Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Необыкновенная личность Ярослава Домбровского издавна влекла к себе мое воображение. Впервые интерес к нему возник у меня много лет назад в Варшаве. Это было в день освобождения ее от гитлеровских захватчиков — в среду семнадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года.

Варшава была разрушена и безлюдна. Фашисты, уходя, превратили ее в сплошной каменный прах. Остановился я в одном из немногих сохранившихся домов. Меня приютил старый рабочий Юзеф Грабарек, вернувшийся в тот день в освобожденную Варшаву.

— Это ведь не первая моя война с фашистами, — сказал он. — Я дрался с ними еще в Испании в тридцать седьмом.

Помолчав, он прибавил:

— Я был домбровщаком.

Я не сразу понял это слово, которое впоследствии слышал не раз во время моих неоднократных поездок в Польшу. Разумеется, я знал, что во время гражданской войны в Испании туда прибыли добровольцы из пятидесяти четырех стран мира, чтобы сражаться за ее свободу. Их было не менее двадцати пяти тысяч, они составили знаменитые интернациональные бригады. Командовал ими хорошо знакомый мне по Москве, сосед по дому, писатель Мате Залка — генерал Лукач.

Когда я со временем изучил необычайную судьбу Ярослава Домбровского, я обнаружил в ней сходство с жизненным путем Залки — Лукача.

Революционные убеждения поляка Домбровского сложились в России под влиянием Лаврова, Чернышевского, произведений Герцена.

Коммунистическое мировоззрение венгра Залки тоже сформировалось в России под неотразимым влиянием большевистской правды.

И подобно тому как поляк Домбровский погиб в борьбе за свободу Франции, так венгр Залка пал в бою за свободу Испании.

Я не ставлю знак равенства между этими двумя замечательными людьми. Но я уверен — то счастливое обстоятельство, что я хорошо знал героического и обаятельного Мате Залку, помогло мне глубже вникнуть в сложную натуру героя моей повести. Ибо в каком-то смысле Мате Залка — это современный Ярослав Домбровский.

Среди энтузиастов борьбы за свободу Испании было немало политических эмигрантов из стран, страдавших от фашистского режима, — Германии, Италии, Польши. Из эмигрантских кафе Латинского квартала в Париже, из бедных польских деревень, из Нью-Йорка, Рима, Варшавы, тайком пересекая границы, пробирались ночами антифашисты по горным тропам Пиренеев. Так они достигали Барселоны. Среди них, рассказывал Грабарек, было много польских горняков, рубивших кайлами уголь во Франции в шахтах де Венделя.

Вот тут, наверное, и родилось слово «домбровщаки». Пять тысяч польских антифашистов образовали Тринадцатую польскую бригаду. Она прославилась своим мужеством в обороне Мадрида, в форсировании Эбро, в боях под Гвадалахарой и Сарагосой. На знамени ее стоял старинный лозунг польских революционеров: «За нашу и вашу свободу!» Бригада приняла славное имя Ярослава Домбровского. Сами себя они называли: домбровщаки, или, по-русски сказать, домбровцы. Командовал бригадой беззаветно храбрый воин, старый коммунист Кароль Сверчевский. Вместе с другими командирами интербригад он обратился к испанскому республиканскому правительству с заявлением:

«Мы предъявляем только одно требование: чтобы нас посылали в пункты, которым угрожает максимальная опасность…»

В этих словах чувствуется наступательный дух Ярослава Домбровского.

Трагедия его была в том, что, блестяще подготовив военный план польского восстания 1863–1864 годов и фактически возглавив его, он не сумел принять в нем участия. Он был брошен в тюрьму — в знаменитую Варшавскую цитадель — накануне восстания.

Через много лет, в одну из последующих моих поездок в Польшу, я пошел посмотреть эту цитадель. Она сохранена как памятник. Надпись над центральной аркой гласит: «Ворота казней». Да, здесь расправлялись с революционерами. Здесь был повешен Ромуальд Траугут, возглавивший восстание 1863–1864 годов в последний период. Здесь был расстрелян Митрофан Подхалюзин, унтер-офицер Донского казачьего полка, присоединившийся к повстанцам. Имена узников и жертв цитадели значатся на памятных досках. Здесь — мавзолей павших борцов. На его стене высечено:

«Вечная память героям, которые пали в борьбе за социалистическую Польшу».

Домбровский пал далеко от родной земли и задолго до того, как она стала социалистической. Но есть связь времен и преемственность подвигов. И недаром на знаменах польских революционеров, сражавшихся за границей, были слова: «За нашу и вашу свободу!»

В Варшаве, на площади Победы, горит неугасимый огонь над могилой Неизвестного солдата. Вокруг стоят урны с землей, которая принесена с полей боев, где сражались, погибали и побеждали польские солдаты и революционеры. Там есть земля Африки из Тобрука, земля Норвегии из Нарвика, земля Италии из Монте-Кассино, земля Голландии из Арнема, земля России из Ленино, земля Испании из Гвадалахары. И есть польская земля из Пущи Кампиносской. Это небольшой лесок под Варшавой. В 1944 году в нем собирались польские патриоты, восставшие против фашистской оккупации. В 1863 году в нем собирались польские революционеры, восставшие против царского самодержавия.

Для меня несомненно, что Домбровский, сражаясь за Парижскую коммуну 1871 года, тем самым сражался за социалистическую Польшу 1945 года.

Для меня несомненно, что если польские строители сдают сейчас трудящимся ежедневно пятьсот жилых домов, а каждые три дня — по два новых промышленных объекта, то в этом есть и доля заслуги Ярослава Домбровского.

Домбровский отлично понимал, что освобождение Польши связано с победой революции в России. Он рассчитывал на серьезную помощь со стороны русских революционеров, и он не ошибся в своих расчетах. Когда я знакомился с материалами о польском восстании 1863–1864 годов, я не мог без волнения читать о самоотверженной помощи русских людей польским революционерам. Я хочу привести здесь только несколько примеров. Они разительны.

Штабс-капитан царской пограничной службы Бескишкин возглавил польский повстанческий отряд, действовавший под Опочном. О подвигах его рассказывали легенды. Очевидно, они были очень живучи. Известный польский писатель Стефан Жеромский писал в 1923 году:

«В ранней молодости, сидя на скамье в русской школе, я писал длинную поэму под названием „Бескишкин“, родившуюся из услышанных в детстве сказаний, рассказов простых людей и тайных повествований, бродивших в наших келецких лесах. Рифмованными стихами я описывал подвиги русского офицера, который примкнул к нашему восстанию, был пленен во время сражения и повешен…»

В Варшаве сейчас существует польско-советский институт. Сотрудники его собирали материалы о восстании 1863 года. Именно в этом Келецком воеводстве и соседнем с ним Варшавском удалось обнаружить имена сотен русских солдат и офицеров, осужденных царскими судами за участие в восстании. Кроме известного революционера Андрея Потебни (он выведен в моей повести), всплыло имя Трусова. В отличие от Потебни, он избежал гибели, скрылся за границу, стал секретарем русской секции I Интернационала. И еще множество русских имен — Краснопевцев, Богданов, Балахов, Левкин, Подхалюзин, Никифоров, Куприенко, Лашевич, Жуков…

Вот свидетельство участника восстания Казимира Зенкевича об унтер-офицере 28-го Полоцкого пехотного полка Якове Левкине; он командовал под кличкой «поручик казак Леткин» повстанческой ротой, состоявшей почти целиком из русских солдат:

«…Все командиры польских отрядов, где служил Левкин, ценили его чрезвычайно…»

Надежда Константиновна Крупская пишет в воспоминаниях о своем отце поручике Константине Крупском:

«Отец примкнул к тогдашней революционной организации офицерства, помогал побегам поляков, отводил свою роту в сторону, за что его чуть не пристрелил унтер…»

Связь России и Польши звучит глубоко современно в свете братской дружбы наших двух социалистических стран. Так же как и образ самого Ярослава Домбровского. Я не сомневаюсь, что, если бы его жизнь не была прервана так рано и он жил бы столь же долго, как другой генерал Коммуны и его друг — Валерий Врублевский (также один из персонажей моей повести), которому удалось ускользнуть от версальских мясоедов, — Домбровский, я уверен, стал бы марксистом. И в этом смысле его теоретическим семинаром было личное общение с передовыми русскими людьми того времени. А практическим стажем — его борьба в рядах парижских коммунаров.

Пользуясь своим пребыванием в Париже, я получил возможность прибавить к накопленным материалам о Домбровском и личное впечатление от мест, связанных с Парижской коммуной.

Было очень поучительно наблюдать жизнь Латинского квартала. Это средоточие студенческой молодежи и политических эмигрантов во все эпохи отличалось повышенной социальной отзывчивостью. В 1940 году, когда гитлеровцы оккупировали Париж, именно здесь, в подвалах Высшей нормальной школы, печаталась одна из первых подпольных газет, выпускавшаяся группой студентов. В эпоху, когда жил Домбровский, Латинский квартал был колыбелью коммунаров. Они слушали лекции о социалистических учениях на вечерних курсах на улице Отфей.

За столиками кафе горячо проповедовал будущий член Коммуны писатель Жюль Валлес, автор популярного у нас романа «Баккалавр» (вторая часть трилогии «Жак Вентра»). Но в ту пору кануна Парижской коммуны он еще не написал его, а был известен как автор смелых памфлетов, печатавшихся в антиправительственных газетах «Улица», «Голос народа».

Многим знакомо по-особому волнующее чувство, которое овладевает вами, когда вы видите места, известные вам до того только по книгам. Такое именно чувство охватило меня, когда, отъехав на несколько километров к западу от Булонского леса, я увидел Мон-Валерьен. Да, это тот самый старый форт Мон-Валерьен, который Коммуна, вопреки настояниям Домбровского, не захватила по беспечности в первый же день своей победы. А на следующий день им завладели версальцы. В дальнейшем Мон-Валерьен своим жестоким артиллерийским огнем причинял коммунарам крупные неприятности.

Да, Коммуна бывала временами беспечна или, по выражению Маркса, «совестлива». В письме к Кугельману от 12 апреля 1871 года Маркс писал, что, если парижские рабочие «окажутся побежденными, виной будет не что иное, как их „великодушие“. Надо было сейчас же идти на Версаль, как только Винуа, а вслед за ним и реакционная часть парижской Национальной гвардии бежали из Парижа. Момент был пропущен из-за совестливости. Не хотели начинать гражданской войны, как будто чудовищный выродок Тьер не начал ее уже своей попыткой обезоружить Париж!»

Это основная историческая ошибка Коммуны.

А вот другой пример ее «великодушия», несравненно более мелкий и частный, но остро волнующий нас, русских. В Париже в дни Коммуны застрял не успевший бежать барон Геккерен, иначе говоря, Дантес, убийца Пушкина. Он сделал карьеру при Наполеоне III, стал сенатором, был крайним монархистом и в дни Коммуны участвовал в монархической манифестации (эпизод этот в повести приведен). После манифестации Дантес пытался бежать из Парижа в Версаль. Он был схвачен солдатами-коммунарами. Офицер, к которому его привели, был настолько великодушен, что отпустил негодяя Дантеса. Есть чувства, над которыми годы не властны. Одно из сильнейших — горечь от неудовлетворенного возмездия за Пушкина.

Меня Мон-Валерьен привлек, как одно из мест действия моей повести. Но что привлекло сюда сотни парижан, которых я здесь увидел? Оказалось, что и здесь история побывала дважды. Во время гитлеровской оккупации тут были расстреляны многие участники Сопротивления, и Мон-Валерьен стал местом патриотического паломничества.

Я побывал и там, где двадцать первого мая версальцы вошли в Париж — у ворот Сен-Клу и Отэй. Здесь мне стал виден финал повести. До того я уже прошел рука об руку с Домбровским по годам его детства в тихом Житомире, сквозь военную муштру в Брест-Литовском кадетском корпусе. Вместе с ним я переехал в Санкт-Петербург и окунулся в революционную атмосферу подпольных кружков. Далее попали мы на жестокую кавказскую войну, и я наблюдал, как в боях растет выдающееся военное дарование Домбровского. Я присутствовал на его экзаменах в Академии генерального штаба и был свидетелем его блестящих успехов. Я последовал за моим героем в Польшу и пережил вместе с ним трагедию январского восстания. Мы с Домбровским сидели в варшавской тюрьме и бежали из московской тюрьмы. Наконец, я увидел его во Франции, где с отвагой революционера и талантом полководца он защищал Парижскую коммуну. Мне осталось самое тяжкое — пережить смерть Ярослава Домбровского, смерть в бою на перекрестке улиц Мирра и Пуассоньер, у подножия Монмартра.

Пусть читателя не удивят выражения вроде «мы вместе с Домбровским», «я пережил с ним трагедию»… Прошлое встает перед писателем со зрительной ощутимостью.

Вслед за Домбровским я поспешил на Монмартр, последний бастион обороны коммунаров. Монмартр, который парижане ласково именуют la butte (холм, пригорок), внешне все такой же, как и сто лет назад. Все те же низенькие домики с палисадниками, с балконами в цветах. Вдруг за углом кривой улочки — крошечный, тщательно возделанный виноградник. Облупленные стены, путаница узеньких переулков, очаровательный хаос. На вершине холма грандиозный собор — Сакре-Кёр, романская базилика с византийскими куполами. Домбровский не мог видеть собора, он был воздвигнут через пять лет после падения Парижской коммуны «во искупление ее греха». Этот памятник монументального ханжества тяжеловесен и безобразен. Недаром художник Ренуар на одной из своих картин, изображающей Монмартр, закрыл Сакре-Кёр листвой деревьев.

По составу населения Монмартр сейчас далеко не тот, что был во времена Домбровского. Он населен сейчас… нет, не художниками. Художники приходят сюда со своими мольбертами и палитрами только по воскресеньям и рассаживаются на маленькой площади Тертр, — это не более чем спектакль для туристов на тему «Монмартрская богема». Живут же здесь теперь мелкие рантье, торговцы, вышедшие на пенсию чиновники, бармены и официантки из близлежащих увеселительных заведений на площади Пигаль. А в Париже Домбровского Монмартр был рабочим районом. Не забудем, что в Париже по переписи 1866 года было около полумиллиона рабочих.

Если спуститься с Монмартрского холма на восток, попадаешь на улицу Мирра. Через несколько кварталов мы достигаем улицы Пуассоньер. Здесь стояла баррикада, возле которой Домбровский пал, смертельно раненный. Я прошел тем же путем, каким потрясенные горем коммунары несли умирающего вождя в госпиталь Лярибуазьер. Он существует и сейчас этот госпиталь — рядом с Северным вокзалом, возле которого сражались коммунарки под предводительством Луизы Мишель и нашей соотечественницы Елизаветы Дмитриевой.

Я хотел повторить в тот же день последний путь Ярослава Домбровского не только в пространстве, но и во времени. Поэтому я отправился на Гревскую площадь в ратушу (H?tel-de-ville), где тогда лежало его тело в голубой комнате. К сожалению, я не мог увидеть голубой комнаты, потому что ее больше нет. Ратуша сгорела во время боев коммунаров с версальцами. Но все же это ее облик, ибо Отель-де-Вилль отстроен на ее месте и в ее стиле. Отсюда по улицам Риволи и Сент-Антуан я дошел до площади Бастилии, где парижский народ под гул последнего сражения прощался со своим любимым генералом. И, наконец, пройдя улицу Ла-Рокет, я очутился на кладбище Пер-Лашез.

Во всех кладбищах есть что-то примиряющее со смертью — тишина, благоухание цветов, успокоительный шелест деревьев, надгробные статуи, неясно и нежно белеющие сквозь зелень кустов. Здесь, на Пер-Лашез, это впечатление усиливалось зрелищем дома, возвышавшегося за невысокой кладбищенской стеной, — цветочные горшки на подоконниках, тихая песня, доносившаяся из-за слегка колышущихся занавесок. Внезапно эта кладбищенская идиллия была резко прервана: передо мной — Стена коммунаров.

Вот он, этот знаменитый барельеф, так хорошо известный по многочисленным воспроизведениям. Вот они, едва выступающие из стены лица коммунаров, товарищей Домбровского по революционному оружию. Здесь двадцать восьмого мая тысяча восемьсот семьдесят первого года, на заре прекрасного весеннего дня, разыгралась последняя драма Коммуны: палачи Версаля расстреляли сто сорок семь последних ее защитников.

От Стены коммунаров так близко к могилам жертв немецкого фашизма. Еще одно свидетельство преступлений старого мира — могилы героев Сопротивления, расстрелянных гитлеровцами, могилы патриотов, замученных в немецких лагерях. Над одной из могил подымаются две каменные связанные руки — это памятник погибшим в фашистском женском лагере в Равенсбрюке. На памятнике выбиты слова: кровь жертв, героически павших за Родину, дает самый богатый урожай. Мысль моя снова возвращается к Ярославу Домбровскому, я вспоминаю, что на родине его число коммунистов, объединенных в польской рабочей партии, достигло сейчас двух миллионов человек.

В этом поистине революционном углу кладбища Пер-Лашез находятся и могилы Мориса Тореза, Марселя Кашена, Поля Вайяна-Кутюрье, Пьера Семара, Анри Барбюса. Но где же могила Ярослава Домбровского?

Ее здесь нет. Через восемь лет после захоронения Домбровского на Пер-Лашез его тело вырыли, отвезли на далекое кладбище в предместье Парижа — Иври и там похоронили в безыменной могиле бедняков. Никто не знает, где покоится прах героического полководца Парижской коммуны.

Может быть, я что-нибудь узнаю в Сен-Дени? Там ведь есть Музей истории Коммуны, один из немногих в мире. Кроме того, Сен-Дени интересует меня как современное воплощение идей, за которые отдавали свою жизнь коммунары. Это одно из выразительнейших, как мне передавали, мест пролетарского «красного пояса», охватывающего Париж.

Итак, я поехал на север Парижа по улице Фобур Сен-Дени, пересек площадь де ля Шапелль, выехал на улицу Марк Дормуа. Слева все время нависала грузная громада собора Сакре-Кёр. Въехал на улицу де ля Шапелль, оставляя по правую руку от себя две церкви — Жанны д'Арк и св. Дениса, пересек бульвар Нея. По дороге меня все время мучила мысль: мог ли видеть все эти улицы, церкви, перекрестки Домбровский? Несомненно, он делал командирские рекогносцировки в сторону неприятеля. Правда, здесь стояли немецкие части, которые объявили «нейтралитет». Но Домбровский не очень верил в этот «нейтралитет» и был прав. (Об одном случае нарушения немцами нейтралитета также рассказано в моей повести.)

Сен-Дени очень близко от Парижа. Если считать от северных кварталов, не более чем в четырех километрах. Но так как все расстояния в Париже исчисляются от собора Нотр-Дам, то считается, что Сен-Дени отстоит от столицы на девять километров. Переезд из Парижа в Сен-Дени происходит незаметно, потому что городок этот, как, впрочем, все парижские предместья, уже давно слился со столицей.

Сен-Дени встречает названиями улиц, звучащими по-родному: проспект Ленина, улица Вайяна-Кутюрье. В городке этом много достопримечательностей, древних и современных, архитектурных и исторических. Но главной достопримечательностью Сен-Дени я считаю ее мэра, Огюста Жилло. Он в прошлом рабочий-металлист, боец Сопротивления, самая популярная личность в городе. В свои шестьдесят с лишним лет мэр очень энергичен, сердечен и прост в обращении, речь его блещет юмором.

Сен-Дени полон контрастов: древняя усыпальница, где похоронены почти все короли Франции, и — Музей истории Парижской коммуны, «священные» места роялистов и — коммунистический мэр, великолепные новые дома, заселенные трудящимися, и — трущобы трехсотлетней давности.

Конечно, базилика Сен-Дени — это шедевр готического зодчества. Подумать только, там стоят королевские гробницы начиная с династии Меровингов, то есть с VII века! Но, признаюсь, я пренебрег встречей со скелетами Хлодвига, Карла Великого, многочисленных Людовиков и предпочел им живых дионисийцев (так называют жителей Сен-Дени). Из всех могил мира меня интересовала в данный момент одна: могила Ярослава Домбровского. Втайне я надеялся, что набреду на какие-нибудь указания в Музее истории Коммуны. Но мои ожидания не оправдались.

Коммунистический муниципалитет возвел в Сен-Дени целые районы многоэтажных домов. Районы эти носят славные имена коммунистов: поэта Элюара, ученого Ланжевона, политических деятелей Семара, Казановы, писателя Барбюса, физиков Ирены и Фредерика Жолио-Кюри.

Я посетил эти дома, заселенные по преимуществу рабочими. Я был также в детских садах и яслях, организованных муниципалитетом. Они прелестны, надо сказать, все в зелени, с маленькими проточными бассейнами, с запахом трав — крошечные оазисы среди густонаселенного промышленного района, каким является Сен-Дени. Городок этот обладает вновь выстроенным великолепным Дворцом спорта, которому может позавидовать Париж, обширной библиотекой, театром, носящим имя Жерара Филиппа. Дионисийцы гордятся своими знатными земляками коммунистами, среди которых композитор Дегейтер, автор «Интернационала» и знаменитый поэт Поль Элюар, который утверждал: «Мы шагаем поступью гигантов, а дорога не столь уж длинна». Читая эти слова, выбитые на памятнике Элюару, я подумал, что в начале этой дороги гигантов явственно видна героическая фигура Ярослава Домбровского. И я вспомнил слова Ленина:

«…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке, с последним — и, будем надеяться, последним неудачным — восстанием парижских рабочих».

На примере этого парижского пригорода можно видеть, как хорошеет жизнь трудящихся, когда власть переходит в руки парижских рабочих даже в таких ограниченных пределах, как руководство муниципалитетом.

Музей истории Парижской коммуны, хоть и одно из самых больших французских собраний на эту тему, — это всего лишь один зал, наполненный главным образом иллюстративным материалом, широко известным по неоднократным воспроизведениям. Впрочем, там есть одна редкая фотография Домбровского, по-моему, наиболее точно передающая его облик. Я долго смотрел на его лицо, воодушевленное высокой мыслью, и вспоминал слова его жены, Пелагии Згличинской:

«Взгляд Домбровского был полон воли, могущества… Он захватывал, убеждал и вел, куда хотел…»

Все же нельзя не посетовать на скудость изображений военного вождя Коммуны. Он чаще стоял под дулами винтовок, чем перед объективом фотоаппарата. Он не искал славы, он был скромен в самом высоком и благородном смысле этого слова. Враги не понимали его. Тьер мерил Домбровского по себе. Честолюбивое ничтожество, он был уверен, что Домбровский не устоит перед соблазнами славы и денег. Он подсылал к нему шпионов и провокаторов. (О некоторых я пишу в этой повести.) Нередко это происходило при участии царских властей, которые жаждали заполучить в свои лапы «государственного преступника» Домбровского. Российские чиновники и в Париже держали его под неусыпным наблюдением.

Царский посол во Франции Окунев 26 марта 1871 года телеграфировал из Парижа в Петербург:

«Ярослав Домбровский, не будучи явным членом Революционного комитета, заседает, однако, в ратуше…»

Как ни малы фактически сведения о Домбровском в музее Сен-Дени, я покидаю этот город с ощущением, что я многое узнал о герое моей повести. Я увидел всходы посеянных им зерен. Когда я узнаю, что на последних выборах в муниципалитет семьдесят процентов голосов было отдано коммунистам, когда я узнаю, что из тридцати семи советников муниципалитета тридцать два коммуниста, я говорю себе: «Да, за это он пролил свою кровь».

Разумеется, еще с большей силой овладевает мной это чувство, когда я бываю в Польше. Да, за это он отдал свою жизнь, «за нашу и вашу свободу»!

1968 г.

Часть I
НАЧАЛО ЖИЗНИ

В игре детей есть

часто смысл глубокий.

Шиллер

Глава 1
Ярослав, Теофиль, Валентин

При доме был садик. Дом небольшой, одноэтажный, и Ярослав не давал себе труда выходить через дверь, а прямо из окна — в траву. А за ним — Теофиль. Он еще меньше, ему только семь лет, и он во всем подражает брату.

Взявшись за руки, они побежали в отдаленный угол. Там, под самым забором, у Ярослава тайничок.

Он снял дерн, приподнял доску. Открылась яма, аккуратно выложенная деревом. На самом дне — сверток. Ярослав осторожно разматывал тряпки, слой за слоем снимал бумагу. Теофиль ждал, затаив дыхание. Наконец, Ярослав нетерпеливо отбросил последний лист промасленной газеты.

— Видишь? — с торжеством сказал он.

— Пистолет… — сказал пораженный Теофиль.

Да, это был пистолет. Нет, не игрушечный, а настоящий, длинный, «взрослый». Ствол граненый. Ложе деревянное, с узорами. А на металлических щеках красивые золотые линии. И надпись тоже золотом: «H?ffer. In N?rnberg».^[1]

— Откуда он у тебя, Ярек?

Ярослав откинул длинные светлые кудри, то и дело падавшие ему на лицо.

— Ты помнишь дядю?

— Вуек^[2] Петр! — воскликнул Тео.

Мальчики разговаривали по-польски, как всегда дома. Они знали и русский. Отец, пан Виктор Домбровский, считал это необходимым. Да, в Житомире много поляков, но это — Российская империя, и надо знать язык страны, в которой живешь. Надо смотреть на вещи трезво. И так поляки претерпели много бед из-за своей непрактичности, всей этой «горе-революционной» романтики. Что, кроме страданий, дало полякам восстание 1831 года? С тех пор прошло четырнадцать лет, пора угомониться и приспособиться к жизни с русскими.

Теофиль смутно помнил брата матери, дядю Петра Фалькенхагена, и то больше по рассказам старших. Первое время после восстания дядя скрывался, а потом ему удалось уехать куда-то далеко. Мать, пани Зофья, говорила о нем с гордостью. «Он известный ученый, дети, — рассказывала она сыновьям, — во всей Европе знают имя профессора-экономиста Петра Фалькенхагена-Залеского». — «Мама, а почему у тебя и у него немецкая фамилия?» — «Мы — поляки, — твердо отвечала мать. — Наши предки родом из Курляндии. Но мы-то сами из старой польской семьи»… Так вот, значит, от кого пистолет!

— Слушай, Тео, — говорил Ярек, упрятывая оружие обратно в яму. — Теперь хранить его будешь ты. Потому что, ты же знаешь, я уезжаю.

— Нет, правда? Это уже на самом деле? А может, еще можно отговорить папу?

Ярослав холодно сказал:

— Ты же знаешь, что я сам хочу ехать. Потому что я хочу быть военным.

Он топнул ногой и крикнул:

— И я буду им!

Он стоял, выпрямившись во весь свой маленький рост. Хоть он был и старше брата, но роста они были почти одинакового.

«Вот теперь я буду один, и мне будет скучно, — думал Теофиль, сердито поглядывая на Ярослава, — а он рад, что едет, — и все из-за того, что он низенький, а думает, что, когда станет военным, будет казаться выше…»

Но так решил отец. «Жизнь есть жизнь, — убеждал он жену, — у нас нет ни поместья, ни состояния, и наш сын должен сделать хорошую русскую карьеру. Как дворянина, его примут без всяких препятствий в кадетский корпус». — «Это так далеко от нас», — говорила пани Зофья с грустью.

Так как пан Виктор не мог отлучиться с работы (он ведал архивом в присутствии, которое называлось «Волынская шляхетская депутация»), решено было, что мальчика отвезет в Брест-Литовск мать.

Собирались быстро, чтобы не опоздать к приему в корпус. Даже не успели постричь Ярослава, так он и поехал с девичьими белокурыми кудрями.

Все же за день до отъезда мальчики успели сбегать на берег Тетерева. Там, у Белого Яра, был у них знакомый рыбак, звали его Валентин. Изредка он приносил Домбровским на кухню рыбу. Он появился здесь года два назад, когда был жив старый рыбак Андрей, его дедушка, как он говорил. Вскоре дед умер, и Валентин жил один. Странным человеком он слыл — молчаливый, чурался людей. А ведь нестарый еще. Разговорчивее всего он был с мальчиками, когда они приходили к нему в его полуразвалившуюся халупу на берегу реки. Не всегда они понимали его, да Валентину, видимо, было это и неважно. Как-то раз он рассказал им о военном восстании в Санкт-Петербурге, на Сенатской площади, что произошло двадцать лет назад. А в другой раз рассказал о приливах и отливах на море и объяснил, что устраивает их луна силой своего притяжения. Тео ему не поверил. А Ярек слушал Валентина, не отрывая от него своих маленьких серых глаз. И как-то вдруг попросил его:

— Пан Валентин, расскажите нам про восстание тридцать первого года!

Валентин обнял мальчика и сказал тихо:

— Не доросли мы еще…

И махнул рукой, и ничего больше не сказал. А Ярек так и не понял, кто же не дорос — они ли с Теофилем или, может, кто еще… Но он знал, что хотя со времени этих восстаний — и того, русского, в Санкт-Петербурге, и польского, в котором участвовал и дядя Петр, прошло много лет, — ведь ни его, ни Тео тогда еще на свете не было, — а тем не менее все кругом полно рассказами об этих восстаниях, только говорят о них шепотом и при закрытых дверях.

В тот день, перед отъездом Ярослава, Валентин покатал мальчиков на лодке по Тетереву. Медленно плыли они между скалистыми берегами, поросшими лесом. Сидели притихшие, молчаливые, говорить не хотелось. Молчал и Валентин, только разок сказал, покосившись на Ярека:

— Так-то, брат… Значит, будешь ты офицером, барином…

Теофиль заплакал и проговорил:

— А я нет…

Ярослав, чтобы отвлечь брата от грустных мыслей, сказал:

— Тео, видишь вон ту высокую сосну?

Тео поднял свое лицо с невысохшими слезами и сказал:

— Вижу. А что?

— А видишь на верхушке скворечник?

— Вижу.

— А видишь, как сосна качается под ветром?

— Да, вижу. Так что?

— А там птичка. Как ты думаешь, ее может укачать?

Тео сразу увлекся решением этой проблемы. Валентин же улыбнулся и сказал:

— Ой, и хитер ты, Ярек. Далеко пойдешь…

Выезд был назначен на раннее утро. Еще накануне отец принес подорожную и сам заполнил ее. У него был красивый почерк, буковки стройно лепились одна к другой. Писал он медленно, тщательно, — тщательность, пожалуй, единственная черта характера, которая передалась от отца Яреку. Сначала была заполнена графа: «Маршрут». Против вопроса: «По какой надобности едет?» — отец с явным удовольствием вписал: «По казенной». Пану Виктору удалось через влиятельных знакомых достать для Ярослава официальный вызов в кадетский корпус. Далее следовала графа: «Какие лошади?» Отец со вздохом сожаления написал: «Почтовые». Ибо на курьерские не хватило бы прогонных денег. И так каждая верста обходилась в восемь копеек. Правда, платила казна, но ведь, помимо прогонных, в этом длинном пути от Житомира до Бреста сколько еще набежит дорожных расходов!

Станционный смотритель был знаком пану Виктору. Он подобрал хороший, крепкий возок. Туда положили дорожный ларец со столовым прибором, баулы с провизией, кожаный кофр с одеждой, бельем и постелями. Прихватили и два тюфячка. Отдельно поставили корзинку со сластями и домашними пирогами для пани Казимиры Пухальской. У нее-то в Бресте и рассчитывала остановиться пани Домбровская с сыном.

Уезжающих провожал один отец. Теофиль еще спал. И это лучше, сказала мама, а то ведь слез не оберешься. Отец надавал десятки советов — и сколько ямщикам полагается чаевых, и проверить, надежно ли поднят шлагбаум, и Яреку не быть на представлении господину инспектору надутым, как сыч, а постараться просиять ангельской улыбкой, и еще, и еще.

Пани Зофья покорно кивала головой и в нетерпении постукивала маленькой ножкой в грубом дорожном башмаке. «Как в ссылку уезжаем, — думала она, — никто не провожает, ни цветов, ни добрых напутствий…»

А провожающий все-таки объявился. Ярослав радостно вскрикнул и, вырвав руку из руки матери, бросился к нему навстречу. Это был Валентин. Он поставил в возок корзину и сказал:

— Рыбка на дорожку…

Отец сухо поблагодарил. Ямщик взгромоздился на облучок. Мать уже сидела в возке. А Ярослав о чем-то горячо шептался с Валентином в углу двора. Пан Виктор недовольно пожал плечами: что за нелепая дружба! Пришлось подойти к ним и мягко, но непреклонно отвести сына в возок. Перед тем как посадить его туда, отец надел на шею мальчику образок из слоновой кости — изображение матки боски Ченстоховской.

Наконец, тронулись. Мать долго глядела в заднее оконце. Отец там, вдали, махал платочком. Проехали аллею старых акаций. Загремели по доскам на мосту через Тетерев. Караульный офицер на выезде из города проверил подорожную. Прощай, милый Житомир!

Глава 2
Исполнение желаний

Ярек с жадностью смотрел сквозь узкое оконце возка на улицы незнакомого города. У него была душа путешественника. В отличие от несколько неподвижного Теофиля, Яреком всегда владела жажда познания нового.

Долго тянулись скучные, словно бы одинаковые улицы, уставленные деревянными домишками. Изредка попадались казенные присутствия, каменные, окрашенные в желтый цвет, да помещичьи палацы с колоннами и гербами на фронтоне. Кое-где мутный Буг подходил к самым домам.

Брест-Литовск был, на взгляд Ярослава, далеко не так красив и уютен, как Житомир. И этому глинистому Бугу далеко до светлого Тетерева.

Пани Зофья дремала в углу возка. На ухабе ее тряхнуло. Она открыла глаза, зевнула, припала к тусклому оконцу.

Возок катил вдоль реки. Пани Зофья вдруг оживилась.

— Там, за Бугом, — шепнула она мальчику, — там настоящая Польша…

Ярек глянул вдаль. Такие же серые поля, такие же деревянные домишки… Никакой разницы. Разве только высокое деревянное распятье на холме.

Пани Казимира Пухальская приняла их с распростертыми объятиями. Пошли поцелуи, расспросы, бессвязные восклицания, даже слезы. Полякам есть о ком поплакать после несчастного восстания тридцать первого года — кто убит, кто загнан в Нерчинские рудники, а кто скитается на Западе, тоскуя и голодая. А сладкие воспоминания детства! А школа при монастыре Сестер-Визиток в Варшаве, на Краковском Пшедместье, где учились обе пани. И вдруг — лукавые улыбки, всплеск руками, мужские имена. Внезапный шепот, полузадушенный смех.

Ярослав пожал плечами и отошел к книжному шкафу. Ему претила эта хаотичность, эта повышенная женская чувствительность. Он предпочитал плавный рассказ, стройность. Огонь? Да, огонь. Но — невидимый. Где-то в самой глубине души. Тишина, и в нужный момент вдруг — ослепительный взрыв. Так чувствовал этот не по возрасту серьезный и рано сложившийся мальчик.

Он вяло листал книги, почему-то все русские. Он говорил на этом языке, но читал с трудом.

Когда он заговорил по-русски, пани Пухальская всплеснула руками.

— Иезус Мария! — вскричала она. — Разве это русский язык!

Она объяснила растерявшейся пани Зофье, что на вступительных испытаниях и без того косо посматривают на польских мальчиков, придираются к ним. Плохой русский язык может помешать определению в кадетский корпус.

— Нужен репетитор, — решительно сказала пани Казимира.

Потом подумала и прибавила:

— Есть у меня один на примете. Он сделает из Ярека настоящего москаля.

Пани Зофья робко осведомилась:

— А это не очень дорого? Дело в том, что у меня…

Пани Казимира с негодованием прервала ее:

— О чем ты говоришь, Зоська!

Голос у нее был властный, и вся она была крупная, с резкими движениями больших красивых рук.

— Но… — заикнулась пани Зофья.

— Это моя забота! — крикнула пани Казимира. — Разве мы с тобой не старые подруги!..

Тут голос пани Казимиры стал снова нежным, воркующим, и снова пошли слезы, объятия, полушепот…

Репетитор пришел на следующий день. Невысокий паренек в очках и с круглой шкиперской бородкой вокруг юного лица. На рыжеватых кудрях его едва держалась студенческая фуражка.

— Он родственник местного коменданта, — шепнула пани Казимира, — здесь на побывке.

— Из офицерской семьи? — ужаснулась пани Зофья.

Пани Казимира глянула на нее с насмешливым удивлением:

— А кем будет твой Ярек? Разве не русским офицером?

Пани Зофья вздохнула и опустила глаза.

Святослав Михайлович — так звали студента — стал приходить каждый день. Надо было спешить, до приема в корпус оставалось немного времени.

— Мы будем изучать язык практически, — заявил Святослав Михайлович. — Будем много разговаривать. Грамматику оставим в покое. Русская грамматика сложна и путана. Она состоит почти целиком из исключений. У нас в России все исключительное, вплоть до правительства.

Ярослав посмотрел на учителя. Лицо его было непроницаемо.

Они быстро подружились. Студент был так юн, что из него еще не выпарилось детство. А Ярослав так не в меру развит, что с ним можно разговаривать, как со взрослым. Они то бегали по саду, гоняя мяч, то сидели и подолгу разговаривали о «судьбах народов».

— Во встрече нашей есть что-то предопределенное, — сказал как-то студент. — Смотри: ты — Ярослав, я — Святослав. Имена древние, славянские. Мы ведь самые юные народы на этом материке. Все у нас впереди. Мы, русские, даже не успели еще образовать имени существительного для обозначения своего народа. Есть французы, немцы, поляки. А мы — русские… Что это? Имя прилагательное. Атрибут!

Ярослав делал успехи. Студент восхищался его способностями. В речи Ярека уже не было ошибок. Труднее было с произношением.

— Ты слишком отчетливо произносишь каждую букву. А ведь русское произношение гласных неопределенное: — не то а, не то о. Да это и в природе народного характера: неопределенность, но зато какая широта, какая беспредельность!

Но эти наставления Святослава мало помогали делу.

— Да… — с грустью говорил он. — Произношение невытравимо. Это как цвет кожи. А говоришь ты правильно. Молодец! Быстро!

И прибавлял:

— С такими способностями идти в офицеры! Тебе в науку надо, Ярек. Я поговорю с твоей матерью.

— Не надо!

— Чудак! Ты пойми…

— Я хочу быть военным!

— Почему?

Ярослав не отвечал. Студент посмотрел на его решительно сжатые губы, на устремленные вдаль глаза, в которых были упорство и мечтательность, и после короткого раздумья сказал медленно:

— Что ж, может быть, ты прав…

Уже был назначен день приема. Накануне спохватились:

— Ярек не пострижен!

Так и пошли.

Инспектор классов, дряхлый полковник, задал Ярославу несколько вопросов. Мальчик отвечал быстро и четко. Он старался подражать московскому говорку Святослава. В углу, волнуясь, стояла мать. По неподвижному лицу полковника нельзя было понять, одобряет он или порицает ответы Ярека. Кивком головы инспектор отпустил мальчика. В приемной было еще несколько родителей. Они успокоили пани Зофью. Оказалось, что инспектор глуховат и почти не слышит, как ему отвечают на вопросы. Да и вообще «испытания» — пустая формальность. Высокий учтивый господин со светлыми усами, державший за руку очень похожего на него такого же светловолосого мальчика, сказал:

— В нынешнем году наплыв в корпус оказался небольшим, и, стало быть, все будут приняты.

— Зря только выбросили деньги на репетитора, — с досадой сказала пани Зофья.

— О, нет! — сказал высокий господин, улыбаясь. — Это поможет вашему сыну успевать в учении.

Он отрекомендовался: Врочиньский, помещик из-под Гродно. Мальчики тоже подали друг другу руки.

Действительно, через некоторое время в приемной были вывешены списки принятых в Александровский Брест-Литовский кадетский корпус. Там значились среди других имена Домбровского Ярослава Викторовича и Врочиньского Петра Федоровича. Назавтра всем принятым назначено было явиться в корпус.

Мать не знала, радоваться или плакать. Ведь предстояла разлука с Яреком на семь лет!

— Зося, кохана, каждое лето он будет приезжать домой на каникулы, — утешала ее пани Казимира.

Ярослав был доволен. Исполнилась мечта его: он будет военным!

Глава 3
Царь и мальчик

Вечером, выглянув в окно, пани Казимира удивилась: на улицах зажигали плошки. Синие, желтые, зеленые, они протянулись цветными цепочками вдоль главных улиц. По какому случаю? Никто не знал. Такое бывало только в особо торжественных случаях — в честь побед русского оружия или в дни тезоименитств членов царствующей фамилии. Но сейчас нет войны и никакой знаменательной даты.

Вскоре все разъяснилось.

Случилось так, что в Брест-Литовск почти одновременно прибыли два человека, бесконечно далеко отстоявшие друг от друга: маленький польский мальчик Ярослав Домбровский и всемогущий император всея Руси Николай I. И все же великой шутнице-судьбе угодно было, чтобы они встретились.

Ярослава так и не успели постричь. Командир роты капитан Столбиков недовольно на него покосился, но стричь сейчас не было времени: ждали императора, пожелавшего посетить кадетский корпус. Кадеты были выстроены в большом рекреационном зале. На левом фланге стояли — еще в своем платье — мальчики нового набора. Среди них недалеко от замыкающего — Ярек. Начальник училища генерал князь Тенишев взволнованно откашливался, готовил голос для командного приветствия. Императора ждали с минуты на минуту. А он все не являлся.

Томительно было ждать. Стоявшие во второй шеренге незаметно переминались с ноги на ногу. Генерал то и дело посылал офицеров проверить, не заснули ли дозорные, выставленные на дороге. Прошел час обеда, и голод давал себя знать бурчанием в животе. Горнисты в десятый раз от нечего делать натирали свои фанфары, доводя их до солнечного блеска. От неподвижного стояния у кадетов млели ноги и кололо в пояснице. Несколько мальчиков упали в изнеможении. Их быстро вынесли и сомкнули ряды. Ярослав стоял прямо, как тростинка. А император все не являлся.

Капитан Столбиков вопросительно и тревожно посмотрел на инспектора классов. Тот, поняв безмолвный вопрос, сухо сказал:

— Его величество ничего не забывает. Дела государственные. У вас одна рота, а у его величества вся империя.

— Так точно! — сказал капитан и вытянулся, щелкнув каблуками.

И верно. Император был занят. Он сидел в своих покоях за большим столом, на котором лежали листы с цветными рисунками. Рядом, почтительно склонившись, стоял свиты его величества генерал Дубельт, сопровождавший императора в поездке.

— Я думаю, — сказал Николай задумчиво, — что для конногвардейцев хороши будут малиновые, а? Твое мнение?

— Лучше не придумаешь, ваше величество, — сказал Дубельт восхищенно.

— Ну, а конным егерям как полагаешь?

Дубельт глубокомысленно задумался, потом выкрикнул как бы в порыве вдохновения:

— Зеленые, ваше величество!

— Глупости! Зеленые отданы преображенцам. Постой, постой…

Император погрузился в сосредоточенную задумчивость. Дубельт почти не дышал, глядя на высокий лоб Николая и боясь нарушить работу его мысли. Наконец Николай сказал:

— Все же ты прав. Зеленые — егерям, это их природный цвет. Малиновые передать от конногвардейцев преображенцам, а конногвардейцам — желтые. Переходим к семеновцам.

И оба они — император и Дубельт — снова погрузились в изучение лежавших перед ними цветных картинок. Вопрос был сложный: кому из гвардейских полков какого цвета присвоить выпушки на петлицах шинелей…

Уже темнело, когда прибежали дозорные:

— Едут!

Император пошел первым делом не в рекреационный зал, а на кухню — пробовать пищу. Щи одобрил, пирожки отменил, как недопустимую вольность.

— Кадет еще не офицер, — сказал он наставительно. — Покуда он только зародыш офицера. Кадет должен пройти солдатскую выучку: фрунт, щи да каша, за провинности розог не жалеть.

У генерала Тенишева были свои осведомители в окружении царя. Они сообщили: «Его величество нынче не в духе». Да это и так было видно. Император хмурился. Долгое лицо его выражало недовольство, почти гнев. Он явно искал, на чем сорвать свое дурное настроение. Он ощущал западные окраины своей гигантской империи как мучительный нарыв.

На приветствие царя кадеты ответили стройно. Это смягчило его. Он пошел вдоль фронта. Не брезговал сам запускать палец иному за кушак.

— Ты живота не надувай, — говорил он, хмурясь, — ну-ка, затяни еще на две дырки.

И, обернувшись к князю Тенишеву, бросил через плечо:

— Ces malins de Polonais!^[3]

На левом фланге внимание императора привлек мальчик с идеальной военной выправкой. Длинные светлые кудри образовывали золотистый нимб вокруг его тонкого, почти девического лица. Он смотрел прямо в лицо Николаю немигающим смелым взглядом. Николаю мальчик понравился.

— Военная косточка, — сказал он Дубельту.

— Ладный будет офицер, ваше величество, — подхватил Дубельт.

Князь Тенишев, инспектор классов, капитан Столбиков, вся свита благосклонно смотрели на мальчика, которому посчастливилось переломить настроение императора.

— По душе ли тебе военная служба? — спросил Николай.

— Всю жизнь мечтал, ваше императорское величество, — ответил мальчик тихо и серьезно.

Царь захохотал.

— Всю жизнь! — сказал он сквозь смех.

И смех этот тотчас отдался эхом в свите, стоявшей за императором. Все повторяли с почтительным хохотком: «Всю жизнь…»

Николай нагнулся и поднял мальчика:

— Легок, — сказал он, — ну что ж, для кавалерии оно и лучше.

— Гусарский вес, — подхватил Дубельт.

— Пойдешь в гусары? — спросил царь, держа мальчика на руках.

Мальчик сказал твердо:

— Пойду.

— Надо добавить: ваше императорское величество, — подсказал князь Тенишев.

— Пускай! — отмахнулся Николай.

Он ласково посмотрел на мальчика и спросил:

— Как зовут? Откуда?

Дубельт вынул карне и карандашик, чтоб записать.

— Ярослав Домбровский, шляхтич, ваше императорское величество, — сказал мальчик.

— Что? — вскричал Николай. — Полячишка?!

Он покраснел от гнева. Он чувствовал себя обманутым.

Он с силой швырнул Ярека на пол и быстро зашагал прочь из зала. Свитские и корпусное начальство поспешили за ним, тревожно переглядываясь.

Князь Тенишев беспокойно спросил, поспевая за императором:

— Осмелюсь спросить, ваше императорское величество, не прикажете ли исключить поляков из корпуса?

— Ни в коем случае! — строго сказал Николай. — Ваша задача, князь, превратить их в русских. Мы пожинаем плоды свободомыслия предыдущего царствования. Брат Александр распустил поляков…

Дубельт деликатно кашлянул.

Царь замолчал. Потом сказал, садясь в карету:

— Они приходят к вам детьми, князь. Вы должны превратить этот польский воск в русский гранит…

А Ярек лежал неподвижно на полу.

— Встать! — кричал фельдфебель Загривкин.

Мальчик не подымался. Он ударился затылком о пол и лишился сознания. Два старшеклассника взяли его за плечи и за ноги и понесли в госпиталь.

Он очнулся ночью. Возле него кто-то сидел. Ярек вгляделся. В тусклом свете ночника он узнал Петю Врочиньского.

— Ну, как тебе?

Ярослав молча пожал товарищу руку. Его растрогала верность нового друга.

Петя нагнулся к нему и прошептал:

— Наверно, уже не хочешь быть военным?

Ярек тоже шепотом:

— Хочу…

Он и сам еще не сознавал, что происшествие с царем заронило в него зерно переживания, которому предстояло развиться в одно из сильнейших чувств его натуры: ненависть к угнетателям, кто бы они ни были.

Глава 4
Наполеон тоже был невысок

Князь Тенишев хорошо запомнил наказ императора. В основу воспитания кадетов он положил систему «кнута и пряника» с явным перевесом в сторону первой половины этого педагогического двучлена.

Первую порку Ярослав заработал за ответ капитану Столбикову. Ответ этот был квалифицирован как «предерзостный». Столбиков спросил:

— Кадет Домбровский, ты понял, в чем ошибочность твоего ответа его императорскому величеству?

— Никак нет, ваше высокородие.

— Ошибочность твоя, — терпеливо разъяснял капитан, — в том, что ты назвал себя шляхтичем. У русских нет шляхтичей, а есть дворяне. Понял?

Мальчик твердо ответил:

— Я русский подданный, но я поляк.

— Двадцать розог, — холодно сказал Столбиков.

Порка происходила в цейхгаузе. Порол Ярослава ввиду значительности его проступка сам фельдфебель Загривкин, разумеется, под наблюдением капитана Столбикова. Перед поркой Ярек заявил протест:

— Вы сказали, что я дворянин. А дворяне телесному наказанию не подлежат.

— Ты не по летам сообразителен, — сказал Столбиков одобрительно, — но ты забыл, что кадет это есть нижний чин. А нижние чины от порки не освобождены, будь они даже самые что ни на есть распротитулованные.

Под розгами Ярослав не пикнул. Это тотчас распространилось среди кадетов и вызвало к Ярославу расположение товарищей. В неписаный кодекс чести кадета входило — молчать под розгами.

Разумеется, в письмах домой Ярослав не упоминал о «кнуте». Но не упоминал он и о «прянике». А между тем вскоре за успехи в строевом учении он получил значок отличия. Письма его к родным были коротки и сухи. Он знал, что они проходят через цензуру начальства.

Однажды в воскресенье Ярослав получил увольнительную записку и пошел погулять. Он дошел до Буга, перешел через мост и очутился в городишке Тересполь. Здесь всюду на улицах звучала польская речь. Правда, это была не чистая польская речь, а с примесью русских и украинских слов.

Покупая подсолнухи на улице, Ярек спросил у старика продавца:

— Вы поляк?

Старик подозрительно посмотрел на русского кадета и сказал уклончиво:

— Мы тутейшие.

Так же подозрительно посмотрел на Ярослава и начальник почтовой станции. Но после небольшого разговора согласился принять от Ярека письмо.

ПИСЬМО ВАЛЕНТИНУ

«Здравствуй, милый Валентин, наконец я нашел средство переслать тебе письмо, чтоб его не прочли наши корпусные церберы. Слушай, Валентин, как ты живешь? Как ловится рыба? Получаешь ли сведения сам знаешь откуда? Я живу не особенно хорошо. Учиться нетрудно, я первый ученик, за третью четверть получил награду — полфунта конфет, очень только скучно заниматься церковнославянским да вот еще шагистика замучила. Часто попадаю в журнал взысканий, потому что не подлизываюсь к начальству. Порют здесь по субботам, самое большое наказание — двадцать розог. Но это еще ничего, хуже, когда без журнала просто дают по затылку или по щеке, и больно, и обидно. Слушай, Валентин, ты все это расскажи Теофилю, а папе и маме не рассказывай. И еще скажи Теофилю, чтобы он берег то, что в яме, он знает. Знаешь, я очень иногда скучаю по нашему Тетереву и по нашим разговорам. Милый Валентин, ты меня не жалей, не бойся, я выдержу. Старшеклассники попробовали меня обратить в рабство, но я им не дался. Да! Ты ведь не знаешь про этот обычай. Кадеты младших классов становятся вроде лакеев у старшеклассников, прислуживают им, отдают им свои посылки из дому и даже возят их на себе в отхожее место и там ждут с бумажкой в зубах, пока те оправятся. Начальство знает об этом, но смотрит на это сквозь пальцы. Они меня били, эти старшеклассники, но я не сдался. А в последний раз я с разбега ткнул Мейендорфа (это который хотел меня сделать лакеем, он немец, барон) в живот так здорово, что он покатился по полу! И они больше меня не цукают, отстали…»

Это был настоящий переворот, потому что примеру Ярослава последовали другие младшие кадеты — Врочиньский, Вессель, Шестаков, Апраксин, а за ними и прочие. Не добиваясь этого, юный Домбровский стал вожаком в своем классе. Сила и благородство характера уже тогда привлекали к нему сердца. Таким он оставался и тогда, когда перешел в старшие классы.

Вероятно, поэтому, несмотря на успехи в учении, Ярослав был на плохом счету у корпусного начальства. Журнал взысканий пестрел записями о «дерзости» Ярослава Домбровского, о его «недисциплинированности», «мятежных настроениях», «недопустимой вольности мыслей». В течение первых четырех лет пребывания в корпусе его не отпускали на побывку домой. На лето мать приезжала в Брест-Литовск, иногда с Теофилем. Раз в неделю они виделись с Ярославом. Один раз ненадолго приезжал и отец. Только в пятом классе Ярек наконец получил разрешение поехать на лето в Житомир.

— По правде сказать, вырос ты не очень, — сказал пан Виктор, критически оглядывая сына.

Перед ним стоял щеголеватый кадетик. На голове у него высокий лакированный кивер. Кителек ловко стянут в талии, сапожки хромовые. В отпуск выдавали обмундирование, так называемое «первого срока», то есть выходное.

Когда Ярослав остался один в бывшей детской (сейчас ее занимал Теофиль), он подошел к дверям, посмотрел на отметку своего роста и скорчил недовольную гримаску: отец прав. Ну и что с того? Наполеон тоже был невелик ростом. Мал был и Суворов.

Ярославу в ту пору шел четырнадцатый год. Наружность его обращала на себя внимание. Прямой, как выстрел, взгляд его небольших серых глаз выражал ум и отвагу. В тонких чертах лица были сила и изящество. Серьезное и даже строгое выражение лица вдруг сменялось ласковой нежной улыбкой, обаяние которой было неотразимо.

Теофиль не отходил от брата. Он был похож на Ярослава, но все в нем было грубее, проще. Он признался брату, понизив голос до конспиративного шепота, что перенес пистолет в другой, более надежный тайник, так как сад теперь ежегодно перекапывают. Ярослав снисходительно усмехнулся. Теофиль покраснел. Он понял, что период детских игр для брата миновал.

Ярослав осведомился о своем бывшем репетиторе, Святославе Михайловиче. Ему сообщили, что тот больше не приезжает в Брест из своего далекого Санкт-Петербурга.

— Жаль, — пробормотал Ярослав.

Он хранил нежную память об этом маленьком студенте с таким острым языком и свежей головой. У Ярослава накопилось немало трудных, иногда мучительных вопросов, которые он сам не мог разрешить. Теофиль еще мал. С отцом у Ярека никогда не было близких отношений. Но ведь есть Валентин!

На следующий день по приезде Ярослав с Теофилем отправились на берег Тетерева. Рыбачья халупа была пуста.

— Он здесь, он ждет тебя, — успокоил Теофиль брата.

В ожидании Валентина они уселись на откосе. Внизу Тетерев неспешно катил свои светлые воды. По ту сторону стоял сосновый бор. И так зеркально блестела гладь реки, что в ней отражались даже бронзовые чешуйки на прямых стволах мачтовых сосен.

Свидание было радостным. Валентин и Ярослав даже расцеловались, потом смущенно отвернулись, потому что оба были сдержанны в чувствах. Разговор пошел отрывочный, незначительный, да и заняты они были: втаскивали лодку на берег, потом собирали валежник, разводили костер, готовили посуду, варили уху, чай.

Поев, развалились на траве, помолчали, глядя в небо. Наконец Валентин спросил:

— Многому ли тебя научили в корпусе, Ярек?

Ярослав живо приподнялся. Теперь он сидел, скрестив ноги по-турецки.

— Хотели из меня выбить дух, а научили выдержке и терпению.

— Только?

— Нет… Еще и ненависти…

— К чему?

— К насилию, к произволу, к этому проклятому царскому режиму!

Теперь приподнялся Валентин. Он посмотрел на Ярослава. Догоравший костер бросал золотые блики на раскрасневшееся, возбужденное лицо юноши.

— Ненависть — чувство доброе, — сказал Валентин, вороша в костре. — Но какая ненависть? Вон твой отец тоже затаил ненависть, да она у него застылая, что проку в ней?

— Послушай, Валентин, — сказал Ярослав, медленно подбирая слова, — давно хотел я спросить, почему в 1831 году не удалось польское восстание?

Валентин ответил не сразу. Молча смотрел он на Ярека, словно оценивая его, потом сказал:

— Причин много, Ярек… Скажу я тебе одно: вам, полякам, нельзя восставать отдельно от нас, русских. У нас один враг, у нас одно дело, у нас одна судьба. Невыгодно лежит Польша между тремя колоссами. Одной ей не уцелеть: разорвут, как разрывали до сих пор. Ей опереться надо. На кого?.. На русскую революцию! Понял? Ну, а поляки обособились. Они обособились даже от собственного народа. Не сумели привлечь к восстанию крестьян. Это была шляхетская революция…

Долго они беседовали в тот вечер, лежа на берегу Тетерева. А когда братья возвращались уже в темноте домой, Ярослав вдруг сказал:

— Мне надо поговорить с отцом.

— О чем?

— Что думают русские, я знаю. А вот интересно, что же думают наши?

С отцом разговора не вышло. Ярослав был готов к этому. Он нашел в отце все то же примирение с действительностью, и это возмущало юношу. Пан Виктор накричал на него:

— Мальчишка! Сопляк! Туда же — восстание, видишь ли, его интересует! Сколько трудов мне стоило определить тебя в корпус! Ты хочешь, чтобы тебя вышвырнули оттуда? Учишься ты хорошо, не спорю. Но ты поляк, значит, ты висишь на волоске. Выкинь из головы эти бредни. Перед тобой одна цель: военная карьера русского офицера. Генералом ты не станешь, но приличный заработок, а впоследствии хорошая пенсия тебе обеспечены…

Сколько прозаических гусынь не подозревали, что они вырастили сказочных лебедей, которые расправят могучие крылья и улетят в далекое поднебесье! И сколько раз впоследствии Ярослав вспоминал это отцовское кряхтенье: «Генералом ты не будешь…»

Каждую субботу под вечер к отцу приходили трое панов играть в карты. Все они знали Ярослава еще ребенком — и пан Тачальский, хмурый брезгливый господин, служивший где-то в казначействе, и нервный, раздражительный пан Осецкий с почтовой станции, и сослуживец отца пан Скаржинский, толстяк и добродушный насмешник. Ярослав, знавший их с детства, считал, что с первыми двумя и затевать разговора не стоит. Они говорили о себе: «Мы реально мыслящие», — и были такими же рабскими конформистами,^[4] как и отец. А вот пан Скаржинский… Он все-таки человек иронический. Существующее воспринимает критически. Конечно, на действие он неспособен, ленив, равнодушен, но оценить, обстановку может. Ярославу запомнилось, что сказал пан Скаржинский, узнав, что Ярек принят в корпус: «Он может нам пригодиться впоследствии». Кому это «нам»? И когда это «впоследствии»? Нет, безусловно, с паном Скаржинским надо поговорить.

В характере Ярослава была стремительность. Он не любил ничего откладывать в долгий ящик. Решение принято? Значит, надо немедленно его осуществить. В тот же вечер он улучил момент и поговорил — разумеется, наедине — с паном Скаржинским.

Услышав вопрос о восстании, пан Скаржинский с интересом посмотрел на юношу. Потом шумно вздохнул.

Маленькие глазки его, заплывшие жиром, сделались грустными.

— Удивительно невежественна нынешняя молодежь, — сказал он. — Ничего вы не знаете, а обо всем судите. Все началось с революции во Франции. Да, да, с Июльской революции во Франции, когда свергли с престола этого глупого мракобеса «короля эмигрантов», друга иезуитов Карла X и посадили на престол толстяка Луи-Филиппа из Орлеанской ветви, которая всегда отличалась либерализмом. И покатилась по Европе цепь революций, вольным духом повеяло. Вот тогда взялись за оружие и поляки. Но, конечно, дело не только в этой внешней причине, это был только повод. А одного повода недостаточно. Хочешь знать мое мнение? Мы были не готовы. У нас не было ни военной техники, ни мудрых и опытных вождей, ни — что самое главное — единства в нашей собственной среде…

Пан Скаржинский махнул рукой и приподнялся с кресла. Ярослав удержал его:

— Прошу прощения, пан Скаржинский, еще вопрос. Вы сказали про меня: «Он может пригодиться нам впоследствии»…

— Не слышал, ничего не слышал! — сердито сказал пан Скаржинский и решительно зашагал в соседнюю комнату, где уже расставляли столик для карточной игры.

Часть II
ПЕРВЫЕ РАЗВЕДКИ

Умный товарищ — половина дороги.

Русская пословица

Глава 5
Здравствуй, Петербург!

В Александровском корпусе не было двух заключительных специальных классов. Брест-литовских кадетов отправляли заканчивать военное образование в Дворянский полк в Санкт-Петербурге. Название это было старое, оно не соответствовало современному состоянию Дворянского полка. В сущности, это было военно-учебное заведение, вскоре так оно и стало называться: Санкт-Петербургский Константиновский кадетский корпус. По окончании его кадеты получали производство в первый офицерский чин.

С радостным волнением ожидали юноши переезда из опостылевшего захолустного Брест-Литовска в столицу империи.

Иначе относилась к этому пани Зофья Домбровская.

— У мальчика в Петербурге ни одной родной души, — говорила она. — Если бы его перевели в Москву… Постарайся, Виктор. У нас ведь там свои…

Действительно, в Москве жила Дукляна Алексеевна Хшонстовская, вдовая сестра пана Виктора. Сын ее, Юзеф Станиславович, титулярный советник, имел небольшой деревянный особнячок в одном из Обыденских переулков на Пречистенке.

Пан Виктор пожимал плечами.

— Обычные твои фантазии, Зося, — говорил он. — Порядок есть порядок. И изменить его, если бы я даже и хотел, я не в силах. Да я и не хотел бы. Кто такой Юзеф? Мелкий чинуша. Живут они на его скудное жалованье и на то, что сестра зарабатывает как акушерка. Что за общество для Ярослава! Он должен находиться в русской среде и заводить себе влиятельные связи в столице. Через каких-нибудь два года он будет офицером. Пора начать думать о карьере…

Сам Ярослав ожидал переезда с нетерпением. Он тоже мечтал о связях, но о других. Петербург — это библиотеки, театры, редакции. Петербург — это Сенатская площадь, залитая кровью декабристов. Петербург — это новые люди, новые встречи, новые идеи. Вессель обещал познакомить его с неким Потебней:

— Это изумительный парень. Ты с ним подружишься. Мы будем вместе. У тебя ведь в Питере нет знакомых.

Ярослав усмехнулся:

— Один есть.

— Кто?

— Его императорское величество самодержец всероссийский Николай I.

Друзья рассмеялись.

В разговор вмешался Врочиньский:

— О Потебне я слышал. Он из передовых. Он собирается тоже в Константиновский корпус. Но там и среди профессоров есть свободомыслящие, не то что наши брест-литовские замухрышки.

— А кто, например? — спросил Ярослав.

— О Лаврове Петре Лавровиче слыхал?

— А кто он?

— Математику в корпусе преподает.

— Математику? Ну, это…

— Подожди, не торопись. Лавров в математике не замкнулся. Он проповедует социалистические идеи.

Андрей Потебня с первого взгляда понравился Ярославу Домбровскому. Они были в разных классах. Андрей был моложе Ярослава. Но он казался старше своих лет. Прямой, пылкий, остроумный, решительный до резкости и увлекающийся до самозабвения, он некоторых отталкивал своей прямолинейностью, категоричностью своих суждений. Ярослава он пленил сразу, и чувство это было взаимным. Польские юноши, которых было немало в Константиновском корпусе, ревновали Домбровского к Потебне.

Особенную нетерпимость проявлял Казимир Грудзинский.

— Ты забываешь, что ты поляк, — говорил он. — Тебя влечет все русское. Ты не выпускаешь из рук русских книг. Я не говорю об учебниках. Но твоими любимыми поэтами становятся не Словацкий, не Мицкевич, а Некрасов, Пушкин. Твоя библия — это журнал «Современник», твой бог — Чернышевский.

— Ну, это ты, Казик, чересчур, хотя кое-что, пожалуй, верно, — сказал Вессель.

При этом он с опасением посмотрел на Домбровского, ожидая, что тот вскипит. Но, вопреки ожиданию, бурной сцены не последовало. Ярослав остался спокоен. Он посмотрел на товарищей даже с некоторым сожалением.

— Неужели вы не понимаете, — сказал он, — что мы с русскими революционерами в одном строю. Нам нужна их помощь, потому что нам одним не под силу вырваться на свободу. Не забудьте, Польша сидит не в одной, а в трех тюрьмах. На кого ж нам опираться? На Германию? Но немцы нас рассеют и ассимилируют. На Австрию? Посмотрите, как австрияки раздробили Италию. Не говорю уж о том, что мы с русскими из одного славянского корня. Не это решает. Родные по крови не всегда родные по духу. Но Польша будет свободной только тогда, когда будет свободной Россия. Русское самодержавие никогда не выпустит нас из своих лап, а русская республика даст нам независимость.

— Она поглотит нас! — вскричал Казимир.

Сзади раздался голос:

— Ни в коем случае!

В дверях стоял Андрей Потебня.

— Ни в коем случае, — повторил он, подходя к друзьям. — Мне польский революционер ближе, чем русский сановник. Ярек прав: дело не в том, что поляки и русские близки друг другу по крови. Пушкин и Мицкевич подружились не потому, что они оба славяне, — их связала любовь к свободе. Между прочим, — обратили внимание, друзья? — они даже лицом похожи друг на друга. Нет, честное слово! У Мицкевича такой же тонкий изогнутый нос, как у Пушкина, так же верхняя губа слегка выдается над нижней. Не смейтесь! Конечно, главное, что их роднит, — это глаза, которые видят далеко, и сердце, которое чувствует глубоко!

Все смеялись. Одни с недоверием. Другие потому, что находили это сравнение забавным. Ярослав сдержанно улыбался и смотрел с симпатией на красивое, одушевленное лицо Андрея. Он думал о том, как талантлив его новый друг, какой у него быстрый наблюдательный ум, умеющий подметить и сопоставить то, что остается незаметным для других.

Резкий продолжительный звонок прекратил эту беседу. Надо было идти в класс на урок предмета, который в ту пору назывался: «черчение планов и ситуаций», а впоследствии получил более простое название: топография.

Ярослав был хорошим рисовальщиком, его чертежи отличались особой тщательностью и точностью. Он не отказывал менее способным товарищам в помощи.

Особенно часто приставал к нему с просьбами о помощи Каетан Залеский, однофамилец его дяди — фамилия, впрочем, распространенная среди поляков. И не только в черчении, а и в прямолинейной тригонометрии, фортификации, военной экзерциции, фейерверочном искусстве, долговременной атаке и обороне крепостей, аналитической геометрии и в прочих специальных науках, преподававшихся в корпусе. Сам Залеский отличался успехами только в шагистике и в танцевании. Это был высокий юноша с холодным выражением на красивом надменном лице. Впрочем, выражение это менялось, когда он прибегал с просьбой: тогда он умильно заглядывал в глаза и искательно улыбался. Он и сам не отказывал в мелких услугах — доставлял Ярославу свежие номера «Современника» и «Отечественных записок» и почему-то хорошо знал всякие литературные новости и политические сплетни. У начальства Залеский был на хорошем счету, может быть, благодаря своим успехам в строевых занятиях. Однажды он удостоился похвалы самого главного начальника всех сухопутных кадетских корпусов.

К шагистике у Ярослава не было никакого интереса. Но и в этом предмете он успевал, ибо был добросовестен и ловок в физических упражнениях. Несмотря на свой небольшой рост, он отличался изрядной телесной силой. На соревнованиях по гимнастике, в которых участвовали оба корпусных батальона, то есть около тысячи человек, Ярослав занял второе место. Он любил длинные прогулки. Константиновский корпус помещался на Петербургской стороне, близ протока Малой Невы. После классов Ярослав выходил погулять. В нежных питерских сумерках шел он по Каменноостровскому, пересекал мост и по Миллионной достигал Зимнего дворца. Здесь, полюбовавшись площадью, где уже начинали зажигаться фонари, он поворачивал и шел обратно тем же быстрым, упругим, гимнастическим шагом.

Но подлинным его пристрастием были военные науки, притом все — от форпостной службы до науки о лагерях и позициях.

Занятия и чтение поглощали почти все свободное время Ярослава. Небольшие прогулки, изредка театр — вот и все его развлечения. Он избегал новых знакомств, не желая попусту тратить драгоценное время. Все же совершенно отгородиться от людей ему не удавалось. Однажды в воскресенье Ярослав был дежурным по приему посетителей. В нарядном выходном мундире, с кивером на голове и штыком в лакированных ножнах на поясе он встречал гостей. Учтиво поднося руку к киверу, он осведомлялся, к кому из кадетов пришел посетитель, и посылал за ним дневального. Большая приемная была заполнена тихим жужжанием разговоров. В конце дня, уже почти под закрытие, пришел юноша в студенческой фуражке на лохматых волосах. Чем-то он показался Ярославу знакомым.

— Скажите кадету Андрею Потебне, что к нему брат, — сказал студент.

Ярослав ожидал, что братья бросятся друг другу в объятия. Но они поздоровались довольно холодно. («Не так, как я бы с Теофилем», — подумалось невольно Ярославу.) Через несколько минут Андрей поманил Ярослава:

— Знакомься, — сказал он.

— Так вы и есть новый друг Андрея? — сказал студент, подавая руку Ярославу. — Последнее его увлечение, так сказать. Надолго ли? Предпоследний его друг хронологически стоял между коллекционированием бабочек и изучением истории Великой французской революции.

— Не слушай его, Ярослав, — отозвался Андрей. — Александр никогда не понимал меня. Он не знает, что основная моя добродетель — верность. Ну как, брат, намного продвинулся подсчет малых юсов в церковнославянском языке?

— Не говори о том, чего ты не понимаешь, — ответил Александр. — А так как немного есть такого, чего ты понимаешь, то самое безопасное для тебя — помалкивать.

Ярослава удивило, что братья разговаривают в насмешливом тоне, беспрерывно стараясь друг друга подковырнуть.

— Вообще-то Сашка неплохой парень, — сказал Андрей после ухода брата. — Но он постыдно равнодушен к политике. Зарылся по уши в свою филологию. Вообрази, его самый любимый поэт Апполон Майков.

В их тесном кадетском кружке презирали Майкова за его грубо льстивые стихи в честь Николая I.

Однообразие петербургской жизни Ярослава было несколько скрашено поездкой в Москву. Отправился весь их класс с преподавателями. Цель поездки была чисто учебная: изучить на месте Бородинское сражение.

Несколько дней бродили кадеты по славному полю, воскрешая ход боя. Домбровский по обыкновению хорошо подготовился и «читал» это поле, как раскрытую книгу. У деревушки Утица он задержался. Почти все ушли дальше, а Ярослав рассказывал окружившей его небольшой кучке друзей:

— Здесь были позиции левого фланга, и это было самое слабое место русской армии, и Кутузов знал это и доносил Александру I, что это слабое место он постарается «исправить искусством». Хорошо сказано, правда? Но именно на левый фланг да еще на центр нацелился Наполеон. А Кутузов это разгадал и подтянул со Старой Смоленской дороги вот к этой деревне Утица корпус Тучкова, о чем Наполеон не знал. И это стало трагедией для поляков.

— Почему?

— Потому что именно сюда Наполеон направил 5-й польский корпус Юзефа Понятовского.

— Да так ли много их было?

— Много! Настоящий полноценный корпус. Две пехотные дивизии: 16-я генерала Красинского и 18-я генерала Княжевича, да кавалерийская дивизия Каминского, да артиллерия Каменецкого. В общем свыше десяти тысяч человек и полсотни орудий.

— Ну и что ж с ними стало?

Ярослав не сразу ответил. С минуту он молчал, глядя вдаль, словно видел и слышал дым и гром этого гигантского сражения. Потом сказал:

— К восьми часам утра польский корпус достиг вот этой деревни. Понятовский послал донесение маршалу Бертье, что начинает отсюда захождение в тыл Кутузову. Он был уверен, что впереди никого нет. Он торжествовал. Ну как же! Победу французскому оружию принесут поляки! И тут он неожиданно наткнулся на корпус Тучкова. Генерал Тучков с ходу контратаковал Понятовского и разгромил его.

Он снова замолчал и потом сказал хмуро:

— Обильно полито это место польской кровью…

Потом тряхнул головой, словно освобождаясь от тягостных мыслей, и сказал решительно:

— Но мы — военные, и мы обязаны сделать вывод из этого.

— Какой вывод? — спросил Арнгольдт.

— А такой, — ответил Домбровский, — что войсковая разведка — важнейший элемент армии и что для полководца дислокация противника должна быть так же ясна, как своя собственная…

В день отъезда из Москвы Ярослав вдруг вспомнил, что у него здесь есть родственники и что родители обидятся, если он не пойдет познакомиться с ними.

Хшонстовские жили в одном из переулков между Пречистенкой и Остоженкой. Переулок был извилист и покат, он находился на склоне к Москве-реке. На мостовой меж булыжниками росла трава, по тротуару гуляли куры. Ярослав остановился у одноэтажного домика, позади которого раскинулся сад. Дверь открыла нестарая женщина. Ярослав тотчас по поразительному сходству с отцом узнал в ней тетушку Дукляну Алексеевну. Когда он назвался, тетушка вскрикнула и бросилась обнимать его. Пришел из сада ее сын Юзеф Станиславович, старше Ярослава лет на десять, щеголь, с парой шикарных бакенбард на бритом важном лице. Он служил где-то в присутствии и имел чин титулярного советника. Под стать ему была его жена, пышная нарядная блондинка Наталья Осиповна.

Обед был чисто польский — бигос, фляки. Пан Хшонстовский, выпив два лафитничка «мьодовой», разгорячился и пустился философствовать на тему о мирном вживании поляков в организм русского государства.

— Покойный император Александр Павлович был наш друг, — разглагольствовал он, — нынешний не жалует нас. Но скажу тебе, кузен, по чести, есть и наша вина в этом…

Ярослав слушал с грустью эти конформистские рассуждения, столь знакомые ему по родному дому. Но не возражал — что толку! Опираться надо на пылкую свободолюбивую молодежь, а не на этих остывших примиренцев.

К концу обеда за тетушкой Дукляной прибежали люди из дома графа Комаровского, что на Малой Молчановке, — молодая сноха графа никак не может разродиться.

— Пообедать спокойно не дадут, — проворчал пан Юзеф, но, видимо, был доволен.

Схватив баульчик с инструментами, пани Хшонстовская наскоро поцеловала Ярослава, шепнула ему, что завидует брату Виктору («Житомир — это же почти Польша»), и, сев в карету, укатила.

Пан Юзсф предложил Ярославу перекинуться в банчок по маленькой. Но юноша, сославшись на военную дисциплину, попрощался и с чувством облегчения покинул тетушкин дом.

В ту пору шла Восточная война, которую иные называли Крымской кампанией. Домбровский с жадностью следил за ее течением. У него было двойственное отношение к событиям войны. Как польский патриот, он хотел поражения царской России. Как русский военный, — он страдал, когда наши войска терпели поражения. Он представлял себя на месте то Наполеона III, то Николая I. Будь он французским императором, он нанес бы России решающий удар через Польшу. Будь он русским императором, он потопил бы англо-французскую армию в Черном море.

В своем маленьком тесном кружке кадеты живо обсуждали действия сторон.

— Англичане плохо сражаются, — утверждал Ярослав.

— Но русские еще хуже! — кричал горячий Казимир Грудзинский.

Потебня перебивал его:

— Война разоблачила Николая. Война показала всю немощь его политики. Сила России оказалась дутой. Все показное.

— А героизм русского солдата? — сказал вызывающим тоном Залеский.

Домбровский поднял голову. Он накануне читал последний — шестой номер «Современника» и до сих пор был под впечатлением одного очерка, помещенного там.

Он предложил товарищам послушать его. Согласились.

«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою…» — начал Ярослав своим негромким выразительным голосом.

Слушали, затаив дыхание. Залеский внимательно оглядывал всех своими блестящими глазами. Во взгляде его было такое торжество, словно он сам написал этот очерк.

«Вы ясно поймете, — читал Ярослав, подходя к концу, — вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…»

— Как называется? — спросил Вессель.

— Название простое, — сказал Домбровский, закрывая книгу. — «Севастополь в декабре месяце».

— А кто написал? Видать, опытное перо.

— И ясно, — сказал Врочиньский, — что автор сам оттуда. Кто ж это все-таки?

Домбровский пожал плечами:

— Не все ли равно! По-видимому, фронтовой офицер. Он и имени своего не подписал. Только буквы: Л. Н. Т.

Всезнающий Залеский заявил:

— Имя известно: граф Лев Николаевич Толстой, поручик, артиллерист.

— Но если русские солдаты такие, почему же они проигрывают войну? — сказал Грудзинский.

Все враз заговорили, перебивая друг друга:

— У России нет паровых линейных кораблей, а у Франции и Англии флот с паровыми двигателями!

— У русских нет современного нарезного оружия! Только по двадцать четыре штуцера на тысячу человек!

— Только одна железная дорога на всю страну — из Петербурга в Москву!

— Главнокомандующий князь Меньшиков — бездарный и бездеятельный!

— Его сменили: нынче князь Горчаков.

— Один черт!

— И флот пассивный. Позволили французам и англичанам всю свою армию буквально без единого выстрела высадить возле Евпатории. Позор!

— Войну проигрывают не солдаты, а генералы, — заключил Вессель.

А Потебня добавил:

— Войну проигрывает царский режим.

А Ярослав тихо продекламировал:

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,

А там, во глубине России, —

Там вековая тишина…

Это были стихи одного из рукописных сборников, что обильно ходили по рукам. Имена авторов потаенных стихов не принято было называть. Да и не каждому они были известны. Но Домбровский знал, кому принадлежат только что прочитанные им стихи: Некрасову, редактору «Современника». Недаром Ярослав любил этот журнал: он против всякого угнетения — общественного, политического, сословного, нравственного, он против всякой несправедливости.

Глава 6
Майор Лавров, преподаватель математики

Знал Ярослав имя и другого человека, прикосновенного к «Современнику» и чьими статьями он зачитывался: Чернышевский. В этих статьях звучали проповедь социализма и призыв к борьбе с произволом.

Но и Некрасов, и Чернышевский, хоть и жили здесь, в Петербурге, тем не менее казались Домбровскому бесконечно отдаленными от него, юного воспитанника кадетского корпуса. Был еще один — третий человек, к которому влекло Ярослава и которого он видел чуть ли не ежедневно, — преподаватель математических дисциплин в корпусе Петр Лаврович Лавров. Имя его Ярослав слышал и прежде. Это был еще сравнительно молодой человек. Его старила дремучая черная борода. А ведь было ему, как дознались кадеты, не более тридцати лет.

Имя Петра Лавровича встречалось не только в специальных математических журналах. Он пописывал и в журналах «Библиотека для чтения», «Отечественные записки». Слог его был тяжел, и мысль — может быть, намеренно — затуманена. Но понаторевший читатель привык расшифровывать эзоповский язык своих любимых авторов, язык политических намеков и аллегорий. В иносказаниях Лаврова о месте личности в обществе Ярослав разгадывал критику самодержавия и призыв к переустройству государства. Он все ждал, что это прорвется и с кафедры. И действительно, как-то раз, говоря о геометрических прогрессиях, майор Лавров вдруг перешел от прогрессий к прогрессу и заявил, что суть его — в усилении сознательности человеческой личности. Будущий общественный строй, продолжал Лавров, поглядывая на дверь — не покажется ли оттуда инспектор классов, — совместит в себе развитие человеческой личности и солидарность общежития. Это будет, заключил Лавров, царство убеждения.

Майор Лавров отметил выдающиеся способности кадета Домбровского. Юноша заинтересовал его. Как-то после классов Лавров окликнул Ярослава в коридоре и заговорил с ним. Началось с незначительного вопроса из области математики. Петр Лаврович похвалил письменную работу Домбровского по баллистике. Потом осведомился о его частных интересах, спросил, почему он избрал поприще военного. Незаметно разговор перешел на современные темы — Крымская кампания, причины наших неудач. Ярослав признался, что он читал статьи своего собеседника, и попросил разъяснить некоторые места, остававшиеся для него неясными. Они разговаривали, медленно прогуливаясь вдоль длинного коридора, пока не стемнело. Дневальные стали зажигать масляные лампы, висевшие на стенах. Тут Петр Лаврович спохватился, сказав, что ему надо спешить на лекцию по дифференциальному исчислению в Академию генерального штаба.

Беседы эти повторялись. Лавров находил удовольствие в общении с блестяще одаренным кадетом. Ярослав с нетерпением ждал встреч с необыкновенным преподавателем математики, который оказался оригинальным и смелым мыслителем. Ярославу казалось, что, вероятно, такими были незабвенные герои восстания 14 декабря 1825 года.

Однажды, уже незадолго до окончания корпуса, Лавров и Домбровский пошли прогуляться по набережным Невы. Разговор свернул, как это часто бывало между ними в последнее время, на политические темы.

Ярослав с горячностью неофита производил военные поражения России в Крыму из общей политической отсталости страны. Лавров поправлял его.

— Это так, — говорил он. — Но не надо впадать при этом в увлечение чистой умозрительностью. Нельзя отрицать значение личности в историческом процессе. На всем лежит печать Николая Палкина. Он и сам себе выдавал testimonium paupertatis.^[5] Разве вы не видите, что политическая система, созданная Николаем, имеет своим источником страх. Да, страх перед теми, кого он, храбрясь, называет с презрительной иронией mes amis de quatorze.^[6] Да, его политику направляет страх и его производное — жестокость. Вот почему вся страна, по существу, на осадном положении. Вот откуда государственный террор. Николай боится всякого проявления самостоятельной мысли. Поэтому он и окружил себя людьми ничтожными, безличными, которых он же и презирает. Все кругом ложь, декорации. Целью общественной и государственной жизни стал парад. Так в столице и так в провинции. Старания чиновников клонятся к одному: чтобы верховная власть взглянула и сказала: «Хорошо! Все в порядке!»

Никогда еще Ярослав не слышал, чтобы Лавров говорил с такой запальчивостью. В словах его, в самом голосе была острая горечь. Это была боль за унижения и страдания, которые испытывает родной народ. Ярослав смотрел на Лаврова с восторгом и состраданием. Он словно увидел рану, зиявшую на груди Лаврова.

Быстро текли тяжелые воды Невы. На том берегу золотился в лучах зари шпиль Петропавловского собора. Петр Лаврович указал на него кивком головы.

— Даже это чудесное здание, — сказал он, — превращено в тюрьму для лучших людей страны…

Он вздохнул и сказал уже спокойным тоном:

— Скоро вы кончаете корпус. Станете офицером. Каковы же ваши планы?

— Попрошу назначение в одну из частей, дислоцирующихся в Польше.

— Не будьте наивным! Это значило бы пустить щуку в реку. Нет! Всех поляков пошлют на Кавказ, в бой. Не в Крым, потому что там война не сегодня-завтра кончится. Ни мы, ни наши противники больше не имеем силы вести войну. Нет, дорогой мой, вас пошлют под черкесские пули.

Он ласково глянул на примолкнувшего юношу. Потом положил руку ему на плечо и продолжал:

— Хотите добрый дружеский совет? Вы человек незаурядных способностей. Идите в университет. Это нелегко для военного, но я вам помогу. Кой-какие связи у меня есть.

Домбровский покачал головой и произнес слова, которые он говорил уже не впервые в своей жизни:

— Я хочу быть военным.

Лавров посмотрел на него проницательно и улыбнулся:

— Что ж… Вас можно понять. Тогда другой совет. Постарайтесь оттуда, с Кавказа, попасть в Академию генерального штаба. Тут вам никто не может помочь, кроме вас самих. Набор туда очень ограничен, всего шестьдесят человек в год со всей армии. Экзамены трудные. Начните готовиться к ним тотчас же. В боевой обстановке, куда вы попадете, это нелегко и займет у вас не один год. А вот по окончании академии у вас будет возможность некоторого выбора и, может статься, вы попадете туда, куда так стремитесь…

Часть III
НА ФРОНТЕ

По когтям узнают льва.

Алкей

Глава 7
Недобрая работа

Хотя Домбровский был предупрежден о том, как выглядят горы, он был ими обманут. Он принял снежные вершины за облака.

Он сидел в возке, который влек его на юг, все время на юг, только на юг и немного на восток. Когда Ярослав поворачивался, глядя по сторонам, все на нем скрипело, все было новенькое — и портупея, и кобура, и свеженькие золотые погоны прапорщика. Всего две недели назад он был произведен в первый офицерский чин и, как предсказывал майор Лавров, получил назначение в действующую армию, на Кавказ.

Проехали Курск, Харьков. Углубились в степи. Несколько раз застревали в грязи. В руках у Ярослава в качестве путеводителя был старый истрепанный номер «Современника» за 1836 год, книжка I. Там был помещен очерк: «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». И хоть свыше четверти века прошло с того времени, когда автор, Александр Пушкин, проделал этот путь, — ничего не изменилось. Та же грязь бездорожья. Те же калмыцкие кибитки. Тот же казачий конвой с пушкой впереди и с пушкой позади.

В Екатеринодар прибыли вечером. Ярослав остановился в офицерских покоях при комендантском управлении. Их там было четверо офицеров в маленькой комнатке. Сели играть в карты. Ярослав терпеть не мог карточную игру. Но не отказался принять в ней участие, ибо еще в корпусе он дал себе слово ничем не отличаться от других, не корчить из себя выскочку, надменного отщепенца.

Утром он пошел в штаб-квартиру Черноморской кордонной линии и в тот же день выехал с почтовой оказией в станицу Усть-Лабинскую. Там стояла, как ему сообщили, его часть — 2-я облегченная батарея 19-й бригады артиллерии.

Ехали не спеша, с частыми остановками. Через каждые две-три версты стояли пикеты с наблюдательными вышками и бревенчатыми блиндажами в земле. А через каждые двадцать пять — тридцать верст — редут, солидное долговременное укрепление, по существу, форт с артиллерией и гарнизоном в несколько десятков человек. Оказия здесь останавливалась, раздавала и брала почту.

Сведения, полученные Домбровским в Екатеринодаре, оказались не совсем точны. В штаб-квартире Лабинской укрепленной линии его осведомили, что 2-я батарея стоит не в самой Усть-Лабинской, а несколько восточнее в одном из редутов на реке Лабе. Молоденький подпоручик из 19-й бригады посочувствовал Домбровскому:

— Все-таки здесь у нас вроде города — и образованных людей не так уж мало, и рынок обильный, и поухаживать есть за кем. А в редутах — тоска, пьянство. Тем более военных действий сейчас нет. Одно развлечение — охота. Да и то небезопасно. Неровен час — попадешь под пулю немирного черкеса…

Но Ярослав был доволен назначением в редут. Вся его военная выучка с детских лет, все уроки, лекции, тактические занятия, маневры — все это ныне предстояло применить на деле, в настоящей войне.

Но ее-то действительно не было. Толстый капитан Небольсин, из старых кавказцев, гостеприимно встретивший Ярослава, сказал:

— Отдыхаем, душа моя. Живем, как на курорте, только сернокислых ванн не хватает. Вы бледненький, вам поправиться надо. Обзаведитесь ружьишком, рыболовной снастью.

Ярослав не придал большого значения этой идиллической картине, начертанной добродушным капитаном. Он помнил слова Лаврова о том, что Крымская война выдыхается, скоро мир, и тогда здесь, на Кавказе, снова станет горячо.

Да и сейчас нельзя сказать, чтобы совсем не было дела. Через несколько дней Домбровского назначили в экспедицию. Приказано было разрушить и сжечь брошенный аул в нескольких верстах от редута.

— В штабе-то им делать нечего, — ворчал капитан Небольсин, — а ордена получать хочется. Вот и придумывают «дело». Возьмите-ка, прапорщик Домбровский, два взвода, горючие средства и отправляйтесь в эту увеселительную прогулку. Орудие не к чему таскать с собой.

Перед выходом в экспедицию Домбровский тщательно осмотрел снаряжение солдат. Он приказал им захватить с собой кирки и прочий шанцевый инструмент, предвидя, что черкесские жилища сооружены из камня. Он пытался выпросить у капитана пушку. Но тот наотрез отказал:

— Пушкой вы только всполошите черкесов и накличете беду. А вы — шито-крыто. Что можно, свалите инструментом, а что покрепче, взорвите. Да заложите шнуры подлиннее, чтоб взорвалось, когда вы уже будете далеко. Постарайтесь, душа моя, вернуться засветло.

Аул оказался, как и ожидали, совершенно пустым. Солдаты составили ружья в козлы и принялись разрушать каменные сакли.

«Недобрая работа, — с досадой думал Домбровский, расхаживая по гористым улочкам, — не для солдат работа…»

Досада его происходила оттого, что пришлось разрушать жилища, с таким трудом, тщанием и любовью возведенные или просто вырубленные в скалах, семейные очаги, казалось, еще хранившие тепло домовитости. Вероятно, в этом разрушении была военная целесообразность — такой аул мог служить противнику хорошим укрытием. И все же в его уничтожении было что-то противное и позорное. Но ведь вся эта кавказская война в конце концов…

Солдаты работали по-разному. Одни, в большинстве молодые, из рекрутов, словно объятые восторгом разрушения, яростно громили сакли. Старослужащие солдаты, усачи на возрасте, вяло долбили кирками. Видимо, им эта работа не нравилась. Черкесские сакли были сделаны с крепостной прочностью и туго поддавались разрушению. Дело затянулось. Фельдфебель Ткаченко подошел к Домбровскому и спросил:

— Ваше благородие, прикажете трубить на обед?

Домбровский кивнул головой. Горнист протрубил. Солдаты рассыпались по аулу. Запылали костры. К одному из них подсел Ярослав. Он ел ту же кашу, то же сало и сухари, что и солдаты. Это тоже входило в начертанную им программу поведения. Солдаты сначала стеснялись его. Но дружеский тон Ярослава расположил к нему людей. От костра к костру скоро пошел слух: «Прапорщик Домбровский простой…»

Работу удалось закончить засветло. Сильный взрыв огласил окрестность, когда оба взвода уже подходили к редуту — Домбровский оглянулся. Большой столб пламени стоял над разрушенным аулом. Ярослав отвернулся. Ему не хотелось ни о чем думать. И как только проиграли на барабанах вечернюю зорю и спели «Отче наш», Ярослав ушел в палатку и лег спать, усталый и недовольный собой.

Глава 8
Первый огонь

И потянулись однообразные дни в маленьком редуте над рекой Лабой. Это не была война, но это нельзя было назвать и миром, поскольку все в этой стороне дышало враждой и из-за каждого камня можно было ожидать пулю в спину.

Свободного времени оставалось мало. Занимались строевым учением, отрабатывали стрельбы, вырубали лес, расчищали дороги, жгли аулы. Не всегда это проходило спокойно.

Однажды большой отряд прокладывал широкую просеку в лесу за рекой. Кроме Домбровского там было еще два офицера, поручик Пересветов и прапорщик князь Гедройц. Они были друзьями еще по Петербургу, по тому узкому аристократическому кругу, в котором оба вращались до военной службы. Появление Домбровского в редуте они встретили поначалу хорошо. Однако начавшееся сближение скоро было прервано. Гедройц обвинил Ярослава в заискивании перед солдатами. Домбровский подавил вспышку гнева, накипавшего в нем, и с холодно-презрительным видом ответил, что тот, кто не видит в солдате человека, сам не достоин называться человеком. До дуэли дело не дошло. Гедройц был из разжалованных. За какую-то темную историю в гвардейском полку он был отправлен на Кавказский фронт рядовым. Здесь ему удалось отличиться, и только недавно ему вернули офицерское звание. Он не хотел рисковать. Дуэли в действующей армии были строго запрещены. Но всякое общение между Домбровским и Гедройцем прервалось.

Уже темнело, но поручик Пересветов, командовавший отрядом, не давал приказа кончать работу. Он хотел доделать просеку сегодня. Вдруг в сумеречной дали блеснула вспышка, вслед за тем раздался свист летящего снаряда, и между деревьями упало ядро. Раздались крики. Двое солдат были ранены. Их отнесли в сторону, и фельдшер занялся ими.

Солдаты оглядывались на поручика. Но он не давал желанной команды. И они продолжали валить деревья. Теперь они это делали гораздо быстрее, чем до обстрела. Гедройц засмеялся:

— Вот лучшее средство заставить их работать как следует.

Упало еще несколько ядер. Это был первый обстрел в жизни Домбровского. Он ходил среди солдат и говорил:

— Ничего, ребята. Он не видит, куда стрелять. Он наугад стреляет. Ну, а если стрельба не прицельная, это же не страшно.

Это звучало не очень убедительно. Но в самом голосе Ярослава было столько участливого внимания, что даже необстрелянные рекруты успокаивались и продолжали, как ни в чем не бывало, орудовать топорами и пилами. А больше всего на них, конечно, действовало, что прапорщик Домбровский ходит среди них во весь рост и ни капельки не боится. Заметил это и Пересветов.

— Смотри, — сказал он стоящему рядом Гедройцу, — поляк-то наш даже не нагибается.

Ярослав стоял в это время посреди просеки. Он увидел вдали вспышку, потом дымок, — стало быть, ядро летит, и неизвестно, где оно упадет. Но сейчас его больше всего интересовало, что ответит Гедройц. И он услышал:

— А зачем ему нагибаться? Он и так маленький.

Возле Ярослава стоял высокий пень от спиленного дерева. Немедленно после слов Гедройца Ярослав вспрыгнул на него.

Ядро упало в группу солдат. Один был убит и несколько ранено. Пересветов тотчас отдал команду прекратить работу. Отряд построился и ускоренным шагом направился в редут.

Это были первые жертвы войны, которые увидел Ярослав. Сейчас, когда он лежал у себя в палатке, спокойствие покинуло его. В ушах звучали стоны раненых, и воображение воскрешало залитые кровью лица, оторванные руки, развороченные животы. Он содрогнулся. «А я-то хорош! — подумал он. — Как я мог хоть на минуту забыть о родной многострадальной Польше, о высокой цели, к которой я предназначаю себя ради нее, и из пустого самолюбия рисковать жизнью…»

Но в следующую минуту он мысленно возразил себе: «Нет, надо было поступить так, как я поступил. Пусть они видят, на что способен поляк. Да и мне самому это полезно как воспитание характера…»

Так думал, лежа в палатке, этот двадцатилетний юноша, полный неясных надежд и пламенных стремлений. Мысли его были прерваны появлением вестового, который доложил, что его просит к себе капитан Небольсин.

Небольсин жил не в палатке, а в просторном деревянном балагане, построенном для него солдатами. Домбровский был уверен, что речь пойдет о неумелом командовании поручика Пересветова в связи с потерями в отряде, которых можно было избежать.

В балагане кроме капитана Небольсина находились поручик Пересветов и прапорщик Гедройц. Перед капитаном стоял, вытянув руки по швам, повар Батраков. Небольсин кричал:

— Опять сегодня бараний бок с кашей? Четыре дня подряд баранина! Под боком река, полная рыбы, в степи куропатки, дрофы, зайцы, а он, изволите видеть, скармливает мне всех баранов Кавказа! Да я тебя отчислю в строй! Отправлю в экспедицию! Видал, сегодня привезли убитых и раненых? То же будет и с тобой, негодяй ты этакий!

Вот и все. За Домбровским, оказывается, послали, чтобы составить пульку. Сели играть. Столом служил большой барабан. Ярослав ждал, что заговорят о сегодняшней экспедиции. Но об этом никто ни слова. Пересветов не выказывал никаких признаков смущения. А Гедройц был очень любезен с Ярославом. Потом послали к маркитанту за вином. Гедройц предложил Домбровскому выпить на «наменшафт». («Называй меня просто Никита!» — кричал он в порыве дружбы.) Ярослав не пьянел, так сильно у него были напряжены нервы. Он ни от чего не отказывался, пил и на «наменшафт», и на «брудершафт». И по-прежнему ждал разговора о сегодняшних потерях в лесу. Напрасно.

Но все стало ясно впоследствии. Капитан больше никогда не назначал Пересветова командовать экспедициями. Отныне во главе отрядов шли или Гедройц, или Домбровский.

Ярослав был доволен, когда ему выпадало идти на расчистку дорог или на рубку леса. Постепенно он стал подчиняться могучему очарованию кавказской природы. Он полюбил огромные чинары с их коронообразными листьями, полюбил солдатские песни под балалайку у костра, полюбил самую опасность. Но смерть обходила его, он ни разу не был ранен, и черкесская пуля только однажды приблизилась к нему, когда сбила с него папаху. У него не бывало потерь в людях, он их умело располагал и вовремя уводил за укрытие. Начальство хвалило его за отсутствие потерь, а сам Ярослав не видел в этом ничего особенного: ведь это еще не была настоящая война.

Но настал день, и она пришла.

Глава 9
Солдата сердить не надо

30 марта 1856 года был заключен долгожданный Парижский мир. Крымская война закончилась. У России развязались руки для другой войны — Кавказской. Из Крыма, с турецкого фронта, были переброшены на Кавказ полки закаленных ветеранов. Сменили главнокомандующего. Вместо бездарного генерала Муравьева был назначен князь Барятинский. Прежде чем начать наступление, новый главнокомандующий перевооружил армию, оснастив ее по последнему слову военной техники — нарезным оружием, которого так не хватало в Крыму. Офицеров ознакомили с планом наступления, он был широк. Предполагалось двинуть войска одновременно и на Чечню, и в бассейн Кубани. Князь Барятинский не начинал наступления, прежде чем не довел армию до состава в двести тысяч, а число орудий — до двухсот.

Велико расстояние от главнокомандующего до юного прапорщика Домбровского. Но Ярослав разбирал план предстоящего наступления так, как если бы он сам был главнокомандующим. И он не мог не признать этот план разумным.

— Да это, душа моя, старый план Ермолова, — молвил Небольсин. — Не бери следующий боевой рубеж, пока не укрепил предыдущий. Вот так шаг за шагом и шли мы с Ермоловым. Да… Медлительно, но крепко…

В конце апреля верховой привез в редут приказ: всему гарнизону прибыть в Екатеринодар.

— Ты понимаешь, что это значит, Ярослав? — возбужденно говорил своему новому другу Гедройц. — Большая война! Наконец-то! Да что ты такой скучный? Расшевелись!

Ярослав сослался на головную боль. Его мучила двойственность его положения. Да, конечно, война — это то, к чему он себя готовил столько лет. Это его призвание. Здесь он приобретет необходимый опыт. Никакие книги не могут заменить урока боев. Все это так. Но к этой войне душа его не лежала. Он не мог не сравнивать маленьких свободолюбивых кавказских племен с собственным угнетенным народом. И вот он, поляк, идет в рядах угнетателей. Да, он дорого заплатит за приобретенный боевой опыт. Но иначе он не может поступить. Сейчас он русский офицер и никто более. А там — увидим… Ярослав не забывал добрых советов Лаврова. В академию? Да, в академию. Он уже и сейчас исподволь готовится к ней. Но до этого он должен продвинуться в чинах, он должен проявить свои дарования, пройти через горнило войны.

В Екатеринодаре лабинские отряды прошли переформирование. Все делалось необычайно быстро. Не прошло и двух дней, как Домбровскому было объявлено, что его часть назначена в колонну, которая выступает завтра в Адагумскую долину. Последний свободный вечер офицеры проводили по-разному: кто укладывался и экипировался, кто кутил, кто до рассвета картежничал, кто писал письма. Ничего этого не делал Ярослав. Он, как ни странно, читал. Его поселили в квартире местного учителя. С разрешения старичка хозяина Ярослав порылся в книжном шкафу и до рассвета читал. Там был его любимый «Современник» со статьями Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы». Ярославу казалось, что он снова перенесся в Петербург, в атмосферу жарких политических споров. За рассуждениями о литературе он угадывал смелую критику действительности, призывы к иному общественному устройству. Со вздохом отложив журнал, он принялся читать недавно вышедший сборник под скромным названием «Военные рассказы». Автор был ему знаком: граф Л.Н. Толстой. С наслаждением он перечел уже известные ему очерки о Севастополе. А «Набег» и «Рубка леса» вновь погрузили его в тревожную военную обстановку Кавказа.

Заснул он под самое утро. Проснувшись, спохватился, что не написал писем родным. Но уже не было времени, надо было бежать в часть.

Первый бой Лабинский полк принял в горном ущелье. Рота Домбровского шла в голове колонны. Шли, как на прогулке, без единого выстрела. Не доходя гор, Домбровский остановил роту. Из тыла прискакал Небольсин. Перед самым походом он получил чин майора и теперь командовал батальоном.

— В чем дело? Почему остановились? — спросил он, тяжело спрыгнув с коня.

— Спокойствие это мне подозрительно, — ответил Домбровский. — Нет ли засады?

Решили направить два отряда в обход ущелью с двух сторон. Одним из отрядов командовал Ярослав. Другим — Гедройц.

— Пушек не брать, — распорядился Небольсин, — пойдете налегке, только со штуцерами. Поменьше шума.

Предположение оказалось верным. На вершинах гор засели мюриды. Они не ожидали нападения с тыла и после ожесточенной перестрелки отступили. Колонна беспрепятственно прошла сквозь ущелье и вышла на широкое степное пространство. Здесь русских встретил сильный огонь, ружейный и артиллерийский. Колонна остановилась. Предстоял бой. Командир полка во время обхода позиций был ранен. Его увезли в тыл. Командование перешло к майору Небольсину. Он созвал командиров рот и батальонов. Домбровский предложил дать противнику ночной бой.

Все смеялись.

— Переколем друг друга в темноте, — сказал Небольсин.

Ярослав покраснел, но продолжал упорно отстаивать свой план. Он не был принят. Решили ждать утра.

На батальон вместо майора Небольсина был назначен другой офицер, дюжий краснолицый майор, только что прибывший из России. Чем-то он показался знакомым Ярославу. И майор пристально всматривался в Ярослава. Потом сказал нерешительно:

— Домбровский?

Теперь и Ярослав узнал его: Столбиков из Брест-Литовского кадетского корпуса! Как же он попал сюда?

Гедройц ему позже объяснил:

— А ты не знал? Всех тыловиков подмели на фронт. А на их места — искалеченных, пораненных фронтовиков. Честное слово, это хорошо! Правда?

Ярослав тоже находил, что это справедливо. Но ему было неприятно, что он опять попал в подчинение к такому человеку.

Ночь перед боем прошла не очень спокойно. Противник постреливал с явной целью не дать русским спать, утомить их.

Ярослав выслал солдат в секреты. Потом обошел цепь сторожевого охранения. Вернувшись в роту, он прошел к себе в палатку и зажег свечу, рассчитывая почитать перед сном. Внезапно кто-то вошел. Ярослав поднял голову: это был майор Столбиков.

— Что за неосторожность! Потушите свечу! Вы привлечете огонь противника! — сказал он нервно.

Ярослав улыбнулся:

— Полноте, господин майор, им оттуда свечи не видать.

Столбиков крикнул:

— Прапорщик Домбровский, я вам приказываю потушить свечу!

Ярослав пожал плечами и потушил свечу. Когда Столбиков вышел, он снова ее зажег и достал книгу. Посреди чтения он услышал шум голосов. Он вышел, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что Столбиков зашел в палатку, где офицеры играли в карты, и потребовал, чтобы они потушили свечи. Офицеры, среди которых были поручик Пересветов и прапорщик Гедройц, не очень вежливо попросили его не мешать игре и выйти. Столбиков пригрозил им дисциплинарным взысканием и вышел совершенно рассвирепевший. Через некоторое время он наткнулся на небольшой костер, на котором солдаты разогревали кашу. Столбиков вызвал дежурного офицера, приказал ему отправить солдат на полевую гауптвахту и дать каждому по сто розог. Солдат повели.

Тут Ярослав, который незаметно следовал всюду за Столбиковым, не выдержал. Он подошел к нему и сказал со сдержанным гневом:

— Как вам не стыдно, майор! Отмените сейчас же ваш приказ!

— Как вы смеете! — закричал майор.

Но Ярослав уже не слушал его. Он пошел к майору Небольсину и рассказал ему все. Небольсин покачал головой:

— Ох, уж эти мне службисты из тыла!

Он распорядился отменить порку и вызвал Столбикова. Когда Столбиков явился, Ярослав вышел. Уходя, он услышал, как Небольсин говорит своим добродушным, но в то же время непреклонным тоном:

— Тут у нас, душа моя, немножко иначе, чем там у вас в кадетских корпусах и всяких там тыловых заведениях. Народ у нас обстрелянный, сам знает, что к чему. Да… Офицерство наше, душа моя, — это боевое братство. Вот так-то… А солдата сердить тоже не надо, солдат — наша опора. Помилуйте, как же пороть, да еще перед боем. Да он после этого и пулю-то пустит не в черкеса, а в вас, душа моя…

Глава 10
Победа не по уставу

Три атаки мюридов были отбиты одна за другой. Нарезное оружие производило в их рядах большое опустошение. Но и у русских были ощутительные потери. «Когда же мы пойдем в атаку?» — нетерпеливо спрашивал себя Ярослав. Он лежал в цепи, на правом фланге своей роты, чуть впереди. К нему подполз Гедройц. Голова его была обмотана бинтом.

— Хороша чалма? — крикнул он, смеясь. — Чепуха, царапнуло, шрам будет, даже красиво.

— Что медлят с атакой? Момент пропустим, — сказал Ярослав.

— Генерала ждем. Сам поведет.

— Это еще что за новости?

— Беленького «Георгия» захотелось. А его ведь — только за личное участие.

Гедройц хлопнул себя по груди, где болтался серебряный крестик — солдатский «Георгий».

— А вот такого, — сказал он с мальчишеской хвастливостью, — он уже иметь не будет.

Ярослав посмотрел на крестик с некоторой завистью. Солдатский «Георгий» на офицерском мундире — ничего не может быть красивей и почетней. Это уж ясно, что заработано честно, потому что выдают его только нижним чинам. Гедройц получил его, когда был солдатом. А ему, Ярославу, такого уж не получить. Разве разжалуют… А в конце концов и офицерский, из белой эмали, тоже неплох. Сам генерал на него зарится… Ярослав удивился и даже огорчился этим своим мыслям: «Неужели во мне еще так сильно несерьезное, детское?..»

— Слушай, Никита, — сказал он Гедройцу, — а ведь мюридам необязательно ждать нашего генерала.

— Ты как в воду смотрел! — крикнул Гедройц. — Они пошли!

Действительно, со стороны противника двинулась конная лавина.

— Бегу к своим! — крикнул Гедройц и, не пригибаясь, пустился опрометью на правый фланг.

— Прапорщик, почему не стреляете? Стреляйте же! Огонь! — услышал Домбровский чей-то задыхающийся голос.

Он оглянулся и увидел Столбикова. Майор лежал на земле и пытался втиснуть себя в ямку. Тучное тело его не влезало туда. Лежавший рядом солдат протянул ему лопатку. Столбиков схватил ее и принялся насыпать впереди себя бугор.

— Лопаточку дозвольте, ваше высокоблагородие, — попросил солдат.

Но майор не слушал его. Он прикрыл лопаткой голову и кричал почти истерически:

— Почему нет огня? Измена! Огонь!

Домбровский отвернулся и сказал лежавшему рядом с ним унтер-офицеру:

— Передай по цепи: огонь без моей команды не открывать.

Он глянул влево вдаль. По шевелениям голов он увидел, что приказ его пошел по цепи.

Не обращая больше внимания на беснующегося майора, Ярослав смотрел перед собой. Уже виден был блеск шашек над головами мюридов, слышно было ржание коней. Чьи-то нервы не выдержали. Справа и слева раздались выстрелы. Из тыла, с артиллерийских позиций, над головами лежащей пехоты полетели ядра. Они врезались в сплошную массу скачущих мюридов, но ряды их смыкались, и лавина продолжала катиться вперед, на русских. А рота Домбровского все еще не стреляла. Глядя на надвигавшуюся компактную неразделимую стену черкесских конников, Ярослав подумал: «Какая неумная тактика! Им бы надо рассредоточиться…» Когда до наступающих оставалось не более двухсот саженей, Домбровский поднес ко рту висевший у него на кисти свисток и дважды пронзительно свистнул. Рота грянула залпом.

Еще накануне Домбровский уговорил Небольсина выдать ему дополнительные ружья. Две трети его солдат были вооружены двумя ружьями. Одна треть роты лежала несколько позади, и на ее обязанности было заряжать ружья и передавать впереди лежащим. Домбровский позаботился обеспечить свою роту достаточным количеством боеприпасов. Все это, как и предусмотрел Домбровский, привело к тому, что огонь его роты был сплошным и беспрерывным. Это была непроходимая стена из пуль. Центр атакующей конницы был смят. Остатки ее повернули назад, оба фланга оказались разорванными и отступили. «Вот сейчас бы в атаку!» — подумал Ярослав, Но без приказа генерала нельзя было идти в атаку, и Домбровский лежал, кусая в досаде губы.

Наконец прискакал генерал Евдокимов. Он был в белом бешмете, выглядел браво. Соскочив с коня, он пошел вдоль цепи. Дойдя до роты Домбровского, нахмурился.

— Командира роты ко мне! — приказал он. Домбровский подошел и взял под козырек.

— Почему люди расположены не по уставу? — спросил он строго.

Домбровский объяснил, что передний ряд — стрелки, задний — заряжающие.

— Это кто ж так придумал? — сказал генерал.

Неожиданно вмешался майор Столбиков:

— Разрешите доложить, ваше превосходительство! Налицо — грубое нарушение Устава полевой службы. Сделано самовольным распоряжением командира роты прапорщика Домбровского.

Генерал посмотрел на Домбровского.

— Давно на Кавказе? — спросил он отрывисто.

— Первый год, ваше превосходительство.

— Молодец! — рявкнул генерал. — Объявляю тебе за полезный почин благодарность от имени службы.

И, повернув голову, бросил через плечо следовавшему за ним полковому начальству:

— Прапорщика Домбровского представить к награде.

А проходя мимо присмиревшего Столбикова, добавил:

— Запомните, майор: не устав создает командиров, а командиры создают устав.

В это время артиллерия противника открыла ожесточенную стрельбу. Ядра падали и в передовых цепях, и в глубине расположения русских. Генерал словно не замечал этого. Из подражания ему и вся его свита словно не замечала падавших неподалеку ядер. Генерал искоса глянул на присевшего на корточки майора Столбикова и неторопливым шагом проследовал в штабную палатку, чтобы со старшими офицерами обсудить план атаки. Внезапно его догнал Столбиков.

— Ваше превосходительство! — сказал он, волнуясь и спеша. — Разрешите проследовать к начальнику артиллерии и передать ему приказ об усилении огня…

Генерал с секунду изучающе смотрел на него. Потом повернулся к адъютанту и, указав кивком головы на Столбикова, сказал:

— Убрать это дерьмо в тыл!

Ярослав издали наблюдал, как Столбиков взобрался на повозку с ранеными и укатил туда, где ядра не падают. Больше он его не видел.

Вся весна и лето прошли в непрерывных боях. Русские планомерно выжимали отряды имама Шамиля из Черкесии. Мягкая зима не остановила военных действий. В следующем году войска князя Барятинского подошли к реке Белой и основали здесь новую кордонную линию укреплений, в центре которой заложили город Майкоп.

Домбровский был произведен в подпоручики и награжден орденом Станислава 3-й степени. Не только Небольсин (он был к этому времени уже подполковником), но и в штабе дивизии оценили военные дарования Домбровского и его блестящую храбрость. Поражали его хладнокровие и выдержка.

— Домбровский опрокидывает установившееся мнение о вспыльчивости поляков, — говорил в своей компании Небольсин.

— Нет ли в нем голландской крови? — высказывал предположение вновь прибывший поручик Бровцев. — Они ведь известные флегматики.

— Ты не видел его в бою, — возражал Гедройц.

— Братцы, я знаю, на кого похож был Ярослав, — заявлял поручик Пересветов.

Они сидели в палатке при свечах и играли в банчок.

— На кого? — заинтересовались друзья.

— На штатгальтера Нидерландов Вильгельма Оранского, — важно заявил Пересветов, самый образованный из всей компании, — того самого, которого прозвали Молчаливым…

— Да, ваш поляк не из разговорчивых, — заметил Бровцев.

— …И такой же у него, как и у Вильгельма, огненный темперамент, — закончил Пересветов. — В нем храбрость двух народов. От русских он взял спокойствие, а от поляков — отчаянность.

Бровцев проигрывал и был в дурном настроении. Он проворчал:

— Вечно за книгами. Компании чурается. Польская фанаберия!

Прапорщик Гедройц сказал холодно:

— Тот, кому не нравится Домбровский, будет иметь дело со мной.

Небольсин поднял голову от карт:

— Душа моя, не задирайся.

А Бровцев поспешил сказать:

— Да нет, князь, вы меня не поняли, я ничего против него не имею. Но просто странно: всегда за книгами.

— А ничего странного, поручик, — сказал Небольсин. — Домбровский готовится в Академию генерального штаба.

— А что, господа, — предложил Пересветов, — не послать ли нам за Домбровский? Пусть развлечется немного. Соорудим глинтвейн. Князь нам споет под гитару. Завтра тяжелый день. Повеселимся напоследок.

Все на него закричали:

— Ну-ну, не каркай!

— Тьфу, тьфу, чур меня!

— Стыдно, поручик! При новичке! А еще старый кавказец.

Когда вестовой пришел за Домбровский, тот нехотя оторвался от книг. Он действительно использовал каждую свободную минуту для занятий. В проспекте, который Ярослав выписал из Санкт-Петербурга, значилось:

«Для поступления в академию должно выдержать строгое испытание в русском, немецком или французском языках, в арифметике, алгебре, планиметрии, стереометрии, прямолинейной тригонометрии, в начальных основаниях артиллерии, в учениях: батальонном, стрелковом, эскадронном и линейном, в рассыпном строе и форпостной службе, во всеобщей истории до XVI столетия в главных ее эпохах, в особенности относительно России; в истории новейших времен, в особенности европейских государств, в географии всеобщей и в особенности государства Российского и соседственных с ним держав. Сверх того, требуется ясное понятие о ситуациальных планах и топографических картах».

Далее было сказано, что «соревнующиеся должны представить от начальников своих дивизий аттестаты о хорошей нравственности своей, отличном поведении и усердном исполнении всех обязанностей по службе».

Домбровский вздохнул, отложил учебник французского языка. Он считал неудобным отказываться от приглашения. Смахнул пыль с сапог и, глядя в осколок зеркала, причесался, подкрутил стрелы своих лихо закрученных мушкетерских усов. В этой страшной обстановке ожесточенных боев, малярии, жизни в грязных сырых землянках Ярослав сохранял на удивление опрятный, молодцеватый, свежий вид. Пуще всего он боялся опуститься нравственно и физически, чему вокруг себя он видел немало примеров. Он был подтянут душевно и телесно, на лице его, всегда чисто выбритом, лежало выражение решительности и отваги.

Когда Ярослав пришел в палатку к Небольсину, веселье было в полном разгаре. Однако посреди игры Небольсина вызвали к генералу. Вскоре он вернулся, озабоченный и возбужденный.

— Отставить карты, — сказал он. — Пересветов, вари глинтвейн.

— Что за праздник?

— Не праздник, а проводы.

— Да что ты все загадками! — вскричал Бровцев. — Не томи!

Небольсин обвел офицеров значительным взглядом и сказал торжественно:

— Разделяемся надвое. Одна армия остается здесь и будет действовать на западе. Другая — на восток, к Чечне.

— Ну, а мы-то, мы? — нетерпеливо кричали офицеры.

— Проводы мне, — сказал Небольсин. — Меня на восток. А вы остаетесь на западе, здесь.

Поднялись крики:

— Вот так так!

— Здесь все же ближе к России!

— Но главное там! Там Шамиль!

— А здесь — Мухаммед-Эмин!

Один Домбровский молчал. Он хорошо знал Небольсина и видел, что тот сказал еще не все.

Он подошел к подполковнику, положил руку ему на плечо и спросил спокойно:

— А я?

Небольсин восхищенно улыбнулся: нет, от проницательности этого молодого офицера ничего не ускользает. А ведь он готовил ему сюрприз. Придется раскрыть его.

— Жаль мне с вами расставаться, друзья, — сказал подполковник со вздохом. — Да вы ведь знаете нашего Евдокимова: возражений не терпит. Уж он меня отпустил, вдруг возвращает. «А где, — говорит, — тот молоденький прапорщик, что в Адагумской долине придумал противу устава вооружить пехоту для отбития конной атаки двумя ружьями? Жив ли?» — «А как же, ваше превосходительство, говорю, подпоручик Домбровский после ранения вернулся в строй, ныне в полном здравии». — «Распорядись, — говорит, — о включении его в мои войска». Так-то, душа моя, Ярослав…

Глава 11
Война кончается

Вся боевая практика, которую Домбровский приобрел на черкесском фронте, показалась детской игрой по сравнению с трудностями Восточного похода. Он проделал с ожесточенными боями весь путь от Лабинских укреплений через Кабарду, Сванетию, Осетию до Чечни и далее до Дагестана. После боя, после каждого завоеванного куска земли войска останавливались и возводили долговременные укрепления. В названиях этих фортов отразились чудовищные тяготы чеченского похода: Внезапная, Бурная, Злобный окоп. На лодках, на плотах, а то и просто на бревне Ярослав переправлялся в Дагестане через стремительные горные реки — Андийское Койсу, Аварское Койсу. Связавшись веревками, Домбровский и его солдаты взбирались на крутые вершины и там с топорами в руках пробивались сквозь густые буковые леса.

Всюду таскал он с собой тючок с учебниками. Он положил добиться откомандирования на экзамены в академию не позже осени 1859 года. К тому времени, по расчетам Ярослава, война должна окончиться. Он бы с радостью уехал и сейчас. Эта война на подавление независимости кавказских народов все более становилась ему ненавистной. Но он не хотел портить свою безукоризненную боевую репутацию уходом с фронта. Он не мог также не признать, что каждый день войны обогащает его драгоценным боевым опытом, который он накапливал для своих высоких сокровенных целей.

В 1858 году войска Евдокимова заняли наконец считавшееся неприступным ущелье реки Аргун. Продвигаясь все выше по реке, русские достигли аулов Шатоевского общества, которое считалось гнездом Шамиля.

Шамиль сделал смелую диверсию в сторону Нарзана. Отсюда он намеревался ударить русским во фланг. Но перебежчики раскрыли его план. Отряд генерала Мищенко предупредил выступление Шамиля и нанес ему сокрушительный удар, равносильный разгрому. Домбровский получил за это дело производство в поручики. Шамиль едва успел уйти с небольшими силами в еще не занятую часть Аргунского ущелья. Он заперся в ауле Ведень, превращенном в неприступную, казалось, крепость.

Началась осада Веденя. Пришла весна. Она была почти незаметна из-за дыма и грома пушек, беспрерывно день и ночь бомбардировавших Ведень.

Однажды Ярослав узнал, что в артиллерийские части прибыл из России его старый знакомый по Константиновскому кадетскому корпусу, прапорщик Каетан Залеский. Домбровский знал, что артиллерийский обстрел Веденя будет продолжаться не менее двух недель. За это время должны были прибыть свежие подкрепления из тыла, предназначенные для штурма Веденя, а его форты необходимо вывести из строя. Пехоте пока что делать было нечего, и Домбровский без труда отпросился у Небольсина на поездку к артиллеристам.

Бывшие кадеты встретились радостно. В прежнее время Ярослав не очень-то жаловал Каетана. Домбровскому не нравились его высокомерие, категоричность его суждений, которой вовсе не соответствовали ни малая его образованность, ни вялость ума. Однако Ярослав был так долго оторван от своих соотечественников, что польская речь прозвучала в его ушах музыкой. Приятно было вспомнить кадетские времена, горячие споры в дортуарах корпуса. Приятно было вспомнить старых друзей — Весселя, Грудзинского, Потебню. Впрочем, Залеский мало что о них знал. Не мог он также ничего рассказать о Лаврове, о котором Домбровский хранил нежную память. Но зато у Каетана были важные и волнующие сведения о Польше.

— Вы тут мохом обросли, — говорил Залеский, брезгливо оглядывая сырые грязные стены землянки. — Ну, я понимаю, фронт. Но все же… Видел я в Крыму английские блиндажи. Кровати, скатерти, поверишь ли, ковры. С комфортом люди воюют. Ты выпить, случайно, ничего не принес?

Ярослав вытащил из сумки чихирь, настоенный на полыни, и нетерпеливо потребовал новостей.

— Ну что ж, — сказал Каетан, глотнув из не очень чистого стакана и поморщившись, — да, крепок, заборист… После известной речи императора Александра II в Варшаве…

— Император был в Варшаве? — изумился Домбровский.

— Ах, ты и этого не знаешь? — в свою очередь удивился Залеский. — Одичали же вы тут, панове. Еще в мае 1856 года царь изволил осчастливить своим посещением Варшаву и в речи, обращенной к нотаблям и магнатерии, сказал, что все остается без перемен.

— То есть?

— То есть поляки остаются на прежнем бесправном положении второсортных подданных Российской империи. Никакой, стало быть, конституции, никакой автономии. Как он выразился, — он произнес речь по-французски — «point de r?veries», «никаких мечтаний». Это «point de r?veries» он сказал дважды.

Домбровский стиснул губы и сказал со сдержанной яростью:

— И на это ему никто ничего?

— Ты что, смеешься?!

— Не нашлось, значит, смелого человека? Где же польская отвага?!

Каетан иронически посмотрел на Ярослава:

— Поляки ныне дают своей отваге другой выход. Вот ты, например, добываешь для царя Кавказ. И у тебя растут звездочки на погонах и ордена на груди. Тебя ласкают, дают лизнуть руку хозяина.

Домбровский хватил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась, чихирь вылился на земляной пол.

— Эх, — сказал Каетан, с сожалением смотря на пустую бутылку, — зачем же так…

Потом прибавил:

— Да ты не сердись на меня. Я понимаю тебя. Ты русский офицер. А тебя помнят и ждут там…

Домбровский посмотрел на Залеского. Каетан улыбался кротко, почти нежно. Во взгляде его, обращенном на Ярослава, было простодушие: «Вот я, мол, какой человек, открытый, прямой, что на уме, то и на языке». И все же за этим простодушием Ярослав снова почуял то двусмысленное и жалкое, что всегда, еще в корпусе, отвращало его от Каетана.

— Кто ж это, интересно, ждет меня? — угрюмо спросил он.

— Ну, все наши, — быстро и охотно ответил Залеский. — Арнгольдт, Сливицкий, Грудзинский, Потебня, Сераковский, Калиновский, ну, в общем, наш кружок…

— Значит, ты их все-таки видишь?

— Когда приезжаю в Петербург, конечно. Я ведь служу в этой дыре, в Тульчине. Вот вырвался наконец.

Он вытащил из-под стола щегольской кофр и достал оттуда бутылку шампанского. «А ведь искал чего выпить у меня», — подумал Ярослав.

— Берег на свой день рождения, — оправдываясь, сказал Залеский. — Ну да уж ладно.

— А свежих журналов не привез?

Каетан снова полез в кофр и вынул свернутый в трубку журнал.

— «Колокол», — сказал он. — Герценовский «Колокол». Слышал о нем?

— Давно ли он выходит? — не отвечая на вопрос, спросил Ярослав.

— С первого июля пятьдесят седьмого года. В Лондоне. С ним надо осторожно. Тут, знаешь, такое антиправительственное… Да вот я тебе прочту.

Он развернул журнал и прочел:

— «Мы лжем на словах, лжем движениями, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению и нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения…»

— Это кто же пишет?

— Герцен! — с гордостью сказал Залеский. — Он, знаешь, друг поляков. Его идея — вообще свободная федерация славянских народов. Вот так вот. Знаешь, Ярослав, почитаешь «Колокол» — и сам вырастаешь в собственных глазах. Не такой скотиной чувствуешь себя.

Слова эти вырвались у Каетана с какой-то искренностью. Словно спохватившись, он быстро спрятал журнал в кофр, замкнул его и ключ спрятал в карман.

— Ты забудь, что я давеча говорил об отсутствии смелости, — сказал он и снизил голос до доверительного шепота. — В Варшаве что-то зреет.

— Что же? — спросил Домбровский, тоже поневоле понизив голос.

— Много не знаю, но кое-что знаю. Тебе скажу. Есть тайные организации. Они готовят…

— Да? Восстание? — жадно прошептал Ярослав.

— Ну, ты ведь знаешь наших поляков. Где два поляка — там три партии. Есть белые и есть красные.

— Объясни.

— Сейчас. Не перебивай. Я тебе коротко. Красные — это мещане из мелких, шляхтичи победнее, из хуторов, из маленьких маёнтеков,^[7] ну, всякие там сапожники, лудильщики и прочая ремесленная шушера. Да еще студенты.

— А белые?

— А белые — это солидный народ: помещики, фабриканты, аристократия.

— Чего хотят те и другие? — спрашивал Домбровский повелительным тоном.

— Ну и красные и белые хотят одного: самостоятельной Польши. И пути у них одинаковые: восстание.

— В чем же разница? Ты что-то путаешь, Каетан! — сказал Ярослав строго.

— А разница вот в чем. Красные считают, что в первую очередь надо поднять крестьянское восстание. А белые считают, что крестьян не надо привлекать к восстанию.

— Вот оно что!

— Да! А есть еще третья группа — маркиза Велёпольского. Он считает, что вообще восстания не надо. Можно мирно договориться с царским правительством, чтобы Польша осталась в составе Российской империи, но получила автономию.

Домбровский задумался, вертя в руках стакан.

— Выпьем! — сказал Залеский.

Ярослав машинально глотнул. Каетан осушил стакан до дна.

— Куда ж тебя тянет, Ярослав? К белым, к красным или к Велёпольскому? — допытывался он.

Домбровский очнулся от задумчивости.

— Дворянская революция не удается, — сказал он. — Не удалась она в России в двадцать пятом году. Не удалась она в Польше в тридцать первом. Без народа дело не пойдет.

Он встал.

— Посиди, выпьем еще, — взмолился Каетан. — У меня еще бутылочка найдется.

Но Ярослав быстро попрощался и ушел. Ему хотелось остаться одному и поразмыслить над всем слышанным. Немного ему рассказал Залеский, но и это немногое взволновало Ярослава. Не пересидит ли он здесь на Кавказе? Не опоздает ли он? Правильный ли он избрал путь? Через Кавказ в Петербург и оттуда в Варшаву. Не слишком ли это долго и сложно? Нет! Иначе нельзя. Иного маршрута история ему не дает. Именно история. Ибо смолоду жило в Ярославе сознание своей исторической миссии. «Я предназначен свободе и Польше, и иного пути мне нет…»

С 17 марта по 1 апреля, две недели, русские пушки, не переставая, изрыгали огонь и смерть на аул Ведень, в котором заперся Шамиль. Две недели день и ночь русские ядра крошили, мололи, обращали в прах форты и скалы этого горного гнезда. На 1 апреля был назначен штурм. Накануне солдаты надели чистые рубахи, многие исповедовались у полковых священников, кто пограмотнее, писали письма родным. Знали, что Шамиль и его мюриды будут сопротивляться отчаянно.

Но когда отряды генерала Мищенко ворвались в аул, они нашли его пустым. Под покровом ночной темноты Шамиль бежал за Андийское Койсу. Над Веденем поднялся трехцветный русский флаг. Окрестные наибы, отложившиеся от Шамиля, заявили о своем подчинении «белому царю». Вся Ичкерия покорилась русским. Но Шамиль еще был на свободе и вел священную войну «газават».

Рухнули планы Домбровского. Он полагал, что с падением Веденя он сможет ходатайствовать об откомандировании его в Петербург для прохождения испытаний в Академию генерального штаба. Когда он заикнулся об этом Небольсину, тот недовольно хмыкнул. За последнее дело он получил погоны полковника. Всего один шаг теперь отделял его от генеральских эполет. Быстрое возвышение не испортило его простой добродушный нрав. По-прежнему он отличал Домбровского. Однако просьба Ярослава огорчила его.

— Ты хочешь бросить меня, душа моя? — сказал он. — Немного осталось нас, старых кавказцев. Мне уже за шестьдесят. Евдокимов не утихомирится, пока не схватит Шамиля за холку. Я тебя не удерживаю. Но без тебя мне будет трудно. Ты мой костыль. А дальше действуй как знаешь…

Домбровский остался. Он корил себя за это. Да, он любит старого славного Небольсина. Но надо уметь жертвовать личным ради высокой общей цели. А в то же время покинуть армию в такой момент не позволяет воинская честь. Но ведь эта армия ведет несправедливую войну. Как примирить все эти противоречия? Ярослав знал, что Небольсин не откажет ему в командировке. И все же он останется здесь, на Кавказе. И сделает он это потому, что и верность друзьям — одна из наиболее высоких добродетелей.

Впрочем, война явно кончалась. В Ведень прибыл сам генерал-фельдмаршал и наместник Кавказа князь Барятинский. Он разделил армию на три колонны — чеченскую, дагестанскую и лезгинскую. Все они с разных сторон концентрически стягивались к долине реки Андийское Койсу. Разведка донесла, что Шамиль укрепил гору Килитль, а правый берег реки загромоздил огромными непроходимыми каменными завалами. Оборону здесь он поручил своему сыну Кази-Магоме. Дагестанской колонной командовал Небольсин.

Лезгинский и чеченский отряды пошли в лоб на неприятеля. Повторные атаки следовали одна за другой, но преодолеть оборону Кази-Магомы им не удалось. Потерпев значительный урон, обе колонны отступили. Князь Барятинский, наблюдавший бой через подзорную трубу, холодно заметил генералу Евдокимову:

— Ваши люди, генерал, плохо подготовлены к преодолению долговременных препятствий.

Генерал молча кусал седой ус. Он был вне себя от ярости. Он тут же разжаловал нескольких офицеров за трусость и поставил во главе рот старых унтер-офицеров. Сам он вышел перед атакующими и с криком: «Видно, вас генералы должны водить в атаку, так вашу мать!» — бросился вперед, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули. «Безумец», — сказал генерал-фельдмаршал и послал за Евдокимовым адъютантов с приказом вернуть его на наблюдательный пункт. Эта атака не удалась, как и предыдущие.

В это время дагестанская колонна во главе с полковником Небольсиным, совершив глубокий обход, подошла к реке, у переправы Сагрытло. Противоположный берег был настолько крут и обрывист, что Кази-Магома счел возможным не укреплять его. К тому же отсюда было далеко до его расположений. Обо всем этом ночная разведка донесла Небольсину. Он распорядился захватить с собой веревки и лестницы. Пришли сюда затемно. Еще по дороге, в буковом лесу свалили деревья и связали плоты. Первая рота под командой Домбровского перебралась благополучно.

Однако разведка Небольсина не заметила небольшого сторожевого отряда, патрулировавшего неподалеку в горах. Горцы открыли огонь. Несколько плотов затонули, а среди солдат первой роты, уже взобравшихся на сушу, поднялась паника. Но Домбровскому удалось собрать их и повести в наступление. Тем временем вся колонна перебралась на берег. Сторожевой отряд был перебит. Небольсин вышел во фланг Кази-Магоме. Шамиль с четырьмя сотнями мюридов ускакал и заперся в ауле Гуниб. 25 августа, окруженный русскими войсками, он сдался Барятинскому.

Домбровский с группой отличившихся офицеров присутствовал при акте капитуляции. С сочувствием смотрел он на отважного кавказского вождя, вручавшего свою шашку победителю. Кучка фанатичных мюридов — вот все, что осталось у Шамиля от его войска, столько лет сотрясавшего Кавказ. Ярослав понимал, что поражение Шамиля решила не только военная техника русских и их численное превосходство, но и политические ошибки самого Шамиля, оттолкнувшего своим деспотическим режимом народ.

Канцелярия наместника работала не торопясь. Только в конце сентября Домбровский получил бумагу, извещавшую, что он «откомандировывается в Санкт-Петербург для сдачи экзаменов на предмет поступления в Академию генерального штаба». Ярослав с волнением держал в руках долгожданное разрешение… «Буде поручик Домбровский, — сообщала далее эта бумага, — оных испытаний не выдержит, ему надлежит возвратиться в ряды войск, испросив назначение в штаб-квартире Кавказского корпуса…»

Однополчане устроили Ярославу проводы. Пылала пуншевая чаша, звенели гитары. Прощаясь, полковник Небольсин обнял Ярослава и перекрестил его. И тут же спохватился:

— Тебя, собственно, надо бы перекрестить слева направо, по-католически. Ну да ладно, и так сойдет. Смотри же, душа моя, неровен час провалишься на экзаменах — вали к нам обратно. Ну, а когда кончишь академию, все равно к нам. Мы тебе рады будем, если живы останемся.

— Да что вы! Война-то кончается.

— На этот счет ты не беспокойся, на наш век войны хватит. Шамиля взяли, а Мухаммед-Эмин еще дерется. Чечня и Дагестан так скоро не замирятся. Да и на западе черкесы волнуются…

Часть IV
ЯРОСЛАВ — «АКАДЕМИК»

…В конце концов лучше умереть, получив в тело пулю…

Байрон

Глава 12
Снова Питер и Москва

И вот снова Петербург. Ярослав почти не видит его. То в крохотной комнатке своей, то в классах, отведенных экзаменующимся для занятий, Домбровский сидит за учебниками с раннего утра до поздней ночи. Среди дня — перерыв на час, чтобы пообедать наскоро в ближайшей дешевой кухмистерской. И снова — за учебники, снова у доски с мелом в руках, в библиотеке и у себя в клетушке, за маленьким столом, заваленным книгами и тетрадями.

Тринадцатого ноября был самый трудный экзамен — долговременная фортификация. Принято было думать: кто это испытание пройдет благополучно, тот может считать себя попавшим в академию. Домбровский получил наивысший балл — двенадцать. В радостном возбуждении вернулся он к себе. Здесь ждала его приятная неожиданность: посылка из дому. В посылке — домашние колбасы, носки ручной вязки, католический требник, дагерротип матери — приложено было поздравительное письмо от родных. Ярослав и забыл, что сегодня день его рождения. Ему исполнилось двадцать три года.

— Старенькая моя… — пробормотал он в приливе нежности, глядя на портрет матери (а ей в ту пору всего-то было сорок лет).

Приписка в конце письма обрадовала его. Брат Теофиль извещал, что он перешел на второй курс Киевского университета, и приглашал Ярослава на каникулы заехать к нему в Киев. «Кое-что здесь будет для тебя, Ярек, весьма интересно. Я на днях возвращаюсь в Киев и все к твоему приезду приготовлю…»

Эти глухие строки заинтересовали Ярослава.

Однако рано еще было говорить о каникулах. Пусть фортификация и сдана, но впереди еще труднейшие испытания. А между тем Домбровский, несмотря на свою молодость и отличное здоровье, чувствовал себя усталым после четырех лет Кавказской войны. Гром пушек, горные обвалы, трупы, плывущие по реке, трагическое лицо бородатого Шамиля, точно высеченное из камня, кровавые видения войны — всем этим были наполнены его лихорадочные сны… Напряжением воли он приторачивал себя к столу. На каждый очередной экзамен он шел с такой верой в победу, с какой прежде шел в каждый очередной бой, и — побеждал.

Настал день — это было 15 декабря 1859 года — Домбровский Ярослав Викторович, поручик 19-й бригады Особого Кавказского корпуса, после блестящей сдачи вступительных испытаний был зачислен слушателем в Николаевскую Академию генерального штаба.

Всех принятых в академию офицеров оказалось пятьдесят шесть человек, в большинстве чином не старше поручика, за исключением двух армейских капитанов и одного штабс-капитана гвардии. Это были все боевые офицеры с Кавказского и бывших Турецкого и Крымского фронтов. Но были среди зачисленных в академию также и юнцы — из наиболее способных воспитанников Пажеского корпуса и Школы гвардейских подпрапорщиков. Они держались отдельной группкой и с завистью посматривали на ордена, украшавшие мундиры фронтовиков.

Всех принятых собрали для предварительной беседы в Большом рекреационном зале академии. Она помещалась на Английской набережной. В широкие стрельчатые окна видны были полные воды Невы. Разъяснительную речь произнес начальник академии генерал-майор Баумгартен. Это был еще нестарый человек бравого вида с хриплым командирским голосом. Из слов его явствовало, что обучение рассчитано на два года. Первый курс теоретический. На нем проходят следующие науки… Тут генерал извлек из кармана мундира бумажку, вздел на крупный нос очки и прочел:

— Русская словесность, общие понятия об артиллерии и подробнейшие — об ее устройстве. Далее: малая тактика одной дивизии. Понятно? Засим: начальные основания топографии и геодезии и к этому черчение планов и глазомерная съемка местоположений. Поясняю: это есть не что иное, как глазомер и искусство судить о местоположении в отношении тактическом и вообще военном. Идем далее: кастраметация. Понятно? Сей термин происходит от латинского слова «castra», что означает лагерь. Следственно, кастраметация есть наука о лагерях и позициях…

Домбровский внимательно слушал. Он понимал, что эти науки, за исключением словесности и еще нескольких схоластических и устарелых дисциплин, необходимы для ведения современной войны. Без них не обойтись офицерам, предназначенным для занятия высших военных должностей.

Между тем генерал продолжал:

— …Логистика или все касающееся до подробностей маршей. Далее: фортификация полевая и долговременная. Далее, господа офицеры и воспитанники корпусов, обращаю ваше внимание на нижеследующие важнейшие предметы: высшая тактика, военная география, военная статистика. Военная…

Тут генерал сделал паузу и значительно поднял палец:

— …стратегия во всем ее пространстве.

И продолжал обыкновенным голосом:

— Военная история, собственно военная литература. И, наконец, обязанности и должности офицера генерального штаба в военное и мирное время. Кажется, все… Нет, простите: верховая езда. Таков, стало быть, первый курс, теоретический. Что касается второго курса, то он чисто практический. То есть: слушатели академии занимаются, в сущности, теми же предметами, что и на первом курсе, но уже не на лекциях, а практически, под надзором профессоров. К сказанному добавляю: сверх сего в академии преподаются немецкий и французский языки.

Потом слушателей познакомили с классами академии, с ее многочисленными кабинетами, собраниями карт и моделей, геодезических инструментов, с обширной библиотекой. В заключение генерал объявил, что летом каникул не будет, а слушатели займутся в окрестностях Санкт-Петербурга съемками местоположений, артиллерийским и саперным учениями, а также производством осадных работ.

— Поэтому, — заключил генерал, — господам офицерам, имеющим родных в провинции, рекомендую посетить их сейчас. Занятия начнутся пятнадцатого числа февраля месяца. Таким образом, в вашем распоряжении, господа офицеры, свободных два месяца.

Пани Зофья и пан Виктор Домбровские из Житомира заехали в Киев к младшему сыну Теофилю. С ним вместе они отправились в Москву к сестре пана Виктора Дукляне Алексеевне Хшонстовской. Так заблаговременно было условлено с Ярославом, который поехал из Санкт-Петербурга в Москву по железной дороге, первой и покуда единственной в России. Ярослав жалел, что не увидел родного Житомира. Но его каникул не хватило бы на передвижение лошадьми. Да и Виктор Алексеевич решил, что не мешает ему с женой проветриться, посмотреть обе столицы, повидать старых друзей, осевших на севере, обновить туалеты, узнать новости, не достигавшие печати.

Первые два дня родные не разлучались. Дни и вечера были заполнены воспоминаниями о друзьях и знакомых, планами на будущее. С волнением слушали рассказы Ярослава о войне, о фанатичной ярости мюридов, о дикой и величественной природе Кавказа, о солдатской дружбе.

Пан Юзеф делился последними политическими новостями:

— Что ни говорите, а в отношении к полякам намечается благодетельный поворот. Да, да, дорогой Теофиль, нечего презрительно пожимать плечами. С этого года в Санкт-Петербурге выходит газета на польском языке.

— Неужели?! — радостно изумился пан Виктор.

Теофиль пробормотал сквозь зубы:

— Газета в «угодовом» духе. В примирительном. Но и она уже запрещена.

— В самом деле! — удивился Юзеф. — А ведь задачи газеты были правильные: сближение поляков и русских при условии предоставления полякам гражданского равноправия…

— Так ты уж договаривай! И отказа, — вскричал Теофиль, — от требований национальной самостоятельности!

— Теофиль! — с упреком сказала пани Зофья. — Что за тон!

— Молодость! — сладким голосом пропела пани Дукляна.

— Я не обижаюсь, — сказал пан Юзеф с притворным смирением.

— И правильно делаешь, на мальчишек не обижаются, — сказал пан Виктор.

Он строго глянул на младшего сына и добавил:

— Пора образумиться, Теофиль. Бери пример с брата. Правда, было время, когда и Ярослав петушился и строил из себя Костюшко. Но ему было тогда семнадцать лет. В этом возрасте простительно… Я и сам (тут в голосе пана Виктора зазвучали сентиментальные ноты) в юности предавался политическим шалостям. Но тебе уже за двадцать. В эти годы Ярослав был уже серьезным человеком, боевым офицером русской армии.

Пан Виктор с удовольствием посмотрел на ленточку орденов, пестревшую на мундире старшего сына.

— Ярек коханый, — сказал он ласково, — письма, которые ты нам посылал с Кавказа, — это поэма! Что за слог! Какая экспрессия! Ты мог бы их обработать и передать в ту польскую газету, о которой говорил Юзеф. Она, конечно, будет вновь разрешена к выходу.

— Что ж, — сказал пан Юзеф, — ее редактор пан Иосафат Огрызко — мой старый приятель еще по минской гимназии. Могу дать тебе к нему письмо.

— Неужели ты это сделаешь, Ярослав?! — крикнул в негодовании Теофиль.

Ярослав молча улыбнулся и ничего не ответил.

Теофиль вышел, хлопнув дверью.

— Мне просто неловко, извините мальчика… — смущенно сказала мать.

— Ничего, ничего, — успокоительно заметил пан Юзеф.

— Я успокою его, — молвил Ярослав и вышел из комнаты.

Он нашел брата в саду. Теофиль ходил по тропинке, нервно отшвыривая ногами комки снега. Ярослав неслышно подошел сзади и положил руку ему на плечо. Теофиль сумрачно посмотрел на него и отвернулся.

— Еще немного, — сказал Ярослав, — и ты стал бы в раздражении и в горячности выдавать то, что тебе доверили.

Теофиль изумленно посмотрел на него.

— Значит, ты…

— Армия приучила меня к осторожности и к маневру, — сказал Ярослав.

Он взял Теофиля под руку.

Родственники смотрели на них в окно. Видно было, как братья гуляют по саду, беседуя живо и, по всей видимости, дружески.

— Каким благоразумным, я бы даже сказал мудрым стал Ярослав, — заметил одобрительно пан Юзеф. — Он несомненно благотворно повлияет на Теофиля.

— Ярослав далеко пойдет, — поддержала сына пани Дукляна. — Твоя школа, Виктор. Ты сумел воспитать сына.

Пан Виктор удовлетворенно улыбнулся. В саду между тем Ярослав говорил:

— Не только у нас, во всем мире происходит движение за свободу. Смотри, Тео! В Италии Гарибальди борется за освобождение своей родины. За океаном Линкольн вступил в борьбу против невольничества в южных штатах. В России все кипит и ждет сигнала! Не только в Петербурге. Я знаю, что и у вас в Киеве что-то происходит.

— Да, Ярек, — подхватил Теофиль, — у нас есть конспиративный польский центр университетской молодежи. Мы объединились с украинскими народниками. Ты слышал о хлопоманах?

— Да. Мы хотим установить с ними связь.

— Кто это вы? Расскажи…

Глава 13
Люди находят друг друга

Быстро пролетели московские дни. Утром 15 февраля 1860 года поручик Домбровский стоял в рекреационном зале в строю слушателей Николаевской Академии генерального штаба. Ему понравилось, что парадности отдается мало времени в учебной программе академии. Сразу после краткой молитвы («Отче наш…», а для католиков «Pater noster») и гимна «Боже, царя храни» пошли в класс. Первый урок — высшая тактика. Предмету этому уделялось исключительное внимание — десять часов в неделю. Преподавали его самые выдающиеся тактики того времени — генералы Милютин и Драгомиров. С особым тщанием вникал Домбровский в учение о штыковой атаке. В лекциях профессоров он нашел развитие своего глубокого убеждения, вынесенного им из собственного боевого опыта, — о решающем значении штыка в бою.

Как ни насыщены были занятиями дни слушателей академии, все же оставалось время и для досуга. А свободным временем офицеры-«академики» могли располагать по собственному усмотрению.

Оторванный во время войны от общения с близкими ему по духу людьми, изголодавшийся по книгам, по журналам, по свободному обсуждению политических вопросов, Домбровский с жадностью наверстывал упущенное. Со свойственной ему схватчивостью он быстро разобрался в современных философских и политических проблемах, в том числе и наимоднейших из них — фурьеризме и прудонизме. Однако не отвлеченные теории влекли его к себе, а практическое действие. Читая стихи своего любимого Некрасова «Я призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ», восхищаясь им, Домбровский в то же время твердо знал, что сам-то он призван не воспевать страдания своего народа, а избавить его от них. Он знал, что академия, неведомо для себя, отточит в нем качества борца. Он сознавал, что время борьбы близко, но еще не приспело. Нужна организация, нужны люди. Он принялся искать этих людей и нашел их. Не только в Академии генерального штаба, но и в Инженерной академии (что в Михайловском замке) и в Артиллерийской академии (что на Выборгской стороне, за Сампсониевским мостом). Невелико было число учащихся во всех этих военно-учебных заведениях — не более двухсот, из коих свыше ста — в Инженерной академии. Все они знали друг друга, многих связывали не только личные дружеские узы, но и общие политические симпатии.

По некоторым признакам Ярослав чувствовал, что подпольная организация существует в этой среде. Однако поначалу все его попытки проникнуть в нее были безуспешны. Он не понимал, почему. Старые друзья его еще по Константиновскому кадетскому корпусу и раньше — по Брест-Литовскому, когда он заводил об этом разговор, переводили его на другое. Домбровский терялся в догадках. «Неужели моя кавказская репутация настораживает их?» Он решил поговорить начистоту со своим давним приятелем Андрюшей Потебней.

Случай представился, когда оба они по приглашению брата Андрюши, Александра, отправились в университет. В этот день Александр Потебня защищал диссертацию на звание магистра: «О некоторых символах в славянской народной поэзии». После блестяще прошедшей защиты братья Потебни и Домбровский пошли в ресторан, чтобы отпраздновать присуждение Саше ученого звания. Ярослав не сразу повел разговор на интересующую его тему. Он знал, что Александр Потебня увлекается Герценом и Чернышевским. Но, в отличие от своего брата, он держался вдали от революционных кругов. Прогрессивные убеждения Александра были его, так сказать, тайной любовью, которую он тщательно скрывал от чиновно-университетских верхов.

Вино усилило то радостное возбуждение, в котором Александр пребывал после удачной защиты диссертации. Он говорил свободнее, чем обычно. Подняв тост за «героя кавказской войны Ярослава Домбровского», Александр сказал:

— Мы еще увидим светлое будущее.

Это было самое «революционное» высказывание, которое позволил себе Александр, да и то под влиянием шампанского.

Андрей усмехнулся:

— Ты, Сашенька, сегодня «левеешь» и «краснеешь» прямо на глазах.

Александр обиженно вспыхнул:

— Я, Андрюша, реальный политик. Мой девиз…

— Знаю: против рожна не попрешь.

— А хотя бы и так! Растрачивать зря свой талант — это душевное мотовство. Я очень рад, что наш друг Ярослав там на Кавказе пришел к тому же благоразумному убеждению. От души советую тебе, брат, взять с него пример.

Ярослав с удивлением посмотрел на Александра. Тот сообщнически кивал ему головой. Ярослав перевел взгляд на Андрея. Тот, опустив глаза, барабанил пальцами по столу, как бы отстраняясь от этого разговора. Ярослав почувствовал, что на него накатывается один из тех приступов гнева, которым он иногда был подвержен. Но он овладел собой и сказал тихо:

— Саша, откуда у тебя эти сведения обо мне?

— Слухом, милый, земля полнится.

— А все-таки?

— Приезжал тут с Кавказа один твой дружок. Рассказывал, что ты отказался от своих прежних мальчишеских r?veries^[8] и вступил на стезю благонадежности. Он тебя, правда, осуждал «за измену идеалам». А я хвалю. Ты изменил бредовым фантазиям ради трезвой жизни.

— Припомни, как зовут этого моего дружка?

— Прости, я видел его впервые, да и то мельком. Да вот Андрюша, наверно, помнит. Знаю только, что он из ваших, кадетских.

Внезапное прозрение осенило Ярослава. Он крикнул:

— Каетан Залеский!

Андрей поднял глаза.

— Да, это Каетан, — сказал он. — Разве ты не говорил ему, что революции не удаются? Разве не приводил в пример декабристское восстание двадцать пятого года и июльское восстание поляков тридцать первого года?

— Говорил, — спокойно сказал Домбровский. — Только Каетан пропустил одно мое слово…

— Какое?

— Не удаются дворянские революции. То есть те, к участию в которых не привлечен народ. Вот что я сказал!

Андрей вскочил и обнял Ярослава.

— Я был уверен, что тут что-то не то!

— Что ж меня-то не спросили?

— Собирались. Просто не успели еще.

Домбровский вскричал:

— Идем к Залескому! Спросим о причинах этой его странной рассеянности.

— Успокойся, Ярослав, садись. Каетана нет в Петербурге. Он в Варшаве и делает там немалое дело…

Из всех участников подпольного польского кружка офицеров наиболее примечательным Домбровскому показался Зыгмунт Сераковский. Это был капитан генерального штаба из драгун. Уже в самой наружности его было что-то необычное. Светлые изжеванные по концам усы не скрывали решительной складки рта. Глубокие морщины накладывали на его лицо отпечаток изнуренности. Но самой замечательной чертой его лица были глаза, поистине огненные, впивавшиеся в собеседника с гипнотической силой и в то же время светившиеся умом и добротой. Ярослав понял, откуда эти следы изможденности на лице Сераковского, когда узнал, что он провел несколько лет в арестантских ротах. Этот замечательный человек, будучи студентом Петербургского университета, был сослан за попытку нелегально перейти границу в сорок восьмом году. Способности Сераковского были блестящи: в мрачном оренбургском застенке он начал службу солдатом и вышел оттуда кавалерийским офицером. Впоследствии он окончил Академию генерального штаба и вошел в доверие к высокому начальству. Его командировали за границу для изучения законодательства об иностранных армиях. Статьи его по военным вопросам отличались глубоким знанием предмета. Капитану Сераковскому предсказывали блестящую карьеру. Уже и сейчас он был одним из выдающихся молодых генштабистов России.

Но у него была вторая, тайная жизнь, которую он и считал своей настоящей жизнью. Он был польским патриотом и готовил восстание. После его ареста распался организованный им конспиративный польский кружок при университете. По возвращении из оренбургской ссылки Сераковский вновь организовал подпольный польский кружок — на этот раз в недрах Академии генерального штаба. Через поэта Тараса Шевченко, с которым он отбывал арестантские роты, он связался с киевским подпольем — с хлопоманами, через Герцена, с которым он сблизился во время заграничной командировки, — с польским революционным центром за границей. Своими замечательными человеческими достоинствами и широким революционным размахом Зыгмунт Сераковский очаровал Ярослава Домбровского. И в свою очередь был очарован им. Они стали неразлучны — поручик 19-й артиллерийской бригады и драгунский капитан.

Кружок офицеров нельзя было назвать ни чисто польским, потому что в нем участвовали и русские, ни, в сущности, даже подпольным, потому что он имел легальную внешность. Назывался он «Литературные вечера» и, так сказать, «официальной программой» его было «распространение просвещения и нравственности между молодежью». Но менее всего там говорили о литературе, и не звучали там ханжеские речи о моральном самоусовершенствовании. Там говорили о политических судьбах России и Польши, о гнете царизма, о необходимости революционного переворота, об освобождении Польши, о распространении в народе и в армии освободительных идей.

Кружок собирался по субботам в квартире, где Домбровский поселился вместе со Станевичем, Хейденрейхом и Варавским. Каждый — в отдельной комнате. Все они были слушателями Академии генерального штаба. Поручик Ладожского пехотного полка Фердинанд Варавский ближе всех сошелся с Домбровским и стал ближайшим его помощником в деле организации «Литературных вечеров».

Постоянными посетителями кружка стали офицеры Андрей Потебня, Людвик Звеждовский, Михаил Хейденрейх, Василий Каплинский, Ян Жебровский, Николай Михайлов, студенты Николай Утин, Александр Слепцов, Эммануель Юндзилл, чиновник Виталис Опоцкий.

Домбровский пробовал вовлечь в кружок своего старого приятеля еще по Брест-Литовскому кадетскому корпусу, Петю Врочиньского. Но тот отказался.

— Нет, Ярек, — сказал он. — Я человек не того склада. Эти материи не для меня. По мне, уж лучше бы вы водку пили да шлялись по бабам.

— А впрочем, — вдруг прибавил он, — я вас уважаю.

Душой кружка были Сераковский и Домбровский. Для Сераковского ставили на стол кувшин с молоком. Он сам посмеивался над этим, но к вину не прикасался.

— Обо мне, — говорил он, улыбаясь, — даже в кондуитном списке Академии генерального штаба написано: «По службе усерден, способностей ума хороших, в нравственности хорош и в хозяйстве хорош».

Говоря о своей работе, Сераковский воодушевлялся. Голубые глаза его пылали.

— Я хочу облегчить участь русского солдата, — восклицал он. — Я знаю его жизнь. Она ужасна. Прежде всего надо отменить дичайшее варварство — телесные наказания. А потом уж все остальное.

Вернувшись из заграничной командировки, Сераковский рассказывал:

— Англичане, представьте себе, отрицали, что у них в армии порют солдат. Но у меня под рукой были приказы герцога Кембриджского, где прямо сказано, что солдат 2-го класса такой-то подлежит телесному наказанию. И господа англичане, закуся губу, должны были замолчать…

Вскоре Сераковский, занятый многообразными делами, вместо себя выдвинул в руководители польского кружка Домбровского. Кружок разрастался. В него влились люди, которые впоследствии сыграли большую роль в революционном движении. Константин Калиновский, сын шляхтича, был студент-юрист Петербургского университета и Валерий Врублевский — из той же среды — студент столичного Лесного института, устроенного на военный манер. Через своих русских друзей Домбровский завязал связи с подпольным революционным кружком русских офицеров.

Зимой шестидесятого года в Петербург из Варшавы конспиративно приехал делегат польских революционных организаций. Свидание его с Домбровским произошло на квартире у Потебни. Придя туда, Ярослав, к удивлению своему, увидел Каетана Залеского. Он бросился обнимать Домбровского.

— Все уже знаю, — кричал он. — Это недоразумение. Меня не поняли. Я дал тебе лучшую аттестацию. Больше тебе скажу: ты наша надежда. Ты и Зыгмунт Падлевский. Мы ждем вас обоих в Варшаве. Мы употребим все наше влияние, чтобы по окончании академии ты был назначен в одну из частей варшавского гарнизона.

Искренность Залеского показалась Домбровскому на этот раз неподдельной.

— Разве у вас есть влияние? — спросил он.

— Ого! К мнению Велёпольского здесь, в петербургских сферах, очень прислушиваются.

Ярослав поморщился и не ответил. Конечно, Велёпольский конформист. Но для достижения высокой цели почему не использовать и конформиста?

Занятия в академии обычно кончались не ранее шести часов вечера. Но нередко затягивались и до восьми. Только по субботам «академики» освобождались к четырем часам. Предполагалось, что в субботний вечер они предаются разумным развлечениям — идут в театры или навещают знакомые семейные дома. Разумеется, времяпрепровождение «академиков», большинство которых составляли офицеры-фронтовики, далеко не всегда соответствовало этой идиллической картине. На войне они пристрастились к более грубым развлечениям — азартной игре, попойкам, посещениям «злачных» мест. Обычно начальство не интересовалось, чем занимаются слушатели академии в свободное время. Только после того, как один из них учинил пьяный дебош в публичном доме, был издан строгий приказ «о поведении господ офицеров вне стен академии». А дебошир был отправлен обратно в полк, и… все пошло по-старому.

Во всяком случае к пяти часам в субботу жилой корпус, занятый под офицерское общежитие, пустел. Офицеры, приодевшись, разлетались кто куда. И поэтому никто не удивился, когда в один из таких вечеров за Домбровским зашел Сераковский и оба они удалились с видом заправских фланеров.

Надо сказать, что Ярослав и сам не знал, куда ведет его Сераковский. Но он положил себе за правило в таких случаях не задавать вопросов. Только по серьезному, даже несколько торжественному виду своего спутника Ярослав догадался, что цель их сегодняшней прогулки какая-то особенная. Наконец, пройдя изрядное расстояние, Сераковский сообщил, что они идут к Чернышевскому. Как ни был приготовлен Домбровский услышать нечто необычное, он взволновался.

— Удобно ли? Ведь я не знаком с ним.

— Николай Гаврилович прослышан о тебе, Ярослав, и изъявил желание повидать тебя.

— Расскажи мне, какой он. Боюсь, разочарую его…

Сераковский улыбнулся и с нежностью посмотрел на Ярослава. Скромность и даже застенчивость этого боевого офицера трогала его. Неистовый во всем, в страстях, в убеждениях, в поступках, Сераковский чувствовал себя всюду свободно и ловко. И в каторжном застенке, и в великосветской гостиной он тотчас становился центром внимания. И у знаменитого Чернышевского он чувствовал себя как дома и знал, что тот любит его. Их связывала тесная дружба.

— Нет человека более простого и требовательного к себе, чем Николай Гаврилович, — сказал Сераковский. — И не воображай, что он ученый сухарь. При всей глубине своего замечательного ума он почти всегда весел, жизнерадостен. Он и над самим собой посмеивается, например, над своей рассеянностью. Сколько смеху было, когда он как-то погладил лежавшую в креслах муфту, приняв ее за кошку. И он первый сам над собой хохотал, когда в передней раскланялся с шубой, вообразив, что это человек. А в то же время он проницателен, как никто, и внутреннюю сущность человека постигает мгновенно. Он снисходителен порой к житейским слабостям хорошего человека, но беспощадно принципиален в вопросах общественных и политических. Любимое выражение его — строки из Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон». Под Аполлоном разумей общество, а под поэтом — тебя, меня, всякого человека…

Двери открыл сам Чернышевский. Ярослав увидел человека худого, высокого, с узким бледным конусообразным лицом. Оно просияло радостью при виде Сераковского. Он крепко пожал ему руку и вопросительно посмотрел на Домбровского. Сераковский представил его. Чернышевский приветливо улыбнулся, поправил золотые очки, откинул длинные волосы, спадавшие на лоб, и повел гостей внутрь квартиры. Из полупритворенной двери доносились звуки фортепьяно и шарканье ног. Обернувшись к офицерам, Чернышевский сказал:

— По субботам приходит молодежь, танцует. А в соседней комнате собираются наши. Все имеет вид невинной вечеринки. Только…

Николай Гаврилович замолчал и с какой-то безнадежностью махнул рукой.

— Что, Николай Гаврилович? — тревожно спросил Сераковский.

— От верных лиц имею сведения, — спокойно и четко сказал Чернышевский, — что князь Долгоруков изволил оказать мне честь своим вниманием.

— Точно ли это? — вскричал Сераковский.

Ярослав переводил глаза с одного на другого.

— Не понимаете, Домбровский? Вам все это внове? Начальник III отделения канцелярии его императорского величества князь Долгоруков учредил за мной надзор тайных агентов.

— Кто они? — вырвалось у Ярослава.

Чернышевский улыбнулся наивности этого вопроса.

— Я не Христос, — сказал он, — и своего Иуду я не знаю. Думаю, что сюда они еще не успели проникнуть. Но будущее мое для меня не представляет никакого сомнения…

Он внезапно замолчал. Из комнаты в глубине коридора вышла женщина. Волосы, собранные сзади в узел, а посредине разделенные пробором, подчеркивали ясность ее лица.

— Ты опять об этом, — сказала она с упреком.

Николай Гаврилович взял ее за руку.

— Познакомьтесь. Ольга Сократовна, моя жена, — сказал он. — Хотя с моей стороны и было неосторожностью связывать со своей жизнью еще чью-то.

Ольга Сократовна сделала протестующий жест и хотела что-то сказать, видимо, возразить. Но он продолжал, не выслушав ее:

— Свое будущее я вижу явственно. Сознание своей обреченности, разумеется, не остановит меня. Мое дело продолжат…

Сераковский вмешался пылко:

— Не говорите так, Николай Гаврилович! До революции несколько шагов!

Ольга Сократовна прикрыла лицо руками.

— Революция в России… — сказала она тихо. — Помните, у Пушкина: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»…

Чернышевский сказал твердо:

— Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня. Народную революцию возглавят сознательные политические борцы. Наша задача воспитать их.

Говоря это, он обвел окружающих широким жестом, как если бы перед ним была большая аудитория. И тут же рассмеялся и сказал:

— Мы, кажется, проповедуем перед шубами, господа. Идемте в комнату.

Домбровский сказал несколько дрогнувшим от робости голосом:

— Вы, конечно, полагаете, Николай Гаврилович, будущей формой правления республику?

Чернышевский остановился.

— Разумеется, — сказал он. — Однако имейте в виду, что народ не станет защищать форму ради формы. Народ должен получать от данной политической формы существенные выгоды.

Он положил руку на плечо Домбровского и добавил:

— Для вас, поляков, главная задача сейчас — объединение. Один в поле не рать…

Часть V
НАКОНЕЦ ПОЛЬША!

Гений всегда живет в среде народа, как искра в кремне, — необходимо лишь стечение обстоятельств, чтобы эта искра вспыхнула.

Стендаль

Глава 14
План Домбровского

Выпуск из Академии генерального штаба состоялся в декабре, почти в самый канун нового, 1862 года. Перед церемонией выпуска наиболее отличившиеся в овладении науками офицеры получили производство в следующий чин. Среди них был Ярослав Домбровский, первый ученик курса, «гордость академии», как называл его генерал. Домбровский был произведен в штабс-капитаны. Молодого блестящего генштабиста хотели вернуть на Кавказ, суля ему быструю карьеру. Ярослав с трудом отпросился. Кроме того, был сильный нажим из Варшавы. Маркиз Велёпольский представил дело так, что русификация Царства Польского пойдет несравненно успешнее, если молодые генштабисты польского происхождения будут назначены в части русской армии, расквартированные в польских краях. Их рассматривали как проводников русского влияния, как опору царского самодержавия.

Лучшего воспитанника академии штабс-капитана Домбровского назначили в самую Варшаву, в 4-ю (впоследствии 6-ю) пехотную дивизию на должность квартирмейстера. Назначение это считалось временным. Одновременно Домбровский был зачислен в чины генерального штаба. Как объяснили ему в военно-сухопутном ведомстве, ему надлежит изучить возможный театр военных действий на западе. Было и другое предложение: остаться при академии в качестве одного из ее преподавателей по кафедре высшей тактики. Ярославу удалось и от этого уклониться. Боясь возможных перемен в назначении, он отказался от положенного ему отпуска. Немедленно после торжественной церемонии выпуска (на которой присутствовал почетный член академии эрцгерцог Карл Австрийский) штабс-капитан Домбровский отбыл на курьерских к месту своего назначения, в город Варшаву.

Варшава бурлила. Неспокойствие чувствовалось повсюду: и среди студентов, и в солдатских казармах, и в самой резиденции наместника — в королевском замке. Начать с того, что на посту этом один за другим беспрерывно сменялись царские генералы. Это была поистине пляска наместников. Дважды, но всего по одному месяцу, правил польскими землями Сухозанет, после него и до него — граф Ламберт, но тоже очень коротко, не долее двух месяцев. С осени шестьдесят первого года в замке засел генерал Лидерс. Тотчас террористические организации польских патриотов начали готовить на него покушение.

Большую роль играл вопрос о раскрепощении крестьян, об отмене барщины. Крестьяне требовали землю, и каждое политическое движение, выступавшее под этим лозунгом, могло рассчитывать на поддержку широких народных масс. То и дело на улицы выходили манифестации варшавских ремесленников и рабочих, распевавших патриотические песни.

Песнями дело не ограничивалось. В апреле шестьдесят первого года варшавские улицы обагрились кровью. Народная манифестация столкнулась с армией. Это вызвало бурю во всем крае. Варшава объявила траур. Города потребовали независимости, крестьяне — землю.

Царское правительство то обрушивало на народ репрессии, то шло на уступки. То оно прибегало к арестам, то сулило городам самоуправление, реформу школы, допущение польского языка в государственных учреждениях. Тогда-то и выплыл на политическую арену польский магнат маркиз Велёпольский, который выдвинул программу примирения Польши с царизмом на почве взаимных уступок. Он был назначен начальником гражданского управления Царства Польского. Он объявил, что царь обещал полякам автономию.

Однако этот сговор царизма с имущими классами Польши (их возглавляли так называемые «белые») запоздал. Революционный лагерь (руководимый «красными») успел сплотиться. Он выделил из своей среды подпольный Центральный национальный комитет, объявивший себя высшей властью. Комитет этот был разветвленной организацией. Он имел свою печать, подпольную, но широко расходившуюся. Он собирал налоги на подготовку восстания. Представители комитета имелись в каждом повяте и гмине. Он склонил на свою сторону крестьян, обещав им землю.

Перед лицом этой мощной организации «белые» не решились пойти на соглашение с царским правительством. Они избрали другой путь: ввели в комитет своих представителей из числа правых «красных», близких им по взглядам. С этого времени в комитете начались беспрерывные споры о целесообразности восстания. «Белые» были против него. Главным их аргументом было то, что отсутствовал военный план восстания. Действительно, его не было.

Такая обстановка создалась в Варшаве вскоре после приезда туда Ярослава Домбровского, в начале февраля шестьдесят второго года.

Ярослав поселился в Саксонской гостинице. Там же жил его друг и единомышленник Игнатий Хмеленский. Впоследствии Домбровский переехал в район Налевки на частную квартиру.

Непосредственным начальником Домбровского был комендант Варшавы генерал-адъютант князь Бебутов. Обстоятельство это немало веселило Хмеленского. Он говорил, посмеиваясь:

— У тебя, Ярек, есть преимущество перед Бебутовым. Ты-то знаешь, что он начальник Варшавы, а он про тебя этого не знает…

Дело в том, что по подпольной линии Домбровский был назначен начальником Варшавы.

Было в то время несколько человек в революционном движении Польши, которых сблизило не только единство взглядов, но и душевная общность. Таковы Домбровский, Падлевский, Потебня, Шварце. Таков был и Игнатий Хмеленский. Бескомпромиссность, непримиримость к «белым» (правой группировке подпольщиков), энергия и пылкость поставили его на крайний левый фланг польского восстания. Страстный агитатор среди крестьян, неутомимый организатор повстанческих «десятков» и «сотен» в городских низах, Хмеленский был убежденным сторонником индивидуального террора, что он и доказал вскоре на деле, приняв участие в покушениях на великого князя Константина и маркиза Велёпольского. Неудачи в подготовке восстания не разочаровывали Хмеленского, но омрачали его дух. Это не ускользнуло от внимания Герцена, который высоко ценил его и отозвался о нем в своей переписке:

«…Я на днях получил самое дружеское письмо от Игнатия Хмеленского… Письмо его печально, но дышит силой…»

С первых же дней приезда в Варшаву жизнь Домбровского раскололась надвое. Он — примерный офицер, дивизионный квартирмейстер, образцово выполняющий свои служебные обязанности. И он же — под кличкой Локеток — один из самых активных деятелей Центрального национального комитета. Ибо уже через неделю после своего появления в Варшаве Домбровский был кооптирован в члены комитета. На первом заседании комитета он ринулся в бой с представителями «белых».

— Единственным средством освобождения, — заявил он, — отвечающим достоинству народа и дающим гарантию свободы и независимости, я считаю вооруженное народное восстание!

На возражение, что нет плана восстания, он твердо заявил:

— Есть!

И, действительно, вскоре он представил его.

После оглашения плана в комитете на несколько секунд воцарилось молчание. Поднялся радостно-возбужденный шум. Люди окружили Домбровского, жали ему руку, целовали его.

Тут же состоялось тайное голосование. Из пяти членов комитета четверо высказались за принятие плана. Это были, кроме самого Домбровского, Игнатий Хмеленский, Станислав Матушевич и Владислав Даниловский. Против — один: Витольд Марчевский. Человек уклончивый, двусмысленный, он играл незавидную роль в комитете. «Белые», с которыми он был тайно связан, ввели его туда с подрывной целью как троянского коня. Он стремился сорвать план Домбровского.

В чем же состоял план Домбровского? В нем отразилась вся военная выучка Ярослава, его боевая практика на Кавказском фронте, его академическая учеба в генеральном штабе, его революционное чутье, его стремление облегчить судьбу народа, его военный талант.

В основе плана лежала идея союза польских патриотов и русской демократии. Домбровский предлагал включить в состав повстанческой армии русский легион. Он понимал, что залог успеха — в тесной связи польских и русских революционеров, что изолированное польское восстание обречено на провал.

Тактический план Домбровского, тщательно разработанный до мельчайших деталей, предлагал в качестве центральной операции захват Варшавской цитадели и крепости Модлин. Это должен был сделать ночью двухтысячный отряд повстанцев, вооруженный револьверами и кинжалами. Овладев модлинским арсеналом, где хранилось семьдесят тысяч винтовок, повстанцы, усиленные варшавскими рабочими и ремесленниками, направляются к Варшавской цитадели. Ее ворота изнутри по сигналу откроет восставшая учебная рота варшавского гарнизона под командой революционных офицеров поручика Арнгольдта, подпоручика Сливицкого и унтер-офицера Ростковского. Ворвавшись в цитадель, повстанцы разоружают гарнизон и захватывают огромный арсенал. Одновременно другие группы восставших овладевают дворцом наместника, казармами, расположенными в разных частях Варшавы, и прочими стратегическими пунктами. План Домбровского определял и день восстания: 26 июня 1862 года.

Глава 15
Пеля

Энергия Домбровского в эти весенние и летние месяцы шестьдесят второго года была поистине неисчерпаема. Он не знал устали. По окончании своего официального служебного дня в 6-й дивизии варшавского гарнизона он торопился на окраину Варшавы. Здесь, в роще, его ждала повстанческая молодежь. Ярослав тренировал их в стрельбе, вел с ними тактические занятия, учил их читать карту, упражнял во взятии препятствий.

Среди этой патриотической молодежи были и люди постарше, были и девушки. Одна из них, невысокая тонкая блондинка, стреляла особенно метко. Он похвалил ее. Она сказала с какой-то ноткой надменности в голосе:

— А мы в нашем кружке все такие. Нам иначе нельзя.

Ярослав поинтересовался, что это за кружок.

Она сказала:

— Террористический.

Она совсем не походила на террористку со своим нежным девичьим лицом, так легко вспыхивавшим при приближении Ярослава. Скоро он узнал ее имя: Пеля. А полностью — Пелагия Згличинская. Постепенно он узнал, что она из самых недр Польши, из Любельщины. Отец Пели — мелкопоместный шляхтич, вконец разорившийся. Теперь, когда во время стрельб Ярослав брал руку Пели в свою, показывая, что ствол пистолета нужно наводить на мишень не снизу, а сверху, ему не хотелось отпускать ее руку, такую нежную и такую неумолимо твердую. Они часто возвращались в город вместе по берегу Вислы, обсаженному каштанами. Все больше они находили общего в своих мыслях, наблюдениях. Они удивлялись и радовались, обнаруживая, как похожи их суждения о людях, как совпадают их представления о будущем Польши. Единственное, чего они не касались, это своих личных планов. Но и это как будто стало ясным после одного из вечеров.

В лодке Ярослав и Пеля переплывали Вислу. Проходившая мимо большая баржа подняла волну. Молодые люди, смеясь, поставили лодку бортом под волну. Пеля привстала. Их качнуло. Пеля не удержалась на ногах. Ее бросило в объятия Ярослава. Он не отпустил ее. Губы их соединились.

Несколько дней после этого Ярослав не приходил на занятия. Его заменял другой офицер. Пеля ничего не понимала. Наконец Домбровский появился. После занятий, проходивших, как обычно, Ярослав попросил Пелю проводить его. Они долго шли молча. Пеля не хотела говорить, Ярослав не решался. Когда они подошли к реке, он сказал дрогнувшим голосом:

— Нам нельзя встречаться, Пеля…

— Почему? — спросила она, стараясь говорить равнодушно.

— Потому что я люблю вас, — сказал он серьезно.

Ее поразил этот странный ответ. Но прежде чем она успела раскрыть рот, он заговорил страстно. Он говорил, что не имеет права связывать ее судьбу со своей, что живет на пороховом погребе и что с его стороны было бы низостью увлекать с собой любимого человека.

— Революционеры не имеют права жениться, — говорил он.

Он привел в пример Чернышевского. Он рассказал о разговоре Николая Гавриловича с Ольгой Сократовной, который происходил при нем.

— Этот великий русский революционер сказал, и я это слышал собственными ушами: «Свое будущее я вижу явственно, и с моей стороны было неосторожностью соединять со своей жизнью еще чью-то». Он говорил…

Пеля перебила его:

— Ольга Сократовна его жена?

— Да.

— И она тоже с этим согласна?

— Что вы, Пеля! Она его лучший друг, его товарищ, его помощник. Это один из самых нежных и крепких браков, какие я когда-либо видел…

Пеля нахмурилась. Она сказала с твердостью, какой Ярослав до сих пор не знал в ней:

— Вот что, пан Домбровский. Я могла бы сказать вам многое. Я могла бы напомнить вам, что я уже два года состою в подпольной террористической организации. Конечно, вы вождь, а я рядовой повстанец. Но я тоже нахожусь на пороховом погребе. Может быть, даже раньше, чем вы. Пока вы учились в Петербурге, в царской академии, я здесь, в Польше, участвовала в уличных манифестациях, нас разгоняли царские солдаты. Но вы, пожалуй, подумаете, что я вам навязываюсь. Забудем то, что между нами было. Спасибо за науку, я имею в виду военную науку. Желаю успеха. Ваш успех — это успех всех нас. Прощайте!

Она решительно зашагала прочь. Ярослав бросился вслед за ней. То, что она сказала, глубоко ранило его. Он испугался, что она исчезнет навсегда и он больше не увидит ее. Он просил ее забыть то, что он говорил. Гордая девушка ничего не отвечала. Тогда и в нем заговорила гордость. Он повернулся и пошел в другую сторону.

А на следующий день произошло чрезвычайное событие в жизни подпольной Варшавы. Это случилось дождливой июньской ночью. В одной из аудиторий Варшавского университета происходило заседание Центрального национального комитета. Обсуждались вопросы восстания. Домбровский не учел влияния крупной польской буржуазии и помещиков. Во время выступления Домбровского в аудиторию неожиданно ворвалась группа «белых» с револьверами в руках. Они заявили, что нынешний состав комитета нельзя считать правомочным, так как в нем не представлены с достаточной полнотой все сословия Польши. Угрожая оружием, они тут же принялись организовывать новый состав комитета во главе с Агатоном Гиллером. Некоторое количество «красных» осталось в комитете, в том числе Домбровский. «Белые» ненавидели его, но не осмелились его тронуть из-за его популярности у варшавян. Первым решением нового комитета был, вопреки яростным протестам Домбровского, перенос срока восстания на более позднее число. Совсем отменить его они не решались — слишком много надежд и упований народ связал с идеей восстания. За Гиллером осталось руководство подпольной печатью и пропагандой. Началась деконспирация. Русское военное начальство что-то заподозрило. Открытых провалов еще не было, но многих офицеров перевели в Россию и даже произошли некоторые перемены в дислокации дивизий.

А вскоре трагическая весть как громом поразила Домбровского. В учебной роте — той самой, которая должна принять такое решающее участие в восстании — открыть повстанцам ворота цитадели, — была арестована руководящая революционная группа. Два офицера в момент ареста покончили жизнь самоубийством. А Ян Арнгольдт, Петр Сливицкий, Францишек Ростковский, рядовой Щур и другие были арестованы. Им грозил военно-полевой суд и смертная казнь.

Обо всем этом Домбровскому сообщил Каетан Залеский, прибежавший к нему с трясущимися от страха губами. Он тоже состоял в руководящей группе.

Домбровский испытывал яростный гнев. Ян Арнгольдт… Петр Сливицкий… Люди чистой, благородной души… Вот они, первые жертвы из нашей среды… Первые, но не последние… А кроме того, надо менять план восстания. Взятие Варшавской цитадели с помощью учебной роты стало уже невозможным.

— У тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, кто их предал? — спросил Домбровский.

Залеский отставил стакан с вином и развел руками:

— Ума не приложу… Возможно, что тут не было предательства, а были неосторожные разговоры…

— Но кто-то ж должен был их слышать и сообщить о них!

— О! Это мог быть кто угодно, случайный человек. Ведь арестованы не все члены организации — я, например… Но теперь…

— Что теперь?

— Я не поручусь, что арестованные не назовут остальных.

— Я ручаюсь за них! И Ян, и Петр, да все они — настоящие люди!..

Домбровский стал осторожен. В Центральном национальном комитете теперь большинство принадлежало представителям «белых», и Ярослав воздерживался выступать здесь, как прежде, с революционными речами. Он стал молчалив. Он развивал свою деятельность в той среде, в которой он был уверен — среди студентов, ремесленников и тех военных, которых он знал лично. Это не значит, что работа приняла меньший размах. Скорее наоборот. Так как значительная часть дня была занята у Домбровского его служебными обязанностями в дивизии, то революционной работе приходилось уделять ночные часы. Да и вообще ночная тьма благоприятствовала подпольной работе. В эти часы и приходили к нему обычно связные от подпольных повстанческих кружков.

По-прежнему военное обучение оставалось одной из главных забот Домбровского. Он дал задание руководителям кружков прислать к нему повстанцев, хорошо знающих русский язык. Через некоторое время они собрались на одной из явочных квартир. Разумеется, ночью. Ярослав с трудом различал их лица в тусклом свете свечи.

— Все ли вы хорошо знаете русский язык?

Он нарочно задал этот вопрос по-русски. Нестройный хор голосов ответил утвердительно.

Домбровский положил на стол толстую рукопись.

— Это, — продолжал он по-русски, — курс лекций по тактике. Это искусство боя. Искусство оставаться победителем. Лекции эти принадлежат самым образованным и умелым генералам русской армии. Я прибавил сюда свои дополнения применительно к условиям предстоящей нам борьбы. Повстанцы должны знать эти лекции, как молитвы. Вы должны перевести рукопись на польский язык. Мы ее размножим и раздадим повстанцам. Мы должны сделать это как можно быстрее.

Повстанцы — среди них было немало пожилых, они лучше знали русский язык, — окружили Домбровского. Он распределял среди них листы рукописи. Одни уходили сразу, запрятав листы в карман или за пазуху. Другие тут же рассматривали свои листы и задавали вопросы относительно значения некоторых военных терминов. Последней подошла девушка. Низко опустив голову, она протянула руку. Ярослав вгляделся в нее.

— Пеля… — сказал он.

— Я пришла за работой, — сухо сказала она. — Я хорошо знаю русский язык.

Он дал ей листы.

— Подождите, — сказал он. — Мы выйдем вместе.

— Я должна напомнить вам, — сказала она, — что по правилам конспирации из явочной квартиры надо выходить по одному.

Он вынужден был признать, что она права. С тоской смотрел он, как тонкая ее фигура, удаляясь, исчезала во тьме. «Какой характер!» — прошептал он с яростью и восхищением.

Он чувствовал все больше, что эта девушка дорога ему. Но огромная работа по подготовке восстания, которую он взвалил на себя, не оставляла ему времени для любовной тоски. Друзья удивлялись Ярославу, его вулканической энергии. Не могли не оценить его и в комитете. Он был подпольным революционным комендантом Варшавы. Он же ведал контрразведкой. Фактически Домбровский объединял всю военную работу по подготовке восстания.

Однако не все, что он делал, он доводил до сведения комитета. После провала в учебной роте он остерегался предательства.

Так, например, он вызвал однажды к себе молодого повстанца Вашковского, которому глубоко доверял.

— Нам нужны деньги, — сказал Домбровский.

В глубоком раздумье он расхаживал по комнате. Вашковский удивленно посмотрел на него. Он не осмеливался прервать его размышления, но в конце концов не вытерпел и прервал молчание робким вопросом:

— Для чего?

— Для успеха восстания, — сказал Домбровский, — нам нужны четыре вещи: участие народа, оружие, искусство драться и единение с русскими революционерами. Народ с нами. Нам удалось поставить военное обучение. Нам обеспечена поддержка русских товарищей. Стало быть, чего нам не хватает?

— Оружия!

— Да! Среди наших крестьянских повстанцев есть отряды косинеров, то есть вооруженных косами, как в XVIII столетии. После неудачи с учебной ротой мы не можем рассчитывать на захват арсенала в цитадели.

— Мы раздобудем оружие в бою! — вскричал Вашковский. — С палками в руках мы добудем винтовки, а с винтовками мы добудем пушки!

— Детские разговоры, — холодно сказал Домбровский. — Слушай меня! Есть другой источник — единственно реальный: покупка. Да, мы можем приобрести за границей современное боевое оружие в любом количестве. Но для этого нужны деньги. Значит, сейчас перед нашей организацией стоит революционная задача: достать деньги.

— Но ведь мы получаем деньги со всей страны…

Домбровский махнул рукой:

— Это капля в море. Нам нужны огромные суммы.

Он сел верхом на стул, скрестил руки на спинке и сказал, глядя своим немигающим взглядом прямо в глаза Вашковскому:

— И мы можем достать их!

— Где?

— В Главном казначействе Царства Польского.

— Кто же нам даст их?

— Никто. Сами возьмем. Слушай меня.

Оказалось, что Домбровский разработал подробный план захвата правительственных денег из казначейства. Не спеша, детально останавливаясь на каждом пункте своего плана, Ярослав рассказал о нем Вашковскому. Там предусматривалось количество исполнителей, способ проникновения в казначейство, транспортные средства, маршрут исчезновения с деньгами, место их укрытия. Вашковский вынул карандаш, собираясь записать для памяти основные вехи плана. Домбровский запретил ему это и заставил тут же заучить план наизусть. А потом приказал повторить вслух. Убедившись, что Вашковский все запомнил, Ярослав сказал:

— О времени исполнения ты будешь извещен. Пока подбирай людей. Но не говори им для чего.

План этот Домбровский покуда хранил в тайне даже от комитета. Он считал себя вправе провести его собственными средствами в силу полномочий, которыми наделил его комитет.

Точно так же, независимо от комитета, было организовано покушение на маркиза Велёпольского. Деятельность этого аристократа становилась все более вредной для дела освобождения Польши. Его осведомленность обо всех начинаниях комитета становилась подозрительной. Для Домбровского было ясно, что в распоряжении Велёпольского были скрытые источники информации. Велёпольский использовал их для того, чтобы парализовать подготовку к восстанию. В руках его, как начальника гражданского управления Царства Польского, сосредоточилась почти неограниченная власть. Ему покровительствовал наместник — брат императора великий князь Константин. Террористические отряды подпольщиков давно подготовили план покушения на маркиза Велёпольского.

Позже Домбровскому стало известно через подпольную контрразведку, что Велёпольский решил, как сам он выразился, «вскрыть нарыв». Под «нарывом» маркиз разумел работу Центрального национального комитета, подготовку восстания, словом, всю революционную деятельность «красных». А средством для этого он избрал рекрутский набор в Польше. Предполагалось призвать в царскую армию под ружье молодежь страны, главным образом городскую. И при этом не оставить в Польше, а направить на военную службу в глубь России. План этот еще только начал разрабатываться в гражданском управлении.

Домбровский решил пресечь его в самом зародыше. Для этого военный отдел Центрального национального комитета во главе с Домбровским перешел к террору: решено было устранить вначале Велёпольского.

Во главе террористической группы были поставлены два варшавских подмастерья Рылль и Жоньца. В ночь перед покушением Домбровский проверял готовность группы. Там было, кроме Рылля, пятеро молодых людей. Один из этих юношей показался Домбровскому знакомым. Он вгляделся.

— Пеля… — прошептал он, изумленный.

Ее волосы были подобраны под шапочку-конфедератку. В мужской одежде девушка казалась выше. Он взял ее за руку. Она не отвела ее. Казалось, она была взволнованна. Рылль по-своему истолковал удивление Ярослава.

— Не сомневайтесь, начальник, — сказал он. — Гражданка — старый боец. Будет работать на славу…

На следующий день результата покушения Домбровский ждал с особым волнением. Оно не удалось. Двое участников были схвачены. Остальным, в том числе и Пеле, удалось скрыться.

Ярослав и Пеля снова начали встречаться. Домбровскому стала бесконечно дорога эта маленькая храбрая девушка. Для Пели Ярослав был богом — могущественным, всесильным, но богом человечным, со всеми его страстями, порывами, даже слабостями. Они решили пожениться и отложили это до победы.

Глава 16
За шаг до восстания

Покушение следовало за покушением. Двадцать первого июня юный варшавянин Ярошинский стрелял в наместника, великого князя Константина. А за неделю до этого едва избегнул казни от руки народных мстителей его предшественник граф Лидерс. Это покушение было осуществлено как месть за смертный приговор Арнгольдту, Сливицкому и прочим революционерам старым другом Домбровского Андреем Потебней.

Лидерс получил анонимное письмо, подписанное: «Глава общества спасения»:

«Если вы утвердите смертный приговор Арнгольдту и Сливицкому, приготовьтесь отправиться на тот свет…»

Смертный приговор был утвержден.

Пятнадцатого июня шестьдесят второго года в половине второго дня граф Лидерс совершал свою ежедневную прогулку по аллеям Саксонского сада. В сопровождении свиты неспешно следовал он среди аккуратно подстриженных газонов и классических статуй, белевших в зелени.

Внезапно из гуляющей толпы, среди которой было немало военных, выделился молодой человек. Это был Андрей Потебня. Он остановился в десяти шагах от Лидерса и выстрелил в него. Лидерс упал. Потебня хладнокровно продул пистолет, положил его в карман, вошел в кондитерскую и вышел из нее другим ходом.

Графа подняли. Гулянье продолжалось. Никто из публики не остановил стрелявшего.

Увидев в тот же день Домбровского и Варавского, Потебня сказал им с чувством глубокого удовлетворения:

— Я вбил ему в башку наших Арнгольдта и Сливицкого!

Поиски ни к чему не привели. Великий князь Константин в бессильном гневе, за которым чувствовался страх, писал императору в Петербург:

«Если бы в толпе, бывшей в это время в Саксонском саду, было малейшее сочувствие к полиции, убийца не мог бы скрыться…»

Домбровский нарушил свое длительное молчание и выступил в Центральном национальном комитете с резким протестом против раболепной затеи «белых»: осудить от имени польского народа все эти покушения. Осуждение, по мысли его инициаторов, следовало направить наместнику в виде адреса. Гневный протест Домбровского возымел действие: холуйская инициатива провалилась.

Через свою подпольную агентуру в лагере противника Домбровский узнал, что у властей возникли подозрения относительно деятельности Потебни. В ту пору Андрей Потебня был подпоручиком 15-го Шлиссельбургского полка, расквартированного в Варшаве. Он был членом русской революционной организации «Земля и воля». В Польше Потебня стал руководителем нелегального русского «Комитета офицеров», объединявшего до двухсот офицеров из различных частей варшавского и других гарнизонов Польши. Потебня состоял в переписке с Герценом, которого осведомлял о революционной деятельности русского офицерства.

Узнав об опасности, грозившей Потебне, Домбровский немедленно отправился к нему.

— Этого следовало ожидать… — сказал Андрей задумчиво. — Значит, пронюхали… Ну что ж, тем лучше!

— Лучше? — удивился Ярослав.

— Да! Я скроюсь из полка и перейду на нелегальное положение. В этом есть свои преимущества: мне легче будет работать по подготовке восстания…

— Кто будет замещать тебя?

— Вот давай подумаем.

Они стали перебирать имена русских революционных офицеров: Нарбут, Голенищев-Кутузов, Баталов, Новицкий, Константин Крупский, капитан Озеров…

— Все это народ замечательный, — сказал Потебня. — Любой из них может стать во главе организации. Но некоторые из них под арестом, другие скрылись…

Он остановился.

— Знаю, Андрей, что ты хочешь сказать: был бы жив Ян Арнгольдт — другого не надо.

— Не подозреваешь, кто их предал?

Домбровский сдвинул брови, закусил губу. Андрей с юношеских лет знал это выражение гнева и ярости на лице старого друга. Ярослав провел рукой по лицу и сказал, овладев собой:

— Мы многое знаем, Андрей, мы многое умеем, но не все. Потому я и пришел предупредить тебя. Не медли!

В ту же ночь Андрей Потебня скрылся, ушел в глубокое подполье.

«Беда не приходит одна»… Домбровский вспомнил эту русскую пословицу, когда вскоре после горестного известия о казни Арнгольдта, Сливицкого, Ростковского он узнал, что седьмого июля в Петербурге арестован Чернышевский. Домбровский понял, что краткий период либеральничанья прошел. Царское правительство решило круто завинтить гайку. Следовало ожидать жестоких ударов по всему, что носило хотя бы тень свободомыслия. Нельзя более ни секунды медлить с подготовкой восстания. Пусть комитет с помощью «белых» откладывает его срок, он, Домбровский, не будет с этим считаться. Он поставит членов комитета перед свершившимся фактом!

В эти летние дни Домбровский усиливает работу по подготовке восстания. Он спешит. Провал организации в учебной роте чувствителен. Но остальные звенья не тронуты. Домбровский завязывает подпольные связи в различных районах Польши — в Замостье, в Брест-Литовске, в Модлинской крепости.

Домбровский считал, что подпольная организация вполне созрела для восстания. Народ ждет призыва к революции. Важно не пропустить момент. Остановка только за оружием. Наступило время выпустить соответствующее воззвание к народу. Он выступил в Центральном национальном комитете с горячей речью в защиту своего предложения. Никогда еще он не говорил с такой пламенной страстью. Речь его захватывала и убеждала. Слушали его затаив дыхание. Домбровскому удалось собрать большинство. Воззвание к народу было тут же составлено. Оно было разослано во все концы Польши.

«Национальная организация, — значилось в нем, — ставит своей задачей подготовку страны к всеобщему, рассчитанному на победу восстанию, которое должно принести независимость Польше, а всем ее жителям, без различия вероисповедания, — полную свободу и равенство перед законом при уважении прав народностей… Ширя братство между классами национального общества, она будет содействовать тому, чтобы реформу земельных отношений решить с пользой для дела восстания и полностью освободить крестьян от крепостной зависимости… Национальная организация в согласии с соседними народами, особенно славянскими… будет стараться вызвать между ними, а особенно в России, агитацию и наконец вооруженное движение… которое облегчило бы победу общего дела — свободы…»

Кто же были люди, окружавшие Домбровского в эти решающие дни? Во-первых, Валерий Врублевский, энтузиаст, самоотверженный патриот. Ярослав знал его по Петербургу, где Врублевский был одним из наиболее активных участников революционных кружков. По окончании института он занял должность инспектора лесной школы в Сокулке, неподалеку от Гродно. Домбровский обнаружил в нем незаурядные военные таланты и предназначал ему одну из крупных командных должностей. Сейчас там, у себя в Гродненской губернии, Валерий Врублевский занимался агитацией и помогал другому видному участнику подпольного революционного движения — Константину Калиновскому издавать и распространять популярнейшую подпольную газету «Мужицкая правда».

Убеждения Кастуся Калиновского, бывшего петербургского студента-юриста, сложились под влиянием Чернышевского, Добролюбова, Герцена. Вместе с Врублевским он организовал в Гродненской и Виленской губерниях многочисленные революционные кружки. Волевой, смелый до самозабвения, он стал во главе Литовского провинциального повстанческого комитета. Белорус по национальности, он был автором лозунга: «Польское дело — это наше дело, это дело свободы». Газета «Мужицкая правда» призывала добиваться «не такой вольности, какую нам царь захочет дать, а такой, какую мы, мужики, сами для себя сделаем».

Они первыми пришли на то ночное собрание, которое созвал Домбровский. Он сердечно обнял одного и другого. Рядом с маленьким Ярославом они казались великанами.

— Вы сегодня франтами, — сказал Домбровский, оглядывая обоих.

Врублевский засмеялся и огладил свои длинные вьющиеся волосы, зачесанные назад. На нем были щегольской пиджак и пышный бант галстука. Его открытое смелое лицо, опушенное бородкой, светилось добродушием.

— А что ж, — сказал он, — это тоже конспирация.

Кастусь Калиновский машинально потрогал толстый узел своего галстука. Он был задумчив. Высокий лоб его прорезала морщина озабоченности. Красиво очерченный рот был сжат. Он поднял глаза на Ярослава и спросил:

— Что, скоро?

Валерий и Ярослав поняли, к чему относится этот вопрос: скоро ли восстание? Но Домбровский не хотел говорить, пока не придут остальные. Он перевел разговор на другие темы.

Постепенно комната заполнялась. Пришел Зыгмунт Падлевский, Каетан Залеский, Андрей Потебня, Оскар Авейде, Миладовский.

— Ну, каков я? — спросил Потебня, став перед Домбровским.

— Странно мне видеть тебя, Андрей, в цивильном платье, — ответил Ярослав.

— Мне и самому непривычно, — засмеялся Андрей.

Он изменил не только костюм, но и лицо: сбрил усы и отпустил бороду.

— Хорошо, — одобрил Домбровский, — встретил бы на улице — не узнал. Типичный голландский моряк.

Наконец собрались все. Домбровский встал. Разговоры в разных углах комнаты затихли.

— Нам нет надобности друг друга агитировать, — начал Домбровский тихим голосом. — В сущности, нам надо сейчас решить только один вопрос: когда? Долее тянуть невозможно. Народное негодование дошло до точки кипения. Если мы пропустим момент, оно начнет остывать. Я предупреждаю вас, что этот момент наступил. Нам осталось только получить крупную партию оружия, во-первых, и, во-вторых, окончательно договориться об организации русско-польского революционного союза. Переговоры намечены в Лондоне. С русской стороны будут Герцен, Бакунин, Огарев. Нам нужно делегировать в Лондон трех товарищей. Я предлагаю Падлевского, Гиллера и Миловича.

Долгих споров по поводу кандидатур не было. Правда, Авейде предложил заменить Падлевского Залеским, а Миладовский горячо отстаивал кандидатуру Авейде. Но авторитет Домбровского, как признанного вождя восстания, был так силен, что его предложение легко возобладало.

Никто не оспаривал того, что восстание должно быть в ближайшие дни. Делегатам в Лондон было дано добавочное поручение: поторопить с отправкой в Польшу оружия.

Расходились, как всегда, по одному. Домбровский задержал Врублевского. Когда они остались одни, Ярослав сказал:

— Валерий, комитет назначил тебя военным начальником Гродненского воеводства. Тебе присвоен чин полковника…

Глава 17
Арест

А через несколько дней после этого собрания, 14 августа 1862 года, Ярослав Домбровский был арестован.

Его заключили в одиночную камеру в Александровской крепости в Варшаве.

Весть об аресте Домбровского потрясла всю революционную Польшу. Повстанцы лишились своего самого одаренного, энергичного и опытного военного руководителя.

Две мысли терзали Домбровского в его мрачной одиночке. Первая: что будет с восстанием? Вторая: кто его предал? Он не сомневался в том, что провален весь Центральный национальный комитет. Но оказалось иное. Домбровскому было предъявлено обвинение в соучастии в покушении на маркиза Велёпольского. Он счастливо засмеялся, узнав об этом. Он с нетерпением ждал суда, понимая, что у властей не было прямого доказательства его вины. Был просто чей-то донос. Может быть, самого Велёпольского?

Однако власти не торопились назначать суд. И это тревожило Ярослава. Ему была ясна причина медлительности: по-видимому, догадывались, что роль Домбровского в революционном движении гораздо более крупная, чем косвенное участие, к тому же недоказанное, в покушении, притом не на русского сановника, а на своего же поляка. Надо полагать, рассуждал Ярослав, что ищут материал вообще о его подпольной деятельности.

Однажды его вызвали в канцелярию тюрьмы на свидание. Домбровский поспешил, взволнованный, гадая, кто к нему пришел. Он знал, что свидания разрешены только с ближайшими родственниками — родителями, женой, детьми. Неужели приехала мать?

В канцелярии смотритель сказал грубо:

— Заключенный Домбровский, свидание с невестой продлится не более десяти минут. Ступайте в соседнюю комнату.

Ярослав бросился в комнату. Ну конечно, это она, Пеля!

Под неусыпным оком смотрителя не очень наговоришься. Разговор состоял из бессвязных восклицаний, вопросов о здоровье, о том, что надо известить родных, о том, что этот арест недоразумение, и, конечно же, суд оправдает Ярослава. Весь этот незначительный разговор был предназначен для ушей смотрителя. Все же между этими невинными фразами Пеля успела вставить:

— Мамина посылка из Познани не пришла…

Ярослав насторожился. Он сказал с подчеркнутой небрежностью:

— Не беспокойся, придет. Мамочка аккуратна.

— Нет, милый, на почте пропало…

Привыкший к конспиративным иносказаниям, Домбровский все понял. Горечь сжала ему сердце. Однако он не подал виду и тем же небрежным тоном заметил:

— Подай прошение почтмейстеру. Найдут!

Фраза Пели означала, что транспорт с оружием («посылка»), следовавший через Пруссию («Познань»), перехвачен немецкими властями («пропал»). А между тем в этой «посылке» было пять тысяч винтовок. Как бы они пригодились повстанцам!

Домбровский задался целью расположить к себе тюремное начальство. Он был тих, вежлив, весел. Из дивизии прибыла в тюрьму просьба разрешить генерального штаба штабс-капитану (он не был разжалован) Домбровскому закончить разработку осенних маневров, начатую до ареста. Эта просьба облегчила положение Ярослава. Ему доставили чертежные и письменные принадлежности. Он сидел в камере за большим столом и работал. Под чертежными листами и топографическими картами у него лежала другая работа: новый план восстания, который Домбровский составлял с учетом изменившихся условий.

Пеля посещала его часто. Убедившись в невинности их разговоров, за ними ослабили наблюдение. Пеля передавала Ярославу о всех планах и действиях Центрального национального комитета и вообще обо всем происходящем в Варшаве, Польше и мире. Но не только это. Однажды она передала ему пилку, револьвер, патроны и план окрестностей Варшавы.

Новый план восстания был Пелей доставлен в комитет.

Однажды она принесла Ярославу радостное известие: из Бельгии, из Люттиха, прибыли ружья. Они распределены среди повстанцев. И все же это была капля в море. Четыре пятых повстанцев не имеют огнестрельного оружия.

По-прежнему суд над Домбровским откладывался на неопределенное время. А из тюрьмы его не выпускают. Вероятно, фискалы рыщут в поисках доказательств его вины и не могут их найти. Несмотря на всю свою изумительную выдержку, Домбровский начинал терять самообладание. Там, в комитете, не решаются начать восстание. Уходит драгоценное время. Невозможно без конца держать народ в напряженном ожидании. Слабеет воля, иссякают силы. Убедившись, что легальным путем ему из заключения не выйти, Домбровский решил бежать.

Одну за другой он делает две попытки. Обе они не удались, и Ярослав только ухудшил свое положение. Он пробовал подпилить дверь своей камеры и был застигнут одним из дозорных. Домбровский лишился привилегий, которых он до этого добился. Ему запретили свидания с Пелей. Тогда он решил прикинуться больным и попытался бежать из тюремного лазарета. Из этого тоже ничего не вышло. Напуганное тюремное начальство не переводило его в лазарет. Отчаяние едва ли не впервые в жизни овладевает этим храбрым человеком. Но тут снова пронесся слух, что скоро будет суд. Ярослав воспрянул духом. Он избрал новый метод действий. Ему разрешили писать письма невесте. Он начал посылать Пеле письма чуть ли не каждый день.

Зная, что письма заключенных проходят через тюремную цензуру, а его, Домбровского, перепиской, кроме того, несомненно, интересуются люди, которые будут его судить, он искусно вкрапливает в свои письма советы «положиться на провидение», «безропотно сносить временную беду», «примириться с положением, которое, безусловно, скоро кончится». Разумеется, в письмах Домбровского были не только эти «маскировочные» фразы. В них содержалось и подлинное его беспокойство о здоровье Пели, о ее материальном положении. Были тут и советы, какие книги читать. При этом в письмах Ярослава не было ничего навязчивого, никаких скучных поучений. Они были полны юмора и бодрости. Однако власти, читавшие письма Домбровского, могли бы догадаться, что они, так сказать, инсценированы для чужих глаз. Домбровский предвидел и это. Он придумал способ отвести от себя подобные подозрения. Он написал Пеле большое письмо, в котором приводил убедительные доказательства полной своей невиновности. Это письмо он выбросил через щель в окно своей камеры, как бы желая миновать цензуру. На конверте содержалась просьба к прохожим доставить его по адресу. Домбровский знал, что письмо подберут наружные часовые и передадут начальству. Так и случилось.

Домбровский почувствовал это по смягчению тюремного режима. Снова стали пускать к нему Пелю. Ей удалось передать ему обращение Центрального национального комитета к народу. По словам Пели, его распространили по всей стране. Грамотные читали его неграмотным, ксендзы оглашали его в костелах. Домбровский спрятал обращение в рукав. Вернувшись в камеру, он с жадностью прочел его:

«Братья, соотечественники! Правительства, которые правят нами, созданы в результате преступления: раздела Польши; преступления самого страшного и самого чудовищного, ибо оно совершено против целого народа… Царь московский, король прусский, император австрийский господствуют над Польшей, не имея на это никакого права… Это самые чудовищные правительства в мире, ибо они рассматривают народ как своего врага, ибо они, как вампиры, впились в его тело и высасывают из него кровь и национальный дух. Но народ не позволит себя убить. Народ не может быть убит. Поэтому вот уже сто лет, как он защищается и сражается с врагом.

Мы заявляем, что Центральный национальный комитет, который представляет не только военную, но и духовно-национальную организацию страны, будет с сего дня выступать как открытый руководитель, как действительное собственное национальное правительство, уполномоченное доверием и поддержкой народа…

Мы заявляем, что нас не устрашат никакие преследования и жертвы, что мы останемся твердыми перед пулями и виселицами и непоколебимыми в выполнении нашего долга защиты и освобождения Польши…

Поляки! Таково положение дел, вас ждут тяжелые дни, трудная борьба и немало жертв. Будьте готовы к этим трудам и самопожертвованию…»

Прочтя этот манифест, Домбровский взволнованно зашагал по своей крохотной камере. Четыре шага туда, четыре обратно… Он напоминал льва, мечущегося в клетке. Горячие слова манифеста воспламенили его. Комитет прав: нельзя скрывать от народа трудностей, которые стоят на пути к свободе. Прольется много крови. Однако надо, чтобы она пролилась не зря. Да, жертвы неизбежны. Но нужно, чтобы они были не напрасными. Недостаток оружия — не единственная беда повстанцев. Оружие будет, и трофейное, и купленное за границей. Но нигде не завоюешь и ни за какие деньги не купишь грамотных военных руководителей. И в такую минуту он, опытный воин, офицер генерального штаба, должен сидеть в этой каменной норе.

Но не это одно мучило узника. С тревогой обнаружил он непонятный пробел в манифесте комитета. Там не было ни слова о боевом союзе с русскими революционерами. Между тем Домбровский, сам офицер русской службы, знал, как глубоко проникли в русскую армию революционные настроения. Если поляки вдохновлялись примерами самоотверженной борьбы польских повстанцев 1831 года, то русские революционеры не забывали о своих героических предшественниках — декабристах 1825 года.

Домбровский знал также, что не только идейные мотивы были причиной недовольства младшего офицерства. Другим источником этого недовольства было малое жалованье — от 240 до 270 рублей в год. Роптали и солдаты на уменьшение порций мяса в рационе, на то, что не выдавали на руки всю порцию хлеба да сократили выдачу водки. Революционная агитация в их среде имела успех. Солдаты и унтер-офицеры втягивались в подпольную организацию.

По сведениям, которые ему приносила Пеля, Домбровский знал, что дружеское общение русских революционных офицеров и польских повстанцев вышло далеко за рамки сочувственных разговоров. Была заключена конвенция между польским Центральным национальным комитетом и русским комитетом «Свободная Россия», который, в сущности, был организацией «Земли и воли».

Пеле удалось во время одного из свиданий передать Ярославу герценовский «Колокол». Там был напечатан манифест Центрального национального комитета, а рядом — воззвание русского офицерского комитета, где было сказано, что близок час, когда офицерству придется решить, «стать ли в роли палачей Польши или вместе с ней восстать»!..

Наконец состоялся суд. Ни одного веского доказательства вины Домбровского представлено не было. Блестящей защитой он легко опроверг шаткие подозрения суда. Ничего не было доказано — ни участие Домбровского в покушении на Велёпольского, ни принадлежность его к революционной партии. Суд вынужден был признать Домбровского оправданным.

Но тем не менее из тюрьмы его не выпустили. Какая-то тень смутных подозрений витала над ним. По-прежнему искали порочащих сведений о нем и по-прежнему не находили их.

Тщетно Домбровский писал прошения, петиции, жалобы, ссылаясь на решение суда и требуя своего освобождения. Все его обращения к властям оставались без ответа.

А между тем Польша горела. Она была объята восстанием.

Глава 18
«Варшавские ребята»

Если из столицы следовать по старой проезжей дороге в Сохачев, то возле деревни Бабице зимой 1862 года можно было заметить непривычное оживление. На шоссе этом, обычно малолюдном, то и дело мелькали кареты, брички, крестьянские возки. Они останавливались либо у деревни, либо у лежащего неподалеку местечка Буды Заборовской. Пассажиры, большей частью молодые люди городского вида, с баулами, с саквояжами, не теряя времени, рассеивались по хатам. Изредка здесь появлялся высокий черноусый мужчина с военной выправкой. Окружающие почтительно именовали его: «пан капитан». Он уводил молодых людей в соседний Бабицкий лес. Здесь они вынимали из тайников небогатое свое оружие: несколько разнокалиберных ружей, частью охотничьих, и крестьянские косы. Капитан обучал их приемам стрельбы. На косы он смотрел скептически.

— По чести говоря, — замечал он, вздыхая, — какое же это оружие! Я прошел две кампании, крымскую и кавказскую. Но даже дикие кавказские горцы, даже они вооружены отличными дальнобойными штуцерами. О, польская бедность!

Все же капитан пытался разработать тактику боя косами. Выбрав полянку с молодыми березками и елками, он бросал на них в атаку своих юных косинеров. Пуще всего капитан боялся, чтобы они не порезали друг друга.

Городские ребята эти никогда не держали в руках косы. Азартно и неумело били они по тонким деревцам, воображая, что это царская кавалерия.

Таков был повстанческий отряд, руководимый бывшим капитаном русской службы Валерием Ремишевским, «кавказцем» — так называли в Польше тех, кто воевал в русских войсках на Кавказе. Последняя служба его протекала на Украине, в одном из пехотных полков. Именно отсюда он ушел в августе шестьдесят второго года, чтобы присоединиться к делу освобождения Польши.

Он сам организовал этот подпольный отряд из варшавской молодежи. Отряд так и назывался в конспиративных польских кругах — «Варшавские ребята».

Валерий Ремишевский жил постоянно в Варшаве и проводить занятия в Бабицком лесу нередко поручал беглому юнкеру гренадерского саперного полка Здиславу Стахурскому, которого он именовал своим «помощником по строевой части». Стахурский, хмурый, неразговорчивый юноша атлетического сложения, жил постоянно в Бабице. Этого нельзя было сказать о большинстве «Варшавских ребят». В тесных избах им нелегко было разместиться. А с другой стороны, молодежь эта, привыкшая к городскому комфорту, не стремилась селиться в деревне.

— Если бы шли боевые действия, другое дело, тогда бы мы все здесь жили на военном положении, правда, Щепан? — говорил Марек Боркевич, сын варшавского врача.

У этого восемнадцатилетнего золотоволосого красавца был такой живой характер, что он ни минуты не оставался без движения, то теребил свой чуб, то жонглировал всем, что попадало ему под руку, то похлопывал по плечу своего закадычного друга Щепана Михалюка. Даже в воинском строю, где полагалось по команде «смирно» неподвижно замереть, Марек пританцовывал, чуть-чуть, едва заметно. Но это не ускользало от бдительных глаз сурового строевика Стахурского. Марек тут же получал строгий нагоняй, который он, впрочем, выслушивал с довольно беззаботным видом.

Щепан Михалюк молчаливым кивком подтверждал слова своего друга. Сам-то он ничего не имел против того, чтобы поселиться в деревне. Обстановка, в которой он жил в городе, была ничуть не лучше, а то и хуже, чем здесь, в Бабице. В столярной мастерской пана Мулевича восемь подмастерьев — в том числе и Щепан — спали там же, где работали, разостлав тощие тюфячки под верстаками. Но с тех пор, как веселый, очаровательный Марек Боркевич удостоил его своей дружбой, Щепан безмолвно и восхищенно во всем ему подражал.

Таким образом, к концу дня большинство «Варшавских ребят» возвращалось в город, кто в бричках и возках, а кто по железной дороге. Правда, до ближайшей станции надо было идти не менее часа, но зато можно было прокатиться в вагоне, а это в ту пору еще было в новинку.

Здислав Стахурский не раз говорил капитану Ремишевскому, что отряд надо перевести на оседлое положение. Это было тем более необходимо, по мнению Стахурского, что отряд беспрерывно пополнялся новыми юношами, которых неутомимый Ремишевский завербовывал в Варшаве.

— Ребята почти не знают друг друга, — доказывал бывший юнкер, — а для предстоящих боев очень важно, чтобы люди сроднились. Кроме того, здесь они прошли бы необходимую физическую закалку…

Ремишевский не отрицал разумность этих доводов. Но он считал, что переводить отряд на жительство в деревню надо осторожно и постепенно. Во-первых, потому, что скопление в сельской местности городского народа — а отряд «Варшавские ребята» к этому времени насчитывал уже почти двести человек — может обратить на себя внимание царской полиции. А во-вторых, чтобы самих ребят не отпугнуть тяготами деревенской жизни. А что касается «предстоящих боев», то капитан был уверен, что восстание начнется не ранее весны.

Но случилось так, что «Варшавским ребятам» пришлось принять бой раньше.

Причиной этому был безумно смелый план, составленный Домбровским. Он заключался в том, чтобы овладеть цитаделью изнутри.

Однажды на ежедневной прогулке заключенных во дворе цитадели Домбровский увидел знакомое лицо. Поначалу он не поверил своим глазам. Он пристально вгляделся. Клинообразная борода лопатой. Высокий лоб. Брови, грозно сходящиеся к переносице. Прямой взгляд неморгающих глаз. Решительная складка рта. Общее выражение отваги, чистоты, воли. Даже одежда та же: глухая куртка под распахнутым пальто. Даже поза та же, его излюбленная поза: руки, скрещенные на широкой груди.

Домбровский крикнул:

— Бронислав!

Они бросились друг к другу в объятия. Это был Бронислав Шварце, человек, быть может, наиболее близкий Домбровскому и по натуре, и по политическим взглядам. Как и Ярослав, он был одним из руководителей левого крыла «красных».

Домбровский засыпал его вопросами:

— Как ты попал сюда? Следствие уже было? Какое обвинение тебе предъявлено?

— Вообще-то дела мои неважны, — сказал Шварце. — Но один шанс у меня есть.

— Какой?

— Я ведь французский подданный. Вот об это царская администрация может сломать зубы.

— Ты ошибаешься, Бронек, у тебя не один, а два шанса.

— Почему? — удивился Шварце.

Тогда Домбровский рассказал ему о своем проекте. Шварце тотчас увлекся им. Инженер по профессии, он внес некоторые технические уточнения. И не только технические.

— Я, конечно, не военный, куда мне до тебя, Ярек, — сказал он, — но все же кое-какой боевой опыт у меня есть. В сорок восьмом году я сражался в Париже на баррикадах.

Ярослав снисходительно улыбнулся: Париж, баррикады, гражданская война во Франции — как все это далеко от реальной польской действительности… Мог ли он в ту минуту предполагать, что не пройдет и семи лет, как он, Домбровский, взойдет на баррикады Парижской коммуны и поведет за собой армию французских рабочих против буржуазии!

Снисходительная улыбка Ярослава задела Шварце. Он сказал несколько запальчиво:

— А кроме того, я прослушал уже недавно там же, в Париже, цикл лекций по военному искусству. Ты знаешь, кто нам читал их? Генерал Людвик Мерославский, у него там были военные курсы для польских эмигрантов.

Домбровский покачал головой:

— Знаешь, Бронек, не очень-то я верю в легионы Мерославского. Все это в военном смысле несолидно, а в политическом — сомнительно. Стоит только вспомнить его противодействие образованию союза польских и русских революционных сил, или его страх перед крестьянским движением, или его преклонение перед Наполеоном III! Но ты мне еще не рассказал, как тебя взяли.

Свисток надзирателя прервал их разговор. Прогулка кончилась. Друзьям повезло: их камеры в 10-м павильоне оказались рядом. Конечно, делу восстания против царизма был нанесен, быть может, один из самых чувствительных ударов, когда из него изъяли этих двух людей. А с другой стороны, Домбровский почувствовал себя увереннее от сознания, что рядом с ним сидит Бронислав Шварце, человек отважный и решительный, такого же героического склада, как и он сам.

Биография Шварце сложилась не совсем обыкновенно. Отец его, Юзеф Шварце, известный варшавский адвокат, был деятельным участником восстания 1830–1831 годов. Организатор нападения на арсенал, поручик повстанческого Мазурского полка Юзеф Шварце после провала восстания эмигрировал в Париж. Вот откуда у его сына Бронислава французское подданство. Окончив Ecole Centrale в Париже и получив диплом инженера, Бронислав Шварце строил железные дороги сначала в Австрии, а с апреля 1860 года — в России. Управление строительства Петербургско-Варшавской дороги находилось в Белостоке. Здесь-то Бронислав и связался с подпольным повстанческим движением и вместе с Врублевским организовал отряд.

Выдающаяся энергия Шварце, его искусство конспиратора, его революционный пыл обратили на себя внимание руководителей подполья, и в июле 1862 года он был введен в состав Центрального национального комитета. Домбровского, который тогда играл в комитете руководящую роль, сразу потянуло к Брониславу. Конечно, решающее значение имела близость, если не совпадение их политических взглядов. Несомненно, Домбровского пленял и революционный темперамент Шварце, и его талант организатора. Немало для этой завязавшейся дружбы значило и то, что Бронислав Шварце был другом Кеневича, Гейденрейха и Звеждовского, близких друзей Домбровского и активных деятелей повстанческого подполья.

Ярослав знал через Пелю, что после его ареста летом шестьдесят второго года фактическим руководителем подпольной работы стал Шварце. И вот он схвачен царскими жандармами.

Тревожное беспокойство владело обоими друзьями.

— Теперь, после наших арестов, — делился Домбровский своими мыслями с Брониславом на очередной прогулке, — когда руководство в Центральном национальном комитете перешло, очевидно, к Гиллеру и Авейде, я боюсь, что они свернут на умеренные компромиссные пути.

— Поздно! — сказал Шварце, который был настроен более оптимистично. — Их подталкивают низы организации, а они настроены радикально и непримиримо.

— Низы! Ты знаешь, как к ним относится Оскар Авейде. Я сам слышал, как он как-то сказал: «Наш заговор — это урод без головы с тысячами рук и ног». Слышишь? Урод! Так выразиться о народе!

Шварце перебил его:

— А меня, Ярек, беспокоят не столько эти двое — оба они люди вялые, и если не принесут пользы, то и не причинят особого вреда. А вот беды можно ожидать от Кароля Маевского. Это лакей аристократов. Они его заслали к нам в лагерь. Он ренегат по натуре. Язык у него хорошо привешен. Своей красивой псевдореволюционной болтовней он очаровал студентов-медиков и выскочил в «вожди». А кроме того, Ярек, он смертельно завидует твоей популярности.

Домбровский задумался. Он вспомнил заседание в городском комитете. Маевский высокопарно восклицал, обращаясь к нему: «Вы хотите создать польско-русский союз и этим дезорганизовать польское дело. Что за преступное легкомыслие? Втягивать русских в польские национальные дела! Отравлять нашу национальную идею домыслами Герцена и других славянских Гер… (тут Маевский сделал эффектную паузу и закончил) …остратов!»

— Но ведь Маевский как будто арестован? — спросил он. — Царские душегубы не щадят и своих.

— А хотя бы и так! — отмахнулся Шварце. — Значит, ему выгодно. У этого фрукта удивительное свойство: он попадает в цитадель всякий раз, когда это является для него лучшим выходом из положения.

Он взял Домбровского под руку и сказал:

— Я не смотрю на положение вещей так мрачно, как ты, Ярек. Не забудь, что в комитете остался Зыгмуит Падлевский.

— Вся надежда на него. Но справится ли он с этой компанией трусов?

— Ты их называешь трусами? Но ведь дело не только в их личных свойствах. Подобных им людей я видел, хоть и был тогда очень молод, и во Франции в сорок восьмом году. «Белые» и правое крыло «красных» материально заинтересованы в сохранении существующего порядка. Все, что они хотят, — это выторговать у царя более выгодные для себя привилегии, вроде шляхетской конституции и тому подобных мелких льгот. Нет, в Падлевском не сомневайся, Ярек. Программа прежняя, наша: наделение крестьян землей без выкупа, совместные действия с Петербургским комитетом «Земли и воли» и тесный союз с международной демократией, с Мадзини, с Гарибальди, с Герценом, с Бланки. Об этом мы и говорили с Зыгмунтом незадолго до моего ареста.

Домбровский тронул Шварце за плечо и сказал мягко:

— Бронек! Ты до сих пор не рассказал мне, как тебя взяли. Я понимаю, тебе неприятно вспоминать это. По себе знаю. Все же расскажи мне. Увидишь, тебе легче станет.

Шварце опустил голову и сказал глухо:

— Попался как мальчишка… Что ж… Слушай…

Утром одиннадцатого декабря Бронислав Шварце вышел из своей квартиры в доме Грабовского, что на углу улиц Медовой и Сенаторской. Он направился на улицу Видок, в дом тетушки своей Эмилии Гайрих. Влекли его туда отнюдь не родственные чувства: в доме этом помещалась подпольная типография газеты «Рух». Шварце был очень щепетилен в денежных делах. Немало людей в Польше хоть лично и не участвовали в подпольном революционном движении, но сочувствовали ему и вносили деньги на дело восстания. На каждый такой взнос выписывалась квитанция, и номера квитанций публиковались в газете «Рух». Такова была конспиративная форма отчетности, и Шварце скрупулезно ее соблюдал.

В кармане у него лежали в этот день восемнадцать таких квитанций, номера которых он собирался поместить в газете. В другом кармане, как всегда, лежал заряженный револьвер.

Шварце не знал, что типография в доме его тетки уже накрыта полицией. Не знал он и того, что неподалеку от входа в дом дежурит переодетый городовой с наказом всех впускать, а выходящих тащить в часть.

Не более нескольких минут пробыл Бронислав в квартире тети Эмилии. Все поняв по ее испуганному лицу и выразительным жестам, он быстро вышел на улицу. Тотчас возле него вырос городовой и тихонько, чтобы не привлекать внимания прохожих, предложил следовать за собой. Бронислав отказался и шагнул в сторону, но дорогу ему заступил второй городовой с явным намерением схватить его за руки.

Шварце выхватил револьвер. Полицейские отшатнулись. Воспользовавшись этим, Шварце вбежал во двор ближайшего дома. Это была Варшавско-Венская гостиница. Он пробежал сквозь садик, перескочил через забор, очутился на Иерусалимской аллее и пустился по ней во всю прыть. Вбежавшие во двор полицейские самого Шварце уже не увидели, но по свежим следам на снегу определили, куда он бежал. Они вскочили в сани и помчались на Иерусалимскую аллею. Догнали они его на Ксенженцей улице, но, увидев направленный на них револьвер, доблестные стражи отступили.

Бронислав повернул на Смольную улицу и ринулся в ближайшие ворота. Это был двор Управления начальника артиллерии. Надежда спастись не оставляла Шварце.

Полицейские крикнули часовому у ворот, чтоб он задержал беглеца. Солдат вскинул винтовку и побежал наперерез Брониславу. Тот навел на него револьвер, и храбрый воин отпрянул так же, как и набежавшие городовые.

Путь был расчищен, но деваться было некуда. Шварце бежал обратно по Иерусалимской аллее. За ним гналась уже целая компания — три городовых, два казака и четыре солдата. Бронислав понял, что ему не уйти. Продолжая бежать, он выбросил из карманов бумажник с квитанциями и револьвер. Ноги его подгибались, сердце колотилось с безумной силой. Он прислонился спиной к стене дома и сказал изнеможенно:

— Ваша взяла…

Выслушав рассказ Бронислава, Домбровский обнял его за плечи и сказал тихо:

— Тебя не страшит, что нам грозит смертная казнь?

Шварце вдруг расхохотался.

Ярослав посмотрел на него с удивлением.

— Нет, нет, это не истерика! Просто я вспомнил что-то смешное, сейчас расскажу, — вскричал Шварце. — На мне уже есть один смертный приговор. Да, да, будешь смеяться! Вацлава Пшибыльского знаешь? Так это он приговорил меня к смертной казни за намерение «вооружить крестьян». Ну вот, ты не веришь. Слово чести! Когда я как агент Варшавского комитета прибыл в Вильно, Виленский комитет — там же все «белые» — во главе с Пшибыльским так испугался моей «левизны», что приговорил меня к расстрелу. Гомерическая глупость, а? Но, знаешь, трусы в минуту отчаяния способны на все.

— Вот поэтому я и боюсь за нас. Но дело даже и не в этом. Бронек, мы нужны там.

— Мы нужны там, — повторил Бронислав.

Долгим взглядом он обвел могучие крепостные стены, окружавшие их.

Домбровский следил за ним глазами, потом спросил:

— Ты усомнился?

— Нет… Только в двух вещах я еще не уверен.

— В каких?

— Первая: когда это сделать.

— Я знаю когда, — твердо сказал Ярослав. — А вторая?

— Согласится ли на это комитет? А без его помощи… Нам нужно оружие, нам нужны кони.

— Завтра, — сказал Домбровский, — ко мне на свидание придет Пеля. Я с ней передам записку в комитет.

Частью на клочке бумаги, частью на словах Домбровский через Пелю передал во Временное правительство (такое название принял сейчас Центральный национальный комитет) свой план, составленный им с помощью Шварце. По их идее восстание в цитадели должны были поднять заключенные поляки, заполнявшие казематы 10-го павильона.

Домбровский сообщал, что предполагает осуществить это ночью в пасхальную субботу, так называемую всенощную, которая по православному календарю выпадала в этом году на одиннадцатое апреля. Ночь эта была выбрана с тем расчетом, что в этот праздник, как уверял Домбровский, все тюремщики будут пьяными.

Вечером Домбровский под каким-нибудь благовидным предлогом вызовет в свою камеру из тюремного коридора жандарма, застрелит его из револьвера, выйдет в коридор, отворит все камеры, вместе с другими узниками разоружит стражу в коридоре и гауптвахту внизу. После чего заключенные выйдут во двор, подожгут пороховой склад, взорвут цитадель и, воспользовавшись суматохой, убегут.

Таков был этот план, простой и фантастичный одновременно.

Для выполнения его Домбровский требовал у Временного правительства, чтобы ему доставили револьвер и подробную карту окрестностей Варшавы. Необходимо также, настаивал Домбровский, чтобы в условленном месте были приготовлены карета и добрые кони. И последнее, чего требовал Домбровский, — точно указать ему, где под Варшавой находится ближайший повстанческий отряд, к которому он мог бы присоединиться.

Как же приняло Временное правительство этот план?

Восторженно!

Сказалась вера в хорошо известные качества Домбровского: энергию, находчивость, неустрашимость. Даже холодный и вечно колеблющийся Оскар Авейде заметил, что нет никакого смысла удерживать Домбровского от риска. Ибо, доказывал Авейде, если затея Локетка не удастся, Польша и дело восстания ничего от этого не потеряют. А в случае удачи можно выиграть многое. Даже если допустить, продолжал Авейде, что взрыв цитадели окажется пустой невыполнимой мечтой, то во всяком случае вполне осуществимо освобождение из ее казематов не только Домбровского, но и всей томящейся там революционной молодежи, которая, включившись в борьбу за свободу страны, может принести большую пользу.

Итак, план был одобрен, правда, с оговорками. Временное правительство не санкционировало взрыв цитадели — не только потому, что он был труден для выполнения, но и потому, что пожар порохового погреба мог вызвать значительные разрушения в самой Варшаве.

При ближайшем свидании Пеля передала Ярославу револьвер и карту варшавских окрестностей. Было также от имени Временного правительства обещано, что неподалеку от города, возле Маримонта, Домбровского будет ждать карета. Что касается повстанческого отряда, то, как заверили Домбровского, отряд «Варшавские ребята» под командой капитана Ремишевского в Бабицком лесу будет готов помочь Домбровскому и его товарищам.

Глава 19
Дело под Будой

Посреди ночи в квартире доктора Боркевича раздался звонок. Доктор еще не спал, он работал в своем кабинете. Несмотря на тревожные события, волновавшие Польшу, доктор Боркевич продолжал трудиться над своей диссертацией «О патологии грудино-ключично-сосковой мышцы в связи с возрастными изменениями». По всей стране бушевало восстание, лучшие люди Польши и России поднялись на борьбу с царизмом, военно-полевые суды выносили жестокие приговоры, в цитадели томились польские революционеры, варшавская ночь то и дело оглашалась выстрелами. А тут, в кабинете, было тихо и мирно. Доктор Боркевич увлеченно скрипел пером.

Не спала и пани Боркевич, томимая бессонницей и беспокойными мыслями о сыне. Правда, мальчик сейчас здесь, он спит в своей комнате богатырским сном, сном юности. Но целыми днями он пропадает бог весть где, связался с этими неистовыми ребятами из подполья… Не то чтобы пани Боркевич была против патриотов. Боже сохрани! Разве доктор Боркевич не сделал несколько крупных взносов в фонд освобождения Польши! И готов сделать еще, но только деньгами, а не сыном, единственным нашим мальчиком, золотоволосым Мареком, таким еще ребенком в свои восемнадцать лет!

И вот этот звонок в ночи… Коротенький, словно бы робкий… Конечно, бывало, что доктора Боркевича вызывали к больному и посреди ночи. Но тогда звонок был настойчивый, требовательный.

Супруги Боркевич одновременно оказались у дверей. Доктор, раздосадованный тем, что его оторвали от любимой работы, спросил сердито:

— Кто там?

Тихий, как бы извиняющийся голос из-за двери:

— Это я… Щепан…

— Какой еще Щепан?

— Щепан Михалюк… Товарищ Марека… Пожалуйста, откройте, очень нужно!

Доктор переглянулся с женой и открыл все четыре засова.

— Слушайте, молодой человек… — начал доктор, когда Щепан вошел в прихожую, взволнованно сминая в руках свою шапку.

Но, к удивлению Боркевичей, Щепан, всегда такой робкий и конфузливый, не отвечая им, прошел прямо в комнату Марека.

Здесь он растолкал его и, когда Марек наконец открыл глаза, удивленно тараща их на Щепана и еще не зная, видит ли все во сне или наяву, проговорил задыхающимся шепотом:

— Марек, собирайся! Приказ капитана! Начинается дело…

Получив распоряжение Временного правительства — «Жонда», как все его называли в Польше, капитан Валерий Ремишевский начал отправлять «Варшавских ребят» то в одиночку, то мелкими партиями к Бабицкому лесу. Но через некоторое время пришлось это прекратить. По-видимому, царская полиция что-то разнюхала. То ли ей бросилось в глаза оживленное движение молодежи из Варшавы. То ли из цитадели просочились какие-то смутные сведения о намерениях Домбровского. Во всяком случае, бдительность полиции возросла как внутри города, так и снаружи. Варшава была окружена плотным кольцом казацких патрулей. Выход из города стал не только опасным, но и просто невозможным.

Капитан Ремишевский успел к этому времени сосредоточить в Бабицком лесу не более трети своего отряда. А между тем близилась всенощная — ночь восстания в цитадели. Следовало принять срочные меры. Капитан Ремишевский доложил о своих затруднениях Временному правительству. И оно нашло выход из положения. Обратились к железнодорожникам. Рабочие Варшавско-Венской дороги охотно пошли навстречу революционерам. С их помощью большая часть отряда погрузилась тайком от полиции в товарные вагоны. Их опечатали и запломбировали. «Варшавские ребята» благополучно проехали сквозь казацкое кольцо, высадились на ближайшей станции и отсюда пешим ходом пробрались на сборный пункт в Бабицком лесу. Вся эта операция была проведена в два дня так осторожно и ловко, что полиция о ней и не подозревала.

Таким образом, все для осуществления плана Домбровского было подготовлено. И тем не менее цитадель не восстала. Домбровский и Шварце при всем их революционном пыле и заразительном красноречии не сумели склонить польских узников к восстанию. Согласились лишь несколько человек. Остальные побоялись. А с ничтожной кучкой людей нечего было и думать о том, чтобы предпринять столь опасное, отчаянно трудное предприятие. Домбровский со скорбью и бессильным гневом вынужден был отказаться от него. Однако слишком много народу было в него посвящено. Слухи глухие, неясные, но оттого тем более волнующие, — не то о замыслах Домбровского, не то о сосредоточении повстанцев у Бабицкого леса — побудили царские власти к быстрым и решительным действиям.

На второй день пасхи, тринадцатого апреля, Волынский гвардейский полк, расположенный в Варшаве, устроил в своих казармах бал. Мажорные громы духового оркестра, вылетавшие из окон, топот пляшущих ног, звон бокалов, песни, шумные здравицы звучали трагическим контрастом на фоне угрюмого молчания всей Варшавы.

В полночь командир полка генерал Крюденер, не прерывая праздника, отозвал в сторону нескольких офицеров и шепотом сообщил им приказ: «Незамедлительно первой и второй ротам выступить в направлении к деревне Окаленя и войти в Бабицкий лес, где, по поступившим сведениям, сосредоточилась крупная банда повстанцев. Совместно с пехотой будут действовать эскадрон Гродненского лейб-гвардии гусарского полка и сотня Донского казачьего полка. Командовать группой буду я…»

В половине третьего ночи на варшавских улицах послышался дробный топот и отрывистые слова команды: группа генерала Крюденера общим числом до пятисот штыков и сабель двинулась в поисках «Варшавских ребят».

Ночь была очень темная. Звезд за низкими тучами не было видно. Когда городские дома остались позади и открылись широкие безлесные пространства, люди отряда увидели, что впереди на горизонте вспыхивают огни. Солдатами овладело тревожное беспокойство. Оно усилилось, когда заметили, что такие же огни мелькают и позади, в стороне Варшавы, оставшейся в тылу. Воображение генерала Крюденера разыгралось.

— Это повстанцы из Варшавы, — сказал он командирам подразделений, — сигнализируют своей банде о том, что мы к ней приближаемся…

На самом деле это были зарницы. Весна в том году пришла рано. Необычайно душная апрельская ночь была насыщена электричеством.

Только к утру Ремишевский узнал о продвижении к Бабицкому лесу крупных сил неприятеля. В отряде «Варшавские ребята» в это время собралось не более трехсот человек, еще как следует не организованных, плохо обученных и вооруженных главным образом косами. О сопротивлении приближавшейся группе царских войск нельзя было и думать. Помыслы Ремишевского клонились единственно к тому, как бы уберечь от верной гибели его отряд.

Наскоро позавтракав в Трускове, отряд «Варшавские ребята» спешно двинулся из леса. Пыль, подымавшаяся над песчаной дорогой, затрудняла видимость. Капитан Ремишевский, шедший в середине отряда, старался не показать, что он болен. Сделали привал у Буды Заборовской. Местность здесь благоприятствовала обороне. Высокие крутые песчаные холмы, поросшие густыми кустами и окруженные болотами, составляли отличное прикрытие. Быть может, если бы отряд остался здесь, он избегнул бы трагического конца. Но Ремишевский приказал двигаться дальше. Беспокойство за доверенные ему сотни молодых жизней гнало вперед. К тому же болезненное состояние лишало его мысли обычной четкости и решительности. А кроме капитана, в отряде не было ни одного человека с военным опытом. Все, что знал его помощник Стахурский, — это строевое учение в мирное время. Он безоговорочно согласился с неосторожным решением Ремишевского двинуться по Сохачевской дороге к Заборовскому лесу и там укрыться. В этом тоже был известный смысл. Но целый ряд несчастливых случайностей обрушился на «Варшавских ребят».

Генерал Крюденер со своей группой дошел до Бабицкого леса. Здесь он рассчитывал застигнуть повстанцев. Гусары и казаки оцепили лес. Сам Крюденер во главе двух пехотных рот вошел в него, соблюдая все предосторожности. Они оказались излишними: лес был пуст. Если бы генерал двинулся тут же по Сохачевской дороге, он сразу бы догнал отряд Ремишевского. Вместо этого он повернул на юг, к Липкову, решив почему-то, что повстанцы укрылись в соседней Пуще Кампиновской. Разумеется, и тут он не нашел повстанцев.

— Господа офицеры, — сказал он, собрав вокруг себя командиров подразделений, — очевидно, сведения о пребывании здесь повстанцев лишены основания. Считаю операцию законченной. Даю для отдыха пятнадцать минут, после чего возвращаемся в Варшаву. Полагаю, что разведчики за это время вернутся.

Решение это было принято большинством офицеров не без удовольствия.

Тем временем разъезд гусаров-разведчиков под командой ротмистра Иванова завернул в деревушку Трусково, где сегодня на рассвете завтракали «Варшавские ребята». Следы этого без труда обнаружили разведчики. В то же время другой разъезд — казацкий — на опушке Заборовского леса обнаружил подводу. Возница после допроса с пристрастием показал, что в лесу находятся повстанцы.

Извещенный обо всем этом, генерал Крюденер круто переменил решение.

Группа двинулась к Заборовскому лесу. Командир эскадрона гусаров Кушаков первый обнаружил повстанцев. Завязалась перестрелка. Подоспел Крюденер с пехотой.

Капитан Ремишевский чувствовал себя до того плохо, что не мог стоять. Он командовал, сидя на пне. По его приказу люди сформировались в каре. В первом ряду его стояли немногочисленные стрелки, которыми командовал юнкер Стахурский. За ними выстроились косинеры. Среди них были Марек и Щепан. Они держались рядом. Каре двинулось в глубь леса под выстрелами неприятеля. Марек дрожал от возбуждения. Щепан шептал ему какие-то успокоительные слова, неслышные из-за стрельбы. Сам он нисколько не боялся.

Гусары ворвались в лес и остановили каре. Стороны сблизились. Русские пехотинцы перестали стрелять, опасаясь поразить своих. Гусарам, несмотря на все их усилия, не удавалось врубиться в каре и расстроить его ряды.

Крюденер двинул пехотинцев. Это были закаленные солдаты, ветераны крымской и кавказской войн. Они легко разметали ряды храбрых, но неопытных польских юношей. Столкновение превратилось в хаотичный рукопашный бой, жестокий с обеих сторон. Пленных не брали.

Ремишевский пал в самом начале боя от меткой пули солдата. Гибель его не имела влияния на течение боя, ибо командовать в этой кровавой каше было невозможно. Пали и оба друга, Марек и Щепан, сражавшиеся рядом. Бой был недолог, не более получаса продолжался он. В плен было взято только одиннадцать повстанцев. Офицеры с трудом вырвали их из рук солдат, ожесточившихся отчаянным сопротивлением поляков.

Весть об этом несчастном бое быстро достигла Варшавы, где у всех «Варшавских ребят» были родные.

Генерал Крюденер имел бестактность вернуться в Варшаву с музыкой и песнями. Бойня эта была представлена царскими властями как блистательная победа. Супруга наместника, великого князя Константина, протянула руку для поцелуя всем гусарским унтерам. Сам наместник одарил каждого солдата рублем. Император телеграммой из Петербурга благодарил волынцев и гродненцев за «молодецкое дело», а генералу Крюденеру пожаловал золотую саблю с надписью «За храбрость».

Сведения о расправе с «Варшавскими ребятами» проникли сквозь стены цитадели. Польские узники надели траурные повязки. Некоторые из заключенных не удержались от упреков в адрес Домбровского. Раздавались проклятия в адрес русских.

— Вы отказались пойти за мной и вы же сейчас меня упрекаете, — с горечью сказал им Домбровский.

— Лучшая часть русских с нами, — добавил Шварце. — Вините в попрании Польши не русских, вините царизм…

Шли бои. Пеля не принимала в них участия, боясь навлечь подозрения на Ярослава. Теперь их свидания проходили под усиленным контролем. И все же Пеле удалось сообщить Ярославу, пользуясь их условным конспиративным языком, что Вашковский осуществил план захвата денег в варшавском казначействе и конфисковал половину хранившихся там сумм.

Состоялось еще одно судебное заседание. И снова Домбровский вышел оправданным. И снова его не освободили. Он считал, что власти боятся выпустить его в восставшую Польшу. Может быть, действительно в этом была истинная причина продолжавшегося заключения дважды оправданного человека.

В апреле 1864 года Домбровский подал прошение о том, что хочет обвенчаться с Пелагией Згличинской. Эта грустная церемония состоялась в тюремном костеле. Как только она закончилась, Домбровского немедленно водворили обратно в камеру…

Часть VI
ВОССТАНИЕ

Потебня принадлежал к числу тех воплощений вековой боли целого народа, которыми он изредка отбывает страдания, скорбь и угрызения совести.

Герцен

Глава 20
Первые бои

Ночи в апреле были на редкость холодные. Иногда выпадал снег.

— Пан бог помогает «иванам»… — проворчал Гром.

Роман с упреком поднял на него глаза.

— Не сердись, — сказал Гром. — Ты не «иван», ты русский. Ты наш.

Он обнял Романа за плечи. Огонь костра освещал их молодые лица. На повстанцах еще была русская форма. Они только содрали с себя погоны. Недавно они покинули свой полк, стоявший под Белостоком, и перешли к партизанам. Они принесли с собой несколько ружей и пистолетов.

Отряд был невелик — сто тридцать человек из Вельска да около ста из местных деревень. Где-то неподалеку стоял неприятель — несколько казачьих сотен с артиллерией. Но точно где — неизвестно.

— Что-то долго наших нет, — сказал Гром.

Он был совсем молод. Маленькая бородка не старила его. Обеспокоенно он вглядывался в ночную тьму. Костер бросал неровный пляшущий свет на густую еловую чащу, окружавшую их.

— Может, мы не туда пришли?.. Да что ты все молчишь? Спишь, а, Роман?

Роман, такой же молодой, как и Гром, с трудом проговорил:

— Место то: деревня Липовый Мост…

Ему не хотелось говорить. Он устал. Вот уж месяц он в партизанах, а еще ни одного боя. Все походы да походы. Болота, мокрый снег, угрюмые крестьяне… Где же блеск революции? Где красота подвига? Где героизм борьбы против царской тирании?

— Кто-то идет… Слышишь, Роман?

Роман прислушался. Но ничего, кроме унылого посвиста ветра в верхушках деревьев, он не услышал. По-видимому, у Грома слух был острее, чем у него, потому что через мгновение из-за деревьев действительно выступили несколько фигур. Молодые люди вскочили.

Одного из прибывших Роман узнал сразу. Месяц назад в Гродно он видел этого коренастого широкоплечего человека с быстрыми глазами на подвижном лице. Это был полковник Онуфрий Духинский. Он командовал всеми гродненскими повстанцами. Его спутника Роман не знал. Он не мог оторвать глаз от этого рослого человека с высоко закинутой головой, с взглядом властным и ласковым.

— Это полковник Валерий Врублевский, — шепнул Гром.

Вместе с полковниками пришли люди, принесшие оружие — охотничьи ружья, косы.

— Затоптать костры, — коротко приказал Духинский. — Рядом рыщут казаки.

До утра просидели в темноте. Только огоньки цигарок мелькали во мраке леса.

С рассветом собрались на большой поляне. Людей разбили на три роты. Самая большая — у Грома. Здесь у всех имелось огнестрельное оружие. Хуже обстояло дело в роте Романа — половина людей вооружена косами. Так же было и в третьей роте Юлиана Эйтмановича. А пятидесяти повстанцам даже и кос не хватило. Духинский хотел отпустить их по домам, но они попросились идти с отрядом.

— Мы возьмем оружие убитых, — сказали они.

Когда Роман услышал это, у него на глаза навернулись слезы. «Вот она, Революция!..» — подумал он с горьким восхищением.

Раздалась команда: «В поход!» Шли долго, всё лесом. Потом вышли на открытое место. Вдали блеснула речка Счерчеж. Двигались уступами: справа впереди — рота Романа, левее сзади — рота Эйтмановича. Эту небольшую колонну замыкал Гром со своими стрелками. Совсем позади шли безоружные. Врублевский находился в голове отряда. Духинский поспевал всюду. Только что он был в головной роте и приказал готовиться к переправе через реку. А сейчас ускакал назад, чтобы подтянуть тылы.

Внезапно раздались выстрелы. Они доносились слева, из-за леса. Люди смешались. Духинского не было. Врублевский приказал залечь и покуда огня не открывать. Из роты Грома прибежал бледный боец и сообщил, что Грома атаковали казаки, что полковник Духинский с небольшим патрулем отрезан и не то убит, не то взят в плен.

Врублевский немедленно разослал ординарцев во все роты с приказанием стянуться к реке. Вдали показались казаки. Врублевский рассыпал людей в цепь и приказал открыть беглый огонь из всех имевшихся ружей. Казаки отхлынули. Но не надолго. Патронов у партизан было мало, огонь редел, и казачьи волны снова накатывались на поляков.

Тогда Врублевский поднял косинеров и повел их в атаку на казаков, засевших в зарослях у реки.

Трижды повторилась эта атака, трижды люди с косами шли против людей с ружьями. Но что могло сделать холодное оружие против огнестрельного! «Может быть, Домбровский даже и в этом положении нашелся бы…» — с тоской подумал Врублевский. Он приказал отступить.

Таких столкновений, как при реке Счерчеж, было множество. Война повстанцев с царской армией рассыпалась на мелкие стычки, незначительные бои, партизанские набеги.

Под Плоцком командовал Зыгмунт Падлевский. У него был сравнительно большой отряд — свыше двух тысяч человек. Но вряд ли он мог считаться серьезной воинской силой. Большая часть его была вооружена косами, и это еще считалось хорошим оружием; около трехсот повстанцев пришли с кольями, баграми, палками. У кавалеристов — их набралось до полутораста — сабля была редкостью; их оружием был кнут. Только человек двести имели ружья — самые разнообразные — от старинных пищалей до охотничьих двустволок. Свыше пятисот повстанцев вообще не имели оружия и считались, так сказать, кандидатами в косинеры, среди которых потери были особенно велики. Обоз состоял из нескольких десятков повозок.

Но Падлевский не терял бодрости. У реки Нарев он остановил своих людей и приказал собрать окрестных крестьян. Один из повстанцев, обладатель громкого голоса, взобрался на повозку и прочел вслух манифест Временного правительства. Горячие слова манифеста воспламенили собравшихся. Ничто в этот момент не страшило их — ни отсутствие оружия, ни собственная раздробленность, ни надвигавшиеся царские войска. Победа казалась легкой. Вдохновленные духом свободы, они кричали: «Да здравствует Польша!»

Падлевский созвал командиров и объявил:

— Готовьте переправу через Нарев. Мы направляемся к прусской границе.

Все удивились.

— Понимаю ваше удивление, — сказал Падлевский, поглаживая свое чисто выбритое лицо.

Он считал вопросом чести сохранять и во время похода бравый подтянутый вид. Он говорил, что самая наружность командира должна дисциплинировать людей.

— Но, — продолжал Падлевский, — мы не можем сражаться голыми руками. А за прусской границей нас ждет оружие, настоящее боевое оружие, закупленное за границей.

Гул восхищенных голосов покрыл его слова.

Переправа через Нарев прошла благополучно. Но дальше их настигли царские полки. Отбиваясь и кружа, уводя свой отряд в леса, гуськом пробираясь тропинками сквозь болотные топи, Падлевский все же привел людей к назначенному месту на границе.

Здесь их ждало тягчайшее разочарование: оказалось, что немцы конфисковали оружие. Единственное, что удалось уберечь, это сто бельгийских штуцеров.

Падлевский с сомнением вертел в руках это легонькое, почти игрушечное ружьецо.

— Если все оружие только такое, — сказал он, — то не будем о нем жалеть. Видимо, наши агенты по закупке оружия либо жулики, либо предатели, либо ни черта не смыслят в военном деле.

Действительно, в первом же бою штуцера вышли из строя и из боевого оружия превратились в безобидные тросточки.

Обо всем этом Пеля рассказала Домбровскому во время их очередного свидания. Вести с фронтов приносили ей люди, прибывавшие в Варшаву. Ярослав мрачнел, слушая ее рассказы. Он просил ее выяснить, где находится Сераковский. Ярослав понимал, что восстанию недостает опытного военного руководителя.

Не так легко было установить местопребывание разрозненных повстанческих сил. Пеле удалось узнать, что Сераковский организует партизанское движение в Литве. Но точно, где он, никто не знал. Их немало бродило по Варшаве — повстанцев, назначенных подпольным командованием в разные отряды, но не знавших, где они в данный момент действуют.

К Пеле забрел некто Оксинский, совсем юный паренек, маскировавший свою молодость, по моде того времени, пушистой бородкой. С первыми же словами приветствия он вынул из кармана хорошо известную Пеле голубую карточку Польского революционного комитета «Земли и воли». Пеля пожурила его за пренебрежение элементарными правилами конспирации. Оксинский спросил ее, как ему попасть в отряды Падлевского. Все, что Пеля могла сделать, это направить его на явочную квартиру к Потебне.

— Ничего тебе точно сказать не могу, — сказал Потебня, — Зыгмунт где-то в районе Плоцка. А этим воеводством ведаю не я, а один из моих заместителей. Его как на грех сейчас нет в Варшаве. Подожди, пока он вернется.

— Я не могу ждать! — вскричал юноша в отчаянии. — Я пропущу все восстание. Выходит, что я дезертир…

Потебня улыбнулся пылкости молодого повстанца.

— Знаешь что, — сказал он, — вот тебе мой совет: зайди к любому офицеру артиллерии, узнаешь у него. Они должны туда двинуться на подавление восстания.

— К русскому офицеру?! — переспросил Оксинский почти с ужасом.

Потебня нахмурился.

— А я кто, если не русский офицер? — сказал он сурово.

Юноша покраснел.

— Простите, — прошептал он.

— Так вот знай, — сказал Потебня, смягчившись, — что многие офицеры русской артиллерии состоят в «Земле и воле». А если даже кто и не состоит, то все они люди порядочные, и ни один из них не унизится до доноса на тебя.

Оксинский так и сделал. Он узнал адрес капитана артиллерии Сплавского и пришел к нему на квартиру. Его попросили подождать в передней. Он стоял там несколько минут, объятый волнением, не зная, как начать разговор. Отворилась дверь, и вошел высокий офицер. Он показался Оксинскому пожилым, хотя ему было не более тридцати лет. Офицер спросил вежливо:

— Что вам угодно?

Так и не найдя нужных слов, юноша порывистым движением выхватил из кармана свою голубую карточку. Потрясая ею, он сказал прерывающимся голосом:

— Я назначен к плоцким повстанцам. Если вы благородный человек, вы мне скажете, где они. Но, конечно, вы можете выдать меня и заработать еще одну звездочку на погоны.

Капитан улыбнулся и вынул из внутреннего кармана кителя точно такую же голубую карточку, как и у Оксинского. Юноша бросился к нему в объятия. Конечно, он тут же получил все нужные ему сведения.

Узнав обо всем этом от Пели, Домбровский прошептал:

— Какие люди!..

Значительно труднее было собрать сведения о Сераковском. Они были противоречивы. Его видали одновременно в разных местах — в Вильно, в Ковно, в Лифляндии. Наконец после долгих поисков и расспросов Пеля установила, что революционный воевода ковенский и литовский, некий Доленго, и есть не кто иной, как Зыгмунт Сераковский. Стало также известно, что он возглавил крупный отряд в пять тысяч повстанцев. Дальнейшие сведения о нем терялись в массе неясных слухов.

Глава 21
Мы с вами, братья поляки!

Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии.

Ленин

Борьба поляков за свободу взволновала весь мир. Гарибальди обратился с призывом к народам Европы:

«Не оставляйте Польшу! Не дожидайтесь, чтобы и вы, как она, были доведены до отчаяния. Не позвольте, чтобы сгорел дом вашего соседа, если вы хотите, чтобы в случае пожара, который может охватить и ваш дом, вам была оказана помощь…»

Всю Европу облетело обращение Мадзини, опубликованное в Лондоне:

«Лозунг: Да здравствует Польша! — это лозунг Европы, лозунг всех тех, кто протестует во имя закона и вечной справедливости, против произвола тирании и зла».

Но самые пламенные выступления принадлежали великому русскому изгнаннику Герцену. Из номера в номер в своем знаменитом «Колоколе» он ратовал за торжество польской революции.

«Мы с Польшей, — писал он, — потому что мы за Россию… Мы хотим независимости Польши, потому что хотим свободы России. Мы с поляками потому, что одна цепь сковывает нас обоих».

Говоря «мы», Герцен имел в виду все то лучшее, революционное, что было в русском народе. Герцен стремился, чтобы горячее слово его дошло до солдатской массы, брошенной царем на подавление польского восстания. Он писал в своем обращении «Русским офицерам в Польше»:

«…Идти под суд, в арестантские роты, быть расстрелянным… но не подымать оружия против поляков, против людей, отыскивающих совершенно справедливо свою независимость».

Обращался он и к самим полякам:

«Да, поляки братья, погибнете ли вы в ваших дремучих мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир все равно не может отказать вам в удивлении. Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую беспримерную борьбу, — вы велики…»

От Герцена прибыл в восставшую Польшу русский политический эмигрант, бывший офицер Павел Богданов. Он стал во главе одного из повстанческих отрядов и участвовал в большом сражении под Окшой. Он плохо говорил по-польски, а в горячие минуты полностью переходил на русский язык. Но повстанцы научились понимать своего командира. Они полюбили его за спокойную храбрость, за боевое умение, которое не раз выручало их в трудные минуты. Так было и в этом несчастливом сражении под Окшой. Несколько повстанческих отрядов объединились в дивизию и стали именоваться батальонами. Переименование это мало что изменило — «дивизия» оставалась плохо сколоченным соединением отрядов. Это сразу же сказалось, когда сраженный пулей пал командир «дивизии», а вслед за ним и его заместитель. Среди повстанцев возникла паника, они бросились в беспорядочное бегство под жестоким огнем врага, который их быстро окружал. Молодые командиры в замешательстве не знали, что делать, и беспомощно метались среди бегущих. Никто их не слушал.

Не растерялся один майор Богданов. Он выбежал вперед и закричал громовым голосом по-русски:

— Ребята, слушать мою команду! Ко мне скорым шагом!

Люди его отряда, уже привыкшие к русским командам своего командира, быстро привели в порядок свои ряды, а к ним пристроились и другие. Богданов уложил их в цепи и открыл беглый огонь по царским войскам. Несколькими перебежками он подвел их почти вплотную к неприятелю и здесь скомандовал:

— В штыки!

Эта безумная храбрая атака спасла повстанцев.

Богданов отличился еще в нескольких боях, был не однажды ранен, но смерть щадила его. Высшее повстанческое командование произвело его в полковники.

Прославился своими подвигами присоединившийся к повстанцам унтер-офицер 4-го Донского казачьего полка Митрофан Подхалюзин. Подлинные легенды рассказывали о героизме другого русского унтер-офицера, из 28-го Полоцкого пехотного полка, — Якова Левкина. Он командовал повстанческим отрядом, почти целиком состоящим из русских солдат, пошедших драться за дело свободы, против тирании царского самодержавия.

Вести о гибели повстанцев, которые Домбровскому приносила Пеля, внешне он воспринимал спокойно. Он не позволял себе тратить душевные силы на оплакивание людей. Он был весь сосредоточен на мыслях о Польше, о ее неравной борьбе с самодержавием. Один раз только он испустил крик боли. Это было, когда Пеля сообщила ему о смерти Потебни.

Андрей Потебня пал в бою под Скалой. Пуля ранила его в грудь. По диковинному совпадению это случилось на кладбище, на маленьком сельском погосте. Повстанцы, объятые горем — Потебню любили, — внесли его в избушку кладбищенского сторожа. Рана оказалась смертельной. Но странное удовлетворение было на лице умирающего Потебни. Молодой повстанец, присутствовавший при его кончине, рассказывал потом Пеле, что он умирал спокойно. Последние слова его были:

— Да поможет вам бог в борьбе против тиранов…

Вернувшись в свою камеру, в этот тесный грязный 10-й павильон Варшавской цитадели, Домбровский долго не мог успокоиться. Он ходил из угла в угол по камере и вспоминал. Вспомнились ему жаркие споры в длинных дортуарах Константиновского корпуса. Он словно снова слышал задорный голос Андрея, когда он бросал в лицо окружавшим его кадетам:

— Мне польский революционер ближе, чем русский сановник!

Вспоминались Домбровскому и совместные с Потебней прогулки по вечереющим улицам Петербурга. А потом — варшавские встречи. «Нет, — думалось Домбровскому, — на войну нельзя идти так, как шел на нее Андрей — с чувством обреченности. Наверняка погибнешь. А ведь Андрей предвидел свою гибель. Но он шел на смерть, потому что он хотел своей смертью искупить покорность тех, кто не посмел восстать против царской власти…»

И снова вспомнилось Домбровскому, как они — он и оба брата Потебни — после защиты диссертации пили вино в ресторане и как Андрей, глядя пылающими глазами на брата, вскричал запальчиво:

— Основная моя добродетель — верность!..

Да, верность… Домбровский понимал, почему на лице умирающего Андрея было «странное удовлетворение». Потому что он умер в бою, а не казнен царскими палачами. Это единственная ему награда за его верность — верность революции…

Через некоторое время Пеля принесла Ярославу журнал «Колокол» с некрологом Потебне. Его написал Герцен. И было там сказано:

«Не знала русская пуля, сразившая Потебню, какую жизнь она остановила на первых ее шагах.

Чище, самоотверженнее, преданнее жертвы очищения Россия не могла принести на пылающем алтаре польского освобождения…»

Глава 22
«Мясоеды самодержавия»

Можно было удивляться тому, как долго раздробленные силы плохо вооруженных повстанцев сопротивляются трехсоттысячной царской армии. А между тем даже в лучшие времена партизанские отряды насчитывали в общей сложности не более чем двадцать пять тысяч человек.

Узнав, что революционное польское правительство назначило диктатором генерала Людвика Мерославского, вызвав его для этого из Франции, где он пребывал в политической эмиграции, Домбровский скептически пожал плечами.

— Да, я знаю его, — сказал он на свидании с Пелей. — Он из правого крыла «красных». Воевал в тридцать первом году и был в отрядах у Гарибальди. Военные таланты его для меня сомнительны. Конечно, я желаю ему успеха…

Немного времени понадобилось, чтобы сомнения Домбровского оправдались. В первых же двух сражениях, которые дал Мерославский под Кшивосондом и под Новой Весью, он был наголову разбит и удалился обратно во Францию залечивать контузию.

Однако среди повстанческих отрядов у него были приверженцы, которые не стали повиноваться вновь назначенному диктатору, генералу Марьяну Лянгевичу.

— Знаю и его, — пробормотал Домбровский, узнав — конечно, от Пели — об этом новом назначении. — Он из прусских офицеров, артиллерист. Белый… Но не только в этом беда. У него нет достаточного боевого опыта.

Отчасти поэтому, отчасти потому, что приверженцы Мерославского — из националистического крыла «красных» — не повиновались Лянгевичу, новый диктатор также потерпел решительное поражение в бою под Гроховисками. Он задумал перейти в другой район Польши через австрийскую территорию. Здесь он был схвачен австрийскими жандармами и заключен в тюрьму.

На этот раз Домбровский ничего не сказал, только развел руками: так глупо попасться в плен!

Единственным человеком, вызвавшим одобрение Домбровского, был Ромуальд Траугут, последний диктатор восстания. Подполковник русской службы, военный инженер, он с самого начала прибегнул к мерам, которые давно надо было предпринять. Во-первых, он попытался свести повстанческие отряды в регулярную армию, пополнил ее свежими силами. Далее он обратился за помощью к народу. «Восстание без народных масс, — заявил он, — это не более чем военная демонстрация». Все это было разумно, однако время было безнадежно упущено. Восстание затухало. Объявленное Траугутом всеобщее ополчение не собрало людей. Сам он попал в руки царских палачей и был казнен.

Казни следовали одна за другой. Генерал-губернатор Муравьев, вошедший в историю под кличкой Вешатель, неистовствовал в Вильно. Не отставал от него в Варшаве наместник Царства Польского фельдмаршал Берг. Они покрыли Литву и Белоруссию виселицами, залили кровью. Участники восстания — польские патриоты, русские, белорусские, украинские революционеры — показывали примеры героической душевной стойкости. В Вильно был казнен Кастусь Калиновский. Зная о неизбежном смертном приговоре, он в тюрьме писал и передавал на волю «Письма из-под виселицы» (так он сам озаглавил их!), полные страстных призывов к революционной борьбе.

Погибли в петле военный начальник Могилевщины Звеждовский, члены подпольного правительства Краевский, Точинский, Езеранский.

Обращаясь к царским солдатам, посланным на подавление восстания, Герцен писал в статье «Мясоеды самодержавия»:

«Бедная, опозоренная, обманутая Россия, темная Россия, она не знает, что делает, как не знали львы, терзающие святых мучеников перед благородной римской публикой, что за кости трещали в их челюстях… Темный, слепой лев, помни это…»

Царский наместник граф Берг делал вид, что ничего особенного не произошло. Он устраивал в Варшаве балы, на которые не приходил ни один поляк. В цинизме своем Берг дошел до того, что издал приказ, запрещающий ношение траура, которым польские женщины публично подчеркивали свое единение с жертвами царского произвола и жестокости.

Казалось, после смерти Андрея Потебни уже ничто не могло тронуть Домбровского. Молча, с неподвижным лицом выслушивал он скорбные вести, приносимые ему с воли Пелей. И все же две смерти исторгли слезы из этого железного человека. В Плоцке был расстрелян Зыгмунт Падлевский. В неравном бою его полуторатысячный отряд был разгромлен. Падлевский попал в плен. Рассказывали, что и под дулами палачей он не выпускал из рук фотографии с надписью: «В память встречи в Лондоне 19 июля 1862 года от А. Герцена».

Еще более потряс Домбровского рассказ о гибели друга его Зыгмунта Сераковского. Никогда не забыть Домбровскому тот замечательный вечер, когда Сераковский привел его к Чернышевскому. И вот сейчас… Пламенное воображение Домбровского явственно представляло себе картину конца Сераковского.

Сераковский был один из тех, кто больше других вовлекал в восстание широкие крестьянские массы.

И все же он был разбит. Тяжело раненный генерал укрылся с несколькими людьми в лесной избушке. Здесь его настигли. Он лежал на соломе под стеной и казался умирающим. Несмотря на это, он был спокоен и сказал русскому офицеру, торопившемуся вывезти его:

— Погодите, я напьюсь чаю, это придаст мне силы.

В отличие от Сераковского, офицер нервничал. Он боялся нападения повстанцев, собиравшихся выручить своего плененного генерала (к этому времени Сераковский имел чин генерала).

Офицер сказал:

— Сераковский, о вас говорят, что вы человек с железной волей. Так докажите, что вы и без этой чашки чаю найдете в себе силы поехать.

Нашли коляску и перенесли его туда. Поехали. Конвоиры все время боялись нападения из засады. Один из унтер-офицеров подбежал к офицеру, который сидел в коляске, и сказал, указав на Сераковского:

— Ваше благородие, дозвольте спросить, ежели на нас нападут, прикажете его заколоть?

Офицер смутился, а Сераковский воскликнул:

— Вот азиатские нравы: говорить во всеуслышание такие вещи!

Офицер забормотал, что солдаты считают повстанцев не военнопленными, а разбойниками.

— Какая дикость! — сказал Сераковский. — С вами воюет народ. Когда я выходил из Ковно, меня сопровождали три человека. Но не прошло и нескольких дней, в моем отряде были тысячи людей. Крестьянки приводили сыновей, и мы перестали уже брать их, так велик стал наш отряд…

Сераковского казнили по приказу Муравьева в Вильно на эшафоте. В этот день он был так слаб, что не мог поднять головы, когда с ним пришла прощаться его рыдающая жена. После этого он от слабости и боли в ране потерял сознание. Он уже не приходил в себя. Но ему не дали умереть в постели. Те самые солдаты, для которых Сераковский столько сделал, чтобы избавить их от телесных наказаний, потащили его на эшафот и повесили…

— Я думаю, Пеля, — сказал Домбровский на последнем свидании с женой, — что в конце концов они должны будут меня выпустить. Никаких улик против меня нет. Дважды меня судили и дважды оправдали. Держали меня только потому, что опасались — а вдруг я включусь в восстание. Но восстание кончилось. Я положительно уверен, что меня выпустят, и притом скоро…

И вдруг все переменилось. Пеля сразу почувствовала это на очередном свидании по обращению с ней тюремного начальства. Последнее время она обычно разговаривала с Ярославом без свидетелей. Сейчас в тюремной приемной беспрерывно торчал этот рыжеусый мужлан — помощник начальника тюрьмы. От его былой вежливости не осталось и следа. Он грубо буркнул, что свидание сокращено до пяти минут.

Ярослав был явно взволнован. И как ни наставлял рыжеусый свое ухо на их разговор, Ярослав успел посреди всяких незначительных слов шепнуть:

— Меня предали. Узнай кто.

В ноябре 1863 года был взят в плен повстанческий офицер, бывший военный инженер Миладовский. Не все повстанцы обладали высокой стойкостью духа. А в муравьевских застенках в Вильно действовали опытные заплечных дел мастера. Случайно Миладовский произнес имя Домбровского. И тут от него не отстали. В конце концов, мешая ложь с правдой, он показал, что Домбровский еще в Петербурге, обучаясь в Академии генерального штаба, был представителем Центрального национального комитета и там же, в Питере, организовывал повстанческие офицерские кадры. Показал он также, что, прибыв в Варшаву, штабс-капитан Домбровский стал видным членом Центрального национального комитета.

Показания эти были настолько важны, что с ними ознакомили самого Муравьева-Вешателя. Там же, в виленской тюрьме, содержался в заключении член Центрального национального комитета адвокат Оскар Авейде. Его привезли в Варшаву и допросили о деятельности Домбровского.

Оскар Авейде, человек мягкий, покладистый, никогда не отличался мужеством. Ему пригрозили смертью, от которой, по словам следователей, его может спасти только полная откровенность. Авейде недолго запирался. Сидя в заключении, он написал «Записки о польском восстании 1883 года» в четырех томах. Царское правительство получило в свои руки массу имен участников восстания с точным описанием их деятельности. Полиция отпечатала эти «Записки» в тридцати экземплярах и разослала их чиновникам, проводившим следствие. Погубив множество людей, предатель спас свою презренную жизнь. 27 ноября 1864 года он показал, что Домбровский действительно был одним из руководящих членов Центрального национального комитета и возглавлял всю военную подготовку к восстанию.

Более Муравьеву ничего не нужно было. Он потребовал, чтобы Домбровского незамедлительно препроводили в Вильно для совершения над ним смертной казни.

Домбровский числился за Бергом. Уже давно эти два палача — генерал-губернатор Муравьев и наместник Берг — враждовали друг с другом. Сейчас торжествовал Муравьев: Домбровского разоблачил он, а не старая развалина Берг, который безрезультатно возится с этим крупнейшим государственным преступником уже свыше года. Но Берг не мог допустить торжества Муравьева. Домбровский — собственность его, Берга, и он его никому не отдаст, сам будет его судить.

Варшавский военно-полевой суд вынес Домбровскому смертный приговор.

Берг задумался. Революция идет на убыль, Домбровский уже не так страшен. Муравьев опять будет торжествовать, если смертный приговор приведут в исполнение: значит, вышло по его, только с лишней оттяжкой времени. Нет, не будет по Муравьеву. И Берг заменил смертный приговор пятнадцатью годами каторги «с лишением дворянского достоинства, всех прав состояния, чинов, медалей и ордена Станислава».

Часть VII
ПОБЕГ

Узник больше думает о побеге, чем тюремщик о затворе.

Стендаль

Глава 23
«Земля и воля»

Был серый ненастный денек, когда поезд с польскими «государственными преступниками» двинулся через Питер в Москву. Сильный отряд конвоиров сопровождал их. В одном из вагонов лежал Домбровский, подложив под голову мешочек с бельем и снедью. Он был молчалив. Мысли его перебегали с одного предмета на другой. То он вспоминал свое почти полуторагодовое сидение в каземате. Полтора года! За это время вспыхнуло восстание, которое он готовил собственными руками. Ведь вся его жизнь, считал он, была предуготовлением к этому великому народному делу — и кадетский корпус, и кавказская война, и генеральный штаб, и академия. Да, он выковал из себя боевого офицера, оснащенного опытом ведения современной войны. Он был убежден, что, будь он на свободе, судьбы восстания пошли бы иначе. Он сделал ошибку, всего одну ошибку: он не ушел в свое время в подполье, как это сделал Потебня… Ах, если бы можно было повернуть время назад!..

От мыслей о невозвратном прошлом Домбровский перешел к настоящему. Его беспокоила судьба Пели. Ей не разрешили отправиться с ним в Сибирь, ибо он каторжанин, а не ссыльный поселенец. Ее тоже принудительно отправили куда-то в глушь, на Волгу, в городишко Ардатов. Она едва успела сообщить это при прощании, сунула ему сверток с бельем и — незаметно для стражи — несколько сот рублей…

Но больше всего Домбровский сосредоточивал свои мысли на будущем. Он перебирал в уме десятки вариантов побега. В каждом из них было какое-нибудь непреодолимое препятствие. Он решил, что лучше всего сделать это или в лесу, или в одном из больших городов на этапе. Ведь большой город — тот же лес… Своими планами он ни с кем не делился. Наученный горьким опытом, он боялся предательства.

Больших лесов по пути покуда не попадалось. В Питере из вагонов не выпускали. На маленьких станциях разрешалось покупать еду. Ее подносили к вагонам крестьянки. На одном из таких импровизированных базарчиков Домбровскому пришла в голову неожиданная идея. Покупая у бабы молоко, он тихонько спросил, не продаст ли она ему женское платье. Сделка состоялась. Женщина сбегала домой и вскоре принесла нечто вроде верхней теплой кофты (она это называла: «кожушанка»), цветастую юбку («спидныцю») и большой теплый платок («хустку»). Все это было порядком ношенное. Домбровский, не торгуясь, сунул бабе пачку ассигнаций и быстро запихал барахло в мешок.

Наконец подводы затарахтели по булыжным мостовым Москвы. Никто из прохожих, во множестве сновавших по узким кривым улицам, не обращал внимания на эшелон арестованных. Привыкли… В последние недели сотни польских повстанцев проследовали через Москву на Большую Владимирскую дорогу, которая начинала длинный путь на каторгу в Сибирь.

Партию заключенных, где был Домбровский, отвезли в городскую полицейскую часть. Здесь поместили их вповалку в одной небольшой темнице. Духота была страшная. Крошечные оконца, забранные решетками, не пропускали воздуха. На протесты заключенных им ответили, что помещение это временное. Домбровский не присоединился к тем, кто протестовал. Другие заключенные упрекали его в «смирении». Он отмалчивался. Такое поведение удивляло знавших Домбровского. Оно не было в его характере. Но у него были свои планы. Он хотел быть возможно более незаметным, слиться с серой безликой массой. Он все прикидывал в уме различные способы бегства из заключения. Ни один из них не годился здесь, в полицейской части. Следовало ждать.

Заключенным разрешалась переписка. Домбровский отправил письмо Хшонстовским, прося навестить его. Пришла тетушка пани Дукляна. Она принесла гору продуктов и пару чистого белья.

— Какое горе для всех нас… — сказала она, обливаясь слезами.

— Что кузен? — спросил Домбровский.

Пани Дукляна испуганно оглянулась:

— Тшш! Он тебе кланялся. Но прийти к тебе не может. Ты понимаешь, это повредит ему по службе.

Ярослав молча кивнул головой. Ничего другого он и не ожидал от своего осторожного кузена.

Тетушка Дукляна продолжала полушепотом, хотя к их разговору никто не прислушивался:

— Как жаль, Ярек коханый, что ты в свое время не послушался доброго совета, который тебе давал мой Юзеф.

Ярослав удивленно приподнял брови:

— Что-то я не припомню добрых советов кузена.

— Ну как же! Забыл? Юзеф хотел тебе дать рекомендательное письмо к пану Иосафату Огрызко, редактору польской газеты «Слово» в Петербурге. Вот ты идешь на каторгу, и один бог знает, что с тобой будет. А пан Огрызко…

Домбровский нетерпеливо перебил ее:

— Ничего вы, тетушка, не знаете. Пан Огрызко вовремя понял свои заблуждения. Да, да! Он порвал со своим конформистским прошлым, он отказался от своего альянса с царизмом и стал нашим уполномоченным в Петербурге. Да, он стал революционером, как все честные поляки! Какой-то мерзавец выдал Иосафата. Его арестовали. А вы не знали? Муравьев добивался, чтобы его повесили, так же как и меня. Вот как обстоит дело с паном Огрызко. Так и передайте моему добродетельному кузену…

Через несколько дней арестантов перевели в пересыльную тюрьму. Она помещалась на Колымажном дворе, что на Пречистенке, между переулками Антипьевским и Голицынским. Здесь уже были прежде арестованные поляки. Новых присоединили к ним. Составилась партия в сто тридцать человек. Ее покуда еще не гнали в Сибирь. Ждали «пополнения» из Варшавы.

Всех сто тридцать загнали в одну камеру. Здесь было не лучше, чем в полицейской части. Но днем допускались некоторые облегчения. Позволяли в определенные часы погулять во дворе. Можно было заказать обед в кухмистерской или купить съестные припасы у баб, которых впускали во двор.

Утром тринадцатого декабря полякам приказано было взять белье и собираться в баню. Она помещалась тут же, при тюрьме. Однако пошли не все, было много больных и с незалеченными ранами. Набралось в баню девяносто девять человек. Среди них был и Домбровский со своим мешочком под мышкой. Когда после бани возвратились в тюрьму, старший конвоир, как водится, пересчитал вернувшихся. Одного не хватало. Сделали поименную перекличку: отсутствующим оказался Ярослав Домбровский.

Среди тюремного начальства — переполох. Взялись за часового у ворот. Он клялся, что никто не выходил, за исключением офицера в шинели и с белокурыми усами. «Это он!» — решили. Но потом спохватились, что Домбровский в последнее время брил усы. Да и шинель-то у него откуда?.. Но ведь больше из ворот никто не выходил, вот только этот офицер да еще бабы с хлебом и горячим сбитнем.

И почему-то никому не пришло в голову, что одной из этих баб был Домбровский.

Слух о побеге Домбровского быстро распространился. Мракобесный редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков опубликовал яростную статью, обвиняя тюремное начальство, прохлопавшее опасного преступника. Но тут же Катков выражал полную уверенность, что долго Домбровский на воле не погуляет, что Москва — это, слава богу, не Польша, а Россия, и никто здесь разбойнику Домбровскому не даст убежища, а наоборот, русские люди незамедлительно притащат означенного злодея обратно в тюрьму.

Фельдмаршал Берг в Варшаве рвал на себе остатки волос. А генерал-губернатор Муравьев-Вешатель прислал из Вильно в помощь московским сыщикам семь своих отборных шпионов.

Где же был в это время Домбровский? Куда девался он с того момента, когда в толпе баб, искусно подражая их походке и повадкам, вышел за ворота тюрьмы и бесследно потонул в необъятной Москве? Или, может быть, он покинул ее? Нет. Он остался здесь. Его укрыли от преследователей и окружили заботами те самые русские люди, которые, по предположениям Каткова, должны были непременно выдать его.

Вот как это было.

Выйдя за ворота, Домбровский, все еще не ускоряя шага, углубился в паутину переулков, между Пречистенкой и Арбатом. Он прошел неподалеку от дома своей тетушки пани Дукляны Хшонстовской, но, конечно, и не подумал зайти туда, зная, что первым делом кинутся искать его у родственников. Потом он выбрался на Никитский бульвар и побрел вверх по Бульварному кольцу. Он ходил, не останавливаясь, не присаживаясь на скамейки, ходил до изнеможения. Рано наступившие зимние сумерки Домбровский приветствовал, как друга. Однако надо было решить самую трудную проблему: куда деваться дальше? Вдруг ему померещилось, что городовой на перекрестке смотрит на него. Домбровский остановил проезжавшего извозчика и влез в его низкие сани.

— К Красным воротам, да поскорей! — сказал Ярослав тонким женским голосом.

Извозчик ударил лошаденку. Когда они проезжали мимо университета, у Домбровского мелькнула отчаянная мысль. Он вспомнил, как Потебня сказал Оксинскому, искавшему связи с повстанцами: «Зайди к любому русскому офицеру, узнаешь у него. Все они люди порядочные, и ни один не унизится до доноса на тебя…»

Домбровский остановил извозчика, расплатился и вошел в университетский двор. Из здания выходили студенты. В ту пору еще не существовало студенческой формы, ее ввели лет на двадцать позже, при Александре III. Но Домбровский знал, что студенты, настроенные радикально, отпускают длинные волосы, надвигают на глаза широкополую шляпу и на плечах поверх пальто носят плед.

Одного из таких студентов Ярослав остановил:

— У меня к вам просьба: разрешите мне у вас переодеться.

Студент с удивлением воззрился на эту странную деревенскую бабу, говорящую мужским голосом с интеллигентскими интонациями и легким нерусским акцентом.

— Кто вы? — спросил студент.

Ярослав ответил, не задумываясь:

— Я поляк. Я бежал из пересыльной тюрьмы. Я осужден на каторгу, как повстанец. Меня ищут. Теперь решайте!

Студент взял его руку и повел прочь со двора.

Домбровский молча шел и думал: выдаст или не выдаст?

На углу Моховой и Никитской студент остановился и повел глазами вокруг себя.

— Городового ищете? — спросил Домбровский.

Он уже приготовился свалить студента ударом под ребра и скрыться в темных переулках, ведущих к Воздвиженке.

Студент сказал с восхищением:

— А вы рискованный человек! И вправду могли попасть на «благонадежную душу», которая вас мигом доставила бы по принадлежности. Я ищу извозчика.

— Мы к вам?

— Да. Но я не могу в таком виде впустить вас к себе. Видите ли, у меня нет отдельной комнаты, а моим домашним нельзя сказать, кто вы. Вы подождете меня у ворот, я вынесу вам приличную одежду, а там подумаем, куда нам. А вот и извозец. Эй, Ванька!

Ехали молча. На Мясницкой остановились. Отпустили извозчика. Прошли в Златоустинский. Через некоторое время студент вынес теплый плащ и картуз. Домбровский накинул плащ на свое женское одеяние, снял с головы бабий платок и надел картуз. Они пошли вверх по Мясницкой к Чистым прудам. Студент сказал:

— Не спрашиваю, как вас зовут. Впрочем, называйтесь, как хотите. А я Шостакович Болеслав Петрович, лет мне двадцать. И — доверие за доверие — я состою в «организации».

— «Земля и воля»?

— Да.

Домбровский нащупал его руку и пожал ее.

— Брат! — сказал он. — Я Домбровский.

Шостакович остановился:

— Тот самый? Так вас не казнили? Мы знаем: Муравьев сказал, что не успокоится, пока не возведет вас на эшафот. А Катков строчит против вас гнусности в своих «Московских ведомостях». А вы знаете меру его влияния. Перед ним министры трепещут. Он советник царя. Недаром Герцен называет его: «правительствующий редактор». Однако подумаем, куда вас… Послушайте, вы очень устали?

— Устал, — сознался Домбровский.

— Не продержитесь еще часика два? Объясню вам, почему. Нам сейчас один выход: в номера. В гостиницу поплоше. Чем позднее, тем лучше, расспросов меньше. Загуляли, дескать, домой поздно. А завтра я вас устрою у кого-нибудь из наших. А через дня три я сам переезжаю от родных в наемную комнату. Там целая квартира сдается. И покойно, вот уж подлинно как у Христа за пазухой — дом-то церковный, хозяин — священник.

Они бродили часов до двух. Домбровский несколько раз просил Шостаковича остановиться и, прислонившись к стене, отдыхал.

Когда приближался городовой, Шостакович говорил громко:

— Вот назюзюкался! Теперь тащи его домой. Ну, шевелись, образина пьяная! Ужо жинка намылит тебе башку…

Наконец в одном из переулков на Сретенке они вошли в заведение под вывеской «Крым» — меблированные номера с трактиром. Им отвели комнату. Домбровский, не раздеваясь, бросился на кровать.

— Погодите, — сказал Шостакович, — вам первое дело — скинуть все это бабское. А потом — вы ведь, надо думать, голодны? Когда последний раз кушали?

— Вчера вечером…

— Ну вот видите! Экой вы! Этак, не кушавши, недолго заболеть. Зачем осложнять положение и без того чертовски запутанное?.

Студент сбегал вниз заказать ужин. Домбровский тем временем сходил в отхожее место и спустил в дыру свой женский гардероб. Теперь он был одет в то, в чем взяли его в Варшаве — коричневый сюртук статского покроя и темно-серые брюки.

Проснулись они довольно поздно и тотчас пошли к Патриаршим прудам. У дома Мухина в Трехпрудном переулке они остановились, и Шостакович сказал:

— Здесь живут три студента в одной комнате: Коля Ишутин, Максим Загибалов и Митя Юрасов. Все наши, народники. Ребята хорошие. Вы денек-другой у них проведете, пока я перекочую к попу. Тогда я вас заберу.

Студенты приняли Домбровского восторженно. Два дня он провел у них, а на третий из предосторожности они перевели его к другому студенту, Пете Ермолову, совсем молоденькому, ему только что исполнилось восемнадцать. Домбровский рассказывал им о событиях несчастного восстания в Польше. Студенты делились с ним своими планами, среди которых немалое место занимал проект организации побега Чернышевского из ссылки.

— Это вы замыслили святое дело, — говорил Домбровский. — Если бы не мое нелегальное положение, я бы принял в этом самое деятельное участие. Николай Гаврилович когда-то благословил меня на революционный путь.

По нескольку раз в день приходил Шостакович. Он все хлопотал насчет паспорта для Домбровского. На четвертый день он пришел к Ермолову радостно возбужденный. С ним был другой студент. Шостакович сказал:

— Ну, Ярослав Викторович, все улажено — и квартира и паспорт. Сейчас мы с вами переезжаем.

— Куда? — осторожно спросил Домбровский.

— Да вы его не стесняйтесь, — сказал Шостакович, указывая на своего спутника. — Это Коля Рыбаков, наш. Он как раз руководил подпольным московским землячеством наших казанских ребят. У него есть идея насчет паспорта. Недурная, я бы сказал, идейка.

Рыбаков сердечно и почтительно пожал руку Домбровского.

— Какая ж идея? — спросил Домбровский.

— А это мы давайте уж на новой квартирке поговорим.

Новая квартира оказалась на Покровке, в доме священника, у церкви Успенья. Квартиру снимал врач Калистов. Недавно он перевелся в Самару, в городскую больницу.

— А жена его, Варвара Гавриловна, пока еще живет здесь, — рассказывал, подходя к дому, Шостакович. — Три комнаты она сдает постояльцам. Одну занял я. А другую, стало быть, вы. Плата, правда, немалая, четвертной в месяц, но зато покойно.

— А в третьей комнате кто? — осведомился Домбровский.

— А разве я вам не сказал? Ольга Сократовна.

— Какая Ольга Сократовна? — взволновался Домбровский.

— Та самая. Жена Николая Гавриловича Чернышевского…

Глава 24
Полковник Иван Оттович фон Рихтер

— Я очень хорошо помню вас, — сказала Ольга Сократовна. — Помню, как вы приходили к нам в Петербурге на Московскую улицу. Совсем недавно это было. А сколько воды утекло…

— Не только воды, — сказал Домбровский. — И крови…

— Вы знаете, Ярослав Викторович, по-моему, вам не следует жить на этой квартире. Ведь за мной может быть наблюдение. Правда, до сих пор я не замечала ничего такого. Ну, а вдруг? Право, не стоит вам здесь. Шостакович привел вас сюда по легкомыслию.

— Вы правы, Ольга Сократовна, — сказал Домбровский задумчиво. — Я сразу решил, что здесь мне не место. Я через несколько дней уеду в Петербург.

— И я скоро уеду.

— Куда, если не секрет?

— Туда… К нему…

— Он где? Известно это?

— Известно: в Нерчинских рудниках, в поселке Кадая. После каторги, обещают, ему разрешат на поселение.

— Я, Ольга Сократовна, не знаю, какой срок у него.

— Семь лет каторжных работ. А у вас, Ярослав Викторович?

— Пятнадцать, Ольга Сократовна.

— Вот какие нынче разговоры у русских с поляками: сколько у нас да сколько у вас… Бросим эту грустную тему. Вы на свободе…

— Ольга Сократовна…

— Тшш… Я знаю, что вы хотите сказать. Не надо об этом вслух, не надо!

— Нас никто не слышит. Делаются попытки к освобождению Николая Гавриловича.

— Знаю. Эти горячие головы… Но ведь горячность тут не главное.

— Да… Тут нужен точный расчет.

— А помните, — спросила Ольга Сократовна, — ваш вопрос тогда, у нас? Вы задали его еще в передней, еще не зайдя в комнаты. Помните?

— Нет, признаться… Очень глупый?

— Вы спросили немного прерывающимся голосом, от робости, наверно: «Вы, Николай Гаврилович, считаете будущей формой правления республику?»

— А! Вспомнил! И ответ отлично помню: «Народ не станет защищать форму ради формы. Народ должен получить от данной политической формы существенные выгоды». И еще мне запомнилось — не в тот раз им было сказано, в другой. «Правление, — сказал Николай Гаврилович, — должно перейти в руки самого низшего и многочисленнейшего класса — земледельцы плюс поденщики плюс рабочие так, чтобы через это мы были избавлены от всяких переходных состояний между самодержавием и управлением, которое одно может соблюдать и развивать интересы массы людей».

— Как хорошо вы это запомнили!

— Это стало моей заповедью, Ольга Сократовна.

— А помните, кто вас привел к нам в первый раз?

— Хорошо помню: Сераковский.

— Замечательный он, правда? Николай Гаврилович его очень любит.

Домбровский опустил голову. Ольга Сократовна встревожилась:

— Нехорошо с ним?

— Нет его…

Домбровский рассказал Ольге Сократовне историю гибели Сераковского.

Она приложила платок к глазам.

— Нет, ничего… Это хорошо, что вы мне рассказали все это ужасное. Это необходимо знать Николаю Гавриловичу, потому что давно уже он задумал писать роман и в нем вывести Сераковского вот таким, каким он был тогда, в те годы в Петербурге…

— Ну, Николай, доставай паспорт, — сказал Шостакович.

Рыбаков положил на стол паспорт. Шостакович вынул из кармана бритву и принялся осторожно подчищать буквы. Домбровский и Рыбаков не дыша следили за его работой.

Шостакович отвел руку с паспортом и посмотрел на него издали, любуясь им, как картиной.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно. — Теперь, стало быть, вы не Ярослав Викторович Домбровский, а Николай Николаевич Рубаков. Фамилия несуразная, ну да ничего, сойдет. Мало ли какие фамилии на Руси есть.

— А как же владелец паспорта? — спросил Домбровский.

— А он, — сказал быстрый на ответы Шостакович, — заявит об утере своего паспорта и получит другой. Он ведь не нашего участка. Но это не все.

— А что еще?

— Прописать надо.

— Вот тут-то и загвоздка, — пробормотал Рыбаков.

— Ну-ну, Колька, не дури. Я сам пойду в квартал и все сделаю, — сказал Шостакович и, накинув пальто, выбежал на улицу.

Действительно, в тот же день он вернулся и торжественно предъявил паспорт, прописанный по всем полицейским правилам.

С паспортом в кармане Домбровский почувствовал себя увереннее. Он уже не сидел безвыходно в комнате. У него появились в городе хлопоты и дела. Первым делом он вернул Шостаковичу плащ и картуз, в котором он имел несколько странный вид, и купил себе шубу, шапку с бархатным верхом и глубокие зимние галоши. Теперь у него был вид солидного провинциального помещика, приехавшего в Москву хлопотать по делам своих земельных угодий. Одно плохо: несколько раз, встретив на улице старших офицеров, он по военной привычке приветствовал их отданием чести, прикладывая руку к своей помещичьей шапке. Тут же он спохватывался, делал вид, что вынимает соринку из глаза или чихает. С трудом избавился он от своих армейских навыков.

Чтобы окончательно сбить с толку сыщиков, Домбровский прибегнул к «военной хитрости». Он отправил Пеле в далекий Ардатов письмо. Но не от своего имени. Письмо это, давясь от смеха, писал Шостакович — конечно, под диктовку Ярослава:

«Многоуважаемая Пелагия Михайловна! По поручению супруга Вашего честь имею уведомить Вас, что он, вырвавшись благополучно из рук своих мучителей в первых числах этого месяца, в настоящее время выехал уже за границу».

Не приходилось сомневаться, что корреспонденция, адресованная жене Домбровского, вскрывается в черных кабинетах жандармерии.

Но самым ловким и до дерзости смелым действием Домбровского было получение им заграничного паспорта. По просьбе Ярослава один из преданных ему студентов зашел к его кузену, титулярному советнику Юзефу Хшонстовскому, с двумя поручениями.

— Первое, о чем мы вас просим, — сказал вкрадчивым голосом студент (это был Ермолов), — достать подлинный текст официального указа об отставке.

Юзеф хмуро кивнул головой.

— Что еще? — спросил он тоном, отнюдь не любезным.

— Ну, а второе совсем легко, — сказал Ермолов, очаровательно улыбаясь и как бы не замечая дурного настроения Юзефа, — лист гербовой бумаги, желательно крупного достоинства и с титулом солидного казенного учреждения, притом имеющего какое-нибудь касательство, хоть и отдаленное, к военному ведомству.

Юзеф замахал рукой:

— Что вы, что вы! Это невозможно!

Теперь нахмурился Ермолов. От былого его благодушия не осталось и следа. Юное лицо его покраснело от негодования.

— Долгом своим почитаю предупредить вас, пан Юзеф, — сказал он сурово, — что в ваших руках судьба вашего брата. Более того: его жизнь!

Пани Дукляна, присутствовавшая при этом разговоре, воскликнула умоляюще:

— Юзик!..

Юзеф буркнул неохотно:

— Ладно. Попытаюсь.

На следующий день текст указа об отставке и гербовая бумага были в руках у Домбровского. Он с удовлетворением убедился, что в конце этого чистого листа была сургучная печать.

За стол уселся Шостакович, который сверх прочих своих достоинств обладал лихим писарским почерком. Домбровский ходил по комнате и диктовал текст указа об отставке. Дойдя до места, где следовало вставить имя, он задумался, впрочем, не более чем на секунду, и продолжал уверенным тоном:

— Полковник фон Рихтер Иван Оттович…

Шостакович поднял удивленные глаза:

— Почему нерусское имя?

— А акцент мой? Забыл?

— А! Из немцев, значит. Разумно. Их пропасть сколько в армии, — согласился Шостакович и продолжал писать.

Бумага украсилась четырьмя затейливыми подписями. Далее наступил самый опасный момент этой рискованной операции: Домбровский отправился в логово врага — в канцелярию генерал-губернатора.

Он к этому времени отрастил себе усы с пышными подусниками — они стали модными в русской армии со времени восшествия на престол Александра II.

Дорогая одежда Домбровского, аристократические манеры, барски-пренебрежительный тон, военная выправка произвели соответствующее впечатление в канцелярии. И он получил то, за чем пришел: заграничный паспорт.

Итак, можно ехать за границу! Но Ярослав не хотел уезжать один, без Пели.

Как ее выручить? Ведь ей запрещен выезд из Ардатова, где она находится под полицейским надзором. Ардатов не Москва. Это маленький городок, там каждый человек виден, незаметно ускользнуть оттуда немыслимо.

Одолеваемый этими заботами, Домбровский уехал в Петербург. Тому было несколько причин. В Москве его продолжали искать. И хотя он был, казалось бы, надежно защищен своими документами и измененной наружностью, а все же искушать судьбу не следовало. Вторая причина: из Петербурга выезд за границу и легче, и проще. Третья причина, заставившая Домбровского переменить местожительство, — надежда организовать побег Пели из Ардатова. В Москве связи Домбровского были ограниченны — несколько молоденьких студентов, благородных, идейных юношей, но неопытных в подпольной работе. А там, в Петербурге, у Домбровского еще со времен Константиновского корпуса, а позже академии — старые прочные связи с сильными революционными организациями. На их помощь и рассчитывал Ярослав.

И он не ошибся.

Через длинную цепь старых друзей по подпольной работе Домбровский нашел человека, известного под псевдонимом Шаховский. За этим конспиративным княжеским именем скрывался Владимир Михайлович Озеров, один из замечательнейших людей русского революционного подполья, которыми так богаты были шестидесятые годы. Бравый офицер, лихой кавалерист, штаб-ротмистр Волынского уланского полка Озеров был давним участником «Земли и воли». Еще в те годы, когда Домбровский учился в Академии генерального штаба, Озеров поддерживал тесную связь с польскими революционерами, обучавшимися в петербургских военно-учебных заведениях. Отсюда его старинное знакомство с Ярославом. Знакомство это перешло в дружбу, когда Озеров со своей частью очутился в Варшаве. Там он немедленно включился в революционную деятельность русских офицеров в Польше. Его прикосновенность к польскому восстанию не была доказана, но все же ему пришлось уйти в отставку. Это был человек действия, быстрый, изобретательный.

Узнав о беде Домбровского, Озеров задумался. Ярослав молча ждал, не прерывая хода его мыслей. Он знал, что энергия его друга, такая талантливая и добрая, непременно подскажет верный план.

Когда Озеров поднял голову, Домбровский увидел по решительному выражению его лица, что план созрел.

— Далеко ли Ардатов от Симбирска? — спросил Озеров.

— Знаю точно, — ответил Домбровский, — сто шестьдесят верст.

— А от монастыря?

— Вот уж не знаю. А по какой оказии тебе вдруг монастырь понадобился?

Озеров хитро улыбнулся:

— Религиозный стих на меня напал, Ярослав.

— Нет, серьезно…

Глава 25
В Ардатов за Пелей!

Круглая бархатная шляпа, длинное добротное пальто, окладистая «купецкая» борода лопатой — в таком виде бывший улан Озеров появился на улицах Ардатова. На квартиру к Пеле он зайти не решился, опасаясь слежки — не за собой, конечно, а за ней. Ведь она под полицейским надзором, а власти все еще не теряют надежды схватить Домбровского. Правда, есть данные, что он за границей. Но ведь кто поручится, что в один прекрасный день он появится здесь, чтобы похитить свою жену из-под самого носа полиции. Сумел же он удрать из пересыльной тюрьмы в центре Москвы. Черт, а не человек!

Неподалеку от дома, где жила Пеля, находился трактир. Там-то и расположился Озеров, поглощая по московскому купеческому обычаю неимоверное количество чаю. И в конце концов дождался момента, когда Пеля вышла на улицу. Некоторое время он шел за ней поодаль. Убедившись, что слежки нет, Озеров поравнялся с ней и вежливо снял шляпу.

— Бога ради, не удивляйтесь и не пугайтесь, — сказал он тихо, — а вглядитесь в меня попристальнее. Вы должны меня помнить по Варшаве. Я Владимир Озеров.

Как ни потрясена была Пеля этой неожиданной встречей, она сдержала волнение.

— И вас сюда? — сказала она, полагая, что Озеров, как и она, выслан в Ардатов. — Что ж, вы легко отделались. А Ярослав — вы слышали? — еле избегнул казни. Ему заменили на пятнадцать лет каторги. Но он бежал. И не знаю как, но ему удалось уехать за границу. Я счастлива за него…

На глазах у нее показались слезы.

— Пелагия Михайловна, соберитесь с духом и слушайте меня. Улыбайтесь любезно, как будто мы ведем светскую беседу. Ярослав здесь!

— В Ардатове?! — живо спросила она, вскинув голову.

Но тотчас вспомнив наставление Озерова, кокетливо улыбнулась. А глаза ее продолжали пытливо и беспокойно вглядываться в Озерова.

— Он в Петербурге. Письмо об отъезде за границу было для отвода глаз. Заграничный паспорт у него в кармане. Не беспокойтесь, Ярослав в безопасности. Я к вам от него. Я вас увезу к нему.

— Как? Это невозможно. Я каждый день должна отмечаться в полицейской части. Кроме того, ко мне часто наведывается квартальный, и всякий раз неожиданно. В сущности, я узница.

— Знаю. Так вот слушайте меня. Притворитесь богомольной. Тут неподалеку от Ардатова — монастырь, знаменитая Саровская пустынь.

— Я ведь католичка, а монастырь православный.

— Тоже знаю. А вы проявите интерес к православию. Костелов ведь тут нет. А вы страсть какая религиозная. Не можете без посещения храма, все равно какого. Бог-то один. Ну, словом, не мне вас учить. Походите для начала по ардатовским церквам, приучите полицию к вашей тяге к православию. И ваш поход в Саровскую пустынь на богомолье покажется естественным. В тот день, когда вы туда пойдете, поставьте с утра на подоконник цветы. Это будет мне знак. У монастыря я вас буду ждать с лошадьми. Остальное вас не касается. До тех пор больше я с вами встречаться не буду, чтоб не навлекать подозрений.

Озеров приподнял шляпу и зашагал в противоположную сторону.

Терпеливо каждое утро приходил он в трактир, пил чай и от нечего делать болтал со старым слугой.

— Все в Саровскую пустынь собираюсь, — говорил он, — грешен я, и во искупление грехов намерен монастырю сделать милостынное подаяние.

— Хорошее дело, — соглашался старичок, — многие купцы так поступают. Только я скажу так, — уж не прогневайтесь, ваша честь, — грехи-то можно замаливать и в обыкновенной церкви. Их у нас тут в Ардатове немало. Вот супротив кожевенной фабрики и далее за мельницей, что на берегу Алатыря…

— Да что ты сравниваешь! — распушился Озеров, — Саровская пустынь — это ведь твердыня монашеского благочестия! По всей России славится! И далее — на Афоне греческом, в самой Антиохии. Не токмо из Москвы и Питера сюда приезжают на богомолье. Из-за границы даже.

— Это верно, — подтверждал усатый квартальный, забредший сюда после очередной проверки на дому поднадзорной Пелагии Згличинской, с почтением глядя на заезжего богатого купца-богомольца.

А тот продолжал яриться:

— Саровская пустынь, кто понимает, вознеслась главой повыше и Троицко-Сергиевской лавры, и Александро-Невской и даже Печерской! Мне только Саровская и подходит.

— По грехам, значит, вашим? — почтительно осведомлялся слуга.

— Дурак ты! — обрывал его квартальный. — Не по грехам, а по капиталам ихним.

— Верно, — благосклонно отзывался Озеров. — Люблю умных людей. Прошу со мной по лафитничку.

И, чокнувшись с квартальным, потягивал, морщась, дрянное красное вино, искоса поглядывая на окно в доме напротив.

Однажды утром наконец в окне появился горшок с геранью.

Озеров мигом сорвался с места и быстро зашагал в тот двор, где каждый день ждала его наемная коляска. Лошади по его приказу запрягались с утра. Кучер мордвин по оживленному лицу Озерова понял, что пришел час ехать.

Выйдя из храма, Пеля уголком глаза сразу заметила Озерова. Он был окружен толпой нищих и раздавал им милостыню. Пеля шла, не оглядываясь. Она вышла из храма, не дождавшись конца богослужения. Дорога была безлюдна. Она все шла, не подымая головы, словно погруженная в благочестивые размышления. На повороте она услышала позади себя приближающийся стук копыт. Вскоре коляска поравнялась с ней и проехала дальше. Пыль заскрипела у Пели на зубах. Она опустила на лицо тонкий газовый шарф.

Майское солнце жгло, как летом. Пеля оглянулась. Вдали зачернела толпа. Видно, служба кончилась. Коляска впереди остановилась. Когда Пеля подошла к ней, она увидела, что кучер осматривает колесо, покачивая головой. Озеров протянул руку и помог Пеле подняться в коляску. Кучер вскочил на облучок. Лошади тронули.

— Неужели удастся?.. — прошептала Пеля. — А как из Симбирска?

Лицо ее по-прежнему было прикрыто шарфом. Озеров взял ее руку.

— Все будет в порядке, — сказал он успокоительно. — Мы не в Симбирск. Вас могут хватиться раньше, чем мы туда приедем. А тут рукой подать до Волги, до речной пристани. А из Нижнего поездом через Москву в Питер…

Встреча произошла в Петербурге. Ярослав и Пеля долго не выпускали друг друга из объятий.

— Благодари его, — сказал Ярослав, обернувшись и жестом намереваясь указать на Озерова.

А того и след простыл. Он деликатно удалился, чтобы не мешать свиданию супругов.

Домбровский решил не трогаться из Петербурга, пока не представится счастливый случай уехать за границу. Ни он, ни Пеля теперь почти не выходили на улицу. После исчезновения Пели из Ардатова полиция неистовствовала. Поняли, что Домбровский где-то здесь, в России, что письмо о его отъезде за границу было не более чем уловкой. Домбровского, — а теперь и его жену, — искали всюду. В Москве то и дело тянули на допрос Хшонстовских. Добрались до родителей Ярослава. Все это ничего не давало, Домбровские были неуловимы. В целях конспирации они жили розно и притом не подолгу в одном месте. Связь с внешним миром поначалу осуществлял Озеров. Никто не мог сравниться с ним по ловкости, осведомленности. Но так как и он был на учете у жандармерии, то он счел благоразумным не видаться с Домбровским, чтобы случаем не навести на их след.

Теперь связным стал Иван Александрович Худяков, такой юный на вид, что никто не верил, что ему уже двадцать три года, и все его называли: Ванечка. А между тем он уже был известен в ученых кругах как фольклорист, выпустил в свет несколько книжек и давал в богатых домах уроки недорослям по литературе и истории. Он был связан с московским подпольным кружком Ишутина. Иногда вместо Худякова приходила его жена Леонилла. Она была так горяча в своих политических высказываниях, что Домбровские стали опасаться ее невоздержанности.

Однажды она сказала:

— Вы знаете, Ярослав Викторович, вас ищет один ваш старый друг. Он знает вас еще по корпусу.

Домбровский встревожился:

— Звать-то его как?

— Выпала у меня фамилия из головы. Впрочем, он не под своей фамилией. Он скрывается. Да, вспомнила: Княжицкий.

— Скрывается? Почему?

— А он участник восстания. Я забыла сказать вам: он поляк. Да, вот еще что: он знает вас и по Кавказу.

— Княжицкий? Я такого не знаю.

— Так ведь это не настоящая фамилия. Это nomme de guerre.^[9] А настоящая — он мне тоже ее сказал… Дай бог памяти…

— Постарайтесь вспомнить, Леонилла Александровна. Это очень важно.

— А ведь вспомнила: Залеский!

— Ах вот что! Каетан…

— Только вы меня извините, Ярослав Викторович, это ваш старый друг, а я ему сказала, что я вас знать не знаю и ведать не ведаю. Мне просто его лицо не понравилось. Может быть, это женский подход, но…

— Отлично сделали, Леонилла Александровна. А как он, интересно, до вас добрался?

— Случайно, мы с Ванечкой были в гостях у профессора Владимирова — это Ванин знакомый по этнографической линии, у него что-то вроде журфикса было. Публика все университетская. Ну и вот этот был, Залеский ваш, кто-то его привел. Меня, признаться, удивило, человек в конспирации и так открыто посещает дома, да еще болтает про себя всякое…

— Леонилла Александровна, вы поступили совершенно правильно. Так и впредь делайте. Мы с Пелей как бы не существуем. Нас нет…

Все же иногда приходилось выходить из дому — за покупками или в кухмистерскую. Однажды, вернувшись с рынка, Пеля сообщила:

— Что-то произошло: вывешивают траурные флаги. Никто не знает, в чем дело.

Через некоторое время пришел Озеров. Он был возбужден.

— Ну, друзья, — вскричал он, — этого случая пропускать нельзя! Наследники престола умирают не каждый день.

— А мы-то здесь при чем? — удивился Домбровский.

— А при том, что полковник фон Рихтер Иван Оттович с супругой могут по этому случаю выехать за границу.

Пеля в восторге всплеснула руками. Ярослав спокойно сказал:

— Володя, а членораздельно ты в состоянии изъясниться? Да ты разденься, садись.

Озеров рассмеялся, сбросил пальто, опустился на стул.

— Положение, значит, вот какое, — сказал он. — Наследник престола покинул земную юдоль. Проделал он эту операцию в Ницце. Тело его на военном корабле доставлено ныне в пределы безутешной Российской империи, а именно в крепость Кронштадт. Вся дворцовая челядь, вся холопствующая знать, облачившись в траур, устремляется к телу усопшего, чтобы выразить охватившее их горе, разумеется, с таким расчетом, чтобы это было замечено при дворе. Полковник фон Рихтер с супругой не могут остаться в стороне от этого народного горя и нанесут визит покойной надежде династии. Кстати, я надеюсь, супруга полковника фон Рихтера уже обзавелась заграничным паспортом.

— Паспорт у Пели есть. Но погоди, Володя, ты чего-то не договариваешь. Хорошо, мы поедем в Кронштадт. Смысл? Ведь надо вернуться и в Питер.

Озеров лукаво улыбнулся:

— А это, как говорят французы, ?a depend.^[10] В данном случае ?a depend от того, на чем вы с Пелей поедете.

— Володька, не томи, выкладывай карты!

— Ну, ладно. Конечно, если вы поедете на нашенском, русском судне, вам придется вернуться. Но завтра из петербургской гавани отходит английский торговый пароход «Неман». Он остановится у Кронштадта. И, разумеется, от вас зависит спуститься ли на берег для отдания последних почестей усопшему наследнику или остаться в каюте и последовать дальше, ибо рейс «Немана»: Стокгольм — Лондон…

Полковник Иван Оттович фон Рихтер был во всем черном. Сверкающий цилиндр его был повит черным крепом. На левом рукаве отлично сшитого сюртука — черная траурная повязка. Супруга полковника также была в черном платье, поверх которого была накинута дорогая кружевная черная мантилья, с шляпки спускался черный креп. В таком виде они поднялись по трапу на палубу «Немана», чей флаг — британский «Юнион-Джек» — приспустили в знак траура. Лица полковника и его супруги сохраняли приличествующее случаю скорбное выражение. И другие люди, которые поднимались на борт «Немана», также все были в трауре. Разумеется, на палубе, заполненной великосветской публикой, не слышалось ни смеха, ни громких восклицаний. Разговоры велись вполголоса и главным образом на тему о том, какими высокими качествами обладал в бозе почивший наследник и как огорчена его преждевременной кончиной царская семья. Несколькими пристойными замечаниями принял участие в этих разговорах и полковник фон Рихтер, после чего удалился в отведенную ему каюту, объясняя это мигренью своей молодой супруги на нервной почве в связи с переживаемым печальным событием.

В Кронштадте все сошли на берег, за исключением нескольких иностранцев и полковника фон Рихтера с супругой. Некоторое время супружеская пара сидела неподвижно под открытым иллюминатором, тревожно прислушиваясь к звукам извне. Пароход загудел и двинулся. Ничего не было слышно, кроме мерного стука машины и плеска воды за бортом.

Они подняли головы, улыбнулись и бросились друг другу в объятия.

Ярек воскликнул:

— Спасены!

Пеля счастливо засмеялась и прижалась головой к его груди.

В первом же заграничном порту Ярослав вышел на минутку на берег, чтобы опустить в почтовый ящик два письма. Одно было адресовано в Москву редактору «Московских ведомостей» и «Русского вестника» Михаилу Никифоровичу Каткову. Другое — в Женеву Александру Ивановичу Герцену.

Текст обоих писем был одинаков. Подлинник предназначался Каткову, копия — Герцену. К копии было приложено личное обращение к Герцену, где Домбровский просил его опубликовать письмо к Каткову в «Колоколе», дабы оно таким образом сделалось широко известным в России.

Вот это письмо.

«Милостивый государь! В одном из номеров „Московских Ведомостей“ вы, извещая о моем побеге, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел написать вам, что надежды ваши не основательны; но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь, по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию я, хотя и иностранец, знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций: тайных, явных и литературных, что, отдавая полную справедливость вашим полицейским способностям, был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после моего побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Потом обстоятельства заставили меня посетить несколько важнейших городов русских, и в путешествиях этих я не встретил нигде ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я решил отправиться с женой моей за границу, но, хотя жена моя была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений… Словом, в продолжение моего пребывания в России я жил так, как мне хотелось, и на деле доказывал русским патриотам, что в России при некоторой энергии можно сделать что угодно.

Только желание показать всем, как вообще не состоятелен ваш приговор, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь международную вражду, опозорившему свое имя ликованием над разбоем и убийством и запятнавшему себя ложью и клеветою. Но, решившись раз на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия… Ярослав Домбровский».

Получив это письмо, Катков в гневе смял его и бросил в корзину. Но тут же достал, разгладил и послал полицеймейстеру с припиской:

«Не верю ему. Это все маскировка. Негодяй где-то здесь. Ищите его! Если же он действительно за границей, значит, у нас нет полиции. Я буду всеподданнейше жаловаться Государю!»

Получив письмо Домбровского, Герцен в восторге зааплодировал. Он позвал Огарева, всех домашних и прочел им письмо вслух.

— Какой блестящий человек этот Домбровский! — сказал он, закончив чтение. — И какая пощечина самодержавию!

Письмо Домбровского появилось в ближайшем номере «Колокола», и гул этой «пощечины самодержавию» прокатился по всей России.

Часть VIII
ДОМ № 52 ПО УЛИЦЕ ВАВЭН

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Мицкевич

Глава 26
Париж

Париж — это город, к которому не надо привыкать. Он принадлежит всем. Домбровские сразу почувствовали себя в нем хорошо. Этому немало способствовало наличие в Париже большой польской колонии. Здесь была не только старая польская эмиграция. Сюда перекочевали многие поляки после краха восстания. Какая радость была встретить Валерия Врублевского, чудом спасшегося от преследований царских жандармов и еще не до конца излечившегося от полученных в боях ранений.

Друзья помогли Домбровским найти квартирку. Это была небольшая мансарда в доме № 52 по улице Вавэн. Из скошенного окна открывался вид на парижские крыши.

Первые дни Ярослав и Пеля были словно опьянены ощущением личной свободы. Их волновал окружавший их великий город. Без устали ходили они по историческим местам Парижа, освященным революцией и литературой, — площадь Бастилии, Вандомская колонна, Лувр, Елисейские поля…

Вскоре небольшие средства, привезенные из России, иссякли, и нужда начинала давать о себе знать. Домбровский искал работу. Он был согласен на любую — кассира, учителя, продавца. Наконец место отыскалось. Ярослав стал работать чертежником в конторе Трансатлантической компании. Вот когда пригодился курс черчения, с таким блеском пройденный им в кадетском корпусе, а потом в Академии генерального штаба. Им были довольны.

— Вы соединяете, мсье Домбровский, природный дар художника со знаниями математика. Откуда они у вас? — осведомлялся глава фирмы, благосклонно глядя на молодого чертежника в куцем пиджачке и зеленом жилете из рубчатого бархата.

— Самообразование, мсье, — скромно отвечал бывший штабс-капитан генерального штаба.

К этой работе скоро прибавилась другая: черчение карт для издательства Ашетт. Материально положение Домбровских поправилось, и это было очень кстати: небольшая семья эта ожидала прибавления. Вскоре у них родился сын.

Однажды вечером, вернувшись домой с ворохом бумаг под мышкой (Домбровский брал работу на дом), он был удивлен необычным, лукаво-радостным выражением лица Пели. Она сказала:

— Угадай, кто приехал!

У Ярослава мелькнула безумная мысль, что, может быть, уцелел кто-то из его друзей — Сераковский, Потебня, Падлевский. Он рванулся в комнату. Двое мужчин встали из-за стола.

— Теофиль! — крикнул Домбровский.

Братья обнялись. Ярослав отступил на шаг, чтобы оглядеть Теофиля. В последний раз, когда он видел его в Москве, у тетушки Дукляны, это был хрупкий юноша. Сейчас перед ним стоял широкоплечий мужчина с большой шапкой спутанных белокурых волос. Ростом и всей мощью своей крупной фигуры он превосходил миниатюрного Ярослава, а лицом был похож на него — то же выражение решительности, отваги, но не столь отчетливое.

Второй мужчина стоял поодаль и, склонив голову, с явным удовольствием наблюдал братьев. Теофиль повернулся к нему.

— А его ты, Ярек, не узнаешь?

Что-то бесконечно знакомое почудилось Ярославу в этом сильном, замкнутом, неподвижном, точно из камня высеченном лице. Ярослав развел руками.

— Неужели? — сказал он неуверенно. — Не может быть… Это вправду ты, Валентин?

— Я говорил, что он тебя узнает! — торжествующе вскричал Теофиль.

Когда умолк бессвязный и радостный хор приветственных восклицаний, все уселись за стол, на который Пеля поставила незатейливый ужин и кувшин с вином.

Теофиль рассказал, что после разгрома подпольных организаций в Киеве ему грозил арест. Он перебрался через границу в Австрию, потом в Баварию. Здесь ему попался номер «Колокола» с письмом Ярослава к Каткову. Теофиль принялся наводить справки о брате среди польских эмигрантов, рассеявшихся после восстания по всей Европе. В конце концов он дознался, что Ярослав в Париже.

Валентин, такой же несловоохотливый, как и когда-то, скупо рассказал, что во время арестов землевольцев был схвачен и он. Как дезертира его отправили в арестантские роты. Здесь он выслужился до унтер-офицерского чина и в шестьдесят третьем году попал в Польшу в составе войск, направленных на подавление восстания. Он перешел на сторону повстанцев, в отряд Подхалюзина. После разгрома восстания Валентин бежал за границу, добрался до Парижа, работает здесь в слесарной мастерской, одинок, тоскует и был счастлив, когда случайно на улице встретил Теофиля.

— Теперь ты не одинок, — сказал Ярослав, положив руку ему на плечо.

Теофиль порылся в своей сумке и вынул оттуда длинный сверток, тщательно обернутый толстым слоем бумаги. При всеобщем удивленном молчании он развернул его и вынул оттуда старинный пистолет с граненым стволом и узорчатым деревянным ложем.

— Узнаешь, Ярослав? — спросил он.

— Конечно, — засмеялся Ярослав. — Это пистолет нашего дядюшки Фалькенхагена. Неужели ты эту древность считаешь оружием, Тео?

Теофиль ответил несколько обиженно:

— Конечно, нет. Ты пойми, Ярек, это наша семейная реликвия, это символ борьбы за свободу. Понимаешь?

— Ты сентиментален, Тео, — ответил Ярослав ласково и чуть насмешливо. — Нет, нет, не обижайся. Я тоже предан милым воспоминаниям детства. Я помню твою «рыбку на дорожку», Валентин. Помню, как мне с Теофилем ты объяснял теорию приливов, а мы тебе, откровенно говоря, не верили.

Все засмеялись. Валентин сказал:

— Вот твоя мечта исполнилась, Ярек, ты стал офицером.

— А что толку? — вскричал Теофиль. — Все разбито, все рассеяно. Кто мы такие? Патриоты без родины, революционеры без революции!

Валентин сурово поглядел на Теофиля и сказал:

— Россия еще только ждет революцию. И Польша еще только ждет революцию. Но Франция ждать не хочет и не будет. Помяните мое слово…

Несмотря на крайнюю занятость свою на службе, Домбровский отдавал немало времени и общественной работе. Ее-то, собственно, он считал главным содержанием своей жизни. Ее и свои научно-литературные занятия.

С детства приучивший себя к систематическому труду, Домбровский сумел так распределить время, что его хватало на все. Совместно с другими польскими политическими эмигрантами он создал «Объединение польских эмигрантов» и был избран в его руководящий орган, так называемый «Репрезентативный комитет». Туда вошли также два испытанных борца за свободу Польши — Валерий Врублевский и Юзеф Гауке-Босак. Врублевский был старым другом Ярослава еще с петербургских времен и незабываемых варшавских дней. С Босаком Ярослав познакомился еще на Кавказе в армии, потом встречался в Варшаве. Это был один из наиболее прославленных офицеров повстанческой армии. С безмерной, чисто польской удалью он соединял талант полководца и твердые революционно-демократические убеждения. Босак был героем боя повстанцев под Венгровом 3 февраля 1863 года. Бой этот уже ничего не мог изменить в судьбах восстания, проигранного в предыдущих сражениях.

«Репрезентативный комитет» издавал свой орган в Париже: «Niepodleglo??».^[11] Домбровский находил время деятельно сотрудничать в нем.

Была в Париже и другая польская организация левого направления, чисто военная: «Общество военного заговора». Цель его: новое восстание в Польше. «Общество» организовало из эмигрантов два легиона. Предполагалось, что один из них возглавит Домбровский. Было и другое предложение к Домбровскому: взять на себя обязанности начальника главного штаба в будущем восстании. Домбровский не возражал, но относился к этим предложениям скептически, ибо не видел в ближайшем будущем в Польше возможности для восстания.

Что касается правых и даже умеренных кругов польской эмиграции, то там на Домбровского недоброжелательно косились, называя его «неисправимым революционером» и даже «опасным человеком».

В то же время Домбровский занимается серьезными научными изысканиями в области военного искусства. Он написал труд: «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии», посвященный разбору военных действий во время австро-прусской войны. Книга Домбровского анализирует крах стратегической мысли у австрийского военного руководства. Отмечая несомненные успехи прусской армии, Домбровский не обходит молчанием и явные просчеты прусского командования. Как на один из факторов военного превосходства он указывает на огромные преимущества игольчатого оружия и черпает яркие примеры из последнего польского восстания.

Интересно отметить совпадение мыслей об этом предмете у Домбровского и Энгельса — совпадение, о котором, разумеется, оба они не знали. В том же 1866 году Энгельс писал Марксу о той же прусской армии:

«Дело очень просто: Пруссия имеет 500 000 игольчатых ружей, а весь остальной мир не имеет и 500… Думаешь ли ты, что Бисмарк не использует этого момента? Конечно, использует».

В этом же труде Домбровский пишет о штыковой атаке как о решающем факторе — убеждение, которое он вынес из своего богатейшего боевого опыта кавказской войны.

В то же время он настаивает на высоком значении морального фактора. Он напоминает, что современные большие армии непохожи на прежние армии наемников, а являются частью народа:

«Монополия национальной защиты вырвана из рук постоянных армий, и отнятое некогда оружие возвращается в руки народа. Это является зарей, предвещающей свободу».

Книга Домбровского была издана в Женеве и попала в руки знаменитого Мольтке, вдохновителя прусских побед. Он отозвался о труде Домбровского с величайшей похвалой:

«Польша имеет соотечественника, способности которого приносят честь польскому народу. Это — Домбровский. Я прочел его книгу — это наилучшая работа о последней войне».

Это был не единственный труд Домбровского. Можно удивляться его работоспособности. В том же шестьдесят шестом году он написал книгу, содержащую подробный анализ гражданской войны Севера и Юга Соединенных Штатов Америки.

Каковы были его политические убеждения в ту пору? Пребывание во Франции несомненно расширило его кругозор. Еще со времени своих встреч с Чернышевским он склонялся на сторону социализма. Но это были скорее симпатии, чем убеждения. За год до приезда Домбровского в Париж был организован Марксом и Энгельсом в Сент-Мартинс холле в Лондоне I Интернационал — Международное Товарищество Рабочих. Туда вошло немало друзей и знакомых Домбровского — Малон, Варлен, Франкель… Под их влиянием Домбровский начинает все больше ратовать за идею завоевания политической власти путем вооруженного народного восстания, хотя еще и не решается отказаться от своих не очень четких бланкистских взглядов. В статье «Кредо» он пишет: «Пробуждение в людях сознания прав человека и гражданина, признание равенства этих прав для каждого без исключения человека, распространение прав, признанных за отдельным человеком, на народы, независимо от расы, наконец, воспитание сознания братства и солидарности наций — вот моральные основы нашей деятельности. Единственным верным политическим направлением я признаю борьбу за пробуждение в народе гражданских чувств…»

Через некоторое время в Париже случилось событие, с особенной силой обнажившее социальные контрасты. 1 апреля 1867 года с необыкновенной помпой открылась международная выставка. Ее блеск и пышность находились в разительном противоречии с нищетой неимущих классов, с растущими забастовками, с безработицей. В польской газете «Niepodleglo??», выходившей в Париже, опять появляются яркие публицистические статьи Ярослава Домбровского. В его открытом письме «Гражданину Бернарчику и его политическим друзьям» развиваются идеи революционно-демократического интернационализма. Но не вся политическая публицистика Домбровского достигала печати. Часть ее в виде рукописей попадала в круги польской эмиграции.

Большое распространение в Париже получает антиправительственная литература, не только печатная, но и рукописная. Политический протест проникал из памфлетов, подобных рошфоровскому «Французы времен упадка», в художественную литературу, вроде знаменитых «Кар» Виктора Гюго. Реакция свирепела. Она требовала изъятия из библиотек книг Вольтера, Руссо, Ренана, Жорж Санд и других произведений, ставших классикой французской и мировой литературы. Жаловаться на злоупотребления чиновников и неистовства цензоров можно было только их же начальству. Верховная власть чувствовала, как вокруг нее нарастает антипатия и презрение.

Глава 27
У Герцена

— Как же вам удалось столько времени скрываться под самым носом у полиции? Это поразительно! Расскажите, — сказал Герцен.

Домбровский с жадностью вглядывался в него. Длинные волосы, зачесанные назад, обнажали высокий лоб и падали прядями на затылок. Борода и усы с сильной проседью. Глаза необыкновенно живые. Сам коренастый, широкий, мешковатый. Домбровский еще не видел человека, чья наружность так впечатлительно отражала бы волнующие его мысли, чувства, настроения. Герцен то был похож на старого профессора, то, когда вскидывал загоравшиеся глаза, на пламенного юношу, то на сурового непреклонного пророка, то на благодушного, доброго дедушку.

Они медленно шли по набережной Фирвальдштетского озера. Дома у Герцена невозможно было поговорить, мешали бесконечные посетители, добиравшиеся до Герцена и сюда, в Люцерн. Было еще не поздно. На горизонте нежно вырисовывались освещенные солнцем горные вершины.

В присутствии Герцена Домбровский испытывал то же благоговейное чувство, как когда-то в обществе Чернышевского. До сих пор они были знакомы только заочно, по письмам.

Домбровский рассказал о группе молодых людей, помогавших ему скрываться от царских шпиков. Когда он упомянул о Худякове, Герцен помрачнел.

— Укатали его на каторгу… Ну да всю Россию не укатаешь.

Рассказ о том, как Озеров увез Пелю из Ардатова, вызвал у Герцена бурный прилив смеха.

— Кстати, — сказал он, утирая платком слезы, — за Озерова — это ж ваша рекомендация — я вам очень благодарен. Он дает уроки арифметики моей девчушке Лизоньке. Прекрасный человек. Он ее очередной фаворит. Она их меняет с великолепной непосредственностью какой-нибудь Маргариты Наваррской. Предыдущим фаворитом был мсье Элизэ Реклю, который согласился давать ей уроки географии. Тоже отличный человек, но с излишней, на мой взгляд, склонностью к анархическим увлечениям Мишеля Бакунина.

Разговор перешел на положение во Франции.

— Что ж, — сказал Герцен задумчиво, — мне жаль страну, которой первое пробуждение я видел своими глазами и которую теперь вижу изнасилованную и обесчещенную.

Домбровский даже остановился — до того слова эти поразили его своим сходством со словами Маркса. Даже образ тот же. Домбровский подумал, что Герцен, вероятно, читал эту небольшую, вулканически огненную брошюру Маркса о Наполеоне III. Ему захотелось спросить Герцена об этом. Но, прослышав о несложившихся отношениях между ним и Марксом, Домбровский начал осторожно, издалека:

— Последнее время, — сказал он, — появились три работы о Наполеоне III. Во-первых, книга Прудона «Государственный переворот»…

— Ах, не говорите мне о Прудоне! — нетерпеливо перебил его Герцен. — От него ничего не осталось. А ведь когда-то я был близок с ним. Но я решительно порвал с Прудоном после его возмутительных высказываний против национально-революционных движений, в частности, дорогой Ярослав Викторович, против польского восстания. Он с ужасным бесчеловечьем — неужели вы этого не знаете? — упрекал Польшу в том, что она не хочет умирать. Нет, нет! Народы не хотят благопристойного убожества по Прудону…

Домбровский вставил:

— Маркс сказал о нем: «Прудон в угоду царю обнаруживает цинизм, достойный кретина».

Герцен продолжал, словно не услышав этого:

— Ну, кто еще? Ах, знаю, «Наполеон малый» Виктора Гюго. Остро, ядовито, но без всякой исторической перспективы. А более не знаю, кроме газетных памфлетов, разумеется, в заграничных изданиях.

— Я имею в виду, — мягко сказал Домбровский, — работу Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

— Ах, доктора Маркса? — сказал Герцен сухо и несколько иронически. — Ведь все немцы доктора… «Восемнадцатое брюмера»? Не знаю. Не читал.

— Позвольте процитировать, — сказал Домбровский.

Не дожидаясь согласия Герцена, он произнес запомнившееся ему наизусть:

— «Недостаточно сказать, по примеру французов, что их нация была застигнута врасплох. Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие».

Теперь остановился Герцен. Пожал плечами. Не смог сдержать усмешки одобрения.

— Похоже. Когда напечатано? И где?

— Еще в пятьдесят втором году в журнале «Die Revolution».^[12]

— Нью-йоркском?

— Да.

Некоторое время они шли молча. Герцен взял Домбровского под руку и сказал мягко:

— Друг мой, я и сам, возможно, напишу об одном из Бонапартов, о принце Наполеоне, кузене императора. У меня о нем и личные впечатления. Несколько лет назад он приезжал к нам в Лондон для разговора, знаете о чем? О вас, о поляках! Он ведь считался другом поляков. Везет вам на Наполеонов! Тот, Первый, тоже всю жизнь флиртовал с поляками, а в общем всю жизнь тянул из них кровь. И этот, Третий, палец о палец не ударил, чтоб помочь вам, когда вы гибли в неравной схватке с царизмом. Да и сейчас поляки с какой-то, простите меня, глупой доверчивостью возводят очи к унылой фигуре Наполеона III. Ведь верно, а?

Домбровский кивнул головой:

— Мы неисправимо доверчивы и безнадежно романтичны.

— Хорошо сказано! Нет, право, напишу о нем! Тема-то какая! Этот человек, как туман, заполонил всю страну. В шестьдесят первом году, когда я был в Париже, я понял наконец тот псалом Давида, где он, помните, плачется богу, что никуда не может деться от него. «В воду, говорит, — ты там, в землю — ты там, на небо — и подавно». Ведь до чего хитер этот Наполеон малый! Все в нем — революция и реакция, порядок и беспорядок, вперед и назад — все воплотилось в одном человеке. И этот человек в свою очередь перевоплотился во всю администрацию, от министров до сельских сторожей, от сенаторов до деревенских мэров, рассыпался пехотой, поплыл флотом. А кто он, позвольте вас спросить, да, кто он, дорогой Ярослав Викторович?

Герцен смотрел на Домбровского своими горящими глазами, точно ожидая, что тот разрешит его мучительные сомнения. Но Домбровский молчал, потому что понимал, что никакого ответа Герцен от него не ждет и сам сейчас ответит на свой вопрос.

Действительно, сделав энергичный жест своей короткой рукой в слишком длинном рукаве, Герцен продолжал:

— Человек этот не поэт, не пророк, не победитель, не эксцентричность, не гений, не талант, а холодный, молчаливый, угрюмый, жестокий, расчетливый, упрямый, прозаический господин. Присмотритесь к нему: он уничтожает, он осредняет в себе все выдающиеся стороны народного характера и все стремления народа, как вершинная точка горы или пирамиды оканчивает целую гору ничем.

Он повторил с еще большей экспрессией:

— Ничем!

— А ведь сейчас во Франции… — начал было Домбровский, воспользовавшись небольшой паузой, но Герцен не слушал его.

— Какая жалкая картина — сегодняшняя Франция! — продолжал он. — У дядюшки его, Наполеона Первого, была великая армия, у племянничка — великая полиция. И полицейский отпечаток ныне на всем. В литературе плоский стиль. Пошлость пьес, даваемых в театрах, наводит к ночи сонливость, которая утром поддерживается бессмысленными и лживыми газетами. После передовиц лондонских газет, написанных сжатым, деловым слогом, «с нервом», как говорят французы, и с «мускулами», парижские передовицы нельзя читать. Риторические декорации, полинялые и потертые, одни и те же возгласы, сделавшиеся более чем смешными — гадкими! — по явному противоречию с фактами, и заменили этим содержание. А вечером поздно по редакциям бегают какие-то господа из породы публичных мужчин, что-то вымарывают, что-то дописывают и торопятся в следующую редакцию.

Они дошли до конца набережной. В небе сгущались сумерки. Высыпали первые звезды. Один за другим стали загораться фонари. Их желтые огоньки заплясали в водах озера.

— А ведь сейчас во Франции, — снова вернулся к своей мысли Домбровский, — а ведь сейчас во Франции назревает революционный подъем.

— В чем вы видите его?

— На рабочих собраниях звучат революционные речи. И это несмотря на неизменное присутствие комиссара полиции.

— Вы сами слышали эти речи?

— Не раз. Да вот пример. В день поминовения усопших я был на Монмартрском кладбище. Конечно, французские друзья предупредили меня о том, что там произойдет. Рабочие собрались на могиле Бодена, убитого в пятьдесят первом году. Кантен, редактор делеклюзовской газеты «Le Reveil», громогласно клеймил империю. А народ кругом кричал: «Да здравствует республика!»

— Княгиня Меттерних, — заметил Герцен, — сказала о Париже: «Это гостиница Европы». А я говорю: «Это вулкан Европы!» Парижские рабочие — народ неукротимый.

— Да, их не купишь, — подхватил Домбровский. — А ведь Наполеон III с ними заигрывает: то подбросит пенсию для стариков, то разрешит организовать общества рабочей взаимопомощи. Но парижский рабочий плюет на эти подачки.

— Мне кажется, — сказал Герцен задумчиво, — что сама жизнь возбуждает в них социальный гнев. Скажите, Домбровский, как с ценами на предметы питания? Вы ведь нынче парижанин.

— Цены на мясо, яйца, сыр, масло выросли на пятьдесят процентов. А заработная плата рабочих — только на тридцать. Чувствительно повысилась и плата за наем квартиры. Конечно, это вызывает возмущения режимом. Рабочие организуются. Большую популярность приобрела деятельность Международного Товарищества Рабочих.

— Слышал. Знаю. Это действительно серьезно.

— Международное Товарищество Рабочих основано Марксом.

Герцен лукаво глянул на Домбровского:

— Не выходит ли он у вас в фавориты, как Озеров у моей Лизоньки?

Домбровский сказал смущенно:

— Я больше военный, чем политик, Александр Иванович.

Герцен вздохнул:

— Вы молоды. На вас работает не только история, но и физиология.

Без всякого перехода он вдруг добавил:

— В конце концов я и Маркс плохо знаем друг друга. Вся наша распря началась из-за Бакунина…

Он продолжал с трудом, делая паузы между словами:

— Да, я был введен в заблуждение. Теперь-то я знаю, что клевета о связи Бакунина с русским правительством — дело рук этого подлого интригана Киселева, русского посла в Париже…

Снова пауза. Потом:

— Я знаю, что Бакунин взялся переводить «Капитал» Маркса. Что ж, дай бог ему успеха. Я одного не понимаю: почему же он держал в секрете свои сношения с Марксом? Сейчас они друзья…

Герцен вдруг взял Домбровского под руку, притянул его к себе и сказал тихо и проникновенно, словно поверяя ему самое свое сокровенное:

— Друг мой, когда я вглядываюсь в силу социального движения, в глубь его и в его страстность, я вижу ясно, что настоящая борьба мира доходов и мира труда не за горами…

Он поплотнее закутался в плащ.

— Пойдемте домой чай пить. Вы завтра в Париж? Я тоже скоро туда. Есть только два города, в которых интересно жить: Лондон и Париж. О Москве и Питере не говорю, они для меня под замком. Да, я скоро в Париж, хочу положить руку на пульс социальной жизни…

Глава 28
Рассказ Врублевского

В тесной мансарде Домбровских на улице Вавэн, № 52, бывало много народу. Здесь образовалось нечто вроде неофициальной штаб-квартиры польской левой эмиграции. Заходили и французы, старик Шарль Делеклюз и молодой Луи Варлен. Своим человеком был здесь Врублевский. Иногда он приходил прямо с работы с длинной лесенкой фонарщика. Он зажигал уличные фонари. Лесенку он оставлял у консьержки, которую очаровал своей привлекательностью и учтивыми манерами. Когда она узнала, что Врублевский был в Польше полковником, она преисполнилась к нему еще большим уважением и звала его теперь: monsieur le colonel.^[13] Нередко ему случалось не высыпаться, потому что политические споры в мансарде Домбровских иногда затягивались до света, а утром Врублевскому надо было бежать на улицы тушить газовые фонари. Днем ему не удавалось отсыпаться, потому что он поступил в школу генерального штаба. Он готовил себя к новому восстанию в Польше.

Своим человеком в доме Домбровских был и Валентин. Он тоже приходил к ним иногда прямо с работы. В последнее время он покинул слесарную мастерскую и поступил на механический завод Гуэна. Валентин помогал Пеле по хозяйству, а Ярославу — в его литературных занятиях, доставал нужные ему книги, делал выписки в библиотеках из трудов по военному делу.

В одну из суббот, когда по вечерам у Домбровских собирались друзья, Валентин пришел не один. С ним был высокий бледный юноша с мечтательными глазами и упрямым подбородком. Это был товарищ Валентина по заводу, поляк с Волыни Антон Березовский. Кроткий, застенчивый, он всем понравился. Ему не было двадцати лет, но биография его, как и многих поляков, была трагична. Шестнадцатилетним мальчиком он вместе с братом принимал участие в восстании. Брат повешен. Отца, старого учителя музыки, погнали в Сибирь на каторгу. Сестра пропала без вести. Антону удалось бежать за границу.

— Ярек, с Антоном нехорошо, — сказал как-то Валентин.

— А что такое? — нахмурился Домбровский.

— Он потерянное дитя, понимаешь? Он ничем не интересуется. Отработает день на заводе, придет домой, завалится на кровать, глаза в потолок и думает, думает… Ой, плохо это кончится!

При первом же свидании Домбровский спросил Березовского:

— Антек, что ты делаешь для великой цели?

Антоний не понял:

— Для какой цели, пан Домбровский?

— У нас у всех одна цель: освобождение Польши.

Юноша покраснел:

— Я готовлю себя…

— Как? Учишься? Читаешь? Постигаешь военное дело?

Антоний молча теребил бахромку скатерти.

— Польше нужны, — продолжал Домбровский, — образованные люди и хорошие солдаты.

— А я хочу мстить! — пылко воскликнул юноша.

— Хорошо, — согласился Домбровский. — Но это слишком туманно. Задача наша не в личной мести. Надо мыслить государственно. Вот что, Антек. Думаю, что из тебя выйдет недурной агитатор. Теофиль даст тебе русский паспорт, ты отправишься на Волынь агитировать хлопов. У нас в Париже есть курсы политических агитаторов. Ты там подучишься и…

— Пан Домбровский, — перебил его Антоний, — а с этим паспортом я смогу проехать в Петербург?

— Зачем? — удивился Ярослав.

Юноша снова зарделся и промолчал.

— Ах вот о чем ты мечтаешь — пофланировать в Петербурге, — сказал насмешливо Домбровский.

— Я не мечтаю! Я готовлюсь! — вскричал Антоний.

— Готовишься, лежа на кровати, — язвительно заметил Ярослав.

— Я внутренне готовлюсь! — упрямо повторил Березовский.

— Иезус Мария! — вскричал Домбровский. — К чему ты готовишься?

Антоний ответил тихим и даже нежным голосом, как бы поверяя Ярославу интимнейшую тайну сердца:

— Я, пан Домбровский, хочу избавить свет от императора Александра II, а самого императора — от угрызений совести, которые не должны давать ему покоя. Я должен это сделать один, чтоб никого не подводить под виселицу.

Как ни волнующе серьезно было признание Антония, Домбровский не мог удержаться от улыбки — такими мальчишески наивными показались ему его слова. Он встал, ему пора было на работу. На прощание он дружески обнял Березовского за плечи и сказал при этом:

— Слушай, Антек, ты это брось. А лучше подумай о моем предложении. Мы с тобой еще поговорим.

В дверях Домбровский столкнулся с входящим Врублевским.

— Очень кстати пришел, Валерий, — сказал Ярослав. — Поговори с молодым человеком. О, какой ты сегодня шикарный! Посмотри, Пеля.

Врублевский недавно переменил «профессию» фонарщика на работу печатника в одной из парижских типографий. Он стал лучше зарабатывать, приоделся.

— Сегодня отдал себя в руки парикмахеру, — сказал Врублевский несколько смущенно.

— Валерий, ты прямо красавец! — воскликнула Пеля.

— Я бы даже сказал не красавец, а красотка, — смеялся Домбровский, все еще стоя в дверях.

— Не обижайся, Валерий, — прибавил он. — Действительно, в твоей античной красоте, несмотря на гвардейский рост и борцовскую фигуру, есть что-то женственное.

— Ох, друзья, — вздохнул Врублевский, садясь, — из-за этой женственности я чуть не пропал.

— Знаю, слышал, — сказал Домбровский, озабоченно глянув на часы. — А они не знают. Вот им ты и расскажи. Опаздываю. Бегу.

— Погоди, Ярослав, — сказал Врублевский, — а о чем я должен поговорить с Антонием?

— О том, что важнее для достижения великой цели: воздушные мечтания или реальные дела, — сказал Домбровский и ушел.

Врублевский повернулся к Березовскому.

— Насколько я понимаю, Антек, — сказал он, — у тебя возник конфликт между действительностью и воображением? Так? Расскажи, в чем дело.

Прежде чем Антоний раскрыл рот, вмешалась Пеля:

— Но раньше всего расскажи ты, Валерий.

— О чем? — недоумевающе спросил Врублевский.

— О том, как ты чуть не пропал из-за своей женственности. Я чувствую, что это интересный рассказ.

— Ну что ж, — сказал Врублевский покорно, — придется рассказать, хотя весь почет в этом рассказе не мне, а другому человеку. Случилось это все примерно в январе или в феврале шестьдесят четвертого. Отряд мой плелся по лесным тропинкам, отрываясь от царских полков, которые гнались за нами. А мы все на запад, на запад. Перешли по льду через Тысменицу, и вот тут-то они нас и настигли. Пока я был на ногах, люди держались. А как ранило меня в голову и плечо, все разбежались кто куда. Ну все-таки меня вынесли из боя и укрыли в одном селе. А потом перенесли к местному помещику, некоему Склодовскому, дай бог ему здоровья. Как только я немного поправился, решили вывезти меня за границу, в Австрию. Но как? Всюду рыскали шпионы, муравьевская виселица давно плакала по мне. Вот тут моя «женственность» мне и пригодилась. На меня надели женское платье. Сейчас это кажется смешным, но тогда нам было не до смеха, люди рисковали жизнью. Храбрая женщина, племянница Склодовского, взяла меня в коляску в качестве своей dame de compagnie,^[14] и мы покатили к границе. По дороге было много военных застав, на каждой надо предъявлять пропуска. Они у нас, конечно, были сделаны по всей форме. И все же ни в одном бою я так не волновался, как тогда, когда русский офицер брал в руки мой пропуск. До поры до времени все сходило благополучно. Но на одной из застав, уже недалеко от границы, я приглянулся какому-то офицеру, и он решил поухаживать за мной. Смейтесь, смейтесь! Вы представляете себе, каково было мне и моей спутнице? А дальше еще хуже. Подошел другой офицер. Плохо ли я был выбрит или какая-то другая деталь выдавала меня, но этот офицер стал пристально вглядываться в меня и подробно расспрашивать. Я, конечно, молчал, боялся выдать себя голосом. Отвечала моя спутница, ссылаясь на то, что ее компаньонка, то есть я, нездорова и не в состоянии говорить. Не знаю, что было бы, если бы в этот момент не подошел третий офицер, их начальник. Он приказал тем двум уйти, а сам тихо сказал мне, чтобы я вытер с лица кровь. У меня, видите ли, раскрылась рана на голове. Вот и все. Мы укатили. Больше никаких приключений по дороге у нас не было, и мы благополучно перебрались через границу.

— Какой благородный человек этот русский офицер! Кто же он? — воскликнул Антоний.

— О, у нас было много друзей среди русских, — сказал Врублевский.

— И неведомых еще больше, чем нам известных, — заметила Пеля.

Глава 29
Выстрел

— Еле пробрался через улицу Риволи, — сообщил Домбровский, вернувшись вечером домой.

— В эти дни выставки я предпочитаю к Марсовому полю не подходить, — сказал Врублевский.

— Не только Марсово поле! — воскликнула Пеля. — И авеню Опера, и улица Сент-Оноре, и набережная — все это забито народом. Давка, пьяные, лошади давят людей. Это какое-то безумие!

— Герцен назвал парижскую выставку «всемирный толкун», — заметил, улыбаясь, Домбровский.

— А шпионов сколько! — сказал Врублевский. — Для них такая толпа — пожива.

— А за кем они шпионят? — робко осведомился Березовский.

— Не только поляки, — сказал Домбровский, — но и многие французы кричали: «Vive la Pologne!»^[15] Шпионы, среди которых, кстати, немало переодетых русских жандармов, прибывших в Париж вместе со своим шефом, графом Шуваловым, хватали кричавших людей, избивали их в подворотнях, тащили в часть, выдавали за воров. Но этот клич «Vive la Pologne!» летел над улицами Парижа.

Березовский напряженно слушал. Кровь то приливала к его щекам, то отливала.

— Антоний, тебе нехорошо? — заботливо спросила Пеля.

— Нет, ничего, благодарю вас, пани Пелагия, — сказал юноша. — Я только не пойму, почему вдруг кричали «Vive la Pologne»?

— Что ж тут непонятного? — пожал плечами Домбровский. — Кричали во время проезда по улицам венценосного гостя, соизволившего прибыть на Всемирную выставку. Вряд ли эта форма приветствия пришлась по вкусу русскому императору.

Антоний встал.

— Александр II здесь? В Париже? — спросил он с глубоким удивлением.

— Да их тут немало набралось монархов со всей Европы, — заметил Врублевский.

— Пахнет войной, — вдруг сказал Валентин, до тех пор молча сидевший в углу.

— Разверзлись уста великого молчальника, — засмеялся Домбровский. — Ну, уж договаривай: с кем война, из-за чего? И что от этого нам, полякам?

— Бисмарку война на руку, — неохотно ответил Валентин.

Домбровский сделался серьезным.

— Ты прав, Валентин, — сказал он. — После победоносных войн против Дании и Австрии Пруссия мечтает раздавить Францию. Это ей необходимо, чтобы окончательно объединить Германию и стать во главе ее. Ничего хорошего для поляков я от этого не жду.

Березовский вдруг стал прощаться. Его удерживали, но он, сославшись на нездоровье, быстро ушел.

— Валерий, ты поговорил с ним? — спросил Домбровский.

— Да, — ответил Врублевский. — Но…

Он развел руками.

— Что? Не хочет слушать?

— Да нет. Как будто и соглашается. Подтверждает, что повседневная, систематическая работа организатора и агитатора необходима, что надо пойти в гущу народную и так далее. А вместе с тем есть у него какая-то потаенная мысль. Он производит впечатление одержимого. Не знаю, понятно ли это вам, друзья.

— Я послежу за мальчиком, — сказал Валентин.

Александр II сидел в роскошных покоях, отведенных ему Наполеоном III в Тюильрийском дворце. Он тоскливо посматривал сквозь широкое окно на раскинувшуюся перед ним площадь Согласия. Дурное настроение царя происходило от нескольких причин. Во-первых, на этой площади был гильотинирован Людовик XVI. Александр находил по меньшей мере бестактным со стороны этого parvenu^[16] Наполеона поселить его в таком месте. Во-вторых, русского императора донимала удушливая июньская жара и он то и дело отирал платком взмокшее лицо. В-третьих, любые письменные занятия вызывали в нем скуку и отвращение. А сейчас именно к этому он приневолил себя: писал письмо сыну, наследнику-цесаревичу Александру. Специальный курьер вот уже часа два томился в передней, дожидаясь царской почты в Санкт-Петербург.

…«Выставка, мой друк, мало интересна», — писал венценосец, не очень точно придерживаясь правил российской орфографии.

Хоть воспитателем Александра II был прославленный литератор Василий Андреевич Жуковский, в грамотности царь не был силен. «Важно, — говаривал Жуковский, — быть не ученым, а просвещенным».

«Дела тут мало, — выжимал из себя строки царь, — а всего более всяких западных дурачифств. Всех удивил наш русский археологический отдел и копии с древних икон. В протчем вчера был премилый вечер: оперетта, потом боже царя храни, потом презабавные клоуны».

Написав это, император в изнеможении откинулся на спинку. Собственно, на этом письмо можно бы и закончить, но надо прибавить несколько назидательных слов. Александр оглянулся на императрицу Марию Александровну, мирно дремавшую в кресле с французским романом в руке. А хоть бы она и не спала, что толку с нее! Вот если бы рядом с царем вместо этой гессен-дармштадтской дурехи была та, которую Александр считал своей истинной супругой, — княгиня Долгорукова, женщина тонкого, энергичного ума…

Царь вздохнул и, взявшись за перо, продолжал:

«В мое отсутствие придерживайся советов профессора Победоносцева Константина Петровича. Молодежь воображает, что она умнее всех. Александр, помни, что ты должен быть военный в душе, без чево ты будешь потерян в нашем веке».

Ну-с, родительские наставления преподаны, теперь несколько заключительных слов:

«Принимают нас хорошо, однако французы суть французы. Императрица Евгения, урожденная Монтихо графиня Тэба, бог ее знает из какого рода, знатность ее сумнительна, а о репутации уж не говорю. Император Наполеон вчера преподнес мне два тома своего сочинения: „Histore de Jules Cesar“.^[17] Даподлинно известно, что написали их люди поумнее и пообразованнее, чем он. Что за фигляр этот Наполеон!»

Запечатывая перстнем письмо, император Александр II не мог, конечно, знать, что в это же самое время в других покоях того же дворца император Наполеон III говорил своему премьер-министру Эжену Руэру:

— Что за дурак этот Александр!

Жара не спадала. Несмотря на это, Антоний Березовский пришел утром на работу в пальто. Посыпались насмешки. Антоний отмалчивался. Он ускользнул с работы раньше всех, Валентин не мог найти его.

Антоний отправился на Мон-де-Пьетэ в ломбард. Как он ни просил, больше восьми франков ему за пальто не дали. Он сгреб эту жалкую кучку монет и скорым шагом пошел на улицу Сент-Оноре, где, как он знал, был маленький оружейный магазин. Там он долго торговался. В конце концов хозяин всучил ему за восемь франков паршивенький двуствольный пистолет. Антоний сунул его в карман и поспешил на авеню Елисейские поля.

Газеты каждое утро публиковали программу времяпрепровождения монархов на предстоящий день. Сегодня после прогулки по Булонскому лесу они должны были посетить богослужение в соборе Нотр-Дам. Антоний рассчитал, что они поедут по Елисейским полям до площади Согласия и оттуда по набережным мимо Лувра к собору. Антоний задумался: где ж ему выгоднее всего поджидать их? Площадь Согласия слишком велика, у Нового моста, наоборот, тесновато, не развернешься. А лучше всего стать на маленькой площади Круглая Точка, которая находится посреди Елисейских полей, на равном почти расстоянии от площади Звезды и площади Согласия. Лучше, пожалуй, не придумаешь. Царственный кортеж никак ее не минует.

На Круглой Точке тоже, конечно, был народ, но не так уж много его. Березовский стал протискиваться в первые ряды. Послышались возгласы:

— Куда? Куда?

— У тебя что — контрамарка от префекта?

— Ты длинный, тебе и сзади видно.

Антоний пробормотал:

— Мне надо прошение подать…

Люди смягчились:

— Пропустите его.

— Ладно уж, иди.

— Видать, у парня беда.

В это время ажаны стали оттеснять народ, справа раздались крики:

— Едут!..

Показался отряд гусаров, потом казаки на низкорослых конях, возбудившие всеобщий интерес. Антоний не ощущал никакого волнения. И даже удивился тому, что так спокоен. Но вспомнив виселицы над рекой Вепш, тело брата, качающееся в петле, он застонал и ощупал в кармане рукоять пистолета. Она была теплой и чуть влажной, оттого что вспотела сжимавшая ее рука. «Значит, я все-таки волнуюсь», — подумал Антоний и стиснул зубы. Теперь ему хотелось — нет, ему нужно было стать спокойным.

Показалась коляска с императорами. Какое невезение! С того края коляски, который ближе к Антонию, сидел Наполеон. Это увеличивало расстояние, которое должна пролететь пуля до Александра. Кроме того, следовало стать несколько боком и целиться наискосок. Антоний переменил положение. Соседи зашевелились.

— Иди, иди сюда, парень.

— Вот стань между этими двумя коровами.

(«Коровами» в Париже называли ажанов, то есть полицейских.)

— Нечего рот разевать, пропусти парня, у него дело.

Рядом с коляской гарцевали два сопровождавших ее всадника: со стороны Александра шеф жандармов граф Шувалов, со стороны Наполеона шталмейстер французского двора барон Рембо.

Вокруг Антония раздались голоса:

— Ну давай, парень, свое прошение!

— Самый момент!

— Кидай его прямо в коляску!

Антоний выступил вперед и выхватил из кармана руку с пистолетом.

Сзади кто-то ахнул.

Увидел Антония и шталмейстер Рембо. Он тотчас повернул коня и загородил им коляску. В этот момент Антоний, крикнув тонким, срывающимся голосом: «Niech ?yje Polska!»,^[18] выстрелил. Пуля попала лошади в морду. Из раны хлынула кровь. Лошадь прянула назад и открыла коляску. Антоний выстрелил из другого ствола, но дрянной пистолет разорвался у него в руке. Куски металла впились Антонию в плечо. Коляска помчалась вперед. Подскочившие полицейские схватили Антония и, раздвигая толпу, потащили его куда-то.

Глава 30
Охота на Домбровского

В тот же день вечером полиция ворвалась в квартиру Домбровского и произвела тщательный обыск, ища доказательств его участия в «заговоре Березовского». Разумеется, здесь дело не обошлось без нажима на французскую полицию со стороны графа Шувалова. А на него самого нажимали из России, ища повода расправиться с Домбровским. Последовало представление из Петербурга с требованием выдать Домбровского русским властям как опасного преступника, давно разыскиваемого полицией, а ныне якобы замешанного в покушении на жизнь императора Александра II. Но по действовавшим международным правилам выдаче подлежали только уголовные преступники. Доказательств же участия Домбровского в деле Березовского не было. Антоний прямо заявил графу Шувалову, допрашивавшему его вместе с французскими следователями:

— Выстрел в Александра II — это акт моей личной мести ему за угнетение Польши и жестокости царских властей.

Граф Шувалов имел специальный разговор об этом с одним из самых пронырливых и беспринципных парижских следователей, неким Бернье.

— Неужто этот Домбровский не замешан в уголовных преступлениях? — как бы небрежно заметил Шувалов.

Бернье внимательно посмотрел на графа. Потом сказал, опустив глаза:

— Преступления политические и уголовные так перепутаны, что иной раз их не отличишь друг от друга.

Петр Андреевич Шувалов оживился:

— Вот, вот! Этим типам на их подрывную деятельность нужны деньги. Известны случаи, господин Бернье, когда они для нужд своей «политики» не гнушались изготовлять фальшивые ассигнации.

Бернье сказал строго:

— Изготовление фальшивых денег — в любом случае преступление уголовное.

— Весьма благоразумная точка зрения! — обрадовался Петр Андреевич.

Бернье сказал сухо:

— Это не моя личная точка зрения. Это точка зрения уголовных кодексов во всем цивилизованном мире.

— Ну да, конечно, естественно, я понимаю, — солидно согласился Шувалов.

Он потер как бы в раздумье свой острый подбородок и сказал тем небрежным тоном, в который он любил облекать наиболее существенные свои мысли:

— От наших агентов мне стало известно, что брат Ярослава Домбровского — если не ошибаюсь, именем Теофиль — дни и ночи проводит в одной лондонской типографии. Между тем ни книг, ни газет там не печатают. Может быть, что-нибудь другое?

Бернье сказал тоже как бы равнодушно:

— Возможно, что-нибудь другое.

Граф встал. Прощаясь, он сказал:

— Надеемся, господин Бернье, на энергичное содействие французской полиции.

Уже в дверях Шувалов сказал через плечо:

— В нашем распоряжении обширные суммы, специально ассигнованные на расследование этих прискорбных парижских инцидентов.

Бернье слегка наклонил голову, не то прощаясь, не то благодаря.

Вернувшись к себе в кабинет, он вызвал помощника и сказал ему:

— Мне нужен агент «Зэт-14». Но не здесь, а в одной из наших квартир…

Через несколько дней после этого разговора в одном из дешевых парижских кафе, где собирались польские эмигранты, к старому, изголодавшемуся Яну Чепляку подошел высокий, хорошо одетый человек с военной выправкой и красивым надменным лицом.

— Пан Чепляк, вы меня знаете? — спросил он.

— Нет, простите… — ответил старик робко.

— Я — Ярослав Домбровский.

— О! Какая честь! — засуетился Чепляк. — Мы все слышали про вас. Вы герой…

Человек отмахнулся:

— Оставьте это! Я к вам по другому делу. Мной создан комитет помощи нуждающимся полякам. Мы знаем о вашем критическом положении. Среди тех, кому решено помочь в первую голову, значитесь вы. Вот вам, пан Чепляк, небольшая братская помощь. Это немного, но на первое время…

С этими словами человек вынул из кармана бумажник, раскрыл его и, отделив от толстой пачки кредиток одну ассигнацию, вручил ее старику.

Дрожащей от волнения рукой Чепляк взял деньги.

— Не знаю, как вас благодарить… Вы святой человек, пан Домбровский… Если бы все поляки были такие, как вы, наша родная Польша давно была бы великой свободной страной… Простите, пан Домбровский, я только сейчас заметил, ведь это…

Старик вгляделся в ассигнацию.

— Ведь это русские деньги…

— Да. А почему вас это смущает? Вам разменяют их в любом банке. Советую вам обратиться в «Национальную контору» на улице Бержер. Там это делают мгновенно…

В банке старый Чепляк, предъявивший фальшивые деньги, был немедленно задержан. На допросе у следователя Бернье Чепляк показал, что этот поддельный кредитный билет он получил от Ярослава Домбровского.

Оба брата Домбровских были арестованы немедленно. Ни одно дело не проворачивалось парижской полицией с такой быстротой. На столе у Бернье уже лежали, телеграммы от графа Шувалова с требованием незамедлительно передать «фальшивомонетчиков» в руки русских властей. Михаил Николаевич Муравьев-Вешатель умер год назад. Но генерал-фельдмаршал граф Федор Федорович Берг был жив и жаждал крови Ярослава Домбровского.

Но дело о «фальшивомонетчиках» было состряпано с грубой кустарностью. Домбровский потребовал очной ставки с Чепляком, и карточный домик, построенный русско-французскими сыщиками, разлетелся. Домбровские были освобождены.

Бернье задумался. Он понял, что Домбровского голыми руками не возьмешь. Деньги, отпущенные графом Шуваловым (не фальшивые, а полноценные русские рубли), жгли его воображение.

Среди польских эмигрантов в Париже был некто Хильке. Он уверял, что во время восстания сражался в отряде Падлевского. Он сохранил обращенные к нему письма Падлевского, написанные тепло. Добрая память о покойном друге много значила в кругу Домбровских. Открытое лицо Хильке, его свободная речь, его располагающие манеры привлекали к нему сердца. Неоднократно выполнял он — и довольно успешно — различные поручения польских революционных организаций. Иногда с поразительной легкостью ему удавалось то, что было затруднительно для других, например пересекать границы с нелегальным грузом. На Домбровского он взирал с обожанием, слово его было для Хильке законом. Он завоевал в польских эмигрантских кругах полное доверие. И когда Домбровскому понадобился курьер в Лондон, чтобы привезти русские паспорта, он поручил это дело Хильке.

Между тем Хильке уже много лет был тайным агентом французской полиции. Разумеется, он немедленно донес следователю Бернье о поручении Домбровского. Бернье сообразил, что здесь можно сплести искусную провокацию, поймать в ее паутину Домбровского и преподнести его живьем царским властям. Помимо крупного вознаграждения, обещанного Шуваловым за поимку Домбровского, следователя Бернье манило желание отомстить польскому революционеру за то, что он одним пинком опрокинул его предыдущую грязную интригу да еще посмеялся над ним, выставив его в смешном и некрасивом свете.

На этот раз Бернье подошел к компрометированию Домбровского весьма осмотрительно. Вместе с Хильке он тщательно разработал подробный план провокации. Она была разбита на несколько этапов. Первый этап: Хильке присылает Домбровскому из Лондона письмо. Письмо было предварительно сочинено обоими негодяями еще в Париже. Оно было составлено так, что опорочивало в глазах властей Домбровского и в то же время не бросало ни малейшей тени на революционную чистоту самого Хильке. Речь шла о некоторых неурядицах с фабрикацией фальшивых русских паспортов. Но самое слово «паспорта» ни разу не упоминалось, так что все могло быть истолковано как фабрикация фальшивых денег. Это вполне достаточный повод для ареста адресата. Письмо по заданию следователя было перлюстрировано, и Ярослава и Теофиля Домбровских тотчас водворили в тюрьму. Их посадили раздельно, каждого в особую одиночку.

Далее вступал в действие второй этап хитроумной провокации. Теофиля освобождают. Он получает второе письмо от Хильке из Лондона. Хильке намекает на то, что за ним следят, что он едет в Париж, но здесь не останется, что он везет Ярославу чрезвычайно важный пакет, который он передаст Теофилю из рук в руки на Северном вокзале в Париже в определенный день и час. Свидание состоялось. Хильке, сохраняя сверхконспиративный вид, сунул Теофилю туго набитый конверт и юркнул обратно в поезд.

Провокаторы рассчитали, что пакет надо передать именно неопытному в подпольной работе Теофилю, а не Ярославу, у которого эта махинация безусловно вызвала бы подозрение, и весьма вероятно, что он ее тут же разгадал бы.

Третий этап нетрудно предвидеть. На обратном пути с Северного вокзала ажаны арестовали Теофиля. Он был доставлен к следователю Бернье. Туда же привели из тюрьмы Ярослава. Конверт, отнятый у Теофиля, лежал на столе, еще не вскрытый.

— Теперь мы посмотрим вашу корреспонденцию, — сказал Бернье с зловещим спокойствием.

Он взял нож и аккуратно взрезал конверт. Там оказалась объемистая кипа поддельных русских ассигнаций. Кровь бросилась Теофилю в голову. Он вскричал:

— Это гнусная ложь! Вы их нам подбросили!

Бернье не обратил никакого внимания на его слова. Он смотрел на Ярослава.

— Ну, — сказал он язвительно, — что вы скажете на это, господин главный фальшивомонетчик?

Ярослав успокоительно положил руку на плечо брата и, обратившись к Бернье, сказал с ледяным спокойствием:

— Интересно, сколько вы получили настоящими русскими рублями от графа Шувалова за изготовленные вами фальшивые русские рубли, господин главный провокатор?

Обычная выдержка изменила Бернье. Он вскочил и в бешенстве вскрикнул:

— В тюрьму их!

Ярослав пожал плечами.

— Гостеприимный народ эти императоры, — сказал он насмешливо, — вот уже второй предоставляет мне бесплатное помещение.

Ироническое спокойствие покинуло Ярослава, когда он очутился в одиночке. В ярости шагал он по тесной камере и ругал себя за то, что доверился Хильке:

«Ну, хорошо, Теофиль — мальчишка. Но как мог я, опытный революционер, старый подпольщик, прошедший войну и конспирацию, бежавший из тюрьмы из-под самого носа свирепой русской полиции, как мог я так опростоволоситься и с первого взгляда не раскусить этого слащавого мерзавца Хильке, этого выродка польского народа!»

Защиту Домбровских взял на себя лучший адвокат Франции Руссель. Речь его на суде неоднократно прерывалась аплодисментами, смехом или криками негодования. Он подробно и красочно нарисовал картину всей сложной провокации, сплетенной усилиями русского самодержавия и продажной полиции Наполеона III. Бернье, вызванный в суд в качестве свидетеля, позорно провалился. Карьера его была кончена. Власти не жалуют провалившихся шпионов и выбрасывают их, как ненужную ветошь. Присяжные заседатели признали братьев Домбровских невиновными. Процесс этот имел крупное политическое значение, вскрыв гнилость социального строя в обеих империях — французской и русской.

Не оправдались и надежды царских чиновников, ожидавших смертного приговора Антонию Березовскому. Французский суд приговорил его к пожизненной каторге.

Глава 31
Встреча со старым учителем

Имя Ярослава Домбровского становилось все более популярным в Париже. Он был известен не только в польской эмигрантской среде, но и в широких кругах французской социалистической и либеральной общественности. Он часто выступал в различных политических и партийных клубах, столь многочисленных в Париже в то напряженное время. Домбровский все более тяготел к социалистическим идеям. И продолжал дружить с бланкистами. Его пленяла и самая личность Огюста Бланки, этого неукротимого бунтовщика и «вечного узника». Как и Бланки, он стоял за социальную революцию, за расшатывание и сокрушение капиталистического строя путем восстаний. Будущее после революции он представлял себе только в общих чертах и считал это естественным, ибо, как сказал Бланки, «никто не владеет секретом будущего… Лишь революция откроет тропинки, ведущие к новому строю».

— Вы понимаете, — с увлечением говорил он с трибуны клуба, излагая своими словами мысли Бланки, — социализм — это не точка в пространстве, а линия во времени, это итог общественного развития, а не яйцо, снесенное и высиженное где-то на земном шаре двуногой птицей, лишенной перьев и крыльев…

Домбровскому очень хотелось поделиться своими мыслями с Герценом. Герцен рассказывал ему о Бланки, которого он знал лично, о необычайной силе духа этого старика, которого не сломили десятилетия тюремного заключения. Домбровскому врезались в память слова Бланки, сказанные Герцену. Ярослав даже записал их — так они поразили его:

«Европе одно спасенье — Париж… О, вы не знаете, что бродит и зреет в парижских массах… парижский работник выручит Францию, Республику… всю Европу!..»

Теперь, когда Домбровский встречался с парижскими рабочими, многие из которых были членами Интернационала, со столяром Пенди, с маляром Малоном, с переплетчиком Варленом, с чеканщиком Тейсом, литейщиком Дювалем и другими, он часто вспоминал эти слова Бланки.

Осенью шестьдесят девятого года Домбровский зашел по литературному делу в редакцию антиклерикального журнала «Ле сьекль». Здесь он случайно узнал, что Герцен в Париже. Ему сообщили адрес: гостиница «Лувр», № 328. Несколько раз он порывался пойти туда, но всякий раз что-нибудь мешало. Наконец однажды в дождливый ноябрьский денек он решительно отбросил все дела и направился к Герцену. «В конце концов, — сказал он себе, — свидание с Герценом, обмен мыслями с ним для меня это не только потребность души, это и важнейшее дело…» Он опоздал. В гостинице сказали ему, что господин Герцен на днях уехал в Италию.

Через месяц — декабрьский снежок покрывал парижские улицы — всеведущий Каетан Залеский, изредка посещавший Домбровского, обмолвился в разговоре, что видел на улице человека, похожего на Герцена, а впрочем, не ручается, но может разузнать. И — по горячей просьбе Домбровского — разузнал: Герцен действительно снова в Париже, живет он в пансионе Юнг по улице Ровиго, в доме № 8.

Только через неделю Домбровский сумел высвободить время для посещения Герцена. Когда он пришел в пансион Юнг, хозяйка, очень любезная пожилая эльзаска, сообщила, что господин Герцен несколько дней назад выехал в собственную квартиру:

— Вы знаете, наверно, этот дом, мсье. Это так называемый «Павильон Роган» на улице Риволи, дом № 172. Вы туда идете? Будьте добры, передайте господину Герцену мой привет. Ах, это такой прекрасный человек…

Но передать привет Домбровский не смог, потому что по дороге он встретил поляков, которые разыскивали его по всему городу: неотложные эмигрантские дела требовали его присутствия в польском комитете. И последующие дни тоже были забиты работой, делами литературными и общественными. И только в новом году, двадцать первого января, Домбровский направился на улицу Риволи, твердо решив, что на этот раз ничто не помешает ему повидать Герцена.

Он сразу же еще издали узнал огромный шестиэтажный «Павильон Роган». Радостное волнение владело им от предчувствия встречи с Герценом. Он мысленно повторил вопросы, которые собирался задать Герцену, — о польских делах, о бланкистах, спросить его мнение о французской политике, в которую Ярослав вникал все больше. Он заранее предчувствовал наслаждение, которое получит от острой, меткой, всегда блестящей речи Александра Ивановича. Он знал, что Герцен высоко ценит его, и от этого предвкушение радости встречи с ним возрастало еще больше.

Когда Домбровский подошел к дому № 172, двери подъезда распахнулись, на улицу высыпала толпа людей. Потом вынесли гроб. Тревога сжала сердце Домбровского. Он, кидавшийся без страха в гущу боя, сейчас боялся задать вопрос: кого хоронят? Он огляделся. Высокий седовласый человек, опираясь на палку, шел за гробом. Домбровский узнал его: это был знаменитый русский писатель Тургенев. Все ясно… Нечего спрашивать… С последней надеждой Домбровский оглядел окружающих. Это были все французы, по внешности рабочие, вероятно, из революционных кружков. Домбровский пошел вместе с ними за гробом. Вот так произошла его последняя встреча с Герценом…

Весной семидесятого года в клубе «Двор чудес» Домбровский читал лекцию на тему о гражданской войне в Соединенных Штатах Америки. Речь его была полна прозрачных намеков на нынешнее политическое положение во Франции. В характеристиках ретроградных вождей рабовладельческого Юга нетрудно было угадать реакционных деятелей Второй империи. Аудитория, состоявшая в большинстве из рабочих, восторженно принимала смелые аналогии лектора.

По окончании доклада к Домбровскому подошел высокий стройный человек с выправкой бывшего офицера. Крупное лицо его окаймляла короткая густая черная борода, в которой серебрилась проседь.

— Здравствуйте, кадет Домбровский Ярослав! — сказал он по-русски.

Домбровский вгляделся в него, засмеялся и протянул руку.

— Здравствуйте, Петр Лаврович! Я вас узнал не столько по лицу, сколько по голосу. Рад вас видеть. Давно ли здесь, в Париже?

— Только прибыл. Я ведь совершил побег из России подобно тому, как вы несколько лет назад. Ну, об этом потом. Давайте выйдем на улицу.

Они вышли, оживленно разговаривая. Дойдя до реки, Лавров предложил:

— Что ж, пройдемся вдоль Сены, как мы когда-то хаживали с вами вдоль Невы.

Они пошли по набережным, изредка останавливаясь у витрин букинистов, расположившихся над рекой. По ту сторону Сены тянулись серые громады Лувра. Домбровский по просьбе Лаврова рассказывал о себе, о своей работе, мечтах и планах. Обычно не очень разговорчивый, сейчас он легко и свободно раскрывал душу человеку, которого полюбил смолоду.

— Да… Слышал и читал о ваших подвигах, — сказал Лавров, ласково глядя на своего бывшего ученика. — Значит, военные дела по-прежнему занимают вас? А помните, я вам говорил: идите в университет?

— Помню, Петр Лаврович, и, простите, не жалею, что не последовал вашему совету.

— Может быть, вы и правы, — сказал Лавров задумчиво. — Может быть, военные таланты ваши скоро пригодятся вам.

Домбровский встрепенулся:

— Думаете, Польша подымется?

Лавров покачал головой:

— Н-н-нет… Это нескоро… Франция подымется!

Домбровский посмотрел на Лаврова. Но тот молчал.

Некоторое время они шли рядом, не разговаривая. Но и так оба чувствовали какого-то рода общение между собой, как это бывает между расположенными друг к другу и близкими по духу людьми.

Домбровский первый прервал молчание:

— Вы мне еще не рассказали, Петр Лаврович, как вы покинули Россию?

— Дело обстояло проще, чем у вас, Ярослав. Вы знаете, что я еще с шестидесятых годов стал членом общества «Земля и воля». До поры до времени это ускользало от внимания царских ищеек. Но в шестьдесят шестом году, после выстрела Каракозова в Александра II, строгости усилились, добрались до меня. Доказательств, явных, моей революционной деятельности не было, но обнаружено было мое свободомыслие, особенно нежелательное в офицере, да еще в таких чинах. Вы меня, Домбровский, знали, кажется, майором? В шестьдесят шестом я был полковник. Занялась мной военно-судебная коллегия. Рассмотрели кой-какие мои нелегальные стихи, признали, что я «протаскивал вредные идеи в печати», а главное, был близок к Чернышевскому. Лишили воинского звания и сослали сначала в Тотьму, а потом в Кадников, благо русская земля велика, у палачей выбор богатый. Три года я там протомился, а на четвертый меня оттуда, можно сказать, «выкрал» Герман Лопатин. Не знаете его? Вот уж поистине талантливая русская натура! И теоретик прекрасный, и энергичнейший революционный практик. Познакомлю вас с ним. Он ведь здесь, в Париже. Прямо из Кадникова привез меня сюда, в Париж, сам при этом, имейте в виду, будучи нелегальным. Вместе с ним мы здесь вступили в парижскую секцию Международного Товарищества Рабочих, сиречь Интернационал. Нас ввел туда Эжен Варлен. Знаете Варлена? Какой человек! Он сейчас, как и вы, как и я, в эмиграции, в изгнании с родины. Поляк Домбровский и русский Лавров во Франции, а француз Варлен в Бельгии. Таковы дикарские парадоксы реакции.

Разговор зашел о Бланки, которым Домбровский интересовался, пожалуй, больше, чем другими революционными деятелями.

— Конечно, — сказал Лавров, — по пути к коммунистическому мировоззрению Бланки пошел далеко в современной Франции. Он прямо заявил, что прибыль на капитал незаконна. Революционную силу он видит в отважных людях, которые поднимутся против существующего строя. А метод действия — в вооруженных восстаниях и революционной диктатуре группы заговорщиков-революционеров. Партия Бланки — это крайняя революционная партия во Франции. Однако имейте в виду, Домбровский, что Бланки слишком мало значения придает организации рабочих масс. Поэтому все поднятые им восстания не удавались. Чувство, конечно, большой стимул. Бланки, в сущности, до многого дошел по чувству, интуитивно. Но этого мало. Для успеха восстания нужна организация, сплочение. Да вы знаете это по печальному опыту вашего польского восстания. Слушайте, дорогой мой Домбровский…

Лавров остановился. Положил руку на плечо Ярослава и, с высоты своего роста глядя проникновенно в его глаза, сказал:

— Вы на правильном пути. Но не застревайте на уровне чувства. Чувство берите с собой и идите дальше…

Ярославу показалось, что это звучит довольно неопределенно.

Глава 32
От Седана до Коммуны

Стремительно развивались политические события во Франции. Неудачи во внешних и внутренних делах пошатнули авторитет правительства в народе. В рабочей среде росли революционные настроения. Устрашенный ростом оппозиционных взглядов, Наполеон стал на путь репрессий и первым делом разгромил парижскую секцию Интернационала. Потом кинулся к либеральным уступкам. Но это не только не ослабило оппозиции, а, напротив, укрепило ее. Тогда Наполеон стал искать упрочения своей власти в войне. Придравшись к первому попавшемуся поводу (спор из-за кандидатуры на испанский престол), Наполеон объявил войну Пруссии, которая давно этого жаждала и всячески ее провоцировала. Наполеон рассчитывал, что в результате победоносной войны он присоединит к себе левый берег Рейна, а в самой Франции укрепит свое пошатнувшееся положение.

Однако вышло иначе. К войне Франция подготовилась плохо. В результате сокрушительного поражения при Седане 2 сентября 1870 года, под напором народного возмущения буквально через два дня Наполеон был свергнут с престола и во Франции была провозглашена республика.

Еще до этого, в августе, Бланки сделал попытку поднять восстание. Оно кончилось неудачей, Бланки бежал в Бельгию. Как только была провозглашена республика и у власти стало «правительство национальной обороны», он вернулся в Париж.

Немедленно после переворота четвертого сентября Домбровский обратился к республиканскому правительству со следующим письмом:

«…Наши ветераны польских восстаний организуются в легион для защиты Парижа. 200 или 300 польских добровольцев жаждут только одного — служить делу Французской Республики, которое стало делом всего человечества. Пусть каждому из нас дадут по хорошему коню (их еще есть достаточно в Париже), саблю, карабин, штук 60 патронов, хорошую карту и с полсотни франков карманных денег — и пусть позволят нам очистить окрестности Парижа от неприятельских разведчиков, а затем действовать в тылу немецкой армии. Кавалерия — излюбленный род польского войска, и это у нас Пруссия заимствовала организацию своих уланов, которые причинили такой урон неискусным и влюбленным в свои традиции генералам. Мы верим, что дело Парижа далеко не потеряно. Теперь Франции есть за что бороться, со славой умереть или победить.

Ярослав Домбровский, бывший организатор повстанческих сил национального варшавского правительства».

Кроме этого личного обращения Домбровского, «Демократическое объединение польской эмиграции» также предложило «правительству национальной обороны» включить поляков в число защитников Парижа в качестве отдельной воинской части. Но возглавляющий правительство генерал Трошю отказал им в этом. Полякам разрешено было влиться во французскую Национальную гвардию поодиночке в различные части.

Действия генерала Трошю по обороне осажденного Парижа вызвали резкую критику со стороны Домбровского. Он не делал тайны из этой критики. Наоборот, он высказал ее в специальном письме, направленном в военное министерство. Вялые, пассивные усилия Трошю позволили немцам заключить французскую столицу в сплошное кольцо. Трошю произносил бесчисленные речи, вместо того чтобы беспокоить пруссаков постоянными вылазками. Он даже и не пытался разрушать их полевые укрепления, не вел окопной войны, не использовал всю мощь артиллерии.

Разумеется, военное министерство, которым руководил тот же Трошю, не ответило на письмо Домбровского. Тогда он огласил его в клубе, напечатал в газете и включил в свою брошюру под названием «Трошю как организатор и главнокомандующий». Со всей своей эрудицией военного, с пылом страстного революционера и талантом темпераментного публициста Домбровский заклеймил не только бездарность Трошю как полководца, но и его политическое лицемерие. Ибо Трошю, на которого возложили оборону Парижа, в сущности, не хотел оборонять его, оставаясь в душе монархистом, сознательно вел дело к капитуляции. Притворяясь, что критика Домбровского нисколько его не беспокоит, Трошю на самом деле затаил против польского революционера мстительную злобу и ждал удобного случая, чтобы с ним расправиться. Вскоре он представился.

Домбровский не захотел, подобно Врублевскому, сражаться в рядах Национальной гвардии в качестве простого солдата. Он чувствовал в себе силы для большего.

Один из крупных центров польской эмиграции был в Лионе. Оттуда пришло письмо на имя Домбровского. Оно было написано, однако, не по-польски, а по-французски. Недоумевая, Домбровский вскрыл конверт. Подпись, значившаяся под письмом, взволновала и обрадовала его. Писал Гарибальди. Суть письма заключалась в том, что лионские поляки организовали легион в составе армии Гарибальди и избрали своим командиром Домбровского. Гарибальди, руководивший вербовкой волонтеров во французскую армию, звал к себе Домбровского и извещал, что ему присвоен чин полковника.

Для того чтобы попасть в Лион, надо было пробраться через кольцо немецкой блокады. Домбровский был уверен, что это удастся ему. Он нежно попрощался с Пелей и детьми, поручил их заботам Теофиля, Валентина и Врублевского. Оделся так, как одевались пригородные крестьяне, выправил себе соответствующие документы. На тот случай, если бы его задержали немцы, у него был приготовлен рассказ о том, что он доставлял в Париж продукты, застрял из-за осады и теперь возвращается домой.

Беда пришла с неожиданной стороны. Задержали Домбровского не немецкие часовые, а французские. Подвел акцент. Домбровского приняли за прусского шпиона. Он попал в тюрьму. Извещенный об этом, генерал Трошю приказал не выпускать его оттуда. Пеля послала Трошю негодующее письмо. Он не ответил на него. Тогда она опубликовала письмо в газете:

«Генерал, вы мстите моему мужу за то, что он подвергал публичной критике Ваши военные действия, называя их бездарными и вероломными…»

Широкие общественные круги, революционные рабочие, левые демократические деятели подняли шум, требуя немедленного освобождения Домбровского. Общественный протест принял такой громкий характер, что Трошю вынужден был выпустить его из тюрьмы.

Сразу же Домбровский стал готовить вторую попытку пробраться в Вогезскую армию Гарибальди. В тесном кругу друзей он обсуждал, как лучше всего это сделать. Разговор принял общий характер, когда пришел Лавров. Забежал, по его словам, «на минутку» Каетан Залеский, но остался, прислушиваясь к беседе и только изредка вставляя незначительные замечания. Заговорили в связи с планами Домбровского о Гарибальди. Тут поначалу спора не было. Все признавали его благородство, храбрость, силу воли, чистоту революционных помыслов.

— Это Жанна д'Арк Италии! — пылко воскликнул Теофиль.

— В нем есть что-то львиное! — подтвердила Пеля.

Валентин мотнул головой:

— Да… Его поход против неаполитанского короля был просто сказочен.

Залеский счел нужным присоединиться к этому хору:

— Гюго называет его единственным французским генералом, не побежденным в эту войну.

Домбровский мягко сказал:

— Это все так, Но нельзя закрывать глаза на то, что, когда он встречался с войсками регулярных армий, он почти всегда терпел поражение. Человек он, конечно, замечательный, подлинный борец за свободу народов. Но считать его стратегом все же нельзя. Не правда ли, Петр Лаврович? Мы с вами люди военные.

— Ну какой я военный, Ярослав! Я — кабинетная крыса. Вы — другое дело. Вы там в Вогезской армии Гарибальди очень пригодитесь. И не только как командир польского легиона. Дела-то там, на юге, идут, как я слышал, не очень хорошо.

Залеский снова вмешался:

— Там у него есть наш поляк, генерал Гауке-Босак. Помнишь его по Кавказу, Ярослав? Он ведь бывший полковник русской службы.

— Я помню его, — сказал Домбровский, — не только по Кавказу, но и по польскому восстанию. Я высоко ценю Юзефа Босака. Не знаю, кто с ним может сравниться по лихости.

Заговорил Лавров:

— Босака я не знаю. Что же касается Гарибальди, то он, конечно, один из крупнейших революционных практиков нашей эпохи. Отрадно отметить, что он горячий сторонник Интернационала, который он проницательно называет: «солнцем будущего». Хорошо, верно? Но надо сказать, четких социально-политических взглядов у него нет. Конечный идеал его — нечто туманное: свободная федерация европейских республик.

— Значит, он республиканец? — воскликнул Теофиль. — Зачем же он посадил на итальянский престол этого карапузика Виктора Эммануила?

— Конечно, это его ошибка, — согласился Лавров. — Нельзя было ставить на Виктора Эммануила, который был не чем иным, как марионеткой в руках Наполеона III. Когда Гарибальди объединил Италию, он должен был продолжать революцию. А он счел свою миссию выполненной и удалился. Ныне он вообще уже не тот: одряхлел, разбит параличом, руки сведены ревматизмом. Командует номинально, а по существу всем заправляет его начальник штаба, бывший аптекарь Бордон, который в военном деле не смыслит, простите меня, ни уха, ни рыла. Чуть Отэн не отдали. Если б не удаль вашего Босака, город был бы у немцев.

Эти слова Лаврова вызвали у одних протест. Другие, наоборот, громко выражали одобрение. Все говорили враз, перебивая друг друга, поднялся шум. Воспользовавшись этим, Залеский отвел в сторону Домбровского.

— Слушай, Ярек, — сказал он тихо, — хочу подсказать тебе хороший маршрут. Будешь пробираться из Парижа — иди на юго-восток, через Венсенский лес, на Шарантон.

— У тебя есть какие-нибудь сведения об этом районе? — спросил Домбровский.

— Понимаешь, — сказал Залеский, еще более понижая голос, — там стоят национальные гвардейцы, среди них немало поляков. А главное, дальше, в немецких расположениях, — брешь. Там можно проскользнуть. Понял? У меня сведения от наших.

— Спасибо, Каетан, — сказал Домбровский сердечно.

На этот раз Домбровский захватил с собой рыболовные снасти. Он придал себе вид обывателя, который решил пополнить скудный продовольственный паек своей семьи. Это выглядело естественно, потому что положение со съестными продуктами в осажденном Париже с каждым днем становилось все хуже.

Не успел Ярослав пройти по Венсенскому лесу и полукилометра, как из-за деревьев выступили вооруженные люди. Это не были национальные гвардейцы. Не были это и линейные солдаты. Это были жандармы, военная полиция, созданная Трошю для борьбы со шпионажем и дезертирством. Они схватили Домбровского. У них был такой вид, словно они поджидали его. Его втолкнули в карету. И вскоре он очутился в той же самой мрачной парижской тюрьме Рокет, из которой совсем недавно его освободили. У тюрьмы этой была и добавочная «слава»: на ее дворе производились смертные казни. Окошко камеры Ярослава выходило во двор…

Никакие общественные протесты, никакой шум в печати, никакие делегации от партий, клубов, политических организаций не могли помочь Домбровскому. Генерал Трошю твердо решил расправиться с ним. Будущее Ярослава было неясным. То ли он подлежал суду, то ли высылке как «нежелательный иностранец». И то и другое прямо угрожало жизни Домбровского. Трошю ничего не стоило состряпать руками угодливых юристов и наемных лжесвидетелей дело о «шпионаже». Время было военное, враг стоял у ворот Парижа. Такие дела рассматривались военно-полевыми судами с молниеносной быстротой и неизменно кончались виселицей на дворе тюрьмы Рокет. Второй возможный вариант — высылка «нежелательного иностранца» к себе на родину. Домбровский значился русским подданным, а в России ждала его та же виселица.

Между тем Домбровского ждали в Вогезской армии. Нужда в нем стала там особенно острой после гибели Босака, павшего смертью храбрых под Дижоном.

И вот министр кабинета национальной обороны Гамбетта получает депешу от генерала Гарибальди:

«Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, проживающий в Париже, на улице Вавэн, в доме № 52. Если вы сможете отправить его мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен.

Джузеппе Гарибальди».

Скрепя сердце Трошю отворил перед Домбровским тюремные ворота. Вылететь к Гарибальди, однако, ему не удалось. Технические возможности парижских аэронавтов к этому времени были исчерпаны. Ярослав снова с головой окунулся в общественную и литературную работу. Он деятельно сотрудничал в левых газетах, главным образом в «R?veil»^[19] Делеклюза и в «Patrie en danger!»^[20] Бланки. Последняя была ему ближе других по своему наступательно-революционному духу.

Париж задыхался в блокаде. Ярослав не мог без боли смотреть на истощенное лицо Пели. Давно уже в городе не было говядины и баранины. А паек конины уменьшен до тридцати граммов. Спекулянты продавали собачье и кошачье мясо по пяти франков за фунт. Хлеб стал почти несъедобным, его делали с примесью овса, или ячменя, или риса. И все же он был главной пищей парижан, потому что давали все-таки по триста граммов на человека.

Но парижане продолжали сражаться. Рабочие отлили за свой счет четыреста пушек. Сто семьдесят из них Национальная гвардия поставила на Монмартрском холме, господствующем над городом.

Вечером шестого января Домбровский пришел домой необычно взволнованный. Пеля вопросительно посмотрела на него. Ярослав молчал. Пеля не спрашивала. Она знала: пройдет время, и он сам скажет. Действительно, съев скудный обед, он все так же молча вынул из кармана красную афишу и протянул ее Пеле. Прежде всего она взглянула на подпись. Там значилось: «Центральный комитет 20 округов». Это было воззвание к жителям Парижа. Пеля читала:

«…Выполнило ли свой долг правительство, взявшееся за дело национальной обороны? Нет. Своей медлительностью, нерешительностью и неспособностью наши руководители привели нас на край пропасти. Они не сумели ни управлять, ни бороться… Народ умирает от холода, а в ближайшие дни будет умирать и от голода. Бесполезные вылазки, кровопролитные сражения без всякого результата, постоянные неудачи — правительство хочет взять нас измором… Если у него есть хоть капля патриотизма, то его долг — уйти и предоставить парижскому народу самому позаботиться о своем освобождении. Городской Совет или Коммуна — все равно, как назвать его, — единственное средство спасения народа… Всеобщая реквизиция. Даровой паек…»

Пеля подняла глаза на Ярослава:

— Что это? Революция?

Он пожал плечами:

— Готовится восстание…

— Ты примешь в нем участие?

— Мне предлагают стать начальником генерального штаба будущей армии революционного правительства.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он улыбнулся:

— Пеля, милая, ты всегда все замечаешь. Нет, я не приму участия в восстании.

— Потому что не веришь в его успех?

— Тут обратная зависимость. Я не верю в его успех, потому что не принимаю в нем участия.

— Тогда прими!

Он покачал головой.

— Не мне, поляку, свергать французское правительство.

Пеля сдвинула тонкие брови.

— Ты уверен, что ты прав?

Он вскочил и взволнованно зашагал по комнате.

— Ты попала в самую точку, Пеля. Конечно, моим принципом и моим лозунгом остаются великие слова: «За нашу и вашу свободу!» Но то, что сейчас затевают бланкисты, слишком мелко, слишком семейно, слишком внутрипартийно. Конечно, если на парижских улицах вырастут баррикады, я буду на них. Но они едва ли вырастут… Парижский народ, мне кажется, еще не созрел для большого восстания.

Политическая проницательность не обманула Домбровского. Попытка создать в январе 1871 года Парижскую коммуну не удалась. Она привела к тому, что правительство закрыло рабочие и революционные клубы в городе как «очаги преступной агитации». Все жаждали мира, но не на любых условиях. Позорные и унизительные условия, предложенные немцами, возмущали народ: уступка Эльзаса и Лотарингии и контрибуция в размере пяти миллиардов франков. Парижане не верили, что правительство согласится на эти условия. Ждали.

Однако не прошло и месяца, и Национальное собрание в Бордо — «помещичья палата», как называли его в народе, — состоявшее в большинстве из представителей имущих классов, утвердило этот грабительский мир и избрало Тьера главой исполнительной власти. Париж — первоклассная крепость — четыреста тысяч войск, две тысячи орудий и митральез, почти пятьсот тысяч винтовок, огромное количество боеприпасов и продовольствия — все это было предано двадцать восьмого января семьдесят первого года.

Тьер собрал банкиров и предложил им разработать план первого взноса в счет контрибуции. Вот ответ банкиров:

— Господин Тьер, мы вас глубоко уважаем. Очень разумно, что вы закрыли левые газеты, которые возбуждали против нас парижский народ. Очень мудро, что вы отказались утвердить отсрочку взноса квартирной платы на время осады, это было бы разорительно для домовладельцев. Очень похвально, что вы способствовали вынесению смертного приговора этим смутьянам — Бланки и Флурансу. За все это вы заслуживаете нашей самой горячей благодарности. Однако предупреждаем вас, глубокоуважаемый господин Тьер, что мы не дадим вам ни одного франка для контрибуции, если вы немедленно не разоружите парижских рабочих.

Тьер хорошо знал, что банкиры не бросают на ветер ни денег, ни слов. С не меньшей отчетливостью понимал он, какому риску подвергается существование его правительства, пока оружие находится в руках народа. Прежде всего надо лишить парижских рабочих артиллерии. Тьер решил действовать. Пятнадцатого марта он прибыл в Париж. На совещании с военными руководителями был разработан план действий.

Часть IX
КОММУНА

Лучше биться орлом, чем жить зайцем.

Русская пословица

Глава 33
Предложение Домбровского

В три часа ночи с семнадцатого на восемнадцатое марта полки линейных солдат были двинуты на Монмартр, чтобы увезти оттуда артиллерию Национальной гвардии. Командовал этим «походом» генерал Леконт, более известный своей придворной ловкостью, чем боевой доблестью.

Примерно в это время проснулся Валентин. Он жил неподалеку от площади Пигаль. Его разбудило тяжелое тарахтение по мостовой. Чертыхнувшись, он раскрыл окно и выглянул. Сырой мартовский воздух ворвался в комнату. Он заметил какое-то движение на улице, конский топот, блеск штыков. Напрягая зрение, он увидел наконец в мглистом предрассветном сумраке смутные очертания пушек. Их влекли кони в одинаковой армейской упряжи, непохожей на разнокалиберное снаряжение Национальной гвардии.

«Пушки увозят!» — мелькнуло у него в голове. Он быстро оделся и выбежал на улицу.

Не одного Валентина разбудил уличный шум. Из разных домов выбегали люди. Хотя отборным взводам из «армии» генерала Леконта удалось снять рабочие караулы у пушек совершенно бесшумно, тем не менее крики, звяканье оружия, грохот орудийных колес нарушили ночную тишину. Пролетарский Монмартр проснулся.

В разные концы Парижа понеслись гонцы, быстроногие мальчуганы, девушки на велосипедах и, бешено настегивая лошадей, булочные подмастерья в своих тележках, в которых они развозят хлеб. Они подымали рассеянные по Парижу отряды Национальной гвардии. С поразительной быстротой те прибывали к Монмартру, и вскоре этот холм оказался окруженным рядами разгневанных национальных гвардейцев и все растущей толпой рабочего населения окраины.

Раздавались крики:

— Они крадут наши пушки!

— Руки прочь!

— Мы их делали собственными руками!

— За собственные деньги!

Молоденький лейтенант правительственных войск, учтиво прикладывая руки к сердцу, пытался объяснить окружавшей его толпе:

— Поймите, господа, заключен мир. По условию мы должны сдать оружие немцам…

В ответ неслись крики:

— Ладно! Нас не проведешь!

— Вы их тащите в Версаль к Тьеру!

— А он их направит на нас!

— Пруссаки хотят наши пушки? Пускай они сами придут за ними. Мы их встретим!

— Не отдадим!

— Эй, ты! Не трогай пушку! Она не твоя.

Линейные солдаты правительственного отряда нерешительно топтались на месте. Кое-где жители, среди которых было много женщин, выпрягли лошадей из орудийных передков. В иных местах пушечные лафеты были оседланы людьми. Женщины вцеплялись в колеса, ложились под них.

Кто-то принес вино. Солдаты, покосившись украдкой на офицеров, отставляли ружья и пили вместе с рабочими. В толпе переломилось настроение — от гнева к добродушию. Раздались возгласы:

— Viva la ligne!^[21]

Неподалеку нетерпеливо шагал взад и вперед генерал Леконт. Становилось совсем светло. Первые лучи солнца позолотили бурлящий Монмартр. Генерал посылал адъютанта за адъютантом туда, на вершину холма. Некоторые не возвращались. Другие, вернувшись, виновато разводили руками.

— Мне нужны пушки, а не ваши умильные физиономии! Скандал! — орал Леконт в злобном волнении.

Ответом ему было все то же виноватое молчание.

— Ну что ж, — сказал генерал, словно бы успокоившись. — Они не хотят добром, придется силой.

Он обратился к стоящему рядом с ним майору:

— Отдайте команду стрелять в бунтовщиков. Один залп приведет их в себя.

Майор сказал тихо, стараясь, чтобы его не услышали в толпе жителей, уже почти вплотную окружавшей их:

— Мой генерал, там женщины и дети…

Как ни тихо они говорили, слова их долетели в толпу. Люди стали передавать их один другому. Толпа сгрудилась плотнее.

Генерал верил в силу залпов. Он знал, что Тьер не простит ему, если он вернется без пушек. Его карьера будет перечеркнута. Наконец, какой позор — отступить перед бандой истеричных баб и кое-как вооруженных национальных гвардейцев, которые и оружия-то как следует держать не умеют. Да он, генерал Леконт, станет после этого посмешищем Франции, нет — всей Европы!

Зычным голосом, которым он славился еще в Сен-Сирском военном училище, генерал Леконт скомандовал:

— Построиться!

Солдаты построились. Не очень ретиво, надо сказать. Если бы генерал Леконт посмотрел на них внимательнее, он заметил бы, что у некоторых уже нет ружей. Но он смотрел на цель: толпу. А толпа замерла. Людям не верилось: неужели этот вертлявый черноусый генерал отдаст команду стрелять в людей, в живых, ни в чем не повинных людей?! Нет, он не решится, он только пугает. Но мы ведь не из пугливых.

Он решился. Медным командным голосом, как на параде, он приказал стрелять.

Ни одного выстрела не последовало. Возмущенные национальные гвардейцы ворвались в ряды линейных солдат и обезоружили офицеров, впрочем, без всякого сопротивления с их стороны.

— Сволочи! — закричал вне себя от ярости генерал Леконт.

Это «изящное» слово в данном случае относилось к собственным солдатам 88-го линейного полка, отказавшимся стрелять в безоружную толпу, несмотря на то что генерал повторил свою варварскую команду четырежды. Он продолжал поносить солдат и на потеху всей толпе осыпал их площадной солдатской руганью. А солдаты мрачнели. Из толпы их подзуживали:

— Это он всегда вас так?

— И вы терпите?

— Какие вы смирные!

— Вот бы тебе такого терпеливого муженька, Мадлен!

— Нет, мне такие не подходят. Это ж не мужчины, это тряпки!

— Это только начало. В казарме сегодня выпорют.

— Генерал сам пройдется по их задницам.

— А они ему будут лизать руки.

Солдаты не выдержали. Они переглянулись, потом бросились на генерала и схватили его. Никто из офицеров не посмел двинуться в его защиту. Солдаты подвели его к национальным гвардейцам и сказали:

— Он ваш. Делайте с ним, что хотите.

Гвардейцы качали головами:

— Нет, нам это добро не нужно.

Тогда солдаты все того же линейного полка поставили генерала Леконта к стенке и расстреляли его.

Кто-то из офицеров успел слетать в штаб военного губернатора и доложить обо всем происходящем на Монмартре. Военный губернатор Парижа генерал Винуа немедленно отрядил туда новые подразделения и самолично отправился с ними. Он захватил с собой генерала Клемана Тома. Это была личность в высшей степени непопулярная даже и в своей среде, скорее шпион, чем военный. Бывший вахмистр, профессиональный дуэлянт, в сущности, наемный убийца, он после июньской бойни сорок восьмого года, которую он же организовал, получил сразу генеральское звание. А после событий 31 октября он числился главнокомандующим Национальной гвардией, но воевал не столько с немцами, сколько с Национальной гвардией, сеял в ней склоку, стравливал буржуазные батальоны с пролетарскими, а несколько дней назад представил военному министру Лефло план, как «покончить с цветом парижской сволочи» — так называл он Национальную гвардию.

Все это Домбровский рассказал окружившим его полякам — Врублевскому, Рожаловскому, Околовичу и другим. Прослышав о событиях на Монмартре, они пришли сюда и сейчас стояли на площади Пигаль, наблюдая происходящее. Наиболее пылким из них, в том числе Теофилю, не терпелось тут же присоединиться к защитникам рабочих пушек. Им казалось недостойным для революционеров ограничиваться ролью наблюдателей. Домбровский удерживал их.

— Это пока все еще дело внутрифранцузское, — говорил он. — Наш час еще не пришел. Но он скоро придет.

— А не считаешь ли ты, что это начало революции? — спросил Валентин, только что присоединившийся к ним.

Домбровский повернулся к нему:

— Хорошо, что ты здесь, Валентин. Два месяца назад, в январе, на такой же вопрос Пели я ответил: «Нет еще». Сейчас я говорю: «Да!»

— В таком случае, почему же мы бездействуем? — вскричал старший Околович.

Их стояло здесь шесть братьев, шесть молодцов, один краше другого. Все они перебрались сюда после восстания, в котором особенно отличился безумной храбростью своей старший Околович, имевший еще в царской армии высокое воинское звание.

Домбровский улыбнулся:

— Я только что сказал: наш час скоро придет. Хотя, пожалуй, правильнее мерить время не часами, а минутами. Однако генералу Тома, может быть, придется плохо.

Действительно Клемана Тома узнали, несмотря на то что он, учтя всеобщую нелюбовь к себе, пришел на Монмартр переодетым в штатское. Подкрепления, которые привел с собой генерал Винуа, не помогли ему. Вновь прибывшие линейные солдаты немедленно начали массами переходить на сторону народа. Увидев это, генерал Винуа вовремя повернул коня и ускакал. Генерала Тома не спасла маскировка. Его схватили. Он разделил участь Леконта: солдаты расстреляли его.

Узнав об этой неудавшейся операции по обезоруживанию парижского народа, Тьер в гневе разорвал заблаговременно отпечатанное извещение о роспуске Национальной гвардии. Вместо этого он спешно опубликовал манифест о том, что правительство дарит Национальной гвардии эти пушки и надеется, что она обратит их против бунтовщиков. Никто не обратил внимания на манифест, за исключением нескольких остряков, поместивших в юмористическом журнале пародийный манифест, в котором объявлялось, что они дарят Тьеру штаны, в которые он одет.

Испуганный всем происходящим, Тьер днем восемнадцатого марта приказал правительству эвакуироваться в Версаль. Париж остался без правительства.

Положение это обсуждалось в тот же день вечером на квартире у Домбровского. Помимо обычных посетителей, был там и французский революционер Бенуа Малон. Настроение у всех было приподнятое.

Малон сказал:

— Никогда еще никакая революция не заставала более врасплох революционеров, чем революция восемнадцатого марта.

— У меня есть точное деловое предложение к Центральному комитету Национальной гвардии. Я его завтра же доведу до сведения комитета, — сказал Домбровский.

— Комитет — это еще не правительство, — возразил Малон. — Подождите, пока Париж создаст Коммуну.

— Ждать нельзя!

— Это будет через несколько дней.

— Поздно, тут дорога каждая минута.

— В таком случае идемте со мной в ратушу. Там сейчас заседает Центральный комитет Национальной гвардии.

Не только Гревская площадь, на которой стояла ратуша, но и все прилегающие к ней улицы, и площадь Шатле с возвышающейся над ней старинной колокольней церкви Сен-Жак, и сквер на улице Риволи, и Аркольский мост, и набережная Жевр — все это было запружено ликующим народом. Национальные гвардейцы смешались с толпой, кое-где линейные солдаты обнимались с гвардейцами. Раздавались песни и часты были выкрики:

— На Версаль!

Домбровский заметил с чувством глубокого удовлетворения:

— Вы спрашивали, в чем суть моего предложения? Прислушайтесь. Народ его выкрикивает.

— А вы считаете, что народ всегда прав? — спросил Малон.

— Когда он защищает свое право на свободу — конечно!

Они с трудом протиснулись к дверям ратуши. Караул проверил их пропуска. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в зал.

Там были не только члены комитета Национальной гвардии, но и многочисленные революционные деятели. Домбровский вошел в тот момент, когда комитет обсуждал проект своего первого манифеста, обращенного к рабочим. Оратор, стоявший на трибуне, оглашал его.

После того как текст манифеста был принят и направлен в типографии для распечатания, собравшиеся перешли к обсуждению положения. Домбровский пока слушал, не принимая участия в прениях. Ему хотелось выяснить, какое настроение преобладает в комитете.

Разброд в мнениях был сильный. Ярослав убедился, что Малон был прав: революция действительно застала революционеров врасплох. У них не было подготовленной программы действий. Они не могли предложить ничего, кроме смутных социально-экономических идеалов. Не было четкости и единства и в их отношении к версальскому правительству и даже к стоявшим под Парижем немецким армиям. Некоторые ждали выручки Парижа французскими войсками с севера и с юга страны. Другие возражали им, говоря, что заключен мир и войска эти, вероятно, уже разоружены.

Члены Интернационала предложили послать делегата за советом в Лондон, где находился Центральный совет Международного Товарищества Рабочих. Предложение это было принято. Делегатом тут же назначили Лаврова.

Наконец было объявлено, что сейчас выступит известный политический деятель, польский революционер, полковник Ярослав Домбровский.

Первые же слова заставили всех насторожиться. Стихли частные споры в разных концах зала. Домбровский начал с того, что рекомендовал прислушаться к лозунгу, который сейчас гремит снаружи, вокруг стен ратуши: «На Версаль!»

— Легкость вашей победы, — говорил он со страстной силой, — вводит вас в заблуждение. Нельзя дать врагу опомниться и привести свои силы в порядок. Сегодня же ночью мы должны повести батальоны Национальной гвардии на Версаль, арестовать правительство и самозваное Национальное собрание, предающее народ.

Поднялись крики, одобрительные и протестующие. Преодолевая шум, Домбровский продолжал:

— В отличие от вас, Тьер не бездействует. Сегодня наша победа будет легка. Так же, как прошлой ночью на Монмартре, так же и нынешней ночью в Версале солдаты откажутся стрелять в нас. А завтра Тьер выпросит у Бисмарка из плена сдавшуюся армию Мак-Магона, где большинство — политически невежественные крестьяне, и двинет их на безбожный революционный Париж. А немцы будут держать блокаду, потому что им выгодно, чтобы Парижская коммуна была уничтожена силами французов. Я предупреждаю вас: или сегодня, сейчас же на Версаль, или ваша революция истечет кровью в братоубийственной гражданской войне!..

Только несколько человек поддержали Домбровского. В целом же комитет склонился к вялой политике выжидания. Так и постановили: пусть решает Коммуна, которая будет выбрана через несколько дней. У нее, дескать, будут для этого все полномочия…

Домбровский покидал ратушу глубоко разочарованный.

На площади поджидали его друзья.

— По виду твоему понимаю, что тебя не послушали, — сказал Врублевский.

— Не только меня, — ответил Домбровский. — Ну, хорошо, я иностранец. Но за немедленный поход на Версаль выступали и Дюваль, и Эд, и Бержере, и Ферре. Большинство же оказалось нерешительным, либо просто не поняло серьезности обстановки. Жаль. Победа падала нам в руки.

— Революция всегда поначалу бывает добродушна, — меланхолически заметил Валентин.

— Да… — сказал с горечью Домбровский. — Опять та же медлительность, которая погубила польскую революцию, и тот же разброд…

— Но тем не менее, даже обреченные на смерть, мы будем драться, правда, Ярек? — вскричал Теофиль.

Домбровский ответил просто:

— Конечно, Тео.

На следующий день, девятнадцатого марта, к Домбровскому пришел расстроенный Дюваль.

— Не уберегли мы старика… — сказал он с сердцем.

— Бланки?! — вскричал Домбровский.

— Да. Тьер арестовал его в Ло, где он отдыхал у своих родных.

Домбровский выругался, что с ним бывало редко.

— А мы с ними благодушничаем. Даже Варлен считает, что мы можем примириться с Версалем.

— Что делать, Ярослав?

— Послать искусных агентов в Версаль, узнать, куда они спрятали Бланки, и выкрасть его. Я знаю человека, которому это можно поручить…

Говоря это, Домбровский подумал о Валентине.

В тот же день он разработал план обороны Парижа от нападения версальцев, в котором он не сомневался.

Однако покуда Домбровский продолжал вести частную жизнь литератора и скромного чертежника. Теофиля это удивляло. Он, как и все поляки, вступил в ряды Национальной гвардии, ходил в синей каскетке и высоких гетрах и получал полтора франка в день, оклад почти символический.

— Дорогой Тео, — в ответ на его удивление говорил Ярослав, — пока армия бездействует, мне в ней нечего делать. Военных действий нет. Более того, от своих друзей — Делеклюза, Флуранса да и других я знаю, что Париж ведет переговоры с Версалем. Наши идеалисты из Центрального комитета все еще надеются договориться с Тьером. Они не понимают, что он просто тянет время, чтобы накопить силы и ударить по Парижу. Вот когда гром грянет, ты меня увидишь на посту.

Впрочем, Теофиль увидел Ярослава, так сказать, «в действии» и несколько раньше. Двадцать второго марта случилось обоим Домбровским вместе с Лавровым проходить через площадь Оперы. Когда они вступили на улицу Мира, они увидели странное зрелище. Большая толпа с криками двигалась по всей ширине улицы. Это были необычные демонстранты — сверкали цилиндры и монокли, рдели в петлицах бутоньерки, развевались черные плащи, подбитые белым шелком. Они размахивали тростями и стеками и кричали:

— Долой Центральный Комитет!

— Долой убийц!

— Да здравствует Национальное собрание!

— Долой Национальную гвардию!

— Да здравствует армия!

— Да здравствует Тьер!

— Долой Интернационал!

— Долой самозванцев!

Вся эта толпа хлынула в широкое устье Вандомской площади.

— Узнаёте этих господ, Петр Лаврович? — спросил Домбровский.

— Я ведь здесь в Париже еще новичок. А вы, Ярослав, можно сказать, старожил. Вижу, что это публика из аристократических кварталов. Элита!

— Да, элита. И притом такая, которая из класса производящего превратилась в класс присваивающий.

Лавров одобрительно глянул на Домбровского:

— Ого! Вижу, дружба с бланкистами пошла вам на пользу. А кто же все-таки тут, так сказать, персонально?

— Я вижу среди них и бонапартистов, и так называемую «партию порядка», и орлеанистов. Вот этот маленький, в распахнутом пальто, — Анри де Пен. А этот высокий, с седыми подкрученными усами, — бонапартист из самых ярых — «мамелюки» их называют — сенатор Жорж де Геккерен…

Лавров вскрикнул, пораженный:

— Геккерен? Позвольте, это ж, значит, проклятый Дантес, убийца Пушкина!

Впервые Домбровский видел своего старого учителя в такой ярости.

— Верите ли, Ярослав, — сказал Лавров, глядя вслед высокой фигуре Дантеса, — у меня бы рука не дрогнула пустить в него пулю. Этакая мразь дожила до нашего времени, а убитого им гения нет с нами вот уже почти сорок лет. Конечно, совершенно естественно, что сволочь Дантес в лагере убийц. А Пушкин, я не сомневаюсь, был бы с нами.

Домбровский тем временем внимательно вглядывался в проходящую толпу демонстрантов. Потом он сказал:

— Тео, сними-ка ружье с ремня. Нечего ему сейчас болтаться за спиной. Это не мешок.

— А! — беспечно воскликнул Теофиль. — Мне руки нужны для другого.

Он вынул из кармана трубку и начал неспешно набивать ее табаком.

— Я ошибаюсь, Ярослав, — спросил Лавров обеспокоенно, — или вы действительно что-то заметили в толпе?

— Да, заметил. У многих в руках пистолеты. Да и трости их, по-видимому, не безобидны. Ручаюсь, что в них спрятаны стилеты.

От толпы отделились двое молодых людей, одетых как на бал. Они подошли к Теофилю. Один из них сказал:

— Давай ружье, скотина!

Они принялись снимать с Теофиля ружье. Ярослав вынул из обоих карманов по пистолету и скомандовал:

— Руки вверх!

Оба негодяя подняли руки. Домбровский:

— Кру-гом!

Они повернулись, как на строевом учении.

— Бегом марш!

Они быстро, не оглядываясь, побежали и замещались в хвосте толпы.

Ярослав сурово посмотрел на брата и ничего не сказал. Тот, красный от смущения, стаскивал с себя ружье.

— Теперь это, кажется, уже лишнее, — улыбаясь, сказал Лавров.

С Вандомской площади донеслась беспорядочная револьверная стрельба.

— Нет, не лишнее, — сказал Домбровский. — На площади Генеральный штаб Национальной гвардии. Они на него напали.

И он бросился по направлению к площади. Лавров и Теофиль за ним.

Толпа осаждала здание штаба. У стен его лежали раненые и убитые национальные гвардейцы.

— Что они там, в штабе, голову потеряли?! — крикнул в гневе Домбровский. — Бежим кругом.

Но в этот момент в здании штаба раскрылись центральные ворота. Оттуда вышел взвод гвардейцев. Они вскинули ружья. Командовавший ими человек в генеральской форме взмахнул саблей. Раздался залп. Толпа покатилась с площади. В две минуты ее точно вымело.

— Наконец-то нашелся хоть один разумный человек, — сказал с удовлетворением Домбровский, вглядываясь в фигуру генерала. — Это, кажется, Бержере. Я, однако, не знал, что они уже раздают генеральские чины. Рановато…

Они пошли по площади. Она была усеяна брошенными кинжалами, револьверами, дубинками, кастетами.

— Хорошо, что я это увидел собственными глазами, — сказал Лавров. — Я сегодня еду в Лондон и смогу рассказать об этом Марксу как очевидец.

— Когда вы вернетесь? — спросил Домбровский.

— Думаю, недели через две. Путь нелегок.

— Вы вернетесь в войну, — сказал Домбровский уверенно.

Глава 34
Черепахи тянутся к морю

Домбровский хорошо знал всех их, этих рабочих и служащих, ставших генералами Коммуны, и литейщика Дюваля, и студента Эда, и учителя Ля Сесилиа. Пожалуй, самым профессиональным из них был наборщик Бержере. Пусть он легкомыслен и самонадеян. Все ж таки в регулярной армии он отбывал службу унтер-офицером. А Домбровский считал, что армия — это профессия, притом не из самых легких. Поэтому он неодобрительно покачал головой, когда узнал, что двадцать девятого марта Совет Коммуны заменил постоянную армию всеобщим вооружением народа.

Второго апреля Париж вздрогнул: загрохотали версальские пушки. Тьер пошел в наступление на город Коммуны. В тот же час Домбровский, как и обещал, предложил Совету Коммуны свои услуги. В рекомендациях у него не было недостатка. Член Интернационала Авриаль советовал поручить ему командование армией. Клюзере, человек с непроницаемым лицом, ведавший всеми военными делами, не согласился с этим и назначил Домбровского начальником одного из легионов. Домбровский молча взял под козырек и пошел в свою часть.

Он знал, что на следующий день назначено наступление на версальцев — первая военная операция Коммуны. В штабе плохо хранили военные тайны. Домбровского не привлекли к разработке операции. Однако план ее не представлял для него секрета. Дюваль рассказал ему. На клочке бумаги, сидя в квартирке Домбровского, Дюваль набросал схему завтрашнего дела:

— Понимаешь, Домбровский? Это просто, но сильно. Я командую левым флангом. Эд — центром, Бержере — правым флангом, его поддерживает Флуранс. Эд идет через Исси, Медон и Вирофле. Бержере демонстрирует в направлении на Рюэль и дальше и таким образом отвлекает неприятеля на себя. А у меня самое интересное направление: через Банье и Велизи на Версаль. Мечтаю об одном: застигнуть на месте всю версальскую сволочь!

— Что ж, — сказал задумчиво Домбровский, — план сам по себе неплохой. Клюзере его утвердил?

— Да! Он все-таки крупный военный.

Домбровский скептически усмехнулся. У него было свое мнение на этот счет.

— Не знаю… — сказал он неопределенно. — Но во всяком случае грамотную стратегическую разработку он, видимо, может составить. Но, Дюваль, дорогой, это еще далеко не все. Как у тебя обстоит с обеспечением?

— С каким обеспечением? — недоумевающе спросил Дюваль.

Домбровский тяжело вздохнул.

— Я тебе объясню, — сказал он терпеливо. — Я познакомился с состоянием моего легиона. Он, кстати, не принимает участия в завтрашнем деле.

— И не надо! У нас и без того сорок тысяч человек. Подумай только: сорок тысяч! Мы их сомнем.

— Так вот слушай. Мой легион считается одним из лучших. Что же я обнаружил в этом «идеальном» легионе? Во-первых, многие батальоны и даже роты не имеют командиров. Артиллеристы безграмотные, пушки у них в одном месте, зарядные ящики где-то в другом. Да подожди, не перебивай. Это еще не все. Лазаретов нет. Продовольственных запасов нет. Патронов мало. Нет ротных списков. Состав текучий, каждый гвардеец переходит из роты в роту по собственному желанию или капризу, никого об этом не извещая.

— Слушай, Домбровский, — наконец перебил его Дюваль. — Тебя заел профессионализм. Пусть у нас мало сухарей и корпии. Но ведь армия революционная! Мы боремся за свободу. И это чувствует каждый гвардеец. Никакая техника не может сравниться с революционным энтузиазмом. А у нас энтузиастов сорок тысяч!

— А приказ по армии вы издали? — неумолимо продолжал Домбровский. — Нет? А боевое охранение у вас создано? А войсковая разведка существует? Тоже нет? Ничего, кроме этой бумажки?

Домбровский встал и взволнованно зашагал по комнате.

Дюваль засмеялся:

— В бой иду я, а волнуешься ты. Когда я завтра вернусь с версальскими знаменами, я возьму тебя к себе в армию. Ты пройдешь у меня курс военно-революционного искусства.

Он встал, потянулся и сказал:

— Пойду. Надо выспаться. Выступаем рано, в три часа. Ну, пожелай мне успеха.

Они крепко обнялись. Домбровский сказал серьезно:

— Скажу тебе, как говорили у нас на Кавказе перед боем: ни пуха тебе, ни пера. А ты должен ответить ругательством. Это приносит счастье.

Дюваль подумал и сказал с выражением:

— Скептик ты каменный!

Захохотал и ушел, грохоча сапогами.

Немногие вернулись из этого несчастного дела. Дюваль и Флуранс погибли. Множество гвардейцев попало в плен. Еще больше погибло на поле боя.

Коммуна сместила Эда и Бержере. Клюзере, как не участвовавший в операции, не нес ответственности за поражение. Наоборот, он теперь единолично распоряжался всеми военными делами. Официальное звание его было: военный делегат Коммуны, то есть, по существу, военный министр.

Он вызвал к себе Домбровского. Он принял его в своей резиденции, в обширном отеле на улице Доминик. Он был в генеральском мундире, щедро обшитом галунами. На груди у него висел военный крест. Увидев, что Домбровский смотрит на его крест, Клюзере сказал:

— Я получил его в сорок восьмом году. Я был тогда поручиком 55-го пехотного полка.

«Во всяком случае, он храбрый человек, — подумал Домбровский, — он не боится признаться, что получил крест за бой против восставших рабочих».

— Я видел вас в бою, гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, поигрывая стеком, который он не выпускал из рук даже когда сидел за письменным столом.

Действительно, в этом несчастном сражении третьего апреля оба они, и Домбровский и Клюзере, некоторое время присутствовали в качестве наблюдателей в колонне Эда. Домбровский не мог отрицать, что Клюзере вел себя смело: с этим самым стеком в руках спокойно расхаживал под огнем. «Но ведь не физическая смелость — главное достоинство полководца, а душевная…» — мелькнуло в мыслях у Домбровского.

— Гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, — мы сняли Бержере с командования армией. Его человеческие качества мне нравятся. Но, как говорят наши враги немцы: «Gute Menschen, aber schlechte Musikanten».^[22]

Нарушив деревянную неподвижность своего лица, Клюзере оскалил зубы. Это должно было означать улыбку. «К чему он ведет?» — думал Домбровский.

Клюзере продолжал:

— Дюваля и Флуранса тоже можно причислить к этой категории «музыкантов». За свою военную неграмотность они заплатили жизнью. Пора прекратить игру в генералы. Армиями должны командовать профессиональные военные.

Домбровский подался вперед. Это было единственное выражение охватившего его волнения. Но оно не ускользнуло от внимания Клюзере и, по-видимому, доставило ему удовольствие. Домбровскому от этого стало досадно. «Но ведь и он играет, — подумал Ярослав, — если не в генералы, то во власть. Он упивается ею».

Клюзере помолчал, поиграл стеком и продолжал:

— Я разделил все наши войска на три армии. Одну из них я поручаю генералу Валерию Врублевскому…

Домбровский, чтоб не вздрогнуть, крепко сжал под столом руки в кулаки.

— Кстати, гражданин Домбровский, какого вы мнения о Врублевском?

— Лучшего командующего трудно себе представить.

— Очень рад. Во главе второй армии я ставлю генерала Ля Сесилиа. Знаете его?

— Немного. Кажется, хороший командир.

Снова пауза, во время которой Клюзере уставился на Домбровского пристальным немигающим взглядом. Наконец он сказал:

— Командующим третьей армией я утверждаю генерала Ярослава Домбровского.

Домбровский чуть наклонил голову и сказал спокойно:

— Слушаю, гражданин военный министр.

Он ошибся, но ошибка эта польстила Клюзере.

— Но, но, — сказал он снисходительно, — «министр» — это не революционный термин. У нас это называется: «военный делегат».

Он встал и пригласил Домбровского подойти к большому плану Парижа, висевшему на стене.

— Уточним диспозицию армий, — сказал он.

План был расчерчен разноцветными карандашами и испещрен стрелками, обозначавшими предполагаемое победоносное наступление войск Коммуны и позорное отступление версальцев.

— Я рад видеть, — заметил Домбровский, вглядываясь в план, — что намечено наступление.

Клюзере словно бы не слышал этого замечания. Водя стеком по плану, он говорил:

— Восточный фронт от Иври до Аркейля охраняют войска Врублевского. Южные форты я доверил армии Ля Сесилиа. Вас, дорогой генерал Домбровский, я направляю, как видите, на запад — Аньерский мост, Нейи и так далее.

Это «и так далее» не очень понравилось Домбровскому. Военное дело требует точности. Но он промолчал. Клюзере продолжал:

— С вашими двадцатью тысячами гвардейцев вы сможете держать оборону бесконечно долго.

Домбровский посмотрел на Клюзере, полагая, что он шутит. Шутка не бог весть какого качества, но в конце концов у каждого свой юмор. Лицо министра сохраняло торжественную серьезность.

— Простите, гражданин военный делегат, — сказал Домбровский, — кто вам сказал, что у меня двадцать тысяч? Дай бог, если наберется пять.

Клюзере поморщился. Он не хотел позволить грубой правде искажать ту идеальную картину фронта, которую он создал в своем воображении и которой он пленял Совет Коммуны.

— Но, но, генерал, — сказал он, отечески погрозив Домбровскому пальцем, — знаю я эти уловки. Когда я командовал отдельными частями в Сицилии у Гарибальди и в Америке у Гранта, я тоже в донесениях начальству преуменьшал количество своих людей, чтобы получить подкрепление. Кроме того, у вас солидное количество пушек…

— Тридцать, — вставил Домбровский, действительно уменьшив на всякий случай число своих орудий на добрый десяток.

— …бронированный поезд…

— Два вагона!

— …и, наконец, мощная поддержка форта Мелло и северных укреплений.

Клюзере сел за стол и углубился в бумаги, всем своим видом показывая, что больше Домбровского не задерживает.

— Будут ли какие-нибудь боевые распоряжения, гражданин военный делегат? — спросил Домбровский, удивленный отсутствием приказа.

Клюзере поднял голову и сказал строго:

— Боевое распоряжение одно: защищайте революционный Париж!

— Лучшая оборона — это нападение, — сказал Домбровский.

Но Клюзере вместо ответа вяло махнул рукой в знак прощального приветствия и снова углубился в бумаги. Домбровский повернулся налево кругом и вышел, изрядно обеспокоенный и раздосадованный.

На улице у ворот его поджидал Теофиль.

Он жадно засыпал брата вопросами. Узнав, что Ярослав назначен в чине генерала командующим армией, Теофиль бросился его обнимать.

— Но ты чем-то недоволен, Ярек, чем? — сказал он, заметив озабоченность брата.

— Странный человек этот Гюстав Клюзере! — вместо ответа сказал Домбровский. — Какая-то варварская похлебка из хорошего и плохого. Начал плохо — подавлял июньское восстание рабочих, за что получил от Кавеньяка крест. А потом стал революционером, сражался в Соединенных Штатах против рабовладельцев. Вернулся оттуда в чине бригадного генерала, который неизвестно как получил. До этого был у Гарибальди в его легендарной сицилийской «тысяче». Был даже в Ирландии, помогал фениям поднимать восстание против англичан. Вернулся во Францию, вступил в Интернационал…

— Прекрасная биография! — вскричал Теофиль.

— Что его так мотало по свету? — пробормотал в задумчивости Ярослав.

— Любовь к революции!

— А мне кажется другое: стремление к власти. Один умный военный еще на Кавказе во время войны сказал мне: «Генералы против своей воли тянутся к диктатуре, как черепахи тянутся к морю».

— Так что ты думаешь, что он…

— В этом его метании со шпагой в руках по миру есть что-то авантюристическое. А по существу, человек он нестойкий, колеблющийся, к тому же фантазер и, к сожалению, в военном деле растяпа, хоть и кадровый офицер.

— Ах, Ярек, в конце концов, что тебе до него! У тебя своя армия…

— Да, Тео. И я могу сделать много для победы Коммуны. Но я боюсь, что он будет мне мешать.

— Почему?

— Потому что я ему мешаю. Он честолюбец, и он считает, что все командующие армиями для него опасны. Особенно, когда они побеждают неприятеля. А я хочу побеждать, Тео. Потому что победа Коммуны — это победа правды. Социалистическая Франция может изменить судьбы Европы, в том числе и нашей родной Польши…

Глава 35
Новый командующий

Слух о том, что вместо разбитого наголову Бержере назначен новый командующий армией, быстро распространился среди федералистов.^[23] Не знали, кто он. Не французская фамилия вызывала недоверие.

Домбровский появился впервые у Нейи. Он прискакал туда рано утром в сопровождении двух адъютантов, француза Анфана и поляка Околовича, одного из шести братьев Околовичей. Ожидали увидеть генерала, блещущего золотом галунов, с красными отворотами и красным околышем, с серебряной кокардой в виде гранаты. С коня ловко соскочил невысокий молодой человек в обыкновенной армейской форме. Только едва видные звездочки на узких погонах говорили о его высоком воинском чине.

Гвардейцы, острые на язык, как все парижане, внимательно вглядывались в своего нового генерала, готовые приклеить к нему меткую кличку. Но ничего не находили. Высокий лоб. Прямой твердый взгляд. Белокурые усы, тонко закрученные к концам, усы мушкетера, стрелы их нафиксатуарены, так же как и остроконечная бородка. Решительно сжатые губы, но не тонкие, а полные, дышащие жизнью. Общее выражение решительности, убежденности, отваги, слегка смягченное добро-насмешливыми морщинками у серых глаз.

Он сразу пошел на передний край (тогда он назывался: аванпосты). Там визжали пули и разрывались снаряды. Домбровский, казалось, не замечал их, осматривая траншеи, наблюдательные пункты артиллеристов, выдвинутые вперед позиции. Сразу стало ясно, что генерал храбрец, но не во французском стиле, пылком, эффектном, темпераментном, а по-иному, по-своему, по-славянски, что ли, без всякой позы и театральщины — храбрость, сама себя не замечающая. Вскоре войска почувствовали твердую и умелую руку нового командующего.

Свой полевой штаб, или, как тогда говорили, главную квартиру, он расположил в Ля-Мюэтт, недалеко от аванпостов. Такова была его давняя тактика. Теофиль просился в адъютанты к брату:

— Я хочу возле тебя научиться искусству боя.

— Для этого, Тео, тебе не надо быть возле меня. Во-первых, одним снарядом могут убить нас обоих. Это слишком много для одной семьи. Во-вторых, сражаться учатся самостоятельно. А руководить тобой я буду издали.

Домбровский отнюдь не собирался оставаться в пассивной обороне. И не только потому, что бездействие развращающе влияет на войска, особенно на такие, как Национальная гвардия, где жены приносят солдатам из дому обед и ужин в кастрюлях. Дом-то ведь рядом, ну, как не соблазниться сбегать повидать малышей. Но не это соображение определило наступательную тактику Домбровского. Он считал, что революция должна победить, иначе она будет побежденной. А победить можно только наступая. Огонь победы — лучшая школа для солдат. В победоносных боях Национальная гвардия превратится в настоящую революционную армию.

Домбровский решил прежде всего отобрать то, что потерял Бержере: Аньер, переправы через Сену, мост Нейи, замок Бэкон. Он имел в своем распоряжении всего пять батальонов вместо нужных двадцати. Он выделил из них два, целиком состоявшие из жителей Монмартра. Они показались ему наиболее стойкими. Домбровский сам стал во главе их. Теофилю с двумястами пятьюдесятью людьми он поручил выбить версальцев из замка Бэкон, который господствовал над дорогой Аньер — Курбевуа.

Началось с сильной артиллерийской подготовки. Домбровский не жалел снарядов. Ему удалось подавить батареи и митральезы версальцев. Но не все. И когда 70-й батальон двинулся к Аньеру, его встретил не только ожесточенный ружейный огонь, но и канонада неподавленных огневых точек, поддержанная крепостной артиллерией форта Мон-Валерьен. Батальон дрогнул. Тогда Домбровский обнажил саблю и побежал вперед. Батальон ринулся за ним и стремительной штыковой атакой выбил врага.

Версальцы отступали так поспешно, что не успели разрушить железную дорогу. Домбровский немедленно использовал ее — пустил блиндированные поезда, обстреливая фланговым огнем мост Нейи и Курбевуа. Бегство версальцев на этом участке было всеобщим. Теофиль Домбровский без большого труда овладел замком Бэкон.

Это была блестящая победа. Она произвела сенсацию в Париже. Имя Домбровского было у всех на устах. Раздавались голоса, настаивавшие на том, чтобы вручить ему власть главнокомандующего. Это было разумное предложение, но штаб Клюзере никак на него не реагировал.

Домбровский предвидел, что Версаль предпримет контратаку. Он спешно укреплял Нейи, куда, как он ожидал, будет направлен главный удар.

В штабе Клюзере знали, что версальцы беспрерывно накапливают силы за счет солдат, возвращающихся из немецкого плена. Их армия, возглавляемая Мак-Магоном и Винуа, уже сейчас насчитывала полтораста тысяч человек.

Домбровский считал, что революционный Париж может выставить на первых порах не менее чем стотысячную армию. Для этого нужна четкая организация, быстрота действий, энергичное и умелое руководство. Коммуна, занимавшаяся важными социально-экономическими преобразованиями, в ту пору не вникала глубоко в существо военных дел, поручив их Клюзере, которому тогда еще вполне доверяли.

Весь апрель прошел в наступательных боях. Инициатива принадлежала версальцам.

Домбровский требовал подкреплений. Он посылал депешу за депешей. Он являлся лично к Клюзере. В обещаниях не было недостатка.

— Да, мы пришлем вам людей. Вы получите пушки и инженерную помощь, — не раз заверяли его.

Меж тем победа, одержанная войсками Домбровского, отозвалась не только в Париже, но и в Версале. Там поняли, что в революционном Париже появился настоящий военный, талантливый полководец. Через свою агентуру Тьеру нетрудно было узнать, кто он.

Глава 36
Кто же такой Каетан Залеский?

Апрель семьдесят первого года выдался необычайно жарким. Домбровский перебрался в палатку, которую поставили возле штабного дома. Как-то вечером, относительно спокойным — только вяло постреливали на аванпостах да отдаленно ворчала артиллерия южных фортов, — в палатку заглянул часовой и доложил:

— Гражданин генерал, к вам какой-то офицер.

Из-за полога палатки прозвучала польская речь:

— Впусти меня, Ярек. Это я — Каетан.

Домбровский не без досады оторвался от карты парижских пригородов и приказал впустить посетителя.

— Давненько мы не виделись, Каетан, — сказал он, пожимая руку вошедшему. — Где ты, что ты?

Каетан Залеский отстегнул саблю и бросил ее на койку. «Обычная его бесцеремонность», — подумал Домбровский, но не сказал ни слова.

Залеский критически оглядел палатку:

— Бедно, бедно для генерала, — сказал он. — Ну и взлетел же ты, Ярослав. Рад за тебя. Да, рад. Но и встревожен.

Домбровский удивленно приподнял брови. Но Залеский не стал развивать дальше свою мысль.

— Ты спрашивал, где я, — сказал он. — Я ж твой сосед. Командую батареей у Валерия Врублевского. Так сказать, мелкая революционная сошка.

Он захохотал, потом спросил небрежным тоном, так хорошо знакомым Домбровскому:

— У тебя есть что выпить?

— Нет, — сухо сказал Домбровский.

И добавил:

— Слушай, Каетан, ты извини, но у меня сейчас нет времени на болтовню да на выпивки. Так что если у тебя нет ко мне серьезного и притом неотложного дела, то я прошу оставить меня одного.

— Есть, — сказал Залеский.

Он посмотрел на Домбровского с упреком и повторил:

— Есть. Но скажу тебе, Ярек, что со старым товарищем так не разговаривают. Неужели ты не помнишь Константиновский корпус? Ущелье реки Аргун и осаду Веденя? Неужели ты забыл Варшаву и наше восстание? Генеральская звездочка — она ж такая маленькая, а отшибла у тебя всю память.

Домбровский подумал, что, собственно, никогда он в общем не был в восторге от Каетана Залеского, в котором всегда ему чудилось что-то скользкое. Но общие воспоминания, на которые Залеский сейчас навел Домбровского, несколько смягчили его. Все-таки как-никак он знает этого дуралея Каетана с юношеских лет.

Между тем Залеский мялся, говорил что-то неопределенное, внезапно умолкал, потом снова нес свою невнятицу. В конце концов Домбровский потерял терпение.

— Да что ты все вокруг да около? — вскричал он. — Говори прямо: в чем дело?

— Ну, ладно, — решился Каетан. — Ты, конечно, можешь мне не верить. Но у меня есть сведения об ударе, который готовит Версаль.

— А я-то, наивный, думал, что Тьер будет сидеть сложа руки, — сказал иронически Домбровский.

— Не сомневаюсь, Ярек коханый, что твоя разведка тебе донесла. Но что именно?

Домбровский красноречиво пожал плечами, говоря всем своим видом: я только и ждал тебя, чтобы выболтать тебе данные разведки. А на самом деле он заинтересовался словами Залеского потому, что войсковая да и всякая иная разведка покуда работала из рук вон плохо. Пожалуй, один только гражданин Рауль Риго, прокурор Коммуны, человек острого и дерзновенного ума, воплощение революционной бдительности, веселый и беспощадный, прозванный «взрослым Гаврошем», пожалуй, он один может иметь сведения о противнике через немногих перебежчиков. Во всяком случае то малое, что стало известно Домбровскому, он узнал от Риго.

Не выдавая своей заинтересованности, Домбровский с легким вздохом подпер щеку рукой с видом человека, покорившегося необходимости провести скучные полчаса. Это, конечно, подействовало на Залеского, который заговорил торопливо и нервно:

— Все, что я тебе скажу, это точно как «Pater noster».^[24] Просто счастье, что мне удалось все это разнюхать. Долг мой как революционера и как твоего друга все это тебе рассказать. Слушай. У Тьера под ружьем сто двадцать тысяч человек.

«А по-моему, сто пятьдесят», — подумал Домбровский, не прерывая Залеского.

— Они разделены на три корпуса, — продолжал тот. — Командуют лучшие генералы: Ладмиро, Сессэ и Дю-Баррайль. Состав корпусов: у Ладмиро и Сессэ — по три пехотных дивизии и по три саперных батальона, у Дю-Баррайля — только кавалерия и три батареи, тоже конные.

Залеский перевел дух и посмотрел на Домбровского: какое это произвело на него впечатление. Но тот не переменил ни позы, ни скучающего выражения лица. А сам лихорадочно думал: «Если это так, то… Но послушаем его дальше…»

Каетан продолжал, захлебываясь:

— Теперь об артиллерии…

«Вот что самое важное», — подумал Домбровский и внутренне напрягся, чтобы все в точности запомнить.

— Значит, с юга, то есть против Врублевского, выставлено сто пятьдесят орудий, а может, и поболее…

Домбровский внутренне содрогнулся. «Если он не врет…»

— …расположены они между Шуази ле-Руа и Медоном. Кроме того, в Монтрету — семьдесят крупнокалиберных орудий и в парке Исси — двадцать.

Тон Залеского переменился. В нем уже не было прежней искательности. Напротив, он явно наслаждался своей осведомленностью.

— Ну, Ярослав, что ты скажешь на все это? — спросил он.

Естественный вопрос со стороны Домбровского был бы: «Откуда ты все это знаешь?» И, надо полагать, у Залеского был приготовлен ответ. Но Домбровский счел это преждевременным. «Надо из него побольше вытянуть». И он сказал разочарованно:

— Это все, что ты знаешь, Каетан?

Тот даже обиделся:

— Мало? Ну и аппетиты у тебя, Ярек. Могу тебе сказать, что все организовал Тьер. У этой гадины светлая голова. На военных советах председательствует он. План его такой: траншеями постепенно подбираться к вам…

— К кому? — не выдержал Домбровский.

— Ну, к нам, — нисколько не смутившись, поправился Залеский. — Главный удар намечен на стык двух участков — твоего и Валерия.

— То есть в Пуэн-дю-Жур?

— Вот именно. Тьер считает, что батареи твоего Пуэн-дю-Жура и Врублевского — форта Исси своим взаимным перекрестным огнем здорово мешают версальцам. После того как они будут подавлены, Тьер намерен вытеснить нас на западе из Биланкур, а на востоке — из Исси, Ванва и Монружа. А тогда, собственно говоря, путь в Париж открыт…

Он внезапно замолчал, откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и с бесстрастным видом уставился на низкий серый потолок палатки.

«Ну что ж, — подумал Домбровский, — пора…»

И он спросил с невинным видом:

— Откуда ты все это знаешь, Каетан?

Залеский оживился:

— Целая история, Ярек! С детства мне везет на счастливые случайности. Помнишь, как я в Париже случайно встретил Герцена… Вышел я сегодня пройтись, благо наступило затишье. Теперь я понимаю, что затишье перед бурей. Батарея моя стоит у форта Исси. От нас ближе всех к Версалю. Я пошел вдоль железнодорожной линии, знаешь, которая идет от Версаля на Монпарнасский вокзал. Бог мой, все же так близко, все рядом, там французы, здесь французы, и вдруг — война… Нелепость…

Залеский замолчал на секунду и покосился на Домбровского. Тот слушал по-прежнему с невозмутимо скучающим видом.

— Ну, значит, гуляю я. Людей не видно, ни наших ни ихних. Пусто, мирно. Обхожу Медон, вхожу в рощицу, знаешь, южнее Севра. Думаю, похожу, покурю на чистом воздухе и — до дому. Вдруг натыкаюсь на человека. Оба мы вздрогнули, оба — за оружие, и в этот момент оба узнаем друг друга.

Домбровский не удержался:

— Ты всегда видел в темноте, как кошка.

Залеский подозрительно посмотрел на него. Но лицо Домбровского оставалось серьезным.

— Знаешь, Ярек, кто это был?! Пшибыльский! Помнишь его? Эдвард Пшибыльский. Ты должен помнить его по Варшаве. Он был в цитадели, в группе Арнгольдта, только до Эдварда не докопались, и он бежал, перебрался во Францию, пошел драться с пруссаками, попал под Мецом в плен со всей армией Базена. Из плена Бисмарк по просьбе Тьера их вернул, и вот они стали армией версальцев…

— Так что же, этот Пшибыльский перебежал к нам? — спросил Домбровский с невинным видом.

— Ммм… Нет. Но он мне многое рассказал из того, что я тебе сообщил. И не только это.

— Что же еще?

— Он сказал, что удар намечен между одиннадцатым и четырнадцатым апреля. Он постарается это уточнить.

— Значит, ты с ним еще встретишься?

Залеский пожал плечами и сказал неопределенно:

— Если это нужно…

Потом прибавил:

— Он сказал, что удар будет ужасным. Позиции наши будут измолоты в порошок. А мы все погибнем…

Он встал.

— Вот что я должен был тебе сказать, Ярек. Думаю, что это очень важно. По правде сказать, Эдвард, узнав, что мы с тобой старые друзья, сам просил передать тебе все, что он мне рассказал.

— Ах так?

— Да! «Скажи это все Ярославу, — сказал он. — Скажи ему, что в штабе у Тьера знают о нем и считают его единственным талантливым полководцем в стане коммунаров». Оказывается, Ярек, Тьер о тебе очень высокого мнения.

— Польщен.

— Он даже сказал: «Если бы у нас был в семидесятом году Домбровский вместо этих старых галош Базена и Мак-Магона, у нас не было бы позора Меца и Седана».

Залеский замолчал и испытующе посмотрел на непроницаемое лицо Домбровского. Потом, по-видимому, решившись, сказал:

— Уж говорить, так говорить все. Тьер сказал: «Жаль, что Домбровский поставил не на ту карту. Но ведь игра еще не кончена, и партнеры могут менять места…»

Домбровский встал. Залеский вздрогнул и подался назад. Он знал пылкость нрава Домбровского. Сейчас все решится. Игра идет ва-банк. Или арест (а Ярослав таков, что может просто зарубить его на месте) или…

Домбровский сказал отрывисто:

— Когда ты увидишь Пшибыльского?

Залеский с облегчением вздохнул. Пронесло… Теперь уж можно говорить, как выражаются французы, en toutes lettres.^[25]

— Условились завтра вечером.

— Там же?

— Там же. Можно его обнадежить?

— Да.

Залеский бросился обнимать его:

— Ярек коханый! Ты не представляешь себе, какую тяжесть ты снял с моей души. Ты спас меня! Ты спас себя!.. Ты…

Он значительно поднял руку и сказал торжественно:

— …ты спас Польшу! Ибо здесь, в Париже, твоя гибель была бы неминуема. А что Польша без Домбровского!

Он что-то лепетал о патриотизме, благородстве и других высоких чувствах, пока Домбровский, стараясь не выдать своего отвращения, а, наоборот, прикидываясь дружески-ласковым, не вытолкал его из палатки.

Сам же, не теряя времени, поспешил в Париж. Рауль Риго принял его тотчас же. Они и раньше были хорошо знакомы по совместной работе в газете Бланки «Отечество в опасности», где оба деятельно сотрудничали. Риго встретил Домбровского революционным приветствием: «Салют и братство!» В семьдесят первом году знаменитому прокурору Коммуны было не более двадцати пяти лет. Но окладистая борода и адвокатское пенсне на шнурке старили его.

Рассказ Домбровского взволновал Риго.

— Слушайте, — сказал он, — этот ваш Зволинский, Замойский, Зелинский, как его…

— Залеский, — подсказал Ярослав.

— Да, да, Залеский… Это мне что-то напоминает. Минутку!

Он выдвинул ящик стола и вынул большую зеленую папку.

— Домбровский, вы знаете, что это?

Домбровский отрицательно покачал головой.

— Драгоценнейшая вещь! Это полный список секретных агентов Лагранжа, бывшего начальника императорской тайной полиции. Фамилия этого Залеского мне попадалась. Не здесь ли я ее видел?

Он порылся в папке.

— Нет…

В задумчивости Риго вынул табакерку и заложил в нос солидную понюшку.

— Не угодно ли?

Домбровский отказался.

— Напрасно, хорошо прочищает мозги. Да, я и забыл, что вас еще в редакции называли аскетом. Не пьете, не курите… Ага! Вспомнил! Вот доказательство пользы табака.

Риго достал другую папку и извлек из нее бумагу, исписанную мелким почерком.

— Ну, конечно! А это знаете что? Заявление вашего соотечественника, некоего Чепляка, о том, что он опознал человека, который подсунул ему фальшивые русские банкноты, назвавшись вашим именем. Недавно он увидел его на улице, выследил, узнал его имя и кинулся к нам. Но тот что-то почуял и бесследно скрылся. Это и был ваш Каетан Залеский.

Обычная сдержанность изменила Домбровскому. Он вскочил.

— Так это ему я обязан тюрьмой!

— Да, это он укатал вас.

Домбровский погрузился в тяжелую задумчивость. «Только ли это? А совет Залеского выбираться из Парижа через Венсенский лес — не был ли он заранее подстроенной ловушкой? Может быть, гибель Арнгольдта и Сливицкого тоже на совести этого негодяя… А как он оклеветал меня в глазах Потебни, когда я вернулся с Кавказа!»

Риго не прерывал его задумчивости. Сочувственно смотрел на Домбровского. Проницательный человек, он понял его переживания.

Когда Домбровский поднял голову, Риго сказал:

— Бывает, что какой-нибудь поступок вдруг бросает обратный ослепительный свет на длинную цепь предыдущих событий. И еще: каждый провокатор сам себе роет яму, в которую он неизбежно сваливается. Ничего, теперь он от нас не ускользнет. Давайте подумаем, как нам разумнее всего поступить, чтобы не только поймать шпиона, но и извлечь из этого пользу для революции.

Он снял пенсне и задумчиво помахал им в воздухе:

— Эх, Домбровский, а ведь вы упустили одну возможность.

— Какую, Риго?

— Надо было потребовать свидания с Тьером! Слушайте! Может быть, еще не поздно!

В возбуждении Риго вскочил из-за стола.

— Найдите сейчас же этого Залеского и скажите, что вы хотите поговорить непосредственно с Тьером, пусть он вам устроит тайную встречу…

— Нет, Рауль, не увлекайтесь. Этим я только спугну его.

— Что ж, может быть, вы правы. Ограничимся этими двумя подлецами. Как второго-то? Пшибыльский? Я не сомневаюсь, что в обмен на полученные сведения Залеский передавал ему данные о наших войсках. Надо что-то менять в их расположении.

— Обязательно. От вас я иду к Клюзере.

Риго засмеялся:

— Вы найдете его в постели. Он заваливается спать в девять часов. Поспать — это у него получается отлично. Лучше, чем что-нибудь другое.

Прощаясь, Домбровский спросил:

— Что вы сделаете с Залеским?

— Шпионов мы вешаем. Притом — публично. Вы поморщились. Вам это не нравится?

— Вы забыли, что вы сами выступали против смертной казни?

— Исключая преступления против революции. Да еще в военное время.

— В публичной казни есть что-то безнравственное. Она развращает нравы.

— А война нравственна? А вот же мы воюем.

Глава 37
Начальство на фронте

Домбровский считал, что острый на язык Риго попросту пошутил, сказав, что Клюзере любит поспать. Но когда он пришел к нему, дежурный адъютант строго сказал:

— Вы поздно приходите, генерал. Гражданин военный делегат уже спит.

— Но ведь только девять часов, — удивился Домбровский.

Адъютант, пожилой человек, видимо из кадровых офицеров, ничего не ответил и отвернулся с презрительным видом. Кровь бросилась Домбровскому в голову.

— Если вы сейчас же его не разбудите… — сказал он с холодным бешенством сквозь сжатые зубы.

В голосе и в лице Домбровского мелькнуло нечто такое, что заставило адъютанта мгновенно ринуться во внутренние покои. И через несколько минут оттуда вышел Клюзере, растирая рукой заспанное лицо.

— Салют и братство! — сказал он хрипло. — Что случилось, генерал Домбровский?

— Гражданин военный делегат, мне нужны подкрепления.

Клюзере нахмурился.

— Судя по вашим последним донесениям, я не вижу в этом надобности. Член Коммуны Верморель, посетивший линию фронта, доложил мне, что все спокойно.

— Противник накапливает силы, он готовит удар.

И Домбровский, не раскрывая источника своих сведений, коротко рассказал о приготовлениях версальцев.

— Мне нужны, — заключил он, — саперы для инженерных работ. Мне нужна артиллерия. Мне нужны пехотные батальоны. Только если все это мне будет дано, я сумею сдержать версальцев. Количество потребных мне подкреплений я перечисляю в рапорте на ваше имя.

Домбровский вручил Клюзере бумагу. Тот, не читая, передал ее адъютанту и, кивнув Домбровскому, направился в глубь своего огромного кабинета.

Домбровский не уходил.

— У вас что-нибудь еще ко мне, генерал? — спросил Клюзере.

— Я жду вашего ответа на мой рапорт.

Клюзере вскинул голову и сказал мрачно:

— Я завтра сам к вам приеду.

— Войска будут рады увидеть в своих рядах гражданина военного делегата накануне решающего сражения, — сказал Домбровский, подчеркнув последние слова.

Клюзере нервно побарабанил пальцами по столу.

— У вас, генерал, — сказал он, — есть все качества, необходимые полководцу. Но одно из них — в чрезмерном количестве: воображение. Когда его слишком много, оно начинает называться иначе, а именно: паника.

Сказав это, Клюзере переглянулся с адъютантом, и оба чуть улыбнулись.

Домбровский вежливо склонил голову, как бы благодаря за эту характеристику, и сказал:

— Я позволю себе заметить, что избыток воображения все же лучше, чем его недостаток, который иначе называется: тупость.

Он щелкнул каблуками, четко повернулся и вышел, звеня шпорами.

Из отеля Доминик, где помещался штаб Клюзере, Домбровский заехал на Вандомскую площадь. Недавно, как он ни отказывался, на него нагрузили еще и обязанности коменданта Парижского укрепленного района. Приходилось наведываться в штаб Национальной гвардии. На площади Домбровский увидел леса, воздвигнутые вокруг подножия Вандомской колонны. Там возились рабочие, ими командовал высокий бородатый человек. Приблизившись, Домбровский узнал в нем знаменитого художника, члена Коммуны, Гюстава Курбе. Они поздоровались.

— Свергаем колонну, — сообщил Курбе, — безобразный памятник тирану Наполеону. Искусство революции не нуждается в сентиментальности. В человеке над всем должен господствовать разум. Мы не позволим чувствительности побеждать логику. Кончилось в искусстве царство нимф, дриад, обожествленных героев. Началось царство трудового человека.

Визг пилы, вонзавшейся в основание гигантской металлической колонны, заглушил его слова. Оба революционера, генерал и художник, крикнули друг другу: «Салют и братство!» — и расстались.

У входа в штаб Национальной гвардии часовой с трудом разлепил дремотные глаза и вскочил, отдавая честь Домбровскому. Внутри было сонное царство. Дежурный спал, положив голову на папку с донесениями из районов. Разбуженный окриком Домбровского, он сообщил, что никаких происшествий нет.

Домбровский удалился, гулко стуча сапогами в пустых коридорах и удивляясь беспечности революции.

Как ни спешил он, а все же завернул на улицу Вавэн, в дом № 52, взбежал к себе на мансарду, поцеловал сонную Пелю и спящих детей, положил на стол небольшую кучку франков. Вчера он получил свое жалованье. (Невелико оно было, революция платила генералу шестнадцать франков в день, совсем немного больше, чем унтер-офицеру.)

Пришпорив коня, Домбровский помчался к себе в ставку, в Ля-Мюэтт. Там в палатке дожидался вызванный им прежде Валерий Врублевский. Оба генерала почти до утра проговорили о подготовке к предстоящему бою.

— Ты, Ярослав, сейчас фактически главнокомандующий, — сказал Врублевский.

— А что с того? — пожал плечами Домбровский. — Ни резервами, ни материальным снабжением я не командую. Все это у военного делегата. Я не могу получить ни одного патрона для винтовки солдата, ни одного куска мяса в его котелок.

— Между прочим, — заметил Врублевский, — гвардейцы питаются из рук вон плохо. Одна солонина…

— Они питаются так, как питается весь осажденный Париж.

Врублевский устало откинулся на спинку стула и опустил голову. Лицо его, когда-то поражавшее женственной тонкостью очертаний, погрубело. Со своей курчавой бородой, открытым взглядом, в котором было что-то вдохновенное, он был похож на молодого пророка.

— Беда, что у нас почти нет унтер-офицеров, — сказал он. — Национальная гвардия — это партизанщина в общем. А там, — он кивнул головой на юг, в сторону Версаля, — там профессионалы.

— Моя задача, Валерий, выковать из федератов настоящих солдат.

— Это можно сделать только в боях.

— О, в этом недостатка не будет.

Врублевский поднялся.

— Значит, завтра к нам пожалует сам Клюзере?

— Если не проспит.

Они рассмеялись.

Клюзере не проспал. Он приехал в Ля-Мюэтт сравнительно рано, в полдень. Его сопровождала небольшая свита из адъютантов и порученцев. Он прихватил с собой также двух членов военной комиссии, Ранвье и Авриаля.

Все склонились над большой картой, разостланной прямо на земле, перед палаткой.

— Где вы достали такую превосходную карту? — удивился Клюзере.

— Я сам ее вычертил, — ответил Домбровский.

— Какое искусство! — с восхищением воскликнул Ранвье, любуясь картой, сделанной почти с типографской отчетливостью.

Домбровский улыбнулся наивности штатского человека.

— Я все-таки офицер генерального штаба, — заметил он.

Авриаль осведомился:

— Скажите нам, генерал, какие силы расположены от Сент-Уана до Исси?

— Очень мало, гражданин Авриаль, не более пяти тысяч. Если мне не пришлют подкреплений, придется отступить.

Все посмотрели на Клюзере.

— Мы потом пройдем по линии укреплений, — сказал он.

— Разрешите, я уж докончу, — настойчиво сказал Домбровский. — У меня всего сорок пушек…

— Генерал! — прервал его Клюзере. — Не вводите в заблуждение членов военной комиссии. Вы умолчали, что у вас есть бронированные поезда. Это тоже артиллерия.

— Не поезда, гражданин военный делегат, а только два блиндированных вагона, — отвечал Домбровский.

— Постойте, постойте! — не унимался Клюзере. — В Пуэн-дю-Журе на виадуке у вас есть четыре блиндированных локомотива. Это тоже артиллерия, генерал!

— Но ведь снарядов для них вы не прислали, — сказал Домбровский, уже сердясь.

— Пришлю. Кроме того, генерал, по изгибу Сены курсируют наши канонерки. Это тоже артиллерия, насколько я разбираюсь в военном деле!

Раздался легкий почтительный смешок адъютантов и порученцев.

— Канонерки, — сдерживаясь, ответил Домбровский, — относятся к вооружению южного участка, которым командует генерал Врублевский.

— Ну, можно ли быть таким формалистом, генерал Домбровский! — сказал тоном отеческого упрека Клюзере. — Мне, например, доподлинно известно, что канонерки Врублевского обстреливали Севр. А ведь это уже ваш участок, западный. Прошу убедиться, граждане.

Все склонились над картой.

— Да… — послышались голоса. — Это так… Видите?..

Клюзере был великодушен.

— Конечно, — сказал он, — трудно разграничить участки обороны с большой точностью. И мы знаем, что перекрестным огнем участки помогают друг другу. Так и должно быть. Генерал Домбровский слишком опытный и дельный военачальник, чтобы отрицать это.

По траншеям они перешли к форту Исси. Там их встретил Врублевский. В отличие от Домбровского, он редко бывал в Париже и мало кто его знал. Еще по дороге в форт Клюзере отрекомендовал его как одного из руководителей польского восстания, офицера с широким кругозором, прослушавшего курс лекций во французской школе генерального штаба.

— Вот где много пушек! — воскликнул Авриаль, оглядывая батареи, установленные в форту на различных позициях.

— У меня здесь действительно полсотни пушек, — сказал Врублевский. — Но только семнадцать из них исправны. К тому же нам не хватает снарядов.

— Снаряды будут, — уверил его Клюзере.

Они осмотрели и другие форты — Ванв, Монруж, Бисетр, Иври. Заглянули в редуты. Дошли даже до самого южного из них — Шуази ле-Руа. Отсюда были хорошо видны позиции версальцев.

— Сколько до них? — спросил Ранвье, невольно понизив голос, словно боясь, что его услышат во вражеском лагере.

Врублевский не успел ответить. По-видимому, версальцы заметили какое-то необычное движение в редуте и открыли стрельбу. Однако никто не предлагал уйти отсюда: военные — потому, что не придали этому значения, а штатские — из опасения прослыть трусами. Но дело обернулось серьезнее. С железнодорожной станции прибежал наблюдатель и сообщил, что версальцы сделали вылазку в приближаются к редуту в количестве не менее роты. Врублевский осведомился у лейтенанта, командовавшего редутом, сколько у него людей. Оказалось, около трехсот, и четыре гаубицы. Оставив сотню в укреплении, Врублевский повел остальных навстречу версальцам. К ним присоединились Клюзере и Домбровский.

Авриаль удерживал их:

— Вы не имеете права этого делать! Это безумие: три генерала идут в мелкую стычку. Я вам запрещаю!

Они его не слушали. Командовал Домбровский. Ему пригодились старые кавказские навыки. Так же как и там когда-то, он подпустил версальцев без выстрела на близкое расстояние и только тогда открыл огонь. Ряды наступающих дрогнули. Домбровский поднял своих людей и повел в штыковую атаку. Клюзере и Врублевский шли с ружьями наперевес, как простые солдаты. Версальцы бежали, бросив раненых и убитых.

— А знаешь, Ярек, — шепнул на обратном пути Врублевский, — Клюзере не трус.

— Я это заметил, и мне это приятно, — сказал Домбровский.

Врублевский беспокоился за приезжих парижан — а вдруг повторная вылазка или артиллерийский налет? Да, собственно, больше и делать тут было нечего. Все уселись в маленький вагончик, и локомотив повез их в Жантильи, где была штаб-квартира Врублевского. Здесь Домбровский и Врублевский снова насели на Клюзере, требуя подкреплений. Он сказал не без торжественности:

— Теперь, когда я все проверил лично, я убедился, граждане генералы, в резонности ваших требований. Могу вас уверить, что все ваши законные ходатайства будут удовлетворены.

Домбровскому не очень понравилось это слово «ходатайства». Но он решил не придираться, тем более что Клюзере расположил его к себе своим поведением в этой маленькой стычке. К тому же Домбровского успокаивало то, что свое обещание Клюзере сделал в присутствии двух членов Коммуны.

Часть X
ВЕРНОСТЬ

…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке…

Ленин

Глава 38
Свидание в роще

Ночью Домбровский вышел на условленное свидание с Залеским. Он взял двух спутников: своего комиссара Дерера и адъютанта капитана Рожаловского. Дерер очень нравился Ярославу. Простой сапожник, он был тем не менее интеллигентным человеком. Невозмутимый в бою, веселый и заботливый в обращении с солдатами, он являл собой типичный образец революционного французского рабочего. Он был членом парижской секции Интернационала. Глядя на него, Домбровский вспоминал вещие слова Бланки, которые когда-то приводил ему Герцен: «О, вы не знаете, что бродит и зреет в парижских массах. Парижский рабочий выручит Францию, республику, всю Европу!»

Рожаловский был совсем молод, но числил за собой солидный военный стаж, начавшийся в польском восстании. Прежние адъютанты, Околович и Анфан, были ранены. Пули и снаряды щадили Домбровского. Люди падали рядом с ним, и ни один его адъютант не оставался в строю более недели. Но Рожаловский твердо верил, что выживет. Эта вера покоилась на одной странной убежденности Рожаловского: он был убежден, что его жизненная миссия состоит в том, чтобы описать жизнь обожаемого им генерала Домбровского. Каждый вечер он подробно записывал в дневник все впечатления дня, конечно, в той мере, в какой они касались Домбровского. Иногда и посреди дня, отвернувшись от генерала, он спешно заносил в записную книжку свои наблюдения или слова Домбровского, которые боялся забыть. Домбровский скоро догадался об этой страсти своего адъютанта, но оставался к ней равнодушен. Ему было не до того.

Все трое шли молча. После дневной стычки было тихо. Они вошли в рощу. Деревья только начали зеленеть, и лунный свет свободно пробивался сквозь молодые кроны. Они дошли до поляны, где была условлена встреча. Она была пуста.

Домбровский прислонился к дереву и задумчиво смотрел в небо. Дерер уселся на пенек и запалил трубку. Рожаловский не понимал их беспечности. Он тихо расстегнул кобуру: ведь версальцы могли, думал он, прислать взвод или даже два и зацапать всех троих как малых детей.

Но вот Домбровский насторожился. У него был тонкий слух. Действительно, через несколько минут из-за деревьев вышли двое. Увидев, что генерал не один, они остановились. Домбровский подошел к ним и вежливо поднес руку к козырьку:

— Господа Залеский и Пшибыльский? Позвольте вам представить моих спутников: член Генерального совета Коммуны гражданин Дерер, мой адъютант капитан Рожаловский.

Пшибыльский, толстяк с округлым лицом и топорщившимися рыжеватыми усами, слегка поклонился и сказал:

— Очень рад. Хотя, собственно, я не предполагал встретить такое пышное общество.

Домбровский сухо отозвался:

— Я нахожу вашу иронию неуместной. Прошу перейти к делу.

Пшибыльский воскликнул:

— О, видит бог, у меня и в мыслях нет иронизировать.

Он вдруг с французского перешел на польский:

— Моя настороженность в отношении членов Коммуны так естественна, пан Домбровский. Мы столько слышали о них… Собственные власти их арестовывают. Люллье оказался пьяницей, Алликс — психопатом, Бланше и Клеман — полицейскими шпиками. Чем они привлекают вас, пан Домбровский?

Домбровский отвечал по-французски:

— В том-то и есть сила Коммуны, что она сама отсекает своих негодных членов. Что меня привлекло? Идея Коммуны. Я помню, и вы были когда-то революционером, господин Пшибыльский.

— Что вам Франция, в конце концов! — воскликнул Пшибыльский с горечью. — Вы нужны Польше. Она ждет вас.

Он говорил по-прежнему по-польски, а Домбровский отвечал ему по-французски:

— Вы забыли наш старый лозунг, господин Пшибыльский: «За нашу и вашу свободу!»

Пшибыльский понизил голос:

— Слушайте меня, пан Домбровский. В армии коммунаров — мы это знаем — сражается шестьсот поляков. Разве идея Коммуны привлекла их туда? Нет! Ваше имя — вот что их привлекло. Слушайте, мы готовы пропустить их всех сквозь фронт на родину! Вы приведете в Варшаву готовый легион патриотов и начнете новую борьбу за свободную Польшу!

Залеский вынул из кармана голубую карточку и протянул ее Домбровскому:

— Ярослав, вот пропуск на твое имя, подписанный министром внутренних дел Пикаром. Он действителен в любом пункте, в любое время.

Домбровский чуть выдвинул саблю из ножен и сказал:

— Вот мой пропуск. В любом пункте и в любое время.

Дерер крякнул от удовольствия. Рожаловский слушал, затаив дыхание, стараясь все запоминать. Он понимал, что присутствует при историческом моменте.

Пшибыльский воскликнул с мольбой в голосе:

— Пан Домбровский! Всю жизнь нас, поляков, предавали во всех столицах Европы. Если не мы за себя, то кто за нас?!

— Я вас мало знаю, господин Пшибыльский, — сказал Домбровский почти мягко. — Возможно, что вы искренне заблуждаетесь и не понимаете, что вас купил этот противоестественный союз Тьера и Бисмарка. Если в вас сохранилась хоть капля революционного чувства…

Залеский перебил его:

— Не слушай его, Эдвард!

— Ну, тебя-то, Каетан, я хорошо знаю, — холодно сказал Домбровский.

Залеский крикнул:

— Пусть пятьсот девяносто девять поляков остаются у коммунаров — я ухожу к версальцам.

Домбровский сказал тихо и грозно:

— Нет, ты не уйдешь.

— Уж не ты ли, — насмешливо отозвался Залеский, — меня задержишь?

Он вынул из кармана свисток и пронзительно свистнул.

Домбровский обнажил саблю, Дерер и Рожаловский взвели курки револьверов.

Из-за деревьев вышли люди. Раздался хорошо знакомый голос, звучный, с насмешливыми интонациями:

— Генерал Домбровский, неужели вы хотите зарубить своего лучшего друга?

— Риго! — воскликнул обрадованный Домбровский.

— Конечно, это я, — сказал Рауль Риго, приближаясь к группе людей на поляне.

Позади него строились под тихую команду лейтенанта национальные гвардейцы. Несколько федератов стояли в стороне, сторожа обезоруженных версальских солдат из засады.

— Ну-ка, господа, — обратился Риго к ошеломленным Пшибыльскому и Залескому, — присоединяйтесь к пленным. А уж там, в Париже, мы всех вас распределим по рангам. Кто попроще — в лагерь, кто познатнее — в тюрьму, а кто очень высокопоставленный, тот и взлетит высоко.

Риго рукой нарисовал в воздухе петлю.

— Погоди-ка, Рауль, — сказал Дерер. — Ты очень быстр на решения. Тут материя тонкая. Господина Пшибыльского мы отпустим. Пусть он вернется к тем, кто его послал к генералу Домбровскому, и расскажет, как честные люди отвечают на предложение мерзавцев предать революцию. Что касается господина Залеского, то, как офицер Национальной гвардии, изменивший своему знамени, он подлежит суду Революционного трибунала…

— …который, — вставил Риго, — разберется во всех его делах.

Залеский стоял, скрестив на груди руки и подняв надменное лицо. Домбровский смотрел на него с горечью. Каетан сейчас в этом лунном свете, среди тихого шелеста деревьев был почему-то удивительно похож на того кадетика Константиновского корпуса, которому он, Ярослав, помогал решать задачи по тригонометрии.

Домбровский подошел к нему.

— Слушай, Каетан, — сказал он по-русски, — дай мне слово, что ты неповинен в смерти Яна Арнгольдта и Пети Сливицкого, и я постараюсь облегчить твою участь.

Залеский сказал, отчеканивая каждое слово:

— Я вас всех всегда ненавидел, а тебя больше всех.

Глава 39
Версальцы наступают

Ничего Клюзере не прислал — ни оружия, ни снаряжения. «Что это — бездеятельность или измена?» — спрашивал себя Домбровский. Проклиная Клюзере, он поехал в Париж, чтобы добиться в Коммуне всего необходимого для фронта. Он решил рассказать обо всем старику Делеклюзу, члену Коммуны, которого издавна уважал за революционную чистоту помыслов и героический склад натуры.

Было рано, Домбровский решил поехать к Делеклюзу на квартиру.

Сердце сжалось у Ярослава, когда он увидел его. Делеклюзу в ту пору было немногим более шестидесяти лет. Ему можно было дать лет на десять больше. Это был немощный, ссохшийся старец, с дрожащими руками, бескровным лицом. Тюрьмы и кайеннская каторга его состарили. Сейчас к этому прибавились волнения за судьбу Коммуны.

Но по мере того как разгорался разговор, Делеклюз преображался. Стан его выпрямился, потухшие глаза заблестели, перед Домбровский возник прежний Делеклюз, твердый, несгибаемый, прозванный в народе Barre de fer.^[26]

Эта чудесная перемена произошла, когда Делеклюз заговорил о мирных завоеваниях Коммуны. Он радовался им и гордился ими.

— Понимаете, Домбровский, не в словах, а в делах выражается величие революции. Мы сломали старую государственную машину. Уничтожили систему вычетов из зарплаты рабочих. Мы вернули из ломбарда неимущим невыкупленные и просроченные заклады. Мы запретили ночной труд в булочных. Мы дали отсрочку по квартирным долгам. Мы национализировали брошенные владельцами фабрики и мастерские и решили передать их рабочим кооперативам и союзам. Это чего-нибудь стоит не правда ли? Какой урок для всего мира! И это только начало. Если мы выстоим, какая прекрасная будет жизнь справедливая, богатая своей полнотой… Мы должны выстоять, Домбровский, не правда ли?

— Вот по этому вопросу я и приехал к вам, гражданин Делеклюз…

Постепенно, шаг за шагом Домбровский нарисовал картину ужасающего пренебрежения к нуждам фронта со стороны того, чьим заботам он поручен, то есть военного делегата Клюзере. У людей на фронте не хватает обмундирования, одеял. В интендантстве это все есть, но там полный хаос и, возможно, злоупотребления. Есть сведения, что в арсеналах несколько сот тысяч ружей, а на фронте их не хватает. А главное — все требования о присылке подкреплений не выполняются. Между тем со дня на день следует ждать генерального штурма версальцев.

Делеклюз слушал молча, не перебивая Домбровского и не выдавая своих чувств.

— Так… — сказал он, когда Домбровский замолчал.

Он откинулся на спинку кресла и соединил кончики пальцев.

— Я рассказывал вам, Домбровский, о добрых делах Коммуны. К сожалению, иногда этот оркестр играет без дирижера. То, что Клюзере бездельник, я подозревал и о том, что он рвется в диктаторы, я прямо заявлял на заседании Коммуны. Мы этого не боимся, это всегда можно пресечь в самом начале. Но если верно то, что рассказали сейчас вы, Домбровский, — это прямая измена. Во всяком случае, он не может быть военным делегатом.

Домбровский дотронулся до колена Делеклюза и сказал, улыбаясь:

— Вот бы вас в военные делегаты, дорогой гражданин Делеклюз.

— А вас, — тоже улыбаясь, сказал Делеклюз, — командующим фронтом?

— А я фактически и так им командую, — просто ответил Домбровский.

От Делеклюза Домбровский поехал к Клюзере. Ему сказали, что гражданин военный делегат выехал по служебным делам. Домбровский подозревал, что он просто спит, но выяснить это было невозможно. Он решил зайти к начальнику его штаба Луи Росселю. В случае ухода Клюзере это был первый кандидат в военные делегаты. В Генеральном совете Коммуны к нему благоволили. В Совете Национальной гвардии его ненавидели. Поклонники Росселя говорили, что это образованный, волевой, талантливый командир. Недоброжелатели утверждали, что он высокомерен и беспринципен. Он молод — двадцать семь лет, артиллерийский капитан, впоследствии — полковник инженерных войск. Сам предложил Коммуне свои услуги. «Стало быть, все же революционер, — думал Домбровский, направляясь к нему. — Почему же он не делает усилий преодолеть хаос, царящий в штабе, начальником которого является? Может быть, ему мешает Клюзере?»

Россель принял Домбровского тотчас. Ярослав сжато изложил претензии фронта к тылу. Не дослушав его, Россель сказал резко:

— Знаю все это. Я бессилен. Вся власть в руках гражданина военного делегата.

— Как же вы миритесь с этим?

— Я не мирюсь. Я дважды подавал в отставку. Совет Коммуны не принимает ее, — сказал Россель и повернулся спиной, показывая, что прием закончен.

Но не в привычках Домбровского было отступать. К тому же ему надоело это бессильное опускание рук, на которое он натыкался в тылу.

— Что вы мне посоветуете делать, гражданин начальник штаба? — спросил он. — Версаль ударит на Париж, может быть, даже завтра. Этот удар грудью приму я, а не все вы тут в тылу.

Россель вскричал:

— Я им говорю это каждый день! Надо перестроить Национальную гвардию. Нам нужна профессиональная, хорошо обученная армия, а не скопище горлопанов и доморощенных «мыслителей». В армии мыслит один человек: командующий. Армия повинуется. Вы согласны?

— Нет, — твердо сказал Домбровский. — В отношении к армии революционного народа это неверно.

Россель нервно зашагал по комнате.

— Что вы слышали о Клюзере? — вдруг спросил он, резко остановившись возле Домбровского.

— Слышал, что вас прочат на его место.

— Поздно. Надо было меня назначить военным делегатом в самом начале. Тогда еще можно было что-то сделать. А сейчас… Я обречен. И вы обречены, генерал Домбровский.

— Значит, вы откажетесь?

— Безусловно.

Домбровский встал. Нет, здесь ему делать нечего. Еще один вопрос, пожалуй, он задаст этому молодому, энергичному и, видимо, неглупому человеку со связанными руками:

— Скажите мне откровенно, гражданин Россель, как офицер офицеру: что вы думаете о Клюзере?

Россель устремил на Домбровского пронзительный взгляд своих горячих глаз:

— Хорошо! — сказал он, хлопнув рукой по столу. — Я уже видел один такой случай. Во время этой несчастной войны с пруссаками я был в армии Базена. Клюзере это сколок Базена, уменьшенная копия. Кто такой Базен? Интриган, лентяй, эгоист. Во время экспедиции в Мексику он хотел стать мексиканским императором. Не вышло. Пришлось удовольствоваться чином маршала. Под Мецом он не появлялся на поле битвы, не давал инструкций командирам, не посылал подкреплений, не ввел в бой артиллерийского резерва, не использовал императорскую гвардию, не пошел на помощь Мак-Магону. Почему? Очень просто. Его план: Мак-Магона разобьют, и мир с пруссаками будет заключать он, Базен, чья армия осталась непобедимой. Но его интрига провалилась, Бисмарк его обкрутил вокруг пальца, и Базен капитулировал с армией в 173 тысячи солдат, не сделавших ни одного выстрела. Я все это разоблачил, за что и подвергся гонениям. Базен был в ярости и хотел меня уничтожить. Но вот он в немецком плену, а я на свободе и — кто знает? — быть может, именно мне придется решать его судьбу.

Домбровский попрощался. Уходя, он подумал, что в глазах этого энергичного Росселя горит тот же огонь честолюбия, что и в глазах вялого Клюзере.

Как и предупреждал Домбровский, версальцы ударили двенадцатого апреля. Это было наступление широким фронтом от Аньера на правом фланге коммунаров до форта Исси на левом. Наступали четыре корпуса плюс резервная армия.

С двумя с половиной тысячами человек Домбровский удерживал Аньер, Нейи и полуостров Женвилье на излучине Сены. Теофиль с двумястами пятьюдесятью людьми отбивался в замке Бэкон. На юге Врублевский отчаянно дрался, обороняя редуты и форты Ванв и Исси. Всюду не хватало людей и боеприпасов.

Домбровский слал депешу за депешей о срочной присылке подкреплений, умоляя, требуя, негодуя, грозя. Тщетно! За все дни боев Клюзере прислал ему… триста человек. Результаты не замедлили сказаться.

Началось с замка Бэкон. После пятидневной бомбардировки на него ринулась бригада из корпуса генерала Ладмиро. В течение шести часов она не могла ворваться в замок, защищаемый людьми Теофиля Домбровского. Но неравенство сил было слишком велико. Защитники Бэкона — немного их осталось в живых, в том числе Теофиль, — отступили к Аньеру. Восемнадцатого пал Аньер, превратившийся в развалины. Ярослав Домбровский по понтонному мосту отвел свои немногочисленные войска за Сену и укрепился в Нейи. Без помощи саперов, так и не присланных Клюзере ему в помощь, Домбровский укрепил Нейи так искусно, что свыше месяца — до середины мая, то есть почти до окончательного падения Коммуны, — отражал со своими малыми силами бешеные атаки версальцев.

У каждого командующего есть любимцы не только среди отдельных бойцов, но и среди целых подразделений. Таким любимым подразделением Домбровского был один из батальонов, а именно 128-й XVIII Монмартрского легиона. Другие части ревновали Домбровского к нему. За время боев «маленький генерал», как его прозвали, стал идолом солдат. Они видели его в самых опасных местах. Каким-то чудом он всегда оказывался там, где сильнее всего наседал неприятель. Он всегда был бодр, деятелен, чуток к солдату и изобретателен в способах отражения вражеских атак.

128-й батальон, завоевавший сердце генерала, занимал позицию в местечке Леваллуа. Когда Домбровский во время очередного объезда переднего края возвращался из Клиши в Нейи, он обязательно заезжал в Леваллуа, лежавшее посредине этих двух пунктов. Гвардейцы неизменно приглашали Домбровского к обеденному костру и обижались, если он отказывался. Одним из унтер-офицеров этого батальона был Валентин. Ни по внешности, ни по языку его нельзя было отличить от французов. На людях Валентин тянулся перед Домбровским и, обращаясь к нему, говорил, как полагалось: «гражданин генерал». Но наедине называл его по-прежнему, как привык смолоду.

— Знаешь, Ярек, — сказал Валентин во время их последнего свидания, — мальчуган-то стал настоящим командиром.

Мальчуганом он называл Теофиля.

Ярослав усмехнулся. Он и сам восхищался блестящей обороной Бэкона. Старый опытный офицер не мог бы это сделать лучше, чем мальчуган.

Он присел к костру за стеной, где укрылось несколько стрелков, чтобы похлебать пустую похлебку. Домбровскому вручили ложку.

Пошли вопросы:

— А что, гражданин генерал, там в Париже еще не раскачались нам помочь?

— Ко мне жена прибегала, говорит, там театры играют, бульвары полны…

— Вот бы их сюда, на наш бульвар!

Домбровский с любовью смотрел на людей, их лица, веселые, измученные. У некоторых были повязки на голове, бинты загрязнились, почернели от пороха. Жалость и гнев сжимали сердце Домбровского.

— Друзья, — сказал он, — я сегодня буду в Париже, в Коммуне. Я буду говорить от вашего имени…

— Гражданин генерал, а нам ничего не надо, кроме хлеба и снарядов…

Дело, которое в этот день привлекло Домбровского в Париж, касалось Бланки. Через свою агентуру в лагере версальцев Риго дознался, что Бланки сидит в тюрьме в городе Кагор. Из всех бланкистов Риго был самым фанатичным. Не менее, а может быть, и более других он видел слабости Коммуны, бюрократизм, нерешительность, борьбу честолюбий, увлечение риторикой, недостаточную бдительность и даже прямую измену. Он считал, что только одно может обеспечить победу и торжество Коммуны — руководство Бланки. По настоянию Риго Коммуна предложила Версальскому правительству через американского посланника Уошберна и папского нунция Киджи обменять Бланки на людей, арестованных Коммуной в качестве заложников. За одного Бланки Коммуна предлагала парижского архиепископа Дарбуа, его сестру, кюре церкви «Мадлен» Дегерри, главного парижского викария Лагарда и некоторых других, в том числе версальского агента Каетана Залеского. В ответ на это предложение Тьер сказал:

— Отдать Бланки восставшим равносильно увеличению их сил на целый армейский корпус.

Домбровский, которого Риго вызвал, чтобы посоветоваться с ним, предложил:

— Соберем группу смелых и ловких людей. Они проберутся в Кагор и попробуют выкрасть Бланки.

Риго грустно покачал головой:

— Я знаю, Ярослав, вы сами совершили поразительный по дерзости побег из московской тюрьмы. Ни через версальцев, ни через немецкие расположения нашим людям не пробраться.

— На воздушном шаре ночью?

— Рискованный и неверный шаг. Нет, друг мой, вы меня хорошо знаете: в недостатке отваги меня трудно упрекнуть…

Домбровский кивнул головой.

— Ради спасения Бланки, — продолжал Риго, — я пошел бы на любое безрассудство. Но здесь — тупик…

— Зачем же вы меня вызывали, Рауль, если вы заранее были убеждены в безнадежности спасения Бланки?

— Потому что есть только одно средство освободить Бланки.

— Какое?

— Победа над версальцами.

Домбровский засмеялся.

— Чему вы смеетесь? — вспыхнул Риго.

— Не обижайтесь, Рауль. Не вы ли сами говорили, что необходимое условие для победы Коммуны это поставить во главе нее Бланки. Теперь вы же говорите, что для того чтобы освободить Бланки, необходима победа Коммуны. А ведь вы когда-то изучали логику, мой дорогой.

Риго присоединился к смеху Домбровского.

— А вы не находите, гражданин генерал, что смех у нас с вами довольно невеселый?

— Гражданин прокурор, пока мы смеемся, мы непобедимы.

— Скажите, Ярослав…

Риго в нерешительности замолчал. Казалось, какой-то невысказанный вопрос висит у него на языке, но он не решается задать его. Эти колебания были так непохожи на пылкого, стремительного Риго, что Домбровский удивился.

Наконец, Риго сказал смущенно, почти робко:

— Скажите же мне правду, Домбровский… В ваших руках оборона Парижа: вы верите в нашу победу?

Ни минуты не задумываясь, Домбровский ответил:

— Конечно!

Глава 40
Падение Клюзере и Росселя

Версальцы переменили тактику. Пользуясь громадным превосходством своей артиллерии, они перешли к сплошной бомбардировке позиций коммунаров. Под прикрытием огня траншеи версальцев беспрерывно продвигались вперед. Теперь Домбровский не отлучался с фронта. Поездки в Париж прекратились. Он не имел для этого времени, да и смысла не видел в этом: его требования о присылке подкреплений не встречали никакого отклика. По-прежнему никто ему не помогал, ни Клюзере, ни Россель, ни даже Делеклюз. Положение это в конце концов обратило на себя внимание Коммуны. Один из членов ее, тот, кто хоть изредка появлялся на фронте, Авриаль, настоял на вызове Клюзере на заседание Совета Коммуны. Там от него потребовали отчета о положении на фронте.

— Я только что оттуда вернулся, — сказал Клюзере, — усилия версальцев тщетны. Правда, они наседают на форт Исси и даже заняли расположенные рядом кладбище и парк. Не могу скрыть от вас, граждане члены Коммуны, что комендант форта впал в панику. К счастью, там в этот момент появился я и организовал защиту…

Его прервали возмущенные крики. Уверенный тон и наигранный пафос перестали действовать на членов Коммуны. От него потребовали объяснений, почему он не посылает подкреплений Домбровскому. Клюзере ударился в туманные стратегические рассуждения. Его снова прервали. По рукам пошло выпущенное Клюзере воззвание к гражданам Парижа о том, чтобы верховную власть вручить ему, Клюзере. Воззвание это не успело выйти из типографии. Клюзере, чувствуя, что гибнет, принялся неумеренно хвалить Домбровского. Это его не спасло. Он был арестован и заключен в тюрьму Мазас.

Встал вопрос: кому быть военным делегатом? Малон произнес похвальное слово Росселю. Его поддержал Шарль Жерарден. На то обстоятельство, что он был ближайшим другом Росселя, никто не обратил внимания. Выступление Делеклюза в поддержку Росселя решило дело. Военным делегатом был назначен Россель.

Его вызвали в ратушу, где заседала Коммуна. Он поблагодарил за высокую честь и принял назначение. Его скромные, сдержанные манеры произвели благоприятное впечатление. Он сказал:

— Я принимаю эти тяжелые обязанности, но я нуждаюсь в вашем сотрудничестве, самом полном, чтоб не пасть под тяжестью обстоятельств.

Член Коммуны Журд задал вопрос:

— Что вы будете делать, когда займете место Клюзере?

Россель простер руку.

— Граждане члены Коммуны! — сказал он. — Ресурсы революционного Парижа неисчерпаемы. И человеческие, и материальные. Но они использованы едва ли на одну десятую. (Крики одобрения.) Париж, в сущности, неприступен. Это едва ли не самая мощная крепость Европы, а стало быть, и мира. Наша революция умножила силы Парижа. У нас великолепные командиры. Я их не называю, вы их сами знаете. У нас великолепные обстрелянные войска. Чем объясняются последние поражения? У нас царила, если можно так выразиться, организованная дезорганизация. (Крики одобрения.) Я был начальником штаба, но руки мои были связаны бывшим военным делегатом, который не терпел никакого вмешательства и в то же время сам ничего не делал. Почему? Не знаю. Это ваше дело исследовать причины предшествующих событий. Мое дело — действовать. К этому я и приступаю с сегодняшнего же дня, ибо медлить долее нельзя!

Эта речь закончилась под восторженные аплодисменты. Члены Коммуны поздравляли друг друга с ценным приобретением в лице Росселя.

Уже на улице, после заседания, когда члены Коммуны расходились, оживленно обсуждая события дня, Авриаль сказал шедшему рядом с ним Журду:

— А в общем-то, дорогой Журд, на ваш вопрос Россель так и не ответил.

На что Журд несколько удивленно протянул:

— А ведь в самом деле… Почему же мы так им восхищались?..

Тьер воевал не только оружием, но и золотом. Он был глубоко убежден, что если против оружия еще и можно выстоять, то золоту никто не в силах сопротивляться. Неподкупность членов Коммуны он объяснял их фанатичностью. Что касается генерала Домбровского, то его, по мнению Тьера, купить нетрудно. Все дело только в сумме. Неудачу Пшибыльского и Залеского он объяснял их деловой неловкостью. Гораздо более солидное впечатление произвел на него некто Вейссе. Министр внутренних дел Пикар тоже склонялся к тому, чтобы поручить ему «Операцию — Домбровский».

— Макс Вейссе не политик, а делец. А здесь именно такой и нужен. Идеологи полезны, когда речь идет о пропаганде. А для купли и продажи нам потребны люди с коммерческой жилкой, — заявил Пикар.

Собственно, Вейссе поначалу и в помыслах не имел ввязаться в политическую комбинацию, задуманную Тьером. Он явился к Пикару с предложением поставлять для версальской армии провиант и фураж. Но Пикар после провала всех своих агентов почуял в этом жуликоватом дельце нужного человека. Самый подход Вейссе к «Операции — Домбровский» обнадежил Пикара. Вейссе организовал своего рода коммерческое «Товарищество на паях».

Ему удалось вовлечь в свое предприятие видных версальских деятелей. Адмирал Сессе (правда, о нем говорили, что он окончательно впал в маразм), Бартелеми Сент-Илер, Ле-Мер де Бофон, Тронсен-Дюмерсан да и сам Пикар сделали крупные взносы в кассу Вейссе, которая помещалась у него в кармане. Таким путем ему удалось собрать тридцать две тысячи франков на «организационные расходы», как он говорил. Всем пайщикам Вейссе обещал после завершения «Операции — Домбровский» выдать солидные дивиденды. Откуда он взял бы их? Из той суммы, которая была ассигнована Тьером на подкуп генерала Домбровского. Сумма немалая: полтора миллиона франков. Вейссе считал, что Домбровский удовольствуется и полумиллионом.

Вейссе был переброшен в Париж. Здесь он подкатился к одному из адъютантов Домбровского, эльзасцу Гюцингеру. В перерыве между боями Домбровский принял Вейссе. Услышав его предложение, Домбровский потянулся рукой к кобуре. Но рука его остановилась на полдороге. Ему пришла в голову одна идея.

— Хорошо, я подумаю, — сказал он Вейссе.

Шпион-коммерсант удалился, довольно потирая руки.

Домбровский немедленно потребовал созвать Комитет общественного спасения, недавно организованный. Он просил также прибыть туда Росселя и Врублевского.

— Мой план таков, — заявил Домбровский, когда все собрались. — Я притворюсь, что согласен на предложение Тьера. Для придания правдоподобности я немного поторгуюсь…

— Где происходят ваши свидания с этим мерзавцем? — придирчиво спросил Феликс Пиа, которого Домбровский недолюбливал, считая его крикуном и пустомелей.

— Улица Мишодьер, 8, недалеко от Пассажа Шуазель. Кстати, именно там, как я попутно выяснил, происходит вербовка версальских изменников. Я узнал их имена. Вот они.

С этими словами Домбровский положил на стол исписанный лист бумаги.

— Можно продолжать? — спросил он, обводя глазами присутствующих.

Получив согласие, он продолжал:

— Я скажу этому типу Вейссе, что я согласен открыть версальцам одни из ворот Парижа. Неподалеку от ворот я устрою засаду. Когда версальцы войдут, я думаю, в количестве двух или даже трех корпусов, мы внезапным нападением уничтожим их. Это и есть мой план, своеобразный троянский конь, вывернутый наизнанку.

— Сколько людей вам нужно? — спросил Делеклюз.

— Не менее двадцати тысяч пехотинцев и не менее пятисот артиллеристов с соответствующим количеством орудий.

— Блестящий план! — вскричал Россель.

К мнению военного делегата присоединились и остальные члены Комитета общественного спасения — Эд, Арно, Гамбон, Бильоре.

— У меня вопрос, — заявил Врублевский.

Домбровский с интересом посмотрел на старого товарища. Тот повернулся к Росселю.

— Скажите, гражданин военный делегат, — сказал Врублевский, — вы сможете предоставить генералу Домбровскому то количество людей, которое он просит?

— За этим остановки не будет, — уверенно ответил Россель.

Уже все расходились, когда Феликс Пиа вдруг крикнул своим тонким, срывающимся голосом:

— Нравственно ли это?

Никто не обратил на него внимания.

Домбровский попросил Росселя прислать людей для засады за сутки до впуска версальцев. Россель обещал. Когда пришел назначенный день, вместо двадцати тысяч пехотинцев пришли три тысячи и вместо пятисот артиллеристов — пятьдесят. План Домбровского рухнул.

Нахмуренные брови Росселя, его четкая манера выражаться, его скупые резкие жесты говорили о том, что перед вами энергичный человек. «Ты рожден быть диктатором», — говорил его друг и поклонник Жерарден. Да и вообще не было недостатка в советчиках, которые нашептывали Росселю, что они ждут от него нового восемнадцатого брюмера. Никто из них не подозревал, что душевное существо Луи Росселя совсем не соответствовало его внешности: он был нерешителен, склонен к колебаниям, поверхностен, подвержен влиянию момента, мимолетного настроения. Домбровский быстро разгадал его.

— При всей мужественной наружности нашего нового военного делегата, — сказал он Врублевскому, — он по натуре своей баба, и притом довольно капризная.

Сменив Клюзере, Россель ничего не переменил в системе его управления, если только это можно было назвать системой. По-прежнему военный делегат не мог изобрести новой тактики для отражения натиска версальцев. То, что казалось в Росселе силой, на поверку оказалось просто педантизмом. Он был кабинетным стратегом, передвигавшим фигурки на карте. К тому же он был высокомерен и не допускал контакта между собой и проливавшими кровь фронтовиками.

В результате яростных атак, несмотря на героическую защиту коммунаров, 9 мая версальцы овладели фортом Исси. В этот день Россель предстал перед Центральным комитетом Национальной гвардии, который вызвал его для объяснений. Он обещал Центральному комитету, что завтра предпримет решительное наступление на Версаль через Кламарский вокзал, расположенный между фортами Исси и Ванв.

Он этого не сделал. В Коммуну пришли защитники фортов инженер Рист и командир 141-го батальона Жульен. Они умоляли Росселя о присылке снарядов и хлеба. Он ответил им:

— Я вправе расстрелять вас за то, что вы покинули свой пост.

Жульен с забинтованным плечом (его ранило разрывной пулей) ответил:

— Я не знаю, вправе ли вы, гражданин военный делегат, занимать ваш пост.

Россель не посмел арестовать его. Вместо ответа он принялся цитировать произведения Карно, революционера 1791 года.

На следующий день парижане были поражены заявлением Росселя. Оно было напечатано во всех газетах и расклеено на стенах домов:

«Граждане члены Коммуны! Вы назначили меня военным делегатом. Отныне я считаю, что более не могу нести ответственность за командование там, где все уклоняются от боя и никто мне не повинуется. Я пытался организовать артиллерию, Коммуна уклонилась и не приняла никакого решения. Неприятель предпринял на форт Исси ряд рискованных и неблагоразумных атак, за которые я покарал бы его, если бы я имел в своем распоряжении хотя бы незначительные военные силы. Для меня существуют лишь две линии поведения: мне остается или уничтожить препятствия, мешающие моей деятельности, или удалиться. Препятствия я не могу уничтожить — их источник в вашей слабости. Я удаляюсь. Я готов к аресту и имею честь просить вас приготовить мне камеру в тюрьме Мазас».

Парижане не знали, чему больше удивляться: неспособности Росселя, глупости ли его, или самохвальству? Но тут была и еще одна сторона: это странное заявление, опубликованное Росселем в газетах, молниеносно стало известно в Версале и таким образом выдало противнику слабые стороны Коммуны. Это было равносильно измене.

Так это и расценила Коммуна. Пиа вскричал:

— Я вам говорил, что он изменник! Вы не хотели мне верить.

Постановили: арестовать Росселя. Его оставили до заключения в тюрьму под надзором Шарля Жерардена, его ближайшего друга. Тот не замедлил выпустить его. Россель вышел на улицу, вскочил в проезжающий фиакр и исчез.

Коммуне не оставалось ничего другого, как обнародовать прокламацию:

«…Измена прокралась в наши ряды… Сдача форта Исси, о чем сообщил в своем бесстыдном воззвании подлец Россель, предавший этот бастион, только первый акт драмы… После потери Исси готовится заговор монархистов… Все нити заговора в наших руках. Большая часть заговорщиков арестована…»

Прочтя это воззвание, Домбровский пожал плечами и переглянулся с Врублевским.

— Какие они дети! — сказал Ярослав. — Я думал, что наивность — это национальная черта польских революционеров. Но вот перед нами самая передовая нация Европы. Они еще более доверчивы и неблагоразумны, чем были мы в шестьдесят третьем году.

— Но ведь это и есть, — сказал Врублевский, — признак душевной чистоты и благородства помыслов. Это и есть отличительная черта революционеров независимо от их национальной принадлежности…

— Кто же теперь будет военным делегатом?

— Тот, кто должен был быть им с самого начала.

— Делеклюз?! — вскричал Домбровский.

— Да.

— Я вижу, это тебя не радует. Почему?

— Поздно, Ярослав…

Делеклюз вступил в обязанности военного делегата одиннадцатого мая.

Уже на следующий день он смог обрадовать парижан победой. Маленькой, частной, но все же победой. Ночью Домбровский, став во главе своего любимого батальона, выбил версальцев из парка Саблонвилль. Коммуна в тот же день опубликовала приказ:

«128-й батальон заслужил признательность республики и Коммуны».

В этот же день организованный в Швейцарии отряд Красного Креста вывез из Парижа через немецкие расположения группу женщин и детей. Среди них была Пеля Домбровская с детьми. Это было сделано вопреки сопротивлению Тьера. Прогрессивная общественность Европы была на стороне восставших парижан. Маркс писал в эти дни:

«Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира».

Это не было только словами. Немецкий социалист Вильгельм Либкнехт приветствовал Коммуну. На весь мир прогремели слова Августа Бебеля, сказанные им в германском рейхстаге:

— Весь европейский пролетариат и все, в чьей груди не остыло стремление к свободе, смотрят сейчас на Париж. Боевой лозунг парижского пролетариата «Смерть нужде и праздности» станет боевым лозунгом всего европейского пролетариата.

Бисмарк не замедлил обвинить Бебеля в государственной измене.

Домбровский едва успел попрощаться с женой и детьми. Условились встретиться в Лозанне.

— Когда? — спросила Пеля.

Ярослав развел руками.

Глава 41
Идеализм Делеклюза

По некоторым признакам Домбровский считал, что версальцы предпримут генеральный штурм восемнадцатого мая. Более всего он опасался за ворота Пасси и Отэй, самые уязвимые пункты обороны. Здесь он поставил сильные электрические прожекторы, светившие всю ночь. К этому времени на западном участке фронта, который считался главным, у Домбровского оставалось не более восьми тысяч бойцов. Они имели против себя десятикратное превосходство противника. Такое же примерно соотношение сил было и на южном участке, где командовал Врублевский.

Однако миновало восемнадцатое, а штурма не было. Домбровский доложил новому военному делегату Шарлю Делеклюзу о том, что хочет сделать вылазку. Несмотря на критическое положение, тактика Домбровского оставалась наступательной. Делеклюз не решился принять предложение Домбровского, боясь, что не хватит людей для ударной группы. Тем не менее Домбровский предпринял успешную вылазку и разрушил версальские укрепления в районе Отэй. В тот же день Врублевский выбил версальцев из Шуази ле-Руа, пункта скрещения шоссейных и железнодорожных путей.

Домбровский ошибся ненамного: Мак-Магон назначил штурм Парижа на 22 мая. Он опередил свой план на сутки. В сущности, версальцы могли войти в Париж и раньше. Они не решались. Несмотря на обилие шпионов, у Тьера были преувеличенные представления о военной мощи Коммуны. Не осмеливаясь войти в революционный город, версальцы уничтожали его артиллерийским огнем, который изо дня в день становился все более жестоким.

В Монтрету Мак-Магон установил дальнобойные морские орудия. Сюда часто наведывался сам Тьер. Он забирался на наблюдательный пункт и через подзорную трубу следил за разрывами тяжелых снарядов. Когда загорался дом и взлетали вверх дымящиеся балки, Тьер топал ногами от удовольствия и кричал артиллеристам:

— Браво! В ваших руках ключи от Парижа!

Командир батареи, молодой флотский лейтенант, осведомился:

— Господин президент, вас, вероятно, утомляет грохот орудий?

Тьер скорчил на своем зловещем лице подобие улыбки и сострил:

— Что вы, молодой человек! Я здесь отдыхаю от шума Национального собрания.

Тьер переоценивал военные силы Коммуны от страха перед революцией, Делеклюз — от веры в революцию. Честный и мужественный революционер, «совесть Коммуны», Делеклюз был, к сожалению, неопытен в военных делах. Маленькие частные победы восемнадцатого мая вселили в него оптимизм. И когда в воскресенье двадцать первого мая он получил на заседании в ратуше срочную депешу от Домбровского: «Версальцы вошли в город через ворота Сен-Клу. Принимаю меры, чтобы их прогнать. Если можете прислать подкрепления, отвечаю за все», — то не придал значения этой трагической вести. Коммуна продолжала заседать, обсуждая положение в Ирландии и в Соединенных Штатах в связи с былой деятельностью бывшего военного делегата Клюзере. Все еще никак не могли решить: изменник он или просто бездарность.

Между тем в эти минуты версальцы входили в Париж. Они заняли Пасси и Отэй, почти не встретив сопротивления. Снаряд, разорвавшийся рядом с Домбровским, сшиб его с лошади. Осколки не задели его, но камень, вырванный взрывом из мостовой, контузил его в грудь. Он поручил командование своими сильно поредевшими батальонами начальнику штаба, бывшему актеру Фавье, а сам поспешил в ратушу. На улицах расклеивали извещение, подписанное Делеклюзом:

«Наблюдательный пункт Триумфальной арки, что на площади Звезды, отрицает вторжение версальцев…»

В это время версальцы уже вступали на Елисейские поля. Пули засвистели у Триумфальной арки. Сена была форсирована в нескольких местах. Генерал Сессе со своими дивизиями дошел до Монпарнасского вокзала и приближался к Марсову полю. Париж спал. В ратуше продолжалось обсуждение политического лица и душевных качеств Клюзере.

Преодолевая боль в груди, Домбровский ворвался в ратушу. Он потребовал слова и рассказал о вторжении версальцев. Пиа обрушился на него с обвинениями. Домбровский не верил своим ушам. Он вскричал с негодованием:

— Как?! Меня считают изменником?! Моя жизнь принадлежит Коммуне!..

Друзья успокоили Домбровского. Делеклюз обнял его. Домбровский распрощался со всеми так, как прощается человек, отбывающий в дальние края.

— Он что-то решил, — сказал Бильоре, смотря ему вслед.

Пиа заметил презрительно:

— Удрать за границу.

Валлес покачал головой:

— Вы плохо знаете Домбровского. Он не из тех, кто бежит.

Мио прибавил:

— И не из тех, кто сдается живым.

Если бы Домбровский не так спешил окунуться в последние бои Коммуны, он, может быть, помешал бы Делеклюзу выпустить его роковое воззвание, которое окончательно дезорганизовало оборону Парижа:

«Долой милитаризм, долой расшитый золотом и галунами генеральный штаб! Место народу, место борцам с голыми руками! Час революционной борьбы пробил! Народ ничего не понимает в ученых маневрах, но, когда у него ружье в руках и камни мостовой под ногами, он не боится никаких стратегов монархической школы! К оружию, граждане, к оружию! Если вы хотите, чтоб великодушная кровь, лившаяся, как вода, в течение шести недель, не осталась бесплодной, вы встанете, как один человек, и перед вашим грозным сопротивлением неприятель, хвастающийся тем, что покорит вас, сам покорится под влиянием стыда за те преступления, которыми он запятнал себя в течение двух месяцев… Коммуна рассчитывает на вас, рассчитывайте и вы на Коммуну!»

Они стояли втроем у стены, читая воззвание, — оба брата Домбровских и Валентин.

— Как это красиво и как это глупо… — пробормотал Валентин.

— А может быть, это подымет народ? — неуверенно сказал Теофиль.

Ярослав вздохнул:

— Нет, Тео. Делеклюз в своем благородном ослеплении растоптал мои последние надежды на защиту Коммуны. Дисциплина уничтожена этим воззванием. Мы еще могли бы собрать силы и концентрированно сопротивляться в течение месяца. А за это время страна пришла бы к нам на выручку. Но для этого нужен единый план, единое руководство. А сейчас… Сами всех разогнали. Люди разбежались по своим кварталам. Каждый будет драться у своего дома. Это самоубийство…

Валентин положил руку ему на плечо.

— Надо подумать о себе, Ярек, — сказал он мягко.

— Ах, погоди, Валентин, — сказал нетерпеливо Теофиль. — Неужели, Ярек, ничего нельзя сделать? Ты бы еще мог…

— Что я мог бы? — в сердцах вскричал Ярослав. — Почти два месяца понадобилось Коммуне, чтобы найти меня. У меня в распоряжении оставалось только двадцать дней. Больше мне история не дала…

Глава 42
Верность

На следующий день, двадцать третьего мая, Домбровский с небольшим отрядом отправился из центра в район Монмартра, чтобы там стать во главе защитников Парижа. Издавна считалось, что Монмартрский холм, возвышающийся над городом на сто двадцать восемь метров, неприступен. Домбровский знал, что там сосредоточена сильная артиллерия. Однако большинство орудий оказались испорченными. По-видимому, среди артиллеристов были предатели.

И все же репутация Монмартра как неприступной цитадели была так сильна, что версальцы запросили помощи у немцев. Германская 3-я Маасская армия стопятидесятитысячного состава охватывала Париж с востока огромной дугой. Северный конец ее доходил до Сен-Дени, южный — до Шарантона. Это была так называемая нейтральная зона. По просьбе Тьера Бисмарк приказал немецким войскам, вопреки положению о нейтралитете, расступиться и пропустить у Сент-Уана версальскую дивизию Монтодона. Это дало возможность версальцам сжать Монмартр с двух сторон. Уличные бои завязались на склонах холма.

Верхом на коне Домбровский объезжал гористые улицы Монмартра. Вчера он расстался с Теофилем и Валентином. Он уговорил их скрыться из Парижа и пробираться за границу. Они не хотели оставлять его. Но он уверил их, что тоже уйдет из Парижа, когда исчерпает все возможности обороны. С ним оставался его адъютант Рожаловский и член Коммуны Верморель. Они уговаривали Домбровского сойти с коня. Такая мишень для вражеских стрелков! Но Ярослав не слушал их.

— Он у нас заговоренный! — говорили бойцы на баррикадах, следя восхищенными глазами за своим маленьким генералом.

Все-таки несколько орудий оказались исправными. Но к ним не было снарядов.

— Я знаю, где они есть: в ратуше. Но я не могу оставить баррикады, — сказал Домбровский и посмотрел на Вермореля.

Верморель, скромный и мужественный человек, ни минуты не колебался, хотя путешествие сквозь пылающий Париж было не менее опасно, чем бой на баррикадах.

Верморелю удалось достигнуть ратуши. Он нашел там снаряды, погрузил их в телеги. Но когда его маленький эшелон добрался до окрестностей Монмартра, оказалось, что весь этот район уже охвачен версальскими войсками. Кольцо их так плотно, что пробраться туда со снарядами невозможно. «Какого мнения будет обо мне Домбровский! — подумал Верморель. — Он решит, что я бежал». Мысль эта так мучила его, что он, укрыв снаряды в одном из дворов, стал в одиночку пробираться на Монмартр. Ему удалась и эта отчаянная попытка. Каким-то чудом он достиг площади Бланш. Здесь на баррикаде сражались женщины. Начальник их, высокая красивая девушка, русская Елизавета Дмитриева, сказала, что Домбровский где-то за Северным вокзалом.

— Будьте осторожны, — прибавила она, — кажется, вокзал уже занят версальцами.

Когда Верморель достиг улицы Пуассоньер, ему показалось, что в пролете мелькнула фигура Домбровского на коне. Он побежал туда. Да, это был он!

Домбровский объезжал баррикады. Рядом с ним были Теофиль и Валентин. Они не захотели без него уйти из Парижа.

— Или все, или никто, — твердо сказал Теофиль.

Валентин поддержал его:

— Куда ж я пойду без тебя и без мальчугана!

Домбровский пожурил их «за невыполнение приказания», как он выразился. Но в душе он был рад их возвращению. Для себя он считал долгом чести оставаться на баррикадах.

— Пока коммунары дерутся, я с ними, — сказал он.

В этот момент он увидел Вермореля. Тот бежал к нему, издали махая рукой.

«Как хорошо! — подумал Домбровский. — Все, кого я люблю, рядом со мной».

Он крикнул:

— Ты привез снаряды?

Ответа он не услышал. Страшная боль пронзила низ живота. Он очнулся на носилках.

— Не трясите меня, — простонал он и забылся.

Неподалеку помещался госпиталь Лярибуазьер. Туда его отнесли. Он пришел в себя от страшной боли. Рана была смертельна.

— Надо дать ему водки, чтоб притупить боль, — сказал врач.

Валентин побежал к бойцам. Все сливали из своих фляжек, сколько у них было. Но Домбровский не мог пить. И говорить не мог. Раз только перед самым концом он сказал явственно:

— Это хорошо…

Все переглянулись, недоумевая и как бы спрашивая друг друга: что это значит? А Валентин подумал, что он-то знает, что хотел сказать Ярек: это хорошо, что я умираю на баррикаде, как революционер…

Тело Домбровского принесли в ратушу. Она превратилась в госпиталь и в морг. Всюду раненые и трупы. Даже на парадной мраморной лестнице. Париж горит. Через широкие окна зарева пожаров бросают кровавые трепещущие блики на окровавленные тела, на стены, обтянутые шелком.

В голубой комнате, некогда кабинете парижского префекта, лежит тело генерала Ярослава Домбровского. У изголовья — свечи. Смерть вернула чертам его лица свойственное им спокойствие. Оно бледно, это тонкое лицо с белокурыми мушкетерскими усами и бородкой. Теофиль и Валентин, опустив головы, сидят у стены. Рожаловский, положив на колени альбом, набрасывает портрет своего генерала.

Хоронили ночью на кладбище Пер-Лашез. По дороге на площади Бастилии бойцы, стоявшие у баррикад, остановили траурную процессию. Они подняли открытый гроб с телом Домбровского и перенесли его к Июльской колонне. Здесь они вынули из гроба тело, обернутое в красное знамя, и положили его у подножия колонны. Люди хотели попрощаться со своим генералом. С факелами в руках гвардейцы окружили гроб. Один за другим подходили они к нему, склонялись и целовали холодный лоб героя. Барабанщики непрерывно выбивали дробь. Потом наступила минута молчания. Несколько сот человек стояли с обнаженными головами. Слышны были только орудийная канонада, залпы и беспорядочная стрельба, доносившиеся со всех концов огромного города.

На ступени памятника поднялся Верморель. Он плакал, этот долговязый, неловкий, длинноволосый человек, которого Домбровский любил за чистое сердце и отвагу революционера. Он поднял руку. Он никогда не был хорошим оратором, речь его обычно бывала сбивчива, туманна. Но сейчас героическая гибель Домбровского, гибель самой Коммуны воспламенили эту высокую душу, внушили ему вдохновенные слова:

— Вот лежит тот, кому кто-то не доверял. А он один из первых отдал свою жизнь за Коммуну. А что делаем мы вместо того, чтобы подражать ему? Отступаем, трусим, впадаем в панику! Ярослав Домбровский жизнью своей и смертью своей показал нам, каким должен быть настоящий борец за свободу народа. Он поляк, но Франция усыновила его. Между пролетариями всех стран нет границ! Он более француз, чем эти версальские чудовища Тьер и Мак-Магон! Настанет день, и заря свободы загорится над обеими родинами Ярослава Домбровского — над Польшей, которая его родила, и над Францией, которая его полюбила. Поклянемся же, граждане Парижа, над телом нашего героя, что мы будем драться до победы или умрем на этих баррикадах!

Верморель говорил еще что-то, но слова его заглушили пушки, грохотавшие рядом. В промежутках между выстрелами слышны были возгласы гвардейцев, окруживших тело своего генерала: «Победа или смерть!»

Потом Ярослав Домбровский, поднятый вверх, поплыл над головами, над площадью Бастилии, над сражающимся Парижем среди пламени факелов, орудийных вспышек и неумолкавших криков:

— Победа или смерть!..

В ту же ночь двое путников выходили из Парижа на северо-запад. Они держались в стороне от дорог и шли по полям, оставшимся этой весной невозделанными.

Обогнув местечко Коломб, они перешли по мосту Сену и молча, часто озираясь, пошли по спящим улицам Аржантейля.

— О чем ты думаешь, мальчуган? — прошептал старший из них.

— Ах, Валентин, я все еще сомневаюсь, надо ли было нам уходить из Парижа.

— Нас ждут Россия и Польша, — сурово сказал Валентин. — А кроме того, мы должны все рассказать Пеле.

— Но вот же Врублевский остался!

— Врублевский — генерал. Это как капитан на корабле: он уходит с гибнущего судна последним.

— Так, наверно, рассуждал и Ярослав, правда?

— Да, мальчуган. Это и есть основная добродетель революционера: верность. Верность революции, верность народу, верность себе…

Примечания

1

«Сделано в Нюрнберге» (нем.).

(обратно)

2

Дядечка (польск.).

(обратно)

3

— Эти хитрецы поляки! (франц.).

(обратно)

4

То есть соглашателями.

(обратно)

5

— свидетельство о бедности (лат.).

(обратно)

6

— мои друзья четырнадцатого (подразумевается 14 декабря, то есть день Декабрьского восстания 1825 года) (франц.).

(обратно)

7

— поместий (польск.).

(обратно)

8

— мечтаний (франц.).

(обратно)

9

— военная кличка (франц.).

(обратно)

10

— это зависит (франц.).

(обратно)

11

«Независимость».

(обратно)

12

«Революция».

(обратно)

13

— господин полковник (франц.).

(обратно)

14

— компаньонки (франц.).

(обратно)

15

«Да здравствует Польша!» (франц.)

(обратно)

16

— выскочки (франц.).

(обратно)

17

«История Юлия Цезаря» (франц.).

(обратно)

18

«Да здравствует Польша!» (польск.)

(обратно)

19

«Пробуждение» (франц.).

(обратно)

20

«Отечество в опасности» (франц.).

(обратно)

21

— Да здравствуют линейные войска! (франц.).

(обратно)

22

«Хорошие люди, но плохие музыканты» (нем.).

(обратно)

23

Приверженцы Парижской коммуны называли себя «федералистами» или «федератами», потому что представляли себе будущее политическое устройство Франции как свободную федерацию коммун.

(обратно)

24

Молитва «Отче наш» (лат.).

(обратно)

25

— напрямик (франц.).

(обратно)

26

— слиток железа (франц.).

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть I НАЧАЛО ЖИЗНИ

  Глава 1 Ярослав, Теофиль, Валентин

  Глава 2 Исполнение желаний

  Глава 3 Царь и мальчик

  Глава 4 Наполеон тоже был невысок

Часть II ПЕРВЫЕ РАЗВЕДКИ

  Глава 5 Здравствуй, Петербург!

  Глава 6 Майор Лавров, преподаватель математики

Часть III НА ФРОНТЕ

  Глава 7 Недобрая работа

  Глава 8 Первый огонь

  Глава 9 Солдата сердить не надо

  Глава 10 Победа не по уставу

  Глава 11 Война кончается

Часть IV ЯРОСЛАВ — «АКАДЕМИК»

  Глава 12 Снова Питер и Москва

  Глава 13 Люди находят друг друга

Часть V НАКОНЕЦ ПОЛЬША!

  Глава 14 План Домбровского

  Глава 15 Пеля

  Глава 16 За шаг до восстания

  Глава 17 Арест

  Глава 18 «Варшавские ребята»

  Глава 19 Дело под Будой

Часть VI ВОССТАНИЕ

  Глава 20 Первые бои

  Глава 21 Мы с вами, братья поляки!

  Глава 22 «Мясоеды самодержавия»

Часть VII ПОБЕГ

  Глава 23 «Земля и воля»

  Глава 24 Полковник Иван Оттович фон Рихтер

  Глава 25 В Ардатов за Пелей!

Часть VIII ДОМ № 52 ПО УЛИЦЕ ВАВЭН

  Глава 26 Париж

  Глава 27 У Герцена

  Глава 28 Рассказ Врублевского

  Глава 29 Выстрел

  Глава 30 Охота на Домбровского

  Глава 31 Встреча со старым учителем

  Глава 32 От Седана до Коммуны

Часть IX КОММУНА

  Глава 33 Предложение Домбровского

  Глава 34 Черепахи тянутся к морю

  Глава 35 Новый командующий

  Глава 36 Кто же такой Каетан Залеский?

  Глава 37 Начальство на фронте

Часть X ВЕРНОСТЬ

  Глава 38 Свидание в роще

  Глава 39 Версальцы наступают

  Глава 40 Падение Клюзере и Росселя

  Глава 41 Идеализм Делеклюза

  Глава 42 Верность

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно