Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Пожар, который не тушат


В первую ночь июня 1943 года над северной окраиной Львова вспыхнуло зарево.

Оно не угасало больше недели.

Ещё до того, как несколько слабых и разрозненных очагов огня соединились и осветили небо от Высокого Замка почти до Яновской рогатки, ветер принёс оттуда глухие разрывы гранат, частые очереди автоматов и полные отчаяния крики убиваемых людей.

Подобные звуки сопровождали уже не одну акцию.

Услышав их снова, горожане, живущие в самом центре Львова, подбегали к окнам. Многие из них рады были бы помочь тем несчастным, кто кричал: «Спасите!» Но тишина замерших, пустых львовских улиц снова напоминала о времени, которое переживал город. Об этом времени напоминали горожанам и стихи неизвестных поэтов, рождавшиеся в подполье. В одном из них безымянный поэт называл родной город «открытым вечности и закрытым в девять».

Зарево, осветившее Львов в первую ночь июня 1943 года, возникло уже после девяти. Город был закрыт наглухо на замок «полицейского часа». Чужая и враждебная тишина львовских кварталов лишь изредка нарушалась гулкими шагами немецких патрулей.

Той же ночью на Краковской площади, за оперным театром, вырисовывались на фоне багрового неба очертания двух виселиц. На их перекладинах висели украинцы, поляки, русские — такие же люди, как и те, которых уничтожали сейчас в северных кварталах Львова.

Ещё в тюремных камерах, задолго до казни, гитлеровцы залили смертникам рты гипсом. Эту кару фашисты начали применять после того, как многие обречённые за минуту до смерти выкрикивали в лицо своим палачам тут же, на Краковской площади: «Смерть фашизму! Советы отомстят!»

…Мертвецы с гипсовыми кляпами провисят на Краковской площади долго. Днём разрешается подходить к месту казни вплотную. Гитлеровцы даже поощряют такие прогулки. Один уже вид повешенных должен, по замыслу карателей, вызывать у живых ужас и повиновение. С такой же целью устрашения ночью 1 июня 1943 года под склонами Высокого Замка, у двух каштанов на Стрелецкой площади, были оставлены расстрелянные гестаповцами взрослые партизаны и подростки. Трупы лежат под цветущими густыми каштанами, на краю той самой Стрелецкой площади, где в начале нынешнего века австрийские жандармы расстреливали демонстрацию рабочих — строителей Львова. Мертвецы понадобятся ещё немцам как экспонаты для устрашения городского населения с наступлением дневного света. Первый же, кто приблизится к убитым в темноте, получит пулю.

Если одно приближение к мертвецам каралось смертью, то что же говорить о судьбе тех несчастных, кого неумолимо настигали в ту памятную первую ночь июня пули немецких автоматов и пламя бушующего пожара? В отсвете пожарища на стенах притихших домов видны багровые, как это зарево, афиши. То не объявление о новой театральной премьере и не сообщение о выдаче продуктов для горожан. Кровавые афиши подписаны начальником СС и полиции округа Галиция. Восемьдесят четыре фамилии приговорённых им к смерти галичан перечислены в этом объявлении.

Мирон Лях из Вышнего Высоцка, Николай Бун из Старого Села, Владимир Чума из Самбора, Дмитрий Дьяков из Голейзова, Фёдор Иванков из Орлова вместе со своими односельчанами Алексеем Рожанским, Иваном Марголец и Николаем Ластовецким, нефтяник из Борислава Иван Добош и много, много других будут расстреляны гестапо за «участие в запрещённых организациях», которые выступали «против рейха».

Мария Гуцуляк из Лютовиск, Степан Никипанчук из Прухнища, Василий Кавчак из села Миты, Владислав Коханчук из Болехова, Казимир Вайда из Велдзиржа, Иван Попович из Сусановки с наступлением рассвета тоже будут повешены на Краковской площади за помощь партизанам.

Андрей Лысунов из Медениц, Казимир Каминский из Делятина, Эдвард Бартосиль из Болехова отказались работать на гитлеровскую Германию. Как только солнце покажется над зелёными холмами Львова, им зальют рты быстро остывающим гипсом и повезут к виселицам за оперный театр.

А вот Анна Куфта, Бронислав Мига и Казимир Юзефек — жители Львова — прятали евреев. Уроженец Стрыя Казимир Ярошинский помогал евреям в своём родном городе.

Всех четверых также постигнет за это смерть.

Они ещё ничего не знают об этом, поименованные в зловещем списке, лежащие на цементном полу в своих камерах на улице Лонцкого, в тюрьме на Замарстыновской улице и в других застенках гестапо. Они с тревогой лишь следят, как постепенно, чем ближе к полуночи, небо в решётчатых окошках их камер всё больше окрашивается багровым цветом.

…Зарево достигает зенита. Все старинные башни Львова, и купол Доминиканского монастыря, и похожая на итальянские кампанеллы лёгкая колокольня Успенской церкви, и четырёхгранная ратуша с фашистским флагом на штоке, и готический шпиль Кафедрального костёла, и ажурный силуэт собора святого Юра — все они, образующие причудливую панораму, отчётливо вырисовываются на фоне багрового неба.

Светло так, что видны буйно распустившиеся свечи каштанов на склонах цитадели. Даже четыре ряда колючей проволоки, окружающей лагерь советских военнопленных, устроенный в крепости, хорошо просматриваются и с улицы Коперника, и с Калечей, и с Пелчинской.


***

Ночью серый «Мерседес» подъехал к застенку гестапо на улице Лонцкого. Комиссар по делам евреев Вурм, войдя в комнату для допросов, нажал кнопку звонка. Пока, чиркнув спичкой, Вурм зажигал сигару, в коридоре послышались шаги.

Щёлкнув каблуками, в почтительном ожидании застывает на пороге «динстциммер», коренастый зсэсовец из тюремной охраны.

Вурм приказывает ему немедленно доставить сюда всех заключённых из 56-й камеры.

— Тех, что прятали евреев, — поясняет Вурм.

Арестованных приводят к Вурму в «кайданках». Избитые на предыдущих допросах, с пепельно-серыми лицами, покрытыми струпьями, пятеро узников, держа за спинами скованные руки, останавливаются перед столом Вурма.

Синеватая ссадина тянется через всю левую щёку кондуктора львовского трамвая Анны Куфты. Около неё, опустив седую голову, стоит сутулый дворник из предместья Левандовка Казимир Юзефек.

— У кого ещё прячутся евреи, ну!? — кричит Вурм, вскакивая. Он выбегает из-за стола и останавливается на широко раздвинутых ногах посреди служебной комнаты.

Узники ёжатся под острым взглядом гестаповца. Понимая, что ему уже ничего не выведать от избитых, готовых ко всему, молчаливых пленников, Вурм бросается к забелённому окну. Он с остервенением рвёт на себя оконную раму.

Арестованные видят сквозь решётку вздыхающее сполохами огня багровое небо.

— Ваши квартиранты горят, — кричит торжествующе Вурм. — Все сгорят. До одного. Живьём. А вы хотели перехитрить меня? Нет человека, которому удалось бы обмануть Вурма. Сознавайтесь, кто ещё прячет пейсатых. Ну!?


***

Зарево пожара наблюдает живущий по улице Зибликевича один из лучших математиков Европы Стефан Банах. Уже много лет его имя занимает почётное место в математической науке. Банах распахнул кухонное окно, выходящее во внутренний двор, и видит озарённый огнём и поросший пихтами и буками склон Высокого Замка. Ничему уже не удивляется ясный разум Банаха — и этому пожару, что с каждой новой минутой становится всё больше и охватывает целый район города. Его, учёного, обогатившего мировую науку открытиями в области теории функционального анализа, основателя «Львовской математической школы», гитлеровцы выгнали из Львовского университета.

Теперь в университетских аудиториях заседает «зондергерихт» — особый, скорый и не знающий милосердия суд фашизма.

Профессора же, превращённые в безработных вынуждены заняться другим делом. Чтобы избежать вывоза на работу в рейх и получить хоть кусок хлеба, они кормят своей кровью вшей в противотифозных институтах Вайгля и Беринга. Из внутренностей вшей, выкормленных кровью львовской интеллигенции, в институтах Вайгля и Беринга, по заданию гитлеровского командования, готовится противотифозная вакцина для немецкой армии.

И математик Банах завтра поутру, как только окончится «полицейский час», тоже пойдёт в институт Вайгля; служители прикрепят к его обнажённым ногам десятки коробочек с насекомыми, а вечером отметят в дежурной ведомости: «Кормилец вшей Банах свою норму выполнил».

Коллега Стефана Банаха — профессор права Кароль Корани лишён и этой незавидной доли.

Вот уже четырнадцатый месяц прячется он от гестаповцев в дровяном подвале одного из домов на улице Реймонта. Дворник дома да жена профессора знают о его существовании и снабжают его по ночам пищей. Для остальных окружающих он «убит эсэсовцами на перегоне Перемышль — Львов». И в эту ночь Корани тоже слышит вопли несчастных, сгорающих заживо, видит огненный небосклон сквозь маленькое подвальное окошечко и понимает, что не только римского, но и всякого другого, хорошо знакомого ему права не существует больше па земле, где с ночи рождается день, отравленный зловонными миазмами фашизма.

В тягостные минуты этой ужасной ночи, озарённой кровавым отсветом пожара, задуманная львовским композитором Станиславом Людкевичем скорбная мелодия «Меланхолического вальса» превращается в трагический, полный гневного протеста реквием.

Впервые за семьсот лет истории Львова его пожарные, несущие вахту на вышке ратуши, явственно видят пылающие дома и не дают знать о пожаре вниз.

Бесполезно даже думать об этом! Закрыты наглухо широкие двери пожарных сараев. Никто не звонит в пожарные колокола. Не скрипят тормозами на крутых поворотах оплетённые брезентовыми шлангами красные машины. Не застёгивают на ходу свои жёсткие куртки пожарники в блестящих касках.

Служба огня бездействует в эту ночь. Тушить пожары — нельзя.

Горят подожжённые нарочножилые дома, переполненные людьми. Проваливаются в огонь крыши. Раскачиваются и рушатся с глухим грохотом раскалённые стены.

И тем не менее пожарные шланги останутся сухими всю первую неделю июня. Ни одно ведро воды так и не будет выплеснуто в огонь.

В эти июньские ночи в северных кварталах Львова в огонь летят бидоны с бензином, бутылки с горючей смесью. Разбивая оконные стёкла, рвутся в комнатах зажигательные гранаты.

Вспотевшие от близости огня, пахнущие «шнапсом», гитлеровцы подкатывают к стенам зданий, не тронутых ещё огнём, бочки с нефтью. Пулями из автоматов они пробивают бочки, и слышно, как тонко поёт пробитая сталь. Огненные фонтанчики разлетаются по сторонам. Наконец пламя с воем разрывает бочки. Нефть выплёскивается на стены. Всё выше дымные языки огня. И вдруг в бушующем пламени, опоясывающем дом, слышится сдавленный человеческий крик.

В сплошной, казалось бы, капитальной стене распахивается потайная дверца укрытия «бункера». Оттуда в огонь, держа на руках мальчика, спрыгивает один из несчастных, пытавшихся скрыться в секретном убежище.

Гогочут пьяные гитлеровцы: «Ещё одного выкурили!» И, не дав смертникам выбраться из огня, добивают в лестничной клетке обгорелого отца с сыном очередями из автоматов.

…Больше восьми дней пылают так северные кварталы Львова. Зарево невиданного пожарища не угасает ни на минуту. Вагоновожатые, которым приходится водить по Замарстыновской трамваи, развивают такую скорость, что стёкла иной раз вылетают на ходу. Но всё равно жаркое дыхание пожара и дым от подожжённых зданий проникают внутрь вагонов, мчащихся по Замарстыновской. Пассажиры хорошо слышат крики людей, добиваемых и сжигаемых совсем близко — за деревянным забором. Сквозь щели этого забора, отгородившего правую сторону тротуара Замарстыновской от территории гетто, ветер приносит запах горелого человеческого мяса.


«Король» приезжает в гетто


19 февраля 1943 года в раскрытые ворота львовского гетто на жёлтой бричке, запряжённой парой сытых каштановых коней, въехал новый комендант лагеря — гауптштурмфюрер СС Иосиф Гжимек.

К приезду нового начальника все люди в гетто были уже заранее построены старым комендантом лагеря унтерштурмфюрером СС Гансом Силлером.

Созванные по тревоге, они стояли смирно, с непокрытыми головами, на широком плацу — последние из уцелевших евреев Львова. Многие из них уже знали, что за новым и полновластным хозяином их судеб тянется кровавый след и жестокая слава беспощадного палача многих тысяч мирных людей.

Выходец из онемеченной польской семьи, осевшей в Верхней Силезии, Иосиф Гжимек считался одним из самых опытных «специалистов» по уничтожению еврейского населения в Польше и в округе Галиция. Он начал эту карьеру ещё осенью 1939 года.

Бено Паппе, Иосифа Гжимека и ещё нескольких силезских немцев, переодетых в польские мундиры сбросили на парашютах с немецкого транспортного самолёта в леса близ Сохачёва в середине августа 1939 года. Диверсанты успели несколько раз с польской стороны обстрелять немецкие пограничные посты и дали повод немецким газетам писать о «наглости поляков», о «пограничных инцидентах».

С первой минуты гитлеровского вторжения, снабжённые пеленгаторами и радиопередатчиками, они помогали вермахту в его марше к Варшаве. Они наводили из лесов германские бомбардировщики на колонны отступающих польских солдат и толпы беженцев. Если не было времени связываться со своими из абвера по радио, Гжимек, Паппе и вся их диверсионная группа, укладывая из снопов знаки, показывала «Юнкерсам» и «Хейнкелям» расположение арьергардных батарей польских войск.

Вермахт, продвигаясь вперёд, отблагодарил эту шпионскую группу. В награду за свою подрывную работу против польского народа диверсанты получили недельные отпуска. На трофейных машинах Гжимек, Паппе и другие гитлеровцы врывались в польские городки Сохачёв, Лович, Петроков, грабили и убивали евреев, отправляли тюки с награбленными вещами домой и своему, начальству. Их усердие так понравилось оккупационным властям, что вскоре Паппе перевели из абвера обратно в гестапо, а Иосифу Гжимеку поручили организовать гетто в Кракове. После гитлеровского нападения на СССР Гжимек, долгое время выполняя задания Ганса Франка, разъезжал по маленьким городкам Галиции.

Но познавшего силу и безграничную власть над порученными ему людьми, тщеславного и жадного к обогащению Иосифа Гжимека уже начинало угнетать долгое пребывание в грязных, маленьких городках генерального губернаторства. Разве о такой карьере мечтал он, проникая на территорию Польши вместе с другими диверсантами ещё задолго до того, как немецкие орудия и танки на рассвете 1 сентября 1939 года начали вторую мировую войну?

Иосиф Гжимек ищет протекции и заступничества у старых своих коллег, занимающих высокие посты в столице дистрикта — Львове. Одним из них является всесильный и таинственный гауптштурмфюрер СС и криминалькомиссар Бено Паппе. Сам начальник службы безопасности дистрикта бригаденфюрер СС Кацман побаивается этого молчаливого высокого гестаповца, который возглавляет одно из самых секретных отделений «4-Н» во львовском гестапо. Дело не только в том, что отделение, подчинённое Паппе, ведёт всю разведку и контрразведку в Галиции. Оно, пожалуй, единственное из отделений, которое находится также, помимо Кацмана, в прямом подчинении Берлину и сидящему там ближайшему соратнику Гиммлера — групенфюреру СС Генриху Мюллеру.

Бено Паппе тоже силезец. Он родом из Оппельна и хорошо знает своего земляка Гжимека. Этот проверенный на чистом шнапсе и людской крови каратель как нельзя лучше подходит для того, чтобы раз и навсегда решить «еврейскую проблему» во Львове.

Важность этой проблемы для Бено Паппе ясна. Он был среди приглашённых на секретное совещание у генерал-губернатора Ганса Франка 16 декабря 1941 года, которое состоялось в королевском дворце на Вавеле. Бено Паппе отлично запомнил лишённые всяких колебаний и сантиментов слова речи первого юриста рейха Ганса Франка: «Должны уничтожить евреев, где только их встретим и где только это удастся, чтобы удержать и здесь структурную целостность империи… Евреи являются для нас необычайно вредными обжорами. Мы имеем в генеральном губернаторстве приблизительно около двух с половиной миллионов евреев, а если к этому добавить людей, родственно связанных с евреями, то надо увеличить эту цифру до трёх с половиной миллионов. Генеральное, губернаторство, как и вся наша империя, должны быть свободны от евреев!»

Именно такое задание услышали из уст Франка наиболее доверенные его лица.

…Начинался 1943 год. «Проблема» всё ещё не была решена. Потому-то, зная навыки и качества своего старого друга по диверсионной работе Иосифа Гжимека, Бено Паппе при очередном докладе Генриху Мюллеру и Адольфу Эйхману замолвил о нём словечко, и уже во второй половине февраля Гжимек стал полновластным хозяином львовского гетто.


***

…Гжимек въехал в свои владения стоя. Высокий блондин, с острыми чертами лица и выпирающим подбородком, он стоял нахмурившись в бричке, одетый в длинный серый кожаный плащ, прижимая правой рукой висящий на ремне автомат.

Когда бричка приблизилась к первой шеренге узников, Гжимек дал знак своему кучеру Израилю Кухенеку, и тот, натянув вожжи, осадил начищенных да глянца коней.

Очень тихо стало на широкой заснеженной площади, вытоптанной посредине выбежавшими на «апель» узниками. Кони волновались, дёргали мордами, хлопья пены срывались с их отвислых мягких губ.

Пушистые снежинки лениво опускались на молчаливую площадь с мрачного неба, в котором носилось неугомонное вороньё. Гжимек окинул пристальным взглядом шеренги бледных, измученных узников и крикнул отрывисто:

— Надеть шапки, вши помёрзнут!

С этой фразы в северных кварталах Львова началось правление Гжимека, который так любил говорить о себе: «Я — король гетто!»

Среди заключённых, встречавших нового коменданта гетто, в первой шеренге стоял педагог и спортсмен Игнатий Кригер. А совсем недалеко от площади, на которой происходил смотр, в большом сером блоке на Полтвяной улице, 49, находилась маленькая квартира Кригера — комната и кухня. В квартире-гарсоньерке был устроен бункер и в нём сейчас прятались дети Кригера — семилетняя дочь Тина и четырёхлетний сынишка Пава. Игнатий Кригер называл их нежно «мои микрусы».

Кто знает, не будь у Кригера его «микрусов», он смог бы эвакуироваться из Львова в конце июня 1941 года. Председатель Львовского городского отдела физкультуры и спорта знал, что инструктор его отдела Кригер, хороший пловец и легкоатлет, честно и вдумчиво относится к своему делу, и предлагал ему эвакуироваться в тыл Советской страны. Но Кригер был убеждён, что во Львов Красная Армия гитлеровцев не пустит, и не хотел подвергать детей тяжёлым переездам. Кроме того, в апреле 1941 года он, получив премию за проведение весенних спортивных состязаний, приобрёл хорошую обстановку. Спальня и столовая из настоящего кавказского ореха, все эти серванты, трельяжи, топчаны и креденсы, радующие глаз, также удержали, подобно якорю, и его жену в квартире на Пекарской улице во Львове.

В то время как Игнатий Кригер встречал Гжимека, жена Кригера, Пепа, работала в первой смене на фабрике Шварца.

Эта швейная фабрика после оккупации Львова была превращена гитлеровцами в филиал известной берлинской фирмы «Шварц», Её обслуживали женщины, загнанные в гетто. Занимались они тем, что в пяти фабричных корпусах по улице святого Мартина перешивали и латали одежду, отобранную эсэсовцами у смертников перед расстрелом.

Ляйтеры фабрики Глик, Браун и судетский немец фон Клопотек одежду убитых людей после починки отправляли эшелонами в Германию. Там её распределяли среди тылового населения как «винтерхильфе» (фонд зимней помощи).

Работниц, занятых на фабрике, приводили из гетто и уводили домой обратно в строю, под конвоем. И всякий раз оркестр, сведённый из заключённых, у ворот играл им «Марш фабрики Шварца». То была несколько видоизменённая фривольная немецкая песенка «Розамунде».

Игнатий Кригер, а с ним заодно и некоторые другие обитатели гетто с большой тревогой встретили появление нового начальника.

…Накануне вторжения гитлеровцев во Львове, помимо множества неучтённых беженцев из Польши, было свыше 100 тысяч евреев — коренных жителей города.

Уже 1 июля 1941 года, через день после окончательного захвата города, гитлеровцы устроили первый еврейский погром. Наводчиками и палачами, которые помогали гитлеровцам во время погрома, были местные жители из числа людей, давно потерявших всякий моральный облик. Они, эти подлые предатели украинского народа, поступив на службу немецким фашистам ещё задолго до прихода Гитлера к власти, теперь старались во всю, чтобы оправдать доверие своих господ.

Потерявшие всякий стыд и человеческое достоинство, националистические гиены, давние враги советского строя, были глазами и ушами нахлынувших во Львов гитлеровцев. Без них, хорошо знающих местные условия и людей города, гитлеровцам приходилось бы трудно. Ведь гестаповцев, которые бы, подобно Вурму, знали Львов ещё с австрийских времён, было мало.

Продолжая негласно австрийскую традицию «освоения» Галиции, гитлеровцы назначали в местную администрацию районов Западной Украины, вошедших по их приказу в генеральное губернаторство, главным образом южных немцев из Вюртенберга, Бадена, Баварии и австрийских фашистов — преимущественно «винерманов» — уроженцев Вены. И когда проворовался первый губернатор дистрикта Галиция бригаденфюрер СС Карл Ляш, его немедленно заменил австрийский фашист «доктор» Отто Вехтер, тот самый, что заодно с Кальтенбруннером готовил «аншлюсс» и убил на улице Вены австрийского премьера Дольфуса.

Но и «винерманы», нахлынувшие во Львов, тоже вначале слабо разбирались во внутреннем положении города и вынуждены были прежде всего опираться на местную агентуру, помогавшую вторжению изнутри. Этой агентурой были прежде всего украинские буржуазные националисты, ранее служившие верой и правдой Габсбургам, а в последнее десятилетие выполнявшие секретные поручения своих «проводников» из Берлина — штатных агентов гестапо Евгена Коновальца, Андрея Мельника и Степана Бандеры.

С первого же дня вступления немцев во Львов им начала помогать в уничтожении евреев созданная ещё в подполье так называемая «Организация украинских националистов» (ОУН) — украинская полиция. В её отряды «проводники» по всей Западной Украине завербовали для службы немцам до 6 тысяч предателей, не знающих ни морали, ни милосердия. Краевым комендантом украинской полиции был немец, штурмбанфюрер СС Вальтер. В адъютантах при нём состоял лейтенант полиции, воспитанник фашиста Андрея Мельника Богдан Зенко. Он-то постоянно и передавал приказы своего шефа Вальтера коменданту полиции Львова майору Владимиру Питолаю. В свою очередь Питолай советовался со своим подручным — комиссаром Ярославом Левицким, а потом доводил распоряжения начальства до комиссариатов.

Их было шесть, и они охватывали главные районы города. Один из комиссариатов — сверхштатный — расположился в том же доме на Полтвяной, 49, где жил со своими «микрусами» и женой спортсмен и педагог Игнатий Кригер. Кроме того, по Чистой улице, в доме № 5, была организована особая школа для украинских полицаев. Ею командовал сослуживец начальника разведки Украинской галицкой армии, бывший сотник «доктор» Иван Козак. Желая подчеркнуть, что украинские полицаи в Галиции являются как бы продолжателями традиций контрреволюционной «Украинской Галицкой Армии», профессор полицейского дела Козак вместе с Владимиром Питолаем, Евгением Врецьоной и другими зачинателями «института украинской полиции» добились того, что форма полицаев стала очень похожей на форму украинских сичовых стрельцов времён первой мировой войны.

И как только поутру 1 июля 1941 года предатели Евгений Врецьона и Владимир Питолай узнали, что гитлеровцы не только не будут препятствовать погрому, но и сами будут рады пограбить евреев, всем шести комиссариатам украинской полиции был дан сигнал: «Начинайте!»

По этому сигналу гауптман Емельян Ортвинский, полицейлейтенант Филипп Вавринюк, вахмейстер Игорь Микитюк, сам Богдан Зенко, «магистр» Ярослав Левицкий и другие молодчики с офицерскими нашивками вывели на улицы различных районов Львова своих подчинённых и предоставили им полную свободу действий.

До поздней ночи первого июля полицаи с жёлто-голубыми перевязями и трезубами на своих рогатых шапках-мазепинках бродили по городу, выпачканные в крови убитых, и отовсюду тащили к себе домой их ценные веши. Богдан Зенко грабил семью адвоката Амтура — беженца из Варшавы, жившую по Ягеллонской улице, во дворе бывшего Польского театра. Четырёхлетний мальчик Дориан, видя, что Зенко толкнул его мать, бросился с криком к обидчику. Тогда Зенко схватил малыша за ноги и выбросил его через окно с четвёртого этажа. Тот разбился на камнях двора у ног выходившего из театра артиста Тадеуша Суровы.

Попутно с украинской полицией, гитлеровцы организовали во Львове и в других занятых ими городах польскую криминальную полицию, набранную из отпетых предателей польского народа. И эти полицианты в синей форме служили оккупантам не менее ревностно, чем их украинские коллеги.

Знаменательно и то, что, кроме отдельных эсэсовцев, немецкие солдаты и офицеры и особенно гражданские немцы участия в погроме 1 июля 1941 года почти не принимали. Они хотели, чтобы вошли во вкус, замазались в крови и навсегда связали себя с разбойничьим оккупационным режимом их новые помощники — незаменимые «наводчики», которым отныне суждено было стать глазами и ушами гитлеровской администрации в дистрикте Галиция.


Жизнь, разделённая на акции


Это была, пожалуй, единственная самостоятельность, которую получили в награду за долгую и ревностную службу Германии украинские националисты: возможность грабить и убивать мирное население в тяжёлую годину народного горя.

Но даже и этой самостоятельности вскоре был положен предел. В приказе № 2 по украинской полиции гитлеровцы уже требовали, чтобы каждый из полицаев стрелял метко и обязательно после окончания акции отчитывался о количестве израсходованных им патронов.

Четвёртого июля вспыхнул второй еврейский погром. Гитлеровцы запаслись большим количеством жестяных «звёзд Давида» и гвоздями. Несколько кустарных мастерских выполняли этот срочный заказ комендантов полиции Евгения Врецьоны и Владимира Питолая. Город был разделён на квадраты. В каждый из квадратов ещё с утра, чуть солнце поднялось над Княжьей горой, полицаи ушли на вахту и принялись ловить евреев.

Тут же, на мостовых и тротуарах, они приколачивали молотками к живому телу людей жестяные шестиугольные звёзды и вели заклеймённых пленников в тюрьму на улицу Лонцкого, в Бригидки, во двор бывшей милиции на Курковой, в застенок на улице Яховича. Беременным женщинам, если те отказывались идти, вспарывали животы.

На сборных пунктах евреев избивали до полусмерти плётками, автоматами, резиновыми дубинками. Кто выдерживал побои и в состоянии был передвигаться, тех, избитых и окровавленных, отпускали по домам, строго-настрого запрещая отдирать приколоченные звёзды. От потери крови многие люди умирали на мостовых, по пути домой. «Скорой помощи» запретили спасать несчастных. По всем главным улицам и глухим переулкам в северной части города тянулись кровавые ниточки — следы скорбного возвращения тех «счастливцев», кому удалось добраться до покинутых семей. До поздней ночи дворники стирали и засыпали песком кровавые следы на плитах тротуаров.

21 июля 1941 года украинские фашисты объявили «днём мести за Симона Петлюру». И хотя большинству галичан было отлично известно, что не кто иной, как слуга Антанты Симон Петлюра продал на долгие двадцать лет в кабалу пилсудчикам Западную Украину, теперь на их глазах воспитанники ОУН призывали кровью евреев расплачиваться за его смерть.

Дом за домом обходили в этот день полицаи, делали обыски и забирали с собой евреев интеллигентов: педагогов, адвокатов, инженеров, аптекарей. Задержанных отвезли за Городецкую рогатку, в Белогорский лес, и там их расстреляли. Сперва этому никто не хотел верить, так же как и слуху об убийстве 36 львовских профессоров и доцентов близ Вулецкой улицы в ночь с 3 на 4 июля 1941 года. Думали: просто взяли на всякий случай заложников и со временем освободят. Ведь среди арестованных евреев были уважаемые врачи города, спасавшие жизнь и здоровье многим тысячам больных различных национальностей, полицейские захватили много адвокатов, защищавших бедный люд в судах буржуазной Польши, архитекторов, строивших новые дома на Кадетской, в профессорской колонии, в Новом Львове за Персенковкой. Кому надобна была их смерть?

Но железнодорожники, ставшие случайно свидетелями расстрела в Белогорском лесу, нашли родных этих арестованных, и вскоре невероятный слух подтвердился.

За трагедией Белогорского леса последовали новые акции. Были подожжены и взорваны все синагоги города и среди них окружённая легендами старинная синагога «Золотая Роза». Это чудо архитектурного искусства эпохи Ренессанса создали в 1582 году прибывшие во Львов зодчие Паоло Счастливый и Пётр Прихильный.

Изображённая и описанная во многих архитектурных сборниках мира синагога «Золотая Роза» запылала в начале августа 1941 года. Дым от пожара долго окутывал всю Бляхарскую улицу. В огне погибли стариннейшие манускрипты, пергаменты XIV века, ценные исторические документы.

Приблизительно в это же самое время на одном из званых приёмов у генерал-губернатора Карла фон Ляша его обступила группа видных чинов карательных органов дистрикта. Были в этой группе комиссары по делам евреев — круглолицый блондин из Вены гауптштурмфюрер СС Эрих Энгель, гестаповец Ленард, начальник самого таинственного отделения «4-Н» гестапо Бено Паппе, тогдашний шеф гестаповского суда оберштурмбанфюрер фон Курт Стависский, гауптштурмфюреры Михаэлес Кольф и Кайзер да и сам бригаденфюрер Кацман — толстенький рыжеватый фашист с быстрыми рысьими глазками и красной физиономией. Все они уже успели перезнакомиться и, пользуясь тем, что Карл фон Ляш был «на взводе», довольно непринуждённо и единодушно принялись выкладывать ему свои обиды. Они не говорили прямо, что приехали в Галицию обогащаться. Боже избавь! Прежде всего, высказывая своё мнение, они заботились об «интересах рейха». Им было обидно, что в тот момент, когда они охраняют безопасность немецких интересов в генерал-губернаторстве, расширяют агентуру, заводят картотеки на неблагонадёжный элемент и ночами не покидают служебных комнат, какие-то «унтерменши» богатеют на глазах у всего города, превращают свои жилища в мебельные и мануфактурные склады и вообще ведут себя вызывающе. «Мы, конечно, понимаем, что местная полиция вносит свою лепту в наше общее дело, — распинался Курт Стависский, — но нельзя отпускать поводья, надо дать им почувствовать, что полицаи только наши слуги, не больше!»

— Ничего, господа, я наведу порядок, не беспокойтесь! — сказал Карл фон Ляш многозначительно.

Через несколько дней по указанию Карла Ляша была создана во Львове еврейская община. Её возглавил юденрат — орган, сыгравший предательскую роль по отношению к трудовому еврейскому населению. Членами его были: заместитель председателя союза адвокатов Польши Генрих Ляндесберг, доктор Юзеф Парнас, Адольф Ратфельд, адвокат Айнойглер и другие зажиточные евреи.

Раввины Львова истолковали создание юденрата как «милость Божию». Они говорили, что гитлеровцы образумились, если предоставляют евреям автономию и самоуправление. Раввины утверждали, что первые репрессии и погромы были вызваны военными обстоятельствами, а сейчас всё будет лучше, ибо Бог милосерден и услышал страдальческие вопли евреев.

Внезапно губернатор дистрикта Галиция Карл Ляш вызвал к себе членов юденрата и приказал им собрать с еврейского населения контрибуцию — пять миллионов злотых. С этого приказа начался организованный по всем правилам немецкого педантизма грабёж евреев, отлично уживающийся со стихийным грабежом и погромами, которые то и дело возникали по инициативе отдельных гитлеровцев.

В день, когда стало известно о наложенной на евреев контрибуции, на квартире у Игнатия Кригера собрались его друзья. Вся мебель была уже отобрана полицаями. Оставалось одно пианино. Мастер по фехтованию Кантор, чемпион Польши по лёгкой атлетике Казимир Кухарский и семья Кригеров беседовали, сидя на полу. Внезапно открылась дверь, и в комнату вошёл унтерштурмфюрер СС Вилли Вепке. Это было его первое знакомство с Кригером. Не глядя на сидящих, он подошёл к пианино, ударил по клавишам и сказал:

— Тон хороший!

И только тут он заметил хозяев инструмента.

— Снесите вниз и погрузите в машину! — распорядился он. — Но осторожно, глядите мне!

Контрибуция, наложенная Ляшем на евреев, была собрана в течение пяти суток под страхом смерти. Четыре миллиона злотых в деньгах и драгоценностях распределили между собой сам Карл фон Ляш, военный комендант города генерал-майор граф Роткирх, штадтгауптман, или бургомистр, «доктор» Куят и его заместитель от украинских националистов, так называемый «посадник» и нынешний агент американской разведки в Мюнхене Юрий Полянский.

Сбору контрибуции сопутствовала оживлённая антисемитская пропаганда в фашистской печати. Собутыльник «посадника» Юрия Полянского некий «доктор» Иван Гладилович опубликовал в националистической газете «Українськi щоденнi вiстi» передовую, в которой открыто призывал уничтожать евреев. Они, дескать, ответственны за провозглашение Советской власти на Западной Украине. Во Львове и в провинции в газетных киосках покупателям насильно всучивали завозимую из Германии газету «Штюрмер» с лозунгом: «Юден зинд шульт» («Виноваты евреи»). Статьи из этого органа антисемитов в спешном порядке переводили на украинский язык и печатали для населения Галиции: во «Львiвських вiстях» редактор Осип Бондарович и в польской «Газете львовской» — продавшийся фашистам «литератор» Станислав Василевский.

На витринах магазинов были расклеены плакаты: евреи, мол, распространяют сыпной тиф.


«Санитарные побуждения»


В сентябре 1941 года бригаденфюрер СС Карл фон Ляш приказал всем евреям в течение недели переселиться в северную часть Львова, за линию железной дороги Подзамче — Главный вокзал. Средоточие евреев в одном районе города фашисты сперва объясняли, главным образом, «санитарными побуждениями». В своей прессе они писали, что якобы «евреи не любят мыться», что их жилища «являются очагами инфекционных заболеваний» и т. д. И первое время кое-кто мог даже подумать, что организация гетто является чуть ли не благодеянием для евреев. Однако вскоре эти заблуждения рассеялись.

Два квадратных метра на работающего еврея такова была жилищная норма, установленная Карлом Ляшем для евреев, поселяющихся в гетто «из гуманитарных и санитарных побуждений». И тут же было объявлено, что жители гетто будут получать 700 граммов хлеба в неделю, выпекаемого из особой фасолевой муки — «юденмейль».

Со всех районов города по приказу Ляша потянулись в гетто евреи. Не успевал глава переселяемой семьи подвезти к дому, в котором он раньше жил, ручную тележку для перевозки вещей, как уже в его квартиру забегали осатанелые, пьяные гитлеровцы. «Этого нельзя брать!», «Это должно остаться здесь!», «Бери вот этот тюк, а больше ни к чему не прикасайся!» — раздавались короткие приказы в квартирах переселяемых. Жёны гестаповцев и полицаев, не стесняясь тем, что хозяева квартиры ещё не уехали, открывали шкафы-гардеробы и примеряли платья, пальто, ночные халаты тех самых отверженных, которые, по утверждению фашистской пропаганды, были «главными распространителями сыпного тифа и других инфекционных заболеваний».

Но не прощание с уютом обжитых жилищ было самым тягостным для переселяемых. Они ехали и шли пешком с узлами навстречу неизвестности, во мрак ночей львовского гетто.

Отныне слово «акция» стало обозначать для всякого переселённого в гетто границу между жизнью и смертью.

Одна акция сменяла другую.

В дождливый ноябрьский день 1941 года гитлеровские «шупо» и местные полицейские окружили гетто. Возле выходов стояли подводы, на железнодорожных путях — открытые платформы и товарные вагоны. Под видом «борьбы за чистоту» фашисты начали «освобождать» северные кварталы от «санитарно нежелательных элементов». Они ловили стариков и старух, калек, инвалидов, больных и загоняли их в большие здания на Миссионерской улице. Оттуда партиями под охраной полицаев вели к железнодорожному мосту и около него погружали на все виды транспорта. Большую часть задержанных погрузили на открытые платформы — «леры» и увезли за Высокий Замок, в карьер «Пясковню» близ Кривчицкого леса и дрожжевого завода. С того дня песчаные каньоны, расположенные поблизости проезжего тракта Львов — Тернополь, превратились в место гибели сотен тысяч мирных жителей города.

После окончания «санитарной акции» на фабрику Шварца прибыла одежда увезённых. Никто из работниц сперва не знал, откуда она, но в одном из пиджаков была обнаружена нацарапанная кое-как записка:

«Мы слышим вопли и выстрелы в карьере возле дрожжевого завода, куда повели первую группу раздетых догола стариков и инвалидов, переписанных в доме по Миссионерской. Их убивают. Одежда увезённых уже погружена на машины. Сейчас наш черёд. Живые, кому попадёт эта записка, — берегитесь…»

Вечером, не успела ещё умолкнуть игривая мелодия песенки «Розамунде», которой были встречены портнихи, идущие в гетто из фабрики Шварца, из уст в уста распространилось содержание предсмертной записки одной из жертв «санитарной акции».

Кое-кто из молодёжи, загнанной в гетто, правильно воспринял предупреждение. Рождались мысли о сопротивлении. Поговаривали о том, что следовало бы припасти оружие. Но странное дело — раввины и хасиды-ортодоксы, загнанные в гетто вместе со всеми, принялись не медля тушить в самом зародыше эти, как им казалось, «опасные» помыслы о вооружённом сопротивлении оккупантам. «Надо повиноваться эсэсовцам и ни в коем случае не давать спровоцировать себя на противодействие их приказам, — говорили эти проповедники божьих заповедей. — А вдруг записку нарочно подсунули гитлеровцы? Вы, молодые и горячие, возьмётесь за оружие и из-за вас погибнут тысячи. Лучше сидите тихо и полагайтесь на волю провидения!»

На львовскую землю упал первый снег, германская армия была задержана на подступах к Москве. В эти дни началась «меховая акция». Фашисты обходили квартиру за квартирой, забирали полушубки, валенки, меховые шубы, шерстяные свитера, обшитые кожей фетровые «закопяки», лыжные ботинки, а заодно с вещами и не понравившихся им людей. Раздетых людей загоняли на открытые платформы. Люди сидели на корточках полуголые, посиневшие от холода и ждали своей участи. Из кварталов гетто доносилось залихватское пение. Это звуками «Хорста Бесселя» гестаповцы заглушали крики и плач новых задержанных.

За погрузкой и сбором вещей наблюдали прибывшие в гетто руководители Яновского лагеря оберштурмфюрер Густав Вильгауз — высокий длинноносый фашист в длинном сером кожаном плаще, его заместитель — гауптштурмфюрер СС Фриц Гебауэр, прозванный всеми заключёнными в гетто душителем.

И хотя комендант лагеря Вильгауз был ниже по званию своего подчинённого, он был одним из немногих во Львове членов секретного союза гитлеровцев «Блют орден» — «Союза крови». Поговаривали, что участники «Союза крови» состоят на особом учёте у Гитлера и имеют право свободного доступа к нему.


Душитель из Голливуда


Фриц Гебауэр, приехавший проводить «меховую акцию», своей внешностью резко отличался от своего начальника. Уроженец Берлина (адрес: Принцлаураллей, 25), высокий, удивительно опрятный, в ослепительно белых перчатках, он часто прогуливался по Академической улице Львова, и все, кто видел его, шептали: «Наверное, бывший артист».

Догадка не была лишена оснований. До прихода к власти Гитлера фриц Гебауэр служил статистом в Берлинской кинофирме «Уфа-фильм». Ему удалось даже сняться в эпизодической роли в картине «Бель Ами». Потом больше года он проработал в Америке, в Голливуде. Ходил вместе со своими коллегами на матчи бокса, зверел, когда более удачливые боксёры нокаутировали слабейших, орал «добей его», увлекался гангстерами и Аль-капоне, требовал бойкота Чарли Чаплина и Пауля Муни и потом, после поджога рейхстага, был внезапно отозван в Германию. Киноактёры Берлина были озадачены, увидев на этом бесталанном статисте нарядный мундир офицера государственной тайной полиции и мёртвую голову на его форменной фуражке с высокой тульёй.

Гебауэр прибыл во Львов в первых числах июля 1941 года и довольно быстро стал организатором Яновского лагеря смерти. Поступающих в лагерь новичков он часто допрашивал в присутствии всех узников. Допросы, как правило, оканчивались побоями. Гебауэр, кивая в сторону новичка, кричал охранникам: «Снять штаны!» — и бегал вокруг своей жертвы, размахивая хлыстом с оловянным наконечником. Следом за хозяином, громко лая, бегала и его любимица — овчарка Булли. Глаза Гебауэра расширялись.

Новичок послушно выполнял приказ и раздевался, не дожидаясь, пока охранники сорвут с него штаны. Гебауэр в таких случаях ограничивался 25 «лёгкими» ударами, причём от первого же удара трескалась кожа. Более страшными были воскресные развлечения душителя. Обычно уже с утра он разгуливал по лагерю, отыскивая жертвы среди тех, кто был занят тяжёлой работой. Найти «провинившегося» было не мудрено. Одного заставал, когда тот, опершись на лопату, выпрямлял усталые плечи. Другого узника ловил на «симуляции»: он не мог поднять десять кирпичей сразу.

Часто Гебауэру с балкона своей виллы помогала находить проштрафившихся Отилия Вильгауз — маленькая, худенькая блондинка с пышными волосами — жена шефа лагеря. Она показывала стэком на какую-нибудь жертву, и Гебауэр, галантно откозыряв надушённой фрау, тихонько крался между бараками в указанном направлении. С триумфом вёл он пойманного на месте «преступления» в механический цех лагерной фабрики «Дейтшеаусринстунгверке». Почти в каждом из концентрационных лагерей была такая фабрика, принадлежавшая лично Гиммлеру.

Обычно местом наказания служил самый большой строгальный станок в механическом цехе. Охранники лагеря принуждали «виновного» раздеться и лечь голым на гладкую и скользкую от эмульсии поверхность станка. Сперва они сами били несчастного, а потом к станку с плетью в руке подскакивал их шеф. Гебауэр быстро зверел. Широкие ноздри его острого и тонкого носа раздувались. Он дышал всё тяжелее и с каждым новым ударом сатанел всё больше. Элегантный с виду офицер упивался самим видом окровавленного, вздрагивающего тела. По его лакированным сапогам и по нарядным брюкам стекала кровь, но он не прекращал избиения, пока не утомлялся совсем. Потный, красный, Гебауэр шёл во двор, постепенно «приходил в форму», переодевался в своей вилле во всё чистое и, взяв на поводок Булли, ехал в город — то ли в ресторан «Люкс», то ли в казино гестапо на Майской улице играть в бридж вместе с Бено Паппе, Вурмом и другими эсэсовцами.

Те, кто увидел Гебауэра и Вильгауза за оградой в гетто в часы проведения «меховой акции», думали, что они будут расправляться с задержанными тут же, на плацу. Предположения не оправдались. Желая усыпить бдительность евреев, оставшихся ждать своей участи в северных кварталах Львова, оба ляйтера Яновского лагеря были на этот раз лишь наблюдателями. Правда, когда первый эшелон ушёл по направлению к Лычакову, Гебауэр заволновался и вскоре, не выдержав, уехал за ним вдогонку на своей малолитражке.

Возвратился он в Яновский лагерь к вечеру, после окончания акции. На его одежде не было сухого места: брюки, мундир, погоны и даже фуражка с высокой тульёй — всё стало бурого цвета, а белые перчатки побагровели так, будто Гебауэр выгружал в них железную руду.


***

Март 1942 года ознаменовался акцией на безработных.

Глубокой ночью, когда, измученные за день непосильной работой, все обитатели гетто спали, гестаповцы нагрянули в северные кварталы города. Оцепляя дом за домом, они забирали из квартир тех, у кого не было удостоверения из отдела труда — «арбайтсамта». Возглавлял арбайтсамт Вебер, его заместителем был фон Барвински. Оба чиновника, выдавая «аусвайсы» (удостоверения), за крупные взятки сколотили себе огромные состояния в деньгах и драгоценностях. Кто не мог купить аусвайс заблаговременно, в мартовскую акцию на безработных обрекался на смерть.

Акция поразила в первую очередь бедноту. Тех, у кого не было аусвайса, забирали по ночам, зачастую тихо и бесшумно. С вечера соседи видели, как человек заходил в своё жилище, а утром они заставали там ободранные обои на стенах, рухлядь в углах.

После уничтожения безработных население северных кварталов уменьшилось до 84 тысяч человек. Оставленные в живых получили нарукавные повязки — «опаски» с буквой «А» и свой порядковый номер. Было роздано свыше пятидесяти тысяч номеров работающим. Кроме того, каждый еврей имел возможность получить удостоверение — «хаусхальт» на одного иждивенца.

Игнатий Кригер получил хаусхальт на свою жену, а детей он прятал. Казалось, всё было устроено, а затишье, наступившее после акции на безработных, понемногу успокаивало даже самых отъявленных пессимистов.


Приближается буря


В первых числах мая на улицах львовского гетто появился беглец из Бракова Израиль Хутфер. Он выдавал себя за доктора, быстро перезнакомился со многими семьями, ссужал деньгами кое-кого из неимущих и ни у кого из обречённых не вызывал подозрений. Его семитская внешность и хорошие европейские манеры, а главное — множество новостей, которые он привёз из Кракова вместе с номерами выходившей в Кракове «Газеты жидовской», открывали перед ним не только сердца единоплеменников, но и многие их потайные бункеры.

Как-никак краковское гетто существовало дольше львовского. У евреев Кракова был больший опыт в сооружении бункеров — тайных убежищ для детей и женщин на случай акций. Израиль Хутфер охотно делился этим опытом, советовал строить бункеры в дымоходах, на чердаках, в капитальных стенах.

Львовские евреи открыто распахивали перед ним тайные дверцы секретных убежищ, показывали норы, вырытые в подвалах. Он либо браковал их, либо советовал переделать. И никто не знал, что уединяясь в уборных после посещения той или другой квартиры, Хутфер торопливо записывал в блокнот всё увиденное и замеченное им. И ещё советовал он ни в коем случае не приобретать оружие, не сопротивляться гитлеровцам. Чем больше евреи будут покорны гитлеровскому режиму, тем гораздо скорее, по словам Хутфера, окончатся массовые репрессии, и фашисты дадут возможность спокойно существовать еврейскому населению в пределах особых районов, либо переселят их на остров Мадагаскар.

Зашёл однажды Хутфер и в квартиру Кригера. Пепа была на работе. Чуя недоброе, прежде чем открыть дверь, Кригер затолкал своих детей в бункер и велел им сидеть тихо.

Хутфер осведомился у Кригера, не родственник ли он его друга — врача Менделя Кригера из Кракова. Кригер ответил, что нет, но повод для продолжения разговора был найден. По словам Хутфера выходило, что он бежал во Львов, надеясь найти в его окрестностях советских партизан, которые смогли бы переправить его дальше, в Москву. Нужных людей, которые могли бы связать его с партизанами, он во Львове не нашёл и, задержанный полицейскими, за большую взятку был выпущен под одним условием: ему разрешили пристроиться к колонне евреев-штукатуров, которые возвращались в гетто.

Кригер выслушал эту версию, не возражая пришельцу, но почувствовал в ней что-то неискреннее, лживое, что заставило хозяина квартиры внутренне насторожиться против непрошенного визитёра. Хутфер полюбопытствовал — приготовил ли Кригер себе на всякий случай бункер. «А зачем он мне? — прикинулся дурачком Кригер. — Я верю в милосердие гитлеровцев, думаю, что рано или поздно они образумятся и полезных для них работников оставят в покое».

После этого Хутфер засуетился, собрался уходить, а на прощание спросил, верно ли, что по соседству с Кригером живёт доктор Флек, изобретатель прививки против сыпного тифа. Игнатий Кригер ответил на вопрос гостя утвердительно, Да, доктор Флек славился своими смелыми опытами, направленными к тому, чтобы найти прививку от сыпного тифа. И если львовские врачи Беринг, Вайгль и другие, мобилизованные немцами для изготовления прививки из желудочков вшей, заражённых сыпным тифом, подходили к решению задачи слишком сложными, дорогостоящими методами, то доктор Флек как будто бы изобрёл куда более лёгкий способ предохранять людей от заражения страшной болезнью.

Израиль Хутфер живо заинтересовался тем, что рассказал ему Кригер относительно «коллеги Флека» и ушёл.

Больше никто в гетто «краковского доктора» не видел. Прошёл слух, что во время одной из ночных облав гестапо «накрыло» его без аусвайса, вывезло на Пески и расстреляло. Проверить, насколько соответствует правде этот слух, ни у кого не было возможности, так как выход за пределы гетто отдельным лицам без служебной надобности был запрещён.

Вот почему никто из отверженных не мог столкнуться после того с Хутфером лицом к лицу на усаженной тополями Академической аллее и на других центральных улицах города. К тому же, выходя на очередную «охоту» вместе с Вурмом, наёмник гестапо Хутфер искусно гримировался. Хорошо подстриженная бородка «лопаточкой», соломенное канотье и голубоватый пиджак из английской шерсти ручной вязки делали его совершенно не похожим на «доктора из Кракова», который обучал своих новых знакомцев сооружению бункеров.

Совместная «охота» Хутфера и Вурма на замаскированных евреев проходила так: Хутфер с видом, скучающего фланёра часами прогуливался по так называемому «корсо» — от ресторана «Люкс» до памятника Фредро в конце Академической. Если он опознавал среди встречных прохожих человека, который мог принадлежать к еврейской нации, бамбуковая трость Хутфера делала незаметное движение, понятное Вурму и его спутникам в штатском из отделения «4-Н» львовского гестапо.

Конец трости указывал, кого надо задержать, отправить на проверку, помытарить, прежде чем будет точно установлено, что задержанный, хотя и носит фамилию Шебальский, но отнюдь не является римо-католиком, а просто живёт по чужому документу.

Спустя несколько дней после исчезновения Хутфера из северных кварталов гетто, глубокой ночью, унтерштурмфюрер СС Ленарт посетил жилище бактериолога Флека. Он не спрашивал, захочет ли Флек работать на гитлеровцев, сможет ли он продолжать свои опыты по изобретению прививки от сыпного тифа, столь угрожающего немецкой армии. Ленарт только распорядился, чтобы Флек по его желанию подобрал себе несколько лаборантов из еврейского госпиталя по улице Кушевича и взял вещи. С той ночи никто ничего больше не слышал о судьбе талантливого бактериолога.

20 мая 1942 года в гетто нагрянула «ролленде комиссия» («лётная комиссия»). Такие «лётные комиссии», подчинявшиеся непосредственно Берлину, часто, подобно чёрной молнии, появлялись во Львове.

Улицы сразу опустели. Ждали большой акции. Гестаповцы шли по следам Хутфера. Его заметки в блокноте указывали им «цели». Бункеры были разрушены, а те, кто прятался в них, увезены в машинах «ролленде комиссии» на расстрел.

Между тем гитлеровцы окружили Львов периферийными лагерями для евреев. Основали лагеря в Сокольниках, под Золочевом, в Куровичах, в Винниках, в Раве-Русской и большой лагерь в лесу поблизости селения Зимняя Вода, по дороге из Львова на Городок. Июнь — июль 1942 года проходят в тревожном предчувствии неотвратимого несчастья.

Все ремесленники львовского гетто, преимущественно портные и сапожники, не закреплённые за учреждениями через «арбайтсамт», неожиданно были сведены в одну бригаду из 4200 человек. Через юденрат они получили приказ свезти свой инструмент и станки в школу на улице Рея, находящуюся за пределами гетто.

Хотя Игнатий Кригер был педагогом по образованию, в гетто он выполнял обязанности инженера-конструктора, не гнушался различной слесарной работы и зачастую исправлял водопровод. Вместе со всеми ремесленниками пошёл он под конвоем в школу на улице Рея и, как было приказано, сдал свой аусвайс для перерегистрации.

Председатель юденрата Генрих Ландесберг покорно сложил аусвайсы в чемоданчик и понёс их в управление дистрикта Галиция к адъютанту начальника полиции Кацмана унтерштурмфюреру СС Ленарту. Адъютант всесильного Кацмана начал было штемпелевать аусвайсы, но потом отложил их на стол и пошёл с докладом к начальнику. Ландесберг прождал его свыше часа в приёмной комнаты 56 в здании бывшего Львовского воеводства. Солько раз проклинал он себя за то, что согласился быть посредником между немецкой администрацией и десятками тысяч страдальцев, загнанных в гетто. Впрочем, выбор у него ограничен, Ляш так и заявил: «Либо ты возглавишь юденрат, либо получишь пулю». А теперь люди гетто надеялись, что он защитит их, спасёт им жизнь. Им казалось, что фашисты прислушаются к голосу известнейшего адвоката Польши, имя которого годами не сходило со страниц различных газет и во время шумных процессов проникало и в немецкую прессу, как было во время скандального дела Горгоновой. Вот и сейчас, сидя в приёмной Ленарта, Ландесберг понимал, что люди, ждущие его в школе по улице Рея, верили, что он способен уговорить фашистов продлить их существование. Но что он, потерявший всякое достоинство, мог сделать, когда фашисты третировали и его. Он ловил на себе презрительно-гадливые взгляды то входящих, то выходящих гитлеровцев и всякий раз вскакивал, как школьник при появлении учителя в классе, почтительно кланялся любому, из них и мял в руках ворсистую велюровую шляпу, не имея права надеть её в присутствии «людей высшей расы».

Ленарт вышел от Кацмана размеренными шагами, высоко подняв голову и приветствуя зашедшего к нему, Энгеля выкриком «Хайль Гитлер!» С ним он отошёл к окну, из которого открывался прекрасный вид на старинный Львов, окутанный голубоватым весенним туманом.

Энгель, беседуя с Ленартом, оглянулся на, застывшего в углу в почтительном ожидании председателя юденрата, проверяя, не подслушивает ли он их дружескую беседу. Ленарт перехватил этот осторожный взгляд гестаповца и крикнул адвокату:

— Можешь убираться. Аусвайсы я пришлю в гетто!


Документы отобраны


Ремесленники возвращались к своим жилищам с поникшими головами. Мало того, что почти каждый из них оставил за пределами гетто свой инструмент: швейные машины, деревянные колодки разных фасонов, запасы деревянных гвоздей, клещи, рашпили, удобные молотки, острые ножи с рукоятками, обтянутыми изоляционными лентами. У них были отняты драгоценные аусвайсы, дающие пусть зыбкое, но какое-то право на жизнь. Право ещё хоть немного видеть солнце, радоваться зелёной листве буйно распустившихся каштанов, завистливо следить за быстрым полётом стрижей, беззаботно пересекающих в синем небе границы гетто.

Утерявшие надежду на счастливый исход, приближались они к туннелю под мостом, и от обострённых взглядов многих из ремесленников не ускользнули одинокие патрули полицейских, лениво бродивших по железнодорожной насыпи. Гетто окружалось полицейскими ещё с вечера. Это был недобрый знак!

До поздней ночи в субботу ждали посланца от Ленарта с аусвайсами. Но ни посланца, ни удостоверений не было. На рассвете в воскресенье усиленные наряды полицаев охраняли все выходы из гетто. Одни из них, вооружённые автоматами, разгуливали по тротуару, около проезда под железнодорожным мостом, по которому изредка, грохоча и вздымая пыль, проносились поезда. Другие полицаи валялись на зелёной мураве под насыпью, пили водку и охрипшими голосами тянули песни, следя за тем, как бы кто из жителей гетто не осмелился перебежать через насыпь в город.

Утром в понедельник 10 августа 1942 года небольшая группа ремесленников и с ними Игнатий Кригер упросили евреев-полицейских отвести их на работу в школу, где они оставили в субботу свои инструменты.

Полицейский заслон у туннеля возле перекрёстка Татарской и Замарстыновской отогнал их прочь, не разрешая выходить за пределы гетто. Теперь окончательно стало ясно: готовится акция.

Ближе к полудню в гетто приехал Ленарт и передал юденрату для раздачи ремесленникам 600 аусвайсов с новым штампом. Более четырёх тысяч людей выстроились около здания юденрата по улице Локетка и, дрожа от волнения, слушали, как вышедший на балкон адвокат Ландесберг выкликает одну за другой фамилии счастливцев.

Среди них оказался и Кригер. Так вошёл он в августовскую акцию, имея временное охранное свидетельство, жену с двумя детьми, надеясь сохранить их всех под сенью своего аусвайса.

Улицы гетто замерли.

Лишь на перекрёстках возле автомашин, окружённые полицейскими, стояли, ожидая своей очереди на погрузку, плачущие женщины, дети и те из мужчин, которые не получили обратно свой аусвайс.

Все подвалы, чердаки, потаённые бункера заполнили люди, не желающие умирать, вздрагивающие от каждого стука, в дверь, от скрипа сапог на лестнице, от дальних и близких одиночных выстрелов, от обрывающегося перед домом гудения машины.

14 августа на пороге жилища Кригера появился полицейский. Это был черномазый, с волосами цвета вороньего крыла парень, видно, только начинающий свою служебную карьеру.

Кригер молча протянул ему свой аусвайс.

Полицай долго разглядывал каждую печать, попытался ногтем отодрать фотокарточку, — не с чужого ли она документа, посмотрел документ на свет, а потом, лениво возвращая аусвайс Кригеру, спросил:

— Чисто что-то… Кто живёт тут? Инженер? Доктор?

— Спортовец, — сказал Кригер.

— Спортовец? — оживился полицай. — А я до войны запасным в футбольной команде «Погонь» играл.

Но, по-видимому, боясь, как бы кто не заподозрил его в беседе с «жидом», он круто меняя тон, вспомнив, кому служит, крикнул:

— А их удостоверения? Дети откуда тут? Детей не вольно вам иметь в гетто.

— Это моя жена. Пепа, покажи аусвайс — заторопился Кригер.

— Такой ничего не стоит, — сказал, ухмыляясь, полицай и возвратил жене её хаусхальт, — тут нет последней печатки Ленарта. А у кого нет печатки, того велено забирать. А ну, за мной!

— Хлопче, что ты делаешь, побойся Бога! — закричал Кригер, чувствуя, как силы покидают его. — Хлопче, оставь их.

Плач детей, залезающих под кровать, наполнил комнату новыми звуками.

— Бог тут ни при чём, — сказал полицай. — Сегодня мы вас, а завтра они нас. Что я могу поделать. А ну, вылезайте! — крикнул он детям, отодвигая кровать.

…Жена и дети спускались по лестнице первыми. Кригер шёл позади полицая и, едва не касаясь губами его красного уха с чёрной родинкой, шептал:

— Оставь их, хлопче, ну, молю тебя ради всего святого. Ведь у тебя будут дети. Ну, прошу тебя. Мы же спортсмены…

Полицейский ничего не отвечал, а лишь сопел прерывисто, держа наперевес автомат.

Всё громче, надрываясь, шумели машины перед самым домом. С неотвратимой быстротой приближался истерический плач матерей там, на дворе. Последние пятнадцать ступенек оставалось им пройти, и тогда бы уже всё было поздно.

— Слушай, хлопче, — хватая полицая за руку и удерживая его на площадке, стал умолять Кригер. — Вот деньги. Возьми. Но не выводи их туда.

— Сколько? — обычным голосом спросил полицай, утирая потный лоб.

— Тысяча. Всё, что у меня есть. Тысяча злотых!

— Такая мелочь? — сказал полицай, порываясь идти. — Стану я за тысячу рисковать. Давай больше.

— Нет больше. Честное слово. Я же не фабрикант. Откуда у меня деньги?

— Ладно уж, давай. Так и быть, — вдруг размяк полицейский.

— Беги, Пепа, домой, — шепнул Кригер, а сам положил в потную ладонь полицейского смятые бумажки.

Пока тот пересчитывал их, жена Кригера и дети были уже наверху.

— Маловато, — снова протянул полицай, беря автомат на плечо.

— Нема больше, — пробормотал Кригер. — Спасибо тебе. Бувай здоров. Спасибо за доброе сердце. — И он хотел было пожать руку полицая, но тот, предупреждая его движение, быстро шагнул вниз.


***

Полицейский мог передумать. Что ему стоило вернуться снова в жилище Кригера, забрать его близких или, в лучшем случае, прислать за ними своих знакомых людоловов — коллег по грязному и кровавому ремеслу?

Долго не думая, Кригер прячет детей в бункер, велит им сидеть тихо, а жене, чтобы дети не знали, где она, знаками предлагает спрятаться в топчане. Он прикрыл её сеткой и подушками, закрыл квартиру на ключ и поспешно вышел на двор. Акция была в разгаре. То там, то здесь раздаются одинокие выстрелы, и одна за другой переполненные людьми грузовые машины, оставляя позади себя клубы синеватого перегара, мчатся к выездам из гетто.

Кригер, полусогнувшись, идёт наискосок через заросшую бурьяном площадь, к дому на Кресовой улице. Там живут его сёстры и старушка мать. Он озирается по сторонам, и тут нога его наталкивается на что-то мягкое. Труп человека. Как бежал он, загребая руками воздух, силясь скрыться от преследующих его гестаповцев, так и рухнул лицом в густой бурьян, простреленный навылет в спину.

Кригер приподнимает голову мёртвого и узнаёт знакомого. Это стекольщик Кива Баренбойм, весёлый, разбитной малый, который до войны жил на. Солнечной и стеклил водный бассейн в спорткомбинате, поблизости улицы Яблоновских. Но ведь он тоже получил сегодня удостоверение со штампом Ленарта, он был одним из тех счастливцев, кого выкликал с балкона Ландесберг! Вот и его аусвайс торчит из нагрудного кармана спецовки. Кригер берёт этот аусвайс и глядит в знакомое и уже навсегда потерянное для этого мира простое лицо мастерового, который убит фашистами. Зачем понадобилось им убивать его?

Ясность появляется, когда Кригер доходит до серого углового дома на Кресовой. Крайнее окно партерной квартиры Баренбойма разбито. Там уже никого нет. Два вафельных следа на улице, поросшей подорожником, подсказывают: «Здесь погружали на грузовик его жену и годовалого ребёнка. Он увидел и побежал за ними. Кто-то из полицаев послал ему пулю вдогонку».

Кригер проходит ещё несколько шагов, и сердце его замирает. Комната, в которой ютилась его мать с двумя сёстрами, тоже пуста. Окна выбиты. Их забирали силой, потому что на гвозде, вбитом в наружную дверь, Кригер заметил голубую гарусную нитку от свитера матери.

Из дома № 16 на Кресовой вышел крадучись поэт и магистр философии Эммануил Шлехтер — низенький смуглый человек в проволочных очках. Он подтвердил Крюгеру, что его близкие увезены на Пески.

Вечером, немного успокоившись после страшной вести, Кригер осторожно отделил вторую половину аусвайса убитого стекольщика с печатью Ленарта «W» (это означало: работает для армии) и соединил её с первой половиной удостоверения своей жены. Людей, имеющих на документах печать «W», не истребляли.

Эта уловка помогла жене Кригера уберечься от смерти в августовскую акцию 1942 года. Она продолжалась около двух недель. Из северных кварталов за это время было увезено на Пески и на фабрику смерти Белзец свыше 35 тысяч евреев.

На всех улицах, прилегающих к гетто, были расклеены приказы бригаденфюрера СС Фрица Кацмана о том, что район гетто закрыт для жителей нееврейской национальности. За самовольный вход в северные кварталы всем, не живущим там, кроме чинов полиции, угрожал расстрел. Вдобавок к приказам на всех воротах, ведущих в гетто, появилась эмблема смерти: череп и две перекрещённые кости.


Цена удара ножом


Спустя четыре дня несколько эсэсовцев заметили на Жовтневой (Сикстусской) бегущего опрометью истощённого, оборванного еврейского паренька лет восемнадцати. Неизвестно, вырвался ли он в «арийскую дельницу» из района гетто, или просто всё это время прятался в каком-то из подвалов.

Измученный голодом, он забежал среди белого дня в магазин со зловещей надписью: «Нур фюр дейтше» — «Только для немцев» и схватил на прилавке булку.

Сжимая под мышкой свежий, хорошо пахнущий, ещё тёплый хлеб, юноша думал скрыться. За ним, разгоняя прохожих выстрелами, грохоча коваными сапогами, бросились эсэсовцы. Они настигли «злоумышленника» около гостиницы «Народной», повалили его на камни и принялись топтать ногами.

И тут свершилось невероятное. Окровавленный, синий от голода юноша вскочил. В грязной, высохшей его руке блеснуло лезвие ножа; он из последних сил вогнал этот нож по костяную рукоятку прямо под сердце высокому, дородному шарффюреру СС.


…Солнце ещё не спустилось за Куртумову гору, как в тот же вечер у квартиры председателя еврейской общины Генриха Ландесберга остановились три закрытые машины со стрелками «СС» на дверцах. Из них вышли спокойно, как ни в чём не бывало, начальник гестапо уголовный советник и оберштурмбанфюрер СС Курт Стависский, унтерштурмфюрер СС Альфред Отт, начальник отделения «1» гестапо гауптштурмфюрер СС Эрих Энгель, Отто Вурм и адъютант Кацмана Ленарт.

Никто в гетто не знал ещё о случае, на улице Костюшко под гостиницей «Народной». Голодный юноша, оборвавший существование шарффюрера СС, давно уже был зверски убит. Казалось, на этом инцидент должен был окончиться. Но гестапо придерживалось иного мнения.

Ленарт вывел Генриха Ландесберга на улицу и приказал ему созвать всех евреев по тревоге к помещению юденрата, где обычно выдавались удостоверения. Еврейская милиция разбежалась по кварталам выполнять приказ. Простоволосые, напуганные предчувствием недоброго, а вместе с тем всё ещё живущие надеждой на смягчение террора, жители гетто выстроились перед домом по улице Локетка.

Ленарт сказал:

— Сегодня от руки подлого жида погиб младший офицер отборных войск фюрера. Такое преступление не может остаться безнаказанным. В дальнейшем мы будем поступать с ещё большей строгостью.

После короткой речи Ленарта на глазах у всей застывшей в оцепенении толпы гестаповцы повесили под балконами юденрата десять еврейских милиционеров из «орднунгмилиц».

Одиннадцатым был казнён тут же, под балконом юденрата, его председатель — адвокат Генрих Ландесберг. Петлю ему на шею набросил Отто Вурм. Тянуть верёвку кверху гестаповцы силою оружия заставили двух человек: сына адвоката и его родного брата. За. тем был повешен и сын Ландесберга.

Двенадцать трупов провисели под балконами домов на улице Локетка несколько дней. Своим видом они, по замыслу фашистов, должны были внушать страх оставшимся в живых и уничтожать в их сознании всякую мысль о возможном неповиновении расе господ.

Гетто обнесено высоким деревянным забором. Люди, работающие на сооружении забора под железнодорожной насыпью, видят, как там, наверху, по рельсам то и дело громыхают эшелоны, набитые людьми. Из окошечек товарных вагонов, закрытых висячими замками, доносятся истерические крики женщин и детей: «Воды! Воды!»

Это постепенно «очищаются» от евреев маленькие города и сёла Галиции. Пойманных во время акций евреев направляют в закрытых наглухо вагонах в Освенцим, в Тремблинку и в самый ближний лагерь смерти, расположенный в нескольких километрах за Равой-Русской, на станции Белзец. Много невероятных рассказов ходит об этом таинственном лагере и «вечных огнях Белзеца», незатухающих кострах, на которых жгут трупы убитых. Но сколько правды в этих рассказах и сколько вымысла — трудно сказать: из Белзеца ещё никто не возвращался. Туда был отвезён и сожжён львовский писатель Остап Ортвин (Кацеленбоген).

На рассвете 22 августа эсэсовцы и полиция окружили все госпитали в гетто и самый главный из них, помещавшийся в кирпичном доме по улице Кушевича. На открытые машины погружали голых стариков, беременных женщин, грудных младенцев, больных сыпным тифом и эпилептиков.

В это утро принял яд в палате госпиталя на улице Кушевича известнейший физиолог Львова профессор Адольф Бек. Цианистый калий передал ему сын — главный врач этого же госпиталя. Гестаповцы, пришедшие забирать старика, нашли его уже мёртвым и выбросили труп учёного через окно в подъехавшую машину. Туда же сверху они сбрасывали всех оставшихся грудных младенцев из родильного отделения.

Сын физиолога ненамного пережил своего отца. После того, как госпиталь очистили от больных, гестаповцы увезли на машинах к дрожжевому заводу и весь врачебный персонал — от главного врача до санитарок.


***

Большинство евреев, поселённых в доме № 49 по Полтвяной улице, были заняты обслуживанием частей СС. Дом этот так и назвали: «блок СС». Одних из его жителей водили строем в противоположный конец города, на улицу Чвартаков, где жили эсэсовцы. Люди из гетто рубили для них дрова, натирали полы в квартирах, подметали дворы. Другие евреи ходили по квартирам сотрудников гестапо по улице Мальчевского, на Кадетскую, Майову и выполняли там любую работу. Это были дешёвые рабы. От своих собратьев, обслуживающих части СС и отдельных офицеров, осуществлявших карательную политику гитлеровцев в провинции Галиция, люди из гетто узнавали подробности личной жизни палачей с изображением мёртвой головы на форменных фуражках. Довольно быстро стало известно, кого из них можно подкупить взятками и этим самым оттянуть выезд на Пески.

Однако, надо полагать, не один Израиль Хутфер обслуживал Отто Вурма и Бено Паппе, предавая своих ближних и этой ценой надеясь заслужить у гитлеровцев право на жизнь. Подобными делами занимался также и доктор философии Голигер. До войны он имел мельницу и жил на Казимировской улице. Очутившись в гетто, Голигер сообщал гестапо о всех подробностях жизни обитателей гетто.

От предателей вроде Хутфера и Голигера отделение «4-Н» львовского гестапо скоро узнало, кто именно распространяет слухи о тайнах СС, и в частности о деградации и расстреле сменённого Отто Вехтером первого губернатора дистрикта Галиция, проворовавшегося Карла фон Ляша. Гестапо решило уничтожить узнавших слишком много жителей дома 49 по Полтвяной.

Акция была проведена молниеносно. Ночью 16 ноября во двор «блока СС» заехали автомашины, и выпрыгнувшие из них гитлеровцы оцепили дом. Из 48 квартир блока были очищены от населения и мебели 47.

Отныне Игнатий Кригер остался жить со своей семьёй в пустом блоке. Хорошо это или плохо — он ещё не знал.

Между тем население гетто было оповещено, что судьбой всех евреев будет отныне заниматься «унтеркунцфервальтунг» — новая власть в северных кварталах Львова. Представители этой новой власти — унтерштурмфюреры СС Силлер и Мансфельд решают, что в гетто могут жить лишь те, у кого в аусвайсах стоят буквы «W» и «R» (последняя означала «Ристунг» — её ставили в аусвайсах портных). Остальные же должны пройти «переквалификацию».


Весть из Сталинграда


Отбором лиц, подлежащих «переквалификации», занимался сам комендант Силлер. Ещё до рассвета выходил он к воротам гетто под железнодорожным мостом, перекрывающим, Замарстыновскую, и проверял документы каждого идущего под конвоем на работу в город. Отзывал он в сторону не только тех, у кого не было в аусвайсах магических букв «W» и «R», но и любого из евреев, чьё лицо ему не нравилось.

Силлер искал всяческих поводов, чтобы уменьшить население гетто. В нескольких шагах от контрольных ворот в дождливые утра поблёскивала в свете фонарей огромная лужа. Конвоиры обходили её сторонкой, по тротуарам, но каково было узникам, спешившим предстать пред зеленоватые, пронизывающие очи Силлера и получить от него либо разрешение на жизнь, либо направление на «переквалификацию»?

И, подгоняемые конвоирами, марширующие под звуки оркестра, провожающего их в город, люди из гетто в первые дни без раздумья шагали по грязи. Они думали угодить Силлеру этим маленьким бесстрашием, но достигали, как вскоре выяснилось, обратного. Силлер приказывал выйти из рядов тем, у кого на обуви была грязь, и передавал задержанных в руки дежурного патруля.

Гестаповцы велели всем с грязной обувью залезать в машину.

Чтобы не дать Силлеру возможности использовать против них эту придирку, люди из гетто начали поступать так: за несколько шагов до лужи они ухитрялись на ходу стянуть начищенные до глянца ботинки и проходили лужу в носках или босиком. Пока Силлер проверял документы первой шеренги, ждущие своей очереди незаметно от его ищущего взгляда надевали чистую обувь. Конечно, подобные уловки могли привести любого к воспалению лёгких, но всё же эта опасность была пустяковой по сравнению с прямым маршрутом на смерть.

Тем временем в гетто вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Исчезновение врачебного персонала, недостаток медикаментов, скученность и антисанитария помогали болезни распространяться. К декабрю 1942 года ежедневно от сыпного тифа умирало по 80 — 100 человек.

В один из хмурых зимних дней 1942 года, вскоре после того, как железное кольцо советских войск сомкнулось у далёкой Волги, небольшая партия узников гетто, возвращаясь с работы из города, принесла радостную весть: фашисты в трауре. Гитлеровские флаги, обвитые чёрным крепом, приспущены над гостиницей «Жорж» и другими зданиями. В Сталинграде победили советские войска, и гитлеровцы ходят повсюду с опущенными носами.

Слово «Сталинград» передавалось шёпотом из уст в уста. Его шептали больные, прикованные надолго к постели тифозной горячкой. Повторяли матери, залезающие в дымоходные трубы при каждом подозрительном стуке на лестнице.

Никто ещё не знал всех подробностей Сталинградского разгрома Шестой армии фельдмаршала Паулюса, но даже из скупых сообщений гитлеровского информационного бюро следовало, что фашистам нанесён удар колоссальной силы. Не будь этого сокрушительного удара, разве стали бы болтаться в продолжение трёх дней траурные флаги рейха; ведь не зря пустил себе пулю в лоб в ресторане «Люкс» какой-то немецкий оберст, едущий на фронт. Вместе с деньгами для официанта он оставил после предсмертного ужина выразительную записку: «Никакой траур не в состоянии отсрочить окончательную гибель Третьей Империи, начатую у Волги. А я не хочу быть свидетелем этой гибели».

В холодных, нетопленых коморках северных кварталов Львова люди, обречённые на смерть, повторяли святое слово «Сталинград». В напряжённой тишине бессонных тифозных ночей им казалось, что они уже слышат сами отдалённую канонаду советских орудий. Никогда и никем во Львове Волга не ощущалась так близко…

Звуки победного рога отзывались в сердце каждого из загнанных в северные кварталы так, будто бы они слышались на Высоком Замке — Княжьей горе, на холмах древнего города Червоной Руси, где некогда возвышались сторожевые башни-будильницы. Взошедшая над миром звезда Сталинграда сулила многое пленникам фашизма. С невероятной быстротой по гетто распространился слух, что если до конца декабря 1942 года не будет акций, то люди переживут всё время войны спокойно.

И в новогоднюю ночь наступающего 1943 года во многих бункерах, в комнатках с занавешенными окнами, в сырых подвалах, где прятались лишённые удостоверений о работе, люди, поздравляя шёпотом один другого с Новым годом, повторяли: «Пусть живёт наша спасительница — Красная Армия! За жизнь!»

***

Между тем, в первый день нового 1943 года бригаденфюрер СС Кацман переименовал «еврейский район» в «юденарбайтслаг». Стало известно, что в северных кварталах смогут теперь проживать лишь обладатели аусвайсов со штампами «W» и «R». Что же, спрашивается, должны были делать их семьи? Все, кто читал новогодний приказ Кацмана, мог подразумевать их дальнейшую судьбу: их обрекли на смерть.

Ночью, в полной тишине, мужчины, имевшие жён и детей, выходили, крадучись, из своих каморок и при свете электрических фонариков строили дополнительные бункеры. Появлялись фальшивые стенки в подвалах, на чердаках. Изобретательность обречённых доходила до того, что они устраивали бункеры под уборными, воздвигали на крышах дополнительные трубы, думая запрятать в них своих близких на случай акции.

И без того ужасные гигиенические условия стали невыносимыми, отчаянными — по 1б — 20 человек ютилось в одной комнате без света и воды. Теперь же многим предстояло сутками стоять на ногах в какой-нибудь дыре. Стоять, чувствовать, как пухнут и отекают ноги, и не иметь возможности вздохнуть поглубже, так как малейший шорох мог быть услышан снаружи.

Дети, бегавшие ранее по улицам то там, то здесь, в первые дни января 1943 года исчезли вовсе. Лишь изредка в тишине безмолвной улицы, по которой, опустив голову, с лицом, давно забывшим, что такое улыбка, шёл человек с нарукавной «опаской», навстречу ему из какой-нибудь подворотни выглядывала детская взлохмаченная головка и шептала:

— Макагиги! Цианка! Макагиги! Цианка!

Весь «товар» у маленького продавца, добывающего для своих родителей пару злотых на «черну годину», помещался на замусоленной кепке. Лежали там на подстеленных бумажках серенькие маковники — макагиги и рядом с ними мирно соседствовали ампулки с цианистым калием — очень популярное средство для замены мучительного уничтожения смертью более лёгкой, быстрой и простой.

«Цианкой» торговали, как семечками. Поговаривали, что сами фашисты сплавляют большими партиями в гетто, через еврейских милиционеров, этот ходкий, ускоряющий выполнение их замысла, страшный товар.

Не только от Израиля Хутфера, но и от ему подобных изменников гестапо узнавало и догадывалось, что сооружение потайных убежищ — в полном разгаре. И, чтобы не дать несчастным опомниться, чтобы сделать ненужными их усилия, обрушивается на гетто январская акция на «нелегальных».

Длится она всего два дня: 5 и 6 января 1943 года, но методы её проведения превосходят по своей жестокости и масштабам все известные доселе. Раньше узников гетто уничтожали за пределами лагеря — на Песках, в конце Лычаковской улицы; многих отвозили в таинственный Белзец. Тяжесть смягчалась последней искоркой надежды: а вдруг их отрядили на работы? Может быть, они ещё живы и строят укрепления под Москвой? Или уехали в Чили в обмен на немецких военнопленных, возвращённых рейху Англией и Америкой?


Акция на «нелегальных»


Во время акции на «нелегальных» истребление тех, у кого не было спасительного документа, происходило на глазах.

Акцию проводил оберштурмфюрер СС Вилли Вепке, заменявший временно Эриха Энгеля, отбывшего в отпуск. Гестаповцы, сопровождающие Вепке, стреляли в квартиры, поджигали целые дома, находили несчастных в дымоходах, в подвалах, в простенках.

Из своего окна Игнатий Кригер видит, как гестаповец, взобравшись на крышу дома 55 по Джерельной, громыхая по кровельному железу коваными сапогами, догоняет нескольких малышей. Те пытаются спастись от преследователя на самом краю крыши, у водосточных труб. Гестаповец подползает к ним, изогнутой палкой хватает их за ноги. Дети плачут, кричат, уже над самой пропастью, цепляясь за изогнутый бортик рынвы. «Дядя, не бей! Дядя, я же тебе ничего не сделал! Прости меня!» — кричит истошным голосом самый маленький из «нелегальных», уцепившись высохшими ручками за ржавую жесть. Но гестаповец, распластавшись на крыше, бьёт малыша палкой по рукам. Раз! Другой! Третий! Наотмашь бьёт по синим детским пальцам, закусывая губы от напряжения. И так до тех пор, пока дети, один за другим, не летят со страшным криком вниз, на холодную и жёсткую мостовую.

Казалось бы, «задание» выполнено. Но для «очистки совести» гестаповец, покидая чердак, швыряет в самый дальний его угол бутылку с зажигательной смесью. Пока он спускается вниз, пламя охватывает стропила и выгоняет на крышу ещё одного «нелегального». Это мальчик лет девяти в цветастой рубахе, видимо, сшитой ему матерью из нижней наволочки.

Но и здесь, под открытым небом, для него нет спасения. Огонь лижет кровельное железо изнутри. Багровые языки пламени вырываются из слуховых окон. Мальчик взбирается на брандмауэр. Совсем низко над ним, в молочном январском небе, проплывают чёрные галки. Они испуганно каркают: сколько лет они вьют гнёзда в этих трубах, никогда ещё не видели птицы такого зрелища. Мальчик стоит там в одной рубашке, босой, боясь глядеть вниз. Он ласкает глазами проплывающих ворон и галок — ему кажется по их сочувственному карканью, что они одни остались его друзьями в этом ужасном мире. Сколько бы он дал, чтобы, как в детской сказке, подхватили они его и унесли с собой, хоть в снежные, безлюдные поля, хоть в пустыню, но туда, где нет законов гетто.

Мальчика хорошо видят снизу те гестаповцы, что подожгли дом, и среди них самый главный поджигатель — рыжий, дородный детина в очках, брезгливо вытирающий горстью снега изогнутую рукоять своей палки, которой он сбивал «нелегальных». Гестаповцы и стоящие на почтительном отдалении полицаи хохочут внизу, поодаль пожарища.

Cвиваясь, летят вниз малиновые листы кровельного железа. Пламя накаляет и брандмауэр. Мальчику уже невмоготу стоять наверху. Он пляшет от боли на раскалённых камнях, обжигающих его подошвы, он кричит от невыносимого страдания. И вот, наконец, внизу щёлкает спасительный выстрел. Гестаповцы похлопывают по плечу меткого стрелка. Подстреленный мальчик летит спиною в огонь.


Страшное имя — Гжимек


С этого дня уже не было в гетто ни одной минуты покоя. Особенно после того, как в акцию на «нелегальныx» пулей неизвестного мстителя был убит заместитель Силлера унтерштурмфюрер Мансфельд. Стреляли в него из дома, объятого огнём.

Горящий дом был немедленно оцеплен. К месту убийства приехал Бено Паппе с Отто Вурмом. Они пошептались друг с другом, допрашивали Вепке, но тот недоуменно пожимал плечами и не мог им ответить ничего определённого. По-видимому, человек, стрелявший в Мансфельда, погиб в огне.

В отместку за этот выстрел гестапо немедленно ликвидировало заключённых тюрем северного района по улице Вербицкого, 41, и по улице Вайсенгофа.

И вот, наконец, наступило 19 февраля 1943 года.

***

Что же сулит приезд Гжимека? Слава о нём уже давно разносится по многим лагерям дистрикта Галиция. Кригер знает, что Гжимек был последним комендантом Ляцкого лагеря поблизости Золочева. Сам рейхсфюрер Гиммлер посетил накануне «ликвидации» лагерь в Ляцке и распорядился: «Оставить здесь пустое место!» Иосиф Гжимек выполнил приказ высокого начальства. Он уехал из Ляцка со своей любовницей Валли Эльгенбрехт, с кучером и помощниками. Позади остались дымящиеся развалины бараков, кровь, горы трупов в песчаных карьерах и ни одного живого заключённого.

Подобным же образом Гжимек «ликвидировал» им же самим созданное «образцово-показательное» гетто в Раве-Русской.

Гжимеку отвели было квартиру в особом привилегированном квартале СС по улице Болеслава Храброго, но комендант гетто пожелал поселиться ближе к своим узникам. Мигом для него освободили выстроенную незадолго перед войной трёхэтажную виллу по Замарстыновской. Более ста узников гетто — лучших ремесленников города — три дня и три ночи готовили особняк для «короля». Одни циклевали полы, другие красили сверху донизу масляными красками стены, третьи вставляли новые оконные рамы со стёклами, полировали перила на лестницах. Всё делалось наново — даже жирандоли и те купили на средства, отобранные еврейской милицией у обречённых.

Один прожектор с балкона виллы Гжимека был направлен на Высокий Замок и на те улицы, где жили «арийцы». Два прожектора из спальни «короля» смотрели внутрь гетто. Днём и ночью из своих окон Гжимек и его любовница Валли Эльбенбрехт — приземистая блондинка с пистолетом на поясе — могли наблюдать, что творится в их владениях.

Стоило Гжимеку заметить какой-нибудь непорядок в гетто — он, не выходя из виллы, стрелял из окна в «нарушителей» из автомата.

Оставшихся в живых врачей, медицинских сестёр и ремесленников он с первого же дня своего приезда послал подметать улицы. 20 февраля Гжимек пошёл на площадь проводить перекличку и заметил на своём пути кучку мусора — её не успел убрать один из дворников. Гжимек тут же перед всеми расстрелял дворника. После этого случая люди заметали улицы, дворы, лестницы шапками, руками, метёлочками из гусиных перьев. Малейшая бумажка, окурок, найденные Гжимеком, влекли прежде всего наказание дворника. Он, если и оставался в живых, должен был вешать себе на грудь доску с надписью: «Бай мир ист шмутциг» — «У меня грязно». Заметит Гжимек у кого-либо грязное, не протёртое окно — швырнёт туда камнем. А если уже такое грязное окно обнаружено в партере или на первом этаже — снимет автомат и ударит по стеклу прикладом «Орднунг мус зайн!» — «Должен быть порядок!» — повторяет он каждый раз на поверках одну и ту же фразу.

Однажды, собрав по тревоге последние 16 тысяч узников гетто на площадь, Гжимек сказал: «Я здесь король и должен иметь своего генерала!» Он осматривает своих приближённых, и взгляд его падает на коменданта еврейской милиции Руперта. Еврей из Судетов, неизвестно какими путями попавший во Львов, Руперт к этому времени уже зарекомендовал себя как верный «поставщик двора его императорского величества». Ежедневно он обирал жителей гетто и на их последние гроши таскал в виллу Гжимека водку, шоколад, сардинки.

— Вот, Руперт, ты будешь моим генералом! — заявил Гжимек. И, готовый служить своему хозяину до последнего, Руперт поспешно снял свою форменную фуражку с малиновыми кантами. Отныне, когда Гжимек отсутствовал в гетто, он сам, его «генерал», наказывал виновных в нарушении порядка.

— «Орднунг мус зайн!» На всех перекрёстках ведётся показная, придуманная исключительно для усыпления бдительности борьба за чистоту и порядок. Она внушает кое-кому из евреев мысль, авось и в самом деле Гжимек и компания хотят искоренить сыпной тиф, сделать образцовыми северные кварталы города и сохранить жизнь последним евреям Львова, наиболее «порядочным», наиболее трудолюбивым и, как им кажется, полезным для рейха…

14 марта 1943 года способный инженер-конструктор еврей Конторский, которого гитлеровцы принудили работать шофёром в особом лагере СС возле улиц Чвартаков и Болеслава Храброго, не выдержав всех издевательств, убивает из револьвера унтерштурмфюрера СС Кайля. Конторский не только карает палача, Он благополучно прорывается на машине «Оппель-адмирал» в леса Перемышлянщины, к партизанам.

15 марта Гжимек отбирает из команды «генерала» Руперта десять еврейских милиционеров и вешает их на балконах всё той же улицы Локетка, которая отныне становится магистралью смерти и расправ.

16 марта на рассвете Гжимек появляется у выходных ворот гетто. Колонны узников под звуки оркестра проходят перед своим «королём» на работу. Гжимек отбирает из них полторы тысячи евреев и в тот же день сам руководит их расстрелом на Песках.

Так была оценена голова унтерштурмфюрера Кайля.


Куда девать семью?


После появления в гетто Гжимека Игнатий Кригер старался не попадаться ему на глаза и в то же самое время усиленно придумывал, как бы вывести за пределы гетто жену и детей. Но куда их устроить? Все его друзья по довоенному времени либо эвакуировались с Красной Армией, либо уже были уничтожены гитлеровцами. Будь у Кригера много денег, драгоценностей, тогда бы ещё был смысл попытаться установить связь с волей, найти приют у какой-нибудь одинокой старушки в «арийских» районах города. Но Кригер всю жизнь свою трудился, не делая сбережений, и теперь мог надеяться только на свои собственные руки.

Сон покинул его. Двух-трёх часов короткого, беспокойного сна хватало с лихвой Кригеру для отдыха. Всё остальное время он лихорадочно пытался найти выход из этого заколдованного круга. И в таком-то состоянии душевного оцепенения на следующий день после ответной акции, вызванной выстрелом Конторского, Игнатий Кригер столкнулся лицом к лицу с «королём» гетто.

Кригер услышал его гулкие шаги по деревянной галерейке, опоясывающей блок изнутри, и подумал, что это дворник Ридлер вышел на прогулку. Кригер запрятал детей в бункер и сам вышел на балкон. В двух шагах от него, заглядывая в окно пустующей квартиры, в сером кожаном плаще стоял Гжимек.

— Отчего нет визитных карточек? — закричал Гжимек. — Даю полчаса сроку. Все квартиры пронумеровать! — И ушёл.

Кригер знал, что с Гжимеком спорить опасно. Он раздобыл бланки визитных карточек. На первоклассном бристольском картоне с золочёными ободками Кригер вывел не только номера 48 квартир, но и фамилии живших тут раньше людей, убитых во время недавней акции.

Гжимек появился ровно через полчаса. Он вызвал Кригера и одну за другой обошёл все 48 квартир.

На вопросы Гжимека, куда девались обитатели квартир, Кригер отвечал односложно: «Увезены из гетто». Вид его при этой фразе не выражал ничего. Гжимек обошёл галерейку и постучал полусогнутым пальцем сперва по лбу Кригера, а потом в дверь необитаемой квартиры, давая этим понять, что считает исполнительного подчинённого сумасшедшим.

Слава эта упрочилась за Кригером ещё больше в день похорон Кайля. Ему принесли почистить стальной шлем Гжимека. Кригер, думая о другом, машинально облил шлем соляной кислотой. Сталь задымилась, соляная кислота в нескольких местах выела краску и уничтожила начисто две стрелки «СС» на боку шлема.

Руперт пришёл сам за шлемом, чтобы нести его Гжимеку, и ужаснулся.

— Чем ты чистил шлем? — заорал «генерал» на Кригера.

— Соляной кислотой! А что? — наивно спросил Кригер.

— Болван! — заорал «генерал», уже знавший об истории с визитными карточками. — Ты и в самом деле — мишигене!

Сверх всякого ожидания, провинность Кригера прошла безнаказанной. Руперт отобрал у кого-го из вахмистров совершенно новый шлем, и пока возился с ним, выяснилось, что «король» уехал на похороны в парадной фуражке.

***

23 марта, ещё затемно, первая смена работниц ушла из северных кварталов на фабрику Шварца. Те, что вернулись домой, под звуки «Розамунде», утомлённые ночной работой, попробовали уснуть.

Тут-то, в предрассветном сумраке, вспыхнула новая, так называемая «шварцевская» акция.

Гестаповцы окружили плотным кольцом дома, в которых жили портнихи, занятые на фабрике Шварца. Они стягивали с постелей одиноких сонных детей и тех работниц, которые вернулись недавно, вместе с детьми. Более восьмисот женщин с детьми, а также ребят тех матерей, которые ушли на фабрику, гестаповцы загоняют во внутренний двор блока 49 по Полтвяной. Грудных детей ссыпали посреди двора на одну кучу. Дети плачут, зовут матерей. Женщины принуждены сидеть на корточках. Встать не разрешается. То и дело гестаповцы для устрашения своих пленников стреляют из автоматов над их головами.

Одной из задержанных удаётся вырваться со двора дома на Полтвяную. Прижав к груди своего младенца, простоволосая, с остекленевшими от ужаса глазами, она мчится к забору, ограждающему гетто. Пули гестаповцев настигают её. Женщина валится вперёд, прижимая своим телом грудного ребёнка. Тот выползает из-под тела матери, по раскисшей весенней земле тянется ручонками к её обнажённой груди.

Подбежавший гестаповец хватает ребёнка за ноги и разбивает его голову о фонарный столб.

***

Когда женщин и детей, загнанных во двор блока, начали грузить на машины, выяснилось, что озябшие, плачущие дети, задержанные без матерей, не могут сами залезть в кузова. Гестаповцы приказали работницам грузить не только своих, но и чужих детей.

В три часа дня акция закончилась. Машины уехали на «Пясковню». По опустевшему двору воровато бродил уничтоженный впоследствии дворник Ридлер.

Он собирал в грязи порванные злотые, доллары с изображением Вашингтона и другие деньги, чтобы потом у себя в коморке подклеить их и отложить на «чёрный день».

На автомашинах, которые в это время мчались улицами Львова, гестаповцы увезли на смерть и восемь близких родственников Игнатия Кригера.

***

В восемь часов вечера лёгкий сумрак опускается на узкие улицы Львова. К решётчатым воротам в шеренгах по трое подходят работницы фабрики Шварца. Как обычно, музыка играет им встречный марш — фривольную песенку «Розамунде»: «Розамунде, ты моя любовь, моё счастье, моё наслаждение»…

Звуки музыки слышит вышедший на балкон вместе с Валли Эльбенгрехт «король» гетто — Гжимек. Его любовница в таком же кожаном плаще, как и он. В её светлые, с золотистым отливом волосы вплетена голубая лента, на поясе — неизменный пистолет.

— Дамен дес геттос! Дамен дес геттос! — хохочет Валли, показывая рукою на проходящих внизу усталых, измождённых женщин.

Они маршируют внизу, съёживаясь в ожидании удара, им чудится, что вот-вот «королева» начнёт стрелять. Но Валли сегодня в миролюбивом настроении. Гжимек по случаю дня рождения подарил ей фольварок в селе Войцеховицы, близ Перемышлян. До прихода гитлеровцев в этом фольварке помещался совхоз. Отныне им будет владеть Валли Эльбенгрехт. Как здесь не веселиться?

Гжимек и Валли приняли вечерний парад и возвратились в свои хоромы, всё ещё пахнущие свежей масляной краской. Спустя несколько минут отчаянный крик пронёсся по северным кварталам. Матери застали разбитые двери, ограбленные квартиры, не находили детей. Всё ясно: была акция. Две работницы, живущие в бункерах дома № 49 по Полтвяной, бросились в отчаянии с третьего этажа на камни того самого двора, где ещё несколько часов назад кричали сваленные в кучу их малыши. Третья осиротевшая мать кончила жизнь самоубийством, прыгнув с чердачной площадки в лестничный пролёт. Она умирала в нескольких шагах от подвала, где на время «шварцевской» акции были спрятаны жена Кригера и его дети.


Полтва шумит…


Педагог и спортсмен Кригер, живя за оградой гетто, обучился слесарному ремеслу. Он был штукатуром, столяром, выглаживал металлическими стружками паркет во «дворце» Гжимека, работал монтёром и прорабом, ему доводилось выполнять обязанности инженера-строителя. Собственными руками он построил не один десяток бункеров для того, чтобы было где прятаться во время акций его знакомым и родным — старикам, женщинам и детям.

Но всякая новая акция и особенно последнее назначение Гжимека комендантом лагеря подсказывали Кригеру близость конца. Ещё в юности он перестал верить раввинам и надеяться на Бога и теперь не обольщал себя призрачными надеждами, авось пронесёт… Чем меньше оставалось мирного населения в северных кварталах Львова, тем всё неотвратимее приближался день, когда уже никакой бункер и самый надёжный аусвайс не спасёт. И вместе с тем Кригер верил, что наступит снова жизнь без гетто, без акций, без издевательств и преследований, подобная той короткой, но озарённой свободой и национальным равноправием жизни советского Львова, что длилась всего 22 месяца, и была внезапно оборвана фашистским вторжением.

Ради одного возвращения этой жизни стоило жить и переносить стиснув зубы неслыханные унижения. То, что случилось в Сталинграде, заря победы, взошедшая над далёкой Волгой, помогали Кригеру в самые тяжёлые минуты отчаяния и отгоняли мысли о смерти.

Он вышел сегодня осторожно из квартиры на улицу, предварительно запрятав в «бункере» жену и детей, и был очень удивлён, обнаружив на лужайке перед своим блоком трёх незнакомцев. Все они были в серых комбинезонах, похожие на мастеровых, — рядом в чемоданчике находился инструмент. Они лежали на мураве и покуривали. Кригер так отвык от вида отдыхающих людей, не боящихся гестапо, что растерялся. Он снял кепку и сказал:

— Добрый день!

Все трое ответили кивками головы, а один из них, курчавый, с озорным вздёрнутым носом, повернул к Кригеру своё смешливое, веснущатое лицо и, щёлкнув крышкой табакерки, сказал просто:

— Закуривай!

Кригер осторожно присел на корточки около лежащих и, оглядываясь, взял натруженными пальцами щепотку табаку. Кивнув благодарственно, он свернул цыгарку и, чтобы завязать разговор, спросил:

— Как же вас пустили сюда? Гетто закрыто для арийцев!

Небольшого роста крепыш в кепке, лежащий напротив курчавого, засмеялся и сказал:

— Каналовый щур [1]всюду пролезет. Ты его не пустишь в ворота, так он под землёй проскользнёт.

— Значит, вы из городской канализации! — догадался Кригер. И тут же вспомнил, что вчера Руперт докладывал Гжимеку о забитых мусором трубах канализации. Прочистить их сами живущие в гетто не могли. Гжимек распорядился вызвать специалистов из города. И единственным из жителей Львова — неевреев — «король» гетто выдал этим троим пропуска в свои владения.

Вскоре, разговорившись с гостями из города, Кригep узнал, что они предполагают поработать в гетто долго. Канализацию здесь не осматривали и не исправляли с того дня, как северные кварталы были обнесены деревянным забором.

Кудрявого весёлого человека, который дал Кригеру закурить, звали Леопольдом Буженяком, Крепыш в клетчатой кепке носил фамилию Колендра, но охотнее всего откликался на своё имя — Антек. А бригадиром над этой троицей был самый спокойный и замкнутый, украинец Ярослав Коваль.

Его-то и повёл Кригер в блок дома 40 по Полтвяной показывать, где перекрывается вода. Пока они проходили по балконам, Коваль обнаружил, что в одной из пустых квартир хлещет вода. Он прикрыл кран. Потом, пройдя по забрызганному полу в спальню, посмотрел на разорение и покачал головой.

— Давно увезли? — спросил он Кригера.

— В последнюю акцию.

— А ты чего ждёшь? — спросил Коваль, глядя Кригеру прямо в глаза. — Или откупиться думаешь?

— Чем откупишься? — сказал Кригер грустно. — Вот весь мой капитал. — И он показал Ковалю свои ладони в шершавых мозолях.

— Тогда — вырывай, — сказал Коваль, оглядываясь. — Да я бы на твоём месте… Леса вокруг большие…

Нотка сочувствия в голосе этого пожилого человека, первые сердечные слова, услышанные здесь за два года, расположили Кригера к пришельцу. И он просто открыл ему свою тайну:

— Жена и дети у меня спрятаны. С ними не так-то просто бежать.

— Да, — согласился Коваль, — это багаж.

И замолчал.

Вдвоём они отыскали и перекрыли ржавую баранку водопроводного крана и вышли на улицу. И тут Кригер упросил канализаторов принять его в их бригаду.

— Пока вы здесь, я буду помогать вам. Мне денег за это не надо. Я даром. Важно, чтобы вы Гжимеку сказали про меня. Тогда меня в город усылать не будут. Всё ближе к детям и жене. В случае акции — помогу им! — умоляющим голосом просил Кригер.

К Гжимеку ходить не пришлось. Всё было устроено через Руперта, и с этого полдня Кригер на правах специалиста и хорошего знатока канализации начал работать в бригаде Ярослава Коваля.

Они вытаскивали тряпки и прочий мусор из канализационных люков, закрывали воду в покинутых домах и в течение одного дня спустили большое озеро грязной воды, заливавшее уже край площади, так называемой «плацмузик», на которой Иосиф Гжимек иногда, чтобы разнообразить управление своим обречённым «королевством», вызывал сводный оркестр и дирижировал им, неизменно придерживая правой рукой автомат.


***

Никогда до этого раньше Игнатий Кригер и не представлял себе, каков круг обязанностей рабочих, называемых «каналяжами». Больше того, беженец из Лодзи в советский Львов, Игнатий Кригер, прожил в этом городе до немецкого вторжения 22 месяца и не знал, что под городом протекает самая настоящая подземная река — приток Западного Буга, воды которой впадают в Балтийское море. Если бы ему сказали об этом раньше — он, рассмеялся бы. Занятый организацией спортивных состязаний, оборудованием стадионов, теннисных кортов, рингов для встреч по боксу, он видел над собою то ясное, то туманное львовское небо и мало задумывался о том, что происходит у него под ногами, на глубине каких-нибудь четырёх-пяти метров под каменным покровом мостовых. Только новые его знакомые — Коваль, Буженяк и Колендра — открыли ему тайну существования во Львове подземной реки Полтвы, давшей название и его улице.

Ещё в восемнадцатом веке, когда вокруг предместья средневекового Львова, сохранялся пояс оборонных укреплений с каменными стенами, земляными валами и арсеналами, река Полтва протекала по городу открыто и являлась одним из естественных препятствий на пути у врагов, то и дело осаждавших город. Со временем, в связи с ростом города, её постепенно замуровали.

В настоящее время эта маленькая речушка, начинаясь поблизости лесопарка Погулянки, протекает лишь несколько сот метров открыто, а дальше продолжает своё течение через весь город в железобетонном туннеле на север, до предместья Клепаров, вбирая в себя все сточные воды городской канализации.

Театр оперы и балета, замыкающий собою главную улицу города, некогда называвшуюся «Гетманскими валами», стоит как раз над туннелем Полтвы.

Но самое удивительное, что услышал Кригер от канализаторов, была весть о том, что туннелем Полтвы можно пройти свободно под всем городом, даже не нагибая головы — надо только иметь фонарик и хорошо ориентироваться в её русле.

— А где кончается туннель? — осторожно спросил Кригер у Буженяка.

— Да вон за этим забором, — кивнул Буженяк в сторону северной окраины гетто. — Там стоит домик огородника, а за ним, шагах в тридцати, — выход из туннеля, и дальше через Замарстынов и Знесенье Полтва плывёт открыто.

— За забором… — протянул Кригер. — Тут-то и загвоздка… Вот не будь забора…

— Для смелого человека никакой забор не страшен! — сказал Леопольд Буженяк и хитро подмигнул Кригеру зеленоватыми глазами.

Канализаторы ушли из гетто ещё засветло, оставив на квартире Кригера свой ннструмент — тяжёлые разводные ключи, зубила и молотки. Они ушли, а он, бедняга, растревоженный их простым рассказом о подземной реке, никак не мог уснуть. Хорошо им было бросаться словами: «Для смелого человека никакой забор не страшен!» Забор-то можно сломать — это верно, но ведь все знали, что с наступлением сумерек за этим плотным дощатым забором с двумя рядами колючей проволоки, натянутой поверху, дежурят либо патрули полиции, либо «аскеры» — навербованные из предателей родины власовцы, националисты калмыки, бандиты из бывших шаек Булак-Булаховича. На поводках у них собаки. Вот и сейчас, выйдя осторожно из квартиры на улицу, Кригер слышит тревожный лай овчарок, бегающих за деревянной стеной.

Такая овчарка быстро учует беглеца, даже если хозяин её заснёт на траве, нахлеставшись самогона-бимбера, и, неровен час, на этот лай примчится с балкона виллы Гжимека острый синеватый лучик прожектора.

Кригер прислушивается к визгливому лаю овчарок, и в то же самое время слух его постепенно приковывается к другому. Под ногами у него явственно шумит Полтва. Она течёт в каких-нибудь метрах трёх-четырёх от фасада дома, закованная в бетон, и Кригер жадно прислушивается к её свободному журчанию.

Ведь это — журчание свободы!

Стоит попасть в её канал — и человек спасён. Кригер уже знает, что от главного туннеля во все стороны города расходятся ответвления, или коллекторы. Протяжённость одних бетонных каналов, сказал ему Буженяк, составляет свыше 14 километров. А кроме них есть каменные и кирпичные каналы то овальной, то круглой, то яйцевидной формы. Есть каналы 80 на 140 сантиметров, 150 на 230 сантиметров, а некоторые — и 305 на 225 сантиметров — куда просторнее тех бункеров, которые устраивал Кригер для своих знакомых.

Но как попасть туда, в этот подземный рай, где кончается царство Гжимека, Силлера и Вильгayзa?

Одержимый навязчивой мыслью о спасении, усиленной тревожным предчувствием гибели, Кригер, взглянув на звёздное нёбо, лезет в подвал. Там, под грудой прогнивших колёс, им уже раньше был вырыт небольшой бункер для жены и детей.

Кригер достаёт лопатку и при тусклом свете восковой свечи роет убежище вглубь, держа курс на подземную реку. Приходится рыть полусогнувшись, на коленях. То и дело лопата скрежещет по кирпичу, с трудом выворачивает плотный бут, и после такого скрежета Кригер долго слушает — не идёт ли кто, не обнаружили ли его кротовью работу. За углом, в этом же блоке, — «ваха» (караульное помещение полиции). Если подняться наверх, оттуда часто слышны глухие голоса полицаев. Они «режутся» от скуки в карты, пьют спирт «бонгу», делятся воспоминаниями о последней акции на «нелегальных», обогатившей не одного из них.

У Кригера болят колени, изредка похрустывает и ноет позвоночник, особенно когда он тащит на спине мешки с землёй наверх и, поминутно останавливаясь, рассыпает её в тёмном закоулке двора, за мусорным ящиком.

Он уходит из подвала на рассвете, чтобы поспать час-другой, и с восходом солнца возвращается снова в свою нору. Дети запрятаны в бункере под подоконником. Пепа спустилась с ним в подвал и караулит у выхода. Хорошо, что сегодня воскресенье. Гжимек, наверное, уехал с Валли Эльбенгрехт в её имение за город, часть полицаев ушла строем молиться в собор святого Юра и слушать там проповеди униатского митрополита Шептицкого о том, что «большевики будут обязательно разгромлены», ну, а еврейские милиционеры, пользуясь отсутствием «короля» гетто, вместе со своим «генералом» Рупертом тоже, вероятно, отдыхают на траве «плацмузик».

Плохо, что землю выносить сразу нельзя. Кригер насыпает её в бумажные и рогожные мешки в старые юбки Пепы, сохраняет до ночи. Он роет без устали час, другой, третий, так, словно слышит позади себя дыхание гестаповцев. А вдруг ещё сегодня вечером начнётся очередная акция? Но жажда жизни побеждает страх, усталость, темноту.

Наконец, к вечеру лопата стукается в каменную трубу. За ней, за этой преградой, — река Полтва. Кригер слышит её быстрый бег, кипение её воды. Но от течения реки его отделяют девяносто сантиметров железобетона, которого ни лопатой, ни киркой, ни ломиком так просто не пробить. Правда, он захватил с собою длинное зубило из ящичка с инструментами, что оставили ему рабочие канализации. Он высекает зубилом проворные искры, после каждого удара молотком зубило отскакивает, а в ушах раздаётся такой грохот, будто сотни кузнецов затеяли тут, под землёй, состязание в ударах по наковальням. Бетон крошится очень плохо. Ещё удар! Второй! Третий! Ноет в предплечье. Кригер полулёжа ударяет по зубилу ещё раз. Лёгкий хруст — и острый клинышек падает на сырую землю. Зубило сломано. Другого такого нет. В полном отчаянии человек с натруженными руками, пахнущий потом и влажной землёй, с мозолями, натёртыми до крови, выползает из глубокой норы. По выражению лица мужа Пена сообразила: дело плохо…


Поутру, в понедельник, пришлось Кригеру оправдываться:

— Зубило ваше сломал, — сказал Кригер Буженяку, — хотел коляску сыну поправить и сломал…

— Интересно, для каких таких гуляний тебе коляска понадобилась, — отвечал Буженяк, разглядывая обломок зубила, — и, между прочим, на железе так зубило не сядет. Бункер строил? Поможет он тебе, как мёртвому кадило. Вырывать отсюда надо, пока жив.

— А ты поможешь? — в упор спросил Кригер.

— За мной дело не станет, — сказал Буженяк неожиданно просто, — ты парень рабочий. А вот как другие — не знаю. Поговорим.



Луч правды


«Король» гетто просыпался очень рано. Если не выходил он к ворогам провожать людей на работу, то всё равно к моменту подъёма на балконе его виллы вспыхивали прожектора, а дежурный вахмейстер освещал Гжимеку интересовавший его участок.

Ещё раньше приходилось вставать «генералу» Руперту. Тучный рыжеватый страж порядка, в, начищенных до блеска сапогах-«англиках», в серой куртке, подбитой лисьим мехом, в форменной фуражке со значком «орднунгмилиц», даже в походке старался подражать своему повелителю.

В предрассветной тьме, выбрасывая вперёд ноги, важный, нагловатый, уверенный в том, что гестаповцы сохранят ему жизнь, обходил Руперт улицу за улицей, освещал сильным электрическим фонариком тротуары и мостовые, давал указания дворникам, подымал музыкантов. Его скрипучий, казарменный голос задолго до поверки возвещал окончание ночи, и люди, услышав за окнами громкие шаги Руперта, поспешно одевались.

В то утро, когда Кригер с нетерпением поджидал прихода Буженяка и его товарищей, не зная, помогут ли они ему, или уклонятся от опасного, грозящего смертью дела, Руперт, проходя мимо тюрьмы по улице Вайсенгофа, обнаружил на стене углового дома, выходящего на улицу Шараневича, воззвание. Отпечатанное на стеклографе, оно было налеплено только что. Сероватый клейстер ещё не успел присохнуть к штукатурке и стекал вниз вялыми струйками.

Освещая воззвание лучиком фонаря, почти вплотную прижимая к буквам рефлектор, Руперт прочёл:


«К ПОСЛЕДНИМ ЕВРЕЯМ ЛЬВОВА!


В ночь с 18 на 19 апреля 1943 года евреи варшавского гетто взялись за оружие.

20 апреля все районы гетто уже были охвачены восстанием. Губернатор Фишер отложил празднование дня рождения Гитлера и объявил осадное положение.

С этого знаменательного дня многие евреи Варшавы, взявшись за оружие, приобщились к великому сопротивлению народов Европы против фашизма и покрыли себя славой. И хотя многих из них уже нет в живых, знайте, каков ни будет итог восстания, лучше было поступить так, а не иначе. У евреев остался только один выход — вооружённая борьба с поработителями и истребителями нашего народа и всех подавляемых фашизмом народов мира.

Любой пошедший той дорогой, уничтожая врага даже перед лицом неминуемой смерти, должен чувствовать себя во сто крат лучше морально того, которого, как покорную, забитую скотину, ведут на расстрел.

И как ведут! Хитро разработанная система массового гипноза, устрашения и послушания приводит к тому, что зачастую двенадцать полицейских уничтожают тысячи человек обречённых, сталкивая их совершенно безвольными к самой могиле.

Тысячами и сотнями тысяч смертей мы расплачиваемся за ошибки наших духовных отцов, за поклонение фальшивым идолам, за то, что пытались разрешить еврейский вопрос отдельно от общего социального освобождения всех угнетённых.

Сотни тысяч молодых, способных носить оружие евреев сошли в могилу зря, не сделав ни одного выстрела в сторону своих убийц, и всё потому, что они верили не тому, кому надо было верить.

Это горькая правда. От неё не скроешься. И чем скорее о ней узнают последние, оставшиеся в живых представители еврейского народа в Европе, тем яснее будет виден им выход из создавшегося положения.

Всё могло, конечно, быть иначе, если бы нас с самого начала не предали раввины, сионисты, американская и английская буржуазия.

Говорят нам здесь, в крае, всякие утешители, что заграница якобы не знала и не знает о положении еврейского населения в Европе, о его физической экстерминации.

Это — ложь!

Ещё в начале 1942 года подпольная радиостанция варшавского гетто отправила в Лондон шифрованную телеграмму такого содержания:

«Нам говорят, что вы, живущие за Ла-Маншем, не верите в то, что творится здесь. Но это всё — подлинная правда, даже несколько преуменьшенная. И если вы действительно сочувствуете нам — немедленно настаивайте на ответных репрессиях по отношению к гитлеровцам в англосакских странах.

Никакие словесные протесты, расплывчатые политические меры, угрозы после войны покарать виновных в уничтожении мирного еврейского населения не помогут. Эти половинчатые меры ни к чему не приведут и гитлеровцев не остановят.

Есть единственная мера, которая может спасти евреев Польши, — это немедленный ответный расстрел определённого количества захваченных союзниками немецких фашистов и официальное заявление правительств Англии и Америки о том, что если гитлеровцы не прекратят уничтожать евреев на оккупированных ими территориях, то и все остальные пойманные вами немецкие фашисты будут расстреляны.

В руках англичан и американцев — Рудольф Гесс, тысячи немецких диверсантов, агентов «пятой колонны», десятки пленённых в Северной Африке немецких генералов. Пригрозите Гитлеру покарать их, и это будет куда полезнее тех слёз, которые вы проливаете над нашей долей, и спасёт нас от полного уничтожения. Действуйте!!!»

Но и этот призыв евреев Восточной Европы не был услышан ни в, кварталах лондонского Сити, ни за океаном теми деятелями Уолл-Стрита, которые в своё время тайно и явно помогали Гитлеру восстанавливать военную промышленность Германии.

Да и как могли американские капиталисты искренне заступиться за еврейское население Европы, когда у себя, за океаном, они культивируют жесточайшее преследование цветных, а также и евреев?

Разве не из этих зародышей расовой дискриминации вырастал мировой фашизм? Ему было у кого учиться и до прихода к власти Гитлера, ему было кому подражать!..

Но всё же мы надеялись. Ведь ни у одного из народов нет столько родственников за океаном и особенно в Америке, как у еврейского населения Европы. В Белом доме Вашингтона заседает немало сенаторов евреев. Мы думали, что они, стоящие у руля государственной власти, нам помогут. Нам казалось, что евреи едины в своих стремлениях, что они представляют, как нас учили раввины, однородную социальную массу. Мы забыли в эти тяжкие минуты народных страданий, что есть евреи бедняки и евреи богачи и что независимо от своей национальной принадлежности богач, пресытившийся властью и деньгами, всегда будет глух к несчастьям бедноты.

С верою и надеждой в наших заморских земляков в январе 1943 года подпольные организации передали из бункеров варшавского гетто в Англию такое письмо:

«Братья! Последние евреи Польши, в самые страшные дни своего существования, кровью своих сердец пишут вам эти олова.

Мы истекаем кровью и сплачиваем ряды для решающего боя. Нас тысячами косит сыпной тиф, а вы ведёте спокойную жизнь, укладываетесь спать после десяти и мечтаете о будущем. Неужели вы не поможете нам?»

Но и этот призыв остался без ответа. Мы ринулись в бой одни, преданные Америкой и Великобританией, поддержанные только Польской Рабочей Партией. И сейчас уцелевшие отряды храбрецов продолжают боевые традиции восставшего гетто польской столицы, уже не надеясь ни на кого больше, кроме как на себя и на Красную Армию, идущую с Востока.

По поручению последних защитников варшавского гетто, мы, посланные из Варшавы на связь к вам во львовское гетто, считаем своей обязанностью рассказать всю правду.

Беритесь за оружие! Добывайте его любыми способами. Обезвреживайте предателей в собственных рядах. Не верьте тем, кто всё ещё успокаивает вас надеждами на благополучный исход, внушает вам мысль о возможности мирного сожительства фашистов и евреев. Гитлер и его клика не остановятся в своих человеконенавистнических стремлениях. Тот, кто призывал вас рассчитывать на волю провидения, на то, что фашисты образумятся и сохранят вам жизнь, только помогает фашистам до последней минуты обманывать вас, а потом, забитых и оцепеневших от страха, сводить в могилу.

Спасение — только в ваших руках, в собственной организованности, ловкости и сообразительности. Ваши усилия надо соединять с усилиями всех борцов против фашизма. Учитесь мужеству у советских партизан, которые не растерялись в тяжёлые дни 1941 года и сейчас успешно контролируют огромные лесные массивы и дороги в Белоруссии, под Брянском, на Украине. Прорывайтесь на соединение к советским партизанам, к доблестной Красной Армии. Мы располагаем сведениями, что на Волыни действуют партизанские отряды Ковпака, Медведева, Орленко, Бегмы. Идите лесами на Восток, и вы встретите друзей, которые научат даже самых неопытных из вас, как мстить фашизму за всё горе, которое он принёс на эту землю.

Только с оружием в руках, уничтожая фашистов, вы сможете стать свободными людьми. Не давайте себя обмануть!


Группа Сопротивления во львовском гетто».


Руперт прочёл листовку и оглянулся. Позади никого не было. Он потушил фонарик и острыми наманикюренными ногтями сорвал листовку со стены.

Через несколько минут Руперт вбежал в помещение штаба еврейской милиции и поднял всю свою команду. Он приказал милиционерам: живым или мёртвым добыть того, кто расклеивает на домах гетто вот эти розовые листовки. Вполне возможно, гитлеровцы и не заметили бы некоторое время листовок, тем более, что они были напечатаны по-еврейски. Но усердие «генерала» принесло свои плоды.

В тёмной уличке Ордона один из милиционеров, в прошлом содержатель ресторана, Хаим Геллер задержал расклейщика листовок. Им оказался ученик девятого класса школы-десятилетки № 13 Гера Эльбаум. При нём, кроме пачки свежих листовок, обнаружили зашитый в рубашку комсомольский билет.

Милиционеры привели этого вихрастого паренька с мертвенно-бледными, запавшими щеками к вилле самого «короля» на Замарстыновскую. Руперт пошёл докладывать.

Вполне возможно, что Гера Эльбаум расклеивал такие листовки по поручению руководителя группы Сопротивления во львовском гетто. Её возглавлял старый коммунист, а в годы оккупации — член Польской Рабочей Партии М. Горовиц. Бывший узник польского концлагеря Берёза Картузская, друг украинского писателя А. Гаврилюка, товарищ Горовиц и здесь показал себя настоящим пролетарским интернационалистом. Но, умирая в страшных мучениях, Гера Эльбаум унёс с собой в могилу тайну, кто именно направлял его действия.

…Многие из уходивших на работу в город узников гетто были весьма удивлены, не обнаружив у ворот, где играл оркестр, статной фигуры Гжимека с неизменным автоматом на груди. Они не знали, что «король» гетто в это утро занят расследованием более важного происшествия. История с листовками была известна только узкому кругу чинов «орднунгмилиц», которые гордились своим привилегированным положением немецких прислужников и, разумеется, умели держать язык за зубами.

В это утро 24 мая 1943 года удивлялся и Кригер, что Гжимек не соизволил явиться на поверку. Вместо него фамилии заключённых выкликал Руперт. То и дело в ответ на его громкий, скрипучий голос из рядов доносились несмелые выкрики:

— Умер на тифус!


Леопольд Буженяк


Дитя львовских предместий, он в юности теряет отца и мать и, оставшись сиротой, влачит бездомную жизнь, спускаясь всё ниже и ниже на дно большого города.

Девять юношеских лет жизни он проводит под надзором полиции, меняя пристанище. Даже его жена Магдалина, после того как у них родилась дочь Стефания, вынуждена была крестить её под своей фамилией. Мать и дочь годами не видят Леопольда Буженяка. Его бродячая жизнь кончается с приходом Красной Армии.

В эту богатую событиями осень 1939 года многие знакомые Буженяка наблюдают неожиданное изменение в биографии «батяра» Польди. Впервые в жизни он начинает работать. Выбирает себе тяжёлую работу канализатора, выполняет её честно, вызывая одобрение у новых руководителей Львовокого водоканалтреста. Леопольд посещает вечернюю школу для взрослых. Уже его жена Магдалина и шестилетняя дочь Стефця без стеснения могут рассказать каждому, где работает Буженяк. Им не надо больше скрывать его от полиции и ждать по ночам визитов её «тайняков» — тайных агентов. Дочь вскоре получает фамилию отца.

Тружеником подземного хозяйства Львова Буженяк остаётся и во время немецкой оккупации.


***

Первое знакомство Кригера с бригадой канализаторов сменяется более близкими отношениями. За тяжёлой и грязной работой Кригер и канализаторы узнают друг друга. Всё более откровенными становятся их беседы. И хотя Буженяк обещал подумать, есть тема, которой пока боятся касаться и те и другие. Ведь каждого, кто даже согласится помочь бежать еврею, ждёт смерть. Да и Кригер, опасаясь провокации, побаивается так сразу посвящать Буженяка и Коваля в свои планы. Ведь сколько предательства и шантажа вокруг!

Приход фашизма выплеснул наружу низменные инстинкты подлых людей. Целая фаланга тех лиц, кого называют отбросами, воспитанные пилсудчиками и украинскими фашистами подлецы подняли теперь голову и наживаются на крови выдаваемых ими гестапо евреев.

Известно всем во Львове, что за одного выданного еврея гестапо платит пять литров водки и до пяти тысяч злотых.

Но не потеряна ещё окончательно вера в человеческое благородство. Кригер вторично просит Буженяка помочь. Он показывает место, где вырыта нора. Канализаторы переглядываются, мнутся. У каждого из них жёны, дети. Согласиться — значит, подвергнуть смертельному риску не только себя, но и свою семью. Однако после небольшого раздумья Леопольд Буженяк первым решается помочь Кригеру.

Что заставило этого битого жизнью и ещё так недавно отверженного человека сказать это трудное слово «да»? Вероятнее всего, чувство ненависти к фашистам, которые запоганили его родной город, поставили на его площадях виселицы, поприбивали повсюду оскорбительные, как удар кнута, надписи: «Нур фюр дейтше» — «Только для немцев». Давно созревшее сознание протеста, сознание того, что в беде очутились такие же, как он, простые и обездоленные люди, позвало Леопольда Буженяка и его товарищей на благородный подвиг, начатый коротким, но таким многозначительным словом «да».

Изнутри своей норы Кригер выстукивает место, где он находится. Подошедшие к нему по подземному руслу Полтвы канализаторы очерчивают это место мелом и начинают пробивать железобетон.

Восемь дней длится эта работа. Её ведут с перерывами, с двух сторон. Люди, долбящие железобетон, после каждого удара ломом оглядываются, прислушиваются, не следит ли за ними гестапо.

На девятый день нора Кригера соединяется с отверстием пятьдесят сантиметров в диаметре.


Конец приближается


Во второй половине мая кто-то из служащих гестапо проболтнулся, что на 20 мая в гетто назначена акция. Слух проникает в северные кварталы Львова. Многие обитатели гетто в страхе перед акцией пытаются убегать, прячутся в бункера. Отчаяние охватывает всех.

19 мая на утреннем сборе по тревоге Гжимек опровергает этот слух. Он прилюдно даёт слово чести немецкого офицера, что больше акций в гетто не будет. Он арестовывает лишь нескольких распространителей слухов, чтобы от них выведать фамилии болтунов из гестапо.

Действительно, день и ночь 20 мая проходят сравнительно спокойно, но зато утром 21-го Гжимек вдвоём с комиссаром гестапо по делам евреев Ленартом, выйдя к воротам, отбирают из числа идущих на работу полторы тысячи человек. Тут же Гжимек даёт отобранным второе слово чести, что ничего им не грозит. Просто люди отобраны на сельскохозяйственные работы, на окучивание картофеля; они пробудут там месяц, а затем живёхоньки возвратятся в гетто…

В тот же самый день эти полторы тысячи человек были расстреляны в долине за Яновским лагерем, в нескольких километрах от гетто.

Весть о расстреле вечером проникает в гетто. Также становится известно, что гестаповцы ликвидировали гетто в местечках и городах Львовокой области: в Рудках, Щирце, Золочеве, Жовкве, Каменке-Струмиловой, Сокале, Бусске, Бродах, Ярычеве, Перемышлянах, Глинянах, Великих Мостах, Бобрке, Судовой Вишне, Городке, Янове, Мостисске, Яворове и Комарно близ Самбора.

Последние шесть-восемь тысяч обречённых, оставшиеся во львовском гетто, всё ещё не знают, что вот уже несколько недель бушует восстание варшавского гетто. Его узники — варшавские евреи — с оружием в руках храбро сражаются с целыми немецкими дивизиями, отражают атаки гитлеровцев и под бомбами немецкой авиации дорого отдают свою жизнь, уничтожая в уличных боях сотни отборных эсэсовцев. Кто знает, если бы история восстания варшавского гетто своевременно была известна во Львове, если бы Руперт не сорвал листовку, возможно, и люди львовского гетто вышли бы на смерть с оружием в руках…

После ареста Геры Эльбаума неоднократные попытки установить связь с партизанскими отрядами, которые, судя по слухам, оперировали в лесах поблизости Львова, не принесли никакого успеха. Связи с волей не было. Бежать же наугад в леса прибитые и одураченные Гжимеком люди не решались. К тому же в гетто всё ещё действовали и свои собственные утешители, убеждающие всех, что несчастье послано от Бога, что надо терпеть и повиноваться, что искупление страдания и полная свобода придут лишь в загробном мире.

Блюститель чистоты и порядка, любитель клумб и крови, Гжимек по секретным оперативным сводкам отлично знал о событиях в Варшаве. Он боялся своих подданных и делал всё, чтобы усыпить их насторожённость.


Иосиф Гжимек поспешно ликвидирует свою квартиру на Замарстыновской, перевозит вещи в город, а тридцатого мая неожиданно, по его же замыслу, в гетто устраивается торжественное театральное представление. «Выступит джаз-оркестр, состоится представление — ревю, будут исполняться самые модные песенки в сопровождении оркестра», — так сообщают афиши.

Но мало кто из завтрашних смертников идёт покупать билеты на представление в красном доме на улице Кушевича, где назначен чудовищный спектакль на крови.

Все чуют, что наступает конец гетто, что их часы сочтены.

Жена и дети Кригера спят теперь в подвале, возле спасительной дыры. В одиннадцать часов вечера первого июня в подвал вбегает сосед и шепчет:

— Во двор заехали машины с гестаповцами!

Жена Кригера будит детей, поспешно одевает их.

Ближе к полуночи — новая весть. Из города прибыли офицеры гестапо Ленарт, Вурм и сам Бено Паппе. Вместе с Гжимеком они отдают последние приказания на дворе в каких-либо сорока метрах от подвала, где прячется семья Кригера. Через узкую дыру Игнатий Кригер вместе с детьми и женой вчетвером опускаются в канал Полтвы. За ними бросаются туда ещё несколько человек, посвящённых в тайну подземного хода.

Вскоре наверху гремят первые выстрелы. Они отдаются в туннеле таким грохотом, что сперва проносится ложный слух: немцы из артиллерии обстреливают Полтву.


Тем временем люди, застигнутые акцией там, наверху, посреди ночи бросаются в разные стороны из своих жилищ. Часть из них проникает под забором за территорию гетто и тоже скрывается в канале Полтвы, пробираясь в него через главный выход, по которому река вырывается наружу. Вот почему вскоре к семье Кригеров и к другим несчастным, опустившимся в туннель через нору из подвала дома на Полтвяной, 49, присоединились ещё несколько сот человек. Просидев в духоте, в грязи и без пищи двое суток, эти люди стали небольшими партиями пробиваться наружу, к истокам Полтвы. Там, в пригородных лесах за Погулянкой, многих из них застрелили гитлеровские солдаты.

Уже второго июня около семьи Кригеров появились Буженяк с Колендрой и предупредили, чтобы те приготовились к перемене убежища. Канализаторы рассказывали, что акция в гетто продолжается — там убийства, стрельба и пожары. Третьего июня канализаторы переводят семью Кригеров и с ними ещё семнадцать человек в другое место.

Люди бредут полусогнувшись, по колени в грязной воде.

Наконец, все видят, как из поперечного канала на высоте пяти метров вырывается каскад воды. Туда надо лезть. Цепляясь за скользкие скобы, люди лезут навстречу мутному потоку. Взрослые взбираются сами и тащат вверх замёрзших, перепуганных детей. Ещё немного ползком по отводной трубе и, наконец, — новое убежище. Это более просторный, но очень сырой канал. По дну его течёт вода. Люди усаживаются на камнях мокрые, жмутся друг к другу. На коленях — дети. Мимо шныряют крысы.

В таком положении беглецов застало подземное утро в убежище под костёлом Марии Снежной, неподалёку от оперного театра.

Где-то наверху был свет, жизнь. Там стояли высокие дома с солнечными бликами на прозрачных стёклах. Там были прохожие, чистая вода, бьющая из любого водопроводного крана. Сколько угодно воды! Стоило проползти немного до ближайшего выводного люка вверх по скобам, поднять крышку — и всё это было бы так доступно! Можно было бы зажмурить глаза от внезапно хлынувшего солнца, досыта наглотаться весеннего, свежего, незловонного воздуха. Но люди, добровольно присудившие себя к тягчайшему заключению, не делали этого.

Тут было темно и страшно, крысы прыгали по ногам, но зато не было гестапо. Ужас фашизма остался наверху, там, где взрывали и поджигали дома, где целые этажи, поднятые в воздух толовыми, пироксилиновыми шашками, засыпали живых людей.

Вскоре из темноты, кружа перед собой фонариками, приползли Буженяк и Коваль. В портфелях, которые они принесли в зубах, были хлеб, колбаса и литр водки. Дочка часового мастера из местечка Турки над Стрыем Галина Винд разделила пищу на равные части.


Вести с воли


Вести с воли, со света, были неутешительны. Ликвидация гетто продолжалась. Среди выстрелов, криков и воплей отчаяния горели дома, нарочно облитые бензином и подожжённые бутылками с горючей смесью.


Попутно с ликвидацией львовского гетто гестаповцы в одно июньское утро подняли по тревоге всех обитателей Яновского лагеря смерти. Рокот заведённых пустых машин, стоявших неподалёку, открыл заключённым истинный смысл столь раннего подъёма. Небольшая группа узников бросилась к ограде, чтобы прорваться на волю. За ними побежали к колючей проволоке и остальные. Тогда «шупо» из оцепления стали забрасывать смертников ручными гранатами. Узники перехватывали гранаты на лету и швыряли их обратно. Такими возвращёнными гранатами было убито семь и ранено свыше пятнадцати гестаповцев.

Никто из львовян так ничего и не узнал об этом последнем, предсмертном сопротивлении заключённых Яновского лагеря. Лишь, спустя четыре года, в, июне 1947 года, о нём сообщил на допросе в замарстыновской тюрьме пойманный нашими войсками один из ляйтеров 4-го отдела гестапо дистрикта Галиция Питер Кристиан Крауз, в прошлом начальник гамбургского гестапо.


***

В эти тихие июньские ночи 1943 года весь Львов больше недели слышал предсмертные крики убиваемых, разрывы гранат, короткие очереди автоматов.

…И почти ежедневно в эти дни Фриц Кацман и его ближайшие сотрудники по уничтожению еврейского населения сносились по прямому проводу с Берлином, докладывая о ходе акций.

Устные и письменные донесения из дистрикта Галиция принимал в Берлине главный специалист по еврейскому вопросу, доверенное лицо Гитлера и начальника РСХА (имперской полиции безопасности) Кальтенбруннера Адольф Эйхман.

Запомните должность и фамилию этого людоеда, пойманного совсем недавно в Аргентине!

Это именно ему, начальнику IV-А-4-Б отдела гестапо, было поручено заведовать судьбами миллионов и как можно скорее выполнить приказ Гитлера, начинающийся словами: «Фюрер приказал окончательно разрешить еврейский вопрос»…

И Адольф Эйхман из кожи лез, чтобы повсюду в Словакии, Греции, Венгрии, Польше и на Украине не осталось в живых ни одного еврея. Ему помогали в этом все: давний его приятель по Австрии, губернатор дистрикта Галиция штандартенфюрер СС Отто Вехтер и гитлеровские пропагандисты в Берлине…

В газете за седьмое июня 1943 года была напечатана речь Геббельса в Спортпаласе. Геббельс говорил: «Полное изгнание из Европы еврейских элементов вызвано не столько моральными побуждениями, сколько соображениями государственной безопасности».

…Когда беглецы при свете единственной свечи читали эти строки в приносимых их спасителями газетах, они понимали, что здесь, в темноте подземелья, больше надежды на волю, чем наверху.

В своих сообщениях с фронтов гитлеровцы хвастались, что победоносно сдерживают напор большевиков на линии Кубани, Изюма, Харькова, Барвенково, Белгорода, Орла. Какими тогда далёкими от Львова казались эти районы боёв! Сколько сотен километров предстояло ещё пройти Красной Армии, чтобы достигнуть львовской земли! И всё же как велика была вера в помощь с Востока, если она могла поддерживать у детей и взрослых силу и желание перенести такие условия, каких не знала ещё ни одна тюрьма средневековья.

Поднимая как можно выше ноги, чтобы оторвать их от воды, беглецы часами сидели молча в полудрёме. Они понемногу оправлялись от ужаса, который преследовал их последние недели.

Издалека, как из страшного царства, донёсся звук колокольчика и затем церковное пение. Сперва звуки показались многим слуховой галлюцинацией. Они то приближались, то уплывали вдаль.

Начали вспоминать, какой день сегодня. Оказалось, католики празднуют день «Божьего тела». Звуки, которые долетали в подземелье, были пением молящихся в костёле Марии Снежной.


Пить хочется


Всех мучила жажда.

Первыми на поиски воды поползли Игнатий Кригер и слесарь из Лодзи Берестецкий. Буженяк сказал им, что на Галицкой улице под артезианским колодцем лопнула водопроводная труба. Они поползли к ней круглым отводным каналом (семидесяти пяти сантиметров в ширину) через всю Краковскую улицу, площадь Рынок и до угла Галицкой, пересекая таким образом под землёй почти весь центр Львова.

Вот, наконец, и перекрёсток на углу Галицкой. Медленно, капля за каплей, стекает сверху чистая вода. Кригер и Берестецкий приставили к лопнувшей трубе чайник и долго ждали, пока наполнится он холодной, драгоценной водой. Обратный путь был ещё труднее. Тяжёлый чайник пришлось тащить то одному, то другому в зубах.

Принесённой воды хватило по трети стакана на человека. Экспедиции за водой приходилось посылать два-три раза в день.

Надо было устраиваться на камнях попрочнее. Группа мужчин, возглавляемая львовским парикмахером, которого за сдвинутый набекрень берет и пёстрый пиджак все прозвали «Корсаром», отправляется в дальнюю дорогу. Они ползут под Цыбульную улицу, к месту первого пристанища, где были оставлены ими мелкие предметы бытового обихода.

За несколько дней до них там побывало гестапо. Живых беглецов гестаповцы вытащили, а трупы тех евреев, которые приняли в последнюю минуту цианистый калий, оставили под землёй, предварительно опустошив их карманы. «Корсар» и его спутники, при свете электрических фонариков увидели обглоданные крысами останки своих недавних соседей по убежищу. Они забирают чайники, кастрюльки и ползут обратно.

Вторая «экспедиция» отправляется ещё дальше, в пасть волка — в гетто. Что повело беглецов в такой дальний, рискованный путь? Простые житейские надобности: не было чем укрыть детей, хотелось разогревать на огне пищу.

Четверо мужчин под водительством «Корсара» и с ними вместе восемнадцатилетняя Рузя Бойтель подползают каналами к той самой норе, которой спустились они под землю. Они на цыпочках среди бела дня выходят из подвала на волю, пробираются в четырнадцатый барак, уже опустевший, и забирают в нём всё то, что не успели ещё взять гестаповцы. Поодаль видят горящие дома, слышат короткие автоматные очереди: акция ещё продолжается. В дыму пожаров гитлеровцы выволакивают из самых сокровенных тайников последних обитателей гетто.

После нескольких вылазок в гетто «Корсар» и его спутники приносят в канал под костёлом Марии Снежной два одеяла, примус, немного муки, масла и крупу. Однажды их заметили гитлеровцы, открыли издали стрельбу. Всем, однако, удалось благополучно скрыться в канале.

В пятницу девятого июня братья Исаак и Хаскель Оренбах и шурин Кригера, бывший технический руководитель львовского завода «Лакокраска» инженер Якуб Лайванд пошли по воду. Казалось, ничто не предвещало несчастья, лишь для многих было странным, что из канала вдруг исчезли все крысы.

Имей беглецы возможность выглянуть на волю, они, разумеется, заметили бы, что небо затянулось густыми тёмно-свинцовыми тучами. Но люди, ползущие в темноте, изредка пробиваемой лучом фонарика, не знали того, что происходит наверху. Потому половодье захватило их внезапно.

И без того глубокая Полтва начала быстро наполняться. Вода сразу залила боковые тротуары, стала прибывать, грозя достигнуть потолка основного канала.

Водоносы бросились к боковым коллекторам, полезли вверх по скобам. Лайванд не успел. Он оступился — и Полтва забрала его.

В это время застигнутые врасплох половодьем обитатели канала под костёлом Марии Снежной, спасаясь от прибывающей воды, стояли полусогнувшись уже на камнях, подпирали спинами мокрые своды трубы.

Как и всякая июньская гроза, и эта прошла быстро. Когда же вода спала и побитые, с ушибами, братья Оренбах вернулись, все узнали, как погиб инженер Лайванд.

Спустя несколько дней четверо мужчин снова поползли по направлению к гетто. Когда они выползали из канала, их застрелили гестаповцы.

Через два дня после гибели четырёх мужчин молодые девушки Рузя, Гета и Регина, а вместе с ними некий Лернер сказали, что не могут больше выдержать жизни в подземелье и хотят выйти наверх.

— Детей у нас нет и родных тоже. Беречь нам некого, — сказала Рузя Бойтель, — Быть может, нам повезёт — пробьёмся к партизанам, достанем оружие. Уж лучше мы в бою погибнем там, на солнце, чем сгниём здесь, в темноте.

Им дали продуктов, немного денет, и провожатый «Корсар» вывел всех четверых к устью Полтвы на Погулянку.


Открыты!


Кончался первый месяц подземной жизни одиннадцати беглецов. Может быть, и дальше оставались бы они в канале под костёлом, если бы в конце июня через люк, открывшийся внезапно метрах в двадцати от убежища, в канал не спустились контролёры городской канализации. Первый из них, спустившийся по скобам вниз, чиркнул зажигалкой. При её тусклом, неверном свете ревизор увидел подвешенные к своду канала ботинки и детскую рубашку. Эти признаки человеческой жизни в грязном подземелье ошеломили ревизора. Крикнув что-то своим спутникам, он поспешно полез вверх.

Одиннадцать беглецов слышали, как стукнула о гнездо люка решётка. К ним доносились встревоженные голоса ревизоров. Любую минуту они могли вернуться с карбидовыми лампами, с пистолетами, а быть может, и с гестаповцами.

Кригер хватает полуголых детей, мужчины помогают женщинам. У всех одно стремление — поскорее выбраться из этого разоблачённого убежища. Второпях все забывают в канале под костёлом вещи, которые с таким трудом им достались, вещи, цена которым равна под землёй золоту: примус, одеяла, чайник, продукты.

Первой пробирается в полутьме канала семья Кригеров. За ними ползут остальные. Они попадают в очень неудобную трубу с конусным дном. Ноги скользят, выворачиваются. Стенки трубы, соединяющиеся почти под острым углом, словно капкан, ловят каблуки туфель и ботинок. Жена Кригера падает, подбивает мужа, тяжестью своего тела придавив ему ноги.

Упавшие запрудили собою течение — вода подымается, заливая идущих позади. Дети кричат. Пепа Кригер плачет. В такие минуты любой ощущает уже холодное прикосновение смерти. И в это мгновение, словно по уговору, из темноты выплывает далёкий огонёк. Идущий время от времени очерчивает нимбы перед собой. Маленький Пава видит опознавательный сигнал Леопольда Буженяка и, забыв об осторожности, плачущим, звенящим голоском кричит:

— Польденька! Спасай!

Леопольд Буженяк слышит вопль мальчика, с которым он, человек, любящий детей, уже успел подружиться. Буженяк бросается на помощь. Он вытягивает из воды упавших и, пока суть да дело, прячет всех в заброшенной, но очень тесной трубе, едва достигающей полуметра ширины.

Целую ночь полуголые и босые, без тёплой одежды, беглецы ютились на сырых камнях. Тем временем Буженяк и Колендра, шныряя под городом по знакомым им каналам, подыскивали для своих подопечных новое, более надёжное убежище.

Под монастырём Бернардинов


Тяжёлой, но безопасной дорогой Буженяк ведёт беглецов в старый каменный канал, расположенный под монастырём ордена Бернардинов. Не только женщины, но подчас и мужчины застревают в узких переходах, в изгибах коллекторов. Буженяк подползает к ним, протягивает сильную руку, тащит их на себя.

Старый каменный канал расположен буквой «Т» под главным входом в монастырь ордена Бернардинов. Несколько сот лет назад он служил не то погребом, не то тюрьмой. Его протяжённость восемнадцать метров, ширина восемьдесят пять сантиметров, высота один метр двадцать сантиметров.

Переправив сюда беглецов, Буженяк принёс им несколько мокрых досок. Доски настелили чуть повыше протекающей воды. Впервые за пять недель пребывания под землёй издёрганные, затравленные люди рухнули в мокрой одежде на доски и уснули в горизонтальном положении.

Буженяк притащил беглецам карбидовую лампу, потом примус и другие предметы домашнего обихода.

Отчаянным оказался он человеком. Надоело ему таскать в зубах мешочки и портфели с картошкой. Какому-то крестьянину пригородного села удаётся прорваться в город, благополучно миновав все кордоны гестаповцев. Леопольд Буженяк замечает в городе эту подводу, гружённую мешками с картофелем, и договаривается с крестьянином. Подвода заезжает во двор дома на Валовой. Обрадованный быстрой сделкой, крестьянин великодушно предлагает снести картофель наверх, хозяйке. «Сваливай на землю, — требует Буженяк, — пускай старая холера сама себе носит!» Куча картофеля и двести килограммов вырастает на дворе.

Не успела ещё пустая подвода завернуть в соседнюю улицу, как Леопольд Буженяк и Коваль, открыв люк канализации во дворе, сыпят лопатами вниз картошку. На балкон четвёртого этажа выходит любопытный обитатель дома в утреннем халате. Он всматривается в работу канализаторов и кричит им: «Вы ошалели, дураки? Зачем картошку, выбрасываете?» — «Не волнуйся, она гнилая и проросла вся. Не видишь разве?» — отвечает Буженяк.

И лишь когда убрана последняя картофелина, они захлопывают крышку люка, чтобы поскорее опуститься вниз, и задать работу подземным пленникам. Не менее двух десятков раз придётся теперь обернуться Кригеру и его товарищам, прежде чем вся картошка будет перенесена в канал под Бернардинским монастырём.

Ничто не пропало под землёй, напрасно, даже перегорелый карбид. Его насыпали в мешок и заткнули такой необычной пробкой люк, ведущий на волю. Когда люк закрыт, под землёй можно громко разговаривать и даже петь вполголоса. Беглецы вспоминают советские песни, слышанные ими за те двадцать два месяца, когда Львов был советским.


«Москва моя»


Взрослые и дети поют любимую «Катюшу», «Летят самолёты, сидят в них пилоты» и, разумеется, одну из самых любимых песен львовян, особенно привившуюся в городе, — «Песню про Москву». Узники, быть может, самой страшной тюрьмы на свете поют разными голосами тихо и взволнованно: «Москва моя, страна моя, ты самая любимая!» Песня трогает всех до слёз, потому что любое её слово переплетено с единственной надеждой на Москву. Откуда же больше ждать помощи? Родные, близкие, знакомые, те, что когда-то жили наверху, убиты.

Беглецы, загнанные в темноту, перебирают в памяти всех дальних родственников, которые живут в Америке, в Палестине, в Англии. В самом лучшем положении Галина — дочь часового мастера из местечка Турки. Её родной брат живёт в Америке. Он хорошо учился когда-то во Львовском университете, но вынужден был покинуть Львов в ноябре 1938 года после того, как польские студенты — «эндеки» зверски избили его в одной из аудиторий старинного университета. Галина Винд отлично помнит адрес американского брата.

Но Галина не могла знать тогда, что брат не сможет помочь сестре оттуда, из далёкой заокеанской страны, где уже зреют семена нового американского фашизма!

…Течение времени почти незаметно. Люди потеряли бы счёт дням, если бы не вести с воли, которые приносили Буженяк, Колендра и Коваль. Изредка, чтобы побаловать детей, Буженяк приносит им в портфеле то землянику, то черешни. Надо было видеть, какую радость доставляли ребятишкам эти вестники лета, занесённые в мрачный и тёмный мир.

Однажды хладнокровие Коваля спасает всех беглецов от неминуемого провала. На улице Романовича — очень, удобный спуск в подземелья Львова. И до Бернардинского монастыря оттуда недалеко. Вот почему несколько раз Коваль именно здесь опускал под землю Буженяка и Колендру, нагруженных припасами. Коваль не знал, что агент гестапо, ведущий наблюдение за улицей, сквозь жалюзи из квартиры углового дома, заметил набитые портфели в руках у канализаторов. В следующий раз, не успел Коваль закрыть крышку люка за ними, как агент выскочил на улицу, показал свой значок и опросил: «Что они понесли туда, в канал?»

Коваль спокойно улыбнулся и сказал:

— Спустись и посмотри!

Такое предложение не очень улыбнулось гестаповскому шпику. Он повертелся, повертелся и скрылся. Чтобы сбить его с толку, Коваль вскочил в проходивший по улице трамвай, проехал несколько остановок, затем пересел на следующий, пока, наконец, не убедился, что за ним не следят. Он пробрался в канал через другой люк и предупредил товарищей, что отныне спуск и выход на улице Романовича для них должны быть закрыты.

Ещё тяжелее стало доставлять продукты беглецам.

Нагрузив дома портфели едой, канализаторы проникали под землю поодиночке из разных районов города.

Прежде чем собраться вместе под монастырём Бернардинов, им приходилось проползти под землёй не один километр. Они чувствуют за собой слежку гестапо. Надо теперь продумывать заранее любой свой шаг, надо проявлять как можно больше осторожности. Часто то один, то другой из них, переодетый дома в чистое, уходя в город, не может миновать монастырь Бернардинов. Там, внизу, на глубине четырёх метров сидят скорчившись в темноте, в сырости их подопечные.

Канализаторы, проходя тротуарами по Бернардинской площади, косят глазами на сливающуюся с булыжниками квадратную чугунную решётку сточного люка. Через её пазы вниз поступает вода и воздух. Но сквозь эту же решётку могут вырваться на волю и голоса беглецов. Их спасители не замечают ни уличного шума, не слышат звонков пробегающих трамваев. Их слух направлен в сторону чугунных решёток, заделанных в мостовую вокруг монастырской площади. Канализаторы втягивают в себя новом воздух, стараясь определить, не доносятся ли на улицу из старинного канала запахи пищи…


Выпал снег


Вслед за дождливой осенью наступают холода, и первый мягкий снег неслышно ложится на крутые улочки Львова, на башни его цитадели, где томятся советские военнопленные. Снег засыпает «долину, смерти» за Яновским лагерем с озёрами крови, оставшейся тут после расстрелов.

Лёгкий морозец. Снег скрипит под ногами прохожих, под деревянными подошвами французских и итальянских пленных, которых по утрам гестаповцы прогоняют из цитадели через весь город мостить дороги.

Первый снег последней зимы гитлеровской оккупации скрипит под сапогами идущих на работу Коваля, Буженяка и Колендры. Каково-то там внизу беглецам из гетто?

В сумраке зимнего утра, на разветвлении мостовых, канализаторы замечают очертания подземного канала. Он ясно выделяется буквой «Т». Снега на булыжниках мостовой над каналом нет. Булыжники голые и черноватые, как летом. Снег стаял ночью потому, что теплота, образовавшаяся в узком и обжитом людьми канале, теплота людских тел, теплота от примуса и карбидовой лампы, пробилась наружу сквозь четыре метра земляного покрова и нагрела булыжник.

А вдруг какой-нибудь не в меру наблюдательный гестаповец станет доискиваться причины появления лысины на мостовой? Канализаторы берут у дворника соседнего дома лопаты. Под видом того, что им нужно предохранить решётки от вмерзания в мостовую, они мимоходом засыпают чёрные полосы снегом.


Огни навстречу


Не чуя опасности, люди, сидящие под землёй, собираются в очередное путешествие за водой. Чтобы несколько разнообразить маршрут, сегодня они идут с чайником и кастрюльками в канал под Цыбульной улицей. В том канале, ставшем кладбищем для многих несчастных, предусмотрительный Буженяк, ещё за несколько дней до того, как запылало гетто, про сверлил водопроводную трубу и ввернул в дыру медный кран.

Дорога под Цибульную улицу хотя и далека, зато окупается тем, что воду здесь набирают не капельками, как под Галицкой улицей. Тут вода хлещет в чайник тугой струёй. Пока он наполнится, водонос не успевает даже как следует почувствовать трупный запах, всё ещё идущий из тёмного и затхлого канала.

Игнатий Кригер, «Корсар» и другие мужчины бредут по бетонным и узким тротуарам, проложенным вдоль русла реки. Унося грязь большого города, шумит внизу ворчливая Полтва. Водоносы не знают, что на воле выпал снег, что, сверх ожиданий, его появление может разоблачить их убежище.

Не знают люди, бредущие по течению быстрой реки, ещё и того, что вчера под решёткой одного из сточных люков найден исколотый ножами труп гитлеровского полицейского. Это один из тех полицейских, которые сколотили себе целое состояние во время акций во Львове. Люди, намеченные к истреблению, пытались откупиться от него последними деньгами, драгоценностями. Он брал взятки, а через час возвращался обратно в квартиру приканчивать поверивших ему людей. Богатство полицейского соблазнило некоторых его коллег, и они с немощью любовницы прикончили полицейского и сбросили его изуродованный труп в канализацию.

Гестапо не собиралось искать действительных убийц. «Кто мог убить полицейского? — решают высокие чины гестапо в управлении дистрикта Галиция. — Конечно, евреи или коммунисты». Сам бригаденфюрер СС генерал-майор полиции Тир приказывает осмотреть городскую канализацию.

…Игнатий Кригер и другие водоносы спокойно бредут по главному каналу. Своды его довольно высоки. Хоть на время можно расправить плечи, почувствовать себя человеком, а не ползучим кротом.

В далёком туннеле, где Полтва сворачивает влево, вспыхивает яркий рефлектор сильного электрического фонаря. Кригер инстинктивно отвечает, пуская навстречу лучик своего фонарика. И в то же мгновение свет у поворота гаснет. Ни звука, ни окрика, лишь однообразно шумит и клокочет Полтва. Там, метрах в двухстах выше по её течению, возможна засада, неизвестные люди, испуганные и не желающие встречи, либо враги. А может, это канализаторы бредут по главному каналу? Но почему же тогда нет условного знака встречи? Почему Буженяк не покружит фонарём над головой, как сцепщик на железнодорожных путях, дающий знать машинисту, что можно трогать?

Чуя неладное, Кригер предлагает повернуть. Не зажигая фонарей, они бредут в густой темноте на ощупь, по звуку, и шестым чувством определяют, где панель прерывается. Они наугад перепрыгивают предательские ловушки. Маленькое неосторожное движение, скольжение мокрого ботинка — и человек в реке. Она завертит его перебросит, увлечёт по скользкому дну до первого отводного канала, уходящего под землю. И куда же они бредут в впотьмах? К выходу Полтвы, сразу же за развалинами гетто. Но ведь там до сих пор, памятуя июньские дни, появляются бродячие гестаповские патрули…

Резкий, огонь нового фонарика вспыхивает на их пути. Первая мысль — облава. Зажаты с двух сторон. Но что это? Наткнувшись на прижавшихся к стене людей, фонарик поворачивается в руках у своего хозяина и описывает один круг, второй, третий. Спасительные круги пробуждают надежду. Снова Буженяк и его товарищи подоспели вовремя! В руках Буженяка котелок мятого снега. Он несёт его под землю мальчику, чтобы он не позабыл вид снега. Леопольд говорит об этом Кригеру, но тот, прерывая Буженяка, сообщает о таинственном огне, вспыхнувшем на их пути. Буженяк гасит фонарь. Он ведёт беглецов назад, велит им лезть как можно дальше в боковую дыру и сидеть там тихо в грязи, в воде, пока он не придёт и не вытащит их обратно.


Засада гестапо


Водоносы запрятались. Буженяк и его спутники, освещая себе пути фонарями, идут к повороту. Всё ближе и ближе поворот. Видны уже белые барашки на воде, где река выплывает из-за изгиба туннеля. Блуждают круглые пятнышки прожекторов на влажных бетонных сводах канала. Резкий окрик: «Хальт!» Дула автоматов наведены на Буженяка.

В гаснущих лучах фонарей Буженяк видит «мёртвые головы» на фуражках немцев. Засада гестапо! Кожаные чёрные плащи гитлеровцев сливаются с мутной рекой. В глаза канализаторам бьют острые лучи сильных гестаповских фонарей, длинных и толстых, как полицейские дубинки. Свет фонарей назойлив. Гестаповцы хотят проникнуть под форменные куртки канализаторов, рассмотреть их мысли, их душу. «А что было бы, — думает Буженяк, — если бы я не отдал Кригеру портфели и снег? Крышка!»

— Почему вы повернули обратно? Почему копались так долго? — кричит офицер.

— Мы боялись идти вдвоём, господин оберштурмфюрер, — явно льстит шарффюреру СС Буженяк. — Мы думали, а может, это, не дай Бог, какие-нибудь партизаны забрели сюда? Позвали третьего на подмогу.

…Шарффюрер долго и пристально разглядывает Леопольда Буженяка. Гестаповец хочет проверить, врёт ли канализатор или говорит правду. Наконец, задав ему ещё несколько вопросов, он отпускает всех троих восвояси. Их провожают вдоль канала лучи фонарей. Канализаторы бредут медленно, силясь ничем не выдать своего волнения и ожидая выстрела в спину.


Рождение человека


Долго придётся ещё пролежать Кригеру и его друзьям на вонючей грязи в тесном канале, пока вернутся за ними канализаторы. Снег в котелке, согретый дыханием людей, ещё раз спасшихся от смерти, успевает растаять. Кригер, прикладывает котелок к губам и с удовольствием пьёт талую снежную воду. Она напоминает ему весну. Снежная вода — весточка оттуда, из запретного мира, который пришлось покинуть. Доведётся ли когда-нибудь ещё увидеть его снова, ещё раз поглядеть на солнце?

С каким нетерпением ждут возвращения Кригера женщины, оставшиеся под костёлом Бернардинов! Сейчас обнаружилось, отчего такой странной была все последние недели одна из подземных узниц — Геня. Она старалась отвернуться всякий раз, когда на неё падал луч фонарика, часто плакала, забившись в самый далёкий край канала, тяжело вздыхала и кричала сквозь сон. Думали, что её растущая тревога, слёзы — это тоска по мужу, который погиб вместе с другими тремя, вышедшими из канала.

Сейчас же все узнают в тихом стоне Гени, в её конвульсиях самые обычные родовые схватки. Стоны всё громче и громче. Какая-то из женщин проползает мимо роженицы на край настила и затыкает мешком отводной люк, чтобы крики Гени не проникли на улицу. Есть один человек, который мог бы оказать помощь роженице. Это — Кригер. Фельдшер-самоучка, он пользуется тут, под землёй, большим медицинским авторитетом.

Измазанный, уставший, едва оставшийся сам в живых, он поспел вовремя, чтобы сразу же помочь рождению человека.

Было бы неправдой утверждать, что обитатели канала под монастырём Бернардинов обрадовались вести о появлении нового жителя подземного Львова. Это прекрасно понимала и сама несчастная мать. В паузах между стонами она шептала: «Я не виновата. Простите. Кто мог знать?»

Роженицу положили прямо на голых досках. Единственным хирургическим инструментом, которым мог пользоваться акушер Кригер, были маленькие ржавые ножницы. Ими он и перерезал пуповину.

Родился живой мальчик. Тонким, звенящим криком он оглашал своды старинного подземелья так же рьяно, как будто бы лежал на столе родильного дома. Люди пугались детского крика, который мог принести им смерть. Даже наученный горьким опытом маленький Пава закусывал губы и хотел сейчас только одного — чтобы малыш замолчал.

Новый постоялец прожил в канале недолго: двадцать четыре часа. Молока у матери не было — оно пропало от волнения, и смерть быстро подкосила маленькое существо, которое родилось в таком неподходящем месте. Детский трупик завернули в тряпки, и Полтва забрала его. Река похоронила его в шуме воды, рвущейся к гетто, к погорелым квартирам, где не вовремя зачиналась эта жизнь.

Так вот дети Кригера невольно сделались свидетелями тайны рождения человека и его быстрой смерти. Лишённые солнца, свежего воздуха, зелени, они тем не менее стойко вместе со взрослыми переносили неволю и всё меньше и меньше жаловались на тягости подземного заключения. Но однажды Пава закашлял. Отец и мать услышали дрожащий, надрывный кашель ребёнка и молили провидение, чтобы это было случайно. Кашель усиливался. Призрак неминуемой смерти появился опять в канале. Всякий из взрослых, кто слышал кашель, прекрасно понимал, что таит он в себе.

Опечаленный Кригер мимоходом сказал Буженяку, что сыну, наверное, мог бы помочь перетёртый с сахаром желток — гоголь-моголь. Когда Буженяк на следующий день приполз из темноты по узкой трубе в их логовище, все увидели, что в зубах у него белеет узелок. Кригер нашёл в узелке пять сырых яиц — подарок для больного мальчика.


Ещё один подопечный Леопольда Буженяка


Раннее утро приносит звуки органа. Сегодня первый день рождества, и шаги богомольцев, идущих спозаранку в костёл Бернардинов, вызывают воспоминания о том, как праздновали люди этот день до войны.

Как же празднует тот, верхний, христианский Львов рождество 1943 года? Люди подземелья узнают об этом из маленькой коляды. Её, отпечатанную тайком от оккупантов в подполье, приносит Буженяк в день рождества. Типографская краска на листовках ещё не просохла и. размазывается.

«Среди ночной тиши чуть слышно дышит город в тревоге, город, залитый свежей кровью. Христос рождается. Гестапо бродит. И звонит, и стучится в двери. Гей, гей! Новина! Скорей же прячь сына, мать, ударами прикладов взятая у сна. Ирод свирепеет, Христос рождается. Спаси нас, Боже, здесь во Львове. Здесь во Львове… И в тиши смертельной, будто новые раны, мокрые афиши алеют по стенам… Серый день по крови бродит — все ведь наши, наша поросль. О, Исусе! Тс! Замолкни. Снова кровь… Побежит украдкой кто-то, самый смелый, самый дерзкий… к этим яслям, опрокинутым в ров. Смерть крыльями машет. Снова плачет Львов…

…Так дрожит земля в ночь рождества и принимает тридцать новых тёплых тел. Ангелы играют. Люди бьют поклоны. А за Марьяцкой площадью уже новый выстрел прогремел… Ой, люли-люли… Глав не раскрывай. Лучше отверни лицо своё белое, как мел. Виселицы. Люди в петлях. Те, в зелёном, не дадут их снять. Ночь, и мрак, и слёзы. В звёзды Вифлиема смотрит труп. Стоит ли рождаться, боже? Даже и на сене твоём кровь. Не волхвы, а волки окружили твоё ложе и раскрыли жадно пасть, чуя кровь. До рассвета далеко — мы задушены силой, и ты будешь средь нас одинок. В одном лишь доме гестапо мерцают свечи и стройная ель тянется к потолку. Воют щенята — гестаповца дети: «Хейлиге нахт! Стилле нахт!» В ночной тиши бессонно дышит окровавленный Львов — город, лишённый дня. Смерть к дому подходит. Чу!.. Слышишь? Споёмте ж коляду, друзья!..»


***

Не один только Буженяк со своими товарищами, но и его семья, посвящённая в тайну канала под Бернардинами, проявляла трогательную заботу об отверженных смертниках, спасавшихся в подземелье. Жена Буженяка Магдалина и его двенадцатилетняя дочь Стефа стирали и гладили им бельё, покупали для них продукты на рынках города, знали все подробности жизни под землёй.

В свою очередь Буженяк не скрывал от Кригера многих, даже сокровенных тайн своей семейной жизни. Так, в одно из их свиданий Кригер узнаёт, что Буженяк заботится не только о них, скрывающихся под землёй…


Среди тысяч советских военнопленных, которые ежедневно умирали от голода и которых расстреливали гестаповцы в лагере, размещённом на холмах львовской цитадели, томился донбасский шахтёр, разведчик Красной Армии Толя. Неизвестно, под какой фамилией числился он в лагере. Пока во Львове были гитлеровцы, Толя на всякий случай скрывал даже от спасавших его свою фамилию. А позже ею никто не интересовался.

После разгрома гитлеровцев под Москвой Толя, русый, коренастый парень с угольными каёмочками под глазами, пошёл вместе с другими бойцами в дальнюю разведку. Долго они бродили по немецким тылам, а когда удалились километров на шестьдесят от линии фронта, были схвачены фельджандармерией. Так разведчик Толя попал в лагерь военнопленных, помещавшийся в старинных бастионах львовской цитадели.

Возможно, он погиб бы, как тысячи других, но железное здоровье спасало его. Однажды в лагере появился какой-то гитлеровец и стал отбирать военнопленных для работы в одном из городских военных госпиталей. Как ни тяжела была эта работа, но она сулила, пусть маленькие, пусть ничтожные, но послабления. Прежде всего, полумертвец выходил из-за колючей ограды.

В немецком госпитале на улице Курковой Толя рубит дрова для кухни. Тут он случайно познакомился со львовской девушкой Анелей. Она работала судомойкой на кухне госпиталя и тайком от часовых подкармливала Толю.

Как-то под вечер Толя бежит со двора госпиталя в условленное место к Высокому Замку, где должна ждать его Анельця. В Толю стреляют немецкие часовые. Пуля пробивает ему ногу. Раненый, он встречается с Анельцей, и ей удаётся привести его к себе. Тут Толя впервые знакомится с Буженяком. Дело в, том, что Анельця — родная сестра жены Буженяка, Магдалины.

Так у Леопольда появляется ещё один подопечный, но самый опасный. Он опасен не потому, что ранен и что Анельця прячет его в квартире Буженяка, на Старом Рынке. Толя совершенно не знает города и его окрестностей, ему почти невозможно затеряться в толпе местного населения. Вихрастая, непокорная шевелюра, широкое русское лицо и типичный орловский говорок, да ещё угольные каёмочки под глазами сразу изобличают в нём беглого «совета».


«Прощайте, друзья!»


Многие и многие вещи легко оставляли беглецы из гетто в своих комнатах, спускаясь в канал Полтвы, но каждый из них обязательно забирал с собой туда пузырёк с цианистым калием. Кригер и его товарищи не расставались с «цианкой» и в канале под Бернардинами. Они уносили её с собой, даже уползая за водой.

И вот наступило время, когда яд мог пригодиться. На исходе одиннадцатого месяца подземного плена, в апреле, иссякли все деньги у людей, сидевших в канале.

Не раз и не два, ещё раньше, оставаясь одни в канале, наиболее слабые духом беглецы поговаривали:

— Всё равно погибнем. Рано или поздно надоест им таскать сюда продукты, и они забудут о нас.

Забудут! Страшное это слово произносилось с отчаянием заблудившегося в лесу ребёнка. Но Кригер и Галина Винд, зачастую обманывая и свои внутренние колебания, горячо утверждали:

— Не забудут! Вы не знаете человеческого сердца. Это люди, а не фашисты. Напротив, они привыкнут к нам и совесть не позволит им оставить нас здесь.

Однако, несмотря на такую уверенность, самые стойкие из беглецов понимали, что Буженяк, Коваль и Колендра, кормившие всех их, не получали за это никакого вознаграждения. Их забота превысила всё, что можно было бы ожидать от самого близкого человека. Рассчитывать же на большие услуги мог бы только неблагодарный и отпетый наглец.

Вот почему одним апрельским полуднем, когда Коваль и Буженяк приползли к беглецам с наполненными едой портфелями, Кригер, собравшись с силами, сказал им:

— Трудно, но иного выхода у нас нет. Деньги кончились и рассчитывать нам больше не на что. Вы продлили нам жизнь на девять месяцев, Спасибо, друзья, за это. Больше приходить сюда не надо. Цианка поможет нам уйти из жизни тихо и незаметно, чтобы не причинить вам никаких неприятностей.

— Брось панихиду! — оборвал Кригера Буженяк. — Коль мы начали, так мы и кончим. Понял? Вы теперь наши пленники и будете делать то, что мы захотим. Ваше дело маленькое — терпеть. И терпите. А как мы там на воле выкрутимся, позвольте нам знать. Давай-ка сюда цианку!

Повинуясь его властному голосу, беглецы отдали Буженяку пузырьки с цианистым калием. Отдали для того, чтобы тот мог, добравшись до главного канала, бросить яд в быструю воду Полтвы.

…Так с апреля на плечи каждого из канализаторов, имевших жён и детей, легла ещё одна тяжесть — содержание немаленькой новой семьи. Прокормить троим рабочим одиннадцать человек не так-то просто.


Звуки улицы


Маленький Пава выздоравливает. Тёртый с сахаром желток — сказочное лакомство в тёмном подземелье — помог. Сейчас и Тина не прочь покашлять, если бы только она не понимала, что не следует злоупотреблять внимательностью Буженяка.

Чем явственнее чувствуется приближение весны, тем с большим нетерпением ждут по утрам прихода канализаторов пленники подземелья. Уже по одному выражению лица Буженяка, выползающего из грязной трубы, они угадывали, что произошло в мире. Хорошие ли вести принёс он им с того, верхнего мира или плохие? Если Леопольд отдавал им сразу газету, значит радостных новостей не было, всё оставалось по-старому. Так, в частности, под землёй узнали о временной задержке наступления советских войск на линии Тернополя. Несколько дней после этого люди под землёй почти не разговаривали друг с другом.

Стоило же гитлеровцам признаться в своих газетах о новом продвижении Красной Армии, как Буженяк появлялся в канале с загадочной улыбкой на лице.

— Газету забыл принести, — говорил он небрежно.

Все очень волновались, а Буженяк желая утроить их радость, шутил, отнекивался и, наконец, выкладывал новую приятную весть.

Звуки улицы иногда слышны в канале, особенно если подползти к отводному люку и приложить ухо к трубе, сквозь которую просачивается сверху свежий воздух. По ночам доносятся шаги гестаповских патрулей. Сапоги гестаповцев подбиты стальными подковами и очень громко стучат на камнях тротуаров. Разбиваясь со звоном под домами, падают с крыш сосульки, Короткая очередь автомата. Отчаянный вопль подстреленного гитлеровцами жителя. Далёкие гудки паровозов. Монотонно постукивают колёса идущих в глубь Германии эшелонов. Сирены полицейских автомашин, несущихся за предместье Лычаков, — на Пески.

Крики раздетых людей, которых везут туда глухой ночью убивать.

Прерывистый лай немецких овчарок.

Все звуки такого близкого и такого враждебного мира, что существует там, наверху, четырьмя метрами выше, прекрасно запоминается в человеческой памяти.

Но вот в одно весеннее утро Кригер спокойно говорит жене, что он перестал видеть одним глазом. Много ли нужно, чтобы ослепнуть совсем?


«Мы уже близко»


Всё слышнее, особенно по ночам, весенняя капель. Приходит апрель, и в сумерках наступающего весеннего вечера раздаётся предпасхальный благовест колоколов на костёле монастыря Бернардинов, Сегодня — «вельканоц»: Христос должен восстать из мёртвых. Но в этот час не услышат о воскресении Христа верующие львовяне. Ходить по улицам можно до девяти вечера. Все торопятся домой ещё загодя до «полицейского часа». Ведь минутой позже после него любого человека, появившегося на улице без пропуска, расстреливали на месте.

Кригер слышит звуки колоколов, шаги бегущих домой богомольцев и в наступившей тишине ровно в девять — гул самолётов.

Люди в подземелье не могут увидеть повисших над городом осветительных бомб, превративших мгновенно тёмную апрельскую ночь в ясный день.

Будто простуженные собаки, застигнутые нежданным визитом, залаяли немецкие зенитки. В это время в полосатых пижамах мчатся в подвалы важные чины гестапо, проживающие в гостинице «Жорж». Взъерошенные фрау и фрейлин, бежавшие в своё время от бомбёжек английских самолётов из Берлина и Гамбурга во Львов, тоже стараются укрыться как можно глубже под землю. Их лица лоснятся от косметических кремов, они прижимают к себе тяжёлые сумки, набитые драгоценностями и золотом. Завоеватели, назвавшие древний украинский город немецким именем Лемберг, жмутся теперь друг к другу в сырой полутьме подвалов. Они не гнушаются даже сидеть на одних скамьях с украинцами и поляками — с теми, для кого до этого вечера зловещая надпись — «Нур фюр дейтше» делала невозможным пребывание под одной крышей с «арийцами».


…Первая советская бомба падает в двух кварталах от монастыря Бернардинов. Она разбивает излюбленный гитлеровцами ресторан «Пекелко» [2], оправдывая, наконец, название ресторана и превращая его залы, набитые гестаповцами, в настоящий, а не только вымышленный и романтический ад.

…Удар бомбы и её разрыв отдаётся в подземелье ужасным грохотом.

Сыплется земля.

Дети плачут.

Даже крысы, будто в предчувствии дождя, исчезли.

Канун праздника воскресенья Христова как будто бы испорчен, но в грохоте рвущихся бомб, в трескотне зениток, в тяжком гуле взлетающих на воздух немецких эшелонов со снарядами, которые как раз в эту ночь заполнили подъездные пути главного вокзала, в ярком свете медленно плывущих к земле осветительных ракет ожидаемый так давно праздник наступает значительно раньше.

В пронзительном свисте и тяжёлом воздухе разрыва всякой новой советской бомбы притаившийся город снова чувствует силу и мощь Советской Армии, громящей гитлеровцев около Тернополя. В жужжании невидимых самолётов, в звуках рвущихся бомб настойчиво слышна одна и та же, обращённая к друзьям, мелодия: «Ждите нас. Мы уже близко. Мы возвращаемся!»

Пять дней будут очухиваться гитлеровцы от налёта, увозить обратно в Германию истеричных фрау, погружать в составы ворованную мебель, ещё забрызганную кровью убитых фашистами её владельцев. В посленалётные дни утихает на время террор гестапо. Это значит: не будет акций, облав, внезапных проверок документов на улицах. Разве до этого сейчас оккупантам? И, устраивая поспешно семейные дела, отправляя из Львова жён и персидские ковры, фарфор и старинные гравюры, пытаясь даже увезти в Германию чучела мамонта и носорога (найденных в 1909 году в залежах горного воска в Прикарпатье), те оккупанты, кому приказано остаться во Львове, заботятся также, как бы лучше, безопаснее сберечь свою собственную шкуру.


Фашисты зарываются в землю


Львов разбросан на холмах. Гитлеровцы начинают впопыхах зарываться под эти холмы. Они пробивают туннели под горой Вроновских, под цитаделью, под Высоким Замком и даже пытаются забраться как можно глубже под холм, на котором высится греко-униатский собор святого Юра— резиденция главы греко-униатской церкви в Галиции митрополита Шептицкого.

Пожалуй, не было парка и бульварчика в городе, где бы не появились после бомбёжки немецкие инженеры. Они ходили с рулетками, размечая колышками места будущих траншей.

Гитлеровцы думали продержаться во Львове долго и зарывались в землю.

Нелёгкая приносит строителей из «Тодта» на палисадничек перед монастырём Бернардинов. Лопаты рассекают мягкую, шелковистую траву газона, выбрасывают в стороны первые глыбы земли. Немецкие надсмотрщики с тоской посматривают на небо. Они пытаются определить, какая сегодня к вечеру будет погода. И, решив, что звёзды будут сиять на чистом, не затянутом облаками небе, как и в ночь налёта, подгоняют землекопов.

Люди, нашедшие приют в канале около монастыря Бернардинов, слышат голоса рабочих, крики надсмотрщиков, звон лопат, шуршание падающей земли. Неужели придётся покинуть и этот канал, бросить всё, отправиться снова странствовать по грязным и узким трубам? Всё ближе и ближе скрежет лопаты. Вот-вот рассечёт она его, забившегося в тупик, острым и беспощадным лезвием.

В щёлки между каменной кладкой сыплется земля. Всё гуще и гуще её струйки. К вечеру, уже перед окончанием работы, землекопы добираются до верхней кладки канала. Звонко скрежещут о камни лопаты. В ход пошла кирка. Её гулкие удары отдаются в мозгу и в сердце беглецов, притаившихся теперь в самом дальнем ответвлении канала. Они слушают, как в дыру с грохотом падают первые камни, сыплется сплошным потоком земля. Её много. Она растекается по каналу, намокает, уносится водой.

Ночью, когда наверху затихли шаги, все пленники подземелья начали подсовывать землю обратно, под пробитую сверху дыру. Добрых сто тачек земли пришлось подсунуть, поднести, утрамбовать снизу каждому из обитателей подземелья.

Сомнительно, чтобы эта работа, подсказанная не так рассудком, сколько отчаянием людей, жадно цепляющихся за жизнь, могла принести успех. Вернее всего, канал, превращённый в убежище, был бы раскопан, если бы снова не появились там, наверху, Буженяк и Коваль.

— Да что вы делаете! — сказал прорабу Буженяк. — Тут внизу проходит, газовая магистраль. Вы пробьёте трубу и не только оставите часть города без газа, но и отравите тех, кто будет прятаться здесь от бомб!

Доводы знатока львовских подземелий подействовали. Проклиная фашистов, землекопы засыпали ров.


Беспокойный постоялец


Тихо и неслышно, так уже больше не увидев дневного света, ночью, когда все спали, умерла мать убитого гестаповцами Вайса. Восемьдесят два года её жизни окончились смертью под землёй. Старушку завернули в рваное одеяло, протащили по трубам к Полтве, и река забрала в последний путь холодное тело самой старшей, самой спокойной из всех обитателей подземелья.

Теперь их осталось десять. Десять измученных, не потерявших надежду на спасение, обречённых людей.

Но вскоре место покойной старухи занял новый беглец.

В июне 1944 года гестапо обходит дом за домом.

Евреи — почти треть населения Львова — уничтожены.

«Еврейский вопрос мы разрешили в Яновском лагере и на Песках за Лычаковом», — цинично хвастаются гестаповцы.

Наступает черёд других. Гестаповцы днём и по ночам вытаскивают из квартир украинцев и поляков.

А в квартире Буженяка прячется беглый немецкий пленник, большевик Толя. Он рвётся в леса, к партизанам, он хочет пробиться навстречу Красной Армии, но Леопольд Буженяк оберегает его от этого, как ему кажется, неосторожного шага. Идти к партизанам наугад, не зная точно, где они, не имея явки, да ещё хромая, — дело рискованное. А Толя не знает ни украинского, ни польского языка. Первый встречный опознает в скуластом русом донецком шахтёре большевика, но кто может сказать, каким человеком окажется такой первый встречный? И ещё одно чувство, кроме обычного гостеприимства, обязывает Буженяка оберегать парня: Анельця и Толя приглянулись друг другу, Они не собираются скрывать своих отношений и называют друг друга женихом и невестой.

Глухой ночью Буженяк и Колендра переодевают Толю в костюм канализатора. Они проводят его в канализацию за городом, на Левандовке. Под утро Кригер видит ползущего в их берлогу, проклинающего всё на свете человека.

Невеста прислала Анатолию под землю одеяло и небольшую подушечку. Таким образом, Толя сразу получил маленький подземный комфорт. Но странное дело: казалось бы, ему, шахтёру, привычному к труду под землёй, легче будет переносить жизнь в канале. Оказалось — наоборот. Tоля сразу заскучал, заволновался. Видно было, что сырые каменные стены канала давят его.

Первые дни от волнения он ничего не ел и молчал. Потом, разговорившись, откровенно признался, что невмоготу ему здесь.

— Разве я крот? Да и кроту легче в своей норке, чем в этой вони сохнуть. Удивляюсь, как выдержали вы тут столько месяцев. Я бы помер, слово честное. Эх, будь что будет! Помирать — так с грохотом! Выползу, авось пронесёт, до своих доберусь. А если не подвезёт — хоть одного фашиста перед смертью удавлю, и то добро…

С каждым новым днём Толя всё решительнее высказывал и развивал свой замысел, и его соседи стали побаиваться, как бы он и в самом деле не выполз отсюда, а потом, по неосторожности, не выдал бы их. Побаивался этого и Коваль, видимо, знающий Толю лучше. Он дал строгий наказ Кригеру: «Хлопца из канала не выпускать. Потом сам спасибо скажет». И посоветовал Кригеру запрятать ботинки красноармейца.

— Это вроде как бы залог, что вы от нас не убежите, — извиняясь, сказал Кригер.

— Чудной ты, право, — добродушно ответил Толя старосте подземелья. — И какие вы все осторожные. Сразу видно — ещё недавно капитализм у вас на хребте сидел, шагать вас учил потихонечку, помаленечку… Будто я босиком не смогу убежать. Это в малолетстве матка так у меня валенки зимой снимала, чтобы я на речку не бегал. Она отвернётся — я на улицу шмыг, босиком прокачусь раз, другой по льду, а потом в избу на печку пятки греть…


«Катюши» запели


Летние грозы, как и в прошлом году, снова подымали воду в Полтве. Прежде чем доносился сюда с воли первый раскатистый удар грома, беглецы по беспокойству крыс, покидающих подземелье, чувствовали приближение грозы. И всякий раз, как только первые капли дождя падали на улицы Львова, маленькая Тина прижималась к отцу и неизменно спрашивала:

— Нас не зальёт? Мы не погибнем?

Смерть Якуба Лайванда, захваченного рекой, всё ещё стояла перед глазами девочки, и не было, казалось, в мире для неё большего ужаса, чем внезапный ливень там, вверху, и быстрый подъём Полтвы. Обычно тротуары наверху уже просыхали под солнцем, но Полтва долго ещё шумела, принимая в себя шумные потоки грязной воды, смывшей кровь на улицах города после новых расстрелов.

Дождь задерживал Буженяка и его друзей. Они появлялись обычно не поутру, а в зависимости от того, как скоро падала вода, и опять тащили в зубах портфели, наполненные едой.

И всякий раз, стоило показаться огоньку знакомого фонарика в трубе, ведущей под Бернардинский монастырь, пленники львовских подземелий снова и снова сознавали ничем не оценимый подвиг их спасителей — этих простых людей, отважившихся пойти против течения.

Что стоило им махнуть рукой на всё? Но трое «каналяжей», как и прежде, строго и честно выполняли долг, подсказанный им голосом совести. Они не делали никакого различия между собой и теми, кто сейчас находился в большой беде. Каждая хлебина, спускаемая в подземелье, всякая картофелина или щепотка чая вот уже третий месяц отнимались ими от своих семей.

Чтобы покупать продукты для всех, Магдалина Буженяк часто ходила на базар, продавала свои последние платья, костюм мужа — то, что было накоплено годами.

Но Буженяк не унывал. Всякий раз он становился веселее и веселее. Приносил с воли добрые вести, говорил, что фашистам «дают по шкуре», что их госпитали завалены ранеными, а все немецкие сообщения об успешном отражении большевистских атак гроша ломаного не стоят.

Пользуясь властью «родственника», он утихомиривал Толю.

— Да подожди ты ещё немного, потерпи. Посмотри на людей, сколько они выстрадали. Сам же спасибо мне скажешь! — говорил Буженяк. — Лучше я тебя верну Красной Армии живого.

…Однажды на рассвете, который удивительным чутьём всё же определяли лишённые солнца люди, до них через выводной люк донёсся отдалённый раскат глухого грома. Подумали — гроза, но странное дело: крысы по-прежнему бесшумно шныряли по доскам, перескакивали через ноги лежащих на них людей.

Первый раскатистый удар сменился вторым, третьим, и вскоре здесь, под землёй, стало очевидно, что это гул приближающейся канонады.

Люди подползли поближе к выводному люку и жадно вслушивались в рокот фронта. Очевидно, гитлеровцы потеряли не только Тернополь, но и Броды.

Наверху, на улице — чеканный и знакомый немецкий шаг. Стучат по булыжникам кованые каблуки гитлеровцев. Они уже над каналом, над головой у притаившихся людей. Долетают резкие слова команды: «Хальт!» Щёлкая каблуками, фашисты останавливаются как раз около выводного люка, и маленький Пава, сжавшись, сразу отползает назад.

Все ждут сейчас одного: вот-вот стукнет лом, поддевая решётку, и гитлеровцы попробуют опуститься вниз. Но они, видно, не спешат залезать в канал, устраивают перекур. Опять команда, смысл которой никто уловить не может. И повелительный счёт офицера; «Драй мине! Драй мине! Драй мине!»

Немцы минируют мостовую и палисадник перед монастырём Бернардинов. Слышно, как укладывают они мины вдоль обочины мостовой, как зарывают их под кустами газона, по-видимому, прячут их под плитами тротуара. Одна мина положена где-то совсем рядом около решётки. Толя прильнул к отводному люку и жадно вслушивается, что происходит наверху. По лицу его, напряжённому и внимательному, чувствуется, что он запоминает каждый шаг гитлеровцев, порядок, в каком уложены мины. А канонада всё сильнее и громче. Наконец, Толя радостно шепчет:

— «Катюши» запели!

До сих пор люди подземелья знали песенку про русскую девушку Катюшу. Сейчас, под гул канонады, Толя объясняет, что «катюши» — это особые миномёты, которых пуще всего на свете боятся враги. Где появляются «катюши» — так и знай: гитлеровцу капут.


«Над нами советские танки!»


Кипение уличных боёв во Львове длится несколько дней. Оккупанты яростно цепляются за любой дом, за всякую улицу. Район Нового Львова — маленькие домики, расположенные в садах на возвышенности за Стрыйским парком и близ шоссе, ведущего в город Стрый, захватывают сразу советские войска. Оттуда, с этих зелёных холмов, спускаются на улицы города первые советские разведчики, оттуда мчатся тяжёлые советские танки.

Первый из них, грохоча, влетает на Бернардинскую площадь и, скрипнув тормозами, останавливается где-то совсем близко над каналом. С другого конца города бьют тяжёлые немецкие орудия; засели в верхних этажах домов немецкие автоматчики, а танкисты, открыв люк машины, громко кричат:

— Эй, малый! Тащи покурить!

По-видимому, к танку подбегают мальчики, торгующие папиросами.

Сквозь решётку сточного люка в канал доносится:

— Какие же тебе деньги платить?

— Давайте злотые, можно марки, — отвечает юный продавец папирос.

— Таких не водится. Мы люди советские и деньги у нас советские. Держи!

Всё это явственно слышно людям подземелья.

— Над нами советский танк! Как бы вылезти туда, к хлопцам? — кричит Толя и безуспешно пытается протиснуться в узкий выводной люк.

Гул танкового мотора заглушает его слова. Танк, скрежеща гусеницами, мчится дальше, а через несколько минут Толя слышит немецкую речь, выкрики: «Шнель! Шнель!» и гулкие выстрелы противотанковой пушки.

Гитлеровцы выкатили её из соседней улицы на открытую позицию. Они пытаются обстрелять прорывающийся вперёд советский танк, но по нервным выкрикам офицера нельзя предположить, что это им удаётся.

…Гусеницы всё новых и новых советских танков скрежещут на улицах старинного Львова. Громыхание тяжёлых машин, выкрики сапёров, разминирующих переулки, бульвары, прерывистый лай сопровождающих их собак, уходящая к северу дробь автоматов и уханье пушек — все эти звуки, проникающие сюда, в тёмное и сырое подземелье, сливаются в радостный гимн освобождения. «Над нами советские танки!» повторяют люди на разные лады одну и ту же прекрасную фразу.


Желанная минута


Уже в отрывистую деловую скороговорку военных вплетаются украинские голоса выходящих из домов местных жителей.

Кто-то с улицы отрывисто стучит ломом по решётке.

— Приехали! Выходите! доносится знакомый голос Коваля.

Как ждали все чудесной минуты, когда свой человек без всякого страха заговорит с ними открыто оттуда, с улицы. Но выйти самим оказывается не так-то просто.

Буженяк и Коваль спускаются на помощь. Они знают, что есть поблизости выход из канала — по более широкой сточной трубе, ведущей в соседний двор. Из этой трубы они и вытаскивают по очереди всех узников подземелья.

Первый раз за год женщины покидают канал под монастырём Бернардинов. Но даже и мужчины, ползавшие по нескольку раз в день за водой, теперь, почуяв такую близкую свободу, теряют последние силы. Они жмурятся от яркого солнечного света, чистый воздух пьянит их, кружит, голову. Толя, не сделав и двух шагов, усаживается на ступеньках каменной лестницы и тяжело дышит. Грязные, заросшие люди в лохмотьях, пропахшие запахом сточных вод, давно и навсегда уже вычеркнутые штадткомиссаром из списков жителей города, объявленного «юден райн» (очищенным от евреев), эти отверженные смертники лишь сейчас осознают и цену своего терпения, и великое счастье, которое принесла им Красная Армия.

Леопольд Буженяк осторожно подаёт наверх из люка Тину, а затем вслед за ней Паву. Мертвенная бледность на запавших щеках детей. Маленький Пава раскрытыми глазами смотрит на собравшихся во дворе людей. Он видит улыбающихся советских бойцов с автоматами на ремнях, стены пятиэтажного дома. Из разбитых окон в коридор двора выглядывают люди. Выше, в синем квадрате неба — ослепительно яркое солнце, лёгкие тучки проплывают мимо.

Веки мальчика судорожно смыкаются. Первая крупная слеза оставляет узенький след на грязном и бледном лице. Он всхлипывает и вдруг заливается неудержимым рёвом. Вырывается из рук Буженяка, поддерживающего его, и падает. Ноги не держат Паву. Он ползёт на карачках к открытому люку, и сквозь его рыдания вырывается отчаянный вопль:

— Я не хочу быть здесь. Я боюсь солнца! Я хочу в канал. Пусти меня под землю!

Разве забудутся когда-нибудь эти первые дни жизни освобождённого Львова? Первый самолёт из Москвы осторожно опускается на уцелевший краешек израненного воронками и нарочно перепаханного напоследок оккупантами аэродрома. Повсюду со столбов свисают рваные трамвайные провода. По ночам луна ярко сияет на битом стекле, засыпавшем тротуары, и кажется, что под высокими домами плывут быстрые, переливающиеся от лунного света, ручейки.

Всё так же прекрасен поднявшийся над городом Высокий Замок. На самой его макушке, как и в 1940 году, уже несут наблюдательную службу советские зенитчики. Гостиницы ещё без света, без воды, без окон. Ветер и дождь, луна и солнце беспрепятственно проникают в номера. На их подоконниках лежит густой слой фронтовой пыли, занесённой в город с украинских полей, с просёлочных дорог наступающими советскими войсками.

Днём грохот танков и грузовиков, пересекающих город и сплошным потоком бегущих дальше, на Краков, не так заметен. Он как бы растворяется в уличном шуме, в свете солнечного дня, когда люди словно наново узнают свой город. Но зато ночью, когда все прохожие после десяти исчезают с тротуаров, это лязганье гусениц танков врывается таким неумолимым скрежетаньем в тишину городских площадей, в разбитые окна гостиницы «Палас» на Бернардинской площади, что вся гостиница просыпается. Её постояльцы, соскочив с кроватей, подбегают к окнам, чтобы ещё раз увидеть незабываемое, величественное зрелище — проход советских танков по ночному Львову.

Тяжёлые танки, сделанные из уральской стали, грозные и послушные машины с лозунгом «За Родину» на боевых башнях идут на Запад, сотрясая громады старинных монастырей, выворачивая на перекрёстках булыжники, заложенные ещё во времена Богдана Хмельницкого, наводняя гулом подземные каналы и убежища, из которых вышли уже на волю чудом уцелевшие жертвы гитлеризма.


«Пойдём ночевать к нам!»


В эти самые дни маленький мальчик с мертвенно бледным лицом и неуклюжими движениями поправляющегося калеки, часто прихрамывая, выбегает из подворотни одного из домов, примыкающих к монастырю на площади Бернардинов. Мальчик бросается навстречу проходящим военным, молча хватает их за ноги, целует полы их выгорелых от солнца гимнастёрок, нежно гладит их шершавые руки. Удивлённые и растроганные лаской худенького, болезненного мальчугана, суровые с виду, загорелые люди, оставившие давно в далёкой Сибири, у Чёрного моря, на Волге и Днепре своих жён и таких же малышей, останавливаются, берут его на руки, гладят его по голове. Часто между ним и советскими бойцами, тоскующими о своей далёкой семье, завязывается трогательный и задушевный разговор.

Пава Кригер неизменно предлагает:

— Пойдём к нам. Будете у нас ночевать.

Выйдя из канала, пленники львовских подземелий заняли под жильё большую квартиру в соседнем доме. Тут при гитлеровцах помещалась транспортная контора. В пустующих комнатах немецкой конторы, по которым гуляют тёплые сквозняки, разместились на полу Кригеры, «Корсар» и другие обитатели канала под Бернардинами. В квартире шесть свободных комнат. Но их сказочные просторы очень пугают тех, кому ещё несколько дней назад приходилось ютиться в тесной вонючей дыре размером восемьдесят на сто двадцать сантиметров. И, следуя старой, уже впитавшейся в кровь привычке, люди тянутся друг к другу, они хотят быть вместе, только вместе.

Пава Кригер приводит в пустые комнаты всё новых и новых постояльцев — солдат и офицеров, следующих через Львов дальше на фронт. Иногда в квартире этой ночуют даже целые отделения и взводы. Но прежде чем устроиться вместе с хозяевами на полу, подстелив вместо простынь немецкие газеты, новые приятели Павы ведут долгие беседы со старшими.

Приходят сюда теперь, не порывая связи со спасёнными ими людьми, Буженяк и Коваль. Садятся рядом на полу. Что там скрывать — много вина выпито в эти шальные дни, много русских, украинских, польских, грузинских песен пропето за общей, идущей по кругу чаркой. Звуки песен нередко вылетают на улицу из разбитых окон, и после полуночи комендантские патрули останавливаются внизу под окнами.

— Больно уж громко поёте, — кричит снизу начальник патруля, — давайте потише!

А донбасский шахтёр Толя в эти дни носится по городу, заботясь о будущем своих новых друзей — Кригеров. Во дворе, где раньше помещалось гестапо, стол подхватит, в другом месте — стул, там, глядишь, из подвала немецкой казармы матрацы выволакивает. Какой-то мороженщик итальянец, потянувшийся вслед за немцами во Львов и бежавший теперь отсюда, бросил поблизости своего киоска пёстро размалёванную тележку на двух резиновых колёсах. Толя берёт её «на учёт» и на ней свозит к жилью Кригеров трофейную мебель. Ему хочется, чтобы друзья его на первое время жили в обставленной хотя бы впопыхах, но человеческой квартире. Чтобы имели на чём обедать, спать, сидеть.

Но Толя заботится не только о друзьях. Во Львове, на Сикстусской (Жовтневой) улице, начинает работать отдел записи актов гражданского состояния. Его открытия с нетерпением ждут немало влюблённых пар, соединивших свои судьбы в последние месяцы немецкой оккупации. Есть среди них и французы, бежавшие из цитадели к молодым львовянкам, которые их прятали, не боясь гестапо. Среди них — профессор права Львовского университета, нынешний профессор Варшавского университета, Кароль Корани, преследуемый гитлеровцами. Женщина, которая его скрывала, впоследствии стала его невестой. Но прежде чем назвать её женой, профессор права хочет перешагнуть порог ЗАГС и оформить по закону свои отношения с невестой, лучшие моральные качества которой он проверил в те дни, когда кровь лилась на улицах Львова.


Счастливейшая из очередей


Одним из первых занимает место в очереди к регистраторше донецкий шахтёр, разведчик Красной Армии и бывший пленник гитлеровцев Толя. На нём нарядный пиджак, одолженный у своего родственника Буженяка, длинные брюки, пёстрый галстук. Рядом — сияющая Анельця, то и дело дёргающая важного жениха за руку, чтобы выспросить у него потихоньку все подробности свадебной процедуры.

В этой странной очереди, быть может, в одной из самых счастливых очередей мира, звучат голоса народов нескольких стран: французская речь переплетается с украинской и польской, орловский русский говорок Толи вяжется с певучей скороговоркой Анельци.

На свадебном пиру в квартире Буженяка у Старого рынка гуляют спасённые и их спасители — за одним столом чокаются люди разной веры, разных национальностей, разной биографии, люди, которые в тяжкое это время сумели не только понять себя, но и заглушить многие вековые предрассудки. За одним столом, празднуя свадьбу Толи и Анельци, сидят люди, ставшие навсегда друзьями, и в том пережитом, что осталось уже позади, узнавшие цену настоящего человеческого благородства.

Медовый месяц шахтёра Толи был весьма краток. Утром на следующий день он появляется в кабинете районного военного комиссара майора Юрчикова и рассказывает ему свою странную судьбу. Толя просит сейчас же направить его на фронт. Через несколько дней он появляется у Кригеров в новом военном обмундировании, в скрипучих сапогах, затянутый светлым, пахучим ремнём. С ним Анельця, с некоторым удивлением разглядывающая своего мужа.

— Далеко? — спрашивает Кригер.

— До Берлина и дальше! — говорит Толя. — Сейчас я фашистов под землю загоню. Да так, чтобы никто из них уже никогда и носу на свет показать не смел!


Самое большое счастье


Зимним февральским днём мы выходим из квартиры Кригера. Мы — это Игнатий Кригер, его жена Пепа, дети и автор этих строк — инициатор прогулки. Сегодня воскресенье. Игнатий Кригер свободен от работы. Вот я и предложил:

— Давайте пройдёмся по гетто.

Меня побудило к этому ещё одно обстоятельство. Я узнал, что никто из семьи Кригер не был в гетто со времени той страшной последней ночи в мае 1943 года, когда во двор дома № 49 по Полтвяной улице въехали автомашины с гестаповцами, вызванными для заключительной акции.

Мы идём в северные кварталы Львова, и не главными его улицами, а как раз теми, под которыми проходят трубы канализации, приведшие семью Кригеров и их товарищей по несчастью в подземелье под монастырём Бернардинов.

Таким образом, Кригеры как бы проходят со мной путь в то царство смерти, из которого вырвались они, но обратным маршрутом — к жизни.

Мы задерживаемся на примечательных этапах этого скорбного пути, пройдя которым, лишь горсточка людей сумела увидеть солнце. Вот решётка отводного люка около монастыря Бернардинов. Здесь фашисты ставили мины и фугасы, вовремя обнаруженные советскими сапёрами. Сквозь эти узкие щели в решётке услышали пленники радостный гул канонады, пение «катюш» и грохот первого советского танка, ворвавшегося в центр Львова. Маленький Пава, заплетая по-ребячьи ногами, стремглав мчится к решётке, заглядывает туда, как в окно знакомой квартиры. Под тонкой матовой кожей на его висках проступают синие жилки. Я вижу хорошо следы пережитого и в огромных карих, не пo летам понятливых глазах Тины. Эти глаза, сохранившие, наверное, на всю жизнь наполненный печалью взгляд, помнят все акции гетто, они видели, как сын и брат адвоката Генриха Ландесберга вешали его по приказу гитлеровцев на балконе одного из домов по улице Локетка. Эти глаза ребёнка, полные тоски и печали по ушедшим сверстникам и взрослым, на всю жизнь запомнили лица Гжимека, Кацмана, Ленарда и всех других палачей, уничтоживших поляков, евреев, украинцев — треть населения Львова.

Разве мог я предположить февральским днём 1945 года, вглядываясь тогда в эти глаза маленькой Тины, что где-то далеко, за линией фронта, в Западной Германии, в это же самое время генерал гитлеровской шпионской службы Рейнхард Гелен уже спешно передаёт на вооружение американским гестаповцам из «Си Ай Си» гитлеровских карателей, в том числе Кацмана, Гжимека, Вильгауза, Силлера и других? Разве могли мы подумать, обходя развалины северных кварталов Львова, что не пройдёт и десяти лет, как палачи львовского гетто будут свободно и с большим почётом разгуливать по улицам Западной Германии и служить Уолл-Стриту так же, как служили они раньше Гитлеру?

И кто мог думать в тот день, что рассыпающийся в любезностях по адресу доблестной Советской Армии Уинстон Черчилль в то же самое время уже тайно отдаёт приказ фельдмаршалу Монтгомери собирать всё немецкое трофейное оружие? Собирать для того, чтобы вооружить им бегущих к англичанам и американцам гитлеровцев, а в их числе и «мертвоголовых» карателей львовского гетто, и силами этих фашистских недобитков помешать победоносному продвижению советских войск на Запад?

Мы заходим во двор дома, из которого впервые после четырнадцати месяцев подземного плена выбирались на волю 27 июля 1944 года десять человек, считавшихся мертвецами. И снова Пава бросается к люку, отгребает снег, безуспешно пытается приподнять примёрзшую крышку. Мальчика тянет к любой решётке канализации, к первому попавшемуся на пути люку. Не надо быть психологом, чтобы понять эту болезненную страсть.

— Вот здесь мы брали воду, — стуча ногой о землю вблизи артезианского колодца на Валовой, говорит Кригер.

Трудно заставить себя даже мысленно переселиться в подземный мир, от которого отделяют нас четыре метра мёрзлой земли, и попытаться представить себе весь быт добровольных узников, выживших там. Мы встречаем на пути миловидную девушку в шляпке, в зеленоватом пальто.

— Это Галина, — шепчет мне Кригер, — она тоже сидела с нами в канале.

Дочь часового мастера из местечка Турки, единственная беглянка из фашистской тюрьмы на улице Вайсенгофа, Галина сейчас работает бухгалтером. После того как все поздоровались с ней, я приглашаю и Галину сходить с нами в гетто. Правда, у неё куплены билеты на фильм «Секретарь райкома», но, по-видимому, не столько моё приглашение, сколько сила подземного товарищества заставляет Галину пожертвовать кинотеатром.

Мы подходим к костёлу Марии Снежной. Пава первым показывает люк, через который доносилось к месту долгого пристанища беглецов из гетто церковное пение в день «божьего тела». Дорога идёт под мост. По нему проходили составы, набитые смертниками, которых гитлеровцы везли уничтожать в маленькое польское местечко Белзец. «Воды, воды!» — доносились тогда из закрытых вагонов с насыпи в кварталы гетто полные отчаяния крики женщин, детей и стариков. За мостом смерти ещё сохранилась часть деревянного забора, которым было ограждено гетто.

…Тянутся взорванные дома, исчезнувшие улицы, скрюченные от огня кровати, груды кирпича под покровом пушистого снега. Здесь, под грудами развалин рухнувших домов, ещё до сих пор покоятся застигнутые гитлеровцами врасплох в своих тайниках погибшие люди. Здесь лежит чудесный музыкант Леопольд Мюнцер, доктора, писатели, инженеры, художники и другие честные труженики Львова. Целые тучи чёрного воронья кружатся над развалинами гетто, над задымлёнными скелетами домов.

На обратном пути нам попадается навстречу женщина в пальто с капюшоном. Она толкает перед собой колясочку с ребёнком. Так происходит ещё одна встреча в этот воскресный день, встреча ещё с одной обитательницей подземелья — Кларой, женой «Корсара», парикмахера. И они вдвоём, вырвавшись из подземелья, вместе с Толей и Анельцей стояли в очереди у столика ЗАГС, чтобы оформить свой брак в первый день, как только начало работать это почтенное учреждение. Они вошли в каналы Полтвы как незнакомые, затравленные люди, там за 14 месяцев узнали друг друга, полюбили.

Краснощёкий бутуз — дитя этого необычного подземного супружества — мирно спит в колясочке, пока его мама рассказывает нам, что они вместе с сыном едут в отделение милиции. Уже решено — они остаются во Львове. Вчера истёк срок их временных паспортов. Их вызвали в отделение милиции, чтобы выдать им новые пятилетние паспорта граждан Советского Союза. Сейчас туда за паспортом идёт Клара. Муж придёт позже, как только закончит работу. По воскресеньям же обычно много клиентов, каждый хочет побриться, каждого нужно подстричь.

— …И я понял теперь, какое самое большое счастье в жизни, — тихо говорит мне Кригер, когда мы бредём по бульвару, разделяющему Первомайскую. — До нынешней войны многие из нас привязаны были к мелочам, новая кровать или красивые стенные часы доставляли много радости. Как мыши, мы возились в мире вещей, в мире маленьких наших забот. Быть может, поэтому, привязанные к вещам, занятые борьбой за право существовать как-нибудь, сыны и дочери забитого и преследуемого веками народа, мы не нашли в себе достаточно силы, чтобы хотя бы перед смертью выступить против гитлеровцев, как евреи в варшавском гетто. И потому, что мы не знали ещё самого главного счастья — права называться свободным человеком, многие из нас сами покорно ложились в могилу и подставляли свои затылки под автоматы палачей. Но мне кажется, что горсточка из нас, уцелевших чудом, теперь знает и цену вещам, и силу главного в жизни. Я потерял всё, что у меня было: родных, знакомых, вещи. Но я нашёл другое — главное, великое — я получаю удовлетворение от огромного чувства личной свободы, которое принесла Советская Армия. И хотя мне часто ещё чудится, что вот-вот выскочит из переулка гестаповский патруль и придётся бежать без оглядки куда угодно, хотя я ещё не расправил как следует плечи, но чувствую, что ради счастья называться свободным человеком стоило вытерпеть всё то, что пережили мы здесь, на земле, и под землёй…


***

…Говоря эти слова, Игнатий Кригер не мог в то время предполагать, что вопиющие злодеяния гитлеровцев предадут забвению, и уже через 1б лет в еврейском буржуазном государстве Израиль станут изготовлять автоматическое оружие для армии Федеративной Республики Германии — бундесвера, в составе которой есть немало генералов и офицеров, повинных в истреблении миллионов евреев…



КОНЕЦ.

Примечания

1

Крыса (укр.)

(обратно)

2

Уменьшительное от сл. "Пекло" — Ад (укр.)

(обратно)

Оглавление

  • Пожар, который не тушат
  • «Король» приезжает в гетто
  • Жизнь, разделённая на акции
  • «Санитарные побуждения»
  • Душитель из Голливуда
  • Приближается буря
  • Документы отобраны
  • Цена удара ножом
  • Весть из Сталинграда
  • Акция на «нелегальных»
  • Страшное имя — Гжимек
  • Куда девать семью?
  • Полтва шумит…
  • Луч правды
  • Леопольд Буженяк
  • Конец приближается
  • Вести с воли
  • Пить хочется
  • Открыты!
  • Под монастырём Бернардинов
  • «Москва моя»
  • Выпал снег
  • Огни навстречу
  • Засада гестапо
  • Рождение человека
  • Ещё один подопечный Леопольда Буженяка
  • «Прощайте, друзья!»
  • Звуки улицы
  • «Мы уже близко»
  • Фашисты зарываются в землю
  • Беспокойный постоялец
  • «Катюши» запели
  • «Над нами советские танки!»
  • Желанная минута
  • «Пойдём ночевать к нам!»
  • Счастливейшая из очередей
  • Самое большое счастье

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно