за придорожные телеграфные провода, долго не расходился. В одном месте рельсы сбегают в глубокую выемку. А что, если?.. Несколько секунд раздумья — и принимаю решение: атаковать состав в момент выхода паровоза из выемки.

Поезд быстро бежит между холмов. Не спускаю взгляда с намеченной точки встречи паровоза с реактивными снарядами.

 — Еще рано, рано, — повторяю про себя, словно боюсь сорваться раньше времени. Минута, другая, третья… Пора! Энергично развернув самолет, круто пикирую до бреющего полета. Лишь бы не ошибиться, не промахнуться. Под самолетом все слилось в сплошной серый фон. С эшелона не стреляют. А может быть, я просто не замечаю?

Паровоз выскочил из выемки. В это время мой самолет находился от него на расстоянии не больше четырехсот метров. Бросаю сектор газа. Левая рука легла на кнопки сбрасывателя реактивных снарядов. Нажим ладонью — и впереди, совсем близко, под паровозом блеснули вспышки разрывов.

Самолет проносится над дорогой. Увеличиваю левый крен, теперь мне видно, что делается на дороге. Черное тело паровоза, окутанное паром, лежит на насыпи. На него, вздымая серую пыль, наползают вагоны, доверху заполняя выемку.

Кажется, только сейчас сделал первый вздох после атаки, вспомнил о боевом друге. Где он? Кузя летел в двухстах метрах позади.

Дело сделано! От радости хочется кричать, петь… Маневрируя, пробиваемся сквозь шквал зенитного огня и берем курс на свою территорию. Какая удача! Выполнили задачу, которую должны были решить штурмовики. Движение по обходной железной дороге на фронт остановлено.

На аэродром мы сели, не сделав даже традиционного круга. Быстро подрулили к стоянке. Нас встретил генерал, с нетерпением ожидавший результатов разведки.

 — Ваше приказание выполнено, товарищ генерал… — И я подробно доложил о вылете.

Генерал внимательно выслушал и, отступая от всякой официальности, взволнованно произнес:

 — Да знаете ли, что вы сделали, дорогие мои?

 — Знаем, товарищ генерал. Потому и делаем, что знаем, — восторженно ответил Кузьмин за нас обоих.

 — За отличное выполнение задания представить к правительственной награде, — приказал генерал командиру полка.

Он тут же отдал распоряжение произвести фотографирование разбитого поезда.

К обеду были получены снимки. Мы с Кузьминым превратили в груду обломков эшелон из нескольких десятков вагонов с танками и солдатами.

 — Хорошо получилось, — говорил Кузьмин. — И как это ты догадался атаковать? А зенитки что делали! Думал, собьют.

 — Неужели? Знаешь, во время атаки, кроме паровоза, ничего не видел, — сказал я и в свою очередь спросил: — А почему ты отстал во время атаки?

 — Не хотел пропустить поезд, — объяснил Кузя. — Я сразу понял твой замысел и для полной гарантии решил отстать. Если бы ты промахнулся, атаковал бы я. А все же хорошо получилось. Удачно.

Праздник ратного труда

У наших друзей праздник — годовщина организации штурмового полка. Еще накануне вечером мы сговорились поздравить товарищей по оружию.

С утра, после первых вылетов, на аэродроме появилось армейское начальство. Бригадный комиссар Рамазанов неторопливо переходил от самолета к самолету, расспрашивал летчиков об их жизни, полетах, о доме.

 — Как дела? — по-отечески спросил он у Кузьмина.

 — Воюем, товарищ бригадный комиссар.

 — Слыхал я про ваше звено. Хорошо воюете. А что же у вас ни одного ордена нет?

 — Нам про это знать не положено. Наше дело воевать, а к орденам представляет начальство, — весело отвечал Кузьмин.

 — Летали сегодня?

 — Только что возвратились.

Кузьмин определенно понравился Рамазанову.

 — Ну как, наступать будем? — обратился комиссар уже ко всем.

 — Этого и ждем, — раздалось сразу несколько голосов. — Только когда, товарищ бригадный комиссар?

 — Терпение, товарищи. Время работает на нас. Сами, наверное, видите, что фашисты выдыхаются. Судя по вашим докладам, готовятся зимовать в донских станицах.

 — Вот бы их зимой накрыть на Дону, как под Москвой накрыли, — сказал Соколов. — Нам бы только самолеты отечественные получить! Эти «харрикейны» так надоели: ни скорости, ни связи. Хорошо, что наше оружие установили, а то бы совсем труба.

 — Будут и самолеты. Будут! — заверил Рамазанов. — Сегодня ваши друзья штурмовики за хорошую работу ордена получают. Думаю, что и вас в скором времени поздравлять будем.

Попрощавшись, Рамазанов пошел к штурмовикам.

Когда мы остались одни, Кузьмин спросил у комиссара полка:

 — Что же нужно сделать, чтобы быть награжденным?

 — Мы награждены доверием народа, — сказал комиссар. — Бьем фашистов, отстаиваем нашу страну. Это самая большая награда.

Комиссара поддержали другие.

 — Да не за орденами я гонюсь, — защищался Кузьмин. — Дело не в наградах. Но с орденом все-таки как-то лучше.

Все засмеялись.

Пока мы вели этот разговор, штурмовики обратились к командованию с просьбой — в честь годовщины слетать на задание всем полком. Вылет был разрешен. Цели — эшелоны на станции Каменка и автомобили на дорогах. Нам, как обычно, предстояло прикрыть штурмовиков и подавить зенитную артиллерию противника.

К цели подошли внезапно. Зенитные батареи, охранявшие Каменку — одна в саду, другая в открытом поле, — были накрыты реактивными снарядами истребителей. Почти одновременно пошли в атаку штурмовики. На станции, наверное, стоял эшелон с пехотой. Было видно, как обезумевшие фашисты разбегались в разные стороны. Бомбы штурмовиков падали на вагоны. Длинные пулеметные очереди настигали бегущих.

Вылет закончился успешно. Вечером в столовой состоялось торжество. Сооруженную наспех сцену украсили колосьями пшеницы. Это постарались девушки из батальона аэродромного обслуживания. Их пригласили на вечер и разрешили переодеться в гражданское платье. Рядом с солдатскими сапогами замелькали лакированные лодочки. Пришли девушки из деревни.

При взгляде на сцену, убранную колосьями, могло показаться, что предстоит отчетный доклад председателя колхоза. Все было так уютно и мирно.

Появились командир штурмового полка, комиссар, начальник штаба. Началась церемония вручения орденов. Первым к столу подошел Морозов, потом Саша Загородний. Они награждены орденом Ленина. За ними — летчики, которым вручили орден Красного Знамени. В честь каждого награжденного баянист исполнял туш, а все присутствующие горячо аплодировали. С восторгом и гордостью смотрели мы на орденоносцев.

После вручения наград состоялся ужин, а потом начались танцы. В одиннадцать часов вечера, когда пары танцоров только что закончили вальс, вдруг раздался громкий голос:

 — Красноармейцы батальона, выходите строиться! Команда касалась девушек, ее подал лейтенант, командир роты БАО.

 — Как ты осмелился здесь кричать? — набросилось на него сразу несколько человек. — Ты здесь не хозяин!

Перед лейтенантом в угрожающей позе появился богатырь и красавец Коля Орловский.

Командир роты, не предвидевший такого оборота, молча стоял и не знал, как поступить: настаивать бессмысленно, отступить — неудобно перед подчиненными. На помощь пришел комиссар штурмового полка.

 — Вы, наверное, не в курсе дела, — обратился он к лейтенанту. — Командир вашего батальона разрешил Девушкам сегодня, по случаю нашего торжества, присутствовать на вечере до конца.

Все уладилось. Танцы продолжались. Расходились поздно, когда на востоке уже занималась заря. Вздремнули часок на аэродроме, прямо у самолетов.

Несмотря на прекрасную погоду, до полудня заданий не поступало. В час дня застучал телеграф. Солдат-телеграфист переписал с ленты телеграмму и передал ее оперативному дежурному. Через несколько минут летчики получили задачу — прикрыть двенадцать штурмовиков, которые должны нанести удар по железнодорожной станции Алексеевка. Там скопились эшелоны с живой силой, боеприпасами и бензином.

Маршрут знакомый, но трудный: предстоит пересечь линию фронта, пролететь восемьдесят километров над территорией, занятой противником, и вернуться обратно, преодолевая многослойный зенитный огонь.

Группу прикрытия составили две пары: я с Соколовым и Лавинский с Кузьминым.

…Штурмовики летят в плотном боевом порядке. Моя пара прикрывает их со стороны солнца, Лавинский — с противоположной. Идем над территорией противника, на небе ни облачка, яркие лучи ослепляют. Миновали предполагаемую зону зенитного обстрела. Справа, вдалеке, встречным курсом пронеслись четыре самолета. Безусловно, это — немцы. Либо они нас не заметили, либо только сделали вид.

Обдумываю план атаки железнодорожных эшелонов. Сегодня у меня сто пятьдесят восьмой вылет и шестидесятая штурмовка, если, разумеется, с истребителями противника не придется вести боя.

Перед нами Алексеевка. Штурмовики встали на боевой курс. И тотчас со стороны солнца к нашим самолетам потянулись огненные трассы. Вражеские истребители! Машина Васи Соколова, осыпаемая пулеметными очередями, с резким снижением вошла в глубокую спираль.

Отвернув в сторону, я приготовился к отражению следующей атаки врага. Нужно разобраться в обстановке, установить количество самолетов противника, занять такое положение, чтобы отрезать им подступы к штурмовикам. Осматриваюсь. «Илы» — над станцией, рядом с ними два наших истребителя. Ближе ко мне четыре «Макки С-200». Фашисты идут с глубоким планированием. Увеличив интервал между парами, они стараются взять меня в клещи.

Разворачиваю самолет на встречнопересекающийся курс и, увеличивая ракурс, затрудняю противнику прицеливание. Нетрудно определить, что на «макках» летчики не из сильных: стреляют плохо. Опытный истребитель никогда не откроет огонь раньше времени. А эти бьют с больших дистанций, когда вероятность попадания совсем незначительная.

Разойдясь с нами на встречных курсах, фашисты с набором высоты начали разворачиваться для следующей атаки. У них — преимущество в высоте, да и самолеты превосходят наших «харрикеинов», особенно в вертикальном маневре.

Решаю перенести бой на малую высоту. Там и пилотировать сложнее, и труднее использовать вертикальные маневры. Гитлеровцы принимают вызов, снижаются, повторяя те же приемы, что и прежде. Но следующую их атаку мы отбиваем уже вчетвером: подошел Соколов и пара Лавинского. Случилось так, что мы начали драться один на один и тут фашисты сразу почувствовали свою слабость. Они попытались уйти, но, прижатые к земле, были вынуждены продолжать бой. Мы навязывали им лобовые атаки: самолеты проносились совсем рядом друг от друга и не сталкивались просто чудом.

Наконец мне удалось зайти в хвост фашисту. Тот попробовал выйти из-под удара крутой спиралью, но, сделав виток, отказался от этого маневра, чтобы не врезаться в землю. Он стал бросать самолет из стороны в сторону, стараясь помешать мне вести прицельный огонь. В то же время стремился набрать высоту и подвести меня под удар своего напарника.

В решающий момент мне пришлось отказаться от преследования фашиста. Неожиданно попал в беду Кузьмин. К хвосту его самолета потянулись пулеметные трассы. Медлить нельзя. Атакую врага с левым боевым разворотом. Вот он уже в прицеле, и я длинной очередью накрываю его. «Макки» вздрогнул, перевернулся через крыло и, опустив тупой нос, перешел в штопор. Не выполнив и витка, он почти отвесно врезался в землю. Потеря ведущего сломила волю остальных гитлеровцев, они стали удирать. Но удачно выпущенные Лавинским два реактивных снаряда сразили еще одного из них.

Бой окончен. Готовые к отражению новых атак, мы заняли свои места в общем боевом порядке.

Домой возвращались в приподнятом настроении. На обстрел зенитной артиллерии почти не обращали внимания. Как всегда после удачного боя, появилось то пренебрежение к опасности, которое подвело уже не одного летчика.

Случайно в стороне замечаю истребителя. Чей это и почему один? А самолет продолжает лететь, не меняя курса. Он подходит ближе. Можно без ошибки сказать — это наш «як». Но как он сюда попал?

Пересекли линию фронта, а «як» неотступно следует за нами. Вскоре он без труда обогнал нашу группу и, снизившись, пошел на посадку на наш аэродром. С завистью смотрели мы на этот прекрасный отечественный самолет.

Оказывается, на «яке» летел командир дивизии полковник Савицкий. Он решил посмотреть летчиков в деле, проверить правильность тактических приемов в воздушном бою и при сопровождении.

Вечером полковник Савицкий провел с нами разбор воздушного боя. Он отметил, что дрались мы хорошо, упорно. Но указал и на серьезный недостаток — на слабую осмотрительность в воздухе. Именно поэтому мы позволили противнику внезапно нас атаковать.

В наступлении

Ноябрь 1942 года начался свирепыми ветрами и снегопадом. Погода стала нелетной. На южных фронтах, под Сталинградом, назревали грандиозные события, а у нас царило затишье. Днем подробно разбирали проведенные бои, извлекая из них уроки. После занятий читали, предавались воспоминаниям, беседовали, спорили, играли в шахматы. И все равно свободною времени оставалось очень много. «Отсыпаемся за старое и вперед», — шутили летчики.

Но отоспаться оказалось не таким уж трудным делом, и от безделья мы затосковали. А летной погоды все не было и не было.

Подошел праздник. Скромно отмечали мы годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. На торжественном вечере раздали подарки: милые скромные пакеты, присланные из тыла. Мне достался кисет, в который была вложена записка, не очень грамотная, но сердечная. Незнакомая женщина искренне поздравляла меня с праздником, желала боевых успехов и наказывала сильнее бить фашистов.

Мы гордились этими подарками. Летчики и техники хвалились вышитыми платочками, варежками, полотенцами. В некоторых посылках — от девушек — были фотокарточки, наклеенные на так называемые «листки учета боевых подвигов». Девушки просили возвратить им эти своеобразные «отчеты», когда окончится война. С того дня у многих из нас появились новые знакомые, с которыми завязалась переписка.

К середине ноября мы перелетели на другой аэродром, расположенный на правом крыле Донского фронта. Летный и технический состав разместился в каменных полуразрушенных домах, окна которых были заткнуты соломой. Спали мы в меховых комбинезонах, скучая по теплу.

 — Эх, в баньке бы помыться, — мечтательно говорил Кузьмин, ложась спать. — Да веничком похлестать себя от души.

Помечтав перед сном, Кузя с головой зарывался в солому.

А погода лютовала. Обильные снегопады засыпали все. С утра до вечера, а иногда и по ночам мы трудились на аэродроме, поддерживая летное поле в боевой готовности. Рулежные дорожки расчищали вручную, взлетно-посадочную полосу укатывали тракторами.

По дороге круглые сутки шли и шли небольшие группы и целые подразделения пехоты. Двигалась артиллерия, танки — все в сторону фронта.

По масштабам передвижения войск можно было догадаться, что идет концентрация сил, собирается кулак, который скоро должен стукнуть по немецкой обороне.

Однажды мимо нас проследовал лыжный батальон. Бойцы в белых халатах шли проворным размашистым шагом, крепкие, здоровые.

Они так ловко пристроили за плечами автоматы, что своим видом напомнили мне охотников из тайги.

 — Как идут, как ловко у них получается! Вот это подобрали! — восхищался Соколов, глядя на здоровенных парней.

 — Откуда, братцы? — не выдержал Егоров.

 — Из Сибири. Красноярск знаете? Оттуда, — бросил на ходу один из лыжников.

 — Дело будет, — заключил Кузьмин. — Сибиряки пошли! Они под Москвой дали немцам жизни, теперь сюда идут.

Мне было приятно слушать, когда так говорили о моих земляках.

А войска все шли и шли.

18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный комиссар Рамазанов. Он приказал собрать летный состав в штабе. Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать наш разговор, Рамазанов начал:

 — Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра Донской фронт переходит в наступление.

Общий вздох летчиков был ответом на эти слова. А Рамазанов, немного помолчав, улыбнулся и продолжал:

 — Все мы ждали этого дня. Все! Верно?

 — Верно, — ответили мы хором.

 — Вот и дождались. Теперь дело за каждым из вас. Ваш полк будет прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта…

Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял он в душе каждого из нас! Слышались голоса:

 — Завтра долбанем!

 — Хорошо бы получить новые самолеты.

 — Ничего, и на этих ударим.

Поздно вечером командир полка объявил приказ на завтра. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.

Мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.

Наступила темная, снежная ночь. Спать не хотелось. Трудно было уснуть перед наступлением, которого столько ждали…

Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на аэродром. Было тихо, тише, чем обычно. По-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики возились у самолетов.

Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе забухало, загромыхало.

Началось!

И до того приподнятое настроение стало еще более торжественным. Наступаем!

 — Ура!

 — Наступаем!

Подходит время вылета. Но что за погода? Снег, туман — никакой видимости. Мы готовились, ликовали, а праздник, кажется, начинается без нас.

Вылет отложили. Настроение омрачилось, но каждый все-таки надеялся, что просидим без дела недолго. Не может быть, чтобы «небесная канцелярия» устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходил: дежурили около машин.

Но погода действительно крепко подшутила над нами: опустился вечер, а мы так и не поднялись в воздух. С аэродрома уходили молча. Артиллерийской канонады уже не было слышно. Доносились лишь отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя.

Послышались недовольные голоса:

 — Люди воюют, а мы смотрим.

 — Даже и не смотрим, а ждем…

 — Эх, хотя бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!

Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся. Полк получил боевую задачу — штурмовать отходящего противника. Летать можно было только парами: облачность сковывала маневр большой группы.

Фашисты отступали. Летчики штурмовали преимущественно дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны — расстреливали все.

За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до семидесяти. Зенитная оборона врага была дезорганизована. Не появлялись и немецкие самолеты: большинство из них наши танкисты захватили прямо на аэродромах. Мы наносили удар за ударом, не встречая серьезного сопротивления.

В этот день мы здорово устали, и вечером как-то особенно захотелось заглянуть на гостеприимный огонек, посидеть в тепле и в домашней уютной обстановке. Такая возможность у нас была: по соседству с нами жила эвакуированная из Ленинграда семья Череновых — Вера Антоновна и две ее дочери Леля и Наташа. Пол в комнате Череновых был чисто вымыт, в «буржуйке» весело потрескивали дрова.

Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами и стала корить за то, что не были вчера.

 — Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день без дела просидели, когда другие воевали, — вмешалась пятнадцатилетняя Леля.

 — Перестань, стрекоза, — вступилась за нас Наташа. Она была старше сестры и относилась к ней покровительственно.

 — В самом деле, вчера нам стыдно было зайти, — поддержал Лелю Егоров.

 — А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, — говорила Вера Антоновна. — Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись. Ну, в добрый час! Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били? А главное, что теперь — все дома.

Разговор незаметно сменился воспоминаниями о мирной жизни. Вера Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до этого счастливого дня было еще очень далеко, но все мы охотно поддерживали разговор.

Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, о чем-то вдохновенно ей рассказывал. Судя по тому, как он незаметно для себя нажимал пальцем правой руки на незримую гашетку пулемета, можно было догадаться, что летчик рассказывает о сегодняшних штурмовках. Наш молодой друг еще никому не говорил о своих чувствах к Наташе, но мы сами успели заметить, что он к ней неравнодушен.

Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые огоньки «буржуйки», вспомнили, что уже поздно. Летчики пожимали руки хозяевам.

 — Приходите завтра, — сказала Вера Антоновна. — Я без вас скучаю. А то погоните фашистов на запад, улетите внезапно, как и прилетели, и мы опять останемся одни.

От этих слов Мишутин сделался грустным.

 — А что, если Наташу взять в наш полк, — сказал он вдруг, когда мы вышли из дома. — Есть же в соседних полках девушки.

 — А ты говорил с ней об этом? — спросил Кузьмин.

 — Конечно говорил, а как же, — ответил Мишутин.

 — Вы лучше договоритесь встретиться после войны где-нибудь в Ленинграде, — мягко посоветовал Вася Соколов.

Мишутин промолчал. А когда в нашем «номере» все уснули, он повернулся ко мне — мы лежали рядом — и с какой-то удивительной откровенностью стал рассказывать о своей жизни. Это была обыкновенная жизнь хорошего советского парня, чистая и ясная: школа, ФЗУ, работа на заводе, аэроклуб, Борисоглебское летное училище и — война. Многое из того, что пережил он, было знакомо и мне. Я, наверное, хорошо, сочувственно слушал, потому что, выговорившись, Мишутин со вздохом закончил:

 — Поговорил с тобой — и на душе легче стало.

 — Ты любишь Наташу? — осторожно спросил я. Он помолчал, словно еще раз взвешивал свои чувства, и убежденно произнес:

 — Люблю.

 — Да, — невольно вздохнул я. — Дела! Война и любовь. Трудно им уживаться.

Мишутин не ответил: он думал о своем.

 — Ну, давай спать, — сказал я, повернувшись на другой бок. — Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны по горло…

Неравный бой

Летчики шли на аэродром вереницей, по узкой тропинке, скрипя промерзшим за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый командир дивизии Немцевич. На нем как-то особенно ладно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала ему вид залихватского рубаки.

 — Эх, нашему Бате саблю бы, да на коня, — в шутку сказал кто-то из летчиков.

Немцевича с первого дня его прихода в дивизию все стали ласково называть «Батей». Он и в самом деле был для нас отцом — строгим, но душевным и отзывчивым.

 — Как дела, орлы? — с открытой улыбкой обратился к нам комдив.

 — Отлично, — наперебой ответило несколько голосов. — Совинформбюро сообщило, что дела на нашем фронте идут успешно, значит, и у нас тоже.

 — Тоже, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть повнимательнее: в такую погоду можно ожидать налета на наши подвижные части больших групп бомбардировщиков противника.

Побеседовав с нами, Немцевич уехал на командный пункт, а мы разошлись по самолетам.

Механик доложил о выполненной работе и о готовности машины к боевому вылету.

 — Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, — улыбаясь, говорит Закиров.

 — Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, — хвалю оружейника. — Пушки работали как часы.

Закиров улыбается еще шире: похвала ему приятна. И она вполне заслужена им. Оружейник работает, не считаясь ни с усталостью, ни с морозом. К концу дня у него иногда так опухают пальцы, что с трудом сгибаются.

 — Если так будем стрелять, скоро домой можно ехать, прямо в Казань. Сынка хочу видеть, — мечтательно говорил Закиров.

На аэродроме снова появляется Немцевич. Подъехав к нам, он спрашивает:

 — Готов?

 — Так точно.

 — Полетишь с Лавинским и Соколовым сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, — говорит командир дивизии. — Цель прикрыта девятью «мессершмиттами». Силы неравные, но вы не должны давать «илов» в обиду, чтобы ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?

 — Ясно, товарищ командир.

Ставя задачу Лавинскому и Соколову, я особенно подчеркнул, как необходима сейчас взаимопомощь. Если будем держаться дружно, не отрываться друг от друга, задание выполним — в это я верил. Если разбредемся, гитлеровцы перебьют нас поодиночке.

Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Мощный гул двенадцати моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные «илы», груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейфы снежной пыли, поднялись истребители. Только бы вовремя заметить «мессеров» — ни о чем другом я не думал. Главное — избежать внезапной атаки.

Показалась излучина скованного льдом Дона: белая лента, окаймленная темной полоской прибрежных кустарников. И как раз в этот момент с запада на горизонте появилось девять темных точек: фашистские истребители. Они шли двумя ярусами.

Наши окрашенные в белый цвет самолеты не выделялись на фоне снежных равнин, поэтому противник нас не заметил.

Вот и цель — огромная колонна пехоты, автомашин и повозок. Через несколько секунд штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса истребителей противника, чтобы лишить их преимущества в высоте.

Ведущий штурмовик ринулся в пике, за ним последовали остальные. «Мессершмитты» заметили их и пошли в атаку. Мы втроем приняли лобовой удар девятки, открыв огонь длинными очередями. Противник отказался от первоначального намерения атаковать «илы», но зато теперь на каждого из нас навалилось по три «мессера».

Штурмовики тем временем сделали три захода. Основательно потрепав колонну, они развернулись на восток и змейкой начали уходить на свою территорию.

Два «мессершмитта» решили атаковать замыкающий «ил». Я переложил свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг раздался резкий металлический удар по крылу и, помимо моей воли, самолет стал вращаться вправо. На плоскости появилась та самая пробоина, которую моя машина получила во время осенних налетов на Острогожск. Дюралевая заплата, не выдержав напора встречного потока воздуха, отскочила.

Инстинктивно перекладываю рули на вывод из пике, и машина, сделав два витка, наконец у самой земли покоряется мне. «Эх, дорогой слесарь, — невольно вспоминаю я мастера-усача, — как же ты недоглядел?»

Положение мое незавидное: от одной прицельной очереди врага самолет может превратиться в факел. К счастью, «мессершмитты», сделав последнюю атаку, повернули на запад.

Впереди меня планировал подбитый «ильюшин». Группу штурмовиков теперь прикрывал только один Соколов. Лавинский исчез в первую же минуту боя.

Сажусь с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно бежит по укатанной дорожке.

Вернулись все, за исключением Лавинского.

 — Как думаешь, — спросил меня Гудим, — с мотором у него ничего не могло случиться?

 — Ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? — спрашиваю его в свою очередь.

 — Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит, человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, нет. Твоему механику достанется от меня, запомнит сегодняшнее число.

 — Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват тот, кто принимал работу от слесаря. А принимал ее ты. И моя вина есть — скорость превысил, дал большую перегрузку. А механик, думаешь, не переживает? Еще как! Он сегодняшнее число и так запомнит. Что касается самолета Лавинского, то я убежден — он был исправен.

Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя Лавинского. Вот что писали пехотинцы:

«…Солдаты и командиры с волнением наблюдали за воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, положение летчика улучшилось, но тут подошли еще два „мессершмитта“. Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребителя, но он продолжал драться, пока его не сбили».

Я не забыл того давнего разговора с Лавииским, он, видимо, тоже. Хотелось верить, что он сделал из него выводы. Во всяком случае, в последнем бою летчик вел себя так, что упрекнуть его было не в чем. Дрался до последнего патрона. Пехотинцы, конечно, не знали, как случилось, что летчик оказался один против нескольких самолетов противника. А произошло это только потому, что Лавинский бросил товарищей, рассчитывая уйти от «мессершмиттов». Но не ушел, они настигли его. Ему ничего не оставалось, как защищаться. Может быть, в последние минуты своей жизни он и понял, какую роковую ошибку совершил, бросив товарищей.

На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.

К половине декабря вражеская авиация часть своих сил бросила на бомбардировку наших железных дорог, пытаясь помешать нам подвезти резервы к среднему течению Дона, где советские войска развивали наступление.

Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но воздушных поединков почти не вели. Фашисты избегали открытых боев. Их истребители в основном действовали методом «охоты», а бомбардировщики, завидев нас, уходили на свою территорию.

Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС передали на командный пункт полка о приближении группы «юнкерсов». Они шли к станции Бутурлиновка, где разгружались наши наземные войска. Нужно было успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков.

Мы с Кузьминым поднялись в воздух. «Юнкерсы» появились не с запада, как всегда, а с востока.

Но хитрость врагу не удалась.

Даю полный газ, но скорость кажется недостаточной. Расстояние до противника сокращается медленно. Включаю форсаж, безжалостно выжимаю из двигателя максимальную мощность. Да и к чему его жалеть, если утром мы с Кузьминым поклялись комиссару в случае необходимости пойти на таран.

 — Проклятые «харрикейны», — в сотый раз ругаю их. — Были бы у нас «яки», мы бы сейчас показали фашистам дорогу на тот свет.

А «юнкерсы» уже легли на боевой курс. Еще минута, и они успеют прицельно сбросить бомбы. От этой мысли выступает холодный пот. На станции стоят наши эшелоны с пехотой. Что делать? Решаю ударить реактивными снарядами: пулеметный огонь не достанет. Залп! Огненные трассы метнулись к группе бомбардировщиков. Немцы не выдержали и сбросили бомбы на порожняк, стоявший в тупике, в километре от вокзала. Освободившись от груза, они на полной скорости повернули на запад. Мы стали преследовать их.

Припав к прицелу, я не спускаю глаз с замыкающего бомбардировщика. Постепенно нагоняю его. Еще сто метров и… огонь. Очередь, другая, третья. Из «юнкерса» вырвался черный клубок дыма, но тут же растаял: то ли летчику удалось сразу потушить начавшийся пожар, то ли его совсем не было и дым появился от обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы своих снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика, но он продолжает лететь. Еще очередь! «Юнкере» начал заметно отставать и наконец круто пошел к земле.

Выбираю другую цель — правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на гашетку, но пулеметы, дав короткую очередь, захлебываются. Кончились патроны… У Кузьмина тоже оружие умолкло. Прекратить преследование? Нет. Буду таранить! Укрываясь от огня вражеского стрелка за стабилизатором «юнкерса», увеличиваю скорость. Фашист бьет по мне почти в упор, но ему мешает хвостовое оперение собственной машины. Об опасности не думаю, главное — догнать «юнкерса». Захваченный азартом, продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение — и винт моего истребителя врежется в хвост бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся самолетов завершит поединок…

До «юнкерса» не более десяти метров. Но тут раздается металлический треск, и мотор моего истребителя глохнет. Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от встречного потока воздуха и полупереворотом ухожу вниз: сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, в крыльях полно пробоин…

Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенными шасси. Общими усилиями механики откатили изрешеченную машину на стоянку.

Вскоре прилетел Кузьмин.

 — Крепко тебя угостили! — сказал он, разглядывая дырки на моих унтах и комбинезоне. — Но и ты одного здорово подбил!

Подошел инженер эскадрильи.

 — В машине сто шестьдесят две пробоины, — сказал он. — Такого у нас еще не было.

Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему: — А ты, напарничек, куда смотрел? На командире живого места нет.

 — Что ж я мог сделать, если мотор не тянул, — оправдывался Кузьмин. — Ты дай мне скорость.

 — Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а ты про него забыл, — отпарировал инженер.

 — На форсаже далеко не уедешь, — не сдавался Кузя. — Да он, кстати, и не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали. — И, уже ни к кому не обращаясь, закончил: — Есть же счастливцы, на «яках» и «лавочкиных» воюют.

 — Самолет ремонтировать нельзя, — сообщил Гудим. — Это решето, а не истребитель.

В полку оставалось четыре машины и семь летчиков. По всему было видно, что скоро поедем в тыл за самолетами и пополнением.

Новые самолёты

Отпраздновав встречу Нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и поехали на переформирование.

Перемена места всегда возбуждает. В теплушке мы шутили, болтали, пели песни, пока у раскаленной докрасна печки нас не сморил сон.

Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров. Надо было позаботиться о тепле, а заодно и о пище. Наш эшелон стоял среди составов, груженных танками, пушками, лесом и рельсами. Времени отправления никто не знал, в первую очередь отправляли поезда, идущие в сторону фронта.

Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту, его заместителю, но безрезультатно. Нависла угроза уехать в холодном вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта. Так и сделали: через пятнадцать минут в нашей печурке уже потрескивали сухие поленья. Комендант ходил по путям и чертыхался.

Ребята готовились к трапезе. Доставали консервные банки, сыр.

 — Вот это здорово! — раздался голос Васильева. — Думал, мясо, а это водичка… Смотрите, чистая водичка и немного морковки…

Неудачник глядел на товарищей грустными глазами.

 — Трофея, ничего не скажешь, — смеялся Орловский. — А мы тоже хороши, не посмотрели, что нам подсунули начпроды.

Обладатели банок незамедлительно начали проверять их содержимое, взбалтывая над ухом. Оказалось, что во всех литровых банках был бульон с овощами.

 — На что мне эта бульон? Мы привык мясо есть, — возмущался Закиров.

Вскоре механики наши исчезли. Возвратились они довольные, с видом победителей. Консервированный бульон пошел в обмен на телятину, селедку, молоко.

 — Как же вам не стыдно? — укорил кто-то наших оборотистых менял. — Ведь вы обманули честных тружеников!

 — Нисколько, — бойко ответил за всех механик Костко. — Ни одного честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают…

Ехали долго, казалось, полк навсегда переселился в теплушки. В пути устраивали вечера самодеятельности, в которых участвовали все без исключения. Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим. Читал он выразительно, пел с чувством. Эти таланты инженера для меня были неожиданностью. Днем, во время стоянок поезда, комиссар эскадрильи Гаврилов проводил беседы или читал лекции. В этом отношении он был весьма изобретательным. Сначала — двумя-тремя репликами определял настроение и желание людей, а потом уже заводил беседу. Если надо, Гаврилов без всякой подготовки читал нам лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения «на предмет» или «по поводу», а содержательный, построенный на ярких фактах разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и любили комиссара.

На двенадцатый день поезд остановился на одной из станций. Маленькое здание было чуть ли не по крышу занесено снегом. Рядом стояли три небольших домика. В полукилометре, на ровном снежном поле, темнели силуэты самолетов.

 — Братцы! Аэродром! — воскликнул обрадованный Орловский.

Мы разместились в двух просторных землянках с двухъярусными нарами. На следующий же день взялись за изучение самолета и двигателя.

Целый месяц разбирали сложные схемы. Освоили конструкцию новых машин так, что на любой вопрос — касался ли он двигателя, самолета, спецоборудования или вооружения — каждый мог ответить без запинки.

 — Теперь осталось влезть во всасывающий патрубок и пройти невредимыми до выхлопного, — шутили летчики, ожидая дня, когда наступят практические занятия.

Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний. Такие экзамены обычно являлись предвестником полетов. И действительно, через два дня мы перебрались на главную базу.

На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной обработке, потом «разоружили», были сданы на склад ручные гранаты и трофейные пистолеты. Разместились мы в здании бывшей школы.

Началось формирование эскадрилий. К семи летчикам полка нужно было добавить остальной штатный состав. Меня назначили командиром первой эскадрильи, Кузьмин стал командиром звена. Вскоре мне прислали заместителя по летной части. С первой встречи я узнал в нем летчика с довоенной подготовкой и почувствовал к нему расположение. Высокого роста, спокойный, он поставил чемодан и доложил:

 — Старший лейтенант Семыкин прибыл в ваше распоряжение.

 — Откуда? — спросил я, подавая ему руку.

 — Из запасного полка, а до этого работал инструктором в училище.

 — Что ж, устраивайся…

Семыкин окинул взглядом комнату и, видимо, сразу заметил, что ни у кого из нас нет чемодана. Может быть, это смутило его, но виду он не подал, спокойно выложил в мешочек самое необходимое, а чемодан вынес за дверь. Мне понравилось, как новичок быстро оценил обстановку и принял решение. Иногда маленький штрих характеризует человека.

Когда я спросил, откуда Семыкин родом, он ответил, что из Ростова-на-Дону. И, помолчав, добавил:

 — Сейчас там жена с сыном.

В Ростове хозяйничали фашисты. Я подумал: как нелегко сейчас Семыкину. Вспомнив о семье, он тяжело вздохнул, достал кисет, свернул цигарку и ловко высек огонь кресалом.

«Сработаемся, — решил я про себя, глядя на заместителя. — Хорошо будем работать!»

Первый летный день. Задача — всем вылететь самостоятельно на новой машине. Один за другим уверенно взлетают и садятся Орловский, Кузьмин, Егоров…

 — Еще один летчик родился, — говорит Гаврилов после каждой посадки.

За короткое время нам предстояло научить новое пополнение воевать так, как воевал наш полк, передать им боевой опыт, подобрать из наиболее способных молодых летчиков ведущих пар. Главное внимание уделяли воздушному бою. Много пришлось потрудиться и над тем, чтобы добиться четкой групповой слетанности на повышенных скоростях, с применением маневра. Занятия проводились в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке.

По всему чувствовалось, что предстоят еще более тяжелые воздушные сражения. На Кубани они уже развернулись с наступлением весны. В этих боях рождались новые приемы, новая тактика. Появились «этажерка» Покрышкина и его замечательная формула: «Высота, скорость, маневр, огонь». Всего четыре слова, но если вникнуть в их содержание, перенести их на поле боя — это целая школа. С Кубани стали приезжать на переформирование истребительные полки. Надо было полнее использовать их боевой опыт. Поговаривали, что и наша дорога лежит туда.

В апреле значительно потеплело, земля начала подсыхать. Теперь с утра до вечера мы занимались на аэродроме, стараясь наверстать упущенное за время распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. Каждая задача решалась в сжатые сроки.

После освоения группой слетанности приступили к стрельбам и воздушным боям — сначала индивидуальным, затем групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин: нужно было «подраться» с каждым летчиком, чтобы лучше знать его боевые качества.

Большие надежды подавали два молодых летчика — Варшавский и Аскирко. Оба — невысокого роста, подвижные, голубоглазые. Они казались близнецами, выделялись решительностью и смекалкой.

В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.

Эскадрилья стала крепким, сколоченным боевым коллективом. Но в семье, как говорят, не без урода. Оказался и у нас «трудный» летчик — Лукавин. В свое время ему — единственному сыну — отец не уделял должного внимания, а мамашино воспитание сводилось к попечительству над «мальчиком». Лукавин вырос белоручкой, «маменькиным сынком». В авиацию он пошел только потому, что наивно представлял себе жизнь летчика легкой и беззаботной. Летать? Это же развлечение, а не труд! Лукавиным занимался весь коллектив. Мы настойчиво прививали ему нужные качества и кое-чего добились. Но о том, как он поведет себя в минуты опасности, при встрече с вооруженным врагом, пока не знали.

 — За два месяца храбрость воспитать трудно. Она приобретается годами, берет свое начало в семье и школе, — говорил Гаврилов, когда зашел разговор о Лукавине.

 — Ничего, товарищ комиссар, — заметил Кузьмин. — Немец ему раза два всыплет как следует, вот и будет наука.

 — Это крайность, дорогой товарищ. Надо заранее в каждом увериться, чтобы не оглядываться в бою.

 — Да если он за мной не пойдет, я сам его собью, — горячился Кузьмин.

 — Да пойми ты, садовая голова, — уже более настойчиво доказывал Гаврилов, — нам нужно не расстреливать своих летчиков, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они и в бою держались так же уверенно, как сейчас над аэродромом.

…Комиссия потребовала двух командиров эскадрилий для проверки в комплексном полете. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и затем на полигоне поразить мишень. Все требовалось выполнить с точностью до одной минуты. В успешном выполнении этого несложного задания мы не сомневались.

Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Сильный боковой ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, вношу поправку в курс. Последний поворотный пункт — и самолет над полигоном. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую для стрельбы высоту. Она без усилий срывается, а машина не слушается рулей.

Меня словно огнем обожгло.

 — Отказало управление, — немедленно передаю по радио.

Левой рукой почти машинально дал полный газ. Быстро выкрутил штурвал триммера руля высоты, открыл кабину, отстегнул плечевые ремни и приготовился к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля… Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.

Непосредственная опасность миновала. Однако посадка самолета исключена, рано или поздно придется прыгать. А сейчас надо, если удастся, установить причину отказа управления.

Решаю летать, пока не выработается горючее, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. Когда в баках не осталось бензина, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт.

Словно чьи-то невидимые сильные руки хватают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать вытяжное кольцо, но рука не находит его… Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Но где же кольцо? Спокойно! Бросаю взгляд на левую сторону груди и наконец нахожу его. Рывок. Шуршание шелка. Затем меня резко встряхнуло и падение прекратилось — парашют наполнился воздухом.

Аэродром остался в стороне. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу, рассчитывая опуститься на пашню. Перед самым приземлением напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно тащит меня по пашне. Подтягиваю нижнюю стропу, и укрощенный купол ложится на черную землю.

Самолет упал без бензина и не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой еще на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей высоты разъединились.

Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была хорошо продумана. Внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного: с одной стороны была головка, с другой — законтренная гайка, а под шарниром — надрез. Впоследствии нам стало известно, что диверсант был пойман с поличным непосредственно на конвейере, в цехе сборки самолетов.

Поединок

Пятого мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Як-76. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на их самолетах еще лучше, оправдать доверие народа.

После митинга художник взял трафарет, и надпись «Тамбовский колхозник» красивым полукругом легла по левому борту моего самолета. А через полчаса, сердечно попрощавшись с дорогими гостями, мы улетели на фронт.

Наша эскадрилья поднялась в воздух первой. Приняв боевой порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Конечный пункт — аэродром, на котором базировались осенью сорок второго года.

Четыреста километров преодолели быстро. На аэродроме нас встречали механики, заблаговременно прибывшие туда поездом. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим машинам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до прибытия сюда еще одного полка мы будем продолжать тренировки.

С первого же дня началась напряженная летная учеба. Маршрутные полеты заканчивались воздушными боями, причем «противники» встречались, как правило, неожиданно, а после поединка штурмовали наземные цели.

Однажды, когда эскадрилья села, в небе появился фашистский разведчик. Он шел на высоте пять тысяч метров. Заметили мы его поздно, и взлетать уже не было смысла. На следующий день «юнкере» снова появился над аэродромом, но на час раньше. Он шел на той же высоте, тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж вел стратегическую разведку. На третий день разведчик прилетел еще на час раньше! Ага! Определилась какая-то закономерность. И у меня сразу возник план уничтожения «юнкерса».

Я решил подняться в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета. Тут уж ему не уйти.

Разрешение командования было получено. 8 мая в восемь часов пятьдесят минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Хотелось, чтобы они наглядно убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.

Набирая высоту, внимательно слежу за воздухом. Когда высотомер показал пять тысяч метров, я занял такую исходную позицию, чтобы атаковать со стороны солнца. Вскоре на западе показалась маленькая точка. Фашист заметил меня, когда нас разделяло не более двух тысяч метров. Мне показалось, что «юнкере» даже вздрогнул от неожиданности. В этот момент под ним был слой облаков, и опытный вражеский летчик перевел машину в крутое пикирование. Я сообразил, что отрезать его от облаков не успею, значит, надо ловить под ними.

«Юнкере» нырнул в облачность с левым разворотом. Рассчитываю: чтобы уйти от преследования, он должен сделать разворот в облаках в противоположную сторону. Поэтому выполняю упреждающий маневр — разворачиваю машину вправо. Пробив тонкую облачную пелену, лицом к лицу встречаюсь с противником. Не сумев уйти, он вынужден принять бой.

«Юнкере» сразу же ощетинился пулеметными очередями. В мою сторону потянулись длинные синеватые трассы. Я еще раз убедился в опытности экипажа разведчика, в том числе и его стрелков. Решаю атаковать противника с разных сторон и с коротких дистанций, чтобы лишить его возможности вести огонь на участке сближения.

Облегченный и специально приспособленный для разведки «юнкере» делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты через крыло. Мы дрались двадцать пять минут, уже не одна моя очередь попала в цель, но он по-прежнему продолжал яростно сопротивляться. «Заколдованный, что ли? — с досадой подумал я. — Эдак у меня и патронов не хватит». И решил: буду таранить, но не упущу его. Иначе какими глазами мне придется смотреть на летчиков.

Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле «яка» по ребру атаки уже видны рваные пробоины — следы пулеметных попаданий. Но и я его достаю. Еще одна атака, длинная очередь, и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.

 — Горит! Горит! — закричал я от радости.

«Юнкерс», очевидно, решил садиться с убранными шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала четырехсот метров. Огромная горящая махина планировала с выключенными двигателями. Вот она коснулась зеленого луга на окраине деревни Чиглы, проползла на животе с убранными шасси метров пятьдесят и остановилась полыхающим костром.

Снизившись до бреющего полета, вижу, что колхозники бросили работу и бегут к «юнкерсу». Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет.

Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: камеры колес оказались пробитыми пулями. Молодые летчики с особенным интересом принялись рассматривать пробоины.

Механик тут же прикинул время, потребное для ремонта, и заключил:

 — К вечеру, товарищ командир, машину можно будет облетать. Сделаем, как новую.

 — Ты мне однажды уже делал лучше новой, — припомнил я ему оторвавшуюся в бою заплату.

 — Так это же случилось на «харрикейне», да и опыт тогда был небольшой, — виновато оправдывался механик. — А ну, чего встали? Дырок не видели? Давай помогай! — вдруг закричал он на стоявших возле самолета и сам навалился грудью на плоскость.

Машина, как бы спотыкаясь, нехотя покатилась на ребордах колес.

Около командного пункта затарахтел По-2.

 — Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому «юнкерсу», — передал адъютант эскадрильи.

Мне очень хотелось увидеть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару. Через десять минут мы были уже на месте. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, остальных увезли в ближайший лазарет. Пошли туда.

 — Здравствуйте, — вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что его сбил я. — Ви есть короший летшик. О, вы великолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать.

Слова его звучали цинично, он не скрывал нагловатого тона.

 — У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.

Оставшийся в живых верхний стрелок вставил свое слово:

 — Машинка у меня отказаль, а то бы мы далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, — и он показал пальцем в землю.

 — Замолчи, а то сейчас же капут сделаю! — взорвался я, заметив, что и этот говорит по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи.

 — Который ми у вас на счету сбитый? — уже иным тоном спросил полковник.

 — Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.

Полковник немного помолчал, потом вдруг стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.

 — Связи с Гамбургом не имею, — ответил я.

 — А ви будете летать за фронт и там вымпел сбросай.

 — Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге — вручу лично. Из рук в руки.

 — А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург. Это есть далеко.

 — Далеко ли, близко, но буду. Можете не сомневаться. Дойдем…

Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных на допрос. Командир экипажа был разведчиком специальной стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности.

Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного на допросе, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из них мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Они свидетельствовали о том, что обладатели их принадлежат эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты.

Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:

 — Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил:

 — В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.

Из боя истребителя с «юнкерсом» молодые летчики сделали вывод, что не так страшен немецкий черт, как его малюют, что сбивать фашистов можно. Все чаще и чаще выражали они желание поскорее лететь на фронт.

 — Наши летчики растут не по дням, а по часам, — сказал мне как-то Гаврилов. — Хорошие ребята. Тревожит только Лукавин, нет у него задора истребителя.

Поведение Лукавина действительно настораживало. Чем ближе подходил день отправки на фронт, тем чаще он жаловался на отсутствие удобств — на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель. Но самым неприятным было то, что Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали у него только страх.

Близость опасности каждый воспринимает по-своему. Один начинает дрожать уже задолго до встречи с ней, другой даже перед лицом смерти ведет себя спокойно. Такой, как правило, и выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, сразу же по возвращении на аэродром садились в новые самолеты и снова шли в бой. Но иные уже после первого поражения теряли бодрость духа и былую уверенность. Лукавина, пока он не побывал в бою, нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Но одно вызывало тревогу: когда речь заходила о схватках с врагом, летчик сразу менялся в лице.

 — Посмотрим, что из него получится, — говорил о Лукавине Кузьмин. — Я тоже не сразу стал воспринимать бой, как теперь. Как, бывало, подумаю о нем, на сердце у меня даже холодно станет. А почему — не знаю. Наверное, потому, что о бое мы имели тогда самое смутное представление. Правда, и в то время я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, — заключил Кузя.

Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость и смысл жизни не в том, чтобы подольше прожить, а в том, чтобы побольше успеть сделать.

 — На наших самолетах воевать легко, — говорил Кузьмин. — Вот если бы ты повоевал на «харрикейнах», как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой.

Хотя я и не видел в этот момент лицо Луканкна, мне почему-то показалось, что он не слушает молодого по годам, но опытного летчика. Не слишком ли мы нянчимся с Лукавиным? Надо полностью открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом…

На фронтовом аэродроме

Пробыв на аэродроме сосредоточения с неделю, наш полк перебазировался ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены.

Мы выполняли боевые задачи, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.

На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Возвращаясь с задания, мы подходили к своему аэродрому на высоте трех тысяч метров. Если он будет блокирован истребителями противника, мы, имея преимущество в высоте, сможем деблокировать его.

Когда я подал команду разойтись на посадку, самолет ведущего второй пары Мишутина внезапно перевернулся и, вращаясь вокруг продольной оси, начал круто пикировать. Рядом беспорядочно падал кусок крыла.

 — Прыгай! Прыгай! — закричал я по радио.

Но летчик не выбросился, очевидно, не смог преодолеть центростремительной силы. В полковой сводке сообщалось: «Ввиду разрушения крыла самолета произошла катастрофа — самолет сгорел, летчик погиб».

Вечером весь личный состав, кроме дежурной эскадрильи, хоронил Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней мы прожили с ним вместе под крышей одной землянки. Я вспомнил его рассказ о своей жизни в первую ночь нашего наступления, когда он доверительно открыл мне свое чувство к Наташе Череновой. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и прекрасный летчик…

Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего солнца, появились пять «хейнкелей». Бомбардировщики шли курсом на восток. По тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики рвались в бой. Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и в воздухе развалился на куски. Второй взорвался на собственных бомбах при ударе о землю. Это был прощальный салют нашему погибшему товарищу.

Все чаще и чаще по нашим тылам стали шнырять фашистские «охотники». Маскируясь в лучах солнца или в облаках, они на больших скоростях проносились вблизи аэродрома, подкарауливая связные и транспортные самолеты. Боя с нашими истребителями фашисты не принимали.

Однажды над аэродромом появились четыре «мессершмитта». Они ходили выше облаков и через «окна» просматривали летное поле.

С командного пункта взвилась ракета. Дежурное звено в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна немедленно поднялось в воздух. Вытянувшись почти в кильватер, самолеты подошли к нижней кромке облаков.

 — Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, — обратился я к стоявшим рядом летчикам. — Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую неграмотность.

Случилось то, чего и следовало ожидать. Из-за кучевого облака на повышенной скорости выскочил «мессершмитт». Медведев, не подозревая об опасности, продолжал набор высоты. Раздался сухой треск пулеметных очередей… Медведев, сделав неполный переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную посадку, а «мессер» скрылся в облаках.

Через десять секунд был подбит Дердик, а за ним и Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать. Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом уже близко от земли ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом. Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего ведущего, он создал недопустимый угол набора, потерял скорость и свалился в штопор. Это и спасло молодого истребителя.

Я боялся, что неудача этого звена отрицательно подействует на всех молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что их товарищи сами виноваты, допустив грубые ошибки.

Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о том, какое значение, имеет трезвый расчет и хладнокровие летчика, когда он попадает в трудное положение.

На следующее утро, когда лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух дли перехвата, фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему было приказано навести нас на противника.

Барражируем в зоне ожидания десять — пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает. Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос Соколова:

 — Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник севернее на вашей высоте.

Начинаю вглядываться в указанную сторону, а по радио слышу все то же: «Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник с курсом девяносто…»

Вскоре замечаю самолет, похожий на Ме-110.

 — Вижу, — сообщаю на землю.

Но Вася не унимается. Чем меньше становится расстояние между нами и разведчиком, тем чаще передает он данные о противнике.

Фашист заметил нас и со снижением начал уходить на восток. Мы с Семыкиным бросились в погоню.

Когда я подошел к разведчику на расстояние действительного огня, его штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше кабины. Семыкин незамедлительно послал ответную очередь. Она угодила в радиатор правого мотора. За разведчиком потянулся белесый шлейф водяного пара. Через секунду я удачно поймал в прицел двухкилевое оперение и только собрался нажать на гашетки, как отчетливо увидел, что передо мной наш бомбардировщик конструкции Петлякова.

 — Прекратить атаку! — скомандовал я и, круто отвернув, набрал высоту.

Мы наблюдали за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего досаднее такого нелепого случая.

А Вася Соколов неумолимо продолжал наводить.

 — Где вы находитесь? Почему не отвечаете? — спрашивал он снова и снова до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.

Когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился настоящий разведчик Ме-110.

 — Вот так и бывает, — с досадой произнес Семыкин. — Не повезет, так не повезет. Разве не обидно — своего чуть не сбили, а фриц ушел безнаказанно.

 — Поспешил ты, Валентин Семенович, с очередью. Хорошо, что так обошлось, могло быть и хуже, — заметил я.

 — Товарищ командир, ты же сам говорил: видишь самолет — считай его за противника, а распознавать будешь на ближней дистанции.

 — Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открыл огонь?

 — Так он же первый дал очередь.

 — Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.

 — Что же вы не догнали? — подошел к нам с претензией Соколов.

 — Догнали и даже проводили до аэродрома, — зло ответил Семыкин.

 — Почему же вы молчите? Это же победа! — обрадовался Вася.

Мы рассказали все, как было. Соколов стал виновато оправдываться. Он говорил, что, мол, наш «петляков» здорово похож на «Мессершмитта-110», что наблюдение ему пришлось вести против солнца…

…Дежурила наша эскадрилья. Мы сидели в кабинах на старте, готовые к немедленному взлету. Вдруг с командного пункта взвилась сигнальная ракета.

Когда взлетели, в наушниках прозвучал спокойный голос начальника штаба:

 — Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи, бомбардировщики.

При подходе к намеченному пункту еще издали замечаем восемь дымных столбов. Горят вражеские бомбардировщики. Их уничтожили в воздухе истребители соседнего полка. Опередили нас.

Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой. Досадовал, конечно, что не мы сразились с теми бомбардировщиками. Но едва эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения известили: «Противник в квадрате двадцать пять — сорок один. Группа бомбардировщиков».

 — Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! — подаю команду.

Впереди показалась колонна «юнкерсов». Они шли встречным курсом под сильным прикрытием истребителей. Одна группа «мессершмиттов» держалась выше, другая — ниже.

Атаковать противника решил на встречном курсе всей эскадрильей. Первый удар — по «юнкерсам».

 — Бей гадов! — кричу и нажимаю на гашетки. Все время удерживаю «лоб» бомбардировщика в перекрестии прицела… Стреляя длинными очередями, проскакиваем на большой скорости через строй вражеских самолетов. «Мессершмитты» не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.

 — Вот и все, двух потеряли — и по домам, — вырвалось у меня.

Преследовать я не решился. Большинство летчиков эскадрильи участвовали в бою впервые, и завязывать схватку с численно превосходящим противником было рискованно. Тем более, что главную задачу мы выполнили — не допустили бомбардировщиков к цели.

На аэродроме я поздравил молодых летчиков с боевым крещением и спросил:

 — Кто первым увидел бомбардировщиков?

 — Я, — ответил Лукавин.

Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша эскадрилья неслась навстречу врагу, его самолет на огромной скорости прошел ниже бомбардировщиков. Свое место в боевом порядке летчик занял лишь после атаки. Подтверждалось это и тем, что комплект боеприпасов у Лукавина остался целым. Значит, он не стрелял. Однако сейчас я решил пока не говорить ему об этом и спросил:

 — А кто сбил фашистов? Все молчали.

 — А кто видел сбитые самолеты? Выяснилось, что все заметили «юнкерсов» после атаки, когда они уже горели на земле.

 — Что же, они сами упали, что ли? — спросил я.

 — Их, конечно, сбили вы, — отозвался Варшавский.

 — А мне кажется, что вы. Не мог же я, стреляя по одному самолету, сбить сразу два. Так вот и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик не видит сбитого им противника. Ведь подбитый самолет одну — две секунды продолжает еще лететь по инерции, а за это время вы успеваете проскочить мимо него.

Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками, чтобы укрепить в них веру в свои силы. Да и нельзя было точно сказать, кто именно их уничтожил: все стреляли прицельно, каждый имел право претендовать на меткое попадание.

Вечером командиры звеньев коротко проанализировали действия летчиков. Разбор полетов начал входить в наш быт. Потом я решил поговорить с Лукавиным. На беседу пригласил Гаврилова и Семыкина, которые знали о его трусости.

 — Скажите, — обратился к Лукавину Гаврилов, — вы не замечаете у себя страха? Ну, пусть не страха — это слово звучит грубовато, — а чувства повышенного беспокойства за свою жизнь?

Лукавин стал возмущаться:

 — Почему вы думаете, что я боюсь? Вы же рядом со мной не сидите в кабине?

С самого начала разговор принимал нехороший оборот.

Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, получил письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.

 — Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо.

 — От мамы.

 — Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери…

Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух.

«Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не беспокойся, мы здесь, в тылу, как-нибудь перебьемся… Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец», — заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.

 — А теперь послушаем письмо твоей матери, — сказал я и стал читать: — «Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу. Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты — один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этим героизмом, становится страшно, и в первую очередь за тебя, один отличился, а сто погибает…»

Я остановился. Пропало желание дочитывать письмо, в котором оплакивался живой, невредимый «ребенок» двадцати трех лет.

 — Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? — спросил Гаврилов. — Нет? Так вот, ему только девятнадцать. А он уже командир звена, второй год воюет.

Гаврилов помолчал, ожидая, что скажет Лукавин, но тот молчал. Тогда Гаврилов подвел итог:

 — Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудешь и начнешь твердо шагать в ногу с эскадрильей.

С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши дружеские советы не дошли до сознания Лукавина.

 — Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, — с возмущением говорил Гаврилов. — И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть вспомнит, что кроме обязанностей директора завода у него есть еще обязанности отца.

Под маской радиста

Дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время стояло страдное. И при таком напряжении надо было поддерживать в постоянной готовности технику.

Однажды я облетывал самолет после замены на нем верхней обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнил одну за другой несколько фигур высшего пилотажа. Накувыркавшись досыта, решил сделать управляемую бочку на высоте шестьсот метров. Вдруг самолет вздрогнул, послышался удар, и воздушный винт остановился.

Развернувшись в сторону аэродрома, я решил сесть с убранными шасси… Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два сильных удара о борта кабины, и машина остановилась, распластав беспомощные крылья.

Подъехал инженер дивизии Борисов.

 — В чем дело? — спросил он.

 — Кто его знает. Думаю, что оборвался шатун.

 — А почему сел с убранными шасси?

 — Потому что мотор остановился.

Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос он задал неуместный.

Мое предположение оказалось верным. Авария действительно произошла от обрыва шатуна.

Вскоре случилась другая, более серьезная неприятность. Из-за неисправности самолета погиб Аборян. Нужно было срочно принимать меры по ликвидации аварийности.

Этим вопросом всерьез занялись и командование и партийная организация полка.

Был проведен целый ряд мероприятий: осмотр техники, разборы, партийные и комсомольские собрания. Сопоставление и анализ отдельных фактов позволили сделать вывод — кто-то устраивает диверсии.

Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружили открытым замок шасси на моем самолете. Было это так. Поздно вечером я зарулил машину на стоянку. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. На следующий день я сел в кабину, опробовал двигатель и приготовился к выруливанию. Но едва успел самолет сдвинуться с места, как правая нога шасси сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра установили, что здесь не обошлось без постороннего вмешательства.

 — Кто подходил к машине после пробы мотора? — спрашиваю Васильева.

 — Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, — отвечает механик. — Но Гамилицкий только проверил настройку радиостанции, больше ничего не делал.

Однако подумав, Васильев вспомнил, что радист несколько минут находился под плоскостью, где лежала раскрытая инструментальная сумка. Что ему стоило выключить замок шасси? На это требуется всего несколько секунд.

«Кто такой Гамилицкий? — начал я ломать голову. — Как он попал в полк?» И память воскресила разговор этого плюгавенького человечка с тогдашним нашим командиром — Адамовичем. То и дело шмыгая носом, Гамилицкий настойчиво упрашивал принять его в авиачасть.

 — Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на правом берегу Дона, — пояснял он.

На шее у него болталась грязная тряпка со следами крови. Да и вообще он выглядел очень неряшливо. А по тому, как сидела на нем шинель, можно было подумать, что он никогда не носил военную форму.

Адамович, однако, почему-то удовлетворил его просьбу. Гамилицкого зачислили в полк. Он мало с кем разговаривал и мало чем интересовался, старался быть незаметным. Если и открывал когда рот, то только для того, чтобы высказать очередную жалобу на Теплицкого — инженера по радиоспецоборудованию. Гамилицкий сетовал, что тот ему не доверяет и что в такой обстановке невозможно приложить к делу все силы и способности.

Убедившись, что Гамилицкого никто из нас по-настоящему не знает, мы стали наблюдать за каждым его шагом. Очевидно, он был не столько радистом, сколько опытным, хорошо знающим материальную часть механиком.

Попался «радист» неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по тревоге, с ходу вступила в воздушный бой, разгоревшийся над станицей Тамаровской. С той и другой стороны непрерывно подходили подкрепления. В небе стало тесно от полутораста схватившихся насмерть истребителей. Непрерывно трещали пулеметные очереди.

Восьмерка «мессеров» стремительно пошла на нас в атаку. Разворачиваю эскадрилью на встречный курс и принимаю лобовой удар. Сраженный длинной очередью вражеский истребитель переворачивается через крыло и идет к земле. Следить за ним некогда: отбиваем одну атаку за другой…

Неожиданно мотор моего самолета начинает «чихать». Привычно берусь левой рукой за рычаг бензокрана. Обычно он поворачивается легко, а на этот раз почему-то не поддается. Что делать? Сбивая до крови пальцы, пытаюсь его открыть, но напрасно… С заглохшим мотором выхожу из боя и планирую на свою территорию. Приземляюсь вблизи переднего края. Как только сел, рядом с самолетом начали рваться артиллерийские снаряды. Вскоре от прямого попадания машина загорелась.

В сумерки я с парашютом на плече добрался до аэродрома и, не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт.

 — Наконец-то вернулся, — со вздохом сказал начальник штаба майор Веденеев. — Сбили?

 — В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран бензобаков был законтрен.

 — Как законтрен? — удивленно воскликнул Веденеев.

 — Товарищ майор, у нас в полку какая-то сволочь завелась. Не может быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а сегодня всю руку изрезал, но не открыл.

 — Ну, а с самолетом что?

 — Артиллерия накрыла. Сел рядом с передним краем, на глазах у немцев.

Начальник штаба задумался. И вдруг спросил:

 — Ты о Гамилицком какого мнения?

 — Подозрительный человек, — ответил я. — Стоит ему поработать на самолете, как обязательно что-нибудь случится.

 — Пойдем-ка на стоянку, — предложил Веденеев. — Посмотрим, как открываются краны на других машинах. Может быть, они вообще плохо сделаны, мы же сами их устанавливали.

Пригласив по пути инженера полка, мы втроем отправились к самолетам. Во время их осмотра случайно увидели Гамилицкого. Он сидел в кабине одной из машин и, вероятно, настраивал приемник.

 — Чем занимаетесь? — спокойно спросил инженер.

 — Да вот, пока механик ужинает, решил проверить градуировку приемника, — ответил радист.

Инженер, поднявшись на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав бензокран, попытался его повернуть.

Гамилицкий тем временем стал вылезать из кабины.

 — Подождите, не уходите, — сказал ему Веденеев. Гамилицкий стремительно бросился в кусты.

 — Стой, гад, руки вверх! — закричал я, бросившись за ним.

Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Потом послышался чей-то возглас:

 — Врешь, не уйдешь!

Это кричал сержант Сабеев, случайно оказавшийся на пути у Гамилицкого. Навалившись на плюгавого «радиста», он быстро заломил ему руки назад.

На допросе Гамилицкий показал, что по происхождению он судетский немец, долгое время жил в России, вместе с отцом занимался шпионажем и диверсиями. После ареста «радиста» отказы материальной части прекратились.

Перед большим сражением

Июнь. На фронте, в районе Курской дуги, наступило затишье. Та самая тишина, которая, говорят, бывает перед бурей. Обе сражающиеся стороны готовили одну из самых крупных за два года войны операций. Непрерывно шла концентрация войск: танков, артиллерии, пехоты…

Противник усиленно вел воздушную разведку, стараясь вскрыть систему нашей обороны. По нескольку раз в день мы вылетали на перехват одиночных «юнкерсов» и небольших групп истребителей.

В одном из боев я получил осколочное ранение. Меня отправили в госпиталь. На аэродроме бомбардировочной части, где наш санитарный самолет сел заправиться горючим, я увидел знакомых ребят — Дзюбу и Иванова.

 — Привет, друзья! — крикнул я им из подвесной гондолы.

Они подошли.

 — На ремонт? — спросил Василий Дзюба.

 — Выходит, так. «Мессера» ковырнули.

 — Тебя хоть «мессера», а меня на днях чуть свои не сбили. Рубанули по правому мотору — и в сторону. Ваши братья — истребители. На «яках» летают…

Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был Вася Дзюба. Здорово! Размышлений об этом мне хватило на весь путь до госпиталя.

В госпитальной палате потянулись длинные, томительные дни. А с переднего края и сюда просачиваются вести о приближении большого сражения. Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю лечащего врача выписать меня досрочно, но он и слушать не хочет.

Потеряв надежду на законное «освобождение», я раздобыл обмундирование и сбежал. На попутном санитарном самолете добрался до своего аэродрома. Давно я не испытывал такой радости, как теперь, при виде знакомого летного поля.

Взглянув на стоянку нашей эскадрильи, я заметил, что там почему-то нет самолетов Кузьмина и его ведомого Кирьянова. Решил: они, наверное, на задании.

Первым мне встретился Семыкин. Он доложил, что за время моего отсутствия эскадрилья потеряла два самолета. Кузьмин и Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.

 — Довоевались! До настоящих боев успели отметиться, — не сдержался я.

 — Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как полетели фашисты на Курск — конца-краю не видно…

Подошли другие летчики эскадрильи. Поздоровавшись, они тоже включились в разговор.

 — Да, бой был, каких мало, — подтвердил Варшавский. — Читали, наверное, про массированный налет немцев? Ох, и досталось же им! Весь путь — от фронта до Курска — усеяли горящие «юнкерсы». В бою у нас потерь не было. А когда вернулись на свой аэродром, — сплоховали. Думали, кто нас здесь тронет, если облачность девять баллов. На посадку пошли без прикрытия. Спокойно разошлись по кругу. А «мессера» тут как тут. Первым вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу досталось.

Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку первых самолетов. Для этого мы всегда выделяли самую лучшую пару, которая в случае неожиданного появления истребителей противника могла связать их боем.

Шли дни. Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Включив рацию, я услышал в наушниках тревожный голос:

 — Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи метров.

Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку и набираю высоту. В эфире звучат команды ведущих групп взлетающих истребителей. С обеих сторон идет наращивание сил.

Семибалльная кучевая облачность позволила нам скрытно подойти к району боя.

Атакуем первую попавшуюся пару «мессеров». Внезапным ударом мне и Варшавскому удается сбить по самолету. Еще одного фашиста сваливают летчики другого звена.

После таких потерь действия вражеских истребителей становятся нерешительными. Наши же летчики теперь дерутся с еще большим воодушевлением.

Оставляю одно звено выше облаков, а с остальными летчиками атакую наиболее крупную группу «мессершмиттов». Вот один из них попадает в перекрестие моего прицела. Даю длинную очередь из пулеметов, и фашист идет к земле. Кто-то рядом зажигает еще одного гитлеровца.

Да, «яки» не «харрикейны». Большое превосходство в скорости обеспечивает нам свободу маневра. Обогнув облако, мы всей эскадрильей занимаем исходное положение для очередной внезапной атаки. Сбиваем еще двух «мессершмиттов» и снова уходим на высоту.

Постепенно бой начинает стихать. Не выдержав нашего натиска, «мессеры» поодиночке уходят на запад.

На обратном маршруте к нашей эскадрилье пристроились три «яка». Видимо, они оторвались от своих ведущих и, следуя закону «один в поле не воин», пристали к нам. Одного из них я вначале принял за своего ведомого. Но, увидев другой бортовой номер, понял, что ошибся. А где же тогда Варшавский? Куда он делся?

Позже выяснилось, что Варшавский во время одной из атак отстал. Зная, что за это по головке не погладят, он долго искал меня за облаками, но безуспешно.

 — Вижу, товарищ командир, — рассказывал Варшавский после посадки, — впереди идет самолет. Решил, что это вы меня ищите. Даю газ — и к нему… Он тоже ко мне подворачивает. Полегчало на душе: как-никак, а домой иду не в одиночку. Пригляделся и чуть не подпрыгнул в кабине: пристроился-то я к фашисту. Быстро осмотрелся, нет ли поблизости другого, поймал «мессера» в прицел и нажал на гашетки. Он перешел в крутое пике. Я за ним, но догнать не могу. Промахнулся, думаю, уйдет. А земля уже близко… Так «мессершмитт» и врезался в нее. Все как-то неожиданно.

Варшавский сделал небольшую паузу и добавил:

 — Все равно я виноват, товарищ командир. Сначала оторвался от группы, потом, увидев самолет, не распознал противника. Вы уж простите меня.

 — Говорят, победителей не судят, — ответил я. — Но это не верно. Вечером на разборе доложишь, почему оторвался.

 — Есть, доложить на разборе! — уныло отозвался Варшавский.

Чтобы немного ободрить его, я сказал:

 — А за сбитого «мессера» молодец! Поздравляю! Надеюсь, он будет не последним.

Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский потерял группу. Из разговора выяснилось еще одно небезынтересное обстоятельство. Когда мой ведомый, отбивая атаку «мессершмиттов», оторвался от ведущего, другой наш истребитель быстро занял его место в строю. Варшавский не заметил этого и все время искал одиночный самолет.

Крепко досталось Варшавскому за тактическую ошибку от молодых летчиков. Это говорило не только об их требовательности, но и о росте их мастерства. Со знанием дела они разобрали ошибки товарища. И для себя сделали серьезные выводы.

Перед началом наступления полк перебазировался под Обоянь. Наш аэродром находился около леса. Летное поле с двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Немцы никак не могли обнаружить нас с воздуха.

Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому скрытности сосредоточения и маскировке уделялось особое внимание. Враг не должен был знать ни о передвижении наших войск, ни о сооружении нами глубоко эшелонированной обороны. Только при этом условии можно было успешно отразить все его удары.

Обстановка на фронте становилась все напряженней.

3 июля противник совершенно притих, словно его и не было перед нами. Наступила гнетущая тишина.

 — Что-то будет, товарищ командир, — говорит механик. — На земле ни выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа болит. Наверное, скоро полезут.

Помолчав, он добавляет:

 — Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.

Я рад случаю подняться в воздух. На меня тоже действует эта предгрозовая атмосфера.

 — Облетаем, — говорю. — Заканчивай. А пока мы с комиссаром пойдем проверим, как зарываются в землю наши летчики.

Весь личный состав эскадрильи занимался устройством блиндажей. Копать было легко, мягкий грунт хорошо поддавался. Накатник рубили в соседнем лесу, соблюдая меры предосторожности. Большинство землянок было уже готово, остальные достраивались.

 — Глубже ройте, ребята, — подбадривал Гаврилов. — Мы живем не только в воздухе, но и на земле.

После обеда я вылетел опробовать самолет. Делаю круг над аэродромом. Мотор работает хорошо — заботливый Васильев все проверил. Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделяется. Замаскировались надежно.

Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Из любопытства подлетаю к переднему краю. И тут — не видно ни души. Ни противник, ни наши войска ничем не выдают своего присутствия.

Вдруг со стороны солнца появляется «мессершмитт». За ним второй. Уходить? Поздно. Да и не к лицу. Нужно принимать бой.

Имея небольшое преимущество в высоте, фашисты устремились в атаку. Я ринулся им навстречу, наращивая скорость, а когда до них осталось не более тысячи метров, круто отвернул и пошел вверх. Теперь «мессеры» оказались ниже меня. Можно атаковать. Но гитлеровцы позорно бежали.

4 июля на фронте не произошло никаких изменений. Лишь погода ухудшилась. С утра в небе появились мощные кучевые облака, а во второй половине дня пошел сильный дождь.

Наши дежурные пары по-прежнему находились в готовности номер один. Перед вечером на дежурство заступили мы с Варшавским. Хотя он уже стал старшим летчиком, но пока летает со мной: на подготовку нового ведомого у меня не было времени.

Над командным пунктом взвилась ракета. Быстро запускаем моторы и взлетаем.

Сквозь потрескивания электрических разрядов слышу спокойный голос Веденеева:

 — Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.

Обходя грозовые облака, приближаемся к указанному пункту. Противник уже где-то близко. Нужно искать его. Но в такую погоду это делать нелегко.

Пробив стену ливня, я увидел прямо перед собой шесть Ю-88. Их прикрывало столько же истребителей.

 — Яша, за мной! — командую ведомому и врезаюсь в боевые порядки бомбардировщиков.

«Юнкерсы» слева и справа пронеслись так близко от меня, что с летчиком одного из них мы, кажется, обменялись взглядами. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Видимо, они, как и мы, впервые оказались в таком положении и сразу не сообразили, что делать.

Резко разворачиваю машину вправо, чуть не задевая крылом бомбардировщик, затем влево и в упор даю длинную очередь по «юнкерсу». Еще не зная, попал или нет, атакую второго, но этот успевает скрыться в облаках.

Боевой порядок «юнкерсов» нарушен. Они спешат к спасительным облакам. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, затем по левому. Бомбардировщик, вспыхнув, падает.

Только теперь «мессершмитты», словно опомнившись, пошли на выручку своим подопечным. Они ринулись на нас всей шестеркой.

 — За мной! — кричу Варшавскому.

Развернувшись на встречный курс, я иду с принижением, чтобы набрать скорость и, сделав полупетлю, зайти в хвост истребителю противника. Бросаю беглый взгляд на ведомого. Тот, не спрашивая моего разрешения, пошел в лобовую атаку.

 — За мной! — повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с кабрирования, теряя скорость. Один против шести.

Я ничем не могу помочь ведомому: не успею. По вспышкам определяю, что он уже открыл огонь. Но что значат его пулемет и пушка по сравнению с двенадцатью эрликонами и маузерами? На моторе и плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы вражеских снарядов. Только бы не по кабине… Машина Варшавского перешла в крутое планирование, а на левом борту одного из «мессершмиттов» появилось пламя. Фашисту пришлось пикировать до самой земли.

Немцы яростно набросились на нашего подбитого «яка». Я отражал их атаки до момента посадки самолета Варшавского. Наконец «мессеры» оставили меня и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления «яка» и убедившись, что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.

Совершенно неожиданно справа появились два самолета — корректировщик «Хейнкель-126» и «мессершмитт». Сочетание странное: обычно корректировщик действует один или его прикрывает пара истребителей.

Тихоходный, с широко разнесенными неубирающимися шасси, прозванный за это каракатицей, «Хейнкель-126» находился от меня примерно в шестистах метрах. Сзади и выше его с такой же скоростью, что и корректировщик, шел истребитель. Фашисты меня не видели.

Разворачиваюсь вправо и иду параллельными курсами с «мессершмиттом». Маленький доворот, и горизонтальная нить прицела перерезает крылья вражеского истребителя, а перекрестие сетки ложится на его фюзеляж. Пока есть возможность, стараюсь подойти к нему как можно ближе. Дистанция стремительно сокращается, еще доля секунды и…

 — Молись, гад! — кричу от радости и нажимаю на гашетки. Но знакомого пулеметного треска не слышно: кончились патроны. Таранить? Нет смысла. Терять «яка» из-за «шмитта» невыгодно. Даю полный газ и стремительно проношусь почти над самой кабиной «развесившего уши» немца. Тот сваливает машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, удирает на запад. Досадно, что не оказалось патронов. От одной бы короткой очереди несдобровать фашисту. А так — только напугал.

Снова беру курс на аэродром. Снизившись до бреющего, иду над шоссе. Впереди вырисовывается железнодорожная насыпь, а левее видна красная крыша станции Сажное. По шоссе движется колонна наших танков и бронетранспортеров. Приятно на нее смотреть. Не то что в сорок первом году, когда на восток бесконечной вереницей брели беженцы, спасаясь от гитлеровских палачей.

Неожиданно с шоссе к моему самолету метнулись огненные трассы. Крупнокалиберные пули дырявили крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки. Двигатель захлебнулся. Бензин вспыхнул, и пламя охватило весь самолет. Кабина наполнилась едким слепящим дымом горелой резины.

Что делать? Для прыжка нет высоты, а с минуты на минуту можно ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.

Почему, однако, по мне открыли огонь с нашей территории? А может быть, не с нашей? Неужели потерял ориентировку?

Используя запас скорости, проношусь над деревней. Впереди крутой склон возвышенности. Чтобы избежать лобового удара, обхожу его справа и сажаю горящую машину на огороде. Быстро открываю фонарь. Вокруг меня плотное кольцо пламени. Освободившись от привязных ремней, пытаюсь выбраться, но правая нога оказалась зажатой деформированным ножным управлением. Неужели придется заживо сгореть? Изо всех сил выдергиваю ногу из сапога и прыгаю в траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоид планшета.

От хаты, через огороды, ко мне бегут босоногие мальчишки, с другой стороны — солдаты. Неужели немцы? На всякий случай достаю пистолет. Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают форму. Но по движениям, по удали угадываю наших. Окончательно убедился, что попал к своим, когда увидел круглый диск направленного на меня автомата.

 — Братцы, помогайте! — закричал я вне себя от радости.

 — Что у них, глаза косые? Своих сбивают! Я тороплюсь фашиста сцапать, а тут, пожалуйста, свой! — говорит верховой, соскакивая с лошади. Он оказался командиром взвода, оборонявшего этот район. Лейтенант и его бойцы начали срывать с меня тлеющую одежду.

 — Ну, вот и все, товарищ летчик, — сказал взводный, когда я оказался совсем голым, — больше снимать нечего, в чем мать родила остался… Поджарились вы малость, но сейчас поможем.

Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал оказать мне помощь. Сестра молча сняла с одного из солдат маскхалат, набросила на меня и принялась обрабатывать ожоги. Делала она это проворно и умело. Когда закончила, сказала:

 — Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас, в пехоте, с ожогами редко приходится иметь дело.

 — Черт-те что получается: человек от нас фашистских бомбардировщиков отогнал, а его за это вместо благодарности чуть не сожгли, — возмущался солдат, халат которого был на моих плечах.

Пока медсестра обрабатывала мои ожоги, лейтенант привез старенькое обмундирование.

 — Прошу извинения, — сказал он, — больше под рукой ничего не оказалось, а на склад ехать далеко.

В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти трофейную команду, которая, по словам лейтенанта, находилась где-то на западной окраине. Там есть автомашина. Может быть, меня подбросят до аэродрома. И я не обманулся. Трофейщики быстро доставили меня в полк.

Явившись в штаб, я подробно доложил о бое, о сгоревшем самолете и указал на карте место посадки Варшавского. За ним немедленно послали автомашину.

Стоять насмерть!

Коротка июльская ночь. Кажется, совсем недавно стемнело, а на востоке уже занялась заря. Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.

 — Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?

 — Поднимай, Константин Иванович. Как погода?

 — Хорошая. Облака разогнало. Вёдро будет.

С дикой груши, под которой я спал, срывались капли росы. Крупные, словно горошины, они гулко барабанили по кожаной куртке.

 — Опять тихо, — говорит старшина, — ни единого выстрела. Что они только думают, товарищ командир?

 — Наверное, думают наступать, — отвечаю. — А впрочем, об этом, друг, лучше у них спросить. Старшина смеется:

 — Спросил бы, да телефона туда нет. А потом — боюсь, не скажут.

Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем шутливый разговор. Прерывается он неожиданно: ахнул пушечный выстрел, другой, третий… Загрохотало, заревело по всему фронту.

Мы смотрим друг на друга.

 — Вот тебе и тишина!

 — Началось, — говорит проснувшийся Гаврилов. — Слышишь, наши бьют.

А гул все нарастает и нарастает.

Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.

 — Весь летный состав ко мне! — кричал он. В голосе его было что-то и торжественное и тревожное. Через две-три минуты мы уже стояли в строю.

 — Получена телеграмма, — начал командир полка, — противник перешел в наступление. Требую железного порядка и строжайшего соблюдения маскировки. Задание поставлю позже. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные — по местам.

Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.

 — Стоять приказано насмерть, — сказал командир, когда мы вошли в землянку командного пункта. — Летать будем столько, сколько потребуется. Драться до последнего и — ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на аэродроме, — продолжал он. — Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха не будет до окончания наступления противника. Ясно, товарищи?

 — Ясно.

 — По эскадрильям!

Решаем с Гавриловым провести короткий митинг. Нужно, чтобы каждый ясно понял, какого огромного напряжения сил требуют от него два грозных слова: «Стоять насмерть!»

С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков. Они шли под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им вылетали наши «ястребки».

Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом довольно спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда бомбардировщиков. Наши полеты ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, которые появлялись в охраняемом нами районе. Летчики начали ныть.

 — Люди воюют, а мы воздух утюжим, — возмущался Аскирко. — Так легко выполнять приказ: «Ни шагу назад».

Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, проворный, он заметно выделялся среди молодых летчиков, с которыми прибыл в эскадрилью. Тогда мы еще не знали, как трагически сложится судьба этого человека. Да и чью судьбу можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или стать для него последним…

Недовольство Аскирко нетрудно было понять. Охрана штаба, конечно, почетная обязанность, но уж слишком спокойным оказался этот район. А рядом шли напряженные бои, земля и небо стонали от грохота бомб и снарядов, от рева моторов… При таком соседстве спокойная жизнь кажется противоестественной. К счастью, длилась она недолго — нас перенацелили на направление главного удара.

Бои разыгрались жестокие. Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе сражения были объяты пожарами, даже на высоте трех тысяч метров в кабине самолета пахло гарью.

Во главе четверки иду прикрывать район Горлищево. Кругом кипит сражение. Трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов сплетают в небе огненную сеть. Под прикрытием двух «мессершмиттов» появляется «Хейнкель-126». Посылаю одну пару для уничтожения корректировщика, сам с Орловским атакую истребителей. По тому, как нас встретили «мессеры», я сразу понял, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить нам ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый — вправо с небольшим набором. Мы также разошлись. В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда, никем не связанный.

 — Атакую ведущего, а ты бей ведомого! — передаю Орловскому.

Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречнопересекающихся курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств «яка». Он принадлежал к «бриллиантовой» молодежи, которая пришла сюда из противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими истребителями. Немецкий ас охотно принял бой, демонстрируя фигуры высшего пилотажа в вертикальной и наклонной плоскостях.

Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор высоты. На второй и третьей вертикалях преимущество было уже у меня. «Як» превосходил «мессершмитта» в маневре и скорости подъема.

Создаю предельные перегрузки. Но противник тоже не из слабых. Не спускаю с него глаз. Запрокинув голову и превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к «мессершмитту». Фашист или не поверил, что мой истребитель может обойти его на вертикали, или слишком слепо следовал шаблону в тактике. Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вертикально вверх. В верхней точке скорость его самолета упала до минимальной, и он, медленно перевернувшись вверх колесами, завис в воздухе. Этим я и воспользовался. Приблизившись к «мессершмитту» на такое расстояние, что можно было разглядеть летчика, я дал по нему длинную очередь. Свалившись на нос, он вошел в отвесное пике. Вскоре на земле мелькнула вспышка взрыва.

Ищу Орловского. Где он? Если еще ведет бой, надо помочь ему, если закончил — встретить, чтобы вместе выполнять поставленную задачу.

Поблизости нет ни моего ведомого, ни пары, которая ушла на уничтожение корректировщика. Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлищево придут бомбардировщики?

Кружу, бросая самолет из стороны в сторону. На мое счастье, нет бомбардировщиков, а то пришлось бы драться с ними в одиночку. Да, неосмотрительно распылил я силы!

Кончилось время нашего прикрытия. Собираюсь возвращаться на аэродром. Но с юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю исходное положение для атаки сверху. Слышу, станция наведения передает:

 — «Ястребок», атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке!

Я знаю, что в районе Прохоровки сосредоточились наши танки. Очевидно, гитлеровцы пронюхали об этом.

 — Понял, — отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.

Двухмоторный «юнкере» растет в прицеле. Его бортовые стрелки открывают по мне пулеметный огонь. Беру нужное упреждение и нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному выстрелу и захлебываются: патроны кончились. Не сбавляя скорости, иду прямо на самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от него на предельно малом расстоянии и проношусь между крылом и стабилизатором.

Мои расчеты оправдались: не выдержав психической атаки, фашисты открыли бомболюки и, разгрузившись, начали поспешно уходить. Примеру ведущего последовали остальные.

Но в небе появилась вторая группа «юнкерсов». Снова выполняю боевой разворот и круто пикирую на ведущего. И этих «юнкерсов» я заставил освободиться от бомб.

Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а с запада подходят все новые и новые группы «юнкерсов». Вот подо мной — девятка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на крыло и почти отвесно устремляюсь на флагмана. Фашист, избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа. Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе. Остальные, сбросив бомбы, начали уходить.

 — Благодарю за работу! — передали по радио с земли.

Лечу на аэродром. От напряжения пересохло в горле. Хочется пить. Ах, какая же вкусная бывает обыкновенная вода!..

На стоянке я узнал, что Орловский сбил своего противника, затем, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя.

Мой самолет требует небольшого ремонта: надо заделать пробоины и сменить разорванный правый бак. На это потребуется около получаса. Значит, успею передохнуть и сделать разбор полетов.

На этот раз мое решение было неудачным. Я распылил без того небольшую группу, все дрались в одиночку. Поэтому удар по врагу оказался ослабленным. Да и посбивать могли летчиков. Их выручила хорошая техника пилотирования.

Обо всем этом мы и поговорили, пока ремонтировался мой самолет. После беседы к нам подошел парторг полка капитан Константинов. Он выезжал к месту вынужденной посадки моего ведомого. Я был уверен, что вместе с ним вернулся и Варшавский.

 — С приездом, товарищ капитан! — радостно закричал Аскирко. — А как Яша?

Но по лицу парторга было видно, что он несет весть недобрую. Все притихли.

 — Нет больше Яши. Погиб.

Оказывается, из боя Варшавский вышел смертельно раненным — пуля попала ему в грудь. Он с трудом посадил самолет. Когда к нему подбежали пехотинцы и открыли фонарь, летчик смог лишь сказать: «Не послушал командира…» И все.

Это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили все. Я вспомнил наши совместные вылеты и бои. Сердце сжалось от боли: вот и еще один друг потерян навсегда…

Константинов отдал мне записную книжку Варшавского. Я раскрыл ее и прочел последнюю запись. Она была короткой:

«Сегодня меня назначили старшим летчиком, — писал. Яша, — но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, и не дрался — есть возможность поучиться».

Он хотел учиться и учился. Но школа войны — слишком суровая, здесь не прощаются промахи. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет даже в малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем, ибо уяснение ее может спасти жизнь другим!

 — Запомните, товарищи, — говорю я, — этот печальный урок. Если командир подает команду: «За мной!», надо идти за ним. Ведущему некогда объяснять, почему он принял такое именно решение. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира без объяснения. Даже если в чем-либо и усомнится, — не отступит ни на шаг от приказания… Варшавский был хорошим и храбрым летчиком. Может быть, потому и хотелось ему подраться с истребителями один на один, сойтись в лобовой атаке… Но нельзя нам, понимаете, нельзя ни на шаг поступаться дисциплиной, если не хотим лишних жертв. А мы их не желаем…

…Над аэродромом, не переставая, раздавались пулеметные очереди, ревели авиационные моторы. Где-то поблизости рвались бомбы, гремели артиллерийские залпы. Красный диск солнца с трудом просматривался сквозь дым и пыль.

Самолет мой отремонтирован. Взвилась ракета — сигнал к очередному вылету нашей четверки. Веду звено в район Бутово — Раков — Стрелецкое. Под нами словно извергающийся гигантский вулкан: горят деревни, горят танки, горят сбитые самолеты. Горит, кажется, сама земля. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов. Пo ним можно угадать, чьи самолеты находятся под обстрелом: наши разорвавшиеся снаряды дают синий дымок, вражеские — черный.

Мы знали, что за сегодняшний день фашистам, как и вчера, удалось немного продвинуться. Они стараются развить успех. Но наши бойцы проявляют изумительную стойкость. Не выдерживают железо и сталь, лопается земля, а человек стоит. Он тверже стали, простой советский человек.

Идем в указанный район. В небе полно самолетов: «мессершмитты» и «лавочкины», «фокке-вульфы» и «яковлевы», «ильюшины» и «юнкерсы», «петляковы» и «хейнкели»… Из-за плохой видимости бои стали быстротечными. В облаках дыма противник быстро исчезает. При такой ситуации решение нужно принимать мгновенно, с первого взгляда оценивать обстановку.

Мы попали в карусель, где «лавочкины» дрались с «мессершмиттами». И вовремя подоспели. Вначале враг теснил наших летчиков, но постепенно мы перехватили инициативу. Боевой порядок противника нарушился. То там, то здесь вспыхивали его самолеты, спускались на парашютах летчики, выбросившиеся из подбитых машин.

В паре с Аскирко мы преследуем «мессершмиттов». Удачной очередью он сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться в дыму. Через несколько минут замечаю группу из пяти бомбардировщиков «Хейнкель-111». Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинная очередь, и ведущий, клюнув носом, круто пикирует. При ударе о землю он взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно «лавочкины» сбивают еще двух бомбардировщиков…

 — Вот это бои, — говорит Аскирко после посадки. — Справа дым, слева пыль, впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что творится: не поймешь, кто кого бьет. — И, переведя дух, Аскирко мечтательно добавляет: — Искупаться бы…

 — И так словно из воды вылез, — смеется Орловский. — Вот, брат, денек. А ты боялся, что войны для тебя не хватит…

Время подходило к обеду, но есть не хотелось.

 — Нервное напряжение лишило вас аппетита, — говорит доктор Керимов. — А кроме того, жара…

 — Но окрошки бы поел, — замечает кто-то. — Только холодненькой.

 — Будет окрошка. Холодная. Сам снимал пробу, — отвечает доктор.

И действительно, вскоре из чащи появились официантки с окрошкой, приготовленной изобретательным поваром. Девушки быстро накрыли стол, но к еде так никто и не прикоснулся.

 — Товарищ командир, почему никто не ест? — возмутилась наша заботливая Маша.

 — Плохо приглашаете!

 — Разве плохо? Мы готовы кормить их, как маленьких, с ложечки, но ведь не едят. Да еще сердятся.

 — Ладно, Машенька, в ужин заодно и отобедаем, а сейчас в самом деле не время.

 — Будь я начальником, запретила бы летать голодными.

 — И ранеными, — вставляет Керимов.

 — А кто тогда эскадрилью водить будет? — вмешивается Орловский. — Командир с ожогом, Семыкин — с осколком в ноге. — И, повернувшись к девушке: — Вот, Машенька, если бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится…

 — Если бы могла, обязательно бы слетала и была бы счастлива. А то вот обед вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, — обиделась Маша.

 — Мы не грубим. Ты меня извини, если обидел. Ведь я шучу, — оправдывался Орловский.

В это время над полем повисла ракета. Привычным движением набросив шлемофоны, летчики побежали к самолетам.

 — Прилетим — покушаем, — пообещал Орловский, надевая парашют.

Почти над самым аэродромом шло несколько групп вражеских бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на фоне неба. Кое-где над колонной противника уже вились наши истребители. Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два «юнкерса». Однако фашисты продолжали выдерживать боевой порядок. Сомкнув строй, они приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу нужно атаковать по возможности массированно, добиваясь ее расчленения.

Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись над аэродромом, вскоре оказалась в районе воздушного боя. Занимаю исходное положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном бомбардировщиков, чтобы остальные самолеты противника не могли применить бортового оружия. Немцы поняли наш замысел лишь тогда, когда мы накрыли их пулеметными очередями. Сбив одну машину, развернулись для второй атаки, но в это время с наземной радиостанции передали:

 — Внимание! Подходят истребители.

«Мессершмитты» шли с разных сторон группами. Однако мы успели закончить атаку и подожгли еще один «юнкерс».

«Мессеры» захватили высоту, на их стороне и численное превосходство. Они связали нас боем и начали оттеснять от бомбардировщиков. Подбит Аскирко. Но зато и «мессершмитт», срезанный чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к земле.

Разошлись, когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника.

Аскирко приземлил подбитый самолет, немного не дотянув до аэродрома. При посадке он поломал крылья и лишь случайно остался живым.

На изрешеченной пулеметными очередями машине возвратился Семыкин. Он вылез из кабины, встревоженный и расстроенный.

 — Лукавин не прилетал? — спросил он подбежавшего механика.

 — Прилетел, товарищ старший лейтенант. Семыкин отвел меня в сторону и сказал:

 — Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.

За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия. Пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей.

Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. А он оправдывался и клялся, что все это получилось случайно, по неопытности.

Когда летчики разошлись и мы остались с ним наедине, Лукавин театрально воскликнул:

 — Вы думаете, что я боюсь смерти? Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю…

Я понял, что все наши слова отскочили от него, как от стенки горох: он не стыдился своей трусости.

 — Ну что ж, — сказал я, — садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только тебе этого не сделать.

Лукавин не ожидал такого оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать.

 — Вот что, — сказал я со всей строгостью, — на следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету.

 — Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Как вы полетите?

Я даже растерялся перед таким нахальством труса.

 — Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?

Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.

Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облаках и подкарауливать фашистов. Лукавин, точно выдерживая установленные интервал и дистанцию, неотступно следовал за мной.

Показалась смешанная группа истребителей — восемь «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Они шли, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным: со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.

 — За мной! В атаку! — подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование.

Перед тем как открыть огонь, обернулся на ведомого. Лукавин сделал полупереворот и, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили «мессершмитты» и пустились преследовать.

Прекращаю атаку и спешу на выручку ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле.

Бесславная смерть.

Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.

Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара. Мне удается зажечь один «мессершмитт», но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два «фокке-вульфа» «присосались» к хвосту моего «яка», как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, удастся оторваться.

Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают пулеметные очереди. Уже близок край спасительной облачности. Но прежде чем мой самолет достиг ее, раздался сильный треск — с приборной доски посыпались стекла, двигатель начал давать перебои, по полу потекло горячее масло.

Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет «ранен» смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, вот-вот может заклиниться мотор. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. «Мессершмиттов» не видно, в воздухе спокойно. Спокойно и на земле: я вышел из опасного района, бои идут южнее.

Произвожу расчет для посадки с убранными шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно определить, что это фашистский летчик, возможно, со сбитого мною «мессершмитта».

Сажусь на пшеничном поле, торопливо выпрыгиваю из самолета и оглядываюсь по сторонам. Раздается выстрел. Пуля, скользнув по капоту мотора, с визгом прошла над головой. Я нырнул в пшеницу и пополз в сторону выстрела. Залег у самого края поля — отсюда хорошо видно. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут… Неужели немец ушел? Нет, вижу, как он крадется. Когда враг поравнялся со мной, я вскочил на ноги.

 — Хальт!

Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону. Почти одновременно хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик ткнулся лицом в землю.

Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и, взвалив их на спину, отправился в сторону Прохоровки.

На моем пути неожиданно появился автоматчик.

 — Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой видели и в воздухе и на земле. С нашей батареи это место просматривается как на ладони. Давайте помогу парашюты нести, — услужливо предложил автоматчик.

Когда мы подходили к позиции артиллеристов, раздались звуки частых ударов в гильзу: воздушная тревога!

 — Идут, гады! — бросил мне автоматчик и побежал к пушке.

В сторону Прохоровки шли две девятки бомбардировщиков.

 — Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, — не отрывая взгляда от самолетов, сказал командир батареи.

Артиллерийские расчеты приготовились к бою.

 — Огонь! — скомандовал лейтенант, и, заливаясь неугомонным лаем, заработали автоматические пушки.

По фашистам вели огонь несколько батарей. Снаряды рвались сначала позади цели, потом впереди и наконец накрыли ее. У одного из «юнкерсов» оторвало хвостовое оперение, он начал падать и разламываться в воздухе. Почти одновременно загорелся и второй «юнкере».

Бомбардировщики вышли из зоны обстрела, и огонь смолк.

 — Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нас полетят. А истребители сами ищут и бьют, — не без зависти сказал лейтенант.

Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в двух-трех километрах от батареи. К месту их приземления немедленно отправилась группа бойцов.

Подкрепившись у зенитчиков, я распрощался с ними и пошел в сторону Прохоровки, рассчитывая на попутной машине добраться до аэродрома соседнего полка. К вечеру я был уже дома.

 — Хорошо, что пришел, — встретил меня Семыкин. — А я, признаться, загрустил, боялся, как бы Лукавив не подвел.

 — А он все-таки подвел. — И я рассказал все, как было.

 — Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся! Многое еще вам не говорил, думал, пepeменится человек.

Вечером мы собрались для разбора воздушных боев. Нужно было проанализировать действия истребителей противника, определить изменения в их тактике и улучшить свои тактические приемы.

Мы применяли знаменитую «этажерку» Покрышкина и все-таки несли потери. В чем же дело? Что мы недосмотрели?

В ходе обсуждения пришли к выводу, что основная покрышкинская формула боя: «Высота, скорость, маневр, огонь» — у нас применялась далеко не полностью.

 — Скорости у нас мало, — резюмировал Орловский свои рассуждения.

 — А где ты ее возьмешь? — возразил Егоров. — Если бы нам сократили время пребывания над передним краем, тогда можно было ходить и на больших скоростях. Все дело в запасе топлива.

 — Перед начальством вопрос надо ставить, — раздалось сразу несколько голосов. — Немцы летают большими группами, а мы — мелкими, да еще и на малой скорости. Выходит, покрышкинская формула воздушного боя не для нас.

Летчики были правы. Количественное превосходство противника создавало для нас большие трудности. Мы били немцев умением, но важно было и число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас.

 — В общем, давайте, товарищи, — подытожил я, — с завтрашнего дня держать побольше скорость и получше взаимодействовать друг с другом.

Беседу закончил подошедший Гаврилов:

 — Чего не спите? Отдыхать пора, товарищи, завтра опять не менее свирепые бои. Фашисты лезут как оголтелые. Все поставили на кон.

Когда летчики разошлись, Гаврилов, обращаясь ко мне и Семыкину, сказал:

 — Я с командного пункта, принес «линию фронта».

Мы зашли в блиндаж и при свете электрического фонарика нанесли на полетные карты передний край, изменившийся за второй день боев. Красная линия вдавливалась по шоссейной дороге к Обояни и Прохоровке. Ценою огромных потерь противнику удалось продвинуться на несколько километров.

Проверив посты, мы с Гавриловым, не раздеваясь, легли спать. Совсем низко тарахтели По-2, выше с могучим рокотом шли тяжелые бомбардировщики. От разрывов бомб и снарядов непрестанно вздрагивала земля. У телефона дежурил Богданов. Я нередко задавался вопросом: когда спит этот вездесущий старшина. Днем его можно видеть на стоянке, в вещевом складе, на кухне, а ночью — бессменно у телефона. Он спокойно раскуривал самокрутку и лишь временами косился на стены землянки, осыпающиеся от близких разрывов.

Выстояли!

7 июля, едва начало светать, сражение возобновилось. Снова загремели залпы артиллерии, смешиваясь с лязгом танковых гусениц и ревом авиационных моторов.

Мы прикрываем Беленихино и Прохоровку — районы сосредоточения наших танков. Группы вражеских бомбардировщиков накатываются волнами, едва успеваем отбивать их атаки. Один за другим падают на землю фашистские самолеты, объятые пламенем. Вот молодой летчик Дердик, отвалившись от группы, соколиным ударом сбивает невесть откуда появившийся Хе-126. Расправившись с корректировщиком, он снова занимает свое место в общем боевом порядке.

Трудно передать словами ожесточение и накал боя. Мы только что рассеяли большую колонну «юнкерсов» и два из них сбили. Не успели, как говорится, перевести дыхание, как появилась вторая группа бомбардировщиков.

 — Атакуем истребителей! — подаю команду. Веду эскадрилью в лобовую атаку, надеясь проскочить через строй «мессеров» без затяжного боя и обрушить весь удар по «юнкерсам».

На огромной скорости расходимся с истребителями и прорываемся к бомбардировщикам.

 — Бить самостоятельно, атакую ведущего! — приказываю по радио.

Силуэт «юнкерса» быстро увеличивается в прицеле. Подвожу перекрестие сетки к его тупоносой кабине и нажимаю на гашетки. Молнией сверкает пулеметная очередь, и вражеский самолет, вспыхнув, входит в крутую спираль. Идет к земле и его ведомый, сраженный метким огнем Дердика, Остальные беспорядочно сбрасывают бомбы и уходят на свою территорию. Мы несемся вдогонку, но на помощь им приходят истребители прикрытия. Их много, и они связывают нас боем.

 — Преследуйте «юнкерсов»! Бросайте «мессеров»! — кричит по радио офицер наведения.

А нам впору только отбиваться от насевших «мессершмиттов». Горючее на исходе. Вижу, некоторые летчики, расстреляв патроны, лишь имитируют атаки. Моя задача сохранить людей и машины, но офицер наведения неумолим:

 — Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков!

 — Меня самого не отпускают, — съязвил я в ответ. К счастью, когда «юнкерсы» скрылись из виду, «мессершмитты» начали выходить из боя.

 — Мы ваши бои видели, — говорит встретивший нас на аэродроме Закиров. — Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим — один горит, другой горит. Потом опять горят… А очереди как даешь, на сердце приятно!

 — А как вы узнаете, что это мои очереди? — спрашиваю у оружейника.

 — Очень просто! — оживляется он. — Вы бьете длинными очередями. Так, как стреляют другие, ихних очередей выйдет из вашей две, а то и три.

Наблюдения Закирова были верными. Не все еще наши летчики избавились от школьной привычки стрелять короткими очередями.

 — Слышите, орлы, — обращаюсь к товарищам, — оказывается, очереди-то кое у кого коротковаты, потому и не достают до самого сердца фашиста.

 — Выходит, что нам переучиваться надо, — сокрушенно говорит Аскирко. — В школе нам все время твердили: «Бейте короткими очередями», а тут — наоборот… Век живи — век учись.

 — Именно так, — отвечаю ему, — век живи — век учись! А на войне — особенно.

Линия фронта придвинулась к Прохоровке и находилась теперь примерно в двух километрах от нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в этом месте ему удалось прорвать главную полосу нашей обороны, бросил сюда для развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но они наткнулись здесь на советский бронированный кулак и на мощный огонь артиллерии. Сражение достигало своего апогея.

У летчиков тоже была жаркая пора. Нам непрерывно приходилось вести тяжелые воздушные бои, драться буквально до последнего патрона.

В эти страдные и трудные для нас дни беспримерным героизмом отличился гвардии старший лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда кончились патроны, он пошел на таран и уничтожил еще одного «юнкерса». Салютом погибшему герою были залпы сотен советских орудий и минометов по врагу…

Погиб Дердик. В последнем неравном бою он сбил двух «юнкерсов», но вражеские истребители зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет, отважный летчик врезался в «мессершмитта».

От недосыпания и предельного напряжения воли нервы у некоторых летчиков начали сдавать. Раздражала каждая мелочь, неудачи выводили из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк Орловский стал иногда срываться. Приземлившись однажды на аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы догнать его Орловскому не помешал ударявший по ногам парашют.

 — Бей своих, чтоб чужие боялись, — решительно остановил я бегущего летчика.

 — Безобразие, товарищ командир, — раздраженно заговорил он. — У меня в бою пулеметы отказали. Зашел «фоккеру» в хвост, жму на гашетки, а стрельбы нет…

 — А ты разобрался, почему пулеметы не работали?

 — Зачем мне разбираться? Белов смотрит за вооружением, с него и спрос!

Приказываю разыскать Белова. Когда он пришел, на нем лица не было. Стали выяснять причину задержки пулеметов. Она произошла действительно по вине техника. В результате недосмотра тросы управления огнем вытянулись и не стали снимать затвор с боевого взвода.

 — От меня вы получите взыскание, — строго сказал я Белову. — Ваш проступок разберем и на партийном собрании эскадрильи.

К командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел Гаврилов. Он уезжал от нас: институт комиссаров упразднялся.

 — Давай, командир, попрощаемся, — сказал Гаврилов. — Может, и не встретимся больше.

 — Не поминай лихом, комиссар.

 — Зачем же лихом? — сказал Гаврилов. — Воевали хорошо, жили дружно.

Мы обменялись фотокарточками.

 — Садись, Борис Александрович, — пригласил я. — По русскому обычаю посидим перед дорогой.

Пристроившись на пеньках, молча смотрели друг на друга.

Тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек: знающий, жизнью умудренный, с богатой душой. Мы, летчики, многим ему обязаны.

В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.

 — Ну, пойдем к людям, — прервал Гаврилов грустное молчание. — Держать их в строю долго нельзя. Как бы шальной снаряд не угодил.

Короткая прощальная речь комиссара. Крепкие объятия.

 — Счастливого пути, Борис!

Вечером в землянке собрались коммунисты эскадрильи. Большинство людей сидело прямо на полу. На нарах, возле коптилки, разместился президиум. Первым взял слово парторг. Он заострил внимание коммунистов на укреплении воинской дисциплины. Разговор шел главным образом вокруг проступка Белова.

 — Вы представляете себе последствия своей халатности? — строго спрашивал у техника Павлычев. — Из-за вас человек мог погибнуть…

 — Предлагаю, — говорил Семыкин, — дать Белову неисправный самолет и отправить его на боевое задание. Тогда скорее поймет свою вину.

Собрание продолжалось недолго, но Белов запомнил его на всю жизнь. И дело тут не только в партийном взыскании, которое ему объявили. Суровая, но справедливая критика друзей тоже оставила глубокий след в его сознании.

Короткая ночь прошла неспокойно: била, не умолкая, артиллерия, рвались бомбы. Я проснулся от непрерывного вздрагивания земли.

 — Похоже, что где-то рядом идут танки, — говорит проснувшийся раньше меня Семыкин. — Неужели фашисты прорвались?

 — Что ты! Они бы шли со стрельбой.

 — Не обязательно.

Быстро собравшись, идем на стоянку. Еще не рассвело. На опушке леса, рядом с нашими машинами, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.

 — Такого еще не видел, — разводит руками Семыкин.

Танкистам, видимо, тоже не приходилось занимать исходный рубеж рядом с самолетами.

Когда рассвело, лес наполнился ревом моторов и лязгом гусениц. Танкисты, получив задачу, пошли в бой…

Теперь и мы, летчики, стали чувствовать, что противник выдыхается и не в состоянии продолжать наступление. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с вражеской авиацией. Она действовала реже. Число сбитых фашистских самолетов резко сократилось.

 — Перебили геринговскую саранчу, — усмехался Орловский. — Гитлер, поди, с ума сходит.

 — Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у Гитлера ума нэма, — шутил Аскирко.

Линия фронта, несмотря на потуги фашистов, оставалась без изменений. Удастся ли им еще хоть немного продвинуться вперед? Память невольно воскрешала эпизоды этого невиданного побоища. Тяжелее всего нашим войскам пришлось, пожалуй, 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые сражения. Мы хорошо видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было одновременно зафиксировано на пленку около двухсот горящих вражеских танков.

…Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.

Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались четыре едва заметные точки. Постепенно увеличиваясь, они превратились в самолеты. Фашисты не видели нас, представлялся удобный случай атаковать их внезапно. Уткин скомандовал: «За мной, в атаку!» — и, обходя «мессершмиттов», начал занимать исходное положение.

В это время и немцы заметили наше звено. Два «мессера» начали уходить вниз, а остальные держались на прежней высоте. Уткин приказал мне вместе с ним преследовать первую пару, а наши ведомые должны были сковать боем вторую. Решение это было во всех отношениях неправильным, но приказ есть приказ.

На предельной скорости Уткин стал настигать врага. Очевидно, он решил ударить по «мессерам» в момент их выхода из пикирования. Однако, увлекшись преследованием, он не успел вырвать свою машину из крутого пике и врезался в землю.

Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик и не сумел рассчитать маневр. Новичку и то непростительно.

Но эти мысли ко мне пришли позже. В данный же момент мной овладели два чувства, слившиеся воедино: боль утраты и желание отомстить за смерть командира.

Уменьшаю угол пикирования, ловлю «мессера» в прицел и нажимаю на гашетки. Фашист, не успев выровнять самолет, врезается в землю.

 — Все! — с облегчением произношу вслух.

А к месту боя наших ведомых подходила еще четверка «мессершмиттов». Крутым боевым разворотом, «через плечо», набираю высоту и устремляюсь на помощь товарищам.

 — Ура! — закричал по радио обрадованный Филиппов.

Заметив меня, один из фашистов развернулся в мою сторону. Этим и воспользовался Филиппов. Энергичным маневром он зашел ему в хвост и дал меткую очередь. Тот загорелся. Остальные «мессеры» не решились продолжать бой и поспешно ушли.

…До наступления темноты остается один вылет. В группу, которую мне предстоит вести, входят восемь летчиков из всех трех эскадрилий.

Едва мы успели подняться в воздух, как с командного пункта сообщили о приближении вражеских бомбардировщиков. Торопимся набрать высоту, чтобы встретить противника на подходе. Звенья располагаю в два яруса.

Со стороны Белгорода появляются шестерка «юнкерсов» и девятка «хейнкелей». Их прикрывает звено «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». «Довоевались, — подумал я. — Собрали всякой твари по паре».

Занимаем исходное положение для атаки со стороны солнца. Противник ведет себя спокойно, видимо, не замечает нас. Выбираю удобный момент и подаю команду:

 — За мной, в атаку!..

«Юнкерсы», отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на свои войска и разворачиваются на обратный курс. Не преследуя их, наваливаемся на «хейнкелей».

Первой атакой нам не удалось расстроить их боевой порядок, но вторая оказалась удачнее: один бомбардировщик загорелся, другой, подбитый, начал отставать. В этот момент и от нашего звена отделился самолет.

 — Занять место в строю! — приказываю Филиппову.

 — Ранен. Разрешите идти домой? — передает он в ответ.

 — Иди, прикроем.

Мы продолжаем атаковать «хейнкелей», а пара «яков» сковывает вражеских истребителей прикрытия. Хорошо дерутся ребята, молодцы!

Нашего третьего дружного удара «хейнкели» не выдерживают. Поспешно сбросив бомбы, они на полном газу начинают уходить.

 — Разрешите преследовать! — кричит Егоров.

 — Не разрешаю!

Перестраиваю эскадрилью для новой возможной встречи с противником. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполняют мою команду…

Время нашего «дежурства» в воздухе истекает, а немцев пока нет. Вдруг с земли спрашивают:

 — Видите рощу южнее деревни?

 — Вижу.

 — Штурмуйте ее северную опушку. Там пехота, ждем атаки, — приказывает «земля», называя позывной командующего.

Построившись в правый пеленг, мы с левым разворотом заходим на штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. Вот уже видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Пулеметные очереди вспарывают воздух. Едва не задевая за верхушки деревьев, проносимся над опушкой рощи.

 — Молодцы, истребители! — звучит голос «земли». — Пехота шлет благодарность, прошу повторить заход!

 — Бить до последнего патрона, — передаю команду и повторяю атаку.

Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе. Последняя атака. Короткая очередь, и на моем самолете пулеметы замолкли: патроны все. Перевожу машину на набор высоты, позади, поливая врага огнем, один за другим проносятся остальные летчики.

 — Работу закончили, — передаю по радио.

 — Благодарю за…

Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Мотор умолк.

Сохраняя скорость, планирую на свою территорию. Под крылом, совсем близко, мелькают воронки от снарядов и бомб, вражеские траншеи. Надо дотянуть, нужны еще хотя бы две секунды… Но самолет, теряя скорость, продолжает снижаться. Прикидываю в уме, где вероятнее всего он приземлится… Как раз между траншеями, на ничейной земле. Посадка.

Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в воронку. Над головой свистят пули. Освободившись от парашюта, готовлю пистолет и гранату — подарок комиссара Гаврилова. Вспомнились его слова: «На, командир, гранату, вози с собой, может, и пригодится». Уже год она служила мне своеобразным талисманом, а теперь, может, спасет мне жизнь. Спасибо, комиссар!

Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу голоса:

 — Русь, сдавайся!

«Ждите, гады. Жаль, что граната одна», — подумал я, снимая предохранительную чеку.

 — Подходи, кому жить надоело! — крикнул я и швырнул гранату в направлении голосов.

Раздался взрыв. Я сразу выскочил, чтобы броском добраться до наших траншей, но тут же упал.

Наша артиллерия перенесла огонь по переднему краю противника, прижала к земле вражескую пехоту. В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец. Он-то и помог мне добраться к своим.

Ехать в госпиталь я отказался, решил отлежаться в своей землянке. Семыкин подробно информировал меня о каждом вылете, а вечерами я разбирал с летчиками проведенные бои.

12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч машин. Но и стальным тараном гитлеровцам не удалось пробить нашу оборону. «Фердинанды», «тигры», «пантеры» топтались на месте, горели, подожженные нашей артиллерией, подрывались на минах. Только за один этот день было уничтожено четыреста фашистских танков и самоходных орудий.

До 15 июля противник продолжал безуспешные атаки. А два дня спустя наши войска, измотав его, сами перешли в контрнаступление. 23 июля гитлеровцы были отброшены на исходные позиции.

 — Какая тишина! — говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. — Будто и боев не было.

 — Ого, не было! — смеется Орловский. — От эскадрильи рожки да ножки остались, а он — боев не было. Иди посмотри, что за картина около Прохоровки, да и на Обоянском шоссе…

А картина была поистине потрясающей. Тысячи сожженных танков, разбитых орудий и самолетов усеяли белгородские и курские поля.

Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и мы понесли немалые потери, особенно в людях. Одни погибли, другие были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не получили ни одной царапины.

 — Я заговоренный, — шутил Аскирко. — Для меня немцы еще ни снаряда, ни пули не сделали.

Нас отводили в тыл, а навстречу, сотрясая землю, шли танковые соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. Им предстояло развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.

В Никольских лесах, под Воронежем, нам дали десятидневный отдых. Потом мы перелетели на транспортных Ли-2 в глубокий тыл на переформирование.

После Белгорода

На аэродроме запасного авиационного полка мы в короткий срок должны были переучиться на новый тип самолета и укомплектовать подразделения до штатной нормы.

Первый день в глубоком тылу кажется необычным: здесь нет ни той напряженности, которая днем и ночью царит на фронте, ни боевых вылетов, ни тревоги за товарищей. И город, где мы находимся, кажется очень далеким от войны. Но это только первое впечатление. Город живет нелегкой жизнью, обеспечивая фронт всем необходимым. Встретившись с рабочими комбината, мы убедились, что они трудятся почти без отдыха, выполняя военные заказы.

Изучив за короткий срок материальную часть самолета и двигателя, летчики и техники стали осваивать ее практически. Фронтовики вылетели на новой машине в первый же летный день. Вечером они уже высказывали свое мнение, как лучше применять ее в воздушном бою.

К тому времени командиром нашего полка был назначен Оборин, невысокого роста, энергичный майор с сединой на висках и умными, проницательными глазами. Он так быстро сошелся с людьми и освоился с делами, будто вернулся из командировки. На его счету было более трехсот боевых вылетов, несколько сбитых самолетов противника и один таран под Сталинградом. На рукавах гимнастерки Оборин носил красные звездочки как память о должности комиссара.

 — Эта эмблема пользуется особым уважением у народа, — ответил он, когда один из начальников предложил ему снять звездочки. И тут же рассказал очень любопытную историю. Однажды он на поврежденном самолете приземлился в поле. Подбежавшие колхозники приняли его за фашиста и решили забрать в плен. Не поверили даже форме советского летчика.

 — Переодеться любой немец может, — заявил дед, руководивший этой «операцией». — Связывай его, ребята, и дело с концом. Потом разберемся.

 — Эх вы, мужики, — вмешалась одна из женщин, — ослепли, что ли, у него же звездочки на рукавах. И колхозники сразу сменили гнев на милость. Они знали, что фашисты, способные переодеться в любую форму, ни за что не решались носить знаки различия красного комиссара.

Вскоре мы получили пополнение. Большинство молодых летчиков прибыло прямо из летной школы. Все они горели желанием поскорее попасть на фронт но имели о нем туманное представление. Однажды, когда я возвращался с полетов, возле общежития меня встретили два молодых летчика не нашего полка.

 — Разрешите обратиться? Младший лейтенант Мотузко, — представился черноглазый крепыш с задорным мальчишеским взглядом.

 — Слушаю, товарищ Мотузко.

Младший лейтенант горячо стал доказывать, что ему и его товарищу обязательно надо попасть на фронт.

 — Школу старались окончить в числе первых, — говорил он, — а нас зачислили в запасной полк. Люди воюют, а мы будем здесь, в тылу, сидеть. Несправедливо! Возьмите, пожалуйста, нас к себе.

 — Младший лейтенант Сопин. Разрешите? — заговорил второй. — Нам в город показываться стыдно.

 — Вы же не одни в тылу.

 — Так-то гражданские, они на заводах работают, а мы военные, наше место только на фронте.

 — Ну, а драться как будете?

 — Грудь в крестах или голова в кустах, — отчеканил повеселевший Мотузко, уловив в моем вопросе обнадеживающие нотки.

Мне вспомнилось начало войны, разговор с комиссаром Волковым. Вот так и я обещал тогда драться с фашистами.

 — Пойдемте к командиру полка, — сказал я, — поговорю, может, и согласится взять сверх нормы.

Оборин дружелюбно встретил молодых летчиков. Познакомившись с ними, он приказал начальнику штаба оформить перевод и назначение.

Через два часа новички были зачислены в наш полк. Мотузко стал моим ведомым. Сразу скажу, что он в первых же учебных воздушных боях показал себя смелым и способным летчиком.

…Комплектование закончено, эскадрильи слетались, мы готовы к боевым действиям. Перед вылетом на фронт техники еще раз осматривают машины, всеми правдами и неправдами достают запасные детали и прячут их в свободных лючках самолета: на фронте все пригодится.

Веду эскадрилью через Кавказский хребет. Под нами ослепительные снеговые вершины, глубокие темные ущелья и скалы, скалы. Кажется, им нет конца. Вспоминаю первый полет над горами Кавказа в начале войны. Неопытные, зеленые пилоты, мы с товарищем, не ведая, что творим, наобум полетели через хребет. Кончилось это трагически, товарищ разбился.

Теперь мы летим довольно уверенно. Впереди по курсу над северным склоном хребта показались дождевые облака, а далеко внизу, на дне ущелья, притаились туманы. «В горы ворота открыты» — вспоминаю доклад метеоролога. Перестраиваю группу в кильватер — летим по ущелью. Наконец горы начали спускаться, переходя в степи Северного Кавказа. Впереди темной лентой зазмеилась Кубань. В Армавире — заправка горючим.

Перед вылетом из Армавира метеоролог не порадовал: обещал низкую облачность с моросящими осадками, а за Тихорецком возможность туманов. Есть над чем задуматься. Низкая облачность нам не помеха, моросящий дождь тоже не страшен, но туманы…

 — Ветродуи! — говорит, возмущаясь, Кузьмин. — Сказал и ушел. Возможны туманы! Его дело сторона — он предупредил. А нам что делать?

Принимаю решение: полетим.

Метеорологи не ошиблись. При подходе к Тихорецку мы встретились с теплым фронтом. Снижаемся и летим на бреющем под нижней кромкой слоисто-дождевых облаков. Видимость настолько ограничена, что можно столкнуться с каким-либо препятствием. Веду эскадрилью вперед в надежде на улучшение погоды. Ребята настороженно притихли, на радиообмен не остается времени.

До конечного пункта маршрута — не более тридцати километров, но правый берег Дона закрыт туманом. Решаю идти на Батайск, но и там не лучше. Что делать? Самолеты не остановишь, чтобы подумать, повременить. Решаю лететь в сторону Азова и там искать пригодную для посадки площадку. Топлива остается все меньше и меньше, а под нами перепаханные, пропитанные дождями пашни. Наконец, близ Азовского моря, около Кагальника, внизу мелькнули стога сена. Убираю газ и с ходу сажусь на скошенный луг. За мной садится вся эскадрилья.

 — Еще бы десяток секунд — и был бы в подсолнухах, — говорит возбужденный Кузьмин. — Только хотел газ убрать, а двигатель сам остановился.

 — Да и у меня осталось не больше чем на зажигалку, — шутит Аскирко.

Самолеты исправны, все обошлось благополучно. От сердца отлегло, но не надолго. На аэродроме посадки нас, наверное, уже перестали ждать, зная, сколько времени мы находимся в воздухе и какой у нас запас горючего. И чего только не передумает Оборин, пока ему сообщат, где мы и как сели!

Сейчас для нас главное — установить связь с аэродромом. О ночлеге и питании мы привыкли не думать. Ночевать можно в стогу сена, а ужин, в крайнем случае, перенести на завтрак.

Вдвоем с Олейниковым идем в Кагальник. Нашли председателя колхоза.

 — Надо позвонить на аэродром, — говорю председателю.

 — Все чертяки поперерывали, когда здесь рубались, — отвечает председатель, — а сделать заново еще не успели.

 — Что будем делать, командир? — спрашивает Олейников.

 — Будем искать связь.

 — Да вы ведите сюда остальных летчиков, возле самолетов мы охрану выставим, поужинаете у казачек, переночуете, а утром улетите, — советует подошедший старик казак.

 — Нам, отец, надо прежде начальству доложить.

 — Это верно, служба есть служба. Коня бы мне доброго, три креста на пакет — и я там. Бывало, на позиции самые важные пакеты только мне доверяли, всегда в срок доставлял.

 — То бывало, а вот сейчас чем помочь? — перебил его председатель.

 — Да где ж коня взять? Был бы конь, — не унимался старик.

 — Вот что, — вспомнил председатель. — Здесь, в трех километрах, стоит какой-то военный пост, может, там вам помогут?

Это оказался пост воздушного наблюдения и связи. С его помощью мы сообщит обо всем Оборину. К утру он обещал прислать бензозаправщик.

На обратном пути зашли к казакам. Они дали нам булку ароматного донского хлеба, банку меду и ведро молока. К самолетам добирались ночью, по размокшей дороге.

К утру дождь перестал, холодный ветер гнал к морю серые облака. Вскоре пришел бензозаправщик, и мы перелетели на аэродром.

 — Не успел я запретить вам вылет, — начал Оборин, не дожидаясь моего доклада. — Мы с трудом прорвались, а облачность, вижу, все опускается и туман начал появляться. Ну, думаю, если выпустят, не прорветесь. Бросился к телефону, а вы уже вылетели и связи с вами нет. А когда вышло время, я едва с ума не сошел: перед глазами эскадрилья битых самолетов… Запомните золотое правило: летчик должен всегда брать поправку в худшую сторону и не надеяться на авось.

Командир полка хорошо понимал, как рискованно в такую погоду всей эскадрильей садиться на случайно выбранную площадку. Только мастерство и выдержка позволили летчикам с честью выйти из этого трудного положения.

В тот же день после короткого разбора мы вылетели на фронтовой аэродром. Другие подразделения нашего истребительного полка были уже там.

За Днепр

Войска фронта готовились к форсированию Днепра. Мы хорошо представляли себе роль авиации в выполнении этой задачи и в оставшееся время продолжали тренировать молодых летчиков. Изучая район предстоящих боевых действий, они в то же время привыкали к фронтовой обстановке.

В эти дни я лучше узнал Мотузко не только как летчика, но и как человека. Энергичный и сметливый молодой истребитель оказался и хорошим, надежным другом. Такие, как он, в бою меньше всего думают о себе, рискуют жизнью ради товарища.

Однажды утром объявили общее построение. Вынесли полковое знамя. Перед строем с краткой речью выступил Оборин. Он сказал, что наступает время боев за освобождение Украины, призвал беспощадно уничтожать гитлеровских захватчиков на земле и в воздухе, добиваться победы в каждом воздушном бою.

После построения Оборин собрал летчиков полка и поставил боевую задачу. Мы должны были прикрывать дивизию пикирующих бомбардировщиков, участвующую в нанесении сосредоточенного удара по войскам противника на правом берегу Днепра.

…Колонну пикировщиков повел сам командир соединения генерал Полбин. Перед Днепром мы встретили сплошную низкую облачность. Армада самолетов перешла на малую высоту. Полбин передал команду: «Бить всем, истребителям — в первую очередь, подавить зенитный огонь!» Потянувшиеся к бомбардировщикам огненные трассы пуль и снарядов после наших атак начали быстро редеть.

Над целью появилась ведущая девятка «петляковых». За ней — вторая, третья, четвертая… Армада бомбардировщиков буквально закрыла небо между деревнями Мишурин Рог и Бородаевка. Вниз летели сотни бомб, на земле вспухали огненные фонтаны взрывов, вскоре весь этот район окутался густым дымом, сквозь который красноватыми точками проступали горящие тапки и автомашины врага. А группы бомбардировщиков все шли и шли, сменяя друг друга над целью…

К концу первого дня наступления наши наземные войска захватили плацдарм на правом берегу реки и прочно закрепились на нем. А ночью туда были высажены танки, которые внезапным ударом овладели важным железнодорожным узлом Пятихатка.

Вернувшись на аэродром, наши летчики оживленна делились впечатлениями. Наиболее словоохотливые пересказывали одно и то же по нескольку раз. Я был доволен тем, что первые боевые вылеты обошлись без встреч с «мессершмиттами»: пусть молодежь немного пообвыкнется в новой для нее фронтовой обстановке.

Но на следующий день начались и воздушные схватки. Они завязывались то в одном, то в другом месте — всюду, где авиация противника пыталась остановить наступление наших наземных войск. В этих боях молодые летчики показали себя хорошо. Набираясь опыта, они учились не только хладнокровно отражать удары врага, но и дерзко атаковать.

Вскоре я во главе восьмерки вылетел прикрывать переправу на Днепре. Охраняя подступы к ней, мы встретили девятку «хейнкелей», которую сопровождала группа «мессершмиттов». Принимаю решение атаковать их с ходу. Четверка Семыкина должна связать истребителей, а моя — нанести удар по бомбардировщикам.

Выйдя на исходную позицию, подаю команду «За мной, в атаку» и устремляюсь на флагманский самолет. Один из выпущенных мной снарядов попадает точно в кабину «хейнкеля». Тот сваливается на крыло и летит к земле. Во второй атаке стараюсь показать молодежи, как нужно подходить к плотному строю бомбардировщиков, прикрываясь одним из них. В результате сбиваю еще один самолет.

Отхожу в сторону и приказываю молодым летчикам нанести удар по отставшему от группы «хейнкелю». Сам по радио корректирую их действия. Аскирко стремительно повел свою пару на цель. Атака, вторая, и вот уже вспыхнувший фашистский бомбардировщик входит в последнее глубокое пике. Семыкин тем временем вел бой с «мессершмиттами» и ни одному из них не дал прорваться к нам.

Перед вечером поступил приказ прикрыть эту же переправу от ночных бомбардировщиков. Группу повел сам командир дивизии полковник Немцевич. Над целью мы появились, когда уже стемнело. Первые десять минут небо над районом патрулирования было спокойным. Казалось, немцы вообще не прилетят.

Но вот неподалеку разорвалось несколько снарядов. Значит, наши зенитчики уже заметили вражеских бомбардировщиков, а мы их прозевали. Снижаюсь и сразу же различаю над собой силуэты неуклюжих «хейнкелей». Отсюда они хорошо видны на белесом фоне неба. Маскируясь темнотой, атакую их снизу почти в упор. Как только я открыл стрельбу, ко мне тоже потянулись огненные трассы. Но теперь по «хейнкелям» начали бить другие наши истребители. Три бомбардировщика вспыхнули, вывалились из строя и начали беспорядочно падать.

Сгустившаяся темнота не позволяла действовать даже в паре. Теперь каждый из нас дрался самостоятельно. А результат оказался все-таки неплохим: на земле осталось гореть семь «хейнкелей»…

Наземные войска продвигались вперед. На левом фланге они подошли к Кривому Рогу, а на правом — заняли город Александрию. Мы перелетели на аэродром Пятихатка.

На нашем участке конфигурация фронта напоминала, как тогда шутили, «штаны»: фланги узкими коридорами выдались вперед, а центр значительно отстал. Противник стал подтягивать резервы, и прежде всего танковые, чтобы срезать выступы.

Хотя ноябрь не баловал нас погодой, мы и в неблагоприятных условиях непрерывно вели воздушную разведку, наблюдая за передвижением вражеских сил. Вскоре мы обнаружили крупную группировку немецких танков в районе Желтые Воды — Кривой Рог — Пятихатка. Сомнений не было: именно здесь, на левом фланге, фашисты готовятся к контрудару.

Командование нашего фронта немедленно приняло меры. Штурмовики стали с утра до вечера висеть над этим районом. Но странное дело: прошел день, другой, третий, а вражеские танки и самоходки по-прежнему оставались на исходных позициях. И это несмотря на ежедневные потери.

Причина простаивания столь грозной силы выяснилась позже. Оказалось, что у противника не было горючего. Украинские партизаны пустили под откос эшелоны с цистернами бензина.

Фашисты начали подвозить горючее на автомобилях. С рассвета до темна мы штурмовали их автоколонны. На дороге, идущей от Лозоватки до Беленихино, непрерывно горели автоцистерны.

Возвращаясь однажды со штурмовки, я заметил скопление немецких танков. Это была свежая, еще неизвестная группировка. Требовалось установить ее численность. Решаю произвести разведку вместе со своим ведомым.

Низкая облачность затрудняет наблюдение, и мы снижаемся до ста пятидесяти метров. Под нами — камуфлированные под осеннюю траву танки. Фашисты открывают сильный огонь. Маневрируя по направлению, пытаюсь сосчитать количество машин. С первого захода это не удается сделать. Приходится пролетать над пеклом еще два раза. Наконец данные получены. Немедленно докладываю их по радио на командный пункт и разворачиваюсь в сторону своих войск.

В этот момент я ощутил глухой, тяжелый удар. Самолет стал плохо слушаться рулей, его трясет так, что я с трудом удерживаю ручку управления. Но боевое счастье не изменило и на этот раз: мне удалось дотянуть до своего аэродрома.

 — Опять прямой попала, товарищ командир. Помните, как на Дону? — говорит Закиров, осматривая зияющую пробоину в стабилизаторе. — И как только хвост не оторвало.

 — Да, с этим шутить нельзя, снаряд-то был восьмидесятипятимиллиметровый, — говорит многозначительно Павлычев, — хорошо, что не разорвался.

 — По всем правилам надо менять стабилизатор, — заключает Васильев, — но у нас их нет в запасе.

Я уже собирался уйти, когда у самолета появились инженер нашего полка и молодая женщина-капитан. «Кто бы это мог быть?» — подумал я о ней. А она уже осматривала пробоину, определяя возможность восстановления самолета в полевых условиях. Закончив осмотр машины, незнакомка со знанием дела стала расспрашивать, как вел себя подбитый истребитель в воздухе. Оказалось, что женщина-капитан — авиационный инженер эксплуатационного отдела нашей воздушной армии. Так мы впервые встретились с Тамарой, которая потом стала моей женой.

…После боев за плацдармы установилось затишье. Мы накапливали силы для нового удара. Пауза продолжалась около месяца. Потом войска снова перешли в наступление. Введенные в прорыв танки двинулись в двух направлениях — на Знаменку и на Ингуло-Каменку.

Наступление застало немцев врасплох. Мы полностью господствовали в воздухе, не встречая с их стороны почти никакого сопротивления. Но 28 ноября фашистское командование подбросило сюда части бомбардировочной и истребительной авиации. На исходе этого дня я, возвращаясь со штурмовки, встретил западнее Александрии пятнадцать «хейнкелей», шедших под прикрытием четырех «фокке-вульфов». Решил шестеркой атаковать бомбардировщиков, а парой связать истребителей.

Первой внезапной атакой нам удалось сбить трех бомберов. Вторую нашу атаку сорвал «фокке-вульф». Жертвуя собой, он бросился нам наперерез. Его сбил Орловский. Тем временем «хейнкели», беспорядочно сбросив бомбы, начали по одному уходить на запад, надеясь скрыться в сумеречной мгле.

 — Нет, так мы вас не отпустим! — кричит по радио Аскирко и вырывается вперед. Догнав заднюю машину, он с короткой дистанции бьет длинной очередью. Бомбардировщик, потеряв хвостовое оперение, начал беспорядочно падать. Одновременно с ним пошел к земле и второй «хейнкель», подожженный меткой очередью Мотузко.

 — Молодец, Мотузко! — подбадриваю его по радио.

Группа вражеских бомбардировщиков была разгромлена. Остатки ее потерялись в вечерней мгле. Наступившая темнота осложняет преследование врага: молодые летчики с трудом выдерживают боевой порядок. Включив аэронавигационные бортовые огни, увожу эскадрилью на свой аэродром.

Этот эпизод еще раз подтвердил, что в бою оба летчика пары должны одинаково активно использовать бортовое оружие. Раньше задача ведомого сводилась обычно лишь к охране хвоста ведущего от атак истребителей противника. Сам же он почти не стрелял. В результате — огневая мощь пары снижалась наполовину.

Теперь мы стали больше думать и о тактике уничтожения бомбардировщиков. Для более полного использования оружия ведомых боевой порядок перед атакой начали перестраивать из фронта в сильно вытянутый пеленг. Он позволял осуществлять огневое прикрытие не только внутри каждой пары, но и между ними. Ведущие были обязаны строить маневр с таким расчетом, чтобы их ведомые могли свободно маневрировать, выбирая наиболее выгодное положение для прицельной стрельбы.

…К половине декабря наши наземные войска заняли Ингуло-Каменку и завязали бои на подступах к Кировограду. Пытаясь их остановить, противник бросал в контратаки свежие силы пехоты, танков и авиации. На земле и в воздухе снова вспыхнули тяжелые бои.

Анализируя тактику противника и свою, мы пришли к выводу, что до вступления в бой прикрывающая группа должна занимать иное положение по отношению к ударной — находиться не на одной линии, как раньше, а выше ее и на некотором удалении в направлении солнца. При таком построении, напоминающем этажерку, значительно легче предотвращать внезапные атаки противника. Вскоре нам удалось убедиться в этом на практике..

Эскадрилья получила задание охранять свои наземные войска на участке Ингуло-Каменка-Батызман. Группу прикрытия из четырех истребителей возглавлял Семыкин, ударную — такой же численности — я.

Истребители противника шли, как всегда, впереди и выше своих бомбардировщиков, маскируясь в лучах солнца. Но на этот раз они были быстро замечены четверкой Семыкина и атакованы внезапно. Сбив первым же ударом два самолета, наша прикрывающая группа сковала боем всех остальных «фоккеров».

Моя ударная четверка обрушилась на «юпкерсов» с ходу, на встречных курсах. Нам тоже удалось свалить сразу две машины, в том числе ведущего группы.

Проскочив через боевой порядок бомбардировщиков, мы быстро развернулись и ударили по ним снизу сзади. Длинной пулеметной очередью я поджег одного «юнкерса». Гитлеровцы стали спасаться бегством, но потеряли еще две машины от меткого огня Аскирко и Будаева.

…В конце декабря 1943 года советские войска заняли Кировоград. Снегопады и метели сковывали действия авиации, но и в такую погоду мы продолжали летать, оказывая помощь своим наступающим наземным частям.

На этом рубеже мы потеряли Орловского. Его звену пришлось вступить в бой с восемнадцатью истребителями противника. Советские летчики дрались геройски и умело — сбили пять вражеских самолетов. Но и два наших истребителя были подбиты. Одному из них — Аскирко — удалось дотянуть до своего аэродрома, а Орловскому — нет. Тяжело раненный, он выбросился с парашютом, но приземлился… в расположении врага.

* * *

В 1944 году зима на Украине была очень капризной — то снег, то дождь. Дороги раскисли. Наше наступление остановилось. На фронте не умолкала лишь артиллерийская перестрелка, да велась разведка. Только авиация по-прежнему действовала активно.

Однажды, во время очередного полета на разведку, Семыкин и Будаев обнаружили у деревни Яковлеве новый аэродром противника. На нем базировалось около тридцати «фокке-вульфов». Наше командование приняло решение уничтожить их ударом с воздуха. Штурмовую группу поручили вести мне.

Готовясь к вылету, я выслал вперед пару разведчиков. Когда мы стали подходить к линии фронта, они сообщили по радио, что аэродром пуст, видимо, самолеты ушли на задание. Узнав, что наши наземные войска не подвергались налету вражеской авиации, я сделал вывод: противник находится в воздухе, где-то за линией фронта.

В предвидении встречного боя перестроил боевой порядок.

Путь преградила снеговая туча. Пробив ее, мы сразу же встретились с большой группой тупоносых «фоккеров».

Я дал команду:

 — Всем звеньям атаковать одновременно!

Двадцать четыре наших истребителя пошли в лобовую атаку. Немцы не ожидали встречи и на какое-то мгновение растерялись. Два «фокке-вульфа», вспыхнув, пошли к земле.

Однако остальные не обратились в бегство и стали готовиться к отражению второй нашей атаки. Завязался упорный воздушный бой.

Все ребята дерутся одинаково храбро и упорно. Но у каждого из них, как говорится, своя манера бить фашистов. Рыбаков, например, колотит их молча. Лишь изредка подает скупые команды. Его звено свалило уже двух «фоккеров». А вот Ерофеев атакует врага с мальчишеским задором. Перед тем как послать новую пулеметную очередь, он обязательно предупреждает противника, хотя и отлично знает, что, кроме нас, его никто не услышит. Ведь вражеские летчики ведут радиообмен на другой волне.

 — Тебе жить надоело? Молись, если в бога веруешь! — кричит Ерофеев и решительно наседает на «фокке-вульфа». Фашист пытается уйти, но его одна за другой настигают две меткие пулеметные очереди. Неуклюже перевалившись через крыло, он падает на землю.

Справа и слева от меня проносятся огненные трассы. В эфире непрерывно слышатся команды и выкрики… Немцы не выдерживают. Потеряв семь самолетов, они буквально выскакивают из боя и спешат к спасительной снеговой туче.

Еще не успела наша группа собраться, как из-за облаков неожиданно вынырнул «фокке-вульф» и стремительно зашел в хвост приотставшему Ерофееву. Помочь товарищу было невозможно. Кто-то лишь успел крикнуть:

 — Ерофеич, на хвосте «фоккер»!..

Услышав предупреждение, Ерофеев попытался уйти переворотом. Но не успел. Его прошила длинная пулеметная очередь фашиста. Еще одна тяжкая потеря…

…Идут дни. Мы летаем на широком фронте, действуя в основном в оперативном тылу противника: штурмуем наземные цели, ведем разведку, а иногда и воздушные бои. Но каждый знает, что затишье, вызванное весенней распутицей, продлится недолго. Советские войска готовились нанести по врагу новый сокрушительный удар.

Так оно и случилось. Вскоре два фронта — Первый и Второй Украинские — перешли в наступление и стали окружать корсунь-шевченковскую группировку противника. Никто из нас тогда еще не предполагал, что эта операция, начатая в исключительно трудных условиях весенней распутицы, завершится нашей замечательной победой.

Под Уманью

Войска нашего фронта, завершив ликвидацию окруженной корсунь-шевченковской группировки противника, смяли его танковый заслон и устремились на Умань. Вскоре они овладели этим городом.

Нам приказали перебазироваться. Несмотря на снегопад, мы вылетели на новое место. Группу повел сам командир полка Оборин. Шли на бреющем полете. На земле хорошо различались следы вчерашних упорных боев: исковерканные танки, перевернутые пушки и множество трупов вражеских солдат.

Пробиваясь через снежные заряды, мы добрались наконец до конечного пункта. Оставленный противником аэродром безлюден. На взлетно-посадочной полосе нет ни привычного «Т», ни солдата-стартера. Нас никто не встречает: техники и механики застряли где-то под Шполой. А настроение и без того паршивое: после вчерашнего налета немецких бомбардировщиков в нашем истребительном полку осталось всего двенадцать самолетов.

Оборин заходит на посадку первым, мы, вытянувшись в кильватер, следуем за ним. И вот уже вся группа рулит по гравийной дорожке. Движемся медленно, осторожно: ведь аэродром никто не проверял, не видно ни одной таблички с надписью «Разминировано».

 — С этого аэродрома не повоюешь, — сказал Оборин, снимая парашют. — Надо прежде всего осмотреть его, может, где-нибудь фрицы притаились.

Летчики замерли в ожидании команды.

В это время над аэродромом появилась эскадрилья штурмовиков. Веселее будет!

Штурмовики так же, как и мы, садились без стартовых сигналов. Приземлившись, заруливали на другую сторону аэродрома.

 — Технари-то наши, товарищ командир, видно, надолго задержались, — сказал с иронией Егоров.

 — Действительно, получается черт знает что, — согласился Оборин, — ни горючего, ни боеприпасов, ни связи, даже стартовой команды нет. Закрывайте кабины, надо осмотреться.

Летчики толпой пошли за командиром к уцелевшему бараку.

 — Вот здесь и разместимся, — распорядился Оборин и, обернувшись ко мне, добавил: — Останешься за меня. А я полечу в Кировоград начальство тормошить.

Барак оказался закрытым.

 — Дьявол его знает, ставни захлопнуты, двери тоже на замке, по всему видно — заминирован, — после недолгого раздумья сказал Оборин. — Пойдем на другую сторону, может, там что есть.

 — Там, наверное, уже штурмовики шуруют, — предупредил Мотузко.

 — Пошли посмотрим.

Но летчики-штурмовики не стали нам мешать. Они устроились в уцелевшем контейнере из-под самолета. — У вас тоже ни тыла, ни техников? — спросил Оборин у командира штурмовиков.

 — Тоже, — уныло отозвался тот. — Где-то в грязи буксуют. Что будем есть, где спать — понятия не имею.

Пошел моросящий дождь со снегом. Все быстро озябли и промокли.

 — Пошли «домой», — сказал командир, махнув рукой.

Под словом «дом» каждый из нас привык подразумевать место, где стоят наши самолеты.

 — Я полечу, а вы, если не устроитесь здесь, идите ночевать в деревню, — поднимаясь на плоскость самолета, сказал Оборин.

Через пять минут его истребитель был уже в воздухе и вскоре скрылся за горизонтом.

 — Если к ночи не придут наши автомашины, вот здесь и придется ночевать, — уныло сказал Будаев.

 — Командир сказал, в деревню идти, — ответил Егоров.

 — А самолеты? Кто их будет охранять?

Надо было искать какой-то выход, и я снова направился к бараку. Летчики потянулись за мной. От мокрых и серых барачных стен веяло чем-то чужим и неприятным. Но другого выбора у нас не было.

 — Эх, ноги бы просушить, — мечтательно сказал кто-то из летчиков.

 — А ну, отойдите подальше, — приказал я, шагнув на порог барака. Летчики остановились и притихли.

 — Отойдите, говорю!

 — Товарищ командир! — крикнул Мотузко. — Дайте лучше я.

 — Я приказал отойти!

И когда ребята попятились, я рванул дверь на себя — взрыва не последовало.

 — Ура! — закричали летчики, когда дверь распахнулась.

Быстро открыли запертые изнутри ставни, кто-то принялся растапливать печь. Выметали мусор, выбрасывали старую измятую солому, на которой не дальше как прошлой ночью спали фашисты.

 — Фрицы убегали, можно сказать, впопыхах: ни барак не заминировали, ни даже полосу не успели взорвать, — деловито рассуждает Семыкин. — А все-таки ты головой рисковал, командир. Так нельзя.

 — Риск оправданный, — отвечаю ему. — Если бы на ночь под крышу не забрались, все тут перемерзли бы. А какой прок от мороженых летчиков? Мы нужны в свежем и здоровом виде.

 — Сейчас в этой келье будет Ташкент, — улыбается во весь рот Мотузко, ломая о колено сухую доску.

Когда чугунная печь дохнула теплом, мы принялись сушить промокшее обмундирование.

 — Благодать! — щуря глаза, говорит Мотузко.

 — Благодать-то благодать, а что глотать будем? — спрашивает Олейников.

 — Хочешь кушать — ложись спать, — отвечает Семыкин.

Над крышей затрещал «кукурузник»: кто-то прилетел.

 — А ну-ка, Робинзон, ты уже просох, сбегай и узнай, кто прилетел, — приказал я молодому летчику.

Андросенко вскочил, шмыгнул за дверь и, не разбирая дороги, побежал к взлетной полосе. Робинзоном его прозвали потому, что когда-то у него был такой позывной. С тех пор так и прилипло к нему это слово. И он не обижался, когда товарищи называли его Робинзоном.

Андросенко вернулся вместе с высоким, изрядно продрогшим, а потому, наверное, и сердитым штабным офицером. В бараке пахло табаком, мокрыми портянками, дымом. Офицер недовольно покрутил носом и строгим тоном спросил:

 — Кто командир?

 — Я за командира, — отвечаю вошедшему.

 — Немедленно вылетайте на прикрытие переправы через Южный Буг, — скороговоркой приказывает он.

 — А вы горючее привезли, чтобы хоть пару заправить?

 — Там скоро должны начать переправу, ее надо прикрыть от ударов бомбардировщиков противника, — настаивает офицер.

 — То, что надо прикрыть переправу, — ясно, — говорю ему. — Ясно и то, что начинается она, видимо, без настоящего авиационного обеспечения, но здесь, на аэродроме, ни черта нет, нечем заправить баки.

 — Ну а что же теперь делать? — изменив тон, спрашивает офицер связи.

 — Что делать? На один вылет звена, может быть, соберем бензина со всех машин. Больше ничего придумать нельзя.

Летчикам я дал команду обуваться, а офицеру связи посоветовал:

 — Лети, браток, к начальству и доложи: в Умани ни грамма горючего, связи тоже нет, а ребята голодные как черти.

Обернутые мокрыми, едва нагретыми портянками ноги с трудом влезали в пропитанные водой сапоги. Никому не хотелось от раскаленной печки снова шагать в промозглую сырость. Но уходить надо, и мы снова выбрались на летное поле.

 — Так я, наверное, полечу? — спросил связной. Он уже не изображал из себя большого начальника.

 — Лети, да скорее горючего присылай.

«Кукурузник» запустил двигатель и, легко оторвавшись от полосы, скрылся за деревней. Едва успели мы проводить его взглядом, как из облаков вынырнул «як». Круто развернувшись, он с ходу пошел на посадку и прокатился до самого конца полосы.

Занятые переливанием бензина, мы не сразу поинтересовались, кто бы это мог быть.

 — Из пустого в порожнее, по тридцать две капли в день, — острил Олейников, как драгоценную ношу прижимая к груди ведро с горючим.

 — Бывает и хуже, терпи, Витя, — отозвался Егоров.

Мы торопились подготовить хотя бы единственный вылет звена. Бензин, стекая в рукава, разъедал тело, но на такие мелочи никто не обращал внимания.

 — А все-таки покушать бы не мешало, — высказался кто-то из летчиков.

 — Это, братцы, еще цветики, — утешил Робинзон. — Вот если и завтра нас посадят на такой же паек, тогда запоем Лазаря.

 — Не запоем, — отвечали ему. — В сорок первом хуже было и то другие песни пели.

 — Деревня-то рядом, — успокоил я летчиков. — В крайнем случае там что-нибудь найдем.

 — Да мы и не жалуемся, — ответил за всех Олейников. — Просто так, языки чешем. Может быть, у штурмовиков что-нибудь найдется, они народ запасливый. Смотри, они уже начинают рулить на нашу сторону, одним скучно.

Тяжелые «илы» с басовитым рокотом один за другим вылезали на бетонированную полосу. Вдруг раздался рев мотора, и короткий сильный удар заставил нас пригнуть головы. Недавно севший «як» решил снова взлететь, но против направления посадки. И не предупредил никого о своем намерении. Разбега ему не хватило, и он, едва оторвавшись от бетонки, врезался в бронированную кабину «ила». Оторвавшийся при ударе воздушный винт «яка» со скоростью снаряда пролетел между нашими машинами. За ним посыпались осколки разбитого мотора. К счастью, никто из нас не пострадал. А истребитель, срекошетировав при ударе, взмыл и, объятый пламенем, упал вверх колесами.

Все без команды бросились к месту происшествия. Около штурмовика лежали два изрубленных воздушным винтом механика, а в кабине, выбросив руки за борт, сидело обезглавленное тело летчика. К истребителю не спешили, всем было ясно, что там некому оказывать помощь. Но как раз оттуда и донесся до нас жалобный голос:

 — Братцы, живой горю…

Мы разом подбежали к горящей машине и дружно приподняли ее хвост. Прикрываясь от огня, я подобрался к кабине. Вместо бронированного наголовника, который был, наверное, снесен при ударе о землю, я увидел голову в кожаном шлемофоне. Расстегнув плечевые ремни, схватился за лямки парашюта и вытащил обмякшее тело летчика.

Мы отнесли беднягу подальше от горящего самолета и уложили на парашютный шелк. На лине у него синела большая ссадина — ударился о прицел, — но он был жив. Только ноги сильно обгорели до самых колен. На погонах летчика сверкали новенькие звездочки старшего лейтенанта, на груди — боевые ордена. Кто он, зачем сюда садился и куда потом спешил? Нам и в голову тогда не пришло заглянуть в его документы и узнать фамилию: не о том думали, спешили оказать ему помощь. Нам казалось, что вылечить его нетрудно, главное — поскорее довезти до госпиталя. Но как и на чем?

Тут как раз случилось что-то невероятное.

 — Санитарка на полосе! — закричал Мотузко.

Вдоль полосы на предельной скорости мчалась санитарная машина. Молоденький фельдшер, не дожидаясь полной остановки, выпрыгнул из кабины.

 — Раненые есть?

 — Давай носилки, — вместо ответа приказал я фельдшеру.

 — Я с дороги заметил пожар на аэродроме. И сразу подумал: что-то случилось. Долго объезжал… — доставая носилки, рассказывал фельдшер.

 — Давай, дорогой, побыстрее. После поговоришь, — торопили его.

Укрепив носилки в кузове санитарной машины, фельдшер приказал шоферу гнать в город. Фамилию его мы тоже не узнали. Мелькнули люди, словно в киноленте, и исчезли. Война!

Спустя год мне случилось встретить одного истребителя, который лежал в уманском госпитале как раз в ту пору. Он рассказал, что летчик, которого мы сдали неизвестному фельдшеру, пролежал на госпитальной койке тринадцать суток и умер в полном сознании от заражения крови. Он, возможно, остался бы жив, если бы согласился на ампутацию ног.

В тот злополучный день мы так и не вылетели. Пока заправляли самолеты и расчищали от обломков полосу, наступила ночь. Транспортный самолет к нам тоже не прилетел.

Встали рано, утро выдалось холодное. Прозрачное небо обещало хорошую погоду.

На горизонте показался Ли-2.

 — Вот оно, горючее, и для утробы, наверное, что-нибудь везут, вроде манны небесной, — шутил Олейников.

 — Это командир его так рано выгнал, — с надеждой наблюдая за Ли-2, говорили летчики.

Из самолета первой выпрыгнула Тамара — она теперь старший инженер нашего полка. С нею прилетели техник по вооружению Павлычев и один механик.

 — А почему техников мало захватила? — спросил я.

 — Горючего много взяли, некуда было сажать, — ответила Тамара.

 — Кроме горючего, и нет ничего, товарищ командир, — сказал разочарованно Егоров.

 — Разгружай, — подал я команду.

Летчики дружно взялись за работу, и через полчаса самолет ушел во второй рейс.

Прежде всего раскрыли банки с горючим и заправили самолеты. Хотя бензина на всех не хватило, мы уже имели девять готовых к бою машин.

 — Я тебе привезла котлетку, хочешь? — сказала Тамара, доставая сверток из кармана куртки. Она и не знала, что все мы ничего не ели со вчерашнего завтрака.

 — Бог пятью хлебами накормил пять тысяч голодных, а ты одной котлеткой — одиннадцать летчиков, — пошутил я.

Вкуснее той котлетной крошки и хлебной корочки, наверное, ничего на свете не было!

 — Закусили, теперь можно и воевать, — шутили летчики.

Через час подтянули линию связи. И тотчас мы получили боевую задачу.

К обеду на аэродроме появились наши тыловики, и снова боевая жизнь вошла в нормальную колею.

По тропинке, протоптанной рядом с разбитой дорогой, мимо аэродрома гуськом идет большая группа крестьян — старики, пожилые женщины, девушки. Они несут снаряды — кто в мешках, кто просто на руках, как грудных детей…

Рядом с нами остановился старик в выцветшем пиджаке. Он осторожно опустил на землю мешок и, сдвинув на затылок шапку, спросил:

 — Нет ли махорочки, сынки? Соскучился по нашей махорочке.

Когда ему подали кисет, он принялся вертеть такую козью ножку, которой доброму курильщику хватило бы на полчаса.

 — Устал, дедушка Никифор? — окликнула старика проходившая мимо девушка.

 — Догоню. Дай покурить со своими, — ответил старик.

Сделав несколько затяжек, он погасил папиросу и спрятал ее за отворот шапки.

 — Помогите, сынки, — попросил дед, берясь за мешок. — Надо отнести Гитлеру закуску.

И пошел, затерявшись в людском потоке.

Так шло наше наступление весной 1944 года. Это был поистине беспримерный поход. Танки вязли по самые днища. Грязь захлестывала лафеты орудий. Но люди шли и шли, не давая врагу возможности закрепиться на промежуточных рубежах. Для танков и самолетов топливо доставляла транспортная авиация. Пехотинцы на своих плечах несли снаряды для пушек. Солдатам помогали мирные жители, освобожденные от фашистов; по всем дорогам и тропкам тянулись длинные вереницы людей с поклажей — несли, как сказал наш случайный знакомец, «закуску Гитлеру».

И вот уже Украина осталась за спиной, впереди — Молдавия. Мы вылетаем в район города Бельцы. Под крылом — молдавские холмы, села, окруженные садами. Вишни и яблони еще не распустились, но уже не долго осталось им ждать весны.

Низкая облачность. Идем в боевом порядке «фронт». Егоров левее моей пары. Совсем неожиданно из облаков появляется легкий немецкий бомбардировщик Ю-87, прозванный за неубирающиеся шасси «лапотником». Фашист, не заметив нас, ложится на боевой курс, чтобы атаковать наши танки. Подаю команду:

 — Егоров, бей, впереди — «лапотник»!

Стремительный удар, и «юнкере», клюнув носом, врезается в землю.

За первым «юнкерсом» появляется второй. Его атакует Мотузко, но безуспешно. Заходит еще раз. Фашист, искусно маневрируя, уклоняется от прицельного огня. Тогда мы берем его в клещи и ему уже не удается уйти. Бомбардировщик падает на окраине города. Ведомый Егорова, лейтенант Сопин, сбивает одного из двух «фокке-вульфов», пришедших на выручку «юнкерсам».

Подобные стычки теперь возникают нередко. Фашисты стали летать мелкими группами. Видимо, у них действительно самолетов уже не хватает. Мы, разумеется, довольны. А еще больше нас радуют успехи наших наземных войск, которые вышли к государственной границе и продолжают гнать врага на запад.

Противник хотел закрепиться на крутых берегах Днестра, но не удержался и на Пруте. Советские части с ходу форсировали эту реку и на плечах фашистов устремились в глубь Румынии.

Третья весна

20 марта 1944 года, вечер. Мы звеном летим в направлении Ясс. Это первый город на территории государства, которое в союзе с фашистской Германией воюет против нас.

Небо — высокое, чистое, видимость идеальная. Слева и ниже замечаю четверку «фокке-вульфов», которая подходит к огневым позициям нашей артиллерии. Не медля ни секунды, иду в атаку и, используя преимущество в высоте, сбиваю ведущего. Остальные поспешно уходят на запад. Преследуем их и уничтожаем еще двух «фоккеров». Хорошее начало боев в чужом небе!

Отсутствие пригодных аэродромов в полосе наступления советских войск сильно затрудняло наши боевые действия. Даже когда мы перебазировались в Ямполь, линия фронта отстояла от нас все еще далеко. Так, районы Тыргу-Фрумос в Румынии и Ташлык севернее Тирасполя, которые нам приказали прикрывать с воздуха, находились в ста пятидесяти километрах. Причем из-за конфигурации фронта маршруты полетов почти все время проходили вдоль переднего края. Это ставило нас в очень невыгодное положение.

На сильно укрепленном рубеже от Ясс до Тыргу-Фрумоса и далее по реке Серет немцам удалось на какое-то время приостановить наше продвижение. Но уже в половине апреля советские войска снова перешли в наступление. Развивая удар на Кишинев, они форсировали Днестр и захватили плацдарм на его правом берегу, в районе Ташлык. Наш полк получил задачу — прикрывать переправу и войска на плацдарме.

И на этот раз противник оказался в лучших условиях, чем мы. Его авиация действовала с кишиневского аэроузла, а все наши аэродромы находились на большом удалении от переднего края. У нас не было возможности долго находиться над своими войсками, и воздушные бои носили, как правило, скоротечный характер.

…Утро 17 апреля. С восходом солнца мы уже над переправой. Земля окутана легкой дымкой. Над излучиной Днестра, где наша пехота зацепилась за правый берег, появляется вражеский корректировщик под прикрытием четырех истребителей. Всем звеном бросаемся в атаку, но фашисты, не приняв боя, уходят.

Вскоре со стороны солнца выскакивает пара «мессершмиттов». Это охотники. Они пришли для того, чтобы отвлечь нас от бомбардировщиков, которые вот-вот должны здесь появиться. Охотники пока не ввязываются в бой. Сохраняя преимущество в высоте, они барражируют на параллельных курсах.

И вот с юга показалась целая армада «юнкерсов», прикрываемых истребителями. Надо во что бы то ни стало заставить их сбросить бомбы на свои войска.

Как только они стали на боевой курс, мы устремились в атаку. «Мессеры»-охотники не успели нас перехватить, и мы врезались в боевые порядки бомбардировщиков. Сколько раз приходилось мне применять этот рискованный маневр, когда каждую секунду можно столкнуться с вражескими машинами, когда тебя непрерывно поливают пулеметными очередями. Я заметил, что во время такой атаки забываешь обо всем: нет опасности, нет страха, есть только враг, которого надо победить.

Так было и на этот раз. Гитлеровцы не выдержали и, сбрасывая бомбы на головы своих войск, стали уходить. «Мессершмиттам» все же удалось связать нас боем и отсечь от бомбардировщиков. Но теперь это было не так уж важно. Главное — враг не прорвался к переправе и ни одна его бомба не упала на наш передний край.

После боя я услышал в наушниках голос наземной радиостанции:

 — Что, жарко?

Еще бы! Мы дрались с четырьмя эскадрильями «юнкерсов», прикрытых дюжиной «мессершмиттов».

 — Жарко! — отвечаю.

 — Пехота шлет благодарность, — слышу снова тот же голос.

 — Служим Советскому Союзу! — дружно отвечают по радио летчики.

На обратном пути вблизи от линии фронта замечаю одинокий самолет. По всем признакам это — разведчик. Следуя золотому правилу — раз не видишь опознавательных знаков, принимай любой самолет за противника, — набираю высоту и занимаю исходное положение.

Неизвестный самолет плавным разворотом идет в нашу сторону. Не советский ли разведчик Пе-2 фотографирует передний край? Подходит ближе. Сомнений больше нет: это — Ме-110, очень похожий на наш Пе-2.

Устремляюсь в атаку, но успеваю дать только одну пулеметную очередь: кончились патроны. Подаю команду: «Атаковать двумя парами одновременно».

Противник оказался опытным. Он ловко вышел из-под удара и крутым пикированием устремился к земле. Однако не ушел: на бреющем полете его нагнал Костриков и сбил длинной очередью.

После короткого отдыха снова летим на переправу. В этот раз встречаемся с фашистскими истребителями. За каких-нибудь пять минут успеваем сбить двух «мессершмиттов» и одного «фокке-вульфа». Остальным удается уйти.

Наземная радиостанция снова передает благодарность пехоты. Нас сменяет очередная группа патрулей, и мы, развернувшись, идем на свой аэродром. Обычно после удачного боя летчики притупляют бдительность. А враг может появиться в любой момент: его охотники не раз встречали нас на обратном пути к аэродрому. Поэтому время от времени я передаю по радио:

 — Внимание!.. Посматривай!

Но вот и аэродром. Все обошлось благополучно.

Стараясь остановить наступление советских войск, немецко-фашистское командование перебросило на наш участок фронта новые силы бомбардировочной и истребительной авиации. Воздушные бои теперь чаще всего приходилось вести с численно превосходящим противником.

Командир дивизии полковник Горегляд решил создать из наиболее опытных летчиков мощную группу и сокрушительным ударом свести на нет численное превосходство противника. Такая гвардия была подобрана, и он сам повел ее в зону патрулирования. Когда мы пробыли там минут пять, ведомый командира Аскирко передал по радио:

 — Слева «юнкерсы»!

Бомбардировщики шли как на параде, образуя колонну из шести девяток.

 — Бить всем! — скомандовал Горегляд.

Одновременным разворотом мы заняли исходное положение и через мгновение пошли в атаку. Каждый выбирал цель самостоятельно, не нарушая общего боевого порядка.

Почуяв серьезную опасность, «юнкерсы» сбросили бомбы и встали в оборонительный круг. Как говорится: «Не до жиру — быть бы живу».

Но первой же дружной и стремительной атакой мы расстроили их боевые порядки. И главное, к чему я всегда стремился, был сбит их ведущий. Потеряв управление, гитлеровцы заметались и в панике начали уходить.

То там, то здесь вспыхивали фашистские самолеты, повисали в воздухе, раскачиваясь на парашютах, выбросившиеся члены экипажей.

Возвратившись на аэродром, мы подвели итог боя: тринадцать сбитых самолетов противника. Вечером эти данные были подтверждены телеграммой, поступившей от командования наземных войск. В ней также выражалась благодарность летчикам за отличную поддержку с воздуха.

На следующий день фашисты уже не летали большими группами. Они высылали охотников, которые пытались атаковать наших истребителей.

Вскоре мне пришлось участвовать в новой схватке. Мою четверку в районе цели блокировали двенадцать «мессершмиттов». Не навязывая боя, они захватили преимущество в высоте и неотступно нас преследовали. Если бы вовремя не пришла очередная группа патрулей, у нас не хватило бы горючего на обратный путь. Но эскадрилья Медведева не задержалась ни на минуту. Зная из наших сообщений по радио обстановку в воздухе, наши друзья по пути к нам набрали высоту и внезапно атаковали немцев. Первым же ударом они уничтожили два вражеских самолета. Потом в бой вступили и мы. Потеряв еще одну машину, гитлеровцы поспешили скрыться.

…Во второй половине апреля я был ранен осколком зенитного снаряда. Пришлось лечь в армейский госпиталь. В полк возвратился только в мае. Здесь мне сообщили печальную весть: погибли Аскирко, Костриков и Демченко.

Война многому научила нас, мы привыкли к суровой, полной опасностей и лишений жизни. К одному я не мог привыкнуть — к потерям товарищей. Мы видели сотни смертей, но гибель друга всегда казалась мне невероятной. Боль утраты еще больше накаляла неугасимую ненависть к врагу. У меня была одна мера расчета с ним — бить и еще раз бить!

Мы перелетели на аэродром Фалешти, в Румынию. Он был оборудован на лугу, неподалеку от деревни. Как только произвели посадку, к нам нагрянула ватага ребятишек. Они осторожно, с опаской дотрагивались до самолетов и тут же отдергивали руки, будто обжигались. Это были румынские дети. Но вот появились цыганята — черные и грязные. Самолеты их не очень интересовали. Они сразу бросились к летчикам.

 — Дэн тютюн! Дэн тютюн! — кричали цыганята наперебой.

Даже не зная румынского языка, нетрудно было понять, что они выпрашивают табак. Многие из нас удивлялись: зачем таким маленьким табак.

 — Здесь цыгане, наверное, с грудного возраста курят, — пошутил кто-то.

Получив на закурку махорки, ребята срывались с места и во весь опор мчались к деревне.

Загадка вскоре прояснилась. За ребятишками на аэродром потянулись взрослые. Оказывается, дети просили табак для родителей. «Тютюн» в Румынии для бедняка роскошь: на него была установлена государственная монополия. Крестьянам запрещалось выращивать табак, а купить его было не на что.

 — Трудно жилось, очень трудно, товарищи, — заговорил один из подошедших цыган. Он был высокого роста, в потрепанной войлочной шляпе и домотканой одежде. Свободно, хотя и не чисто, говорил по-русски.

Используя его знание русского языка, мы попросили гостей присесть и завели беседу. Сколько сразу посыпалось жалоб! Нет табаку — но это еще куда ни шло. Не хватает хлеба. Мамалыга, которую крестьяне употребляют вместо хлеба, тоже есть далеко не у всех. А до нового урожая еще далеко… Рассказывали о порядках, которые установили немцы, о том, как они запугивали население Советской Армией, которая-де никого в живых не оставит. В группе нашлись бывшие солдаты, которые служили в гитлеровских войсках, но при отступлении разбежались по домам. Они не скрывали своего прошлого, охотно рассказывали о немцах, об их армии, жаловались на свирепость гитлеровских офицеров…

Беседа продолжалась часа два. Это было наше первое знакомство с тем, что в учебниках политграмоты называлось капиталистической действительностью.

К вечеру на аэродром сел новый истребительный полк. Среди его летчиков оказались старые знакомые, товарищи. В столовой ко мне подбежал старший лейтенант. Его лицо расплывалось в радостной улыбке.

 — Товарищ инструктор, — крикнул он, — неужели вы?

 — Гучек?

 — Конечно Гучек.

И сразу вспомнился Батайск, двадцать второе июня сорок первого года, когда я принимал у молодого летчика зачетный полет. Сколько за это время прожито и пережито! На гимнастерке Гучека красовались боевые ордена. Значит, воевал хорошо…

Мы, улыбаясь, жали друг другу руки, долго разговаривали, вспоминая товарищей.

На рассвете 13 мая противник перешел в контрнаступление. Замысел фашистов, как позже выяснилось, состоял в том, чтобы ударом в направлении Яссы — Тодирени отрезать нашу группировку войск на правом берегу реки Прут, прижать ее к Карпатам и уничтожить.

Вылетаю по тревоге. На направлении главного удара — западнее Ясс — немцы ведут авиационную и артиллерийскую подготовку. Облака пыли и дыма от пожаров, разрывов, снарядов и авиабомб застилают землю, поднимаются в небо. В воздухе висят немецкие бомбардировщики, прикрываемые истребителями.

Наша основная задача — сорвать атаку «юнкерсов». Выбираю слабое место в боевых порядках истребителей прикрытия и всей группой наношу удар по головной девятке бомбардировщиков.

«Мессершмитты» и «фокке-вульфы», которых было значительно больше, чем нас, смело ввязываются в бой. Они буквально наваливаются на нашу группу, стараясь отрезать ее от своих бомбардировщиков. Четверка Семыкина отбивает их атаки. Моя четверка атакует «юнкерсов» и одновременно дерется с «мессерами» и «фоккерами», прорвавшимися через заслон, поставленный нашей группой прикрытия. Положение и так тяжелое, а к противнику все время подходят свежие силы. Вызываю и я помощь с аэродрома.

Давно уже не было такой схватки по числу участвующих в ней самолетов. Да и понятно: мы шагнули за рубежи родной земли, до вражеского логова теперь куда ближе, чем год или два назад. Румыния — это южные ворота в Германию. К тому же поражения гитлеровцев вызывают неуверенность у их союзников. Значит, любой ценой надо восстанавливать положение на фронте. Вот почему так жарко сегодня в небе… и на земле.

В бою нас сменяет новая группа. Возвратившись на аэродром, мы наскоро заправляемся горючим, боеприпасами и снова летим туда, где дрожит земля и гудит воздух.

И так весь день. Последний вылет совершаем почти в темноте. Устали до предела, нет сил ни разбирать дневные бои, ни думать над тактическими приемами врага, которые мы обычно анализировали в конце каждого дня. Одно желание — повалиться скорее на землю и уснуть.

А технический состав работал и ночью. Техники и механики ставили заплаты на крылья и фюзеляжи, устраняли неисправности в моторах, налаживали вооружение.

Коротка майская ночь. Но еще до рассвета мы снова пришли на аэродром. Надо получше подготовиться к предстоящим боям. Каким-то он будет — сегодняшний день. Вчерашнее наступление не принесло фашистам успеха. Линия фронта осталась без изменений. Насмерть стоит, вцепившись в землю, наша пехота, горячими стволами орудий ощетинилась артиллерия, мужественно сражаются танкисты, летчики.

Наскоро обсуждаем слабые и сильные стороны немецких летчиков. Штаб формирует группы, которые будут вводиться в бой последовательно. Командиры эскадрилий договариваются о маневрах на случай, если сменяться придется в ходе поединка.

В чем преуспела вчера вражеская авиация? Она захватила высоту. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы», барражируя выше наших истребителей, крепко связывали нас атаками, и «юнкерсы» во многих случаях действовали безнаказанно. Поэтому мы решили ударную группу в общем боевом порядке снизить до высоты бомбардировщиков противника, а прикрывающую, наоборот, — поднять выше его истребителей.

И вот новый боевой день начался. Опять перепахивают землю снаряды, рвутся вперед, стремясь пробить нашу оборону, фашистские танки, а в небе беспрерывно висят самолеты.

Все, как вчера. Только действуем мы увереннее и успешнее, применяя новые тактические приемы.

Во время первого же вылета наши истребители сбили несколько «юнкерсов». «Фокке-вульфы» и «мессершмитты» уже не хозяева высоты. Над ними найди самолеты, и немецкие летчики должны смотреть в оба, чтобы не быть сбитыми. Вместо того чтобы связать нас, они сами оказались скованными. Все чаще падают на землю фашистские бомбардировщики, все реже сбрасывают они свой груз на наши войска.

Кажется, и устали мы за этот день меньше. С наступлением темноты не так уж и на землю тянет и в голове вроде не гудит. Есть еще запас энергии и на шутку.

А утром снова бой. Так в течение девяти дней: удары по вражеским бомбардировщикам, схватки с истребителями. Каждый из нас, кто остался в живых, совершил за это время более пятидесяти вылетов и, конечно же, сбил не один неприятельский самолет.

В первые дни силы врага словно бы и не убывали. Вместо сбитых бомбардировщиков и истребителей появлялись новые. Видимо, неплохо подготовились фашисты к контрнаступлению. Но еще лучше стояли наши советские войска, они не отступали ни на земле, ни в небе. Постепенно немецкий нажим стал ослабевать, а потом и вовсе иссяк. В таких случаях принято говорить — контрнаступление захлебнулось. Да, фашисты захлебнулись в своей крови.

Недешево дались эти бои и нам. Мы лишились нескольких хороших, опытных летчиков. В их числе — Николай Мотузко, Юрий Попов, Василий Соколов…

За каждую ошибку летчик платит жизнью. Так случилось и с Юрой Поповым. Группа истребителей, в которой он находился, только что успешно провела бой и возвращалась домой. К аэродрому летчики подошли над пятибалльной кучевкой. Не осмотрев вокруг воздушного пространства, ведущий распустил истребителей на посадку. Пара за парой приземлялись истребители, и наконец дошла очередь до замыкающего. Но как раз в момент его снижения из облаков выскочили «мессеры»-охотники. С короткой дистанции они расстреляли самолет Попова. Летчик хотел спастись на парашюте, но снаряд обрезал левую половину строп…

Мотузко сбили под конец сражения. Мы с ним в паре сделали сто четырнадцать боевых вылетов. Но на этот раз меня срочно вызвали на командный пункт и, когда я вернулся, Мотузко уже вылетел с другим ведущим. О слетанности только что составленной пары не могло быть и речи: это были два разных человека, два различных характера.

В завязавшемся бою фашисты численно превосходили нас. Наша группа рассыпалась, каждый летчик дрался самостоятельно. На Колю навалилось четыре вражеских истребителя. Одного он уничтожил, но три оставшихся сбили его.

Малоопытные летчики чаще всего становятся жертвой собственной неосмотрительности в воздухе. Так случилось и с Андросенко. Он не заметил подкравшегося к нему «фокке-вульфа», увидел лишь, как полетели осколки стекол разбитых приборов, а потом загорелся бензин.

 — А ведь я тоже гнался за фашистом, — говорил Андросенко. — Еще пять секунд, и срубил бы его наверняка.

 — Целишься в одну точку, а смотреть должен за всем небом, — поучал неудачника Егоров.

Андросенко выпрыгнул с парашютом и приземлился на нейтральной полосе. Укрывшись в воронке, летчик решил ждать до темноты.

 — Воронка большая, и я устроился удобно, — рассказывал он после. — Лежу, смотрю в сторону противника. Вдруг сильный удар по голове. Очнулся в нашей траншее: солдаты думали, что приземлился немец.

От Львова до Сандомира

Утром мы были в Румынии, вечером оказались под Львовой. Видимо, наступление на этом участке фронта началось раньше намеченного срока.

На следующий день, 14 июля, полк был построен под боевым Знаменем. Майор Оборин зачитал обращение Военного совета Первого Украинского фронта к наступающим войскам. Потом состоялся митинг. В своих выступлениях авиаторы заверяли, что не пожалеют сил для успешного выполнения поставленных задач.

После митинга летчики разошлись по эскадрильям. Техники начали осматривать самолеты, радисты — проверять настройку передатчиков. Наступила тишина, но не такая гнетущая, как перед сражением на Курской дуге. Конечно, и теперь каждый волновался перед боем. Только на этот раз у нас не было чувства подавленности, рождаемого неясностью положения. Начинать предстояло нам, и в точно определенное время…

И вот час настал. Грянул артиллерийский гром. Пошли на цель бомбардировщики. Они, казалось, заполнили все небо. Наша задача — прикрыть их с воздуха. Авиация противника действует малочисленными группами. Вражеские истребители чаще всего уклоняются от боя, чувствуется, что они морально подавлены.

Так обстояли дела в воздухе. Однако на земле враг упорно сопротивлялся, вводил в бой все новые силы танков и пехоты. Два дня колебалась чаша весов. Но на третьи сутки фашисты дрогнули. Оборона их была прорвана. В образовавшуюся брешь устремились наши механизированные части. Нам поставили задачу прикрыть их с воздуха.

Танки стремительно двигались вперед, обходя отдельные укрепленные пункты противника. Определить, где находятся передовые отряды танкистов, можно было лишь по разрывам снарядов и очагам возникавших пожаров. Если же они продвигались без боя, обнаружить их становилось еще труднее. В таких случаях приходилось прикрывать просто какой-то определенный район, а это сильно осложняло действия истребителей. Тогда решили направлять в танковые части авиационных представителей с радиостанциями. И дела у нас сразу пошли лучше. С помощью радиосвязи мы быстро находили передовые отряды танкистов и не только прикрывали их, но также передавали им ценные сведения о наземном противнике.

Во второй половине июля подвижные части наших войск подошли к Раве-Русской и Перемышлю. Львов находился пока у противника, но судьба окруженных в нем гитлеровцев была уже предопределена.

В результате стремительного наступления советских войск наши аэродромы оказались как бы во вражеском тылу. Поэтому нам поручили прикрывать бомбардировщиков, наносивших удары по железнодорожным узлам и мостам.

Погода в эти дни стояла пасмурная. Густые облака то опускались до земли, то поднимались до трех — пяти тысяч метров. Ограниченная видимость затрудняла наши действия. Встречи с самолетами противника чаще всего были неожиданными, а воздушные бои — скоротечными.

Однажды молодой летчик соседнего полка оторвался от своей группы. Выскочив из-за облака, он увидел, что два «мессершмитта» навалились на нашего «лавочкина», бросился на помощь незнакомцу. Стремительной атакой ему удалось сбить одного фашиста. Второй «мессершмитт», боясь разделить участь напарника, поспешил скрыться.

После боя молодой летчик, потерявший ориентировку, последовал за спасенным «лавочкиным». Когда он сел на незнакомом аэродроме, то с удивлением увидел, что из кабины Ла-5 вылез офицер в иностранной форме. Тот подошел к нему и на ломаном русском языке сказал:

 — Спасибо, товарищ. Если бы не ты, этот полет мог бы стать для меня последним. Вовремя помог.

Это был чешский летчик. Грудь его украшало несколько медалей. Отцепив одну из них, незнакомец прикрепил ее к гимнастерке советского летчика.

Немцы не смогли удержаться во Львове. Войска фронта продвинулись вперед, форсировали реку Сан и подошли к Висле.

Поспешно отступая, противник не успел разрушить аэродромы. Один из них — Турбя — был выделен нашему полку. Правда, он находился всего лишь в трех километрах от переднего края, но другого, более подходящего не было, и нам пришлось сесть под носом у немцев.

Советские войска накапливались на Висле. Они готовились форсировать ее южнее Сандомира, в районе Тарнобжега. Стремясь сорвать наши планы, противник подбросил свежие авиационные соединения. Появились «мессершмитты», на борту которых был нарисован стрелок из лука. Они принадлежали авиаотряду немецкого аса Буша, которому фашистское командование придавало особое значение. Это подразделение комплектовалось из отборных летчиков, прошедших школу воздушного боя и имевших на своем счету не менее пяти побед.

 — Ну что ж, отборные так отборные, — говорили наши истребители. — Мы тоже не лыком шиты. Проверим, на что они способны…

Начались бои за переправу, за плацдарм, который впоследствии получил название сандомирского. Наши войска зацепились за правый берег и упорно расширяли захваченный «пятачок». Гитлеровцы обрушивали на них огонь артиллерии, танков, удары авиации. Вражеские бомбардировщики пытались бомбить переправу, которая связывала части, обороняющие плацдарм, с основными силами.

Мы вели тяжелые воздушные бои. Противник старался использовать авиацию массированно. Большие группы его самолетов неожиданно появлялись на разных направлениях. Чтобы упреждать внезапные удары. наши истребители вынуждены были барражировать в воздухе непрерывно. Такой метод прикрытия заставлял нас действовать мелкими группами, поэтому нам приходилось вести бои чаще всего в невыгодных условиях. На каждого из нас приходилось по пяти-шести и более вражеских самолетов. Так мы дрались, пока не приходила вызванная с аэродрома помощь.

Вначале немецкие асы действовали уверенно. Еще бы — шесть против одного! Но когда силы уравнивались и воевать надо было уже не числом, а умением, пыл их пропадал. Теперь они уклонялись от открытого боя, предпочитая свободную охоту.

К августу сандомирский плацдарм был значительно расширен. Но немецко-фашистское командование не отказалось от намерения ликвидировать его. Сосредоточив крупные танковые силы, гитлеровцы при поддержке авиации бросили их против наших войск. Советские артиллеристы и пехотинцы отбивали атаки вражеских танков на земле, а штурмовики уничтожали их с воздуха. Нам тоже приходилось много летать на штурмовку подходящих резервов противника.

Шестое августа для нас было особенно напряженным. В этот день я совершил пять боевых вылетов. Почти все они сопровождались воздушными боями.

…Близился вечер. Летим на очередное задание. Внизу замечаю группу «фокке-вульфов». Они нас не видят. Оставляю пару Семыкина для прикрытия, а сам с крутого пикирования бью по крайнему самолету. Фашист будто вздрогнул, но продолжает лететь, не меняя направления. Повторяю атаку. Добитый второй очередью «фокке-вульф», клюнув носом, входит в отвесное пике и врезается в землю. Остальные вражеские самолеты, пользуясь плохой видимостью, рассыпаются в стороны.

Нередко после воздушной схватки, если поблизости не было фашистских самолетов, со станции наведения нам ставили задачу штурмовать подходящие резервы противника, чаще всего колонны автомашин или бронетранспортеров, вооруженных счетверенными автоматическими зенитными пушками.

Нелегко подойти к такой цели. Трассирующие снаряды, похожие на красные шарики, словно искры, осыпают самолет. При виде этого фейерверка на какое-то мгновение перехватывает дыхание. Но стоит открыть огонь, и на душе становится легче, появляется боевой азарт. Главное — замкнуть круг истребителей. Тогда самолеты, поливая колонну непрерывным огнем, парализуют противовоздушную оборону противника.

Мы выходили победителями из многих таких схваток. Но и враг вырывал из наших рядов то одного, то другого товарища. Погиб Сережа Будаев — скромный и спокойный парень с красивым и добрым лицом. Он был всеобщим любимцем. Летал Сергей смело, побывал уже во многих боях. В этот раз он в паре с лейтенантом Парепко ходил на разведку. На обратном пути летчики заметили группу «фокке-вульфов», которые шли к району сосредоточения наших танков. Вдвоем они оказались против восемнадцати! И все-таки Будаев решил принять бой.

 — Вовочка, за мной, в атаку! — подал он команду своему ведомому.

Владимир Парепко отличался богатырским телосложением. Однажды в бою он создал такую перегрузку, что его истребитель не выдержал и переломился пополам. Кто-то из летчиков тогда в шутку заметил: «Маленький Вовочка сумел сломать самолет». С тех пор летчики стали называть лейтенанта Парепко только этим ласковым именем.

Первой атакой наши летчики сбили по самолету. Но слишком велико было численное превосходство врага. После нескольких атак фашистам удалось поджечь машину Парепко. Лейтенант выпрыгнул с парашютом, но открыл его рано, без затяжки. Вражеские истребители начали расстреливать беззащитного парашютиста. Тогда Будаев, верный долгу товарищества, пошел на выручку. Отбивая одну вражескую атаку за другой, он носился вокруг парашютиста. Пока его напарник снижался, Будаев сумел сбить еще три самолета.

Когда Парепко приземлился, Будаев при выходе из атаки попал под пулеметную очередь. Самолет его вспыхнул. Летчик машинально рванул аварийную ручку сбрасывания фонаря и сильным толчком отделился от кабины. Он упал, не успев раскрыть парашют, рядом с самолетом, врезавшимся в цветочную клумбу во дворе старого польского поместья.

В эти дни погиб и еще один наш друг — Мясков. Его самолет был подбит, и летчик выбросился с парашютом. Сильный ветер стал относить его за передний край, на территорию, занятую противником. Раскачиваясь на стропах, Мясков видел это и понял, что спасения нет. Тогда он снял ордена, завернул их вместе с партийным билетом в носовой платок и бросил к своим……

Десятки людей наблюдали с земли, как ветер уносит советского летчика к врагу. Мясков приземлился между первой и второй немецкими траншеями. С нашего наблюдательного пункта было видно, как он, освободившись от парашюта, выхватил пистолет и стал отстреливаться от окружавших его фашистов. Он дрался до последнего патрона. Последним выстрелом убил себя.

Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он заметно возмужал и вырос, стал опытным воздушным бойцом, командиром эскадрильи.

 — Товарищ майор, — обратился Кузьмин, как только переступил порог. — Что же делать? Всего шесть исправных самолетов осталось. Мне завтра, можно сказать, и воевать не с кем. Или опять не числом, а умением?

 — Ты, Кузя, угадал мои мысли, — отвечаю ему. — Без умения и при полном составе не обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, самолетов у них, наверное, не больше, чем у нас. Давай лучше обсудим, что нового можно внести в тактику, чтобы добиться внезапности атак.

Мы сели на любимого конька. Начались творческие поиски, обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев надо встречать на подходе к переднему краю, когда они не ждут нападения.

…С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками. Мелкие группы «мессершмиттов» в драку почти не ввязываются. Только к вечеру, когда солнце клонилось к горизонту, в районе Опатув нам повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.

Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как мы шли двумя эшелонами. Ударное звено вел я, звено прикрытия — Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и, маскируясь в лучах заходящего солнца, решили атаковать. По их поведению не трудно было догадаться, что на этот раз нам встретился малоопытный, еще не обстрелянный противник.

Предупредив, что впереди слева «мессершмитты», приказываю следовать в том же боевом порядке, чтобы немцы не разгадали нашего замысла.

Командир вражеской группы истребителей, очевидно, решил воспользоваться нашей беспечностью. С левым разворотом он начал заводить самолеты для атаки сзади. Мы продолжаем идти, не меняя курса. Когда гитлеровцы, закончив маневр, стали нас догонять, я подал команду:

 — Разворот «все вдруг» на сто восемьдесят, за мной в лобовую!

Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей четверки. Их ведущий попытался отвернуть в сторону, но оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь угодила в бензобаки его машины. Подожженный «мессер» рухнул на землю.

В быстром темпе повторяем атаку. Надеясь на свое количественное превосходство, гитлеровцы не выходят из боя. Ведущий второй пары Сопин сбивает еще одного из них.

В разгар схватки подаю команду:

 — Кузьмин, атакуй!

Наша верхняя четверка стремительно обрушивается на врага. Шаруев почти в упор дает по «мессершмитту» две очереди. У того отваливается крыло, и он беспорядочно падает на землю. Остальные фашисты сваливаются в крутое пикирование и рассыпаются в разные стороны.

 — Бегут! Бегут! — кричит кто-то по радио.

Бой окончен. В чистом небе видна лишь дымная полоска, оставленная последним сбитым «мессершмиттом».

Таран Оборина

Передний край прикрыт жидким утренним туманом. По ту сторону траншей — город Кельце. По крышам его домов скользят первые лучи солнца.

Наша четверка истребителей ходит на высоте двух тысяч метров, прикрывая наземные войска. Внимательно следим за воздухом, чтобы встретить противника на дальних подступах к переднему краю. Вот на западе, над белесой чертой горизонта обозначились четыре точки. Фашисты идут спокойно, не меняя курса: ослепленные восходящим солнцем, они нас не видят.

 — Справа, чуть ниже, «мессера», — докладывает Петров.

 — Спокойно, — словно боясь спугнуть противника, предупреждаю товарищей и разворачиваю самолет на встречный курс.

Немцы заметили нас, когда мы уже пошли в атаку. Не успев изготовиться к бою, они в растерянности заметались.

Короткая схватка — и горящий «мессершмитт» вываливается из строя. Остальные фашисты спасаются бегством.

Нас сменяет в воздухе группа командира полка. При подходе к району прикрытия Оборин запрашивает воздушную обстановку. Приняв доклад, он предупреждает своих ведомых о том, что возможно появление вражеских бомбардировщиков и истребителей. Оценив обстановку, Оборин сделал вывод, что мы провели бой с группой «расчистки». За ней должна появиться главная — ударная.

Командир оказался прав. Когда мы стали подходить к аэродрому, в эфире прозвучала его отрывистая команда:

 — Егоров, прикрой, атакую!

У нас уже нет горючего, мы не можем возвратиться и помочь группе Оборина. В сердце закрадывается недоброе предчувствие. Невольно приходит на память вчерашний разговор. Командир полка с несвойственной ему грустью вспоминал о семье. Мы с Обориным — земляки.

 — Вот что, — сказал командир. — Запиши-ка мой адрес, жив останешься — зайдешь навестишь моих… Нет, лучше сам, — он достал блокнот, написал адрес и, вырвав листок, протянул мне. — Вот, возьми да спрячь хорошенько, не потеряй.

Когда я, свернув листок, положил его в карман гимнастерки, он сам застегнул пуговицу.

 — К чему такой разговор, Александр Васильевич, — попытался я возразить. — После войны мы вместе вернемся.

 — Нет, брат, вместе не выйдет, не дожить мне до конца, чувствую… Женька маленький остался, не запомнит отца, ты ему подробно расскажи, как мы воевали, а когда подрастет — постарайся рассказать и взрослому…

Сейчас, подлетая к аэродрому, я снова вдруг вспомнил о его просьбе, и мне стало не по себе. Запрашиваю по радио, нужна ли помощь.

 — Никакой помощи, сами справимся, не таких видели, — отвечает командир уверенно.

И снова в наушниках слышатся команды и распоряжения.

 — Еще одна группа подходит, — слышу доклад летчиков.

 — Бей гадов! — кричит разгоряченный боем Оборин.

Мы идем на посадку, слышимость ухудшается, а на земле совсем пропадает.

Через полчаса возвратились семь самолетов. Где восьмой и кого нет? Техники жадно ищут глазами свои самолеты. Нет машины командира.

Вот что рассказали прилетевшие летчики. Когда они сменили мою четверку, в воздухе было спокойно, но вскоре появились «хейнкели» и «мессеры». Командир повел свою ударную группу против бомбардировщиков, а Егорову с ведомыми приказал сковать боем истребителей.

Первой атакой летчики Оборина сбили трех «хейнкелей». Остальные бомбардировщики начали уходить, но командир решил их преследовать. Егорову не удалось сковать всех «мессершмиттов». Часть их прорвалась к Оборину. Теперь он и атаковал бомберов и отражал атаки истребителей. Командир и летчики его группы дрались каждый за двоих. Они сбили еще четыре вражеских самолета. Победа!

Но в это время подошла новая группа фашистов. Четверка Оборина смело вступила с ними в бой. Силы были неравны: четверо против пятнадцати. И все же наши летчики сбили еще два самолета. Несмотря на потери, противник настойчиво пробивался к району, где сосредоточились наши танки.

Кто-то из летчиков передал по радио, что кончились боеприпасы.

 — Из боя не выходить, имитировать атаки, — приказал командир. У него тоже смолкли пушки. — Нечем стрелять.

Тогда Оборин бросил свой самолет под строй бомбардировщиков и пошел на головную вражескую машину снизу. Его истребитель врезался в желтое брюхо хищника. Оба самолета, объятые пламенем, упали на землю.

 — За Родину!.. — услышали летчики последние слова командира.

Таран советского истребителя ошеломил фашистов. Поспешно сбрасывая бомбы, они повернули на запад.

Так погиб наш командир Александр Васильевич Оборин. Своей героической смертью он спас жизнь многих танкистов. Второй его таран стал последним. В первом — это было при обороне Сталинграда — он срезал плоскостью своей машины крыло «мессершмитта» и на поврежденном самолете дотянул до аэродрома.

Полк осиротел. Трудно было поверить, что среди нас нет Оборина, которого все любили, как отца и самого лучшего друга.

А война не прекращается. С аэродрома взлетают очередные группы истребителей. Они идут в бой, повторяя последние слова командира: «За Родину!..»

Приехал командир дивизии.

 — Принимай хозяйство и командуй, — сказал он мне. — Только вот жену придется перевести в другую часть: не полагается инженеру быть под начальством мужа.

 — Есть, принять полк и командовать, только вместе с инженером, — ответил я. — Если придется, мы и в штрафной батальон пойдем вместе. Не маленькие мы, товарищ командир, воюем не за страх, а за совесть.

 — Ну что ж, если за совесть, пусть остается, — изменил свое решение комдив.

Полк продолжал жить и воевать.

Войска ведут бои местного значения. Лишь в районе города Сташув завязалось крупное сражение. Подтянув свежие силы, гитлеровцы пытаются перейти в контрнаступление. Им даже удается несколько потеснить наши части.

По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. На земле опять все закрыто пылью и дымом. Всматриваясь во мглу, замечаю группу «фокке-вульфов». Они безусловно пришли сюда для «расчистки» воздуха и поэтому охотно ввязались в драку. Плохая видимость мешает нам действовать монолитно. Бой ведем парами. Основное внимание уделяю тактической связи между ними, чтобы своевременно помочь тем, кто окажется в беде.

Первым же ударом мы с Егоровым сбили по «фокке-вульфу», но противник остервенело лез в лобовые атаки. Замечаю, как пара «фоккеров» устремляется к нам. Быстрым маневром отражаем ее удар, но на нас идет в лобовую уже новая вражеская пара. Самолеты сближаются с бешеной скоростью. Ловлю в прицел ведущего фашиста. Чувствую, что он тоже тщательно прицеливается. У кого больше выдержки?.. Противник открывает огонь с большой дистанции. Ага, значит, не выдержал. Трассирующие снаряды проходят рядом с моей машиной. Самолет гитлеровца растет в прицеле. Нажимаю гашетку. Заработали пулеметы и пушка.

Вижу, как фугасный снаряд отрывает левое, с черным крестом крыло. Самолет противника, быстро вращаясь вокруг своей оси, падает по крутой наклонной.

Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю высоту и бросаюсь на выручку. Но когда я изменил шаг винта, самолет начало так трясти, что трудно стало разбирать показания приборов. Ставлю винт в прежнее положение. Тряска уменьшается, но на фонаре кабины появился масляный налет. Сквозь него ничего не видно.

Выхожу из боя и держу курс на свой аэродром. В чем дело? Что случилось с машиной? После осмотра выяснилось, что поршень лопасти винта оказался спаянным со втулкой. Проделал эту замысловатую операцию бронебойный двадцатимиллиметровый снаряд: в лобовой атаке один из «гостинцев» фашиста угодил во втулку воздушного винта моего истребителя…

Вышел из строя

Пятый воздушный бой за день. Лобовые атаки сменяются каскадом никем не предусмотренных фигур высшего пилотажа. У каждого одна цель — убить. Если не ты, то тебя. Но об этом никто не думает: пока боец жив, он дерется.

Отразив нападение двух «мессершмиттов» и перевернув самолет через крыло, атакую оторвавшегося «фокке-вульфа». Фашист, не оказывая сопротивления, обращается в бегство. Даю полный газ и с затяжеленным шагом винта преследую противника. Он круто пикирует, но я не отстаю. Его самолет хорошо проецируется на желтом фоне пшеничного поля. Еще немного, и моя пулеметная очередь может его настичь. Вот уже «фоккер» в сетке прицела. Но перед тем как открыть огонь, инстинктивно бросаю взгляд назад: нет ли врага на хвосте? Это золотое правило — вовремя оглянуться — не раз спасало меня. Вот и теперь, оглянувшись, я увидел блестящий диск винта «мессершмитта». Изо всех сил тяну ручку управления на себя. В глазах потемнело. Немного уменьшаю перегрузку, и опять вокруг становится светло. Противник отстал. Самочувствие у меня отвратительное: подташнивает, на лбу выступил холодный пот, перед глазами — круги.

Внизу продолжается свалка. Но у меня нет сил ввязываться в нее. Держусь выше. Наконец фашисты, прижатые нашими летчиками, начинают выходить из боя. Мои товарищи собираются в группу. Пересчитываю их. Вроде все. Значит, на земле горят вражеские самолеты.

 — Еще тремя фашистами стало меньше, — подтверждает по радио земля. Даже это сообщение не вызывает у меня радости. Мной овладевает одно желание — скорее добраться до аэродрома.

Иду на посадку первым.

 — Что-то у вас вид нехороший, — говорит Васильев.

 — Пятый воздушный бой за день, чего же ты хочешь?

 — Да вы посмотритесь в зеркало.

На меня глянуло чужое землистое лицо.

 — К доктору надо, разрешите, я его позову…

 — Сам дойду, — отвечаю механику и направляюсь к командному пункту.

Иду через силу. Кажется, вот-вот упаду и не встану уже больше. Нашего доброго эскулапа Керимова на КП нет. Вместо него подходит майор Веденеев и докладывает:

 — Товарищ командир, полку присвоено наименование Ярославского.

Он протягивает телеграмму.

 — Стройте людей, — говорю начальнику штаба. — Вынести боевое Знамя!

Не дожил, несколько дней не дожил Оборин до славного дня. Ведь это прежде всего его праздник. Сколько сил он отдал для того, чтобы сколотить полк! Командир старался во всем показывать пример летчикам. Он не искал славы, она сама пришла к нему в жестоких боях с врагом.

 — Товарищ командир, полк по вашему приказанию построен, — доложил майор Веденеев, нагибаясь под низким потолком блиндажа.

На аэродром опустились сумерки. Люди стояли уставшие, но довольные. Сегодня мы не потеряли ни одного летчика.

 — Под Знамя — смирно! — подаю команду.

Взоры людей устремлены на боевую святыню полка. Егоров несет Знамя с чувством особой гордости. Не каждого удостаивают такой чести.

Знаменосец останавливается на правом фланге. Я зачитываю телеграмму и поздравляю авиаторов с присвоением нашей части почетного наименования. Мой заместитель по политической части Половинкин открывает митинг. Он говорит о высокой чести, которой мы удостоились, о героизме наших летчиков, техников и механиков, о подвигах погибших при форсировании Сана и Вислы. Уже немолодой седеющий замполит страстно призывает народ сражаться за Родину, не жалея сил и жизни, до полного уничтожения фашистского зверя.

Один за другим летчики, техники и механики дают клятву отомстить врагу за погибших товарищей, за страдания советских людей.

Митинг окончен.

Егоров проносит полковое Знамя перед строем. Я ничего, кроме этого алого, переливающегося в вечернем свете полотнища, не вижу. Потом слышу только шелест шелка. Мне трудно удержать равновесие, изо всех сил стараюсь устоять на ногах. Командую «Вольно» и даю распоряжение командирам подразделений развести эскадрильи. Стараясь не пошатнуться, направляюсь в блиндаж.

 — Что с вами? — слышу тревожный голос подбежавшего ко мне врача Керимова.

 — Что случилось? — спрашивает прибежавшая Тамара.

 — Ничего не случилось, неважно себя чувствую. Не поднимайте зря тревогу…

Доктор долго выслушивал меня, подробно расспрашивал, пытаясь установить диагноз. Наконец пришел к выводу, что причина всему — сильное переутомление.

На следующее утро состояние мое не улучшилось. Наоборот, я быстро терял силы. Тамара поехала в ближайший госпиталь, надеясь привезти оттуда специалиста. Но врач не приехал: в полевом госпитале скопилось много раненых, и он не мог их оставить ради одного человека. Тогда меня самолетом отправили в Москву.

Сокольники военных лет. Каждый день в авиационный военный госпиталь с фронта поступают раненые и обгоревшие летчики. Ежедневно отсюда уезжают снова на запад спасенные от смерти, окрепшие воздушные бойцы.

 — Воскрес из мертвых! — слышу голос одного из уезжающих. — Огромное спасибо вам за ваши заботы.

Я с надеждой и робостью гляжу на врача. Что-то он скажет? Скоро ли я смогу вернуться в родной полк?

 — Скоро и ты поправишься, — говорит мне врач, словно отвечая на мой молчаливый вопрос. — Еще не одного фашиста прикончишь.

 — А долго мне придется лежать?

 — Не успел лечь, и уже спрашиваешь… Не спеши, подерешься еще…

От его уверенного голоса на душе у меня становится легче. Потом я не раз с благодарностью вспоминал врача Малышкина, который с первого дня сумел вдохнуть в меня надежду на выздоровление.

В нашей палате шесть раненых. Все — из различных родов авиации. Рядом со мной лежит пилот дальнего бомбардировщика ТБ-7, он не раз бомбил Берлин. Через койку — сильно обгоревший Герой Советского Союза Костылев. Он летал на пикировщике Пе-2. Когда его подбили, летчик на горяшем самолете «перетянул» через линию фронта. Он мог бы покинуть машину, но тяжело раненным оказался стрелок-радист. Пылающую, готовую ежесекундно взорваться «пешку» Костылев повел на посадку в поле. Приземлив машину на живот, он спас экипаж, но сам сильно обгорел, особенно лицо и руки.

 — Как дела на фронте? — спросил Костылев.

 — Заняли сандомирский плацдарм и закрепились, сейчас идут бои местного значения, — ответил я коротко.

В дверях появился Малышкин. Молодой, стройный, с внимательными глазами на усталом лице.

 — Подождите с расспросами, еще будет время наговориться, всю родословную узнаете, — остановил он любопытных. И обратился ко мне: — А теперь выкладывай по порядку, когда и при каких обстоятельствах почувствовал себя плохо.

Я рассказывал длинно и, наверное, наговорил много такого, что к делу не относилось. Но Евгений Трофимович Малышкин слушал так, будто я был у него один. Потом, уже после выздоровления понял, что таким вниманием и заботой он окружал каждого раненого и больного.

 — Ну что ж, — сказал Евгений Трофимович, выслушав мою «исповедь», — теперь наберитесь терпения и мужества: нужно спокойно лежать, даже не пить, не есть без моего разрешения. А вы, — обратился он к моим соседям по палате, — можете сколько угодно разговаривать, но его ни о чем не спрашивайте: ему пока можно только слушать.

Потянулись мучительные для меня дни. Это только со стороны может показаться, что лежать и молчать — легко.

Мой сосед оказался человеком словоохотливым. Как только доктор ушел, он стал рассказывать про свой последний полет. Возвращаясь с боевого задания, они попали в лучи прожекторов. Открыли огонь вражеские зенитки. Один снаряд угодил в машину. Летчик был ранен осколком, но сумел довести самолет до своего аэродрома. В госпитале он уже третий месяц.

 — Тебе что, месяц полежишь, и выпишут, — сказал он мне. — Доктор Малышкин чудеса творит, он, брат, не таких поднимал на ноги. Женат?

 — Женат.

 — Где семья?

 — Мать в Сибири, а жена на фронте, в нашем полку…

 — Ну, это, брат, не семья. У меня жена не на фронте, под Москвой, рядом, считай, и то ни разу ко мне не пришла. Вот тебе и семья!

 — По своей жене всех не суди, — возразил ему Костылев. — Что ты думаешь, все такие… Видел мою жену? Все бросила и примчалась сюда. Теперь вот силком не проводишь домой. А меня ведь исковеркали, как черт черепаху…

 — У вас дети, — не сдавался мой сосед. — А они лучше держат, чем каменный мост два берега. А у меня без детей видишь что получилось: месяца два побаловалась письмами и забыла…

Он сел на койку, с минуту посмотрел куда-то в сторону и, медленно повернув ко мне голову, равнодушно сказал:

 — Вот вернешься в полк, а жены твоей уже нет. Спросишь, где она, и тебе скажут: «У командира полка ординарцем служит».

 — Вот и хорошо, что у командира полка, — отвечаю с улыбкой.

 — Ну если тебе все равно, тогда другое дело…

 — Нет, мне не все равно, ведь командир полка — это я и есть.

 — Вы командир полка? — удивился сосед.

 — А что ж тут удивительного?

 — Вам же не больше двадцати семи лет.

 — Не по годам бьют — по ребрам. А жена моя в ординарцы не годится, у нее и без того дел много, она — инженер полка.

 — Вот это да! Женщина — инженер истребительного полка?

 — Товарищ больной, вам разговаривать запрещено, можно только слушать, — заметила вошедшая в палату сестра. — А вы, товарищи, понимать должны.

 — Машенька, а помнишь, какой я был, и то поправился.

 — Я-то помню, а вот вы забыли и не помогаете товарищу выздоравливать.

 — Больше не будем, честное слово, не будем, — сказал Костылев.

Сестра окинула взглядом койки, поправила белые кудряшки и, тихо прикрыв за собой дверь, вышла.

 — Хорошая девушка! — сказал Костылев. — За мной, как за маленьким ребенком, ходила. И выходила. Дни и ночи в госпитале проводит, когда она только отдыхает?

Заботы врачей и сестер делали свое дело. С каждым днем я чувствовал себя лучше.

 — А что у меня оторвалось? — спросил я однажды Малышкина, вспомнив ощущения во время последнего полета.

 — Ничего не оторвалось, было внутреннее кровоизлияние, теперь все позади. Пройдет две-три недели, и разрешу ходить.

Закончив осмотр, Малышкин передал мне привет от братьев Глинка. Познакомился я с этими замечательными летчиками на Днестре, когда их дивизия влилась в наш корпус. И сейчас мы оказались по соседству — братья лежали в другой палате нашего больничного корпуса.

Старший, Борис, был сбит истребителем противника и, раненный, выбросился с парашютом. Его подобрали наши танкисты. Это случилось во время самых жарких боев под Львовой.

Дмитрий Глинка оказался в госпитале, можно сказать, по воле злого рока. Когда Борис не вернулся с задания, все думали, что он погиб. Командир полка решил не говорить Дмитрию о гибели брата хотя бы несколько дней. Тут подвернулся удобный случай: кому-то нужно было слетать на прежний аэродром за оставшимися самолетами. Командир и послал Дмитрия с ведомым в командировку.

Погода стояла нелетная. В районе Кременецкой гряды самолет, на котором летел Дмитрий с напарником, был прижат низкой облачностью к горам. Летчик решил пройти между складками гор, но зацепился за сосну. Самолет разрушился и упал. Все члены экипажа погибли. Дмитрия и его ведомого спасла случайность. Они спали в кормовом отсеке, где обычно лежат чехлы. При ударе о сосну хвостовое оперение оторвалось и вместе с летчиками отлетело в сторону. Кроны деревьев смягчили удар — Глинка и его товарищ отделались сотрясением мозга.

Дмитрий попал в госпиталь на день раньше Бориса. Он долго был в бессознательном состоянии, а когда открыл глаза, увидел на соседней койке брата. «Вместе воевали, вместе в госпиталь попали», — шутили потом братья.

Через три недели, как и обещал Малышкин, я начал ходить и скоро почувствовал себя совершенно здоровым.

 — Евгений Трофимович, — однажды спросил я его осторожно, — наверное, мне выписываться пора?

 — Подожди, когда подойдет время, сам скажу. Твой сосед вон уже четвертый месяц лежит и ничего — терпит.

 — У нас там скоро наступление должно начаться, а я здесь лежу.

 — К наступлению успеешь, — сказал он так, словно ему была известна дата начала операции.

О том, что на фронте царит затишье, я знал из писем жены и товарищей. Боевая работа ограничивалась вылетами на разведку и прикрытием железнодорожных станций. Фронт накапливал силы.

Время шло, нетерпение мое росло. И вот однажды во время обхода Малышкин улыбнулся и сказал: «Что ж, истребитель, можно на комиссию».

Я чуть не подпрыгнул от радости, но доктор остудил мою прыть: «Разумеется, после двухнедельного отдыха».

Меня выписали и вместе с сержантом югославской армии отправили в подмосковный санаторий. Сержант был русский, он только служил в югославской армии стрелком-радистом бомбардировщика.

К нам присоединились еще два авиатора, и мы вместе сели в вагон электрички. Всю дорогу сержант с увлечением рассказывал о жизни и делах югославских партизан. Мы слушали так внимательно, что не сразу заметили подошедших к нам двух оборванных и исхудавших детей — мальчика и девочку.

 — Дядя, дай хлебца, — тихо, почти шепотом сказал мальчик, протянув худенькую ручонку. Сидевший с нами майор вдруг вздрогнул и, схватив мальчика, крепко прижал к груди. Лицо у летчика побледнело, на глаза навернулись слезы.

 — Сынок! — только и мог вымолвить он, целуя мальчика.

 — Папочка, миленький, — заплакала девочка, обнимая колени отца.

 — Доченька, доченька, — повторял майор и, не скрывая слез, целовал головку, худые щечки и крохотные ручонки дочурки. — Живы, живы, — приговаривал он, бесконечно счастливый.

 — А мама где? — наконец опомнился майор.

 — Мама там, в тамбуре, — сказал мальчик, прильнув к груди отца. За стеклянной дверью тамбура стояла у стенки изможденная женщина. Обливаясь слезами, она наблюдала встречу детей с отцом.

Майор, посадив детей на скамейку, бросился к двери…

Они долго стояли, крепко обнявшись, не произнося ни слова, муж и жена, нашедшие друг друга.

На первой же остановке они сошли. Майор просил передать, что отдыхать ему сейчас не время, надо заняться устройством семьи.

 — До встречи на фронте! — сказал он однополчанину, с которым ехал.

Поезд тронулся, оставляя на перроне счастливую семью. Глаза у этих людей еще не просохли от слез, но то были слезы радости.

 — Только на фронт, — сказал после некоторого молчания друг майора. — Надо бить гадов, бить без пощады, чтобы скорее могли встретиться дети с отцами!

 — Вы не говорите в санатории, что я русский, — попросил нас сержант, — а то и слушать не станут.

 — Они тебя и так примут за иностранца.

 — Хорошо бы. Я сделаю вид, что не понимаю их, и буду настаивать, чтобы меня завтра же выписали.

В приемное отделение пришел начальник санатория. Сержант на ломаном языке доказывал, что ему немедленно нужно ехать на фронт, что он выполняет приказ своего командования. И надо сказать, у него этот номер ловко получился: начальник сдался.

В самом деле, можно ли отдыхать в такое время, когда товарищи дерутся, когда тысячи семей еще живут так, как семья случайно встретившегося мне майора? Нет, я не мог. На следующий же день добился комиссии. С документами в руках вышел во двор и неожиданно встретил Тамару. Моросил холодный дождь, с ее шинели стекала вода, на сапогах налипли куски глины. Вид у нее был такой, будто она несколько суток шла пешком по бездорожью.

 — Наконец-то встретила, — вырвалось у нее, и мы бросились навстречу друг другу.

 — Как ты здесь оказалась? — спросил я. — Не сон ли это?

 — Неизвестность тяжелее всего, вот я на попутных и добралась, пока на фронте затишье, — ответила Тамара.

Легко сказать — добралась: из Польши до Москвы ехала на попутных машинах по запруженным войсками военным дорогам. Тряслась на пронизывающем ветру в открытом кузове грузовика…

Приди она в санаторий часом позже — и мы бы разминулись. И опять ей пришлось бы «голосовать» на дорогах, мокнуть и мерзнуть, добираясь в свой полк.

…Перед Малышкиным я предстал на другой день.

 — Ну что ж, не мне комиссию проходить, тебе, — задумчиво и, как мне показалось, строго сказал врач.

У меня, как говорится, душа в пятки ушла. Я взмолился, упрашивая его замолвить хоть словечко.

 — Хорошо, — согласился оп, — поговорю с председателем комиссии, но заранее ничего не обещаю. Ты же не закончил курс лечения.

Малышкин ушел, а мы с Тамарой остались ожидать решения.

Наконец он снова появился в дверях кабинета.

 — Часа через два пойдешь на комиссию, — бросил он с улыбкой и удалился.

 — Не волнуйся, все будет хорошо, — успокаивала меня жена.

Два часа мы проходили по госпитальному парку в ожидании комиссии.

Председатель, пожилой врач, после долгих расспросов предложил списать меня с летной работы. Тогда в разговор вступил Малышкин и убедительно опроверг его мнение.

 — Ну, раз вы настаиваете — тогда другое дело, — сдался председатель.

В эту минуту Малышкин был для меня самым дорогим человеком на свете. Я не находил слов благодарности.

 — Знайте, Евгений Трофимович, что первый фашистский самолет будет сбит в вашу честь, — сказал я, пожимая ему руку…

 — Все в порядке, — объявил я Тамаре, выходя из кабинета.

 — Ну, поздравляю, — обрадовалась она и, словно боясь, что врачи могут передумать, потянула меня к выходу.

Новая забота ожидала в отделе кадров, куда я явился за проездными документами.

 — Ваша должность уже занята, — спокойно сказал кадровик, заглянув в толстую тетрадь, исписанную фамилиями. — Поедете на Первый Белорусский фронт.

 — А какая должность в нашем полку свободна? — спрашиваю его.

 — Должность заместителя командира полка, но ведь для вас это понижение.

 — В этом полку я воюю не первый год, с ним и закончу войну, прошу направить меня именно туда, — решительно заявил я.

 — С понижением?

 — Это не имеет значения. Лишь бы в родной семье.

 — Хорошо, если вы настаиваете, поедете в свой полк, но, повторяю, только заместителем.

К вечеру, пробившись сквозь плотную толпу военного люда, мы с Тамарой сели в вагон. Пассажиров тут было столько, что не повернуться, под потолком висело облако махорочного дыма. Но все это мало волновало: лишь бы ехать!

Через сутки добрались до Киева, здесь нужно делать пересадку. До прибытия нашего поезда оставалось еще несколько часов, и мы решили побродить по городу. Вместо улиц кругом были развалины. А сколько людей погребено под ними! Об этом мы узнаем позже — страшные цифры и факты. Очищая улицы, киевляне разбирали груды камней. Здесь же работали и военнопленные. Одни из них смотрели виновато, другие — враждебно.

На следующее утро наш поезд остановился на разбитой до основания станции Шепетовка. Говорят, ее разрушили наши штурмовики, уничтожая эшелоны противника.

Я выбрался из вагона глотнуть свежего воздуха и взглянуть, как тут поработали наши товарищи по оружию. Медленно иду по перрону, оглядываясь по сторонам. Вдруг среди множества незнакомых лиц замечаю лицо друга.

 — Коля, Нестеренко! — крикнул я, еще не веря своим глазам. Ведь Нестеренко, как мы знали, погиб, разбился вместе с самолетом.

Но это был действительно он.

Мы бросились друг другу навстречу и крепко обнялись. Коля! Живой и здоровый! Только шрамы на лице… Я потянул его за собой, в вагон, познакомить с Тамарой. Он удивился: как это я, закоренелый холостяк, вдруг женился, не дождавшись конца войны.

 — Ну а как твоя семья? — спросил я.

 — Жена погибла, а дочка Люда у сестры, — с грустью ответил Коля.

 — Расскажи, как жив остался, — тормошил я товарища, — ведь ты вместе с самолетом на глазах у всей эскадрильи упал. Знаешь, от той истребительной группы всего три летчика осталось: мы с тобой да Сенечка, он в нашем корпусе воюет. Тоже был не раз ранен…

 — Вспоминать тяжело, — сказал Коля. — Помню только, как падал. Потом очнулся в темном чулане и никак не мог понять, где нахожусь. Попытался встать, не смог: все болит, будто под прессом держали. Чувствую, голова и рука перевязаны, а ног как будто совсем нет. Лежу на подстилке, через щелку свет пробивается, пахнет старыми кадушками, сеном и мышами. Не думал никогда, что действительность за сон можно принять. Оказывается, можно. Думал, вижу все во сне, только проснуться не могу…

Потом начало возвращаться сознание, вспомнил, как вылетели, как линию фронта перешли… И тут до меня дошло, что я на занятой немцами территории. Но где и у кого?

Пролежал я в этом чулане три месяца. Подобрали и спрятали меня колхозники. Когда я упал, к месту падения подбежали женщины, вытащили меня из самолета, раздели и побросали все в огонь — и форму и документы: немцев боялись. И остался я гол как сокол, нечем доказать, кто я такой.

Поправившись, двинулся на восток. Шел ночами. До фронта добрался, когда бои шли на Волге. Чудом остался жив при переходе переднего края. Если бы знал положение на фронтах, взял бы севернее и вышел на спокойный участок, а то прямо в самое пекло попал. Перешел ночью. Ну, теперь, думаю, у своих, разберутся. Но не тут-то было. Неделю под арестом находился. Потом дали автомат и послали на передовую. Воевал рядовым, через некоторое время присвоили звание сержанта, стали в разведку посылать. Радуюсь — поверили. Орден Красного Знамени получил, пока был в пехоте. Закончили окружение под Сталинградом, Паулюса забрали в плен, тогда только направили меня в запасной авиационный полк: к этому времени установили, кто я есть. На истребителях не летаю, переквалифицировался на штурмовика: все с азов начинал. Так-то вот…

Ночью Нестеренко сошел на одной из станций западнее Львова, а мы с Тамарой доехали до последней действующей станции. Дальше уже был фронт.

В родной семье

Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться, неотступно думал, как вернуться в свою часть, кто ночами мечтал об этом, строя самые дерзкие планы, вплоть до самовольного побега, тот хорошо знает, каким радостным бывает возвращение в родной полк.

Последние километры казались бесконечными. Но вот я увидел ряды замаскированных боевых самолетов, полевой аэродром… Трудно описать бурю нахлынувших на меня чувств!

Тут меня ожидал и еще один сюрприз. Высокий летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился мне навстречу.

 — Орловский? Коля?

 — Он самый!

 — Жив?

 — Жив!

Вот это встреча!

Пережить Орловскому пришлось немало. В декабре 1943 года немцы сбили его и, тяжело раненного, взяли в плен.

 — Теперь, товарищ командир, — рассказывал Орловский, — я по-настоящему узнал, что такое фашисты.

Раньше видел их на расстоянии, а когда столкнулся лицом к лицу, да еще безоружный… Лежу, раненный, встать не могу, а он меня, скотина, сапогом бьет.

 — Поправишься, за все рассчитаешься, — стараюсь успокоить взволнованного воспоминаниями товарища.

 — В долгу не останусь. Ох как я еще буду бить! Только бы поскорее окрепнуть.

Попав в плен, Орловский вскоре попытался бежать. Но раненный далеко не уйдешь. Его поймали и снова бросили в лагерь. Вызволила летчика наступающая Красная Армия. Он сразу же начал разыскивать свой полк. И вот мы сидим рядом с Орловским. Смотрю на него и глазам не верю: из мертвых воскрес. На следующий день его отправили в госпиталь подлечиться.

…С наступлением хорошей погоды мы начали вводить в бой молодых летчиков. Петров в мое отсутствие уже сам стал ведущим пары, и мне пришлось подбирать нового ведомого. Решил взять его из прибывшего пополнения.

Однажды, получив задание на разведку, я зашел в землянку, где занимались молодые летчики, и рассказал им о предстоящем полете. Маршрут проходил через зоны зенитного заграждения и два аэродрома истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали, зачем им знать детали предстоящей разведки.

Изложив задачу, я спросил:

 — Кто согласен лететь со мной в паре?

Первым вызвался Федя Шапшал — молодой паренек с умным, твердым взглядом.

Взлетели. Вначале мой ведомый строго выдерживал строй, точно повторяя все маневры, и не реагировал даже на близкие разрывы зенитных снарядов. Его бесстрашие не удивило меня: стараясь сохранить свое место в боевом порядке, он сосредоточил все внимание на самолете ведущего. Так чаще всего и бывает при выполнении первого боевого задания.

Когда мы, закончив разведку, стали выходить на свою территорию, противник открыл сильный зенитный огонь. Вокруг наших самолетов снова начали рваться снаряды.

 — Зенитки стреляют! — послышался в наушниках голос Шапшала.

«Заметил наконец», — подумал я, а сам нарочито спокойно ответил:

 — На то и зенитки, чтоб стрелять.

Когда мы произвели посадку и Шапшал вылез из самолета, его окружили товарищи. Они буквально засыпали его вопросами, живо интересуясь подробностями полета. Словно летчик вернулся после сдачи трудного экзамена.

До начала наступления мы с Шапшалом сделали около десяти боевых вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро научился понимать каждый мой маневр.

Все слаженнее действовали и другие пары. Молодым летчикам нравились полеты на разведку. Перед ними открылись широкие возможности для проявления самостоятельности и инициативы. Иногда мы летали и на свободную охоту — штурмовали автомашины на дорогах, паровозы на станциях, перехватывали транспортные и связные самолеты противника.

В эти дни в полк неожиданно возвратился Иван Аскирко, которого уже никто не надеялся увидеть живым. Его подбили в воздушном бою под Яссами. Выбросившись из горящего самолета над передним краем, он приземлился между первой и второй траншеями обороны противника. Не успел летчик освободиться от подвесной системы парашюта, как его схватили фашисты.

Вскоре Аскирко был доставлен в немецкий штаб.

 — Какую задачу выполняет ваше соединение? — спросил у него гитлеровский полковник.

 — Бьет фашистов, — не задумываясь ответил летчик.

Полковник поморщился:

 — Назовите номер вашего полка и дивизии.

Аскирко подумал, не дать ли ложные показания, но тут же решил, что и этого не следует делать, чтобы не унижать себя перед врагом.

 — Что ж вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, — сказал полковник.

 — Бойтесь вы, — ответил Аскирко. — Вас здесь вон сколько, а я один — и то вы мне руки связали.

Фашист приказал развязать летчику руки, полагая, что после этого он станет разговорчивей. Спросил:

 — Вы коммунист?

 — Да, коммунист!

 — Будете отвечать на мои вопросы?

 — Нет.

Полковник стал кричать, пугая расстрелом. Аскирко молчал. Его увели и посадили в карцер, который находился здесь же, в здании штаба. Одна мысль не выходила из головы летчика — бежать. Но как?

Ночью Аскирко потребовал вывести его в уборную. Там он снял с себя летную куртку и попросил конвоира ее подержать. Но едва тот протянул руку, как летчик выхватил у него винтовку и оглушил его прикладом. Худощавый, невысокого роста, Аскирко протиснулся через узкое окно уборной и прыгнул в темноту. Он побежал вдоль высокого каменного забора в надежде найти выход. Вот наконец перед ним ворота, но там стоит часовой. Прижимаясь к земле, Аскирко пополз в другую сторону. Тишину разорвала трель сигнального свистка, послышались крики людей и лай собаки. Огромная овчарка, задыхаясь, бросилась на пленного.

Снова допрос, но теперь уже с адскими пытками. Однако советский летчик по-прежнему не проронил ни слова. Тогда гитлеровцы решили отправить его в лагерь.

Сопровождали Аскирко два конвоира. В вагоне было тесно. Пленный сидел у окна. Когда поезд подошел к лесу, летчик выбил головой оконное стекло и выбросился из вагона.

Упал он удачно. Скатившись с насыпи, бросился бежать. Позади послышалась беспорядочная стрельба… Как назло, в лесу располагалось воинское подразделение противника. Аскирко снова оказался в руках фашистов. Его опять избили и отправили в лагерь для военнопленных.

Немного оправившись от побоев, Аскирко вместе с верным товарищем стал готовить очередной побег. В темную ненастную ночь им удалось перебраться через колючую проволоку. До наступления рассвета они успели пройти около пятнадцати километров. Однако утром их схватили.

Через месяц, в июльскую грозовую ночь, Аскирко и его пятерым друзьям удалось организовать новый побег. Но и на этот раз он кончился неудачно. Очнулся летчик в румынском полевом госпитале без левой руки.

А мысль о побеге по-прежнему не выходила у него из головы. И Аскирко все-таки ушел, обманув не очень бдительную госпитальную охрану. Эта была его пятая попытка вырваться из фашистской неволи. К счастью, она оказалась и последней. Через пять дней Аскирко наконец добрался до линии фронта и благополучно перешел к своим…

Мы, словно дети, радовались возвращению Аскирко в полк. Но как тяжело было смотреть на его душевные страдания, сознавать, что он уже никогда не сможет подняться в воздух.

…В конце декабря 1944 года войска 1-го Украинского фронта начали наступление с сандомирского плацдарма. Туманы и низкая облачность сковывали действия авиации. Вся тяжесть прорыва вражеской обороны легла на артиллерию, пехоту и танки. Несколько дней нашим наземным войскам пришлось вести бои без поддержки с воздуха. Но как только погода улучшилась, мы перелетели на аэродром Енджеюв и приступили к боевой работе.

…Веду восьмерку. Внизу по шоссейной дороге движутся автомашины. Их много. Это отступающая мотопехота противника.

Впереди по курсу — Дзелошин. В городе идет бой, многие улицы охвачены пожарами.

Проходит еще несколько минут. Сверяю карту с местностью. Да, сомнений нет…

 — Под нами Германия! — кричу по радио.

 — Ура! Ура!.. — доносит эфир ответные возгласы.

Сколько мы мечтали об этом моменте! И в сорок первом, когда отходили на восток, и во время жестоких боев на Волге, и на Дону, откуда началось наше победоносное наступление. И на Днепре… Дошли! 20 января 1945 года советские истребители появились в небе фашистской Германии. Час возмездия настал.

Граница позади

Первая посадка на земле заклятого врага — на аэродроме Альт-Розенберг. Впрочем, это — всего лишь ровное поле рядом с родовым имением Розенбергов. Неподалеку от него высится старинный пятиэтажный дворец, а за ручьем виден одноэтажный дом, построенный в новом стиле. Позади имения — обычная немецкая деревня с киркой и ровными рядами каменных домов. Жителей там нет, бросив все, они разбежались. Одни ушли на запад, другие спрятались в здешних густых лесах. Поспешное бегство немцев лучше всяких слов говорило об их животном страхе перед возмездием.

Любопытство потянуло во дворец. Мы прошли по его многочисленным богато убранным комнатам, осмотрели роскошную библиотеку, охотничий зал, стены которого были увешаны дорогими ружьями и всевозможными доспехами. Словом, нам довелось увидеть почти неразоренное гнездо цивилизованного фашистского грабителя.

Во дворце разместился летный и технический состав. Первый раз за время войны нам, отвыкшим от тепла и уюта солдатам, довелось спать на дорогих кроватях и диванах.

Завтракали в дворцовой столовой. На столе сверкали хрусталь и серебро. Но к роскоши мы относились равнодушно.

Подкрепившись, идем на аэродром. Над землей — предрассветные сумерки, падает мягкий снег, кругом — тишина. Только из деревни доносится мычание и блеяние голодного скота.

 — Если бы было свободное время, пошел бы и выпустил коров и овец, — говорит кто-то из летчиков, — ведь подохнут без корма.

 — Не жалей — не твое добро, хозяева и то не пожалели. А тебе что?.. Шагай на войну, догоняй фрица, — отвечает Шаруев.

 — Дня три пройдет, и хозяева появятся, — слышится первый голос. — В лесу долго не просидишь. Да поймут наконец, что мы не собираемся безобразничать так, как они на нашей земле.

 — О погоде лучше подумайте, ребята, — вмешивается Кузьмин. — Видимости почти нет, а лететь надо непременно: пехоту не бросишь на произвол судьбы.

Да, лететь надо. И мы поднимаемся в воздух. Задание — прикрыть переправы через Одер.

Прижимаясь к верхушкам деревьев, веду восьмерку в район Опельн — Олау. По мере удаления на запад снегопад постепенно стихает. Потом совсем прекратился. Облачность поднялась до тысячи метров, но горизонт по-прежнему закрыт серой дымкой.

Наша пехота переправляется в нескольких местах, почти не встречая сопротивления. Сильный бой идет лишь за Опельн. По разрывам снарядов и вспышкам сигнальных ракет не трудно заключить, что половина города уже в наших руках. В воздухе пока спокойно, самолетов противника нет. Чтобы не везти боеприпасы обратно, отыскиваю на окраине города скопление вражеской пехоты и завожу эскадрилью на штурмовку. Наши снаряды и пули вспарывают мерзлую землю. Мечутся под огнем фигурки в зеленых шинелях, падают и застывают в неестественных позах.

 — Не нравится, гады? — слышу в наушниках голос Петрова.

Смерть везде страшна. Со своей земли фашисты бегут так же, как и с нашей. Атаки повторяем одну за другой. Теперь наш начальник штаба доложит в дивизию, что эскадрилья истребителей штурмовыми ударами рассеяла и частично уничтожила до роты пехоты противника.

В полдень мы снова над Одером. Но теперь прикрываемые нами наземные войска находятся уже западнее реки: плацдарм быстро расширяется. Ходим под облаками, наблюдая за «окнами», через которые пробиваются скупые лучи зимнего солнца. Вдруг в одном из них мелькнул силуэт самолета, потом второй, третий. Все ясно: «фоккеры» идут выше облаков, видимо, намереваются штурмовать нашу артиллерийскую батарею. Пользуясь тем, что противник нас не видит, разворачиваемся, набираем высоту и атакуем его с фланга всей эскадрильей. Четыре вражеских самолета вспыхнули и упали восточнее батареи. Остальные, ошеломленные внезапным ударом, поспешили скрыться в облаках.

Развернувшись, мы на малой высоте проносимся над огневыми позициями артиллеристов. Они в знак благодарности подбрасывают вверх шапки и машут руками. Для нас это самая высокая награда.

На аэродроме нас встречают возбужденные техники и механики. Они довольны нашими успехами.

 — Четыре самолета сбили, — значит, бой был нелегким? — спрашивает Тамара. Она и рада, и обеспокоена. А сколько ей еще придется поволноваться до конца войны.

 — Не тот немец стал, товарищ инженер, — отвечает за меня Кузьмин. — Сегодня и штурмовали, и четырех «фоккеров» сбили, а по нас ни одного выстрела не было сделано. Одним словом, сейчас мы хозяева воздуха.

К вечеру погода совсем испортилась. Убедившись, что летать не придется, мы сели на трофейную автомашину и поехали в Крайцбург. Слишком велик был соблазн — осмотреть первый германский город.

Когда подъезжали к Крайцбургу, наше внимание привлек силуэт женщины, сидевшей за кюветом дороги. Это была замерзшая старушка. Она так и застыла, держась худенькой рукой за подол черной юбки.

Много ужасов повидал каждый из нас за время войны, но этот труп…

 — Вот гады, мать бросили, хуже зверей, — возмущались летчики.

В Крайцбурге, этом аристократическом городе, не оказалось ни одного немца. И здесь все говорило о паническом бегстве жителей.

 — Интересно получается, весь город наш, бери что хочешь, — шагая по улице, философствовал Кузьмин. — А зачем? Вещи уже потеряли цену.

Летчик правильно рассуждал. В те дни для нас дороже всего был исправный самолет и безотказно действующее оружие.

 — А все-таки зря немцы разбежались, — не унимался Кузьмин. — Они бы сразу убедились в том, что Гитлер их без конца обманывал и запугивал.

Снег шел всю ночь. А утром внезапно наступила оттепель. Аэродром закрыло туманом.

 — Вот и отвоевались, — говорили летчики, глядя на мокрое летное поле.

Целый день мы ожидали улучшения погоды, но лишь к ночи туман рассеялся и в разрывах облаков появились яркие звезды. Я рассчитывал на похолодание, однако этого не случилось.

Авиация противника, базируясь на аэродромах с бетонным покрытием, заметно активизировалась. Основные удары она наносила по нашим танковым соединениям. Надо было прикрыть их с воздуха.

…На разбеге самолет бросает из стороны в сторону. Фонтаны воды и грязи, поднятые воздушным винтом, залепляют стекла кабины, забивают тоннели масляных и водяных радиаторов. Однако эскадрилья взлетела. Моторы работают на предельном температурном режиме. Сбавив до минимума обороты, идем в район прикрытия. Успели вовремя. К Пархвитцу приближались небольшие группы вражеских бомбардировщиков. Бой был не очень упорный, но продолжительный. Одну за другой мы отбивали попытки противника нанести удар по нашим танкам.

Мотор моего самолета начинает давать перебои, тряска все увеличивается. Долго ли он протянет на таком режиме?

Наконец последняя атака отражена. Танки снова пошли вперед, громя остатки фашистских войск.

На обратном пути мы с ведомым садимся на ближайший аэродром Ёльс. Надо установить причину тряски мотора и определить, можно ли лететь дальше.

Отворачиваю масляный фильтр. Так и есть: на нем следы стружки подшипника.

 — Надо менять мотор, — говорит подошедший инженер.

 — Товарищ командир, — старается опередить мое решение Шапшал, — вы садитесь на мой самолет, а я полечу на вашем.

Он смотрит на меня умоляющим взглядом, верный и бесстрашный боевой товарищ.

 — Какая, Федя, разница, все равно не дотянет.

 — Мне что, я один, а вас Тамара Богдановна ждет…

 — Как по-вашему, — спрашиваю у инженера, — выдержит мотор еще минут двадцать?

 — Может быть, и выдержит, — отвечает он, — но лететь, конечно, рискованно.

Что ж, нам не впервой рисковать, полетим. С трудом оторвавшись от земли — здесь такая же грязь, как и на нашем аэродроме, — мы поднялись в воздух. Соблюдая максимум предосторожности, ожидая каждую секунду полного отказа двигателя, я все-таки дотянул до «дома».

 — На честном слове прилетел, — осмотрев самолет, задумчиво говорит Тамара. — Непонятно, как мог мой коллега выпустить такую машину…

К утру мотор на моем истребителе заменили. Но о вылете не могло быть и речи. Полоса пришла в полную негодность. Появись здесь сейчас пара «фоккеров», и пропали наши самолеты.

 — Гнилая же, братцы, зима в Германии, — говорит Шапшал. — Мыслимое ли дело: в феврале идет дождь…

 — Теперь мы, как в сказке, будем у моря ждать погоды, — делает вывод Петров.

Этот разговор натолкнул меня на мысль — заранее пригладить размокший грунт на полосе. Наступят заморозки, и мы сразу поднимемся в воздух. Ведь нам и нужен теперь всего один вылет: наши танки уже захватили первоклассный бетонированный аэродром Бриг.

Три дня по-весеннему светило солнце, даже в лесу начал таять снег. И все это время на аэродроме работал трактор, приглаживая землю. Люди жили одной мыслью — любыми средствами вырваться из плена распутицы и перелететь поближе к фронту. Метеоролога окончательно замучили, требуя от него похолодания. Будто и в самом деле погода зависела от него.

И вот однажды перед вечером подул холодный ветер, на влажных тропинках появилась тоненькая корка. На следующее утро, едва занялась заря, весь полк по тревоге собрался на аэродроме. Техники и механики стали готовить самолеты к перелету. Я сел в машину и попробовал рулить, она побежала, как по бетонке: полоса надежно промерзла.

На рассвете все эскадрильи поднялись в воздух. Прижимаясь к земле, мы благополучно пробили завесу снегопада и вскоре приземлились на аэродроме Бриг. Здесь все говорило о стремительном наступлении наших танковых соединений. На стоянках мы увидели совершенно исправные немецкие бомбардировщики и истребители. В авиамастерских тоже стояли отремонтированные самолеты всех типов, включая даже огромные ночные разведчики «дорнье».

 — Вот где был «Гитлер капут», — смеется Петров.

 — А что ж им оставалось делать, — отвечаю ему. — Без горючего-то не полетишь.

Да, за Одером наши крепко всыпали гитлеровцам. Фашистские молодчики, очевидно, бежали так, что только пятки сверкали. Напрасно Гитлер клялся лично повести в атаку последний взвод и применить «такое оружие, от которого содрогнется мир…». Теперь было каждому ясно, что дни его «третьего рейха» уже сочтены, что сорок пятый год станет годом нашей победы.

Вот бывший немецкий штаб. Он оборудован по последнему слову техники: огромные фотолаборатории, штурманские классы с тренажерами. Рядом — многочисленные склады с моторами и запасными частями. И все это брошено. Даже ордена, аккуратно упакованные в коробки, не успели увезти.

На некотором удалении от штаба видны низенькие серые бараки, обнесенные колючей проволокой. Там, содержались военнопленные. Они-то и построили эти прекрасные аэродромные сооружения. А где теперь несчастные узники фашистского плена? Угнаны в тыл Германии? Расстреляны? А может быть, их успела освободить Красная Армия?

На ночлег мы остановились в соседней деревне Мольвиц. Когда шли туда, обратили внимание на большой серый обелиск, стоявший рядом с киркой. На каменной плите были высечены фамилии жителей деревни, погибших в первую мировую войну.

 — Вот это списочек! — замечает Кузьмин. — И только из одной деревни. А сколько их по всей Германии? — И, помолчав, добавляет: — С нашими отцами воевали. Чего им надо было?

 — Как чего? — вступает в разговор Сопин. — Земля наша им нужна была, наш хлеб, сало, масло… Вот народец… Не может жить без войны.

 — Про народ зря говоришь, — возражает Кузьмин. — Войну начали фашисты.

 — А фашисты, по-твоему, в безвоздушном пространстве живут? — не сдается Сопин. — Разве немецкий народ не несет ответственности за фашизм? Почему он позволяет Гитлеру творить такие злодеяния?

 — А вот почему: эти погибшие, что значатся в списке, в понятии немца — жертвы не захватнической войны. Он считает, что его односельчане геройски погибли за немецкий народ от руки русского солдата, что за их смерть надо отомстить. Народ и фашизм — все это, брат, гораздо сложнее, чем ты представляешь, — говорит примиряюще Кузьмин.

Прекратившийся спор о фашизме и немецком народе я продолжаю мысленно. Да, немецкий народ действительно позволил Гитлеру обмануть себя, в этом его трагедия. Но произошло это не так просто, как кажется Сопину. Здесь Кузьмин прав.

То, что я увидел потом, подтверждало мои мысли. Почти в каждом доме мы находили прекрасно изданные книги о жизни фюрера и его «близости» к народу. Вот он — среди немецких бюргеров — интересуется их жизнью, вот — в госпитале, вручает раненым солдатам железные кресты, а на следующем снимке — бесноватый раздает подарки детям. Все неправдоподобно, фальшиво, но кое-кто таким картинкам верил. Да, народ оказался обманутым. И теперь он вынужден расплачиваться за авантюризм своего фюрера.

…Прикрываем боевые действия наземных войск в районе Бунцлау. До этого города в свое время довел русскую армию М. И. Кутузов. Здесь он умер. Близ шоссейной дороги высится небольшой холмик, под ним похоронено сердце великого полководца.

Наши танковые и механизированные соединения прошли здесь два дня назад. В память о великом соотечественнике советские солдаты оставили на обелиске стихотворную надпись:

Среди чужих равнин, ведя на подвиг правый
Суровый строй полков своих,
Ты памятник бессмертной русской славы
На сердце собственном воздвиг.
Но не умолкло сердце полководца —
И в грозный час оно зовет на бой,
Оно живет и мужественно бьется
В сынах Отечества, спасенного тобой.
И ныне, проходя по боевому следу.
Твоих знамен, пронесшихся в дыму,
Знамена собственной победы
Мы клоним к сердцу твоему.

На прикрытие передовых наземных частей опять приходится летать с аэродромов, удаленных на сто пятьдесят километров от линии фронта. Время пребывания самолетов над целью ограничено до предела. Кроме того, на маршруте часто встречаются отдельные пары «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». И нам не всегда удается избежать с ними боя.

 — Скоро уже война кончится, а наши тыловики так и не научились быстро строить аэродромы, — возмущается Егоров.

 — При чем тут тыловики? — возражаю я. — Наземные войска продвигаются по тридцать — сорок километров в сутки. Четыре дня такого наступления, и мы сразу оказываемся в глубоком тылу. Разве можно за это время аэродром построить? Свои претензии лучше предъяви Гитлеру: почему он в свое время не оборудовал на этом направлении хотя бы парочку бетонных полос… — И уже серьезно разъясняю: — Будем летать с подвесными баками. Только не спешите сбрасывать их при первом появлении противника, а то на обратный путь горючего не останется.

…Летим прикрывать наши передовые отряды, действующие в районе Лаубани. Маршрут проходит вдоль переднего края. По пути встречаются две пары «мессершмиттов». Видя наше численное превосходство, они в драку не вступают. Мы тоже не преследуем их. Наша главная задача — прикрыть танки.

Вот и Лаубань. Связываюсь по радио с авиационным представителем, который находится при штабе танкового соединения. Сегодня эту роль выполняет инспектор техники пилотирования Рыбкин.

 — Видишь меня? — спрашивает он, давая две опознавательные ракеты.

 — Вижу.

 — Выручай, брат, немцы отрезали. Но как мы, истребители, можем помочь танкистам выйти из окружения?

 — Передай по радио «хозяину», — говорит он, — пусть пришлют штурмовиков. Хотя бы эскадрилью. Я их здесь наведу, иначе нам туго придется.

Связываюсь со своим командным пунктом и передаю просьбу танкистов. В ответ слышу:

 — Скоро вышлем. Пусть держатся.

В это время с запада приближается большая группа самолетов. Это «фокке-вульфы», груженные бомбами. Они идут бомбить наши танки.

Занимаю выгодное положение для атаки и одновременно сообщаю Рыбкину воздушную обстановку. Медлить нельзя.

 — За мной, в атаку!

Гитлеровцы беспорядочно сбросили бомбы, но поле боя не покинули. Видя свое численное превосходство — их около сорока, а нас восемь, — они, что называется, полезли на рожон, стали атаковать кто как вздумает. В этой неразберихе их ведущий вскоре потерял управление.

Мы, наоборот, действовали дружно, слаженно, оказывали друг другу помощь. Наши атаки были дерзкими, стремительными. Даже находясь в меньшинстве, мы сумели захватить инициативу.

Во время первых же атак нам удалось сбить трех «фоккеров». Но остальных это не образумило. Они носились на больших скоростях, пытаясь вести прицельный огонь. Ушли гитлеровцы лишь после того, как потеряли еще два самолета.

Сбить в неравной схватке пять истребителей и не потерять ни одного своего — немалая победа. Она убедительно показывала наше тактическое и моральное превосходство над противником.

Со станции наведения передали: «Танкисты благодарят летчиков». Мы тоже рады, что сумели защитить их от бомбовых ударов с воздуха.

Дождавшись очередной группы истребителей, берем курс на свой аэродром. По пути встречаем две эскадрильи штурмовиков — они идут на помощь танкистам.

Через несколько дней линия фронта продвинулась еще дальше на запад. Советские войска вышли к реке Нейсе. Но на этом рубеже они внезапно остановились. Мы, конечно, не знали о замыслах нашего Верховного командования, но чувствовали, верили, что в ближайшее время по врагу будет нанесен новый мощный удар, завершающий, последний!

Перед решающим ударом

Дожди и оттепели вконец расквасили все полевые взлетно-посадочные площадки. Поэтому на нашем комфортабельном бригском аэродроме собралось до шестнадцати авиационных полков. Тут стояли бомбардировщики, штурмовики, истребители. Чтобы рассредоточить эту массу авиации, некоторые части были переброшены в другие места. Исправные самолеты нашего полка улетели в Польшу, на аэродром Рудники, а подлежащие ремонту остались в Бриге. Но и их скоро привели в готовность и перегнали на новое место.

На рудниковском аэродроме я встретил Колю Орловского. Он подлечился в госпитале, но врачи «закомиссовали» его, признав негодным к летной работе. Это было для него большим ударом — он так любил небо, что не мыслил жизни без самолета. И злости против фашистов накопилось у него много, а выход ей могли дать лишь крылья и оружие истребителя.

Орловский при первой же встрече стал уговаривать меня дать ему самолет.

 — Не верь, командир, врачам, — убеждал он меня. — Неужели я знаю себя хуже, чем они? Сам посуди, ну зачем бы я стал проситься на истребитель, если бы чувствовал, что не могу летать?

Доводы его были не лишены логики, и я уже готов был сдаться на уговоры старого друга. Но одно смущало: он полтора года не летал. По всем правилам его нельзя было выпускать без провозных полетов и без тренировки. На нашу беду в полку не оказалось и двухместного самолета.

Орловский ходил за мной по пятам, и я уступил.

В один из погожих дней мы пошли на стоянку. Коля сел в кабину, запустил двигатель, сделал две рулежки и взлетел. Он выполнил круг, второй и только хотел заходить на посадку, как на полосу приземлился транспортный самолет Ли-2. Развернувшись после пробежки, он начал медленно рулить. Места для истребителя не оставалось, и Орловский был вынужден уйти на третий круг.

И случись же так: вдруг подул сильный ветер, а потом повалил густой снег. Даже в пятидесяти метрах не стало ничего видно. Лишь по гулу мотора можно было определить, где находится самолет. В такую минуту легче оказаться на месте летчика, чем вот так стоять на земле, ожидая трагического исхода. Ведь неподалеку возвышались трубы заводского комбината, если жаться к земле, можно врезаться в них. Самым правильным в таком случае был бы уход на другой аэродром. Но подсказать этот выход по радио невозможно: на самолете Орловского отказал приемник. Догадается ли летчик сам?

Стою и жду, нервы напряжены до предела. По шуму мотора определяю место самолета на кругу. Вот Орловский выполнил четвертый разворот и чуть сбавил обороты. Попадет ли на полосу? Обороты убраны полностью. Еще несколько секунд, и машина, вынырнув из снежной пелены, появилась над посадочной полосой. Молодец Орловский! Полтора года не летать и сделать первую посадку в таких условиях!

Сияя от радости, Коля спрашивает:

 — Как, сдал экзамен?

 — Отлично!

 — Значит, буду бить фашистов!

На этом аэродроме мы простояли десять дней. Орловский ежедневно усиленно тренировался и вошел в строй полноценным боевым летчиком.

Вскоре началась операция по ликвидации группировки противника западнее города Опельн, и наша дивизия снова сосредоточилась на аэродроме Бриг. Против нас действовал отряд 52-й немецкой эскадры, укомплектованной отборными летчиками. На кок-винтах их самолетов была нарисована белой краской спираль.

…Советские наземные части с упорными боями продвигаются вперед. Вылетаем на их прикрытие. Веду группу в составе восьми самолетов. Боевой порядок эшелонирован по высоте: внизу ударная четверка, вверху — прикрывающая. На подходе к городу Нейсе встречаем восьмерку «мессершмиттов». Их верхняя четверка устремилась вниз, к нашей ударной группе, и тут же была атакована прикрывающей группой Кузьмина. Один «мессер» вспыхнул и начал падать. Моя четверка сбила еще один самолет. Остальные фашисты оставили поле боя.

Со станции наведения предупреждают о приближении большой группы «фокке-вульфов». Занимаем исходное положение и атакуем. Когда я зашел одному из «фоккеров» в хвост и, прицелившись, хотел нажать на гашетки, он взорвался. В чем дело? По всей вероятности, в него угодил артиллерийский снаряд крупного калибра. На войне такие случаи хоть редко, но бывали.

Потеряв еще два самолета — теперь уже от огня наших истребителей, — фашисты начали отдельными парами выходить из боя.

Мы возвращаемся на свой аэродром. Навстречу нам идут в сопровождении истребителей три девятки пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Но что это? Слева к ним крадутся четыре «мессершмитта». Надо упредить их атаку. Быстро даю команду Кузьмину. Его звено набирает высоту и со стороны солнца наносит по фашистам внезапный удар. Два «мессера», прошитые пулеметными очередями, падают на землю, остальные поспешно уходят на свою территорию.

После трехдневных боев наши войска замкнули кольцо вокруг вражеской группировки, оборонявшейся западнее города Опельн. Окруженные гитлеровцы отказались сдаться, и мы получили приказ штурмовать их. Делаем по нескольку вылетов в день. Зенитной артиллерии здесь у противника мало, но его истребители оказывают нам противодействие. Базируются они на аэродроме Швейдниц.

22 марта наше командование решило нанести по этому аэродрому удар с воздуха. Группу истребителей повел полковник Горегляд. Мы должны были расчистить путь бомбардировщикам, а затем воспрепятствовать взлету вражеских самолетов.

При подходе к Швейдницу нас встретила восьмерка «мессершмиттов». Она сразу же навалилась на звено Егорова, которое шло впереди основной группы. Я со своим ведомым поспешил ему на помощь. Нам удалось не только сковать гитлеровцев, но и уничтожить двух «мессеров». Это сделали Зайцев и Егоров.

Когда в бой вступила основная группа наших истребителей, фашисты не выдержали и по одному стали уходить на запад. Три девятки «пешек» беспрепятственно подошли к аэродрому и нанесли по нему мощный бомбовый удар. Почти все находившиеся там вражеские самолеты были уничтожены. Взлетели на воздух и склады горючего.

Вскоре остатки немецкой группировки, окруженной западнее Опельна, сдались в плен. А немного позднее пал и Швейдниц — город с феодальным замком на горе.

Наше соединение перебазировалось в Лихтенвальдау. Здесь аэродром намного меньше и хуже, чем в Бриге.

Сразу же включились в боевую работу. Сегодня нам приказали произвести разведку аэродрома в Дрездене. Сначала я послал на задание Пистуновича и Зайцева. Но они, встретившись с двенадцатью «мессершмиттами», не смогли пробиться к цели. Решил лететь сам в паре с Шапшалом.

Линию фронта пересекли на бреющем полете. Дальше тоже шли на малой высоте, чтобы нас не могли засечь радиолокаторы противника.

Благополучно достигнув Хемницы, набрали высоту и повернули на Дрезден. Большой портовый город был залит солнцем. У пристани стояло много речных судов и грузовых барж. На аэродроме, расположенном восточнее Дрездена, находились только транспортные самолеты Ю-52.

Фашисты обнаружили нас и открыли зенитный огонь. А вскоре появилась и восьмерка «мессершмиттов». Вступать с ними в бой было рискованно. Но прежде чем уходить, требовалось определить, откуда они взлетели.

Снижаемся до ста метров и возвращаемся к аэродрому. Только теперь я заметил на его противоположной окраине около пятидесяти «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Разворачиваемся в сторону леса и летим над ним, едва не касаясь макушек деревьев. Этим маневром нам удается оторваться от вражеских истребителей.

Ложимся на обратный курс и вскоре пересекаем линию фронта. Сразу после посадки я связался по телефону со штабом дивизии и доложил о результатах разведки.

Пристально наблюдая за аэродромами противника, мы установили, что самолетов на них, особенно бомбардировщиков, становится все меньше и меньше. Не имея возможности наносить ответные бомбовые удары по нашей авиации, фашисты начали забрасывать к нам диверсантов. Одного такого лазутчика мы задержали как-то ночью. При нем оказались бутылки с горючей смесью, несколько небольших магнитных мин, гранаты, автомат. Гитлеровцу не удалось даже вступить на территорию аэродрома. Наши бдительные бойцы сразу засекли его и обезвредили.

На Берлин!

Вечером 15 апреля мы скрытно — на малой высоте — перелетели поближе к линии фронта — на аэродром Фрайвальдау. А на следующее утро перед строем полка были зачитаны приказ Военного совета фронта и его обращение к войскам в связи с началом нашего наступления на Берлин. Потом состоялся митинг. В коротких, но ярких речах летчики клялись доконать фашистского зверя, отомстить врагу за погибших товарищей! А по фронту уже гремела канонада. Начинался последний решительный бой!

Прозвучала команда «По самолетам!», и первая эскадрилья поднялась в воздух. Идем сопровождать штурмовиков, которые должны нанести удар по противнику, обороняющемуся на правом берегу Шпрее. В районе цели попадаем под сильный зенитный огонь противника. Но «илы» не сворачивают с боевого курса. Мы надежно прикрываем их сверху.

Когда штурмовики, закончив работу, легли на обратный курс, в воздухе неожиданно появилась четверка «мессершмиттов». Она сразу же разделилась на пары, чтобы ударить по «илам» с двух сторон. Одну из них мы успели перехватить. Меткой очередью Шапшал сбил ведомого «мессера». Но второй паре удалось завершить атаку. От прямого попадания вражеского снаряда штурмовик загорелся. Летчик успел выброситься с парашютом, а стрелок погиб.

Бои за Шпремберг, начавшиеся 18 апреля, носили тяжелый характер. Упорно и отважно дрались наши летчики. Мы сбили восемь вражеских самолетов. Лично я вогнал в землю одного «мессера». Ему суждено было стать последним на моем боевом счету.

Еще не успели мы по-настоящему и опомниться от этой схватки, как со станции наведения поступило приказание нанести штурмовой удар по колонне мотопехоты противника, которая находилась на марше. Отыскав цель, истребители стали в круг и начали поливать гитлеровцев пушечно-пулеметными очередями. Внизу одна за другой запылали автомашины. Но колонна имела сильное зенитное прикрытие. Небо вокруг нас густо усеяли разрывы снарядов. В разгар штурмовки я вдруг услышал по радио возглас Гучека:

 — Прощайте, братцы!

Его истребитель, объятый пламенем, врезался в гущу вражеских бронетранспортеров. Так погиб мой замечательный ученик и верный боевой товарищ.

Во время очередного захода вспыхнул и беспомощно рухнул на землю самолет Николая Живова.

 — Бей гадов до последнего снаряда! — закричал я по радио и, снизившись до бреющего, начал в упор расстреливать мечущихся на дороге фашистов.

Это был наш последний боевой вылет. В тот день я лишился еще одного друга — Николая Нестеренко.

Шпремберг пал. Сломив сопротивление фашистов, советские войска устремились вперед. Чтобы не отстать от наземных частей, мы перелетели на новый аэродром.

Теперь наши истребители летают главным образом на штурмовку. Мы громим колонны гитлеровцев, отступающие к Эльбе, наносим удары с воздуха по вражеской группировке, окруженной восточнее Берлина.

Столица фашистской Германии — в огненном кольце, наши войска берут все новые и новые кварталы города. А левое крыло фронта уже вышло к Эльбе.

Запустив моторы, выруливаем на старт, чтобы отправиться на очередное боевое задание. Но вдруг в наушниках раздается торжественный голос начальника штаба:

 — Вылет отставлен.

 — Почему? — спрашиваю по радио.

 — Берлин взят. Приказано прекратить боевые действия, — отвечает он.

После секундного молчания в эфир врывается многоголосое «ура».

 — Слава советскому оружию! — кричу по радио и нажимаю на гашетку. Над аэродромом победно гремят пулеметные очереди.

Отсалютовав, мы заруливаем машины на стоянку.

Летчики выскакивают из кабин, обнимаются, целуются. Победа! Дожили до того светлого дня, о котором мечтали все четыре тяжелых года… А на следующее утро нам официально объявили о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

В боевой готовности 

За кордоном

То были удивительные дни. Отгремели последние залпы. Над землей поверженной Германии воцарился мир.

По дорогам шли опухшие, изможденные голодом люди — вчерашние узники концентрационных лагерей. После долгих мучений в фашистских застенках они возвращались домой, на родину.

Вылезали из лесов и немцы, в страхе бежавшие от Красной Армии. Они покорно являлась к «герру» коменданту, который был для них главным начальником, а потом занимали свои квартиры. Жизнь в городе постепенно налаживалась, очищались от хлама улицы, открывались магазины. Немцы проклинали Гитлера и фашизм, одни — сквозь зубы, но большинство — открыто, от души. Приказы советского командования они старались выполнять с присущим им педантизмом.

Советские воины, водрузившие над рейхстагом Знамя Победы, сделали свое великое дело и теперь собирались домой. На восток потянулись поезда, увозя счастливых людей, истосковавшихся по семьям и родной земле.

Наш полк приводил в порядок боевые самолеты. Тщательно проверялась каждая машина. Солдаты-художники любовно рисовали на бортах истребителей полковые награды.

Вскоре мы получили приказ перебазироваться в Австрию на аэродром Тульн. Первый раз поднимаемся в мирное небо, не включаем прицелы, не перезаряжаем оружия.

До чего же легко лететь! Как-то странно сознавать, что впереди нет линии фронта, что по тебе не будут стрелять зенитки и нет необходимости искать воздушного противника.

Впереди по курсу показался Дрезден, разрушенный американскими бомбардировщиками. Зачем понадобилось им бомбить этот прекрасный город, убивать за одну ночь тридцать тысяч мирных граждан? Ведь Дрезден не имел никакого военного значения.

Пересекаем Эльбу. Здесь она причудливо извивается между крутых скалистых гор, стремясь вырваться на простор из глубоких теснин. Река то постепенно уходит вправо, скрываясь за синей дымкой, то снова приближается, будто заигрывая с нами. Потом она резко отходит влево и, переменив имя на Лабу, убегает в глубь Чехословакии, чтобы принять в себя воды Влтавы. А Влтава бежит до самой Праги. Выполнив обязанности проводника, она прячется в лесистых горах.

Под крылом Злата Прага. Здесь для советских летчиков война закончилась одиннадцатого мая сорок пятого года. Последний фашистский самолет был сбит гвардии майором Пшеничниковым.

В районе чехословацкого городка Дачице пересекаем австрийскую границу. За время полета под нами появилось уже третье государство. С интересом рассматриваем австрийский ландшафт, пологие склоны гор, занятые пашнями и виноградниками, сказочный Венский лес, окаймленный с северной стороны голубой лентой Дуная.

Впереди, прямо по курсу, — длинная серая полоса бетонки — бывший фашистский аэродром. Он оборудован по последнему слову техники, взлетать с него можно было в любую погоду. Здесь у гитлеровцев размещался учебный центр, в котором готовили асов воздушного боя.

По установившейся традиции захожу на посадку последним. Самолет мягко коснулся колесами бетонной полосы.

Просторные ангары вместили все самолеты нашего гвардейского Ярославского ордена Александра Невского истребительного авиационного полка. Гвардейские Сандомирский и Ченстоховский полки сели на соседних аэродромах. Вся наша дивизия сосредоточилась вблизи Вены.

 — Ну вот и пришел конец проклятой войне! — говорит Кузьмин.

 — Да, навоевались досыта, — вторит ему Орловский. — Пора ехать домой. Хотя бы одним глазком взглянуть на родную землю. Повезло же Егорову, теперь по Москве разгуливает. А ведь здорово — с Золотой Звездой на груди побродить по столичным улицам, пройти в строю по Красной площади на Параде Победы…

 — От нашего корпуса много Героев будет на параде, — с гордостью говорит Петров. — А Покрышкин понесет штандарт фронта.

 — Товарищ командир, — обратился ко мне механик Васильев, — разрешите сфотографировать вас около самолета, на память. А то ведь скоро по домам разъедемся.

Эта мысль понравилась всем, и летчики разошлись, чтобы сфотографироваться со своими механиками у боевых машин. Потом снова собрались вместе и пошли осматривать аэродром. В ангарах было много трофейных самолетов, и боевых и учебных.

 — Вот на такой же машине и летал тот ас, которого я сбил над сандомирским плацдармом, — говорит Парепко.

 — Да, видно, крепко прижали их здесь, если они даже самолеты не успели угнать, — восхищается Семыкин.

 — Эх, жаль, что нет тут Кострикова и Мотузки. Вот бы полазили сейчас — любили ребята машины.

 — Молодцы, морячки, постарались! — говорит Рыбаков.

Аэродром брал батальон морской пехоты. В самом деле молодцы, ничего не скажешь.

 — Товарищ командир! — зовет меня Шапшал, заглядывая в соседний ангар. — Здесь новая машина.

Все бросились к нему и общими усилиями открыли дверь. Перед нами стоял небольшой двухкилевый реактивный истребитель. У него низко расположенное прямое крыло, съемный, укрепленный на фюзеляже осевой реактивный двигатель. Мы немало слышали об этих самолетах, теперь вот он был рядом. Ничего особенного, ошеломляющего. Судя по потертым дюралевым педалям, на нем был сделан не один десяток вылетов.

 — Запустить бы его сейчас да взлететь, — мечтательно говорит Кузьмин.

 — А горючее где взять? — спрашивает Петров.

 — Ничего в нем особенного, обыкновенный самолет, — деловито замечает Орловский, осматривая машину.

 — Жаль, что у нас реактивных не было, — говорит Кондратьев, — мы бы дали фашистам прикурить.

 — Болховитинов еще в сорок втором году такой построил, — отвечаю молодому летчику.

 — А летали на нем?

 — Летали, но выпускать не стали, других забот было по горло, да и поршневые начали делать получше, чем у противника.

 — Жаль, жаль, — стоит на своем Кондратьев.

 — Тебе же говорят — не до них тогда было, — горячится Орловский. — Сам знаешь: всю промышленность пришлось перестраивать на военный лад. В сорок третьем фашисты ударили по двум нашим заводам, и сразу мы почувствовали недостаток в самолетах. Ты, Кондрат, пришел на фронт, когда мы уже боговали в воздухе. А что было в сорок первом и сорок втором? На задрипанных «харрикейнах» дрались против «мессеров». Вот было «чудо техники» — ни скорости, ни огня.

Молодые летчики с интересом слушали Орловского.

Обмениваясь впечатлениями, мы отправились смотреть аэродромный городок.

 — Надо бы в Москву сообщить о новом немецком самолете, может быть, понадобится нашим конструкторам, — предложил Парепко.

 — У нас, наверное, уже получше этого делают, — возразил Кондратьев.

 — Одно другому не помешает.

 — А что, Вовочка, пожалуй, прав, надо коменданту доложить, он организует отправку, — поддержал Кузьмин.

Авиационный городок оказался хорошим, благоустроенным. Но долго жить в этих удобных, меблированных коттеджах нам не пришлось. По договору территория, на которой размещался аэродром, отходила американцам. Через несколько дней заявились их квартирьеры и бесцеремонно, не обращая на нас внимания, стали осматривать помещения. Пришлось призвать их к порядку. Через переводчика я потребовал от капитана, возглавлявшего квартирьеров, чтобы они немедленно покинули городок. Он нагло ответил, что это их зона и они здесь являются хозяевами.

 — А ты брал эту территорию? — не сдержался я. — Вот оставим по приказу своего командования этот городок, тогда здесь хоть на головах ходите.

Когда переводчик перевел мои слова, американец неестественно расхохотался, вышел из коттеджа и, вскочив в «виллис», крикнул: «О'кей!» Только мы его и видели.

Перед вечером пришел приказ — перебазироваться за Дунай. Жаль было оставлять такой прекрасный аэродром, но что поделать. На следующий день мы перелетели в Штокерау. Здесь меня ожидало радостное известие: мне присвоили звание Героя Советского Союза. В этом же Указе Президиума Верховного Совета СССР значилась и фамилия Гучека Петра Иосифовича. Не довелось юному герою прикрепить золотую звездочку к своей гимнастерке.

…Через несколько дней полк сократился на одну треть: эскадрилья Медведева отбывала на восток.

 — Вот так и разъедемся кто куда, только вспоминать будем друг друга, — огорчился Кузьмин.

Кузьмин оказался прав: вскоре и мне пришел вызов из Военно-воздушной академии. Тяжело было расставаться с боевыми друзьями, покидать дружную крылатую семью, уходить из-под гвардейского Знамени, которое мы с честью пронесли через огонь великих сражений.

Здравствуй, Родина!

Эшелон двигался медленно, с трудом переползая через деревянные, наскоро возведенные мосты. Не забыть, как переезжали, например, через Тиссу. Длинный и высокий деревянный мост скрипел, вздрагивал, готовый рухнуть под тяжестью поезда. Люди буквально не дышали, ожидая минуты, когда их вагон наконец окажется по ту сторону реки.

От станции Сегет начиналась широкая колея. Нужно было делать пересадку. Здесь мы заночевали. Холодная карпатская ночь тянулась долго. Уже на вершинах гор играли первые лучи солнца, а в ущелье, где находилась станция, царил еще сумрак, на шпалах и крышах вагонов серебрился иней. Мы с Тамарой продрогли до костей.

Эшелон подали в полдень. Мы сели в прокаленный на солнце товарный вагон и с наслаждением растянулись на нарах. Вскоре поезд, громыхнув буферами, покатил нас к родной земле. Под вечер он остановился, в вагон вошли наши пограничники.

«Ура!» — прокатилось по эшелону.

Люди выскакивали из вагонов, обнимались, кричали, радуясь встрече с родной землей.

 — Вот она, родимая! — пересыпая в пригоршнях землю, говорил усатый пожилой солдат. — Дорого мы за тебя заплатили…

В Москву приехали дождливым утром. Было по-осеннему прохладно и сыро. Под ногами чавкала грязь.

 — Не успела еще прибраться матушка Москва, — говорит кто-то из приезжих.

 — Приберемся, теперь приберемся, дай срок, снова заблестит, как прежде, — отвечает ему другой.

В метро народу полно, и все спешат. Мы уже отвыкли от этой сутолоки, как вообще от гражданской жизни. Даже мирные слова и понятия позабылись. В самом деле, на войне знали мы не реки, а водные рубежи, не горы, а высоты, ночевали не в деревнях, а в населенных пунктах. Не было там рабочих и служащих, колхозников и студентов, а были солдаты и офицеры. Они шли не куда им нужно, а передвигались по заранее намеченным маршрутам…

Первое время мы чувствовали себя затерянными в огромном городе. Но так было только вначале. Москвичи с уважением и вниманием относились к фронтовикам.

Два дня мы с Тамарой бродили по Москве, ходили в кино, побывали в театре. На третий день я зашел в академию сдать направление. Здесь узнал, что вступительные экзамены начнутся через восемь суток. Что можно сделать за это время? Поехать в Красноярск, повидаться с матерью?

 — А может быть, надо к испытаниям подготовиться? — спрашивает Тамара.

 — Все, что приобрел за войну, не забуду, а забытое — за неделю не вспомнишь, — отвечаю ей. — Поедем в Красноярск.

Через три часа мы уже покачивались в мягком вагоне скорого поезда, который мчался из Москвы на восток. Война не прошла по этим местам, но последствия ее чувствовались и здесь. Станции все еще были забиты людьми, сновали воришки, разболтанные девчата.

В Красноярск приехали ранним сентябрьским утром. На той стороне Енисея переливались в лучах солнца разрисованные осенними красками леса. Нигде нет, пожалуй, такого яркого колорита красок в природе, как здесь, в отрогах Саянских гор. А какой воздух! Кажется, не вдыхаешь, а пьешь, как нектар. Не спеша идем по перрону. Вдруг слышу знакомый голос:

 — Анатолий, змей каленый!

Это же любимые словечки Архипа Живодерова. С ним мы вместе учились в землеустроительном техникуме, а потом работали землемерами.

Архип — в погонах старшего лейтенанта, был на фронте, теперь ехал служить на восток. Разговорились, вспомнили товарищей. Многие не вернулись с войны, среди них и наш однокурсник Василий Горячев. О нем писали во фронтовой газете. Погиб он геройски при отражении танковой атаки противника. Несколько машин подбил из своей противотанковой пушки, а когда кончились снаряды, обвязался гранатами и бросился под фашистский танк.

Только простился с Архипом, как со стороны Базайхи подошел рабочий поезд. В нем, конечно, тоже оказалось немало знакомых. Первым увидел дядю Александра, друга моего отца. Как он изменился! Был могуч, как сибирский кедр, а стал сгорбленным стариком. Мы обнялись. На глазах у дяди Александра выступили слезы.

 — У меня ведь всех троих… — И старый солдат заплакал.

Я не знал, что ему сказать в утешение. Да и что скажешь?

Около нас образовался кружок односельчан. Объятия, поцелуи, дружеские рукопожатия. Многие сквозь слезы вспоминают не вернувшихся с фронта. Вот они, родители тех солдат-сибиряков, которые отстояли Москву и волжские рубежи.

 — Поезжайте в Базайху, там сами увидите: редкий дом, где не побывала беда, — говорит дядя Александр, прощаясь.

 — Вот так же не встретят дома Мотузку, Будаева и других, которые остались там, на полях Украины, Польши и Германии, — с грустью говорит Тамара.

Легкое, праздничное настроение, которое владело нами все эти дни, уступило место горьким раздумьям. Здесь, в глубоком тылу, особенно остро воспринимались невзгоды войны.

Осматривая город, мы незаметно дошли до горисполкома. Я решил попросить там машину, поскольку автобусы до нашей Базайхи тогда не ходили.

 — У нас нет машины, — равнодушно ответил служащий, к которому я обратился.

Тогда я пошел прямо к первому секретарю краевого комитета.

 — Чем могу служить? — спросил у меня седовласый человек в зеленой гимнастерке.

 — Мне нужна машина доехать до Базайхи. В моем распоряжении только сутки, ждать поезда нет времени, а хочется повидать мать.

 — К сожалению, свободных машин у нас нет, — секретарь не без смущения пожал плечами.

 — А ваша? Мне ведь всего на двадцать минут.

 — Как в атаку пошел, — сказал, улыбаясь, секретарь. — Хорошо, машина будет у парадного. — И он протянул мне руку.

Через двадцать минут мы подъезжали к тому самому домику, который я оставил несколько лет назад. Вот березка, которую я посадил, когда учился в техникуме, вот наши скороспелые ранетки, выдерживающие сорокаградусные морозы. Меня охватило волнение. И Тамара взволнована. Как-то встретятся они с моей матерью?

На крылечке, том самом маленьком крылечке, которое мы сделали с отцом, появилась мать. Сначала она замерла от неожиданности, а потом, не помня себя, бросилась навстречу, маленькая, постаревшая. Мать прижалась ко мне, заливаясь слезами, а когда опомнилась, поцеловала Тамару и заговорила с ней так, будто они были давно знакомы. У крыльца она остановила нас властным движением руки и приказала подождать. Мы молча стояли в ожидании следующей «команды».

Через три минуты на пороге дома появилась мать, держа на вытянутых руках икону. Выполнив все церемонии, которые полагались по старому обычаю, она ввела нас в дом. В доме было чисто, опрятно, но отсутствие хозяина чувствовалось сразу. Отец умер полтора года назад. Не дожил старый солдат до встречи с сыном.

Вечером собрались родные и знакомые. Посидели за скромным столом — с продуктами было тогда трудно, их получали по карточкам.

На следующий день мы уехали, нужно было в срок прибыть в академию.

 — Как же так, а я думала, приедешь с женой и будешь жить дома, война-то ведь кончилась, — говорила мать перед отходом поезда.

 — Я, мама, кадровый военный, летчик-истребитель, буду летать, сколько хватит сил.

 — А как же дом?

 — Что же дом? Вот поступлю в академию, устроюсь — и приезжай к нам.

 — А я-то думала, немцев победили, американцы — союзники, значит, войны не будет и армию распустят.

 — Если бы это было возможно, — вздохнув, ответила за меня Тамара.

Через несколько минут наш поезд отошел от перрона. Маленькая седая мать стояла на платформе и плакала, не утирая слез.

В академии

В академии прежде всего попытались определить наши знания по общеобразовательным предметам. Набор слушателей был не обычным — все Герои Советского Союза, прошедшие войну, по сути дела, творцы авиационной тактики. А вот по школьным дисциплинам знаний у нас оказалось не густо. Свободно оперируя сложными формулами воздушной стрельбы, мы, однако, с трудом решали простейшие задачи по геометрии.

Не обошлось и без курьезов. К испытаниям по тактике ВВС никто не готовился, каждый был уверен в себе. Тем более что экзаменатор не имел боевого опыта. Увы, почти все мы получили тройки по тому предмету, который был для нас главным в течение четырех лет войны. По самым обычным вопросам представления экзаменатора полностью расходились с нашими.

 — Как вы только воевали? — спросил он, выслушав мои ответы. — Вы же совершенно не знаете тактики.

 — Я не знаю вашей, давно устаревшей тактики, — ответил я, сдерживая раздражение. — Мы разговариваем на разных языках.

 — В таком случае я вам ставлю три с минусом, — спокойно ответил преподаватель.

Ребята издевались над такого рода испытаниями, смеялись, вспоминая несуразные и противоречивые вопросы. Правда, вскоре часть старых преподавателей, особенно по тактике, была заменена, а на их место пришли новые, имеющие боевой опыт.

Постепенно, не без трудностей, налаживалась наша жизнь в Москве. Тамара здесь же, в академии, поступила на работу, и это разрешило один из сложнейших вопросов семейного бытия.

Ко многому надо было привыкать, к тому, например, что всюду требовалось предъявлять кучу справок, ничего не делалось просто, многое, что полагалось, приходилось «выбивать» со скандалом. Однажды я пошел в продовольственный склад получить по аттестату табак.

 — Без подписи начпрода выдавать не буду, — ответил кладовщик.

 — Что ж, если нужно, можно сходить и подписать.

Иду к начпроду. За огромным письменным столом сидит, развалившись, ожиревший старший лейтенант, как видно, и не нюхавший пороху. Говорю ему:

 — Прошу вас выписать по аттестату табак.

 — Табак по фронтовым аттестатам выдавать не буду, можете идти, — отвечает он, не меняя позы.

 — Встать, когда разговариваешь со старшим! — заорал я, теряя самообладание.

 — Выйдите вон, — указал мне на дверь этот наглец. — Распустились там, на фронте…

 — Это кто, мы на фронте распустились? А ну, девушки, выйдите из кабинета, я ему сейчас объясню, что мы делали на фронте.

Перепуганный начпрод отступил в угол. А я готов был взять его за горло. И взял бы, наверное, если бы не подоспели товарищи.

 — Брось, за такого подлеца ответ будешь держать, — сказал мне один из слушателей. — Не стоит он того.

Такие, как этот начпрод, сидели еще кое-где, окопавшись во время войны. Постепенно их выкуривали из армии; старший лейтенант, с которым мне пришлось столкнуться, тоже долго не усидел на своем месте — сняли.

* * *

Занятия в академии начались с того, что мы сели за учебники средней школы. Ох и трудно же они нам давались. Тянуло на аэродром, к самолетам. Но мы, стиснув зубы, корпели над русским языком, математикой, физикой. Иногда приходила в голову предательская мыслишка: а не бросить ли все это дело и не вернуться ли в полк? Удерживало самолюбие.

Месяца через два мы с Тамарой перебрались из Москвы в соседнюю с академией деревню. Стало полегче. Куда приятнее пройти утром семь километров по свежему воздуху, нежели тащиться полтора часа в электричке. Потом нам дали комнатку в академическом городке. Пришлось обзаводиться хозяйством, устраиваться на четыре года оседлой жизни.

Однажды, вернувшись с занятий, я увидел в нашей комнате массу народа: в гости заехали однополчане. Здесь был и Медведев, вернувшийся с Дальнего Востока после разгрома японской армии, и Кузьмин с Орловским из Австрии.

 — Вот молодцы! — обрадовался я. — Ну рассказывайте, у кого какие новости.

Сначала заговорили все сразу. Но вскоре разговор упорядочился.

 — С Японией война была намного легче, нежели с немцами, — рассуждал Медведев. — Самураи с первых дней отступали по всем направлениям. Некоторые аэродромы захватывали сами истребители. Самураи сдавались в плен целыми дивизиями и, представьте, не было ни одного харакири. Трудности тоже встречались, особенно при штурме укрепрайонов, там разгорались сильные бои.

 — Куда же ты теперь? — спрашиваю его.

 — Назначили испытателем, вместе с Шаруевым едем.

 — А мы всей эскадрильей в Ашхабад, — сообщил Орловский. — Парепко с Петровым где-то под Ростовом, а Шапшал демобилизовался, поехал в Киев кончать институт, через год будет инженером.

 — А куда направили Федора Андреевича? — спросила Тамара.

Кузьмин словно испугался этого вопроса. Он виновато посмотрел в мою сторону и со вздохом сказал:

 — Нет Федора Андреевича, разбился… Под Штокерау.

 — Боже мой! — подняв руки, словно защищаясь от чего-то, вскрикнула Тамара. — Всю войну провоевать и погибнуть после войны.

Она всегда тяжело переживала, если с кем-либо из летчиков случалась неприятность, а теперь вот узнала о гибели замечательного человека. Не в силах сдержать слез, Тамара отвернулась. В комнате воцарилось молчание.

 — Зачем сказал ей? — укоризненно шептал, глядя на Кузьмина, Орловский.

 — Вы меня, Тамара Богдановна, извините, не хотел я, но вы сами спросили.

 — Ладно, Кузя, ты здесь ни при чем… Такие ребята погибли, а вот эти ходят себе, маршируют, — и она кивнула на окно, за которым проходила колонна пленных немцев.

 — Они и лопаты несут, как винтовки, — враждебно сказал Орловский. — Не плен, а малина: кормят, как наших солдат, работают по восемь часов. А с нами что они делали!

 — Жаль Федю, — сказал я. — А как это произошло?

 — Не все ли равно как, — сказал Орловский.

 — Не из любопытства спрашиваю, хочу знать, чтобы с другими такого не случилось.

 — Проводили дивизионное учение, — пояснил Кузьмин, — Рыбаков ходил под самыми облаками, а из облаков выскочила пара истребителей соседнего полка. Один из них и врезался в самолет Федора Андреевича.

Тамара вышла. А мы заговорили об осторожности и осмотрительности. О них иные летчики после войны стали забывать. Еще бы — зенитки не стреляют, «мессеров» в воздухе нет.

Орловский, оглянувшись на дверь и убедившись, что Тамары в комнате нет, сказал:

 — Мальцева тоже не стало. В полете произошел обрыв шатуна, машина загорелась. Летчик попытался планировать, но понял, что ничего из этого не выйдет, и выбросился с парашютом. А высоты уже не было, парашют не успел наполниться воздухом.

Снова ошибка! До чего же досадно, когда летчик гибнет в мирное время. Ведь каждый знает: раз на самолете случился пожар — надо прыгать, пока есть высота, все равно машину не спасти. Другое дело — на фронте, когда требовалось тянуть на свою территорию.

 — Пистуновича, по-моему, в Донбасс назначили, — продолжал рассказывать Орловский. — А его дружок Игорь Зайцев в тюрьму попал.

 — Как в тюрьму? — удивился я.

 — Поехал в отпуск домой. Ну, пошли с друзьями в ресторан, выпили. У него был с собой «вальтер», тот, что у американцев купил, они ведь тогда все продавали, даже оружие. Так вот, сидят они в ресторане, один из друзей взял да и вытащил «вальтер» из кобуры. Игорь заметил, попытался отобрать пистолет. Девятый патрон оказался в патроннике. Произошел выстрел. Пуля случайно попала в девушку. Был суд. Игорю дали восемь лет. Мать жаль, ждала, бедная, единственного сынка, и вот он приехал, сынок, — осуждающе закончил Орловский.

Помолчали.

Орловский сказал:

 — Надо бы помочь матери Зайцева.

Все согласились с его предложением. Решили сообщить всем нашим ребятам ее адрес — пусть посылают кто сколько может. На другой день так и сделали.

И пошли ей переводы отовсюду, где были однополчане Игоря Зайцева.

Вернулась Тамара и пригласила всех к столу. Мы еле уселись, прижавшись друг к другу. «Может, эта дружная компания в последний раз сидит вот так тесно за одним столиком, — подумалось мне, — разъедемся, разлетимся в разные стороны и, кто знает, когда еще соберемся».

 — В каких дворцах когда-то пировали! — с улыбкой воскликнул Кузьмин.

 — А в Берлине, помните, целую бочку отличного вина выкатили из погреба?

 — Во дворце Розенберга тоже неплохая столовая была, — добавил Медведев.

 — Какие бы они там дворцы ни были, а у нас дома лучше, — доставая бутыль с вином, подытожил Орловский.

 — Прошу извинения, товарищи, не успели приобрести посуду, наливайте в кружки, по-фронтовому, — сказала Тамара.

И мы по-фронтовому выпили за боевую дружбу, за то, чтобы и в мирной жизни чувствовать локоть товарища, за нашу истребительную авиацию. И негромко, но дружно крикнули «ура».

 — Тебе, Кузя, надо идти в академию, — говорю я товарищу.

 — Вообще-то надо, но я как-то еще и не думал об этом, — отвечает он.

 — А я, пока не спишут, буду летать. Спишут — пойду в институт, — говорит Орловский. — В академию меня не пропустят: был в плену. Полетаю пока, а там видно будет.

 — Дело не в том, будешь ты летать или нет, главное — человеком надо оставаться, человеком, нужным нашему обществу, — сказал Медведев. — Вот списали меня, я поеду домой и буду город восстанавливать. Нам, фронтовикам, надо так работать, чтобы других за собой вести. Да на таких участках, где все время приходится ходить в атаки. Тогда и жить будет интересно. Правильно я говорю?

Мы единодушно решили — правильно. Только так и жить — гореть и других зажигать.

Ребята уезжали с последней электричкой. Обнялись на дорогу и расстались. Ушел, завывая электромоторами, пригородный поезд, утонул в ночных сумерках последний вагон. На темных шпалах тускло поблескивали в лучах станционного фонаря холодные рельсы. Я возвращался по дорожке, пробитой между густыми соснами, жадно вдыхал студеный воздух: мне еще предстояло подготовиться к завтрашним занятиям.

* * *

Сорок шестой год встретили скромно. Страна жила еще не богато, продуктов не хватало. В январе у нас родилась дочь, назвали ее Таней. Забот и хлопот прибавилось, но зато жизнь стала полнее.

Наконец учеба на подготовительном курсе подошла к концу, настал день экзаменов. Ребята волнуются. Преподаватель успокаивает, говорит, что экзамен нам не страшен. Да и чего бояться, если на фронте веемы бывали и в более серьезных переделках. И все-таки мы переживаем: никто из нас не привык ходить в отстающих, хочется и тут не уронить себя, хорошо ответить.

 — В бою — совсем другое дело, — говорю я пожилому преподавателю математики, — когда дерешься, бояться и волноваться некогда. А здесь приходится защищаться. Попробуй сплоховать и получить двойку, на партийном собрании такого жару дадут…

Волнение волнением, а экзамены экзаменами.

Сдал я их хорошо, не получив ни одной «тройки».

 — Откровенно говоря, — признался преподаватель русского языка, — когда мне предложили вести ваш курс, я не думал, что люди, провоевавшие четыре года и увенчанные славой героев, смогут так упорно и настойчиво осваивать общеобразовательные предметы. Слишком большой контраст — ваша профессия и заучивание правил грамматики.

После вступительных экзаменов мы, летчики, прошли медицинскую комиссию, получив допуск к тренировочным полетам. Нам отводился месяц для восстановления навыков в технике пилотирования.

Я попросился в утреннюю смену. В четыре утра отправлялся на аэродром, к восьми успевал выполнить свою программу. День у меня был свободен, и я проводил его с Танюшей. Тамара в это время была на работе. Когда она возвращалась, я отправлялся на огород, где у нас была посажена картошка. Огородничеством в то время занимались не только слушатели, но и преподаватели. «Малое сельское хозяйство» было хорошим подспорьем.

Все это далеко позади. Трудное было время, но и счастливое. Несмотря на многие недостатки быта, жили мы полно и интересно.

Командировка на юг

В академии мы изучали все рода войск и их взаимодействие в современном бою. Программа курса предусматривала дать нам не только теоретические знания, но и практические навыки. С этой целью мы проходили стажировку в строевых частях.

Порой казалось, что учебе не будет конца. Однако незаметно подошли и государственные выпускные экзамены. Потом и они, и бессонные ночи над дипломной работой остались позади. Академия окончена…

Меня назначили инспектором истребительной авиации Советской Армии. Работать предстояло под началом опытного летчика старшего поколения генерала Ивана Дмитриевича Климова.

Первый раз я вылетел в командировку на юг страны выяснить в одном из соединений причины высокой аварийности. Почти целую неделю мы с инженером и доктором с утра до вечера работали в штабе, изнывая от невыносимой жары. А до моря было недалеко. Съездить искупаться мы рассчитывали в выходной день, но наши надежды рушились.

За ночь погода резко изменилась. Подул сильный ветер. Над городом проносились тучи, бросая в окна капли холодного дождя.

 — Вот вам и пляж, — уныло сказал доктор.

 — Все равно к морю поедем, послушаем хоть, как оно бушует, — настаивал я.

 — Поедем, — согласился инженер.

Старая «эмка», гремя помятыми крыльями, покинула город и покатила к морю. Вышли из машины мы У рыбацкого поселка. В море ни паруса, ни корабля, крутые неудержимые волны взлетают высоко, точно стремятся достать до рваных косматых туч. Ветер срывает пену с белых гребней и дробит ее в мелкие брызги.

— Вот она жизнь-то где! — не удержался я от восторженного возгласа.

 — Эх и силища, сколько энергии пропадает, — заметил инженер.

 — Давайте поговорим с рыбаками, — предложил я, — может, согласятся на шаланде покатать.

 — Нет, дорогой, на такое море я предпочитаю смотреть с берега, — наотрез отказался доктор.

Инженер тоже не захотел испытывать судьбу в такую погоду.

 — Попробуй, может, и согласятся, — сказал он. Я направился к группе рыбаков, сидевших на днище старой шаланды.

 — А что, ребята, можно сейчас выйти в море? — спросил я. — Никогда под парусом не ходил. Старший покачал головой отрицательно.

 — А может быть, можно? — настаивал я.

Коренастый, с черными вьющимися волосами мужчина средних лет пристально посмотрел на море, будто измерял его силу, и, тряхнув головой, сказал:

 — Можно попробовать. Разреши, Афанасий Иванович, — обратился он к старшему. Афанасий Иванович — председатель колхоза — тоже посмотрел вдаль долгим взглядом и распорядился:

 — Идите, только поаккуратнее. Собери компанию из молодых, заодно поучишь их ходить под парусом.

 — А ну, братцы, кто со мной? — обратился черноволосый к стоявшим рядом молодым рыбакам.

Желающих нашлось много, но «капитан» выбрал только двоих крепких парней. Мне он предложил переодеться в брезентовую робу. Когда мы шли к шаланде, Василий (так звали нашего старшего) распределил обязанности. Мне надлежало перемещать балласт — мешок с песком в сторону, обратную крену шаланды.

Во время шторма не так-то просто спустить посудину на воду. Нужно поймать такую волну, чтобы шаланда «стала» на волу, и вовремя оттолкнуться от берега.

Под команду, напоминавшую «Эй, ухнем», царапая широким днищем песок, лодка медленно приближалась к исходному рубежу.

 — Приготовиться! — глядя на подходившую волну, скомандовал Василий.

Мы взялись за борта, готовые в любую секунду вскочить в шаланду.

Волна шла, наваливалась на берег с огромной силой. Шаланду резко подбросило, меня с ног до головы окатило соленым шквалом. Кстати, обдало только меня, а мои спутники как ни в чем не бывало вскочили на свои места и сразу принялись за дело. А я, едва удерживаясь за борт, повис на руках, бултыхая ногами.

 — Надо силу волны понимать, она может и помочь и беды наделать, — сказал, как на уроке, Василий.

Гонимая силой двух молодых гребцов, шаланда быстро отошла от полосы прибоя и заколыхалась на гребнях волн. Рыбаки, не обращая внимания на крены, ловко ставили парус. Еще минута, и, подхваченные крепким норд-остом, мы, словно на крыльях, полетели от берега.

Шаланда устроена так, что устойчивость ее сохраняется не с помощью киля, а за счет широкого плоского днища. Она не рассекает волну, а легко скользит по поверхности, то скатываясь с гребня, то взбираясь на его вершину.

Мы шли в открытое море. Ветер наполнял крепкий парус, искусно управляемый рулевым. Горы воды нависали со всех сторон, море кипело, по-настоящему бушевало. Удивительное ощущение простора всесильной стихии владело мной.

 — С большого корабля такого не увидишь, — перекрикивая свист ветра, говорю Василию.

 — С корабля оно далекое, — отвечает Василий. — Разве можно из теплой каюты что-нибудь увидеть?

Он прав. Сейчас море было рядом, оно бросало шаланду, как скорлупку, обдавало нас с ног до головы соленой водой, заставляло бороться с ним. В этой борьбе, пожалуй, и было самое большое наслаждение.

 — Вот оно, открытое море! — крикнул я.

 — Вон оно где открыто, — Василий кивнул головой в сторону огромных волн, закрывающих горизонт. И добавил: — Узлов восемнадцать идем.

Я оглянулся на берег, но, кроме водяных гор, ничего не увидел.

 — Вот теперь мы в открытом море, — снова заговорил Василий.

Здесь волны стали темней и круче, еще ощутимее чувствовалась сила морской стихии.

 — Пора домой, — сказал наш «капитан» и скомандовал: — Меняй парус!

На минуту полотнище, беспомощно трепыхаясь, потеряло прежнюю форму, шаланда, как маленькая щепочка, закачалась на волнах. Но вот парус снова наполнился ветром, и шаланда, сильно кренясь, легла на обратный курс. Я потерял ориентировку и не мог бы с уверенностью сказать, куда мы сейчас держим путь.

 — Без компаса можно заблудиться, — сказал я Василию.

 — А ветер на что? Он точнее любого компаса, — ответил рыбак.

Иногда крен настолько увеличивался, что наше суденышко черпало бортом воду и едва не переворачивалось. Мне то и дело приходилось поднимать тяжелый мешок с песком и, удерживая его, прижиматься к борту.

Рулевой, перекрикивая шум моря, объяснял молодым рыбакам, как надо смотреть за ветром, за волной и как в том или ином случае управлять шаландой. То была сложная наука, передаваемая из поколения в поколение.

На мне не осталось сухой нитки, даже с непокрытой головы стекали струйки соленой воды.

А море неутомимо накатывало волну за волной. Шаланда шла ломаным курсом, медленно продвигаясь вперед. Берега все еще не было видно. И вдруг как-то сразу впереди показалась синяя полоска земли.

 — Берег! — не удержался я. Рулевой не выразил радости.

 — Бывает, прихватит в море, далеко от берега, так суток двое добираешься, вот где измотает…

Говоря, он ни на секунду не отрывает сощуренных глаз от паруса, следит за волной, точно реагируя на каждый порыв ветра.

 — Сейчас лето, море теплое, — продолжал он, — а зимой бывает, что и обмерзнешь. Думаешь, доберусь до берега, и никакая сила в море не выгонит. АН нет, пройдет денька два, отдохнешь, и снова в море тянет.

 — Тяжелый ваш труд и опасный, — сказал я.

 — Года не проходит, чтобы кого-нибудь здесь не оставили. Не зря у нас, рыбаков, говорят, что хлеб мы едим пересоленный. Теперь вы посмотрели настоящее море…

 — Посмотрел, — сказал я, — вижу, какое оно бывает… Ну а если в шторм двое суток болтаться, выходит, ни поесть, ни поспать?

 — Во время шторма на шаланде спать некогда, а поесть… кусочек хлеба отломишь, вот тебе и обед. И на берегу в это время тоже никто не спит: зажгут огоньки в окнах и ждут.

Василий помолчал, присматриваясь к ветру и направляя шаланду в бухточку, где легче подойти к берегу.

 — Покупаем колхозом катер, — сказал он, — тогда на шаландах в шторм ходить не будем, на катере надежнее.

Когда до берега осталось метров шестьдесят — семьдесят, волны стали еще круче и пенистей. Теперь из-за шума почти не было слышно команд Василия. А на берегу уже собралась группа рыбаков, готовых захватить тросом нос шаланды.

Рулевой подал сигнал своим товарищам, и парус опустился. Ребята взялись за весла и, не спуская глаз с рулевого, заработали ими, то наращивая, то уменьшая силу ударов. А то вдруг застывали с поднятыми вверх веслами.

Рассчитав скорость шаланды, Василий вывел широкое днище на гребень волны, и через несколько секунд мы оказались на берегу. В следующее мгновение натянулся трос и лебедка потащила суденышко дальше от прибоя.

 — Ну, как молодежь? — спросил председатель Василия.

 — Парочку заходов сделают, и на руль ставить можно.

 — У вас, летчиков, свой океан, — сказал председатель, — у нас — свой. Мы постоянно боремся с морем, вы, как я понимаю, там, в воздухе, с другими силами природы борьбу ведете.

Подошел доктор.

 — Всю жизнь изучаю летчиков, — сказал он, — а летчика по-настоящему вот только сейчас и понял. Неужели вам доставило удовольствие это безумное плавание?

 — Доставило, — заверил я доктора. — Узнал море в штормовую погоду, насладился борьбой человека со стихией. Ну что может быть прекраснее этого?

 — Разрешите пригласить на уху, — сказал, улыбаясь, председатель.

 — Уха — это дело, только рыбка на сухом не живет, — намекнул Василий.

Мы съездили за той влагой, без которой уха не уха, и дружно уселись на берегу широким полукругом, лицом к морю. Уха была хороша. Разошлись мы поздно вечером настоящими друзьями. Я проникся глубоким уважением к труженикам моря и покидал их не без сожаления. И их, и море, которое по-прежнему с шумом обрушивало на берег пенистые громады.

На следующий день мы вылетели на аэродром к истребителям.

С первого взгляда Гарнизон не понравился: лагерь оборудован как попало, люди слоняются бесцельно, не чувствуется требовательности и заботы об устройстве личного состава.

Инженер приступил к изучению качества подготовки самолетов к полетам, врач интересовался бытом летного состава, а я — организацией полетов.

Через час после того как мы сюда прилетели, пришло сообщение, что в соседнем полку только что случилось летное происшествие: потерпел аварию пикирующий бомбардировщик. Мне было приказано немедленно вылететь на место происшествия.

Подлетаем к аэродрому. По диагонали ярко-зеленого поля лежит серая бетонированная взлетно-посадочная полоса, рядом с ней в неестественном положении распластался самолет, похожий на раненую птицу: одно крыло поднялось вверх, второе — врезалось в землю.

Похоже, что летел на этом самолете совсем неопытный, точнее, недоученный летчик. Так оно и оказалось на самом деле.

 — Почему же вы его выпустили в самостоятельный полет? — спрашиваю у командира эскадрильи. — Что он у вас, этот молодой лейтенант, сверходаренный?

 — Он у нас и в самом деле считался хорошим летчиком. Кто ни проверял его в воздухе, все хвалили, — ответил командир эскадрильи.

 — Три раза летали и три раза хвалили. А когда же учили?

 — Считали, что он был хорошо подготовлен в школе.

 — Ну а теперь как считаете?

 — Ошиблись, надо переводить на нелетную работу.

 — Вас надо переводить на нелетную работу, — не сдержался я. — Хорошего летчика поставили в такие условия, что он не мог выполнить задание, и сразу его на нелетную…

В самом деле, никто по-настоящему не руководил вылетом этого лейтенанта. Летчик несинхронно и резко дал газ, боковой ветер усугубил ошибку, в результате авария.

Удивительные здесь были порядки, особенно отношение к полетам. При дальнейшем расследовании выяснилось, что в стороне от летной подготовки стояли партийная и комсомольская организации. Партийно-политическая работа измерялась количеством прочитанных лекций и докладов, а живое общение с людьми было забыто.

В этой части требовалось решительно улучшить организацию летной подготовки, работу партполитаппарата и только после этого начинать полеты.

Не лучше обстояли дела и в истребительном полку. Здесь летные происшествия явились следствием низкой подготовки техники к полетам и халатности отдельных летчиков. Как можно после посадки вместо щитков убрать шасси?

 — Просто диву даюсь, — сказал однажды наш старший, — такого еще не приходилось встречать.

Доктор докладывал, что летчики не соблюдают предполетного режима. С аэродрома они уходят в двадцать два часа, а уже к четырем часам следующего утра являются на полеты. При этом три часа у них уходит на дорогу. Как тут можно отдохнуть, набраться сил?!

Вопросы, касающиеся организации, мы решили на месте. Потом последовал специальный приказ, которым была определена некоторая перестановка кадров. Через год это соединение стало отличным и продолжительное время работало без летных происшествий.

Снова на учёбу

Летим на восток. Миновали Урал, омские степи, началась тайга. Знакомая лента Енисея.

В Красноярске короткая остановка для заправки, всего на сорок минут. Родные места. С удовольствием рассказываю товарищам о городе и его окрестностях, которые прекрасно видны с аэродрома.

Пора вылетать, но нам почему-то не дают «добро».

 — В чем дело, почему не разрешаете вылет? — спрашивает диспетчера штурман экипажа.

 — Идет особо важный самолет, — отвечает диспетчер. — Ждем, пока он пролетит, а его все нет и нет.

 — Где же он, ваш особо важный? — снова обращаемся к диспетчеру. — Не висит же он на месте?

Диспетчер охотно показывает журнал рейсов самолетов. Красными галочками отмечены пролетевшие.

 — Так ведь наш самолет и есть особо важный! — восклицает штурман.

Оказывается, диспетчер не отметил наш прилет, и мы два часа ждем самих себя.

Через несколько минут Красноярск ушел под крыло самолета. Снова внизу — могучая красавица тайга. Справа Саянский хребет, а дальше величественный Байкал. Ночью прилетели в Хабаровск, а утром — на аэродром истребителей.

По плану завтра мне предстоит полет по особому заданию. Не теряя времени, иду на стоянку, чтобы проверить подготовку самолета. Издали замечаю знакомо-то бородача. Конечно, это он, друг детства и боевой товарищ инженер Гудим. Все в той же кожаной куртке, перетянутый крест-накрест ремнями, только вместо маузера, что был на войне, на боку наш ТТ.

 — Кому, Борис, готовишь самолет? — спрашиваю, незаметно подкравшись к нему сзади.

 — Неужели? Вот встреча! — бросился мне в объятия Гудим.

Он долго не выпускал меня из своих богатырских рук.

 — Ну, хватит, — говорю, — а то ребра поломаешь, завтра летать не смогу. Показывай самолет.

Гудим показывает мне знакомую машину. На таких мы летали в конце войны.

 — Старье, — вздыхает Гудим, — и с запчастями тяжеловато.

 — Подожди, скоро на реактивные перейдем, уже в серию пошли, — утешаю товарища.

Осмотрев машину, мы разошлись по своим делам, а вечером Гудим повел меня к себе домой. Жил он в рубленом, похожем на барак доме.

 — Знакомься с женой, — сказал он, представляя пышущую здоровьем женщину.

 — Вот и вся моя семья, — вздохнул Гудим, когда жена вышла на кухню.

 — А где же дети? — с тревогой спросил я.

 — Это моя вторая жена, — ответил Гудим. — Первая не дождалась. Решила, что все равно убьют меня на фронте, и вышла замуж.

 — Неужели так и сказала?

 — Да, так и сказала… Детей жаль, — приваливаясь, широкой спиной к бревенчатой стене, со вздохом сказал Гудим.

 — Забери их к себе.

 — Не их, а его. Одного уже нет. Старший жив, а младшего не уберегла.

 — Вот и забери его к себе, — настаивал я.

 — По нашим законам дети остаются с матерью.

 — Если они того желают сами.

 — В том-то и дело, что сын не помнит меня. Когда я уходил на войну, ему было всего три годика… В общем, вернулся домой совершенно чужим и жене и сыну. Горько думать, что она растоптала любовь, которую я пронес в сердце через всю войну. Ох, брат, как мне было худо! Думал, не переживу. Один я остался, совсем один: семьи нет, брата Володю — он на штурмовике летал — под Сталинградом убили. Что делать? Как жить дальше? — Гудим помолчал, справляясь с волнением. — Ушел я, помню, за город, — продолжал он, — лег на землю и пролежал полдня — все передумал. И была даже такая мысль — покончить все разом, тут же… Никто об этом не знает, только тебе говорю… А потом вспомнил, какие ребята головы сложили на фронте. В бою. За победу жизни отдали. И стыдно мне стало перед ними. Стыдно. И вот — живу. — Он шумно вздохнул и умолк. Потом уже другим тоном спросил:

 — Ну а как ты живешь?

 — У нас пока двое детей, Танюша и Саша, Тамара работает в штабе ВВС, с должности, инженера полка ушла, когда меня направили в академию.

 — Кого из летчиков встречал, где они?

Я рассказал все, что знал о наших ребятах. Орловский после войны служил в Ашхабаде, пережил землетрясение, уцелел, но через несколько месяцев его уволили из армии. Тогда всех, кто был в плену, увольняли. Теперь работает и учится в институте, года через два будет авиационным инженером. Кузьмин поступил в академию, уже второй год учится, а Егоров в этом году должен ее закончить.

Петухов — механик по радио, учится в институте международных отношений, а Виноградов, тоже бывший механик, заканчивает МАИ. Федор Шапшал в Киеве, инженер-химик. Вовочка Парепко разбился под Ростовом: не хватило горючего, он садился в двух километрах от аэродрома, попал в канаву и скапотировал.

 — А почему не прыгал с парашютом? — спросил Гудим.

 — Высоты не было, видимо, не думал о том, что не хватит горючего. Привыкли к радио, к помощи с земли, а оттуда не подсказали. Ну, это мое мнение.

 — В случае аварии мы чаще всего виним летчика, — сказал Гудим, — а он не всегда и виноват.

 — Верно, — согласился я, — рассуждать потом легче, а вот принять верное решение в считанные секунды не так-то просто. А без этого умения, навыка — нет настоящего летчика.

 — Расскажи-ка, что у нас по вооружению делается нового? — переменил разговор Гудим. Он встал и распахнул окно. В накуренную комнату ворвался свежий таежный воздух.

 — О реактивных истребителях ты уже слышал? О «миге» пятнадцатом, например? Но это самолет лишь первой перспективы.

 — А самолеты второй перспективы какими будут, если не секрет?

 — Вторая перспектива — это скорости порядка двух — двух с половиной тысяч километров в час. Третья перспектива — космические скорости.

 — А «миг» пятнадцатый — хорошая машина?

 — Не хорошая, а отличная, летчики очень довольны, а о техниках и говорить нечего. Двигатели надежны в работе, проще в эксплуатации, запускаются без подогрева при любой температуре, даже при минус сорок. Осенью поеду переучиваться.

* * *

Утром я вылетел по намеченному маршруту. Внизу, сколько глазу видать, расстилалась тайга. Широкий Амур уходил в синюю даль и терялся среди горных хребтов.

Вдруг начались перебои в работе мотора. Теперь ему — все внимание. В такие минуты ощущаешь каждый оборот коленчатого вала, кажется, бензин течет не по бензопроводным трубкам, а по твоим собственным жилам. На индикаторе стрелка то падает, то вновь возвращается к цифре нормального давления. Вероятнее всего, где-то на участке фильтров произошла закупорка бензопровода. Исправить что-нибудь я не в состоянии. Разворачиваюсь в сторону аэродрома и лечу по кратчайшему пути, готовый в любую секунду покинуть самолет с парашютом: посадка в тайге исключена.

«Хотя бы до Амура долететь», — думаю я. А мотор уже почти не тянет.

Показался Амур, вижу село, до него километров пятнадцать. Долетел до села, прошел над ним… Минуту назад я мечтал увидеть хоть какой-нибудь населенный пункт, чтобы прыгать не над глухой тайгой, а поближе к жилью. Теперь мне этого мало, затеплилась надежда дотянуть до аэродрома. Мотор захлебывается, обороты падают. Собираюсь прыгать, но мотор на минуту оживает, делает рывок.

 — Главное, не теряйте высоты, — передают с земли.

Я и сам понимаю, что высоты теперь терять нельзя, иначе — конец.

Мотор опять захлебнулся, надо прыгать, но — вижу аэродром. Теперь уж грех не дотянуть, и я тяну из последних сил…

К самолету бегут техники, впереди Гудим.

 — В чем дело?

 — Надо посмотреть бензофильтры и помпу, — говорю ему, — нарушилась подача топлива.

Гудим бросается к машине, а я вспоминаю наш с ним разговор о Володе Парепко. Остановись мотор моего самолета на десять секунд раньше, и обо мне бы говорили, наверное, что был неосторожен, неосмотрителен. Нашлись бы умники и корили меня за то, что вовремя не выбросился с парашютом… Да, за других решать просто, но все-таки не надо торопиться с приговорами…

 — Недосмотр техника при подготовке, — говорит Гудим, отходя от самолета. — А вообще-то — старье, все ресурсы выработаны. Скорей бы уж новую технику давали.

И я думаю: скорей бы. Но даже сейчас, когда эта старая машина сыграла со мной злую шутку, я думаю о ней уважительно, ведь на них мы ходили в лихие атаки, успешно били врага.

На реактивный…

Первый реактивный истребитель был испытан капитаном Военно-воздушных сил Бахчиванджи еще во время войны. То была заря реактивной авиации. Бахчиванджи не было суждено увидеть большую реактивную авиацию, он погиб при испытании истребителя.

Когда фашистская авиация потеряла инициативу и была наполовину уничтожена советскими летчиками, а германская промышленность уже не имела сил восстанавливать потери, немцы решили заполнить пробел новым оружием. Надеялись, что это им удастся.

Гитлер угрожал: «Я закончу войну потрясающим ударом, от которого содрогнется все человечество». Трудно сказать определенно, что он имел в виду, но реактивные машины они создавали. Немцы не успели наладить их серийное производство, они построили только несколько самолетов, которые еще не представляли собой реальной боевой силы и не могли противостоять нашей авиации: перед концом войны летчик капитан Кузнецов сбил под Котбусом реактивный фашистский истребитель.

У нас большая реактивная авиация появилась в послевоенные годы. Проходили испытания самолеты Як-15, МиГ-19, Як-17. Это были первые плоды исканий инженеров-конструкторов.

Для истребителей открылся новый фронт, требующий жертв и дерзаний. Летчики гибли, но не отступали, штурмуя скоростные барьеры.

Большая заслуга в освоении полетов на реактивных истребителях принадлежит Маршалу авиации Евгению Яковлевичу Савицкому, который во время Отечественной войны был командиром нашей дивизии. Человек редкой энергии, он неутомимо работал на новом поприще, разрабатывая методику обучения летчиков и тактику боевого применения новых машин.

Развитие реактивной авиации тормозилось тем, что старый профиль крыла не соответствовал скорости, которую можно было развить при помощи реактивного двигателя. Вскоре конструкторам удалось найти новый профиль. Это было ламинарное стреловидное крыло.

В такой аэродинамической компановке появился МиГ-15. Это был самолет нового качества, отличающийся от своих предшественников большими скоростями. Он открывал дорогу в стратосферу и позволял летать, не видя земной поверхности как днем, так и ночью, в облаках и за облаками.

Полеты в облаках днем и ночью требовали не только мастерства, но и высоких моральных качеств. Летчику, привыкшему пилотировать самолет при видимости земли, нужно было заставить себя безоговорочно верить приборам.

Как инспектору истребительной авиации Советской Армии, мне посчастливилось попасть в особую группу по освоению полетов на реактивном истребителе в сложных метеорологических условиях. В этой группе были прославленный летчик Великой Отечественной войны трижды Герой Советского Союза Покрышкин, герой испанских боев генерал Коробков, Герой Советского Союза Максимов, дважды Герой Советского Союза Покрышев и отличные летчики Немировский и Карих. Все они уже имели по нескольку полетов на новой машине. Мне нужно было их догонять — изучить самолет и вылететь на нем.

С утра до поздней ночи я не выходил из учебных классов. Наконец самолет и двигатель изучены, я имею право вылететь на скоростном истребителе.

Декабрь. Солнечный морозный день. Небо высокое, воздух необычайной прозрачности. Инструктор Семиков идет спокойно, по-медвежьи переваливаясь в теплых собачьих унтах. Я шагаю рядом, слушая бесконечные указания. Подходим к серебристому истребителю. Техник самолета в замасленной куртке стянул рукавицу и вскинул под козырек покрасневшую от холода руку.

 — Самолет к вылету подготовлен, — доложил он заученной фразой.

 — Прошу садиться, — предлагает инструктор. Техник заботливо помогает мне надеть парашют. Поднимаюсь по трапу и усаживаюсь в тесную кабину истребителя. Пока все делаю правильно: тренировки не прошли даром.

 — Хорошо, — одобряет инструктор. — А теперь проверим знание кабины.

 — Сколько же можно проверять?

 — Вы меня извините: бывают случаи, когда человек на зачетах отвечает без запинки, а стоит ему сесть в кабину и приготовиться к вылету, как он все забывает, — спокойно поясняет инструктор.

Мне не терпится скорее подняться в воздух, но я перечисляю множество приборов, тумблеров и кнопок, их назначение и порядок работы с ними. Закончив, спрашиваю:

 — Теперь, надеюсь, можно вылетать?

 — Вот повторим особые случаи в полете и тогда можно, — невозмутимо отвечает инструктор. — Запускаете двигатель — температура газов выше допустимой, ваше решение?

 — Закрываю стоп-кран.

Инструктор доволен.

 — При запуске слышите урчание, двигатель не выходит на обороты?

 — Проверяю, снята ли заглушка.

 — Правильно. Взлетели — падают обороты двигателя.

 — Проверяю, включен ли изолирующий клапан.

 — Загорелась лампочка «пожар», ваше решение?

 — Проверяю температуру газов, если все в порядке, иду на посадку. Если температура выше допустимой, закрываю стоп-кран и нажимаю кнопку огнетушителя.

Инструктор спрашивает так въедливо, будто у меня и в самом деле должен в полете остановиться и почему-то не запуститься двигатель, вспыхнуть пожар и произойти еще куча неприятностей. Сплошные неприятности от взлета до посадки.

Наконец проверка закончена.

 — Теперь — в добрый час, запускайте двигатель. Подаю одну за другой установленные команды:

 — Питание!

 — Есть, питание, — отвечает техник.

 — Снять заглушки!

Техник забегает вперед и показывает жестом, что заглушки сняты.

 — Смотреть запал!

 — Нажимаю на кнопку автомата запуска, загорелась сигнальная лампочка «пусковое давление».

 — Есть пламя, — слышу последний ответ техника.

Нарастает ровный шум, двигатель выходит на обороты. Инструктор, навалившись на борт кабины, неотступно следит за каждым моим движением. Все в порядке. Закрываю фонарь кабины. Мой учитель, еще раз бросив взгляд через плексиглас фонаря на приборы, сошел с трапа. Сигнал «Убрать колодки», и самолет, послушный сектору газа, с мощным гулом покатился по укатанной рулежной дорожке на старт.

Плавно даю газ. Самолет быстро набирает скорость и, оторвавшись от взлетной полосы, переходит в набор высоты. Бегло оглядываю приборы, бросается в глаза непривычный, бешеный рост скорости. Прибираю обороты, успеваю заметить, что высота первого разворота на триста метров больше заданной. Первый и второй разворот выполняю одним полувиражом.

Устанавливаю высоту круга.

 — Пятнадцатый, — слышу в наушниках, — как работает матчасть?

Отвечаю восторженно:

 — Отлично!

Выполняю первый круг над аэродромом без посадки. Впечатление от полета такое, что и сравнить не с чем. Крыльев не видно, они сзади кабины, нет воздушного винта, будто лечу в снаряде или ракете.

Выполнен второй круг.

Теперь все внимание расчету на посадку. Проверяю скорость. Самолет помимо моей воли, покачиваясь с крыла на крыло, планирует.

 — Так держать, — слышу команду руководителя полетов. Под самолетом, совсем близко, мелькают крыши домов небольшой деревни.

 — Так держать, — звучит знакомый голос, подтверждающий точность захода.

Убираю газ, сохраняя высоту пятнадцать — двадцать сантиметров над серым фоном бетонки. Легкое касание колес о землю, и машина несется по ровной посадочной полосе, постепенно замедляя бег.

 — Разрешаю рулить по полосе, — передает руководитель полетов.

Подруливаю к старту, около командного пункта вижу друзей: пришли посмотреть вылет. Ни у кого, наверное, не развито так чувство товарищества, как у летчиков. Его ощущаешь и в воздухе, и на земле. Оно поддерживает в тяжелые минуты, но и взыскательно требует совершенного мастерства.

Стараюсь не ударить в грязь лицом, контролирую каждое свое действие, каждое движение. Летчики говорят: «Как взлетишь, так и сядешь, а как подготовишься, так и взлетишь». Получив разрешение на взлет, даю газ, мельком бросаю взгляд на товарищей: каждый впился глазами в машину. Выполняю один за другим четыре полета и заруливаю на стоянку, где с нетерпением ждет меня техник.

Мет человека счастливее авиационного техника, встречающего свой самолет из очередного полета. Он готов его обнять, как любимое дитя, смотрит на него, как на живое, разумное существо. Да и как ему не любить свою машину, ведь это его трудом и стараниями она поднимается в воздух. Отправляя летчика в полет, этот скромный человек переживает за него больше всех, потому что именно ему, технику, тот вверил собственную жизнь. Ни расписок, ни актов, лишь короткий скупой рапорт: «Самолет к полету готов», за которым истинное доверие одного человека другому.

Закрываю стоп-кран, отстегиваю плечевые ремни и, согретый горячим воздухом обогрева, выбираюсь из кабины.

 — Разрешите узнать, как работала матчасть, какие будут замечания? — спрашивает техник.

 — Отличный самолет, замечаний нет.

Техник не может скрыть радостной улыбки.

От стартового командного пункта к самолету идут инструктор Семиков и товарищи, наблюдавшие за полетом.

 — Поздравляю, — первым протянул свою широкую руку Покрышкин. И я не могу сдержать улыбку. Приняв поздравления, обращаюсь к инструктору:

 — Разрешите получить замечания.

Инструктор не давал провозных полетов, не мог их дать: тогда еще не было двухместных учебных самолетов. Семиков младше меня по званию, но я все равно спрашиваю, нет ли у него замечаний. Таков порядок.

Замечаний у инструктора нет.

 — Вот так и летайте, — говорит он.

 — А теперь, по старой традиции, надо отдать долг Бахусу, — напоминает Немировский.

 — Только для обозначения традиции, — говорит Покрышев.

 — Пошли, — приглашаю я, свертывая на тропинку, ведущую к деревне.

 — Идем, как на работу, — шутит веселый Покрышев. — Буфетчик, наверное, свой «борт-журнал» ведет.

 — Точно… в том буфете побывали все, кто вылетал на этом аэродроме, — подтверждает Семиков. — Так уж повелось.

В маленьком помещении сельского буфета посетителей не было. Даже сам буфетчик, веселый старичок, вынырнул из-под занавески, отделяющей жилую половину, лишь после нашего появления.

 — Что прикажете, товарищи летчики? — спросил он гостеприимно.

 — По маленькой, — заказываю я.

 — Понятно, — буфетчик тряхнул козлиной бородкой. — Поздравляю вас, молодой человек, — обратился он ко мне.

 — А с чем вы его поздравляете? — спросил Немировский.

 — Военная тайна, — ответил, улыбаясь, старикан. Все дружно расхохотались.

 — Я же говорил, что ведет «борт-журнал», — напомнил Покрышев.

Буфетчик налил небольшие стаканчики, составил их в ряд на прилавке.

 — Ну что ж, предлагаю тост за новую авиацию, за славу русского оружия, за партию, — предложил Покрышкин.

Все дружно чокнулись.

 — Счастливых посадок, и чтоб турбина крутилась, — добавил Максимов.

 — И чтоб крутилась она от взлета до посадки, — дополнил Карих.

 — И выходить всегда на дальний привод, — вставил Немировский.

 — Ну, будем здоровы, — закончил Коробков. Опорожнив стаканчики, мы направились к выходу.

 — За ваши замечательные тосты, товарищи, — буфетчик тоже держал в руках чарку. — Летайте на страх врагам!

Я шел счастливый, радуясь тому, что слетал сегодня успешно, что у меня такие замечательные товарищи. Скрипел под ногами снег, с аэродрома доносился мощный гул излетающих самолетов, самых скоростных в мире. И на одном из них я сегодня летал!

 — Вот бы нам такие самолеты в сорок первом году, — сказал Максимов.

 — Хотя бы одну эскадрилью, и то дали бы духу фашистам, — продолжал Покрышкин.

 — А если бы их Александру Невскому, — засмеялся Немировскийи.

 — Невскому бы пару автоматов было достаточно, — вставил Карих. — Но Васька Буслаев и оглоблей обошелся.

Ты бы тоже, наверное, оглоблей обошелся, — сказал, улыбаясь в черные усики, Покрышев. — И как ты только в кабине помещаешься?

 — С трудом, по помещаюсь, — ответил Карих, — вот только ночью противобликовую шторку снимать придется, она верхний ряд приборов будет загораживать.

 — А ночные полеты не за горами, еще недели две — и про дневные забудем, — сказал Коробков.

Я мысленно представил полет в облаках ночью. Заманчиво! Любая погода станет для истребителей летной, отвоюем у природы еще один рубеж. Здорово!

Погода лётная

Устойчивый и обширный антициклон поддерживал ясную погоду. Мороз доходил до тридцати семи градусов. Притихли посеребренные инеем стройные сосны. Из-за горизонта вставало яркое, но не греющее солнце.

На аэродроме кипит работа. Техники и механики заканчивают подготовку самолетов к полетам. Летчики в меховых костюмах сходятся к месту построения. Здесь же вездесущий врач Кононов. Он заговаривает то с одним, то с другим летчиком, вмешивается в разговоры о технике выполнения фигур высшего пилотажа, о новых самолетах, с интересом спрашивает, как выполняется полет по приборам, словом, поддерживает рассуждения на любую тему. Может показаться, что доктор забыл о своих прямых обязанностях. Ничуть не бывало. Кононов — тонкий психолог, он несет ответственность не только за физическое, но и за психоморальное состояние летчика перед полетом. Вот он и изучает, «прощупывает» пациентов, балагуря с ними, прислушиваясь к разговорам.

Предполетная подготовка заканчивается построением.

 — Для встречи командира — становись! — подал команду начальник штаба. Моментально все пришло в движение. Техники и механики, оставив свои самолеты, спешили в строй, летчики выстроились на правом фланге.

Командир учебного полка, молодой подполковник, принял рапорт и, подав команду «Вольно», дал указание на полеты. Затем метеоролог доложил прогноз погоды, начальник связи проверил радиоданные, штурман проинформировал о режиме полетов. Наконец после рапорта врача последовала команда: «По самолетам — разойдись».

Мне предстояло выполнить четыре полета на МиГ-15 и один в закрытой кабине двухместной машины — тренировка в пилотировании вне видимости земли. Сначала — сложный пилотаж. Скоростной истребитель легко берет вертикаль, то стремительно набирая высоту, то так же быстро снижаясь. Уши чутко реагируют на резкие перепады давления. От больших перегрузок при выводе из пикирования тело наливается свинцовой тяжестью. Нелегко, но приятно «держать в руках» мощную боевую машину.

После выполнения фигур высшего пилотажа заметно ощущается усталость. Но отдыхать некогда. Пересаживаюсь в переднюю кабину двухместного поршневого самолета (в задней — инструктор) и закрываюсь плотной шторкой. Весь полет выполняю по приборам. Их так много, что внимание рассеивается. А инструктор, как нарочно, дает все новые вводные.

 — Ну как в закрытой? — спросил у меня Максимов после полетов.

 — Вначале тяжеловато.

 — Я тоже метался взглядом по приборной доске, — шутил он. — Слежу за курсом — скорость убегает, выдерживаю скорость — высота не та. Так вспотел, что перчатки насквозь промокли.

 — Осилим, Александр Ефимович, не все сразу, — уверенно говорит Покрышев.

 — Конечно осилим, что мы, зря сюда за тысячи километров прилетели?

Теперь мы стали больше заниматься тренировками на макетах. Проигрывали весь полет от запуска двигателя до посадки. Других тренажеров, изготовленных на заводе, тогда еще не было, приходилось обходиться самодельными. Но и они приносили немалую пользу.

Летали ежедневно с утра до вечера: нужно было успеть закончить программу в простых метеоусловиях, пока стоял антициклон. Все шло хорошо. Погода нам, как говорили летчики, улыбалась. Материальная часть работала исправно, мы все больше и больше убеждались в надежности реактивного двигателя, единодушно признав его преимущество над поршневым.

Но однажды все, кто находился в воздухе, услышали в наушниках тревожные слова: «Остановился двигатель». Голос незнакомый. Кто бы это мог быть? Закончив полет, снижаюсь и захожу на посадку. Прибираю обороты и вдруг прямо под собой, среди сваленных берез, вижу распластавшийся самолет с поломанными крыльями. Не дотянул! Еще бы немного, самую малость — и сел бы на полосе.

Произвожу посадку, а в голове одна мысль: с кем это произошло и почему так случилось? Летчик ли допустил ошибку или отказал двигатель?

 — Кто упал? — спрашиваю подбежавшего техника.

 — Не знаю, товарищ командир.

Техник как-то особенно заботливо подает трап и помогает освободиться от парашютных лямок. На его лице тревога, он даже не спрашивает, как работала матчасть в воздухе.

Сбросив парашют, я побежал к месту происшествия. Хочется мгновенно попасть туда, но березовый лес приближается слишком медленно. Вот наконец различаю за деревьями группу людей, растаскивающих сучья.

Значит, завалило! Подбегаю вплотную. Это ли не чудо? Сквозь поцарапанный плексиглас кабины смотрит летчик. Живой! Когда самолет на большой скорости шел к земле, срезая плоскостями деревья, его фюзеляж случайно скользил между стволами, не встречая лобовых ударов.

Когда разбросали сучья, из кабины вылез старший лейтенант из группы молодых переучивающихся летчиков. Первым к нему поспешил Кононов.

 — Спасибо, доктор, помощи не надо. Летчик виновато начал рассказывать, что произошло в воздухе:

 — Даю газ, а тяги нет, смотрю — упали обороты…

 — Так у тебя же керосина ноль, баки сухие, — заметил инженер.

 — Не может быть! — убитым голосом отозвался летчик.

Он не думал о смертельной опасности, которой случайно избежал, а переживал свою ошибку. Скажи ему сейчас, что для починки поломанных крыльев понадобятся его кости и кожа — отдал бы, не задумываясь.

 — Сами идти сможете? — спросил доктор.

 — Не могу я отсюда уйти, — с трудом удерживая слезы, ответил пострадавший.

 — Пошли, пошли, не ночевать же здесь, — успокаивал его товарищ. — А почему керосин кончился, разберемся.

Идем на аэродром. Один из друзей пострадавшего доказывает инженеру:

 — Ну хорошо, летчик не смотрел на керосиномер, в этом его ошибка, но не мог же двигатель за такое короткое время выработать весь запас топлива.

 — Получается, что мог, — неопределенно отвечает инженер, — разберемся. Вот проверим, какой расход горючего будет с включенным изолирующим клапаном, тогда и сделаем точный вывод.

 — А разве изолирующий клапан был включен? — тихо спрашивает летчик.

 — В том-то и дело, что вы его забыли выключить после взлета.

 — Тогда все понятно…

К вечеру заметно потеплело. В небе появились облака.

 — А погодка-то начинает портиться, — входя в комнату, сказал Максимов.

 — Вот и хорошо, в простых условиях полеты закончили, теперь для нас любая погода летная, — отозвался Немировский. И, заглянув в печку, добавил: — Давление понизилось, и тяга пропала, дыму много, а тепла нет.

 — Шуруй, Яков Михайлович, скоро начнем бриться, — напомнил Максимов, доставая железный прут, которым мы нагревали воду для бритья. Как у Некрасова: «Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются». Бытовых неудобств было много, но это нас не угнетало. Мы жили дружной семьей и больше заботились об исправности самолетов, нежели о мелочах быта. В свободные минуты, правда, иногда вспоминали о домашнем уюте. Сегодня тоже почему-то возник этот разговор.

 — Вот взять мою семейную жизнь, — рассуждал Павел Терентьевич Коробков, — только женился — началась война в Испании. Надел гражданский костюм — и «В далекий край товарищ улетает». Дрался там, а жена здесь переживала. Вернулся домой, пожил как во сне — и на Халхин-Гол. Прилетел с Востока — война с белофиннами. После финской надеялся пожить спокойно. И тут на тебе: не прошло и двух лет, как снова грянула война. Чуть семью не потерял. Теперь живем вместе, но не проходит года, чтобы я месяца на три-четыре в командировку не улетел… Я не жалуюсь, нет, — добавил он с улыбкой, — другой жизни и не мыслю себе…

 — Тебе хорошо, — взглянул на меня Коробков, — сам летчик, жена инженер, вместе воевали и после войны вместе.

 — У каждой медали две стороны, — ответил я ему. — Разве легко было ей там, на фронте, видеть, как мы непрерывно играли со смертью. Бавало, улетишь на задание, а она ждет, мучается, хоть и не показывает виду. Да и теперь ей, как авиационному инженеру, яснее, чем другой женщине, видны опасности, с которыми мы повседневно сталкиваемся.

 — Да что там говорить, — поддержал меня Карих. — Моя жена не инженер и то в письмах пишет: «Будь поосторожней, я знаю, чем вы там занимаетесь…»

 — Нашли тему для разговоров, — вмешался Максимов. — Лучше смотрите новый фокус, который я вам покажу.

Он выхватил из кармана носовой платок, монету и начал показывать какой-то трюк.

В облаках

Утром пошел мелкий снег. Лес, расположенный неподалеку от аэродрома, растворился в белесой мгле. Как раз такая погода нам и нужна для полетов по приборам. Но вместе с тем она предъявляет повышенные требования к летному и техническому составу.

Сегодня техники особенно тщательно готовят машины к вылету. У нас предполетная подготовка тоже проходит необычно. Мы разбираем характерные случаи отказов приборного оборудования в воздухе, особенности посадки в условиях ограниченной видимости.

Метеоролог подробнее, чем обычно, говорит о возможных изменениях метеорологической обстановки. Руководитель полетов и штурман обращают наше внимание на запасные аэродромы.

Первый вылет я сделал с инструктором на «спарке» Як-11. Он проверял мою готовность к пилотированию боевой машины в облаках. Мне показалось все значительно проще, чем я ожидал. Видимо, помогли хорошие тренировки на земле.

 — Если так пойдет, — сказал инструктор, — скоро выпущу в облака и на боевом самолете.

Пошло и в самом деле неплохо. Мы довольно быстро одолели полеты в облаках на учебных поршневых самолетах и подошли к освоению их на реактивных истребителях. Стоял мощный циклон. Погода удерживалась сложная.

 — Как по заказу, — радовались летчики, — лучше не придумаешь.

 — Значит, завтра взовьемся на «миге», — потирая руки, говорит Максимов.

 — И не страшно? — смеется Немировский.

 — Страшновато, но надо, — весело отвечает Максимов. — Мы уже пуганые, вот еще на «спарочке» походим, и все будет в порядке.

На следующее утро снова отправляемся на аэродром. Впереди, как всегда, идет Александр Иванович, за ним Коробков и остальные. Шагаем молча, каждый занят своими мыслями. Не простое это дело выполнить первый полет в облаках на боевом истребителе.

 — Семеро смелых, — шутит Максимов.

 — Днем и то в смелые записал, — отзывается Покрышев. — А когда ночью полетим, тогда как назовешь?

 — Тогда будет семеро храбрых…

 — Вот если бы все описать! — говорит Немировский.

 — Всего не опишешь, — заключает Карих, — слов не хватит. Одни иллюзии чего стоят, это состояние может понять только тот, кто сам его испытал. Меня однажды в закрытой кабине так «повело», что стало казаться, будто лечу я на боку. Приборы одно показывают, а мне чудится другое.

 — Ты думаешь, только с тобой это случалось? — утешает Максимов. — Всех так «водило». Посмотрим, как будет на «миге».

Протоптанная в снегу тропинка привела нас к парашютному классу. Здесь укладчики готовили наши парашюты к полетам.

Получив тяжелые ранцы, мы разошлись по самолетам. Техники уже заканчивали их подготовку.

Все идет по утвержденному плану. Предполетная подготовка заканчивается в намеченный срок. Не терпится подняться в воздух, но до взлета еще десять минут. Надеваю парашют, техник помогает застегнуть лямки. Усаживаюсь в кабине так, чтобы равномерно распределить вес тела на площади сиденья. От этого тоже зависит, появятся ли «иллюзии»; чем ровнее сидишь, тем их меньше. Техник подает плечевые ремни и контролирует последовательность включения многочисленных тумблеров. Проходит минута, и в наушниках появляется знакомый шорох: радиостанция прогрелась. Слышу голос Покрышкина. Он докладывает о готовности к вылету. Бросаю взгляд на старт, его самолет начинает разбег. Слева от меня сидит в самолете Максимов, он что-то спрашивает у техника, тот, перегнувшись через борт, старательно объясняет.

Включаю радиокомпас и настраиваюсь на частоту привода. В наушниках маняще поет морзянка, передавая позывные нашего аэродрома.

Следующим взлетает Максимов, а Покрышкин уже вышел на заданный эшелон.

Опробовав двигатель, герметизирую кабину. Уши ощущают повышенное давление. Выруливаю на взлетную.

 — Взлет разрешаю, — слышу ответ на мой запрос. Даю газ, машина набирает скорость и, оторвавшись от бетонки, врезается в серую мглу.

 — Облака вверх пробивать готов, — докладываю по радио.

 — Разрешаю, — слышится короткая команда.

Выдерживаю взлетный курс, обороты, скорость. Легким движением ручки управления на себя перевожу самолет в набор высоты. Теперь все внимание приборной доске: кругом плотные облака, без приборов не определить, где верх, где низ. Высота — заданная. Уменьшаю угол набора, разворачиваю машину на дальний привод и удерживаю ее в горизонтальном полете. Стрелка радиокомпаса, равномерно вращаясь, приближается к нулю. Внимание настолько занято, что не хватает времени на радиообмен. Мои радиопередачи походят на разговор человека, который одновременно пишет и отвечает на вопросы.

Хочется хотя бы маленькой остановки, хотя бы минутного отдыха, для того чтобы перевести дыхание, расслабиться. Но самолет летит, и им надо управлять.

Над приводной радиостанцией стрелка радиокомпаса качнулась сначала вправо, затем влево и остановилась, показывая пролет. Нажимаю кнопку секундомера и легким креном ввожу поправку в курс. Расчетное время вышло. Выполняю стандартный разворот — круг, с выходом из которого по касательной продольная ось самолета должна совпадать с осью посадочной полосы и курсовым углом на приводную радиостанцию. Этот сложный разворот требует повышенного внимания и точных действий летчика.

В конце разворота стрелки приборов показали точный выход. Уменьшаю обороты и одновременно перевожу машину в угол планирования. Высота три тысячи метров… восемьсот… пятьсот… Знакомо темнеют облака: признак близости земли. Высота триста метров.

 — Я пятнадцатый. Облака вниз пробил, разрешите посадку, — докладываю на землю.

 — Повторный заход разрешаю, — слышу голос руководителя полетов.

А мне хочется приземлиться и передохнуть. Однако, пройдя две минуты в условиях видимости земли, я немного расслабился и забыл про усталость. Снова вхожу в облака, снова начинается напряженный полет…

Пока летали на больших высотах, у меня все шло хорошо. Но вскоре мы приступили к отработке захода на посадку с малой высоты, не превышающей пятисот метров. Здесь развороты по точности времени, курсовому углу радиокомпаса и магнитному курсу требуют повышенного внимания. Тогда-то и случилась у меня неприятность.

Близость земли требует от летчика не только повышенной точности в пилотировании машины, но и большой моральной мобилизованности. После второго разворота мне вдруг захотелось посмотреть за борт самолета. На секунду я отвлекся от приборов и случайно почувствовал на ручке управления излишнюю нагрузку. Вижу — авиагоризонт показывает крен и снижение, высота катастрофически падает. О выходе под облака не может быть и речи: низкая облачность, снегопад и снежные поля сливаются в общую белесую пелену. Первым движением вывожу самолет из крена, затем вырываю его из угла снижения и перевожу в набор высоты. Одно желание — как можно дальше уйти от земли. Сильный двигатель ревет на полных оборотах, кажется, что машина летит вертикально вверх. На высоте пять тысяч метров облака начали светлеть. Прошло еще несколько секунд, и я увидел яркое солнце на голубом небе. Хотелось лететь и лететь, не меняя курса, наслаждаясь бескрайним простором.

 — Пятнадцатый, где вы находитесь? — запрашивает земля.

 — За облаками, — отвечаю.

 — Как вы там оказались?

 — Объясню после посадки…

Возвратившись на аэродром, рассказываю обо всем Максимову и Карих.

 — Значит, была возможность махнуть серебряным крылом? — шутит Карих.

 — Нам пока нельзя так резвиться: детишки не подросли, да и программу еще не закончили, — серьезно говорит Максимов. — Хорошо, что все благополучно кончилось — вперед наука…

Вечером, собравшись всемером, мы долго обсуждали сложность маловысотного полета в облаках. И в какой раз пришли к одному и тому же выводу: необходимо внимательно следить за приборами и полностью им доверять.

Карих предложил изменить метод захода.

 — Я не знаю, — рассуждал он, — может быть, кто-нибудь это уже рассчитал или рассчитывает, но мне кажется, что сложный «стандартный» разворот можно заменить отворотом на определенный угол от дальней приводной станции. Потом с заданным курсом пройти определенное время — и можно разворачиваться на посадочный. Всего один простой разворот, и в одну сторону…

Высокий, могучий Карих стоял посреди комнаты и жестами иллюстрировал свои рассуждения.

 — Но ведь для разных высот будут разные углы, — бросает реплику Немировский. — Чем больше высота, тем меньше угол отворота.

 — Конечно, углы будут разные, но ведь это нетрудно рассчитать, — поддержал Карих Покрышкин. — Вот, смотрите, маршрут от дальнего привода до разворота есть гипотенуза…

И он тут же начертил карандашом на листке бумаги свою схему. Чертеж убедил всех, дискуссия окончена. Мы уже привыкли, что Покрышкин как бы подытоживает наши рассуждения. Итак, решено предложить новый способ выхода на посадочный курс. Пусть им пользуются все истребители.

 — Еще одно замечание, — сказал ранее молчавший Коробков. — Вы знаете, как бомбардировщики еще до войны боролись со сносом? Подворачивали самолет против ветра настолько, чтобы курсовой угол на радиостанцию и отклонение магнитного курса от посадочного были равны. Значит, если уравнивать углы в зависимости от ветра, самолет будет постоянно находиться на глиссаде снижения.

 — Не понял, — тряхнув головой, сказал Максимов.

Взяв ремень, прикрепленный одним концом к спинке кровати (недавно на нем правили бритву), Коробков натянул его, а ладонью другой руки изобразил самолет, снижающийся под некоторым углом на взлетно-посадочную полосу.

 — Все ясно, завтра же попробую, — решил Максимов.

Разговор наш затянулся допоздна. Когда легли спать, за окном уже стояла глухая непроглядная ночь. Приятно было ощущать тепло печки и сознавать, что от этой кромешной холодной темени ты отгорожен крепкими стенами. А ведь скоро нам придется летать и в такие ночи.

И днём и ночью

Несмотря на все трудности учебы, мы вскоре начали уверенно летать днем в сложных метеоусловиях. Научились распределять внимание, пропало напряжение. Позднее методом фотоконтроля было доказано, что начинающий летчик, пилотируя самолет в облаках, переносит взгляд с прибора на прибор в среднем до ста пятидесяти раз в минуту, а опытный — всего лишь шестьдесят четыре.

Теперь по программе нам предстояло освоить полеты в безоблачную ночь. Плановая таблица уже была составлена и изучена, мы тоже готовы, все зависело только от погоды. Однажды в субботу мы, побродив по лесу, вернулись в общежитие и стали прикидывать, как «убить» завтрашнее воскресенье. В здешних условиях трудно было придумать, чем заняться в выходной день. Между собой все переговорено, а пойти некуда: в лесном гарнизоне ни клуба, ни библиотеки. Поэтому в воскресенье каждый из нас особенно остро ощущал тоску по семье.

Неожиданно зазвонил телефон. Я взял трубку.

 — Подходит погода, собирайтесь на полеты, — распорядился командир полка.

 — Понял, прибудем в срок, — отвечаю за всех. Товарищи насторожились.

 — Что там? — спросил Покрышкин, он был старшим нашей группы.

 — Подходит погода, командир полка приказал через час быть на аэродроме.

 — Давайте собираться, — распорядился Покрышкин.

 — Значит, взовьемся в ночное небо! — в приподнятом настроении шутил Максимов, натягивая меховые унты.

 — Взовьемся! — надевая шлемофон, отозвался Покрышев.

Через полчаса мы уже дружно шагали по знакомой тропинке. В темном небе густо сверкали звезды. Таинственно притих лес. Со стороны аэродрома доносилось завывание автотягачей. Взметнулся луч посадочного прожектора, медленно опустился, колеблясь, припал к земле.

 — Так держать! — крикнул Немировский, наблюдая за установкой прожектора.

 — Луч погас.

 — Услышал, — с иронией сказал Покрышев.

 — Мы с ним на одной волне работаем, — нашелся Немировский.

 — Прожектор установили, самолеты вытаскивают, дело за нами, — определил Карих.

Мы быстро снаряжаемся и занимаем места в самолетах. Запускаю двигатель, впереди фосфористыми циферблатами светится приборная доска. Регулирую подсвет ламп «аэрофош», кран герметизации ставлю на «горячий воздух». Получив разрешение выруливать, мигаю аэронавигационными огнями. Техник ответил фонариком и исчез под плоскостью — убрать колодки. Вот он появился слева по борту и, мигнув несколько раз фонариком, переместился по ходу самолета. Значит, путь свободен.

Выруливаю на взлетную полосу. Слева и справа ровные линии белых огней. Даю полный газ, удерживая направление разбега по центру. Легкое усилие на ручку, и самолет оторвался от полосы. Мелькают последние огоньки, полоса кончилась, теперь все внимание приборам. Земли не видно, она где-то рядом, совсем близко, рука невольно берет ручку управления, поднимая самолет повыше.

Кругом темная, как чернила, ночь. Самолет, кажется, слишком медленно набирает высоту. Выполняю первый и второй развороты. Слева — огни взлетно-посадочной полосы, а чуть дальше красная линия огней подхода. Испытываю странную иллюзию: то мне кажется, что высота очень мала, то вдруг представляется огромной. Я и раньше летал ночью, только не в такую темень. Делаю третий и четвертый развороты. Огни аэродрома кажутся настолько близкими, что хочется снизиться пораньше.

 — Шасси, щитки выпущены, прошу луч, — докладываю руководителю полетов.

На старте светлым клином вспыхнул луч прожектора.

 — Начинайте снижение, — звучит в наушниках.

Планирую, строго соблюдая скорость и высоту, особенно при приближении к земле. Тут требуется максимум внимания. Не раз случалось, что именно во время посадки летчик становился жертвой обмана зрения. «Из-за ошибки в технике пилотирования», — обычно заключала в таких случаях комиссия. Но это формулировка неточная. Вернее будет сказать — преждевременная потеря высоты вследствие утраты глубинного ночного зрения. Как хорошо, что теперь на всех самолетах установлены радиостанции и у руководителя полетов есть возможность исправить ошибку летчика в расчетах.

Вхожу в луч прожектора и сажаю машину. Снова полет по кругу и посадка, но теперь уже без подсказок руководителя. По десяти вылетов сделал каждый из нас в эту ночь — столько, сколько полагалось по программе.

Предутренняя тишина после шума реактивного двигателя расслабляет, дает себя знать усталость. Гарнизон спит, лишь в летной столовой светятся окна.

 — После бурно проведенной ночи, — шутит Немировский, — есть смысл зайти на чашку чаю.

 — Теперь эти бурные ночи продлятся до окончания программы. Ночь будем работать, день отдыхать, — говорит Карих.

 — Было предложение зайти в столовую попить чайку, — напоминает Максимов.

 — Принимаем, — почти хором поддержали все.

К ночным визитам летчиков персонал столовой привык. Повар быстро приготовил для нас и чай и легкую закуску.

 — Хорошо почаевничать после трудов праведных, — говорит Немировский, — но как вспомню, что у нас печь не топлена, мурашки по спине начинают бегать.

 — Ничего страшного, — утешает здоровяк Карих. — Всю арматурную карточку на себя взваливай и спи сколько влезет.

 — Ну что, попили? Пошли спать, — вставая, говорит Покрышкин. Он все делает быстро, экономя время. Летает он красиво и уверенно, его крепкая фигура, кажется, врастает в самолет. Он всегда готов к действию, как взведенная пружина, постоянно внутренне мобилизован и не терпит безделья. Редкой энергии и целеустремленности человек.

Мы вышли из столовой, когда забрезжил рассвет. Серые стволы сосен стеной стояли у тропинки, среди них кое-где темнели дремучие ели.

Вечером мы уже снова были на аэродроме. Медленно угасал день. Закончилось построение, руководитель дал последние указания, и мы разошлись по самолетам. План предусматривал по два полета в зону на отработку техники пилотирования и по два маршрутных.

Спустилась ночь, и раскатисто загрохотали реактивные двигатели. Мы снова в ночном небе. Далеко внизу, в темноте, светлыми пятнами выделяются районные города. Отдельными огоньками, похожими на созвездия, мерцают деревушки, чуть сереют большие снежные поляны. Над головой темный купол морозного неба. Когда при выполнении виража смотришь на него, кажется, что самолет стоит на месте, а вращаются звезды.

Последняя фигура второго вылета.

 — Задание выполнил, зону освободил, — докладываю на землю.

 — Разрешаю вход в круг — слышу в ответ.

Сбавляю обороты двигателя, выпускаю тормозные щитки и снижаюсь в направлении аэродрома. Четким пунктиром огней обозначена взлетно-посадочная полоса, «пишет» позывные ярко-красный неоновый маяк привода. Впереди вижу аэронавигационные огни встречного самолета. Мигнув, они проскочили ниже, скрывшись под крылом.

 — Привет из-под капота, — слышу голос Максимова. Это он идет в зону пилотажа с набором высоты.

 — Разрешите вход в круг к первому развороту, — повторяю запрос.

 — Разрешаю, высота пятьсот метров.

…Следующий полет — по маршруту. Пока техник готовит машину, иду в теплушку и еще раз проверяю расчеты и позывные запасных аэродромов, расположенных вблизи маршрута.

 — Слышал приветик? — смеется вошедший Максимов.

 — Слышал, спасибо.

 — Красота в зоне, свобода. Не терплю полеты по кругу.

 — Ты по какому, северному или южному маршруту идешь?

 — По северному, а что?

 — Да так… чтобы знать, где искать, уж очень пустая местность в ту сторону, — шутит Максимов.

 — Приводы, компас, точное время и — все будет в порядке, — отвечаю в тон Максимову. — Техника обязана работать безотказно.

 — Счастливой посадки, — уже серьезно желает товарищ, грея руки у раскаленной печки.

 — Будь здоров, — говорю я на прощание и выхожу из уютного тепляка. Над темными верхушками сосен появился серпик луны. После взлета разворачиваю машину на заданный маршрут. Серебристый серпик остается за хвостом самолета, впереди встает темно-синяя стена ночи.

Чем дальше на север, тем меньше световых ориентиров. И вот уже вокруг — темная бездна. Хочется говорить по радио и слушать голос земли.

Наконец в бескрайнем ночном океане появляется островок. Сначала он кажется размытым светлым пятном, потом контуры поселка проступают все ярче. Это первый поворотный пункт.

 — Я — пятнадцатый, прошел первый поворотный, — докладываю на старт, но своего голоса в наушниках не слышу. Приема нет: отказала радиостанция. Обидно! Перегорел, может быть, какой-нибудь копеечный предохранитель, а сколько беспокойства доставит он сейчас руководителю полетов. И товарищам, которые слышат по радио частые вызовы пятнадцатого…

До аэродрома тридцать минут лету, можно было и не идти на второй поворотный, а вернуться тем же маршрутом, но я не знаю, свободен ли он от самолетов. Приходится продолжать полет по заданному пути.

Миную второй поворотный пункт. Материальная часть работает исправно, а беспокойство все нарастает, не за себя, за друзей, которые обо мне тревожатся. Представляю себе Максимова, вспоминаю его шутки и серьезное напутствие. Переживает сейчас, конечно, волнуется. Вот и аэродром. Над стартом даю две сигнальные ракеты, с командного пункта отвечают: меня видят, посадка обеспечена.

Сняв парашют, иду к руководителю полетов. Уходя, слышу, как техник отчитывает радиста: «…Работал как черт… машина как часы, а ты пришел, покрутил, повертелся, и всю работу насмарку…»

Руководитель сидел на своем «пьедестале» с микрофоном в руке.

 — Радио отказало, — начал я.

 — Я так и подумал, — наблюдая в открытое окно, ответил он. — Когда очередной самолет сел, вызывал тебя раза три — ответа нет. Но по планшету определил, что ты точно идешь по маршруту. Тогда и понял, что у тебя отказало радио.

С моих плеч свалился тяжелый груз: хорошо, что из-за меня не поднялась, как я предполагал, шумиха в воздухе.

 — Привет из-под капота, — повторил я шуточку друга, встретясь с Максимовым.

 — Привет, дружище, — бросился он ко мне. — Я как услышал, что на запросы не отвечаешь, сердце оборвалось. Запрашиваю — ни ответа ни привета…

Он сам был в это время на маршруте и поволновался за меня изрядно. Мне его переживания очень понятны: случись такое с Максимовым, я бы тоже волновался.

Первый класс

Учебная программа подходила к концу. Остались самые ответственные полеты — ночью в облаках. Опять ждем погоды, без дела слоняясь по гарнизону.

 — Вот дожили, небо ясное, а для нас погоды нет, — не без лихости говорили мы, знакомясь с очередной метеосводкой.

В День Советской Армии мы по приглашению рабочих металлургического комбината поехали к ним на торжественный вечер. Доклад сделал Покрышкин. Рабочие внимательно слушали прославленного истребителя. Потом выступали знатные сталевары, отмеченные правительственными наградами. Они говорили о любви к Советской Армии, о надеждах, которые на нее возлагают. В зале сидели и бывшие фронтовики — молодые здоровые парни, и подростки из фабрично-заводского училища, и девушки, и пожилые женщины… И среди всех этих, казалось бы, разных людей не было, наверное, человека, так или иначе не связанного с армией. У одних сын служит, у других — муж или жених. Находились в зале и те, кто не дождались своих родных после войны. Многие вытирали слезы, когда ораторы рассказывали, как сражались наши воины на фронтах, как не щадили они своей жизни ради счастья будущих поколений.

Во время перерыва нас плотным кольцом окружили рабочие. Они расспрашивали про армию, про ее вооружение, каждый интересовался нашей силой.

Уехали мы поздно ночью. Тепло проводили нас рабочие, приглашали в гости.

 — Летайте, сынки, на страх врагам, сталью мы вас обеспечим, — сказал на прощание пожилой сталевар.

На обратном пути, взволнованные встречей и теплым приемом, мы оживленно делились впечатлениями. Машина ровно бежала по укатанной дороге. Справа и слева громоздились снежные завалы, таинственно нависали вековые деревья, освещенные фарами автомобиля.

На следующий день метеоролог сообщил о приближении циклона.

 — Обязательно будет для вас погода, — уверял он, — с севера опускается «сухой» циклон, метелей не ожидается — словом, то, что вам нужно.

Мы верили и не верили, отпускали шуточки в адрес «бога погоды». Но на этот раз он не подвел: «обеспечил» нас тем, что нам требовалось.

Очередной этап практической учебы начался, как обычно, провозными полетами с инструктором на поршневом двухместном самолете. Потом летали с Максимовым — то он за контролирующего, то я. И вот наступил последний такой вылет. Ночь выдалась самая подходящая: темная, облака висят над землей ровным, плотным слоем. В первую кабину садится Максимов, я — за инструктора.

Взлетели. Максимов, прежде чем войти в облака, проверяет работу авиагоризонта, предварительно установив самолет в горизонтальный полет. Прибор работает нормально, но при отворотах дистанционный магнитный компас не реагирует на отклонения.

 — Магнитный компас отказал, — говорит он, — что будем делать?

 — Пойдем на посадку.

Он докладывает руководителю полетов и вводит машину в разворот для выхода на круг. Первый разворот, за ним второй… Максимов выпускает шасси и неожиданно начинает снижаться с небольшим левым креном. Высота сто пятьдесят метров, но он не обращает на это внимания. Беру управление на себя, вывожу самолет из крена и, заняв эшелон, благополучно захожу на посадку.

 — Что с тобой? — спрашиваю товарища на земле.

 — Чуть не махнул крылом, — говорит он, снимая парашют. — Выпустил шасси и на секунду отвлекся от приборов, смотрю на полосу, а ее нет. Ну, думаю, закрыл плоскостью. Накреняю самолет, а здесь ты управление выхватил. Вот тогда я глянул на приборы… Высота сто пятьдесят метров — даже холодный пот выступил. Если б ты не заметил ошибку, лежали б мы сейчас около третьего разворота…

Техник самолета виновато стоял у плоскости, в тусклом свете аэронавигационного фонаря. Раз самолет вернулся раньше времени — значит, неисправность. Видя наше возбужденное состояние, он сначала не осмелился задавать вопросы. Наконец решился и спросил.

— Отказал ДГМК, — сказал Максимов, — после взлета на второй минуте. Из-за маленького приборчика могла быть большая неприятность.

 — Опять эти прибористы! — с досадой процедил техник. Виноватое выражение постепенно сошло с его лица. Ведь самолет и двигатель, за которые он отвечает, оказались в порядке.

Мы направились к руководителю полетов просить резервную машину. Мимо то и дело рулили самолеты, обдавая нас снежной пылью. На наше счастье, предусмотрительным инженером был подготовлен резервный «як», оставалось только перенести туда парашюты.

В первой половине ночи мы закончили программу на «яках». Теперь переходим на боевые!

«Миги» стояли на старте, подготовленные к полетам. Техники отдыхали в тепляке. Короткая команда — и все пришло в движение. Зажглись аэронавигационные огни. Сброшены кабинные чехлы, протерты фонари, подключены аккумуляторные пусковые батареи. В темноте ничего не видно, только движутся огоньки карманных фонарей там, где работают люди.

 — Товарищ командир, самолет к ночному полету подготовлен, — доложил техник.

Сажусь, подсвечивая кабину бортовым фонарем. Запускаю двигатель и выруливаю на полосу. О полетах ночью в облаках мечталось давно, и вдруг в голове шевельнулся червячок сомнения: а готов ли я к ним? Стараюсь побороть эту минутную слабость: готов, готов, готов… Даю газ. Самолет, набрав скорость, отделился от полосы. Промелькнули последние огни. За кабиной не видно даже носа машины.

Проверив авиагоризонт и установив скорость, создаю угол набора высоты. Самолет вошел в облака. От аэронавигационных огней возникают слабые ореолы — слева красный, справа зеленый. Теряется ощущение движения. Строго выдерживаю заданные параметры полета. Моя задача управлять самолетом так, чтобы стрелки навигационных и пилотажных приборов не имели отклонения от требуемых показателей.

 — Пятнадцатый, где находитесь? — спрашивает земля.

Только теперь я вспомнил, что не запросил разрешения войти в облака.

 — В наборе, — отвечаю руководителю.

 — Почему без разрешения вошел в облака?

 — Забыл, — отвечаю.

На долгие разговоры не хватает времени. Слышу чей-то доклад: «Иду на дальний, разрешите пробить… аэродром?» Летчику, видно, как и мне, недостает внимания, мысли убегают вперед, поэтому из фразы вылетело несколько слов и получилась несуразица, заставившая улыбнуться всех, кто слышал запрос.

 — Подождите, пусть самолеты сядут, — спокойно отвечает руководитель.

Летчик снова запрашивает, теперь уже без ошибки, и получает условия посадки.

Набираю заданную высоту и, развернувшись, выхожу на эшелон. Теперь моя очередь. Уловив свободную от переговоров минуту, запрашиваю условия посадки, четко произношу каждое слово; после полетов за оплошность в воздухе будут разыгрывать товарищи.

Курсовой угол ноль градусов, мысленно представляю, где нахожусь. Выходит, что впереди, в одной минуте полета, под толстым слоем облаков лежит аэродром.

Вдруг слышу совершенно непонятный доклад с самолета, идущего впереди.

 — Прошел дальний, лечу вверх ногами, — докладывает летчик, от волнения захлебываясь собственными словами.

 — Продолжайте лететь, — уверенно передает руководитель. — Ваша высота и скорость?

 — Высота заданная.

 — Продолжайте выдерживать высоту и сохраняйте скорость, все внимание горизонту, — приказывает руководитель полетов. — Идете правильно, не поддавайтесь иллюзии.

 — Нет никакой «иллюзии», лечу вверх ногами, самолет удерживать трудно, — передает уже более спокойным голосом летчик. — Подхожу к развороту, что делать?

 — Выполняйте разворот, — приказывает руководитель.

 — Выполняю, — отвечает летчик, — самолет в перевернутом положении… Облака вниз пробил, высота триста метров, полосы не видно, — поступает очередной доклад.

И все так же спокойно в ответ:

 — Продолжайте сохранять безопасную высоту, посадочный курс и КУР ноль.

Наконец слышу веселый и уверенный голос:

 — Полосу вижу, лечу в нормальном положении. Разрешите посадку?

 — Посадку разрешаю. — Голос у руководителя полетов усталый. Теперь, когда самолет в безопасности, он может и расслабить свои нервы.

И не только он волновался. Все, кто был в воздухе, жили в эти минуты борьбой товарища с иллюзией в ошеломляющем полете…

Я выполнил стандартный разворот и перевел самолет на снижение. Медленно приближается земля, хочется скорее увидеть огни полосы. С уменьшением высоты напряжение нарастает, не свожу глаз с вариометра, высотомера и авиагоризонта, магнитного и радиокомпаса.

 — Облака вниз пробил, высота триста, — докладываю на землю.

Бросаю взгляд вперед, через лобовое стекло, но долгожданных огней полосы не видно. Снова все внимание приборам, только они могут сейчас указать мне верный путь в кромешной мгле. Бесконечными кажутся две минуты, пока иду до приводной радиостанции над вершинами невидимых в темноте сосен. Но вот стрелка радиокомпаса качнулась сначала вправо, потом влево, известив о приближении приводной радиостанции. Отрываюсь от приборов и впереди вижу непередаваемо красивые, желанные — две параллельные линии посадочных огней. Ярким, живым светом замигала лампочка радиомаркера, сигналя о точном прохождении привода.

 — Прошел дальний, разрешите посадку, — докладываю руководителю. Предвкушаю отдых, ощущая огромную усталость.

 — Повторный заход разрешаю, — слышу в ответ.

Вот тебе и отдых!

Конечно, если доложить, что устал, руководитель немедленно изменит свое решение, но мне стыдно признаться в этом. Как можно отказаться от повторного захода! Могут подумать, что не захотел или, чего доброго, испугался сложного полета.

 — Понял, — отвечаю я и добавляю обороты двигателю. Пройдя над стартом, снова скрываюсь в облаках.

К концу полета физические силы, кажется, израсходованы до предела. Когда машина коснулась колесами земли, я не испытывал ни радости, ни обычного возбуждения; наступило полное равнодушие. У меня опыт, длительная тренировка — и то сижу как выжатый лимон. При массовом обучении таких перегрузок давать нельзя, это мне уже ясно.

Впервые в жизни не ощущаю желания лететь. Не появилось оно и когда самолет снова был подготовлен к вылету.

И все-таки лечу. Правда, без всякого подъема выполняю последнее задание. Довольный, что полеты закончились, направляюсь к месту сбора.

 — Вот это нагрузочка! — говорит Максимов. — Лучше бой с «мессершмиттами» провести, чем выполнить полет ночью в облаках.

 — Устал, как никогда, — вторит ему Немировский. — Запрашиваю посадку, а мне в ответ: «Повторный заход разрешаю». Вот это, думаю, метода!..

Значит, не только я так выдохся, всем пришлось тяжело.

 — А кто это вверх колесами летал? — смеясь, спрашивает Карих.

 — Летчик, — отвечает Покрышев.

 — Разумеется, летчик. Такое пережить и не катапультироваться не всякий сумеет.

 — Потому он и летчик, слабонервные здесь не годятся, — говорит Покрышкин.

 — Как вылез из самолета, так ушел отдыхать. Он не из нашей группы, — поясняет Максимов. — Вестибулярный аппарат не оттренирован, вот его и повело.

Лёд на крыльях

Несколько дней удерживалась сложная погода. Мы набирались опыта, пилотируя самолет в этих условиях. Появились неизвестные раньше характеристики ночных облаков. Родились новые предложения по организации сложных полетов. Возникла необходимость заменить длинные команды и доклады с самолета на землю короткими.

Во время предварительной подготовки теперь все чаще повторялось слово «радиодисциплина». Вести радиообмен на заданной волне при большом количестве находящихся в воздухе самолетов стало трудно.

Полеты на реактивных и поршневых истребителях вначале производились одновременно. Полагали, что это совсем безопасно. Но однажды ночью едва не произошло столкновение боевого «мига» с учебно-тренировочным «яком». Реактивный самолет пилотировал Покрышкин. Когда он проходил ближний привод, на той же высоте появился Як-11, который шел перпендикулярно его курсу. Покрышкин увидел лишь мелькнувший перед глазами красный огонек. Пройди он ближе — предотвратить катастрофу не было бы никакой возможности.

Кроме этого случая отмечались также обгоны нескоростных самолетов реактивными. Жизнь настоятельно требовала немедленно внести изменения в документы, регламентирующие летную работу.

Однажды, отдохнув после ночных полетов, мы пошли на аэродром посмотреть, как летают другие переучивающиеся летчики. Ослепительно сверкали под солнцем сугробы, над нами голубело чистое небо.

Вдруг из-за соснового леса выскочили на бреющем три самолета. В плотном строю они дошли примерно до середины аэродрома, а затем круто полезли вверх. Увеличивая угол набора, «миги» достигли вертикали, легли на спину и, спикировав, замкнули петлю Нестерова. Так же четко и красиво они выполнили двойную управляемую бочку и ряд других фигур высшего пилотажа. По «почерку» не трудно было догадаться, что это тройка Савицкого, которого мы ожидали уже несколько дней.

Закончив пилотаж, самолеты разошлись на посадку. Вот зарулил на стоянку первый из них. Летчик открыл фонарь, привычно отбросил наплечные ремни и быстро спустился по трапу, поставленному заботливым техником. Это и был Савицкий — энергичный, выше среднего роста генерал с фигурой спортсмена. Приняв рапорт командира полка, он приказал собрать нашу группу.

Мы собрались в небольшом классе. Савицкий окинул быстрым взглядом присутствующих и сказал:

 — Мне хочется знать, товарищи, как вы осваиваете полеты в сложных условиях, какие встречаются трудности, что мешает. Говорите, пожалуйста, откровенно.

Ваш опыт нужен другим частям, где уже началась такая же учеба.

 — Разрешите? — первым поднялся Покрышкин. Он, как всегда, начал без предисловия. Доложил о трудностях, которые нам встречались, о наших предложениях, родившихся во время долгих бесед по вечерам.

Высказались и остальные. Вспомнили об «иллюзиях». О предложенном нами новом способе захода на посадку.

Командующий заключил:

 — Сейчас мы разрабатываем новую инструкцию. Все ваши замечания и предложения учтем. Они говорят о том, что вы творчески относитесь к освоению полетов в сложных метеоусловиях. Вам, конечно, пришлось труднее, чем тем, кто начнет переучивание во вторую очередь. Скоро уже появятся двухместные «миги» с двойным управлением. О дублирующих приборах вопрос перед конструкторами уже ставился, но они высказываются против переделки кабины, требуют, чтобы прибористы разработали более совершенную и, главное, безотказную аппаратуру.

Пожелав нам успехов, Савицкий распрощался с нами и улетел.

А через три дня после этого совещания уже пришли дополнения к инструкции по производству полетов.

 — Вот это оперативность! — не удержался от восторга Максимов, читая документ.

К вечеру, как и обещал метеоролог, появились облака с высотой нижней кромки полторы-две тысячи метров. В таких условиях летать гораздо легче, нежели при низкой облачности: посадочные огни видны издали. Но к полуночи облака уплотнились и прижались к земле. Пошел редкий снег.

…Выполняю последний на сегодня полет. Вхожу в облака, набираю высоту и ложусь на заданный курс. Двигатель работает устойчиво, самолет изредка встряхивают восходящие воздушные потоки.

За фонарем внезапно блеснула вспышка. Она, как удар тока, встряхнула меня и заставила насторожиться. Взглянул на приборы — показатели нормальные. Радио тоже работает хорошо.

Но вот по фонарю вдруг опять запрыгал белый электрический зайчик. Он то отрывался от плексигласа, то совсем исчезал, чтобы появиться снова. Ничего подобного я раньше не видел, даже не слышал о таком явлении. Угрожает ли оно безопасности полета или нет?

Позже выяснилось, что это были разряды статического электричества. Они возникали при трении холодных облаков о фонарь кабины.

Пройден первый поворотный пункт.

Где-то под облаками второй. Разворачиваю самолет на новый курс. Не терпится рассказать товарищам о необычных вспышках на фонаре.

Первыми моими слушателями были Максимов и Карих.

Выслушав меня, Максимов спрашивает:

 — Ты по какому маршруту ходил?

 — По северному, — отвечаю.

 — А я по южному и ничего подобного не наблюдал. Это тебе почудилось.

 — Нет, — говорю, — не почудилось, минут десять на фонаре чертики плясали, успел рассмотреть их во всех подробностях.

 — Надо было проверить на разных скоростях.

 — Не догадался, — признаюсь товарищам.

 — Сейчас, конечно, легко рассуждать, — заключил Карих, — а там, в самолете, не до исследований. Вот в следующий раз уже можно попробовать на разных скоростях.

Выяснилось, что Немировский тоже наблюдал это загадочное явление.

 — Когда появилась первая вспышка, — рассказывал он, — я думал, что-то с двигателем случилось. Проверил приборы — все в порядке, но насторожился, держу ушки на макушке…

 — При больших скоростях еще много сюрпризов встретим, — заметил Максимов. — Говорят, например, что скоростной самолет не обледеневает.

 — Едва ли это верно, — усомнился Покрышкин. — Надо проверить.

 — Но я в журнале сам читал об этом статью кандидата наук, — настаивал Максимов. — Он доказывает, что при большой скорости полета на обшивке фюзеляжа от трения воздуха возникает положительная температура, и лед не может образоваться.

 — Все может быть, — согласился Карих.

 — Ли-2, конечно, нельзя сравнивать со скоростной машиной, — сказал Покрышкин. — Там, где он обледенеет, с «мигом» этого может и не случиться. Но и реактивный самолет подвержен обледенению, только при более низких температурах.

Покрышкин был прав. А вскоре я и сам в этом убедился.

Наступил март. В небе все чаще стали встречаться мощные, с вертикальным развитием облака. Иногда приходилось попадать и в снегопад. Наша программа близилась к концу, оставалось выполнить по четыре-пять полетов.

В канун 8 марта мы по пути на аэродром заглянули на почту, чтобы послать женам поздравительные телеграммы.

 — В этом году праздник у них будет не из веселых, — задумчиво сказал Карих. — День и ночь, наверное, волнуются, бедняги.

На аэродром пришли, когда уже стемнело. Начались полеты. Мой самолет оказался неисправным, и меня поставили в очередь за Немировским.

Ухожу в последний полет. Мои товарищи уже выполнили план и теперь отдыхают на стартовом командном пункте.

До последнего поворотного пункта все шло нормально. А тут с земли последовала команда: пятнадцатый, вам немедленная посадка!

 — Понял, немедленная посадка, — отвечаю руководителю.

Увеличиваю обороты, но скорость почти не прибавляется, будто к машине подвесили добавочный груз. Но пока не волнуюсь: мало ли что может показаться. Выхожу на дальний привод. Делаю заход на посадку.

 — Высота безопасная, — докладываю руководителю.

Посадочных огней впереди пока нет. Пилотирую по приборам. Уже сработал маркер ближнего привода, но полосы по-прежнему не видно. Неужели ее закрыл туман? От этой мысли даже пересохло во рту. До запасного аэродрома горючего не хватит. Значит, остается один выход — катапультироваться.

 — Полосы не вижу, — докладываю с высоты пятьдесят метров.

Увеличив обороты двигателя, ухожу с набором высоты на второй круг.

Прошу по радио сообщить о плотности тумана.

 — Никакого тумана нет, — слышится в ответ, — вы проходите над полосой, вас наблюдаю.

Только теперь до меня дошло, что самолет обледенел и толстый слой льда закрыл прозрачный фонарь. Набираю высоту триста метров и под облаками выполняю разворот на посадочный курс. Пробую сбросить фонарь, но безуспешно. Что делать? Я оказался как в запертом ящике, ничего не видно, и катапультирование исключено. Мысль работает лихорадочно — ищу выход из создавшегося положения.

 — Сколько осталось горючего? — спрашивает земля.

 — На пятнадцать минут, — даю ответ. — Катапультироваться не могу: полностью обледенел фонарь.

В эфире наступает тишина, на земле думают, какое принять решение.

Время, кажется, остановилось.

И самолет словно завис в воздухе. Какое-то мгновение чувствую себя совершенно беспомощным. Что может быть ужаснее? Делаю еще один разворот и вижу впереди по курсу огонек: самолет случайно попал в теплые слои воздуха и лед на лобовом стекле начал таять.

Сначала появилось небольшое пятнышко, величиной с пятачок, потом ото льда очистилась вся центральная часть стекла. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы я почувствовал себя самым счастливым человеком.

Полоса блестит, значит, она тоже покрыта льдом. Произвожу посадку. Самолет, не слушаясь тормозов, несется между линий посадочных огней. Зажимаю тормоза в надежде сжечь покрышки и этим увеличить торможение. Но вот правое колесо лопнуло, машина развернулась поперек полосы и, протащившись еще несколько метров, остановилась.

Выключаю двигатель. Хочу открыть фонарь, но он по-прежнему крепко запаян льдом. Ко мне по полосе медленно движется тягач с техниками. Они долго скалывают лед с подвижной части фонаря. Наконец я на свободе. Осторожно вылезаю из кабины. Вижу, что на ребре атаки крыла образовался слой льда толщиной около десяти сантиметров. Такого интенсивного обледенения мне не приходилось наблюдать.

 — Кто это говорил, что «миг» не обледеневает? — спрашивают летчики, осматривая мой самолет.

 — Сдаюсь! — отзывается Максимов. — Такого я еще не видел: не меньше тонны намерзло.

 — А мы следили за твоим самолетом и места себе не находили от волнения, — рассказывал Карих. — Когда ты ушел на второй круг, Александр Иванович Покрышкин не выдержал и сказал: «Эх, останутся детишки сиротами…» Не знаю, как ты себя чувствовал, а с земли за тобой наблюдать было тяжело.

 — Нам сразу стало ясно, что фонарь обледенел, только никто не думал, что так сильно, — добавил Немировский. — А когда ты передал, что не можешь открыть кабину, мы совсем духом пали. Самое ужасное, что ничем не могли помочь.

 — Пошли домой, хватит на сегодня, — сказал Покрышкин.

 — Ну, брат, сегодня ты, можно сказать, второй раз родился, — сказал мне по дороге Коробков.

 — И как ты только догадался под облаками пройти? — спросил Максимов.

 — Даже не думал, что стекло оттает, — признаюсь я, — просто решил заходить на посадку вслепую. На ближний привод вышел бы по приборам, а садился бы под диктовку руководителя, другого выхода у меня не было.

 — Другого, пожалуй, и не придумаешь, — согласились товарищи.

 — Это «мигу» спасибо, у поршневого бы мощности не хватило такой груз вытянуть, — сказал Максимов. — На том бы и до аэродрома не добрался. Я однажды видел, как поршневой «ил» обледенел в какие-то три минуты и упал рядом с аэродромом.

К концу марта мы закончили программу, научившись пилотировать реактивный самолет в любых условиях погоды. После успешной сдачи экзаменов каждому из нас присвоили звание военного летчика первого класса.

На должность комдива

Всю ночь бушевала гроза. Темные окна вагона то и дело озарялись вспышками молний. Ливень хлестал по крыше вагона, заглушая стук колес. В купе тоже было прохладно и сыро.

Не спалось. Из головы не выходили мысли о том, как меня примут в новом гарнизоне, сумею ли завладеть душами людей. Пытался представить себе начальника штаба и начальника политотдела, придумывал первые фразы, которые скажу при знакомстве с ними. В конце концов решил: обстановка подскажет, как себя держать и что делать. С этой мыслью и уснул.

К рассвету гроза прекратилась, с восходом солнца облака рассеялись, и вскоре над промокшей землей голубым куполом раскрылось чистое небо.

Вот и вокзал старого русского города.

У вагона меня встретил стройный, подтянутый полковник. Представился:

 — Начальник штаба Скрипник.

Мы сели в старенькую «победу», и она, громыхая кузовом, помчалась по промытой ливнем мостовой. Город просыпался.

 — Ну как вы тут живете? — спросил я у начальника штаба.

 — Да нечем похвалиться, — откровенно признался он. — В общем, сами увидите.

Машина свернула с мостовой и, замедлив ход, покатилась мимо заросших бурьяном финских домиков. Мы въезжали в военный городок.

 — Репей вы на славу вырастили, выше машины, — заметил я.

 — Командира давно нет, а одному трудно приходится, — пожаловался Скрипник. — Не до лоска, других дел невпроворот.

«Победа» остановилась около двухэтажного финского домика, точно в таком мне пришлось прожить полгода в таежном гарнизоне.

 — Нюхтиков, отнесите чемодан в гостиницу, — сказал Скрипник шоферу. Мы покурили и тоже пошли в дом.

В маленькой комнатке, которую мне отвели, стояла одна кровать, платяной шкаф и стол.

 — Прошу вас кратко доложить свое мнение о командирах полков, — обратился я к начальнику штаба.

 — Лично мне все нравятся, — ответил Скрипник. — Но кое-кто ими недоволен. Начальник политотдела, например, считает, что некоторых уже давно пора выгонять. Но я с ним в корне не согласен.

 — Ладно, посмотрим, — сказал я, чувствуя, что мне нужно самому внимательно ко всему приглядеться — и к обстановке, и к людям. — А сейчас поедем завтракать, столовая, наверное, уже открыта.

Выйдя из машины около старого щитового барака, стоявшего на краю оврага, я поднялся на кучу щебня, чтобы оглядеть гарнизон. Справа высились обгорелые стены бывшего Дома офицеров. Его верхний этаж был разрушен, а первый и подвал, видимо, до сих пор использовались.

 — Год назад здесь жили летчики и техники, а сейчас там склады, — пояснил Скрипник.

Левее Дома офицеров стоял двухэтажный дом, в котором размещались штабы полка и базы. Дальше виднелись две кирпичные казармы, а напротив их — большая солдатская столовая. Вся территория городка заросла буйным репеем. Ходить, как в джунглях, можно было только по тропкам.

Из одного финского домика вышла женщина и, цепляясь халатом за колючки, направилась к колонке водопровода.

 — Поздно просыпаются, — сказал я.

 — Сегодня полетов не будет: ночью прошел дождь, взлетная полоса размокла, — пояснил начальник штаба.

 — А что, на аэродроме нет полосы с искусственным покрытием?

 — Есть металлическая, но с нее после дождя взлетать нельзя, да и в хорошую погоду небезопасно — слишком износилась.

«Даже настоящей взлетной полосы нет, — подумал я. — Может быть, пока не принял хозяйство, уехать?» Уж очень все здесь удручало — и эти заросли репея, и женщина, равнодушно шагавшая среди грязи и мусора.

Но тотчас в душе поднялся протест: нет, уезжать нельзя. Надо не бежать отсюда, а работать. Не может быть, чтобы люди, населяющие гарнизон, не хотели благоустройства. И они будут жить лучше, черт возьми!

 — Поедем на аэродром, а потом позавтракаем, — предложил я Скрипнику. Мне не терпелось увидеть основной объект, от которого зависит подготовка летчиков.

Изношенная металлическая полоса пестрела темными задирами гофрированных плит, то там, то здесь блестели огромные лужи: выбоины вовремя не засыпали. Самолеты стояли прямо на грунте. Все здесь говорило, нет, кричало о нетребовательности командира базы.

В начале и в конце взлетно-посадочной полосы были овраги. Это уж совсем непростительно. Ведь если у самолета почему-либо откажут тормоза, авария неминуема.

 — Неужели нельзя было их засыпать? — спросил я.

 — Да, эти овраги как бельмо на глазу, — задумчиво сказал Скрипник. — Говорят, до нашего перелета сюда здесь три летчика погибли. Но ведь не колдобины, а постоянные пропасти, разве их лопатами закопаешь? Одним нам такая задача не по плечу.

 — Одним, конечно, не засыпать, — согласился я. — А вот если поднять общественность города, тогда нетрудно будет навести здесь порядок. Вы пытались ставить этот вопрос в горкоме или обкоме?

 — Нет, конечно, — устало ответил начальник штаба.

Осмотрев аэродром, мы вернулись в гарнизон. Авиаторы уже позавтракали и теперь выходили строиться по подразделениям.

 — Арсен Иванович, прикажите сделать общее построение, — сказал я начальнику штаба. — Сейчас и представлюсь, чтобы не терять времени.

Когда все офицеры и солдаты гарнизона построились, подтянутый, аккуратно одетый подполковник подал команду «Смирно» и, лихо вскинув руку к головному убору, отрапортовал:

 — Товарищ полковник, авиационный истребительный полк, база и светотехнический дивизион для встречи построены. Командир полка подполковник Соколов.

 — Здравствуйте, товарищи! — поздоровался я с личным составом.

В ответ громыхнуло стройное:

 — Здравия желаем, товарищ полковник!

 — Вольно! Люди расслабились, но остались в той же позе, что говорило о хорошей выучке и дисциплине. Никто не шевельнулся, каждый смотрел на меня испытующим взглядом.

Позавтракать мне так и не пришлось: прилетел начальник вышестоящего штаба, который сразу предложил мне лететь с ним в другой полк. Ли-2, разбрызгивая грязь, вырулил на взлетную полосу. Внимательно слежу за разбегом, определяя пригодность полосы для истребителей. Так и есть, самолет прыгает по выбоинам. Чем выше скорость, тем тряска меньше, а следовательно, опаснее для приборов.

 — «Зубы дракона», — кивнув за борт, коротко бросил начальник штаба.

 — Когда Язон посеял зубы дракона, выросло войско, — отвечаю я, — а здесь…

 — Кстати, — пояснил начальник штаба, — эту полосу приказали сделать, чтобы испытать новые плиты. Вот сделали, а летать опасно. Полетаешь, сам убедишься.

 — Можете считать, что уже убедился…

За разговором полчаса лету прошли незаметно. Еще из окна самолета я увидел ровные шеренги солдат и офицеров, построенных для встречи.

Командир полка Королев — бородач с ястребиным взглядом — не отличается изысканными манерами.

 — Бороду не собираешься сбрить? — спросил его начальник штаба по пути в гарнизон.

 — Она мне не мешает, а уставом не запрещается.

 — А как же вы, товарищ Королев, кислородной маской пользуетесь? — задал я вопрос.

 — На высоту летаем редко, а понадобится — надену, — ответил он беспечно.

В нем по сей день жил летчик военных лет. Хозяйством он интересовался мало: надеялся на командира базы. А тот ждал руководящих указаний. Здесь даже и дороги настоящей не было. Чтобы добраться до шоссейки, на восемь километров пути в хорошую погоду требовалось затратить не менее часа. А в распутицу ездили только на тракторе.

 — Вот и мучаемся, — перебираясь через дорогу, зло сказал Королев.

Место и в самом деле было выбрано неудачно: чтобы попасть на взлетно-посадочную полосу, требовалось преодолеть болото. Солдатские казармы, столовая и клуб стояли не на суходоле, а в низине.

 — Скорей всего, зимой планировали, — пояснил Королев, — вот и построили.

 — Дороги надо делать, без них ни о какой боевой готовности не может быть и речи, — сказал я.

 — А кто их будет делать, товарищ полковник? — не то спросил, не то ответил Королев. — Командир базы, например, даже не собирается.

 — А вы? Вы же командир?

 — Я здесь всего полгода служу, за это время успел только одну дорогу к аэродрому отремонтировать. Кругом же болото, весной все заливает, резиновых сапог не снимаем…

К вечеру я принял соединение и доложил телеграммой командующему о вступлении в должность. Теперь за все отвечал я — и перед командованием, и перед правительством, и перед собственной совестью.

Здорово устал за этот день, но отдыхать не пришлось: начались ночные полеты, и я не имел права ими не поинтересоваться. Ночь провел на стартовом командном пункте. Приятно было смотреть, как уверенно, красиво взлетали истребители, уходящие в ночное небо. Чувствовалось, что подготовка у них хорошая. Полеты закончились к рассвету, и я на легкомоторном Як-12 отправился на основной аэродром. Всю дорогу дремал под мерное урчание мотора. Проснулся, когда самолет коснулся посадочной полосы.

Солнце только что вышло из-за горизонта. Прошли сутки с того момента, как я сошел с поезда. А показалось, что живу здесь давным-давно… Заехал в гостиницу, умылся, сменил китель и поспешил в штаб. Дел, что называется, невпроворот: нужно познакомиться с планом боевой подготовки полков, проанализировать ритм работы всего соединения, а вечером собрать и заслушать начальников отделов и служб управления.

Пришло время познакомиться и со своим кабинетом. Стол, обтянутый зеленым сукном, тяжелый сейф, ряды стульев у стен, пустой шкаф для летной одежды — вот и вся обстановка.

 — Начнем командовать! — как мальчишка, вслух произнес я. В это время в дверях появился начальник штаба.

 — Разрешите войти, товарищ командир?

 — Пожалуйста, Арсен Иванович.

Как и вчера, он был деловит и подтянут. Он оказался настоящим начальником штаба дивизии.

Впервые Скрипник взял в руки оружие в тот год, когда я родился. Защищал молодую Советскую республику. Когда была организована регулярная Красная Армия, Арсен Иванович стал красноармейцем. После гражданской войны поступил в Красный Воздушный Флот и летал на всех типах самолетов того времени. Летная карьера его оборвалась в тридцатых годах во время одного из сложных полетов. Тогда Скрипник командовал эскадрильей. После аварии он перешел на штабную работу.

 — Разрешите получить указания, какие представить документы, с кем и когда будете знакомиться? — спрашивает Арсен Иванович.

 — Сейчас мы вместе пойдем на командный пункт, затем посмотрим план боевой подготовки и основные боевые документы. А после обеда соберем руководящий состав на совещание.

 — Вас понял, — кратко отвечает начальник штаба.

Командный пункт располагался в здании штаба, в неприспособленном для этого помещении. Но люди, мирясь с неудобствами, работали творчески.

 — В зале, где размещается управление, можно работать лишь в хорошую погоду, во время дождей протекает крыша, — пояснил Скрипник.

 — А перекрыть ее можно?

 — Железа не достать, все строительные материалы расходуются на восстановление города.

 — А как со связью?

 — Связь у нас отличная — и телеграфная, и радио.

Скрипник подробно рассказал о существующей сети радиосвязи. Было видно, что он обо всем имеет полное и ясное представление и хорошо знает людей своего соединения.

Порядок будет

В три часа дня начальник штаба доложил, что руководящий состав собран на совещание. Нужно было терпеливо и внимательно выслушать каждого командира и начальника. Большинство из них сами прекрасно видели все недостатки в организации полетов и в жизни гарнизона, но считали, что они в этом не виноваты. Мол, прибыли сюда недавно и еще не успели устроиться. Доля правды была в их оправдании. Боевые полки действительно перебазировались сюда лишь полгода назад. Прошло всего несколько месяцев, как они получили реактивную технику, и только теперь начали ее по-настоящему осваивать. В соединении лишь одна эскадрилья была укомплектована летчиками первого класса, остальные летали только днем в простых метеорологических условиях.

Командир базы в своем выступлении усиленно нажимал на ущерб, нанесенный войной. Этим он оправдывал и неудовлетворительное состояние аэродрома, и неустроенность столовой, и запущенный вид гарнизона. Слушая его, многие иронически улыбались. А Соколов не сдержался и бросил реплику: «Хозяина не было, оттого и беспорядок».

«Поддержат, — решил я. — Большинство, если не все, поддержат борьбу за порядок в гарнизоне. И чем решительнее я начну, тем лучше…»

 — Первым долгом, — сказал я, — надо позаботиться о чистоте и благоустройстве гарнизона. Давайте поднимем людей, а тон пусть зададут коммунисты и комсомольцы. Если дружно возьмемся, добьемся своего, уверяю вас, товарищи…

 — В этом соединении порядка не будет, — бросил кто-то реплику.

 — Будет порядок в нашей дивизии, — сказал я, нажимая на слово «нашей». — И не один я буду за него бороться, а весь личный состав во главе с коммунистами… Надо установить тесный контакт с местным населением, устраивать вечера встреч. Дружить с ними нужно. И начнем мы, пожалуй, с художественной самодеятельности.

 — В этой дивизии не было самодеятельности и не будет, — послышался все тот же голос.

 — Не в этой дивизии, а в нашей дивизии, — настойчиво повторил я. — Если не было — плохо, но в том, что будет, — не сомневаюсь.

Первоочередные задачи на неделю я сформулировал таким образом: навести порядок в гарнизонах, поправить дороги и сделать выборочный ремонт взлетно-посадочной полосы. Командирам полков приказал составить планы подготовки инструкторов для обучения летчиков в сложных метеоусловиях.

 — Разрешите? — поднялся Соколов. — Задачи ясны, за исключением одной: кто будет готовить инструкторов, у меня в полку нет ни одного человека, который бы летал ночью.

 — Сам буду возить, — ответил я. — Составьте группу из пяти человек, сначала подготовим их, а они потом будут учить остальных.

 — У меня вопрос, — неуклюже поднялся командир базы. — Задачи, которые вы поставили, мы за неделю не выполним, не хватит сил.

Стараясь быть спокойным, отвечаю:

 — Прежде чем отдать какое-либо распоряжение, я всегда его обдумываю. Советую и вам так же поступать, когда вы собираетесь возражать… — И уже всем говорю: — Совещание считаю законченным, поезжайте в свои части. Завтра утром уже нужно взяться за работу. В субботу проверю, что и как сделано.

 — Выполнят, товарищ командир, — уверенно сказал начальник штаба, когда офицеры вышли из кабинета.

А вскоре удалился и он. Оставшись наедине, я задумался. Перед глазами, как наяву, встала московская квартира. Жена, наверное, уже давно пришла с работы и сейчас занимается детьми.

Я заказал Москву и вскоре услышал в телефонной трубке тревожный голос Тамары. Она спрашивала, как устроился, как здоровье, не найдется ли и для нее должности в нашем гарнизоне.

 — Должность-то есть, — говорю жене, — но в подчинении мужа тебе работать нельзя. Будем думать о твоей демобилизации.

 — А что же я буду тогда делать? — уныло спрашивает она.

 — Воспитывать детей.

Тамара некоторое время молчит, потом со вздохом отвечает:

 — Что ж, ничего не поделаешь. Не жить же нам порознь. Поговорю с начальством. Ребята скучают, может быть, в воскресенье прилетишь?

Как объяснить ей, что в воскресенье, как и сегодня, мне не хватит двадцати четырех часов. Она спрашивает, как дела. Хочется поделиться с ней своими мыслями, планами, но разве по телефону об этом скажешь?

Попрощались. И сразу мыслями овладели новые заботы. Семья далеко, а части, которые принял вчера, — вот они, рядом. Когда в Москве меня назначали на эту должность, один майор из отдела кадров говорил, что я слишком молод, что у меня мало командного опыта. На фронте, мол, одно, а в мирное время — другое. Может, и прав был тот майор? Может быть, не по силам мне вытащить из репейника этот гарнизон? Нет, не прав! Есть у меня и сила, и желание, и вера в людей, с которыми придется работать. Они тоже поверят мне и помогут. Только так!

Штурмовая неделя подходила к концу. За это время разные слова приходилось слышать в свой адрес — и добрые и недобрые. В субботу начали поступать первые доклады. Они радовали: сделано было немало. В гарнизонах стало светлее и уютнее. Люди испытывали чувство гордости от сознания, что выполнили приказ, который кое-кому казался нереальным.

На металлической взлетно-посадочной полосе убрали задиры, изношенные плиты заменили новыми. Я похвалил командира базы, и он обрадовался, как ребенок.

 — Овраг тоже начали планировать, еще недели две, л все будет в порядке, — докладывал он с сияющим лицом. — Только мы сначала взялись за ближний, по курсу посадки, а потом примемся и за тот, что по курсу взлета.

 — Ну вот, а говорили, что невозможно сделать.

 — Сделать можно все, и работа будет спориться, если твоим трудом интересуются, — ответил командир базы. — Горы можно перевернуть.

 — В этом году не успеем, — улыбнулся я, — а на следующий готовьтесь переворачивать горы: если не оба, то один из оврагов засыплем, и будет у нас настоящий аэродром.

 — Только бы машины добыть, лопатами не засыплешь, — сказал командир базы.

 — Кто засыплет эти овраги, тот памятник себе при жизни воздвигнет, — заметил ранее молчавший Соколов. — Ведь при каждой посадке бессмысленно рискуем.

 — Вы дежурный домик не смотрели? — спросил командир базы.

Мы направились к щитовому домику дежурного звена.

 — Вот и «зубы дракона» убрали, — показывая на выправленные углы плит, с укором сказал командиру базы Соколов, — а ведь сколько раз я говорил вам, что надо ремонтировать полосу.

Упрек был горьким. Но и он не испортил командиру базы хорошего настроения.

На границе аэродрома стояли в готовности к взлету истребители дежурного звена. В расположенном рядом щитовом домике было светло и уютно. Видно, Соколов держал его под личным контролем.

Командир дежурного звена доложил мне, что вверенное ему подразделение к выполнению боевого задания готово.

 — А где ваши механики, почему их нет у самолетов? — спросил я.

 — Механики на завтраке, товарищ гвардии полковник, — ответил командир дежурного звена.

Это непорядок, надо привозить им завтрак на аэродром.

 — Будет порядок, — ответил Соколов, покосившись на командира базы.

Сейчас и я был твердо убежден, что в нашем соединении будет порядок. Люди хотели этого.

Подсказано жизнью

Подводя итоги летного дня в полку, я вынужден был написать приказ, выдержанный отнюдь не в розовых тонах. Общий налет оказался позорно мизерным. На двух самолетах были выявлены дефекты перед самым стартом. Машины, не сделавшие ни одного вылета, пришлось отбуксировать на стоянку.

Мы провели партийное собрание и на нем обсудили меры по улучшению организации летного дня. Коммунисты в один голос утверждали, что за шесть часов стартового времени они могут налетать в три раза больше, чем сейчас за целый день. Нужно только сократить перерывы между вылетами. А это можно сделать. В плановой таблице необходимо точно указывать время взлета каждого самолета. И если он по вине техника или летчика не вылетит в срок, отставлять его от полетов. Собрание затянулось до позднего вечера. Люди с интересом обсуждали все вопросы и вносили ценные предложения.

 — Эти предложения родились у нас не сегодня, — сказал Соколов после собрания. — Но для того чтобы уплотнить плановую таблицу, надо было кому-то взять на себя ответственность. Сами знаете: в авиации всякое бывает. Случись что-либо, пусть даже не по нашей вине, и поверяющие сразу же уцепятся за это «новшество». А тогда уж несдобровать.

Что ж, теперь было кому брать на себя ответственность. На другой день мы составили новую плановую таблицу. Еще один день Соколов затратил на то, чтобы довести ее до личного состава, и на организацию предстоящих полетов. Люди с интересом отнеслись к новшеству и по-боевому настроились на выполнение поставленных задач.

Полеты планировалось начать в шесть часов утра и закончить в двенадцать дня. Получалось, что завтра, пробыв на аэродроме не более восьми часов, люди придут домой после обеда. Кто же станет возражать против такого уплотнения рабочего дня? Поэтому каждый стремился заранее продумать свои действия, чтобы потом не потерять ни минуты и доказать возможность выполнения плана с большим налетом в короткое время.

Еще до восхода солнца мы с Соколовым заглянули на метеостанцию. Метеоролог доложил, что изменений погоды не ожидается. Соколов взглянул на часы, потом на стоянку и, размышляя вслух, сказал:

 — Вот-вот начнут прибывать техники и механики.

 — Пойдем, будем смотреть, как с самого начала дела пойдут, — сказал я командиру полка. — Если хорошо начнем, то не хуже и закончим.

В назначенное время к стоянке строем подошел технический состав. Из автопарка выезжали автомашины.

Послышалась команда инженера:

 — Надеть комбинезоны!

Соколов смотрел на все это с чуть заметной улыбкой удовлетворения.

Экипажи разошлись по самолетам, и механики стали «раздевать» машины, скатывая чехлы в аккуратные рулоны. Включились в работу автотягачи. Пока они вытаскивали самолеты со стоянки, дежурный проинструктировал стартовый наряд, а руководитель полетов осмотрел взлетно-посадочную полосу.

Но вот все подготовительные работы закончились. Два наиболее подготовленных летчика, получив указания командира полка, вылетают на разведку погоды. А остальные поэскадрильно уточняют полетные задания.

Особенно тщательно идет подготовка к контрольным полетам на выполнение штопора. На самолете со стреловидным крылом, а тем более на «спарке» делать ее трудно и небезопасно. Были случаи, когда введенная в штопор машина не подчинялась воле человека. Летчики неохотно выполняли эту фигуру, поскольку она не входила в боевой комплекс. И все-таки надо было им потренироваться, чтобы они в случае необходимости могли легко выйти из штопора.

В назначенный срок вернулись разведчики погоды. Летчики построились, чтобы выслушать последние указания командира, метеоролога и штурмана. Это заняло двадцать минут.

В шесть часов над стартовым командным пунктом взвился авиационный флаг — полеты начались. Самолеты ежеминутно взлетают и садятся, тягачи едва успевают буксировать их на заправку.

 — Вот это работа! — кричит Скрипник. — Настоящая, боевая!

Полеты шли строго по плану. Было видно, что мы не ошиблись в расчетах.

Секретарь комсомольской организации успел побывать на всех ответственных участках и теперь заканчивал выпуск боевого листка. В нем говорилось о положительном опыте и недостатках. Кое-кому придется полюбоваться на свою карикатуру.

Подошло время моего вылета.

 — Товарищ командир, самолет к полету подготовлен, — доложил старшина сверхсрочной службы Ткачук.

Самолет «надраен» до блеска, даже кое-где подкрашен. В такую машину приятно садиться, и летишь в ней будто вдвоем с техником.

Набрасываю лямки парашюта, застегиваю привязные ремни и включаю тумблеры на левой и правой панелях кабины. В наушниках послышались знакомый шумок и команды руководителя полетов. Стрелка настроенного радиокомпаса, сделав оборот, остановилась в направлении дальней приводной радиостанции. Запускаю двигатель. Опытный Ткачук, прильнув к борту кабины, внимательно следит за моими действиями.

Двигатель ровно вышел на обороты, и механик, спрыгнув с плоскости, убрал трап. Закрываю фонарь, герметизирую кабину и, опробовав двигатель, выруливаю на полосу.

Сейчас за моим самолетом следят все, кто находится на аэродроме. Прибавив обороты двигателю, отпускаю тормоза, и машина начинает разбег… Убедившись, что небо над аэродромом свободно, делаю круг, набираю скорость и снижаюсь до бреющего полета. На минимальной высоте прохожу вдоль полосы. В конце ее круто ухожу вверх и начинаю заранее намеченный комплекс пилотажа.

Я знаю, что сейчас за мной следят все, и вкладываю в полет все свое умение, каждую фигуру выполняю с особой тщательностью. От этого будет зависеть мой авторитет и как летчика и как командира.

Посадку произвожу точно в определенное время. Радостный Ткачук бежит меня встречать, показывая жестами путь руления.

 — Разрешите получить замечания о работе матчасти, — обращается он, когда я, выключив двигатель, открыл фонарь кабины.

Намеченный на день план полк выполнил. Когда руководитель спустил флаг и дал сигнальную ракету, возвестившую о прекращении полетов, люди, кажется, не хотели уходить с аэродрома. У них было желание работать еще и еще.

 — Товарищ командир, полеты закончены, план выполнен полностью, — доложил Соколов.

 — Поздравляю. Вот так и будем работать.

 — Теперь пойдет, главное — люди убедились, на что они способны, — заверил Соколов.

А тягачи уже увозили самолеты. Пройдет еще полчаса, и на стоянке останется только часовой.

 — В этом полку теперь все будет в порядке. Соколов — командир способный, на него можно положиться, — уверенно сказал Скрипник.

 — Завтра полечу к Королеву, займемся его хозяйством.

 — Там, наверное, придется потруднее.

 — Если учить с толком, вряд ли Королев станет упираться, — возразил я, — как только он узнает, что сегодня Соколов налетал за шесть часов стартового времени больше, чем за всю прошедшую неделю, он места себе не найдет.

Так оно и получилось. Правда, Королев уверовал в новую организацию не сразу. Когда я прилетел к нему в полк и поставил задачу на подготовку к показательным полетам, он выслушал меня внимательно, но восторга не высказал. Однако, разобравшись во всем пообстоятельней и уловив смысл нового планирования, он осторожно сказал:

 — Разрешите, я сам спланирую, а вы проверите. Этого-то я и добивался.

К вечеру плановая таблица была готова. Намечалось налетать часов больше, чем обычно.

 — Выжал, товарищ командир, все что можно, — торжественно доложил Королев.

Но когда я, проверив план, немного увеличил налет, он тихо сказал:

 — Если мы его выполним, бороду сбрею.

 — Считай, что бороды у тебя уже нет, — ответил я, — твои гвардейцы и на большее способны.

Весь следующий день мы занимались подготовкой к полетам, добиваясь глубокого усвоения задания каждым летчиком, техником и водителем. Опытный инженер полка Журавлев вникал буквально во все подробности, строго контролируя работу каждого специалиста.

Тщательная предварительная подготовка дала отличные результаты. План полетов полк выполнил. Но Королев упросил оставить ему бороду, обещая добиться еще больших успехов.

Самолёт в овраге

Полк готовился к ночным полетам. Ненасытный Королев готов был летать круглые сутки без передышки, себя не щадил и другим спуску не давал. Не нравилось ему, когда врач отстранял кого-либо из летчиков от полетов. Из-за этого он не однажды спорил со спокойным, уравновешенным замполитом Микиным. Вот и теперь на этой почве между ними произошла стычка.

 — Товарищ полковник, — обратился ко мне Микин, — летчик Погорелов вышел на полеты с температурой, врач запрещает, а командир полка разрешает ему летать.

Мне понравилась принципиальность замполита и то, что о неправильных действиях Королева он докладывал при нем же.

 — Товарищ командир, — оправдывался Королев, — Погорелов на здоровье не жалуется.

 — А когда летчик жалуется или отказывается от полетов?

 — Таких в нашем гвардейском полку нет, — гордо ответил Королев.

 — Вот потому-то и не допускайте сегодня Погорелова к полетам.

 — Есть, не допускать.

Над аэродромом опускалась тихая ночь. Очертания черневшего вдали ельника постепенно сливались с темнотой. Пахло луговой сыростью. Над стартом взвилась ракета, возвестив начало полетов. По обе стороны взлетно-посадочной полосы вспыхнули огоньки, и сумерки за ее пределами сразу сгустились.

Один за другим выруливают истребители, берут разбег и неудержимо рвутся в небо. Время от времени темноту вспарывает луч прожектора, выхватывая оттуда серебристый, словно светящийся самолет. На рулежных дорожках и на заправочной линии работают техники, механики, шоферы буксировочных автомобилей.

Королев руководит полетами со свойственной ему энергией. Он, кажется, в темноте видит каждого человека, дает четкие команды по селектору, называя фамилии техников, одним делает замечания, других награждает похвалой.

Сейчас летает эскадрилья Пискунова. Здесь все летчики имеют первый класс, пилотируют истребитель в любых метеорологических условиях. А утром на аэродром придут другие эскадрильи, укомплектованные молодыми летчиками, и снова командир полка будет на старте руководить их действиями на земле и в воздухе.

И вот плановая таблица ночных полетов выполнена. Светает. Над низиной, заросшей густой осокой, висит тонкая пелена тумана. Тяжелой росой набухла трава. Мы идем с Королевым по тропинке, извивающейся между густыми зарослями, и наслаждаемся соловьиными трелями.

 — Этого соловья я по голосу узнаю, лучше всех поет, — тоном хозяина говорит Королев.

Прислушиваюсь и я. Прав Королев: по переходам, или, как говорят, коленам, песня у «его» соловья богаче, чем у других.

 — Наш инженер Журавлев готов часами его слушать, — продолжает Королев.

 — А работает он как?

 — Отличный инженер, из техников вырос, вся его жизнь связана с самолетами. И подчиненных учит работать не за страх, а за совесть. Он говорит им так: «Пока не уверен в полной готовности самолета, не имеешь морального права уйти с аэродрома». Ему в первую очередь полк обязан своей безаварийной работой.

 — А по чьей вине в прошлом году горел Воскобойников?

 — На его самолете производственный дефект оказался — прогар камеры сгорания.

 — Производственные дефекты тоже надо уметь вовремя находить.

В ответ Королев начинает горячо доказывать, что этот дефект вообще невозможно было найти.

 — Самолет сделан так, — убеждает он, — что, пока не расстыкуешь, никаким способом не осмотришь камеру сгорания.

 — Давно не навещали Воскобойникова? — спрашиваю я.

 — Порядочно. Некогда все, — отвечает он. — Да, залежался он в госпитале.

 — Вот скоро на совещание поедем и обязательно зайдем к нему.

Мы дошли до полковой гостиницы. В комнате, где я жил, было неуютно и холодно. Рядом с моей стояли еще две солдатские кровати.

Посмотрев на часы, командир полка решил тоже здесь подремать до начала дневных полетов.

 — А жена не будет беспокоиться? — спросил я у Королева.

 — Я ей сейчас позвоню.

 — Передай командиру базы, — укладываясь, сказал я Королеву, — если он как следует не оборудует гостиницу, сам будет тут ночевать. В порядке изучения бытовых нужд…

Проснулись мы одновременно. В окна уже светило солнце, и в комнате потеплело.

Полеты начались с воздушных стрельб. Все летчики действовали четко и упражнение выполняли успешно. В назначенное время инженер полка Журавлев доложил, что моя машина подготовлена.

 — Вылет через десять минут, после посадки последнего самолета, — говорю инженеру.

 — Приглашаю пообедать, товарищ командир, потом и полетите, — предлагает Королев.

Я поблагодарил, но отказался. Через десять минут был уже в воздухе. Зона, стрельба — и разворот на обратный курс. Иду на малой высоте. Нет ничего увлекательнее бреющего полета, когда самолет проносится над землей подобно снаряду.

Впереди по курсу показались заводские трубы города, а вот и аэродром с вытянутым прямоугольником взлетно-посадочной полосы. Но почему там, за ней, собралась толпа народа? Накренив самолет, вижу: в овраге дымится изуродованный истребитель. Не хочется верить глазам. Об одном думаю с надеждой — хотя бы летчик остался живым…

Сажусь, выруливаю самолет на стоянку и, выскочив из кабины, спрашиваю у Ткачука:

 — Кто?

 — Провоторов, — унылым голосом отвечает механик.

Провоторов — это инспектор по технике пилотирования, голубоглазый красавец атлетического сложения. Только вчера мы разговаривали с ним. Он предлагал мне лететь на его только что отремонтированном самолете. Я отказался, заметив, что, хотя на моей машине и старый двигатель, но пока работает безотказно.

Взволнованный, бегу к оврагу.

 — Летчик жив? — спрашиваю у Соколова.

 — Когда увозили в госпиталь, был жив, — отвечает он.

 — Кто видел разбег? — обращаюсь уже ко всем офицерам.

 — Я, товарищ командир, — выходит вперед уже немолодой техник. — Ожидал в первой зоне посадки своего самолета. Как раз в это время шестьдесят второй начал взлетать. Едва успел он отделиться от земли, как двигатель у него заглох. Самолет снова опустился на полосу и по инерции понесся вперед. Летчик попытался затормозить, но не смог. Машина скатилась в овраг, ударилась в обратный склон и загорелась. Летчик выскочил из кабины…

У меня сразу отлегло от сердца: жив, сам вылез из самолета. Приглашаю Соколова, и мы вместе мчимся на автомашине в госпиталь. Вот и госпитальное здание. Надо срочно узнать, в какую палату положили Провоторова. Навстречу выходит дивизионный врач Шеянов и, понурив голову, говорит:

 — Только что скончался…

 — Не может быть. Он же сам выскочил из самолета!

 — Вгорячах. А удар был очень сильный. Умирал Провоторов в полном сознании.

Эту катастрофу тяжело переживал весь гарнизон. Одно дело, когда летчик погибает из-за собственной ошибки. Горько, обидно бывает, но смерть его не надламывает волю остальных. И совсем другое дело, если виной всему отказ материальной части. Даже у опытных летчиков такие случаи подрывают веру в надежность самолета или двигателя. Человек есть человек.

Нужно было срочно найти причину отказа двигателя. Срочно — до возобновления полетов. И не только для того, чтобы избежать повторения подобных случаев. Требовалось сделать все для морального успокоения летчиков, особенно молодых.

Инженеры и техники тщательно обследовали разбитую машину и нашли в камере топливного насоса крохотную дюралевую стружку. Видимо, она случайно попала туда при сборке. И случилось так, что стружка заклинила поршень насоса в такой момент, когда летчик не имел никакой возможности что-либо предпринять для своего спасения.

После этой катастрофы мы обязали технический состав перед полетами проверять все агрегаты самолета в рабочем состоянии. Летчикам было приказано длительно и на полных оборотах пробовать двигатель непосредственно перед взлетом.

Во всех подразделениях состоялись партийные и комсомольские собрания, на которых обсуждались меры по предупреждению летных происшествий.

Казалось, сделано было все, чтобы печальные случаи не повторялись. И все-таки одна заноза не давала мне покоя. Если б в конце взлетной полосы не было оврага, Провоторов, возможно, остался бы жив. Что делать? Засыпать его у нас не хватало ни времени, ни сил.

 — Вот что, — сказал я Соколову, — поеду к секретарю обкома и приглашу его на аэродром. Пусть сам убедится, что этот овраг больше терпеть нельзя. А потом вместе с ним напишем письмо министру, колесо наверняка закрутится.

На следующий день секретарь обкома приехал. Поздоровавшись с летчиками, которые стояли в строю, он стал осматривать аэродром и самолеты. Посидел даже в кабине.

Потом мы показали гостю полет. Взлетел командир эскадрильи.

Красиво выполнив несколько фигур пилотажа, он пошел на посадку. Самолет приземлился в начале полосы, а закончил пробег у самого оврага.

 — Пусть летчик не трогает машину с места, пока мы не подъедем, — попросил секретарь обкома.

И тут он, даже не будучи знакомым с авиацией, сразу понял, какая опасность угрожала летчику в случае отказа тормозов самолета. Через день состоялся пленум обкома. На пленуме обсуждался вопрос о помощи нашей дивизии в оборудовании аэродрома. Пленум обязал ряд заводов и строительных организаций города выделить нам землеройные машины и помочь людьми, особенно специалистами.

Судьба оврага была решена.

Летаем и строим

Успешно завершив учебный год, мы получили возможность больше внимания уделять решению хозяйственных задач. В частности, решили всерьез заняться ремонтом аэродрома.

Политотдел соединения теперь оказывал мне во всем действенную помощь. Наши разногласия с прежним его руководителем разрешились радикально — он уехал, а на его место прибыл Василий Иванович Ширанов — умный и энергичный человек. С ним мы сразу нашли общий язык. Прежде чем приступить к ремонту аэродрома, нужно было организовать заготовку щебня.

 — Будем на месте собирать битый кирпич, — предложил Ширанов. — Сразу двух зайцев убьем: и щебень заготовим, и развалины уберем.

На эту работу мы подняли женсовет, партийные и комсомольские организации. Дело пошло успешно. Вскоре на территории гарнизона исчезли и обгоревшие стены бывшего Дома культуры, и останки других развалившихся домов. Они превратились в горы щебня.

Жизнь ставила перед нами и другие задачи.

 — Весна на носу, товарищ командир, — многозначительно сказал однажды Ширанов.

 — Да, не за горами, Василий Иванович, — согласился я, еще не догадываясь, к чему он клонит.

 — Я думаю, что уже пора послать заявку в окружной пионерский лагерь, хотя бы мест пятьдесят выпросить…

 — Если судить по прошлому году, нам дадут не больше десяти путевок, — вставил присутствовавший при разговоре Скрипник.

 — Это для нас капля в море, — огорчился Ширанов. — А что, если мы попросим денег и арендуем под лагерь деревенскую школу?

 — Хорошо бы, — соглашаюсь я, — но дадут ли нам денег?

 — Дадут, в этом я уверен, — сказал Ширанов.

 — А сколько, хватит ли их?

 — Шестьдесят тысяч — ровно столько, сколько просят с нас за аренду школы. Я уже узнал.

 — Шестьдесят тысяч! Да на эти деньги можно самим построить пионерский лагерь, — возразил Скрипник. — И он будет служить нашим детям не один год. Все согласны?.. Правда, — тут же оговорился он, — это строительство не титульное, за него нам может крепко попасть. Но соблазн велик.

И, помолчав, для задора добавил:

 — А место я знаю преотличное, пионеры будут отдыхать не хуже, чем в «Артеке».

 — Хорошо, будем строить, — решил я. — Завтра же договорюсь с секретарем горкома о месте застройки, а потом решим все вопросы с архитектором города.

Секретарь горкома — бывший партизан, душевный и смелый человек — одобрил нашу инициативу и обещал поддержку.

Дело закрутилось. Нам выдали билет на порубку леса, и мы сразу же создали бригаду заготовителей. Место для лагеря мы с архитектором Коваленко выбрали на краю небольшого плато. Протекавшую рядом речку Серебрянку решили запрудить, чтобы ребятам было где купаться.

Коваленко, несмотря на свой преклонный возраст, любил и умел фантазировать. Главное здание лагеря он предложил построить на пригорке, верандой к реке. Внизу на плато соорудить столовую и разбить спортивные площадки.

 — Весной здесь по пригоркам земляники много, — говорил архитектор, — а в соседнем лесу — малины, черники, грибов.

Строительство пионерского лагеря легло главным образом на плечи Ширанова, который взял на себя непосредственный контроль за всеми расходами. Основным исполнителем стал командир авиационно-технической базы Князевкер, хозяйственник умный и энергичный.

Едва успели мы развернуть лагерное строительство, как подоспели новые заботы. С наступлением оттепелей пришлось освободить один из аэродромов для ремонта взлетно-посадочной полосы. С помощью молодежи, присланной городской комсомольской организацией, мы повели наступление на овраг.

Разумеется, в мирное время командир соединения должен прежде всего заботиться о боевой готовности вверенных ему частей, об обучении и воспитании личного состава. Но не последнее место в его повседневной практике занимают хозяйственные и другие дела. Те и другие заботы так тесно переплетаются, что их невозможно размежевать. И в итоге получается, что для командира все важно. Любая «мелочь» может так или иначе отразиться на боеспособности соединения.

На строительстве пионерского лагеря у нас работала бригада солдат под руководством двух плотников-специалистов. Она состояла из людей, в прошлом связанных с преступным миром и до 1953 года отбывавших наказание в лагерях. После освобождения по амнистии они были призваны в армию. Народ это был трудный и доставлял немало хлопот командирам подразделений. Надо было приобщить ребят к такому делу, где бы они смогли увидеть плоды своего свободного труда. Мы с Ширановым решили испытать их на строительстве лагеря, собрали со всех частей и свели в одну бригаду.

Сначала беспокоились, как-то оно получится. Но вскоре убедились, что не ошиблись: бывшие воры стали работать с увлечением.

Мы с ними не однажды беседовали и поняли, что ребята всерьез хотят порвать с преступным прошлым, но опасаются, что это им не удастся.

 — Если мы после службы в армии бросим старое, нас порежут, — говорили они.

 — А откуда кто узнает, где вы есть?

 — Узнают, скрыться невозможно, — отвечали они наперебой.

 — Тогда вы все вместе поступите на одно производство, создайте вот такую же, как здесь, бригаду. Это же сила!

Эта идея ребятам понравилась, и они не расставались с ней до конца службы в армии. Люди они были неплохие, большинство попало в дурную компанию во время или вскоре после войны, и мы считали своим долгом сделать для них все, чтобы помочь «выпрямить» линию жизни, поставить их в строй достойных граждан.

Приближалось первое июня — срок открытия пионерского лагеря. Доктор Шеянов уже роздал путевки, Шираков подобрал обслуживающий персонал. И вот — забит последний гвоздь, наш лагерь вошел в строи, на его открытие были приглашены представители городских организаций, все свободные от службы офицеры с семьями. Солдаты-строители, узнав, что я собираюсь поощрить их за хорошую работу, тоже попросили разрешения побыть им на торжествах. Мы, конечно, уважили их просьбу. Надо было видеть их счастливые лица, когда на митинге звучали слова благодарности строителям!

Праздник удался на славу. С того воскресенья берега протекавшей рядом с лагерем речушки стали любимым местом отдыха летчиков и техников.

Человек под следствием

Руководители обкома и горкома выполнили свои обещания: по нашей заявке на аэродром вскоре прибыли специалисты и строительная техника. Начался штурм оврага, переоборудование аэродрома. День и ночь гудели, перепахивая землю, мощные землеройные машины. Бульдозеры перемещали грунт с бугра к оврагу, скреперы, переваливаясь подобно черепахам, тоже тащили туда наполненные землей ковши, грейдеры планировали взлетно-посадочную полосу, самосвалы подвозили заготовленную щебенку.

Вокруг аэродрома осторожно ходили минеры с миноискателями. Во время войны здесь проходил передний край, господствующая над местностью высотка не раз переходила из рук в руки. А мы решили ее срезать, чтобы не мешала заходить на посадку. Но прежде чем подступиться к ней, надо проверить, нет ли там мин. Наблюдая за опасной работой минеров, заметили, как наш часовой повернул назад ехавшую к аэродрому легковую автомашину.

 — С дипломатическим номером, — сказал Шираков, — уже не первый раз тут появляется. Рыскают, хотят узнать, что мы тут делаем.

 — Любопытство не порок, — усмехнулся я.

 — Но большое свинство, — уточнил поговорку Шираков. И, меняя тему разговора, спросил: — Какое решение вы приняли относительно Романова?

 — Еще не принял, — ответил я. — Хочу сам с ним поговорить. По-человечески. Уж больно нелепая история. А вы как думаете, Василий Иванович?

 — Да, потолковать с ним надобно, — согласился Шираков. — Не верится, что наш советский человек, комсомолец, сознательно пошел на такое преступление.

Дело было, действительно, необычное и странное. Рядовой Романов обвинялся в «умышленной порче военного имущества» — насыпал песок в цилиндр мотора автомашины. Следствие закончилось, преступление считалось доказанным.

На следующий день молоденький юрист, довольный, что успешно завершил «дело», положил передо мной объемистую папку. Я полистал документы. Формально все выглядело вроде правильно, неясным оставалось одно, что же побудило честного, никогда ранее не нарушавшего дисциплину солдата совершить преступление.

 — Нет необходимости терять время, следствие проведено правильно, — сказал юрист, видимо недовольный тем, что я долго листаю бумаги.

 — Почему вы так легко относитесь к судьбе человека, которого собираетесь отдать под суд военного трибунала?

 — Согласно статье ему больше семи лет не дадут, — спокойно ответил прокурор.

 — А вы представляете, что такое семь лет заключения? Да если еще не заслуженного? — возразил я и приказал дежурному вызвать солдата.

Вошел Романов, бледный, потерянный, видимо, он уже ни на что не надеялся.

 — Вот что, Романов, — говорю ему, — передо мной дело о вашем преступлении. Мне осталось наложить резолюцию, и вас будет судить военный трибунал. Согласно статье уголовного кодекса вам дадут семь лет тюрьмы… Скажите чистосердечно, что побудило вас насыпать в цилиндр песок?

Взгляд у парня прямой, открытый, на преступника никак он не похож. Заметно, что сильно переживает случившееся.

 — Я все время работал на одной машине, — рассказывает Романов. — Старался содержать ее как можно лучше, чтобы не отставать от товарищей — ведь аэродром строим. Сам видел, как погиб летчик в прошлом году, понимаю, что делаем важное дело. И вдруг меня пересаживают на другую автомашину. Обидно стало. И я захотел, чтобы эта «старушка» побыстрей отказала, надеясь, что мне сразу же вернут мою, прежнюю. Вот я и насыпал песку в цилиндр. Глупо, конечно, поступил, теперь осознал это, да поздно…

 — Что ж, давайте решать, — сказал я, как только Романова увели. — Получается, что шофер сделал этот необдуманный шаг в общем-то из хороших побуждений: к машине привык, не хотел отстать от товарищей… — заметил Шираков.

 — А почему об этом в материалах следствия ничего не сказано? — спросил я у юриста.

 — Это к делу не относится, — ответил он. — Факт, что преступление совершено…

 — Как это не относится? — возмутился Шираков. — Советские законы прежде всего воспитывают, а потом уже карают. Вот вы говорите, что Романову дадут семь лет тюрьмы. Семь лет! И за что? За необдуманный мальчишеский проступок…

Снова мы вызвали Романова. Я смотрел на него, и мне было по-человечески жаль его. Вид у него был такой, будто стоит он на краю пропасти и вот-вот полетит в бездну.

 — Запомните, товарищ Романов, на всю жизнь, к чему могут привести необдуманные поступки, — сказал я как можно строже. Но видно, в голосе моем солдат уловил какие-то другие нотки. В глазах у него блеснул огонек надежды. Он подобрался и, вытянувшись, с затаенным дыханием ждал, когда я закончу.

 — Рядового Романова арестовать на десять суток с содержанием на гауптвахте, — объявил я свое решение. — А так как он, находясь под следствием, отбыл этот срок, из-под стражи его освободить и отправить в подразделение.

Следователь смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

 — Я буду жаловаться своему начальству, — резко сказал он. — Выходит, я трудился напрасно.

 — Почему же напрасно? — с улыбкой возразил Шираков. — Человек теперь еще больше будет уверен в справедливости наших законов — расследовали, разобрались, вынесли правильное решение. Правда, вы желали бы засадить Романова в тюрьму, искалечить ему жизнь, а мы оставили его полноправным гражданином, потому что надеемся на него. Вы что думаете: он не понял и не прочувствовал своей вины? Теперь и сам не позволит ничего такого сделать и детям своим закажет.

Я полагал, что с Романовым мы поступили правильно, и от этого испытывал чувство большого удовлетворения. Все-таки спасти человека — это хорошо, это в конце концов наш гражданский долг.

Истребитель садится без лётчика

Борьба за безаварийность в авиации ведется с тех пор, как взлетел первый самолет. И все-таки, по разным причинам, аварии до сих пор случаются.

Мы тоже настойчиво боремся с предпосылками к летным происшествиям. Самолет не выпускается в воздух, если есть какие-то сомнения в его исправности. Метеорологи стараются не ошибиться в прогнозах погоды. Командиры день ото дня совершенствуют организацию полетов и их радионавигационное обеспечение, словом, делается все возможное для того, чтобы избежать неожиданностей. Но аварийные ситуации тем не менее возникают время от времени, и именно там, где их совершенно не ждешь.

…Два летчика выполняли очередное задание — отрабатывали воздушный бой за облаками ночью. Зеленые и красные огоньки сближались с огромной скоростью. Только по ним «противники» могли определить разделявшее их расстояние и маневры. Закончив атаку, ведомый, молодой летчик Нечаев, пристраивается к командиру звена, опытному истребителю Кулачко. Задание выполнено, все идет нормально, никаких поводов для беспокойства нет.

Пара самолетов в правом пеленге приближается к аэродрому. Летчики ведут радиообмен между собой и с руководителем полетов. Вдруг стрелка радиокомпаса качнулась и отклонилась больше чем на сто градусов. «Прошли дальнюю радиостанцию, — решил было Кулачко. — Но почему стрелка не стала на сто восемьдесят градусов?» Сомнение вызывало и расчетное время: по всем данным аэродром должен находиться впереди по курсу.

«Может быть, переключают привод?» — терялся в догадках Кулачко. Запросив руководителя полетов, он услышал в ответ:

 — Приводы работают нормально.

Такое же непонятное явление наблюдал и Нечаев. Дело в том, что недавно радиоантенны на самолетах были упрятаны в кабины, за плексиглас фонарей, что сделало радиокомпасы менее чувствительными. Летчики привыкли к этому, но позже, а теперь Кулачко и Нечаев оказались в затруднении.

Нечаеву повезло: увидев «окно» в облаках, он вышел на аэродром, правда, не на свой, а соседней части. Кулачко же проскочил мимо этого «окна» и летел, не меняя направления. Когда истекло расчетное время, он стал в вираж, надеясь, что дополнительно включенные радиолокаторы обнаружат его и штурман наведения поможет ему выйти на расчетный посадочный курс. Но он не подумал, что для этого ему придется снова отойти от аэродрома в обратном направлении. Штурман действительно вывел Кулачко на посадочный курс. Только в баках его самолета осталось горючего всего на три минуты. А до аэродрома было не менее семи минут лету.

 — Приказываю катапультироваться! — скомандовал руководитель полетов.

 — Вас понял, катапультируюсь, — ответил Кулачко, и связь с ним прекратилась.

 — Авария, товарищ командир, — доложил мне Соколов.

Отдаю распоряжение утром снарядить несколько групп для поисков летчика. Теперь надо доложить о происшествии старшему начальнику. Два часа ночи. Он сейчас спит. Не хочется его тревожить, но надо. И я снимаю трубку телефона.

 — Слушаю, Покрышкин. Что случилось?

 — Кулачко катапультировался. Предположительная причина — отказ радиокомпаса.

 — А почему не использовали радиолокатор для завода на посадку?

 — На посадочный курс вывели, но у летчика не хватило горючего. Пришлось катапультироваться на высоте восемь тысяч метров.

 — О Кулачко ничего не известно?

 — Пока нет.

 — Принимайте меры к розыску, утром прилечу.

Полеты пришлось закончить раньше времени. Ждем утра, не спим, совещаемся. Где приземлился летчик? Район этот не обжитый. Ночью можно угодить куда угодно: в лесное озеро, в болото, попасть на вершину дерева. Кулачко, правда, летчик опытный, но мало ли что может случиться… Лезут в голову мысли одна тревожней другой.

Когда на аэродроме в рабочее время наступает тишина, летчики знают: что-то случилось. Женщины внезапно предчувствуют неладное еще острее мужчин. Как только в городок пришли машины с летчиками, жены Кулачко и Нечаева, увидев, что их мужей нет, побежали к соседям.

 — Где наши? — почти одновременно спросили они.

 — Сели на другом аэродроме, не беспокойтесь. Утром по погоде прилетят, — ответил летчик.

Опустив головы, женщины с тяжелым предчувствием пошли домой. Всю ночь они будут сидеть, не смыкая глаз, прислушиваться, не едет ли автомашина…

А Кулачко в это время, удачно приземлившись в лесу, пробрался сквозь темень к железной дороге — на звуки паровозных гудков. К утру он дошел до станции и стал разыскивать телефон, чтобы связаться с аэродромом.

 — Вы летчик? — спросил у него какой-то гражданин.

 — Да, летчик, — ответил Кулачко.

 — Что же вы самолет оставили без присмотра? Ведь там в кабине часы, радиостанция, другие приборы. Как бы ребятишки чего-нибудь не натворили.

 — Где вы видели самолет? — скрывая удивление, спросил Кулачко.

 — Да вот здесь, метров триста от станции, рядом с дорогой.

Кулачко побежал туда и увидел… свой самолет. Совершенно целый. Он сам, без пилота, сел с убранными шасси, только помял подвесные бачки.

Кулачко позвонил в штаб в момент, когда там собирались отправлять людей на розыски. Разговаривал с ним Скрипник.

 — Летчик жив и невредим, — вскоре доложил мне начальник штаба. — Только, кажется, он не в себе: твердит, что на самолете нет никаких поломок.

Скрипник сообщил, где находится Кулачко, и мы с инженером вылетели туда на маленьком Як-12.

Под нами массив леса с редкими полянами. Вот и железнодорожная станция. Неподалеку от нее, на узкой полоске пашни, вижу реактивный истребитель.

Делаю два круга. Выбрав прямой участок шоссе, сажусь в пятидесяти метрах от самолета. Инженер первым выскакивает из кабины и бежит к истребителю.

Сомнений нет — и летчик, и машина в полном порядке. У нее действительно помяты лишь подвесные бачки. Выходит, что она не упала, а спланировала, и прямо на рыхлую пашню. Удивительно редкий случай. На следующий день мы перевезли самолет на аэродром. После тщательного осмотра и небольшого ремонта его снова поставили в строй.

Поиски и находки

На вооружение бомбардировочных полков начали поступать новые реактивные самолеты, отличающиеся большой скоростью, огромной дальностью и небывалой доселе высотой полета. В связи с этим перед нами, истребителями, встала задача — выработать новую тактику действий.

Когда мы попросили у вышестоящего командования разрешение на отработку воздушного боя с реактивными бомбардировщиками, то получили отказ. Нам сказали, что такие полеты являются пока экспериментальными и ими занимаются в специальных испытательных центрах.

Но летчик есть летчик. На первом месте у пего желание летать. И не как-нибудь, а быстрее и выше всех, не только повторять пройденное, но и штурмовать новые барьеры. Молодежь рвалась вперед, потому что ей вообще свойственны неуемная энергия и задор. А нами, фронтовиками, двигало уже ясное понимание требований современной войны, стремление быть на уровне последних достижений авиационной науки и техники.

 — Товарищ командир, бомберы-то до стратосферы добрались, да и скорость у них чуть поменьше, чем у нас, — сказал мне однажды Соколов.

 — В ближайшие дни полечу договариваться с ними о совместных полетах, — ответил я. — Они тоже в них заинтересованы.

Мы не имели права повторять прежние ошибки. Перед минувшей войной наши истребители не только вражеских, но и своих бомбардировщиков по-настоящему не знали. Не раз они путали СБ с «юнкерсами». Пока разбирались и учились воевать, фашисты к Москве подошли…

Через несколько дней я сказал Соколову: — С командиром бомбардировочного соединения договорился. Он одобрил наше предложение. Осталось решить вопросы взаимодействия и определить порядок изучения тактико-технических данных самолетов.

 — Значит, можно надеяться?

 — Не надеяться, а начинать готовить летчиков к воздушному бою в стратосфере.

 — За нами дело не станет.

 — Надо серьезно готовиться, — предупредил я. — И прежде всего хорошенько изучить особенности перехвата скоростных целей на больших высотах.

А таких особенностей немало. В разреженном воздухе самолет ведет себя совершенно иначе. Там маневрировать значительно труднее. Да и организм летчика будет испытывать гораздо большие физиологические нагрузки. Значит, нужно систематическими тренировками заранее подготовить себя к высотным полетам.

В полках и штабе дивизии стали регулярно проводиться занятия. Главный упор делался на изучение тактики воздушного боя в стратосфере. Расчеты показали, что труднее всего будет осуществлять сближение с «противником» и определять момент открытия огня. Сложных вопросов встало перед нами немало. Однако мы твердо решили учебные воздушные бои в стратосфере проводить.

Захватив наши разработки и примерную программу обучения, я вылетел к бомбардировщикам. Аэродром у них оказался добротным, с большой бетонированной полосой и широкими рулежными дорожками. Бросался в глаза и образцовый порядок во всем.

Как только я сел, ко мне стали подходить летчики, интересуясь моей маленькой, но грозной машиной. С присущей бомбардировщикам неторопливостью они залезали в кабину, пытаясь представить себе полет на истребителе.

 — Здесь, оказывается, все надо делать самому, — с удивлением говорил молодой летчик.

 — Да, браток, тут второго пилота и воздушного стрелка нет, за все сам отвечай, — вторили ему товарищи.

 — Вы что, не видели истребителя? — спросил я.

 — Вот так близко — нет, — ответил молодой летчик. Весь день мы работали в штабе бомбардировщиков, согласовывая различные вопросы. А потом бомберы прилетели к нам для знакомства.

Когда летный состав и расчеты командных пунктов обеих сторон тщательно подготовились, мы приступили к осуществлению своих замыслов. Первые полеты на перехват должны были выполнить истребители, имеющие боевой опыт.

…Я сижу в кабине самолета в готовности номер один. Метрах в пятнадцати от меня — машина Соколова. На другом аэродроме ждут сигнала командир эскадрильи Носов и замечательный летчик Алтунин.

Сигнал. Запускаю двигатель. Пока турбина набирает обороты, подтягиваю лямки кислородной маски. На индикаторе в такт дыханию расходятся и сходятся два лепестка: значит, кислородная система исправна.

 — Разрешите взлет? — запрашиваю старт.

 — Взлет разрешаю, — слышится в ответ. Самолет, погромыхивая на металлической полосе, набирает скорость.

 — После взлета курс триста пять градусов, набор максимальный, — передает штурман с командного пункта.

 — Понял, — отвечаю ему и делаю разворот. Вертикальная скорость пятьдесят метров в секунду, двигатель тянет машину на высоту.

Вслед за мной взлетел Соколов. Он идет где-то сзади справа, километрах в пятидесяти от меня.

На высотомере стрелка отсчитывает все новые тысячи метров. Знакомое потряхивание самолета говорит о том, что тропопауза пройдена, началась стратосфера. Какой здесь прозрачный воздух и до чего же яркое солнце!

 — На эшелоне, — достигнув заданной высоты, передаю на землю.

 — Включить форсаж, приготовиться к развороту, — слышу команду. — Разворот на курс сто сорок.

 — Понял…

Включение форсажа заметно увеличило тягу двигателя, ощущаю перегрузку. Докладываю:

 — Выполнил.

 — Смотрите, цель впереди, справа по курсу, — передает штурман. Огромная серебристая машина идет встречнопересекающимся курсом. Занимаю исходное положение для атаки и начинаю сближение.

 — Цель вижу, атакую, — передаю на землю.

Стараюсь атаковать так, чтобы самому не оказаться под огнем бортового оружия «противника». Бомбардировщик в прицеле. Удерживая его на центральной марке, продолжаю сближаться. Самолет не так послушен, как на средних высотах. Хочу вывести его из атаки, но он помимо моей воли проваливается, уходя ниже бомбардировщика. Уравниваю высоту, но невидимая сила тупым толчком перевернула истребитель почти на спину и бросила вниз. Двигатель угрожающе заурчал, его ровный гул стал прерываться глухим бульканьем. Скорость превысила звуковую, теперь самолет туго врезался в воздушную массу и помимо моей воли перешел в кабрирование.

 — Девятьсот первый, что вы выполняете? — спрашивает земля.

 — Попал в спутную струю, вывожу самолет и готовлюсь к повторной атаке.

 — В струе очень болтает? — спрашивает меня Соколов.

 — Самолет неуправляем, — отвечаю ему.

Повторяю атаки из разных, положений. Два захода кажутся наиболее удачными, но так ли это, выяснится только на земле, когда будет обработана кинолента.

 — Атаки закончил, — передаю на землю.

Со снижением отваливаю в сторону аэродрома и беру курс на аэродром.

День за днем, вылет за вылетом набираемся мы опыта. Летчики все увереннее атакуют воздушные цели в стратосфере. Штурманы так освоили наведение, что с их помощью мы, фигурально выражаясь, с закрытыми глазами выходим на цель.

Пора переходить к ночным полетам. В действие вступают самолеты-перехватчики, оснащенные электронными прицелами. Здесь особенно выделяется своим мастерством неугомонный и пытливый летчик Алтуниц.

…Глубокая ночь. Через редкие перистые облака проглядывают крупные звезды. По телефону передали, что скоростной бомбардировщик поднялся в воздух. Штурманы на КП рассчитывают рубеж перехвата. Расчеты готовы, истребителю — взлет.

 — Взлетел, на борту порядок, — докладывает Алтунин.

 — Вам курс двести сорок.

 — Понял.

На индикаторе радиолокатора навстречу друг другу движутся две светящиеся точки. Расстояние между ними быстро сокращается. Два самолета в бескрайном ночном просторе сближаются на бешеной скорости, летчики не видят друг друга, перед ними только приборы. Теперь атака — это дело целого коллектива, который работает на одного, наводя его на «противника».

 — Разворот на курс шестьдесят градусов, крен тридцать, — передает штурман, не спуская глаз с индикатора.

 — Понял…

На экране импульс от истребителя поплыл влево, описывая дугу. С каждой секундой он приближается к курсу бомбардировщика.

 — Выполнил, — слышится с борта самолета.

 — Цель впереди по курсу, удаление… скорость… высота… — передает штурман, внимательно следя за сближением отметок на индикаторе.

 — Цель на экране, — докладывает Алтунин. И вслед за этим: — Атаку выполнил!

Алтунин пошел на посадку. А через пять минут в стратосфере появился другой перехватчик, чтобы атаковать воздушную цель.

 — Еще две-три ночи и программу закончим, — докладывает Королев.

Я с удовлетворением думаю: «Закончим… Нет, не то слово. Точнее: решим одну задачу и приступим к другой, которую подскажет жизнь. Ибо нет предела летному мастерству».

Накануне учений

День начинается с телефонного разговора. На рассвете дежурный метеоролог сообщает данные о погоде. От них зависит все остальное. Сегодня полеты разрешаю.

С начала сентября в нашем районе по утрам стали появляться туманы. Прогреваясь, они поднимаются до ста метров, образуя так называемую рвань-стометровку. К одиннадцати эту рвань проносит, открывается чистое голубое небо. Через оперативного дежурного передаю командирам полков, чтобы дневные полеты они начинали с одиннадцати часов, а ночные заканчивали не позднее трех.

После завтрака едем с Ширановым в горком. Сегодня там подводятся итоги выполнения плана помощи колхозам и совхозам области в постройке крытых токов. С докладом выступает первый секретарь обкома. Каждая организация, предприятие и воинская часть должны были построить в подшефном колхозе крытый ток. Докладчик перечислил ряд организаций, которые затягивали выполнение плана, и предложил обсудить их руководителей за неразворотливость. Воинские части нашего соединения, наоборот, были поставлены в пример. Слышать это было приятно.

После совещания в горкоме мы с начальником политотдела заехали в полк. В штаб возвратились уже в сумерках. Скрипник докладывает о приказах и указаниях вышестоящего командования. Некоторые вопросы решаю немедленно, по другим, более объемным, намечаем план выполнения.

Звонит телефон. Докладывает Королев:

 — Разведку погоды произвел. Погода соответствует уровню подготовки летчиков, разрешите начать полеты?

 — Разрешаю.

Входит Шираков.

 — Товарищ полковник, — говорит он, — прошу позвонить командиру базы. Приказом по части он запретил увольнять солдат в город, боится, как бы ЧП не принесли. В прошлое воскресенье тоже не увольнял.

Вызываю командира базы. Он пытается объяснить свои строгости. Солдаты, мол, заходят в общежития к девушкам, на квартиры к знакомым. По его мнению, это совсем ни к чему.

 — А приказ-то придется отменить, — говорю я.

 — Неудобно отменять…

 — Чтобы отменить ошибочный приказ, надо, конечно, проявить больше воли, чем для того, чтобы отдать его, — наставляю командира базы. — Но, исправляя ошибку, авторитет не потеряешь. А если тревожитесь за поведение солдат в городе, так ведите воспитательную работу, комсомольцев на это дело поднимите.

 — Вас понял, выполню, — говорит командир базы.

 — Звонили сегодня сверху, — докладывает начальник штаба, — передали, что в октябре Министр обороны будет проводить учение.

 — Вовремя мы отработали воздушный бой в стратосфере, — с удовольствием отмечает Шираков.

 — Да, если бы тогда не взялись, сейчас бы трудно пришлось, — поглаживая ладонью бритую голову, соглашается Скрипник.

Снова телефонный звонок. Оперативный дежурный докладывает, что через тридцать минут на боевом самолете к Королеву вылетает генерал Покрышкин.

 — Передайте технику звена, чтобы через двадцать минут мой самолет был готов, — приказываю дежурному.

 — Ткачук уже знает, он на аэродроме, — отвечает он.

…Ночь выдалась темная. Тучи, как экран, отражают электрический свет.

 — Тумана сегодня не будет, — подумал я вслух, садясь в машину.

 — Если не разорвет облака, не будет, — подтверждает шофер.

 — Молодец, и в погоде научился разбираться, — хвалю шофера.

 — В армии всему научишься, только интересуйся…Свет автомобильных фар выхватил из темноты самолет. Рядом Ткачук и техник звена.

 — Самолет к полету подготовлен, — доложил Ткачук.

Через несколько минут я взлетел и сразу вошел в облака. С увеличением высоты радиосвязь с землей заметно улучшается. В наушниках слышу свой позывной.

 — Девятьсот первый, как меня слышите? — запрашивает Покрышкин.

 — Слышу отлично, — отвечаю генералу.

 — Как погода по маршруту?

 — Иду над облаками, высота верхней кромки пять тысяч…

 — Я над точкой, — сообщает он, — захожу по системе.

Нас разделяет не более шести минут полета. Покрышкин произвел посадку, а я выхожу на посадочный курс, выпускаю шасси. Рычаг выпуска полностью утоплен, красные лампочки потухли, но зеленые, извещающие о выходе шасси, не горят.

«Как нарочно при начальстве!» — подумал я.

Продолжаю снижаться. Нажимаю на кнопку контроля, лампочки вспыхивают, сигнализация исправна, значит, дефект в шасси. Выпускаю их аварийным способом. Зеленые лампочки вспыхнули! Ах, какой же ты теплый и красивый, изумрудный цвет!

Выхожу под облака, впереди по курсу освещенная посадочная полоса. Вспыхнул луч прожектора, еще минута, и самолет покатился по металлическим плитам. Выключаю двигатель, а техник уже ставит трап. По трапу поднимается инженер полка Журавлев:

 — Разрешите получить замечания о работе материальной части? К какому сроку готовить машину?

 — Улетать буду завтра. Шасси выпускал аварийно, — говорю Журавлеву. — Генерал уехал?

 — Нет, около машины.

Самолет Покрышкина еще стоит на рулежной дорожке. Генерал наблюдает за полетами. Докладываю о прибытии.

 — Прилетел посмотреть вашу работу по скоростным целям, — говорит Покрышкин, — а завтра с утра проверю у тебя технику пилотирования в облаках и в закрытой кабине с отключенными приборами.

«Хорошо, что недавно тренировался в закрытой», — < подумал я.

Александр Иванович захотел посмотреть план полетов, и мы отправились на старт.

 — Думаю штурманов к тебе прислать, — сказал Покрышкин, — пусть перенимают опыт наведения на скоростные цели.

Полетами в эту ночь руководил Воскобойников, тот самый летчик, который долго пролежал в госпитале после аварии.

 — Как себя чувствуете, товарищ Воскобойников? — спросил Покрышкин, выслушав доклад.

 — Все в порядке, товарищ генерал, — ответил летчик, — подлечили надежно.

Судя по всему, Покрышкин остался доволен организацией полетов.

 — Как Воскобойников работает? — спросил он, когда мы ушли со старта.

 — Хорошо, — ответил я, — летает смело, полетами руководит уверенно.

 — Отличный летчик, — с удовольствием сказал Покрышкин. Он хорошо знал его, и сейчас ему понравилась работа Воскобойникова. — Новый командный пункт вошел в строй? — снова задал вопрос генерал.

 — Да уже перешли туда…

 — Не сыро? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — У соседей не то что сыро, а вода выступает. Строили хозяйственным способом, гидроизоляцию не сделали, теперь мучаются.

 — Такие работы надо поручать специальным строительным организациям, тогда будет толк.

«Газик» свернул с хорошей дороги и, подпрыгивая по засохшим комьям старой колеи, осветил фарами радиомачты командного пункта. Нас встретил командир полка. Последовал обычный доклад. На вертикальном планшете две красные линии тянулись навстречу черной, это перехватчиков наводили на скоростного бомбардировщика.

Покрышкин направился в индикаторную. Штурман в наушниках и с микрофоном в руке передавал летчикам поправки по курсу и скорости. Он старался последовательно вывести истребителей к цели с таким расчетом, чтобы они, не мешая друг другу, оказались в заданное время на исходной дистанции.

Штурман настолько увлекся работой, что со стороны казалось, будто он находится в кабине рядом с летчиком.

 — Кто наводит? — спросил Покрышкин.

 — Капитан Калганов, бывший перехватчик, три месяца как списан с летной работы по состоянию здоровья. Был отличным летчиком, теперь отличный штурман.

 — Вот и надо штурманов назначать из списанных перехватчиков, лучше их никому не понять эту работу.

 — Включить форсаж, — приказывает Калганов.

 — Выполняю, — отвечает летчик.

 — Разворот на курс девяносто пять, увеличить скорость…

Разворот заканчивается точно на курсе цели. Дистанция расчетная. Летчик докладывает, что цель обнаружил.

 — Уменьшить скорость на пятьдесят, — предупреждает Калганов.

 — Понял, — слышится короткий ответ. На экране индикатора быстро сближаются два светящихся пятнышка.

 — Закончить атаку, — командует штурман.

 — Атаку закончил, — передает летчик, отходя от цели.

Калганов наводит второго. Повторяются все манипуляции наведения, но уже с учетом изменений воздушной обстановки.

Вторая атака выполнена, истребители идут на посадку. Калганов устало вытирает крупные капли пота.

 — Лучше бы сам перехватил, — говорит он, — не могу спокойно наблюдать, за каждого переживаю. Хорошо, что характеры их знаю: одному — только успеешь дать разворот, как он уже выполнит его. А другой любит помедлить…

 — У ваших соседей все наведения с большим отставанием получаются, — обращается ко мне Покрышкин. — Разворот начинают, кажется, точно, а выходят из него далеко от цели.

 — Они, товарищ генерал, скорости не учитывают, — объясняет Калганов. — Дело в том, что при сближении с целью и выходе на ее курс истребитель летит как бы по гипотенузе, а бомбардировщик — по катету. Так вот, если перехватчик не будет располагать необходимым запасом скорости, то обязательно отстанет и после будет долго догонять цель.

 — Вот вы и расскажете все это другим штурманам, — говорит генерал Калганову. И, повернувшись ко мне, добавляет: — Обязательно пришлю к вам штурманов.

С аэродрома уехали далеко за полночь. Еще долго беседовали в гостинице: комкора интересовали многие детали, подробности подготовки летчиков. Он предупредил, что предстоят большие авиационные учения, надо к ним готовиться.

Утром из-за тумана полеты начались с опозданием. Когда остатки его унесло ветром, мы с Покрышкиным сели в двухместный самолет-спарку.

 — Разрешите запуск двигателя? — запрашиваю по радио.

 — С запуском подождать, — отвечает руководитель и бежит к нашему самолету. — Товарищ генерал, вас срочно к телефону, — докладывает он.

Покрышкин расстегивает ремни, снимает парашют и направляется к телефону.

«Что-то случилось», — мелькнула неприятная мысль.

 — Девятьсот первый, вам вылет отставлен, — слышу в наушниках.

Оказывается, пока мы ожидали погоду, у соседей взлетел разведчик. Когда он, возвращаясь, шел на посадку, аэродром закрыло волной тумана и самолет, проходя над деревней, зацепил плоскостью за трубу.

Покрышкин тотчас улетел к соседям. Провожая взглядом его самолет, инженер полка задумчиво проговорил:

 — Четверть века в авиации и не перестаю удивляться летчикам: один гибнет, другой тотчас взлетает, без раздумий и, кажется, без страха…

 — Товарищ командир, разрешите узнать, на какой час готовить самолет, — вдруг слышу голос Ткачука.

 — Откуда вы здесь, товарищ Ткачук? — спрашиваю в недоумении.

 — Приехал на попутных. Вы же шасси выпускали аварийно. Пришел домой, рассказал жене и начал собираться в дорогу. Думал, будет останавливать, а она сама говорит: «Правильно решил, поезжай. Когда ты заболел, командир к тебе в госпиталь приезжал, всех врачей на ноги поднял, поезжай ради бога». Пока ехал, весь самолет в памяти разобрал и собрал, все думал, что бы могло случиться? Сейчас машина исправна, все в порядке.

 — Через час вылечу, а вы после моего взлета на «як» садитесь, он летит на наш аэродром.

 — Вот это настоящий техник, — глядя на удаляющегося Ткачука, сказал Журавлев. — Я было хотел его сегодня по телефону поругать за подготовку самолета, а он сам тут как тут. Не повернулся язык делать ему выговор, тем более, что шасси не по его вине заело.

Через несколько часов я был уже на основном аэродроме. В штабе меня ждали очередные дела, которых опять немало накопилось. Потом с представителями исполкома горсовета мы решали, где ставить телевизионную вышку, чтобы не мешала полетам.

В конце дня начальник строевого отдела принес на подпись проект приказа о демобилизации одного солдата по ходатайству его отца.

 — Вы с ним говорили? — спросил я у начальника строевого отдела.

 — Никак нет… Но думаю, возражать не будет.

 — А если он не пожелает досрочно оставлять армию? Солдата нужно вызвать.

Через полчаса в кабинет вошел молодцеватый, подтянутый солдат и доложил о прибытии.

 — По ходатайству вашего отца, — сказал я ему, — мы оформляем материал на досрочную вашу демобилизацию.

 — Товарищ командир, — воскликнул солдат, — разрешите дослужить срок полностью, у меня ведь нет ни одного замечания.

Милый парень, он даже обиделся, узнав, что его хотят уволить досрочно! Поблагодарив его за добросовестную службу, я жирным крестом перечеркнул заготовленный приказ.

 — Разрешите следовать в подразделение? — приложив руку к головному убору, весело спросил солдат.

 — Можете идти.

Он ушел, а у меня еще долго было тепло на душе. Даже усталость будто свалилась с плеч, и я с новыми силами взялся за работу. Пришел заместитель по летной подготовке и напомнил, что на сегодняшнюю ночь намечена проверка техники пилотирования у молодых летчиков. Надо идти домой: режимный сон перед полетами необходим.

Тамара с детьми живет уже в городке, но вместе мы бываем не часто.

 — Тебя дети по неделе не видят, — сказала она с горечью, — хотя бы один вечер провел с ребятами.

 — Весь выходной дома пробуду, — обещаю ей.

 — Жили в разных городах — не виделись, теперь живем вместе и опять сутками не видим тебя, — продолжает она. — Устаешь же!

 — Уставать некогда.

 — Ты же знаешь, как я люблю авиацию, но уже начинаю уставать от этих каждодневных волнений. Иногда просто не выдерживают нервы.

По жене вижу, что пора уже ехать в отпуск. И мне нужно отдохнуть, и ей. Успокаиваю ее, как могу.

Полеты в условиях низкой облачности и темной ночи начинаются не без некоторой торжественности. Наверное, потому, что к ним особенно тщательно и ответственно готовятся. И я ощущаю какую-то праздничную приподнятость. Да и в самом деле праздник — видеть, как могучие истребители, один за другим врезаясь в гущу облаков, уходят на выполнение задания.

Сначала я сам лечу на боевом, а потом на спарке проверяю технику пилотирования у новых летчиков. Первые два полета доставили настоящее удовольствие: новички показали хорошую подготовку, уверенно пилотировали машину в облаках и получили разрешение летать на боевом истребителе.

В кабину садится третий. Запускаем двигатель и выруливаем на взлетную полосу. Довольный хорошей подготовкой первых двух летчиков, я и в этого поверил заранее, на минуту расслабился и едва за это не поплатился.

Молодой летчик, видимо, вследствие потери ночного глубинного зрения — ему показалось, что ограничительные огни совсем близко, — преждевременно «подорвал» самолет, и машина неуклюже, покачиваясь с крыла на крыло, с трудом оторвалась от земли. Вместо того чтобы удерживать ее от просадки, пилот попытался убрать газ… Я выхватил управление, дал максимальные обороты, но самолет неумолимо проваливался в темноту уже за пределами полосы…

Время исчислялось секундами. Но там, в самолете, они казались очень длинными. Словно вечность прошла до того момента, как машина, подчинившись управлению, перешла наконец в набор высоты. Но не успел я облегченно вздохнуть, как раздался резкий удар по плоскости. Я догадывался, что самолет находился где-то над оврагом, но никак не думал, что в самом овраге. А мы действительно опустились ниже его краев и, набирая высоту, задели за землемерный столбик на противоположном скате.

Страха я в тот момент не испытал — не успел. А дальше все пошло вроде нормально: приборы показывали набор высоты, земля осталась где-то во мгле, далеко под нами.

На высоте двести метров передаю управление, но летчик пилотирует так, будто ни разу не летал ночью. Заходим на посадку, и я беру управление в свои руки.

После приземления, уже в зоне осмотра, техник доложил о неисправности машины и осветил фонариком нижнюю часть правой плоскости. Из пробоины торчал, поблескивая смолой, полуметровый осколок.

 — Вы понимаете, чем это могло кончиться? — спрашиваю летчика.

 — Так точно, немного снизились после взлета, — отвечает спокойно он. Значит, не понимает.

 — Учту, товарищ командир, разрешите лететь на боевом? — спрашивает он совершенно серьезно.

 — А кто за вас будет пилотировать?

Откуда у него такая самоуверенность? Такие среди летчиков-истребителей встречаются очень редко. В моей практике, пожалуй, это второй человек. Первым был Егоров, с которым мы вместе закончили войну. История, случившаяся с ним, весьма поучительна. И я вместо того, чтобы читать нотацию незадачливому летчику, рассказываю о Егорове. Воевал он едва ли не с первых дней войны. Дрался отлично, смело, но после воздушного боя не мог восстанавливать ориентировку. Все обходилось благополучно, пока он был ведомым: пристроится, бывало, к ведущему и за ним придет на аэродром. Но когда Егорова назначили командиром звена, он после первого же воздушного боя увел звено незнамо куда и сел далеко от нашего аэродрома. Когда мы как следует с ним позанимались, он научился ориентироваться и больше не блудил.

Окончилась война. Герой Советского Союза майор Егоров вместе со мной учился в академии и после ее окончания был назначен командиром истребительного полка. В первую же летную ночь он полетел на проверку техники пилотирования, хотя в таких условиях не летал уже четыре года. Когда летчик допустил ошибку, Егоров не заметил ее. Оба погибли на второй минуте после взлета…

 — Значит, мне запрещаете лететь на боевом? — спросил летчик, выслушав мой рассказ.

 — Разрешу только после восстановления техники пилотирования.

Было уже далеко за полночь, когда взвились, освещая облака, две красные ракеты: сигнал окончания полетов. На рулежных дорожках замелькали красные и зеленые аэронавигационные огни. Пройдет еще тридцать минут, и здесь, на аэродроме, останется лишь дежурное звено — часовые воздушных границ.

Дома, как всегда, в одном окне огонек: жена не спит, ждет. Только сейчас мне стало не по себе и перед глазами встала пробоина на правой плоскости со страшным куском наискось отколотого столба. Еще бы три-четыре сантиметра ниже, крыло ударилось бы ребром атаки, и вся конструкция развалилась бы над злополучным столбиком…

Грозная сила

Учений мы ждали, и все-таки начались они внезапно. Перед рассветом раздался пронзительный телефонный звонок.

 — Товарищ командир, тревога, — коротко доложил оперативный дежурный.

Быстро одеваюсь и, захватив чемоданчик с необходимыми вещами, выбегаю из дому. На дворе — темная, дождливая ночь. Вскакиваю в подъехавшую «победу». Шофер развернул машину и молча погнал ее на командный пункт.

В эти минуты каждый спешил занять свое место, указанное в боевом расписании. На командный пункт уже прибыли посредники, которые дадут оценку нашей готовности.

Начальник штаба доложил обстановку. В воздухе на нашем направлении появились разведчики «противника». Для их «уничтожения» подняты дежурные экипажи.

На экране черные линии — маршруты «неприятельских» самолетов. Навстречу им тянутся красные линии — это идут наши истребители-перехватчики.

Передо мной — уравнение со множеством неизвестных. Нужно принять решение и поставить задачи командирам подразделений. На размышление отведено две — три минуты. Это самый напряженный и ответственный момент в моей работе. Тут нельзя ни недооценить, ни переоценить боевые возможности подразделений. Главное же — нужно точно предугадать маневр «противника», определить его замысел и направление главного удара. Бросай на весы данные, которыми ты располагаешь. А все пробелы восполняй своими знаниями, опытом, интуицией, волей… И вот — решение созрело, родился и план разгрома «противника». Теперь его необходимо уточнить вместе со штабом и воплотить в боевой приказ, который будет немедленно доставлен командирам полков.

 — Товарищ командир, разведчики «противника» перехвачены на расчетных рубежах, — доложил Скрипник.

Это первая победа. Хотя «противник» и продолжает полет, условно он уже уничтожен. Истребители возвращаются на свой аэродром с «меткими» пленками фото-кинопулеметов.

 — Приготовиться к отражению главных сил, — отдаю распоряжение по селекторной связи.

Командиры почти одновременно докладывают о готовности выполнить эту задачу.

Томительно проходят минуты кратковременного затишья. Приближается рассвет. Погода по-прежнему осложняет полеты. «Бой» будет за облаками и в облаках.

На экране планшета вдруг появляется несколько групповых целей — пошли главные силы. «Вот так же могут появиться и самолеты настоящего противника, с атомными бомбами», — мелькнула у меня мысль.

Начальник разведки, майор Марудо, чуть прихрамывая на одну ногу — память о воздушном бое с фашистами, — докладывает об изменениях в обстановке.

 — Боевой расчет, по местам! — командует Скрипник. Он сейчас, подобно дирижеру, управляет действиями каждого офицера штаба.

Поднимаю в воздух истребителей. Одни, пробив облака, уходят на большую высоту, другие, вооруженные радиолокационными прицелами, вступают в «бой» в облаках. Летчики Соколова должны встретить противника на дальних подступах и завязать воздушный «бой». Полк Королева будет наращивать удар первого эшелона и завершит разгром.

Штурманы непрерывно подают команды, точно выводят истребителей на исходные рубежи для атак. Их начальник Клименко, склоняясь над столом предварительных расчетов, распределяет между пунктами наведения, кому какими самолетами управлять. В районе «боевых» действий сейчас сотни истребителей, эфир разламывается от команд.

Первая группа наших самолетов пошла в атаку. Ее ведущий майор Круглов доложил: «Вижу цель, атакую!» А вот уже слышны его команды, он руководит воздушным боем.

Группы Баврина и Яхненко, Федотова и Пискунова наносят удары по другим группам бомбардировщиков.

В облаках действуют перехватчики Носова.

 — Курс двести шестьдесят семь, — лаконично передает штурман.

 — Понял, — отвечает летчик. И через несколько секунд: — Выполнил.

А когда на экране прицела появляется отметка цели, следует доклад: «Противника вижу».

Живо представляю себе состояние летчика в этот момент. Он летит на огромной скорости, за стеклом кабины — холодная муть облаков, а где-то впереди, в нескольких сотнях метров — бомбардировщик. Столкновение кажется неизбежным, но опытный летчик, атаковав «противника», в последний момент отворачивает самолет. И прицеливание, и пилотирование — все выполняется по приборам…

Воздушная обстановка усложняется. Тяжелые четырехмоторные бомбардировщики большими группами нависают над районом обороны.

 — Поднимаю последнюю эскадрилью, на земле самолетов нет, — докладывает Соколов. — Прошу помощи.

 — Все средства подготовить к быстрой заправке после боя, — приказываю Соколову. Начальнику штаба отдаю распоряжение — вызвать истребителей, которые взаимодействуют с нами, а Королеву — поднять резерв. Будем наращивать удар первого эшелона.

 — Товарищ командир, генерал вызывает к телефону, — передает офицер направления.

 — Как дела? — спокойно спрашивает Покрышкин.

Докладываю о воздушной обстановке и прошу помощи.

 — Я тебе подкрепление направил. После боя посадка на твои аэродромы. Больше внимания вводу истребителей на заданных рубежах. — Генерал положил трубку.

 — С северо-запада появилась новая группа самолетов «противника», — докладывает Марудо. — Применяет сильные помехи.

 — На северо-западную группу наводить истребителей соседнего полка, установить с ними радиосвязь. Истребителей Соколова после боя немедленно на посадку и готовить к повторному вылету.

А с севера уже подходят истребители Максимова, они вступают в связь с командным пунктом. Управление принято.

 — Вижу, атакую, — передает ведущий истребителей. Клименко облегченно вздохнул: «противник» встречей на заданном рубеже.

— Атаку закончил, выхожу из боя, — передает Яхненко.

 — Вас понял, — отвечает штурман. — Курс на точку восемьдесят градусов, удаление сто двадцать.

 — Понял, выполняю, — отвечает летчик.

 — Атаку закончил, — докладывает Круглое.

 — Пленка осталась? — спрашивает штурман.

 — Есть пленка.

Клименко нацеливает эскадрилью на отделившуюся группу бомбардировщиков.

 — Цель вижу, иду в атаку, — докладывает Круглое.

 — После атаки посадка на «Венере».

 — Понял, посадка на «Венере», — отвечает Круглое.

 — Передать на «Венеру» позывные, быть готовыми к приему эскадрильи, — передает распоряжение Скрипник.

Пока офицер направления связывается с аэродромом посадки, штурман рассчитывает курс.

Вышли из «боя» эскадрильи Баврина и соседей. К аэродрому идут одновременно десятки самолетов, а первые эскадрильи уже подготовлены к повторному вылету.

Руководитель посадки устанавливает порядок подхода к аэродрому. На старте техники уже подготовили средства заправки и смогут обеспечить повторный вылет. Автотягачи выстроились в колонну, ожидая возвращения самолетов. Вот истребители один за другим садятся, и спецмашины приходят в движение: берут по «мигу» и буксируют на заправочную. Пока идет заправка, техники внимательно осматривают самолеты и двигатели.

А в воздухе не прекращается «сражение». «Противник» напрягает все силы для того, чтобы прорвать заслон истребителей. На главном направлении введены в «бой» соседние полки, штурманы не отрываются от экранов индикаторов. Кажется, наши силы иссякают, наступает тот критический момент, в который и решится исход поединка с бомбардировщиками…

Но и «противник» израсходовал силы. Вот уже отбита его последняя атака. В воздухе тишина.

Судя по поведению посредника, который за весь период «боев» не дал ни одной вводной, которая бы сообщала о нанесении по нашим объектам бомбовых ударов, истребители не пропустили ни одного самолета. Поставленную перед нами задачу мы выполнили. Приказываю командирам полков оставить на аэродромах по одной дежурной эскадрилье, а остальным людям дать отдых.

Инженеры готовят самолеты к отражению второго налета. По дорогам идут колонны керосинозаправщиков, чтобы пополнить топливом аэродромные цистерны.

Пауза длилась недолго. Ее прервал голос майора Марудо:

 — Товарищ командир, с западного направления приближаются самолеты «противника».

…И снова «бой»… «Противник», полагая, что ему удалось измотать нас дневными полетами, решил протаранить нашу противовоздушную оборону с наступлением темноты. Группы бомбардировщиков идут к объектам с разных направлений. Но везде их встречают стремительные и юркие истребители.

Наступает ночь. Поминутно вспыхивают посадочные прожекторы. На стоянках, словно светлячки, мигают фонарики техников. А на командных пунктах, ни на минуту не ослабляя наблюдения за воздушными «поединками», напряженно работают люди, управляющие действиями истребителей с земли.

Учения длились несколько суток. В последний день получаю приказ командующего — лично выполнить полет на перехват «противника». На командном пункте за меня остается Скрипник.

Взлетел. Получив от штурмана курс, увеличиваю скорость до максимальной и с набором высоты иду на заданный рубеж. Двигатель, пожирая горючее, с неистовым ревом тащит самолет в стратосферу.

Впереди показались бомбардировщики. Разворачиваюсь на заданный курс и выхожу на исходную позицию для атаки. Надо действовать так, чтобы меня не могли упредить своим «огнем» воздушные стрелки. Атакую совсем как на войне. Огромный самолет с четырьмя двигателями вписан в ромбики прицела. Длинная очередь, затем повторная атака. «Противник» уничтожен. Выхожу из последней атаки и ложусь на обратный курс. Подо мной бескрайнее море облаков, земли не видно, она где-то далеко внизу.

Иду на приводную радиостанцию аэродрома. В эфире постепенно смолкли команды — первый признак того, что целей в воздухе уже нет.

С командного пункта интересуются запасом горючего. Я запрашиваю расстояние до аэродрома. Оказывается, в погоне за бомбардировщиками я ушел на предельную дальность. Подобрав наивыгоднейший режим работы двигателя, иду домой. Вот стрелка радиокомпаса, вздрогнув, заколебалась и, повернувшись вокруг своей оси, встала на обратный курс: под самолетом аэродром. Захожу по системе на посадочный курс.

 — Разрешите посадку, — запрашиваю стартовый командный пункт.

 — Посадку разрешаю, — отвечает усталым голосом Соколов.

Выпускаю шасси и перевожу самолет на снижение. В облаках ощутимо болтает. И тут я замечаю, что при нормальном положении искусственного горизонта курс вдруг начинает увеличиваться и самолет разворачивается вправо. Исправляю отклонение обратным креном. Но что это? Крен уже достиг восьмидесяти градусов, а машина продолжает разворачиваться. Отказал авиагоризонт!

 — Девятьсот первый, вы отклоняетесь от глиссады вправо, — предупредил Соколов.

Пилотирую по другим вспомогательным приборам. Мелькнула мысль: «За все время учений ни разу не отказала матчасть, не было ни одной поломки, не обнаружено ни одной неисправности. И кто же принесет ЧП? Я сам…»

Если не выйду точно на посадочный, на второй заход не хватит горючего. Тогда придется прыгать с парашютом. А Соколов предупреждает: погода ухудшается, посадка с первого захода.

Все, что я умею, весь опыт летчика, который копил много лет, вкладываю в пилотирование. Я должен сесть с первого захода. Должен! Должен!

Из облаков вышел над промокшей серой землей. Крутой доворот, и самолет над дальним приводом. Проходит еще несколько секунд, и впереди вижу блестящую под проливным дождем посадочную полосу.

Самолет остановился. Моя посадка — последняя, на стартовом командном пункте опускают флаг: учения окончены.

 — Вот это нагрузка! — говорит подъехавший Ширанов. — Честно говоря, я за вас напереживался: без отдыха — и в стратосферу.

 — Если противник появится, об отдыхе думать будет некогда, — говорю замполиту. — Тут, как говорят охотники, бей в лет.

 — Так-то оно так, — соглашается и не соглашается Ширанов. Изменяет разговор: — А летчики у нас молодцы, выдержали испытание — днем и ночью, в любую погоду летали без ошибок. «Чем сложнее, — говорят, — тем интересней».

«Хорошо, что вовремя начали», — думаю я. А Василий Иванович, смело перехватывая мои мысли, говорит:

 — Вспомните, как начинали, трудно тогда приходилось. Зато теперь — всепогодники, сам черт нам не брат…

Проезжая мимо стоянки, мы с удовольствием наблюдали за послеполетным осмотром самолетов. Техники и механики в промокших комбинезонах работали уверенно, сноровисто. На командном пункте усталые, но сосредоточенные офицеры штаба готовили боевое донесение. В нем нужно отразить всю работу за время учений.

По нашим данным, мы не пропустили ни одного бомбардировщика «противника». А если бы это был настоящий противник? Работали и дрались бы еще лучше и злее.

«Любимый город может спать спокойно…» — вспомнились слова известной песни. И я сразу мысленно представил себе тысячи советских детей в кроватках. Да, они могут спать спокойно, их надежно прикрывают могучие крылья советских истребителей.


Оглавление

  • Дорога в небо
  •   В группу крылатых
  •   Отсюда стартуют в небо
  •   Впервые самостоятельно
  •   В лагерях
  •   Не учлёт, а курсант
  •   Голубые петлицы
  •   Настоящие лётчики
  •   Правофланговый
  •   Дорогой ценой
  •   Рядом с войной
  •   Летать!
  •   Молодые инструкторы
  •   Лейб-гвардии рядовой
  • Война 
  •   На фронт…
  •   Враг наступает
  •   Трудный перелёт
  •   В боевой полк
  •   Факелы в небе
  •   Раздумья о тактике
  •   Внезапный удар
  •   Первый сбитый
  •   Где батарея?
  •   По наземным целям
  •   Боевое счастье
  •   Особое задание
  •   Праздник ратного труда
  •   В наступлении
  •   Неравный бой
  •   Новые самолёты
  •   Поединок
  •   На фронтовом аэродроме
  •   Под маской радиста
  •   Перед большим сражением
  •   Стоять насмерть!
  •   Выстояли!
  •   После Белгорода
  •   За Днепр
  •   Под Уманью
  •   Третья весна
  •   От Львова до Сандомира
  •   Таран Оборина
  •   Вышел из строя
  •   В родной семье
  •   Граница позади
  •   Перед решающим ударом
  •   На Берлин!
  • В боевой готовности 
  •   За кордоном
  •   Здравствуй, Родина!
  •   В академии
  •   Командировка на юг
  •   Снова на учёбу
  •   На реактивный…
  •   Погода лётная
  •   В облаках
  •   И днём и ночью
  •   Первый класс
  •   Лёд на крыльях
  •   На должность комдива
  •   Порядок будет
  •   Подсказано жизнью
  •   Самолёт в овраге
  •   Летаем и строим
  •   Человек под следствием
  •   Истребитель садится без лётчика
  •   Поиски и находки
  •   Накануне учений
  •   Грозная сила

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно