Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Часть первая
Анадырь

63-ая дивизия

На Карельском перешейке две дивизии располагались: 45-ая и 63-ая. И ещё какие-то вспомогательные части. Наша дивизия была 63-ая — Красносельская, краснознамённая, гвардейская. «Элита». Знаки нам гвардейские даже вручили. Мой знак мы пропили потом. Продали мужику одному. Он был гвардеец настоящий, воевал, но знак потерял. А нам-то что — мы нигде не воевали ни хера. Поддать бы только.

И вот эту нашу гвардию решили бросать на Кубу.

А я перед Кубой был на грани фола: то пьяненький немножко, то ещё что-то. Командир меня шпынял всё время. А по весне вдруг отправляет в Полтаву — в училище, на краткосрочные курсы командиров взводов.

— Тебя, — говорит, — выдвигает дивизия.

Разнарядка пришла, а некого посылать, кроме меня. У меня десять классов, два года техникума, училище артиллерийское, год в войсках уже.

Поехал в Полтаву. Зачислили меня. Объясняют:

— Восемь месяцев отучишься — и ты командир взвода в звании сержанта. За командование взводом будут платить оклад 75 рублей. Погон офицерских не дадут.

Короче, не за хуй будешь служить. Я говорю, что учился уже два года и восемь месяцев.

— Могу я по выпуску хоть на младшего лейтенанта рассчитывать?

— Нет, — говорят. — Ты должен будешь ещё два года командиром взвода херачить в войсках. Как минимум.

Ё-моё. Я-то думал, что получу офицерское звание и уволюсь сразу из армии, а тут такая херня. К нам в часть как раз пришёл один такой выпускник. На него повесили сразу всё, что можно, и никто его своим не считает: ни офицеры, ни солдаты. И передо мной вся эта картина встала, как живая. Говорю им:

— Не желаю.

— Не желаешь — пиши рапорт об отчислении.

Короче, полтора месяца пробыл в Полтаве. Заброшенный такой городок, хаты эти везде украинские. Всё собирался съездить посмотреть, где там Полтавская битва была, но так и не добрался.

Возвращаюсь на Карельский перешеек. Командир мне объявляет, что эти полтора месяца из моей службы тоже вычёркиваются — за то, что «впустую использовал государственные средства». Специально написали приказ, зачитали перед строем:

— Андреев у нас будет служить вечно.

Тут война, вроде

А уже май кончался, наверное. Только я вернулся, начинается шум-гам. Учения. Все вдруг вспомнили, что надо воевать. Порядки наводят. Готовятся к какому-то маршу.

И сортируют нас. Избавляются от национальностей, не относящихся к Союзу. Греки у нас были, немец один — всех вон. У кого судимость — вон. Ёрш наш, который сидел за воровство, бегает и кричит: «Меня не берут!» Никто не знает куда, но не берут. Помню, лежим как-то, загораем на Вуоксе (там рядом один из её рукавов). Марш объявлен со дня на день. А Ёрш нам шепчет:

— Слушайте, щас заварушка будет, а здесь как раз магазинчик такой есть… У меня уже план разработан, но алиби нужно…

Мол, подтвердите, что во время ограбления видели меня в другом месте.

Мы ему:

— Иди ты на хер, Ёрш! Тут война, вроде, а у тебя одно на уме…

Первогодков тоже отослали. Собрали только тех, кто второй-третий год служит. Батарею укомплектовали полностью, по боевому расписанию. Прислали тридцать с лишним молдаван откуда-то. Гвардейские значки новые выдали. Мол, номерные: каждый значок на учёте — уже не пропьёшь. Думаю: а сначала какие давали? Хер знает. Как пионерские, наверно.

И вот мы совершаем этот марш. Ночью тревога. Выстроились все. Сверхсрочников тоже вывели.

Комбат:

— Слушай боевой приказ!

Вдруг прибегает наш старшина.

— Что, — говорит, — делать с Толей Дворовенко?

Толя был краснодеревщик из Москвы. Его тоже не брали, потому что сидел. Пока у нас война намечалась, Толя мастерил комбату мебель какую-то. А для красного уголка у него давно уже хитрый разборный гарнитур был сделан. И вот он этот гарнитур продал кому-то из вновь прибывших офицеров. Одну половину покупатель уже забрал, за второй должен был прийти, и тут старшина Толю засёк.

А Толя пьяный уже. Вступил со старшиной в рукопашный бой, но тот его одолел и закрыл в пирамиду, где стояло оружие. И бежит к комбату:

— Что делать?!!

Комбат ему:

— Иди ты подальше. У меня тут боевой приказ, на хер твоего Толю. Всё равно он уже не наш.

Короче, совершили мы марш в район Кирка-Хийтола (там ещё Сортавала и Лахденпохья). Озёра, полигон и пехотная часть какая-то, на базе которой у нас был сборный пункт. Месяца полтора мы там провели. Каждый день ходили в атаку в гимнастическом городке. Пушки все перекрасили по три раза.

В моём орудии какой-то датчик сгорел. Включишь электричество — пушка должна разворачиваться, а она только трясётся — и ни хера. Вызывали арттехников — те не могут найти неисправность. В конце концов мы с командиром взвода перебрали по учебнику всю электрическую схему, голова к голове. Нашли поломку. Взводный был очень доволен:

— Вот, специалисты не могли, а мы отремонтировали!

Пока мы в тренировочном лагере сидели, уволили старшину нашей батареи. На его место перевели моего командира отделения, он же замкомвзвода. И меня сразу же сделали замкомвзвода. Стал я снова младший сержант и сраный командир, с двумя сержантами в подчинении.

И вот мы гадаем полтора месяца. Что? Куда? Где? Когда? Никто ничего не знает. Слухов всяких море. В Берлине же заварушка. В Алжире борются за независимость. У Китая с Индией что-то назревает. В Индонезии херня какая-то. Столько разных вариантов. А Никита Сергеич всем помогать хотел. Подставлять плечо. Кому подставлять? В сачок — санчасть — вдруг поступили таблетки от укачивания. Плывём! А куда плывём?

Письма наши стали вскрывать. Нам перед строем периодически зачитывали, кто что отсылает, с разными версиями. Какую хуйню там писали — обхохочешься. Ну, правильно командиры мыслили: выставить на осмеяние, чтобы ты, дурачок, больше не писал. Им самим остоебенило, наверно, читать. Не наказывали, не искали виновных. Всё уже решено было. Все документы уже прошли. Один старший лейтенант руку сломал, и жена у него вот-вот должна родить, но ни фига. Всё равно его не заменили.

Отъезд

Когда понятно стало, что вот-вот нас ушлют, я съездил к Женьке в Ленинград в последний раз. Комбат меня отпустил, но заставил бланк заполнить: мол, он за меня не отвечает. Потом Женька приехала дня на три.

На третий день ей надо уезжать, и тут нас отправляют. Всё, погрузка. Мне уже надо бежать руками махать — тягач будет пушку завозить, а у Женьки паспорта нет. У неё сразу при схождении с поезда патруль документы проверил и паспорт забрал. И вот мы по железной дороге идём от расположения части в комендатуру — Женькин паспорт искать. Там, наверное, километра три. Вдруг навстречу патруль. И у патруля — её паспорт. Совершенно случайно.

Для нас специальную ветку подготовили железнодорожную. Пушки мы закрепили на платформах. Сами погрузились в теплушки. И вот едем в теплушках. Куда? Зачем?

А погода хорошая — лето же, конец июня, наверное. Мы сидим, дверь отодвинута у теплушки. Проезжаем Ланскую, и я вижу Женькин дом. Помахал рукой у переезда на Торжковской улице.

В Луге, помню, остановились. Какой-то рядом молочный заводик был. Молока напились. Напокупали одеколона «Сирень белая» и всякой херни. Нам перед отправкой выдали денежное содержание за четыре месяца вперёд. Я, как замкомвзвода, тринадцать с чем-то рублей получал. Женьке купил какие-то духи, отправил ей по почте, и она потом получила — разбитые. Бегала на почту, выясняла, — а хули там.

У нас у всех с собой по чемоданчику было. Заставили купить в военторге в Кирка-Хийтола. Чтобы, если кто будет фотографировать при погрузке на корабль, мы были с чемоданами, а не с вещмешками. Мы же официально считались «сельскохозяйственными рабочими».

Чемоданчик этот у меня до сих пор лежит. Единственное, что от Кубы осталось.

Лиепая

И вот едем, едем. Где-то на полустанке встали, и дедок один, железнодорожник, говорит нам:

— Уже которые сутки идут составы воинские в сторону портов.

Видно, что солдат везут, а что происходит — хер его знает.

В конце концов привезли нас в Лиепаю. Разместили в здоровых казармах царской постройки. Я удивился: народу до хера, столовые работают в три смены, но порядок везде, и всё обслуживается моряками. Кормить сразу стали значительно лучше. Кругом только старшие офицеры. Полковники и генералы везде ходят и нас периодически накачивают:

— Есть, ребята, возможность зарубежную страну посмотреть. Увидеть мир и расширить свой кругозор в молодости.

Нет, чтобы сказать: есть возможность сложить голову, блядь, в первую очередь. Нет, про это молчат.

Ладно. Вдруг приказ: зашить всё обмундирование в мешки. Выдали нам матрасы, подушки и гражданское платье. Каждому по костюму. Сначала отдельно вызвали офицеров. Для них были в районе трёхсот рублей костюмы. Потом вызывали сержантов, а потом уже остальных. Я, помню, долго этот костюмчик носил. Приличный такой костюм. К нему рубашка белая, китайский плащ, кепка. Офицерам — шляпы вместо кепок.

А той партии, которая первая уезжала, до нас, — тем всем одинаковые костюмы выдали. Целая кодла интендантов проворовалась: скупили в магазинчиках дешёвый ширпотреб, на солдат накинули, и разницу себе. Во, блядь! Мы ещё на Кубе были, когда начался судебный процесс.

Я до отплытия за порядком следил в казарме. В патруль ходил пару раз по Лиепае. В патруле познакомился с одним парнем. Меня выгнали из артиллерийского училища, а его — из военно-морского. Послали в Албанию. Там у нас одно время была база для подводных лодок. На базе потом случилась провокация какая-то, его чуть не убили.

И вот он тоже:

— Уже шестой год служу, и неизвестно, когда это кончится.

Так с этой армией было. Влезешь — хер вылезешь.

А вся остальная батарея участвовала в погрузке техники. Докеров было мало — только те, которые показывали, как клинья ставить, как проволоку натягивать, чтобы ничего не шелохнулось во время качки. Чтобы у корабля центр тяжести не сместился, или что там у него может сместиться. Всю эту работу наши солдаты делали. День и ночь в порту. За неделю, наверное, они там управились. А я, говорю, как-то прогнулся — лёгкая у меня была службишка.

При этом всё равно никто нам ничего не говорит. Куда? Чего? Никаких звуков.

Поплыли

И вот наконец — как-то вечером уже, к ночи, — поднимаемся на борт. Погода, помню, была хорошая. Корабль назывался «Альметьевск» — городок такой где-то в Татарии есть. Судно финской постройки, около четырнадцати тысяч тонн водоизмещение, только третий год на плаву. Торгового флота корабль, гражданский. Команда сорок четыре человека. Своя пекарня, большие запасы воды. Может без захода в порт до Кубы дойти.

Загрузили нашу батарею — сто девятнадцать человек. С нами какой-то санитарно-эпидемиологический отряд из ТуркВО [Туркестанский военный округ]. Их задача — личный состав от заражений спасать, или от чего там. Они с козлами, со скорпионами своими, со всякой хуйнёй ползающей и летающей. В общем, набралось около трёхсот человек. И животные.

Нас в трюм посадили. Твиндек. Метров, наверное, тридцать на пятнадцать. Спускаемся и видим: по периметру этого твиндека двуярусные нары из дерева. Возле нар — параши. Просто большие тазы с ручками, и хлорка рядом стоит — посыпай, блядь.

Как только поднялись на борт, нас заставили переодеться. И вот мы вылезли из трюма и ходим по палубе в костюмах, плащ через руку. Красуемся друг перед другом. Разглядываем, кто что приобрёл:

— Ууу, блядь, ты урвал!

Или:

— Да на тебе сидит, как на корове!

Ё-моё.

Глядим за борт — а там серьёзно всё, оказывается. Пловцы с аквалангами ныряют, днище осматривают. Ищут вражеские устройства. Я первый раз в жизни акваланг увидел.

Короче, отправились мы в ночь. Собрались в этом твиндеке, и вдруг является генерал армии. Не запомнил его фамилию. Из политуправления Министерства обороны, как будто.

Выступает перед нами:

— Вы едете в одну из дружественных нам стран. Будете выполнять интернациональный долг.

Мол, чтобы наши братья, матери, жёны, отцы и всё остальное жили в благости. А куда именно едем — так и не сказал.

— Это, — говорит, — вам скоро станет известно.

Ну, пиздец, думаем: в Германию. Никита Сергеевич как раз тогда с Берлином пообещал разобраться. Мол, что это вдруг за херня: в центре ГДР три сектора, и кто-то там ими владеет. Надо, чтобы только немцы были — наши немцы, а не какие-то там.

Потом глядим: на нарах отметки. Наверное, первая партия, которая до нас плыла, сутки отмечала. Сосчитали: двадцать одна зарубка. Ни фига себе, думаем. До Германии столько не плавают.

Пока плыли до Борнхольма, датского этого острова, ещё можно было по палубе походить. Как только Борнхольм прошли, всех загнали в трюмы и расставили офицеров у выходов. Мол, не вылезай ни хера и сиди гадь в этот тазик. Почему-то сразу все захотели гадить. Хотя поначалу ещё ровно шли, качки не было сильной.

Прошли все эти узкости, прошли мимо Англии, стали куда-то к Испании сворачивать, и тогда снова открыли трюм. Обогнули Европу, стали опускаться ниже — куда-то к Островам Зелёного Мыса, вроде. Видели по дороге Канарские острова, на расстоянии.

Только нас выпустили из трюма, стало сильно качать. По борту навесили деревянные уборные — как у некоторых висят ящики цветочные на балконах. Очков четырнадцать, наверное, было. Как качать начало, ты то задницу в это очко, то рожу. Дима у нас такой был — тот вообще только зашёл на судно, только двигатели заработали, только затрясло немножко, и пиздец: до самой Кубы лежал в обмороке. Не ел, не пил почти. Мы думали: всё, не доживёт.

На третьи сутки только нам объявили, что наша цель — Остров Свободы. На третьи сутки, когда мы в открытом море были. Якобы только что вскрыли секретный пакет, а там написано: «Курс на Кубу».

Ё-моё! Мы загудели: кто что знает про Кубу? Никто ничего не знает. Фидель, «Куба си, янки но» — всё. Никто нас политически не подковывал. Наши старшие командиры объединились с корабельными и пьянствовали там потихоньку. К нам не приходили. У них каюты были отдельные и свой паёк. Только учения проводили несколько раз: куда ныкаться, если тревога, как передвигаться. К носу бежишь по правому борту, к корме — по левому. Вот мы и бегали.

Океан

Хлеб для нас кончился сразу. Пресной воды давали котелок на день: хочешь — пей, хочешь — мойся. У команды была своя пекарня и баня, но мощностей хватало только на себя. Зато сухарей и забортной воды — сколько хочешь. На корме поставили армейские кухни на колёсах, но кормили нас в трюме. Макароны по-флотски, в основном. Первое и второе в одном флаконе.

Ещё бочек с селёдкой наставили везде, но какая там на хер селёдка? И так пить всё время хочется. Жарко. Хорошо, ветерком обдувало на палубе. Узлов 17-19 скорость была у этого «Альметьевска».

Наши командиры договорились с командованием судна, кто когда порядок будет наводить: палубу скрести, машинное отделение мыть и так далее. Но я-то сам тоже в командирах. Ничего не скрёб. Мы со старшиной нашли там ринг и прыгали по нему в перчатках. Бокс изображали. Или солёной водой поливались из шлангов.

Корабль я весь облазил. Ничего там интересного, кроме чистоты. Ну, и океан красивый: рыбки эти и дельфины всё время прыгают. Волна бежит за кормой. Я же в детстве мечтал матросом стать. А тут посмотрел на этих матросов и думаю: хуета какая-то. Ничего этот матрос не делает. Ходит только и моет всё день и ночь. Подкрашивает что-то.

А нам сделали культурный досуг. Киноаппараты в трюм поставили узкоплёночные.

В первые дни раздавалось с утра до ночи:

— Фильму давай! Мероприятию крути!

Кто-то орёт: «Хорош! Поспать хочется!» А ему: «Какое спать!» Смотрим «Чапаева» и «Бровкина на целине». «Самогонщики» тогда ещё вышли.

Потом, на подходе к Кубе — наверное, за двое суток, — нас снова замуровали. Сидим в этой жаре, параши пузырятся, воздуха не хватает. Фильмы уже все просмотрели с зада наперёд. То орали «мероприятию крути!», а тут уже остоебенило это мероприятие.

Но, в общем, доплыли благополучно. Только штормик нас потрепал. Мы спускались почти до экватора, обходили как-то эти штормовые широты, но всё равно довольно сильно качало. И меня тоже тошнило. Но всё обошлось.

Приплыли

Мимо Гаваны проходили ночью. Каким-то я образом оказался на палубе. Помню, город весь в огнях. Куба плывёт мимо, а мы сидим и ждём, ждём. Никто нам не говорит, когда останавливаемся. Но должны же когда-нибудь остановиться!

Уснули в конце концов. И вот утро. И тихо-тихо. Не работают двигатели! Все высыпали на палубу, а там воздух такой прозрачный, и горки на берегу. Берег недалеко, бухточка небольшая. Звук на большое расстояние разносится, и слышно, как два кубинца перекликаются гортанными голосами — с эхом. Ё-моё. Всё такое необычное. Не забыть.

Кабаньас — так называлось местечко.

Там только пирс был, и больше никакого порта. Ширина пирса метров, наверное, двадцать, а в море вдаётся метров на 250-300. Только с двух сторон и можно причалить.

Прибыл лоцман. С ним причалили.

Сразу появилось несколько катерков охраны, и кубинские пловцы стали дежурить с аквалангами. Заныривали периодически, проверяли днище. У нас тоже одно орудие было замаскировано и подготовлено для стрельбы. Сейчас думаю: хуйня какая-то. Ну что эта пушчонка могла сделать? От кого оборонять?

Первое, что я заметил на берегу, — крабы. Как раз где кончался пирс и начиналась земля, они строем через дорогу бежали, боком. Запомнилось мне.

Потом сами кубинцы. Там несколько палаток стояло солдатских. У нас глаза на лоб: пацаны от двенадцати до шестнадцати лет — такая армия. Среди них небритый команданте лет под сорок. Выглядит, как наши мужики под пятьдесят, которые за собой не ухаживают. У пацанов русские автоматы ржавые — ППШ этот с большим диском. Винтовки какие-то, карабины, револьверы. Одеты во всякую херню — ни обмундирования, ничего.

Пока мы стирались-полоскались, матрос один торговый к нам подсел, который по-испански где-то уже насобачился. Стал переводить. Кубинцы начали нас про какие-то свадьбы спрашивать, мы их про женщин, про местные обычаи. Разные матерные слова сразу все стали учить.

Разгрузка

В общем, за двое суток мы выгрузились, и сразу пришли грузовики — в основном, американские, здоровые такие. Совершили мы со всем хозяйствишком ночной марш по провинции Пинар-дель-Рио. Проезжали какие-то маленькие посёлочки, городки. А грузовики без тентов. Всё видно. Едем, глазеем на их ночную жизнь.

К утру приехали.

Расположились километрах в восьми от городка Артемиса. Самое узкое место острова: тридцать три километра от моря до моря. До Гаваны километров девяносто.

С одной стороны два больших поля, с другой — заросли. Кустарник высокий. На том месте ранчо было, и поля, видимо, тростником раньше были засеяны.

На ранчо контрреволюционер какой-то висел повешенный. Прямо перед нашим приездом кубинцы его сняли. Нам говорят:

— Враги революции отравили воду в колодце.

Опять не мыться! А жарища же страшная. Потом уже повадился я ходить на это ранчо — там водонапорная башня стояла. Наверху бетонный бак, метра три в диаметре. У бака крышка с люком — как раз пролезть можно. Внутри темно, жутковато, но вода прохладная. Залезешь и сидишь. Вылезешь, дойдёшь до части — всё, опять смерть.

На следующий день снаряды перевозили с берега — тоже на кубинских машинах. Кто-то другой на берегу грузил ящики, мы только принимать должны были. Со снарядами заодно привезли автоматы и цинки с патронами.

Вдруг шум-гам: пропало две машины с автоматами! Впереди колонны шла контролирующая машина с рацией, сзади другая замыкала, а в центре две машины подряд каким-то образом в сторону ушли. Кубинцы остановились кофе попить, или что там. Чёрт их знает, у них свои мысли. А у нас забегали все: ой-ой, расстрел, блядь! Этими автоматами батальон контриков вооружить можно!

Флора

Только мы палатки временные поставили, пушки поставили, я сразу на пальму полез за кокосами.

Нас медицина наша настропаляла: остерегайтесь! Не жрите ничего! Может быть эпидемия! Жара, холодильников ещё нет, антисанитария, экзотика, желудки не приспособлены. В предыдущей партии уже столько дизентерией заболело!

Нееет, сразу залез на эту пальму. А на верхушке-то тонко, блядь, страшно — высоко! Да ободрался весь. Да никак не открутить эту сраную кокосину. Крутил, дёргал — еле два ореха сбросил. Колотили-колотили их, ножом ковыряли — никак не вскрыть.

Потом Дима ожил, который на корабле умирал, и орешки нашёл какие-то. У него родители были то ли геологи, то ли в этом роде. Брали его с собой в экспедиции. Учили съедобные коренья искать.

Приносит он эти орешки:

— Попробуйте, — говорит. — Не знаю, как вам, а мне очень нравится.

Смотрим: кустарник с белыми ветками. Кору порежешь — смола течёт красная, тягучая, как варенье. Под кустами валяются плоды: желтоватые, продолговатые, и внутри косточка, как у сливы. Нажрались мы этих плодов и запаслись ещё. У меня карман целый был навален.

Прошло часа два с половиной от употребления, и началось: повышение температуры до сорока градусов, тошнота, судороги. Судорога начинается от ног и по всему телу поднимается волнами. И рвёт, и понос — ужас.

И главное, как раз обед. И машины эти пришли с берега. Надо боеприпасы разгружать, к войне готовиться. А мы все приготовились подыхать. Какая, на фиг, война? Какое разгружать? Какой обед?

Один штангист у нас был, перворазрядник. Как он начал плакать:

— Мама! Мама!

Он после Димы первый орешки попробовал. У нас никаких симптомов ещё нету, мы смотрим на него свысока: вот она, оказывается, твоя сущность! Вот они, бицепсы твои! А потом как скрутило всех, так и заревели в голос.

Там пруд был рядом, куда раньше коров приводили на водопой. Всё вытоптано вокруг, перемешано. Мы ползком к этому пруду — воды же нет питьевой, колодец отравлен. И блевали туда, в этот пруд, и пили оттуда же.

Фельдшер засуетился. Даёт нам слабительного, чтобы вычистить желудок. А потом оказалось, что кубинцы как раз эти орешки в качестве слабительного принимают — по одной-две штуки. И вот мы лежим, и нас выворачивает с обеих сторон. Офицеры в панике бегают. Сами разгружают всё. Машинам же во второй рейс идти, на берегу корабль ждёт — ему обратно в Союз надо.

Некоторые до трёх суток были в тяжёлом состоянии. Но оклемались кое-как.

А вообще не голодали мы. Пайком нас обеспечили сразу. Готовили жратву из концентратов. Даже батоны откуда-то появились — мягкие, запаянные в полиэтилен, закаченный углекислым газом. Помню, удивился я.

Потом, когда холодильники заработали, нас кормили по норме островов Северного Ледовитого океана. В армии это была наивысшая категория жратвы. Калорий много, но на Кубе это было очень жирно и горячо. Мы на обед в одних трусах ходили, с полотенцами — пот обтирать.

Ну, и местную растительность давали: кусочек ананаса, дольку апельсина.

Красота

Сначала мы в палатках жили. Потом уже стали строить городок. У нас с собой разборные домики были привезены из Союза. Мы их сколачивали собственными силами. Сделали фундаменты.

Но обустройство-то обустройством, а в первую очередь надо было орудийные дворики подготовить — площадку бетонированную под каждое орудие. Над поверхностью земли этот дворик приподнят около метра. По форме площадка круглая, около десяти метров в диаметре. С одной стороны вход, вправо-влево отходят окопчики для боеприпасов, а дальше зигзаг — от взрывной волны укрываться во время налёта. Мы в этом зигзаге хранили свои вещички и выпивку прятали.

Песок для двориков привозили с пляжей. Мешали с галькой и всякой хернёй и бетонировали. Но я днище не забетонировал, как все. Я красоту наделал.

Думаю: я первый замкомвзвода! Командир первого огневого взвода! Первого орудия! Надо выебнуться. Решил всё выложить камешками. Мозаика получилась на полу, где орудие стоит. У меня парни с художественной жилкой попались. Очень красиво смотрелся дворик.

Эта красота нас всех заебла потом. Камушки-то известняковые. Как дожди пошли, их выбивает всё время. К пушке всё липнет. Надо чистить постоянно. Парни прокляли меня.

Но порядок мы навели постепенно. Там где-то рядом с фермой был брошенный трактор — типа «Беларуси», колёсный, немецкого производства. Мы напахали этим трактором дёрн, уложили дернины вокруг двориков. Палок наставили. Когда период дождей начался, всё быстро проросло. Палки зацвели. Дорожки мы проложили.

Под конец уже казалось, что всю жизнь тут стоим. Кубинцы удивлялись.

Батарея

Распорядок был обычный. Подъём в семь. Сначала темно, как в жопе, но в семь двадцать резко рассветает. Зарядка, поели — и на орудия. Сначала привести их в боеготовность надо, потом то маскировать, то размаскировать, то налёты отрабатывать: справа налёт, слева налёт. Стволы чистить банником.

Пушки были 57-миллиметровые, полуавтоматические. Когда я в артиллерийское училище поступал, помню, нам показали этот зенитный комплекс. Ну, чудо техники, короче: сидит один стреляющий за пультом, нажимает туда-сюда, и пушки сами крутятся вверх-вниз и палят во все стороны. Мол, человека и не надо. А потом оказалось, что очень даже надо человека — и до фига.

Снаряды в кассетах, по четыре штуки. Пятый заряжается в сам ствол. Первый снаряд досылается вручную: кладёшь на лоток и взводишь затвор — левой рукой, кстати. Шесть секунд норматив у заряжающего. Наш Мокану, молдаванин, за пять взводил.

Первый снаряд заскочил, а дальше уже автоматически — только на лоток ставь эти кассеты по четыре снаряда и нажимай на педаль: ды ды ды ды. Будет молотить, пока снаряды некому будет кидать, или пока ствол не расплавится. Ствол можно выкинуть и запасной поставить за сколько-то минут. За сколько? Никогда этим не занимались. Надо же воевать, примерять на практике.

Батарея шестиорудийная. Пушки по кругу установлены, через определённое количество метров. Весь круг, наверное, метров двести пятьдесят. В центре стоит ПУАЗО [прибор управления зенитным огнём] — у него дальномер оптический с 32-кратным увеличением. Если днём воюешь, дальномерщик при помощи оптики находит самолёт, и расстояние высчитывается. В прибор закладываются данные: скорость самолёта, упреждение. И решается задача встречи снаряда с целью.

И локаторы стоят. Один в стороне: ещё километров за четыреста обнаруживает цель и передаёт данные на СОН [станция орудийной наводки]. А там уже локатор, который непосредственно пушку обслуживает. Пока всё работает, пушка так сама и идёт за самолётом. Сиди только на педаль нажимай.

А если не работает ничего — ни радар, ни прибор этот оптический, ни электропривод — то пиздец. Воюй вручную.

Боевая задача

Задача нашей батареи была такая: прикрывать полк и непосредственно зенитный дивизион ракетный от низко летящих целей. Ракеты [зенитный комплекс С-75 «Двина»] сами были рядом — метров триста, наверное. Плёнкой накрыты радиоактивной. То ли две, то ли четыре установки. Стояли под плёнкой и не шевелились.

Полк сам компактно расположился, казармушки в ряд, а мы были отдельно от полка — на подхвате. Джунгли у нас кругом и футбольное поле своё. Хуторная такая позиция, потому что на батарею должны налетать в первую очередь. Нам от самолётов отбиваться — мы и на виду. Не спрячешься с зениткой. Надо грудью встречать этот огонь, блядь.

Во время войны зенитчики, бывало, приковывали себя цепью, чтобы орудие не бросить. Не выдерживаешь психологически, когда самолёт в лоб на тебя заходит. Потом уже эмпирическим путём вычислили: кто убегал — тому пиздец, а кто не убегал — тот мог живой остаться. Немцу же тоже не нравилось, что в него в упор стреляют. На хер ему это нужно? Немец тоже человек. А вот когда убегают — тут, конечно, охота за зайцем начинается.

Вокруг полка было оцепление кубинцев, а потом ещё наше внешнее охранение. Командир — полковник Некрасов. Зверь. На Кольском полуострове дисциплинарным батальоном командовал.

Хорошо, что мы на отшибе жили. Пока мы в трусах расхаживали, весь полк чеканил по жаре строевым шагом — в рубашках, брюках, ботинках. Все разводы, весь устав от сих до сих — всё это у них там делалось. Только на параде в Москве так бывает. И все заместители — в звании полковника — навытяжку перед этим Некрасовым стояли. Обычно-то у них дружеские отношения: ну, Вася, Петя. А тут всё по имени-отчеству.

Только званий не произносилось никаких. Конспирация. Мы же считались сельскохозяйственной общиной. «Приусадебное хозяйство Некрасова». Должны были там даже что-то сажать, сахарный тростник рубить. Не помню уже, что именно мы там делали. Но что-то делали.

Полк не входил, кстати, ни в дивизию, ни в армию. Самостоятельно должен был решать боевую задачу. Огневая мощь у него была чуть ли не как у дивизии. Самые современные танки. Хотя и старьё туда тоже свезли. Самоходные пушки притащили ещё времён войны — с пробоинами. В Союзе они на консервации стояли. Перебрали их, заменили там что-то. Мол, будет и от них эффект.

Всё это потом кубинцам оставили. И орудия, на которых я сидел, тоже им подарили. Только новую СРЦ [станция разведки и целеуказания] последней разработки отправили обратно.

Комбат наш, Фризюк — Пётр Великий мы его звали — загрузил перед отбытием в эту СРЦ железо оцинкованное. Получается так: сначала это железо проплыло пять тысяч километров до Кубы, потом пять тысяч километров обратно. Доехало до Приозерска. Там у Петра Великого семья жила. Половину железа он продал, другой половиной крышу покрыл.

Потом ещё Орден Красной Звезды ему дали.

Кузькина мать

Пока развёртывались, шевелились с утра до ночи. Палатки ставили, домики, хозяйство налаживали. Ну, и начеку приказано быть. Политорганы бегают из полка:

— Кругом, — говорят, — опасность.

Какая опасность?

— Контрреволюция.

Про ядерные боеголовки никто ни слова.

И вдруг тревога. Срочно снимаемся с места — и маршик в горы на самый север. Невысокие горки, около километра. Там располагался ракетный полк. Приходим, а ракетчики бурят свои шахты день и ночь — им надо развернуться в кратчайшие сроки и кузькину мать показывать.

То ли из Винницы, то ли из Житомира прибыли ракетчики эти. Там они Англию имели своей целью. Сняли их, привезли на Кубу: цельтесь теперь в Америку.

Но это всё потом выяснилось. А тогда смотрю: ё-моё, богато как живут! Всё у них есть! У нас в полку ни хера, а у них столики раскидные и на каждого раскладушка. Техника самая современная. Инженеры ходят. Не то, что мы, крестьяне из карельских лесов, со всей своей хернёй старой.

А пригнали нас ограждение вокруг них сделать проволочное. Мы копали лунки для бетонных столбиков, проволоку натягивали и поле расчищали для минирования — там, где подходы к ракетам.

Меня назначили отрядиком командывать. Выдали нам сабли эти, мачете:

— Идите, — сказали, — рубите джунгли.

Километров десять-пятнадцать, наверное, был периметр: и под горкой, и по вершинам. И вот мы в этих джунглях вырубали просеку для своих столбиков. Часов по шесть каждый день. Жарища! Мачете острый, как бритва, но всё равно: бьёшь по лиане — отскакивает. Живности всякой полные джунгли. Всё кричит, верещит. Обезьянки эти в тебя бросаются всякой хернёй.

И потом, воды же не было. Мы жали лимоны в котелок и пили этот сок. Лимоны там зеленоватые, и кожура тоненькая-тоненькая. В конце концов у меня отравление случилось от лимонной кислоты. В течение нескольких лет после этого не мог лимоны есть. До сих пор мне от них другой раз хуёво делается.

Нам говорили, что мы огораживаем «установки». А что за установки? Никто не объяснял ничего. Да мы и не задумывались сильно. Как бы данность, что здесь пиздец Америке, а нам ничего не будет.

Так мы все думали.

Всё, война

Да, вот ещё момент какой. Как-то ночью комбат прибегает, собирает всех сержантов:

— Всё, война! Третья мировая! Война! Сегодня ночью выступаем! Ой-ой-ой…

Наконец, мол, пришёл пиздец.

Завели тягачи, ждём приказа ехать на берег. Якобы американский десант намечается, и мы со своими пушками должны истреблять бронекатера, которые там будут высаживаться. У зенитного снаряда начальная скорость большая — броню пробивает.

А ночь же, не видно ни хера. Луны даже нет. И тут оказывается, что аккумуляторные подсветки на пушках не работают — всё электричество мы использовали для хозяйственных нужд. Нечем светить!

Ё-моё, анекдот. Наконец разрешили стрелять, а не видно, куда! Стреляй в воду — вот и всё. Одна надежда на данные локатора.

Так и просидели всю ночь в ожидании. Взвод тяги прогревал тягачи до утра. Боялись, что не заведётся и не уехать будет на войну.

Утром новый приказ:

— Всё, отставить пока гибнуть. Никто не прилетел. Не будет марша, слава богу.

Комбат уже поддавать пошёл от облегчения.

А мы:

— Как это отставить??? Подвиг совершать хотим!

Молодые были, Костя. Не понимали ни хера.

Дырка для ордена

Я говорю: у меня дырка на куртке была для ордена.

Я командовал первым огневым взводом — три пушки первых. И была ещё непосредственно моя пушка, рассчётная. По уставу, я имел право в экстремальных условиях самостоятельно вести огонь, безо всякого там комбата. Если вдруг с автоматикой что, я должен первый открывать огонь. И вот ору комбату:

— Собью!

А мы же все в гражданском — «сельхозработники». Комбат в брюках. Вытащит пистолет из заднего кармана и мне в рожу:

— Как только стрельнешь, так сразу! Сразу пристрелю на хер!

Самолёты американские нас облетали в течение двух недель. Каждый день без пятнадцати одиннадцать, как часы. Каждый раз воет сирена эта, каждый раз тревога.

Сначала мы ещё ветками каждый день забрасывали пушки. Сетей маскировочных только на офицеров полка хватило — они там себе отрыли укрытие и завесились. А нам ветки. И вот рубишь ты эту ветку, приносишь, а она через сколько-то часов вянет под солнцем. И снова мусор убирать. Потом комбат махнул рукой:

— На хер эту маскировку.

Самолёты заходили прямо на батарею, низко совсем. А мы тут как тут. Ждём, кто первый. Вернее, мы ждём, что они, а они — что мы. Ракетный дивизион закрыт плёнкой — не шевелится. Низкая слишком цель для ракет. А мы крутимся на этой пушке всё время, и локатор всё время самолёт ведёт. Два наводчика сидят: один вручную должен целиться, если откажет автоматика. По горизонту и по углу места.

А видно же этого американца — фонари, кассетные ракетки под крыльями — вот он весь! Только нажать! Я стою с флагом — мне только махнуть: «Огонь!» И пиздец. Стреляющий то на меня смотрит, то на самолёт: когда?

А я в одних трусах, грудь вперёд. Орден желаю.

Вот комбат и орал на меня всё время с этим пистолетом.

Никита Сергеевич договорился

Рубили, рубили джунгли вокруг этих ракет, ещё до конца не дорубили — вдруг всё, отставить рубить: договорился Никита Сергеевич с Кеннеди. Всё, теперь ракетному полку надо убираться срочно.

Они всё своё хозяйство бросают — некогда же! Только личный состав и ракеты — и на корабль. Куда-то, вроде, на Новую Землю — из полымя да в лёд. Ракеты прямо на палубах крепили, чтобы американцы могли снять и пересчитать: сходится там заявленное число или нет.

А тут как раз период дождей начался. Вся дорога до берега встала. Техника размешала этот сраный краснозём, и не проехать. Заправщики с горючим и окислителем до кораблей танками волокли. Один заправщик перевернулся, помню, и гексил этот — или что там было — растёкся во все стороны. А он же токсичный — выжег всю органику сразу. И людей потравилось много. С ним надо в специальной защитной одежде работать, а где эта одежда?

От гор до самого моря стояла техника. Сроки вывоза переносили. Сначала дали американцам слово, что во столько-то дней уложимся. А потом: «Ну никак! Не можем выехать!»

А наш комбат, Пётр Великий, начеку. Только ракетчики убрались, только всё своё богатство побросали — он создаёт летучий отряд.

— Для хозяйства, — говорит, — всё пригодится.

Председателем колхоза ему нужно было работать.

И мы на тягачах перевезли к себе несколько тонн всех этих раскладушек, красок, стройматериалов, железа, цемента. Листы фанеры какой-то толстой.

Потом, когды мы уже всё оприходовали, приходит командир полка:

— Это что за херня? У нас офицеры на нарах спят, а у вас сержанты на раскладушках! Всё конфисковать немедленно.

И пришлось комбату прятать барахло от собственного полка. В конце концов забрали почти всё. Только железо он сумел отвоевать и в Приозерск отправить.

Вот такая война у нас была.

На страже революции

Ракеты увезли, нас оставили. Ракеты ракетами, а блокада-то Кубы продолжается. Ядерную угрозу устранили, но угроза высадки не делась никуда. Никто не знает, будут американцы десантироваться или не будут. Значит, мы должны другими средствами — врукопашную спасать эту революцию.

А старшина, который в Союзе у меня был командиром, всё время обосравшись лежал. Дизентерия. Там же как попадёшь с дизентерией в госпиталь — всё, сорок дней. Только он выйдет оттуда — снова понос и снова сорок дней.

В общем, я исполнял обязанности старшины. Все построения проводил, на обед гонял. «Вольно!» «Разойдись!» «Направо-налево!»

А эта кодла стоит передо мной в трусах. Все распаренные, никто ничего не хочет исполнять.

— Иди ты, — говорят периодически, — на хуй.

У меня глаза на лоб: как же это так? Я же командир! Как это? Меня?

Вот тут я и начал махать кулаками и наказывать. То одного накажу, то другого. Тринадцать наказанных набралось. Сначала я переживал, а потом: «Ууу, блядь, не могу на фиг!» Один раз стрелял даже. Ну, рядом, конечно. Сбил его с ног и пустил очередь по земле. Камни полетели во все стороны. Тот чуть не обосрался от страха. Да я и сам испугался.

Ещё помню, однажды стрельнул в щит пушки. У неё же ограждение есть небольшое: если не по самолётам стреляешь, а на земле воюешь, оно тебя прикрывать должно. И я решил проверить на практике: пробьёт его пуля или не пробьёт? В Союзе-то каждый патрон считали, а тут вообще ничего не считалось. Пальнул, короче. Как срикошетила эта пуля, так и я чуть не обделался.

Потом, когда приусадебное хозяйство на Новую Землю уехало, сельскохозяйственные работы кончились. Стали дисциплину наводить. Наладили учёбу: столько-то часов бегать, столько-то оборону отрабатывать. Кубинцев начали приглашать на обучение, и надо было изображать, что всё делается, движется, маршируется. Мол, солнце палит, а мы, блядь, всё равно день и ночь на страже революции.

От солнца нас, кстати, пальма спасала на батарее сначала. Ляжем под неё полукругом жопами кверху, и крутимся вместе с тенью, как солнечные часы. Потом какой-то дурачок очередной пришёл из командиров. Увидел эту пальму:

— Загораживает сектор обстрела! Срубить!

Мы его прокляли все…

Часть вторая
Москва 400

Ченч

У кубинцев же была карточная система, и хоть шаром покати. Четвёртый год революции. Эмбарго, Америка кончилась, а сами они не производили ни фига. Одни спортивные тапочки на год им давали по карточкам.

И вот только мы освоились немного, начался ченч. А нам что было менять? Одежду и меняли. Нам же ещё в Союзе выдали тельняшки на поход, и гражданское платье у нас было: две рубашки, брюки, по костюму у каждого и ботинки на микропоре.

Всё! Всё, что можно было выменять на алкоголь, — всё спустили! С алкоголем у кубинцев проблем не было. Где-то семьдесят пять сентаво — большая бутылка вина, довольно приличного. Около двух-трёх песо — баккарди. Кто поприжимистей был, тот костюм зажилил, а кто выпить очень хотел — тому на хер этот костюм не нужен. Всё кубинцам сблочили!

До того дошло, что некоторым не в чем было в строй вставать, когда построение общеполковое. У нас Винокуров один был на батарее — мы его «Алкопуровым» звали, в честь спирта «алкопур». Откуда-то он был из Предуралья, из какого-то посёлка, где одни зеки да спившиеся. Помню, устроили у нас смотр: у кого что осталось из одежды? Ну, построились мы. Алкопуров этот стоит на левом фланге в одних трусах — маленький, с мешочком. В мешочке у него одна грязная рубаха, и больше ничего. Всё пропито. Да и не только у него.

И вот нам уже на Кубе выдали по брюкам и по две рубашки дополнительно, чтобы хоть что-то было. И какие-то ботинки ещё. Ну, ботинки — те сразу туда же в ченч, потому что ходили, в основном, в шлёпанцах самодельных. Из покрышек вырезали следки и проводами привязывали к ногам. А штаны обрезали, чтобы шорты были.

Но если в строй становиться, всё равно надо штаны откуда-то брать. В полку же развод караулов каждые сутки. На плацу! Мы передавали друг другу, у кого что есть. В караул, как на выход.

Комбат на нас глядит и чуть не воет:

— Ну, стыдуха! Ой, стыдуха!

Мало того, что пропили одежду. С техники стали аккумуляторы скручивать и продавать. У кубинцев перебои с электричеством, освещения нет, а с аккумулятором хоть приёмничек послушать можно.

Ну, и я подключился к торговле. Сначала сапоги офицерские продал. Спиздил у Володи, своего командира взвода. Думаю: всё равно он их не носит на жаре.

Нашёл какого-то кубинца, стал с ним торговаться. Сапоги хоть и поношенные были, но блестели — хромовые. Вот я ему пытаюсь втолковать:

— На лошадь! — изображаю лошадь. — На кавайо! На жеребца будешь залезать в этих сапогах! Кавалеристом будешь!

Убедил, короче. Не помню, на сколько точно бутылок рома хватило, но на много.

Чувствую: большой спрос здесь на обувь. Решил ботинки свои продать — которые выдали. Вошёл во вкус.

Пришёл к кубинцу. Показываю ему ботинки. Он примерил на ногу, ему как раз. Щупает подмётку. Он такой модели, наверно, в жизни не видел — экзотика.

Гляжу: глаза у него уже загорелись. Я ему:

— Пятнадцать песо!

Он мне:

— Десять!

Раза четыре мы это повторили. Я ботинки под мышку, изображаю уход, а сам-то думаю: да я и за пять согласен!

Он меня удерживает:

— Компаньеро совьетико! Садись!

Пошёл, принёс какую-то бутылку. Наливает мне мензурку крепкого спирта вонючего. Двигатели у них на таком работали. Я выпил. Он мне:

— Десять!

Я головой качаю:

— Пятнадцать!

Он второй раз наливает. Я вторую выпил — загорелось ещё. Говорю:

— Ещё — и тогда десять!

А про себя думаю: куда мне эти десять девать-то? Хочу спросить, сколько этот спирт стоит, и боюсь. Так ведь и скажет: «десять за бутылку».

И вот выпил я эту третью, взял десять песо и ушёл. Ходил-ходил. А уже чувствую: забрало меня. И куда податься? Я обратно к нему, а он уже куда-то пропал с моими ботинками. Видимо, на радостях, что солдата этого наебал. А я хожу с этой деньгой, без выпивки, как царь Мидас с золотом. Парни меня потом кляли, что ни хера не принёс. Деньга эта — ну что с ней будешь делать? Нужно её опять куда-то нести, реализовывать.

А с Володей, у которого я сапоги спиздил, у нас, кстати, хорошие были отношения. Помню, как-то проснулись в палатке. Лежим, а по нему ползёт скорпион. Володя этого скорпиона рраз! — и на меня. Я подскочил, стряхнул кое-как. Смеюсь:

— Как же это ты, командир? На подчинённого! Как же мне тебя после этого грудью в бою закрывать?

Попугай

У нас же почти у всех часы были. «Победы» всякие старенькие, но часы. Помню, мода ещё вдруг пошла: расписывать циферблаты. Умелец один нашёлся доморощенный, который пёрышком там выводил что-то.

А Вася Шевченко, приятель мой не разлей вода, всё время у кубинцев сидел на хвосте. Приёмы им показывал, а они его благодарили материально. Какие приёмы? Да он и не знал никаких приёмов. Просто здоровый — давит этих парнишек кубинских. Они пищат только.

И вот Вася говорит:

— Есть возможность втюхать им часы.

Мол, они желают иметь «Рено».

Мы думаем: ну, «Рено» не «Рено», а с красивым циферблатом найдётся. У Васи были часы расписные, но ходили херово. Вот поколотишь если — идут. Потом раз — опять стоят.

Но что ты будешь делать. Товар — какой есть. Идём с этими «Рено» к кубинцам. Просим тридцать песо.

Вася их на руке показывает, чтобы не было понятно, что не ходят. Циферблат здоровый, на нём Кремль нарисован или какая там экзотика русская.

И вот мы, как можем:

— Антимагнетико! Агуа но! Водонепроницаемые!

Слов-то не знаем. «Противоударные» хотим сказать, а как это сказать? Вася решил наглядную демонстрацию устроить. Всё равно, мол, не ходят, чего беречь. Подбросил их в воздух, а они от удара об землю рраз! — и пошли опять. Я уже думал: всё, бесполезная торговля. А тут такое. Кубинцы впечатлились.

И мы получаем тридцать песо. И у нас капитал. Ё-моё, куда девать? Надо реализовывать.

Поскольку я-то более свободный был, я по всей округе челноком бегал. Радиусом семь-восемь километров — я всё время в походе. Окрестности подызучил. Запомнил что-то вроде пивбарика в одном месте. Там не то что пиво, а всякие напитки разные, и кубинцы сидят со своими мачете. Кидают кубики. Играют в какой-то свой шиш-быш.

И мы туда с Васей с этими тридцатью песами припёрлись. А там барная стойка, ликёрчики всякие, ля-ля-ля тополя. Как в кино, короче. Я при помощи каких-то английских слов и жестов с этим барменом стал общаться. Одного мы попробовали, потом другого, третьего. Сумма же приличная, тридцать песо. Вася уже примостился за один столик, потом у другого посидел. Братается с кубинцами.

А там попугай был. Откуда-то с морей как будто: сидит, по-английски говорит что-то. Ещё на каких-то языках. Вася внимание кубинцев усыпил и себе за пазуху этого попугая. Подбегает ко мне и шепчет:

— Всё, Рудька, валим!

Я не пойму: в чём дело? Остаются же ещё деньги. У меня только начинает знание языка прорезываться. Машу руками во все стороны. Напитки разглядываю: чего ещё попробовать?

Вася мне:

— Бери с собой, и валим! Быстрей-быстрей-быстрей!

Ну, я сколько-то бутылок разных купил на пробу — и за ним оттуда. Отошли подальше, сели у какой-то балочки. И Вася вытаскивает из-под рубахи этого попугая.

— Во, — говорит, — сувенир! Всем, бля, сувенирам сувенир!

Пьём с ним дальше. Вася пускается в фантазии. Вот он приедет в Союз, вот покажет всем этого попугая, вот все охуеют от его способностей языковых.

И вдруг шум-гам из-за кустов. Прибегают кубинцы со своими мачете. Вся кафешка, наверное, в полном составе. Окружили нас со всех сторон. Вид угрожающий. У нас волосы дыбом, которых у обоих нет. Всё, думаем, пиздец. Щас срубят нам бошки.

Короче, отдали им этого попугая. Стоим перепуганные, суём им бутылки свои. Угощайтесь, мол.

Они погалдели ещё и разошлись потом.

Женщины

Помимо солдат у нас ещё были женщины вольнонаёмные из Союза. Медсёстры, официантки, подавальщицы в офицерских столовых. Им говорили, когда нанимали: «Поедете в страны народной демократии». В Польшу, в ГДР. Ну, они подписывали контракт. Думали, походят в Польше по магазинам. А их на Кубу.

Помню, палатку женскую поставили сначала недалеко от нас. А мы же материмся, как кони, с утра до вечера. Да и вообще. Какая рядом с нами жить захочет?

И вот они куда-то перебрались. Поставили палатку ближе к зарослям. А там птицы какие-то ломятся ненормальные всегда. Треск стоит, шорохи, и пацаны в карауле со страху стреляют ночью. Нам же наговорили всем:

— Контра не дремлет!

И вот у парней молодых моча всякая бьёт в голову. Одному что-то покажется, он начнёт стрелять, а другим постам слышно же. И те со страху начинают в лес палить по веткам. Перерасход патронов очень большой был.

В общем, и там этим дамам не было покоя.

Из офицеров, кто подальновидней был, — жену с собой привёз. Помню, у одного старшего лейтенанта из Полтавы симпатичная была жена, медичка. Хохлушка такая миловидная. Полковник Некрасов её заметил и хотел к себе в любовницы. А она ему: ни фига, не получится. Не поддалась. Шум они с лейтенантом подняли даже какой-то. Так этот Некрасов, сволочь, сразу расторг с ней контракт и отправил в Союз досрочно.

Другие офицеры закрутили с официантками и подавальщицами любовь.

Двух баб, мне запомнилось, в честь ракет называли: Глыбальная и Тактическая. Одна тощая, высокая — она «Тактическая». Другая как глыба — та «Глыбальная». Подавальщицами обе работали и в ларьках продавали всякую хуйню.

А нам же командиры изобретали какие-то занятия всё время: то конкурсы песни строевой, то ещё что. Бульдозерами разровняли плац — больше Дворцовой площади. Трибуны сделали в натуральную величину.

И вот мы проходим мимо этих трибун в трусах. Парадным строем или с песней. Бьём шаг в тапочках, если у кого есть, а то и босиком. Кто в чём! Ты бы посмотрел… «Ррравнение налево!», блядь. Налево трибуна, там пара офицеров, и эти дамы торчат — Глыбальная с Тактической. Изображают генералитет. Ну, надо ж кому там стоять, а больше некому: кто на службе, кто в отъезде.

Ё-моё.

А местные проститутки денег стоили, конечно. В городке этом, Артемиса, был ближайший бардак. Мы когда выезжали туда на базу за продуктами, вокруг нас бегали пацаны кубинские, наученные уже материться по-русски. Один пацанёнок, помню, тащил меня в бордель:

— Фоки, фоки! — кричит.

Показывает мне цены на пальцах. Ун песо — старая и страшная, трес — «регуляр», синко — «муй бьен». В смысле, то, что надо.

Тлетворное влияние

У солдат тогда было три с чем-то рубля денежное довольствие. На песо около пятёрки выходило. А бутылка кока-колы стоила чуть поменьше песо. Пять бутылок мог купить солдат рядовой. Я — десять, потому что мне, как замкомвзвода, десять песо на руки давали. Ещё сколько-то рублей переводили на лицевой счёт.

Первый раз я кока-колу попробовал в кубинском магазинчике. Из холодильника, в красивой бутылочке. Первый раз в жизни! Очень понравилось. Мы сразу с собой захотели купить — угостить приятелей.

А хозяин магазинчика с собой не продаёт. Здесь стой и пей!

Мы не поймём: в чём дело? Предлагаем ему за бутылку, как за две. Очень нам хочется показать другим эту сраную кока-колу.

Хозяин ни хера не поддаётся. Не продаю с собой — и всё.

Потом только нам разъяснили: как американцев не стало, бутылки для кока-колы перестали завозить. Саму-то жидкость как-то самопально гонят, а бутылок новых нет. И он если бутылку отдаст, она выпадает из круговорота. Нечем торговать ему будет!

Потом уже, когда лавка стала действовать в части, завезли и туда кока-колы. Но там она без холодильника была, тёплая. Ни вкуса в ней, ни хера.

Как нас ещё разлагали? Ну, из Америки радиостанция специально работала на нашу группу, чтобы мы новости слушали. А нам на хер эти новости. Да и где ты их будешь слушать? Зато библии с голыми бабами имели большое хождение. С виду библия как библия, на английском, но в ней вклейки порнографические.

Шофёры, которые офицеров возили на козелках, всегда закупали что-то в городке. В моём расчёте Паша Дука был шофёр. И вот он, как выедет, или спирта купит, или библий этих.

Когда мы уже домой уезжали, многие хотели свои библии увезти в Союз. Сохранить на память. Но их поотбирали во время досмотра.

Москва-на-Анадыри

Первые три-четыре месяца вообще переписки никакой не разрешали.

Но нас всё-таки было сорок с лишним тысяч. Если столько человек пропало разом, вопросы начнутся рано или поздно. Политбюро забросали письмами. До Кремля дошло, что население в беспокойстве. Тогда только разрешили писать. Но чтобы без конкретики. И вот мы сидели, чесали лбы: как бы это так изловчиться? Чтоб и цензура пропустила, и чтобы дома поняли, где ты служишь.

Адрес у нас был: «Почтовый ящик Москва 400». И какой-то индекс небольшой — не помню его уже. До родных когда дошли первые письма из этой «Москвы 400», нам пошли ответы: «Дорогой сынок! Как мы рады слышать, что ты теперь служишь в Подмосковье. Папа скоро собирается поросёнка продавать, так он заедет к тебе». Анекдот.

У одного из наших молдаван батька был битый мужичок. Сидел сколько-то лет. И вот он, когда письмо из «почтового ящика» получил, пишет сыну: «Ты мне не пизди, сыночек, про хорошую погоду. Знаю я ваши почтовые ящики. Если сидишь, сиди по-человечески. А если скурвился, то домой лучше не возвращайся».

Вот, кстати, я и хотел предложить тебе назвать «Москва 400» всё это. Мол, «Москва 400» — такой почтовый адрес был у сорока трёх тысяч наших соотечественников, находившихся на Острове Свободы.

Языкознание

Молдаван у нас было очень много. Я тебе могу перечислить даже, кто у меня был в расчёте: Цепурдей Трофим, Дука Паша и Мокану Толя. Уже три получается. Цепурдей Трофим, гагауз, был наш главный полиглот: девять языков знал на уровне базара.

Молдаване очень быстро стали по-испански разговаривать. Это же романская языковая группа, много корней общих. Паша Дука — шофёр, который комбата возил, — тот вообще сразу шикарно заговорил. Он любвеобильный очень был пиздострадатель, по кубинкам ходил постоянно. Может, это поспособствовало.

Ну и русские некоторые, кто из образованных семей, стали учить язык серьёзно. Дима, например, этот из Ленинграда, который орешки-то нашёл. У него папа с мамой учёные какие-то, и вот он сразу взялся за испанский. Когда нам кубинцев на обучение стали присылать, он всё время с ними был: объяснял, переводил. Тренировался.

Под конец уже тех, у кого был какой-то минимум испанского, начали вербовать остаться после демобилизации переводчиками. Курсы им устроили, сколько-то месяцев натаскивали. Потом жильё дали.

Через несколько лет я Диму случайно встретил на Невском. Я уже в институте учился, а он-то ленинградец коренной. Я ему:

— Ё-моё, Дима! Как? Что?

Я же на Кубе был замкомвзвода первого огневого взвода, а он второго. Но я вернулся в шестьдесят третьем, а он остался как раз переводчиком. Женился на кубинке. Виллу ему дали с бассейном. Он такого и представить не мог!

А когда я его встретил уже, он с этой кубинкой только что вернулся в Ленинград насовсем. Жил с ней в коммунальной квартире, хотя она по-русски ни слова. Я рот открыл:

— Ну, ты даёшь, Дима!

А он рот открыл, что я в торговом институте. Не мог представить, каким это образом из меня вдруг лепится торговый работник.

Ну, и правильно не мог.

Знаменитости

Знаменитости к нам приезжали. Юрий Власов приезжал, штангист-то великий. Я у него автограф брал. Помню, он рядом с подписью нарисовал штангиста из чёрточек.

Ещё Саюшев приезжал из ЦК ВЛКСМ. Выступал перед нами. Очень складно говорил. Анекдоты рассказывал про американцев: как они нас перепугались и удрали все из Флориды. Одни, мол, уехали в Европу, а другие накрылись белым саваном и, чтобы не было паники, тихо ползут на кладбище. Это когда кризис уже кончился, он приезжал — мосты наводить. Не перед войной же ему туда свою голову совать?

Космонавт Попович тоже перед нами выступал, когда разъезжал по европам и по миру. Попович летал одновременно с Николаевым, на разных кораблях. Они впервые радиосвязь осуществили между кораблями и первые от кресел отстегнулись в космосе.

Когда он должен был на Кубу прилететь, к нам комбат прибежал:

— Надо, — говорит, — приветственную речь толкнуть этому космонавту. От имени личного состава.

Якобы он прямо в подразделение к нам приезжает, прямо на батарею.

Мы перепугались. Язык-то в жопе у всех, никто и двух предложений красиво связать не может. И вдруг тычут в меня:

— Вон, сержант Андреев пиздеть умеет.

И я перепугался больше всех. С корешами пиздеть — одно дело, а тут-то не знаю, что говорить, понимаешь.

Но пронесло. Оказалось, напутали наши командиры: не надо никакую речь, а надо просто делегатов на встречу. Новый приказ: явиться к штабу в лучших одеждах. Собрались мы, дали нам пригласительные билетики и повезли на встречу в штаб группы войск.

Часа три Попович нам рассказывал, как в космос летал. Мне про воблу запомнилось. Им жратву уже не только в тубах давали — простую тоже. Николаеву должны были воблину положить, по его просьбе, но перепутали, и вобла эта оказалась на борту у Поповича. И вот Попович нам:

— Я его дразнил в космосе этой воблой! На всю орбиту причмокивал!

А я с собой несколько открыток захватил с видами Кубы. При входе ещё, когда Попович на «шевроле» приехал с сопровождением, я сунул ему открытку. Он подписал. Я потом целую неделю всем по очереди показывал эту открыточку и пересказывал его рассказы. Ну, и кто-то у меня открытку спиздил в конце концов. Выдавал потом, сволочь, за собственный трофей, наверно.

Из кубинцев к нам приезжал команданте Альмейда — на празднование четвёртой годовщины революции. Ему демонстрировали стрельбу из танков. У нас какой-то последней модификации были танки. Ну, дуло навели на пальму, пальнули. Пальма вдребезги. Альмейда прыгал от восторга. Долго всех обнимал.

Годовщина революции, кстати, на Новый год же у них приходится. Новый год мы праздновали сначала по Советскому Союзу, а потом ещё по местному времени. Помню, я свалил за выпивкой после торжественного собрания и поддал крепко. На обратном пути заблудился в темноте. Приятели уже думали: «Пропал, сволочь!» Ни выпивки не принёс, ни самого нет. Собрались искать уже.

Хорошо, я вышел к какому-то домику. Там кубинец, молодой парень. Я пьяненький, ни хуя не понимаю, мямлю чего-то. «Ба ба ба». Но он меня понял. Взял факел, и вот мне запомнилось: ночь, Новый год, джунгли вокруг. И этот парень впереди с факелом. Ведёт меня по дорожке.

Когда мы до знакомых мест дошли, я ему показываю, что дальше сам. Чтоб его не задержали. Думаю: меня и самого-то щас цапнут. Тут же, думаю, ракетный дивизион стоит зенитный — всё время охранение должно быть охуенное.

Но никто меня не задержал. Праздник. Никаких постов не было.

Командующий Плиев

Всеми нашими силами на острове командовал Плиев. Он в кавалеристах был, ещё полком командовал у Будённого.

Один раз нам объявляют: Плиев едет смотреть на нашу боеготовность. Как приедет, надо деятельность изображать. Учёбу, подготовку, гимнастику. Мне сказали на брусьях кувыркаться — я там какие-то элементы по первому разряду делал. Васе приказали штангу жать. Он всё готовился, жал её без конца. Чего дожал — когда Плиев приехал, ему эту штангу уже не поднять было ни хера.

И вот прибыл Плиев на «шевроле». Высоченный. В сопровождении два наших козлика с автоматчиками. Наши парни в кубинском обмундировании.

И подходит он прямо к моему орудийному дворнику. А я к его приезду всю мозаику-то свою ещё и зелёной краской опрыскал из пульверизатора. Он постоял у орудия. Поглядел на красоту эту. Одобрил. А потом взял и обоссал мой дворик. Там же укрытие какое-никакое от глаз, где вход. И вот он в этот вход, прямо на стенку.

Помню, меня это глубоко оскорбило. Стою и думаю: «Ну надо же, блядь. Матросы, вон, даже в море не ссут. А ты изволь на орудие-то хоть не испражняться!»

Ё-моё.

А по весне уже подавал я на имя Плиева рапорт о зачтении мне срока службы. Слухи же пошли, что вот какой-то пароход приплывёт из Союза, двадцать пять тысяч человек домой заберёт. И все только и говорят, что про этот дом. Парни-то уже по четыре года отхуячили вместо трёх. А я пять! И мне ещё служить и служить, потому что два года восемь месяцев в училище мне вообще не засчитываются.

Я к комбату:

— На Родину хочу! Семью кормить!

Комбат вошёл в положение. Повёл меня к замполиту. С замполитом пошли к командиру полка Некрасову. Объяснили всю ситуацию: что я уже пять лет марширую, у меня жена родила, тёща инвалид первой группы по зрению.

Некрасов мне по-отечески:

— Вот поверь мне, сержант. Послужи ещё и верой и правдой, и я тебя с первой возможностью отправлю в Союз.

Не «демобилизую», понимаешь, а «в Союз отправлю». А там — служи дальше верой и правдой.

Тогда мы сели с замполитом прошение писать Плиеву. Изложили опять все факты. Подшили характеристику мою в авторской редакции. Отсылаем в штаб группы войск.

А Плиев то ли дворик мой запомнил, то ли характеристики начитался, то ли что. Приходит, короче, обратно, моё прошение, а поперёк него резолюция:

«Я с этим сержантом ещё послужу».

Ну, я охуел совсем.

Комбат меня успокаивает. Предлагает сверхсрочником остаться, чтобы зарплата шла хотя бы:

— Будешь, — уговаривает, — отсюда семье помогать.

А я всё. Не могу больше. Только домой. Думаю: «Да на хуй вас всех. Через дурдом попробую».

Дурдом

Мы с приятелем Васей долго вынашивали идею в дурдом попасть.

Из нашей части ребята периодически попадали в Гавану в госпиталь, понимаешь. Некоторые по болезни, некоторые по изобретательности. Ну, придумывали себе болезни. Там же довольно вольная была организация, в этом госпитале. Можно было выйти и даже в бардак успеть. Вася мой в Гаване с больным желудком как-то лежал. Один раз сходил в этот бардак — сразу все его песо закончились.

Потом, очень многие же подхватили венерические заболевания, особенно среди офицеров. Сначала этих заболевших в Союз отправляли. А потом смотрят: ё-моё, это явление может повальным оказаться. Некому будет революцию защищать! И перестали комиссовать венерических. Пошли зато слухи, что психических шлют домой. Якобы из наших один пожаловался на голову и сразу под комиссию попал.

Вот я и загорелся после плиевской резолюции.

Предварительно сходил на разведку. У меня же слизистая была рассечена изнутри губы. И губа всё время оттопырена. Я прихожу к хирургу нашей части:

— Можно, — спрашиваю, — губу мне подтянуть?

Он говорит:

— Видишь, тут влажность и жара какая? Высокая опасность инфекций. Заживать будет долго. Жди до Союза — там холодно.

Короче, терпи.

Тогда я по существу:

— А ещё вот, — говорю, — мне не сдержать свои эмоции агрессивные. Если кто приказ не выполняет, у меня сразу шум в голове и в глазах темнеет. А потом нервный тик начинается.

А я же пиздюлей такое количество уже надавал, что и сам не рад, понимаешь. Мне и выдумывать ничего не надо.

Врач говорит:

— Нууу, запишись на приём в Гавану к невропатологу или психиатру.

Записался.

Прямо накануне поездки в Гавану съездил в очередной раз на холодильник, где мы жратву получали. Всю ночь потом сидели, чифирили.

Утром приходит микроавтобусик. Сели. Вентиляция херовая, жарко, душно. Вся машина забита солдатами. Какая-то женщина ещё была, помню.

Едем. Я твержу:

— Мне плохо. Мне плохо. Мне плохо.

Раскачиваюсь всё время внутри этого микроавтобусика и «мне плохо, мне плохо». И тут, блядь, как по Станиславскому: мне действительно начинает делаться плохо. Вспотел, дышать трудно. Таблетку мне какую-то суют. А уже к Гаване подъезжаем. Парни все смотрят в окошки. Я никуда не смотрю. Раскачиваюсь целенаправленно:

— Мне плохо. Мне плохо.

А там, уже на территории Гаваны, что-то вроде бухты вдаётся в сушу, и тоннель длинный — километра два, если не больше. Вот в этот тоннель когда стали въезжать, со мной началась истерика. Меня начало колотить. Тут же меня завалили на лежак, какой-то разъебай сел на меня сверху. Включили сирену и прямо в госпиталь, в приёмный покой. Как будто даже по рации позвонили туда в крыло психиатрическое.

В выписке у меня потом было написано: «госпиталь имени Твардовского». Строили его сначала вроде американцы, потом чехи, а достраивали чуть ли не китайцы. Этажей семь-восемь. Над морем возвышается. Музыка всё время играет, каждый этаж окрашен в свой цвет, и на каждом этаже больные одеты в свой цвет. Материя типа сатиновой, тонкая такая. Вид на море сквозь сетки на окнах.

Персонал был и наш, и кубинский. Помню, когда меня только привезли, одна медсестра-кубинка мне всё улыбалась. Показывает на себя:

— Эстрея!

«Звезда», значит. Меня трясёт всего, а они отвлечь меня пытаются:

— Смотри! Смотри, какая Эстрея красивая!

В общем, осмотрели меня и на этаж повели. Четвёртый, наверное. Без носилок — просто двое сопровождающих. Подходим к двери этажа, а там два негра здоровых стоят с автоматами. Короткие такие автоматики, чешские, типа израильского «узи». Заходим на этаж — ё-моё, там ещё один с автоматом!

Потом-то мне объяснили, что два контрика на этаже. Они целую семью вырезали, поэтому и охрана была усиленная. Но сначала я сильно перепугался.

— На хер лечение! — кричу. — Желаю быть здоровым! Я вообще уже здоровый!

Но уже по-русски со мной никто не разговаривает. Всё уже. Назвался груздём.

Я беременная женщина

Зато захожу в палату — мне навстречу:

— Рудька, ты?!

Смотрю и узнаю разъебая того самого, про которого говорили: «он уже в Союзе».

Он шустрый такой, маленький, но крепкий. Забегал вокруг меня:

— Рудька, заходи-заходи, тебе тут место хорошее, всё чики-чики! Щас дама придёт, и обмоем!

А он уже с дежурными медсёстрами знаком. Идёт и сообщает: мол, побриться надо, или что там. Медсестра макает кусок ваты в спирт и даёт ему, а он эту вату в стакан выжимает.

Развели водой, поддали. Он рассказывает:

— Ничего-ничего, не беспокойся. Здесь жить можно. Кормят хорошо.

Я говорю:

— А как домой-то?

— Дааа, вот с этим не очень…

Не светит, короче.

В палате было ещё три человека. Один старший лейтенант, откуда-то с Киева. Кончил мединститут, и призвали его в армию. А он сугубо гражданский, ему эта армия на хер не нужна, он только свалить мечтает. И косит по-чёрному. Чтобы в дурдом попасть, открыл огонь из пистолета поверх голов. Светильники разбил какие-то, старших офицеров напугал.

Завотделением наш, Владимир Ильич, подполковник медицинской службы, хочет этого лейтенанта на чистую воду вывести и засудить за симулянтство. А у того специальность как раз с психиатрией связанная. Он в институте на отлично учился, все симптомы знает наизусть. Не подловить его. Ему деваться некуда: или диагноз, или трибунал.

Меня этот лейтенант тоже осмотрел.

— Да, — говорит. — Психика у тебя немножко взвинчена. В стрессовом состоянии всё время находишься. Будет Ильич тебя осматривать, говори вот так…

В общем, расширил мне диапазон говорения.

Ещё кубинец у нас был. Симпатичный такой парень, жизнерадостный. Мы с ним подружились. Общались каким-то образом. Помню, он рассказывал мне, как он видит светлое будущее коммунистическое:

— Коммунизм, — говорит, — это мучо-мучо комер, мучо-мучо дормир и поко-поко трабахар.

Много есть, много спать и мало работать, короче.

Наши медсёстры ему нравились. Там же жара, они все ходили в халатах на голое тело. Всё просматривалось со всех сторон. Он воспылал сразу же.

Спрашивает меня: как, мол, в любви объясниться по-русски?

Я ему:

— Повторяй за мной: «Я — беременная — женщина».

Он это признание отработал и пошёл объясняться. Медички смеются, руками на него машут, но одна попалась суровая. Как оскорбилась! Пришла к нам разбираться. А они же там сразу смекнули, кто уроки русского ведёт. Знают, что мы с кубинцем этим приятели.

Ну, и воткнули нам по уколу за оскорбление. Очень болезненно было.

Человеколюбие

Вызывает меня Владимир Ильич на первый осмотр.

— Откуда? — спрашивает.

Я говорю:

— Жена в Ленинграде. Я в армии уже пять лет. Нахожусь в стрессовом состоянии. Нервный тик. По голове клюшкой дали однажды. Боксом занимаюсь, несколько нокаутов было.

А он из Ленинграда. Жена на Кубе вместе с ним, а сын с бабушкой в Ленинграде.

Осмотрел меня. Видит, что я физически крепкий.

— Спортом, говоришь, занимаешься?

— Да!

— Ну, будешь помогать больных водить на процедуры. А там посмотрим, что с тобой делать.

И вот меня один раз привлекли помогать, потом другой раз. Я гляжу: а врач-то этот, Владимир Ильич, с подопечными не церемонится. Удушения проводит, чтоб не рыпались. Ррраз! — и перекрыл кислород одному из больных. Мне не по себе стало. Уже чуть ли не на сторону этого больного хотел встать. Владимир Ильич кричит:

— Помогай! Его вырубать надо!

А я замешкался. Не знаю, что делать.

Он мне потом:

— Ты, друг, мне такой нерешительный не нужен. Человеколюбие не хуй тут проявлять. А то нескоро ещё домой поедешь.

После этого я стал помогать действительно.

Там же были настоящие задвинутые, в основном. Одни не жрали ничего — их искусственно приходилось кормить. Другой, наоборот, жрал всё подряд. У тебя изо рта прямо выхватывает. Я сначала думал: «Ну, раз голодный — бери». А тут не в голоде, оказывается, дело.

Помню, в соседний корпус нужно было сопровождать какого-то душевнобольного — через дорогу. И проходила машина. Он, сволочь, как побежит! Хотел броситься под заднее колесо, но промахнулся — головой только ударился в покрышку. А со мной в паре был настоящий санитар, из армии. Советский, подготовленный. Он этому больному сразу пиздюлей надавал, и больше его никуда не водили.

Помню, потрясло это меня.

Домой

Какое-то время прошло, и Владимир Ильич меня снова вызывает. Май уже, наверное, был.

Я спрашиваю:

— Ну, как у меня дела?

Он машет рукой:

— Ааа… — говорит. — Ты всю жизнь такой был и всю жизнь такой будешь. Старайся размеренно себя вести. Соображай спокойно. Учись контролировать свои поступки.

Он, видишь, всё присматривался ко мне. И вот спрашивает:

— Свезёшь посылку моему сыну, если поедешь домой?

Я, конечно: рад стараться! Рассыпался в обещаниях.

Владимир Ильич мне:

— Все обещают… Но у тебя, мне кажется, всё-таки хватит совести довезти эту посылку.

В общем, приготовил он мне посылочку. Ящик такой — больше всего моего скарба.

И документы мои разом прошли все инстанции. Всё! Домой!

Кубинец, приятель мой, хотел мне на прощанье сумочку подарить из крокодиловой кожи. Мол, жене настоящий кубинский сувенир привезёшь. Дал медсестре большую деньгу, попросил сходить купить. Медсестра ходила-ходила по Гаване — не нашла никакой сумочки. Он тогда написал на этой деньге свой адрес и отдал мне на вечную память. А я и хотел сохранить, но уж больно большая деньга была. Купил на неё алкоголя перед погрузкой.

Обратно мы плыли на «Марии Ульяновой». Грузопассажирское судно, рассчитанное на триста шестьдесят человек, что ли. А загрузили на неё тысячу с чем-то человек. Все проходы, все коридоры — всё заполнено людьми было. Но я, поскольку больной, в медпункте плыл. Там мы, как приличные люди, — кровати, отдельная каюта.

Только вышли из Гаваны, появился американский эсминец. У нас глаза на лоб: прёт прямо на нас на всех парах, пушки двигаются туда-сюда. Наш корабель ползёт, не моргнув глазом, а на эсминце такую войну разводят, что пиздец — как будто раздавят вот-вот. Вертолёты их летают прямо над нашими мачтами. На них сидят парни с камерами, ноги свесив. Снимают нас. И так по кругу, раз за разом. Мы им машем, жесты неприличные показываем в камеру:

— Воооот! Воооот вам! Иди сюда!…

В уме все уже завоевали Америку, короче.

В течение двух дней эти вертолётики над нами летали, и эсминец нас сопровождал. Потом бросили. Решили, видимо, что всё в порядке.

Балтийск — Ленинград

Приплыли в Калининград.

Меня сразу на машине отвезли в Балтийск — в Центральный военно-морской госпиталь. Положили в невралгическое отделение. Там уже никаких психов — нормальные все более-менее. Стали мне опять какие-то таблеточки давать. На корабле, в медпункте, кстати, тоже пичкали чем-то. Помню, даже к врачу жаловаться ходил:

— Вот, — говорю, — к жене еду после года разлуки, а у меня эрекция пропала.

Врач меня успокоил:

— Это, — говорит, — медикаментозное подавление. Явление временное. Когда пройдёт, ещё больше хотеться будет. Несколько раз за раз.

А в Балтийске, в госпитале этом, вызывают меня и объявляют:

— Документы у тебя не до конца оформлены. Не можем тебя комисс0вать. Надо тебе ещё местную перекомиссию пройти.

В общем, отменяется жена. Вместо демобилизации предлагают месячное лечение в санатории. Я соображаю: если посадят в санаторий, значит, после него я буду окончательно здоров. Значит, потом всё равно служить эти два года. Ё-моё, пиздец, это же никогда не выберешься из этой советской вооружённой силы!

— Не могу, — говорю, — в санаторий! Желаю поговорить с начальником госпиталя!

И мне почему-то навстречу пошли. Принимает меня начальник госпиталя — то ли капитан какого-то ранга, то ли полковник. Я не понимаю, как у них там звания устроены в военной медицине. Три больших звезды на погонах, короче.

Оказывается, и он из Ленинграда. А я же как ленинградец везде выступал. Рассказываю ему про жену, и что вот квартира на Пушкарской моя якобы, и как я по Неве истосковался.

Он мне:

— Ну, хорошо, земляк. Оформим твои документы в Прибалтийском округе. Я поспособствую.

В общем, сказал, что уедет куда-то на две недели, и дал мне номер телефона.

— Названивай мне периодически, чтобы я не забыл.

Думаю: ни хера себе. Как это я полковнику буду там что-то напоминать? Но так уже домой хотел, что хватило наглости. Сказали звонить — буду звонить. Раза четыре звонил, если не пять. Он каждый раз:

— Да-да, помню. Сделаем.

И сделал, ты понимаешь. Случилось! Недели через три меня вызывают вдруг и демобилизуют:

— Всё, сержант, домой. Собирайся.

Смотрю: все печати везде проставлены. Написано: «ушиб головы, статья девятая». Не годен к действительной строевой, ограниченно годен в военное время. Дали выходные деньги. Вместе с тем, что на Кубе натекло, где-то рублей сто восемьдесят получилось.

А поскольку я от санаторного лечения отказался, мне дали проезд в мягком купейном вагоне до Ленинграда. До Вильнюса ехал с каким-то матросом. Он глядит: у меня деньги есть. Повёл меня в вагон-ресторан, нашёл сразу какую-то девчонку и давай её угощать за мой счёт. Я поддал и думаю: что за хуйня? Тем более он ещё оскорблять начал:

— Ты, сапог! Все вы говно!

Они же, матросы, всегда выёбывались. Я ему:

— Ах ты, блядь! Да ты моря-то настоящего в жизни не видал, а я океан туда-обратно пересёк! У меня тельняшка заслуженная!

Вытряс, короче, из него свои деньги обратно. Соскучился уже по маханию кулаками.

После Вильнюса со старшиной-сверхсрочником я ехал. Он куда-то в отпуск, пьяный, с собой гармошка. Наяривает без конца: «Эх, Андрюха, нам ли быть в печали!» За стеной старшие офицеры ехали, тоже в отпуск из Калининграда. Они всё пытались нас заткнуть. А старшина в гражданском. И я в гражданском. Он их всех уже ненавидит. И я их всех уже ненавижу.

— Идите вы все, — кричу, — на хер, майоры-подполковники. Я с Кубы, блядь, еду!

Ветеран кубинской революции, короче.

Эйфория

Первые дня три-четыре в Ленинграде не до посылки было. Встреча с Женькой там, любовь, внимание. А посылка в углу стоит. Я и Женьке привёз с Кубы туфли и пижаму какую-то. Но слухи же, понимаешь, ходят по городу: кто-то там кому-то с Кубы привёз такое! Платья! Машину! Телевизор! А ты, мол, ни хера не привёз, по сравнению. Посылку только чужую приволок через океан, дурачок. Косятся на этот ящик.

Я думаю: какой вам на хер телевизор? Сам живой явился. Радовались бы.

Через несколько дней понёс я эту посылку на квартиру Владимира Ильича. Где-то у Суворовского музея в одной из улочек его семья жила. Пацана я не застал, только бабушка была дома. Как она мне обрадовалась! Часа полтора ухаживала за мной, кормила: то одно поставит на стол, то другое. Расспрашивает про Володю: как он там? А я и не знаю, что ей сказать. Я с ним что — общался, что ли? Больных вместе душили — вот и всё общение. Ну, всё равно, что-то молол там этой бабушке. Рассказывал.

Помню, как вышел от неё на улицу счастливый. Иду и думаю: ё-моё, я в Союзе! И посылку отдал! Я честный мужик!

И главное, от армии меня освободили! В военкомат же как раз сходил. Там сидит эта рожа, смотрит мои документы:

— А хули ты с Кубы такой незагорелый?

Я ему:

— Ты мне, командир, уже не командир. Иди на хер со своими шуточками.

Всё! — думаю. Всё, на фиг! Больше всё! Вот ты мне где! Я ухожу, а ты сиди, блядь!

Я несколько дней так и ходил одуревший от радости. Я и по жизни-то радуюсь всегда, а тут вообще как дурачок. Ну наконец! Ну всё! Всё теперь! Ну надо же!

Вот такая эйфория была.

Остров Свободы

А я никогда нигде не работал, получается. Никакой специальности у меня гражданской, ни фига. В техникуме учился два года — бросил, чтобы в артиллерийское училище поступить. И в армии пять лет. А в армии я делал всё, что хочешь, но только ничего не делал. Из пушки стрелял, бегал штурмовую полосу третий в батарее, кросс бегал между вторым и первым разрядом, боролся, рожи бил на ринге, пять парадов прошагал — вот мои заслуги-то все. Ну, в училище ещё старался — без троек же учился, пока не выгнали.

А тут пришёл. На работу надо устраиваться. Ребятёнок маленький. В квартире этой на Пушкарской, получается, две семьи: мы с Женькой и сыном и Женькина сестра с сыном и мужем. Посередине тёща, между этих семей. Комната проходная общая, и направо-налево ещё две комнаты. Пацанёнка не устроить ни в ясли, ни в садик. Тёща говорит: «Не буду с ним сидеть. Ваш ребёнок». Да и полуслепая же — как она с ним будет сидеть?

Сестра Женькина — старший дворник. Вася, муж, на двух работах постоянно. Он тоже был из скобарей, как я. Во время войны от голода добровольцем в армию записался. Сначала вторым номером был в миномётчиках, таскал плиту эту ебучую на себе. Потом в моряки попал каким-то образом. Катер его один раз потопили, и он на скале какой-то спасался, хер знает сколько времени. Седая у него такая голова была. И туберкулёз. И вот он всю дорогу хочет поддать, а старший дворник с тёщей ему не дают:

— Работать надо!

И он на этих работах всяких день и ночь. Мне запомнилось: пришёл он как-то домой, протягивает деньги старшему дворнику, а та ему в рожу их кидает. Мало, мол, принёс. На пиво потратился по дороге или на что там. А меня ж Владимир Ильич не зря предупреждал. Меня тогда вообще было не сдержать. Я как всё это увидел, чуть в рожу ей сразу не дал. Старшему дворнику.

И потом, у меня ничего же своего. Вот только, что мне дали на Кубе — гражданское платье это. Только оно, и больше ни хера: ни мыла, ни зубной щётки, ни тапочек — ничего у меня нету. Сто восемьдесят рублей своих — те уже или на подарки спустил, или пропил, или отдал.

Вначале радовался, что ванна есть в квартире. Я же никогда в жизни с ванной ещё не жил, а полоскаться очень люблю. И вот залезу в ванну, а мыло не моё, и больше десяти минут занимать нельзя — совмещённый санузел. И тут никакой радости.

Я не понимаю: так что же это? Как же это так? В армии, что ли, лучше было?

В общем, ничем хорошим это не кончилось. И трёх месяцев, наверное, не прожил на Пушкарской. Выставили меня из этой квартиры. А я и рад уже был уйти.

Вот и вся тебе Куба. Говорю: чемоданчик остался, который я в военторге купил перед отправкой.

А, ну да. Ещё характеристику мне дали, когда демобилизовывали: «За время нахождения в командировке за границей проявил себя» — и так далее. В общем, хвалебная всякая херня. Как я понял, стандартная — всем выдавали. Кроме тех, которые совсем уж были разъебаи.

Потом, когда я хотел в техникум радиотехнический поступить на Гривцова, вспомнил про эту характеристику. Я же им отметки из училища принёс, а там написано: «отчислен за нарушение дисциплины». Те, в техникуме, сразу меня завернули. «Иди отсюда, у нас своего хулиганья хватает». И вот я хотел эту характеристику им показать: мол, я герой, а не хулиган! А я же её в военкомат сдал, когда в Ленинград приехал. И военкомат мне её обратно на руки не выдаёт. Так и не поступил я в этот техникум.

Зато в другой раз Куба меня спасла.

Я уже на сталепрокатном заводе тогда работал. С Женькой раздельно жил. И вот договорился с ней на свидание, а она притащила следователя с милиционером. Они меня за жопу сразу: где работаешь? Почему денег на ребёнка мало даёшь? Привели меня в ментовку на Петроградской.

И вдруг меня там из ментов узнаёт один! Я же на Кубе всё время начальником караула был. И как-то этого парня там третировал, в карауле.

Он скалится:

— Ооо, блядь. Кто у нас в задержанных-то.

А в это время как раз во Вьетнам набирали добровольцев. Обещали четыреста рублей сразу каких-то подъёмных и, помню, оклад шестисотрублёвый. И я как раз подал заявку уже в военкомат:

— Я, — говорю, — зенитная артиллерия. На Кубе служил. Желаю ещё одну революцию защитить!

Ну, и тут, в ментовке, я сразу начал выёбываться:

— Да хули вы мне? Я во Вьетнам уже еду!

Мол, я с империалистами биться буду, а вы все говно. И не хер мне тут с алиментами.

В общем, мент этот шустро справки про меня навёл в военкомате. Поставил их в известность о моём моральном облике. И мне потом из военкомата прислали извещение: «Больше не приходи».

Короче, обошлось без Вьетнама.

Меня бы и так, наверно, не взяли. Но всё-таки…


Оглавление

  • Часть первая Анадырь
  •   63-ая дивизия
  •   Тут война, вроде
  •   Отъезд
  •   Лиепая
  •   Поплыли
  •   Океан
  •   Приплыли
  •   Разгрузка
  •   Флора
  •   Красота
  •   Батарея
  •   Боевая задача
  •   Кузькина мать
  •   Всё, война
  •   Дырка для ордена
  •   Никита Сергеевич договорился
  •   На страже революции
  • Часть вторая Москва 400
  •   Ченч
  •   Попугай
  •   Женщины
  •   Тлетворное влияние
  •   Москва-на-Анадыри
  •   Языкознание
  •   Знаменитости
  •   Командующий Плиев
  •   Дурдом
  •   Я беременная женщина
  •   Человеколюбие
  •   Домой
  •   Балтийск — Ленинград
  •   Эйфория
  •   Остров Свободы

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно