Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

1944 год

Глава 1

Самый долгий день моей жизни начинался точно так же, как и все предыдущие дни.

Да, все еще продолжалась война, о которой сегодня никто не хочет и слышать. Тяжелые оборонительные бои в районе городка Невель в глубине России. (Город Невель на юге Псковской области был освобожден 6 октября 1943 г. в ходе Невельской наступательной операции 6–10 октября. Однако в дальнейшем фронт здесь отодвигался на запад медленно, в ходе тяжелых боев, вплоть до начала Белорусской операции (23 июня 1944 г.), когда рухнул фронт группы армий «Центр». А после 10 июля рухнул фронт и 16-й армии вермахта (из группы армий «Север») к западу от Невеля. — Ред.) Сегодня 3 февраля 1944 года.

Наш батальон в ходе отступления останавливается на привал в темных избах покинутой жителями русской деревушки. Точнее говоря, остатки нашего батальона.

Ночь светла, а передышка между боями такая короткая.

Я даже не снимаю стальную каску. Лишь сдвигаю ее на затылок. Закрываю глаза.

Я даже не могу понять, устал ли я.

Я лишь знаю, что в соответствии с жизненным опытом у меня есть все основания для этого. Вот уже несколько недель мы не знаем покоя. Мы несем большие потери. У нас сложилось твердое убеждение, что мы сможем выиграть эту войну только чудом.

— Они там, в дивизии, упрямы как бараны! — бросил в сердцах наш командир накануне вечером.

Охваченный приятной дремой, я покачиваю головой из стороны в сторону. Сдвинутая на затылок каска трется о стену избы, кишмя кишащей клопами. Каска внутри мягкая, ее кожаная шнуровка плотно прилегает к голове. Я сижу словно оглушенный и почти совсем не чувствую веса каски.

Раньше, еще до войны, даже шляпа давила мне на голову.

Теперь все не так, как раньше. Поэтому все еще может закончиться хорошо.

Например, меня самого могут сегодня ранить. Тогда я на какое-то время попал бы в Германию. В какой-нибудь госпиталь на берегу тихого озера. А после выписки из госпиталя в отпуск, домой, для долечивания…

Но разве это было бы решением всех проблем? Я не ношу в нагрудном кармане фотографий или писем. Дома тоже все довольно безрадостно. Однако надо держаться!

Продолжать убивать?

Нет, просто выполнять самое необходимое в данный момент.

Например, сейчас надо глубоко дышать. Как же это бодрит! Да, я хорошо подготовлен к этому дню. В моем вещевом мешке даже есть сухие, совсем новые носки.

Хорошо, что я не успел съесть ломоть белого хлеба, который остался со вчерашнего ужина. В моей фляжке осталось немного натурального кофе. У меня есть котелок и виноградный сахар.

Действительно я подготовлен как нельзя лучше. Правда, я мог бы еще пришить пуговицу к брюкам моего отличного зимнего комбинезона. Мне еще не подошел срок получать новые фетровые ботинки, вторую пару за восемь недель. Но они у меня есть. В конце концов, как связному, мне приходится больше бегать по снегу, чем остальным.

И пистолет мне тоже не положен. Между прочим, отличная вещь этот «парабеллум» (9-мм пистолет Люгера «парабеллум» образца 1908 г. — Ред.). Он у меня тоже есть.

А еще у меня есть ракетница.

Вскоре мы снова двинулись в путь. Правда, батальон больше плутал по незнакомой местности, чем двигался в нужном направлении.

Зато мне удалось еще раз сходить по нужде. На таком морозе сделать это в зимнем комбинезоне не так уж и просто, тем более на марше. Чтобы снова застегнуть штаны, я заскочил в грузовик, стоявший на краю деревни. На войне надо стараться использовать любой, даже малейший, шанс для решения своих насущных проблем.

По своему обыкновению, я всегда держусь слишком бодро. Видимо, именно поэтому мне дополнительно повесили на спину рацию. Но ведь кто-то же должен ее таскать.

Я двигаюсь как во сне. Что-то отключается во мне. Это продолжается даже тогда, когда мы попадаем под пулеметный обстрел с правого фланга. Мы находимся на огромном, открытом со всех сторон поле.

Противник оказывается уже в пределах видимости. Мимо нас проносятся конные упряжки с полевыми орудиями. Артиллеристы шутят:

— Вперед, камрады, мы отступаем!

Однако нам не до шуток. Иван наступает!

Недалеко от нас артиллеристы взрывают свою противотанковую пушку. Ах эти трусливые идиоты! Мы занимаем позиции на окраине деревни, раскинувшейся на высоком холме, и открываем огонь.

Иван отступает. Вот так-то, ведь до сих пор все всегда заканчивалось хорошо!

Из оврага позади нашей позиции мы подносим ручные гранаты. Чего там только нет: противотанковые мины, магнитные кумулятивные заряды, боеприпасы для стрелкового оружия, пулеметные ленты, новенькие фаустпатроны. Мы оставляем в овраге целый ящик с дымовыми шашками. Сколько всякого бесполезного барахла пехотинцу приходится таскать с собой!

Но вот как раз оставленные нами дымовые шашки и могли бы меня спасти. После обеда, когда Иван пошел в атаку. С тремя танками и одной самоходкой он неожиданно возник перед нашими позициями на расстоянии примерно тридцати метров.

Что же теперь делать?

Один из нашей восьмерки выскакивает из траншеи. Всего лишь три метра отделяют нас от горящей избы, за которой можно было бы скрыться! Но именно на эту трехметровую полосу один из танков направил ствол пулемета. Выпрыгнувший из траншеи солдат шипит, как кошка, когда, пораженный пулями, плашмя падает на снег.

Разве у нас нет новых фаустпатронов? Правда, никто из нас не умеет обращаться с этим чудо-оружием. (Гранатомет одноразового действия без отдачи при выстреле. Состоял из надкалиберной кумулятивной гранаты с хвостовым оперением и открытого с обоих концов ствола с пороховым зарядом, а также прицельной планкой и стреляющим механизмом. Дальность стрельбы 30 м, броне-пробиваемость 200 мм (фаустпатрон-1, масса 5,35 кг, вес гранаты 2,8 кг) и 140 мм (фаустпатрон-2 массой 3,25 кг, вес гранаты 1,65 кг). При выстреле из ствола назад вырывалась струя огня длиной до 4 м. — Ред.) Я быстро просматриваю инструкцию по применению. Ничто не должно мешать выходу струи пороховых газов из заднего конца ствола фаустпатрона!

Однако каждый раз, когда я с фаустпатроном в руках поднимаюсь над бруствером, танк открывает по нам ураганный огонь из пулемета. И всякий раз я упираюсь задним концом ствола в стенку траншеи за спиной.

У меня ничего не получается с обстрелом танка (автор просто не смог встать под огнем. — Ред.), а ведь за подбитый танк можно было бы получить как минимум Железный крест 1-го класса. Мне остается только, следуя приказу, сжечь инструкцию по применению фаустпатрона. (Инструкция по применению была нанесена на сам фаустпатрон и была понятна даже ребенку. Похоже, автор пытается оправдать свою трусость. — Ред.)

— Каждый из вас должен сам решить, что делать! — кричит адъютант, проползая мимо нас. Крупные капли пота появляются у него на лбу, прежде чем он вскакивает на ноги.

Ах эти проклятые три метра! Неужели из-за них мы должны здесь погибнуть? Вот если бы у нас были дымовые шашки! Тогда бы мы могли без проблем укрыться за горящей избой!

Адъютант бросается вперед. Кажется, что время остановилось. Раздается пулеметная очередь. Интересно, ранен адъютант или нет?

— Матерь Божия! — Наш начальник связи дрожит всем телом.

Кто же остается еще в траншее? Радист, который так похож на девушку. Через несколько минут он будет убит.

Тут же еще и Юпп в белой меховой шапке с большим орлом. Раньше он служил в обозе оружейным мастером. Его огромная медвежья фигура действует на всех успокаивающе.

Здесь же Эрих Польмайер, Красная Крыса, как мы в шутку называем его. Раньше он был коммунистом. По профессии Эрих портной. Для законченного фанатика справедливости весь мир был безнадежно плох. Аккумулятор в его рации всегда работал безупречно.

В этой же траншее сижу и я, а позади нас эти проклятые три метра простреливаемой земли.

Все становится предельно ясным в этот послеобеденный час. Русская пехота дает нам еще час времени на раздумье, прежде чем ближе к вечеру она решится подняться в атаку вслед за своими танками. Я могу спокойно все обдумать.

Должен ли я застрелиться из пистолета, который по уставу мне не положен?

Ведь война все равно проиграна.

Мой брак все равно потерпел крах.

Мне исполнилось двадцать девять лет. Родители потратили на меня кучу денег. Я сам приложил массу усилий, чтобы чего-то добиться в жизни. Есть ли какой-то смысл в том, что я должен умереть именно здесь, потому что какие-то смешные три метра мешают мне продолжить жить, наконец-то постараться начать настоящую жизнь?

Русский плен, по-видимому, означает не что иное, как неминуемую смерть. Ну что же, пусть тогда меня убьют русские.

Но разве в этом не кроется нечто спасительное? Нечто, что может превратиться в надежду! И пусть остается только один шанс из тысячи!

Я не хочу погибнуть в этой проклятой траншее. Я не погибну здесь. Я не хочу этого!

Я убегу отсюда, как канатоходец по тонкому канату. Я не хочу никого видеть. Я закрою глаза. Ведь это не должно принести никому никакого вреда. Ведь здесь уже ничто не сможет стать для меня хуже, чем есть сейчас.

Но а если я все же выживу, то смогу узнать, что же представляют собой большевики.

Возможно, коммунизм действительно является идеальным выходом для народов. Ведь у нас тоже очень многое делается неверно.

Как разъяренная богиня мести, немецкая артиллерия обрушилась на наш потерянный участок фронта. Ну вот, как всегда, когда уже слишком поздно, наши начинают, наконец, стрелять. И теперь еще и это безумие на наши головы: ведь мы находимся в самом пекле!

И вот уже из-за советского танка, пригибаясь по-кошачьи, выскакивают три фигуры. Они машут автоматами.

— Да не размахивайте вы, пожалуйста, так своими руками, господин фельдфебель! — Сейчас нам надо вести себя крайне осмотрительно, чтобы не нервировать этих трех юных Иванов.

Еще раньше я положил свой пистолет на дно траншеи. Свой новенький карабин, который я выменял у одного горного стрелка во время боев на берегу Ладожского озера, я кладу рядом с пистолетом. Очень осторожно. В карманах моего комбинезона не должно остаться ни одной гранаты. Можно умереть со смеху: у нас полно фаустпатронов, а мы не умеем из них стрелять!

Можно забыть о родине. Война проиграна. Теперь уже ни одно письмо не дойдет до меня. С прошлым покончено.

Вот и начинается самое большое приключение в моей жизни: я первым вскакиваю на ноги, когда над нами возникают фигуры в униформе защитного цвета. Наши руки подняты вверх.

— Хайль Сталин! — неожиданно для самого себя рявкаю я.

Это звучит по-идиотски. Немецкая артиллерия продолжает вести ураганный огонь. Ревут моторы русских танков. Кругом стоит адский грохот. Но мне кажется, что все кругом замерло в оцепенении, когда эти трое красноармейцев направили на нас свои автоматы.

— Где часы, камрад? — спрашивает один из них, обыскивая меня.

Пакет с виноградным сахаром летит в снег. Обыскивающий меня красноармеец жадно впивается крепкими зубами в кусок сыра, найденный в моем вещевом мешке, а затем быстро прячет его в карман.

Мне это уже совершенно безразлично. Все происходящее напоминает мне пантомиму на сцене сельского театра. Но только в первый момент. Затем все выглядит уже как призрачная пляска смерти. Это немецкая артиллерия наносит еще один интенсивный удар…

Когда я добрался до русского танка, ко мне подбежали только «Красная Крыса» и Юпп. Наш фельдфебель куда-то исчез. Радист, который выглядит как юная девушка, тоже пропал.

Укрываясь от обстрела за русским танком, стоит, пригнувшись, красный командир. У него благородное лицо. Даже в сумерках видно, как сверкают его зубные коронки из нержавеющей стали. Возможно, именно так и выглядит победитель. Может быть, это и есть новый человек.

Я улыбаюсь, когда взгляд его холодных, звериных зеленых глаз пронзает меня. Он не видит ничего, кроме войны. Он слышит только звуки войны: рев немецких снарядов, которые взрываются совсем близко от нас.

В ярости один из красноармейцев сбивает прикладом автомата каску с моей головы. При этом разбиваются и мои очки. Правда, порывшись затем в снегу, он находит одно целое стекло и протягивает его мне. Теперь всегда с нами будут обращаться только так!

Когда к нам, дрожа всем телом, подползает раненый Иван, я сразу понимаю: мы должны поскорее его перевязать! Дрожа от холода и страха, он с благодарностью смотрит на нас, когда мы, пленные, осторожно закатываем вверх его теплую шерстяную гимнастерку. Так, теперь нужно быстро наложить плотную повязку на худенькое тело. Это подчеркнет наши добрые намерения.

Широко улыбаясь нам, из танка выбирается маленькая радистка в черном комбинезоне. Мы трое тоже улыбаемся и крепко держим раненого. Странный аромат окутывает нас в сгущающихся сумерках: сладковатый запах моторного масла, смешанный с едва уловимым трупным запахом.

Оказывается, что мы инстинктивно действовали совершенно правильно: нам приказано отнести раненого в тыл. Когда мы в сопровождении троих охранников доставили раненого на перевязочный пункт в большой палатке, наши сопровождающие начали что-то горячо обсуждать. В этот момент мы почувствовали себя очень неуютно. Мы понимали, что решается наша судьба. Все выглядело очень серьезно. Нас, троих пленных, повели в овраг к командиру полка. Когда нас подвели к нему, он стоял у входа в одну из палаток вместе со своим ухмыляющимся адъютантом.

Происходящее напоминает мне сцену из романа Карла Мая (1842–1912; немецкий писатель, поэт, композитор, автор знаменитых романов для юношества, в основном вестернов. — Ред.). Одежда тех, кто нас допрашивает — длинные белые халаты, — похожа на одеяния жителей дикого Курдистана. Даже их головы закутаны в белую материю, и только для глаз оставлен маленький треугольник. Глаза командира гневно сверкают. Его голос звучит громоподобным басом. А его адъютант суетится вокруг нас, как кот, который увидел мышей.

К нам подбегает переводчик и начинает орать как сумасшедший:

— Вы понимаете, что я еврей? Вы понимаете, зачем вы воюете с нами? Почему вы не перешли на нашу сторону?!

А поскольку все русские, заведенные переводчиком-евреем, начинают громко орать на нас, в то время как мы, пленные, спокойно стоим перед ними, то я тоже кричу им в лицо:

— Прежде всего, для этого у нас должна была появиться такая возможность, понятно?!

Переводчик-еврей возмущен до глубины души и кричит:

— А вам известно, что Гитлер сжигает евреев?

Ну вот, они взяли нас в плен. Сейчас они нас убьют. При этом они будут искренне убеждены в том, что совершают благое дело: уничтожают проклятых немецких фашистов!

А поскольку я внезапно понимаю, что противник действительно возмущен, то я уже искренне начинаю верить самому себе, когда бросаю в ответ:

— Так чего же вы еще хотите?! Вот мы стоим перед вами! А что, если мы все старые коммунисты?!!!

Проклиная нас, переводчик исчезает в своей палатке.

Совсем близко, всего лишь в тридцати сантиметрах от моих глаз, командир выхватывает из складок своей белой накидки острый кинжал. Словно лев, настигший свою добычу, он поднимает огромную лапищу. Я чувствую, как в мою грудь упирается что-то острое. Но поскольку мой взгляд тверд, а на лице не дрожит ни один мускул, то и моя грудь остается твердой как камень. В действительности же мой взгляд приобретает проницательную неподвижность и остается твердым лишь потому, что без очков я почти ничего не вижу. Неужели это всего лишь спасительная случайность?

Но в этот момент адъютант, который, как собачонка, ни на шаг не отходит от своего командира, выхватывает трофейный «парабеллум» и упирается его дулом мне в подбородок.

Когда нашу маленькую колонну разворачивают налево, я слышу глухой треск, — это ломается толстая палка, которой кто-то бьет по голове последнего из нас.

— Приказ! Сталин! — кричит командир на своего адъютанта, который, задыхаясь от ярости, бежит вслед за нами.

Это никакая не случайность: в этом овраге нам суждено умереть. Трое красноармейцев с автоматами наперевес ведут нас вверх по склону.

На той стороне позади линии немецких траншей взлетает сигнальная ракета. Ярко освещая все вокруг, она на мгновение замирает в вышине, над темными избами раскинувшейся на холме деревни, в которой около двух часов тому назад меня взяли в плен. В этой нереально красивой звезде было что-то возвышенное. Такое же возвышенное чувство внезапно возникло и у нас в груди.

«Только сегодня можно оценить, как стойко мы тогда держались. Ведь ни у кого из нас на лице не дрогнул ни один мускул, — напишет мне много лет спустя Юпп. — Мало кто был так близок к смерти, как мы в тот день».

А ведь мы были далеко не герои.

Разве могу я умолчать о том, что до сих пор даже в самые счастливые часы моей жизни я постоянно вспоминаю о том смертном часе? А разве могу я умолчать о том, что именно тогда я впервые в жизни испытал неведомую мне прежде радость от предчувствия близкого конца?

В моей груди возникло какое-то возвышенное чувство, когда сигнальная ракета погасла вдали, как упавшая с неба звезда. Я хотел, чтобы моя гибель вызвала у них восхищение. Да, они смотрели на меня свысока. Но разве последнее желание «погибнуть, вызвав восхищение у своих врагов», — это фашизм? Разве это зло?

Тогда я прошу мир, вот именно, весь мир, от имени тысяч, сотен тысяч и миллионов моих сверстников, так страстно жаждавших жизни: ради бога покажите нам хоть что-то такое, что было бы более значимым, когда речь идет о конце всей твоей жизни. Что-то вполне конкретное, а не то, что можно понять только разумом!

Или мир представляет собой всего лишь юдоль печали, по которой мы должны ползти в могилу, обливаясь горючими слезами и стуча зубами от ужаса?

Тогда, в тот момент, когда адъютант в черкесской папахе вытащил пистолет, а красноармейцы передернули затворы своих автоматов, я еще не осознавал всего этого. Но мое сердце замерло от внезапно нахлынувших чувств.

И мои товарищи — бывший оружейник из обоза и красный портной — тоже почувствовали величие момента, так как перед лицом смерти они сохраняли непоколебимое спокойствие.

И это наше необъяснимое спокойствие прославляло этот невзрачный овраг. Оно придавало значимость нашей расстрельной команде. Слово «фашисты», которое снова и снова бросал нам в лицо разъяренный адъютант, даже это проклинаемое слово опускалось на наши плечи, как сияющая мантия волшебника. Как же опасно говорить решительным людям неправду! Они же такие доверчивые.

Адъютант поднимает пистолет. В моей голове проносится целая череда абсолютно ясных мыслей. Железная дверь захлопывается.

Несколько лет тому назад умер мой отец. Увидимся ли мы прямо сейчас? Какой чистый воздух сегодня вечером. Был ли он таким же и раньше? Когда я, непослушный ребенок, обливаясь слезами, лежал в детстве в своей кроватке, то я часто зарывался с головой в подушку и представлял себе: вот если бы я умер, я бы лежал в гробу, мама подошла бы к гробу и увидела, что ее Гельмут, которого она только что высекла, умер. Вот тогда бы она заплакала и пожалела о том, что наказала меня. Ну и пусть плачет, так ей и надо!

А как же будет на этот раз, когда они узнают, что я действительно умер? Узнают ли они об этом вообще?

Когда же, собственно говоря, начался этот день? Как же жалко, что я никогда больше не смогу ничего написать об этом самом долгом дне в моей жизни! Сенсация? Нет, что-то совершенно другое: надо мной раскинулось ясное зимнее небо, как чистый хрустальный купол. Мне кажется, что, когда я просто дышу, в воздухе раздается хрустальный звон. И я не могу себе представить, что моя скорая смерть в этом овраге может быть лишена всякого смысла.

Когда взятые на изготовку автоматы опустились и когда улыбающийся адъютант обнял меня, я услышал, как снова начали тикать какие-то невидимые часы. Я не испытывал никакой благодарности за спасение. Я не сердился на них из-за этой злой шутки. Я лишь махнул рукой: подумаешь, ничего страшного!

Время снова начало свой ход. Вечность исчезла. На передний план опять выступили частности и мелкие трудности.

Глава 2

На командном пункте дивизии генерал спрашивал нас об эффективности действий своей штурмовой авиации. Он хотел также знать, планируется ли немецкое контрнаступление. Но он также интересовался и жизнью в Германии. Ведь он же генерал.

— Вы знакомы с влиятельными людьми? Как живут сейчас эти богачи?

Переводчик, темноволосый стройный молодой человек, захотел продемонстрировать генералу свое знание французского языка:

— Я продолжу допрос по-французски!

— Спросите генерала, могу ли я воспользоваться стеклом от моих очков. А то я совсем ничего не вижу. Мои очки разбились, когда меня брали в плен.

— Пожалуйста.

Я использую стекло от очков как монокль. Оказывается, я нахожусь в просторной русской избе с огромной печью. Коренастый генерал с обритой наголо головой чем-то похож на добросовестного бюрократа. В нем нет ничего от честолюбивого Наполеона. Почти смущаясь, он прерывает допрос. Нет никакого смысла играть перед ним комедию. Я снова прячу свой монокль в карман.

Позже так позже! Вот такое странное развитие получает мое пребывание в плену. Всего лишь час тому назад меня собирались расстрелять. А сейчас я жив. Я могу констатировать это со всей определенностью. Ну что же, значит, поживем еще!

В темноте я опять сижу снаружи, у серой стены избы, в которой генерал приказывает своему ординарцу подбрасывать в печь одно полено за другим. Внутри по очереди допрашивают всех пленных. В ожидании допроса мы сидим в длинной очереди на улице. Меня охватывает непреодолимая усталость. Неужели этот день так никогда и не закончится?

Очевидно, для проходящих мимо русских солдат мы представляем собой некую диковинку. Один из этих медведей в ватнике разрешает каждому из нас скрутить себе толстую самокрутку. Я впервые в жизни пробую зеленоватую махорку, завернутую в газетную бумагу.

— Русский табак гут, камрад?

— Замечательно! — Хотя мне противно до тошноты. Но раз уж они решили посмеяться надо мной, то и я готов подыграть им и смеюсь вместе с ними.

— Русское обмундирование гут, камрад! Немецкая форма нике гут!

Ого, это наше-то обмундирование им не нравится?! Вот этот теплый зимний комбинезон, в котором можно часами лежать на снегу, если хорошенько затянуть шнуровку на запястьях и поглубже натянуть капюшон, и он им не нравится? (Немцы сделали выводы из зимы 1941/42 гг., и в дальнейшем в войска поступало достаточно практичное зимнее обмундирование. — Ред.)

Ого, да посмотрите только на наши фетровые ботинки с прочной кожаной подошвой, а потом сравните их со своими дырявыми развалюхами (валенками. — Ред.).

У нас всех вскоре отбирают наши отличные фетровые ботинки, мол, в лагере вы скоро получите другие. Ведь им же надо на фронт. А для нас война уже закончилась — так считают эти медведи. С шумом и гамом они продолжают свой путь. Прежде чем уйти, один из них отсыпает нам целую горсть махорки.

— Война нике гут, камрад! — говорит он.

Потом проносят на допрос раненого фельдфебеля, лежащего на носилках. Уж не наш ли это?

Вскоре становится сыро и холодно.

Потом под конвоем трех русских автоматчиков наша группа медленно бредет в ночи. На какой-то разбитой дороге мы пьем из лужи. Все пропахло этим противным моторным маслом. Снег. Воздух.

Нам навстречу один за другим движутся танки. Кажется бесконечной колонна трехосных американских грузовиков.

Положение безнадежно. Германия проиграла войну. Меня начинает знобить.

Видимо, вредно есть снег, но я продолжаю жадно глотать его.

Один из нас, высокий парень из Гамбурга, начинает плакать. Он не может больше идти. Он ранен.

Конвой ругается и угрожающе размахивает автоматами.

Но мы подбираем несколько толстых палок и несем товарища на этом жалком подобии носилок. Попеременно по четыре человека. Так мы можем разбиться на три группы, которые постоянно сменяют друг друга.

— Ребята, помните о фронтовом братстве! Мы же не можем бросить его здесь!

На следующее утро наша колонна встречает большую легковую машину. Какой-то гражданский в желтом полушубке, сидящий рядом с водителем-красноармейцем, высовывается из кабины:

— Хотите вот так дойти до Москвы, да?

Оказывается, это кинооператор. Он выбирает самых измученных из нас: худенького восемнадцатилетнего паренька с маленькой птичьей головкой и огромными испуганными глазами, еще одного с окровавленной повязкой на голове и тому подобное. Выбранных солдат заставляют тащить носилки с раненым для московской кинохроники. Очень убедительная картина.

— Ребята, помните о фронтовом братстве! — Я снова и снова обхожу нашу колонну. Никто не хочет больше тащить на своих плечах тяжелого гамбуржца.

Ни у кого нет ни крошки хлеба. У некоторых из нас уже начался понос от съеденного снега. На ногах у нас растоптанные дырявые русские валенки.

В конце концов нам удается избавиться от носилок. Мы устанавливаем их на русский танк, который направляется в тыл.

Однако потом мне и еще троим товарищам приходится бежать за танком и снимать носилки с раненым гамбуржцем. Мы уже совершенно выбились из сил!

Но мы не можем увильнуть и бросить нашего товарища на произвол судьбы: надо помнить о фронтовом братстве! Нас может спасти только чудо, оно должно произойти. И чудо происходит: когда мы ближе к обеду делаем привал на этом тернистом пути, выясняется, что гамбуржец совсем даже и не ранен!

Однако мало кто из нас решается сказать ему:

— Как ты мог так поступить с нами, вынудив нас тащить тебя на своих плечах всю ночь?

И только Красная Крыса говорит мне:

— Мы сами в этом виноваты!

И я не кричу в ответ:

— Какая же свинья этот гамбуржец! Какая мерзкая свинья!!

Я не убиваюсь понапрасну, а лишь чувствую огромную усталость во всем теле. От бессонной ночи мои глаза слезятся и горят, словно в них попал песок. Я присаживаюсь на корточки рядом с Красной Крысой и удивленно спрашиваю его:

— Ты так считаешь?

Наконец-то самый долгий день и самая долгая ночь моей жизни закончились.

Глава 3

На третий день постепенно все налаживается, и уже можно составить себе более полное представление о нашем положении. Во всяком случае, нам дают поесть. До тех пор, пока мы не прибудем в лагерь для военнопленных, дневная норма питания составляет около литра жидкого супа и триста граммов черствого хлеба. Но в те дни, когда мы рубили дрова для русской полевой кухни, нам дали на ужин немного горячего чая.

Само собой разумеется, дрова мы кололи на улице перед загоном для коз, в котором нас, примерно дюжину пленных, держали под замком.

Конечно, мы старались, чтобы огонь, который нам разрешали разводить в этом хлеву с дырявой крышей, никому не причинил вреда. Когда становилось темно, мы тщательно закрывали костер со всех сторон, чтобы не привлечь внимание немецкой авиации.

На чьей же стороне мы были, когда надеялись, что немецкие летчики не найдут эту деревню, в которой находился стратегически важный склад Красной армии?

Да, мы находились в руках врага. И у нас были те же самые интересы, что и у наших врагов: тщательно соблюдать светомаскировку, чтобы немецкие летчики не сбросили на нас бомбы.

В этом загоне для коз за нас отвечала женщина в форме младшего лейтенанта Красной армии. Она носила кожаный поясной ремень с пряжкой в форме огромной советской звезды. На широком плечевом ремне болтался револьвер. Но в своей планшетке она хранила в основном письма. С нами она разговаривала по-немецки. Она относилась к нам доброжелательно и говорила:

— Вот теперь вы сами видите, что ваш Геббельс был не прав: с вами в русском плену не происходит ничего страшного!

А поскольку она разрешает нам принести в наш хлев по целой охапке соломы, то мы и в душе признаем за ней право командовать: почему женщины тоже не могут быть командирами?

Однажды я сказал ей:

— Вы прекрасно говорите по-немецки. Вот только вам надо избавиться от одной ошибки в произношении: не произносите звук «ю» как «и». Например, слово «чувство» вы должны произносить как «гефюль», а не «гефиль»! Тогда ваш немецкий язык будет просто превосходным.

Можно сказать, что в известной степени я был у нее на хорошем счету. Снова усевшись у костра, я посмотрел на нее через языки пламени и спросил:

— Как будет звучать по-русски эквивалент немецкого слова «брот»?

— Хлеб, — ответила она и тут же быстро добавила:

— Но у меня сегодня не осталось больше хлеба.

Она была интеллигентной женщиной, а не каким-то неотесанным солдатом в юбке.

Однажды к нам зашел красноармеец и забрал с собой двоих наших товарищей. Якобы для погребения трупов. Впрочем, они так и не вернулись назад.

Наши шансы выжить можно было оценить как один к тысяче!

Тем не менее надо постараться пережить плен. Только бы не ошибиться ни в чем!

— Ребята! Только не справляйте малую нужду прямо у двери! — набрасываюсь я на одного из наших, который, входя в наш хлев, застегивает ширинку. — Ведь здесь же женщина, парни!

— Немецкие солдаты считают, что в России им позволено вести себя плохо! — раздается голос женщины в военной форме.

И у меня мелькает мысль, что она, очевидно, права. Я прихожу к выводу, что, находясь в плену, надо полагаться на тех русских, которые так же благосклонно относятся к нам, как эта женщина, младший лейтенант. И еще я думаю, что никогда нельзя терять надежду…

…Я уже не держу двумя пальцами стекло перед правым глазом, так как на долю секунды я увидел в проеме двери русского капитана с окровавленной повязкой на голове, увидел его перекошенное от ненависти лицо, увидел, как он указывает на меня.

Речь явно идет обо мне.

Я просто тону в потоке русских слов.

Капитан буйствует.

Женщина в форме младшего лейтенанта ругается.

Все пленные в испуге отодвигаются от меня. Дверь с треском захлопывается. Через некоторое время женщина в форме младшего лейтенанта говорит:

— Капитан утверждает, что это вы ранили его ручной гранатой. Капитан прикажет, чтобы вас расстреляли.

— Но этого не может быть. Я уже два дня нахожусь здесь. Вы же сами это знаете. Нет, это же просто…

Я в полной растерянности. У меня нет слов. Я почти не слышу, как она говорит:

— Вы ранили капитана. Кому я должна больше верить, советскому офицеру или пленному фашисту?! Сейчас вас расстреляют!

Да, лучше бы они меня расстреляли три дня тому назад в том проклятом овраге! Тогда я еще что-то представлял собой. Тогда все еще имело значение. Между тем я превратился в капитулянта. Стал послушным животным на тощем пастбище. Да, вот именно потому, что я был готов жрать из рук победителей, за это меня сейчас и расстреляют.

За дверью уже слышны голоса красноармейцев, которые пришли за мной. Только из-за того, что капитана рассердил мой монокль, меня сейчас расстреляют. Лучше бы я сел куда-нибудь подальше в уголок. Мне было слишком хорошо. Я слишком рано уверовал в собственную неуязвимость. Вот поэтому я и должен сейчас умереть.

И хоть я сижу выпрямившись, но моя голова низко опущена. Меня даже мутит, настолько плохо я себя чувствую. И если три дня тому назад я казался себе героем, идущим на смерть с гордо поднятой головой, то сейчас я чувствую себя совершенно раздавленным. Я превратился в ничтожество!

Через полчаса меня спрашивают о номере моей дивизии. Еще через полчаса к нам входит другой советский офицер, разговаривает с женщиной в форме младшего лейтенанта и снова уходит.

Остальные пленные находятся в таком же подавленном настроении. Только мои боевые товарищи осмеливаются обмениваться со мной взглядами.

— Проклятие, как же не повезло!

Когда приносят чай, кто-то передает мне полную кружку. Может быть, они забыли о расстреле. Но я не могу думать ни о чем другом. Мои мысли постоянно вертятся вокруг одного и того же: придут ли они за мной? Позже я не мог даже вспомнить, о чем я только не передумал в те страшные часы.

Вечером мы все должны были построиться на улице. И я тоже. Когда мы в окружении новых охранников отошли на сто метров от загона для коз, я еще раз обернулся. Те люди, которые остались там, за окнами, освещенными красноватым светом керосиновых ламп, подарили мне жизнь. И я, жалкий червяк, принял ее.

И такое будет происходить еще часто: сотни раз кто-то, кто не верит в Бога, будет дарить мне жизнь. Сотни раз я буду принимать этот грош для нищего. Теперь я понимаю, почему раньше плен считался позором.

Глава 4

С момента нашего пленения прошло уже десять дней, а мы все еще не в лагере для военнопленных, который постепенно начинает казаться нам несбыточным миражом. Все крайне раздражены.

Завтра отправляемся в лагерь! Почему только завтра? Почему не сегодня? Нет, сегодня не успеваем. Но завтра точно будет отправка!

Вот уже несколько дней мы, восемьдесят три человека, заперты в конюшне, на полу которой еще местами лежит навоз, в которой нет окон, а только несколько вентиляционных отверстий, каждое из которых так мало, что через него невозможно просунуть даже консервную банку, чтобы вылить мочу. Каждую ночь мы вынуждены стоять по четырнадцать часов. Только раненые лежат или сидят на полу.

Однажды одному из нас пришла в голову мысль, как все мы, восемьдесят три человека, могли бы, по крайней мере, сидеть в этом тесном помещении: вплотную один за другим, широко расставив ноги и положив голову на грудь сидящего сзади. Действительно отличная идея! Мы решили попробовать.

Но оказалось, что голова сидящего впереди ужасно давит на грудь. Поднятые ноги очень быстро затекают. И тогда люди, охваченные паникой, начинают вскакивать на ноги. В душном помещении со всех сторон несутся проклятия. В лихорадочном бреду раненые начинают бить во все стороны своими костылями и палками. Среди них есть и латыши. Все успокаиваются только после того, как охранник начинает барабанить в стальную дверь прикладом автомата.

— Мы должны вести себя тихо! В противном случае он будет стрелять! — переводит уроженец Верхней Силезии проклятия охранника, которые глухо доносятся из-за двери. — До утра никому не разрешается выходить на улицу!

Утром мы получаем немного сухарей, нам разрешают несколько минут подышать свежим воздухом, а затем начинаются допросы.

Теперь в конюшне становится посвободнее. Мы по очереди спим, мечтаем, строим планы на будущее.

В лагере наверняка будет больше порядка. Зато здесь теплится хоть какая-то надежда: иногда они посылают солдат-пехотинцев через линию фронта в расположение немецких войск как доказательство того, что они не убивают пленных!

Каким-то образом я должен попытаться снова вернуться к своим. Я должен! До двадцать второго апреля! Но я понимаю, что это было бы слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

А как бы Это было здорово, вот бы удивились все мои приятели!

— Как вам это удалось, Бон? — спросили бы они.

А потом бы я получил письмо, написанное женским почерком, в котором были бы вот такие строки: «Я всегда знала, что ты, мой дорогой Бон, самый верный из всех людей на земле!»

Между прочим, тому, кто сумеет бежать из плена, полагается отпуск на родину. Интересно, а дали бы мне отпуск? Возможно, я бы отказался от него со словами: «Нет, спасибо, за это я не хотел бы получить отпуск!» Тем не менее они могли бы спросить меня, хочу ли я поехать в отпуск или нет.

— Вы выглядели как мертвец! — говорит мне несколько дней спустя юный капитан, сотрудник седьмого отдела в штабе советской 10-й армии. — Радуйтесь, что вы остались у нас, а не отправились маршем с остальными пленными в лагерь!

Он очень симпатичный, этот подтянутый русский капитан, к которому я сначала обращаюсь «господин капитан», а позднее просто называю его «товарищ капитан». А теперь подробно о тех событиях, которые произошли за последнее время.

Во время допросов уже давно не шла речь о чисто военной сторйне дела: «Как фамилия командира дивизии? Где сейчас находится соседний полк, 159-й гренадерский полк? Ах, вы утверждаете, что, как простой пехотинец, ничего не знаете! Да, видимо, в немецкой армии плохо обстоит дело с инструктажем личного состава. Слушайте, тогда я, русский капитан, вместо вас отвечу на эти вопросы: ваш командир дивизии теперь уже не генерал Ортнер, а генерал Р. А 159-й гренадерский полк сейчас находится в…»

В этом штабе армии они действительно понимали, что простой пехотинец — это не офицер Генерального штаба. Здесь они больше интересовались политическими и социальными вопросами, чтобы, опираясь на полученные ответы, лучше понять эту зловещую Германию. И когда вот в такой теплой крестьянской избе сидишь за столом напротив подтянутого русского капитана, великолепно говорящего по-немецки, то в конце беседы уже чувствуешь себя в большей степени вербовщиком, рассказывающим о настоящей Германии, а не военнопленным, из которого хотят вытянуть какие-то секреты.

— Вы знаете французский язык? — спрашивает меня капитан. — Тогда скажите мне, правильно ли написано здесь по-французски. Это обращение нескольких ваших товарищей к французскому послу в Москве с просьбой о направлении их в армию генерала де Голля.

Нет, это далеко не безупречный французский язык. Тот, кто это писал, не был даже родом из Эльзаса. Я подчеркиваю все красным карандашом.

— Вы не могли бы позаниматься со мной французским языком? — спрашивает меня капитан. И позднее добавляет: — А как у вас с английским языком? Не могли бы вы дать несколько уроков английского нашему майору?

А ведь это шанс! Преподаватель иностранных языков в русском штабе армии рядом с линией фронта! Возможно, мне удастся снова перейти к своим!

Однако все оказывается не так просто, как может показаться на первый взгляд.

— Обдумайте хорошенько мое предложение, — говорит капитан в следующий раз. Он стоит передо мной. На нем изящный короткий полушубок. У меня за спиной находится конюшня, где мои товарищи по несчастью не могли ни сидеть, ни лежать. — Напишите сейчас листовку с обращением к своим товарищам в немецкой армии. Для вас эта листовка — самое важное из всего того, что вы до сих пор написали в своей жизни. Остальные пленные выступают уже сегодня. С вашим здоровьем вы вряд ли сможете выдержать этот переход.

— И что же конкретно я должен написать?

— Только правду. Напишите, что вы живы. Что в ближайшее время вас направят в лагерь. Что военнопленных кормят. Для Гитлера война проиграна. Те, кто продолжает оставаться с Гитлером, проиграют вместе с ним. Поэтому все немецкие солдаты и офицеры должны сложить оружие и сдаться в плен победоносной Красной армии…

Когда я с листом белой бумаги и карандашом в руках снова стоял в конюшне среди восьмидесяти трех товарищей по несчастью, мне показалось, что все они отмечены знаком смерти. Я видел перед собой не живых людей, а скелеты. Они натянули на головы капюшоны маскировочных комбинезонов. Их глаза глубоко запали в глазницах. Это зловещие фигуры из пляски смерти.

Ничего более страшного нельзя было себе и представить!

Словно сквозь вату я услышал, как кто-то рядом со мной сказал:

— Я тоже однажды написал листовку. Там, в штабе армии, сидят еще два немца. Я должен вам сказать, те еще пташки. Но они получают отличную жратву. Нас уже воротило от супа из жирной баранины. Но потом капитан снова отправил меня сюда. Надо же сохранить хоть немного чести.

Я подумал: «Ты был слишком глуп для этого рискованного приключения, мой дорогой камрад».

Немного чести? А я и не знал, что честь можно делить на порции.

Когда там, по ту сторону фронта, прочтут листовку с моей фамилией, они от души посмеются. Никто не перебежит на сторону русских. Мне нечего опасаться.

И еще я подумал: «Каждому из вас, мои камрады, будет легче, чем мне. Если вас, конечно, не отправят прямиком на смерть. Большинство из вас не боится физического труда. Многие были до войны ремесленниками. Уж вы-то сможете пробиться. В отличие от меня никого из вас большевики не будут считать своим врагом. Я смогу дурачить большевиков совсем недолго. Здесь, вблизи линии фронта, у меня еще есть шанс снова пробиться к своим».

Моя листовка понравилась капитану.

Вечером того же дня я уже носил поверх своей серой полевой формы гимнастерку защитного цвета хаки — русскую военную форму. На каждой пуговице этой носимой навыпуск гимнастерки красовалась маленькая советская звездочка.

— Вот только с меховой шапки вы должны снять звездочку! — сказал извиняющимся тоном улыбчивый капитан.

Я совсем не расстроился по поводу того, что мне было приказано снять этот красный атрибут власти.

Но какое значение могло иметь то, что я совсем не расстроился по этому поводу? С моей стороны это была наименьшая форма протеста против того ужасного факта, что теперь я действительно встал на сторону врага.

Во всех отношениях я был совершенно один.

Пессимизм разъедал мое сердце, словно кислота: смогу ли я действительно справиться с такой трудной задачей и перейти линию фронта, чтобы снова попасть к своим?

— Я думаю, что такого интеллигентного человека, как Гельмут, — речь шла обо мне, — майор вскоре пошлет на передовую, — однажды услышал я, как одна из пташек говорит другой. Впрочем, кроме меня, здесь находилось еще трое немцев, которые, чтобы остаться в живых, сотрудничали с русскими. Так же как и я, одетые в форму красноармейцев, они трудились в седьмом отделе пропаганды в штабе советской 10-й армии.

Ганс, берлинец с расплывшимся мясистым лицом, был до мобилизации трудолюбивым служащим в торговой фирме. Он охотно печатал на пишущей машинке. Вносил поправки в текст листовок и уже выучил несколько иностранных выражений: «пролетарское классовое самосознание», «подвергать большевистской самокритике» и тому подобное.

Между прочим, это именно он сказал о «возможной отправке на передовую такого интеллигентного человека, как Гельмут». Очевидно, во мне он видел человека своего круга. Его классовое самосознание нашло яркое выражение в таком мнении об остальных: «Двое других глупы как пробки!»

Герхард охотно пилил вместе со мной дрова для нашего маленького блиндажа, в котором, кроме нас, четверых немцев, в какой-то степени в качестве почетного караула, спал и денщик майора. Герхард постоянно беспокоился из-за того, что его теплые немецкие фетровые ботинки могут пострадать от открытого огня.

— Ну конечно, я хотел бы сохранить эти ботинки, чтобы носить их и дома в Йене.

Он был вагоновожатым и радостно предвкушал, что теперь, после войны, у него никогда не будут мерзнуть ноги в кабине трамвая.

Своего рода старшим по званию среди нас был уроженец Вупперталя. Он уже окончил знаменитую антифашистскую школу в Москве и хорошо разбирался во всех вопросах:

— Я читал твою листовку. Сразу видно, что так написать мог только старый антифашист.

Мой рецепт был прост: только бы никого не раздражать!

Я попросил вуппертальца объяснить мне диалектический материализм, как его понимал товарищ Сталин.

— Ты же должен это точно знать! — польстил я ему.

Я не забывал постоянно восхищаться большими познаниями Ганса в русском языке. Он ежедневно просил у капитана газету «Правда»:

— Хотя я пока еще не все понимаю, но в любом случае я хочу выучить русский язык.

Но охотнее всего я проводил время с Герхардом, коммунистом-вагоновожатым из Йены. Он действительно сам верил в то, о чем говорил:

— Как только Красная армия окажется в Германии, русские товарищи сами увидят, как сильно мы им нужны. Конечно, здесь, в России, тоже не все так радужно. Коммунистам пока приходится здесь нелегко, и не каждый может добиться успеха. Товарищ капитан сам признался мне в этом. Но представь себе, как будет здорово, если мы построим советскую Германию! Мы, немецкие рабочие, добьемся гораздо большего, чем эти русские!

Но эти трое немцев были для меня всего лишь жалкими шавками.

Позднее я узнал, что вскоре Герхард сам сломал себе шею, так как написал резкую жалобу на нашего майора: «Или вы относитесь ко мне как к немецкому товарищу по партии, и тогда как политический сотрудник я требую обеспечить меня обещанным офицерским пайком. Или же вы рассматриваете меня как пленного фашиста, тогда отправьте меня в лагерь для военнопленных». После того как Герхард не вернулся из штаба, капитан сказал нам, что его якобы перевели в дивизию.

С Гансом лишь однажды у меня была небольшая размолвка, так как я без спроса взял у него его немецко-русский словарь. Я хотел выучить некоторые фразы. Например, такие: «Я партизан! Как мне перейти линию фронта в тыл к немцам?»

И вупперталец тоже был всего лишь жалкой шавкой. Я действительно не знал, почему я «не дал бы ему ни капли воды, даже если бы он был при последнем издыхании», как часто говорил мне Ганс.

Нет, этих троих я всегда считал полными ничтожествами. Какой же приятной музыкой звучали в моих ушах их рассуждения о том, что в следующий раз капитан, видимо, возьмет меня с собой для проведения пропагандистской акции на фронте!

Пропагандистская акция на фронте? Что это такое?

— Однажды вечером приедет МГУ, большой грузовик с громкоговорителями. На нем вы подъедете к линии немецких траншей на расстояние около километра. Потом капитан даст тебе текст. Только читай медленно. Вообще-то радиус действия громкоговорителей составляет более пяти километров. Во время обстрела ты должен при любых обстоятельствах продолжать говорить. А через два-три дня вы снова вернетесь сюда.

По ночам, когда я засыпал в нашем блиндаже, накрывшись маскхалатом, мне часто снилась наша поездка в прифронтовую полосу и тот километр ничейной земли, который будет отделять меня от линии немецких траншей.

Однако при общении с другими я делал вид, что поездка на фронт меня совсем не интересовала. Герхард даже как-то спросил меня:

— Да ты, кажется, боишься?

Глава 5

Дело складывалось таким образом, что последнюю ночь перед поездкой на фронт я провел в лихорадочных думах. Я взглядом попрощался с тремя шавками: «Вы никогда меня больше не увидите!» Потом я начал представлять себе, как вырву пистолет из рук капитана. Внезапно у меня мелькнула ужасная мысль: а вдруг и на этот раз мне не хватит каких-нибудь жалких трех метров, чтобы, преодолев русские позиции, успеть добежать до своих, до линии немецких траншей?

Однако все сложилось совершенно иначе, совсем не так, как я себе это представлял. Первая же придуманная мной удобная возможность для побега возникла и была упущена. Однако обо всем по порядку.

— Значит, вы не можете читать без очков? — спросил меня капитан около четырех часов пополудни. — Какие очки вы носите?

— Минус пять!

Через полчаса капитан принес мне очки. Это оказались очки самого товарища майора. Минус два с половиной.

— Ну как? С ними теперь получше?

Да, теперь было уже гораздо лучше.

Оставалось только припаять оправу, сломанную на переносице.

— Об этом позаботится механик в грузовике с громкоговорителями. МГУ вот-вот подъедет.

Оказалось, что МГУ оборудован просто отлично. Там имелась просторная кабина с различными микрофонами. Со сдвоенным электропроигрывателем. Со шкафом, полным пластинок: «На прекрасном голубом Дунае», «У колодца у ворот». С любимыми и милыми немецкими народными песнями. С ласкающими слух вальсами, но также и с мощным, грозным казачьим хором.

В этой кабине можно было спать на трех широких лавках. Здесь имелся и маленький откидной столик, за которым удобно работать. Казалось, что подумали обо всем: о соединительных кабелях, о печке и о ящике с продуктами. Так что выезд на фронт мог проходить в комфортных условиях и не был таким уж рискованным.

Натужно ревя мотором, наш грузовик уже несколько часов ползет по заснеженной дороге, которая вьется среди невысоких холмов. Иногда случаются дорожные заторы. Мы обгоняем колонны, которые тоже спешат на фронт. В этих случаях в наш адрес летят проклятия. Но МГУ, автомобиль штаба армии, имеет право преимущественного проезда! Об этом заботится механик, который сидит впереди в кабине рядом с водителем.

В задней просторной кабине я остаюсь вместе с капитаном, который лежит на одной из лавок, укрывшись белым полушубком. У него светло-русые волосы и узкий клинообразный подбородок. Типичные широкие славянские скулы и серые глаза, которые напоминают оптический прибор. Сейчас эти глаза испытующе и беспристрастно смотрят на меня, немецкого военнопленного. В красноармейской шинели со слишком короткими рукавами я чувствую себя довольно неуютно. Я кажусь себе беззащитной птичкой перед взором тигра.

— Вы родом из Москвы, капитан? — прерываю я затянувшееся молчание. Иначе оно просто поглотит меня.

— Нет, из Сибири.

— Из такой дали?

— До моей родной деревни отсюда в пять раз дальше, чем до Германии. В Сибири крестьяне едят только белый хлеб. Сибирь очень красивая.

— Вы кадровый офицер, капитан? — продолжаю я разговор после небольшой паузы. Мне жаль, что до сих пор вопросы задавали только мне, поэтому сейчас я пытаюсь наверстать упущенное. К тому же сейчас вблизи линии фронта я говорю уже не как военнопленный, а скорее как человек, который чувствует себя почти среди своих. Вот у меня появилась возможность поговорить с русским офицером, который производит на меня хорошее впечатление. Так надо поскорее задавать ему вопросы.

— Я учился в Москве. Я совершил пять прыжков с парашютом. Я был раньше учителем физкультуры. Кроме того, изучал литературу, — говорит капитан, делая большие паузы и кутаясь в полушубок.

— Я удивляюсь, что вы хотите изучать еще и французский язык.

— Нужно много знать. Сначала я изучал немецкий язык. А позже буду учить английский. Через несколько лет.

— Я должен признаться, капитан, что это производит на меня большое впечатление. Даже товарищ майор каждую ночь в течение часа занимается изучением иностранного языка. Советские офицеры не считают себя слишком гордыми, чтобы учиться.

— Дело в том, что сейчас вы находитесь при штабе армии. Далеко не все советские офицеры такие. — И мой собеседник поднимается со своего мягкого ложа. С улыбкой достает из кармана пачку папирос «Ява» с длинным картонным мундштуком. — А вы знаете, Гельмут… — говорит он. И меня впервые не раздражает то, что русский офицер обращается ко мне, как к батраку, по имени и на «вы». — А вы знаете, Гельмут, почему у наших русских папирос такие длинные картонные мундштуки? — С этими словами он протягивает мне одну из этих элегантных папирос.

— Нет.

— Потому что в противном случае во время курения на морозе можно было бы сжечь перчатку. Понимаете, если бы не было этого длинного картонного мундштука, мы не могли бы курить в перчатках. Мало кто знает истинную причину возникновения таких длинных мундштуков. Думают, что это просто игра случая. Однако все в мире имеет свою причину.

Вероятно, этой репликой капитан собирается начать длинный философский разговор.

Наш автомобиль продолжает с ревом ползти по занесенной снегом дороге. Очевидно, до полуночи мы не доберемся до цели. В нашей кабине тепло. Механик убрал со стола остатки ужина — рисовый суп с бараниной, кусок хлеба, пласт сала.

— Будем пить чай?

Я делаю вид, что сплю. Надо ли прежде возненавидеть, презирать и поносить врага, которого хочешь победить? Я не настолько впечатлительный, чтобы тотчас не лишить жизни этого капитана, если тем самым я смог бы наверняка купить свою свободу. Или он, или я? Кто решит эту дилемму не в свою пользу? Однако если сегодня ночью я убью этого капитана, то я не хотел бы встретиться с ним позже, как говорят, у трона Господнего. Надеюсь, что он сразу умрет, а не будет смотреть на меня, корчась от боли!

Наш грузовик потряхивает все сильнее, так как в прифронтовой полосе вся дорога изрыта воронками от снарядов. Почему мне в голову пришла такая мысль: позже у трона Господнего?

Сильных не гнетут те грехи, которые они совершили.

Только слабых гнетут грехи, которые им, возможно, придется совершить в будущем.

Да кто говорит, что во время побега я должен обязательно застрелить капитана? Просто мои нервы измотаны вконец.

Я слышу вдали глухие взрывы. Наша кабина раскачивается, как лодка в шторм. Из встроенного шкафа на пол падает ручной микрофон. Но капитан продолжает спокойно курить свою «Яву». Одну папиросу за другой. Нам предстоит еще долгий путь, прежде чем мы прибудем на место. Лампочка в кабине затемнена и горит вполнакала.

Кто знает, о чем думает капитан. Уж точно не о войне. Он цитирует стихотворение. Это немецкое стихотворение:

Мое сердце билось в такт быстрой скачке!

Все свершилось, не успел я и подумать,

Тихий вечер уже убаюкал землю,

А на горных вершинах повисла ночь.

— Это Гёте. Ведь я изучал и немецкую литературу, — не без торжества в голосе говорит капитан. И поскольку я, как «образованный немец», не продолжаю цитировать это стихотворение, он сам заканчивает его. И теперь это звучит уже хвастливо:

Завернувшись в плотный туман, дуб стоял,

Как внезапно возникший предо мной великан,

Там, где из кустов непроглядная тьма

Смотрела на меня сотней черных глаз.

Однако, когда капитан после небольшой паузы еще раз повторяет, наслаждаясь каждым словом:

Смотрела — на меня — сотней — черных — глаз,

я вдруг осознаю, что этот капитан из Сибири выучил стихотворение великого немецкого поэта Гёте не потому, что «знание — сила», а потому, что оно входило в программу по литературе.

— Да это же просто невероятно! Да это же просто невероятно! — восклицаю я, вскакивая со своего откидного сиденья.

— Невероятно? Что именно невероятно?

— Невероятно? — Просто я хотел сказать, что я поражен.

Да, я действительно поражен. Именно эту строку «Мое сердце билось в Такт быстрой скачке!» я услышал несколько месяцев тому назад от нашего полкового адъютанта, когда впервые прискакал верхом на лошади в штаб полка для получения приказа. Поразительно: наш адъютант процитировал тогда эту строку только потому, что я случайно прискакал на лошади. И он тоже спросил меня тогда:

— Вы знаете это стихотворение?

— Так точно, господин старший лейтенант! — ответил я.

И он тоже задумчиво повторил слова: «Из кустов непроглядная тьма смотрела на меня сотней черных глаз».

Я действительно был просто поражен, когда услышал те же самые строки из уст русского офицера. Описывая здесь этот случай, я не хочу ничего доказать. Не все в жизни можно обосновать так же легко, как тот факт, почему у русских папирос такой длинный картонный мундштук.

Так проходит час за часом. Постепенно заканчивается и ночь, от которой я ожидал так много.

Наконец автомобиль останавливается. К нам в кабину поднимается русский офицер. Вместе с капитаном он снова куда-то уходит. Механик устанавливает на крышу кабины громкоговоритель. Я закрепляю на пюпитре три текста. Громкоговоритель ревет, как тяжелая мортира: «На прекрасном голубом Дунае».

По сигналу я начинаю читать. «Немецкие — солдаты — и — офицеры! — В — котле — под — Курском — победоносная — Красная — армия — уничтожила — одиннадцать — немецких — дивизий. — Здесь — говорит — ефрейтор — Гельмут — Бон. — Положите — конец — безумию! — Сдавайтесь — в — плен — по — одному — и — группами…»

Немецкая батарея открывает редкий огонь по моему механическому голосу. «Эта чушь большего и не стоит!» — видимо, говорит командир батареи, отсчитывая несколько снарядов, которые он получил сегодня для ведения ночного огня.

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

А немецкие офицеры нашей дивизии спрашивают сейчас в моем батальоне:

— Есть у вас такой ефрейтор, Гельмут Бон?

— Так точно. Числится пропавшим без вести с 3 февраля, — отвечает мой батальон.

— Эта свинья сейчас ведет пропаганду на стороне Иванов! — укоризненно говорит начальник дивизионной разведки.

— Ну и что! — ответят в моем батальоне. У моих товарищей сложилось хорошее мнение обо мне. Вместе с сообщением о пропаже без вести они, недолго думая, пошлют моей жене и мой Железный крест. — К сожалению, он не может получить его лично. За храбрость, проявленную в бою с врагом!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

Уже более двух часов я читаю подготовленные для меня тексты.

«Здесь — говорит — ефрейтор…»

Этот древний громкоговоритель каким-то магическим образом сам вытягивает из меня чужие слова. Со страшным грохотом посылает их за линию фронта в немецкие траншеи. Мне остается только подуть, выдохнуть звук в этот маленький микрофон — и он с грохотом разнесется окрест.

Мне нравится звучание произносимых мной слов, которые льются из моего рта помимо моей воли.

По всей видимости, мной овладел злой дух машины. И я прихожу в ярость, когда немецкая артиллерия пытается прервать мою чрезмерную болтовню несколькими залпами. Пусть качается кабина! Пусть воет шторм! Зачем же водитель запускает двигатель?

Нет, я не успокоюсь! Поэтому я продолжаю вколачивать свои слова. С таким голосом — и замолчать? Черт побери, я же не трус!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

По мере того как мой голос снова и снова гремит в ночи, боевые товарищи из моего отряда все глубже втягивают голову в плечи. Они сидят на корточках на своих временных позициях и разговаривают между собой: «Разве война не безумие? Но мы простые ополченцы, которые не начинали эту войну, не можем ее и закончить. Эту войну могут закончить только те, кто наверху». Потом некоторое время они посидят в задумчивости. Разумеется, никто не перебежит на сторону русских. А потом они, возможно, выпустят очередь из своего пулемета MG-42. Порадуются, когда из его дула вырвутся сотни пуль. И им будет совершенно все равно, в кого они полетят! «Как это ошеломляет! Как это ошеломляет!»

И когда противник откроет ответный огонь, они скажут: «Черт побери, мы же не трусы!»

Охваченные яростью, они нанесут ответный удар. Слава духу машин! И будут стрелять снова и снова!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

Наконец капитан подает мне сигнал остановиться.

— Ну, как все прошло? — спрашиваю я.

После того как капитан улегся на расстеленный полушубок, проходит некоторое время, прежде чем я прихожу в себя. Сейчас у нас перерыв. Мы останемся здесь с выключенным громкоговорителем еще два часа. Я обязан выяснить, смогу ли я теперь бежать.

— Капитан! — тихо зову я.

Он не шевелится.

— Капитан! Товарищ капитан! — повторяю я громче. — Можно мне выйти по нужде?

Даже полностью не очнувшись от сна, он разрешает. Боже мой, он продолжает спокойно лежать лицом к стене даже тогда, когда я нажимаю дверную ручку.

В этом автомобиле дверь открывается точно так же, как и в вагоне скорого поезда.

Здесь есть ступенька, как в солидном лимузине, с рифленым резиновым покрытием и толстой металлической планкой. Оказавшись снаружи, я осторожно поворачиваю дверную ручку тонкой ручной работы…

Но здесь же повсюду снег.

Мягкие пушистые сугробы по колено, в которых я тотчас утопаю, сделав всего лишь один шаг вперед.

И я еще собирался бежать, наивный мечтатель?

Там, на той стороне леса, уже Германия. Там сытая жизнь, письма родных и надежда. Там свобода, думаю я.

Наш грузовик стоит под сенью нескольких высоких сосен. Передо мной раскинулось бескрайнее заснеженное поле. Никто не сможет перейти его, не попав под огонь русских автоматов или немецких пулеметов MG-42. Там, на той стороне леса, уже Германия.

Через три минуты я возвращаюсь назад к машине. Двадцать шагов по этому глубокому снегу. Скорее назад в тепло кабины.

А ведь я уже стольким успел пожертвовать: убеждениями, своим именем, «частичкой чести». Но ничего не получил взамен. Ничего? Во всяком случае, не свободу.

Но я подожду. Только бы ничего не сделать неправильно!

Глава 6

В феврале и марте 1944 года фронт постоянно перемещался на запад.

Штаб советской 10-й армии тоже снова и снова передвигался в западном направлении. В таких случаях седьмой отдел пропаганды поскорее паковал свои пишущие машинки с русским и немецким шрифтом. Я тоже двигался в западном направлении на каком-нибудь грузовике, до отказа нагруженном кроватями, ящиками и узлами с вещами. Вместе с советскими офицерами. Интеллигентными и грубыми. Такими, как уроженец Ленинграда, города, основанного еще Петром Великим. И другими, из вшивого Смоленска (усилиями захвативших его немцев. — Ред.) или с далекого Байкала. Множество грузовиков деловито двигалось по забитому шоссе на запад.

Перед каждым новым выступлением начальник штаба, строгий подполковник, руководствуясь мудрыми указаниями великого Сталина, проводил смотр всего этого упакованного беспорядка. Только после того, как он, в черной папахе и серой кавалерийской шинели, истинный сын матушки-России, проезжал мимо, все усаживались на свои грузовики.

Потом начинали играть гармошки, и все запевали песню о Стеньке Разине или «Катюшу», песни с бесчисленным числом куплетов.

— Ты все еще не можешь говорить по-русски! — говорили они мне и уступали мне часть своей теплой попоны. Однако снег все равно задувал под нее.

Один из них спросил меня:

— Как правильно сказать по-немецки пленному: «Если вы не будете говорить правду, вас расстреляют!»?

Как только мы добирались до места назначения, какой-нибудь заброшенной деревушки, очень быстро все снова входило в свою колею и налаживался привычный быт. Даже в самой захудалой избушке, которая оставалась нам, блудным сынам Германии и денщику майора Сергею, постоянно соблюдался установленный распорядок дня.

Почему я должен вставать в такую рань? Ведь еще только девять. Однако Сергей уже давно встал. Он уже успел почистить сапоги товарища майора… Сейчас он идет на кухню за завтраком: немного каши с маслом, немного супа, кусок белого хлеба, от которого Сергей тайком отрезает себе тонкий ломтик, прежде чем отнести все майору. «Да, да, классовая борьба!» — думает Сергей. Он сам получает только черный хлеб.

Между тем уже почти половина десятого. Если я сейчас встану, то успею быстренько подмести солому, которая каждую ночь высыпается из наших тюфяков. Кто-то из нас должен это делать. Когда подметаю я, у остальных сразу улучшается настроение. Ганс любит ходить на кухню за завтраком. У него хорошие отношения с Шурой, которая часто дает ему лишний ломоть хлеба. Кроме того, он говорит по-русски.

Черт его знает почему, но я не наедаюсь досыта нашими порциями. Ведь остальные получают не больше, чем я. Более того, Герхард частенько оставляет мне немного своего супа. Возможно, я так изголодался во время первых десяти дней плена, когда нас держали в загоне для коз. Кроме того, меня постоянно мучает понос.

С этим тоже вышло довольно глупо. Когда в первый же день пребывания в штабе армии я получил причитавшиеся мне сто двадцать граммов сахара, уже к вечеру я съел все эти сто двадцать граммов. Хотя и не собирался делать этого! От этого у тебя будет понос, сказал я себе. Но я никак не мог остановиться, поглощая один кусок сахара за другим. Сахар с шипением растворялся у меня во рту, как испаряется вода на горячем камне.

Хорошо еще, что у меня много туалетной бумаги — моих листовок. На них крупными буквами выделяется заголовок: «Гельмут Бон и Альфред Крупп». Ниже идет текст следующего содержания: «Гельмут Бон зарабатывает триста марок в месяц. Альфред Крупп — несколько миллионов. Разве это справедливо?» Я пытался переубедить майора, но он считал, что текст хорош. Теперь я использую эти написанные кем-то листовки с текстом, где речь шла обо мне, в качестве туалетной бумаги. Так сказать, месть маленького человека. Интересно, сколько же экземпляров этой чепухи напечатали большевики? Если они там по ту сторону линии фронта прочтут, что я якобы был торговым служащим у Круппа, они просто животы надорвут от смеха. Но если эти здесь узнают, что это не соответствует действительности…

— Если капитан не появится до половины одиннадцатого, то тогда мы займемся просмотром писем! — заявляет Ганс.

Что еще за письма?

Перехваченная немецкая полевая почта!

— Ты должен подчеркивать красным карандашом все те места, где речь идет о недовольстве в Германии, — говорит Ганс. — А также все остальное, что может заинтересовать капитана. Да ты и сам увидишь.

Я достаю из почтового мешка, на котором все еще красуется атрибут власти со свастикой, целую дюжину писем.

Эти письма уже никогда не дойдут до своих адресатов. Кто-то из них, возможно, лежит мертвый под снегом или находится в плену, как и я сам.

«Дорогой Гансик! — пишет некая фрау Бауэр из баварского городка Байройт. — Почему ты пишешь так редко?»

«Я так тоскую по тебе…» — часто мелькает в других письмах.

«Я положила в конверт маленький рисунок нашей дочурки Карин. Вчера у нее был день рождения. Она уже выросла такая большая. Свои цветы она поставила под твоей фотографией. Для папочки…»

«Нам очень тяжело. Но я всегда буду верна тебе. Ты можешь целиком и полностью положиться на меня!»

— А почему конверты уже открыты? — спрашиваю я, доставая из мешка новую пачку писем.

— Это они делают там, в штабе у майора. Иногда в конверты вкладывают деньги. У каждого из них чемоданы уже битком набиты немецкими купюрами по двадцать марок. Они собираются тратить их позже в Германии.

В одном пока еще заклеенном письме я тоже нахожу двадцать марок.

— Нет, нет! — говорит Ганс. — Ты можешь оставить их себе. У нас у всех уже есть.

Вот так подмазка! Я быстро прячу в карман двадцать марок. Кто знает, на что они сгодятся.

После обеда мы поправляем нашу печную трубу. Она так дымила, что от дыма в избе было нечем дышать. Нам надо бы заменить и доски на наших кроватях.

— Давайте возьмем ворота от амбара! — предлагает вупперталец.

— Хозяйка будет ругаться, — говорит Герхард.

— Подумаешь! Она скоро сама сожжет их в печи… Потом скажут, что это сделали немцы. Мы можем спокойно распилить ворота. Кроме того, мы же Красная армия!

— Нет, нам не следует распиливать ворота. Для нас это не так важно. А амбарные ворота — это все же амбарные ворота.

Подумаешь! И мы распиливаем амбарные ворота. Вечером приходит хозяйка, чтобы одолжить нам свою алюминиевую кастрюлю. Когда она замечает распиленные амбарные ворота, то начинает рыдать, словно оплакивая смерть своего ребенка.

Каждый день хотя бы раз происходит какой-нибудь скандал на службе. Это случается и с моим другом, капитаном из Сибири.

— Да не стесняйтесь вы критиковать мой немецкий текст, который я составляю для листовок. Не чувствуйте себя военнопленным. Говорите мне честно, хорошо ли я написал по-немецки. — Я постоянно слышу это в разных вариантах от майора, от капитана, а также и от всех других офицеров отдела.

И всякий раз мой внутренний голос говорит мне: «Да пусть они печатают свою чушь! Чем глупее, тем лучше! Ведь, в конце концов, я хочу, чтобы войну выиграла Германия, а не Россия!»

Но когда я опять слышу: «Бронированный кулак Красной армии скачет от одной немецкой роты к другой…», я говорю:

— Минутку, товарищ капитан. Я бы не стал употреблять здесь глагол «хюпфен».

— Почему нет?

— Скакать может блоха. Бронированный кулак не может скакать!

Капитан с недовольным видом откашливается:

— «Хюпфен» означает перемещаться вперед прыжками. Неожиданно. Так же неожиданно должен действовать и бронированный кулак Красной армии, наносящий удары по немецким ротам.

— Все это верно, товарищ капитан. Но по-немецки так не говорят. Это звучит смешно, — пытаюсь я втолковать автору листовки.

Тот обижается.

— Означает «хюпфен» перемещаться вперед прыжками? — резко спрашивает он.

— Так точно, товарищ капитан!

— Написано предложение грамматически верно?

— Так точно, товарищ капитан!

— В таком случае предложение остается!

И я уже перестаю понимать самого себя, так как в душе искренне возмущаюсь из-за этой фразы: «Бронированный кулак Красной армии скачет от одной немецкой роты к другой».

Разве я сам не хотел, чтобы русская пропаганда была примитивной и неэффективной? Разве эта фраза не является образцом примитивной и неэффективной пропаганды? Разве своими вызывающими смех переводами капитан не исполняет мою волю?

Да, но он исполняет мою волю неумышленно.

Но я поступаю так, пытаясь исправить его переводы, вполне сознательно.

Неужели я сошел с ума?

Позднее, когда у меня появляется свободная минутка, я говорю себе: многие люди всю свою жизнь делают то, что по логике вещей они никак не должны были бы делать. Иная жена крестьянина горбатится в своем хозяйстве, как батрачка, так как знает, что ее муж любит свою усадьбу. Но из-за тяжелой работы она очень быстро старится и теряет былую привлекательность, и ее муж находит утешение в постели с молодой работницей. Разве крестьянка хотела этого?

Иной сознательный рабочий добросовестно вытачивает на токарном станке снаряды, хотя он должен знать, что этими снарядами собираются убивать его братьев по классу в других странах.

Иной ярый националист в ходе тотальной войны разрушает свое отечество больше, чем самый ненавистный изменник родины.

Как же так происходит, что часто мы делаем не то, что хотим?

Это происходит потому, что мы далеки от собственной жизни.

Это происходит потому, что мы опрометчиво доверились красивым словам о добросовестной работе, заботливой любви, чести нации.

Но я и сам являюсь обычным слугой красивых слов. Им я служу больше, чем самому себе. Разве мог бы в противном случае я, человек, который утверждает, что любит немцев, сердиться из-за того, что какой-то честолюбивый русский своим «скачущим бронированным кулаком» оскверняет немецкий язык, делает его неэффективным для уха подлежащего пропагандистской обработке немецкого солдата-ополченца и тем самым щадит немцев?

Поскольку мы слишком слабы для создания живого единого целого, мы доверились части его. Мы уже больше не хотим самих себя. Так может погибнуть вся западноевропейская цивилизация. Сумерки уже наступают.

Однажды вечером, когда Сергей усердно чистит свой автомат, так как недавно из-за обнаруженной ржавчины майор обозвал его свиньей, майор приказывает мне явиться к нему на квартиру.

— На каком уроке мы остановились?

Умилительно, как послушно он выучил записанные в тетрадку английские слова и выражения.

— Прочтите последний абзац еще раз, товарищ майор!

В большой, как в доме помещика, комнате очень душно от жарко натопленной печи.

— Подкинуть еще полено, товарищ майор? — спрашиваю я. В большом самоваре и для меня останется чашка чаю.

Потом я занимаюсь французским языком с капитаном.

Товарищ Феодора, степенная прибалтийка и одновременно старший лейтенант Красной армии, уже скрылась за занавеской, где стоит ее кровать. Свою гимнастерку с несколькими орденами она аккуратно повесила на спинку стула.

В комнате ощущается сильный аромат французского одеколона.

Совсем юный лейтенант до тех пор крутит ручку настройки трофейного радиоприемника марки «Сименс», пока не находит немецкую танцевальную музыку. «Звезда Рио»…

Я беседую с недавно переведенным в 7-й отдел капитаном. У него темные волосы и смуглая кожа.

— Как же так случилось, что в Германии вы были всего лишь торговым служащим? — интересуется он у меня. — Вы же владеете несколькими иностранными языками и хорошо образованы!

Уж лучше я подсяду к лейтенанту у радиоприемника. Они все еще передают «Звезду Рио». При звуках этой пошлой музыки у меня чуть было не навернулись на глаза слезы.

— Послушайте, Гельмут, почему у вас на гимнастерке почти всегда расстегнута одна пуговица? — с недовольным видом напускается на меня майор.

— У меня нет ни иголки, ни нитки, ни пуговицы! — отвечаю я, стоя по стойке «смирно».

— Это нарушение дисциплины. Подойдите завтра к товарищу Феодоре. Она выдаст вам все необходимое. Завтра. А сейчас отправляйтесь спать.

Я бреду в одиночестве по искрящемуся снегу к нашей крытой соломой избе. Ярко светит луна. Я лежу в постели и никак не могу уснуть.

Есть ли тут где-нибудь женщины?

Я мечтаю о том, чтобы в деревню ворвались танки. Внезапно! Немецкие танки с черными крестами. Из башни выглянет командир в черном комбинезоне. Тогда я буду свободен. Но ведь командир в черном комбинезоне прикажет расстрелять капитана из Сибири. И Сергея, и товарища Феодору. Да, наверное, и меня, как немца в советской форме. Да, пожалуй, будет очень трудно. Но тем не менее пусть прорвутся немецкие танки.

Вскоре я засыпаю.

Когда наступило утро, я понял, что не приедут никакие немецкие танки, чтобы освободить меня.

Все более призрачной становилась и надежда, что меня когда-нибудь пошлют за линию фронта в тыл немецких войск с каким-нибудь ответственным заданием. Они никого не посылают через линию фронта как доказательство того, что не убивают пленных. Это оказалось обычной болтовней. Легендой. И если бы такое случилось со мной, то это было бы настоящим чудом!

Но ведь я же прислушивался к тому, о чем говорили другие!

— Если вы хороший антифашист, то мы пошлем вас в антифашистскую школу в Москву! — так сказал мне новый капитан. — Вполне возможно, что через три месяца война уже закончится. Тогда мы пошлем наших антифашистов в Германию. Из рядов Национального комитета «Свободная Германия» в Москве будет образовано новое германское правительство. Тогда никто из антифашистов из рядов немецких военнопленных не будет лишним, и его тоже смогут послать в Германию!

Через три месяца война может закончиться? Сколько же может пройти времени, пока всех немецких военнопленных отправят в Германию?

Я осторожно спрашиваю капитана-сибиряка:

— Наверное, пройдет лет десять, прежде чем я снова увижу Германию, даже если война и закончится через три месяца. Как вы думаете, товарищ капитан?

Он тщательно расправляет гимнастерку под прекрасным офицерским ремнем:

— Десять лет? Да нет, вам не стоит бояться. Дольше чем на одну пятилетку мы не будем удерживать здесь немецких военнопленных.

А я ожидал услышать от него: «Конечно, как только смолкнут пушки, Советский Союз тотчас отпустит всех военнопленных». Разве такой шаг не был бы наилучшей пропагандой коммунизма?

Пять лет!

Не имеет никакого смысла терпеливо ждать, пока меня с общим потоком прибьет к родному берегу.

Я должен обязательно попасть в антифашистскую школу в Москве!

Я должен убедить нового капитана, этого честолюбивого офицера, в том, что я хороший антифашист.

Однако я совсем вымотался. Я уже и сам потерял веру в то, что мое спасение достойно чуда Господнего. Оставалось только подличать и притворяться.

И здесь меня начали преследовать неудачи, одна напасть следовала за другой. Сначала я уронил ведро в обледенелый колодец. Потом Москве не понравилась моя листовка. Мои израненные и загноившиеся пальцы никак не хотели вылечиваться. Один из тех офицеров, который пользовался в штабе большим влиянием, отчитал меня:

— Да в вас самих осталось еще много фашистского!

Но самым печальным для меня было то, что я уронил ведро в колодец. Это ведро принадлежало майору. И я должен был принести ему холодной воды из колодца. Когда я, лежа на животе, заглянул в обледенелое отверстие колодца, то увидел, что шест, к которому я привязал ведро майора, был пуст. Я в отчаянии всматривался в темную воду. Несколько минут я усердно шуровал шестом в этой жуткой шахте. Но нигде не смог обнаружить пропавшее ведро, которое нельзя было ни в коем случае потерять. Оно бесследно исчезло.

Я сам чуть было не свалился в этот проклятый колодец.

У меня самого не хватило мужества рассказать майору о пропаже ведра, которым он очень дорожил. Об этом ему сказал Сергей.

Когда на следующий день я осмелился показаться майору на глаза, он не стал меня ругать.

Что же касается листовки, которую Москва вернула в штаб 10-й армии, то здесь дело обстояло следующим образом: постепенно я перестал возмущаться из-за того, что русские офицеры упрямо настаивали на сохранении своих текстов, написанных на плохом немецком языке. Но именно за это Москва и объявила строгий выговор майору Назарову, начальнику 7-го отдела: «Ваши листовки, которые должны побуждать фашистских солдат к сдаче в плен, написаны на плохом немецком языке, вызывающем только смех!» Так Кремль сказал свое веское слово.

Теперь мы, немцы, должны были заверять личной подписью каждую листовку, которую мы получали для стилистической обработки. Но даже и теперь к нашему мнению не особенно прислушивались.

Я все теснее и теснее работал с врагом, который намеревался победить мою родину. Это стоило мне все больших моральных издержек. А желанная свобода отдалялась все дальше и дальше. Да, а разве она сама уже не была мертва, окончательно и бесповоротно, еще в марте 1944 года и в самой Германии! Я уже всего наслушался.

Однако я споткнулся на совершенно неожиданном месте. Не потому, что однажды после ожесточенного спора о жизненном уровне в Германии новый капитан заявил:

— Только потому, что вы сами еще слишком сильно пропитаны фашистской идеологией, вы утверждаете, что в фашистской Германии рабочие живут хорошо.

Споткнулся я из-за того, что никак не хотели заживать небольшие трещины на обоих средних пальцах моих рук, которые я заполучил еще во время службы в немецкой армии. Это было напоминание о моем товарище Абельс-Венсе, который тщетно пытался научить меня правильной посадке на лошади. Когда его ранило в живот осколками мины, я тащил его на носилках по открытому со всех сторон полю. То поле было красным от крови. Когда поблизости разорвалась еще одна мина, я вместе с носилками покатился вниз с горы. Я пытался тормозить голыми руками и до крови стер костяшки пальцев.

В многочисленные ссадины попали грязь и лед. Русская женщина-врач в штабе армии, которую я посещал через день в ее медпункте, где она в военной форме, но босиком, как «гусятница Лиза», лечила также и сельских жителей, очень жалела меня, когда обрабатывала костяшки моих пальцев едкой дезинфицирующей жидкостью. Они уже распухли до безобразия. Но так как руки постоянно соприкасались с холодной водой, с каждым днем мне становилось все хуже и хуже.

«Я буду умываться только при крайней необходимости!» — сказал я себе. Я сообщил капитану, что не смогу приносить ему холодную воду: на морозе мои повязки примерзают к рукам!

Однажды утром майор отругал меня за то, что я, по его мнению, плохо выбрит и почему я не попросил у него бритву. Он решил, что я вообще не умывался.

На следующее утро, ни свет ни заря, в нашу избу заявился капитан-сибиряк. Он хотел знать, почему я не размножил его тексты, которые он вручил мне в час ночи.

Мне было приказано подготовиться. Я должен был сдать русскую военную форму, включая русское нижнее белье! Меня отправляют отсюда!

Мелькнула надежда: в госпиталь?

Нет, не в госпиталь!

А как же занятия по французскому и английскому языкам?

— Они здесь всегда начинают с большой помпой, но потом быстро охладевают, — еще раньше предсказывал мне Ганс.

Итак, меня убирают отсюда.

В дверь просовывает свою мрачную физиономию «тряпичный» майор:

— Ну, давай!

Он здесь единственный, кто не говорит по-немецки. Он отвечает за имущество, поэтому мы называем его «тряпичный» майор. От него всегда сильно пахнет махоркой. Не французским одеколоном, как от нашего шефа. Вчера он сидел у себя на складе на столе и подгонял огромный овчинный тулуп. И вот теперь вместе с ним я направляюсь к выходу из деревни.

У последней избы, где в мартовское небо упирается десятиметровый журавль колодца, он приказывает мне подождать. Хорошо, что он сует мне под мышку целую буханку хлеба. Пройдя несколько шагов, протягивает мне полбанки тушенки. Затем показывает мне жестами, что эту тушенку я должен съесть немедленно, а хлеб лучше спрятать под маскировочный комбинезон.

— Понимаешь, ферштейн? — говорит он.

Я чувствую огромное облегчение. «Ты должен знать, что, пока тебя официально не зарегистрировали, каждый может тебя пристрелить!» — неоднократно говорили мне штабные шавки. Но сейчас, когда рядом со мной шагает «тряпичный» майор, плевать я хотел на всякую регистрацию.

Разве солнце уже не пригревает?

Разве в скворечниках скоро не появятся первые пернатые обитатели?

По дороге, поднимающейся круто в гору, нам навстречу весело бежит лошадка, запряженная в сани. Снег летит у нее из-под копыт. Конечно, это не знаменитая задорная русская тройка, о которой писал старик Толстой. Тем не менее в сани запряжен настоящий русский конь. Что-то живое останавливается рядом со мной.

— Что такое, Гельмут? — удивляется Максим, помогавший у нас на кухне, когда видит, что на мне снова немецкая форма.

— Не знаю! — смущенно отвечаю я ему по-русски.

Мы продолжаем свой путь, а Максим снова направляет коня рысью в деревню.

Перед последним переездом шагающий рядом со мной майор приказал нам сжечь целый ящик с пропагандистскими брошюрами:

— Черт знает что! К черту этот хлам!

«Тряпичный» майор оказался далеко не самым худшим из них!

Глава 7

Когда он меня оставил, я оказываюсь в сарае без крыши среди тридцати военнопленных, которые еще три дня тому назад находились в рядах немецкой армии.

— Откуда ты появился, совсем один? — спрашивают они меня.

Я стараюсь отвечать, не вдаваясь в подробности.

— Ты можешь сразу помочь пилить дрова. Радуйся, что ночью тебя не было здесь под открытым небом. Собачий холод!

Одна из стен сарая уже почти полностью разобрана. Вероятно, здесь побывало уже много военнопленных. Может быть, меня теперь тоже направят в лагерь. Кто знает, где лучше!

Однако ночью я ужасно мерзну в этом заснеженном сарае. Лучше бы я принес капитану воды для умывания! И лишь одно согревает мне душу — это то, что я снова слышу вокруг себя только немецкую речь.

Я почти в таком же отчаянии, как тогда в загоне для коз.

Утром до меня доносится голос с русским акцентом:

— Есть среди вас выпускники средней школы или гимназии?

Ребята, да это же честолюбивый капитан с черными волосами и смуглой кожей!

Он спрашивает у каждого из пяти человек, кто поднял руку, фамилию и профессию. Меня он спрашивает самым последним, как будто мы с ним никогда прежде не встречались. Я отвечаю, точно так же делая вид, что мы не знакомы.

— Следуйте за мной! — командует он.

Заметили ли остальные что-нибудь, когда он заговорщицки кивает мне?

— Разрешите спросить, господин капитан, если уж меня решили отправить в лагерь, почему я сначала должен неизвестно сколько дней жить в этих тяжелых условиях пересыльного лагеря?

— В чем дело? Кто говорит о лагере? У меня для вас новое задание. Само собой разумеется, что потом вы снова вернетесь в штаб. Но прежде вы какое-то время поработаете с товарищем майором С.

Тем временем мы уже отошли метров на сто от разрушенного сарая и поднялись к крестьянскому дому, в котором остановился товарищ майор С.

Что мне бросилось в глаза в резиденции майора С., так это то, что там никто, кроме самого майора, не говорил по-немецки. Невозможно было разобраться и в той полной неразберихе, которая царила здесь.

— Вы хорошо разбираетесь в людях, как рассказывал мне товарищ майор Назаров, — так начал разговор мой новый собеседник.

В углу комнаты перед иконой стояла крестьянка и осеняла себя крестным знамением. Очевидно, что она не понимала, о чем мы здесь говорили.

Между мной и майором завязалась упорная словесная дуэль. В конце концов он сказал:

— Сейчас вы вернетесь назад к остальным военнопленным. Если сегодня ночью я прикажу вас разбудить, вы назовете мне имена тех пленных, которые представляют для меня интерес. Лягте с краю самым первым у двери.

Несколько бойцов из команды майора, которым парикмахер только что остриг их зимние шевелюры, тупо ухмылялись, напоминая своими стриженными под ноль головами кегли в кегельбане. С глупым выражением лица они натирали друг другу лысины. Я сделал вид, что хочу спать, лишь бы больше не видеть этих стриженых остолопов и крестьянку, которая все еще молилась в дальнем углу.

— Я не совсем понимаю вас, — сказал я майору.

Майор угостил меня еще одной сигаретой. Потом мне налили тарелку супа, и я понял, как же я голоден. У меня был просто волчий аппетит.

Однако на следующую ночь меня никто не будил. От двух тяжелораненых с гноящимися ампутированными конечностями исходила ужасная вонь.

Я опять пилил дрова, на этот раз с двадцатилетним военнопленным родом из Люксембурга. Целый день шел снег.

У него оказались с собой фотографии его родителей и их гостиницы. С 1940 года они страдали от немецкой оккупации. Он рассказывал, что многие жители Люксембурга попали в немецкие концентрационные лагеря. Это случилось с теми, кто под воротом пиджака носил люксембургского красного льва, который является гербом Люксембурга.

Мы с ним продолжали пилить дрова.

Он рассказал мне, что только благодаря тому, что он добровольно вступил в немецкую армию, его родителей не бросили в концлагерь. Позднее он получил за свою храбрость Железный крест 1-го класса.

— Собственно говоря, я не понимаю тебя, — сказал я ему. — Ты же на собственной шкуре испытал, как работает система шпиков в гестапо, и должен стать осторожнее, а здесь ты откровенно рассказываешь первому встречному о своем Железном кресте 1 — го класса и другие подробности.

— Что ты имеешь в виду?

— Неужели ты думаешь, что у Иванов здесь нет шпиков? Но вы тут открыто болтаете о том, о чем хотели бы умолчать на допросе. Это же идиотизм. Например, я мог бы оказаться осведомителем.

Я распилил с люксембуржцем еще одно бревно. На этот раз молча.

— Будьте поосторожнее со своей болтовней! — сказал я ему на прощание.

Поскольку майор С. остался недоволен собранной мной информацией о содержавшихся в сарае военнопленных, то вскоре в широком проеме ворот сарая появилась новая фигура. Сидя целый день у костра, мы смотрели в этот проем, как на пустую сцену. Все новости: вызов на допрос, приказ об отправке в лагерь, раздача сухарей — все могло прийти к нам только из этих высоких ворот. Фигура появилась в сопровождении часового, который подобострастно держался сзади.

— Кто здесь Бон? — спросила фигура. Это оказалась женщина в военной форме и в коротком полушубке, из-под которого выглядывали стройные ноги в узких сапожках для верховой езды.

— Смирно! — по-военному четко крикнули все, кроме вонючих раненых.

— Кто здесь Бон? — повторила она свой вопрос, кокетливо поводя головой. Красная кубанка, украшенная кантом, превосходно подходила к ее светлым волосам. — Я разговаривала с майором С., — сказала она, когда мы с ней уже успели пройти полпути до дома майора. — Здесь вам нечего делать. Позже я заберу вас отсюда.

У меня оставалось еще достаточно времени, чтобы все хорошенько обдумать. Очевидно, такова была моя судьба, если я не справился с заданием майора С. и не смог назвать ему ни одной фамилии военнопленных из этих тридцати человек, которые могли бы представлять для него интерес. Это была моя судьба, а не моя добрая воля. Я не хочу добиваться лучшей жизни за счет товарищей по несчастью. Действительно, роль подсадной утки не для меня, и мне здесь нечего больше делать. В этом блондинка совершенно права. Но какая же ирония, какая кровавая ирония скрывалась за ее словами, когда после короткого разговора она в заключение спросила:

— Как вы поживаете?

Из ее уст это прозвучало так, словно еще позавчера мы с ней лакомились мороженым в одном из кафе на берлинской улице Унтер-ден-Линден.

Об этом я тоже подумал. Но не более двух секунд этим долгим днем. И это были приятные секунды.

Вечером за мной действительно пришел человек. Часовой с автоматом.

Все остальные пленные уже успели зарыться в заснеженную грязную солому и заснули, дрожа от холода. И только один из них, который продолжал сидеть у потухшего костра и курил, крикнул мне вслед:

— Да с тобой они ломают тут настоящую комедию!

Часовой повел меня долгим путем в деревню. По заснеженным полям и лесам. Однажды он приказал мне остановиться. Я должен был сесть в снег. Подойдя к развилке, мой конвоир прошел сначала немного влево, а потом вправо. Минут через пять мы продолжили свой путь. Было темно, хоть глаз выколи. Через час мы были на месте.

— Ну, наконец-то прибыли! — сказала блондинка. Стоя на пороге дома, который часовой нашел, проплутав несколько часов, она посветила мне в лицо фонариком. — Сейчас вас отведут в вашу квартиру. Завтра я поговорю с вами!

— Извините, но не мог бы я получить еще сегодня вечером хоть немного хлеба со склада? — попросил я, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости. В этот день у меня во рту не было еще ни крошки.

— Сегодня вечером? Да уже глубокая ночь! Подождите минутку!

Она вынесла мне из дома надкусанный кусок хлеба. По моей оценке, граммов сто пятьдесят.

— В такое время я не смогу найти больше. Это моя собственная пайка хлеба. Съешьте его поскорее!

В то время я еще не знал, было ли это опять всего лишь игрой. Да, в сущности, мне было все безразлично.

«Тебе надо бы раздобыть этой ночью побольше хлеба! Возможно, прямо сейчас на новой квартире!» — подумал я, поспешно жуя полученный хлеб.

Конвоир опять долго водил меня туда-сюда, пока мы не прибыли на место. Согнувшись, он прошел в низкую дверь. По-прежнему было темно. Чья-то рука направила меня вперед, заставила опуститься на колени. Ах, здесь, оказывается, солома. Хорошая, теплая солома. Я должен здесь спать. Ну разумеется!

Когда невидимая рука отпускает меня, у меня мелькает мысль, что, наверное, это хозяин дома. Настоящий русский крестьянин с седой бородой.

— Пан! Хлеб есть? — шепотом прошу я.

Но тот лишь что-то недовольно бурчит в ответ, как потревоженный бык. Да и наивно было надеяться получить хлеб глубокой ночью!

Я натягиваю на свою уставшую голову капюшон. Какое блаженное тепло! Снаружи время от времени раздаются какие-то возгласы. Похоже на слово «германцы». Возможно, это такой пароль? Куда же это я попал?

В конце концов я засыпаю. Когда на следующее утро я открываю глаза, то первое, что вижу, — это узкий, шириной всего лишь в несколько сантиметров, солнечный луч на стене, которая возвышается в каком-то метре от моих ног. Я поворачиваюсь на бок. Оказывается, что тот человек, который спал рядом со мной, никакой не русский крестьянин, хотя у него и есть борода, как у апостола. И он ни слова не знает по-немецки. Якобы. Он латыш. Настоящий великан… в эсэсовской форме! Что такое?

В темном проеме двери стоит красноармеец с автоматом наперевес. Я в тюрьме. Красноармеец грозно поводит автоматом из стороны в сторону, обводя все наше маленькое помещение — вероятно, отдел предварительного следствия — и какой-то темный люк подвала, из которого доносится хриплый кашель.

Что? Я в тюрьме? Все-таки попал!

Чтобы справиться с только что потрясшим меня фактом, я вынимаю из кармана свой маленький словарик. Лишь бы думать о чем-нибудь другом!

Шпрахе — язык.

Шпрехен — говорить.

Шпренген — поливать.

Шпрой — мякина.

Так я пытаюсь успокоиться. После того как прошел час, часовой забирает у меня словарь. Но вскоре снова возвращает его мне.

Латыш, который тоже приподнялся со своего ложа, говорит на ломаном немецком:

— Почему ты учить? Скоро… — Он делает красноречивый жест, сдавливая свое горло, и злорадно хрипит:

— Повесить!

Но я тем не менее продолжал зубрить свои слова.

Шпринген — прыгать. Шпринген — прыгать.

Шпроссе — ступень. Шпроссен — ступени.

У меня не было больше былого ощущения смерти. На этот раз она найдет меня ни в приподнятом настроении, ни в состоянии, достойном сожаления. Если ей суждено прийти, то она придет!

Впрочем, суп, который они принесли нам, был хорош. Только опять его было слишком мало! Но, возможно, в этом был виноват этот проклятый латыш, который налил мне меньше, чем себе. Почему? Почему ему досталось больше, чем мне?

В конце концов двадцать первого марта они вывели нас после обеда на улицу. До этого времени ни одна живая душа не беспокоилась о нас. Обо мне, о латыше и о трех бородатых русских из подвала. На снегу, ярко освещенном весенним солнцем, мы должны были раздеться. Полностью, догола.

Но нас действительно отправили всего лишь в русскую баню. Латыш, этот жирный жеребец, вылил столько воды на раскаленные камни, что маленькая, почерневшая от дыма баня мгновенно наполнилась паром. Вместе с потом грязь литрами стекала с моего тела. Мы поочередно намыливали друг другу спины. Какое же это было наслаждение!

Распарившись, красные как раки, мы выбежали на улицу. Трое худощавых русских и я лишь немного обтерлись снегом. Зато жирный латыш валялся в нем, как свинья, похрюкивая от удовольствия.

После бани у нас у всех было приподнятое настроение. Разве уже не наступила весна? Даже в тюрьме можно жить! Нас побрили. Я получил чистое белье.

В тот же вечер меня повели на допрос. Приказали заложить руки за спину. Я держался на ногах довольно неуверенно, меня пошатывало, и я едва успел отпрыгнуть в сторону, когда какой-то разъяренный офицер попытался сбить меня с ног своей лошадью. Мой конвоир чертыхнулся вслед всаднику. Он дернул меня за рукав и что-то вынул из своего кармана. Откуда у него футляр от моих очков?

— Камрад, там ты нике говорить!

Ах, до меня дошло, он украл футляр из кармана моего комбинезона, когда я мылся в бане. Все же я, видимо, уже опять что-то собой представлял, раз он боялся, что я сообщу об этом во время допроса.

— Ничеоо, товарищ! — успокоил я его. Да и к чему мне это! Во время допроса я оказался лицом к лицу с давешней блондинкой.

Она тщательно заполняла длинную анкету, как типичный бюрократ. И только тогда она в заключение спросила:

— Как вы поживаете?

Я немного помолчал, прежде чем ответил:

— Отлично!

В последующие дни меня еще три раза водили на допрос. Только тогда, когда вдали появлялся офицер, конвоир приказывал мне держать руки за спиной. Он даже сам показывал мне, как нужно это делать:

— Вот так, товарищ!

Во время второго допроса блондинка взяла в руки анкету, которая была заполнена в первый раз, и, пытливо глядя на меня, как строгий экзаменатор, еще раз опросила, словно неуспевающего ученика. Я получил оценку «очень хорошо»! Мои показания дословно совпали с теми, которые я дал в первый раз.

Во время третьего допроса — ранним утром — все проходит совершенно по-другому.

На столе уже не стоит чернильница. Он покрыт скатертью. Рядом с пачкой сигарет «Ява» лежит закрытый фотоаппарат.

У блондинки сегодня гостья. Ее подруга, дородная женщина-врач с каштановыми волосами, заплетенными в косу, уложенную как украшение вокруг головы. Стройная блондинка и ее дородная подруга так быстро щебечут по-русски, что их слова звучат как стихи.

Сегодня хороший день.

Прежде чем уйти, докторша перевязывает мне пальцы на руках.

Блондинка протягивает мне фотоаппарат:

— Вы же умеете фотографировать. Скажите, это хороший аппарат?

У меня в руках великолепная немецкая модель с дальномером, сопряженным с механизмом наводки на резкость.

— О да! — отвечаю я.

— Вы работали с капитаном JI.? Да садитесь же. У нас сегодня много времени!

Капитан JI.? Это же капитан из Сибири.

— Капитан JI. подробно рассказывал мне о вас…

Блондинка формулирует свои вопросы не очень последовательно, постоянно меняет тему разговора.

— У вас есть с собой фотография вашей жены?

— У нас есть для вас очень важное задание.

— Ваша жена красивая?

— Если вы сумеете завоевать доверие нашего шефа, он пошлет вас с фотоаппаратом в Германию!

— Вы рассказывали, что сочиняли лирические стихи?

— Вы же любите свою жену, почему же вы тогда не хотите отправиться с фотоаппаратом в Германию?

Но я не пришел в восторг, как это могло бы произойти еще несколько недель тому назад. Только представить себе такое: вырваться из тюрьмы ГПУ! Получить из рук русской Маты Хари фотоаппарат! Тебя тайно переправляют в Германию! Поехать в Берлин и там выложить на стол превосходный фотоаппарат со словами: «Его мне лично подарил папаша Сталин! Что скажете на это?!»

Дети! Дети!

Нет, нет и еще раз нет! Все это, разумеется, полная чушь! Я улыбаюсь с чувством превосходства. Включаюсь в эту слишком быстро проигрываемую пластинку.

— Вы спрашиваете меня о странных вещах. Люблю ли я свою жену? Вы ожидаете другого ответа: конечно, я люблю свою жену! Впрочем, я даже не знаю, обладаю ли я сам техническими способностями для выполнения вашего ответственного задания.

Мы оба вскочили со своих мест. Я, приведенный из тюрьмы немецкий военнопленный, со своей табуретки. Сотрудница шпионского отдела — со своего удобного кресла. Я очень взволнован.

— Извините! — сказала блондинка. — Я должна еще поговорить о вас с шефом. Сначала вы должны выполнить для нас более простые задания.

Прежде чем во время четвертой и последней беседы с блондинкой меня должны представить ее шефу, проходит добрый час. Нам уже нечего больше обсуждать.

— Ваша жена не работает? — начинает блондинка легкую беседу об общественных отношениях в капиталистическом государстве.

Я охотно верю ей, что она любит танцевать, как она мне говорит. Я снова чувствую себя так, словно я уже по ту сторону линии фронта.

— Танго? — спрашивает она.

— Да, танго! — отвечаю я.

Однако потом где-то открывается дверь. Блондинка что-то долго шепотом объясняет сердитому голосу за занавеской. Видимо, там стоят кровати.

Потом из-за занавески всего лишь на мгновение показывается мужчина в свитере. Он не произносит ни одного слова!

Я поднимаюсь со своей табуретки. Он не удостаивает меня даже взглядом!

Итак, я увидел человека, который мог бы послать меня в Германию. Мог бы! В моей душе что-то обрывается.

Мог бы? Да, так как блондинка истерично кричит:

— Часовой!

Должен появиться мой конвоир.

— Идите! — слышу я за спиной ее голос.

И вот я опять иду, заложив руки за спину. Через всю деревню. По разрушенному мосту. В тюрьму.

Еще в тот же день в сумерках кто-то будит меня, дергая за плечо:

— Давай! Давай! Давай!

Конвоир гонит меня бегом вдоль по улице. Перед домом блондинки мы останавливаемся. Она выходит на покосившуюся веранду. Что-то происходит.

— Гельмут Бон, верно? — кричит она с расстояния в десять метров.

Показывая на меня пальцем, она что-то взволнованно объясняет конвоиру.

— У меня не осталось больше перевязочных пакетов! — пытаюсь я обратить на себя внимание.

Она не отвечает.

Я слышу, как в темноте блондинка осыпает конвоира на веранде проклятиями и мольбами. Затем топает ногой. В ужасе она поворачивается на каблуке. Я еще замечаю, как она обнимает за плечи этого крестьянского паренька.

— Быстрей! Быстрей! Быстрей! — кричит она мне.

И мы с конвоиром, словно бегуны на длинную дистанцию, бросаемся прочь. Вон из этой деревни, в которой никто не обращает на нас внимания.

Мы останавливаемся только тогда, когда оказываемся в лесу на развилке.

— Черт знает что! — говорит конвоир и протягивает мне перевязочный пакет.

А вечер сегодня удивительно хорош, все небо усеяно яркими звездами.

Теперь, отдышавшись, мы идем уже совсем медленно. До той самой деревни, из которой блондинка забрала меня вот уже почти десять дней тому назад.

Но майора С. с его заданием «выявить среди тридцати военнопленных людей, представляющих для него интерес», уже нет на месте. Нас встречает с фонарем в руках один из его бритоголовых сотрудников, который приветствует меня как старого знакомого. Подсвечивая себе фонарем, он проводит меня в маленький сарай, где уже по-домашнему устроились другие военнопленные. Как же здесь тепло!

В углу стоит целый мешок с сухарями из кукурузной муки. О боже!

— Завтра утром нас отвезут на машине в госпиталь! — заявляют преисполненные надежд пленные и жуют сухари.

И я поеду вместе с ними! Как мне стало известно позднее, латыша из той тюрьмы они вскоре все же повесили.

И тогда я подумал: если мое предположение верно, что эта блондинка действительно спасла мне жизнь, то она сделала это не потому, что полюбила меня, изможденного, голодного военнопленного. И не потому, что решила спасти человека вопреки воле своего шефа, грозного офицера в свитере. Мол, «видишь, у меня тоже есть воля!».

Эта русская женщина спасла меня потому, что увидела во мне человека, пришедшего с Запада. Из страны, в которой равноправие женщины пока еще не поставлено в зависимость от того, как она работает, не разгибая спины, подчиняясь сейчас плану, так же как в прежние времена подчинялась пану.

Во время наших бесед она много узнала о жизни на Западе. Очевидно, она уже и раньше подозревала, что там женщинам живется гораздо лучше. Там женщины уделяют больше внимания своей внешности и умению себя вести. Все без исключения, а не только избранные!

Светловолосая сотрудница НКВД спасла мне жизнь.

Женщина, обращающая свой взор на Запад, — вот истинная покровительница пленных.

Глава 8

Я не представлял себе, что нас ждет впереди. Я лишь знал, что мне было хорошо в кузове грузовика с мягкой обивкой, в котором раньше, вероятно, перевозили мебель. Мы, пятнадцать или двадцать военнопленных, направленных в госпиталь, чувствовали себя так, словно ехали в отпуск.

В разрушенных Великих Луках нас выгрузили на центральной городской площади перед кирпичным зданием.

Военный госпиталь.

Все палаты были переполнены. Нас разместили в большой палатке, через двойные полотняные стенки которой лишь изредка задувал мартовский ветер. Хотя после долгих переговоров нас приняли только ближе к вечеру, для каждого из нас нашлась миска супа и кусок колбасы. Вчера, как нам сказали, давали даже пудинг.

На следующий день бородатый конвой снова вывел нас на улицу через арку главного входа и повел на железнодорожный вокзал. Высоко в голубом безоблачном небе были видны два длинных инверсионных следа: немецкие самолеты-разведчики дальнего действия.

— Я бы отдал год жизни за то, чтобы сидеть в кабине одного из них! — воскликнул кто-то.

Каждый из нас готов был чем-то пожертвовать, лишь бы улететь на этих немецких самолетах домой в Германию. Возможно, в этот момент они фотографировали нас с высоты нескольких тысяч метров. «Если бы это наверняка получилось, — подумал я, — то я бы отдал свою левую руку, чтобы улететь вместе с ними!»

Так много?

Да, так много!

При этом я не считал такую цену чрезмерной.

Некоторые из нас утверждали, что готовы были бы пожертвовать обеими ногами, лишь бы улететь домой. Другие согласны были на то, чтобы прожить всего лишь один год, но только дома, в Германии!

Мы рассуждали также о том, смогли бы эти два самолета забрать всех нас с собой, если бы им приказали приземлиться рядом с нашей колонной.

Нет, по нашим расчетам выходило, что пятерым из нас пришлось бы остаться. И каждый прикидывал про себя, кто бы были эти пять человек.

На вокзале в Великих Луках знавший всего лишь несколько немецких слов советский офицер, ехавший в отпуск, решил опробовать свой ломаный немецкий на нас, военнопленных. Я смог доставить ему огромную радость, когда сказал, что Эссен, мой родной город, разрушен так же сильно, как и Великие Луки. Он дал мне щепотку табака. Но потом что-то внезапно привело его в ярость. Он заявил, что если найдет мою жену в Германии, то изнасилует ее. Выхватив пистолет, он начал размахивать им и не успокоился до тех пор, пока не получил мой адрес.

В тот день мы так никуда и не уехали. На второй день нас отправили в товарном вагоне вместе с гражданскими в направлении города Торопец. Мы, пленные, сидели на полу. Над нашей головой полки прогибались под тяжестью солдат. Они ехали в отпуск. Всю дорогу они ругались между собой и играли на гармошке. Бедно одетые крестьянки и бородатые старики относились к нам с симпатией. Печально, что они тоже голодали.

Мы выгрузились из вагона поздним вечером. Платформы здесь не было. Мы прыгали прямо на щебень железнодорожной насыпи. Водонапорная башня, тысячи штабелей дров для паровозов, серое дощатое здание. Так выглядела железнодорожная станция. Как она называлась? Назимово или что-то в этом роде. Я так никогда и не узнал точное название. Хотя я там пробыл почти четыре недели. Правда, у меня там хватало и других забот. Начальник лагеря сразу заявил:

— Не могут же все из вас остаться в живых!

Но в первый вечер мы этого еще не поняли, когда прямо с вокзала нас повели в баню. Мы смогли хорошенько помыться из настоящих банных тазиков. Но сначала нас всех остригли наголо.

Тем временем наши вещи были обработаны в сушильных камерах, чтобы уничтожить вшей. При этом у меня пропал красный шейный платок, который я получил еще в детстве в подарок на Рождество. Когда мне выдали мои вещи, то я не обнаружил в кармане и тех двадцати марок, которые нашел в одном из конвертов полевой почты. Как пришло, так и ушло!

— Что это за язык?! — напустился на меня Антон, начальник лагеря, в присутствии русского офицера-политработника. Это он обнаружил в кармане моего мундира какое-то лирическое стихотворение на английском языке. Об океане слез и море радости.

«Видимо, они получили инструкции спрашивать обо всем», — подумал я. Но особенно досадно было то, что пропал мой любимый шейный платок.

— А кто, собственно говоря, обслуживает камеры по дезинфекции одежды?

— Румыны. Немцев на такие престижные места не допускают.

— А как тут вообще в лагере? — спросил я немецкого парикмахера, который торговался с нами, новенькими, насчет карманных зеркалец, расчесок и бумажников, прежде чем нас увели на медосмотр.

— Конечно, здесь не санаторий, — ответил парикмахер. — Но если приспособишься, то жить можно. Да ты скоро и сам все увидишь. А у тебя хорошие фетровые ботинки…

— Нет, ботинки я не могу отдать.

Медосмотр организован по-военному. «Здесь вы раздеваетесь! На каждого заводится медицинская карточка! Подумайте заранее о сведениях, которые вносятся в нее: фамилия, имя, имя отца, звание, войсковая часть! Чтобы все проходило в темпе!»

Целый штат русских врачей и сестер. «Где у вас болит? Чем болели раньше? Это пройдет!»

Мои руки обрабатывают мазями и микстурами. Медсестра не экономит на бинтах. Она все мотает и мотает. Нет, это настоящий военный госпиталь. Хотя несколько смахивает на поточное производство. Но во всем должен быть порядок — это бесспорно.

Уже поздняя ночь, когда нас, новеньких, приводят в барак. Барак? Да, здесь два больших барака из досок, присыпанные землей. В каждом из них лежат по семьдесят человек.

— Сегодня вы размещаетесь в бараке для больных. Завтра вас переведут в барак для рабочих.

— В барак для рабочих? Почему? Мы же больные!

— Это мы увидим завтра утром! Только не думайте, что вам удастся здесь увильнуть от работы!

Во всяком случае, в бараке тепло. И даже чисто! Староста барака строго следит за тем, чтобы каждый снимал сапоги. Настоящий военный полицейский! Но действительно, это же просто свинство — забираться в грязных сапогах на нары!

Утром мои фетровые ботинки исчезли.

— Мои ботинки украли, староста!

— Украли? Здесь никто не крадет!

— Друэрпце! — говорит мне один из старожилов. — Их же забрал сам староста. За них он получит от русских сало.

— А что же надену я?

— Скоро увидишь. Староста швырнет тебе в лицо какую-нибудь пару растоптанных сапог, когда пойдешь работать!

Пойти работать?! Без сапог?! Да я к тому же еще и болен! Чтобы опять снег попал в раны? Об этом не может быть и речи!

Я продолжаю упрямо лежать!

В проеме двери появляется какой-то русский в шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и кричит во все горло:

— Десять человек!

Теперь только не сдаваться и не вставать!

Староста начинает с нас, с новеньких:

— Давайте выходите!

Никто не двигается с места.

Тогда он стаскивает с нар первого попавшегося, восемнадцатилетнего паренька из Берлина.

— Мне надо сначала надеть носки! — робко говорит тот.

В дверном проеме рядом с русским появляется Антон, начальник лагеря, и орет:

— Сейчас я вам помогу! — Он с такой силой бьет палкой по нарам, что палка ломается.

Со своих нар приподнимается еще один пленный из нашей группы. Вчера вечером на его левую руку наложили свежую гипсовую повязку.

— А ну, спускайся вниз! — орет староста. — Одной рукой ты сможешь работать!

Пленный со сломанной рукой беспомощно оглядывается.

Я все еще продолжаю упрямо лежать на боку. Сверху мне все хорошо видно. Восемь человек уже подошли к двери. Передо мной лежат еще два человека. Один из них говорит, что у него больные легкие.

— Не городи чушь! Слезай!

У второго, который лежит рядом со мной, перебинтована ступня. Ему тоже приказывают спуститься с нар.

— При рытье котлована возьмешь в руки лом. Там нога тебе не понадобится. Может быть, вы все тут только прикидываетесь больными!

А теперь наступает моя очередь.

— А что с тобой, дылда? — Староста дергает меня за ногу.

На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!

Я спускаюсь с нар на пол.

Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.

— Десять человек! — с довольным видом говорит он. Норма выполнена!

А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.

— Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!

С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.

— Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!

Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.

Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:

— Мертвых закапывают позади барака, в кустах!

— Но тогда зачем при медосмотре они так возились с нами?

— Но это же русский военный госпиталь! А мы здесь как докучливое приложение. Начальник госпиталя не может заботиться еще и о нас.

— Начальник госпиталя?

— Да, шеф военного госпиталя, капитан медицинской службы. Если бы он знал, что с нами вытворяет Антон, он бы сразу вмешался и навел порядок!

— Почему же никто не скажет начальнику госпиталя, что Антон сведет нас всех в могилу?

— Неужели ты думаешь, что Антон позволит тебе поговорить с начальником госпиталя, когда тот приезжает сюда с обходом! Да и все равно он приезжает к нам только раз в несколько недель.

— Но ведь сам Антон тоже всего лишь военнопленный, как и мы!

— Это верно. Но Антон чех. Он говорит по-русски, по-польски, по-чешски и по-немецки. Ему всего лишь двадцать один год. Но русские доверяют ему, так как он один справляется со всеми делами. У русских нет никаких проблем с военнопленными!

Я больше не возмущаюсь. И когда утром приносят хлеб, я уже не спрашиваю:

— И это, по-вашему, четыреста граммов? Да никогда в жизни этот кусок хлеба не весил четыреста граммов!

Да, в жизни не весил. Но за четырнадцать дней до смерти это хорошие четыреста граммов хлеба!

— Или ты не хочешь хлеба, ты, изнеженный господин! Можешь отказаться от своей пайки! Сегодня утром трое из вас и без того не смогут получить хлеба!

Я решаюсь подъехать к Антону:

— Да, знаешь, не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. На тебя, как на начальника лагеря, они взвалили тяжелейшую работу!

Обнаженный по пояс, Антон вытягивает в стороны свои изнеженные руки и выпячивает свой гладкий живот.

— Курва! Проститутка! — это его любимые ругательства.

Я веду себя как во время визита для представления. Ведь обычно лишь немногие решаются обратиться к нему, чтобы получить лишнюю порцию супа. Я же вообще не собираюсь ничего просить для себя.

— Лагерь существует всего лишь четыре недели? По-видимому, здесь надо еще много чего построить?

— Пленные сами виноваты, если им плохо живется. Мы могли бы здесь жить как в раю, — говорит Антон. Он не знает, как я к этому отнесусь.

— С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! — подбрасываю я ему информацию для размышления.

— Как? С гипсовой повязкой? Да они же не выходят работать на улицу! — Антон явно напуган.

— Вчера один из новеньких с гипсовой повязкой на руке выходил вместе со всеми на работу на мороз! Разумеется, он ничего не мог делать своей загипсованной рукой. Но это только ухудшает общие показатели!

— Говоришь, вчера утром? Ах, так ты сам один из этих вновь прибывших! — Очевидно, Антон собирается тотчас разделаться со мной.

Но я тут же выкладываю свой первый козырь:

— А тебе известно, что я являюсь доверенным лицом Национального комитета «Свободная Германия»? Я удивляюсь, что у тебя в лагере еще нет ни одной группы нашего комитета!

— Ах, вот в чем дело, Национальный комитет! — говорит Антон. — По этому поводу я уже три недели тому назад подавал заявление.

— Очень хорошо. Но ты ведь чех. А Национальный комитет касается, разумеется, только немцев.

Антон явно раздосадован. Я продолжаю примирительным тоном:

— Тем не менее здорово, что ты уже тоже подумал об этом. В лагере будет установлена совершенно иная дисциплина, как только у нас здесь появится своя группа!

Сказав это, я выхожу на улицу. Но затем сразу же возвращаюсь назад.

— И вот еще что я хотел тебе сказать. Но это должно остаться между нами… — Тем самым я выкладываю свой второй козырь. Мой козырной туз. — Собственно говоря, я здесь от майора Назарова. Я был в штабе советской 10-й армии. Это та гвардейская армия, которая взяла Невель! (Невель взяла 3-я ударная армия. 10-я гвардейская армия действовала в дальнейшем в этом секторе фронта. — Ред.) Я здесь только для того, чтобы вылечить свои проклятые пальцы. Майор Назаров будет искать меня здесь, в военном госпитале, чтобы снова забрать к себе.

Антон, как бы между прочим, начинает рыться в своем ящике.

— Надо тебе свежий подворотничок? У меня тут случайно завалялся еще один.

— Подворотничок? Ну что же, давай его сюда, — с деланым безразличием говорю я. — Но чтобы это осталось между нами!

Черт его знает, этого чеха! Он промолчал, когда я упомянул майора Назарова. Тем не менее теперь он больше не будет наступать мне на любимую мозоль!

В последующие ночи я сплю уже получше. Наши нары устланы тонким слоем соломы. Сверху на солому натянут брезент. Подушку заменяет доска, прибитая с наклоном. Я снимаю свою маскировочную куртку. Ею я накрываю спину. Брюки же я лишь немного спускаю вниз, чтобы можно было завернуть ступни в штанины. Своим суконным мундиром я прикрываю голову.

Наш дежурный по бараку топит так усердно, что железная бочка, из которой сделана печь, раскалилась докрасна. Замечательно!

А как выйти по нужде?

— Ах, сколько раз ты собираешься бегать в туалет? Помочиться ты сможешь и в консервную банку. Поставь ее у изголовья нар. Разумеется, перед самым подъемом тебе надо будет вылить мочу на улице! — просвещает меня Франц из Дортмунда. Он уже в курсе всех здешних правил.

Вечером, когда к нам в барак заходит какой-то русский начальник, Франц собирает свой квартет. Они поют народную вестфальскую песню. Начальнику это очень нравится.

— Налей каждому супа! — приказывает он старосте.

Франц знает, как помочь себе в трудную минуту.

Каждый должен сам заботиться о том, как выжить здесь. Кто-то с помощью вестфальской песни, а кто-то с помощью майора Назарова!

В первое же утро после разговора с Антоном я не иду на рытье котлована для нового барака, а отправляюсь вместе с большой толпой военнопленных в лес. По крайней мере, в лесу мало что напоминает о лагере!

Конечно, путь туда не близкий. Дорога вьется среди холмов, то поднимаясь в гору, то сбегая вниз. Почти три километра. Мы проходим их за час медленной, шаркающей походкой узников.

Они всегда натягивают на головы капюшоны своих маскировочных курток — пленные, бредущие последними в нашей колонне. Из-под капюшонов недобро поблескивают глубоко запавшие глаза, если в них еще сохраняется хоть капелька жизни. Избивают ли их конвоиры, сопровождающие колонну с криками «Давай! Давай!»? Такое случается довольно редко. Лишь иногда какой-нибудь вспыльчивый охранник ткнет такого беднягу прикладом своего автомата в спину. Эти доходяги просто доживают последние дни. Они умирают с голоду. Страдают от постоянного расстройства желудка.

Старики, те, кому уже за сорок, умирают из-за нехватки табака или просто потому, что они вынуждены отказаться от какой-то другой старой привычки.

Молодые часто умирают от того, что пьют слишком много холодной воды. Они быстрее заболевают туберкулезом, или же потому, что их охватывает тоска по родине.

Умирают ли они по пути на работу?

Редко. Чаще кто-то не может подняться с нар после обеда с брюхом полным кислых щей, когда приятель трясет его за плечо, пытаясь помочь ему встать. Точно так же, как пытаются палкой поднять загнанную лошадь: «Давай! Вставай же! Давай!»

— Ребята, да он же уже мертв! Санитар! — кричит в этом случае приятель.

Антон орет во всю глотку:

— Давай! Лесная бригада, выходи строиться! Один из легкобольных, выходи на работу! Вам бы только увильнуть от работы! Вперед в лесную бригаду! Конвой уже ждет!

Я иду в колонне, бредущей в лес.

Я никогда не хожу в конце колонны вместе с отчаявшимися, потерявшими интерес к жизни пленными. Так же как и с нетерпеливыми первыми. Они еще обходят крупные препятствия. Но если на пути встречается неширокий овраг, то после короткого разбега они перепрыгивают эти два метра — и вот они уже наверху.

Шаркая ногами, к оврагу подходят доходяги. Неуклюже спускаются вниз, а потом лезут вверх. Падают лицом в снег. Ползут на четвереньках. Вместо того чтобы спокойно обойти препятствие сбоку!

Нет, этим доходягам уже ничем не помочь.

И только однажды я заговорил с одним из таких, отмеченных печатью смерти, когда Антон наорал на него из-за того, что тот, находясь в бараке, навалил себе в штаны. Антон обрушил на этого беднягу поток польских, чешских и русских ругательств:

— А теперь вот что я тебе скажу! Неужели ты думаешь, я позволю тебе, скотина ты этакая, засрать весь барак? Через восемь дней ты будешь лежать в могиле! Хочешь, поспорим?

Но и на этот раз доходяга продолжал тупо молчать. Он продолжал ходить с нами в лес. Он уже настолько ослаб, что у него даже не поднималась температура. По дороге на работу я пристроился рядом с ним. Но он даже не заметил этого.

Тогда я спросил его:

— Ведь ты, кажется, из Гамбурга? Я тоже один раз был в Гамбурге. Когда ты в последний раз был дома в Гамбурге?

Тогда он медленно повернул голову в мою сторону. Я увидел череп мертвеца с огромными ослиными ушами и редкой щетиной на детском подбородке.

И тогда я понял, что таких лучше не трогать, чтобы не испугать их.

Кстати, Антон выиграл пари. Этого паренька из Гамбурга он заставлял работать до последнего дня.

Вместе с бригадой я иду в лес. Водонапорная башня у железной дороги уже осталась далеко позади.

Наша печальная процессия движется по извилистой дороге, словно это крестный путь на Голгофу.

Вот и мостик через небольшой ручей. Здесь латыши налакались досыта мутной воды из ручья.

Теперь мы приближаемся к лесопилке. Начальник вытаскивает из-за пазухи большой ломоть хлеба.

И вот наконец мы в лесу.

Мы работаем группами по три человека. Тому, кто обрубает сучья, бывает полегче, когда дерево ровное и на нем мало ветвей. Мой напарник, с которым я пилю, родом из земли Шлезвиг-Гольштейн на севере Германии. Этот выносливый парень раньше помогал своему отцу на хуторе. Сам он пасечник. Мы зовем его наша Пчелка Мая. Он любит рассказывать о пчелах, которые жужжат над лугами в его родных местах.

Но прежде чем приступить к работе и начать валить деревья, мы разжигаем костер.

— Если вы не приносите дров для костра, то вам тут нечего и греться! — говорим мы.

И только некоторым разрешается стоять у костра, втянув голову в плечи, хотя они и не бросили в огонь ни одной сухой ветки. Это доходягам. По ним сразу видно, что эти ребята уже никогда больше не увидят родную Германию!

В лесу чудесный воздух. Здесь не орет Антон. Здесь пахнет смолой и дымом костра.

Если я снова вернусь в Германию, то я должен начать именно такую новую жизнь: стать лесорубом в лесу! Жить в избушке под кронами огромных елей. Каждое утро заново точить пилу. Какая же это радость слышать, как она певуче вгрызается в ствол дерева! Но каждое утро я буду брать с собой на делянку и кожаный ранец. В нем должен лежать каравай свежего хлеба. И пластина розового сала, которое я буду обжаривать на костре, пока оно не потемнеет. Да, в ранце найдется, конечно, место и для бутылочки хлебной водки. Сделав глоток прямо из горлышка, я позавтракаю. И почему я раньше не стал лесорубом? Потому что после долгих лет учебы я выбрал профессию, которая казалась мне более значимой. Очевидно, лесоруб скрывался где-то в глубине мой души, когда я занимался «более значимым» делом.

Почему, собственно говоря, мы, люди «лучших» профессий, так недоверчиво относимся к утверждению, что в каждой работе есть своя прелесть?

— Да, если бы у нашей пилы были целы все зубья, работать было бы одно удовольствие! — заявляет Пчелка Мая. — Тогда бы мы легко распилили два ствола по двадцать метров каждый.

— А вот если бы у нас был хоть кусочек хлеба! — вздыхает кто-то.

Вместе с двумя соседними группами мы сидим вокруг костра. Сушим мокрые рваные валенки и брюки и постепенно снова возвращаемся к жизни.

— А хотите, я расскажу вам, как у нас в Шлезвиг-Гольштейне готовят «царство небесное»? — начинает кто-то разговор на самую важную для нас тему, о еде.

Тут же кто-то раскрывает рецепт приготовления тюрингской кровяной колбасы. Затем следует рассказ о том, как испечь яблочный штрудель или баварский омлет по-царски. Мы не забываем обсудить и свиную ножку, и свиную рульку, а также деревенскую простоквашу.

— Да прекратите же вы! От таких разговоров можно сдохнуть или сойти с ума! — с наигранным возмущением крикнет, наконец, кто-нибудь из нас.

Но разве может в нашем положении что-то быть еще хуже, чем есть сейчас? Мы все испытываем такой голод, что у нас темнеет в глазах.

И однажды в моей жизни наступает такой момент, когда я прихожу к мысли, что можно есть даже человеческое мясо. Это происходит 4 апреля 1944 года. Я точно запомнил эту дату. И не только потому, что она такая забавная — 04.04.1944.

Голод никуда не исчезает. Но и лес тоже остается на своем месте. И только тогда, когда кто-то из нас не может больше разделять эти два понятия — «голод» и «лес», он заявляет во всеуслышание:

— Я клянусь, что никогда больше не пойду в лес, если вернусь домой в Германию!

Иногда, когда мы вечером возвращаемся из лесу, случается так, что нам приказывают перенести штабель досок от лесопилки в столярную мастерскую.

Измученные и обиженные, мы плетемся по раскисшей дороге. Мы всегда задерживаемся на несколько минут в теплой и сухой мастерской у столяров.

— Отличный верстак! — с завистью говорит кто-то.

И мы все понимаем его, так как он имеет на это право.

Столяры живут припеваючи. К своему пайку они каждый день получают добавку с русской кухни. У них всегда есть курево. Здесь полно начальников, которые хотят получить табуретку, чемоданчик или еще что-нибудь из дерева.

У столяров никогда не мерзнут ноги. У каждого из них есть по паре теплых немецких фетровых ботинок. Почему этим столярам так хорошо живется? Они же, как и мы, тоже когда-то служили в германской армии!

Наряду с голодом мы больше всего страдаем от того, что наши израненные ноги постоянно мерзнут.

Но в то же время благодаря израненным, замерзшим ногам я замечаю, что еще жив, что еще могу надеяться и радоваться жизни.

Когда я по утрам с трудом натягиваю на ноги жесткие истоптанные валенки, то думаю, что сегодня не смогу пройти в них и десяти шагов.

Сидя на нарах, мы, словно обезьяны в зоопарке, быстро проглатываем наш скудный завтрак. Потом, прихрамывая, я бреду на улицу, где военнопленные уже построились в колонну по два.

Русские начальники собирают свои бригады:

— Десять человек в баню, носить воду!

— Четыре человека в третий батальон!

— Двенадцать человек на строительство барака!

Тут же стоит и Антон с толстой палкой в руке:

— Курва! Ах, ты заболел? Из-за такой мелочи ты хочешь остаться в бараке? Да ты, наверное, совсем сбрендил!

И теперь все еще раз выстраиваются, разобравшись по бригадам. Даже такие, у кого от слабости уже наступило недержание мочи. Такие, у кого только вчера был приступ малярии.

Возможно, что Антон позволил бы мне остаться в теплом бараке, если бы я попросил его об этом. С тех пор как я дал ему понять, что связан с майором Назаровым, который заберет меня из госпиталя, он при встрече теперь всегда говорит мне:

— Привет!

Но я хочу приберечь такую возможность для более важного случая! Поэтому я ковыляю вместе с остальными, когда раздается команда:

— Остальные, направо! Шагом марш! Носить дрова!

При каждом шаге мне кажется, что в ступни впиваются тысячи иголок! От жесткого задника пятка совсем стерлась. Все пальцы на ногах покрыты кровавыми мозолями.

Если бы не ноги, все было бы хорошо!

Я не чувствую даже голода. Есть ли в этом мире что-то более скверное, чем стертые в кровь ноги?

От этой же напасти страдают все бредущие впереди меня. Не говоря уж о тех, кто едва плетется сзади.

Разве этот голый холм перед нами не Голгофа? Иисус Христос во время своего крестного пути с крестом на спине, видимо, страдал не намного больше, чем бедняга с тонким бревнышком на плече, который, пошатываясь, идет передо мной.

Какое было бы счастье, если бы совсем не было ног!

Такое состояние у меня было в восемь часов утра.

Но в десять часов боль неожиданно ослабевает. Неужели до этого я был слишком привередливым? Вот видишь, нужно только перебороть себя!

И только позднее я понимаю, почему каждое утро с десяти часов ноги больше не болят: это мороз, пробравшийся в дырявые валенки, притупляет боль. Как же прекрасен теперь мир! Протянувшаяся перед моим взором бурая лента разбитой дороги выглядит как на картине художника. Загадочная, похожая на змею линия. Кажется, что серые рубленые избы словно начерчены шпателем на снегу. Все выглядит очень живописно.

Я должен только следить за тем, чтобы вовремя переставлять ноги. Руки в карманы, и тогда ноги идут почти сами собой. Все во мне ликует, так как невероятным образом исчезают все проблемы. Ноги больше не болят.

Я радуюсь в предвкушении наступления этого часа. Каждое утро по-новому. Кто сказал, что больше не осталось никаких радостей? Даже на краю гибели все еще можно испытать радость. И я мысленно представляю себе нечто далекое, волнующее. Как я сижу на террасе у теплого моря. На мне белоснежный летний костюм.

Все утро я буду предаваться таким радостным представлениям. Но нашем пути постоянно возникают невысокие склоны. Здесь нужно быть особенно внимательным, чтобы взобраться на них. Перед мостиком есть заболоченный участок. Наконец, нельзя забывать и о дровах, из которых выбираешь не самое толстое, но и не самое тонкое бревнышко. Если возьмешь самое толстое, то на пути от леса до штабеля у госпиталя можно надорваться. Если же возьмешь самое тонкое, то тебя могут заставить бегом вернуться назад, если начальник имеет на тебя зуб.

От напряжения кажется, будто слышно, как легкие трутся о ребра.

Всегда надо поступать так, чтобы тебя ни в коем случае не заставили бежать!

Прошло некоторое время, прежде чем я выяснил, что мне удобнее всего носить дрова на левом плече. Другие постоянно меняют плечи, перебрасывая бревнышко с правого плеча на левое. Я засовываю руки в карманы. Бревнышко уравновешивается на плече. И я шагаю под ним вперед и предаюсь своим размышлениям.

Глава 9

За день до Пасхи я подхожу к лешему — так мы называем бригадира.

— Товарищ, свитер ест! — так я предлагаю нашему начальнику свой пуловер. Все равно в ближайшие дни они отберут у нас наши свитера.

— Да, да, да! — кивает леший.

Когда мы подходим к лесопилке, он берет меня с собой внутрь.

Я снимаю пуловер.

Он показывает его русским рабочим, стоящим вокруг нас, которые внимательно осматривают его.

— Брюки есть? — спрашивает он в надежде, что я предложу ему и свои суконные брюки.

Эти брюки я получил перед своим последним отпуском в Восточной Пруссии в городке Вирбаллен. Скоро ведь наступит весна. Правда, у меня еще есть брюки из маскировочной ткани.

Я стягиваю свои теплые суконные брюки и стою, голый и жалкий, перед ними, пока они оценивают мои вещи.

— Ну, хорошо! — Леший согласен. За все шестьсот граммов хлеба. Конечно, не сразу.

Каждый день по двести граммов.

Не обманет ли меня леший? Недавно один из наших за хорошую немецкую портупею получил удар прикладом вместо обещанных двухсот граммов хлеба. «Нет, с лешим можно иметь дело, он порядочный человек!» — думаю я.

Итак, надеясь на его порядочность, я отдаю ему свой свитер, который столько дней согревал меня. Отдаю ему суконные брюки и уже собираюсь снова натянуть рваные валенки на распухшие ноги, но тут леший замечает, что у меня нет портянок.

— Носков нету? — с сочувствием спрашивает он.

— Носков нету! — отвечаю я.

Он опускается на четвереньки, лезет под лавку и вытаскивает что-то мягкое, большую тряпку, в которой, возможно, когда-то окотилась кошка, а механик, наверное, не один раз вытирал ею смазочное масло. Но зато теперь у меня будут портянки! По крайней мере, теперь я смогу подложить что-то теплое под подошву и обернуть стертые пальцы. Леший — хороший человек!

«Но это еще не все, — говорю я себе, — он мне должен еще кое-что более существенное». После того как леший тайком передал мне первые двести граммов хлеба, я лежу поздно вечером на своих нарах. Рядом с приятелем, которому я по какой-то причине отдал половину полученного хлеба.

— Ешь и не болтай! — тихо говорю я.

— Дружище, да как же я могу? — возражает тот и не хочет брать хлеб.

Я великодушно возвращаю ему кусок, точно так же, как раньше, по преданию, мои предки в запале проигрывали в кости свои усадьбы.

— Ешь и все!

Стоит ли мне бежать? Железнодорожная станция находится всего лишь в десяти минутах ходьбы. У нашего лагеря нет забора! Никакой колючей проволоки! Ночью всего лишь один часовой у входа в барак!

А поезда идут. Один за другим. Днем и ночью на запад. Вероятно, началось какое-то крупное наступление. Иван уже в Польше. В больших пульмановских вагонах везут танки и пушки. Американские «Студебеккеры» и сибирские полки. Разве нельзя уехать вместе с ними?

Разве мы раньше постоянно не слышали рассказы о том, как убегали военнопленные!

Однажды у нас исчезли двое. Смещенный со своей должности староста барака, который украл мои фетровые ботинки, и юный берлинец, который прибыл в лагерь вместе со мной из Великих Лук.

Они бросили свою бочку с водой посреди дороги к бане. Когда они не явились на обед, остальные водоносы сообщили:

— Да, мы нашли их бочку!

Смогут ли они пробиться к нашим?

На второй день их приволакивают в лагерь. Их сцапали, когда они просили хлеба в одной из крестьянских изб. Всего лишь в нескольких километрах от лагеря. Крестьянка налила им по миске супа. А пока беглецы ели, она сообщила о них в милицию.

Когда их волокут в изолятор, они скорее мертвы, чем живы. Их допрашивает русский старшина. Их бьют поленом по большим берцовым костям. Наносят удары в пах.

— Забейте же нас до смерти! Забейте же нас до смерти! — доносится из изолятора.

В большом бараке, от которого изолятор для больных отделяется только тонкой дощатой перегородкой, стоит гул, как в растревоженном осином гнезде. Все возмущены:

— Какие идиоты! Смыться средь бела дня во время подноски воды! Если бы они не заходили в крестьянскую избу! То, что в этом участвовал пацан, еще как-то можно понять, но чтобы дылда фельдфебель действовал так неблагоразумно, — это в голове не укладывается! Он же был старостой барака, свинья этакая! Теперь самое лучшее, что нас ожидает, так это то, что из-за них никому больше не разрешат выходить из барака!

Но больше всего мы возмущены тем, что Антон оказался прав, когда заявлял:

— Никто не сможет пробиться к своим!

Под проливным дождем лагерь выходит на построение. Ждем целый час, пока к нам не выходит старшина и не спрашивает:

— Что будем делать с обоими беглецами?

Антон переводит. От побоев и голода у обоих лица стали бледно-зелеными.

— Убить их! — ревет толпа.

Многие наносят удары, когда в наказание беглецы, шатаясь, бредут сквозь ряды военнопленных. Как будто их хотели лишить последней возможности получить наслаждение, пленные бьют беглецов своими худыми ручонками. Пинают распухшими от цинги ногами. Плюют в них сквозь гнилые зубы.

— Теперь ты своими глазами видел, что представляет собой человек! Он самое настоящее дерьмо! — с горечью говорит мой сосед по нарам. Раньше он был высокого мнения о фронтовом братстве, о взаимопомощи и взаимовыручке. — Человек хуже скотины!

Толпа выместила свое бессилие на этих двоих, которые хотя и не были ангелами, но пока еще сохраняли человеческий облик.

Прошло всего лишь несколько недель, а мы уже полностью деморализованы. Возможно, мой ответ соседу звучит тоже аморально:

— Разве можно упрекать человека в том, что он теряет все чувства, присущие человеку, когда его сжигают в доменной печи? Нет, Антонов лагерь и сегодняшний день с этой озверевшей толпой не могут служить доказательством полной деградации человека.

Да, то, что я говорю, аморально. Но такая точка зрения может стать спасением от безумия и отчаяния и от потери веры в человека и в Бога.

Нет никакого смысла в том, чтобы пытаться бежать!

Я сам стою у водонапорной башни. Тупо наполняю водой одну бочку за другой. И никак не могу понять, как поезда мчатся на запад — без меня. Разве не осталось места для меня между вон теми охапками соломы? Но у меня же не будет еды!

В этот момент к нашей группе подходит русский офицер плотного телосложения, некоторое время издали наблюдавший за нами. Начальник госпиталя, легендарный шеф военного госпиталя.

Он неловко поднимает руку в кожаной перчатке.

— Пойдемте со мной! — показывает он на меня.

— Я что, должен один тащить бочку с водой? — кричит мне вслед мой напарник. Все утро мы с ним носили на плече бочку, прикрепленную к шесту, с трудом пробираясь по заснеженной разбитой дороге. Три тысячи лет тому назад в Древнем Египте на камнях вырезали картины о таких же водоносах.

У начальника госпиталя, в кабинете которого мы сейчас находимся, много свободного времени. Он предлагает мне рассказать о положении дел в лагере! Разве это не звучит почти по-отечески, когда он спрашивает:

— Промокли у вас ноги во время переноски воды? Разве нельзя приостановить эту работу?

Он делает какие-то пометки в своей записной книжке!

Но ни в коем случае нельзя рубить сплеча и сразу ошарашивать его просьбами. Нельзя быть слишком назойливым! Начальник госпиталя Господь Бог не только для бесчисленных военнопленных. Он несет ответственность также и за тысячи русских, лежащих в госпитале. Разве он не сказал мне:

— Завтра я снова вызову вас!

Идет дождь. Каждые десять минут мимо окон проплывают фигуры водоносов, бредущих с опущенной головой. В кабинете тепло, почти как у камина.

— Вы знакомы с русской литературой? — так начальник госпиталя заводит разговор на свою любимую тему. Ему, как врачу, все еще мил и дорог Достоевский, вскрывавший язвы общества. Из немецких писателей он называет Гейне и… Келлермана.

Какой же благословленной кажется мне теперь наша добрая, скучная местная газета, из которой моя мать читала мне роман с продолжением «Туннель» Бернхарда Келлермана. И я, будучи маленьким ребенком, читал по складам вместе с ней.

Начальник госпиталя приходит в восторг от того, что, по крайней мере, хоть один немецкий очкарик-военнопленный знает его любимого Келлермана.

— Вы должны прочесть моим врачам цикл лекций по немецкой литературе! — обещает начальник госпиталя.

И я, лежа на своих нарах, мечтаю об этих лекциях, которые освободят меня от носки воды и от работы в лесу. Я уж постараюсь так говорить по-русски, чтобы врачи поняли меня. Без переводчика! Я буду читать лекции до тех пор, пока не наступит настоящая весна! Пока не закончится период распутицы! Пока они там, в лесу, не перестанут проваливаться по пояс в рыхлый снег! Я буду это делать как в сказках «Тысячи и одной ночи»!

Как же сильно человек цепляется за жизнь, когда вода подступает уже к самому горлу!

Но начальник госпиталя не вызывает меня ни на следующий, ни в какой-нибудь другой день. Я абсолютно ничего не мог рассказать ему о состоянии дел в лагере. Эта беседа с начальником принесла мне лишь единственную пользу. Когда Антон узнал о ней, он, видимо, вспомнил мой рассказ о всемогущем майоре Назарове, который собирался забрать меня отсюда. При нашей следующей встрече он спросил меня:

— Ты был у начальника госпиталя?

— Да, я несколько часов разговаривал с ним! — с важным видом ответил я.

Антон приобретал все большее и большее влияние. Он уже не бегал по бараку с поленом. У него в руках теперь было что-то среднее между маршальским жезлом и дубинкой колонизатора, которую он частенько пускал в ход.

В своей каморке он организовал настоящий штаб. Архитектору было приказано разрабатывать для него строительные планы. Санитары должны были предоставлять ему статистические данные о том, как постоянно уменьшается число дней болезни в расчете на одного человека.

Антон вырос до такой степени, что уже давно питался вместе с русскими.

— В офицерской столовой! — гордо заявлял он.

К жидкому супу пленных он прикасался только своей дубинкой. Горе тому пленному, который во время еды не снимал шапку.

— Что же делать с этими неотесанными чурбанами, чтобы привить им хорошие манеры?

— С этого дня все должны ходить в баню. Тяжелобольные тоже!

Остальные пленные помогали переносить по грязной, разбитой дороге лежащих на носилках тяжелобольных в баню, находившуюся в трехстах метрах от барака. Эти бедняги не могли даже стоять на своих тощих, как спички, ногах, по которым стекали зеленоватые фекалии, когда санитары пытались их помыть. Некоторые умирали прямо здесь в бане на скользких решетках, лежавших на кафельном полу. В этом же помещении, где стояла густая пелена пара, мылись и остальные военнопленные, которые стремительно худели с каждым днем.

С каждой очередной баней и мои ребра пугали меня все больше и больше, все четче проступая сквозь синеватую кожу.

В то утро, когда я ночью не успел добежать до уборной и, стуча зубами от холода, выскребал дерьмо из своих трусов, я решил, что с меня довольно. Я сказал Антону:

— Я не пойду больше на работу, на улицу. С каждым днем я вешу все меньше и меньше. Ты думаешь, я хочу здесь погибнуть, незадолго до того, как майор Назаров снова затребует меня к себе?

— Я не могу тебя оставить в баракё. Русские пересчитывают у меня каждого человека. Может быть, ты хочешь лечь в изолятор?

В изолятор? Несколько секунд я раздумывал.

Из тех двенадцати — пятнадцати человек, которые постоянно находятся в изоляторе, каждую ночь несколько умирают. Там стоит нестерпимая вонь от ночных горшков и от неперевязанных ран. Там беспрерывно, днем и ночью, кашляют и плюют. Вот только на работу никому не нужно выходить. Это уж точно!

— Хорошо! — сказал я. — Я настаиваю на том, чтобы меня осмотрел врач. А до тех пор я на всякий случай останусь в изоляторе!

Какое мне дело до того, что Франц из Дортмунда говорит:

— Дружище, в изолятор? Да там ты изойдешь поносом до смерти!

Но я не верю в то, что могу там умереть.

Антон входит в изолятор вместе со мной:

— Одному человеку с верхних нар спуститься вниз, живо! — И, обращаясь ко мне, добавляет: — Если ты будешь лежать внизу, они насрут тебе прямо на голову. Курвы!

Некоторые больные в изоляторе недовольно ворчат из-за того, что мне разрешают лечь вверху.

Но мне все равно, меня это не волнует. Я хочу, чтобы случилось то, что я затеял. Даже если я сам не знаю, пойдет ли мне на пользу то, что я намерен сделать. Я сам, да и никто другой здесь вообще не знает, чего он, собственно говоря, должен хотеть. Но даже такое решение, как это, имеет свое значение. Поэтому я хочу добиться кое-чего!

И я настаиваю на этом: совершенно верно, я хочу в изолятор! Я хочу лежать вверху! Справа в углу у окна!

Там мне снится сон, который будет еще часто сниться мне во время плена. Снова и снова. Но впервые он приснился мне в изоляторе.

Я, совершенно лысый и одетый в лохмотья, вхожу в свой родной дом.

— Садись за стол и ешь! — говорит мой отец. Отец снова живой, удивляюсь я.

Все стоят вокруг меня, а я смущенно держу в руке ложку.

— Ешь же! — говорят они мне.

— А разве я не должен сначала рассказать? — спрашиваю я.

— Ешь же! — Скрестив руки на груди, они стоят вокруг меня.

— Но я должен скоро снова уйти. Разве вы ничего не хотите услышать от меня?

Стоящие на столе торты выглядят так соблазнительно. Можно ли мне одному все это съесть?

Но я еще раз вскакиваю:

— Сначала я должен хотя бы рассказать вам, как попал в плен!

Но они качают головой. Мне становится грустно. Но затем меня охватывает ярость.

— Разве то, что я испытал, не имеет никакого значения?

И в этом месте моего сна я всегда просыпаюсь. Что же такого я хотел им рассказать?

Видимо, я должен рассказать о том, каким счастливым выглядел тот пленный, который накануне ночи своей смерти стоял нагишом в снегу между уборной и изолятором.

Я пробирался в сгущающихся сумерках к уборной, и тут он возник передо мной. Своими перепачканными фекалиями худющими пальцами он тщетно пытался расстегнуть верхнюю пуговицу своей рубашки.

— Помоги мне, камрад! Ради бога, помоги мне, камрад!

Словно вонючее привидение, он, шатаясь, подошел ко мне. Вытянул свою цыплячью шею с застегнутой рубашкой.

— Ну, покажи-ка! — покровительственно-снисходительно сказал я. Вот насколько плох человек.

И я еще заглянул ему в глаза, когда он посмотрел на меня своими сияющими от радости глазами:

— Я благодарю тебя, камрад! Я так тебя благодарю!

В своих слишком больших стоптанных фетровых башмаках он побрел дальше в снег.

Когда я возвращаюсь назад из уборной, то вижу, что он, как голая обезьяна, сидит на корточках и снова благодарно улыбается мне. Он что, сошел с ума? Он пытался почистить снегом обгаженную рубашку? Совсем нет, он делал самое необходимое. Оказывается, это Антон выгнал его со словами:

— Если через пять минут рубашка не будет чистой, я вышибу тебе мозги, грязная свинья!

А последняя пуговица на рубашке была препятствием на пути к спасению.

Когда я расстегнул ему пуговицу, перед этим несчастным, уже отмеченным печатью смерти, вновь открылся путь к спасению.

Это и есть высшее человеческое счастье!

Может быть, я должен рассказать о том, как я был счастлив, когда Зеппи дал мне свой хлеб для подсушивания.

Зеппи лежал рядом со мной в изоляторе. Ему можно было есть только сухой хлеб. И он дал мне семь тоненьких ломтиков недопеченного хлеба, чтобы я их подсушил. Я аккуратно разложил на плите непропеченный мякиш. Конечно, Зеппи ничего не заметил бы, если бы я быстренько сунул себе в рот один ломтик.

Но этого не будет. Не может быть, чтобы я посмотрел хотя бы на один ломтик его хлеба так, как будто бы я мог его съесть.

Разве в нас уже не осталось ничего святого?

Доверие — наилучшее качество человека!

Вы не хотите слышать никаких нравоучений, говорите вы? Вы уже сыты по горло чтением таких тезисов по отношению к доверию: это же наивысшее, это наилучшее качество, это же счастье.

Но к таким размышлениям приводят усталость от лежания на нарах и трудности пережитого. Это было нечто большее, чем просто опасное приключение. Я хотел бы просто жить лучше в будущем. Без страха! До последнего вздоха жить без страха!

Вот об этом размышлял я, когда они умирали рядом со мной и подо мной в изоляторе. Я думал о лучшей жизни, когда, лежа с высокой температурой, слышал, как они до полусмерти избивали Пчелку Маю, хотя никто не крал хлеб.

Страстное желание уехать отсюда овладело мной, когда стало известно, что больных отправляют поездом. Включая и тех, кто находится в изоляторе. Если они еще могут передвигаться!

Глава 10

Уже утром в лагере царило необыкновенное волнение. Но сначала мы должны были сходить в баню.

— Что, в бане нет горячей воды? — орал Антон. — Но в любом случае я не позволю вам уехать отсюда грязными! Вы что, хотите опозорить мой лагерь?

И только перед самым отправлением поезда пошла горячая вода. Зато теперь мы уже не успевали пообедать.

— Послушайте, ребята! Да они сделали это специально! Таким способом они экономят шестьдесят четыре порции обеда!

— Да плевать! Даже если они восемь дней не будут давать нам пожрать, только бы уехать отсюда!

— Вы еще не раз вспомните Антонов лагерь! — сказал на прощание Антон. На этот раз он пришел без дубинки. И мы, шестьдесят четыре человека, встали в строй. На самом деле нам надо было бы плюнуть в рожу этому убийце и насильнику.

Он бы ничего не смог нам сделать. Конвоиры из нового лагеря уже приняли нас под свою охрану. Но мы спокойно выслушали его болтовню:

— Ну, ладно, желаю вам всего хорошего!

Мы даже пожали ему руку на прощание.

— Направо! Шагом марш!

И колонна из шестидесяти четырех человек заковыляла в сторону станции.

— У тебя же есть мой адрес? — кричит Франц из Дортмунда, стоящий у дороги.

— Повезло вам! — говорит Пчелка Мая.

— Если только вас не отправят в штрафной лагерь! — пытается напугать нас парикмахер.

Неужели это уже гудок паровоза? Но мы же еще не дошли даже до водонапорной башни!

Словно взбесившийся пес, перед зданием вокзала бегает старшина, полы его шинели полощутся на ветру.

— Давай! Давай! Давай!

Паровоз гудит еще раз.

Старшина размахивает белыми перчатками с отворотами, как майор на плацу во время состязаний по стрельбе.

— Давай! Давай!

Новые конвоиры тоже кричат.

Проклятие, в спешке они оставили мешок с продуктами! Мы должны были взять с собой сухой паек на два дня. Сразу было ясно, что они постараются надуть нас с питанием! Отличные мясные консервы, которые они упаковали на наших глазах! И еще хлеб!

Да теперь уже все равно! Когда паровоз дает третий гудок, уже никого нельзя удержать. Напрямик через поле по непролазной грязи все бросаются к поезду. Падают. Снова поднимаются.

Мой стоптанный кожаный башмак застревает в грязи. Ну и что! Я оставляю его и бегу босиком.

Но нет, через пять метров я мчусь снова назад, выдергиваю башмак, потяжелевший от налипшей глины, и крепко зажимаю его под мышкой!

Поезд уже трогается, и я на ходу запрыгиваю в вагон. Оказывается, я еще далеко не последний! Просто какое-то чудо, что никто не отстает от поезда! Того, кто успевает ухватиться рукой за ступеньку, тотчас втягивают наверх.

— Поехали с нами, приятель!

Оказывается, что даже мешок с продуктами успели захватить с собой! Начнется ли теперь новая жизнь?

Пока еще нет, в моем вагоне в эту ночь умирают двое.

— Но их хлеб мы разделим на всех!

— Ну конечно! Им он больше не нужен. А консервы мы поделим прямо сейчас!

Все громко орут, перебивая друг друга:

— Совершенно верно, что мы получили, то наше!

Широкоплечий прибалтийский немец, по профессии инженер-строитель, прекрасно говорящий по-русски, получил мешок с продуктами у конвоиров.

Мне поручено разделить консервы со свиным салом на двенадцать человек.

— Это должен сделать ты, а не Ксавьер, хотя он и забойщик скота!!

Так меня выбирают на самую высокую должность, которую только может предоставить местное самоуправление военнопленных.

Но как мы откроем консервную банку?

В конце концов кто-то находит ржавую дверную петлю с острым шипом. После того как шип прошел по кругу через свиное сало, я облизываю его. Мне это положено.

— Ты можешь спокойно облизать его! — великодушно кричат они.

Каждый получает полную до краев столовую ложку свиного сала. У одного из нас нашлась даже настоящая металлическая ложка. Он дает ее мне, чтобы я разделил сало, и ожидает, что на ней останется еще хоть немножко сала, когда я говорю ему:

— Возвращаю с благодарностью!

— Ну а где же двенадцатый человек? Или у нас осталась лишняя ложка сала? Следите за тем, чтобы в темноте никто не получил лишнюю порцию! — предупреждаю я своих попутчиков.

— Дружище, вставай! — Они толкают в бок двенадцатого.

Тот тоже получает свою ложку свиного сала.

Ферман, балтиец, уже потушил свой огарок свечи. Но пальцем я нащупываю на дне банки еще немного сала. Почти две столовые ложки. У меня на мгновение перехватывает горло. Но я откашливаюсь:

— Послушайте. Мне еще раз нужна ложка. Каждый из вас получит еще немножко добавки!

После этого у всех отличное настроение, и прежде всего у меня.

Я прислоняюсь спиной к подрагивающей стенке вагона и радуюсь, что они выбрали именно меня.

Как же будет на новом месте, куда мы скоро приедем? Неужели нас везут в большой госпиталь для военнопленных? Уже этой ночью мы должны быть на месте. Говорят, что госпиталь находится в четырех километрах от вокзала. Нам предстоит долгий марш!

Только бы не было дождя!

Сначала нас отправят в баню.

Может быть, потом мы получим по кружке чаю?

Но всегда все происходит не так, как ты себе это представляешь. И никогда нельзя ничего придумывать заранее.

Когда поздно ночью мы долго простояли на какой-то станции, конвоиры, наконец, распахнули запертую дверь нашего вагона. Внутрь ворвались потоки дождя и дым паровозов. Было промозгло и холодно, и мы сразу поняли, что от этой ночи не следует ждать ничего хорошего.

Сколько же продолжается эта перекличка?

Пять минут! Мы уже промокли до нитки.

— Вместе с двумя мертвецами будет шестьдесят четыре! И когда только эти русские научатся считать!!

Потом, спотыкаясь о рельсы, колонна военнопленных направляется к полуразрушенному зданию вокзала. Некоторые из пленных бредут босиком.

Дождь сменяется мокрым снегом. Сквозь густой туман тускло мерцают красные огни светофоров.

У некоторых из нас под жесткими русскими шинелями нет ничего, кроме коротких русских гимнастерок и влажных кальсон, которые мы получили из прачечной после бани.

Неужели нам придется всю ночь сидеть на корточках в зале ожидания и мерзнуть?

В зале ожидания?

Да нет, мы будем стоять на улице.

В течение двух часов под дождем в конце апреля. На железнодорожной станции под названием Осташков.

Мы стучим зубами от холода и от ярости.

— Если бы я мог только говорить по-русски! — настойчиво уговаривает кто-то прибалта. — Я бы поговорил с конвоиром! Я бы обратился к начальнику станции!

Струйки дождя затекают в мои стоптанные, перепачканные в глине башмаки. Мы жалобно стонем все громче и громче.

Прибалт, которого самого сотрясает дрожь от высокой температуры, говорит:

— Я разговаривал с конвоиром! Я уже говорил с начальником станции! Я сказал им, что они несут ответственность за нас! Я уже говорил… Я скажу им… Ну, что я могу еще сделать?!!

Мы начинаем выть как волки.

Если уж нам нельзя находиться в зале ожидания, тогда мы устроим им настоящий концерт, чтобы они не заснули этой ночью. Нас не пускают в здание вокзала только потому, что в зале ожидания сидит какой-то штатский! Это же смешно! А вы видели начальника станции? Эту жирную свинью, которая сидит в своем теплом кабинете? Конвоиры тоже на нашей стороне. Разве мы не такие же солдаты, как и они?

И разве этот жеребец со своей дурацкой инструкцией не враг всех солдат, как немецких, так и русских!

Тяжелые грузовые паровозы маневрируют на станции взад и вперед, формируя новые составы. Когда они проезжают мимо нас, от них исходит приятная волна тепла.

Может быть, есть смысл в том, чтобы позволить этим железным колесам разрезать твое тело на куски?

Тела обоих мертвецов все так же одиноко лежат между железнодорожных путей.

Паровозы постоянно гудят.

Когда начинает светать, нам разрешают пройти в вестибюль. Здесь и находит нас утром врач в звании майора медицинской службы. Его прислали из нового лагеря, чтобы забрать нас.

Лежащие вповалку на кафельном полу военнопленные представляют собой кучу мокрых вонючих лохмотьев. Кажется, что они лежат на черно-белой шахматной доске.

— Мы должны встать! — хриплым голосом переводит прибалт. — Врач говорит, что иначе мы простудимся!

Носком начищенного до блеска сапога майор пытается поднять нас с холодного пола.

Возможно, теперь все станет в некотором смысле лучше?

Конвоиры распаковали второй мешок с продуктами. Каждый должен подставить свою шапку. Хлеб, два куска сахара, на десять человек пачка табака мелкой резки! Даже чайную заварку добросовестно поделили между всеми, по одному грамму на человека. Конвоиры боятся, что их будут обыскивать. Майор-врач здорово отругал их!

Будем надеяться, что теперь все станет хотя бы немного лучше и в ближайшие восемь дней из шестидесяти двух человек умрут не более полутора дюжин.

Действительно, первые восемь дней в госпитале будут почти сказочно-прекрасными.

Через большую лужу к полуразрушенному зданию вокзала подъезжают два длинных автобуса.

Настоящие автобусы?

Да, автобусы военного госпиталя с кожаными сиденьями и настоящими носилками.

Мы входим в автобусы, как полагается. По очереди, один за другим. Как люди, мы сидим на кожаных сиденьях.

Только у одного после того, как он встает, на зеленом кожаном сиденье остается кал.

— Парень, не спорь! Это же какашки! — с возмущением накидываемся мы на провинившегося.

У того на глазах наворачиваются слезы.

Но это действительно крайне неприятно! Мы только-только почувствовали себя снова людьми! А ведь и он тоже когда-то принадлежал к цвету европейской молодежи!

Но теперь нас совсем не узнать, когда мы, оскорбленные в лучших чувствах, смотрим через залитые дождем стекла автобуса на проплывающий мимо унылый пейзаж.

Среди нас есть немцы, поляки, чехи. Несколько человек из Франции, из Лотарингии. Несколько человек из Венгрии.

Когда-то мы считались элитой европейской молодежи…

Глава 11

Я никогда не забуду, как нас разбудили в первое утро пребывания в русском военном госпитале.

Накануне бородатый ветеран отвез нас на небольшой деревянной повозке, в которую была впряжена низкорослая лошадка, в баню. Повозка была устлана соломой. Даже раненых не трясло. Баня, покрытый соломой бревенчатый домик на сваях, наполовину находилась в озере. Русская медсестра выдала каждому из нас кусочек мыла и чистое белье. После бани нас отвезли назад в большой барак под кронами могучих сосен, стены которого были обложены дерном. Вокруг был лес с чисто подметенными песчаными дорожками и расставленными вдоль них березовыми скамейками.

Повсюду прогуливались красноармейцы в синих фланелевых рубашках. Это был военный госпиталь Красной армии. Об этом свидетельствовала и триумфальная арка с красными флажками и портретом Сталина у входа на обширную территорию.

И вот мы лежим на нарах. Каждый на отдельном чистом ватном тюфяке. Медсестра выдала каждому по чистой простыне, по теплому одеялу и по наволочке для подголовника.

И вот так нас разбудили в первое утро: огромного роста старшина стоит, пригнувшись, в проеме низкой двери. Лучи яркого солнца проникают в глубь барака.

— Хлеб! Товарищи, хлеб! — своим громоподобным басом доброжелательно объявляет он.

Как на пропагандистском плакате, агитирующем за социалистическое отечество, он держит в руках поднос с белоснежным хлебом. Поднимает его над головой: ароматный хлеб с золотистой корочкой!

Какая чудесная картина, когда он идет по центральному проходу нашего барака. Он дает каждому по куску хлеба. Двести граммов. Каждый получает от него и по одному куску сахара. А двадцать три человека — даже по два куска.

— Ты завтра второй кусок сахар! — говорит он следующему пленному, лежащему на нарах. Значит, послезавтра и я получу второй кусок сахара!

Суп тоже хорош, в нем попадаются даже кусочки мяса. Женщине, которая разносит суп, приходится по отдельности выискивать на дне кастрюли мозговые косточки и распределять их среди пленных.

— Вы разве не видели, как она хотела отдать латышам лучшие кости!

Они же, в сущности, тоже были советскими гражданами! Так латыши пытались на своей тарабарщине уговорить раздатчицу.

— Эти проклятые латыши! Когда они были у нас, в германском вермахте, то всегда жрали досыта и изображали из себя баронов. А здесь они делают вид, будто ни слова не понимают по-немецки!

Старшина с такой силой опускает огромный кулачище на крышку стола, что металлические миски подпрыгивают.

— Кто поставил эту проститутку на такой ответственный пост, как раздатчица супа в военном госпитале?!

Раздатчица начинает реветь. Сквозь слезы она объясняет, что дома у нее маленькие дети, а мужа убили немцы.

— Ничего! — кричит на нее старшина. Он имеет в виду: «Тем не менее ты не должна позорить наше социалистическое отечество. Даже на глазах у этих военнопленных. И немцы пригодятся во время мировой революции!»

Когда через несколько дней мы осторожно даем понять старшине, что пайки белого хлеба, которые он с таким пафосом раздает нам каждое утро, весят меньше нормы, он отказывается понимать нас.

— Что? Что такое? — спрашивает он. От охватившей его ярости у него на лбу надуваются жилы. Он приказывает троим из нас сопровождать его. Вместе со своими пайками хлеба. — Вес не соответствует норме?

Раздатчик хлеба, тщедушный человечек, начинает нервничать за прилавком, когда старшина требует принести весы.

Потом старшина с такой силой хлопает подносом по прилавку, что тот разлетается на куски.

На следующее утро белый хлеб приносит раздатчица супа. Старшина так больше и не появился.

Ему было стыдно за остальных.

Но так бывает не всегда.

И в перевязочной все прошло не так, как мы ожидали при первом посещении теплой палатки, где проводились операции. У них слишком много сверкающих медицинских инструментов.

— Ампутировать! — безапелляционно заявил майор-врач, увидев мои пальцы.

Ампутировать? Я просто не пошел на следующую перевязку. Да, это можно было сделать. Им предстояло еще так много чего ампутировать! Отмороженные пальцы на ногах, раздробленные кисти и руки. Наивысшим достижением майора была ампутация целой руки, включая плечевой сустав.

— Ассистенты были потрясены, когда шеф сделал это всего лишь несколькими надрезами! — наглядно показал нам санитар.

Этот санитар был раньше фенрихом в германской армии. Но потом, по его словам, во время проведения карательной операции он взбунтовался, и его разжаловали. Он рассказывал, что до войны изучал медицину.

— Кто, собственно говоря, назначил этого толстяка нашим санитаром? — удивлялись мы в разговорах между собой.

— Вы думаете, что он объедает больных, воруя у них хлеб? — спросил я.

— Но он же старается. Какая нам разница, изучал ли он раньше медицину или нет?

И все-таки мы выразили ему доверие после опроса всех собравшихся. Вот так, вполне демократично.

— Но только не орите все одновременно!

Особенно доверяли друг другу мы трое: прибалт Ферман, толстый санитар и я.

Ферман, который еще в горячечном бреду часто фантазировал, мечтал о том, что когда-нибудь он станет начальником лагеря за пределами этого леса. Сразу после пленения Ферман некоторое время был начальником сборного лагеря. «Вы попадете к папаше Ферману!» — говорили на фронте.

Толстый санитар, который практиковался в нашем маленьком бараке, хотел сдать экзамен на врача в том мифическом лагере за лесом.

И я тоже стал задумываться о будущем, когда зачитывал вслух выдержки из газеты для военнопленных и давал разъяснения по разным вопросам.

Газета для военнопленных поступала к нам один раз в неделю из Москвы. Она называлась «Свободная Германия». На титульном листе у нее было две черно-бело-красные поперечные полосы. Вверху и внизу.

У женщины-врача, лечившей меня, я попросил несколько листов чистой бумаги. Недавно она согласилась с тем, что мои пальцы можно не ампутировать и что при соответствующем лечении их можно спасти.

— Я же музыкант! — сказал ей я.

Она меня знает и спрашивает, зачем мне бумага.

— Так как я хочу написать статью в газету о том, как вы заботливо лечите военнопленных, — отвечаю я и прошу Фермана перевести мои слова.

У этой статьи будет заголовок «В красном военном госпитале».

Мою статью надо будет потом послать в большой лагерь, который находится за лесом. А там офицер-политработник, который просмотрит мою статью, заинтересуется мной. И если он даже и не перешлет мою статью, прославляющую советских врачей, дальше в газету в Москву, то, по крайней мере, он должен будет запомнить мою фамилию.

Поэтому если я позже попаду в лагерь, в этот страшный рабочий лагерь за лесом, то хотел бы остаться на плаву, а не погибнуть вместе с этой серой массой пленных. Разве несколько недель тому назад не говорил капитан в штабе армии, что военнопленных посылают в политическую школу в Москву, а оттуда в Германию? У нас было много времени для составления планов.

— Должно быть, рабочий лагерь просто ужасен. — Ферман смотрит на меня лихорадочно блестящими глазами. — Попроси кого-нибудь, чтобы тебе рассказали, какое там огромное кладбище!

Когда молодой латыш с немецким именем отмучился и перестал будить нас по ночам своим надрывным кашлем, я записываюсь в погребальную команду.

В мертвецкой все стеллажи забиты трупами. Просто жуть берет, когда смотришь на них, — словно батоны белого хлеба у пекаря.

— Который из них наш? — спрашиваю я напарника, который уже не раз бывал здесь.

— Конечно самый худой! — спокойно отвечает тот.

В подвале стоит еще ощутимый сладковатый запах.

— А жирные трупы — это наверняка русские!

Мы с напарником натягиваем на головы капюшоны. Я накидываю на руки мертвеца пару старых портянок. Когда я через эти портянки хватаю мертвеца за руки и пытаюсь приподнять тело, его руки приобретают синюшный оттенок, как у общипанной курицы.

Обнаженное тело мертвеца, хоть он и кажется худым, как щепка, довольно сильно оттягивает руки.

— У меня руки сводит судорогой! — говорю я.

Но мой напарник продолжает свой бег! Как во время бега с тачкой! Мы опускаем мертвеца на песок. Отдыхаем.

— И почему они все еще не сделали носилки для переноски трупов! — переводя дух, восклицаю я.

— А тебе хотелось бы таскать еще и носилки? — возмущается мой напарник.

— Тогда возьмись теперь ты за руки, а я возьму ноги, — сдавленным голосом говорю я. Скорее бы дойти до кладбища!

— Давай! Пошли! — торопит он меня.

— Да, а за ноги, оказывается, нести гораздо легче!

К тому же теперь свисающая вниз голова мертвеца не болтается у меня между ног. Теперь мой напарник ведет разговор с головой мертвеца:

— Не опускай так низко башку, проклятый пес!

Я не думаю ни о нравственности, ни о воспитании. Я ни о чем не думаю, когда высказываю ему все, что у меня на душе:

— Прекрати паясничать! В конце концов, это же погребение! Ведь у него тоже была человеческая мать! Даже если его самого действительно хоронят как последнюю собаку! Так что заруби себе на носу: он не проклятый пес! Ты понял? Возможно, он проклят! Точно так же, как прокляты все мы, военнопленные! Но мы все еще люди. По крайней мере, по отношению друг к другу. Ты понял? А поэтому веди себя прилично! Понял?

Я в ярости швыряю портянки, которыми брался за ноги мертвеца, в грязь, в заросли крапивы, где валяются ржавые консервные банки и старые прохудившиеся ведра.

— Мне уже все осточертело! — говорит напарник, глядя на меня с сочувствием. Наконец-то мы на кладбище. Мы кладем мертвеца на стол рядом с могилой. Насколько хватает глаз, между пучками травы, пнями и зарослями камыша виднеются березовые колышки. Под каждым колышком дежит мертвый военнопленный.

Тут их бесчисленное множество. Их доставляли сюда на двухколесных тачках из рабочего лагеря и сбрасывали в вырытые могилы. Это просто ужасно.

Я обязательно должен что-то предпринять!

Что же будет с нашим мертвецом на столе?

Тут же подходит хирург со своими ассистентами. Вскрытие! Здесь проводится вскрытие каждого умершего военнопленного.

Легкие обычно черные! После того как врач их осмотрел, они первыми летят в яму. Вслед за ними сердце. Все внутренние органы легкодоступны, их не закрывает жировая прослойка. Все вниз, в яму!

В заключение крышку стола просто переворачивают!

Так закапывают мертвых. Лицом вниз. Пленные лопатами зарывают могилу. «Кто будет следующим?» — думают они.

Да какая разница!

— Ты еще должен съесть свой суп! — говорит мне толстый санитар, когда я возвращаюсь в свой барак.

— Мой суп? — удивляюсь я. Ах да, за это дают суп, мы заслужили его. В конце концов, погребение — это тоже работа!

Постепенно нас начинают привлекать к работе. Разве не прекрасно, когда мы разравниваем граблями широкую песчаную дорожку для прогулок? Внизу раскинулось озеро. Вот только ручка грабель немного тяжеловата. Но это ничего.

Наш конвоир, пожилой ветеран, советует нам:

— Помалу! — что означает «помедленнее, камрад!». Тут как в санатории.

Мы не просто сгребаем песок с безразличным видом. Так было только в самый первый день. Но один из нас, каменщик, у которого была своя крестьянская усадьба, придумал нечто новенькое:

— Сейчас мы тянем грабли наискосок! А теперь крест-накрест!

После нас на песчаной дорожке остается паркетный узор.

Несколько наших оболтусов, конечно, не могли не протопать по нашему красивому узору в своих разбитых башмаках.

— Эй! Вы куда, вот сейчас мы вам зададим! — кричим мы им вслед.

Не хватало еще, чтобы они испортили всю нашу красивую работу!

Когда ассистентка врача выходит из операционной палатки на песчаную дорожку, то сначала удивленно останавливается, прежде чем ступить на наш такой хрупкий песчаный паркет. Мы высоко оценили ее внимание к нашей работе. Тот, кто изобрел этот песчаный паркет, граблями осторожно снова стирает ее следы.

Юная ассистентка врача внешне очень похожа на мою жену.

— Она такая же высокая блондинка, — говорю я своему приятелю. — На свете есть много женщин со светлыми волосами, голубыми глазами и стройными длинными ногами. Но моя жена умела так трогательно-смущенно наклонять голову. Это было очень красиво.

Ферман часто говорит о своей жене, когда бредит в горячке:

— Бон, иди, пожалуйста, на спортплощадку, когда увидишь самолет.

— Какой самолет?

— Бон, ты всегда возражаешь. Иди, пожалуйста, к самолету. Это прилетела моя жена. И когда ты увидишь маленького мальчика в форме юнгфолька, то знай, что это мой сын. Скажи моей жене, что мальчик хочет остаться со мной. Ты можешь все это запомнить, Бон?

— Ну конечно! — успокаиваю я находящегося в бреду товарища.

— Но ты этого не сделаешь, Бон! Ты такой же плохой, как и все остальные! — кричит он мне вслед.

Но я уже снова на улице, где солнце успело нагреть южный склон оврага. Там так хорошо сидеть. Так бы и просидел здесь все время, пока не закончится плен!

Перед моими слабыми глазами раскинулось волнующееся море. Зеленое море сосновых вершин, которые колышутся на ветру. За низиной сверкает озеро. Словно широкая голубая лента позади зеленых крон и красных стволов сосен.

Восемь дней тому назад, когда нас привезли сюда, они еще ездили по льду на машинах и лошадях. Сейчас же только под скамейками, стоящими вдоль берега озера, осталось немного снега.

Весна наступила.

В лесу раздается стук дятла и очень громко поют дрозды. Очень хорошо слышна кукушка. Она кукует не как обычно, робко и с паузами, а не замолкает ни на минуту. Русская весна громко и решительно вступает в свои права.

— Что это за озеро? — спрашиваем мы, щурясь на солнце.

Справа на зеленом мысу светится белое здание с множеством куполов в форме луковиц.

Далеко слева в небо поднимается столб дыма. Это город Осташков. Там же находится и железнодорожная станция, на которую мы прибыли.

Мимо нас проплывают пароходы. Что же это за озеро?

Это озеро Селигер, объясняет нам пожилой конвоир. Через него протекает Волга. (Волга протекает западнее и южнее, а из озера Селигер вытекает короткий полноводный левый приток Волги — река Селижаровка. — Ред.) Мы находимся на Валдайской возвышенности. Озеро протянулось в длину более чем на тридцать километров. Оно не очень широкое, но с множеством островов, отмелей и бухт. Мимо проплывают большие колесные буксиры с двумя дымовыми трубами с несколькими баржами или с длинными плотами, на которых установлены палатки. Крошечные фигурки людей ловко перебираются с одного бревна на другое. Этим людям предстоит длинная дорога. Они плывут до Астрахани, вниз по всей Волге (сначала по Селижаровке. — Ред.).

Вот с кем бы стоило отправиться в плавание!

Во время плавания можно было бы готовить для них еду. У них там, на плотах, наверняка есть очаг.

Возможно, они могли бы тайком провезти человека до самого моря. И до Турции (после Астрахани — Каспийское море-озеро, а за ним не Турция, а Иран. — Ред.). А оттуда можно было бы добраться еще дальше!

Но нам суждено недолго греться на солнышке и мечтать. Развлечение с нанесением паркетного узора на песчаную дорожку для прогулок тоже вскоре прекращается. Медсестра упрекает нас в том, что в германском вермахте мы работали день и ночь, а здесь, в плену, не хотим даже дров наколоть.

Да мы хотели бы, возражаем мы медсестре, но в германском вермахте нам давали совсем другую еду.

— Ничего! — говорит медсестра. Она считает, что мы тем не менее должны усердно работать.

При случае я еще раз спрашиваю молодую женщину-врача о бумаге для моей статьи «В красном военном госпитале». Она якобы уже говорила об этом с товарищем майором, слышу я в ответ.

В один прекрасный день мы обнаруживаем, что конюшня не заперта на замок. Нам было приказано носить дрова. Пользуясь удобным случаем, мы отбираем у добродушной сивой кобылки немного овса.

— Не всем из нас суждено выжить, камрад! — Один из нас похлопывает усталую лошадку по белой лебединой шее. Морда лошади печально трется о пустую кормушку.

Зерна овса, надежда найти в обед в своем супе хорошую мозговую косточку — в этом и заключается сейчас смысл нашей жизни.

Мы разделились на две партии. На тех, кто любит глодать кости, и детальных, кому лень это делать.

Я сам отношусь к партии любителей поглодать кости. Я даже являюсь, так сказать, их спикером.

— Косточки сегодня чудо как хороши! Зубам есть над чем поработать. Если бы мы хлебали один только бульон, то у нас быстро повыпали бы все зубы. Кроме того, в костях содержится фосфор. А это важно для мозга!

После обеда мне нужен еще час, чтобы перемолоть зубами баранье ребрышко.

Из партии любителей глодать кости я отбираю себе двух помощников, когда администрации госпиталя понадобился художник. В парке надо было разбить большую круглую клумбу. Стоит ранняя весна, и цветы еще не появились. Нам предстоит составить орнамент из разноцветных камней, белого песка и черного как смоль торфа. В честь социалистического майского праздника.

— Понимаете, что нужно? — пытается объяснить нам один из офицеров.

Ясно! Мое фирменное блюдо: советская красная звезда с серпом и молотом!

— Куда повернут серп, направо или налево? — спрашиваю я своего напарника. Раньше он был членом Коммунистической партии Германии.

Но и он не совсем уверен.

— Приятель, да это же должно было бы сразу броситься тебе в глаза! — перехожу я на берлинский диалект.

В конце концов до нас доходит, что у прогуливающихся мимо нас товарищей на кокардах тоже есть серп и молот. Ну, вот и славно!

Прогуливающиеся мимо товарищи очень рады, когда наша картина готова.

Мы очень старалась. Сначала нам приходится изготовить огромный циркуль с двухметровыми ножками. Потом нам надо было принести кирпичи, выбранные из кучи мусора позади ограды госпиталя, и разбить их на мелкие кусочки для составления мозаики. Ну а куда же снова подевался молот? Мои помощники приносят на носилках черную землю и белый песок. Я рисую молот и укладываю в нужном порядке серебристый мох. Мы приложили массу усилий. Наконец звезда полностью готова. Какая же красивая эмблема эта звезда!

Серп и молот — тоже хороший символ. Если, конечно, при этом не задумываться ни о чем!

Но когда я укладываю последние зеленые веточки вокруг праздничной красочной эмблемы, я вспоминаю о совершенно другом празднике.

Конечно, я тоже немного радуюсь хорошо выполненной работе. Но не так, как товарищи.

Они радуются так, как еще в мирное время несколько лет тому назад радовался я, когда помогал украшать майское дерево своего родного города. Самая красивая ель из Платтенвальда. Огромный ствол с зеленым венком на верхушке. Венок был украшен разноцветными шелковыми лентами, которые развевались на ветру. А над всем этим красовалась огромная свастика.

К чему вспоминать все это?

Я должен думать только о том, что бы сказали советские товарищи, если бы узнали, что раньше я устанавливал на центральной площади родного города майское дерево со свастикой. Я должен также думать о том, что сказали бы некоторые мои знакомые в Германии, если бы увидели, как я украшаю советскую звезду.

Что же касается украшения советской звезды, то я делаю это с надеждой, что подобная работа будет для меня хорошей рекомендацией для направления меня в мифическую политическую школу в Москве и послужит еще более мифическому возвращению домой, в Германию.

Но у меня возникают и совсем иные мысли.

Что произойдет, если простые люди, обладающие хорошим политическим чутьем, тотчас начнут всеобщую забастовку, когда у них возникнут сомнения в правильности действий своих властей? Тогда те из них, кто умеют постоять за себя, смогут сами обустроить весь мир, каждый его уголок. По своему усмотрению! Без приукрашенных символов, вокруг которых все еще собираются идеалисты и эстеты.

Не станет ли все еще безнадежнее? Да еще и на долгие годы!

Только в сказках бесстрашный герой с помощью благочестивых заклинаний может устранить тех, в чьих руках власть. А святые Георгии нашего времени довольно долго раздумывают, прежде чем для нашего освобождения ввести у себя всеобщую воинскую повинность. Разве остается простым людям с хорошим политическим чутьем что-то иное, кроме попыток самим обустроить мир и каждый его уголок?

Тогда им нельзя упускать ни одного шанса, благодаря которому они могут завоевать хоть какое-то влияние. Будь это украшение советской звезды, свастики или какой-нибудь другой эмблемы. Пусть это будет лишь крохотная частичка власти, но ведь и ее можно как-то использовать!

Я знаю, что не смогу своим украшением советской звезды изменить весь мир. Но когда я увидел, как этому обрадовался советский офицер и по-дружески похлопал меня по плечу: «Хорошо! Очень хорошо!», то я спросил его, а нельзя ли и военнопленным устроить сегодня тоже праздник — день, свободный от всякой работы.

И он разрешил всем отдыхать, потому что я украсил для него звезду. Тогда мне показалось, что от меня лично зависит очень многое.

Глава 12

Как это обычно бывает, и меня однажды увезли из этого красного военного госпиталя, расположенного в сосновом лесу. Уже несколько дней все вокруг только и говорили: «Сегодня нас увезут!»

Но в действительности это произошло именно в тот день, когда уже никто не верил в роспуск нашего отделения для военнопленных.

В это время я вместе со своим приятелем занимался посадкой березок перед входом в операционную палатку.

— Будем надеяться, что они приживутся! — говорили мы.

Тут мы увидели, что перед нашим бараком, который виднелся среди зеленых кустов и красных стволов сосен, остановилась грузовая машина. Все сразу забегали. На улицу начали выносить наши тюфяки и грузить их на машину.

Было бы вполне разумно с нашей стороны сразу же узнать, в чем там дело. Но мы совсем не хотели уезжать отсюда. Поэтому мы старались даже не смотреть в ту сторону.

Но это нам не помогло.

Ужин уже закончился, когда мы прибыли в новый лагерь. Он находился всего лишь в трех километрах от нашего лесного госпиталя. Уже издали мы услышали пение, раздававшееся с места построения. Странно было слышать немецкие песни, доносившиеся до нас из-за леса, в котором стояли серые русские рубленые избы. «Три лилии, три лилии», — разносилось окрест.

Мы ускорили шаг. Словно наша группа отставших от своих частей солдат могла объединиться с усиленной ротой.

— Это же наши! — подгоняли мы друг друга.

В порозовевшем от заката вечернем небе громко раздавалось: «Ах, всадник, всадник, оставь лилии в покое!»

Наши впалые грудные клетки радостно вздымались при звуках знакомой народной немецкой песни.

Через штакетник забора мы увидели, как какой-то офицер проводил перекличку. Ему по-военному докладывали.

— Посмотрим! — говорили мы. — Кажется, тут довольно бойкая лавочка!

Но оказалось, что и здесь находится отделение военного госпиталя для выздоравливающих военнопленных. В низких бараках пока еще размещалось менее двухсот человек. Раньше здесь находилась государственная утиная ферма. Поэтому это отделение госпиталя теперь называлось «утятник».

Утятник был расположен неплохо. На лоне природы, среди зарослей молодой ольхи и стройных березок. Забор из штакетника высотой три метра еще не был закончен. Нигде не было видно колючей проволоки.

По утрам мы умывались в мелкой речушке. На ее берегах росли серебристые ивы, печально опустившие косы своих длинных ветвей в прозрачную, почти стоячую воду. Повсюду цвели болотные цветы. Громко квакали лягушки.

Мы, новенькие, старались как можно быстрее перемешаться с теми, кто уже несколько недель проживал в утятнике. Многие из них были из лагеря Антона. С момента нашего отъезда там стало еще хуже. Охрана и Антон совсем озверели!

Чудесное майское утро. Белые облака медленно плывут по бездонному синему небу. Военнопленные расположились на зеленой траве. Царит необыкновенное оживление. Мы, новенькие, ждем своей очереди в баню. Те, кто возвращается из бани, пробираются сквозь ряды стариков.

— Мои брюки пропали! — кричит один из наших.

Обслуживающий персонал бани, как его тут называют, «уважаемые мерзавцы» из числа военнопленных, которым разрешено там работать, не вернули ему брюки после обработки в дезинсекционной камере.

— Ты неправильно закрепил свои брюки. Во всяком случае, не так, как было приказано. Твои брюки упали вниз и сгорели! — с наглым видом заявляют они.

— Как сгорели?! — пытается возмутиться потерпевший.

— Если ты не успокоишься, то будешь с голым задом бегать по лагерю! — парирует персонал бани.

Словно оказывая ему великую милость, они швыряют ему в лицо какие-то лохмотья, рваные русские брюки.

— На, возьми эти!

А где же его отличные брюки, которые он так берег!

Это мне хорошо знакомо. Я вспоминаю о своих теплых фетровых ботинках, которые пропали в лагере Антона.

Свои отличные брюки он видит спустя неделю на толстой русской заднице, — видимо, так они празднуют свое возрождение из пепла.

— Это же мои брюки! — кричит бедняга.

— Тогда докажи это или заткнись!

Так персонал бани дополнительно заработал как минимум шестьсот граммов хлеба. Столько заплатил советский товарищ за хорошие суконные немецкие брюки, украшающие теперь его толстый зад.

Я убеждаюсь в том, что у меня ничего не пропало, когда нахожу все свои вещи в горячей куче одежды, лежащей на зеленой лужайке. Шапка торчит в кармане. Портянки, полученные от лешего, выглядывают из кармана брюк, а под ними спрятан маленький, уже сильно поношенный пуловер, который мне связала жена еще до нашей свадьбы. Я его называю «почтенный пуловер». Я часто надеваю его под рубашку, чтобы его у меня не отобрали.

Нашелся даже мой зеленый носовой платок, который, согласно записи в солдатской книжке, из-за своего размера считался за два.

Чистые после бани, мы предстаем перед парикмахером. Волосы на голове состригаются под ноль. Волосы под мышками тоже состригаются. Впрочем, как состригаются или сбриваются и все прочие волосы, которые имеются на теле.

Парикмахеру приходится повозиться с каждым из нас. Увидев сразу столько тощих голых мужчин, он подсмеивается над нами, заморышами. Дело в том, что парикмахером здесь работает простая крестьянская девушка, а не медсестра, которая уже не краснеет при виде двухсот обнаженных военнопленных мужчин.

Очень важно найти себе хорошего товарища. Такого, с которым можно иметь общее дело.

Вольфганг С., двадцати трех лет от роду, с темными внимательными глазами, немногословен в это первое утро на зеленой лужайке.

Он мог бы стать моим товарищем.

Мы отсаживаемся подальше от остальных. Месяцами продолжалось наше молчание. Наконец-то мы можем говорить. Говорить по собственному желанию!

Вольфганг больше не посасывает лениво свою трубку, которую ему вырезал кто-то из наших. Рейнский темперамент прорывается наружу.

— У меня дядя во Франции. Моя мать приведет в движение все рычаги!

Поборник ренты, он считает, что будет огромной несправедливостью, если ему придется остаться в плену до конца, как и всем остальным пленным.

— И что ты хочешь этим сказать? — спрашиваю я.

— Моя мать, элегантная женщина, смогла дойти от районного призывного пункта до места расположения воинской части и до генерала, чтобы спасти меня от отправки на фронт. И это ей удалось. Я изучал медицину.

— А теперь?

— Мои родственники во Франции. Кардинал в Риме. Французский консул в Москве. Моя мать!

Слушая его приглушенную, своеобразную быструю речь, я ощущаю себя словно в исповедальне.

— У тебя есть план. Это хорошо. Но в этой стране они невысокого мнения о кардиналах и подобных связях.

— Неужели ты хочешь погибнуть здесь вместе вот с этими? — спрашивает меня Вольфганг.

Рядом с нами под деревом сидит на корточках, высоко подтянув колени, один из пленных, похожий на чахоточного павиана. Бурые пролежни на ягодицах. Вонючее одеяло накинуто на голову. Выпученные глаза. «Протянет ли он хотя бы недели три?» — думаю я как бы между прочим.

— Погибнуть? — поворачиваюсь я к возбужденному уроженцу Рейнской области. — Не все погибнут. Разве в противном случае стали бы русские с нами так возиться? Трижды в день эти дурацкие построения и тому подобное?! Что меня побуждает отделиться от общей кучи и задуматься над тем, как выбраться отсюда? На это у меня есть свои личные причины.

«Не рассказывай ему об этом! Не делай этого!» — подсказывает мне мой внутренний голос. Точно так же, как в том случае, когда следовало бы призадуматься, прежде чем влюбляться в красавицу только потому, что она так соблазнительно красива.

И тем не менее я рассказываю ему то, о чем умолчал на всех допросах. Что я по профессии журналист, что некогда был активным членом НСДАП и убежденным национал-социалистом.

— Конечно, тебе нельзя здесь никому рассказывать об этом! — с озабоченным видом говорит Вольфганг.

— Дело совсем не в том, что мне было что утаивать, — продолжаю я свои откровения. — Но если у них не будет фашистов, тогда они сами сделают кого-нибудь козлом отпущения. Вот тут-то я им и подойду наилучшим образом. — И потом я излагаю Вольфгангу свой план:

— Нужно войти прямо в пасть льва! Мы должны попасть в Москву, в школу для антифашистов! Только так мы сможем снова увидеть свою родину. А быть антифашистом здесь означает быть целиком, душой и телом, за большевизм и за Москву! А все остальное — это мелкое шулерство. Тут пасторы и партийные экономисты из «Свободной Германии» могут писать все, что им заблагорассудится. Большевики еще втолкуют им, что только Москва несет благо человечеству. Поэтому не имеет никакого смысла во время допросов, стараясь произвести на них впечатление, рассказывать, что твой двоюродный брат, священник-иезуит, спасаясь от нацизма, эмигрировал в Манилу на Филиппины. Здесь их привлекает только коммуна! Поэтому нам с тобой надо с головой окунуться в большевизм. Национальный большевизм. По приказу Москвы он еще однажды войдет в моду! И если мы с тобой не будем заранее подвывать им, то уже никогда больше не увидим Рейн! Как известно, с волками жить — по-волчьи выть!

Когда ночью я лежу без сна, уставившись в побеленные известью потолочные балки, у меня возникает вопрос: а надо ли было мне так откровенничать с этим искателем приключений из Рейнской области с его элегантной матерью и католическим кардиналом? Для подготовки операции «Антифашистская школа» моя откровенность была совсем не нужна.

Я злюсь на самого себя. Но не из-за недоверия по отношению к Вольфгангу, а из-за того, что, выдавая все свои тайны, я испытывал при этом наслаждение.

Точно так же, как и любой другой пленный.

Разве, находясь при штабе армии, я сам частенько не становился свидетелем того, как в разговоре с русскими офицерами военнопленные сознательно выпячивали как свои «буржуазные» связи, так и свое «фашистское прошлое»!

— Итак, у вас есть состояние? — имели обыкновение спрашивать советские офицеры.

И голодному военнопленному его маленький крестьянский домик в Германии казался теперь настоящим замком.

— Да, у меня есть состояние! Собственный дом! — гордо заявлял пленный.

— Дом большой?

— Да, он очень большой, мой дом!

Откуда это берется, что часто человек охотно хвастает во вред самому себе? Ведь он просто хотел сказать, что некогда жил как всякий нормальный человек, хотя сейчас он и находится в положении, достойном сожаления.

А быть просто человеком кому-то кажется быть Богом. По ту сторону всяких границ!

И тогда чрезмерно приукрашаются жизненные условия, в которых они якобы жили. Только лишь для того, чтобы быть понятым, а не из-за хвастовства!

И поэтому встречались такие, которые, будучи в Советском Союзе всеми презираемыми и постоянно унижаемыми военнопленными, вбивали себе в головы, что они были фашистами. Хотя это было далеко не так, потому что хотя они и состояли в нацистской партии, но в их членском билете стоял номер восемь миллионов с хвостиком. Они внушали себе, что были фашистами, только потому, что ни в коем случае не хотели быть антифашистами московского образца.

Я засыпаю уже глубокой ночью. Дождь убаюкивающе барабанит по крыше, покрытой дранкой.

В час ночи уже снова начинает брезжить рассвет. Мне надо выйти по малой нужде. Песок, прибитый дождем, уже опять совсем сухой. Над лесом висит диск луны, похожий на разрезанное пополам огромное яблоко. Неужели и раньше весна была такой же? Здесь раздаются даже трели соловья.

«У меня впервые в жизни появился друг!» — говорю я себе, проснувшись утром. Тут же появляются разносчики еды с утренним супом. И здесь нам тоже дают по двести граммов белого хлеба.

В плену люди сближаются быстрее. Мы с Вольфгангом обмениваемся мундирами. Я надеваю его голубой китель летчика. А он, оказывается, всегда хотел иметь такой китель пехотинца, как у меня.

Мы лежим на лужайке. Когда несколько человек забирают для какой-нибудь работы, я говорю Вольфгангу:

— Оставайся здесь. Один из нас должен постоянно находиться здесь, чтобы держать обстановку под контролем!

Немецкий староста лагеря быстро привыкает к этому. Около часа я копаюсь в ямке для штакетника.

— Они должны видеть наши добрые намерения!

Консервной банкой я вычерпываю из ямки песок, который постоянно осыпается в нее.

— Только что вошел начальник лагеря! — сообщает Вольфганг.

Начальником лагеря здесь служит красноармеец, молодой парнишка, еврей из Латвии. Его фамилия Якобзон.

— Почему вы хотеть написать статья? — спрашивает он меня на ломаном немецком. — Бумага есть у нас мало!

Этот Якобзон вообще-то неплохой человек. Каждое утро он контролирует раздачу супа, следит за тем, не вычерпала ли проклятая русская кухонная обслуга из котла опять только жижу для военнопленных. При этом он всегда отказывается съесть миску супа.

— Вам самим нужна каждая порция! — говорит он.

Но и у него бывают сумасбродные идеи. Если кто-то из военнопленных забудет поприветствовать его, как это полагается по уставу, он наказывает его, заставляя заниматься строевой подготовкой.

— В германском вермахте вы тоже не отдавали честь? — тонким срывающимся голосом кричит он и приказывает провинившемуся военнопленному отрабатывать церемониальный шаг. И чтобы нога не сгибалась в колене. Это делается под командованием немецкого старосты лагеря, бывшего унтер-офицера, который по приказу Якобзона должен снова установить вокруг лагеря металлическую сетку.

Из благодарности к своему русскому начальнику тот демонстрирует особую подлость — ползание по-пластунски! Теперь исхудавшие грешники должны ползать на животе как на казарменном плацу, подобно тюленям, с опорой только на локти.

Якобзон в восторге. Он теперь не ждет, пока наберется целая дюжина тех, кто не отдал ему честь.

— Ползать живот! Ползать живот! — кричит он в экстазе.

Мне Якобзон пока еще не отдавал команду «ползать живот», но тем не менее я его недолюбливаю.

— Вы не могли бы разрешить нам делать доклады на политические темы, господин начальник лагеря? — обращаюсь я к нему.

Он хочет, чтобы его называли «господин начальник лагеря». Он не признает никаких большевистских обращений.

— Что за политические доклады? — насмешливо ухмыляется он.

— За основу я возьму газету «Свободная Германия». Эта газета печатается в Москве. Вам нечего беспокоиться!

Опустив голову, он выслушивает мои объяснения. Потом поднимает глаза. Из-под его непривычной для русской формы фуражки выбиваются с трудом приглаженные рыжие курчавые волосы. Лакированный козырек фуражки воинственно сверкает. На мгновение его голубые, как морская вода, глаза теряют свой влажный блеск. С чувством превосходства он уверенно смотрит мне в глаза:

— Я не дам вам разрешение на политические доклады. Это может сделать только господин капитан!

Из его уст это звучит так, как будто бы он заранее все хорошо обдумал. Сделав паузу, Якобзон продолжает:

— А теперь идите в баню и помогите военнопленным отнести зимнюю одежду на склад!

Неужели доносчики доложили Якобзону, что я кто угодно, но только не друг большевиков?

Я говорю Вольфгангу:

— Мы с нашей антифашистской школой не нравимся Якобзону!

Недавно Якобзон долго разговаривал с Ферманом. Он специально заходил к нему в палату. Они оба хорошо знают Ригу.

— Знаешь, что напоследок сказал мне Якобзон? — шепотом сообщил мне Ферман. — Он сказал, что, даже если бы русские дали ему золотой самородок, после войны он ни за что не останется здесь! Возможно, он мечтает о Германии!

Красноармеец-евррй Якобзон мечтает о Германии, о церемониальном шаге и о славе Пруссии. Красноармеец Якобзон ненавидит коммунистов. Он считает идиотами или преступниками всех тех, кто хочет принести в Германию коммунизм!

— Нас он считает именно такими субъектами! — говорю я Вольфгангу. — В мировой истории все так запутанно!

Я затыкаю уши.

В утятнике последний крик моды — ловля лягушек. Когда поймают две дюжины, их складывают в консервную банку. Головы отрывают сразу же, еще во время ловли, затем вычищают внутренности.

— Все остальное можно есть! — наставляет меня специалист. — Мясо нежное, как у голубей! Бульон такой же жирный, как и куриный!

У кого хорошие отношения с Франтеком, настоящим цербером, тот может на десерт поесть крапивы. Франтек топит печь, стоящую на лужайке. Там стерилизуют бинты для раненых. Франтек милостиво разрешает поставить консервную банку с крапивой на плиту рядом с кастрюлей, полной бинтов. Крапива очень вкусная! Образующуюся при варке бурую жидкость сливают.

— Это же сплошная синильная кислота! — говорят эксперты и тайком уплетают по три миски крапивы. Почему тайком? Медсестра запретила нам употреблять в пищу что-то другое, кроме того, что дают с официальной кухни. По ее словам, мы и так хорошо питаемся в госпитале!

Боже милосердный! Как будто можно досыта наесться этими крошечными воробьиными порциями!

Хотя, собственно говоря, сестра права. Однажды ей показали некоего Тони, который выблевал живую лягушку, когда ему стали массировать живот.

К тому же этот Тони через некоторое время умер, потому что больше не ел свой хлеб. Под его тюфяком нашли десять паек хлеба.

— А вдруг меня опять отправят куда-нибудь! Однажды во время транспортировки по железной дороге я так голодал! — часто говаривал этот Тони. Из-за этой навязчивой идеи он и умер.

Над нашим садом встает солнце.

— Разве скажешь, что они когда-то были людьми? — с горечью говорит Вольфганг.

— Тебе знакома картина «Сад дома для умалишенных»? Полотно Винсента Ван Гога? — обращаюсь я к Вольфгангу.

Многим из нас тоже сильно досталось! Некоторым даже лень надевать форму. Они слоняются вокруг в одних рубашках и кальсонах. На русских кальсонах внизу пришиты тесемки. Эти тесемки волочатся за ними по земле. Часто эти полураздетые существа кутаются в одеяло, которым они укрываются во время сна. Словно грязные индусы. Сбившись в группы, они сидят, съежившись, на корточках. Они подразделяются на различные подгруппы.

Лучшие из них вырезают трубки из березы или лопаточки, которые используют при осмотре горла, для толстого санитара, бегающего вокруг в своем белом халате, словно большой начальник. Каждое утро он осматривает воспаленные от голода глотки пленных:

— Открой рот еще шире! Скажи «а-а-а»!

Каждое утро по двести раз!

Другие просто молча сидят на корточках в своих индийских одеяниях. Со страдальческим выражением лица они поднимаются только тогда, когда унтер-офицер кричит:

— Построиться для осмотра на вшивость!

Медсестра внимательно осматривает каждую рубашку.

— Вошь есть? — очень серьезно спрашивает она. Так она опрашивает каждого трижды в день!

— Это же настоящий сад дома для умалишенных. Как на картине Винсента Ван Гога! — бормочу я себе под нос.

Солнце поднимается все выше. Трава, на которой мы лежим, уже успела выгореть под палящими лучами солнца и примялась.

Один из этих молчаливых мыслителей с озабоченным видом спрашивает меня:

— Когда нам однажды будет суждено вернуться домой, как бы война ни закончилась, нас, видимо, ожидает инфляция? Как ты думаешь?

Он не думает постоянно об одном и том же: «Я хочу есть! Когда же принесут хлеб? Я хочу есть! Когда же принесут хлеб?»

Он думает последовательно: «Сейчас мне плохо. Я в плену у Ивана! В Германии сейчас тоже плохо! Родину бомбят. Потери на фронте велики. Если мы проиграем войну, будет плохо. Нас, военнопленных, не отпустят домой. Это очень плохо! Но если мы выиграем войну, будет истрачена куча денег. Они будут вынуждены допустить инфляцию! А от этого всем опять будет очень плохо!»

Пессимизм, словно опасная болезнь, разъедает мозг.

Почему мне все так надоело? Почему у меня кружится голова? Я часто пропускаю тот момент, когда в обед за пляшущим в глазах штакетником появляется ящик с черным хлебом. Разве эти поднимающиеся с земли люди не пьяны? Они механически бредут к ящику с хлебом.

Словно пульсирующая спираль, очередь из двухсот голодных пленных извивается вокруг этого вожделенного ящика. Один только запах свежеиспеченного хлеба может кого угодно свести с ума!

Разве существует что-либо более желанное, чем хлеб?

Раздатчик хлеба ритмично опускает руку в ящик. Вынимает кусок за куском!

Очередь ритмично продвигается вперед. Шаг за шагом! Иногда возникает заминка. Всего лишь на секунду! Очевидно, перед раздатчиком оказался кто-то из его друзей.

— Вы видели! — кричит толпа. — Этому он дал горбушку! Хотя до горбушки очередь еще не дошла!

Разве не все куски хлеба одинаковы?

Кто-то соорудил себе весы из веточек ивы. Он каждый раз перевешивает свою порцию. По утрам двести граммов белого хлеба. На обед четыреста граммов черного. Все всегда соответствует норме.

Однако каждый хочет получить непременно горбушку!

— Дружище, это же очевидно! Горбушка лучше пропечена, она более поджаристая. С ней ты получаешь больше муки!

— Достанется ли мне горбушка? Достанется ли мне когда-нибудь горбушка?!

Возникает не сравнимое ни с чем напряжение. Горбушка превратилась в миф русской эпохи!

Погоня за золотым тельцом закончилась!

Лежащие на траве военнопленные напоминают жующее стадо.

— Ну вот, теперь у нас есть время до ужина, — говорит Вольфганг.

Я мысленно представляю себе миску горячей огуречной воды.

— Что будем делать, если в ближайшее время не получим ответ? — обращаюсь я к Вольфгангу.

Мы ждем ответа из главного лагеря номер 41, к которому относится и наше отделение госпиталя. Туда, в Осташков, Вольфганг и я направили настоятельную просьбу: «Мы, нижеподписавшиеся, просим направить нас в антифашистскую боевую школу». Уже прошло восемь дней с тех пор, как я получил от раздатчика хлеба за две порции табака лист коричневой упаковочной бумаги, на которой написал наше прошение. За маленький огрызок химического карандаша я дополнительно отдал еще пять порций табака!

Но никто не чешется.

Это какая-то чертовщина!

Для подстраховки я рассказал Якобзону свою историю с майором Назаровым из штаба 10-й армии. Иначе этот Якобзон не прекратит придираться ко мне, то и дело давая мне дурацкие поручения по благоустройству лагеря.

Якобзон со своей прусской казарменной стрижкой больше не берет меня с собой в лес, чтобы таскать к утятнику срубленные маленькие елочки. Якобзон приказал заложить целый лес из этих елочек. По его мнению, это подходит к нашей идиотской лужайке. При этой зверской жаре посаженные без корней елочки вянут уже на третий день.

— Ничего! — Для этого «ничего» даже Якобзон не знает подходящего немецкого слова. — Ничего! В таком случае через каждые три дня будем сажать новый лес!

Эта идея с искусственным еловым лесом пришла Якобзону в голову, когда прошел слух, что к нам едет комиссия. Находившийся среди нас садовник поставил несколько елочек перед входом в барак и посоветовал разбить маленькую аллею.

— Ну и кашу ты заварил своей дурацкой затеей, а нам теперь расхлебывать! — ругали мы этого садовника.

— Для кого-то сделать лишний шаг уже целая проблема! — парировал наши наскоки садовник.

Мы с Вольфгангом пытаемся поддерживать свое здоровье.

— Жаль, что мы теперь не можем пройти к речке!

Тем временем забор из штакетника отрезал нам подход к освежающей воде.

Мы бросили курить. Вольфганг становится сварливым.

— Тогда уж лучше кури каждый день на десять граммов меньше! — советую я ему.

Другие заставляют себя не съедать сразу влажный хлеб. Они отрезают маленькие ломтики и подсушивают их. Потом заворачивают подсохший хлеб в тряпочку и кладут свое сокровище перед собой, как предмет поклонения. Их сотрясает дрожь нетерпения. Но они заставляют себя каждый час класть в рот только один ломтик. Они долго держат во рту хлебную кашу, прежде чем проглотить это кушанье, словно просфору в церкви.

— Так желудок наполняется сильнее! — считают они.

— Они тратят больше усилий на то, чтобы сдерживать себя, чем получают калорий от этих четырехсот граммов хлеба! — делюсь я своими сомнениями с Вольфгангом. — Питаясь таким образом, они морят себя голодом. У них буквально на лице написано, что они скоро умрут!

Получив в обед свою порцию хлеба, я обычно сажусь в сторонку, в тенек под какое-нибудь дерево.

Вольфганг тоже отходит подальше. Как матерый лис, который хочет остаться один, когда разрывает на кусочки тушку гуся.

Потом я с такой силой вонзаю зубы в это ароматное нечто, что мои лицевые мышцы почти разрываются от напряжения. Я жую хлеб с истинным наслаждением.

Я чувствую, как слюна обволакивает каждый откусанный кусочек. Зубы сами разгрызают все до последнего зернышка. Какая-то кислота обжигает мне нёбо. У меня появляется нестерпимое желание засмеяться, пока в ушах не становится щекотно от этого пережеванного хлеба.

Какую же радость доставляют эти четыреста граммов хлеба!

Вот именно так надо наслаждаться жизнью, как пленный наслаждается горбушкой хлеба. Совершенный союз! Стремление жить!

«Несомненно, — умиротворенно думаю я про себя после такой бурной трапезы. — Несомненно, можно обойтись скудным питанием, если сосредоточиться на нем».

Я ощущаю, как хлеб трется о стенки моего желудка. Мой желудок нежно принимает даже самые мелкие крошки. У меня такое ощущение, словно ладонь целителя мягко ложится на мой желудок. Добрая рука, ласкающая его изнутри.

Съев обеденную порцию хлеба, мы лежим под деревом.

Мне кажется, что я нахожусь далеко-далеко отсюда.

Было бы у меня другое ощущение, если бы я был свободен, богат и сыт пирожными? И тогда бы я сейчас отдыхал. Разве мне неудобно? Напротив, у меня под головой в качестве подголовника лежит полено. Я совершенно расслаблен.

В это мгновение ничто не могло бы быть иным. Все было бы точно таким же, если бы я был свободен: час отдыха после обеда.

Над лесом сверкает солнце. Кругом пышная зелень. Пахнет травой, грибами и березами, которые гниют в воде. Кругом царит умиротворение.

Я никак не пойму, почему хотел расстаться со своей женой.

— Ты можешь это понять? — обращаюсь я к Вольфгангу, которому всего лишь двадцать три года. — После года совместной жизни я заявил жене: «Подумай, не лучше ли нам разойтись». Она только посмеялась в ответ. Однако я продолжал настаивать: «Подумай об этом, пожалуйста!» Потом мы продолжили разговор о новой столовой и тому подобное. Но именно в такие веселые часы я почему-то снова и снова возвращался к этому: «Подумай, пожалуйста, не лучше ли нам разойтись?»

— Может быть, ты любишь другую женщину? — спрашивает мой друг.

— Другую женщину? Зачем же тогда я женился на своей жене, если бы не любил ее?

Нет, я никак не могу понять, почему я хотел расстаться со своей женой. Сейчас это что-то такое невыразимо далекое — жена. Разве можно понять, почему мы доставляли друг другу столько огорчений?

Вольфганг очень скучает. Мать была и остается для него не только матерью, но и самой любимой подругой, с которой он делился самым сокровенным. Сердце любящей матери представляет собой самую мощную силу в мире.

Тот, кто не верит в чудо, никогда не вернется домой.

Разве это не мука, как мы мечемся, пытаясь найти возможность попасть домой? Разве не достойно сожаления то, с каким ожесточением мы боремся, чтобы остаться в живых?

— Сколько же усилий пришлось нам приложить, чтобы достать бумагу для моей статьи! — сокрушаюсь я.

— Они должны обязательно клюнуть на твою статью. Разве ты не видел, как гордилась женщина-врач, когда ты читал ей свою статью, а Ферман переводил?

— Но разве своей суетой мы раздобыли здесь, в утятнике, хотя бы одну лишнюю миску супа?

Здесь каждый суетится по-своему. Раздатчику хлеба разрешается забирать себе крошки со дна хлебного ящика. Толстый санитар ест суп тех больных, которые лежат с высокой температурой. Они единственные в лагере, кто не хочет есть свой суп. Ферман переводит для врача во время приема больных. Ему разрешается весь день сидеть в чистом помещении на настоящем стуле.

Персонал бани тайком продает наши брюки русским. Видел бы ты, какие мускулы у этих бандитов!

Садовник стал бригадиром колонны пленных, которые приносят елочки. Всякий раз, когда на лужайке для идиотов высаживается новый искусственный лес, по приказу Я кобзона он получает дополнительную порцию супа.

Какая-нибудь свинья живет за счет того, что шпионит за нами. Недавно Фермана допрашивали три офицера в синих фуражках, которые до этого момента не появлялись в утятнике. Якобы Ферман в разговоре пренебрежительно отозвался о советском гуманизме. После допроса Фермана раздатчику супа было приказано отнести советским офицерам полную миску супа. Чтобы какая-то свинья из числа пленных, заложившая Фермана, могла незаметно сожрать свою иудину порцию супа, поступил приказ: «Всем немедленно покинуть эту половину барака!»

— Этой свинье нельзя позволить доехать до дома! — решили мы. Мы на многое смотрим сквозь пальцы. Но это уж слишком, наше терпение лопнуло!

Некоторые уже допрыгались до смерти. Дылда с крысиным лицом умер от отравления трупным ядом. Ему доставляло удовольствие при вскрытии трупов разрезать животы умершим пленным. Ножницами для разделки птицы.

— Они так классно трещат, когда я перерезаю тонкие ребра! — хвастался он.

— Так ему и надо! Он заслужил такую смерть! — заметил Вольфганг.

— Это верно. Но мы не должны все пускать на самотек!

— А мы этого и не делаем! Статья отправлена! Ходатайство о направлении в антифашистскую школу тоже ушло! Кроме того, спасение придет когда-нибудь совсем с другой стороны!

Я закрываю глаза. Мои руки зарываются в траву. Если бы я сейчас был свободен, ничего бы не изменилось, я бы хотел только покоя! Хорошее желание.

Почему я так беспокоюсь?

Разве этот час не прекрасен?

Целый час? Этого я не знаю!

Но эта минута прекрасна. Это мгновение прекрасно! Да, да, вот именно, мгновение!

Разве хоть раз видел я в Германии такие горы из облаков! Здесь небо такое огромное! Когда дома отец показывал мне радугу, я спрашивал: «Да где же она, где? Я не вижу никакой радуги, папа?!»

В конце концов, я находил ее в небе, короткую дугу, совсем маленький кусочек! И семь красок были тоже довольно бледными. «Это и есть радуга, отец?»

Здесь же мне сразу все становится ясно. Дуга радуги протянулась через все небо от одного края земли до другого. Вот это радуга так радуга!

А над ней и под ней другие радуги! Однажды я насчитал семь штук! Одна ярче другой!

Разве я когда-нибудь встречал более отчаянных людей, чем здесь, в плену?

Я же всегда хотел испытать на собственном опыте что-то новое! А разве здесь ничего не происходит?! Разве здесь не творится все, что только возможно? И рай и ад?

Да, это верно.

Здесь творится черт знает что. Ад кромешный! Изнуряющий, испепеляющий ад!

И это постоянное чувство голода. В ушах стоит такой звон, словно тебя ударили по голове молотком. Все вокруг кажется нереальным. Образы людей, с которыми ты разговариваешь, то исчезают, то появляются снова.

Ты уже не ощущаешь своего тела, когда вот так сидишь и ждешь. Этот унтер-офицер своим пронзительным свистком сведет меня с ума! Пять человек на уборку двора!

Четыре человека носить воду!

Строиться для проверки на вшивость!

Если бы можно было хоть час полежать спокойно!

— Этот цирк становится с каждым днем все хуже! Когда-нибудь мои нервы не выдержат!

— Самое лучшее, если ты прикинешься больным! — говорит Вольфганг.

— Но как?

— Послушай меня! — говорит Вольфганг, изучавший когда-то медицину. — У тебя боли. Всегда, когда ты поешь. За час до еды и через час после еды у тебя появляются рези. На два пальца ниже ребер у тебя колики в животе. Они отдают в поясницу.

— И из-за этого они посчитают меня больным? — сомневаюсь я.

— Благодаря этому мой двоюродный брат избежал призыва на фронт. А немецкие штабные врачи — это тебе не фунт изюму. Здесь это наверняка пройдет. При известных условиях ты должен добиться, чтобы тебе сделали промывание желудка.

Я чувствую угрызения совести, когда женщина-врач делает свой утренний обход. Между прочим, она дочь генерала царской армии. Седые волосы. Серые глаза, в которых застыла мировая скорбь.

За ней следует целая свита, когда она по утрам обходит бараки.

— Что с тобой еще случилось? — спрашивает меня толстый санитар, когда они подходят к моим нарам. Он делает вид, как будто я уже не раз обращался к нему. Ну и цирк!

— У меня болит живот! — Я немного приподнимаюсь на своем ложе.

— Лежите, лежите! — говорит врач.

— Здесь больно? — Прохладная ладонь ощупывает мой живот. Узкая женская ладонь. Мне внезапно приходит в голову, что это же контрреволюционная ладонь. Но усилием воли я заставляю себя сосредоточиться на том участке живота, который находится на два сантиметра ниже ребер.

— Врач спрашивает тебя, появляются ли рези после приема какой-то особой пищи! — переводит Ферман.

— Собственно говоря, всегда. Но особенно после картошки и брюквы.

После всего, что растет в земле, инструктировал меня Вольфганг. В том углу, где я лежу, довольно темно. Никто не видит выражения моих глаз.

Женщина-врач обращается по-русски к санитару.

— Какой у него стул?

— Со слизью! — поспешно говорит толстый санитар-недоучка.

«Лучше я помогу ему, — видимо, думает он. — Как знать, может быть, этот Бон мне еще пригодится».

Около моих нар собирается все больше народу.

— Собственно говоря, стул бывает не совсем чтобы со слизью! — Мне неприятно, что приходится поправлять толстого санитара, который так хотел помочь мне. — Стул бывает разный. Часто прерывистый! Горохом, как у козы!

Врачи снова шепчутся по-русски. Мне уже нечего больше сказать о той болезни, которую мне порекомендовал Вольфганг!

Женщина-врач еще раз ощупывает мой живот. Очень нежно.

«На два сантиметра ниже ребер, отдает в поясницу!» — думаю я.

Серые глаза, в которых застыла мировая скорбь, задумчиво смотрят на меня.

И я не отвожу глаз и тоже смотрю на нее. В моих глазах появляется нечто вполне определенное, истинное. Так как я думаю: «Я такой же контрреволюционер, как и ты!»

«Откуда ты знаешь, что я контрреволюционерка?» — спрашивают меня ее серые глаза. «Я думаю, что они расстреляли твоего отца, генерала царской армии?» — «Но теперь это уже не может больше служить основанием для ненависти, ведь это произошло так давно!» — «Я тоже так думаю. Я не обижаюсь на них за то, что они хотели меня расстрелять. Но они же понятия не имеют о жизни, они не понимают даже самих себя! Вот в чем причина, вот почему я против большевиков!»

Когда женщина-врач вместе со своей свитой переходит к следующему больному, Ферман объявляет ее решение:

— Бон, три недели постельного режима!

Толстый санитар потрясен. Еще никогда раньше никто во время первого визита врача не получал сразу три недели постельного режима!

У меня в душе все ликует!

Я могу три недели делать все, что хочу.

Могу лежать на нарах и предаваться мечтаниям.

Могу лежать на лужайке и греться на солнце, и мне не надо будет вскакивать при каждой команде «Смирно!», когда появляется какая-нибудь медсестра или комендант.

Я могу даже выбирать, какой хлеб мне есть: сухой или свежеиспеченный. Обычное питание или диету.

Свои десять граммов табака я ежедневно отдаю Вольфгангу вместо того, чтобы получить стакан молока, который полагается всем некурящим лежачим больным.

— Не дури! Бери табак! — говорю я ему. — В конце концов, нам обоим хоть что-то перепадет от этих трех недель.

Я доставляю приятелю, который лежит рядом со мной в бараке для лежачих больных, последнюю радость, прежде чем он со страшным хрипом отходит в мир иной.

— Сколько лет твоей дочери? Говоришь, семнадцать? У тебя уже такая большая дочь?!

Другому соседу я говорю:

— Расскажи что-нибудь о своей профессии.

Недавно хирурги в третий раз оперировали его обмороженную ногу. Все говорят, что он очень склочный и задиристый. Горячий уроженец Саара. Мясник по профессии.

Он буквально светится, когда рассказывает о своей работе.

— Я выпускал двенадцать сортов одной только кровяной колбасы!

И другие больные тоже начинают рассказывать о своей профессии. Некоторые читают целые лекции на эту тему.

— Они буквально не могут нарадоваться, что ты лег к ним, — сообщает мне Вольфганг.

Я сам выступил перед ними с большим докладом о деньгах и системе их распределения.

— Давайте поговорим как-нибудь на такую тему, которая интересна всем, — громко предложил я однажды. — Мы же не можем все время говорить только о рецептах выпечки тортов, так можно и слюной захлебнуться.

Тогда они пожелали узнать, будет ли инфляция, когда они вернутся домой.

Лежа на нарах, я чувствую себя с каждым днем все лучше и лучше. Я вижу, как покрытые нежной зеленью ветки стучатся в узкое окошко. Я чувствую, как чисто становится в бараке после утренней уборки.

Я сам становлюсь другим человеком, и все другие люди кажутся мне лучше. Нужно разработать такую систему, согласно которой все люди будут получать справедливую заработную плату. Не только в зависимости от того, что они сделали, но также и от того, как они собираются тратить заработанные деньги. Ведь это разные вещи, тратить ли зарплату на выпивку или на покупку учебников, чтобы повысить свою квалификацию.

Жалко, что у меня нет бумаги. Я мысленно рисую на потолке огромную таблицу ставок зарплаты. Для всех профессий. Эта система должна хорошо работать.

Слишком рискованно полагаться только на добрую волю отдельных людей.

Через четырнадцать дней я до позднего вечера лежу в траве под деревом.

Я снова принимаю участие только в вечерней перекличке, когда мы с песней проходим по двору. «Три лилии, три лилии». Якобзон очень доволен и горд, когда мы по его приказу поем для коменданта.

Затем я снова лежу под деревом. Небо становится шелковисто-зеленым. Все темнее и темнее. И когда я делаю всего лишь тихий вдох, он эхом отзывается из темной дали.

Но ведь нет никакой дали. Я не ломаю себе голову над этим. Я больше не пытаюсь выяснить, люблю ли я свою жену или нет.

Все разделенное теперь едино. Нет больше противоположностей. Нет ничего враждебного. Одно не исключает другое.

Розы прекрасны. И мак прекрасен.

Я вспоминаю чудесную сказку.

Глава 13

Однажды в утятнике появляется офицер-политработник. У него только одна рука. Оказывается, это он получил наше ходатайство о направлении в антифашистскую школу. В его лакированном офицерском планшете лежит записка с нашими фамилиями, Вольфганга и моей. Он представляется сотрудником политического отдела лагеря номер 41, который находится в городе Осташкове.

Он больше молчит, чем говорит.

— Настоящее ГПУ (в описываемое время — НКВД. — Ред.) — считает Вольфганг.

В нашей жизни ничего не меняется. Все остается по-старому.

— Так мы можем еще долго ждать! — говорю я Вольфгангу.

В начале июля, когда наш унтер-офицер кричит, что требуется художник, я подхожу к нему:

— Что случилось?

Оказывается, что для русского военного госпиталя надо нарисовать несколько картин.

Конечно, я смогу это сделать! Кто знает, сколько еще дней они заставят нас ждать со своей проклятой антифашистской школой!

— Да ты сам не знаешь, кто ты по профессии! — ворчит унтер-офицер.

— Раньше, еще задолго до войны, я был художником. Ты обязательно должен меня отпустить!

— Ну, давай! — говорит конвоир и смеется.

Словно Кот в сапогах из сказки Шарля Перро, я бреду нетвердой походкой в своих слишком больших стоптанных фетровых башмаках в сопровождении этого огромного, как медведь, охранника.

Мы идем почти четверть часа под палящими лучами солнца. Все поля вокруг уже покрылись сочной зеленью. Ведь я так давно не был за пределами нашего утятника!

Мне приходится около получаса ждать в каком-то кабинете. Мне говорят, что начальник, старший лейтенант, скоро должен прийти. Я остаюсь в кабинете совсем один. На письменном столе лежат книги. «Пушкин», — догадываюсь я, с трудом разбирая русские буквы.

Немецко-русский словарь. Я обязательно попрошу старшего лейтенанта на время одолжить его мне. Мне почему-то кажется, что я смогу задержаться здесь надолго.

О, да здесь же плакатные краски! Гуашь с французскими этикетками. И волосяные кисточки, настоящие кисти с острыми кончиками.

И ватман! Прямо так и хочется написать картину акварелью!

Неужели такие вещи встречаются в России?!

А в ящике письменного стола лежит хлеб. Разные по размеру кусочки настоящего хлеба! Совсем не такого, какой дают жрать военнопленным!

Я изо всех сил стараюсь сдержать себя и сохраняю чувство собственного достоинства, так как в течение получаса смотрю на лежащий передо мной хлеб и не прикасаюсь к нему. Хотя наверняка эти кусочки хлеба никто не пересчитывал!

— Ну, давай! — говорит старший лейтенант. Пара карих глаз внимательно смотрит на меня. Начальнику госпиталя понадобилось несколько наглядных пособий по анатомии человека.

— Если старший лейтенант останется доволен твоей работой, то ты получишь от него хорошую еду с русской кухни! — говорит мне один из пленных, который работает здесь бригадиром плотников. Вся его бригада состоит из одних военнопленных. Но очень хорошо откормленных!

Господи! Неужели действительно можно пережить русский плен, выполняя приличную работу?

Старший лейтенант сразу выделяет мне пару настоящих кожаных ботинок. Вот такая демонстрация доверия! Хотя я еще не успел даже пальцем пошевелить!

Я очень стараюсь. Я рисую типичные русские лица, совсем не похожие на немецкие. Широкие скулы, округлые лбы. И это можно тоже нарисовать красиво.

И побольше ярких красок! Как это любят русские. И это совсем не смотрится безвкусно!

Старший лейтенант в восторге. На обед меня кормят вкусным супом вместе с бригадой плотников. В ведре остается еще целая порция супа!

Когда вечером меня приводят назад в утятник, раздатчик супа говорит мне:

— Я, конечно, не мог так долго хранить твою обеденную порцию супа. За это ты получишь две порции на ужин!

— Дружище! Вот это жизнь! — говорю я Вольфгангу. Одну из двух вечерних порций супа я отдаю ему.

Каждый день в шесть часов утра меня забирает конвоир из русского военного госпиталя.

Я работаю с раннего утра до позднего вечера. И мне никто не указывает, что делать. Даже те русские, которые работают в мастерских перед предстоящей отправкой на фронт.

Только некоторые из них временами заглядывают мне через плечо, наблюдая за тем, как я рисую своих маленьких разноцветных человечков.

В таких случаях я могу себе позволить чертыхнуться по-русски, швырнуть в ярости на пол кисть и опрокинуть стакан с водой.

— Черт знает что! Художник! — одобрительно смеялись русские, когда я возвращался в мастерскую. Они боялись, что я побегу к лейтенанту, чтобы пожаловаться на них. А я всего-навсего выбегал в уборную по малой нужде. Они успевали между тем даже заново наполнить стакан водой.

Больше всего я отдыхаю вечером, когда сижу на скамье рядом с мастерской. Конвоир, который забирает меня, как всегда, задерживается. С этого холма я могу обозревать окрестности. Разбросанные тут и там деревни, небольшие пруды и густые перелески. Там, внизу, находится и наш утятник. Со своими побеленными бараками, утопающими в зелени, он выглядит издали довольно импозантно.

А когда приходит конвоир, мы идем с ним по вечерним полям. Вдоль дороги растет серебристый чертополох. Его можно было бы поставить в глиняную вазу где-нибудь в прихожей. Я могу не спеша все рассмотреть.

Разве не собираются перевести русский военный госпиталь в Латвию? Столяры уже сбивают ящики для переезда!

Скоро опять наступит зима!

А тут еще проблема с двойным довольствием! Имею ли я право питаться еще и в утятнике, хлебая утреннюю и вечернюю порции супа, после того как меня накормили в военном госпитале едой с русской кухни? Как бы однажды из-за этого не произошел скандал!

Когда же, кроме еды, я задумываюсь о других вещах, то вспоминаю о том, что недавно мне рассказали столяры из мастерской. Оказывается, военнопленные осуждаются в Советском Союзе по тем же самым законам, что и гражданское население. За дачу ложных показаний органам власти обвиняемому полагается пять лет тюрьмы. Никто не сможет выжить в таких условиях, получая ежедневно только двести граммов хлеба (выше уже говорилось, что немецкие военнопленные получали 600 граммов хлеба — 200 утром и 400 в обед. И это соответствует действительности. — Ред.) и водянистую похлебку!

Сейчас я уже и сам не хочу, чтобы те люди из Осташкова со своей антифашистской школой дали о себе знать. В настоящее время мне живется отлично!

Я действительно не могу себе представить, как будет в лагере номер 41 в Осташкове. Некоторые пленные, которые совсем недавно прибыли оттуда в утятник, говорили: «Вы живете тут как в раю!» Другие же, напротив, считали: «В лагере суп был намного лучше, чем в утятнике!» Попробуй тут разберись, кто из них прав!

Кстати, прибывшие из Осташкова пленные рассказывают о некоем немецком эмигранте. В 41-м лагере он занимает должность политинструктора. «Такой маленький еврей. Стоит ему только раз взглянуть на тебя сквозь свои очки с толстыми стеклами, как он сразу видит тебя насквозь и уже знает всю твою подноготную. Его фамилия Ларсен. Раньше, когда этот тип жил в Берлине, он был депутатом рейхстага от коммунистической партии».

— Что будем делать? — обращаюсь я к Вольфгангу. Мы с ним все еще продолжаем каждый вечер болтать, лежа на своих нарах. Правда, по-английски. Береженого бог бережет! Нам совершенно не нужно, чтобы всякая свинья могла нас подслушать!

— Я хотел бы скорее попасть вместе с остальными больными на Украину, куда их собираются вскоре перевозить, чем в антифашистскую школу через 41-й лагерь, — говорит Вольфганг.

Я понятия не имею, какая у него болезнь. Да он и сам не знает этого.

Я впервые обратил на это внимание, когда однажды всех заставили сдать последние шинели. Вольфганг прятал под своими нарами отличную шинель. Он не отдал ее и тогда, когда наш унтер-офицер орал как сумасшедший:

— Сдайте все шинели! Черт вас всех побери!!

Стали называть по фамилии тех, кто еще не сдал свою шинель. И каждый раз в кучу у вкода летела очередная пусть рваная и обтрепанная, но все-таки шинель. Словно в оцепенении Вольфганг продолжал лежать на своем месте.

В это время я разговаривал с раздатчиком супа о совершенно другом деле, а не о шинелях и не о том, у кого они еще могут быть.

— Сходи к С., — сказал я и назвал фамилию Вольфганга.

И тут я услышал, что он всхлипнул. Он подумал, что я назвал его фамилию в связи с этим свинством, которое творилось в отношении шинелей.

— Итак, ты считаешь, что я мог бы предать тебя!! — приставал я к нему, пытаясь вызвать его на откровенность.

Когда я вглядывался в его растерянное лицо, меня охватила такая ярость, которую я не испытывал никогда прежде. Никогда больше я не доверюсь ни одному человеку, каким бы хорошим он ни был, и не расскажу о самом сокровенном, пока нахожусь за колючей проволокой!

Я присел на край его нар:

— Ты болен, Вольфганг. Ты тоскуешь по родине, по дому. Я знаю, там твоя мать. Никого нельзя любить больше жизни, если хочешь пережить этот ад. Самым важным для тебя остается твое собственное сердце!

Вольфганг уехал с санитарным транспортом на Украину. Мы даже толком и не попрощались. Итак, мне остается одна дорога — в 41-й лагерь. Туда, где основательно проверяют всех желающих попасть в антифашистскую школу в Москву. А если выяснится, что человек не может быть направлен в эту школу? Тогда все будет гораздо хуже, чем если бы он вообще не подавал прошения о направлении в эту проклятую школу!

Но пока каждый день в шесть часов утра я направляюсь в русский военный госпиталь.

Я уже здесь вполне освоился. Когда пожилая женщина-врач, капитан медицинской службы, приносит мне мятый лист бумаги, я говорю по-русски Шуре, гладильщице:

— Один момент!

Забираю у нее утюг и сначала выглаживаю лист бумаги. Иначе капитанша будет ругаться.

— Эх, художник, художник! — говорит она в таких случаях, качая своей маленькой птичьей головкой. Ей никогда в жизни не придет в голову мысль, что лист бумаги так измялся в ее собственной планшетке.

В обеденный перерыв я учу русские слова и выражения. Я позволяю устраивать себе настоящий обеденный перерыв. Обычно я усаживаюсь на скамейку под скворечником и листаю немецко-русский словарь старшего лейтенанта. В тот день, когда у моей сестры был день рождения, я сказал себе: «Что можно подарить девушке? Выучу я лучше десять русских слов дополнительно! Так сказать, в ее честь!»

Когда 20 июля старший лейтенант принес нам весть; «Гитлер мертв! Война окончена!», мы решили: «Тогда к Рождеству мы будем дома!»

«А я мог бы дополнительно выучить еще десять русских слов!» — подумал я.

Время от времени старший лейтенант разговаривает со мной о политике. Однажды, когда мы с ним сидели в обеденный перерыв под скворечником, он спросил на ломаном немецком:

— Почему ты воевать против Красная армия?

Этот вопрос мне задавали уже, наверное, раз пятьдесят. Обычно на допросах. Идиотский вопрос.

Но когда об этом меня спросил старший лейтенант, я испугался. «Действительно, почему?!» В конце концов я ответил:

— Каждый из нас, в одиночку, сражался совсем не против Красной армии. В одиночку мы часто сражались только против нашей собственной трусости. А в бойцов Красной армии мы стреляли потому, что в этот момент именно они и шли на наши пулеметы, и нужно было иметь немалое мужество, чтобы стрелять по ним.

Я действительно верил в то, что говорил.

Глубже всех свой «томагавк войны» зарыл Шитко. Шитко служит денщиком у старшего лейтенанта. С тех пор как его контузило на фронте, он заикается:

— В-в-в-война п-п-п-плохо!

Тем самым эта тема для него закрыта раз и навсегда, вместе с Гитлером и Сталиным в придачу.

Шитко не хочет больше носить погоны на своем кителе.

— Так же не полагается, Шитко! — говорим ему мы, немцы. — У старшего лейтенанта будут неприятности, если он позволит тебе ходить без погон!

Однажды Шитко стал причиной крупного скандала. Поступило сообщение о приезде в военный госпиталь какого-то генерала. У всех голова идет кругом, старый князь Потемкин явно не мог бы нарадоваться, глядя на всеобщую суматоху. Шитко сразу же взяли в оборот.

— Сегодня ты возьмешь с собой свою винтовку с примкнутым штыком, когда пойдешь с художником на кухню, чтобы забрать ведро супа! — наставлял его старший лейтенант. — Как предписано уставом! Художник идет впереди тебя на расстоянии пяти шагов, а не так, как обычно, когда вы идете рядом и вместе несете ведро!

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — Шитко стал по-военному по стойке «смирно». На его плечах погоны, как и положено. Он даже украсил их желтыми полосками в соответствии со своим званием. Желтыми полосками из жести, которые он вырезал из консервных банок с американской тушенкой.

Первые пятьдесят метров по вспаханному полю все идет, как было приказано. Я с ведром шагаю впереди. Шитко с винтовкой наперевес — за мной. Когда мы идем через деревню, я слышу, как Шитко начинает петь. Не гимн Советского Союза или строевую песню, а какую-то песню о Ленинграде, где Шитко работал слесарем-сборщиком.

— Шитко, тебе же нельзя петь во время конвоирования военнопленного! — говорю я, не оборачиваясь.

Он и так все время что-то недовольно бурчал, а теперь вот начал громко петь.

— Шитко! — заклинаю его я.

Нам навстречу уже попадаются красноармейцы из военного госпиталя в своих широких больничных брюках. Ожидая генерала, многие из них прикрепили к фланелевым рубашкам ордена и медали, которые позвякивают при каждом шаге.

Все закончилось бы хорошо, если бы уже перед самым входом в кухню Шитко не захотелось забежать на минутку к своему другу, хлеборезу. Прислонив свою проклятую винтовку к стене, он оставил меня у двери кухни. Я успел еще крикнуть ему вдогонку:

— Шитко! — но его уже и след простыл.

Эта история закончилась тем, что об этом вопиющем нарушении дисциплины, когда военнопленный вместе с винтовкой с примкнутым штыком был оставлен без присмотра у дверей кухни, было доложено начальству. На самый верх. Шитко должны были отправить на фронт. Но для того чтобы сражаться на фронте, он был слишком туг на ухо. А старшему лейтенанту было строго указано на то, что он слишком хорошо обращается с военнопленными.

Но в остальном в моей жизни не происходит ничего необычного. Да, где-то там, далеко, продолжается война.

— Вы, конечно, ничего об этом не знаете! — рассказывают новые военнопленные, которые попали в плен к Иванам во время боев на Центральном фронте. — Гитлер применил новое оружие!

Конечно, мы знаем далеко не все. Хотя каждое утро Якобзон зачитывает нам новости. Он с гордым видом читает:

— Сегодня наши доблестные войска окружили столько-то немецких дивизий и уничтожили их.

Всякий раз Якобзон радуется, как ребенок. Для него дело выглядит следующим образом: Красная армия вскоре вступит на немецкую землю. А как только Красная армия окажется на немецкой земле, она станет точно такой же, как немецкая армия, которой он так восхищается.

— Наши… — гордо читает Якобзон и ожидает, что мы будем радоваться вместе с ним. — Наши войска сегодня вступили на немецкую землю и вторглись в Восточную Пруссию.

Когда он делает паузу, многие из пленных аплодируют ему своими исхудавшими ладонями. Но я пока еще не могу заставить себя делать это. Хотя, казалось, я должен был бы аплодировать вместе с другими, так как хотел попасть в антифашистскую школу в Москве, когда моя работа в военном госпитале закончится.

Но пока моей работе в военном госпитале не видно йонца.

Я постарался всемерно расширить поле своей деятельности.

Мое своего рода «фирменное блюдо» — березовые таблички со сверкающими инкрустированными золотыми буквами. Теперь в каждой палате висит такая красивая табличка с надписью «Не курить!». Раньше раненые товарищи любили побаловаться махоркой, лежа в постели, теперь же курение в палатах строго-настрого запрещено. Я прямо-таки горжусь своей работой. Эти таблички для меня изготавливают плотники. Натуральная береза, чисто обработанная рубанком, пять сантиметров шириной, сорок сантиметров длиной! Золотые буквы я вырезаю из консервных банок, в которых компания «Оскар Майер» поставляет в Россию американскую тушенку. У каждой буквы есть острые треугольные кончики, которые я отгибаю вниз. После того как я аккуратно загоняю эти кончики в дерево, таблички смотрятся очень солидно. Такие таблички вполне могли бы висеть в любом вагоне-ресторане компании «Митропа». На них могла бы красоваться надпись «Ивона» — игристое вино столетия» или что-то подобное.

Только Шитко не нравятся мои великолепные таблички.

— Почему запрещено курить?! Проклятый художник, ты думаешь только о дополнительной миске супа. Тебя не волнует, что из-за твоих проклятых табличек товарищам красноармейцам теперь запретили курить в палатах свои козьи ножки!

— Видишь ли, Шитко, такова классовая борьба. Те, кто вешает эти таблички в палатах, где лежат товарищи красноармейцы, обладают властью и распоряжаются раздачей супа. Мне очень жаль, что я своими табличками невольно обидел тебя, Шитко. Могу ли я как-то загладить свою вину перед тобой?

Оказывается, что могу. Я рисую портрет Шитко. В погонах и с орденом на груди. А вдоль лба и длинного острого носа, который может принадлежать как глупцу, так и мудрецу, я рисую светлую линию, словно след от солнечного луча. На моей картине Шитко выглядит как настоящий герой.

И в августе я продолжаю трудиться за своим рабочим столом на улице. Отсюда я могу наблюдать, как там внизу, в утятнике, они сбегаются в кучу, когда в обед подвозят бочку с супом, этой огуречной водой. Однажды я вижу, как перед военнопленными в утятнике выступает с речью тот самый Ларсен, эмигрант из Берлина. Но я не спускаюсь к ним. У меня дела.

Дело в том, что недавно сюда ко мне по тропинке поднимался сын начальника госпиталя. На вид ему лет восемнадцать. Он всегда ходит в штатском. Шитко говорит, что на самом деле он уже давно должен был бы находиться в рядах Красной армии.

Но он где-то учится. Или прогуливается в шелковой спортивной рубашке. С брюнеткой, которая носит челку.

Не мог бы я нарисовать портрет его невесты?

Я попытаюсь.

В качестве поощрения он дарит мне великолепный ядовито-зеленый химический карандаш. Наверняка он стянул его с письменного стола своего отца, всесильного начальника госпиталя.

Когда он приносит фотографию своей невесты, я озадаченно почесываю за ухом:

— Очень красивая! Очень красивая ваша невеста! Но если господин отец узнает об этой картине, будет ужасный скандал, а в дураках останусь я, военнопленный!

Дело в том, что на брюнетке с челкой и глубоко посаженными глазами нет абсолютно ничего. Словно изящная статуэтка, она стоит на коленях среди камышей. А разве это плохо?

Ну да, у них здесь принято вместе мыться в бане и петь. Или купаться голышом и сидеть на корточках в камышах. Но нарисовать обнаженную? Нет, это невозможно!

Даже после того, как они прогнали своих попов, Венера Милосская у них считается свинством.

После того как я уже измерил циркулем острые груди девушки, старший лейтенант забирает себе фотографию со словами на ломаном немецком:

— Живой девушка хорошо, голый девушка тогда неплохо. Фотография мертвый. На фотография голый девушка не есть хорошо.

В следующий раз сын начальника госпиталя выглядит уже совсем присмиревшим.

Тем не менее я оставляю себе его ядовито-зеленый химический карандаш.

В течение некоторого времени этот химический карандаш еще сослужит мне хорошую службу.

Когда Шура, гладильщица, собирается написать любовное послание своему парню, она просит у меня карандаш.

Шитко пишет этим карандашом письма своей жене в Ленинград.

Я одалживаю свой карандаш и маленькому украинцу, когда тот, обливаясь слезами, пишет письмо своей матери в деревню на Дону, пытаясь утешить ее: «Не убивайся так из-за того, что погиб Петро. Я ведь еще жив. Любящий тебя сын». Его слезы капают на треугольное письмо с адресом, написанным зеленым химическим карандашом. И я не прошу его дать мне огурец, когда в следующий раз он снова просит у меня карандаш. Очевидно, я поступаю неправильно, так как сегодня вечером кто-то в утятнике не получит огурец, в котором так много витаминов.

Однажды хорошая жизнь заканчивается. После обеда из утятника к нам на холм поднимается офицер. Уже давно я единственный военнопленный, работающий в мастерских военного госпиталя. Он поднимается сюда только из-за меня. Уже несколько дней идут дожди. Иногда в течение нескольких часов льет как из ведра.

— Бон? — спрашивает офицер.

— Да, Бон! — отвечаю я.

— Пойдем домой, камрад! — говорит он как можно мягче. Он видит, что здесь я живу неплохо и всегда имею на столе полную миску супа.

Я складываю французские плакатные краски, кисти и немецко-русский словарь. Только ядовито-зеленый химический карандаш я оставляю себе.

— Это мой! — говорю я старшему лейтенанту, когда показываю ему, что честно возвращаю все, что получил от него.

Он протягивает мне руку.

— Хорошо работать! — говорит он мне на прощание.

Вместо того чтобы заниматься пустой болтовней, народы могли бы гораздо быстрее найти взаимопонимание в ходе хорошей совместной работы!

Вечером из утятника отправляют последнюю колонну военнопленных. Дождь не прекращается ни на минуту. Когда наша колонна огибает зеленый холм, на котором разместился военный госпиталь, я еще много раз оглядываюсь на высокий шест со скворечником. Город, воздвигнутый на холме! Это напомнило мне строку из сборника псалмов, который был у меня в детстве: «Город, воздвигнутый на холме. Богу было угодно, чтобы я побывал в тебе!»

Листва уже пожелтела.

Пришла осень со своими холодными ветрами.

После двадцати километров пути мы стоим перед воротами лагеря в Осташкове.

На обочине лежат пласты торфа. Пулеметные вышки на всех углах забора. Три ряда колючей проволоки.

Длинная колонна согбенных фигур проходит в ворота мимо нас, новеньких. Никто из них даже не повернул голову в нашу сторону. Такова магия марша в колонне по пять человек в ряд.

Нам приходится очень долго ждать снаружи.

Глава 14

Для этого лагеря, насчитывающего пять тысяч военнопленных, мы, новенькие, не имеем большого значения.

Здесь все выглядит как на большой фабрике. Сырье и люди поставляются в необходимом количестве из приемных и пересыльных лагерей, а также из военных госпиталей. Здесь производится главным образом торф. Он доставляется по узкоколейной железной дороге на кожевенный завод в Осташкове. Человеческие отходы попадают в бараки для дистрофиков. Там этих дистрофиков снова откармливают. Проходит несколько недель, прежде чем истощенные скелеты снова смогут работать. В безнадежных случаях их отправляют в госпиталь для военнопленных в Осташков. Этот госпиталь вмещает от пяти до десяти тысяч пленных. Никому не известна точная цифра! Отходы, которые попадают в братские могилы, не учитываются при подведении баланса.

Гораздо более достоин упоминания драгоценный побочный продукт, добываемый из этой массы сырья, — непримиримые антифашисты. Два раза в год их направляют в антифашистскую школу в Москве группами по двадцать или сорок человек. Или же они пробиваются в одиночку в антифашистский актив лагеря, насчитывающий пятнадцать человек. Там они, как избалованные любимчики русских, за лишнюю порцию супа должны политически перевоспитывать военнопленных.

Таково положение вещей!

Я стараюсь выведать все, что возможно. Именно первые дни в новом лагере являются самыми важными. Я навожу справки в бараках, где живут рабочие бригады, и постоянно нарушаю запрет покидать карантинный барак. Ведь они посылают нас работать вместе с другими. Почему же в свободное время мы должны сидеть в изоляции в карантине?!

Когда нам приказывают нагрузить целую гужевую повозку торфа, я понимаю, как это тяжело. Добытый торф укладывается в длинные штабеля. На этих зеленых площадях годичной выработки штабеля торфа лежат между канав, наполненных черной водой, как бурые гробы.

Между прочим, в этом лагере даже среди немцев принято вместо немецкого слова «гефангене» употреблять русское слово «пленный».

Таким образом, пленным, которые разбирают церковь на центральной площади в Осташкове живется лучше, чем работающим на торфе.

Правда, от лагеря до города почти восемь километров. Но зато можно что-то увидеть. Ведь этот Осташков насчитывает все же почти тридцать тысяч жителей. Кроме того, иногда местные жители угощают пленных сахарной свеклой.

Сейчас я понимаю, что мне здорово повезло в первые семь месяцев моего плена.

Когда однажды после обеда я лежу на нарах и дремлю, внизу среди взволнованных групп пленных начинается какое-то движение. В бараке нет ни столов, ни скамей, ни стульев. Пленные всегда готовы к выступлению. На всякий случай у каждого из нас на заду болтается консервная банка с надписью «Оскар Майер США», которая служит в качестве посудины как для чая, так и для супа. Никто из пленных не снимает шапку и в помещении, так как они стесняются своих лысин.

Тут я замечаю, как различные группы беседующих, занимающихся обменом и праздно шатающихся пленных расступаются. Вокруг более светлого центра образуется новая группа, большой круг.

Кто же стоит в этом более светлом центре?

Это активист. Все называют его Гансом. Хотя они никогда прежде его не видели.

Он сообщает последние новости. Эссен подвергся новой бомбардировке.

Он спрашивает нас о том, как нам здесь живется, как было в утятнике.

Он говорит, что 41-й лагерь теперь считается главным лагерем. Комендант, подполковник, обещал выдать нам одеяла и соломенные тюфяки. Ну что же, посмотрим, тогда здесь будет намного лучше.

Вот, значит, каков он, этот активист. Я продолжаю лежать на нарах и наблюдаю за всем происходящим сверху. Как странно. На нем русская гимнастерка, русские штаны и красноармейская пилотка, которая очень ему идет. Но когда он говорит по-немецки, это производит пугающее впечатление.

Очевидно, я произвел бы такое же впечатление на других пленных, если бы они увидели меня тогда, когда я еще находился при штабе 10-й армии. Только тогда я не был таким скользким, как угорь, и румяным.

У него приятный голос, у этого Ганса, когда он обращается к тем, кто остается лежать на нарах:

— А кто же у нас там еще? Есть среди вас кто-нибудь из Ганновера?

Но никто из пленных, лежащих на нарах, не отвечает ему. До сих пор не присоединились к большой толпе, окружившей активиста, только те пленные, которые настроены против него. Потухшими глазами они смотрят сквозь активиста. Воинская присяга все еще остается присягой, думают они. А Адольф Гитлер все еще Верховный главнокомандующий германского вермахта. Совершенно верно! Тем более при неудачах. Верность до самой смерти! А вы, те, кто слушает этого активиста, вы все изменники родины!

У них, лежащих с непроницаемыми лицами на нарах, нет вопросов. Для них осенью 1944 года остается только одно: победа или смерть! Для них не может быть и речи о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Так они и лежат на своих нарах: без вопросов сегодня, без будущего завтра!

И я тоже не спускаюсь вниз со своих нар. Активист заводит разговор о Национальном комитете «Свободная Германия».

— 14 июля 1943 года из числа немецких военнопленных и группы патриотов, бежавших еще раньше от гитлеровского террора в Советский Союз, был образован Национальный комитет «Свободная Германия». Его цель заключается в том, чтобы сплотить всех немцев для борьбы против преступника Гитлера. Президентом Национального комитета является поэт рабочего класса Эрих Вайнерт. Вице-президентом — генерал Зейдлиц, который из катастрофы под Сталинградом сделал единственно верный вывод: покончить с гитлеровской войной, разрушающей и наше немецкое отечество! В нашем лагере мы тоже создали группу Национального комитета «Свободная Германия». По этому поводу вы всегда можете обращаться к нашему антифашистскому активу лагеря. В нашей трудной борьбе мы рады приветствовать каждого честного антифашиста, к какой бы партии и конфессии он ни принадлежал.

В этом нет ничего нового. Но является ли этот шаг правильным, в политике узнают только задним числом.

Национальный комитет «Свободная Германия»?

А разве есть, собственно говоря, выбор, если не хочешь превратиться в отходы в этом лагере?

Но, может быть, этот Ганс один из тех, кто прошлой зимой палками выгонял пленных на добычу торфа? Разве в утятнике они не рассказывали, что активисты наряду со своей формой, перешитой из латышской военной формы, носили и пистолеты? И при этом эти активисты тоже всего лишь военнопленные!

— У меня вопрос к тебе. — Я спускаюсь с нар вниз. — Вы получили мою статью «В красном военном госпитале»? Меня зовут Гельмут Бон.

Мой голос звучит совсем не заискивающе, когда я пробираюсь сквозь большую толпу любопытных.

— Ну конечно! — Этот Ганс, у которого до неприличия длинные волосы, подает мне руку. — Твоя статья мне очень понравилась. Мне кажется, сейчас она у доктора Ларсена. Я немедленно переговорю о тебе с Йодеке. Или ты уже знаком с Йодеке, нашим старостой актива?

— Они ведут себя так, словно собираются открыть здесь пансион для девочек. Приторно-сладко! — говорю я своему приятелю, знакомому старшему лейтенанту, который прибыл вместе с нами из утятника.

Старший лейтенант проживает в отдельной секции барака вместе с другими офицерами. Они получают офицерский паек, и вскоре их собираются перевести в специальный офицерский лагерь. Офицеры ведут разговор о том, должны ли они вступить в Союз германских офицеров, созданный в Москве, уже здесь, в 41-м лагере, или же им лучше подождать, пока они не окажутся в офицерском лагере.

Я же наверняка никуда не денусь из этого лагеря номер 41. И вот я лежу на нарах и читаю книгу. Ее принес Ганс, который очень заботится обо мне. Он передал мне книгу со словами:

— Хотя вам в карантине еще не разрешается читать книги.

Книга называется «Вопросы ленинизма». Ее автор — Сталин. Это собрание речей и статей. Поражает странная механистическая логика. Ее написал главный «инженер человеческих душ».

Чтение идет мне на пользу. Когда я могу прослеживать мысли другого человека, у меня складывается впечатление, словно я еду по прямой дороге. По гладкой асфальтированной дороге. Прежде было утомительно, словно я шел босиком. И путь становился все круче и круче.

Я читаю целый день, с утра до вечера. Для меня становится неожиданностью новость, которую остальные с нетерпением ждали уже несколько дней: сегодня карантин предстанет перед комиссией!

Специальная врачебная комиссия будет решать судьбу каждого отдельного пленного, чтобы включить его в одну из трех рабочих групп. Но вполне возможно, что он будет признан инвалидом. В этом случае его направят на такую работу, которую он может выполнять: стоять на часах рядом с уборной и тому подобное.

Если его признают здоровым, то в ближайшие четыре недели, до следующей медкомиссии, его не направляют на работу. А если его признают дистрофиком, то он получает даже специальное усиленное питание. Между прочим, ежедневно каждому по двадцать граммов сливочного масла на руки!

На прием к комиссии выстраивается длинная очередь обнаженных фигур. У всех одно желание: чтобы угрюмый русский капитан медицинской службы нашел у них дистрофию!

Они оценивающе осматривают друг друга:

— Да у меня на ребрах не больше мяса, чем у тебя!

Но, оказывается, дело не в ребрах. Дело в заднице. Вот если там не найдется ни грамма мяса, тогда ты можешь рассчитывать на дистрофию.

А ведь речь идет о двадцати граммах сливочного масла в день!

Угрюмый капитан медицинской службы, сидящий за своим письменным столом, проводит медосмотр без задержки. Рядом с ним сидит медсестра со списком.

— Фамилия? — спрашивает она.

Я встаю на коврик перед письменным столом:

— Бон.

Угрюмый бросает на меня быстрый взгляд:

— Повернуться!

Ассистирующая ему женщина-врач щиплет меня за задницу.

Санитар, вероятно немец, говорит:

— Готово! Следующий!

От охватившего меня волнения я так и не понял, что угрюмый сказал сестре.

— Ты не видел, что она записала? — спрашиваю я стоявшего за мной пленного, когда мы снова одеваемся в коридоре.

— Тебе надо было наклониться сильнее, — отвечает тот. — И не сжимать так сильно ягодицы. Ведь в этом случае мускулы напрягаются, дружище!

— Все это идиотизм! — считают другие.

— Настоящий невольничий рынок!

— Только потому, что они хотят ущипнуть тебя за задницу!

— Как будто угрюмый заранее не знал, у скольких он обнаружит дистрофию, а скольких направит в рабочие группы!

Вечером я отваживаюсь еще раз пойти в амбулаторию, где проводился медосмотр. Но уже в дверях я слышу, как санитар ворчит:

— Не ломитесь вы так в кабинет! Завтра утром результаты медосмотра будут вывешены на стене барака!

«Почему я всегда все делаю неправильно? — упрекаю я себя, лежа на нарах. — Мне не следовало так сильно сжимать ягодицы. И я должен был следить за тем, что врач сказал сестре!»

Теперь же не остается ничего иного, как только ждать!

Тем не менее на следующее утро я опять прослушал, когда санитар называл мою фамилию.

— Бон? — спрашивает он и проводит карандашом по списку.

— Бартер — Бауер — Бельман… Никогда не можете уследить! Байер — Бон! Вот тут: Бон. Вторая рабочая группа!

— Вторая рабочая группа?! — упавшим голосом переспрашиваю я. Перед моим взором возникают канавы со сверкающей под солнцем черной водой и горы торфа.

— Нет, подожди-ка. Дистрофия. У них тут написано, как курица лапой! Да, верно, Бон, дистрофия. Возьми свои вещи и отправляйся в шестой барак. Но подожди, пока все не соберутся!

В той секции шестого барака, куда переехали новые дистрофики, царит такое же приподнятое настроение, какое бывает в доме отдыха. И все это из-за каких-то двадцати граммов сливочного масла в день!

— Только бы не потолстеть слишком быстро! — волнуются некоторые. Они боятся, что их выкинут из этого барака после промежуточной комиссии через десять дней.

— Ах, не порите чушь! — считают реалисты. — Что у нас есть, то и останется! Не думайте, что мы быстро поправимся на этих воробьиных порциях!

Наша радость так велика, что один из нас, кого мы быстренько избрали старостой секции, допускает грубейшую ошибку, когда к нам с обходом заходит медсестра.

— Смирно! — кричит он и докладывает: — В секции номер четырнадцать в наличии пятьдесят четыре человека. Никаких особых происшествий не произошло!

Все это он исполняет образцово. Но затем он неожиданно вскидывает в фашистском приветствии правую руку: «Хайль Гитлер!» О боже! Он сам обалдел от того, что произошло. А медсестра с силой захлопывает дверь перед его носом и бросается вон из барака.

Старосту отправляют в карцер. Все приходят в уныние.

— Будем надеяться, что с ним не случится ничего плохого! Да если бы он на самом деле был убежденным нацистом! Просто по привычке его рука дернулась вверх, когда он заорал «Смирно!». Два месяца тому назад он еще служил в германском вермахте.

Мы рады-радешеньки, когда через два дня он снова появляется в нашем бараке.

— Ну, что с тобой было?

Он совсем присмирел. После того как русские выпустили его из карцера, доктор Ларсен сказал ему:

— На самом деле вы не производите впечатления, что остаетесь убежденным фашистом. Или вы собирались организовать здесь нацистскую ячейку? Нет? Тогда и ведите себя соответственно.

Глава 15

В воскресенье после обеда перед бараком, в котором проживает антифашистский актив, проводится политическое собрание. Блондин с длинными волосами и впалыми щеками и есть Йодеке, староста актива. Он говорит на едва заметном берлинском диалекте:

— Камрады, сейчас перед вами выступит герр Ларсен. Он расскажет о политическом положении.

Сегодня неприятная сырая погода, хотя и светят последние лучи осеннего солнца.

К трибуне, украшенной красным флагом, спотыкаясь, проходит мужчина маленького роста. Значит, вот он каков, этот Ларсен. Он говорит по-немецки. Но на нем советская военная форма. Раньше он жил в Берлине. Был депутатом рейхстага от коммунистов. Сейчас он советский гражданин. Стало быть, перешел на другую сторону.

Военнопленные с непроницаемыми лицами образовали вокруг трибуны широкий круг. Некоторые делают вид, как будто случайно проходили мимо. И только ближе к трибуне одетые в лохмотья слушатели стоят немного плотнее.

Юный лейтенант, в петлице которого еще виднеется черно-бело-красная ленточка Железного креста, смущенно улыбается, слушая оратора.

Все выглядит очень странно: только что поступившие и старые военнопленные стоят вперемешку. Такие, у кого на полевой форме защитного цвета над правым карманом еще четко виднеется светлое пятно, оставшееся после того, как они сняли имперского орла германского рейха, и другие пленные, некоторые из которых находятся за колючей проволокой уже около трех лет.

Эта трибуна из светлых березовых стволов, украшенная красными транспарантами: «Да здравствует Красная армия — освободительница народов от гитлеровского ига!»

Эти согбенные фигуры военнопленных и это парадоксальное в данной обстановке обращение оратора «господа»!

Но в конце концов я прихожу к выводу, что оно здесь вполне уместно: «Господа!» Ну хорошо, не будем обращать внимание на бедственное положение военнопленных! Сделаем вид, как будто мы свободные люди, а не пленные!

Мы уже не солдаты и не соотечественники, как имел обыкновение называть нас в своих речах доктор Геббельс. Сейчас мы простые люди, штатские, которым говорят «господа», когда хотят к ним обратиться.

— Собственно говоря, он не сказал ничего неправильного! — считают стоящие вокруг меня товарищи по несчастью.

Со стороны торфоразработок веет холодный ветер. Пейзаж совсем непривлекательный, а жизнь жестока.

— Как тебе понравился Ларсен? — обращается ко мне Ганс, который опекает главным образом дистрофиков. У дистрофиков много свободного времени. Они представляют собой особо ценный объект для «антифашистского перевоспитания».

— Как мне понравился Ларсен? — с задумчивым видом говорю я Гансу. — О, очень деловой!

Вообще-то Ганс не достает меня со своим перевоспитанием. По профессии он специалист по торговле. Моего возраста. Управляющий или что-то в этом роде по продаже сельскохозяйственной техники.

— Ты знаешь, я сам не понимаю Маркса с его критикой буржуазной политэкономии! — признается он мне по секрету. Но он живо интересуется тем, что я рассказываю ему о жизни западногерманских капиталистов. Не так, как марксисты-доктринеры. Скорее как наивная девушка интересуется фильмом со счастливым концом.

— Неужели это правда, что ты рассказал мне о вилле Флика?

Мы с ним прогуливаемся вокруг бараков.

— Зачем мне выдумывать небылицы! В мужской ванной комнате все металлические части изготовлены из чистого серебра. В женской ванной — из золота высшей пробы. Только представь себе, шуруп на крышке унитаза сделан из чистого золота!

— Вот, сразу видно, в какой роскоши живут эти капиталисты! — восклицает Ганс с видом убежденного коммуниста.

— Это верно! Но для меня золотой шуруп на крышке унитаза является, прежде всего, доказательством того, что эти капиталисты не имеют власти над своим золотом. Они уже стали не кем иным, как рабами своего богатства, и, кроме того, у них плохой вкус.

Я совсем не хочу, чтобы эти активисты учили меня жить. Если кто из нас и собирается изображать из себя учителя, так это я сам. Поэтому я продолжаю:

— Почему же эти капиталисты часто сами являются всего лишь рабами? Потому что не они имеют власть над золотом, а золото над ними! Золото и серебро красиво и прекрасно, когда оно к месту! Но разве красиво, когда шуруп на крышке унитаза выполнен из золота?

— Это дело вкуса. А поскольку у них достаточно золота… — говорит Ганс.

— Раз уж у нас зашла речь о позолоченных крышках для унитазов в домах капиталистов: у Тиссена под кроватью стоит серебряный ночной горшок. Но на этом примере ты четко видишь, что и этот капиталист не знает, что делать со своим богатством. Так как ночной горшок из серебра гораздо хуже, чем горшок из фарфора. Ведь со временем серебро, конечно, потемнеет. Кроме того, серебро тяжелое и так далее. Таким образом, на этих примерах ты сам можешь убедиться в том, что капиталисты одержимы рабской зависимостью от своего золота и серебра, если даже крышки для своих унитазов и ночные горшки заказывают из золота и серебра.

Вскоре и другие активисты обращаются ко мне, чтобы услышать истории, подобные этой. У меня нет никаких причин, почему бы мне не воспользоваться случаем и не вступить в деловые отношения с всесильным лагерным активом за счет этих капиталистов. В конце концов, именно актив предлагает кандидатуры для направления в московскую школу антифашистов. А кто окончил московскую школу, тому неплохо живется и в том случае, когда его снова направляют в какой-нибудь лагерь в качестве активиста, присягнувшего на верность Советскому Союзу.

— Почему же нельзя поговорить о таких вещах, — заявляет однажды мне Ганс, которому — у меня сложилось впечатление — просто интересно поговорить со мной, и он не собирается выведывать у меня какие-то тайны.

— Мы, активисты, получаем от русских больше еды, чем вы в своих бараках. Уже в антифашистской школе дают офицерский паек. Группа кандидатов, которую мы недавно отправили в школу, только на дорогу до Москвы получила настоящие американские мясные консервы.

— Да, да, — с деланым безразличием говорю я. А про себя думаю: «Хотел бы я знать, отьели вы свои толстые ряшки за счет других военнопленных, или же русские действительно выделяют вам специальные порции».

— А у тебя уже неплохие отношения с этими активистами! — говорит мне один мой знакомый, с которым мы вместе прибыли сюда из утятника.

— Да, да, — подтверждаю я.

— Ты уже был на регистрации? — спрашивает он меня.

Дом, в котором происходит регистрация, я уже давно обхожу стороной, когда совершаю свои неспешные прогулки.

Мой собеседник уже побывал там.

— Мы уже привыкли между тем к вопросу, как зовут отца. Но то, что они спрашивают тебя о том, был ли твой дед рабочим или буржуем и владел ли он землей, я считаю просто смешным! Как и у нацистов, только тех интересовало арийское происхождение твоей бабушки!

Я сразу же навострил уши.

— Ты был в партии? — задаю я ему волнующий меня вопрос.

— В партии? — делано удивляется тот. — В какой партии?

— Ну как в какой? — говорю я. — В НСДАП.

— НСДАП? — говорит он. — Ты будешь смеяться. Из ста человек, прошедших регистрацию, никто не заявил, что состоял в НСДАП.

— Разве эта ложь не опасна? — перевожу я разговор на другую тему.

— Опасна? Гораздо опаснее оболгать самого себя и надеяться на то, что здесь есть справедливость. — Очевидно, он намекает на мою связь с активом.

— Опасно. Опаснее. Опаснее всего, — продолжаю я игру слов. — Иногда опаснее всего говорить правду.

Моему собеседнику к лицу стрижка наголо. У него череп как у истинного трибуна.

Мы прогуливаемся еще некоторое время вокруг барака для дистрофиков. Мой приятель ухмыляется.

— Когда ежедневно получаешь по двадцать граммов сливочного масла, в голову приходит гораздо больше умных мыслей! — дружески посмеиваемся мы. Но когда мы позже случайно встречаемся на территории лагеря, мы лишь на ходу бросаем короткое «Привет!» или «Ну?».

И больше ничего.

Мы считаем нецелесообразным, чтобы нас часто видели вместе. Одного из нас вполне достаточно.

Когда я однажды стою на посту у барака, где располагается парикмахерская, и слежу за тем, чтобы не украли доски для нар, которые мы принесли на дезинфекцию, чтобы уничтожить клопов, мне доставляет большое удовольствие наблюдать за прохожими.

Не за пленными. Они все похожи друг на друга. Хотя поляки одеты иначе, чем молдаване из Бессарабии. У румын, которые уже в течение нескольких месяцев ожидают обещанной отправки на родину, вокруг смуглой цыганской шеи повязан яркий шарф.

От австрийцев русские ожидают, что те ни в коем случае не станут выдавать себя за немцев. Поэтому те сшили себе своего рода красно-бело-красные кокарды.

Но пленный всегда остается пленным: бедное и одинокое создание! С бригадирами дело обстоит уже иначе. Разумеется, у них на рукаве тоже видны две русские буквы «ВП» — знак, что они военнопленные. Но большинство из них носят высокие сапоги. И хорошие суконные мундиры. Часто такие мундиры перешивают, и тогда они уже ничем не отличаются от штатских пиджаков с широкими лацканами. В остальном в лицах бригадиров нет ничего примечательного.

Гораздо интереснее русские.

Как мог угрюмый капитан медицинской службы, который сейчас пробирается в амбулаторию, попасть к пленным в этот богом забытый лагерь, где добывают торф?

— Переведен сюда в виде наказания! Он балуется морфием, — рассказывает санитар.

Вот мимо проходит Цап-Царап, вечно куда-то спешащий начальник трудового лагеря. Он пользуется среди пленных известной популярностью. Когда он переводит какого-нибудь пленного с одной работы на другую, то всегда спрашивает: «Цап-царап?» Мол, стащил ты что-нибудь? Хотя в действительности здесь нечего красть. Поэтому пленные и называют его Цап-Царап. Добрый малый. Но недавно он убил на месте выстрелом в затылок одного идиота, который хотел перебраться через изгородь из колючей проволоки.

Медсестры, которые проходят мимо, очень разные. У некоторых на ногах туфли на высоких каблуках и подобающая чертовски привлекательная походка. Другие топают в своих солдатских сапогах, как уточки.

Красавицу с величавой походкой зовут Зина.

Через комендатуру проходит и Ларсен. Ему явно неловко, когда пленные по-военному приветствуют его. Это выглядит довольно странно, когда оборванец в деревянных башмаках, прихрамывая, проходит мимо и прикладывает руку к жалкому подобию головного убора.

Каждое утро Ларсен зачитывает активистам статьи из московской газеты «Известия», печатного органа советского правительства.

— Каждое утро! — подтверждает Ганс. — После этого мы расходимся по баракам.

В то время как я стою на посту и размышляю о том, какое значение могут иметь для пленного проходящие мимо люди, из-за угла выходит человек, которого я знаю.

«Да это же Шауте!» — вспоминаю я.

«Неужели Шауте?!» — не верю я своим глазам.

— Дружище! Шауте! — кричу я. — Откуда ты взялся?!

Тогда Шауте прибыл в первый батальон, как и я, с пополнением. Мы занимали позиции южнее Ладожского озера. Лес, полный духов!

И Шауте не сразу узнает меня:

— Братишка Бон! Мы все думали, что ты погиб!

— Что было потом, после того как они меня сцапали? — спрашиваю я, сгорая от нетерпения.

— Адъютанту удалось прорваться. Вы же были вместе в траншее, когда появились русские танки, — говорит Шауте.

— А где же остальные из нашего отряда? — спрашиваю я.

— Омер получил пулю в сердце рядом со мной, когда чинил телефонную линию. Его мне жаль больше всех.

Да, Омер был еще так молод, думаю я. Еще тот горлопан, но он не был трусом.

— Меня взяли в мае, — продолжает Шауте.

— Что вы подумали обо мне, когда я пропал? — интересуюсь я.

— Мы же слышали твой голос по громкоговорителю. С тех пор Кёбес постоянно шутил на эту тему при рытье окопов. «Говорит Бон!» — кричал он, выхватывал свой пистолет и приставлял его кому-нибудь к затылку. Мы написали твоей жене письмо, что ты, вероятно, находишься в плену у Иванов.

— Даже так, моей жене? — удивляюсь я. — А моя жена ответила на ваше письмо? — У меня такое чувство, словно я на мгновение снова вернулся на землю из царства мертвых.

— Подожди! Дай подумать! — говорит Шауте и усиленно морщит лоб.

— Неужели ты не можешь вспомнить, что написала моя жена?

— Ах да! Даже если бы ты погиб, написала она, она бы с достоинством пережила эту горькую весть. Другие тоже пожертвовали своими любимыми.

— Так и написала? Она сделала это с добрыми намерениями. Она всегда желает всем только добра! — говорю я.

— Давно ты уже в этом лагере? — задаю я вопрос, который напрашивался сам собой.

— Ох, у меня все отлично, — отвечает Шауте. — Я в пожарной команде. У меня сейчас дежурство. Мне надо подняться на вышку.

— Я тебя провожу. Сейчас меня сменят, — говорю я Шауте.

Шауте застегивает широкий, как корсет, пояс из плотной ткани. Когда он карабкается вверх по лестнице, я вижу у него на голове шлем, который, возможно, потерял один из наполеоновских кирасиров на Березине при отступлении. Шауте смеется, когда, стоя под небольшим навесом на вышке, переводит стрелки часов. Сразу на четверть часа вперед.

— Ручное управление! — кричит он вниз.

— Но откуда ты знаешь, сколько сейчас времени? — кричу я ему в ответ.

— У нас есть карманные часы! — кричит сверху Шауте.

И вот теперь я стою внизу, а он вверху, и мы кричим друг другу все, что приходит в голову.

«Как же этот Шауте попал в пожарную команду?» — думаю я. Для пленного он выглядит хорошо откормленным.

— В какую рабочую группу ты входишь? — кричу я ему снизу.

— В первую!

С этим Шауте что-то не так. Не хватало еще, чтобы он выдал меня, ему же известна вся моя подноготная. Было бы лучше, если бы я совсем не встретил Шауте. Разве здесь можно за кого-то поручиться!

— Пожарная команда — это хорошая работа! — объясняет мне Шауте. — В пожарную команду меня направил Борисов.

— Борисов? — Я делаю вид, что эта фамилия мне незнакома. — Кто такой Борисов? — Хотя я очень хорошо знаю, кто такой этот Борисов.

— Однажды Борисов вызвал меня на допрос. Ты что, не знаешь, что я был инженером? — говорит Шауте.

По его словам я чувствую, что он все хорошо обдумал, стоя один там наверху, на вышке, пока я ждал внизу.

— Борисов хотел, чтобы я работал в его техническом бюро. Ему были нужны чертежи заводских корпусов. Разве я мог ему отказать?! Я начертил ему несколько вещей, которые можно найти в любом немецком журнале. Не буду тебе все подробно расписывать. Борисов был в восторге. За это он направил меня в пожарную команду. Нас всего десять человек, и мы занимаем отдельную секцию в бараке. Кроме того, нам разрешают питаться отдельно. Ты сам увидишь, — если ты произведешь на Борисова хорошее впечатление, то и для тебя найдется тепленькое местечко.

Может быть, Шауте все-таки безобиден. Хотя Борисов служит начальником второго отдела.

Второй отдел? Шауте сказал мне на прощание:

— Не говори никому ничего о том, что я тебе рассказал. Если эти псы из второго отдела догадаются, в чем дело, я пропал.

Глава 16

Я лежу на нарах, и в этот момент в барак входит Йодеке.

— Камрад Бон здесь? — спрашивает он.

Мои товарищи отрываются от своих занятий, так как Йодеке, руководитель лагерного актива, спрашивает обо мне.

— Герр Ларсен сейчас у меня. Ведь ты хотел поговорить с ним. Приходи минут через десять!

Я встаю и не спеша одеваюсь. Свежую заплату на коленке я закалываю изнутри булавкой.

Хорошо, что я по своей инициативе решил поговорить с Ларсеном, политическим инструктором 41-го лагеря.

Когда я вхожу в комнату Йодеке, оказывается, что Ларсен еще не пришел.

— Действительно, Ларсен для нас как отец родной, — говорит Йодеке. Так он хочет подбодрить меня. Для чего, собственно говоря?

Когда Ларсен входит, то сначала он беседует с Йодеке.

Я приветствую его коротким кивком.

— Несколько месяцев тому назад вы прислали нам свою статью о красном военном госпитале, — обращается наконец Ларсен ко мне и пододвигает поближе свою табуретку. — Должен вам признаться, что я обнаружил эту статью в ящике письменного стола своей сотрудницы, к сожалению, только несколько дней тому назад.

— Сотрудницы? — Я напрягаю память. Верно, она заходила к нам на часок в утятник. Соня. Еврейка из Польши с каштановыми волосами. Сияющие карие глаза. Чувственные ноздри. Владеет пятью языками!

Теперь для меня эта статья уже не так важна.

— В течение всего того времени, что я нахожусь в плену, я очень хотел поговорить с убежденным коммунистом, — начинаю я наш разговор.

Только ради бога ничего не ляпнуть о дополнительных порциях супа, мелькает у меня в голове.

— Поэтому можно мне задать вам несколько вопросов, герр доктор?

Ларсен, который сидит напротив меня в пальто и деловито перелистывает какие-то бумаги, поднимает глаза и улыбается.

— В Германии я был журналистом, — объясняю я. — Поскольку мой отец, прежде чем он заболел, был видным деятелем в профсоюзном движении, во мне рано проснулся интерес ко всем социальным вопросам.

— Ну, так задавайте свои вопросы! — Толстые стекла очков испытующе смотрят на меня.

Я спрашиваю его о Советском Союзе, о плановой экономике, о пятилетнем плане и о капитализме.

— Я хотел бы особо подчеркнуть, — так я на всякий случай осторожно готовлю себе пути отступления, — что высказанное мной мнение не всегда является моей личной точкой зрения. Я говорю так лишь для того, чтобы услышать от вас более убедительное опровержение, чем то, которое я уже сам придумал. Чего еще может желать человек, если у него уже все есть? — спрашиваю я и перевожу разговор в утопические сферы: — Разве у последнего оставшегося на земле самого богатого капиталиста не возникнет желание видеть вокруг себя счастливых людей? Или вы, герр доктор, считаете, что человек изначально по своей природе плох?

— Ну, иногда может создаться такое впечатление, — молвит Ларсен. — Но что касается ваших рассуждений о социальных отношениях, в случае когда капиталисты в конце концов захотят творить добро, чтобы видеть вокруг себя счастливых людей, то они мне кажутся слишком литературными.

Литературными? Ну что же, ничего страшного, если политический инструктор 41-го лагеря будет считать меня аполитичным человеком, привыкшим писать статьи для литературного отдела газеты.

Ларсен на мгновение встает, но затем снова садится.

— Конечно, в Советском Союзе пока еще тоже не все совершенно. Например, с точки зрения исторического материализма можно было бы спросить, оправданно ли говорить о героях труда. Я рекомендую вам как-нибудь при случае почитать Ленина. Том пятый собрания сочинений. «Империализм как высшая стадия капитализма». Есть у нас эти тома в библиотеке для военнопленных? — обращается Ларсен к Йодеке.

В известной мере я чувствую удовлетворение, когда после этого разговора с Ларсеном снова взбираюсь на нары.

— Ларсен был очень откровенен в своих суждениях, — говорит мне Йодеке, когда тем же вечером я снова захожу к нему в комнату.

«Был ли он очень откровенен?» Я задумчиво осматриваюсь в комнате Йодеке. Со стены на меня строго смотрит усатый Сталин. Дверь в этой комнате обита мешковиной, под которой находится толстый слой ваты. Чтобы защититься от холода, разумеется. Но также и от чужих ушей.

Все зависит от того, какими глазами смотреть на лагерь. Когда светит солнце и посылает свои последние драгоценные осенние лучи на узкие улочки этого жалкого поселения, то можно подумать, что это Аляска и что еще совсем недавно здесь жили золотоискатели.

Нет ни одного покрашенного здания. Деревянные бараки со своими высокими фронтонами унылого серого цвета. Точно такого же, как стены и кровельная дранка на крыше.

Но во всем этом поселке среди торфяников есть что-то странное, необычное. Взять хотя бы высокую трубу из жести в бане, которая для прочности обмотана стальными тросами. Как будто сюда приехал бродячий цирк и для установки своего чудесного шатра соорудил высокую мачту, и с минуты на минуту начнется цирковое представление. А между тем цирковые лошади и все остальные дрессированные звери пасутся по другую сторону забора.

Там раскинулись залежи торфа. Таинственные туманы поднимаются из канав, на водной глади которых цветут болотные кувшинки, а склоны покрыты зарослями пушицы и ядовитых цветов.

Вдали, по другую сторону забора из колючей проволоки, мерцают огни Осташкова. С сочувствием. Исполненные тоски. И одновременно опасные.

И нисколько не легче становится на сердце, когда бредешь назад, чтобы укрыться в тепле барака и улечься на свои нары.

— Где ты бродишь? — набрасывается на меня староста барака. Он злится, что не может отругать меня, так как я не валяюсь целый день на нарах.

— А что случилось? — огрызаюсь я. Эти старосты слишком быстро берут русскую моду орать на всех, если их сразу не осадить.

Он достает дощечку, список личного состава нашего барака.

— Ну конечно! — с самодовольным видом восклицает он. — Ты дежурный от нашего барака!

— Когда?

— С часу до двух!

— Ну и что?! Из-за этого тебе нечего уже сейчас поднимать крик! Где находится пост?

— Перед амбулаторией.

Без десяти час мой предшественник дергает меня за ногу.

— Вставай! Тебе заступать в караул! — шепчет он.

Я осторожно сползаю с нар, стараясь не потревожить спящих товарищей. Мы лежим как селедки в бочке, тесно прижавшись друг к другу.

Моя куртка, шапка и футляр для очков лежат в головах. Я опять долго не могу найти свой футляр для очков. В конце концов обнаруживаю его между консервными банками соседа по нарам. Чего только у него нет под подголовником! Столько всякого хлама!

Так, теперь еще брюки и портянки. Брюки висят под кучей других лохмотьев на задней перекладине нар. При этом в темноте я наступаю на чьи-то ноги. Он, наверное, сошел с ума — так далеко вытягивать свои ходули! И как же этот пес лягается! Он чуть не сбил меня с нар. А ведь тут больше двух метров высоты!

Но мне надо еще раз пробраться назад. Ничего не поделаешь!

Я снова ползу к тому месту, где спал и на которое уже успели сдвинуться соседи. Я засовываю руку под тюфяк. Слава богу, книга еще на месте. Вчера у одного пленного утащили книжку, которую он тоже прятал под тюфяком. Вот была комедия. В конце концов вора нашли. Но он уже успел разорвать книжные листы на курительную бумагу.

Но моя книга еще на месте! Будет очень неудобно, если она пропадет, ведь Йодеке лично выдал её мне.

Держась за боковую перекладину, я, как обезьяна, спускаюсь с нар на пол. Проклятие! Где же мои ботинки?

Один я нахожу в двух метрах слева. Второй стоит под нарами, которые расположены напротив наших. Хотел бы я только знать, как он туда попал! Надо будет опять забирать ботинки с собой наверх и снова класть их под подушку!

Если бы они, по крайней мере, ставили ботинки на старое место, когда выходили ночью по нужде! Несколько дней тому назад они украли у меня шнурки из ботинок! При этом любой может легко вырезать, себе шнурки из старых автопокрышек. Но украсть же, понятно, легче!

Когда я выхожу из барака, то ощущаю на лице дуновение прохладного ночного ветерка. После душной парилки барака так приятно вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух.

Пробило час. Интересно, уж не Шауте ли ударил один раз по рельсу на пожарной вышке?

Шауте повезло. Он всегда ест досыта в своей пожарной команде. А мне скоро на добычу торфа. Кто-то сказал, что в понедельник дистрофиков вызывают на переосвидетельствование.

— Ну, наконец-то ты явился! — радуется мой предшественник, которого я сменяю на посту перед амбулаторией.

— Но сегодня же не холодно, — говорю я.

— Только что тут прошел Цап-Царап. Он должен скоро вернуться. Моего приятеля он приказал посадить в карцер только за то, что тот не доложил ему как положено.

— Как, сразу в карцер?

— Да, бедняге пришлось восемь дней возить дерьмо!

Сдав пост, он отправляется спать. Я стою внизу у пристройки к амбулатории. От бараков к уборной непрерывно течет поток закутанных в одеяла фигур. Эти двести метров напоминают мне оживленный бульвар. Те, кому приспичило, бегут трусцой, как лошади по проселочной дороге. Некоторые делают вид, будто вышли на улицу только для того, чтобы подышать свежим воздухом. Неожиданно они замедляют свой ход, словно размышляя о чем-то. Потом обычно сразу поворачивают назад.

— По крайней мере, могли бы дойти и до уборной! — кричу я им. Ведь для этого меня сюда и поставили.

Некоторые проходят эти двести метров раз десять за ночь, а то и больше. Обычные пленные.

Бригадиры и активисты выходят ночью по нужде самое большее два раза.

Вот таковы социальные различия. Все зависит от того, чем тебя кормят. У дистрофиков мочевой пузырь слабеет особенно быстро.

Я сам обычно хожу пять раз по этому бульвару. Но я не делаю из этого проблемы и не переживаю по этому поводу, так как и здесь над нашей головой сияют вечные звезды. А когда я возвращаюсь в барак, стекла моих очков сразу запотевают, как в парилке. Никто не хочет перестать дышать!

С тех пор как Ларсен во время нашей последней беседы у Йодеке сказал, что я могу принять участие в лекции по историческому материализму вместе с активистами, я чаще захожу к ним.

Активисты, все двенадцать человек, живут в настоящей комнате. Прямо у входа стоит большой шкаф с книгами. У них есть и настоящий стол. Из двух больших шерстяных одеял они сшили ширму и перегородили комнату. Позади этой импровизированной ширмы они установили широкие нары. У них очень толстые ватные тюфяки.

Ганс тоже живет здесь. Когда он впервые взял меня с собой, некоторым активистам это не понравилось. Например, то, что Ганс разрешил мне одному порыться в их книжном шкафу.

— Да у вас тут куча книг, — сказал я как можно громче.

Мне было неприятно услышать, как один из этих активистов отчитывал Ганса в углу комнаты:

— Как это понимать? Теперь что, каждому дозволено совать свой нос в наш книжный шкаф?!

— Ларсен уже разговаривал с ним, — тихо ответил Ганс, имея в виду меня.

Когда подошел Йодеке, он пригласил меня сесть к столу. Даже дал мне лист бумаги. Я собирался сделать кое-какие выписки. Но долго я там не задержался. Один из активистов уже начал нетерпеливо греметь ведром с едой. Кроме того, Йодеке надо было зайти в комендатуру.

Во время моего второго визита ко мне обратился один из активистов с бледным детским лицом:

— Ты не тот человек, который работал у Круппа?

Он выглядел как профессор в люльке — таким юным было его лицо. Но он носил свои очки с важным видом ученого.

— Да, я работал там журналистом, — солгал я.

— Тебя же зовут Гельмут Бон? — продолжал расспрашивать меня бледнолицый. — А я Фридель Каубиш, — сказал он, оторвавшись от своей стенгазеты, куда он что-то записывал красивыми печатными буквами. Он был очень самонадеян, этот Фридель Каубиш с бледным лицом.

Мартин Цельтер, другой активист, был прямой противоположностью Каубиша. Мартин тихонько сидел в углу и читал. Философское произведение. Ленин, том одиннадцатый. «Эмпириокритицизм». Но когда я сделал Гансу какое-то замечание по поводу литературы, Цельтер неожиданно поправил меня из своего угла. Я даже не помню, о чем тогда говорил, настолько несущественным показался мне предмет спора. Однако Цельтер тотчас отреагировал. Видимо, Цельтер был опасным интеллектуалом. Таким, которого следовало остерегаться.

Впрочем, он думал обо мне, что я лживый тип. Поверхностный, пустой журналист, который хотел лишь примазаться к активу. Но я сам был виноват в том, что у него сложилось такое мнение обо мне.

Два дня спустя после того разговора, когда Фридель Каубиш спрашивал у меня, тот ли я человек, который работал у Круппа, меня вызвали к Борисову, начальнику второго отдела, которого все боялись как огня.

Мне все сразу стало ясно, когда посыльный из комендатуры вошел в наш барак и объявил:

— Бон. Гельмут. Отца звали Август. В комендатуру!

Именно Каубиш был тем самым шпиком, который выискивал Борисову «интересные имена среди военнопленных».

При взятии в плен Каубиш видел, как русские заставили его товарища лечь на землю. Потом саперной лопаткой они перерубили ему горло. С тех пор Каубиш утратил все моральные принципы. В актив он попал по воле Борисова, чтобы шпионить за активистами и досыта набивать себе брюхо за свои иудины услуги.

Видимо, на всякий случай Каубиш решил доложить Борисову и обо мне.

В просторном вестибюле комендатуры сумрачно. Каждый желающий попасть в лагерь должен пройти через нее. Все бригадиры тоже проходят через комендатуру. Они ежедневно записывают в журнал сведения о количественном составе бригад, отправляющихся на работу. Здесь постоянно стоит шум и гам, непрерывно звонят телефоны. Звучит в основном русская речь. Как только я вхожу сюда, меня тотчас охватывает неприятное чувство.

Женщина в военной форме, в шинели и с беретом на голове, долго смотрит на меня снизу вверх, словно хочет подбодрить меня взглядом.

— Вам не стоит бояться, — говорит она по-немецки ледяным тоном. — Если вы скажете господину старшему лейтенанту всю правду, то с вами ничего не случится.

— Да, ясно, — говорю я и открываю утепленную мешковиной дверь, чтобы пропустить женщину вперед. Ах да, я же военнопленный, я должен идти впереди.

Мы оказываемся за пределами зоны, как принято называть сам лагерь. Но и здесь, где находятся административные учреждения русских, где они сами живут и где расположены продовольственные и промтоварные магазины, много оград из колючей проволоки.

Пройдя метров пятьдесят, мы оказываемся на месте. Шаткая лестница, ведущая наверх. Темная прихожая.

— Не споткнитесь! — предупреждает меня строгая сопровождающая.

Мы оказываемся в теплой приемной, где стоит большой письменный стол.

— Погрейтесь немного. Я доложу господину старшему лейтенанту.

Через несколько минут она возвращается и с сочувствием смотрит на меня.

Я терпеть не могу, когда меня жалеют.

Борисов, худощавый мужчина с длинными светлыми волосами и серыми глазами навыкате, сидит за письменным столом в маленьком кабинете. На этих допросах начальник второго отдела, как шепчутся между собой пленные, не любит задавать много вопросов. Для этого есть переводчица, та самая женщина в военной форме, которая привела меня сюда.

Так вот он каков, этот грозный Борисов, думаю я, в то время как переводчица еще раз напоминает, что мне нечего бояться, если я скажу правду.

Борисов — офицер-политработник. Раньше говорили — ГПУ. Сегодня эту организацию называют НКВД. А в 1947 (в 1946 г. — Ред.) году станут говорить по-новому — МВД.

Но это все одно и то же: эти люди живут тем, что выявляют врагов народа. Как бы ни было трудно отыскивать этих врагов трудового народа.

Рано или поздно кто-нибудь из этих врагов все равно попадется.

В противном случае придется кого-то сделать врагом народа, так как и для офицеров НКВД действует принцип оплаты по количеству и качеству труда.

Наконец женщина в военной форме начинает допрос. Официально.

— Вы были журналистом?

— Да, — с готовностью подтверждаю я.

— В таком случае вы наверняка знакомы со многими влиятельными людьми в Германии. Расскажите нам немного об этом. Господин старший лейтенант интересуется этим вопросом. Для нас гитлеровская Германия сплошная загадка. Хорошо, если бы вы помогли нам лучше понять ее.

Я не знаю, сколько переводчица добавила от себя. Во всяком случае, Борисов предлагает мне сигарету.

— Спасибо, но у меня слабые легкие, — с благодарностью отказываюсь я.

Меня спрашивают, не получаю ли я из-за этого дополнительное питание.

— Да, получаю, но как дистрофик. А сверх положенной нормы ничего больше.

Тем не менее я постепенно успокаиваюсь. Если это такой хитроумный, изощренный допрос, то избрана просто первоклассная форма. А как известно, форма — это самое важное.

— Вы работали в фирме Круппа? — снова возобновляет разговор переводчица. — Вы когда-нибудь разговаривали с Круппом лично?

Собственно говоря, такое важничанье вполне вписывается в мои планы. Только бы не погибнуть слишком рано, ни за что ни про что, говорит мой внутренний голос. Если уж суждено погибать, то тогда лучше в Москве. Мне слишком сильно хочется поговорить с кем-нибудь из истинных руководителей Коминтерна.

— Кого именно из Круппов вы имеете в виду? — уточняю я, давая им понять, что знаком со многими из семейства Круппа. — Там есть, например, старый Крупп фон Болен унд Гальбах. Но, как вам наверняка уже известно, он отошел от дел. В настоящее время единственным владельцем является его сын Альфрид.

Когда я заметил, что вместо имени «Альфрид» переводчица записала «Альфред», я поправил ее:

— Нет, нет. Вы должны написать «Альфрид» через «и». В газете для военнопленных я тоже встречал до сих пор только неправильное написание этого имени.

Я делаю вид, что хорошо осведомлен в этом вопросе.

— Во всяком случае, мы знаем, кто имеется в виду, — ставит меня на место переводчица. — Итак, что у вас с этим Альфридом Круппом?

— Во время других допросов я уже неоднократно подчеркивал, что вы здесь в социалистической России изображаете этих современных капиталистов в совершенно неверном свете. Взять, например, этого Альфрида Круппа, это симпатичный скромный человек, который называет себя инженером. Я однажды познакомился с ним во время ужина в ресторане «Кайзерхоф» в Эссене, где волей случая мы с ним оказались соседями за столом. В тот вечер он много говорил и о Советском Союзе, который только что посетил.

Хорошо, что переводчице требуется некоторое время, чтобы переводить Борисову мои ответы. Поэтому я могу спокойно все обдумать. Далее меня спрашивают:

— Когда этот капиталист был в нашем Советском Союзе?

— Разумеется, только во время войны, — объясняю я. — В тот раз он посетил Харьковскую область и Донецкий угольный бассейн.

— И конечно, там все было плохо, да? — говорит переводчица.

— И в этом случае я вынужден указать вам на то, что вы, видимо, не до конца понимаете образ мыслей таких капиталистов, — осмеливаюсь заявить я. У меня возникает такое чувство, что сегодня мне придется еще не раз возражать им. Затем я продолжаю: — Например, Крупп сказал, что некоторые шахты, которые он видел в Советском Союзе, были оснащены по последнему слову техники. Впрочем, мы заговорили о Советском Союзе совершенно случайно. Я сказал Круппу, что недавно видел его шахту «Елена» с современной душевой, облицованной черно-белой плиткой, и гидромонитором для добычи угля. Я думал, что такая установка единственная в мире. Нет, возразил Крупп. В Америке и в России уже есть несколько подобных установок разного типа.

Прошло некоторое время, прежде чем переводчица перевела все Борисову. Затем Борисов спросил через нее:

— Как вы попали на этот ужин в ресторане «Кайзерхоф»? Кто разрешил вам присутствовать на нем?

Но я уже ожидал, что мне будут заданы подобные вопросы, и заранее подготовил ответ на них. Меня не смутило, что Борисов внимательно смотрел мне в лицо, пока переводчица задавала эти вопросы.

— Как у свободного журналиста передо мной стояла задача получать разнообразную информацию. И о капиталистах тоже, — начинаю я издалека. — Если бы это не было моим принципом, то сейчас, например, я бы ничего не смог рассказать вам о капиталистах. На тот ужин, когда я оказался соседом Круппа, я попал сразу по окончании заседания Имперского Союза шахтеров!

— Когда состоялось это заседание?

— Ну, — задумываюсь я на мгновение, — где-то осенью 1942 года.

— Кто еще присутствовал на этом заседании?

— Во-первых, западногерманские угольные бароны. Во-вторых, руководители угольной промышленности, я имею в виду имперских уполномоченных. И местные власти.

У Борисова еще один вопрос:

— Господин старший лейтенант хотел бы знать, был ли на этом заседании епископ и духовенство.

— Духовенство? — озадаченно повторяю я и чувствую себя в довольно дурацком положении. — Однако я вижу, что вы не имеете ни малейшего понятия об общественных отношениях в Германии, в противном случае вы бы не стали спрашивать, принимал ли участие в заседании Имперского Союза шахтеров епископ.

— Вы не должны что-то рассказывать мне, вы должны говорите только то, что я обязана перевести господину старшему лейтенанту, — прерывает меня переводчица.

— Переведите, пожалуйста, господину старшему лейтенанту, что, по моему мнению, у него складывается неверное представление о положении дел в Германии.

Допрос продолжается более часа. Кабинет начальника второго отдела кажется мне все более убогим. Окна заклеены пожелтевшей газетной бумагой. Канцелярские принадлежности на письменном столе Борисова, видимо, стояли тут и до революции, во времена царизма. На всем лежит толстый слой пыли. Вычурность и мещанство.

Наконец все заканчивается тем, что Борисов через переводчицу сообщает мне, что мои показания настолько заинтересовали его, что завтра он снова вызовет меня на допрос.

Когда я вместе с переводчицей снова иду назад в комендатуру, она говорит:

— Как ужасна эта война! Раньше вас, как журналиста, приглашали на званые обеды, а сегодня вы влачите жалкое существование голодного военнопленного.

Своеобразное замечание. Очевидно, этой женщине в военной форме приятно слушать рассказ о жизни высшего общества.

На следующее утро, ровно в десять часов, меня снова забирает посыльный из комендатуры. Сегодня у меня легко на душе. Во-первых, накануне я был в бане. Один раз в десять дней нас водят в баню. А во-вторых, и это самое важное, медицинская комиссия еще раз признала меня дистрофиком. Кроме того, меня порадовал допрос у Борисова. Что случится, если Борисов пошлет мои показания в Москву и меня вызовут туда. Вполне возможно, что меня постигнет ужасный конец. Но зато произойдет хоть что-то. Новые опасности, новые шансы.

В это утро со мной разговаривает только одна переводчица. Я должен изложить на бумаге свои показания. Она дает мне три больших листа бумаги, которая обычно используется для конторских книг. Она очень гордится этой бумагой. Сначала я записываю свою биографию. Как же по-разному можно изобразить свою жизнь, не солгав даже в мелочах!

Просматривая еще раз свою биографию, я убеждаюсь в том, что все записанное правда. Но тем не менее я не тот человек, который якобы прожил эту жизнь.

Затем я делаю биографические заметки на тему «Известные мне общественные деятели». Нет, я не изображаю все только в черном свете. Или в черно-белом. Я не скупясь добавляю красок. Моя цель: те, в Москве, должны сразу понять, что я представляю собой важную фигуру. Слишком важную, чтобы, будучи дистрофиком, стоять на посту перед сортиром в каком-то далеком лагере для военнопленных!

Переводчица время от времени заглядывает в комнату, где я записываю свои показания. Она также постоянно проверяет, горит ли еще печь. На улице дует сильный восточный ветер, который обжигает лицо арктическим холодом. Когда переводчица берет в руки первый лист с моей биографией, она с недовольным видом заявляет:

— Если вы будете писать такими крупными буквами, то скоро вся бумага закончится!

Но когда она закончила читать, то сразу перестала сердиться из-за слишком крупных букв. Она приносит мне еще несколько листов бумаги. Отличной канцелярской бумаги! Я сразу замечаю, что моя писанина произвела на нее большое впечатление. При сочинении своей биографии я руководствовался прежде всего тем, что честность может быть особенно утонченным видом дипломатии.

Переводчица разговаривает обо мне с другой сотрудницей НКВД, которая вошла в комнату. Очевидно, они находят мою писанину довольно необычной.

Сегодня переводчица выглядит гораздо моложе. Когда накануне она мне сказала: «Вам не стоит бояться!» — мне показалось, что она уже довольно старая. Но сегодня я бы не смог с уверенностью утверждать, сколько ей лет — тридцать или пятьдесят.

Потом переводчица замечает по поводу моей биографии:

— Вы должны сами понимать, что пишете. Но если вы, например, вступили в ряды гитлерюгенда по принуждению, то вам следует обязательно подчеркнуть это.

— По принуждению? — удивленно говорю я, растягивая слова. Оказывается, с честностью можно и переборщить.

— Конечно, вам лучше знать. Но только если вы вступили в гитлерюгенд по принуждению, вы можете это записать, точнее говоря, вы обязаны это написать. Это очень важно.

С серьезным видом я записываю сверху: «По принуждению». Или переводчица хочет одурачить меня, прикидываясь готовой помочь и пытаясь вызвать к себе доверие, или эта сотрудница НКВД между делом саботирует работу второго отдела.

В ходе последующего разговора я веду себя очень сдержанно. Но тем не менее я не могу удержаться, чтобы не сказать:

— У вас здесь действительно сложилось искаженное представление о Германии в период после 1933 года. Для вас все это только фашизм, ужас и варварство. Но я уверяю вас, что и в этой фашистской Германии встречаются приличные, отзывчивые люди. Или вы не верите в то, что я честно изложил свои взгляды на события в Германии?

— Напротив, я верю вам, — возражает переводчица. — Существует много удивительного между небом и землей. Я это знаю.

Когда я, слегка поклонившись, прощаюсь, мне разрешают в одиночку пройти пятьдесят метров за пределами зоны до комендатуры. Вполне возможно, что переводчица наблюдает за мной из окна, иду ли я на самом деле в комендатуру. Но тем не менее разрешение идти одному без сопровождающего, очевидно, является несомненным знаком проявленного ко мне доверия.

После того как я в течение целого часа, лежа на нарах, размышляю о Борисове, о допросах и о такой странной, двойственно настроенной переводчице, мое настроение значительно улучшается.

Уже поздний вечер, когда я как бы случайно захожу в комнату к Йодеке.

— Я только хотел вернуть тебе книгу, — приветствую его я.

Йодеке один в комнате. Несмотря на портрет Сталина, здесь в его комнате чувствуется какое-то предпраздничное настроение. Он бросает в печь еще один брикет торфа. Йодеке занят тем, что срисовывает с почтовой открытки пейзаж с маленькой деревенской церквушкой на заднем плане.

— Я тебе не мешаю? — интересуюсь я.

— Совсем нет, присаживайся.

— У тебя хорошо получается, — хвалю его я. — Ты занимался живописью профессионально?

— Немного, — отвечает он. — Я работал художником-графиком на крупном предприятии.

Точно так же, как Йодеке перерисовывает почтовую открытку, он занимается и политикой. Очень прилежно. Шаг за шагом. Честно. Но для нашего времени это слишком пресно. Без теней. Без обозначения высоты солнца.

— У тебя здесь очень уютно, — говорю я. — Кстати, я был на допросе у Борисова. Хотя я не должен никому говорить об этом, но по отношению к тебе, старосте актива, это обязательство, видимо, не имеет силы. Или это не так?

— А кто переводил? — интересуется Йодеке, продолжая раскрашивать рождественский шест.

— Женщина. Я хотел бы расспросить тебя о ней. Она говорила по-немецки очень хорошо. Она на самом деле немка?

— Ах, теперь я понял, о ком идет речь, — говорит Йодеке, не поднимая глаз. — Это была жена Ларсена.

Через несколько дней Шауте спрашивает меня, был ли я у Борисова.

— Теперь наверняка можно будет что-нибудь сделать для тебя! — считает он.

Однако последующие дни проходят для меня без всякой пользы. Но я не печалюсь по этому поводу. Я раздумываю о том, как велик этот мир и сколько еще вещей имеется между небом и землей, о которых мы не имеем ни малейшего представления.

Я не отрицаю и свою вину: перед этой войной я использовал далеко не всякую возможность, чтобы поговорить с такими людьми, у которых было мнение, отличное от моего. И вот сейчас, в плену, я судорожно ищу инакомыслящих. Но никого не нахожу. И если такие все же появляются, то они тотчас раздражаются, когда я хочу вступить с ними в дискуссию. Я ищу такого инакомыслящего, который был бы настолько уверен в своей правоте, что смог бы спокойно объяснить мне, чего же он хочет и что же нужно изменить в этом мире, чтобы он наконец-то стал лучше.

Глава 17

Только я снова успел по-домашнему устроиться на новых нарах, как неожиданно пришло известие о переезде в новый лагерь. Точнее говоря, руководство лагеря остается тем же самым.

Но здесь, в нашем старом лагере, с ноября будут влачить жалкое существование поляки, мужчины и женщины с детьми. Нас же, пленных немцев, переводят в другой лагерь, расположенный в лесу в четырех километрах отсюда.

Мы приходим туда уже в полной темноте. В третьем бараке, где размещают нас, дистрофиков, царит холод, как в погребе-леднике. Кое-где на нарах лежит даже снег. Но когда мы плотно набиваемся в барак, здесь становится тепло, как в пекарне. Мы снова укладываемся на нары плотно, как селедки в бочке.

— Скоро такая жизнь закончится. Послезавтра день вылета! — говорит староста барака.

Нам предстоит снова предстать перед медицинской комиссией.

Тем не менее над своими нарами я вбиваю гвоздь в деревянную стену, из пазов которой выглядывает сухой мох, используемый для утепления бревенчатых построек. Я вбиваю гвоздь, на который могу повесить свою куртку. Вот теперь я снова дома.

— Здесь тоже есть горбушка хлеба, — утешаем мы друг друга. А с переменой места, которая в первый момент кажется катастрофой, уже покончено.

Здесь нет большой разницы: прикажут тебя расстрелять или предоставят другое спальное место для ночлега.

Это как на весах, в которых сломалась пружина. Безразлично, что бросают на чашу весов. Стрелка постоянно показывает максимальный вес.

Это уже не жизнь, когда все так невыносимо тяжело. На этот раз переосвидетельствование будет проводить не морфинист, знакомый нам капитан медицинской службы, а совершенно посторонняя женщина-врач. Она приехала сюда в сопровождении целой свиты начальников и руководящих работников стекольного завода. На этом стекольном заводе были недовольны последней партией пленных, которую предоставил в их распоряжение главный лагерь.

— Пожалуйста! — заявляет подполковник, начальник трудового лагеря. — Тогда отбирайте необходимый вам рабочий скот сами!

Я никуда не спешу, когда снова одеваюсь в толпе обнаженных мужчин.

— Поторопитесь, пожалуйста! — шикает на нас староста барака.

В помещении стоит тяжелый запах, исходящий от обнаженных тел вспотевших от страха людей, к которому примешивается аромат духов женщины-врача.

Она не собирается безропотно брать любого доходягу, которого ей пытаются всучить. Она даже спрашивает:

— Болен? — и потом сама осматривает пленного.

Однако меня она ни о чем не спросила. А моя фамилия есть у нее в списке. Но я совсем не хочу попасть на стекольный завод, который проглатывает одну партию пленных за другой. Поэтому я собираюсь с духом и еще раз протискиваюсь вперед, хотя санитар пытается оттолкнуть меня назад. Я стараюсь привлечь к себе внимание ближайшего русского, сидящего за столом вместе с комиссией. Когда я показываю на свою грудь, он на некоторое время перестает играть со своим карандашом. Женщина-врач замечает, что здесь что-то не в порядке. Она прослушивает мою грудную клетку. Потом углубляется в свой список. Бросает быстрый взгляд на поваров, которые во время таких комиссий постоянно держатся в задних рядах.

— Ну ладно! — говорит она и вычеркивает мою фамилию из своего подозрительного списка. Затем записывает меня в третью рабочую группу. Мне не надо будет вылавливать стволы деревьев из подернутой льдом Волги! (Очевидно, Селижаровки или одного из плесов Селигера. — Ред.)

Правда, мне все же придется перейти в другой барак.

Я стараюсь держаться вместе с теми пленными, которые считают, что все не так уж и плохо.

— На правах дистрофика вечно бездельничать и валяться целый день на нарах. Да так сдохнешь от скуки! — заявляет кто-то из моих новых знакомых.

И когда мы стоим на вечерней перекличке, то теперь нам бросается в глаза, какие же смешные эти дистрофики.

— Чем они там занимаются целый день? Они бегают из барака в барак и занимаются обменом. Если у них есть табак мелкой резки, им хочется махорки. Если они получают белый хлеб, то меняют его на черный, который положен рабочим бригадам. Но какое же горе, если им, как дистрофикам, однажды не дадут белого хлеба! Тогда они устроят такое!

Почему же мне все-таки немного грустно оттого, что теперь я нахожусь не вместе с дистрофиками? Конечно, придется отказаться от чтения. Однако тем не менее по вечерам я могу заходить к активистам. В течение дня все время занято работой.

В первое же утро после заседания медицинской комиссии я стою вместе с половиной лагеря у ворот. Где-то в лесу нам предстоит грузить дрова. Вот только непонятно, почему мы должны целый час стоять перед закрытыми воротами под мокрым снегом!

— Благодарите за это своих товарищей! — говорит староста лагеря, который послал старост бараков проверить, не остался ли кто-нибудь на нарах. — Все, у кого есть ноги, должны выйти на работу!

Это, конечно, неплохо. Во всяком случае, в хорошую погоду!

Но сейчас это стояние под дождем и снегом для меня настоящая катастрофа, так как мои ботинки слишком тесные. От сырости они становятся тяжелыми и жмут еще сильнее.

Конечно, я мог бы обменять эти тесные ботинки. Но разве стоит мне отдавать эти более или менее целые кожаные ботинки, чтобы получить взамен пару плохих деревянных башмаков!

Мой русский фетровый картуз времен, когда Троцкий был еще, наверное, военным министром (нарком по военным и морским делам РСФСР в 1918–1923 гг. С образованием в объеме реального училища. — Ред.) в большевистской России, слишком мал.

Грязные ватные брюки свободно болтаются на моих костлявых ногах. Ватная телогрейка не застегивается на шее. Стекающие с картуза струйки воды попадают мне за шиворот.

Но я лишь поглубже втягиваю голову в плечи. Стараюсь не двигаться, и меня постепенно заносит снегом.

Перед моими глазами непрерывно падает снег. И у меня в душе все падает в бездонную бездну.

Почему же раньше я не был счастлив, когда у меня были сухие ноги, а на мне была чистая одежда, подходившая мне по размеру? Я пытаюсь представить себе, как я сидел дома в нашем низком кресле у столика, и тем не менее оставался ворчливым и недовольным.

Разве нельзя избежать любой ссоры, если всерьез захотеть этого?

Разве не должны обе стороны желать примирения?

Сейчас, когда я в течение часа стою под снегом перед лагерными воротами, то не могу поверить в то, что в теплой комнате можно обидеть другого человека грубым словом.

В таком случае это означает, что все споры в мире возникают только из-за высокомерия и заносчивости, разве не так?

Неужели получается, что в войнах виноваты только богатые?

Разве только бедные — настоящие миролюбцы?

Снег продолжает падать перед моими глазами сплошной стеной. Самые бедные и несчастные на свете — это пленные.

Когда мы наконец трогаемся в путь, я вижу, что наш лагерь лежит в живописной местности. Дорога вьется среди могучих деревьев. Вдали виднеется холм, на котором раскинулась небольшая деревушка. Вокруг шумит настоящий лес с большой ровной лужайкой, которую нам предстоит пересечь, чтобы добраться до места заготовки дров.

Конвоиры не требуют, чтобы пленные шли только по дороге. Кто хочет, тот срезает путь через лужайку. Ноги все равно уже мокрые. И я тоже срезаю путь.

Самое любопытное, что путь срезают именно те, которые считали, что все не так уж и плохо, когда женщина-врач не признала их дистрофиками.

Вместе с ними я добираюсь раньше остальных к месту погрузки дров. Там уже ждут гужевые повозки. Даже лошади уже запряжены! Мы нагружаем столько дров, что борта повозок трещат.

Сейчас мне стыдно оттого, что еще совсем недавно я не мог себе представить, что существуют люди, которые заслуживают ненависти. Совсем наоборот, сейчас я снова вижу противника.

Я считаю, что достойны ненависти те, кто лениво стоит и смотрит, как другие работают за них.

Лучше они будут мерзнуть, чем поддержат хотя бы оглоблю, когда мы забрасываем очередной ствол на повозку.

Я ненавижу тех, кто позволяет другим работать за себя и в то же время не становится от этого счастливее.

Потом все возвращаются назад в лагерь. Те, которые считают, что все не так уж и плохо, снова идут первыми. Когда они приближаются к лагерю, охрана отбирает первых пятьдесят человек: они должны еще раз вернуться в лес, чтобы принести дрова для кухни.

Я не устаю удивляться тому, как быстро мы сближаемся друг с другом.

Нужда выносит на поверхность все плохие и хорошие качества человека, как водоворот сначала затягивает мяч в глубину, а потом снова выбрасывает его вверх. Мы разговариваем о таких вещах, о которых раньше никогда бы не заговорили с малознакомым человеком. Но иногда мы говорим и о пустяках. И в этом тоже есть свой смысл.

Длинный фельдфебель, который уже в Первую мировую войну провел шестнадцать месяцев в плену у французов, убежден, что и на этот раз пробудет в русском плену только шестнадцать месяцев.

— Таким образом, 15 ноября 1945 года я буду дома. Но в этот раз я добавляю еще один месяц, так как это все-таки русский плен. Итак, 15 декабря 1945 года я уж наверняка буду дома!

Он говорит это так убежденно, что мы заражаемся его оптимизмом:

— Тогда и мы тоже будем дома. Он же ничем не лучше нас!

Вместе с этим фельдфебелем я часто хожу на работу, когда нам поручают принести в лагерь уложенные в штабеля брикеты торфа. Каждое утро мы разговариваем на какую-то одну определенную тему. Но сегодня над торфяными разработками так великолепно сияет солнце, что мы молчим.

Когда мы выходили из ворот лагеря, вся равнина была еще погружена в сумерки. И только польский лагерь неясно выступал из тумана благодаря ярким дуговым фонарям. Сначала на горизонте показалась ярко-зеленая полоска, из которой вскоре начало подниматься солнце, словно огромный красный шар.

Это послужило фельдфебелю поводом, чтобы начать разговор о цветовой технике. До войны он работал реставратором картин. За свою жизнь он спас немало бесценных полотен известных мастеров. Он заново открыл смешения цветов, над которыми безуспешно бились ученые-химики. Он разработал также особую раму для картин, которую теперь можно увидеть на всех художественных выставках.

Никто из нас не собирался когда-нибудь заняться реставрацией картин. Но тем не менее все очень внимательно слушали его.

— Только бы моя жена догадалась заказать в Нюрнберге золоченую бронзу, чтобы я мог сразу начать работать, когда вернусь домой! — мечтал фельдфебель, как будто бы у военнопленного не было других забот холодной зимой в конце 1944 года!

Оказалось, что и этот фельдфебель очень интересовался антифашистской школой в Москве!

— Я всегда интересовался всем в жизни. И если мне представится возможность изучить коммунизм, то я с благодарностью воспользуюсь ею!

Этот фельдфебель очень любил рассказывать разные истории, например, историю о блондинке из горной деревушки.

Конечно, он был довольно поверхностным человеком. Он болтал без умолку, этот фельдфебель.

Но его поверхностность была словно отполированная, прочная и неуязвимая. Он казался нам настоящим героем из сказки.

Мартин Цельтер, с которым я частенько сидел по вечерам в комнате актива, говорил мало. И был он далеко не героем из сказки.

Он о многом беспокоился. Но он не мог спокойно дистанцироваться от этих забот, которые постоянно сваливались на него.

В то время как у фельдфебеля все события, если они вообще доходили до него, задерживались где-то на поверхности его бытия и закреплялись там, становясь его сутью, то у Мартина все проникало глубоко в душу, которая была далеко не бездонной.

На Мартина можно было всегда положиться. Поэтому ему было трудно в русском плену.

— То, что я попал в актив, можно рассматривать как настоящее чудо, — обмолвился он однажды в разговоре со мной. Хотя он был очень одаренным и как никто другой быстро понял большевистскую логику, именно он вызвал вскоре неудовольствие большевиков.

Он попал в плен на год раньше меня. В какой-то сомнительной фронтовой школе некий майор Красной армии подколол в его бумаги роковую справку: «Неисправимый буржуазный интеллигент».

Когда с такой характеристикой Мартин был направлен в 41-й лагерь, его оставили в активе только потому, что он мог делать нечто такое, что не получалось у остальных антифашистов. Он мог выступать с докладами. Он мог писать ежедневные донесения. Но прежде всего мог составлять отчеты о проделанной антифашистской работе.

Мартин был хорошим специалистом.

Но у него имелась самоубийственная склонность к честности. Если кто из нас и не был фашистом, так это Мартин. Разумеется, он состоял в СА, известных как штурмовые отряды. Сначала из-за своего неисправимого идеализма. Позднее из-за чувства ответственности, так как нельзя бросать на полпути начатую работу.

Что касается политики, то именно в этой области Мартин был особенно легковерным.

Поэтому на допросах у Борисова он откровенно рассказал обо всем. Он также вполне допускал мысль, что Красная армия призвана освободить народы. Мартин страдал от того, что жил не в ту эпоху. Он воспринимал все слишком серьезно. Поэтому его современникам было нелегко с ним, однако он всегда оставался хорошим человеком.

— У меня такое впечатление, что ты последний идеалист среди немцев! — часто говорил я ему.

Я часто ходил по вечерам в первый барак, где жили активисты, кухонный персонал и немецкий староста лагеря со своими людьми, также и потому, что там всегда горел свет. Там писарь старосты лагеря должен был составлять список рабочих бригад на следующий день. Там постоянно составлялись новые списки военнопленных, подлежащих отправке в другие лагеря. Такие списки всегда составлялись на двух языках: на русском и на немецком. Там сидели и активисты, готовили свои доклады, которые они в основном так и не читали. Или же они занимались чтением разных книг, которые считались прогрессивными.

Йодеке тоже любил поговорить со мной. Я рассказывал ему о том, что писала в 1941 году швейцарская газета «Цюрихер цайтунг» о полете Гесса в Англию. Я рассказывал и о том, и о сем. Йодеке с удовольствием все выслушивал, расширяя свой кругозор. Но он никак не попадался на удочку. Ведь, в конце концов, я хотел лишь попасть в актив. А уж оттуда еще дальше, в школу в Москву. Боже милостивый! Если все будет тянуться так долго, то скоро и сам забудешь, чего же ты, собственно говоря, хотел!

— Ты сам виноват в том, что дело с попаданием в актив у тебя не складывается, — сказал мне один из знакомых, который спрашивал обо мне у Йодеке.

По мнению Йодеке, хотя я и хорошо разбираюсь во многих политических вопросах и знаю массу фактов, но я не гожусь для практической антифашистской работы среди военнопленных.

Глава 18

Так я переезжаю из одного рабочего барака в другой. И каждое утро стою у лагерных ворот. Каждое утро, вплоть до января нового 1945 года, неизменно повторяется одно и то же.

Нет на месте какого-нибудь конвоира, который должен отвести бригаду на заготовку торфа. Какой-нибудь староста барака проклинает все на свете, поскольку никак не может собрать своих людей.

А пленные стоят, тихо и молча. Словно покорные лошади под дождем. Но это же не дождь. Это снова идет снег. Пленные стоят почти час и постепенно начинают клевать носом.

Ведь это Восток: только не чувствовать холода!

Прикрутить фитилек жизни как можно сильнее!

Втянуть голову в плечи!

Уловить неизвестное до сих пор чувство, возникающее в груди.

Оно наполняется жизнью. Ты всматриваешься в себя словно через стекло. Тебе открывается микрокосмос сердца.

Должно же все стать когда-нибудь лучше!

Даже если это улучшение заключается в том, что я становлюсь худым, как борзая, и что на комиссии мне опять поставят диагноз «дистрофия».

Рабочая группа — дистрофия — рабочая группа — дистрофия. Таков жизненный ритм пленного.

Какой-нибудь увлеченный игрой бог постоянно переливает жизнь. Из одного стакана в другой. И всякий раз несколько капель проливаются мимо.

Ну когда же эти ворота откроются!

В конце концов стоявшая в оцепенении колонна устремляется через ворота.

Стоявшие по пять человек в ряд пленные пробуждаются от своих снов и горьких грез, от надежд и отчаяния. Ну вот, наконец-то сдвинулись с места! И уже все не кажется больше таким безнадежным.

Может быть, начальник выдаст бригаде целую горсть махорки.

Вчера, когда мы добывали торф, мимо нас прошла какая-то женщина и намеренно обронила газету. Так на целый день мы были опять обеспечены курительной бумагой.

Говорят, что на кухню наконец опять завезли пшено. Слава богу! Сезон сои заканчивается!

— В шестом бараке лежит художник из Эссена, — говорит мой напарник. — Ты же тоже родом из Эссена. Навести земляка, приятель!

Нет, действительно все не так уж и плохо!

Я имею в виду, что в каждом человеке есть что-то такое, что должно быть обязательно исследовано. Я намеренно слежу за тем, чтобы у меня всякий раз был новый напарник.

Конечно, встречается и абсолютное зло. Есть такие люди, которые испытывают огромную радость от того, что мучают других, даже если это, в конце концов, им самим приносит вред. Но такие встречаются редко.

Чаще всего выбираешь себе напарника, похожего на тебя самого. Если это, конечно, возможно, то ты и сам стараешься всегда оставаться приличным человеком. Можно, конечно, и спокойно положиться на случай, который уготовит тебе сегодня одного напарника, а завтра другого. Так спотыкаются о рельсы узкоколейки.

Это тоже повторяется каждое утро: многие пленные пытаются балансировать на рельсах. Они просто не хотят топать по глубокому снегу!

Но некоторых ужасно раздражает, когда кто-то балансирует на рельсах. Хотя это никому не приносит вреда. Я тоже часто балансирую на рельсах. Хотя у меня, конечно, и до того ноги были уже мокрые.

Охотнее всего пленные бредут на работу, опустив голову и думая о чем-то своем. Но на пути постоянно попадаются канавы, оставшиеся после выемки торфа, через которые надо перебираться. Недавно какой-то пес конвоир заставил всю колонну прыгать через канавы рядами по пять человек.

— Сомкнуть ряды! — кричал бригадир.

При этом несколько человек упали в канавы.

Но когда мы добираемся до главного осушительного канала, проход по нему доставляет нам настоящее удовольствие. Канал протянулся более чем на тысячу метров. Мы идем по покрытому темным льдом ровному, как стрела, каналу. Как жаль, что у нас нет коньков!

Но некоторые конвоиры не разрешают нам ходить по льду главного канала. Тогда нам приходится идти вдоль канала по ухабистой местности и перепрыгивать через два десятка поперечных канав.

После того как мы преодолели двухметровую полосу кустарника за главным водоотводным каналом, перед нами открывается треугольник для поворота локомотивов узкоколейной железной дороги. Здесь, в глухой местности, сходятся несколько рельсовых путей, которые ведут через лес в сторону Осташкова. Тут же лежит старый паровой котел, поставленный на козлы из деревянных шпал. Рядом валяются железные трубы. Недалеко стоит дощатый барак. И эта знакомая картина утешает меня. Эти рельсы свидетельствуют о том, что здесь еще до нас успели побывать люди. В противном случае все выглядело бы пустынным и необитаемым.

Почти каждое утро навстречу нашей колонне движется одна и та же фигура. Сначала она появляется вдали, как маленькая темная точка, которая становится все больше и больше и, наконец, превращается в женщину, проходящую мимо нас, не поднимая глаз.

— Это фрау Ларсен, — сообщит кто-нибудь новенькому, который удивляется, почему эта женщина в военной форме бредет одна по снежной пустыне.

Она идет из главного лагеря, где семья Ларсен проживает в одном из бревенчатых домов казарменного типа. Она идет в лесной лагерь, к Борисову, переводить на его допросах. Когда она проходит мимо нас, то всегда опускает голову и смотрит в землю. Мы тоже смотрим вниз. Но когда она однажды не встречается с нашей колонной, у всех у нас возникает вопрос, не заболела ли она. Хотя никто не говорит об этом вслух. Но это продолжается всего лишь мгновение. Затем на первый план выдвигаются новые, более важные впечатления.

— Вы уже заметили, — радостно сообщаем мы друг другу. — Сегодня подали на погрузку только пять вагонов!

Я щурю глаза в своих слишком слабых очках. Почти всегда над торфом висит серая дымка. Пять темных прямоугольников, проступающих вдали сквозь туман, услаждают наш взор. Это вагоны, которые рано утром сюда доставил старенький паровоз. Они часто сходят с погнутых рельсов. Тогда к месту аварии направляют кого-нибудь из нас. Часто сразу несколько бригад. В таких случаях вагоны прибывают с опозданием. Тогда и мы начинаем погрузку немного позже. И домой в лагерь мы тоже вернемся позже.

Ведь вагоны должны быть загружены. И если мы вернемся в лагерь только в семь часов вечера, то целых двенадцать часов останемся без еды. Без куска осклизлого хлеба и без миски жидких щей, из которых на нас злобно косятся рыбьи глаза.

Но сегодня вагоны уже на месте. И их только пять! Обычно бывает восемь и даже больше.

Мы мчимся вперед, чтобы захватить корзины, которые валяются в снегу перед вагонами. Мне достается корзина даже с двумя целыми ручками. А теперь сразу за работу!

Начинаем с первого вагона. От него до кучи торфа всего лишь каких-то пятьдесят метров. Эту кучу мы уже начали разбирать вчера. Теперь она похожа на огромный гроб, половину которого уже успели сожрать черви.

Мне больше всего нравится носить корзину одному. Когда ее поставишь на плечо, нести ее удобнее, чем тащить вдвоем за ручки. Тогда корзина оттягивает руки, и они быстро устают.

Сегодня все идет как по маслу. Вместе с нами пришел и один из членов антифашистского актива. Дело в том, что в последние дни торфяная бригада не выполняла дневную норму.

Наш бригадир сказал:

— При постоянной нехватке корзин и большом количестве вагонов люди просто не в состоянии выполнить норму!

Поэтому сегодня с нами пришел и один из членов антифашистского актива, чтобы посмотреть, можно ли выполнить норму. Это Ганс. Металлическим стержнем он с такой силой откалывает замерзшие куски торфа, что те с шумом разлетаются вокруг. Мы организовали работу таким образом, что два человека постоянно находятся на куче торфа, чтобы помогать поднимать корзины с торфом на плечи одиночных носильщиков.

— Сюда, приятель! Берись за ручки! — покрикивают они.

И у вагонов мы поставили двух человек, которые снимают с плеч носильщика корзину и высыпают торф через стенку вагона.

Все идет как по маслу.

Только к концу работы я чувствую усталость. Теперь я ношу корзину вдвоем с напарником. Это еще совсем юный подсменный рабочий. Он не самый хороший партнер для переноски торфа. Я настойчиво уговариваю его, как мать своего ребенка:

— Потерпи немного! Еще чуть-чуть — и мы закончим! Так, теперь еще одну корзину! Ну, видимо, придется отнести еще одну! Ну вот, эта теперь действительно последняя корзина!

У меня самого темнеет в глазах, когда колонна снующих взад и вперед носильщиков торфа рассыпается.

Корзины летят в снег.

— Сложите корзины аккуратнее! — кричит кто-то. — Иначе завтра их опять не хватит!

Скоро будем дома. Я уже вижу поворотный треугольник для паровозов. Мысленно я уже бегу по льду главного канала. Вот уже виден дым, поднимающийся из трубы лагерной кухни. У меня мелькает мысль, что еще ни разу мы не возвращались домой так рано!

Да, вот так мне мечталось. Но неожиданно из дощатого барака у поворотного треугольника появляется какой-то начальник и заявляет:

— Сегодня паровоза из Осташкова не будет. Бригада должна сама толкать вагоны до кожевенного завода.

Да это же физически невозможно!

Напротив, это вполне возможно. Самым слабым разрешают остаться. Мы переглядываемся. Это же больше восьми километров! И при этом на пути полно подъемов. К тому же еще и погнутые рельсы. В довершение всего опять начинается метель.

Активист говорит:

— Итак, я не смогу ничего изменить. Во всяком случае, если вы опять на двенадцать часов останетесь без еды, мы напишем от актива об этом докладную.

— Ему хорошо говорить! — ворчат стоящие в колонне. — Он сейчас пойдет в лагерь и сожрет целый котелок пшенной каши!

— Ну, только не начинайте бузить! Что мы можем делать от имени актива, то мы делаем. Все больные собрались? Тогда пошли!

В сопровождении конвоира и прихрамывающих больных активист исчезает за склоном траншеи. Когда они снова появляются на льду главного канала, никто из них даже не оглядывается в нашу сторону. Для них все закончилось. Дело улажено. Но не для нас. Нам предстоит теперь возня с этими проклятыми вагонами.

— Раз, два, взяли! — командует бригадир.

Наконец первый вагон трогается с места. За ним второй.

А вот у третьего вагона уже после первых десяти метров передняя вагонная тележка ходовой части оказывается рядом с рельсами. Но на этот раз все обошлось. С помощью железной трубы нам удалось уже через пять минут поставить тележку на место.

Наш четвертый вагон движется относительно быстро. Хотя он загружен сильнее, чем остальные. В нем наверняка не менее шести тонн. Но он загружен равномерно и движется на обеих вагонных тележках так мягко, как вагон скорого поезда.

К тому же мне сильно повезло, так как я успел занять место сразу за задней стенкой вагона, а не трусил сбоку. Хотя сбоку и не нужно постоянно нажимать, но из-за большого числа мостиков и ям там невозможно спокойно идти.

Первое время мне даже нравится идти под прикрытием стенки вагона. Здесь я защищен от снега и ледяного ветра. Мы изо всех сил упираемся в стенку. Однажды вагон покатился дальше почти сам по себе. Поэтому у меня появляется возможность даже побалансировать на рельсе. Что очень не понравилось идущему рядом со мной. Здесь, за задней стенкой вагона, где идти удобнее всего, нас становится все больше и больше. Каждый пытается отпихнуть другого.

— Если ты идешь по рельсу, то, разумеется, не можешь толкать вагон! — набрасывается на меня один из них.

Сейчас нам предстоит преодолеть подъем и придется как следует поднажать. Но я нахожу опору даже на гладком рельсе, так как на моих резиновых подошвах имеется поперечное рифление.

— Заткнись! — огрызаюсь я. Не хватало еще, чтобы я позволил им выпихнуть меня отсюда!

Наконец лес остается позади нас. Слева лежит польский лагерь. С обеих сторон от железнодорожного пути виднеются воронки от авиабомб. Их сбросили летом немецкие летчики, когда я еще был в утятнике. Ах да, утятник! Там как художник я жил очень хорошо!

На повороте у перекрестка первый вагон снова сходит с рельс. Нам у четвертого вагона это без разницы. По крайней мере, можно хоть немного передохнуть!

Но в этот момент на нас чуть было не наехал пятый вагон. Мы едва успели отскочить в сторону!

Помочь поставить первый вагон на рельсы? Ну уж нет! Вздор, они сами должны были быть внимательнее!

Те последние остатки энергии, которые у нас еще оставались, полностью испарились во время этой получасовой задержки. К вечеру стало чертовски холодно. Когда мы снова начинаем движение, я никак не могу согреться. При этом уже целый час кожевенный завод маячит у нас перед глазами. Он появляется то слева, то справа от нас.

Мы никак не продвинемся вперед. Но мне уже все безразлично. Я тупо упираюсь в стенку вагона. Даже головой. Как бык. Стекла очков запотели. По носу струйкой стекает пот. Я сдуваю капли пота, и они замерзают на стенке вагона. Там уже образовалась крошечная ледяная горка. Кто-то из идущих рядом со мной постоянно толкает меня в бок. Я отвечаю тем же. Никто не произносит ни слова. Я тоже молчу даже тогда, когда кто-то ломает ногу. Меня уже ничто не трогает, все проблемы отступили на задний план, и моя душа омертвела.

Остались только проклятия, такие же огромные, как вся эта земля. Никто не хочет быть всеобщим посмешищем, и проклятия стихают.

Когда мы наконец въезжаем в ворота кожевенного завода, проходя мимо женщины с винтовкой в руках, закутанной в теплый платок, то впервые распрямляем натруженные спины.

Несколько деревенских девушек, работающих на кожевенном заводе, смотрят на нас и смеются. Но мы не обращаем на них никакого внимания. Мы и так уже достаточно унижены.

Я впервые снова поднимаю голову только тогда, когда, перейдя по льду замерзшее озеро, мы относительно быстро выходим на дорогу, ведущую в лагерь.

Когда, пошатываясь от усталости, мы входим в лагерь, оказывается, что вечерняя перекличка уже давно закончилась.

Я хлебаю суп. Тот, который полагается нам в обед, и сразу же вслед за ним вечернкуо порцию.

Я слишком устал, чтобы карабкаться вверх на нары. Многие из нашей бригады уже храпят. Мне кажется, что я и не смогу сейчас уснуть.

Я отправляюсь в шестой барак, где лежит художник из Эссена.

— Мы уже виделись с тобой однажды в Эссене. Точнее говоря, тогда я не обратил на тебя внимания. Я не смог бы сейчас вспомнить твое лицо. Но это было в одном из городских кафе. Мы вместе с тобой сидели за одним столиком. Нас даже представили друг другу.

Мы, я и художник из Эссена, договариваемся, что никогда не должны забыть то, что видим сейчас в лагере.

— Посмотри вон на тех! Как они сидят на корточках на своих нарах и тянут руки к мискам с едой! — говорю я. — Это похоже на кормежку зверей в зоопарке.

Мерцающий свет от коптилки отбрасывает на стены огромные тени, похожие на карикатуры.

— Это можно было бы снять на пленку. Ничего не нужно менять, ведь это готовые кадры для фильма о жизни в лагере для военнопленных, — говорит мой земляк.

— Если нам суждено снова вернуться домой, ты должен нарисовать мой портрет, — говорю я художнику. — Запомни хорошенько, как я сейчас выгляжу. На носу очки в старомодной оправе. Один глаз немного прищурен. И с оскаленными зубами. Нарисуй мне настоящую пасть. Это я так ухмыляюсь. И чтобы зубы торчали.

А теперь взгляни на мой картуз. Ты должен его тоже нарисовать. Один остроконечный кончик торчит вертикально вверх, как ослиное ухо. Другой подогнут вниз. Это должно выглядеть как дурацкий колпак Тиля Уленшпигеля.

И если сможешь, нарисуй на картине и кисть моей руки. Но она должна выглядеть подобающим образом. Лучше всего нарисуй на пальце огромный перстень. Как знак того, о чем я тебе говорил: однажды я стану очень богатым! Когда картина будет готова, мы возьмем ее в качестве титульного листа для книги. Тот, кто будет ее читать, сначала должен будет ржать как лошадь, покатываться со смеха. Но потом он должен будет понять, какой глубокий смысл заложен в этом шутовстве. После этого он еще раз прочтет нашу книгу. И тогда он вынужден будет осознать, что в мире должно произойти нечто такое, что навсегда исключит повторение ужасов и бедствий войны.

Я отдаю художнику всю свою порцию табака. Он радуется как ребенок и достает маленькую краюшку хлеба, которую мы делим пополам. Мы без вина сидим словно пьяные.

— И если мне все же суждено сдохнуть здесь, — говорю я, — тогда позаботься о том, чтобы кто-нибудь сыграл на губной гармошке, когда врач с крысиной мордой будет вскрывать мой труп. Пусть он сыграет мелодию «Под красным фонарем в Санкт-Паули»! (Район Гамбурга, известный своими борделями. — Ред.)

И вообще, в жизни надо как можно больше играть!

1945 год

Глава 19

После первого же освидетельствования в Новом году мне уже не нужно больше идти на торфозаготовки. Меня признали дистрофиком.

Мои приятели поздравляют меня, но теперь я опять должен перебираться в другой барак.

В рабочем бараке был фельдфебель со своими золочеными рамами для картин и с неиссякаемым оптимизмом. Там был сектант-проповедник со своими вечными вопросами. Там остались мои друзья Пауль и Алоис.

И каждое утро метель заметала все кругом, когда мы стояли перед воротами лагеря. Тогда я погружался в себя. Начиналась игра с микрокосмосом сердца.

А каждый вечер, когда я держал в озябших руках горячую жестяную миску, это было спасением жизни.

И когда я разговаривал с отчаявшимся художником, то казался самому себе важной птицей.

— Все зависит от твоей воли!

И когда я заходил к активистам, чтобы поговорить с Йодеке на политические темы, я тоже казался самому себе важной птицей: разве я похож на того, кто хочет получить от вас лишнюю миску супа! Вот только с Мартином Цельтером я разговаривал в это время не очень охотно. Он испытывал угрызения совести, так как всегда был сыт, в то время как я умирал с голоду.

У меня у самого была нечистая совесть, когда я важничал:

— Что может быть лучше, чем состоять в рабочей бригаде! День пролетает как одно мгновение!

Кроме того, за несколько недель до моего дня рождения Мартин подарил мне горбушку хлеба. Целых шестьсот граммов! С тех пор я обхожу Мартина стороной, когда замечаю его на территории лагеря.

Но теперь, после того как женщина-врач нашла у меня дистрофию, все будет иначе.

Это происходит в одно чудесное воскресное утро. Я точно знаю, какое сегодня число, так как у моей жены сегодня день рождения.

У меня прекрасное настроение.

— Совершенно не понимаю, почему она поставила мне диагноз — дистрофия! — удивляюсь я.

— Дружище, да ты бледный как смерть! — говорят мне мои приятели.

— Да? — удивляюсь я. — Я этого даже не заметил!

И тогда у меня мелькает мысль, как же опасно привыкать к постоянной нужде и замыкаться в себе. Ведь действительно в последнее время я едва мог ходить. И вот после обеда в этот выходной день я лежу на нарах и думаю о предстоящих четырех или шести неделях отдыха.

Ярко светит солнце. У нас первое свободное воскресенье за последние недели. Пленные слоняются по территории лагеря и курят махорку. Они навещают знакомых из других бараков или ставят заплаты, используя для этого шпагат. Один вышил белой шерстью на околыше своей шапки сердце. Сейчас он занят вышивкой двух слов: «Анита» и «Гельзенкирхен».

В этот же вечер меня навещает Мартин, активист. Йодеке неожиданно перевели старостой актива на стекольный завод. Ганс стал старостой антифашистского актива здесь в нашем лагере, и поэтому происходит перераспределение обязанностей.

Мартин должен теперь отвечать за стенгазету.

— Ты не мог бы взять на себя иллюстрации и заголовки к статьям в стенгазете? — спрашивает он меня.

— Ну конечно! — говорю я. — Ты разве не знаешь, что в утятнике я уже работал художником?

Я никак не могу понять, почему Мартину ничего не известно об этом.

Мои приятели удивляются, когда в понедельник утром один из членов актива приносит мне блокнот для рисования и акварельные краски. В комнате, где размещается актив, слишком тесно. Так что лучше я останусь сидеть на своих нарах и буду рисовать здесь. Меня вполне устраивает, что активу не пришлось освобождать меня от работы на торфозаготовке.

— Как у дистрофика у меня все равно целый день свободен, — сказал я Мартину. — Кроме того, рисование доставляет мне удовольствие.

Я с удовольствием принимаю подарки от актива. Разумеется, за исключением супа! Ведь они могут выразить мне свою признательность и каким-нибудь другим образом.

Во время обеденного перерыва в понедельник, после того как староста барака раздал пшенную кашу, дверь барака распахнулась, и к нам вошел посыльный.

— Камрада Бона вызывает актив! — крикнул он.

Ну вот, началось! Покраснев до корней волос, я спустился со своих нар.

— Можно мне съесть твою добавку, если каша еще останется? — крикнул мне вслед мой сосед по нарам. Это был санитар из утятника, вскрывавший трупы, который тем временем тоже оказался среди дистрофиков и у которого было необычайно острое чутье на всякого рода добавки. Но я ничего не ответил на такую наглую просьбу.

Я был рад, когда закрыл за собой утепленную дверь первого барака. Там меня уже ждал Вилли. До войны он был продавцом мороженого в Берлине. Здесь, в антифашистском активе, Вилли отвечает, так сказать, за внутреннюю работу.

— У меня для тебя кое-что есть! — покровительственно говорит мне Вилли. — Зайди за плиту. Можешь поесть супа.

На нижних нарах позади плиты стоят три миски супа. Что за аппетитный жирок плавает сверху!

— У тебя есть ложка? — спрашивает Вилли из другого угла комнаты.

— Да! — с полным ртом отвечаю я, а про себя думаю: «Не задавай глупых вопросов. Как будто ты не знаешь, что любой пленный всегда носит с собой на всякий случай свою ложку!» Хотя надо признать, что тот, кто живет в первом бараке, не является настоящим пленным.

После каждой трапезы они всегда моют свои ложки, и даже в горячей воде, которую специально приносят из бани.

Потом они складывают чистые ложки в специальный ящик для посуды. А обычный пленный просто облизывает свою ложку и прячет ее в нагрудный карман, где он раньше носил авторучку.

Справившись с первой миской супа, я уплетаю вторую, а потом принимаюсь и за третью.

Я слышу, как Вилли возится в передней части барака.

Кто-то входит в барак, но ему не видно, как я, сидя за печкой, расправляюсь с третьей миской супа. Вошедший спрашивает, не может ли он получить в активе пару ботинок. Наверняка он снял шапку, когда входил в барак, громко топая своими деревянными башмаками.

— У нас тоже нет лишних, камрад! Тебе надо обратиться к своему бригадиру! — говорит Вилли, у которого на ногах надеты отличные офицерские сапоги. — Ты съел весь суп? — спрашивает Вилли, когда я выхожу из-за печки.

— А разве это было не для меня одного? — смущенно спрашиваю я. Я действительно не знал, что должен был съесть только одну миску супа.

— Ничего страшного! — успокаивает меня Вилли.

Но у меня возникает такое чувство, что я должен что-то сделать для поддержания своей репутации. Я решаю, что в следующий раз я оставлю свою ложку в бараке. А то это выглядит слишком уж типично для обыкновенного пленного.

Уж я знаю, как полагается вести себя в обществе.

Мои иллюстрации в стенгазете получились довольно удачными. Ларсен, который приходит в лагерь через день, находит мои рисунки неплохими.

А в остальном у меня хватает неприятностей. Многие мои знакомые косо смотрят на тех пленных, которые чувствуют себя своими людьми в антифашистском активе.

— Ну что? Теперь ты стал таким же, как они?

— Теперь тебе осталось только отрастить длинные волосы!

— Да нет же, нет! Я только рисую для стенгазеты! — говорю я Шауте, когда тот подумал, что теперь я работаю в активе.

Сам же Шауте остался в пожарной охране и после сокращения штатов.

Часто, когда у него бывает ночное дежурство, меня назначают дежурить от нашего барака. Тогда мы стоим на посту вместе. Он в своем широком, как корсет, поясе из плотной ткани, а я в тесной шинельке, которую достал себе еще в утятнике.

Каждые полчаса Шауте бьет в рельс. Он звучит так же глухо, как немецкий колокол в Кёльне. Наши дежурства обычно проходят очень спокойно. Сквозь ряды колючей проволоки тускло мерцают огни Осташкова. Время от времени над польским лагерем взлетает сигнальная ракета. Видимо, поляки не такие смирные, как немецкие пленные.

Снова возникает такая же таинственная атмосфера, как во время нашего пребывания на фронте.

— А ты помнишь? — обращаюсь я к Шауте. — Когда мы с тобой были еще в первом батальоне!

Все верно, ведь Шауте и я — фронтовые товарищи.

— Год назад мы с тобой еще вместе рыли окопы, когда занимали круговую оборону на берегу озера Большой Иван (в Невельском районе Псковской области. — Ред.).

— Интересно бы узнать, а что же стало с остальными? — Мы считаем себя обязанными задать этот риторический вопрос.

— А как будет дальше развиваться война?

— Ты слышал, что Германия снова завоевала Голландию и Бельгию? — говорит Шауте.

— Поэтому вот уже в течение восьми дней актив не распечатывает последние известия!

Мы некоторое время молчим, думая каждый о своем. Мне кажется, что Шауте работает на Борисова, шпионя за остальными пленными. Я решаю перевести разговор на другую тему.

— В лагерной библиотеке есть роман о Чингисхане. Тебе надо обязательно прочитать его. Пролог называется «Горе тем, кто сдается!».

Мы не можем ничего изменить. Каждый из нас должен еще разобраться в самом себе, Шауте и я. В данный момент мы радуемся тому, что вместе несем караульную службу.

В небо снова взлетает еще одна сигнальная ракета. Становится светло как днем. И Шауте смотрит на меня:

— Ах, прекрати!

И это означает, что давай будем вести себя так, как будто существует вечное товарищество!

После первых недель моего сотрудничества с активом оптимизма у меня не прибавилось. Хотя Ларсен и сказал, что добьется от Борисова для меня и Курта Ройтера освобождения от физической работы и переселения в первый барак к остальным членам антифашистского актива, но я тем временем уже успел узнать, как в России обстоят дела с обещаниями.

Кто такой Курт Ройтер? Курт Ройтер — это второй человек, которого Ганс охотно принял бы в актив, после того как ушел Йодеке, а сам Ганс принял бразды правления в свои руки.

— Ты должен познакомиться с Куртом! — сказал мне Ганс. — Вчера вечером Курт был у нас и рассказал много интересного. Он работал аудитором и проверял концерны. Вам наверняка будет о чем поговорить друг с другом, сможете обменяться опытом.

Я не испытываю никакой радости от появления конкурента, который «рассказывает много интересного».

Я познакомился с Куртом за печкой. Дело с поеданием нескольких порций супа за печкой вошло у меня уже в привычку. Однажды, когда я, как обычно, прихватив чистую ложку активистов, отправился за печку к своему супу, то обнаружил, что там уже кто-то сидит. Я сразу подумал, что это тот самый аудитор, о котором говорил Ганс. Не поднимая головы, он продолжал жадно хлебать суп, однако немного подвинулся, когда я взял свою миску.

После того как мы поели, Ганс познакомил нас.

— Ах, так это ты! — воскликнул я.

Коньком Курта был план по экономическому спасению Германии. Поэтому он не ходил больше на заготовку торфа. В активе все были в восторге от его плана, который Курт изложил в своей пространной докладной записке.

Я сказал Курту, что в том или ином пункте его плана можно было бы отразить и противоположную точку зрения.

Курт заявил решительное «нет».

Но в тот или иной пункт своего экономического плана он все-таки ввел совершенно противоположное мнение. А в остальном наши с ним интересы совпадали.

Каждое утро активисты тщательно убирали свой отсек барака. Используя швабры, они проводили даже влажную уборку и никогда не экономили воду. Курт и я не раз обсуждали, не следовало ли и нам принимать участие в этих ежедневных уборках помещения.

В конце концов мы пришли к заключению, что нам тоже надо помогать активистам убирать их отсек.

Тот же Мартин всегда участвовал в уборке помещения.

Для нас с Куртом не имело большого значения, будем ли мы махать шваброй или нет. Речь шла о том, было ли принципиально верно с нашей стороны идти в барак активистов именно в то время, когда они занимались уборкой своего помещения.

В первые восемь дней мы здоровались за руку с каждым активистом, со старостой лагеря и со всеми, кто приходил по своим делам в первый барак.

— Доброе утро, Клаус! — говорили мы старосте лагеря.

— Доброе утро, Ганс! — приветствовали мы старосту антифашистского актива.

— Доброе утро, Ганс! — так обращались мы к старосте австрийского актива, которого тоже звали Гансом.

— Доброе утро, Мартин! — Мы оба уважали его больше всех.

И так далее, и так далее.

И только Герману, переводчику старосты лагеря, уже на второй день я перестал говорить «Доброе утро, Герман!».

По крайней мере, перестал подавать ему руку. Герман был родом из Румынии. Ему не было еще и двадцати трех лет, но он всегда был одет с иголочки! У него были самые элегантные сапоги для верховой езды среди всех обитателей первого барака. Военная форма защитного цвета, сшитая по индивидуальному заказу. Он был очень высокомерным. Но у меня сложилось такое впечатление, что он шпионил для второго отдела.

Итак, в конце концов мы с Куртом решили, что будем здороваться за руку не с каждым. Только с Мартином и Гансом.

Курт и я говорили вообще обо всем. Мы как эксперты не позволяли более молодым активистам учить нас жить, даже если те успели уже окончить антифашистскую школу в Москве.

— Я подожду еще восемь дней! — возмущенно заявил мне Курт, когда мы вечером шли из барака активистов к себе домой в свой рабочий барак. — Если через восемь дней не будет официального сообщения о том, что нас без ограничений включили в состав актива, тогда я возвращаюсь в свою бригаду и выхожу на работу!

Несмотря на свое пристрастие к французской философии, Курт был по своему характеру довольно вспыльчивым.

— В этом деле не стоит поступать опрометчиво! — советую я ему. — Ларсен хочет, чтобы мы были в активе.

Ганс и Мартин тоже хотят этого. А остальные мямли могут убираться на все четыре стороны! Нам с тобой нет до них никакого дела!

Мне больше всего нравятся вечера в первом бараке. Днем мы обычно заняты. Мартин пишет отчеты о проделанной работе. Курт работает над своим планом по спасению Германии. Я рисую портреты Сталина. Мы стараемся честно отработать свою миску супа.

Но по вечерам Мартин, Курт и я собираемся где-нибудь в углу барака. Мартин как-то однажды сказал:

— Теперь нам не хватает только еще одного приятеля, с которым я познакомился во фронтовой школе. Он тоже был журналистом. Между прочим, гауптманом. Я еще никогда в жизни не встречал человека, который знал бы так много. Но однажды он решил бежать. Средь бела дня. Своего рода мания преследования.

Курт любит цитировать французских философов XVIII века. Когда он вернется домой, то купит все их труды.

Мы беседуем на самые разные темы. Но только не о еде. Может быть, нам следует поговорить о том, что активисты все-таки не получают от русских дополнительное питание? Вот только едят они больше. Точно так же, как и староста лагеря и его люди. Но и лагерный парикмахер не питается из общего котла в бараках, где живут рабочие бригады. Русские разрешают парикмахеру питаться отдельно, прямо на кухне, куда он приходит со своим котелком. В лагере насчитывается еще семьдесят, а может быть, и сто двадцать других пленных, которые пользуются привилегией питаться отдельно от остальных. Они съедают примерно в три раза больше того, что им положено. Из-за этого остальные пленные получают меньше.

Время от времени Ганс подает жалобу коменданту лагеря, чтобы уменьшить число тех, кто питается отдельно. В течение примерно двух недель на кухню приходят не более двадцати человек со своими котелками за отдельным питанием. И тогда среди пленных проходит слух:

— Смотрите-ка, актив заботится о нас, простых пленных!

Но потом портному приказывают сшить из новой немецкой шинели, хранящейся на складе, штатский пиджак для товарища Борисова. И тогда перед окном раздачи на кухне появляются сразу два новых клиента — портной и рабочий склада. «По приказу старшего лейтенанта Борисова!» И само собой разумеется, они получают тройную порцию. В противном случае отдельное питание не имело бы никакого смысла!

Так что бессмысленно разговаривать о еде. Ведь все равно ничего нельзя изменить.

У нас не принято разговаривать и о политической обстановке. Об этом я могу поговорить с Шауте, когда у нас с ним совпадают ночные дежурства. Но в антифашистском активе нельзя поговорить о политике даже с лучшим другом.

Мы получаем всю информацию, необходимую для наших сообщений, от Ларсена. А он, в свою очередь, должен брать ее только в газете «Известия». Если при общении с другими пленными мы делаем вид, что верим всему тому, что нам предписывает говорить правительственный печатный орган Москвы, то и в разговорах между собой мы не можем вести себя иначе. Не можем же мы, выступая в рабочих бараках с нашими сообщениями и делая вид, что действительно верим в долговечность союза между Сталиным и Черчиллем, потом шушукаться в первом бараке и иронизировать по поводу того, какую же чушь несли во время своих выступлений? Этого никакие нервы не выдержат!

Поэтому в первом бараке мы молчим о политике.

Мы даже не решаемся беседовать на щекотливые философские темы.

Например, такой вопрос: какое мировоззрение — материалистическое или идеалистическое — верно отражает действительность.

Да, дома в гостиной бабушки или на уроке религии все было просто: в расчет принимался только идеализм.

Но в Советском Союзе Фрицхен Мюллер, который был в антифашистской школе в Москве, докажет тебе коротко и ясно, что прав только материализм.

— Смотри! — говорит Фрицхен Мюллер пятидесятилетнему учителю, которого они называют «епископом Падерборнским». — Если у тебя есть яблоко, тогда идеалисты скажут: «Яблоко существует только в твоем воображении». Вот какая несусветная чушь! А материалисты, напротив, говорят: «Нет, яблоко действительно существует, так как ты можешь его попробовать и даже съесть».

Но тогда «епископ Падерборнский» обращается к любимому Господу Богу.

— Мир гораздо больше, чем яблоко! — пытается возразить он.

Но Фрицхен Мюллер, который с гордостью рассказывает, что всегда был антифашистом, так как смог увильнуть даже от службы в юнгфольке, — Фрицхен Мюллер просто-напросто поднимает на смех «епископа Падерборнского»:

— Любой разумный человек может быть только за материализм!

Несомненно, Фрицхен Мюллер прав, так как у него цветущий, здоровый цвет лица, потому что он жрет даже не три порции каши в обед, а целых пять.

Так же несомненно, что «епископ Падерборнский» со своим идеализмом не прав, так как выглядит он как сама смерть, потому что в свои пятьдесят лет все еще день за днем должен таскать в лагерь брикеты торфа.

Но я не хочу больше выходить на торфоразработки. Поэтому я обращаюсь к Фрицхену Мюллеру:

— А что ты думаешь обо мне? Я вовсе не разделяю взгляды идеалистов. Но я пока еще не стою на все сто процентов и на базе материализма. Ведь я еще не был в антифашистской школе. Я только хочу попасть в нее.

И этой своей репликой я уже немало сделал в области философии на благо любимого Господа.

Думаю, теперь понятно, почему Мартин, Курт и я не беседуем на философские темы, когда по вечерам собираемся в нашем углу первого барака.

Насколько я помню, мы не говорим и о наших женах.

Возможно, именно в этот момент моя жена с тоской вспоминает меня.

Разве мог я в это же время сказать: «Я не всегда ладил со своей женой»?

Это было бы непорядочно по отношению к ней.

Но я не могу рассказать своим друзьям и о счастливых часах, проведенных с женой. Я же не хочу выглядеть в их глазах человеком, которого нужда заставляет обратиться к Богу и делает сентиментальным!

Мартин тоже никогда не говорит о своей жене. Точнее, невесте. Он обручился перед самой отправкой на фронт, а с тех пор прошло уже много времени.

И только Курт время от времени вспоминает о своей жене. У них настоящая семья и уже есть дети. О счастливых семьях мужчины обычно между собой не говорят.

Однако мы много говорим о разных чудесах и странностях. О том, что не упоминается в московском плане обучения актива. Так что мы не можем сказать ничего такого, что могло бы показаться опасным Фрицхену Мюллеру.

Иногда к нашим разговорам присоединяется и Ганс.

— У меня так мало времени! — обычно говорит он. — Что я еще хотел вам сказать, — обращается он к Курту и ко мне, — с 1 мая вы будете официально включены в список активистов. Тогда вы переедете в наш первый барак. А то не дело, когда вы каждый вечер вынуждены уходить спать в рабочий барак.

— Ну, вот и отлично! — говорю я.

Курт молчит, он, видимо, думает: «Сколько раз Ганс уже обещал нам это!»

Дело в том, что в последнее время Курта и меня все чаще включают в рабочие бригады. Там действительно часто не хватает людей.

Но чаще всего нас посылает на какую-нибудь работу Клаус, староста лагеря, когда поссорится с антифашистским активом. Конечно, он не сам отдает нам приказ о выходе на работу. Ведь ему достаточно лишь намекнуть старосте нашего барака.

И вообще, между администрацией и активом часто происходят трения.

Администрацию представляет староста лагеря и его люди.

Актив же пытается играть роль своего рода профсоюза военнопленных.

Немецкая администрация стоит ближе к русскому коменданту лагеря. Она обязана заботиться о том, чтобы пленные всегда выполняли нормы выработки.

Но зато актив стоит ближе ко второму отделу. Он должен перевоспитывать бывших военнослужащих фашистско-германского вермахта и превращать их в антифашистов и друзей миролюбивого Советского Союза. «Как у пленных может сложиться хорошее впечатление о Советском Союзе, если с ними не будут обращаться по-человечески?» — этот девиз позволяет многого добиться. Он является моральным фундаментом работы актива.

Глава 20

Ганс обращается к бригаде, которая отправляется в лес:

— Принесите-ка подходящий ствол дерева. Мы хотим вырезать из него скрипки.

Те двое, которые принесли подходящий ствол, могут съесть по миске супа сверх нормы. Бесплатно в лагере только смерть.

Один из военнопленных вырезал скрипку с помощью обычного перочинного ножа.

— Вам наверняка встречаются по пути лошади! — сказал Ганс бригаде, которая каждый день ходит на работу в Осташков. — Отрежьте от хвоста какой-нибудь лошадки приличный пучок волос. Нам нужны волосы для смычка.

Ну а где же нам раздобыть струны для скрипки? Через три недели в рамках культурного мероприятия должен состояться концерт.

Первую струну, называемую «квинта», раздобыли строители, бригада которых занималась ремонтом домов в Осташкове.

— Из немецкого полевого кабеля в красной оплетке можно сделать отличные стальные струны! — утверждали знатоки.

Жильные струны привозит из Москвы герр Ларсен.

Как далеко от нас до Москвы?

Приблизительно четыреста километров!

Герр Ларсен все равно должен был поехать в Москву. Его вызвали в Национальный комитет «Свободная Германия».

— Если бы Ларсен смог купить в Москве жильные струны! — говорили мы у себя в активе.

В те дни, когда Берлин, столица германского рейха, капитулировал в результате наступления Красной армии, в нашем лесном лагере состоялось первое большое культурное мероприятие.

Раньше тоже проводились культурные мероприятия. Но только с тех пор, как по поручению актива Вилли стал отвечать за организацию подобных мероприятий, они стали действительно грандиозными. Вилли был знаком с репертуаром берлинского варьете «Винтергартен» и других известных варьете Германии.

Премьера прошла с колоссальным успехом.

Перед занавесом, сшитым из темно-синих шерстяных одеял и украшенным звездами, вырезанными из жестяных банок из-под американской тушенки фирмы «Оскар Майер», в первом ряду сидел майор, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза. Рядом с ним, комендантом нашего лесного лагеря, сидел Борисов со своей женой. Точнее говоря, никто из нас, конечно, не знал, была ли эта женщина действительно его женой. В первом ряду сидела также женщина-врач, а далее разместился и остальной русский персонал.

Но и для остальных пленных нашлось место в зрительном зале, хотя сразу за русскими разместились активисты. Мартин хотел вообще упразднить так называемые места для «уважаемых лиц». Но кто не хотел этого и во все прежние времена! И всегда все и везде оставалось по-старому!

Да все это было и не так важно. Так как само представление прошло просто замечательно! Но гвоздем программы стал, несомненно, номер Ла Яны. Ла Яна был наш повар. Его звали Шински. Вместе с хрупким мальчишкой, который мечтал стать танцором, он разучил эстрадный номер.

Это было просто бесподобно! Музыканты исполняли берущие за душу гавайские мелодии и тому подобные навевающие грусть вещи.

Тенор пел задушевную песню.

А под настоящими пальмами две женщины исполняли гавайский танец. На них не было ничего, кроме набедренных повязок из пальмовых листьев и бюстгальтеров из белых цветов.

За кулисами стоял Вилли, наш импресарио. В руках он держал изготовленный в кузне пульверизатор и распрыскивал на публику духи с ароматом фиалки, которые он выпросил у женщины-врача.

Но как же здорово танцевали Шински и этот мальчишка!

Наш комендант, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза, просто не мог поверить, что это были не женщины. В перерыве он специально отправился за кулисы.

— Черт знает что! — не скрывая своего изумления, хлопнул он себя по ляжкам, вернувшись из-за кулис. Он тотчас отдал приказ продолжать такое, никогда прежде не виданное представление.

Джонни выступил с акробатическим номером, который он показывал еще до войны в цирке Гагенбека. Здесь, в лагере, он несколько недель репетировал свое выступление. Ганс специально перевел его в бригаду, обслуживающую баню, где кормили получше и где у него после работы оставалось больше времени для тренировок.

Принял участие в представлении и «епископ Падерборнский». Мартин позаботился о том, чтобы «епископ Падерборнский», по крайней мере, как руководитель хора получил хоть какие-то небольшие льготы. Конечно, он подготовил номер вместе со своим квартетом. Они спели народную песню «У колодца у ворот». Эти четверо взяли взаймы у активистов на время концерта мундиры, так как их собственные совсем истрепались. У Вилли не нашлось для их экипировки ничего подходящего. Но тем не менее они должны были принять участие в концерте, несмотря на то что были одеты неодинаково.

Но пленным их выступление тоже очень понравилось.

Некоторые из них даже плакали.

Другие впервые за многие месяцы снова улыбались.

Всех охватило огромное воодушевление.

Медсестра Зина, которой переводчик Герман объяснял все, что происходило на красиво освещенной сцене, беспрестанно смеялась. У нее был грудной, нежный смех, похожий на те звуки, которые возникают, когда просто забавы ради трогаешь струны балалайки.

К сожалению, еще в ходе подготовки этого культурного мероприятия имело место и несколько неприятных инцидентов.

Во-первых, это дело с Шински.

— Наша прима-балерина уж настолько вжилась в свою роль, что играет ее слишком достоверно! — сказал однажды Ларсен.

На то, что Шински имел половую связь с таким же упитанным, как он сам, хлеборезом, активу было в принципе наплевать. Но то, что он угрожал ножом своему партнеру по танцам, который подкармливался на кухне, работая там посудомойкой, это было уже слишком. Вот такая свинья этот Шински!

Но Борисов, который регулярно получал от Шински американские мясные консервы, приказал, чтобы Шински оставался на посту шеф-повара. Борисов издал приказ, согласно которому кухня подчинялась не администрации лагеря и не антифашистскому активу, а лично ему, Борисову, начальнику второго отдела. Теперь Борисов единолично решал вопросы комплектования кухонного персонала.

А что за ладони были у этого Шински! Вечно влажные, мягкие, мерзкие лапы проститутки. После такого триумфа и поддержки Борисова Шински выходил теперь на сцену не из-за кулис, как все остальные актеры, а из зрительного зала. В набедренной повязке и бюстгальтере. При этом от возбуждения у него трепетали крылья носа, а глаза лихорадочно горели. Некоторые щипали его за руки и за ноги, пока он пробирался через ряды зрителей, а он повизгивал от удовольствия писклявым женским голосом.

Но гораздо хуже обстояло дело с Брёгером и Хюльсхофом. Они были лучшими клоунами из тех, каких я только видел. В театральном представлении, которое состоялось в лагерном клубе некоторое время назад, Брёгер так убедительно сыграл штурмфюрера СС, что Борисов заявил:

— Да Брёгер же настоящий фашист! Только убежденный фашист мог так достоверно сыграть штурмфюрера СС!

Хюльсхоф дружил с Брёгером. Вероятно, это Фридель Каубиш передал во 2-й отдел какое-то нелестное высказывание в адрес Советского Союза, которое якобы исходило от Хюльсхофа. Староста антифашистского актива Ганс крепко взял Фриделя Каубиша в оборот, пытаясь выяснить, не написал ли тот донос на Хюльсхофа во 2-й отдел.

— Только мы обрадовались, что нашли двух способных актеров для труппы нашего театра, а нам уже вставляют палки в колеса!

Конечно, Ганс не мог ничего поделать с Каубишем. Кроме того, мы действительно не были твердо уверены в том, что именно Каубиш был тем негодяем, который оклеветал Хюльсхофа. Вообще-то говоря, Каубиш знал, что ему не сносить головы, если он выдаст кого-нибудь из наших людей Борисову.

Во всяком случае, сразу же после блестящей премьеры Брёгер и Хюльсхоф были по приказу Борисова арестованы прямо в своей гримерной. Они еще были в клоунской одежде с большими красными сердцами на заднице. Они подумали, что это дурная шутка, когда к ним в гримерную вошел начальник карцера и, смущаясь, сообщил, что они должны немедленно последовать за ним.

В те дни карцер был переполнен. Всех, кого считали фашистами, сажали под арест. Говорили, что якобы в лагере планировалось восстание. Были проведены тщательные обыски в поисках ножей, напильников, заточек и прочих острых предметов. В действительности все эти аресты были проведены только потому, что перед 1 мая русские всегда сходили с ума.

Во всяком случае, во всей этой истории мы, активисты, оказались в самом выгодном положении. Сначала нам было поручено проводить обыски в бараках. Обычно, когда мы поднимали тюфяки, внизу под нарами стоял какой-нибудь русский и следил за тем, чтобы мы сбрасывали вниз любой найденный гвоздь.

— Дружище, если уж у вас есть такой хлебный нож, которым можно заколоть быка, то прячьте его так, чтобы его нельзя было заметить снизу! — говорили некоторые из нас.

Но, кроме того, мы должны были стоять на посту перед карцером. Такой порядок был введен после того, как повесились двое пленных, которых допросили после попытки к бегству.

Когда Брёгера и Хюльсхофа сразу после выступления в клоунском гриме на лице отправили в карцер, мы просто не могли в это поверить. Такое никак не укладывалось в голове. Я был рад, что не стоял на посту перед карцером в тот момент, когда они вели туда из первого барака Брёгера и Хюльсхофа. Без шнурков в ботинках. Без подтяжек. Они должны были поддерживать брюки руками.

Такой оказалась благодарность за то, что раньше они по ночам помогали нам строить сцену.

При этом в карцере всегда царил собачий холод. Арестованным приходилось спать без одеял на голых деревянных решетках, под которыми стояла вода!

Я заглядываю в глазок, когда стою на посту в карцере. Некоторые камеры переполнены. В одной из них сидит румын, которому удалось вырвать страницы из библиотечной книги, которую читал часовой. Румын хотел использовать вырванные страницы как курительную бумагу. Вот он сидит в камере и спит как ребенок. На его смуглой цыганской шее болтается медальон с изображением Богородицы.

Здесь же сидит человек, который владеет семью языками. Раньше он жил в Турции. Борисов решил, что он фашист, поскольку он мог выучить семь языков только для того, чтобы шпионить для гестапо.

Вот сидят Брёгер и Хюльсхоф. Брёгер сидит выпрямившись, его взгляд устремлен куда-то вдаль. Но он не видит меня. Одной рукой он обнял за плечи Хюльсхофа. Хюльсхоф опустил на грудь голову с длинными каштановыми волосами. Но Брёгер бодрствует и поддерживает своего друга.

Гансу действительно удается добиться, чтобы Брёгера и Хюльсхофа освободили уже на следующий день.

Вечером они исполняют свои роли клоунов еще лучше. Они добавляют к своей программе несколько новых номеров. Пленные неистовствуют от восторга.

Но после представления их снова берут под арест. Хюльсхоф плачет, когда его ведут в карцер.

Борисов обещает Брёгеру и Хюльсхофу, что они не вернутся больше в карцер, если примут участие в третьем представлении. Подполковник слышал об этих выступлениях и собирается прийти вместе с супругой. Но разве можно обойтись без номера клоунов?

— Так примите участие в представлении. Ведь Борисов обещал! — уговаривает Ганс Брёгера, который ни в коем случае не хочет больше выступать.

На этом третьем представлении клоуны превосходят самих себя. Но их снова бросают в карцер.

— Разве эти черти не играли бы как полагается, если бы я не пообещал им свободу?! — считает Борисов.

Но этот случай с Брёгером и Хюльсхофом оказался еще не самым худшим.

Хуже всего было то, что во время представлений был арестован переводчик, Герман.

Никто из нас не знал, что же случилось. Ходили слухи, что у него была любовная связь с медсестрой Зиной. В те же дни Зина бесследно исчезла.

Даже мы в активе не осмеливались говорить об этом.

Прежде чем Германа отправили в карцер, он должен был перевести на русский язык транспортную ведомость. Как обычно, старосты бараков стояли вокруг Германа со своими деревянными дощечками.

— Как, ты хочешь забрать у меня еще десять человек! — возмущались они.

Дело в том, что наступил срок отправки на стекольный завод новой партии пленных. Ганс, староста антифашистского актива, тоже просмотрел список отправляемых.

— Ты не мог бы подождать с передачей этого списка до утра? Я не хотел бы, чтобы Зеефельд и Шрёдер попали на стекольный завод! — говорит Ганс Герману.

Тогда Герман встал, одернул свой сшитый на заказ китель и сказал:

— Я должен поговорить с тобой с глазу на глаз!

Они ушли за печку.

Вечером Германа посадили в карцер.

Сначала мы посчитали это событие, когда Германа отправили в карцер, глупой шуткой. Возможно, он что-то проспорил Борисову, говорили некоторые из нас. В первый же вечер Герман отправил к нам часового, стоявшего на посту в карцере, чтобы мы передали через него одеяло.

Одеяло в карцер?

— Ну, он знает, что делает. Он должен сам отвечать за свои поступки. Передай ему одеяло! — сказал мне Ганс.

В первые восемь дней мы еще шутили, когда видели, как Германа водили из карцера в уборную. Правда, он уже потерял свой обычный лоск и имел довольно бледный вид.

Потом прошел слух, что Борисов получил сообщение, в котором говорилось, что во время службы в германском вермахте Герман якобы лично расстрелял сто русских партизан.

— Докажите это! — решительно заявил Герман Борисову. Он сам в совершенстве владел русским языком и знал, что нельзя быть тише воды ниже травы, когда разговариваешь с русскими.

После того как Герман отсидел четырнадцать дней в карцере, в пятидесяти метрах от лагеря нашли тело медсестры Зины.

Шауте сразу пришел ко мне и рассказал, как это произошло. Пожарные должны были осмотреть все водоемы. Можно сказать, что совершенно случайно они обнаружили труп в одной из канав за лагерем. В конце Борисов сам возглавил поиски. Он заявил, что Зина якобы повесилась. А потом, видимо, звери оттащили труп в канаву.

Зину было почти невозможно опознать.

Борисов забрал тело Зины к себе в отдел.

Когда стемнело, носилки с телом, прикрытым одеялом, принесли в лагерь. Поздним вечером Борисов приказал отнести их в карцер.

Герман совершенно ни о чем не подозревал, когда Борисов сорвал с носилок одеяло:

— Видишь, что ты натворил!

Герман расплакался.

Для Борисова это было однозначное доказательство вины Германа.

Но Борисов не оставил дело медсестры Зины и военнопленного Германа. Он приказал провести вскрытие трупа:

— Я хочу знать, когда именно обрюхатили эту проститутку!

Капитан медицинской службы, врач-морфинист, отрицательно покачал головой.

Тогда Борисов сам подсел к столу, покрытому клеенкой.

— Как, она еще девственница?!

Борисов пришел в бешенство.

Он сам схватил зеркало и лампу.

— Ничего! — орал он. — Ты хотела к немцам, вот теперь ты к ним и попадешь!

Тело медсестры Зины бросили в общую могилу для военнопленных, которую только что вырыли в Осташкове. Вот так они и лежали рядышком, умершие от голода и оскорбленные. Нагие, какими они и предстанут когда-нибудь перед троном Всевышнего.

Глава 21

В мае 1945 года произошло довольно много разных событий.

То, что Курту и мне 1 мая действительно разрешили переехать из рабочего барака в первый барак и выдали по ватному тюфяку, не произвело на нас особого впечатления. Давно уж было пора сделать это.

Само собой разумеется, было очень приятно, когда я в первый раз смог раскинуться на чистом и мягком ватном тюфяке. Я устроился рядом с Вилли, который уже снова планировал новое культурное мероприятие. С ним я говорил в основном о довоенной жизни. Ему, как продавцу мороженого в Берлине, тоже жилось нелегко.

Курт лег рядом с Мартином, который даже на нарах часто работал над докладом о Фаусте. Мартин считал, что и такое культурное мероприятие пойдет пленным на пользу.

Для меня лично самым значительным событием мая 1945 года оказалось знакомство с приятелем Шауте, у которого совершенно случайно оказалось две пары очков.

Меня охватило страшное волнение, когда очки подошли мне.

— Что ты хочешь за них получить?

— Да мне без разницы! — сказал приятель Шауте. Он совсем недавно прибыл в наш лагерь и, видимо, подумал, что для него будет совсем неплохо, если он подарит активисту такой ценный подарок, как очки.

— Нет-нет! Об этом не может быть и речи! — возразил я.

Тем не менее вышло так, что очки достались мне даром, так как Фридель Каубиш захотел получить мои, более слабые очки. Он дал мне за них горсть табака тонкой резки и горбушку хлеба. Каубиш мог вполне обойтись без всего этого, а приятель Шауте очень обрадовался!

И вот я стою в ясный солнечный день рядом с пожарным сараем и впервые за последние пятнадцать месяцев могу все четко видеть. Как на панораме между двумя сторожевыми вышками нашего лагеря раскинулся город Осташков со своими колокольнями и куполами. Это потрясающе. Видна сохранившаяся во время бомбежек высокая колокольня церкви на центральной площади с крышей в стиле барокко и часами.

Левее среди пышной зелени виднеются пять куполов в форме луковиц.

А за ними монастырь, словно средневековая крепость (русские монастыри и были крепостями — в условиях постоянных вражеских вторжений. — Ред.) из кровавокрасного обожженного кирпича. Осташков, старинное место паломничества, залит ярким солнечным светом. Весенний ветер колышет кроны деревьев. Настоящая симфония патины и белого цвета.

— Там дальше впереди светлое здание, что это такое? — спрашиваю я.

— Это тюрьма.

— Ах вот как! — удивляюсь я. Такое импозантное здание. — А еще дальше, перед польским лагерем, дом казарменного типа, видимо, там живут Ларсены?

Шауте радуется, наблюдая за мной. Ему тоже приятно, что я теперь все вижу в своих новых очках. Он помог мне получить их и теперь все подробно объясняет.

— А большая машина на торфоразработках? — интересуюсь я.

— Ее сейчас переналаживают. Скоро начинается новый сезон.

Мне также очень понравилось, когда нам, нескольким активистам, разрешили пойти без конвоя в главный лагерь.

Курт тоже идет с нами. Мы поочередно осторожно оглядываемся, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь за нами.

— Жаль, что Мартину не разрешили пойти вместе с нами! — восклицаю я. Мартину запрещено ходить без конвоя по прекрасной советской земле. Ведь в его личном деле сохранилась справка «буржуазный элемент» или что-то в этом роде.

Курт и я предлагаем остальным:

— Давайте сделаем короткий привал!

Мы находимся позади торфоразработок у зарослей ольхи. Кругом так много красивых быстровянущих цветов, что их можно было бы косить косой.

Мы ложимся животами на землю.

Чудесно пригревает солнце.

Позже мы видим в траве крупного ужа.

Вообще-то нам надо было пойти в главный лагерь только потому, что там находился центральный вещевой склад. Ларсен тоже присутствовал при этом. Так что задыхающемуся от ярости русскому заведующему складом пришлось все-таки выдать нам кое-что из одежды.

Я получил новенькую шинель немецкого полицейского. У нее на подкладке сохранился даже ярлык венской пошивочной мастерской. Но я предпочел уступить эту шинель Курту. Она показалась мне слишком броской. Такая маркая модная зеленая ткань и серебристые пуговицы!

Позднее Курт даже обиделся на меня за то, что я всучил ему эту броскую дорогую вещь.

Для любого пленного было очень важно получить приличную одежду. Тем временем я сумел разжиться парой сапог от майора. Я нарисовал его портрет по фотографии из паспорта. За это заведующий складом должен был выдать мне пару русских сапог с кирзовыми голенищами, намазанными черной ваксой.

Но это я рассказываю о незначительных вещах, а при этом в мае 1945 года произошло немало и других важных событий.

Когда однажды ночью я просыпаюсь и радуюсь, что мне, как активисту, не надо больше топать в дальнюю уборную, а можно справить нужду совсем рядом в амбулатории, в полусне я слышу, как в наш барак входит какой-то русский. Он все еще здесь, когда я возвращаюсь из туалета и снова карабкаюсь на нары.

— Война капут, товарищ! — говорит русский старшина, который дежурит в эту историческую ночь в лагере для военнопленных номер 41. Он вне себя от радости и хочет поделиться ею с нами, военнопленными.

— Ребята, война закончилась! — восклицает Ганс, который наконец-то проснулся. Русский старшина обнимает его.

Некоторые активисты сразу бросаются к другим баракам:

— Война закончилась! Безоговорочная капитуляция!

Но я тотчас снова засыпаю. Как крестьянин, который в полусне услышал, что после долгой засухи наконец пошел дождь. Неужели идет дождь? Надеюсь, посевы взойдут скорее.

Утром я какое-то время припоминаю: «Прошлой ночью что-то произошло? Ах да!»

В этот день мы в активе встаем рано. Видимо, у нас будет сегодня полно хлопот. Ганс должен был рано утром бежать к Борисову.

— Сначала мы должны изготовить флаг! — передает Ганс указание Борисова.

Борисов стоит рядом и смотрит, как я окунаю наматрасник в красную жижу.

— Сколько же краски надо, чтобы покрасить его! — в отчаянии восклицает Ганс, который боится, что нам не хватит выделенной краски.

— И все-таки он не совсем красный! — говорю я. — И такой тяжелый, как свинец, из-за этого свинцового сурика!

— Давай, давай, продолжай! — торопит меня Ганс.

Лагерь выходит на построение.

— Теперь уж мы наверняка к Рождеству будем дома! — говорят пленные.

И когда в безоблачном весеннем голубом небе появляется солнце, мы поднимаем красное знамя.

Борисов внимательно всматривается в наши лица, когда двое активистов прикрепляют флаг к длинному шесту.

«Вот каким должно теперь быть наше знамя!» — думают многие из пленных.

Ганс очень старается, выступая с приветственной речью. Борисов стоит у него за спиной и заставляет переводчика переводить все слово в слово. Однако теперь у нас переводчиком какой-то поляк, который толком не знает ни русского языка, ни немецкого. Борисов явно недоволен речью Ганса. А в заключение Ганс произносит здравицу. Полагаю, в честь победоносной Красной армии. Мы запеваем: «…священная последняя битва». Правда, наш хор звучит довольно слабо.

И мы действительно рады, когда появляется Ларсен, который подробно рассказывает, что же произошло.

Из-за колючей проволоки мы видим, как русские из соседнего поселка сооружают танцплощадку. Гармошка играет вовсю уже с самого утра. Они танцуют парами и группами. Видимо, вечером все пойдут в Осташков. Там будут стрелять в воздух из ракетниц, и водка будет литься рекой. Поэтому в течение трех дней всем военнопленным запрещено показываться на улице.

— Не могла бы кухня приготовить сегодня что-нибудь особенное? Может быть, выдать каждому на сто граммов больше картофельного пюре? — предлагает Ганс нашему шеф-повару Шински.

— Откуда? — спрашивает тот. — Нет, сегодня не получится приготовить что-то особенное.

Вечером Вилли организует небольшое культурное мероприятие. Повторение готовых номеров из прежних представлений. Хор под управлением «епископа Падерборнского» исполняет гимн Советского Союза. Они поют совсем неплохо: почти как казаки, которые больны туберкулезом.

Неожиданно объявляется пожарная тревога. Горит пустошь за сосновым бором.

Всем обитателям первого барака разрешают принять участие в тушении пожара.

Без конвоя!

Сосновыми ветками мы сбиваем огонь с горящих кустов. Дым валит клубами, словно из сотен коптилен. Когда нас со всех сторон окружают небольшие очаги пламени, мы сначала делаем вид, что не сразу замечаем их. Но потом с криком бросаемся на них и с таким ожесточением хлещем ветками, что искры летят во все стороны.

— По крайней мере, хоть какое-то разнообразие в нашей жизни в этот день! — говорим мы, собираясь под старой сосной у дороги.

Мы маршируем назад в колонне по три человека в ряд, а не как пленные, которые всегда ходят по пять человек в ряд.

Мы шагаем даже в ногу.

— А песню! — кричит кто-то.

— Голубые драгуны?

— Ну, запевайте! — разрешает Ганс, успевший прикинуть, не фашистская ли это песня.

Стоящий у обочины крестьянин, видимо, немало удивлен, откуда вдруг взялись эти поющие и марширующие немцы.

На нас на всех новая форма и высокие сапоги. Ведь мы, как-никак, из первого барака.

Но крестьянин, конечно, ничего не знает об этом и удивленным взглядом провожает нашу колонну, которая быстро исчезает в ночи.

Для крестьянина все очень просто и со временем ничего принципиально не меняется: вот только что прошла колонна немцев.

— Все-таки после капитуляции что-то должно произойти! — обращаюсь я к Курту.

Когда я вхожу в барак, то вижу, что там только Мартин, который играет на скрипке, стоя на табуретке. В последнее время он часто поступал так. Сначала ему захотелось лишь подержать скрипку в руках. Поэтому он просто остался стоять на табуретке, когда в первый раз достал скрипку с верхних нар. Но когда он взял в руки смычок и провел им по струнам, то, забыв обо всем на свете, начал играть.

Вот и сегодня он играет что-то серьезное. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, и он полностью погружен в свои мысли. Подбородок опущен, а лицо болезненно перекошено. Мартин стоит на табуретке и играет. Словно памятник.

— В моих глазах ты постоянно предстаешь как последний порядочный немец! — говорю я Мартину.

Кроме игры на скрипке у нас, обитателей первого барака, были и заботы посерьезнее.

Например, для меня не было большой проблемой, когда однажды меня разбудили среди ночи и сообщили, что мы с Куртом назначены бригадирами и рано утром должны выступить со своими бригадами численностью девяносто человек каждая на помощь одному из ближайших колхозов.

Разумеется, я тотчас встал и отправился на кухню, чтобы еще раз проверить количество продуктов, выделенных для питания девяноста человек в течение трех дней.

Конечно, Шински ошибся в расчетах. Само собой разумеется, не в нашу пользу!

И конечно, кто-то другой сбил весы, а не он.

— Выстави, пожалуйста, хотя бы весы ровнее! — говорю я ему.

Все это так обременительно. Но и этим приходится заниматься, и поэтому я совсем не сержусь из-за бессонной ночи.

Однако именно этому дню суждено было стать тем днем, которого я больше всего стыжусь в своей жизни.

В колхозе «Давыдово» нам предстояло напряженно поработать, чтобы вспахать плугом землю. Уже конец мая, а невспаханным полям нет числа. Но в колхозе нет ни тракторов, ни лошадей. В плуги должны впрячься люди. Военнопленные, некоторые в деревянных башмаках, остриженные наголо и многие до крайности истощенные.

И только я, бригадир — тоже военнопленный, — был более или менее сыт.

Но я отвечаю за то, чтобы поля были вспаханы.

— До тех пор, пока работа не будет сделана, никто не уйдет с поля, чтобы отдохнуть в сарае!

О чем могут думать люди, впряженные в плуги?

Они не думают: «В том, что нет тракторов и лошадей, виновата война и этот проклятый Гитлер!»

Они думают так же, как и я: «Людей запрягали в ярмо только во времена античного рабства!»

Но те, которые тянут плуги, думают также: «А наш бригадир — надсмотрщик над рабами! Мы все острижены наголо, а бригадир может носить длинные волосы. Бригадир, если захочет, может сожрать вторую порцию супа. Кстати, а где же этот пес?»

Я неподвижно стою на вершине холма на краю этого проклятого поля.

Да, на мне сапоги, которые издали выглядят как настоящие сапоги для верховой езды.

Я не произношу ни слова.

Отсюда мне даже не видно, когда плуги должны поворачивать на краю поля.

Я стою неподвижно в течение нескольких часов.

Я думаю: «Вот как низко я пал! Барский надсмотрщик на кровавой пашне!»

Но если не я буду стоять здесь, то это сделает кто-то другой. Какой-нибудь Антон, которому доставляет радость мучить людей. Или тот, кто будет издеваться над несчастными, читая им нотации об искуплении вины.

И хотя у меня нет хороших сапог для верховой езды, но, даже если бы они у меня и были, я бы сказал себе: это лучше, чем если бы русский отнес их на черный рынок.

Что было бы, если бы бригадиры из солидарности с другими военнопленными ходили в лохмотьях и деревянных башмаках? Тогда они ничего не смогли бы выбить из русских для своих бригад. По одежке встречают! Особенно в социалистической России! А что касается второй миски супа? Боже мой, какой же военнопленный, будучи трижды дистрофиком и находясь на краю гибели, откажется от лишней миски супа!

Нет, нет, все имеет две стороны!

Но какое кому дело до того, что эти мои размышления верны? Ведь это верно, что я на самом деле пал так низко. Разве не это выражают их взгляды, когда, закончив очередную борозду, они останавливаются передо мной?

Нет, я не собираюсь помогать им разворачивать плуги. Они не должны думать, что я домогаюсь их дружбы. Я продолжаю неподвижно стоять на своем месте. Нам надо просто пережить все это!

Неужели я действительно такой жесткий, каким хочу казаться в их глазах? Нет, я форменным образом разрываюсь на части. Меня словно перемалывают огромные жернова. Мысли людей, запряженных в плуг, не позволяют мне хладнокровно стоять на месте. Я срываюсь с места и несколько минут иду рядом с ними. Они не имеют ничего лично против меня. Но им надо хотя бы немного передохнуть. А мне приходится подгонять их:

— Так, а теперь за работу!

И я говорю это с тяжелым сердцем.

Вечером колонна устало плетется вдоль леса в деревню. Мне хочется услышать хоть какую-то реакцию с их стороны.

— Они ничего не имеют против тебя лично! — говорит мне один давний знакомый, который целый день тоже таскал плуг. — Многое можно скрыть, но только не то, каков человек на самом деле, негодяй или приличный человек.

Его слова придают мне новые силы. И на следующий день я решаю сделать что-нибудь особенное. Мне поручено бороновать поля с двумя группами пленных.

— Перерыв! — кричу я пленным, когда замечаю, что они уже совсем выбились из сил.

— Бригадир! — орет конвоир с франтоватыми усиками. — Бригадир! — Он яростно размахивает автоматом. — Почему перерыв?!

Собственно говоря, наша работа его совершенно не касается. Но этот загорелый сын России с раскосыми глазами крайне раздражен.

Я не собираюсь бежать к нему со всех ног, не торопясь, я шагаю через все поле.

— Перерыв пять минут! — настаиваю я.

У конвоира с раскосыми глазами на губах выступает пена. Конечно, ему запрещено стрелять в нас. Но кто его знает, на что способен этот охваченный яростью дьявол!

За этими препирательствами и моим хождением взад и вперед незаметно проходят пять минут перерыва.

Я очень рад, когда через несколько дней все девяносто человек снова возвращаются в лагерь.

Дорога проходит по холмистой местности, то взбегая на вершину холма, то спускаясь в долину. На одном из живописных лугов пасется стадо коров. Вот было бы здорово, если хотя бы разок получить стакан молока!

Узкая тропинка вьется среди болотных кочек.

На обочине шоссе нам попадается рама от сгоревшего немецкого грузовика. В свое время немецкие войска дошли даже до этого озера и были остановлены близ Осташкова.

Глава 22

Нас с Куртом вскоре посвятили и в другие дела актива.

— Послушайте меня, вы оба! — говорит Ганс и отводит нас в сторону.

После капитуляции Германии в активе царит большое оживление, у него значительно прибавилось работы. Во всех бараках были организованы дискуссии.

— Нам нужно выяснить мнение военнопленных о сложившемся положении, — сказал Ганс. — Как положительное, так и отрицательное!

Я сижу за занавеской в шестом бараке, где я сам когда-то жил, и стенографирую то, что говорят военнопленные Майер и Шульце о настроениях после капитуляции.

— Почему в этот раз мир будет лучше, чем в 1918 году?

— Потому что в этот раз за столом переговоров будет сидеть прогрессивный Советский Союз.

— Главное, чтобы они поскорее отпустили нас домой!

Я записываю каждое слово. А Ганс, который ведет дискуссию, всякий раз спрашивает, если кто-то выскажет свое мнение:

— Скажи-ка еще раз, как тебя зовут?

— Майер, Конрад, — слышу я. В скобках я помечаю — Майер Конрад.

Рядом со мной за занавеской, где я веду записи, стоит раздатчик пищи шестого барака.

— Как звали последнего? — тихо спрашиваю я его.

— Шульце, Фердинанд, — шепчет он мне в ухо. Какое-никакое, а все-таки занятие.

Но когда я еще раз просматриваю протокол, который попадет к Борисову, и вставляю кое-где пропущенные слова, так как не успевал все записывать, то вдруг осознаю, что эта моя работа может иметь первостепенное значение.

— Там было значительно больше негативных высказываний! — говорит Ганс, когда я отдаю ему протокол.

— Но ты же не собираешься брать с собой все? — возражаю я.

— Вот этого вычеркни! — говорит Ганс.

Мы оба очень серьезны, когда я вычеркиваю из протокола мнение военнопленного Пирвица, Якоба. А он, в частности, заявил: «Ведь после капитуляции Гитлер уже больше не может быть виноват в том, что нам не разрешается писать домой письма».

— А разве он не прав? — уточняю я.

— Да, если бы дело было только в этом! — тихо говорит Ганс. — Но Пирвиц очень порядочный человек! Я не хочу, чтобы у него были трудности из-за Борисова.

Позже я говорил с Куртом о том, как я составлял протокол в шестом бараке и как потом вместе с Гансом исправлял его.

— Представь себе, — сказал я ему, — я, по крайней мере, могу стенографировать и успеваю почти все записать во время дискуссий. Но другие, кто не успевает записывать высказывания военнопленных, пишут потом, что им заблагорассудится!

Курт был того же мнения. В дальнейшем мы вообще перестали записывать высказывания пленных во время дискуссий, которые актив устраивал в бараках, чтобы выяснить для Борисова, что думали пленные по тому или иному вопросу.

В конце концов мы вообще перестали ходить с Гансом в бараки. Мы нашли себе маленькую каморку, в которой тихонько сидели, как сельские пасторы, которые сочиняют вдали от мирской суеты воскресные проповеди. Тема очередной дискуссии звучала так: «Что думают военнопленные о передаче Кёнигсберга Советскому Союзу?»

Мы с Куртом сочиняли положительные высказывания пленных по рецепту: «Чем сумасброднее, тем лучше!»

При написании негативных высказываний мы просто прислушивались к тому, что нам подсказывало собственное сердце: «Советский Союз ведет себя точно так же, как и другие империалистические разбойники!»

Положительные высказывания мы вкладывали в уста тех военнопленных, которых считали приличными людьми, достойными того, чтобы при удобном случае ходатайствовать перед Борисовым о переводе их на тепленькое местечко на кухне.

Что же касается негативных высказываний, то здесь нам приходилось долго ломать голову, подыскивая подходящие кандидатуры. Нам было недостаточно того, что кто-то украл у своего товарища хлеб. Голод, как известно, не тетка! У нас должно было сложиться твердое убеждение о ком-то, что этот человек настоящая сволочь и законченный подлец.

Может быть, мне следовало отказаться от всего этого и не участвовать больше в этом балагане? Вернуться в прежнее состояние обычного пленного?

Со временем я уже стал забывать, каково это — быть вечно голодным. И вот теперь вернуться назад в рабочую бригаду и снова каждый день выходить на торфоразработки?

Чувство собственного достоинства запрещает приписывать другому человеку, каким бы плохим он ни был, неверные, отягчающие его положение высказывания!

Все это верно. Но разве после моего ухода перестанут составлять протоколы с высказываниями военнопленных?

Нет!

Тогда протокол будут вести такие личности, как Фридель Каубиш. Личности, которые не только не разбираются в других людях, но и, в сущности, не знают самих себя.

Нет, совершенно исключено, чтобы я отказался собирать высказывания военнопленных о политическом положении.

Ведь меня поставили на чрезвычайно важный, решающий участок большевистской системы.

Поэтому совершенно верным было мое решение оставаться на этом месте, которое мне никак нельзя было покидать.

После того как мы передавали дальше по инстанции сочиненные нами «высказывания знаменитых современников», мы не забывали сходить в бараки и поговорить с теми, кого мы якобы цитировали в своих протоколах.

— Ведь ты тоже придерживаешься мнения, что Советский Союз поступил правильно, взяв под свой контроль Кёнигсберг, который всегда был оплотом реакции?! — говорили мы какому-нибудь пленному, который давно заслуживал того, чтобы получить тепленькое местечко на кухне, где бы он мог несколько недель сытно поесть.

Мы уже не мучились угрызениями совести, когда сочиняли положительные высказывания, записывая всякую несусветную чушь.

— Почитай только в «Свободной Германии», какие «передовые» взгляды у пленных в других лагерях! — говорили мы с Куртом друг другу. — Мы ни в коем случае не можем позволить себе, чтобы в 41-м лагере число прогрессивных антифашистов было меньше!

Впрочем, Борисова в гораздо большей степени интересовали негативные высказывания пленных. Часто еще до дискуссии перед нами ставилась задача: «Двадцать процентов негативных высказываний!»

Таким образом, мы отделяли «агнцев от козлищ» или «овец от козлов» (Мф., 25: 31–33). — Ред.). Хороших мы называли антифашистами, а плохих — фашистами.

И когда мы выходили из своей каморки, которую Ганс распорядился отгородить в передней части барака для того, чтобы там можно было без помех работать, то мы улыбались с таким же мудрым видом, как сам Господь Бог.

Мы улыбались. Но мы должны были бы плакать.

С передней частью первого барака была связана тайна, в которую я сумел проникнуть далеко не сразу.

Из передней части барака одна дверь вела в отсек актива, а другая — в помещение, которое Борисов использовал для своих целей.

У Борисова имелось и много других помещений на территории лагеря. Например, у него была комнатка в амбулатории. А также во всех тех местах, куда постоянно входили и откуда выходили военнопленные. Так не бросалось в глаза, когда он встречался со своими осведомителями.

Помещение рядом с активом было для шпиков Борисова самым надежным местом. В передней части нашего первого барака имелось столько ходов и переходов, что это было похоже на лабиринт. Поэтому действительно было трудно определить, куда шел тот или иной военнопленный: в актив или на встречу к Борисову.

Глава 23

Мартин оказывается первым, кто начинает это дело.

— Я встретил в бараке одного приятеля, он только что прибыл из колхоза. Там с одной русской они практиковали спиритическое передвижение стола.

Поздно вечером мы сидим вокруг дубового стола в комнате Борисова, которая по вечерам всегда бывает свободна.

Мартин, который верит в то, что существует много удивительного между небом и землей.

Курт, который считает, что люди сами рады обманываться.

Я, который думает, что как это здорово быть вместе с ними.

Фридель Каубиш, который обнаружил эту комнату Борисова и предложил нам использовать ее для задуманного и который очень рад, что хоть раз мы доверились ему.

— Только смотрите, чтобы русский ничего не заметил! — предупреждает нас Ганс, заглядывая к нам в дверь. — Вы же знаете, что это запрещено.

А в качестве пятого человека здесь присутствует Генрих.

Мы положили руки на крышку стола.

Мы ждем, чтобы стол начал двигаться.

У Генриха кисти рук как у женщины. А его голова напоминает головы святых на иконе. «Приобретение Мартина!» — говорит Курт о Генрихе. Действительно, Мартин приложил немало усилий, чтобы привлечь Генриха в антифашистский актив. Дело в том, что Генрих католический священник. В конце концов, Борисов согласился с тем, что присутствие католического священника в антифашистском активе явится хорошей пропагандой терпимости Советского Союза. Пусть священник, как член актива, тоже сможет поесть досыта, решил Борисов. Вот так Генрих попал в актив и присоединился к лагерной буржуазии. И если в воскресенье утром у нас нет бани и не нужно идти за дровами, тогда Генрих надевает на шею свой крест и проводит богослужение.

Но сейчас Генрих сидит вместе с нами в комнате Борисова и ждет, когда тяжелый дубовый стол начнет двигаться.

— Так мы можем долго ждать! — говорит Курт.

Мартин молчит.

— Во всяком случае, я чувствую тянущую боль в руках! — к месту замечаю я.

Мы ждем еще целый час.

Наши пять пар рук с растопыренными пальцами образуют замкнутый круг. Эти руки настолько разные, что большую разницу трудно себе даже представить.

Вот нежные руки Генриха, священника.

Короткопалые, крепкие руки Курта, аудитора концернов и почитателя французских философов.

Вот лежат терпеливые руки Мартина, продавца книг.

А это мои натруженные руки с взбухшими жилами.

И наконец, этот Фридель со своими детскими ручонками школьника.

В столе что-то громко трещит.

— Сейчас явится призрак! — Фридель хочет тоже поучаствовать в нашей беседе.

«Мы ничего не упустим из виду!» — думаю я. И когда я, как бы со стороны, вижу нас пятерых, таких разных, собравшихся в ночной час — полушутя-полусерьезно — вокруг стола, то мне кажется, что от каждого из нас исходят таинственные волны. Эти волны сталкиваются друг с другом, разделяются, объединяются и затухают.

Кто сделал предателем и убийцей этого Фриделя, этого сосунка с лицом профессора?

На его совести человек с семью языками, которого Борисов никогда больше не выпустит из своих кровавых рук, даже если все тело несчастного раздуется так же, как его распухшие ноги.

У любого человека есть право на спасение. Или ты, или я — так ставится здесь вопрос.

Между прочим, стол явно движется. Никто из нас не может подталкивать стол коленом. Курт убеждается в этом. Стол повернулся более чем на сорок градусов.

На следующий вечер к нам присоединяется и Ганс. Целый день мы с нетерпением ждем, когда же наступит вечер.

С одной стороны стол, несомненно, поднимается. Как минимум на тридцать сантиметров. Мартин вопрошает своим поставленным голосом, словно читает доклад о докторе Фаусте:

— Если ты хочешь поговорить с нами, стукни три раза!

Раздается троекратный стук.

— Ты готов отвечать нам, используя следующий алфавит для перестукивания: А — один стук, Б — два стука, В — три стука, Г — четыре стука. И так далее. Если ты готов, тогда стукни два раза.

Раздается двукратный стук.

Даже Курт заинтересовался. Задаются, в частности, такие вопросы:

— Поедут ли сидящие за этим столом домой уже в этом году? Если да, один стук! Если нет, то два стука!

Раздается несколько стуков. Тогда нам приходится задавать вопрос для каждого по отдельности.

Таким образом, выясняется, что я должен поехать домой в ноябре 1945 года.

— Жив ли еще Гитлер, или, как было уже объявлено, он мертв?

Ганс кивает в сторону Каубиша. Нам следует опустить политические вопросы, пока доносчик сидит вместе с нами за этим столом.

Стол сообщает нам, что Гитлер жив. Что в тот момент не противоречит советской пропаганде. Мы спрашиваем:

— Найдут ли Гитлера?

— Да!

— Когда?

— 27 февраля 1946 года.

— Мы просто сгораем от любопытства!

Честно говоря, мы относимся довольно скептически к тому, можно ли предсказать событие, которое произойдет только в будущем. Но мы твердо убеждены в том, что здесь действуют какие-то магические силы, которые сообщают об уже произошедших событиях. Даже Генрих верит в это.

— Сколько лет я уже служу священником? За каждый год один стук! — экспериментирует Генрих. Никто из нас не знает, сколько лет Генрих служит священником.

Стол стучит четырнадцать раз.

Оказывается, все верно.

— Передача мыслей на расстояние! — к такому выводу приходит Генрих.

Мы еще частенько собираемся в комнате Борисова, где на допросах было пролито столько пота от страха, и экспериментируем с дубовым столом.

— Во время бедствий люди более восприимчивы к таким вещам, — делает вывод Курт. — Очевидно, высвобождаются некие магнетические силы!

Мы хорошо понимаем, что наша судьба может измениться не в результате чуда.

В чудо верят там, в рабочих бараках, даже тогда, когда после десяти часов тяжелого труда, шатаясь, эти люди бредут к вагонам с корзиной торфа на плечах. Тогда они страстно мечтают получить вечером миску горячей похлебки, усердно моля о милосердии Деву Марию, которая защищает угнетенных. Или же они думают о том, что сюда, возможно, прорвутся немецкие танки, чтобы освободить их, военнопленных.

Но мы же антифашистский актив. Мы не верим в чудо. Мы сохраняем полное хладнокровие в вопросе нашего освобождения. Мы размышляем.

Наш немецкий лагерный врач тоже задумывается об этом. В эти дни я часто прогуливаюсь с ним позади бараков. Он все еще носит на плечах свои серебряные погоны со звездочкой и жезлом Эскулапа. Это он рассказал мне однажды историю про Ильзу. Он, опытный хирург, во время транспортировки спас жизнь многим пленным.

— Как вы считаете, когда мы вернемся домой? — спрашивает меня высокий врач.

Я не спешу с ответом, пока мы не удаляемся на приличное расстояние от двух пленных:

— Если мы не вернемся домой в ближайшее время, я имею в виду в течение шести месяцев, то тогда это может продлиться годы.

— У вас в активе наибольшие шансы, — замечает врач. — Простых пленных тоже отпустят. Во всяком случае, тех, кто болен. Но вот когда мы, офицеры, сможем поехать домой?

Поехать домой? Из поездов, прибывающих в Осташков, выгружают все новые партии военнопленных, сдавшихся в плен уже после капитуляции. Я стою у лагерных ворот, когда они с шумом и гамом строем проходят мимо меня по направлению к баракам.

Я вглядываюсь в их лица. Возможно, среди них окажется мой брат или кто-нибудь из родственников или знакомых. Но я никого не вижу. И это меня радует. У меня хватает забот и с самим собой. Просто я вижу всего лишь толпу людей, которые своим шумом доказывают, что они еще живы и что у них есть право заявить: «Мы не военнопленные, а интернированные. Война закончилась. Они обязаны вскоре отправить нас домой».

В один из таких жарких суматошных дней после обеда в лагере объявляется сам подполковник. В сопровождении своего адъютанта он быстрым шагом проходит через комендатуру. На нем белая шелковая рубашка и китель с большими золотыми погонами, какие носили в царские времена. И если бы на маленьких золотых пуговках не были изображены серп и молот, то можно было бы подумать, что этот подполковник явился к нам прямо с приема в царском дворце. Разгоряченный и с покрасневшим, как у рака, одутловатым лицом. Благоухающий дорогим одеколоном. Настоящий колосс, а не человек.

Он собирается выступить с речью только перед антифашистским активом. Чувствуя некоторое стеснение, мы, двадцать активистов, собираемся в первом бараке.

Подполковник в шелковой рубашке шатается так, что ордена на его груди постоянно позвякивают.

— Я пришел к вам, чтобы услышать, как вам живется, активисты, — обращается он к нам через переводчика. — Теперь война закончилась. Но и после победы вы должны быть всегда готовы ринуться в бой. Я хочу напомнить вам слова нашего дорогого товарища Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, но германский народ остается!»

По-видимому, подполковник хочет тем самым доставить нам радость. Но то, что он говорит дальше, становится очень интересным:

— Возможно, вы не знаете, что еще в 1920-х годах немецкие солдаты были в Советском Союзе, где они вместе с красноармейцами получали военную подготовку. Вы активисты и согласитесь со мной, когда я скажу вам, что об этом пока нельзя говорить в бараках. Но может случиться так, что когда-нибудь немецкие солдаты снова будут обучаться в Красной армии. Поэтому вы, как активисты, должны следить за тем, чтобы ваши товарищи соблюдали строгую дисциплину!

Мы, активисты, попали в сложное положение. С одной стороны, мы должны помогать в демилитаризации немецкого народа. А с другой стороны, мы должны снова говорить, что дисциплина, конечно, не имеет ничего общего со слепым повиновением.

И совсем не случайно, что прежний староста лагеря, Клаус, был смещен со своей должности. Он был всего-навсего фельдфебелем в немецком вермахте. Теперь старостой лагеря становится немецкий старший лейтенант, который прибыл к нам с одной из транзитных партий военнопленных и задержался в нашем лагере.

И наш комендант, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза, приказывает, чтобы для него сшили форму. Портной должен перешить немецкий картуз с козырьком, который валялся где-то на складе, в офицерскую фуражку. Правда, витой рант из четырех нитей был тоже перешит.

— Только не делайте форму такой опереточной! — говорит новый староста лагеря, не скрывая своей радости.

Мы обращаемся к нему по имени Герхард и говорим ему «ты», хотя бывшие пехотинцы-ополченцы чувствуют себя очень скованно, тыкая офицеру.

По приказу коменданта Герхард называется теперь не старостой лагеря, а командиром батальона. Старосты бараков становятся командирами рот. А в остальном все остается по-старому.

Но однажды во время вечерней поверки происходит скандал.

Уже полчаса ждал, стоя на плацу в своей красивой форме и перчатках, командир батальона, как мы в первом бараке в шутку называли между собой Герхарда. Но русский дежурный офицер так и не пришел.

Герхард кипел в душе от возмущения, как герой оперетты, вышедший на сцену слишком рано.

Выстроившийся по-военному за его спиной батальон оборванцев начал издевательски хихикать.

И тогда командир батальона сделал то, чего ему ни в коем случае нельзя было делать.

— Батальон, разойдись! — скомандовал он.

А будущему Герою Советского Союза Герхард швырнул под ноги свою красивую офицерскую фуражку, которую ему великодушно разрешили носить.

— Кто я — командир батальона или нет?

Гансу, старосте нашего актива, пришлось приложить немало усилий, чтобы спасти горячего командира батальона от карцера.

Пришлось вмешиваться даже Ларсену.

Хотя Герхард уже больше и не был командиром батальона, но он продолжал жить вместе с нами в первом бараке, получал свой офицерский паек и пел старинные песни, аккомпанируя себе на гитаре.

Командиром батальона стал Клаус.

Так что эти летние месяцы оказались довольно занимательными. Теперь по рекомендации медсестер стригли наголо только тех пленных, которые не содержали свои волосы в чистоте.

Часть добросовестных рабочих была «расконвоирована». Им разрешалось ходить на работу без конвоя.

Очень часто в лагере проводились политические мероприятия. Каждый день появлялось что-то новое. Теперь все с нетерпением ожидали Ларсена, когда он приходил в лагерь. А если на таких мероприятиях должна была переводить фрау Ларсен (поскольку будущий Герой Советского Союза собирался выступить с речью), то к ней со всех сторон бросались пленные, спеша предложить табуретку.

Даже Борисов стал вести себя более человечно. Это значит, что он стал реже появляться в лагере. Казалось, что его совсем не интересовало, когда некоторые пленные начали уличать во лжи самих себя: «Я должен заявить, что во время допроса по ошибке дал неверные показания. Прошу занести в протокол, что с 1937 года и до момента призыва в ряды вермахта я состоял в НСДАП».

Мы в активе тоже заразились общим оптимизмом. По настоятельному совету Фриделя Каубиша мы добровольно вскопали огород Борисова. На участке подполковника мы посадили картофель. Жена подполковника выходила на веранду в своем американском халате и лично давала нам указания.

— Давайте поможем семье Ларсен и вскопаем их огород! — предложили Мартин, Курт и я.

Ганс с удовольствием присоединился бы к нам, но у него действительно не было времени.

Из-за большого наплыва интернированных после капитуляции Германии в Осташкове был создан городской лагерь.

— Очевидно, что кого-то из актива переведут в городской лагерь, — сказал мне Ганс. Я уже слышал разговоры, что меня тоже направят туда. Ганса, меня и кого-то третьего.

На самом деле мне совсем не хотелось этого. Ведь тогда мне придется расстаться со своими друзьями — Мартином и Куртом. Но я решил, что не буду никого ни о чем просить. Пусть все идет своим чередом. Ведь то, что обычно делаешь сам, всегда бывает неправильным!

В конце концов пришло официальное решение. Ганс, я и еще один активист должны получить пропуск, чтобы мы могли не реже одного раза в неделю приходить в лесной лагерь для консультаций. Кроме того, в городе мы должны были жить не в городском лагере для военнопленных, а в отдельной квартире.

— Это совсем неплохо, — сказал я третьему активисту, когда мы ждали приказа о выступлении, который должен был прийти из комендатуры.

Я попросил Шауте достать мне вещевой мешок. Мне всегда трудно давались торговые сделки. Поэтому я был рад, когда всего лишь за семьсот граммов хлеба Шауте выменял у одного из вновь прибывших интернированных отличный вещевой мешок. В него вошло все, что у меня было из вещей: полотенце, табакерка, сделанная из жестяной банки от американских мясных консервов фирмы «Оскар Майер», мыльница из такой же жести и расческа, которую я достал с прицелом на будущее, так как мои волосы были пока еще слишком короткими. У меня еще сохранился и зеленый химический карандаш из русского военного госпиталя. Кроме того, я засунул в вещмешок и сценарий спектакля для кукольного театра, над которым работал последние недели.

Из-за кукольного спектакля мне тоже было жалко уезжать. Наша театральная труппа только что закончила подготовку кукольного спектакля. Главными действующими лицами, наряду с возвратившимся на родину пленным Фрицем, были: старый нильский крокодил Онтарари, белокурая Анни и старый Крупп. Но главным элементом всего спектакля был большой портрет Гитлера, который вращал глазами и с помощью хитроумного механизма так широко разевал рот, что мог проглотить остальные фигуры.

Между прочим, жестянщик, который обычно должен был изготавливать для Борисова чайники и кружки из жести консервных банок, закончил портрет Гитлера как раз в те дни, когда поступило сообщение о его смерти.

— Это надо обязательно запатентовать! — сказал я жестянщику, заставляя вращаться с помощью хитроумного механизма глаза на портрете Гитлера.

Ну а Мартину я сказал:

— В какое же сумасшедшее время мы живем!

Прошло еще несколько дней, прежде чем я и третий активист получили приказ о переезде в Осташков.

Однажды я подумал, что время уже пришло, когда меня вызвали в комендатуру. Но оказалось, что всего-навсего я должен был отнести в главный лагерь какой-то список.

Ганс всякий раз возмущался:

— Мы не мальчики на побегушках! Мы здесь для политической работы!

Но меня это вполне устраивало.

Я отправился один через торфоразработки, где буйно цвела пушица, а какие-то птицы постоянно взлетали в небо.

Мне предстояло пройти мимо машины по изготовлению торфяных брикетов, где пленные снимали с движущейся ленты транспортера готовые брикеты и после сушки складывали их в огромные бурые штабеля. При этом я с трудом заставил себя подойти к рабочей бригаде.

Конечно, сейчас, лётом, им было гораздо легче, чем мне тогда, зимой.

Кроме того, многие из них лишь недавно прибыли в лагерь. Поначалу они потешались над жалким видом старых пленных, для исхудавших рук которых даже небольшие торфяные брикеты были слишком тяжелыми. Многие из вновь прибывших пленных разделись по пояс и уже успели загореть до черноты под жаркими лучами солнца, которое нещадно палило с небес. Я на несколько минут задержался возле машины и записал себе в блокнот, что у десятерых рабочих на ногах были деревянные башмаки, и они постоянно спотыкались на разбросанных пластах торфа. Правда, я уже заранее знал, что наша докладная записка ни к чему не приведет. Пленные тоже знали об этом. Это стало известно даже новичкам. Но тем не менее надо было пытаться снова и снова.

— Да, конечно, мы сделаем все возможное! — сказал им я.

И продолжил свой путь. Некоторое время я раздумывал, какую выбрать дорогу: через поворотный треугольник или напрямик по тропинке через болото. Тут до меня дошло, что в данный момент я волен сам распоряжаться собой, что у меня появилась пусть маленькая, но частичка свободы.

Солнце палило здесь так, как это обычно бывало в Германии во время отпусков.

Недалеко от тропинки я заметил на песке мертвую гадюку, лежавшую в угрожающей позе. Я забрал ее с собой, когда возвращался к себе домой в лесной лагерь.

В комендатуре все вытаращили глаза от удивления, когда я показал им ядовитую змею.

Курт положил гадюку Генриху, который уже спал, прямо на одеяло.

Но Генрих до конца сыграл свою роль невозмутимого священника, когда проснулся. Вместо того чтобы испугаться и изобразить на лице ужас, он улыбнулся, как святой Франциск Ассизский.

Из-за этого моего похода в качестве посыльного в главный лагерь я чуть было не лишился перевода в городской лагерь.

Когда на обратном пути я проходил через комендатуру, наш кандидат на звание Героя Советского Союза никак не мог понять, как мне удалось так быстро вернуться назад.

— Бон, хорошо! Гут, гут! — сказал он и стал прикидывать, не оставить ли меня в комендатуре в качестве «царского посланника».

Но Ларсен успокоил Ганса:

— Бон переведен в городской лагерь приказом политотдела. В этом случае майор не сможет ничего изменить.

Глава 24

Вскоре меня и другого активиста, Карла, действительно перевели в городской лагерь.

Мы были очень горды, когда в комендатуре нас не стали даже обыскивать. Они лишь спросили нас, все ли правильно записано в передаточной ведомости.

— Да, да! — поспешили заверить мы, хотя я не записал в реестр меховую жилетку.

Они даже не заглянули в мой вещмешок.

Прошлый раз они тщательно обыскали Йодеке, штатного старосту актива, когда тот снимался с учета в комендатуре. Нам же они позволили уйти целыми и невредимыми, хотя мы не были даже настоящими антифашистами с антифашистской школой за плечами.

— Постепенно все наладится! — говорю я Карлу.

Поднявшись на вершину холма, мы делаем привал.

— Давай разденемся! — предлагает мой спутник Карл.

Мы снимаем вторые рубашки, которые вопреки инструкции прихватили с собой из лесного лагеря. В меховой жилетке, которую я поддел под китель, мне слишком жарко. Я уже весь взмок.

Поэтому мы делаем привал и ложимся на траву. С этой вершины холма, покрытой густой зеленой травой, открывается великолепный вид. Он простирается за озеро вплоть до далеких холмов. Очевидно, там начинается Валдайская возвышенность.

Вдали справа должен находиться утятник, где я был прошлым летом.

А у нас за спиной раскинулись торфоразработки.

— Счастливо добраться до дома! — пожелали нам пленные, работавшие на машине по заготовке торфа, когда мы в полном снаряжении проходили мимо них.

В лесном лагере прошел слух, что мы уезжаем домой.

— Все может быть! — считает Карл. — Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет впереди.

Но сейчас перед нами раскинулся город Осташков. Мы ускоряем шаг. Сейчас уже половина второго. Наверняка обед продлится у них часов до трех.

— Ах, это выглядит смешно. Нам не к чему так спешить!

— Там могила медсестры Зины, — говорит Карл, когда между зелеными кустами мелькает красный деревянный обелиск.

— Медсестры Зины? — удивленно переспрашиваю я. — Да ты что, там лежит какая-нибудь партийная шишка. Медсестра Зина? Ты разве не знаешь, что с ней произошло?

И поскольку мне предстоит в ближайшее время работать вместе с Карлом и нам не помешало бы лучше узнать друг друга, я решаю, что не повредит, если я расскажу ему, что на самом деле произошло с медсестрой Зиной.

— Медсестра Зина понимала в медицине не больше, чем свинья в апельсинах. Никогда не забуду, как она осматривала меня, когда меня мучили приступы кашля. Она приставила стетоскоп к моим ребрам. При этом у нее был такой глупый, совершенно растерянный вид!

Но то, что теперь ее тело гниет в общей могиле, — настоящее свинство.

Как-никак, она все-таки была женщиной.

И она так чудесно смеялась!

Когда мы проходили мимо здания тюрьмы, часовой остановил нас и потребовал предъявить документы. Он долго изучал их. Но документы были в полном порядке. Мы не удостоили часового даже взгляда, а обратились к одному из офицеров с вопросом, как пройти к лагерю военнопленных. Офицер даже приложил руку к фуражке, когда мы в знак благодарности по-военному отдали ему честь.

Но нам обоим тоже было необходимо окрепнуть духом.

На соседнюю улицу свернула колонна военнопленных, которые выглядели совершенно не так, как пленные в лесном лагере. Они шли строем, в ногу.

Бригадир шел впереди, как командир роты.

У сопровождавшего их конвоя, семенившего рядом с колонной, был довольно смущенный вид.

Марширующие военнопленные пели бодрую строевую песню, словно не было никакой капитуляции.

— Все еще может сложиться хорошо! — решили мы с Карлом. Дело в том, что нам предстояло «перевоспитать» тех, кто сейчас маршировал мимо нас.

Нас с Карлом порадовала и картина, которую мы увидели на центральной площади города. Какой-то военнопленный нес два полных ведра воды так, как носит воду здоровый человек. Не так, что при каждом шаге ведра бьются о ноги, когда человек тащит их из последних сил. Нет, он нес ведра спокойно, расправив плечи, без всякого видимого напряжения.

— Ты только посмотри на него! — сказал я Карлу.

Мы не могли поверить своим глазам. Неужели этот крепкий мужчина, уверенно шагавший нам навстречу, тоже был немецким военнопленным?

— Крепок, как вестфальский дуб! — восхищенно воскликнули мы.

По сравнению с ним мы были обычными пленными, всего лишь переодетыми в приличную одежду, которые могли за один присест проглотить три порции супа, но так и не наесться при этом досыта.

В городском лагере нас уже давно ждали.

Лейтенант Лысенко, который впервые имел дело с военнопленными, а не с интернированными, спросил нас, почему мы прибыли только сегодня. По его словам, он просил прислать активистов еще две недели тому назад. Он сам провел нас мимо единственного побеленного известью барака к немецкому старосте лагеря.

Староста лагеря видел в нас комиссаров, которых посадили надсмотрщиками над ним.

— Мы надеемся на хорошее сотрудничество! — сказали мы, здороваясь с ним за руку. — Мы можем рассчитывать на успех в нашей политической работе только в том случае, если у пленных будет чувство, что с ними обращаются справедливо.

В ответ староста лагеря тоже произнес короткую дипломатическую речь.

И другие интернированные подтвердили, что уже давно ждали нас.

— Даже вас они не особенно хорошо экипировали! — простодушно заметил один из них, увидев, что из дыры в моем сапоге выглядывает портянка.

Я лишь многозначительно промолчал.

Некоторые старые военнопленные из лесного лагеря, которых еще раньше специально направили сюда в городской лагерь, чтобы они смешались с новенькими, позаботились о том, чтобы те поняли, что за важные персоны эти активисты.

После этого я встал под грушевое дерево, единственное тенистое место на маленьком лагерном дворе, и произнес подготовленную речь.

Я сказал, в частности, что все военнопленные — боевые товарищи.

Я сказал далее, что нет смысла спорить о том, кем считать тех, кто попал в плен после капитуляции — военнопленными или интернированными. От этого лагерная баланда не станет гуще.

Совсем не случайно и не по недоразумению мы все попали в плен, который у всех народов всегда считался тяжелейшим испытанием. Всем нам следует задуматься над тем, как мы оказались в беде.

И вообще, мы должны стать политически грамотными людьми.

Поэтому нас, активистов, и направили сюда.

И если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, мы попытаемся на них ответить. В рамках наших возможностей, разумеется.

Глава 25

Утром я умываюсь, стоя в лодке, нижняя часть кормы которой находится в воде. На озере царит приятная прохлада. Вдоль берега озера теснятся дома, дворы которых спускаются к самой воде.

На полуострове раскинулось белоснежное здание монастыря. (Житенный монастырь (основан в 1716 г.) на острове, соединенном с берегом дамбой. — Ред.) Деревянная погрузочная платформа, вдающаяся далеко в озеро, служит причалом для буксиров.

Высокие старые деревья обрамляют место для прогулок. Когда дует ветер, на озере возникает слабый прибой.

Вдоль тихих, поросших травой улиц стоят маленькие домики, как в Голландии, с когда-то окрашенными резными деревянными карнизами.

Но многое выглядит безжизненным. Конечно, не там, где кожевенный завод построил дом для передовиков, густонаселенный дом казарменного типа с железной пожарной лестницей до самой крыши. Площадка перед тем домом просто кишмя кишит детьми и босоногими женщинами.

Не выглядит безжизненной и центральная площадь, где возвышается белый памятник Ленину, где вывешивается газета «Правда» и где целый ряд арок обрамляет сохранившуюся колокольню церкви.

Безжизненными выглядят зеленые улицы, где пасутся козы. По этим улицам не проезжает ни одна автомашина.

И только иногда старенькая бабушка, которая раньше ходила с церковной процессией, медленно пройдет от одних ворот к другим. Осташков — это город, бередящий душу. В нем так много истории. Эти церкви и часовни, эти монастыри с мощными стенами и следами революции 1917 года.

Купол колокольни, находящейся рядом с лагерем, похож на корону папы римского. Одна из колонн взорвана, чтобы можно было сбросить вниз колокола. Внизу, в колокольне, находится продовольственный склад, где хранится белокочанная капуста для нашего лагеря. Вверху каркают черные вороны, собирающиеся в огромную стаю. Это хриплое карканье, разносящееся с раннего утра до позднего вечера над лагерем для военнопленных, звучит зловеще и угнетающе действует на психику.

Не утешает и то, что в одной из базилик позади колокольни и позади самого собора с пятью куполами луковичной формы под разбомбленным аттиком разместился хлебозавод. Когда в лагерь дует ветер со стороны озера, то он приносит с собой волнующий аромат озерных водорослей и свежеиспеченного хлеба.

Конечно, и озеро, и хлеб, и взорванная церковь — это все российские дела. Но с другой стороны, ведь и мы, пленные, находимся среди всего этого.

Я стою в уборной и понимаю, что надо поставить в известность санитара. В свежевырытой выгребной яме глубиной добрых три метра кишмя кишат белые черви. Но пока я стою и прикидываю, сколько хлорки надо высыпать в эту яму, я замечаю нечто странное в углу выгребной ямы. Я просто не верю своим глазам. Разве это не глазные впадины черепа, из которых вода вымыла глину?

До крайности возмущенный увиденным, я отправляюсь к старосте лагеря.

— Это неслыханное свинство! Что за кости валяются в уборной? — набрасываюсь я на него.

— Мы ничего не могли исправить! — оправдывается тот. — Когда мы копали выгребную яму, то повсюду натыкались на скелеты. Возможно, раньше там было старое кладбище.

Старое кладбище?

Я внимательно смотрю на старосту лагеря. Он не отводит взгляд. Потом я опускаю глаза. Какой возраст этих скелетов?

Лет тридцать.

Что произошло здесь около тридцати лет тому назад?

Великая Октябрьская социалистическая революция. А в Осташкове проживало много священнослужителей: попов, монахов и монахинь. И все они считались классовыми врагами, которых надо было непременно расстрелять.

— Но вы могли хотя бы вытащить кости из выгребной ямы, прежде чем начать пользоваться этой уборной! — упрекаю я старосту лагеря.

— Да мы вытаскивали! — оправдывается тот и барабанит костяшками пальцев по крышке стола. — Но что ты будешь делать, когда мертвецы лежат там друг на друге слоями. То, что там валяется сейчас, появилось позже. Эти останки были вымыты водой из глины, когда мы начали мочиться в яму.

Что тут скажешь? Трудно выразить словами то, что творится у меня в душе. Здесь любое слово будет неуместным. Но многие из новеньких ждут от меня разъяснений.

— Если бы Иван отпустил нас домой сразу после капитуляции, мы бы все стали коммунистами! — говорит Вилли Кайзер.

Так велика была наша ярость из-за того, что наша родина превратилась в руины. Так всех достало это безумие.

Когда мы собираемся в тени груши, они снова и снова рассказывают мне, как попали в плен.

— Жаль, что у нас нет той листовки. Там было написано, что нас сразу отпустят домой.

— Откуда нам знать, кто написал ту листовку. Наверняка в ней не была отражена официальная позиция советского командования. В противном случае вы не оказались бы здесь! — по долгу службы пытаюсь я успокоить возбужденные умы.

— Какая низость! — начинают все снова. — Сначала они издают постановление, в котором говорится, что будет наказан каждый, кто распространяет слух о том, что нас отправят в Сибирь. Они даже устраивают для нас прощальный вечер — после того как мы сложили оружие. А потом поезд медленно поворачивает в сторону Сибири!

— Я сразу подумал, что так оно и будет! — говорит Вилли Кайзер. — Поэтому я вел себя совершенно спокойно, когда нас перегружали. И вдруг я заметил, что солнце находится уже не слева, а справа от вагона. Послушал бы ты наших горлопанов. Они сразу прикусили язык! Но тем не менее это настоящая подлость, так обманывать нас. Я думал, что они придумают что-нибудь получше!

— Послушайте! — снова включаюсь я в разговор. В конце концов, как активист, я должен направлять дискуссию в нужное направление. — Я, конечно, не могу установить, кто во время капитуляции обещал вам немедленное возвращение в Германию. Давайте оставим это пока без объяснения. Но представьте себе, если бы вам сказали, что вы попадете в русский плен. Разве при том образе мыслей, какой у вас был тогда, не стали ли многие из вас продолжать борьбу? И чем бы закончилась эта песня? — продолжаю я, видя, что некоторые согласны со мной. — Сколько еще тысяч сыграли бы в ящик. Ведь я думаю, всем понятно, что 9 мая выиграть войну было уже невозможно.

Если посмотреть на ситуацию с этой стороны, то я оказываюсь прав, считают многие. Но тем не менее поступать так с ними было подло.

— И потом еще одно соображение, — продолжаю я рассуждать. — Мы, старые пленные, попавшие в плен раньше вас, даже рады, что вы присоединились к нам. Родина, чего доброго, забыла бы о нас. Какую роль может играть потеря какого-то миллиона человек?! Но после того, как к нам присоединились вы, интернированные уже после капитуляции, мы превратились в целую армию, насчитывающую много миллионов человек! И уж теперь нас всех родина наверняка не забудет! (Всего в советский плен с 22 июня 1941 г. по 9 мая 1945 г. попало 4 млн 377,3 тыс. военнослужащих вермахта и союзников немцев. После 9 мая 1945 г. сдались еще почти 1 млн 600 тыс. — Ред.)

Конечно, такие аргументы были не совсем подходящими для антифашистского актива. Но и я не был настоящим активистом, окончившим антифашистскую школу и принявшим присягу верности. Тот избрал бы своим девизом слова председателя Национального комитета: «Солдаты искупления! Вы не вернетесь к своим женам до тех пор, пока не загладите свою вину честным трудом в Советском Союзе!»

Я говорю о родине, которая не забудет нас. И если из-за этого кто-то донесет на меня Борисову, то, как у активиста, у меня все еще есть возможность заявить: «Я подошел к вопросу перевоспитания интернированных диалектически. И лишь постепенно я планирую перейти в своей работе к использованию передовых методов председателя Национального комитета».

Хотя большинство интернированных, собравшихся под грушей, и соглашается со мной, но, как всегда, находится один, который не преминул недовольно проворчать:

— Может быть, ты еще скажешь, что нам надо радоваться, что мы попали именно в Осташков. Ведь здесь они будут мочиться в глаза твоему черепу, когда ты окочуришься, и на месте твоей могилы построят уборную, как в нашем лагере!

Новенькие расхохотались. Старый пленный, который уже несколько раз признавался дистрофиком, не стал бы влезать со своими репликами, когда что-то говорит активист.

Когда общая дискуссия под грушей заканчивается, ко мне обычно подходят отдельные пленные.

Один из пленных, с короткой трубкой в зубах, бросив на меня оценивающий взгляд, спрашивает:

— Откуда ты, собственно говоря, родом?

— А ты? — вопросом на вопрос отвечаю я.

— Из Эссена.

— Дружище, я тоже оттуда! — не скрывая изумления, говорю я. — А кто ты по профессии?

— Газетный репортер, — заявляет тот.

— Да ты, наверное, шутишь! — Я хватаю его за рукав. — Присядь на скамейку. Мы сейчас еще поговорим с тобой!

В то время, пока я пересказываю некоторым пленным последние известия, я лихорадочно размышляю о том, что совсем не здорово встретить здесь человека из родного города, у которого, ко всему прочему, такая же профессия, как и у меня. Я был рад, что избавился от Шауте. И вот снова появляется тень из моего прошлого. Вне всякого сомнения, Шауте был порядочным человеком. Но я не забываю и о том, каким растерянным был он, когда на несколько дней его убрали из бригады пожарников. Теперь ему не хватало сытного супа, и он сразу начал ворчать на Борисова, на актив и на всех, кто попадался ему на пути.

И вот Шауте теперь далеко. И я даю себе слово, что не буду вступать в опасные доверительные отношения с этим новеньким.

Но когда я вижу новенького, ожидающего меня на скамье под грушей, я невольно улыбаюсь. Ведь он из моего родного города! Всего лишь четыре месяца тому назад он получал письма из Эссена!

И мы разговариваем с ним о нашем родном городе так, как могут беседовав только крестьянские дети о своей деревне.

Так у меня снова появился приятель, хотя он и был значительно моложе меня. Дома его называли Малыш. Всякий раз, когда я его вижу, я невольно улыбаюсь.

В эти летние месяцы темнеет очень поздно. В одиннадцать часов вечера во дворе лагеря еще толпятся пленные.

Здесь царит такое же настроение, как на ярмарке. Все новенькие твердо убеждены в том, что Рождество они будут праздновать дома.

Малыш корчит из себя важную персону. Для него все происходящее представляет большой интерес, и он, как газетный репортер, собирается позднее подробно описать все это в своих репортажах.

— К чему все это? — одергиваю я его, заметив, что он делает записи.

Но и меня самого захватывает какое-то ярмарочное настроение. Возможно, в политике все более пристойно, чем я думал. Возможно, мир, жизнь и все остальное выглядят совершенно иначе. И все намного легче и не так ужасно, как здесь.

Мы, те, кто родился в 1914 году, провели почти треть жизни в войнах. Недоедая в детстве, мы стали взрослыми. Когда я впервые в жизни увидел банан, мне было уже десять лет.

Мы жили в постоянном напряжении.

Сначала мы боялись, что наши отцы потеряют работу.

В тот самый год, когда я сдавал экзамены на аттестат зрелости, была введена всеобщая воинская повинность.

Над нами всегда был закон, и мы одобряли его. Возможно, в остальном мире все происходит все-таки намного человечнее. Мы, немцы, уже свое отыграли. Если во всем виноваты только мы, то тогда все будет хорошо.

В этих мыслях нет ничего провокационного.

Ничего поспешного. Никакого раздражения. Все так же ясно, как день.

В этой далекой стране ночи такие короткие.

Я встречал многих людей, которые не жалуются на то, что сидят за колючей проволокой. Мы вели войну. Мы ее проиграли. Мы поплатились за это жизнью. Герберт один из таких.

Он рассказывает мне о своем товарище. «Сейчас ты должен оказать мне еще одну услугу, — сказал он Герберту. — Помоги мне поднять рюкзак на спину!» И когда рюкзак, полный камней, оказался у него на спине, он стал на край набережной, где было самое глубокое место, и выстрелил себе в рот.

— Я так хорошо понимал его! — говорит Герберт. — Я сам долго думал, не застрелиться ли мне, прежде чем попал в плен. Но я не сделал этого. То, что я не пустил себе пулю в лоб, произошло совсем не из-за трусости. Собственно говоря, я уже был мертв. Просто мне захотелось увидеть, что же произойдет дальше!

— Я тебя понимаю, — говорю я Герберту. — Я хорошо понимаю и твоего товарища. Но тебя я понимаю лучше. По сути дела, мы все уже давно мертвы. Просто мы хотим увидеть, что же будет дальше.

С Гербертом, Малышом и некоторыми другими пленными я часто стою во дворе до глубокой ночи. Свои дискуссии как активист я закончил еще днем. В конце концов, могу же я иметь свободное время после работы.

Потом мы слушаем, как кто-нибудь играет на губной гармошке. Под грушей стихийно складывается группа певцов, которые поют шуточную народную песню «Там внизу на мельнице».

Они поют ее довольно красиво. Без какого-либо дурачества.

Тут я замечаю, как этот Герберт с горькими складками у рта начинает улыбаться. И все остальные, которые, в сущности, тоже уже давно мертвы, постепенно начинают оживать.

— В прошлом году было такое же прекрасное лето? — обращаюсь я к своим приятелям.

Небо становится бутылочно-зеленого цвета. Силуэт церкви на центральной площади напоминает театральную декорацию. Вороны на колокольне уже давно угомонились.

В доме, расположенном сразу за колючей проволокой, какой-то красноармеец играет на гармошке. От стены дома до нас, пленных, не более пяти метров.

Когда красноармеец с гармошкой подходит к распахнутому окну, а вместе с ним и целая толпа медсестер, которые снимают комнату в этом доме, то он неожиданно обрывает свою игру и кричит нам:

— Послушайте, вы, там, внизу! Разве все в мире не устроено шиворот-навыворот? Здесь, вверху, так много красивых девушек. А у вас там, внизу, столько мужчин. Поднимайтесь лучше к нам!

И красивые девушки машут нам из своего окна, за которым светится цветной фонарик.

И тогда мы исполняем для них песню, так как не можем подняться к ним наверх. Мы поем старинную песню: «Она была самым красивым ребенком из тех, кого ты мог бы найти в Польше. Но нет, но нет, шептала она, я не целуюсь».

Это явное нарушение дисциплины. Поэтому я тихонько удаляюсь, когда во второй раз появляется высокий старшина со стальными зубами и отдает команду: вечерняя зоря!

По узкой лесенке я поднимаюсь вверх в комендатуру, разместившуюся в будке.

Дежурный знает меня в лицо.

— Ты активист? — спрашивает он, не поднимаясь с лавки, когда я уже спускаюсь по лесенке вниз на улицу. Я живу недалеко от лагеря.

Вместе с Гансом и Карлом я живу в городе в нашей собственной комнате. С адресом, улицей и номером дома. Евстафьевская улица, дом сорок. Вот туда я сейчас и направляюсь. От лагеря до моей квартиры всего лишь пять минут хода. Но этого вполне достаточно, чтобы успеть забыть о колючей проволоке.

В окнах многих домов все еще горит свет. Часто он горит здесь всю ночь напролет. С одной стороны, из-за клопов, а с другой стороны, потому, что в домах нет счетчиков. Лишь на некоторых окнах висят занавески. Вместо них в каждом окне виднеется настоящий забор из самых разных красивых цветов. Высокие фикусы возвышаются над экзотическими цветами или над скромными геранями.

Там у людей их квартиры. Там они живут, в счастье или в печали. Как же хорошо, что есть такие квартиры! Когда я поднимаюсь по лестнице в нашу большую комнату в доме на Евстафьевской улице, то вижу, что Ганс еще не спит. Мы обмениваемся впечатлениями. Ведь, в конце концов, он староста актива, и я должен отчитаться перед ним.

— С кем ты сегодня разговаривал? — спрашивает Ганс и аккуратно вешает свои галифе на спинку стула.

— Ну, с теми, с кем обычно, — говорю я и задуваю фитиль керосиновой лампы. — Точнее говоря, я познакомился с хорошим учителем, он может организовать хор. Ты сам можешь поговорить с ним об этом. Я не хотел бы опережать события.

— Что значит «с теми, с кем обычно»? — наседает на меня Ганс. — Почему ты не разговариваешь с таким людьми, как Кубин?

— О чем мне разговаривать с Кубиным? Пленные быстренько разберутся, какая свинья этот Кубин.

Я знаю, что беспокоит Ганса.

— Я не считаю, что это хорошо, если другие пленные заметят, что мы, активисты, общаемся с Кубиным.

— Дело в том, что Кубин пожаловался на тебя, — поясняет Ганс.

— Да? Даже так? — говорю я, растягивая слова, и натягиваю одеяло до подбородка. Какое же отличное одеяло! Теперь мне только остается найти тюфяк получше, и я буду спать как дома! — Что же он такого особенного сказал? — возвращаюсь я к Кубину. Меня постепенно уже начинает раздражать, как Ганс из-за всякого пустяка устраивает скандал.

— Кубин рассказал, какой ты на самом деле активист. Он собирается тщательно следить за тобой. По его словам, ты предпочитаешь разговаривать с теми, кого он считает фашистами.

— Ну и что?! — Я стараюсь представить дело с другой, более веселой стороны. — Разве я, как активист, не обязан разговаривать прежде всего с теми, кто пока еще не является стопроцентными антифашистами? Сам Кубин уже давно на сто пятьдесят процентов антифашист!

Ганс терпеть не может, когда я так шучу. Ведь он староста актива.

— Прекрати пороть чушь! Ты прекрасно знаешь, кто такой этот Кубин. Он уже однажды впутал нас в неприятную историю в лесном лагере. Правда, я не знаю, насколько это верно, но ходят слухи, что к нам в лагерь должен приехать Борисов. Кубин утверждает это. Он собирается подать Борисову докладную записку. По его мнению, восемьдесят процентов военнопленных городского лагеря являются убежденными фашистами!

— Сердечно поздравляю! — вздыхаю я. Но поскольку я знаю, что у Ганса больное сердце, то добавляю примирительным тоном: — Ну хорошо, я буду иметь это в виду и сделаю соответствующие выводы!

Помирившись, мы засыпаем. Каждый в настоящей кровати. Каждый со своими мыслями.

Утром мы с Гансом идем купаться.

— Сегодня Карл пойдет в лагерь и проследит за выходом на работу рабочих бригад. Не обязательно каждый раз всем нам присутствовать при этом! — говорит Ганс.

Пока Карл вернется из лагеря и принесет кастрюлю с завтраком, у нас есть около часа времени.

— Нам надо раздобыть себе плавки! — говорю я, когда мы раздеваемся позади одного из домов. Хотя пляж и каменистый, но это все плоская галька.

— У тебя есть какая-нибудь подстилка? — спрашивает Ганс.

— Как насчет наматрасника?

— Тогда нам надо будет подольше побыть здесь, чтобы раздобыть все необходимое!

Ганс уже по колено вошел в воду. По правде говоря, он тоже сильно исхудал. Когда видишь его тощий зад, то уже не удивляешься тому, что у него совсем ничего нет на ребрах.

Мы делаем несколько гребков и отплываем от берега. Наши руки быстро устают.

— Давай лучше позагораем! — предлагаю я.

Метрах в пятидесяти от нас в воду входят три девушки.

Они вышли из-за забора позади своего дома и уже оказались в воде.

— Довольно бойкие!

Старшая из них скрестила руки на груди, прежде чем проплыть мимо нас, словно безмятежная лебедушка.

— Лучше бы она купила себе купальник!

Обнаженные груди плавающих вдали юных девушек похожи на нежные кувшинки, но то, что колышется у этой толстушки…

— Даже на Боденском озере не намного красивее, чем здесь! — восклицаю я. Облака над лесистым берегом могли бы быть Альпами.

Мы швыряем плоскую гальку в воду, и та прыгает по волнам.

Моя последняя прыгнула пять раз.

Разве здесь не чудесно! В любом случае мы предложим лейтенанту Лысенко разрешить всему лагерю искупаться здесь вечером после работы.

— Все-таки я раздобуду себе плавки! — заявляет Ганс, собираясь еще раз искупаться. После ранения и операции у него осталось только одно яичко.

— Дружище, повернись! — поддразниваю я его. Неожиданно совсем близко от нас проплывает лодка с базарным людом. — Да ты же позоришь всю нацию!

Глава 26

— Очень важно, чтобы у нее сразу сложилось благоприятное впечатление о нас! — говорю я Гансу, когда мы собираемся нанести визит новой политинструкторше, чтобы представиться. — У нее не должно возникнуть впечатление, что она может обращаться с нами как с обычными пленными.

Лагерная канцелярия размещается в одном из ближайших домов. Это красивое двухэтажное здание. Возможно, когда-то оно служило летней резиденцией какому-нибудь русскому князю, как наш дом на Евстафьевской улице. Как же приятно пройтись по широким каменным плиткам вестибюля!

Мы входим без стука в просторное помещение. Сидящий за письменным столом древний ветеран передвигает туда-сюда черные и красные костяшки на деревянных счетах. Но в конце у него опять не сходятся проценты выделения хлеба рабочим бригадам.

Молоденькая секретарша накалывает какую-то бумагу на гвоздь, вбитый в стену, — видимо, так она оформляет подшивку документов.

Здесь же сидит и заведующий вещевым складом, к которому уже несколько недель я пристаю с просьбой выдать мне пару сапог. У него на все мои просьбы одна отговорка: «Будут завтра!»

Мы с Гансом сразу проходим в комнату политработников, где новая политинструкторша назначила нам встречу на десять часов утра.

Когда наша начальница предлагает нам сесть, мы выкладываем на стол толстую папку с документами и свежую стенгазету, которую принесли на проверку. Наша начальница растерянно смотрит на большой лист стенгазеты, которую должна завизировать.

— Я совсем недавно занимаюсь этой работой! — признается она нам.

«Тем лучше! Главное, чтобы она быстро одобрила все, что мы от нее хотим!» — думаю я.

Когда мы спрашиваем, как ее зовут, она очень аккуратно пишет на листке бумаги «Марина». Она приходит в восторг оттого, что мы спросили ее об этом. Оказывается, она приехала из Москвы. По ее словам, она не очень хотела ехать в Осташков, в глухую провинцию.

Мы ведем себя по отношению к ней очень предупредительно и подчеркнуто вежливо. И это совсем не притворство с нашей стороны, так как, когда она склоняется над столом, чтобы написать свое имя, ее распущенные волосы по-королевски рассыпаются по плечам, на которых красуются красные погоны войск НКВД. Она младший лейтенант государственной безопасности.

— Спасибо! — говорим мы по-русски и с легким поклоном принимаем листок с ее именем и изящной подписью. — Ее зовут Марина! — говорим мы с Гансом, выходя на улицу с завизированной стенгазетой.

Но на следующий день Марины уже нет в ее кабинете.

— Переведена на новое место! — поясняет лейтенант Лысенко.

Это совершенно типичный случай для нашего плена. Часами готовишься к тому, чтобы найти подходящие слова в разговоре с нужным человеком. Волнуешься, стараясь запомнить его имя и звание. И вдруг выясняется, что все было напрасно. Не успело пройти и полдня, а человека уже нет на месте!

Такое происходит не только в общении с русскими. Но также и с нашими товарищами по несчастью, которые постоянно приходят и уходят.

Ведь в обычной жизни годами общаешься только с немногими близкими людьми. Проходит какое-то время, прежде чем познакомишься с новым человеком. И для этого требуется приложить еще немалые усилия.

А здесь, в лагере, ты пролетаешь мимо всего, как в поезде. На своем пути встречаешь тысячи людей, которым приходится заглядывать в души. Однако не успеешь оглянуться, а их уж и след простыл. Поэтому надо жить одним днем! Часто ошибаешься в оценке людей. Многим слишком доверяешься. С другими поступаешь несправедливо.

Но со всеми, кого случайно встречаешь на своем пути, нужно обращаться как в романах. Это остается навсегда.

Взять, например, этого Герберта, с которым я порядком намучился. У него склонность к тому, чтобы стать великим героем, главным действующим лицом, с которым хотелось бы поддерживать мужскую дружбу в течение всей жизни.

Но я уже знаю наперед, что ждет его впереди. Однажды медицинская комиссия признает его дистрофиком, потом он попадет в госпиталь. Возможно, после госпиталя его переведут в другой лагерь. В любом случае я не смогу удержать его здесь. Я не решаюсь даже предложить ему стать активистом, чтобы ему жилось полегче. Он просто когда-нибудь тихо погибнет.

Или вот Адмирал. Настоящий великан. Матросом он объездил весь мир. С одним глазом, он в профиль похож на орла. Он носит бородку клинышком, из-за этого я называю его Адмиралом. Но вот о России он не имеет ни малейшего понятия. Я даже удивляюсь, как при своем упрямстве он смог стать хлеборезом.

Например, я часами пытаюсь втолковать ему, как было бы плохо, если бы мы выиграли войну. При этом я еще постоянно повторяю:

— Мы в активе! Мы в активе!

Но потом, однажды намыливая мне спину в бане, он вдруг заявляет:

— Нет, послушай, мой дружочек! Все-таки было бы лучше, если бы мы выиграли войну, а не Иваны. Уж с нашими СС мы бы как-нибудь сами справились!

Конечно, как активист, я не могу допустить, чтобы кто-то не повторял то, что я ему уже разжевал, и при этом еще называл меня «мой дружочек»!

— Вы все слишком глупы! — бросаю я Адмиралу в лицо.

В ответ он тотчас выливает на свой могучий торс целую бадью воды.

С другим пленным я отваживаюсь на крайние меры. Ему уже за сорок. Он родом из Рейнской области. Директор издательства. Можно подумать, что он считает себя умнее всех.

— Вы должны иметь об этом ясное представление! — убеждаю его я. — Если они перестанут находить фашистов среди нас, то тогда сами кого-то сделают фашистом. Они заметут каждого, кто не ратует за Москву и от кого за версту несет интеллигентностью!

В ответ житель Рейнской области лишь беззаботно смеется:

— Лучше бы мы познакомились с тобой в «Неугасимой лампаде». Что за заботы у тебя с твоими питомцами?

Кубин подозрительно косится в нашу сторону. Я осторожно отвожу за угол «дорогого герра Виддериха», как уроженец Рейнской области любит называть себя.

— Подумаешь! — говорит он. — Какая разница, любят они нас или ненавидят, но когда-нибудь они должны будут все равно отпустить нас!

— Они вообще ничего не должны, — сердито возражаю я. — Вы считаете, раз сейчас никого не расстреливают, то, значит, все не так уж и плохо!

— Ты уже слишком долго находишься здесь, — беззаботно заявляет уроженец Рейнской области, — у тебя психоз военнопленного!

— Я часто тоже так думаю! — говорю я. — Но на Евстафьевской улице рядом со мной живет бригада квалифицированных рабочих, так вот они работают только на госпиталь! Каждую неделю они роют новую братскую могилу. Конечно, в самом лагере теперь уже никто больше не умирает, Но зато в госпитале мрут, как мухи!

— Я знаю об этом, — сразу посерьезнел уроженец Рейнской области, — или ты думаешь, что мы знаем только то, о чем нам рассказываете вы, активисты! Но разве можно что-то изменить, чтобы они не умирали? Нет, теперь для нас главное не терять самообладание!

— Можно ли это изменить? — не отстаю от него я. Я считаю этого уроженца Рейнской области разумным человеком, который должен своими словами донести до остальных мою мысль. — Те, кто сейчас умирает в госпитале, раньше были такими же здоровыми и физически крепкими, как и вы, новенькие. И многие из тех, кто сейчас умирает, были занесены в черный список. Я тебя предупреждаю, берегитесь этого Кубина!

— Я считаю все это сущим пустяком!

— Иногда. Это верно. Но иногда все становится гораздо серьезнее. Так, например, где-нибудь там, в дальнем лесу, для бригады могут установить невыполнимую норму выработки, или у вас появится начальник, который будет воровать продукты у военнопленных. Иногда через некоторое время такая бесхозяйственность устраняется. Но пока суд да дело, туда посылают всех, кто попал в черный список.

Я хотел бы вдолбить в голову этого человека, который все-таки должен иметь представление о жизни, что в лагере нужно вести себя осмотрительнее. Разве могу я оставаться безучастным, когда слышу их неосторожные разговоры, которые могут накликать на них беду?

— Или, с другой стороны, есть хорошая работа. Возможно, осенью в каком-нибудь колхозе, где пленные смогут пару недель наесться досыта. Кого мы пошлем? — задаются вопросом немецкое руководство лагеря и антифашистский актив. «Тех, кто больше всех нуждается в этом, и, конечно, порядочных парней!»

Дружище Виддерих, вы не можете себе представить, в каком детском саду вы здесь живете по сравнению с другими лагерями!

Итак, вот это порядочные ребята!

Но может быть, они когда-то говорили, что нигде так много не спекулируют и не крадут, как в России?

И вот, услышав это высказывание, какая-нибудь свинья уже успела донести куда следует. И порядочные ребята попадают в черный список!

— Я точно знаю, — он делает ударение на слове «точно», — что вы, активисты, вычеркиваете фамилии людей, подлежащих отправке в лучшее место. Ведь русские не занимаются такими подлостями! Их это не волнует! — Уроженец Рейнской области теперь тоже идет ва-банк.

— Еще как волнует! Но ведь ты, надеюсь, сам понимаешь, что актив просто обязан вычеркнуть того, кто бегает по лагерю и всем рассказывает, что Советский Союз — это сплошной свинарник. Если актив не вычеркнет его из списка, то позднее это сделает политотдел. Но тот, кто при длительном пребывании в плену не будет хотя бы время от времени получать теплое местечко, тот подохнет! Ты это понимаешь?!

Я вынимаю сжатые в кулаки руки из карманов брюк. Уже не в первый раз мне приходится разговаривать таким тоном.

— Я прошу тебя, позаботься хотя бы о том, чтобы здесь поменьше болтали всякой ерунды! И пригляди за Малышом!

Но все мои старания напрасны. «Дорогой герр Виддерих» не может отказать себе в удовольствии, чтобы не показать русским фотографии, на которых он снят за рулем своей автомашины перед своим собственным домом. И русские считают его крупным капиталистом. То же самое они говорят и о любом рабочем, имеющем собственную квартиру в Германии. Герберт продолжает по-прежнему рассказывать всем, что в Осташкове дома разваливаются только потому, что русские слишком ленивы, чтобы отремонтировать кровельные лотки и водосточные желоба. (Просто почти не осталось мужчин после почти поголовной мобилизации. А с войны вернулось из таких русских городков и селений, где в конце войны забирали даже 17-летних, и в основном в пехоту, 2–3 человека из 10, из них 1 калека. — Ред.)

— И вот дожди вымывают первый кирпич, потом второй, пока дом не рухнет! Это типично для русских! — говорит Герберт. А это фашистское высказывание. — Но во всем обвиняют злых немцев! — добавляет он.

А Кубин доносит Борисову: «В городском лагере восемьдесят процентов военнопленных — фашисты!»

И Вилли Кайзер тоже фашист.

— И они еще собираются учить нас культуре! — искренне возмущается он.

Вилли занимается покраской домов и квартир в городе.

— Когда мне нужна зеленая краска, русские советуют мне брать свежий коровий навоз! — продолжает он.

Нет, они совершенно не согласны с тем, что именно война разрушила «цветущий советский сад товарища Сталина».

— Здесь дома ни разу не ремонтировались в течение тридцати лет! — сокрушается Герберт.

И все это произносится во всеуслышание, пленные искренне горячатся, когда заявляют:

— Да надо быть чокнутым, чтобы хотеть перенести эту систему в Германию!

Военнопленные постоянно общаются с местным гражданским населением.

— Недавно со мной произошел забавный случай, который о многом говорит! — делится своими впечатлениями Герберт. Правда, он говорит это не под грушей, где все собрались, а лично мне, но он наверняка расскажет это и другим пленным. — Я иду один по улице нижнего города. Неожиданно распахиваются ворота. Боязливо оглядываясь по сторонам, из ворот появляется старушка. И когда я прохожу мимо нее, она сует мне в руку морковку. «Я нике коммунист!» — говорит она. И тут же исчезает в подворотне.

А вот это уже антисоветская, фашистская пропаганда.

И постепенно интернированные начинают носить ведра с водой уже не так, как их носит здоровый человек. Теперь ведра уже бьются об их исхудавшие ноги.

Как стеклянной банкой накрывают пойманных мух, так и голод постепенно овладевает пленными. Сначала они не понимают, что с ними происходит. В голове появляется постоянная тяжесть.

Но пока они еще гордо вышагивают в своей элегантной военной форме. В черных комбинезонах танкистов. В коротких летных куртках. В длинных плащах мотоциклистов. Но однажды староста лагеря вынужден объявить: «Сдать военную форму! Она будет храниться в кладовой! Чтобы не испачкалась во время работы!»

— Приказ подполковника! — объясняет нам лейтенант Лысенко.

— Теперь дней восемь я не хотел бы появляться в лагере! — говорит Ганс.

Ведь мы уже знаем, как будут развиваться события дальше. Пленные сдают военную форму, которую они годами берегли и сохраняли, и вместо нее получают какие-нибудь вонючие, рваные русские обноски, оскорбляющие человеческое достоинство. Они сдают шикарные сапоги с двухшовными голенищами. Они мечтали, что смогут дойти в них до края земли. И вместо них получают башмаки с деревянной подошвой, в которых можно поломать ноги. Или кожаные ботинки, которые уже раз десять побывали в починке и совсем не спасают во время дождя.

Через несколько дней Мария, которой подчиняется кухня, щеголяет в новой юбке, которая, возможно, была перешита из немецкой шинели. А шикарные сапоги появятся позднее в Осташкове на черном рынке!

Когда я узнаю, что администрация лагеря собирается вывезти сапоги со склада, я выбираю себе самую лучшую пару. Пару высоких сапог, которые носят артиллеристы.

— Да у него же мои сапоги! — слышу я шепот, когда впервые появляюсь в новых сапогах в лагере.

Я предвидел это!

— Так это были твои сапоги? — Я оборачиваюсь к тому, у кого были веские основания чувствовать себя обманутым. — Ты же знаешь, что был вынужден снять их не потому, что мне захотелось их надеть. Но тем не менее это действительно твои сапоги. Поэтому я дам тебе за них буханку хлеба!

— Я совсем не это имел в виду! — говорит тот, кому принадлежат сапоги. — Но ты сам должен меня понять. Я заказал эти сапоги только год тому назад. Мой отец специально прислал мне кожу для них!

Отец этого пленного живет на своем хуторе в Мюнстер-ланде на северо-западе Вестфалии.

Тут не о чем говорить. Это его сапоги. Теперь их ношу я.

Я даю ему хлеб. Ему становится стыдно.

Мне тоже стыдно.

Но каждый поступает так, как его вынуждают обстоятельства.

И я еще сделал все, что было в моих силах.

Я не должен был надевать сапоги своего товарища?

Так может говорить только тот, кто сам никогда не был босым! Я не был босым?

И те сапоги, которые я носил до этого, тоже достались мне не совсем законно. Когда военнопленный ходит в лохмотьях, это не намного лучше, чем ходить босиком. Все, что у него есть, он должен добывать обманным путем.

Неужели я Не должен был брать себе самые лучшие сапоги, когда мне понадобилась пара новых сапог?

Кто знает, сколько мне осталось жить! Не отдам ли я вскоре Богу душу! Вы когда-нибудь видели, какое большое значение придают своей внешности и одежде безнадежно больные пациенты в туберкулезном санатории!

Но, впрочем, многое действительно не имеет никакого значения. И не имеет смысла вдаваться в долгие рассуждения по этому поводу.

Разве я, например, размышлял, когда офицер-политработник потребовал, чтобы на только что побеленных стенах бараков были написаны прогрессивные лозунги.

О нет, я тотчас начал усердно листать речи Сталина. У него есть прелюбопытнейшие высказывания!

«Человек — это самый ценный капитал!» Эту цитату Сталина я поручаю аккуратно написать красивым готическим шрифтом Вилли Кайзеру.

Или такое высказывание Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий и государство германское остаются!»

Даже русские начальники, приходящие в лагерь по утрам, чтобы забрать пленных на работу, просят перевести им эти высказывания. Они выслушивают перевод, но им даже в голову не приходит, что это высказывание Сталина о человеке как самом ценном капитале может относиться и к военнопленным. Они и к своим русским рабочим никогда не относятся по-человечески!

Во всем этом нет никакого смысла.

— Ваша главная задача заключается в таком воспитании военнопленных, чтобы они надлежащим образом выполняли исправительные работы! — наставляет меня и Ганса офицер-политработник во время трехчасовой беседы в его кабинете.

Мы высказываем ему свои пожелания:

— Белье должно стираться в горячей воде, иначе мы никогда не избавимся от вшей в лагере.

Политработник соглашается с этим.

— На строительстве нового корпуса больницы систематически не выполняется план. Если военнопленные не получат нужные инструменты, то они никогда не смогут выполнить норму!

Политработник уже знает об этом.

— Мы просим разрешить использовать просторное помещение канцелярии для вечерних репетиций хора!

Политработник подумает об этом.

— Военнопленный Вилли Кайзер спас русского, тонувшего в озере. Нельзя ли выразить ему благодарность за этот поступок?

Политработник уже сообщил об этом начальству.

Так продолжается в течение трех часов каждое утро. Но на следующий день выясняется, что ни одна наша просьба не выполнена.

— Нет, я не буду переводить это еще раз! — упрямо заявляет переводчик. — Вы же сами видите, что политработник ничего не может сделать.

— Пожалуйста, переведи! — просит Ганс.

И переводчик сдается.

Но в ответ нам заявляют, что рабочая дисциплина должна стать лучше! Я остаюсь на своем посту только потому, что не хочу, чтобы люди типа Кубина вмешивались в составление официального отчета о настроении военнопленных и об успехах в деле их перевоспитания в духе антифашизма.

Хотя мне не стоит говорить об этом, но я считаю, что мы — Ганс, Карл и я — поступили правильно, образовав здесь антифашистский актив.

Кроме того, мне живется здесь лучше, чем оставшимся в лесном лагере. И я все еще надеюсь, что, возможно, скоро начнут отправлять первые эшелоны с военнопленными домой, в Германию.

— У вас, активистов, наилучшие шансы! — говорит мне один из пленных.

У меня есть обязанности.

У меня есть определенные преимущества.

Разве можно желать чего-то большего в жизни?

Да, можно потребовать, чтобы тебе разрешили открыто заявить о своей приверженности хорошему, справедливому делу! Можно потребовать, чтобы исполнение своих обязанностей и собственная выгода были, в конце концов, непременно взаимосвязаны.

Но здесь все разваливается.

Все, чему человек позволяет распадаться!

Глава 27

Почти ничего не происходит. Один за другим однообразно проходят дни.

Я разучился различать события. Я уже не знаю, что должен запомнить, а о чем лучше поскорее забыть. Каждое утро я тщательно чищу свои высокие сапоги, которые, собственно говоря, мне не принадлежат.

Теперь я умываюсь так, как умываются русские. И я уже привык к этому: я набираю полный рот воды и умываю ею лицо и руки.

Когда я выглядываю в окно, то вижу, как по улице бредет дюжина пленных из госпиталя.

Они возвращаются с купания и, шаркая ногами, бредут за толстой медсестрой в своих длинных больничных халатах, как нищенствующие монахи, идущие за церковными хоругвями.

Один из них приветствует меня кивком. Я вижу его улыбающееся лицо, но никак не могу вспомнить, кто же это.

Возможно, это один из тех, кого я предостерег однажды:

— Не пори столько чуши, если хочешь снова увидеть родину!

От голода и цинги черты его лица исказились. Однако я делаю вид, что его еще вполне можно узнать.

Трижды в день мимо наших окон проносят бачок с едой для бригады квалифицированных рабочих, живущих в соседнем доме. Те, кто носит на плечах бачок, прикрепленный к шесту, работают печниками, малярами или же владеют еще какой-нибудь нужной профессией. Мы называем их похоронной командой, так как они занимаются также и погребением умерших пленных. Вот кто ежедневно выполняет свой план на четыреста, а иногда и на шестьсот процентов.

— При постоянном нахождении в госпитале около трех тысяч пациентов всегда останется достаточно еды для двенадцати рабочих! — говорит их бригадир. Это Ферман, вместе с которым я был в лагере Антона и в утятнике.

С тех пор мы оба сделали карьеру. Но мы предпочитаем не говорить об этом.

Ферман ежедневно рассказывает мне о последних новостях.

Недавно ребята из его бригады до полусмерти избили одного военнопленного, который вырывал золотые коронки у мертвых пленных, прежде чем раз в неделю их тела вывозились в общую могилу.

Ферман — это тот человек, которого я никогда не забуду.

Каждый день он начинает с чистого листа.

Он забывает многое, что касается его самого или других. Например, что касается меня.

Но всякий раз он сам возвращается к одному и тому же. В этом смысле он похож на американского колониста-первопроходца. Такого человека можно отправить в пустыню, и, в конце концов, пустыня станет такой же, как он сам — плодородной и неистощимой. Например, сейчас он одержим идеей создания немецкого строительного бюро в Осташкове!

После обеда я лежу на койке и рассказываю учителю и музыканту, как я себе представляю наше следующее культурное мероприятие:

— Пошлость и безвкусица — это не так уж и плохо. Можете спокойно добавить немного сентиментальности. Благодаря зрителям все приобретет достаточный вес.

Когда мне надоедает пялиться на оштукатуренный потолок комнаты, я бросаю взгляд в окно и внезапно замечаю на противоположной стороне улицы обнаженную девушку.

До дома, где она на втором этаже моет окно, не более сорока метров. Я продолжаю разговор как ни в чем не бывало, так как не совсем уверен в реальности происходящего.

Но тем временем и музыкант замечает обнаженную девушку.

Мы осторожно подходим к окну. Учитель, музыкант и я. Мы ведем себя как люди, которые долго жили в крупном городе и, оказавшись однажды на незагороженном участке для дичи, впервые увидели пугливую лань.

Никто из нас не произносит ни слова. Это что-то бесконечно далекое, как легенда о том, что женщина призвана волновать весь мир.

Мы больше не верим в это. Мы, военнопленные, которым в последнее время живется получше, сейчас дальше от родины и прежней жизни, чем те, кто голодает, лежа на нарах, и мечтает о возращении домой. Я почему-то прихожу в ужас, когда вижу обнаженную девушку в окне.

Однажды вечером к нам в комнату заходит русский. По его словам, он работает учителем в техникуме.

Мы ведем себя словно важные персоны, когда пододвигаем ему табуретку и предлагаем сесть.

Мы заговариваем о том, что немецким военнопленным приходится голодать.

— Шестьсот граммов непропеченного хлеба и жидкая похлебка, разве человек сможет остаться в живых, питаясь так годами?! — сокрушаемся мы.

— У нас у самих не намного больше! — говорит русский.

— В том-то и ужас! — говорим мы, имея в виду большевизм и неэффективную систему хозяйствования.

— Вы, немцы, получаете здесь в России хоть что-то. А нашим военнопленным в Германии вы намеренно давали еще меньше еды.

— Мы согласны, что в крупных перевалочных лагерях у немцев умирало от голода много военнопленных. Да, это верно. Но как понимать тогда такое поведение русских, когда на улице нас останавливает бывший военнопленный, который находился в плену в Германии, и достает свой кисет. «Камрад! Я был в Германии!» — говорит он при этом.

У русского из техникума есть объяснение и этому:

— Возможно, что многим русским военнопленным жилось в Германии лучше, чем раньше дома в России. Поэтому они все еще с удовольствием вспоминают Германию. Но у Германии и прежде было всего больше, чем у нас. Сейчас у нас нет вообще ничего. Вы, военнопленные, получаете больше хлеба, чем наши гражданские. Русские относятся к вам лучше!

Можем ли мы искать спасение и последнее прибежище в том, что раньше называлось Германией? Могу ли я для собственного спокойствия сказать, что нам просто не повезло?

Многие хотят поговорить с нами на политические темы. Новый офицер-политработник говорит:

— В Советском Союзе пока еще слишком мало коммунистов. Мы знаем это. Однако уже сделано немало. И военнопленные должны понять это. Когда они вернутся домой в Германию, им надо будет просто рассказать правду о нашей стране!

Я испытываю искреннее сочувствие к этому офицеру, когда он сурово смотрит на нас из-под густых бровей и сердится, так как мы вынуждены доложить ему об очередном большом свинстве. Как нам стало известно, комендант небольшого лагеря, старший лейтенант Красной армии, по пути от главного продовольственного склада до самого лагеря, находящегося в лесу, нелегально продает местному населению мешками муку, предназначенную для военнопленных! Политработник приказывает на время следствия отобрать у коменданта лесного лагеря ключи от продовольственного склада и передать их одному из военнопленных. Кроме того, теперь этот комендант может выезжать на главный продовольственный склад только в сопровождении кого-либо из военнопленных!

Но Старый Фриц — так пленные окрестили политработника, потому что он ходит с костылем, — тщетно борется с мощным потоком коррупции.

Мы вынуждаем директора кожевенного завода дать обещание не привлекать к разгрузке барж на озере работающих у него пленных, если они в этот день уже отработали смену сверхурочно.

Но когда приходит очередная баржа, директор звонит подполковнику в главный лагерь. Через минуту приходит приказ, чтобы баржа была немедленно разгружена! Ничего страшного! Работайте день и ночь!

Дело в том, что подполковник регулярно получает от директора кожевенного завода водку. Причем хорошую водку!

Все это так утомляет, это постоянное плавание против течения. И лейтенант Лысенко, комендант городского лагеря, все меньше и меньше заботится о «своих» пленных, как он говорил вначале.

Но однажды он выкладывает собственные рубли — насколько можно говорить о собственных — и идет в кино с пятнадцатью пленными, которых сам выбрал.

Вот уж удивились русские, когда он появился в вестибюле кинотеатра с немецкими военнопленными.

Здесь пахнет духами и плесенью.

Все здесь такое причудливое и странное.

И брюки Лысенко тоже странные. Такие желтые брюки носили штурмовики в Германии. На них сохранилась даже этикетка «Имперская бойня НСДАП». Ну и что из этого?

Нет, я не собираюсь передергивать факты или умалчивать о чем-то. Я часто думаю о том, что полтора года тому назад сказал мне мой друг, капитан из Сибири: «Когда вы вернетесь в Германию, напишите в своих газетах о капитане, у которого вместо зубов были кинжалы. И во рту у него была не слюна, а кровь. А его глаза были красными от ненависти!»

Нет, я никогда так не напишу.

Я размышляю обо всем.

И я все внимательно изучаю, стараясь ничего не упустить из виду. Я не щажу себя.

Я отправляюсь на конюшню, чтобы посмотреть на нашего очередного мертвеца. Он попал между буферами вагонов на узкоколейке. И вот он лежит здесь, под окровавленной русской шинелью. Но в конюшне пахнет только лошадьми, и у меня не возникает впечатление, что здесь лежит труп.

Лицо погибшего пленного стало восковым, как у ангелов на старинных картинах, которые разъедает французская зелень или ярь-медянка.

Теперь я уже даже не помню, почему решил еще раз взглянуть на него.

Но я хочу понять, что я должен сохранить в памяти, а о чем следует забыть.

Самое важное — это человек, когда во всем остальном царит дикий хаос.

Порядочные люди должны занять самые важные посты.

Сначала в лагере.

Потом в Германии.

И наконец, во всем мире.

Они смогут из идиотской доктрины взять самое лучшее.

Я имею в виду эту политику, когда стою под грушей во дворе лагеря.

— Вы должны стать политически грамотными людьми! — не устаю повторять я, обращаясь к военнопленным.

Я ищу людей и в России. Это не значит, что я прислушиваюсь к тому, как старый русский врач, в доме которого я часто бываю, ругает правительство.

— Однажды они бросили меня на целых два года в тюрьму. Теперь я уже старик. Когда «он» вернется, я должен буду снова остерегаться!

А этот «он» — это некий русский Кубин, который в настоящее время учится в школе НКВД.

Как уже было сказано, я не слушаю, когда старый доктор сжимает старческие кулаки и ругает коммунистов.

Чего доброго, он только и ждет, когда я соглашусь с ним, чтобы разоблачить меня как «фашиста».

Хотя дом доктора не выглядит как дом доносчика. Он находится недалеко от лагеря. Типичный загородный домик, спрятавшийся за кустами сирени, какие любят изображать на открытках.

От офицера-политработника, Старого Фрица, я тотчас получил разрешение посещать дом доктора. Дело в том, что у доктора был отличный концертный рояль, на котором наш музыкант мог подбирать хоровые партии для своего хора. Старый Фриц не имел ничего против. Он только спросил, действительно ли концертный рояль так хорош. Если да, то тогда я должен купить этот рояль для лагеря!

Конечно, я переспросил переводчика, не ослышался ли он.

— Нет, у лагеря достаточно денег, чтобы купить рояль.

Раньше я сказал бы на это, а не мог бы лагерь купить лучше порошок для уничтожения вшей, если у него нежданно-негаданно появились деньги. Но я уже давно нахожусь в России, поэтому я говорю:

— Хорошо, я посмотрю!

Рояль был изготовлен еще во времена царизма. Великолепный экземпляр. На крышке из эбенового дерева витиеватым шрифтом с завитушками написано золотом: «Шрёдер — С.-Петербург».

Прежде чем музыкант пробует сыграть свои хоровые партии, он играет Чайковского. Это должно понравиться доктору больше всего.

Я остаюсь совсем один в комнате. Доктор чем-то занимается в своей лаборатории в дальней комнате. Музыка наполняет весь дом. Оживают охотники и собаки на гобелене со следами штопки. Молодой человек на картине в овальной раме уже не кажется таким бледным. Я беру журнал, лежащий на курительном столике. Год выпуска — 1909-й.

Я смотрю через распахнутую двустворчатую дверь. В зале сидит женщина и плачет.

Доктор говорит, чтобы мы заходили к нему почаще. А рояль стоит пятьдесят тысяч рублей. Ему пришлось бы все равно его продать. Но сначала жена доктора просит сыграть «Венский вальс».

Доктор говорит, что для них это честь, что мы остаемся у них на ужин.

— Мы так бедны! — сокрушается его жена. Они едят постные картофельные оладьи. Немного хлеба. Но к хлебу мы не притрагиваемся. Рядом с миской с оладьями стоит вазочка с медом.

Хозяин дома рассказывает о том времени, когда он учился в Вене. Сейчас он работает хирургом в госпитале для военнопленных. Он зарабатывает девятьсот рублей в месяц. Но чтобы прожить, им надо не менее трех тысяч.

Жена доктора едва сдерживается, чтобы громко не разрыдаться, когда наливает нам чай. Ей приходится то и дело вытирать слезы, бегущие по щекам.

— Вам-то еще хорошо! — пытается подбодрить она нас. — Вы сможете уехать из России!

Время от времени я вижу доктора, когда он с сумкой через плечо, в своей единственной шляпе и в кожаных гамашах идет из Осташкова в госпиталь. Его основная работа — вскрытие трупов.

— Оба были застрелены в упор, — рассказывает он о двух военнопленных, тела которых он сегодня вскрывал. Они попытались бежать из лагеря. За это их расстреляли в зарослях ольхи. — В огнестрельных ранах были следы пороха! — Доктор сжимает свои старческие кулаки.

Что же касается рояля, то само собой разумеется, что лагерь не купил его.

Теперь я разговариваю с доктором очень редко. Он тот человек, у которого нет выхода. Конечно, у многих людей царского поколения была ужасная судьба. Но все это уже в прошлом.

С представителем современного правящего класса России я познакомился на семинаре, который был организован в конце августа для активистов всех мелких лагерей.

В противном случае мы были бы на этом семинаре только среди своих. Двухдневной конференцией руководит Ларсен. И только один этот русский присутствует на ней. Но и его одного вполне достаточно!

Двадцатидвухлетний хлыщ из Москвы. Его отец был директором государственной консерватории. Он должен был надзирать за Ларсеном при перевоспитании военнопленных.

— Еще немного! Еще чуть-чуть! — не раз говорил он фрау Ларсен. — Еще чуть-чуть — и я прикажу арестовать вашего мужа!

Но, по его словам, до сих пор ему приходилось проявлять мягкость только потому, что Ларсен был евреем.

Фрау Ларсен в таких случаях отвечала, что она очень благодарна за это. Она сокрушалась по поводу того, что в последнее время ее муж стал слышать все хуже и хуже. Двадцатидвухлетний наглец из Москвы только что окончил школу НКВД. Он выступает перед нами с большим докладом:

— И когда красноармеец вошел в немецкий дом, то увидел в серванте чашку, которая была украдена в России. А когда он увидел кольцо на руке хозяйки дома, то сразу понял, что и оно попало в Германию вместе с другими ценностями, награбленными в России!

И это продолжается в течение двух часов.

Мы, активисты, не какие-нибудь простые пленные, которые не могут сдержаться, когда немцев называют преступниками.

Некоторые из нас не подают виду, потому что у них нет чести. Другие достаточно умны, чтобы дать себя спровоцировать такой грубой ложью.

Коган — так зовут хлыща — говорит и говорит, и при этом внимательно вглядывается в наши лица.

Нашей переводчице, фрау Ларсен, не остается ничего другого, как дословно переводить всю эту наглую ложь.

А нам не остается ничего другого, как незаметно толкать друг друга ногой.

Рядом со мной сидит Курт, который любит французских философов.

— Вот придет простой советский человек в твой дом, а там все украдено из России! — шепчет он, едва разжимая губы.

Даже Фридель Каубиш, в профессорских очках на бледном лице, считает этого Когана слишком глупым. Он первым из нас начинает ухмыляться. Фрау Ларсен тоже не может больше оставаться серьезной. Она говорит Когану, что это, наверное, блохи кусают ее за ноги.

Наконец появляется причина для всеобщего хохота.

Коган тоже смеется. Над блохами.

Но мы смеемся над этим Коганом, над «победой сильнейшей армии в мире» (Красная армия действительно в 1944–1945 гг. была сильнейшей в мире, как позже и Советская армия в 1946–1991 гг. — Ред.) и над временем, в котором все сложилось таким странным образом.

Неожиданно перед моим взором возникает Мартин, он печально играет на скрипке. Я вижу Генриха в облачении священника. На Курте снова его костюм аудитора концернов цвета «соль с перцем». Фридель, главный доносчик, уже больше не преступник, а всего лишь глупый школьник, который получал в детстве слишком мало пинков в зад.

Все стало опять как раньше.

Фрау Ларсен стоит перед нами в вечернем платье, а руководитель антифашистской деятельности в 41-м лагере снова надел мантию адвоката.

И только этот Коган из Москвы, который считает, что мы слишком долго смеемся над парой блох, только этот Коган стоит перед нами совершенно голый. Голый болван на шкуре белого медведя.

Глава 28

Несмотря на все, мы чувствуем, что составляем одно целое, когда уже без Когана собираемся в квартире Ларсенов, где получаем книги для лагерных библиотек. Фрау Ларсен угощает каждого из нас чашкой чая.

Темная ночь. Дождь льет как из ведра, когда я вместе с Гансом и Йодеке иду вдоль узкоколейки в Осташков.

Йодеке сможет поехать поездом на свой стекольный завод только завтра утром. Поэтому ему придется переночевать у нас. Уж кровать-то для него мы найдем.

Мы кажемся сами себе русскими, когда смело шагаем в темноте.

У большого сенного склада вспыхивает луч карманного фонарика. В его свете мы видим, что на нас направлены дула двух пистолетов. Это милиция, которая ищет сбежавших поляков. Проходит некоторое время, прежде чем они понимают, что мы военнопленные. Мы несем тяжелые стопки книг, что наряду с нашим пропуском вызывает у милиционеров должное уважение.

Йодеке сидит, не раздеваясь, до половины первого ночи в нашей комнате на Евстафьевской улице. За то время, что мы не виделись, он сильно осунулся. Он радуется возможности облегчить свою душу. В заключение Йодеке признается:

— Эта русская система является для нас, немцев, настоящим адом!

Мы гасим свет. Но никто из нас не может уснуть.

Значит, теперь и Йодеке тоже не за большевиков. Уже больше не за них. А ведь Йодеке принимал участие в создании Национального комитета «Свободная Германия» в Москве. Это было в 1943 году.

Тогда они долго спорили, в какой цветовой гамме следует выдержать декорации зала заседаний: в красной или в черно-бело-красной? Те антифашисты, которые уже долго находились в Москве, и генеральская клика выступали за черно-бело-красную.

В то время сам Йодеке предпочел бы красные знамена. Это было бы честнее.

А сегодня вечером, спустя всего лишь два года, он, испытанный староста антифашистского актива, заявляет, что советская система — это настоящий ад.

Собственно говоря, я уже давно ожидал услышать от него нечто подобное. Для меня не стало сюрпризом, когда совсем недавно даже Ларсен отмежевался от Москвы.

Ларсен выступал у нас в городском лагере с докладом о политическом положении. У пленных всегда возникала масса вопросов к Ларсену.

Вилли Кайзер, который был возмущен тем, что Гитлер обманул немецкий народ, задал вопрос:

— Разве тот факт, что Россия аннексировала Восточную Пруссию, не является проявлением типично имперской политики?

Ларсен медлит с ответом:

— Ну, до этого пока еще не дошло.

Это было грубое отклонение от официальной линии Москвы. Эрих Вайнерт, президент Национального комитета, ответил бы на этот вопрос так: «Советский Союз — единственное действительно миролюбивое государство. Поэтому не может считаться актом империалистического завоевания такое его действие, когда он берет под свое покровительство какую-либо страну!»

Так сказал бы Вайнерт и подобные ему политиканы.

Но Ларсен пошел другим путем. И поэтому, когда Вилли Кайзер еще раз вернулся к этой теме, он прямо спросил:

— Ну а если Советский Союз все-таки аннексирует Восточную Пруссию? (Основная часть Восточной Пруссии была отдана Польше. СССР оставил себе небольшую часть этой захваченной в XIII в. крестоносцами земли истребленных пруссов и Кёнигсберг, основанный в 1255 г. тевтонскими рыцарями и помогавшим им чешским королем Пржемыслом II (Оттокаром II), — в честь него и был назван этот город (Краловец, нем. Кёнигсберг). — Ред.)

— Тогда, конечно, это будет тоже империализмом! — признал Ларсен.

— Ну что же, скоро мы это сами увидим! — заявили пленные.

— Почему, собственно говоря, своим ответом вы поставили себя в такое сложное положение? — обращаюсь я к Ларсену, когда сопровождаю его на пути в главный лагерь.

— Да, пожалуй, — соглашается Ларсен, протирая толстые стекла своих очков, — это было, видимо, слишком откровенно с моей стороны! Но, видите ли, я не хотел бы, чтобы мне пришлось снова скрываться в Германии, когда военнопленные вернутся домой!

Если бы я честно признался ему, что думаю по этому поводу, то как активист я должен был бы выйти из антифашистского актива. Поэтому я говорю Ларсену нечто другое:

— С этим я согласен! Но если Восточная Пруссия действительно будет аннексирована, что скажем мы тогда пленным?

Ларсен ничего не ответил на мой вопрос. Он имел в виду нечто иное.

Мы оставили за спиной памятник Ленину на центральной площади Осташкова. Прошли мимо бюста Маркса, который стоит в другом углу просторной площади.

— Есть много вопросов, о которых мы сейчас не можем говорить, — начинает издалека Ларсен. — Мы однажды обязательно поговорим обо всем этом, когда будем сидеть за бутылочкой красного сухого вина в Германии. Лучше всего на берегу Рейна.

Я ничего не говорю на это. Я продолжаю молчать и тогда, когда мы уже давно миновали шаткий мостик через реку. Я лишь слушаю, как Ларсен «продолжает отклоняться от линии Москвы». Хотя, конечно, вполне возможно, что Ларсен хочет проверить меня. Но это всего лишь теоретическое предположение, которое, по долгу службы, я допускаю только на короткое мгновение.

Ларсен не на стороне Москвы! Это ясно как день!

Ларсен, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии, о котором пленные рассказывают, что он принимал участие в судебном процессе по делу Георгия Димитрова, летом 1945 года сказал мне, простому немецкому военнопленному, находившемуся на территории России:

— Советская система представляет собой преступную систему. Она никогда не распадется сама собой. Это характерно для всех тоталитарных режимов. У них есть свой полицейский аппарат, свое гестапо — НКВД. Было бы безумием надеяться, что в России будет создана гуманная система под влиянием каких-то внутренних сил.

Тогда получается, что война против Советского Союза была единственной возможностью что-то изменить, думаю я. Но я ничего не говорю по этому поводу. Я лишь смотрю на шагающего рядом со мной пожилого мужчину маленького роста, который с каждой минутой горячится все больше и больше.

Мужчина маленького роста в советской военной форме. В форме НКВД с красными погонами.

Он на целое поколение старше меня.

Он еврей.

Он гражданин Советского Союза.

«Должны ли мы организовать что-либо совместными усилиями?» — прикидываю я.

Ведь первоначально я пошел в актив только потому, что надеялся добиться для себя определенных преимуществ. Преимуществ?

Я имею в виду некоторые гарантии от голодной смерти, от гибели на торфоразработках! Шаткую надежду на возвращение домой в первых рядах.

Но после того, как с помощью этого Ларсена я оказался в активе, все в большей и большей степени обнаруживалось, что это важное политическое задание, которое все сильнее увлекало меня. Я призван был следить за тем, чтобы порядочные парни по простоте душевной избегали «фашистских высказываний».

Я призван был распознать, что большевизм действительно является врагом человечества.

Но я всеми силами отбиваюсь от этих обязанностей. Я отношусь к тем, кто никогда не был сторонником большевиков. Если эмигранты разочаровались в своем советском рае, то какое дело до этого нам, немцам?!

Я мог бы подумать: «Выходит, что я поступил правильно, когда не стал надевать русскую военную форму, а все еще продолжаю носить немецкую, хоть и составленную из предметов одежды, относящейся к разным родам войск».

Но я не делаю этого. Я не собираюсь утверждать, что всегда знал, что представляет собой советский строй. Лекарством от большевизма является не фашизм и не капитализм.

Мы выходим на дорогу, которая взбегает на вершину холма.

Ларсен еще раз оглядывается.

Перед нами лежит Осташков, город с множеством церквей и монастырей, со старинным собором, рядом с которым находится наш лагерь.

Тут же и кожевенный завод, на котором прежде выделывалась лучшая юфтевая кожа во всей Российской империи.

Перед нашим взором раскинулось озеро со своими более ста шестидесятью островами, многочисленными бухтами и коварными мелями.

А позади него вдали виднелись холмы Валдайской возвышенности с лугами и лесами.

На холмах патриархально возвышались бывшие помещичьи усадьбы, окруженные кирпичными заборами. Крестьянские хибарки, притулившиеся в их тени, походили на пасущееся стадо серых овец.

Вдали виднелось одинокое дерево.

Это Россия. Вечная Россия.

Не Советский Союз, как называют эту страну большевики.

— Я хотел бы позже еще раз увидеть все это! — обращаюсь я к Ларсену.

Россия прекрасна. Я не испытываю к ней ненависти, хотя нигде я столько не голодал, нигде столько не страдал, как на ее полях сражений, в ее лагерях, на ужасных российских дорогах.

Я не могу просто так уехать отсюда и позже всем рассказывать: «Я был в огромной стране, где царят голод, песня о Стеньке Разине и большевики».

Если мы не займем твердую позицию, то Россия придет к нам.

И она придет не в образе матушки, которая утирает слезы передником, когда мимо гонят колонну оборванных и замерзших пленных, и которая причитает при этом: «Как же они, бедненькие, страдают! Как страдают!»

Когда Россия придет к нам, то на ней будет форма НКВД. Когда она придет? Да она уже там!

Поэтому я соглашаюсь с Ларсеном, когда он называет большевизм сегодняшним мировым врагом номер один. Конечно, над свободой достаточно глумились во все времена. Но только те умеют действительно ценить свободу, кто потерял ее.

— Я не могу откровенно поговорить даже со своей женой без того, чтобы не вызвать у них подозрения! — сокрушается Ларсен. — Недавно в подвал под нашей комнатой посадили шпика. Он просидел там на корточках всю ночь, чтобы подслушать, о чем я разговариваю со своей женой. Но если мы с женой выходим на улицу прогуляться, у них тотчас возникают вопросы: почему они гуляют вместе? о чем они разговаривают? Они могут замышлять только контрреволюцию, раз хотят остаться одни, когда что-то обсуждают!

— Возможно, вы видите все в таком мрачном свете только потому, что слишком привыкли к условиям жизни в Германии! — пытаюсь я успокоить Ларсена.

У меня возникает такое чувство, что я должен предостеречь его от необдуманных поступков, поскольку, охваченный ненавистью, он постоянно повторяет:

— Нельзя же переходить границы разумного!

Когда перед нами появляется главный лагерь с серым домом казарменного типа, Ларсен подает мне руку. Подавать мне руку ему тоже запрещено. Он гражданин Советского Союза, а я военнопленный. Но тем не менее он подает мне руку:

— Как у вас сейчас дела?

Когда я шагаю в одиночестве назад, то чувствую огромное облегчение, и в то же время меня охватывает тревога. Если они угробят Ларсена, то прикажут арестовать всех, кого он рекомендовал в антифашистский актив. Но разве возможна жизнь без риска!

Я чувствую, что меня удостоил доверия человек, который уже много повидал на своем веку.

Я чувствую, что моя жизнь вновь приобретает смысл.

Я намереваюсь еще многому научиться в жизни, и никогда не вешать голову, и не печалиться из-за того, что мне в известной степени приходится все еще ждать перед вратами жизни. Конечно, меня очень угнетает то, что два года тому назад я покинул жену, так и не выяснив, любим ли мы еще друг друга или уже нет.

Наверняка она часто думает обо мне. Так же как и я о ней. Но я продолжаю носить рваный голубой пуловер, который был таким красивым, когда она связала его, будучи еще невестой, только потому, что не хочу обидеть преданную душу.

Конечно, я люблю свою жену. Несмотря ни на что.

Но я знаю, что сейчас моя голова забита другим. Тем, о чем Ларсен рассказал мне сегодня.

Я иду вдоль полотна узкоколейки и не могу нарадоваться на свои сапоги. Я радуюсь тому, как приятно пахнет сено на заливных лугах вдоль берега озера. Я радуюсь крестьянину, идущему мне навстречу.

— Здравствуйте! — приветствую я его.

— Здравствуйте! — говорит он в ответ.

Вдоль берега озера по направлению к городу идет девушка. Свои туфли на высоких каблуках она перекинула через плечо. Она наденет эти красивые туфли с блестящими пряжками и высокими каблуками только перед самым входом в город.

Это одна из миллионов русских девушек, которые следят за собой. Она наполовину крестьянка, наполовину горожанка. Девушка с грацией благородной лани.

— Здравствуйте! — говорю я, глядя ей в лицо.

— Здравствуйте! — с достоинством отвечает она. В ее голосе нет ничего вызывающего. Ничего похотливого.

Она произносит это приветствие своим низким грудным голосом совершенно естественно, без всякого жеманства: здравствуйте!

Какие бы прекрасные времена настали на земле, если бы все люди всегда вели себя так же естественно: говорили бы только то, что думают! Не более и не менее того!

Глава 29

Некоторых русских возмущает тот факт, что у Ганса, Карла и меня есть отдельная комната в доме на Евстафьевской улице.

Но мы не собираемся переезжать в лагерь. Об этом не может быть и речи! Тогда уж лучше мы переедем в церковь, если нет другого свободного помещения!

В церковном помещении высотой двадцать метров холодно и пусто, вокруг следы крайней запущенности. Эта церковь находится рядом с лагерем.

— Хорошо, мы останемся здесь! — соглашаемся мы.

Наши три кровати бесследно исчезли, и их невозможно нигде отыскать. Наш книжный шкаф меньше спичечного коробка.

Здесь когда-то стояли верующие, а священники в роскошном одеянии благословляли их. С галереи звучал хор. Здесь сияли иконы в серебряных окладах. Ведь это всемирно известный Троицкий собор!

Но сейчас с высокого алтаря на нас смотрит лишь голая кирпичная кладка. На ней еще остались крюки, на которых когда-то висели иконы. На боковых стенах сохранилась даже роспись. В некоторых местах видны следы от пуль. Вот над водными просторами парит фигура Христа, грозящего поднятым пальцем.

В изданной в Москве «Истории древних времен», которая имеется на немецком языке и в нашей библиотеке для военнопленных, написано: «Наука однозначно доказала, что Бога нет!»

«Религия — опиум для народа!» — так звучит ленинский тезис.

По этой причине, а также из-за того, что попы благословляли телесные наказания, собор был закрыт и осквернен.

Там, где раньше над гробницами лежали большие каменные плиты, сейчас находится яма для проведения смазочных работ при ремонте автомашин. Подземный ход засыпан. Стоит вонь от гниющего мусора и нечистот. В комнате позади ризницы только штукатурка напоминает о былом величии. Это восьмиугольное помещение построено в стиле барокко. В прежние времена здесь размещался рабочий кабинет архиерея.

Вечером мы укладываемся спать в разграбленном храме. Возможно, собору не позволят разрушаться и дальше, думаю я, тщетно пытаясь уснуть.

Местный совет поспешил со сносом большой церкви на центральной площади города. На плане города, который они получили из Москвы, церковь еще стояла. Теперь местные власти Осташкова оказались в затруднительном положении. Товарищи из Москвы вдруг захотели сохранить эту церковь. Но от нее осталась только колокольня с часами!

Когда я думаю о Фермане, который рассказал мне историю Катковой, главного архитектора города, то неожиданно слышу, как в ночном соборе что-то оживает. Совершенно отчетливо в воздухе слышен какой-то шелест. Я не мог ошибиться. Это мне не почудилось. Однако я не могу объяснить причину возникновения этого странного шума.

Ферман действует и в своих интересах. Его бригада так искусно расписала здание театра в Осташкове, что весь город пришел в восторг от немцев, которые выполнили эту работу. И только товарищи местные художники и маляры подали в горсовет жалобу: якобы немцы слишком балуют заказчиков. Но главный архитектор города Каткова человек со вкусом. Кроме того, пленные обходятся дешевле. Я пытаюсь представить себе, как выглядит эта Каткова, но высоко под куполом собора опять раздается странный шелест. Это никак не может быть ветер, проникший сюда со стороны озера, в пучине которого совсем недавно опять бесследно исчезла лодка с восемью румынами на борту.

Это не могут быть и совы, залетевшие в собор через вентиляцию. Четко слышится какое-то проскальзывание, словно кто-то шелестит длинными одеяниями.

Я вспоминаю, как с некоторых пор в лесном лагере пленные увлеклись спиритизмом, используя для своих сеансов какой-нибудь столик. Прежде чем оправиться в путь, какой-нибудь пленный ночью часами сидит в бараке за маленьким столиком. Потея от напряжения, он желает получить ответ от каких-нибудь духов, будет эта поездка удачной или нет.

Даже немецкий врач часто тоже сидит за маленьким столиком, бормоча что-то себе под нос. Иногда даже днем.

— Повесьте хотя бы одеяло! — говорит Ганс. — Нечего остальным пленным видеть, как мы тоже занимаемся этим!

Староста лагеря вызывает дух своего умершего кузена Якоба.

— Он всегда был дерзким мальчишкой! — бранится он, так как кузен Якоб не хочет отвечать на его вопрос.

Я потешаюсь над ними:

— В качестве новейшего военного имущества я предлагаю использовать столик. В будущем каждый, начиная с унтер-офицера и выше, получает по столику, который будет носить на ремне за спиной!

Как бы там ни было, но шелест высоко под куполом собора не прекращается! Может, разбудить Ганса? Ну уж нет! Я еще раз прислушиваюсь. Никакого сомнения: что-то шелестит в воздухе. Что-то постанывает. Трется по стенам. То там, то здесь.

За долгие месяцы плена мои нервы так истрепались, что я готов поверить во все, что угодно. Почему же в заброшенном соборе не может быть чего-то жуткого?

Но как выяснилось позже, это были всего лишь черные вороны. Они влетали через открытое окно под купол собора, теряли ориентацию и, задевая крыльями стены, скатывались вниз.

Так в эти летние месяцы причудливо переплелось анекдотичное с высокодуховным, частное — с общественнополитическим.

Хотя в этом лагере тоже было нелегко, но зато у нас за все лето никто не умер.

После того как на кожевенном заводе был размещен филиал лагеря, все зажили намного лучше. Там имелся немецкий лечебный рыбий жир, который использовался в сотнях бочек для обработки кожи. Нескольким пленным удалось раздобыть для нас целую двухсотлитровую бочку рыбьего жира. Теперь уже никому не грозила дистрофия. И только из-за того, что лагерная медсестра была на редкость твердолоба, пленных опять заставили остричься наголо. А ведь у многих уже отросли красивые длинные волосы!

Осень 1945 года обещала быть хорошей.

Но осень и так всегда была для меня самым удачным временем года.

И вот я со спокойной совестью ожидаю наступления осени. Ничто не может потрясти меня осенью. Возможно, именно поэтому осенью несчастья обходят меня стороной.

Другие хвалят весну. Но только не я. Возможно, это связано с тем, что школьником я всегда боялся получить к Пасхе плохие оценки в школьном табеле.

Нет, я однозначно за осень.

И осень 1945 года, вторая осень в плену, тоже начиналась хорошо.

Хотя опять ходили разговоры, что три активиста на каких-то пятьсот военнопленных слишком сильно обременяют бюджет. Но до сих пор мне всегда удавалось выходить из затруднительного положения.

Для меня ничего не значило, если несколько недель мне приходилось работать в колхозе.

Но на этот раз с направлением нас на работу в колхоз дело обстояло действительно серьезно. Уже была середина сентября, когда колхозы взмолились о помощи.

Поскольку рабочие бригады не формировались, то всех военнопленных погрузили на баржи и распределили по деревням, расположенным на берегу озера.

Вместе с одиннадцатью другими пленными я попал в Марьино. В деревню, в пяти километрах от берега озера (к востоку от Осташкова), где протекала небольшая речка, а в каждом деревенском окне виднелось множество цветов.

Бригадиром у нас был Герберт. Герберт умел говорить по-русски. Нет, в этот раз я совсем не хотел быть бригадиром.

Но все шло хорошо. Даже очень хорошо!

Председатель колхоза обещал нам дополнительное питание.

— Послушайте! — сказал я остальным нашим. — Сначала мы получим питание из лагеря. Каждые три дня я или Герберт будем привозить его из Осташкова. Но потом колхоз будет ежедневно выдавать нам по четыреста граммов хлеба на человека. Картошки столько, сколько мы сами захотим выкопать. Мы получим также белокочанную капусту. Кроме того, горох. И что особенно важно, пол-литра молока и двести граммов мяса!!

Нам казалось, что мы попали в сказочную страну.

Приступить к работе мы должны были только завтра. А сегодня нам разрешили принести немного дров, чтобы помыться в бане.

Повсюду нас встречают приветливо. Оказывается, что мы первые военнопленные, которых они видят в Марьине.

Наш конвоир выбирает себе самую хорошую квартиру.

Но и нам, одиннадцати пленным, грех жаловаться.

Я попадаю к старенькой бабушке в дом рядом с колодцем.

Уже в сумерках я помогаю соседке молоть зерно.

Впервые в жизни я мелю зерно. Сколько же лет может быть этим жерновам, которые я вращаю?

Соседка знаками показывает мне, что я вращаю жернова слишком быстро. Это нужно делать без спешки.

После этого я вместе с остальными сижу на корточках в бане, которую мы натопили уже сразу после обеда. Нашу одежду, в которой полно вшей и гнид, мы повесили под самый потолок, чтобы она как следует прокалилась на жаре. Мы ложимся на лавки и хлещем друг друга березовыми вениками. Потом освежаемся, обливаясь холодной водой из колодца.

Закончив мыться, мы поем.

Полдеревни собирается на улице перед баней и слушает, как поют немцы.

Никому не хочется рано ложиться спать. Какое-то время я еще стою в саду, прислонившись к яблоне.

В воздухе стоит густой запах зелени: укропа, петрушки и каких-то других пряностей.

Вокруг полно летних цветов, которые уже отцветают.

Над лесом раскинулось бездонное небо. Так было здесь всегда.

На небе загорается первая звезда.

Именно ее я отыскал, когда прощался с женой. Тогда я сказал ей:

— Это наша звезда!

Когда я вхожу в избу, выясняется, что бабушка уступила мне свою кровать, а сама забралась на печь.

— Это ни к чему, бабушка! — обращаюсь я к ней.

— Нет, нет, ложись на кровать! — настаивает она. Она думает о своем внуке, который пропал без вести. У нее все пропали без вести. И муж, и сыновья.

Только Николай пишет иногда из Ленинграда. Николай уехал туда в командировку.

Все мужчины из их деревни уехали в командировку. На какую-нибудь большую стройку. На Урал или в Среднюю Азию. (Всех мужчин, кого не мобилизовали, отправили разворачивать эвакуированные заводы на востоке страны и ковать оружие для действующей армии. А оставшиеся женщины, подростки и старики должны были обеспечивать продовольствием «фронт и тыл» — армию и тех, кто трудился на ее победу. — Ред.) Кто знает, вернутся ли они когда-нибудь назад!

Когда я ложусь в кровать, бабушка накрывает меня одеялом.

— Как моя родная бабушка в Германии! — говорю я ей. И она улыбается в ответ.

На следующий день рано утром мы уже стоим у въезда в деревню. Но никто не приходит, чтобы забрать нас на работу. Только в десять часов мы выходим в поле.

Норма составляет полтонны картофеля на человека.

Мы копаемся в бороздах, которые оставил плуг с запряженными в него двумя быками.

Но картошка оказывается размером не больше ногтя большого пальца.

— Как же мы выполним норму?

Председатель колхоза и сам все понимает.

— Никто не сможет выполнить норму! — успокаивает он нас. Несмотря на это, он выделяет нам, пленным, дополнительное питание. Даже мясо. Все происходит как написано в Библии: в нашу честь забивают теленка.

Когда на следующий день нас посылают молотить горох, хотя в поле еще стоит овес, мы не можем этого понять.

— Товарищ начальник! — говорит один из нас, кто дома занимался сельским хозяйством. — Молотить горох можно хоть до самого снега. Сейчас надо жать овес!

— Да, да! — говорит председатель колхоза, успокаивая нас движением руки. — Я сам знаю. Но через восемь дней из Осташкова приедет грузовая машина. Мы должны сдать государству горох!

Ну что тут скажешь? Нам должно быть все равно.

Одного из нас мы оставляем в деревне готовить нам обед. Он устроился на старой кухне, где раньше готовили корма для свиней. Мы едим за троих!

Каждое утро начинается с кружки молока. Четыреста граммов хлеба и картошка в мундире, сколько хочешь!

На обед гороховая каша. Не меньше полутора килограммов! Но сначала на первое овощной суп с мясом!

А вечером картофельное пюре, кто сколько съест. К нему еще хлеб, шестьсот граммов!

Разве за последнее время хоть раз было такое, что не чувствуешь голода. Все изменяется к лучшему. Уже не чувствуешь этого постоянного мучительного давления в затылке. Возникает такое чувство, словно любимая матушка сняла повязку с глаз. Нет, сегодня я не смогу точно описать, что чувствует пленный, когда впервые снова наестся досыта.

Мы добросовестно выполняем порученную нам работу. Мы чувствуем себя ответственными за то, чтобы дела колхоза пошли в гору. Поэтому мы вносим свои предложения.

Во-первых, в отношении быков, запряженных в конный ворот на молотилке. Разве это дело: чтобы привести эту до смешного маленькую молотилку в действие, требуются шесть быков и две погонщицы.

При каждом шаге быки на полметра увязают в песке и навозе. Сначала нужно привести в порядок дорожку, по которой ходят быки.

Обе погонщицы так лупят животных палками, что палки то и дело ломаются. Как будто этим поможешь делу!

Герберт предлагает на один день остановить молотилку.

За этот день он обязуется тщательно перебрать всю установку. Для быков надо будет подготовить прочную дорожку с твердым основанием. Приводной ремень тоже следует починить, чтобы он не рвался каждую минуту.

Но председатель колхоза лишь устало улыбается в ответ. Нет, он не может пожертвовать целым днем. «Через пять дней они приедут на машине из Осташкова!»

Нам предлагают бросать камни на дорожку, по которой водят быков. Булыжники размером с голову ребенка. Это выглядит красиво, когда мостовая уложена. Но сегодня идет дождь.

И когда быки тяжело ступают на камни, то те все больше и больше погружаются в грязь. Бедные животные скользят на камнях и чуть ли не ломают себе ноги.

Тогда нам приказывают положить на камни хворост. А на него насыпать песок. Но такая дорожка выдерживает не более пяти минут.

Быки быстро затаптывают ее, и все исчезает в бездонной грязи.

Мы ничего не можем изменить. Тогда вперед! За работу! В воздух поднимается облако гороховой пыли. За рабочий день ее так наглотаешься, что кажется, будто бы съел два килограмма каши! И здесь мы получаем добавку к обеду!

Погонщицы кричат на быков во все горло. Слышен только сплошной крик и вой да удары толстых палок. Вдобавок к этому молотилка стучит, как барабан. Мы тоже кричим изо всех сил, когда подаем солому на обмолот, отгребаем лопатами горох и укладываем на телегу мякину.

Но только-только мы входим в раж, как быки останавливаются. Или рвется приводной ремень.

Тогда у меня появляется время подсчитать, сколько же здесь стоит обмолот фунта гороха: получается по меньшей мере двадцать пфеннигов!

Я не знаю, что было раньше: страх перед машиной из Осташкова, которая собиралась забрать в начале осени обмолоченный горох, или опасение начальства в Осташкове, что жители деревни Марьино сами съедят свой горох, продадут его на черном рынке по ростовщическим ценам или оставят гнить на полях.

Те, кто живет в Марьине, боятся тех, кто живет в Осташкове.

И наоборот, те, кто живет в Осташкове, боятся тех, кто живет в Марьине.

Сейчас избы в деревне Марьино стали серыми от старости. Резные деревянные наличники на окнах потрескались, краска облезла.

И в Осташкове дома сейчас тоже посерели. Искусно выполненные водосборники на водосточных желобах изъедены ржавчиной и развалились.

Большевики утверждают, что организовали колхозы только потому, что в противном случае деревня не поставляла бы продовольствие государству.

— Было бы лучше, если бы Гитлер выиграл войну, а не Сталин! — считает председатель колхоза в Марьине.

Если уж такое заявляет сам председатель колхоза!

— Надеюсь, что ты не согласился с ним! — предостерегаю я Герберта, который часто беседует с председателем колхоза. — Возможно, это была всего лишь провокация!

Нет, это не было провокацией. Провокатор не станет досыта кормить изголодавшихся военнопленных, когда ему самому нечего есть.

Когда мы прибыли, все начиналось так хорошо в этом колхозе. В первые дни после нашего приезда с нами была любезна даже пастушка, девушка огромного роста с громким голосом.

Местные женщины, которые вместе с нами собирали картошку, постоянно спрашивали нас, есть ли у нас жены, есть ли у нас дети, получаем ли мы от них письма. И они даже плакали из-за того, что нам была запрещена переписка.

Но потом они пришли в ярость, когда узнали, что мы получаем больше хлеба, чем они. Целый день они говорили только о хлебе:

— Шестьсот граммов хлеба! Шестьсот граммов хлеба! Шестьсот граммов хлеба получали мы. А сколько же давали им? Всего лишь четыреста граммов!

Теперь они уже не могли разговаривать по-человечески, а только ругались.

— Копай! Копай! — подгоняют они друг друга и нас. Горе тому, кто не успевает и снижает выработку их бригады!

Они копали как фурии!

Так закончилась идиллия в Марьине.

Когда выходишь из деревни по песчаной пашне шириной около тридцати метров, которую называют дорогой, то слева сразу за околицей видишь старинный парк.

Заросшая аллея ведет к комплексу зданий. Раньше это была помещичья усадьба.

Я давно хотел осмотреть эти руины.

Но сегодня у меня нет времени. Я должен пойти в Осташков, чтобы получить продукты на нашу бригаду.

— Если мы будем слишком медлить с этим, то потом они вообще ничего нам не дадут! — считает Герберт.

Я навсегда сохраню в своей памяти этот пейзаж. Дорога вьется среди кустов по песку, как бурный поток. Здесь есть все, что душе угодно: большой лес, множество холмов, деревни, полевые цветы и одиноко стоящие деревья.

На горизонте тянется конный обоз. Фургоны, в которые запряжены четверки лошадей, как во времена Тридцатилетней войны (1618–1648 гг. — Ред.).

Дальше слева в лучах утренней зари виднеется город. Но пройдут часы, прежде чем я доберусь туда.

Я сижу под дуплистым деревом на берегу озера и жду пароход.

Постепенно подходит народ с узлами и мешками. Колхозницы, всевозможные начальники, школьники и солдаты.

Я не считаю себя романтиком, но здесь мне очень нравится.

Маленький старый пароходик заходит в каждую бухту. Растущий у берега камыш часто доходит до самого фарватера.

Мы отплываем от берега, и перед нами открывается озеро. На дальнем берегу лежит Осташков. Протянувшаяся на целый километр вокруг большого монастыря стена из красного обожженного кирпича защищает его от прибоя. Зеленые купола как будто кичатся своим мрачным величием. Утреннее солнце освещает окна монастыря кровавым светом.

Интересно, могли бы большевики в 1917 году штурмовать монастырь с этой стороны, чтобы доказать, что Бога нет?

Сегодня в сторожке у ворот общественная уборная. Но если бы отхожее место находилось только там!

Сегодня в монастыре грязи больше, чем в свинарнике. Большевики доказали, что можно безнаказанно загадить дом Божий.

Когда я на последнем пароходе возвращаюсь в деревню с наволочкой, набитой продуктами, уже начинает темнеть.

В наволочке лежит хлеб, сахар, баранина, соль и мука, а также табак. Все эти продукты весят больше тридцати килограммов. Вот было бы здорово, если бы Герберт ждал меня на причале с упряжкой быков!

Или если бы я мог переночевать в одной из наших бригад на берегу озера.

Однако никто меня не встречает, и я отправляюсь пешком в Марьино.

Когда я выхожу на знакомую песчаную дорогу, которая, словно полноводная река, проходит и мимо Марьина, то успокаиваюсь. Теперь я уже не заблужусь.

Быстро сгущаются сумерки.

По пути я встречаю охотника с ружьем, который идет мне навстречу.

У меня мелькает мысль, что я поступил легкомысленно, отправившись в одиночку с тяжелым мешком, полным продуктов, через лес.

Волки? Темные личности?

Когда я уходил с пристани, то отдал целую буханку хлеба какой-то убогой старушке. Это видели и другие пассажиры, плывшие вместе со мной на пароходе. Но я не люблю возвращаться назад. Когда я выхожу из леса, то вижу, что на одной из полян горит костер. Как будто какая-то армия расположилась там биваком.

Поодаль я замечаю целый табун лошадей, которые сегодня утром, словно призрачный караван, мелькали на горизонте.

Я опускаю мешок на землю под дерево, а сам держусь в тени.

Что делать? Повернуть назад?

Это наверняка цыгане. Они воруют все, что им попадается под руку.

Какая жалость! Через пятнадцать минут я был бы уже в Марьине.

Когда я осторожно приближаюсь к костру, то слышу знакомые звуки. Никаких сомнений: они говорят на немецком языке. Но на каком-то странном немецком.

— Эй! Привет! — кричу я, остановившись с мешком на плечах. — Эй! Я немецкий военнопленный!

— Мы немцы Поволжья!

Но прежде чем человек, освещенный таинственным светом костра, смог сказать еще что-то, раздался грубый окрик:

— Не задерживайтесь, проходите! Проходите!

Это был голос зла, говорю я себе, испуганно продолжая путь с мешком на спине.

Это прозвучало как в коридоре следственного изолятора: «Проходите!»

Хотя на самом деле все происходило на опушке леса, в котором еще водятся дикие звери.

Теперь я понимаю, что совершенно случайно встретился с немцами Поволжья во время их переселения в Сибирь.

Я встретился с людской трагедией. Мне показалось, что за брезентовым пологом одного из фургонов мать укладывала спать свое дитя.

Но когда я прихожу в Марьино и стучу в окно избы, где моя бабушка долго возится, пытаясь зажечь керосиновую лампу, я уже забываю о немцах Поволжья, встреченных мною в ночи. Я думаю о том, что завтра мне надо встать пораньше, чтобы успеть раздать табак до выхода в поле. Я должен также позаботиться о том, чтобы при первой же возможности отправить в Осташков одного человека из нашей бригады. Я просто должен буду взять его с собой, если ему так и не удастся приспособиться к деревенскому труду.

— А то он там у вас слишком хорошо устроился! — недовольно сказал мне Ганс.

После того как мы прожили три недели в уединении в Марьине, мы подумали, что за это время наш лагерь в Осташкове могли распустить, а про нас просто забыли. Мы испугались, что можем пропустить отправку на родину.

Прошел слух, что на вокзале уже стоят наготове вагоны. Специальная бригада устанавливала в них котлы для полевой кухни.

— Нет ничего невозможного! — говорили пленные в Марьине.

Возможно, что и я говорил не очень убедительно, когда пытался разуверить их:

— Я же сам был в лагере всего лишь три дня тому назад!

Но они не поддались на мои уговоры, заявив мне:

— Ты должен был больше узнать об этом деле!

В конце концов, я уже и сам поверил в то, что на вокзале в Осташкове действительно стоит длинный поезд, на котором нас отправят домой.

Я представляю себе, как староста лагеря подаст команду на построение.

Я вижу, как Ганс будет переживать, пытаясь снова собрать все книги, выданные из лагерной библиотеки…

Итак, все может быть!

Когда однажды поздним вечером русский посыльный передает нам указание немедленно явиться в лагерь, мы решаем, что время отправки на родину настало.

Наш конвоир приказывает немедленно выступать.

Но пароход уже ушел!

— Он никогда не приходил вовремя. Но сегодня, когда это очень важно, именно сегодня его нет! — сокрушаемся мы.

Мы снова шагаем назад в Марьино!

Нашему повару приходится всю ночь трудиться у плиты. Ведь у нас осталось еще так много мяса, яичного порошка и муки.

Так мы возместим все свои убытки. Мы не собираемся дарить лагерю ни грамма! Если вообще там кто-то еще остался!

Когда мы встаем ни свет ни заря, то выясняется, что товарный поезд, на котором мы могли бы при случае добраться до Осташкова, уже прошел.

Разве поезд останавливается у первого куста?

Уж мы его как-нибудь остановили бы! В конце концов, у нашего конвоира есть винтовка!

Наш конвоир волнуется еще больше, чем мы. 15 октября его должны демобилизовать из армии. Если он вовремя не приведет нас назад в лагерь, то в наказание они оставят его еще на год в армии.

Но поезд уже прошел! У парохода неисправность в машинном отделении, и он остался в Осташкове!

Тогда мы пойдем пешком вдоль железнодорожного полотна! Вокруг озера. Но это очень долгий путь. Тридцать или даже пятьдесят километров! (Автор преувеличивает.

5 километров от Марьина до берега озера и 10 километров вдоль железной дороги до центра Осташкова. — Ред.)

— Сколько километров до Осташкова? — спрашиваем мы каждую встречную колхозницу, каждого путевого обходчика и вообще всякого, кто попадается нам на пути.

— Скоро будете дома! — часто именно так отвечают они.

— Неужели и им уже стало что-то известно? — устало удивляемся мы.

Ах нет, они просто хотят утешить нас своим вечным «скоро будете дома»!

Мы устаем все больше и больше. В конце пути мы уже едва переставляем ноги. Поэтому у нас уже не остается сил, чтобы удивляться, когда на вокзале в Осташкове мы не видим никакого поезда. И кто же это, собственно говоря, пустил слух, что нас отправят домой на поезде?

В каком-то переулке наш конвоир перепродает несколько буханок ржаного хлеба, которые он сэкономил в колхозе.

Мы направляемся в лагерь.

Пленные отваривают картошку, которую принесли в карманах.

В лагере все по-старому.

Только теперь становится значительно холоднее, особенно по ночам.

— В этом году будет ранняя зима! — считают рыбаки на озере.

Глава 30

Меня перевели на кожевенный завод, так как в городском лагере осталось слишком мало военнопленных для двух активистов.

На кожевенном заводе кипела напряженная работа. На работу постоянно принимали новых людей из числа гражданских лиц. Более трехсот военнопленных работали в дубильне и красильне, были заняты на уборке территории и на монтаже нового оборудования, прибывшего из Германии.

Когда прибыл первый товарный поезд с немецким оборудованием и грузами, это событие превратили в политическую акцию. Из главного лагеря к нам специально приехал какой-то офицер-политработник и выступил на общем собрании с докладом. Он заявил, что немецким военнопленным не стоит беспокоиться по поводу того, что им придется разгружать оборудование, прибывшее из Германии. Оно не украдено, а поступило на законных основаниях! «А теперь за работу, товарищи!»

На станцию один за другим прибывали товарные поезда, привозившие оборудование целых заводов и фабрик. «Пауль Гейзе, кожевенный завод, Инстербург», — было написано на ящиках с оборудованием, которые я сложил в штабель на земле, чтобы было удобнее писать ежедневную сводку.

— Ты должен обязательно осмотреть прибывшие станки! — сказал мне Шауте, который тем временем уже не состоял больше в пожарной охране лесного лагеря, а неожиданно всплыл на кожевенном заводе. — Русская команда сопровождения сбрасывает станки и оборудование из вагонов прямо в грязь на землю! Кассовый аппарат они вскрыли топором!

Шауте, будучи инженером по профессии, просто кипел от негодования.

Ну и дела! Такие люди, как Шауте и я, да и вообще все пленные были твердо убеждены в том, что с нашей стороны было нехорошо помогать большевистской России. Мы были также убеждены в том, что русские не смогут извлечь большой выгоды из этих германских репараций.

Нам надо было бы радоваться.

Но мы все были возмущены тем, что при разгрузке вагонов русские сбрасывали на мостовую станки, вместо того чтобы осторожно выгрузить их.

Дело в том, что мы не немецкие националисты, а в первую очередь простые люди, которые привыкли уважать хорошо выполненную работу.

Ведь мы по своей сущности обычные трудящиеся!

Об этих происшествиях мы подали докладную записку в политотдел.

Ларсен, которому я обо всем доложил, сказал:

— Если бы вы тотчас не сообщили об этом, то через несколько недель, когда выяснится, что станки не работают, в этом обвинили бы военнопленных. Сказали бы, что это саботаж!

Отвечавший за этот транспорт служащий Осташковского кожевенного завода, одетый в форму подполковника Красной армии, загрузил в Инстербурге все, что попадалось ему под руку.

— Они упаковали даже протез ноги какого-то бедного старика! — сообщил мне Малыш, у которого был наметан глаз на такие вещи.

Вместе с оборудованием и станками прибыли куклы, собрание сочинений немецких классиков, тарелки, чашки и другая посуда, а также велосипеды.

Я выменял у пленных большой немецко-английский словарь, который из-за хорошей тонкой бумаги они уже успели распределить между собой, намереваясь использовать его на самокрутки.

В Осташкове все идет кувырком!

Когда ночью я лежу на кровати, то часто размышляю о том, правильно ли поступаю в тех или иных случаях.

Я уже давно не ощущаю себя обычным пленным, которому на все наплевать.

Я уже постоянно принимаю в расчет, что когда-нибудь для меня начнется новая жизнь.

По крайней мере, я сам для себя хотел бы выяснить, правильно ли поступаю в данных условиях. Сегодня один из военнопленных посмотрел на меня так, будто я что-то сделал не так. Русские взяли его в плен в самом конце войны под Берлином. Ему всего лишь семнадцать. Белокурый, голубоглазый юноша. То, что он родом из Померании, я узнал еще в мае, когда он таскал плуг вместе с остальными. Да, он один из тех, кто таскал плуг, а я должен был изображать из себя бригадира.

— Вы должны дать нам в руки пулемет и сказать, в кого нам надо стрелять! — в запале крикнул он сегодня во время дискуссии. — А все остальное — подло!

Конечно, он был не прав. И мне не составило труда спросить его о том, что же именно было подло:

— Разве это подло, что Советский Союз, вопреки клевете геббельсовской пропаганды, сохранил нам жизнь?

— Но это единственное, что он сделал! — хором ответили мне те, кто собрался вокруг блондина.

— Мы должны постоянно помнить о том, что мы, военнопленные, получаем больше хлеба, чем сами местные русские! — пытаюсь по долгу службы аргументировать я.

Но в душе я сам отлично понимаю, что имел в виду блондин из Померании, когда говорил о подлости. Все так сложно, так запутанно, что это невозможно объяснить одним словом. Следовало бы написать толстую книгу обо всей этой подлости.

Все прежние отношения распались. Иногда это даже смешно!

Я совсем не рассчитывал, что Курт и Генрих из лесного лагеря навестят меня сегодня, прежде всего для того, чтобы обменяться стенгазетами.

Курт, который тогда попал в актив вместе со мной, сказал мне, что Генриху нужен воск, чтобы изготовить несколько алтарных свечей, Генрих, католический священник, вышел на улицу, когда Курт сообщил мне об этом.

Курт считает, что я должен заставить Генриха как следует понервничать в ожидании ответа, если тот попросит меня украсть воска для его алтаря.

Но до этого дело просто не дошло, и мне не удалось смутить простодушного Генриха вопросом: «Ну что, Генрих, тебе нужен воск?»

Поскольку он без спроса достаточно глубоко запустил руку в наши запасы краденого воска, из вредности я заставил его самого нести сумку с ворованным воском, когда провожал обоих через нашу проходную.

— Что там у вас в сумке? — спросил дежурный на проходной и показал на сумку Генриха.

Я злорадно усмехнулся Генриху в лицо, однако поспешил успокоить дежурного, сказав, что там у нас книги, которые его совершенно не касались.

— Дружище Генрих! — в один голос воскликнули Курт и я. — Вот это здорово! Ты, оказывается, воруешь и лжешь!

Для исполнения обряда святого причастия Ларсен купил на свои рубли красного вина в ближайшем продуктовом магазине.

Святое причастие и Генрих, который подносит его изголодавшимся по духовной пище военнопленным, — все это относится к католической вере. Ларсен урожденный еврей, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии.

Рубли, которые получает Ларсен и в данном случае тратит на покупку вина, поступают от НКВД.

Меня, доставшего воск для алтарных свечей, по московским меркам можно причислить к фашистам.

Мы все словно находимся в огромной реторте, где полностью растворяемся. Но мы ничего не боимся.

Лишь бы сохранить человеческое достоинство, когда начнется жизнь, настоящая жизнь, в которой все будет по-новому.

Лучшие времена обязательно настанут, но будем ли мы к тому времени еще живы, это вопрос!

После того как первая волна холода с 15-градусными морозами отошла от Осташкова за озеро, колхозы снова взмолились о помощи. Они опять просили прислать им рабочую силу.

Октябрь уже заканчивался, когда пленные погрузились на пароход, чтобы на этот раз помочь убрать овес высотой в одну пядь и картошку размером со сливу в колхозах на северном берегу озера.

— По меньшей мере, мы сможем досыта наесться картошки! — радовались мы. Поэтому мы воспринимали это как поездку в отпуск. — Вот только погода может, конечно, испортиться.

Однако погода все время была теплой.

Я точно знаю, что у меня останется в памяти после этой поездки: во-первых, это тряска и громкие шлепки по воде во время плавания на этом колесном пароходе, который каждые пятнадцать минут причаливал к шатким деревянным мосткам.

На одном из причалов между камышом и поленницей дров к нам на пароход поднимается морской офицер со своей женой.

Собственно говоря, этот морской офицер не играет большой роли в моем рассказе.

Он не произнес ни слова.

Я его никогда раньше не видел.

Я его никогда больше не увижу.

Но вот он оказывается здесь на пароходе: мужчина со странно бледным лицом, черными как смоль волосами и черными глазами.

Морская форма одинакова во всем мире. Но этого нельзя сказать о его форме.

У этого морского офицера такой странный взгляд, словно он видит нечто доступное только его взору. Мир без перспективы.

Странный серьезный взгляд.

Может быть, это единственная возможность именно так смотреть сегодня на мир. И так слишком много всего обрушилось на нас. Мы не сможем это быстро забыть. Все впечатления остаются в памяти рядом друг с другом.

Все приобретает одинаковую важность.

И каждое взывает о справедливости.

Все это очень серьезно.

Наша деревня находится в трех часах ходьбы от последней стоянки парохода. Колонна сильно растягивается. Мешки с продуктами переходят из рук в руки.

Мы находимся на шоссе, которое было построено немцами.

Мы пересекаем какую-то речушку шириной не более двух метров. Вскоре выясняется, что это Волга. Ночью по всей деревне (очевидно, Вороново ниже Волговерховья) разносятся глухие удары. Это старушка стучит железкой по чугунку, чтобы волки не проникли в деревню и не разорвали домашний скот.

Если бы на бирже труда ее спросили, каков род ее занятий, то ей пришлось бы сказать: я ночной сторож, отгоняющий волков.

В 1941 году в этой деревне стояли немецкие солдаты (отброшенные в результате контрнаступления Красной армии в ходе битвы под Москвой. — Ред.).

Дом, в котором мы живем, был квартирой генерала. На дверном косяке до сих пор сохранился номер полевой почты. Комната, в которой мы по вечерам чистим картошку, была приемной адъютанта.

Старушка, которая рассказала нам о немцах, сметает все картофельные очистки, которые остаются после нас. Она печет из них хлеб. Получается вонючая, клейкая масса. Я решил попробовать, но не смог проглотить ни кусочка.

Старушка с воспаленными глазами не получает от колхоза никакого хлеба. И все это происходит в русской деревне осенью 1945 года.

«Кто не работает, тот не ест!» — так сказал еще Ленин. А ведь нужно действовать так, как сказал товарищ Ленин.

Работает ли старушка?

Нет, она не работает в колхозе. Она уже слишком стара.

Никто не может быть слишком старым, чтобы уклоняться от обязанности работать на благо социалистического отечества!

Все жители деревни относятся к нам, пленным, доброжелательно. Они спрашивают, как нас зовут, и чуть ли не ломают себе языки, пытаясь выговорить наши имена.

Шура, приехавшая в деревню из Ленинграда в гости, дает каждому из нас морковку, когда приносит завтрак в поле для своих родственников.

В конце концов, нас снова отзывают назад. Но пароход не ходит.

Не ходит целыми днями.

В дома у пристани набивается все больше народу.

— Это немцы нарушили движение! — зло бросает какая-то стерва в военной форме.

— Вот же грязная свинья! — возмущаются пленные. Немцы никогда не имели никакого отношения к пароходу, а чистоплотность той, которая так сказала, действительно оставляет желать лучшего, так как она сама ежедневно таскается с алкашами по разным квартирам.

Между тем по просьбе председателя мы помогаем колхозу, находящемуся рядом с пристанью. Собирая картошку, мы постоянно одним глазом следим за озером, не появится ли пароход. Но все напрасно. Ничего нет!

Зато председатель колхоза хорошо кормит нас: хлеб, мясо, капуста!

Он вполне мог бы так не стараться. Мы стали бы работать и за половину того, что он нам давал. Ведь наши продукты уже давно закончились.

Мы ночуем в домах на берегу озера. Я бросаю в еще горячую деревенскую каменную печь, из которой только что выгребли угли и золу, горсть картошки. Такая печеная картошка необыкновенно вкусна. Мне кажется, что я чувствую вкус того, что ставили в эту печь в хорошие времена: молоко, мясо и хлеб.

Еще почти полночи я разговариваю с Гербертом, который лежит рядом со мной на полу. Мы все устали как собаки, но вши не дают нам заснуть.

Когда становится тепло, они прямо-таки оживают.

Тут уж ничто не может помочь.

Я решаю, что не буду больше обращать на них никакого внимания.

Я пытаюсь придать своей коже состояние бесчувственности, полностью отключив все нервные окончания. Но ничто не помогает. Вши просто заедают, не давая ни минуты покоя.

Я завожу разговор с Гербертом о том, что, вероятно, скоро в антифашистскую школу направят новую партию военнопленных. Я расписываю ему все преимущества обучения в школе:

— Усиленное питание! Наверняка отправка на родину в первую очередь! Кто знает, сколько все это еще продлится!

Но Герберт не проявляет никакого интереса к антифашистской школе. Он рассказывает мне, как его дядю, главного врача крупной клиники, нацисты отстранили от должности за то, что он отказывался направлять душевнобольных в «газвагены» (так называемые «душегубки» — автомобили-фургоны, куда во время работы двигателя подавались выхлопные газы. «Душегубка» изобретена в СССР офицером НКВД Исаем Давидовичем Бергом и впервые применена в 1936 г. — для ускорения ликвидации «классово чуждых» сословий старой России (Берга в 1938 г. арестовали за аморальное поведение и троцкизм, в 1939 г. расстреляли, труп сожгли в крематории кладбища Донского монастыря). — Ред.). После этого его дядя был вынужден согласиться занять малозначительную должность в той же самой клинике, где он долгие годы был главным врачом.

— В таком случае у тебя тем более должно было появиться желание попасть в антифашистскую школу. Именно у тебя! — говорю я ему.

Нет, он не хочет.

Молодая женщина, которая тоже ждет пароход и ночует в том же самом доме, что и мы, немного говорит по-немецки. Ее муж — майор Красной армии. Эта хрупкая, интеллигентная женщина задумывается о многом. В частности, она обращается к Герберту по-русски с вопросом:

— Я не могу понять, почему немцы пришли в Россию, если они имели у себя в стране все необходимое?

Я уже сотни раз встречал этот вопрос в газетах. Но когда нас об этом неожиданно спрашивает живой человек, мы теряемся и не сразу находим ответ.

Вообще, что значит «немцы», хотел бы я знать!

Но тут Герберт обращается ко мне:

— Можешь сказать ей, что немцы пришли в Россию для того, чтобы пароходы ходили по расписанию!

Вот такой нелюбезный этот Герберт. «Немцы!» — говорит он. И для него это вполне определенное понятие.

Проклятие, а ведь он прав: «Пароходы ходили бы по расписанию, если бы немцы остались в России!» (Согласно планам Гитлера («Ост» и др.), «если бы немцы остались», то на завоеванной территории они оставили бы в лучшем случае четверть предыдущего населения, «подходящего» под «нордические» стандарты. Эти люди подлежали онемечиванию, то есть постепенному превращению (их детей, внуков) посредством немецкого образования и воспитания в немцев. Остальные подлежали выселению либо посредством дебилизации (отсутствие серьезного образования, пропаганда аморальности, пьянства, табака, контрацептивов, «веселой» музыки и т. п.) были обречены на быстрое вымирание. Гитлер отводил на эти процессы около ста лет. И пароходы «ходили бы по расписанию». Только русских бы здесь не было. — Ред.) Видит Бог, да им нужно было бы как можно быстрее отправить всех пленных домой, чтобы они больше не видели эту вопиющую бесхозяйственность в «самой богатой стране мира». Русская расхлябанность — это высшая школа германской мании величия!

Наконец ближе к вечеру приходит пароход. Сейчас мы поднимемся на борт. Переплывем через озеро. Двенадцать часов спустя мы уже будем в Осташкове.

Но все происходит не так быстро, как хотелось бы.

Проблемы возникают уже на пристани. Со всеми своими пожитками возбужденная толпа стоит на шаткой деревянной пристани.

Кто не внимателен, может соскользнуть в воду. Ведь здесь нет ограждения! Кое-где на деревянной платформе даже отсутствуют доски!

Довольно сомнительно, что всем ожидающим найдется место на пароходе.

И мы, военнопленные, тоже протискиваемся сквозь толпу колхозников, женщин, стариков и подростков.

Меня все больше и больше оттесняют к краю платформы, когда с парохода начинают сходить на берег пассажиры, и толпа расступается, чтобы пропустить их. Я уже стою только на одной ноге, другая повисла в воздухе, не находя опоры. Подо мной на расстоянии трех метров плещется ледяная вода. Нет уж, спасибо!

Я вытягиваю обе руки, пытаясь найти опору в толпе. Чувствую, что мои руки ухватились за чью-то шею.

Красноармеец, за шею которого я ухватился мертвой хваткой, боится, что упадет в воду вместе со мной. Он изо всех сил врезается в толпу и таким образом спасает нас обоих от купания в ледяной воде.

Слепая старушка, которую плачущая внучка должна доставить в Осташков, падает от сильного толчка на доски причала.

Двум пленным и красноармейцу приходиться ее спасать.

Все ведут себя как охваченные яростью фурии. Просто чудо, что никто не падает в воду.

Оказавшись на пароходе, мы теснимся у дымовой трубы. Но от сажи и копоти почти невозможно дышать.

Быстро темнеет, и наступает ночь. Ледяной ветер продувает всех насквозь. Ведь уже начало ноября.

На каждой остановке повторяется одна и та же картина: те, кому надо сойти, не могут добраться до трапа, а те, кому надо попасть на пароход, дерутся на пристани. И каждый из них еще тащит за собой огромный мешок, а то и несколько!

В десять часов вечера пароход прочно садится на мель.

Целый час капитан, одетый в ватник и в морской фуражке на голове, маневрирует взад и вперед. Наконец ему удается снять пароход с мели. Пришвартовавшись к следующему причалу, капитан объявляет, что, пока не рассветет, пароход дальше не пойдет. Становится все холоднее и холоднее, а нас ко всему прочему донимают еще и вши.

Каждый ищет себе пристанище где только можно.

Вместе с несколькими пленными я устраиваюсь на ночлег в детском саду.

Сначала в прихожей.

Потом в коридоре.

Когда в коридоре собирается еще больше людей, мы открываем какую-то дверь. В комнате за дверью горит свет.

Там кто-то спит на железных кроватях с никелированными спинками. Здесь тепло, царят уют и покой.

На столе стоят цветы. На полке теснятся книги.

На стенах детские рисунки и снежинки, вырезанные из бумаги. На окнах пестрые занавески.

Это комната нянечек и воспитателей.

Конечно, мы поступаем неправильно, присаживаясь на край кровати в своих завшивевших и грязных после уборки картошки брюках.

Сначала мы сидим только на краю кровати.

Когда я пытаюсь поудобнее устроиться на кровати, в которой сладко посапывает юное создание, из-под одеяла высовывается голая нога, и я получаю приличный пинок в зад.

Но я воспринимаю это не как протест. Когда девушка повернулась ко мне лицом и открыла глаза, то лишь спросила:

— Который час?

Где еще в мире встретишь столько уравновешенности и хладнокровия! (Только в России. — Ред.)

Когда я возвратился в лагерь, выяснилось, что этой же ночью скончался Малыш.

Я не могу поверить, что кто-то может умереть, не переболев прежде дистрофией. Как такое может случиться?

Разве всего лишь восемь дней тому назад, когда я уезжал в колхоз, он не отпускал свои обычные шуточки!

Что он сказал мне тогда?

— Существует три вида людей: святые, идиоты и коварные бестии!

— Ах вот как? — посмеялся я над ним. — И к какому же виду отношусь я?

Малыш немного помедлил с ответом, с удовольствием попыхивая трубкой. Когда он сам заметил, что его классификация была не совсем «кстати», то, улыбнувшись, сказал:

— Ну, к идиотам ты уж точно не относишься! Но ты далеко и не святой!

Потом, неожиданно повернувшись, он ушел.

— Большое спасибо! — крикнул я ему вслед, так как, согласно его классификации, он отнес меня к коварным бестиям.

Вот на этой шутливой ноте и закончился наш последний разговор, и он ушел!

Можно увидеть тысячи смертей и сохранить самообладание. Но вот умирает кто-то близкий тебе по духу — пусть он даже и не сверхчеловек — и ты снова с болью осознаешь весь ужас смерти.

Как мне рассказали, Малыш внезапно заболел дифтерией. Но не нашлось ни одного конвоира, который мог бы отвести его в госпиталь. Когда он туда поступил, его уже было невозможно спасти.

Я осматриваю его вещи. В его дневнике я нахожу любопытную запись следующего содержания: «Я хотел бы знать истинные политические взгляды Бона». Я тотчас сжигаю этот листок дневника. Его бумажник я забираю себе.

Должен ли был я разыскать его могилу? Разумеется, такая мысль даже не приходит мне в голову. Ведь это же плен. Тут можешь очень мало что сделать для живых, не говоря уже о мертвых. Проходит некоторое время, и я вдруг замечаю, что часто употребляю одно из любимых выражений Малыша. «Возможно, это кстати!» — всегда говорил он, когда что-то завершалось очень хорошо.

Впредь я стал говорить так намеренно:

— Возможно, это кстати!

Глава 31

До 7 ноября, двадцать восьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, нашему антифашистскому активу предстояло многое сделать.

Нашему городскому лагерю и его отделению на кожевенном заводе не нужно было готовиться к самим торжествам.

Оба подразделения городского лагеря должны были отправиться маршем в лесной лагерь, чтобы провести там главный праздник большевистской России, подальше от шума пьянствующего, стреляющего и бесчинствующего города.

В лесном лагере антифашистский актив должен был как следует потрудиться, чтобы украсить территорию и бараки: свить гирлянды и написать алые транспаранты «Да здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!».

В этом отношении нам с Гансом повезло больше.

Нам нужно было позаботиться только о почтовых открытках, которые военнопленные, наконец, впервые могли написать домой.

Еще в июле мы получили от политотдела указание собрать письма военнопленных.

— Но у нас нет бумаги! — заявили мы тогда офицеру-политработнику, Старому Фрицу.

— Ничего страшного! — ответил тот.

И мы посчитали это негласным разрешением украсть бумагу в любом месте, где это только было возможно.

Когда мы заметили, что у нас нет конвертов, то нам в голову пришла мысль складывать конверты в треугольник так, как это делали русские, чтобы он держался без клея.

— Разумеется, все письма будут подвергнуты цензуре! — сообщил я военнопленным.

И вот все сидели и ломали себе голову над тем, как сделать так, чтобы их близкие обрадовались весточке и в то же время поняли бы, что значит быть военнопленным в России.

Когда мы собрали все письма, то от Ларсена узнали, что наши письма не могут быть отосланы. Ганс и я взяли эту неприятную миссию на себя и однажды ночью сожгли всю почту.

Все эти тысячи приветов и поцелуев, эти заверения в вечной верности, выражения страстной тоски в течение десяти минут улетели вместе с дымом через трубу печки в комнате дома номер 40 на Евстафьевской улице.

Что нам оставалось делать, Гансу и мне?

Или мы должны были сказать нашим товарищам: «Вероятно, политотдел разрешил вам написать письма только потому, что таким способом собирался выяснить, не утаили ли вы что-то во время заполнения анкеты с личными данными?»

Мы сами ничего не знали, когда в течение нескольких дней и ночей надписывали на треугольниках по-русски и по-немецки сотни адресов.

Кроме того, мы преподнесли разрешенную наконец переписку между лагерями военнопленных и родиной как колоссальный успех антифашистского актива в его работе по улучшению условий содержания пленных.

Нет, мы поступили тогда правильно: сожгли письма, а не передали их во второй отдел, так как в них содержалось слишком много личного, сокровенного, не предназначенного для посторонних глаз. И мы никому не сказали о своем поступке! Но сейчас, шесть месяцев спустя после окончания войны, к нам поступили настоящие почтовые карточки. С официальным штампом. С изображением Красного Креста.

Ах да, ведь где-то существует Международный Красный Крест, который заботится о военнопленных.

Среди военнопленных царило такое радостное настроение, какое бывает только на Рождество. Скоро дома узнают, что мы живы и не погибли!

Я пошел в лесной лагерь один, не дожидаясь остальных, и пошел так, как мы в активе привыкли это делать: сначала мы всегда заходили к Ларсенам. И сегодня я вошел в серую, мрачную многоэтажку, в то время как длинная запыленная колонна пленных отправилась на четыре дня в лесной лагерь, чтобы переждать там празднование Октябрьской революции.

— Присаживайтесь! — сказала мне фрау Ларсен.

Она тщательно прикрыла дверь, так как уже наступила настоящая зима, к тому же здесь соседи охотно подслушивали друг друга, ведь в этом доме проживали сотрудники НКВД.

— Вы хотите попасть в антифашистскую школу? Тогда через четыре месяца вы будете уже дома! Я это точно знаю.

Я уже успел присесть на краешек стула, но тотчас вскочил. Это было именно то мгновение, которое я упорно готовил в течение долгих месяцев.

Какого же самоотречения стоило это мне!

Сколько лжи пришлось мне высказать!

Я жил с одной только мыслью: «Ты должен снова увидеть Германию! Наибольшим шансом для этого является антифашистская школа!»

Но вот сейчас, когда время пришло, я не мог вот так сразу дать свое согласие. Более того, я даже не испытывал особой радости.

Постоянно общаясь с Гансом, который окончил такую школу, я знал, какие душевные муки предстояло мне преодолеть. Используя самые подлые средства, там пытались проникнуть в самые потаенные уголки души военнопленного. Мне казалось сомнительным, смогу ли я выдержать такое испытание и не ухудшу ли я свое положение, отправившись в эту школу. Кроме того, не прекращались слухи о скорой отправке всех пленных домой. Стоило ли мне в данной ситуации так рисковать своей судьбой!

Но мною все сильнее овладевала заманчивая мысль: «Ты должен сделать это! Только в антифашистской школе в Москве ты узнаешь истинные движущие силы большевистской России!»

А вдруг здесь скрыто нечто гораздо большее, чем то, что готов признать разочаровавшийся эмигрант Ларсен! Разве Ларсен, бывший некогда депутатом рейхстага от Коммунистической партии Германии, не является избалованным потомственным интеллигентом?

А фрау Ларсен я сказал следующее:

— Я не могу просто так взять и отказаться! Я рассматриваю это как свой долг журналиста узнать на собственном опыте, что собой представляет такая школа!

— Не обольщайтесь тем, что в гитлеровской Германии вы когда-то научились владеть пером! Вы сами увидите, кто сейчас принимает участие в работе Национального комитета в Москве: генералы, кавалеры Рыцарского креста и даже сам руководитель имперской молодежной организации гитлерюгенд! О вас будут судить только по тому, чего вы хотите в будущем, и в зависимости от этого вас назовут или фашистом, или антифашистом!

Я слегка улыбнулся, когда представил себе эту таинственную московскую школу. Я почти не слушал фрау Ларсен, когда она сказала:

— Подумайте до завтра. Вы сами должны решить, посылать нам вас в школу или нет.

— О чем здесь долго раздумывать! — ответил я. — Я поеду туда!

— Только представьте себе, через четыре месяца вы будете уже в Германии! — услышал я.

— Ну а вот в этом я не очень-то уверен! — усомнился я.

Все завертелось очень быстро. Надо было срочно составить список тех, кто отправлялся в антифашистскую школу. Сорок первому лагерю вместе со всеми его филиалами и подотделами было разрешено направить в Москву двадцать четыре человека.

Мартин и Курт, мои старые знакомые, тоже ехали вместе со мной. А также Карл. Не упустил случая поехать вместе с нами и Фридель Каубиш, главный доносчик.

— Интересно, — сказал Мартин, — воспользуется ли он этой возможностью, чтобы освободиться от Борисова и всех этих подлостей?

Вместе с Гансом, единственным из моих ближайших друзей, кто оставался в Осташкове, я прикидываю, кого еще из городского лагеря можно было бы рекомендовать в эту группу.

— Вилли Кайзер! — предлагает Ганс.

— Согласен, он порядочный человек, — говорю я, и мы вносим его в список.

— А как насчет Герберта? — спрашиваю я, так как высоко ценю его за волевой характер.

— Нет, в данном случае мы ничего не можем сделать! — с сожалением говорит Ганс.

— Да, да, я сам знаю! — Я знаю, что Кубин подозревает Герберта в том, что он фашист.

— Ну а как насчет самого Кубина?! — завожу я разговор об этом подонке. — Мы должны в любом случае включить его в список. Будет подозрительно, если мы не предложим политотделу и кандидатуру Кубина!

— Таким образом я смогу избавиться от него! — соглашается Ганс.

— Да, зато нам в школе он доставит еще немало хлопот! — сокрушаюсь я.

Но кандидатуру Кубина отклонил представитель второго отдела, который в нашем присутствии просматривал список кандидатов на поездку в антифашистскую школу.

— Кубин? — переспрашивает сотрудник НКВД, мелкая сошка с испуганно бегающими лживыми глазками. — Кубин нике гут.

— Но ведь Кубин… — Ганс не считает целесообразным заканчивать свою мысль в присутствии сотрудника НКВД: «главный доносчик в городском лагере, то есть заслуженный антифашист».

— Я знать, я знать! — говорит представитель НКВД на своем ломаном немецком. — Кубин и подобные ему люди быть хорошо для клевета. Но школа в Москва — это есть нечто совсем другое!

Слава богу! Кубина вычеркнули. Это было хорошим знаком.

Когда я принимал список из рук сотрудника НКВД, по рукаву моей меховой жилетки пробежала вошь.

— О, что это есть? Вы иметь вошь? — ужаснулся тот.

Ганс тоже возмутился.

— В нашем лагере полно вшей! — попытался оправдать я маленькое насекомое на рукаве связанного с массами активиста. — Мы, впрочем, уже неоднократно докладывали об этом руководству!

Ганс чувствовал себя оскорбленным. Надо же было такому случиться, что вошь пробежала по рукаву его подчиненного именно в тот момент, когда он принимал список, и сотрудник НКВД не мог не заметить это зловредное насекомое. У Ганса был такой вид, словно у дьявола, у которого во время приема на Олимпе маленькая ведьмочка из его свиты повела себя неподобающе и начала вилять задом.

Мне надо было обязательно попрощаться с Гансом. Мы стоим с ним в отсеке барака, который Вилли Кайзер искусно оформил в последние дни перед отъездом в школу. Здесь будет лагерный клуб. В угол надо будет поставить книжный шкаф для библиотечных книг. Расставить по всей комнате столы и скамьи, а перед ними должна стоять трибуна.

Нам пришлось приложить немало сил, чтобы получить разрешение на то, чтобы устроить здесь клуб. Когда я прощаюсь с Гансом, у меня возникает такое чувство, словно я уезжаю из родного дома.

— Увидимся ли мы с тобой еще когда-нибудь? — говорит Ганс.

— Но тогда только не в плену!

— Я хочу снова вернуться к своей профессии! — говорит Ганс. — Продажа сельскохозяйственной техники. Я многому научился в плену. Лучше узнал людей. Многое понял в политике. Правда, теперь я не сторонник коммунизма.

— А я пока не знаю! — честно признаюсь я Гансу, которому помогал в его работе как старосте актива и который за это предоставлял мне определенную свободу и гарантировал хоть какую-то безопасность. — Я еще точно не знаю, за коммунизм ли я. То, что я до сих пор видел в России, это плохо. Но сейчас я поеду в антифашистскую школу и готов выслушать их доводы.

В городском лагере ходит слух, что поезд повезет нас не в школу в Москву, а прямо в Германию. Якобы чтобы не вызывать волнения в лагере, эту отправку пленных домой замаскировали под отправку на учебу в московскую антифашистскую школу.

Утром в день отправки лейтенант Лысенко собирает нас в комнате старосты лагеря. Он обращается ко мне:

— Руководство лагеря оказывает вам доверие, и вы поедете на родину вместе с этой группой военнопленных в качестве активиста. Вы отвечаете за дисциплину и политическую агитацию. Не только здесь, но и позже в Германии…

Неужели мне послышалось «поедете на родину», но разве фрау Ларсен была неверно информирована?

Глаза Старого Фрица смотрят из-под сросшихся бровей, как всегда, серьезно.

— Вам следует рассказывать только то, что соответствует истине!

Некоторые товарищи, которые стоят позади меня, от радости щиплют меня за руки, которые я скрестил за спиной. Я принимаю позу, соответствующую торжественному моменту:

— Я благодарю также и от имени своих товарищей за то большое доверие, которое руководство лагеря оказывает нам. Мы будем всегда выступать за правду!

— С этого момента рассматривайте себя не как военнопленных, а как товарищей, которые находятся в Советском Союзе в гостях! — заканчивает свою речь лейтенант Лысенко, и ордена на его груди позвякивают в такт. Царит настроение как на встрече старых друзей.

Однако, прежде чем мы миновали ворота, где Адмирал на большой скорости резко разворачивает машину с хлебом, дежурный изъявляет желание обыскать нас в своей будке.

Я устраиваю скандал, когда он хочет отобрать у одного из наших пару носков, которые тот положил в вещевой мешок.

— Этого только не хватало: сначала торжественные речи, а потом обыск!

Русский, который сопровождает нас, нескольких избранных, на пути в лесной лагерь, не вооружен. Он не конвоир, а только лишь сопровождающий.

— Ясно, вы едете домой! — кричат пленные, работающие на стройке.

— У тебя есть мой адрес? — кричат они.

Я иду по этой дороге в последний раз.

Наши пленные привели в порядок мостовую на этой тихой улице.

Запишут ли они, наконец, правильно проценты на выдачу хлеба бригаде, которая работает на строительстве нового корпуса больницы?

Восемь дней тому назад в этом доме пьяный перерезал бритвой горло своей жене и четверым детям.

Мы переходим через железнодорожную насыпь в том месте, где на одном из рельсов видны три переплетенных между собой кольца и написано по-немецки слово «Крупп». Этот рельс из того же самого города, что и я, всегда думал я, когда проходил мимо.

И этот рельс я тоже никогда не забуду.

В лесном лагере они лучше знали, как обстоят дела.

— Конечно, вас повезут в антифашистскую школу! — говорит фрау Ларсен, когда мы с ней остаемся наедине. — Правда, вы поедете не в Москву, а в город Вязники. Он находится примерно в трехстах километрах за Москвой. Мой муж написал мне из Москвы, что будет работать в этой школе преподавателем.

Ларсен будет преподавать в школе в Вязниках?

Разве может теперь со мной что-то случиться!

— Вы должны кое-что пообещать мне, — говорит фрау Ларсен, — дайте мне слово, что предостережете моего мужа, если у вас возникнет чувство, что над его головой собираются тучи. Мой муж часто бывает так неосторожен в своих высказываниях!

После этого Мартин, Курт и я помогаем ей проверять письма. У фрау Ларсен на столе лежат сотни карточек Международного Красного Креста для отправки в Германию, которые она должна проверить.

— Если возникнут какие-нибудь сомнения, спрашивайте лучше меня! — говорит она.

Мы не торопимся, удобно расположившись в ее кабинете, в рабочей комнате политинструктора лесного лагеря.

— Я уже вижу, как мы все встречаемся в Германии! Все бывшие узники 41-го лагеря. Иногда мне кажется, что эти цифры у нас навсегда отпечатались на погонах. Интересно, кто скорее окажется в Германии: вы или я? — говорит фрау Ларсен.

Мы все чувствуем себя очень уверенно. Но за окном лежит снег. Даже солнце багрово-красное. Остывающий огненный шар, который опускается за сверкающим от инея лесом.

Мы в зале ожидания вокзала в Осташкове. Полтора года тому назад я лежал здесь на каменном полу, полуголый и промокший до нитки, и дрожал от холода.

Но я не хочу больше вспоминать об этом.

Сейчас на мне наилучшая экипировка, о которой может лишь мечтать всякий приличный военнопленный, — немецкий плащ мотоциклиста на теплой подкладке, меховые рукавицы и все остальное необходимое зимнее обмундирование. В моей большой сумке лежат две пары теплых носок. Это свидетельствует о том, что я богат.

Фрау Ларсен собрала нас, двадцать четыре человека, в углу зала ожидания.

— Не все из вас станут известными политиками или важными государственными деятелями, но я надеюсь, что каждый из вас станет честным антифашистом!

На ней советская военная форма — серая шинель с широкой портупеей. Она говорит как официальное лицо.

— Я надеюсь, что вы не уроните честь 41-го лагеря. Кого-нибудь из вас я наверняка встречу позднее в Германии.

Мне приходится поспешно стягивать рукавицу, так как она первому из всех протягивает мне руку на прощание. Я смущенно улыбаюсь, так как я слишком долго вожусь с тесной рукавицей.

— Всего хорошего! — говорю я. — Счастливо оставаться!

Мартин, которого мы выбрали старшим нашей группы, официально благодарит ее от имени всех:

— Да здравствует фрау Ларсен!

— Я благодарю вас! — растроганно восклицает фрау Ларсен. — Итак, рот фронт, товарищи! Рот фронт! Рот фронт!

Глава 32

Наш сопровождающий, молодой офицер, который имеет сомнительное удовольствие при тридцатиградусном морозе доставить нас целыми и невредимыми в школу, наконец нашел наш вагон.

Он находится на запасном пути, и мы тотчас начинаем заниматься его обустройством.

Какой-то местный железнодорожник предоставляет нам печку-буржуйку.

— Хорошо! — радуемся мы.

Уж мы как-нибудь сами оборудуем вагон. Мы с Куртом идем воровать уголь.

Остальные волокут со всех сторон доски для полок. Но тут появляется сторожиха, которая что-то кричит диким голосом. Закутанная в теплый платок и ватник, она грозно топает по сугробам с винтовкой на плече.

Все происходящее отвратительно. Едкий дым от маневровых паровозов. Яркий свет дуговых ламп, мерцающий в ночи. Эта сторожиха, которая, как дикий зверь, защищает свои доски. И мы.

Неужели она не собирается отдавать нам свои доски?!

Может быть, мы должны спать на голом полу??

Кто-то толкает ее в бок, и она летит в снег. Мы больше не немецкие военнопленные. Мы уже чувствуем себя наполовину русскими.

Наш сопровождающий, советский офицер, тотчас устремляется через железнодорожные пути к нам, как только маневровый паровоз освобождает проход.

Во всяком случае, теперь у нас есть доски.

Нам удается украсть также солому. И дрова для нашей печки!

Когда через шесть часов наш вагон прицепляют к составу, он уже полностью оборудован. Первое испытание мы выдержали с честью!

В этом вагоне нам предстоит провести десять дней и десять ночей. Десять суток тряски и грохота или многочасового стояния на запасном пути.

Сначала мы проезжаем мимо стекольного завода, где старостой актива является Йодеке.

Однажды, когда мы с Куртом спускаемся с железнодорожной насыпи за дровами, поезд неожиданно трогается, и мы едва успеваем в самый последний момент вскочить в вагон. При этом Курт теряет один башмак.

Но на следующей остановке кондуктор из последнего вагона приносит Курту его башмак. Во время этой поездки все складывается удачно!

Правда, Мартин раздосадован, так как он подозревает повара в том, что тот сбыл часть хлеба налево. Но я успокаиваю его словами «через четыре месяца» и напоминаю о предстоящей отправке на родину.

— Собственно говоря, еще в конце ноября мы должны были бы отправиться домой! — говорю я. — Ты помнишь о нашем гадании в бараке? В широком смысле это предсказание сбылось!

— Мы еще хлебнем горя с этим Фриделем Каубишем! — говорит Мартин. — Вот увидишь: не успеем мы прибыть в школу, как он сразу помчится в политотдел, чтобы доложить о каждом из нас. Хотя в последние недели он вел себя более сдержанно. Фрау Ларсен считает его законченной свиньей. Из-за того, что он выдавал на расправу своих товарищей, Борисов сделал так, что он месяцами получал паек дистрофика. Ты только посмотри, каким жирным он стал!

Мартин до крайности возмущен системой, при которой судьба людей ставится в зависимость от настроения и фантазии тщеславных подлецов.

Когда мы в очередной раз снова останавливаемся, Мартин отводит меня в сторону:

— Ты же знаешь о той злосчастной докладной записке, в которой майор из фронтовой школы охарактеризовал меня «неисправимым буржуазным интеллигентом»!

— Да, знаю, — говорю я.

— Я должен кое-что тебе рассказать: недавно наши личные дела попали всего лишь на пятнадцать минут в руки фрау Ларсен. Она нашла в моем личном деле ту докладную записку, вырвала ее и уничтожила!

— Дружище Мартин! — испуганно говорю я.

— Я еще никому об этом не говорил, кроме тебя! — признается Мартин.

— Да-а-а, — говорю я, растягивая слова, — твое доверие — честь для меня. Но ты не должен говорить об этом даже мне. Мы и так полностью доверяем друг другу. Зачем обременять себя лишним знанием!

— Ты совершенно прав! — оправдывается Мартин. — Но ты не можешь себе представить, как я страдал из-за этой злосчастной докладной. Из-за нее я не мог выходить за пределы лагеря. Хотя я и был старостой актива. Очевидно, я никогда не смог бы вернуться в Германию, если бы эта докладная записка не исчезла из моего личного дела.

— Иногда я задаюсь вопросом, почему Ларсены делают это! — задумчиво говорю я. Постепенно до меня доходит, как же это опасно изымать что-то из личных дел, которые хранятся во втором отделе. — Я бы еще мог понять, если бы Ларсены мстили немецким военнопленным за те муки, которые они испытали от нацистов.

В первое время я намеренно вел себя очень сдержанно, когда Ларсен приходил к нам в антифашистский актив лесного лагеря.

Не похоже и на то, если бы у Ларсенов были свои любимчики, которых они поддерживают только потому, что те напоминают им о временах, проведенных в Берлине. Я твердо убежден в том, что Ларсены спасли жизнь тысячам военнопленных!

Мы прогуливаемся взад и вперед между железнодорожными путями на какой-то заброшенной станции. Мартин и я, двое военнопленных, которые рассуждают о человечности.

— Только благодаря Ларсенам я понял, что подлинная гуманность не имеет ничего общего с сентиментальностью, — объясняю я. — Подлинная гуманность — это сила! Огромная сила!

— У нас так много говорят о «сибирском ангеле», сестре милосердия шведского Красного Креста, спасавшей пленных во время прошлой мировой войны, — говорит Мартин. — Пусть Эльза Брандстрем, неустанно трудясь, сделала немало для спасения военнопленных в царской России. Однако я думаю, что сейчас Ларсенам приходится действовать в гораздо более трудных условиях!

В сумерках мы приближаемся к Москве. Двигаясь по объездной дороге, мы проезжаем только через пригороды столицы Советского Союза. За окном мелькают спортивные площадки на лоне природы. В столичной дымке смутно вырисовывается огромный памятник, изображающий спортсмена с факелом в руке. Неужели этот город является судьбой нашего столетия?

Миновав столицу, наш поезд ускоряет ход.

Мимо нас проносится какой-то поселок со сказочными домиками, окруженными резными палисадниками.

Иногда нам везет и на вокзалах удается раздобыть горячую воду, знаменитый кипяток, который предоставляется бесплатно для заварки чая.

Мы удивляемся, увидев огромные паровозы для поездов дальнего следования.

Смешиваемся с толпой пассажиров, богатых и бедных. Нигде не увидишь такую разношерстную публику, как в России.

Перед одним из киосков толпится народ. Но никто ничего не покупает. Они хотят просто посмотреть на драгоценность, лежащую на витрине, обрамленной инеем. Ломтик белого хлеба с кусочком сала на нем за сорок рублей!

Маленькая плитка шоколада, которая у нас стоила бы десять пфеннигов, здесь продается за десять рублей!

Зато сигареты относительно дешевые. Пачка «Метро» стоит пять рублей! А в ней двадцать штук сигарет!

Но даже их мы не можем купить. Хотя у большинства из нас уже в течение восьми дней нет ни крошки табака.

— Табака нет! — сказали они нам в Осташкове.

Табак выдается только рабочим бригадам и больным.

Во время этой поездки мы не работаем, да и больных среди нас тоже нет.

— При этом я твердо убежден в том, что на главном складе кто-то присвоил себе наш табак! — говорит Курт, давая выход своему кельтскому гневу.

Вообще, они не очень хорошо снабдили нас провиантом на дорогу.

— Когда я был еще в утятнике, они снабжали тех, кого направляли в антифашистскую школу, настоящими американскими мясными консервами. Но как только я сам соберусь куда-нибудь поехать, все почему-то сразу становится хуже! — ворчу я. Но на самом деле меня это мало трогает. Поскольку все происходящее представляет для меня огромный познавательный интерес.

Город Вязники — тоже нечто особенное. Осташков со своими колокольнями в стиле барокко лежал на западе России, а Вязники находятся гораздо восточнее (Владимирская область, коренная Россия. — Ред.). И я не удивлюсь, если встречу в Вязниках караван верблюдов. Здесь есть базары и своеобразные здания.

Одни только глубокие овраги между вокзалом и городом способны поразить воображение.

— Идеальный рельеф для танкового полигона! — считает Эрвин. Ведь прежде он был солдатом, а не кандидатом на обучение в антифашистской школе.

Мартин считает, что эти овраги возникли еще в период последнего оледенения. Но для нас гораздо важнее, что нам надо пройти еще сорок пять километров, прежде чем мы доберемся до школы.

Мы осторожно ступаем на тонкий лед какой-то речушки, угрожающе потрескивающий под нашими ногами. Несколько часов идем по обширной равнине.

За редким кустарником просматриваются деревни.

Мы останавливаемся на ночлег в большом бревенчатом доме. К нам приходят местные девушки и с увлечением исполняют местные песни. Одна из них запевает, а остальные подхватывают. Они танцуют и прыгают.

Один из наших тоже умеет так танцевать.

Когда на следующее утро мы часами идем по густому сосновому лесу, я думаю: «То, что лежит где-то на самом краю света, вряд ли может быть чем-то хорошим!»

Наконец мы выходим из чащи. За унылой белоснежной равниной на невысоком холме возвышается школа.

Серые двухэтажные деревянные дома. Довольно большой поселок. Над ним четырехэтажная сторожевая башня.

Проходит еще почти полчаса, пока мы добираемся до поселка. Все устали, голодны и замерзли. Но мы берем себя в руки.

Мороз пробирает до костей. Но в голове одна мысль, заставляющая двигаться окоченевшие конечности: «Ты должен собраться с силами!»

В жизни всегда все оказывается совсем не таким, каким ты себе это представлял. Так и эта школа. Я ожидал увидеть что-то солидное из бетона. Что-то современное, чего доброго, в кубистском стиле.

Но когда мы подошли ближе, все оказалось типично русским. Деревянные дома, хотя и двухэтажные.

Сторожевые вышки, очень высокие.

Колючая проволока.

Железнодорожный путь узкоколейки.

И больше ничего!

«Возможно, я никогда не выберусь отсюда!» Незнакомое прежде чувство панического страха охватило меня.

«Это всего лишь усталость!» — убеждаю я себя. Какая-то волна прокатывает по всему телу. Но мне не становится теплее. Когда я оглядываюсь, то замечаю, что у всех моих спутников какие-то потухшие глаза, а сами они словно окаменели.

И только наш сопровождающий, советский офицер, радуется, что выполнил свою миссию. Он желает нам успеха и прощается с каждым за руку.

Мы говорим ему, чтобы он передал от нас привет 41-му лагерю. Потом мы проходим в ворота. У этих ворот две створки, чтобы через них могла пройти колонна пленных по пять человек в ряд.

Сбоку от ворот находится будка, в которой рядом с раскаленной печкой сидит дежурный, которого нисколько не волнует, что на улице на морозе стоят пленные, переминающиеся с ноги на ногу от холода. Здесь много колючей проволоки, и, когда минуешь эти ворота, у тебя остается мало надежды. Но может быть, такое настроение просто от усталости, говорим мы друг другу.

В бане все проходит как по маслу.

— А как в отношении остального? — спрашиваем мы.

— Вы можете не стричь волосы! — радует нас парикмахер.

— В школе вы наверняка сможете выдержать! — говорят нам военнопленные в белых рубашках, которые дежурят здесь.

Баня находится на территории лагеря. У школы имеется своя отдельная территория, отгороженная высоким забором из колючей проволоки от лагеря.

— Вам еще повезло! — говорит нам старший дежурный. — Обычно всех новеньких тщательно обыскивают!

Потом нас ведут в школу.

Мы проходим мимо длинного ряда выстроенных по-военному тележек с бочками. В них перевозят дерьмо. Бригада закутанных в лохмотья фигур. Венгры. Они молча бродят кругом. Это пленные. (Венгров в советский плен попало 513 766 чел., домой вернулось 459 011, 54 755 умерло в плену. — Ред.) Нет, они не имеют никакого отношения к школе.

И вот мы входим на территорию школы.

Нас ведут в довольно просторное помещение, в котором стоят двухэтажные кровати. Никаких сплошных нар, как в лагере.

— Вы — комната номер двадцать четыре! Корпус тринадцать! — говорит нам человек, который, видимо, должен информировать новеньких.

— Что такое корпус тринадцать? — спрашиваем мы.

Здесь у них сплошь незнакомые обозначения. Корпусами они называют двухэтажные дома, примерно дюжина которых относится к школе. Собственные часовые и посыльные, которые должны поочередно назначаться комнатами, называются дневальными.

Мы относимся к немецкому сектору. Наряду с ним имеется и австрийский сектор.

Над входом в один из корпусов красуется надпись на итальянском языке. На других корпусах видны надписи на испанском, венгерском, чешском языках. Да тут целый Интернационал.

Когда вскоре после прибытия нас отводят в столовую, мы получаем по семьсот пятьдесят граммов сладкой овсяной каши!

— При этом мы официально числимся на довольствии только с завтрашнего дня! — говорит Мартин, который взял на себя труд отнести на кухню несколько фунтов пшена, оставшиеся у нас после прибытия в школу. Он передал пшено со словами: «Вот наше довольствие!»

Но на кухне его не спросили: «И больше ничего? Мы должны вот этим два дня кормить двадцать четыре человека?!» Они лишь сказали: «Ну ладно, давай сюда!»

Овсяная каша была просто объедение!

— Так и должно быть! (В это самое время основное население СССР жило впроголодь. — Ред.)

В столовой стояли настоящие столы, на полу линолеум. Словно в казино, кругом сновали ординарцы в белых кителях и белых пилотках на голове. Они были похожи на старших официантов, когда забирали с грузового лифта подносы с наполненными мисками и разносили их по залу, балансируя между столами.

Правда, миски здесь тоже были изготовлены из консервной жести. Каждый носил свою ложку с собой. Но мы не просто носили ложки в кармане, как это делали простые пленные. Большинство из нас сшило себе из материи или даже из кожи футляр для ложки. Так было гораздо гигиеничнее.

— Постепенно все снова наладится! — считали мы.

Но самым красивым в столовой были деревянные лампы. Вырезанные из дерева и раскрашенные. Настоящие люстры с электрическими лампочками. Стены обшиты деревянными панелями.

Повсюду висят портреты.

— Кто это? — спрашивает меня Хайни Хольцер и показывает на портрет бородача, выполненный в манере туше.

— Это Маркс! — говорю я.

— А рядом с ним? — спрашивает Хайни Хольцер, который раньше был членом Коммунистической партии Германии.

— Ну, это же Энгельс! — отвечаю я.

— Так, следующих я знаю. Рядом с ним Тельман, а большие портреты — это Ленин и Сталин! — Хайни Хольцер думает, что на приемном экзамене они могут при случае спросить нас, кто изображен на этих портретах.

Да, да, мы пока находимся всего лишь в карантине. Возможно, занятия в школе начнутся не раньше чем через три недели. Прибыли еще далеко не все. Эта школа получает пополнение из всех лагерей Советского Союза. Наряду с московской антифашистской школой она единственная в своем роде. Так что мы очень важные персоны.

Каждый из нас намерен сделать все, что в его силах. Строгая дисциплина и выполнение заданий!

Мартин, которого мы выбрали старостой комнаты, возвращается с совещания у старосты немецкого сектора с предостережением:

— Кто будет не успевать, того отправят назад в лагерь еще до собеседования! И без того полно желающих учиться в школе!

Прежде всего, в корпусе нельзя курить. Кто хочет курить, выходит на улицу в специальное место для курения перед корпусом. Окурки следует выбрасывать в предусмотренную для этого бочку.

На улице дует сильный ветер.

Но мы справимся и не промахнемся!

В столовую и на линейку мы должны ходить только строем. И с песней. Но мы знаем только несколько строчек типа: «…с нами наступит новое время, с нами наступит новое время!» Оказывается, что и группы военнопленных из других лагерей поют всегда одно и то же.

Некоторые из тех, кто прибывает из других лагерей, даже не знали, куда их везут.

Некоторых забрали прямо с лесоповала в том, в чем они были. Среди них было и несколько офицеров.

Здесь можно было встретить людей самых разных профессий: преподавателей университета и студентов, владельцев предприятий и транспортных рабочих, владельцев гостиниц и официантов и вообще кого угодно.

Некоторых из них местные политинструкторы отобрали после непростых экзаменов, чтобы в антифашистской школе воспитать из них «убежденных и активных антифашистов». Среди них есть и старые члены Коммунистической партии Германии, которые были лично знакомы с Эрнстом Тельманом.

Однако здесь можно встретить и бывших нацистов.

Тут есть кавалеры Золотого Немецкого креста (военный орден Немецкого креста (в золоте и серебре), учрежденный Гитлером в сентябре 1941 г. как промежуточная ступень между Железным крестом 1-го класса и Рыцарским крестом. — Ред.), а также люди, служившие в Главном управлении РСХА.

Тот, кто десять лет страдал в концлагере Бухенвальд, здесь уже больше не считается заслуженным антифашистом.

Все прежние различия стерты. С первого взгляда священники выглядят здесь точно так же, как и подсобные рабочие. И только приглядевшись, можно заметить следы духовности на их лицах.

Все боятся только одного: что им не удастся выдержать испытание во время приемного собеседования. В этом все солидарны. Ведь поездка на родину, как фата-моргана, находится в непосредственной близости. Но об этом никто не говорит вслух!

Вообще, все говорят только то, что полагается говорить настоящему стойкому антифашисту. Никто не отваживается даже думать, что муштра в этой школе более прусская, чем в любой прусской казарме. Курсантов здесь называют питомцами школы. Точно так же, как называли юнкеров в российских военных училищах.

Мартин берет на себя труд и обучает тех из нас, которые имеют слабую теоретическую подготовку.

— Что понимаем мы под демократией? Что понимаем мы под социализмом?

Хайни Хольцер и ему подобные были так любезны и охотно слушали, что рассказывал им Мартин. Но когда однажды в нашу комнату зашел ассистент, так называют в школе помощника преподавателя, он сказал:

— Я советую вам лучше не заниматься такими вещами, пока вы не усвоили какое-нибудь ложное понятие!

Мартин сердится, так как Хайни Хольцер и ему подобные заявляют:

— Вот видишь, Мартин! Лучше оставь все это в покое!

— Вы не знаете, когда родился Сталин? — спрашиваю я Мартина и Курта.

Но они тоже не знают этого.

— Кроме того, об этом вряд ли будут спрашивать! — считает Мартин.

— Осторожность не помешает! — возражаю я. — Береженого Бог бережет!

Но пока мы каждое утро, словно обычные пленные, выходим за ворота и привозим на маленьких санках дрова для всей школы.

Мы рассматриваем эту работу как своего рода спортивную тренировку. Мы таскаем санки с дровами довольно бодро, а не ползаем, с трудом переставляя ноги, как дистрофики-пленные. Когда я в последний раз проходил медицинский осмотр, то был записан в первую рабочую группу. Я и сам чувствую себя вполне здоровым. Это подтверждает и анализ крови на оседание эритроцитов.

По вечерам мы лежим на своих досках и читаем. Дело в том, что ватные тюфяки, одеяла и остальные постельные принадлежности мы получим только после официального зачисления в школу.

Но эти неудобства не имеют для нас никакого значения и не мешают нам лежать и читать.

Из-за клопов мы не выключаем свет всю ночь. Клопы ведут себя очень хитро: они заползают на потолок, а затем падают вниз, приземляясь точно на лицо спящего. Они проделывают это с отвагой опытных парашютистов.

— Они пахнут миндальным маслом! — говорю я, поднеся к носу раздавленного клопа.

— Ну, к клопам вы еще привыкнете! — заявляет ассистент.

— Да, да! — поспешно соглашаемся мы с ним. А то он может подумать, что мы подвержены мелкобуржуазным предрассудкам.

Мартин привез с собой довольно интересный политический материал для чтения — целую подшивку выпускаемого в Москве журнала «Новое время».

Хайни Хольцер тоже просит дать ему один номер журнала.

Когда я прохожу мимо его кровати, так как мне понадобилось выйти по нужде, то замечаю, что он читает какой-то приключенческий роман, а номер журнала «Новое время» использует как обложку для маскировки.

— Притворяешься! Притворяешься! — подшучиваю я над ним.

Однажды утром в одно из воскресений, кажется, это был второй адвент (время рождественского поста. — Ред.), один из нас замечает, что на улице мимо нашего корпуса идет Ларсен. Мы, пленные из 41-го лагеря, бросаемся вниз по лестнице. Согласно уставу, мы по-военному приветствуем его, отдавая ему честь.

— И вы тоже здесь! — говорит Ларсен, увидев меня.

— Так точно! — отвечаю я.

Мартин, Курт и я едины во мнении, что нам не следует вести себя фамильярно с Ларсеном. Из-за этого руководство школы станет только еще пристальнее присматриваться к нам, а голос Ларсена не будет иметь большого веса, если он скажет что-то в нашу поддержку.

Постепенно в школу прибывают и остальные преподаватели. Сливки коммунистической эмиграции. Будучи столпами Коминтерна, перед войной они обучали немецких партийных и профсоюзных активистов.

Но и у них тоже полно своих забот. «Почему Коммунистическая партия Германии, представлявшая собой немецкую секцию Коминтерна, не смогла помешать тому, что в Германии к власти пришел фашизм?» Вот о чем они должны были думать в первую очередь, наставлял их батюшка-Сталин.

В это воскресное утро, когда нам предстояло поехать на санях в лес, мы дружно собираемся все вместе. Школьный учитель, который приехал вместе с нами с кожевенного завода, размышляет о том, как же нам отметить праздник Рождества. А почему бы и нет?

Самый разный народ раньше уже подходил к школьному учителю, чтобы он помог им организовать празднование Рождества.

С яслями и без яслей.

С Христом и без него.

Как праздник любви и зимнего солнцестояния.

Когда как. Смотря по обстоятельствам.

И вот теперь он решил подготовить празднование Рождества под советской звездой. Находившиеся среди нас старые коммунисты тоже выступают за то, чтобы организовать что-нибудь на Рождество.

— Как проходит это в школе? — спрашиваем мы одного из ассистентов, который пришел познакомиться с нами, новенькими.

— В прошлом году каждая комната праздновала отдельно. Что будет на Рождество в этом году, я не знаю! — говорит ассистент. При этом он совершенно не задирает нос и ведет себя с нами вполне уважительно.

— Наверняка и у ассистентов полно своих забот! — говорим мы друг другу, оставшись наедине.

— Ну конечно. Ведь ассистенты — это тоже бывшие военнопленные. Они зарекомендовали себя как особо одаренные курсанты и после посещения специальной школы в Москве вновь попали сюда.

Мы все еще продолжаем сидеть все вместе. В комнате тепло. Дежурный по комнате постарался и раздобыл лишнюю охапку дров при утренней раздаче. Наши сердца наполняются человеколюбием, советским гуманизмом.

Но тут в нашу комнату входит какой-то пленный, который не является курсантом. По его словам, в прошлом году он должен был попасть в школу, но его кандидатуру отклонили и отправили обратно в зону, то есть в обычный лагерь для военнопленных.

Сегодня он тайком пробрался на территорию школы через дыру между проволочным забором и уборной, так как слышал, что среди новеньких есть Вилли Кайзер.

Они отсаживаются в сторонку. Вилли Кайзер и его земляк с водянистыми глазами, который стесняется из-за того, что острижен наголо, как обыкновенный пленный.

Они оба из одного и того же городка и были знакомы еще до войны. Мы замечаем, что они оба смущаются.

— Как жаль, что у меня нет ни крошки табака! — извиняется Вилли Кайзер, который в данной ситуации является как бы хозяином дома.

— Да не переживай ты! — говорит его земляк. — Будем надеяться, что тебе повезет и они не отклонят твою кандидатуру!

Он вытирает нос, так как из него течет.

Мы все внимательно прислушиваемся, когда он начинает говорить о школе. Мы все это время размышляли, не выпроводить ли его из комнаты. Дело в том, что общение между лагерем и школой строго запрещено! Если бы его обнаружили в нашей комнате, то у нас могли возникнуть большие неприятности!

Но никто из нас не решился вывести из нашей теплой комнаты пленного, с таким трудом пробравшегося через забор из колючей проволоки.

— Он же с детства знает Кайзера! — успокаивали мы себя.

Поэтому мы сделали вид, что не видим его. Но сейчас мы все навострили уши.

— После того как я не прошел отбор в школу, они направили меня в зону. Я сразу же попал на торфоразработки. Нам приходилось работать стоя по пояс в воде. Каждый день в три часа утра они уже сбрасывали нас с нар. Никто не мог выполнить установленную норму. В одиннадцать часов вечера мы все еще продолжали работать. Бригадиры с дубинками в руках бегали вокруг нас. Больше четырех недель такого напряжения не выдерживал ни один пленный. Они мерли как мухи. Но постоянно привозили новых!

— Ты, наверное, преувеличиваешь, камрад! — вмешивается Курт, который хочет прекратить неприятный разговор. Я замечаю это по тому тону, каким Курт произносит слово «камрад».

Но пленный постепенно отогрелся. Мы в нашей теплой комнате кажемся ему самим Господом Богом, которому он в день Страшного суда может излить душу и рассказать о своих страданиях. И он не может понять, как человек может подозревать его в преувеличении.

— А русский майор стоял рядом и говорил: «Для меня нетрудоспособными являются только те немецкие военнопленные, которые лежат в земле!»

Рассказчик встал.

— Я испытал это на собственной шкуре! — говорит он с оскорбленным видом. — Я собственными ушами слышал, как издевался майор, когда по вечерам выносили мертвых. «Вы хотели получить жизненное пространство в России! — говорил майор. — Вот вы его и получили: метр восемьдесят в длину, сорок сантиметров в ширину! Этого хватит на одного немца в России! Ничего! В России много свободной земли!»

Мы, новые курсанты, приходим в ужас от двух вещей. Во-первых, от того, что нас может ожидать, если нас не примут в школу. А во-вторых, как мы должны возражать этому страшному обвинителю. Боже мой, да это же фашистская пропаганда!

Хотя никто из нас не сомневается в том, что все рассказанное им — правда. Но нам нельзя это слушать!

Возможно, этот пленный обыкновенный шпик, который хочет подвести нас под монастырь!

— Всегда эти чрезмерные преувеличения! — пытается парировать Курт. — Они умирали как мухи? Всегда эта постоянная болтовня пленных! Сколько конкретно умерло? — выкладывает свой козырь Курт.

Но земляк Вилли Кайзера стоит на своем.

— Тысячи! — говорит он и повторяет, делая ударение на каждом слоге: — Ты — ся — чи у — мер — ли! (Тем не менее из немецких пленных (учтено в лагерях НКВД 2 млн 388 тыс. 443 чел. из общего числа пленных (вермахт и его союзники) в этих лагерях 3 млн 486 тыс. 206 чел.) умерло 356 700 чел., т. е. 10,2 процента. Остальные вернулись на родину. Из числа советских пленных (4,6 млн) в немецком плену погибло более половины. — Ред.)

Теперь мы все раздражены. Пленный, который ощущает у себя за спиной поддержку всей германской нации, если еще осталось такое понятие, как германская нация. И мы, которые знают, что открытым протестом ничего не добьешься, пока мы находимся в России!

И я тоже сержусь на этого пленного, который всех нас подвергает опасности. Абсолютно всех, Мартина, Курта и меня, Ларсенов и весь наш политический план!

Поэтому в голосе Курта звучит искреннее возмущение, когда он ругается с пленным:

— Так кто же были те люди, которые вылетели из школы? Фашисты, воры и сволочи!!

Пленный поворачивается и направляется к двери, даже не подав на прощание руки Вилли Кайзеру.

— Скоро вы сами все увидите! — говорит он.

Глава 33

За восемь дней до Рождества начались приемные экзамены, проводимые в форме собеседования. Однажды утром я уже был в том корпусе, в котором должны были проходить эти собеседования. Я был дежурным и должен был провести уборку в помещении.

Я очень стараюсь, и, когда вверх по лестнице поднимается один из товарищей, так здесь принято называть преподавателей, я по-военному приветствую его согласно уставу.

Но в ответ он просто говорит:

— Доброе утро!

У него примечательный, пронизывающий насквозь взгляд. В нем есть что-то от офицера Генерального штаба и что-то от квалифицированного рабочего.

Он еще добавляет:

— Сотрите, пожалуйста, пыль со стола!

После этого он снова уходит.

Я еще раз внимательно осматриваю комнату: стол у двери для ассистента, который регистрирует входящих курсантов. Стол у окна для преподавателя, проводящего собеседование.

«Итак, это будет происходить здесь!» — думаю я.

Когда первые из нашей группы, прошедшие собеседование, снова возвращаются в наш корпус, они рассказывают, что Ларсен тоже проводит собеседование. По их словам, Ларсен сказал, чтобы и остальных курсантов из 41-го лагеря посылали на собеседование тоже только к нему!

— Разве можно выбирать, к кому идти на собеседование?! — удивляемся мы.

— Вообще-то нет. Когда ты поднимешься по лестнице, то увидишь две двери. За дверью справа сидит высокий мужчина в русской военной форме. К нему лучше не попадать. Тот, видимо, будет кричать, что мы все преступники! Там есть еще преподавательница, вот она в полном порядке. И еще там сидит седой маленького роста. Тот ведет собеседование довольно забавно, с юмором. Но лучше всего, если ты сразу входишь в левую дверь. Там сидит Ларсен. Что касается меня, то он лишь сказал: «Ах, вы из 41-го лагеря? Ну, в этом случае я сам лучше всех знаю, какие политические взгляды вы усвоили в этом лагере. Главное, учитесь в школе прилежно!»

Я не верю, чтобы Ларсен проявлял такую доверчивость и четко давал понять: я приму в школу без лишних слов всех, кто прибыл из 41-го лагеря!

Если Ларсен был так откровенен, то у него в будущем могут возникнуть большие неприятности. Остальные товарищи преподаватели не допустят, чтобы товарищ Ларсен и в дальнейшем покровительствовал своим протеже!

И вот теперь уже я сам взволнованно хожу взад и вперед по маленькому коридору, куда выходят две двери.

Кроме меня, здесь ожидают своей очереди еще около десяти человек.

Время от времени из дверей показывается голова ассистента.

— Следующий!

Но те, кто в коридоре, от волнения ерошат волосы, хотят попасть в определенную дверь, кто в правую, кто в левую.

Предпочтение отдается левой двери, за которой сидит Ларсен.

— А теперь ты входи, наконец! — раздается голос из правой двери, и ассистент указывает на меня.

«В конце концов, какая разница, кто будет заниматься мной, Ларсен или кто-то другой! Как знать, может, это и к лучшему, что я не попаду к Ларсену!» — думаю я, входя в правую дверь.

Мне предлагают присесть к столу у двери.

Ассистент записывает мои анкетные данные. У него рейнский диалект.

Я замечаю, что его глаза сверкнули, когда я сообщаю ему краткие биографические сведения. После того как я изложил ему свою биографию, рассказал о профессии отца, о том, где я сам учился, мне приходится сообщить ему, что я журналист.

С этого момента он обращается ко мне не на «ты», а на «вы».

— Расскажите подробнее об этом! — говорит он, и мне кажется, что эта вежливая форма обращения звучит неприязненно.

Очевидно, он интересуется моим мнением о работе журналиста в гитлеровской Германии. Но он спрашивает это лично для себя, так как не делает никаких записей.

— Итак, вы считаете, что во время войны неоднократно велись мирные переговоры между Германией и Советским Союзом? — понизив голос, спрашивает он.

— Ну да, конечно! — говорю я.

Я подробно говорю о самых разных вещах. Я пытаюсь объяснить ему противоречивость гитлеровской Германии. Хотя сам прекрасно понимаю, что для этого в маленькой анкете нет места.

У меня возникает твердое убеждение, что я провалился.

— Позже вас пригласит на собеседование товарищ преподаватель! — слышу я голос ассистента, и мне предлагают подождать в коридоре.

В это время по лестнице поднимается Ларсен.

— Последний шанс! — догадывается он. — Сейчас я вас приглашу! — говорит Ларсен, входя в свою комнату.

— Да нет, я уже был! — сквозь зубы говорю я.

Остальные, которые вместе со мной ждут в коридоре, уже поглядывают на нас.

Но Ларсен еще раз оборачивается.

— Тогда до скорого свидания! — говорит он с ударением на последнее слово.

Нет, нет! Я словно парализован и жду еще почти два часа, пока меня, наконец, снова приглашают войти. В дверь направо!

— Подождите еще! — уже два раза говорил мне ассистент, который регистрировал меня.

Но вот, наконец, я все же вошел!

Я сижу напротив маленького седовласого преподавателя. Но он все еще занят и листает какие-то бумаги.

Очень подвижный и в то же время очень солидный. Наверняка он любит пропустить стаканчик красного вина, а раньше писал рецензии на театральные постановки.

На нем спортивный пиджак в клетку и не совсем новый галстук.

— Сколько у нас еще, Роте? — поворачивается он всем корпусом к своему ассистенту.

— Четырнадцать! — пересчитывает тот анкеты, все еще лежащие перед ним на столе.

— Так много? Но тогда на сегодня все! Уже семь часов вечера! — говорит седовласый.

Конечно, седовласый преподаватель был прав, когда не хотел принимать меня в школу. Хотя он не сказал это вслух. Но мы оба сразу поняли это, когда наши взгляды встретились.

— Так называемые образованные люди, получившие образование в Германии, плохие ученики. Они усвоили слишком много неверных понятий в своих капиталистических школах, — говорит он, перебирая четырнадцать анкет. — И конечно, вы твердо убеждены в том, что в своем умственном развитии превосходите простого рабочего! — провоцирует он меня. — Мы добились гораздо лучших результатов с теми учениками, головы которых не были забиты всякими неверными знаниями!

— Это вполне возможно! — покорно соглашаюсь я с этим эмигрантом.

— Вы были журналистом в нацистской Германии? — удивляется он, просматривая мою анкету. — Тогда ваше место среди военных преступников, а не в антифашистской школе!

— Я писал фельетоны для литературного отдела газеты! — считаю должным подчеркнуть я. Я уже с трудом сдерживаюсь, чтобы не встать из-за стола и не уйти.

— Фельетоны в нацистских газетах были еще хуже, чем все остальные материалы, — считает он.

— Вы же не читали ни одного моего фельетона! — со смехом говорю я.

Да, я смеюсь, хотя, по правде говоря, мне хотелось бы гордо поднять голову и уйти.

За разговором быстро пролетает еще минут десять. Меня пытаются убедить в том, что Сталин самый мудрый человек современности. Я вынужден выслушивать утверждение, что немецкие интеллигенты являются слугами монополистического капитала.

— Если что и может вас оправдать, так это только ваша молодость!

Я так и не понял, собирается ли он принять меня в школу или нет?

Когда я в одиночестве спускаюсь по лестнице — все остальные из нашей комнаты уже успели поужинать в столовой, — я теряюсь в догадках, как же обстоят мои дела на самом деле.

— Возможно, он хотел лишь поиграть со мной в кошки-мышки? — делюсь я с Мартином своими сомнениями.

— Да не выдумывай ты! — говорит Мартин. Но и про себя он не знает наверняка, выдержал ли собеседование или нет. — Окончательное решение принимается на специальной конференции. Но на практике решающее значение имеет записка от экзаменующего преподавателя.

Никто из нас не уверен, выдержал ли он испытание или нет. И Хайни Хольцер, который возомнил себя видным деятелем Коммунистической партии Германии, возвращается после собеседования в подавленном состоянии. Товарищ преподаватель спросил его:

— Как же такое стало возможным, что вы, видный деятель коммунистической партии, дослужились в фашистском вермахте до звания унтер-офицера?! Почему же вы не перебежали?!

Хайни Хольцер возмущается:

— Как будто это было так просто! Но я его тоже спросил: почему он тотчас сбежал от Гитлера, еще в 1933 году! Конечно, гораздо проще выступать с умными речами в эмиграции, чем работать нелегально, товарищ! Так я ему сказал!

В действительности Хайни Хольцер не задирал нос перед преподавателем во время собеседования, а был паинькой и позволял ему орать на себя. Ведь он сам тоже не работал нелегально на благо коммунизма, когда после прихода к власти Гитлера снова получил работу каменщика с достойной почасовой оплатой труда. Забыв об осторожности, уже во время нахождения в антифашистской школе, он рассказывает своему приятелю, как в Литве каждый день ел курицу, когда вместе со своей ротой наступал на Ленинград.

Некоторые из нас, которые при Гитлере не имели ни денег, ни высоких постов, а были всего-навсего подмастерьями на предприятиях или простыми работниками в сельском хозяйстве, — даже они трясутся от страха.

— Как ты думаешь, я прав, когда на вопрос преподавателя, кто такой Маркс, я ответил: первый коммунист? — спрашивает один из них.

— Меня спросили, согласен ли я с границей между Польшей и Германией по Одеру — Нейсе. Я им ответил, что ничего не могу изменить, раз Силезия отходит теперь к Польше! Но преподаватель сказал, что этого недостаточно! По его мнению, я должен был согласиться с тем, что граница по рекам Одеру и Нейсе устранила вековую несправедливость. Но я промолчал. Ведь я сам родом из Силезии, — рассказывает другой. Преподаватель специально задал ему этот вопрос, так как знал, откуда он родом.

У каждого из нас имеются свои причины опасаться провала.

— Оставьте меня в покое! — нетерпеливо отмахиваюсь я, так как они постоянно спрашивают меня, правильно ли отвечали на тот или иной вопрос.

Пленные из нашего городского лагеря и с кожевенного завода, кандидатуры которых я сам подбирал, абсолютно уверены в том, что меня приняли в антифашистскую школу.

Школа добилась первого успеха: мы все взбудоражены до предела!

И вдруг как гром среди ясного неба! В субботу вечером, когда мы вернулись с места построения в свою комнату, к нам заходит посыльный от старосты сектора и зачитывает три фамилии.

В чем дело?

Мы затаили дыхание, как будто только что услышали залп русских «катюш» и теперь ждем разрывов.

Вилли Кайзер назван в числе этих троих!

Они должны собраться и явиться в комендатуру! Так точно, с вещами.

Никто не знает, что случилось.

Точнее говоря, каждый знает, в чем тут дело! Этим троим отказано в приеме в школу!

Они никогда не станут курсантами, которые через четыре месяца поедут домой. Они снова превратятся в обычных пленных. В этот момент каждый из нас думает о рассказе того пленного, который одним воскресным утром тайком пробрался к нам через колючую проволоку: «Ты-ся-чи у-мер-ли!»

Но эта тройка еще раз возвращается назад.

— Как хорошо, что вы еще раз показались на глаза! — радуемся мы.

Они получили еще по паре белых хлопчатобумажных носков.

— Как знать, для чего они пригодятся! — с задумчивым видом сказал Вилли Кайзер.

А потом они ушли.

Следующий день воскресенье. Больше нет смысла волноваться!

Рано утром я первым направляюсь в комнату для умывания. Потом растираюсь снегом. Я ничего не упускаю из виду, чтобы быть бодрым и готовым ко всем неожиданностям.

Сегодня нам не нужно идти в лес за дровами. Но, прихватив с собой санки, мы направляемся на какой-то склад в двенадцати километрах отсюда.

Миновав ворота, мы прибавляем шагу.

У нас с Мартином одни санки на двоих.

Я хотел бы поговорить с ним о чем-нибудь, чтс прояснит необычность этого плена. Но мне ничего не приходит в голову.

Сегодня ясное зимнее утро. Вокруг избы, крытой соломой, одиноко стоящей в зарослях, рыщет по сугробам охотничий пес. У него длинная шелковистая темно-коричневая шерсть. Черно-белая сорока, растопырив крылья, весело скачет с одного дерева на другое. За оконным стеклом виднеется лицо женщины, которая смотрит, как наш санный караван тянется мимо ее избушки. Для этой русской женщины мы абсолютно чужие.

Мы абсолютно чужие и друг другу.

Каждый в отдельности в душе чужд даже самому себе.

— Вчера я прочитал в журнале «Иностранная литература», что Москва отвергает пацифизм. Например, роман Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Я должен сказать хоть что-то. Только не молчать сейчас, когда, возможно, уже издан приказ, что военнопленный Гельмут Бон признан недостойным обучаться в антифашистской школе.

Нет, я не начинаю задумываться только теперь, став курсантом. Мартин и я успели уже немало повидать в жизни. Поэтому я говорю:

— Я еще помню, как мы переживали и спорили в старших классах школы, году так в 1930-м, когда вышел этот роман. Эта потрясающая Сцена с сапогами. Ты помнишь? Какой-то солдат находится при последнем издыхании, получив смертельное ранение. Но его боевые товарищи видят, что у него на ногах хорошие сапоги. И, не дожидаясь, пока он умрет, стягивают с него эти сапоги. «Какая же подлость!» — возмущались мы тогда. Правда, мы и тогда уже не думали, что война — это забава. Мы считали, что война — это героический эпос.

— Вернул тебе Вилли Кайзер тот номер журнала «Новое время», который он брал почитать? — переводит разговор на другую, более безопасную тему Мартин.

Дело в том, что рядом с нами шагает курсант из основного состава школы. Ему незачем слышать, что мы обсуждаем что-то из нашей прежней жизни. Когда он замечает, что мы беседуем о московском журнале, его интерес к нам сразу пропадает, и он проходит дальше в голову колонны.

— Возвращаясь к прежней теме! — снова начинаю я. — Я помню, какая буря негодования поднялась в националистических кругах после Первой мировой войны, когда в одной театральной пьесе в конце действия выметали со сцены стальной шлем — в кучу мусора.

Что сказали бы эти милитаристы из организации «Стальной шлем», если бы они пришли в наш 41-й лагерь! Когда там пленные вычищали уборную, то использовали стальную каску в качестве черпака.

И никто не чувствовал при этом никаких угрызений совести. Только в художественной литературе подобные действия подвергаются осуждению как недопустимые!

— Но между стальным шлемом, выброшенным в театральной пьесе в кучу мусора, и каской, использованной в качестве черпака для нечистот в лагере для военнопленных, существует, однако, большая разница, — поправляет меня Мартин. — В театральной пьесе в кучу мусора полетел стальной шлем, а вместе с ним и весь милитаризм. Пленные же не собирались устраивать политическую демонстрацию, когда использовали стальную каску в качестве черпака для дерьма.

— Это верно, — говорю я с чувством раздражения, так как Мартин не развил мою мысль о том, что плен намного унизительнее. Но сегодня утром я не собирался вступать в серьезную дискуссию. Мне приятно слышать хруст снега под ногами идущего рядом со мной друга.

Тем не менее мне приходится вступать в спор.

— То, что ни один пленный, используя стальную каску в качестве черпака для уборной, ни о чем при этом не думает, свидетельствует лишь о том, насколько мы оторваны от прошлой жизни. Мы не ценим больше не только стальную каску как символ солдатской доблести. Мы не можем по достоинству оценить и значение смерти. Ты думаешь, пленные в городском лагере думали о чем-нибудь высоком, когда мочились на глазницы черепов в уборной? Ты вдумайся только: братская могила у стен собора используется в качестве уборной! Вот готовый сюжет пьесы для наших драматургов!

— Каждому пленному нужны все его силы, чтобы сохранить свою жизнь. Материальное бытие на своей низшей ступени не знает, что такое почтение и символы. Амебы не имеют формы, — замечает Мартин.

— Если мы однажды вернемся домой, и они нас спросят, что же было такого страшного в плену, прежде чем ответить, мы сами должны будем основательно подумать. Одни захотят показать нам в театральной пьесе военнопленного, который испытывает огромные душевные муки из-за того, что ему приходится использовать свою каску, в которой он принимал участие в сотне сражений и прошагал пол-Европы, в качестве черпака для уборной. Другие изобразят, как находящийся в плену священник испытывает душевные муки, так как он вынужден красть воск для алтарных свечей. А ведь мы с тобой знаем, что наш добрый Генрих не испытывал при этом ни малейших угрызений совести!

А кто-то захочет убедить нас в том, что самым большим горем для нас была неукрашенная могила погибшего боевого товарища: чтите своих павших!

Но, в конце концов, все сведется к тому, что мир скажет: в России умерло столько-то миллионов военнопленных. (Преувеличение. Всего в советском плену умерло 518 520 чел. из общего числа учтенных в лагерях НКВД 3 286 206 чел. (в том числе 2 733 739 вермахт (из них 2 388 443 немцев) и 752 467 чел. его союзники. К этому надо добавить 57 тыс., которые умерли, не достигнув лагерей, в пути. — Ред.) Поэтому это и было так плохо!

Но и это тоже только одна сторона медали.

Но даже если бы в русском плену никто не умер, это тоже было бы страшно. Возможно, даже еще хуже. Так как для многих имело бы силу следующее утверждение: «Мы не можем больше распоряжаться своей жизнью, но никто не может лишить нас права распорядиться своей смертью!» Многие умерли, умерли прежде всего в душе, так как для них жизнь не имела больше смысла и никогда больше не будет иметь!

Я говорю и говорю, не прерываясь. А Мартин слушает, как может слушать только близкий друг. Да, теперь я знаю совершенно точно, что мне осталось совсем недолго быть вместе с Мартином. Поэтому сейчас я хочу сказать ему все, что мне кажется важным.

— В этом плену побои еще не самое плохое. Меня только один раз обработали прикладом. Когда русский бил пленного, часто это происходило только потому, что он приходил в ярость, заметив, что пленный испытывает перед ним страх. Надо вести себя с русскими так, чтобы они почувствовали, что их не боятся!

Самое скверное в этом плену — это голод. Это медленное угасание. Эта постоянная усталость, которая с каждым месяцем становится все сильнее и сильнее и которую снова и снова гонишь от себя, чтобы выполнить норму выработки.

А потом ко всему прочему добавляется ужас доносительства. Это вскармливание таких подонков, как этот Кубин!

И самое плохое — это осознание того, что зараза большевизма свирепствует не только в лагерной зоне, что вся Россия представляет собой трудовой лагерь НКВД. Да, я просто с ума схожу, когда слышу, как они в Германии говорят сегодня о зонах. Как в лагере: зоны!

Я на минуту замолкаю, давая Мартину время осмыслить услышанное. Я часто повторяюсь, но Мартин позволяет мне спокойно выговориться.

Видимо, он думает, что это пойдет мне на пользу. Конечно, плен учит самообладанию и молчаливости, но наступает день, когда тебе просто необходимо выговориться — до конца и не считаясь ни с чем.

А дорога как раз к этому и располагает. Прямая как стрела, она ведет через густой зимний лес. Потом мы выходим к полотну узкоколейки.

Под большим навесом лежат сотни мешков с мукой. Снег и дождь уже испортили часть мешков, лежащих у самого края.

На каждые санки грузят по пять мешков, что составляет около двухсот пятидесяти килограммов. Обратный путь дается нам тяжелее. Но когда санки трогаются с места и четыре человека одновременно тянут за веревку, это еще терпимо.

— Видишь ли, Мартин, — снова начинаю я, — больше нет смысла за что-либо умирать, поэтому не стоит и жить!

— Я не знаю! — с задумчивым видом говорит Мартин. — Я не знаю, не является ли это снова всего лишь пустой фразой!

Сейчас мы везем санки вчетвером. Двое других пленных тоже из нашего 41-го лагеря. Поэтому мы можем относительно спокойно поговорить на отвлеченные темы, не связанные с обучением в антифашистской школе.

— Откуда такое стремление к немедленной смерти?! — включается в разговор наш учитель. Он тоже много читал в своей жизни, поэтому говорит: — Главное — вести приличную жизнь, тогда логическим концом этого станет достойная смерть!

— Так мы вообще никогда не сдвинемся с места! — говорю я, имея в виду, что люди должны же, наконец, однажды стать увереннее, лучше, мудрее и счастливее.

— Тебя это, конечно, не устраивает! — говорит Мартин, и он прав.

Меня не устраивает, что люди не становятся лучше.

— Оставь его в покое, Гельмут! — подтрунивает над учителем Мартин. — Ты же всегда был за прогресс. Тебя они наверняка приняли в школу.

— Ну, еще бы! — говорю я, чтобы последнее слово осталось за мной.

И мы продолжаем тянуть нагруженные санки, но уже молча. Эти вечные походы с санками постепенно начинают надоедать.

Мы уже снова идем мимо одинокой избушки. Но женщины в окне больше не видно. И собака с бурой шелковистой шерстью тоже куда-то пропала.

Мы обгоняем колонну пленных. Венгры. На некоторых под телогрейками видна их коричневая военная форма. Это венгерские офицеры, которые возвращаются с лесоповала.

Снова идет снег, мягкий, как вата. И такой плотный, как стеганое одеяло. Мы едва различаем мост через реку. Сегодня настоящая рождественская погода.

Глава 34

Когда утром 18 декабря я возвращаюсь из библиотеки, где передал ассистенту, ответственному за культурную работу, свою пьесу для кукольного театра, то замечаю, что у всех в нашей комнате какой-то смущенный вид.

Я отдал свою пьесу для кукольного театра, точнее говоря, сценарий пьесы, ассистенту, так как было издано обращение с призывом создать культурный актив школы.

— Мы непременно запишемся! — решили мы с Мартином.

Мартина тоже не было в комнате, когда приходил какой-то посыльный: два человека должны приготовиться на выход с вещами! Франц Д. и Гельмут Бон! Они должны немедленно явиться в 19-й корпус!

Неужели это приговор?

А может быть, все это совершенно безобидно?

В 19-м корпусе уже собралось около пятидесяти человек.

— Где твои вещи? — спрашивает меня дежурный из основного состава школы.

Нет, теперь все ясно: мою кандидатуру отклонили!

Наконец я нахожу Мартина. К счастью, не в нашей комнате, где собралась вся наша группа! Он еще более удручен, чем я.

— Теперь это уже не имеет смысла! — говорю я. — Но все-таки я прошу тебя сделать следующее: попытайся сообщить обо всем Ларсену. Возможно, он еще сможет все исправить!

— Присмотри за моими вещами! — прошу я одного из пятидесяти неудачников.

Никто из нас наверняка не знает, что же происходит.

А сам я бросаюсь вниз по лестнице и бегу в библиотеку, где всего лишь час тому назад передавал ассистенту сценарий кукольного представления. Роте, ассистент, который регистрировал меня, сидит в читальном зале и просматривает с еще одним курсантом газеты.

Нет, по его словам, он тоже ничего не знает.

Он не знает, готовится ли партия к отправке и исключили ли тех, кто включен в эту партию, из школы.

— Тогда я прошу вас уведомить обо всем товарища Ларсена! — говорю я.

— Товарищ Ларсен обычно приходит в библиотеку к обеду! — пытается отделаться от меня Роте.

— Только к обеду?! — Тут речь идет о моей судьбе. На одиннадцать часов уже назначено построение. — А не могли бы вы выйти за ворота и разыскать товарища Ларсена? — прошу я. — Товарищ Ларсен наверняка будет интересоваться, почему меня не приняли в школу!

Конечно, с моей стороны было не очень корректно намекать на личные связи с товарищем Ларсеном. Но что мне оставалось делать?

— У меня нет пропуска, чтобы пройти через проходную! — явно лжет Роте и продолжает спокойно листать газету.

— Чудак-человек! — Мне хотелось вырвать газету из его рук. Здесь в библиотеке тепло. Здесь книги, чистота, порядок! А на улице сегодня с утра двадцать пять градусов мороза. Там снег, лед и неумолимый лесоповал. Там клопы и нужда! Все это молнией промелькнуло у меня в голове.

А что же должен делать он, этот Роте?

Он не может делать ничего другого, как равнодушно продолжать листать газеты, когда кто-то другой может упасть с саней и его утащат волки.

Но Мартин справится. Мартин отдаст посыльному в комендатуре весь свой табак, чтобы он передал записку Ларсену.

Однако посыльный может сказать, что не нашел Ларсена.

Но Мартин найдет банщика, которому разрешается выходить за ворота, чтобы отнести товарищам преподавателям чистое белье.

Ларсен появляется на территории школы!

Я уже стою с вещами на лестнице 19-го корпуса. Теперь уже никому нельзя спускаться вниз.

Но я вижу, как Ларсен выходит из ворот и разговаривает с Мартином.

Все, что можно было сделать, я сделал! Вот и готово отличное утешение. Я не буду ни в чем упрекать себя, если ничего не получится. «Конечно, было бы прекрасно, если бы я закончил школу!»

Возможно, Ларсен все же сможет что-нибудь сделать!

Мартину удается пройти в 19-й корпус, чтобы переговорить со мной.

— Ларсен все узнал. Вас направляют в лесную бригаду в двенадцати километрах отсюда. Говорят, что это самый лучший филиал лагеря. Вас направляют туда только потому, что надо сменить до Рождества работавшую там бригаду военнопленных. Пока вы все еще подчиняетесь администрации школы. Конференция, которая обсудит прием в школу или отвод кандидатур, состоится позже. Подождем, и тогда уже посмотрим! — говорит Мартин.

Я успеваю еще передать ему английский словарь.

— Сохрани его, а то при обыске они, возможно, отберут его у меня!

Постепенно мы успокаиваемся.

Каждый из нас тоже получает по паре белых хлопчатобумажных носков. На вещевом складе заведующий осматривает каждого из нас по отдельности, чтобы проверить экипировку.

Мне выдают ватную телогрейку.

Когда всю нашу группу приводят в столовую, каждый получает сразу по две порции каши. Шеф-повар, такой же военнопленный, за плечами которого уже четыре года плена, лично обходит наши столы.

— Все сыты? — интересуется он.

Нам сразу наливают и по порции вечернего супа.

— Таким образом, я полностью рассчитался с вами за сегодняшний день! — с довольным видом говорит шеф-повар.

Возможно, все не так уж и плохо.

После первого шока каждый из нас видит, что он не одинок. Нас, собравшихся перед воротами, довольно много.

Один из нашей группы громко заявляет:

— Независимо от того, попаду ли я в школу или нет, это никак не повлияет на мои антифашистские убеждения!

Тем самым он явно хочет выделиться из общей массы. Никто не знает, не является ли эта отправка всего лишь проверкой на силу характера. Вполне возможно, что некоторых включили в нашу группу только для того, чтобы они подслушивали наши разговоры.

Главное, что мы по-прежнему относимся к школе!

Стали бы они в противном случае так возиться с нами?

Русский старшина, который принимает нашу группу в комендатуре, проходит по рядам, придирчиво осматривая каждого из нас. Некоторые должны еще раз отправиться на вещевой склад, чтобы получить другие сапоги.

Но там снаружи, за воротами, топчется еще кто-то, возможно бригадир из лесного лагеря. У него на рукаве широкая красная повязка, а в руке палка. В его глазах есть что-то волчье. Когда он замечает, что мы смотрим в его сторону, то демонстративно отворачивается, делая вид, что мы его нисколько не интересуем. Он нам совсем не нравится.

Наконец мы проходим через ворота. Но оказывается, что нам надо еще зайти на продовольственный склад.

Там стоят большие сани, на которые мы должны погрузить продукты на семьдесят человек. На пять дней.

Но и это еще не все.

Нам предстоит пройти через еще одни ворота.

И здесь, на проходной, возникают новые трудности. Наша численность не соответствует той, которая указана в списке!

Кроме того, не хватает подписи под пропуском.

Старшина, наш начальник, матерится.

Но ему приходится еще раз вернуться назад.

К вечеру температура понизилась уже до тридцати градусов мороза!

Мы стоим и топаем ногами, чтобы хоть немного согреться. От мороза снег громко скрипит.

Стоим и топаем.

Колючий мороз пробирается сквозь вату телогрейки.

Из трубы печи на проходной медленно поднимаются клубы бурого дыма, от которого веет слабым теплом.

Нет, мы не относимся больше к школе. Мы обычные пленные. Между нитями колючей проволоки забора над лесом восходит кроваво-красная полная луна.

Сегодня 18 декабря 1945 года.

Глава 35

Это откомандирование на работу в лес было и хорошим, и плохим делом одновременно, как все на нашей земле.

Хорошим был сам лес. Этот сказочный дремучий лес, в котором не было транспарантов во славу Великой Октябрьской социалистической революции.

От нашей землянки узкая тропа вела к заснеженному озеру. Здесь можно было увидеть следы лис и волков. Густой иней лежал на ветвях деревьев, как в волшебном дворце сказочной феи. Никогда еще я не видел такого красивого леса, как этот, сквозь темную чащу которого светились огни города Горького (так в 1932–1990 гг. назывался Нижний Новгород. — Ред.), когда наступала ночь и приходилось еще раз выходить по нужде.

Хорошим был и наш начальник. В первое рабочее утро он разрешил нам остаться в землянке.

— Пока еще слишком холодно! — посчитал он.

И нам не пришлось выходить на улицу, чтобы валить лес. Только после обеда, когда немного потеплело, мы нарубили дров для нашей кухни, состоявшей из двух котлов, которые стояли на улице под навесом.

Начальник разрешил нам самим выбрать себе повара. Он спросил нас, когда мы хотели бы получать хлеб — в обед или вечером.

Как мы позже узнали, наш начальник был ссыльным. Прежде чем получить в свое распоряжение военнопленных, он работал с арестованными и осужденными русскими. Уже пятнадцать лет.

Он жил вместе с нами в большой землянке. С помощью деревянной перегородки он отгородил себе небольшой закуток размером с курятник. Сквозь щели в перегородке можно было наблюдать, как он гасил керосиновую лампу или как его жена сидела рядом с ним и плакала.

С тех пор, как мы оказались в лесу, мы сами стали лучше ладить между собой. В школе мы не проявляли никакого человеческого интереса друг к другу. Здесь же мы смотрели собеседнику в лицо, когда разговаривали друг с другом. Мы рассказывали о прежней жизни, о доме и о том, чему мы радовались. В лесу мы снова стали настоящими людьми.

Конечно, не обходилось и без трений. Но мы быстро улаживали все споры, так как, в принципе, делали общее, полезное дело.

Мы быстро поняли, как надо валить деревья, чтобы выполнить установленную норму. Начальник был чаще всего доволен нашей работой.

И только Юпп, который тогда ждал нас у ворот, только этот человек с самого начала вызывал у нас отвращение.

Юпп был курсантом. Это значит, что он ходил в антифашистскую школу, но был признан слишком недалеким, чтобы после окончания школы его можно было направить активистом в какой-нибудь лагерь для военнопленных. После приведения к присяге его стыдливо сплавили в лес, где он, как конвоир, должен был следить за тем, чтобы никто из заключенных не сбежал.

— Ты вообще не имеешь никакого права нам приказывать! — заявили мы ему, когда как-то раз он попытался командовать нами.

Вначале он пытался уверить нас в том, что ему, как конвоиру, положен специальный паек.

— Прекрасно! — ответили мы ему. — Мы наведем об этом справки! Мы ведь не глупые пленные, которые безропотно позволят тебе жрать наши пайки!

Он находил особую радость в том, что выступал перед нами с докладами, когда на улице было слишком холодно, чтобы работать.

— Эй, ты, заткнись! — доносилось с нар.

Тогда он чувствовал, что задета его честь курсанта.

— Радуйтесь, что о вас проявляют заботу и просвещают!

Он читал нам вслух статьи о положении женщин в Советском Союзе.

— Да это нас совсем не интересует! — крикнул кто-то.

— Кто это сказал?! — ехидно прокричал Юпп.

Разумеется, никто не признался в этом.

Юпп продолжил чтение. Это было просто ужасно. Но когда он стал давать свои комментарии к прочитанному, нам снова стало весело.

— Как обстоит дело с положением женщин в капиталистических государствах? — сказал он. — Будем откровенны: когда папаша колотил свою старуху, никого это не волновало! Но почему папаша избивал свою старуху? Потому что капитализм эксплуатирует отца семейства!

— Позволь! — включился в разговор один из нас. — Если ты раньше избивал свою жену, то это твое дело. Но я не думаю, что здесь, кроме тебя, есть еще хоть один человек, который поднимал руку на свою жену!

Юпп считал, что большинство из нас были фашистами!

— Только одному черту известно, сколько военных преступников скрывается среди вас! Но и на вас управа найдется! Вы еще попляшете! — грозил нам Юпп.

— Ого! — орали мы. — Нас пока еще не исключили из школы. Берегись, а не то мы проучим тебя, и ты сразу поймешь, кто мы такие!

В темноте Юпп не решался пойти даже в уборную.

И работа в первое время была не такой уж трудной.

Наш начальник становился перед лесом и вытягивал вперед широко разведенные руки. Как генерал, который задает своим войскам общее направление наступления.

— Хорошо! — говорили мы. Затем разбивались на тройки и шли в атаку на полосе шириной около двадцати пяти метров.

Когда нам попадались достаточно высокие деревья, мы спиливали их. Сосны, березы и изредка ольха.

Все в беспорядке летело на снег. Пока нам было поручено только валить деревья. Обрубать сучья и укладывать стволы в штабеля планировали только после 1 января.

Возможно, к тому времени мы снова вернемся в школу!

— Ты веришь в это? — спрашивали реалисты.

Может быть, Ларсену удастся отстоять свое мнение на коллегии преподавателей, и меня одного отзовут назад.

В эти последние декабрьские дни выпало очень много снега. Перед нами широким фронтом раскинулся лес, из которого наши тройки ежедневно вырубали от пятидесяти до восьмидесяти деревьев.

Срубленные деревья громоздились позади нас, образуя настоящие горы. Кроны заметало снегом, покрывало льдом.

— Будем надеяться, что нам не придется убирать здесь! — говорили мы.

Отличным делом был костер, который для обогрева разводили соседние две или три тройки. Каждый день мы переносили кострище все глубже и глубже в лес. Мы собирали еловые ветки, сносили их к костру и усаживались на них. Из-за того что мы не знали, как долго мог продлиться перерыв, все наслаждались каждой свободной минутой. Без спешки и без предвкушения радости.

— Никого не видно?

— Нет!

— Тогда мы можем еще посидеть!

— По какой же причине они могли отказать нам в приеме в школу? — постоянно задавались мы таким вопросом.

Это была тема наших разговоров номер один.

Большинство из семидесяти человек, входивших в нашу группу, были из Западной Германии. Не поэтому ли они в школе не придавали нам большого значения? Ведь, когда нас отпустят, мы попадем не к русским в восточную часть Германии, а в зоны оккупации американцев, англичан и французов.

— Но Франц из Берлина и Эдди тоже!

Некоторые были родом из Силезии. Лишь немногие были непосредственно из восточной зоны.

— Давайте посмотрим, кто мы по профессии! — решаем мы.

Возможно, это поможет нам найти объяснение.

Уроженец Дюссельдорфа, владелец гостиницы. «Ну, конечно, имущий класс!»

Из трех офицеров только один является кадровым военным. «Если ты кадровый офицер, то тебе придется как следует постараться, чтобы тебе поверили, что теперь ты против германского милитаризма!»

Второй офицер сын владельца фабрики. «Это ясный случай!»

Третий офицер служил в военно-строительной организации Тодта. Он по профессии инженер-строитель.

Но вот кандидатуру музыканта они никак не могли отклонить из-за его профессии! А тем более простого кузнеца!

И тот, кто всю свою сознательную жизнь был работником у зажиточного крестьянина, действительно никак не мог быть причислен к буржуазии или к крупным землевладельцам!

Но поскольку был канун Рождества, у всех у нас было хорошее настроение. Трезво оценивая свое положение, мы, конечно, говорили друг другу, что ничего хорошего не произойдет. Но у каждого в душе еще оставались детские воспоминания: подождите, вот наступит Рождество!

Возможно, они заберут вас отсюда назад в школу!

Сегодня Рождественский сочельник!

На дворе еще царит непроглядная ночь, когда мы рано утром снимаем со стены пилы и топоры.

Как всегда, кто-то опять перепутал все пилы! Но я не могу допустить, чтобы кто-то другой взял нашу хорошую пилу, которую мы только вчера отдавали на развод зубьев!

Не успев отойти и на двести метров от нашей землянки, мы выстраиваемся на своем рабочем месте.

— Давайте побыстрее, чтобы у нас не успели замерзнуть ноги!

Начальник проводит перекличку, все ли на месте.

— Повар! — кричит Юпп.

Вместо того чтобы крикнуть по-немецки «кох», во время переклички Юпп всегда кричит по-русски «повар». В это время повар уже разогревает котлы в почерневшей от дыма летней кухне.

— Хир! — ответил по-немецки во время первой переклички наш повар, как знак того, что он не сбежал.

Но Юпп тотчас призвал его к порядку:

— Надо отвечать по-русски «здесь», а не «хир» по-немецки!

Перед Рождественским сочельником Юпп еще говорит:

— Сегодня заканчиваем пораньше, уже в четыре часа конец работе!

Он стоит перед строем с самодовольным видом, словно какой-нибудь фельдфебель.

Еще даже не совсем рассвело, когда начинают падать первые деревья. Десять групп по три человека в каждой углубляются в лес с нашей стороны выделенной под вырубку делянки. Каждая группа работает на участке шириной около двадцати пяти метров.

Когда солнце поднимается над дымкой, которая висит над этой болотистой местностью, в небе раздается рев мотора почтового самолета из Москвы, который пролетает над нами.

И сегодня, как и в любое другое утро, он пролетает точно по расписанию.

Его крылья сверкают на солнце. Мы позволяем себе на минутку оторваться от работы. Мы каждое утро с тоской смотрим на самолет. Вот ведь какое дело: где-то там, далеко, есть мир, в котором люди пишут друг другу письма, которые доставляются почтовым самолетом.

Как это часто случалось в последнее время, и сегодня мимо нас проезжает девушка с упряжкой быков.

Но что же это за сани! Они такие тяжелые и такие неповоротливые, словно их взяли напрокат из музея каменного века. А сами быки невысокие и приземистые, они как будто вырезаны из дуба. Но у них такие выразительные глаза. Почти как у людей, с длинными ресницами, на которых лежит густой иней. Сегодня девушка с быками, запряженными в сани, останавливается у костра перед нашей землянкой. Она бросает быкам охапку сена из того, что нагружено на сани. Накошенное летом сено можно вывозить из этой болотистой местности только зимой.

Когда животные начинают жевать сено, девушка подсаживается к костру и греется.

Сразу становится ясно, что она не русская. У нее смуглая кожа, миндалевидный разрез глаз. Разве эта девушка не с Востока?

Но она совсем не радуется, когда сидит у костра перед нашей рождественской хижиной. Она бедная ссыльная в лаптях и грубом платке на голове.

В Германии мои близкие подумают, что у меня все хорошо. Я дал письмо одному из дистрофиков, которого отправляли на родину. Даже если у него по пути отберут письмо, он запомнил мой адрес.

Он им расскажет, что я, как активист, живу в городе Осташков в отдельном доме в настоящей комнате.

«Слава богу! — скажут они дома. — У него все хорошо!»

И вот сегодня Рождественский сочельник. С недавнего времени у нас уже нет керосина для ламп. Несколько сосновых лучин освещают теплым светом нашу закопченную землянку.

На дощатом столе стоит маленькая елочка.

Наш повар очень постарался, чтобы приготовить праздничное угощение. По пятьсот граммов картофельного пюре и аппетитные кусочки баранины к нему!

Зато в следующие дни придется снова урезать всем пайку.

Но один день все равно ничего не изменит.

Ведь сегодня Рождество: мы едим горбушки хлеба, которые запиваем сладким чаем.

Мы рассказываем нашему начальнику, что в Германии сегодня большой праздник.

— Да, да, да! — кивает он и приносит из-за своей перегородки мешочек с махоркой.

— Это вам подарок от начальника к Рождеству. Подходите по очереди! — снова пытается выдвинуться на передний план Юпп. — Но чтобы никто не подходил по два раза!

Начальник запускает руку глубоко в мешок с махоркой и высыпает каждому в раскрытые ладони целую горсть.

— Большое спасибо! — Семьдесят раз. А потом еще раз.

— Теперь вы сами видите, что такое советский человек! — кричит через наши головы Юпп.

Тихая ночь, святая ночь! Начальник сидит среди нас и слушает, как мы поем. Он сидит с сияющим взором, как мастер на заводе, который радуется, глядя на своих практикантов. В будущем они снова станут большими людьми, в то время как он сам по-прежнему будет занимать свой скромный пост. В лесной глуши, где над кронами темных деревьев в небе догорает красноватое зарево.

— Что это, металлургический завод в Горьком или северное сияние? — спрашиваем мы друг друга.

Об этом можно вести долгие дискуссии, когда ты в бригаде лесорубов, а на дворе Рождество.

Но можно вести задушевные беседы и на другие темы.

В этот рождественский вечер я познакомился с Берндом, коренастым мужчиной с большой головой.

— Можно мне немного послушать? — говорит он, подсаживаясь к нам.

Я вместе с еще одним приятелем пытаюсь в этот момент вспомнить строки из стихотворения «Прометей» Гёте.

Быть может, ты хотел,

Чтоб я возненавидел жизнь,

Бежал в пустыню оттого лишь,

Что воплотил

Не все свои мечты?^[1]

Бернд помнит наизусть всего «Прометея» и подсказывает нам стихотворные строки.

Необычный человек, когда узнаешь его поближе. По профессии он повар. Он бывал в горном массиве Монте-Роза (4634 м, на границе Швейцарии и Италии. — Ред.) в Пеннинских Альпах и в Ватикане.

— Существует тысяча шестьсот восемьдесят самых разнообразных соусов и подливок! — говорит Бернд.

Его воспитывали монахи конгрегации паллоттинцев.

— Наряду с иезуитами самый благородный орден! — как я слышал.

Для Черчилля он изобрел специальный рецепт приготовления омаров. Омары «А-ля Черчилль».

Для генерала Дитля он готовил мясо бычков так, как готовят жаркое из мяса северных оленей (Дитлю со своими горными стрелками пришлось воевать и мерзнуть под Мурманском. — Ред.).

Бернд дружит с индийским раджой, с которым познакомился в Висбадене.

Его невеста — наследница горнолыжного отеля, который расположен между крупнейшими городами Норвегии Осло и Берген.

Его мать норвежка.

У Бернда большие карие глаза. В них есть что-то звериное, как у скандинавского бога лесов.

Однако его лицо добродушное. Глядя на него, никогда не поверишь, что он так много повидал на свете.

Теперь Бернд мой друг.

Когда в первый день после Рождества мы сидим в землянке и штопаем уже порядком износившиеся рукавицы, я рассказываю ему о своих отношениях с женой.

— Возможно, это не имеет большого значения! — говорю я ему. — Но, может быть, ты все же послушаешь, мою историю?

Не кто иной, как Бернд, передает мне привет от Мартина Цельтера. Прихватив с собой санки, наши ходили на продовольственный склад за продуктами. По пути на склад они встретили курсантов. Их все еще заставляли, как лучших пленных, таскать санки. Пока еще не было и речи о начале занятий в школе!

Я был очень рад, что Мартин обратился именно к Бернду, чтобы передать мне привет.

До конца декабря мы продолжали валить деревья. За эти двенадцать дней мы довольно сильно похудели. Но мы всеми силами старались не влачить жалкое существование пленного.

Когда мы обнаружили, что по ночам Юпп ходил в наш хлебный склад, который мы устроили рядом с нашими нарами, то решили, чтобы двое наших надежных товарищей легли спать рядом с хлебным складом. Ночью они сделали вид, что уснули.

Но сами зорко наблюдали за хлебным складом сквозь щели в нарах.

— Мы видели, что он жевал! — подняли они тревогу.

Юпп пытался отговориться тем, что это якобы была его собственная порция хлеба, которую он ел, когда готовил для нас пайки.

— Ах, твой собственный хлеб?!

Юпп продолжал настаивать на своем. По его словам, он не может съесть весь свой хлеб за один раз, поэтому оставляет часть горбушки на ночь.

— Так много?! — не отставали мы от него. — Мы все сразу съедаем свой хлеб. А у тебя, оказывается, нет аппетита! Но это все от того, что ты тайно жрешь из общего котла!

— Мне разрешил начальник! — защищался он.

— Начальник не мог разрешить тебе жрать наш суп! Ты понимаешь это? Мы тебе не какие-нибудь глупые пленные! Не забывай об этом! Теперь нам понятно, почему работавшие в лесной бригаде пленные быстро становились дистрофиками! На Новый год мы отправляемся в лагерь. Мы напишем на тебя докладную! То, что ты вытворяешь, — это саботаж!

От злости Юпп аж позеленел:

— Мне теперь понятно, почему они не хотят иметь в школе таких умников, как вы!

Юпп бежит жаловаться на нас начальнику. Кажется, у нашего переводчика тоже рыльце в пушку!

Только бы дождаться Нового года!

Утром 31 декабря каждый из нас получает по две порции супа. Это питание на целый день. Кроме того, нам выдают и по шестьсот граммов хлеба.

Когда мы, готовые к выступлению, выстраиваемся перед землянкой, Юпп начинает орать на нас:

— Вы должны оставить свои вещи здесь!

Чтобы он мог во время нашего отсутствия все спокойно перерыть? Ну уж нет. Мы забираем свои вещи с собой.

— Вам все равно придется тащить их опять назад! — пытается уговорить нас Юпп.

— Это наше дело! — отвечаем мы.

Сплоченной группой мы маршируем по заснеженному лесу.

— Так, как поступили мы, должны поступать все пленные! — гордимся мы своим поступком.

Мы быстро движемся вперед вместе с нашими пятью санями, на которых установлены ящики. В эти большие ящики мы уложили несколько человек с обморожениями или высокой температурой. Вот уже и просека с трубопроводом высотой в рост человека.

Когда мы подходим к избе, за окном которой когда-то стояла женщина, то это означает, что мы прошли половину пути. Теперь остается лишь пересечь долину. А там посмотрим!

Или мы пойдем прямо, или повернем налево!

Если мы пойдем прямо, то попадем на территорию школы.

Если повернем налево, то это будет означать, что мы уже относимся к лагерю!

Я не решаюсь поднять голову, когда тяну за веревку саней. Остались последние сто метров.

Здесь дорога идет в гору, и приходится волей-неволей низко опускать голову, когда надо изо всех сил налегать на веревку.

— Послушай! Он идет прямо! — говорит идущий рядом со мной Бернд.

— Да что ты говоришь! — Во мне все ликует.

Действительно, наш начальник шагает по дороге, ведущей к воротам школы. Для нас было бы страшным ударом, если бы нас отправили в лагерь. А сейчас мы оставляем лагерь слева от себя. Лагерь с множеством землянок. Издали эти землянки похожи на гробы. Выстроенные в два длинных ряда гробы с телами шахтеров после аварии на шахте. А саван здесь снег, от которого голова болит так же, как от пролитых слез.

Перед воротами на территории школы происходит заминка, и нам приходится ждать, пока их откроют. Мы машем руками кое-кому из знакомых, кого видим за колючей проволокой.

Правда, я никому не машу, хотя и вижу некоторых из нашего 41-го лагеря. Вот, как всегда, с видом очень занятого человека в корпус прошел Фридель Каубиш.

Только у немногих курсантов есть время, и они подходят ближе к забору.

— Ну, как вы там? — кричим мы им. — Когда начнутся занятия в школе?

Они этого не знают. Они вообще не очень разговорчивы. Но заметно, что им все еще немного стыдно. И они смотрят на нас как на людей, судьбе которых не позавидуешь.

Вот Мартин наверняка обрадуется, когда услышит, что лесная бригада вернулась.

Наконец ворота медленно открываются.

Но мы не поворачиваем к одному из школьных корпусов. Мы пересекаем всю территорию школы и выходим через задние ворота. Нас ведут в баню, прежде чем отправить в лагерь. А вот об этом мы и не подумали!

В душе каждого из нас поднимается волна необузданного гнева. Безграничной ярости, направленной не на что-то или на кого-то конкретно. Вот именно, получается так, что в данный момент нет никого, на кого мы могли бы направить всю нашу ярость.

Разве кто-нибудь говорил нам, что мы по-прежнему относимся к антифашистской школе?

Нет!

А разве мы сами в глубине души хотим, чтобы Германия превратилась вот в такую красную школьную зону?

Боже упаси!

Ну, вот видишь!

Но мы хотим жить! Но мы ни в коем случае не позволим им превратить нас в лагерную пыль! Ни в коем случае!

В бане происходит маленький бунт, когда они захотели остричь нас наголо.

— Никто не войдет в баню, пока я вас не постригу! — заявляет парикмахер. — Вы думаете, что я хочу, чтобы из-за вас меня бросили в карцер!

— Тогда мы снова одеваемся и не идем в баню!

— Давай, давай, поторапливайтесь! — подгоняет нас старший банщик. — Сегодня должны помыться и другие!

В конце концов мы приходим к компромиссу:

— Хорошо, под мышками и живот вы можете брить, но волосы на голове остаются!

Баня с высокой железной дымовой трубой, обслуживающий персонал которой насчитывает сто сорок человек, работает без перерыва день и ночь. В ней день и ночь моются, день и ночь стирают сменное белье.

Когда они захотели всучить нам детские рубашонки и русские летние брюки в качестве кальсон, мы возмутились:

— Эти лохмотья вы можете навязывать кому-нибудь другому! Мы сдали в стирку приличное белье, поэтому хотим получить комплект белья первой категории!

— Но первая категория положена только курсантам!

— Нам это известно!

Старший банщик, которому подчиняется и прачечная, в конце концов выдает нам белье первой категории.

— Что за белье вы сдали? — с недовольным видом спрашивает он.

В общей куче лежит и наше белье. Это не рвань, которую носят пленные. Это хорошее немецкое армейское белье. Гарнитур из египетского хлопка!

Мы получаем взамен итальянское белье оливкового цвета. Нам выдают даже шелковые верхние сорочки!

— Так со своими крапивными рубашками вы сделали выгодный обмен! — шутим мы.

И в амбулатории все проходит хорошо. После медосмотра меня зачисляют в третью рабочую группу. За каких-то четырнадцать дней я так исхудал, что кости таза теперь выпирают вперед, как стенки умывальной чаши. Там, где раньше был живот, теперь образовалась изрядная впадина.

Четырнадцать дней тому назад я относился к первой рабочей группе, это было наивысшее качество.

Еще через четырнадцать дней я стану дистрофиком или меня комиссуют по болезни. Ну и хорошо, тогда, по крайней мере, мне не нужно будет ходить на работу.

Уже становится совсем темно, когда мы приходим в сам лагерь. Мы спускаемся вниз по ступенькам в один из таких гробов. Корпус номер 16.

— Да здесь же уже битком набито!

Они стоят вокруг раскаленной железной бочки и дымят махоркой. Пленные с ослиными ушами, запавшими огромными глазами и выступающими желтыми зубами, словно загнанные ломовые лошади.

Другие неподвижно лежат на нарах, где полно клопов.

Двести человек уже находятся в этой огромной землянке, в этом зале ожидания, в котором две тусклые лампочки делают картину еще печальнее. Слева и справа вдоль стен тянутся двухэтажные нары. Между ними оставлены лишь узкие проходы. Все это напоминает огромный боксерский ринг, который используется здесь только для того, чтобы на нем спать.

Здесь тема номер один — отправка на родину.

Они сразу подходят к нам, после того как мы сложили наши вещи в кучу приличного размера и устало опустились на скользкий деревянный пол.

— Ожидается отправка очередной партии пленных на родину? — интересуемся мы.

— 15 января! Дистрофики и комиссованные по болезни. Тот, кому посчастливится попасть в эту партию, считай, спасен! — объясняют они.

Но это, конечно, пока еще не на сто процентов верно.

Верно то, что они здесь оказались на самой низшей ступени социального бытия. Еще один шаг — и вот она, смерть.

— Закройте дверь! — тотчас кричат они, если дверь остается открытой хотя бы три секунды, и внутрь заметает снег.

Но в их глазах нет ни капли сожаления, когда они рассказывают о себе:

— Вы не можете себе представить, что творилось на торфоразработках!

Они уже не боятся рассказывать о том, что видели, перенесли и пережили:

— Мы стояли по пояс в воде. И попробуй разрубить киркой все эти корни! Чтобы выполнить норму, иногда приходилось работать по восемнадцать часов!

Среди них необычайно много интернированных уже после окончания войны.

— Я был в той группе интернированных, пятеро из которых были расстреляны только потому, что пятеро других сумели сбежать! Это произошло в августе 1945 года. Война закончилась еще несколько месяцев тому назад!

Во время капитуляции Германии они находились в Чехословакии и сдались американцам. Но позднее, выполняя условия достигнутого соглашения, американцы выдали их русским.

— Перевозка по железной дороге длилась сорок девять дней. Из них в течение двадцати девяти дней мы не получали ни грамма хлеба. Жидкую баланду нам подавали в вагон в ржавом ящике из-под угля!

— А когда эшелон прибыл в Вязники и выгрузили мертвых, во время пешего марша через лес в этот лагерь умерло еще несколько сотен!

Они все рассказывают одно и то же.

— Позади нашей колонны весь день ехал грузовик, чтобы подбирать мертвых и умирающих!

Но теперь они надеются, что их скоро отправят домой и что этот переезд пройдет лучше.

В этот новогодний вечер в нашей землянке царит такое же настроение, как в каком-нибудь портовом кабачке. Им не нужен шнапс, чтобы напиться. Они сумели пережить торфоразработки! А это куда более значимо, чем стать ветераном после сотни сражений.

Они лишь горько смеются, когда читают транспаранты, которые повсюду развесил антифашистский актив: «Да здравствует Красная армия, армия гуманности и мира!»

«Хороший антифашист — хороший работник!» — написано красивым готическим шрифтом над входом в 16-й корпус. Таким шрифтом дома пишут над кухонной плитой: «Труд приносит счастье!»

Нашей лесной бригаде удается поспать час или два, пристроившись на нарах, где есть свободные места.

Если бы только не эти чертовы клопы!

Лежащий рядом со мной пленный, вонючее дыхание которого касается моего лица, некоторое время молча наблюдает за тем, как я почесываюсь и борюсь с проклятыми клопами.

— Да ведь это же лагерь смерти, приятель! — утешает он меня.

Я снова встаю. Вслед за мной поднимаются и остальные из нашей лесной бригады.

— Давайте присядем и поболтаем о том о сем!

— А сколько уже времени?

У некоторых из нас еще сохранились часы.

— Через два часа наступит Новый год!

Мы еще раз выходим на улицу.

Оказывается, что здесь разыгрался настоящий снежный буран, заметающий наши землянки-гробы. В окнах двухэтажных домов школы, стоящих на взгорке, еще горит яркий свет.

— Подумаешь! — говорим мы. — Все равно у нас лучше! По крайней мере, мы можем говорить что хотим!

— Когда я снова буду дома, то приглашу в гости всех родственников! — начинает мечтать один из нас, когда мы снова возвращаемся в духоту землянки. — И каждый из них получит по двести граммов хлеба и по миске соленой воды с плавающими в ней тремя горошинами. А кто нарубит дров для кухни, тот получит добавку. А прежде чем все уйдут, они будут подвергнуты тщательному обыску. Сдать ножницы и ножи!

Мы улыбаемся, когда представляем себе, как будут обыскивать дядю Теофила и тетю Амалию.

— Когда я вернусь домой, — продолжает развивать тему другой, — то открою бар «Пленный». Представьте себе: в Дюссельдорфе на фешенебельной Кёнигсаллее бар «Пленный». Все оригинальное: миски из консервных банок фирмы «Оскар Майер», официанты в белых русских рубашках, как в антифашистской школе, а швейцар в облике настоящего пленного — с остриженной наголо головой и в ватной телогрейке. Вот это будет шик!

Конечно, тут же находятся и такие, которым надо обязательно поерничать:

— А все посетители должны пройти через баню. Я буду парикмахером в женском отделении. Или буду вести медосмотр. «Первая рабочая группа!» — скажу я, ущипнув кузину за голую задницу.

— Вы считаете, что это невозможно?! — говорит кто-то. — Да такой бар «Пленный» всегда будет переполнен. Все, кто сами были в России или у кого там побывали родственники, обязательно придут в этот бар.

— Дружище! Вдоль стен надо будет соорудить настоящие нары. Это было бы нечто особенное для влюбленных парочек!

— А что вы думаете, это было бы такое выгодное дело! Подождите, давайте прикинем: чтобы получить сто граммов хлеба, пленный работает восемь часов. (Автор опять забалтывается. Немецкие пленные получали 600 граммов хлеба в день — больше, чем основная масса населения СССР в то время. — Ред.) Безработный раньше получал три марки в день. Рабочий зарабатывал раньше шесть марок в день. От шести марок отнять три марки — получается три марки. Итого: сто граммов хлеба стоили бы три марки!

Во время этого разговора все приходят в такой азарт, как будто бар предстоит открыть уже завтра.

— А знаете ли вы, как мы будем финансировать это дело?

Что касается столовой посуды, то мы напишем письмо Оскару Майеру в Америку. Пусть он подарит нам тысячу банок мясных консервов. Это же будет для него такая реклама!

Мясо попадет в кашу. А из консервных банок можно будет сделать миски.

А все остальное оборудование мы попросим оплатить Черчилля. Это же будет такая пропаганда против большевизма!

А когда мы заметим, что наплыв посетителей ослабевает и что нам в любом случае скоро придется прикрыть лавочку, тогда мы предложим русскому посольству, чтобы они выплатили нам два миллиона рублей за то, что мы закроем бар «Пленный»!

Вот такие мы, немцы, в последнюю ночь 1945 года.

Но постепенно шутки прекращаются, и каждый думает о своем.

— Я тоже должен был попасть в школу! — говорит один из сидящих рядом со мной. — Но когда меня везли на поезде в школу, то на одной из станций за Уралом я встретил свою жену. Она была в эшелоне с немецкими женщинами, которых везли в Сибирь!

Один из пленных, награжденный за храбрость Немецким золотым крестом, который когда-то хотел стать офицером, говорит о том, что теперь хочет заниматься музыкой, если дома в Германии еще остались музыкальные училища.

Бернд сидит, погрузившись в себя. Он повторяет выученные наизусть адреса, которые ни в коем случае не должен забыть, если снова вернется домой.

— А если ты вернешься домой первым, — обращается он ко мне, — тогда напиши моей невесте, Маргарет оф Берго, Халлингдал, Норвегия.

— Но ведь должно же что-то произойти! — считаю я. И вот наступает полночь. Мы пожимаем друг другу руки.

Никто не шутит. Все молчат.

Все без исключения совершенно серьезны.

Вот такие мы, немцы, в последнюю ночь 1945 года.

1946 год

Глава 36

Утром в первый день Нового 1946 года метель прекратилась. И ветер тоже утих.

Через дыру между забором из колючей проволоки и стенкой уборной я пробираюсь на территорию школы.

Я пока еще не выгляжу как доходяга-пленный, поэтому посторонний человек вряд ли поймет, что я не курсант. У меня на ногах все еще мои высокие кожаные сапоги.

Когда я вхожу в комнату, где живут бывшие узники 41-го лагеря, я вижу по их лицам, что они жалеют меня.

— Поздравляю с Новым годом! — говорю я и закрываю за собой дверь. — Кто-нибудь умер? — шучу я, так как все сидят с постными лицами.

— Жалко, что ты не можешь вместе с нами остаться в школе! — говорят они.

Вместе с Мартином и Куртом я отхожу в сторонку. Мы договариваемся объяснить произошедшее со мной следующим образом: «То, что Гельмут Бон, который в 41-м лагере входил в руководство антифашистского актива и о котором у Ларсена сложилось высокое мнение, не попал в школу, объясняется ошибкой. Кроме того, еще не принято окончательное решение о его отчислении. Возможно, он еще попадет в школу. Хотя при неповоротливости русской бюрократии это очень сомнительно!»

— Очень важно, что вы говорите обо мне. И особенно это важно для Ларсена. Иначе скажут, что Ларсен рекомендовал в антифашистскую школу отъявленных фашистов! И вообще, сколько еще отчислили после меня?

— Из наших людей почти половину. Да и другие группы тоже сильно потрясли. Группу из Сталинграда отчислили в полном составе. По дороге в антифашистскую школу они украли муку, когда у них закончились выданные продукты!

Прежде чем я убираюсь восвояси, Курт говорит:

— Через несколько недель тебя в любом случае признают дистрофиком и переведут из лесной бригады в лагерь. Тогда ты будешь совсем рядом с нами!

— А знаете, когда сам оказываешься в таком положении, то все не кажется таким уж безысходным, — говорю я. — Итак, теперь я пошел! Надеюсь, что из-за моего визита у вас не будет неприятностей! Итак, пока, я пошел!

Прощание дается мне тяжело. Я еще раз машу рукой обоим, с которыми я столько раз выходил из затруднительных положений. Я машу им рукой не так, как это, возможно, делает девушка. А скорее так, как летчик оборачивается к своему штурману, прежде чем перейти в пике:

— Ни пуха ни пера, товарищи!

И как пикирующий на цель летчик думает: «Надеюсь, что крылья выдержат, когда над самой землей я буду выводить машину из пике!» — так и пленный думает: «Надеюсь, скоро будет заседание медкомиссии, а то они меня так измотали, что я уже стал дистрофиком и нахожусь в одном шаге от смерти!»

А я все падаю и падаю. Я слышу шум в ушах. Но это голод, а не ветер!

Я чувствую пронизывающую боль в ступнях. Это мороз.

Я падаю не одну минуту или две. Мое падение продолжается четыре недели, пока я не оказываюсь в самом низу. Меня сотрясает озноб.

Из-за заражения крови моя рука покраснела.

Мое лицо покрылось гнойничками.

И вот я в самом низу. Но я еще владею собой. Слава богу!

Я лежу на белой простыне в госпитале.

Вот теперь у меня есть время обо всем подумать. Я лежу в настоящей железной кровати.

Врач переходит от кровати к кровати. Это врач-венгр в звании майора. На нем форма цвета хаки и белый халат. У него мягкие темные волосы, как у женщины, и узкие кисти. Врач родом из Будапешта.

Он не говорит ни слова, пока не поставит диагноз и не продиктует его.

У него за спиной стоит санитар, который записывает диагноз на деревянную дощечку.

У него небольшой выбор медикаментов, которые он может прописать. Но от этого врача веет благотворным спокойствием. От его широкого, крепкого носа. От молчаливого рта с плотно сжатыми губами. Я не думаю, что он снова увидит Будапешт. Тем не менее он помогает страждущим. У него такая профессия — помогать другим людям.

Двадцать четыре часа мне нельзя ничего есть. У меня сильный понос. Сначала надо, чтобы желудок полностью опорожнился!

Да хоть бы и так! Подумаешь! Поголодать всего лишь двадцать четыре часа!

Здесь почти нет клопов. Вчера я получил чистое белье, когда меня вымыли в бане.

Вообще, вчера был хороший день. Несмотря даже на то, что при приеме в госпиталь они остригли меня наголо. Просто здесь такое правило. Поэтому я и не стал устраивать из-за этого сцену в бане. Но и они вели себя очень предупредительно.

— Ты же не будешь устраивать сцену из-за такой мелочи! — сказали они.

Когда я вчера, шаркая ногами, брел из амбулатории лагеря, то увидел какую-то женщину в военной форме, которая направлялась из комендатуры в лагерь. Сначала я хотел пойти по обходному пути, так как мне не хотелось приветствовать кого-то в русской военной форме, когда я сам имел такой жалкий вид и, согнувшись в три погибели от изнеможения, еле волочил обмороженные ноги.

Но потом я подумал: «А вдруг это фрау Ларсен?»

Фрау Ларсен?

Ну конечно! Ведь вполне возможно, что она приехала к своему мужу из Осташкова.

Я сам удивился, что мысль о том, что эта женщина в русской военной форме может быть фрау Ларсен, оставила меня равнодушным. У меня была высокая температура, и все происходящее казалось мне нереальным.

Однако я сошел с обходного пути и вернулся на главную дорогу, вдоль которой деревья выстроились как в парке.

Я смущенно улыбнулся, когда женская фигура подошла ко мне ближе. С моей стороны было невежливо в таком жалком виде загораживать ей путь.

— Как хорошо, что я снова встретила вас! — сказала фрау Ларсен, а это действительно оказалась именно она. — Если бы вы послушались моего мужа и прошли бы собеседование при приеме в школу у него!

— Все само собой сложилось так неудачно! Сейчас я иду в госпиталь. Ничего, я снова поправлюсь!

— Мне очень жаль, что так вышло, ведь это я уговорила вас поступать в школу. Извините, что я даже не имею права подать вам руки. Здесь все намного строже, чем в Осташкове. Но мы все равно постараемся что-нибудь сделать для вас.

Это было вчера. А сегодня, после того как я умылся и меня осмотрел врач, я с удовольствием вытягиваюсь на чистой белой простыне. Только сейчас я понимаю, какое большое значение может иметь для меня назначение фрау Ларсен политинструктором нашего лагеря.

Я лежу в 24-м корпусе для внутренних болезней. В соседнем корпусе лежат больные с дифтерией. В лагере разразилась эпидемия.

— Если мы не получим нужные медикаменты, все может закончиться очень плохо! — говорит один из санитаров.

— Машины никак не могут проехать при таких снежных заносах! — слышу я разговор в коридоре.

— Дорога на Иваново тоже закрыта. Если так пойдет дальше, мы помрем тут с голоду!

На второй день мне снова разрешают есть. «Стол номер четыре!» — так это называется здесь, когда в палату врываются санитары с термосами, мисочками и кастрюлями. Как в мифе о дикой охоте Одина!

Стол номер четыре — это диета для тех больных, у которых понос.

— Да тут умрешь с голоду при таких крошечных воробьиных порциях! — ворчат больные.

Но в госпитале мне не нужно работать. Пока я могу лежать, я это переживу.

Теперь у меня много времени, чтобы еще раз хорошенько все обдумать. В лесном лагере мы все-таки постепенно превратились в обычных пленных. После того как 2 января мы отправились маршем назад в лес, с работой стало совсем плохо.

Хотя сначала начальник и хотел, чтобы мы еще несколько дней продолжали валить деревья. Но потом приехали люди из лесничества.

— За каждое дерево, которое будет срублено после 1 января, придется заплатить штраф тридцать рублей! — заявили они.

Теперь мы должны были обрубать сучья и складывать стволы в штабеля. Но как?

Мы снова начали с самого края леса от дороги. Там лежали сплошные горы из срубленных деревьев, снега и льда!

Стволы деревьев надо было распилить на двухметровые отрезки, так называемые балансы. Уже само по себе было искусством так уложить в штабеля эти балансы, чтобы ширина штабеля к вечеру составляла ровно девять метров, когда начальник приходил обмерять их.

С каждым днем становилось все холоднее. Каждые пятнадцать минут надо было греться у костра. Ведь мороз достигал тридцати градусов!

Начальник тоже становился с каждым днем все хуже. Однажды мы направили в главный лагерь докладную записку, так как его жена увезла на своих санках целый мешок гороха из нашего продуктового склада. Было проведено тщательное расследование. Но мы, конечно, не смогли однозначно доказать свою правоту. Мы видели вечером, как она возвращалась назад с пустыми санками. А утром, незадолго до общего подъема, мы заметили, как она куда-то уходила, увозя на санках полный мешок. Мы сразу узнали этот мешок. Такие мешки были только на нашем продуктовом складе. А после этого баланда стала еще жиже. Но мы, конечно, не могли ничего доказать.

Юпп постоянно натравливал начальника на нас.

Но на таком холоде и при таких условиях мы действительно никак не могли выполнить норму.

И тут еще поймали нескольких наших товарищей, когда они укладывали в штабель балансы, взятые из другого штабеля, который был уже сложен накануне в пятидесяти метрах отсюда.

Начальник буйствовал, как разъяренный бык.

— Работайте! Работайте! — орал он.

Было уже совсем темно. А начальник жутко орал на всю зону сплошной вырубки, на которой то тут, то там ярко пылали кострьи Дело в том, что сжигание сырых сучьев и еловых веток тоже входило в норму выработки.

Юпп постоянно тявкал на нас, как злобная дворняжка.

То, что начальник буйствовал, было вполне объяснимо. Он отвечал за все перед государством. Кроме того, он был русским, который уже пятнадцать лет жил в ссылке.

Но вот то, что этот Юпп старался везде и всюду вставить свое словцо, было просто невыносимо.

— Я сразу сказал, что вы все фашисты! — не раз заявлял он.

Мы были готовы убить его!

Но я не думаю, что Юпп так испортился еще в антифашистской школе.

Однажды я разговорился с ним, когда из-за заражения крови мне пришлось остаться в нашей землянке. Я был с ним наедине в нашем закопченном жилище, в которое через маленькое оконце вверху проникал луч солнца. Такое было возможно только по утрам.

— Я тоже был как-то в Эссене, — сказал Юпп. — Я работал в шахте. Тогда я жил в общежитии для учеников и подмастерьев.

«Общежитие для учеников и подмастерьев», — сказал он. И перед моим взором возникает барак в горняцком поселке. Барак, в котором стоит едкий запах пота и хлорной извести. Здесь носят лиловые галстуки, по пятницам пропивают зарплату и становятся коммунистами, так как директор общежития ввел у себя тюремные порядки. Юпп один из таких типичных отбросов капитализма.

— Я однажды уже видел твою фамилию под одной из газетных статей, — говорит Юпп. Он чувствует себя не в своей тарелке, потому что никто не разговаривает с ним по-человечески.

Ко мне Юпп относится с уважением. Я дал ему понять, что экземпляр журнала «Новое время» мне дал один из преподавателей антифашистской школы. Юпп хотел знать, как ко мне попал этот журнал, когда из-за заражения крови я остался в землянке и решил полистать «Новое время».

— Так-так! — сказал он, когда я назвал ему фамилию Ларсена. — Выходит, что ты хорошо знаешь товарища Ларсена? — спросил он, попыхивая своей трубочкой, набитой махоркой.

— Что значит хорошо? — с напускным безразличием сказал я. — Товарищ Ларсен просто дал мне его почитать.

— Ну, тогда не буду больше мешать! — И Юпп начал размышлять о том, что же я за персона, если преподаватель запросто дает мне почитать «Новое время», словно журнал в России не является большой редкостью.

Юпп сделал вид, что он совершенно тут ни при чем, когда начальник отобрал у меня сапоги в тот момент, когда я собирался отправиться в госпиталь. Впрочем, я еще не решил, подать ли мне через актив жалобу из-за этих сапог или нет?

Все-таки начальник предложил мне не выходить на работу, если я отдам ему свои сапоги. Кроме того, он обещал мне за них хлеба и пару ботинок на шнуровке!

Начальник предложил мне это тогда, когда у меня было заражение крови, а я собирался уже на следующий день снова выйти на работу. Несомненно, этим своим предложением насчет обмена сапог он нарушил закон. Как смел он освобождать от социалистического труда какого-то военнопленного!

Но я отказался.

В то утро, когда я собирался пойти в госпиталь, и произошла сцена с сапогами.

Сначала пришел сапожник, который был заодно с начальником, и сказал, что я должен сдать сапоги. Якобы из главного лагеря поступил приказ, чтобы вся хорошая обувь оставалась в лесной бригаде.

— Нет! — сказал я.

Тогда начальник приказал мне явиться в его жилой закуток.

— Приказ! — коротко сказал он.

— Переведи! — сказал я переводчику. — Если он продолжает настаивать на том, что я должен сдать свои сапоги, так как они будут переданы кому-нибудь из нашей бригады, то тогда я не буду считать себя связанным обещанием молчать о том предложении, которое начальник сделал мне совсем недавно относительно моих сапог!

— Как так? — спросил переводчик.

— Дело в том, что начальник хочет сам заполучить мои сапоги!

Начальник пришел в ярость, когда переводчик перевел ему мои слова. Он скрежетал зубами. Ведь он уже посчитал, что отбыл свой срок — пятнадцать лет ссылки. А за это ему вполне могли добавить еще пару лет. Но не для того, чтобы подтвердить правоту военнопленного. А чтобы социалистический лес сохранил своих рабов!

Начальник бушевал от ярости, но не слишком громко. Это я был заинтересован в том, чтобы разговор шел на повышенных тонах. Те, кто стоял снаружи, должны были стать свидетелями. В конце концов, у начальника на поясе болтался пистолет. А кто его знает, на что он способен в припадке гнева и что он скажет в свое оправдание, если стоящие снаружи не услышат мои слова.

— Ничего! Ничего! — Он стукнул своим волосатым кулаком по столу. — Ты сдашь сапоги! Чего бы это мне ни стоило!

В этот момент я посчитал, что он не самый последний мерзавец. Он был незаурядной личностью. «Чего бы это мне ни стоило!»

Однако я все еще не сдавался. Хотя некоторые ребята из нашей бригады считали, что мне следует отдать сапоги. Если я не оставлю их здесь в лесу, их у меня все равно отберут в госпитале. Ребята обещали, что проследят за тем, чтобы мои сапоги носил не начальник, а кто-нибудь из наших людей. В конце концов, я не смог отговориться и тем, что предложенные взамен сапоги мне не подходят. Сапожник тотчас поспешил принести пару сорок пятого размера. Видимо, этот пес и подсказал начальнику, какие у меня отличные сапоги.

Так писать мне докладную или нет? Если даже начальника и накажут, свои сапоги я все равно не получу. И даже в том случае, если мне вернут сапоги, у начальника наверняка есть друг в лагерной комендатуре, который постарается меня погубить.

Подумаешь, жизнь одного пленного!

Кроме того, мне жалко начальника.

— Посмотрите на этого беднягу! — часто говорил я своим приятелям. — У нас на ногах кожаные высокие сапоги, а он ходит по снегу в рваных обмотках!

Наверняка начальник больше всего сердился из-за того, что я сказал ему, что он вызывает у меня жалость в своих рваных обмотках. Он, сын советского народа-победителя! А тут перед ним стоял я со своим сикозом^[2] бороды на лице, похожий на прокаженного.

И вот сейчас, лежа в госпитале на чистой белой кровати, я мысленно постоянно возвращаюсь к этой истории с сапогами.

Собственно говоря, и мне эти сапоги достались не совсем законно. Хотя лично я их не воровал. Но русский лагерь украл их у немецкого военнопленного, такого же, как и я сам. И вот теперь я снова вернул их лагерю. Как нажито, так и прожито!

Если бы я не знал, что только из-за плохой обуви погибли тысячи военнопленных, я бы никогда не стал так хлопотать из-за сапог. Но это все так горько. Лишь немного меня утешает то, что у других обувь еще хуже, чем та, что сейчас у меня на ногах.

Но интересно, чем они могут заниматься сейчас в лесном лагере?

Последнее, чем мы занимались, — это перевозили бревна из штабелей к реке.

Через всю зону сплошной вырубки.

Вдоль трубопровода.

Паводок должен доставить бревна вниз по реке.

Но это произойдет только весной.

Когда мы таскали сани с бревнами вдоль трубопровода, мы часто встречали гражданских людей.

Не только девушку с восточной внешностью и с ее упряжкой быков.

Когда однажды наша группа остановилась, чтобы перевести дух, к нам подошел мужчина и угостил каждого табаком.

До войны он жил в Москве. А сейчас его вместе с женой, которая тоже остановилась около нас, сослали в эту лесную глухомань, так как он побывал в немецком плену.

Жена торопила мужа, чтобы он не задерживался с нами, с немцами. Но он лишь отмахнулся, сказав: «Ничего!» Нас он называл «камрадами». Он имел на это право, так как немного узнал Германию.

И позже мы довольно часто встречали таких гражданских, которые были сосланы в эту лесную и заболоченную местность из-за того, что побывали в немецком плену.

Но теперь, когда я могу спать в своей больничной постели когда хочу, могу читать сколько захочу, так как свет в палате горит всю ночь, теперь появляются новые печали, которые меня гнетут.

Отдельно стоявшие кровати сейчас сдвигаются вместе, так как на двух кроватях теперь должны лежать трое. А вскоре и четверо. Но и этого все еще недостаточно. Из-за эпидемии дифтерии приходится освободить целый корпус.

Врач из Будапешта проходит по рядам. Некоторые симулируют. То есть им, конечно, нужен постельный режим. Да и всему лагерю нужен постельный режим. Но они не настолько больны, насколько прикидываются.

По сравнению с ними я чувствую себя вполне здоровым. Разумеется, мне пока еще нельзя выходить на улицу. Хотя после пяти дней у меня уже нет больше температуры.

Врач и виду не подал, хотя явно не поверил больному, который жаловался на боли в груди.

— Со мной все не так уж и плохо! — сразу говорю я, как только он подходит к моей кровати. Я просто не могу обманывать его.

Врач и бровью не повел. Но он и не хвалит меня за то, что я развязываю ему руки, и теперь с легким сердцем он может меня выписать.

Мы смотрим друг другу в глаза и все понимаем..

Каждый человек одинок. В глубине души у каждого есть что-то такое, что сильнее, чем эпидемия, сильнее, чем страх лишиться еще нескольких дней покоя на белой больничной кровати.

Так что же там, в глубине нашей души?

Это гордость и чувство собственного достоинства. Хорошее и сильное чувство собственного достоинства!

В сущности, это настоящая наука знать, когда надо быть гордым и когда следует изменить самому себе.

Глава 37

В течение первого дня, после того как меня выписали из госпиталя и я вернулся в лагерь, я чувствую себя хорошо.

Вновь поступившие из госпиталя получают в бараке самые теплые места на нарах.

Я лежу в 19-м корпусе. В нашем ряду это самый последний корпус. За ним находится уборная, за которой проходит забор из колючей проволоки.

Три четверти военнопленных нашего лагеря комиссованы. Они слишком слабы, чтобы работать. Они спускаются со своих нар только для того, чтобы пойти поесть. Три раза в день.

Потом мы идем строем в колонне по пять человек в ряд между двух рядов корпусов, проходим под березовым каркасом. Он выглядит как неудавшаяся триумфальная арка с советской звездой в середине.

И вот мы уже в столовой.

Суп здесь гораздо гуще, чем в лесном лагере. И хлеб тоже лучше, и его вес соответствует норме!

Но только в первый день! На следующий день суп становится жидким. И в обед нам уже не дают никакой каши!

А через день становится еще хуже, нам дают, можно сказать, почти что ничего. Только чай и сто пятьдесят граммов хлеба!

— Поймите же, камрады! — Активист нашего корпуса уже охрип от постоянных выступлений с разъяснениями. — Это все из-за выпавшего снега. Дорога до Иванова не близкая. Все грузовики из нашего лагеря застряли в снегу. Гражданские уже восемь дней не получают хлеба. Они днем и ночью пытаются вручную расчистить дорогу. Но им никак не удается пробиться к застрявшим машинам, а метель опять заметает дорогу.

Веселенькое дело! Только что в госпитале я прошел курс лечебного голодания, и вот снова попадаю в самый разгар голодного периода!

— А разве они не знали заранее, что зимой дорогу на Иваново заметает снегом?! Можно же было завезти на склад достаточно продуктов!!

Да, не хотел бы я сейчас оказаться на месте этого активиста. А наш активист говорит то, что подсказывает ему отчаяние:

— Когда вы в зимнюю кампанию 1941 года ничего не получали от Гитлера: ни еды, ни зимнего обмундирования, вы ведь тоже не могли бунтовать!

— Да Гитлер сам был сумасшедшим! — говорят лежащие на нарах.

У активиста самого урчит в желудке от голода.

— Будьте же благоразумны и одумайтесь, наконец! Неужели в вас не осталось ничего человеческого? Во время революции героические ленинградцы (тогда петроградцы. — Ред.) ежедневно получали не больше пятидесяти граммов хлеба, так пишет Ленин!

В течение пяти дней мы получаем только теплую воду и сто или двести граммов хлеба. В эту теплую воду повара на кухне добавили немного ржи. На три тысячи человек каких-то несколько фунтов! Да и те лагерь выскреб под дулом пистолета из пустых закромов какого-нибудь колхоза.

Все работы прекращены. Вот только дрова должны регулярно поступать в лагерь и на кухню. Те военнопленные, которые должны носить дрова, подходя к воротам лагеря, часто падают в обморок.

Неужели они намеренно хотят уморить голодом весь лагерь, вместе с антифашистской школой и русской комендатурой, да и вообще весь район, где в основном живут ссыльные?

На пятый день нам всем приказано собраться в столовой. К нам прибыл новый комендант лагеря. Подполковник. Он говорит в течение пяти часов:

— Старый комендант лагеря снят с должности. Виновные будут наказаны. Я обещаю вам, что вы дополнительно получите каждый грамм хлеба и каждый грамм супа, которые недополучили за эти дни.

Такое будет впервые, если он сдержит свое обещание!

Оказывается, этот подполковник был в Германии. Он говорит обо всем, что волнует его до глубины души.

Между советским и германским народами должна установиться вечная дружба!

Мир!

Прогресс!

Борьба светлых сил против сил реакции! Никогда больше германский народ не должен дать себя одурачить!

Это было своеобразное собрание. Из-за голода все окрасилось волшебным светом. Возникнет новая Германия, демократия нового типа, верная дружба с могучим Советским Союзом, самой богатой страной на земле.

А потом новый комендант отвечает на наши вопросы.

— Собственно говоря, почему в лагере офицеры получают лучшее питание, чем рядовой состав?

Подполковник:

— Потому что Советский Союз, так же как и другие страны, придерживается международных обычаев.

«Вот как!» Размышляют изголодавшиеся слушатели. Можно подумать, что Советский Союз соблюдает и все прочие международные обычаи?!

В Красной армии существуют разные нормы питания для офицерского и рядового состава. Но нас это совершенно не касается!

— Будут ли этим летом снова посылать нас на торфоразработки?

Да, это тот вопрос, который интересует буквально всех!

Какой смысл заключается в том, что комиссованным зимой не надо работать, если летом их, как свежий рабочий скот, снова бросят на торфоразработки!

За это время умерло двадцать или даже сорок тысяч человек. (Напомним, что всего в советском плену умерло 518 520 чел. (из вермахта и войск его союзников), из них из вермахта 381 067, из них немцев 356 700. Неужели в одном лагере под Вязниками умерла десятая часть? — Ред.) И это в лагере, в котором в среднем насчитывается от четырех до десяти тысяч военнопленных!

— Сейчас все военнопленные должны отдыхать! — заявляет подполковник. — Лагерь номер сто шестьдесят пять объявлен лагерем отдыха. Каждый обязан снова стать здоровым!

Не хочет ли он этим дать понять, что летом весь лагерь должны отправить домой?

То, чему никто не верил, становится явью: после того как метель утихла и машины с продовольствием прорвались сквозь снежные заносы, военнопленные сто шестьдесят пятого лагеря получили сполна все продукты за предыдущие дни.

В течение недели ежедневно выдают по девятьсот граммов хлеба.

По вечерам мы часто получаем по две порции супа, заправленного мукой. Конечно, не настоящий молочный суп, а лишь с небольшой добавкой сухого молока и сахара. Тем не менее он довольно сытный, этот бурый клейстер, который некоторые называют не чем иным, как настоящим клеем. Клей, соль и вода. Жратва для скота! (Хорошо бы сравнить с тем, что получали советские военнопленные. — Ред.)

Разве мог хоть один пленный представить себе такое: некоторые отказывались от второй порции!

Но зато другие ели, ели и ели. Одного румына пришлось отправить в госпиталь. Он в буквальном смысле слова лопнул от обжорства и умер.

Лично я могу съесть три порции. По девятьсот граммов каждая. И для меня это вполне нормально на ужин.

Между прочим, некоторые мешки, в которых перевозилась мука, были перепачканы кровью. В лесу на грузовик с мукой напала банда грабителей. И при этом в завязавшейся перестрелке погиб один из военнопленных, входивших в команду сопровождения.

Но не только люди вели себя как настоящие бестии. И волки стали вести себя намного агрессивнее и перестали бояться людей. Так, они сожрали почтальона, который со своей почтовой сумкой регулярно обходил отдаленные деревушки, погребенные под снегом.

— От него остались только галоши! — бессердечно шутили мы.

Невольно возникал вопрос, куда же подевалось наше сердце, не было ли оно вообще вытеснено из организма. Желудком. Или мозгом.

Глава 38

А мозг получал в этом 165-м лагере достаточно пищи. И не только клея, как говорило большинство.

Конечно, надо было быть достаточно всеядным, чтобы переварить все, что было в лагерной библиотеке. Но это того стоило. Я прямо-таки снова вернулся к жизни в читальном зале.

Чего стоило уже только само оформление: маленькие столики, украшенные узорами, выжженными по дереву. Точно такие же табуретки. Стойка, за которой сидел библиотекарь, выдававший книги, и настоящий каталог. Здесь имелся даже один том автобиографического произведения великого Гёте «Поэзия и правда». Но, к сожалению, этот том почти всегда был на руках. Гёте оказал влияние и на нас, пленных.

— Вот если бы Гёте сам попал в русский плен! — так начал разговор один из пленных, с которым после сдачи книг в читальном зале, где можно было разговаривать только шепотом, я двигался к своему корпусу и клопам.

Он оказался жителем столицы рейха из берлинского района Шарлоттенбург, этот Гюнтер С., который заговорил о Гёте как о пленном. И это было нечто большее, чем просто попытка сострить. После пяти дней почти абсолютного голодания не могло возникнуть склонности к дешевым шуточкам. Ведь в мозгу пленного может родиться все, что угодно.

— Если бы Шиллер попал в плен, то наверняка бы погиб. Но Гёте вошел бы в актив. Он бы и здесь не потерял свое лицо.

Здесь постоянно были одни и те же люди, которые сидели в читальном зале с самого утра до позднего вечера. В основном это были те, кого не приняли в антифашистскую школу. После тяжелой работы на торфоразработках или на лесоповале их здоровье было подорвано, и они превратились в настоящие развалины. И вот теперь они сидели здесь и изучали все доступные им источники. Критически.

Они были согласны с крылатым выражением «Знание — сила!», которое было искусно выложено из разноцветных камней на песке перед входом в этот такой уютный дом.

Когда их глаза уставали от чтения, они смотрели на потолок, где на одной из украшенных резьбой балок красовалось еще одно выражение, находившее у них полное одобрение: «Учиться, учиться и еще раз учиться! Ленин».

Они не знали, смогут ли когда-нибудь использовать то, что здесь прочитали.

Иногда кто-то из них пропадал. Это означало, что его снова перевели в одну из рабочих категорий. Ему снова предстояло пройти через большую мельницу, пока в конце концов он снова не появлялся здесь, еще более бледный и худой.

Другие больше не появлялись никогда, так как они сразу попали в госпиталь или умерли.

Из окон читального зала были видны засыпанные снегом ветви деревьев и кустов. За ними находилась беседка, как в курортном парке. Отсюда хорошо просматривался и вход в столовую, что позволяло легко определить, когда люди из твоего корпуса шли на обед. А за столовой был забор из колючей проволоки, который отделял лагерную зону от территории антифашистской школы. Там до поздней ночи ярко горели фонари.

Те, кто сидел в читальном зале лагерной зоны, были настроены гораздо критичнее. Я тоже делал много записей и выписок, так как из Осташкова привез несколько тетрадей. Я сам сделал их из той бумаги, которая попала в Осташков вместе с оборудованием кожевенного завода, прибывшим из Инстербурга.

Так вот она какова, теоретическая сторона коммунизма. И то, что меня особенно поражает, я выписываю себе в тетрадь. «Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. 1892 год. Мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Оуэна и Фурье, но также и от Канта, Фихте и Гегеля».

Я записываю: «Материализм. Диалектика. Карл Маркс: «История определяется экономическим развитием».

Но в одном из писем Энгельса Йозефу Блоху, датированном 1890 годом, я нахожу: «В том, что последователи иногда придают экономической стороне большее значение, чем она этого заслуживает, Маркс и я должны отчасти Винить самих себя!»

Я показываю Гюнтеру С. из Шарлоттенбурга еще одну выписку, которую я сделал, работая в читальном зале.

«Энгельс в письме к Мерингу. 1893 год: «Если бы Ричард I Львиное Сердце и Филипп II Август ввели свободную торговлю, вместо того чтобы впутываться в крестовые походы, то можно было бы избежать пятисот лет нищеты и невежества. На эту сторону дела, которой я здесь смог коснуться лишь слегка, мне думается, все мы обратили внимания меньше, чем она того заслуживает. Это старая история: вначале всегда из-за содержания не обращают внимания на форму. Повторяю, я сам это делал, и эта ошибка всегда бросалась мне в глаза уже post festum, т. е. с запозданием».

— Что это значит? — спрашивает Гюнтер С., когда мы сидим в нашем корпусе и я зачитываю свою выписку.

— Как это соотносится с марксистской точкой зрения на роль личности в истории, если Ричард I Львиное Сердце мог бы избавить нас от пятисот лет нищеты и невежества? Великие личности тюрят историю не по марксистским представлениям. И Ричард Львиное Сердце был личностью, а не средством производства, которое могло бы повлиять на ход истории. А пятьсот лет это большой отрезок времени!

С Гюнтером С. и еще несколькими товарищами я обсуждаю все, что прочитал. Как же здорово узнавать что-то новое! Это хорошее утешение!

Однажды, когда в сгущающихся сумерках я все еще читаю книгу в читальном зале, хлопает дверь, и, стуча своими деревянными башмаками, входит Гюнтер С.

Услышав, как открывается дверь, я невольно поднимаю голову. Сюда многие заходят: активисты, венгерские офицеры, русские и доносчики. Или политинструктор.

Заметив, что Гюнтер С. кивнул мне, я сдаю книгу.

— Тут поблизости Эрик, который очень хочет с тобой познакомиться! — шепчет Гюнтер, чтобы не мешать остальным читателям.

— Да! — тихо отвечаю я. — Что за Эрик?

— Эрик работает в техническом бюро в школе. Он по профессии химик. Говорят, что во время работы в Германии он внес существенный вклад в разработку вискозного штапельного волокна. Необыкновенно умен. Я рассказал ему о наших беседах.

Когда я усаживаюсь напротив Эрика, меня охватывает неприятное чувство. У меня такое ощущение, словно меня поместили в пробирку, и кто-то рассматривает ее на просвет, после того как налил в нее кислоты.

При этом он очень любезен, этот Эрик. Говорит на венском диалекте. Действительно умница.

— Ты журналист? Интересно! Интересно!

Я тотчас завожу свою старую пластинку, которая у меня всегда наготове для таких случаев:

— Еще как интересно!

Через полчаса легкой болтовни мы уже лучшие друзья. Какая жалость, что я не попал в школу!

— Должно быть, здесь какое-то недоразумение! Так как всего лишь несколько дней тому назад моя фамилия еще была в списке одной из групп, — говорю я.

— Может быть, все еще можно исправить? — считает Эрик.

— Ах, сейчас мне не до этого! Я же болею!

Ни при каких обстоятельствах я бы не хотел сейчас попасть в школу. Там уже никто не говорит об отправке на родину. А в читальном зале я мог учиться гораздо лучше!

В этот момент в этой комнате, где обычно трудятся лагерные парикмахеры, открывается дверь. Входит фрау Ларсен, которую до сих пор я видел лишь мельком. Мы вскакиваем со своих мест.

— Подойдите ко мне! — официальным тоном говорит она мне.

— О чем вы говорили с этим человеком? — спрашивает она, когда Эрик Рогер, который подобострастно держится в тени, не может нас услышать.

— Да так, ни о чем! — подчеркнуто безразличным тоном говорю я. — Но все равно большое спасибо!

— Кто это? — неуверенно спрашивает Эрик, словно шахматист, обнаруживший на доске новую позицию.

— Я думаю, это политинструктор лагеря.

После этого наш разговор как-то не клеится. Но мы должны чаще видеться, говорит Эрик при прощании.

— Я ни в коем случае не могу поверить, что Гюнтер G. работает вместе с Эриком! — говорю я фрау Ларсен, когда на следующий день оказываюсь в ее кабинете.

— Этот Гюнтер С. для Эрика просто приманка. И С. даже не догадывается об этом. Вот это самое страшное. Эрик самый умный и самый опасный провокатор. Ведь совсем не зря ему доверили руководство техническим бюро!

Эрик и я часто ведем дискуссии в ночном парикмахерском салоне. На философские темы. Я подвергаю все сомнению.

— Идеализм или материализм? Я не знаю! — говорю я.

Если я буду слишком часто соглашаться с его мнением, он может насторожиться.

Эрик пытается главным образом выяснить, часто ли я бывал за границей. Если да, то я был агентом гестапо. Так считает в таких случаях НКВД, руководствуясь своими правилами.

Но однажды я посчитал уместным сказать ему, что понимаю, когда все правительства желают иметь свои секретные службы.

— Но только такими делами должны заниматься не идиоты, которые высасывают информацию из пальца, если оказываются слишком глупыми, чтобы раздобыть ценные сведения.

Эрик не идиот! И он сам это знает. Поэтому он принимает мои слова за комплимент.

Наше общение доставляет нам обоим радость. Время от времени мы даже подтруниваем друг над другом.

Он очень элегантен. Дьявол, если он принимает достойную форму, сразу становится чем-то иным!

Все происходит словно на сверкающем скользком паркете.

— Сыграешь партию со мной? — приглашает он меня за шахматную доску. Он один из сильнейших шахматистов в лагере. Острый ум и блестящий стратег.

— Спасибо! — с невинным видом улыбаюсь я. — Вся наша жизнь — это сплошные шахматы. А я не создан для игр!

В этот момент открывается дверь, ведущая в кабинет фрау Ларсен. Он остается снаружи.

Между военнопленными в лагере и курсантами антифашистской школы существует определенное общение, хотя это строго-настрого запрещено. В одном из бараков лагерной зоны поймали военнопленного, который по ночам воровал у своих товарищей ботинки и сапоги и обменивал их на табак у курсантов школы.

Но существует и честная мужская дружба, которой не может помешать даже колючая проволока.

Прошло довольно много времени, прежде чем я решился показаться у школьного забора. Я действительно не люблю, когда меня жалеют. Но после того, как я снова окреп духом, поработав в читальном зале, я отважился на этот шаг. Мне уже давно надо было сделать это. У тех, кто учился в школе, тоже было немало своих проблем. Они стали гораздо скромнее. Даже Фридель Каубиш, который сразу побежал выполнять мою просьбу разыскать Мартина.

У Мартина были свои особые заботы. Его выбрали старостой группы. Он был обязан следить не только за собой, чтобы придерживаться установленной линии. В не меньшей степени он отвечал и за самого последнего курсанта своей группы.

К тому времени, когда я после нескольких недель разлуки впервые снова увидел Мартина, они уже успели критически обсудить свои автобиографии в присутствии всего класса. Только тот, кто унижал сам себя, сам плевал себе в лицо, мог рассчитывать на милость всей своры.

Даже решение самых простых вопросов превращалось в школе в сложную проблему.

Например, если на территории школы случайно встречаются немецкий и австрийский антифашисты, должен ли немецкий антифашист здороваться первым?

Обязательно!

А если австрийский антифашист не отвечает на приветствие немецкого антифашиста, что тогда?

Тем не менее немецкий антифашист должен здороваться первым!

А разве не следовало считать, что между антифашистами не должно быть таких мелкобуржуазных споров в отношении приветствия и что национальная принадлежность не играет никакой роли?

Это реакционная уравниловка. Коллективная вина германского народа ставит немецкого антифашиста ниже любого другого антифашиста. Если австрийский антифашист не хочет здороваться с немецким антифашистом, то это его личное дело.

Мартин рассказал мне о множестве подобных историй, произошедших к этому времени. Ему оставалось замечать только положительные моменты в учебе, если он не хотел войти в конфликт с самим собой. А это положительное заключалось в точном методе и такой логике, при которой мысли нанизываются одна на другую, как части стебля полевого хвоща. Вот только почва, на которой растет такой хвощ, является сомнительной. При этом замечают лишь мелкую духовную ложь, оставаясь слепыми по отношению к большой лжи.

Но Мартин твердо решил, что должен пройти эту школу. Поэтому любую мысль, которая может помешать этому, он считает враждебной и гонит ее от себя.

И мои мысли, которые возникают у меня при чтении классиков марксизма-ленинизма, тоже враждебные.

Поэтому Мартин с раздражением бросает мне в лицо:

— Чего же ты еще хочешь! Мировая история развивается именно по такому пути, хотим ли мы этого или нет. И ты тоже ничего не сможешь изменить! Существуют марксизм и ленинизм. Но никто никогда не будет интересоваться бонизмом, твоей теорией!

Вскоре мы расстаемся. У меня очень тяжело на душе. Я снова мысленно представляю себе, как он стоит на табуретке и играет на скрипке. Но вот только на этот раз вокруг него забор из колючей проволоки, как вокруг территории школы.

Это было в самом конце зимы.

Всех мучает вопрос: скоро ли мы поедем домой? Об этом говорят в рабочих бригадах, которые возводят новое здание штаба. Русский гражданский персонал лагеря тоже постоянно твердит своё: «Скоро домой!»

Кто знает?

Но сначала должен растаять снег.

Сначала нужно, чтобы тебя опять признали нетрудоспособным. Каждые десять дней в лагере заседает комиссия по комиссованию военнопленных. Снова это унизительное раздевание в корпусе, когда постоянно трясешься, чтобы у тебя не украли последние башмаки, пока ты дефилируешь мимо женщины-врача в длинной очереди обнаженных скелетов.

Очень редко, но случается, что комиссованного ранее военнопленного снова переводят в рабочую группу. Правда, меня пока постоянно признают нетрудоспособным.

Ребята из нашей лесной бригады постепенно один за другим тоже появляются в лагере. Вскоре признают Нетрудоспособным и Бернда.

— Со мной это всегда тянется так долго! — говорит он. Бернд коренастый. — Любой дылда худеет быстрее, и его сразу комиссуют.

Особую радость доставляет нам 26-й корпус. В нем проводятся по тому или иному поводу культурные мероприятия.

Да, все организовано вполне официально. Активисты раздают в корпусах вырезанные из картона входные билеты с проставленными на них номерами.

Я тоже получаю входной билет, хотя в месячном отчете не записано ни одного моего положительного высказывания о политическом положении, как мне дала понять фрау Ларсен.

— Есть ли в отчете что-нибудь негативное обо мне? — спрашиваю я.

— Нет, и, надеюсь, этого не будет в будущем! — говорит товарищ фрау Ларсен. — Но хотя бы раз скажите что-нибудь хорошее о Советском Союзе, чтобы я могла как-то помочь вам.

На маленькой сцене в 26-м корпусе труппа ставит «Медведя», драматическую комедию в одном действии. Автор — Антон Чехов, остроумный писатель и драматург конца прошлого столетия. Это настоящий театр. И дело совсем не в декорациях. Участники спектакля создают волшебную атмосферу театра.

Итак, в мире существует театр. В ярких сценах пьесы можно видеть, а в страстных монологах актеров можно слышать, на что способен человек.

Это значит, что есть смысл надеяться на то, что свобода снова вернется! Или такой эпизод: на сцене стоит человек и играет на скрипке. Человек с коротким ежиком волос на голове вместо гривы артиста, так как он слишком долго был дистрофиком, и его постоянно стригли наголо. Он играет что-то легкое, бурлящее, соблазнительное. Его голова склоняется все ниже к этому дьявольскому инструменту. Словно он вынужден чутко прислуг шиваться к тому, какие звуки извлекает смычок в этот момент из скрипки.

Бурные аплодисменты.

Но потом на сцену выходит венгр. Говорят, что он играл на скрипке в одном из цыганских ансамблей. Венгры ревут от восторга.

Но чаще всего я сижу в читальном зале. Никогда в жизни у меня уже не будет столько времени, чтобы заниматься классиками марксизма-ленинизма.

Эрик дает мне почитать томик Шекспира из школьной библиотеки.

Шекспир в московском издании. Это чрезвычайно интересно.

Глава 39

Однажды вечером в мае меня встречает активист нашего корпуса.

— Я тебя уже давно ищу! — говорит он. — Пойдем быстрее со мной!

В помещении актива уже собралось около пятидесяти человек таких же, как я. Все комиссованные.

— Подпиши! — предлагают мне.

«Настоящим заявляю, что я никогда не состоял в составе общих СС или войск СС. Подпись».

Что случилось?

Оказывается, что полностью заменяется персонал работников кухни. Теперь на кухне должны работать только комиссованные по состоянию здоровья. Прежних поваров распределяют по рабочим бригадам.

Я должен работать на кухне?

Это гораздо больше, чем если бы безработный получил известие: «Вы выиграли главный приз!»

Уже само слово «кухня» вызывает смятение в умах.

Кухня — это Мекка для любого пленного. Святая святых.

Те, кому позволено там работать, всегда сыты.

Те, кому позволено там работать, получают в корпусе самые лучшие спальные места.

С поварами каждый всегда приветлив. Повара — настоящие миллионеры среди лагерной буржуазии.

Стать когда-нибудь поваром! Об этом молится каждый изголодавшийся пленный.

Но у меня возникают и другие мысли.

На кухне у меня не будет ни одной свободной минуты для чтения.

На кухне я буду вынужден целый день быть среди людей, я буду с ними работать, разговаривать, у нас появятся общие тайны. А ведь это те люди, которым, с одной стороны, все завидуют, но, с другой стороны, в глубине души презирают. Но разве можно отказаться, если судьба сама толкает тебя на кухню?

Да, и мне становится очень неприятно, когда я представляю себе, как товарищ фрау Ларсен говорит старосте актива: «Я приказываю, чтобы военнопленного Бона направили на работу на кухню!» Ведь это протекционизм!

Мне нельзя отказываться. Если даже курсанты выглядели раньше голодными, то мы, открывшие на свой страх и риск университет голода, выглядим как настоящие призраки. И я, сидя в читальном зале, иногда ловлю себя на том, что переворачиваю страницу за страницей, прочитываю глазами каждое слово, но ум просто не улавливает смысл прочитанного. Словно крохотный дрожащий наперсток, в котором должен поместиться бурный поток.

Мое самочувствие наводит на тревожные мысли. Откуда же еще должно прийти ко мне спасение, если не подключатся те, кто может меня спасти.

Надеюсь, я смогу физически справиться с работой на кухне!

«Что же я теперь делаю?» — задаю я себе вопрос вечером первого дня работы на кухне. Не сказать ли мне шеф-повару: «Нет, я больше не могу!»? Разумеется, это не такая уж и тяжелая работа — протирать влажной тряпкой подоконники и вытирать шваброй брызги от супа на полу, который и без того тщательно скоблят дважды в день. Но мне кажется, что у меня вот-вот лопнет голова, когда я наклоняюсь. Мои руки настолько ослабли, что, даже просто сидя в читальном зале, я обычно засовывал их по локти в карманы брюк.

Я ничего не имею против заведующего столовой, этого толстяка маленького роста, который замечает буквально все и у которого память как записная книжка старого служаки фельдфебеля.

Когда я с выражением безысходности на лице сидел в столовой и ждал инструкций о работе, он сказал мне:

— Я же тебе еще вчера вечером сказал, что с сегодняшнего дня ты работаешь на кухне. Пошли со мной!

А я и без того был среди тех, кому можно было позавидовать, кто был занят колкой дров, кто должен был подметать столовую или кому разрешалось всего лишь три раза в день расставлять металлические миски на длинные столы.

Но теперь я попал уже на саму кухню. Мне выдали белый фартук и белую шапочку в форме пилотки.

— Каждое утро вы будете получать чистое белье! — сказал нам заведующий столовой.

Но там есть еще некий Эмиль, шеф-повар дневной смены. Парнишка с выгоревшим на солнце чубом, зачесанным на лоб, и женской шелковой косынкой на розовой поварской шее.

— Очевидно, вы думали, что кухня — это санаторий! — напускается он нас, новеньких.

Но он хорошо знает свое дело. Этого у него не отнимешь. Однако он создает вокруг себя такую неприятную атмосферу, что становится противно. Это постоянное дурачество с его другом, таким же женоподобным мальчонкой из Австрии. Они изображают из себя жениха и невесту и постоянно распевают песенки, как в какой-нибудь дешевой оперетте.

Тут есть еще такой тип, как завистливый, злобный шваб, который, как это ни странно, сохранил свое место при смене персонала кухни. И тем не менее он питает бешеную злобу ко всем новеньким.

Когда мы вечером скребли котлы, эти огромные стальные котлы, каждый из которых вмещает пятьсот литров и более, он спрятал от нас самый лучший инструмент для чистки. У нас не было даже приличных жестких щеток, чтобы отскрести от стенок пригоревший мучной клейстер. А эта жаба спрятала стальной шпатель, которым можно было все легко отодрать. Ни ведер, ни тряпок! Этот мерзкий шваб так и пышет злобой. Я скребу свой первый котел вместе с Лаци, венгром. Хоть волком вой, как же прочно этот проклятый клейстер пригорел и прилип к шероховатым стенкам котла. Я стою на коленях на металлической обшивке, которая со всех сторон окружает вмурованный в кирпичную кладку котел. Проходит пять минут, прежде чем я успеваю продвинуться на какие-то жалкие двадцать сантиметров.

Но Лаци показывает мне, как надо скрести.

— Много вода! — говорит он, заглядывая в черноту котла и улыбаясь в свои пшеничные усы. Понятно, я должен взять больше воды. Это самое важное. Он плохо говорит по-немецки: — Иначе ты завтра утро чистить котел!

Чистка котлов — это самая трудная работа для меня. В этот первый вечер нам с Лаци удается вычистить всего лишь три котла.

Всего на этой кухне, построенной по плану одного из немецких военнопленных, двадцать котлов. Отапливается кухня снаружи с помощью специального дымохода, проходящего под стеной самого здания кухни.

Все устроено очень здорово. За один раз на кухне можно приготовить до десяти тысяч литров супа. Двенадцать поваров работают в дневную смену, и столько же выходят в ночную. Кроме них, есть истопники, дровоколы, хлеборезы, экспедиторы, привозящие продукты со склада и так далее. Всего больше ста человек. Филипп, заведующий столовой, по вечерам с гордым видом обходит все чисто вымытые помещения.

— Да у меня тут можно с пола есть!

Все это совершенно верно. Но для меня эта работа слишком тяжела. Я стою на коленях на горячей металлической обшивке котлов, и пот льет с меня ручьями. Резиновой шваброй я прохожусь по светлому полу. Мои руки уже виснут как плети и совсем не держат швабру! Сейчас я скажу им, что завтра не смогу прийти. Это не имеет никакого смысла.

Я не чувствую никакого вкуса, когда вечером в посудомоечном отделении кухни нас кормят. Мы, новенькие, сегодня совершенно выбились из сил. Двенадцать часов вкалывать в наполненном кухонным чадом помещении, да это и для здорового человека далеко не мелочь. Не говоря уж о комиссованных!

— Если вы не будете есть, то вините в этом только себя! — говорит Кристиан, прообраз типичного повара. У него уже даже глаз не видно, так они заплыли жиром. — Что вы хотите, супа или каши? — покровительственным тоном спрашивает он нас, так как несет ответственность за питание обслуживающего персонала кухни.

«Что за вопрос! — думаем мы своим умом комиссованных доходяг. — Конечно, каши!» И мы набрасываемся на молочную овсяную кашу, точно так же как ребенок, получивший от своей мамочки разрешение, набрасывается на мармелад.

— Хотите еще добавки? Каши всем хватит!

— Да, пожалуйста, если нам можно!

Мы едим только кашу. К водянистой похлебке мы даже не притрагиваемся.

Мы уже проглотили в пять раз больше того, что положено обычному пленному, но все никак не можем остановиться.

— Не ешьте сразу так много! Иначе вас пронесет! — говорит Кристиан. — Мне не жалко каши, но будьте осторожны!

Подумаешь, понос — это ерунда, ведь мы столько дней голодали. Кто знает, не вылетим ли мы уже завтра с кухни.

Мы получаем и намного больше хлеба, чем обычно. Хотя это и не положено. Но хлеборезка находится рядом с кухней. Хлеборезы получают больше еды. Вот мы и получаем от них почти килограмм хлеба, каждый из работников кухни. Может быть, мне стоит отказаться и не брать этот хлеб? Но этим я обижу Кристиана, да и остальные тоже подумают: «Почему он не берет? Наверняка он собирается донести на нас!» Я дам кусок хлеба Бернду! Я уже заранее радуюсь этому. Вот Бернд удивится, когда узнает, что я работаю на кухне.

И когда я представляю себе его лицо с темно-карими глазами, то впервые радуюсь тому, что работаю на кухне.

Но в этот момент Кристиан, которого я недавно видел в корпусе, где лежит Бернд, обращается ко мне:

— Ты часто навещаешь Бернда?

— Да, мы знакомы по работе в лесной бригаде.

— Ну, в таком случае позаботься о нем. Дай ему хлеба из своей пайки!

Надо же было этой жирной бочке испортить мне радость от предвкушения встречи с Берндом. Конечно, я дам Бернду хлеба.

Неужели прошло всего лишь двенадцать часов с тех пор, как сегодня утром я впервые пришел на работу на кухню? Они показались мне вечностью!

Вместе с другими новичками я иду из кухни к себе в корпус. Сегодня 10 мая. Ровно год тому назад произошла капитуляция. А кажется, что это было так давно!

Сейчас почти девять часов вечера. Весеннее небо порозовело. Скоро в эти места придет настоящая весна. Я полной грудью вдыхаю весенний воздух и, шаркая своими деревянными башмаками, медленно бреду вместе с остальными по дороге от кухни к лагерю.

— Ой, ребята, мой живот! — вскрикивает один из нашей группы.

Пленные, которые стоят вдоль дороги, ведущей от кухни в лагерь, с завистью смотрят на нас:

— Ну, как прошел первый день?

Нет, они совсем не намекают на то, чтобы мы поделились с ними хлебом. Они просто хотят посмотреть, как же выглядят счастливые люди.

— На кухне тоже ничего даром не достается. Лучше бы я валялся без дела на нарах! — заявляет, явно лукавя, парень из нашей группы.

— Да, да! — смущенно соглашается с ним один из пленных.

Остальные поворачиваются и, не проронив ни слова, уходят. Им так хотелось порадоваться тому, что хотя бы нам повезло.

Уже прошло пять дней, как я оказался на кухне, а у меня все еще не было удобного случая, чтобы сказать заведующему столовой, что я хотел бы отказаться от этого выгодного места.

За эти дни я только один раз зашел в читальный зал, да и то лишь затем, чтобы отказаться от книги, которую отложили для меня.

Я еще раз присел на минутку за один из резных столиков. Я показался сам себе знаменитым писателем, который с возрастом становится сентиментальным и на склоне лет приезжает в свою сельскую школу, чтобы еще раз посидеть за своей партой.

— Ты работаешь на кухне? — не скрывая своего удивления, спрашивает меня Гюнтер С. и недоверчиво смотрит на меня.

Конечно, трудно было поверить в то, что такой человек, как я, может оказаться среди обслуживающего персонала кухни. Филипп, заведующий столовой, тоже не был профессиональным поваром. До войны он работал столяром. Эмиль был кондитером. Возможно, что и среди нас, новеньких, были пекари, водители грузовиков и торговые служащие, но совершенно точно не было ни одного профессионального повара.

При встрече товарищ фрау Ларсен тоже удивилась:

— Вы работаете на кухне? Да вы, наверное, шутите!

Так она попыталась убедить меня в том, что не она рекомендовала направить меня работать на кухню. Она предположила, что антифашистский актив сделал это по своей инициативе.

— Возможно! Но если бы вас не было здесь, актив никогда бы не додумался до того, чтобы засунуть меня на кухню! — сказал я.

— Я только однажды заметила, что жалко, когда в школу не принимают таких людей, которые слишком скромны, чтобы на каждом углу кричать о своих антифашистских убеждениях. Вот, например, камрад Бон, который был вместе со мной в 41-м лагере.

Возможно, активисты подумали, что лучше отправить меня на кухню, чем позволить мне подсидеть их. Хотя я уже давно утратил все свое политическое честолюбие, после того как потерпел провал при попытке поступить в школу.

Между прочим, староста моего корпуса считает, что это он направил меня на откорм на кухонное пастбище.

Во всяком случае, я теперь уже не мог заявить, что лучше я буду голодать в читальном зале, чем драить котлы на кухне, получая за эту работу вдоволь каши. Чем больше проходило дней, тем сильнее я привыкал к кухонному мирку.

А кухонный мирок — это нечто особенное. Каждый, кому разрешается оказаться в нем, намеревается оставаться порядочным пленным. Он собирается есть не больше того, что принимает желудок.

— Нет, нет, я больше не буду есть! — говорят обычно в первый вечер.

Но, как известно, обжорой не рождаются, обжорой становятся!

Кроме того, на кухне много тяжелой работы. Если не будешь питаться как следует, то и на кухне можно стать дистрофиком. Также недостаточно есть одну только кашу, обычную кашу, которую варят и для всех остальных пленных. Однако повар никогда не станет есть баланду, которую едят пленные.

Но повар никогда не откажется от масла или сала, которого обычному пленному полагается одиннадцать граммов в день, если вообще ему перепадет хоть что-то.

Повар возьмет себе и сахару, которого обычный пленный должен получать семнадцать граммов в день.

Повар возьмет себе также и вдоволь мяса.

Короче говоря, он возьмет себе все, что вкусно и что поставляется в недостаточном количестве.

Двадцать четыре повара без особого напряжения могут сожрать добрую четверть лучших продуктов, предназначенных для трех тысяч пленных.

Но они же не могут съесть больше, чем в состоянии принять их желудки!

Все это верно. Повар, который в течение восьми недель ежедневно набрасывался на кашу, как дьявол на грешные души, уже много не съест. Хотя доля поглощаемых им деликатесов со временем скорее растет, чем уменьшается. Но в любом случае удовлетворение своих гастрономических потребностей имеет и определенные границы.

Однако, как известно, не хлебом единым жив человек! Как и не мясом, не кашей и не маслом! Он же хочет и прилично одеться.

И когда повар предлагает какому-нибудь пленному, которому до сих пор удалось чудесным образом сохранить брюки галифе с вставкой из хорошей кожи, хлеб за эти брюки, то он же делает доброе дело.

Таким способом можно раздобыть отличные вещи: ботинки и сапоги, шелковые платки и авторучки, хорошие сорочки и табак.

Настоящий повар имеет к концу своей карьеры не менее трех костюмов, сшитых на заказ, и перешитую военную шинель, подбитую изнутри белым мехом.

Однако этого абсолютно недостаточно, когда повар заботится только о самом себе. Кто знает, как долго он пробудет еще на кухне. В плену нет должностей с правом на получение пенсии. Поэтому повар должен своевременно подумать и о том, чтобы обзавестись хорошими друзьями, бригадирами, активистами, которые снова поставят его на тепленькое местечко, когда он вылетит с кухни. «Лагерная буржуазия» крепко держится друг за друга. Лагеря для военнопленных в Советском Союзе являются бесспорным доказательством того, что учение о классовой борьбе не представляет собой чисто марксистское открытие.

— Кухня в свете марксизма-ленинизма! — говорю я Мартину, стоя у забора из колючей проволоки. — Повсюду, где господствует дефицитная экономика и где осознанно или неосознанно объявляют себя сторонниками материализма, там все и происходит по правилам игры материализма.

— Все это ерунда! — возражает Мартин, который всегда относился неодобрительно к моим насмешкам. Ведь он же курсант антифашистской школы. — Тогда эксплуатируемый класс, в данном случае простые пленные, должны свергнуть кухонную буржуазию и взять власть в свои руки.

— Именно это непрерывно и происходит! — заявляю я через колючую проволоку. — Каждому надо хотя бы разок поработать на кухне! Но новенькие слишком быстро учатся жить за счет голодных пленных!

— А демократический контроль! — замечает Мартин.

Мы действительно продолжаем нашу дискуссию только для того, чтобы поддразнить друг друга.

— Демократический контроль? Да он уже давно существует. На кухне постоянно присутствует дежурный, ежедневно сменяющийся контролер, который не должен делать ничего, кроме как следить за тем, чтобы все выделяемые русскими продукты для питания пленных надлежащим образом попадали в котел, а оттуда в миски пленных.

— Ты хочешь этим сказать, что дежурный, который часто выбирается из рядов пленных, позволяет себя подкупить и активно участвует в объедании пленных?

— Конечно, как любой голодный человек, он сначала набивает собственное брюхо. Но гораздо хуже то, что он просто не в состоянии уследить за всем, что творится на кухне. Очень часто этот дежурный не имеет ни малейшего представления хотя бы о том, как правильно взвешивать продукты на продуктовом складе. Но тем не менее поварам не нравится, что кто-то контролирует, сколько и что именно они жрут. «Ну уж нет! Этого нам только не хватало!» — говорят они.

Для страдающего от недоедания человека или для того, кто постоянно рискует снова оказаться в положении голодающего, найдется тысяча причин, почему он жрет. Пока существует дефицитная экономика, будет существовать и материализм. Материализм — это естественное мировоззрение голодающих.

— Не может быть, чтобы все объяснялось так просто! — считает Мартин.

— Да нет же, Мартин, нет! Это просто счастье, что при таком материализме у большинства людей все еще сохраняются сдерживающие факторы, иначе все потонуло бы в хаосе!

— Было бы смешно, если ничего нельзя было бы изменить в такой кухонной тирании!

— Многие так говорили! Например, актив. Это то же самое, как с питанием не из общего котла в 41-м лагере. Время от времени происходит большой скандал. После него несколько дней все военнопленные в лагере получают одинаковые пайки. Но потом начинаются первые исключения из правил. Разве смогут кузнецы выполнять свою тяжелую работу, получая такие же маленькие порции, как все остальные?! Нет, это невозможно! Кузнецам начинают накладывать больше.

Персонал бани стирает белье с кухни. Если банщики не получат немного больше еды, чем остальные, то они не выстирают белье достаточно чисто. Тогда можно будет жаловаться сколько угодно, но толку от этого не будет.

Кроме того, у кухонного персонала есть нательное белье, которое тоже нельзя стирать вместе с бельем остальных пленных. Не может же кухонный персонал подвергать себя опасности заразиться чесоткой, чтобы потом заразить ею весь лагерь?!

«Мы из актива не хотим получать ни грамма больше, чем нам положено!» — героически заявляет, собравшись с духом, староста актива. Хотя у него самого от голода урчит в животе.

Он и не получает больше, чем ему положено: семьсот пятьдесят граммов супа. Однако эти семьсот пятьдесят граммов супа не состоят на девяносто пять процентов из воды, как порции для обычных пленных. Все зависит от того, насколько глубоко раздатчик супа опустит свой черпак в котел. Ведь вся гуща, картошка и мясо, находятся в самом низу. Само собой разумеется, что активист получит порцию супа с самого дна котла. «Или ты думаешь, что мне хочется вылететь из кухни при первом же удобном случае?» — говорит раздатчик супа.

Я не видел еще ни одного военнопленного, который отказался бы съесть больше, чем ему положено, если ему представилась такая возможность.

Но люди отличаются друг от друга тем, когда именно они приходят к выводу, что надежно защищены от голодной смерти и превысили прожиточный минимум, чтобы снова включить сомнения морального характера.

Когда я стою у котла и помешиваю мешалкой кипящую бурую жидкость и слежу за тем, чтобы она не сбежала и чтобы последние немногие капли жира не попали на пол, меня внезапно охватывает панический страх, что когда-нибудь я буду вынужден снова есть такую жидкую бурду. Неужели на этой пище можно прожить?

Люди отличаются друг от друга также и тем, что они начинают делать, когда досыта набили живот кашей.

Особое отвращение вызывает у меня Эмиль со своей шелковой косынкой и напомаженным чубчиком. Он дурачится со своим дружком, австрийским парнишкой с бледным лицом. Он сажает его к себе на колени, и они начинают тискать друг друга.

Кто упрекнет поваров в том, что они любят подурачиться? Они толкают друг друга в цистерну с водой объемом около двух тысяч литров, и крупно повезет тому, кто упадет в цистерну, когда в ней нет воды.

Или они приводят новеньких к присяге.

— Приведение к присяге? А это еще зачем? — спрашивает новичок на кухне.

— Каждый, кто впервые приходит на кухню, должен принести присягу. Правда, это всего лишь формальность, но ее надо соблюсти, — отвечают ему старожилы. — Это такое торжественное мероприятие. Давай-ка готовься, сегодня вечером ты будешь приведен к присяге!

Повара образуют торжественный полукруг. Новичок стоит на коленях перед накрытым белой скатертью столом, на котором лежит каравай хлеба.

Потом под громкие крики собравшихся к нему приближается церемониймейстер, в черной мантии, шляпе священника ордена иезуитов и с длинным посохом. Его сопровождают два стража.

— Ты преклонил колени, сын мой, прими с покорностью посвящение в члены нашего священного союза!

На бедного грешника обрушивается целый поток наставлений: не спекулировать продуктами, не красть ни хлеб, ни суп, ни кашу… всегда поступать честно и по совести… и т. д. и т. п. Все это произносится непонятной скороговоркой, а в конце звучат слова: «И вот я возлагаю твою правую руку на хлеб, а ты дай мне ответ. Если ты готов следовать уставу нашего союза, то отвечай громко и четко «да»!»

— Да! — охрипшим от волнения голосом говорит стоящий на коленях новичок, и ему действительно не по себе. Все-таки он находится на кухне, в обществе таких важных особ, как повара, а в плену происходит столько всего неожиданного, что действительно не можешь знать наперед, что все это должно означать.

— Да! — хрипит стоящий на коленях новичок, и на его голову в качестве благословения обрушивается ведро холодной воды.

Это глупо, с точки зрения пленного. Но с точки зрения повара, это смешно и доставляет огромное удовольствие.

Заведующий столовой Филипп уже три года заведует и кухней. Он относительно худощав. Конечно, он не голодает, однако он совсем не похож на типичного повара.

Его основные обязанности заключаются в том, чтобы по утрам взвешивать продукты, а перед раздачей пищи снимать пробу вместе с русской медсестрой. Эти действия тоже сопровождаются устоявшимся ритуалом.

— Приготовьте все, как положено! — говорит Филипп.

И это означает, что надо насухо протереть все металлические обшивки котлов, чтобы на них не осталось ни одной капельки засохшего жира.

— Все готово?

— Да!

— Тогда, дневальный, приглашай медсестру!

Перед каждым котлом стоит фарфоровая чашка для пробы.

— Кто же из медсестер придет сегодня? — прикидывают повара, собравшиеся в посудомоечном помещении кухни, и злорадно усмехаются.

Потом, шелестя накрахмаленным белоснежным халатом, на кухне появляется медсестра. Светская дама с покрытыми ярко-красным лаком ногтями. Она берет фарфоровую чашку с пробой, Филипп подает ей серебряную ложку, и она снимает пробу, вытянув губы трубочкой. В зависимости от того, какое у нее сегодня настроение, она записывает в кухонный журнал «Хорошо!» или «Плохо!».

Или приходит другая медсестра. Она неистовствует, как фельдфебель, так как считает, что на кухне кругом одна грязь.

— При этом в своей жизни она еще ни разу не ела со стола, который был бы чище, чем наш пол! — злорадствуют повара.

Но у Филиппа хватает и других забот, кроме ежедневного театра со снятием пробы.

— Кухня не старается работать хорошо! — вдруг заявляет какой-нибудь праздношатающийся активист, так как «массы настроены против кухни», которая не может приготовить из грубых отрубей белую овсяную кашу.

Или кто-нибудь еще заявляет:

— Повара готовят для себя жареную картошку. Я сам почувствовал запах!

После этого на какой-то период для поварят наступают поистине тяжелые дни, прямо-таки спартанские условия.

— Лошадь, которая привозит овес, сама его не получает! — так говорит в таких случаях Филипп. Тем самым он хочет сказать, что несправедливо, когда те, кто по двенадцать часов трудится в чаду и дыму у плиты, не могут один раз позволить себе поесть жареной картошечки. И Филипп прав.

Но правы и те пленные, которые влачат жалкое существование в своих бараках. Они даже более правы. Хотя, с другой стороны, они тоже не правы.

Это можно повернуть как угодно. До тех пор, пока люди голодают, справедливость не может быть установлена.

Вероятно, Филипп считает, что актив направил меня на кухню, чтобы я шпионил за ним.

Время от времени к нам на кухню заходит высокий дневальный из антифашистского актива, который раньше служил в дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», и громко объявляет:

— Камрад Бон, немедленно явиться к товарищу Ларсен!

И тогда Филипп, наверное, думает: «Вот сейчас этот новенький в очках, который слишком слаб, чтобы поднять кастрюлю с супом, сидит в кабинете политинструктора лагеря, и они разговаривают о кухне».

Мне неприятно, что Филипп так думает, но я ничего не могу изменить.

Разве я могу сказать Филиппу, что товарищ фрау Ларсен, которая получает зарплату от НКВД, говорила мне о том, чтобы я немедленно прекратил открыто заниматься изучением английского языка? Дело в том, что шпики второго отдела получили указание тотчас докладывать о тех, кто интересуется английским языком.

Или в другой раз товарищ фрау Ларсен говорит мне:

— В Четырнадцатом корпусе есть некий камрад Ольбрихт. Порядочный человек. Он слишком порядочный, чтобы выдержать тяготы русского плена. Поговорите с ним, чтобы он был осторожнее в своих суждениях. И прежде всего в общении с этим Эриком! Ольбрихт крупный ученый, а здесь они ненавидят всякого интеллигента, который не покоряется им. Предупредите хорошего человека!

Но, с другой стороны, хорошо, что Филипп не знает, как ко мне относиться. Это укрепляет мое положение, и никто не решится занести меня в черный список.

Поэтому после каждого разговора с фрау Ларсен я возвращаюсь на кухню с непроницаемым лицом, надеваю свой фартук и как ни в чем не бывало продолжаю прерванную работу.

Но и это дается мне не всегда легко, так как разговор с товарищем политинструктором протекает по-разному.

Один раз фрау Ларсен сказала мне:

— Мы так сильно доверились вам. Иногда я боюсь, что вы можете не выдержать, если вас допросят с пристрастием. — И в довершение всего она еще добавила: — Конечно, я критикую советскую систему. Однако ведь именно русским принадлежит будущее.

Разве я должен был, как глупый мальчишка, возразить на это: «Нет, я никогда не признаюсь второму отделу, что вы мне однажды сказали, что успокоитесь только тогда, когда Сталин и все его Политбюро предстанут перед международным трибуналом».

Я не сказал ей этого. Но я встал и заметил:

— Я не знаю, чего вы хотите, товарищ Ларсен. Я никогда не сомневался в вашей лояльности по отношению к прогрессивному Советскому Союзу. Я надеюсь, что и у вас сложилось обо мне хорошее мнение, хотя я не советский гражданин, а всего лишь простой военнопленный!

Сказав это, я по-военному отдал честь и постарался поскорее уйти, насколько это позволяли мои тяжелые деревянные башмаки.

Но в следующий раз товарищ фрау Ларсен извинилась передо мной:

— На моего мужа и на меня так много свалилось всего в последнее время. Школа превратилась в настоящую кухню клеветы и злопыхательства. Только бы нам поскорее вырваться отсюда!

Потом мы говорили о литературе. Анатоль Франс один из ее любимых писателей.

Мы часто разговариваем также о различных нациях Европы.

— Мне больше всего нравятся испанцы, — заявляет фрау Ларсен. — Когда я курировала колонию иностранцев, то выяснила, что испанцы обладают наибольшим благородством и чувством собственного достоинства. Их почти всех арестовали в Москве, этих гордых испанцев.

Я не знаю, было ли это правильно, когда после одного из таких визитов в кабинет фрау Ларсен я сказал Филиппу:

— Товарищ Ларсен хотела бы получить один из крупных подсолнухов, что растут в нашем саду возле кухни. Может быть, ты пошлешь ей один цветок?

Но Филипп повернулся и сказал:

— Лучше позаботься об этом сам!

Что мне еще оставалось делать, как не пойти в сад и не выбрать большой подсолнух из целого леса желтых гигантских цветов.

Я поручил дневальному отнести цветок фрау Ларсен.

— Но только передай цветок лично ей! — сказал я.

Глава 40

В это время мне можно было позавидовать.

Я был постоянно сыт.

У меня уже больше не было этой невыносимой тяжести в голове. В меня снова вселилась энергия. Это как в весах, у которых растянулась пружина. И вот теперь в них вставили новую пружину. И стрелка весов вновь стала показывать истинный вес вещей. Теперь уже не все действовало на меня одинаково угнетающе, как это случается с пленным, который чувствует себя одинаково подавленным, и ему все равно, хотят ли отобрать у него порцию табака или саму жизнь.

Теперь я мог снова ясно мыслить. И я стал взвешивать, какие шансы у меня еще есть после провала в школе, чтобы снова получить свободу.

Вполне вероятно, что в школе они поставили какую-то отметку в моих бумагах, которая автоматически исключает меня из любого списка отправляемых на родину.

Во время тех редких отправок, которые уже состоялись, политотдел изымал военнопленных, которые должны были остаться в России, прямо из вагонов. Почему? Никакого объяснения не последовало. В их числе оказывались не только интеллигенты, такие как адвокат, священник и тому подобные люди. Часто это были самые обычные, простые люди, которые никогда в жизни не имели ничего общего с фашизмом.

Я немного успокоился, когда из политотдела вернулся список кухонного персонала, в котором была и моя фамилия, и она не была вычеркнута.

Но это еще ничего не значило. Со временем я узнал, что на внутренних работах в лагере были заняты как раз те военнопленные, которым запрещалось покидать территорию лагеря из-за опасения, что они могут сбежать. Логично рассуждая, например, баня должна была бы считаться в этом случае оплотом фашистов.

Но и Эмиль, повар-гомосексуалист, воевал в составе дивизии, которая, по Слухам, совершала зверства во время войны. Весь личный состав дивизии был подвергнут допросам с пристрастием. Было непонятно, попал Эмиль на кухню из-за того, что его нельзя было привлекать к работам за пределами лагеря, или же он был завербован НКВД и направлен на кухню в качестве осведомителя.

Бросалось также в глаза и то, что меня никогда не включали в состав многочисленных рабочих бригад, которые летом направлялись на работу в самые разные близлежащие районы. Возможно, меня собирались только откормить на кухне, чтобы потом однажды как следует взять в оборот.

И у товарища фрау Ларсен тоже не было никакой возможности заглянуть в мои бумаги. Я только однажды спросил ее об этом. Да и то лишь между прочим, так как знал, что здесь никто не мог чувствовать себя уверенно. Даже преподаватели в школе были не в состоянии конструктивно высказывать свое мнение по политическим вопросам. Это была настоящая война всех против всех.

Я должен был многое обдумать, когда находился на кухне. Например, мне нельзя было толстеть.

У работавшей в лагере женщины-врача была привычка по истечении определенного времени переводить поваров в рабочие бригады. И это было справедливо.

Но если кто-то не поправлялся даже на кухне, то она не могла перевести его в первую, вторую или третью рабочую группу, и он оставался в группе комиссованных.

Повара придумывали тысячи уловок, чтобы не потерять свое теплое местечко на кухне. Они просто не являлись на комиссию, когда приходил дневальный из медицинского корпуса:

— Вы должны немедленно явиться в корпус на переосвидетельствование. Врач уже там!

— Хорошо! Хорошо! — Они отсылали дневального назад. — Пусть она сначала осмотрит остальных!

Когда дневальный являлся во второй раз, они говорили:

— Если врач готова взять на себя ответственность за то, что суп переварится, и три тысячи военнопленных останутся сегодня в обед голодными, мы в полном составе явимся на комиссию. В противном случае не пойдем!

А потом они еще даже ругались:

— Что за глупость это переосвидетельствование. И все из-за того, что баба просто хочет увидеть голых мужиков! Пусть приходит ко мне в гости, как стемнеет!

Если избежать комиссии никак не получалось, тогда повар посылал вместо себя какого-нибудь пленного. Тот называл фамилию повара, когда оказывался перед врачом. Это значит, что он предъявлял ей медицинскую карточку о состоянии здоровья повара. Только теперь в нее вносились данные о состоянии здоровья этого жалкого пленного: признан нетрудоспособным по состоянию здоровья. За эту услугу пленный получал от повара несколько порций супа или хлеба.

Конечно, существовало и много других уловок. Но для себя я решил, что лучше буду есть поменьше. Поэтому я поправлялся очень медленно, и у меня по-прежнему выпирали кости и ребра.

Я чувствовал себя очень хорошо.

Поэтому мне и хотелось как можно дольше оставаться на кухне. Тем более что теперь я был в состоянии после двенадцати часов работы на кухне вести долгие беседы со своими приятелями.

Во-первых, это был Бернд, который оставался моим верным другом еще со времен совместной работы в лесной бригаде. Тем временем его перевели в госпиталь, территория которого, так же как и территория антифашистской школы, была отделена от лагеря забором из колючей проволоки.

Однако с Берндом что-то было не так. Меня раздражало, что он все время проводит с каким-то бойким парнишкой. Они вместе ели. Вместе уклонялись от работы. Вместе спали.

Разумеется, я не имел ничего против, когда они на полчаса опускали в снег свои обмороженные и гноящиеся пальцы ног, так как опасались, что раны затянутся, и их снова могут послать на работу, чего доброго, опять на лесоповал.

Но Бернд становился все сентиментальнее. Вместо того чтобы поправляться при своей легкой работе в госпитале, он становился все более и более худым. Хотя уже несколько недель он ежедневно получал от меня хороший кусок хлеба.

Вскоре в лагерь поступила первая почта из Германии. Бернд не знал, жива ли еще его мать. В первой почтовой открытке об этом не было сказано ни слова. Но уже вторая открытка принесла печальную весть. Он сообщил мне об этом только несколько дней спустя.

Я понимал, что нельзя оставлять его наедине со своей печалью. Я бранил его:

— Тогда в лесу ты читал мне «Прометея»! Вспомни же об этом! Ты обязан снова взять себя в руки. Подумай о своей невесте в Норвегии!

Я пытался снова ободрить Бернда, заставляя его рассказывать о том прекрасном времени, когда он был поваром в Ватикане.

Или я говорил:

— Как ты думаешь, можно ли попасть к иезуитам, не будучи католиком? Ты только представь себе: мы с тобой пришли бы к иезуитам. Мы стали бы известными духовниками. В замке какого-нибудь графа и в другом, в лучшем веке. А к нам на исповедь приходили бы самые умные и самые красивые дамы!

Какое-то время Бернд смеялся над моими словами. Но когда на следующий вечер он подошел к колючей проволоке, то у него было такое же подавленное состояние, как и раньше. И это происходило не из-за хлеба, который я передавал ему через колючую проволоку, предварительно завернув его в чистый носовой платок. Просто Бернд уже окончательно выдохся, и его жизненные силы были на исходе.

Поговорив с Берндом, я относил свои вещи в корпус. Скатывал шинель, которую для верности каждое утро забирал с собой на кухню, клал ее в изголовье нар и снова выходил на улицу.

Частенько я подходил к школьному забору, где Мартин, а иногда и Курт уже высматривали меня.

Они уже не находились больше в постоянном напряжении. Для них курс обучения в антифашистской школе уже закончился. Приведение к присяге состоялось. Теперь оставалось только ждать отправки на родину. Но она по какой-то причине задерживалась.

Между прочим, один из военнопленных, которого мы привезли с собой из 41-го лагеря, отказался принести антифашистскую присягу.

— Что за глупость! После того как он выдержал чрезмерные нагрузки школьной программы, прошел через все унижения самокритики, а теперь вдруг отказывается принести присягу! — считает Мартин.

— Чему конкретно надо было присягнуть? — интересуюсь я.

— Ах, да этому может каждый присягнуть. Что хочешь служить своему народу. Там упоминается даже твоя собственная семья. Правда, в одном месте встречается единственная загвоздка, где есть такие слова: «Если же я нарушу эту присягу и предам свой народ, свою родину и свою семью, то пусть меня постигнет справедливый народный гнев. Пусть меня осудят и проклянут мои боевые товарищи как предателя, как врага народа, прогресса и мира».

Даже фрау Ларсен не может понять, почему этот курсант отказался принести присягу:

— Или он антифашист, и тогда может принести присягу, или фашист, но и в этом случае он мог бы принести присягу, не чувствуя себя связанным ею. Все равно вся эта канитель с приведением к присяге представляет собой явный шантаж.

Я охотно поддержал фрау Ларсен.

Тот, кто отказался принести присягу, был переведен в лагерную зону и с первой же партией пленных отправлен на работу в какую-то глушь.

Когда я поздно вечером уже в сумерках уходил от школьного забора, лагерная зона еще долго никак не могла успокоиться. В России наступил самый разгар лета.

В ближайшей деревне до поздней ночи пели девушки, которые днем работали на строительстве узкоколейки. Сначала запевала девушка с пронзительным голосом. Казалось, как будто казачья лошадь неслась по вольной степи. А потом могучим хором ей глухо подпевали остальные.

Теплый летний ветер переносил девичьи песни через колючую проволоку. До глубокой ночи это пение смешивалось с отсветом множества костров, пылающих вдоль забора из колючей проволоки, на которых венгры готовили какую-то свою национальную еду. Оно смешивалось с пылью, которая душным облаком висела над песчаной площадкой перед бараками.

Песни русских девушек разносились над крышами бараков, в которых никто не мог уснуть.

От постоянной жары и духоты клопы словно озверели. Поэтому многие пленные спали на улице, на песчаных насыпях, которые образовались между зарывшимися глубоко в песок корпусами. Они были похожи на бойцов Иностранного легиона, эти измученные пленные, которые прикрывали свои головы какой-нибудь тряпицей.

И только венгры строили себе настоящие шалаши, в которых спасались от клопов и ночной росы. Все это выглядело очень пестро и напоминало настоящий цыганский табор.

Если я теперь до часу ночи и прогуливался с каким-нибудь приятелем взад и вперед по песчаной дорожке между колючей проволокой и бараками, то делал это не потому, что не хотел растолстеть, чтобы при следующем комиссовании остаться на кухне. Я уже успел позабыть, что такое голод. Теперь я отдавал отчет всем своим действиям.

То, что я временами делился хлебом то с одним, то с другим приятелем, которые в противном случае никогда бы не получили лишнего куска хлеба, было только одной стороной моих намерений.

Впрочем, прошло довольно много времени, прежде чем я пришел к мысли, что мой друг Мартин тоже не отказался бы от лишней горбушки хлеба. Просто Мартин был таким человеком, который сам никогда первым не заговорил бы об этом. Можно было себе представить, что, когда его охватывает печаль, он встает на табуретку и играет на скрипке. Но то, что он никогда не говорил о голоде, еще не означало, что он не испытывал его.

Во время моих ночных прогулок мне часто приходилось разговаривать с такими людьми, как ученый Ольбрихт, о котором фрау Ларсен однажды сказала: «Было бы хорошо, если бы кто-нибудь предупредил его!»

Но мне доставляло удовольствие разговаривать и на отвлеченные темы.

Позднее, когда курсантов перевели из школьной зоны в отдельный корпус лагерной зоны, у меня снова появилась возможность подолгу беседовать с Мартином.

Например, мы обсуждали следующие темы:

«Если пленный заходит в антифашистскую библиотеку, берет в руки «Историю древних времен» и читает: «Наука однозначно доказала, что Бога нет», то это не производит на него особого впечатления. Но вопрос заключается в том, придает ли Бог такое же большое значение различию между смертью и жизнью, между бытием и небытием, как это делаем мы».

«Вообще, интересуется Бог еще жизнью на этой земле, или он уже совсем отступился от нее?»

«Заботится ли Бог также и о пленных?»

— Иногда мне кажется, что заботится, но в другой раз я думаю иначе. Вопрос в том, насколько сильно он заботится, — говорю я. — Если мне придется умереть раньше срока, отпущенного Богом, то тогда это будет для Бога тяжелой потерей. Однако, пока человек жив, он, прежде всего, занят работой!

Возможно, что Бог — это только религия. Ведь что означает это латинское слово «религия» в переводе? Связь!

Бог — это связь, которая удерживает вместе мир, людей, времена и все власти, не дает им распадаться.

Если рассматривать эту проблему с такой точки зрения, то и марксисты со всей своей диалектикой могут верить в Бога. Разве не утверждает диалектика по Энгельсу: «Все вещи связаны друг с другом!»

Не существует ничего отдельного. А связь — это Бог.

— Такое восприятие Бога кажется мне немного расплывчатым, — возражает Мартин. — Тогда можно назвать Богом наличие и действие некой силы вне мира.

— Это действительно спорный вопрос теологии, существует ли Бог в нашем мире, за его пределами или и там и там. Но гораздо важнее, верит ли человек в религию, в то, что все в нашем мире взаимосвязано, в то, что все наши хорошие и плохие поступки, так или иначе, имеют свои последствия.

Поэтому верно утверждение, что все беды проистекают оттого, что в сознании людей слишком мало религии.

В сущности, взаимосвязь существует в мире сама по себе. Но пока мы научились только все разделять. Мы не научились еще соединять. Мы расщепляем атом и превратили в развалины полмира. Теперь нам надо научиться строить атомы и новый мир. Но это способны сделать только те люди, которые видят эту взаимосвязь или, по крайней мере, верят в нее.

— Раньше мы слишком сильно погрязли в ереси и фривольности. Но мы всего лишь крайне левое крыло мировоззренческой общности, в центре которой стоит Бог.

— Несмотря ни на что, в ближайшие сто лет им надо со всех церковных кафедр говорить только о взаимосвязи в мире, а не о непреодолимой пропасти между миром и Богом.

На этом мы решили закончить нашу дискуссию, которую вели глубокой ночью, прогуливаясь взад и вперед между колючей проволокой и корпусами, полными клопов.

Потом мы легли спать.

Я тоже расположился на песке между двумя «барханами», которые насыпались с крыш соседних корпусов. Я закутал голову, оставив свободными только нос и глаза. А поскольку я снял очки, то этой ночью звезды мерцали на небосклоне особенно красиво.

К утру стало холодно. От ночной росы мы, как всегда, промокли. Каждое утро мне требовалось некоторое время, чтобы мои руки и ноги обрели прежнюю подвижность, и я мог выполнять свою работу на кухне.

Поэтому вскоре я нашел себе новое место для сна. По лестнице, стоявшей снаружи, я вскарабкался на крышу кухни, пролез в слуховое окно на чердак и расстелил на полу принесенное с собой одеяло. Вокруг меня летали летучие мыши. Однажды в окно заглянула бродячая кошка. Сквозь потолок мне было слышно, как старший повар ночной смены ругал остальных поваров, которые недостаточно усердно драили крышки котлов.

В течение нескольких недель я спал на этом чердаке над двадцатью кухонными котлами. Я не знаю, почему однажды вечером я не полез по лестнице на чердак, а остался в корпусе. На вторую ночь после того, как я перестал спать на чердаке, загорелся котел с подсолнечным маслом, которое надо было прокалить из-за неприятного привкуса.

Словно при взрыве, высокий язык пламени ударил в потолок кухни. За несколько секунд большое деревянное здание было охвачено пламенем. Всем, кто находился в помещении кухни, удалось спастись лишь с большим трудом.

Мои приятели, которые знали, что я ночую на чердаке кухни, были поражены, когда увидели меня живым и здоровым.

После этого случая я задумался, не стоит ли мне как-то изменить свое поведение.

Но ничего нельзя было изменить. Так пусть все идет, как и прежде.

Глава 41

Я радовался, что теперь могу переносить мешок весом семьдесят килограммов с кухонного склада к котлу и не падаю под его тяжестью.

Я также радовался, что после большого пожара меня перевели на маленькую кухню.

А когда готовилась отправка на работу за пределами лагеря очередной партии военнопленных, в которую должны были включать и работников кухни, я снимал белый кухонный фартук, надевал китель и просто исчезал.

— Где ты, собственно говоря, пропадаешь? — сердито набрасывался на меня староста корпуса, так как он лично отвечал за то, чтобы на заседание медкомиссии являлись все, кто спал в его корпусе, включая и работников кухни.

— Я был в активе! — отвечал я в таких случаях. — Я вообще не знал, что проходило заседание медкомиссии.

— Что?! Ты был в активе! Тебя там тоже искали!

— Извини! Когда меня вызывают в актив, я не могу указывать товарищу Ларсен на то, сколько времени ей следует обсуждать со мной тот или иной вопрос!

В то время, когда проходило заседание медкомиссии, отбиравшей людей для рабочих бригад, я по приказу фрау Ларсен сидел в маленькой комнатке, в которой обычно жил староста актива.

Сквозь тонкие перегородки я слышал, как взволнованные старосты корпусов бегали по территории лагеря, разыскивая людей для отправки на работу. Но это меня почти не трогало! Я взял книгу, которую староста актива оставил в изголовье своей кровати. Какая-то богатая дама описывала свои любовные похождения. Я немного полистал книгу, но блохи меня просто доконали. Они словно с цепи сорвались и искусали мне все лодыжки.

Конечно, фрау Ларсен не имела права прятать военнопленных от медкомиссии.

— Это как в каком-нибудь детективе! — иногда говорила она мне и находила это весьма увлекательным.

— Мне самому интересно, что же будет дальше! — отвечал я.

— Самое главное, чтобы вас отсюда никуда не отправили. Вы уже собрали достаточно фактического материала для своей книги. Вам совершенно ни к чему новые приключения. Надеюсь, вы понимаете, что было бы чистым самоубийством рассказывать кому бы то ни было, что вы собираетесь написать книгу.

Когда я стоял на коленях на горячей кирпичной кладке и, обливаясь потом, скреб очередной котел, действительно все происходящее напомнило мне дешевый бульварный роман. Разве все миллионеры не начинали свою карьеру с чистки котлов и мытья тарелок?

Но это, конечно, шутка. Кто мог тогда знать, чем все закончится!

Например, у Мартина карьера не складывалась. Зато повезло Курту, аудитору крупных концернов и осторожному отцу семейства, который любил шутить на манер французских философов. Он уехал в Германию с первой группой курсантов. В школе для них устроили прощальный ужин с торжественными речами, на котором подавали жаркое из свинины, правда, свинья оказалась супоросной. Курт уехал и вскоре прислал из дома открытку на бланке Международного Красного Креста.

Фридель Каубиш, обершпик с бледным лицом профессора, тоже уехал домой.

Многие антифашисты, принявшие присягу, уехали на родину.

Даже бывший эсэсовский капитан уехал домой антифашистом.

Но Мартин и многие другие должны были остаться.

Этих новоиспеченных курсантов, которым раньше запрещали даже разговаривать с пленными из лагерной зоны, так как среди тех якобы было слишком много фашистов, теперь самих поселили в лагерной зоне. Школьные корпуса надо было освобождать для новой партии антифашистов.

Те, кто уже видел себя бургомистрами в городах и селениях русской зоны оккупации Германии, теперь устремились в лагерную зону.

Но им удалось заполучить всего лишь несколько мест поваров. Однако, прежде всего, они выразили желание направлять на кухню собственного дежурного, который «наконец должен позаботиться о том, чтобы на кухне царили подобающие порядки!».

— Еще чего! — отбил атаку конкурентов существующий лагерный актив. — В этом лагере на страже закона стоят антифашисты, принявшие присягу. Но, так и быть, своего дежурного вы тоже можете назначать!

— Хочешь еще порцию каши, камрад? — спросил я дежурного от новоиспеченных антифашистов.

— Я хочу только то, что мне положено! — с гордым видом заявил тот, однако тотчас жадно набросился на еду. Очевидно, от антифашистского сознания, что находится в «богатейшей стране мира».

— Сколько порций ты ему дал? — спросил вечером Филипп.

— По три полных миски в завтрак, обед и ужин!

— Это хорошо! — удовлетворенно заметил Филипп.

Все осталось по-старому. Только вот старый актив, крепко державший власть в своих руках, сказал о том корпусе, где разместили недавно принявших присягу курсантов, которых обманули с отправкой на родину:

— Там сидит большинство фашистов!

— Сначала докажите, что вы антифашисты! — бросил им в лицо один из преподавателей школы, который проводил у них собрание по поводу того, почему они не могут сразу поехать на родину.

И многие из них погибли точно так же, как погибали самые обыкновенные пленные.

— Вот что они имеют от своей присяги! — издевались те, кандидатуры которых были сразу отклонены в школе.

И мне тоже показалось, что был некий смысл в том, почему я тогда не вошел в левую дверь, где товарищ Ларсен с улыбкой обеспечил бы мне поступление в школу. Я не сопротивлялся, когда судьба сама направила меня в правую дверь. Туда, где мою кандидатуру отклонили.

— Вот видишь! — сказал я Мартину, подсмеиваясь над самим собой. — Можно размышлять неправильно или совсем не думать и все-таки поступить верно. И можно мыслить верно и поступить как задумал, а в итоге получится, что поступил неправильно.

С моей стороны это была не более чем шутка. Но Мартин сначала скорчил обиженную мину, прежде чем понял, что я был и остаюсь его другом, кто бы из нас двоих ни был в данный момент наверху.

Сейчас наверху был я.

— Даже у хаоса есть своя особая логика! — заявил Мартин.

Именно в тот день, когда прошло ровно два года и шесть месяцев с тех пор, как я попал в плен, пришла первая весточка из дома в Германии, написанная на почтовом бланке Международного Красного Креста.

Когда три года тому назад я последний раз видел свою жену, у меня не было ясного представления, люблю я ее или уже нет. Но все эти годы, когда дома в Германии падали бомбы, я боялся, что смерть лишит меня возможности принять окончательное решение.

Я носил этот тонкий свитер, который моя жена связала мне, будучи еще невестой, и который я сохранил до сих пор, несмотря на все обыски в течение этих долгих двух с половиной лет. Но я носил его не так, как обычно носят талисман. Он был призван служить мне символом того, что я обязан вернуться назад.

Что же это были за годы, в которые все было так же не стабильно, как мыльные пузыри в детской комнате. Не было никакой определенности.

Только подвешенное состояние и ничего постоянного.

Одни вопросы и никаких ответов.

И как мыльные пузыри лопаются, когда хотят опуститься на твердое основание, так же казалось, что любые твои действия обречены закончиться гибелью.

Конечно, человеку предначертано судьбой когда-нибудь умереть. Но не так быстро. Однако умирали совсем молодые.

Конечно, со временем остывали самые горячие сердца. Но не так быстро. Казалось, что все наше поколение вынуждено было жить в полумраке.

Все время между жизнью и смертью.

Все время между любовью и равнодушием.

Все время между добром и злом.

Когда я, затаив дыхание, прочитал почтовую карточку, полученную от жены, то понял, что она считает меня плохим человеком.

Позднее я узнал, что ее навестил один из военнопленных, который у нас в лагере воровал хлеб. И раньше в Германии он был вором, он продолжил воровать и после войны.

Но моя жена не решилась возразить ему, когда он рассказал ей что-то такое, из чего она могла заключить, что я бесхарактерный человек.

Я был рассержен также и потому, что моя жена написала на открытке, чтобы меня хранил Господь и что она молится за меня. Она написала это так, как будто для большевиков это могло послужить особой рекомендацией, если кто-то говорит о Боге и молитвах. Но она, конечно, не могла знать, как обстояли дела здесь. Она хотела как лучше, но не знала, чем мне помочь.

А я все еще никак не мог определиться, люблю ли я жену или нет, ведь она так плохо знала меня. Поэтому я не мог написать ей, что люблю ее и тоскую. Я лишь смог написать ей, чтобы она берегла себя, и что я надеюсь вскоре вернуться домой, и наступят несравненно лучшие времена.

Впрочем, всю почту военнопленных в этом лагере проверяла фрау Ларсен.

Часто я сам сидел с несколькими другими пленными, кому доверяла фрау Ларсен, и подвергал цензуре открытки и письма из Германии.

— В случае сомнения спрашивайте лучше меня! — говорила фрау Ларсен, так как было запрещено заниматься цензурой почты кому-то еще, кроме политинструктора.

Штамп с номером 76, который ставился на проверенную почту, должен был постоянно храниться под замком. Но никто не ломал себе голову над тем, как фрау Ларсен одна прочтет тысячи писем, прежде чем поставить на них штамп.

Иногда я читал такие письма целую ночь, после того как в девять часов вечера возвращался с кухни. Но это меня нисколько не тяготило.

Письма от жен, матерей, отцов и детей. Целый поток любви.

Правда, однажды мне попалась открытка, в которой жена обращалась к своему мужу, работавшему у нас на кухне: «Ты подонок! Надеюсь, ты сдохнешь в России. Теперь у меня есть Ханнес. Ты застрелил тех трех поляков. Я думаю, этого вполне достаточно!» Один из нас забрал эту открытку себе. Я не знаю, что он с ней сделал, сжег или решил передать в НКВД.

Во время этой секретной работы за закрытыми дверями мы часто зачитывали вслух некоторые места из писем. К нам приходили письма даже из Франций.

Каким-то непостижимым образом, через все границы, француженки узнали адреса этих немецких военнопленных. «Мой верный друг, я буду любить тебя вечно!» — писали они по-французски.

«А ведь это те женщины, которые были изнасилованы немецкими солдатами!» — подумал я, между прочим.

К нам приходили письма и открытки также из лагерей для военнопленных из Англии и Америки. «Большинство из нас проведет Рождество в английских семьях. Теперь нам разрешено ухаживать за английскими девушками».

Прочитав эти строки, каждый из нас думает, что в прогрессивном Советском Союзе даже после окончания войны пленному официально запрещено разговаривать с гражданским населением.

Я вспоминаю печальное происшествие, случившееся в 4-м лагере: медсестра Зина покончила с собой только потому, что ее подозревали в том, что она влюбилась в немецкого военнопленного.

Мне приходит на ум то, что рассказал мне скрипач о другом музыканте из нашей лагерной капеллы:

— Они думали, что одни в комнате и их никто не слышит. Русская женщина-врач и наш скрипач. Он играл одну из сонат Шопена и смотрел в окно. Врач стояла, прислонившись к стене. Обливаясь слезами, она сказала: «Что это за страна, в которой людям, любящим друг друга, запрещается любить?»

— Что скажут пленные, когда прочтут открытки от своих братьев, находящихся в английском плену?

— Да, но мы ничего не можем изменить. Эти открытки должны быть розданы адресатам. В них нет ничего такого, что могло бы умалить престиж Советского Союза.

Осенью нас с Мартином разлучили. В очередной раз.

Его направили диктором на радиостудию в Иванове, где планировали начать трансляцию по радио новостей на немецком языке. Я написал заявление с просьбой направить меня в Иваново редактором радиопередач. Но позже мне сообщили, что редактор им не нужен. И Мартин, получивший новое обмундирование и дорожный паек, который кухня собиралась утаить, чтобы оставить его себе, отправился в Иваново один.

Точнее говоря, в качестве диктора с ним поехал и Эрик.

Когда Мартину и Эрику пришлось некоторое время ждать у комендатуры, Эрик, явно с целью провокации, начал бранить русских, у которых все проходит так медленно.

— Надеюсь, у Мартина хватило ума не поддакивать этому шпику, когда тот ругал русских! — сказала с озабоченным видом товарищ фрау Ларсен.

Я снова забеспокоился, так как меня не отпустили в Иваново вместе с Мартином. Может быть, в школе все-таки поставили какую-то отметку в моих бумагах? Или, возможно, это Эрик настучал на меня? Но и эти вопросы остались без ответа. Хорошо еще, что я смог удержаться на кухне. Я был там одним из старейших работников. Теперь я уже редко драил котлы. Я выдавал кухонное белье или резал мясо и разводил яичный порошок.

Я радовался тому, что мои внутренние органы были в полном порядке, а не как у типичного комиссованного военнопленного, хотя внешне я все еще оставался худощавым. Как и положено, мои почки были теперь покрыты достаточным слоем жира.

Но никого из работников кухни не отправляли домой. По-прежнему домой уезжали только дистрофики, которых уже не стоило еще раз откармливать для последующего использования в рабочих бригадах. Но и в этом случае последний эшелон отправился в Германию еще летом. Правда, прошел слух, что в следующем январе опять начнут отправлять пленных домой.

— Я вообще не могу понять, Геза, почему они не отпускают тебя домой! — обращаюсь я к Гезе, который часто бывает дежурным по кухне от венгров. — Ты же курсант, закончивший антифашистскую школу. Тебя, как еврея, немцы использовали на тяжелых работах, где ты уже давно должен был бы погибнуть. Тебя вообще нельзя считать военнопленным, но они и тебя не отпускают домой.

— Да, — говорит со вздохом Геза. — Я и сам не знаю, почему они так со мной поступают! — И он с задумчивым видом опирается о край котла, в то время как я помешиваю кипящий суп.

Но мы с Гезой можем предполагать, почему они не отпускают его домой. Геза интересный человек. Не только потому, что он чемпион мира по бильярду. Он говорит на нескольких иностранных языках, и у него полно знакомых во всем мире.

Лаци, венгерский повар с пшеничными усами, всегда грустит, когда вспоминает Венгрию. В нагрудном кармане своей коричневой венгерской офицерской формы он хранит фото красавицы жены и двух маленьких мальчиков. До войны он был управляющим имением. Его рост сто шестьдесят восемь сантиметров. Он весил около тридцати килограммов, когда поступил в госпиталь после работы на торфоразработках. Венгерские офицеры выбрали его поваром, так как он считался самым честным, чистоплотным и порядочным человеком среди них. Он уже не верит, что когда-нибудь снова увидит свою красавицу жену и прелестных сыновей.

У венгров в лагере большие шансы стать любимчиками русских.

«Венгрия должна стать демократией нового типа!» — пишет московская газета «Правда». Венгерский народ прогрессивный. Он более прогрессивный, чем немцы, в отношении которых товарищ Сталин не убежден, что они достаточно созрели для демократии.

Следовательно, надо доказать это и в лагере. И венгерский староста актива, который в своем коротком полушубке и белых сапожках похож на какого-нибудь венгерского вельможу, повязал себе на рукав красно-бело-зеленую (цвета венгерского флага) широкую ленту. В таком виде он вышагивает на лагерном плацу во главе колонны поющих венгров, демонстрирующих приверженность прогрессу. А потом венгерский староста актива вместе с двумя другими прогрессивными венграми улетает на самолете из Москвы в Будапешт.

Да, такое тоже случается.

А в лагере они выбирают нового старосту актива. Эрнё, правда, не такой прогрессивный, как прежний староста.

Это сразу заметно!

Разве стал бы он в противном случае рассказывать, что с ним случилось, когда его взяли в плен!

Эрнё, который находился в колонне пленных, провели по Будапешту. Он радовался, что еще раз увидит свою невесту, которая жила как раз на той улице, по которой проходила их колонна. Но из окна, в котором обычно стояла его невеста и махала рукой капитану венгерской армии, когда он маршировал мимо со своей ротой, теперь выглядывало чужое лицо. Из окна ухмылялся красноармеец, который нахлобучил на свою башку флорентийскую шляпку невесты Эрнё.

Политотдел не может сообщить ничего хорошего о венграх, оставшихся в лагере. Одиннадцать венгерских офицеров неделями не выходят из карцера, так как отказываются выполнять любую работу.

Их водой не разольешь, вот такие они неразлучные друзья.

— Почему же мы, немцы, не можем вести себя так, как они?

— Если мы, немцы, будем ссылаться на международное право, то политотдел быстро вправит нам мозги. Но согласно плану, венгры должны теперь стать прогрессивными и зрелыми для демократии нового типа, поэтому сейчас им многое сходит с рук.

— Я не понимаю вас, немцев! — говорит мне другой венгерский дежурный, который рассказывает мне на кухне, что столица Восточной Пруссии Кёнигсберг теперь русский город и называется Калининград.

В ответ я только смеюсь и начинаю помешивать баланду немного быстрее.

— Да, — говорю я, — что я как немец могу сказать на это. Есть азиатская улыбка. Есть американская улыбка. Видимо, теперь должна появиться европейская улыбка. Только нам всем надо немного потренироваться. И вам, венграм, тоже!

Разговор с этим венгром идет мне на пользу. Среди венгров есть такие ребята, за которых можно поручиться головой, что они скорее позволят забить себя до смерти, чем заложат достойного камрада в НКВД.

— Я смеюсь над тем, что сейчас большевики называют Кёнигсберг Калининградом. Может быть, мне следует из-за этого плакать? Однако мне хочется плакать, когда я слышу, как некоторые из ваших венгров мечтают об империи Стефана, которая должна включать в себя пол-Европы.

Мне хочется плакать, когда я слышу высказывание, подобное тому, что сделал недавно один из венгров, обратившийся ко мне:

— Гитлер есть хорошо. Гитлер все евреи капут.

Неужели мы так ничему и не научились? Неужели Европа должна погибнуть из-за крайнего национализма?

Большевистская мания величия вызывает смех. Кёнигсберг не всегда будет называться Калининградом!

Но венгерский национализм вызывает такой же смех, как немецкий или французский национализм.

Он вызывает смех у большевиков. Нам же хочется от этого плакать!

В конце концов мы сходимся с венгерским дежурным на том, что на Европу следует смотреть глазами европейца.

Никогда национализм не должен быть чем-то большим, чем любовь к своей родине и своим близким. Мы больше чем националисты. Надеюсь, что мы уже европейцы. Мы никогда не станем большевиками. Тот истинный слепец, кто видит в большевизме возможный образ жизни.

Глава 42

С тех пор, как я нахожусь на кухне и в известной степени не чувствую давления голода на виски, я начинаю замечать, в какой же степени мы лишены свободы.

Но время потеряно не полностью. Сейчас у меня такое же состояние, как весной, когда в читальном зале меня обуревали разные мысли. Теперь многое стало мне понятнее. Только теперь, когда я больше не чувствую этого мучительного голода, все оказывается, так сказать, на более высоком уровне.

И Бернд стал мне опять ближе. Не потому, что я работаю на кухне, а он штопает мои носки или шьет мне пару домашних тапочек.

Бернд мой товарищ. А я всегда радуюсь, когда вижу своих друзей.

Недавно по поручению школы у нас в лагере перед военнопленными выступал с речью товарищ Ларсен. Мероприятие состоялось в столовой. Сразу после собрания товарищ Ларсен, словно важная комиссия, пришел на кухню. Но он лишь собирался пожать мне руку.

— Камрад Бон здесь? — поинтересовался он.

Все наши повара сразу подумали, что, видимо, я влиятельный человек, раз пользуюсь покровительством такого важного товарища. Ну что же, это мне не помешает.

Но для меня гораздо важнее было то, что у товарища Ларсена было точно такое же выражение глаз, как тогда в Осташкове, когда я переводил его через шаткий мост и он заключил со мной своего рода пакт: «Нельзя же переходить границы доступного, в том числе и Москве!»

Если бы я только знал, как все сложится дальше.

Все еще ходит слух о роспуске лагеря. Рабочие категории постепенно переводятся в другие места. Говорят, что остальных отправят на родину.

Территория нашего лагеря уменьшается. Часть корпусов отделяется от лагеря трехметровым деревянным забором с колючей проволокой наверху. Там размещают русских заключенных, бывших военнослужащих.

Школьная зона тоже освобождается. Курсанты, в основном рабочий класс, переводятся в бывшую госпитальную зону, где они будут слушать свои антифашистские лекции.

В бывшей школьной зоне теперь находятся беспризорники, подростки в возрасте от восьми до семнадцати лет. Банды таких подростков после Великой Октябрьской социалистической революции (и Гражданской войны. — Ред.) грабили, убивали и мародерствовали на территории всей России. (В 1920-х гг. с детской беспризорностью (а после 1921 г. насчитывалось до 7 млн беспризорников) с трудом, но справились. В годы Великой Отечественной войны эта проблема снова возникла, хотя и в меньших масштабах, и она была решена. — Ред.)

Когда беспризорники идут в баню, их сопровождает конвой с автоматами.

Многие из них покрыты татуировками с ног до головы. Выполненные синей тушью загадочные фигуры, якоря, рыбы, обнаженные женщины, змеи, кинжалы теснятся на телах подростков. У одного из них на груди красуется орел немецких люфтваффе.

Немецкие военнопленные, которые заняты в бане, прячут все в безопасное место, когда в баню приводят беспризорников. За это беспризорники гадят в тазики, когда помоются.

Эти подростки живут в своем особом мире. Их страстью является биться об заклад. Они держат пари на всякую ерунду. Обычно выигрыш совсем невелик. Зато проигрыш часто означает смерть: спрыгнуть на землю с пятнадцатиметрового дерева. Восемь дней ничего не есть! Дать закопать себя живым в землю! Или убить начальника! В школе и в лагерных мастерских беспризорники должны получить профессиональную подготовку.

— Надеюсь, мне не дадут таких воспитанников для обучения! — говорит бригадир в столярной мастерской, хотя такое вполне возможно.

Когда с одной стороны размещены беспризорники, с другой находятся русские военные преступники, а вся близлежащая местность представляет собой сплошную зону для ссыльных, русский комендант видит, какие же безобидные пташки эти немецкие военнопленные. Вполне можно обойтись Даже без часовых. Ведь военнопленные такие доброжелательные.

И в газете для военнопленных уже не пишут так много, как раньше, об искуплении вины и возмещении ущерба. Теперь внимание пленных обращается на прогрессивные демократические силы в немецкой Восточной (советской) зоне оккупации, где образована партия, которая действует правильно. Социалистическая единая партия Германии. Она выступает за нерушимую верность идеям великого вождя Сталина и дружбу с миролюбивым Советским Союзом!

Тем временем в лагере разгорается классовая борьба из-за волос. То, что пленный не может наесться досыта, уже давно ясно. «Но если уж положено стричь наголо, тогда надо стричь всех!» — заявляют пленные, волосы которых за последнее время успели немного отрасти и достигли длины спички.

— В Красной армии тоже всех стригут наголо! — переводит слова главврача его переводчик.

— Скажи ему, что у нас в Германии стригут наголо только преступников, отбывающих наказание в каторжной тюрьме!

На несколько дней борьба из-за волос стихает.

Но затем следует новая атака:

— Вас стригут наголо не в наказание, а только потому, что это гигиеничнее. В волосах могут завестись вши. Вши переносят сыпной тиф. Одна вошь может погубить весь лагерь!

— Вши, которые водятся в волосах, не переносят сыпной тиф. Кроме того, в лагере почти никогда не появлялись головные вши. Зато здесь полно платяных вшей, а как известно, именно платяные вши переносят сыпной тиф.

Все это происходит во второй год после окончания войны. Пленные думают: «На политическую чушь, которую они пытаются вдолбить нам в головы, мы не можем ничего возразить, но волосы не имеют ничего общего с фашизмом. Вот теперь мы можем отвечать и говорить то, что считаем правильным!»

— Дело не только в сыпном тифе, почему надо остригать волосы. Вообще, без волос гораздо чище. В длинных волосах быстрее скапливается грязь. Без волос даже мыться удобнее!

Кое-кого уже успевают остричь наголо. Но у пленных появляются новые аргументы:

— Если, как вы утверждаете, без волос гигиеничнее, то тогда почему курсанты и офицеры ходят с длинными волосами? Разве допустимо ставить их в невыгодное положение в вопросе гигиены по сравнению с нами, пленными?

Некоторые функционеры из антифашистского актива, который уже давно даже и не пытается отстаивать права пленных на длинные волосы, сделали себе модельные стрижки, оставив волосы длиной со спичку. С пробором и без пробора.

Политинструктор лагеря товарищ фрау Ларсен обращается к коменданту с просьбой разрешить военнопленным носить модельные стрижки.

— Военнопленные рассматривают это как излишнюю строгость, когда их стригут наголо. Но любая ненужная строгость лишь осложняет антифашистскую работу по перевоспитанию военнопленных!

В течение нескольких дней парикмахерам разрешают делать модельные стрижки и оставлять пленным волосы длиной со спичку.

— Вот видите, — говорят счастливые обладатели модельных стрижек своим наголо остриженным товарищам, — главное, отстоять свое мнение, чтобы русские поняли, что мы не отступим. Для этого требуется лишь немного гражданского мужества. Ясно, засранцы?

Но потом приезжает комиссия из Иванова, куда с недавних пор относится и наш 165-й лагерь в качестве вспомогательного лагеря. Поступает новый приказ: «Всех остричь! Не только на длину спички. Вообще, кто разрешил оставить волосы на длину спички?! Разрешено оставлять на ширину спички! И ни миллиметра больше!»

Пленные хотели еще раз начать дискуссию о длине волос. Вполне в духе демократии. Но в ответ на них кричат по-русски:

— Приказ! Приказ! И будучи военнопленными, вы все еще остаетесь солдатами и подчиняетесь военным приказам!

— Смотри-ка, мы вдруг опять стали солдатами! — перешептываются пленные. — Мы думали, что нас собирались демилитаризовать, чтобы мы больше не были солдатами, лишенными гражданского мужества!

— Ты просто не понимаешь, приятель! — шепчет другой, кандидатуру которого они отклонили во время экзаменов в школе. — Это их большевистский метод. Диалектика. Сегодня одно, а завтра другое. В зависимости от того, как им больше подходит!

— А как же с длинными волосами курсантов? — громко спрашивают пленные.

— Согласно приказу из Москвы, курсанты имеют право носить длинные волосы!

— Хорошо! — говорят пленные, которые теперь уже все поголовно сверкают лысинами. — А как же быть с длинными волосами офицеров?!

— Офицерам разрешается носить длинные волосы. Так принято во всем мире!

— Во всем мире принято, что только каторжников остригают наголо, но приказ есть приказ!

— Значит, офицеры как привилегированный класс имеют преимущество и в социалистическом Советском Союзе? Это хорошо!

— Но тогда почему бригадирам и поварам разрешают ходить с длинными волосами? — раздаются недовольные голоса.

— Они должны тоже постричься наголо. Только курсанты и офицеры имеют право носить длинные волосы. Это приказ!

— Посмотрим, что из этого получится! — говорят между собой пленные. Теперь они не снимают свои головные уборы даже в помещении, так как стыдятся своих лысин. Это трудно себе представить, но они действительно стыдятся.

Стоят двое остриженных наголо пленных и разговаривают, и обоим их лысины вполне к лицу. Со своими импозантными черепами они выглядят как народные трибуны в Древнем Риме.

— Они всегда опираются на приказ. На голую силу. Ты заметил, что они поступают точно так же и в политике? Возьмем, например, вопрос о восточной границе Германии. Сначала они писали в своей газете: «Трудящиеся Германии не скорбят о потере реакционных восточных земель. Восточная Пруссия всегда была оплотом крупных помещиков и милитаристов. Именно на Востоке германский империализм вынашивал коварные планы своих захватнических войн». Но потом миллионы простых немецких трудящихся с Востока заявили: «А разве мы помещики и империалисты? Почему же мы должны покинуть нашу родину?!» Тогда один из активистов написал в стенгазете: «Существуют исторические причины, почему восточные земли должны отойти Польше! Раньше на германских восточных землях проживали славяне. Это древняя славянская территория». «Как так? — спрашивают пленные. — Почему ссылаются на те времена, когда в Восточной Пруссии и Бранденбурге проживали славяне? Почему не ссылаются на времена Адама и Евы или на то время, когда германские племена жили на берегах Волги?!» (На берегах Волги германские племена не жили. Однако в полосе степи и лесостепи между Днепром и Алтаем в 3-м тысячелетии до н. э. жили общие предки всех индоевропейцев, в том числе германцев, славян, балтов, иранцев, индоариев, кельтов и др. — Ред.) Но в своей статье в стенгазете ушлый активист предусмотрел и этот случай: «Что же касается пребывания германцев на Волге, то это обычная фашистская выдумка. Но впрочем, устраивает это нас, немцев, или нет, неужели мы хотим новой войны из-за восточных земель? Вопрос стоит так: война или мир?»

— Вот видишь! — поучает пленный с черепом народного трибуна. — Таков их метод. Сначала они делают вид, как будто поступают согласно здравому смыслу и предпринимают что-то только для спасения других. Но, в конце концов, они опираются только на силу, заявляя: война или мир? Или как в нашем случае: приказ остричь всех наголо!

В следующей сводке о положении дел в лагере староста актива пишет, что стали заметны фашистские происки.

Но еще не решен вопрос с волосами бригадиров и поваров. Все пленные с любопытством ожидают, чем же все закончится.

Заведующий столовой Филипп заявляет:

— Если меня остригут наголо, я откажусь от своего поста заведующего столовой.

Филиппу разрешают сохранить свои волосы.

Большинству бригадиров тоже разрешают не стричься наголо.

— Большинству? Что значит — большинству?

— Вот этот может не стричься. Этот, этот и вон тот!

— Ну конечно, русские должны отнестись к этому внимательно!

Видимо, у русских есть какие-то свои веские причины, почему они разрешают этому, этому и вон тому не стричься наголо.

— Вот видишь! — говорят между собой пленные. — Они не выполняют даже свои собственные приказы! Это же настоящее господство произвола!

Я бы тоже охотно постригся наголо. Из солидарности со всеми угнетенными!

Но я знаю, чем это мне грозит. Когда у меня длинные волосы, то русские в караульной будке думают, что я какая-то важная птица, поэтому они спокойно пропускают меня, когда я хочу попасть в школьную зону.

Если же у меня будет лысина, то они сразу поймут, что я обыкновенная военнопленная свинья. Такие нравы, как в нашей караульной будке, царят повсюду: одежда и прическа красят человека! Или, иначе говоря, по одежке и волосам встречают!

Когда из-за некстати выскочившего фурункула мне нужно было на два дня лечь в госпиталь, я понял, что волосы мне не спасти. Каждого, кто поступал в госпиталь, тотчас остригали наголо. Это доставляло огромную радость русскому главному врачу, который в остальном был настоящим спасителем для пленных.

— Дружище, а как же твои волосы? — сокрушаются остальные работники кухни, которых пока еще не остригли, когда я отправляюсь в госпиталь.

— Курсант? — спрашивает меня санитар в душевой.

— Да! — с готовностью лгу я.

Мне разрешают оставить волосы.

«Что за глупость! — думаю я, лежа в течение двух дней на больничной койке. — Такая канитель из-за каких-то волос!»

Примерно так же удивляется посетитель какой-нибудь кофейни, когда вспоминает былое, когда они были готовы сложить голову за какое-то знамя: и все из-за какой-то палки с пестрой тряпкой на ней!

Но в эти два дня, проведенные в госпитале, я думал не только о своих волосах.

— Скоро я поеду в Германию! — сообщила мне фрау Ларсен. — Наконец-то пришло время. Мой муж ездил в Москву. Сначала мы отправимся в Берлин. Я уже дала вам свой адрес в Западной зоне. Подумайте хорошенько, что я могу для вас сделать!

Когда я выхожу из госпиталя, то сначала отправляюсь к знакомому венгру, который вырезает из дерева табакерки.

— Мне нужна маленькая табакерка с отделкой. На одной стороне ты должен выжечь: «3 февраля 1944 года. Невель». Именно там меня взяли в плен. На другой стороне: «Осташков». Там я пробыл довольно долго. А на третьей стороне должно стоять слово «Талицы». Здесь я нахожусь сейчас. А когда ты все сделаешь, выжги на крышке вот этот рисунок.

— Этот рисунок в известной степени символ, — говорю я фрау Ларсен, когда захожу к ней, чтобы попрощаться. — Женская фигура, стоящая на звезде и играющая на лютне. Ее волосы развеваются, так как в космосе дует ледяной ветер. Но она играет на лютне, а это должно означать, что и в самых тяжелых жизненных условиях не должны молчать красота и человечность. Я прошу вас передать эту табакерку в Германии по тому адресу, который записан на листке, лежащем внутри. Но этот листок вы должны сжечь. Значит, вам надо будет выучить этот адрес наизусть. Вы должны будете предъявить эту табакерку с символическим рисунком, чтобы там знали, что вы действительно можете рассказать всю правду обо мне, а не являетесь агентом НКВД.

Фрау Ларсен улыбается. Она уже одиннадцать лет в Советском Союзе, и ей, ее мужу и их ребенку пришлось здесь нелегко. Она на собственном опыте узнала, что такое Сибирь.

Она была знакома с немецкими эмигрантами, которых в 1939 году по приказу Сталина НКВД выдал гестапо. Она и в этот раз точно не знает, не является ли этот вызов в Москву ловушкой и не арестуют ли ее там.

Тем не менее она улыбается. Так как все-таки вполне возможно, что скоро она снова окажется в Германии, где она когда-то носила шелковое платье, а не форму офицера НКВД.

Но и меня тоже охватывает сильное волнение, когда я понимаю, что именно должен сказать этой женщине, чтобы она передала мои слова в Германии.

Годами я тоже носил маску.

Непроницаемую улыбку.

Но теперь настало время прояснить, во что я на самом деле верю и кто же я такой.

Нет, я сам знаю это очень хорошо. Я больше не сомневаюсь. Но меня трясет от волнения, как при высокой температуре.

— Я за свободу личности. За свободное раскрытие творческих сил.

Но я также считаю, что коммунистический террор появился в этом мире совсем не случайно. Поэтому я за то, чтобы в экономику пришел разумный порядок. Любой сознающий свою ответственность отец семейства планирует жизнь своей семьи. Было бы наивно думать, что в экономике все отрегулируется само собой.

Я считаю также, что люди не смогут прийти к разумному сосуществованию, руководствуясь одной только мертвой схемой или законом. В человеке должно жить осознание необходимости большего единения. Редко встречаются хорошие люди, которые не верят в Бога.

И наконец, я верю в то, что Европа стоит выше, чем отдельная нация.

Когда я это говорю, запинаясь и обдумывая каждое слово, верно ли оно, выстрадано ли оно мною или прочитано где-то, то замечаю, как далеко продвинулся в своих размышлениях за годы унижения и вечной неопределенности. И тогда меня внезапно охватывает чувство радости. Я больше ничего не боюсь, ведь на улице лежит такой красивый снег.

— Приезжайте и вы поскорее! — говорит фрау Ларсен.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы приблизить этот момент!

И я действительно стараюсь сделать все, что в моих силах, когда руководитель актива отводит меня в сторону и просит:

— Было бы здорово, если бы мы подготовили для товарища Ларсен благодарственный адрес. Наш художник-график красиво напишет его на листе пергамента и вставит в кожаный переплет. В данный момент у нас в активе у всех полно дел, не мог бы ты подготовить текст такого благодарственного адреса?

— Само собой разумеется!

Я вешаю кухонный фартук на пару часов на гвоздь.

— Ты сейчас чаще бываешь в активе, чем на кухне! — недовольно говорит мне шеф-повар.

— Да, но не могу же я отказаться, когда меня приглашают! — отвечаю я ему.

На самом деле мне нравится сидеть в комнате активистов, где мне никто не мешает, и сочинять текст благодарственного адреса для фрау Ларсен: «Тысячи военнопленных будут всегда благодарны вам за вашу постоянную заботу!»

Это верно, и этого было бы вполне достаточно.

Но не для Москвы. Поэтому я продолжаю: «Вы были отважной коммунисткой. Верной ученицей Ленина и Сталина».

И это меня забавляет. Когда я пишу эти слова, невольно широко улыбаюсь новой европейской улыбкой, улыбкой интеллигента, чувствующего свое превосходство над серостью.

Глава 43

Я ожидаю, что после отъезда фрау Ларсен вскоре потеряю свое место на кухне.

Но это меня совсем не расстраивает. После того как много месяцев я плыл по течению, полностью доверившись судьбе и ничего не предпринимая, я решил, что пора и самому позаботиться о себе.

Я решаю остричь свои длинные волосы, которые так долго берег, используя самые разные уловки и хитрости.

— Совсем наголо? — удивленно спрашивает парикмахер. Он через день приходит к нам на кухню и в соседней комнате обслуживает только персонал кухни.

— Да, — устало говорю я. — Чтобы, наконец, закончился этот театр!

На кухне я стараюсь делать так, чтобы все — заведующий столовой, повара и особенно один тип, работающий на второй отдел, — видели, как я ем.

По утрам, когда все повара завтракают в моей маленькой посудомоечной, у меня, конечно, совсем не остается времени на еду. Но я оставляю себе большую порцию:

— Это для меня!

А когда котлы работают с полной нагрузкой и ко мне в моечную заглядывает кто-нибудь из персонала кухни, чтобы забрать какие-нибудь приборы, он видит, как я жую или опускаю ложку в миску со сладкой овсяной кашей.

— Хотя ты и жуешь все время не переставая, но почему-то с каждым днем худеешь и худеешь! — искренне удивляется посетитель.

— Как худею? — Я поспешно отодвигаю чашку с сахаром, словно пойманный на месте преступления похититель гусей.

Все окружающие удивляются, почему я худею.

Только я не удивляюсь. Хотя для отвода глаз считаю необходимым сказать:

— Я тоже не понимаю, что со мной происходит. Я даже боюсь, не заболел ли!

Но на самом деле я очень хорошо знаю, что со мной происходит.

— В январе домой отправят очередную партию больных и ослабленных военнопленных! — сказала мне фрау Ларсен во время нашей последней встречи.

— Хорошо! — ответил я. — Сейчас я отношусь к третьей рабочей группе. К Рождеству меня снова признают нетрудоспособным по состоянию здоровья!

Я остригся наголо, чтобы на следующем заседании медкомиссии не вызвать у русского врача ненужного неудовольствия, которое может помешать мне попасть в партию военнопленных, отправляемых на родину.

Поэтому сейчас я голодаю.

Но это дается мне очень тяжело. Не только потому, что в пустом желудке часто возникают болезненные спазмы и меня беспокоит постоянная тревога, сопровождающаяся головокружениями. И не только потому, что как раз в это время на кухню поступила свинина, настоящая жирная свинина. Я даже не попробовал ни одного кусочка аппетитного жаркого. «К Рождеству меня должны комиссовать!» — говорю я себе.

— Мне кажется, что наш Гельмут хочет поехать домой! — радостно изрекает доносчик, засланный в наши ряды.

Очень привлекательный парнишка, между прочим. Это главным образом из-за него я устраиваю театр, когда якобы питаюсь тайком от всех. В лагере запрещено голодать. Позднее я прочел приговор военного трибунала, согласно которому одного из немецких военнопленных приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, «так как он обменивал свой хлеб на табак и тем самым наносил вред своему здоровью, чтобы таким нечестным путем добиться отправки на родину».

Но я не только голодаю. Каждую ночь, лежа на нарах, я заучиваю наизусть английские тексты. А днем я учу английские слова и выражения. Когда фрау Ларсен раздавала свое имущество, она дала мне два маленьких карманных словаря. Такими словарями мы тайно пользовались еще в школе в пятом классе во время контрольных работ, когда не знали, как пишется то или иное слово. Один словарь был немецко-английский, а другой — немецко-русский.

Слова из английского словаря я учу и на кухне, когда стою у котла и помешиваю суп. Напряженная учеба способствует похуданию!

И в русский словарь я заглядываю частенько. Особенно тогда, когда наш кухонный шпик заглядывает мне через плечо:

— Как мило!

Он имеет в виду словарик, который умещается у меня на ладони.

Но я на самом деле учу русский язык.

— Разве ты не учил раньше английский? — спрашивает шпик.

— Да, учил! — как бы между прочим соглашаюсь я. — Но за русским языком будущее.

Тогда мой симпатичный шпик думает: «Нет, он не голодает специально, чтобы поехать домой. Тот, кто едет домой, не учит русский язык, если сам живет в Западной зоне!» Все это очень забавно. Я охотно подыгрываю ему, когда мы разыгрываем дежурного.

Дежурный по профессии учитель математики, он курсант последнего курса.

Когда он приходит к нам на кухню, мы кладем перед ним лист бумаги.

— Новое распоряжение! — говорим мы. — Ты, как дежурный, должен теперь взвешивать каждого повара и работника кухни. По утрам, когда повара приходят на работу, и по вечерам, когда они расходятся по своим корпусам. Это делается для того, чтобы можно было определить, сколько каждый из них сожрал за день.

Дежурный с самого детства был здравомыслящим человеком. Он несколько раз тщательно протирает свои очки, чтобы собраться с мыслями, прежде чем берет лист и вносит туда данные, сколько же весил каждый повар утром. Видимо, он думает: «В плену бывает столько всяких дурацких распоряжений; почему бы им не издать и это распоряжение?»

Но прежде чем взвеситься вечером, мы кладем себе в карманы гири. Когда оказывается, что один из поваров поправился за день на десять килограммов, дежурный-математик заявляет:

— Этого не может быть!

Того, кто поправился на десять килограммов, взвешивают еще раз. Теперь прибавка в весе составляет только два килограмма.

— Давай для верности взвесимся еще раз! — с довольной ухмылкой предлагает повар дежурному. Теперь прибавка в весе снова вырастает до пяти килограммов!

Мы снова выставляем весы. Теперь они показывают правильный вес. Дежурный передает лист с многократно проверенными данными дальше по инстанции.

— Теперь все еще раз убедятся, какие же дурные эти учителя математики! — хохочет миловидный шпик.

Так проходит время.

Когда незадолго до Рождества проходит очередное медицинское освидетельствование, меня признают нетрудоспособным по состоянию здоровья.

Это настоящий триумф! Еще четырнадцать дней в том же духе — и меня признают дистрофиком. Я даже во сне чувствую, как исхудал.

Но мои внутренние органы будут по-прежнему окружены жирком. Только бы не отложили отправку нетрудоспособных военнопленных на родину.

Мне надо было начать голодать еще раньше. Уже в июле 1945 года из Осташкова отправился в Германию первый эшелон с больными военнопленными. Но в то время они хорошо подкормили меня в активе.

Возможно, и хорошо, что так вышло. Поскольку тогда во время следования эшелона с больными в Германию многих выгрузили из вагонов — мертвыми.

В ноябре 1945 года из Осташкова должен был отправиться еще один эшелон на родину. Но как раз в то время я уехал поступать в антифашистскую школу.

Но на этот раз все должно получиться: в январе я уеду домой!

Стоят трескучие морозы. Когда я по утрам прохожу сто метров от корпуса до кухни, я едва не отмораживаю нос.

С каждой зимой в России остается все меньше пленных. Да и каждый пленный в отдельности тоже становится сам по себе меньше.

Мы все живем одной только надеждой.

Любой каторжник, по крайней мере, знает, когда вернется домой, и только мы, пленные, не знаем этого!

Но, может быть, в этой неопределенности кроется и нечто хорошее.

Разве не может в любой день прийти приказ о том, что на вокзале в Вязниках уже стоят вагоны?

Ведь все равно им придется однажды отпустить нас. То, что до сих пор почти никто не уехал, еще ни о чем не говорит.

Возможно, это даже хорошо, что мы все еще остаемся в плену.

Дома царят голод и нищета — так пишут газеты. Но лучше голодать дома, чем работать на продовольственном складе в России! Я просто уже не выдержу еще один год вечной лжи и этого хаоса с клопами, мисками супа и постоянными интригами.

1947 год

Глава 44

За день до Нового года Прюмке, секретарь актива, сказал мне:

— Ты опять постригся наголо. Ты же должен поехать с нами! Или Конрад еще не говорил с тобой?

— Как так? — удивляюсь я. Уже несколько дней ходят слухи, что актив пакует свои вещи.

Вся лагерная буржуазия пребывает в крайнем волнении, кому же разрешат поехать вместе с активом в Иваново.

Там должна открыться новая лавочка. Активу 165-го лагеря, показавшему себя на деле перед сотней проверяющих, комендантов, офицеров-политработников, преподавателей антифашистской школы и политинструкторов, доверено выполнение почетного задания.

А потом отправка на родину?

Они занимаются своим обмундированием.

Сапожники подбивают сапоги, хорошие офицерские сапоги.

Портные подгоняют костюмы. Наградные костюмы, к которым активу выдаются квитанции, так что русские не смогут снова отобрать их.

Весь лагерь взбудоражен.

Когда кто-нибудь из актива дежурит теперь на кухне, то уже не ведет себя так принципиально, как раньше, а с аппетитом уплетает жареную картошечку, которую шеф-повар стыдливо подает ему в отдельном кабинете.

И только Конрад непреклонен, как всегда.

Конрад — староста антифашистского актива.

Довольно молодой, молодцеватый, бывший передовой наблюдатель в немецкой артиллерии, сейчас уже шестой год, как в плену. Пламенный антифашист.

Он готов отдать жизнь за то, чтобы новая Германия стала прогрессивной и демократической страной, связанной вечной дружбой с миролюбивым Советским Союзом.

У него быстрая, твердая походка, у этого Конрада.

Но на лбу у него постоянно блестят капельки пота. Нервы.

— Как же так, почему я должен поехать? — говорю я Прюмке, вместе с которым занимаюсь проверкой писем. Значит, что-то на самом деле происходит.

— Если Конрад еще не разговаривал с тобой, то тогда считай, что я ничего тебе не говорил! — идет на попятную добросовестный Прюмке.

Однако вскоре таинственный список возвращается из политотдела.

— Ты поедешь с нами в Иваново! — говорит мне Конрад. — Пока еще точно не известно, на каком посту тебя задействуют в Иванове. Возможно, выпуск центральной стенгазеты. Твои вещи в порядке?

Я шесть долгих недель голодал, недосыпал, чтобы комиссия признала меня нетрудоспособным. И вот теперь, когда меня комиссовали и я готов к отправке на родину, какое-то злорадно ухмыляющееся чудище хватает меня: «Нет, голубчик, у нас другие планы насчет тебя!»

И при этом я даже не курсант.

Курсанты, которых обманули с отправкой на родину, ропщут и ворчат, когда распространяется слух, что я, не курсант, должен поехать с элитным активом в Иваново.

— Разве это правильно, что мы, принявшие присягу курсанты, отправляемся в лес на лесоповал, а какого-то жеребца с кухни привлекают к политической работе?

— Никаких дискуссий! — ставит их на место Конрад.

— Я сам удивлен, Конрад! — говорю я ему, впервые называя его по имени. И это дается мне нелегко.

И не потому, что он влиятельный человек, к которому многие набиваются в друзья, фамильярно называя его Конрадом. Это дается мне тяжело потому, что он честный человек, который стоит на неверной стороне, а я не могу сказать ему об этом.

— Я прекрасно понимаю, почему курсанты относятся ко мне с недоверием!

— К чему это? — говорит Конрад. — Тот, кого мы берем с собой в Центральный антифашистский актив в Иваново, сто раз проверен, в том числе и политотделом. Можешь об этом не беспокоиться!

— Тогда все хорошо!

Но может быть, это все-таки какая-нибудь хитроумная ловушка. Хотя я не такая уж и важная птица, чтобы так изощряться. И что теперь?

— Сегодня мы еще раз устроим себе день миллионеров! — говорю я Герману, своему приятелю по работе на кухне. — Где у нас жареная картошка? Запеченные мозги еще остались?

Какой же идиотизм, целых шесть недель я напрасно мучил себя голодом!

— Сегодня я принес тебе что-то особенное! — говорю я Бернду, который влачит жалкое существование в госпитальной зоне. — Вот тебе пара хороших кожаных ботинок. У меня есть вторая пара. Вот сорочка, кальсоны, портянки. А вот здесь хлеб. Ну а теперь нам пора прощаться. Не вешай носа, старина!

Мне очень жаль Бернда. Теперь уж никто не принесет ему хлеба.

— Да, я уезжаю вместе с активом в Иваново, — сообщаю я знакомому офицеру из Мёрса.

У него никак не укладывается в голове, что я вот так вдруг оказался в активе. Он всегда считал меня порядочным человеком.

— Вот товарищ фрау Ларсен вполне разумная женщина, с ней можно разговаривать как с дамой, но остальные просто идиоты! — сказал он мне как-то раз.

— Да, я уезжаю с ними в Иваново. И если мы позднее увидимся в Мёрсе…

— Я даже не знаю! — говорит офицер.

— Увидимся, увидимся! — уверенно говорю я. — «Отдельно маршируют…»

И потом приходит время и нам отправляться в путь. Нас тринадцать человек. И еще несколько, которые, согласно особому приказу, должны прямо из Москвы отправиться домой на родину.

Среди них находится и Геза, чемпион по бильярду. И еще один военнопленный из Австрии, который несколько лет отсидел в немецких концентрационных лагерях. Наконец после двух лет нахождения в русском лагере для военнопленных закончилась проверка его документов. Теперь он поедет домой.

Но пока мы готовимся к пешему переходу из поселка Талицы, из 165-го лагеря, в город Вязники, который находится в сорока пяти километрах отсюда за большим лесным массивом.

И на этот раз я тоже оглядываюсь назад, когда наша группа преодолевает большую равнину. Все выглядит точно так же, как и год тому назад, когда я прибыл сюда поступать в антифашистскую школу. Все утопает в снегу. Над лагерем то тут, то там поднимаются густые клубы дыма. Мне знаком каждый корпус. Странно, но я растроган от того, что вижу все это в последний раз. Надеюсь!

Потом мы ускоряем шаг. Наш багаж везут следом на лошади, запряженной в сани.

Наш сопровождающий — о конвое в нашем случае не может быть и речи — идет как бы отдельно от остальных. Да и мы в нашей группе все больше и больше обособляемся друг от друга. Каждый идет как бы сам по себе.

Мы делаем короткий десятиминутный привал у входа в бревенчатую избу, стоящую на берегу лесного озера, прекрасного, как в зимней сказке. Быстро проглатываем несколько ломтиков замерзшего хлеба. На улице тридцать градусов мороза. Когда становится совсем темно, мы совещаемся, не переночевать ли нам в единственной деревне, которая лежит у нас на пути.

На безоблачном небе ярко сияет луна. Мне пришлось уже два раза стягивать рукавицу, чтобы растереть нос. Он стал уже белый как полотно.

Но в деревне нас нигде не захотели принять на ночлег. Они сказали, что это строго-настрого запрещено!

Итак, шагаем дальше!

Один из пожилых активистов от холода падает в обморок.

Решено, что более выносливые идут вперед и не ждут остальных. Место встречи Вязники!

С пятью другими активистами я шагаю во главе колонны.

В свете луны мы постоянно осматриваем друг друга, не побелел ли нос. На таком морозе для этого достаточно и полминуты!

Мы шагаем все быстрее и быстрее.

— Нам в любом случае пришлось бы пройти этот отрезок пути, если бы нас отправили домой, — утешаем мы друг друга.

Это похоже на какую-нибудь полярную экспедицию.

Когда мы видим огни Вязников и спускаемся в речную долину, один из нас говорит:

— Так же было и в Сталинграде. Точно такое же жуткое чувство!

Однако мы благополучно добираемся до города. Великолепные портреты Сталина в свете прожекторов. Красные транспаранты заранее прославляют выборы, которые проводятся в начале февраля.

Мы проходим под аркой ворот. Перед нами раскинулся двор, похожий на караван-сарай. Из подвала пробивается свет. Стоит глубокая ночь. Там организовано фабричное производство сушеного картофеля.

Да, они что-то слышали о немецких военнопленных, у которых здесь есть какое-то свое бюро.

Мы остаемся с работницами в помещении, где происходит сушка картофеля.

В тридцатиградусный мороз, без единого привала в тепле, мы прошли сорок пять километров за девять часов.

Мы счастливы, что добрались до первого пункта назначения. Как же здесь тепло! Мы разогреваем замерзший хлеб на горячей трубе, которая проходит над глубокой темной шахтой. Неловким движением я нечаянно сталкиваю в шахту пятьсот граммов хлеба сталинградца.

Я сразу же отрезаю ему полбуханки из своих запасов.

— Бери, бери, у меня еще есть! — говорю я. Мы не какие-нибудь пленные, которые не знают, как себя вести. Мы придаем большое значение тому, чтобы с самого начала у нас сложились наилучшие взаимоотношения.

На следующий день нам предстоит путешествие по железной дороге.

Мы целый день ждем нужного поезда в переполненном зале ожидания.

На расписании поездов дальнего следования я читаю: «Омск». Как будто Омск находится где-то совсем рядом! А ведь Омск — это уже Сибирь.

Слабоумная, женщина лет тридцати огромного роста, поет похабные частушки.

Потом мы наконец занимаем места в поезде. В необычно длинном вагоне скорого поезда. Такие же вагоны в Сибирском экспрессе.

Мы лежим на своих спальных местах, курим папиросы с длинными картонными мундштуками и фантазируем.

Вот в таком вагоне мы готовы объехать вокруг света.

В каждом городе мы давали бы представление.

Ведь среди нас есть и хорошие артисты.

А я бы все фотографировал.

На самом деле мы, конечно, хотим домой. Но поскольку мы не можем этого сделать, и это так типично для пленного — хотеть поскорее попасть домой, мы фантазируем о том, как бы мы путешествовали вокруг света.

Один из нас представляет, как устроил бы новую революцию в этой полудикой стране.

Ведь мы политическая экспедиция.

Другой описывает, как мы тайно перевозили бы оружие.

— Если бы у нас был выбор, лучше еще пару лет потратить на это и посмотреть мир, чем сейчас возвращаться домой! — считаем мы.

Потом под стук колес мы начинаем дремать.

Художник с готическим женским лицом.

Прюмке, добросовестный секретарь, который постоянно заботится о своем внешнем виде и о своих ногтях.

С нами едет и Карл-Хайнц Барденберг, талантливый актер и диктор радио. Всеобщий любимец всех пленных. Тут же и остальные. Переводчик. Старые коммунисты. Эксперты и активисты.

Из их рядов будет сформирован Центральный антифашистский актив всех лагерей для военнопленных в Ивановской области.

Старый актив в Иванове не справился с поставленными задачами.

И вот в этом скором поезде прибывает «новое правительство».

Глава 45

Когда мы поздно вечером прибываем в Иваново, на вокзале нас никто не встречает.

Это вокзал крупного города, солидное здание из стекла и бетона. Яркие дуговые лампы. По заснеженной привокзальной площади громыхает старенький трамвай.

Но лейтенанта Михайлова нигде не видно. А это было так важно. Дело в том, что лейтенант Михайлов — наш человек. Точнее говоря, это мы — люди лейтенанта Михайлова.

Он очень влиятельный человек. Я один раз видел его, когда обсуждал что-то в кабинете фрау Ларсен. Скупые движения. Очень деловой.

— Сидите! — сказал он мне по-немецки, когда я, согласно уставу, вскочил со своего места. По всей видимости, он был начальником фрау Ларсен. И вот уже несколько недель он находится в Иванове, чтобы по-новому организовать политическое воспитание военнопленных.

Это означает, что с 1 января 1947 года в лагерях для военнопленных на переднем плане стоит политическая сторона дела. Лейтенант Михайлов взял на себя ответственность вместе с отобранными им людьми навести порядок в Иванове.

А мы и есть отобранные им люди!

Но лейтенанта Михайлова нет и в управлении, административном здании МВД, так теперь называется НКВД.

Конрад, наш несгибаемый староста актива, и Грегор, наш переводчик, вошли в подъезд этого заслуживающего внимания здания, чтобы навести справки у дежурного.

Мы ожидаем их у стен красивого собора с пятью куполами, похожими на луковицы.

Время от времени мимо нас с грохотом проезжает трамвай. Улица, на которой мы стоим, очень широкая.

На нас поглядывают редкие прохожие, закутанные в меха и теплые платки. Падающий снег заставляет всех торопиться домой. Уже довольно поздно. Может быть, эти спешащие прохожие идут из театра. Как странно после стольких лет, проведенных в глуши, снова увидеть крупный город.

В лагере для военнопленных, работающих на заводе по выпуску машин для заготовки торфа, мы находим приют на одну ночь.

Словно гимнасты в цирке, военнопленные ловко взбираются на трехэтажные железные кровати.

Зато в помещении тепло. Правда, стоит сильный запах машинного масла и пота. После подъема почти каждые полчаса раздается пронзительный свисток старосты лагеря. А ведь сегодня воскресенье.

Строиться! Строиться! Строиться!

Но нас это не касается. Однако мы говорим:

— Поэтому у людей, которые отработали ночную смену и теперь, днем, должны были бы отдыхать, такой измученный вид!

Когда мы приходим в тринадцатый лагерь, где решено временно разместить нашу группу, то все снова оказывается не так, как мы могли ожидать.

Это временно оборудованное боковое крыло в недостроенном здании, будущем педагогическом институте.

На некоторых нарах нет даже соломенных тюфяков.

В столовой суп имеет неприятный запах, какая-то водянистая бурда, в которой плавает гнилая, неочищенная картошка.

У пленных впалые глаза и замерзшие носы.

Точно так, как у нас было в 1944 году!

Больные военнопленные, которые ожидают здесь отправки на родину, предупреждают нас:

— Они скоро отберут у вас ваши красивые меховые жилетки!

Те военнопленные, которые знают нас по 165-му лагерю, рассказывают о своих проблемах. Они особенно доверяют Конраду.

— Нам придется начинать здесь с самого начала! — говорит Конрад, собрав нас в углу верхней спальни, где на второй день нашего пребывания в лагере кривоногий русский комендант предоставил нам спальные места.

Здесь нас и находит лейтенант Михайлов.

Он долго совещается с Конрадом в кабинете офицера-политработника.

Туда же вызывают и сталинградца. В антифашистской школе он был когда-то образцовым ассистентом.

В Германии сталинградец был представителем какой-то машиностроительной фирмы. В вермахте служил начальником финансовой части.

В плену он превратился в понятливого ученика московской доктрины. Проявив недюжинные педагогические способности, он обучал тысячи курсантов в школе. Все больше и больше восторгаясь новой доктриной, политикой и философией — тем миром, о котором он как представитель машиностроительной фирмы не имел ни малейшего понятия, — совершенно свободный от предрассудков, он превратился в школе в самую лучшую рабочую лошадку. Пока его не обвинили в сектантстве. После этого, по большевистскому обычаю, он выступил с самокритикой. Последовало изгнание в лагерную зону. Однако он сохранил веру в свои силы и большевистскую доктрину. Последнее время работал в бригаде, которая обеспечивала лагерь дровами.

Однако потом был комиссован, несмотря на офицерский паек, который был положен ему, как бывшему начальнику финансовой части.

После этого лейтенант Михайлов включил его в список Центрального актива в Иванове.

И вот теперь он политический папа римский в Центральном активе: это Эгон Крамер, воевавший в Сталинграде. Очень старательный, враг всякой фамильярности.

Сама сознательность, сама поверхностность.

Его идеал — красная профессура в Германии!

Но жена Крамера скажет мне позднее:

— Я могу представить себе, что он положит голову на свой письменный стол и заплачет, когда увидит беглецов из Восточной зоны. Он будет плакать, как большой ребенок!

Но пока до этого еще не дошло.

Потом всех нас вызывают вниз к лейтенанту Михайлову.

Он сидит в шинели за письменным столом.

Мы выстраиваемся полукругом перед ним.

— Предстоит тяжелая политическая работа. От каждого потребуется полная самоотдача. Кто хочет отказаться, должен сделать это сейчас. Никто не будет на него обижаться!

Когда же случалось такое, чтобы после подобных слов кто-нибудь действительно отказывался?

Никто не отказывается и на этот раз.

Но оказывается, что начать политическую работу не так-то и просто. Наш политический аппарат попал в такую же ситуацию, в какой, например, оказывается станок, выгруженный неожиданно для всех в грязь деревенской улицы. Вначале возникает множество помех.

Когда Конрад вместе с Грегором отправляется к коменданту лагеря, кривоногому капитану, чтобы довести до его сведения, что вонючий картофельный суп представляет опасность для здоровья, наш аппарат подвергается первой серьезной атаке.

Война разгорается.

Кривоногий приходит в ярость.

— Почему делегация? — кричит он.

Почему эти военнопленные, которых посадили в его лагерь и которых он по необъяснимой причине не может послать на работу, чтобы заработать хорошие деньги, почему эти новенькие направляют к нему какую-то делегацию?!

Ни о какой делегации речь не идет, переводит ему Грегор, наш переводчик из Баварии, когда всю нашу группу вызывают в кабинет коменданта.

— Плохая дисциплина! — рявкает кривоногий и, чтобы придать своим словам больший вес, стучит своим пролетарским кулаком по столешнице шаткого письменного стола.

Но постепенно и до него доходит, что мы, надоедливые непрошеные гости, должны сделать из его свинарника образцовый лагерь. Мы хотим ему помочь!

Мы отвечаем за все лагеря военнопленных в Иванове, но живем в его 13-м лагере.

Ведь нам же надо гдегто жить и питаться. Но раз мы в качестве Центрального актива попали в 13-й лагерь, то, конечно, должны позаботиться в первую очередь о том, чтобы здесь все было организовано образцово.

И здесь первой проблемой, которую надо решить, является вонючий картофельный суп. Разве остается кривоногому что-то другое, кроме как предложить нам направить на кухню дежурного из наших рядов?!

Но кто же из нас должен взять на себя трудную миссию первого дежурного?

Пожалуйста, в качестве первого специалиста Центральный актив может предложить кандидатуру Радольника.

Радольник, находящийся в плену уже шестой год, в течение нескольких лет был шеф-поваром в антифашистской школе. Маленького роста, очень педантичный, скупой. Образцовый шеф-повар.

Однажды Радольник спас жизнь лейтенанту Михайлову. Михайлов несколько недель лежал с высокой температурой и таял прямо на глазах. Радольник сумел вновь вернуть ему аппетит. Позже Михайлов в знак благодарности неоднократно брал Радольника с собой на утиную охоту. По складу характера Радольник очень привязчив. Из благодарности Михайлов послал Радольника вместе с нами в Иваново. Отсюда же Радольник отправится однажды домой в Германию.

Но сейчас Радольник первым из нашего актива вступает в действие. Кто бы мог подумать!

Через восемь дней Радольник, наконец, сдает свой тщательно подготовленный отчет: «Мои наблюдения на кухне лагеря 324/13». Целый меморандум. Он попадает напрямую в руки Михайлова.

Нет, мы не обязаны направлять такие важные документы через офицера-политработника 13-го лагеря. Мы поддерживаем связь напрямую с управлением. Нам может приказывать только лейтенант Михайлов. Все в 13-м лагере начинают испытывать страх перед Центральным активом. Начинают дрожать все, кто связан с русской или немецкой администрацией лагеря.

Пленные отмечают, что суп становится лучше. Но это уже не может спасти руководство лагеря. Через несколько недель кривоногого коменданта смещают с поста. Правда, ему еще разрешают некоторое время неуклюже семенить кривыми ногами рядом с новым энергичным комендантом, старшим лейтенантом Максимовым, но с ним уже покончено. Еще важнее, что отстраняют от должности Кожаное Пальто. Кожаное Пальто — это русский заведующий складом. Старший лейтенант. Это он продал на черном рынке картофель, предназначенный для 13-го лагеря. Когда бывало такое, чтобы русский заведующий складом не спекулировал продуктами пленных?

Но Кожаному Пальто — мы зовем его так из-за кожаного пальто немецких люфтваффе, в котором он щеголяет, — не повезло.

Как смогут немецкие военнопленные агитировать население Германии за социалистический Советский Союз, если Кожаное Пальто будет воровать предназначенную для них картошку?

Вот именно, так теперь обстоят дела в 13-м лагере!

Кожаное Пальто может благодарить судьбу, если не попадет под трибунал.

Офицера-политработника 13-го лагеря тоже смещают с поста. Но его обвиняют в том, что он слишком молод, чтобы раскрыть контрреволюционные махинации в 13-м лагере.

На его место назначают пожилого майора. А молодой политработник остается его помощником. Впрочем, он переходит на нашу сторону, на сторону лейтенанта Михайлова и Центрального актива.

Разумеется, отстраняется от должности и немецкий староста лагеря. Конрад знал, что он отъявленный пройдоха, еще по 165-му лагерю. Когда мы прибыли в 13-й лагерь, староста лагеря повел себя так, словно готов был убить себя от радости. Он отьел себе ряшку, как у настоящего шеф-повара, страдающего обжорством.

Зато пленные из его лагеря страдали от дистрофии.

Однако он действовал совсем даже не неумело. Другими словами, самые примитивные методы издавна считаются самыми эффективными. Юному офицеру-политработнику, который не смог раскрыть контрреволюционные махинации, он регулярно посылал в комнату для допросов жареную картошку.

Был снят со своего поста и немецкий кладовщик. Но, к сожалению, он не занялся настоящей физической работой на какой-нибудь стройке. Кожаное Пальто и его друзья помогли ему. Тем не менее он не смог удержать свой пост на продовольственном складе.

Слетели со своих постов шеф-повар, который транжирил продукты, и один из активистов, который носил жареную картошку с кухни в комнату для допросов юному политработнику.

В результате обстановка в 13-м лагере стала намного лучше. Больные смогли снова пойти на работу и зарабатывать рубли для лагеря.

И во всех других лагерях большого города Иваново коменданты и начальники испуганно вжимали головы в плечи, когда им читали нотации на совещаниях в управлении.

Заслугу за то, что проведенные проверки вызвали наибольшие последствия в 13-м лагере, они приписывали Центральному активу. Услышав фамилию Михайлова, многие из них впадали в истерику.

— И при этом товарищ Михайлов всего лишь какой-то лейтенантишка! — говорили мы между собой. — Но кто знает, возможно, он носит форму лейтенанта только для того, чтобы никто не мешал ему работать. Может быть, на самом деле он майор или даже полковник. — Но все это было лишь пустая болтовня с нашей стороны. По правде говоря, мы гордились нашим шефом, как мы называли его между собой.

Глава 46

И постепенно начинается политическая работа.

Сначала план.

Ежемесячное издание двух номеров центральной стенгазеты.

Ежемесячная подготовка двух рефератов. Тему определяет управление. Каждый реферат обсуждается с методической точки зрения всем активом в присутствии товарища лейтенанта Михайлова, и выверяется каждое слово текста. Затем пропагандисты Центрального актива выступают с этими рефератами в отдельных лагерях согласно разработанному плану.

Еженедельно отправление в отдельные лагеря для военнопленных трех сводок последних известий. В качестве источника разрешается использовать только московскую газету «Известия», орган правительства Советского Союза. (Президиума Верховного Совета СССР. — Ред.) Последние известия зачитываются в отдельных лагерях местными активистами. Каждый выпуск последних известий заверяется личными подписями ответственных лиц: переводчика, редактора и секретаря.

В соответствии с поставленными задачами Центральный актив подразделяется следующим образом: руководитель актива, который несет общую ответственность перед товарищем лейтенантом Михайловым за всю работу Центрального актива. Это, конечно, Конрад. Насчет него нет никаких сомнений.

Три пропагандиста, которые в первую очередь занимаются рефератами.

Первый пропагандист — это Эгон Крамер, который, как известно, собирается позднее получить в Германии звание профессора и организовать красную профессуру.

Вторым пропагандистом является Вильгельм Хойшеле, единственный пролетарский элемент в Центральном активе, как отметила при случае одна важная московская персона. Хойшеле — старый коммунист. Из-за политических преступлений сидел в нацистской Германии в тюрьме. Позднее служил в вермахте санитаром. Всегда готовый помочь. Ловкий во всех отношениях. По профессии рабочий-металлист. Идеальная кандидатура для того, чтобы позднее стать политическим борцом, если это позволит обожаемая женушка! Неплохо было бы получить и полный пансион с лечебным массажем.

Третьим пропагандистом становится Юпп Шмитц. Бывший член НСДАП. Разумеется, поневоле. Когда-то коммивояжер по продаже католических статуй святых. Позднее водитель грузовика в генерал-губернаторстве (остатке Польши) и ответственный референт. Вот с этим не все ясно.

Сейчас с особым рвением изучает демократию нового типа.

Очень критичен. И при этом обладает темпераментом жителя Рейнской области. Его жена написала ему, что одно из карнавальных обществ в Кёльне заочно избрало его почетным президентом. Его цель — поскорее вернуться назад к жене и трем детям, фотография которых стоит у него на письменном столе.

У нас имеется и свой переводчик, который должен переводить во время переговоров с различными советскими инстанциями и, кроме того, готовить письменные переводы статей из «Известий». Это Грегор, баварец. Очень обстоятельный. Умеет разговаривать с русскими. По профессии банковский служащий. Кстати, он тоже никогда не был курсантом, как и я. Никогда не занимался политикой и не собирается заниматься ею в будущем. Он переводит только то, что было сказано или написано. Ничего больше! Конрад считает, что время от времени ему нужно подсказывать, какого мнения придерживаться. Мечта Грегора — получить возможность снова хорошо жить.

Рядом с Грегором сидит Прюмке, наш секретарь. Его рабочее место всегда прибрано. Как и Грегор, Прюмке никогда не собирается больше заниматься политикой. Они даже бреются одной и той же бритвой. Прюмке тщетно пытается приучить Конрада всегда класть вещи на свои места.

Среди нас есть еще художник с готическим женским профилем. Его задача заключается в том, чтобы иллюстрировать три экземпляра стенгазеты, которые передаются Центральным активом для ознакомления в отдельные лагеря. Кроме того, большим спросом пользуются портреты — Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, Тельмана, Пика и Гротеволя. И лагерям тоже нужны портреты. Художник, Кристоф Либетраут, может себе позволить быть ворчливым. «Ты же нарисуешь мне портретик?!» — часто говорят ему. Он рисует и для русских. Картины маслом. Идет молва, что он неплохо зарабатывает на этом. Для себя он рисует промышленные пейзажи. Его идеал: закончить Академию художеств и никогда больше — ты слышишь, никогда больше! — не работать по принуждению!

За большим рабочим столом художника у окна, в которое выведена дымовая труба печки-буржуйки, сижу и я, редактор стенгазеты. Поскольку я пока еще острижен наголо, то сразу становится ясно, что я не курсант. Вначале меня почти не привлекали к работе. Зато позднее я был чрезмерно ею загружен. Моя цель — познакомиться и с этим участком работы!

И наконец, руководитель центрального культурного актива, образованного в Иванове вместе с нашим Центральным активом, Фреди Фредебург. Непревзойденный болтун и балагур. Такой же и в отношениях с русскими. Сытая ухоженная физиономия! Всегда одет как с иголочки!

Из-за шикарного внешнего вида Фреди Фредебурга и его психологического воздействия на оборванных пленных Конрад даже созвал однажды заседание актива.

Фредебург постоянно в разъездах: ежемесячно он организует в каждом лагере как минимум одно культурное мероприятие, называемое «Цирк Фредебурга». Девять человек, играющих на разных музыкальных инструментах, десять артистов и певцов. «Они всегда найдут повод, чтобы поворчать!» Девиз Фредебурга: «Никогда не вернусь к работе торгового служащего!» Хотя и на том поприще он наверняка добился бы больших успехов. Он хочет стать директором ревю. Пишет антифашистские пьесы. Очень целеустремленный.

В двух комнатах, которые предоставлены в распоряжение Центрального актива в 13-м лагере, сидят еще два австрийских активиста и один венгр, который слишком честолюбив, чтобы быть еще и умным.

Так Центральный актив начинает работать. Последние известия и информационные бюллетени рассылаются по лагерям.

Центральная стенгазета пересылается из лагеря в лагерь.

Пропагандисты готовят рефераты, а затем, прихватив с собой свои рукописи, направляются в лагеря, где выступают перед пленными.

Через несколько месяцев каждый из нас обзаводится пропуском, с которым он может беспрепятственно ходить из лагеря в лагерь, чтобы выполнять свою работу и съедать порцию супа. Последнее, конечно, только в том случае, если его приглашают к столу. Это как везде в мире.

И работа кипит, успехи чередуются с неудачами. Обещаний дается много, дел выполняется мало.

Так, например, 1 мая, через два года после окончания войны, мы выступаем на собрании перед военнопленными:

— Начиная с этого дня в первую очередь на родину поедут лучшие рабочие и самые благонадежные антифашисты!

Вы скажете, что ваши начальники уже давным-давно обещают вам это. Вполне возможно. Но на этот раз это официальное решение компетентных советских органов: лучшие рабочие, как и самые благонадежные антифашисты, поедут домой в первую очередь!

Трудовые достижения в антифашистском трудовом соревновании достигают невиданных прежде высот! Кто-то вырабатывает восемьсот процентов сверх нормы. Но и остальные добиваются огромных успехов. Гораздо больших, чем русские рабочие. Если бы они в знак благодарности отпустили домой по крайней мере хотя бы одного из этих тысяч добросовестных тружеников, как было обещано с высокой трибуны!

Но нет! Нужно зарабатывать рубли! (Нужно было хотя бы частично компенсировать трудом пленных немцев тот ущерб, который они нанесли, когда с оружием в руках разрушали и убивали. Рабочих рук в послевоенную пятилетку катастрофически не хватало. — Ред.) Какая же это вопиющая политическая близорукость!

Мы в Центральном активе часто убеждались в этом. Но не только мы ворчали по этому поводу и в официальных докладах постоянно возвращались к этой мысли.

Все это приводит в отчаяние.

То, что мы сами не получаем летнее обмундирование, как было обещано еще в январе, нас особенно не беспокоит. В конце концов, большинство из нас экипировано для местных условий просто замечательно: сшитые на заказ пиджаки, брюки, сапоги и даже головные уборы. У каждого из нас имеется несколько комплектов собственного белья. Но если мы не позаботимся о себе сами — по-буржуйски, через свои связи, — то не получим ничего.

Еще одну трудность представляет следующее противоречие: немецкие военнопленные должны познакомиться с прогрессивным Советским Союзом, чтобы после своего возвращения в Германию не попасть в сети врагов Советского Союза. Итак, они должны познакомиться! Но ведь существует распоряжение, в котором ясно говорится, что ни один военнопленный не должен вступать в более тесный контакт с местным населением, чем это необходимо для исполнения своих трудовых обязанностей.

Почему же военнопленные не должны вступать в контакт с советским населением?

— С криминогенной точки зрения Иваново — особо опасный город! — объясняет нам лейтенант Михайлов. — Иваново — город греха. Каждую минуту здесь кого-нибудь раздевают на улице или убивают!

— Но ведь можно было бы разрешить военнопленным посетить хотя бы футбольный матч на центральном стадионе!

— Я посмотрю!

Но ничего он смотреть не будет, этот лейтенант Михайлов. Он является ответственным руководителем, курирующим антифашистскую работу во всех лагерях для военнопленных в городе Иваново. Он связан с Министерством внутренних дел. Но он боится подать руку члену Центрального антифашистского актива. А ведь мы самые отборные из избранных антифашистов. Михайлов также боится, что кто-нибудь из нас зайдет к нему в номер гостиницы «Москва», где он временно проживает.

— Подождите меня на углу улицы, когда приходите ко мне с докладом!

И это происходит два года спустя после окончания войны, а может быть, и больше.

Конечно, это не устраивает лейтенанта Михайлова.

Когда Конрад рассказывает ему об очередном происшествии, коротко, конкретно, по-деловому. Лейтенант Михайлов выслушивает его с непроницаемым лицом. Откладывает теплые кожаные перчатки в сторону и достает из своей таинственной планшетки записную книжку. Затем записывает своим энергичным почерком: четвертый лагерь!

— Что опять случилось в 4-м лагере, камрады?

Конрад докладывает. Докладывает конкретно. На лбу крупные капли пота.

— Когда вчера камрад Шмитц вошел в караульную будку четвертого лагеря, дежурный офицер не хотел его пропускать на территорию лагеря.

— Какой дежурный офизер? — Лейтенант Михайлов всегда говорит «офизер». Это придает его немецкому языку некую изюминку.

— Высокий. Его фамилию мы не знаем. Когда камрад Шмитц вошел в будку, на часах было шестнадцать тридцать.

— Мы называем его «почему», — включается в разговор Шмитц. — Так как он в каждом предложении употребляет слово «почему».

— Тогда я его знаю, — говорит лейтенант Михайлов улыбаясь и одергивает свою элегантную гимнастерку.

— Хотя камрад Шмитц предъявил реферат, заверенный вашей подписью, товарищ лейтенант, дежурный офицер продолжал чинить препятствия. Когда камрад Шмитц назвал ваше имя, дежурный заявил, что в лагерь можно войти только с пропуском, подписанным капитаном Белоровым. Камрад Шмитц еще раз обратил внимание дежурного офицера на то, что именно он несет ответственность за срыв политзанятий. Ведь военнопленные тем временем уже собрались в столовой. Дежурный употребил в адрес камрада Шмитца оскорбительное выражение, в ответ камрад Шмитц покинул караульную будку.

Это происшествие не единственное, уже неоднократно в 4-м лагере саботировалась антифашистская работа.

— Ну хорошо! — говорит лейтенант Михайлов.

И в следующий раз в 4-м лагере уже никто не препятствует очередному пропагандисту выступать со своим рефератом.

Вместо этого придумывают новую пакость.

Например, в Горький направляется рабочая бригада, в которую включают несколько курсантов. Часто курсанты бывают одеты лучше, чем обычные пленные. Во время обыска у них отбирают самые хорошие вещи. Ведь все рабочие бригады, убывающие в длительную командировку, в обязательном порядке подвергаются тщательному обыску. Вот такой обычай в этой стране.

Но, кроме того, у курсантов отбирают конспекты антифашистских лекций. Все ценные мысли из антифашистской школы в Талицах.

Во время обыска отбирается вся печатная продукция. Они отобрали даже Библию, которая имелась у одного из военнопленных.

Совершенно случайно при этом присутствовал один из членов Центрального актива, который привел в движение все рычаги вплоть до политотдела, чтобы, по крайней мере, вернуть курсантам их лекции.

Позднее была возвращена и Библия. Лейтенант Михайлов не отступился, пока Библия не была надлежащим образом упакована и не отослана в Горький.

— Если бы все были такими, как лейтенант Михайлов, то Советский Союз добился бы гораздо большего в своем развитии! — часто говорим мы у себя в Центральном активе.

Мы не позволяем себе бестактных вольностей при обсуждении политических вопросов, как это обычно бывает среди пленных, когда они говорят о политике.

Мы не иронизировали и раньше, когда видели, как кривоногий капитан, спрятавшись за колонной, уплетал вонючий картофельный суп. Мы были лишены всяких бестактных фамильярностей мелкобуржуазного свойства. Это сказывалось положительное влияние Конрада, который хотел, чтобы все открыто обсуждалось на заседаниях актива.

И Эгон Крамер, бывший ассистент, тоже часто повторял:

— Сейчас этот вопрос не стоит, камрад! — когда это было неуместно для соблюдения общей линии.

И тем не менее мы наделали немало ошибок в нашем Центральном активе.

Например, однажды к нам зашел капитан Белоров, который снова стал начальником лейтенанта Михайлова, и начал демонстративно осматриваться в наших помещениях, словно что-то искал. Потом он что-то сказал по-русски нашему переводчику Грегору. Белоров никогда не повышал голоса, а всегда говорил вежливо и тихо. Но когда Грегор перевел нам его слова, это прозвучало очень резко:

— Господин капитан очень удивлен, почему у нас на стенах нет ни одного портрета прогрессивных деятелей. Можно подумать, что здесь нашел пристанище кружок любителей кофе или что это зал казино. Но никому не придет в голову, что здесь сидит Центральный антифашистский актив.

Капитан Белоров очень внимательно следил за выражением наших лиц, когда Грегор переводил нам его слова.

Потом Грегор добавил:

— Господин капитан совсем не требует, чтобы мы обязательно повесили портреты Ленина и Сталина. Но ведь наши соотечественники, такие как Маркс, Энгельс, Пик и Гротеволь, и, разумеется, незабвенный Эрнст Тельман могли бы претендовать на место на стенах комнаты Центрального актива!

А вот в этом капитан Белоров был абсолютно прав, как и во всем остальном. Когда Белоров вышел, все накинулись на нашего художника, который получил хорошенькую взбучку.

— Чудак-человек, как же ты забыл нарисовать портреты для нашего помещения, ведь к нам в Центральный актив заходят столько людей!

— Мы сами виноваты в том, — сказал Эгон Крамер, который и в этом случае подошел к делу диалектически, — что так долго терпели такое положение вещей и ничего не говорили по поводу отсутствия портретов на стенах помещений Центрального актива!

Мы сами никак не могли понять, как же так получилось. А Кристоф Либетраут действительно в один миг нарисовал отличные портреты.

— Это он может, если его как следует разозлить!

Мы все благословили коллективное сотрудничество.

Действительно, в Центральный актив приходило много посетителей.

Во-первых, это были многочисленные военнопленные, которые никак не могли понять, что за замену рваных башмаков отвечал не Центральный, а местный актив, сидевший в комнате с другой стороны от лестницы.

Во-вторых, приходили разочарованные курсанты, которые окончательно истрепали свою хорошую одежду на каком-нибудь строительном объекте. Они не хотели, чтобы о них совсем забыли!

Им следовало говорить, что настоящий антифашист может везде выполнять свой долг, как трудясь в рабочих бригадах, так и выступая в корпусах во время дискуссий по тому или иному вопросу.

— Работа в массах, камрад!

Разумеется, они всегда соглашались с нашими доводами.

— Да, да! — говорили они, но это звучало так: «А нет ли у вас, бога ради, где-нибудь свободного местечка в активе или на худой конец в администрации?!»

Каждый делал что мог.

Но главным образом, к нам заходили русские.

Нередко к нам заходил подполковник, который хотел поупражняться в немецком языке. Он приветливо улыбался нам, интересовался нашей работой и снова уезжал домой на «Мерседес-Бенце», которым мог управлять только немецкий военнопленный водитель.

Новый комендант 13-го лагеря Максимов заходил к нам почти ежедневно. Настоящий военный, от безупречного пробора до неизменно начищенных до зеркального блеска сапог. Когда он входил, всегда подавалась команда «смирно!», и мы вскакивали со своих мест. От этого мы только выигрывали!

Ему нравилось немного помуштровать нас, так как во всем остальном он не мог нами командовать.

— Как поживаете? — всякий раз спрашивал он.

А в конце он всегда высказывал какое-нибудь пожелание. Чтобы мы принесли ему из других лагерей лампочки или еще что-нибудь такого же рода.

По-своему Максимов был отличным парнем. Он заботился о том, чтобы пленные по ночам не стояли час или даже больше, когда каждые десять дней возвращались из городской бани.

Максимов был настоящим солдатом. Когда по утрам он входил в корпус, чтобы посмотреть, все ли в порядке, то сам по-военному щелкал каблуками, прикладывал руку к фуражке и здоровался так громко, словно ему надо было приветствовать целую дивизию:

— Здравствуйте, солдаты!

При этом перед ним стояли всего лишь жалкие пленные, которым и предназначалось его торжественное обращение.

Однажды к нам зашел даже генерал.

К нам часто заходили русские старшие офицеры, как в форме, так и в гражданской одежде, в летних костюмах и в зимних полушубках.

И все они очень удивлялись, когда входили к нам и видели бурную деятельность. Стрекотала пишущая машинка. Не умолкало радио. На стенах висели планы, карты и всякие схемы.

— Как в министерстве! — шутили они.

Время от времени мы собирали на совещание антифашистские активы из других лагерей. Наши пропагандисты выступали с рефератами. Переводчики переводили на русский, венгерский и румынский языки.

За докладами следовало обсуждение политического положения и критика.

Критиковали и работу Центрального актива.

Но мы всегда сохраняли лицо.

Мы были сплоченной командой. Нас можно было бы направить в любое другое место, и мы бы справились с порученным заданием. Мы поговаривали о том, что, возможно, однажды после роспуска лагерей в Иванове нас могли бы направить и в Ленинград.

Иногда мы собирались перед большой картой мира и говорили:

— Вот здесь находится Китай. А вот здесь Индия.

Мы говорили это с таким видом, как будто не имели бы ничего против, если бы нам предложили поработать и там. Но это было, конечно, из области фантазий. На самом деле мы вели подобные разговоры только для того, чтобы немного расслабиться.

Глава 47

В первый же день, когда один из членов нашего Центрального актива побывал в 8-м лагере, он принес мне короткую записку от моего старого друга Мартина.

Мартин, которого я впервые увидел три года тому назад в Осташкове, который позднее поехал вместе со мной в антифашистскую школу и с которым наши жизненные пути снова и снова пересекались, тоже был в Иванове.

Все верно, ведь осенью его направили в Иваново для работы диктором на радио. Правда, диктором он так и не стал. Мартину и еще одному австрийцу, который тоже должен был работать диктором, сказали, что сначала им придется поработать помощниками конвоиров. Помощниками конвоиров они и остались. Так что Мартин стоял не у микрофона, а у картофелехранилища, и мы нисколько этому не удивились.

Гораздо удивительнее для Мартина было то, что я опять носил длинные волосы и был призван в ряды привилегированного Центрального актива. Я и сам не мог понять этого.

В любом случае мы были очень рады, что теперь снова сможем видеться чаще.

Поскольку Мартин когда-то был курсантом, он вскоре стал старостой актива в 8-м лагере.

Но он так и не сумел найти общего языка с комендантом лагеря, упрямым и тупым солдафоном.

Поэтому, с одной стороны, Мартин был даже рад, когда его освободили от должности старосты актива. Он с большей охотой пошел работать на фабрику вместе с несколькими своими приятелями, людьми вполне порядочными. По крайней мере, там он мог говорить что хотел.

— Мартин, только не наделай глупостей! — сказал я ему тогда.

Но Мартин лишь ехидно усмехнулся и кротко сложил руки, как для молитвы:

— Только не бойся. Мы же такие послушные! Поэтому вы в своем Центральном активе можете о нас действительно не беспокоиться!

— Ну хорошо, Мартин! Да это не имело бы никакого смысла. Кто говорит «А», должен сказать и «Б». Ведь когда-нибудь им все равно придется отправить нас домой!

Я старался пореже ходить в 8-й лагерь, чтобы у других не создавалось впечатления, что у нас с Мартином своего рода дружба до гроба.

Когда я как редактор центральной стенгазеты приходил к нему, то сначала мы обсуждали со всем активом местную стенгазету. Потом я предлагал несколько тем для будущих статей: «Как я перевыполнил норму на 300 процентов!» или «Демократия в лагере».

— Но это же чертовски трудная тема! — сказал коллега, которому я предложил написать такую статью.

— Я сам знаю, но такие темы необходимо освещать в нашей стенгазете. Вы всегда стремитесь облегчить себе жизнь, берете какое-нибудь место из трудов Ленина или Сталина и еще раз пересказываете прочитанное своими словами. Но это не те статьи, которые нужны нам в наших стенгазетах. Опираясь на свой конкретный опыт, вы должны развивать политическое мышление военнопленных!

После того как в своем выступлении перед местной редколлегией я уделил достаточно времени обсуждению смысла и цели выпуска стенгазет, совещание закончилось.

Оставшись один с Мартином, который в то время еще был старостой актива, я попросил его:

— Итак, Мартин, сделай мне одолжение и напиши несколько статей для центральной стенгазеты. Я имею в виду, изложи кому-нибудь, кто этого заслуживает, идею статьи и проследи за тем, чтобы я получил ее!

После этого мы перешли к обсуждению личных дел.

Мы далеко не всегда и не во всем соглашались.

Мы снова и снова убеждались в том, что мы по природе совершенно разные люди. Но зато мы обладали даром быть честными в отношениях друг с другом. Поэтому я со спокойной душой мог сказать Мартину:

— Хотя это и не самое важное в жизни, когда члены нашего Центрального актива при посещении других лагерей получают от местных поваров дополнительную порцию супа, но эта порция совсем не лишняя. Посмотри на нас, неужели кто-нибудь из нас выглядит обожравшимся за счет других пленных?

Мартин относился к этому с пониманием. Правда, для этого и не требовалась слишком большая степень доверия.

Мы говорили также и о чете Ларсенов, которые по всем расчетам должны были бы уже давно находиться в Германии.

— Ты ничего не слышал о них? — спросил меня как-то Мартин.

— Недавно один знакомый из первого лагеря получил открытку от фрау Ларсен из Берлина. Она навестила его жену и передала ей привет от мужа.

Мы представили себе, как фрау Ларсен бегала по Берлину и выполняла многочисленные поручения, полученные от военнопленных.

Наступил день, когда и я также смог сообщить Мартину:

— Я тоже получил открытку из Германии. В ней было лишь написано, что вернувшийся из России человек передал табакерку. Только представь себе, Мартин, фрау Ларсен сумела выполнить мое сложное поручение!

Но больше всего мне нравилось, когда мы с Мартином обсуждали вопросы, которые никак не были связаны с пленом. Это совсем не значит, что мы занимались обсуждением каких-то несбыточных фантазий.

В наших беседах мы постоянно возвращались к нашему нынешнему положению. Но это было нечто совершенно иное, нечто такое, о чем нельзя было написать в стенгазете. Например, Мартин собрал целую коллекцию стихов. Однажды, он дал мне их почитать. Многие пленные помнили наизусть прекрасные немецкие стихи, которые когда-то учили, а Мартин их записал. Я тоже прочитал ему стихотворение Рильке «Тигр».

Я в этой клетке вижу только прутья.

Слепая рябь, мой взгляд давно устал.

И, если б даже захотел взглянуть я, —

За прутьями сплошная пустота.^[3]

— Так же обстоит дело и с нами на четвертом году плена! — говорю я Мартину.

В своих беседах мы постоянно возвращаемся к теме плена. Мартин был для меня всегда настоящим другом, так как умел очень хорошо слушать. Это не было мертвое молчание. Скорее это была творческая тишина, когда хотелось выложить всю правду без утайки.

Еще никогда я не ощущал это так сильно, как сейчас, — после стольких лет, проведенных за колючей проволокой.

Я мог бы все записать. Но в Советском Союзе неразумно делать записи личного характера. Да и что такое бумага? Нечто мертвое. Зато Мартин был для меня словно хорошая книга, в которую хотелось дописать еще несколько своих страниц.

Мы постоянно возвращались к тому, как можно было бы сделать все в нашей жизни правильным.

Я сказал:

— Для нас, маленьких колесиков и незначительных фигур, так сложно творить добро. Вот распознать добро совсем не трудно.

На нашем земном шаре могли бы счастливо жить, одеваться, питаться и радоваться жизни двенадцать миллиардов людей. Только представь себе, двенадцать миллиардов людей!

На данный момент на Земле проживает только два миллиарда! Поэтому не может быть большой проблемой нахождение блага в деле политики и экономики.

Но весь вопрос в том, чтобы верх взяла та сила, которая этого заслуживает и которая уже обладает достаточной мощью!

Когда я в один из дождливых вечеров 1946 года после окончания смены на кухне стоял с Мартином в музыкальном павильоне и мы с ним по-мальчишески задорно обсуждали мировые проблемы, я сказал ему тогда:

— Послушай, сегодня я читал статью Ильи Эренбурга. Он так пишет о нас и о Германии: «Это страна, на полях которой танки пасутся так же вольно, как в других странах овцы, где женщины рожают не детей, а командиров танков!»

Конечно, видный советский журналист и ненавистник немцев Илья Эренбург написал так для того, чтобы очернить нас. Но для нас, пленных, эта песнь о германском величии и танках прозвучала как сигнал трубы.

— Что ты думаешь об этом, Мартин?! — спросил я.

И он нашел тогда это сравнение великолепным: танки пасутся как где-то овцы. Рожать не детей, а командиров танков!

Это была Все та же старая песня. Если немцев рассматривать как фашистов, если к ним обращаться как к фашистам, то они и сами будут ощущать себя фашистами.

Обожествление силы! Быть командиром танка! Сегодня это предел мечтаний — точно так же, как в Средневековье все мальчишки мечтали стать рыцарем или рейтаром.

Но после того, как в наших ушах отзвучали слова о народе командиров танков, мы вспомнили о том, что мы никому не должны позволять приписывать нам эту роль, какой бы героически-красивой она ни была. Ведь это неправда, что в немецких колыбельках лежат маленькие командиры танков!

Когда я в следующий раз снова договорился с Мартином о встрече, мы говорим о наших личных желаниях и надеждах. Вначале мы похожи на двух капитанов, которые случайно встречаются в открытом море. Они не начинают праздно беседовать, пока не разберутся со своим местоположением по градусам, минутам и секундам долготы и широты.

После таких встреч, которые обычно заканчиваются часам к десяти вечера, Мартин отводит меня в караульную будку лагеря. Там туберкулезного вида старик, который дежурит здесь, выискивает из кучи бумаг мой пропуск. Мартин распорядился, чтобы из лагерной столовой ему ежедневно приносили миску супа. Потом старик записывает в мой пропуск, когда я ухожу из 8-го лагеря. Такова инструкция. На прощание я говорю Мартину:

— Итак, не вешай носа, старина!

Потом я иду вдоль забора из колючей проволоки, возведенного вокруг этого маленького лагеря, и выхожу через ворота фабрики, где стоит второй вахтер. Чаще всего там дежурит пожилая женщина, которая даже летом закутана в теплый платок. Я лишь предъявляю ей пропуск и всякий раз говорю по-русски:

— До свидания!

Мне нравятся эти простые слова прощания, которые я говорю этим маленьким людям, добросовестно исполняющим свои нехитрые обязанности, порученные им их маленьким или большим начальником. Это своего рода поклон всем людям доброй воли, которые извлекают максимум из подвернувшейся возможности.

— До свидания! — отвечает мне старушка в платке.

Слева виднеется бетонная коробка центрального вокзала. Он ярко освещен прожекторами. В вечерних сумерках светятся красные и зеленые огни светофоров, которые в Германии всегда настраивали меня на сентиментальный лад. А тем более здесь, на чужбине. Уже довольно поздно.

Я прохожу несколько сот метров вдоль железнодорожных путей. Навстречу мне изредка попадаются темные фигуры случайных прохожих. Никто не знает, русский я или нет. Здесь очень одиноко, и никто из спешащих по своим делам людей ничего не знает обо мне, как и я о них.

Одинокие темные фигуры.

Но надо доверять людям, чтобы без страха шагать по миру.

На подоконниках ярко освещенных окон без занавесок стоят фикусы. На стене старинная картина. Керосиновая лампа, мягко освещающая комнату. Женщина укладывает младенца в кроватку.

Через пятнадцать минут я уже вижу недостроенное здание педагогического института. Там я живу, в 13-м лагере для военнопленных.

Я прохожу через будку проходной. Дежурный вахтер крепко спит.

— Спокойной ночи! — говорю я, выходя из проходной.

Слева находится готовое крыло педагогического института. В теплые летние вечера на балконах этого похожего на большую казарму здания собираются юные студентки.

Я прохожу еще пятьдесят метров по нашему двору и поднимаюсь вверх по лестнице.

На побеленной известью стене художник нарисовал огромную эмблему нашей стенгазеты: две руки, которые держат молот, книгу и сноп колосьев!

В коридоре мне встречаются пленные из верхней спальни. Они говорят мне: «Добрый вечер!» или «Сервус! Привет!», как принято у них на родине, в Австрии.

И вот я вхожу в дверь, на которой красуется большая табличка: «Центральный антифашистский актив 324-го лагеря для военнопленных».

Эгон Крамер чаще всего еще не спит. Мы перебрасываемся несколькими словами. Эгон Крамер и Юпп Шмитц все еще усердно занимаются. Или они еще не вернулись из дальних лагерей, где выступали со своими рефератами. Только наш художник, Кристоф Либетраут, всегда на месте.

— Моя порция супа еще внизу? — спрашиваю я его.

Тогда я спускаюсь вниз, стучу в окно раздачи на кухне:

— Одну порцию ужина для Центрального актива.

На часах уже десять, а то и двенадцать часов ночи. Я сижу один в холодной столовой, хлебаю вечерний суп и думаю: как странно, что у человека может быть тяжело на сердце, когда так много говоришь о том, что тебя волнует до глубины души. Другие рассказывают, что им приносит облегчение исповедь. Когда я говорю о том, что меня волнует, то у меня возникает чувство несправедливости. Хорошие мысли, которые выражены словами, больше не ждут, что их претворят в дела. Другими словами, они ожидают безусловного исполнения примерно так, как полицейское предписание требует соблюдения закона. Выраженные словами мысли теряют привлекательность новизны. Следовало бы больше молчать!

Потом я направляюсь в помещение, где одновременно спят не более двенадцати человек. Я разбираю кровать и очень медленно раздеваюсь.

Снова закончился еще один день плена!

Нет, не остается делать ничего другого, как не обращать внимания на то, как проходят день за днем. Час за часом, минута за минутой, часто секунда за секундой. Время непрерывным потоком течет сквозь тебя. И нужно радоваться, если ты не растворишься в нем.

Глава 48

Мы, члены Центрального актива, находимся в своеобразном положении.

Мы уже как бы и не пленные. Не военнопленные в общепринятом смысле этого слова.

Мы все больше и больше приближаемся к той свободе, которой пользуются граждане Советского Союза.

У нас есть постоянная работа, за которую каждый из нас получает сто рублей в месяц. Это небольшие деньги на карманные расходы, хотя русский рабочий тоже зарабатывает не больше пятисот рублей.

Питание и проживание мы получаем в лагере.

В лагере проводятся концерты, показывают кино и каждые десять дней водят в баню.

Благодаря нашей работе нам приходится переходить из одного лагеря в другой. Мы свободно ходим по улицам крупного города Иваново. Там есть широкая Советская улица. Это главная улица города с трамваем, двумя раздельными асфальтированными проезжими частями, с тенистой аллеей и широкими тротуарами.

Большой город. Центр советской текстильной промышленности. Как и в Америке, выросшие, словно из-под земли, белые дворцы фабрик с огромными витражами.

Иваново — это город женщин, а также город с большим зданием театра, возведенным на холме, как Акрополь в Греции.

А на оживленных улицах города пестрая публика. Поскольку в обычной жизни свобода довольно ограниченна, каждый позволяет себе делать с одеждой что ему хочется или что он может.

По улице бредет босая старушка. Даже летом она не снимает теплую телогрейку.

Рядом с ней стоит девушка в нейлоновых чулках и туфлях на высоком тонком каблуке.

Элегантность рядом с примитивностью.

Страшная нищета рядом с хвастливым богатством.

Часто не знаешь, пьян лежащий в пыли попрошайка или просто спит, а может быть, уже и мертв.

Офицеры чинно прогуливаются со своими дамами.

Дети, всегда чистенькие и хорошо одетые, играют в свои игры, которые, видимо, одинаковые во всем мире.

По вечерам парочки спешат в парк культуры и отдыха, где оркестры приглашают на танцы. Кто будет спорить с тем, что эти девушки в своих ярких летних платьях и с пышными прическами чертовски привлекательны.

Но здесь же видишь не только по ночам, но и днем, как проезжают грузовики, до отказа набитые гражданскими, которых охраняют конвоиры с автоматами наперевес.

Нигде в мире, не испытываешь приятного чувства, когда проходишь мимо здания тюрьмы. Но русская тюрьма — это настоящая крепость безжалостного унижения заключенного. Трехметровые деревянные заборы. По углам сторожевые вышки. Мрачное здание без окон внутри. И только у ворот постоянно стоит толпа: женщины, дети и старики, которые хотят еще раз увидеть своих близких. Время от времени ворота открываются, чтобы пропустить автомобили с решетками на окнах или открытые грузовики для перевозки больших партий заключенных.

Когда я выезжаю на нашем лагерном грузовике за город, чтобы привезти картошку, то на окраине города перед шлагбаумом нас останавливает патруль. Водитель обязан предъявить документы на машину и свои водительские права. Часто проверяют документы и у всех прохожих. И такое происходит осенью 1947 года в Иванове, крупном советском городе, как будто находящемся на осадном положении.

Я боюсь, что это и есть та новая свобода, которая ожидает нас и в Германии.

Когда в сентябре я получаю свои первые сто рублей, то воспринимаю это как еще один шаг к свободе.

Вместе с Грегором я шагаю по Советской улице. Я покупаю четверть буханки хлеба и сливочное масло. Двести граммов хлеба и двадцать граммов масла. Семь рублей и двадцать копеек. Продавщица со своим маленьким стеклянным ящиком, в котором она предлагает прохожим на улице свой драгоценный товар, тотчас оказывается в центре внимания, и ее со всех сторон атакуют жаждущие потратить свои рубли. Распродав весь товар, она лишь с большим трудом выбирается из толпы.

Я решаю сфотографироваться. Одна очень маленькая фотография стоит десять рублей. На главной улице города много фотографов, предлагающих свои услуги. Каждому российскому гражданину постоянно нужны новые документы, удостоверения, всякие справки, к которым необходимо прилагать фотографию и отпечаток большого пальца руки.

Со своими рублями в кармане я захожу также в центральную городскую библиотеку. Наша библиотека для военнопленных получает отсюда книги во временное пользование, поэтому я имею право разговаривать с библиотекаршей отдела иностранной литературы.

Сегодня я хочу взять книгу лично для себя. «Тихий Дон» Шолохова. Но я выбираю английское издание. За это я должен оставить в качестве залога тридцать рублей. Зажав книгу под мышкой, я направляюсь домой, точнее говоря, в 13-й лагерь для военнопленных.

Я с упоением читаю до поздней ночи.

Это для меня как глоток свободы.

Но даже это нам вряд ли разрешено. Грегор говорит мне:

— Я не хочу тебе указывать, но я не думаю, что управление согласится с тем, что ты берешь в городской библиотеке книги на английском языке.

— Почему? — удивляюсь я. — Ведь совершенно все равно, на каком языке я читаю книгу: на немецком, русском или английском. Главное, что это советская книга. А Шолохов входит в число самых известных советских писателей.

— Как я уже сказал, — прерывает меня Грегор, — я не хочу тебе указывать, я просто хотел тебя предупредить!

Кроме того, у нас в Центральном активе имеется достаточное количество книг, так что мне действительно нечего опасаться, что я лишусь возможности заниматься самообразованием.

Из советской зоны оккупации регулярно поступают немецкие газеты, часто на третий день после появления в Берлине они уже у нас. В нашей собственной библиотеке для военнопленных имеется несколько тысяч томов, книг и брошюр. Толстой, Достоевский, которого капитан Белоров оценивает не очень высоко. Здесь же произведения французских писателей: Бальзак, Гюго. Есть и немцы: Гёте, Гейне, Шиллер.

А я являюсь к тому же и библиотекарем и могу выбирать что хочу, когда укладываюсь по вечерам на свою кровать, которая стоит под лампой у стены с лозунгом: «Да здравствует мудрый Сталин, великий вождь народов!»

Мы хорошо ладим друг с другом, все двенадцать человек нашего Центрального актива.

Каждые четырнадцать дней мы устраиваем «производственный праздник», как мы это называем. Мы сдвигаем длинные рабочие столы и завариваем такой крепкий натуральный кофе, в котором ложка может стоять. И потом начинается праздник.

Мы приглашаем к себе трех музыкантов. Иногда и Эгон Крамер играет на скрипке. Или венгр, который обижается, если его пиликанье мы слушаем не очень внимательно.

Тогда он заявляет, что тем самым мы оскорбляем всю венгерскую нацию, так как не слушаем.

Потом наступает черед проявить свое мастерство нашего художника Кристофа Либетраута, который прекрасно играет на гитаре и поет как в каком-нибудь портовом кабачке: «Гуд-бай, Джонни».

Или же он рассказывает историю своей первой беспутной любви. А в заключение мы поем все хором. Правда, мы не исполняем ни Интернационал, ни песни Союза свободной немецкой молодежи. Напившись крепкого натурального кофе, мы поем обычные немецкие шлягеры или английские песни. Ведь мы, как-никак, кучка искателей приключений, которые с удовольствием совершили бы кругосветное путешествие.

Но иногда мы поем в заключение простую немецкую народную песню «У колодца у ворот». На два голоса. У Эгона Крамера прекрасный бас. Такое мы тоже любим петь, потому что хотим домой. Точно так же, как и любой другой пленный!

Мы всегда хотим и того и другого. В этом трагизм нашего положения.

Мы хотим путешествовать по миру и хотим вернуться домой на родину.

Мы хотим, чтобы победил социализм, но каждый из нас выступает против жестких предписаний.

Когда мы сидим вот так все вместе, то часто рассказываем и о своей прежней жизни, особенно Конрад.

Конрад охотно рассказывает и о своей деятельности в качестве передового наблюдателя в немецком вермахте. Он приходит в восторг, когда говорит о пушках. Он сам замечает, что такой милитаристский восторг стоит в неком противоречии с демилитаризацией:

— Кто знает, возможно, нам придется еще раз применить свои знания в военной области. Но тогда уже на правильной стороне. Если речь пойдет о выступлении против капиталистических поджигателей войны, то я не останусь в стороне.

Конрад охотно рассказывает также и о том времени, когда был командиром подразделения «Юнгфолька». Ведь это было не так уж и давно. Его взвод «пимпфов», мальчишек 10–14 лет, всегда был в порядке.

— Я убежден в том, что те «пимпфы», которые были в моем взводе, наверняка всегда оставались в полном порядке. Сегодня они стали бы восторженными антифашистами! Вот такие это были ребята!

Сам Конрад как раз порядочный человек, и он испытывает насущную потребность рассказать о том, чем занимался в прошлом.

Но ведь он уже седьмой год находится в плену. Ему совсем недавно исполнилось двадцать пять лет. Все его политические взгляды формировали товарищи из Москвы. До сих пор он вступал в споры только с пленными и никогда со свободными людьми. Он живет в своем собственном мире иллюзий.

Он даже не подозревает, что со временем стал трусливым. У него самого не хватает гражданского мужества, о котором он так часто говорит, когда дискутирует с пленными.

Например, у него не хватает мужества поставить перед лейтенантом Михайловым вопрос о нашем возвращении на родину. Юпп Шмитц и Эгон Крамер делают это за него.

— О Центральном активе уже позаботились, камрады! — успокаивает нас лейтенант Михайлов.

Существует несколько вариантов: или мы все вместе едем в Ленинград, где вскоре начнет работать товарищ лейтенант Михайлов, или мы уезжаем домой, если в Иванове будут закрыты все лагеря для военнопленных. Возможно, кое-кому из нас повезет, и у него появится возможность посещать школу в Москве, то есть своего рода антифашистский университет.

— Я бы пожертвовал на это еще полгода! — говорит Эгон Крамер.

— Я бы тоже это сделал, — соглашаюсь я с ним. — Только я хотел бы иметь гарантии, что действительно смогу учиться в этой школе, а не окажусь снова в лесу на лесоповале!

— Да, такой гарантии нет! — говорит Шмитц. — Даже если лейтенант Михайлов предложит наши кандидатуры, в Москве всех претендентов проверят еще раз. Они не допустят, чтобы какой-то лейтенант Михайлов навязывал им свою волю.

Таким образом, и у Центрального актива остается одна-единственная стоящая возможность — это надежда на отправку домой. Дело в том, что в принципе все уже сыты по горло своей антифашистской работой. Одежду, которую нам обещали еще в январе, мы до сих пор так и не получили. Ежемесячные сто рублей всегда выплачиваются с большим опозданием. Что касается нашего здоровья, то с каждым годом оно становится все хуже и хуже. Каждый из нас провел в плену уже не менее трех с половиной лет. Мы лояльно исполняли свои обязанности. Тем временем в Германий бывшие фашисты заняли руководящие посты. А мы, антифашисты, все еще продолжаем сидеть за колючей проволокой!

И вот осенью прошел слух, что Центральный актив должны вот-вот распустить. Некоторых из нас направят в школу в Москву. Некоторые продолжат работать пропагандистами и будут выступать со своими рефератами в разных лагерях. И в оздоровительном 185-м лагере, и в 48-м генеральском лагере, где, между прочим, одиозный генерал Зейдлиц вынужден покорно ждать, чем все закончится.

Поедет ли кто-нибудь из нас домой?

Уже несколько недель полным ходом идет лихорадочная подготовка к отправке в Германию очередного эшелона с больными и комиссованными. Наступает день, когда и Центральный актив должен предстать перед медицинской комиссией во главе с майором медицинской службы, которому подчиняются врачи всех лагерей в Иванове.

Он оставляет себе три наши медицинские карты.

Кристоф Либетраут видел это собственными глазами. Это же подтвердил ему и один из санитаров, для которого он однажды написал картину.

Кто же эти трое счастливчиков?

Глава 49

— Послушай! — тихо говорит мне Либетраут, чтобы никто не услышал. — Эгон Крамер, ты и я. Мы признаны самыми слабыми по состоянию здоровья. Это наши медицинские карты были изъяты. Мы едем домой!

Конечно, от волнения у меня застревает комок в горле. Но после стольких лет разочарований я боюсь в это поверить и поэтому говорю:

— Ты знаешь, уже столько раз казалось, что все окончательно решено, а потом все оставалось по-старому!

И Эгон Крамер, который обычно был против доверительных разговоров, не может удержаться, чтобы язвительно не заметить:

— А кто же тогда будет спать в наших кроватях, если мы уедем домой?

Дело в том, что наши кровати стоят рядом, и мы часто читаем одни и те же книги.

Но я воздерживаюсь от комментариев. Потом появляется Конрад, до которого тоже дошли эти слухи, подрывающие устои Центрального актива.

— Закройте-ка дверь! — командует Конрад.

Мы все собираемся в одной комнате, а Конрад заявляет:

— Чтобы некоторые из вас успокоились, довожу до вашего сведения, что изъятые после медкомиссии медицинские карты не имеют ничего общего с отправкой на родину. Мы специально узнавали.

Хорошо, что я не успел еще обрадоваться!

Но потом через несколько дней меня неожиданно вызывают в управление. Никто не любит являться в управление по вызову начальства.

Грегор, как переводчик, должен, так или иначе, идти со мной. И Конрад тоже идет с нами.

Оказывается, что меня вызвали к капитану Белорову только затем, чтобы как представителю Центрального актива поехать вместе с каким-то русским майором на место захоронения военнопленных и обсудить с ним, как можно по-новому оформить эти могилы.

Пользуясь случаем, Конрад завел разговор и о судьбе Центрального актива. Лейтенант Михайлов находился в отпуске, и для Центрального актива наступили неспокойные времена. Белоров сказал:

— Некоторых из вас распределят по разным лагерям. Там они должны получить хорошие места в администрации лагеря. Некоторые попадут в школу в Москву.

Возможно, именно потому, что я случайно присутствовал при разговоре, Конрад спросил:

— А что будет с Боном?

И тогда Белоров посмотрел на меня так, как в первые недели моего плена на меня уже смотрел один человек, который мог бы тогда послать меня домой. Белоров совершенно спокойно, как будто он говорил о чем-то несущественном, заметил:

— Бон поедет на родину.

В его устах это прозвучало так, словно он говорил о коробке спичек!

Я понял все очень хорошо.

И Грегор каким-то уставшим голосом тихо сказал мне:

— Видимо, ты уже сам все понял!

— Надеюсь, — ответил я.

Но на улице для верности я спросил еще раз:

— Значит, я должен поехать домой? Ну, прекрасно!

Я уточнил у Конрада один момент:

— Должно ли это сохраняться в тайне вплоть до моего отъезда, или я могу открыто говорить об этом?

— Почему бы и нет! — ответил Конрад с таким видом, как будто в Советском Союзе, который отвергает любую тайную дипломатию, можно было спокойно говорить обо всем.

Три дня спустя после того, как Белоров сказал, что я поеду домой, меня перевели в другой городской лагерь.

Снова наступила зима. Шел снег, и был ненастный октябрьский день, когда я вместе с Конрадом и Вильгельмом Хойшеле был переведен в 8-й лагерь. Несколько недель тому назад Мартин уехал из этого лагеря вместе с рабочей бригадой на одну из шахт в Донецком угольном бассейне.

«Видимо, я так и не уеду домой», — подумал я. Однако во мне не было страха. Как часто я напрасно лелеял надежду. Поэтому теперь уже не стоило принимать все всерьез.

На второй день моего пребывания в 8-м лагере мне и еще одному камраду из нашей группы пришлось выйти на работу на овощную базу. Там мы увидели огромную бочку, врытую в землю. Она имела три метра в глубину, а ее диаметр составлял пять метров. Для защиты от дождя и снега над ней был сооружен специальный навес.

Мы должны были шинковать белокочанную капусту.

Точнее говоря, капусту резала специальная электрическая мясорубка, а нам оставалось лишь подавать в нее кочаны капусты.

Это была довольно грязная работа.

Откровенно говоря, эти увядшие кочаны капусты, которые подвозились на небольшой деревянной повозке, надо было бы сначала помыть. У нас даже имелась бочка с водой. Но капуста была замерзшая, и после опускания в бочку с водой она не становилась чище. Тогда мы ограничились только тем, что вырезали кочерыжки и обрывали увядшие листья.

— Надеюсь, что нам уже не придется ее есть! — говорили мы, сбрасывая в бочку холодную как лед и влажную капустную массу. Хорошо еще, что нам выдали резиновые перчатки, иначе мы отморозили бы себе руки.

— Как знать, — говорю я своему напарнику, — возможно, нам все же придется отведать этой капустки!

Тот не стал мне возражать.

Сегодня очень неприятная, сырая погода. Наш стол, с которого мы берем капусту и бросаем в мясорубку, стоит под открытым небом. Идет снег. Вниз по дороге, которая ведет от нашего лагеря мимо жалких, покосившихся избушек к нашему рабочему месту, бредут румыны, которые должны помогать нам.

И румын тоже все еще никак не отпустят домой. Уже три года они ждут отправки на родину. Уже три года у них есть для этого все основания. Уже три года Румыния является союзником Советского Союза. Но они все еще томятся в плену.

Когда вечером мы возвращаемся в лагерь, где за мной все еще сохраняется привилегированное спальное место, неожиданно выясняется, что тем из нас, которым приказано ехать в школу в Москву, нужно быстро приготовиться к отъезду.

И мой напарник, с которым я целый день шинковал капусту, тоже едет вместе со всеми.

Ему совсем не хочется этого. Но разве он может сказать «нет»?

Он дает мне письмо, которое я должен отправить в Германии по указанному адресу.

А что же теперь остается делать мне? Не сидеть же мне сложа руки и ждать у моря погоды!

Будет настоящим идиотизмом, если я не поеду домой только потому, что какой-нибудь дежурный в караульной будке забудет или поленится сообщить в наш лагерь, что военнопленный Бон включен в список отбывающих на родину.

Уезжающие в Москву уже помылись в бане и получили на складе новое обмундирование.

Немецкий врач сказал мне, что в списке военнопленных 8-го лагеря, отправляемых на родину, моя фамилия не значится.

Я не расстроился по этому поводу, однако решил, что обязан сделать все, что в моих силах, чтобы на этот раз обязательно уехать домой.

Я собираю несколько книг, которые надо вернуть в центральную библиотеку, находящуюся в 13-м лагере. Уже восемь часов вечера. Возможно, уже завтра у меня отберут пропуск, но сегодня меня беспрепятственно выпускают из ворот.

Я еще раз пересекаю заснеженное поле, прохожу по мосту, с которого тем временем бедняки из близлежащих жалких домишек растащили последние доски для обогрева своих жилищ.

Я перехожу через железнодорожные пути. Там у штабеля шпал стоит женщина в теплом платке на голове, в валенках и с ружьем на плече.

В высоких многоквартирных домах ярко освещено каждое окно. За каждым таким окном проживает какая-нибудь семья.

Но на улице сегодня мерзко, как никогда. Идущие мне навстречу прохожие зябко кутаются в пальто и вжимают голову в плечи.

Когда я раньше был обычным пленным, то часто думал о том, что мог бы вот так совершенно случайно встретиться со своим братом. Это было в то время, когда я еще верил в чудо. Мне было известно, что многие действительно встречались в России. Отцы встречали своих сыновей, жены — мужей. Такие встречи всегда были весьма прискорбными, однако сродни настоящему чуду.

Будучи активистом, в такое не веришь, так как часто сам спекулировал на этом.

Но и будучи простым пленным, осенью 1947 года тоже уже не веришь в то, что произойдет чудо.

Уже сама почта из Германии, часть которой иногда Целый год лежит в запечатанных мешках в управлении, лишает пленного всяких иллюзий.

Не остается ничего, кроме желания выжить.

Ведь до этого столько людей умерло и погибло.

Тех, кто сейчас еще жив, охраняют, чтобы они не могли больше так быстро и нерентабельно погибать.

Пленных кормят так, чтобы этого было достаточно, чтобы не умереть с голоду, но недостаточно, чтобы нормально жить.

В помещениях Центрального актива в 13-м лагере царит необычная для этого часа суматоха, все очень заняты. В эти две небольшие комнаты переехала и администрация лагеря. Кто-то занимается перестановкой кроватей, другие переносят с места на место всякие бумаги.

Грегор ушел в управление. Пожалуй, нет смысла ждать, пока он вернется назад. Но Кристоф Либетраут уверяет, что Грегор обязательно спросит у капитана Белорова, как обстоят мои дела. Многие передают мне письма, которые я должен переслать их женам в Германии.

— Я сделаю все, чтобы провезти их контрабандой через границу! — говорю я. — Возможно, я смогу лично навестить кого-то из ваших близких. Но сначала мне надо отправиться в путь.

Юпп Шмитц сидит за столом и читает. Не тратя лишних слов, он передает мне только одно письмо.

У него трое детей. У меня их нет.

У него есть жена, которую он любит больше всего на свете. А моя жена написала мне несколько дней тому назад, чтобы я дал ей письменное согласие на развод.

Юпп Шмитц уже пять лет в плену. Я менее четырех.

Юпп Шмитц курсант. Меня не приняли в антифашистскую школу.

Юпп Шмитц отметил в плену свое сорокалетие. Мне тридцать три года.

Юпп Шмитц верно служил большевизму. Он всегда лез из кожи вон. Даже тогда, когда добросовестно исполнял роль надзирателя на торфоразработках. Юпп Шмитц всегда был лоялен. Я нет.

Я специалист по выпуску стенгазет. Это верно.

В плену я предоставил в распоряжение большевиков свои специальные знания. В остальном я был очень сдержан. И даже особенно не скрывал этого.

Все доводы на стороне Юппа Шмитца. Нет ни одной причины, почему у меня появилось преимущество при отправке на родину.

Конечно, я тоже член Центрального антифашистского актива. Уже поэтому я никак не могу быть фашистом. Но из всех членов Центрального актива я самый ненадежный. Я имею в виду отношение к большевистской доктрине. Разумеется, я знаю ее лучше, чем многие другие члены Центрального актива. В вопросах теории я разбираюсь, по крайней мере, так же хорошо, как и Юпп Шмитц. Но я выступаю не за большевизм, а против него. В глубине души я непримиримый противник большевизма, и это чувствуется. И Юпп Шмитц чувствует это.

Разве это справедливо, что я уезжаю домой раньше Юппа Шмитца? Это несправедливо, если рассматривать Юппа Шмитца, или Эгона Крамера, или Конрада, или Вильгельма Хойшеле как личность. Но когда было такое, чтобы большевизм беспокоился о личности?

Ведь у нас нет даже биографий великих Ленина и Сталина, в европейском смысле этого слова, разумеется. Мы лишь знаем, что такого-то числа Ленин написал статью о том-то. И все, ничего личного.

Юпп Шмитц, который в качестве пропагандиста этой системы переезжает из лагеря в лагерь, ей еще нужен.

Мои услуги больше не требуются.

Поэтому Юпп Шмитц еще остается в плену. Я уезжаю домой.

Юпп Шмитц передает мне свое письмо. Я жму ему руку. Для него такая ситуация выглядит трагически. Но в этом нет моей вины.

Я облегченно перевожу дух, когда выхожу из Центрального актива и снова оказываюсь на улице.

Вильгельм Хойшеле, у которого завтра день рождения, дал мне несколько рублей, чтобы я купил ему сигареты и бутерброд.

Я должен где-нибудь купить это.

У меня совсем промокли ноги. На улице дует такой сильный ветер, что продувает мою шинель насквозь.

Не хватало еще, чтобы я не купил к дню рождения Вильгельма Хойшеле сигареты и бутерброд!

В это время достать сигареты бывает непросто.

В конце концов я нахожу одну пачку у какого-то инвалида на трамвайной остановке.

В одной из торговых палаток на Советской улице еще остались бутерброды. Я осторожно заворачиваю все в бумагу.

Как хорошо, что я дошел до этой палатки!

Этой ночью приходит приказ, согласно которому отъезжающие на родину должны приготовиться к отправке.

Моей фамилии в списке военнопленных 8-го лагеря все еще нет.

Теперь не хватало только, что мне снова придется шинковать капусту, в то время как уезжающие домой уже натягивают новенькие ватные брюки и телогрейки.

Совершенно случайно выясняется, что сегодня мне не нужно будет шинковать капусту на холодном ветру. Я занимаюсь стенгазетой, в которой уже написаны заголовки и нарисованы иллюстрации. Осталось только переписать тексты статей. Печатными буквами и черной тушью.

Тем временем Конрад отправляется в 13-й лагерь. В конце концов, должен же прийти приказ относительно меня.

Вернувшись назад, Конрад заявляет, что я не должен волноваться. Якобы Грегор лично спрашивал капитана Белорова относительно меня. В 8-й лагерь вот-вот должен поступить приказ о моей отправке домой.

Когда в два часа дня выясняется, что приказа все еще нет, я замечаю, что написал статью не под тем заголовком. Хоть волком вой от досады! Мне хочется все разорвать к чертовой матери! Но этим делу не поможешь. Выходит, что и на этот раз я не поеду домой. Для остальных членов Центрального актива не так уж и плохо, если им придется пробыть здесь еще одну зиму. Ведь они все курсанты, принявшие присягу. Если они не совершат тяжелой политической ошибки и не попадут в немилость, то получат хорошие должности.

А меня будут снова и снова опускать до состояния обычного пленного, раз я им больше не нужен.

Они снова остригут меня наголо, как каторжника. До сих пор так происходило каждую зиму.

Глава 50

И вдруг, совершенно неожиданно, приходит спасительная весть. Конрад сбегал еще раз в комендатуру:

— Собирайся быстрее! Через два часа вы отправляетесь на вокзал!

Я бы наверняка погиб этой зимой, если бы остался здесь! Как странно, а ведь еще пять минут тому назад я вполне допускал, что смогу пережить и эту зиму за колючей проволокой.

Но теперь у меня даже не остается времени, чтобы порадоваться.

— Включена моя фамилия в список отъезжающих? — уточняю я у немецкого врача.

— Только что приходила медсестра с приказом. Номер девяносто шесть. Ты самый последний!

Я несусь со всех ног на вещевой склад и говорю кладовщику:

— Я тоже уезжаю домой. Мне надо получить положенное мне обмундирование!

— Ты можешь взять с собой только одни ватные брюки, одну телогрейку, одну пару ботинок, одну пару рукавиц, две рубашки и две пары кальсон. Белье получишь в бане. Тебе разрешается взять с собой и один суконный пиджак. Все остальное ты обязан сдать.

— Но я хотел бы взять с собой, по крайней мере, свои суконные брюки! И шинель!

— Хорошо, я спрошу об этом у заведующего складом.

— Скажи ему, что, скорее всего, у меня дома вообще ничего не осталось.

Мне разрешают оставить себе брюки, а шинель нет. Нечего не поделаешь, попытаюсь провезти ее без разрешения.

Нет, никто не собирается проявлять великодушие, хотя нас и отправляют домой. Раньше пленные говорили: «Я бы уехал даже голым, лишь бы они отпустили меня». Но сейчас, когда это время пришло, каждый хочет провезти все, что возможно. Каждый готов дойти до последней черты в своем сопротивлении.

Некоторые надевают на себя по три пары кальсон. Под рубашку поддевают свитер. И мне тоже не хотелось бы расставаться со своими вещами. Таких вещей, которые запрещено брать с собой, набралось не так уж и много. Но вот, например, у меня есть русская рубашка-косоворотка из тончайшей ткани. С высоким воротником. Настоящий сувенир из России.

Между прочим, еще несколько дней тому назад я оставил в 13-м лагере свой тонкий пуловер, который хранил годами как воспоминание о жене. Возможно, мне удалось бы и на этот раз сохранить его, но мне показалось это смешным. Поэтому я засунул его за один из ящиков с бумагами, за которым никогда не подметали. Кто знает, кому он достанется на этот раз.

Может быть, мне нужно было сжечь его, ведь как-никак этот свитер связала моя невеста.

Но теперь уже поздно думать об этом, да к тому же я больше не верю в чудеса.

И моя жена не верит больше в судьбоносность и неизбежность нашего брака. Как говорится, как постелешь, так и ляжешь. В последнем письме я написал ей: «Видимо, я должен был бы написать тебе длинное письмо. Но в любом случае последняя строка звучала бы так: ты уже взрослая, и должна сама знать, что делаешь».

Но у меня не остается уже времени подумать даже об этом. Я отдаю Вильгельму Хойшеле последние остатки кофе в зернах, который я купил восемь дней тому назад, когда капитан Белоров сказал мне, что я поеду домой.

Сейчас в Германии кофе в зернах стоит четыреста марок за один фунт. Но раз я уезжаю, то пусть Хойшеле сварит нам на прощание несколько чашек настоящего кофе.

Все, что мы говорим друг другу сейчас, говорится без всяких задних мыслей.

Фреди Фредебург хочет знать, есть ли у него талант к написанию пьес. Я откровенно говорю ему, что так не считаю. Он великолепный администратор, который умеет находить общий язык с артистами с их непростыми характерами и может сплотить театральную труппу.

Вильгельм Хойшеле все еще не знает, будет ли он и дальше заниматься политикой. Он считает, что и так всю свою жизнь, как коммунист, занимался политической борьбой. Теперь настало время подумать и о своей семье.

Конрад со своим любимым словечком «конкретно», мировоззрение которого определяется товарищами из Москвы, занимающими сегодня министерские посты в советской зоне оккупации Германии, и юное лицо которого постоянно озаряется огнем идеализма, тоже хотел бы поехать домой.

Нет, они не выступают, за пренебрежительное отношение к элементарным правам человека.

Мы все испытываем потребность быть честными по отношению друг к другу. А я сижу среди них такой торжественный, словно помазанный священным бальзамом отечества.

Они хотят знать, что будет со мной.

Нет, я всегда буду признавать ошибки, которые совершил. Разве именно это не является сутью прогресса?!

— Надеемся, что скоро мы прочитаем в немецких газетах какую-нибудь статью, написанную тобой! — говорят они.

Когда уже в сумерках мы выступаем, мне так и не удается пронести через проходную свою любимую шинель.

Вильгельм Хойшеле тоскует сильнее всех по родине, поэтому он до последнего момента стоит рядом со мной.

Конрад попрощался еще раньше. У него полно неотложных дел. Впрочем, он вполне владел собой и, как всегда, сохранял спокойный вид!

Мы еще раз идем по дороге, ведущей мимо караульной вышки к вокзалу. На улице сильный гололед. Каждую минуту кто-то скользит и падает.

Я перебрасываюсь несколькими словами с нашим сопровождающим и медсестрой. Мы должны еще отыскать свои вагоны на товарном дворе станции. Большие пульмановские вагоны грузоподъемностью шестьдесят тонн.

Я пытаюсь укрыться за спинами остальных, когда они начинают искать, кто же будет здесь за старшего. Тем не менее медсестра называет мою фамилию.

Я должен получить одеяла! Надеюсь, все верно. Я действительно не могу определить, не затесался ли в наши ряды кто-нибудь из другого вагона. Я расписываюсь в получении одеял, соломенных тюфяков и подушек.

Дрова и уголь мы добываем обычным способом.

— Спрячьте все хорошенько под нары! Иначе они опять все у нас отберут!

Несколько мастеров приводят в порядок обе печки. Мой вагон готов к отправке.

Грегор и Эгон Крамер еще раз проходят вдоль состава. Каждый их них принес еще по одному письму. А Эгон Крамер передает томик классической поэзии для своего сына.

Они говорят:

— Мы уже много раз передавали что-то для наших близких. Пожалуй, не следует больше этого делать.

Это звучит обидно для меня. Ведь мы прожили вместе целый год. Они могли бы сказать мне на прощание что-нибудь другое. Хотя я сам знаю, каково это — видеть, как другие уезжают домой.

На рассвете наш состав, насчитывающий пятьдесят шесть вагонов, наконец трогается с места. Дверь нашего вагона широко открыта. Я протискиваюсь вперед. Для каждого из нас это поистине историческое мгновение. Самым важным мгновением для каждого человека является рождение.

Но когда мы рождались, то были глупы и несмышлены. Сейчас мы возрождаемся заново. Мы годами находились перед вратами жизни. Мы ждали своего часа. Смерть не забрала нас. Жизнь едва теплилась в нас. Как горение пламени в прикрученном фитильке керосиновой лампы.

Но вот мы вновь возрождаемся к жизни.

Между тем у нас имеется тысяча поводов, чтобы задуматься.

Человек, томящийся в неволе, мыслит не так, как свободный человек. Мысли, если они еще возникают, подвергаются более жесткому контролю.

Мы годами находились под давлением.

И вот теперь станет ясно, что же мы представляем собой. Жизнь дает нам еще один шанс.

В 8-м лагере у забора из колючей проволоки стоят несколько пленных. Среди них есть и такие, фамилии которых политотдел вычеркнул из списка отправляемых на родину в самый последний момент. У них у всех одинаковый усталый вид. Единственным утешением для них является тот факт, что, по крайней мере, другие уезжают домой, что снова начались отправки на родину. Но это слабое утешение сквозь горькие слезы. Поэтому они и машут нам вслед.

Машут нам и русские, которые стоят у шлагбаума на перроне. А вот вдали показался лесной массив, в котором я однажды чуть было не заблудился, когда решил совершить пешую прогулку.

Вот собор с пятью куполами луковичной формы и наклонившимся шаром на верхушке одного из куполов.

В конце концов этот крупный город, в котором мне знакомы все улицы, медленно исчезает в дымке и клубах дыма.

Там, позади большого кирпичного здания, находятся бараки для колхозников. Вокруг раскинулись обширные поля. Только этот прямоугольник возвышается здесь, как камень преткновения. Там тоже есть небольшой лагерь, в котором я часто бывал.

В колхозных лагерях наших пленных кормили еще хуже, чем в остальных лагерях.

Да и сами колхозники, которые работали здесь, тоже постоянно голодали. Председатель колхоза утверждал, что они сами виноваты в этом, потому что плохо работают.

Но и скотина тоже никуда не годилась. Весной коров поднимали с пола коровника с помощью лебедки и вывозили на пастбище на телеге.

И что хорошего в таком социализме для жителей России? В последние годы я постоянно задавал себе этот вопрос.

Теперь снаружи уже не на что было смотреть. Одни только голые поля, на которых лежит снег.

Я ложусь на свои угловые нары и пытаюсь успокоиться.

Я еду домой. В этом нет больше никаких сомнений.

К сожалению, осталось слишком мало настоящих стойких большевиков! Так говорил товарищ лейтенант Михайлов, когда смущенно одергивал свою гимнастерку и, качая головой, добавлял:

— Жалко, что Чехова уже нет в живых!

Антон Чехов был известным русским сатириком, жившим до революции 1905 года.

На переутомленном лице капитана Белорова я видел то же самое, что можно было прочесть на бледных лицах многих представителей советской элиты: «Мы не справимся в одиночку!»

Но ведь страна остается. Эти обширные леса. Поля, разбросанные по холмам, как застывшие волны прилива. Серые деревянные избы. Березы. Скворечники.

И люди тоже остаются. Во всяком случае, пока. Такие доброжелательные и готовые помочь. Такие вспыльчивые и непредсказуемые.

И вот теперь, когда я нахожусь в поезде и еду домой, я меньше чем когда-либо понимаю, как мне относиться к ним.

Но они и сами не знают, что собой представляют и чего хотят. Поэтому у них в Кремле и сидит царь. Этот царь, которого зовут Иосиф Сталин, мудрый Сталин и выдающийся вождь всех народов. Они сами не знают, чего хотят и что должны делать. Поэтому сегодня у них есть план, который должен стать их религией.

А пока мы едем к себе домой.

Мы еще раз получаем суп и кашу.

И еще раз возникает скандал из-за добавки.

Я еще раз исполняю роль активиста и выступаю с докладом, используя материал из московского журнала. Еще раз выходит сводка новостей из «Известий». Но теперь я просто опускаю те места, которые мне не нравятся. Постепенно пора прекращать рассказывать о том, что колхозницы с Алтая послали телеграмму Сталину с выражением преданности, или о том, что самый глубокий колодец в мире выкопал русский.

Мы едем домой. И как было бы прекрасно, если бы мы были сплоченной группой, осознающей свою ответственность за все происходящее.

Но мы военнопленные из Советского Союза. Мы совсем не похожи на обычных пассажиров. В Брест-Литовске (Брест в Белоруссии. — Ред.) нам приходится выгрузить всего лишь двоих с воспалением легких. У нас нет ни одного умершего. И тем не менее никто не радуется.

— Почему люди такие грустные? — спрашивает подполковник, комендант поезда. — Ведь они возвращаются к себе домой. Почему в вагонах никто не поет?

— Люди слишком устали! — объясняют старшие вагонов.

Но они устали не только от поездки. Они устали от многих лет, проведенных в плену. Они стали задумчивыми и потеряли веру, поэтому и не поют.

Когда наш эшелон прибывает в Польшу, мы замечаем, что поля здесь меньше размером, но зато у них ровные края.

Мы отмечаем, что поляки не настроены враждебно к нам, немецким военнопленным.

Мы обнаруживаем, что Варшава теперь мертвый город. (При подавлении Варшавского восстания в 1944 г. немцы полностью разрушили город. При этом было убито около 200 тыс. варшавян. — Ред.)

На целых полчаса поезд задерживается на мосту через Вислу.

Здесь темнеет гораздо позже. Как в древней легенде, внизу грозно несется бурный поток. На фоне темнеющего неба угрожающе торчат балки моста.

В городе не видно ни одного огонька. Как в войну.

Видно, как, согласно строгому уставу, русские солдаты занимаются строевой подготовкой. С длинными винтовками на плече. Над казарменным плацем стоит облако пыли. Раздается сигнал трубы.

— Они выиграли войну, теперь им можно заниматься строевой подготовкой! — говорит кто-то. Так он пытается шутить.

Где-то вдали раздается колокольный звон.

Бывают такие часы, когда хочется помолчать.

Здесь еще осень. А вплоть до Москвы уже лежал снег. Здесь ничто не напоминает о приближающейся зиме.

Я лежу на нарах и размышляю.

Я еще раз повторяю про себя двадцать шесть адресов. Перед пересечением границы в Брест-Литовске (Бресте. — Ред.) я сжег записку, на которой были записаны эти двадцать шесть адресов. Я хорошо запомнил тексты писем для родных и близких, которые мне вручили оставшиеся в лагере военнопленные.

Все письма я тоже сжег. Я не мог рисковать. Ведь меня сняли бы с поезда, если бы узнали, что я пытаюсь тайно провезти письма в Германию.

Возможно, с моей стороны это была излишняя предосторожность. Комендант поезда пока еще никого не отправил назад в лагерь.

Даже того пленного, который продал в Польше соломенный тюфяк. Хотя многие из нас считали, что он заслуживает того, чтобы еще годик провести в России. Особенно когда он начал визжать:

— Я готов ничего больше не есть, только разрешите мне поехать с вами!

Но если бы в случае со мной дело с письмами обострилось, я бы так посмотрел на коменданта поезда, что ему не оставалось бы ничего другого, кроме как доказать мне, что у него есть право снять меня с поезда и отправить назад в лагерь.

Да в этих письмах и не было ничего такого особенного, что я должен был бы передать на словах.

Например, тот камрад, который в предпоследний день шинковал вместе со мной капусту и которого они еще раз послали учиться в школу в Москву, писал: «Моя любимая мамочка, я все еще остаюсь тем, каким был всегда, твоим любящим тебя сыном. И мое отношение к нашему Господу Богу осталось прежним. Не беспокойся понапрасну!»

Здесь отсутствовала мотивировка. Это письмо не было и особенно остроумным. И если его прочтет посторонний человек, то может истолковать его как ему хочется. Но для родных дома в Германии такие письма очень важны.

Прежде чем въехать в Германию, мы упаковали все свои вещи.

Потом комендант поезда приказал, чтобы мы прямо из вагонов выбросили вату из тюфяков и подушек.

— И не жалко им выбрасывать в грязь прекрасный хлопок?! — удивлялись многие из нас.

— Да бросьте вы, он только на вид такой красивый. У него такие короткие концы, что он ни на что больше не годится! — говорили другие.

В некоторых вагонах уже начали выбрасывать из тюфяков и подушек вату. Белые хлопья летали вдоль состава, и создавалось впечатление, что пошел густой снег.

— Какое свинство, весь участок дороги будет надолго загажен! — громко возмущались многие из нас.

В нашем вагоне мы решили, что выбросим вату в какую-нибудь канаву на ближайшей остановке. Но поезд шел без остановок.

Те вагоны, из которых не выбрасывали вату, получили от коменданта поезда замечание.

— Ну хорошо! — сказали мы, и на следующем перегоне из вагонов полетела вата из тысячи тюфяков. Клочки ваты оседали на телеграфных проводах, тянувшихся вдоль железнодорожной линии, а рельсы покрылись толстым слоем ваты и стали напоминать двор дивизионного медицинского пункта.

— Какое же свинство! — тихо роптали пленные.

На следующей станции польские железнодорожники остановили наш состав.

— Если на рельсы упадет еще хоть один клочок ваты, вам придется убирать весь участок дороги! — заявили они.

— Это вам уже не Россия! — с гордостью отметили мы.

Конечно, в этой гордости была известная доля злорадства, но это не было фашизмом. По крайней мере, со стороны немецких военнопленных. В крайнем случае со стороны русского коменданта поезда.

И мы едем дальше по спокойной, ухоженной местности. Уже несколько дней мы находимся недалеко от Франкфурта-на-Одере. Наш состав ползет как черепаха.

Но однажды уже в сумерках мы замечаем, что находимся в Германии.

Седая сгорбленная старушка стоит на перроне и смотрит снизу вверх на нас, как мы молча стоим в широко распахнутых дверях вагонов.

То тут, то там вдоль железнодорожной насыпи стоят люди.

Какая-то старушка нагибается и поднимает с земли полено, выброшенное из двери одного из вагонов.

И тут до нас доходит. Из всех вагонов начинают выбрасывать оставшийся горючий материал: дрова, уголь, а также лишние доски от нар.

Ведь они там, в Германии, мерзнут!

Но местные жители, видимо, прекрасно понимают, что можно получить от нас, возвращающихся из плена домой. Они поспешно собирают выброшенные дрова и кричат нам:

— Откуда вы родом?

— Радуйтесь, что вы дома!

— Добро пожаловать на родину!

И мы действительно очень рады, что вовремя сообразили, в чем дело, и выбросили им дрова.

И вот теперь наконец-то мы ощущаем себя немцами.

Глава 51

Седьмого ноября я получаю во Франкфурте-на-Одере русское свидетельство об освобождении из плена. Лагерь размещается в старых прусских казармах.

— Все антифашисты должны явиться в клуб, — так было объявлено.

Сорок или пятьдесят курсантов собираются в здании, в котором размещается антифашистский актив лагеря.

Я тоже иду вместе со всеми.

К нам обращается седовласый старик, назвавшийся представителем Коммунистической партии Германии в Западной зоне оккупации.

— Все не так уж и просто, камрады! — говорит он. — Особенно для товарищей, которым предстоит направиться в Западную зону. Прошу товарищей, которые остаются в Восточной зоне, пересесть на левую сторону зала!

Видимо, нас ожидает нечто большее, чем простое приветствие.

— Так, как я понимаю, все те товарищи, которые сидят справа от прохода, из Западной зоны. — Представитель Коммунистической партии Германии в Западной зоне устало улыбается и шутит: — Вот так выглядит новая Германия. Слева — Восточная зона, а справа — Западная!

Но потом, сразу посерьезнев, он переходит к главному:

— Итак, товарищи из Западной зоны! Как мне ни жаль, но я вынужден сообщить вам, что с этим эшелоном вы не сможете продолжить путь. Почему? Вы сами знаете, что антифашистам сейчас нелегко работать в Западной зоне оккупации.

Совсем ни к чему, чтобы при переходе границы американцы сразу же арестовали вас. А такое вполне возможно, если вы поедете дальше в этом эшелоне. Наверняка в этом поезде, где вас все знают, у вас есть не только друзья. И в конце концов кто-нибудь может донести американцам, что вы курсант, окончивший антифашистскую школу и принявший присягу.

Если же вы собираетесь поехать только к англичанам в их зону оккупации, тогда я сказал бы вам: «Езжайте, ради бога, с этим эшелоном!» Но с американцами все обстоит совсем иначе.

Поэтому советская комендатура издала приказ, чтобы все прибывающие из Советского Союза антифашисты отправлялись в Западную зону только со следующим эшелоном, а не со своим.

Да так оно и безопаснее, лучше вы подождете здесь один или два дня, чем позволите фашистам переломать вам кости!

Поэтому, когда сегодня в обед будут выдаваться свидетельства об освобождении из плена, вы их не получаете. Не получаете, чтобы потом не возникло трудностей с русской комендатурой!

Когда в полдень многие тысячи военнопленных устремляются на большой армейский плац, чтобы отыскать табличку с начальными буквами своей фамилии, это напоминает огромный муравейник.

Неужели я должен еще два дня торчать здесь?

Кто их знает, что еще взбредет им в голову и какие глупые задания они могут нам поручить?!

Когда служащий, сидящий под табличкой с буквой «Б», называет мою фамилию, я расписываюсь в получении свидетельства об освобождении из плена.

Во всяком случае, теперь свидетельство у меня на руках.

Во всяком случае, я могу сказать, что ничего не знал. Слишком сильно обрадовался из-за возвращения на родину, невнимательно слушал во время собрания антифашистов…

А пока мы направляемся к воротам и выходим из лагеря.

Я больше не военнопленный!

Я не знаю, не воскресенье ли сегодня. Но у меня на душе праздник.

Теперь нас доставляют в лагерь для гражданских лиц в Гроненфельде.

Там тоже нары, но уже раздельно по зонам.

Когда нужно выбрать человека, который раздаст походные пайки, ребята из нашего вагона называют мою фамилию.

У меня нет абсолютно никаких оснований опасаться, что мои товарищи намнут мне бока или выбросят из поезда!

Пусть эти антифашисты трусливо ждут, пока их товарищи уедут, прежде чем наберутся мужества вернуться домой.

Когда я ложусь на нары, чтобы немного отдохнуть на соломенном тюфяке, посыльный говорит, что я должен зайти в актив.

— Передай им, что у меня болит живот! Я не могу прийти!

Один из знакомых парней из Иванова с озабоченным видом спрашивает меня, как надо заполнять анкету СЕПГ.

— Ты вообще ничего не должен! — говорю я ему. — СЕПГ — это партия, в которую ты можешь вступать, а можешь и не вступать. И если ты хочешь заполнить их анкету, то это твое добровольное дело, любезность с твоей стороны. Они не могут тебя заставить!

Другой знакомый никак не может понять:

— Ты еще не заполнил свою анкету? Ты же был даже членом Центрального антифашистского актива. Разве ты не собираешься вступать в СЕПГ?

— Видишь ли, — говорю я и не могу удержаться от покровительственно-снисходительного тона, — сначала я съезжу домой. Ты тоже можешь присоединиться к коммунистической партии дома, когда приедешь в Крефельд (в Рейн-Вестфалии, к западу от Рейна. — Ред.). Сегодня вечером это действительно не горит!

Нам сообщают, что мы можем послать домой телеграмму! Послать мне телеграмму или нет?

Нет, лучше не посылать!

Кто знает, сколько еще пройдет времени, пока я приеду домой. Вот когда я закрою дома дверь изнутри, только тогда поверю, что я действительно вернулся домой, а до тех пор нет!

Ведь они более трех лет не знали, вернусь ли я вообще домой и когда именно. А уж эти несколько дней они наверняка выдержат.

А мы в поезде и тем более выдержим. Повсюду нам выдают двойные походные пайки. В Гроненфельде, в Эрфурте, в Хайлигенштадте.

Но когда возле одного из товарных поездов мы видим кучу сахарной свеклы, сотни бывших военнопленных из нашего эшелона набрасываются на нее. Хотя у всех имеется достаточно хлеба, масла и колбасы. Но по старой привычке они набрасываются на все, что можно есть.

На центральном вокзале в Лейпциге какая-то благотворительная организация раздает чечевичную похлебку.

— И что у них за голоса! — говорю я своему соседу по вагону, имея в виду женщин. Такие высокие голоса, как у детей. Как у старых, плачущих детей.

Одна из этих женщин, которые разливают чечевичную похлебку, спрашивает каждого из нас, не знает ли он ее сына.

— Ведь такое вполне возможно!

В местечке Фридланд проходит граница между зонами.

Русский солдат смотрит в сторону, когда мы строем проходим мимо шлагбаума. Это самое лучшее, что он может сделать. Мы колонна измученных людей, едва переставляющих ноги. Но я боюсь, что кто-нибудь в порыве бессильного гнева сожмет свои исхудавшие кулаки и плюнет в сторону социалистического отечества, в котором люди, как свои собственные граждане, так и иностранцы, надрываются от непосильного труда, раньше срока превращаясь в ходячие развалины.

Но никто не произносит ни слова.

Русский солдат с автоматом на плече смотрит в сторону.

В ста шагах от нас за ничейной землей на флагштоке полощется британский флаг. Нас уже ожидают автобусы и машины скорой помощи.

Нам навстречу идут люди. Раздаются возгласы:

— Добро пожаловать на родину!

Наша колонна, шагавшая в строгом порядке по пять человек в ряд, начинает рассыпаться. Стоящие вдоль дороги женщины плачут.

Нас ожидают и члены Армии спасения с автомашиной, полной какао и бутербродов.

Но некоторые из нас сначала бегут на ближайшее поле, чтобы вырвать несколько штук сахарной свеклы.

— Камрады, да оставьте вы эту свеклу в покое! В лагере вы сейчас получите столько молочного супа, сколько захотите!

Но те, кто помчался за сахарной свеклой, не слушают. Сначала они опустошают все поле.

— Подумайте о национальном достоинстве! — взывает кто-то из нас. — Совсем ни к чему показывать этим англичанам, что мы голодны!

Сначала мы думаем, что генерал Робертсон лично присутствует здесь, чтобы приветствовать тех, кто возвращается домой в Британскую зону.

Но вскоре выясняется, что здесь одни только немцы. Только одна женщина в форме стоит несколько в стороне от машины с какао. Очевидно, она осуществляет общее руководство. У нее на рукаве написано «Salvation Army», Армия спасения.

Первой увозят «нашу девушку». Ей около тридцати лет. В 1945 году вместе с девятьюстами другими женщинами и девушками она попала в лагерь за Уралом. Через два года шестьсот из них умерло.

— А те, которые пока еще живы, выглядят не лучше, чем я!

Ее ноги напоминают две тонкие палки. Волосы жесткие и спутанные. В неподвижном взгляде огромных глаз застыл неподдельный ужас. Зубы постоянно оскалены, как у старой кобылы.

В ней нет уже ничего женского. Но пленные помогают ей донести тощий вещевой мешок и потрепанное пальто. У этих пленных точно такие же лица: оскаленные зубы, слезящиеся глаза с остекленевшим взглядом. В них не осталось ничего мужского. Они уже не похожи на людей. Они настоящие карикатуры на род людской, жалкие тени творений Божьих.

Но почти все испытывают потребность быть благородными, добрыми и всегда готовыми прийти на помощь.

Я решил для себя, что в будущем никогда больше не напишу ни одной строчки, которая не была бы выстрадана мной. Ничего такого, что я знаю только понаслышке.

Но я также решил, что расскажу обо всем, что мне покажется важным, а не только о своем личном.

Не всегда тотчас и при малейшем сомнении. Но ни о чем нельзя умалчивать длительное время.

Если бы капитан Белоров был гражданином страны, куда можно было бы посылать и откуда можно было бы получать личные письма, я бы обязательно написал ему письмо. Теперь, когда я снова нахожусь на свободе, я бы поспорил с ним о том, существуют ли при большевизме счастливые люди.

Я не знаю, является ли капитан Белоров тем человеком, который только притворяется счастливым.

Возможно, на самом деле он противник большевиков. Хотя я твердо убежден в том, что он будет стрелять, если окажется на войне, в которой русские будут сражаться с каким-нибудь другим народом.

Можно делать и то и другое одновременно. Я убедился в этом на собственном опыте.

Я также знаю, что далеко не все плохо из того, что создали большевики.

В Иванове я видел Дом молодежи, который был просто великолепен со своими театральными и танцевальными залами, с игровыми комнатами и библиотеками, с мастерскими и комнатами для игры в шахматы, с отличным спортивным залом и комнатой сказок.

Но в то же время никуда не исчезли всеобщий страх, ложь и террор, царящие в стране. Разве это не ужасно, что, когда разговариваешь с человеком, вдруг замечаешь, что его как бы и нет? Словно он какой-то безымянный призрак.

Что касается фамилий, то капитан Белоров носит фамилию Белоров только в моей книге. Но на самом деле, возможно, у него совсем другая фамилия, а не та, под какой он служит в НКВД.

Я дал Белорову эту фамилию только потому, чтобы не подвергать его опасности. Дело в том, что я, с точки зрения НКВД, немецкий фашист, считаю Белорова порядочным, интеллигентным человеком, который много работает.

Разве это не ужасно, когда человеку запрещено жить и работать под своей собственной фамилией? Под той фамилией, которая перешла к нему от отца и честь которой он призван беречь всю свою жизнь. Разве это не ужасно, когда человеку запрещено пользоваться своим именем? Тем именем, каким его звала родная мать. Вполне возможно, что у Белорова совсем другое воинское звание и он не капитан НКВД. Возможно, он полковник, или какие там у них есть еще звания, откуда мне знать. И он всего лишь должен был носить форму капитана НКВД. Точно так же, как тот подполковник с кожевенного завода в Осташкове, который руководил демонтажом оборудования немецкого кожевенного завода в городе Инстербурге, на самом деле не был подполковником, а работал инженером, и только с целью демонтажа немецкого оборудования на него надели дающую власть форму подполковника Советской армий.

Но еще хуже, чем эта постоянная маскировка с помощью смены фамилий и военной формы, являются слова.

Вот перед тобой сидит Белоров. Бледное, нервное лицо. Седеющие виски, пронизывающий взгляд. И он говорит, что Коминформ не имеет ничего общего с прежним Коминтерном. Он произносит это так, словно декламирует со сцены что-то выученное наизусть. Так человек не высказывает собственное мнение.

Или же он заявляет, что Достоевский не такой уж и великий, как мы, возможно, думаем. Политбюро Сталина не причисляет Достоевского к числу великих русских писателей. Психология — это нечто нездоровое. Но у Белорова как личности возникает потребность поговорить о Достоевском. Он хочет знать, читал ли я Достоевского.

Глава 52

Я совсем не чувствую усталости. У меня сейчас такое состояние, словно я очень долго находился в сумерках и вдруг вышел на яркий дневной свет.

Вокруг меня новое буйство красок!

Военнопленные, вернувшиеся из России, молча сидят в британских военных грузовиках, которые везут их из лагеря в городке Мунстер (между Гамбургом и Ганновером. — Ред.) в Ганновер. Последний переезд перед возвращением домой.

Те военнопленные, которых отпустили из английских лагерей, обращают на себя внимание не только наличием у них большого багажа, огромных, с человеческий рост, мешков, какие бывают у моряков дальнего плавания, и не только своей новенькой, как с иголочки, униформой.

Они стоят во весь рост в кузове грузовиков и бесцеремонно кричат прохожим.

— Эй, Анна! — кричат они, когда в городе Целле симпатичная блондинка переходит дорогу.

Вернувшиеся из русского плена военнопленные считают бестактным вот так орать во все горло «Эй, Анна!», когда дорогу переходит незнакомая девушка.

Они не присоединяются к тем, с большими морскими мешками, и тогда, когда те кричат вслед деревенскому полицейскому:

— Эй, ты, спекулянт!

Может быть, те, кто кричит «спекулянт», и правы.

Они лучше знают, как обстоят дела в стране в данный момент. Но им не следовало бы выкрикивать нечто подобное, когда мы возвращаемся домой.

Еще около трех часов я сижу на центральном вокзале в Ганновере. Большая толпа пленных находится и на перроне. Но по их сосредоточенным лицам видно, что каждому хочется побыть одному, наедине со своими мыслями.

Я покупаю местную газету. Как же это прекрасно, когда есть возможность купить свежую газету!

Я сижу на скамье. Скамья тоже отличная. Это не просто доска. На этой деревянной скамье сидишь как в кресле, — так здорово она подогнана по фигуре.

Когда я на минутку отрываюсь от чтения, сидевший недалеко от меня мужчина приносит мне целую горсть мелких груш:

— Видимо, вы давненько не пробовали фруктов!

И он снова возвращается к жене и уже большим детям, одетым в бросающиеся в глаза теплые шубы, которые заняли всю соседнюю скамью, и сейчас с аппетитом уплетают фрукты, доставая их из красной кожаной сумки. Возможно, они спекулянты, думаю я. Но, может быть, я несправедлив по отношению к ним.

К противоположной платформе подходит скорый поезд дальнего следования. Пассажиры берут его штурмом. Они лезут в вагоны даже через окна прямо с рельсовых путей.

Надеюсь, мой поезд, который вскоре должен прибыть на тот же путь, не будет таким переполненным.

На поврежденном во время бомбежки перроне становится холодно и начинает накрапывать дождь. Когда, чтобы согреться, я вхожу в кафетерий, какая-то пожилая женщина спрашивает меня:

— Хотите яблоко?

Может быть, эта женщина обиделась, когда я сказал ей, что не хочу яблоко. Поэтому, быстро оплатив кофе, а то и его мне нальют бесплатно, я говорю:

— Ведь наверняка многие возвращаются из России. Это здесь не такая уж и редкость.

Но потом я все-таки съедаю ее яблоко.

— Видимо, это первый фрукт, который вы едите? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я.

И по ее лицу видно, что она рада, что это яблоко оказалось первым, которое я ем.

Но потом я все же уточняю:

— Нет, не совсем! До этого меня уже угостили грушами.

Тем не менее она пожимает мне руку на прощание, когда я ухожу.

Конечно, ей было бы гораздо приятнее, если бы ее яблоко оказалось первым фруктом, который я съел спустя столько лет плена. Но нельзя лгать только для того, чтобы доставить людям радость. Даже в малом. Я думаю, что именно поэтому и начались у меня недоразумения с женой. Эти недоразумения и привели к известным последствиям. А ведь моя жена была так счастлива.

Но теперь я даже не увижусь с ней, хотя нам и надо еще кое-что обсудить. И больше ничего.

Я все еще жду прибытия своего поезда на перроне центрального вокзала в Ганновере. Начинает смеркаться. Но у меня в душе остается этот яркий, как в лаборатории, свет.

Меня охватывает необычайное волнение, возрастающее с каждой секундой.

Как мог я только подумать, что выдержу в России и эту зиму? Да я не смог бы выдержать там даже месяца!

Неправда! Конечно, я смог бы выдержать месяц.

И зиму пережил бы. Возможно, даже еще один год.

Но в России я был вдали от родины. Вот только теперь, оказавшись на родине, я чувствую, как много она значит для меня.

Какая в ней огромная притягательная сила!

В России я был чужд самому себе. «Сначала мы подумали, что ты русский, когда ты впервые пришел в наш лагерь от Центрального актива!» — заметил как-то один из моих знакомых. Но теперь я в душе возвращаюсь к самому себе. И внешне тоже. Домой и к себе.

Я сижу в темном поезде. По оконному стеклу хлещут струи дождя. Шумит ветер. Глубокая ночь. Я вслушиваюсь в шум ветра. Вслушиваюсь в суть вещей.

Напротив меня сидит женщина с маленьким ребенком.

— Сколько еще часов, мамочка? — ежеминутно спрашивает ребенок.

Я сижу в темном поезде и задаюсь вопросом, изменился ли я за все эти долгие годы, пока меня не было здесь.

Я не хотел бы больше делать что-то не так.

Я хотел бы плодотворно использовать каждую секунду.

Поэтому я спешу пересесть в Госларе на поезд, идущий в Гарц. Но поезда туда больше не ходят. Нет, теперь все не так, как было раньше.

«Тысячелетний Гослар», — написано на щите, установленном на перроне. Через узкий проход на перроне я выхожу на привокзальную площадь. Всего лишь каких-то восемнадцать километров — и я был бы уже дома!

Останавливаюсь на привокзальной площади и в нерешительности оглядываюсь.

Ведь кто-нибудь должен же отвезти меня в теплую комнату, где есть печенье, горячий чай и интересные журналы.

Как это было тогда, когда во время войны я приезжал в отпуск из России, будучи еще солдатом.

Но и тогда у меня тоже были заботы. Во всяком случае, совсем не те, которые должны были бы быть.

Я совсем не удивился, что еще ходит автобус. По крайней мере, до Ханенклее.

Я не удивился, что меня взяли, хотя автобус был набит до отказа.

Я стою одной ногой на самой нижней ступеньке, впереди, рядом с водителем, а другой ногой опираюсь о край ступеньки, расположенной выше.

Когда автобус поворачивает на крутых горных поворотах, я с трудом сохраняю равновесие. Одиннадцать километров по горной дороге все выше и выше в Гарц. Мокрая асфальтовая лента шоссе вьется между огромными темными елями.

Последние восемь километров я пройду пешком.

— Тебе надо свернуть на первую дорогу слева! — говорит мне водитель, когда я выхожу из автобуса.

Все еще идет дождь. Не видно ни зги, хоть глаз выколи!

Неужели я должен повернуть назад?

Этого только не хватало!

Холодные струи дождя стекают мне за шиворот. Ватная телогрейка вся пропиталась водой.

Но, кажется, я пропустил дорогу слева, на которую должен был свернуть. Тогда я срежу путь напрямик через лес. Но ночь такая темная, что я с трудом могу различить, где заканчиваются ели и где начинается небо.

Я точно знаю направление.

Но здесь теперь сплошная лесосека, а там выросли молодые деревца.

Я заблудился!

Споткнувшись, я падаю в яму с водой. Почти десять минут я ищу шапку, свою черкеску, которую ветка сбила с моей головы.

Чтобы перевести дух, присаживаюсь на несколько минут под огромную ель. Чистое безумие, что я плутаю здесь в темноте только потому, что решил обязательно сегодня попасть домой.

Прислоняюсь спиной к стволу ели. Но в воздухе совсем не пахнет смолой и лесом. Только дождем и гнилью.

Я сижу и говорю себе: каждый человек постоянно совершает одни и те же ошибки.

Потом я поднимаюсь и двигаюсь в сторону слабой полоски света. Через некоторое время я замечаю, что зашел в болото.

Ну вот, не хватало только, чтобы я утонул в какой-то луже в пяти километрах от родного дома, после того как выдержал четыре года в русском плену!

Но как же это банально, что я заблудился. Конечно, я хотел бы рассказать: «Ну, подумаешь, разве это трудности! Если поезда нет, мы идем пешком! Что вы думаете, нам и не такое приходилось переживать в России!»

В конце концов я выхожу на свет. Но оказывается, что это всего-навсего снова Ханенклее.

Вхожу в один из отелей. Разве я не должен спросить в гостинице: «Есть ли у вас свободный номер на эту ночь?» Но у них действительно нет ни одного свободного номера. У них пока работает только ресторан.

— Если вы не найдете свободного номера, в любом случае возвращайтесь сюда! — советует мне один из посетителей ресторана.

Я не переживаю из-за того, что, возможно, не смогу найти свободного номера. Я не переживал и тогда, когда блуждал по ночному лесу.

Но все-таки это довольно тягостно.

Поэтому я искренне радуюсь, когда посетитель из первого ресторана говорит:

— Ну, вот и отлично! Я позабочусь о том, чтобы вы еще сегодня попали к себе домой!

Я вешаю свою промокшую русскую телогрейку на крюк стоячей вешалки рядом с элегантным женским пальто.

Я сижу за маленьким круглым столиком, на котором стоит тарелка с бутербродами.

— Но у меня нет продовольственных карточек! — говорю я.

— Это не важно! — заверяет меня случайный знакомый.

Несколько отдыхающих на горном курорте стоят у стойки бара.

А почему бы, собственно говоря, им не стоять у стойки бара и не пить! Вот точно так же кто-то стоял у стойки, когда я корячился на лесоповале в России. Как все это странно. Как по-разному может заполняться наше время!

Но курортники, стоящие у бара, не удивляются мне. Ведь в Германии все по-другому. Как и прежде, без всякого смысла. И гость, который меня пригласил, не пристает ко мне с расспросами, почему я такой грязный и измученный. И это мне нравится.

— Послушайте! — говорит он. — Сейчас я отвезу вас к одному знакомому британскому офицеру. Потом мы отвезем вас домой!

— Это удобно? — спрашиваю я.

— Я обо всем позабочусь!

Я мысленно представляю себе, как обрадуется моя мать, когда я вскоре постучусь в ее окно. Они ведь должны быть дома? Мы выходим из ресторана, где висит такая красивая люстра, на улицу.

Я сажусь в машину, и она слегка покачивается, когда я ставлю ногу на подножку. Всего лишь минуту слышен шум мотора. Потом мы входим в помещение, где тоже висит красивая люстра.

Нас встречает британский офицер в короткой летной кожанке. Тучный, однако крепкий и подтянутый. Тоненькая ниточка усов.

Он интересуется, ждет ли меня мать сегодня вечером.

Нет.

В таком случае я мог бы задержаться на часок, говорит хозяин дома и вращает ручку настройки радиоприемника. Немного музыки.

Сначала разговор не клеится. Так, общие фразы. Мы пьем чай. Я ем сухое печенье. Играет приятная музыка.

Нет, я чувствую себя вполне уютно в этом кресле. Меня нисколько не смущает, что я сижу здесь в грязной русской форме.

— Чем занимается Джо? — спрашивает англичанин.

— Простите, не понял?

— Англичане называют Сталина дядюшкой Джо. Что делает Сталин? — поясняет мой новый знакомый.

Я смеюсь и поудобнее устраиваюсь в мягком кресле.

— Джо очень сердится на вас!

Британский офицер в летной форме некоторое время раздумывает, не поискать ли ему другую мелодию по радио.

— Ну что же, поживем — увидим! — говорит он.

Конечно, как британский подданный, он не уполномочен говорить это. Он не уполномочен, как британский подданный, дарить мне подарки. В соседней комнате для меня приготовлено несколько плиток шоколада, голубая спортивная рубашка поло, пять пар носков, лезвия для бритья и многое другое. Это подарок человека, который может войти в положение ближнего.

— Ничего не надо говорить. И не благодарите. И никому об этом ни слова. Некоторые могут расценить это как пропаганду! — говорит мне немец, который привез меня сюда.

— Ну хорошо! — говорю я. — Это действительно просто чудо! Но если вы так считаете…

И я думаю, что повсюду в мире люди хотят говорить и делать то, что им подсказывает их сердце. И часто они так и поступают. Независимо от того, совпадает ли это с их инструкциями или нет. Я хотел бы только знать, наступят ли когда-нибудь такие простые времена, когда каждому человеку доброй воли не надо будет делать ничего другого, кроме добра, самого обычного добра.

Но пока такого нет и в помине.

В коридоре я складываю все подарки в вещмешок.

Когда я снова вхожу в салон, хозяин дома уже опять наполнил коньячные рюмки.

— За ваше здоровье! — поднимает он свою рюмку.

Вот таков он, конец войны. Наши подразделения расформированы, и мы снова становимся сами по себе.

Как же прекрасно быть одиночкой! Ведь это мир!

В одиночку мы должны возвратить то, что потеряли все вместе: уважение к нам самим. Ничего не ждать от других! Ничего от великого общего дела!

Может быть, так мы легче всего выясним, кто с нами, а кто нет.

Совершенно верно: быть одиночками, пока сохраняется мир.

Уже два часа ночи, и вот я еду в машине с британскими номерами по лесу.

Британский офицер в летной форме сидит за рулем.

Тот самый немец, который пообещал доставить меня домой, тихонько напевает песенку, которую я никогда прежде не слышал.

«Дворники» едва справляются с потоками дождя, бегущими по ветровому стеклу.

В нашей машине царит такое настроение, какое бывает при праздновании Нового года в открытом море.

И хорошо, что я не растроган. Хотя, в конце концов, это совсем не мелочь — вернуться домой после стольких лет разлуки!

Вот мы уже спускаемся с горы. Сейчас будет крутой поворот перед большим прудом. Здесь мне знаком каждый дом.

— Теперь направо! — подсказываю я.

Вот он, родной дом. Я выскакиваю из машины. Дергаю калитку, но она заперта на крючок из проволоки.

Чтобы не терять время на возню с крючком, перепрыгиваю через забор. Одна прогнившая планка с громким хрустом ломается. Стучу в окно. В первое же попавшееся окно.

Оказывается, что это то самое окно, которое мне было нужно. Я слышу испуганный голос:

— Что вам надо?!

Я что-то говорю. Кричу срывающимся голосом.

Вижу за стеклом лицо. Лицо старушки.

Моя мать.

Была темная ночь. Но она сразу узнала меня.

Примечания

1

Перевод В. Левика.

(обратно)

2

Сикоз — гнойное воспаление волосяных мешочков у мужчин в области бороды и усов.

(обратно)

3

Перевод К. Лукьяненко.

(обратно)

Оглавление

1944 год

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

1945 год

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

1946 год

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

1947 год

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно