Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Глава 1. Одна в ночи

Где я?

Полная темень. Чернота абсолютная, без малейших оттенков, без проблеска света. Пугающая или успокаивающая, я не знаю. Подобное чувство я испытывала в детстве, когда пряталась в шкафу и сидела там, с одной стороны, чувствуя себя в безопасности за закрытой дверью, с другой — умирая от страха в кромешной тьме.

Я вглядываюсь изо всех сил, но все впустую, я ничего не вижу. Ничего. Кроме этой бездонной черноты. Глаза у меня открыты или закрыты? Понятия не имею. Что произошло? И это мне неизвестно. Я знаю только, что не одна: рядом кто-то быстро дышит, как запыхавшаяся собака.

Это человек? Животное?

Но отчетливее всего я ощущаю, что мне трудно дышать. Я чувствую, как на грудь давит такая тяжесть, что мне приходится сопротивляться, чтобы дышать. Тогда я расправляю грудную клетку и делаю такое невероятное усилие, что слышу, как трещат ребра. Испуганная, я замираю. Но эта тяжесть меня сжимает, и не могу же я позволить ей меня раздавить…

В этой абсолютной черноте я должна бороться, чтобы дышать. Что произошло? Как можно объяснить это? Очевидно, случилось что-то очень серьезное. Я должна все выяснить. Нужно успокоиться и подумать.

Я на своих ногах вошла в отделение «Скорой помощи», это я хорошо помню. У меня раскалывалась голова, боль была такой нестерпимой, что муж вызвал «Скорую» и меня привезли в больницу. Есть ли место более надежное, чем больница? И вот я в темноте. Где врачи? Где медсестры? Где Рэй? Где мои близкие? Что пытается меня раздавить? Мои ребра трещат, и я не осмеливаюсь ни покориться, ни сопротивляться.

Кажется, что это больница упала на меня.

Да, именно так: как будто произошло землетрясение, и меня засыпало тоннами обломков. И это быстрое дыхание рядом, дыхание другого живого существа, тоже попавшего в ловушку после внезапного крушения мира. Но в остальном все спокойно. Или так бывает всегда после землетрясения? Неужели это та самая тишина, которая воцаряется после грохота катастрофы?

Несомненно. После грозы тоже наступает затишье.

Странно то, что, если не считать тяжести на груди и загадочной всепоглощающей черноты, я чувствую себя хорошо. Просто отлично! Куда лучше, чем по приезде в больницу, когда меня мучила ужасная мигрень, словно тисками сжимавшая голову. Теперь голову отпустило, но сжимает грудь. Это тревожит, хотя терпеть легче. Я пытаюсь позвать кого-нибудь, но почти уверена, что не произношу ни звука.

Звенят только мои мысли. Существо рядом со мной тоже молчит. Оно не говорит, не ворчит.

Время идет. Глупо, неразумно, я пытаюсь дышать, как это существо, — в быстром и механическом темпе запыхавшейся собаки. Так я себя занимаю. Я себя утомляю. Тяжесть по-прежнему на месте, но я больше не пытаюсь дышать.

Тем хуже. Я сдаюсь. Я засыпаю.

Меня будят голоса. Спокойные голоса, сопровождаемые звуком шагов. Женщины, мужчины. Короткие банальные реплики. Они говорят о палатах, о пациентах.

— Ты уже все сделала в 230-й палате?

Я внутренне улыбаюсь. Уф! Все в порядке. Я по-прежнему в больнице, землетрясения не было. Здание не рухнуло. И меня точно не заперли в шкафу, я лежу в палате, как обычная пациентка. Но почему меня госпитализировали? Полагаю, они заканчивают текущие дела, сейчас они подойдут ко мне, откроют мне глаза. Глаза закрыты, только и всего, как и мой рот. Однако причина этого мне неизвестна.

А если со мной что-то серьезное? Но почему? Я не попадала в аварию, у меня просто болела голова. Я здесь ненадолго. Именно поэтому лежу в одной палате с пациентом, который все время спит и впечатляюще, словно животное, дышит. Я в полусознании и, как только проснусь, смогу вернуться домой.

Кто знает, может, я еще успею на танцы!

Или мне снится сон? Это возможно.

Спрашиваешь ли себя во сне, снится ли тебе сон? Кажется, да. Но сон никогда не длится долго.

Чего они ждут? Почему не открывают мне глаза, не разжимают челюсти? Почему не заходят ко мне, а все время проходят мимо? Чего они ждут, чтобы освободить меня и все объяснить?

Снова ушли.

Я думаю, чтобы занять себя. Я отлично помню все, что произошло до того, как проснулась среди этой бесконечной ночи. Я ничего не забыла. Сценарий последних часов прокручивается в моем мозгу с точностью фильма на большом экране. С одной стороны, я рада тому, что так хорошо все помню. С другой, меня уже смутно тревожит то, что предстоит пережить.

Глава 2. Покалывание в кончиках пальцев

Понедельник, 13 июля 2009 года. Лето, канун национального праздника^[1]. Все или почти все в отпуске. А я в это утро встаю в 4 утра! Я работаю в утреннюю смену, с 6 утра до 13.30.

Меня это не беспокоит. Скоро очередной отпуск, да и предыдущий еще не забылся: две недели назад мы с Рэем были на Родосе. Оказались между синевой моря и синевой неба. Волшебство: я не могу удержаться от улыбки, вспоминая об этом. Честное слово, мне не хочется жаловаться. Я не боюсь вставать до рассвета: я жаворонок. И уже привыкла. Я так встаю через неделю.

Одна неделя — 6 часов — 13.30, следующая — 13.30–21 час. Ритм утомительный, это правда. Но когда я начинаю рано, у меня, по крайней мере, свободна вторая половина дня. И я могу сходить в бассейн, встретиться с подругами. Мне приходится рано ложиться спать, только и всего.

Я в отличной форме. Согласна, в феврале мне прооперировали грыжу межпозвоночного диска, но это уже старая история. Я снова занялась спортом, особенно мне нравится велосипед.

В прошлую субботу я уже проехала пятьдесят километров, как и раньше. Я сказала себе: «Порядок, операция — это всего лишь воспоминание!» Было жарко. Помню ощущение прохлады, когда наша группа велосипедистов въехала в лес парка Пурталес в шикарном квартале Робертсо в Страсбурге. Возможно, именно из-за этого перепада температур у меня немного заболело горло. Пустяк, у меня даже жара не было, я просто приняла таблетку. На следующий день в полдень нас ждали у моего брата Жильбера. Я чувствовала себя усталой. Но в этом не было ничего тревожного. В самом деле, кто не чувствует усталости в конце рабочей недели, верно?

Была еще история с ананасом. В столовой на предприятии я всегда беру его на десерт. Но в последнюю неделю мне пришлось от этого отказаться. Я не могла больше выносить его кислый вкус. Ощущение было странным: как будто язык покрылся мелкими трещинами. То же самое произошло и от лимона на рыбе. Я просто не стала это есть.

Итак, в последние дни у меня чуть-чуть болело горло, в воскресенье я чувствовала усталость, и еще это странное отвращение к ананасу. Пустяки, мелочи. Ничего не значащие мелочи, которые регулярно возникают в нашей жизни и о которых забываешь, если жизнь идет своим чередом. Но, как только происходит драма, они становятся предупреждающими знаками.

Ничего не значащие мелочи регулярно возникают в нашей жизни. Мы сразу же забываем о них, если жизнь идет своим чередом. Но как только происходит драма, они становятся предупреждающими знаками.

Нет, правда, в этот понедельник, 13 июля, перед рассветом, в моей ванной, где я, умываясь, как обычно слушаю музыку, я чувствую себя хорошо. Скажу без ложной скромности, у меня такое ощущение, что в пятьдесят семь лет я моложе многих других женщин моего возраста. И никаких сомнений, это благодаря физическим упражнениям: велосипед, бассейн, походы в горы, бег (я много раз участвовала в забеге «Десять километров Страсбурга»). И еще благодаря моему характеру: мне часто говорят, что я позитивно настроена от природы, и это правда. Я не из тех, кто киснет. И еще благодаря любви. Рэй еще спокойно спит. Наша дочка Кати живет в Париже. Она подарила нам двух потрясающих внучек, Селию и Мелани. Все хорошо. Я счастлива и охотно это признаю. Жизнь прекрасна, и необходимость отправиться на работу к 6 утра накануне 14 июля не заставит меня думать иначе! Тем более что вечером мы собирались отправиться на бал к пожарным.

Я сытно завтракаю и выхожу из дома в зарождающееся утро. Я покидаю нашу квартиру в Шильтигейме, пригороде Страсбурга. Обычно я езжу на автобусе предприятия, но этим утром предпочитаю сесть в свою машину. Я пускаюсь в путь на завод, который расположен примерно в двадцати километрах от дома. Я работаю там уже десять лет. Он выпускает тележки для супермаркетов, аэропортов, больниц. До этого я больше двадцати лет проработала мастером на ткацкой фабрике. У меня была хорошая должность, но предприятие закрылось. Тогда я согласилась на то, что предложили, и это оказалось место на заводе. Я устанавливаю приемники для монет на металлические ручки. Именно в их прорезь вставляют жетоны, чтобы взять тележку. В зависимости от заказчиков и стран эти приемники расположены в разных местах. Приходится заниматься регулировкой, иногда ставить их посередине, иногда справа, иногда слева.

Я работаю с отверткой, но во время работы стою. Труд достаточно тяжелый, правда, мне удалось поймать ритм. Это мужской мир: в каждой бригаде примерно три сотни мужчин на десяток женщин. К этому я тоже привыкла. Думаю, они хорошо ко мне относятся. Все эти мужчины… Они часто рассказывают мне истории из своей жизни. Мы шутим, обсуждаем. Мне нравится общение с людьми, которое дает эта работа, а еще я всегда во всем вижу хорошее. Именно ко мне присылают новичков. Честное слово, жизнь прекрасна, потому что я в отличной форме и счастлива.

Первая тень омрачила мое счастье на парковке перед заводом, несмотря на появившиеся лучи солнца. Я чувствую покалывание в кончиках пальцев. Я вспоминаю о старом переломе мизинца. Ревматизм? Или это к перемене погоды? О нет! Не может быть, чтобы этим вечером на балу пошел дождь! Но, похоже, это что-то другое: покалывают кончики всех пальцев на обеих руках.

Неожиданно боль появляется в суставах. Она нарастает. Я растираю руки — не помогает. Странно. Да ладно, какая разница. Надо идти работать. Я приветствую коллег, начинаю крепить приемники и чувствую, что тяжесть в руках становится меньше.

Но тут меня атакует сильная головная боль. Я стараюсь о ней не думать. Беру приемник, креплю его к планке, закручиваю болты. Планок становится все больше… И заводской гул нарастает, буравя мне мозг. От мигрени начинает кружиться голова. Я даже не могу нагнуться, чтобы положить готовую деталь в ящик.

В 8.30 я решаю прекратить работу.

Я иду к мастеру, чтобы сказать об этом.

— Отдохни, Анжель. Сделай перерыв, все пройдет.

Нет. Я уже поняла, что не пройдет. Что все перерывы, все добрые слова мне не помогут. Я больше не могу работать, несмотря на всю свою силу воли. У меня предчувствие: то, что меня мучает этим утром, это не обычная мигрень, не банальный ревматизм. У меня смутное ощущение, что случилось нечто очень серьезное. Только я не знаю, что именно.

— Мне жаль, но я должна вернуться домой.

Мастер дает мне формуляр, и я покидаю рабочее место.

Мой коллега Марк, увидев, что я ухожу, любезно пожелал мне «приятного 14 июля!». На его лице тревожная улыбка: он тоже понял, что моя головная боль отнюдь не безобидна. Здесь меня хорошо знают. Им известно: я не из тех, кто отлынивает от работы при малейшем недомогании. За десять лет я ни разу не брала больничный. Я больше не задерживаюсь, иду на парковку. Я должна вернуться как можно скорее, пока еще могу вести машину.

Рэй, разумеется, удивлен моим возвращением. Он дает мне обезболивающую таблетку, и я ложусь в постель. Когда проснусь, еще успею приготовиться к балу. Но проснувшись, я почувствовала, что стало хуже. Боль усилилась. Это кажется невозможным. Малейшее движение превращается в муку. Я никогда ничего подобного не испытывала: на мою голову словно надели каску слишком маленького размера, и эта каска продолжает уменьшаться, сжимая мозг.

Я не понимаю, что со мной. Не понимаю, почему моя голова вот-вот лопнет и откуда взялось это странное онемение во всем теле.

Ни одна таблетка в мире не могла бы принести мне облегчение.

— Я вызываю доктора! — решает Рэй ближе к вечеру.

Наш лечащий врач не берет трубку, он в отпуске. Рэй пытается связаться с той, кто его замещает. Она тоже недоступна.

Я начинаю паниковать, мое состояние невыносимо.

Но Рэй сохраняет спокойствие:

— Остается один выход: мы звоним в «Скорую»!

Муж всегда умел меня успокоить. Он мужчина крепкий, динамичный, деловой. Ему за шестьдесят, но, честно говоря, он тоже на свой возраст не выглядит. Рэй все еще работает, проверяет строительные площадки. Это не слишком простое занятие, но он хорошо справляется. Рабочие его уважают. У него есть и авторитет, и представительность. Надо сказать, что он бывший полицейский. Свою карьеру Рэй закончил в уголовной полиции Страсбурга. Он провел немало расследований. Мой муж не из тех, кто паникует. Я не понимаю, что со мной. Не понимаю, почему моя голова вот-вот лопнет и откуда взялось это странное онемение во всем теле. Но я говорю себе: пока Рэй рядом, пока он присматривает за мной, я в безопасности.

Врач «Скорой» стучит в дверь квартиры.

Он осматривает меня, задает вопросы. Боли в руках, мигрень, чувство онемения? На его лице озабоченность. Это не соответствует ни одной известной патологии. Рэй убеждает его отвезти меня в больницу.

Меня хотят отнести на носилках. Я протестую:

— У меня всего лишь головная боль.

И настаиваю на том, чтобы спуститься с четвертого этажа по лестнице, а не на лифте.

Глава 3. Странная болезнь

Каталка едет по коридорам больницы. Она наталкивается на стены, на двери, и при каждом ударе моя голова «взрывается». Господи, почему они едут так быстро? К 9 вечера мы уже прибыли в больницу «Скорой помощи» Страсбурга. С того времени меня возят из одного кабинета в другой. Такое ощущение, что я тряпичный мяч, который пинают из одного угла в другой.

Уколы, таблетки, аппараты, спинномозговая пункция, вопросительные взгляды.

Кажется, что становится все труднее говорить и дышать. И я как будто теряю рефлексы. Теперь состояние еще хуже, чем онемение, меня словно медленно парализует. Туман сгущается. Порой все становится ватным, расплывчатым. Я время от времени теряю сознание. Я забываю только что произошедшее.

Мужчина в белом халате спрашивает Рэя, который слегка встревожен:

— Ваша жена всегда так тихо говорит?

Врачам плохо удается скрыть недоумение.

Ни у кого нет даже предположений по поводу того, что за странная болезнь расправляется со мной у них на глазах. Никто ничего не знает, однако меня готовы отправить домой! Раз мое состояние не похоже ни на одно известное им недомогание, значит, оно не может быть слишком серьезным. Но у Рэя совершенно другое мнение. Напротив, раз ничего не нашли, меня следует оставить! Он хочет, чтобы меня госпитализировали, все слишком серьезно.

Исследования возобновляются. Болезнь Лайма? Менингит? Возможно. Но ничего явного нет ни на экране компьютера, ни в анализах, ни в умах специалистов.

В конце концов Рэй с сожалением уходит. В два часа ночи ему звонят из больницы: его просят приехать за мной, потому что специалисты по-прежнему ничего не находят. Рэй непреклонен: они должны меня оставить у себя. Я покидаю отделение «Скорой помощи», но остаюсь в больнице. И каталка возобновляет свой безумный бег из коридора в коридор.

Глубокой ночью я вдруг вспоминаю, что не поужинала. Да, я гурман, и неужели эта сторона моего характера дает о себе знать, несмотря на страдания и тревогу, вопреки всему? Я должна поесть! Я голодна и требую еды.

Медсестра легко соглашается:

— Не волнуйтесь, сейчас принесу!

Она возвращается с подносом. В тарелке горох. Я пытаюсь съесть ложечку. У меня не получается: я кашляю, задыхаюсь. Если я не могу есть, то могу хотя бы пить. С водой то же самое: я начинаю задыхаться. Приходится смириться с очевидным: глотать я больше не могу. Питье и еда попадают не в то горло. Но мне удается пососать конфетку. Мне кажется, что я скоро не смогу дышать. Мне не хватает воздуха.

Ни у кого нет даже предположений по поводу того, что за странная болезнь расправляется со мной у них на глазах. Никто ничего не знает, однако меня готовы отправить домой!

Врачи все-таки нашли аномалию: что-то не так с моими лейкоцитами. Но главное, они понимают, что я сейчас умру у них на глазах, если они не вмешаются. Я тихо угасну, как пламя, лишенное кислорода. Времени для вопросов нет, надо применять серьезные средства, и быстро. Решено: меня интубируют, то есть вставят мне в рот трубку. Она будет соединена с аппаратом искусственной вентиляции легких (ИВЛ), чтобы сохранить мне жизнь.

Рэй вернулся, потому что я слышу, как он говорит:

— Не волнуйся, моя дорогая, тебя будут лечить.

Своей уверенностью ему снова удается меня успокоить. Он вытаскивает меня из дремотного состояния. Я погружаюсь в сон, измученная болью.

Один из врачей рассказывает Рэю о том, что происходит:

— Вашу жену погрузят в искусственную кому на один-два дня.

— В кому?

— Это для того, чтобы облегчить уход за ней, снизить ее метаболические потребности и заставить принять помощь аппарата искусственной вентиляции легких. Дыхательный рефлекс будет мешать работе аппарата, и у вашей жены не останется сил, а они ей нужны.

Я больше не в состоянии следить за этим разговором. Меня погружают в ночь. Сначала для того, чтобы спасти мне жизнь. А потом определить, что поставило ее под угрозу так внезапно, без причины.

И когда я проснусь, все станет намного понятнее.

Глава 4. Мое тело — тюрьма

Чернота. Снова. Всегда. Это полная темень, к которой я привыкаю, потому что привыкают ко всему. Это абсолютная чернота, которой мои мысли придают формы, навязывают оттенки и вносят в нее нюансы.

Шли дни. Я проснулась, но темнота не оставила меня. Знают ли они — врачи, Рэй, Кати, — что я вернулась? Вокруг тишина. Я постоянно слышу это быстрое дыхание и шум приборов, я регулярно слышу голоса, но ко мне они никогда не обращаются. У меня такое ощущение, что меня игнорируют. Я присутствую, но не в полной мере. Или, вернее, я здесь, но как привидение, потому что другие этого не знают.

А вот и Рэй! Я его узнала. Он с кем-то говорил только что, обменялся фразами с женщиной. Но сейчас он рядом со мной, я это знаю. Я его чувствую. Мой муж, разумеется, здесь, он всегда будет рядом, особенно в трудные моменты. Я дрожу, меня трясет от этого. Я говорю с ним, но слышу только гвалт моих мыслей. Рэй ничего не отвечает. Рэй, любовь моя, ты слышишь меня? Ты видишь, что я дрожу? Ты чувствуешь, насколько сейчас важно наше присутствие друг для друга?

Но в мою ночь проникают лишь сдавленные рыдания.

Рэй ушел, и я совершенно потерялась. Я понимаю: то, что я чувствую, не соответствует тому, что видят окружающие. Мне кажется, что я нормальная, но это не так. Мне кажется, что я кричу, но этот крик исключительно внутренний. Мне кажется, что я шевелюсь, но я абсолютно неподвижна. Как сообщить, что со мной все в порядке? Как сказать им, чтобы они не волновались?

Где выход? Я изучаю неподвижную черноту, в которой я передвигаюсь, словно заблудшая душа, словно нематериальное существо.

Я сравниваю себя с деревом: оно не двигается, оно инертно, оно не говорит и даже не кричит, когда его рубят. И все-таки оно живет. Если бы сейчас решили разрезать меня на куски, я бы тоже не смогла протестовать.

Но если говорить о деревьях, то я хотела бы быть стволом, который плывет по реке. Потому что мне очень жарко. Я чувствую себя обезвоженной, высохшей. Я мечтаю о воде. Я мечтаю о шепоте фонтана, о струйке, текущей из крана. В это мгновение вода для меня — самое большое богатство. Ванна — воплощение абсолютного счастья. Я думаю о чудотворном источнике на горе Сент-Одиль около Страсбурга, о паломничестве к святой Одилии, покровительнице Эльзаса. Там, наверху, так прохладно, так спокойно, и там так хорошо себя чувствуешь…

В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.

Мне кажется, что я дерево, покрытое толстой корой, так как слишком хорошо понимаю: я в заключении. В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.

Я просто обязана подать им знак. Но я не могу ни крикнуть, ни пошевелиться. Я могу только слушать и думать. И я думаю. Я снова думаю о стволе дерева, который скользит по воде. Этот ствол преображается: впереди появляются глаза и как будто пара ноздрей. Он сужается сзади, чтобы получился хвост. Дерево превратилось в крокодила, который внезапно раскрывает пасть, и это движение сопровождается громким всплеском воды! Он хотя бы может себя защитить, если ему попытаются сделать больно. Ах, если бы я была крокодилом! Мне точно снится сон.

Вдруг я просыпаюсь.

Меня ослепляет свет.

Я вижу лишь огромное солнце. Но это же отличная новость. Солнце все еще существует! Чернота — не единственный мой горизонт. Этот свет не имеет цены. Это надежда, надежда на то, что тот туннель, в котором я оказалась, не бесконечен. Из него существует выход, раз есть свет. Есть жизнь, потому что светло.

Но занавес моих век резко опускается.

Я снова падаю в черноту.

Мужчина спросил:

— И что с этим зрачком?

Другой вздохнул, и я не услышала его ответ. Это потому, что я была занята одним: солнце, внезапно возникнувшее из ниоткуда, вдруг погасло. Оно село так же быстро, как и взошло. Моя звезда сияла всего лишь несколько секунд. Это наверняка был офтальмолог. Он поднял одно веко и направил в зрачок свет своей лампы, а потом опустил веко.

Возможно ли, чтобы он ничего не увидел? Что он не рассмотрел мою встревоженную душу? Мою душу, которая кричит, плачет и зовет на помощь?

Он не мог не заметить проблеска жизни в глубине моего глаза. Он не мог решить, что я всего лишь мертвое дерево, которое не заслуживает даже того, чтобы его бросили в реку.

Глава 5. Преддверие смерти

— Анжель, ты даже в коме красавица!

Кома? Это слово произнесла Бернадетта, моя соседка и подруга на протяжении тридцати лет. Именно она помогла нам с Рэем открыть для себя радости и трудности походов высоко в горы.

Она вошла в больничную палату. Я почувствовала, как меня окутывает ее нежность. И она прошептала мне эту фразу.

Если бы я не находилась в такой экстремальной ситуации, то была бы, несомненно, тронута комплиментом. Но я едва его услышала. Зато услышала слово, которое с того момента занимает мой ум, заставляет его работать, истощает все его способности размышлять. Это короткое слово с налетом экзотики: кома.

Вот оно что! Для них я все еще в коме! Они считают, что проклятая кома, которая должна была продлиться один или два дня, все еще не закончилась. Для них она, возможно, вообще никогда не закончится. Значит, это не плохой сон. Я полностью проснулась, а они думают, что я пребываю без сознания. И сколько же времени я нахожусь в таком состоянии?

Я кричу им всеми силами моей души:

— Но я здесь! Я не в коме, потому что слышу вас! Поймите же, черт возьми, у меня ничего нет! Придите и посмотрите! Придите за мной… Чего вы ждете, чтобы прийти за мной?

Они сумасшедшие! Эта история абсурдна.

Как они не видят, что я в сознании? Что я их слышу? Как дать им знак? Совсем недавно я была женой, матерью, бабушкой. И вот теперь для них я всего лишь надгробный памятник в виде лежащей фигуры.

Кома — это другое! Во всяком случае, она не такая, какой я себе ее представляла. Не такое состояние скрывается за прилагательным «коматозный». Я совсем не чувствую себя коматозницей. Напротив, я стала слишком чувствительной.

Я по-прежнему в темноте, но все остальные чувства меня не оставили.

К примеру, я чувствую давление на тело, когда меня переворачивают. Иногда ощущаю, как что-то металлическое впивается в мои подошвы и оставляет там странные следы. На самом деле кровать вибрирует, чтобы не образовывались пролежни. И тогда мое тело скользит, а ступни упираются в прутья кровати.

Что касается слуха, то он не только функционирует, но стал даже тоньше: я слышу намного лучше, чем обычно. Я слышу не просто прекрасно, слух теперь анализирует малейший шум. Как у незрячих людей, только, в отличие от них, я не могу прикоснуться. Я жадно ловлю звуки. Меня все интересует и интригует: звуки кровати, звуки приборов. Потому что я поняла: постоянное присутствие постороннего дыхания рядом со мной — это не дыхание живого существа, как я думала раньше. Это аппарат искусственной вентиляции легких. Один из тех приборов, которые помогают пациентам, находящимся в коме.

Как они не видят, что я в сознании? Как дать им знак? Совсем недавно я была женой, матерью, бабушкой. И вот теперь для них я всего лишь надгробный памятник в виде лежащей фигуры.

Особенно жадно я ловлю звуки шагов, потому что именно люди могут меня спасти. Персонал, врачи, моя семья, мои друзья, мои коллеги. Я должна слышать все, чтобы понять, что происходит. Уши заменили мне глаза.

Я слышу Рэя, даже когда он не произносит ни слова. Я знаю, что он рядом. Я знаю, что он сдерживает слезы. Говорит он мало. Что он мог бы мне сказать? Возможно, ему сказали, что это бесполезно, потому что я ничего не слышу.

Мне нравится чувствовать присутствие людей вокруг меня. Я внутренне улыбаюсь, когда слышу голос медсестры, которая говорит тоном школьной учительницы: «Нужно надеть халат!» или «Одновременно не больше двух человек». Это значит, что ко мне пришли. Это очень важно. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться, чего бы мне это ни стоило. Не имеет значения, кто приходит. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут, словно во время мессы. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.

Я могу узнать каждого из моих друзей. И когда я слышу, как кто-то из них тихо плачет, я волнуюсь. Разумеется, за себя (неужели со мной все так плохо?), но и за плачущего тоже: ужасно причинять боль, не желая того. Именно это вызывает у меня приступ паники: печаль, которую я вызываю помимо моей воли. Я не осмеливаюсь представить, в каком отчаянии находятся мои близкие, когда выходят из этой палаты и возвращаются домой. Если бы только они знали, что я их слышу, что я поддерживаю их со всей силой моего бессилия. Как их успокоить? Как помешать им плакать, горевать, тревожиться? И не воспринимать мое присутствие как повод для траура.

Некоторые посетители только говорят со мной: они меня отчитывают, увещевают. Это мои подруги Шанталь и Любинка, а еще моя золовка Мари-Роз.

— Анжель, моргни хотя бы! Ты уже достаточно спала, проснись, пожалуйста! Это на тебя не похоже, лежать вот так все время. Подумай о нас! О твоем муже! О твоей дочери и внучках!

Мне нравится чувствовать присутствие людей. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.

Но я только и делаю, что думаю о вас! Они меня трясут, и я говорю себе, что, по сути, избалована: меня не бросают. Навещают, хотя мне нечего предложить в ответ. Меня еще не забыли. Я слышу: «Одновременно не больше двух человек», и представляю, что там целый автобус народа, и люди терпеливо ждут своей очереди. Что так много желающих побыть возле меня, постоять возле моего тела, как бывает во время пышных похорон. И эта очередь даже продолжается на улице! Я вспоминаю виденные по телевизору похороны Иоанна Павла II в Риме: длинная людская лента соединила базилику Святого Петра с берегами Тибра.

Я не слишком далека от истины. С одной стороны, многие друзья, хотя они никогда в этом не признаются, уже считают меня мертвой. С другой стороны, за дверью моей палаты много ожидающих своей очереди войти ко мне.

Реанимация — это преддверие смерти. Не обязательно переступать роковой порог, но живешь где-то совсем рядом. Проектируя больницы, архитекторы часто размещают это отделение по соседству с моргом.

Регулярно звучит сигнал тревоги, после чего начинается беготня медсестер. Это знак того, что жизнь собирается покинуть какую-то палату. В реанимации медики бросаются в первую очередь к приборам. Экраны говорят им, может ли партия продолжаться или она только что закончилась. Тогда на мониторах появляется нечто вроде надписи «Game over».

Поток посетителей в реанимации регулируют куда строже, чем в других отделениях. Пришедшие навестить больного должны подчиняться строгим правилам гигиены, чтобы не передавать бактерии и вирусы. Прежде чем войти, нужно подождать в зале, который служит шлюзовой камерой. Это ожидание часто бывает очень долгим. Слишком долгим… Моих друзей забыли там на два часа. А потом попросили уйти, не позволив даже заглянуть в палату. И это без видимой причины, без каких бы то ни было объяснений. Как будто хотели отбить у них желание приходить.

Даже Рэй поначалу вынужден подчиняться такому распорядку. Он пытается как-то продолжать работу, но вынужден терять время в больнице в ожидании, не понимая, почему. Но он не из тех, кто смиряется. Рэй быстро обнаруживает другой вход, дверь для персонала. Он заявляет о своих правах. Ничто не помешает ему меня увидеть, особенно если нет объективных причин запретить ему это.

Сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.

Он устраивает все так, чтобы навещать меня дважды в день, сразу после обеда и вечером. Со мной он говорит мало, как я уже сказала, и я на него за это совсем не сержусь. Трудно говорить с тем, кого считаешь отсутствующим. Я вспоминаю отца, когда у него был сепсис. Ему было семьдесят девять лет. Когда я приходила его навестить, не могла сказать ему ни слова. Признаюсь, что даже немного его боялась. Он лежал неподвижно, и от этого я теряла дар речи. Трудно произносить монолог перед неподвижным телом. Но сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.

Рэй берет меня за руку. Ему определенно приятно ощутить тепло моего тела. Он слегка поднимает мою руку, потом нежно отпускает ее. Рука падает на постель, как конечность тряпичной куклы. Мое тело не холодное, не твердое. Он, Рэй, навидался трупов, когда работал в полиции. Он знает, что я не труп. Пока еще не труп, несмотря на то что некоторые в больнице уже начинают считать меня мертвой.

Мы существуем лишь во взглядах других людей. Боюсь, что без взглядов Рэя и Кати я уже была бы мертва.

Глава 6. Место, где мучают невинных

— Ты уже это делала?

— Нет, никогда.

Это сестры или санитарки.

Они собираются заняться мной. О чем они говорят? Что они будут делать?

Несколько секунд я слышу только: «Бетадин зеленый, две трети, одна треть», а потом чувствую, что со мной что-то происходит. Сначала в носу становится щекотно, потом больно: в него пытаются что-то засунуть. Одновременно в рот тоже что-то вставляют.

На этот раз ощущение такое, будто в горло мне засунули кисть руки целиком, а через нос льются потоки воды! С одной стороны, я словно тону, а с другой — меня словно раздирают клыки и когти неизвестного зверя.

Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. И она становится только сильнее от моей беспомощности. Я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Я умираю от мучительных ощущений, но я сама скромность и никак не заявляю об этом. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи.

Я задыхаюсь. Что они делают? Почему мне не сделали обезболивание? Моя душа кричит, и это самый отчаянный молчаливый крик. Прибор, оказавшийся у меня во рту, двигается вперед и назад, он царапает мне основание языка. У меня такое ощущение, будто из меня вытаскивают внутренности. Я бы хотела, чтобы меня вырвало, мне хотелось заплакать, застонать, закричать, ударить. Как бы я хотела быть крокодилом и укусить нападающего, убить его ударом хвоста!

Но внешне я по-прежнему спокойна, бесстрастна, согласна на все. Инертна, как ствол дерева, над которым трудится пила. Дерево не кричит, лесоруб пилит.

Но внутри я взрываюсь. Слишком много боли, несчастья, несправедливости.

Зачем эта пытка? Зачем это насилие?

Теперь я знаю, что пережили жертвы инквизиции, у которых вырывали кусочки кожи или отрезали части конечностей в обмен на признания. Они хотя бы могли поначалу кричать, а потом говорить. Я готова во всем признаться! Во всех самых страшных грехах, во всех преступлениях, которых я не совершала. Прекратите, я скажу все, что вы хотите услышать! Но знайте: я оказалась здесь из-за головной боли, а у меня вырывают слизистые.

Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. А я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи. Почему мне не сделали обезболивание?

Мне остается только концентрироваться на боли, которая атакует снова и снова, бесконечная, невыносимая. Позже я узнаю, что они делают: они промывают мне верхнечелюстные пазухи. Одна заливает средство в нос, другая «подхватывает» его в глубине горла, чтобы я его не глотала. Она делает это аппаратом, похожим на маленький пылесос.

— Ты видишь? — одна из женщин продолжает разговор. — У нее двусторонний синусит и хронический мастоидит слева.

— Что-что?

— Это небольшая инфекция. Процедуру надо будет выполнять три раза в день.

Я правильно расслышала? Я изнемогаю. Господи, не может быть. Неужели они вернутся?! Не так часто, я этого не вынесу. Во второй раз я этого не переживу. Я плачу. Виртуальные слезы наполняют мое неподвижное тело. Господи, забери меня отсюда! В какой ад я попала? Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Я молюсь так, как не молилась с самого детства, с тех пор, как вместе с моими братьями и сестрами мы сопровождали папу и маму на воскресную мессу, когда я превращалась в образцовую маленькую девочку, читающую молитву в спокойной любви к младенцу Иисусу, охваченную добрыми чувствами.

Но сейчас я молюсь совсем по-другому: я молюсь агрессивно, с раздражением. И слова молитвы никогда не казались мне более конкретными: Господи, избави меня от зла! Господи, Ты знаешь, что я всегда любила жизнь, что я всегда праздновала ее, что я всегда ее заслуживала. Но если мои мучители не отстанут, если они проделают со мной то же самое, Господи, прошу Тебя, избавь меня раз и навсегда от этой боли. Я считала, что выдержу ее, но, когда они приходят, я превращаюсь в крик, страшный в своем безмолвии. Некоторые страдания слишком ужасны для живых. Смерть определенно нежнее…

Отныне я знаю, что чувствуют загнанные в ловушку звери: я ловлю любые знаки. Шаги и шелест халатов входящего и выходящего персонала, банальные разговоры сестер, гудение приборов. Это фон моей тревоги, все более оглушающий. Тихий шепот посетителей, молчаливое присутствие Рэя, сдержанные слезы членов моей семьи, полные любви слова друзей, таких как Шанталь и Деде… Во всяком случае, пока они здесь, меня не мучают. Уровень тревоги понижается. Я бы хотела, чтобы посетители один за другим проходили через мою палату целый день!

Я пытаюсь убедить себя в том, что все как-то устроится. То, что я переживаю, существовать не может. Это против порядка вещей. Больница не является, не может быть местом, где мучают невинных.

То, что я переживаю, существовать не может. Это против порядка вещей. Больница не может быть местом, где мучают невинных.

Но последний посетитель уходит, и мои мучительницы возвращаются. Они в точности повторяют процедуру. И первая сцена настолько сильно отпечаталась в моей памяти, что еще до того, как аспиратор оказался у меня в горле, еще до того, как бетадин залил мне нос, приходит боль. Очень сильная. Подлая.

В конце процедуры женщина несколько раз повторяет:

— Простите, мадам, простите.

Должна ли я принять эту просьбу о прощении? Я не могу разобраться в своих чувствах. Я не понимаю, приносит ли мне это выражение неожиданной, почти неуместной гуманности минимальное успокоение или угнетает еще сильнее? Радоваться или чувствовать себя оскорбленной? Неужели они предполагают, что я могу чувствовать боль? В таком случае это было бы еще ужаснее.

— Не больше двух человек!

Уф! Ко мне посетители.

Эти друзья из разряда молчунов. Я бы хотела, чтобы они говорили без остановки: пусть рассказывают про свою жизнь, новости из газет и с телевидения. Я была бы рада узнать о том, что происходит за стенами моего тела, новости важные и пустяковые, все равно что. Политика, сплетни, сводка погоды, спортивные новости… Меня интересует все! Мне бы так хотелось думать о другом. Но я на них не сержусь, я так счастлива, что они здесь. Пока мои друзья в палате, я спокойна.

Глава 7. Бесконечный концерт

— Ваша жена любит музыку?

— О да! Она ее обожает. Почему вы меня об этом спрашиваете?

Это Рэй ответил.

Женщина продолжает:

— Мы можем включить музыку в ее палате, если хотите. Возможно, мелодии смогут стимулировать мозг, вывести ее из забытья, вы понимаете? Попытка ничего не стоит. В любом случае хуже от этого не будет.

Рэй соглашается. Он этого, конечно, не знает, но я ему благодарна. Нет, музыка не выведет меня из забытья, потому что я уже в сознании, но она хотя бы меня развлечет. Я не могу читать или смотреть телевизор, так послушаю песни. Возможно, они позволят мне думать о чем-то другом.

Музыка важна для меня, это правда. Она соответствует моему характеру, радостному и позитивному. Она поднимает мне настроение в моей ванной комнате в четыре часа утра, когда я собираюсь на работу. И я люблю музыку, под которую мы танцуем с Рэем по выходным.

Я не знаю, кассеты ли это, компакт-диски или радио, но очень быстро песни составляют мне компанию.

Азнавур, Сушон, Кабрель… Я повторяю мою классику. Есть песни, которые я знаю, есть и такие, которые мне в новинку. Я начинаю петь. И танцевать!

Однако концерт больше не прекращается.

В этой музыке нет финальной ноты. Голоса, инструменты меня осаждают. И очень быстро я начинаю их ненавидеть. С тех пор как пребываю в темноте, я не могу отличить день от ночи. Но до этого момента в моем распоряжении были долгие моменты тишины, которые, наверное, соответствовали ночи и во время которых мой мозг, как я полагаю, засыпал или хотя бы отдыхал. Теперь тишины больше нет. Никогда. Эстрада сменяется классикой, классика — роком, рок — эстрадой.

Иногда музыка все-таки замолкает. Но в таком случае очень скоро начинает волноваться медсестра:

— Почему выключили? Здесь грустно!

И надоедливую шарманку запускают снова. Музыка сведет меня с ума! Если когда-нибудь я отсюда вырвусь, не уверена, что не потеряю частично рассудок. Это мне напоминает репортаж, который я видела по телевизору или прочла в газетах: непрерывно звучащая музыка была одним из мучений для узников тюрьмы Гуантанамо. И снова эта мысль о пытке за преступление, которое мне неизвестно, в месте, где, как предполагается, меня должны лечить.

Входят женщины. Снова пазухи? Господи, помоги мне! Не прикасайтесь ко мне! Нет, к счастью, они меня не трогают, стоят поодаль. Они разговаривают, но их диалог не имеет никакого отношения к больнице.

— Знаешь, в эти выходные мой мужик меня просто достал!

— Что он опять тебе сделал?

— Они проиграли в футбол. Это так выводит его из себя. И тогда он срывает свою злость на мне.

— Не может быть! И ты ему позволяешь?

— Нет, конечно. Поэтому мы начинаем орать друг на друга. А в воскресенье мы отправились обедать к его родителям. Представляешь там обстановочку? И это выходной день. Сегодня утром я была почти рада вернуться на работу.

Я мысленно представляю сцены, пока они разговаривают. По сути, отличная замена телесериалам. Женщины регулярно заходят в мою палату поговорить. Судя по всему, в этом месте они чувствуют себя в безопасности. Здесь им спокойнее, чем в комнате отдыха. Моя палата становится исповедальней, где они могут все сказать друг другу, не боясь быть услышанными.

Кто подслушает их маленькие тайны?

Я больше не в счет. Для них я всего лишь мебель.

Глава 8. Я скоро окочурюсь

С одной стороны, ее слова меня успокаивают. С другой — приводят в ужас. И в ужас они приводят меня больше, чем успокаивают. Женщины вернулись для пытки гайморовыми пазухами. И одна говорит другой:

— Теперь будем ей делать всего одну процедуру в день. Честно говоря, стараться ни к чему: она скоро окочурится! Это главный сказал.

Я снова кричу тем ужасным криком, который слышу только я. Я хорошо себя чувствую, говорю вам, я в порядке! Это глупо! Как можно утверждать подобные вещи? Я не могу сейчас умереть! Только если… Ну да, только если они решат меня убить! Я чувствую себя хорошо, но здесь делают все, чтобы мне стало плохо! Единственная боль, которую я чувствую, — это боль от их манипуляций. Да, они вполне могут меня прикончить. Если они будут продолжать так меня мучить, тогда да, я, пожалуй, сдамся. Но, пожалуйста, лечите же меня, в конце концов, или оставьте в покое! Услышьте мои безмолвные призывы, разбейте стены моего тела, и вы увидите, что я здорова. Осмотрите меня, просканируйте меня самыми совершенными приборами — и вы увидите, что я в сознании. Единственные раны, которые я могла бы вам показать, находятся в одной только части моего существа: они в моей душе.

Я еще глубже погрузилась в ужас. Все считают, что я без сознания. Меня считают мертвой.

Женщины наконец ушли, но завтра вернутся.

Они правы: это не жизнь. Музыка, процедуры, посетители, личные разговоры медсестер, мои тревоги, мои сумасшедшие мысли, бегущие по большой восьмерке, которые я не могу теперь остановить.

Наступает день, когда неожиданно, из ниоткуда возник ужасный сюрприз. Словно чаша страданий никогда не бывает полной, я ощущаю страшную боль в одном соске.

Как будто его у меня вырывают.

Я снова издаю крик в пустоту.

Еще один отчаянный и бесполезный крик.

Это новая пытка? За что?

Я испытываю ее снова, несколько часов или дней спустя. Меня калечат живую. Течет ли у меня кровь?

На этот раз в моей палате минимум два человека.

Непосредственно перед этим нападением я слышу, как один мужчина говорит другому:

— Вы знаете, как проверить, жив человек или умер? Вы берете сосок, вот так, вы его сжимаете и резко дергаете.

Страшная боль.

После этого мужчина продолжает тоном профессора:

— Вы видели? Никакой реакции. Никакой! Ни единого движения кожи, лицо даже не дрогнуло. Ни-че-го. А я вам гарантирую, что эту боль нельзя не почувствовать. Правда, способ старый, но такие приемы стоит знать.

Я не слышу того, что отвечает коллега этого выдающегося специалиста. Но я сожалею о том, что этот знаток старинных рецептов не слышит моего собственного ответа.

Хотя теперь мне все ясно. Я еще глубже погрузилась в ужас. Все считают, что я без сознания. Меня считают мертвой.

Я вспоминаю те романы, в которых с каждой страницей положение героя становится все труднее. Мышеловка постепенно закрывается — до того момента, пока, как кажется, выхода уже не остается. Все, герой попался, надежды больше нет. Он умрет. Зло торжествует. Неотвратимое должно произойти, и все же… Читатель переживает, но в глубине души он отлично знает, что такой конец невозможен. Он отлично знает, что есть хитрость, что из ниоткуда появится неожиданный спаситель и вытащит героя из небытия. И в следующей главе, как и предполагалось, происходит невероятное.

Если меня считают мертвой, почему бы им не воспользоваться тем, что мое тело еще теплое, и не забрать почку или сердце? Разумеется, без анестезии.

Могу ли я рассчитывать на подобный хеппи-энд?

Я могу с теми же основаниями сомневаться в этом, несмотря на то что моя история при всей своей внешней неординарности — не роман. Она совершенно реальная, и во мне нет ничего от героини. Что же касается автора этого тревожного эпизода моей жизни, то если он существует там, наверху, я все еще жду, когда он заявит о себе.

Я представляю себя в гробу. Не в моем теле, как сейчас, и не в стволе дерева, как это часто бывает в последнее время, а в настоящем деревянном ящике. Между четырьмя досками, которые и есть наше последнее пристанище.

Я попросила, чтобы меня кремировали, Рэю это хорошо известно. Я говорю себе, что была права. По крайней мере, я не буду пытаться царапать крышку, когда окажусь в могиле… Ну что я такое болтаю! Я же не могу даже пошевелиться. И мне не придется переживать этот кошмар, потому что перед кремацией меня придется отключить от аппаратов. А если меня отключат, я определенно умру, так как теперь способна только думать. И мои мысли становятся все более и более путаными.

Вот еще одна мысль, которая, пожалуй, может успокоить. Перед тем как меня отключить, врачи должны предупредить мою семью. И я уверена, что ни мой муж Рэй, ни моя дочь Кати не смогут согласиться с этим. Никогда. Это немыслимо. Во всяком случае, не так быстро. Спустя несколько лет, когда в конце концов станет ясно, что я навсегда останусь только неподвижным телом, они могут поддаться на уговоры, почему нет? Но сейчас это невозможно. Не так рано, прошло всего несколько дней. Я хорошо их знаю, они моя плоть. Они никогда не позволят убедить себя покинуть меня.

И вот я уже немного успокоилась. Ненадолго. Новая мысль тревожит меня. Я предупредила Рэя о желании быть кремированной, и я также сказала ему, что хочу отдать свои органы для пересадки. Идея казалась прекрасной: взять у смерти, чтобы отдать жизни. Но если сейчас меня считают мертвой, почему бы им не воспользоваться тем, что мое тело еще теплое, и не забрать почку или сердце? Разумеется, без анестезии. Я вспоминаю: забор органов производят у пациентов после смерти мозга. А что врачи думают о моем мозге? Для них я без сознания, так как они убедились в том, что я больше не реагирую на боль, даже самую сильную. По их мнению, мой мозг больше не работает, потому что я мертва.

Я ловлю каждое движение персонала больницы. Когда я не уверена в том, что подошедшие ко мне люди — друзья или родственники, меня охватывает страх. Я опасаюсь почувствовать лезвие скальпеля на коже. Мое сердце бешено стучит.

Мне бы так хотелось спрятаться в себе самой, но я остаюсь отчаянно неподвижной, застывшей. Отданной на волю судьбы.

Глава 9. Мне выбирают гроб

Рэй и Кати отошли от моей кровати. Я их больше не слышу, я их больше не чувствую. Но знаю, что они недалеко. Их голоса еще доносятся до меня, слабо, с перерывами. Они в углу палаты или в коридоре. Разговаривают с врачом. Они ждут, что их утешат, дадут капельку надежды. Но они получат совершенно противоположное.

То, о чем я сейчас расскажу, я не слышала из тюрьмы моего тела. К счастью! Эта боль стала бы последней. Она бы меня доконала. Движение ножниц, которое перерезало бы пуповину с жизнью.

Пятница, конец дня. Всего четыре дня спустя после моего приезда в больницу. Рэй и Кати разговаривают с врачом-реаниматологом. Это он устроил мне «сосковый тест». Врач по привычке окружен своими «придворными». Для него все ясно. Уже.

Мои муж и дочь не сводят с него глаз.

И с губ реаниматолога срываются холодные слова:

— Нужно подумать о том, чтобы отключить ее.

Медсестры шокированы. Они бледнеют, у них потерянный вид. У Рэя и Кати такое ощущение, словно из их вен вытекла вся кровь.

Рэю удается сказать:

— Прошу прощения?

— Надежды больше нет. В организме ничего не функционирует, кроме сердца.

Никто не реагирует. Никто не задается вопросами. Никто не удивляется: почему он так категоричен и почему так скор на решения? Откуда этот окончательный вердикт, когда ничего не сделано, не предприняты никакие попытки? Почему не дать время появиться надежде? Укрепиться? Надежда — это слабый огонек свечи, которому угрожает ветер. Ее нужно трепетно защищать сложенными домиком ладонями, хранить ее, как сокровище. Но тут на нее будто дунули со всей силой, чтобы не осталось никакой неопределенности! Дунули так, будто требовалось разжечь горячие угли или кучу холодного пепла, лишь бы не мучиться с ночником. К дьяволу сложности, к дьяволу «может быть»! Все так просто, когда уже решено, как должно быть.

Мои муж и дочь пешком приходят домой, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.

Мой муж и моя дочь ошеломлены.

Иногда эмоциональная нагрузка настолько велика, что способность размышлять оказывается словно под анестезией. Врач — это тот, кто знает. Он сказал, значит, это правда, значит, так и есть на самом деле. Это не обсуждается, как королевский указ, как божественное откровение. Приговор готов, остается только пережить его.

Реаниматолог все-таки проявляет капельку человечности. Он отводит Рэя в сторону и доверительно говорит с ним. Врач дает моему мужу совет как другу, горя которого страшатся:

— Знаете ли, вам следовало бы предпринять некоторые шаги. Легче сделать это до, а не после.

— Шаги? Вы хотите сказать… Для похорон?

Врач кивает, как ему кажется, с понимающим видом. Потом он уходит в сопровождении молчащих придворных.

Рэй и Кати едва осмеливаются бросить последний взгляд на мое похожее на статую тело, прежде чем принять решение. Они механически идут по коридорам, спускаются по лестнице. Они молчат. Что они могут сказать друг другу? Их способности к размышлению спят.

Они выходят из больницы, идут по улицам и набережным Страсбурга. Жизнь за пределами больницы прекрасна. Горожане смешиваются с туристами на террасах кафе. По реке плывут корабли со счастливыми фотографами, которые охотятся за голубями и красными геранями на фоне голубого неба. Мои муж и дочь пешком пересекают центр города, даже не замечая этого, не чувствуя радости лета. Они приходят в нашу квартиру в Шильтигейме, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.

На другой день — в субботу утром — Рэй вооружается страшной отвагой.

— Я должен сделать это сейчас. Я не могу оставить это Кати.

Он направляется к главной улице нашего города. Там одна за другой следуют вывески похоронных контор. До этого дня он не отдавал себе отчета в том, что их так много. Рэй осторожно идет вперед.

Он разглядывает витрину первой конторы. «Нашей дорогой мамочке», — написано на куске мрамора с изображением птицы.

Его глаза наполняются слезами.

— Это невозможно!

Мужайся… Он собирается войти, но видит, что внутри ждет женщина. Рэй меняет решение. Он отказывается от своих намерений и уходит.

Рэй продолжает идти по улице.

Он оказывается перед другой вывеской.

На этот раз Рэй толкает дверь одним движением, не раздумывая.

Его встречают тепло, радушно. Очень профессионально. Эти люди привыкли. Рэй позволяет им подсказывать ему. Мужу советуют модель, подходящую для кремации. Он выбирает «гроб из светлого дуба, обитый белым шелком». Он выбирает цвет роз. На улицу Рэй выходит ошалевший, в руках у него бумага, с которой он не знает, что делать. В квартиру он с ней не возвращается. Он «забывает» ее в багажнике машины.

Этот документ я найду намного позже. Я захочу его прочесть. Какая жена еще может похвастаться тем, что знает, как муж решил обставить ее похороны? Я попытаюсь обратить все в шутку.

Я скажу ему:

— Это хорошо, мой дорогой, ты отлично все сделал!

Но у Рэя не будет настроения шутить:

— Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни! Я от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется делать это для меня.

И потом, поколебавшись немного, мы решили выбросить бумагу в мусорное ведро, этот арендный договор на мой вечный покой. Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.

К концу выходных шок от новостей и от визита в похоронную контору ослабевает. Эффект анестезии рассеивается. Рэй и Кати приходят в себя после моральной травмы, полученной в больнице. Незаметно обескураженность сменяется решимостью и несогласием. Они звонят друзьям и близким, рассказывают о своих ужасных эмоциях в последние часы. Они рассказывают все, не утаивая ни одной детали. Все в ужасе. Но не все подавлены. Многие возмущаются, удивляются, задаются вопросами.

Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.

Кати разговаривает с крестной своей дочери Мелани. Эта женщина — врач и дочь врача.

И очевидное становится ясным.

— Это невозможно, — делает вывод Рэй. — Так не делается! Не может один врач, будь он даже реаниматологом, принимать такое решение! Никого не отключают так просто! Не так быстро!

Этот ужасный приговор не выносят с такой легкостью. В силу вступает закон, решение должно быть коллегиальным, должны быть согласны и врачи, и семья, необходим протокол точных исследований.

И в понедельник готовый к борьбе Рэй снова толкает дверь в отделение реанимации. Когда он встречается с врачом, их разговор складывается совершенно иначе, чем в пятницу. Рэй больше не в положении ученика перед всесильным врачом. Теперь он диктует условия:

— Мы никогда не согласимся на то, чтобы Анжель отключили! Никогда, вы слышите? А с вами все просто: я не хочу, чтобы вы даже дотрагивались до нее!

Человек науки не спорит. Он исчезает. Как будто был согласен с этим в глубине души.

В этот день Рэй у моей постели одновременно спокоен и мобилизован. Он убежден в своей правоте. Я в этом не сомневаюсь, когда чувствую, как его рука сжимает мою. Когда слышу, как его серьезный голос осмеливается произнести несколько нежных слов. Моя судьба снова изменилась. Я спасена, потому что мои любимые отказались меня покинуть.

Глава 10. Где я?

Я стою перед большим оцинкованным столом, узким и длинным. Он окружен тазиками, крючками, сточными канавками. Я в мире красного кафеля, отвратительного пресного запаха. С потолка свисают ободранные туши. Никаких сомнений: я на бойне. На мне фартук, заляпанный кровью. В моей правой руке топор, и я наношу регулярные удары по кускам мяса, которые проплывают мимо меня. Ребра, хряк! Еще одни ребра, снова пополам! А теперь хрящи! И ступни, крошечные ступни! Хорошенькие ступни младенца, внезапно покрывшиеся кровью… Я кричу! Если только это не крик ребенка, которого я разрубаю на куски.

Где я?

Как всегда, в пустоте. Дьявольская бойня исчезла. Я все еще в той же огромной черноте, в виртуальном мире моих мыслей и — отныне — моего безумия, это очевидно.

Мое сердце бешено колотится. Холодный пот леденит мне мозг. Что произошло? Детские ступни под топором не выходят у меня из головы, цепляясь за мысли, словно старая паутина. Что за ужас? Кошмар. Мне снятся кошмары, и это явный признак того, что я сплю. Но я бы предпочла больше не спать, уставать от мыслей, продолжать беспокоиться, а не погружаться в такой страшный бред.

В памяти всплывает вопрос женщины, медсестры или санитарки. Возможно, я все еще брежу, но мне кажется, что я точно слышала, как она спросила у врача:

— Сегодня ей даем пентотал?

Название «пентотал» мне известно. По-моему, это наркотик. Вероятно, мне дают наркотики или их производные, чтобы стимулировать мой мозг. Как артисты принимали ЛСД, чтобы подстегнуть творчество. Я спрашиваю себя, не используется ли этот самый пентотал в сыворотке правды… Но какая правда могла бы скрываться в таком страшном кошмаре?

У меня создается смутное ощущение того, что я все-таки виновата. Это как неприятный вкус, оставшийся во рту. Забавно и глупо, что мы всегда чувствуем себя виноватыми в своих плохих снах. Они пятнают нас помимо нашей воли. Никаких сомнений в том, что это доказательство глубины моего смятения, потому что в этот момент я вспоминаю маму. Ей было 95, и она оставалась в своем собственном доме почти до самого конца. Она умерла от старости, спокойно, пусть даже в 90 лет у нее и нашли что-то в груди во время первого УЗИ. Ее щеки оставались розовыми до самой смерти. Что бы подумала мама о своей маленькой Анжель, ставшей настолько безумной, что отрубает ступни младенца топором мясника?

Я думаю, что цветы лучше дарить живым. Зачем покрывать мертвых букетами? Они уже засыпаны землей. Несомненно, с ними куда полезнее разговаривать. Мертвые наверняка предпочитают ежедневные мысли ежегодным хризантемам.

Мама, ты здесь? Если живые меня не слышат, может быть, мертвые на это способны. Мама, дорогая, позаботься о своей маленькой дочке. Она не стала чудовищем, она просто потерялась. И теперь ты очень нужна твоей маленькой Анжель, твоей самой младшей дочке. Нужны твоя огромная любовь, твоя непреходящая доброжелательность, твоя вселяющая уверенность защита. Как тогда, когда она была младенцем. Когда она была ребенком, потерявшимся в темноте. Именно так: я снова стала маленькой девочкой, которая осталась одна в своей комнате ночью, во власти своих страхов. Она зависит от своих родителей.

Ты не можешь меня вот так оставить! Ты должна что-нибудь сделать. Просто необходимо, чтобы кто-нибудь что-нибудь сделал и прекратил все это, чтобы долгий кошмар закончился. Я уверена, что ты меня видишь оттуда, где ты сейчас. Ты была такой верующей, ты, которая водила нас к мессе каждое воскресенье. Ты, которая так верила в ангелов-хранителей. И я теперь тоже в это верю. Я верю, что ты мой ангел-хранитель. Я не сомневаюсь, что ты можешь мне помочь. Я не из числа тех, кто ходит на могилы, это правда. Я думаю, что цветы лучше дарить живым. Зачем покрывать мертвых букетами? Они уже засыпаны землей. Несомненно, с ними куда полезнее разговаривать. Мертвые наверняка предпочитают ежедневные мысли ежегодным хризантемам.

Мама, я все время о тебе думаю с тех пор, как ты не можешь меня услышать! Ты, которая дожила почти до ста лет, ты не согласишься с тем, чтобы самая младшая из твоих пяти детей ушла первой. Ты не можешь меня оставить, и ты меня не оставишь. Ты меня видишь, мама, ты здесь, рядом со мной. И пока ты поддерживаешь меня, я не могу уйти. Если я не буду держаться, то упаду. Я цепляюсь за тебя. Не знаю, выглядишь ли ты по-прежнему, как старая дама, там, где ты сейчас. Но не сомневаюсь, что руки у тебя такие же крепкие, как и в то время, когда я пряталась в твоих объятиях от своих детских страхов.

Я снова думаю и о горе Сент-Одиль. Там, наверху, есть не только чудодейственный источник. Есть еще и источник Люсии, чуть ниже. Его увидишь, если пойдешь к старинному аббатству Нидермюнстер. Источник скрывается в лесу, туристы о нем не знают. Вода течет в чашу, выдолбленную в камне, позеленевшем от мха. Потом вода убегает из нее по желобкам в песчанике. Паломники обычно палками убирают листья, скопившиеся в чаше и закрывающие путь воде. Когда мы прогуливались там, наверху, мы выполняли это почти как ритуал. Место настолько спокойное, вода очень свежая, если не сказать — холодная. Я уверена, что, если бы сейчас меня в нее опустили, мои глаза открылись бы, мои пальцы снова начали бы двигаться.

Я ловлю себя на том, что молюсь всем богам: иудейскому, мусульманскому, не забываю и о Будде. Имя не имеет значения, если они удерживают меня в жизни. Главное, чтобы меня к ним не призвали! Еще не время.

Я бормочу «Отче наш». К религии всегда обращаются в критические моменты. Но я не сектантка. Я ловлю себя на том, что молюсь всем богам: иудейскому, мусульманскому, не забываю и о Будде. Ведь Бог, должно быть, по сути, один для всех. А почему нет? Имя не имеет значения, если они удерживают меня в жизни. Главное, чтобы меня к ним не призвали! Еще не время. Я не могу покинуть Рэя, Кати, Селию, Мелани. Моим внучкам еще нужна бабушка. Я должна сопротивляться ради них и ради мамы, папы, моих братьев, моей сестры, всей моей семьи, всех моих друзей. Жизнь пока еще мне не наскучила, несмотря на все ужасное и абсурдное, что появилось в ней с какого-то момента. Я сама себе удивляюсь: в этом неподвижном теле все еще сохраняется немало энергии.

Боги меня слышат. Они не призывают меня к себе. Я не заметила тот знаменитый туннель, о котором регулярно рассказывают в «Опытах неминуемой смерти». Я пока еще не оказалась рядом с влекущей пустотой. Я еще не на краю той самой дыры, в которую, как говорят, соскальзывают охотно, без сопротивления, притянутые светом, облегчением, обещанием блаженства. Я не вижу моих умерших близких. Не вижу никого, кто бы меня ждал в белом прозрачном платье с нежной улыбкой на устах. Наверняка я уже недалеко от этого мира без боли. Никогда еще я не была так близка к нему, но я пока не перешла на другую сторону. Я не покинула земной мир, единственный, который мы знаем, эту долину слез, но еще и счастья, где меня ждут те, кого я люблю и кого хочу обрести снова. Это факт. Даже если другие сомневаются.

Я не переживаю и опыта «отделения от тела», когда человек покидает телесную оболочку и сверху смотрит на свое вытянувшееся на кровати тело.

Я вижу лишь огромную черноту и цветную пленку своих мыслей.

Кати меня увещевает:

— Мамочка, проснись! Ты нам нужна. Ты нужна твоим внучкам. Они ждут тебя, чтобы вместе подняться на вершины Альп.

Я здесь, доченька моя, не беспокойся. Я здесь, просто за занавесом. И я стараюсь, как могу, отодвинуть его.

Глава 11. Электронная тревога

Мой брат Поль возле моей постели. Я его узнала. Я так привыкла к темноте, что кажется, будто вижу тех, кто пришел меня навестить. По-моему, Поль впервые пришел ко мне в больницу. Я счастлива чувствовать его рядом. Родственные связи — это так важно. Пять братьев и сестер — целое племя. А племя полезно, если нужно защищаться. Я не слишком хорошо слышу разговор, но до меня доносится слово «гроб». И мое расположение духа сразу меняется: смутное ощущение счастья продлилось недолго. И снова душу как будто окутало ледяное покрывало. Проклятие, как же им сказать?! Как заставить их понять…

Поль разговаривает со мной.

Его голос дрожит. Как будто он вот-вот заплачет:

— Анжель, маленькая моя сестренка, ты же не уйдешь, не попрощавшись со мной? Ты же не поступишь так с нами? Ты же не уйдешь вот так, ничего нам не сказав.

Я заканчиваю фразу за него: «Без единого слова, без улыбки». Но я все время произношу слова, все время улыбаюсь! Вот только не сейчас: на моем лице гримаса печали. Я дрожу, я икаю от боли. Моему брату удалось заставить плакать мое каменное тело.

И тут раздался голос в коридоре:

— Прошу вас, идите сюда! Быстрее! Здесь проблема!

Аппараты начинают звенеть.

Монитор кардиографа, который измеряет электрическую активность сердца, волнуется. И Поль тоже.

Те, кто входит в палату, намного спокойнее.

— Не волнуйтесь.

— Что происходит? Что-то случилось? Она же не умирает?

Ему не отвечают. Он забывает, что для них я уже мертва. Для них я всего лишь тело, подключенное к аппаратам. Это просто механика, и ничего больше.

В конце концов аппараты успокаиваются. Поль, без сомнения, как и все мои близкие, остается в состоянии глубокого недоумения. Надо ли радоваться, когда аппараты гудят или когда они сходят с ума? По сути, если я умираю, то, значит, все еще жива!

Мне так бы хотелось ему ответить. Эта электронная тревога не была знаком смерти. Совсем наоборот: она — проявление жизни. Моей жизни.

Сам того не подозревая, Поль сообщил мне, что я могу заставить эмоции выйти из неподвижного тела. Мне удается кричать с помощью аппаратов, к которым я подключена.

Так, совершенно бесконтрольно, мое сердце начинает биться быстрее. И это не просто мое ощущение. Потому что вокруг начинается суета, и я слышу, как говорят о тахикардии.

Возможно, они поймут: если мое тело реагирует, значит, мой ум жив. Если мое сердце бьется быстрее, значит, оно мучается. Возможно, но необязательно. Совсем необязательно. Для них это всего лишь механический феномен. В их глазах я тоже машина. Машина, у которой бывают сбои, это логично, так как она выработала свой ресурс. Великая новость, которую мне принес Поль, уравновешивается горьким умозаключением: я научилась кричать, но меня никто не слышит.

Глава 12. Ясновидящая

Еще один кошмар. Мне невероятно жарко, и я перехожу из рук в руки. Я кукла, которую все хотят, которую каждый хочет поймать, прикоснуться. Санитарка берет меня, уносит, прячет в укромном уголке. Приходит другая, крадет у нее ее сокровище и сама бежит прятаться, держа меня под мышкой. Это не сексуальная игра, нет, но я объект очень сильного желания. Игрушка, из-за которой дерутся дети на школьном дворе. Или кость, за которую бьется свора собак. Меня так хотят, что меня давят, меня портят. Меня ломают.

Проблема, собственно, в том, что меня прячут от тех, кому я действительно принадлежу: от моей семьи. Рэй недалеко: я слышу его голос, он меня зовет, он меня ищет. Я начинаю волноваться. В конце концов, он меня найдет, черт возьми! Они меня отпустят, все эти остальные, они оставят меня в покое. Если Рэй меня не найдет, то они точно меня разобьют. Если он исчезнет, я пропала.

— Все хорошо, моя дорогая, все хорошо.

Рэй здесь. Я больше не сплю, я просыпаюсь в этой бесконечной ночи, в разгар кошмара, в который превратилась моя жизнь. Сколько времени я вот так лежу? Сколько дней? Он держит меня за руку, он говорит со мной. Рэй уже не такой молчаливый, как поначалу. Он заставляет себя вести этот односторонний диалог. Это хорошо. Я успокаиваюсь. Я слышу и ясный голос Кати. Они вместе, мои любимые. Они меня нашли. Заглянули за занавес. И поняли, что я не ушла, хотя бы они. Они меня защищают. Охраняют. Пока эти двое меня охраняют, никто не осмелится меня бросить.

— Мамочка, мамочка, мы здесь!

Я тоже, доченька моя, я тоже здесь, ты это знаешь. И ты, конечно же, знаешь, что я плачу в глубине души. Но теперь эти невидимые слезы слаще любых других.

Они ушли. Они пытаются жить за пределами больницы. Но я подозреваю, что и они не смогут жить «нормально», пока ситуация со мной не прояснится. Я не хочу думать об их отчаянии: эту мысль тяжелее всего выносить. Я сосредотачиваюсь на шумах, они скрашивают мое одиночество. Пылесос. Ритм шагов. Эта дьявольская музыка, которую включают слишком часто. Обычные слова персонала, занятого работой.

Доченька моя, я тоже здесь, ты это знаешь. И ты, конечно же, знаешь, что я плачу в глубине души. Но теперь эти невидимые слезы слаще любых других.

Мне везет: две женщины снова выбрали мою палату для сокровенных признаний.

— Ох уж эта Жюли!

— Что она натворила?

— Она провела два дня у своей подруги Клеманс, в деревне. Якобы с родителями. Вчера вечером я забираю ее сумку с грязным бельем. И что я нахожу в кармашке? Презервативы!

— Ай! Сколько лет уже твоей Жюли?

— Шестнадцать! Рановато, правда? Скрывать не буду, ей как следует влетело! Ее отец был вне себя. И мне тоже было не по себе. Честно говоря, я еще слишком молода, чтобы становиться бабушкой.

Они смеются. Мебель, то есть я, улыбается. Я вспоминаю мою Кати. Мою разумную Кати. Когда она была подростком, она меня своими проделками не огорчала. Никаких кризисов. Никаких сумасшедших глупостей. Или она слишком хорошо все скрывала! Разумеется, она не все нам рассказывала. Это естественно. Даже желательно. Все так делают. Это в порядке вещей.

Я тоже так поступала. Но ничего серьезного. В то время мы были безнадежно благоразумными.

Я вспоминаю день, когда меня избрали «Мисс Кошерсберг». Мне еще не было восемнадцати, хотя именно этот возраст был указан в подписи под фотографией в местной газете, на которой я предстаю с лентой через плечо и букетом цветов. Вид инженю^[2], немного удивленной происходящим. В то время у меня были длинные волосы. Я дефилировала с табличкой, на которой был номер восемь. Я была еще несовершеннолетней, но прибавила себе возраст. Это было то ли в 1968-м, то ли в 1969 году. Мы были с братьями на балу. По громкоговорителю объявили, что ищут участниц для конкурса красоты. Другие меня подтолкнули: «Давай, иди! Получишь хотя бы утешительный приз! Бесплатную выпивку». На самом деле я получила множество подарков.

Мой дядя Шарль, брат моего отца, был счастлив: он меня поздравил. Но не мои родители. Сегодня я подозреваю, что все-таки они мной гордились, когда на другой день соседи сказали им, что видели фото их дочки в газете.

Был еще эпизод с ясновидящей. Забавно, что я вспоминаю об этом сейчас. Об этой истории я совершенно забыла. Раз мне больше нечем заняться, я навожу порядок в моих воспоминаниях: роюсь в ящиках памяти, достаю оттуда старые документы, сдувая слой пыли.

Пожалуй, это было раньше, чем конкурс красоты. Мне было тогда лет шестнадцать. Я последовала примеру своих трех или четырех подружек. Уже не помню, кому из нас пришла в голову эта странная мысль, но точно не мне! Мы поехали на велосипедах фирмы «Solex». Ясновидящая принимала в северном пригороде Страсбурга — Хоенхайме. С собой у меня была фотография Рэя. Уже! Я знала его только шапочно, это был приятель моих подружек. К тому моменту мы обменялись с ним парой слов, не более того.

Моя жизнь не закончена, господа врачи, я вам сообщаю об этом! Моя жизнь будет долгой. И она не будет зависеть исключительно от аппаратов.

Ясновидящая посмотрела на снимок. Она не сказала прямо, что я выйду за него замуж. Но с высоты возраста я понимаю, что ее предсказание было точным. Она сказала, что я выйду замуж «за человека в форме». И он носил форму, Рэй, намного позже, в начале своей карьеры полицейского.

Я никогда не рассказывала об этом мужу. Он удивится, когда услышит. Если мне удастся когда-нибудь с ним снова поговорить. Если я выйду из этой тюрьмы.

Потом ясновидящая взяла мою руку в свою. Она сказала, что у меня есть дар! Но не уточнила, какой именно, а я не осмелилась спросить. Придет время, и я его открою! Потом она изучила одну из моих ладоней. И объявила, что у меня хорошая линия денег. Но, взглянув на линию жизни, моргнула.

Потом бросила:

— Хорошенько пользуйся жизнью до пенсии!

Я похолодела.

— Почему?! Вы хотите сказать, что я умру молодой?

Ясновидящая не ответила. Она снова углубилась в изучение моей ладони, провела по линии пальцем. И, помолчав немного — мне это время показалось бесконечным, — женщина как будто передумала.

— Я вижу трещину. Но это всего лишь переход. Линия продолжается.

Я с недовольной гримасой посмотрела на нее. Я подумала, что ясновидящая пытается изменить предсказание. Это очевидно: она объявляет худшее, я в ужасе, а потом она уверяет меня, что все будет хорошо!

Я не знала, что думать. Должна ли я ей верить? Тревожиться? Я выбрала легкий путь: забыть все как можно быстрее, не зацикливаться, навсегда спрятать девическую глупость в глубине памяти. Скрыть эту эскападу не только от папы и мамы, но и от себя самой.

И вот эта история всплывает снова, чуть больше сорока лет спустя. Теперь она приобретает другой смысл. Я смотрю на гадалку не свысока, а умоляющим взглядом. Моя душа жаждет, мое сердце полно признательности. Я смотрю на нее с благодарностью и понимаю. Да, я в трещине, именно так. Я на том самом переходе. И если это переход, то после него будет другой берег. Значит, это не конец. Я выкарабкаюсь. Не случайно я вспомнила слова гадалки именно сегодня. Я достигну берега. В моем положении пригодится любая искорка надежды. Но это важно, я чувствую. Воспоминание наполняет меня новой уверенностью, оно придает мне силы, вливает в меня большую дозу оптимизма, и от этого я слегка пьяна. Моя жизнь не закончена, господа врачи, я вам сообщаю об этом! Моя жизнь будет долгой. И она не будет зависеть исключительно от аппаратов.

Глава 13. Та самая слеза

— Сегодня годовщина свадьбы!

Что такое они говорят? Сегодня? Черт побери! Я в больнице столько времени!

Подумаем… Меня привезли в отделение «Скорой помощи» 13 июля вечером. А сегодня у нас 24 или 25 июля. У нас две даты, потому что мы с Рэем поженились 24-го в мэрии, а 25-го обвенчались в церкви. Это была красивая церемония. После мессы в Гамбшейме, моей деревне севернее Страсбурга, праздничный обед был подан в соседней общине Кильстет в нескольких метрах от Рейна. Это было в 1970 году, тридцать девять лет назад. Я была совсем девчонкой, мне только что исполнилось восемнадцать. Но это было правильное решение! Решение, о котором я ни разу не пожалела, совсем наоборот.

Что думает Рэй сегодня? Как он настроен? Как он живет? Это самая грустная наша годовщина.

Как бы мне хотелось поцеловать его!

Или просто ему улыбнуться. Чтобы он улыбнулся в ответ.

Где мы будем на сороковую годовщину нашей свадьбы? И будет ли сороковое издание? Праздник, соответствующий любви этой крепкой пары, которую мы создали?

Мой муж, моя дочь, мои внуки… Моя жизнь. Эта жизнь такая личная, и меня ее так странно лишают. Мне кажется, что я задыхаюсь.

Я снова плачу в своей внутренней тюрьме. Если бы я только могла с ними говорить! Я рыдаю, тогда как мне следовало бы радоваться.

Кати говорит со мной очень нежно:

— Не беспокойся, мамочка, я забочусь о папе, все хорошо.

Мое сердце тонет в волне эмоций. Смесь любви, печали и страха. Внутри меня только слезы.

Кати продолжает:

— Ты не должна нас покидать. Ты знаешь, я тебе еще не говорила, но мне бы хотелось родить третьего ребенка. И ты обязательно должна познакомиться с этим ребенком! И он, конечно же, должен узнать свою бабушку.

Мой муж, моя дочь, мои внуки… Моя жизнь. Эта жизнь такая личная, и меня ее так странно лишают. Мне кажется, что я задыхаюсь.

— Мама?

Я чувствую, как Кати резко встает.

— Папа!

— Да?

— Папа, посмотри!

— Что случилось?

Они подошли так близко ко мне, как никогда еще не подходили. Я чувствую их дыхание, их волнение.

— Ну посмотри же! Мама плачет!

— Что ты такое говоришь?

— Слеза, вот она! Мне уже казалось, что она плакала, когда я с ней говорила. Но сейчас никаких сомнений: смотри, ведь это же слеза течет. Правда?

Теперь встал и Рэй.

— Пойду позову кого-нибудь!

— Мамочка, мамочка…

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.

Шум голосов. В палату входят люди.

Кати говорит с горячностью:

— Мама реагировала! Она плакала! По ее щеке потекла слеза!

Молчание.

Потом приговор:

— Это гель.

— Что, простите?

— Это, должно быть, гель. Вы знаете, гель на веках. Не стоит слишком быстро радоваться.

Но нет, Кати хочет радоваться! Сейчас, немедленно! Хорошие новости так редки, ими нельзя пренебрегать.

— Я знаю, что ей наносят гель! Но это была слеза!

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.

Женщина вышла. Из своей черной ночи мне кажется, что я вижу, как она пожимает плечами.

Возбуждение Кати не спадает. И я заражаюсь этим ее возбуждением. Я чувствую, как вибрирую. Я вся превратилась в слух. Она говорит со мной с новой пылкостью, с новой убежденностью.

— Мама, ты меня слышишь? Ты слышишь меня? Если ты меня слышишь, скажи мне. Подай знак! Заплачь! Пошевели чем-нибудь!

Сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Я чувствую нечто похожее на огромное удивление. За ним следует ошеломленная фраза, от которой сжались сердца всех присутствующих в этот момент:

— Она пошевелила пальцем!

Теперь заговорил Рэй.

— Это было едва заметно, но она пошевелила пальцем! Ты видела?

— Ты уверен?

— Анжель, моя дорогая, это великолепно! Ты пошевелилась!

И тут сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Мне так хотелось, чтобы моя рука смогла отодвинуться от тела, чтобы дать им знак, зацепить их, обозначить мое присутствие! Мне так хотелось, чтобы слезы, затопившие меня изнутри, вырвались наружу! Я столько пыталась, так хотела, столько молилась… Казалось, будто тюрьма моего тела наконец приоткрылась под ударами моего духа.

Я возвращаюсь к моим любимым. Я возвращаюсь в настоящую жизнь.

Я плачу от радости.

Это самая прекрасная годовщина нашей свадьбы!

Глава 14. Возвращение

Что с ней стало, с той драгоценной слезой? Мне бы хотелось сохранить ее навсегда, спрятать в коробочку, как драгоценность, и иногда любоваться ею.

Счастье Кати распространяется на меня. Наконец-то!

Наконец мои близкие уверены, что я здесь!

Наконец врачи поймут!

Наконец мое состояние улучшается, паралич отступает.

Наконец кошмары меня оставят. Мне не нужно будет больше спрашивать себя, не придется ли мне беспомощно наблюдать за тем, как меня кладут в гроб или у живой забирают один из органов. Ситуация может только улучшаться. Облегчение огромное, если не сказать — неистовое. Даже если в глубине души мне кажется: я всегда была уверена в том, что я из этого выберусь. Аномалия не могла продолжаться долго. То, что я переживала, было настолько невероятным! Таким же безумным, таким же нереальным, как сон. А сон всегда заканчивается пробуждением.

Эмоции настолько сильные, что я чувствую гудение во всем теле. Я как будто превратилась в большую пчелу! Но гудение не проходит: оно не оставляет меня, не становится тише, не исчезает после ухода посетителей. Это забавно: вчера из моей внутренней тюрьмы я все слышала отлично, а сегодня я страдаю от ужасных атак на слух. Как будто две кастрюли-скороварки постоянно свистят по обе стороны от моего черепа. Бесконечное, дьявольское, отупляющее «пшш».

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Мои глаза утратили синхронность, они не смотрят в одном направлении. Я страдаю от ужасного косоглазия. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье — снова увидеть Рэя и Кати, пусть расплывчатых, двоящихся и неясных! Их улыбки я отлично различаю. Четкость великолепная! И уверена, что тоже им улыбаюсь, хотя мое лицо остается полностью неподвижным.

Чтобы у меня не двоилось в глазах, мне решают закрывать один глаз. Один день — правый, следующий день — левый. Меня делают одноглазой: сначала с помощью простого ватного диска для снятия макияжа, который скотчем приклеивают к коже, потом с помощью подобия повязки. При каждом пробуждении мне очень трудно поднять веки. Ресницы как будто склеены. Требуется время, чтобы выйти из тумана…

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье — снова увидеть Рэя и Кати!

Мне включают телевизор, но это бесполезно: я не могу ничего различить, ничего не понимаю. Можно оставить изображение, но звук пусть выключат! «Скороварки» мешают следить за любым разговором.

Ко мне надо подойти близко, говорить громко и отчетливо, чтобы я поняла несколько слов. Шушуканья врачей в ногах моей кровати остаются для меня абсолютной загадкой. Что они говорят? Как объясняют мой случай? Задают ли себе вопросы? Обращаются ли ко мне? Для меня они всего лишь цветные шевелящиеся жужжащие тени. Рэй служит мне переводчиком. Из того, что он передает мне, я понимаю немногое. Их жаргон — это всего лишь средство маскировки для их незнания.

Я заплакала, я пошевелила мизинцем, я открыла глаза. Это замечательный прогресс. Но правда в том, что я остаюсь парализованной.

Я как будто сломана. Мое тело не способно более произвести ни одного из тех движений, которые позволяют организму функционировать. Когда Иисус воскресил Лазаря, полагаю, что тот смог встать, пойти поблагодарить и поцеловать своего спасителя, поговорить с друзьями, разделить с ними трапезу, чтобы отпраздновать это невероятное событие.

А я теперь не умею ничего этого делать.

Мое тело — жалкая развалина. Потребуется работа, воля и упорство, чтобы восстановить совершенный механизм, которым оно было совсем недавно.

При всех моих ограниченных возможностях познания (глаза и уши проснулись, но работают плохо) я пытаюсь анализировать ситуацию. Меня опутывает паутина из проводов и трубочек. Приходят на ум очень практические вопросы. Как я питаюсь? Я не вижу, чтобы мне приносили еду. Как я хожу в туалет? Мне же не надевают памперсы, так? Может быть… Я не могу сказать, что находится подо мной. Регулярно, каждые четыре или пять часов, днем и ночью, меня на несколько минут поворачивают на бок. Мне массируют спину с эмульсией «Biafine» или молочком для тела. Но это все равно как если бы медсестры массировали деревяшку. Правда, боли мне это не причиняет. Почему такой частый уход? Или я такая грязная? У самого моего уха Рэй объясняет мне, что это необходимая предосторожность, чтобы не появились пролежни. Что же касается пищи, я представляю, что она поступает через зонды, которые меня удерживают здесь. И это я, которая так любила хорошо поесть! Хорошее мясо, стакан доброго вина и радость разделить трапезу. Что это за невидимая каша, которую вливают в меня сегодня?

Странно: до слезы, когда я была в «коме», даже если я страдала от тревоги и от проводимых процедур, меня не занимали все эти сугубо материальные вещи. Я была чистым духом.

Сегодня я вернулась в свою плоть. Я забыла, насколько тяжелым может быть тело.

Глава 15. Азбука нежности

«Сегодня 25 июля. Выход из комы.

27 июля. Поворачивает голову налево и направо.

3 августа. Шевелит пальцами.

6 августа. Общается с помощью слов «да» и «нет».

14 августа. Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных.

17 августа. Двигает руками, кресло — два часа.

18 августа. Двигает кулаками.

21 августа. Шевелит пальцами и ступнями, немного.

23 августа. Анжель очень устала.

25 августа. В глазах двоится.

26 августа. Анжель хочет написать книгу о своей болезни.

28 августа. В кресле каждый день, по два часа два раза.

1 сентября. Анжель стоит на вертикализаторе^[3] с кинезиотерапевтом.

2 сентября. Дыхание с помощью аппарата сокращено.

28 сентября. По-прежнему не говорит…»

Это маленькая школьная тетрадь зеленого цвета. Рэй записывает в ней каждый из моих успехов.

Столько побед. Столько испытаний. Столько страхов. Столько слез.

Время проходит, вопросы накапливаются.

К счастью, выжить и бороться — это большое преимущество: живешь моментом. Не день за днем, а секунду за секундой. Так никто не думает о будущем. Всему свое время: когда борешься за то, чтобы дышать, не думаешь о том, чтобы ходить.

Однако тревога всегда рядом, даже если она не сформулирована. Ее присутствие привычно. Я часто встречаю ее в глазах моих друзей. В какие бы добрые намерения они ни одевались, входя в эту палату, их лица (помимо их воли) становятся правдивым зеркалом моего положения.

И мой природный оптимизм начинает колебаться: мое состояние настолько серьезное? Согласна, смерть удалилась, но какую жизнь оставляет она после себя? Сколько груза я смогу вынести? Какой ношей я стану для моих близких?

Тревога сама вошла в эту палату без моего приглашения, но я холодно ее принимаю. У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Не только покинуть больницу, но вернуться в свою квартиру в том состоянии, в каком я ее покинула: без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски. Снова стать спокойной и счастливой женщиной, активной и волевой. Неважно, сколько на это потребуется времени. Моя одержимость до безумия проста: стать такой, какой я была один-два месяца — целую вечность — назад.

Я в состоянии полной уязвимости. Можно ли до конца понять, что значит оставаться неподвижной на протяжении долгих часов, не иметь возможности почесаться, когда голова в подушках, чтобы она не упала? Лежать, как личинка. Лишенная всего.

Общение жизненно необходимо. Оно позволяет нарушить изоляцию, в которой страдание хотело бы нас запереть. Теперь, когда я могу шевелить пальцем и моргать, Рэй, Кати и я начинаем изучать новый язык. Наш собственный язык.

— А, Б, В, Г…

Сидя рядом с моей кроватью, Рэй произносит алфавит, своим серьезным и нежным голосом, всегда спокойным и ровным. Его голос, который приносит мне столько хорошего. Его голос — это одновременно маяк, убежище и облегчение. Его голос, который, как я теперь понимаю, стал частью моей жизни. Частью меня самой.

Это странная литания^[4], которая напоминает нам о начальной школе.

У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Вернуться в свою квартиру без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски.

Буквы звучат с регулярным ритмом и некоторой торжественностью. Это напоминает мне звон колокола собора. Или колыбельную. Вот только засыпать я ни в коем случае не должна.

— Е, Ж, З, И…

Осторожно, я не должна прозевать, уже скоро.

— К?

Да, мой дорогой! Именно К! Он завоевал право начать сначала.

— А, Б, В, Г…

На этот раз мой мизинец должен прервать его на букве Н.

— М? КМ? Это невозможно… Мы, должно быть, ошиблись. Начинаем сначала…

Да, часто я ошибаюсь. Палец неожиданно поднимается либо слишком рано, либо слишком поздно, и Рэй останавливается не на той букве. Тогда помимо своей воли я чувствую дрожь внутри. Я так на себя сержусь, когда так получается. Это один из моих недостатков: я нетерпелива. Несмотря на мою внешнюю невозмутимость, Рэй отлично видит, что я начинаю нервничать, что во мне растет панический страх того, что меня не поймут. Муж отлично знает, что внутри я киплю, когда вижу, как он ищет невозможные слова. Но он достаточно сообразителен, чтобы понять, что пошел не той дорогой.

И Рэй, по крайней мере, никогда не нервничает.

— Это нестрашно. Успокойся, дорогая, все хорошо, у нас есть время.

Да, время у меня точно есть. Только оно у меня и осталось! Меня не тревожит, что мы тратим часы на повторение алфавита. Это меня занимает, и потом — это общение. Оно удерживает Рэя рядом со мной. Чем больше времени он проводит у моей постели, тем лучше я себя чувствую. Но как ему удается совмещать работу с визитами ко мне? У него же есть стройки, которые нужно проверять. Сейчас август, пока еще все спокойно. Но что он будет делать в сентябре, когда деловая активность возобновится? Когда телефон снова начнет звонить? Я не буду сердиться, если он не станет приходить по два раза в день. Хотя я только того и жду.

Рэй замедляет темп, подбираясь к букве Н.

— К, Л, М… Н, верно? Кн?

Мы делаем успехи! Мне остается только ждать, чтобы он угадал буквы И, Г и А.

Он удивляется:

— Книга… Книга? Мы искали, моя дорогая, но ее не существует! Нет книги о твоей болезни. Нигде. Даже в Интернете очень мало информации.

Нет, любовь моя, я хочу совсем другого.

Благодаря нашему с ним терпению мы в конце концов понимаем друг друга. И вечером в зеленой тетради Рэй делает запись: «Анжель хочет написать книгу о своей болезни».

Именно так. И это будет не несколько строчек или статья в газете, а именно публикация книги. Настоящей книги, которая появится в книжных магазинах.

Безумная идея? Возможно. Утопическая? Несомненно. Неуместная? По мнению многих, в моем состоянии мне следовало бы заняться чем-то более нужным, важным, а не составлением будущей книги о том, что я переживаю. Но это не подчиняется разуму: я испытываю насущную потребность поделиться этим проектом с моим мужем и моей дочерью. Это как предчувствие.

Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому.

Я испытываю облегчение.

С одной стороны, это возможность подтолкнуть Рэя к тому, чтобы он продолжал делать записи о моем попадании в ад и, я надеюсь, или скорее искренне убеждена в этом, о моем возвращении в рай нормальной жизни. С другой стороны, это способ заставить меня все отмечать в виртуальной тетради, которую я открыла в уголке моего мозга.

Я должна запомнить все. Смогу ли я это сделать? Я должна. Но особенно я боюсь того, что мне не захочется ничего вспоминать. Я должна бороться с соблазном забыть. То, что со мной происходит, это слишком сильно! Настолько невероятно, настолько далеко от нормального. Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому. Кто мне потом поверит? Я сама со временем, возможно, стану спрашивать себя, так ли все происходило на самом деле.

Все, что я только что пережила, должно быть не только написано, но и напечатано, и узнано. То, что я пережила, и то, что мне предстоит пережить в следующие месяцы или годы. Потому что для меня невероятное еще не закончено, я в этом убеждена.

«Книга» — красивое слово.

Собирая слова по буквам вместе с Рэем, я снова открываю для себя эти такие «обычные» названия, которые никто не замечает. Знакомые слова приобретают новую выразительность. Мне необходимо поделиться тем, что я пережила. Теперь книга для меня синоним свободы.

Именно так: мне нужна книга, чтобы освободиться.

Мы ежедневно практикуемся в этом новом языке «пальца и глаза», и он становится все более эффективным. Такая гимнастика учит меня координации движений, а Рэй и Кати учатся улавливать мои ожидания. Мои любимые часто экономят время, предлагая сразу целое слово. Так я останавливаюсь на букве Г, и Рэй сразу спрашивает:

— Голова?

Палец соглашается. Мы сошлись на том, что одно движение обозначает «да», два движения — «нет». Тот же код работает для движения века, но обычно мы пользуемся пальцем. Точнее, левым мизинцем. Именно тем, который шевельнулся. Когда потекла та первая слеза. Поди знай почему, но левая сторона восстанавливается быстрее правой. Я правша, но это определенно не имеет никакого значения.

С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает.

«Голова» — это не слишком много: ее нужно приподнять и перевернуть подушку. Это приносит огромное облегчение. Но временное. Я раньше не представляла, что неподвижность — самое неудобное из положений! С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает. Марионетка, которой, как Пиноккио, снится, что она может ожить.

И как голова Пиноккио, у которого нет ни доброй феи, ни кукловода, моя голова сама не держится. Если о ней забывают, когда меня поднимают, она тяжело падает вперед или набок. Идиотизм, но когда меня поднимали первые несколько раз, я этим пользовалась, чтобы разглядеть мои руки. Отлично знаю, что у меня есть, по крайней мере, одна кисть, потому что мой палец «говорит». Но все же было смутное опасение, что я потеряла конечности. Я спрашивала себя, не превратилась ли я всего лишь в обрубок. Есть очевидные вещи, которые хочется проверить.

Мы часами вот так «разговариваем» с Рэем и Кати.

У нас такая потребность в общении. Мы так счастливы, что снова «слышим» друг друга. Любить друг друга — значит говорить друг с другом.

Перед их приходом я стараюсь облечь все то, что я хочу им сказать, в минимум слов и выбрать самые короткие фразы.

Когда Рэй уходит, он передает просьбы персоналу.

— Подумайте о том, чтобы выключить телевизор: Анжель действительно с трудом его выносит.

Медсестра удивляется:

— Вы-то откуда знаете?

— Она сама мне только что сказала!

— Но ваша жена не говорит!

— Это не мешает нам общаться.

Если это удается Рэю и Кати, почему персонал не мог бы делать так же? Всегда одно и то же: вопрос времени, желания и любви. Я совершенно не сержусь на персонал больницы. По этим трем критериям никто не сравнится с моим мужем и моей дочерью.

Глава 16. Бикер… кого?

Бикерстаф. Бикер-стаф. Как будто эльзасская фамилия! Я к этому слову привыкла. Рэй тоже. Ему пришлось это сделать, чтобы отвечать на неизбежный вопрос всех тех, с кем он общается:

— Что за болезнь у Анжель?

— Энцефалит Бикерстафа.

— Бикер… кого?

Важно назвать болезнь, пусть даже в реальности о ней, кроме названия, практически больше ничего не известно. Специалистам потребовалось какое-то время, чтобы определиться. Поначалу они пребывали в очень густом тумане. В течение нескольких дней врачи подозревали менингит. Потом количество гипотез сократилось до трех синдромов, поражающих нервную систему и принадлежащих к одному «семейству». Врачи говорили о синдроме Гийена — Барре (это название мне ни о чем не говорило), синдроме Миллера — Фишера и энцефалите Бикерстафа. На этом последнем «виновнике» специалисты в конце концов и сошлись во мнении.

Рэй и Кати сразу же отправились искать информацию. Об энцефалите Бикерстафа ее почти нет, даже в Интернете. «Аутоиммунное заболевание центральной нервной системы» — достаточно лаконичное объяснение на сайте Википедии. Специалисты используют больше терминологии, непонятной для вас и для меня: «постинфекционное неврологическое заболевание, разрушающее миелин, стволовой энцефалит Бикерстафа».

Из трех заболеваний самым серьезным является именно энцефалит Бикерстафа. То, что, как я поняла из объяснений, связывает проблемы с миелином. Эта белая субстанция защищает нервные волокна, как пластиковое покрытие — электрические провода. Но есть и особенность: миелин необходим для передачи информации. У меня миелин разрушился. Особенно сильно он был поврежден в стволе головного мозга, стратегическом месте всей нервной системы. Именно там находится «система связи», которая соединяет мозг с остальным телом. Любой неправильный контакт в этом месте — и повреждения будут огромными. Ломается вся система.

Почему миелин разрушился? Скорее всего, вследствие непропорционального ответа моей иммунной системы. Она слишком бурно отреагировала на банальную инфекцию, например на ринофарингит. Перегрузка была настолько велика, что эта реакция затронула миелин.

Откуда такая самоубийственная реакция моего организма? Как объяснить настолько пугающие «побочные явления»? На это у меня нет ответа. И не у меня одной.

К счастью, сами нервные волокна не пострадали. Великолепная новость, потому что если нервы сами не восстанавливаются, то их оболочка на это способна. Значит, мое состояние обратимо. Проблемы могут исчезнуть так же, как и появились.

Но насколько восстановится организм и как скоро? И здесь тоже незнание доминирует над знанием. Врачи не могут сказать, какие из функций ко мне вернутся, а какие нет. Они не знают и того, как ускорить выздоровление. Хирургия не поможет: нельзя вскрыть, наложить новый пластик на провода и закрыть. Остается только ждать и надеяться. Прогресс уже налицо, нет повода думать, что на этом все остановится. Остается только довериться природе. И снова повторять себе одни и те же приказы: сохранять уверенность, верить в будущее.

Глава 17. Игра в мячики

Рэй купил два каучуковых мячика в спортивном магазине по совету Денниса, кинезиотерапевта. Один маленький, другой чуть побольше. Он вкладывает по одному в мои ладони.

— Ты их чувствуешь?

Я отвечаю утвердительно, опустив веко.

— Это чтобы кисти рук не засыпали. Небольшие упражнения для восстановления. Сначала ты попытаешься их сжать. А потом, намного позже, ты попробуешь прокатить их по бедру. Видишь? Вот так.

И он катит шарик по моей ноге сбоку.

— Сюда, наверх, а потом ты его спускаешь. Вверх, вниз.

Понятно? Понятно. Вверх, вниз. Просто, да? Нет, невозможно! Почувствовать их, мячики, уже хорошо. Это напоминает мне, что у меня есть кисти рук и что они связаны с остальным телом. Осознание этого всегда приносит облегчение. Но работать ими. Сжимать мячики — чертовский труд. А поднять их вверх по бедрам… Рука весит целую тонну. Неподвижное тело ужасно тяжелое! Это как автомобиль: им так легко управлять, когда мотор работает. Но если механика нас подводит, то машина превращается в тонны металла, стоящие на шоссе.

Мячик убегает от меня. Я жду, чтобы санитарка это заметила и вернула его мне. Я, как собачка, играю с моим мячиком. Вот только я не играю. Вовсе нет. Я совершаю нечеловеческое усилие, чтобы прижать мячик к бедру и терпеливо, миллиметр за миллиметром, заставить его взобраться на этот Эверест, который возвышается в десятке сантиметров над простыней.

Но все же хоть какое-то занятие. Вызов, который соответствует моему характеру спортсменки. Я вспоминаю «Десять километров Страсбурга», долгие походы в горы, когда дорога как будто не кончается, когда мышцы болят, когда тело больше ничего не хочет, но надо ускорять темп. Все это только в голове. Не надо останавливаться на страдании. Надо терпеть боль, вот и все. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появляется либо финишная черта, либо приют.

И пока я борюсь, чтобы поднять руку, не выпустить мячик, я чувствую, как из моего открытого рта течет вязкая жидкость. Слюна, мокрота — откуда мне знать… Я больше не умею глотать. И вот стекает по моему подбородку, потом повисает на нем, медленно спускаясь к груди, липкая струйка, которая лишает меня достоинства, создавая у меня впечатление, что я всего лишь животное. Я пускаю слюни, пришла пора сказать об этом. Я могу часами вот так заливать мою ночную рубашку, пока кто-то не заметит, не вытрет и не поправит мне голову. Мои близкие чувствительны к этому. Думаю, как и мне самой, такое зрелище кажется им позорным. Сестры быстрым жестом проходятся вокруг рта неприятно жесткой бумажной салфеткой. Им нужно следить за столькими важными вещами. За жизненными параметрами. А слюна — это несерьезно. Ей же надо куда-то деваться. И зачем утомляться? Сейчас они вытрут, а через несколько секунд придется вытирать снова.

Я вспоминаю долгие походы в горы. Надо терпеть боль. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появится приют.

Я концентрируюсь, сжимаю челюсти. Через несколько дней я все лучше и лучше управляюсь с мячиками. Хорошо, я прогрессирую. Но какой ценой! Если бы у меня была привычка прилагать столько усилий во время занятий спортом, я бы выиграла все гонки!

А еще я пытаюсь перенести руку, чтобы коснуться первой перекладины кровати, сбоку. До нее километры…

Самое сложное — вынуть кисти рук из-под простыни. Приходит энергичная женщина с видом человека, желающего доставить удовольствие:

— А вот мы сейчас заправим кроватку!

И вот я снова в мешке, из которого торчит только голова. Невероятно, насколько тяжелой может быть простыня!

К счастью, в этот момент появляется Рэй.

На этот раз я «разговариваю» глазом.

— А, Б, В… О, П?

П, мой дорогой, а потом Р и О…

— Простыня?

И мой муж освобождает меня. Как всегда.

Глава 18. В паутине проводов

Я лежу в моей кровати в палате реанимации. Я сама себе напоминаю технологичную конструкцию, собранную различными врачами-инженерами. Конструкция высокотехнологичная, которая может бояться вирусов. Аппараты — часть моей анатомии. Это мои внешние органы.

У меня было время сосчитать с помощью Рэя: не меньше тринадцати проводов, зондов и трубочек присоединены к моему телу. Что произошло бы, если бы аппараты отключили от розетки? Если бы по неосторожности уборщик, орудуя щеткой, вырвал провод? Пережила бы я этот информационный сбой, произошедший по ошибке врача или санитарки?

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Прежде всего и особенно сильно я завишу от трахеостомы, этой трубочки, которая уходит напрямую в горло через дырочку в шее. Поначалу я была интубирована, и трубка была вставлена в рот. Трахеотомию мне сделали незадолго до моего пробуждения. Эта трубочка позволяет мне дышать, так как соединена с тем самым знаменитым аппаратом ИВЛ, который был моим «живым» компаньоном в первые часы после того, как ко мне вернулось сознание. «Роллс-Ройс» среди аппаратов искусственной вентиляции легких!» — заверил врач. Чистой воды психология, но, учитывая те неудобства, которые создает эта трубочка, она кажется мне несообразно толстой. В действительности ее диаметр не больше двух сантиметров. А мне кажется, что она в пять раз толще. И потом эту трубочку удерживают ремешки, которые сжимают мне шею. Может быть, у меня слишком чувствительная кожа, но все это тянет, царапает. И создает неприятное ощущение, будто я собака на поводке.

Трубочки меньшего диаметра входят в мой нос. Они нужны для того, чтобы я получала кислород в зависимости от данных пульсоксиметра — прищепки, сжимающей мне палец.

Есть еще одна прозрачная трубка, торчащая из середины моего живота. Ее они называют гастростомой. По этой трубке пища и лекарства поступают прямо в желудок. Но не путайте гастростому с гастрономией, хотя обе имеют отношение к питанию. Моя «еда» — это коричневатая субстанция, каша, ни запаха, ни вкуса которой я не чувствую. Ее вводят с помощью шприца. Две или три дозы каждый день обеспечивают меня необходимым количеством калорий. Сначала вскрывают пакетики, их содержимое смешивают с водой, потом смесь вводят в эту трубку. А я долго спрашивала себя, что за звук рвущейся бумаги регулярно слышался у меня за спиной…

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Не забыть ни про зонд для мочи, ни про капельницы, установленные в мои вены, ни про многочисленные самоклеящиеся пластинки, которые усеивают мой торс. Они сообщают все о моем состоянии и о моих эмоциях тем ученым, которые умеют читать посылаемые ими сигналы.

«Все», — это они так считают. Потому что я, Анжель, лежащая здесь, словно мотор в руках механика, не выдаю все свои секреты. Они никогда не узнают обо мне всего. У них все равно будет усеченное, искаженное представление о том, какая я. Самое важное видят только глаза тех, кого я люблю: Рэя, Кати и двух моих внучек, которых пока не решаются привести сюда, в мою палату. К чему это? Они увидят не свою бабушку, а машину.

Рядом с моей кроватью, чаще всего за спиной, светится экран, на котором без конца бегут цифры и кривые. Регулярно раздается сигнал тревоги. Это значит, что капельница закончилась. Я не знаю ничего более глупого и приводящего в отчаяние, чем назойливый звук «бип-бип», вгрызающийся в мозг.

Но чем я крепче, тем отчетливее понимаю, что моя палата — не самый опасный сектор отделения. Во всяком случае, она таковой уже не является. Другим приходится куда хуже. Сигналы тревоги из соседних палат появляются и на моем экране. Мне бы не хотелось этого знать, но я сразу понимаю — по суматохе, по шумам, по тому, как быстро уходят от меня медсестры, о спустившейся на нас серьезности, — что кто-то из моих товарищей по несчастью прекратил борьбу.

Глава 19. Пыточное кресло

«Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных».

Информация, записанная Рэем в зеленой тетради 14 августа, может показаться банальной, но это значительное событие. На вид все просто: десять слов, одно предложение. Но какое приключение! Целая экспедиция!

До этого дня я ни на секунду не покидала постель. Персонал ограничивался тем, что регулярно менял мое положение: на несколько минут для туалета, и на более длительное время, чтобы я окончательно не превратилась в мумию.

Сегодня мы преодолеваем этап, достойный Турмале^[5] в Тур де Франс: я наконец покину кровать. Ради этого медсестра должна пригласить трех санитарок и использовать специальное приспособление, чтобы поднять больного. Оно напоминает большую руку, проще говоря, виселицу. Я думала, что меня просто перенесут, и все, но нет. Приходится использовать горизонтальный ворот, как для грузов на причале для разгрузки. Я настолько поправилась? Честно говоря, это было бы печально. Набирать килограммы приятнее, когда ешь вкусный обед в ресторане, а не когда в тебя вливают кашу.

Нет, я определенно не стала тучной. Скорее похудела: за несколько дней потеряла десять килограммов. Проблема в том, что я не мертвый груз. Большая куча костей.

Я искренне жалею этих женщин, которые меня держат… и выдерживают. Им надо меня подталкивать, поворачивать, поднимать. На простыню кладут ремни, кожаные ремешки, которые леденят спину, потому что на мне вечная больничная распашонка, открытая сзади.

Надо внимательно следить за тем, чтобы не вырвать ни один из проводов, которые меня анализируют и помогают мне жить: ни сердечные датчики, ни зонд для мочи, который кладут на живот, ни трубки трахеотомии и гастростому.

Когда все ОК, дают сигнал, и меня наконец поднимают. Положите куклу-марионетку в сетку: ее колени подтянутся к груди, голова и руки повиснут. Я и есть такая марионетка, и мне очень страшно. Я дрожу от холода, мое сердце закусило удила помимо моей воли.

Преодолеть эти несколько сантиметров, которые отделяют кровать от кресла, — испытание изнурительное и сложное. Меня перетаскивает «кран», и я наконец приземляюсь в кресло. Мои помощницы переводят дух, вытирают лбы. Они проверяют, не нарушены ли соединения проводов и трубок. Нет, все в порядке, приборы реагируют нормально. Голову и руки мне фиксируют с помощью подушек. Мне широко улыбаются, давая понять, что все просто замечательно, и остается только радоваться.

У меня нет никаких иллюзий. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, какой я была.

Женщина говорит со мной, тщательно произнося каждое слово, как это делают обычно в разговоре с больными или старыми людьми:

— Мы вас оставим в кресле совсем ненадолго, чтобы вы к нему привыкли. Так надо. Это для вашей же пользы!

Разумеется, так и есть. Мои «заведующие хранением и выдачей материалов» уже ушли. Ненадолго — это что значит? Остается только ждать, как обычно. Прежде всего нужно справиться с эмоциями, дать возможность сердцу и уму успокоиться. На экране телевизора персонажи суетятся без толку. Мои глаза останавливаются на пузырьке, поставленном на стол. Я снова должна констатировать, что мне остается только терпеть: я, словно предмет, остаюсь там, куда меня поставят.

Поначалу положение не кажется неудобным. У меня меняется точка зрения. Чувствуешь себя более доминирующей, менее раздавленной. Я не против того, чтобы оставить положение лежа. Сев, я меняю статус: я не только больная, я готовлюсь снова стать женщиной.

Если бы от меня оторвали все эти провода, если бы меня нормально одели, если абстрагироваться от асептического убранства больничной палаты, смогла ли бы я снова выглядеть «нормальной»? Вернулся ли бы мой облик начала лета, когда я садилась в кресло в гостиной, чтобы почитать журнал? Нет, так я точно не выгляжу. И на этот счет у меня нет никаких иллюзий. Все не так просто. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, кем я была.

Они меня нарядили, это правда. Я вся в подушках: голова, бюст, руки отлично заблокированы. Проблема в том, что я потеряла самые эффективные мои «подушки»: мои ягодицы. Есть известное утверждение: плохая погода — это любая погода, которая длится слишком долго. Правило можно применить и ко мне: плохое положение — это любое положение, которое длится слишком долго. Я снова вынуждена констатировать: неподвижность — медленная пытка. Вскоре, меньше чем через пять минут, в основании позвоночника зарождается боль. Она никуда не уходит, она нарастает. Обо мне просто забыли. Время от времени в проеме двери появляется голова, бросает мне: «Все хорошо?», не ждет ответа, который я не в состоянии дать, и, удовлетворенная, исчезает.

Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Как будто все слезы, которые скопились во мне, наконец выливаются. Это моя единственная возможность выразить свою боль.

Сколько времени продлился этот первый сеанс?

Наконец бригада возвращается, чтобы вытащить меня из кресла, снова опутать ремешками и уложить в постель. Какое счастье вернуться в кровать, которую еще утром я считала тюрьмой!

Прежде чем уйти, медсестра с улыбкой объявляет мне:

— Теперь вас будут сажать в кресло все чаще и чаще.

Это прогресс, которому я, вероятно, должна радоваться. Несомненно, я должна проявить храбрость, так как мне не устают повторять, что это для моего же блага. Но перспектива регулярного повторения воздушной гимнастики, а потом неподвижного страдания, заставляет меня неприятно содрогнуться.

Начиная с 27 августа пересаживание в кресло становится ежедневным. Как правило, два раза по два часа. Два ужасающе долгих часа. Два часа нарастающего плохого самочувствия. Я не могу удержать дрожь, когда слышу скрежет «виселицы», которую везут по коридору к моей палате. Порой мое нежелание бывает настолько велико, а сердце начинает колотиться так сильно, что бригада медсестер отказывается от попытки. Если мое сердце ведет себя разумно, я снова превращаюсь в куклу-марионетку в сетке, которую загружают и выгружают.

Меня по-прежнему заботливо обкладывают подушками, дают мячики, которые я должна сжимать, рядом кладут деревянную доску со звонком. И оставляют бороться с собственным телом, которому удается чудо: оно атакует меня, оставаясь неподвижным.

Проблема в том, что приспособление для подъема больного выгружает куклу-марионетку, которой я являюсь, недостаточно глубоко на сиденье. Достаточно, чтобы позвоночник оказался чуть перекошенным, и сразу возникает очаг боли, которая разгорается и распространяется. К тому же часто случается так, что моя голова падает, несмотря на все предосторожности. Потом мой бюст неотвратимо клонится к подлокотнику, мое бедро с другой стороны поднимается, подушки вылетают, и меня начинает окутывать нестерпимый жар. Я погружаюсь в настолько глубокий дискомфорт, что опасаюсь за свою жизнь. В самом деле: у меня ощущение, что я могу так погибнуть. Довольно глупо. А если бы это действительно был мой последний час? Я избежала смертного приговора, но чувствую, что погибаю под ударами кресла! В этом сражении между двумя инертными массами именно я прошу о помиловании.

Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Помимо своей воли. Обильно. Я редко так плакала. Как будто все слезы, которые скопились во мне во время промывания пазух или «соскового теста», наконец выливаются. Это единственная моя возможность выразить свою боль.

Я плачу до тех пор, пока не решаюсь нажать моими слабосильными руками старухи на деревянную доску со звонком.

Но никто не понимает, что происходит на самом деле. Полагаю, персонал считает, что я плачу от тоски, так как мне надоело, и не кресло в частности, а вообще пребывание в больнице. Сестра либо старается изменить мое положение, либо довольствуется тем, что бросает слегка раздраженным тоном:

— Надо посидеть еще час! Запаситесь терпением.

Иногда она ведет себя так, как врач-реаниматолог. Она обходит мое кресло, проверяет, на месте ли подушки, и снисходительно заявляет:

— Ну что вы, все замечательно, вы очень хорошо сидите!

И по сути, это правильно: на что мне жаловаться? В конце концов, это всего лишь кресло, это же не орудие пытки! Мне, несомненно, следовало бы прийти к выводу, что боль — нормальное ощущение.

— Поплачьте, поплачьте…

Это священник. Думаю, он немец по происхождению: его имя Вольфганг. Он часто заходит, когда я сижу в кресле. Садится напротив, берет мои руки в свои. Он поощряет мои слезы. Это единственный священник, который меня навещает. Я его не знаю, он для меня чужой человек. И все же я ему очень благодарна. Он не снимает боль, но немного успокаивает меня.

А вот и Рэй. Он пытается посадить меня поглубже. И не может удержаться от того, чтобы поддразнить меня:

— Какая же ты тяжелая! Страшно тяжелая!

Деннис дал ему хороший совет, потому что сам пережил такую ситуацию и отлично знает, что мне приходится выносить:

— Анжель должна быть как собор!

Это означает, что позвоночник должен быть прямым, как стрела, ягодицы глубоко в кресле, торс и ноги под прямым углом друг к другу. Так тело перестает стонать, или, по крайней мере, оно жалуется намного меньше. Чтобы превратить сеанс реабилитации в мучение, нужно совсем немного: всего несколько сантиметров.

Несколько недель спустя боли проходят. Сидячее положение — это терпимое страдание. А это значит, что я готова к следующему испытанию: меня будут ставить на ноги.

Глава 20. Ветерок надежды

Девушки, которые находятся в моей палате, улыбаются:

— Ах, мадам Либи, вы такая высокая!

Они что, этого не заметили? Один метр семьдесят три сантиметра без каблуков! Правда, когда прикован к больничной постели, нет возможности показать в выгодном свете свои физические достоинства.

Начиная с третьего или четвертого сеанса вертикализации я осмеливаюсь немного покачиваться из стороны в сторону. Это вызывает у медсестер и санитарок, которые за мной следят, откровенный смех:

— Хотите потанцевать? Не включить ли музыку? Только осторожнее: хороший рок может быть опасным.

Я тоже смеюсь, пусть даже мое лицо все еще остается неподвижным.

И если мои глаза влажны, то на этот раз от слез радости.

Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком. Именно вертикальное положение отличает нас от животных. Я понимаю, почему много миллионов лет назад наши предки обезьяны решили выпрямиться. А еще я понимаю, почему им потребовалось столько времени, чтобы этого достичь! Стоять — это предел желаний! Даже если у меня слегка кружится голова. Но ведь легкое опьянение — иногда — не приносит вреда, правда?

Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком.

И по крайней мере, в этом аппарате я не страдаю. Согласна, мне не удается совершить этот подвиг в одиночку: я стою, но привязана чем только можно! Это могло бы напомнить об экстремалах — любителях острых ощущений на арене не для детей. Но мое ощущение счастья только от того, что я встала… Всему свое время. И этого достаточно, чтобы меня опьянить.

Стол-вертикализатор впервые появился в моей палате 1 сентября. Он похож на большую гладильную доску. «Виселица» со своими скрипящими колесами тоже переехала. Начало мне известно: это ставшее уже привычным упражнение «марионетка в сетке». Продолжение более оригинальное. Приспособление для подъема больного на этот раз выгружает меня не в кресло, а на стол. Меня привязывают, словно баранью ногу: ноги и бюст перетянуты ремнями, ступни удерживаются упором, ягодицы оказываются в подобии обручей. На уровне живота есть нечто вроде столика, на который кладут кисти рук.

Теперь можно начинать… Очень медленно, с помощью электричества стол поднимается. Мари-Франс и Мария наблюдают за мной: бледнею я или зеленею? Должно быть, цвет моего лица не вызывает у них тревоги, потому что вертикализатор продолжает подниматься.

Мне кажется, что стена надвигается на меня.

Мари-Франс спрашивает:

— Все в порядке?

Да, все в порядке. Как замечательно подняться. Это волшебное приспособление. Во время первого сеанса стол не доходит до прямого угла. Он замирает с небольшим уклоном. Я остаюсь в таком положении чуть больше чем на десять минут, прямая, словно свечка. Потом мне постепенно возвращают лежачее положение. Хорошая новость: мои колени выдержали. Их, разумеется, привязали, но никаких признаков слабости они не продемонстрировали. «Гладильная доска» сможет вернуться на следующей неделе, частоту и продолжительность сеансов будут постепенно увеличивать.

Окружающая меня команда улыбается. Меня ласкает ветерок надежды. Меня охватывает мягкое тепло. Да, улучшение возможно. Нет, на неподвижность я не обречена. Да, я смогу вытащить себя из этой мягкой ловушки — больничной постели. Я выкарабкаюсь.

Я наконец поднимаюсь! Приятно, что у этого слова есть и прямой смысл, и переносный. И природа отлично устроена: физический прогресс часто приводит к прогрессу моральному.

Я снова ложусь в постель с забытым ощущением: это похоже на облегчение.

Глава 21. Болезнь — это больной

Вреанимации дни начинаются рано, в 6 утра.

В этот час все встает на свои места. В этот час молчание приборов нарушают голоса, смех, восклицания, шум шагов и стук дверей.

Это пересменка. Дневная и ночная смены встречаются для «передачи». «Ночные» сообщают «дневным» последнюю информацию: осложнения, тревожные сигналы… Колебания в самочувствии пребывающих в этом ужасном месте, где хорошие новости всегда более редки, чем плохие.

В это время главное — не беспокоить персонал, потому что у него нет для нас времени. Но, как нарочно, часто именно в этот момент я чувствую, что задыхаюсь. И я просто обязана позвонить.

Сестры реагируют по-разному, все зависит от человека и обстоятельств. Понимание, раздражение, нежность, грубость… Есть все. Их настроение меняется так же быстро, как погода. Я понимаю. Мне это кажется нормальным. Все медсестры находятся под давлением, в состоянии почти постоянного стресса.

Пациент, со своей стороны, переживает период физического и психологического потрясения, он тревожится и жаждет повышенного внимания. Иногда я чувствую себя виноватой за то, что мне нужна помощь персонала. Как ребенок, который не перестает звать на помощь родителей, вместо того чтобы попробовать жить самостоятельно.

С моей точки зрения, главная проблема такова. Медицинский персонал слишком часто забывает о том, что болезнь — это больной. И что лечить нужно обоих! Но если персонал и вспоминает о существовании больного, то забывает о том, что все люди разные. Если вы не соответствуете «стандарту», то берегитесь.

С тех пор как я здесь, мне иногда случается сталкиваться с откровенно враждебным отношением. Вчера или позавчера санитарка по-настоящему злобно бросила, что мне следовало бы самой глотать собственные слюни! Я бы так и сделала, разумеется. Если бы могла. Я предпочла бы «переварить» их, а не звонить минуты или часы напролет, чтобы меня от них освободили, не чувствовать по ночам, как они медленно стекают сначала на рубашку, потом на пол.

Я не могу говорить, не могу заботиться о себе. Следовательно, я полностью в их власти. Я завишу от их доброй воли. Есть такие, которые ограничиваются словами: «Ничего не понимаю!», когда я пытаюсь объяснить, что у меня болит живот или рука. Но есть и те — к счастью, их намного больше! — кто не уходит от меня до тех пор, пока не поймет.

Если основываться на моем скромном опыте, то примерно 5 % персонала нечего делать в больнице. Но оставшиеся 95 % — совершенно замечательные люди. Одним только взглядом, жестом или вниманием они ежедневно дают мне дозу человечности, которая приносит огромную пользу.

Я люблю эти утренние часы, когда слышу, как медики приветствуют друг друга, целуются, интересуются новостями из жизни за пределами больницы, тревожатся, все ли в порядке в отделении.

Я слышу, как они говорят о «большом» и о «маленьком»:

— Нет, «большому» это не понравится!

Я поняла, кто есть кто. «Большой» — это врач-реаниматолог, который работает на неделе. «Маленький» обычно появляется по выходным. Я догадалась и о том, что у медсестер, как и у меня, свои предпочтения.

Есть, разумеется, неизбежные исключения, но я испытываю искреннее сочувствие к персоналу реанимации, большинство которого составляют женщины. Им каждый день приходится проходить через санитарные камеры, чтобы начать работу. Я восхищаюсь их преданностью делу. Они работают в очень сложном отделении. В отделении, над которым витает смерть. Когда все время видишь перед собой жизни, которые могут оборваться в любую минуту, необходимо уметь сохранять контроль над своими эмоциями, не впадать в излишнюю сентиментальность, сопротивляться слабости. Как они справляются с чередой смертей, с которыми сталкиваются? Как мирятся с тем, что у них на глазах в морг увозят пациентов, за которых они беспокоились, ради которых бегали по коридорам, для которых каждый раз — под руководством врачей — пытались сделать невозможное? Что уносят они с собой из того, что живет… и умирает здесь? Как им удается оставаться неуязвимыми для постепенно, исподволь накапливающегося избытка эмоций?

Вчера санитарка понастоящему злобно бросила, что мне следовало бы самой глотать собственные слюни! Я бы так и сделала, разумеется. Если бы могла.

Я никогда не сержусь на них за то, что они смеются за дверью в палату тех, кто страдает. Напротив, я благодарна им за это. Их энергия олицетворяет жизнь, а жизнь как раз никогда не бывает лишней в таком отделении, как это. Каждый взрыв смеха в этих обезличенных коридорах — это «нос», показанный несчастью.

Первая утренняя процедура, которую мне проводят, истинное счастье. Она должна убрать выделения из бронхов, которые скопились за ночь. На трубочку трахеотомии устанавливают подобие пылесоса и вытягивают «лишнее». Невероятно, какое количество отходов я могу произвести за сутки! То, что не вытекает из меня тонкими струйками на тело и простыни, скапливается внутри и в конце концов начинает мешать мне дышать. Я как будто тону в собственных жидкостях. Их удаление приносит сумасшедшее облегчение. Когда меня освобождают от вязкой субстанции, это похоже на большую чашку свежего воздуха, предложенную вместо первого завтрака.

Чуть позже появляются два улыбающихся силуэта. Это блондинка и брюнетка, которые сообщают мне:

— Время умываться!

Прежде чем заняться мной, они занимаются собой: моют руки, надевают одноразовые перчатки из латекса и прозрачные фартуки поверх медицинских халатов. И я не могу удержаться от того, чтобы не спросить себя:

— Неужели я настолько опасна?!

Это напоминает мне о враче, который коснулся моей руки — я пыталась протянуть ее ему, — а потом тщательно мыл руки! Впрочем, я заметила, что обычно большие шишки держатся на значительном расстоянии от больных, которых они почтили своим визитом. Хотя медсестры часто берут меня за руку.

Блондинка и брюнетка кладут пластиковую сетку под меня, начинают мыть мне лицо, потом спускаются к груди, к ногам… Вода — это наслаждение. Разумеется, не следовало бы, но я вспоминаю о том, как принимала ванну дома по утрам. Как же я была тогда счастлива, не подозревая об этом! Сумасшедшее число простых радостей украшает «нормальную» жизнь! Радостей, на которые здоровые люди не обращают внимания.

Сумасшедшее число простых радостей украшает «нормальную» жизнь! Радостей, на которые здоровые люди не обращают внимания.

Смогу ли я когда-нибудь принять ванну дома? Эта мысль неожиданно вливает в меня маленькую дозу печали. В качестве антидота^[6] я формулирую военный приказ, который отдаю себе регулярно: терпеть, готовиться к худшему, быть храброй.

Храбрость мне просто необходима каждый понедельник по утрам. Это день, когда мне делают артериальную пункцию. Цель — убедиться в том, что в крови хороший уровень кислорода. Это маленький ад. Медбрат и я, мы делаем все, чтобы сохранять спокойствие и стоически выдержать процедуру. И мы оба переживаем очень неприятный момент. Ему нужно протолкнуть иголку между костями запястья, не затронуть нервы, связки, хрящи, чтобы добраться до артерии в самой глубине. Но артерия сопротивляется, не дается, прячется, она твердая, упругая. И игла соскальзывает, впивается в мясо, в кость или куда там еще… Надо начинать сначала, бросить нельзя: нужно ввести иглу в артерию. Я могла бы закричать, но для меня дело чести этого не делать.

Мой ящик переполнен косметикой. Рэй принес мне добрую часть кремов, которые обычно загромождают ванную комнату. Их там немало… Медсестрам хочется утешить мою кожу и мою душу этими средствами. Я могу гордиться вот чем: если верить словам санитарки, моя палата самая душистая во всем отделении!

Эти женщины всегда остаются любезными. Но уход, который я предпочитаю, — это присутствие моих любимых.

Мужу удается лучше других поддерживать во мне ту искорку надежды, которая нужна, чтобы победить. Без него меня бы уже не было в живых.

Рэю удается лучше других поддерживать во мне ту искорку надежды, которая нужна, чтобы победить. Часто, едва лишь он входит ко мне, ему хватает одного взгляда, чтобы понять, что не все гладко. И тогда, не говоря ни слова, муж разворачивается, заведенный, словно швейцарские часы, и отправляется искать медсестру, врача или заведующего отделением. Это Рэй укрывает меня, когда мне слишком холодно. Это он снимает простыню, когда мне слишком жарко. Это он выключает телевизор. Каждый вечер именно он проверяет, чтобы все было в порядке на ночь. Я страдаю, когда вижу, как Рэй борется за меня. Без него меня бы уже не было в живых. Я почти уверена, что иногда он сердился на меня за то, что я оставила его одного.

Мой муж регулярно втирает мне в волосы капиллярный лосьон, массирует мне ноги с кремом или стимулирует подошвы ног. Под прикосновениями его рук мое тело просыпается. Я уже не неподвижный предмет, я становлюсь реагирующим существом. Это действие прекрасного принца на Спящую красавицу.

Терпеть, готовиться к худшему, быть храброй. Да, но это не единственные мои приказы. Я добавляю следующие слова, и в финале они становятся самыми важными: всюду находить счастье и сохранять веру в будущее.

Глава 22. Не забывать дышать

Он задыхается рядом со мной ночью и днем. Без остановки. Это первый, самый верный мой товарищ по каторге. Тот, кто никогда меня не покидает. Тот, кто был рядом с того момента, как я пришла в себя в той абсолютной черноте, в той загадочной пустоте, которая стала декорацией моего возвращения к жизни. Тогда, давно, полтора месяца назад.

Начиная со 2 сентября реанимационное начальство полагает, что я могу справиться сама, без искусственной вентиляции легких. Другими словами, я могу научиться дышать сама. Пережить то, что переживает ребенок, приходящий в этот мир, но в пятьдесят семь лет. Странный опыт. Безумное волнение ожидания. Внимание, аппарат сейчас будет отключен… Теперь ваша очередь, мадам Либи!

Я концентрируюсь, как на старте велогонки, — и вперед: я снова отвечаю за мою жизнь. Я должна дышать, главное — не забывать дышать!

Как другие справляются? Как они дышат, не думая об этом? Как дышат и занимаются чем-то другим? Как дышат и не чувствуют усталости? Я учусь этому заново, и у меня, разумеется, получается плохо. Дышать — это умение, как и многие другие. Как велосипед или лыжи: все так легко, когда умеешь, и так опасно, когда только начинаешь.

Я стараюсь, потому что хочу быть хорошей ученицей. И я почти хорошо вдыхаю, но выдыхаю недостаточно. Я мобилизую только верхнюю часть тела, потому что моя диафрагма больше не реагирует. Газообмен плохой, и у меня вскоре начинает болеть голова. Подключите меня снова к аппарату, пожалуйста.

Все. Первый сеанс длился почти целый час. Я совершенно без сил. Вся в поту. Трахеостома снова на месте, аппарат снова работает за меня, и я могу… вздохнуть.

Рэй, разумеется, здесь.

— Браво, Анжель! Супер! Ты видишь, у тебя все получилось и без машины!

Муж подбадривает меня. Он счастлив. Счастлив, что я это сделала. Но счастлив еще и потому, что это закончилось. В течение долгих минут «автономии» Рэй не сводил глаз с экрана. Его особенно беспокоили мои показания. Потом он все-таки разобрался в этих шумах и каббалистических знаках.

Как и с инвалидным креслом, как и со столом для вертикализации, длительность сеансов самостоятельного дыхания постепенно увеличивается. Я дышу самостоятельно, когда у меня посетители. Мне неспокойно, и я предпочитаю, чтобы Рэй был рядом. Одним глазом он смотрит на меня, другим — на экран монитора: муж следит за мной, как тренер. Лейтмотив его уговоров звучит так:

— Успокойся, моя дорогая, контролируй себя.

У меня нет выбора, я должна быстро прогрессировать.

Потому что очень скоро наступит великий вечер.

Как другие дышат, не думая об этом? Как дышат и занимаются чем-то другим? Я учусь этому заново, и у меня, разумеется, получается плохо.

И вот врач объявляет мне:

— Вам предстоит продержаться всю ночь!

Боже мой! Легко сказать! И Рэя не будет рядом со мной все это время.

Мне страшно, но протестовать я не могу. Не могу пожаловаться на то, что меня считают готовой к такому испытанию. Не могу уклониться. Не могу потребовать меньше самостоятельности.

За окном темнеет. Я одна и отключена от аппарата. Тревога нарастает по мере того, как шум в коридорах, который никогда не прекращается совсем, постепенно стихает с наступлением ночи.

Можно лишиться сна и по менее серьезной причине… Я лежу, но в положении полусидя, грудь приподнята, чтобы максимально хорошо дышать, чтобы мокрота не забила дыхательные пути. И все же у меня регулярно возникает ощущение, что я задыхаюсь. Ощущение перегрева, абсолютной уязвимости.

Я повторяю про себя советы Рэя: «Успокойся, моя дорогая, успокойся».

Тревога постепенно отступает. Я сосредоточиваюсь на том звуке, который издаю с таким прилежанием. Звуке, который я хотела бы сделать максимально регулярным, но который мне кажется опасно хаотичным. Если я засну, смогу ли продолжать дышать? Они уверены, что это станет автоматическим? Если я засну, я умру? Нет, потому что они все ждут от меня подвига самостоятельного дыхания, потому что они этого хотят. Потому что это как будто доставляет им столько удовольствия. И потом, приборы подадут сигнал тревоги. Медсестры, конечно же, будут заходить в мою палату чаще обычного. Никаких сомнений, наблюдение за мной будет более пристальным.

Я внимательно прислушиваюсь к себе, я регулирую дыхание, и происходит чудо. Возможно, они накормили меня успокоительным, но факты таковы: страх отступает, и я засыпаю.

Я просыпаюсь. Я жива. Я счастлива от этого, я счастлива еще и от того, что на рассвете меня снова подключили к аппарату. Это большая победа, но не окончательная. Предстоит выиграть еще много сражений, прежде чем победить в войне. Время автономного дыхания увеличивается не линейно, математически, день за днем. Часто менее удачные дни сменяют более удачные. Никогда никакой уверенности. Говорят, что без труда ничего не дается. Я это знаю. На каждый пик надежды отвечает момент тревоги. Я регулярно впадаю в панику, и успокаивает меня аппарат искусственной вентиляции легких.

Я слышу комментарии, не предназначенные для моих ушей:

— Она снова не продержалась.

Я воспринимаю это как упрек. Врачи смотрят на меня издалека, с изумленным видом. Они обсуждают что-то с Рэем. Мне бы так хотелось быть хорошей ученицей. Мне бы так хотелось доставить им удовольствие.

Глава 23. Благословенная вода

Свежесть горы Сент-Одиль… Тихий шелест источника… Глухое бормотание моря… Благодатный поток душа… Сладость глотка воды… Огромное удовольствие от стакана свежей воды! Невероятное, давно забытое удовольствие. Я только что провела целое лето, не выпив ни единого стакана. Я проглотила лишь несколько капель, попавших мне под язык, словно дар, стараниями сочувствующих друзей. Мой рот отчаянно пересох. Я не обезвожена, потому что вода напрямую попадет в мое тело через трубочку гастростомы, но мне ее явно не хватает. Вода — это наркотик, которого я лишена. Я с наслаждением ощущаю холодную жидкость, которая через зонд попадает в мой желудок. И когда один из моих посетителей моет руки под краном, я слушаю, как течет вода, и этот звук для меня подобен божественной симфонии!

Я одержима водой. Сегодня, как и вчера, когда я была в их «коме» и представляла себя крокодилом, плывущим по реке. И тогда, и теперь я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!

Я одержима водой. Я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!

Вода — одна из главных тем моих «разговоров» с помощью века или пальца. Рэй регулярно это отмечает в зеленой тетради:

«4 сентября. Анжель хочет конфет, леденец. Но это невозможно, слишком много слюны.

10 сентября. Анжель очень, очень хочется пить.

20 сентября. Сосет тряпочки с несколькими капельками воды.

25 сентября. Мечтает о стакане холодной воды.

28 сентября. Ей освежают лицо и язык с помощью пульверизатора».

Эта потребность может показаться парадоксальной, потому что мой рот постоянно занят избытками слюны и слизи. Но если бы слюна увлажняла, как вода, незачем было бы пить. И потом, чтобы слюны стало меньше, как и слизи, мне приклеивают пластыри по обе стороны шеи. И тогда я высыхаю еще больше. Я кажусь себе цветком, забытым в вазе. В вазе, из которой вода давно испарилась.

Я пользуюсь тем, что меня пришли навестить, и выпрашиваю один пшик пульверизатора. Или, что еще лучше, салфетку, смоченную водой, которую мне кладут на губы. Чтобы счастье стало бо?льшим, Рэй придумал класть на салфетку свежую цедру апельсина. Я жадно дышу через эти салфетки. Жадность такова, что мои подруги доставляют мне эту радость с недовольным видом: они боятся, что я задохнусь.

Постепенно мне удается баловать себя самостоятельно: смоченную салфетку кладут на край круглой мисочки, и я с огромным трудом пытаюсь поднести всю конструкцию к моему рту. Это тоже тренировка, как и другие. Это тяжело, но я мотивирована. Прогрессируешь всегда лучше, когда в конце пути ждет награда.

Глава 24. Путь Бенджамина Баттона

Мари-Франс, кинезиотерапевт, просит меня показать ей язык.

Я с теплотой вспоминаю того ребенка, которым я была и которым я — по моим ощущениям — иногда все еще бываю. Раз меня об этом просят, я не собираюсь ждать, чтобы меня попросили дважды!

Мой рот широко открыт, я сижу на кровати в моей палате отделения реанимации, на которой мне известна каждая выпуклость, и послушно выполняю просьбу.

Мари-Франс внимательно смотрит в черноту моего рта, вид у нее нетерпеливый.

— Давайте, показывайте язык!

Но я же показываю! Я высовываю его, мой язык, я только это и делаю. Сейчас он должен быть просто огромным. Еще немного — и я лизну Мари-Франс кончик носа.

— Вы его показываете?

Я киваю головой, чтобы обозначить свое «да».

— Нет-нет! Повторяйте за мной.

Я отлично его вижу, язык Мари-Франс. Я снова стараюсь.

Но у нее по-прежнему расстроенное выражение лица.

— Где же ваш язык?

Да вот же он! Я снова утвердительно киваю головой и представляю, насколько странно выглядит моя голова с раскрытым ртом и оторопевшим видом.

— Поверьте мне, вы ничего не делаете. Вот, смотрите.

Она подносит к моему лицу зеркало.

Я машинально, тупо смотрю в него.

И это шок.

Я подтверждаю: вид у меня действительно чертовски нелепый. Рот открыт, но язык выходить не желает.

Но не это меня изумляет. Я прекратила гримасничать, постаралась придать лицу нормальное выражение, но по-прежнему не могу прийти в себя. Из сверкающего прямоугольника, который держит передо мной Мари-Франс, на меня смотрит старая дама.

Это уже не я. Я беру зеркало, пытаюсь медленно двигать его, чтобы под разными углами рассмотреть незнакомку, которой я стала. Так, «незнакомка»… Не совсем, если быть честной. Потому что я вижу в этом прямоугольнике мою маму. Маму в конце жизни, в ее девяносто четыре года, с уставшими волосами, с легкими морщинами на коже, тонкой, словно пергамент. И это ее взгляд, как будто омытый слезами, на который опустилась вуаль тех, чей путь заканчивается.

Мое отражение, на которое я стараюсь не смотреть, — это отражение столетней женщины в доме престарелых. И я оказываюсь перед невероятным вызовом: перемотать пленку назад.

Я никогда бы не подумала, что до такой степени на нее похожа. В прошлом у нас была разная полнота, правда, с возрастом она свои округлости потеряла. А я резко потеряла мою молодость во время странного внутреннего землетрясения.

С того дня, как мне удалось сбежать из тюрьмы моего тела, мне удавалось избегать зеркал. Трижды Рэй приглашал в мою больничную палату парикмахершу. Я чувствовала, что мои волосы стали странными, их кончики напоминали шерсть. И трижды, закончив работу, парикмахерша держала передо мной зеркало, чтобы я оценила результат. И трижды я отказалась. Из кокетства? Скорее из страха перед тем, что я могла бы увидеть.

И все-таки такого я не ожидала! Это не могло быть так ужасно. Я не ожидала, что окажусь настолько… другой.

— Ты даже в коме красавица! — говорила мне Бернадетта совсем недавно. Что должна она думать теперь? По крайней мере, в той сознательной коме я не была старой дамой.

Я узнала об этом позднее, но, судя по всему, я произвела странное впечатление на мою подругу Жанин, тоже большую любительницу пеших походов, когда она впервые пришла меня навестить после моего «пробуждения». Она была вместе с Юбером, коллегой по работе. Они случайно встретились в коридоре и вошли в мою палату вместе, чтобы поддержать друг друга, преодолеть ту легкую тревогу, которая всегда присутствует в подобных случаях. Эта предосторожность оказалась нелишней. В тот день я их не заметила, не почувствовала их присутствия. Я была совершенно неподвижна, с застывшим лицом, но с открытыми глазами. Мои глаза были вытаращены и неподвижно смотрели в потолок за головой.

Все просто: я была похожа на старую даму на смертном одре.

Пока я ломала форму, которая не позволяла мне двигаться, мне казалось, что я снова стала грудничком, существом, которое ничего не может сделать сам и должно всему учиться: дышать, глотать, справлять свои потребности. Потом, если все пойдет хорошо, то говорить, ходить, бегать. Я как малыш, который вступает на очень долгий путь к самостоятельности.

Когда я вижу себя в зеркале, у меня совершенно противоположное ощущение: я не младенец, а старуха! Я уже в конце пути, как мама перед самой своей смертью. Без мышц, без сил. Когда мне удается встать с кровати, то мое отражение в стеклах, на которое я стараюсь не смотреть, — это отражение столетней женщины в доме престарелых.

Фильм моей жизни резко увеличил темп, чтобы перенести меня сразу в сцену, которая предшествует слову «конец». И я оказываюсь перед невероятным вызовом: перемотать пленку назад.

По сути, история Бенджамина Баттона, которого сыграл Брэд Питт, не настолько странная. Необычную судьбу этого человека, который рождается старым и умирает молодым, я должна теперь повторить. Как Бенджамин Баттон, я начинаю с конца. Как он, я должна молодеть с годами. И это куда более сложная операция, чем медленно скользить к старости.

Глава 25. Учиться жить

Это время успехов. Они нерегулярные, но они есть, этого не отнимешь. Начиная с самостоятельного дыхания, которому я училась заново, и постепенного освобождения от аппарата ИВЛ, я совершила и другие важные завоевания. Они все трудные, неполные, тяжело доставшиеся. Но каждый успех меня ободряет, наполняет сердце несокрушимой решимостью.

Как то, что я смогла сделать несколько шагов. Это целая история, но я уже поднимаюсь сама, чтобы пересесть в кресло. И вот уже иду дальше: я рискую выйти в коридор. Разумеется, в сопровождении. Один человек справа, другой слева, и сзади кресло на колесиках с баллоном кислорода, готовое принять меня в случае неудачи.

Ходьба — это целая техника! Во-первых, есть неправильное положение позвоночника относительно таза, над которым я работала на своей «гладильной доске». Во-вторых, постоянная потеря равновесия из-за движения тела. Надо сначала подумать: перенести вес тела на одну ногу, потом на другую. Начнем с правой ноги: она весит целую тонну… Потом сложный момент: движение таза и упор на левую ногу. Я медленно ковыляю. Раздаются аплодисменты. Это значит, что я совершила подвиг? В реанимации это такая редкость, чтобы пациент покидал палату на своих ногах. Смотрите, она идет! Как будто сцена из Евангелия. Я сделала два шага… Вы уверены? Так много? Я улыбаюсь: в мечтах я хожу уже давно!

Я в ужасе от того, что услышала! Это не мой голос, это голос пьянчужки! Да, снова стать собой будет непросто.

Огромное удовлетворение. Но это равновесие настолько хрупкое! У меня больше нет мышц, они растаяли с безумной скоростью. Хорошенько следите за мной, я могу упасть в любой момент. И я должна думать о дыхании, и все сильнее ощущаю покалывания в боку. Деннис, кинезиотерапевт, в восторге: он так счастлив. Как будто он мой родственник. Теперь кинезиотерапевты для меня очень важны. Куда важнее, чем большие ученые, которые всегда держатся на внушительном расстоянии.

Вернувшись к кровати, я бросаю взгляд в окно. Я удивлена тем, что деревья стоят без листьев, застывшие под серым небом. Мое последнее воспоминание об улице относится к тому времени, когда меня привезли в больницу: был жаркий летний вечер, пышно зеленели деревья. Времена года проходят, а я этого не замечаю. Лето пробежало, не дожидаясь меня.

Освобождение от поводка аппарата искусственной вентиляции легких позволяет совершить еще один важный рывок вперед: я снова могу говорить. Согласна, не так, как та, бывшая Анжель, но я могу издавать звуки, и меня даже понимают.

Для этого мне надо сменить канюлю^[7]: поставить модель, которая на самом деле служит пробкой и позволяет воздуху проходить через рот, а не через шею.

Готово. Меня подбадривают:

— Попробуйте… Скажите «да», «нет», «здравствуйте», «до свидания».

Столько времени я не произнесла ни единого слова. Мой голос, должно быть, чертовски заржавел!

Попытаемся. Как? Получается? Уже?

— При… вет…

Вокруг меня радостные лица. Они не просто улыбаются, они откровенно смеются. А я — нет! Я в ужасе от того, что только что услышала! Я говорю себе: «Нет, нет, это невозможно, поставьте мне старую канюлю!» Но так я только думаю, потому что предпочитаю молчать! Голосовые связки еще действуют, но как… Голос, как у женщины, которая пьет днем и ночью! Моя первая мысль о внучках: они теперь не узнают свою бабушку. Это не мой голос, это голос пьянчужки! Я тайком, тихонько пробую снова: «Да, нет, привет…» Брр! Звук ужасен. Глухой, металлический. У меня от него мороз по коже. Другие находят это великолепным. Да, именно так: я должна привыкать к тому, что я совершенно не похожа на ту, какой я себя все еще считаю. Снова стать собой будет непросто.

Я уверена, что никогда еще не уходило столько времени на то, чтобы съесть так мало! Перерасход огромный, но зато сколько удовольствия!

Днем мне вставляют канюлю-пробку, которая позволяет говорить. На ночь снова подключают к аппарату ИВЛ. Очень быстро я избавляюсь от первых сомнений: я предпочитаю иметь чужой голос, чем оставаться немой. Не так давно я была невидимым существом среди живых. А теперь достаточно нескольких ночей без слов, чтобы я почувствовала себя отрезанной от мира.

То же самое и с едой: успехов добиваться трудно, но они налицо. «Большой» постановил, что я должна привыкать к нормальному питанию. Я полностью его одобряю. Когда в определенные часы мне приносят поднос, я испытываю настоящее наслаждение. Еда — не просто физиологическая потребность, это культурный акт. Зонды и пилюли не насыщают нас, сколько бы калорий они ни давали. Мы сыты только тогда, когда в процессе участвовали все чувства: вкус и обоняние, разумеется, но еще и зрение, прикосновение. И слух, если возможно. Потому что хорошую трапезу делят с другими, а вкусные блюда развязывают языки.

Конечно же, мне пока не приносят антрекоты или дымящуюся тушеную капусту. На столике над моей кроватью стоят только жидкие блюда, что-то вроде супа или компота. Вместо вилки и ножа я орудую двумя шприцами. Разумеется, без игл. Это своего рода капельница. Одна моя рука помогает другой. Я должна набрать немного супа в пластиковый шприц, поднести его ко рту и выдавить немного супа под язык. Главное, не на язык, иначе я задыхаюсь. Достаточно крупинки картофельного пюре, чтобы нарушился весь процесс. Маневр должен быть точным, так как всегда есть возможность сбиться с пути.

Я уверена, что никогда еще не уходило столько времени на то, чтобы съесть так мало! Перерасход огромный, но зато сколько удовольствия!

Идут дни, и в этом я тоже одерживаю маленькие победы, и миссия становится все менее невозможной. Медсестра записывает то, что я глотаю, чтобы сравнить с тем, что поступило через зонд. Медленно, но верно количество того, что поступает через рот, достигает того, что поступает прямо в желудок.

В реанимацию не разрешают приносить цветы. Ни розы, ни лилии, ни орхидеи, чтобы оживить мою палату. Цветы считаются источником бактерий. Друзья, которые рискнули прийти с букетами, вынуждены были их оставить при входе. Тогда они придумали кое-что другое. Иоланда и Мишель приносят мне йогурт! Отличная идея. Правда, я еще не доела их подарок к тому моменту, когда они ушли. Мне понадобилось добрых два часа, чтобы с ним справиться. Настоящее сражение! В обычное время я бы расправилась с этим йогуртом двумя движениями столовой ложки.

Наконец есть еще один важный прогресс. Как с моей точки зрения, так, надеюсь, и с точки зрения других: я все меньше похожа на колдунью, вернувшуюся из небытия. Мое зрение улучшается, как и мой слух. Рэй купил мне очки. Благодаря этим очкам один мой глаз теперь не закрыт повязкой. Достаточно приклеить призмы к стеклам. Это не самые красивые очки, как вы понимаете, но в них я не такая уродина!

Глава 26. «Я тебя люблю»

Где она, эта тетрадь? А, вот она, под простыней… Я все время боюсь ее потерять. Даже когда поначалу я плохо видела, она должна была быть рядом.

Когда Рэй мне ее доверил, я была не в состоянии прочесть хоть что-нибудь. Глаз, не закрытый повязкой, не мог расшифровать слова, написанные карандашом. К счастью, вероятно. Так было лучше: мне требовалось время. Нужно было собраться с силами, прежде чем встретиться с этим лицом к лицу.

Мне было не слишком легко, когда я открыла для себя слова Рэя.

До сих пор — и я думаю, что так будет всегда, — я начинаю задыхаться от эмоций, когда в тысячный раз перечитываю то, что он доверил этим листкам в мелкую клетку.

Эмоциональная бомба, эта зеленая тетрадь.

Выглядит она безобидно, но обязательно заставляет плакать. Она одновременно пугает и притягивает меня. Мне необходимо ее прочитать. Должно быть, это часть обязательного перехода к будущему возвращению к «нормальности». Мне представляется, что слезы, как и пот, очищают тело изнутри. Если это так, то никогда еще я не была настолько чистой, как в этот момент.

До сих пор я начинаю задыхаться от эмоций, когда в тысячный раз перечитываю то, что мой муж доверил этим листкам в мелкую клетку.

Ладно, я вооружаюсь храбростью. Я открываю тетрадь.

Вижу почерк Рэя.

Мои глаза теперь читают без труда. Но читать легко еще и потому, что я знаю эти слова наизусть.

В этой зеленой тетради муж зафиксировал не только изменение моего состояния к лучшему, но и свое настроение.

Вот отрывки из того, что он записал в то время, когда мы не могли общаться.

«Сегодня десятый день комы. К таким ситуациям никогда не бываешь готов. Когда это случается, понимаешь, что значит жить».

«Я ничего не требовал, я ничего не провоцировал. Я просто перенес болезнь моей жены».

«Сегодня в 8:30 утра я сломался. Мне невыносима эта ситуация. Я чувствую себя таким одиноким. Кому рассказать о моих заботах, о моем одиночестве? Нет никого, кто поддержал бы меня».

«Какое везение быть здоровым…»

«Я живу одним днем. Я делаю все то интересное, что представляется возможным, я работаю как можно больше. И когда приходит успех, я ломаюсь оттого, что не могу разделить его с той, которую люблю».

«К счастью, моя дочка рядом. Ее отвага — лучшая поддержка. Благодаря ей мне удается сдерживаться».

«Я знаю, что иногда надо превозмогать собственные страдания и доверять жизни. Если сегодня я чувствую себя более уязвимым, чем обычно, завтра у меня может появиться вера, которая сдвигает горы…»

На сегодня достаточно. Я закрываю тетрадь на этом добровольном позитивном акценте. Я могу попытаться вытереть глаза.

Что особенно меня трогает в его словах, так это честность. Сердится ли он на меня? Я чувствую себя виноватой за то, что заставила его пережить такое. Я знаю, что с этим чувством я должна бороться: в том, что происходит с нами, моей вины определенно нет. Я не виновата, он не виноват. Никто не виноват. Кого обвинять? Врачей? Судьбу, рок? Когда накатывает уныние, я поступаю как Рэй: изо всех оставшихся у меня сил я стараюсь его преодолеть.

Отчаяние не успевает укорениться, потому что оно не в моем характере. Гены не позволяют мне отказываться от дальнейших попыток. Я хочу смотреть только вперед, хочу интересоваться только возможными успехами. Я не горюю о том, что потеряла. Я оцениваю то, что могу выиграть. И не погружаюсь в мрачные гипотезы. С мраком я теперь хорошо знакома. Меня интересует свет.

Энергия накапливается во мне, словно в аккумуляторе. Я решительно настроена на борьбу.

Я тоже хочу писать! И это не просто желание, это потребность. Рэю пришла в голову замечательная мысль — купить маленькую грифельную доску. Нет, не такую черную, как те, на которых мы писали мелом в школьные годы. Он приобрел современный вариант в комплекте с фломастером. Мои посетители могут ею воспользоваться, чтобы «пообщаться» со мной, а не наклоняться к моему уху. А мне она позволяет тренировать руку.

Это чертовски сложный вызов. Мне все еще сложно контролировать положение, движения. И все же Рэй отлично расшифровал те несколько слов, которые я написала для него через несколько дней после того, как он принес мне доску. Эта простая фраза останется самым романтическим моментом нашей совместной истории.

Я написала слова наугад. Это были всего лишь каракули.

Я покраснела, словно школьница, когда Рэй взял доску у меня из рук. И я почувствовала, как меня захлестнула невероятная эмоциональная волна, когда я поняла, что Рэю удалось прочесть написанное.

Эти каракули можно было прочесть, потому что они сияли искренностью.

Потому что это был крик. Необходимость. Очевидность.

Потому что мое сердце направляло мою руку.

«Я люблю тебя, родной мой».

Как школьница, я начертила на доске эти наивные слова, которые приносят такое удовольствие. И Рэй, как школьник, почувствовал себя немного глупо, когда разобрал их. Но внешне его замешательство было коротким. Он прочувствовал свое удовольствие и вскоре снова стал самим собой: крепкий мужчина, спокойный и предупредительный. Скала, в которой я нуждалась, как никогда раньше, чтобы не сбиться с пути.

Подвиг, совершенный на грифельной доске, я пытаюсь повторить в тетради.

Мой мозг работает в полную силу. Я регулярно говорю себе: «Нет, это невозможно. Я должна это записать!»

Мои мысли, как мои слезы: у меня их накопилось столько, что я просто обязана дать им выход. Но я все еще не вышла полностью из состояния оцепенения: ручка падает из рук, мои слова невозможно прочитать.

Мне надо остаться одной, чтобы продолжить эти попытки. Но в больничной палате никогда нельзя быть уверенной в том, что тебя надолго оставят в покое. Кто-нибудь обязательно входит в тот момент, когда я сражаюсь с листком бумаги. И меня обязательно спрашивают о моем занятии, комментируют.

Одна из медсестер бросает мне со смехом:

— Вот оно что, мадам Либи, вы пишете роман!

Я не могу ответить, что ее предположение кажется куда более серьезным, чем она может себе представить. Роман — нет. Но книгу — да, почему бы и нет.

И женщина сразу продолжает, зная, что я не могу вступить с ней в дискуссию:

— Вы знаете, полно тех, кто хочет книги писать.

Подразумевается: мечтать не вредно! Но, к счастью, это я могу! Разумеется, я мечтаю! Как и все! Мечта — необходимое дополнение реальности. Она необходима не только для того, чтобы выносить реальность, но и для того, чтобы ее облагородить. Если не мечтаешь, то не идешь вперед. Мечтать — значит поставить перед собой цель. Запретить себе неподвижность, статус-кво.

Медсестра пришла подоткнуть мне простыню, чтобы все было как положено. Я кажусь себе ребенком, которому велели убрать игрушку и наконец заснуть. Медсестра так хорошо обкладывает меня подушками, что я не могу больше ничего написать.

В любом случае эта проклятая тетрадь опять исчезла.

Глава 27. Эти мелкие неприятности

Видели бы меня внучки! Я как малыш на горшке. Сходство полное. Вот только малыш может встать самостоятельно, а я нет.

Я очень дорожу этим стулом с дыркой, пусть даже он возвращает меня в детство, пусть он очень неудобный, и пусть даже он откровенно уродлив на вид. Мне бы хотелось, чтобы этот стул всегда был в моем распоряжении. Но он один на все отделение. Когда я его прошу, я должна ждать. Стул должен быть не только свободен, но и продезинфицирован.

Я пытаюсь садиться на него в определенные часы. С меня сняли зонды для мочи и кала. Последним я пользовалась недолго: он, должно быть, работал настолько хорошо, что они испугались, как бы я не похудела слишком сильно. Тогда они изменили мне питание, которое поступает через гастростому. И с этого момента начались мои проблемы с кишечником. С того дня я столкнулась с мелкими неприятностями, на которые обрекает нас наше физическое устройство. У человека голова в облаках, а ноги на земле. С одной стороны, величие духа, с другой — проблемы с пищеварением.

Я не горюю о том, что потеряла. Я оцениваю то, что могу выиграть. Энергия накапливается во мне, словно в аккумуляторе. Я решительно настроена на борьбу.

Я раздуваюсь, словно бурдюк. Мои внутренности сокращаются впустую. Это настолько болезненно, что часто я начинаю плакать, чтобы не застонать. Тогда я все звоню и звоню, всегда по одной причине: эти проклятые боли в животе. Мне прописывают новые лекарства, парафиновое масло. Мне кажется, что оно подействовало, я снова зову, торопитесь. Но нет, меня заверяют, что ничего не вышло. Меня совершенно закрепило. Скверно.

Кажется, что выражение «Как дела?» намекает на кишечный транзит. Оно подчеркивает важность этого: когда все в порядке на этом уровне, все хорошо везде. Так вот, я должна сказать, что дела плохи! Я мечтаю об изолированном уголке, где я могла бы опорожниться.

На самом деле с моим кишечником происходит то же самое, что и со всем остальным организмом: он пробуждается после внезапного погружения в сон. И, как мышцам ног или рук, ему необходимы длительные тренировки, чтобы снова научиться нормально функционировать. Как и со всем остальным, с кишечником со временем тоже станет лучше.

А пока, помимо крупных неприятностей, мелкие сменяют друг друга: инфекция, отит, вывих челюсти, каловый конкремент и так далее. Как только решается одна проблема, возникает другая. Эти мелкие неприятности человеческого организма…

Глава 28. Я сдаюсь

— Готовы?

Я сжимаюсь.

— Тогда приступаем! Раз, два, три…

И чвак!

Уф! Боль вибрирует во мне, как звук колокола, резонирующий после удара. Здорово у него получилось. Я предпочитаю этого крепкого парня, а не молоденькую медсестричку. Он не стал колебаться: сразу вырвал канюлю, входящую в мое горло. Процедура кажется варварской, но я к ней привыкла: мне ее проводят примерно каждый месяц. Схема всегда одинаковая: прибором удаляют мокроту, вытаскивают канюлю, снова удаляют мокроту и ставят новую канюлю.

Вот только сегодня большой день: новой канюли не будет. Отверстие останется пустым. Ему дадут время закрыться. Кожа получит право зарубцеваться. С трахеостомой покончено! Я прожила с ней (и благодаря ей) около трех с половиной месяцев. Долго ли это, коротко? С медицинской точки зрения я судить не могу. Но с моей точки зрения, то, что я пережила, кажется мне длиной с эпопею. Этим утром я чувствую себя более легкой. Я радостно смотрю на печальную белизну больничной палаты. Этим утром у меня в голове крутится одна и та же мысль. Я не осмеливаюсь четко сформулировать ее, я не осмеливаюсь в нее поверить, но и прогнать ее я тоже не могу. Фраза кружится на мотив праздничной мелодии: «Я спасена, я спасена…»

Дырку в моей шее заклеивают обычным лейкопластырем, и все, дело сделано. Я по-прежнему остаюсь в палате, но я сразу становлюсь намного свободнее.

Чтобы продолжать мою одиссею к «нормальности», я должна прогрессировать в эвакуации мокроты. Я по-прежнему во власти своего рода внутреннего засора. Ощущение, что я задыхаюсь, и сильный жар, который его сопровождает, всегда рядом. Это не слишком элегантно, но чтобы надежды на нормальную жизнь оказались не пустыми, я должна доказать мою способность плеваться.

В качестве помощника я получаю устройство, которое напоминает маленький кухонный прибор. Это ингалятор. Я потренировалась с ним перед тем, как у меня из шеи вынули канюлю. Ингалятор подключили к трубке в моей шее, он вдохнул в мои легкие порцию разжижающего средства, и я почувствовала, как оно действует. Мои скромные способности объединили с поддержкой ингалятора, и мне было позволено сделать еще один шаг вперед, а мой верный «Роллс-Ройс» среди аппаратов искусственной вентиляции легких» получил право отправиться спасать кого-нибудь другого.

Прошло четыре дня с тех пор, как убрали канюлю. Дыра в шее, возможно, уже закрылась под лейкопластырем. Но в глубине моей души живет страх: а вдруг я не смогу долго жить без аппарата? Это психология? Или… День за днем мокроты становится все больше. Мне все труднее дышать, как будто у меня очень сильный насморк.

Мне прописывают три сеанса ингалятора. Великолепная мысль! Я радуюсь. Мне даже в голову не приходит, что позже я буду считать этот эпизод одним из самых травмирующих моментов моей болезни.

Наконечник прибора помещают мне в рот. Первый сеанс проходит во второй половине дня. Он длится около часа: на столько времени хватает содержимого флакона. Эффект очевиден, я чувствую себя лучше. Свободнее. Как будто порыв ветра разметал облака у меня внутри.

Второй сеанс намечен на вечер. Мне ставят ингалятор, и я начинаю дремать, преисполненная доверия. Но очень быстро я опасливо открываю глаза: прибор не дает обычного облегчения. У меня ощущение, что он нагнетает воздух в грудную клетку, а не в бронхи. Как будто разжижающее средство закончилось. Да, так и есть. Моя рубашка промокла на животе. Средство не поступает в меня, а течет по мне!

Я указываю на проблему медсестре, которая сняла ингалятор, но она меня не слушает. Она уже ушла. А мне снова трудно дышать. Так же плохо, как и перед первым сеансом, пожалуй, даже еще хуже. Снова возвращается острое ощущение внутренней сухости, классика моей госпитализации.

Я сплю почти в положении сидя: положение лежа кажется мне таким опасным… Я дремлю. Я убеждаю себя: «Завтра будет лучше… Завтра все это исправят… Завтра будет новый день…»

А «завтра» в больнице начинается в шесть утра: придет дневная смена. Мной займутся. Ощущение удушья стало сильнее. Чтобы вздохнуть, требуется все большее усилие. Я начинаю новый день обессиленная.

После обычного туалета ингалятор готовят для третьего сеанса. Медсестру зовут Эстелла. Она в положении, это заметно, и скоро она уйдет в отпуск по беременности.

Я ее предупреждаю:

— Мне трудно дышать!

— С ингалятором вам будет намного лучше.

— Да, но проверьте установку! Вчера вечером прибор не работал!

Она удивляется:

— Я не думаю…

— Главное, не повторите вчерашнее!

— Я делаю так, как делала моя коллега! А она хорошо выполняет свою работу!

— Вы посмотрели?

— Все хорошо!

— Возникла проблема.

— Нет никакой проблемы! Надо успокоиться, только и всего! Не волнуйтесь, мы знаем свое дело!

— Прошу вас, посмотрите.

Это уже не просьба — мольба. Я чувствую, что мои глаза наполняются слезами… Я не свожу глаз с медсестры, но все бесполезно. Она тоже меня не видит, не слушает. Эстелла подключает ингалятор и убегает, без сомнения, с ощущением, что я всего лишь скандалистка.

Могу ли я ей верить? Станет ли ингалятор снова эффективным? Я концентрируюсь, я жду приятного сюрприза. Я надеюсь на действие разжижающего средства, но ничего не происходит. Я это знала! Я подозревала это, я этого боялась. В меня попадет только проклятый горячий воздух, этот механический сирокко, который иссушает мне внутренности. Средства по-прежнему нет. Ингалятор не приносит облегчения, напротив, он ускоряет ухудшение моего самочувствия. Это странное дыхание лишает меня кислорода. А у меня его и так было немного. Это невозможно! Неужели медсестра не видела по моим глазам, что это невозможно!

«Не волнуйтесь!» Легко сказать, но только это от нас не зависит. Как не волноваться, когда чувствуешь себя в опасности? И все же я странным образом повинуюсь. Я жду благоразумно… Спокойно… Снова позвонить? К чему? Средство опять вылилось на меня. Я чувствую себя обескураженной. Ради чего скандалить, протестовать, жаловаться? К чему эти попытки бороться? Позже все будет хорошо, не правда ли?

Возвращаются медсестры. В ингаляторе не осталось средства. Что ж, отлично. Ингалятор убирают, а меня сажают в кресло. Медсестры так внимательны к подушкам: подкладывают сзади, по бокам. Готово, вы безупречны, мадам Либи, лучше и быть не может!

Подушками они интересуются, я их не интересую. Медсестер не встревожило то, что я вялая, апатичная. Аморфная. Я как будто отсутствую. Я тихо угасаю. Одновременно взбешенная и смирившаяся. Вот уже много долгих часов я не могу нормально дышать.

Я страдаю, я сдаюсь.

Я снова задаю себе тот же вопрос, который постоянно мучил меня в начале этой истории, когда я была замурована в моем теле: почему со мной так плохо обращаются в больнице? Что за абсурд? Какая логика заставляет меня так страдать там, где должны лечить? С тех пор как я вышла из полного паралича, я пережила несколько очень трудных моментов. Но тогда, по крайней мере, у меня была уверенность в том, что эти страдания полезны, что они обязательны на пути к улучшению. Мои успехи, скромные, но драгоценные, подтверждали это. Я была уверена в том, что время напрасных мучений миновало. Что они лишь воспоминания. Но нет… Я обманывала себя. Со мной еще не покончено. Я еще не выбрала квоту моих бессмысленных страданий.

Вот уже много долгих часов я не могу нормально дышать. Я снова задаю себе тот же вопрос, который постоянно мучил меня в начале этой истории: почему со мной так плохо обращаются в больнице? Какая логика заставляет меня так страдать там, где должны лечить?

Кто идет. Медсестра? Нет, санитарка.

Она подметает пол. Я слышу звук покатившегося предмета под кроватью. Она подбирает какой-то предмет.

Я почти без сознания, измучена психически и физически, но тут я соображаю очень быстро:

— Это часть ингалятора! Поэтому он не работает!

Санитарка убирает деталь в карман своего халата.

— Дайте мне, я покажу им!

— Нет уж, я не имею права!

— Тогда скажите им! Прошу вас! Из-за этого ничего не получается.

— Я сообщу.

Она заканчивает работу и уходит. Все чисто, все в порядке. Кроме меня…

Я слышу ее голос в коридоре. Послушали они ее? Ничего не меняется, никто не приходит. Воздуха настолько мало, что у меня такое впечатление, будто мне на голову надели целлофановый мешок. Я кашляю, я задыхаюсь. Это невозможно! Они не могут меня так оставить… Не сейчас. Не сейчас, когда я одна перед лицом отчаяния, как в то время, когда я была в тюрьме моего тела, как во время моих первых сеансов на кресле-каталке. Я боролась, и много, но мои силы, как я теперь понимаю, не безграничны. На этот раз все кончено. Я сдаюсь. Простите. Воздуха больше нет. Я чувствую, что умираю. На этот раз действительно ухожу.

— Мадам Либи! Мадам Либи!

Кто меня зовет? Я едва слышу голос. Это всего лишь тень в тумане.

Это кинезиотерапевт.

Она меня трясет. Я посинела, совершенно посинела.

— Мадам Либи, вы меня слышите?

Она нажимает мне на живот, уходит, возвращается.

Снова зовет меня, опять уходит.

Беспокоится:

— Да где же они все!

Утро подходит к концу. Снова настало время смены персонала. Час, когда нельзя никого звать. А это еще и выходной день.

Я верила, что испытания заканчиваются, но на самом деле мой путь завершен. Я больше не могу. Это никогда не закончится. Удары. Беспочвенные надежды. Испытания. Напрасные усилия. И это не рецидив, это конец.

Кинезиотерапевт ходит предупредить их два или три раза. Почему они ее не слушают? Как они не замечают серьезности ситуации? Наконец начинается движение! Они приходят, торопятся. Их трое или четверо, они легко, словно куклу, поднимают меня с кресла и укладывают на кровать.

Видимо, я постепенно прихожу в себя, потому что замечаю среди пришедших «маленького» врача-реаниматолога. В костюме хирурга он похож на аквалангиста. В руках он держит длинную трубочку, он засовывает ее мне в нос.

— Мадам Либи, вам нужно снова сделать трахеотомию.

Из последних сил я отказываюсь:

— Нет! Я не хочу. Я больше не хочу!

Я в полукоматозном состоянии. Они должны были уже ввести мне что-то, уже усыпить. Сколько их вокруг меня? Мне кажется, будто я различаю или слышу Рэя, и впервые, в первый и, наверное, единственный раз в моей жизни, я говорю ему:

— Уходи.

Силы кончились. Я верила, что мои испытания заканчиваются, но на самом деле мой путь завершен. Я глубоко ощущаю это, чувство ужасное: да, с меня хватит. Правда. Я хочу умереть. Я больше не могу, так дальше невозможно. Я хочу с этим покончить, потому что это никогда не закончится. Удары. Беспочвенные надежды. Испытания. Напрасные усилия. Мне так хотелось, чтобы у меня все получилось. Я так хотела, чтобы все были счастливы. И это не рецидив, это куда страшнее: это конец. И все из-за чего? Из-за невнимания, из-за такой ерунды. Судьба? Что сделаешь против судьбы? Я не могу, я не хочу больше бороться. Я все отдала, честное слово, но на большее я не способна. Я верила, что перенесенные страдания уйдут в прошлое, но нет. Все страдания, которые я накопила с середины июля, по-прежнему здесь, они погребены во мне. И в это мгновение все мучения воскресают и смешиваются: очищение пазух, испытание соском, испытания креслом, испытание столом. Они снова обрушиваются на меня все сразу, чтобы добить. Прикончить последним ударом.

Мне снова разрезают шею. Я чувствую скальпель, который скользит по коже. Боль острая, но говорить я не могу. Я чувствую, что возвращаюсь назад, в ту самую «кому», во время которой самые страшные пытки оставляли меня бесстрастной. Это не может начаться сначала! Нельзя! Они хотят снова меня подключить. Нет! Они ничего не поняли. Включить, отключить, снова включить… Стоп! Даже смешно. Они бы лучше отключили меня в июле. Да, те, кто предрекал мой конец, оказались правы. Теперь я их одобряю: бессмысленно упорствовать.

Глава 29. Сопротивление

Япросыпаюсь.

И у меня есть подтверждение тому, что весь этот кошмар был реальностью.

Я снова нема, у меня снова канюля в горле, снова сжата шея, меня держат на поводке трубочки трахеотомии.

Вместо приветствия медсестра сурово выговаривает мне:

— Внимание, мадам Либи, больше не дышите! Нельзя дышать!

Как это — не дышать? Ах да, аппарат искусственной вентиляции легких на месте. Стоило мне с таким трудом учиться дышать самостоятельно, чтобы теперь резко отказаться от этого рефлекса выживания. Я уже говорила, что это абсурдная история.

Одновременно с глубоким унынием меня снова охватывает огромное чувство вины. Я отлично знаю, что оно совершенно неоправданное, но я сержусь на себя за то, что пребываю в таком состоянии. Я сержусь на себя из-за Рэя и Кати. Я представляю их разочарование, то, что они должны были почувствовать, когда узнали о моих последних перипетиях.

Рэй сейчас рядом со мной. Он улыбается мне, гладит меня по руке, по щеке, по волосам. Муж говорит мне, что все будет хорошо, что это был всего лишь несчастный случай, что я должна отдыхать, что меня ждут новые успехи и что эту проклятую машину скоро от меня уберут, в этом нет никаких сомнений.

Вот только он не говорит мне о том, что только что беседовал с «большим» в коридоре. Рэй спросил, сколько времени мне придется пользоваться трахеотомией. И реаниматолог ответил ему:

— Видите ли, люди могут жить с этим всю жизнь! Существуют миниатюрные портативные модели.

Большой аппарат или нет, практичный или нет, красивый или уродливый, какая разница! Мне все абсолютно ясно: я не вернусь домой с аппаратом для искусственной вентиляции легких. Я бы предпочла тогда вообще не возвращаться. Эта мысль со мной с самого начала: я вернусь домой только в том состоянии, в каком я оттуда уехала. Я согласна лишь на одну уступку: в том же состоянии, но по возможности без головной боли.

Кстати, «большой» уже стоит в ногах моей кровати и смотрит на меня.

— Итак, мадам Либи, что же с вами такое случилось?

Они поставили канюлю, которая позволяет мне говорить. Что произошло? Это им должно быть лучше известно, чем мне! В моей голове водоворот образов и ощущений. Я пока не в состоянии отделить бред от реальности. Все становится более ясным чуть позже. Я вспоминаю о том, как санитарка подобрала с пола деталь ингалятора. Они должны знать, это важно.

Я прошу медсестру позвать врачей.

Они приходят вдвоем, «большой» и «маленький».

Я рассказываю им то, что вспомнила.

— Какую деталь? — спрашивает один.

— Ты знаешь, наконечник… — отвечает другой.

Они смотрят друг на друга… разворачиваются и уходят. Это не то подробное объяснение, которого я ожидала. Но главное, что они поняли.

Позже «большой» вернулся, чтобы сказать мне:

— Думайте о хорошем! Забудьте все. Вы оправились, и это важнее всего!

— Нет, этого я никогда не забуду!

И я снова подумала об Эстелле, медсестре. Я ни в коем случае не желаю ей зла, но надеюсь, что и она никогда не забудет моих умоляющих глаз.

Моя жизнь выздоравливающей продолжается.

Нанесенный урон оказался в большей степени психологическим. Я начинаю не с нуля. Я не вернулась к исходной точке. Вновь обретенные навыки я продолжаю восстанавливать примерно с того же места, на котором остановилась. Я продолжаю заново приучать себя к пище, к речи, к удалению мокроты, к шагам по коридору. И к дыханию тоже: первые ночи я провожу с помощью аппарата искусственной вентиляции легких, к которому меня подключили насильно, но я настаиваю на том, чтобы меня освобождали от него в то время, когда ко мне приходят посетители. Я хочу с ними говорить. Я продолжила движение вперед. Пусть даже в отделении реанимации я выгляжу как достопримечательность, потому что здесь пациенты не пытаются ни ходить, ни жевать, ни говорить, а просто стараются не умереть.

И вот однажды в ноябре ко мне приходит группа специалистов. Их много, пожалуй, не меньше десяти. Я не могу отделаться от мысли, что они пытаются произвести на меня впечатление.

В центре группы стоит заведующий отделением. С широкой улыбкой, которая словно по волшебству повторяется на лицах остальных врачей, профессор объявляет мне:

— Сегодня замечательный день, мадам Либи! У нас для вас отличная новость!

Я не отвечаю. Я терпеливо жду. Я не из тех, кто радуется по команде.

И великий вождь продолжает:

— Мы нашли для вас место в реабилитационном медицинском центре в Сале. Вы сможете нас покинуть!

Саль? Я отлично знаю, где это. Очаровательный городок в одном из ущелий Вогезов, которые мы с Рэем оба так любим. Но место находится в горах! Далеко от Страсбурга, а зимой еще дальше, когда выпадает снег, когда гололед. Как Рэй сможет ездить туда каждый день? Как это будут делать мои друзья? Меня никто не будет навещать. Нет, эта ссылка на высоте для меня невозможна. Дело в том, что эта «отличная новость» уже дошла до моих ушей. У меня было время все обдумать, подготовиться к ней, укрепиться в моем решении.

— Нет.

— Как это — нет?

— Нет, спасибо. Это слишком далеко.

Все улыбки разом погасли, чтобы уступить место насупленным бровям.

— Но вы же не хотите остаться здесь?

— Нет. Но я хочу остаться в Страсбурге.

Профессор размышляет какое-то время. И выдвигает другое предложение:

— Вы хотите вернуться домой?

— Как это?

— Дома у вас будут помощники, и вы сможете сами удалять мокроту перед зеркалом… Вы знаете, это возможно.

— Это тоже нет.

— Вы не хотите вернуться домой?

— Разумеется, хочу. Но не так.

— Другого решения не существует. Либо домой, либо в Саль. Вы знаете, случись такое с одним из нас, у нас тоже не было бы другого выбора.

— Найдите для меня что-то другое.

Первоначальный энтузиазм полностью испарился. Они уходят от меня с суровым видом, столкнувшись с явно неразрешимой проблемой.

Когда после обеда приходит Рэй, я описываю ему сцену.

Его реакция меня успокаивает. Я чувствую, что он мной гордится:

— Ты отлично справилась, моя дорогая!

Как можно разлучить нас расстоянием и заснеженными дорогами? Они об этом не подумали! В последние месяцы я показала, что могу вынести многое, но ведь есть же границы!

Глава 30. Новый горизонт

Смена декораций. Как приятно — закрыть одну дверь и открыть другую! Я в отделении наблюдения в больничном центре Иллкирха, южного пригорода Страсбурга. Наконец-то новый горизонт! Наконец-то отделение, от которого далеко до морга.

Я радуюсь, пусть даже поначалу, должна признать, несколько разочарована. Когда я спросила у медсестер, на что похож центр в Иллкирхе, одна из них мне ответила: «О, там очень хорошо! У вас будет собственная ванная комната…» Мимо: я в маленькой палате, где нет ни окна, ни туалетной комнаты. Место обветшалое, старое. Но разочарование мимолетное. Не это главное. Суть не в том, что здание уродливое, а в том, чтобы уход был качественным. Главное, что я смогла покинуть мир пациентов, находящихся между жизнью и смертью. Пусть в моей палате нет вида из окна, но, по крайней мере, в моей палате есть жизнь.

Итак, после моего отказа врачи все-таки нашли иное решение вместо простой альтернативы: либо в горы, либо домой. Иногда в жизни надо уметь говорить «нет».

Я приезжаю в центр 24 ноября. Эта смена места подтверждает перемену в моем состоянии. Я по-прежнему далека от хорошего состояния, но мне намного лучше. Никто не может это отрицать, и в первую очередь я сама. Мое самочувствие улучшается еще и потому, что врач, который мной занимается, как будто не слишком любит медикаменты. С первых дней он снижает дозы препаратов, которые мне вводят через зонд:

— В этом вы не нуждаетесь! И в этом тоже.

Главное, что я смогла покинуть мир пациентов, находящихся между жизнью и смертью. Пусть в моей палате нет вида из окна, но, по крайней мере, в ней есть жизнь.

Этот режим идет мне на пользу. Я чувствую, что лучше дышу. Среди всех этих молекул наверняка были такие, которые усыпляли мои бронхи.

Здесь я не бездельничаю. Тем лучше: выздоравливают не в кровати. Каждый день за мной приходит Жаки, кинезиотерапевт. Он увозит меня в кресле-каталке в зал для тренировок и заставляет выполнять различные движения, требует, чтобы я поднимала маленькие мешочки. И я начинаю ходить, просто держа его под руку. Мы были бы похожи на пару старичков, если бы не трубка гастростомы, висящая у меня на талии.

Я крепко держусь за него, и это значит, что мои руки становятся сильнее.

Жаки шутит:

— У меня вся рука будет в синяках!

Мне, словно спортсмену, надевают специальную обувь. У моих спортивных тапочек обрезаны носки, чтобы были видны пальцы ног. За ними нужно следить, им следует лежать ровно, а не оставаться поджатыми. Потому что я не почувствую, если они будут скрючены: в ступнях у меня совсем нет чувствительности. Мои ступни — это всего лишь деревяшки, которыми я едва шевелю. У тапочек специальная подошва, от нее к щиколотке идет специальное голенище, привязанное к ноге, чтобы ступня сохраняла правильное положение.

Мне нужен абсолютно ровный пол, иначе я не двинусь с места. Но Жаки как раз и не хочет, чтобы я останавливалась перед малейшим препятствием. Именно с ним я преодолеваю первую ступеньку после моей госпитализации. Мои колени подгибаются, я оседаю, он меня удерживает. Но со второй ступеньки я уже выдерживаю удар. Жаки гордится мной. Да, думаю, я могу сказать ему, что я хорошая ученица.

Мы с врачом на одной волне: мы хотим двигаться быстро и хорошо. Спустя всего лишь неделю после моего приезда он считает меня готовой к жизни без трахеостомы. Во второй раз, 2 декабря, из меня «окончательно» вытаскивают канюлю. Одним рывком, как обычно.

Разумеется, я немного боюсь. Это чистая психология: меня особенно беспокоит четвертый день.

— Вы же будете рядом со мной, доктор, правда? Каждый день?

— Конечно! Куда, по-вашему, мне идти?

Дни проходят. И каждое утро он с хитрым видом говорит мне:

— Видите? Вы все еще живы.

Глава 31. Второе рождение

Клемансо! Уф, уф и три раза уф! Я мечтала об этом. Здание из тесаного камня и красного кирпича под номером 45 на бульваре Клемансо в красивом квартале Страсбурга. Сзади к старому зданию пристроены более современные и функциональные здания. Мой Грааль! Именно сюда я хотела попасть. Я настойчиво просила об этом, еще когда была в больнице.

И мечтала я об этом по многим причинам. Во-первых, потому что это уже не больница, а центр функциональной реабилитации. Во-вторых, потому что я знала: там есть бассейн. И теперь я с нетерпением жду час первого купания. И в-третьих, потому что это рядом с моим домом. Но еще есть причина сугубо личная и символическая. По воле случая здание расположено напротив огромного особняка 1900 года, тоже из красного кирпича. В этом особняке когда-то располагался частный родильный дом с красивым названием «Колыбель». Так вот именно в этой невероятно шикарной колыбели я и родилась! В День матери, в воскресенье, 25 мая 1952 года. Этот особняк — мой родной дом. По сути, нет ничего нелогичного в моем желании вернуться сюда, на эту улицу, оказаться в нескольких шагах от той палаты, где я издала свой первый крик, для того чтобы завершить мое возрождение.

Центр Клемансо — это мой подарок к Рождеству. Мне хотелось оказаться в центре реабилитации — то есть покинуть мир больниц — до праздников. И я вхожу сюда 9 декабря 2009 года, счастливая и гордая, как будто начинаю обучение в престижной школе. В этих стенах действительно царит атмосфера школьного товарищества, что-то в духе «выпускных классов». Я открываю для себя неоднородный мир: женщины, мужчины, дети, подростки, старики. Все инвалиды, помятые жизнью, выжившие в неизвестном мне хаосе. У каждого свой атрибут, свой предмет-фетиш, с которым человек не расстается: кресло на колесах, ходунки, трость, протез, ортез.

С бездействием я покончила. У меня больше нет ни одной свободной минуты. Мое расписание — это график министра!

Поначалу мой личный аксессуар — это ходунки. Забавно, но они напоминают мне те тележки, которые я делала в моей прошлой жизни, чуть меньше шести месяцев назад. Круг замыкается. Но ходунки не перевозят покупки, они переносят меня: я на них опираюсь, толкаю их по коридорам навстречу моим новым товарищам. Приятно снова оказаться в обществе. Здесь мне хорошо. С бездействием я покончила. У меня больше нет ни одной свободной минуты. Мое расписание — это график министра!

Одна деталь, более важная, чем кажется: я больше не хожу в ночной рубашке. Обычно я ношу футболку и брюки от спортивного костюма. Не самый шикарный наряд, согласна, но, по крайней мере, я снова одеваюсь.

После моего приезда во время сеанса эрготерапии^[8] специалист оценивает урон, который болезнь нанесла моему телу. Результат не блестящий: все мышцы атрофированы. И начинаются тренировки: пластилин для лепки, резьба по дереву, кухня, бальнеотерапия, пинг-понг в кресле-каталке, чтобы улучшить рефлексы. Посмотрев на такую программу, я бы решила, что я в детском лагере отдыха.

По сравнению с другими пациентами я одна из самых активных, из самых прилежных участниц разных видов деятельности. У меня отчаянная решимость добиться успеха.

Пока еще все дается с большим трудом: мне нужно два занятия, чтобы приготовить яблочный пирог. Но в моей жизни не только сладости, приходится бороться и с болью. 21 декабря мне должны снять гастростому — последнее свидетельство моего пребывания в реанимации, разорвать последнюю нить, связывающую меня с миром тяжело больных людей. Вот уже почти две недели меня совсем не кормят через этот зонд.

Чтобы избавиться от него, мне нужно ненадолго снова лечь в больницу, в отделение гастроэнтерологии.

Меня охватывает и нетерпение, и беспокойство: мне заранее дали понять, что ничего приятного не будет. Объяснили, что мне установили старую модель. Она «с зонтиком, или воротничком», а не с «баллонетом». Разница проявляется в тот момент, когда систему нужно снять. При наличии баллонета из него надо выпустить воздух, чтобы вытащить гастростому. Если речь идет о воротничке, то достаточно гастростому… вырвать. Одним рывком, прием знакомый. Когда мне ставили этот зонд, думали, вероятно, что снимать его будут уже не при моей жизни.

Я еще не до конца испила чашу страданий. Надеюсь, что впредь, учитывая все пережитое, я буду избавлена от них до конца дней.

Но этот момент наступил. К счастью, я жива.

И это происходит сейчас. Действовать готовится очень миниатюрная женщина.

Я волнуюсь:

— Вы уверены, что у вас хватит сил? Осторожнее: двух попыток я не вынесу!

Она улыбается. Рядом с ней стоит мужчина. Он меня успокаивает:

— Я помогу, если что.

Что ж, поверим, как обычно. Я задерживаю дыхание и… Это ужасно! Боль куда сильнее, чем при удалении канюли. Все просто: у меня такое чувство, будто мне вырывают желудок. Я еще не до конца испила чашу страданий. Надеюсь, что впредь, учитывая все пережитое, я буду от них избавлена до конца моих дней.

— Вы можете дышать! Дышите же!

Что? Ах, да, простите, я забыла! Я могу наконец расслабиться.

Тренировки в Клемансо возобновляются с эрготерапевтом Фредерикой, кинезиотерапевтами Жаном и Жаном-Мари, психологом Мари-Терезой.

С последней мы встречаемся раз в неделю. Она улыбчивая, доброжелательная, подвижная. Ее кабинет на третьем этаже, номер 326.

Когда мне предложили встречи с психологом, я была настроена скептически. Психолог? Зачем? Сможет ли она меня понять? Что она подумает об этой истории? Она решит, что я сумасшедшая, когда я расскажу ей все это.

В действительности происходит обратное: мое свидетельство она воспринимает с энтузиазмом.

Иногда Мари-Тереза ошеломлена:

— Никогда не слышала такого ужаса! А я многое слышала в этих стенах.

Порой она очарована:

— Это замечательно, то, что вы мне говорите! Какие сильные символы!

Психолог намеренно заставляет меня повторять самые трудные моменты, на которых я систематически ломаюсь. Это моменты особенно сильной боли, физической и моральной. Они были заблокированы во мне и опустошали меня изнутри.

Сеансы идут мне на пользу. И все же я почти всегда плачу в кабинете на третьем этаже. Меня это смущает. Не в моих привычках идти к людям, чтобы поплакать. Но Мари-Тереза относится с пониманием.

— Плачьте, плачьте! Не стоит стыдиться! Если вы плачете, значит, вы еще не совсем поправились!

И она настаивает, намеренно заставляет меня повторять самые трудные моменты, на которых я систематически ломаюсь. Это моменты особенно сильной боли, физической и моральной. Они были заблокированы во мне и опустошали меня изнутри.

Страдание — это одинокий опыт. Им нельзя поделиться. В моем случае этот принцип кажется еще более правильным. То, что я ощутила, мне действительно кажется неописуемым.

У психолога другое мнение.

Она подталкивает меня, заставляет.

— Расскажите мне этот эпизод еще раз!

— О нет, об этом я вам уже рассказывала! Вы знаете его наизусть.

И каждую неделю я возвращаюсь в ее кабинет на третий этаж. Знаю, что она права, что я должна выйти из всего этого. Я не должна хранить все в себе.

Я приношу мою зеленую тетрадь. Читаю психологу отрывки из нее. Она хотя бы не смеется над моим желанием писать. Напротив, она опасается, что я откажусь от этой идеи.

Мари-Тереза приводит мне веский аргумент:

— Конечно, написать об этом важно для вас. Но это важно и для тех, кто находится в таком же положении или окажется в нем. Главное, не останавливайтесь!

23 декабря я совершаю усилие, которое мне кажется замечательным: тридцать минут на велотренажере. На следующий день я получаю право вернуться домой. Наконец-то… Самая роскошная больничная палата никогда не сравнится с комфортом собственного дома.

Глядя на календарь, я констатирую факт: в начале и в конце моей болезни два больших праздника, национальный и религиозный. Я оставила дом накануне 14 июля и возвращаюсь туда накануне Рождества.

Глава 32. Здравствуй, весна!

— Хорошего и счастливого года!

— И особенно здоровья!

Они над этим смеются! Да, я думаю, что над этим теперь можно шутить! Пожелания на 2010 год? Они уже исполнились, потому что я вернулась.

Я дома в «увольнительной» на Новый год. В такой же увольнительной я была здесь и на Рождество. Тогда я встретилась со всей моей маленькой семьей: мужем, дочкой, зятем, внучками. Мы открывали пакеты с подарками, но моими подарками были они сами. Эмоции невероятные. Теперь я точно знаю: у себя дома, рядом с родными и есть настоящая жизнь.

Суббота 30 января — большой день. Я окончательно возвращаюсь домой. Мне трудно это осознать. В Клемансо я стану возвращаться только в «дневной стационар», три дня в неделю в течение двух месяцев. Рэй плачет от радости. Можно быть крепким и чувствительным, в этом нет никакого несоответствия. Он готовит для меня праздничную трапезу. Подумать только: еще совсем недавно моей пищей была не поддающаяся идентификации субстанция, попадавшая в меня через трубочку помимо моей воли. И теперь я снова открываю для себя романтику ужина на двоих. Да, настоящая жизнь возвращается!

Я поднялась из ада. Поначалу я была всего лишь разумом, заключенным в тюрьму. Потом всего лишь парализованным телом. И вот я снова аноним среди толпы. Я вернулась в общество обычных людей.

В первые ночи Рэй просыпается и наблюдает, как я сплю рядом с ним. Он хочет убедиться в том, что я дышу ровно. Случается, что сила его внимания будит и меня. Я удивляюсь, мы шутим и снова засыпаем, счастливые от того, что мы снова вместе, днями и ночами.

19 марта кинезиотерапевт Жан-Мари сопровождает меня в город. Он называет это «педагогическим визитом». Он позволяет мне действовать, сам только наблюдает. Жан-Мари держится на значительном расстоянии, чтобы у меня не возникало желания уцепиться за его руку. Мы садимся в трамвай, идем по рынку на площади Бролье, в тени импозантной архитектуры оперы и городской ратуши. Я немного нервничаю, но он видит только положительные моменты.

В другой день я впервые выхожу одна в городскую сутолоку. Счастливая и боязливая. Я очень быстро устаю, препятствия накапливаются, сигналы машин заставляют меня подпрыгивать. Но на этот раз я могу сказать откровенно, не боясь солгать себе самой: я спасена.

Именно тогда, посреди бурлящего города на площади Клебер, в сердце Страсбурга, среди прохожих, которые меня не замечают, которым мое присутствие не кажется неуместным, я наконец обретаю уверенность в том, что я выбралась. В самом деле. Да! Это невероятно, если заглянуть в мое недавнее прошлое.

Я совершила его, это необыкновенное возвращение к жизни. Я поднялась из ада. Поначалу я была всего лишь разумом, заключенным в тюрьму. Потом всего лишь парализованным телом. И вот я снова аноним среди толпы. Я вернулась в общество обычных людей. Замурованная заживо, вернулась в настоящую жизнь. В конце жизни маленькая старушка превратилась не в молодую девушку, а в пятидесятилетнюю женщину (почти нормальную).

Погода прекрасная, деревья покрываются красивой нежной зеленью.

Я чувствую себя как узница, которая выходит на волю из ворот тюрьмы. У воздуха совершенно другой вкус, он пьянит. Я доставляю себе удовольствие и покупаю кое-что. Я покупаю шоколад для Рэя. Я стараюсь выглядеть совершенно естественно, когда открываю бумажник, когда протягиваю руку и беру пакет, который подает продавщица. Небо огромное, ветер выметает все дурные мысли. Он щекочет мне лицо, заставляя улыбнуться.

Еще одна символическая дата, и поверьте мне, я это не нарочно. Сегодня 20 марта. Первый день весны^[9].

Глава 33. От конца к началу

Ноябрь 2010 года

Мысленно я преодолела сотни километров, оставаясь прикованной к больничной кровати долгие месяцы.

Потом я научилась совершать неимоверное усилие, чтобы сдвинуть на несколько сантиметров мою руку.

Потом я попробовала покачаться на столе для вертикализации, чтобы заставить улыбнуться медсестер и показать, как я счастлива тем, что стою.

Потом я отправилась штурмовать обеззараженные коридоры, согнутая, неповоротливая, дрожащая, с непостоянной энергией старушки.

И вот теперь я танцую, как новобрачная! Я вальсирую с моим любимым в танцевальном зале круизного теплохода, курсирующего по Нилу. Пирамиды, сфинксы, базары, пустыня… Мы далеко от Страсбурга, и болезнь осталась позади. Каждый день мы, словно гурманы, наслаждаемся поданным нам блюдом из солнца, истории и экзотики. Каждый вечер мы с Рэем танцуем, анонимная пара среди десятков других.

Это недельное путешествие — подарок Рэю на день рождения. Но на легендарной реке у ворот Востока мы празднуем еще и конец невероятной истории. И начало новой. Более банальной, я надеюсь, и несравнимо более прекрасной.

Мы далеко от Страсбурга, и болезнь осталась позади. Каждый день мы, словно гурманы, наслаждаемся поданным нам блюдом из солнца, истории и экзотики.

Музыка безумствует, я поворачиваюсь, у меня кружится голова, и Рэй удерживает меня. Его объятия — это страховка от любого риска. Я могла бы внушить себе, что неуверенность моих шагов связана с вращением, качкой, с опьянением от счастья. Всегда непрочное равновесие танца позволило бы забыть о неустойчивости моего тела, все еще немного неловкого, нерешительного. Я сохранила стройность, но вынуждена признать реальность: какая же я тяжелая! Рэй на это не жалуется, он улыбается, шутит. Как же он волнуется!

— Держи меня крепко!

Это и любовная фраза, и выражение тревоги.

Хотя я отлично знаю, что бояться мне нечего: муж доказал мне, что он не из тех, кто даст мне упасть.

Июль 2011 года

Я все еще цепляюсь за Рэя.

Я хватаюсь за него, не отпускаю в течение многих часов. Обстановка менее гламурная, но такая же величественная: мы высоко в горах на таких крутых тропах, что этот поход для меня равнозначен занятиям альпинизмом.

Мы в походе по массиву Эгий-Руж напротив Монблана. Первые дни я щипала себя, чтобы поверить, что я действительно вернулась в горы. Я жадно вдыхаю свежий воздух, слегка пикантный, чтобы убедиться в том, что снова могу дышать полной грудью. Я без устали всматриваюсь в панораму, чтобы констатировать, что снова могу обнять взглядом безграничность. И теперь упорно карабкаюсь, стискивая зубы, чтобы констатировать: я снова способна на это. Честно говоря, это еще не совсем то, но мой прогресс очень ободряет.

Рэй оставил меня на два дня, чтобы подарить себе переход через Бюэ с группой наиболее опытных туристов. Я ограничилась классическим обходом Физ. А это все-таки четыре-пять часов ежедневной ходьбы в течение недели с учетом преодоления множества перевалов на высоте более двух тысяч метров. Утром мне необходимо «размять» мое тело: я все еще просыпаюсь, как маленькая старушка, и тренировки сложнее оттого, что я ужасно разбита. Как будто я упала с грузовика. Но и другие туристы испытывают боль. И эти боли меня совершенно не беспокоят в отличие от тех, других болей. Эти боли естественные, логические, законные. Так болит тело, которое всего лишь снова начало работать.

Маршруты двух групп соединились. Я снова встретилась с моим проводником. А он мне очень нужен, потому что дорога остается крутой и начался дождь.

Я вернулась в горы. Я жадно вдыхаю свежий воздух, чтобы убедиться в том, что снова могу дышать полной грудью. И теперь упорно карабкаюсь, стискивая зубы, чтобы констатировать: я снова способна на это.

Мы промокли до костей. Мне не терпится попасть в спартанский комфорт приюта в Плате. Я радуюсь. Это отсутствие комфорта на высоте две тысячи тридцать два метра в сыром тумане просто восхитительно, если боишься провести остаток своих дней прикованной к постели.

Этот поход начался 14 июля. Ровно через два года — день в день — после внутренней катастрофы, сразившей меня. Годом раньше, в первую годовщину начала моей болезни, я тоже не была дома. Я устроила так, чтобы оказаться у дочери в пригороде Парижа. Настанет ли день, когда эта дата снова станет для меня только Днем взятия Бастилии, праздником с танцами и фейерверками? Сильно в этом сомневаюсь. Для меня этот государственный праздник остается непростым днем.

Декабрь 2011 года

Сейчас я создаю абсолютную иллюзию. В последнее время я не раз встречала знакомых женщин, которые были не в курсе моих злоключений. Они ничего не заметили:

— Привет, Анжель! Как поживаешь? Давненько не виделись… Ты отлично выглядишь!

В моей внешности не осталось ни единого внешнего признака болезни. Мои волосы уже не похожи на свалявшуюся шерсть, как это было после моего пробуждения. Я ем, я хожу, я двигаюсь, я нормально говорю. Трахеостома оставила на моей шее странный шрам, похожий на неправильно расположенный пупок. Благодаря небольшой эстетической корректировке теперь ничто не напоминает о том отверстии. Гастростома оставила след на моем животе, но он не виден, хорошо спрятан и смущает меня не более, чем воспоминание об удаленном аппендиксе. Никому в голову не приходит, что мне необходимы пять еженедельных занятий с кинезиотерапевтом и логопедом. Никто не знает, что иногда по вечерам, когда я устаю, у меня появляется шум в ушах. Никто не подозревает, что у меня развилась «больницефобия»: мне страшно снова оказаться в руках врачей. Даже из-за ерунды. Раньше я ходила в больницу без страха, потому что мне нужно было лечение. Этой беззаботности больше нет. Теперь я дрожу при мысли о том, что снова придется страдать.

Если бы я была склонна к депрессии, я бы еще лежала, в этом сомнений нет. В кровати, если не в гробу. Но я считаю, что мой час пока не пришел.

Я уже не больна, но еще и не восстановилась полностью. И это восстановление должно быть не только физическим, но и моральным.

Я понимаю, что мне повезло с моей природой. Я уже говорила: у меня хорошие гены, я позитивна и спортивна, я люблю жизнь. Я ею наслаждаюсь. Я умею ценить даже мельчайшие ее удовольствия. А когда любишь жизнь, силы найдутся.

Один из врачей-реаниматологов, который мной занимался, настоятельно советовал:

— Вбейте себе в голову, что вы сами себя вытащили!

Забавно, я-то думала, что они, врачи, тоже частично ответственны за мое выздоровление. Шутки в сторону, возможно, он прав, но я следовала линии, определенной моим характером. Если бы я была склонна к депрессии, я бы еще лежала, в этом сомнений нет. В кровати, если не в гробу. Но я считаю, что мой час пока не пришел. Мне, должно быть, предначертано дожить до старости. У меня нет ощущения, что мне дали отсрочку.

Зато этот опыт меня изменил. Я похожа на ту, какой была прежде, только я не совсем такая. Я тороплюсь меньше, чем раньше. Мне всегда хотелось, чтобы все шло быстро! Я стала более сдержанной, более созерцательной. Каждое утро я наслаждаюсь тем, что я в добром здравии. Что я могу встать, поцеловать мужа, позвонить дочери, встретиться с подругами.

Первый урок, который я извлекаю из моего опыта, прост: бороться нужно всегда, какие бы злоключения ни выпали на нашу долю. Всегда верить. Всегда идти вперед, даже если для преодоления нескольких миллиметров требуются отчаянные усилия. Если не верить, если отступить, если считать, что эти миллиметры ничего не изменят, то ваше поражение предопределено. Главное — идти вперед.

Признаю, что в некоторых ситуациях боль становилась настолько невыносимой, что временно лишала меня вкуса к жизни. Она могла убить меня. Но как только я приходила в себя, то снова верила в успех. И тяжесть моего состояния ничего не значила. Я не могла представить, что настал мой конец. Этого просто не могло быть. Это было невозможно. Не нужно.

Бороться нужно всегда, какие бы злоключения ни выпали на нашу долю. Всегда верить. Всегда идти вперед, даже если для преодоления нескольких миллиметров требуются отчаянные усилия.

Второй урок такой же элементарный, как и первый: надо пользоваться каждым мгновением своей жизни. И наполнять его смыслом. Особенно не стоит тратить его на ничегонеделание, потому что каждое мгновение драгоценно.

До этой болезни я никогда не думала о смерти. Она прошла совсем рядом со мной, она появилась, чтобы подтрунивать надо мной, и я поняла, что время сочтено. Что все может вот-вот рухнуть.

Ничто не дается навсегда. Жизнь — это не очевидность, как я думала раньше. Она невероятно хрупкая.

Ничто не дается навсегда. Жизнь — это не очевидность, как я думала раньше. Она невероятно хрупкая.

Поскольку смерть довольствовалась легким прикосновением ко мне, я не воскресла, как можно сказать или написать. Или как думают те, кто поторопился меня похоронить. В январе 2010-го во время конгресса реаниматологов один из тех, кто вел меня, изложил мой случай под названием, по меньшей мере, неудачным: «Мертвые нас слышат».

Когда я снова появилась в отделении реанимации через год после выписки, у меня действительно было ощущение того, что для тех, кто меня лечил, я была явлением! Что же до моих добрых подружек, тех, которые видели меня в самом низу, такую же холодную в моих простынях, как в саване, они до сих пор удивлены моим победоносным возвращением.

Если я не воскресшая, то, может быть, я чудом исцелившаяся?

И это неверно. Чудо — это жизнь, а не я.

Глава 34. Другой взгляд на кому

Что со мной произошло?

После всех исследований, после всех дискуссий, после написания всех этих страниц, я обязана сказать, что во всем случившемся есть большая доля тайны.

У меня такое ощущение, словно я жертва несчастного случая, в котором никто не виноват, жертва немотивированной агрессии. Жестокого удара судьбы. Ничто в моей прошедшей жизни — ни события, ни поведение, ни предрасположенность — не могло бы объяснить, почему эта болезнь внезапно обрушилась на меня тем июльским утром.

Почему за несколько месяцев я перешла из нормального состояния в ад, а потом из ада вернулась к нормальному состоянию? Почему я спустилась так низко и почему вернулась оттуда? Как объяснить чрезмерную реакцию моей иммунной системы на банальную инфекцию? Почему она превратилась в настоящий атомный взрыв, атаковавший миелин, оболочку нервных волокон, но, к счастью, пощадивший нервы? Потому что миелин может восстановиться, но для этого нервная система не должна быть затронута.

Мой случай преподает главный урок: человек может быть в полном сознании при внешних симптомах глубокой комы.

Без исследований можно было бы решить, что мой мозг полностью вышел из строя. Тогда как он постоянно мучился непониманием, сомнениями, тревогой…

Недавно я разговаривала с католическим священником, который навещает умирающих и который работал медбратом в отделении хирургической реанимации. Я рассказала ему о том, что теперь называю «сосковым тестом». Он подтвердил мне, что это практикуется и это очень верный способ:

— Это самый чувствительный участок тела. Если человек в сознании, он обязательно реагирует. Вы, должно быть, совершенно особенная!

Я исключительный случай: мне это часто говорят, и, в конце концов, я в это поверю.

По шкале Глазго кому оценивают в зависимости от реакции человека на раздражители. Это может быть простое обращение по имени или болезненная стимуляция, которая способна вызвать реакцию даже у человека без сознания. Самую интенсивную боль причиняет щипок соска: мне казалось, что у меня вырывают частичку тела. И этот тест, заверяет невролог следом за священником, «не варварство, а добрая клиническая практика при работе с пациентами в коме. Это «дешевый» способ по сравнению с функциональной МРТ, например, но работает он очень хорошо!..».

Мой случай преподает главный урок: человек может быть в полном сознании при внешних симптомах глубокой комы.

После моего случая настоящее время нужно заменить прошедшим: тест «работал» очень хорошо.

Но одна ли я стала жертвой этого теста? Мне с трудом верится, что я первая пострадала. Сколько еще человек пережили те же мучения, что и я? Эту невыносимую беспомощность перед агрессией, это чувство, что ты всего лишь предмет, который могут выбросить в любой момент.

Неужели не было возможности провести настоящие исследования, чтобы выяснить, что под панцирем неподвижности я думала, я слышала, я все понимала? Разве современная техника не может помимо простой констатации жизни или смерти пациента, его хорошего или плохого функционального состояния, рассказать и о том, что он чувствует?

В действительности проблема, возможно, в том, что чувства пациента до сих пор не являются главной заботой великих докторов.

Чтобы оценить состояние моего сознания, врачи могли прибегнуть к различным исследованиям: функциональной МРТ^[10], сцинтиграфии^[11], не ограничиваясь самым простым способом — получением электроэнцефалограммы^[12] (ЭЭГ).

Как только я смогла снова поговорить с врачами из реанимации, я спросила, почему меня заставили выдержать испытание «сосковым тестом».

Мне ответили:

— Потому что ничего не было, мадам! Ни единого зубца!

Попытка выгородить себя? Прекратить любую дискуссию?

Недавно по телефону я снова спросила у одного из реаниматологов, что имелось в виду, когда мне объяснили, совершенно удивительно и по-простому, что «ничего не было». Реаниматолог сказал, чтобы я об этом не вспоминала, что он не может ответить прямо сейчас, потому что у него нет перед глазами моей истории болезни. С трудом верится в то, что он не помнит о моем случае, невероятно редком. Потому что это невозможно a priori: ЭЭГ без зубцов у человека в сознании.

Я искала данные ЭЭГ в медицинских документах.

Эти исследования мне проводили. И особенно в критические моменты, в те часы, в те дни, когда, по крайней мере, один врач-реаниматолог считал, что я больше в мир живых не вернусь.

В пятницу, 17 июля 2009 года, всего три дня спустя после начала искусственной комы, этот врач посоветовал моему мужу пойти и зарезервировать мне место на кладбище. Что Рэй и сделал на следующий день, в субботу, 18 июля, отправившись в похоронное бюро.

Но ЭЭГ мне делали 16 и 18 июля. Обе вызывали беспокойство, это правда. Они позволяли сделать выводы о «снижении активности», о «деградации», об «ухудшении» активности мозга. Но линии не были ровными! В обоих случаях явно было видно, что я далека от смерти мозга.

В тот день, когда Рэй выбирал мне гроб, ЭЭГ показала, что состояние моего мозга определенно вызывает беспокойство, но он по-прежнему сохраняет активность.

Почему мужу об этом не сообщили? Почему его не остановили, а позволили заниматься моими будущими похоронами? Никто не счел нужным сказать моим близким, что положение не настолько катастрофическое, как им объявили ранее, пока они сами не заметили этого неделей позже благодаря той самой слезе.

И самое главное, почему врач мог быть так категоричен спустя всего несколько дней?

Объявить мужу о скорой смерти жены в тот момент, когда эта перспектива не является определенной, уже выходит за рамки обычного. Поступок в высшей степени спорный. Но совершить его всего через четыре дня после моей госпитализации, всего на несколько часов позднее того момента, когда мне следовало бы очнуться, это просто немыслимо!

Думают ли врачи о психологической травме, которую такое поведение наносит не только пациентам, но и их близким?

Разумеется, надо признать, что мой случай, как мне объяснил специалист по неврологии, был «редким и обманчивым».

Диагноз затрудняло то, что поражена была и центральная зона (участок мозга и костный мозг), и периферическая зона. Обычно у пациента в коме периферическая зона не поражается. Поэтому болезненные стимуляции вызывают стереотипные моторные реакции (например, сгибание верхних конечностей), чего у меня не наблюдалось. Если же поражена только периферическая зона, человек полностью неподвижен, но он в сознании: нет обманчивого впечатления глубокой комы.

Но обманчивое сочетание симптомов ни в коем случае не извиняет торопливости врача. Резюме невролога: «В вашем случае все было необычным: и ваша болезнь, и поведение того, кто «дал совет» вашему мужу».

Во время телефонного разговора, приведенного выше, реаниматолог посоветовал мне заняться чем-нибудь другим. То же самое мне уже советовали в случае с неисправным ингалятором:

— Вы должны забыть об этом, иначе у вас начнется депрессия!

Я не могу отделаться от ощущения, что эта рекомендация в большей степени отвечает их интересам, чем моим.

Во время болезни я встретила таких медиков, которым буду благодарна вечно. Но я сталкивалась и с такими, которые обязаны тем, что я их простила, исключительно моему крепкому христианскому воспитанию.

В больнице персонал предпочитает, чтобы пациенты не размышляли.

Я долгое время была идеальной пациенткой: неподвижной, бессловесной и даже, как им казалось, глухой. Пациент должен быть пассивным. Ему не нужно вмешиваться. Главное, ему не следует размышлять, он должен только терпеть. Ему говорят только то, что считают нужным сказать, а многого ему говорить и не хотят. Я заметила, что персонал часто был недоволен тем, что Рэй присутствует на процедурах.

Разумеется, сделаны безусловные шаги к большей прозрачности, например, есть доступ к истории болезни. Но, на мой взгляд, еще многое необходимо улучшить. И главное — умонастроение врачей. Среди них много замечательных людей. Во время своей болезни я встретила таких медиков, которым буду благодарна вечно. Но я сталкивалась и с такими, которые обязаны тем, что я их простила, исключительно моему крепкому христианскому воспитанию.

В общем и целом мне кажется, что врачам необходимо признать: они тоже должны нести ответственность. Ошибаться могут все, но чтобы сделать первый шаг к исправлению ошибки, ее нужно признать. Объявить фатальный прогноз близкому родственнику пациента исключительно на основе своего пусть даже глубокого убеждения — это безответственность. И шокирует то, что тот человек позже не счел нужным хотя бы объясниться.

Если в ваших руках жизни других людей, это не делает вас Богом.

Тем хуже, если я ставлю под сомнение привычное и понятное!

Тем хуже, если я вызываю сомнения! Тем хуже или, вернее, тем лучше!

Правильно ли констатировать смерть после гибели мозга, а не после остановки сердца? Несомненно. Но только если проведены все исследования.

С высоты сегодняшнего дня ужасная перспектива быть отключенной от аппарата искусственной вентиляции легких или заживо, при работающем сознании, оказаться поставщиком органов, к счастью, остается невозможной. Мне бы обязательно сделали две ЭЭГ с интервалом в четыре часа или провели сканирование сосудов мозга, которое в случае его гибели показывает отсутствие в нем кровообращения.

После меня уже никто не сможет утверждать, что человек не страдает, если он абсолютно неподвижен.

Смею надеяться, что эти исследования подтвердили бы, что я в сознании. Кроме того, как я уже говорила, решение «отключить» принимается коллегиально. От убежденности одного врача оно не зависит. Следовательно, меня бы не убили. Если бы это не сделало физическое и моральное истощение. Но врачи были просто обязаны избавить меня от страданий!

После меня уже никто не сможет утверждать, что человек не страдает, если он абсолютно неподвижен. Напротив, и моя история это доказывает, такое страдание еще хуже, чем другие. Облегчение боли, физической и моральной, должно быть основной заботой врачей, каким бы ни было состояние пациента.

Я с моей историей хочу выступить от имени тех, кто не может сказать. Я стала бы самой счастливой, если бы отныне к этим «живым мертвецам» относились иначе. Мне кажется, что все совсем просто: пока человек лежит в постели, а не в гробу, достаточно считать, что он все еще способен чувствовать хорошее и плохое, добро и зло.

Я думаю, что не все законы природы уже познаны. Еще нужно проводить исследования, совершать открытия. И констатация этого факта заставляет нас проявлять осторожность, а не демонстрировать уверенность.

Глава 35. Мне очень повезло

^«Есть врачи, чтобы сердце лечить, врачи, чтобы зубы лечить, врачи, чтобы лечить печень. А кто лечит больного?»

Это слова Саши Гитри^[13]. Шутка? Но, как в каждой хорошей шутке, в ней есть правда.

Самых современных технологий недостаточно, чтобы наметить путь выздоровления. Лечение никогда не ограничится техническим актом. Это еще и умение слушать, слышать то, что за молчанием. Я встречала в больнице людей, чья преданность была достойна Евангелия. Речь действительно шла о любви к ближнему. Были и такие, кто торопился уйти, как только обнаруживалась какая-нибудь проблема.

Лечение никогда не ограничится техническим актом. Это еще и умение слушать, слышать то, что за молчанием.

В больнице человек очень легко чувствует себя лишенным своей индивидуальности, потому что он теряет отличительные черты. Пациент — всего лишь истерзанное тело, слегка прикрытое стандартной рубашонкой. Человек становится номером. Слышно, как кричат в коридоре: «220-я просит судно!» И вы понимаете, что 220-я — это о вас. Теряется не только индивидуальность, но и уединение. Наше собственное тело нам больше не принадлежит.

Как я написала во введении, эта книга не преследует никакой другой цели, кроме как рассказать о страдании, с точки зрения главного заинтересованного лица: того, кто страдает. Это мой репортаж обо мне самой. Единственное, на что я претендую, — искренность.

Мне не перестают повторять, что моя история выходит за рамки обычного. Хочется на это надеяться. Я лично была убеждена в том, что должна передать мой опыт не ради того, чтобы настоять на ее исключительности, а чтобы убедить себя саму в том, что она так и останется в области экстраординарного. Нестерпимое, к несчастью, куда более банально, чем нам бы хотелось в это верить.

Думаю, я часто сталкивалась с нестерпимым во время того долгого сражения, которым была моя болезнь.

И все же сегодня я считаю, что мне повезло. Очень повезло. Потому что я могу снова жить как прежде. Болезнь едва не победила меня, но побежденной оказалась она.

Я выплакала все слезы, которые должна была выплакать. Может, только несколько слезинок остались: они катятся, когда всплывает то или иное воспоминание, когда в голову приходят некоторые мысли. Но я очистилась от всех тех мыслей, которые могли отравить меня. Я освободилась от всего того груза, который мог бы помешать мне продолжать движение вперед.

Я выплакала все слезы, которые должна была выплакать. Может, только несколько слезинок остались: они катятся, когда всплывает то или иное воспоминание. Но я очистилась от всех тех мыслей, которые могли отравить меня. Я освободилась от того груза, который мог бы помешать продолжать движение вперед.

Мне еще очень повезло и в том, что я могла рассчитывать на невероятную поддержку семьи и друзей. Это они меня спасли, а не только персонал больницы и лечение. Лечения, моей воли и моей хорошей «природы» без них оказалось бы недостаточно. Без любви близких мы пустое место.

Заканчивая эту книгу, я отдаю себе отчет в том, что это прежде всего большая история любви.

Мои муж и дочь — они, как я: им намного лучше теперь. Я знаю, что они стали сильнее. Как стала сильнее и та любовь, которая нас связывает.

Теперь меня наполняет новая энергия. Нежная и долговечная. Я не боюсь старости. Старение стало честью для меня после того, что со мной случилось. Мой финал я уже увидела, мне остается пережить только прекрасные вещи. Самые страшные боли прошли, словно насморк. Моя улыбка была парализована, но она вернулась и теперь сияет еще ярче.

Да, я должна это сказать: удача улыбнулась мне.

Да, я с большой охотой это признаю: мне повезло.

Слова благодарности

Эта книга — результат моей встречи с журналистом Эрве де Шаландаром. Перед вами максимально правдивый рассказ о том, что я пережила. Речь идет о моем свидетельстве, и приведенные факты соответствуют тому, что я помню. Диалоги могут отличаться от того, что было сказано в реальности, но смысл сказанного передан верно.

Я хочу выразить свою самую горячую благодарность всем тем мужчинам и женщинам, которые были отважными свидетелями моего долгого пути к выздоровлению.

Спасибо вам за то, что вы меня поддерживали, подбадривали, понимали.

Спасибо за любовь, дружбу, молитвы, посещения, знаки внимания.

Спасибо Рэю и Кати, моему мужу и моей дочери, за их храбрость, любовь, неутомимую поддержку.

Спасибо Селии и Мелани, моим очаровательным внучкам: первая пробежала кросс в школе ради меня; вторая, страстно влюбленная в музыку, принесла мне в больницу свой саксофон, спрятав его под халатом.

Спасибо Жану Луи Локела и всей его семье, Эфоле, Мишелю, Анн-Мари, Жану Жилю, Офанжи, Жоэлю и Мони за их молитвы, за их похвалы, за успокаивающее присутствие.

Спасибо Мари-Роз за терпение и свободное время. Жильберу, Полю, Денизе, Клод, Марлен, Кристине, Алену, Тьерри, Ги, Тома, Доминик, Коринне, Даниэлю, Катрин, Кати, Фелисии и Денизе за их визиты и поддержку.

Спасибо Эстелле за массаж и пирожки и Веронике за ее сообщения, отправленные Рэю.

Спасибо Шанталь и Деде — я вас никогда не забуду!

Спасибо Жану Полю и Жанин за их клевер-талисман: он работает.

Спасибо Элен, Марине и Жоржелине за огромную нежность!

Спасибо семидесяти членам клуба «Experando». Франсису, Мишель, Анжель, Жермэну, Жану Люку, Габи, Жозиане, Патрику, Мари-Клэр, Кристиану, Мишель, Жожо, Бернару, Жану Жаку, Мари-Бланш, Надин, Жерару, Ролану, Мартине, Перу, Жану Луи… и другим!

Спасибо Юберу, Патрику, Эрику, Андре и всем моим бывшим коллегам, которые меня поддерживали мысленно, а еще цветами, конфетами, открытками.

Спасибо Бернадетте за добрые слова. Мишелю, Иоланде, Николь, Раймонде, Бертрану и Клодин — за влажные салфетки, Моник — за ее прекрасные письма, Матильде, Любинке и Анриетте — за их хорошее настроение и за их любезность.

Спасибо персоналу больницы и особенно профессору Мезиани за его профессионализм, медсестрам: я чаще всего думаю о нежной Надие, о Жоанне, которую я называла Милен, потому что она напоминала мне Милен Фармер; Франсуа и Александру, чья компетентность меня успокаивала; всем санитаркам и особенно Дженнифер за кофе и пирожные.

Спасибо всем кинезиотерапевтам, которые со мной работали: Жаки, Марии, Мари-Франс, Жану Мари, Каролине и Деннису за их ежедневное упорство.

Спасибо всем сотрудникам центра реабилитации в Иллкирхе и в первую очередь доктору Годиа, который окончательно освободил меня от трахеотомии.

Спасибо команде Центра Клемансо: доктору Дельпланку, ведущим различных занятий, психологу Мари-Терезе Франсескони (то, что она слушала меня, было настолько важно, и она поддержала мое желание написать эту книгу).

Спасибо Селине и Эльзе, логопедам, и Фредерику, эрготерапевту.

Спасибо пастору Вольфгангу Гросу де Гроеру, священнику больницы за утешение, за молчание, за руку, которую он протягивал мне в течение пяти месяцев, а также пастору Бирмеле и католическому священнику из Центра Клемансо.

Спасибо Рабиа и Ризлане и всем моим соседям и знакомым за знаки внимания.

Спасибо Венсану, Даниэле и всем моим приятелям из Клемансо за наши свидания в кафетерии.

Спасибо доктору Уабиану за многочисленные звонки, за опыт.

Спасибо моему лечащему врачу, доктору Кунзеру, который по-прежнему поддерживает меня.

Спасибо доктору Селлалю, неврологу в Кольмаре, который не отказался прочитать эту рукопись.

И, наконец, спасибо всем тем, о ком я забыла, но кого храню в моем сердце.

Спасибо всем тем, кто ставил свечи за мое здоровье.

Спасибо всем тем, кто меня поддерживает.

Моя благодарность безмерна.

Примечания

1

14 июля, День взятия Бастилии.

(обратно)

2

Буквально — наивная. Актерское амплуа: роли простодушных, наивных, обаятельных молодых девушек, лукаво-озорных, шаловливо-кокетливых.

(обратно)

3

Вспомогательное устройство, позволяющее людям с ограниченными возможностями и пациентам в период реабилитации после травмы принимать вертикальное положение.

(обратно)

4

Молитва.

(обратно)

5

Наивысшая точка самой известной и престижной велогонки в мире.

(обратно)

6

Противоядие.

(обратно)

7

Тонкая трубка, предназначенная для введения в какие-либо полые органы или другие полости человеческого организма.

(обратно)

8

Комплекс реабилитационных мероприятий, направленный на восстановление повседневной деятельности человека с учетом имеющихся у него физических ограничений.

(обратно)

9

Французы отмечают начало весны 20 марта.

(обратно)

10

Магнитно-резонансная томография.

(обратно)

11

Радионуклидное сканирование нервной системы.

(обратно)

12

График, получаемый в результате исследования головного мозга.

(обратно)

13

Французский писатель, актер, режиссер и продюсер.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1. Одна в ночи

Глава 2. Покалывание в кончиках пальцев

Глава 3. Странная болезнь

Глава 4. Мое тело — тюрьма

Глава 5. Преддверие смерти

Глава 6. Место, где мучают невинных

Глава 7. Бесконечный концерт

Глава 8. Я скоро окочурюсь

Глава 9. Мне выбирают гроб

Глава 10. Где я?

Глава 11. Электронная тревога

Глава 12. Ясновидящая

Глава 13. Та самая слеза

Глава 14. Возвращение

Глава 15. Азбука нежности

Глава 16. Бикер… кого?

Глава 17. Игра в мячики

Глава 18. В паутине проводов

Глава 19. Пыточное кресло

Глава 20. Ветерок надежды

Глава 21. Болезнь — это больной

Глава 22. Не забывать дышать

Глава 23. Благословенная вода

Глава 24. Путь Бенджамина Баттона

Глава 25. Учиться жить

Глава 26. «Я тебя люблю»

Глава 27. Эти мелкие неприятности

Глава 28. Я сдаюсь

Глава 29. Сопротивление

Глава 30. Новый горизонт

Глава 31. Второе рождение

Глава 32. Здравствуй, весна!

Глава 33. От конца к началу

  Ноябрь 2010 года

  Июль 2011 года

  Декабрь 2011 года

Глава 34. Другой взгляд на кому

Глава 35. Мне очень повезло

Слова благодарности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно