|
|
Василий Григорьевич Авсеенко
Школьные годы Отрывки изъ воспоминаній 1852–1863Пропускаю впечатл?нія моего ранняго д?тства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго міра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ б?глыхъ наброскахъ я им?ю нам?реніе какъ можно мен?е заниматься своей личной судьбой, и представить вниманію публики лишь то, чему мн? привелось быть свид?телемъ, что заключаетъ въ себ? интересъ помимо моего личнаго участія.
Въ август? 1852 года, меня отдали въ первую петербургскую гимназію. Преобразованная изъ бывшаго благороднаго пансіона при петербургскомъ университет?, она оставалась закрытымъ заведеніемъ и въ н?которыхъ отношеніяхъ сохраняла еще прежній характеръ привиллегированной школы. Въ нее принимались только д?ти потомственныхъ дворянъ, въ обстановк? воспитанія зам?чалось стремленіе къ чему то бол?е порядочному, ч?мъ въ другихъ гимназическихъ пансіонахъ; кажется и плата за воспитанниковъ въ ней была положена значительно высшая.
Я былъ недурно подготовленъ дома, и кром? того доступъ въ учебныя заведенія тогда былъ очень легокъ. Начальство находило нужнымъ такъ сказать заманивать учениковъ, во всякомъ случа? встр?чало ихъ съ распростертыми объятіями. Меня проэкзаменовали шутя и предложили принять во второй классъ; но отецъ мой, большой любитель порядка и посл?довательности, предпочелъ пом?стить меня въ первый классъ – чтобъ ужъ непрем?нно съ начала до конца, систематически, пройти весь курсъ.
Выросшій дома, среди соотв?тствовавшей возрасту свободы, я съ большимъ трудомъ входилъ въ условія пансіонской жизни. Меня ст?сняла не дисциплина этой жизни, а невозможность остаться хотя на минуту одному съ самимъ собою. Дома я привыкъ читать; въ гимназіи это было почти немыслимо. Им?ть свои книги не разр?шалось, а изъ казенной библіотеки давали н?что совс?мъ несообразное – въ род? наприм?ръ допотопнаго путешествія Дюмонъ-Дюрвиля, да и то очень неохотно, какъ бы только во исполненіе воли высшаго начальства. Библіотекой зав?дывалъ инспекторъ, Василій Степановичъ Бардовскій – челов?къ, обладавшій зам?чательною способностью «идти наравн? съ в?комъ», только въ самомъ невыгодномъ смысл?. Мн? говорили, что въ 60-хъ годахъ, будучи уже директоромъ, онъ страшно распустилъ гимназію, что и было причиною нареканій на это заведеніе; но въ мое время онъ обнаруживалъ во всей неприкосновенности закалъ педагога-бурсака, и разд?лялъ вс? увлеченія тогдашняго обскурантизма. Розга въ четырехъ младшихъ классахъ царствовала неограниченно, и лишь немногіе изъ моихъ товарищей изб?гли вм?ст? со мною знакомства съ этимъ спорнымъ орудіемъ воспитанія. С?кли, главнымъ образомъ, за единицы. Каждую пятницу вечеромъ дежурный гувернеръ выписывалъ изъ журналовъ вс?хъ получившихъ на нед?л? единицы или нули, а каждую субботу, на первомъ урок?, Василій Степановичъ являлся въ классъ и кивкомъ головы вызывалъ попавшихъ въ черный списокъ. Товарищи провожали ихъ умиленными глазами… Надо впрочемъ сказать, что учиться было не тяжело, и изб?гать единицъ не представляло большихъ трудностей.
Забота о развитіи молодого ума, о воспитаніи благородныхъ инстинктовъ, какъ-то не вяжется съ розгой. И д?йствительно, о такихъ вещахъ заботились мало. О жалкомъ состав? гувернеровъ я скажу дальше; самъ инспекторъ, духъ и руку котораго мы ощущали ежеминутно, хлопоталъ только о водвореніи порядка и страха и объ искорененіи свободомыслія. Поощрять охоту къ чтенію, къ труду не по указк?, не входило въ его программу, и на просьбу о выдач? книги изъ библіотеки большинство учениковъ получало неизм?нный, иногда оскорбительный отказъ. «Занимайся лучше уроками! единицы им?ешь! Да, такъ-съ!» отв?чалъ обыкновенно Василій Степановичъ, повертывая между пальцами серебряную табатерку. «Да, такъ-съ» прекращало всякіе разговоры. Не знаю, самъ ли инспекторъ руководилъ покупкою книгъ для библіотеки, но помню что составъ ея былъ удивительный. Она пом?щалась въ пріемной комнат?, и бывая тамъ я усердно разглядывалъ надписи на корешкахъ книгъ, но постоянно вид?лъ одни и т?-же «Сочиненія Нахимова». Съ т?хъ поръ я долго не могъ отд?латься отъ представленія о Нахимов?, какъ о величайшемъ русскомъ писател?… Достать книгу по собственному желанію было невозможно. Помню, что я долго искалъ, какъ клада, томъ лирическихъ стихотвореній Пушкина. Въ то время Пушкина не было въ продаж?: смирдинское изданіе (плохое, не полное, на с?рой бумаг?) уже исчерпалось, а анненковское еще не появилось; въ моей домашней библіотек? недоставало почему-то одного тома, съ мелкими лирическими пьесами, и я зналъ н?которыя изъ нихъ только по хрестоматіи Галахова. Проб?лъ этотъ просто мучилъ меня, и я н?сколько разъ, рискуя навлечь на себя гн?въ В. С-ча, приставалъ къ нему съ просьбой выдать мн? изъ библіотеки этотъ заколдованный томъ; но инспекторъ, находя такое стремленіе къ поэзіи предосудительнымъ, отказывалъ наотр?зъ. Уже года черезъ два, учитель русскаго языка Серг?евъ – не блестящая, но добр?йшая, славная личность – выхлопоталъ Пушкина для себя, и подъ величайшимъ секретомъ передалъ его на одинъ день мн?. Это былъ, можетъ быть, одинъ изъ счастлив?йшихъ дней моего д?тства.
Литературные взгляды начальства выражались между прочимъ въ выбор? книгъ, раздаваемыхъ въ награду лучшимъ ученикамъ при переход? изъ одного класса въ другой. Мн? разъ дали какой-то «Д?тскій театръ», состоящій изъ малограмотныхъ переводныхъ комедій, въ другой разъ «Очеркъ похода Наполеона I противъ Пруссіи въ 1806 году», въ третій одинъ томъ словаря Рейфа, и т. д.
Но самую печальную сторону управленія В. С-ча составляла его склонность прим?шивать къ педагогическому д?лу политическій элементъ. Эта была, впрочемъ, общая черта времени. Воспитательныя заведенія чрезвычайно узко понимали задачу искорененія въ молодыхъ умахъ зловредныхъ идей. Могу удостов?рить, что ни у кого изъ моихъ товарищей никакихъ зловредныхъ идей не было; напротивъ, въ эпоху крымской войны, патріотическое воодушевленіе обнаружилось весьма сильно, и многіе изъ воспитанниковъ нашей гимназіи прямо со школьной скамьи отправились умирать на дымящихся бастіонахъ Севастополя. Т?мъ не мен?е, мы вс? постоянно чувствовали себя подъ какимъ то тягостнымъ давленіемъ политической подозрительности. Обыкновенныя д?тскія шалости, можетъ быть и предосудительныя, но объясняемыя условіями закрытаго воспитанія, духомъ товарищества, нер?дко разсматривались именно съ этой подозрительной quasi-политической стороны. Припоминаю случай лично со мной. Подружившись съ однимъ изъ товарищей, я въ рекреаціонные часы часто ходилъ съ нимъ по корридору, и наши разговоры казались намъ занимательн?е обычныхъ игръ въ общей зал?. Но гувернеръ Б-ни, усвоившій себ? инквизиторскія воззр?нія на самыя обыкновенныя вещи, запретилъ намъ оставаться вдвоемъ, объяснивъ откровенно, что подозр?ваетъ нашу политическую благонадежность, и что наше отдаленіе отъ товарищей вызываетъ въ его воображеніи классическія фигуры Брута и Кассія… Привожу этотъ неважный случай, чтобъ показать до какой степени односторонне и несвободно относились тогдашніе педагоги къ этой несомн?нно важной задач? общественнаго воспитанія. Надо прибавить, что исканіе политической подкладки въ незначительныхъ явленіяхъ, вытекающихъ прямо изъ условій пансіонской жизни, приводило къ результатамъ почти противоположнымъ: мы чуть не съ десятил?тняго возраста получали неестественный интересъ къ политическимъ вопросамъ, и конечно гораздо больше толковали о нихъ, ч?мъ нын?шніе мальчики. Но, повторяю, относиться враждебно къ основамъ нашего государственнаго быта никому изъ насъ и въ голову не приходило. Такъ называемое свободомысліе скор?е направлялось въ сферу религіозную – явленіе, какъ изв?стно, общее тогда вс?мъ закрытымъ учебнымъ заведеніямъ.
Я былъ бы очень радъ сказать что нибудь лучшее о покойномъ В С-ч?. Лично я находился съ нимъ въ самыхъ благополучныхъ отношеніяхъ, и кажется даже пользовался особымъ его расположеніемъ. Я думаю, что это былъ вовсе не злой и не дурной, а только очень обыкновенный челов?къ, всегда подчинявшійся мал?йшему давленію сверху и не выработавшій въ свою долговременную практику никакого собственнаго взгляда. Въ первой половин? 50-хъ годовъ, сверху требовали строгости, допускали и жестокость; В. С-чъ не только удовлетворялъ этому требованію, но и самъ несомн?нно разд?лялъ понятія и взгляды господствовавшаго въ то время обскурантизма. Для него, челов?ка ординарнаго, это было т?мъ извинительн?е, что при пассивной роли директора, на немъ лежали весь трудъ и вся отв?тственность. Къ чести его зд?сь необходимо прибавить, что при всей практиковавшейся въ гимназіи строгости, у насъ почти совс?мъ не приб?гали къ исключенію воспитанниковъ. Тогдашнія учебныя заведенія вообще держались правила, что д?ти даны имъ счетомъ, и счетомъ должны быть возвращены родителямъ и обществу. За вс? четыре года моего нахожденія въ первой гимназіи, я знаю только одинъ случай изгнанія воспитанника изъ ст?нъ заведенія – именно н?коего Ч., пойманнаго en flagrant d?lit въ проступк? положительно безнравственномъ.
Директоромъ гимназіи при мн? былъ Викентій Васильевичъ Игнатовичъ. Кажется онъ былъ хорошо образованный челов?къ, но мы видали его чрезвычайно р?дко, и наврядъ ли онъ принималъ д?ятельное участіе въ д?лахъ заведенія. Толстый, благодушный, съ очень благообразнымъ и умнымъ лицомъ, онъ производилъ впечатл?ніе пріятнаго барина, неохотника до черной работы. Онъ любилъ впрочемъ показать, что занимался спеціально исторіей, иногда заходилъ на уроки г. Лыткина и самъ спрашивалъ учениковъ, именно т?хъ, которые желали поправить передъ субботой полученную на нед?л? единицу. Но всего превосходн?е онъ былъ въ смысл? декоративномъ: такого директора можно было выставить куда угодно. Помню его какъ сейчасъ въ двухъ торжественныхъ случаяхъ. Въ март? 1855 года гимназія праздновала свой 25-л?тній юбилей. Были министръ народнаго просв?щенія А. С. Норовъ и попечитель округа. Воспитанникамъ дали завтракъ, съ бокалами какого-то похожаго на шампанское напитка. В. В. Игнатовичъ, въ мундир? и во вс?хъ регаліяхъ, былъ представителенъ до помраченія; онъ р?шительно затм?валъ весь сановный персоналъ, пос?тившій нашу столовую, и когда онъ, обратясь съ поднятымъ бокаломъ къ министру, произнесъ н?сколько краткихъ словъ, упомянувъ въ нихъ и о какомъ-то орден?, «незадолго передъ симъ украсившемъ вашу достойную грудь» – то вс?, даже самые маленькіе между нами, почувствовали какъ это хорошо было сказано… Въ другой разъ припоминается мн? почтенный В. В. Игнатовичъ, какъ онъ, въ разгар? восточной войны, вошелъ разъ къ намъ въ репетиціонную залу, и поздоровавшись необычайно ласково съ учениками, провозгласилъ: «Д?ти, любите ли вы Россію?» Мы отв?чали что любимъ. Тогда директоръ, указавъ на производящійся повсем?стно сборъ пожертвованій на военныя нужды, пригласилъ насъ открыть между собою подписку. Мы отозвались съ полною готовностью.
Я не могу судить, насколько вообще д?ятельность В. В. Игнатовича была плодотворна для гимназіи, но долженъ сказать, что это былъ несомн?нно умный и добрый челов?къ, и что нав?рное ни одинъ изъ его воспитанниковъ не им?лъ съ нимъ непріятнаго столкновенія и не сохранилъ къ нему враждебнаго чувства. Если нельзя утверждать, чтобъ у насъ выразилась серьозная любовь къ нему, то только потому, что мы мало его вид?ли.
Не знаю, насколько сл?дуетъ приписать вин? директора неудачный выборъ своихъ помощниковъ по воспитательной части, но надо сознаться, что составъ гувернеровъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ. Все это были иностранцы – въ расчет? на практику въ новыхъ языкахъ – и почти поголовно люди безъ всякаго образованія. Крайнимъ нев?жествомъ поражали въ особенности французы. Одинъ изъ нихъ, бывшій барабанщикъ великой арміи, раненый казацкою пикой, преподавалъ въ первомъ класс? французскій языкъ и не могъ поправлять ошибокъ въ диктовк?, не заглядывая въ книгу. Другой былъ до того старъ, что почти не стоялъ на ногахъ; третій, совс?мъ глупый и безнравственный челов?къ, р?шительно не годился къ педагогическому д?лу. Надо впрочемъ сказать, что французы были вс? очень добрые люди и мы съ ними отлично уживались; за то удивительнымъ злопамятствомъ и тупымъ педантизмомъ отличались н?мцы. Это были наши присные враги, съ которыми мы вели непрерывную войну… Не знаю, къ какой національности принадлежалъ упомянутый выше Б-ни; фамилія у него была итальянская, но онъ отлично говорилъ по-русски, а по характеру напоминалъ австрійскаго полиціанта меттерниховскихъ временъ. Надо было изумляться ловкости, съ какою онъ накрывалъ шалуновъ, и доходящей до благородства горячности, съ какою онъ ум?лъ самый пустой случай раздуть до степени чуть не политическаго д?ла. Австрійскій чиновникъ, обрус?вшій въ тогдашнемъ Петербург? и совм?стившій въ себ? оба букета, бывалъ иногда истиннымъ виртуозомъ своего д?ла.
* * *
Время, въ которое я поступилъ въ гимназію – считается переходнымъ въ исторіи нашихъ среднихъ учебныхъ заведеній. Классическая система, водворенная гр. Уваровымъ, въ конц? 40-хъ годовъ была заподозр?на и нарушена. Греческій языкъ сохранился только въ н?которыхъ гимназіяхъ, предназначенныхъ приготовлять учениковъ въ поступленію на историко-филологическіе факультеты, преподаваніе латинскаго р?шено начинать только съ четвертаго класса; взам?нъ того введено съ перваго класса преподаваніе естествознанія и увеличено число уроковъ по математик?. Приготовляющіе себя къ поступленію прямо изъ гимназіи на государственную службу обязывались слушать законов?д?ніе. Этотъ новый учебный планъ вводился съ 1852 года, т. е. какъ разъ со времени моего поступленія. Со стороны теоретической, реформа очевидно не выдерживала ни мал?йшей критики и была нич?мъ инымъ, какъ д?ломъ бюрократическаго нев?жества. Т?мъ не мен?е, припоминая свои школьные годы, я не могу не сказать, что у насъ учились недурно, и что получаемое нами образованіе достигало важн?йшей ц?ли – давало ученикамъ и умственное развитіе, и охоту къ дальн?йшему научному труду. Безъ сомн?нія, этимъ благопріятнымъ результатомъ гимназія была обязана не программамъ, представлявшимъ нел?пый винигретъ какихъ-то клочковъ и обрывковъ, а выдающемуся таланту н?которыхъ преподавателей и хорошему составу учениковъ.
Преподаватели были разные, молодые и старые, годные и негодные; но вс? они были гуманные, въ большинств? очень симпатичные люди, и я не сомн?ваюсь, что изъ моихъ товарищей никто не сохранилъ ни къ одному изъ нихъ никакого недобраго чувства. Они стояли р?шительно вн? общаго направленія и скор?е сами подвергались его давленію, ч?мъ давили насъ. Иначе, впрочемъ, и быть не могло. Образованные люди тогда еще гляд?ли на вещи одинаково, и не было той розни, которая въ настоящее время разд?ляетъ и разъ?даетъ наши культурныя силы. Университетская наука заключала въ себ? подразум?ваемый протестъ противъ духа реакціи, царившаго вн? ея. Наши учителя были по большей части люди 40-хъ годовъ, вынесшіе изъ ст?нъ университетовъ т? гуманныя идеи, которыми впосл?дствіи характеризовали ц?лое покол?ніе. Я припоминаю, что мы еще въ низшихъ классахъ понимали этихъ людей, и что никогда въ нашихъ отношеніяхъ къ нимъ, въ нашихъ подчасъ очень глупыхъ шалостяхъ, не обнаруживалось ничего оскорбительнаго для нихъ. Устраивая разныя, иногда очень дерзкія непріятности гувернерамъ, эконому, учителямъ-иностранцамъ, мы всегда относились съ безусловнымъ и весьма зам?чательнымъ уваженіемъ къ русскимъ учителямъ, въ которыхъ чувствовали людей иного, лучшаго склада.
Въ почтенномъ персонал? нашихъ преподавателей первое м?сто занималъ Василій Ивановичъ Водовозовъ. Я пользовался его уроками только одинъ годъ, но могъ вполн? оц?нить и его дарованія, и его въ высшей степени достойную уваженія личность. Трудолюбивый, серьозный, искренно любящій свое д?ло, искренно уб?жденный, что на скромномъ пост? учителя русской словесности ему возможно принести много несомн?нной пользы, онъ отдавался своимъ обязанностямъ если не съ увлеченіемъ, то съ горячимъ личнымъ интересомъ, который передавался ученикамъ. Характеръ его преподаванія былъ чисто практическій: мы писали сочиненія на заданныя тэмы, потомъ эти сочиненія разд?лялись между нами для грамматическаго и критическаго разбора, такъ что мы должны были находить другъ у друга ошибки, нев?рныя или неудачно выраженныя мысли и т. д. Потомъ и сочиненія, и зам?чанія на нихъ, читались въ класс? въ присутствіи учителя, который и являлся судьею авторскихъ пререканій, судьею неизм?нно д?льнымъ, строгимъ и безпристрастнымъ. Въ другіе часы мы занимались церковно-славянской грамматикой, чтеніемъ классическихъ произведеній русской и иностранной (въ поэтическихъ переводахъ) литературы, сопровождавшимся бес?дами подъ руководствомъ Василія Ивановича и т. д. Въ трехъ старшихъ классахъ устраивались кром? того литературные вечера, на которыхъ лучшіе воспитанники прочитывали въ присутствіи педагогическаго сов?та сочиненія бол?е значительнаго объема и лучше обработанныя, ч?мъ классныя упражненія. Благодаря такому характеру преподаванія, русская словесность была для насъ вс?хъ самымъ любимымъ предметомъ, и мы ждали урока Василія Ивановича, какъ праздника. Почтенный преподаватель былъ безъ сомн?нія душою всего учебнаго д?ла; онъ бол?е вс?хъ заставлялъ насъ понимать привлекательную сторону умственнаго труда, бол?е вс?хъ сд?лалъ для нашего воспитанія. Правда, матеріалъ съ которымъ пришлось им?ть д?ло В. И. Водовозову, былъ очень благодарный. Отчасти всл?дствіе н?сколько исключительнаго положенія нашей гимназіи, въ которую принимались только д?ти изъ самаго образованнаго въ Россіи сословія, получавшія уже въ своихъ семействахъ бол?е или мен?е развитые культурные инстинкты, отчасти всл?дствіе традицій заведенія, гд? русская словесность всегда составляла какъ бы центръ преподаванія, отчасти наконецъ благодаря общимъ условіямъ и общему направленію времени – между нами, начиная съ самыхъ младшихъ классовъ, всегда находилось не мало очень умныхъ и даровитыхъ мальчиковъ, съ раннимъ и опред?леннымъ расположеніемъ къ литературному труду, а еще бол?е такихъ, которые, не обнаруживая выдающагося личнаго дарованія, т?мъ не мен?е до крайности любили все относящееся до литературы, и своимъ сочувствіемъ поддерживали бол?е даровитыхъ товарищей. Большинство изъ насъ не только училось въ исполненіе долга, но испытывало потребность сд?лать н?что большее, заглянуть повыше казенной черти, войти въ живую связь съ т?ми, кто зналъ больше насъ, кто мыслилъ лучше насъ; существовало несомн?нно какое-то особое в?яніе, сообщавшее нашимъ школьнымъ годамъ трудно-опред?ляемую привлекательность. Многіе между моими товарищами очень рано обнаружили серьозное литературное дарованіе. Изъ воспитанниковъ, съ которыми мн? привелось особенно сблизиться, назову В. В. Крестовскаго, какъ пріобр?вшаго впосл?дствіе наибол?е громкое литературное имя. Онъ былъ на два класса старше меня, но одинаковые вкусы, одинаковая потребность искать чего-то за казенной чертой пансіоннаго воспитанія, а всего бол?е р?дкія личныя свойства симпатичной натуры Крестовскаго, сблизили насъ такъ т?сно, что завязавшаяся въ гимназическихъ ст?нахъ дружба осталась для насъ обоихъ одною изъ самыхъ серьозныхъ привязанностей. Романтикъ по природ?, Крестовскій еще въ младшихъ классахъ отличался самыми р?зкими антипатіями къ безобразіямъ нашего пансіонскаго быта и потребностью создать среди этого быта свою собственную жизнь; онъ еще мальчикомъ писалъ красивые, звучные стихи, и въ гимназической куртк? волновался вс?ми интересами, занимавшими тогдашнюю, еще очень т?сную семью культурныхъ людей.
Несомн?нное поэтическое дарованіе обнаруживалъ другой мой товарищъ, Аполлонъ Кусковъ, братъ изв?стнаго впосл?дствіи поэта, переводчика Шескспира. Самъ онъ, кажется, никогда ничего не печаталъ; я рано потерялъ его изъ виду, и не знаю какія причины пом?шали развиться его таланту, об?щавшему очень много. Онъ прекрасно влад?лъ также карандашомъ и красками и несомн?нно могъ сд?лать зам?тную артистическую карьеру. Изв?стно, впрочемъ, что никто такъ часто не обманываетъ ожиданій, какъ многооб?щающіе русскіе мальчики.
Я не могу не вспомнить зд?сь также одного изъ очень даровитыхъ моихъ товарищей, Куницкаго. Онъ умеръ кажется еще до окончанія курса гимназіи. Бойкій, д?ятельный, съ большимъ воображеніемъ и съ сатирическимъ, язвительнымъ складомъ ума, онъ весь былъ преданъ двумъ страстямъ – къ театру и ко всему французскому. Объ его способностяхъ можно судить по тому факту, что когда онъ былъ гимназистомъ третьяго и четвертаго класса, книгопродавецъ Вольфъ охотно покупалъ для изданія составляемыя имъ д?тскія книги, преимущественно пьесы для д?тскаго театра. Можетъ быть гимназистамъ и не сл?дуетъ сочинять книги, но во всякомъ случа? фактъ этотъ, мн? кажется, свид?тельствуетъ не противъ заведенія, къ которому принадлежалъ Куницкій… Страсть его къ театру, и особенно къ французскому, не знала границъ. По средамъ или по четвергамъ – не помню какіе тогда были абонементные дни – онъ почти всегда ухитрялся непостижимыми путями отпроситься домой, и зас?далъ въ Михайловскомъ театр?, несмотря на строгость полицейскаго и педагогическаго надзора. Въ четвертомъ класс? онъ былъ редакторомъ рукописнаго журнала, безконечно насъ интересовавшаго. Начальство знало о существованіи этого журнала, но находя его занимательнымъ даже для себя, смотр?ло сквозь пальцы…
При такомъ состав? учениковъ, учителямъ, ум?вшимъ не вооружать насъ противъ себя, не трудно было вести свое д?ло. Не вс?, конечно, обладали т?ми же способностями и такимъ же серьознымъ отношеніемъ къ своимъ обязанностямъ, какъ В. И. Водовозовъ; но зам?чательно, что у насъ учились хорошо даже у преподавателей, такъ сказать, «невозможныхъ» съ нын?шней точки зр?нія. Такъ было, наприм?ръ, съ латинскимъ языкомъ. Преподаватель этого предмета, З-онъ, былъ удивительн?йшій чудакъ. Недурной знатокъ своего предмета и челов?къ подчасъ очень взыскательный, онъ съ этою взыскательностью соединялъ что-то безконечно распущенное и шутовское. У него была страсть къ скабрезнымъ анекдотамъ, и онъ требовалъ, чтобъ къ каждому уроку одинъ изъ воспитанниковъ приготовилъ такой анекдотъ, но непрем?нно имъ самимъ сочиненный, и остроумный. Какъ только войдетъ З-онъ въ классъ, одинъ изъ насъ тотчасъ выходитъ къ доск? и начинаетъ разсказъ… Если анекдотъ недуренъ, З-онъ хохочетъ, мы тоже; если не понравится – скажетъ: «ну, это глупо» – и непрем?нно будетъ гораздо строже ставить балы. Казалось бы, такой учитель долженъ былъ им?ть самое разлагающее вліяніе. на мальчиковъ, а на пов?рку выходило, что изъ латинскаго языка большинство училось очень недурно, и притомъ я никогда ни отъ кого изъ товарищей не слыхалъ, чтобъ этотъ предметъ считался труднымъ.
Другой учитель, Л-онъ, старикъ, преподававшій географію, любилъ самъ разсказывать анекдоты, и по большей части не совс?мъ приличные. Въ такихъ разсказахъ сплошь и рядомъ проходилъ ц?лый урокъ.
* * *
Въ 1855 году, съ моимъ отцомъ приключился ударъ. Чрезвычайно кр?пкій отъ природы, регулярный во вс?хъ своихъ привычкахъ, онъ разстроилъ здоровье чрезм?рнымъ трудомъ. Посл? удара отъ него потребовали не только оставленія службы, но и пере?зда въ теплый климатъ. По этой причин? мы въ 1856 году пере?хали въ Кіевъ, и я перевелся въ кіевскую первую гимназію.
Три года, проведенные въ этомъ заведеніи, принадлежатъ къ самымъ скучнымъ годамъ моей жизни. Мн? было очень трудно привыкнуть къ совершенно иному тону, царившему въ провинціальной гимназіи. По составу преподавателей она считалась лучшею въ округ?, и въ этомъ отношеніи перем?на была не особенно чувствительна. Но совс?мъ другимъ характеромъ отличался составъ воспитанниковъ. На нихъ на вс?хъ лежала тусклая печать провинціальности, тотъ с?рый, подавляющій колоритъ обывательской ординарности, съ которымъ мн? впервые приходилось знакомиться. Артистическая даровитость, отличавшая моихъ петербургскихъ товарищей, значительный уровень ихъ умственнаго развитія, ихъ раннее, можетъ быть даже слишкомъ преждевременное, знакомство съ интересами значительно высшаго порядка – ничего этого въ кіевской гимназіи я не встр?тилъ.
Единственнымъ отраднымъ воспоминаніемъ за эти три года я обязанъ покойному учителю русской словесности, А. П. Иноземцеву. Это была очень даровитая личность, къ сожал?нію рано унесенная смертью. Отличный знатокъ русскаго языка, челов?къ съ правильнымъ и тонкимъ литературнымъ вкусомъ, А. П-чъ былъ совс?мъ не на м?ст? въ гимназіи, гд? воспитанники состояли изъ поляковъ и малороссовъ, не только не ум?вшихъ правильно говорить по-русски, но даже неспособныхъ отд?латься отъ не русскаго акцента. Бывало онъ чуть не плакалъ съ досады, когда, наприм?ръ, ученикъ скажетъ: «помочу перо», и въ ц?ломъ класс? не найдется ни одного, кто бы могъ его поправить. Мн? сдается, что самая смерть Иноземцева – отъ разлитія желчи – была подготовлена скукой провинціальнаго прозябанія и возни съ поголовною добропорядочною бездарностью. Ю. Э. Янсонъ, заступившій его м?сто, челов?къ очень образованный и талантливый, но еще очень молодой, не догадался принять въ разсчетъ умственный уровень учениковъ, но скоро уб?дился, что классъ только хлопаетъ на него глазами – и тоже огорчился. Впрочемъ, это случалось съ каждымъ учителемъ, который пытался хоть чуточку приподнять уровень преподаванія. Мн? было очень скучно, я учился гораздо хуже ч?мъ въ Петербург?, и хотя окончилъ курсъ хорошо, но безъ медали.
* * *
Въ университетъ я поступилъ въ сентябр? 1859 года. Въ то время историко-филологическій факультетъ въ Кіев? считался блистательнымъ. Его украшали В. Я. Шульгинъ, П. В. Павловъ, Н. X. Бунге; число студентовъ на немъ было очень значительно, благодаря главнымъ образомъ тому, что въ кіевскомъ университет? вообще было много поляковъ, сыновей м?стныхъ пом?щиковъ, а польское дворянство всегда отличалось склонностью къ словеснымъ наукамъ.
Я не нам?ренъ останавливаться на своихъ личныхъ впечатл?ніяхъ, у всякаго очень св?жихъ и памятныхъ за эту пору первой зр?лости, первыхъ серьезныхъ думъ, первыхъ заботъ и наслажденій. Я хочу только набросать силуэты профессоровъ и отм?тить особенныя черты, отличавшія университетскую жизнь въ знаменательное для края и для всего русскаго общества время 1859–1863 годовъ.
Начну съ печальнаго сознанія, что печать провинціальности лежала на университет? въ той же м?р? какъ и на гимназіи. Она выражалась и въ отсутствіи людей съ широкими взглядами, и въ слабой связи большинства профессоровъ съ литературными и общественными интересами, занимавшими Петербургъ, и въ подавляющемъ преобладаніи «обывательскихъ ординарностей», и во множеств? мелочей – въ запоздаломъ появленіи какой нибудь книги, въ разнузданности сплетни, принимавшей тотчасъ самый у?здный характеръ, въ старомодномъ слог? и въ нев?роятномъ акцент? большинства профессоровъ. Историко-филологическій факультетъ былъ значительно лучше юридическаго и математическаго, но я думаю что и на этомъ факультет? только двое могли назваться д?йствительно талантливыми тружениками науки – В. Я. Шульгинъ и Н. X. Бунге.
Виталій Яковлевичъ Шульгинъ считался св?тиломъ университета. И въ самомъ д?л?, такія даровитыя личности встр?чаются не часто; по крайней м?р? въ Кіев? онъ былъ головою выше не только университетскаго, но и всего образованнаго городского общества, и едва ли не одинъ обладалъ широкими взглядами, стоявшими надъ чертой провинціальнаго міросозерцанія. Самая наружность его была очень оригинальная; съ горбами спереди и сзади, съ лицомъ столько же некрасивымъ по чертамъ, сколько привлекательнымъ по умному, язвительному выраженію, онъ производилъ сразу очень сильное впечатл?ніе. Я думаю, что физическая уродливость им?ла вліяніе на образованіе его ума и характера, рано обративъ его мысли въ серьезную сторону и сообщивъ его натур? чрезвычайную нервную и сердечную впечатлительность, а его уму – наклонность къ сарказму, къ желчи, подчасъ очень ядовитой и для него самого, и для т?хъ на кого обращалось его раздраженіе. Посл?днее обстоятельство было причиной, что и въ университетскомъ муравейник?, и въ городскомъ обществ?, у Шульгина было не мало враговъ; но можно сказать съ ув?ренностью, что все бол?е порядочное, бол?е умное и честное, неизм?нно стояло на его сторон?. Надо зам?тить притомъ, что при своей наклонности къ сарказму, при своемъ большею частью язвительномъ разговор?, Шульгинъ обладалъ очень горячимъ, любящимъ сердцемъ, способнымъ къ глубокой привязанности, и вообще былъ челов?къ очень добрый, всегда готовый на помощь и услугу.
Какъ профессоръ, Шульгинъ обладалъ огромными дарованіями. Не р?шаюсь сказать, чтобъ онъ былъ глубокій ученый въ т?сномъ смысл? слова, но никто лучше его не могъ справиться съ громадною литературой предмета, никто лучше его не ум?лъ руководить молодыми людьми, приступающими къ спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи. Критическія способности его изумляли меня. Въ мою бытность студентомъ, онъ читалъ, между прочимъ, библіографію древней исторіи. Эти лекціи могли назваться въ полномъ смысл? образцовыми. Съ необычайною краткостью и ясностью, съ удивительной, чисто-художественной силою опред?леній и характеристикъ, онъ знакомилъ слушателей со всей литературой предмета, давая однимъ руководящую нить для ихъ занятій, другимъ восполняя недостатокъ ихъ собственной начитанности. Притомъ онъ въ зам?чательной м?р? обладалъ даромъ слова. Его р?чь, серьозная, сильная, изящная, не лишенная художественныхъ отт?нковъ, лилась съ зам?чательною легкостью, и ни въ одной аудиторіи я никогда не вид?лъ такого напряженнаго всеобщаго вниманія. Но въ особенности даръ слова Шульгина обнаружился на его публичныхъ чтеніяхъ по исторіи французской революціи. Возможность раздвинуть рамки предмета и высокій интересъ самаго предмета, при отсутствіи т?хъ условій, которыя неизб?жно вносятъ въ университетское преподаваніе н?которую академическую сухость – все это позволило талантливому профессору довести свои чтенія, по содержанію и по форм?, до такого блеска, что даже пестрая, на половину дамская, аудиторія не могла не испытывать артистическаго наслажденія.
Мои личныя отношенія къ покойному Виталію Яковлевичу были настолько близки и продолжительны, что я им?лъ случай вид?ть и оц?нить его и какъ профессора, и какъ редактора «Кіевлянина», и какъ члена общества, и какъ челов?ка въ его домашней обстановк?. Везд? онъ обнаруживалъ тотъ же серьозный и вм?ст? блестящій умъ, тотъ же живой интересъ ко всему честному, челов?чному, то же открытое, горячо-бьющееся сердце, ту же неутомляющуюся потребность д?ятельности. Роль его какъ публициста, создавшаго первый въ Россіи серьозный провинціальный органъ, сразу поставленный на высоту отв?чающую затруднительнымъ политическимъ обстоятельствамъ края – достаточно изв?стна; но она уже выходитъ изъ пред?ловъ моихъ «школьныхъ л?тъ», и я можетъ быть коснусь ея въ другой разъ и въ другомъ м?ст?. Теперь, возвращаясь къ университетской д?ятельности Шульгина, я долженъ прибавить, что его преподаваніе отличалось одною весьма важною особенностью: онъ считалъ своею обязанностью помогать занятіямъ студентовъ не однимъ только чтеніемъ лекцій, но и непосредственнымъ руководствомъ т?хъ изъ нихъ, которые избирали всеобщую исторію предметомъ своей спеціальности. У него у перваго явилась мысль устроить н?что въ род? семинарія, на подобіе существующихъ въ н?мецкихъ университетахъ и въ парижской Ecole Normale; эту мысль разд?лялъ также Н. X. Бунге, которому и привелось осуществить ее на д?л?; Шульгинъ же, къ величайшей потер? для университета, въ 1861 году вышелъ въ отставку. Т?мъ не мен?е у себя дома, въ ограниченныхъ, конечно, разм?рахъ, онъ былъ настоящимъ руководителемъ историческаго семинарія, и его бес?ды, его сов?ты, его всегдашняя готовность снабдить всякаго желающаго книгой изъ своей прекрасной библіотеки – безъ сомн?нія памятны вс?мъ моимъ товарищамъ. Виталій Яковлевичъ считалъ какъ бы своимъ нравственнымъ и служебнымъ долгомъ создать себ? преемника изъ среды собственныхъ слушателей, и, д?йствительно, покидая университетъ, им?лъ возможность представить сов?ту двухъ студентовъ, посвятившихъ себя спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи.
Причины, побудившія Виталія Яковлевича рано оставить университетъ, заключались отчасти въ тяжелыхъ семейныхъ утратахъ, разстроившихъ его донельзя впечатлительную и привязчивую натуру, отчасти въ непріятностяхъ, сопровождавшихъ его профессорскую д?ятельность. Привлекая къ себ? вс?хъ бол?е даровитыхъ членовъ университетской корпораціи, Шульгинъ не пользовался расположеніемъ другихъ сотоварищей, и не ум?лъ относиться къ этому обстоятельству съ достаточнымъ равнодушіемъ. Ему хот?лось отдохнуть.
Спустя два года, громадный усп?хъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтеній о французской революціи заставилъ членовъ университетскаго сов?та догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состояніе здоровья, то причина эта во всякомъ случа? уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровит?йшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на зам?ну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталія Яковлевича началось движеніе, д?лавшее имъ во всякомъ случа? большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и св?тиломъ его. Затрудненій, разум?ется, встр?тилось много. Тогда уже д?йствовалъ новый уставъ, требовавшій отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не им?лъ этой степени, и сл?довательно могъ быть опред?ленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такія условія онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, изв?стныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просв?щенія объ утвержденіи Шульгина въ докторскомъ званіи и о назначеніи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталію Яковлевичу докторскій дипломъ, при очень любезномъ письм?. Но къ сожал?нію, во всю эту, над?лавшую въ свое время много шуму, исторію, вошли обстоятельства, побудившія Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенія.
Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстаніе. Событія расшевелили м?стную администрацію, отъ нея потребовали бол?е живой, осмысленной д?ятельности. Въ перспектив? им?лись организаторскія м?ры, долженствовавшія совершенно пересоздать м?стную жизнь; почувствовалась вм?ст? съ т?мъ потребность въ политическомъ орган?, который служилъ бы д?лу пересозданія, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскіе элементы въ кра?. Такъ возникъ «Кіевлянинъ». Виталій Яковлевичъ первый откликнулся новому движенію, горячо принялъ программу обновленія м?стной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, д?ятельности провинціальнаго публициста.
Ка?едру всеобщей исторіи разд?лялъ съ Шульгинымъ профессоръ Алекс?й Ивановичъ Ставровскій. Это былъ совершенный антиподъ Виталія Яковлевича, и какъ сл?дуетъ антиподу, очень его недолюбливалъ. Семинаристъ и потомъ воспитанникъ бывшаго главнаго педагогическаго института, онъ получилъ степень магистра всеобщей исторіи за диссертацію подъ заглавіемъ: «О значеніи среднихъ в?ковъ въ разсужденіи къ нов?йшему времени». Говорятъ, покойный Грановскій, когда хот?лъ пот?шить своихъ друзей, извлекалъ изъ особаго ящика эту удивительн?йшую книжицу и прочитывалъ изъ нея избранныя м?ста. Въ университетской библіотек? мн? удалось вид?ть экземпляръ этого творенія; помню, что въ немъ между прочимъ говорилось что-то такое о происхожденіи портупей и темляковъ… Во все мое студенчество я не бол?е трехъ разъ пос?тилъ лекціи Ставровскаго и очень затрудняюсь опред?лить, какъ и что онъ читалъ; товарищи разсказывали о нихъ, какъ о винигрет? какихъ-то выдохшихся анекдотовъ, собранныхъ въ книгахъ прошлаго стол?тія. Но я знаю, что недовольствуясь курсомъ всеобщей исторіи, Ставровскій читалъ намъ еще науку, по собственнымъ его словамъ имъ самимъ изобр?тенную, именно «теорію исторіи». Подъ такимъ заглавіемъ она красовалась и въ печатномъ росписаніи факультетскихъ чтеній. Я былъ на первой лекціи этой scienza nuova; профессоръ совершенно ошеломилъ меня живописностью метафоръ – то онъ сравнивалъ исторію съ голой женщиной подъ прозрачною дымкой, сквозь которую, т. е. дымку, проникаетъ пытливый взоръ историка, то строилъ какую-то необычайно сложную машину, на подобіе шарманки, объясняя пораженнымъ слушателямъ, что валъ означаетъ челов?чество, зубцы, за которые онъ зад?ваетъ – событія, а рукоятка, которая его вращаетъ – ужь не помню что, чуть ли не самого профессора. Отъ дальн?йшаго слушанія «теоріи исторіи» я уклонился. Нужно, впрочемъ, зам?тить, что слушателями Ставровскаго могли быть лишь люди не только не дорожащіе временемъ, но и обладающіе кр?пкими нервами. Посл?днее условіе требовалось въ виду того, что во вс?хъ иностранныхъ словахъ и именахъ профессоръ произносилъ е какъ русское p3; , и выговаривалъ М?нт?нонъ, р?н?сансъ, и пр. Въ большомъ количеств? это выходило нестерпимо, и студенты ув?ряли меня, что однажды генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ, присутствуя на университетскомъ акт? и слушая, какъ Ставровскій перечислялъ въ своей р?чи заглавія французскихъ книгъ, почувствовалъ себя настолько дурно, что въ сл?дующіе годы, получая приглашеніе на актъ, всегда спрашивалъ ректора: «а не будетъ ли профессоръ Ставровкій произносить французскія слова?»
Р?шительно не могу припомнить, какъ мы держали экзаменъ изъ «теоріи исторіи». Сдается мн?, что факультетъ вовсе уволилъ насъ ютъ этой непосильной задачи. Зато очень хорошо помню, что оставшись по выход? Шульгина единственнымъ представителемъ всеобщей, а по выход? П. В. Павлова, также и русской исторіи въ университет?, Ставровскій задавалъ для семестральныхъ сочиненій очень удивительныя тэмы. Къ сожал?нію, не могу привести ихъ зд?сь въ точности, но знаю, что когда я разъ въ шутку сказалъ товарищамъ, будто Ставровскій задалъ сочиненіе: «о польз? Европы» – никто не подумалъ, что я говорю въ шутку.
Такъ какъ я былъ рекомендованъ сов?ту Шульгинымъ, то нерасположеніе Ставровскаго въ посл?днему перенеслось и на меня, и я очень хорошо понималъ, что на окончательныхъ экзаменахъ онъ не будетъ ко мн? снисходителенъ. Можетъ быть имъ руководило и другое соображеніе, чисто практическаго свойства: онъ дослуживалъ срокъ и долженъ былъ баллотироваться на добавочное пятил?тіе. Если бы въ тому времени явился кандидатъ на ка?едру всеобщей исторіи, шансы быть избраннымъ для него очень совратились бы; и напротивъ, при торжественномъ провал? рекомендованнаго кандидата, факультетъ принужденъ былъ бы хлопотать объ оставленіи Ставровскаго на ка?едр?. По этимъ причинамъ я не сомн?вался, что мои экзамены по всеобщей и русской исторіи превратятся въ н?кое состязаніе. Къ счастью, противникъ мой оказался изъ не очень сильныхъ. Древнюю исторію я сдалъ еще при Шульгин?; изъ новой мн? попался билетъ о Людовик? святомъ. Разсказываю я чуть не съ полчаса – Ставровскій, не глядя на меня, только потираетъ переносицу. «Ну, а что-жъ вы самаго главнаго не разсказали до сихъ поръ?» вдругъ перебиваетъ онъ меня. Признаюсь, я сталъ втупикъ: кажется все ужъ сдалъ по порядку, и вдругъ отъ меня требуютъ самаго главнаго! – «А исторію Тристана забыли?» съ торжествующимъ видомъ разр?шилъ мое недоум?ніе Ставровскій. Я только переглянулся съ Н. X. Бунге, находившимся ассистентомъ на экзамен?, и по язвительной улыбк? на его лиц? понялъ, что мн? поставятъ кандидатскій балъ. Очевидно Тристанъ далъ холостой выстр?лъ.
Съ русской исторіей д?ло вышло круче. Я не былъ ни на одной лекціи по этому предмету и р?шительно не зналъ, что изъ него д?лалъ Ставровскій. Товарищи говорили, что он? сильно напираетъ на археологію, что онъ самъ производилъ какія то раскопки подъ Кіевомъ и даже поднесъ однажды бывшему генералъ-губернатору Бибикову какой-то котелокъ съ древностями, сохранявшійся съ т?хъ поръ въ университетскомъ музе? и называемый студентами «Бибиковскимъ горшкомъ.» Все это мало меня успокоивало, т?мъ бол?е что русской исторіей я занимался гораздо меньше ч?мъ всеобщей, и ужъ въ археологіи вовсе не былъ силенъ. А на экзамен?, точно на см?хъ, попадается мн? билетъ: «культурное состояніе Руси въ уд?льномъ період?». Ставровскій какъ увидалъ, такъ и повесел?лъ… Ну, пришлось и о Бибиковскомъ горшк? поговорить… Ассистентомъ, на б?ду, былъ профессоръ русской словесности Селинъ, на благоволеніе котораго я никакъ не могъ разсчитывать. Поставили они мн? вдвоемъ 3 (высшій, кандидатскій балъ былъ 4). Помощью такой отм?тки изъ главнаго предмета со мной было бы совс?мъ покончено, потому что не получившій кандидатской степени разум?ется не могъ бы выступить претендентомъ на ка?едру – но факультетъ взглянулъ на д?ло иначе, и пригласилъ Ставровскаго переправить отм?тку.
Т?мъ, однако, еще не кончились мои состязанія съ Ставровскимъ. Въ виду только что утвержденнаго новаго устава, я предположилъ тотчасъ по окончаніи курса искать приватъ-доцентуры. Надо было подать pro venia legendi. Шульгинъ, продолжавшій изъ своего уединенія интересоваться университетскими д?лами, посов?товалъ мн?, не зат?вая ничего новаго, представить просто кандидатское сочиненіе, благо оно было напечатано. Я послушался, хоть работа эта казалась мн? мало достойною. Она представляла, во всякомъ случа?, двоякую выгоду – была готова, и притомъ относилась къ эпох?, которою я наибол?е занимался, сл?довательно защита на диспут? представлялась мн? д?ломъ обезпеченнымъ. Ставровскій, назначенный въ числ? оппонентовъ, т?мъ не мен?е заран?е торжествовалъ, разсказывалъ что у него приготовлено бол?е ста возраженій, что онъ истребитъ меня съ корнемъ. Въ результат? вышелъ такой скандалъ, какого в?роятно еще никогда не было ни на одномъ диспут?. Чуть не весь городъ собрался въ университетскую залу. Ставровскій началъ напоминаніемъ, что университетъ носитъ имя «императорскаго», и что поэтому защищаемыя въ немъ диссертаціи обязаны быть безукоризнены. Неожиданное предисловіе это сразу озадачило публику… Зат?мъ почтенный оппонентъ мой развернулъ тетрадь съ об?щанными въ числ? бол?е 100 возраженіями. Но, Боже мой, что это были за возраженія! Наприм?ръ, прочитываетъ онъ изъ цитируемой мною книги н?мецкую фразу и доказываетъ что я ее совс?мъ не такъ перевелъ. Д?йствительно, между н?мецкой фразой и моей н?тъ ничего общаго. Вс? недоум?ваютъ, я самъ ничего не понимаю… Попечитель, покойный сенаторъ Витте, предполагаетъ что у насъ были разныя изданія н?мецкой книги; беретъ ее у Ставровскаго, беретъ у меня – оказывается совершенно одно и то же. Тогда я прочитываю по-н?мецки ту фразу на которую ссылаюсь – переводъ выходитъ совершенно в?ренъ. Вся штука въ томъ, что Ставровскій взялъ на указанной мною страниц? н?мецкаго автора первую попавшуюся ему фразу, и вообразилъ, что это именно та фраза, которую я цитирую въ русскомъ перевод?. По зал? проб?гаетъ сдержанный хохотъ, Ставровскій быстро переворачиваетъ листокъ и читаетъ дальше. Праздничное настроеніе публики все ростетъ, диспутъ принимаетъ характеръ совершенно несвойственный академическому торжеству. Наконецъ Ставровскій догадывается, что надо бросить свою тетрадку, и уступаетъ очередь второму оппоненту.
А въ конц? концовъ, бол?е ч?мъ благополучный исходъ диспута ни къ чему не привелъ. Я читалъ лекціи всего одинъ семестръ. По новому уставу, политическая экономія отнесена была къ курсу юридическихъ наукъ, и такимъ образомъ Н. X. Бунге выбылъ изъ нашего факультета. Съ этой перем?ной факультетъ можно сказать разсыпался, поступивъ въ полную власть Селина и Ставровскаго. Мн? за мои лекціи не назначили никакого вознагражденія, не признали ихъ обязательными для студентовъ и отвели для нихъ такой часъ, когда вс? стремятся об?дать. Со вс?ми этими условіями я помирился бы, потому что аудиторія моя все-таки была полна, но вопросъ для меня заключался въ томъ – какимъ же образомъ я буду держать магистерскій экзаменъ при такомъ состав? факультета? Очевидно судьба моя совершенно была въ рукахъ Ставровскаго. ?хать въ другой университетскій городъ мн? не хот?лось, да и ученая служба, при ближайшемъ знакомств? съ м?стнымъ профессорскимъ персоналомъ, перестала мн? нравиться – и я принялъ приглашеніе генералъ-губернатора Анненкова разд?лить съ Шульгинымъ труды по редакціи «Кіевлянина».
Съ этими воспоминаніями я однако зашелъ слишкомъ впередъ. Мн? надо снова возвратиться къ первымъ годамъ моего студенчества, чтобъ сказать о третьемъ профессор?-историк?, П. В. Павлов?.
Имя Платона Васильевича въ начал? 60-хъ годовъ, т. е. съ пере?здомъ его въ Петербургъ, сд?лалось очень изв?стно. Но въ Кіев?, и въ особенности между студентами, онъ еще раньше пользовался громадною популярностью. Его любили, ему поклонялись, его именемъ клялись. Онъ соединялъ въ себ? репутацію основательнаго ученаго съ ореоломъ носителя такъ называемыхъ «лучшихъ идей», призваннаго руководить молодымъ покол?ніемъ въ его стремленіи къ общественному и нравственному идеалу. Въ то время, т. е. въ 1859 году, когда я поступилъ въ университетъ, роль эта была довольно новая. Мои товарищи были, такъ сказать, полны Павловымъ. Понятно, съ какимъ нетерп?ніемъ ждалъ я увид?ть и услышать его. Громадная, едва ли не самая большая во всемъ университет?, аудиторія была биткомъ набита. Сошлись разум?ется не одни только филологи и юристы, для которыхъ читалась русская исторія – сошлись студенты вс?хъ факультетовъ и вс?хъ курсовъ, поляки, хохлы, жиды – въ особенности жиды. Позади ка?едры, у ст?ны, въ проход?, густо т?снились студенты и постороннія лица, устроившіяся кое-какъ на натасканныхъ отовсюду скамейкахъ. Сторожъ Данилка, маленькій, плутоватенькій солдатенокъ, весь сіялъ, точно это былъ его собственный праздникъ. Наконецъ профессоръ появился. Это былъ средняго роста челов?къ, очень симпатичной, даже красивой наружности, съ заст?нчивымъ румянцемъ на лиц? и прекрасными блистающими глазами. Робко пробираясь въ толп?, взошелъ онъ на ка?едру, и лекція началась. Съ этой самой минуты возбужденное состояніе, въ которомъ я находился, сразу упало. Я былъ непріятно разочарованъ. Профессоръ, во-первыхъ, былъ совершенно лишенъ дара слова. Р?чь его туго тянулась, останавливаясь подолгу посл? каждаго знака препинанія, точно онъ диктовалъ плохо пишущему классу. Очевидно, содержаніе лекціи было усвоено профессоромъ лишь въ главныхъ чертахъ, и онъ уже на ка?едр?, съ большимъ трудомъ, искалъ выраженія своей мысли. Во-вторыхъ, самая мысль профессора производила очень смутное впечатл?ніе. Передъ нами происходили какія то потуги, исканіе чего то еще не уяснившагося самому профессору, блужданіе въ какой то новой м?стности, съ отступленіями, съ возвращеніями назадъ. Никакого отношенія къ русской исторіи лекція не им?ла. Она составляла введеніе къ такъ-называемой «физіологіи общества». Это была попытка систематизировать въ научномъ дух? разрозненныя положенія позитивизма, клочки изъ антропологіи, отголоски еще не опред?лившагося ученія о связи исторіи съ естествознаніемъ. Мн? показалось, что профессоръ куда то сбился, гд? то завязъ… Т?мъ не мен?е я аккуратно пос?щалъ его лекціи въ теченіи всего семестра – и съ сожал?ніемъ долженъ сказать, что первоначальное впечатл?ніе мое не изм?нилось. Я ни разу не услышалъ ни одного слова, относящагося къ предмету курса. Продолжалась все та же «физіологія общества» въ перемежку съ антропологіей и археологіей, все то же тягучее вымучиваніе недающихся фразъ. Притомъ профессоръ ужасно конфузился, или волновался, въ глазахъ его часто стояли слезы.
Существенная разница между впечатл?ніемъ, производимымъ Платономъ Васильевичемъ, и его установившейся гораздо раньше репутаціей, долго приводила меня въ недоум?ніе. Впосл?дствіи, она для меня объяснилась. Почтенный профессоръ принадлежалъ къ категоріи крайне и мучительно увлекающихся людей. Онъ передъ т?мъ только что совершилъ продолжительную по?здку заграницу, и эта по?здка отчасти сбила его съ толку. Онъ пристрастился къ археологіи и исторіи искусства, волновался итальянскими и готическими памятниками, вс?мъ т?мъ, что ему открыли европейскіе музеи. Вкусъ къ этой новой области настолько овлад?лъ имъ, что совершенно отт?снилъ прежніе интересы. Притомъ, умъ П. В. Павлова былъ изъ т?хъ, которые не удовлетворяются спеціальнымъ знаніемъ, которые в?чно тревожатся потребностью вм?стить въ себ? «все челов?ческое». Отсюда постоянное блужданіе въ общемъ и безграничномъ, чрезм?рная отзывчивость на вопросы жизни, безпокойная жажда большой и еще не опред?лившейся роли. Натура высоко-симпатичеая и глубоко-несчастная, какъ мн? казалось…
Я однако остался при томъ уб?жденіи, что несмотря на свои обширныя познанія и несомн?нную даровитость, Платонъ Васильевичъ былъ обязанъ своей громадной популярностью въ университет? не своимъ заслугамъ, какъ ученаго и профессора, а своей роли носителя «лучшихъ идей» и руководителя молодежи. Къ сожал?нію, лично я не наблюдалъ его въ этой роли – онъ при мн? оставался въ университет? лишь три-четыре м?сяца – но я вид?лъ на своихъ старшихъ товарищахъ, что вліяніе его на нихъ было громадное. Въ этомъ смысл? онъ им?лъ то же значеніе, какъ Грановскій въ Москв?, какъ Б?линскій въ литературныхъ кружкахъ. Онъ былъ носителемъ общихъ гуманныхъ и прогрессивныхъ идей, насл?дованныхъ отъ нихъ обоихъ. Къ сожал?нію, время и условія, среди которыхъ пришлось д?йствовать Платону Васильевичу, были совс?мъ иныя. На кіевской почв? эти общія идеи сталкивались съ частными вопросами – польскимъ, украйнофильскимъ и крестьянскимъ. Въ 1859 году еще не видно было, въ какой форм? произойдетъ столкновеніе, но уже чувствовалась трудность пребыванія въ сфер? общихъ идей. Мн?, какъ челов?ку пришлому въ кра?, это было довольно зам?тно, и можетъ быть именно по этой-то причин? мн? постоянно казалось, что Платонъ Васильевичъ не им?етъ подъ ногами почвы.
Въ начал? 1860 года уважаемый профессоръ покинулъ университетъ и пере?халъ въ Петербургъ, куда давно уже стремился. Студенты точно осирот?ли… Р?дкія письма, получавшіяся отъ Платона Васильевича, прочитывались кажется каждымъ образованнымъ челов?комъ въ город?… Потомъ дошли слухи. что онъ принужденъ покинуть Петербургъ, что въ его судьб? произошла печальная перем?на. Горе знавшихъ его было неподд?льное, искреннее… Въ настоящее время П. В. Павловъ снова возвращенъ кіевскому университету, гд? занимаетъ ка?едру исторіи искусства. Я не сомн?ваюсь, что новое покол?ніе студентовъ относится къ нему съ т?мъ же уваженіемъ, съ т?ми же горячими симпатіями, съ какими относились мы.
* * *
Рядомъ съ почтенными именами Шульгина и П. В. Павлова должно занять свое законное м?сто не мен?е почтенное имя Н. X. Бунге. Д?ятельный, серьозный, н?сколько сухой по натур?, н?сколько отзывавшійся н?мцемъ, онъ никогда не пользовался слишкомъ горячими симпатіями студентовъ, но конечно между нами не было ни одного, который отказалъ бы ему въ безусловномъ уваженіи. И какъ профессоръ, и какъ ректоръ, Николай Христіановичъ былъ неизм?ннымъ представителемъ законности, справедливости, долга, серьознаго отношенія ко всякому серьозному д?лу. При всемъ томъ, онъ былъ очень живой челов?къ, безъ всякой прим?си педантизма и н?мецкой ограниченности, отзывчивый на вс? общественные и культурные интересы. Но главное – это былъ очень надежный челов?къ, и знающіе его были ув?рены, что всякое д?ло, зачинающееся при его участіи, непрем?нно будетъ поставлено и сд?лано хорошо, т. е. умно, д?льно, справедливо и гуманно, съ н?мецкою серьозностью и безъ русской страстности и распущенности. На экзамен?, гд? онъ былъ ассистентомъ, достойный студентъ никогда не могъ ср?заться; въ коммиссіи, гд? онъ былъ членомъ, необдуманное или пристрастное мн?ніе никогда не могло восторжествовать. Однимъ словомъ, натура Николая Христіановича стояла какъ бы посредин? между русскою и н?мецкою, заимствуя лучшее у той и другой. Такіе люди р?дки и – необыкновенно полезны.
Какъ профессоръ, Николай Христіановичъ очень заботился о томъ чтобъ заставить студентовъ заниматься какъ сл?дуетъ. Его считали требовательнымъ, его экзаменъ на многихъ наводилъ страхъ. Д?йствительно, плохой студентъ не могъ разсчитывать получить у него кандидатскій баллъ. Но за то, если студентъ занимался серьозно какимъ нибудь другимъ предметомъ, то могъ быть ув?ренъ, что Николай Христіановичъ не только не ср?жетъ его самъ, но еще поддержитъ его передъ факультетомъ. Не довольствуясь чтеніемъ лекцій, отличавшихся всегда содержательностью и мастерскимъ изложеніемъ, Н. X. Бунге заставлялъ студентовъ д?лать извлеченія изъ рекомендованныхъ имъ авторовъ, и самый экзаменъ его заключался не столько въ отв?т? на вопросъ по программ?, сколько въ отчет? о собственной работ? экзаменующагося надъ литературою предмета.
Не безъ сожал?нія я долженъ сказать, что этимъ исчерпываются мои воспоминанія о профессорахъ, составлявшихъ д?йствительное украшеніе историко-филологическаго факультета. Провинціальное положеніе университета было причиною, что пополненіе убыли въ наличномъ состав? преподавателей совершалось весьма туго. П. В. Павловъ выбылъ когда я былъ еще на первомъ семестр?, и зат?мъ до самаго окончанія курса и еще н?сколько л?тъ посл?, ка?едра русской исторіи оставалась вакантною, не смотря на то, что именно въ Кіев?, въ виду исключительныхъ условій края и политическихъ событій 1861-63 годовъ, ка?едра эта им?ла большее значеніе, ч?мъ гд? либо. Шульгинъ тоже л?тъ пять оставался незам?щеннымъ, такъ что Ставровскій пребывалъ единственнымъ представителемъ исторической науки на факультет?, им?ющемъ спеціальное историческое отд?леніе. Университетъ, т. е. сов?тъ, вступалъ, сколько мн? изв?стно, въ переговоры и съ Н. И. Костомаровымъ, и съ г. Иловайскимъ, и съ т?мъ же Шульгинымъ, и еще съ к?мъ-то, искалъ профессоровъ даже въ н?драхъ семинарій и духовныхъ академій, но все это ни къ чему не приводило. Разум?ется, кром? провинціальнаго положенія университета и незавиднаго состава факультета, д?йствовали тутъ еще и другія причины, и главнымъ образомъ интриги въ самомъ сов?т?, гд? представителями факультетскихъ интересовъ являлись такіе «д?ятели науки», какъ Ставровскій и А. И. Селинъ.
Посл?дній, съ переходомъ Н. X. Бунге на юридическій факультетъ, вошелъ въ большую роль, былъ избранъ деканомъ. Д?йствительно, никто лучше его не могъ представлять своей особой историко-филологическій факультетъ въ томъ жалкомъ состояніи, въ какомъ онъ очутился съ 1863 года. Александръ Ивановичъ Селинъ преподавалъ исторію русской словесности. Онъ вышелъ изъ московскаго университета, откуда вм?ст? съ сомнительнымъ запасомъ учености вынесъ только благогов?йное поклоненіе Шевыреву и н?которые смутные отголоски славянофильства. Личность совершенно бездарная, онъ хот?лъ блистать краснор?чіемъ и стяжать популярность среди студентовъ. Краснобайство его д?йствительно не знало м?ры. Онъ сид?лъ совершеннымъ шутомъ на ка?едр?, кривлялся, скалилъ зубы, кидалъ нецензурные намеки псевдолиберальнаго свойства, закатывалъ глаза – однимъ словомъ изображалъ актера, срывающаго рукоплесканія съ александринскихъ верховъ. По содержанію, лекціи его были до нев?роятности скудны и жалки. Въ древнемъ період? онъ придерживался буквально Шевырева, и это еще было сносно – по крайней м?р? студенты знали какъ готовиться къ экзамену. Но съ новой русской литературой онъ творилъ н?что нев?роятное. Вся фактическая часть отбрасывалась всторону, съ ка?едры лилась разнузданная болтовня о Малороссіи, о Польш?, о Мицкевич?, о Погодин?, декламировались стихи Хомякова, прочитывалась зач?мъ-то «Небожественная комедія» Красинскаго, переведенная б?лыми стихами самимъ профессоромъ. Огромное значеніе, придаваемое Селинымъ этому мистическому созданію польскаго поэта, объяснялось впрочемъ желаніемъ привлечь въ свою аудиторію поляковъ, составлявшихъ большинство въ университет?. И д?йствительно, студенты ломились въ огромную аудиторію Александра Ивановича, воображавшаго, что онъ устроиваетъ примиреніе съ поляками. Въ то время, т. е. передъ 1863 годомъ, поляки въ юго-западномъ кра? д?йствительно много говорили о примиреніи, о союз? польской и русской (т. е. украйнофильской) молодежи. При общемъ настроеніи тогдашняго студенчества, при зам?тномъ развитіи украйнофильскихъ тенденцій, такой союзъ, хотя бы и временный, могъ бы повлечь для университета важныя и прискорбныя посл?дствія. Но предшествовавшая д?ятельность попечителя округа, Н. И. Пирогова, им?ла между прочимъ то значеніе, что студенты-малороссы поняли глубокое различіе между видами польской и украйнофильской партій, и держались чрезвычайно недов?рчиво.
При всемъ своемъ шутовств? и бездарности, Селинъ все таки производилъ впечатл?ніе, какъ будто живого челов?ка, искавшаго связи съ молодежью, жившаго въ сфер? политическихъ и литературныхъ интересовъ. Въ устахъ его эти интересы скор?е профанировались, ч?мъ освящались, но все таки студенты чувствовали, что этотъ челов?къ чего то ищетъ, ч?мъ то хочетъ жить. О прочихъ профессорахъ и этого нельзя было сказать. Печать провинціальности, старомоднаго и тупаго гелертерства, а подчасъ и просто нев?жества, лежала на нихъ такимъ толстымъ слоемъ, что изъ подъ него невозможно было что нибудь выкопать. Адьюнктъ Селина, почтенный Андрей Ивановичъ Линниченко, читавшій теорію поэзіи, былъ челов?къ безконечно добрый и честный, съ хорошо направленными симпатіями, но кажется не особенно любившій свою спеціальность – по крайней м?р?, мало старавшійся побороть равнодушіе, обнаруживаемое студентами къ его лекціямъ; его, если можно такъ выразиться, за?дала собственная скромность. Философія въ мое время не читалась вовсе, психологію и логику мы слушали у профессора богословія; но существовалъ спеціалистъ по философіи, Сильвестръ Сильвестровичъ Гогоцкій, авторъ неоконченнаго и очень плохого «Философскаго лексикона», читавшій педагогику (посл?, съ 1863 года, онъ читалъ исторію философіи, и не думаю чтобъ съ усп?хомъ). Я вспоминаю объ этомъ почтенномъ профессор? съ н?которымъ даже чувствомъ умиленія, какъ о чемъ то забавно-слабомъ, доброд?тельномъ и невм?няемомъ. Точно сейчасъ вижу высокую, худощавую фигуру, во фрак? съ необычайно узкими рукавами и въ с?ренькомъ жилет?, съ выраженіемъ какой то благодушной ироніи на старческомъ лиц?. Для меня не было никакого сомн?нія, что дома Сильвестръ Сильвестровичъ носитъ колпакъ. Лекцій его я совс?мъ не помню, в?рн?е сказать изъ всего курса помню только одну фразу: говоря о томъ, что личность самого воспитателя им?етъ большое значеніе въ д?л? воспитанія, почтенный профессоръ выразился между прочимъ такимъ образомъ: «педагогъ долженъ быть од?тъ не съ роскошествомъ, но съ изяществомъ» – и при этомъ привсталъ на ка?едр? и съ благодушной улыбкой оглянулъ свой собственный узенькій фракъ (мн? почему то казалось, что въ такихъ фракахъ расчетливые насл?дники должны класть въ гробъ опочившихъ родственниковъ), свой с?ренькій съ мелкимъ узорчикомъ жилетъ, и свой бисерный шнурокъ къ часамъ… Помню еще, что передъ экзаменомъ Сильвестра Сильвестровича я никакъ не могъ достать его записокъ, и пошелъ совс?мъ безъ приготовленія. Мн? попался первый вопросъ: понятіе о педагогик?, какъ наук?, и разд?леніе ея на части. Пришлось излагать свое собственное понятіе… Осиливъ кое-какъ этотъ пунктъ, я началъ импровизировать въ род? того, что такъ-какъ воспитаніе обнимаетъ стороны физическую, умственную и нравственную, то сообразно тому и педагогика д?лится на три части… Тутъ почтенн?йшій Сильвестръ Сильвестровичъ, слушавшій меня съ обычною благодушно-ироническою улыбкою, прервалъ зам?чаніемъ: «это вы все разсказываете по здравому смыслу, а вы бы разсказали по моимъ запискамъ». Я выразилъ сомн?ніе, можетъ ли существовать разногласіе между здравымъ смысломъ и записками ученаго профессора – и экзаменъ благополучно закончился.
Очень ученые люди были также профессора классической словесности, гг. Дёлленъ и Нейкирхъ. Обоихъ произвела дерптская почва. Дёллена я зналъ раньше, онъ былъ назначенъ Пироговымъ директоромъ первой гимназіи, и этотъ выборъ, какъ вс? выборы Пирогова, былъ вполн? удаченъ. Трудно представить себ? бол?е добросов?стнаго, гуманнаго, симпатичнаго педагога. Съ сожал?нію, онъ оставался н?мцемъ, и я это испытывалъ не только въ гимназіи, но и въ университет?. Оба дерптскіе питомца были отличные филологи, но въ такомъ узкомъ смысл?, до такой степени вн? связи съ русскимъ образованіемъ, съ русской литературой, съ русской молодежью, что произошло очень странное явленіе: въ гимназіи, гд? учителя латинскаго языка конечно гораздо меньше знали, гд? мы сами конечно меньше сознавали научное значеніе древнихъ языковъ – мы присутствовали на урокахъ латинскаго учителя съ гораздо большимъ интересомъ, ч?мъ на лекціяхъ н?мецкихъ филологовъ. Помню, что когда уважаемый И. Я. Ростовцевъ (учитель кіевской первой гимназіи) разсказывалъ намъ о жизни Саллюстія, или Ливія, объяснялъ историческое и литературное значеніе «Катилинской войны» или комментаріевъ Цезаря, мы слушали его положительно съ наслажденіемъ, въ насъ загоралось желаніе ближе войти въ этотъ любопытный міръ, полный такихъ яркихъ красокъ; а когда Дёлленъ или Нейкирхъ излагали курсъ литературы, или древностей, стараясь говорить настолько медленно, чтобъ мы могли записать лекцію – весь интересъ къ предмету пропадалъ. И это происходило не потому, чтобъ насъ затрудняла латинская р?чь профессоровъ – они ум?ли говорить очень понятно, – а потому что въ ихъ устахъ древность явилась можетъ быть весьма близкою къ ихъ н?мецкому фатерланду, но весьма далекою отъ какой бы то ни было, хотя бы лишь литературной, связи съ русской мыслью и жизнью.
* * *
Въ эпоху предшествовавшую возстанію, кіевскій университетъ былъ изъ самыхъ многолюдныхъ. Число студентовъ значительно переходило за тысячу, тогда какъ посл? возстанія сразу сократилось до 400 съ ч?мъ то. Это даетъ понятіе, какъ велико было число поляковъ. Польскій языкъ преобладалъ. Не смотря на русское преподаваніе и русское управленіе, поляки держали себя въ положеніи господствующей національности и, надо прибавить, что такое положеніе опиралось не на одномъ только численномъ преобладаніи. Юго-западный край въ то время былъ чисто польскій край. Польское дворянство, богатое, образованное, сплоченное въ солидарную массу, влад?ло двумя третями поземельной собственности, дававшей отличный доходъ, и съ помощью кр?постного права держало въ безусловной зависимости коренное русское населеніе. Зд?сь, на благодатной почв? Украйны, отношенія пом?щиковъ къ крестьянамъ издавна приняли чисто феодальный характеръ. Поляки были завоеватели, утвердившіе свое господство посл? продолжительной кровавой борьбы. Отъ Хмельницкаго до гайдамачины, край былъ постоянно заливаемъ кровью, и когда наконецъ русская національность, истощенная, истерзанная, изв?рившаяся, отказалась отъ дальн?йшихъ безплодныхъ попытокъ освобожденія – польское шляхетство налегло на нее съ надругательствомъ, съ мстительнымъ чувствомъ врага, у котораго еще болятъ раны, нанесенныя поверженнымъ нын? во прахъ противникомъ. Разность не только племенная и сословная, но и в?роиспов?дная, кровавые призраки крестьянскихъ и казацкихъ возстаній, необходимость пользоваться евреями, какъ посредствующей связью между шляхтой и народомъ – все это до такой степени обостряло отношенія между пом?щиками и крестьянами, что зд?сь кр?постное право получило характеръ, какого оно не им?ло нигд? бол?е, не только на Руси, но и въ Западной Европ?. Пом?щики были не только собственниками земли и хлоповъ, они были политической силой, стоявшей военнымъ лагеремъ въ завоеванной стран?, д?йствовавшей не только во имя своихъ частныхъ, экономическихъ интересовъ, но и во имя идеи польскаго господства. Понятно, что изъ сферы кр?постного права эти воззр?нія и отношенія переносились вообще на все русское населеніе края. На чиновниковъ, изъ которыхъ только и состоялъ русскій городской элементъ, поляки смотр?ли презрительно. Льстя м?стнымъ административнымъ іерархамъ, они въ то же время считали себя людьми лучшаго общества, представителями аристократическаго начала, европеизма, культуры. Хуже всего при этомъ было то, что многія лица высшей м?стной администраціи разд?ляли тотъ же взглядъ, и по аристократической тенденціи считали себя ближе къ польскому магнату, ч?мъ къ русскому офицеру, или чиновнику. Эти администраторы, хотя бы ихъ гербы не восходили дал?е минувшаго царствованія, старались всячески показать, что только обязанности службы заставляютъ ихъ д?йствовать въ такъ называемыхъ «русскихъ видахъ», но что ихъ личныя сочувствія, какъ людей «хорошаго общества», принадлежатъ польской аристократіи. Съ особенною р?шительностью высказывались въ этомъ смысл? административныя дамы, перенесшія съ собою на политическую почву юго-западнаго края кисейныя идеи петербургскаго или московскаго бомонда. Не трудно понять, какъ эти русскіе люди «хорошаго общества» питали польскую заносчивость и брезгливое отношеніе поляковъ ко всему русскому.
Въ сороковыхъ годахъ, Кіевъ сд?лался главнымъ центромъ украйнофильства. Это была еще очень молодая, неорганизованная сила, выступившая не столько въ отпоръ польской иде?, сколько во имя общихъ освободительныхъ началъ, общаго протеста противъ государственной централизаціи. Посл?днее значеніе опред?лялось т?мъ ясн?е, что русская власть относилась къ украйнофиламъ очень подозрительно и строго. Въ конц? пятидесятыхъ годовъ, об? идеи, польская и украйнофильская, стояли лицомъ другъ противъ друга, подъ общей опалой власти; посл?дняя считалась даже опальн?е, потому что была вполн? демократическая, и не им?ла за собою сочувствія дамъ хорошаго общества. Въ виду уже сильно обнаруживавшагося политическаго броженія, взаимное отношеніе об?ихъ партій получало существенную важность. Еслибъ украйнофилы дали увлечь себя полякамъ, возстаніе разыгралось бы въ несравненно большихъ разм?рахъ, могло бы им?ть бол?е серьозный, во всякомъ случа? бол?е кровавый исходъ. Первый, кто вполн? понялъ истинное положеніе д?лъ въ кра?, былъ челов?къ посторонній, прі?зжій, одинаково мало знавшій какъ поляковъ, такъ и хохломановъ – Николай Ивановичъ Пироговъ.
Я былъ еще въ гимназіи, когда его перевели изъ Одессы въ Кіевъ, попечителемъ учебнаго округа. Дать ходъ челов?ку такой глубокой образованности, такихъ св?жихъ и гуманныхъ взглядовъ, казалось очень серьозной м?рой. Я думаю, что это была лишь полум?ра. Пироговъ до такой степени не походилъ ни на оффиціальныхъ педагоговъ, ни на іерарховъ учебной и иной администраціи, съ которыхъ крымская война сорвала маски, что его надо было или вовсе не трогать, или дать ему назначеніе въ Петербург?, гд? его д?ятельностью обозначился бы полный переломъ во взглядахъ на учебное д?ло, гд? онъ служилъ бы точкою исхода новаго движенія. Въ провинціи д?ятельность его получила очень ограниченное значеніе. Онъ отличался отъ другихъ попечителей, но именно потому что онъ д?йствовалъ въ Одесс?, или въ Кіев?, никто изъ этихъ другихъ попечителей не считалъ возможнымъ подражать ему. На него такъ и взглянули – какъ на н?что исключительное, и разв? что любопытное, но не бол?е.
Появленіе Николая Ивановича въ Кіев? было сигналомъ борьбы новыхъ идей со старымъ режимомъ, поколебленнымъ, но еще не снесеннымъ крымскою войною. Съ дымящихся развалинъ Севастополя онъ несъ съ собою тотъ новый духъ, который такъ оживилъ русское общество въ конц? 50-хъ годовъ;– духъ реформы, гуманности, культурности. Мы въ немъ встр?чали «новаго челов?ка», глубоко-образованнаго, ненавидящаго рутину, преданнаго смыслу, а не форм?, челов?ка, который на своемъ важномъ пост? не хот?лъ быть сановникомъ, не хот?лъ обращать вниманія на обязательный ритуалъ, хот?лъ д?лать только одно настоящее д?ло, д?лать его по уб?жденію, отъ сердца, какъ у насъ д?лаютъ только одни личныя д?ла. Помню, какъ вс?хъ поражала его простота обращенія, его неограниченная доступность, его совс?мъ не оффиціальная манера держать себя съ генералъ-губернаторомъ, его привычка являться въ университетъ въ пальто съ заложенными въ рукава руками… Мы тотчасъ поняли, что въ Никола? Иванович? надо искать челов?ка, а не сановника, и какъ горячо полюбили его вс? у кого въ мысли и въ сердц? жило н?что порядочное – это высказалось на его проводахъ, обратившихся въ высоко-знаменательное событіе для ц?лаго края…
Въ университет? время управленія Пирогова совпало съ началомъ студентскихъ волненій. Я считаю это большимъ благополучіемъ для университетской молодежи, т. е. русской молодежи, потому что Пироговъ, какъ уже упомянуто выше, сразу разгадалъ настоящую подкладку этихъ волненій и разъяснилъ м?стному обществу политическое положеніе д?ла. Онъ, и притомъ только онъ одинъ, сразу понялъ, что русское государство им?етъ врага лишь въ польской партіи, что украйнофильство не только не опасно ему, но при исключительныхъ условіяхъ м?ста и времени даже можетъ сослужить ему службу. И вотъ для вс?хъ способныхъ ясно понимать вещи, тотчасъ опред?лилась система Пирогова: не давить украйнофильскую тенденцію, а взять ее въ руки, сд?лать изъ нея опору русской идеи въ борьб? съ польскою, предупредить возможность союза об?ихъ партій, указать украйнофиламъ общую опасность. Въ этихъ видахъ Пироговъ не только допускалъ студентскія сходки, депутаціи, адресы и т. д., но онъ такъ сказать самъ вошелъ въ движеніе, чтобъ овлад?ть имъ и направить въ противоположную отъ польской пропаганды сторону. Высшая м?стная администрація не понимала плановъ Пирогова, какъ не понимала его манеры держать себя, его сознанія челов?ка подъ мундиромъ четвертаго класса; начались неудовольствія, интриги, и величайшій изъ русскихъ педагоговъ былъ отозванъ отъ своей высокой миссіи, въ самое трудное для края время. Но то, что уже было имъ сд?лано, принесло плоды: союзъ украйнофиловъ съ поляками былъ предупрежденъ, и ни одинъ изъ русскихъ студентовъ кіевскаго университета не ушелъ въ возстаніе. Этимъ результатомъ край былъ обязанъ исключительно Пирогову.
Я былъ очевидцемъ, какъ съ отъ?здомъ Пирогова изъ Кіева оживилась польская пропаганда, и преобладаніе польскаго элемента въ университет? сд?лалось зам?тн?е ч?мъ прежде. Поляки, вообще очень проницательные въ политик?, давно разгадали въ Никола? Иванович? самаго опаснаго своего противника; да и кром? того, присутствіе въ кра? такого крупнаго русскаго челов?ка, такого блестящаго представителя русской національности, было для нихъ очень ст?снительно. Я ув?ренъ, что со временемъ обнаружится очень значительная роль польскаго вліянія въ обширной интриг?, свергнувшей Пирогова.
Подъемъ польскаго элемента въ университет? съ 1861 года сталъ особенно зам?тенъ благодаря тому, что какъ разъ въ это время была отм?нена студентская форма. Явились тотчасъ національные костюмы, подъ которыми отличать поляка отъ малоросса было гораздо легче, ч?мъ подъ форменными сюртуками. Видъ аудиторій и корридоровъ совершенно изм?нился. Прежде, между студентами, бросались въ глаза молодые люди достаточныхъ семействъ, од?вавшіеся у лучшаго городского портного, ум?вшіе въ своей форменной одежд? обнаружить щегольство и претензіи на св?тскость. Поляки, сыновья богатыхъ м?стныхъ пом?щиковъ, особенно старались отличаться аристократическою вн?шностью и манерами. Съ отм?ною формы вс? эти господа куда-то исчезли. Отчасти ихъ унесли быстро назр?вавшія въ Варшав? событія, такъ какъ большинству изъ нихъ предстояло играть видную роль въ предстоявшей, по существу своему чисто аристократической революціи; отчасти, можетъ быть, они были запуганы преобладающей массой с?рыхъ и рыжихъ свитокъ, чамарокъ, смазныхъ сапоговъ и лохматыхъ головъ, наполнившихъ аудиторіи всл?дъ за отм?ной формы. Университетъ демократизировался какъ бы по мановенію волшебнаго жезла – и не по одному только вн?шнему виду. Въ польской партіи, державшейся до сихъ норъ неизм?нно самыхъ непримиримыхъ шляхетскихъ тенденцій, обнаружилось зам?чательное явленіе: горсть молодежи, сблизившись съ украйнофилами, съум?ла отр?шиться отъ этихъ тенденцій и выступила съ радикально-демократической программой, оскорбившей самымъ чувствительнымъ образомъ старую польскую партію. Во глав? отщепенцевъ стоялъ студентъ Рыльскій, очень энергическая и интересная личность, одна изъ т?хъ личностей, которыя какъ будто нарочно созданы для того, чтобъ вобрать въ себя что-то новое, еще незам?тное для другихъ, и дать ему форму. Не знаю, какая судьба постигла впосл?дствіи этого зам?чательнаго челов?ка – говорили, что онъ принялъ православіе и женился на простой казачк?,– но роль его въ кіевскомъ университет? въ 1861-63 гг. была очень вліятельная: онъ какъ-бы продолжалъ д?ло, похищенное изъ рукъ Пирогова. Ненависть къ нему поляковъ была безпред?льная; разсказывали, что его хот?ли убить. Энергія, съ какой онъ изобличалъ шляхетскую подкладку зачинавшагося движенія, безъ сомн?нія не мало сод?йствовала тому, что съ 1861 года взаимныя отношенія поляковъ и русскихъ въ ст?нахъ университета приняли чрезвычайно острый характеръ. Д?ло доходило до угрозъ варе?ломеевской ночью, и я помню, что мы одно время принимали серьозныя м?ры предосторожности, собирались на ночь большими группами, и баррикадировали двери и окна… Въ аудиторіяхъ, въ сборной и читальной залахъ, поляки и русскіе держались, какъ два враждующіе лагеря; готовилась борьба за обладаніе университетомъ, противники косились другъ на друга, выжидая событій…
Съ конца 1862 года университетъ сталъ быстро пуст?ть. Еще раньше, по-одиночк?, поляки начали куда-то исчезать; передъ зимними каникулами дезертирство усилилось, а посл? новаго года большинство поляковъ не возвратилось. Рыльскій и украйнофилы, оставшись на покинутыхъ позиціяхъ, торжествовали.
Близь зданія университета находился большой, изв?стный всему городу манежъ ветерана старыхъ польскихъ войскъ, Ольшанскаго. Если не ошибаюсь, онъ преподавалъ верховую ?зду казеннокоштнымъ студентамъ-медикамъ, готовившимся на должности военныхъ врачей.
Онъ былъ любимцемъ польской аристократической молодежи, сходившей съ ума отъ его старо-уланскихъ, длинныхъ б?лыхъ усовъ и восторженныхъ разсказовъ о возстаніи 1830 года. Въ конц? апр?ля, или въ начал? мая, въ чудную весеннюю ночь, небольшія группы всадниковъ вы?хали одн? за другими изъ воротъ манежа и направились мимо университета на житомирское шоссе. За Тріумфальными воротами всадники остановились, поджидая товарищей и строясь въ походную конную колонну. Это были запоздалыя жертвы польской идеи, юноши и мальчики, студенты и гимназисты, сформировавшіе единственную, ц?ликомъ выступившую изъ Кіева конную банду.
Въ дом? моего отца стояли на посто? драгуны. На разсв?т? я услышалъ, что они с?длаютъ коней. Зат?мъ ихъ с?рые силуэты, въ походной форм?, тихо промелькнули мимо моихъ оконъ. Я од?лся, вышелъ на улицу и узналъ, что ночью выступила изъ города банда, и что эскадронъ драгунъ и казачья сотня пущены всл?дъ за ней. Я б?гомъ вернулся домой, вел?лъ закладывать лошадей, и полчаса спустя догналъ нашъ отрядъ.
Въ 14 верстахъ отъ города, у д. Борщаговки, банда была настигнута. Казаки обскакали ее съ двухъ сторонъ, драгуны завязали перестр?лку. Минутъ двадцать пули свистали, ломая пушистыя в?тви ивъ; зат?мъ импровизированные польскіе кавалеристы стали поодиночк? прорываться сквозь казачью ц?пь. Крестьяне собрались со вс?хъ сторонъ ловить ихъ. Одинъ драгунъ и двое казаковъ были убиты; ихъ потомъ съ печальною торжественностью похоронили въ Кіев?.
Я въ эти дни сдавалъ свои посл?дніе университетскіе экзамены. Школьные года кончились…
...
В. Авс?енко. «Историческій в?стник», № 4, 1881
Оглавление
Василий Григорьевич АвсеенкоШкольные годы Отрывки изъ воспоминаній 1852–1863
